Сальвадор Дали
Дневник одного гения

   Salvador Dali
   JOURNAL D’UN GENIE
   Preface by Michel Dèon
   Copyright © Editions de La Table Ronde, 1964

   Перевод с французского Л. ЦЫВЬЯНА
   Серийное оформление А. РЫБАКОВА
   Оформление обложки В. ГОРЕЛИКОВА

   Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

   © Л. Цывьян (наследники), перевод, комментарии, 2015
   © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015
   Издательство КоЛибри®
//-- * * * --//

Дневник одного гения

   Посвящаю эту книгу
   МОЕМУ ГЕНИЮ
   ГАЛЕ ГРАДИВЕ [1 - В книге «Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим» Дали в одном из собственных примечаний так объясняет происхождение этого имени: «„Градива“ – роман В. Йенсена, проанализированный З. Фрейдом в работе „Der Wahn und die Traume“ („Бред и сновидение“. Точнее, эта работа Фрейда называется „Бред и сновидение в „Градиве“ В. Йенсена“). Градива – имя той, что излечивает героя от душевной болезни. Ничего не зная о толковании Фрейда и прочитав первые несколько страниц романа, я воскликнул: „Гала, жена моя, ты истинная Градива!“» (перев. Н. Малиновской).Йенсен Вильгельм (1837–1911) – немецкий писатель: его роман «Градива» вышел в свет в 1903 году.Фрейд Зигмунд (1856–1939) – австрийский врач-психиатр, основатель психоанализа. Его работа с анализом «Градивы» опубликована в 1907 году.],
   моей
   ЕЛЕНЕ ТРОЯНСКОЙ [2 - Елена Троянская (Прекрасная) – в греческой мифологии дочь Леды и Зевса, овладевшего ею в обличье лебедя (у Дали, кстати, есть картина «Атомная Леда», на которой изображена обнаженная Гала с лебедем), жена спартанского царя Менелая, из-за похищения которой Парисом началась Троянская война.],
   моей
   СВЯТОЙ ЕЛЕНЕ [3 - Святая Елена (ок. 244–327) – мать императора Константина Великого; по преданию, нашла гроб Иисуса Христа и крест, на котором Он был распят.],
   ГАЛЕ ГАЛАТЕЕ БЕЗМЯТЕЖНОЙ [4 - Галатея (греч., миф.) – нереида, олицетворение спокойного блестящего моря.]

Предисловие

   Уже несколько лет Сальвадор Дали говорил нам о дневнике, который он регулярно ведет. Поначалу он намеревался озаглавить его «Моя сверхтайная жизнь» и издать как продолжение «Тайной жизни Сальвадора Дали, написанной им самим», но в конце концов решил оставить название, куда более соответствующее реальности, – «Дневник гения», – написанное на самой первой школьной тетрадке, с которой началось это новое произведение. Дело в том, что это действительно дневник. Дали записывал в нем свои мысли, излагал эстетические, моральные, философские, биологические идеи, повествовал о муках художника, алчущего совершенства, о любви к жене, о своих необыкновенных встречах.
   У Дали исключительно обостренное сознание собственной гениальности. И похоже, именно эта внутренняя убежденность и придает ему сил. Родители дали ему имя Сальвадор, потому что ему было предназначено стать спасителем живописи, которую грозят умертвить абстрактное искусство, академический сюрреализм, дадаизм и вообще любые анархические «измы». Так что этот дневник – монумент, воздвигнутый Сальвадором Дали в свою честь. И если скромности в нем нет и следа, зато искренность его обжигает. Автор обнажает свои тайны с вызывающим бесстыдством, разнузданным юмором, искрометным весельем. Как и «Тайная жизнь», «Дневник одного гения» – это гимн во славу Традиции, католической Иерархии и Монархии. И можно себе представить, до какой степени подрывными и разрушительными покажутся эти страницы невеждам.
   Невозможно определить, что более ценно здесь: нескромная откровенность или откровенная нескромность. Повествуя о своей повседневной жизни, Дали захватывает врасплох своих биографов и в каком-то смысле перебегает дорогу комментаторам. Но разве человек не вправе сам рассказать о себе? И мы не станем оспаривать этого его права, тем паче что рассказывает он с преизобилием деталей, с присущим ему умом и лиризмом.
   Люди полагают, что они знают Дали, поскольку он с безоглядной отвагой избрал удел человека публичного. Журналисты алчно заглатывают все, что он подбрасывает им, но в конечном счете более всего поражает его крестьянское здравомыслие, как, например, в сцене с молодым человеком, который жаждет преуспеть и вдруг получает совет есть икру и пить шампанское, чтобы не умереть, трудясь как каторжник, с голоду. Но самое привлекательное в Дали – это его корни и антенны. Корни, уходящие глубоко в землю в поисках того «смачного» (если воспользоваться одним из его излюбленных словечек), что человек сумел создать за сорок веков существования живописи, архитектуры и скульптуры. Антенны, направленные на будущее, которое они выслеживают, провидят и постигают с молниеносной быстротой. Не будет преувеличением сказать, что Дали – это ум, которому присуща ненасытная научная любознательность. Все открытия, все изобретения находят отзыв в его творчестве и, слегка преображенные, проявляются в его произведениях.
   Скажем больше, Дали опережает науку, рациональный прогресс которой он провидит каким-то странным, иррациональным образом. Зачастую у него случаются приключения, достаточно необычные для творца: собственные изобретения обгоняют его, движутся быстрей, чем он, самоорганизуются без всяких стараний с его стороны. Пройдя в самом начале через период непонимания и непризнания, его творчество достигло той точки, когда кажется, будто его можно найти во всем. Более того, его идеи, с кажущимся беспорядком бросаемые природе, отныне, чтобы обрести жизнь и форму, больше уже не нуждаются в нем. Ему самому иногда случается удивляться этому. Семя, в спешке брошенное в землю, взошло. Дали́ рассеянно, что так свойственно ему, созерцает выросшие плоды. Он больше не верит в нереализуемые проекты, так как в одних случаях воля, в других случайность способствуют их развитию, созреванию, успеху.
   Добавлю еще, что «Дневник одного гения» есть творение истинного писателя. Дали обладает образным даром, искусством судить скоро и уверенно. Его языку присуща переливчатость, барочность и тот отпечаток Возрождения, который мы видим в его живописи. Этих страниц мы касались только затем, чтобы выправить орфографию, каковая у него фонетическая во всех языках, на которых он пишет, будь то каталанский, испанский, французский или английский, но ни в коей мере не затронули ни цветистости стиля, ни языка, ни его навязчивых идей. Это первозданный документ о художнике-революционере, чье значение огромно, о творческом уме, щедром на чудеса и озарения. Любителям искусства и громких сенсаций, равно как и психиатрам, чтение этой книги доставит огромное удовольствие. В ней рассказывается о человеке, который заявил: «Единственное различие между мной и сумасшедшим в том, что я – не сумасшедший».

Мишель Деон [5 - Деон Мишель (р. 1919) – французский писатель, прозаик, эссеист; был постоянным секретарем монархической организации «Аксьон Франсез». С 1978 года член Французской академии.]

Пролог

Два человека отличаются друг от друга куда больше, чем два животных разного вида.
Мишель де Монтень [6 - Монтень Мишель де (1533–1592) – французский философ-гуманист, автор книги «Опыты» (1580–1588), откуда и взят эпиграф.]

   Со времен Французской революции в мире ширится порочная, кретинизирующая тенденция, которая пытается убедить нас, будто все люди одинаковы, то есть утверждающая, что гении (оставляя в стороне их творения) – это обычные человеческие существа, в большей или меньшей степени подобные прочим смертным. Наглая ложь. И если это ложь, когда речь идет обо мне, гении нашего времени, обладателе безмерной духовности, подлинном гении современности, то тем более стократная ложь, когда дело касается гениев, воплотивших вершинные достижения Ренессанса, к примеру полубожественного гения Рафаэля [7 - Рафаэль Санти (1483–1520) – итальянский живописец и архитектор, воплотивший в своих произведениях гуманистические идеалы Высокого Возрождения, один из наиболее ценимых Дали художников.].
   Эта книга докажет, что повседневная жизнь гения, его сон, пищеварение, его воспарения, ногти, простуды, его кровь, его жизнь и смерть в корне отличаются от жизни и жизненных проявлений всех прочих представителей человечества. Ибо эта уникальная книга – первый дневник, написанный гением. Более того, единственным гением, которому выпал единственный шанс сочетаться браком с гением Галой, являющейся единственной мифологической женщиной нашего времени.
   Разумеется, сегодня будет сказано далеко не все. В этом дневнике, который охватывает мою сверхтайную жизнь с пятьдесят второго по шестьдесят третий год, будут белые страницы. По моей просьбе и с согласия издателя записи, касающиеся некоторых лет и некоторых дней, пока что не будут преданы гласности. Демократические режимы не готовы к публикации свойственных мне сокрушительных откровений. Неизданные части выйдут в свет позже в восьми томах после публикации первого издания «Дневника гения», если то позволят обстоятельства, либо во втором издании, когда страны Европы вновь вернут себе традиционное для них монархическое устройство. А в ожидании этого мне хотелось бы, чтобы читатель пребывал в напряжении, познавая по этому атому Дали все, что ему в настоящее время может быть открыто.
   Таковы единственные и мистические, но оттого ничуть не менее достоверные причины, по которым все, что воспоследует далее, от начала и до конца будет (причем без всяких на то моих стараний) неизменно и неотвратимо гениально – гениально только потому, что это подлинный «Дневник» вашего преданного и смиренного слуги.

1952
Май

//-- Порт-Льигат, 1-е --//

   Герой тот, кто восстает против отцовской власти и одерживает победу
Зигмунд Фрейд [8 - Цитата из работы Фрейда «Тотем и табу» (1912).].

   Я впервые воспользовался своими лакированными туфлями, которые не могу носить подолгу, так как они чудовищно жмут, для того чтобы написать то, что воспоследует ниже. Обычно я надеваю их перед самым началом выступления на публике. Они так мучительно стискивают ноги, что это до предела усиливает мои ораторские способности. Эта острая, мозжащая боль понуждает меня петь подобно соловью или неаполитанскому певцу, поскольку неаполитанские певцы тоже носят тесную обувь. Нутряной физический позыв к испражнению, всепоглощающая мука, причиной которой являются лакированные туфли, принуждают меня прямо-таки потоком извергать слова, исполненные возвышенных, сконцентрированных истин, и причина этого в изощренной инквизиторской пытке, какой подвергаются мои ступни. Итак, я надеваю туфли и начинаю неспешно, по-мазохистски излагать полную правду о моем изгнании из группы сюрреалистов. Мне в высшей степени наплевать на все те клеветы, которые может распространять обо мне Андре Бретон [9 - Бретон Андре (1896–1966) – один из основоположников и теоретиков сюрреализма, глава сюрреалистской группы, получил ироническое прозвище Папа Сюрреализма. Большинство участников группы ссорились и порывали с ним из-за его сюрреалистской ортодоксальности, нетерпимости и жажды главенства.], так и не простивший мне того, что я являюсь последним и единственным сюрреалистом; однако крайне важно, чтобы весь мир в тот день, когда я опубликую эти записи, наконец узнал, как на самом деле все это происходило. Для этого мне придется вернуться к своему детству. Я никогда не был способен оставаться средним учеником. Я либо выглядел недоступным для какого-либо обучения, словно бы демонстрируя полную и непроходимую тупость, либо набрасывался на учебу с таким исступлением, упорством и жаждой знания, которые приводили в недоумение всех. Но чтобы пробудить во мне подобное рвение, надо было предложить нечто, что мне понравилось бы. Соблазненный приманкой, я демонстрировал прямо-таки ненасытный голод.
   Первый мой наставник дон Эстебан Трайта [10 - В своей «Тайной жизни» Дали подробно рассказал об этом своем наставнике, который всего за один учебный год ухитрился заставить его забыть то немногое, что он знал уже из азбуки и арифметики. (Здесь и далее примеч. Мишеля Деона.)] в течение целого года твердил мне, что Бога нет. При этом безапелляционно добавлял, что религия – «бабье занятие». Несмотря на свой юный возраст, я с восторгом воспринял эту идею. Она мне казалась сияющей неопровержимой истиной. В справедливости ее я мог ежедневно убеждаться на примере собственной семьи, где в церковь ходили только женщины, меж тем как отец мой, объявив себя вольнодумцем-атеистом, никогда там не показывался. А для вящего подтверждения своего вольнодумства отец любое, даже самое краткое, высказывание уснащал чудовищными, но чрезвычайно цветистыми богохульствами. Если же кто-нибудь этим возмущался, он не без удовольствия повторял афоризм своего друга Габриэля Аламара: «Богохульство есть лучшее украшение каталанского языка».
   Я уже рассказывал в других своих сочинениях о трагической жизни моего отца. Она достойна того, чтобы ее описал Софокл [11 - Софокл (ок. 496–406 до н. э.) – древнегреческий драматург, автор многочисленных трагедий, ставших на многие века образцами высокого трагизма.]. По правде сказать, отцом я восхищался более, чем кем бы то ни было, и подражал ему более, чем кому-либо другому, хотя и заставлял его много страдать. Я молю Бога принять его в свое Царствие Небесное, где, я убежден, он и пребывает ныне, так как три последних года его жизни были отмечены глубоким религиозным кризисом, вследствие которого он обрел утешение и прощение, причастившись в свой смертный час Святых Тайн.
   Но в пору детства, когда мой ум устремлялся к знаниям, я находил в отцовской библиотеке одни лишь атеистические книжки. Листая их, я старательно, не пропуская ни единого доказательства, познавал, что Бога нет. С несказанным терпением я читал энциклопедистов [12 - Энциклопедисты – французские просветители (Дидро, Д’Аламбер, Монтескьё, Вольтер и др.), создатели тридцатипятитомной «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел» (1751–1780), ставшей подлинной библией века Просвещения.], которые, как мне видится сейчас, способны нагонять лишь невыносимую скуку. «Философский словарь» Вольтера [13 - Вольтер (наст. имя Мари Франсуа Аруэ) (1694–1778) – французский писатель, поэт, драматург, историк, философ, властитель дум всех вольнодумцев XVIII века. Исповедовал деизм, отвергал идею личного бога, отождествляя его с природой, был ярым противником Церкви. Свои взгляды изложил, в частности, в «Философском словаре» (1764–1769).] на каждой своей странице представлял мне аргументы юриста (подобные аргументам моего отца, который был нотариусом), свидетельствующие о несуществовании Бога.
   Открыв впервые Ницше [14 - Ницше Фридрих (1844–1900) – немецкий философ, основоположник современного иррационализма, основным движителем жизни считал «волю к власти» (могуществу) («Воля к власти», 1899). Оказал огромное интеллектуальное воздействие на большинство представителей европейской культуры конца XIX – начала XX века (эпохи модерна). «Бог умер!» – цитата из его самого известного произведения «Так говорил Заратустра» (1883–1884).Заратустра (Зороастр) – мифический основатель дуалистической древнеиранской религии зороастризма.], я был потрясен до глубины души. Он имел наглость, черным по белому, объявить: «Бог умер!» Как так?! Совсем недавно я узнал, что Бога нет, а теперь мне сообщают о Его кончине! Тут-то у меня и возникли первые подозрения. Заратустра показался мне грандиозным героем, я восхищался величием его души, но в то же время в нем проявлялась какая-то ребяческая наивность, которую я, Дали, уже давно преодолел. Придет день, и я стану трикрат более великим, чем он! Уже на другой день после прочтения «Так говорил Заратустра» у меня сформировалось собственное мнение о Ницше. Да он же слабак, дал слабину и позволил себе стать безумцем, хотя главное тут не сойти с ума! И эти вот размышления дали мне основу для первого моего девиза, который стал основополагающим в моей жизни: «Единственное различие между мной и сумасшедшим состоит в том, что я не сумасшедший». В три дня я полностью усвоил и переварил Ницше. А когда я закончил это людоедское пиршество, мне осталось обглодать одну-единственную кость, разобраться с одной-единственной частностью личности философа – его усами! Много позже Федерико Гарсия Лорка [15 - Лорка Федерико Гарсия (1898–1936) – испанский поэт и драматург, ведущий представитель «поколения двадцать седьмого года» в испанской литературе. Дали и Лорка были очень дружны, но после выхода фильма Л. Бунюэля и С. Дали «Андалузский пес» (точнее, «Андалузский щенок»; так звали в Студенческой резиденции в Мадриде состоятельных студентов из Андалусии) Лорка обиделся, сочтя его пасквилем на себя, и отношения их охладели.], восхищенный усиками Гитлера, объявит, что «усы – это трагическая константа лица человека». Но я и усами превзойду Ницше! Мои усы не будут унылыми, катастрофическими, отягощенными туманами и вагнеровской музыкой. Ни за что! Мои будут остроконечными, экспансионистскими, ультрарационалистическими и устремленными к небу, подобно вертикальному мистицизму или вертикальным испанским профсоюзам [16 - …вертикальным испанским профсоюзам. – Вертикальными во франкистской Испании неофициально именовались единственно легальные огосударствленные профсоюзы.].
   И если Ницше, вместо того чтобы укрепить меня в атеизме, заронил в мои мысли первые вопросы и догадки касательно предмистического вдохновения, которое обрело вершинное воплощение в 1951 году, когда я писал свой «Манифест» [17 - «Мистический манифест» Сальвадора Дали (Париж, 1952).], то его индивидуальность, его усатость и волосатость, его бескомпромиссное отношение к слезливым и оскопляющим добродетелям христианства внутренне способствовали развитию моих антисоциальных и антисемейных инстинктов, а также помогли мне создать свой внешний облик. После прочтения «Заратустры» я отрастил лохматые бакенбарды, доходившие до уголков губ, а мои эбеново-черные кудри до плеч вполне могли соперничать с женской прической. Ницше разбудил во мне идею Бога. Но архетипа, который он предложил мне для преклонения и подражания, оказалось вполне достаточно, чтобы моя семья извергла меня из своего лона. Я был изгнан, так как слишком старательно изучал и слишком буквально следовал атеистическим и анархическим наставлениям книг из библиотеки отца, который к тому же не мог смириться с тем, что я превзошел его во всем, а главное, с тем, что богохульства мои были куда забористей, чем его.
   Четыре года, предшествовавшие моему исторжению из семьи, я прожил в состоянии постоянного и предельного «духовного ниспровержения». То были для меня четыре поистине ницшеанских года. Для того, кто не жил в подобной атмосфере, мое тогдашнее существование покажется непостижимым. То был период, когда меня посадили в тюрьму [18 - …меня посадили в тюрьму… – В 1923 году Дали был заключен на 35 дней в тюрьму по обвинению в нарушении общественного порядка.] в Жероне, когда одна из моих картин была отвергнута барселонским Осенним салоном за непристойность, когда мы с Бунюэлем [19 - Бунюэль (Буньюэль) Луис (1900–1983) – выдающийся испанский кинорежиссер, в 1920–1930-х годах входил в группу сюрреалистов, снял по сценариям, написанным совместно с Дали, сюрреалистские фильмы «Андалузский пес» (1928) и «Золотой век» (1930). В дальнейшем их отношения изрядно охладились. Обладатель множества престижных кинопремий и почетного звания «мастер кино».] подписывали сочиненные мной оскорбительные письма врачам-гуманистам, а также самым уважаемым людям в Испании, включая и нобелевского лауреата Хуана Рамона Хименеса [20 - Хименес Хуан Рамон (1881–1958) – выдающийся испанский поэт, лауреат Нобелевской премии 1956 года. С 1927 года он сам и его книга стихотворений в прозе «Платеро и я» были объектом нападок Дали и его друзей.]. В большинстве случаев все эти демонстрации были совершенно безосновательными и несправедливыми, просто таким способом я пытался проявить свою «волю к могуществу» и доказать себе, что угрызений совести для меня пока что не существует. А вот сверхчеловеком для меня предназначено было стать даже не женщине, а сверхженщине, которую зовут Гала.
   Когда сюрреалисты узрели в доме моего отца в Кадакесе только что написанную мою картину, которую Поль Элюар [21 - Элюар Поль (наст. имя Эжен Эмиль Поль Грендель) (1895–1952) – французский поэт, один из основателей сюрреализма, придерживался левых взглядов, вступил в коммунистическую партию. Гала была женой П. Элюара, но рассталась с ним и ушла к Дали.] окрестил «Мрачная игра», изображенные на ней скатологические [22 - Скатологические – связанные с экскрементами (от греч. скато – кал). – Примеч. перев.] и анальные элементы вызвали у них страшное негодование. А главное, Гала осуждала ее со страстью, которая тогда меня изрядно разозлила, но потом-то я научился восхищаться ею. Я как раз подумывал вступить в группу сюрреалистов, но прежде собирался тщательно изучить ее, разобрав по косточкам все их лозунги и идеи. Судя по тому, что, как мне казалось, я понял, речь там шла о спонтанной записи мысли без всякого рационального, эстетического или нравственного контроля. Однако не успел я еще стать с самыми искренними намерениями членом их группы, как мне уже устанавливают принудительные ограничения вроде тех, какими сковывает меня мое собственное семейство. Гала была первой, кто предупредил меня, что среди сюрреалистов я буду страдать от тех же самых запретов, что и в любом другом объединении, и что, по сути дела, все они обыкновенные буржуа. Моя сила, как виделось ей, должна состоять в том, чтобы держаться на равном удалении от всех художественных и литературных направлений. С редкостной интуицией, превосходившей в ту пору мою, она утверждала, что, обладай любой член группы моим оригинальным методом параноидально-критического анализа, этого ему было бы достаточно, чтобы создать свою собственную школу. Но мой ницшеанский динамизм не желал прислушиваться к увещеваниям Галы. Я категорически отказывался рассматривать сюрреалистов как очередную литературно-художественную группу, одну из многих. Я верил, что они способны освободить человека от тирании «практичного, рационального мира». И я стану Ницше иррационального. Я, неистовый рационалист, единственный знал, чего я хочу: я не покорюсь иррациональному во имя иррационального, не предамся пассивному иррациональному нарциссизму, как все прочие, нет, я буду сражаться ради «завоевания иррационального» [23 - Сальвадор Дали. Завоевание Иррационального (Editions Surrealistes, 1935).].
   И вот, напитавшись всем тем, что напубликовали сюрреалисты вкупе с Лотреамоном [24 - Граф Лотреамон – псевдоним, под которым французский поэт Изидор Дюкас (1846–1870) выпустил книгу крайне иррациональных и эксцентричных для своего времени стихотворений в прозе «Песни Мальдорора» (1868–1869), которую сюрреалисты оценивали чрезвычайно высоко, видя в Лотреамоне своего предшественника.] и маркизом де Садом [25 - Сад Донасьен Альфонс Франсуа де, маркиз (1740–1814) – французский писатель, автор скандальных для своего времени эротических книг, от фамилии которого произошло понятие «садизм». Сюрреалисты высоко оценивали его.], я, преисполненный самых лучших, но достаточно иезуитских намерений, вступил в группу, затаив весьма определенный замысел – как можно скорее стать ее главой. И правду сказать, чего это ради я должен испытывать христианские чувства к своему новому отцу Андре Бретону, если я не испытывал таковых и в отношении того, кто произвел меня на свет?
   Итак, я принял сюрреализм всецело и полностью, не отвергая ни крови, ни фекалий, которыми его поборники наполняли свои диатрибы. Точно так же, как, читая книги из отцовской библиотеки, я стремился стать совершенным атеистом, теперь я старательно изучал сюрреализм и очень скоро стал единственным «интегральным сюрреалистом». Кончилось это тем, что меня вышвырнули из группы, так как я оказался слишком сюрреалистическим. Приведенные в обоснование этого решения причины, на мой взгляд, были точно того же свойства, что и те, какими объяснялось мое изгнание из семьи. В очередной раз Гала Градива, «Та, что провидит», «Непорочная интуиция», оказалась права. Сегодня я могу утверждать, что из всех моих убеждений только два не могут быть объяснены волей к могуществу: во-первых, вновь обретенная мною в 1949 году вера, а во-вторых, уверенность, что во всем, что касается моего будущего, Гала всегда будет права.
   Бретон увидел мою живопись, изобразил возмущение пятнающими ее скатологическими элементами. Меня это удивило. Я делал еще только первые шаги по части г…, что впоследствии с точки зрения психоанализа могло бы быть интерпретировано как счастливое предзнаменование того, что однажды на меня – счастливо! – прольется золотой дождь. Я лукаво пытался убедить сюрреалистов, что эти скатологические элементы могут пойти лишь на пользу движению. Однако я тщетно пытался подкрепить свою правоту ссылками на пищеварительную иконографию всех времен и цивилизаций – на курочку, несущую золотые яйца, на кишечное неистовство Данаи [26 - Даная – в греческой мифологии дочь аргосского царя Акрисия, родившая Персея от Зевса, который сошел на нее в виде золотого дождя. Непонятно, что имеет в виду Дали, говоря о ее «кишечном неистовстве».], на осла, который испражнялся золотом, – никто не желал меня слушать. И тогда я принял решение. Раз они не хотят г…, которое я им предлагаю с такой беззаветной щедростью, я оставлю и все эти сокровища, и все золото себе. Знаменитая анаграмма «Avida Dollars» [27 - Букв. «Алчный до долларов» (исп., англ.). – Примеч. перев.], столь трудолюбиво спустя двадцать лет скомпонованная Бретоном, пророчески вполне могла бы быть придумана уже в ту пору.
   Мне хватило недели, проведенной в лоне сюрреалистской группы, чтобы обнаружить, что Гала была права. Некоторая терпимость была проявлена к моим скатологическим элементам. Но зато множество других вещей были объявлены табу. Я столкнулся здесь с теми же самыми запретами, что и у себя в семье. Кровь мне была дозволена. Я мог даже добавить к ней немножко дерьмеца. Но на одно только дерьмо права уже не имел. Мне позволялось изображать половые органы, а вот всякие анальные образы – ни в коем случае. На задний проход тут смотрели крайне недоброжелательно. Достаточно спокойно они относились к лесбиянкам, но не к педерастам. В сновидениях можно было сколько угодно использовать садизм, зонтики и швейные машины [28 - …зонтики и швейные машины… – Имеется в виду цитата из Песни 5 «Песен Мальдорора» Лотреамона «встреча зонтика со швейной машиной на анатомическом столе», в которой сюрреалисты увидели один из своих принципов: сочетание несопрягаемых с точки зрения обыденной логики предметов и понятий.], однако любые религиозные элементы, даже чисто мистического характера, воспрещались всем, кроме богохульников. И если ты видел сон о рафаэлевской Мадонне без всяких признаков святотатства, то упоминать об этом просто-напросто запрещалось…
   Как я уже говорил, я стал стопроцентным сюрреалистом. Исполненный доброй воли, я решил довести эксперимент до конца со всеми его крайними и противоречивыми последствиями. Я чувствовал, что готов действовать с тем средиземноморским параноидальным лицемерием, на которое, как мне казалось, способен в своей извращенности один я. Важнейшим тогда для меня было совершить как можно больше грехов, хотя я уже восхищался стихами Сан-Хуана де ла Круса [29 - Сан-Хуан де ла Крус (1542–1591) – испанский монах, реформатор ордена кармелитов, богослов, поэт-мистик, канонизирован Католической церковью. Поэзия Сан Хуана де ла Крус, как, впрочем, и вся поэзия испанского золотого века высоко почиталась «поколением 1927 года», к которому принадлежал Лорка и которое так было названо в 1927 году, когда Испания отмечала трехсотлетие со дня смерти выдающегося поэта эпохи барокко Луиса де Гонгоры-и-Арготе (1561–1627).], которые, правда, пока что слышал только из уст Федерико Гарсии Лорки, восторженно декламировавшего их. У меня уже было предчувствие, что когда-нибудь позже проблема религии возникнет в моей жизни. По примеру Блаженного Августина [30 - Блаженный Августин (354–430) – богослов, один из Отцов Западной церкви. До обращения в христианство вел порочную, разгульную жизнь, о чем поведал в своей книге «Исповедь».], распутника, погрязшего в разврате, в оргиях, который молил Бога ниспослать ему веру, я обращался к Небесам, но при этом добавлял: «Только не сразу, не сейчас. Немного позже… потом…» До того как моя жизнь станет тем, чем она является теперь, то есть образцом аскетизма и добродетели, я хотел хотя бы еще минутки три удержать свой иллюзорный сюрреализм полиморфного извращения, точно так же, как спящий жадно цепляется за последние обрывки дионисийского сновидения. Ницшеанский Дионис [31 - Дионис (Вакх) – в греческой мифологии бог плодоносящих сил земли, растительности, вина. Уже в древности как божество хтоническое противопоставлялся Аполлону – богу света, покровителю искусств. В ницшеанской философии и эстетике модерна существовала стойкая оппозиция «дионисийское (темное, стихийное, оргиастическое) – аполлоническое (светлое, духовное)».] сопровождал меня повсюду, словно заботливая кормилица, и вскоре я обнаружил, что он обзавелся женской накладной прической, а на рукаве у него повязка, которую украшает крест-гамада, сиречь свастика. Так что история эта начинала освасти… прошу прощения – освинячиваться, как и многое другое, становящееся уже вполне свинским.
   Я никогда не препятствовал своему плодотворному и гибкому воображению использовать самые строгие методы исследования. Они лишь придавали точности моей природной причудливой особости. Так, внутри группы сюрреалистов я каждый день ухитрялся заставить их воспринять хотя бы по одной идее или образу, которые коренным образом противоречили «сюрреалистской направленности». По сути, все, что я им преподносил, шло поперек их устремлений. Они терпеть не могли анусы! Я же хитроумно преподносил им массы старательно замаскированных анусов, по преимуществу анусов коварно макиавеллиевских. Но даже если я создавал какой-нибудь сюрреалистический объект, в котором не был представлен ни один образ подобного рода, все равно символический характер функционирования данного объекта в точности совпадал с функцией заднего прохода. Точно так же чистому и пассивному автоматизму я противопоставлял действенную мысль своего знаменитого параноидально-критического метода анализа. Противостоя восторгам по поводу Матисса [32 - Матисс Анри (1869–1954) – французский живописец, график, один из лидеров фовизма.] и абстракционистских тенденций, я выставлял сверхретроградную и подрывную технику Мейсонье [33 - Мейсонье Эрнст (1815–1891) – французский художник; его картины отличаются великолепным рисунком и тщательной живописной проработкой деталей.]. А чтобы нанести поражение предметам дикарского искусства, я бросал против них сверхцивилизованные объекты стиля модерн, которые мы с Диором [34 - Диор Кристиан (1905–1957) – знаменитый французский модельер, в 1947 году основал собственный дом моды.] коллекционировали и которым суждено было вновь войти в моду под названием «new look» [35 - Новый взгляд (англ.). – Примеч. перев.].
   И даже когда Бретон и слышать не хотел про религию, я, само собой разумеется, готовился к изобретению новой, которая была бы одновременно садистской, мазохистской, сновиденческой и параноидальной. Мысль об изобретении своей собственной религии мне подало чтение произведений Огюста Конта [36 - Конт Огюст (1798–1857) – французский философ, один из основоположников философии позитивизма и современной социологии. Предложил создание «новой религии», предполагающей замену «личного бога» культом абстрактного «высшего существа», под которым он подразумевал мистически трактуемое человечество.]. Быть может, группе сюрреалистов удастся то, что не успел завершить философ. Но прежде мне надо было заинтересовать будущего великого жреца нашей религии Андре Бретона мистикой. Я собирался втолковать ему, что, ежели то, что мы защищаем, истинно, нам необходимо добавить к этому некое религиозное, мистическое содержание. Признаюсь, что уже в ту пору я предчувствовал, что мы попросту возвратимся к истине Римской апостольской католической церкви, которая постепенно покоряла меня своим величием. Но на все мои речи Бретон отвечал снисходительной улыбкой и тут же обращался к Фейербаху [37 - Фейербах Людвиг (1804–1872) – немецкий философ-материалист и атеист, объявленный Лениным одним из «трех источников» марксизма.], в философии которого, как мы теперь знаем, были кое-какие выходы к идеализму, но тогда мы об этом и не подозревали.
   А пока я читал Огюста Конта, чтобы подвести под свою новую религию солидную базу, Гала из нас двоих проявляла себя как более основательная последовательница позитивизма. Целые дни она проводила у торговцев красками, антикваров и реставраторов картин, покупая для меня кисти, лак и прочие материалы, которые позволят мне в тот день, когда я наконец решусь прекратить наклеивать на свои холсты олеографии и клочки бумаги, писать по-настоящему. Я же, полностью занятый творением собственной далианской космогонии с оплывающими часами, предрекающими дезинтеграцию материи, яичницей-глазуньей на блюде без блюда и ангелически галлюцинативными фосфенами [38 - Фосфены – зрительные ощущения цветовых пятен, возникающие у человека, закрывшего глаза, при механическом воздействии (надавливании) на глазное яблоко.], воспоминаниями об утраченном в момент рождения внутриутробном рае, естественно, и слышать не хотел ни о какой технике живописи. У меня даже времени не было, чтобы все это как следует написать. Мне вполне было достаточно, чтобы зрители поняли, что я имею в виду. Пусть следующее поколение займется завершением и отделкой того, что я сотворил. Гала со мной не соглашалась. Точь-в-точь как мать, уговаривающая ребенка, который отказывается есть, она твердила мне:
   – Ну, Дали, ну попробуй эту редкостную вещь. Это жидкая амбра, причем не жженая амбра. Говорят, Вермеер [39 - Вермеер (Вермер) Ян Делфтский (ван Делфт) (1632–1675) – голландский живописец, автор небольших жанровых картин, отличающихся классичностью композиции, тонкостью колорита и живой вибрацией света.], когда писал, пользовался точно такой же.
   Я же с недовольным и тоскливым видом пытался отбиться:
   – Ну да… Наверно, эта амбра – стоящая штуковина. Но ты же прекрасно знаешь, что у меня просто нет времени вдаваться в подобные мелочи. Я занят совсем другим. У меня грандиозный замысел! Это будет бомба, от которой ошалеют все, а особенно сюрреалисты. И они ничего не смогут мне возразить, потому что я уже два раза видел во сне этого нового Вильгельма Телля! [40 - Телль Вильгельм – герой швейцарской легенды (XIV в.), меткий стрелок из лука. Он отказался поклониться шляпе жестокого императорского наместника Геслера, в наказание за что тот приказал Теллю сбить стрелой яблоко, лежащее на голове его сына. Телль сбил яблоко и следующей стрелой убил Геслера, что послужило сигналом к восстанию швейцарских кантонов против власти Габсбургов, в результате которого четыре кантона обрели независимость. Вильгельм Телль – частый мотив в творчестве Дали, которого он, похоже, смутно воспринимает как некое фрейдистское отождествление отца-детоубийцы.] Само собой, речь идет о Ленине. Я собираюсь написать его с ягодицей в три метра длиной, подпертой костылем. Для этого мне понадобится холст в пять с половиной метров… Я напишу своего Ленина с его лирическим отростком, даже если меня вышвырнут из группы сюрреалистов. В руках он будет держать маленького мальчика, которым буду я. И он будет взирать на меня взором каннибала, а я буду вопить: «Он хочет меня съесть!..»
   И, погруженный в мечтания самого возвышенного умозрительного свойства, во время которых мне иногда случалось омочить свое нижнее белье, я воскликнул:
   – А вот уж Бретону я об этом ничегошеньки не скажу!
   – Вот и прекрасно, – мягко промолвила Гала. – Значит, завтра я принесу тебе амбру, растворенную в лавандовом масле. Она стоит целое состояние, но мне хотелось бы, чтобы ты воспользовался ею, когда будешь писать своего нового Ленина.
   К моему величайшему разочарованию, лирическая ягодица Ленина не потрясла моих друзей-сюрреалистов. Но разочарование это даже вселило в меня бодрость. Значит, я могу двигаться дальше… попытаться свершить невозможное. Один лишь Арагон [41 - Арагон Луи (1897–1982) – французский поэт, прозаик, эссеист, поначалу был дадаистом, после 1924 года стал одной из виднейших фигур сюрреалистского движения, в 1927 году вступил в коммунистическую партию, а в 1928 году порвал с сюрреализмом и Бретоном, объявив впоследствии себя сторонником социалистического реализма.] возмутился моей думательной машиной [42 - Думательная машина – сюрреалистская конструкция Дали в виде кресла-качалки с подвешенными к ней кру´жками с горячим молоком.], снабженной кру́жками с горячим молоком.
   – Хватит этих идиотских чудачеств, Дали! – гневно орал он. – Отныне молоко будет только для детей безработных.
   Бретон встал на мою сторону. Арагон попал в смешное положение. По правде сказать, даже моя семья посмеялась бы над моей выдумкой, но Арагон в ту пору уже был сторонником некой весьма жесткой политической идеи, которая и завела его туда, где он ныне и пребывает, иными словами, практически в никуда.
   А в это время Гитлер становился все гитлеристей, и однажды я написал нацистскую кормилицу, которая, усевшись по недосмотру в огромную лужу, вязала на спицах. Но по настоянию моих ближайших друзей-сюрреалистов мне пришлось замазать ее нарукавную повязку со свастикой. Мне и в голову не приходило, что этот изломанный крест способен пробудить такие эмоции. Меня же он неотвязно преследовал до такой степени, что у меня просто возникла мания на почве Гитлера, который мне всегда представлялся женщиной. Многие картины, что я написал в ту пору, были уничтожены, когда немецкие армии оккупировали Францию. Я был очарован мягкой и пухлой спиной Гитлера, всегда так ладно обтянутой мундиром. Всякий раз, когда я начинал писать кожаную портупею, что от ремня шла к противоположному плечу, мягкость гитлеровской плоти, которую плотно облегал форменный френч, приводила меня в состояние некоего экстаза, как от чего-то вкусного, молочного, питательного и вагнерианского; сердце у меня начинало неистово колотиться от небывалого возбуждения, какого я не испытывал, даже когда занимался любовью. Пухлая плоть Гитлера, которая в моем воображении превращалась в божественное тело женщины с белоснежной кожей, гипнотизировала меня. Сознавая вопреки всему психопатологический характер столь часто повторяющихся заворотов головы, я нашептывал сам себе на ушко:
   – Уверен, на сей раз я наконец-то прикоснулся к подлинному безумию!
   А Гале я объявил:
   – Принеси мне амбры в лавандовом масле и самых тонких в мире кисточек. На свете не найти ничего столь совершенного и высококачественного, что бы могло удовлетворить меня, когда я, охваченный сверхпитательным психозом, источая плотский и мистический экстаз, примусь в архиретроградной манере Мейсонье писать на холсте след этой самой портупеи из мягкой кожи на теле Гитлера.
   Тщетно я твердил себе, что это мое гитлеровское помутнение совершенно аполитично, что в произведении, навеянном феминизированным образом фюрера, есть некая скандальная двусмысленность, что все его изображения окрашены тем же черным юмором, что и изображения Вильгельма Телля или Ленина, – тщетно повторял эти доводы своим друзьям, ничего не помогало. Новый кризис, проявившийся в моей живописи, вызывал все больше подозрений у сюрреалистов. Дело приняло совсем уж дурной оборот, когда пошли слухи, будто Гитлеру нравятся некоторые мои картины, где я изобразил лебедей и где ощущаются одиночество, мания величия, вагнеризм и иеронимобосхианство [43 - Иеронимобосхианство – неологизм, произведенный от имени нидерландского живописца Иеронимуса Босха (наст. имя Бос ван Акен) (1460–1516), автора мистико-фантастических картин.].
   Присущий мне врожденный дух противоречия привел к тому, что ситуация только ухудшилась. Я потребовал от Бретона срочно созвать чрезвычайное совещание нашей группы, чтобы обсудить проблему гитлеровской мистики с позиций ницшеанской и антикатолической иррациональности. Я полагал, что антикатолический аспект дискуссии привлечет Бретона. Более того, я рассматривал Гитлера как стопроцентного мазохиста, одержимого навязчивой идеей развязать войну, чтобы потом геройски проиграть ее. Короче говоря, он готовился совершить один из тех немотивированных актов, какие в ту пору так ценились нашей группой. Настойчивость, с какой я предлагал рассмотреть гитлеровскую мистику с сюрреалистской точки зрения, а равно и упорство, с каким я пытался придать религиозный смысл садистскому содержанию сюрреализма, к тому же подкрепленные расширением моего метода параноидально-критического анализа, что грозило разрушить автоматизм вместе с неотделимым от него нарциссизмом, привели к череде разрывов и перманентных ссор с Бретоном и его друзьями. Впрочем, друзья начали уже колебаться – что стало крайне тревожным симптомом для главы группы, – выбирая между ним и мною.
   Я написал пророческую картину о смерти фюрера. Назвал же ее «Загадка Гитлера» [44 - В 1937 году Дали написал картину «Имперские фиалки, или Загадка Гитлера».], что имело следствием анафемы со стороны фашистов и бурные овации со стороны антифашистов, хотя у картины этой – как, кстати, и у всего моего творчества, о чем я не устану твердить до конца своих дней, – не было никакой сознательной политической подкладки. Признаюсь, что даже сейчас, когда я пишу эти строки, я сам так до конца и не разгадал великую эту загадку.
   И вот как-то вечером была собрана группа сюрреалистов, дабы осудить мой якобы гитлеризм. Это заседание, большинство подробностей я, к сожалению, позабыл, представляло собой нечто совершенно необыкновенное. Но если Бретон когда-нибудь пожелает повидаться со мной, я бы хотел, чтобы он дал мне прочитать протокол, который они, уж несомненно, составили после собрания. Когда меня собирались извергнуть из группы сюрреалистов, у меня как раз начиналась ангина. Трусливо дрожа, как это всегда бывает со мной, когда проявляются первые признаки заболевания, я появился на собрании с термометром во рту. Как мне помнится, я не меньше четырех раз измерял температуру за время суда надо мной, поскольку затянулся он до глубокой ночи: когда я вернулся домой, над Парижем вставала заря.
   Произнося свою речь pro domo [45 - Букв. в защиту дома (лат.), в расширенном смысле – в свою защиту. Pro domo mea – традиционное название речи Цицерона, которую он произнес после возвращения из изгнания, требуя признать незаконной конфискацию его дома. – Примеч. перев.], я несколько раз опускался на колени, но отнюдь не для того, чтобы умолять не исключать меня из группы, как впоследствии лживо утверждали, а совсем напротив, призывая Бретона понять, что моя гитлеромания – чисто параноидальна и по сути своей абсолютно аполитична. Я им также втолковывал, что не могу быть нацистом хотя бы потому, что если Гитлер захватит всю Европу, то воспользуется этим, чтобы прикончить всех истериков вроде меня, как это он уже проделал в Германии, где их объявили вырожденцами. И наконец, той бабскости и необоримой уморительности, какие я придаю в своих изображениях Гитлеру, вполне достаточно, чтобы нацисты объявили меня святотатцем. Точно так же и мое беспредельное восхищение Фрейдом и Эйнштейном [46 - Эйнштейн Альберт (1879–1955) – физик-теоретик, автор трудов по квантовой теории света, создатель теории относительности. С 1914 года работал в Германии, в 1933 году, после прихода к власти Гитлера, был вынужден эмигрировать в США.], которых Гитлер изгнал из Германии, неоспоримо свидетельствует, что фюрер интересует меня лишь как объект моей мании и еще потому, что в нем я усматриваю несравненную катастрофическую мощь. В конце концов они убедились в моей невиновности, однако мне пришлось тем не менее подписать документ, в котором среди прочего я подтверждал, что не являюсь врагом пролетариата. Подписал я его с легким сердцем, поскольку к пролетариату никогда не испытывал никаких особых чувств – ни враждебных, ни дружественных.
   Но мне зато просияла истина – единая и неделимая: невозможно быть всецелым сюрреалистом в группе, которой правят политические пристрастия, причем в любой области, как это происходило в окружении Бретона или Арагона.
   Не могло существовать на свете человека, который, подобно мне, мог бы претендовать на звание истинного безумца, живого и сорганизованного с пифагорейской точностью в чисто ницшеанском смысле этого слова. Произошло то, что и должно было произойти: Дали, всецелый сюрреалист, требующий полного уничтожения всех и всяческих принуждений морального и эстетического свойства, движимый «ницшеанской волей к могуществу», объявил, что любой эксперимент может быть доведен до самых крайних своих пределов без нарушений преемственности. Я провозглашал свое право отрастить Ленину трехметровые ягодицы, украсить его портрет гитлеровским желатином, приправленным даже, если это потребуется, римским католицизмом. Каждый вправе быть своим арбитром, оставаться или стать тем, кем ему заблагорассудится, – педерастом или копрофагом [47 - Копрофаги – животные, питающиеся пометом, например жуки скарабеи.], добродетельным или аскетическим в проявлении своих пищеварительно-кишечных или фосфенных упоений. Полиморфное извращение, которое постигло меня в отрочестве, достигло своего истерического зенита: мои челюсти изгрызали Галу, я безумно полюбил разлагающихся ослов [48 - …разлагающихся ослов… – Аллюзия на четыре разлагающиеся ослиные туши в фильме «Андалузский пес». По сути, они были скрытым выпадом против Х. Р. Хименеса, автора замечательной книги стихотворений в прозе «Платеро и я». Платеро – кличка ослика. Кроме того, в 1927 году Дали написал картину «Дохлый осел».], от которых трансцендентально несет аммиаком. Запахи человеческих тел, совершенно естественно, обрели для меня литургический характер. Общепринятые воззрения всегда были противниками любых упоминаний о вони и анальных восторгах (никаких задних проходов, даже если они будут сухими и чистыми), а также изображения человеческих внутренностей, сплетающихся в двойные, тройные и даже четверные петли. А над всем этим возносились гигантские, изнуренные, одутловатые лица прославленных великих Мастурбантов [49 - Имеется в виду картина Дали «Великий Мастурбатор» (1929).], которых обсели кузнечики с лицами коммунистов и наполеоновскими брюшками, с бабьими гитлеровскими ляхами, и они цеплялись за мои губы. И все это было только начало!
   Но Бретон сказал Дали «нет»! По-своему он был в какой-то мере прав, поскольку хотел иметь возможность выбрать в этом конгломерате зло или добро, зло и добро… Но в той же мере он и ошибался, так как, даже сохраняя свободу выбора, надо было заставить себя находить удовольствие в этом далианском ассортименте, столь же сочном, сколь и смачном. Но в чем он полностью ошибался, так это в том, что абсолютный рационалист Дали будто бы желает познать всецело иррациональное для того, чтобы извлечь из него новый литературный и человеческий репертуар, меж тем как Дали, напротив, хотел ограничить и подчинить иррациональное, которое он завоевал. Циклотрон философских челюстей Дали алчно жаждал все искрошить, растереть и подвергнуть бомбардировке артиллерией своих внутриатомных нейтронов, чтобы гнусный природный и аммиакальный конгломерат биологии, который стал нам доступен благодаря сюрреалистским сновидениям, преобразовался в чистую мистическую энергию. Как только это кишащее червями, разлагающееся тулово всецело и окончательно спиритуализируется, миссия и цель человеческого существования на земле исполнится и все превратится в бесценное сокровище.
   Вот этот-то момент и выбрала сирена Кьеркегора [50 - Кьеркегор Сёрен (1813–1855) – датский философ-иррационалист, оказавший большое влияние на экзистенциалистов, которые считали его своим предшественником.], чтобы запеть, словно зловонный соловей. И все крысы из экзистенциалистских сточных канав, блудодействовавшие во время оккупации по подвалам, визжа, изблевывали свое отвращение к остывшим объедкам сюрреалистского пиршества, которые мы швырнули им, как в помойные баки. Все это было невыразимо омерзительно, и сам человек был здесь лишним!
   «Нет!» – вскричал им Дали. Это произойдет не раньше, чем все станет рационально. Не раньше, чем все наши либидозные страхи облагородит и возвысит несказанная красота смерти на пути, ведущем к духовному совершенству и аскетизму. Эту миссию способен выполнить лишь испанец, используя самые демонические и самые уродливые изобретения, какие только существовали в истории. Надо лишь освоить и приспособить их, изобрести на их основе метафизическую геометрию.
   Необходимо вернуться к благородству тускло-серебряного и зелено-оливкового цвета, что есть у Веласкеса [51 - Веласкес Диего (Родригес де Сильва Веласкес) (1599–1660) – крупнейший испанский живописец эпохи барокко.] и Сурбарана [52 - Сурбаран Франсиско (1598–1644) – крупнейший испанский живописец эпохи барокко.], к реализму и мистицизму, которые, как выясняется, взаимоподобны и единосущны. Необходимо включить трансцендентную реальность в любой случайный фрагмент чистой реальности, какой ее запечатлел Веласкес с его абсолютной визуальной властью над тем, что он изображает. Но это уже предполагает неоспоримое присутствие Бога, ибо Он есть единственно высшая реальность!
   Эта далианская попытка рационализации робко и не слишком осознанно была опробована в журнале «Минотавр» [53 - «Минотавр» – сюрреалистский литературно-художественный журнал, выходивший в Париже в 1933–1939 годах, в котором также печатались писатели и художники, не принадлежавшие к сюрреалистам. Издатель – Альбер Скира (1904–1976).]. Пикассо попросил издателя Скира заказать мне иллюстрации к «Песням Мальдорора». Гала однажды пригласила на завтрак Скира и Бретона. И добилась, чтобы ей было поручено руководство журналом «Минотавр», предзнаменования при рождении которого были крайне сомнительны и неопределенны. Ныне наиболее упорная попытка рационализации – но уже в несколько ином плане – осуществляется, как мне кажется, в прекрасных выпусках «Этюд кармелитен», редактируемых отцом Бруно, которым я безмерно восхищаюсь. О жалком наследии «Минотавра», который теперь пасется на материалистических выгонах издательства «Верв», мы лучше умолчим.
   Я еще дважды притворно обсуждал с Бретоном мою будущую религию. Он ничего не желал понять. Я пытался настаивать. Пропасть в наших отношениях все больше расширялась. Когда Бретон в 1940 году приплыл в Нью-Йорк, я в тот же самый день позвонил ему, поздравил с прибытием и попросил о встрече, которую он назначил на следующий день. Я изложил ему новую идеологическую платформу для наших идей. Мы создаем грандиозное мистическое направление, которое должно будет в каком-то смысле подкрепить наш сюрреалистский опыт и решительно свернуть его с дороги диалектического материализма! Однако в тот же самый вечер я узнал от друзей, что Бретон сразу начал с того, что оклеветал меня, объявив приверженцем гитлеризма. Это была ложь, и к тому же в то время слишком небезопасная, чтобы я согласился еще раз увидеться с ним. С тех пор мы больше ни разу не встречались.
   И однако после стольких лет я, благодаря врожденной своей интуиции, по чуткости не уступающей детектору радиации, все сильней ощущаю свою близость с Бретоном. Несмотря ни на что, интеллектуальная его деятельность имеет куда большую ценность и значение, чем все, что сделали экзистенциалисты с их эпизодическими театральными успехами.
   Но в тот день, когда я не пошел на назначенную Бретоном встречу, сюрреализм в том понимании, какое ему придавали мы, умер. И когда на следующий день одна крупная газета попросила меня дать определение сюрреализма, я ответил: «Сюрреализм – это я!» [54 - «Сюрреализм – это я!» – Перефразировано известное высказывание Людовика XIV «Государство – это я!».] И я стою на этом, поскольку являюсь его единственным продолжателем. Я ни от чего не отрекался, напротив, я все вновь подтвердил, возвысил, иерархизировал, рационализировал, дематериализовал, спиритуализировал. Мой нынешний ядерный мистицизм – всего-навсего вдохновленный Духом Святым плод демонических сюрреалистских экспериментов первого периода моей жизни.
   Мстя по-мелкому, Бретон составил из великолепного имени, которое я ношу, анаграмму. Вот она – «Avida Dollars». Вероятно, это не самое вершинное достижение большого поэта, тем не менее в своей биографии я вынужден был признать, что она весьма точно отражала мои непосредственные устремления в тогдашний период моей жизни. Как раз только что в Берлине на руках у Евы Браун умер в совершенно вагнерианском стиле Гитлер. Узнав эту новость, я размышлял семнадцать минут [55 - В этот момент Дали измерял температуру. Гала сказала ему: «Двух минут вполне достаточно». Дали ответил: «Для полной уверенности я подержу термометр еще пятнадцать минут».], прежде чем принял окончательное решение: отныне Сальвадор Дали станет величайшей куртизанкой своего времени. И так оно и стало. Но ведь именно это я с параноической одержимостью и старался всегда осуществить.
   После смерти Гитлера надвигалась новая религиозно-мистическая эра, которая готовилась поглотить все идеологии. В ожидании ее я должен был выполнить важную миссию. Самое малое еще лет десять против меня будет выступать современное искусство, этот заплесневелый отброс материализма, унаследованного от Французской революции. Потому мне надо было писать хорошо, хотя, говоря по правде, хорошо ты пишешь или скверно, совершенно никого не интересовало. Однако мне было необходимо писать хорошо, поскольку, когда настанет день, мой ядерный мистицизм сможет восторжествовать только в том случае, если он будет воплощением высочайшей, совершеннейшей красоты.
   Я знал, что искусство абстракционистов, тех, кто не верит ни во что и, следовательно, живописует ничто, послужит блистательным пьедесталом для Сальвадора Дали, одиноко высящегося в нашу гнусную эпоху материалистического декоративизма и дилетантского экзистенциализма. Это было совершенно несомненно. Но чтобы устоять, выдержать, надо быть сильным, как никогда, иметь деньги, быстро и успешно делать золото. Нужны деньги и здоровье! Я совсем бросил пить и прямо-таки одержимо заботился о своем здоровье. Одновременно я наводил лоск на Галу, чтобы она блистала, выглядела безмерно счастливой, одним словом, заботился о ней больше, чем о себе, потому что без нее всему пришел бы конец. Деньги позволили бы нам совершить все, к чему мы стремились в части красоты и добра. Так что никакой большой хитрости в моем «Avida Dollars» не было. И доказательством тому происходящее сегодня…
   В философии Огюста Конта мне более всего понравился один очень четкий момент, а именно то, что, прежде чем основать свою новую «позитивистскую религию», он помещает на вершину созданной им иерархии банкиров, считая их самым важным элементом общества. Может, это говорит финикийская толика моей крови [56 - …финикийская толика моей крови… – Финикийцы создавали свои колонии в Испании с XII века до н. э., самая древняя их колония – Гадир (нынешний Кадикс); в дальнейшем колонизацию продолжал Карфаген, колонии которого по средиземноморскому побережью Испании доходили до устья Эбро.], но меня всегда влекло золото в любом виде и проявлении. Еще в отрочестве, узнав, что Мигель де Сервантес, написавший во славу Испании своего бессмертного «Дон Кихота», умер в беспросветной нищете, а Христофор Колумб, открывший Новый Свет, кончил жизнь не только нищим, но вдобавок еще и в тюрьме, – так вот, повторяю, еще в отрочестве присущее мне благоразумие настоятельно порекомендовало мне заблаговременно исполнить две вещи:
   1. Как можно раньше отсидеть в тюрьме. И это было исполнено.
   2. С минимальной затратой труда стать мультимиллионером. И это тоже исполнено.
   Самый простой способ отказаться от всяких уступок из-за золота – это обладать им. Когда есть золото, отпадает всякая необходимость «ангажироваться». Герой ни во что не ангажируется, никому не служит! Этим он отличается от лакея. Как справедливо утверждал каталонский философ Франческо Пужол: «Главнейшее устремление человека в социальном плане – это священная свобода жить не работая». А Дали дополняет этот афоризм, добавляя, что такая свобода есть необходимое условие человеческого героизма. Единственный способ одухотворить материю – это все позолотить.
   Я – сын Вильгельма Телля, превративший в золотой слиток то амбивалентно «каннибальское» яблоко, которое его отцы Пабло Пикассо [57 - Пикассо Пабло (1881–1973) – французский художник испанского происхождения, основоположник кубизма, одно время был близок к сюрреализму, впоследствии неоднократно менял стили и направления.] и Андре Бретон поочередно возлагали ему на голову, причем удерживалось оно в весьма неустойчивом равновесии. А ведь то была такая хрупкая и такая любимая голова Сальвадора Дали! Да, я уверен, что я – единственный спаситель современного искусства, единственный, кто способен возвысить его до вершин прекрасного, властительно рационализировать и интегрировать все революционные эксперименты Нового времени в великую классическую традицию реализма и мистицизма, каковые суть высочайшая и славная миссия Испании.
   Моей стране принадлежит существеннейшая роль в великом движении «ядерного мистицизма», который должен стать главной приметой нашего времени. Америка, благодаря невероятному прогрессу своей техники, представит эмпирические (скажем даже, фотографические или микрофотографические) свидетельства этого нового мистицизма.
   Гений еврейского народа непроизвольно, благодаря Фрейду и Эйнштейну, передаст новому мистицизму свои динамические и антиэстетические способности. Франция обретет весьма важную дидактическую роль. Поскольку французский ум славится бесстрашием, вполне возможно, именно ей предстоит написать учредительный акт «ядерного мистицизма», но повторю еще раз, миссия Испании состоит в том, чтобы облагородить все это религиозной верой и чувством прекрасного.
   Анаграмма «Avida Dollars» стала для меня талисманом. Она словно бы обрела жидкую консистенцию, превратясь в сладостный и монотонный дождь долларов. Когда-нибудь я расскажу всю правду, как собирать этот благословенный ливень, оплодотворивший Данаю. Это будет одной из глав моей новой книги, вполне возможно, моего шедевра «Жизнь Сальвадора Дали как произведение искусства».
   А пока что хочу записать один анекдот. В Нью-Йорке, возвращаясь как-то вечером с большого приема к себе в номер в отеле «Сан-Реджис» и расплачиваясь с таксистом, я услышал какой-то металлический звук у себя в туфлях. А когда в номере разулся, то обнаружил в каждой туфле по полудолларовой монете.
   Гала, которая только что проснулась, крикнула мне из своей спальни:
   – Послушай-ка, Дали, что мне сейчас снилось: будто я заглядываю в приоткрытую дверь и вижу тебя с какими-то людьми. И вы взвешиваете золото!
   Я перекрестился в темноте и с достоинством прошептал:
   – Да будет так!
   А потом поцеловал

   мой talatiew
   мое сокровище
   мой золотой клад!

