Валентин Тумайкин
Веления рока

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!

Федор Тютчев

Глава I
Дембель

   Служил Эрудит далеко, в Приморском крае, в воинской части, расположенной в заповедной долине озера Ханка. Вот занесло, думал он, разбирая в оружейной комнате свой автомат. Зачем его увезли за тысячи километров от дома? И не его одного из Ростовской области, из разных мест: из Забайкалья, Дагестана, Чувашии. Были в его роте так же грузины, осетины, эстонцы.
   «У нас в Ростове тоже стоит воинская часть. Туда, наверное, пацанов из Владивостока и Сахалина везут? Если бы все с кем я призывался, служили вместе, поближе к дому, точно не было бы никакой дедовщины! В общем, таким путем или как-то иначе дедовщину можно изжить. Наверняка можно.
   Но почему ничего не меняется?» Такой вопрос сидел в голове Эрудита со вчерашнего дня, когда прошел слух о происшествии: минувшей ночью повесился солдат, по армейской классификации – «молодой». Он прослужил всего пару месяцев, «деды» запугали его, затуркали, словом, довели до самоубийства. А информация вокруг происшествия была окружена таким ореолом тайны, что практически сослуживцы узнали об этом случайно.
   С каждым днем у Эрудита все сильнее укреплялось желание постигнуть причину царящих в их части бесчинств, которые противоречили его взглядам, характеру. Иногда ему казалось, что он вот-вот докопается до истины, но годами укоренявшиеся казарменные устои были столь абсурдны, что найти им разумное объяснение никак не удавалось. Это само по себе еще больше распаляло не только намерение разобраться во всем, но и убеждение: значит, такие жестокие порядки кому-то нравятся.
   Армию Эрудит сравнивал с джунглями, где царят дикарские нравы, где сквозь мрачные дебри произвола не пробиваются лучи элементарной порядочности.
   А ведь тысячи еще не знающих жизни пацанов, хотя и наслышаны об армейских кошмарах, все равно в глубине души мечтают об армии, как о таинственной и заветной планете: там совершаются геройские подвиги, там можно проявить свою доблесть, отвагу и храбрость. Мальчишки есть мальчишки: им защита близких и могил своих предков предназначено природой, к тому же в семнадцать-восемнадцать лет мы все романтики: будущее нам еще кажется похожим на сказки, в которых добро всегда побеждает зло, в груди буйствуют благородные порывы, любовь ко всему миру, мы осознаем свое предназначение сделать его совершеннее, добрее и краше. Но, надев солдатскую шинель, оказавшись в одиночестве перед постоянной угрозой со стороны старослужащих и офицеров, внезапно убеждаешься, что мир жесток, а реальность страшнее сказок! В армии ты раб: тебя бьют по лицу и по почкам, заставляют перелопачивать прошлогодний снег, строить дачи для командиров; по прихоти сержанта ты продуваешь макароны, до потери сознания ползаешь по плацу; здесь тебя искалечат или убьют. Под солдатской шинелью сердце начинает биться иначе, чувства черствеют: тебя уже не восхищает безмолвие вечное далеких звезд, теперь ты смотришь на ночное небо с безысходной тоской, и хочется завыть по-волчьи. Так или примерно так размышлял Эрудит.
   Мой дорогой читатель, вы, вероятно, удивлены несколько странным именем нашего героя. Конечно же, это – не имя, а уличное прозвище. Зовут его Виктор Донцов. Но в хуторе Заречном, в котором он родился и вырос, все его звали Эрудит, и прозвище это прилипло к нему прочно, навсегда. В армии же он был рядовой Донцов. Чтобы нам с вами, дорогой читатель, не путаться, будем, пожалуй, и в дальнейшем называть его по-уличному – Эрудит. Парень среднего роста, с широкими плечами и крепкой грудью. Коротко остриженные черные волосы открывают высокий лоб и прямые темные брови. Взгляд слегка прищуренных серо-зеленых глаз – сосредоточенный, уверенный.
//-- * * * --//
   Всю неделю в части стояла тишина, как будто бы все забыли о ЧП. И вдруг началась кутерьма – в срочном порядке красили бордюры, орали друг на друга офицеры, стоял топот пробегавших взводов. Всюду наблюдались озадаченные взгляды, суматоха. А на следующий день для расследования происшествия прибыла комиссия из Москвы, во главе с генералом. Командир части полковник Перегаров, как и положено, оказал ему радушный прием.
   – Гостей мы любим, вам у нас понравится, – сказал он и деликатно предложил высокому гостю для начала полюбоваться красотами гор.
   Генерал с мясистым носом и полным ртом золотых зубов, предвкушая обильный ужин, имел хорошее настроение, потому согласился с превеликим удовольствием. Совершая восхождение, они вели меж собой интеллигентный разговор о необъятных просторах Приморского края, о дикой красоте его уникальной природы.
   – Ну что, вы тут, как бы, еще не всех изюбрей перестреляли? – интересовался генерал. – Хоть видел их?
   – Как не видеть? Сколько раз приходилось, – отвечал полковник. – И оленей видел, и медведей. Если желаете, на кабанчиков можем поохотиться. Прежде, говорят, они тут полчищами ходили, теперь, конечно, их все меньше становится. Но не жалуемся, без трофеев редко бываем.
   Поднимаясь сквозь пятнистую тень по травянистому покрову сопки, полковник, в свою очередь, живо интересовался столичным бомондом, спрашивал генерала, мол, не доводилось ли ему бывать на концертах Аллы Пугачевой, поинтересовался его отношением к балету, к творчеству Хачатуряна.
   – Мне очень уж нравится «Танец с саблями», – с огоньком в глазах сообщил он, – особенно «под этим делом». – И щелкнул себя по шее. – Как только услышу: тара-та – та, тара-та – та, так руки сами тянутся схватить саблю и размахивать ею во все стороны, и бежать, и прыгать, как джигит. Я просто обожаю классическую музыку, она облагораживает, она возвышает душу.
   – Вот как? – окинул его генерал проницательным взглядом. – По тому, какую музыку человек любит, можно судить о сущности его души.
   – Тесно тут душе. В нашей глуши никакой культуры, только горы, леса да журавли, – посетовал полковник.
   – Культура, культура, – задумчиво произнес генерал и поднял голову к небу. Над горными вершинами, распластав свои могучие крылья, словно в невесомости, парили два орла. – Прямо как у Арсеньева! Зачем она тебе здесь, эта самая столичная культура? Тут надо, понимаешь ли, наслаждаться великолепием этих гор, фауны и флоры, как бы абстрагироваться от цивилизации, от социальных условностей восприятия действительности для адекватного ее отражения, проще говоря, сорвать покров майи, чтоб обнаружить ноуменальный слой реальности, слиться с дикой природой, как Дерсу Узала.
   Генерал долгое время работал преподавателем в военной академии и привык излагать свои мысли научными терминами, а более того любил заумными фразами сбивать с толку своих собеседников. В этой его манере было что-то такое, что напоминало гоголевского портного Петровича. Полковник не совсем понял или совсем не понял, что сказал генерал, но сделал вид, что все понял и с задумчивым видом поддержал разговор:
   – Верно говорите. В принципе я согласен с вами. Я, в общем-то, так и поступаю, частенько сливаюсь с природой-матушкой. Иной раз так кошки заскребут на душе, что места себе не находишь. Тогда беру поллитровку, кое-какой закусочки и уединяюсь в этих горах. До одури не напиваюсь, конечно, а так, чтоб только в тонусе быть. Глотну чуток и хожу вот так под этими вековыми кедрами, слушаю чириканье всяких соек, кедровок, поползней да философствую о скудности нашего бытия, о мироздании, о божественности всего сущего. И наступает в душе такое умиротворение!
   «О-о! Да ты, дорогой мой полковник, тихий алкоголик», – подумал генерал.
   – Извините за нескромный вопрос: а вы как расслабляетесь?
   – А я, понимаешь ли, как бы и не напрягаюсь, – улыбнувшись, ушел от ответа генерал и продолжил: – Ты только посмотри, какая грандиозность вокруг. Очень красочно Арсеньев описал ваши места, я, когда прочитал его, как будто сам побывал здесь. И не думал, что собственными ногами доведется топтать эти склоны. А вот видишь, как бы случай подвернулся.
   Полковник внимательно следил за каждым словом и движением генерала. А тот опять поднял голову, стал наблюдать за плавающими в небесной выси орлами, дожидаясь, когда они взмахнут крыльями; не дождался и спросил совершенно неожиданно, даже, как показалось полковнику, совсем неспроста:
   – Ты читал Арсеньева?
   Полковник пришел в ужас, он как будто сразу сделался ниже ростом, в одно мгновение побледнел весь, насторожился и потупил глаза. «Не случайно он задает такой вопрос! Что-то за ним скрывается каверзное, что-то подразумевается? Хитрый, ох, хитрый он человек, раз задает такие провокационные вопросы». Вероятно, генералу показалось забавным замешательство собеседника, он медленно, с улыбкой, перевел глаза в его сторону. Это действие еще больше убедило полковника в том, что в вопросе злой умысел, он отвернулся, скрывая от него свое отчаянное лицо, и все медлил с ответом. Наконец раскрыл рот, но еще подумал в нерешительности, судорожно вобрал в себя воздух, виновато крякнул и ответил сконфуженно:
   – Вы уж меня извините, товарищ генерал, но как-то не довелось проштудировать труды этого полководца. Времени на книжки не хватает. Все свои силы отдаю воспитанию патриотизма, подъему воинского духа офицерского и рядового состава. – Он замялся на минуту и, тяжело подышав, добавил: – Вот мой замполит точно читал. Политзанятия у нас проводятся регулярно, по два часа каждые вторник и пятницу, на которых изучаются постановления партии, разоблачаются агрессивные происки империализма в лице НАТО.
   Генерал бросил вопросительный взгляд на заплывшую, стремя подбородками физиономию полковника, снисходительно улыбнулся и без тени упрека проговорил:
   – Ну вот, о культуре тоскуешь, философствуешь, а сам даже Арсеньева не прочитал. Впрочем, ты знаешь, раньше философия была от Баха до Фейербаха, а теперь – от Эдиты Пьехи до иди ты на… – При этих словах хлопнул полковника по плечу и, схватившись рукой за живот, встревожил величавую тишину гор громким хохотом.
   От панибратского отношения генерала сумрачная физиономия полковника просветлела, он сразу же повеселел и тоже засмеялся, при этом наклонился под старой елью и зачем-то поднял сухую сучкастую ветку. В голове мелькнуло: «Свой мужик, с таким можно найти общий язык; зря я так запаниковал».
   Между тем, оставив в стороне бурелом, они, отдыхиваясь, поднимались все выше. А когда обошли валежник, на противоположной стороне обрыва увидели два выступающих из земли валуна странной продолговатой формы. Полковник, показав на них веткой, которую все еще покручивал в руке, оживленно поведал, что силуэты этих камней в лунную ночь напоминают объятья возлюбленных. И тут же рассказал легенду о несчастной любви отважного охотника Дзуб-Гына и юной красавицы Янтун-Лазы. О том, как злые духи хотели их разлучить. Но не удалось осуществить свой коварный замысел, и тогда они превратили влюбленных вот в эти самые камни.
