-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Николай Алексеевич Заболоцкий
|
| Стихи о любви
-------
Николай Алексеевич Заболоцкий
Стихи о любви
Никита Заболоцкий
Лирика Заболоцкого
В стихотворениях Н.А. Заболоцкого (1903 – 1958) часто встречаются слова «душа» и «сердце», а где душа и сердце, там и любовь. Душа по Заболоцкому присуща не только человеку, но и всем объектам природы. Более того, человек обогащает свою живую душу, соприкасаясь с душой природы. Таким образом, и любовь становится всеобъемлющим чувством не только людей, но и животных, и растений, и, что совсем удивительно, – одушевленных камней. Поэт представляет мир, где:
Может, камешки на ножках
там невидимо гуляют.
Может, там цветов дорожки
вместе с птицами летают.
Может, там собор животных
обнимает целый мир…
Соответственно, Заболоцкий видит в природе отношения, свойственные людям. Так, например, река, которую обнимает небо, отождествляется с девушкой в объятиях возлюбленного.
Она еще как будто негодует
И слабо отстраняется, но ей
Уже сквозь сон предчувствие рисует
Восторг и пламя августовских дней.
Есть у Заболоцкого и лирические стихи о человеческой любви, в которых и нежность, и страсть, и трагизм. В широко известном, положенном на музыку «Признании» он пишет:
Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И слезами, и стихотвореньями
Обожгу тебя, горькую, милую.
Эти строки – из стихов цикла «Последняя любовь», отразившего собственные переживания поэта. Видит он и другие проявления любви. В стихотворении «Это было давно» он вспоминает, как ему, голодному заключенному поэту, седая крестьянка, только что похоронившая сына, «Две лепешки ему и яичко, крестясь, протянула». До конца жизни он вспоминал эту старую женщину.
В другом стихотворении одинокая моложавая женщина терпеливо ждет пропадавшего в далеком краю (возможно, заключенного) мужа. И вот вывод:
Бесконечно людское терпенье,
Если в сердце не гаснет любовь.
О себе, много испытавшем в жизни, он говорит:
И в душе все тот же лютый голод,
И любовь, и песни до конца.
И еще:
Вечно мне слышится отзвук невнятный,
Словно дыханье любви необъятной,
Ради которой мой трепетный стих
Рвался к тебе из ладоней моих…
Мастерски сделанные Заболоцким переводы иноязычной поэзии дополняют его собственные любовные стихи. Особенно это относится к романтической лирике грузинского поэта XIX века Григола Орбелиани.
В этой книге помещены и написанные Заболоцким в молодости, немногие сохранившиеся иронические, шуточные стихотворения, предназначенные позабавить знакомых дам или своих гостей.
Из ранних стихотворений
Белая ночь
Гляди: не бал, не маскарад,
Здесь ночи ходят невпопад,
Здесь, от вина неузнаваем,
Летает хохот попугаем.
Здесь возле каменных излучин
Бегут любовники толпой,
Один горяч, другой измучен,
А третий книзу головой.
Любовь стенает под листами,
Она меняется местами,
То подойдет, то отойдет…
А музы любят круглый год.
Качалась Невка у перил,
Вдруг барабан заговорил —
Ракеты, выстроившись кру́гом,
Вставали в очередь. Потом
Они летели друг за другом,
Вертя бенгальским животом.
Качали кольцами деревья,
Спадали с факелов отрепья
Густого дыма. А на Невке
Не то сирены, не то девки,
Но нет, сирены, – на заре,
Все в синеватом серебре,
Холодноватые, но звали
Прижаться к палевым губам
И неподвижным, как медали.
Обман с мечтами пополам!
Я шел сквозь рощу. Ночь легла
Вдоль по траве, как мел, бела.
Торчком кусты над нею встали
В ножнах из разноцветной стали,
И тосковали соловьи
Верхом на веточке. Казалось,
Они испытывали жалость,
Как неспособные к любви.
А там вдали, где желтый бакен
Подкарауливал шутих,
На корточках привстал Елагин,
Ополоснулся и затих:
Он в этот раз накрыл двоих.
Вертя винтом, бежал моторчик
С музыкой томной по бортам.
К нему навстречу, рожи скорчив,
Несутся лодки тут и там.
Он их толкнет – они бежать.
Бегут, бегут, потом опять
Идут, задорные, навстречу.
Он им кричит: «Я искалечу!»
Они уверены, что нет…
И всюду сумасшедший бред.
Листами сонными колышим,
Он льется в окна, липнет к крышам,
Вздымает дыбом волоса…
И ночь, подобно самозванке,
Открыв молочные глаза,
Качается в спиртовой банке
И просится на небеса.
1926
Ивановы
Стоят чиновные деревья,
Почти влезая в каждый дом.
Давно их кончено кочевье,
Они в решетках, под замком.
Шумит бульваров теснота,
Домами плотно заперта.
Но вот все двери растворились,
Повсюду шепот пробежал:
На службу вышли Ивановы
В своих штанах и башмаках.
Пустые гладкие трамваи
Им подают свои скамейки.
Герои входят, покупают
Билетов хрупкие дощечки,
Сидят и держат их перед собой,
Не увлекаясь быстрою ездой.
А там, где каменные стены,
И рев гудков, и шум колес,
Стоят волшебные сирены
В клубках оранжевых волос.
Иные, дуньками одеты,
Сидеть не могут взаперти.
Прищелкивая в кастаньеты,
Они идут. Куда идти,
Кому нести кровавый ротик,
У чьей постели бросить ботик
И дернуть кнопку на груди?
Неужто некуда идти?
О мир, свинцовый идол мой,
Хлещи широкими волнами
И этих девок упокой
На перекрестке вверх ногами!
Он спит сегодня, грозный мир:
В домах спокойствие и мир.
Ужели там найти мне место,
Где ждет меня моя невеста,
Где стулья выстроились в ряд,
Где горка – словно Арарат —
Имеет вид отменно важный,
Где стол стоит и трехэтажный
В железных латах самовар
Шумит домашним генералом?
О мир, свернись одним кварталом,
Одной разбитой мостовой,
Одним проплеванным амбаром,
Одной мышиною норой,
Но будь к оружию готов:
Целует девку – Иванов!
1928
Свадьба
Сквозь окна хлещет длинный луч,
Могучий дом стоит во мраке.
Огонь раскинулся, горюч,
Сверкая в каменной рубахе.
Из кухни пышет дивным жаром.
Как золотые битюги,
Сегодня зреют там недаром
Ковриги, бабы, пироги.
Там кулебяка из кокетства
Сияет сердцем бытия.
Над нею проклинает детство
Цыпленок, синий от мытья.
Он глазки детские закрыл,
Наморщил разноцветный лобик
И тельце сонное сложил
В фаянсовый столовый гробик.
Над ним не поп ревел обедню,
Махая по́ ветру крестом,
Ему кукушка не певала
Коварной песенки своей:
Он был закован в звон капусты,
Он был томатами одет,
Над ним, как крестик, опускался
На тонкой ножке сельдерей.
Так он почил в расцвете дней,
Ничтожный карлик средь людей.
Часы гремят. Настала ночь.
В столовой пир горяч и пылок.
Графину винному невмочь
Расправить огненный затылок.
Мясистых баб большая стая
Сидит вокруг, пером блистая,
И лысый венчик горностая
Венчает груди, ожирев
В поту столетних королев.
Они едят густые сласти,
Хрипят в неутоленной страсти
И, распуская животы,
В тарелки жмутся и цветы.
Прямые лысые мужья
Сидят, как выстрел из ружья,
Едва вытягивая шеи
Сквозь мяса жирные траншеи.
И пробиваясь сквозь хрусталь
Многообразно однозвучный,
Как сон земли благополучной,
Парит на крылышках мораль.
О пташка божья, где твой стыд?
И что к твоей прибавит чести
Жених, приделанный к невесте
И позабывший звон копыт?
Его лицо передвижное
Еще хранит следы венца,
Кольцо на пальце золотое
Сверкает с видом удальца,
И поп, свидетель всех ночей,
Раскинув бороду забралом,
Сидит, как башня, перед балом
С большой гитарой на плече.
Так бей, гитара! Шире круг!
Ревут бокалы пудовые.
И вздрогнул поп, завыл и вдруг
Ударил в струны золотые.
И под железный гром гитары
Подняв последний свой бокал,
Несутся бешеные пары
В нагие пропасти зеркал.
И вслед за ними по засадам,
Ополоумев от вытья,
Огромный дом, виляя задом,
Летит в пространство бытия.
А там – молчанья грозный сон,
Седые полчища заводов,
И над становьями народов —
Труда и творчества закон.
1928
Падение Петровой
1
В легком шепоте ломаясь,
среди пальмы пышных веток,
она сидела, колыхаясь,
в центре однолетних деток.
Красотка нежная Петрова —
она была приятна глазу.
Платье тонкое лилово
ее охватывало сразу.
Она руками делала движенья,
сгибая их во всех частях,
как будто страсти приближенье
предчувствовала при гостях.
То самоварчик открывала
посредством маленького крана,
то колбасу ножом стругала —
белолица, как Светлана.
То очень долго извинялась,
что комната не прибрана,
то, сияя, улыбалась
молоденькому Киприну.
Киприн был гитары друг,
сидел на стуле он в штанах
и среди своих подруг
говорил красотке «ах!» —
что не стоят беспокойства
эти мелкие досады,
что домашнее устройство
есть для женщины преграда,
что, стремяся к жизни новой,
обедать нам приходится в столовой,
и как ни странно это утверждать —
женщину следует обожать.
Киприн был при этом слове
неожиданно красив,
вдохновенья неземного
он почувствовал прилив.
«Ах, – сказал он, – это не бывало
среди всех злодейств судьбы,
чтобы с женщин покрывало
мы сорвать теперь могли…
Рыцарь должен быть мужчина!
Свою даму обожать!
Посреди другого чина
стараться ручку ей пожать,
глядеть в глазок с возвышенной любовью,
едва она лишь только бровью
между прочим поведет —
настоящий мужчина свою жизнь отдает!
А теперь, друзья, какое
всюду отупенье нрава —
нету женщине покоя,
повсюду распущенная орава, —
деву за руки хватают,
всюду трогают ее —
о нет! Этого не понимает
всё мое существо!»
Он кончил. Девочки, поправив
свои платья у коленок,
разгореться были вправе —
какой у них явился пленник!
Иная, зеркальце открыв,
носик трет пуховкой нежной,
другая в этот перерыв
запела песенку, как будто бы небрежно.
«Ах, как это благородно
с вашей стороны! —
сказала третья, закатив глазок дородный. —
Мы пред мужчинами как будто бы обнажены,
все мужчины – фу, какая низость! —
на телесную рассчитывают близость,
иные – прямо неудобно
сказать – на что способны!»
«О, какое униженье! —
вскричал Киприн, вскочив со стула, —
На какое страшное крушенье
наша движется культура!
Не хвастаясь перед вами, заявляю —
всех женщин за сестер я почитаю».
Девочки, надувши губки,
молча стали удаляться
и, поправив свои юбки,
стали перед хозяйкой извиняться.
Петрова им в ответ слагает
тоже много извинений,
их до двери провожает
и приглашает заходить без промедленья.
2
Вечер дышит как магнит,
лампа тлеет оловянно.
Киприн за столиком сидит,
улыбаясь грядущему туманно.
Петрова входит розовая вся,
снова плещет самоварчик,
хозяйка, чашки разнося,
говорит: «Какой вы мальчик!
Вам недоступны треволненья,
движенья женские души,
любови тайные стремленья,
когда одна в ночной тиши
сидишь, как детка, на кровати,
бессонной грезою томима,
тихонько книжечку читаешь,
себя героиней воображаешь,
то маслишь губки красной краской,
то на дверь глядишь с опаской —
а вдруг войдет любимый мой?
Ах, что я говорю! Боже мой!»
Петрова вся зарделась нежно,
Киприн задумчивый сидит,
чешет волосы небрежно
и про себя губами шевелит.
Наконец с тоской пророка
он вскричал, от муки бледен:
«Увы, такого страшного урока
не мыслил я найти на свете!
Вы мне казались женщиной иной
среди тех бездушных кукол,
и я – безумец дорогой, —
как мечту свою баюкал,
как имя нежное шептал,
Петрову звал во мраке ночи!
Ты была для меня идеал —
пойми, Петрова, если хочешь!»
Петрова вскрикнула, рыдая,
гостю руки протянула
и шепчет: «Я – твоя Аглая,
бери меня скорей со стула!
Неужели сказка любви дорогой
между нами зародилась?»
Киприн отпрянул: «Боже мой,
как она развеселилась!
Нет! Прости мечты былые,
прости довольно частые визиты —
мои желанья неземные
с сегодняшнего дня неизвестностью покрыты.
Образ неземной мадонны
в твоем лице я почитал —
и что же ныне я узнал?
Среди тех бездушных кукол
вы – бездушная змея!
Покуда я мечту баюкал,
свои желанья затая,
вы сами проситесь к любови!
О, как унять волненье крови?
Безумец! Что я здесь нашел?
Пошел отсюдова, дурак, пошел!»
Киприн исчез. Петрова плачет,
дрожа, играет на рояле,
припудрившись, с соседями судачит,
и спит, не раздевшись, на одеяле.
Наутро, службу соблюдая,
сидит с машинкой, увядая,
стучит на счетах одной рукой…
А жизнь идет сама собой.
11 – 15 ноября 1928
Из стихотворений 1932 – 1958 гг.
Утренняя песня
Могучий день пришел. Деревья встали прямо,
Вздохнули листья. В деревянных жилах
Вода закапала. Квадратное окошко
Над светлою землею распахнулось,
И все, кто были в башенке, сошлись
Взглянуть на небо, полное сиянья.
И мы стояли тоже у окна.
Была жена в своем весеннем платье,
И мальчик на руках ее сидел,
Весь розовый и голый, и смеялся,
И, полный безмятежной чистоты,
Смотрел на небо, где сияло солнце.
А там, внизу, деревья, звери, птицы,
Большие, сильные, мохнатые, живые,
Сошлись в кружок и на больших гитарах,
На дудочках, на скрипках, на волынках
Вдруг заиграли утреннюю песню,
Встречая нас. И все кругом запело.
И все кругом запело так, что козлик
И тот пошел скакать вокруг амбара.
И понял я в то золотое утро,
Что смерти нет и наша жизнь – бессмертна.
1932
Лодейников
1
В краю чудес, в краю живых растений,
Несовершенной мудростью дыша,
Зачем ты просишь новых впечатлений
И новых бурь, пытливая душа?
Не обольщайся призраком покоя:
Бывает жизнь обманчива на вид.
Настанет час, и утро роковое
Твои мечты, сверкая, ослепит.
2
Лодейников, закрыв лицо руками,
Лежал в саду. Уж вечер наступал.
Внизу, постукивая тонкими звонками,
Шел скот домой и тихо лопотал
Невнятные свои воспоминанья.
Травы холодное дыханье
Струилось вдоль дороги. Жук летел.
Лодейников открыл лицо и поглядел
В траву. Трава пред ним предстала
Стеной сосудов. И любой сосуд
Светился жилками и плотью. Трепетала
Вся эта плоть и вверх росла, и гуд
Шел по земле. Прищелкивая по суставам,
Пришлепывая, странно шевелясь,
Огромный лес травы вытягивался вправо,
Туда, где солнце падало, светясь.
И то был бой травы, растений молчаливый бой.
Одни, вытягиваясь жирною трубой
И распустив листы, других собою мяли,
И напряженные их сочлененья выделяли
Густую слизь. Другие лезли в щель
Между чужих листов. А третьи, как в постель,
Ложились на соседа и тянули
Его назад, чтоб выбился из сил.
И в этот миг жук в дудку задудил.
Лодейников очнулся. Над селеньем
Всходил туманный рог луны,
И постепенно превращалось в пенье
Шуршанье трав и тишины.
Природа пела. Лес, подняв лицо,
Пел вместе с лугом. Речка чистым телом
Звенела вся, как звонкое кольцо.
В тумане белом
Трясли кузнечики сухими лапками,
Жуки стояли черными охапками,
Их голоса казалися сучками.
Блестя прозрачными очками,
По лугу шел красавец Соколов,
Играя на задумчивой гитаре.
Цветы его касались сапогов
И наклонялись. Маленькие твари
С размаху шлепались ему на грудь
И, бешено подпрыгивая, падали,
Но Соколов ступал по падали
И равномерно продолжал свой путь.
Лодейников заплакал. Светляки
Вокруг него зажгли свои лампадки,
Но мысль его, увы, играла в прятки
Сама с собой, рассудку вопреки.
3
В своей избушке, сидя за столом,
Он размышлял, исполненный печали.
Уже сгустились сумерки. Кругом
Ночные птицы жалобно кричали.