Июнь

//-- Порт-Льигат, 20-е --//
   Дети никогда меня особенно не интересовали, но вот что меня совершенно не интересует, так это живопись детей. Ребенок-художник знает, что картина его написана плохо, и он же, ребенок-критик, также знает, что он знает, что она написана плохо. И тогда у ребенка-художника-критика, который знает, что он знает, что картина его написана плохо, остается единственная возможность: утверждать, что она написана замечательно.
//-- 29-е --//
   Благодарение Богу, в этот период своей жизни я сплю и пишу куда как лучше и с гораздо большим удовольствием, чем обычно. Правда, надо бы подумать, как избежать трещинок, которые, похоже, вот-вот появятся в уголках губ, что является физически неизбежным следствием того, что от наслаждения, доставляемого мне обоими этими божественными формами забытья – сном и живописью, – у меня изобильно выделяется слюна. Да, да, когда я сплю или пишу, я от наслаждения пускаю слюни. Разумеется, во время одного из райских своих пробуждений или не менее райских перерывов в работе я торопливым или неспешным движением мог бы тыльной стороной руки вытереть их, но поскольку своим витальным и интеллектуальным удовольствиям я отдаюсь всецело и полностью, то этого не делаю! Вот моральная проблема, которую я до сих пор не разрешил. Следует ли позволить трещинкам, результату удовольствия, расти, или же нужно заставить себя вовремя вытирать слюну? В ожидании, когда ко мне придет решение, я придумал новый метод борьбы с бессонницей – метод, который в свое время обязательно будет включен в антологию моих изобретений. Обыкновенно люди принимают снотворное, когда они плохо спят. Я же поступаю совсем наоборот. Не без некоторого кокетства таблетку снотворного я решаю принять именно в те периоды, когда сон мой достигает максимальной регулярности и становится в высшей степени подобен растительной спячке. Тогда-то поистине и без всяких намеков на метафору я могу спать, как дерево зимой, просыпаюсь же полностью омолодившийся, ум просто сияет от притока новых соков, которые непрестанно вливаются в меня и распускаются самыми свежими и утонченнейшими мыслями. Именно это и произошло со мной сегодня утром, потому что вчера вечером я принял таблетку, чтобы чаша моего нынешнего равновесия переполнилась через край. О, какое было пробуждение и какое я испытал блаженство в половине двенадцатого на террасе, где в сиянии солнца под безоблачным небом я выпил кофе с молоком и отведал меда, причем не испытывая при этом никаких неудобств, поскольку не было ни малейшего намека на эрекцию!
   С половины третьего до пяти у меня была сиеста; под воздействием вчерашней таблетки чаша продолжала обильно переливаться через край, но так же изливалась и слюна, потому что, открыв глаза, я обнаружил на подушке мокрое пятно, – видимо, во сне я усиленно пускал слюни.
   – Нет, нет, – тут же сказал я себе, – утираться ты начнешь не сегодня, ведь нынче же воскресенье! Тем паче что ты решил, что эта трещинка должна стать последней. Поэтому ей надо дать как следует развиться, чтобы ты смог вполне просмаковать этот биологический недосмотр и на себе испытать все его прелести.
   Итак, меня разбудили в пять. Пришел подрядчик Пиньо. Я попросил его прийти помочь мне начертить геометрические элементы для моей картины. Мы заперлись в мастерской до восьми вечера, и я, сидя, отдавал распоряжения:
   – А теперь сделайте-ка мне другой октаэдр, но чуть более наклонный, а теперь еще один, в который бы этот вписывался, и т. п.
   А он, прилежный и проворный, словно обычный флорентийский ученик живописца, исполнял мои приказания с почти той же стремительностью, с какой работала моя мысль. Трижды он ошибался в расчетах, и всякий раз после длительной проверки я трижды пронзительно кукарекал, что, надо полагать, немножко пугало его. Для меня же это «кукареку!» есть способ выявить свое внутреннее напряжение. Три эти ошибки оказались как нельзя более кстати. Они помогли моему мозгу в один миг найти то, что он так старательно искал. Когда Пиньо ушел, я, погруженный в раздумья, продолжал сидеть в полумраке мастерской. А потом на краешке картины углем начертал эти слова, которые и переписал только что в дневник. А когда переписал, они мне показались еще прекраснее. Вот они:
   «Почти всегда в ошибках есть нечто священное. Никогда не пытайся их исправлять. Напротив, дай им рациональное объяснение, пойми их вполне и всецело. После этого ты сумеешь постичь их сокровенный смысл. Геометрические предрассудки ведут к утопии и не благоприятствуют эрекции. У геометров, кстати, не очень-то и стоит».
//-- 30-е --//
   День, отпущенный мне, чтобы пока еще в свое удовольствие пускать и источать слюни. Я завершил первый завтрак в шесть утра, а поскольку мне не терпелось начать наконец величественное небо в своем «Вознесении», заставил себя прежде самым тщательнейшим образом написать одну-единственную, но зато самую блестящую, самую серебристую чешуйку пойманной вчера летучей рыбы. И остановился я, только когда увидел, что чешуйка поистине засверкала, словно в нее снизошел свет, таившийся на кончике моей кисти. Вот так Гюстав Моро [58 - Моро Гюстав (1826–1898) – французский художник-символист, для картин которого характерна литературная фантастичность и богатый «декадентский» колорит; очень любил золотой цвет.] жаждал узреть, как на кончике его кисти возникает золото.
   Занятие это чрезвычайно благоприятствует пусканию слюней, и я почувствовал, как трещинка в уголке губ воспалилась и заболела, заблистав и запылав в полной гармонии с послужившей мне моделью чешуйкой. Всю вторую половину дня до наступления сумерек я писал небо, и небо это как раз и вызывало у меня самое обильное истечение слюны. Трещинка порождает ощущение неопалимой язвины. Прямо как будто некий мифологический червь впивается мне в уголок губ, и это напомнило мне одну из аллегорических фигур на картине Боттичелли [59 - Боттичелли Сандро (наст. имя Алессандро Филипепи) (1445–1510) – итальянский живописец, живший и работавший во Флоренции при дворе Медичи. На его картине «Весна» (1483–1484) у одной из спутниц Весны на лице какие-то странные растения, словно сошедшие с одеяния Весны.] «Весна», у которой на лице какие-то восхитительные и загадочные растения. Точно такая же растительность совместно с моей трещинкой прорастает и буйствует на ритме баховской кантаты, которую я тотчас же очень громко включил на проигрывателе.
   Ко мне поднялся Хуан, мой десятилетний натурщик, и позвал меня поиграть с ним на набережной в футбол. Чтобы завлечь меня, он схватил кисть и продирижировал конец кантаты, и движения его при этом были такими ангельскими, каких я в жизни своей не видел. Я пошел с ним на набережную. Смеркалось. Гала, чуточку меланхоличная, но еще больше загоревшая, ставшая еще прекраснее, с так красиво распущенными волосами, нашла вдруг светлячка, который сверкал точь-в-точь как утром рыбья чешуйка.
   Эта находка напомнила мне мое первое в жизни литературное сочинение. Мне было семь лет, и я написал такую вот сказку: «Однажды вечером в конце июня мальчик гулял со своей мамой. С неба дождем падали звезды. Мальчик подобрал одну и в ладошке принес домой. Там он положил ее на ночной столик и накрыл, чтобы она не убежала, стаканом. А проснувшись утром, закричал от ужаса: ночью червяк сожрал его звезду!»
   Отца – да упокоит его Господь в Царствии своем! – эта моя сказка потрясла, и с тех пор он пребывал в убеждении, что она во всех отношениях превосходит «Счастливого принца» Оскара Уайльда [60 - Уайльд Оскар (1854–1900) – английский прозаик, поэт, драматург, близкий к символистам.].
   Этой ночью я засну с ощущением полнейшей далианской взаимосвязанности под величественным небом моего «Вознесения», написанным под блистающей чешуйкой моей тухлой рыбешки… моей трещинки.
   Должен отметить, что все это по времени совпадает с велогонкой «Тур де Франс», обо всех перипетиях которой я слушаю по радио репортажи Жоржа Брике. У Бобе [61 - Бобе Луи (1925–1983) – французский велогонщик, четырехкратный победитель в велогонке «Тур де Франс», чемпион мира в 1954 году.], носителя желтой майки, вывих колена; жара стоит тропическая. Ах, как бы я хотел, чтобы вся Франция взгромоздилась на велосипеды, чтобы все, истекая по́том, крутили педали, забираясь, как свихнувшиеся импотенты, на недоступные склоны, а в это время божественный Дали в сибаритской безмятежности Порт-Льигата писал бы самые сладострастные ужасы. Да и еще раз да, велогонка «Тур де Франс» доставляет мне столь длительное удовольствие, что слюна у меня течет просто ручьями, пусть незаметными, но вполне упорными, чтобы поддерживать в уголке губ кровоточивое и покрытое струпом тупое христианское стигматоподобное раздражение трещинки моего духовного наслаждения!

Июль

//-- Порт-Льигат, 1-е --//
   В июле ни женщин, ни улиток [62 - Дали, сам не зная почему, ежегодно в это время посылает Пикассо почтовую открытку, в которой приводит эту пословицу.].
   Я проснулся в шесть и первое, что сделал, проверил кончиком языка трещинку. За ночь, которая была исключительно жаркой и сладострастной, она чуть подсохла. Я, впрочем, был несколько удивлен, что она подсохла так скоро и, по ощущениям моего языка, представляла собой некое затвердение, готовое отвалиться, подобно струпу. Но я сказал себе: «Ну нет, мы продлим удовольствие». Я не отдеру его прямо сейчас, ведь это означало бы неосмотрительно отказаться от радостей целого дня напряженного и усердного труда, во время которого я забавлялся бы с подсохшей корочкой на моей трещинке. И надо же было, чтобы именно в этот день случилось самое пугающее событие в моей жизни: я превратился в РЫБУ! Об этом, право же, стоит рассказать.
   Я уже с четверть часа придавал, как и прошлым утром, сверкание блестящим чешуйкам летучей рыбы на своей картине, но мне пришлось прерваться из-за нашествия тучи огромных мух (иные из них отливали золотом), привлеченных смрадной вонью рыбного трупика. Мухи перелетали с протухшей рыбки, садясь мне на лицо и на руки, тем самым вынуждая меня удвоить внимательность и виртуозность, поскольку мне нельзя было, имея в виду всю тонкость и трудность моей работы, реагировать на их раздражительные прикосновения к коже и надо было тщательно, даже не моргнув глазом, наносить каждый мазок, выписывая чешуйку, но именно в этот момент ошалевшая муха приклеилась к ней, закрыв ее от меня, а три другие сели на натуру. Я вынужден был использовать малейшие перемещения их по тельцу рыбки, чтобы продолжать свои наблюдения, и это не говоря уже о еще одной мухе, которая с какой-то страстной настойчивостью садилась на мою язвочку. Прогнать я ее мог, лишь подергивая с небольшими интервалами уголком рта и строя при этом гримасы жуткие, но достаточно мелодичные, чтобы не создавать помех прикосновению кисти к холсту, ведь в момент нанесения мазка я даже дыхание задерживал. Иногда мне даже случалось удержать муху на губе и прогнать ее только тогда, когда я чувствовал, что она начинает копошиться на моей трещинке.
   Однако не из-за этого чудотворного мученичества я решился прекратить работу; напротив того, сверхчеловеческая задача писать картину, когда тебя пожирают мухи, приводила меня в восторг и заставляла проявлять чудеса ловкости, чего я не смог бы достичь, если бы мне не докучали мухи; нет, вынудило меня прерваться омерзительное зловоние, идущее от тухлой рыбы, из-за которого я чуть не изверг только что съеденный завтрак. Я велел унести мертвую натуру и принялся писать Христа, но тут мухи, до того распределявшиеся между рыбой и мной, соединились все до единой на моей коже. Я был нагишом, а тело мое заляпано брызгами сиккатива из опрокинувшейся бутылки. Думаю, именно эта жидкость и притягивала мух, потому что сам-то я был скорее чистый. Облепленный мухами, я продолжал писать, причем все лучше и лучше, защищая трещинку языком и дыханием. Языком я чуть приподнимал и размягчал верхнюю чешуйку струпика, которая, похоже, вот-вот готова была отвалиться. А дыханием я подсушивал ее, согласовывая выдохи с ритмом нанесения мазков на холст. Струп был слишком сухой, и вмешательства одного языка оказалось бы недостаточно, чтобы отделить от него первую тончайшую пленочку, если бы я не помогал себе конвульсивной гримасой (которую я корчил всякий раз, когда брал краску с палитры). Но ведь эта тончайшая пленочка обладала всеми теми же свойствами, что и рыбья чешуйка! Моя трещинка оказалась поистине месторождением для добычи чешуек, подобных чешуйкам слюды. Стоило отделить одну, как в уголке рта тотчас же возникала другая.
   Первую я сплюнул себе на колено. Небывалая удача. У меня сразу возникло сверхчувственное впечатление, будто она, кольнув меня, срослась с моей плотью. Неожиданно я перестал писать и закрыл глаза. Мне потребовалось напрячь всю волю, чтобы не двигаться, потому что лицо мое было облеплено чрезвычайно активными мухами. Сердце же в страхе колотилось с бешеной скоростью, и я вдруг осознал, что отождествляю себя с той протухшей рыбой и уже чувствую во всем своем теле ее застылость.
   – О боже, я превращаюсь в рыбу! – вскричал я.
   И мгновенно в голове у меня возникли подтверждения правдоподобности этого превращения. Чешуйка, упавшая с трещинки, жгла мне колено и размножалась. Я чувствовал, как покрываются чешуей мои ляжки – одна, другая, – а следом живот. Я хотел до конца изведать это чудо и с четверть часа, наверное, сидел с зажмуренными глазами.
   – А сейчас, – все еще не веря, промолвил я, – я открою глаза и увижу, что все мое тело покрыто чешуей.
   Я истекал по́том, меня переполняло тепло склоняющегося к закату солнца. И вот наконец я разлепил веки…
   Вот это да! Я весь был покрыт блистающей чешуей!
   Однако в тот же миг я догадался, в чем дело: то были всего лишь засохшие и превратившиеся в кристаллики брызги пролитого сиккатива. И надо же было, чтобы именно в этот момент вошла служанка. Она принесла мне перекусить: поджаренный, смоченный в оливковом масле хлеб. Посмотрев на меня, она так резюмировала ситуацию:
   – Да вы же мокрый, как рыба! И вообще не понимаю, как можно писать, если мухи жрут вас, как на кресте!
   До сумерек я просидел один, погруженный в задумчивость.
   О Сальвадор, твое превращение в рыбу, символ христианства, было благодаря мучениям, причиняемым тебе мухами, всего лишь типично далианским и сумасбродным способом отождествить себя с Христом, которого ты в это время писал!
   Кончиком языка, раздраженного за целый день труда, я наконец-то снимаю целиком весь струпик с трещинки, а не очередную тоненькую пленочку. Продолжая одной рукой писать, я с бесконечными предосторожностями беру содранную корочку большим и указательным пальцем второй руки. Она оказалась мягкой, но, если я ее согну, она сломается. Я подношу ее к носу и нюхаю. Ничем не пахнет. В задумчивости я на мгновение кладу ее под нос на верхнюю губу, которую пришлось для этого приподнять, скорчив гримасу, в точности отражающую тогдашнее мое состояние безумной истощенности. Во всем теле я ощущаю блаженную расслабленность…
   Я отодвинулся от стола. Как бы корочка не свалилась. Я положил ее на тарелку, что стоит у меня на коленях. Но это ни в коей мере не изменило состояния прострации, в которое я был погружен, и я продолжал выпячивать губу, как будто мне предназначено навеки застыть с этой гримасой на лице. К счастью, волнение, вызванное боязнью утратить только что обретенную корочку струпика, вывело меня из состояния невыносимой оцепенелости. Близкий к панике, я принялся искать ее на тарелке, где она оказалась всего лишь одной из коричневатых точек среди многочисленных крошек, оставшихся от поджаренного хлеба. Мне показалось, что она мной наконец-то обнаружена, и я взял ее двумя пальцами, чтобы вдосталь наиграться с ней. Но тут меня охватило катастрофическое сомнение: я отнюдь не был уверен, что это и впрямь мой струпик. Меня охватывает безмерное желание подумать. Следовало разрешить загадку, ибо то, что я держал в пальцах, было похоже на козлов, выковырянных из носа. Впрочем, все ведь они схожи и размерами, и видом, и отсутствием запаха, так что такое ли уж большое имеет значение, подлинный это струпик или нет? Однако этот вывод привел меня в ярость, поскольку он попросту означал бы, что Божественный Христос, которого я пишу, испытывая крестные муки от мух, никогда на самом деле не существовал!
   В пароксизме ярости губы у меня дергаются, и это при свойственной мне воле к могуществу вызывает кровотечение из трещинки. Овальная красная капля долго-долго ползет у меня по подбородку.
   Да, именно в такой истинно испанской манере я знаменую все свои причуды! Кровью, как того требовал Ницше!
//-- 3-е --//
   Как обычно, через пятнадцать минут после первого завтрака я, засунув за ухо веточку жасмина, отправляюсь в клозет. И едва я успел усесться, как мгновенно происходит дефекация, причем почти без запаха. То есть до такой степени, что чувствуется только благоухание душистой туалетной бумаги и моей веточки жасмина. Впрочем, событие это можно было бы предвидеть, основываясь на блаженных и исключительно сладостных сновидениях этой ночи, которые в моем случае предвещают легчайшее и безуханное испражнение. Притом сегодняшний мой стул самый что ни на есть чистый, если только подобным определением позволительно воспользоваться применительно к подобному объекту. Я, бесспорно, приписываю это своему почти абсолютному аскетизму и, кстати, с отвращением и чуть ли не с ужасом припоминаю, какой у меня бывал стул в возрасте двадцати одного года в пору наших с Лоркой и Бунюэлем мадридских оргий. В сравнении с сегодняшним это происходило невероятно гнусно, зловонно, прерывисто, судорожно, с брызгами во все стороны, конвульсивно, адски, дифирамбически, экзистенциалистски, жгуче и кровоточиво. Сегодняшняя же почти текучая плавность дефекации весь день наводила меня на мысль о меде трудолюбивых пчелок.
   У меня была тетушка, которую приводило в ужас все связанное с кишечными отправлениями. От одной мысли, что она могла бы пустить ветры, у нее на глаза наворачивались слезы. Самым большим своим достоинством она считала тот факт, что ни разу в жизни не испортила воздух. Сейчас мне это кажется не таким уж потрясающим враньем, как казалось когда-то. Должен отметить, что я сам в периоды аскетизма и напряженной духовной жизни почти не пускаю ветры. Утверждение, часто приводимое в старинных книгах, что святые анахореты не испражнялись калом, сейчас мне все больше и больше кажется близким к правде, особенно если принять во внимание идею Филиппа Ауреола Теофраста, досточтимого Бомбаста фон Гогенгейма [63 - Гогенгейм Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон, прозванный Парацельсом (1493–1541) – швейцарский естествоиспытатель, врач, алхимик.], который утверждает, что рот вовсе не рот, а желудок и что если пищу долго жевать, а потом выплевывать, то человек все равно напитывается. Отшельники жуют корешки и акрид, а после выплевывают. А вера и наивное убеждение, будто их уже сытит сам воздух небес, и приводит их в состояние экстаза.
   Необходимость глотать – об этом я давно уже писал в своем трактате о каннибализме [64 - Дали действительно пишет об этом в «Тайной жизни», но полному изданию трактата в двух или трех томах еще только предстоит увидеть свет.] – связана скорее не с потребностью насытиться, а с навязчивой потребностью совсем иного, эмоционального и нравственного, порядка. Люди глотают, чтобы самым полным и абсолютным образом отождествиться с любимым существом. Точно так же после причастия мы, не разжевывая, проглатываем облатку. В этом тоже проявляется антагонизм между жеванием и глотанием. Святой анахорет стремится разделить два этих процесса. Дабы всецело отдаваться своему земному и жвачному (в определенном философском смысле) предназначению, он намеренно пользовался челюстями лишь для поддержания существования, сохраняя таким образом акт глотания исключительно для Бога.
//-- 4-е --//
   Моя жизнь упорядочена самыми точными часами. Все в ней идет по порядку. Едва я закончил писать, как появились двое визитеров со своими свитами. Один из них Л. Л., барселонский издатель Дали героической эпохи, объявивший, что он специально приехал из Аргентины, чтобы повидаться со мной, а второй – Пла. Л., пришедший первым, сообщает мне о своих намерениях. Он издаст в Аргентине четыре новые книги, моих или обо мне.

   1. Очень толстую книгу Рамона Гомеса де ла Серны [65 - Гомес де ла Серна Рамон (1888–1963) – испанский прозаик, драматург и публицист, пропагандист новейших направлений в искусстве, автор многочисленных биографий. После победы Франко в Гражданской войне эмигрировал в Аргентину.], для которой я обещаю дать некий непубликовавшийся и, естественно, потрясающий документ.
   2. Мою «Сверхтайную жизнь» [66 - Имеется в виду дневник, который Дали начал тогда регулярно вести.], которую я в настоящее время пишу.
   3. «Скрытые лица» де ла Серны, которые он только что приобрел в Барселоне.
   4. Мои загадочные рисунки, чтобы сопроводить ими литературные тексты де ла Серны.

   Де ла Серна требует у меня иллюстраций. Я же, напротив, решаю, что это он будет иллюстрировать мою книгу.
   Что же касается Пла, то с момента появления он только и знает, что повторяет фразу, услышанную в прошлый свой визит ко мне: «Эти усы еще станут знаменитыми!» Долгий обмен любезностями между ним и Л. Чтобы наконец прервать их, я рассказываю, что Пла только что написал статью, в которой с редкостной проницательностью уловил мои странности. Он мне отвечает:
   – Рассказывай мне побольше о себе, и я настрочу столько статей, сколько захочешь.
   – Ты бы написал обо мне книгу, потому что сделать лучше тебя не сможет никто.
   – А я ее издам! – воскликнул Л. – Впрочем, Рамон уже кончает книгу о Дали.
   – Но Рамон даже не знаком с Дали лично! – возмущенно восклицает Пла [67 - Из всех этих планов осуществился один-единственный: книга фотографий, озаглавленная «Усы Дали», в которой Дали смог, используя фотографии Хальсмана, начать каталогизацию каждого волоска своих усов.].
   Мой дом внезапно наполнился друзьями Пла. Друзей у него великое множество, и описать их крайне трудно. Но всем им присущи две характерные черты: у каждого из них кустистые брови, а выглядят они так, словно их только что выдернули с террасы кафе, где они просидели лет десять, не меньше.
   Провожая Пла, я сказал ему:
   – Эти усы еще прославятся! Вот только что меньше чем за полчаса мы решили издать пять книг – моих или обо мне! Моя стратегия уже принесла бесчисленные публикации о моей личности, но самым важным остается все-таки то, что мои антиницшеанские усы неизменно устремляются к небу, как башни Бургосского собора. И однажды по причине моей оригинальности людям придется заняться моим творчеством. Это куда плодотворней, чем ощупью пытаться сквозь творчество искать личность автора. Для меня самым захватывающим было бы узнать все о личности Рафаэля.
//-- 5-е --//
   В тот день, когда прекрасный поэт Лотен, которому я оказал огромное множество услуг, подарил мне в знак благодарности столь любимый мною рог носорога, я объявил Гале:
   – Этот рог спасет мне жизнь!
   И сегодня это предсказание начинает сбываться. Рисуя Христа, я вдруг заметил, что он составлен из носорожьих рогов. Точно одержимый, я пишу каждую деталь анатомии так, как будто речь идет о роге носорога. Когда рог достигает совершенства, тогда – и только тогда – анатомия Христа тоже становится совершенной и божественной. Затем, заметив, что каждый рог предполагает другой, перевернутый наоборот, я принимаюсь писать их во взаимопроникновении. И сразу же все становится еще стократ божественней, еще совершенней. Я в восторге от своего открытия и падаю на колени, чтобы возблагодарить Христа, и это вовсе не метафора. Надо было видеть, как я, точно настоящий безумец, пал у себя в мастерской на колени.
   Во все времена у людей был пунктик – постичь форму и свести ее к простейшим геометрическим объемам. Леонардо [68 - Леонардо да Винчи (1452–1519) – великий итальянский живописец, скульптор, архитектор, ученый, воспринимаемый как образец гармонической личности эпохи Высокого Возрождения.] пытался создать некие яйца, которые, по Евклиду [69 - Евклид – древнегреческий математик, живший в III веке до н. э., изложивший в своем труде «Начала» основы математики, в том числе геометрии на плоскости.], якобы имеют самую совершенную форму. Энгр [70 - Энгр Жан Огюст Доминик (1780–1867) – выдающийся французский живописец и график. Представитель академизма.] предпочитал сферы, а Сезанн [71 - Сезанн Поль (1839–1906) – французский живописец, постимпрессионист; кубисты считали его своим предшественником.] – кубы и цилиндры. Но только Дали через ухищрения собственного притворства, доходящего до пароксизма одержимости только и исключительно носорогом, буквально недавно открыл истину. Все мало-мальски криволинейные поверхности человеческого тела имеют геометрически нечто общее, а именно то, что мы видим в том самом конусе с закругленным острием, загнутым к небу или к земле, – конусе, в абсолютном совершенстве которого дышит ангельское смирение, то есть в роге носорога!
//-- 6-е --//
   Весь день стоит оглушающая жара. К тому же я на проигрывателе поставил Баха [72 - Бах Иоганн Себастьян (1683–1750) – немецкий композитор и органист, великий мастер полифонии, оказавший огромное влияние на развитие европейской музыки.] на максимальную громкость. Ощущение, что голова у меня вот-вот расколется. Трижды я падал на колени, чтобы возблагодарить Господа за то, что «Вознесение» так успешно продвигается. В сумерки задул жаркий южный ветер, и холмы напротив запылали пожаром. Гала возвратилась с ловли лангустов и послала ко мне служанку сказать, чтобы я посмотрел на пожар, который окрашивает море сперва аметистовым, а потом ярко-красным цветом. Из окна я знаком отвечаю ей, что уже видел. Гала сидит на носу лодки, крашенной неаполитанской желтой. В этот день она показалась мне красивей, чем когда бы то ни было. Рыбаки на берегу любуются пламенеющим пейзажем. Я опять упал на колени, чтобы снова возблагодарить Господа за то, что Гала так же прекрасна, как женщины, которых писал Рафаэль. Клянусь, такую красоту невозможно вынести, и никто не сумел прочувствовать ее так витально, как я, и все благодаря моим недавним экстазам перед носорожьими рогами.
//-- 7-е --//
   Гала еще прекрасней.
   Получил приглашение присутствовать 14 августа на мистерии в Эльче [73 - Эльче – городок в провинции Аликанте.]. Купол церкви механически раздвинется, и ангелы вознесут Пресвятую Деву на небо. Возможно, съездим. Из Нью-Йорка мне как раз заказали статью о Даме из Эльче [74 - Бюст из фаянса, найденный в ХIХ в. при раскопках финикийского поселения.]. Все главное сходится: небольшой городок с его уникальной Дамой и уникальной мистерией Вознесения, которую хотели запретить, но которую папа только что объявил соответствующей догмату. Точно так же и для меня все сходится, усложняя и обостряя смысл каждого прожитого мною дня. Притом я получил свою статью о Вознесении, напечатанную в «Этюд кармелитен». Отец Бруно этот номер журнала посвятил мне. Я перечитал статью и должен признаться, что она мне безмерно нравится. Вспомнив про кровоточивую свою трещинку, я сказал себе:
   – Обещано – сделано!
   Вознесение – это кульминационный момент ницшеанской воли к могуществу женщины, сверхженщина возносится в небо мужской энергией собственных антипротонов!
//-- 8-е --//
   Мне нанесли визит два инженера, и оба идиоты. Я слышал их разговор, пока они спускались по склону. Один втолковывал другому, что он обожает ели.
   – Порт-Льигат какой-то голый, – говорил он. – Я люблю ели, и вовсе даже не за тенистость, мне тень не нужна. Мне просто нравится смотреть на них. Если я не вижу елей, лето для меня не существует.
   Я подумал: «Ну, погоди! Я тебе покажу ели!» Принял я их обоих весьма любезно и даже сдерживался во время беседы, состоявшей сплошь из общих мест. Они были мне чрезвычайно признательны, а когда я их проводил на террасу, увидели лежащий там монументальный слоновый череп.
   – Что это? – интересуется один из них.
   – Череп слона, – отвечаю я. – Я безумно люблю слоновьи черепа. Просто не могу обходиться без них. Без слоновьего черепа для меня и лето не лето.
//-- 9-е --//
   Сладостно снедаем желанием создать нечто еще более прекрасное и необыкновенное. Божественная эта неудовлетворенность – знак, что в недрах моей души подготавливается некий подъем, который сулит мне огромное наслаждение. В сумерках я смотрю в окно на Галу, которая кажется мне еще моложе, чем накануне. Она подплывает на своей новенькой лодке. По пути она попыталась погладить наших двух лебедей, которые стояли на небольшой лодке. Но один из них улетел, а второй спрятался под нос лодки [75 - Дали сам привез этих двух лебедей в Порт-Льигат и приложил массу стараний, чтобы они прижились.].
//-- 10-е --//
   Получил письмо от Артуро Лопеса. Он утверждает, что любит меня больше всех своих друзей. Он приплывет на своей яхте, которую заново украсил китайскими безделушками Людовика XV [76 - Людовик XV (1710–1774) – французский король; в его правление развился стиль рококо.] и столами из порфира. Мы поедем в Барселону встретить его, а потом вернемся в Порт-Льигат на его судне, очевидно за порфировыми столами. Его пребывание у нас обретет историческое значение, так как нам предстоит принять решение об изготовлении золотого потира, украшенного эмалью и драгоценными камнями, для Темпьетто Браманте [77 - Браманте Донато (1444–1514) – итальянский зодчий, представитель Высокого Возрождения, автор проекта собора Святого Петра в Риме; там же им построена церковь, прозванная Темпьетто (Храмик).] в Риме. Так что 2 августа я опишу памятный этот визит в высоком стиле истинного хрониста, которым я прекрасно владею, когда того хочу [78 - Увы, на сей раз Дали не сдержал обещания. В его дневнике вообще отсутствует запись от 2 августа. Но нам еще предстоит встретиться с Артуро Лопесом и его свитой в 1953 г.].
//-- 12-е --//
   Всю ночь мне снились творческие сны. В одном из них я придумал коллекцию одежды, которая, будь я кутюрье, принесла бы мне состояние и которой хватило бы мне по меньшей мере на семь сезонов. Но я забыл, что в точности мне снилось, и потому лишился этого своего маленького клада. Ну, может, я еще попытаюсь восстановить два платья, которые Гала наденет нынешней зимой в Нью-Йорке. Но вот последний из снов этой ночи был очень впечатляющим. Я увидел способ, как произвести киносъемку «Вознесения». Испробую его в Америке. Но и после пробуждения я, как и во сне, продолжаю считать его замечательным. Вот что я предлагаю. Берутся пять мешков бараньего гороха и ссыпаются в один большой; весь горох сбрасывается с высоты десяти метров; достаточно мощным электрическим лучом на падающий бараний горох проецируется изображение Пресвятой Девы; на каждой горошине, отделенной от других, подобно атомам, небольшим расстоянием, отразится крохотная часть изображения; после этого вы пускаете заснятое изображение задом наперед; вследствие ускорения, вызванного силой тяжести, при проекции перевернутое падение горошин создаст эффект вознесения; действуя таким образом, вы получаете картину вознесения, безукоризненно соответствующую всем законам физики. Стоит ли говорить, что данный эксперимент является единственным в своем роде.
   С целью дальнейшего усовершенствования можно каждую горошину покрыть материалом, который придаст ей свойства киноэкрана.
//-- 13-е --//
   Сегодня я написал Пла следующее письмо:

   Дорогой друг!
   Уезжая, Л. сказал, что вашу книгу обо мне в Аргентине ждет бешеный успех и что она будет переведена на многие языки. Поскольку я знаю, что в настоящее время вы пишете несколько книг, то, думаю, это самое подходящее время начать еще одну. Главное тут – отыскать способ, как написать ее не работая, иными словами, как сделать так, чтобы книга писалась сама собой. Я разрешил эту проблему благодаря названию – «Атом Дали». Пролог уже готов, это мое письмо, удостоверяющее наше обоюдное согласие с тем, что единственным атомом, который пребывает в процессе созидания – по крайней мере в регионе Ампурдана [79 - Часть побережья Коста-Брава, включающая в себя Кадакес и Порт-Льигат.], – является атом Дали, что в полной мере доказывает целесообразность книги. Таким образом, пока другие блуждают в лесу частностей и подробностей, вы сконцентрируетесь на одном-единственном далианском атоме, и этого будет вполне достаточно для его полного изучения. При каждой нашей встрече я буду сообщать вам новости о моем атоме, передавать документы и фотографии, имеющие к нему отношение. Вам останется только связать все это воедино, что при вашем утонченном писательском даре будет совсем не затруднительно. Мой атом настолько активен, что работает без остановки. Это он, еще раз повторяю, создаст книгу, а вовсе не мы. Для атома – тем паче для далианского атома – написание книги окажется просто некой естественной потребностью. Скажу даже, что для него писание книг и будет отдыхом. Книги, посвященной чему-то, что я пока еще не могу точно определить, поскольку не знаю, о чем идет речь. Кстати сказать, я исступленный и яростный враг всякой заранее навязанной определенности; ничто в мире не кажется мне столь естественным, приятным, успокоительным и даже сладостным, как трансцендентальная ирония, допускаемая принципом неопределенности Гейзенберга [80 - Гейзенберг Вернер (1901–1976) – немецкий физик, сформулировавший в 1927 году основополагающий для квантовой физики принцип неопределенности, в соответствии с которым координаты и импульс частиц материи вследствие их двойственной корпускулярно-волновой природы не могут одновременно принимать точные значения.].
   Приезжайте к нам на завтрак. Вам подадут то, что вы любите, или то, что соответствует вашей диете.

Ваш

//-- 14-е --//
   Мне снятся два всадника. Один наг, и второй тоже. Каждый из них готов ехать по одной из двух абсолютно симметричных улиц. Их кони одновременно с одной и той же ноги вступают каждый на свою улицу, но одна залита резким реальным светом, на другой же воздух прозрачен, как на рафаэлевской картине, изображающей бракосочетание Пресвятой Девы, а даль еще хрустальней. Внезапно одну из улиц заполняет какая-то неясная мгла, которая постепенно густеет и в конце концов превращается в непроницаемую свинцовую бездну. Оба эти всадники – и тот и другой – Дали. Один из них – Дали Галы, а второй – то, чем он стал бы, если бы не узнал Галу.
//-- 15-е --//

   Не старайся быть современным. Это единственное, чего тебе, к сожалению, не удастся избежать, что бы ты ни делал.
Сальвадор Дали

   Я опять и опять благодарю Зигмунда Фрейда и громогласно возглашаю его великие истины. Я, Дали, углубившийся в самоанализ и скрупулезное исследование каждой, даже самой незначительной, своей мысли, внезапно только что открыл, что всю свою жизнь писал, не отдавая себя в этом отчета, только рога носорогов. В десятилетнем возрасте, дитя-кузнечик, я уже молился, встав на четвереньки, перед столиком из рога носорога. Да, для меня это уже был носорог! Я пересмотрел все свои картины и потрясен огромным количеством носорогов в моих произведениях. Даже мой знаменитый хлеб [81 - Картина, написанная в 1945 г; в настоящее время собственность Галы Дали. «В течение полугода, – рассказывает Дали, – моей задачей было воспроизвести технику старых мастеров, добраться до их секрета предвзрывчатой недвижности изображаемого объекта. Эта картина самая жесткая с точки зрения геометрического анализа».] и тот является рогом носорога, бережно уложенным в корзинку. Сейчас-то я понимаю причину своего восторга в тот день, когда Артуро Лопес подарил мне трость из носорожьего рога, которая обрела такую славу. Сразу же, как только она стала моей собственностью, у меня возникла некая совершенно иррациональная иллюзия. Моя к ней привязанность смахивала на прямо-таки неслыханный фетишизм, доходящий порой до одержимости; так, в Нью-Йорке я ударил парикмахера, который чуть не сломал ее, когда по невниманию слишком стремительно уселся в кресло-качалку, куда я с бесконечными предосторожностями положил ее. Я до того разгневался, что в наказание свирепо ударил его тростью по плечу, но, разумеется, тотчас вознаградил весьма приличными чаевыми, чтобы он не злобился.
   Носорог, носорог, кто ты?
//-- 16-е --//
   Мундир просто необходим для победы. В моей жизни крайне редки случаи, когда я опускаюсь до цивильной одежды. Я всегда облачен в мундир Дали. Сегодня я принял одного, можно сказать, до срока постаревшего молодого человека, который умолял дать ему несколько советов перед его отъездом в Америку. Проблема показалась мне интересной. И вот я облачаюсь в мундир Дали и спускаюсь, чтобы удостоить его приемом. Дело заключается в следующем: он хочет уехать в Америку и преуспеть там, не важно в чем, главное – преуспеть. Он и представления не имеет, до чего убога жизнь в Америке. Я спрашиваю его:
   – Какие у вас привычки? Вы любите хорошо поесть?
   Он с каким-то остервенением отвечает:
   – Да я могу есть что угодно! Годами могу питаться хлебом и фасолью!
   – Это плохо, – с озабоченным видом задумчиво говорю я ему.
   Он удивлен. Я объясняю:
   – Это же очень дорого – питаться каждый день хлебом и фасолью. На хлеб и фасоль надо зарабатывать, а для этого придется без роздыху трудиться. Вот если бы вы привыкли жить на икре и шампанском, вам бы это ничего не стоило.
   Он глупо улыбается, решив, что я шучу.
   – Да я в жизни никогда не шутил! – величественно возглашаю я.
   С этого момента он слушает меня совершенно раздавленный.
   – Икрой и шампанским вас угощают совершенно бесплатно чрезвычайно изысканные и благоухающие великолепными духами дамы в гостиных с прекраснейшей обстановкой. Но для этого надо быть полной противоположностью вам, осмелившемуся явиться с трауром под ногтями к Дали, который принял вас в мундире. Так что ступайте зарабатывать себе на фасоль. Это как раз по вам. К тому же, с вашим сморщенным личиком, выглядите вы точь-в-точь как преждевременно усохшая фасолина. А что до шпинатного цвета вашей рубашки, то она является явным и несомненным признаком тех, кто состарился до времени, и прирожденных неудачников.
//-- 17-е --//

   Не бойтесь совершенства. Вы его никогда не достигнете!
Сальвадор Дали

   Во мне живет непреходящее ощущение, что все имеющее отношение ко мне и к моей жизни неизменно мечено исключительностью, цельностью и яркой колоритностью. За завтраком я наблюдал восход солнца и вдруг осознал, что Порт-Льигат географически самая восточная оконечность Испании, я же из всех испанцев первым обретаю солнце. Действительно, даже в Кадакес, который в десяти минутах отсюда, солнце приходит позже.
   И еще я размышляю о колоритных прозвищах рыбаков из Порт-Льигата: Маркиз, Министр, Африканец, есть тут даже три Иисуса Христа. Убежден, не много сыщется в мире мест, притом таких немноголюдных, где можно встретить целых трех Иисусов Христов!
//-- 18-е --//

   Quien madruga, Dios ayuda [82 - Кто рано встает, тому Бог подает (исп.).].
Испанская пословица

   Хотя мое «Вознесение» продвигается весьма существенно и блистательно, я ужаснулся, осознав, что уже наступило 18 июля. Время несется, пролетая мимо меня все стремительней и стремительней, и, несмотря на то что я проживаю каждые десять минут, поочередно смакуя их, и превращаю каждые четверть часа в выигранное сражение, в духовное деяние и подвиг, причем все равно незабываемые, недели протекают сквозь меня, и я вынужден яростно, с еще большей витальной полнотой цепляться за каждый бесценнейший и обожаемый фрагментик времени своей жизни.
   Неожиданно появляется Розита, приносит завтрак и сообщает новость, наполняющую меня ликованием и восторгом. Оказывается, завтра девятнадцатое июля, а именно в этот день в прошлом году сеньор и сеньора приехали из Парижа. Я издаю истерический вопль:
   – Значит, я еще не приехал! Я еще не приехал! Выходит, только завтра я прибуду в Порт-Льигат. В прошлом году в это время я еще даже не приступил к работе над своим Христом! А сегодня, еще до прибытия, мое «Вознесение» почти завершено, оно уже устремилось в небо!
   Я тут же несусь в мастерскую и работаю до изнеможения, обманно пользуясь тем, что меня пока еще тут нет, чтобы сделать как можно больше к моменту своего приезда. Весь Порт-Льигат узнает новость, что меня еще здесь нет, и, когда вечером я спускаюсь на ужин, малыш Хуан радостно кричит:
   – Завтра вечером приезжает сеньор Дали! Сеньор Дали приезжает завтра вечером!
   А Гала смотрит на меня с тем выражением покровительственной любви, какое доселе способен был написать только Леонардо, и, кстати, завтра исполняется пятьсот лет со дня его рождения.
   И все же, несмотря на всю лихорадочную горячечность моих ухищрений воспользоваться последними мгновениями своего отсутствия, я уже здесь, я окончательно и бесповоротно прибыл в Порт-Льигат. И какое же это счастье!
//-- 20-е --//
   Розита опять становится причиной новых радостей, связанных со временем, напомнив мне, что в прошлом году я начал писать Христа только через четыре дня после приезда сюда. Я испустил новый вопль, еще более истерический, чем вчера, от которого рыбаки, отплывшие на лодке довольно далеко в море, подняли головы, и взгляды их устремились к нашему дому. Я-то думал, что полностью попал в когти времени, а оказывается, могу еще на целых четыре дня вырваться из них, так что если ежедневно буду узнавать новость такого рода, то сумею, вне всяких сомнений, проплыть против течения реки времен. Но как будет, так будет, а я чувствую себя дьявольски помолодевшим и способным завершить свой труд – «Вознесение».
//-- 21-е --//
   Как смею я сомневаться в том, что все происходящее со мной исключительно в самом высочайшем смысле этого слова? В пять дня я был погружен в анализ восьмиугольных фигур, начертанных Леонардо да Винчи. По моему мнению, именно они должны царственно определять догмат Вознесения. Вдруг я поднимаю голову и вижу одну из самых характерных фигур своего произведения – гигантскую восьмерку, устремленную ввысь в торжественном возносящем порыве. Я буквально только что постиг это. И в этот самый момент Розита приносит почту. А там среди прочих конвертов письмо от мэра города Эльче, приславшего мне программу литургической и даже акробатической мистерии, которая впервые после элевсинских мистерий [83 - Элевсинские мистерии. – Празднества, происходившие в Древней Греции, в г. Элевсине, в честь богини плодородия Деметры, были связаны с таинственными обрядами, в которых принимали участие только посвященные (мисты).] состоится 14 августа. На одной из фотографий видно, как из-под купола спускается раскрывшийся золотой плод граната. В нем находятся ангелы, которые вознесут Пресвятую Деву. Я тут же принимаюсь считать: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь и… ВОСЕМЬ! Плод граната восьмигранный! И отверстие в центре купола примерно соответствует тому, что у меня на картине. Когда приедет Артуро, я предложу ему собрать как можно больше друзей, способных прийти в экстаз. И мы все вместе поплывем на яхте в Эльче.
//-- 22-е --//
   Пресвятая Дева возносится на небо отнюдь не силой молитвы. Пресвятую Деву поднимает энергия Ее собственных антипротонов. Догмат Вознесения – чисто ницшеанский догмат. В противоположность тому, что ошибочно утверждает великий и достойный всяческого восхищения философ Эухенио д’Орс [84 - Эухенио д’Орс-и-Ровиро (1867–1954) – испанский писатель, философ, искусствовед, эрудит, писавший на испанском и каталанском языках. Дали посвятил ему несколько страниц в своей «Тайной жизни».], Вознесение отнюдь не проявление святой слабости, а пароксизм воли к могуществу Вечной женственности, той воли к могуществу, которую якобы постигли, по их утверждению, последователи Ницше. В то время как Христос вовсе не является, как многие в это верят, сверхчеловеком, Пресвятая Дева всецело является сверхженщиной, которая в соответствии с моим сном о пяти мешках бараньего гороха упадет на небо. И это свидетельствует о том, что Божья Матерь телом и душой остается в раю благодаря своему собственному весу, равному весу самого Бога Отца. Это примерно то же самое, как если бы Гале нужно было войти в дом моего отца.
//-- 23-е --//

   Три тысячи слоновьих черепов!

   В сумерки ко мне является с визитом некий французский полковник. Когда в беседе мы затронули проблему слоновьих черепов, я сообщаю ему:
   – У меня их уже пять штук!
   – А зачем столько слоновьих черепов? – изумляется он.
   – Мне их нужно три тысячи. Впрочем, они у меня будут! Один из моих друзей, магараджа, привезет мне, как я надеюсь, целый грузовой корабль слоновьих черепов. Рыбаки выгрузят их здесь прямо на мол. Я велю им разбросать черепа по всей планетарной геологии Порт-Льигата.
   – О, это будет прекрасно, это будет чисто по-дантовски! – восклицает полковник.
   – Главное, это будет лучше всего соответствовать здешнему ландшафту. Сажать тут ничего нельзя, это значило бы загубить пейзаж. И ни в коем случае тут нельзя сажать ели. Результат будет чудовищный. А вот слоновьи черепа будут в самый раз.
//-- 25-е --//
   Сегодня день Сант-Яго [85 - Сант-Яго (апостол Иаков) – считается небесным покровителем Испании.], это кадакесский праздник. Когда я был маленьким, моя сухонькая и такая всегда чистенькая бабушка в этот день ни разу не упускала случая продекламировать мне следующий стишок:

     Двадцать пятое число —
     Светлый День святого Яго.
     И на площади Быков
     Будет праздник, будут флаги.
     Все напьются, подерутся
     И со зла толпою всей
     Жечь монастыри рванутся.

   В стихотворении этом, как мне кажется, выражена сама суть поразительно непоследовательной души испанца.
   В этот вечер у нас, благодаря долгим и чрезвычайно торжественным сумеркам, было предчувствие, что нас ждет одна из тех прохладных, хмельных ночей, какие случаются только летом. Из палатки, которую поставили недалеко от нашего дома, без перерыва неслись одна за другой неизбежные в подобных обстоятельствах песни, начиная с «El Solitero de la Cardina» [86 - «Отшельник из Кардины» (исп.).].
   Эти неумелые певцы доставили мне нежданное удовольствие и возбудили в душе какое-то томительное и невероятно чувственное напряжение. С каждой песней передо мною просто-таки с сентиментальной остротой явственно вставали картины моего отрочества, когда я летом с друзьями отправлялся в поход и точно так же разбивал палатку. Вот уж поистине жалкие эти туристы явились сюда, чтобы доставить мне несколько восхитительных мгновений. Будь я всемогущим, я приказал бы дать каждому в наказание по пять ударов палкой! За то, что они не такие, каким был я. Я уверен, они тупые, спортивные и правильные во всем. А я в их возрасте брал с собою в поход Ницше и уже язвил им свой собственный мозг и мозг других.
//-- 26-е --//

   Уж коли вы бездарность, то, даже если будете стараться писать хуже некуда, все равно будет видно, что вы – бездарность.
Сальвадор Дали

   После изнурительного дня работы я получаю телеграмму, которой меня извещают, что сто две иллюстрации к «Божественной комедии» [87 - В 1952 году Дали сделал 102 иллюстрации к «Божественной комедии» Данте для издания, вышедшего в Италии в 1953 году.] благополучно дошли до Рима. Издатель Джейнз привозит мне книгу «Обнаженный Дали». Мы обедаем и пьем великолепное шампанское, которое я отведываю с пароксизмальным наслаждением. Эти два бокала шампанского единственные, которые я выпил за последние восемь лет.
//-- 27-е --//
   Утром из ряда вон выходящая дефекация: всего две маленькие какашки, по форме напоминающие рог носорога. Столь скудный стул весьма озаботил меня. Я-то полагал, что непривычное для меня шампанское произведет слабительное действие. Но не прошло и часа, как мне пришлось возвратиться в кабинет задумчивости, и на сей раз стул был нормальный. Так что те два носорожьих рога были завершением какого-то иного процесса. К этой проблеме, имеющей первостепенное значение, я еще вернусь.
//-- 28-е --//
   Весь день мой слоновый череп, как, впрочем, и все остальное, поливал дождь. Во время сиесты раздались два негромких удара грома. Когда я был маленький, меня уверяли, что это на верхнем этаже передвигают мебель. Сегодня же я думаю, как это правильно, что дом защищен громоотводом. Вечером в кухне обнаруживаю большую глиняную миску, полную улиток. Мои глаза вспыхнули от восторга при виде этого влажного лакомства завтрашнего дня. Казалось, будто эти серые спиральные создания покоятся в неких каменистых образованиях из вздувшегося шелковистого крахмала цвета свинца. Тона переходили от приглушенной устричной черноты к молочной белизне, наводящей на мысль о брюшках куропаток.
//-- 29-е --//

   живопись его смердит
   Пит [88 - Имеется в виду голландский художник Пит Мондриан (наст. имя Питер Корнелис Мондриан) (1872–1944), основоположник геометрической абстракции.]
   таланта с блошиный бздюм. [89 - Художник-абстракционист, которого Дали давно уже выбрал своей мишенью. См.: «Рогоносцы ветхого современного искусства», изд. Фаскель, а также в приложении сравнительную таблицу художественных достоинств различных живописцев, составленную в соответствии с принципами далианского анализа.]

   Долгий, поистине очень долгий и, не будем скрывать истину, чрезвычайно мелодичный бздюм, который я издал, проснувшись, навел меня на мысль о Мишеле де Монтене. Автор этот сообщает, что святой Августин был незаурядным пердуном и ему удавалось этим естественным способом наигрывать целые музыкальные пиесы [90 - …Августин был незаурядным пердуном… – На самом деле Монтень в «Опытах» пишет: «Правда, св. Августин, чтобы доказать всемогущество нашей воли, в ряду других доказательств ссылается также на одного человека, которого он видел и который приказывал своему заду производить то или иное количество выстрелов, а комментатор св. Августина Вивес добавляет пример, относящийся уже к его времени, сообщая, что некто умел издавать подобные звуки соответственно размеру стихов, которые при этом читали ему». Кн. 1, гл. XXI «О силе нашего воображения», перев. А. Бобовича.] [91 - Дали крайне редко расстается с одной драгоценной для него записью. Это маленькая граммофонная пластинка, на которой запечатлено шумовое произведение некоего американского клуба пердолюбов, а кроме того, он постоянно перечитывает одно бесценное антикварное издание – «Наука бздюма» графа де Труби, значительный фрагмент которого мы публикуем в приложении.].
//-- 30-е --//
   Огромная радость: я зря поверил словам служанки, которая по ошибке сообщила, что сегодня кончается месяц. Перед самым обедом узнаю, что, оказывается, завтра будет тридцать первое число. А это означает, что я успею дописать в «Вознесении» лицо Галы, которое будет самым прекрасным и самым похожим из всех доселе написанных мною обликов моей

воскрешенной и вознесенной!

Август

//-- 1-е --//
   Сегодня вечером я впервые, наверное, за год – не меньше – смотрю на звездное небо. И обнаруживаю, что оно маленькое. Что это значит: я вырос или Вселенная сжалась? А может, и то и другое одновременно? Как это разнится с мучительным созерцанием звезд в пору отрочества. Тогда они подавляли меня вкупе с моим романтизмом, внушавшим мне веру в непостижимость и бесконечность космических пространств. Я был охвачен меланхолией по причине смутности и неопределенности своих эмоций. Теперь же, напротив, мои эмоции до такой степени определенны, что я мог сделать их слепок. И сейчас я как раз решил заказать гипсовый слепок, передающий с максимальной точностью чувство, какое возникает у меня при созерцании небесного свода.
   Я крайне признателен современной физике за то, что своими исследованиями она подтвердила это столь приятное, сибаритское и самое что ни на есть антиромантическое представление о «конечности пространства». Мое чувство имеет совершенную форму континуума с четырьмя ягодицами и на ощупь нежно, как плоть самой Вселенной. Уставший после дня трудов, я вплоть до самого момента засыпания стараюсь сохранить неприкосновенным это свое чувство, все больше и больше убеждаясь в собственной правоте и говоря себе, что Вселенная – даже расширяющаяся при всем кажущемся нам изобилии составляющей ее материи – это в чистом виде всего лишь пересчитывание бобов [92 - Практически непереводимая аллюзия на каталонскую пословицу, в которой говорится о бессмысленности пересчета бобов как разменной монеты.]. Я до того рад видеть, что космос наконец-то сведен к столь разумным пропорциям, что даже удовлетворенно потер бы руки, если бы это не был отвратительный типично антидалианский жест. И перед тем как заснуть, я, вместо того чтобы потереть руки, поцелую их с неомраченной радостью, мысленно повторяя себе, что Вселенная, как и любая материальная вещь, выглядит жалкой и узкой, если сравнишь ее с иным челом, написанным кистью Рафаэля.
//-- 20-е --//
   Мне наконец привезли гипсовый слепок моего чувства, и я решаю запечатлеть этот континуум о четырех ягодицах на фотографии. Друзья все собрались внизу в саду, а ко мне наверх неожиданно поднялась одна светская дама. Я оглядываю ее – я всегда оглядываю женщин, – и меня вдруг осеняет: у этой особы, что повернулась ко мне спиною, пара ягодиц точь-в-точь как у моего континуума. Я прошу ее приблизиться к нему и сообщаю, что у нее в том месте, где спина теряет свое название, находится мое видение Вселенной. Не позволит ли она сфотографировать мне его? Она самым естественным образом соглашается, задирает платье и, перегнувшись через каменную стенку-балюстраду, чтобы иметь возможность беседовать с друзьями, которые собрались внизу на террасе и ни о чем не подозревают, предоставляет мне свои ягодицы, дабы я мог сопоставить слепок и живое плотское подобие слепка.
   Когда я закончил, она оправила платье и протянула мне журнал, который принесла мне в сумочке. Старый, засаленный, рваненький журнал, но в нем я с упоением, можете себе представить с каким, обнаруживаю изображение геометрической фигуры, полностью идентичной моему слепку: поверхность постоянной кривизны, которую получают в опытах по механическому разделению капли масла.
   Сразу столько типично далианских событий за такой краткий промежуток времени подтверждают, что моя гениальность достигла апогея.

Сентябрь

//-- 1-е --//

   Вознесение – это лифт. Он поднимается за счет веса мертвого Христа.