   Издали можно было подумать, что генерал и полковник проводят рекогносцировку. Солдаты так и решили: намечается очередное учение.
//-- * * * --//
   Вечерело. В посеревшем небе за темным гребнем заклубился отсвет вечерней зари, в ущелье появились сумеречные тени. Вдруг вершина горы вспыхнула, и шалопутный солнечный луч срикошетил от генеральского погона.
   Очертания хребта расплылись, высокая сопка стала казаться еще громадней и величественней. Налюбовавшись дикой красотой Сихотэ-Алиня, вдоволь надышавшись чистым воздухом, настоянным на запахах папоротников, статных лиственниц и могучих кедров, собеседники решили вернуться. Казалось, весь бескрайний простор навсегда погрузился в дремоту, объятый благодатной томительной тишиной, только со стороны ущелья тянул легкий ветерок. Генерал, захваченный первозданной красотой этого мгновения, раскинул руки, чтобы выразить свое душевное единение с торжеством девственной природы, словно хотел объять и горы, и синеющее за деревьями озеро, и безбрежное небо.
   – В нынешнем году зима запаздывает, – начал рассуждать полковник. – Обычно такие теплые деньки стоят у нас в октябре, а для ноября это большая редкость.
   Вдруг он заметил, как в чаще что-то мелькнуло, крупное и пестрое. Подал генералу знак, и они затаились. Из-за веток кедра, прижавшись к стволу, на них глядела рысь. Были отчетливо видны ее ржаво-желтый бок и покрытая черными пятнами голова. Генерал почувствовал, как от взгляда стеклянных неподвижных глаз по его спине пробежал холодок, и намерился бежать. Полковник молча вцепился в его рукав, давая понять, что надо стоять тихо, не делая резких движений, он знал, что в тайге свои правила: если увидишь опасность – бежать или отступать нельзя – смерть. С минуту рысь не шевелилась, потом, изогнувшись всем туловищем, прыгнула на соседний сук и скрылась в зарослях. В эту минуту в воздухе закружились редкие снежинки, а через мгновенье налетел вихрь, снег повалил большими хлопьями, пронизывающий ветер резко усилился, дул порывами и бил в лицо, вышибая из глаз слезы. Перепуганные, но вместе с тем довольные, что повезло увидеть такого жуткого зверя, собеседники ускорили шаг. Через полчаса они спустились со склона и пошагали по плацу, направляясь в ленинскую комнату, где, как и предполагал генерал, их ждало отменное угощение.
//-- * * * --//
   Терренкур немного утомил генерала, но после первой он почувствовал небывалый прилив сил и бодрости. А полковник почтительно наливал, произносил тосты за здоровье важного гостя:
   – Я очень рад был с вами познакомиться, – восклицал он, поднимая стакан из тонкого стекла. – Давайте выпьем за ваше драгоценное здоровье!
   Генерал пил, прерывал изредка тосты остроумными шутками, доказывавшими, что гость находился в хорошем расположении духа. Время от времени он восторгался встречей с рысью и все сожалел, что не прихватил с собой автомат.
   – Я не могу тебе передать, какое острое ощущение я пережил за это время. Ну а ты? – спрашивал он полковника. – Какие у тебя были ощущения?
   – Я много раз видел рысь, для меня это привычное дело.
   – Нет, я спрашиваю, каково, а?
   – Да что про это говорить… Я хочу рассказать про свой полк. Мой полк отличный по всем показателям. Дедовщины нет, солдаты всем довольны, живут дружно. Давайте выпьем за славу Советской Армии!
   Полковник был немногословен, боялся сказать лишнее, только придумывал, как и что он станет говорить, в ту же минуту пристально вглядывался в лицо генерала и предчувствовал, что ему не понравятся его рассуждения, поэтому говорил односложно и, казалось, старался как можно быстрее напоить своего гостя до потери чувств. Генералу стало скучно слушать отрывочные фразы лебезившего хозяина, его раздражал заискивающий тон, эта услужливость, с которой полковник произносил один за другим тосты. Но после четвертой или пятой генерал повеселел, его прорвало на анекдоты. От анекдотов сам по себе перекинулся логический мостик к политике. Вот тут-то и случился курьез.
   От спиртного полковник потерял бдительность, и что-то возразил генералу по поводу здоровья Леонида Ильича Брежнева и его наград, да еще заявил о том, что, по его глубокому убеждению, не следовало вводить наши войска в Афганистан. Такой реакции генерала, какое произвело на него это мнение, полковник не мог даже и предположить. В одно мгновение и без того красное лицо захмелевшего гостя покраснело еще сильней, побагровело и покрылось бледными пятнами.
   – Молчать! Смирно! Как стоишь!? – кричал он. – Ты кто такой, чтоб сомневаться в политическом курсе Политбюро? – В порыве гнева он перевернул стол, набросился на полковника и кулаком ударил его по морде.
   – Вон из моей резиденции! – кричал взбешенный генерал. – И больше не попадайся на мои глаза, сволочь!
   Упитанный полковник мог бы дать отпор обидчику, но каким бы пьяным ни был, все-таки инстинкт самосохранения не позволил ему сделать этого. Он только дергался, как ошпаренный, стиснув зубы и крепко сжав кулаки.
   – Вон, сказал я тебе! – вновь заорал разгневанный гость.
   Тогда, не теряя своего достоинства, полковник демонстративно открыл дверь, окинул его высокомерным взглядом и решительно, но нетвердо шагнул за порог.
   Оставшись наедине, генерал ходил взад и вперед, не в силах совладать с собой. Вдруг остановился, уставился на пол. Ему стало жалко котлеток, румяных пирожков, разбитой банки с маринованными огурцами и черной икры, которая, разлетевшись, изобразила на стене замысловатое произведение абстрактной живописи. Обычно в такие минуты генерал становился инициативным и энергичным. Вот и теперь ему хотелось действовать, в нем бурлила кровь. Надо было каким-либо образом выпустить пар.
   – Как посмел рассуждать о политическом курсе Политбюро! Удавлю барбоса!
   – прокричал он в приступе гнева, который никак не проходил, и отправился в казарму.
//-- * * * --//
   Время было позднее. Генерал не вошел в казарму, он ворвался как вихрь. С ходу, не отряхнувшись от снега, поднял роту по тревоге, построил по стойке «смирно» и до глубокой ночи играл в Суворова. Перемещаясь вдоль строя медвежьей походкой, он властно орал, передавая в мозги роты бесценную информацию:
   – Я научу вас, мать вашу коромыслом, родину любить! Я вколочу в ваши безмозглые мозги доблесть и честь во имя отчизны!
   Эрудит слушал угрозы генерала и не верил своим ушам. Ему очень хотелось спать, голова наливалась свинцом, а глаза решительно закрывались. Через минуту в казарму с бутылкой водки, в которой был утоплен корень, влетел, еще не совсем проснувшись, ротный, лейтенант Утехин. Как положено по Уставу, он поприветствовал генерала, потом представился; бледные пятна застилали щеки объятого страхом офицера. Генерал заметил его, но только махнул рукой и продолжил воспитывать роту. Кричал он все громче и энергичнее. Время от времени незаурядные способности оратора начинали давать сбой. Тогда он широким жестом подзывал к себе ротного, стоявшего наготове, браво опрокидывал поданный стакан, засовывал в рот ломтик сервелата и, неспешно пожевывая, продолжал в том же духе. А когда ему стало трудно стоять на ногах, сменил гнев на милость и даже прослезился. По-отечески обнимая каждого десантника, бормотал, что он любит солдат не меньше Суворова, что он такой же талантливый, но только скрывает это.
   – Скажу вам по с-секрету, – приложив палец к губам, с трудом выговаривал он слова заплетающимся языком, – Суворов ни ч-черта не смыслил в стр-тегичской ав-виации. А я в ней с-собаку съел.
   Тут же по строю пронеслось тревожное: «Генерал съел собаку!?» Вскоре, повиснув на шее рядового Замурышкина, он уснул и захрапел.
//-- * * * --//
   На другой день, пока генерал спал, лейтенант Утехин раздобыл ящик водки и грудастую аборигенку. Все это доставил к нему в опочивальню. Часам к десяти генерал изволил проснуться. Из его гортани послышались сиплые стоны, сквозь которые лейтенант сумел разобрать жалобное:
   – В роте плохо. Ох, в роте плохо.
   – Сию минуту, товарищ генерал, – отрапортовал лейтенант. При этом быстрехонько открыл бутылку, налил стаканчик и подал генералу в постель.
   – Рассольчику бы сейчас, – кряхтя и морщась, безнадежно прохрипел разбитый сном и опухший после вчерашнего генерал.
   – Рассола не имеем, товарищ генерал, только огурчики-с.
   Их ротный Утехин самолично собрал с пола после ночного погрома. Генералу явно нравилось примерять на себя анекдоты, поэтому, пропустив стаканчик и похрустев огурцом, он устремил мутный взор вдаль, куда-то мимо лейтенанта, и выдохнул:
   – В роте полегчало.
   – Товарищ генерал, – обратился к нему лейтенант, – разрешите доложить о трагическом известии. – И, не дожидаясь разрешения, доложил: – По радио сказали, что умер Леонид Ильич Брежнев.
   – Туда ему и дорога, – пробормотал еще не совсем соображающий генерал. Но тут же спохватился и переспросил: – Что? Что ты сказал? Кто умер? Брежнев, говоришь, умер? Вот так новость! Анекдот, да и только.
   После этих слов, чуть-чуть пригнулся, смолк и стал напряженно вспоминать вчерашние события. Он помнил, что было что-то связано с Брежневым, но что именно, точно не помнил. В его голове крутилась навязчивая мысль, что вчера лично разговаривал с ним. И не только с ним, а еще и с Суворовым. «Что за бред, – подумал он. – Отчего это в моей голове одни выдающиеся личности?» И вслух пробурчал:
   – Прямо мистика какая-то! М-да. Как ты думаешь, ему присвоят еще одного Героя Советского Союза, посмертно? А? Я бы, например, присвоил. Обязательно надо присвоить, ведь «дорогой и любимый», царство ему небесное, так любил ордена. Я бы непременно утешил покойного.
   В эту минуту он обратил внимание на добычу лейтенанта, чему был приятно удивлен. Потянулся, сделал многозначительный вздох, внешней стороной ладони протер глаза и приказал немедленно грузить всех троих, то есть его, водку и бабу, в машину, пожелавши ехать на дачу к полковнику Перегарову.
   – И не делайте умное лицо, лейтенант, вы же офицер! – подбодрил командира роты повеселевший генерал.
   Утро было морозное. Генерал всматривался сквозь заиндевевшие стекла «уазика», и все не мог избавиться от преследовавших его наваждений. Но тут он второй раз обратил внимание на застенчиво улыбающуюся покорную барышню. Глаза на смуглом лице – как черные угольки под елочными колючками ресничек, губы – алые, на щеках – румянец, свой, настоящий.
   Он по-гусарски привлек ее за талию поближе к себе, зевнул.
   – Что-то я утомился. Да и скучно мне с вами, лейтенант. Вот полковник – другое дело. С ним интересно поболтать, особенно о политике. Мыслит масштабно, шельма! Глобально, можно сказать, мыслит. Одним словом – личность!