Из окон хаты шел дрожащий свет,
И в полосе неверного сиянья
Стояли яблони, как будто изваянья,
Возникшие из мрака древних лет.
Дрожащий свет из окон проливался
И падал так, что каждый лепесток
Среди туманных листьев выделялся
Прозрачной чашечкой, открытой на восток.
И все чудесное и милое растенье
Напоминало каждому из нас
Природы совершенное творенье,
Для совершенных вытканное глаз.
Лодейников склонился над листами,
И в этот миг привиделся ему
Огромный червь, железными зубами
Схвативший лист и прянувший во тьму.
Так вот она, гармония природы,
Так вот они, ночные голоса!
Так вот о чем шумят во мраке воды,
О чем, вздыхая, шепчутся леса!
Лодейников прислушался. Над садом
Шел смутный шорох тысячи смертей.
Природа, обернувшаяся адом,
Свои дела вершила без затей.
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.
Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытие
В один клубок, но мысль была бессильна
Соединить два таинства ее.
А свет луны летел из-за карниза,
И, нарумянив серое лицо,
Наследница хозяйская Лариса
В суконной шляпке вышла на крыльцо.
Лодейников ей был неинтересен:
Хотелось ей веселья, счастья, песен, —
Он был угрюм и скучен. За рекой
Плясал девиц многообразный рой.
Там Соколов ходил с своей гитарой.
К нему, к нему! Он песни распевал,
Он издевался над любою парой
И, словно бог, красоток целовал.
4
Суровой осени печален поздний вид.
Уныло спят безмолвные растенья.
Над крышами пустынного селенья
Заря небес болезненно горит.
Закрылись двери маленьких избушек,
Сад опустел, безжизненны поля,
Вокруг деревьев мерзлая земля
Покрыта ворохом блестящих завитушек,
И небо хмурится, и мчится ветер к нам,
Рубаху дерева сгибая пополам.
О, слушай, слушай хлопанье рубах!
Ведь в каждом дереве сидит могучий Бах,
И в каждом камне Ганнибал таится…
И вот Лодейникову по ночам не спится:
В оркестрах бурь он слышит пред собой
Напев лесов, тоскующий и страстный…
На станции однажды в день ненастный
Простился он с Ларисой молодой.
Как изменилась бедная Лариса!
Всё, чем прекрасна молодость была,
Она по воле странного каприза
Случайному знакомцу отдала.
Еще в душе холодной Соколова
Не высох след ее последних слез, —
Осенний вихрь ворвался в мир былого,
Разбил его, развеял и унес.
Ах, Лара, Лара, глупенькая Лара,
Кто мог тебе, краса моя, помочь?
Сквозь жизнь твою прошла его гитара
И этот голос, медленный, как ночь.
Дубы в ту ночь так сладко шелестели,
Цвела сирень, черемуха цвела,
И так тебе певцы ночные пели,
Как будто впрямь невестой ты была.
Как будто впрямь серебряной фатою
Был этот сад сверкающий покрыт…
И только выпь кричала за рекою
Вплоть до зари и плакала навзрыд.
Из глубины безмолвного вагона,
Весь сгорбившись, как немощный старик,
В последний раз печально и влюбленно
Лодейников взглянул на милый лик.
И поезд тронулся. Но голоса растений
Неслись вослед, качаясь и дрожа,
И сквозь тяжелый мрак миротворенья
Рвалась вперед бессмертная душа
Растительного мира. Час за часом
Бежало время. И среди полей
Огромный город, возникая разом,
Зажегся вдруг миллионами огней.
Разрозненного мира элементы
Теперь слились в один согласный хор,
Как будто, пробуя лесные инструменты,
Вступал в природу новый дирижер.
Орга́нам скал давал он вид забоев,
Оркестрам рек – железный бег турбин
И, хищника отвадив от разбоев,
Торжествовал, как мудрый исполин.
И в голоса нестройные природы
Уже вплетался первый стройный звук,
Как будто вдруг почувствовали воды,
Что не смертелен тяжкий их недуг.
Как будто вдруг почувствовали травы,
Что есть на свете солнце вечных дней,
Что не они во всей вселенной правы,
Но только он – великий чародей.
Суровой осени печален поздний вид,
Но посреди ночного небосвода
Она горит, твоя звезда, природа,
И вместе с ней душа моя горит.
1932 – 1947
Урал
Отрывок
Зима. Огромная, просторная зима.
Деревьев громкий треск звучит, как канонада.
Глубокий мрак ночей выводит терема
Сверкающих снегов над выступами сада.
В одежде кристаллической своей
Стоят деревья. Темные вороны,
Сшибая снег с опущенных ветвей,
Шарахаются, немощны и сонны.
В оттенках грифеля клубится ворох туч,
И звезды, пробиваясь посредине,
Свой синеватый движущийся луч
Едва влачат по ледяной пустыне.
Но лишь заря прорежет небосклон
И встанет солнце, как, подобно чуду,
Свет тысячи огней возникнет отовсюду,
Частицами снегов в пространство отражен.
И девственный пожар январского огня
Вдруг упадет на школьный палисадник,
И хоры петухов сведут с ума курятник,
И зимний день всплывет, ликуя и звеня.
В такое утро русский человек,
Какое б с ним ни приключилось горе,
Не может тосковать. Когда на косогоре
Вдруг заскрипел под валенками снег
И большеглазых розовых детей
Опять мелькнули радостные лица, —
Лариса поняла: довольно ей томиться,
Довольно мучиться. Пора очнуться ей!
В тот день она рассказывала детям
О нашей родине. И в глубину времен,
К прошедшим навсегда тысячелетьям
Был взор ее духовный устремлен.
И дети видели, как в глубине веков,
Образовавшись в огненном металле,
Платформы двух земных материков
Средь раскаленных лав затвердевали.
В огне и буре плавала Сибирь,
Европа двигала свое большое тело,
И солнце, как огромный нетопырь,
Сквозь желтый пар таинственно глядело.
И вдруг, подобно льдинам в ледоход,
Материки столкнулись. В небосвод
Метнулся камень, образуя скалы;
Расплавы звонких руд вонзились в интервалы
И трещины пород; подземные пары,
Как змеи, извиваясь меж камнями,
Пустоты скал наполнили огнями
Чудесных самоцветов. Все дары
Блистательной таблицы элементов
Здесь улеглись для наших инструментов
И затвердели. Так возник Урал.
Урал, седой Урал! Когда в былые годы
Шумел строительства первоначальный вал,
Кто, покоритель скал и властелин природы,
Короной черных домн тебя короновал?
Когда магнитогорские мартены
Впервые выбросили свой стальной поток,
Кто отворил твои безжизненные стены,
Кто за собой сердца людей увлек
В кипучий мир бессмертных пятилеток?
Когда бы из могил восстал наш бедный предок
И посмотрел вокруг, чтоб целая страна
Вдруг сделалась ему со всех сторон видна, —
Как изумился б он! Из черных недр Урала,
Где царствуют топаз и турмалин,
Пред ним бы жизнь невиданная встала,
Наполненная пением машин.
Он увидал бы мощные громады
Магнитных скал, сползающих с высот,
Он увидал бы полный сил народ,
Трудящийся в громах подземной канонады,
И землю он свою познал бы в первый раз…
Не отрывая от Ларисы глаз,
Весь класс молчал, как бы завороженный.
Лариса чувствовала: огонек, зажженный
Ее словами, будет вечно жить
В сердцах детей. И совершилось чудо:
Воспоминаний горестная груда
Вдруг перестала сердце ей томить.
Что сердце? Сердце – воск. Когда ему блеснет
Огонь сочувственный, огонь родного края,
Растопится оно и, медленно сгорая,
Навстречу жизни радостно плывет.
1947
Всё, что было в душе
Всё, что было в душе, всё как будто опять
потерялось,
И лежал я в траве, и печалью и скукой томим,
И прекрасное тело цветка надо мной
поднималось,
И кузнечик, как маленький сторож, стоял
перед ним.
И тогда я открыл свою книгу в большом
переплете,
Где на первой странице растения виден чертеж.
И черна и мертва, протянулась от книги
к природе
То ли правда цветка, то ли в нем заключенная
ложь.
И цветок с удивленьем смотрел на свое
отраженье
И как будто пытался чужую премудрость
понять.
Трепетало в листах непривычное мысли
движенье,
То усилие воли, которое не передать.
И кузнечик трубу свою поднял, и природа
внезапно проснулась,
И запела печальная тварь славословье уму,
И подобье цветка в старой книге моей
шевельнулось
Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему.
1936
Соловей
Уже умолкала лесная капелла.
Едва открывал свое горлышко чижик.
В коронке листов соловьиное тело
Одно, не смолкая, над миром звенело.
Чем больше я гнал вас, коварные страсти,
Тем меньше я мог насмехаться над вами.
В твоей ли, пичужка ничтожная, власти
Безмолвствовать в этом сияющем храме?
Косые лучи, ударяя в поверхность
Прохладных листов, улетали в пространство.
Чем больше тебя я испытывал, верность,
Тем меньше я верил в твое постоянство.
А ты, соловей, пригвожденный к искусству,
В свою Клеопатру влюбленный Антоний,
Как мог ты довериться, бешеный, чувству,
Как мог ты увлечься любовной погоней?
Зачем, покидая вечерние рощи,
Ты сердце мое разрываешь на части?
Я болен тобою, а было бы проще
Расстаться с тобою, уйти от напасти.
Уж так, видно, мир этот создан, чтоб звери,
Родители первых пустынных симфоний,
Твои восклицанья услышав в пещере,
Мычали и выли: «Антоний! Антоний!»
1939
Гроза
Содрогаясь от мук, пробежала над миром
зарница,
Тень от тучи легла, и слилась, и смешалась
с травой.
Всё труднее дышать, в небе облачный вал
шевелится,
Низко стелется птица, пролетев над моей
головой.
Я люблю этот сумрак восторга, эту краткую
ночь вдохновенья,
Человеческий шорох травы, вещий холод
на темной руке,
Эту молнию мысли и медлительное появленье
Первых дальних громов – первых слов
на родном языке.
Так из темной воды появляется в мир
светлоокая дева,
И стекает по телу, замирая в восторге, вода,
Травы падают в обморок, и направо бегут
и налево
Увидавшие небо стада.
А она над водой, над просторами круга земного,
Удивленная, смотрит в дивном блеске своей
наготы.
И, играя громами, в белом облаке катится слово,
И сияющий дождь на счастливые рвется цветы.
1946
Ночь в Пасанаури
Сияла ночь, играя на пандури,
Луна плыла в убежище любви,
И снова мне в садах Пасанаури
На двух Арагвах пели соловьи.
С Крестового спустившись перевала,
Где в мае снег и каменистый лед,
Я так устал, что не желал нимало
Ни соловьев, ни песен, ни красот.
Под звуки соловьиного напева
Я взял фонарь, разделся догола,
И вот река, как бешеная дева,
Мое большое тело обняла.
И я лежал, схватившись за каменья,
И надо мной, сверкая, выл поток,
И камни шевелились в исступленье
И бормотали, прыгая у ног.
И я смотрел на бледный свет огарка,
Который колебался вдалеке,
И с берега огромная овчарка
Величественно двигалась к реке.
И вышел я на берег, словно воин,
Холодный, чистый, сильный и земной,
И гордый пес как божество спокоен,
Узнав меня, улегся предо мной.
И в эту ночь в садах Пасанаури,
Изведав холод первобытных струй,
Я принял в сердце первый звук пандури,
Как в отрочестве – первый поцелуй.
1947
В новогоднюю ночь
Не кривить душою, не сгибаться.
Что ни день – в дороге да в пути…
Как ни кинь, а надобно признаться:
Жизнь прожить – не поле перейти.
Наши окна снегом залепило,
Еле светит лампы полукруг.
Ты о чем сегодня загрустила.
Ты о чем задумалась, мой друг?
Вспомни, как, бывало, в Ленинграде
С маленьким ребенком на груди
Ты спешила, бедствуя в блокаде,
Сквозь огонь, что рвался впереди.
Смертную испытывая муку,
Сын стремглав бежал перед тобой.
Но взяла ты мальчика за руку,
И пошли вы рядом за толпой.
О великой памятуя чести,
Ты сказала, любящая мать:
– Умирать, мой милый, надо вместе,
Если неизбежно умирать.
Или помнишь – в страшный день бомбежки,
Проводив в убежище детей,
Ты несла еды последней крошки
Для соседки немощной своей.
Гордая огромная старуха,
Страшная, как высохший скелет,
Воплощеньем огненного духа
Для тебя была на склоне лет.
И с тех пор во всех тревогах жизни,
Весела, спокойна и ровна,
Чем могла служила ты отчизне,
Чтоб в беде не сгинула она.
Сколько вас, прекрасных русских женщин,
Отдавало жизнь за Ленинград!
Облик ваш веками нам завещан,
Но теперь украшен он стократ.
Если б солнца не было на небе,
Вы бы солнцем стали для людей.
Чтобы, век не думая о хлебе.
Зажигать нас верою своей!
Как давно все это пережито…
Новый год стучится у крыльца.
Пусть войдет он, дверь у нас открыта.
Пусть войдет и длится без конца.
Только б нам не потерять друг друга.
Только б нам не ослабеть в пути…
С Новым годом, милая подруга!
Жизнь прожить – не поле перейти.
1947
Я трогал листы эвкалипта
Я трогал листы эвкалипта
И твердые перья агавы,
Мне пели вечернюю песню
Аджарии сладкие травы.
Магнолия в белом уборе
Склоняла туманное тело,
И синее-синее море
У берега бешено пело.
Но в яростном блеске природы
Мне снились московские рощи,
Где синее небо бледнее,
Растенья скромнее и проще.
Где нежная иволга стонет
Над светлым видением луга,
Где взоры печальные клонит
Моя дорогая подруга.
И вздрогнуло сердце от боли,
И светлые слезы печали
Упали на чаши растений,
Где белые птицы кричали.
А в небе, седые от пыли,
Стояли камфарные лавры,
И в бледные трубы трубили,
И в медные били литавры.
1947
Жена
Откинув со лба шевелюру,
Он хмуро сидит у окна.
В зеленую рюмку микстуру
Ему наливает жена.
Как робко, как пристально-нежно
Болезненный светится взгляд,
Как эти кудряшки потешно
На тощей головке висят!
С утра он всё пишет да пишет,
В неведомый труд погружен.
Она еле ходит, чуть дышит,
Лишь только бы здравствовал он.
А скрипнет под ней половица,
Он брови взметнет, – и тотчас
Готова она провалиться
От взгляда пронзительных глаз.
Так кто же ты, гений вселенной?
Подумай: ни Гете, ни Дант
Не знали любви столь смиренной,
Столь трепетной веры в талант.
О чем ты скребешь на бумаге?
Зачем ты так вечно сердит?
Что ищешь, копаясь во мраке
Своих неудач и обид?
Но коль ты хлопочешь на деле
О благе, о счастье людей,
Как мог ты не видеть доселе
Сокровища жизни своей?
1948
Оттепель
Оттепель после метели.
Только утихла пурга,
Разом сугробы осели
И потемнели снега.
В клочьях разорванной тучи
Блещет осколок луны.
Сосен тяжелые сучья
Мокрого снега полны.
Падают, плавятся, льются
Льдинки, втыкаясь в сугроб.
Лужи, как тонкие блюдца,
Светятся около троп.
Пусть молчаливой дремотой
Белые дышат поля,
Неизмеримой работой
Занята снова земля.
Скоро проснутся деревья,
Скоро, построившись в ряд,
Птиц перелетных кочевья
В трубы весны затрубят.
1948
Тбилисские ночи
Отчего, как восточное диво,
Черноока, печальна, бледна,
Ты сегодня всю ночь молчаливо
До рассвета сидишь у окна?
Распластались во мраке платаны,
Ночь брильянтовой чашей горит,
Дремлют горы, темны и туманны,
Кипарис, как живой, говорит.
Хочешь, завтра под звуки пандури,
Сквозь вина золотую струю
Я умчу тебя в громе и буре
В ледяную отчизну мою?
Вскрикнут кони, разломится время,
И по руслу реки до зари
Полетим мы, забытые всеми,
Разрывая лучей янтари.
Я закутаю смуглые плечи
В снежный ворох сибирских полей,
Будут сосны гореть словно свечи,
Над мерцаньем твоих соболей.
Там, в огромном безмолвном просторе,
Где поет, торжествуя, пурга,
Позабудешь ты южное море,
Золотые его берега.
Ты наутро поднимешь ресницы.
Пред тобой, как лесные царьки,
Золотые песцы и куницы
Запоют, прибежав из тайги.
Поднимая мохнатые лапки,
Чтоб тебя не обидел мороз,
Принесут они в лапках охапки
Перламутровых северных роз.