   Я первым поражаюсь тем уникальным и сверхъестественным вещам, что происходят со мной каждый день, но должен признать, что сегодня под вечер после подкрепляющей пятнадцатиминутной сиесты на меня обрушилось самое небывалое событие в моей жизни.
   Я попытался опустить «Вознесение», чтобы прописать кое-какие детали в верхней части полотна, но возникли какие-то помехи нормальному функционированию системы блоков, однако я продолжал дергать, и тут картина оборвалась и с трехметровой высоты с грохотом рухнула внутрь конструкции, которая по моему желанию поднимает и опускает ее. Я было решил, что картина вся поцарапана, а может, даже порвана и три месяца работы погублены, ну или в лучшем случае придется потратить бездну времени на кропотливое восстановление повреждений. Заслышав мои отчаянные вопли, прибежала служанка и видит: я стою бледный как смерть! Я уже представляю, как в Нью-Йорке откладывают, если вообще не отменяют, мою выставку. Надо позвать кого-нибудь, чтобы он спустился в эту дыру и извлек оттуда останки моего незавершенного шедевра. Увы, в этот час весь Порт-Льигат предается сиесте. Как сумасшедший я пустился бегом в гостиницу. По дороге потерял одну эспадрилью [93 - Эспадрильи – испанские туфли на веревочной подошве.], но даже не остановился, чтобы подобрать ее. Наверно, выглядел я ужасно: волосы взлохмачены, усы торчат во все стороны. Когда я ворвался в гостиницу, одна молоденькая англичанка, увидев меня, вскрикнула и побежала прятаться. Наконец я нашел Рафаэля, хозяина гостиницы, и попросил его пойти помочь мне. Такой же смертельно бледный, как я, он спустился в яму, и мы с величайшими предосторожностями сумели вытащить картину. Чудо! Она оказалась неповрежденной. Ни одной царапинки, ни одной даже пылинки! Все, кто пытался восстановить случившееся, не могут понять, как это стало возможно, и уверены, что такое могло произойти лишь при непосредственном вмешательстве ангелов [94 - У Дали совершенно особые личные отношения с ангелами. В приложении приводится статья Бруно Фруасара, посвященная этой деликатной проблеме.].
   Вот так мне стало ясно, что благодаря падению картины я смогу наверстать весь август! Ведь по причине совершенства моего шедевра я боялся работать с ним, медлил, топтался на месте. Теперь же, после того как она чуть было не погибла, я буду работать быстро, ничего не боясь. За остаток дня я сумел прорисовать обе ноги, правую даже написал и завершил шар, который символизирует Вселенную. Работая, я все время думал о Пресвятой Деве, которая падает на небо под действием собственного веса. Подобное произошло и с моей Пресвятой Девой, сошедшей в могилу. Я смог материально, морально и символически реализовать Ее величественное вознесение. Чудеса такого рода, в этом я совершенно убежден, в мире могут быть сотворены лишь для одного-единственного человека, имя которому Сальвадор Дали. И я смиренно благодарю за это Господа и Его ангелов.
//-- 2-е --//

   Самый скверный с любой точки зрения живописец на свете, и это, вне всяких сомнений и колебаний, называется Тернер [95 - Тернер Уильям Джозеф Меллард (1775–1851) – английский художник-романтик; для его пейзажей характерны смелые колористические решения в передаче света и воздуха.].
Сальвадор Дали

   Сегодня утром, когда я еще был в сортире, меня озарило гениальное прозрение. Кстати, стул у меня в это утро был беспрецедентно странный, жидкий и совершенно без запаха. Я как раз размышлял над проблемой продолжительности человеческой жизни, и поводом для этих размышлений стал один восьмидесятилетний старик, который тоже занимается этой проблемой и который недавно совершил прыжок с красным парашютом над Сеной. Интуиция моя подсказывает, что если удастся добиться того, что экскременты человека станут такими же жидкими, как текучий мед, то жизнь человека станет дольше, потому что экскременты (по Парацельсу) – это и есть нить жизни, и каждый перерыв в их исхождении, каждое испускание ветров есть отлетание от нее драгоценных мгновений. Во времени это равнозначно щелчку ножниц парок [96 - Парки (мойры) (греч., миф.) – три богини человеческой судьбы. Клото прядет нить жизни, Лахесис проводит ее через все превратности, Атропа (Неотвратимая) перерезает ее, обрывая жизнь человека. Отсюда выражение «ножницы Атропы».], которые таким образом надрезают, перетирают и ослабляют нить жизни. Тайну бессмертия до́лжно искать только лишь в испражнениях, в экскрементах… А поскольку наивысшее предназначение человека на земле состоит в том, чтобы все одухотворять, то прежде и больше всего в одухотворении нуждаются экскременты. Потому я со все большим и большим негодованием отношусь ко всякого рода шуточкам насчет кишечных отправлений и вообще к любому зубоскальству на эту тему. И напротив, поражаюсь тому, сколь мало внимания в философском и метафизическом смысле человеческий разум уделяет бесконечно важной проблеме экскрементов. А уж до чего становится не по себе, когда понимаешь, что выдающиеся люди в большинстве своем отправляют свои естественные надобности совершенно так же, как все прочие. В тот день, когда я напишу всеобъемлющий трактат на эту тему, это будет, стопроцентно в том уверен, потрясение для всего мира. Трактат этот, кстати, будет полной противоположностью памфлета Свифта [97 - Свифт Джонатан (1667–1745) – английский писатель, автор «Путешествия Гулливера» (1726) и множества политических остросатирических памфлетов.] о нужниках.
//-- 3-е --//
   Сегодня годовщина бала во дворце Бейстеги. Воспоминание о прошлогоднем третьем сентября в Венеции наполняет меня утонченнейшей тревогой, но я говорю себе, что должен сегодня закончить левую ногу и начать «радиолуарию» [98 - Радиолуарии абсолютно точно схожи с известными армиллярными сферами, которые, в частности, представлены в гербе португальских королей.Армиллярная сфера – старинный астрономический прибор в виде шара из множества вращающихся колец, изображающего небесную сферу и служащего для определения положения небесных тел.], ощетинившуюся в носорожьем страхе. Через два дня начну писать в перспективе «ниццоиды» [99 - Ниццоиды являются корпускулярными элементами, составляющими Corpuscularia Lapislazulina (Бирюзовый корпускулярий) Дали.]. И лишь тогда позволю себе роскошь изнурительных ретроспективных фантазий на предмет бала Бейстеги. Мне это будет необходимо, дабы раствориться в сияющих венецианских корпускулах блистательного тела моей Галы.
//-- 4-е --//
   Мне приходится постоянно и героически сражаться, чтобы не дать балу Бейстеги завладеть липким потоком моих мечтаний. Мне удается защищаться от образов бала; точно так же в детстве я, изнемогая от жажды, долго кружил вокруг стола, чтобы в сладостных мучениях исступленного и неутоляемого желания истомиться до предела, прежде чем взять с него стакан холодной воды.
//-- 5-е --//
   Продолжаю сдерживать свои мечтания о бале Бейстеги, но на сей раз точь-в-точь так же, как удерживаются от мочеиспускания, то есть прыгаю, изобретая все новые и новые па, перед своей картиной. Пока что воздерживаюсь и от «ниццоидов».
//-- 6-е --//
   В тот самый момент, когда я позволил драгоценному и столь любимому мною мозгу Сальвадора Дали наконец-то приступить к вожделенным мечтаниям о бале Бейстеги, мне сообщают, что явился какой-то нотариус. Я велел вежливо ему сообщить, что я работаю и смогу принять его только в восемь вечера. Тем не менее установление срока, когда мне придется расстаться со своими столь долго откладывавшимися мечтаниями, вызвало у меня чувство негодования. И тут возвращается служанка и говорит, что нотариус настаивает, чтобы я принял его немедленно, потому что он приехал на такси. Причина эта мне показалась крайне дурацкой, поскольку такси не поезд, может и подождать. Я повторяю Розите, что не смогу оторваться от своих мечтаний и корпускул блистательного тела Галы раньше восьми вечера. Однако нотариус, утверждая, что он мой большой друг, вторгается в библиотеку, отодвигает редчайшие книги по искусству, перемешивает мои математические расчеты, мои неповторимые рисунки, столь бесценные, что никому не дозволено их касаться, и принимается писать нотариальный акт, в коем удостоверяет, что я отказался принять его. Затем предлагает служанке подписаться под ним. Она отказывается, заподозрив неладное, и бежит сообщить мне о происходящем. Я спускаюсь, рву все бумаги, которые он осмелился разложить на моем столе [100 - Позже Дали обнаружил, что разорвал заодно и свидетельство нотариуса на ведение дел, акт в неменьшей степени первородный, как и адамов грех, и рассматриваемый как противозаконное деяние.], после чего вышвыриваю наглеца-нотариуса за дверь пинком под зад – пинком, разумеется, чисто символическим, поскольку нога моя даже не коснулась его зада.
//-- 7-е --//
   Погружаюсь в предмечтательное экстатическое состояние, что является подготовкой к мечтаниям о бале Бейстеги. Уже ощущаю некие чисто прустовские связи [101 - …чисто прустовские связи… – То есть связанные со стилистикой цикла романов «В поисках утраченного времени» французского писателя Марселя Пруста (1871–1922). Пруст очень любил Венецию, ей посвящены многие страницы его романов.] между Порт-Льигатом и Венецией. В шесть вечера наблюдаю за тенью на горе, где находится башня. Она, как мне кажется, в точности совпадает с тенью, что удлиняет окна на боковой стене церкви Спасения на Канале-Гранде [102 - Канале-Гранде (Большой канал) – основной канал Венеции.]. Все такое же розовое, как в шесть вечера в день бала около венецианской таможни.
   Решено, завтра я начинаю «ниццоиды» и подарю себе мечтания о бале Бейстеги.
//-- 8-е --//
   Наконец-то! Я приступил к «ниццоидам», которые пишу в пароксизмально дополнительных цветах. Зеленый, оранжевый, лососевый. Вот, вот они, мои прекрасные корпускулярные «ниццоиды». Но я испытываю слишком большое наслаждение и потому откладываю мечтания о бале Бейстеги на завтра. Утром, отрешившись от всяких мечтаний, при полной свободе мыслей доделаю «ниццоиды», а во второй половине дня, со всем неистовством углубляясь в красочные подробности, предамся мечтаниям о бале. До полного изнеможения, до последней капельки исчерпаю свои томительные воспоминания.
//-- 9-е --//
   Сегодня я, вне всяких сомнений, окунулся бы в свободный поток мечтаний о бале Бейстеги, если бы препятствием этому не стала повестка в полицию на одиннадцать часов. Это следствие того самого инцидента с нотариусом, и в полиции объявили, что мне это может стоить года тюремного заключения. Я откладываю мечтания на более благоприятное время, вскакиваю в «кадиллак», и мы едем в Г. к послу М., у которого я прошу совета, что делать. Он проявляет исключительную сердечность и уважение ко мне, и мы звоним по меньшей мере двум министрам.
//-- 10-е, 11-е, 12-е, 13-е, 14-е --//
   В один из вечеров, чтобы не отрывать меня днем, мы слушаем чтение некоего бюрократического документа. Все эти дни я потратил на улаживание инцидента с нотариусом! Нет, отныне я буду перед всеми официальными лицами и прочими существами подобного рода расстилаться со сверхзвуковой угодливостью. Впрочем, таким всегда и было мое поведение. И если в этот раз я повел себя иначе, то только потому, что мои возвышенные «ниццоиды» вдохновили меня точь-в-точь как кость вдохновляет собаку. Нет, гораздо сильней. Вдохновение мое было космического порядка, и совершенно очевидно, что какой-то нотариусишко понять это не способен. В тот момент, когда меня прервали, я уже чувствовал приближение корпускулярных контуров экстатического восторга.
//-- 15-е --//
   Ужас, обуявший меня из-за возможной годичной отсидки в тюрьме по причине этой истории с нотариусом, пробудил во мне обостренную радость, которую вызывает каждое отлетающее мгновение. Я еще больше, просто немыслимо как обожаю Галу. Притом пишу я сейчас так же легко, как соловей поет. Мой кенарь только что неожиданно – это крайне удивительно, потому что он никогда не пел, – испустил трель. Малыш Хуан спит в нашей спальне. В нем есть какое-то неподдельное смешение Мурильо [103 - Мурильо Бартоломео Эстебан (1618–1682) – испанский живописец; у него есть много портретных изображений испанских мальчишек из простонародья.] и Рафаэля. Я сделал сангиной три рисунка молящейся обнаженной Галы. Мы уже три дня как топим большой камин у нас в спальне. Когда мы гасим свет, нас освещают горящие поленья! Как все-таки прекрасно, что я еще не в тюрьме, прекрасно до такой степени, что завтра я позволю себе еще день отсрочки, прежде чем погружусь в безмерные, изнурительные, возвышенные, сладостные мечтания о бале Бейстеги. Я заканчиваю руки Пресвятой Девы.
//-- 16-е --//
   Приступил к первым корпускулам «Вознесения». Пока что в тюрьму меня не засадили, и это дает мне возможность до исступления наслаждаться добровольным заточением в моем собственном доме в Порт-Льигате. Духовно подготавливаю себя к тому, что завтра ровно в половине четвертого начну грезить о бале Бейстеги.
//-- 17-е --//
   Ну вот! Мечтания о бале Бейстеги не состоялись. Я потихоньку начал отдавать себе отчет, что трудность вхождения в мечтания, которые уже заранее – при одной мысли о них – доставляют мне такое наслаждение, является результатом чего-то типично парадоксально-далианского, поистине единственного в своем роде. Итак, мне кажется, что у меня слегка побаливает печень, и я отношу это на счет страха, который на меня нагнала история с нотариусом, но обнаруживаю, что у меня, оказывается, обложен язык. Я страшно удивлен, потому что уже несколько лет ничего подобного у меня не случалось. В конце концов я постановляю принять половину нормальной дозы слабительного. Это исключительно мягкое слабительное. И теперь я весьма сомневаюсь, что мечтания получатся и завтра. Тем не менее непонятное обстоятельство, что я оказался не в «состоянии» приступить к величественным, галлюцинативным и столь любимым мною мечтаниям, вполне может объясняться обложенным языком, что совершенно несвойственно мне. Плохое состояние пищеварительного тракта отнюдь не способствует возвышенной эйфории, которая должна физиологически предшествовать любому великому акту безмерного и восторженного воображения.
   Гала заходит перед сном поцеловать меня. Это самый нежный и самый дивный поцелуй в моей жизни.

Ноябрь

//-- Порт-Льигат, 1-е --//

   Как только умирает какой-нибудь выдающийся или даже хоть немножко выдающийся человек, меня в тот же миг постигает острое, странное и в то же время утешающее чувство, будто покойный стал стопроцентно далианской личностью, потому что отныне он будет покровительствовать расцвету моего творчества.
Сальвадор Дали

   Сегодня день для мыслей об усопших [104 - …день для мыслей об усопших… – 1 ноября католики отмечают День Всех Святых, он же День поминовения усопших.] и о себе. День, чтобы подумать о смерти Федерико Гарсии Лорки, расстрелянного в Гранаде, о самоубийстве Рене Кревеля [105 - Кревель Рене (1900–1935) – французский поэт-сюрреалист. В 1929 году опубликовал эссе «Дали, или Антиобскурантизм».] в Париже и Жана Мишеля Франка в Нью-Йорке. О смерти сюрреализма. О князе Мдивани, гильотинированном собственным «роллс-ройсом». О смерти княгини Мдивани и Зигмунда Фрейда, бежавшего в Лондон. О совместном самоубийстве Стефана Цвейга [106 - Цвейг Стефан (1885–1942) – австрийский писатель, автор тонких психологических новелл и биографий. Вынужденный после присоединения Австрии к фашистской Германии эмигрировать в Англию, затем в США и Бразилию, совершил вместе с женой самоубийство.] и его жены. О смерти принцессы де Фосиньи-Люсенж.
   О смерти в театре Кристиана Берара [107 - Берар Кристиан (1902–1949) – французский театральный художник и иллюстратор.] и Луи Жуве [108 - Жуве Луи (1887–1951) – французский актер театра и кино, режиссер; некоторые его спектакли оформлял К. Берар.]. О смерти Гертруды Стайн [109 - Стайн Гертруда (1874–1946) – американская писательница, жившая с 1902 года в Париже. В ее доме собирались все ведущие представители молодого и авангардного искусства, она стала музой литературного и художественного авангарда.] и Хосе Марии Серта [110 - Серт Хосе Мария (1874–1945) – испанский живописец, художник-монументалист, ему, в частности, принадлежат росписи Дворца наций в Женеве.]. Миси и леди Мендель. Робера Десноса [111 - Деснос Робер (1900–1945) – французский поэт, принадлежал к группе сюрреалистов. Погиб в фашистском концлагере.] и Антонена Арто [112 - Арто Антонен (1896–1948) – французский актер театра и кино, драматург, режиссер. В 1924 году присоединился к группе сюрреалистов, в 1927-м был из нее исключен, так как Бретон заподозрил Арто в том, что тот поставил пьесу А. Стринберга на деньги, полученные от шведского посольства. Создатель теории так называемого метафизического театра жестокости, которая так никогда и не нашла воплощения. В сущности, Арто был человек с нарушениями психики и неоднократно находился на излечении в психиатрической клинике с диагнозом «паранойя».]. О смерти экзистенциализма. О кончине моего отца. А также Поля Элюара.
   Убежден, что как аналитик и психолог я превосхожу Марселя Пруста. Не только потому, что я использую множество методов, каковых он не знал, и среди них психоанализ, но главным образом потому, что структура моей системы мышления относится к типу исключительно параноидальному, который наиболее подходит к исследованиям такого рода, тогда как его – к депрессивно-невротическому, то есть наименее приспособленному для подобных занятий. Это нетрудно понять, взглянув на его усы, поникшие, какие-то унылые, хотя и в меньшей степени, чем совершенно депрессивные усы Ницше, являющие полную противоположность жизнерадостным и веселым усищам Веласкеса, а уж тем паче ультраносорожьим усам вашего гениального и покорного слуги.
   Да, я всегда охотно пользовался системами, основанными на анализе волосяного покрова, и с эстетической точки зрения для определения количества денег, которое взаимосвязано с тем, как у человека растут волосы, и в психопатологической сфере усов, этой трагической константы характера и, вне всяких сомнений, самой яркой детали мужского лица. И столь же несомненно, что, хоть я люблю использовать гастрономические термины, чтобы заставить проглотить мои сложные философские идеи, крайне трудные для переваривания, я неизменно требую от этих идей самой жесткой прозрачности, чтобы можно было различить самый крохотный их волосок. Я не потерпел бы никакой неясности, в сколь бы малой мере она ни проявлялась.
   И поэтому я с удовольствием утверждаю, что Марсель Пруст со своим мазохистским самокопанием и садо-гомосексуальным сдиранием покровов с высшего света сумел состряпать некое подобие диковинного, импрессионистского, сверхчувственного и квазимузыкального ракового супа. В нем не хватает только раков, или, верней сказать, они там присутствуют, но в виде раковой эссенции. Меж тем как Сальвадору Дали, напротив, благодаря всем неуловимейшим эссенциям и квинтэссенциям, которые он добывает, сдирая кожу с себя и с иных людей, никогда и ни в чем не похожих друг на друга, удается преподнести вам на блистающей тарелочке, к которой не прилипло ни одного теоретического волоска, настоящего вареного рака, абсолютно конкретного, сверкающего членистым панцирем, что укрывает съедобную и вкусную, каковой она в действительности и является, реальность.
   Пруст из рака ухитряется сделать музыку, Дали же, в противоположность ему, музыкой способен сотворить рака.
   А теперь перейдем к смерти наших современников, которых я знал и которые были моими друзьями. Мое первое и утешающее ощущение, что они становятся настолько далианскими, что станут трудиться у истоков моего творчества. И одновременно возникает другое тревожащее и парадоксальное чувство: мне кажется, будто виновником их смерти был я!
   Я вовсе не испытываю потребности искать подтверждения своей вины, моя лихорадочно-параноидальная интерпретация событий и без того подсовывает мне самые подробнейшие доказательства моей преступной ответственности в их гибели. Но поскольку с объективной точки зрения это абсолютно не соответствует истине, а с другой стороны, благодаря своему сверхчеловеческому разуму я парю надо всеми и вся, то проблема потихоньку сама собой улаживается. Так что я могу перед вами исповедаться с грустью, но без капли стыда, что смерти моих друзей, укладываясь тончайшими последовательными слоями «ложного чувства вины», в конце концов образовали своего рода исключительно мягкую подушку, на каковой я ночью и засыпаю, как никогда свежий и начисто избавившийся от страхов.

   Гибель расстрелянного в Гранаде Федерико Гарсии Лорки, поэта, воспевавшего насильственную смерть!
   Оле!
   Этим типично испанским возгласом я встретил в Париже известие о смерти Лорки, лучшего друга моей бурной юности.
   Именно этот возглас, который физиологически непроизвольно издает любитель корриды, когда матадору удается красивый выпад, и который вырывается из глоток тех, кто подбадривает исполнителей фламенко [113 - Фламенко – обобщенное название андалузских песен, музыки и танцев, а также стиля их исполнения.], выкрикнул я, отметив смерть Лорки и обозначив тем самым, до какой степени по-испански трагично завершилась его судьба.
   Не меньше пяти раз в день Лорка заговаривал о своей смерти. Ночью он не мог уснуть, если мы все не приходили «уложить» его в постель. Но уже и в постели он находил возможности длить до бесконечности самые возвышенные, какие только знал мир в нашем столетии, поэтические беседы. И почти все они кончались темой смерти, прежде всего его собственной смерти.
   Лорка изображал и выпевал все, о чем заводил речь, в частности и свою смерть. Он разыгрывал целый пантомимический спектакль. «Вот таким, – говорил он, – я буду в миг смерти». После чего исполнял своего рода горизонтальный балет, изображая судорожные движения собственного тела в момент похорон, если гроб будут нести по дороге, проходящей по одному из крутых склонов в Гранаде. Потом демонстрировал нам, как будет выглядеть его лицо через несколько дней после погребения. И его черты, которые в общем были не слишком красивы, вдруг обретали ореол невероятной красоты и даже некоторую изящность. А увидев, какое впечатление он произвел на нас, Лорка улыбался, торжествовал, сознавая свою абсолютную лирическую власть над зрителями.
   Он написал:

     Борода у Гвадалквивира цветом словно цветок граната,
     Одна кровью, другая слезами твои реки текут, Гранада [114 - Первые строки стихотворения «Балладилья о трех реках», вошедшего в книгу Лорки «Поэма о канте хондо» (1931).].

   Также в конце оды, посвященной Сальвадору Дали (а потому вдвойне бессмертной), Лорка недвусмысленно намекает на собственную смерть и просит меня тоже не слишком задерживаться, после того как моя жизнь и мое творчество достигнут расцвета.
   В последний раз я видел Лорку в Барселоне за два месяца до того, как разразилась Гражданская война. Гала, прежде не знавшая его, была просто потрясена этим клейким феноменом неодолимого всеобъемлющего лиризма. Впрочем, то было взаимное чувство: в продолжение трех дней очарованный Лорка не был способен говорить ни о чем другом, кроме как о Гале. Точно так же Эдвард Джеймс, безмерно богатый поэт, одаренный сверхчувствительностью колибри, прилип, попал в ловушку личности Федерико. Джеймс носил тирольский костюм, изобильно украшенный вышивкой, – короткие штаны и кружевную рубашку. Лорка говорил про него, что это птичка колибри, наряженная солдатом времен Свифта.
   Как-то раз мы с Лоркой сидели в ресторане «Гарригский кенарь» и вдруг увидели: невдалеке шествует строевым шагом крохотное, но исключительно нарядное насекомое. Лорка тотчас узнал его, вскрикнул и вел пальцем все время, пока насекомое это пребывало в поле его зрения, однако же не подозвал его к нам. А когда опустил палец, насекомого и след простыл. Так вот, это крохотное насекомое в тирольских кружевах, и, между прочим, тоже поэт, было единственным существом, которое могло бы изменить судьбу Лорки.
   Дело в том, что Джеймс недавно снял около Амальфи виллу Чимброне, которая вдохновила Вагнера [115 - Вагнер Рихард (1813–1883) – немецкий композитор, в частности автор цикла опер «Кольцо Нибелунга» на основе германского эпоса «Сказание о нибелунгах». «Парсифаль» (1882) – его последняя опера, названная самим Вагнером «торжественной сценической мистерией».] сочинить «Парсифаля». Он пригласил нас с Лоркой приехать к нему и жить там сколько захотим. Три дня мой друг Федерико терзался, решая мучительную альтернативу: ехать – не ехать. Решение менялось каждые четверть часа. В Гранаде его отец, у которого была неизлечимая болезнь сердца, боялся, что вот-вот умрет. В конце концов Лорка пообещал, что присоединится к нам, но сперва повидается с отцом и постарается его успокоить. Но тут началась Гражданская война. Федерико расстреляли, а его отец жив до сих пор.
   Вильгельм Телль? Я продолжаю пребывать в убеждении, что, раз уж нам не удалось увезти с собой Федерико, его психопатологически боязливый и нерешительный характер все равно помешал бы ему приехать к нам на виллу Чимброне. И тем не менее сейчас во мне рождается тягостное чувство вины за его гибель. Может, мне и удалось бы вытащить его из Испании, но я недостаточно упорно настаивал. Если бы я действительно этого хотел, я сумел бы увезти его в Италию. Но я тогда писал большущую лирическую поэму «Пожираю Галу», а кроме того, в глубине души, то ли осознанно, то ли неосознанно, ревновал Лорку к ней. Мне хотелось быть в Италии одному, любоваться террасами с растущими кипарисами и апельсиновыми деревьями, любоваться торжественными храмами Пестума [116 - Пестум – город в Италии, первоначально греческая колония, в 273 году до н. э. завоеван римлянами. В нем сохранились греческие храмы VI и V веков до н. э.], да притом необходимо было, чтобы мне тогда повезло, да нет, посчастливилось никого не любить, а иначе я не смог бы насладиться блаженством мании величия и жажды одиночества. Да, тогда, в пору далианского открытия Италии, мои отношения с Лоркой и наша бурная переписка по странному совпадению очень смахивали на знаменитый разрыв между Ницше и Вагнером. К тому же как раз в это время я работал над апологией «Ангелуса» Милле [117 - Милле Жан Франсуа (1814–1875) – французский живописец и график. На его картине «Ангелус» (1859) изображены крестьянин и крестьянка, молящиеся на поле, а на заднем плане – церковь. «Ангелус» – вечерний звон, названный так по первому слову католической молитвы, обращенной к Богоматери.] и писал свою лучшую книгу, до сих пор не изданную [118 - Наконец-то опубликованную в 1963 г. в издательстве Ж. Ж. Повера.], «Трагический миф „Ангелуса“ Милле», а также свой лучший балет, названный «„Ангелус“ Милле» и тоже до сих пор нигде не поставленный, для которого я хотел использовать музыку «Арлезианки» Бизе [119 - Бизе Жорж (1838–1875) – французский композитор, автор оперы «Кармен» и музыки к драме французского писателя А. Доде «Арлезианка» (1872), более известной как оркестровая сюита.] и неизданное музыкальное сочинение Ницше. Ницше написал его уже на пороге безумия, во время одного из приступов антивагнеровских настроений. Граф Этьен де Бомон раскопал его, как мне помнится, в одной из библиотек Базеля, и я, хоть ни разу не слышал его, воображал, что это единственная музыка, которая подойдет для моего творения.
   Красные, красноватые, розовые и даже бледно-сиреневые тут же ухватились за смерть Лорки в целях отвратительной демагогической пропаганды, используя ее для гнусного шантажа. Они пытались и пытаются до сих пор сделать из него политического героя. Но я, который был его лучшим другом, могу свидетельствовать перед Богом и историей, что Лорка, поэт на все сто процентов, был единосущно самым апостольским созданием из всех, кого я знал. Он попросту оказался искупительной жертвой в сплетении личных, суперличных и местных отношений, а самое главное, безвинной добычей всемогущей конвульсивной и космической смуты, каковой была испанская Гражданская война [120 - Через год после расстрела Лорки Франко, оправдывая убийство поэта, заявил в интервью: «Следует признать, что во время установления власти в Гранаде этот писатель, причисленный к мятежным элементам, умер. Такие случайности естественны во время военных действий».].
   Но в любом случае несомненно одно. Всякий раз, когда в глубинах своего одиночества мне удается породить какую-нибудь гениальную идею или положить серафически чудесный мазок, я слышу хрипловатый, мягкий, приглушенный голос Лорки, который кричит мне: «Оле!»

   Смерть Рене Кревеля – это уже совсем другая история. Но чтобы начать с самого начала, придется мне вкратце рассказать историю АРПХ, то есть Ассоциации революционных писателей и художников [121 - Ассоциация революционных писателей и художников была организована в 1932 году как французский филиал Международной ассоциации революционных писателей, фактически находившейся в прямом подчинении у Коминтерна. Заправляли в ней коммунисты и левые. Бретон был исключен из нее в 1933 году. В 1939-м, после подписания пакта Молотова – Риббентропа, АРПХ была распущена.], соединения словес, у которого есть только одно-единственное достоинство, а именно то, что оно ничего не означает. Воодушевленные безмерным идеалистическим благородством и соблазненные двусмысленным звучанием названия, сюрреалисты коллективно вступили в эту ассоциацию заурядных бюрократов, составив ее большинство. Первейшей заботой АРПХ, как и всех ассоциаций подобного рода, которым на роду написано погрузиться в небытие и которые с момента возникновения несут на себе мету полной ничтожности, была организация заседаний какого-нибудь «Беспредельно Международного Конгресса» [122 - Дали, очевидно, имеет в виду проходивший в 1935 году в Париже Конгресс писателей в защиту культуры, на котором Бретону не дали слова.]. Цель подобного конгресса предвидеть нетрудно, однако я был единственный, кто сразу же объявил о ней: первым делом ликвидировать всех писателей и художников, кто хоть что-то собой представляет, а в особенности тех, кто способен высказать или поддержать мало-мальски новую, ниспровергающую, а следовательно, революционную идею. Эти конгрессы – странные чудовищные явления, окруженные уже по самой своей природе кулисами, в которых ползают существа совершенно особого психологического склада, то есть личности скользкие и пресмыкающиеся. О Бретоне можно говорить все, что угодно, но прежде всего он человек цельный и несгибаемый, как Андреевский крест. В любых кулисах, а особенно в кулисах подобных конгрессов, он очень скоро становится самой неудобной и неприспосабливающейся фигурой из всех оказавшихся там «случайных элементов». Он не способен ни пресмыкаться, ни вжиматься в стену. И это стало одной из главных причин, по которой сюрреалистский крестовый поход не допустили даже на порог Ассоциации революционных писателей и художников, что я, кстати сказать, и предвидел, не слишком для этого напрягая мозг.
   Единственным членом нашей группы, верившим в эффективность участия сюрреалистов в работе Международного конгресса АРПХ, был Рене Кревель. Поразительная и весьма красноречивая деталь: он не выбрал себе в качестве имени какое-нибудь затрепанное Поль либо Андре или же надменное Сальвадор, как у меня. На каталанском «Гауди» [123 - Гауди-и-Корнет Антонио (1852–1956) – испанский архитектор, по национальности каталонец, работавший в Барселоне. Главное его произведение – оставшаяся незавершенной церковь Саграда Фамилиа (Святого Семейства), замечательное, фантасмагорическое по архитектуре и причудливое по декору сооружение.] и «Дали» означают «радоваться» и «желать», а Кревеля звали Рене, что, вполне вероятно, происходит от причастия прошедшего времени глагола «renaître» – «возрождаться», «воскресать». Но в то же время он сохранил свою настоящую фамилию Кревель, которая как бы подразумевает действие, определяемое глаголом «crever» – «подыхать», «умирать» или, как сказали бы философы, мало-мальски подкованные в филологии, «витально неодолимое стремление к смерти». Рене был единственный, кто верил в возможности АРПХ, которую он сделал своим поприщем и яростно защищал. Внешне он был похож на эмбрион, вернее сказать, на побег папоротника в тот самый момент, когда он начинает распускаться, раскручивать свои зарождающиеся спиралевидные завитки. Вы, несомненно, уже обращали внимание, какое у него насупленное, как у падшего ангела, лицо, по-бетховенски глухое, ну прямо завиток папоротника! Если же вы еще не обратили на это внимание, то задумайтесь, и будете иметь точное представление о том, что напоминает вытянутое, как у недоразвитого, болезненного ребенка, лицо нашего дорогого Рене Кревеля. В ту пору он являл для меня живейшее олицетворение эмбриологии, но теперь в моих глазах превратился в идеальный пример того, чем занимается новейшая наука, именуемая фениксологией, о которой я расскажу абсолютно все тем, кому посчастливится прочесть меня. Вполне возможно, что, к несчастью своему, вы еще ничегошеньки не знаете о фениксологии. А фениксология дарует нам, живущим, великую возможность обрести бессмертие в течение нашей земной жизни, и все благодаря скрытым способностям возвращаться в эмбриональное состояние и получить возможность вечно возрождаться из собственного пепла, в точности как феникс, мифическая птица, по имени которой названа эта новейшая из новейших наук, претендующая на звание самой необыкновенной из всего, что в наше время есть необыкновенного.
   Никто за свою жизнь так часто не «подыхал», никто так часто не «воскресал», как наш Рене Кревель. Существование его состояло из постоянных попаданий в психиатрическую лечебницу и выходов из нее. Отправлялся он туда на грани издыхания, чтобы появиться воскресшим, цветущим, обновленным, сияющим и восторженным, как младенец. Но продолжалось это недолго. Очень скоро возвращалась неистовая жажда самоуничтожения, его вновь охватывал страх, он опять принимался курить опиум, биться над неразрешимыми идеологическими, моральными, эстетическими и личными проблемами, снова впадал в бессонницу, постоянно плакал и вновь оказывался на грани издыхания. Как одержимый, он смотрелся во все зеркала тогдашнего гнетущего прустианского Парижа, всякий раз бормоча: «Я выгляжу так, будто подыхаю, у меня вид, словно я при смерти», и, дойдя окончательно до ручки, на пределе сил объявлял ближайшим друзьям: «Да лучше подохнуть, чем хотя бы еще день выносить такое». Его отправляли в санаторий, чтобы провести дезинтоксикацию, и после нескольких месяцев усиленного лечения Рене вновь воскресал. Он появлялся в Париже, разряженный, как перворазрядный жиголо, кудрявый, блистательный, жизнь переполняла его, как счастливого ребенка, он весь исходил, но теперь уже оптимизмом, который увлекал его на дорожку возвышенной революционности, однако затем постепенно, но неотвратимо опять начинал курить, истязать себя, съеживался, скрючивался в точности как нежизнеспособный завиток папоротника!
   Самые тягостные периоды эйфории и «прихода в себя» после попыток покончить счеты с жизнью Рене проводил здесь, в Порт-Льигате, достойном быть описанным Гомером и принадлежавшем тогда только мне да Гале. То были самые счастливые месяцы в его жизни, как сам он признавался в письмах. Пребывание здесь все-таки продлило его жизнь. Мой аскетизм производил на него такое впечатление, что во время пребывания у нас в Порт-Льигате он, подражая мне, жил как отшельник. Вставал еще раньше меня, до восхода солнца, и целые дни проводил голышом в оливковой роще под самым жестким и самым лазурным небом во всем Средиземноморье, самым полуденно экстремистским во всей смертоносно экстремистской Испании. Он любил меня больше всех своих друзей, но мне все-таки предпочитал Галу, которую, как и я, называл оливой, и неоднократно повторял, что, если не найдет свою Галу, свою оливу, жизнь его обязательно кончится трагически. Здесь, в Порт-Льигате, Рене написал «Некстати», «Клавесин Дидро» и «Дали и антиобскурантизм». Совсем недавно Гала, вспоминая его и сравнивая с некоторыми из наших молодых современников, задумчиво произнесла: «Таких мальчиков теперь уже не делают».

   Итак, жила-была одна штука, которая называлась АРПХ. Кревель выглядел все хуже, и это начинало внушать тревогу. Он не нашел ничего лучше, чем этот самый конгресс революционных писателей и художников, чтобы предаваться афродизиакальным и изнурительным излишествам идеологических страданий и противоречий. Сюрреалист, он искренне верил, что мы могли бы, не делая никаких уступок, идти плечом к плечу с коммунистами. Однако еще до открытия конгресса они, используя самые гнусные интриги и отвратительные доносы, делали все, чтобы окончательно и подчистую ликвидировать идеологическую платформу, на которой стояла наша группа. Кревель носился туда-сюда между коммунистами и сюрреалистами, весь отдаваясь изнурительным и безнадежным попыткам примирения, то подыхая, то воскресая. Каждый вечер приносил новую трагедию и новые надежды. Самой ужасной трагедией стал для него бесповоротный разрыв с Бретоном. Кревель прибежал ко мне и, плача, как ребенок, рассказал мне об этом. Я вовсе не подталкивал его на коммунистическую дорожку. Совсем наоборот, я, следуя своей обычной далианской тактике, как раз старался спровоцировать в каждой ситуации как можно больше неразрешимых противоречий, чтобы при удобном случае выжать из них максимум иррационального сока. Как раз тогда у меня на смену мании «Вильгельм Телль – пианино – Ленин» пришла новая, а именно «великого съедобного параноика», то есть Адольфа Гитлера. В ответ на слезы Кревеля я заявил, что, по моему мнению, единственным возможным практическим результатом конгресса АРПХ было бы единогласное голосование за резолюцию, объявляющую взор и пухлую спину Гитлера исполненными неотразимого поэтического лиризма, каковая резолюция нисколько не помешает им бороться против него в политическом плане, совсем даже наоборот. Одновременно я поделился с Кревелем своими сомнениями насчет канона Поликлета [124 - Древнегреческий скульптор, живший в V в. до н. э.] и объявил о своей почти стопроцентной уверенности в том, что Поликлет был фашистом. Рене ушел совершенно подавленный. Среди моих друзей Кревель был как раз тем, кто благодаря неоднократному пребыванию в Порт-Льигате, где он мог получать ежедневные тому подтверждения, свято верил, что в глубине моих самых эксцентричных и трагических чудачеств всегда присутствует, как говаривал Ремю [125 - Ремю (наст. фам. Мюрер) Жюль (1883–1946) – французский актер театра и кино; создал колоритный образ марсельца, балагура и острослова в фильмах М. Паньоля, играл во многих комедиях. Забавные и остроумные реплики его персонажей вошли в речевой обиход.], доля истины. Прошла неделя, и я почувствовал, что во мне рождается острое чувство вины. Надо было позвонить Кревелю, а то ведь он, наверное, решил, что я солидарен с позицией Бретона, хотя тот был настроен против моего гитлеровского лиризма в не меньшей мере, чем против этого самого конгресса. За эту неделю, что я не звонил Рене, интриги за кулисами конгресса завершились объявлением Бретону, что ему отказано даже в возможности прочесть с трибуны доклад от группы сюрреалистов. Пришлось Элюару огласить некий вариант доклада, к слову сказать изрядно сглаженный и сокращенный. Все эти дни Кревель, надо думать, ежеминутно разрывался, дабы и партийную дисциплину соблюсти, и удовлетворить требования группы сюрреалистов. Когда я наконец решился ему позвонить, незнакомый голос на том конце провода ответил с олимпийским презрением: «Если вы и впрямь хоть немножко друг Кревеля, хватайте такси и немедленно приезжайте. Он при смерти. Пытался покончить с собой».
   Я схватил такси, но, когда мы приехали на улицу, где он жил, меня удивила собравшаяся там толпа. Перед домом стояла пожарная машина. Я никак не мог взять в толк, какая может существовать связь между самоубийцей и пожарными, и в соответствии с чисто далианской системой ассоциаций решил, что в этом доме одновременно произошли самоубийство и пожар. Я прошел в комнату Кревеля, заполненную пожарными. С жадностью новорожденного Рене сосал кислород. Никогда в жизни я не видел, чтобы кто-нибудь так цеплялся за жизнь. Отравившись газом Парижа, он пытался воскреснуть с помощью кислорода Порт-Льигата. Прежде чем покончить с собой, он привязал себе на левое запястье кусочек картона, на котором твердой рукой вывел большими буквами: РЕНЕ КРЕВЕЛЬ. Поскольку в ту пору я еще не очень хорошо умел звонить по телефону, то побежал к виконту и виконтессе де Ноай, большим друзьям Кревеля, и максимально тактично и наиболее адекватно ситуации сообщил новость, которая потрясет весь Париж и которую я узнал первым. В гостиной, где на черно-оливковом фоне полотен Гойи [126 - Гойя Франсиско Хосе де (1746–1828) – великий испанский живописец и гравер.] сверкала золоченая бронза, Мари Лор сказала о Рене несколько исключительно прочувствованных слов, каковые тут же были забыты. Жан Мишель Франк, вскоре тоже покончивший с собой, пожалуй, больше всех был взволнован этой смертью, и в последующие дни у него случилось несколько нервных припадков. В день смерти Кревеля мы побрели наудачу по бульварам, чтобы посмотреть кино о Франкенштейне [127 - …кино о Франкенштейне. – Видимо, имеется в виду один из фильмов американского режиссера Дж. Уэйна «Франкенштейн» или, скорей всего, «Невеста Франкенштейна», литературной основой для которых послужил роман английской писательницы М. Шелли (1797–1851) «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818).]. Как и все фильмы, которые я, следуя своей параноидально-критической системе, смотрю, этот отобразил вплоть до мельчайших некрофильских деталей тягу к смерти Кревеля. Франкенштейн даже внешне был похож на него. Впрочем, весь сценарий фильма основывался на идее смерти и воскресения, словно псевдонаучное предвкушение нашей сверхновейшей фениксологии.
   Механические реальности войны смели идеологические порывы любого направления. Кревель принадлежал к тем спиральным росткам папоротника, что могут развернуться лишь на берегах идеологических садков, где возникают чистые, бурные, леонардовские водовороты. После Кревеля никто уже всерьез не спорил ни о диалектическом материализме, ни о механистическом материализме, да и вообще ни о чем не спорил. Но Дали ныне возвещает вам, что недалеки те дни, когда разум вновь обретет свои драгоценные чеканные украшения и слова «монархия, мистицизм, морфология, ядерная фениксология» вновь всколыхнут мир.
   Рене Кревель, Рене Умирающий, это я взываю к тебе: «Умерший, воскресай!» И ты, как истый кастилец, отзываешься на испанском:
   – Здесь!
   Жила-была такая нелепица, которая называлась АРПХ!

1953
Май

//-- Порт-Льигат, 1-е --//
   Зиму я провел, как обычно, в Нью-Йорке и во всем, за что бы ни брался, достигал грандиозных успехов. Вот уже месяц мы в Порт-Льигате, и сегодня я решил вновь обратиться, как и в прошлом году, к дневнику. Я отмечаю далианский день первого мая исступленной работой, на которую толкает меня сладостное творческое нетерпение. Усы мои никогда еще не были так длинны. Все мое тело облачено одеяниями. Торчат одни лишь усы.
//-- 2-е --//
   Убежден, самая сладкая свобода для человека на этой земле состоит в том, чтобы жить, как ему заблагорассудится, без необходимости трудиться.
   Сегодня с восхода до темноты я нарисовал шесть ангельских ликов, столь математически совершенных, столь взрывчатых и исполненных такой исключительной красоты, что сейчас я совершенно обессилен и разбит. Укладываясь спать, я вспомнил, что Леонардо сравнивал смерть, приходящую после наполненной жизни, со сном после долгого дня трудов.
//-- 3-е --//
   Работая, я предавался бесконечным мечтаниям о «фениксологии». Я в третий раз пережил возрождение, когда услышал по радио об одном изобретении с конкурса Лепена [128 - Конкурс Лепена – организованный в 1902 году префектом французской полиции Луи Лепеном (1846–1933) в рамках Парижской ярмарки конкурс для поддержки ремесленников и изобретателей и для помощи им во внедрении их изобретений. Существует поныне и проводится под эгидой Французской ассоциации изобретателей и производителей.]. Сообщили, что якобы найден способ изменять цвет волос, не подвергаясь риску, неизбежному при окрашивании. Порошок с микроскопическими частицами, чей электрический заряд противоположен заряду волос, вызывает изменение их цвета. Так что, если бы мне потребовалось, я мог бы сохранить прекраснейший черный цвет своих волос до тех пор, когда реализуются мои «фениксологические» утопии. Эта уверенность наполнила меня живейшей ребяческой радостью, тем более что этой весной я чувствую себя омолодившимся во всех отношениях.
//-- 4-е --//
   Гала нашла на въезде в Кадакес овчарню. Хочет купить ее и перестроить и даже разговаривала о покупке с овчаром.
//-- 5-е --//
   В самом начале своей книги о мастерстве [129 - «50 Secrets of Magic Craftsmanship» («50 секретов волшебного мастерства») by Salvador Dali. New York: The Dial Press, 1948.] я написал: «Ван Гог [130 - Ван Гог Винсент (1853–1890) – голландский живописец, один из крупнейших художников-постимпрессионистов; значительную часть жизни работал во Франции. В припадке безумия отрезал себе ухо.] отрезал себе ухо; прежде чем отреза́ть ухо себе, прочтите эту книгу». Прочтите этот дневник.
//-- 6-е --//
   Все можно сделать хорошо или плохо. Это относится и к моей живописи!
//-- 7-е --//
   Знайте, что самое удивительное видение, которое только способен изобрести ваш мозг, может быть воплощено и изображено при наличии гениальной мастеровитости Леонардо или Вермеера.
//-- 8-е --//
   Живописец, ты – не оратор! Поэтому заткнись и пиши!
//-- 9-е --//
   Позвольте вас заверить, что если вы отказываетесь изучать анатомию, законы рисунка и перспективы, математические основы эстетики и науку о цвете, то это скорей свидетельствует о вашей лености, чем о гениальности.
//-- 10-е --//
   Плевать я хотел на вялые шедевры!
//-- 11-е --//
   Для начала научитесь рисовать и писать, как старые мастера, а уж потом работайте как сочтете нужным, – и вас всегда будут уважать.
//-- 12-е --//
   Зависть остальных художников всегда служила мне термометром моего успеха.
//-- 13-е --//
   Художники, уж лучше будьте богатыми, чем бедными. А потому следуйте моим советам.
//-- 14-е --//
   Если по совести… не пишите бессовестно!
//-- 15-е --//
   Генри Мур [131 - Мур Генри (1898–1986) – английский скульптор; в начале 1930-х годов был близок к сюрреалистам, впоследствии в своем творчестве пытался преодолеть грань между фигуративным и абстрактным искусством; считается крупнейшим современным английским скульптором.], вот уж поистине Англичанин!
//-- 16-е --//
   Мои отношения с Браком [132 - Брак Жорж (1882–1963) – французский художник, один из основоположников кубизма.], как у Вольтера с Господом Богом, – мы раскланиваемся, но не разговариваем.
//-- 17-е --//
   Матисс: торжество буржуазного вкуса и безвкусной мешанины.
//-- 18-е --//
   Пьеро делла Франческа [133 - Пьеро делла Франческа (ок. 1420–1492) – итальянский живописец Раннего Возрождения; его картины и фрески отличает поразительная, почти идеальная гармония.]: торжество абсолютной монархии и целомудренной чистоты.
//-- 19-е --//
   Бретон: так прямолинейно переть напролом, чтобы шлепнуться в лужу!
//-- 20-е --//
   Арагон: такая бездна карьеризма и такая бедная карьера!
//-- 21-е --//
   Элюар: столько смятений и путаницы, чтобы остаться таким безупречным!
//-- 22-е --//
   Рене Кревель: с его бонапартистским троцкизмом он еще не раз, умирая, воскреснет.
//-- 23-е --//
   Кандинский? [134 - Кандинский Василий Васильевич (1866–1944) – русский живописец, один из основоположников абстракционизма; с 1921 года жил в эмиграции.] Тут и говорить нечего: нет такого русского художника. Кандинский мог бы мастерить великолепные рукоятки для тростей из перегородчатой эмали вроде той, которую Гала подарила мне на Рождество и с которой я теперь не расстаюсь.
//-- 24-е --//
   Поллок [135 - Поллок Джексон (1912–1956) – американский художник-абстракционист, глава направления «абстрактный экспрессионизм», основой техники которого был ташизм (от фр. tache – пятно). Полотна ташистов представляют собой совокупность цветовых пятен.]: «марселец» абстрактной живописи. Романтик галантных празднеств и фейерверков, каким был первый чувственный ташист – Монтичелли [136 - Монтичелли Адольф (1824–1886) – французский художник-романтик, по национальности итальянец, выходец из Марселя, полотна которого отличались яркостью и красочностью; его очень ценили импрессионисты.]. Он не так скверен, как Тернер. Потому что еще ничтожней.
//-- 25-е --//
   Внедрение в современное африканского, лапландского, бретонского, латышского, майоркского или там критянского искусства не более чем кретинизация нашей эпохи. Все это чистая китайская грамота, а уж для Бога не секрет, до чего я не люблю китайщину, включая и китайское искусство.
//-- 26-е --//
   С младых ногтей, с раннего детства у меня была вредная наклонность считать себя отличным от всех прочих смертных. Да и сейчас мне прекрасно удается оставаться в этой убежденности.
//-- 27-е --//
   Во-первых: Гала.
   Во-вторых: Дали.
   В-третьих: все остальные, включая, разумеется, еще раз и нас обоих.
//-- 28-е, 29-е, 30-е --//
   Для Мейсонье худшее уже позади.

Июнь

//-- 1-е --//
   С неделю назад я открыл, что во всем, чем я занимался в течение всей своей жизни, включая и кино, я запаздывал лет примерно на двенадцать. Прошло уже одиннадцать лет, как у меня впервые возник замысел сделать фильм, всецело и полностью, стопроцентно гипердалианский. По моим прикидкам, фильм этот, вполне возможно, будет снят в будущем году.
   Я собой являю полную противоположность героя басни Лафонтена «Пастух и волк» [137 - Лафонтен Жан де (1621–1695) – французский поэт, баснописец. Точное название басни «Лев и пастух»; в ней пастух грозится убить льва, похищающего его овец, однако, увидев льва, вышедшего к нему, в страхе убегает.]. Поскольку в своей жизни начиная уже с юности я осуществил столько поразительных вещей, то теперь происходит следующее: стоит мне что-то объявить – да хотя бы, к примеру, литургическую корриду, когда бесстрашные священники будут танцевать перед быком, которого после гонок за ними вертолет унесет в небеса, – и сразу же все, кроме меня, начинают верить в этот проект, и он – что самое удивительное – в конце концов когда-нибудь неизбежно доходит до реализации.
   В двадцать семь лет я в сотрудничестве с Луисом Бунюэлем сделал два фильма, которые навсегда войдут в историю кино: «Андалузский пес» и «Золотой век» [138 - «Андалузский пес» и «Золотой век» – см. прим. 17.]. После этого Бунюэль работал в одиночку, сняв множество фильмов и оказав мне тем самым бесценную услугу, так как публика смогла воочию увидеть, кому «Андалузский пес» и «Золотой век» обязаны всем, что в них есть гениального, а кому – всем примитивным.
   Если я буду снимать фильм, я должен быть уверен, что он будет от начала до конца непрерывным чудом, потому что не стоит зазывать публику посмотреть зрелище, если оно не сенсационно. Чем многочисленней будет публика, тем большее состояние принесет фильм автору, столь справедливо прозванному «Avida Dollars», то есть «алчный до долларов». Но чтобы фильм показался зрителям чудесным, прежде всего необходимо, чтобы они смогли уверовать в чудеса, которые будут явлены им. И для этого есть единственный способ: прежде всего покончить с принятым в нынешнем кино отвратительным ритмом, условной и докучной риторикой движущейся камеры. Да как можно хотя бы на секунду поверить даже самой банальной мелодраме, если камера на операторской кран-тележке следует за убийцей повсюду, вплоть до туалета, куда он заходит, чтобы смыть с рук пятнающую их кровь. Вот почему Сальвадор Дали, прежде чем начать съемку своего фильма, позаботится о том, чтобы обеспечить полную неподвижность камеры, приколотить ее гвоздями к полу, как прибили Иисуса Христа к кресту. И если действие выйдет из кадра, ничего не попишешь! Встревоженным, раздраженным, обеспокоенным, затаившим дыхание, топающим ногами, охваченным восторгом или, наоборот, скучающим зрителям придется подождать, когда действие вернется в поле зрения кинокамеры. Впрочем, на это время для их развлечения можно будет пустить вереницу каких-нибудь красивых, но не имеющих никакого отношения к фильму образов перед недвижным, сверхстатичным, лишенным свободы перемещения оком далианской камеры, которая наконец-то обрела подлинную цель своего существования – стать рабыней моего чудотворного воображения.

   Мой будущий фильм станет полной противоположностью экспериментальным авангардистским фильмам, а главное, тому, что нынче именуется «авторским кино» [139 - Авторское кино – направление, получившее в 1950-х годах широкое распространение в Европе и США, сторонники которого считают, что подлинным автором фильма является режиссер, зачастую совмещающий в себе и сценариста.] и означает всего-навсего рабскую покорность всем банальностям унылого современного искусства. Я расскажу подлинную историю женщины, страдающей паранойей и влюбленной в тачку, которая постепенно обретает все атрибуты ее любимого, чей труп перевозили на этой тачке. В конце концов тачка обретает плотскую форму, превратясь в живое существо. Потому мой фильм будет называться «Плотская тачка». И все зрители, не важно, утонченные или обычные, вынуждены будут разделить мой фетишистский психоз, потому что будет рассказана доподлинно правдивая история, причем снятая с такой достоверностью, какой не способен добиться ни один документалист. Невзирая на свой категорический реализм, фильм мой будет содержать и поистине чудесные сцены, и я не могу удержаться от соблазна поведать моим читателям о некоторых из них – с одной-единственной целью: чтобы у них уже заранее потекли слюнки. Зрители увидят пять белых лебедей, которые взорвутся один за другим, создав серию тщательнейше замедленных, развивающихся в соответствии с самыми строгими требованиями архангельской гармонии образов. Лебеди будут начинены настоящими плодами граната, предварительно заполненными взрывчаткой, так что можно будет увидеть во всех мельчайших подробностях, как разорвутся внутренности птиц и веером разлетятся зерна гранатов. Зерна столкнутся с облаком перьев, воссоздав представляющуюся, а вернее сказать, грезящуюся нам картину столкновения корпускул света, причем, если судить по моему опыту, зерна эти будут столь же реалистичны, как и изображенные на полотнах Мантеньи [140 - Мантенья Андреа (1451–1506) – итальянский живописец и гравер Раннего Возрождения; для его работ характерны иллюзионистские эффекты, сильные ракурсы и тщательная проработка деталей.], а перья будут столь же расплывчаты, как и творения, прославившие художника Эжена Карьера [141 - Эжен Карьер – согласно Энциклопедии «Ларусс», французский художник и литограф (1849–1906), уроженец Гурне. Фигуры в его произведениях выступают на туманном фоне.].
   В моем фильме можно будет также увидеть сцену, представляющую фонтан Треви в Риме. Окна домов вокруг площади отворятся, и один за другим из них вывалятся шесть носорогов. И всякий раз, когда носорог упадет в воду, над ним раскроется черный зонтик, вынырнувший со дна фонтана.
   Будет и эпизод, представляющий площадь Согласия на рассвете; по ней в разных направлениях будут раскатывать на велосипедах две тысячи кюре, и каждый с плакатом, на котором будет стертый, но вполне различимый портрет Георгия Маленкова [142 - Маленков Георгий Максимилианович (1902–1981) – советский государственный и партийный деятель. После смерти Сталина в 1953 году был назначен Председателем Совета министров, в 1957-м был обвинен Хрущевым в организации антипартийной группировки и впоследствии исключен из партии. Дали здесь имеет в виду его толстое, одутловатое лицо с расплывшимися, невыразительными чертами.]. А еще при случае я покажу, как на мадридской улице сотня испанских цыган убивает и разделывает слона. Они оставят от него один голый скелет, воспроизведя тем самым сцену из африканской жизни, о которой я читал в какой-то книжке. И когда обнажатся слоновьи ребра, двое цыган, которые, несмотря на дикое исступление, будут распевать фламенко, залезут внутрь туши, чтобы завладеть самыми лакомыми внутренними органами – сердцем, почками и прочим… Они затеют ссору и устроят поножовщину, а остальные, те, что снаружи, будут продолжать разделывать слона и при этом наносить своими ножами случайные раны дерущимся внутри, что наполнит каким-то жутким, диким весельем внутренности животного, превратившегося в огромную окровавленную клетку.
   И не забыть бы еще музыкальную сцену, в которой Ницше, Фрейд, Людвиг II Баварский [143 - Людвиг II Баварский (1845–1886) – король Баварии; короновался в 1864 году, в 1866 году за сумасбродное поведение был объявлен безумным; местом жительства ему был определен замок на берегу озера, в котором он утонул (или был утоплен). Покровительствовал людям искусства, в частности Рихарду Вагнеру.] и Карл Маркс с несравненной виртуозностью поочередно пропоют на музыку Бизе свои доктрины. Сцена будет разыгрываться на берегу озера Вилабертран, посреди которого, дрожа от холода, будет стоять по пояс в воде старуха в настоящем костюме тореро, а ее бритую голову будет покрывать, сохраняя неустойчивое равновесие, омлет с пряными травами. И как только омлет соскользнет и плюхнется в воду, некий португалец заменит его на новый.
   А в конце фильма зрители увидят шарообразный плафон люстры, который будет то утончаться, то утолщаться, покрываться орнаментами, то тускнеть, то становиться ярче, то размягчаться, то вновь обретать твердые очертания и т. д. Уже почти год я размышляю о том, чтобы именно так представить всю политическую историю материалистического человечества в виде морфологических трансформаций тыквы, легко и просто узнаваемой в силуэте шарообразного плафона. Это безмерно тщательное и долгое исследование в моем фильме будет длиться ровно одну минуту и соответствовать тому, что видит ослепленный солнцем человек, зажмуривший глаза и с силой надавливающий на них руками.
   Все это сделать способен один только я, и повторить этого никто не сможет, потому что лишь мы с Галой обладаем тайной, благодаря которой я смогу снять фильм, не вырезая и не вклеивая отдельные эпизоды. И уже сама эта тайна приведет к бесконечным очередям перед кинотеатрами, в которых будет демонстрироваться мой шедевр. Ибо вопреки ожиданиям наивных «Плотская тачка» станет не только самым гениальным, но и самым коммерческим фильмом нашего времени, и все восхищенные его главным и единственным качеством придут к единодушному согласию: это воистину чудесно!