   Лейтенант почувствовал себя удалым ямщиком. Он давил на газ, сноровисто выруливал на виражах. Машина ревела, с разгона разрезая косые переносы. Он несся, не замечая следов, протоптанных ранним утром зверем в волнах мягкого снега. Дорога вела по седловине между высотами. По обе стороны стояли вековые сосны, закрывая небо. В острых изломах под белым пышным покровом чернели скелеты деревьев – бурелом, чащоба. Дорогу лейтенант знал, как свои пять пальцев, казалось, он мог бы по ней проехать с закрытыми глазами. Как-никак, мотался по этому маршруту туда-сюда ежедневно в течение трех лет. Тогда полковник Перегаров затеял стройку своей дачи. Рота лейтенанта Утехина на ней поработала ударно, с комсомольским задором. Полковник был доволен: дважды «накрывал поляну». Угощал щедро, от всей души. Чего только не было: и вяленая оленина, и шашлык из дикого кабана, и хариус, даже заливной лосось с хреном. А водки – хоть упейся. Чудные были времена. «Вообще, – лихо выкручивая баранку то вправо, то влево, раздумывал лейтенант Утехин, – такие дела полезны, с какой стороны ни посмотреть: во-первых, полковник обзавелся – считай, на халяву – прекрасным особняком; во-вторых, почти все солдаты на этой стройке приобрели строительные навыки».
   Через четверть часа «уазик» завизжал тормозами возле белокаменного с резными барельефами особняка. На крыльцо выбежал полковник в шитом золотыми нитками бархатном, красного цвета халате с большими перламутровыми пуговицами. Такие халаты раньше были только у господ и помещиков. Под глазом у него светился большой лиловый фингал. Увидев гостей, полковник заулыбался и с распростертыми объятиями принял и генерала, и его даму…
   Сколько гостил генерал у полковника – никто не знал, но в части он больше не появился.
   В армии Эрудит вел дневник, в который ежедневно записывал свои наблюдения. О ночной истории он написал следующее:
   «9 ноября, 1982 г.
   После отбоя рота спала ни сном, ни духом. Вдруг раздался немилосердный крик. Я сообразил: «Тревога, пора вставать». Рота выскочила, не успев очнуться, и по команде чуждого нам голоса построилась смирно. Тогда я увидел мутанта подозрительного телосложения и сомнительного возраста. Он был весь в снегу, в генеральских погонах и громко орал. Я подумал, что мы оказались перед лицом беспощадного врага, и побледнел от испуга. Но тут прибежал ротный, лейтенант Утехин. Он загипнотизировал мутанта стаканом водки и воспитал в нас боевой дух, сказав: «Не обращайте внимания, генерал натуральный». Мы поверили лейтенанту, ибо знали, что инстинкт его никогда не подводил. Поэтому немедленно преодолели страх и стали спать стоя, а генерал долго раскрывал нам глаза на военные хитрости Суворова. Он говорил, что поступки и дела показывают характер и масштабы личности.
   Вот, например, у Суворова не было стратегической авиации, поэтому его армия переходила через Альпы вручную».
//-- * * * --//
   Шел второй год службы. Было самое начало лета. Горы, окружавшие воинскую часть с трех сторон, укутывала пелена тумана, на склонах темнел мокрый лес. Могучие кедры густой хвоей прикрывали молодняк, как наседки своих цыплят. Вековые дубы стояли обособленно, в некотором отдалении от них рассредоточились высокоствольные ильмы. Вытягиваясь ввысь, они показывали свою силу и мощь, словно угрожали предъявить дубам территориальные претензии.
   Эрудит вместе со всеми драил плац до состояния зеркального блеска. Командир части полковник Перегаров самолично контролировал хозяйственные работы. Не бывало такого случая, чтобы он не находил к чему придраться. И этот не явился исключением. Тем более, был полковник явно не в духе: привычка то и дело доставать из кармана брюк носовой платок и вытирать им шею свидетельствовала о том, что он еще не опохмелился.
   Его внимание привлек земляк Эрудита новобранец Димка Кучеров, который прошел мимо брошенного кем-то окурка и не поднял его. Этого оказалось достаточно – полковник озверел.
   – Сержант, ко мне! – рявкнул он.
   Сержант Дыбов, его все звали по прозвищу – Дыба, подбежал и вытянулся, глядя своими выпученными глазами прямо в лицо командиру.
   – Кто этот рас… (шалопай)? – спросил тот, показав вытянутой рукой на Кучерова.
   – Рядовой Кучеров, – ответил Дыба.
   – Почему он в моем присутствии не поднял окурок?
   – Не могу знать, товарищ полковник.
   Перегаров загнул трехэтажным матом и наотмашь ударил Дыбу в челюсть. Дыба пошатнулся, но тут же снова вытянулся.
   – Убрать! – разозлившись, гаркнул полковник. – Бегом! – Дыба побежал к окурку. – Отставить! – услышал он вслед.
   Ошарашенный Дыба, сделав по инерции еще несколько шагов, встал и застыл на месте. Заметив всеобщий переполох и волнение, полковник захотел усилить впечатление.
   – Пусть поднимет этот! – гаркнул он, указав на рядового Кучерова.
   Тут же вместе с Кучеровым к окурку бросились все солдаты. Только Дыба молча стоял, в замешательстве не зная, что делать. Пристально глядя на него, полковник представил себе, как он снова влепил бы ему, но, увидев, как, сбивая друг друга с ног, солдаты бежали к окурку, успокоился: «Боятся, стервецы». От этого ему стало приятно, по всему его телу разлилась теплая волна, как будто ему только что почесали спину. Дымя сигаретой, как ни в чем не бывало, он вытер шею, сел в машину и уехал.
//-- * * * --//
   Эрудит знал, что теперь Дыба не даст житья Димке. Среди молодых новобранец выделялся своей интеллигентностью. Он был из самого Ростова. Эрудиту нравились его городские манеры, честность. Но главное, они были земляками, а в армии землячество – это очень серьёзно; земляк – это почти что брат. Поэтому они быстро и крепко подружились. Эрудит помогал ему втянуться в службу, старался, чтобы у него было всё хорошо, и его никто не смел трогать. Много раз Эрудит защищал его от Дыбы, деда-беспредельщика, известного особой жестокостью к любому, прослужившему меньше его хотя бы на полгода. Как «старик», по дедовским понятиям, Эрудит не имел права вставать на сторону молодого, пусть даже и земляка. Вскоре, когда рота, как всегда, гурьбой ввалилась в столовую и начала быстро растекаться между столами, Эрудита остановил на полпути Дыба и попытался объяснить ему это. С кривой усмешкой, оглядев Эрудита с ног до головы, он прогнусавил:
   – Тебя не касается, не встревай. Будешь впрягаться – нарвешься сам.
   От злости по скулам Эрудита перекатились желваки. Он схватил Дыбу за грудки, скрутил на его горле тельняшку и предупредил:
   – Ты меня не пугай. Понял?
   – Понял, я понятливый, – отрывая от горла его руку, прошипел Дыба.
   Если бы Эрудиту предложили определить натуру и образ Дыбы одним единственным словом, он, наверняка, произнес бы: «Гнусный». Такого типа людей, как Дыба, немного, однако достаточно для того, чтобы каждый из нас в жизни хотя бы с одним из них соприкоснулся. И странное дело, такой человек, при всех равных условиях, не имея никаких преимуществ, как правило, умеет возвыситься над другим человеком, унизить его. Отчего это происходит? Оттого ли, что он никогда не обременяет себя даже элементарными понятиями о культуре и считает, что уважительное отношение должно проявляться только по отношению к нему? Или это гипнотическое воздействие, проявляющееся в нем от чрезмерной и постоянной потребности подавлять волю других людей? Призвание человека с такими задатками предопределено – всегда рваться к власти. Мысль о власти, никогда не покидает его, вырастает постепенно в настоящую страсть, и страсть эта заглушает голос разума и сердца, разрастается до громадных размеров. Ночами, томясь в мучительном полусне, в голове у него возникают самые противоречивые планы, сложные расчеты, поэтому, вполне естественно, что он обычно достигает цели: становится либо бандитом, либо чиновником. И в подобном положении живет легко, безмятежно, не ведая ни стыда, ни совести.
   С бычьим лбом и выпученными глазами, Дыба стремился найти в каждом какой-либо физический недостаток, слабую струнку и при любом удобном случае задеть за живое. Казалось, он ненавидит все человечество. Его неприятной внешности соответствовали и манеры: он говорил в нос, медлительно и важно, выдавливая из себя каждое слово, всем своим видом показывая, что вести разговор с таким, как ты – это ниже его достоинства. Ростом Дыба превосходил Эрудита, но Эрудит от природы был сильным и ловким, не прошли даром и армейские тренировки. Об этом Дыба хорошо знал и не решался вступать с ним в открытую схватку.
//-- * * * --//
   Димка Кучеров с виду был совсем еще мальчишкой, он вырос в обеспеченной семье, не зная трудностей, и о борьбе за выживание имел весьма смутные представления. Однако теперь он отчетливо понимал свое положение. Вечером они с Эрудитом и еще одним другом, Ахтымом Гыргеновым, охотником из Забайкалья, обсудили ситуацию.
   – Старайся не оказываться с Дыбой один на один, – предостерег его Эрудит.
   Потом разговорились о гражданке: воспоминания возникали одно за другим, и все, что было до армии, здесь значило больше, чем когда-то. Ахтым Гыргенов, как обычно, рассказывал об охоте в горах Кодара. Это был доброжелательный, добродушный парень с восточным разрезом глаз. Он любил пошутить и сам абсолютно не обижался на шутки, отвечая на них детской улыбкой. Была у Ахтыма немного странная мечта: когда пройдет необходимый срок службы, приехать в гости к Эрудиту, посмотреть на Дон. Частенько в такие вот минуты он делился с друзьями сокровенным: будет таким же охотником, как отец. Люди уважать будут, за советами приходить будут. Рассказы в его самобытной манере изложения Эрудит слушал с удовольствием.
   – Расскажу я вам, – начинал Ахтым, – как медведь хотел нас с отцом голодом уморить. Однажды взяли мы малокалиберные винтовки и пошли белок промышлять. День идем – ни одного выстрела не сделали, два дня идем – нет белки. Отец напрягся от неудачи, молчит, хмурый; собаки злые от голоду, бегают с задранными мордами, повизгивают. Нашли в чащобе берлогу, облаяли. Отец замахал руками, хотел избить их: нельзя тревожить амаку!
   – Амака – это медведь, – пояснил Эрудит Димке.