Гордый лось с голубыми рогами
На своей величавой трубе,
Окруженный седыми снегами,
Песню свадьбы сыграет тебе.
И багровое солнце, пылая
Всей громадой холодных огней,
Как живой великан, дорогая,
Улыбнется печали твоей.
Что случилось сегодня в Тбилиси?
Льется воздух, как льется вино.
Спят стрижи на оконном карнизе,
Кипарисы глядятся в окно.
Сквозь туманную дымку вуали
Пробиваются брызги огня.
Посмотри на меня, генацвале,
Оглянись, посмотри на меня!
1948
Старая сказка
В этом мире, где наша особа
Выполняет неясную роль,
Мы с тобою состаримся оба,
Как состарился в сказке король.
Догорает, светясь терпеливо,
Наша жизнь в заповедном краю,
И встречаем мы здесь молчаливо
Неизбежную участь свою.
Но когда серебристые пряди
Над твоим засверкают виском,
Разорву пополам я тетради
И с последним расстанусь стихом.
Пусть душа, словно озеро, плещет
У порога подземных ворот
И багровые листья трепещут,
Не касаясь поверхности вод.
1952
Воспоминание
Наступили месяцы дремоты…
То ли жизнь, действительно, прошла,
То ль она, закончив все работы,
Поздней гостьей села у стола.
Хочет пить – не нравятся ей вина,
Хочет есть – кусок не лезет в рот.
Слушает, как шепчется рябина,
Как щегол за окнами поет.
Он поет о той стране далекой,
Где едва заметен сквозь пургу
Бугорок могилы одинокой
В белом кристаллическом снегу.
Там в ответ не шепчется береза,
Корневищем вправленная в лед.
Там над нею в обруче мороза
Месяц окровавленный плывет.
1952
Песня дождя
(Подражание С. Чиковани)
Мы спустились с Мтацминды по тропе
в Окроканы.
Запад вдруг обложили темнокожие тучи,
Хлынул ливень, и горы, завернувшись в туманы,
Подхватили, как песню, рокот ливня певучий.
Рощу мы миновали, и в поле пустынном
Только два наших тела колыхались, как стрелы.
Ветер в струны ненастья бил и гнал по долинам
Песнь согласную ка́пель, обжигающих тело.
Дождь застал нас врасплох, мы оглохли от гула,
Нас тяжелые слезы иссекли, исхлестали.
Ты, притронувшись к струнам, руку мне
протянула,
И чонгу́ри из мрака нам в ответ простонали.
Растворились цветы, аромат источая.
Композитор дождя, бей по струнам ненастья!
Одинокий боярышник рвется, рыдая,
И в глазах твоих звездных загорается счастье.
Ах, идти бы с тобой до зари, до рассвета,
Чтобы локон волос твоих в поле курился,
Чтоб в осеннем дожде на развалинах лета
Платья мокрый подол вкруг колена лепился!
Словно нити, колеблются капли дождя.
Удаляются горы, монотонно гудя.
1953
Портрет
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.
Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?
Ее глаза – как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза – как два обмана,
Покрытых мглою неудач.
Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.
Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дня души моей мерцают
Ее прекрасные глаза.
1953
* * *
Я воспитан природой суровой,
Мне довольно заметить у ног
Одуванчика шарик пуховый,
Подорожника твердый клинок.
Чем обычней простое растенье,
Тем живее волнует меня
Первых листьев его появленье
На рассвете весеннего дня.
В государстве ромашек, у края,
Где ручей, задыхаясь, поет,
Пролежал бы всю ночь до утра я,
Запрокинув лицо в небосвод.
Жизнь потоком светящейся пыли
Все текла бы, текла сквозь листы,
И туманные звезды светили,
Заливая лучами кусты.
И, внимая весеннему шуму
Посреди очарованных трав,
Все лежал бы и думал я думу
Беспредельных полей и дубрав.
1953
Ночное гулянье
Расступились на площади зданья,
Листья клена целуют звезду.
Нынче ночью – большое гулянье,
И веселье, и праздник в саду.
Но когда пиротехник из рощи
Бросит в небо серебряный свет,
Фантастическим выстрелам ночи
Не вполне доверяйся, поэт.
Улетит и погаснет ракета,
Потускнеют огней вороха…
Вечно светит лишь сердце поэта
В целомудренной бездне стиха.
1953
В кино
Утомленная после работы,
Лишь за окнами стало темно,
С выраженьем тяжелой заботы
Ты пришла почему-то в кино.
Ражий малый в коричневом фраке,
Как всегда, выбиваясь из сил,
Плел с эстрады какие-то враки
И бездарно и нудно острил.
И смотрела когда на него ты
И вникала в остроты его,
Выраженье тяжелой заботы
Не сходило с лица твоего.
В низком зале, наполненном густо,
Ты смотрела, как все, на экран,
Где напрасно пыталось искусство
К правде жизни припутать обман.
Озабоченных черт не меняли
Судьбы призрачных, плоских людей,
И тебе удавалось едва ли
Сопоставить их с жизнью своей.
Одинока, слегка седовата,
Но еще моложава на вид,
Кто же ты? И какая утрата
До сих пор твое сердце томит?
Где твой друг, твой единственно милый,
Соучастник далекой весны,
Кто наполнил живительной силой
Бесприютное сердце жены?
Почему его нету с тобою?
Неужели погиб он в бою
Иль, гонимый жестокой судьбою,
Пропадает в далеком краю?
Где б он ни был, но в это мгновенье
Здесь, в кино, я уверился вновь:
Бесконечно людское терпенье,
Если в сердце не гаснет любовь.
1954
Бегство в Египет
Ангел, дней моих хранитель,
С лампой в комнате сидел.
Он хранил мою обитель,
Где лежал я и болел.
Обессиленный недугом,
От товарищей вдали,
Я дремал. И друг за другом
Предо мной виденья шли.
Снилось мне, что я младенцем
В тонкой капсуле пелен
Иудейским поселенцем
В край далекий привезен.
Перед Иродовой бандой
Трепетали мы. Но тут
В белом домике с верандой
Обрели себе приют.
Ослик пасся близ оливы,
Я резвился на песке.
Мать с Иосифом, счастливы,
Хлопотали вдалеке.
Часто я в тени у сфинкса
Отдыхал, и светлый Нил,
Словно выпуклая линза,
Отражал лучи светил.
И в неясном этом свете,
В этом радужном огне
Духи, ангелы и дети
На свирелях пели мне.
Но когда пришла идея
Возвратиться нам домой
И простерла Иудея
Перед нами образ свой —
Нищету свою и злобу,
Нетерпимость, рабский страх,
Где ложилась на трущобу
Тень распятого в горах, —
Вскрикнул я и пробудился…
И у лампы близ огня
Взор твой ангельский светился,
Устремленный на меня.
1955
Осеннее утро
Обрываются речи влюбленных,
Улетает последний скворец.
Целый день осыпаются с кленов
Силуэты багровых сердец.
Что ты, осень, наделала с нами!
В красном золоте стынет земля.
Пламя скорби свистит под ногами,
Ворохами листвы шевеля.
Некрасивая девочка
Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам ее,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про нее,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит ее и вон из сердца рвется,
И девочка ликует и смеется,
Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Еще не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине ее горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты ее нехороши
И нечем ей прельстить воображенье, —
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом ее движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
1955
О красоте человеческих лиц
Есть лица, подобные пышным порталам,
Где всюду великое чудится в малом.
Есть лица – подобия жалких лачуг,
Где варится печень и мокнет сычуг.
Иные холодные, мертвые лица
Закрыты решетками, словно темница.
Другие – как башни, в которых давно
Никто не живет и не смотрит в окно.
Но малую хижинку знал я когда-то,
Была неказиста она, небогата,
Зато из окошка ее на меня
Струилось дыханье весеннего дня.
Поистине мир и велик и чудесен!
Есть лица – подобья ликующих песен.
Из этих, как солнце, сияющих нот
Составлена песня небесных высот.
1955
Последняя любовь
1
Чертополох
Принесли букет чертополоха
И на стол поставили, и вот
Предо мной пожар, и суматоха,
И огней багровый хоровод.
Эти звезды с острыми концами,
Эти брызги северной зари
И гремят и стонут бубенцами,
Фонарями вспыхнув изнутри.
Это тоже образ мирозданья,
Организм, сплетенный из лучей,
Битвы неоконченной пыланье,
Полыханье поднятых мечей.
Это башня ярости и славы,
Где к копью приставлено копье,
Где пучки цветов, кровавоглавы,
Прямо в сердце врезаны мое.
Снилась мне высокая темница
И решетка, черная, как ночь,
За решеткой – сказочная птица,
Та, которой некому помочь.
Но и я живу, как видно, плохо,
Ибо я помочь не в силах ей.
И встает стена чертополоха
Между мной и радостью моей.
И простерся шип клинообразный
В грудь мою, и уж в последний раз
Светит мне печальный и прекрасный
Взор ее неугасимых глаз.
1956
2
Морская прогулка
На сверкающем глиссере белом
Мы заехали в каменный грот,
И скала опрокинутым телом
Заслонила от нас небосвод.
Здесь, в подземном мерцающем зале,
Над лагуной прозрачной воды,
Мы и сами прозрачными стали,
Как фигурки из тонкой слюды.
И в большой кристаллической чаше,
С удивлением глядя на нас,
Отраженья неясные наши
Засияли мильонами глаз.
Словно вырвавшись вдруг из пучины,
Стаи девушек с рыбьим хвостом
И подобные крабам мужчины
Оцепили наш глиссер кругом.
Под великой одеждою моря,
Подражая движеньям людей,
Целый мир ликованья и горя
Жил диковинной жизнью своей.
Что-то там и рвалось, и кипело,
И сплеталось, и снова рвалось,
И скалы опрокинутой тело
Пробивало над нами насквозь.
Но водитель нажал на педали,
И опять мы, как будто во сне,
Полетели из мира печали
На высокой и легкой волне.
Солнце в самом зените пылало,
Пена скал заливала корму,
И Таврида из моря вставала,
Приближаясь к лицу твоему.
1956
3
Признание
Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!
Не веселая, не печальная,
Словно с темного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумасшедшая.
Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И слезами и стихотвореньями
Обожгу тебя, горькую, милую.
Отвори мне лицо полуночное,
Дай войти в эти очи тяжелые,
В эти черные брови восточные,
В эти руки твои полуголые.
Что прибавится – не убавится,
Что не сбудется – позабудется…
Отчего же ты плачешь, красавица?
Или это мне только чудится?
1957
4
Последняя любовь
Задрожала машина и стала,
Двое вышли в вечерний простор,
И на руль опустился устало
Истомленный работой шофер.
Вдалеке через стекла кабины
Трепетали созвездья огней,
Пожилой пассажир у куртины
Задержался с подругой своей.
И водитель сквозь сонные веки
Вдруг заметил два странных лица,
Обращенных друг к другу навеки
И забывших себя до конца.
Два туманные легкие света
Исходили из них, и вокруг
Красота уходящего лета
Обнимала их сотнями рук.
Были тут огнеликие канны,
Как стаканы с кровавым вином,
И седых аквилегий султаны,
И ромашки в венце золотом.
В неизбежном предчувствии горя,
В ожиданье осенних минут,
Кратковременной радости море
Окружало любовников тут.
И они, наклоняясь друг к другу,
Бесприютные дети ночей,
Молча шли по цветочному кругу
В электрическом блеске лучей.
А машина во мраке стояла,
И мотор трепетал тяжело,
И шофер улыбался устало,
Опуская в кабине стекло.
Он-то знал, что кончается лето,
Что подходят ненастные дни,
Что давно уж их песенка спета, —
То, что, к счастью, не знали они.
1957
5
Голос в телефоне
Раньше был он звонкий, точно птица,
Как родник, струился и звенел,
Точно весь в сиянии излиться
По стальному проводу хотел.
А потом, как дальнее рыданье,
Как прощанье с радостью души,
Стал звучать он, полный покаянья,
И пропал в неведомой глуши.
Сгинул он в каком-то диком поле,
Беспощадной вьюгой занесен…
И кричит душа моя от боли,
И молчит мой черный телефон.
1957
6
Клялась ты – до гроба
Быть милой моей.
Опомнившись, оба
Мы стали умней.
Опомнившись, оба
Мы поняли вдруг,
Что счастья до гроба
Не будет, мой друг.
Колеблется лебедь
На пламени вод.
Однако к земле ведь
И он уплывет.
И вновь одиноко
Заблещет вода,
И глянет ей в око
Ночная звезда.
1957
7
Посредине панели
Я заметил у ног
В лепестках акварели
Полумертвый цветок.
Он лежал без движенья
В белом сумраке дня,
Как твое отраженье
На душе у меня.
1957
8
Можжевеловый куст
Я увидел во сне можжевеловый куст,
Я услышал вдали металлический хруст,
Аметистовых ягод услышал я звон,
И во сне, в тишине, мне понравился он.
Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.
Отогнув невысокие эти стволы,
Я заметил во мраке древесных ветвей
Чуть живое подобье улыбки твоей.
Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
Остывающий лепет изменчивых уст,
Легкий лепет, едва отдающий смолой,
Проколовший меня смертоносной иглой!
В золотых небесах за окошком моим
Облака проплывают одно за другим,
Облетевший мой садик безжизнен и пуст…
Да простит тебя Бог, можжевеловый куст!
1957
9
Встреча
И лицо с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавевшая дверь, – улыбнулось…
Л. Толстой. Война и мир
Как открывается заржавевшая дверь,
С трудом, с усилием, – забыв о том, что было,
Она, моя нежданная, теперь
Свое лицо навстречу мне открыла.
И хлынул свет – не свет, но целый сноп
Живых лучей, – не сноп, но целый ворох
Весны и радости, и, вечный мизантроп,
Смешался я… И в наших разговорах,
В улыбках, в восклицаньях, – впрочем, нет,
Не в них совсем, но где-то там, за ними,
Теперь горел неугасимый свет,
Овладевая мыслями моими.
Открыв окно, мы посмотрели в сад,
И мотыльки бесчисленные сдуру,
Как многоцветный легкий водопад,
К блестящему помчались абажуру.
Один из них уселся на плечо,
Он был прозрачен, трепетен и розов.
Моих вопросов не было еще,
Да и не нужно было их – вопросов.
1957
10
Старость
Простые, тихие, седые,
Он с палкой, с зонтиком она, —
Они на листья золотые
Глядят, гуляя дотемна.
Их речь уже немногословна,
Без слов понятен каждый взгляд,
Но души их светло и ровно
Об очень многом говорят.
В неясной мгле существованья
Был неприметен их удел,
И животворный свет страданья
Над ними медленно горел.
Изнемогая, как калеки,
Под гнетом слабостей своих,
В одно единое навеки
Слились живые души их.
И знанья малая частица
Открылась им на склоне лет,
Что счастье наше – лишь зарница,
Лишь отдаленный слабый свет.
Оно так редко нам мелькает,
Такого требует труда!
Оно так быстро потухает
И исчезает навсегда!
Как ни лелей его в ладонях
И как к груди ни прижимай, —
Дитя зари, на светлых конях
Оно умчится в дальний край!
Простые, тихие, седые,
Он с палкой, с зонтиком она, —
Они на листья золотые
Глядят, гуляя дотемна.
Теперь уж им, наверно, легче,
Теперь всё страшное ушло,
И только души их, как свечи,
Струят последнее тепло.
1956
Детство
Огромные глаза, как у нарядной куклы,
Раскрыты широко. Под стрелами ресниц,
Доверчиво-ясны и правильно округлы,
Мерцают ободки младенческих зениц.
На что она глядит? И чем необычаен
И сельский этот дом, и сад, и огород,
Где, наклонясь к кустам, хлопочет их хозяин,
И что-то вяжет там, и режет, и поет?
Два тощих петуха дерутся на заборе,
Шершавый хмель ползет по столбику крыльца.
А девочка глядит. И в этом чистом взоре
Отображен весь мир до самого конца.
Он, этот дивный мир, поистине впервые
Очаровал ее, как чудо из чудес,
И в глубь души ее, как спутники живые,
Вошли и этот дом, и этот сад, и лес.
И много минет дней. И боль сердечной смуты,
И счастье к ней придет. Но и жена, и мать,
Она блаженный смысл короткой той минуты
Вплоть до седых волос все будет вспоминать.
1957
Одиссей и сирены
Однажды аттическим утром
С отважной дружиною всей
Спешил на кораблике углом
В отчизну свою Одиссей.
Шумело Эгейское море,
Коварный туманился вал.
Скиталец в пернатом уборе
Лежал на корме и дремал.
И вдруг через дымку мечтанья
Возник перед ним островок,
Где три шаловливых созданья
Плескались и пели у ног.
Среди гармоничного гула
Они отражались в воде.
И тень вожделенья мелькнула
У грека, в его бороде.