Август

//-- 1-е --//
   Я усадил себе на колени уродство и почти в тот же миг ощутил усталость.
//-- 2-е --//
   Мы все изголодались по конкретным образам. И тут нам поможет абстрактное искусство: оно вернет фигуративному искусству его первозданную непорочность.
//-- 3-е --//
   Мечтаю о методе, который позволит исцелять все болезни, во всяком случае хотя бы психологические.
//-- 6-е --//
   Лето, обдираясь, протискивается сквозь мои челюсти, стиснутые так, словно у меня столбняк случился. Уже шестое августа. Поскольку я страшно боюсь опять приступить к работе над своим «Гиперкубическим телом» [144 - Картина, изображающая распятого Христа, которую Честер Дейл передал в нью-йоркский Метрополитен-музей.], живопись которого совершенна, меня осенила чисто далианская идея. Причина моего страха – недостаточный размер тестикул. Зато у меня самого слишком сильно стиснуты зубы. И вот во второй половине дня я натыкаюсь на две совершенно разные и в то же время взаимосвязанные вещи: во-первых, на яички торса работы Фидия [145 - Фидий (V в. до н. э.) – древнегреческий скульптор, работавший в Афинах в эпоху Перикла, автор скульптур для реставрированного Акрополя. Творчество Фидия считается вершиной античного классического искусства.], во-вторых, на пупок того же самого торса Фидия. Результат: страх как рукой сняло. Браво, браво, Дали!
//-- 7-е --//
   Приплыла «Гавиота», яхта Артуро Лопеса, с Алексисом и его друзьями. Я поздно встал и искупался в море, которое трепетало, как оливковая роща. Когда я закрывал глаза, мне казалось, будто я плаваю в жидкой листве олив. Ночью, оттого что я ждал прихода яхты, мне снилось, что море покрыто пятнами акварели разных цветов и форм. С помощью радара собственного изобретения я расположил их так, что хоть пиши с них прекрасную картину, руководствуясь «радаром». Я с восторгом наслаждался каждым мгновением этого дня, основной темой которого было следующее осознание: ведь я то же самое существо, что и тот чудовищно застенчивый подросток, который когда-то стеснялся не только перейти улицу, но и пройти по террасе родительского дома. Я так страшно краснел, глядя на дам и господ, которые казались мне верхом элегантности, что у меня начинались приступы головокружения и я чуть ли не терял сознание. А сегодня мы фотографировались в фантастических нарядах. Артуро нарядился в персидский костюм, а на шее у него было ожерелье из крупных бриллиантов с эмблемой его яхты. Я же, привыкший все переиначивать, надел бирюзовые турецкие шаровары и архиепископскую митру. Мне подарили эти турецкие шаровары и кресло, являющееся точной копией саней Людовика XIV [146 - Людовик XIV (1638–1714) – французский король с 1648 года, прозванный Великим, а также «королем-солнцем».], со спинкой из черепашьего панциря, увенчанной золотым полумесяцем. Причина такого подарка – восточная атмосфера, которой пронизана тысяча и одна животворная ночь галианской биологии нашего дома с каталонскими цветами, нашими двумя кроватями, мебелью из Олота [147 - Городок неподалеку от Фигераса, где Гала купила многие предметы стильной мебели, ныне украшающей дом в Порт-Льигате.] и редчайшим самоваром. Дух плаваний каталонцев на Восток царит в нашем доме – дух, который в него заново принес его белейшество король по имени Артуро Лопес. Мы отзавтракали точно в центре гавани (ее центр был безошибочно определен радаром) с лучшими сортами шампанского и среди коллекции бриллиантов и золотых изделий, украшенных эмалью. Перстень барона Реде исключительно красив, его эскиз нарисовал Артуро. Помнится, я уже видел как-то его в одном из своих мегаломанских снов.
   Еще с полчаса после отплытия Артуро скалы Кадакеса оставались стилизованными под вермееровское освещение. Я считаю, что после всего этого каталонцы должны вернуться на Восток. А еще я предложил совершить на «Гавиоте» плавание в Россию. Имея в виду последние историко-политические события [148 - Смерть Сталина – 5 марта 1953 г.], восемьдесят девушек придут встретить меня и захотят, чтобы я сошел на берег. Я заставлю упрашивать себя. А они будут уговаривать. В конце концов я уступлю и буду встречен бурей аплодисментов.
//-- 8-е --//
   Я все еще перевариваю вчерашнее пиршество и подготавливаю себя к понедельнику, к послезавтрашнему труду, готовлюсь, как девственник, как будто это у меня будет в первый раз в жизни. Ни разу еще я не писал картину с таким наслаждением. Мы поедем купаться в Хункет, и я получаю все больше и больше удовольствия от воды. Это доказывает то, что моя живописная техника на правильном пути, потому что я могу даже плавать, а для философа плавать равносильно сыноубийству. Потому всякий раз, когда плаваю, я отождествляю себя с Вильгельмом Теллем. Прекрасное было бы зрелище: плавают сто философов, соразмеряя свои движения с ритмом мелодий из «Вильгельма Телля» Россини! [149 - Россини Джоаккино (1792–1862) – итальянский оперный композитор. Опера «Вильгельм Телль» была написана им в 1829 году.]
   Дорога воскресного совершенствования. Должно стать ЛУЧШЕ во всем! Этим летом мы еще дважды повидаемся с Лопесами. Мой Христос прекрасней всех. Я уже не чувствую такой усталости. Мои усы великолепны. Мы с Галой любим друг друга еще крепче. Должно стать лучше во всем! С каждой четвертью часа я становлюсь еще просветленней, и между моими стиснутыми зубами оказывается все больше совершенства. Я буду Дали, я буду Дали! А теперь нужно, чтобы мои сны наполнились прекраснейшими и сладчайшими образами, чтобы днем давать пищу моим мыслям.
   Да здравствуем я и Гала!
   Предназначено ли мне судьбой стать творцом чудес?
   Да, да, да и еще раз да!
//-- 10-е --//
   Смотрю на кресло со спинкой из черепашьего панциря, которое подарил нам Артуро Лопес. Увенчивающий спинку маленький золотой полумесяц может означать только одно: через год мы сможем поехать в Россию, иначе зачем было привозить это кресло-сани с полумесяцем в Порт-Льигат и ставить в нашу спальню?
   В обличье, материи тела и сложении Маленкова есть что-то от стирательной резинки марки «Элефант». Сейчас как раз идет стирание коммунизма. Галашка подготавливает «кадиллак» для поездки в Россию, «Гавиота» тоже подготавливается.
   А Сталин, которого уже полностью стерли, кто он?
   И где его мумия?
//-- 11-е --//
   В тот момент, когда я с чувством, что нужно использовать каждое свободное мгновение, потому что я и так опаздываю с завершением картины, готовился начать работу, Гала сказала мне, что она будет чувствовать себя совершенно несчастной, если я не поеду с ней на прогулку на мыс Креус. Сегодня самый тихий и самый дивный день лета, и Гала хочет, чтобы я воспользовался им. Первой моей реакцией было ответить, что это невозможно, но день действительно был чудный, и, чтобы она чувствовала себя счастливой, я согласился. Когда время поджимает, какое испытываешь сладострастное наслаждение, предаваясь ничегонеделанию! Мое желание приступить к работе накапливается, усиливается, и я уже чувствую, что эта непредвиденная пауза сыграет важную, но скрытую роль в завершении моей картины.
   Мы проводим день, достойный богов. Здешние скалы – это вставшие строем скульптуры Фидия. Ведь самое прекрасное место всего Средиземноморья находится как раз между мысом Креус и Тудельским Орлом. Возвышенная красота Средиземноморья подобна красоте смерти. Параноидальные утесы Кульяро и Франкалоса самые мертвые на свете. Никогда ни одна из форм этих утесов не была живой, не принадлежала нашему времени.
   При возвращении с нашей философической прогулки мы чувствовали себя в точности так, словно прожили мертвый день.
   Я нареку этот исторический день возвращением из страны огромных зыбких видений, которые на самом деле твердые.
//-- 12-е --//
   Вечером грандиозный запуск воздушных шаров. Формой один из них смахивает на каталонского крестьянина. Сперва он чуть было не вспыхнул, а потом исчез в бесконечности. Когда он стал размером с мошку, одни кричали: «Вон он, я вижу его!» – а другие: «Он исчез!» Но кое-кто все равно был уверен, что все еще видит его. Это навело меня на мысль о диалектике Гегеля: она унылей унылого, потому что в ней все теряется в бесконечности. А мы с каждым днем все больше нуждаемся в конечном пространстве.
   Потом мы видели, как с неба упала звезда цвета зелени Веронезе [150 - Веронезе (наст. имя Кальяри) Паоло (1528–1588) – итальянский живописец, работавший преимущественно в Венеции, живопись которого отличается богатством оттенков зеленого цвета.]. Большая, таких больших падучих звезд я в жизни не видел, и я сравнил ее с Галой, которая стала для меня самой зримой, самой определенной и самой близкой падучей звездой.
//-- 13-е --//
   Филипс – молодой канадский художник, фанатичный далианец. Мне он ниспослан ангелом. Я отвел ему один домик под мастерскую. И он с редкостной добросовестностью уже взялся рисовать все, что мне нужно, а это дает мне возможность подолгу копаться с теми деталями, которые доставляют мне наибольшее удовольствие, не испытывая от того ни малейшего чувства вины. Уже с шести утра в нижнем этаже дома он рисует лодку Галы именно так, как я его попросил.
   Порт-Льигат весь желтый и иссохший. Я сильней всего люблю Галу именно в те мгновения, когда из глубин моего существа поднимается атавистическая арабская жажда.
//-- 14-е --//
   И только благодаря боязни приняться за лицо Галы я в конце концов научусь писать! Писать надо с ходу, не колеблясь, наудачу, дожидаться, чтобы контрастные тона смешивались в ромбовидных пятнах неопределенного контура, и класть краску на просветы, вынуждая их становиться объединяющими посредниками.
   Мне нужно с беспримерной отвагой отдать предпочтение целиком лицу Галы.
//-- 15-е --//
   Я с наслаждением бездельничаю всю вторую половину сегодняшнего дня – Дня Пресвятой Девы. Льет и погромыхивает. Я начал писать левое бедро, но вынужден был прерваться из-за освещения. Пребываю весь в мыслях о необходимости найти бесспорные догмы, подтверждающие достоверность вечной жизни. У меня интуитивное предощущение, что однажды в трудах Раймунда Луллия [151 - Луллий Раймунд (латинизированная форма имени Рамон Льюль) (1232–1315) – каталонский философ, мистик, теолог, поэт, создатель каталанского литературного языка.] я найду вполне убедительное искомое подтверждение. А пока что, поскольку моя техника достигла такого совершенства, я даже в шутку не могу допустить мысли, что когда-нибудь умру. Даже в глубокой старости.
   Изыди, седина! Седина, изыди!
   После моего изобретения знаменитой далианской яичницы-глазуньи на блюде без блюда все свелось к тому, что я стал «Антифаустом без блюда».
//-- 16-е --//
   В это воскресенье я открыл подводно-ореховый цвет глаз Галы – цвет, который наряду с оливково-морским весь день не давал мне покоя. И мне все время хотелось созерцать эти глаза, которые, кроме того, что являются глазами Градивы, Галарины, Леды, Галы Безмятежной, принадлежат с этого мгновения огромному, размером в квадратный метр, лицу с будущей моей картины, называющейся «Сентябренель». Это будет самая веселая картина на свете. Такая веселая, что у меня даже возникло намерение всецело и безоговорочно преуспеть в написании картин, которые благодаря своим ироническим качествам неизменно будут вызывать взрывы оглушительного животного смеха.
   Филипс старательно выписывает мою картину. Чтобы закончить ее, мне останется лишь все напрочь переделать.
   Я ощущаю в себе такую героическую энергию и так неистово хочу ее развивать, что в конце концов уже ничто не сможет испугать меня.
//-- 17-е --//
   Из чрезмерной предосторожности я наношу так мало краски на правое бедро, что, когда хочу усилить цвет, обязательно делаю пятно. Слышу, как с улицы доносится, подобно небесной музыке, восхищенный шепот моих почитателей, окружающих дом. Но самая сверхтайная тайна заключается в том, что прославленнейший живописец на свете, то есть я, до сих пор не знает, что нужно, чтобы достичь совершенства в живописи. И тем не менее я близок к тому, чтобы узнать это, и тогда я сразу напишу картину, которая превзойдет все, что было создано в античную эпоху. Я упорно держусь за яички Фидия [152 - В том же году, когда был написан распятый Христос, Дали, вдохновленный Фидием, написал мужской торс.], чтобы придать себе смелости…
   О, если бы я только не боялся писать! Но ведь, по сути, я стремлюсь к тому, чтобы каждый мой мазок достигал абсолюта и привел к созданию на полотне совершенного изображения яичек – яичек, которые вдобавок еще и не мои.
   Эти ослы хотели бы, чтобы я в точности следовал советам, которые я даю другим. Это невозможно, потому что я полностью отличен от всех…
//-- 18-е --//

   Чуть только выйду я из дома,
   Скандал бежит за мною вслед.
Тирсо де Молина. Дон Хуан [153 - Тирсо де Молина (наст. имя Габриель Тельес) (ок. 1583–1648) – испанский драматург золотого века, создатель мифа Дон Жуана (Дон Хуана), который как персонаж впервые появился в его пьесе «Севильский озорник, или Каменный гость» (1630). Дали ошибочно назвал ее «Дон Хуан». Строки, приведенные Дали, в тексте этой пьесы отыскать не удалось.]

   Стоит мне, в точности как Дон Хуану, куда-нибудь приехать, как тут же разражается скандал. В последнюю мою итальянскую кампанию едва я высадился в Милане, как какие-то совершенно непонятные личности вчинили мне процесс, утверждая, что якобы это они придумали термин «ядерная мистика».
   Одна итальянская княгиня с огромной свитой приплыла на роскошной яхте, чтобы встретиться со мной. Меня все чаще именуют мастером, но самое гениальное то, что мастерство мое – явление чисто умственное.
   Но тсс… Я уверен, что завтра к вечеру яички Фидия сумеют помочь мне идеально написать, в частности, левую руку.
//-- 19-е --//
   Благодаря яичкам Фидия левое бедро я пишу просто великолепно. Я приближаюсь к совершенству, а это означает, что оно безмерно далеко, как все, к чему приближаются. Но я приближаюсь, а раньше даже и не приближался.
   Сегодня ко мне приезжали молодые ученые, работающие в ядерной физике. Ушли в полном восторге, пообещав прислать мне объемную фотографию кристаллизации кубика соли. Приятно, что соль – олицетворение несгораемости – работает, подобно мне и Хуану де Эррера [154 - Испанский архитектор, строитель Эскуриала, автор «Рассуждения о кубической форме», вдохновившего Дали на создание «Гиперкубического тела».], над проблемой «Суперкубического тела».
//-- 20-е --//
   И опять я повторяю себе – но если я не буду этого себе повторять, то никто другой, по крайней мере я таких не вижу, добровольно на себя эту повинность не возьмет, – так вот, я повторяю себе, что уже в отрочестве был у меня такой порок – считать, что я могу позволить себе все, что угодно, по одной простой причине, что зовут меня Сальвадор Дали. С той поры, то есть на протяжении всей моей жизни, я так и веду себя, и у меня это вполне получается.
   Глядя на свою картину, обнаруживаю изъян на левом бедре. А произошел он от моей безграничной веры в возможность густых мазков сливаться друг с другом. Для большей рельефности мне достаточно будет сильнее наносить кистью мазок и старательней распределять краски, пока они не сольются по краям.
//-- 21-е --//
   Крайне важно: краски могут сливаться по краям до полного исчезновения. Надо начинать с центра и сводить на нет к краю. Цвет неслившийся и непроработанный дает пятно.
//-- 22-е --//
   Главный нынешний секрет – умение не бежать сломя голову впереди лета, которое вырывается из моих крепко стиснутых зубов. Я изо всех сил стискиваю их, стараясь не давать ни капли свободы времени, но все-таки сохраняю у него иллюзию, будто оно сможет вырваться. И весь день время предается этой игре, которую провидел еще Темный Гераклит [155 - Гераклит Эфесский (ок. 544 – ок. 483 до н. э.) – древнегреческий философ-диалектик; его сочинения отличались глубокомыслием и загадочностью, отчего он получил прозвище Темный.], когда сказал: «Время – это дитя». Все это подтверждается сегодня постулатом, что время без пространства непостижимо.
   Едим мускатный виноград. Я всегда думал, что, если поднести виноградину к уху, можно услышать своеобразную музыку. Поэтому у меня привычка после еды класть одну виноградинку в левое ухо. Холодок, который я ощущаю, так восхитителен, что я начинаю размышлять, как использовать таинство этого восхищения.
//-- 23-е --//
   Едем в Барселону, куда Серж Лифарь [156 - Лифарь Серж (1905–1986) – выходец из России, танцовщик труппы Дягилева, после смерти которого был назначен первым танцовщиком и балетмейстером парижской Гранд-опера; в своих балетных постановках сочетал неоклассические и авангардные тенденции. Был близок к сюрреалистам.], г-н Бон и барон Ротшильд привезут макеты к моему балету. Очень надеюсь, что музыка будет хуже некуда. Вообще, Ротшильд затеял совершенно никчемную историю. Но я все равно смогу совершить истинно далианские чудеса, если у меня будет безоговорочная поддержка Бона и Лифаря [157 - Имеется в виду балет «Осень священная» на музыку Анри Соге.Соге (наст. фамилия Пупар) Анри (1901–1989) – французский композитор.].
   По дороге я смогу наслаждаться своей все растущей популярностью.
//-- 24-е --//
   У нас с Галой как будто медовый месяц. Отношения наши еще более идиллические, чем когда бы то ни было. Я чувствую, что близится тот прилив мужества, который позволит мне полностью превратить свою жизнь в шедевр героизма. И после этого я уже ни на миг не перестану быть героем.
   В Барселоне встретился с Лифарем. Там же на ходу придумал декорацию с насосами, которые гонят теплый воздух. Насосы, качая воздух, поднимут стол с канделябрами. А на стол я водружу мой доподлинно настоящий французский хлеб восьмидесятиметровой длины.
//-- 25-е --//
   Возвращение в Порт-Льигат. Подготавливая с безмерным наслаждением палитру, я вдруг почувствовал, что у меня начинаются спазмы в желудке и в животе; они все не прекращаются и не дают мне заснуть. У меня ощущение, что это провиденциальное событие. Вынужденная задержка в работе заставит меня еще с большей стремительностью завершить «Гиперкубическое тело».
//-- 26-е --//
   Дождливый день. Спазмы прекратились. Весь день сплю и готовлюсь завтра работать. Нет, право, задержки эти – отличная штука. Дом полон туберозами и восхитительными ароматами. Сейчас лежу в постели. Мурлычет еl gatito bonito [158 - Прелестный котенок (исп.). – Примеч. перев.], его мурлыканье в точности схоже с бурчанием моего живота, страдающего расстройством пищеварения. Эти синхронно льющиеся переливчатые звуки доставляют мне грандиознейшее удовольствие. С ощущением, что в уголке рта засыхает слюна, я засыпаю.
   Дует трамонтана, а это предвещает, что завтра я, когда вновь примусь за гиперживопись своего «Гиперкубического тела», смогу наслаждаться поистине райским утренним освещением.
//-- 27-е --//
   Браво!
   Это недомогание воистину было даром Господа Всеблагого! Я еще не был готов. Я еще не был достоин приняться за живот и грудь «Гиперкубического тела». Тренируюсь на правом бедре. Нужно, чтобы живот у меня пришел в порядок да и язык очистился. Завтра, ожидая очищения, буду работать с яичками торса Фидия. А еще мне нужно как следует научиться постепенно сводить мазок от центра к краям.
//-- 28-е --//
   Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты ниспослал мне это желудочное недомогание. Его как раз и не хватало мне для того, чтобы я достиг равновесия. Скоро засентябрится сентябрь. Люди начнут полнеть, а вот в июле они кончают самоубийствами и сходят с ума, если только статистика не лжет. Я привез из Барселоны весы. Начинаю регулярно взвешиваться.
   Гала и Хуан наряжают el gatito bonito в шапочку тигровой расцветки с желтым перышком, и мы приучаем его спать в геодезической колыбельке, которую привезли из Барселоны. Наступление сумерек и восход луны гармонически сочетаются с симфоническим мяуканьем котенка и бурчанием в моем животе. Эта утробно-лунная гармония подсказывает мне, что мое «Гиперкубическое тело» навеки пребудет нетленным. Оно будет изваяно по нетленному образу и подобию моего живота и моего мозга.
//-- 29-е --//
   Ужас! У меня поднялась температура, и во второй половине дня мне пришлось лечь в постель. В животе у меня больше не бурчит, котенок тоже не мурлычет. Я вижу эту свою небольшую лихорадку: она словно бы опалесцирующая, радужная. Станет ли она радугой моей болезни? Голуби [159 - У Дали в голубятне, стоящей на столбах, живет около двух десятков голубей.], которые все последние дни молчали, вдруг принялись ворковать, в определенном смысле заменив мой бурчащий болящий живот, как агнец заменил на жертвеннике Исаака.
   Я подарил Андресу Сагаре, который вместе с Джонсом и Фошем [160 - Фош (Фуа) Джозеп Висенс (1893–1987) – каталонский поэт, близкий к сюрреалистам.] приехал повидать меня, куст жасмина. Мы вместе как-то были на длиннющем банкете в честь поэта и гуманитария Карлеса Рибы [161 - Риба (Рибас) Карлес (1893–1959) – каталонский поэт; долгое время был профессором на кафедре классической филологии Барселонского университета, переводчик античной литературы на каталанский.]. Там играли сарданы [162 - Сардана – каталонский круговой танец с пением.]. Карлес Риба всю свою жизнь провел, изучая Грецию, но так и не сумел понять, что она собой представляла в эпоху Античности. Как, кстати, и все прочие современные гуманитарии [163 - Дали записал на полях дневника, что в тот же самый день, но девять лет спустя случилось точно такое же желудочное расстройство. Напомним, что девять – это число прежде всего кубическое.].
//-- 30-е --//
   Благодарю Тебя, Боже: болезнь прошла. Я чувствую себя прошедшим очищение. Послезавтра смогу снова приступить к «Гиперкубическому телу».
   Мне пришла далианская мысль: единственное, чего на свете никогда не бывает вдоволь, – это чрезмерности. И в этом великий урок античной Эллады, который впервые открыл нам, как мне кажется, Фридрих Ницше. Ибо если аполлонический дух достиг в Элладе высочайшего, поистине универсального уровня, то уж дионисийский превзошел все мыслимые пределы чрезмерности. Чтобы удостовериться в этом, достаточно обратиться к их трагической мифологии. Потому мне так нравятся Гауди, Раймунд Луллий и Хуан де Эррера – из всех, кого я знаю, это люди безграничной чрезмерности.
//-- 31-е --//
   Сегодня впервые в жизни Сальвадор Дали испытал этот ангелический восторг: он прибавил в весе.
   Утром меня разбудило хлопанье крыльев голубя, который проник к нам в спальню через каминную трубу. Феномен этот – отнюдь не случайность. Это знак, что бурчание моего живота действительно перешло вовне. Гульканье птиц лишь подтверждает мое интуитивное прозрение: я слушаю то, что происходит вовне, вместо того чтобы прислушиваться к тому, что происходит внутри меня.
   Настал момент для меня и Галы выстраивать наше «внешнее». Ведь у ангелов все «внешнее». Их и распознают-то только по их «внешнему».
   Итак, сегодня начат дермоскелет души Сальвадора Дали.
   К нам на обед приехала Дэйзи Феллоуз в сопровождении какого-то милорда в штанах дивно красного цвета, купленных в Аркашоне [164 - И опять же спустя девять лет Дали сделал еще одну запись на полях своего дневника: «В этом шестьдесят втором году я синхронно решил построить стены, чтобы установить в них кибернетические машины, так как мой мозг уже не помещается ни у меня в голове, ни в доме. Я буду строить их вне дома. В пятьдесят третьем году было утробное воркование, а теперь мои мозговые извилины, которые работают и будут работать, приобрели утробные повадки».].

Сентябрь

//-- 1-е --//
   Сентябрь осентябрит улыбки и корпускулы Галы. Потом будет октябриться «Гиперкубическое тело». Но сперва – и главным образом – должен галатеризоваться сентябрь.
   Пишу верхнюю часть груди Христа. Работаю все время почти что натощак. Съедаю только чуточку риса. Будущим летом сошью себе сверхбелый костюм, чтобы в нем писать. Становлюсь все чище и чище. Кончится тем, что позволю себе лишь возвышенный и почти неуловимый аромат, что излучают мои ноги, смешанный с запахом веточки жасмина у меня за ухом.
//-- 2-е --//
   Я совершенствуюсь. Открываю новые технические возможности.
   Сегодня во второй половине дня отказался принять некоего господина, но, когда вышел из дому, чтобы насладиться сумерками, спустившимися на Порт-Льигат, обнаружил, что этот господин не ушел, стоит в надежде все-таки увидеть меня. Я разговорился с ним и узнал, что по профессии он китобой. И тотчас же, в ту же, можно сказать, секунду, я попросил его прислать мне как можно больше позвонков этих млекопитающих. Он с исключительной готовностью пообещал исполнить мою просьбу.
   Моя способность использовать все просто безгранична. Меньше чем за час у меня уже были готовы шестьдесят два проекта по использованию китовых позвонков: балет, фильм, картина, философская система, терапевтическое украшение, магическое воздействие, галлюциногенно-психологическое воздействие на лилипутов в связи с их так называемыми фантазмами гигантизма, морфологический закон, касающийся размеров, выходящих за пределы человеческого восприятия, новый способ мочиться, щетка. И все это в форме китового позвонка. А еще я пытаюсь восстановить воспоминание о запахе разлагающейся туши кита, посмотреть на которую я ходил в Пуэрто-де-Льянса, когда был ребенком, и сейчас, в момент, предшествующий засыпанию, когда я вновь ощутил этот запах, у меня под сомкнутыми веками появляется смутный образ, постепенно превращающийся в некое подобие Авраама, приносящего в жертву сына [165 - Имеется в виду эпизод из Библии (Бытие, XXII). Бог, испытывая Авраама, потребовал от него принести своего первенца в жертву, однако в момент жертвоприношения через ангела велел заменить сына овном.]. Образ этот выдержан в серо-китовом цвете, словно он вырезан из плоти морского гиганта.
   Засыпаю под мелодию из «Прекрасной Елены» [166 - «Прекрасная Елена» – оперетта французского композитора Жака Оффенбаха (1819–1880), написана в 1864 году.]. Прекрасная Елена и кит фонетически сливаются у меня в подсознании [167 - Переводчик с прискорбием отмечает, что здесь мы сталкиваемся не только с непереводимой (по-французски «Прекрасная Елена» звучит «бель элен», а «кит» – «бален»), но и, что хуже, с не поддающейся в контексте этой дневниковой записи замене фонетической игрой. – Примеч. перев.].
//-- 3-е --//
   Граф де Г., типичный далианский персонаж, заметил: балы даются для тех, кого на них не приглашают. Несмотря на бесчисленные телеграммы, в которых меня умоляют приехать на бал маркиза де Куэваса, я остался в Порт-Льигате, однако газеты, как обычно все подмечающие и достоверные, тем не менее отметили мое присутствие в Биаррице. Самые удачные балы – это те, про которые больше всего говорят не побывавшие на них. Глазунья на блюде без блюда бала без Дали – это и есть Дали.
   Вечером Гала восхищалась моими картинами. Спать ложусь преисполненный счастья. Счастливые картины нашей химерически реальной жизни. Драгоценный сентябрь, от прекрасных картин мы становимся еще прекрасней. Спасибо, Гала! Только благодаря тебе я стал художником. Не будь тебя, я бы ни за что не поверил в свой дар! Дай мне руку! Я люблю тебя все сильней и сильней, и это самая верная правда из правд…
//-- 4-е --//
   Разговариваю с рыбаком, он мне сообщает, сколько ему лет, и тут меня вдруг ударило: ведь мне же уже пятьдесят четыре! [168 - Дали, который родился в 1904 г., на самом деле было тогда сорок девять лет.] Всю сиесту мне было от этого не по себе, но потом до меня дошло: я просто неправильно посчитал. Вспоминаю еще, что после публикации моей «Тайной жизни» отец мне сказал, что я прибавил себе один год. Так что вполне возможно, что мне на самом деле еще только сорок восемь! Годовщины эти – пятьдесят третья, пятьдесят вторая, пятьдесят первая, пятидесятая, сорок девятая – у меня еще впереди, что меня изрядно утешает; и неожиданно мне удается написать грудь «Гиперкубического тела» гораздо лучше, чем я ожидал. Буду теперь использовать новую технику: испытывать счастье от всего, что делаю, и доставлять Гале счастье, чтобы все у нас было как нельзя лучше. И будем работать как никогда!
   Изыдите, все проблемы, и ты изыди, седина!
   Я – безумное орудие и без блюда, и без глазуньи!
//-- 5-е --//
   В следующем году я стану не только самым совершенным, но и самым быстрым художником в мире.
   Одно время я верил, что можно писать полупрозрачными, очень разжиженными красками, но это было заблуждение. Амбра, на которой растворены краски, съедает цвет, и все желтеет.
//-- 6-е --//
   Каждое утро, просыпаясь, я испытываю беспредельное удовольствие, о причине которого я догадался только сегодня: это удовольствие быть Сальвадором Дали; и, обрадованный, я спрашиваю себя, какие чудеса совершит сегодня этот Сальвадор Дали. С каждым днем мне все труднее постичь, как другие способны жить, не будучи Галой или Сальвадором Дали.
//-- 7-е --//
   Гиперсферическое воскресенье. Мы с Галой вместе с Артуро, Жоаном и Филипсом едем в Портоло. Выходим на берег на острове Бланка [169 - Островок на траверсе мыса Креус.]. Сегодня самый дивный день года.
   Галатея, которая является галанимфой чистейшей и гигантской морской геологии, медленно, но верно обретает форму в рафаэлевско-ядерном порыве моей будущей божественной картины.
   Вечером ко мне приехал из Парижа фотограф. Рассказывает, что Жоан Миро [170 - Миро Жоан (Хуан) (1893–1984) – испанский художник и скульптор, работавший во Франции; начинал как сюрреалист, впоследствии абстракционист.] всех разочаровал. Он чрезмерно злоупотребляет размашистыми мазками и мастихином для разглаживания красок. Абстракционистов теперь считают на тысячи. Пикассо за несколько последних месяцев сильно постарел.
   Погода с каждым днем все чудесней. Перед тем как мы легли спать, Галатея съела большущую сельдевую гиперминдалину! Этому вечеру суждено также было завершиться огромным яйцом из сладостного сахара морской геологии, истинно рафаэлевским, галатеевским и далианским, меж тем как в Париже художественный сюрэкзистенциалистский навоз терпит окончательный крах.
//-- 8-е --//
   Наконец-то мне более чем удовлетворительно удается писать лицо Галы.
//-- 9-е --//
   С беспримерной решительностью работал над желтой драпировкой.
   Вечером на ужин пожаловали Маргарита Альберто и Дионисио с женой. На Гале было коралловое ожерелье. Маргарита рассказала нам про бал маркиза де Куэваса и об инциденте, происшедшем между князем д’Ириондой и югославским королем. Потом говорили о смерти. Только Гала не боится ее. Ее беспокоит лишь одно: как я буду жить, когда ее не будет рядом со мной. Дионисио, вообще-то изъясняющийся достаточно невнятно, вполне отчетливо продекламировал кусок из «Жизнь есть сон» Кальдерона [171 - Кальдерон де ла Барка Педро (1600–1681) – крупнейший испанский драматург эпохи барокко, автор комедий и морально-философских драм, в том числе «Жизнь есть сон» (1636).]. У него есть смутная догадка – а может, это просто неявное желание, – что автором этой пиесы является он, хотя, вообще-то, он себя воспринимает как некую реминисценцию Хосе Антонио [172 - Хосе Антонио – так в Испании называли Хосе Антонио Примо де Риверу (1903–1936), основателя фашистской партии «Испанская фаланга», сына фактического диктатора Испании в 1923–1930 годах Мигеля Примо де Риверы (1870–1930). После установления в Испании республиканского строя был расстрелян за террористическую деятельность и подготовку к мятежу, главой «Фаланги» после его смерти стал генерал Франко. Хосе Антонио Примо де Ривера стал первым героем франкистской Испании.].
   Так как спать мы легли поздно, мне никак не удавалось заснуть, и это придало мне решимости переписать завтра руку «Гиперкубического тела». Визит друзей был подобен мягким осенним теням. Окружение вокруг Галы и Дали все больше и больше смазывается, стирается. Скоро мы останемся единственными реальными и трансцендентными существами нашей эпохи. Дионисио маслом написал мой портрет, я на нем наряжен китайцем.
   Бал Куэваса прошел как зыбкая череда ряженых фантомов. Только Гала и Дали облачены в уже неуничтожимую мифологию. Я так люблю нас обоих…
   Категорический запрет: не сметь никогда наряжаться паяцем [173 - «Смейся, паяц» – таково название эссе, которое Дали пишет уже несколько лет. В нем он собирается показать, что механизмом, наиболее эффективно вызывающим у зрителей взрыв хохота и радостное возбуждение, является полученный клоуном удар – моральный либо палкой по голове. См. финал «Голубого ангела».«Смейся, паяц» – первые слова знаменитой арии из оперы Р. Леонкавалло (1857–1919) «Паяцы» (1892).«Голубой ангел» – фильм американского режиссера Дитера фон Штернберга (1894–1969), снятый в 1930 году в Германии по роману Г. Манна «Учитель Гнус» с Марлен Дитрих в главной роли. Здесь имеется в виду персонаж фильма – клоун, получающий затрещины и оплеухи, – в исполнении Э. Яннингса.].
//-- 10-е --//
   Запомнить раз и навсегда… Грунтовать амброй и нажимать при этом как можно сильней, причем амбру как следует растворить в скипидарном масле. Твоя сегодняшняя ошибка заключалась в том, что амбры ты взял слишком много. Надо пропитать этой жидкостью очень длинную и очень тонкую кисточку. Покрывай холст, не делая пятен, потому что пятна – это избыток краски, которую трудно собирать по краям. А когда она жидкая, ты можешь брать ее сколько хочешь. Для ударных мест краски нужны более жидкие, а для последних мазков очень жидкие…
   Погода переменилась. Прошел небольшой дождь, дует ветер. Служанка рядом готовит гала-десерт. Скоро я буду знать все, что нужно, чтобы писать подлинные чудеса. Скоро, очень скоро все будут восклицать: «Какое чудо написал Дали!» И этим я буду обязан терпению и уравновешенности, внушаемым мне Галой, а также «Гиперкубическому телу» и яичкам Фидия, в которых я усматриваю высочайшие достоинства.
//-- 11-е --//
   Снова принимаюсь за левое бедро. Оно высохло, и на нем опять появилось пятно. Надо будет пройтись по нему картошкой, а потом не подтирать и не скоблить, а по-настоящему гиперкубически переписать.
//-- 12-е --//
   Переделываю желтую драпировку, которая становится все лучше и лучше.
   Сегодня произошло нечто сверхчрезвычайное! Впервые в жизни я ощутил подлинное, насущное желание сходить в картинную галерею.
//-- 13-е --//
   Если бы я так писал всю жизнь, я никогда бы не смог стать счастливым. А сейчас я, похоже, достиг того же уровня зрелости, что Гёте, когда тот по приезде в Рим вскричал: «Вот наконец настал мне срок родиться!»
//-- 14-е --//
   Восемьдесят юных дев упрашивают меня выглянуть в окно мастерской. Они мне аплодируют, и я посылаю им воздушный поцелуй. Чувствую себя выше всяких там Шарло [174 - Шарло – так во Франции звали Чарли Чаплина, вернее, его персонаж.], только сомневаюсь, чтобы этот Шарло когда-либо достигал величия. Отхожу от окна, а в голове роятся все те же самые мысли: «Что надо сделать, чтобы наконец суметь писать по-настоящему хорошо?»
//-- 15-е --//
   Эухенио д’Орс, который не появлялся в Кадакесе уже лет пятьдесят, в сопровождении друзей приехал ко мне с визитом. Приехал, привлеченный мифом Лидии из Кадакеса [175 - В «Тайной жизни» Дали рассказал историю этой каталонской матроны, приютившей его с Галой, когда он был изгнан из родительского дома. Эта Лидия, «умница», всю жизнь культивировала платоническую любовь к Эухенио д’Орсу, которого видела только однажды в молодости.]. Очень даже может быть, что наши книги на эту тему выйдут одновременно. Но даже если так оно и будет, его эстетское сочинение, меченное псевдоплатонизмом, позволит лишь ярче заблистать реалистическим и гиперкубическим граням моей «умницы».
//-- 16-е --//
   Разбудили меня поздно. Сильный дождь, и темно так, что писать я все равно не смогу. Наконец-то я понял свою техническую ошибку, совершенную в сентябре. Я, как никогда, отменно писал драпировки, но в то же время, побуждаемый химерической жаждой абсолютного совершенства, попытался записывать перенасыщенные амброй участки холста, почти не накладывая краски. Я хотел добиться полнейшего технического совершенства, максимально утонченной нематериальности. В результате – катастрофа. Примерно с час написанный кусок был божественно прекрасен, но, высохнув, амбра съедала цвет, все обретало тон темной амбры и шло пятнами. Потемнению «Гиперкубического тела» шестнадцатого сентября соответствовало во времени появление свинцовой грозовой тучи. Она омрачила мою жизнь после полудня. Но к вечеру я осознал первородную причину своих ошибок. И теперь смакую их. Гала знает, что все можно очень просто исправить: достаточно, перед тем как переписывать, протереть холст сырой картошкой. Но я, воспользовавшись своей преходящей, эпизодической неудачей, сладострастно раскрываю все истины моей живописной техники. Еще несколько секунд я наслаждаюсь своим абстрактным грехом, а потом прошу принести мне вещь безмерно относительную и безмерно реальную, или, если назвать эту вещь ее подлинным именем, картофелину. И когда вижу, как мне кладут ее на стол, испускаю, подобно Гёте, вздох облегчения. Вот наконец настал мне срок родиться!
   До чего же прекрасно приступить к своему рождению в хмурый, грозовой день!
//-- 17-е --//
   Пишу драпировки и тени от рук. В Мексике недавно умер человек в возрасте ста пятидесяти лет, оставив сиротой стооднолетнего сына. Как бы мне хотелось превзойти этот возраст! Все время жду от науки (с Божьей, разумеется, помощью) существенного продления человеческой жизни. А пока что думаю, «приступать к рождению», как это случилось со мной вчера, тоже неплохой способ продлевать жизнь. Постоянство памяти, оплывающие часы моей жизни, узнаёте ли вы меня? [176 - Имеется в виду знаменитейшая картина Дали, являющаяся собственностью мистера и миссис Рейнольд Морс, которой автор дал такое определение: «После двадцати лет полнейшей неподвижности оплывающие часы динамически разлагаются, меж тем как хромосомы длят унаследованное становление генов моих врожденных арабских атавизмов».]
   Гала с Жоаном поехали в Барселону. А мы займемся рыболовством в сумеречном небе, будем ловить летучих мышей, вооружившись длинными палками с закрепленными на концах черными шелковыми носками, – носками, какие я надевал в Нью-Йорке, отправляясь вечером на какой-нибудь прием.
   Спокойной ночи, Гала, я постучу по дереву, чтобы с тобой не случилось ничего худого. Ты – это я, ты – зеница моих очей и очей своих.
//-- 18-е --//
   Электрик поднялся посмотреть «Гиперкубическое тело». После напряженного молчания он воскликнул: «Cristu!» По-каталански это соответствует самому крепкому, самому черному и самому решительному проклятию!
//-- 19-е --//
   Уверенно, как никогда, пишу большой фрагмент драпировки, а также рисую набедренную повязку, прикрывающую половой орган «Гиперкубического тела». Делаю это, несмотря на то что электричество все время отключается.
//-- 20-е --//
   Суперписал куб и тень, которая падает слева от него. Вечером писал то, что нарисовал вчера, то есть повязку, прикрывающую половой орган «Гиперкубического тела». Сейчас лежу в постели. Гала с друзьями поплыла ловить креветок.
//-- 21-е --//
   Раскрыл старый номер журнала «Натюр» за 1880 год и прочел там стопроцентно далианскую историю. Одному шпагоглотателю во время дружеской попойки в желудок попала вилка, причинявшая ему изрядные страдания. Некий доктор Полайон сделал чрезвычайно эффектную операцию и извлек ее. История оказалась бы на двести процентов далианской, если бы в ней вместо вилки фигурировал кал. Я исправил ее в этом смысле, максимально сохранив все конкретные подробности и не убрав ни единой шокирующей мелочи:

   «Исключительно интересное сообщение сделал доктор Полайон на заседании Медицинской академии двадцать четвертого августа нынешнего года. Мы приводим его с некоторыми сокращениями.
   Имею честь представить академии кусок кала, который я извлек вчера в ходе операции на желудке. Некий Альбер С., двадцати пяти лет от роду, по профессии ярмарочный калоглотатель, практиковал исполнение вместе со своей арабской напарницей различных скатологических номеров. Восьмого августа нынешнего года, находясь в Люшоне, он развлекал друзей глотанием кусков сухого кала разнообразной формы, размера и происхождения. Один из них застрял у него в пищеводе, вызвав чувство удушья. Пытаясь избавиться от него, Альбер С. сделал глубокий вдох, после чего потерял сознание. Придя в себя, Альбер С. предпринимал многочисленные попытки извлечь кал, засовывая пальцы глубоко в глотку. Однако попытки оказались безуспешными. Кал постепенно опускался по пищеводу и проник в желудок. Поскольку все ограничилось лишь незначительным отхаркиванием со следами крови в мокроте вследствие небольшого повреждения слизистой гортани и пищевода, Альбер С. на следующий день продолжил свои скатологические выступления. Однако через несколько дней он стал испытывать неприятные ощущения в подложечной области и консультировался у нескольких врачей. Доктор Лавернь настоятельно порекомендовал пациенту поехать в Париж, любезно направив его ко мне. Больной поступил в „Милосердие“ [177 - «Милосердие» – больница в Париже; находилась в бывшем воспитательном доме, то есть приюте для сирот.] четырнадцатого августа, то есть через шесть дней после происшествия.
   Альбер С. роста выше среднего. Мускулатура хорошо развита, хотя сложения он довольно хрупкого. Живот плоский, без излишних жировых отложений, под кожей явственно выделяются очертания мускулатуры брюшного пресса, член чрезвычайно маленького размера и удовлетворительно отвратительного вида. Больной весьма подробно объяснил, что кал проник в желудок по причине своей исключительной округлости, а также что он чувствует его присутствие в верхней части живота. По его словам, кал располагается выше пупка с отклонением от вертикали и наклоном в правую сторону; его заостренный конец уходит куда-то глубоко в левое подреберье, а закругленный конец располагается над пупком чуть ниже заостренного в правой части подреберной области.
   Кал этот исключительной твердости и велик по размерам. Больной отметил, что испытывает боли, когда желудок у него пуст. И чтобы уменьшить их, он вынужден часто принимать пищу. Впрочем, функции желудка и кишечника без нарушений. Не наблюдается ни кровохарканья, ни рвоты…
   Введение желудочного зонда с заостренным металлическим концом не дало никаких результатов. При соприкосновении металлического наконечника этого зонда, изобретения г-на Коллена, с инородным телом, находящимся в желудке, врач, проводящий исследование, обычно слышит вполне отчетливый звук. Но поскольку при исследовании больного посредством этого инструмента никакого звука мы не услышали, у нас появились некоторые сомнения в том, что в желудке находится кал. Подозрения эти подтверждались также и тем, что пациент испытывал дурноту и страх перед введением зонда. Нам казалось невероятным, что человек, привычный глотать кал, так плохо переносит введение небольшого желудочного зонда.
   Дабы рассеять сомнения, я обратился за содействием к г-ну Труве, который с присущей ему любезностью сконструировал желудочный зонд, основанный на принципе действия его тонкого зонда, предназначенного для определения наличия каловых тел в тканях, но с электрическим звонком. В тот момент, когда конец этого зонда проник в желудок, один из моих интернов, а также г-н Труве и я сам в течение короткой доли секунды слышали звон, произведенный электрической батареей. Но звук этот, чрезвычайно кратковременный, более воспроизвести не удалось, так что сомнения мои не были рассеяны.
   Полностью уточнить диагноз позволили нижеследующие исследования, идея которых принадлежит г-ну Труве:
   1. Чрезвычайно чувствительная магнитная стрелка указывала на желудочную область больного, когда последний приближался к стрелке. Если больной совершал какие-либо перемещения, стрелка следовала за ним.
   2. Большой электромагнит, расположенный в нескольких миллиметрах от брюшной стенки, когда в него пустили электрический ток, вызвал появление небольшой выпуклости на коже, как если бы некое тело, находящееся внутри брюшной полости, притягивалось к электромагниту.
   Электромагнит, подвешенный на бечевке на уровне желудка пациента, начинал раскачиваться и притягивался к коже всякий раз, когда через него пропускали электрический ток.
   Эти чрезвычайно интересные исследования недвусмысленно указывали на присутствие в верхней части брюшной полости постороннего калового тела.
   Сопоставив позитивные результаты данных экспериментов с жалобами больного, результатами пальпации желудочной области и данными, полученными с помощью электрического желудочного зонда, мы пришли к заключению о наличии в желудке сушеного кала.
   После установления диагноза оставалось лишь удалить чужеродное тело. Поскольку хирургам ни разу не удалось извлечь достаточно объемный чужеродный предмет щипцами или другими инструментами, вводимыми через пищевод, я предпочел не предпринимать подобных попыток и решил сразу же действовать хирургическим путем.
   Операция на желудке была произведена 23 августа в точном соответствии с принципами, разработанными доктором Лабе, и кал был удален из желудка. Необходимо упомянуть, что доктор Полайон сумел несколько упростить процесс операции.
   Сразу же после этого сообщения барон Ларрей заметил, что хирургическое вскрытие желудка известно уже очень давно и ему припоминается, что в одной старинной книге он встретил упоминание о некой девице, которая проглотила кал. Несколько месяцев спустя проглоченный кал вызвал вздутие в надчревной области, ориентируясь на каковое хирург вскрыл брюшную стенку, следом стенку желудка, добрался до кала и смог удалить его».

1954 [178 - Хоть может возникнуть впечатление, что 1954 г. был пустым, на самом деле это не так. Напротив, то был один из самых наполненных годов в жизни Дали. Во-первых, он написал пьесу в трех действиях «Эротико-мистический психоз» с тремя действующими лицами. Эта лирическая драма, исполненная сочного вербального эротизма, может быть представлена, в чем нет никакого сомнения, лишь в очень узком кругу. Кроме того, Дали написал «Сто двадцать содомских дней божественного маркиза задом наперед» и приступил к работе над фильмом «Удивительная история Кружевницы и носорога».]

1955
Декабрь

//-- Париж, 18-е --//
   Вчера вечером в храме науки перед восторженной толпой состоялся далианский апофеоз. Едва приехав в Сорбонну на своем «роллсе», нагруженном кочанами цветной капусты, я под салют тысяч вспышек проследовал в большую аудиторию и произнес речь. Собравшиеся, дрожа от нетерпения, ждали от меня неслыханных откровений. И услышали их. Я решил сделать в Париже самое безумное выступление в своей жизни, ибо Франция – самая рассудочная, самая рациональная страна в мире. Я же, Сальвадор Дали, родом из Испании, самой иррациональной и мистической страны на свете… Эти мои первые слова были встречены неистовыми аплодисментами: никто не чувствителен к комплиментам более французов. Разум, сказал я, предстает пред нами лишь в смутной дымке оттенков скептицизма, каковые он должен свести для нас главным образом к коэффициентам гастрономической недостоверности, сверхстуденистой, прустианской и обязательно с душком. Вот по этим причинам очень неплохо и даже необходимо, чтобы время от времени испанцы вроде Пикассо и меня приезжали в Париж и совали под нос французам куски сырой, сочащейся кровью истины.
   Тут, как я и ожидал, публика по самым разным соображениям пришла в неистовство. Я победил!
   И тут же без паузы я заявил: одним из самых крупных художников завершающего периода нашего времени был, вне всяких сомнений, Анри Матисс, но Матисс олицетворяет собой как раз окончательные последствия Французской революции, а именно торжество буржуазии и буржуазного вкуса. Шквал аплодисментов!!!!!!
   Я продолжал: последствия современного новейшего искусства таковы – достигнут максимум рационализации и максимум скептицизма. Сегодня молодые художники, представляющие новейшее искусство, не верят НИ ВО ЧТО. Совершенно естественная вещь, если ни во что не верить, то в конце концов начнешь писать почти что ничто, что являет нам современная живопись, в том числе абстрактная, эстетствующая и академическая, за одним-единственным исключением – группы американских нью-йоркских художников; она, по причине отсутствия традиций и благодаря инстинктивному порыву, ближе всего к новой предмистической вере, которая обретет окончательные очертания, когда мир наконец воспримет последние достижения ядерной науки. Во Франции, на полюсе, диаметрально противоположном нью-йоркской школе, я вижу только одно имя, достойное упоминания, – моего друга, художника Жоржа Матьё [179 - Матьё Жорж (1921–2012) – французский художник, представитель так называемого лирического абстракционизма, противостоящего геометрическому абстракционизму Пита Мондриана и его последователей. После 1963 года переключился главным образом на декоративное и прикладное искусство.], который вследствие своих монархических и космогонических пережитков занял позицию, полностью противоположную академизму современной живописи.
   И опять мои откровения были встречены продолжительной овацией. Мне оставалось лишь оглоушить публику псевдонаучным докладом, который я как раз обдумывал. Само собой, я не оратор и даже не ученый, но среди аудитории, несомненно, должны были присутствовать ученые, особенно имеющие касательство к морфологии, которые способны были оценить творческий и обоснованный характер моего исступленного бредословия.
   Я рассказал им, как в девятилетнем возрасте я в моем родном городе Фигерасе сидел почти нагишом в нашей столовой. Опершись локтем на стол, я притворялся, будто сплю, а делал я это для того, чтобы молоденькая служаночка могла всесторонне рассмотреть меня. На столе оставались сухие хлебные крошки, которые впивались мне в локоть и причиняли изрядную боль [180 - Дали часто подчеркивал, что все важные эмоции входят в него через локоть. И никогда через сердце!]. Боль эта ассоциировалась у меня с каким-то лирическим восторгом, который вызвало у меня пение соловья. Оно взволновало меня просто до слез. А вскорости меня с неистовой силой обворожила картина Вермеера «Кружевница», репродукция которой висела в отцовском кабинете. В приоткрытую дверь я смотрел на нее и думал в это время о носорожьих рогах. Впоследствии мои друзья сочли это бредовым наваждением, хотя на самом деле все это было чистейшая правда, и, когда мне, совсем еще молодому, случилось потерять в Париже репродукцию «Кружевницы», я буквально заболел и ничего не мог есть, до тех пор пока не нашел другую репродукцию…
   Слушали меня затаив дыхание. И мне не оставалось ничего, кроме как продолжать и объяснить, каким образом мое постоянное пристрастие к Вермееру, и особенно к «Кружевнице», привело меня к принятию важнейшего решения. Я попросил в Лувре разрешения написать копию этой картины. И вот однажды утром прибыл в Лувр с мыслями о носорожьих рогах. К величайшему удивлению моих друзей и главного хранителя музея, на моей копии проступили носорожьи рога.
   Публика, слушавшая меня затаив дыхание, тут разразилась хохотом, который мгновенно был заглушен бурей оваций.
   Следует сказать, заключил я, что именно этого, принимаясь за копию, я и ожидал.
   Затем на экране была продемонстрирована репродукция «Кружевницы», и я смог показать, что́ более всего меня потрясает в этой картине; в сущности, все сводится к иголке, не нарисованной, но внушаемой. И кончик этой иглы я совершенно реально ощущал в собственной плоти, в локте, когда, к примеру, внезапно просыпался посреди божественной сиесты. «Кружевница» до сих пор воспринимается как картина исключительно безмятежная, исполненная умиротворенности, но для меня она всегда обладала какой-то бешеной эстетической энергией, с которой может сравниться лишь недавно открытый антипротон.
   После чего я попросил оператора показать на экране репродукцию моей копии. Все повскакали с мест и под рукоплескания кричали: «Она лучше! Это очевидно!» Я объяснил им, что до этой копии почти ничего не понимал в «Кружевнице» и что мне пришлось целое лето протрудиться над этой проблемой, чтобы сообразить, что я инстинктивно начертал на полотне точные логарифмические кривые. Столкновение хлебных крошек и корпускул сделало для меня по-новому зримым образ «Кружевницы». Впоследствии я уверовал, что должен продолжать работу над этой картиной: мои носорогоцентрические идеи стали для меня настолько очевидны, что я послал моему другу Матье телеграмму следующего содержания: «Теперь никакого Лувра. Я должен встретиться с живым носорогом».
   Чтобы разрядить атмосферу и спустить моих слушателей, у которых уже началось головокружение, на землю, я велел показать на экране фотографию меня и Галы: мы купаемся близ мыса Креус в компании с одним из портретов «Кружевницы». Пятьдесят других портретов были развешены в моей оливковой роще, дабы побуждать меня каждый миг к размышлениям над этой проблемой, имеющей безмерно огромное значение, и в то же время я был поглощен своим исследованием о подсолнухе, из наблюдений за которым уже Леонардо да Винчи сделал исключительно интересные для своего времени выводы. Летом этого 1955 года я открыл, что в пересечениях спиралей, образующих шляпу подсолнуха, совершенно явственно проступает очертание рогов носорога. Сейчас специалисты по морфологии еще не вполне уверены в том, что спирали подсолнечника являются подлинными логарифмическими спиралями. Они приближаются к таковым, но наличествуют феномены роста, которые приводят к тому, что их невозможно замерить со строго научной точностью, и специалисты-морфологи не пришли пока к согласию, чтобы доказательно утверждать, являются они или нет именно логарифмическими спиралями. Но зато вчера мне удалось убедить слушателей в Сорбонне, что в природе нет логарифмической спирали, которая была бы совершенней очертания носорожьего рога. В процессе моих исследований подсолнуха, во время которых я выделял и прослеживал кривые, в большей или меньшей степени приближающиеся к логарифмическим, мне было чрезвычайно несложно различить совершенно явственный силуэт Кружевницы, ее прическу, подушечку, как бы исполненные в стиле пуантилистских полотен Сёра [181 - Сёра Жорж (1859–1891) – французский живописец, зачинатель неоимпрессионизма; разработал технику дивизионизма, или пуантилизма, по которой художник работает чистым цветом и мелкими точечными мазками, благодаря чему создается ощущение вибрации света.]. В каждом подсолнухе я находил до полутора десятков Кружевниц, из которых одни были более, другие менее совпадающими с оригиналом Вермеера.
   Вот почему, продолжал я, когда я впервые увидел перед собой одновременно и фотографию Кружевницы, и живого носорога, мне стало очевидно, что, если бы они вступили в схватку, победила бы Кружевница, поскольку морфологически Кружевница есть именно рог носорога.
   Эта первая часть моего выступления была увенчана смехом и аплодисментами аудитории. Мне осталось только продемонстрировать публике беднягу-носорога с малюсенькой Кружевницей на носу, хотя на самом деле Кружевница является гигантским носорожьим рогом, исполненным максимальной спиритуальной энергии, потому что она, пусть не обладая его устрашающей бестиальностью, тем не менее представляет собой символ абсолютной монархии целомудрия. Полотно Вермеера есть полная противоположность любого полотна Анри Матисса, типического образчика творческого бессилия, так как, несмотря на все его таланты, живопись Матисса нецеломудренна, в отличие от живописи Вермеера, который не затрагивает ее объекта. Матисс же насилует действительность, видоизменяет ее и сводит к некой вакхичности.
   Поскольку я всегда забочусь о том, чтобы не давать аудитории возможности отвлекаться от моего анализа, я велел показать на экране своего гиперкубического Христа, а также продемонстрировать почти обычную картину, на которой мой друг Робер Дешарн, занимающийся, кстати, сейчас фильмом «Необыкновенная история про Кружевницу и носорога», аналитически разложил лицо Галы, составленное, как оказалось, из восемнадцати носорожьих рогов.
   На сей раз мои слова утонули уже не в овации, но в криках «ура!», которые возобновились, когда я добавил, что многие увидели явную евхаристическую связь между хлебом и коленями Христа как с точки зрения материальной, так и с точки зрения морфологии форм. Всю жизнь я испытывал маниакальную страсть к хлебу, который писал бессчетное число раз. Если проанализировать кривые «Гиперкубического тела», то можно обнаружить почти божественный очерк носорожьего рога, который есть непременная основа любой эстетики, исполненной чистоты и страсти. «Эти же самые рога, – сказал я, показывая на экран, где демонстрировалась моя картина с оплывающими часами, – появляются уже на первом моем далианском произведении».
   – А почему они у вас мягкие, оплывающие? – спросил один из слушателей.
   – Мягкие или твердые, это вовсе не важно, – отвечал я. – Главное, что они показывают точное время. На моей картине наличествуют симптомы носорожьих рогов, которые отваливаются и тем самым создают аллюзию непрестанной дематериализации этого элемента, все более и более преображающегося у меня в элемент чисто мистический.
   Нет, нет, совершенно естественно, рог носорога по своим истокам не является ни дионисийским, ни романтическим. Напротив того, он – аполлонический, как я это открыл, изучая форму шеи на рафаэлевских портретах. В процессе анализа я обнаружил, что все состоит из кубов и цилиндров. Рафаэль писал исключительно кубами и цилиндрами, формами, в наибольшей степени сходными с логарифмическими кривыми, которые легко различить в рогах носорогов.
   Для подтверждения сказанного на экране продемонстрировали исполненную мною копию одной картины Рафаэля, в которой явно просматривается влияние моих носорогоцентрических навязчивых идей. Картина эта – распятие – один из ярчайших примеров конической организации поверхности. Я уточнил, что речь тут идет не о том роге носорога, какой присутствует у Вермеера (где он наделен гораздо большей энергией), но о роге, который можно бы назвать неоплатоновским. Было сделано графическое отображение этой картины, на котором явственно обнаруживается чрезвычайно важная вещь, а именно план, по которому все фигуры распределены в соответствии с божественной монархической соразмерностью, утверждавшейся Лукой Пачоли [182 - Пачоли Лука (ок. 1445 – после 1509) – итальянский математик; изложил правила решения алгебраических уравнений, их применение к геометрии, теорию геометрических пропорций.], каковой неизменно использовал слово «монархия» в эстетическом понимании, так как пять правильных геометрических тел всецело подчинены абсолютной монархии сфер.
   Аудитория вновь затаила дыхание. Мне предстояло явить им еще несколько грубых истин. На экране появилась фотография крупа носорога, который я недавно весьма дотошно проанализировал и обнаружил, что это не более и не менее чем шапка подсолнуха, сложенная пополам. Мало того что носорог носит на носу самые прекраснейшие логарифмические кривые, но оказывается, что и круп его, имея форму шапки подсолнуха, представляет собой целую галактику оных же логарифмических кривых.
   Шквал аплодисментов, возгласы «браво!». Аудитория была у меня в руках, мы воспарили в порыве далинизма. Пора было переходить к пророчествам.
   В результате морфологического изучения подсолнуха, объявил я, у меня возникло ощущение, что совокупность всех его точек, кривых и теней сливаются в некий безмолвный облик, очень точно соответствующий глубокой меланхолии личности Леонардо да Винчи. Я задал себе вопрос: не слишком ли это механистично? Маска динамизма подсолнуха не помешала увидеть в нем Кружевницу. И когда я изучал эту проблему, совершенно случайно увидел фотографию цветной капусты… То было открытие! Морфологическая проблема цветной капусты в точности такова же, что и морфологическая проблема подсолнуха, – в том смысле, что и она составлена подлинными логарифмическими спиралями. Но в ее соцветиях есть некая разновидность экспансивной энергии, в чем-то приближающейся к энергии атомной. То же напряженное почкование, что есть и в столь страстно любимом мною упрямом и менингитном лбе Кружевницы. В Сорбонну я приехал в «роллс-ройсе», загруженном цветной капустой, однако пора года сейчас неблагоприятна для созревания гигантских кочанов. Придется дожидаться марта. Самый крупный кочан, который мне удастся найти, я сфотографирую при соответствующем освещении и под определенным углом. И тогда – тут я даю вам честное слово испанца – весь мир увидит на этом фото Кружевницу, исполненную в технике Вермеера.
   Зал пришел в неистовство. Мне осталось только рассказать им парочку-другую достоверных историй. Я выбрал историю о Чингисхане [183 - Чингисхан (ок. 1155–1227) – создатель и великий хан Монгольской империи; при нем были завоеваны Китай, многие государства Азии и началось продвижение татаро-монголов в Восточную Европу.]. Мне сообщили, что однажды Чингисхан услышал в одной райской местности, где он желал быть похороненным, пение соловья, а на следующую ночь увидел во сне белого носорога с красными глазами, то есть носорога-альбиноса. Сочтя этот сон вещим, Чингисхан отказался от завоевания Тибета. Нет ли в этом полной аналогии с моими воспоминаниями о детстве, которые – надеюсь, вы этого не забыли – начинаются с пения соловья, предшествовавшего моему маниакальному пристрастию к Кружевнице, хлебным крошкам и носорожьим рогам? И вот, когда я изучал жизнеописание Чингисхана, мне приходит от г-на Мишеля Чингисхана, непременного генерального секретаря Международного центра эстетических исследований, просьба прочесть именно этот доклад. Если принять во внимание мою характерную врожденную империалистичность, мы имеем поистине замечательный пример подлинной объективной случайности.
   А вот следующая история: два дня назад имела место еще одна действительно потрясающая объективная случайность. Я обедал с Жаном Кокто [184 - Кокто Жан (1889–1963) – французский поэт, прозаик, драматург, режиссер, художник, человек на редкость многогранный, был связан чуть ли не со всеми авангардистскими течениями первой трети XX века, в том числе и с сюрреализмом. Его авангардистские балеты на музыку композиторов «Шестерки» и в оформлении таких художников, как Пикассо, неизменно вызывали скандалы, равно как и его первый сюрреалистский фильм «Кровь поэта» (1930). Но, как и все талантливые бунтари в искусстве, в конце жизни был причислен к классикам и избран в 1955 году в Бельгийскую королевскую и Французскую академии.] [185 - В этом месте в зале возникло волнение.], рассказал ему про тему своего доклада и вдруг увидел, что он побледнел.
   – У меня есть одна вещица, которая потрясет тебя…
   Зачарованная аудитория замерла от любопытства, и тут я поднял над головой эту «вещицу» – подсвечник, используя который булочник Вермеера разжигал огонь в своей хлебной печи. У Вермеера не было денег, так что за хлеб он расплачивался с булочником своими картинами и вещами, и булочник зажигал огонь в печи, пользуясь этим подсвечником, принадлежавшим Ван Делфту, на котором есть птица и рог, правда не носорожий, но при всем при том, наверное, более или менее логарифмический. Вещь редкостнейшая, так как Вермеер – человек крайне таинственный. Не известно ни одной вещи, оставшейся после него, кроме этого предмета.
   Когда я произнес имя Жана Кокто, зал разразился овацией, и мне пришлось заявить, что лично я обожаю академиков. Стоило мне это сказать, как все опять зааплодировали. А я и впрямь обожаю академиков, особенно после того, как один из самых прославленных академиков Испании, философ Эухенио Монтес [186 - Монтес Эухенио (1897–?) – испанский (галисийский) поэт, прозаик, профессор философии; придерживался крайне правых взглядов. Дали познакомился с ним в 1927 году, когда тот был членом авангардистской группы «ультраистов», близких к футуристам.], сказал одну вещь, которая мне чрезвычайно понравилась, поскольку я всегда считал себя гением. Так вот, он сказал: «Из людей Дали ближе всех к архангелическому Раймунду Луллию».
   Ответом на это высказывание был гром аплодисментов.
   Я жестом утихомирил зал и добавил: «После моего сегодняшнего доклада, я полагаю, вы поймете, что, для того чтобы ухитриться перейти от „Кружевницы“ к подсолнуху, от подсолнуха к носорогу и от носорога к цветной капусте, надо и вправду кое-что иметь в голове».