   – К вечеру мы добрались до зимовья, – продолжал Ахтым, – и наткнулись на следы сохатого. «Но-о, – удивился отец, – зверь рядом ходит». В тайге следы, как книга, все расскажут. Мы даже не стали отдыхать, чаем не погрелись – сразу пошли по следу. След в ложбину ведет. Глядим – стоит сохатый: большой, жирный бык. На одном месте стоит, рогами в дерево упирается. Мы догадались: между деревьев рога застряли, не может их вытащить сохатый. Рога огромные, как старые сучья. Отец подкрался, выхватил из-за пояса нож и убил зверя. Радость была большой. Отец дымит трубкой, говорит: «Большая удача. Не надо теперь по тайге ходить, белку искать. Отдохнем на хорошей еде, силы накопим, потом нарубим куски сохатины, домой потащим». У меня тоже нож за поясом висел. Только взял я его в руку, только приготовился снимать с сохатого шкуру, как услышал в чащобе рев. Видать, разбудили собаки амаку, он шибко обиделся, разворотил свою берлогу, вышел бродяжничать. Мы с отцом руки к ушам приложили: тихо стоим, слушаем. Второй раз амака еще страшней взревел, совсем близко. «Надо убегать, – сказал отец, – амака подкрадется, выйдет из кустов, набросится сзади и подерет». Отец умный, все знает, он на охоте много зим скитался. Повесили мы на дерево тяжелые мешки, винтовки с собой взяли – винтовки нельзя оставлять – и побежали. Утром пошли за мясом и увидели: огромный черный медведь рвет тушу сохатого. Не пускает нас к мясу. Собаки выскочили его пугать, он разозлился, задавил их. Малокалиберная пуля для амаки, что укус комара. У нас и патронов нет, в мешках остались. Мы запрятались за косматые кедры, весь день ждали, когда он уйдет. А он наелся, лег в кустах, затаился. Три дня не пускал амака нас к мясу. Сухари, лепешки и сахар – в мешках. Их тоже не отдает амака. Мы как собаки голодные были, на ужин варили мох и чагу. На четвертый день совсем худо стало: животы подвело, руки окоченели, ноги ослабли. Сказали мы: «Умный амака, черный амака! Ты добрый, большой, сильный. Прости нас, амака, ты не думай, мы не хотели тебя обидеть». Спички у нас были. Огонь зажгли, попили кипяток и пошли к лабазу.
   Ахтым рассказывал весело, посмеиваясь. А потом задумался.
   – Отец письмо прислал. Пишет: «Совсем старик стал. Какой теперь охотник. Приедешь из армии, последний раз на охоту вместе сходим. Потом уйду в горы, там умру». Еще пишет, что Джальгурик ждет меня. Джальгурик – тонкая, красивая, в ее жилах бежит чистая кровь древних богов; я люблю ее, она меня тоже любит. Закончу службу, возьму в жены свою красивую Джальгурик.
   Тут и Димка вспомнил о своей подруге.
   – В институте я дурил голову одной девчонке, – начал свой рассказ он, – а потом повернулось так, что жить без нее не мог. Но оказалось, что любовь эта была в одно рыло. Раз пришел в общежитие к ней, а она с каким-то жлобом в обнимку на кровати сидит. Я как увидел, в глазах помутнело. Схватил со стола тесак, тот козел с испугу в окно выскочил. С первого этажа, но умудрился ногу поломать. А моя дура тоже тонкая была, успела в дверь выскользнуть и такой шум подняла. В деканате посчитали это хулиганством и выгнали меня из института, главным образом – за нож. От суда отец отмазал. Так и не стал я Эйнштейном. Вскоре пришла повестка. Раз пришла, надо служить. Мог бы откосить, конечно, у предков связи были, но решил повоевать, пороху понюхать. И зря, не думал, какое гнилое место эта армия.
   – Ты ее все равно любишь? – поинтересовался Ахтым.
   – Кого? – переспросил Димка.
   – Ну, дуру свою.
   Эрудит улыбнулся. Димка тоже улыбнулся и ответил:
   – Не знаю… Наверно…
   – Я тоже поступал в институт, – сказал Эрудит, – по конкурсу не прошел.
   – Бабки были? – спросил его Димка.
   – Нет, откуда?
   – Это дохлый номер, без взятки не поступишь.
   – Да вот же, на знания понадеялся, я школу с хорошими оценками закончил.
   – Кому сейчас нужны твои знания? Все делают money, money. Еще будешь пытаться?
   – Хотелось бы. Попробую, наверное, но теперь только на заочное отделение.
   – А я обязательно поступлю, студенческая жизнь – это вещь. Вот только дембельнусь и сразу начну готовиться к вступительным. Армия – неплохая школа, но институт лучше. Знаете, мне нравится цитата Мао Цзэдуна: «Чем больше учишься, тем глупее становишься». Никогда всему не научишься. – Он увидел в открытой двери Гниду, первого друга Дыбы, сделал небольшую паузу и продолжил: – Чем больше учишься, тем больше знаешь. Чем больше знаешь, тем больше забываешь. Чем больше забываешь, тем меньше знаешь. Чем меньше знаешь, тем меньше забываешь. Чем меньше забываешь, тем больше знаешь.
//-- * * * --//
   Гнида возвращался в роту после какого-то задания. Навстречу ему шел лейтенант Утехин. Они встретились, постояли в нескольких шагах от тумбочки дневального, поговорили о чем-то. Ротный повернулся и пошел в автопарк, а Гнида направился к трем друзьям. Сначала прошагал мимо, даже не взглянув в их сторону, но вдруг повернулся, подошел, подбирая в уме слова для начала разговора на излюбленную тему.
   – Что, мужики, тоскуем по бабам? – Отодвинул от стены стул, оседлал его, навалился грудью на спинку, обняв ее обеими руками, ухмыльнулся и по обыкновению принялся рассказывать о своих похождениях, о женщинах, которыми обладал: – Вы, конечно, не поверите, но у меня было их не меньше двух десятков. Стоило мне любую только приметить, и на следующий день она – моя. Пацан сказал– пацан сделал! В натуре, любую телку можно уболтать, если хорошо постараться. А я их быстро обучал команде «ложись». Вот одна долго все вертелась около меня, кажется, ее Иркой звали. Думаю: «Ну, я тебя охмурю, подруга». Пацан сказал – пацан сделал! Однажды вечером…
   – Пацан – сказал, пацан – наделал, – перебил его Димка.
   Гнида обозлился.
   – Ты молчи. Молчи и ничего не говори! А если язык чешется, Дыба тебе его скоро почешет… Грамотей! – Сделав паузу и осмелев оттого, что все молчали, продолжил: – Что, сильно грамотный, да? Мы тут не таких грамотеев обламывали! И ты еще поползаешь передо мной на пузе!
   – Ну конечно, как перед тобой не поползать, – улыбнулся Димка, – ты же сексуальный маньяк.
   Гнида огрызнулся:
   – Фильтруй базар, пацан, не то я тебя прямо здесь грохну, не посмотрю на вашу кодлу.
   Димка вскочил, но Эрудит удержал его.
   – Успокойся! – Затем тяжело положил руку на плечо Гниде и, многозначительно глядя в его глаза, спросил: – Слышь, ты сейчас куда шел?
   Вместо ответа Гнида сбросил его руку со своего плеча, встал и, сделав несколько шагов, процедил:
   – Все будете ползать!
   Подождав, когда Гнида уйдет, Эрудит сказал Димке:
   – Ты понял? Они уже все обдумали. Не расслабляйся.
   – Я удивляюсь твоему терпению, – проговорил Димка.
   – Когда живешь с таким количеством людей, как же не станешь терпеливым, – ответил Эрудит.
   – В тайге мало людей, но там тоже надо быть терпеливым, а то с голоду помрешь, – рассудил Гыргенов.
//-- * * * --//
   В пять часов вечера Эрудит стоял на плацу, происходило построение нового суточного наряда части. Когда начальник караула и дежурный по части начали движение навстречу друг другу, у барака появились Дыба и Гнида. Перебрасываясь словами, они поглядывали на Эрудита. Начальник караула доложил о построении наряда, сделал шаг в сторону, уступая дорогу дежурному, и они вместе продолжили движение по направлению к наряду. Последовал инструктаж, проверка готовности и прочее. Дыба и Гнида все не уходили. Эрудит видел, как они напряглись, понял, что они что-то задумали. На душе его стало тревожно.
   На следующий день все шло как обычно. Гнида старался скрыть свое намерение, а дождавшись вечера, заглянул в ленинскую комнату, где, как и предполагал, проходил поединок в шахматы между Димкой и Ахтымом. Кроме них, в комнате не было ни одного человека. Обычно с ними играл и Эрудит, «навылет», но теперь его не могло быть. Гнида немного походил по коридору и направился к выходу. Минут через десять на лестнице послышались шаги, открылась дверь, появились Дыба, Гнида и Серый. С необычайным чувством удовлетворения, щурясь и косясь на шахматистов, Серый обратил внимание сержанта на беспокойство, которое возникло у них.
   – Без Эрудита они не такие наглые.
   – Эрудит человек ответственный, ему поручили охрану государственного объекта. Он сделает все возможное для сохранения объекта от незримого врага, а вас мы, кажется, сейчас повредим, – сказал Дыба и добавил: – Не боись, я пошутил.
   – Ведь это я морду тебе бить буду, а он так, пошутил только, – проговорил, глядя на Димку, Гнида.
   Серый продекламировал:

     – Рубежи страны родной
     Бережет отлично
     И не дремлет под сосной
     Трезвый пограничник.

   Димка поднял глаза: все трое ухмылялись, молча поглядывая сверху. Последовательность взглядов при этом была у всех одинакова: сначала на него, потом на Ахтыма, потом, уже более красноречиво, опять на него. В них читалось: настало время проучить тебя!
   Напряжение возрастало.
   Дыба покусывал зубами спичку. Молчание. Наконец он выплюнул спичку и прервал затянувшуюся паузу:
   – Ну что, по-моему, ты, Ботвинник, попал в цейтнот.
   – Я ни в чем не виноват перед тобой, – опустив глаза на шахматную доску, ответил Димка.
   «Сейчас начнут бить», – пронеслось в голове. И он вдруг трусливо сжался. «Надо драпать». От какого-то животного страха забила мелкая дрожь. Боясь показаться трусом, он из последних сил сконцентрировал всю свою волю. Но когда в сознании мелькнуло, что убежать нет никакой возможности, последние остатки храбрости покинули его. В висках отдавались удары пульса, словно невидимые тиски медленно сдавливали его голову. «Надо победить страх, надо победить», – внушал сам себе Димка, склонившись над шахматами. Но он никак не мог ни одолеть страх, ни скрыть его от пристального взгляда Дыбы и его друзей.
   – Вот теперь я вижу, – с наигранной веселостью сказал Гнида, – как «пацан наделал». Чего дрожишь – то? А тогда– вон какой смелый был.
   – Как же это ты не виноват? – спросил Дыба. – А кто окурок подбросил? А? Ты, падла, окурки разбрасываешь, а я за это по тыкве должен получать? Несправедливо.
   – Товарищ сержант, ты же знаешь, что это не он бросил окурок, он там был, – вступился за Димку Ахтым.
   Дыба обвел его насмешливо-вызывающим взглядом.
   – Ты, олень, глохни! И пошел вон! А то прихлопну, как муху. – При этих словах он взял первую попавшуюся под руку шахматную фигуру и переставил ее на доске.
   – Товарищ сержант, не мешайте, пожалуйста, играть, – безнадежно выдавил Гыргенов.
   – Да что ты такое говоришь? Или я неправильный ход сделал?
   – Пианист играет, как умеет, – злорадно засмеялся Гнида, переводя глаза на Серого.
   – Не понимаю, зачем мешаете нам, неужели вам нечем еще заняться? – проговорил Ахтым.