Ведь слабость сродни человеку,
Любовь – вековечный недуг,
А этому древнему греку
Всё было к жене недосуг.
И первая пела сирена:
"Ко мне, господин Одиссей!
Я вас исцелю несомненно
Усердной любовью моей!"
Вторая богатство сулила:
"Ко мне, корабельщик, ко мне!
В подводных дворцах из берилла
Мы счастливы будем вполне!"
А третья сулила забвенье
И кубок вздымала вина:
"Испей – и найдешь исцеленье
В объятьях волшебного сна!"
Но хмурится житель Итаки,
Красоток не слушает он,
Не верит он в сладкие враки,
В мечтанья свои погружен.
И смотрит он на берег в оба,
Где в нише из каменных плит
Супруга его Пенелопа,
Рыдая, за прялкой сидит.
1957
Летний вечер
Вечерний день томителен и ласков
Стада коров, качающих бока,
В сопровожденье маленьких подпасков
По берегам идут издалека.
Река, переливаясь под обрывом,
Всё так же привлекательна на вид,
И небо в сочетании счастливом,
Обняв ее, ликует и горит.
Из облаков изваянные розы
Свиваются, волнуются и вдруг,
Меняя очертания и позы,
Уносятся на запад и на юг.
И влага, зацелованная ими,
Как девушка в вечернем полусне,
Едва колеблет волнами своими,
Еще не упоенными вполне.
Она еще как будто негодует
И слабо отстраняется, но ей
Уже сквозь сон предчувствие рисует
Восторг и пламя августовских дней.
1957
Сентябрь
Сыплет дождик большие горошины,
Рвется ветер, и даль нечиста.
Закрывается тополь взъерошенный
Серебристой изнанкой листа.
Но взгляни: сквозь отверстие облака,
Как сквозь арку из каменных плит,
В это царство тумана и морока
Первый луч, пробиваясь, летит.
Значит, даль не навек занавешена
Облаками, и, значит, не зря,
Словно девушка, вспыхнув, орешина
Засияла в конце сентября.
Вот теперь, живописец, выхватывай
Кисть за кистью, и на полотне
Золотой, как огонь, и гранатовой
Нарисуй эту девушку мне.
Нарисуй, словно деревце, зыбкую
Молодую царевну в венце
С беспокойно скользящей улыбкою
На заплаканном юном лице.
1957
* * *
Кто мне откликнулся в чаще лесной?
Старый ли дуб зашептался с сосной,
Или вдали заскрипела рябина,
Или запела щегла окарина,
Или малиновка, маленький друг,
Мне на закате ответила вдруг?
Кто мне откликнулся в чаще лесной?
Ты ли, которая снова весной
Вспомнила наши прошедшие годы,
Наши заботы и наши невзгоды,
Наши скитанья в далеком краю, —
Ты, опалившая душу мою?
Кто мне откликнулся в чаще лесной?
Утром и вечером, в холод и зной,
Вечно мне слышится отзвук невнятный,
Словно дыханье любви необъятной,
Ради которой мой трепетный стих
Рвался к тебе из ладоней моих…
1957
Ласточка
Славно ласточка щебечет,
Ловко крыльями стрижет,
Всем ветрам она перечит,
Но и силы бережет.
Реет верхом, реет низом,
Догоняет комара
И в избушке под карнизом
Отдыхает до утра.
Удивлен ее повадкой,
Устремляюсь я в зенит,
И душа моя касаткой
В отдаленный край летит.
Реет, плачет, словно птица,
В заколдованном краю,
Слабым клювиком стучится
В душу бедную твою.
Но душа твоя угасла,
На дверях висит замок.
Догорело в лампе масло,
И не светит фитилек.
Горько ласточка рыдает
И не знает, как помочь,
И с кладбища улетает
В заколдованную ночь.
1958
Генеральская дача
В Переделкине дача стояла,
В даче жил старичок-генерал,
В перстеньке у того генерала
Незатейливый камень сверкал.
В дымных сумерках небо ночное,
Генерал у окошка сидит,
На колечко свое золотое,
Усмехаясь, подолгу глядит.
Вот уж первые капли упали,
Замолчали в кустах соловьи.
Вспоминаются курские дали,
Затяжные ночные бои.
Вспоминается та, что, прощаясь,
Не сказала ни слова в упрек,
Но, сквозь слезы ему улыбаясь,
С пальца этот сняла перстенек.
"Ты уедешь, – сказала майору, —
Может быть, повстречаешься с той,
Для которой окажется впору
Перстенек незатейливый мой.
Ты подаришь ей это колечко,
Мой горячий, мой белый опал,
Позабудешь, кого у крылечка,
Как безумный, всю ночь целовал.
Отсияют и высохнут росы,
Отпылают и стихнут бои,
И не вспомнишь ты черные косы,
Эти черные косы мои!"
Говорила – как в воду глядела,
Что сказала – и вправду сбылось,
Только той, что колечко надела,
До сих пор для него не нашлось.
Отсияли и высохли росы,
Отпылали и стихли бои,
Позабылись и черные косы,
И отпели в кустах соловьи.
Старый китель с утра разутюжен,
Серебрится в висках седина,
Ждет в столовой нетронутый ужин
С непочатой бутылкой вина.
Что прошло – то навеки пропало,
Что пропало – навек потерял…
В Переделкине дача стояла,
В даче жил старичок-генерал.
1958
Железная старуха
"У меня железная старуха, —
Говорил за ужином кузнец. —
Только выпьешь – глядь, и оплеуха,
Мне ж обидно это наконец".
После бани дочиста промытый,
Был он черен, страшен и космат,
Колченогий, оспою изрытый,
Из-под Курска раненый солдат.
"Ведь у бабы только ферма птичья,
У меня же – господи ты мой!
Что ни дай – справляю без различья,
Возвращаюсь за полночь домой!"
Тут у брата кончилась сивуха,
И кузнец качнулся у стола
И, нахмурясь, крикнул: "Эй, старуха,
Аль забыла курского орла?"
И метнулась старая из сенец,
Полушубок вынесла орлу,
И большой обиженный младенец
Потащился с нею по селу.
Тут ему и небо не светило,
Только звезды сыпало на снег,
Точно впрямь счастливцу говорило:
«Мне б такую, милый человек!»
1958
Не позволяй душе лениться
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Гони ее от дома к дому,
Тащи с этапа на этап,
По пустырю, по бурелому,
Через сугроб, через ухаб!
Не разрешай ей спать в постели
При свете утренней звезды,
Держи лентяйку в черном теле
И не снимай с нее узды!
Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвет.
А ты хватай ее за плечи,
Учи и мучай дотемна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.
Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
1958
Поэтические переводы
Плач Ярославны
Из «Слова о полку Игореве»
Над широким берегом Дуная,
Над великой Галицкой землей
Плачет, из Путивля долетая,
Голос Ярославны молодой:
"Обернусь я, бедная, кукушкой,
По Дунаю-речке полечу
И рукав с бобровою опушкой,
Наклонясь, в Каяле омочу.
Улетят, развеются туманы,
Приоткроет очи Игорь-князь,
И утру кровавые я раны,
Над могучим телом наклонясь".
Далеко в Путивле, на забрале,
Лишь заря займется поутру,
Ярославна, полная печали,
Как кукушка, кличет на юру:
"Что ты, Ветер, злобно повеваешь,
Что клубишь туманы у реки,
Стрелы половецкие вздымаешь,
Мечешь их на русские полки?
Чем тебе не любо на просторе
Высоко под облаком летать,
Корабли лелеять в синем море,
За кормою волны колыхать?
Ты же, стрелы вражеские сея,
Только смертью веешь с высоты.
Ах, зачем, зачем мое веселье
В ковылях навек развеял ты?"
На заре в Путивле причитая,
Как кукушка раннею весной,
Ярославна кличет молодая,
На стене рыдая городской:
"Днепр мой славный! Каменные горы
В землях половецких ты пробил,
Святослава в дальние просторы
До полков Кобяковых носил.
Возлелей же князя, господине,
Сохрани на дальней стороне,
Чтоб забыла слезы я отныне,
Чтобы жив вернулся он ко мне!"
Далеко в Путивле, на забрале,
Лишь заря займется поутру,
Ярославна, полная печали,
Как кукушка, кличет на юру:
"Солнце трижды светлое! С тобою
Каждому приветно и тепло.
Что ж ты войско князя удалое
Жаркими лучами обожгло?
И зачем в пустыне ты безводной
Под ударом грозных половчан
Жаждою стянуло лук походный,
Горем переполнило колчан?"
Народная грузинская поэзия
* * *
Мы сойдемся в Хидистави,
Сговоримся на заставе,
На Мухрани выйдем с боем,
Князя в крепости накроем.
Славно князю мы послужим —
Дом на голову обрушим,
Жемчуга отнимем силой,
Не уйти и дочке милой!
Хороша у князя дочка!
Вся в цветах ее сорочка,
Щеки алые, как розы,
В семь локтей густые косы.
А как ветер налетит,
Как серьгами зазвенит, —
Все смотрел бы, да смотрел бы,
И не пил бы, и не ел бы!
Мы с красавицей поладим. —
На коня ее посадим,
Косы ей узлами свяжем,
Стан мечом ей опояшем,
Деву трижды поцелуем,
Пламя страсти в ней раздуем, —
В Сагареджо в ту же ночь
Выйдет замуж княжья дочь.
В Сагареджо, в Сагареджо,
Поспешайте в Сагареджо!
В Сагареджо семь ночей
Будем пить под звон мечей!
Повстречался кипчак мне
Повстречался кипчак мне – проклятье ему! —
Близ Мухрани, у поля пшеничного.
Хлеба он попросил – дал я хлеба ему,
Выбрал лучшего хлеба, отличного.
Мяса он попросил – дал я мяса ему,
Выбрал лучшего в сумке фазана я,
Он вина попросил – дал вина я ему,
Выбрал сладкое, лучшее самое.
Он жену попросил – как отдам я жену,
Коль везу ее в гости к родителям?
Да и кто же отдаст проходимцу жену,
Кто потерпит супругу с сожителем?
А кипчак уж целует жену без стыда,
Обнимает, глумится над женщиной.
И кричит она: "Добрые люди, беда!
Горе женщине, с трусом обвенчанной!"
Тут я выхватил саблю и бросился к ней,
И пропал бы, не будь попроворней я, —
Упредил меня дьявол – над шапкой моей
Сталь его просверкала, как молния.
И взмолился я тут пред Лашарским крестом,
За людское достоинство ратуя,
Замахнулся я саблей и вместе с конем
Разрубил вероломного надвое.
Прямо в землю вонзился клинок, зарычав,
Весь дрожа, закачался под деревом.
И уехал я прочь, а проклятый кипчак
Жрет доныне песок своим черепом.
Григол Орбелиани
Антону
Ты, юноша, беспечен был доселе,
Пирам веселым не было конца…
Молю тебя: цени свое веселье,
Гони унынье с юного лица.
Не заблуждайся: молодость мгновенна,
Ее уносит времени полет,
Пройдут года – наступит перемена,
А там, глядишь, и старость подойдет.
И в цвете розы есть непостоянство,
И так же сновидение летит,
Как исчезает юности убранство —
Улыбка уст и нежный жар ланит.
Блажен, кто в жизни все свое дыханье
Умел отдать веселью и любви,
Кто не хотел ценить существованье,
Пока волненья не было в крови.
Отдай же сердце дружбе и любови,
Они для нас – неоценимый клад.
Печален ты? Не хмурь напрасно брови —
Любовь и дружба горе исцелят.
И я любим когда-то был судьбою…
Но, милый друг, ты помнишь ли тот миг,
Когда навек расстался я с тобою
И смерть души в самом себе постиг?
1829
Княжне Екатерине Чавчавадзе
Краса Цинандали!
Не зная печали,
Как горный источник, ты сердцем чиста!
Румяней рассвета
Улыбку привета
Твои нам волшебные дарят уста.
Дитя дорогое,
Будь счастлива вдвое,
Сплетай свои дни, как живые цветы,
Пока с небосклона
Горит благосклонно
Звезда твоей юности и красоты!
Покуда на розы
Не грянули грозы,
Пока не случился несчастий обвал
И ветер холодный
В душе беззаботной,
Оставив шипы, лепестков не сорвал!
1829
Плачущей Нине Чавчавадзе
Если, Нина, в час свиданья
Ты полна изнеможенья,
Если впрямь твои страданья
Не каприз воображенья, —
О, приди ко мне, светило,
Ляг на грудь мою, рыдая,
Чтоб душа моя изныла,
Скорбь твою перенимая.
Если ж, Нина, эти слезы —
Только плод мечты чудесной,
Если жемчуг пал на розы,
Чтоб сиять росой небесной, —
О, продли мое блаженство,
Плачь еще! На целом свете
Нет такого совершенства,
Как живые слезы эти!
1829
Мухамбази
Не давай мне вина – пьян я, пьян без вина,
опьянен я твоей красотой!
Если выпью вина, мне изменит язык,
посмеется судьба надо мной.
Он расскажет тебе, как я молча страдал
бесконечное множество дней,
Он расскажет тебе о печали моей,
о любви безнадежной моей,
О великом и жалком несчастье моем,
помутившем рассудок больной.
Не давай мне вина – пьян я, пьян без вина,
опьянен я твоей красотой!
Если голос рассудка над сердцем моим
потерял свою власть не вполне,
Даже эту почти безнадежную власть
уничтожить ты хочешь во мне.
Ты ведь знаешь, как мало мне нужно, чтоб я
обезумел, любовью объят, —
Только малую долю вниманья ко мне,
лишь один твой приветливый взгляд.
Все ты знаешь, но чашу, но чашу вина
ты даешь мне, смеясь надо мной…
Не давай мне вина – пьян я, пьян без вина,
опьянен я твоей красотой!
Ах, на гибель мою, на погибель мою,
на своем ты стоишь, на своем!
Как безумец, я пью эту чашу мою,
я не знаю, что будет потом.
Ты мне розу даешь – что мне роза твоя,
если вижу я розу ланит?
О, склони ко мне чистую розу ланит,
пусть я буду тобою убит.
Ах, зачем мне вино, если сердце полно
лишь одною, одною тобой!
Не давай мне вина – пьян я, пьян без вина,
опьянен я твоей красотой!
Если, полный любви, я гляжу на тебя —
вся кругом замолкает земля.
Расцветает на дивных ланитах твоих
благовонный цветок миндаля.
О, позволь мне прижаться к его лепесткам —
изнемог я в напрасной борьбе.
Сам себя я на смертные муки предам,
но откроюсь, откроюсь тебе.
Слушай, все я скажу. Гаснет сердце мое,
помутился мой разум больной…
Не давай мне вина – пьян я, пьян без вина,
опьянен я твоей красотой!
1829
* * *
Любовь моя, без помощи твоей
Мне не понять, что сделалось со мною, —
Зачем один в толпе чужих людей
Я пред тобой терзаюсь немотою?
Хочу сказать – слова нейдут на ум,
Хочу уйти – не в силах оторваться…
Не странно ли, что, бледен и угрюм,
Лишь вздохами могу я изъясняться?
О, сколько раз я сердцу говорил,
Что не найти ему дороги к раю!
Зачем же снова, бледен и уныл,
Я сам тебя, глупец, подстерегаю?
Зачем же, власть утратив над собой,
Не в силах больше сердце обуздать я,
Зачем, испепеленный красотой,
Я посылаю ей свои проклятья?
Рассудок прав: он мне твердит свое.
Но что мне голос трезвых размышлений,
Коль пред тобой все существо мое
Бессильно упадает на колени;
Коль сердце, этот маленький сатрап,
Летит к тебе, всесильная царица,
И сам рассудок, как последний раб,
Вослед ему, безмолвствуя, стремится!
1830
Прощание
На лепестках едва открытой розы
Роса небес сверкает и горит.
Не так ли, друг мой, медленные слезы
С твоих печальных катятся ланит?
Мой милый друг, в минуту расставанья,
О, как ты мне безмерно дорога!
И как умерю я твои страданья,
Как осушу печали жемчуга?
Я слез не лью, и страшной немотою
Опять окован бедный мой язык.
Пустым словам, затверженным толпою,
Моей любви вверять я не привык.
Лишь только призрак чувства многословен
Язык любви не есть язык глупца,
И не найдется в нем таких диковин,
Чтоб всю любовь исчерпать до конца.
Вот почему так страшно сердце гложет
Пылание бестрепетных страстей:
Оно наружу вырваться не может,
Но тело прожигает до костей.
Лишь слабый сердцем любит по-иному.
Его любовь – упавший с гор поток.
Упавший с гор поток подобен грому,
Но средь долин он мал и неглубок.
Такое сердце стоном и разлукой
Свою любовь развеет без труда
И, незнакомо с длительною мукой,
Вернется к жизни, легкой, как всегда.