1956
Май

//-- Порт-Льигат, 8-е --//
   Газеты, радио крайне торжественно и с большим шумом возвещают, что сегодня годовщина окончания войны в Европе. Меня же, когда я ровно в шесть утра поднялся, вдруг пронзила мысль, что, вероятней всего, последнюю войну выиграл Дали. Догадка эта привела меня в восторг. Я не был лично знаком с Адольфом, но – теоретически – мог бы встретиться с ним до Нюрнбергского съезда [187 - Нюрнбергский съезд. – В 1933–1938 годах в Нюрнберге проводились помпезные съезды Национал-социалистической партии Германии.], причем дважды. Накануне этого съезда мой близкий друг лорд Бернерз попросил меня подписать мою книгу «Завоевание иррационального», намереваясь подарить ее Гитлеру, потому что тот усматривал в моей живописи, особенно в моей манере изображать кипарисы, некую большевистскую и вагнерианскую атмосферу. И в тот момент, когда я уже собирался подписать книгу, которую протянул мне лорд Бернерз, я ощутил некоторое достаточно странное замешательство; мне вдруг припомнились неграмотные крестьяне, приходившие в нотариальную контору моего отца и ставившие на подаваемых им документах вместо подписи крест, и тогда я тоже ограничился тем, что начертал крест. Когда я изображал его, у меня возникло ощущение (как, впрочем, во всех случаях, когда я что-либо делаю), что совершаю нечто крайне важное, но я и не подозревал, да что там, мне и в голову не могло прийти, что именно этот знак вызовет грандиозный крах гитлеризма. И впрямь, Дали, специалисту по крестам (величайшему из всех когда-либо существовавших на свете), удалось двумя безмятежными штрихами выразить графически, магистрально – да что я говорю! – магически в самом концентрированном виде полную и совершенную противоположность свастики – динамичного, ницшеанского, изломанного, гитлеровского креста.
   Я нарисовал стоический крест, самый стоический, самый веласкесовский, самый антисвастикианский из всех – испанский крест, исполненный дионисийской ясности. Адольф Гитлер, который обладал страстной и острой восприимчивостью к магии, подпитываемой гороскопами, перед смертью в берлинском бункере, вне всяких сомнений, не мог не испытать страха вспоминая мое пророчество. Но что совершенно несомненно, так это то, что Германия, несмотря на сверхъестественные усилия, которые она прилагала, чтобы потерпеть поражение, войну проиграла и что именно Испания, даже не участвовавшая в конфликте и ничего для достижения победы не сделавшая, была благодаря только лишь своей гуманности, своей дантейской вере и помощи Божьей приведена к победе, победила, продолжает и будет духовно побеждать в этой войне. Все наше отличие от гитлеровски-мазохистской Германии состоит в том, что мы, испанцы, – не немцы, мы точно такие же и самую капельку совершенно противоположные.
//-- 9-е --//
   Я расчеловечиваю случайность. Проникаю все дальше и дальше в противоречивую математику Вселенной. За два последних года я написал четырнадцать полотен, одно прекрасней другого. На всех моих картинах сияют дивным светом Божья Матерь и младенец Иисус. И в них я применил самый строжайший математический принцип, а именно принцип архикуба. Христос, распыленный на восемьсот восемьдесят восемь сверканий, которые сливаются в магической девятке. Но отныне я прекращаю писать, отделывая картину с бесконечным терпением и поистине чудотворной тщательностью. Быстро, еще быстрей, я все буду изливать из себя – разом, мощно, жадно. Подобное уже имели возможность увидеть в Париже, когда я утром пришел в Лувр и меньше чем за час написал копию «Кружевницы» Вермеера. Я решил представить ее посреди четырех корок хлеба, как если бы она возникла из молекулярного столкновения в соответствии с принципом моего четырехъягодичного континуума. И все узрели нового Вермеера.
   Мы вступаем в эру великой живописи. Нечто завершилось в 1954 году со смертью водорослевого живописца, наилучшим образом приспособленного благоприятствовать буржуазному пищеварению, я имею в виду Анри Матисса, художника, порожденного революцией 1789 года. И сейчас лихорадочно возрождается аристократия искусства. Все, от коммунистов до христиан, обрушились на мои иллюстрации к Данте. Все они остались где-то там, в прошлом веке! Гюстав Доре [188 - Доре Гюстав (1832–1883) – французский график, автор иллюстраций к «Дон Кихоту» Сервантеса и к Библии.] представлял себе ад в виде некой угольной шахты, я же с безмерным ужасом увидел его под средиземноморским небом.
   Теперь настает время моего фильма «Плотская тачка», о котором я уже много писал в дневнике. Я давно уже раздумываю о нем и внес значительные усовершенствования в сценарий: женщина, влюбленная в тачку, будет жить с ней и с божественно красивым ребенком. Тачка обретет все атрибуты этого мира.
//-- 10-е --//
   Я нахожусь в состоянии перманентной интеллектуальной эрекции, и все идет навстречу моим желаниям. Задуманная мной литургическая коррида близка к осуществлению. Многие уже начинают интересоваться, а не свершилась ли она уже. Храбрецы-священники выражают желание протанцевать перед быком, но, учитывая великие иберийские и гиперэстетические условия арены, самый эксцентрический элемент будет заключаться в том, что убитого быка увезут не как обычно – в плоскостной системе на мулах, с проездом по всей окружности арены, а вознесут вертикально с помощью автожира [189 - Автожир – винтокрылый летательный аппарат, у которого подъемная сила создается вращающимся в горизонтальной плоскости винтом, а поступательное движение обеспечивается, как у самолета, тянущим винтом, работающим от авиационного двигателя. После создания вертолетов (геликоптеров) работы над автожиром прекращены.], механизма по преимуществу мистического, черпающего энергию из самого себя, как указывает само его название. Для еще большего обострения впечатления от зрелища совершенно необходимо, чтобы автожир унес бычью тушу очень высоко и далеко, к примеру на гору Монсеррат, а там ее расклюют орлы, и это будет подлинным псевдолитургическим завершением корриды, подобной которой еще не видел мир.
   Добавлю еще, что истинно далианским (хотя это в какой-то степени позаимствовано у Леонардо) украшением арены станут скрытые за контрбарьером две трубы, которым могут быть приданы любые (по преимуществу кишечноподобные) формы. В назначенный момент они весьма реалистично и торжественно придут в состояние эрекции благодаря пущенной в них под сильнейшим давлением струи кипящего и желательно свернувшегося молока.
   Да здравствует вертикальный испанский мистицизм, который, начавшись с подводной лодки Нарсиса Монтуриоля [190 - Нарсис Монтуриоль – земляк Дали, уроженец Фигераса, и, как утверждают, изобретатель подводной лодки.], благодаря геликоптеру вертикально вознесся в небеса!
//-- 11-е --//
   Ежегодно – это уже просто стало системой – какой-нибудь молодой человек просит принять его и спрашивает, что нужно делать, чтобы преуспеть в жизни. Тому, который явился сегодня утром, я сказал:
   – Чтобы добиться прочного и постоянно растущего престижа в обществе, в которое вы стремитесь, очень полезно, если вы обладаете большим талантом, в самой ранней юности хорошенько пнуть это самое общество в правую ногу. После этого становитесь снобом. Как я. Снобизм у меня идет с детства. Я уже тогда восхищался высшим классом, конкретным воплощением которого стала для меня некая дама по имени Урсула Маттас. Она была аргентинка, и я был влюблен в нее, потому что, во-первых, она носила шляпу (в нашей семье женщины шляп не носили), а кроме того, потому, что она жила на третьем этаже. Ну а когда я вышел из детства, мой снобизм не ограничился только лишь третьим этажом. Мне всегда хотелось пребывать на самых высших этажах общества. Когда я приехал в Париж, у меня возникла просто мания – так мне хотелось узнать, будут ли приглашать меня туда, где, как мне казалось, просто необходимо бывать. Как только я получал приглашение, мой снобизм тотчас же утихал, точь-в-точь как проходит болезнь в тот момент, когда к вам входит врач. А потом, напротив, я частенько даже не ходил туда, куда меня приглашали. А если приходил, устраивал скандал, который сразу же привлекал ко мне внимание, после чего незамедлительно смывался. Но для меня, особенно в период сюрреализма, снобизм был по-настоящему стратегией, потому что, кроме Рене Кревеля, я был единственный, кого принимали в свете и кто там бывал. Остальные сюрреалисты высшего общества не знали и не были в него допущены. Находясь в их кругу, я всегда мог вскочить и объявить: «Я сегодня обедаю в городе», оставляя их строить догадки и предположения, куда я отправился (назавтра им это становилось известно, и особенно удачно складывалось, если они узнавали об этом от кого-то третьего) – на обед к Фосиньи-Люсенжам или в какой-то другой дом, который был для них запретным плодом, поскольку их туда не приглашали. А когда я приходил в дом к представителям света, я немедленно выкидывал куда как более изощренный снобистский фокус. Я заявлял: «Сразу же после кофе мне придется бежать на встречу с группой сюрреалистов», причем представлял им сюрреалистов как группу, проникнуть в которую стократ трудней, чем в любой известный им аристократический салон, тем паче что сюрреалисты посылали мне оскорбительные письма и утверждали, что в высшем свете сплошь одни кретины, которые ни черта ни в чем не смыслят… В ту пору мой снобизм проявлялся в том, что я мог неожиданно сказать: «Послушайте, мне же надо бежать на площадь Бланш, где состоится крайне важное собрание группы сюрреалистов». Это производило грандиозное впечатление. Итак, с одной стороны находились представители светского общества, которые исходили от любопытства, когда я отправлялся туда, где они не могли появиться, а с другой – сюрреалисты. А я неизменно оказывался там, куда другие пойти не могли. Снобизм в том и состоит, чтобы всегда иметь возможность бывать в таких местах, куда других не допускают, отчего у них возникает чувство неполноценности. В любых человеческих отношениях всегда существуют способы, позволяющие полностью стать хозяином положения. Такова была моя политика по отношению к сюрреализму. Следует добавить еще кое-что: я был просто не в состоянии следить за всеми сплетнями и никогда не знал, кто с кем в ссоре. В результате, подобно комику Харри Лэнгдону [191 - Лэнгдон Харри (1884–1944) – американский актер театра и кино, снимавшийся в комедийных ролях; играл неприспособленных к жизни, сомнамбулически заторможенных простаков.], я вечно оказывался там, где мне появляться не следовало бы. Например, из-за меня и моего фильма «Золотой век» Бомоны переругались с Лопесами. Все знали, что из-за меня они в ссоре, не раскланиваются и не встречаются. Но я, невозмутимый Дали, являлся к Бомонам, потом отправлялся к Лопесам, понятия не имея об их разногласиях, а когда наконец узнал, просто не придал этому значения. То же самое было в случае Коко Шанель [192 - Шанель Коко (наст. имя Габриель Бонер) (1883–1971) – знаменитый французский модельер, одна из создательниц современной женской моды; основала также парфюмерную фирму (духи «Шанель № 5»).] и Эльзы Скиапарелли [193 - Скиапарелли Эльза (1896–1973) – французский модельер, по происхождению итальянка. В 1930–1940-е годы была в числе самых авангардных модельеров.], которые в мире моды вели между собой гражданскую войну. Я же завтракал с Коко, пил чай с Эльзой, а вечером опять ужинал с Коко. Все это становилось причиной чудовищной взаимной ревности. Я принадлежу к тем редким людям, которые одновременно существуют в самых непримиримых, напрочь отгороженных друг от друга сообществах, переходя из одного в другое, когда им вздумается. Вел я себя так из чистого снобизма, то есть из необузданного желания всегда быть на виду в самых недоступных для всех прочих кругах.
   Молодой человек смотрел на меня круглыми рыбьими глазами.
   – Что-нибудь еще? – осведомился я.
   – Ваши усы. Они совсем не такие, как в первый день, когда я видел вас.
   – Они постоянно вибрируют и даже два дня подряд не бывают одинаковыми. Сейчас у них несколько декадентский вид, потому что я на час ошибся со временем вашего визита. Они еще не поработали. Пока что они только выходят из мира сновидений и фантазий.
   Я на миг задумался, и этот мой ответ показался мне слишком банальным для Дали, он вызвал во мне чувство неудовлетворенности и подтолкнул к некоему небывалому изобретению. Я сказал молодому человеку:
   – Подождите.
   После чего сбегал и прилепил на кончики усов усики одного растения. У этих усиков есть редкостная способность – постоянно скручиваться и раскручиваться. Возвратившись, я дал возможность молодому человеку узреть этот феномен. Таким образом, я только что изобрел усы-радар.
//-- 12-е --//
   Критика – высокое искусство. Только гении достойны быть критиками. Единственный человек, который смог бы написать памфлет на критику, – я, ибо я изобретатель параноидально-критического метода. И я его написал [194 - Буквально недавно, в апреле, во время плавания через Атлантический океан на пакетботе «Америка» Дали написал замечательный памфлет «Рогоносцы ветхого современного искусства», издательство «Фаскель», 1956.]. Но и в нем, как в этом дневнике, как в моей «Тайной жизни», я сказал далеко не все и постарался сохранить в запасе гнилые яблоки и плоды гранатов со взрывчаткой, а если меня, к примеру, спросят, кто самый посредственный из всех когда-либо живших на свете людей, я отвечу: Кристиан Зервос [195 - Зервос Кристиан (1889–1970) – издатель журнала «Кайе д’Ар», посвященного проблемам современного искусства, выходившего с 1926 по 1970 год. С 1930-х годов в нем стали печататься проблемные статьи по так называемому примитивному и доренессансному искусству.]. А если же мне скажут, что у Матисса цвета комплементарные, поскольку они дополняют друг друга, я отвечу, что они и впрямь заняты только тем, что делают друг другу комплименты. А потом опять повторю, что неплохо, наверное, было бы обратить хотя бы чуточку внимания на абстрактную живопись. По мере превращения в абстрактную ее денежная стоимость также очень приближается к абстрактной. Есть определенная градация в горестях нефигуративной живописи: существует абстрактное искусство, которое имеет крайне унылый вид; еще унылей выглядит художник-абстракционист; унылость удесятеряется, когда видишь любителя абстрактной живописи, однако полная безнадежность и полнейший мрак – это критик и эксперт абстрактной живописи. Частенько случаются совершенно потрясающие вещи: все критики единодушно возвещают, дескать, то-то просто до невозможности замечательно, а то-то ну просто никуда не годится. И вот тут можно быть совершенно уверенным в одном: все это чистейшее вранье! Надо быть последним из самых безмозглых идиотов, чтобы заявлять, что раз волосы на голове седеют, то вполне естественно, что бумажки, наклеенные на холст, со временем тоже желтеют.
   Я озаглавил свой памфлет «Рогоносцы ветхого современного искусства», но умолчал в нем, что из всех рогоносцев меньше всего великолепия в рогоносцах дадаистских [196 - Дадаизм – авангардистское нигилистическое направление, возникшее в 1916 году в Швейцарии, которому свойственны иррационализм, антиэстетизм, абсурд; отличался деструктивным характером. В литературе культивировал случайные сочетания слов и звуков, в живописи и скульптуре – каракули, набор случайных предметов. Просуществовал как самостоятельное явление до 1922 года, после чего бывшие дадаисты переквалифицировались в сюрреалистов, абстракционистов, экспрессионистов и т. д. Здесь Дали употребляет слово «дадаисты» в достаточно широком презрительно-уничижительном смысле.]. Постаревшие, убеленные сединами, но неизменно имеющие предельно антиконформистский вид, они безумно любят получать на всевозможных биеннале золотые медали за произведения, сляпанные с безмерным желанием вызвать у всех отвращение. Но имеются рогоносцы еще более гнусные, если только такое возможно, чем эти старцы, а именно рогоносцы, которые дали премию за скульптуру Калдеру [197 - Калдер Александр (1898–1976) – американский живописец и скульптор; получил известность своими «мобилями», абстрактными скульптурными композициями, приводимыми в движение механическим или электрическим приводом либо потоком воздуха.]. Он даже не дадаист, хотя все считают его таковым, и никому в голову даже не пришло растолковать ему: самое меньшее, что требуется от скульптуры, – это быть неподвижной!
//-- 13-е --//
   Из Нью-Йорка приехал журналист, чтобы специально спросить меня, что я думаю о «Джоконде» Леонардо да Винчи. Я сказал ему:
   – Я огромный поклонник Марселя Дюшана [198 - Дюшан Марсель (1887–1968) – французский живописец и скульптор, переселившийся в 1915 году в США, что, как утверждали злые языки, и способствовало его славе; один из самых провокативных художников ХХ века. Поначалу примыкал к фовистам, кубистам, был дадаистом. В 1917 году в Нью-Йорке с грандиозным скандалом не была допущена на выставку его скульптура «Фонтан», представлявшая собой фабричный писсуар, на котором Дюшан поставил свою подпись. В 1918 году выставил картину «L. H. O. O. Q.» – репродукцию «Джоконды», которой он пририсовал усики и бородку. Кстати, это он дал название «мобили» движущимся скульптурам Кальдера.], того, который произвел знаменитое преобразование лица Джоконды. Он пририсовал ей маленькие усики, но они были уже почти далианские. А внизу под фотографией он крохотными, но вполне читаемыми буквами написал: «L. H. O. O. Q.». У нее свербит между ног! И я всегда восхищался позицией Дюшана в ту пору, когда решался куда более важный вопрос: надо или не надо сжигать музей Лувр. Уже тогда я был яростный поклонник ультраретроградной живописи, олицетворявшейся для меня великим Мейсонье, который как художник для меня всегда был куда значительнее Сезанна. И естественно, я был среди тех, кто считал, что сжигать Лувр не следует. И пока что я вижу, что к моему мнению на сей счет прислушались: Луврский музей до сих пор не сожгли. Но совершенно очевидно, что, если бы вдруг решили его сжечь, «Джоконду» в этом случае надо было бы спасать и, возможно, даже увезти ее срочно в Америку [199 - Можно подумать, что в 1963 г. вняли совету Дали. «Джоконда» совершила путешествие в Соединенные Штаты. Однако ее отсутствием не воспользовались для того, чтобы сжечь Лувр, и, возвратившись, «Мона Лиза» нашла свой дом в целости и сохранности.]. И это вовсе не только потому, что в ней есть огромная психологическая хрупкость. В мире существует подлинное джокондопоклонничество. Очень многие покушались на «Джоконду», вплоть до того что несколько лет назад попытались побить ее камнями, но ведь это типичный случай агрессии против собственной матери. Ежели знаешь все соображения Фрейда по поводу Леонардо да Винчи и все, что открывают нам произведения этого художника о его подсознании, очень несложно сделать вывод, что он был влюблен в свою мать, когда писал «Джоконду». Неосознанно он написал женщину, которая совмещает в себе все возвышенные материнские свойства. У нее большая грудь, и на тех, кто любуется ею, она смотрит совершенно материнским взором. Однако же улыбается весьма двусмысленно. Все могли заметить и до сих пор видят, что в ее двусмысленной улыбке есть изрядная доля откровенного эротизма. И что же происходит с тем несчастным, который страдает эдиповым комплексом? То есть комплексом влюбленности в собственную мать? Он входит в музей. Музей – общественное, публичное заведение. А в его подсознании это значит бордель. И в этом борделе он видит выставленный на всеобщее обозрение прототипический образ всех матерей. И это ужасное присутствие там его собственной матери, которая ласково смотрит на него с двусмысленной улыбкой, толкает его на совершение преступного деяния. Схватив первое, что подвернулось ему под руку, то есть камень, он, разрушая картину, совершает матереубийство. Это типично параноидальная агрессия…
   Уходя, журналист сказал мне:
   – Ради этого стоило приехать!
   Еще как стоило! Я задумчиво смотрел, как он поднимается по склону. На ходу он наклонился и поднял камень [200 - В «Art News» за март 1963 г. Дали вновь возвращается к этой теме, еще больше углубляет ее, предлагая тому, кто способен дать другие истолкования причин актов вандализма, от которых страдала «Мона Лиза», первым бросить в него камень. И говорит, что подберет этот камень, дабы продолжить созидание Истины.].

Сентябрь

//-- 2-е --//
   Получил телеграмму от княгини П. Она сообщает, что приезжает завтра. Думаю, она привезет «китайскую мастурбационную скрипку», которую князь, ее муж, купил в подарок мне, когда в последний раз ездил в Китай. После обеда, сидя под небом, которое так и наталкивает на банальные благоглупости насчет величия космоса, я размечтался об этой китайской скрипке, снабженной вибрирующим придатком. Придаток этот предназначен для введения сперва в задний проход, но потом – и главным образом – во влагалище. Когда он будет как следует вставлен, искусный музыкант берет смычок и начинает водить им по струнам скрипки. Естественно, он играет не что взбредет в голову, но строго следует партитуре, написанной специально с подобной мастурбативной целью. Исступленной виртуозностью исполнения, перемежаемой недолгими замедлениями вибрации придатка, музыкант доводит красавицу до обморока в точно установленный момент, которому в партитуре соответствуют нотные знаки экстаза.
   Полностью погруженный в эти свои эротические фантазии, я краем уха прислушивался к беседе трех барселонцев, которые, как я мог понять, пытаются услышать музыку сфер. Они толковали про какую-то там звезду, которая погасла миллионы лет назад, но свет которой до сих пор странствует в пространстве, ну и обо всем таком прочем.
   Не будучи в состоянии разделить их преувеличенные восторги, я бросил им, что ничего из того, что происходит во Вселенной, меня не удивляет, и это чистая правда. Тогда один из барселонцев, кстати весьма известный часовщик, не в силах сдержаться, заметил:
   – Вас ничто не удивляет? Положим. Но вообразите себе вот такой случай. Полночь, а на горизонте появляется проблеск, возвещающий утреннюю зарю. Вы напряженно всматриваетесь и вдруг видите, что всходит солнце. В полночь! Вас бы и это не удивило?
   – Нет, – ответил я. – Это меня нисколечко не удивило бы.
   Барселонский часовщик воскликнул:
   – А вот меня бы удивило! Причем до такой степени, что я решил бы, что сошел с ума.
   И тут Сальвадор Дали процедил им в ответ лапидарнейшую фразу из тех, тайну которых знает только он:
   – А вот я, совсем напротив, решил бы, что с ума сошло солнце.
//-- 3-е --//
   Приехала княгиня, но анальную китайскую скрипку не привезла. Говорит, что, после того как я придумал свой знаменитый способ доводить до обморока посредством анальных вибраций, она боится таможенного досмотра на границе, потому что не знает, как объяснять таможенникам назначение этого музыкального инструмента. Вместо скрипки она привезла фарфорового гуся, которого мы водрузим в центре стола. На спине у гуся есть крышка. Я поведал княгине поразительные вещи, которые известны одному только Дали, про игру в гусёк [201 - Гусёк – старинная настольная игра; в ней нужно было, в соответствии с выпавшим количеством очков на игральных костях, провести свою фишку через 63 клетки игрового поля, на нескольких из которых был изображен гусь.], и тут мне в голову пришла неожиданная фантазия. Я подумал, что велю скульптору, которому заказал приделать член к торсу Фидия, отпилить этому гусю шею. Во время обеда я посажу живого гуся в фарфорового. Снаружи будет видна только голова да шея живого гуся. А если он будет кричать, мы сделаем золотую застежку и зажмем ему клюв. А потом я подумал, что можно проделать еще и отверстие как раз на уровне заднего прохода гуся. В самый грустный момент трапезы, когда подают десерт, в столовую входит обычный японец в кимоно, держа в руках скрипку с вибрационным придатком, который он вводит гусю в задний проход. Играя музыку для десерта, он под непринужденные разговоры сотрапезников доведет гуся до эротического обморока…
   Сцена эта будет освещаться с помощью особенных канделябров. Живые обезьяны будут наподобие сандвичей заперты на ключ между двумя половинами обезьян, изваянных из серебра, причем так, чтобы единственной живой и неподдельной частью этих обезьяньих канделябров были их злобные физиономии, искаженные этой утонченной пыткой. А еще мне доставило бы бесконечное удовольствие наблюдать, как они в отчаянии, оттого что лишены свободы движений, бьют хвостами. Да, пока эти самые рогоносные рогоносцы из всех существующих на свете пород обезьян, эти мои сандвичи, будут вынуждены с достоинством держать на головах безмятежно горящие свечи, их хвосты будут судорожно колотить по столу.
   И в этот момент меня озарило, оюпитерило: в триллион раз более грандиозным рогоношеством, чем рогоношество обезьян, было бы сделать дурака из царя зверей льва. Ну конечно же, берем льва, опутываем его целиком великолепными блестящими ремнями фирмы «Гермес». Эти ремни будут использованы еще и для того, чтобы подвесить к телу льва десяток клеток, в которых будут находиться птицы, скажем овсянки, и другие лакомства, причем лев ни в коем случае не сможет добраться до этих львиных вкусностей, которыми он будет изобильно украшен. С помощью системы зеркал лев будет видеть все эти яства и станет чахнуть, тощать, пока не подохнет от голода. То будет воистину поучительная агония, которая беспрецедентным образом перевернет все нравственные принципы тех, кто сможет мгновение за мгновением наблюдать эту показательную смерть.
   Празднество издыхающего от голода льва следовало бы устраивать каждые пять лет мэриям всех небольших селений на пятый день после Богоявления, чтобы им воспользовались для кибернетического программирования во всех современных больших индустриальных городах.
//-- 4-е --//
   Сегодня, четвертого сентября (осентябрившийся сентябрь, майские львы и причуды), в четыре дня произошел один из тех феноменов, которые я приписываю деснице Господней. Когда я разыскивал в одной исторической книжке изображение льва, со страницы, на которой как раз и был изображен лев, упал небольшой траурный конвертик. Я открыл его. В нем лежала визитная карточка Раймона Русселя [202 - Раймон Руссель (1877–1933) – писатель, чрезвычайно ценимый сюрреалистами, автор «Африканских впечатлений», «Подставного лица», «Locus Solus».] с благодарностью за то, что я прислал ему одну из своих книг.
   Великий неврастеник, Руссель покончил с собой в Палермо в тот самый момент, когда я, душой и телом связанный с ним, терзался таким чудовищным страхом, что даже решил, что схожу с ума. При этом воспоминании на меня опять накатил такой страх, что я рухнул на колени и возблагодарил Бога за подобное предостережение.
   Стоя на коленях, я увидел в окно, как к молу приближается желтая лодка Галы. Я выбежал из дому и помчался поцеловать мое сокровище. Ведь и ее тоже мне ниспослал Господь. Она просто как никогда была похожа на льва с эмблемы «Метро-Голдвин-Майер» [203 - «Метро-Голдвин-Майер» – одна из крупнейших голливудских кинокомпаний, созданная в 1930-х годах.]. И никогда еще у меня не было такого страстного желания съесть ее. Но всякие мысли об агонии льва тут же испарились. Я попросил Галу плюнуть мне в лицо, что она немедленно и исполнила.
//-- 5-е --//
   По собственной неловкости я очень сильно ударился головой. Тотчас же несколько раз сплюнул, припомнив, что родители говорили мне, будто это помогает предупредить все возможные последствия удара. Когда прикасаешься к шишке, осторожно надавливая на нее, ощущаешь такую же сладостную и такую же нравственную боль, какую вызвали пятнадцатого августа меланхолические ренклоды.
//-- 6-е --//
   Ездили на машине в Фигерас на рынок, где я купил десяток шлемов для защиты головы от ударов. Они соломенные, в точности как те, что носят маленькие дети, чтобы смягчить удар при падении. Когда мы вернулись, я неожиданно для себя разложил все шлемы на стулья разной высоты, которые купила Гала. Почти литургический характер раскладывания шлемов на стулья вызвал у меня легкие признаки эрекции. Я поднялся к себе в мастерскую, чтобы вознести благодарственную молитву Господу Богу. Нет, Дали никогда не станет сумасшедшим. Ведь то, что я только что совершил, было самым гармоничным из всех возможных брачующих соединений. А для всяких там психоаналитиков и прочих, которые впоследствии насочиняют целые тома о торжествующей мудрости восторгов этой первой священной недели сентября, я должен добавить, чтобы еще больше порадовать всех и вся, что на каждом стуле лежала подушка, набитая гусиным пером. Горе тому, кто по сию пору не увидел в каждом из этих гусиных перьев призрак подлинной кибернетической анальной скрипки, далианской машины для обдумывания будущего.
//-- 7-е --//
   Сегодня воскресенье. Проснулся очень поздно. Выглядываю в окно и вижу, как из лодки вылезает один из негров, что устроили поблизости кемпинг. Он весь в крови, а в руках держит одного из наших лебедей. Тот ранен и уже при последнем издыхании. Этот турист загарпунил его, решив, что поймал редкую дикую птицу. Зрелище это наполнило меня до странности приятной печалью. Гала выскакивает из дому и со всех ног несется, чтобы забрать бедного лебедя. И в этот миг раздается гром, от которого мы все подскочили. Со страшным грохотом перевернулся грузовик, привезший уголь для отопления. Этот грузовик – катализатор мифа. И в наши дни, если быть внимательным, вполне возможно обнаружить действия Зевса по неожиданному появлению грузовиков, которые являются слишком крупными объектами, чтобы их можно было не заметить.
//-- 8-е --//
   Звонят друзья и сообщают, что нас посетит король Италии Умберто [204 - Умберто II (1904–1983) – сын последнего итальянского короля Виктора Эммануила III, отрекшегося от престола после референдума 2 июля 1946 года, по результатам которого в Италии была установлена республиканская форма правления. Жил в эмиграции в Швейцарии.]. Я заказываю оркестр, чтобы он играл сарданы в честь короля. Итальянский король будет первым, кто пройдет по дороге, которую я велю заново побелить. Вдоль нее растут гранатовые деревья. В час сиесты я засыпаю с мыслями о приезде короля и о том, как он проденет нитку в крошечные отверстия в двух лепестках жасмина на кончиках моих усов. И мне снится незабываемый сон. Лебедь, начиненный плодами граната, которые, в свою очередь, начинены взрывчаткой, и она взрывается. Словно в стробоскопическом фильме, я различаю малейшие клочья его внутренностей. А каждое летящее перышко предстает в облике крохотных летучих скрипок.
   Проснувшись, я опускаюсь на колени и благодарю Пресвятую Деву за этот эйфорический сон, который, несомненно, станет «нимботворным».
//-- 9-е, 10-е --//
   Я должен рассказывать все, даже если это выглядит невероятным. Сама моя личность – гарантия того, что любой розыгрыш или мистификация исключается, поскольку по натуре я мистик, а мистик и мистификация по закону сообщающихся сосудов суть вещи формально взаимоисключающие.
   Однажды утром зашел ко мне старинный друг моего отца, который хотел попросить меня подтвердить авторство одной моей старой картины, находящейся в собственности его семьи. Я объявил ему, что картина подлинная. Он страшно удивился, как это я способен определить подлинность картины, даже не взглянув на нее. Но мне достаточно было всего лишь посмотреть на него. Однако он настаивал, чтобы я все-таки взглянул на полотно, которое он оставил у входа.
   – Пойдемте посмотрим… Я поставил ее рядом с чучелом медведя [205 - На входе в свой дом в Порт-Льигате Дали поставил в углу чучело огромного медведя, которого увешал украшениями.].
   – Это невозможно, – ответил я. – Как раз за медведем сейчас переодевает купальный костюм его величество король.
   И это была совершеннейшая правда.
   – Все шутите, – с легким укором в голосе промолвил старик. – Если б вы не были величайшим на свете шутником, то, несомненно, стали бы величайшим художником.
   А ведь я сказал ему чистейшую правду. И это сразу напомнило мне о моем визите к его святейшеству Пию XII [206 - Пий XII (Эудженио Пачелли) – римский папа с 1938 по 1958 год.] два года тому назад. Как-то утром в Риме я стремительно сбегаю по лестнице Гранд-отеля, держа в руках странного вида ящик, обвязанный бечевками, с которых свисают пломбы. В нем находилась одна из моих картин. А в холле сидит Рене Клер [207 - Клер (наст. фам. Шометт) Рене (1898–1981) – один из крупнейших французских кинорежиссеров; начинал как авангардист, автор сюрреалистских («Париж уснул», 1923) и дадаистских («Антракт», 1924) фильмов, впоследствии создатель реалистического лирического» кино.] и читает газету. Он поднимает глаза, в которых вечно отражается скептицизм, – глаза, обведенные подобными синякам темными кругами, являющимися следствием, как всем известно, врожденного и неизлечимого картезианского рогоношества. И он спрашивает меня:
   – Куда это ты несешься в такой час, да еще с этими бечевками?
   Я коротко и с величайшим достоинством отвечаю:
   – Иду на встречу с папой и скоро вернусь. Подожди меня тут.
   Рене Клер, не поверив ни единому моему слову, преувеличенно серьезно театральным тоном говорит:
   – Передай, пожалуйста, ему поклон и от меня.
   Ровно через сорок пять минут я возвратился. Рене Клер все так же сидит в холле. С удрученным видом побежденного он показывает мне газету, которую читал. Сразу же после моего ухода он обнаруживает в ней информацию, полученную из Ватикана, где сообщается о моем визите к папе, с которого я как раз и вернулся. А в коробке, обвязанной бечевками с пломбами, находился портрет Галы в облике Мадонны Порт-Льигата, который я продемонстрировал его святейшеству римскому понтифику.
   Но чего Рене Клер так никогда и не узнал, так это того, что среди ста пятидесяти причин моего визита под номером первым стояла просьба о разрешении вступить с Галой в церковный брак. Проблема эта была крайне непростая, поскольку Поль Элюар, ее первый муж, дай Бог ему во всем счастья, был жив.
   Вчера, 9 сентября, я произвел подсчет своей гениальности, чтобы посмотреть, выросла ли она, ибо цифра девять является последним кубом гиперкуба. Все в самом лучшем виде! А сегодня я узнал из полученного письма, что некий американский коллекционер является обладателем экземпляра «Завоевания Иррационального», который я преподнес в дар Адольфу Гитлеру, поставив вместо посвящения и автографа крест.
   А из этого следует: я с большой долей вероятности могу надеяться, что мне удастся выкупить магический талисман, который привел к тому, что Гитлер проиграл войну – или, во всяком случае, последнее, решающее сражение.
   Более того, разве с помощью ангелической (а значит, гениальной) стратагемы я не преодолел неприкрытую угрозу сумасшествия, кульминировавшуюся в философском и эйфорическом сновидении о взрывающихся лебедях?
   А вчера у меня с визитом был король, и я твердо решил сочетаться браком с прекраснейшей Еленой Галой [208 - Церемония бракосочетания состоялась только в 1958 г.], чтобы тем самым вторично орогоносить Рене Клера, который являет собой дружественный символ вольтерьянского Сен-Тропеза [209 - Сен-Тропез – курорт на Лазурном Берегу во Франции.].
   Куб номер девять напряженной полноты моей жизни намного превзошел прошлогодний девятый куб. Сравнивая их, я и вправду не вижу ни короля, ни выигранную вновь всеевропейскую войну. Одна только растущая смелость! А вместо Рене Клера какая-то гнусная фамилия, подобная гусиному шипению!!!

1957
Май

//-- Порт-Льигат, 9-е --//
   Проснувшись, целую Галу в ухо, чтобы кончиком языка ощутить едва заметную выпуклость родинки на мочке. И в тот же миг чувствую, как слюна во рту обретает некий привкус Пикассо. Дело в том, что у Пикассо, самого живого человека из всех, кого я знаю, на мочке левого уха есть родимое пятнышко. По цвету ближе к оливковому, чем к золотистому, очень маленькое и расположенное на том же самом месте, что и у моей жены Галы. Так что его можно рассматривать как точную копию. И нередко, думая о Пикассо, я ласкаю эту крохотную родинку на левой мочке Галы. А случается это довольно часто, потому что о Пикассо я думаю чаще, чем о своем отце. Оба они в той или иной степени сыграли в моей жизни роль Вильгельма Телля. Ибо как раз против их власти я с самого раннего отрочества взбунтовался решительно и без колебаний.
   Эта родинка – единственная живая частица тела Галы, которую я могу полностью обхватить кончиками двух пальцев. И она совершенно иррационально убеждает меня в фениксологическом бессмертии Галы. А Галу я люблю больше, чем отца, больше, чем Пикассо, и даже больше, чем деньги!
   Испания всегда считала делом чести являть миру самые высокие и самые чрезмерные контрасты. В ХХ веке эти контрасты воплотились в двух людях – в Пабло Пикассо и вашем покорном слуге. Все самое важное, что может выпасть на долю современного художника, сводится к двум пунктам:
   1. Быть испанцем.
   2. Называться Гала Сальвадор Дали.
   И это произошло со мной. Как указывает мое имя Сальвадор, то есть Спаситель, мне предназначено спасти современную живопись от вялости и хаоса. Фамилия моя Дали, что на каталанском языке означает «желание», и у меня есть Гала. Конечно, Пикассо тоже испанец, но от Галы у него всего лишь легкий биологический намек на мочке левого уха, а зовется он всего-навсего Пабло, как Пабло Казальс [210 - Казальс (Касальс) Пабло (1876–1973) – испанский виолончелист, композитор, один из крупнейших музыкантов-исполнителей ХХ века.] и несколько пап [211 - …всего-навсего Пабло… и несколько пап… – Испанское имя Пабло соответствует русскому Павел. Всего было шесть пап, носивших имя Павел.], то есть такое имя может носить кто угодно.
//-- 10-е --//
   Периодически, хотя это становится уже однообразным, я встречаю в светском обществе дам чрезвычайно элегантных, то есть весьма умеренной красоты, с прямо-таки чудовищно развитой копчиковой костью. Уже много лет эти дамы, как правило, сгорают от желания познакомиться со мной. И между мною и дамой обычно происходит следующий разговор:

   Копчиковая дама
   Естественно, я знаю вашу фамилию.

   Я, Дали
   Я тоже.

   Копчиковая дама
   Вы, наверно, заметили, что я не сводила с вас глаз. Я нахожу, что вы обаятельны.

   Я, Дали
   Я тоже.

   Копчиковая дама
   Вы мне льстите! Вы ведь даже не обратили на меня внимания.

   Я, Дали
   Мадам, я говорю о себе.

   Копчиковая дама
   Я все время думаю, что вы делаете, чтобы усы у вас стояли так вертикально.

   Я, Дали
   Финики!

   Копчиковая дама
   Что?

   Я, Дали
   Финики. Да, да, финики. Это такие плоды, которые растут на пальмах. На десерт я прошу подать мне финики, съедаю их и, прежде чем омыть пальцы в чашке, легонько провожу ими по усам. Этого оказывается вполне достаточно, чтобы усы стояли торчком.

   Копчиковая дама
   !!!!!!

   Я, Дали
   Есть тут еще одно преимущество: сахар, который содержится в финиках, приманивает всех мух.

   Копчиковая дама
   Какой ужас!

   Я, Дали
   А я обожаю мух. Счастливым я себя чувствую только на солнцепеке, весь облепленный мухами.

   Копчиковая дама
   (вполне уже убежденная неподдельной искренностью моего тона в том, что все сказанное мною святая правда)
   Но как же может нравиться, что ты весь облеплен мухами. Они такие грязные!

   Я, Дали
   К грязным мухам я и сам испытываю отвращение. Обожаю я только чистейших мух.

   Копчиковая дама
   Интересно, а как вам удается отличить чистых мух от грязных?

   Я, Дали
   Это я вижу моментально. Я не переношу грязных городских и даже деревенских мух с раздувшимися брюшками цвета желтого майонеза и такими черными крыльями, словно они обмакнули их в самую мрачную некрофильскую тушь. Я люблю мух чистеньких, супержизнерадостных, облаченных Баленсьягой [212 - Баленсьяга Кристобаль (1895–1972) – знаменитый испанский модельер, переехавший в 1937 году в Париж, создатель фасонов «платье-туника» (1955) и «платье-мешок» (1957).] в серые альпаговые костюмчики, переливающихся, как сухая радуга, прозрачных, как слюда, с гранатовыми глазами и брюшками благородного цвета неаполитанской желтой, то есть таких, как те чудесные мушки из оливковой рощи в Порт-Льигате, где живут только Гала и Дали. Это феи Средиземноморья. Они дарили вдохновение философам Эллады, которые всю жизнь проводили на солнце, облепленные мухами… Судя по вашему мечтательному виду, я начинаю верить, что и вы уже поддались мушиному очарованию. Чтобы покончить с этой темой, признаюсь вам еще, что в тот день, когда, пребывая в состоянии глубокой задумчивости, я вдруг почувствую, что облепившие меня мухи вызывают у меня неприятные ощущения, я пойму: это значит, что мои мысли утратили мощь и энергию того параноидального потока, который и определяет мою гениальность. Но зато если я не ощущаю мух, это вернейший признак, что я всецело владею духовной ситуацией.

   Копчиковая дама
   Вы знаете, очень похоже, что в том, что вы говорите, есть смысл! Скажите, а это правда, что ваши усы – это антенны, которыми вы воспринимаете приходящие вам идеи?

   После этого вопроса божественный Дали воспаряет и превосходит самого себя. Он начинает вышивать узоры по своим излюбленным темам, плетет вермееровские кружева, до того тонкие, такие лицемерные, обвораживающие и сладострастно-завлекающие, что копчиковой даме не остается ничего другого, кроме как превратиться в кубинский хвостик. А это означает, как вы уже сами понимаете, вступить в чистейшей воды рогодарящий конкубинат, то есть посредством моего кибернетического процесса одарить рогами своего самца, сиречь конкубина этой конкубинки.
//-- 11-е --//
   Рассказывая о своей встрече с Фрейдом, я уже упоминал, что его череп смахивал на бургундскую улитку [213 - В своей «Тайной жизни» Дали уже затрагивал эту щекотливую тему. Его недоброжелатели давно твердят, будто он никогда не встречался с Фрейдом. Однако Флер Каулз в книге «Дали, жизнь великого эксцентрика», приведя подлинное письмо Фрейда, сумела доказать, что художник и врач самым неопровержимым образом встречались в Лондоне в начале лета 1938 г.]. Вывод очевиден: если хочешь насладиться его мыслью, ее нужно извлечь иголкой. Тогда обретаешь ее всю целиком. Ну а если она оборвется, можете ставить крест, до цели вам не добраться. И сейчас, вспоминая о смерти Фрейда, я кстати добавлю, что бургундская улитка, ежели извлечь ее из раковины, – это такая штука, которая головокружительно похожа на картину Эль Греко [214 - Эль Греко (Теотокопулос) Доменико (1541–1614) – испанский живописец, по происхождению грек; творчество его сближается с маньеризмом и предвещает живопись барокко. Фигурам на его полотнах присуща одухотворенная мистическая экзальтированность.]. Дело в том, что и Греко, и бургундская улитка сами по себе полностью лишены вкуса. С точки зрения гастрономической они ничуть не вкусней карандашной резинки.
   Все любители улиток сейчас возмущенно возопят. Так что мне придется прибегнуть к объяснениям. Да, и улитка, и Эль Греко лишены какого бы то ни было собственного вкуса, но зато они обладают (и предлагают воспользоваться нам) редкостным, просто-таки чудесным достоинством «трансцендентной вкусовой мимикрии», заключающейся в том, что они вбирают в себя и соединяют в себе (благодаря их собственной безвкусности) все оттенки вкуса, которые им придают добавленные пряности и приправы. Они становятся идеальными носителями приданной им гаммы вкусовых нюансов. Так что любой привкус, который придают бургундской улитке или Эль Греко в процессе приготовления, способен обрести совершенно отчетливое и симфоническое звучание григорианского хорала.
   Если бы улитка обладала собственным вкусом, ужель человеческое нёбо сумело бы так пифагорейски познать, что значит для средиземноморской цивилизации этот бледный, лунный, изнемогающий в экстатической эйфории полумесяц, сиречь зубок чеснока? Того самого чеснока, который до слез трогательно озаряет небосвод пресной улитки без единого облачка какого-либо вкусового оттенка.
   Вот и пресный Эль Греко сам по себе содержательно безвкусен точно так же, как бургундская улитка без приправ. Но, в точности как улитка, Эль Греко обладает достоинствами агента-носителя, уникальным даром оргиастически воспринимать и передавать все оттенки вкуса. Когда Эль Греко уезжал из Италии, он был еще более золотистым, еще более чувственным, еще более телесным, чем любой венецианский «рисователь картин», но вот он прибывает в Толедо и неожиданно напитывается всеми оттенками, субстанциями и квинтэссенциями аскетического и мистического испанского духа. Он становится испанцем большим, чем все остальные испанцы, потому что, мазохистский и пресный, как улитка, он идеально приспособлен для того, чтобы стать тем вместилищем, той пассивной плотью, что способна воспринять на себя стигматы сефардских рыцарей, распятых на кресте благородства. В этом исток его черных и серых тонов с единственным неподдельным вкусом католической веры и воинственного душевного металла, этого суперзубка чеснока в форме убывающего месяца цвета агонизирующего лоркианского серебра. Того самого, что озаряет его виды на город Толедо и петрушечно-зеленоватые складки и изгибы его «Вознесения» с одной из самых удлиненных фигур, написанных Греко, так поразительно схожей изгибами и очертаниями с бургундской улиткой, если только вы внимательно присмотритесь к ее изгибам, когда будете извлекать ее иголкой из раковины! И теперь вам достаточно будет лишь вообразить себе, что сила гравитации, которая притягивает ее к земле, и есть та сила, которая, если перевернуть картину, вынуждает ее падать на небо!
   Таково представленное одним зримым образом в моей пока еще не защищенной диссертации доказательство того, что Фрейд был «великим мистиком наоборот». Ибо если бы его тяжелый, сдобренный всеми вязкими приправами материализма мозг, вместо того чтобы угнетенно повиснуть под воздействием сил притяжения самых глубинных клоак, таящихся в земных недрах, напротив, устремился к головокружительно иным небесным безднам, то, повторяю, мозг этот уподобился бы не улитке, от которой несет аммиачным смрадом смерти, а прославленному «Вознесению», написанному кистью Эль Греко, о каковом я говорил несколькими строчками выше.
   Мозг Фрейда, один из самых изысканных и значительных мозгов нашей эпохи, по сути, есть улитка земной смерти. В этом прежде всего и состоит сущность вечной трагедии еврейского гения, неизменно лишенного того первоэлемента, каким является Красота, то есть непременного условия полного познания Бога, который просто не может не быть возвышенно прекрасен.
   Очень похоже, что, сам о том не догадываясь, я изобразил земную смерть Фрейда в карандашном портрете, который я нарисовал с него за год до его кончины. Главной-то моей задачей было сделать чисто морфологический рисунок гения психоанализа, а ничуть не пытаться представить этакий расхожий портрет психолога. Закончив портрет, я попросил Стефана Цвейга, который был посредником в моих отношениях с Фрейдом, показать ему результат моих трудов, после чего я с тревогой стал ждать его мнения. Во время нашей встречи я был безмерно польщен восклицанием Фрейда:
   – Мне никогда еще не доводилось видеть столь совершенный тип испанца! Какой фанатик!
   Он сказал это Цвейгу, а перед этим долго прощупывал меня чудовищно пронзительным взглядом. Однако отзыва Фрейда мне пришлось ждать больше четырех месяцев, и узнал я его, только когда я и Гала снова встретились со Стефаном Цвейгом и его женой на каком-то обеде в Нью-Йорке. Я был в таком нетерпении, что, даже не дождавшись кофе, спросил у Цвейга, какова была реакция Фрейда, когда он увидел мой портрет.
   – Он ему очень понравился, – ответил Цвейг.
   Я не отставал от него, так как мне хотелось узнать, высказал ли Фрейд какие-нибудь конкретные замечания или комментарии, которые были бы для меня бесконечно драгоценны, однако Цвейг, как мне тогда показалось, то ли уклонялся от этой темы, то ли мысли его были заняты чем-то другим. Он сказал, что Фрейд высоко оценил «тонкость рисунка», и тут же стал развивать свою навязчивую идею: он хотел, чтобы мы приехали к нему в Бразилию. Это будет, говорил он, замечательное путешествие, которое плодотворно изменит всю нашу жизнь. Этот план, а также еще одна навязчивая идея, родившаяся в нем из-за преследования евреев в Германии, стали лейтмотивом его безостановочного монолога во время обеда. Создавалось ощущение, будто единственной возможностью выжить для меня был отъезд в Бразилию. Я всячески сопротивлялся, тропики вызывали у меня отвращение. Художник может жить, доказывал я, только среди серых оливковых рощ или благородных красноватых сиенских холмов. Мой ужас перед экзотикой чуть не до слез огорчил Цвейга. Тогда он начал мне рассказывать, какие большие бабочки в Бразилии, а я только зубами скрежетал: бабочки всегда и всюду слишком большие. Огорчение Цвейга перешло прямо-таки в отчаяние. Ему казалось, что я и Гала по-настоящему счастливы сможем быть только в Бразилии.
   Цвейги распрощались с нами, записав подробнейший свой адрес. Он просто не желал поверить в мое несгибаемое упрямство. Впечатление было, будто для четы Цвейг наш приезд в Бразилию был вопросом жизни и смерти!
   А через два месяца пришло известие о совместном самоубийстве Цвейгов в Бразилии. Решение покончить с собой пришло к ним в момент наивысшего прозрения, о чем они оба и написали.
   Слишком большие бабочки?
   И только прочитав последние страницы посмертно изданной книги Стефана Цвейга «Завтрашний мир» [215 - Дали, как это часто с ним случается, ошибся, книга воспоминаний С. Цвейга называется «Вчерашний мир».], я наконец-то узнал всю правду про свой рисунок: Фрейд так никогда и не видел нарисованный мною портрет. Цвейг из самых милосердных побуждений обманул меня. По его словам, мой портрет так потрясающе предвосхищал близящуюся смерть Фрейда, что он не осмелился показать его, не желая бессмысленно волновать великого человека, поскольку знал, что тот болен раком в неизлечимой стадии.
   Я без малейших колебаний ставлю Фрейда в ряд героев. Он лишил еврейский народ самого великого и самого главного из его героев – Моисея. Фрейд неопровержимо доказал, что Моисей был египтянином, и в прологе книги о Моисее [216 - …и в прологе книги о Моисее… – Имеется в виду книга Фрейда «Моисей и монотеизм», вышедшая в Лондоне в 1939 году.] – самой лучшей и самой трагической из его книг – предуведомляет читателей, что установление этого факта было для него самой амбициозной и самой тяжкой, а равно и разрушительно-горькой задачей.
   Конец большим бабочкам!