   В Дыбе словно лопнула сжатая пружина, он рявкнул:
   – Все заткнулись и прониклись уважением! Рот разевать только на мои вопросы!
   А Гнида ухмыльнулся.
   – Нарвешься, мужик. Тебе же сказано: гуляй. Ведь мы по твоей скуластой морде тоже можем настучать. И – мама не горюй.
   – Сейчас я вам устрою курсы по выживанию, – сказал Дыба. – При этом рывком стряхнул с доски фигуры в лицо Димке и ударил ею Ахтыма по голове.
   – Ну, как, Ермолай, теперь ты понял? – насмешливо и презрительно спросил он при этом. – Вернешься калекой домой, никому не будешь нужен.
   Димка и Гыргенов одновременно встали. Дыба сильным ударом кулака вернул Димку на место.
   – Сидеть! Как ты посмел нарушать дисциплину? Я ж не давал команды вставать.
   Вторым ударом Дыба хотел усадить Ахтыма, но тот увернулся.
   – Ох, ты! – разозлился Дыба и ударил его по челюсти с левой.
   Ахтым перегнулся назад. Вдруг его затрясло, он схватил со стола квадратную стеклянную пепельницу, замахнулся, но ударить не решился. Дыба стал надвигаться на него. Ахтым попятился назад, прижался к стене – дальше отступать было уже некуда – и остановился, сжимая в ладони гладкое тяжелое стекло. На его лице выступил холодный пот. Приблизившись, Дыба, пошевеливая пальцами, стал медленно протягивать руку к его горлу.
   – Брось пепельницу! Или, клянусь Богом, я тебя прикончу.
   Тогда Ахтым взмахнул рукой, и пепельница врезалась в голову Дыбе. В это мгновение к нему подскочил и Дима, но Дыба перехватил его руку и натренированным движеньем крутанул ее на излом. Кость треснула, Димка взвыл от жуткой боли и закрутился волчком. Гнида и Серый принялись избивать Гыргенова. Дыба достал из кармана приготовленный шнур, накинул петлю на сломанную руку Димки, затянул узел, а другой конец шнура привязал к трубе водяного отопления.
   – Бейте его по глазам! – прохрипел он избивавшим Ахтыма.
   – Не так бьете. – И приказал: – Держите этого дикаря, я покажу, как надо бить! – Гнида и Серый заломили руки Ахтыма за спину, а Дыба стал методично бить ребром ладони ему по глазам, по одному и другому поочередно, приговаривая: – Бил белку в глаз? Теперь сам получай! Вот так! Вот так! А то слишком зоркий.
   Только когда туловище Ахтыма повисло, Гнида и Серый отпустили его руки.
   Но Ахтым не упал, ничего не видя, он бросился на Дыбу и вцепился зубами в его ухо. Дыба ловко поддел его под дых.
   – А-а, – вырвалось из груди Ахтыма, и он рухнул на пол.
   Дыба еще несколько раз ударил его ногой. У Дыбы из виска струилась темнокрасная кровь, он ладонью размазал ее по щеке и подошел к привязанному Димке.
   – А теперь займемся тобой.
   Сменившись с караула, Эрудит зашел в оружейную комнату, но сдать автомат было некому – вдребезги пьяный дежурный по части капитан Неводов спал на диване. Эрудит знал из собственного опыта, что в таких случаях его лучше не тревожить, и бросил автомат и боеприпасы на стол. Предположив, что Димка и Ахтым должны быть в ленинской комнате, пошел к ним. Еще у двери услышал дикий крик и сразу все понял.
   В это время Дыба одной рукой сдавливал Димке челюсти, другой засовывал ему в рот прикуренные сигареты.
   – Я досыта накормлю тебя, баран, травкой. Я научу тебя уважать старших.
   Ворвавшись в комнату и увидев происходящее, Эрудит потерял над собой контроль. Дыба не успел разогнуться, как получил удар ногой в грудь. Он опрокинулся и сжался. А Эрудит с диким ревом начал молотить и Гниду, и Серого, не давая им подняться на ноги. Тут Дыба очнулся и крикнул:
   – Гнида, беги за подмогой!
   Гнида выхватил из кармана нож и сунул в бок Эрудиту. Эрудит схватился за рану рукой, согнулся от боли, Гнида в этот момент проскочил в дверь. Серый лежал в луже крови без движения. Дыба, из виска и ноздрей которого текла кровь, поднялся и кинулся на Эрудита. Эрудит, превозмогая боль, сбил его с ног и со всей злостью стал наносить удары, один за другим.
   На улице послышались крики. Эрудит понял, что сюда может прибежать целый взвод. Зажимая кровоточащую рану, он выскочил из двери, пробежал по коридору и, увидев на противоположной стороне плаца группу во главе с Гнидой, не раздумывая, кинулся в оружейку. Поняв, в чем дело, команда Гниды разлетелась, как стреляные гильзы, в разные стороны.
   Заливаясь кровью, Эрудит проник в оружейную комнату, схватил свой автомат и, не приставляя приклада к плечу, выпустил весь магазин по дверям и окнам казармы, в которой, как ему показалось, скрылась вызванная Гнидой подмога. Вдруг перед его глазами все поплыло, небо и деревья пошатнулись, и он упал на широкую бетонную дорожку, испещренную трещинами, в которые пробивалась зеленая трава, притоптанная солдатскими сапогами.
   Очнулся Эрудит в госпитале. В первое мгновенье он увидел только расплывчатое лицо, потом – хлопающие, как у куклы ресницы. Над ним, чуть наклонившись, стояла молоденькая медсестра в белом халате и в накрахмаленной белой шапочке. Увидев, что раненый пришел в чувство, она улыбнулась, показав мелкие зубы, и странным голосом, как будто доносившимся из-под воды, произнесла:
   – Живой.
   – Что со мной? – с трудом выговорил Эрудит.
   – Готовься к операции, – все так же улыбаясь, сказала она.
   Более двух месяцев пролежал Эрудит в госпитале. Вернувшись в часть и увидев Димку, обрадовался, что с тем все в порядке. Рука его заживала, только по нижней губе поперек пролегли два твердых шрама от ожога сигаретами, которые лицо сделали менее привлекательным. Друг, не сдерживая своих эмоций, благодарил Эрудита за свое спасение. И рассказал, что Ахтыма Гыргенова комиссовали.
   – Говорят, он ослеп.
   – Как, ослеп? – спросил Эрудит. – Совсем?
   – Да, – вздохнул Димка, – ослеп полностью. Дыбу тоже с переломанными ребрами отправили в госпиталь. Мне передали, будто бы он поклялся, что будет грызть землю, но найдет тебя хоть на краю света и посадит на пику.
   – Ну, пусть грызет, – сказал Эрудит, – может, подавится.
   Допустить огласки этого происшествия полковник Перегаров не мог. Дело было нешуточное, грозило серьезным взысканием. И только благодаря связям в верхах ему удалось все уладить – травмы пострадавших в драке были оформлены как несчастные случаи.
//-- * * * --//
   Возвращался из армии Эрудит весной, когда на донской земле озимые поля, как изумрудные моря, сливаются с горизонтом, когда на виноградной лозе, обласканной теплым южным солнцем, набухают сочные почки, а сады примеряют свои подвенечные наряды. Поезд, изгибающийся, словно темный уж, остановился. Эрудит спрыгнул на перрон, и чуть пошатываясь от долгого путешествия по железной дороге, направился к билетным кассам. Время, что ехал он от своей части до Ростова, еще повторялось в его висках эхом перестука вагонных колес.
   Большой город спал в предутренней тишине, освещенный оранжевым светом неоновых ламп – восторженным и уютным. Гулкий, полупустой вокзал казался уставшим. Вдоль стен стояли молчаливые люди, другие пассажиры тащили объемные сумки. Изредка подъезжали и отъезжали машины с приглушенными фарами. В неподвижном свежем воздухе звучал приятный голос дежурной по вокзалу, которая равнодушно сообщала: «Поезд номер девятнадцать отправляется с третьей платформы. Повторяю…».
   До сего момента у Эрудита было легкое, спокойное настроение, вдруг нетерпение скорее увидеть родной хутор так сильно овладело им, что он решил непременно успеть на первый автобус. Несколько билетных касс были закрыты и безлюдны, зато возле работающих скопились огромные очереди; полусонные люди безмолвно ожидали своей участи. Эрудит хотя и не предполагал, что ранним утром здесь может оказаться столько народа, но и не удивился этому: так было всегда, потому что билетов всем не доставалось вечно. Для него, к счастью, один отыскался. Удача Эрудита не возмутила угрюмую молчаливую толпу, как обычно происходит в таких случаях, когда кто-то берет билет без очереди. Солдату такие льготы полагаются.
   За два часа комфортный «Икарус» доставил Эрудита до Семикаракорского автовокзала. Соскочив с подножки автобуса, он ощутил себя дома; сердце прониклось радостным волнением, и он вздохнул полной грудью. Над восточной окраиной города сияло, словно умытое в прохладной речной воде, румяное солнце. С неба стерлись размытые серые разводы, оно сделалось сатиновым, чистым, лишь вровень с верхушками деревьев облака проложили рыхлую неровную лыжню. После ночного дождя на асфальте и в выбоинах на грунтовке привокзальной площади собрались небольшие лужи, в которых утонуло перевернутое небо, и они казались бездонными.
   С громыханием и трескучим ревом двигателей, как бы подтверждая свою непомерную мощь в сотни лошадиных сил, по улице Авилова проносились «камазы» с прицепами. Их перегоняли со щучьей сноровкой выныривающие из-за поворота разноцветные «жигули». Подул свежий ветерок, он принес несравненный запах горячих чебуреков. На рыночной площадке под двухскатным навесом отходили от дремоты позевывающие торговки пирожками – первые ласточки индивидуальной трудовой деятельности – навьюченные в фуфайки до самых колен, полушубки и в большие однотонные шерстяные платки на голове и пояснице.
   – Есть с рисом, с яйцами, есть с картошкой, есть с мясом, – без энтузиазма призывала покупателей одна из них. В интонациях ее голоса ощущались то ли тоска, то ли отчаянность. Видно, ей надоело изо дня в день кричать одно и то же.
   – Почем пирожки?
   – С картошкой, с рисом и яйцами – по семь копеек, с мясом – по десять.
   – Грабишь, бабка! Че так дорого?
   – Как же, жалкий ты мой, совсем и не дорого, дешевле – только даром.
   – Мне – два с мясом.
   На пятачке скучно покуривали таксисты-халтурщики. В ожидании автобусов терпеливо топтались на месте редкие пассажиры. Только молодой человек с непричесанной шевелюрой и его юная попутчица, держась за руки и лениво перебрасываясь короткими фразами, медленными шагами ходили взад и вперед. Как-то вдруг площадь оживилась, наполнилась голосами. Молоденькая женщина тянула за руку спотыкающегося на ровном тротуаре малыша, который никак не хотел подчиниться своей ретивой мамочке и постоянно тормозил. На обочине запрыгивали в кузов грузовика четверо хмурых мужчин. Мимо них со смехом и разговорами наперебой простучала каблучками по асфальту стайка грациозных старшеклассниц. Эрудит неравнодушно посмотрел им вслед.