Но есть сердца, подобные граниту,
И, если чувство врезалось в гранит, —
Не властно время дать его в обиду,
Как и скалу оно не раздробит.
Пока восходит солнце над землею,
Пока луна не остановит бег,
Пока живу я жизнию живою, —
Мой милый друг, я твой, я твой навек!
1832
* * *
Когда толпою бабочек ночных
Поклонники влекутся за тобою,
Зачем ты хочешь каждого из них
Очаровать мгновенной красотою?
Зачем сквозь гул восторженных речей
Ты слушаешь нескромные признанья,
Зачем стыдливой прелестью очей
Немыслимые сеешь упованья?
Среди толпы холодной и чужой,
Стрелою черной ревности ужален,
Издалека слежу я за тобой,
И взор мой тих, и голос мой печален.
Ни словом, ни вниманием своим
Ты здесь меня, мой друг, не удостоишь,
Не скажешь мне, что я тобой любим,
Волненье чувств моих не успокоишь.
Не знаешь ты, как в пламени любви
Сгорает сердце, как душа живая
Ревниво ловит возгласы твои,
Под бременем тоски изнемогая.
Но я – я знаю, милая, тебя!
Я верю в час, назначенный судьбою.
Вот отчего, ревнуя и любя,
Я так любуюсь издали тобою…
1831
Эпитафия Мирзаджана
Ты счастья захотел? Оно недолговечно.
Люби и пей, как я, чтоб затопить беспечно
Любовью и вином печали бытия;
Чтоб пред лицом судьбы, как некогда и я,
Блаженствовать и петь, не поддаваясь страхам…
Хоть целый мир познай – как я, ты станешь
прахом!
1832
Пир
(Подражание Пушкину)
Люблю я пир, где царствует свобода,
Где слово «пей!» с заката до восхода
Над беззаботной слышится толпой;
Где, веселясь за чашей круговой,
Мы пьяный рог сменяем азарпешей;
Где на исходе ночи догоревшей,
Когда заря над городом встает,
Ко мне моя красавица идет,
Свой легкий стан в объятия склоняет
И за разгул веселый упрекает!
1832
Весна
Когда откроется весной
Душа для радости земной,
Для счастья и забав;
Когда над розою своей
Опять влюбленный соловей
Воспрянет зарыдав, —
Уж не пойдем мы, милый друг,
Туда, где все цветет вокруг,
Откуда шлет веселый луг
Благоуханье трав.
Пускай блаженствуют сердца
На лоне вешних дней, —
Душе истерзанной певца
Не сладок соловей.
Увы, не для моих очей
Цветет волшебный луг,
Не для меня звенит ручей
И лес шумит вокруг!
К иным, нездешним берегам
Стремлюсь я, наг и сир,
Когда лишь бурям и громам
Смятенный внемлет мир.
О, как я жду, когда с высот
На мой последний путь
Смертельный пламень упадет
И поразит мне грудь!
Когда за дверью гробовой,
Свой подвиг заверша,
Сойдет в приют последний свой
Печальная душа;
Когда за дверью гробовой,
Согбенная от мук,
Она обнимется с тобой,
Мой незабвенный друг!
О, как тебя я не сберег?
Глаза твои закрыв,
Не понимаю, видит бог,
Как я остался жив;
Не понимаю, видит бог,
Как я безумье превозмог,
Как я живым остаться мог,
Себя переломив?
И я возненавидел свет,
Где людям счастья нет,
Где все цветет – и все умрет,
Увянет в цвете лет.
И равнодушно я молчу,
Когда цветет весна,
И горевать не захочу,
Когда уйдет она.
1832
Ночь
Луна, пособница влюбленных,
Сияла в небе, как кристалл;
Витая в листьях благовонных,
Крылами ветер помавал.
Укрытый сумраком растенья,
Рыдал над розой соловей.
Какое сладкое томленье
Он пробуждал в душе моей!
Раскрыв листы, меня манила
Деревьев сладостная мгла.
В сиянье бледного светила
Моя душа изнемогла.
О, как медлительно струился
Неторопливый ход минут,
Когда к тебе мой взор стремил,
Когда к тебе я рвался тут!
Но, чу! Трава прошелестела,
Мгновенный свет прорезал тьму
Зачем душа моя запела,
И сердце сжалось почему?
Услышав розы трепетанье,
Душа узнала – это ты,
И я ловил твои лобзанья,
Едва признав твои черты!
И две души в тот миг чудесный
Единой сделались душой,
И охватил восторг небесный
Меня незримою волной.
Слились сердца, закрылись очи,
Замолкли разум и язык,
И под покровом темной ночи
Мы обо всем забыли вмиг.
О, где тогда с тобой мы были,
В какой волшебной стороне?
Пусть обо всем мы позабыли,
Но рай познали мы вполне.
Летело время – час за часом,
Уж срок свиданья истекал,
Но, покорен любовью, разум
Часов любви не наблюдал.
И понял я – на этом свете
Есть исцеление от мук.
Но почему мгновенья эти
Столь мимолетны, милый друг?
Зачем короткий миг блаженства
Не утолил нас до конца?
Зачем, вкусив от совершенства,
Все так же горестны сердца?
Заря вставала над землею,
Виденья сна летели прочь…
Лишь тут познали мы с тобою,
Как коротка бывает ночь.
И проклял я рассвет печальный —
Блаженства горестный предел,
И поцелуй любви прощальный
Союз сердец запечатлел.
1832
Мухамбази
Мне сегодня охоты до шалостей нет —
К Саломэ я сегодня иду на обед!
Я – портняжка Бежан, я – для женщин букет,
Я – утеха для них, это знает весь свет!
Хоть и много красоток блистает красой,
Хоть не в силах они устоять предо мной,
Но для них у меня нынче времени нет —
К Саломэ я сегодня иду на обед!
Ведь лицо Саломэ – как ночная луна,
Белоснежная грудь ее неги полна.
Стоит только сказать ей: «Бежанчик ты мой!» —
Вся земля из-под ног поплывет подо мной.
Потому-то сегодня и времени нет —
К Саломэ я сегодня иду на обед!
Постоянно у женщин не дело торчать —
На любовь перестанет душа отвечать.
Хоть и ждали подружки Бежана вчера,
Хоть в слезах утопали они до утра,
К ним я в гости сегодня, увы, не пойду,
Даже если за это притянут к суду, —
Мне сегодня охоты до шалостей нет —
К Саломэ я сегодня иду на обед!
Я, портняжка Бежан, как лесной мотылек,
Я порхаю, играя, с цветка на цветок.
Та – зовет на обед, эта – ужинать ждет.
Эта – вместе со мною всю ночь напролет…
Да, веселья такого не видывал свет!
Но сегодня для шалостей времени нет.
Целый день я, красотки, мечтаю о вас,
Из-за вас у меня недошитый заказ:
Все мерещится мне белоснежная грудь,
И объятья, и ласки, такие, что жуть!
Но сегодня для этого времени нет —
К Саломэ я сегодня иду на обед!
Пусть мятежная знать нарвалась на капкан —
Не беда! Я все тот же портняжка Бежан!
В чем же дело, Бежан? Веселись и пляши,
Нынче время твое и твои кутежи!
Но сегодня для шалостей времени нет —
К Саломэ я сегодня иду на обед!
1833
Подражание Саят-Нова
"Я – Арутин, певец Саят-Нова,
Я знаю азбуку, и песнь моя нова".
Саят-Нова
Пой, звени, чианури, волшебной струной,
Будь приветлива с тем, кто доволен тобой,
Чтобы скрипнул зубами твой недруг от злобы
немой!
Хинико́, хинкико́!
Чтоб раздулась от гнева его борода,
Чтобы чашу вина принесли мне сюда,
Чтобы сердце мое веселилось и пело всегда!
Хинико, хинкико!
Я в руках моих розы веселия нес,
Но завистливый рок не простил моих роз,
И попал я, изгнанник, в обитель печали и слез.
Хинико, хинкико!
Весела моя песня когда-то была,
Но пронзила мне бедное сердце стрела,
Только небо одно защитит человека от зла!
Хинико, хинкико!
Пой, звени, чианури, о милой моей,
Чье кристальное сердце лазури светлей!
Под знакомым окном никогда не увижусь я с ней!
Хинико, хинкико!
Только вспомню я родинку нежных ланит —
Как в огне мое сердце опять закипит…
Ах, немало я вынес на свете тяжелых обид!
Хинико, хинкико!
Нас спасает любовь от житейских сует,
Я же брошен в пучину печалей и бед!
Только разум один за любовью стремится вослед!
Хинико, хинкико!
Я из чаши страдания рано испил,
Пораженный стрелою, я падал без сил,
Но не сжалился рок и с любимой меня разлучил.
Хинико, хинкико!
Он порвал, разорвал нить любви молодой,
Соскочила струна с чианури долой…
Замолчи, моя песня! Пропали мы вместе с тобой!
Хинико, хинкико!
Ты возьми, соловей, чианури мою,
Схорони чианури в родимом краю!
Я, несчастный Григол, эту песнь, умирая, пою.
Хинико, хинкико!
1833
Нине
Мой милый друг, под бременем невзгод
Влачил я дни печально и уныло,
Но ты мне улыбнулася, и вот —
Всю жизнь мою улыбкой озарила.
Возможно ль после этого терпеть
Мученья преждевременной разлуки,
На милый край лишь издали глядеть
И звать тебя, в слезах ломая руки?
Когда ж наступит долгожданный миг,
Блаженный миг волшебного свиданья?
Когда ж небес преображенный лик
Откроется, исполненный сиянья?
Окаменев в далекой стороне,
Где жизнь была столь тягостна вначале,
Опять сегодня мечется во мне
Живое сердце, полное печали.
И странно мне, что здесь, в краю чужом,
Где все так мрачно, пусто и уныло,
Живое сердце – этот малый ком —
Столь дивную любовь в себя вместило!
Мой милый друг, страданье – высший долг,
Любовь не утомляется страданьем.
Не будь его – давно бы я умолк,
Приверженный к иным очарованьям.
Страдание – кормилица любви,
Оно вздувает светлый жар приязни,
Его, как жертву, ты благослови
И вверь ему свой жребий без боязни.
1835
В альбом графини Опперман
Когда вокруг покой и тишина
И свет звезды прозрачнее алмаза,
Когда ты вновь стоишь, поражена
Величественным зрелищем Кавказа,
Когда луна медлительно плывет
И лунный луч скользит над головою, —
Вся эта ночь, весь этот мир красот
Вдвойне, вдвойне украшены тобою!
Ведь ты сама как дивная звезда,
Упавшая с ночного небосклона.
О, счастлив тот, на ком ты иногда
Свой взор приостановишь благосклонно!
О змеи кос над розами ланит,
О стражи роз, сомкнутые рядами!
Вот перед вами снова я убит,
Испепелен и уничтожен вами!
Покорствуя невиданной судьбе,
О, кто распустит сей клубок змеиный?
Кто тот счастливец, что придет к тебе
И склонится над шеей лебединой?
Кому молниевидные глаза
Вдруг улыбнутся нежно и туманно?
О, чья рука, как дивная гроза,
Коснется кипарисового стана?
В тот миг, когда, исполненный чудес,
Твой взор меня улыбкою встречает,
Когда короной бледною венчает
Твою главу сияние небес,
Когда я слышу нежный голос твой,
Томительно-певучий и прекрасный, —
В каком восторге, с мукою напрасной
Я замираю вдруг перед тобой!
Не испытав восторгов и страстей,
Кто выполнит небес предначертанья?
К чему оно, томленье праздных дней,
Покуда в сердце нет очарованья?
И где мне утешения искать,
Пока я сон сердечный не нарушу,
Пока любовь не озарит мне душу,
Как горний свет, как божья благодать?
Поймешь ли ты, мой незабвенный друг,
Напев любви, медлительный и грустный?
Бессилен был язык мой неискусный
Изобразить всю горечь этих мук!
Но, если вспомнишь дальний ты Кавказ,
Не поминай с холодною душою
Того, кто, очарованный тобою,
Любил тебя и слезы лил не раз!
1840
Вечер разлуки
Заря небес вечерним багрецом
Вершины гор Кавказских озарила.
Так девушка прощается с отцом,
Лобзая старца нежно и уныло.
Но молчалив гигантский тот собор.
Передо мной от края и до края
В короне льдов стоят вершины гор,
Плечами дэвов небо подпирая.
И, прижимаясь к кручам, облака
Грозят потопом, и с горы отвесной,
Блистая, низвергается река,
Стремительно висящая над бездной,
И воет Терек, надрывая грудь,
И скалы вторят Тереку в тревоге…
Печально я гляжу на этот путь,
На тень судьбы, скользящей по дороге…
Все лучшее, что было мне дано,
Все светлое, что управляло мною,
Чем было сердце бедное полно, —
Опять, опять похищено судьбою!
Прощай, мой друг! Прощай на много дней!
До моего последнего мгновенья
Всегда с тобой печаль души моей,
Моя любовь, мое благословенье!
Стучат колеса. Милой больше нет.
На повороте пыль еще клубится.
И, обезумев, ей летит вослед
Душа моя, как раненая птица.
Прощай, мой друг! Унынием объят,
Смотрю я вдаль с невыразимой мукой.
Твоих очей уж мой не встретит взгляд,
Навеки затуманенный разлукой.
Не утолит печаль моей души
Твоя любовь, и только скорбь немая
Источит сердце бедное в глуши,
Последние надежды отнимая.
И как, безумец, я поверить мог,
Что счастье наше будет беспредельно?
Прощай, мой друг! О, как я одинок!
И скорбь моя – о, сколь она бесцельна!
И вот уж ночь. Сижу, объят тоской.
О, кто теперь мои услышит пени?
Недвижен воздух. Только часовой,
Перекликаясь, ходит в отдаленьи.
И, подперев вершиною зенит,
Молчит гора, увенчанная снегом,
И о прошедшем счастье говорит
Звезда небес, сияя над Казбеком.
Потоки гор, свершив свой краткий путь,
Алмазной грудой бьют через пороги,
И воет Терек, надрывая грудь,
И скалы вторят Тереку в тревоге.
1841
Воспоминание
Вот уголок, где ты в былые годы
Сияла безмятежной красотой.
Опять весна, опять лепечут воды,
Опять цветы пестреют предо мной.
Но разве так они благоухали,
Когда ложились под ноги твои?
Но разве так, исполнены печали,
Тебе в кустах рыдали соловьи?
Но разве так веселый ветер мая
Тебе навстречу крылья раскрывал?
Но разве так он, локоном играя,
Твою фату на миг приподнимал?
Нет, мир тогда был чище и свободней,
Где ты была – там все цвело вокруг.
И я тогда, как милости господней,
Твоей улыбки ждал, мой милый друг.
Завороженный ангельским виденьем,
Я на тебя смотрел, едва дыша,
Мне голос твой казался дивным пеньем,
И вся в слезах была моя душа.
И все ушло… В тоске воспоминанья
Сижу один, угрюмый и больной,
И молодой любви очарованья,
Как смутный сон, проходят предо мной.
Года идут, и чередой незримой
Уходят вдаль утехи бытия,
Но жар любви, но образ твой любимый,
Мой милый друг, ужель забуду я?
И, коль тебя переменили годы,
О, не кляни меня за этот стон!
Ищи в забвенье счастья и свободы,
Ведь старый друг – почти в могиле он!
1851
Мухамбази
«О сладкий голос мухамбази!»
Чамчи-Мелко
Только я глаза закрою —
предо мною ты встаешь!
Только я глаза открою —
над ресницами плывешь!
О царица, до могилы
я – невольник бедный твой,
Хоть убей меня, светило,
я – невольник бедный твой.
Ты идешь – я за тобою:
я – невольник бедный твой,
Ты глядишь – я за спиною:
я – невольник бедный твой!
Что смеяться надо мною?
Я – невольник бедный твой,
И шепчу я сам с собою:
«Чем тебе я нехорош?»
Только я глаза закрою —
предо мною ты встаешь!
Только я глаза открою —
над ресницами плывешь!
Словно тополь шелестящий,
стан твой нежный для меня,
Светит радугой блестящей
стан твой нежный для меня,
Блещут молнией небесной
эти очи для меня,
Дышат розою прелестной
эти губы для меня.
Если б мог тебя спросить я:
«Ты когда ко мне придешь?»
Только я глаза закрою —
предо мною ты встаешь!
Только я глаза открою —
над ресницами плывешь!
Семь дорог на нашем поле —
все они к тебе бегут!
Смутны думы поневоле —
все они к тебе бегут!
Растерял свои слова я —
все они к тебе бегут!
Позабыл свои дела я —
все они к тебе бегут!
Хоть бы раз меня спросила:
«Что с тобою? Как живешь?»
Только я глаза закрою —
предо мною ты встаешь!