Ноябрь

//-- Париж, 6-е --//
   Жозеф Форе только что принес мне первый экземпляр «Дон Кихота», проиллюстрированного мной в технике, которая, стоило мне ее представить, произвела фурор во всем мире, хотя подражать ей совершенно невозможно. В очередной раз Сальвадор Дали одержал поистине великую и величественную победу. Причем далеко не первую. Двадцать лет назад я поспорил, что получу главную премию по живописи Королевской академии в Мадриде за картину, которую напишу, ни разу не прикоснувшись кистью к холсту. Разумеется, премию я получил. На картине была изображена обнаженная юная женщина – девственно-чистая. Стоя на расстоянии не меньше метра от мольберта, я метал краски, которые пятнами ложились на холст. Невероятно, но не было ни одного красочного пятна, которое оказалось бы не на месте. Ни одно не вызвало у меня чувства недовольства.
   А ровно год назад, день в день, я побился об заклад, что совершу подобное, но на сей раз в Париже. Летом в Порт-Льигате появился Жозеф Форе с грузом тяжеленных литографских камней. Он хотел, чтобы я обязательно проиллюстрировал «Дон Кихота», воспользовавшись этими камнями. Но в ту пору я по эстетическим, нравственным и философским причинам был решительным противником литографии. Я считал, что технике этой не присущи строгость, монархизм, инквизиторство. По мне, это была либеральная, бюрократическая и вялая техника. Но упорство Форе, без конца снабжавшего меня камнями, обострило мою антилитографическую волю к могуществу, доведя ее до агрессивной гиперчувствительности. И когда я пребывал в этом состоянии, ангелическая идея осенила стиснутые челюсти моего мозга. Разве не сказал Ганди [217 - Ганди Мохандас Карамчанд (1869–1948) – индийский философ, лидер борьбы индийцев за независимость от Англии путем ненасильственного сопротивления. Цитата остается на совести Дали.]: «Ангелы владеют всей полнотой ситуации, не нуждаясь ни в каких планах»? И вот, подобно ангелу, я овладел ситуацией с моим Дон Кихотом.
   Выстрелить аркебузной пулей в лист бумаги и не порвать его я не смогу, но зато смогу выстрелить в камень, и он не расколется. Подстрекаемый Жозефом Форе, я телеграфировал в Париж, чтобы мне к моему приезду приготовили аркебузу. И мой друг художник Жорж Матье преподнес мне в подарок ценнейшую аркебузу XV века с прикладом, инкрустированным слоновой костью. Шестого ноября 1956 года, окруженный сотней баранов, предназначенных в жертву ради создания единственного пергаментного экземпляра книги, я на барже, стоящей на Сене, произвел первый выстрел свинцовой пулей, заполненной литографской краской. Расплющившись, пуля открыла эру «пулизма». На камне появилось божественное пятно, нечто наподобие ангельского крыла, которое воздушностью деталей и динамической точностью превосходило все, что было создано до сих пор во всех других техниках. Всю следующую неделю я проводил новые фантастические эксперименты. На Монмартре, окруженный восьмьюдесятью дошедшими почти до исступления девушками, я перед дрожащей от лихорадочного возбуждения толпой наполнил пропитанным литографской краской хлебным мякишем два выдолбленных носорожьих рога, после чего, обратясь мысленно к воспоминаниям о моем Вильгельме Телле, раздавил их на камне. Произошло чудо, за которое я должен коленопреклоненно благодарить Господа: носорожьи рога изобразили два сломанных мельничных крыла. Даже два чуда: когда я получил первые отпечатки, они из-за скверного тиснения оказались в пятнах. Я почел своим долгом зафиксировать и даже акцентировать эти пятна, дабы параноически проиллюстрировать электрическое таинство литургии этой сцены. Там, вовне, Дон Кихот встретил параноидальных великанов, которых он носил в себе. В сцене с винными мехами Дали открыл химерическую кровь героя и логарифмическую кривую, которой описана выпуклость лба Минервы [218 - Минерва – в римской мифологии богиня мудрости, покровительница ремесел и искусств; отождествлялась с греческой Афиной.]. Более того, Дон Кихот, поскольку он испанец и реалист, не нуждается ни в какой лампе Аладдина. Ему достаточно сжать пальцами желудь, чтобы возродился золотой век.
   После того как я возвратился в Нью-Йорк, телепродюсеры яростно оспаривали друг у друга права на мои опыты по части «пулизма». Что же до меня, то я бесконечно спал, чтобы в сновидениях увидеть самый верный, самый точный способ, в соответствии с которым следует выстреливать наполненные краской пули, дабы вмятины от них расположились математически правильно. Мне помогали специалисты по оружию из Военной академии в Нью-Йорке, и каждое утро я просыпался под выстрелы аркебузы. Каждый выстрел означал рождение полностью завершенной литографии, которую мне оставалось только подписать и которую коллекционеры вырывали у меня из рук за баснословные деньги. Спустя три месяца после моего первого выстрела из аркебузы мне стало ясно, что я в очередной раз предвосхитил последние научные открытия, так как узнал, что ученые, подобно мне, пользовались ружьем и пулей, пытаясь разгадать тайну возникновения жизни.
   В мае нынешнего года я вновь приехал в Порт-Льигат. Там меня опять поджидал Жозеф Форе, и багажник его автомобиля опять был битком набит литографскими камнями. Новые выстрелы аркебузы дали новое рождение Дон Кихоту. Изможденный, он преображался в юношу, чья горестная печаль находила соответствие в окровавленном венце на голове. В достойном Вермеера освещении, который создавал свет, проникавший сквозь испано-мавританские витражи, он читал рыцарские романы. Стеклянным шариком, вроде тех, какими играют в Америке дети, я творил спирали, по которым текла литографская краска, и вот появлялся ангельский лик с золотыми волосами, рождение дня. Дон Кихот, параноидальный микрокосм, истаивал и вновь появлялся на Млечном Пути, который есть не что иное, как дорога Сант-Яго.
   Сант-Яго покровительствовал моим трудам. И это проявилось 25 августа, в его день, когда я в процессе моих проб создал пятно, которое отныне и навсегда займет почетное место в истории науки морфологии. Пятно это навеки запечатлено на одном из литографских камней, которыми с поистине святым упорством Жозеф Форе питал озарения моего воображения. Я взял пустую раковину бургундской улитки и заполнил ее литографской краской. После чего вложил ее в ствол аркебузы и с очень близкого расстояния прицелился в камень. Раздался выстрел, и вся краска легла так, что возникло пятно, с совершенной точностью повторяющее изгиб спиралей раковины улитки; в процессе длительного его анализа оно казалось мне все более и более божественным, словно бы мне и впрямь предстало не что иное, как состояние «предулиточной галактики» в вершинный миг ее творения. Так что день Сант-Яго в глазах истории отныне останется днем, ставшим свидетелем самой решительной далианской победы над антропоморфизмом.
   Назавтра после благословенного этого дня налетела буря и пролился дождь из крохотных жаб, которые, после того как их окунали в краску, становились главным декоративным мотивом расшитого наряда Дон Кихота. Эти жабы создавали земноводную влажность, составляющую противоположность потрескавшимся засушливым предгорным равнинам Кастилии, царившим в голове героя. Химера химер. И нет большей химеры. В свой черед, Санчо являлся таким, каким он был в мыслях Сервантеса, – «ирреальный и амфидиеподобный», меж тем как Дон Кихот касался пальцем драконов доктора Юнга [219 - Юнг Карл Густав (1875–1961) – швейцарский психолог и психиатр, философ, основоположник аналитической психологии, создатель учения коллективного бессознательного и теории архетипов. Начинал как последователь и сотрудник Фрейда, но в 1913 году разошелся с ним. По Юнгу, человек совершает тяжелый путь от растворенности в общности к индивидуальности, которую он уподобляет сокровищу (святой Грааль, золотое руно), охраняемому драконами. Видимо, этих драконов и имел в виду Дали.].
   И сегодня, когда Жозеф Форе положил мне на стол этот уникальнейший экземпляр, я могу воскликнуть: «Браво, Дали! Ты проиллюстрировал Сервантеса! Каждое из твоих пятен обладает мощью мельницы и великана! Твое творение – библиофильский великан и венец всех самых плодотворных литографских противоречий…»

1958
Сентябрь

//-- Порт-Льигат, 1-е --//
   Трудно удерживать напряженное внимание всего мира более получаса подряд. Мне же удалось делать это в течение двадцати лет, причем день за днем. Моим девизом было: «Пусть говорят о Дали, даже если говорят хорошо». В течение двадцати лет мне удавалось делать так, чтобы газеты получали по телетайпам и печатали самые невероятные новости вроде:

   ПАРИЖ. Дали прочитал в Сорбонне лекцию о «Кружевнице» Вермеера и носороге. Он приехал в белом «роллс-ройсе», загруженном тысячей белых кочанов цветной капусты.

   РИМ. В саду княгини Паллавичини, освещенном факелами, возникает Дали, неожиданно появившись из кубического яйца, исписанного магическими формулами Раймунда Луллия, и произносит пламенную речь на латыни.

   ЖЕРОНА. ИСПАНИЯ. Дали только что совершил тайное литургическое бракосочетание с Галой в скиту Пресвятой Девы Ангелов. Он заявил: «Отныне мы – архангелические существа!»

   ВЕНЕЦИЯ. Гала и Дали в обличье девятиметровых великанов сходят по ступеням дворца Бейстеги и, смешавшись с радостно приветствующей их толпой, танцуют на Пьяцца.

   ПАРИЖ. На Монмартре, напротив «Мулен-де-ла-Галетт» [220 - «Мулен-де-ла-Галетт» – известное кабаре в Париже. «Мулен» – по-французски «мельница». – Примеч. перев.], Дали создает иллюстрации к «Дон Кихоту», стреляя из аркебузы по литографскому камню. Он заявил: «Мельницы делают муку, а я сейчас из муки сделаю мельницу». Затем, наполнив два носорожьих рога мукой и хлебным мякишем, пропитанным литографской краской, он с силой мечет их на камень и получает то, что обещал.

   МАДРИД. Дали произносит речь, приглашая Пикассо возвратиться в Испанию. В самом начале он восклицает: «Пикассо – испанец, я – тоже! Пикассо – гений, я – тоже! Пикассо – коммунист, я – ни в коем случае!»

   ГЛАЗГО. Знаменитое полотно Дали «Христос Сан-Хуана де ла Крус» приобретено городом при единодушном согласии всех членов муниципалитета. Цена, заплаченная за эту картину, вызывает негодование и ожесточенные споры.

   НИЦЦА. Дали объявляет о намерении снять фильм «Плотская тачка» с Анной Маньяни [221 - Маньяни Анна (1908–1973) – итальянская актриса, снимавшаяся у В. Де Сики, Р. Росселлини, Л. Висконти, а также в Голливуде.], где героиня безумно влюбляется в тачку.

   ПАРИЖ. Дали во главе процессии, несущей батон пятнадцатиметровой длины, прошел через весь город и торжественно возложил этот батон на сцене театра «Этуаль», после чего произнес истерическую речь о «космическом клее» Гейзенберга.

   БАРСЕЛОНА. Дали и Луис Мигель Домингин [222 - Домингин Луис Мигель (1926–1996) – прославленный испанский матадор.] решили устроить сюрреалистскую корриду, в конце которой вертолет в платье инфанты от Баленсьяги вознесет принесенного в жертву быка на небо, а затем он будет доставлен на священную гору Монсеррат на съедение стервятникам. Одновременно на специально выстроенном Парнасе Домингин возложит венец на голову Галы, одетой Ледой, а из яйца у ее ног выйдет обнаженный Дали.

   ЛОНДОН. В планетарии воспроизведено расположение звезд в небе над Порт-Льигатом в момент рождения Дали. Сам же он, основываясь на анализе своего психиатра доктора Румгера [223 - Доктор Пьер Румгер с медицинского факультета Парижского университета также является и автором исследования «Далианская мистика в свете истории религий», которое мы помещаем в приложении.], объявил себя и Галу воплощением космического и божественного мифа Диоскуров [224 - Диоскуры (греч., миф.) – Кастор и Полидевк, близнецы, рожденные Ледой от Зевса, который овладел ею в облике лебедя, братья Елены Прекрасной. По одному из вариантов мифа, Зевс даровал им бессмертие, по другому – сделал их созвездием Близнецов, то есть утренней и вечерней звездой, так что они никогда не могут встретиться.] (Кастора и Полидевка). «Мы с Галой – дети Зевса».

   НЬЮ-ЙОРК. Дали высаживается в Нью-Йорке в золотом космическом скафандре, сидя внутри знаменитого «овосипеда» – изобретенного им нового средства передвижения в виде прозрачной сферы, которое перемещается посредством галлюцинаций, вызванных воспоминаниями о внутриутробном рае.

   Никогда, никогда, никогда, никогда переизбыток денег, рекламы, успеха, популярности не вызывал у меня – ни на единый миг – желания наложить на себя руки, совсем даже напротив, мне это безумно нравится. Совсем недавно один мой знакомый, который просто не способен понять, почему подобная шумиха не причиняет мне ни малейших страданий, с видом искусителя поинтересовался:
   – И что же, вы ничуть не страдаете от такого успеха?
   – Нет.
   С умоляющей интонацией он задал следующий вопрос:
   – И даже никаких, даже самых ничтожных, неврозов не возникает? (В голосе его звучало: «Ну сжальтесь, признайтесь, что да».)
   – Нет! – категорически отрезал я.
   После чего, поскольку он сказочно богат, я добавил:
   – И я могу вам это доказать, совершенно невозмутимо приняв, не сходя с места, пятьдесят тысяч долларов.
   Все, особенно в Америке, жаждут знать, в чем состоит секрет моего метода достижения таких успехов. Да, такой метод существует. И называется он «параноидально-критический метод». Уже тридцать лет прошло, как я его придумал и плодотворно использую, хотя до сих пор толком не знаю, в чем же он заключается. В общем виде с его помощью осуществляется строжайшая систематизация бредовейших феноменов и материй с целью сделать реально творческими мои самые безумно опасные идеи. Метод этот действенен лишь при условии, что имеется некий мягкий движитель божественного происхождения, некое живое клеточное ядро, а именно Гала, – все прочее не подходит.
   В качестве образчика предлагаю читателям моего дневника описание одного-единственного дня – дня накануне моего недавнего отъезда из Нью-Йорка, прожитого в соответствии с моим знаменитым параноидально-критическим методом.
   Ранним утром мне снилось, будто я произвел множество белых, исключительно чистых какашек и производить их было страшно приятно. Проснувшись, я объявил Гале:
   – Сегодня у нас будет куча золота!
   Ведь, по Фрейду, этот сон свидетельствует без всяких там эвфемизмов о моем сродстве с курицей, несшей золотые яйца, и сказочным ослом, у которого, как только он поднимал хвост, вместо экскрементов сыпались золотые монеты, не говоря уже о Данае с ее божественным полужидким золотым поносом. Уже неделю я чувствовал, что превращаюсь в алхимический тигель, и запланировал собрать в полночь – в последнюю ночь накануне моего отъезда из Нью-Йорка – в Champagne-Room клуба «Эль-Морокко» группу своих друзей, украшением которой будут четыре самые красивые манекенщицы Нью-Йорка, и их блистательное присутствие станет как бы предвестием возможности «Парсифаля». Этот «Парсифаль», возможность постановки которого я обдумывал весь тот бурный день, чудесным образом стимулировал мою активность и энергию, обещавшую достичь в тот день невероятных вершин, и походя помогал разрешать все проблемы, так что им всякий раз не оставалось ничего иного, кроме как по-прусски щелкать передо мной каблуками.
   В половине двенадцатого я вышел из гостиницы, имея две четкие цели: сделать у Филиппа Хальсмана иррациональную фотографию и перед ленчем попытаться продать мою картину «Сант-Яго Компостельский, небесный покровитель Испании» американскому миллиардеру и меценату Хантингтону-Хартфорду. По чистой случайности лифт остановился на третьем этаже, где на меня накинулась толпа заждавшихся журналистов, так как я начисто позабыл о назначенной мной пресс-конференции, на которой должен был представить совершенно новый эскиз флакончика для духов. Меня сфотографировали в тот самый момент, когда мне вручили чек, каковой я сложил и сунул в жилетный карман, хотя и был несколько огорчен, так как у меня не оставалось никакого выхода, кроме как на месте нарисовать оговоренный в контракте флакончик, о котором я и думать не думал, после того как подписал договор. Ни секунды не колеблясь, я поднимаю с пола перегоревшую лампочку из вспышки одного из фоторепортеров. Она синеватого цвета, точь-в-точь как анисовая водка. Я демонстрирую ее собравшимся, держа двумя пальцами, как величайшую драгоценность.
   – Вот моя идея!
   – Но она же не представлена на рисунке!
   – Это лучше, чем рисунок! Готовый образец! Остается только тщательно воспроизвести его!
   Я легонько прижимаю лампочку к столу, раздается еле слышный треск, и вот она уже стоит на столе. Я демонстрирую патрон: так будет выглядеть золотая пробка флакона. Парфюмер восторженно восклицает:
   – Это же просто, как колумбово яйцо, но до этого надо было додуматься! Но как, дражайший маэстро, будут называться эти уникальные духи, предназначенные для коллекции «новой волны»?
   Дали односложно отвечает:
   – Flash! [225 - Вспышка (англ.).]
   – Flash! Flash! Flash! – закричали все.
   Прямо как на супершоу Шарля Трене [226 - Трене Шарль (1913–2001) – французский актер, композитор и певец, автор многих популярных песен.]. Меня поймали в дверях и задали вопрос:
   – Что такое мода?
   – Все, что становится немодным!
   Тут же стали меня умолять высказать последнюю далианскую идею насчет того, что должны носить женщины.
   Я на ходу отвечаю:
   – Груди на спине!
   – Почему?
   – Потому что груди содержат белое молоко, которое способно создать ангелический эффект.
   – Вы подразумеваете непорочную белизну ангелов? – не отставали от меня.
   – Я подразумеваю лопатки женщин. Если продолжить их лопатки, пустив две струйки молока, и сделать стробоскопическую фотографию, то мы получим точное изображение «капельных ангельских крыл», подобных тем, какие писал Мемлинг [227 - Мемлинг Ханс (ок. 1440–1494) – нидерландский живописец, представитель раннего Северного Возрождения.].
   Осененный этой ангелической идеей, я направился на встречу с Филиппом Хальсманом с твердым решением фотографически воспроизвести капельные крылья, которые буквально только что пришли мне в голову и всецело овладели моим воображением.
   Но у Хальсмана не оказалось нужной аппаратуры, чтобы сделать стробоскопическую фотографию, и я решил прямо сейчас же фотографически представить историю марксизма на примере трансформаций волосяного покрова. С этой целью я подвесил себе к усам вместо вожделенных капелек шесть белых бумажных кружков. На каждый из кружков Хальсман по порядку нанес портреты – Карла Маркса, с буйной бородищей и львиной гривой, Энгельса, с точно такими же волосяными атрибутами, но уже не столь изобильными, почти лысого Ленина, с жиденькими бороденкой и усами, Сталина, чья лицевая растительность ограничивалась усами, чисто выбритого Маленкова. Поскольку у меня оставался еще один кружок, я пророчески предназначил его для Хрущева, с его лунообразной головой [228 - Симон и Шустер, которые издали книгу Хальсмана «Усы Дали», порекомендовали Дали воздерживаться от любых пророчеств, поскольку неопределенность с исполнением таковых способна скомпрометировать великолепие того, что им предшествовало.]. Сейчас Хальсман рвет на себе остатки волос, особенно после возвращения из России, где эту фотографию из его книги «Усы Дали» воспринимали с бурным ликованием.
   К Хантингтону-Хартфорду я прибыл, держа в одной руке шестой беспортретный кружок, а в другой – цветную репродукцию своего «Сант-Яго», которую я намеревался ему показать. Но уже в лифте я вспомнил, что этажом выше Хантингтона-Хартфорда живет князь Али-хан. И вот по причине своего врожденного необузданного снобизма я после секундного колебания передал репродукцию «Сант-Яго» лифтеру, чтобы тот вручил ее князю как мой подарок и свидетельство почтения. И тут же почувствовал себя полным дураком, так как явился к Хантингтону-Хартфорду мало того что с пустыми руками, но еще и с пустым кружком, к тому же болтающимся, что уже совсем смехотворно, на ниточке. Однако потихоньку я начал находить вкус в абсурдности этой ситуации и сказал себе, что все будет отлично. И действительно, мой параноидально-критический метод использует это бредовое происшествие, превратив его в самое плодотворное событие дня. «Капитал» Карла Маркса уже начал проклевываться из будущего далианского яйца Христофора Колумба.
   Хантингтон-Хартфорд сразу же осведомился, принес ли я цветную репродукцию «Сант-Яго». Я сказал «нет». Он поинтересовался, нельзя ли поехать в галерею и распаковать там картину. Но в этот момент, не знаю даже почему, я решил, что «Сант-Яго» должен быть продан в Канаду.
   – Знаете, я лучше напишу для вас другую картину: «Открытие Нового Света Христофором Колумбом».
   Это прозвучало как волшебное слово, да, в сущности, таковым оно и было! Дело в том, что будущий музей Хантингтона-Хартфорда должен был быть построен на Колумбус-сёркл как раз напротив единственного памятника Христофору Колумбу, – совпадение, на которое мы обратили внимание только много месяцев спустя. И в этот момент, когда я пишу эти строки, присутствующий здесь мой друг доктор Колен поинтересовался, обратил ли я внимание, что лифт в доме князя был производства фирмы «Данн и К -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

». Так, значит, получается, что, думая о покупателе «Сант-Яго», я мысленно имел в виду леди Данн, и она потом и впрямь купила его.
   И сейчас я опять благодарю Филиппа Хальсмана за то, что он отказался поместить на последний кружок портрет Хрущева. Думаю, теперь я имею право называть этот кружок «мой Колумбус-сёркл», потому что, не будь его, я, быть может, никогда не написал бы космический сон Христофора Колумба [229 - Имеется в виду картина Дали «Сон Христофора Колумба» (1959).]. Кстати, географические карты, недавно обнаруженные советскими историками, точнейшим образом подтверждают тезис, развернутый моей картиной, так что это мое произведение просто как нарочно предназначено для показа на выставке в России. Сейчас как раз мой друг С. Юрок [230 - Юрок Соломон – американский импресарио, занимавшийся организацией культурного обмена между США и СССР.] едет туда с репродукцией этого полотна, собираясь предложить советскому правительству программу культурного обмена, которая объединит меня с двумя моими великими соотечественниками – Викторией де Лос-Анхелес [231 - Лос Анхелес Виктория де (1923–2005) – испанская оперная певица, сопрано.] и Андресом Сеговией [232 - Сеговия Андрес (1893–1987) – испанский гитарист; сделал многочисленные обработки классической музыки для гитары, в 1920–1930-х годах неоднократно гастролировал в СССР.].
   Пришел я на пять минут пораньше, чтобы пообедать с Галой. Но не успел даже сесть за стол. Звонят из Палм-Бич. На проводе м-р Уинстон Гест, и он заказывает мне картину «Богоматерь Гваделупская», а также портрет своего двенадцатилетнего сына Александра, у которого, как я заметил, волосы бобриком, точь-в-точь как пух у недавно вылупившегося цыпленка. И опять, только я собрался усесться, меня приглашают за соседний стол и спрашивают, не соглашусь ли я сделать эмалевое яйцо в стиле Фаберже [233 - Фаберже Петер Карл (1846–1920) – прославленный российский ювелир, поставщик императорского двора; после революции его фирма была национализирована и прекратила свое существование, а сам он эмигрировал из России.]. Яйцо предназначается для хранения жемчужины.
   Я не мог понять, то ли я голоден, то ли плохо себя чувствую; причиной этого ощущения могли быть как легкие позывы к тошноте, так и эротическое возбуждение, которое постоянно присутствовало во мне и еще больше обострялось при мыслях о Парсифале, ожидавшем меня в полночь. Весь мой обед состоял из яйца всмятку и нескольких гренков. И вновь необходимо отметить, что параноидально-критический метод, безусловно, весьма эффективно воздействует через мою параноидальную желудочно-кишечную биохимию, способствуя выделению белка альбумина, необходимого для того, чтобы проклюнулись все незримые и воображаемые яйца, что я носил всю вторую половину этого дня над своей головой, – яйца, подобные тому исполненному эвклидовского совершенства яйцу, которое Пьеро делла Франческа подвесил над головой Мадонны [234 - …подвесил над головой у Мадонны. – Дали имеет в виду последнюю (по мнению историков искусства) картину Пьеро делла Франческа «Мадонна с Младенцем» (галерея Брера, Милан), на которой над головой Мадонны на нити свисает яйцо, символизирующее, как полагают, тайну жизни.]. Яйцо это стало для меня дамокловым мечом, и лишь передаваемое на расстоянии рычание бесконечно нежного маленького льва (я имею в виду Галу) не давало ему упасть и размозжить мне череп.

   В полусумраке Champagne-Room уже сверкал полуночный эротический сателлит, мой Парсифаль, мысли о котором ежесекундно понуждали меня становиться все добродетельней и добродетельней. Я поднялся в лифте, предназначенном для герцогов и миллиардеров, и, подстрекаемый чистой воды добродетельностью, ощутил необходимость спуститься в цыганский кабачок. Совершенно изнуренный, я пришел с визитом к цыганской танцовщице Чунге, которая готовилась танцевать в Гринвич-Виллидж перед испанскими эмигрантами.
   И в этот момент «флеши» фотографов, которым хотелось сфотографировать меня вместе с ней, впервые в жизни показались мне невыносимо тошнотворными, и у меня возникло желание всех их проглотить, чтобы потом извергнуть через задний проход. Я попросил одного из друзей отвезти меня в гостиницу. А там, совершенно измочаленный, сохраняя под сомкнутыми веками фосфены глазуньи без глазков, я долго корчился от чудовищной рвоты, причем одновременно со рвотой меня пронесло, и, должен сказать, такого могучего и обильного поноса в жизни у меня еще не было. Это поставило меня перед дипломатической и прямо-таки буридановой проблемой [235 - Буриданова проблема – парадокс, который приписывают французскому философу-схоласту Буридану Жану (ок. 1300 – ок. 1358), – о невозможности выбора между двумя равнозначными возможностями; в соответствии с ним осел, помещенный между двумя одинаковыми охапками сена, должен умереть с голоду, так как не сможет выбрать между этими охапками. Отсюда выражение «буриданов осел».], о которой как-то рассказывал мне Хосе Мария Серт; в его истории речь шла об одном типе, у которого невыносимо воняло изо рта, и вот однажды, когда он нестерпимо смрадно рыгнул, ему тактично заметили:
   – Уж лучше бы вы так навоняли, пустив ветры.
   Я лег в постель, весь в холодном поту, капли которого были подобны капелькам конденсата в реторте алхимика, и появившаяся на моих устах одна из самых редкостных и самых мудрых улыбок, какие когда-либо видела Гала, пробудила в ее взгляде безмолвный вопрос, на каковой она не могла найти ответа, быть может, впервые за всю нашу совместную жизнь. Я сказал ей:
   – Я только что испытал столь двойственное и необыкновенно приятное ощущение, что способен сорвать все банки в мире и в то же время потерять состояние.
   Потому что без щепетильности Галы, чистейшей, словно она тысячекратно подверглась тщательнейшей возгонке, и без ее неколебимой привычки чтить реально установленные цены я легко и без всякого надувательства мог бы безумно умножить и так уже изрядно вызолоченные результаты моего знаменитого параноидально-критического метода. Так что вот вам еще одно из проксизмально-вершинных достоинств алхимического яйца, которое, как верили в Средние века, позволяет совершать трансмутацию духа и драгоценных металлов.
   Мой врач, доктор Карбальейро, который тут же примчался ко мне, объяснил, что у меня всего-навсего небольшая лихорадка, которая обыкновенно длится двадцать четыре часа. Так что завтра я смогу отправиться в Европу, где меня поджидает лихорадка, вполне достаточная, чтобы реализовать наконец свою самую тайную, самую драгоценную «кледанистскую» [236 - Кледанизм – сексуальное извращение, названное по имени Соланж де Кледа.] мечту, которую, сам того не подозревая, я преследовал, проходя через все иррациональные и воображаемые события этого дня, чтобы после этого дать восторжествовать моему аскетизму и незапятнанной безраздельной верности Гале. Я отправил посыльного к моим гостям, чтобы объяснить, что не смогу к ним присоединиться, а также позвонил в Champagne-Room и распорядился, чтобы их там обслужили по-царски (с некоторыми, правда, ограничениями), так что, пока вершилось развитие моего полночного Парсифаля без глазуньи и без глазков, Гала и Дали вкушали сон праведников…
   А назавтра на борту «Юнейтед Стейтс», который только еще отчаливал, направляясь в Европу, я задался вопросом, кто сегодня еще способен за один-единственный день (день, уже содержавшийся во временно́м пространстве экскрементального яйца моего предутреннего сна) трансмутировать в драгоценную творческую энергию бесформенное время-сырье моей бредовой материальности. Кто, озаренный одним-единственным яйцом, смог бы подвесить на свой уникальный ус всю прошлую и будущую историю марксизма? Кто смог бы найти номер 77 758 469 312, магическое число, способное сбить всю абстрактную живопись с ее возможного пути, да и вообще все современное искусство? Кому удалось бы внести мою величайшую картину «Космический сон Христофора Колумба» в стены мраморного музея за три года до того, как этот музей был построен? Кто, повторяю, смог бы за один-единственный день собрать вместе с эротическими жасминовыми цветами Галы столько белейших яиц совершенной чистоты, превосходящей своей белизной все, что было в прошлом и будет в грядущем, и перемешать их с самыми греховными мыслями Дали? Действительно, кто способен так жить и так агонизировать, так мало съесть и так много выблевать, то есть почти из ничего произвести такое изобилие? Пусть тот, кто способен на это, бросит в меня камень! Дали уже стоит на коленях, подставив камню грудь, ибо камень этот может быть только философским [237 - Философский камень – по верованиям средневековых алхимиков, чудодейственное вещество, с помощью которого можно проводить трансмутацию металлов в золото, исцелять все болезни, возвращать молодость, обрести бессмертие.].
   А ныне от анекдота поднимемся по иерархическим ступеням к категории живительного ядра Галы, этого мягкого движителя, благодаря которому действует мой параноидально-критический метод, преобразовавший в духовное золото один из самых аммиачных и сумасшедших дней моей жизни в Нью-Йорке, и посмотрим, как действует это галарианское ядро в возвышенно анимистической сфере гомеровских пространств Порт-Льигата.
//-- 2-е --//
   Мне приснились два малюсеньких, жалких, почти прозрачных молочных зуба, которые так поздно выпали у меня, и, проснувшись, я попросил Галу попытаться восстановить в течение дня первоначальное впечатление об этих малюсеньких зубах, подвесив на ниточках к потолку два зернышка риса. Они представляли бы собой примитивный символ лилипутского нашего начала, и я хочу, чтобы Робер Дешарн обязательно сфотографировал их.
   Весь день я ничегошеньки не буду делать, поскольку именно этому занятию я привычно предаюсь все те шесть месяцев, что ежегодно провожу в Порт-Льигате. «Ничегошеньки» означает, что я без остановки пишу. Гала сидит на моих босых ногах, точь-в-точь как космическая обезьянка, или как майский дождик, или как корзинка, полная черники. Чтобы не терять времени, я спрашиваю ее, не может ли она составить для меня перечень всех «исторических яблок». И она тут же сообщает мне его, заведя на манер литании:
   – Евино яблоко первородного греха, анатомическое адамово яблоко, эстетическое яблоко суда Париса, эмоциональное яблоко Вильгельма Телля, яблоко всемирного тяготения Ньютона, структуральное яблоко Сезанна…
   Потом со смехом говорит:
   – А больше никаких исторических яблок нет, следующим будет ядерное, которое взорвется…
   – Так взорви его! – говорю я.
   – В полдень взорвется.
   И я ей верю, потому что все, что она ни скажет, чистая правда. В полдень коротенькая пятиметровая дорожка рядом с нашим патио оказывается удлинившейся на триста метров, потому что Гала втайне от меня прикупила соседнюю оливковую рощу, и утром известью в ней наметили белейшую тропинку. Начинается эта тропка от гранатового дерева – так что вот вам и взрывчатое яблоко граната!
   После этого Гала, предугадывая мои желания, предлагает мне придумать ларец с шестью стенками из самородной меди для помещения в него картечи в виде гвоздей и других клинообразных металлических изделий. На стенках этого ларца, после того как внутри него будет произведен взрыв начиненного взрывчаткой граната, незамедлительно и апокалиптически будут выгравированы мои иллюстрации к Апокалипсису святого Иоанна Богослова [238 - Изданы в Париже Жозефом Форе в 1960 г.].
   «Сердечко мое, чего тебе хочется? Сердечко мое, чего ты желаешь?» – так всегда спрашивала меня мама, заботливо склоняясь надо мной. И я, чтобы отблагодарить Галу за взрывчатое гранатовое яблоко, спрашиваю у нее теми же словами:
   – Сердечко мое, чего тебе хочется? Сердечко мое, чего ты желаешь?
   И она преподнесла мне новый подарок, ответив:
   – Рубиновое сердце, которое бьется.
   Она имела в виду знаменитое рубиновое сердце из коллекции драгоценностей Читема, демонстрировавшееся на выставках по всему миру.
   Моя космическая обезьянка присела на мои босые ноги, чтобы немножко отдохнуть от своей роли Атомной Леды, которую сейчас я как раз переписываю. Пальцы моих ног ощущают теплоту, источником которой может служить только Зевс, и я выкладываю ей свой новый каприз, на мой взгляд совершенно невыполнимый:
   – Снеси мне яйцо!
   Она же снесла два.
   Вечером в нашем патио – о, великая испанская стена Гарсии Лорки! – я, упиваясь ароматом жасмина, слушал трактат доктора Румгера, в соответствии с которым мы с Галой являемся воплощением величественного мифа Диоскуров, рожденных из одного из тех двух божественных яиц, что снесла Леда. И в этот миг, как будто разбили скорлупу нашей общей с ней двойной «обители», я вдруг осознал, что Гала уже заказала третью обитель – огромную комнату в форме сферы, с гладкими стенами, и сейчас она уже строится.
   Засну я сегодня как преисполненное удовлетворения яйцо, мысленно твердя, что за сегодняшний день я, даже не прибегая к своему знаменитому параноидально-критическому методу, получил двух новых лебедей (о которых я совсем забыл упомянуть), взрывчатое яблоко граната, рубиновое сердце, которое бьется, яйцо Атомной Леды, означающее причисление нас с нею к лику богов, и все это благодаря единственно моему желанию защитить свою работу слюною страсти. Но и это не все!
   В половине одиннадцатого, только-только я уснул, меня разбудили – явилась делегация мэрии моего родного города Фигераса и попросила о встрече со мной. Я уже писал, что удовлетворению, переполняющему мое яйцо, суждено достигнуть гигантского апогея. Великаны, которых Гала придумала вместе с Кристианом Диором несколько лет назад для бала во дворце Бейстеги, в этот вечер должны были материализоваться в облике меня и Галы. Дело в том, что посланцы мэра прибыли, чтобы оповестить меня о их намерении включить в мифологию Ампурдана двух великанов, которые будут участвовать в процессии, и придать им наши с Галой лица. Ну а теперь я наконец смогу крепко заснуть. И два молочных, не слишком белых зуба из предутреннего сновидения, которые мне захотелось подвесить на зыбких ниточках к потолку, на пороге ночного сна превратились в двух подлинных великанов безукоризненной белизны, поскольку было совершенно очевидно, что это Гала и я. Они шагали, уверенно ступая по дорожке Галы, высоко подняв мои картины, мои гигантские творения, а мы меж тем готовились продолжить наше паломничество в этом мире.
   И если в наше время – эпоху почти что карликов – нас еще не забрасывают камнями, точно бездомных собак, и не уморили голодом лишь потому, что мы имеем безмерную наглость обладать гениальностью, то благодарить за это надо только Бога.

1959 [239 - На двери Дали в этом 1959 г. висит табличка с надписями на французском и английском: «Просьба не беспокоить. Please do not disturb!» Дали рисует, пишет, размышляет. Впоследствии он раскроет нам тайну этого года, одного из самых плодотворных в его жизни.]

1960
Май

//-- Париж, 19-е --//
   В окружении бесчисленной толпы, в которой все благоговейно произносят мое имя, называя меня «мэтром», я открою в музее Гальера [240 - Музей Гальера – располагается в построенном в 1888 году дворце герцогини де Гальера. В настоящее время в нем размещен Музей моды и костюма.] выставку ста моих иллюстраций к «Божественной комедии». До чего же приятно ощущать этот прилив обожания, что долетает до меня магическими разрядами, опять и опять наставляя рога абстрактному искусству, которое просто подыхает от зависти. Когда меня спрашивают, почему я изобразил ад в таких светлых тонах, я отвечаю, что романтизм совершил гнусность, убеждая людей, будто ад черен, как угольные шахты Гюстава Доре, в которых темно – хоть глаз выколи. Это беспардонная ложь. Дантовский ад озарен солнцем и медовостью Средиземноморья, и потому-то мои иллюстрации с их коэффициентом ангелической липучести внушают такой аналитический и суперстуденистый ужас.
   На моих иллюстрациях впервые можно наблюдать при ярком свете пищеварительную гиперестезию двух пожирающих друг друга существ. Это неистовый свет мистического и трупно-аммиачного ликования.
   Я хотел, чтобы мои иллюстрации к Данте уподобились легчайшим отпечаткам влаги божественного сыра. Оттого-то они так похожи на ярко-пестрые крылья бабочек.
   Мистика – это сыр, Христос – это сыр, более того, целые горы сыра! Ведь святой Августин сообщает, что в Библии Христа называют «montus coagulatus, montus fermentatus» [241 - Букв. «створаживающаяся гора, сбраживающаяся гора» (лат.).], а это следует понимать как «гора сыра»! Это не Дали говорит, это сказал Блаженный Августин, а Дали только повторяет.
   С самой начальной божественной поры бессмертной Эллады греки свой страх перед пространством и временем, своих психологических богов и возвышенные трагические метания человеческой души претворили в мифологический антропоморфизм. Дали же, следуя грекам, испытывает удовлетворение лишь тогда, когда из страха перед пространством и временем и из квантованных метаний человеческой души сотворяет сыр. Притом мистический, божественный сыр! [242 - Выставка в музее Гальера проходила с 19 по 31 мая и привлекла множество посетителей. В связи с ней был издан в честь Дали каталог, который подготовили Кловис Эро, Рене Эрон де Вильфос, Марсель Брион, Ремон Конья, Жан Марк Кампань, Жан Бардьо, Бруно Фруасар, Пьер Гежан, Клод Роже-Маркс, Ж. П. Креспель, Жан Катлен, Гастон Бонёр, Андре Парино, Поль Карьер.]

Сентябрь

//-- 1-е --//
   И через двадцать лет после того, как я написал эпилог своей «Тайной жизни», волосы мои по-прежнему остаются черными, на ногах не появился ни один позорный стигмат мозолей, и даже живот, который начал было превращаться в брюшко, после операции аппендицита вновь стал таким же плоским, как в юности. Дожидаясь обретения веры, которая есть милость Господня, я стал героем. Да нет, я оговорился – вдвойне героем! По Фрейду, герой – это тот, кто восстал против отцовской власти и против отца и в конце концов одержал победу. Так было у меня с отцом, которого я бесконечно любил. Однако ему при жизни так редко удавалось выказать мне свою любовь, что сейчас, пребывая на небе, он переживает кульминацию иной, поистине корнелевской трагедии [243 - Корнелевская трагедия. Корнель Пьер (1606–1684) – великий французский драматург, основоположник классицистского театра. Его пьесы, как и пьесы его младшего современника Жана Расина, являются образцом высокой трагедии.]: он может быть счастлив лишь оттого, что я, его сын, только из-за него стал героем. Точно такая же ситуация и с Пикассо, который является моим вторым отцом – духовным. Но моим бунтом против его власти и моей не менее корнелевской победой Пикассо сможет насладиться еще при жизни. Если уж ты обречен стать героем, то, право, стоит быть героем вдвойне, чем вообще не быть им. Также за годы, прошедшие после написания эпилога, я не только не развелся, как это делали все подряд, а, напротив того, вторично вступил в брак со своей собственной женой, и на сей раз в лоне Римской апостольской католической церкви, как только кончина первого поэта Франции [244 - Поль Элюар.], бывшего первым мужем Галы, позволила нам совершить церковное бракосочетание. Тайное наше бракосочетание состоялось в скиту Пресвятой Девы Ангелов и преисполнило меня безмерной исступленной радостью, поскольку отныне я знаю, что нет на свете сосуда, способного вместить бесценные эликсиры моей неутолимой жажды церемониалов, ритуалов и сакрального.
   Через пятнадцать минут после повторного брака я душой и телом оказался во власти нового каприза, чем-то смахивающего на острую зубную боль: мне захотелось еще раз сочетаться с Галою браком. Возвращаясь в сумерки в Порт-Льигат, я у моря (а был прилив) встретил сидящего епископа (в жизни мне часто в нужный момент случалось встречать сидящего епископа). Я поцеловал его перстень, но с удвоенной благодарностью поцеловал снова, когда он растолковал мне, что я могу еще раз вступить в брак по коптскому ритуалу, самому длинному, сложному и изматывающему из всех существующих на свете. Он также сказал мне, что это ничего не добавит к католическому таинству, но и не убавит тоже. Так это же прямо для тебя, Дали, Диоскур! После того как ты стал обладателем стольких яиц на блюде без блюда, тебе недоставало только этого – обладать двойным ничто, то есть удвоенным ничем, которое и впрямь было бы ничем, не будь оно сакральным.
   А посему в этот вершинный момент моей жизни мне следует придумать великое далианское празднество. И однажды я такое празднество устрою. А пока что Жорж Матье с откровенностью и доверием поистине благородного человека пишет мне:
   «Во Франции упадок придворных празднеств начался с династии Валуа [245 - Валуа – династия французских королей, царствовавшая с 1328 года и пресекшаяся в 1589-м, когда ее сменила династия Бурбонов.], изгнавшей с них толпы простонародья, а ускорило этот упадок итальянское влияние, превратившее празднества в зрелища с неким мифологическим или аллегорическим значением, единственной целью которых было ослепить пышностью или „хорошим вкусом“. Нынешние же светские празднества, каков бы ни был их исток и кто бы их ни давал – гг. Артуро Лопес или Шарль де Бейстеги, маркиз де Куэвас или Аркангес, – не более чем археологическая реконструкция.
   Жить – это прежде всего участвовать. После Дионисия Ареопагита [246 - Ареопагит Дионисий – по преданию, первый епископ Афин (I в. н. э.), которому приписывают «Ареопагитики», четыре сочинения «О именах Божиих», «О таинственном богословии», «О небесной иерархии», «О церковной иерархии», написанные в духе мистического богословия, характерного для неоплатоников V–VI веков, что и позволяет их отнести к этому времени.] никто на Западе, ни Леонардо да Винчи, ни Парацельс, ни Гёте, ни Ницше, не имел такой тесной связи с Космосом, как Дали. Сделать доступным для человека процесс творчества, напитывать космическую и общественную жизнь – вот истинная роль художника; и величайшая заслуга итальянских князей эпохи Возрождения, вне всяких сомнений, состоит в том, что они понимали эту очевидную истину и поручали устройство своих празднеств да Винчи или Брунеллески [247 - Брунеллески Филиппо (1377–1446) – итальянский архитектор, скульптор, ученый, создатель теории перспективы. Работал во Флоренции при дворе Медичи.].
   Одаренный потрясающим воображением, пристрастием к пышности, театральности, грандиозности, Дали приводит в замешательство заурядные умы, поскольку ярким светом он затемняет истины и использует скорей уж диалектику аналогий, чем диалектику тождественности. Тем же, кто дал себе труд доходить до эзотерического смысла его поступков, он предстает как самый скромный и самый восхитительный волшебник, подстрекающий их проницательность к постижению того факта, что как космический гений он стократ более велик, чем как живописец».
   На столь безмерную любезность я ответил «Гордыней бала Гордыни», где изложены мои главнейшие мысли насчет того, каким в наше время должно быть празднество, и при этом я благоразумно имел в виду заранее, причем очень заранее, утихомирить тех своих друзей, которых я на свой бал не приглашу.
   «Празднества в наше время станут лирическими апофеозами горделивой кибернетики, но униженной и обремененной рогами, так как лишь одна кибернетика сможет обеспечить священную преемственность неумирающей традиции празднеств. Ведь в знобящий миг Ренессанса празднество актуализировало почти мгновенные и пароксизмальные экзистенциальные наслаждения всех моральных информационных структур: снобизма, шпионажа, контршпионажа, макиавеллизма, литургии, эстетического рогоношества, гастрономического иезуитства, феодальных и лилипутских недугов, состязаний между изнеженными дураками…
   В наше время лишь кибернетика с ее безмерным потенциалом теории информации сможет, основываясь на новых статистических обоснованиях, наградить рогами всех участников празднества и одновременно всех снобов, потому что, как сказал граф Этьен де Бомон: „Празднества устраивают главным образом для тех, кого на них не приглашают“.
   Скатологическое ослепление сакральным, которое должно стать пуантилистской кульминационной запятой всякого уважающего себя празднества, будет выражаться, как и в прошлом, через ритуал архетипического жертвоприношения. Во времена Леонардо потрошили дракона, из брюха которого сыпались лилии, а сейчас необходимо будет потрошить самые совершенные, самые сложные, самые дорогостоящие, самые разорительные для общества кибернетические машины. Они будут принесены в жертву ради удовольствия и развлечения князей, вследствие чего будут наставлены рога общественной миссии этих чудовищных махин [248 - Не следует забывать, что в 1960 году еще не было персональных компьютеров, тогдашние электронно-вычислительные машины были, как правило, ламповые и занимали огромные площади.], вся потрясающая информационная мощь которых послужит лишь для того, чтобы вызвать светский, скоротечный и слегка интеллектуализированный оргазм у всех, кто пришел сжигать себя в ледяном пламени рогоносных алмазных огней суперкибернетического празднества.
   Не будем также забывать, что эти информационные оргии необходимо будет оросить кровью и большими дозами оперного пения, конкретной иррациональности, конкретнейшей конкретной музыки и заключить в абстрактные декорации в стилистике Матье и Милларе, в точности как в уже прославившихся празднествах, которые Дали хочет оформить в музыкальном диапазоне лирического звукового сопровождения, источником какового будет мучительное оскопление и предание смерти пятисот пятидесяти восьми хряков под аккомпанемент трехсот мотоциклов с работающими моторами, но не забывая при этом отдать должное прошлому наподобие пассажей органов, внутри которых привязаны к клавиатуре кошки, чье истошное мяуканье смешивается с божественной музыкой падре Витториа [249 - Витториа (на самом деле Виктория) Томас Луис де (ок. 1548–1611) – испанский композитор, органист, которого называли «испанский Палестрини». Более 20 лет провел в Италии (возможно, поэтому Дали итальянизировал его фамилию), с 1649 года был в Мадриде органистом в монастыре францисканцев.], что в свое время практиковал уже король Испании Филипп II [250 - Филипп II (1527–1598) – испанский король (с 1556 г.), ревностный защитник католической веры, вел непримиримую борьбу с ересями и протестантами; по свидетельствам современников и историков, отличался жестокостью и даже садистскими наклонностями. Рассказ о его музыкальных экзерсисах с кошками приводится во многих источниках и художественных произведениях.].
   Новые кибернетические празднества бесполезной информации (но тут я должен удержать себя от подробного описания того, что составляет мою гордость) будут возникать самопроизвольно, как только в Европе будут восстановлены традиционные монархии, что приведет к ее объединению вокруг Испании.
   Короли и князья, а равно и придворные будут усердствовать, устраивая эти великолепные празднества, но прекрасно при этом понимая, что даются они не ради развлечения, а для того, чтобы утолить национальную гордость своих народов».
   И опять же в который раз я остаюсь верен своим проектам без блюда, которые изложил в эпилоге, и не собираюсь ехать в Китай или отправиться в путешествие на какой-нибудь там Ближний или Дальний Восток. Есть только два места, которые мне всегда хочется видеть, когда я возвращаюсь из Нью-Йорка, что происходит с математической регулярностью раз в году, – во-первых, знаменитый вход в парижское метро, навязчивое олицетворение всей пищи духовной Нового времени – Маркса, Фрейда, Гитлера, Пруста, Пикассо, Эйнштейна, Макса Планка [251 - Планк Макс (1858–1947) – немецкий физик-теоретик, создатель квантовой теории ввел понятие «квант действия» (постоянная Планка).], Галы, Дали и всего, всего, всего прочего, а во-вторых, ничем не примечательный вокзал в Перпиньяне [252 - Перпиньян – город во Франции, почти на границе с Испанией. Очевидно, там чета Дали при поездках в Париж проходила таможенные формальности (см. запись от 19 сентября 1963 года). К 1965 году относится картина Дали «Мистика вокзала в Перпиньяне».], где по причинам, еще не вполне понятным мне, мозг и душа Дали обрели возвышеннейшие идеи. Это из идей, подаренных перпиньянским вокзалом, родилось:

     «Квант действия» ища всегда,
     Живопи-ла, живопи-ре, живопи-ре-ла-ла.
     «Квант действия» ища всегда,
     Ах сколько он живопи-ре
     Живопи-ла, живопи-ре, живопи-ре-ла-ла.

   Мне нужно было найти в живописи этот «квант действия», который сейчас правит микрофизическими структурами материи, а сыскать его можно было лишь благодаря моей способности провоцировать – я ведь величайший провокатор – всевозможные происшествия, которые обладают свойством ускользать от эстетического и даже анимистического контроля, тем самым обретая возможность сообщаться с космосом… живопи-ла, живопи-ре, живопи-ре-ла-ла, и космо-ла, и космо-ре, и космо-ре-ла-ла. Начинал я с канализации… живопи-ла, живопи-ре, живопи-ре-ла-ла… канализа, канали-ре, канали-ре-ла-ла. Я изображал придонную грязь и кровопийственность спрутов, обитателей морских бездн. Я кровопийствовал вместе с живыми спрутами. Писал я и морских ежей, вспрыскивая им адреналин, дабы усилить конвульсивность их агонии, и вставляя между пятью зубами их аристотелева ротового отверстия [253 - В ротовом отверстии морских ежей расположен жевательный аппарат, снабженный пятью длинными зубами, который именуется «аристотелев фонарь».] покрытый парафином стержень, чтобы на нем отобразилось самое ничтожное их содрогание. Я воспользовался дождем из маленьких жаб, падавших с неба во время грозы, дабы они в процессе самопрорыва прорисовали лягушачье шитье наряда Дон Кихота. Обнаженных женщин, чьи тела были вымазаны краской, превращены в живые тряпки и перемешаны с только что оскопленными хряками, я сочетал с мотоциклами с работающими моторами и все это засовывал в мешки для всяких непредвиденных нечистот. Я взрывал живых лебедей, начиненных плодом граната, чтобы суметь стробоскопически запечатлеть малейший кишечно-пищеварительный клочок их еще почти живой физиологии.
   Как-то однажды я со всей поспешностью поднялся в оливковую рощу, где производил все эти эксперименты, но с собой у меня не было ни моего водяного пулемета, ни живого носорога, который мне нужен был бы для получения следов, ни даже какого-нибудь завалящего полудохлого спрута, так что то был единственный раз, когда мне «чуть было не пришлось дожидаться», как это едва не приключилось с Людовиком XIV. Но рядом была Гала. Она как раз нашла кисть и протянула ее мне со словами:
   – Попробуй, может, с ней что-то выйдет!
   Я попробовал. И чудо свершилось! Все эксперименты последних двадцати лет вдруг проявились в нескольких уникальных архангелических мазках! Реализовалось все, что я предугадывал в течение всей своей жизни. «Квант действия» живопи-ла… живопи-ре… живопи-ре-ла-ла… коренился в небрежно-героическом мазке дона Диего Веласкеса де Сильва, и, пока Дали писал… живопи-ла, живопи-ре, живопи-ре-ла-ла… я услышал Веласкеса, и его кисть, исчезая, промолвила мне: «Ты сделал себе бо-бо, малыш?» – и живопи-ла, живопи-ре, живопи-ре-ла-ла.
   Какова же, однако, сила Веласкеса – и это в разгар антиреалистического хаоса, в момент апогея «Action Painting»! Спустя три сотни лет он является нам как единственный в истории великий художник. И тут Гала с горделивой сдержанностью, с какой только ее народ способен покоряться герою-победителю, промолвила:
   – Да, но ведь и ты изрядно ему помог!
   Я взглянул на нее, но и без этого я знал, что со своей пышной прической и моими усами она, побывав волосатеньким орешком, космической обезьянкой и корзинкой с черникой, похожа на омытого майским ливнем Веласкеса, с которым я мог бы заняться любовью.
   Живопись – это любимый образ, который входит в глаза и стекает с кончика кисти, и любовь – то же самое!
   Чафаринада, чафаринада, чафаринада, чафаринада, чафаринада [254 - Чафаринада (исп. chaffarinada) – клякса, пятно. Дали провокативно вводит в текст варваризм, по написанию могущий сойти за французское слово, правда не существующее во французском языке.] – вот она, новая сперма, которая породит всех грядущих художников мира, потому что чафаринады Веласкеса суть вселенские, экуменические.

1961 [255 - На толстой конторской книге, в которую Дали записывал в 1961 г. свои мысли, красными заглавными буквами написано TOP SECRET. Впоследствии мы узнаем, о чем размышлял в тот год Дали в Порт-Льигате и Нью-Йорке. А пока отнесемся с уважением к его сдержанности, которая обыкновенно так мало ему свойственна.]

1962
Ноябрь

//-- Порт-Льигат, 5-е --//
   Шестнадцать атрибутов Раймунда ЛУЛЛИЯ дают 20 922 789 888 000 комбинаций [256 - Шестнадцать атрибутов Раймунда Луллия дают… комбинаций. – Видимо, Дали имеет в виду придуманную Луллием «машину истины», составленную из нескольких вращающихся друг относительно друга концентрических кругов, на каждом из которых написаны девять общих понятий: Бог, человек, истина, грех и т. д. При вращении кругов получались различные комбинации понятий, которые Луллий рассматривал как новые истины.]. Я проснулся и сказал себе, что должен добиться такого же количества комбинаций внутри прозрачной сферы, в которой уже четыре дня я произвожу первые в мире эксперименты (насколько мне известно, первые) над «полетом мух». Но все домочадцы в волнении: разбушевалось море. Такого сильного шторма, говорят, не было лет тридцать. Выключилось электричество. Такая темнота, будто настала ночь, и нам пришлось зажечь свечи. Желтую лодку Галы сорвало с якоря и отнесло на середину бухты. Наш матрос плачет и стучит здоровенными кулаками по столу.
   – Я не в силах смотреть, как лодка разобьется о скалы! – кричит он.
   Его крики доносятся до моей мастерской, куда пришла Гала и просит меня спуститься вниз и успокоить матроса, а то служанки решили, что он сошел с ума. И вот, сойдя вниз, я прохожу через кухню, где стремительно, с неслыханно лицемерной ловкостью, одним махом ловлю на лету муху, которая необходима мне для опытов. Никто этого не заметил. Матросу я говорю:
   – Да не стенай ты так! Купим новую лодку. Кто ж мог предвидеть, что налетит такой шторм!
   И с неожиданным кокетством снисхожу до того, что кладу ему на плечо руку, сжатую в кулак, а в кулаке-то пойманная мною муха. Он тут же, если судить по его виду, успокоился, я же поднялся в мастерскую и запустил муху в сферу. Наблюдаю я за ее полетами и вдруг слышу на берегу крики. Бегу посмотреть. Семнадцать рыбаков и прислуга орут во весь голос: «Чудо!» Оказывается, лодку несло на скалы, она вот-вот должна была разбиться, но в этот момент ветер переменился и она, словно верное и послушное животное, выбросилась на пляж прямо напротив нашего дома. Один из матросов со сверхчеловеческой ловкостью забросил якорь на тонком канате, подцепил лодку, и общими усилиями ее вытащили на берег, куда не докатывались волны, которые били ей в борт и сносили к скалам. Нет надобности уточнять, что, кроме имени Галы, у лодки этой есть еще и другое название – «Milagros», что по-испански означает «чудеса».
   Возвратившись в мастерскую, я обнаруживаю, что, пока все это происходило, моя муха также совершила множество чудес, и самым потрясающим из них оказалось то, что она уже реализовала те 20 922 789 888 000 комбинаций, которые предсказал Раймунд Луллий и о которых я так мечтал при пробуждении.
   Оставалось восемь минут до наступления полдня.
   До чего же все-таки жизнь уплотнена и как густо замешена на таких вот слияниях случайностей и головокружительной ловкости! Это навело меня на воспоминание, как в одно из июньских утр раздался крик отца, подобный львиному рыку:
   – Сюда, сюда! Все сюда! Да скорей же!
   Полные тревоги, мы примчались к нему и увидели, как он указывает пальцем на восковую спичку, что горела, стоя торчком на каменных плитах пола. Оказывается, отец прикурил сигару и бросил высоко в воздух уже, как ему казалось, погасшую спичку, и она, описав на лету кривую, вертикально упала на нагретый солнцем каменный пол и вот так, стоя, прилипла к нему и снова зажглась от горячих каменных плит. А отец продолжал созывать крестьян:
   – Быстрей! Быстрей ко мне! Вам в жизни никогда больше такого не увидеть!
   Под конец обеда я, все еще пребывая под громадным впечатлением от этого весьма взбудоражившего меня происшествия, со всей силы подбросил винную пробку, и она, ударившись о потолок, отскочила от верха буфета и замерла в равновесии на краю оконного карниза для штор. Отец был окончательно потрясен этим вторым происшествием. Больше часа он созерцал пробку на карнизе, запретил прикасаться к ней, и в течение многих недель все домочадцы и друзья дома имели неограниченную возможность любоваться ею.
//-- 6-е --//
   Я пролил кофе на рубашку. Первой реакцией тех, кто не является, подобно мне, гением, то есть всех прочих, было бы вытереться. Но я не таков. У меня еще в детстве была привычка дождаться момента, когда ни служанки, ни родители на меня не смотрят, и украдкой вылить за пазуху из чашки липкие, пересахаренные остатки кофе с молоком. Уже то, как жидкость эта медленно текла к пупку, доставляло мне несказанное наслаждение, а ведь было еще постепенное высыхание ткани, липнущей к коже, которое давало мне возможность периодически и упорно производить все новые и новые проверки. Я то медленно оттягивал ткань, а то, напротив, выждав долгий промежуток времени, резко дергал ее, вызывая опять и опять прилипание рубашки к коже, причем каждый раз оно происходило по-новому, и этот затягивающийся на целый день процесс был безмерно плодотворен, рождая во мне самые разные переживания и философские мысли. Эти тайные наслаждения моего рано развившегося ума достигли пароксизма, когда в отрочестве волосы, выросшие в центре груди (именно там, где я локализую потенциальное местопребывание моей религиозной веры), добавили новые сложности процессу прилипания ткани рубашки (литургической оболочки) к коже. Ведь эти несколько смоченных сладкой жидкостью волосков, соединившихся с тканью, были, как я теперь знаю, тем, что осуществляет электронный контакт, благодаря которому вязкий, постоянно меняющийся элемент становится влажным элементом истинной мистической кибернетической машины, которую сегодня, то есть утром шестого ноября, я только что изобрел, пролив на себя по милости Божьей (и с моей стороны совершенно непроизвольно) в каком-то сумасшедшем порыве переслащенный (по собственному недосмотру) кофе с молоком. И эта прямо-таки сахарная кашица склеила мою тончайшей ткани рубашку с волосами на преисполненной истовой веры груди.
   И дабы подвести итог, следовало бы добавить, что Дали, как истинный гений, великолепно умеет превратить подобное простое событие (многими оно было бы воспринято всего лишь как незначительная неприятность) во влажную кибернетическую машину, позволяющую мне достичь или, верней, устремиться к Вере, которая до сих пор была лишь исключительной прерогативой всемогущего милосердия Господнего.
//-- 7-е --//
   Из всех гиперсибаритских наслаждений в жизни самым острым и самым пикантным для меня, пожалуй (впрочем, без всяких «пожалуй»), является, да и останется удовольствие валяться на солнце облепленным мухами. Так что я вполне могу заявить:
   – Не мешайте садиться на меня малюсеньким мушкам!
   В Порт-Льигате за завтраком я выливаю себе на голову масло, что осталось на тарелке после анчоусов. И тут же ко мне устремляются мухи. Если я владею ситуацией касательно своих мыслей, то зуд, причиняемый мухами, помогает ускорить их ход. Но если, а такое случается крайне редко, их присутствие раздражает меня, это знак, что что-то идет не так и кибернетические механизмы моей изобретательности работают со сбоями, поскольку я считаю мух феями Средиземноморья. Уже в античные времена они имели обыкновение облеплять лица моих прославленных предшественников – Сократа, Платона, Гомера [257 - В мае 1957 г. Дали уже достаточно пространно писал о мухах Порт-Льигата, которых он предпочитает всем прочим мухам на свете. Мы приводим в приложении любимый Дали текст Лукиана из Самосаты о мухах.Лукиан из Самосаты – греческий писатель, уроженец города Самосата в Малой Азии. Автор около 80 сочинений (правда, не все из них считаются подлинными), по большей части сатирических, в которых он осмеивает пороки своего времени, философов, суеверия, чрезмерную религиозность и т. д. Оказал большое влияние на сатирическую литературу Возрождения и Просвещения.], которые, зажмурив глаза, воспевали рои кружащих над пресловутым кувшином с молоком мух, почитая их творениями возвышенными и богоподобными. Но тут я обязан громогласно напомнить, что мух я люблю только чистеньких, одетых, как я уже говорил, Баленсьягой, то есть не тех, которые встречаются у бюрократов или в буржуазных квартирах, а тех, что живут на листьях олив и кружатся над более или менее разложившимися морскими ежами.
   Сегодня, 7 ноября, я прочитал в одной немецкой книге, что Фидий начертал план некоего храма, взяв за образец один из видов морских ежей, являющего собой самую божественную пятиугольную структуру из всех, какие только возможно увидеть. И сегодня, 7 ноября, в два часа пополудни, я, глядя, как несколько мух летают вокруг недоступного для них морского ежа, сумел обнаружить в своеобразном гравитационном процессе каждой из них движение по спирали справа налево. Если эта закономерность подтвердится, у меня не останется никаких сомнений насчет ее будущего: для космоса она обретет значение, равное закону, открытому при посредстве пресловутого яблока Ньютона [258 - …яблока Ньютона… – По легенде, Ньютон открыл закон всемирного тяготения, наблюдая за падением яблок с дерева на землю.], ибо я утверждаю, что эта преследуемая всеми на свете муха кроет в себе тот пресловутый квант действия, каковой Господь неустанно сажает человеку на нос, чтобы настоятельно указать ему путь к одному из самых сокрытых законов Вселенной.
//-- 8-е --//
   Неизменно засыпаю с мыслью, что жизнь моя по-настоящему начнется завтра или послезавтра – или в крайнем случае послепослезавтра, – и неизменно (это в любом случае происходит бесспорно и неизбежно) мысль эта за полчаса перед пробуждением одаряет меня творческим сном, поставленным с максимумом сценических эффектов. Мой театральный час начинается со щедро вызолоченного, ярко освещенного аванзанавеса, в центре которого находится какая-то крохотная нелепица, настолько характерная, что зрители тотчас же замечают ее и уже не способны забыть. Когда же аванзанавес поднимается, начинаются видения, которые тотчас же достигают высот самых грандиозных и бурных мифологий. Вспышка юпитеров на миг все погружает во мрак. Все ожидают фантастического нарастания эффектов, однако – нежданная развязка – загорается свет и, в точности как в начале, освещает аванзанавес. Таким образом, все зрители оказываются рогачами, за исключением Дали и Галы, которая одновременно со мной видит такой же сон. Они-то думали, что присутствуют при начале оперы нашей жизни, ан нет… Аванзанавес больше не поднимается. Сам по себе этот столь стремительно поднимающийся и опускающийся аванзанавес оценивается на вес золота!