   Лыжня из облаков размазалась, распухла, пожухла и поползла к ослепительно яркому солнышку, не достигнув его, рассеялась и исчезла. Над горизонтом возникли легкие белоснежные барашки, и необъятное вешнее небо заблистало глубокой стеклянной синевой. Эрудит терпеливо изнывал в ожидании автобуса возле развесистой ивы, с кривых сучьев которой свисали длинные жидкие ветки, облепленные мелкими бледными почками. До армии он не раз стоял под этой ивой в ожидании автобуса, но запомнилась она ему совсем не такой, а похожей, в его воображении, на пышную зеленую шапку сказочного великана.
   За два года расписание автобуса не изменилось: первый рейс был в девять тридцать. Минуты ползли по-черепашьи медленно. Наконец, на остановке стали появляться хуторские. Понемногу возле Эрудита собралась небольшая группа, и он оказался под прицелом всеобщего внимания, привлекаемого новенькой формой десантника, самыми колоритными элементами которой, разумеется, были тельняшка, туго облегающая молодецкую грудь, и берет, небрежно сдвинутый набекрень. Особой любознательностью отличались неуклюжая и бесформенная женщина, державшая в обеих руках такие же, как и она сама, огромные бесформенные сумки, и сухонькая старушонка, прижимающая к своей груди сверток, упакованный в целлофановый пакет.
   Исполинская особа, своим обличьем напоминающая американскую статую Свободы, как остолбеневшая, не моргая, смотрела на военного прямо в упор. А старушка все норовила заглянуть ему в лицо. Она так внимательно разглядывала Эрудита, как будто имела спецзадание: во что бы то ни стало визуально, не вступая с объектом в контакт, установить его личность. Смотрела на него, как на экспонат, и мучительно терзалась. Не обращаясь ни к кому, она повторяла один и тот же вопрос: «Чей же это теперь будет? Чей же это теперь будет?»
   Подъехал блекло-желтый ПАЗ, заштукатуренный густыми брызгами грязи. В автобусе пытливые женщины заняли места перед Эрудитом. Усаживаясь, они ни разу не оглянулись назад, как будто потеряли к десантнику всякий интерес. Статуя Свободы запихала сумки между сиденьями и ушла в нирвану, а старушонка все никак не могла найти место своим ногам. В конце концов, она просунула одну ногу между сумками, другую кое-как пристроила на ступне могучей соседки и даже после этого не успокоилась: еще долго шуршала своим целлофановым пакетом, потом выравнивала кончики платка, потом проверяла пуговицы на своей кофте, связанной по фасону английского генерала Реглана. Справа сквозь пыльные стекла окон проникали веселые солнечные лучи, которые насквозь пронизывали ободранный салон автобуса. В них, словно мошкара в свете ночных фонарей, суетилась мерцающая пыль. Пахло бензином и выхлопными газами.
//-- * * * --//
   Вместо того чтобы сразу же выехать из города, автобус почему-то свернул налево, в сторону Промышленной улицы. Оказалось, там ожидала его женщина с высокой пышной прической, раскрашенным лицом и в модном, по деревенским меркам, ярко-красном костюме. Она с важным видом взобралась в кабину водителя и, ни слова не говоря, сразу уткнулась в свою сумочку. Сосредоточенно пошарив в ней, достала розовую косметичку, из нее – зеркальце, губную помаду, пудру, карандаш для подводки ресниц. Все это новая пассажирка пристроила у себя на коленях и стала румянить щеки, рисовать глаза и красить губы в морковный цвет. «Либо бухгалтер, либо завскладом и уж точно незамужняя», – предположил Эрудит.
   Сидя на продавленном затертом сиденье, он посматривал то на эту немолодую модницу, то на водителя, который после каждой остановки на перекрестках интенсивно прессинговал рычаг переключения передач, извлекая из двигателя нестерпимый шестереночный скрежет. Когда после нескольких попыток рычаг застревал в нужном положении, водитель устало откидывался на спинку кресла, поправлял на голове клетчатую фуражку и поднимал глаза на салонное зеркало заднего вида. Дребезжащий автобус, трясясь и жестко подпрыгивая на выбоинах, снова набирал скорость. На повороте он резко качнулся из стороны в сторону и заскрипел. Старушка испуганно ахнула, девушка сзади фальшивым фальцетом подбодрила водителя, а ее сосед пробасил:
   – Слышь, шеф, ты там полегче! А то позвонки в трусы просыплются.
   Та же девушка снова пропищала:
   – Лучше плохо ехать, чем хорошо идти!
   Выбравшись на трассу, старый, потрепанный автобус разогнался довольно быстро и, мерно вибрируя всем кузовом, резво помчался вперед. В салоне сразу установилась тишина. Вероятно, многие пассажиры знали друг друга, но почему-то все молчали. Казалось, они с замиранием сердца ожидали, что у автобуса вот-вот отлетит колесо или он вообще развалится на части. Но ничего такого не случилось, и положение поправилось. Беседы начались исподволь, а потом все смелей и оживленнее. Разговаривали кто в полголоса, кто как у себя дома. Водитель поерзал по сиденью, закурил, утомленно опустил плечи и, затянувшись сигаретой, лениво стряхнул пепел себе под ноги. Надышавшись табачным дымом, он выкинул окурок за борт и опустил свою мясистую тяжелую кисть на баранку.
   За окном мелькали пестреющие деревья, столбы и обвисшие провода, проплывали в обратном направлении солнечные полянки. Глядя на них, на акварельное синее небо и пушистые облака, Эрудит думал о своем. Он не слышал ни дребезжащий гул мотора, ни разговоры попутчиков, которые перешли в монотонные звуки. Из задумчивости его вывел энергичный звонкий голос:
   – Ну, ты, Гришка, и хам! Ну-ка быстро убери свои оглобли, пока не схлопотал по тыкве! Убери лапы, сказала! Я тебе говорю, аль кому?
   Девчушка то ли возмущалась, то ли подзадоривала своего Гришку. Причем она так громко кричала, словно в автобусе кроме них двоих никого больше не было. Возникло оживление. Эрудит, как и все, повернулся: на заднем сиденье воевали между собой взлохмаченный парень и кругленькая, лет шестнадцати, девушка; та самая парочка, что так мирно бродила на автовокзале. Личико ее, на которое все время падали выкрашенные в рыжий цвет волосы, разрумянилось, маленький хорошенький носик шмыгал. Через секунду она закатилась загадочно-игривым смехом, как от щекотки. А Гришка, видимо, совсем осмелел, потому что тут же раздались смачные оплеухи.
   Эрудит оглянулся опять.
   – Хи-хи, – как ни в чем не бывало, двусмысленно усмехнулась вполголоса девчушка, с усилием вытягивая большую ладонь парня из-под края своей короткой юбочки с разрезом на боку. – Что ты делаешь, дурак?!
   Но не успела она убрать его руку со своих привлекательно сверкающих круглых коленок, как его рука тут же оказалась на ее другой ноге, погладила ее и, перебирая пальцами, поползла под юбку. Она схватилась за взлохмаченные волосы парня и начала их беспощадно теребить. Вид у взлохмаченного Гришки был наидобродушнейший. Нисколько не обидевшись, он снисходительно матерился и, судя по треску сиденья и заливистому писку девушки, еще с большим энтузиазмом продолжил борьбу за право распоряжаться чужим имуществом по собственному усмотрению. Это противоборство было похожим на игру кошки с мышкой, с той лишь разницей, что мышка так и норовила угодить в когти, чтоб ее побыстрей слопали. Внезапно девушка закатилась на весь автобус громким, истерическим смехом. Посыпались реплики, а старушонка, которая на остановке так самозабвенно изучала Эрудита, перекрестилась.
   – Сохрани вас Царица Небесная, сохрани Матерь Божия. Дай Бог вам, сладкие мои, здоровья! Утоли, Богоматерь, ваши печали!
   Вдруг рыжеволосая закрыла лицо руками и разрыдалась. Пассажиры, переглянувшись с улыбками, вернулись к своим разговорам.
   Эрудит уселся поудобней. Он тоже был бы не прочь приласкать и потискать такую. Повернув голову, он обнаружил на соседнем ряду, сбоку от себя, белокурую девушку, нежную, как ангел. Его поразили глаза: огромные, чистые, как родник, и голубые-голубые. Видно, она уже давно разглядывала его военную форму. На ее лице одновременно выражались и застенчивость, и интерес. Встретившись взглядом с Эрудитом, она вся вспыхнула и повернулась к окну.
   Статуя Свободы молча слушала старушку, которая то и дело бережно поправляла бант на своей драгоценной кофте.
   – Вот ехаю, а сама вся извелась. Курей-то вчера не выпустила, заспешила на автобус. Это ж надыть! Поподохнут они там, цельный день взаперти. Ума-то вовсе не стало. Да и смолоду не было. Где ж его взять-то, раз нету? Сказано, ведь разве умный в навозе ковыряться станет? Одни мы только и ковыряемси. – Она послюнявила пальцы и потерла ими рукав кофты, как бы убирая воображаемые ворсинки. – У меня двенадцать штук их, если с петухом. Хватит мне одной, накой их много. У тебя, небось, полно? – поинтересовалась она у попутчицы и отодвинула от уха черный с красными узорами платок. Статуя Свободы нехотя повернула большую голову, уставилась на старушку сверху вниз и не спешила с ответом, словно обдумывала: правду сказать или не стоит.
   – Курей-то, спрашиваю, много ль у тебя? – снова спросила старушка, еще больше отодвигая платок.
   – Три десятка. Одной гребаный сосед ноги перебил, по его огороду бегала. Ворюга несчастный. – Голос у нее был грудной, низкий. Она вернулась, было, в состояние стабильности, но ей, видимо, тоже захотелось поговорить, опять посмотрела сверху вниз и сказала: – Ты представляешь? Вчера прибираюсь, а внучек смотрел телевизор. И спрашивает: «Бабушка, что такое «трахаться?»
   Старушка никак не отреагировала.
   – Ты-то знаешь, что это такое? – с усмешкой спросила она старушонку.
   Старушка то ли не расслышала, то ли не поняла, о чем ее спросили, но вполне серьезно ответила:
   – Я уж теперь и не вспомню, раньше хорошо знала, а теперь напрочь позабыла.
   Статуя Свободы победно засмеялась.
   – Не понимаю я ваших заумностей, – досадовала женщина где-то сзади. – Я же не против. Рассуждать мы все горазды, а вы скажите, чего делать-то.
   – Я ж тебе неоднократное количество раз сказал: делай, что хочешь, – настаивал монотонный мужской голос. – Вообще я категорически не согласен с твоими аргументами, – стараясь показать публике свою образованность, поучал свою попутчицу он. – Опротестовать указания начальника – это, в принципе, ни что иное, как отличный способ испортить с ним отношения. Я умоляю…
   Эрудит снова бросил взгляд на девушку-ангела. Она уставилась в окно и больше не поворачивалась. На заднем сиденье неутомимая парочка продолжала борьбу. Эрудит встретил мрачный взгляд зануды, который все продолжал свои нравоучительные речи, внушая уже не слушавшей его несчастной женщине какую-то белиберду:
   – Я ловлю себя на мысли, что тебе нравится исполнять роль обиженной феминистки. Имей в виду, начальники только делают вид, что они думают. Они забывают, что мы тоже люди и тоже не любим думать.