Только я глаза открою —
над ресницами плывешь!
Хоть и плачу неустанно, —
ведь не спросят: кто такой?
Ах, беда нам, Лопиана, —
ведь не спросят: кто такой?
Может, еле уж дышу я, —
ведь не спросят: кто такой?
Может, еле уж брожу я, —
ведь не спросят: кто такой?
Ты одна, моя царица,
боль души моей поймешь!
Только я глаза закрою —
предо мною ты встаешь!
Только я глаза открою —
над ресницами плывешь!
Поезжай-ка в Ортачалы,
посмотри, каков я есть!
Как ударим мы в цимбалы,
посмотри, каков я есть!
Тамада в дыму табачном,
посмотри, каков я есть!
Молодец в бою кулачном,
посмотри, каков я есть!
Как посмотришь – так полюбишь,
как полюбишь – подойдешь.
Только я глаза закрою —
предо мною ты встаешь!
Только я глаза открою —
над ресницами плывешь!
1861
Важа Пшавела
Песня
Ты на том берегу, я на этом,
Между нами бушует река.
Друг на друга мы с каждым рассветом
Не насмотримся издалека.
Как теперь я тебя поцелую?
Только вижу смеющийся рот.
Перейти сквозь пучину такую
Человеку немыслимо вброд.
Не пловцы мы с тобой, горемыки,
Нет ни лодки у нас, ни руля.
Не ответит нам небо на крики,
Не поможет нам в горе земля.
Целый день ожидая друг друга,
Мы смеемся сквозь слезы с тобой.
Я кричу, но не слышно ни звука —
Всюду грохот и яростный вой.
Умирает мой голос тревожный,
Утопающий в бурной реке…
Как теперь я в тоске безнадежной
Проживу от тебя вдалеке?
И не лучше ли смерть, чем томленье,
Чем бессильные эти слова?
Нет, пока ты видна в отдаленье,
До тех пор и надежда жива!
1890-е гг.
Песня жениха
Увидал я тебя босоногую,
Пробегающую через двор.
Куропаточкою-недотрогою
Ты порхала по выступам гор.
Кто вскормил тебя грудью, любимая, —
Роза или фиалка полей?
Черноокая и нелюдимая,
Ты – владычица скорби моей.
Как сиротка без рода, без племени,
Не спеши от меня, не спеши!
Подари мне хоть капельку времени,
Не губи человечьей души.
Чтобы люди тебя не обидели,
За тебя я погибну любя.
Пусть твои не болеют родители,
Мне бы только увидеть тебя!
1887
Акакий Церетели
Мухамбази
Если б знала ты, родная, как мне тяжко горевать,
Ты меня, не размышляя, полюбила бы опять!
Солнце на небе лучится, на земле сияешь ты!
Неба горняя жилица, по земле ступаешь ты!
Сладкий голос соловьиный, сердце мне
чаруешь ты!
Горьких слез моих пучина, душу мне волнуешь ты!
Не коли меня шипами! Дай мне розы обонять!
Если б знала ты, родная, как мне тяжко горевать,
Ты меня, не размышляя, полюбила бы опять!
Хороша любовь на свете та, которая верна,
Нам порукой вечной дружбы служит
в горестях она.
Лишь на миг пленяет сердце увлечений
новизна,
Этой краткою любовью только юность влюблена.
Так накинь же покрывало, чтоб пред нею
устоять!
Если б знала ты, родная, как мне тяжко горевать,
Ты меня, не размышляя, полюбила бы опять!
Разве кто тебя полюбит так, как я тебя люблю?
Разве кто тебя похвалит так, как я тебя хвалю?
Только я один! И даже в час, когда я крепко сплю,
Обожаемый твой образ в сновидениях ловлю;
Если ж он навек исчезнет, брошусь в пропасть!
Что мне ждать?
Если б знала ты, родная, как мне тяжко горевать,
Ты меня, не размышляя, полюбила бы опять!
Я привык к твоим лобзаньям, я навек в твоей
сети!
Я теперь брожу по свету, словно сбившийся
с пути!
Я теперь в гостях у горя, мне куда теперь идти?
Будь он проклят, миг разрыва! О, вернись ко мне!
Прости!
Упаду тебе я в ноги, чтобы их облобызать!
Если б знала ты, родная, как мне тяжко горевать,
Ты меня, не размышляя, полюбила бы опять!
1876
Юности
Сравню ли я красу твоей весны
С моей нагой, ограбленной зимою?
Сравню ль ущерб вечерней тишины
С румяным утром, ясною зарею?
Ты молода, устремлена вперед —
Я ухожу, измученный годами.
Ты лишь впряглась в ярмо земных забот —
Я ж расплатился начисто с долгами.
Мы далеки, как небо и земля,
Отделены границей друг от друга.
Ты – как цветок, украсивший поля,
Я – старый мох, увядший от недуга.
Но в мире есть невидимая связь
Меж ясным небом и землей унылой.
И новь и старь, в одно соединясь,
Полны ее пленительною силой.
Единая и сложная, она
Есть творческая сила созиданья,
Которая в любые времена
Объединяет все существованья.
Она сотрет границу до конца,
Коль между нами есть она, граница,
И если жизнь не может слить сердца,
Моя душа с твоей сумеет слиться.
Симон Чиковани
Незнакомка из Зубовки
Я из Зубовки однажды
К дому возвращался
И с красоткой чернобровой
В поле повстречался.
Д. Гурамишвили
Незнакомка из Зубовки, в буре огней
О тебе я пою постоянно.
Где бы ты ни ступила – там роза, и в ней
Пламенеет Давидова рана.
Незнакомка степей, полевая Нестан,
Ты – как родинка в книге поэта.
Не вчера ли еще обнимал я твой стан,
Хоть ищу тебя долгие лета?
Неужели тебя не увижу опять,
Как когда-то увидел впервые?
К нам былая любовь возвращается вспять
И бросает цветы полевые.
Ворвалась ты мне в сердце, сгубила меня.
Неужели ты нынче в неволе?
Оседлал я опять боевого коня
И лечу в украинское поле.
Окрестил я тебя Катериной моей,
Полюбил я твой взор соколиный.
Ты – лоза виноградная, роза полей
На странице из книги старинной.
Если б мог я страданья твои сократить!
Запах кос твоих нивы чудесней.
Если помнишь еще обо мне – может быть,
И моей ты утешишься песней.
Я тебе уготовал супружеский дом.
Стих, как колокол, стонет и бьется.
Размышления взвешены в сердце твоем,
Очи черные – глубже колодца.
Ты – грузинской поэзии свет и любовь,
Навсегда ты свободна отныне.
Твой платок развернулся по ветру, и вновь
Я зову тебя – на Украине!
На озере Рица
Что́ это? Утро над берегом Рицы
Или твои шевельнулись ресницы?
Может быть, собраны чашею скал,
Это лишь слезы твои предо мною?
Светится озеро влагой ночною.
Выйди ко мне на лесной перевал!
Буком и ясенем заняты скаты.
Здесь неуместен столетиям счет.
И не состаришься здесь никогда ты,
Если приляжешь у берега вод.
Срезал тростник я, и вновь у постели
Буду я петь для тебя на свирели.
Озеро так же поет, как и я.
Где ты, моя быстрокрылая птица?
Око природы и мысль бытия —
Ждет тебя в скалах прозрачная Рица.
В сердце она уместилась моем
И твоему уподобилась взгляду.
В ней мы сегодня опять узнаем
Нашей отчизны красу и отраду.
Небо лазурно, вода – изумруд.
Слава Абхазии, милому краю!
Около Рицы тебя ожидаю,
Все ее тайны откроются тут.
Пухом ланит твоих, бархатом кожи
Влага подернута, словно с небес
Ринулось в грудь мою, полную дрожи,
Лучшее чудо из наших чудес.
Тени сгустились на озере Рица,
Щеки твои побледнели, но я
Лишь о тебе продолжаю томиться,
Нежная горная птица моя!
Здесь, возле буков и ясеней ночи,
Вечная молодость смотрит в волну.
Дай же и мне заглянуть в твои очи —
В Рицу мою и ее глубину!
Михаил Квливидзе
Ушба
Ты задремала, забыв над кроватью
Свет погасить. И раскрытая книга
Брошена возле кровати, и ветер
Трогает шторы на окнах открытых…
Ночь за окном широка и спокойна.
Тихо на улице, только промчится
Изредка с легким шуршаньем машина
Или пройдет запоздалый прохожий,
К дому спеша…
Ты спишь, дорогая,
Спит твоя улица, спит твой Тбилиси.
Голову он положил на колени
Горных хребтов и, как будто охотник,
Сном беспокойным забылся во мраке.
А с высоты на тебя и на город,
На голубые окрестные горы,
На тополя, на поля, на лощины,
На разветвленья железной дороги,
На виноградники, рощи, селенья
Смотрит огромное небо. И небо
Так же задумчиво и необъятно,
Как о тебе необъятна забота
В сердце моем… И все оно видит,
Но, увидав, обо всем забывает,
И потому, видно, старость и время
Не угрожают счастливому небу…
Ты задремала, ты спишь… А далеко —
В далях, не видных из комнатки этой,
В сердце Сванетии, в куполе неба,
Между громад неприступных Кавказа —
Дремлет высокая гордая Ушба,
И раздирающим душу молчаньем
Веет от этого сна… Непорочный
Снег там повсюду сияет, и звезды
Перед лицом векового безмолвья
В тайном испуге смежают ресницы.
Горных ущелий голодные пасти
Доверху там запечатаны снегом.
Кажется, если б не снег, то ущелья
Взвыли, объятые страхом молчанья.
Тихо вокруг, не услышишь ни звука…
Но… посмотри, при сиянии звездном,
Словно цепочка рассыпанных зерен,
Снег прочертили следы пешехода…
Их ни обвалы не стерли, ни бури,
Не поглотили их вихри и вьюги…
Под необъятным куполом ночи
Явственно видны следов отпечатки —
Словно старинная надпись на камне,
И ни конца у нее, ни начала…
Спишь ты, любимая; рядом с тобою
Спит твой ребенок. Твои сновиденья
Так же светлы, как любовь к этой крошке.
Знаю, душа твоя так же безгрешна,
Так же чиста, как и снежная Ушба.
Но посмотри, и в душе твоей чистой,
Словно цепочка рассыпанных зерен,
Чьих-то следов обозначились тени,
Их ни обвалы не стерли, ни вьюги,
Не поглотили их горести жизни…
Дремлет души твоей белое царство —
Только следы на снегу и заметны,
Словно старинная надпись на камне,
И ни конца у нее, ни начала….
В комнате, рядом, спит муж твой. Однако
Он не похож на того, кто дерзает
По неприступным скитаться вершинам.
Иоганн Вольфганг Гёте
Свидание и разлука
Душа в огне, нет силы боле,
Скорей в седло – и на простор!
Уж вечер плыл, лаская поле,
Висела ночь у края гор.
Уже стоял, одетый мраком,
Огромный дуб, встречая нас.
Уж тьма, гнездясь по буеракам,
Смотрела сотней черных глаз.
Исполнен сладостной печали,
Светился в тучах лик луны.
Крылами ветры помавали,
Зловещих шорохов полны.
Толпою чудищ ночь глядела,
Но сердце пело, несся конь.
Какая жизнь во мне кипела,
Какой во мне пылал огонь!
В моих мечтах лишь ты носилась,
Твой взор так сладостно горел,
Что вся душа к тебе стремилась
И каждый вздох к тебе летел.
И вот – конец моей дороги,
И ты, овеяна весной,
Опять, опять со мной. О боги,
Чем заслужил я рай земной?
Но, ах, лишь утро засияло,
Угасли милые черты,
О, как меня ты целовала,
С какой тоской смотрела ты!
Я встал, душа рвалась на части,
И ты одна осталась вновь.
И всё ж любить – какое счастье,
Какой восторг – твоя любовь!
Иоганн Фридрих Шиллер
Рыцарь Тогенбург
"Вы одна моя отрада,
Славный рыцарь мой,
Но просить меня не надо
О любви земной.
Вы со мной иль не со мною —
В сердце нет огня.
Что ж вы смотрите с мольбою,
Рыцарь, на меня?"
И отводит рыцарь взоры
От ее ланит,
И, в коня вонзая шпоры,
В замок свой летит.
И, собрав свою дружину,
Из родной страны
Мчится рыцарь в Палестину
На поля войны.
Горе, горе мусульманам!
В кованой броне
Он летит на поле бранном
На лихом коне.
И бежит, бежит в испуге
Вражеская рать.
Но томится, полон муки,
Тогенбург опять.
Год прошел в тоске напрасной,
И не стало сил:
Без ее любови страстной
Свет ему не мил.
Только парус показался,
И на корабле,
Полон радости, помчался
Он к родной земле.
Вот в знакомые ворота
Входит пилигрим.
Ах, один слуга у входа
Предстает пред ним.
"Опоздали вы немного,
Девы в замке нет.
Отреклась она для Бога
От мирских сует".
Тут покинул он навеки
Свой родимый дом,
Боевые снял доспехи,
Панцирь и шелом.
И, покрытый власяницей,
В цвете юных лет
Рыцарь следом за девицей
Бросил грешный свет.
В чаще лип стоит обитель,
Сад угрюм и дик.
Молодой пустынножитель
Келью там воздвиг.
На окно уставив очи,
Истомлен постом,
Бога он с утра до ночи
Молит об одном.
Одного душой унылой
Просит он давно —
Чтоб в обители у милой
Стукнуло окно.
Чтоб, как ангел безмятежный,
В тишине ночной
Дева лик склонила нежный
В сад пустынный свой.
Увидав ее, от счастья
Падал он без сил.
Годы шли, но, полон страсти,
Бога он молил.
Каждый день, больной и хилый,
Он просил одно —
Чтоб в обители у милой
Стукнуло окно.
Чтоб, как ангел безмятежный,
В тишине ночной
Дева лик склонила нежный
В сад пустынный свой.
Так однажды в день ненастный
Мертвый он сидел
И в окно с мольбой безгласной,
Как живой, глядел.
Умберто Саба
Паолина
Паолина,
друг мой Паолина,
ты, как луч внезапный солнца,
жизнь мою пронзила.
Кто же ты? Едва знакомый, я дрожу от счастья,
лишь тебя увижу рядом. Кто же ты? Вчера лишь
я спросил: «Скажите ваше имя, синьорина!»
Ты задумчиво взглянула,
молвив: «Паолина».
Паолина,
плод земли родимой,
бестелесная и вместе —
самая земная,
ты родилась там, где только и могла родиться, —
в этом городе чудесном, где и я родился,
над которым, что ни вечер, ходят в небе зори —
свет божественный, обманный,
испаренье моря.
Паолина,
друг мой Паолина,
что ты носишь в юном сердце,
чистая душою?
О тебе мое мечтанье так же непорочно,
словно легкий след дыханья в зеркале прозрачном.
Вся, какая есть, ты – счастье. Словно паутина
ореол волос прекрасных. Девушка и ангел,
друг мой Паолина!
Чемпионка по плаванию
Люди, тебя увидавшие в море, тебя называют
Сиреной.
Ты, победившая в соревнованье,
в горестной жизни моей, как на тусклом экране,
то появляешься вдруг, то исчезаешь внезапно.
Связан с тобой я хоть тонкой, но крепкой
ниточкой – в час, когда ты, улыбаясь,
мимо проходишь, не видя меня.
Много подруг и друзей окружает тебя
на прогулке;
юные, вы собираетесь в баре
и веселитесь, и только однажды
скорбная тень на мгновенье тебя омрачила
и уголки твоих губ опустила на миг:
тень твоей матери встала тогда пред тобою,
тень, повенчавшая утро твое с моею вечерней
порою.
Шота Руставели
О том, как Нестан-Дареджан послала письмо своему возлюбленному
Глава из поэмы «Витязь в тигровой шкуре»
(Обработка для юношества)
Вот письмо жены Усена:
"О небесное светило!
Ты ушла от нас и горем
Нас навеки поразила.
О судьбе своей печальной
Не сказала ты ни слова.
Лишь теперь узнала тайну
Я от гостя молодого.
Ныне прибыл в Гуланшаро
Из далекого предела
Автандил, арабский витязь,
Брат названый Тариэла.
Ищет он тебя повсюду,
Чтоб помочь в несчастье брату.
Твой возлюбленный не в силах
Позабыть свою утрату.
Через нашего посланца
Получив известья эти,
Напиши нам, о царевна,
Все, что знаешь о Каджети:
Уезжают ли за море
Колдовские эти каджи,
Сколько войска остается
И достаточно ли стражи.
И еще пошли, царевна,
Тариэлу знак любови.
Вырвем мы тебя из плена,
Будь отныне наготове.
Успокойся же, о солнце,
И забудь былые муки —
Лев найдет свое светило
После тягостной разлуки".