1963
Сентябрь

//-- 3-е --//
   У меня всегда было обыкновение просматривать газеты вверх ногами. Вместо того чтобы читать новости, я смотрел на них и их видел. Уже подростком я в типографических извивах междустрочий, стоило мне только сощурить глаза, видел, как проходили футбольные матчи, словно мне их показывали по телевизору. И частенько мне приходилось, не дожидаясь конца тайма, отдыхать, до того утомляли меня все перипетии игры. И сегодня, разглядывая газеты вверх ногами, я вижу божественнейшие вещи в таком движении, что принимаю решение – в порыве высокого далианского поп-арта – заново переписать обрывки газет, содержащие в себе эстетические сокровища, зачастую достойные Фидия. Эти безмерно увеличенные газеты я отквантую мушиными точками… Такая идея пришла мне в голову после того, как я открыл красоту иных наклеенных и уже пожелтевших (а также слегка загаженных мухами) газет на полотнах Пабло Пикассо и Жоржа Брака.
   А сегодня вечером я пишу эти строки и одновременно слушаю радио, из которого гремят пушечные залпы салюта (совершенно заслуженного), произведенного при погребении Брака. Брака, прославившегося среди прочего еще и открытием эстетики наклеенных газет. И я посвящаю его памяти мой самый трансцендентный и немедленно приобретший известность бюст Сократа, квантированный мушиным пометом, который как раз и предназначен стать гениальной обложкой этого дневника моей гениальности.
//-- 19-е --//
   Неизменно на вокзале в Перпиньяне в тот самый момент, когда Гала оформляет картины, которые поедут с нами в поезде, ко мне приходят самые гениальные в жизни идеи. Уже за несколько километров, в Булу, мой мозг начинает работу, но именно прибытие на вокзал в Перпиньяне становится поводом для подлинной умственной эякуляции, которая достигает там самых возвышенных и величественных спекулятивных высот. Я подолгу остаюсь в этих высях, и в такие умственно-эякуляционные моменты вы можете видеть, как у меня закатываются глаза. На подъезде к Лиону напряжение это, как правило, начинает спадать, и в Париж я прибываю уже совершенно умиротворенный дорожными гастрономическими фантазмами Пика из Валенсии и г-на Дюмена из Солье. Мой мозг опять становится нормальным, по-прежнему оставаясь, о чем не должен никогда забывать читатель, гениальным. Так вот, сегодня, 19 сентября, у меня на вокзале в Перпиньяне произошло нечто наподобие космогонического экстаза, куда более сильного, чем все предшествующие. Мне было видение точной картины строения Вселенной. Вселенная, которая является самой ограниченной вещью из всего, что существует, по своей структуре должна бы в точности быть подобна, естественно при сохранении всех пропорций, перпиньянскому вокзалу, и единственное отличие их в том, что там, где на вокзале находится окошечко кассы, во Вселенной помещалась бы та загадочная скульптура, выгравированная репродукция которой уже несколько дней интригует меня. Пустотная часть скульптуры должна бы быть квантована девятью мухами, происходящими из Булу, и одной-единственной винной мухой, являющейся антиматерией. Читатель, вглядись в мою иллюстрацию и запомни, что так рождаются все космогонии.
   Мой тебе привет!

Приложения

   Приложение I
   Извлечение из науки бздюма,
   Или
   Наставления для потайного бомбардира

   Сочинения графа де Труби, Доктора Бронзового Жеребца
   Для страдающих запорами [259 - На титуле книги не указан год издания, но по всем признакам она выпущена в XIX в. Проживавший в Монкюке (Гиень) издатель был, очевидно, совершенно чужд тщеславия и укрылся за псевдонимом Большая ГРОМЫХАЛЬНИЦА, Прекрасная Литаврщица.]

//-- Предуведомление --//
   Стыдно тебе, любезный читатель, ведь столько уже лет ты испускаешь ветры, сиречь бздюмы, а до сих пор не ведаешь, как делаешь это, а паче как проделывать это надлежит.
   Господствует общепринятое мнение, будто бздюмы подразделяются лишь на малые и большие, но по сути своей они ничем не отличаются, однако сие есть величайшее заблуждение.
   Проанализированный со всей возможной дотошностью предмет, который я ныне предлагаю твоему вниманию, до сего времени пребывал в исключительном небрежении, но вовсе не потому, что его почитали недостойным изучения, а лишь оттого, что полагали, будто не существует для этого ни соответствующих методов, ни новейших научных открытий. Еще одно заблуждение.
   Бздеж – это наука и к тому же крайне полезен для жизнедеятельности, как о том пишут Лукиан, Гермоген [260 - Гермоген из Тарса (ок. 205–160 до н. э.) – древнегреческий ритор, создатель двухтомного труда о стиле; различал семь видов стиля.], Квинтилиан [261 - Квинтилиан Марк Фабий (ок. 35 – ок. 100) – римский оратор, преподаватель риторики, автор двенадцатитомного сочинения «Наставление оратору».] и другие авторы. Так что, в отличие от бытующего общепринятого мнения, крайне важно уметь своевременно испустить ветры.

     Бздюм, коли не сыскать в свой час ему пути,
     Так мучит смертного в запорном сем стесненье,
     Что может к смерти привести,
     Но, выйдя вовремя, дарует облегченье
     И страждущему он способен жизнь спасти.

   Наконец, любезный читатель, при чтении этого моего произведения ты поймешь, что можно пердеть в соответствии с известными образцами и со вкусом.
   Итак, я без колебаний и сомнений собираюсь поделиться с публикой своими изысканиями и открытиями в той науке, о которой удовлетворительных сведений не сыщешь даже в самых полных словарях; более того, в них нет (что уже совсем невероятно) даже терминов науки, начала которой я намерен изложить для всех любознательных.
//-- Глава первая --//
//-- Общее определение бздюма --//
   Бздюм, который на греческом именуется porde, на латыни – crepitus ventus, на старосаксонском – partin или furtin, на верхнегерманском – Fartzen и на английском – fart, представляет собой некое смещение ветров, которые вырываются иногда громогласно, а иногда скрытно и беззвучно.
   Существуют, однако, весьма скудоумные и в то же время крайне высокомерные авторы, которые безрассудно, нагло и с поразительным упрямством утверждают, вопреки Калепино [262 - Калепино Амброзий (1435–1511) – итальянский ученый, монах-францисканец, составитель лучшего для своего времени латинско-итальянского словаря.] и другим, уже существующим ныне и находящимся в приготовлении словарям, что бздюм в его первичном и собственном смысле – это только то, что выходит со звуком; при этом основываются они на стихе Горация [263 - Гораций (Квинт Гораций Флакк) (65–8 до н. э.) – великий римский поэт. Цитируемая строка взята из книги «Сатиры» (кн. 1, сат. 8), приведена в чуть измененном переводе М. Дмитриева.], которого совершенно недостаточно, чтобы дать полное и исчерпывающее представление о бздюме:

     Nam displosa sonat quantum vesica pepedi.
     Lib. 1, Sat. 8.
     Пернул я с оглушительным звуком,
     точно лопнул пузырь.

   Но разве же не ясно, что Гораций в этом стихе использовал слово «pedere», то есть «пердеть», в его самом общем родовом значении, и посему ему следовало бы оговорить, что здесь слово «pedere» означает явно слышимый звук и что он ограничился лишь той разновидностью бздюма, которая, вырываясь, производит некое подобие взрыва. У Сент-Эвремона [264 - Сент-Эвремон Шарль де (1610–1703) – французский поэт и драматург, участник Фронды.], сего приятнейшего философа, представление о бздюме было полностью отличное от того, какое имеет простонародье; для него это было некое подобие вздоха, и однажды, произведя в присутствии своей возлюбленной бздюм, он промолвил ей:

     Суровость вижу я твою
     И в глубине души таю
     Вздыханья, пред тобой робея.
     Они теснят жестоко грудь,
     Но вздох, в уста пройти не смея,
     Сыскал иной, пониже, путь.

   Таким образом, бздюм в обобщенном виде представляет собой ветры, замкнутые в нижней части живота, причина каковых, как утверждают врачи, в приливе охлажденной слизи, которая от слабого тепла размягчается и разливается, не имея притом возможности раствориться; по мнению же селян и простонародья, причина бздюма в употреблении некоторых приправ, способствующих образованию оных ветров, а равно и пищи, имеющей те же свойства. Можно также определить его как сжатый воздух, который в поисках высвобождения перетекает по внутренним органам тела и стремительно вырывается, когда наконец отыскивает выход, назвать каковой не позволяют требования благопристойности.
   Однако мы ничего не намерены скрывать: материя эта обнаруживает себя через задний проход либо с треском, либо без оного; иногда природа извергает ее без усилий, иной же раз требуется прибегать к искусственным методам, каковые в сотрудничестве с той же природой помогают совершить извержение вышеназванной материи, что приносит облегчение, а зачастую и доставляет наслаждение. Отчего и появилась нижеследующая пословица:

     Кто в охотку сладко бздит,
     Тот здоровье сохранит.

   Однако вернемся к нашему определению и докажем, что оно находится в полном соответствии с самыми разумными правилами философии, поскольку заключает в себе род, предмет и отличия, quia nempe constat genere, materia et differentia: 1) оно включает в себя все причины и разновидности, что мы своевременно и увидим; 2) хотя оно неизменно по родовому признаку, совершенно несомненно, что таковым оно не является по вторичным причинам, каковые суть причины возникновения ветров, то есть слизь и трудноперевариваемая пища. Все это мы рассмотрим самым основательным образом, прежде чем заняться разновидностями бздюма.
   Итак, мы утверждаем, что материя бздюма прохладна и чуть-чуть размягчена.
   Подобно тому как никогда не бывает дождей ни в самых жарких, ни в самых холодных странах, зане слишком сильный зной в странах с первым названным климатом поглощает любые туманы и испарения, а чрезмерный мороз в странах с другим препятствует образованию таковых, меж тем как в регионах со средним, умеренным климатом дожди, напротив, не редкость (что совершенно справедливо отмечал Боден [265 - Боден Жан (1520–1596) – французский юрист, публицист, политический деятель, участник Религиозных войн (на стороне католиков), автор книг «О республике», «Метод изучения истории», «Демономания» и др.] в трудах по исторической метеорологии, а также Скалиджери [266 - Скалиджери (Скалигер) Юлий Цезарь (1484–1558) – итальянский гуманист, филолог, поэт, выдвинул закон о трех единствах, который впоследствии лег в основу нормативной классицистской эстетики.] и Кардано [267 - Кардано Джероламо (1501–1576) – итальянский математик, философ, врач; разработал принцип карданной передачи, формулу решения кубических уравнений; как философ верил во всеобщую одухотворенную материю, отличался большими странностями.]), точно так же чрезмерное тепло не только истончает и размягчает пищу, но и разлагает и поглощает все испарения, на что холод не способен, но зато он препятствует возникновению даже ничтожных испарений. Совершенно противоположное происходит при несильной, умеренной температуре. При слабом тепле не случается полного переваривания пищи, и желудочная и кишечная слизь лишь в незначительной степени размягчает ее, что может привести к усиленному образованию ветров, которые становятся тем энергичней, чем больше способствует метеоризму съеденная пища, каковая, подвергаясь брожению под воздействием умеренной теплоты, выделяет чрезвычайно густые турбулентные испарения. С полной очевидностью это можно почувствовать при сравнении весны и осени с летом и зимой, а равно при наблюдении перегонки на медленном огне.
//-- Глава вторая --//
//-- Об отличиях бздюма, в частности от отрыжки, и полное подтверждение определения бздюма --//
   Выше мы уже говорили, что бздюм выходит через задний проход. Этим он отличается от отрыжки, именуемой еще испанским речением. Она хоть и состоит из той же материи, что и бздюм, однако образуется в желудке и выходит верхом по причине близкого соседства с выходом, либо из-за переполненности живота, либо из-за каких-нибудь иных помех, препятствующих ей выйти нижним путем. В соответствии с существующими у нас дефинициями отрыжка идет в одном ряду с бздюмом, хотя, по мнению некоторых, она куда отвратительней, чем бздюм, однако же мы помним, как при дворе Людовика Великого некий посол среди блеска и великолепия, какое явил его изумленным очам сей августейший монарх, совершенно по-мужицки рыгнул, тут же заверив, что, по обычаям его страны, отрыжка является неотъемлемым признаком благородной важности. Не следует делать неблагоприятных выводов ни в отношении одного, ни в отношении другой; не важно, как выходят ветры, верхом или низом, они явления одного порядка, и никакие сомнения тут неуместны. Действительно, ведь читаем же мы во втором томе «Всеобщего словаря» Фюретьера [268 - Фюретьер Антуан (1619–1688) – французский писатель, с 1662 года член Французской академии, из которой был исключен в 1685 году по обвинению в том, что воспользовался трудами академии для составления собственного словаря французского языка, который вышел в свет только после его смерти (1690) за границей (в Роттердаме).], что некий вассал в графстве Суффолк обязан был каждое Рождество единожды подпрыгнуть, единожды рыгнуть и единожды бзднуть перед королем.
   Однако не следует причислять отрыжку ни к разряду толстокишечных ветров, ни к урчанию в животе, каковое есть проявление ветров того же рода, поскольку они бурчат в кишках, медля проявиться, и подобны прологу комедии или предвестникам близящейся грозы. Урчанию в животе особо подвержены дамы и барышни, которые слишком затягиваются, дабы сделать талию тоньше. У них, по мнению Фернеля [269 - Фернель Жан (1497–1558) – французский медик, личный врач короля Генриха II.], кишечник, именуемый врачами coecum, так переполнен газами и так эластичен, что ветры, содержащиеся в их животах, не вступают между собою в битву, точно так же как и ветры, которые Эол [270 - Эол – в греческой мифологии бог ветров, обитавший на острове Эолия.] запирал в пещерах гор Эолии, так что силы этих дамско-девичьих ветров вполне достало бы для длительного морского плавания или же в крайнем случае для вращения крыльев ветряной мельницы.
   И теперь для полного подтверждения нашего определения нам остается лишь сказать о конечной причине бздюма, каковой иной раз является требуемое природой телесное здоровье, иной же раз удовольствие, а то и наслаждение, доставляемое им, ежели он произведен по всем правилам науки, но пока мы отложим эту тему до рассмотрения последствий бздюма. Смотри соответствующую главу. Тем не менее мы отмечаем, что решительно не приемлем и не одобряем любую цель, несовместимую с хорошим вкусом и здоровьем; подобные злонамеренные чрезмерности не могут найти приличного и достойного места среди разумных целей, способствующих доставлению удовольствия.
//-- Глава третья --//
//-- Разновидности бздюма --//
   После того как мы истолковали причину и природу бздюма, нам остается произвести точное разделение его по видам и рассмотреть каждую отдельную разновидность, с тем чтобы впоследствии определить их соответственно производимому воздействию.
//-- Проблема --//
   Тут совершенно естественно возникает проблема, и вот какая.
   Могут спросить, как произвести точное разделение бздюмов? Но такой вопрос способны задать только недоверки. Чем следует измерять бздюмы – локтями, футами, пинтами или буасо? [271 - Буасо – старинная французская мера сыпучих тел, равная 13,01 л.] Саг quae sunt eadem uni tertio, sunt eadem inter se [272 - Если два предмета равны третьему, они равны между собой (лат.).]. Нет, и вот решение, которое предложил один блистательный физик; трудно придумать что-либо более простое и естественное.
   Засуньте, говорит он, нос в задний проход; носовая перегородка разделит анус ровно пополам, и ноздри ваши станут чашами весов, в каковые превращается ваш нос. Ежели вы, измеряя вырывающийся бздюм, ощутите тяжесть, это будет знаком, что мерить его надо на вес; ежели он твердый – локтями или футами; ежели жидкий – пинтами, а ежели комковатый и рассыпчатый, то буасо и т. д.; однако, если вы сочтете, что он слишком мал, дабы его подвергнуть измерению, поступайте, как в давние времена действовали искусные стеклодувы: дуйте в опоку сколь вам угодно долго, то есть до тех пор, пока не получите приемлемый объем.
   Но шутки в сторону.
   Угрюмые педанты от грамматики делят буквы на гласные и согласные; господа эти обыкновенно едва затрагивают материю, мы же, которые постоянно занимаемся тем, что обоняем и наслаждаемся ею такой, как она есть, делим бздюмы на звучные и немые, то есть, в сущности говоря, шипунки.
   Звучный бздюм совершенно естественно именуют петардом, и не только по почти анаграмматическому созвучию с глаголом «пердеть», но и по причине тех разнообразных звуков, какими он сопровождается, создающих иллюзию, будто вся нижняя часть живота забита петардами. Более подробно на эту тему смотри труды Вилликуса Йодукуса.
   Таким образом, петард представляет собой громкий взрыв, порожденный сухими испарениями.
   Он бывает большим или малым в соответствии с причинами и обстоятельствами его возникновения.
   Большой петард по преимуществу бывает полнозвучным или звучным, малый петард именуется полузвучным.
//-- О полнозвучном, или большом, бздюме --//
   Большой бздюм-петард, или же совершенный полнозвучный бздюм, производится с большим шумом, и не только по причине крупного калибра выходного отверстия, как, например, у поселян, но также и по причине большого объема ветров, происшедших из-за неумеренного поглощения пищи, способствующей метеоризму, или же из-за умеренной температуры в желудке и кишечнике. Сего феникса среди бздюмов вполне уместно сравнить с пушечным выстрелом, лопнувшим большим пузырем, звуком контрабаса-геликона и т. п. Описание громов у Аристофана [273 - Аристофан (ок. 445 – ок. 385 до н. э.) – древнегреческий поэт-комедиограф, главный представитель аттической комедии. Очевидно, имеется в виду его комедия «Облака» (423). Ср. реплику Стрепсиада, обращенную к облакам: «Хотел бы на гром ваш ответить/ Грохотаньем из брюха: так сильно дрожу, так жестоко я вас испугался!» (перев. А. Пиотровского).] дает о нем весьма слабое представление, оно не столь осязаемо, как пушечный залп, произведенный, чтобы разрушить стены, уничтожить вражеский батальон или в качестве салюта, дабы приветствовать прибывшее в город сановное лицо и проч.
//-- Возражения противников бздюма --//
   Но ведь нас возмущает вовсе не звук, утверждают они; если бы все дело было только в сем гармоническом нежданчике, мы бы вовсе не негодовали, он даже мог бы нам понравиться, но он же всегда сопровождается отвратительным запахом, который составляет его сущность и оскорбляет наше обоняние, вот в чем беда. Ведь чуть только услышишь этот звук, как тут же распространяются смрадные корпускулы, которые омрачают ясность наших лиц; иногда же, не предупредив нас грохотом, он предательски атакует нас втихомолку, зачастую все начинается с приглушенного звука, за которым следуют его гнусные спутники, и тут уж не остается никаких сомнений, что ты оказался в его дурном обществе.
//-- Ответ --//
   Надо быть полным профаном по части бздюма, чтобы считать его повинным в подобных непристойностях. У истинного, или чистого, бздюма нет запаха, либо он настолько слаб, что у него не хватит силы, дабы преодолеть расстояние от устья, из которого он вышел, до носов присутствующих. Латинское слово «crepitus», означающее бздюм, подразумевает всего-навсего звук без запаха, но его обыкновенно путают с двумя другими зловредными проявлениями метеоризма, одно из которых удручает смрадом и в просторечии именуется шипунком, а другое, являющее собой самое гнусное зрелище, носит название «густой бздюм» или «бздюм каменщика». И на этих-то ложных принципах и строят свои обвинения враги бздюма. Однако их нетрудно опровергнуть, продемонстрировав им, что истинный бздюм коренным образом отличается от этих двух монстров, общее представление о которых мы только что дали.
   Всякий воздух, который разлит внутри тела и который, после того как подвергнется сжатию, вырывается наружу, есть проявление метеоризма и именуется ветрами; тем самым чистый бздюм, шипунок и бздюм каменщика суть явления одного рода, однако различные условия, а именно долгий или короткий срок они пробыли в теле, легко или с трудом им удалось вырваться на свободу, обеспечивают их различия и делают совершенно непохожими друг на друга. Чистый бздюм после возникновения в теле беспрепятственно проходит по внутренним органам, оказавшимся на его пути, и вырывается с более или менее громким звуком. Густой, или каменщицкий, бздюм после многократных попыток вырваться и встречи с одними и теми же преградами поворачивает назад, зачастую проделывает тот же самый путь, разогревается и обременяется различными видами жирной материи, которую он вбирает при своем прохождении, вследствие чего под воздействием собственного веса опускается и находит пристанище в нижнем регионе тела; там он обволакивается чрезвычайно разжиженной материей, каковая только и ждет малейшего импульса, дабы извергнуться, и наконец вырывается без особо громкого звука, увлекая с собой всю добычу, которой он отягощен. Шипунок, встречая на своем пути точно такие же стеснения и препятствия, проходит точно такой же путь, так же разогревается, обременяется частицами жирной материи, так же настойчиво пробивается в нижние регионы, ища выход. С той лишь разницей, что, попав в сухие и даже засушливые области, более не обогащается новыми приобретениями, но, отягщенный лишь тем, чем завладел по пути, выскальзывает без всякого звукового сопровождения, сопутствуемый самым отвратительным для обоняния смрадом.
   Теперь же, ответив на возражения противников бздюма, вернемся к нашей классификации.
   Итак, бздюмы эти подобны пушечным выстрелам и т. п. или же громам Аристофана, как кому больше по нраву. Но при всем при том они бывают простыми и сложными.
   Простые бздюмы представляют собой громкие выстрелы, единичные и единовременные. Приап [274 - Приап – в греческой и римской мифологии бог садов, полей, покровитель садоводства и виноделия, защитник стад. По своему происхождению это фаллическое божество, и потому изображался с выпирающим фаллосом, в римскую эпоху – покровителем сладострастников и кутил. В цитированной выше сатире Горация повествование ведется от лица изваяния Приапа.], как нам известно, уподобляет их лопнувшим пузырям:
//-- Displosa sonat quantum vesica. --//
   Случаются они, когда материя состоит из однородных частиц и изобильна и когда расселина, через которую они выходят, достаточно широка и достаточно растяжима либо когда особа, издающая подобный бздюм, отличается могучим сложением и для его извержения ей достаточно небольшого усилия.
   Сложные бздюмы производятся в несколько приемов, выстрел за выстрелом; они сходны с постоянными ветрами, что следуют один за другим, подобно произведенным поочередно пятнадцати или двадцати ружейным выстрелам. Их именуют дифтонгическими, и считается, что одна особа крепкого сложения способна выпустить их до двадцати зараз.
//-- Глава четвертая --//
//-- Физическое обоснование в соответствии со здравым смыслом, или Анализ дифтонгического бздюма --//
   Бздюм оказывается дифтонгическим, когда выходное жерло достаточно широко, материя обильна и состоит из разнообразных частей, в которых смешаны теплые разреженные, а также холодные густые гуморы, либо когда материя, происходящая из множественных источников, вынуждена вновь перемещаться в разные части кишечника.
   Посему она не может ни разом рассосаться, ни скопиться в одних и тех же ячейках кишечника, ни быть разом, одним усилием извергнута. И ей приходится высвобождаться весьма красноречиво с разными и неравными промежутками, пока в кишечнике от нее ничего не останется, то есть до последнего вздоха. Вот почему звуки раздаются с неодинаковыми интервалами и почему при совершенно ничтожных усилиях, потребных, чтобы вызвать подобный бздюм, слышна более или менее продолжительная канонада, в которой можно выделить некие дифтонгизированные силлабы наподобие «ба-ба-бах, ба-ба-ба-бах, ба-ба-ба-ба-бах-бах» и т. п., как в «Облаках» у Аристофана; происходит это потому, что задний проход до конца не закрывается и материя торжествует победу над природой.
   Нет ничего прекрасней дифтонгического бздюма, и благодарить за него мы должны анус.
   Для дифтонгического бздюма прежде всего:
   1. Необходимо, чтобы сам по себе он был достаточно обширным и был окружен сильным и упругим сфинктером [275 - Сфинктер – кольцевая мышца, смыкающая отверстия в теле, как то: рта, мочевого пузыря и заднего прохода.].
   2. Необходимо достаточное количество однородной материи, дабы сперва произвести простой бздюм.
   3. После первого раза необходимо, чтобы анус самопроизвольно сомкнулся, но не вполне плотно, дабы материя, которая должна быть сильней, чем природа, смогла вынудить его вновь раздвинуться, вызвав в нем чувство оргазма (вследствие раздражения).
   4. Необходимо, чтобы он попеременно то окончательно смыкался, то открывался и таким образом боролся с природой, которая неизменно стремится извергнуть и распылить материю.
   5. И наконец, необходимо, чтобы анус удерживал в случае нужды оставшиеся ветры, дабы выпустить их потом в более удобное время. И тут, кстати, весьма своевременно сослаться на одну эпиграмму Марциала [276 - Марциал Марк Валерий (ок. 40 – ок. 102) – римский поэт, автор 15 книг эпиграмм. Полный текст процитированной эпиграммы см. в гл. 12.] (кн. XII), где он говорит «et pedit deciesque viciesque». Но об этом мы поговорим ниже.
   И вне всяких сомнений, именно дифтонгический бздюм имеет в виду Гораций в своей истории о Приапе. Он повествует в ней, как однажды этот сельский божок испустил громовый бздюм, повергший в панику двух колдуний, которые неподалеку от него предавались гнусным чародейским занятиям. Но если бы то был простой единичный бздюм, колдуньи навряд ли бы так перепугались и не бросили бы злокозненное волхвование своих змей и не припустили бы со всех ног в город, так что, вероятней всего, Приап начал с простого громогласного бздюма, какой бывает, когда выпускают долго сдерживаемые ветры, но за ним последовал бздюм дифтонгический, а тотчас следом еще один, более сильный, которые окончательно нагнали страху на уже перепугавшихся ведьм и вынудили их обратиться в бегство. Гораций на сей счет не распространяется, но совершенно очевидно, что делает он это из боязни оказаться многословным, а умалчивает же о последующих бздюмах, поскольку понимает, что всем и так все ясно. Мы сочли необходимым сделать это небольшое замечание и присовокупить комментарий данного отрывка, который может показаться темным и непонятным лишь тем, кто сведущ в процессах, происходящих в человеческом теле, и возвращаться к этой теме больше не намерены.
//-- Глава пятая --//
//-- Несчастья и неудобства, причиненные дифтонгическими бздюмами. История про бздюм, который оставил дьявола в дураках и обратил его в бегство. Дома, из которых дифтонгическими бздюмами были изгнаны бесы, обоснования и аксиомы --//
   Ежели дифтонгический бздюм грознее грома и ежели совершенно бесспорно, что сопутствующие грому молнии погубили без счету людей, одних сделав глухими, других сведя с ума, то более чем несомненно и то, что дифтонгический бздюм, хоть он и не испепеляет, не только способен произвести все те же бедствия, что и гром, но и убивать на месте людей слабых, малодушных и склонных к суевериям. Заключение это мы делаем на основе тех ингредиентов, что составляют его, и на чрезвычайном сжатии внутриутробного воздуха, который, вырвавшись на свободу, столь мощно сотрясает столбы наружного воздуха, что во мгновение ока способен разрушить, разорвать и даже вырвать самые нежные и тончайшие фибры мозга, придать вследствие этого голове стремительное вращение, принудив ее обращаться на плечах подобно флюгеру, сломать на уровне седьмого позвонка костную оболочку спинного мозга и тем самым причинить смерть.
   Все это вызывается употреблением в пищу репы, чеснока, гороха, брюквы, бобов и других метеоризмоспособствующих продуктов, известных своими пагубными свойствами и позволяющих производить чистый, короткий, повторяющийся с интервалами звук, какой мы слышим в процессе бздюмо-извержения. Увы, сколько цыплят было убито еще в яйце, сколько было вызвано выкидышей, сколько младенцев погублено в материнском чреве силою этих взрывов! И даже дьявол неоднократно был обращен ими в бегство. Из множества историй, какие можно прочесть на эту тему, я приведу лишь одну, достоверность которой бесспорна.
   Дьявол долгое время терзал некоего человека, принуждая того предать ему свою душу. И человек этот, не в силах более выносить преследования злого духа, уже было согласился, но при исполнении трех условий, каковые тут же и изложил:
   1. Он потребовал несметное количество золота и серебра и в тот же миг получил оные.
   2. Он потребовал сделать его невидимым, и дьявол указал ему для этого средства и помог произвести опыт обретения невидимости, ни на миг, впрочем, не оставляя его одного. Человек пребывал в сильнейшем затруднении, не ведая, какое бы выдвинуть третье условие, чтобы дьявол не смог его выполнить, но, поскольку разум не давал ему ожидаемой подсказки, он впал в безумный страх, чрезмерность которого по случаю оказалась для него весьма счастливой и спасла его от когтей нечистого. Сказывают, что в сей критический миг он со страху испустил дифтонгический бздюм, звуки которого были подобны мушкетной перестрелке. И тогда с редкой находчивостью и присутствием духа он объявил дьяволу:
   – Если проденешь все эти бздюмы в игольное ушко, я твой.
   Дьявол попытался, но, хоть он и подставил к дыре игольное ушко и вовсю старался тянуть зубами, все старания его оказались тщетными, ничего у него не вышло. К тому же, напуганный чудовищным грохотом бздюма, усиленным притом раскатами эха, а также смущенный и даже разъяренный тем, что его оставили в дураках, он бежал, испустив напоследок адский шипунок, отравивший своим зловонием все окрестности, но вместе с тем избавив того человека от смертельной опасности, которая грозила ему.
   Не менее достоверно, и о том можно прочесть в книгах и старинных историях, и известно это в целом свете, во всех королевствах и всех республиках, во всех городах, деревнях, хуторах, во всех имениях и поместьях, где есть служанки, старухи и пастухи, что существует великое множество домов, из которых с помощью бздюмов, вне всяких сомнений дифтонгических, удалось изгнать бесов. Поистине это наиболее верный из всех известных нам способов изгнания дьявола, и, несомненно, благодаря ныне представленной нами науке бздюма мы приобретем множество новых друзей, а народы, особенно страдающие от козней врага человеческого, осыплют нас благословениями. Мы сугубо убеждены, что искусство можно превзойти только искусством, хитрость хитростью, что клин вышибается клином, что яркий свет затемняет тусклый, что сильные звуки, запахи и прочая поглощают более слабые, а стало быть, ангел тьмы будет посрамлен тем светочем, какой мы влагаем в руки несчастных, которых он прельщает, понеже как только светоч сей окажется у них в руках, им будет нечего бояться.
   Ибо дифтонгический бздюм – это маленький карманный перун, который извлекаешь в случае надобности; его полезные свойства и целебные силы активны и ретроактивны; он бесценен, и это было признано еще в глубочайшей древности, чему свидетельство древнеримская поговорка: «Большой бздюм дороже таланта».
   Обычно дифтонгическому бздюму несвойствен смрадный запах, разве что он порожден каким-либо гнилостным фактором в кишечнике, или же слишком долго находился и накапливался внутри мертвого и начавшего разлагаться тела либо под ним, или же в крайнем случае происходит от несвежей и даже протухшей пищи. Но дабы различить все эти нюансы, требуется обоняние более тонкое, мое тут не справится, а читатель, надеюсь, в отличие от меня, не страдает катаральным насморком.
//-- Глава шестая --//
//-- О полузвучном, или малом, бздюме --//
   Малый, или полузвучный, бздюм выходит с гораздо меньшим грохотом, нежели большой, либо по причине жерла, то есть чрезмерно узкого устья канала, через который он себя являет (как, например, у барышень), либо из-за малого количества содержащихся в кишечнике ветров.
   Подобные бздюмы подразделяются на чистые, средние и задышливые.
//-- О чистом бздюме --//
   Это полузвучный, или малый, бздюм, состоящий из чрезвычайно сухой и чрезвычайно разреженной материи; он мягко проскальзывает вдоль весьма узкого выходного канала и выскакивает с чуть слышным вздохом. В просторечии он именуется барышниным или девичьим бздюмом, почти не оскорбляет чувствительного обоняния и не столь отвратителен, как шипунок или бздюм каменщика.
//-- О задышливом бздюме --//
   Задышливый – это малый, полузвучный, бздюм, состоящий из влажной и темной материи. Дабы помочь читателю составить о нем представление и ощущение, я сравнил бы его – и лучшего сравнения не смог сыскать – с гусиным бздюмом, и в данном случае не важно, большим или малым калибром он произведен, поскольку он до того чахлый, что сразу понимаешь: он среди бздюмов недоносок. Подобные бздюмы обыкновенно испускают булочницы.
//-- О среднем бздюме --//
   Этот бздюм находится как бы посредине между чистым и задышливым; так как гомогенная материя, составляющая его, весьма средняя и в смысле качества, и в смысле количества и к тому же хорошо переварена, он сам без малейших усилий выходит из жерла, каковое в процессе выхода и не чрезмерно сжато, и не чрезмерно разверсто. Это бздюм лиц, истомленных безбрачием, и жен бургомистров.
//-- Причины вышепоименованных бздюмов --//
   Существуют три главные причины, приводящие к различности звучания трех этих видов бздюмов, впрочем, как и всех других, а именно: материя ветров, строение канала и сила субъекта.
   1. Чем суше материя ветров, тем бздюм звонче; чем она влажнее, тем он глуше; чем она равномерней и однородней, тем он проще и однозвучней; чем разнородней она, тем многозвучней бздюм.
   2. Что же до строения канала, то чем он у́же, тем выше будет звук, и чем он шире, тем звук будет ниже. Исследованиями установлено, что значение имеет, насколько тонки или толсты кишки, чья опорожненность или наполненность весьма изрядно влияет на звук: известно же, что пустая бочка громче полной.
   Наконец, третья причина различности звучаний заключается в энергичности и силе субъекта. То есть чем энергичней и сильней организм извергает ветры, тем грохот бздюма мощней и тем последний полновесней и полноценней.
   Таким образом, совершенно очевидно, что разные причины порождают разные звуки. И это легко доказывается на примере труб, флейт и флажолетов. Широкая флейта с толстыми стенками издает глухой звук; узкая с тонкими стенками – звонкий, и, наконец, флейта, стенки которой составляют среднее между тонкими и толстыми, и звук издает средний между глухим и звонким. Конституция агенса действия также является одной из причин, как это и утверждалось выше. Если, к примеру, некто с сильными легкими будет дуть в трубу, он непременно извлечет из нее громкие звуки, и совершенно противоположный результат будет у обладающего слабым и коротким дыханием. Можно утверждать, что духовые инструменты – изобретение исключительно полезное для оценки бздюмов, так как через их посредство выводят весьма определенные конъюнкции о различии, ежели таковые имеются, звучаний бздюмов. О восхитительные флейты, нежные флажолеты, торжественные охотничьи роги и проч.! Вы созданы для того, чтобы поминать вас в науке бздюма, когда в вас неловко и неумело дуют, но способны придать верное обоснование пронзительному или глухому звуку, когда вы приложены к искусным устам. Так что дуйте искусно, музыканты!
//-- Глава седьмая --//
//-- Музыкальная проблема. Особливый дуэт. Замечательное изобретение, позволяющее глухому слушать концерт --//
   Некий немецкий ученый поставил одну весьма трудноразрешимую проблему, и звучит она так: могут ли бздюмы быть музыкальными?
   Distinguo [277 - Разделяю, расчленяю (лат.). – Примеч. перев.], наличие в дифтонгических бздюмах музыки concedo [278 - Допускаю (лат.). – Примеч. перев.]; во всех прочих nego [279 - Отрицаю (лат.). – Примеч. перев.].
   Музыка дифтонгических бздюмов отнюдь не того рода, что порожденная голосом или при механическом воздействии на некие звучащие предметы, как то: скрипку, клавесин, гитару и проч. Она зависит только от механизма сфинктера заднего прохода, который, сжимаясь или расширяясь в большей или меньшей степени, формирует либо низкие, либо высокие звуки, и посему она ближе к той, что извлекают при игре на духовых музыкальных инструментах, то есть, как мы уже упоминали выше, аналогична звукам флейты, трубы, флажолета и т. п. Таким образом, дифтонгические бздюмы единственные способны творить музыку в соответствии со своей природой, как мы это видели в третьей главе, где рассматривается классификация бздюмов, и, следовательно, издавая бздюмы, можно получить музыку. Нижеследующий пример поможет еще более прояснить проблему.
   Два мальчика, мои соученики по школе, обладали особыми талантами, каковые частенько использовали для собственного развлечения, а заодно и моего: один умел рыгать на разные тона, а второй точно так же испускать бздюмы. Последний, дабы придать им бо́льшую изысканность и утонченность, брал небольшую корзинку, используемую для сцеживания сыворотки из творога, клал в нее листок бумаги, садился голым задом и, сжимая и разжимая ягодицы, издавал самые разнообразные органические, но весьма мелодичные звуки. Должен признать, что музыка эта была не слишком гармоничной, да и модуляции не слишком искусными, так что трудно было бы даже вообразить себе правила пения для подобного концерта и заставить согласованно, как и должно, звучать дисканты и альты, тенора и сопрано, баритоны и басы, однако я смею утверждать, что искушенный маэстро вполне смог бы придумать оригинальную систему, достойную того, чтобы быть переданной благодарным потомкам и вписанной в искусство композиции, а именно диатоническую [280 - Диатоника – музыкальная система из семи звуков, которые могут быть расположены по чистым квинтам. К диатонике относятся звукоряды древнегреческих и церковных ладов, а также ладов народной музыки.], расписанную в соответствии с пифагоровым строем [281 - Пифагоров строй – музыкальный строй, опирающийся на сформулированное древнегреческим философом и математиком Пифагором из Кротона (VI в. до н. э.) математическое выражение частотных отношений между ступенями звукоряда. Однако в ряде созвучий пифагорова строя интонации воспринимаются иногда как слишком напряженные и даже фальшивые, чем, вероятно, и объясняются слова «стиснув зубы».], в котором, стиснув зубы, можно отыскать хроматические созвучия [282 - Хроматические созвучия – построенные по правилам хроматизма, полутоновой интервальной системы. Хроматизм существует и в древнегреческой музыке, и в новой, европейской.]. Успех, вне всяких сомнений, предопределен, и для этого не потребуется отвергать принципы и понятия, которые мы изложили чуть выше. При этом светочем и компасом послужат темперамент и диета участников концерта. Вы хотите получить высокие звуки? Используйте тело, заполненное легкими, летучими газами, с узким задним проходом. Желаете звуки вдвое ниже? Пусть заиграет через широкий канал брюхо, заполненное плотными газами.
   Мешок с влажными ветрами издаст только глухие, мрачные звуки. Одним словом, людское чрево представляет собой многозвучный орган, который издает разнообразные звучания и из которого без особых затруднений можно извлечь, словно из некоего склада, не менее дюжины тропов [283 - Троп – в данном случае музыкальный термин, имеющий несколько значений. В древнегреческой музыке – обозначение транспозиционной гаммы. В теории одного из основоположников додекафонической музыки, австрийского композитора Йозефа Маттиаса Хауэра (1883–1959), тропы – 44 шестизвучные группы, составляющие основу двенадцатитоновой музыки.], или звуковых ладов, из коих можно будет выбирать лишь те, что способны доставить приятность, как то: миксолидийский, гипомиксолидийский, дорийский и гиподорийский [284 - Перечислены некоторые из восьми натуральных ладов, то есть приятных для слуха согласований звуков, использовавшихся в древнегреческой и церковной музыке (григорианском распеве). Дорийский лад, по Гераклиду Понтийскому, отличается характером мужественным, величественным, не веселым, не радостным, но мрачным и могучим, однообразным и однородным. Миксолидийский же лад Платон в «Государстве» охарактеризовал как жалобный.]. Однако, ежели использовать их без разбора и злоупотреблять полузвучными бздюмами, существует опасность снизить громкость до того, что ничего не будет слышно, или, ежели позволить звучать в унисон одним высоким либо низким звукам, музыка может стать несносной и неприятной, что допустимо разве что в какофонии или в большом хоре. Против подобной несообразности нас предостерегает философская аксиома, а именно: переизбыток чувствительности убивает чувство, a sensibili in supremo grado destruitur sensibile. Во всем важна умеренность, лишь она способна доставить удовольствие, ее же противоположность, сиречь чрезмерность, может только напугать, так что не следует использовать громкие звучания, подобные грохоту Шафузских водопадов или тех, что не счесть в горах Испании, а также реву водопадов Ниагары и Монморанси в Канаде, которые оглушают людей и вызывают выкидыши у еще даже не чреватых особ прекрасного пола.
   И все же звучание не должно быть настолько слабым, чтобы утомить слушателя, вынуждая его прилагать слишком большие усилия и напрягать все свое внимание, дабы услышать его. Короче говоря, во всем следует держаться середины.

     Est modus in rebus, sunt certi denique fines,
     Quos ultra citraque nequit consistere rectum [285 - Мера должна быть во всем, и всему наконец есть пределы,Дальше и ближе которых добра быть не может на свете.Гораций. Сатиры, II, 1. Перев. М. Дмитриева.].

   Если неуклонно придерживаться сего совета Горация, все будет прекрасно и вас наградят аплодисментами.
   Но прежде чем завершить эту главу, я просто не могу, как и положено благонамеренному гражданину, не попытаться облегчить, насколько сие в моих силах, несправедливости природы, которая чрезмерно сурово обошлась с иными представителями людского рода; иными словами, как благонамеренный гражданин, я просто не могу не поведать об одном средстве, какое позволяет глухому насладиться концертом подобной музыки.
   Так вот, ему нужно взять курительную трубку, головку ее вставить в задний проход музицирующего, а мундштук крепко зажать в зубах; благодаря наличию музыкальных долей он ощутит все звуковые интервалы во всей их протяженности и сладостности. Тому мы имеем тьму примеров у Кардано, и Батист [286 - Батист. – Вполне возможно, Дали здесь не без иронии имеет в виду французского композитора итальянского происхождения Жана Батиста Люлли (Джованни Баптиста Лулли) (1632–1687), придворного композитора Людовика XIV.] испробовал это в Неаполе. Но ежели какое-нибудь лицо любого звания и состояния, и вовсе даже не глухой, пожелает отведать на вкус это удовольствие, он может, подобно глухому, сильно затягиваться собственными ветрами и тогда познает все эти ощущения и наслаждения, о каких он не мог позволить себе и мечтать.
//-- Глава восьмая --//
//-- О немых бздюмах, вульгарно именуемых шипунками. Диагностика и прогностика --//
   А теперь хватит разглагольствовать, постараемся понять друг друга без слов.
   Немые бздюмы, в просторечии называемые шипунками, выходят без звука и состоят из небольшого количества чрезвычайно влажных ветров.
   На латыни их называют visia от глагола «visire», по-немецки Feisten, на английском же fitch или vetch.
   Шипунки бывают либо сухими, либо поносными. Сухие извергаются бесшумно и не несут с собой никакой плотной материи.
   Поносные, напротив, состоят из осязаемых и темных ветров. Они всегда увлекают с собой небольшое количество жидкой материи; выскакивают шипунки со стремительностью стрелы или молнии и непереносимы для общества по причине отвратительного смрада, каковой им сопутствует, а ежели глянешь потом на рубашку, непременно обнаружишь улику, которой она замарана. Все в соответствии с правилом, установленным Жаном Депотером [287 - Депотер (Ван Поттер) Жан (1460–1520) – грамматик фламандского происхождения, автор грамматики французского языка, которая долгое время считалась образцовой и самой полной.], которое гласит: плавная текучая гласная, соединенная в слоге с немой, делает оную гласную краткой и как бы не вполне чистой, что означает: поносный шипунок исключительно стремителен. Cum muta liquidam jungens in syllaba eadem, ancipitem pones vocalem quae brevis esto. Где-то я читал, что один малый из латинской земли, намереваясь испустить бздюм, произвел, напротив, поносный шипунок, обгадив штаны, и тогда он гневно и негодующе возопил: «Nusquam tuta fides?» («Неужто ничему уже верить нельзя?») И посему совершенно правильно поступают те, кто, прежде чем произвести подобный шипунок, спускают штаны и задирают подол рубахи; я называю таких людей мудрыми, благоразумными и предусмотрительными.
//-- Диагностика и прогностика --//
   Бесшумное исхождение поносного шипунка есть знак, что ветров в кишечнике немного. Жидкие экскременты, которые он увлекает с собой, позволяют полагать, что опасности для здоровья он не представляет и вообще полезен. А те, в свой черед, свидетельствуют о зрелости материи и о том, что пора облегчиться, следуя известному правилу: Маturum stercus est importabile pondus [288 - Созревший навоз безмерно тяжел (лат.).].
   Необоримое желание испражниться – ощущение крайне гнетущее, и потому удовлетворить его надо немедля, а иначе можешь оказаться в незавидном положении того самого малого из латинской земли.
//-- Глава девятая --//
//-- О нарочитых и непроизвольных бздюмах и шипунках --//
   Тем и другим приписывают одну и ту же побуждающую причину соответственно материи ветров, которые порождаются потреблением лука, чеснока, брюквы, репы, капусты, острых пряностей, гороха, бобов, фасоли, чечевицы и проч. При этом они бывают нарочитыми либо непроизвольными, но вне зависимости от того все относятся к вышеописанным разновидностям.
   Нарочитые бздюмы редко случаются среди воспитанных людей, если только они не живут вместе и не спят в одной постели. В этом случае вполне позволительно выпустить серию бздюмов, притом таких отчетливых и громких, что их можно принять за пальбу из кулеврины, либо чтобы доставить другому приятную неожиданность, либо чтобы совместно повеселиться. Я был знаком с одной дамой, которая прикрывала задний проход подолом сорочки, приближалась задом к только что затушенной свече и, испуская неторопливо и с определенными интервалами бздюмы и шипунки, с непревзойденной ловкостью вновь разжигала ее пламя, но вот другая дама, пожелавшая пойти по ее стопам, успеха не добилась, а лишь разнесла горячий фитиль в мелкую пыль, которая, разлетевшись во все стороны, весьма чувствительно обожгла ей зад, из чего можно заключить, что поговорка «Не всякому открыт путь в Коринф» более чем справедлива. Но еще более очаровательная игра состоит в том, чтобы поймать в ладонь шипунок и поднести к носу того, с кем лежишь в постели, дабы тот оценил его вкус и угадал разновидность. Впрочем, знавал я и таких, кому подобная забава не по нраву.
   Непроизвольный бздюм происходит без преднамеренного соучастия того, кто его испустил, и случается обыкновенно, когда человек лежит на спине. Либо нагнулся, либо хохочет до упаду, либо, наконец, когда он охвачен сильным страхом. Такого рода бздюмы обществом, как правило, почитаются извинительными.
//-- Глава десятая --//
//-- О последствиях бздюмов и шипунков. Их особливая полезность --//
   Мы уже достаточно долго говорили о причинах бздюмов и шипунков, и теперь нам остается лишь сказать несколько слов об их последствиях, но понеже природа их розна, то и по последствиям мы их тоже разделим на две категории, то есть на благие и дурные.
   Все благие бздюмы сами по себе чрезвычайно целительны, зане с их помощью человек освобождается от ветров, причиняющих ему весьма чувствительные неудобства. Подобное извержение предотвращает многие недуги, как то: ипохондрическую скорбь, гневливость, колики, рези, подвздошные стеснения и проч.
   Но когда ветры замкнуты внутри, когда они поднимаются или не находят выхода, то атакуют мозг громадным количеством испарений, которые несут с собой; они скверно влияют на воображение, делают человека меланхолическим и раздражительным, вызывают развитие многих других докучных болезней. Из-за них случаются воспаления, которые происходят по причине дистилляции испарений сих неблагоприятных метеоризмов, испарений, оседающих во внутренних органах, и счастлив тот, кто отделается лишь кашлем, катаром и т. п., о чем нам неустанно твердят доктора. Но по мне, самое большое зло – это когда ты не способен ни к какой деятельности, когда скопление ветров отвращает тебя от всякой работы и иных полезных занятий. Так будем же, дражайший читатель, избавляться от болезненных ветров сразу же, чуть только у нас возникнет охота бзднуть, и тем самым от всевозможных недугов, оными ветрами вызываемых. Так будем же, дорогие сограждане, освобождаться и выпускать их, не страшась возможного грохота, прежде чем они начнут причинять нам неудобства и превратят нас в ипохондриков, меланхоликов и буйнопомешанных маньяков.
   Следуй же, дражайший читатель, подобно мне, правилу, гласящему: испустить бздюм исключительно полезно, и приложимо это ко всем без изъятия; в этом убедит тебя благодетельность каждого испущенного тобою бздюма, но паче примеры, каковые я намерен рассказать тебе про людей, которые, тщась удерживать в себе ветры, причинили своему здоровью серьезнейший вред и повергли свою жизнь в опасность.
   Некая дама посреди многолюдной ассамблеи нежданно подверглась сильнейшему приступу болей в боку; встревоженная сей непредвиденной случайностью, она немедля покинула празднество, устроенное чуть ли не в ее честь и украшением которого она была. Все общество приняло в ней участие, все обеспокоились, все сочувствовали, все поспешили к ней с помощью, наследники Гиппократа [289 - Гиппократ из Коса (ок. 460 – ок. 370 до н. э.) – прославленный греческий врач, основатель научной медицины.] устремились к ней, собрались у ее ложа, устроили консилиум, искали причину болезни, цитировали многих прославленных авторов, выспрашивали оную даму о ее образе жизни и диете, и тут больная задумалась и припомнила, что крайне неблагоразумно сдержала большой бздюм, который настоятельно просился на волю.
   Другая дама, предрасположенная к испусканию ветров, удержала в себе дюжину больших бздюмов, которые рвались на свет божий; в продолжение бесконечно долгого раута она подвергала себя этой пытке и наконец села за стол, уставленный роскошными яствами, каковым она намеревалась отдать должное. И что же в результате? Она лишь пожирала кушанья глазами, неспособная проглотить ни кусочка: желудок, переполненный ветрами, отказывался принять хотя бы малую крошку.
   Щеголь, галантный аббат и суровый судейский, все трое равно, но каждый на свой манер превратили свои тела в пещеру Эола, впуская ветры, – один пустой болтовней, другой учеными разговорами, третий длиннющими речами. Вскоре каждый из них ощутил действие неистовой кишечной бури, но напрягся и усмирил ее ярость; ни один не выпустил даже малюсенького бздюма. Однако по возвращении домой у каждого случились сильнейшие колики, нестерпимую боль которых не смогли бы облегчить и все аптеки мира и по причине каковых они все трое оказались на волосок от смерти.
   Но зато, дражайший читатель, какое блаженство может принести в пору изданный бздюм! Он рассеивает все симптомы опасной болезни, изгоняет страхи и успокаивает мнительные души. Ведь тот, кто, почитая себя опасно больным, призывает на помощь последователей Галена [290 - Гален (129–199 н. э.) – греческий врач, с 169 года лейб-медик при императорском дворе в Риме, последний крупный представитель античной научной медицины.], но вдруг испускает изобильный бздюм, тут же с благодарностью отказывается от услуг медицины. Зане чувствует себя полностью исцеленным.
   Вот некто просыпается с ощущением чудовищной тяжести в желудке, он встает с постели весь раздутый, хотя накануне не переедал и не позволял себе никаких излишеств. Утратив аппетит, испытывая отвращение к еде, он не может проглотить ни крошки и посему тревожится, впадает в панику; ночь наступает, не принося с собой никакого облегчения, кроме зыбкой надежды на беспокойный, прерывистый сон. Когда же он ложится в постель, в животе поднимается ураган, взбудораженные кишки словно бы жалуются, и вдруг после мощнейших сотрясений на свободу вырывается грандиозный бздюм, и нашему больному остается лишь устыдиться, что он впал в такую тревогу по столь никчемному поводу.
   Некая женщина, рабыня предрассудков, никогда не испытала преимуществ бздюма. Двенадцать лет, несчастная жертва своей болезни, а быть может, в гораздо большей степени еще и медицины, она глотала всевозможные лекарства. Наконец просвещенная относительно полезности бздюмов, она стала свободно их испускать, она испускает их часто, вволю, и все, она забыла о страданиях, забыла о недугах; теперь она чувствует себя неизменно превосходно и наслаждается прекрасным здоровьем.
   Вот в чем состоят величайшие преимущества, каковые бздюм приносит всем и каждому, так кто же после этого осмелится оспаривать его полезность, по крайней мере в особых и отдельных случаях? И если шипунок по причине своей зловредной природы возмущает общественный порядок, то бздюм является противоядием от него: он уничтожает шипунок и не дает ему проявиться, если только в нем оказывается достаточно силы, чтобы вырваться наружу; таким образом, для всякого непредвзятого человека, который внимательно ознакомился с определениями, какие мы дали бздюму и шипунку, совершенно очевидно и несомненно, что шипунок выскакивает лишь у того, кто насильно удержал бздюм, и, соответственно, там, где прошел бздюм, шипунку пути не будет.
//-- Глава одиннадцатая --//
//-- Польза бздюма для общества --//
   Клавдий [291 - Клавдий (Тиберий Клавдий Нерон Германик) (10 до н. э. – 54 н. э.) – с 41 года римский император после убийства Калигулы, приемный отец Нерона.], этот трижды великий император, думавший только о здоровье своих подданных, будучи оповещен, что некоторые из них предпочли из почтения к нему испустить дух, лишь бы не испустить в его присутствии бздюм, и узнав (по свидетельству Светония [292 - Светоний Транквилл Гай (ок. 70 – ок. 140) – римский писатель, историк, автор книги «О жизни цезарей» (в русском издании «Жизнь двенадцати цезарей»).], Диона [293 - Дион Коккеян Кассий (ок. 160–235) – греческий историк, римский сенатор, автор римской истории в восьмидесяти книгах от основания Рима до своего консульства (до нашего времени дошла не полностью).] и многих других историков), что перед смертью они мучились от жесточайших колик, издал эдикт, которым позволил своим подданным свободно пердеть даже за его столом, лишь бы это делалось явственно и открыто.
   Вне всяких сомнений, сделал он это вопреки своему имени Клавдий, которое происходит от латинского claudere, то есть «закрывать»; ведь своим эдиктом он скорей уж отворил органы, выпускающие бздюм, а не повелел их запереть. И разве не было бы весьма своевременно и кстати вновь возродить к жизни этот эдикт, который, по свидетельству Кюжаса [294 - Кюжас Жак (1522–1590) – французский юрист, правовед, один из основателей исторической школы изучения римского права.], впоследствии был вместе со множеством других изъят из древнего кодекса.
   Непристойность, какую приписывают бздюму, в сущности, лишь результат людских настроений и капризов. Он ничуть не противоречит благопристойным нравам, и, следовательно, допущение его не представляет ни малейшей опасности; притом у нас есть подтверждения, что во многих местах и даже кое-где в хорошем обществе пердят совершенно свободно, так что было бы чрезмерной жестокостью сохранять здесь какие-либо ограничения.
   В одном приходе, расположенном в четырех-пяти лье от Кана, некое лицо, основываясь на феодальном праве, требовало раньше, а может, и до сих пор требует от жителей ежегодного приношения полутора бздюмов.
   Египтяне сделали из бздюма божество, фигурки которого до сей поры еще стоят в иных отхожих местах.
   Древние же по тому, с громким или слабым звуком выскакивает бздюм, предсказывали, будет ли погода ясной или дождливой.
   Жители древнего Пелузия [295 - Пелузий – стратегически важный пограничный город к востоку от дельты Нила, который господствовал над военными и торговыми путями из Египта в Азию.] поклонялись бздюму. И если бы мы не боялись углубиться в слишком долгие доказательства, то совершенно неоспоримо пришли бы к заключению, что бздюм, отнюдь не неся в себе ничего непристойного, напротив, представляет собой проявление возвышеннейшей благопристойности, поскольку является знаком почтения, выказываемого подданным своему государю, данью вассала своему сеньору; он удостоился внимания самого Цезаря; он возвещает перемену погоды и был, если уж договаривать до конца, объектом культа и поклонения великого народа.
   Однако продолжим на других примерах доказательства несомненной полезности бздюма для общества.
   Существуют враги общества, но бздюм сводит на нет все их усилия.
   Вот пример. В довольно многочисленном обществе некий юный щеголь находит средство всех уморить со скуки: в течение часа он вовсю жеманничает, улыбается, несет неимоверный вздор и в результате чуть ли не усыпляет собравшихся. И вдруг раздается бздюм, который все круто меняет, высвобождая умы из плена сонливости и отвлекая внимание от мертвящей болтовни врага общества. Но это далеко не все, бздюм приносит с собой и вполне реальные благодеяния. Общая беседа – это самые очаровательные узы, единящие общество, и бздюм наилучшим образом дает для нее тему.
   Уже в течение двух часов в блистательном обществе царит гробовое молчание, какого не сыщешь даже в Гранд-Шартрез [296 - Гранд-Шартрез – находящийся близ Гренобля знаменитый монастырь, основанный в 1086 году св. Бруно; главная резиденция монашеского ордена картезианцев. Монахи-картезианцы, в соответствии со строгим уставом, проводили время в молитвах, созерцании, аскетических упражнениях, сводя до минимума словесное общение; некоторые же давали обет молчания.]; одни молчат из церемонности, другие из робости, третьи потому, что не знают, о чем говорить, и все уже готовы разойтись, так и не промолвив ни слова. Внезапно слышится звук бздюма, и тут же приглушенный ропот предвещает долгий обмен мнениями, который направляет критика и украшает шутливость. Итак, лишь благодаря бздюму общество нарушает нелепое молчание и получает тему для веселой и остроумной беседы, что еще раз доказывает полезность в самом широком смысле бздюма для общества. Можно бы даже сказать, что обществу он приятен.
   Смех и даже взрывы хохота, какие вызывает бздюм, стоит ему лишь прозвучать, вполне доказывают его приятность и очарование; наисерьезнейший человек сразу теряет всю серьезность; никакая ученость не способна противиться бздюму; сей нежданный гармонический звук, составляющий его сущность, изгоняет умственную летаргию. В кружок философов, внимающих высоким максимам, которые стройно излагает один из них, инкогнито проскальзывает бздюм, и в тот же миг смятенное добронравие обращается в бегство; все смеются, шутят, природа берет свое с тем большей охотой, что обычно у столь выдающихся людей она подавляется.
   Так пусть же перестанут утверждать с беспримерной несправедливостью, будто смех, вызываемый бздюмом, есть скорей знак жалости и презрения, нежели проявление подлинного веселья; бздюм содержит в себе достаточную приятность вне зависимости от места и обстоятельств его возникновения.
   Плачущее семейство, собравшееся вокруг больного, ждет рокового мгновения, которое лишит их мужа, сына, брата; и вдруг на ложе умирающего раздается громовой бздюм, который на миг умаляет горе собравшихся, дарует проблеск надежды и даже вызывает на устах слабое подобие улыбки.
   Так если даже у смертного ложа, где все дышит скорбью, бздюм способен возвеселить души и возрадовать сердца, то можно ли усомниться в силе его чар? Ведь способный на различные модификации, он разнообразит свои приятности и посему может доставить удовольствие всем и каждому. Иной раз, стремясь скорее вырваться наружу, в своем нетерпеливом движении он подобен пушечному выстрелу, и такой он в радость военному; в другом же случае, сдерживаемый в своем беге, стесненный между двумя округлостями, которые препятствуют его выходу, он подражает голосу музыкального инструмента. Его громовые аккорды, его гибкие и бархатистые модуляции не могут не нравиться чувствительным душам, и в частности большинству мужчин, ибо мало среди них таких, кто не любит музыку. И ежели бздюм столь приятен, ежели его полезность как в отдельных случаях, так и вообще неоспоримо доказана, ежели обвинения в его пресловутой непристойности опровергнуты и отвергнуты, кто в таком случае решится высказаться против него? Кто отныне осмелится считать его непристойным, ежели было продемонстрировано, что он допускается и даже приветствуется во многих местах, в других же оставаясь под запретом лишь из-за господства законов, основанных на предрассудках, если с полной очевидностью было показано, что он ни в коей мере не оскорбляет ни благовоспитанность, ни добрые нравы, поскольку воздействует на органы чувств только звуком, но никогда не удручает обоняние зловонными испарениями? Да разве можно даже равнодушно относиться к нему, если он полезен каждому человеку, принося изрядное облегчение и рассеивая страхи насчет болезней, которых тот опасался? И наконец, неужто общество останется столь неблагодарным и не выразит ему свою признательность хотя бы за то, что он избавляет его от назойливых и надоедливых глупцов и споспешествует веселью, зане приносит своим появлением смех и радость? Все, что полезно, приятно и благопристойно, несет в себе подлинное благо и ценность (Цицерон [297 - Цицерон Марк Туллий (100–43 до н. э.) – римский политический деятель, оратор, писатель, автор трудов по риторике и философских сочинений. Книга «Об обязанностях» вместе с несколькими другими была написана в 46–44 гг. до н. э., когда Цицерон после прихода к власти своего политического соперника Цезаря вынужден был отойти от активной политической деятельности.]. Об обязанностях, кн. 1).
//-- Глава двенадцатая --//
//-- Способы скрыть бздюм для тех, кто придерживается предрассудков --//
   Древние не только не порицали пердунов, но, напротив, поощряли их последователей не смущаться. Стоики, чья философия в ту эпоху была самой совершенной, утверждали, что девизом людей является свобода, и один из самых выдающихся философов, Цицерон, был согласен с ними и предпочитал доктрину стоицизма всем прочим учениям, трактующим о счастье людской жизни.
   Все они убеждали противников и своими аргументами, остававшимися безответными, вынудили их признать, что в благотворные заповеди жизни должна быть вписана свобода не только бздюма, но и отрыжки. Аргументы эти можно прочесть в дружеском девятом послании Цицерона Поэту [298 - …в дружеском девятом послании Цицерона Поэту… – В обширной корреспонденции Цицерона сохранились четыре собрания писем, систематизированные по адресатам.], 174, и среди великого множества добрых советов можно обнаружить и следующий: до́лжно поступать и неизменно вести себя в соответствии с требованиями природы. После столь замечательного наставления совершенно бессмысленно с напыщенностью ссылаться на правила стыдливости и учтивости, каковые, невзирая на все почтение, с каким до́лжно к ним относиться, все-таки не должны иметь верховенство над заботой о здоровье и даже самой жизни.
   Однако, в конце концов, ежели некто все-таки остается до такой степени рабом предрассудков, что не способен разорвать их цепи, мы, отнюдь не отговаривая его бзднуть, когда того требует природа, предоставим ему способы хотя бы скрыть свой бздюм.
   Итак, пусть в момент, когда бздюм объявил о своем появлении на свет, он постарается сопроводить его громогласным кашлем. Но если его легкие недостаточно мощны, он может не менее звучно чихнуть; в этом случае все общество отнесется к нему с полным радушием и даже осыплет добрыми пожеланиями здоровья. Но ежели же он настолько неловок, что не сможет проделать ни того ни другого, пусть он хотя бы громко отхаркнется или с изрядным шумом передвинет свой стул и вообще произведет какой-нибудь звук, способный перекрыть бздюм. В случае же если ему ничего этого проделать не удастся, следует посильнее стиснуть ягодицы; случается, что напряжением и сжатием большого мускула заднего прохода удается превратить в тихоню-девицу то, что собиралось явиться на свет горластым молодцом, – правда, подобная уловка, пощадив слух, может дорого обойтись обонянию; подобный случай описан в нижеследующей загадке из «Галантного Меркурия» Бурсо [299 - Бурсо Эдмон (1638–1701) – французский драматург, комедиограф, соперник Мольера; самое известное его произведение – комедия «Галантный Меркурий».]:

     На свет я прихожу незрим,
     Из тайного являюсь хода,
     Но утаю, путем каким
     И какова моя природа;
     Чтоб выйти, должен исхитриться:
     Родясь шумливым молодцом,
     Явлюсь тихонею-девицей.

   Однако не стану от вас скрывать, что все эти хитрости и уловки зачастую обращаются во вред тому, кто к ним прибегает, и нередко случается так, что он загоняет в утробу к себе лютого врага, который потом стремится ее безжалостно разорвать. Отчего и происходят все те недуги, на которых мы подробно останавливались выше, в главе III.
   А может произойти и так, что, желая изо всех сил сдержаться, человек многократно больше нарушает приличия, понеже не в силах снести боль от резей и колик, а равно и по причине обильного скопления ветров производит оглушительную канонаду, выставляя себя на всеобщее посмешище. Именно такое и случилось с Этоном, о котором повествует Марциал: намереваясь приветствовать Юпитера, он низко, по обычаю древних, склонился перед ним и испустил оглушительный бздюм, сотрясший весь Капитолий.
//-- ЭПИГРАММА --//

     Multis dum precibus Jovem salutat,
     Stans summos resupinus usque in ungues,
     Aethon in Capitolio, pepedit.
     Riserunt Comites: sed ipse Divum,
     Offensus genitor, trinoctiali
     Affecit domicoenio clientem.
     Post hoc flagitium misellus Aethon,
     Cum vult in Capitolium venire,
     Sellas ante pedit Patroclianas,
     Et pedit decesque viviesque.
     Sed quamvis sibi caveri crepando,
     Compressis natibus Jovem salutat [300 - Обращаясь к Юпитеру с мольбамиИ воздев к небесам свои ладони,В Капитолии Этон как-то пукнул.Засмеялся народ, но оскорбилсяСам родитель богов, и на три ночиОн клиента обрек обедать дома.После этого срама бедный Этон,Собираясь идти на Капитолий,Забегает в уборную к Патроклу.И раз десять и двадцать там он пукнет.Но, хотя и приняв такие меры,Он Юпитера молит, зад зажавши.(Перев. Ф. Петровского)].
     MART. Lib. XII. Ep. 77.

//-- Глава тринадцатая --//
//-- Признаки близящихся последствий бздюма --//
   Таковых три разновидности: неоспоримые, непременные и вероятные.
   Неоспоримые признаки – это те, которые при уже состоявшейся причине обязательно проявятся в ближайшее время. Так человек, который поест гороха и других овощей, винограда, свежих фиг, выпьет сладкого вина, будет предаваться любви с женой или любовницей, может, вне всяких сомнений, ждать признаков близящегося взрыва.
   Непременные признаки есть вторичные следствия первичных и проявляются в виде грохота, скверного запаха и проч.
   И наконец, вероятные – это те, которые проявляются не всегда и, как правило, не сопутствуют всем разновидностям бздюма, например спазмы, гул или урчание в животе, кашель и небольшие хитрости с переставляемым стулом, чихание или шарканье ногами, предпринимаемые пернувшим, дабы его не распознали.
   Следует предупредить молодых людей и стариков, что надо взять в привычку не краснеть, если испустишь бздюм; напротив, следует первым рассмеяться и тем самым направить беседу на веселый лад.
   До сей поры еще не пришли к согласному мнению относительно того, полезно или вредно бзднуть, когда мочишься; что до меня, то я считаю это крайне пользительным, и мнение мое основывается на известной максиме, которая представляется мне весьма справедливой и которая гласит:

     Mingere cum bombis res est gratissima lumbis [301 - Не пернув, помочиться – все равно что не облегчиться (лат.). – Примеч. перев.].

   Но ведь и впрямь, помочиться, не испустив бздюм, – это все равно что съездить в Дьепп и не поглядеть на море.
   Тем не менее обыкновенно сперва отливают и только после этого производят бздюм, потому что скопившиеся ветры способствуют первой операции, производя давление на мочевой пузырь, и вырываются наружу только после.
//-- Глава четырнадцатая --//
//-- Снадобья и средства вызвать бздюм. Проблема. Химический вопрос. Бздюмовый спирт для выведения веснушек. Заключение --//
   В жизни существуют лишения всякого рода, и, поскольку многие люди испускают ветры крайне редко и с большими трудностями, отчего с ними происходят многие несчастные случаи, а равно и болезни, я решил, что обязан написать для них, посвятив этому небольшую главу, о снадобьях и средствах, которые способны помочь им избавляться от мучающих их ветров. Так вот, в помощь им кратко сообщаю, что существуют два рода средств, вызывающих исход ветров, – внутренние и наружные.
   К внутренним средствам относятся анис, укроп, цитварный корень и, наконец, все ветрогонные и разогревающие микстуры.
   Наружные же – это клистиры и свечи.
   Ежели они будут пользоваться и теми и другими, то, несомненно, испытают облегчение.
//-- Проблема --//
   Спрашивают, есть ли сходство между звуками, можно ли их сочетать и подобным сочетанием получать бздюмическую музыку? Спрашивают также, сколько имеется родов бздюма соотносительно с различиями звучания?
   Что касается первого вопроса, один прославленный музыкант ручается за успех подобной музыки и обещает в скором времени дать концерт в этом жанре.
   В отношении же второго вопроса ответ такой: насчитывается шестьдесят два различных звучания бздюмов. Ибо, по утверждению Кардано, podex [302 - Задний проход (лат.). – Примеч. перев.] способен произвести и испустить четыре простых вида бздюма – пронзительный, глухой, задумчивый и наглый. Из этих видов образуются пятьдесят восемь, а ежели прибавить к ним четыре первых, то получается ровно шестьдесят два звука, или различных разновидностей бздюма.
   Кто желает, может счесть.
//-- Химический вопрос. Винный спирт для выведения веснушек и проч. --//
   Спрашивают, возможно ли химическими методами дистиллировать бздюм и выделить его квинтэссенцию?
   Ответ на этот вопрос утвердительный.
   Совсем недавно один аптекарь открыл, что бздюм принадлежит к классу спиртов, е numero spirituum. Тщательно все обмыслив, он действовал следующим образом.
   Он призвал некую женщину вольного поведения, обитавшую по соседству, которая за один присест съедала столько мяса, сколько шесть погонщиков мулов съедают на пути от Парижа до Монпелье. Женщина эта, жившая в крайней бедности по причине своего неукротимого аппетита и пылкого нрава, зарабатывала на жизнь чем могла. Аптекарь дал ей столько мяса, сколько она хотела и сколько могла съесть, с большим количеством ветрообразующих овощей. При этом он обязал ее не испускать ни бздюмов, ни шипунков, не предупредив его. При приближении ветров он взял один из тех широких сосудов, какие используют для приготовления купороса, и приставил к ее заднему проходу, при этом побуждал ее к испусканию бздюмов разными приятными ветрогонными средствами, давал пить анисовую воду, короче, пользовал всеми микстурами из своей аптеки, которые могли поспособствовать ветроизвержению. Операция была весьма успешной, то есть результат оказался чрезвычайно обилен. После этого аптекарь взял какую-то масляную или бальзамическую субстанцию, название которой я запамятовал, добавил ее в сосуд и произвел на солнце конденсацию посредством циркуляции, в результате чего получил великолепную квинтэссенцию. Ему пришло в голову, что несколько капель полученного препарата могут свести веснушки с кожи, и на следующий день он испробовал его на лице своей супруги, у которой тут же исчезли все пятна, и она с живейшим удовольствием наблюдала, как прямо на глазах кожа ее становится белоснежной. Можно надеяться, что дамы будут пользоваться этим снадобьем и оно принесет аптекарю состояние, так что впредь никто не посмеет упрекать его, будто он ни на что не способен.
//-- Заключение --//
   Движимые желанием дать полное представление о науке бздюма, мы льстим себя надеждой, что читатель не без удовольствия прочтет здесь перечень некоторых бздюмов, какие не были ранее упомянуты в настоящем сочинении. Однако невозможно все объять, тем паче в сей области, столь мало исследованной и впервые систематизированной и описанной. То, что мы сообщаем ниже, написано нами на основании памятных записок и ученых трудов, полученных совсем недавно. Начнем мы, дабы воздать честь провинции, с провинциальных бздюмов.
//-- Провинциальные бздюмы --//
   Знатоки уверяют нас, что эти бздюмы не до такой степени фальсифицированные, как в Париже, где их прежде всего очищают. Сервируют их здесь не с такой изысканностью, но зато они натуральные и имеют легкий солоноватый привкус, как у свежих устриц. Они великолепно возбуждают аппетит.
//-- Семейные бздюмы --//
   Из заметок хозяйки многочисленной семьи, проживающей в Петербурге, нам стало известно, что эти виды бздюмов в свежем виде имеют превосходный вкус, и, когда они еще теплые, их щелкают с большим удовольствием, однако, стоит им зачерстветь, их сочность и пикантность тут же пропадают и они уподобляются пилюлям, которые принимают только при крайней необходимости.
//-- Бздюмы девственниц --//
   С острова амазонок нам сообщают, что бздюмы, которые здесь производятся, отличаются нежным и чрезвычайно изысканным вкусом. Утверждают, что встречаются они только на этом острове, в чем многие справедливо сомневаются, но тем не менее до́лжно признать, что в других местах видят их крайне редко.
//-- Бздюмы фехтмейстеров --//
   В письмах, полученных нами из военного лагеря близ Константинополя, утверждается, что бздюмы фехтмейстеров ужасны и лучше слишком близко их не обонять, а поскольку они всегда упражняются в фехтовании, рекомендуется приближаться к ним только с рапирой в руке.
//-- Бздюмы барышень --//
   Они почитаются изысканными блюдами, особенно в больших городах, где их подают как высококачественные крокеты с флёрдоранжем.
//-- Девичьи бздюмы --//
   Когда они зрелые, у них приятный мечтательный привкус, который очень ценится истинными знатоками.
//-- Бздюмы замужних дам --//
   На тему этих бздюмов можно писать долго, но мы ограничимся выводом автора и скажем вслед за ним: по вкусу они только любовникам, а мужья относятся к ним с пренебрежением.
//-- Бздюмы горожанок --//
   Горожане из Руана и Кана прислали нам длинный адрес в форме исследования природы бздюмов их жен; мы были бы рады удовлетворить желания тех и других и включить это послание в полном объеме, но ограничения, которые мы поставили себе, не позволяют нам сделать этого. Посему лишь отметим в общих чертах, что у бздюмов горожанок довольно приятный букет, если они достаточно полновесные и приготовлены надлежащим образом, так что за неимением других вполне возможно ограничиться ими.
//-- Бздюмы селянок --//
   В ответ на дурные шутки, подрывающие репутацию бздюмов селянок, нам пишут, что в окрестностях Орлеана они чрезвычайно хороши и приготовлены весьма изрядно, хотя и несколько на деревенский манер, но это только лишь улучшает их вкус, так что вполне позволительно заверить путешественников, что для них это окажется подлинным лакомством, которое можно без всяких опасений выпивать залпом, как рюмку настойки.
//-- Бздюмы пастушек --//
   Пастушки из Темпейской долины в Фессалии [303 - Фессалия – область в Греции. Темпейская долина – узкое недлинное ущелье между отвесными склонами Олимпа и Оссы, отличающееся чрезвычайной живописностью; ныне называется Ликостомо (Волчья Пасть).] сообщают нам, что только их бздюмы обладают подлинным бздюмным букетом, то есть первозданным ароматом, так как производятся на земле, где произрастают только бальзамические травы, как то: богородичная травка, душица и проч., и настаивают на том, что их бздюмы отличаются от тех, которые взрастают на диких, девственных землях.
   Они также рекомендуют способ, как распознать их бздюм и не спутать с другим, а именно: поступать так же, как поступают, когда, покупая кролика, желают знать, дикий он или вскормлен на ферме, то есть принюхаться.
//-- Бздюмы старух --//
   Торговля этими бздюмами настолько неприятна, что вряд ли сыщется негоциант, который пожелает заняться ею. Но это вовсе не значит, что мы отговариваем кого бы то ни было завести подобную торговлю: в коммерции всяк выбирает товар по собственному усмотрению.
//-- Бздюмы булочников --//
   Вот небольшая заметка, которую мы получили на эту тему от мастера-булочника из Гавра. «Усилия, – пишет он, – которые работник, прижавшись животом к квашне, прилагает при замесе теста, вызывают возникновение дифтонгических бздюмов; иногда они держатся вместе, как майские жуки, и за один залп их может вылететь до дюжины». Сообщение это свидетельствует об исключительном знании предмета и о хорошем пищеварении.
//-- Бздюмы гончаров --//
   Хоть они и производятся на гончарном круге, но качества не наилучшего: солоноваты, зловонны и липнут к пальцам. Дотрагиваться до них не рекомендуется, можно испачкаться.
//-- Бздюмы портных --//
   Произведены они по мерке и имеют вкус сливы, но из-за косточки внутри с ними надо быть осторожными.
//-- Бздюмы географов --//
   Они похожи на флюгеры и приходят во вращение от любого ветерка. Тем не менее иногда они указывают только на север, и таким доверяться нельзя.
//-- Бздюмы безбожников --//
   Их считают довольно забавными; вкус у них вполне аппетитный, и они вечно жалуются на нужду по-немецки, однако будьте осторожны: в них много примесей. Если ничего лучше найти не удается, выбирайте те, что с парижским клеймом.
//-- Бздюмы рогоносцев --//
   Они бывают двух сортов. Одни – мягкие, вялые, дряблые и т. п. Это бздюмы добровольных рогоносцев, и для здоровья они не представляют никакого вреда. Другие – резкие, бессмысленные, злобные, вот их нужно остерегаться. Они подобны улитке, которая вылезает из раковины всегда рожками вперед. Foenem habent in cornu [304 - Они бодливы, опасны (лат.).].
//-- Бздюмы ученых --//
   Последние ценятся исключительно высоко, но не из-за своего объема, а по причине источника, откуда они изошли. К тому же они чрезвычайно редкостны, так как ученые мужи, сидя на скамьях академий, не могут в публичном собрании прервать чтение важного сообщения, дав исход бздюму, посему они, прежде чем вручить ему пропуск на беспрепятственный выход, вынуждены феминизировать его, дабы он не нарушил порядка заседания и не помешал чтению. Зато бздюмы, когда они являются питомцами уединения и свободы, бывают чрезвычайно могучими, поскольку в наши дни ученые чаще едят бобы, чем пулярок.
   Ну а что до нас, простых сочинителей вроде меня, то мы хозяева у себя в кабинетах; нам в радость звучная гармония дифтонгического бздюма, она дарит нам идеи при сочинении од, а его раскаты приятно сочетаются с той торжественностью, с какой мы декламируем собственные вирши. Прославленный Бурсо, вне всяких сомнений, произвел немало замечательных бздюмов, и теперь мы можем наслаждаться тем, с какой правдивостью и вкусом он это проделывал в своем «Галантном Меркурии».
//-- Бздюмы писцов --//
   Эти бздюмы наилучшим образом откормленные и делают честь кухне их авторов. И мне при посещении канцелярий частенько случалось слышать залпы бздюмов, в том числе протокольно-черновых, апатичных и праздных, которые весело звучали, словно обмен взаимными приветствиями. То было как бы состязание, кто изобразит самое великолепное и самое громозвучное сражение. Или блистательный и великолепно сыгранный концерт. Впрочем, если этим господам больше нечего делать, то они совершенно правы: чтобы разогнать канцелярскую скуку и убить время, лучше уж пердеть, чем злословить, сочинять пасквили или дурные стишата.
   Выше я уже достаточно пространно изложил все ужасные невзгоды, происходящие от боязни бзднуть, и могу лишь высказать живейшую похвалу тем трудолюбивым писцам, стократ более мудрым, чем Метрокл [305 - Метрокл (III в. до н. э.) – древнегреческий философ из платоновской Академии, потом стал последователем киников. Диоген Лаэртский в своем труде «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» рассказывает, что он «по слабости своей однажды во время занятий испустил ветер и от огорчения затворился дома, решив уморить себя голодом. Узнав об этом, Кратет пришел к нему без зову, нарочно наевшись волчьих бобов, и стал его убеждать, что по всему смыслу он не сделал ничего дурного, – напротив, чудом было бы, если бы он не предоставил ветрам их естественный выход; а под конец он взял и выпустил ветры сам, чем и утешил Метрокла: подобное исцелилось подобным» (перев. М. Гаспарова).], которые предпочитают прослыть невежами, выпустив на волю узника, нежели прервать свой труд и выскочить в коридор, чтобы там испустить бздюм, ибо пословица гласит: «Лучше бздеть в компании, чем подыхать одиноко в углу».
//-- Бздюмы актеров и актрис --//
   Эти бздюмы на сцене не показываются, но поскольку теперь на сцену стали выводить лошадей, то вполне вероятно, что скоро и они получат такую же привилегию; до сего же времени они появляются там лишь инкогнито и контрабандно, предварительно изменив, в точности как и бздюмы ученых, пол. Театр наш ежедневно вносит в комический жанр все новые удачные находки, так что я ничуть не удивлюсь, ежели услышу, как г-н М. Z*** выпустит великолепный петард.

//-- КОНЕЦ НАУКИ БЗДЮМА --//

Приложение II
Похвала мухе [306 - По переводу Эжена Тальбо, вышедшему в издательстве «Ашетт» в 1874 г.], сочиненная Лукианом из Самосаты [307 - Это не пародия, а действительно сочинение Лукиана из Самосаты. Представленный перевод сделан с французского текста, исходя из принципов данного издания: представление текстов самого Дали в основном корпусе, а также текстов, отобранных им самим для приложения к своему дневнику. Кстати, тут нелишне будет вспомнить одно из его высказываний: «Люблю мух! Это самые параноидальные насекомые мироздания».]

   1. Муха отнюдь не самая мелкая из крылатых тварей, особенно если сравнивать ее с мошками, комарами и прочими еще более легкими насекомыми, коих она превосходит в той же мере, в какой сама уступает пчеле. В отличие от иных насельников воздушных пространств, тело ее не покрыто перьями, самые длинные из каковых служат для совершения полета; напротив того, ее крылья, так же как крылья кузнечиков, цикад и пчел, являют собой тончайшую плеву, деликатностью своей превосходящую как крыла прочих насекомых, так и любые греческие ткани. Ежели внимательно присмотреться к мухе, когда она, собираясь взлететь, расправляет на солнце крылья, то увидишь, что она играет всеми цветами, подобно оперению павлина.

   2. Полет мухи – это не непрестанное махание крыльями, как у летучей мыши, и не прыжки, как у кузнечика; на лету она не издает, в отличие от осы, пронзительного звука, но грациозно парит в тех воздушных сферах, коих способна достигнуть. Имеется у нее еще и то преимущество, что она отнюдь не молчит, но, напротив, в полете поет, однако не производя ни несносного зудящего звона, какой издают комары и мошкара, ни гудения, как пчела, ни свирепого и угрожающего жужжания, как оса; нет, она всех их превосходит нежностью звучания в той же степени, в какой голос флейты мелодичнее трубы или же кимвала.

   3. Что же касается ее телесного устройства, то голова у нее соединена с шеей посредством исключительно подвижных сочленений и посему с легкостью поворачивается во все стороны, не будучи жестко скрепленной с туловищем, как у кузнечика; глаза у нее выпуклые, основательные и весьма смахивают на рога; части, из которых состоит ее грудь, гибко соединены между собой, с ней сочленяются ноги, однако они не прижаты к ней плотно, как у осы. Брюшко хорошо защищено и благодаря чешуйкам и разделению на широкие полосы весьма напоминает кольчужный панцирь. От врагов она обороняется не задней стороной, как пчела или оса, но ртом и хоботком, которым она снабжена, подобно слону, и которым она ест, берет то, что ей необходимо, зацепляя с помощью некой выпуклой дольки, находящейся на самом его кончике. Из него выдвигается зуб, коим она кусает, после чего пьет кровь. Пьет она также и молоко, но предпочитает кровь, укус же ее не весьма болезнен. У мухи шесть лапок, однако ходит она лишь на четырех, а две передние служат ей руками. Часто можно наблюдать, как она бежит на четырех лапках, держа в руках что-либо съестное, причем несет она это на человеческий манер, перед собой, в точности как мы.

   4. Родится она вовсе не такой, какой мы ее видим: поначалу это червяк, вылупившийся внутри человеческого трупа или иной падали [308 - Древние считали, что мухи и даже пчелы родятся из трупов и падали. Ср. Овидий. Метаморфозы, XV, 365–366: «Кругом из согнившей утробы / Цветоносные пчелы родятся» (перев. А. Фета).]; вскоре, однако, у нее появляются лапки и вырастают крылья, и из пресмыкающегося она превращается в птицу; впоследствии она, оплодотворенная в свой черед, производит на свет червяка, которому суждено стать мухой. Кормясь вместе с людьми, их вечная сотрапезница и нахлебница, она ест любую пищу, за исключением масла: испить масла для нее смерти подобно. Как бы ни был недолог отведенный ей судьбою срок, поскольку жизнь ей отмерена короткая, она довольствуется только светлой порой и все свои дела проделывает днем. Ночью она пребывает в покое, не летает и не поет, а недвижно замирает на месте и спит.

   5. В доказательство того, что разумом она отнюдь не обделена, мне достаточно напомнить, что муха с легкостью избегает ловушек, которые устраивает ей паук, ее злейший враг. Сам он укрывается в засаде, однако же муха замечает его, следит за ним и меняет направление полета, дабы не быть изловленной сетью и не попасться в лапы сего безжалостного хищника. Что же до ее силы и храбрости, то не мне приличествует о том говорить, а величайшему из поэтов, Гомеру. Поэт сей, желая воздать хвалу одному из самых мужественных своих героев, сравнивает его не со львом, не с пантерой или вепрем, но его неустрашимость и упорство ставит на одну доску с дерзостной отвагой мухи, причем говорит, что ей присуще не назойливое бахвальство, но доблесть. Тщетно будете вы отгонять ее, добавляет он, она не оставит свою жертву и неизменно возвращается к тому месту, куда успела укусить [309 - …возвращается к тому месту, которое успела укусить. – Афина «Сердце ж наполнила смелостью мухи, которая мужем, / Сколько бы крат ни была, дерзновенная, согнана с тела, / Мечется вновь уязвить, человеческой жадная крови». Илиада, XVII, 570–573. (Здесь и далее перев. Н. Гнедича.)]. Муха ему настолько по нраву и он получает столь великое удовольствие, воспевая ей хвалу, что упоминает ее не единожды и не в нескольких словах, но неоднократно посвящает ей свои божественные стихи. В одном месте он описывает рой мух, кружащих над кувшином, полным молока [310 - …рой мух, кружащих над кувшином, полным молока… – «Подобно как мухи, / Роем под кровлей жужжа, вкруг подойников полных толпятся… Так ратоборцы вкруг тела толпились». Илиада, XVI, 641–644.]; в другом, когда повествует, как Афина отводит смертоносную стрелу, готовую поразить Менелая, уподобляет Афину заботливой матери, бодрствующей над спящим ребенком, вводя в это сравнение муху [311 - …вводя в это сравнение муху. – «…дщерь светлоокая Зевса… возбраняет стреле смертоносной / К телу касаться; ее отражает, как нежная матерь, / Гонит муху от сына, сном задремавшего сладким». Илиада, IV, 129–131.]. И наконец, Гомер одаряет мух самыми высокими эпитетами, говорит, что они собираются в рати [312 - …они собираются в рати… – «Стали ахеян сыны на лугу Скамандра цветущем… Словно как мух несчетных рои собираясь густые / В сельской пастушеской куще, по ней беспрестанно кружатся / В вешние дни, как млеко изобильно струится в сосуды, – / Так несчетны против троян браноносцы данаи / В поле стояли и, боем дыша, истребить их горели». Илиада, II, 468–474.], и именует их рои племенами.

   6. Муха столь сильна, что везде, где она укусила, остается ранка. При укусе она пронзает кожу не только человека, но и коня, а также быка. Она терзает слона, забиваясь в складки его кожи и язвя ее своим хоботком, насколько это позволяет его длина. В пору любви при спаривании она наслаждается столько, сколько захочется: самец не слезает с самки тотчас же, как вскочит на нее, но, в отличие от петуха, долго остается на ней, и она носит супруга своего на спине, повсюду летая с ним, и это ничуть не мешает их воздушному соитию. Когда же мухе отрывают голову, то оставшаяся часть тела еще долго живет и дышит.

   7. Но самый драгоценный дар, какой сделала ей природа и о котором я собираюсь поведать, похоже, уже был отмечен Платоном [313 - Платон (427–347 до н. э.) – один из выдающихся греческих мыслителей, основатель афинской школы философов Академии; о бессмертии души Платон пишет в диалоге «Федон».] в его книге о бессмертии души. Если на подохшую муху посыпать чуточку пепла, она в тот же миг воскресает, обретает новое рождение и начинает вторую жизнь. Так что ни у кого не может быть отныне сомнений, что душа мухи бессмертна и если отлетает от ее тела на несколько мгновений, то сейчас же возвращается, распознает его, воскрешает и вновь увлекает в полет. И это придает правдоподобия басне Гермотима из Клазомен [314 - Гермотим из Клазомен (V в. до н. э.) – древнегреческий философ, о котором рассказывали множество небылиц, в частности, что он предсказывал будущее и видел происходящее в отдаленных местах, для чего отпускал свою душу в полет, тело же его при этом словно бы утрачивало жизнь.], который утверждал, что его душа якобы частенько покидает его и блуждает сама по себе, после чего прилетает назад, возвращается в тело и воскрешает Гермотима к жизни.

   8. Но притом муха – ленивица, она пользуется плодами чужих трудов, повсюду находя обильный стол. Это для нее доят коз; пчела производит свой сладкий мед столь же для нее, сколь и для человека; для нее повара готовят яства, каковые она отведывает прежде царей, без помех разгуливая по их столам, живя как они и деля с ними все их роскошества.

   9. Муха не строит себе гнезда и не откладывает яйца в определенном месте, но в полете кочует, подобно скифам, и там, где застает ее ночь, находит себе пристанище и устраивает ночлег. В темную пору, как я уже говорил, она прекращает всякую деятельность, зане не желает скрывать от чужих глаз никакие свои деяния и не почитает возможным делать под покровом ночи то, чего устыдилась бы делать при свете дня.

   10. Есть предание, в котором повествуется, что муха некогда была женщиной обворожительной красоты, но чрезмерно болтливой, к тому же музыкантшей и любительницей петь. Она оказалась соперницей Луны в любви к Эндимиону [315 - Эндимион (греч., миф.) – прекрасный юноша, в которого, по одному из мифов, влюбилась богиня луны Селена; она усыпила его и спрятала в пещере, куда приходила навещать Эндимиона в течение тридцати лет.]. Но поскольку ей доставляло удовольствие будить сего прекрасного сонливца, без конца напевая ему на ухо песенки и болтая всякую чепуху, Эндимион разгневался на нее, а ревнивая Луна превратила ее в муху. Вот потому-то она никому не дает спать, а память об Эндимионе велит ей непрестанно искать красивых юношей с нежной кожей. Ее укус, ее пристрастие к крови вовсе не свидетельство ее жестокости; напротив, это знак любви и человеколюбия: она просто-напросто получает как может удовольствие и срывает цветок красоты.

   11. В давние времена жила женщина, носившая имя Муха; замечательна она была тем, что сочиняла стихи столь же прекрасные, сколь и мудрые. А другая Муха была одной из самых прославленных афинских гетер. Это про нее комический поэт сказал:

     Ужалила Муха его в сердце самое.

   Так что муза комедии ничуть не гнушалась использовать это имя и возглашать его со сцены, и наши отцы нисколько не стеснялись так называть своих дочерей. Но и трагедия отзывается о мухе с величайшей похвалой, когда декламирует:

     Даже муха способна с беспримерной отвагою
     Устремляться на смертных, дабы крови напиться,
     Что ж питают страх воины перед сталью блестящей?

   Я мог бы еще много чего рассказать о Мухе, дочери Пифагора [316 - …о Мухе, дочери Пифагора… – Имеется в виду дочь философа Пифагора Дамо, о которой Диоген Лаэртский сообщает, что отец доверил ей свои записки «с наказом никому не давать их из дома. И хоть она могла продать его сочинения за большие деньги, она того не пожелала, предпочтя золоту бедность и отцовский завет, а ведь она была женщина!». О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов, кн. VIII, 1, 42.], не будь эта история прекрасно известна всем и каждому.

   12. Существует особая разновидность больших мух, которых все называют воинскими мухами или мухами-псами; они издают весьма резкое гудение; полет их стремителен; живут они достаточно долго и зиму проводят без пищи, прячась обычно в щелях стен. Самое же необыкновенное в них то, что они поочередно исполняют роль самца и самки и, после того как их покроют, сами покрывают других; иными словами, они, подобно отпрыску Гермеса и Афродиты, соединяют в себе оба пола и двойную красоту [317 - Имеется в виду сын Гермеса и Афродиты Гермафродит, в которого влюбилась нимфа Салмакида, однако Гермафродит не отвечал ей взаимностью, и тогда она умолила богов слить ее с ним в одно двуполое существо.]. Я мог бы еще многое добавить к этой своей похвале, но останавливаюсь из опасения, как бы не сочли, будто я намереваюсь, как в той пословице, сделать из мухи слона.

Приложение III

   Уже в 1935 году Дали посвятил Пикассо поэму, где изложил, собрав воедино, все свои соображения и предвосхищения, касающиеся гениального опыта человека, которого он почитает своим вторым отцом [318 - Отрывок из «Завоевания Иррационального», Издательство сюрреалистов, 1935.].
   биологический
   и династический феномен
   каким является
   кубизм
   Пикассо
   был
   первым великим каннибализмом воображения
   превосходящим экспериментальные амбиции
   современной
   математической физики.
//-- * * * --//
   Жизнь Пикассо
   создаст покуда непонятую
   полемическую основу
   и в соответствии с ней
   телесная психология
   вновь пробьет
   в живой плоти и мраке
   брешь
   в философию.
//-- * * * --//
   Потому что благодаря
   материалистическому
   анархическому
   и систематическому мышлению
   Пикассо
   мы сможем познать
   физически
   опытным путем
   и не испытывая надобности
   в психологически «загадочных»
   с кантианским привкусом
   новинках «гештальтистов» [319 - Гештальтизм, гештальтпсихология (от нем. Gestalt – форма, образ, структура) – одна из основных школ европейской психологии первой половины XX века, которая первичными и основными элементами психики считает не ощущения, а некие психические структуры, целостные образования (гештальты).]
   всю нищету
   локализованных и комфортных
   объектов сознания
   со всеми подленькими атомами
   их бесконечных
   и дипломатичных ощущений.
//-- * * * --//
   Потому что гиперматериалистическое мышление
   Пикассо
   доказывает
   что племенной каннибализм
   пожирает
   «интеллектуальный подвид»
   что местное винишко
   уже смочило
   семейственную мотню
   феноменологических математик
   грядущего
   что существуют экстрапсихологические
   «точные образы»
   промежуточные
   между
   воображаемым жиром
   и финансовым идеализмом
   между трансконечною арифметикой
   и кровавою математикой
   между структуральной «бытийностью»
   «навязчивой подоплеки»
   и поведением живых существ
   связанных с «навязчивой подоплекой»
   поскольку подоплека эта
   остается
   всецело внешней
   в понимании гештальт-теории
   так как
   эта теория
   точного образа
   и структуры
   лишена
   физических средств
   позволяющих
   анализировать
   и даже
   регистрировать
   человеческие поступки
   во взаимоотношении
   со структурами
   и образами
   которые
   объективно проявляются
   как физически бредовые
   ибо
   в наше время
   насколько известно мне
   не существует
   физики
   психопатологии
   физики паранойи
   которую можно было бы рассматривать
   лишь
   как
   экспериментальную базу
   будущей
   философии
   психопатологии
   будущей
   философии «параноидально-критической» деятельности
   каковую однажды
   я попробую полемически рассмотреть
   если у меня будет время
   и охота.

Приложение IV
Далианская мистика в сопоставлении с историей религий

   После Первой мировой войны сюрреалистическое движение возникло подобно неудержимому морскому приливу, сметающему все и вся, что оказалось на его пути. В нем наряду с сущностным обновлением воображения (и в неразрывной связи с ним, чтобы дать ему возможность реализоваться) проявилась разрушительная энергия, которая обратилась против всех конституированных органов власти, отрицая любые общественные ценности: армии, правительства, религию, классическое искусство, собранное в музеях, и последнее стало его постоянной мишенью, подвергалось грубым и даже скатологическим оскорблениям, а порой не без юмора выставлялось на посмешище (усы Венеры Милосской).

   То, что единственный среди величайших, Дали, типичный из типичных сюрреалист сумел, благодаря психической активности своего воображения (по меньшей мере), претворить собственный ежедневный религиозный опыт, «католический, апостольский и римский», в художественный материал большого стиля, соответствующий одновременно и духу догмы (чему свидетельство беседа с его святейшеством Пием XII), и духу сюрреализма – во всяком случае, в самом главном: в психическом механизме творческой фантазии, – представляет собой достаточно экстраординарное явление, и мы без труда можем предположить, что в результате встречи двух таких богатейших и наполненных гуманизмом феноменов, как сюрреализм и христианство, должно возникнуть некое богатейшее человеческое содержание, носитель второго могущества.

   Нам известно, что уже несколько лет интерес к религии, скажем даже, к мистике занимал в жизни Сальвадора Дали все большее и большее место. Об этом свидетельствует как круг его чтения, так и встречи с самыми крупными эрудитами среди испанских прелатов. Сан Хуан де ла Крус, святая Тереса Авильская [320 - Тереса Авильская (1515–1582) – испанская монахиня, реформатор ордена кармелиток, автор сочинений, в которых она запечатлела свои мистические видения, незаурядная поэтесса; оказала сильное влияние на католическую мысль в эпоху Контрреформации; в 1621 году причислена Римской церковью к лику святых.], Игнатий Лойола [321 - Лойола Игнатий (1491–1556) – основатель ордена иезуитов (утвержден папой Павлом III в 1540 году), автор мистических «Духовных упражнений» (1548) и «Максим» (1583); в 1622 году канонизирован Римской церковью.], великие мистические сочинения, равно как сложнейшие богословские проблемы, составляли неизменную основу интересов и размышлений творца из Кадакеса. В результате появился «Мистический манифест Сюрреализма» и настал новый, иконографический период творчества, который Мишель Тапье так удачно окрестил «далианской преемственностью». Главными в этот период были две темы – «Рождество» (с 1949 по 1951 г.) и «Мистическая Мадонна», а завершился он после 1951 года «Страстями Господними». И великое чудо далианской изобретательности заключается в том, что подобная вовлеченность в вербальные конструкции самой что ни на есть абстрактной и менее всего поддающейся пластическому выражению религиозной онтологии не иссушила глубинные источники визионерского воображения.

   Неменьшим чудом является и то, что, когда этот «отвратительно экзальтированный карьерист, претенциозный кривляка и мегаломан», по мнению тех, кто предпочитает судить по внешней видимости, меняет схоластику на кисть и краски, он совершенно забывает про все привходящие исторические суперструктуры и находит, откапывает самые архаические напластования, самое далекое наследие эпох, завершившихся многие тысячелетия назад. Рассмотрим, к примеру, результат исследования «Мистической Мадонны», произведенного не с эстетической точки зрения, но с позиции истории религий. Вот последовательность изображений, вложенных одно в другое: Дева-Мать, Христос, хлеб: хлеб – растительный символ зерна – изначальное, вскармливающее семя, символ, завершенный внизу колосом, наверху свисающим на нити с раковины яйцом, а справа гранатом и богородичными ракушками [322 - …богородичными ракушками… – Очевидно, имеются в виду ракушки, которыми украшали свои шляпы и одежду паломники и которые они приносили в дар святому или Мадонне. Ср. у Беранже в стихотворении «Паломничество Лизетты»: «Отправимся к Мадонне Льесской… возьмем раковины, четки и посохи» (перев. подстрочный).] – под Риноцеронтикусом-Протоникусом и его (рассеченным) рогом. Подготовительные этюды к этой картине демонстрируют нам Рождество как прорастание зерна, которое разрывает череп Мадонны. На еще одном этюде нам явлен в облаках Риноцеронтикус, то есть носорогообразный, в позе поклоняющегося ангела. Однако же самым отдаленным во времени религиозным посланием, дошедшим от наших доисторических пращуров, оказываются погребения: покойники там помещались в позе зародыша в земляной плоти, в глиняном кувшине, зачастую в пещере, и поза эта является легко расшифровываемым символом грядущего воскрешения в загробном мире. Следом идет культ Magna mater, Великой Матери [323 - Великая Мать, Богиня-мать – главное женское божество в большинстве мифологий мира, прародительница жизни, Великая Матерь богов, главное жизненное начало, олицетворение созидательных и разрушительных сил природы; первыми изображениями ее являются верхнепалеолитические «Венеры» – каменные женские статуэтки с гипертрофированно преувеличенными половыми признаками. Ума (светлая) – в индуистской мифологии благая ипостась богини Деви, восходящей к древнему культу Богини-матери, жены бога Шивы; другая ее ипостась, Кали-Дурга, – богиня войны, требующая человеческих жертвоприношений. В древнетюркской мифологии была богиня Умай, олицетворявшая женское, земное начало, плодородие, считалась супругой бога неба Тенгри. Ма – каппадокийская богиня, отождествлявшаяся с римской Беллоной, богиней войны. Ама – в древнетангутской мифологии богиня – прародительница правящего дома, обладавшая серебряным чревом и золотыми грудями. Майя (Майядева) – жена царя страны шакьев Шуддходана, которых Шакьямуни (Будда) выбрал своими родителями, и в этот момент ей приснилось, будто в ее лоно вошел белый слон; сон этот был истолкован как предзнаменование, что она родит великого человека. Здесь, конечно, есть некоторая аналогия с легендой о непорочном зачатии Марии.], «Умы», «Амы», «Ма», «Майи», матери Будды, ставшей Марией в христианской религии, архаические имена которой до сих пор заново придумывают нынешние дети. По преимуществу кормилица и родильница, она предстает либо в растительном обличье, соответствующем земледельческим цивилизациям, то есть в культе колоса, зерна, злака, чаще всего под именем Кибелы [324 - Кибела – фригийская богиня, Великая Мать богов и всего сущего на земле, возрождающая умершую природу и дарующая плодородие; в Малой Азии культ Кибелы слился с культом греческой богини Реи, матери Зевса; в Риме Кибелу отождествляли с супругой Сатурна Опс, богиней посевов и плодородия.], Деметры [325 - Деметра – греческая богиня земледелия и плодородия, божество созревания хлеба; сестра Зевса.] и т. д., иногда же, в более поздние эпохи, в культе плода граната, винограда, то есть источника напитка, вызывающего дионисийское опьянение, вариациями которого являются многочисленные напитки, приводящие в экстатическое состояние и дарующие бессмертие (хаома [326 - Хаома – в иранской мифологии обожествленный галлюциногенный напиток растительного происхождения. Растение, из которого его получали, идентифицировать не удалось.] древних иранцев, сома [327 - Сома – в древнеиндийской мифологии божественный напиток растительного происхождения, вызывавший экстатическое состояние (растение также не идентифицировано).] индусов и т. п.), либо в облике животного: очень часто Magna mater изображается в виде священной коровы [328 - …в виде священной коровы… – Корова являлась символом изобилия и благоденствия во многих древних и архаических религиях. Например, в египетской мифологии богиня плодородия Хатор считалась небесной коровой, родившей солнце. В индуистской мифологии божественная корова Сурабхи, исполняющая любые желания, появилась на свет во время пахтанья океана богами. Кстати, греки именовали богиню Геру, супругу Зевса, волоокой, то есть с коровьими глазами, что свидетельствует, что первоначально ее изображали в облике коровы.] (от Индии до Египта) рядом с богом, имеющим облик быка, что характерно для пастушеских цивилизаций; Энлиль [329 - Энлиль – один из главных богов шумеро-аккадского пантеона; в мифах предстает как божество плодородия и жизненных сил, а также необузданных стихийных сил; в гимнах и молитвах его сравнивают с необузданным диким быком.], Бел [330 - Бел (от общесемитского Балу – владыка, господин) – в аккадской мифологии обозначение некоторых богов, прежде всего Энлиля; в западносемитской мифологии в форме Балу; Баал (Ваал) – бог грома, молнии, дождя и плодородия; изображался в виде быка или человека с бычьей головой.] (Месопотамия), Митра [331 - Митра – древнеиранское божество, связанное с идеей договора, а также бог солнца, в позднейшее время устроитель космоса и социума; часто изображался убивающим быка.] (Иран), Мин [332 - Мин – в древнеегипетской мифологии бог плодородия, изображался в виде человека; праздничную процессию в день начала жатвы возглавлял увенчанный короной бык, персонифицирующий Мина.], Амон [333 - Амон – в египетской мифологии бог солнца; изображался в виде человека с головой барана.] (Египет), Зевсы [334 - Зевс – в греческой мифологии верховное божество, отец богов и людей, глава олимпийской семьи богов; уже в гомеровскую эпоху это был антропоморфный бог, его взаимоотношения с богами очень напоминали отношения ахейских царей со своими подданными. Но в раннеминойскую эпоху на Крите (кстати, Крит почитается родиной Зевса) он сохранял еще зооморфные черты, изображался в виде быка (именно в обличье быка он похитил дочь финикийского царя Кадма Европу). Один из эпитетов архаического Зевса – Хтоний, то есть Подземный; считалось, что он владычествует и на земле, и под землей, где вершит суд над мертвыми, однако позднее он стал отождествлять только светлую часть бытия, уступив царство мертвых Аиду.] (троянский, минойский, микенский), его сын Дионис, божество-бык, например Минотавр [335 - Минотавр – в греческой мифологии чудовище-человекобык, рожденный женой критского царя Миноса Пасифаей от быка, посланного на Крит богом морей Посейдоном. Был помещен в подземный лабиринт, построенный Дедалом, куда ему приносили в жертву ежегодно семь юношей и девушек, посылаемых афинянами в качестве дани Миносу. Афинский царевич Тесей убил Минотавра.], похищение Европы, поклонение золотому тельцу [336 - Золотой телец – в Ветхом Завете (Исх. 32: 1) золотой идол быка, поставленный Аароном по требованию народа, который поклонялся ему как воплощению божества, вполне возможно даже самого Яхве. Моисей уничтожил его. Очевидно, эпизод этот является отражением борьбы сторонников племенного монотеизма с древним культом быка.] в Ветхом Завете, бои быков в Испании – всего лишь немногие из дошедших до нас проявлений этого культа. Однако всегда это божество-бык является богом небес, именуемым всевышним и очень часто связанным с состоянием пророческого опьянения (например, Амон, Апис [337 - Апис – в египетской мифологии бог плодородия в облике быка. Олицетворением Аписа являлся черный бык с особыми белыми отметинами. В позднейшую эпоху произошло отождествление Аписа с Осирисом, в культе которого имелись оргиастические элементы, как и в культе Диониса.], Дионис и т. д.). Экстатическое состояние, достигаемое с помощью «параноидально-критического» метода, тоже представляется как некое подобие священного опьянения и точно так же, как оно, связано с теми же элементами. А то, что именно этот метод породил Риноцеронтикуса, является гарантией аутентичности далианской фантазии. Редуцирование двух бычьих рогов до одного – отрезанного – подразумевает кастрацию. Она символически присутствует во всех религиях (от оскопления Абеляра [338 - Абеляр Пьер (1079–1142) – французский философ-схоласт и теолог, с успехом преподававший философию и риторику; на его лекции собирались сотни слушателей. Каноник Фульбер пригласил его давать уроки своей племяннице Элоизе; молодые люди полюбили друг друга и бежали из Парижа в Нормандию, где Элоиза родила сына, после чего они тайно обвенчались, однако не простивший Абеляра Фульбер предательски ночью напал на него и велел оскопить. И Абеляр и Элоиза после этого приняли постриг. Философские взгляды Абеляра были осуждены церковью. Кроме философских и теологических сочинений, Абеляр оставил потрясающую исповедь «История моих бедствий», а также была опубликована его переписка с Элоизой после их вынужденной разлуки.] до тонзуры и обета безбрачия в христианской религии). Родовоспроизводящую силу Дали признает за Христом, а не за Богоматерью, но ведь это тоже запечатлено как в самых архаических, так и в самых недавних мифах: от верховного бога солнца, который породил сам себя (египетский Ра [339 - Ра – в египетской мифологии бог солнца; изображался в виде сокола или человека с головой сокола. Он проплывает в ладье с востока на запад по небесному Нилу, освещая своим светом Землю. По одному из мифов, Ра появился из цветка лотоса, поднявшегося над первобытным хаосом, по другому, он – золотой теленок, рожденный коровой-небом. Существует миф, по которому Ра возник из огненного острова, давшего ему силу уничтожить хаос.]), до Зевса, который не только оплодотворил Семелу [340 - Семела – в греческой мифологии фиванская царевна, в которую влюбился Зевс, спускавшийся к ней под покровом ночи. Когда по наущению ревнивой Геры Семела попросила Зевса предстать перед ней в его подлинном виде, тот явился в сверкании молний и испепелил смертную Семелу. Недоношенного Семелой шестимесячного ребенка Зевс зашил себе в бедро. Родившийся через три месяца мальчик стал богом Дионисом.], но и родил Афину [341 - Афина – одно из главнейших божеств греческого пантеона, богиня мудрости, покровительница наук, установительница порядка. Мать Афины, первая жена Зевса океанида Метида, должна была родить ребенка, который, по предсказаниям, силой превзойдет отца. Дабы этого не случилось, Зевс проглотил Метиду, но ребенок продолжал развиваться в его голове, отчего Зевс испытывал жесточайшие боли. Бог-кузнец Гефест молотом расколол Зевсу голову, чтобы избавить Зевса от болей, и тогда из головы выпрыгнула Афина в полном вооружении.] (для чего ему пришлось разрубить голову), и даже вплоть до нашего Адама, из чьего ребра возникла Ева.

   Скажем более, далианское вдохновение есть результат не божественного откровения, но психических процессов, граничащих с безумием, и в этом смысле Дали дает нам все средства и возможности понять его творчество. Его «Тайная жизнь» представляет собой бесценный документ, подлинные золотые копи, само собой, для ценителей юмора и психиатров, но также для психологов и эстетиков, которым интересно увидеть изнутри механизм художественного творчества. Дали приводит воспоминания о своем детстве, и то, что факты намеренно или бессознательно подобраны автором в так называемых рекламных целях, не имеет большого значения, поскольку мифомания вовсе не мешает психоанализу, но, напротив, обогащает его. Эта автобиография – поразительный человеческий документ, сравнимый во всех отношениях – особенно по значимости для науки – с автобиографией президента Шрайбера, прославленного мистика-параноика, о котором рассказывает Фрейд.
   Все творчество Дали – это его жизнь. Разве у Пресвятой Девы лицо не Галы, а себя Дали разве не изображает распятым перед Галой и святым Иоанном? И даже подпись его, соединенная с подписью Галы, разве не пронзена распятием?
   Вихревое кружение тачек вокруг головы Пресвятой Девы, из которой, как нам известно, родится колос Иисус, находит объяснение в мифе о рождении Афины из головы Зевса; последний, до того как ему помог своим молотом Гефест, страдал от головных болей; это вихрение тачек является выражением чувства головокружения, связанного с рождением, и не случайно в одной из статей, недавно опубликованных в «Ревю франсез де псиканализ», сообщается, что такие головные боли и головокружения, как у Дали и Зевса, связаны с травмой рождения.
   Постоянное и непрерывное обновление, обращенное в своей основе к архетипическим источникам человечества, но тем не менее плотно вплетенное в историческую ткань, в свою историческую эпоху, как нам кажется, характерно для сущности далианского гения и дает основания причесть его к великой традиции мастеров Возрождения, на которую он так часто и с таким удовольствием ссылается. Если оставить в стороне сенсационную и порой неистовую экспансивность, далианская вселенная есть вселенная в большом стиле барокко.

Доктор Пьер Румгер

Сальвадор Дали Дневник одного гения

Дневник одного гения

Предисловие

Пролог

1952 Май

Июнь

Июль

Август

Сентябрь

Ноябрь

1953 Май

Июнь

Август

Сентябрь

1955 Декабрь

1956 Май

Сентябрь

1957 Май

Ноябрь

1958 Сентябрь

1960 Май

Сентябрь

1962 Ноябрь

1963 Сентябрь

Приложения

Приложение I Извлечение из науки бздюма, Или Наставления для потайного бомбардира

Приложение III

Приложение IV Далианская мистика в сопоставлении с историей религий

Приложение V Сравнительная таблица достоинств в соответствии с далианским анализом

Сальвадор Дали
Дневник одного гения

1952
Май

1953
Май

1955
Декабрь

1956
Май

1957
Май

1958
Сентябрь

1960
Май

1962
Ноябрь

1963
Сентябрь

Приложение I
Извлечение из науки бздюма,
Или
Наставления для потайного бомбардира

Приложение IV
Далианская мистика в сопоставлении с историей религий

Приложение V
Сравнительная таблица достоинств в соответствии с далианским анализом