   Некоторые фразы, которые, видимо, ему особенно нравились, он повторял по два раза, для тех, кто с первого раза мог их не расслышать или намеренно пропустил мимо своих ушей. А последнюю фразу повторил трижды, так как ему показалось, что его уже совсем никто не слушает и слышать не хочет. «Черт те что! – подумал Эрудит. – Ненормальный, что ли?»
   Автобус, вздрагивая и неимоверно тряся пассажиров, двигался уверенно, словно яйцевидный пепелац эцилоппов. Впереди показалась остановка хутора Заречного. Автобус сбавил скорость и, заскрипев, остановился.
   – Кто выходит? – повернувшись в салон, спросил водитель.
   Эрудит вскочил, быстро пошел к выходу и сзади услышал:
   – Батюшки! Как же я сразу-то не признала? Это же покойного Сашки Донцова сын. Как же я раньше-то не догадалась? Говорю, ума не стало, так оно и есть. Где ж его взять-то, раз нету?
   Эрудит спрыгнул на лужайку. По дороге, обогнув автобус, пронесся с натужным рычаньем тяжелый грузовик. Эрудит проводил его поворотом головы и невольно оглянулся на окно, возле которого сидела девушка с выразительными голубыми глазами. Их взгляды встретились, она едва заметно улыбнулась ему, и все вокруг засветилось небесным весенним светом. Автобус вздрогнул, выбросил густые клубы черного дыма, задребезжал и поехал следом за удаляющимся грузовиком.
//-- * * * --//
   Взором Эрудита, успевшим за прошедшие два года привыкнуть к пространству, ограниченному горными преградами, завладели необъятные равнины степных просторов, раскинутых во всю ширь земли. Он глядел и не мог наглядеться на родное раздолье. Весенний воздух кружил голову, пьянил. Он подождал, пока автобус не скрылся из виду, поправил ремень, встряхнул чемодан и пошагал. Вот его родная школа – небольшое двухэтажное здание за высокими тополями, стоявшими в две шеренги. По посеревшему фасаду размазалась полоса от подтеков дождевой воды, словно неведомый зверь высунул из-под крыши черную уродливую ногу, да так и заснул. Вокруг чисто и опрятно: на молодой травке и на гладких тропинках нет ни сухих прошлогодних листьев, ни мелких веток, разбросанных ветром. Этой особенностью школьный двор вызвал ностальгию, навеял воспоминания о пролетевшем детстве. Справа от дорожки, ведущей к рассохшейся двухстворчатой двери неопределенного цвета, отбежав в сторонку, загостились три подружки – три черешни. На их ветках топорщились крупные коричневые почки. В какой-то сиюминутной неуверенности застыли они, как будто решили набраться побольше сил, поднатужиться и, наконец, раскрыть уже проклюнувшиеся светло-розовые лепестки.
   Пригревало солнце. Уже давно в хрустальном омуте голубоглазой капели потонули все зимние звуки. Окрестности наполнились детским смехом и звонкими голосами. Гулко поднимаясь ввысь, звуки таяли в настоянном на глубокой небесной синеве воздухе, и лилась над хутором светлая, беззвучно поющая тишина. Румяной порошей заметывались зачерствелые сучья жердел, которые разбрелись по всему хутору, словно весенние вестники, спешившие поскорей сообщить людям о том, что зимнему холоду и серой слякоти наступил конец.
   Таинственной, задумчивой улыбкой окрашивала весна хуторские улицы. Эрудит шагал, посматривая на знакомые подворья, и его сердце наполнялось восторгом. Такое состояние бывает у человека, только что вышедшего на улицу после долгой изнурительной болезни. Когда ему кажется, что все известное с самого детства он видит по-новому, другими глазами, а весь мир посветлел, стал дороже, родней, прекрасней. Встречающиеся земляки радостно улыбались солдату, обнимали его, поздравляли с возвращением, расспрашивали о том, где и как служил; женщины, завидев его в окно, выбегали на крыльцо.
   Дома Эрудита никто не ждал, никто не встречал. У него не было ни отца, ни матери. Отец успел построить просторный дом, в сторонке поставил беленькую хатку, а вскоре погиб. В ночную смену пахал он на тракторе совхозное поле, сменился с напарником, нашел клочок соломы и прилег на нем. Напарник, сделав два круга, должно быть, заскучал, сбегал в хутор, напился самогону. В пьяном виде не заметил спящего, зацепил его плугом и запахал.
   Эрудит зашел в свою хату, поставил на пол чемодан, сел на табуретку. «Вот я и дома. Неужели вернулся? Неужели это правда?» Он долго не мог отвести своего взгляда от окна и погрузился в воспоминания. Вспоминал о том, как мать плакала от горя, а потом и сама тяжело заболела. Она молила Бога вернуть ей силы, не оставить сына одного. Когда ей стало совсем плохо, нарядилась во все новое и ушла в больницу. А спустя полторы недели ее привезли домой. Болезнь оказалась неизлечимой. Похудевшая до неузнаваемости, она надеялась, как ей пообещали в больнице, на выздоровление и первое время еще пыталась что-то делать по дому. Но вскоре уже не могла подняться с постели. Эрудит часами сидел возле неподвижно лежавшей на кровати матери, обнимал ее и гладил своей ладонью по волосам. Она смотрела на него потускневшими глазами и только плакала. В одну из ночей она умерла.
   Утром дом наполнился старухами и молодыми женщинами. Время от времени в дверях появлялись молчаливые малыши, отыскав глазами свою мать или бабушку, они бесшумно, почти на цыпочках, подходили и прижимались к ним. Женщины плакали и причитали. Хоронили всем хутором. С кладбища люди шли гуськом: парами и в одиночку. Войдя в дом, мыли над тазиком замерзшие руки и торопливо рассаживались вокруг столов поминать. Столы, в том числе и тот, на котором еще недавно лежала умершая мать, были накрыты чистыми скатертями и заставлены посудой. Выпили за упокой души и принялись за еду. Уже никто не плакал. Все разговаривали друг с другом о чем-то постороннем, словно позабыв о похоронах. Две соседки суетились у кастрюль, они подносили тарелки с борщом, с кашей и настойчиво уговаривали каждого: «Ешьте, ешьте, мало будет – еще подложим. Каша вкусная – одно масло. А вы в тарелках-то не оставляйте, съедайте все».
   Никто и не заметил, как маленький Витя надел отцовский овчинный полушубок, шапку с оторванным козырьком и ушел на кладбище. Допоздна, окоченев на ледяном ветру, он сидел возле могилы матери, а когда вернулся, в доме уже никого не было. Он зашел в хату, встал у окна и разрыдался. Никто не пришел и не позвал его к себе. Растирая до боли распухшие и покрасневшие от слез веки, он смотрел, как бледная луна на угрюмом небе ныряла в неподвижные лохмотья туч. Безлюдный, окутанный черным воздухом хутор, казалось, навсегда погрузился в мрачную холодную мглу. Потом стал кружить и медленно опускаться на замерзшую дорогу снег, проявляя на ней, как на рентгеновском снимке, уродливые бледные пятна. Словно в страшном сновидении, он боялся оглянуться, ему казалось, что сзади кто-то крадется, и все отрешенно смотрел и смотрел в темень: беспомощный и одинокий во всем этом застывшем на морозе пространстве. Утром взошло яркое зимнее солнце, и весь хутор, засыпанный белым пушистым снегом, заискрился под голубым небосводом. Но мальчик ничего уже не видел. Выплакав все слезы, он спал, свернувшись клубочком поверх одеяла.
   Теперь, вспоминая об этом, Эрудит смотрел в то же самое окно, в двух метрах от которого стояла раскидистая вишня. Когда-то ее посадила мать. Он придерживал в ямке саженец, а мать – молодая, красивая – прикапывала его корни землей.
   «Вот какое маленькое деревце, – приговаривала она. – Такое же, как и ты. Мы с тобой будем его поливать, и оно станет большое – пребольшое. Потом на нем будут ягодки. Ты тоже вырастешь большой и сильный, если хорошо будешь есть».
   Поставив лопату возле вишенки, она взяла сына на руки и пошла на берег Сала. Мальчик, прислонив голову к плечу матери, смотрел туда, где небо опускается на землю, наблюдая за огромной тучей, которая росла и превращалась в черное лохматое чудовище. Ему казалось, что это чудовище всасывает из реки воду и поэтому становится все чернее и больше. Там, где река изгибается, появилась лодка. Она махала тонкими крыльями вёсел, как будто хотела разогнаться, оторваться от воды и взлететь. Потом в лодке появился мужчина, он крутил из стороны в сторону головой и что-то кричал.
   – Видишь, дядя такой большой, а дождя испугался, – смеялась мать.
   Мальчик поднял голову: чудовище уже проглотило солнце и ползло над самой головой. Вдруг верхушки деревьев наклонились, зашатались, по тополям нарастающей волной пронесся густой шелестящий шум, в лицо пахнул легкий ветерок, в то же мгновенье поднялась пыль, вихрем пронеслась, закружилась, вокруг потемнело, и хлынул ливень. Мать еще крепче прижала маленького Витю к себе и побежала домой. В хате было тепло и весело. Они пили горячий чай с вареньем, разговаривали и смеялись.
   Сироту приютили соседи Шмелевы. Они жили в низеньком доме напротив. Вера Ивановна, ее звали в хуторе Веркой Шмелихой, заботилась о мальчике как о родном сыне. Помогали и другие люди – кто одежку какую принесет, кто позовет к себе и покормит. Особую помощь оказывал бывший друг отца главный агроном Захар Матвеевич, впоследствии ставший директором совхоза. Он выписывал бесплатно Шмелевым сено для коровы, а по праздникам – мясо и подсолнечное масло.
   Научившись читать, мальчик каждый день ходил в школьную библиотеку и до самого закрытия засиживался среди ее пыльных стеллажей, за что и получил прозвище – Эрудит. А потом у Шмелевых родился сын Генка. У Эрудита стало меньше свободного времени. Ему было поручено подметать в доме, натаскивать воду, кормить кур, собирать яйца, летом – полоть грядки, колоть дрова, а теперь добавилась еще одна обязанность – нянчиться с малышом. И все равно он выкраивал время для любимого занятия. В присутствии родителей читал для Генки сказки, а когда они были на работе – все подряд.
   До призыва в армию, после неудачной сдачи вступительных экзаменов в институт, Эрудит окончил курсы механизаторов, успел поработать трактористом в виноградарской бригаде и полюбить красивую девушку Нину Чернышеву. В армии она не выходила из его головы, но теперь дружить с ней он не собирался, потому что она не написала ему ни одного письма. А он ждал все два года. Дней за десять до проводов в армию они поссорились, и гордая красавица не позволила себе сделать первой шаг навстречу. Эрудит был уверен, что в ссоре виновата Нина, поэтому тоже молчал. Письма ему присылал только Генка, но и ему Эрудит писать о девушке ничего не велел.
//-- * * * --//
   О возвращении Эрудита из армии Генка узнал мгновенно. Он сбежал с уроков и примчался к своему другу, чуть не задохнувшись. Пулей влетел в хату и прыгнул ему на шею.
   – Эрудит! – захлебываясь от радости, воскликнул он. – Ты вернулся!