Это краткое посланье
Колдуну Фатьма вручила
И отдать письмо царевне
В тот же вечер поручила.
Раб накрылся с головою
Некой мантией чудесной
И над кровлями помчался,
Словно призрак бестелесный.
Как стрела летит из лука
И трепещет от полета,
Так достиг он до Каджети
И прошел через ворота.
Мимо витязей отважных
Он, как призрак, промелькнул,
И никто из них ни разу
На пришельца не взглянул.
Солнцеликая сидела
В тесной каменной темнице.
Вдруг явился перед нею
Некий странник чернолицый.
Безобразный и косматый,
Был он мантией одет
И, как пленнице казалось,
Предвещал немало бед.
Дева вскрикнула в испуге
И отпрянула, робея.
Раб сказал: "Не бойся, солнце,
От Фатьмы пришел к тебе я.
Я принес тебе посланье
От любимой госпожи.
Близок час освобожденья!
Не томись и не дрожи!"
Изумленная царевна
Глаз миндалины открыла
И посланье прочитала
И слезами окропила.
"Кто же он, – она спросила, —
Этот витязь молодой?
После долгих лет изгнанья
Кто сочтет меня живой?"
Раб сказал: "С тех пор как, солнце,
Ты попала к этим каджам,
Я клянусь тебе судьбою,
Нет конца страданьям нашим.
Ныне к нам приехал витязь,
Он спасет тебя от бед.
Должен я спешить, царевна,
Напиши скорей ответ".
"Вижу я, – сказала дева, —
Справедливы вести эти.
От кого ж Фатьма узнала.
Что попала я в Каджети?
Значит, он еще не умер,
Мой возлюбленный жених!
Напишу Фатьме письмо я
О страданиях моих".
И царевна написала:
"Госпожа моя сестрица!
Ты мне матери дороже.
Лишь к тебе мой дух стремится.
Ты меня спасла когда-то,
Снова я теперь в плену:
Сотня витязей отважных
Стерегут меня одну!
Что еще могу ответить
На твои благие вести?
Повелительница каджей
И войска ее в отъезде,
Но бесчисленная стража
Здесь стоит и день и ночь,
Как бы вы ни захотели,
Невозможно мне помочь.
Пусть возлюбленный мой витязь
Не спешит сюда с войною.
Если он в бою погибнет,
Смертью я умру двойною.
Напиши ему посланье,
Пусть не плачет обо мне.
Я о нем не позабуду
В этой дальней стороне…
Ныне шлю ему на память,
В знак любови и печали,
Из моей темницы тесной
Лоскуток моей вуали.
Та вуаль отбита милым
У хатавов, и она,
Всюду странствуя со мною,
Как судьба моя, черна".
Кончив скорбное посланье,
Дева пишет Тариэлу.
Сердце в муке пламенеет,
Слезы льются без предела.
Сквозь расщепленную розу
Чуть виднеется алмаз.
Вот письмо царевны юной,
Изумляющее нас:
"О мой милый! В заточенье
Вот письмо я начинаю.
Стан пером мне ныне служит,
В желчь перо я окунаю.
На твоем пишу я сердце,
Чтобы слить его с моим.
Не забудь о друге, сердце,
Навсегда останься с ним!
Жив ли ты, о мой любимый,
Я не ведала доселе.
Все мои иссякли слезы,
Дни тянулись, как недели.
Ныне я узнала правду
От волшебного гонца —
И смирилась перед богом,
И прославила творца.
Если жив ты, мой любимый,
Сердцу этого довольно;
Пусть израненное ноет, —
Утешаюсь я невольно.
Вспоминай меня в разлуке,
Нелюдим и одинок.
Я любовь мою лелею,
Как диковинный цветок.
Как сумею рассказать я
О былой моей печали?
Удивится каждый смертный,
Но поверит мне едва ли…
Милосердная подруга
От рабов меня спасла,
Но, застигнута судьбою,
Снова я в пучине зла.
Мир страданьями моими
Не насытился доныне.
В руки каджей я попала,
Проезжая по пустыне.
В башне я сижу высокой
Вдалеке от всех людей,
И ведет лишь ход подземный
К келье каменной моей.
Дни и ночи злые стражи
Стерегут мой дом высокий.
Не ходи сюда, мой милый,
Не пытай судьбы жестокой!
Если в битве беспощадной
Колдуны тебя убьют,
Сожжена я буду так же,
Как сожжен огнивом трут.
О, не думай, мой любимый,
Что достанусь я другому!
Если нет тебя со мною,
Я чужда всему земному.
Заколю себя клинком я
Или брошусь из окна,
Но тебе останусь верной,
Как всегда была верна.
Помолись, мой милый, богу,
Чтоб послал он мне спасенье, —
Со стихиями земными
Тяжко мне соединенье.
Бог пошлет мне, бедной, крылья,
Из темницы я взлечу,
Солнце ясное увижу,
Прикоснусь к его лучу.
Без тебя не светит солнце,
Ибо ты – его частица.
Ты вернешься к Зодиаку,
Чтобы в Льва преобразиться.
Буду я в твоем сиянье,
Безмятежная, гореть…
Горько было жить на свете —
Сладко будет умереть!
Что бояться мне кончины?
Душу я тебе вручила,
Навсегда твой милый образ
В бедном сердце заключила.
Вспоминать былое тяжко,
Слишком много в сердце ран.
Обо мне не плачь, мой милый!
Уж таков мне жребий дан.
Лучше в Индию, мой витязь,
Отправляйся ты с полками —
Там отец мой безутешный
Окружен теперь врагами.
Помоги ему в сраженье
И в печали успокой.
Я тебя до самой смерти
Не забуду, милый мой.
Шлю тебе кусок вуали —
Дар любови и участья.
Это все, что мне осталось
От потерянного счастья.
Горе мне! Надежды призрак
Навсегда от нас исчез,
Повернулось к нам с угрозой
Колесо семи небес".
Дева кончила посланье
И кусок вуали черной
Приложила, и умчался
От нее гонец проворный.
Вот от прибыл в Гуланшаро
И спустился на дорогу.
Автандил посланье принял
И вознес молитву богу.
"Госпожа, – Фатьме сказал он, —
Все желанное свершилось.
Чем – не знаю – заслужил я
От тебя такую милость?..
Завтра я тебя покину,
Истекли часы досуга.
Но вернусь еще я к каджам
И возьму с собою друга".
"Лев, – Фатьма сказала, – знаю,
Ты горишь огнем великим.
Нелегко мне, бедной, будет
Расставаться с солнцеликим,
Но спеши, не огорчайся.
И пока войска в отъезде,
Да обрушится на каджей
Справедливое возмездье".
Тут с Фатьмой простился витязь
И позвал рабов Фридона.
"Други, – он сказал, – упала
Наша главная препона:
О царевне мы узнали,
Что в плену она томится.
Силен враг, но будет время —
И разрушится темница.
Поезжайте вы к Фридону,
Передайте вести эти.
Пусть, собрав большое войско,
Выступает он в Каджети.
С полководцем Тариэлом
Скоро мы к нему прибудем,
Чтоб воздать герою славу
И его отважным людям.
Вам же я дарю за службу
Все, что отнял у пиратов, —
Много там шелков различных,
И рубинов, и агатов.
Пусть узнает наш владыка,
Как усердно вы служили,
Как его приказом царским
На чужбине дорожили".
Илья Чавчавадзе
Отшельник
(Легенда)
Посвящается Ольге Чавчавадзе
I
Там, где орлы, кочуя над Казбеком,
Не достигают царственных высот,
Где цепи гор блистают вечным снегом
И ледники не тают круглый год,
Где шум людской и суета земная
Не нарушают мертвенный покой,
Где только бури стонут, пролетая,
Да рев громов проносится порой, —
Давным-давно в скале уединенной
Отцы монахи вырубили скит.
Поныне, Вифлеемом нареченный,
Тот божий храм в народе знаменит.
Сплошной ледник отвесною стеною
Спускался в пропасть. Как гнездо орла,
Сквозь глыбы льда высоко над землею
Пробита дверь убогая была.
К подошве скал от той высокой двери
Спускалась цепь, прикована навек,
И лишь по ней подняться мог к пещере
Отрекшийся от мира человек.
II
Подвижники минувших поколений
Здесь основали бедный свой приют.
Над миром льдов лишь звуки песнопений
Во славу Бога раздавались тут.
И под напев божественный хорала,
Преодолев соблазны бытия,
Здесь свой покой душевный обретала
Монахов просветленная семья.
Года прошли… Обитель опустела…
Вслед за монахом в землю лег монах…
Но весть о них селенья облетела
И до сих пор не умерла в горах,
И до сих пор окрестности пещеры
Священной почитаются землей,
И, коль туда бегут, спасаясь, звери,
Для них стрелок не страшен удалой.
Он знает: только праведник смиренный
Достоин здесь с молитвою пройти,
Но прямо в сердце грешник дерзновенный
Сраженный громом ляжет на пути.
III
Случилось так, что в древнюю обитель,
В покинутый и позабытый храм
Из дальних мест пришел пустынножитель,
Поднялся вверх и поселился там.
Простой монах, он мир покинул грешный,
Ревнуя к правде, бросил бедный свет,
Где человек живет во тьме кромешной,
Где от соблазнов избавленья нет;
Где день и ночь вослед за человеком
Влачится грех, коварный, словно вор,
Где истина, не принятая веком,
Обречена на гибель и позор;
Где всё превратно, временно и тленно,
Где нож на брата поднимает брат,
Где клевета, коварство и измена,
Взамен любви вражду боготворят…
Всеобщего падения свидетель,
Он, полный гнева, скрылся из страны,
Где даже красота и добродетель
Служить пороку гнусному должны.
IV
Под сенью скал и ледников опасных
Он поселился, бедный житель гор,
И позабыл о прежних он соблазнах,
И не стремился к людям с этих пор,
Достигнув монастырского порога,
Убил он в сердце грешные мечты,
Чтоб в судный день предстать пред очи Бога,
Не запятнав душевной чистоты.
Он день и ночь на страже был духовной.
Здесь, в глубине однообразных скал,
Он плоть свою – сосуд тоски греховной —
Слезами покаянья омывал.
И день и ночь неслись его стенанья,
И день и ночь, стекая из очей,
Не высыхали слезы покаянья,
Как безутешной горести ручей.
Чуждаясь треволнения мирского,
Его душа воскресла средь могил,
И все желанья сердца молодого
Он глубоко в себе похоронил.
V
Он был не стар, но в молодые годы
На нем почила божья благодать,
И дух его, забыв свои невзгоды,
Привык в высоком небе обитать.
И оживился лик его угрюмый,
И светом озаренное чело
Невыразимо благостною думой
Дышало и сердца к себе влекло.
И взор его, когда-то полный страха,
Теперь светился тихой добротой,
И было видно, что душа монаха
Погружена в смиренье и покой.
Какой сиял он радостью смиренной,
В небесные чертоги устремлен!
Какой дышал он верой неизменной,
Когда смотрел в далекий небосклон!
Смирив себя молитвой и постами,
Он все страданья плотские постиг,
Но дух его, испытанный трудами,
Воистину был светел и велик.
VI
И услыхал Господь его моленья,
И дал ему избыток дивных сил,
И символ своего благоволенья
Страдающему иноку явил.
В пустынной келье малое оконце
Пробито было посредине скал,
Чтоб днем туда заглядывало солнце
И свет луны во мраке долетал.
Когда, в одежды светлые одето,
Светило поднималось ото сна,
Наклонный луч дымящегося света
К ногам монаха падал из окна.
И брал монах молитвенник смиренный
И возлагал на луч перед собой,
И в час молитвы этот луч нетленный
Держал его, как дивный аналой.
Так проходили годы и недели,
Так соблюдал отшельник свой устав,
И чистоту души своей на деле
Он мог проверить, чудо испытав.
VII
Вечернею молитвой истомленный,
Стоял он раз у края ледника.
Туманных гор шатер темно-зеленый
Манил его и звал издалека.
Еще, сверкая, солнце не успело
Уйти из глаз, и в золоте огней
Оно, припав к вершине, пламенело,
Как колесо, скатившееся к ней.
Гигантский уголь тлел перед очами,
И запад был охвачен багрецом,
И облако, пронзенное лучами,
Переливалось перед чернецом.
И понял он мгновенное обличье
В природе существующих начал
И дивный образ божьего величья,
Весь потрясенный, в солнце различал.
И вдруг оно померкло, и свирепо
Дохнул в пещеру ветер ледяной,
И, закрывая солнечное небо,
Громада туч повисла над землей.
VIII
Громада туч повисла над землею,
Как будто в небе встретилась с врагом,
И, молнией сверкнув над головою,
Обрушила на землю первый гром.
И вздрогнула вселенная от страха,
И тяжкий мрак упал на листья трав,
И грянул град, перед лицом монаха
По ледяной скале зарокотав.
И этот град, и молнии сверканье,
И этот грохот яростных громов,
И облаков безумное метанье,
И злобное дыхание ветров —
Всё это вдруг смешалось воедино
И разразилось, словно божий гнев,
Который небо свергло на долины,
Людского беззаконья не стерпев.
И удалился инок потрясенный
И пред иконой матери святой
Молил ее, коленопреклоненный,
Вернуть земле утраченный покой.
IX
И вдруг, когда всё небо раскололось
И молния ударила из мглы,
Монах услышал чей-то робкий голос,
Зовущий у подножия скалы.
Монах взглянул в ущелие – и что же?
За звенья цепи ухватясь рукой,
Какой-то путник звал его… О боже,
Как очутился он перед скалой?
Коль вправду был он сыном человека,
Что привело несчастного сюда,
Когда под кровлю своего ночлега,
Дрожа от страха, прячутся стада?
«Ты человек иль демон преисподней?» —
Спросил монах и услыхал в ответ:
"Я – человек по милости господней,
Спаси меня, святой анахорет!
Я – человек, но свод небес расколот,
Холодный ливень хлещет все сильней.
Что ж медлишь ты? Меня измучил холод,
Дай мне приют под кровлею твоей!"
X
"Ты прав, пришлец! Священная обитель
Спасет тебя, коль ты не злобный тать.
Но если ты лукавый соблазнитель, —
Знать, сам Господь желает испытать
Монаха грешного… Да будет с нами
Его святая воля! Ухватись
За эту цепь и, встав в звено ногами,
Как по ступеням, кверху поднимись".
И вот из бездны пропасти пустынной
Поднялся путник, слаб и изнурен,
И сам монах, склоняясь над стремниной,
Помог ему… Но кто же, кто же он?
Не рассмотрев пришельца на пороге,
Монах сказал: "Иди за мной вослед!
Кто б ни был ты, забудь свои тревоги:
Здесь божий дом, и он спасет от бед".
И он повел пришельца за собою,
И в келье был все тот же черный мрак,
И только уголь, тлея под золою,
Неверным светом освещал очаг.
XI
И думал схимник: "Если Матерь Божья
Его ко мне впустила на ночлег, —
Как видно, он не осквернился ложью,
Когда предстал сюда как человек".
А гость его, не проронив ни слова,
Присел к огню и уголья раздул,
И, весь дрожа от холода ночного,
Над очагом ладони протянул.
"Какая ночь! – промолвил посетитель. —
Как свищет ветер над твоей скалой!"
И задрожал как лист пустынножитель,
Девичий голос слыша пред собой!
Ужель судьба послала испытанье?
Ужель явилась женщина к нему?
Ужель она, смутив его сознанье,
Повергнет душу в пагубную тьму?
Ужели Бог судил ему сегодня
Все искушенья плоти побороть?
Так пусть же воля сбудется Господня,
И да молчит бунтующая плоть!
XII
"Святой отец, хоть малую вязанку
Дай хвороста! Хоть несколько полен!
Я завтра утром встану спозаранку
И сколько хочешь принесу взамен!"
И вот монах дрожащими руками
Принес ей дров, и пламя очага
Вдруг вспыхнуло у них перед глазами
И озарило келью бедняка.
И перед взором схимника святого,
Презревшего житейские мечты,
Под сводами божественного крова
Явилась дева чудной красоты!
Без ложного смущения и страха
Она сидела около огня
И пристально смотрела на монаха,
Как лань лесная, шею наклоня.
И жар очей прекрасного созданья
Был так неистов, так неукротим,
Что даже пламя, вспыхнув на прощанье,
Бледнело, угасая, перед ним.
XIII
Когда б любовь явиться пожелала
В наш бедный мир, наверно, и она
О красоте иной бы не мечтала,
В девических чертах воплощена!
Кто б мог сказать, что спорить с красотою
Не в силах был чудесной девы нрав?
Пред нею зависть стала бы немою,
Несовершенных черт не отыскав!
Кто б устоял пред этими очами,
Пред этим ликом, сладостным, как сон,
Пред этими волшебными устами,
Где поцелуй любви напечатлен?
Кто б мог красе такой не покориться,
Взглянув на эти нежные черты?
Ведь даже зверь и тот угомонится
Перед лицом столь дивной красоты!
И покорился схимник ей бесстрастный,
Угрюмый житель каменных могил,
И, замерев, с тревогою безгласной
На деву взор плененный устремил.
XIV
"Дитя мое, – сказал пустынножитель, —
Откуда ты? В ужасный этот час
Что привело тебя в мою обитель,
Когда всё небо рушится на нас?"
"Пастушка я… На этих горных склонах
Моих овец пасу я с малых лет.
Но здесь, вверху, так много трав зеленых!
И поднялась за стадом я вослед.
О, как прекрасен вечер был сегодня!
Такого я не видела давно.
Сияло солнце, как лицо Господне,
Короною лучей окружено.
И долго-долго в небо я смотрела,
И вслед за стадом шла я без конца,
И сердце так неистово звенело,
Что я забыла про совет отца.
"Не верь, дитя, коварному Казбеку, —
Предупреждал не раз меня старик, —
Пусть, весь в лучах, он виден человеку —
Глядишь, и ливень хлынет через миг!"
XV
Что сделаешь? Ведь сердце своенравно.
Слова ему – что прошлогодний снег!
И вот, еще сверкающий недавно,
Нахмурил брови ледяной Казбек.
Всё небо разом обступили тучи,
Рванулся ветер, набежала мгла.
Как ни хотела я спуститься с кручи —
Ступить в потемках шагу не могла.
И грянул гром над самой головою,
И град пошел, и наступила ночь,
И разбежались овцы предо мною,
И я была не в силах им помочь.
И впрямь, коварна высота Казбека,
Коль может вмиг покрыться темнотой,
Соединив в себе для человека
И ад, и рай, и бурю, и покой!
Ах, как нуждалась в отчем я совете!
Зачем я в горы вздумала идти?
Знать, верно, что неправедные дети
Всегда идут по ложному пути!
XVI
Сгубила я родительское стадо,
Сама себе наделала хлопот…
Но – знаешь ли? – печалиться не надо,
Когда беда нежданная придет.
И не о стаде вовсе я горюю —
Мне жаль отца… У хижины пустой
Единственную дочку дорогую
Напрасно он сегодня ждет домой.
Не поведет и бровью мой любимый,
Когда узнает о судьбе овец,
Лишь только б мне вернуться невредимой
И успокоить старца наконец.
А град хлестал, и небо надо мною,
Казалось, землю поглотить могло,
И от раскатов грома под ногою
Тряслась скала, вздыхая тяжело.
Что было делать? Где искать спасенья?
Как пережить ужасный этот град?
Довериться ли власти провиденья
Или дорогу поискать назад?
XVII
Стоять под градом – разве это шутка?
Оставшись там, замерзла б я давно.
Блуждать во мраке боязно и жутко,
Да и сорваться вниз немудрено.
Но будь что будет! Помолившись Богу,
Решилась я и двинулась вперед,
И потеряла сразу я дорогу,
И очутилась у твоих ворот.
Увидев цепь, я поняла мгновенно,
Где я стою… Отец твердил не раз,
Что здесь, в горах, прилежно и смиренно
Пустынник божий молится за нас.
Я стала звать, но ветры так свистели,
Что ты не слышал несколько минут.
"О боже, – я подумала, – ужели
Придется мне остаться на ночь тут?"
Но пожалел творец меня, и вскоре
Ты отозвался… Вот и весь рассказ!
И да спасет Господь тебя от горя,
Как ты меня сегодня ночью спас!
XVIII
"Дитя мое, десница всеблагая
Вернет земле сияние зари.
Господь хранит нас, в бедах помогая,
Ты не меня – его благодари".
«Ты думал, я – разбойник или дьявол?»
"Дитя мое, не надо осуждать, —
В такую бурю кто б себя заставил
Забытого отшельника искать?"
"Но у тебя ужели нет на свете
Ни брата, ни сестрицы?" – "Дочь моя,
Я свет познал в монашеском обете,
Я позабыл, что где-то есть семья".
«И ты давно монахом стал?» – «Не знаю». —
«Но как же так?» – "Я не считаю лет;
Покинув мир, я жизни не внимаю,
И в этом – мой монашеский обет". —
«Ты целый мир покинул для пещеры?» —
«Да, Бог меня наставил на пути». —
"Ужели Бог велит во имя веры
Всю жизнь сидеть и плакать взаперти?
XIX
Прости меня, Господь, за это слово,
И ты не осуди, честной отец.
Когда, бывало, у холма крутого
Я стерегла на пастбище овец,
Слова отца я часто вспоминала:
"Там, среди льдов, угрюм и одинок,
Живет монах, он терпит бед немало,
Он ради духа плотью пренебрег".
Как я дивилась, Господи помилуй, —
Зачем тебе монашеский наряд?
Ужели Бог утехам жизни милой,
Которые он создал сам, не рад?
Зачем же он украсил мир цветущий
Сияньем вод и трепетом светил?
Ужель затем, чтоб человек живущий
Отверг его, и проклял, и забыл?
Как? От всего на свете отрешиться —
От радостей, от близких, от друзей?
Но разве я сама себе убийца?
Нет, не ужиться б в келье мне твоей!
XX
Жилищем ты избрал каменьев груду.
Но сладок мир, как ты ни прекословь!
Здесь смерть царит – там жизнь кипит повсюду,
Здесь скорбь кругом – там радость и любовь!
Ужели круг семьи своей любимой
Покинул ты без горя и без слез?
Ужель тоску души неукротимой
О ком-нибудь из мира не унес?
Ужели так легка тебе разлука?
Отца и мать неужто ты забыл?
Неужто ты навек покинул друга,
С которым вместе плакал и любил?
О, как ты мог?!" – "Что я тебе отвечу?
Душа для нас дороже бытия,
В плену соблазна душу человечью,
Дитя мое, не мог оставить я".
"Так, значит, нет в миру нам искупленья
И не спастись, изведав суету?"
"Спастись-то можно. Только путь к спасенью
Достался мне, несчастному, в скиту".
XXI
Несчастному?! Что он сказал такое?
Как повернулся у него язык?
Как вылетело слово роковое,
К которому он вовсе не привык?
Несчастному?! Ведь это стон печали,
Ведь это вопль тоскующей души,
Души того, кто счастлив был вначале,
Души того, кто здесь погиб в глуши!
Но что случилось? В чем его утрата?
Не в том ли, что, расставшись с суетой,
Греховный мир покинул он когда-то
И здесь обрел душевный свой покой?
Ужель считает мукою бесплодной
Свои труды бестрепетный монах!
Не в том ли счастье, чтоб душе свободной
Воздвигнуть храм бессмертия в веках?
Что с ним стряслось? Откуда это слово?
Ужель роптать он стал на свой удел?
Ужель он счастья захотел земного?
Ужель Творца он упрекнуть посмел?
XXII
Но нет, напрасна грешная тревога!
Свой светлый дух не бросит он во тьму!
Его удел – хвалить и славить Бога,
Столь дивного и щедрого к нему!
Но кто ж его лукавый соблазнитель?
Кто породил в устах его упрек?
Взглянул вокруг себя пустынножитель,
И никого заметить он не мог.
Да, никого… Лишь дева молодая
Дремала сладко возле очага,
И бледный свет, ланиты озаряя,
Скользил по ней, смущая бедняка.
И так была пленительно прекрасна
Она в сиянье трепетных огней,
Как будто все усилия соблазна
Соединились, торжествуя, в ней.
Как будто все утехи наслажденья,
Вся свежесть молодой ее поры
Рассыпали в пещере на мгновенье
Свои благословенные дары!
XXIII
Дитя любви, дитя земного праха,
Молчала дева, в сон погружена,
И в сердце истомленное монаха
Блаженная сходила тишина.
Зачем же он с нее не сводит взгляда,
Зачем глядит чем дале, тем нежней,
Зачем струится в грудь ему отрада
И он невольно радуется ей?
И вот душа страдальца просветлела.
Небесный луч, сверкая, пал во тьму,
И трепет, пробегающий по телу,
Теперь, увы, приятен был ему.
А сердце билось так неукротимо,
Как будто вырывалось из груди,
И золотая арфа серафима
Звала его и пела впереди.
Впервые это чувство неземное
Познал отшельник, гордый и немой.
И понял он, что грех блаженней вдвое,
Чем торжество души его живой.
XXIV
И он шагнул вперед, не понимая,
Чего он хочет… Сладостно чиста,
Она спала, едва приоткрывая
Улыбкой озаренные уста.
Казалось, к упоительным лобзаньям
Звала она улыбкою своей…
И в этот миг, истерзанный желаньем,
Кто б устоял, не дрогнув, перед ней?
Не устоял и схимник… И, ликуя,
Склонился он над девою… И вдруг
Остолбенел… Ужели поцелуя
Он жаждет, грешный? Горестный недуг
Ужель его преодолел сегодня?
Нет, это ложь! Жива его душа!
Тверда в нем вера дивная Господня,
И он пред нею чист, не согреша!
О нет, он не лишится благодати!
Живую душу, что воздвиг Господь,
Он променять не может на объятье
И превозможет немощную плоть!
XXV
Но что это? Чей это адский шепот:
«Ага, попался, праведник?» Чей крик,
Чей злобный вопль, чей богомерзкий хохот
В погибшем сердце явственно возник?
«Что, одолел тебя?» Откуда эти
Слова проклятые? Ужели он
Сошел с ума? Как жить теперь на свете?
Но, может быть, все это только сон?
И оглянулся он, объятый дрожью, —
Нет никого… Лишь девы молодой
Дыханье слышится… И пал он ниц к подножью
Изображенья Матери Святой.
Но нет душе его успокоенья —
Всё тот же трепет, тот же лютый страх,
Всё то же в сердце грозное смятенье,
Всё тот же ужас чувствует монах.
Душа полна молитвою усердной,
Но сердце зла не может побороть…
Ужель под кровом Девы милосердной
Не замолчит бунтующая плоть?
XXVI
Заплакал он и поднял кверху очи…
О горе! Вместо Матери Святой
Сиял пред ним во мраке темной ночи
Прелестный образ девы молодой!
Что с ним стряслось? Проклятое виденье!
Ужели грех его настоль велик,
Что Матери Святой изображенье
Восприняло греховный этот лик?
Ужели Бог лишил его навеки
Святого лицезренья божества,
Чтоб снова плоть воскресла в человеке
И отказался дух от торжества?
Перекреститься? Но рука как гиря!
Читать молитву? Но дрожит язык!
И, кажется, остался в целом мире
Один прелестный, но проклятый лик!
«Что, одолел?» И снова чей-то хохот,
И снова кто-то ластится к нему…
И, заглушив души последний ропот,
Он, как безумный, выскочил во тьму.
XXVII
Зажглась заря, и утро засияло,
И разбежались в небе облака,
И тихо над землей затрепетало
Спокойное дыханье ветерка.
Кто там бежит над пропастью ужасной?
Кто бродит там, блуждая между скал?
Ужель монах? Да, это он, несчастный!
Как бледен он, как жалок и устал!
Вот он остановился на мгновенье,
Вот устремил на небо жадный взор…
Последняя надежда на спасенье
Вставала, полыхая, из-за гор.
Он солнца ждал… Но медлило светило…
Еще вчера, открыв из кельи дверь,
Он тихо ждал, пока оно всходило…
Он ни минуты ждать не мог теперь!
И наконец взошло, блистая, солнце,
И побежал он, торопясь, домой,
И светлый луч, упавший сквозь оконце,
Опять, опять увидел пред собой!
XXVIII
И с облегченьем он вздохнул и снова
На Богоматерь глянул, весь дрожа,
И чудным светом образа святого
Опять его наполнилась душа.
И взял монах молитвенник смиренный,
Чтобы прославить Бога своего,
И возложил на луч благословенный.
Но луч, увы, не удержал его!
И закружилась голова монаха,
И слезы горя хлынули ручьем,
И возопил он к Богу, полон страха,
И бездыханный пал перед лучом.
–
И там, где раньше, полные терпенья,
Отцы святые славили Творца,
Где возносились к небу песнопенья,
Где проливались слезы без конца, —
Там, посреди пустующих развалин,
Теперь лишь ветра раздается вой,
Да стонет зверь, испуган и печален,
Спеша уйти от тучи грозовой.
1883
Похвальное слово о Колином телосложении
О твоем телосложенье,
Коля, я слагаю стих,
Ибо в этом отношенье
Ты прекрасен, как жених.
Я не боле, как ублюдок,
По сравнению с тобой.
Ты ж имеешь пару грудок
Под рубахой шерстяной.
Эта часть завидна дамам,
Ибо то, что есть у дам,
Весит в месте этом самом
Меньше на сто десять грамм.
Наконец, в средине чрева,
Если скинешь ты тулуп,
Обнаружить может дева
Колоссально мощный пуп.
Это чудо мирозданья
У тебя, как котлован.
Там построить можно зданье —
Кафетерий и чулан.
Приказав служанке Софе
Торговать в твоем кафе,
Там ты кушать будешь кофе,
Развалившись на софе.
Мы к тебе туда на Святки
Будем ездить из Москвы
И играть с тобою в прятки,
Прячась в заросли и рвы.
Будем баловаться с Софой,
У балкона сеять рожь…
Коля, будет катастрофой,
Коль постройки не начнешь!
Есть в твоем телосложенье
К благоденствию залог.
Будь же полон дерзновенья,
И тебе поможет Бог!
Из шуточных стихотворений Н.А. Заболоцкого
Красота Груни
<1>
Я, как заведующий приложениями,
замечаю красоту,
но, как знакомый с дамскими внушениями,
себя, конечно, в рамках соблюду.
<2>
Минута слабости
Облака летят по небу,
люди все стремятся к хлебу,
но, имея в сердце грусть,
Груня! – я куда стремлюсь?
<3>
Безумное решение
Груня, Груня, сколь терзаешь
ты мне сердце, ай-ай-ай…
К черту службу! Улетаешь
завтра ты со мной в Китай!
<4>
Раскаяние в необдуманном решении
Слаб человек! Одна минута —
и жизнь лежит – как бы разбитая посуда!
<5>
Возвращение к полезной жизни
Конечно, грех и я имею,
но все же вам скажу, друзья,
что вы живете так, что змею
таким манером жить нельзя.
Развратны вы! В грехах сидите,
мне жалко вас – погибли вы.
Вокруг меня страданья нити —
лишь я стою, увы, увы!
<1930 – 1931?>
Описание Тамары
<1>
Пожелание друга
Хотел бы быть я тараканом,
Чтоб в Вашей комнатке гулять,
Но не хотел бы быть тираном,
Чтоб жизнь чужую загублять.
N. N.
<2>
Описание ножки
Александр Сергеич Пушкин
ножки дамские любил.
Я же Коля Побрякушкин
жизнь на этом загубил.
Сии ножки я увидя,
моментально пал во гроб.
Так я помер, не обидя
всех, кого обидеть мог.
<3>
Описание ручки
Ручка эта так прелестна,
что, увидев ее раз,
я поранил, как известно,
при паденье правый глаз.
<4>
Описание носика
Когда увидел я сей носик,
во мне возник один вопросик:
– Почто не я сей чудный нос?
Тогда б я был как альбатрос.
<5>
Описание волосиков
Сии волосики чудесны.
К чему они, нам неизвестно.
Зато прическа Вам к лицу
на радость ангелу и мудрецу.
<6>
Описание ротика
О ротик-бездна! О ротик-бог!
Без ротика и носик был бы одинок.
А тут над ротиком
И он схож с дротиком.
<7>
Ушко и ноготок
Сие ушко
как ватрушка.
Ноготок
как электрический ток.
* * *
Ах, прекрасная Тамара,
если б были вы свидетель
страсти пышного пожара
в месте том, где добродетель
для себя нашла приют, —
Где? Вот в этом месте! Тут!
Друг Коля.
Стишки
Надпись на девке
Трогать только разрешается
богатым господам,
очень строго воспрещается
различным простакам.
Польза от молитвы
Я желанием горю
с девой повстречаться,
но молитву сотворю —
и на душе прохладца.
На расстояние между мной и Шварцем
Меж нами, Женя, расстояние —
ты – соблазнитель юных лиц,
а я их вопли в назидание
собираю для своих художественных страниц.
* * *
Мне жена подарила пижаму,
И с тех пор, дорогие друзья,
Представляю собой панораму
Исключительно сложную я.
Полосатый, как тигр зоосада,
Я стою, леопарда сильней,
И пасется детенышей стадо
У ноги колоссальной моей.
У другой же ноги, в отдаленье,
Шевелится супруга моя…
Сорок семь мне годков, тем не мене —
Тем не мене – да здравствую я!
1950