   Эрудит пробежал ладонью по вихрастой голове Генки, потом крепко хлопнул его по плечу:
   – Генка, ты меня задушишь. Какие у тебя руки сильные! Надо же, как ты вырос!
   Генка разглядывал на Эрудите военную форму и восхищался.
   – Что ты так смотришь?
   – Дай поносить.
   – Подойди-ка лучше сюда! – сказал Эрудит, поставив на стол чемодан.
   – Когда пойду в армию, буду проситься тоже в десантные войска, хочу такую же форму, – подпрыгнув к столу, заявил Генка.
   Эрудит достал из чемодана скрученный офицерский ремень и бинокль в потертом кожаном футляре:
   – Протягивай руки, это тебе.
   Генка схватил подарки.
   – Вот спасибо! Вот здорово! – Расстегнул футляр, достал тяжелый металлический бинокль с глянцевыми блестящими окулярами и, не веря своим глазам, воскликнул: – Эрудит, это же дорогой бинокль! Настоящий, военный!
   – Конечно, дорогой, – сказал Эрудит. – Но мы с тобой ведь друзья. А для друга ничего жалеть не надо.
   – Да, мы с тобой настоящие друзья, – подтвердил Генка.
   – Теперь беги, после наговоримся вдоволь, а я схожу на могилки родителей. Расскажу им, что вернулся домой.
   – Можно, я с тобой?
   – Нет, брат, мне надо побыть одному.

Глава II
Месть

   На другой день Эрудит помыл свою «Яву», которая обросла пылью, дожидаясь его в сарае два года, проверил колеса и масло в двигателе. Потом переоделся и, напутствуемый пожеланиями удачи от приемной матери Верки Шмелихи, поехал в виноградарскую бригаду. Бригадир Евдокия Григорьевна встретила его с распростертыми руками. От нее он поехал к директору совхоза Захару Матвеевичу, и застал его в кабинете. Захар Матвеевич, высокий, плотный сорокапятилетний мужчина с гладким, слегка обветренным лицом, с твердым, но приветливым взглядом темных глаз, подошел к нему, пожал руку.
   – Отслужил. Очень хорошо, – кивая, говорил он с веселой улыбкой. – Жаль, что ты снял военную форму, хотелось бы поглядеть, как ты в ней.
   – Надоела она мне за два года.
   – В свою бригаду хочешь вернуться? Правильно, я об этом подумал уже.
   Твой трактор тебя дожидается. Недельку позанимайся с ним, подремонтируй как следует, чтобы не подвел. Сезон только начинается.
   – Я завтра же просмотрю его, выясню, какие нужны запчасти, – выразил готовность Эрудит и прибавил, – может быть, мы с Борькой Лагуновым вдвоем займемся, побыстрее управимся.
   – Хорошо! Хорошо! Мне сейчас надо в райком, завтра обо всем переговорим.
   – Директор еще раз пожал руку Эрудиту с добродушным и искренним выражением, как бы извиняясь.
//-- * * * --//
   Жизнь на гражданке захватила Эрудита, не дав опомниться. Несмотря на ее кажущееся однообразие, она была насыщенной и увлекательной. Такой ее делали привычная с детства хуторская среда, которая притягивала к себе, общение с друзьями. Эрудит всегда особенно оживлялся, когда к нему прибегал Генка. Он считал его своим братом, помогал ему во всех мальчишеских проблемах. Частенько они вдвоем ходили на рыбалку. Работа ему тоже нравилась: в бригаде все делалось дружно, с энтузиазмом. Между тем Эрудит взялся за подготовку к поступлению в институт и, мужественно преодолевая всевозможные искушения, часами просиживал над учебниками. Зимой жизнь стала еще интересней. Но это – отдельная история.
   Теперь же он не хотел ни ускорять течение времени, ни замедлять его плавный ход. Как-то в руки ему попался маленький карманный календарь, в котором в армии крестиками зачеркивал дни, оставшиеся до «дембеля». Он выбросил его и подумал: как быстро все забывается. Прошло всего два месяца после «дембеля», а уже многое из той кошмарной жизни с постоянными стычками и нервным напряжением стало казаться столь незначительным, что исчезло даже само желание о ней вспоминать. Но коварная судьба-злодейка всегда распоряжается по-своему, она снова и снова дает знать о прошлом пути, былых событиях, неких исходных вехах перспективы, и постоянно держит полосатую зебру жизни на тугом аркане.
   Больше недели в середине июня шли дожди, потом небо очистилось от пасмурных туч и снова установилось лето – ясное, жаркое. В один из таких дней Эрудит пришел с работы. Когда неспешно открывал деревянные ставни, не пропускающие солнечные лучи внутрь хаты и тем самым сохраняющие ночную прохладу, к нему подбежал Генка с испачканными руками, с мазутными полосами под носом и на щеке. Он вытер пот с лица, еще больше измазав его, и, очевидно, не в силах удержаться от важного сообщения, которое сильнее всего занимало его в эту минуту, скороговоркой выпалил:
   – Эрудит, тебя тут мужик какой-то искал.
   – Что за мужик? – спросил Эрудит.
   – Такой, здоровый.
   – Это и все?
   – Ну да.
   – Я спрашиваю, как он выглядит?
   – Как он выглядит? – сосредоточившись, повторил вопрос Генка. – Высокий, белобрысый, говорит как-то неправильно, медленно и гнусавит. Букву «г» произносит неправильно. Приезжий, наверно. И еще у него глаза выпученные.
   – Выпученные, говоришь?
   – Ага.
   Эрудит посмотрел по сторонам.
   – И что он говорил?
   – Попросил меня показать, где ты живешь и спросил, где работаешь. Я показал ему твою хату и сказал, что ты на виноградниках.
   «Это Дыба», – без тени сомнения решил Эрудит. Ему не хотелось поверить, что бывший сослуживец на самом деле, проделав тысячу километров, приехал, чтоб расквитаться за драку в армии; показалось это невероятным, но сомневаться не приходилось, все складывалось именно так. Не оставляя своих мыслей, он невольно остановил взгляд на Генкином запачканном лице.
   – Чего это ты весь перемазался?
   – Да велосипед ремонтирую. Почему-то тормоз заедает?
   – Получается?
   – Не, никак не сделаю.
   – Сейчас я поем и помогу тебе.
   Генка убежал. Эрудит зашел в хату, включил электроплитку, сварил вермишелевый суп из пачки, нарезал полосками сало и сел ужинать. Поддавшись воображению, он размышлял о появлении Дыбы, старался разобраться в его намерениях и, обдумывая, как избегнуть неотвратимой беды, взвешивал различные варианты действий. На улице огляделся и, снова пытаясь предугадать события, обмозговал все еще раз. «Куда же мой гость запропастился? Очевидно, дожидается вечера. Интересно, где бы он мог запрятаться? Очень интересно. Пожалуй, мне надо поторопиться». В сарае, переоборудованном под гараж для мотоцикла, снял с гвоздя рюкзак, проверил его содержимое. Сходил на огород, набрал в целлофановый пакет огурцов, принес сало, соль и все это уложил в рюкзак. В сарае было темно, он подошел к верстаку и разглядел на нем топор. Провел по лезвию большим пальцем. «О-о! на таком топоре можно верхом до Москвы доехать. Надо наточить». Подправил бруском острие топора и, закинув рюкзак за плечо, пошел к Генке.
   Генка сидел возле перевернутого на руль велосипеда.
   – Ты чего с рюкзаком? – спросил он.
   – Пошли на рыбалку. Хочешь?
   – Ага, – обрадовался Генка.
   – Бросай свой драндулет, мы им в другой раз займемся. И позови мать.
   В эту минуту распахнулась дверь, Верка Шмелиха сама показалась на пороге.
   – Ну, мои милые, никак опять комаров кормить собрались? – хмуро взглянув на Эрудита, проговорила она и плотно сжала губы.
   – Да, нынче погода хорошая, пойдем, посидим.
   – Теперь до самой зимы будет хорошая погода. Не спится вам дома. Лучше бы делом каким занялись, – серьезно и с недовольством проговорила она.
   – Или вы специально от работы сбегаете?
   – В том-то и дело, что сбегаем, только не от работы, а от гостя.
   – От какого такого гостя?
   – Да ко мне вот приятель приехал, а я не хочу с ним ветречаться.
   – Почему же?
   – Не нравится он мне, – сказал Эрудит с улыбкой, которая говорила, что ему самому странно все это.
   Видимо, ответ Эрудита не устроил ее, она недоуменно помолчала, соображая что-то. А Эрудит протянул навесной замок и сказал:
   – Мама (Эрудит называл ее все так же, как и в детстве – мамой, сказать – Вера Ивановна, у него просто язык не поворачивался), я хочу попросить вас. Как свечереет, вот этот замок повесьте на хату. Только тайком от моего гостя.
   – Что ж ты сам-то не замкнул?
   – Я замкнул на внутренний замок, чтоб ему непонятно было: дома я или нет? А когда он увидит, что на двери появился навесной замок, поймет, что я был дома, а потом ушел.
   Верка Шмелиха посмотрела на Эрудита, как на человека, у которого прямо на глазах вырос горб.
   – Как-то я не пойму? Вечно ты, Эрудит, чего-нибудь выкинешь. Ну, ладно, давай замок. Подождите только, соберу вам поесть.
   Генка сообразил: «Тут дело нечисто». – У него загорелись глаза.
   Еще не выйдя из хутора, Эрудит велел ему вернуться и перекатить «Яву» к себе во двор.
   – И покрутись возле дома, пусть этот тип увидит тебя. В общем, постарайся попасться ему на глаза. Если спросит, скажи, что сплю в хате, пьяный. А я тебя на берегу подожду, у лодки.
//-- * * * --//
   Эрудит не ошибся, это был действительно Дыба. Он появился в хуторе около двух часов и теперь, выжидая время до вечера, прятался от посторонних глаз в лесополосе, которая на целый километр протянулась вдоль хутора. Сидел на поваленном ветром, поросшем зеленым мхом стволе акации, от скуки курил и в сотый раз обдумывал план убийства. Вокруг его головы в косых лучах солнца, проникающих сквозь листву, вились струйки сизого табачного дыма. Главное, размышлял он, это внезапность. Только в фильмах герой заглядывает своей жертве в глаза и высказывает свой приговор. Все это есть пустое. Стоит ли вести разговор с тем, кто через секунду превратится в кусок мяса. Надо просто ворваться в дом внезапно и вонзить нож в спину, так, чтоб пикнуть не успел. А можно постучать в дверь – когда выйдет, тут же напорется на нож. «Как получится, так и получится», заключил он, смахивая с себя муравья.
   Приготавливаясь к расправе над Эрудитом, Дыба даже не думал, что убийство человека – это самое страшное преступление. Наоборот, он считал это подвигом во имя справедливости. Его философия была такой: каждый человек борется за свое выживание, ибо по законам природы жизнь – это борьба, а побеждает в борьбе, как известно, сильнейший. Значит, от всего, что мешает его жизни или что ему не нравится в ней, необходимо избавляться, имея все на то определяющиеся законом природы основания. Словом, сильный должен победить, а слабый – погибнуть, вот в чем справедливость. Решив немного размяться, он встал.
   Дыба всегда красовался своим высоким ростом, спортивной фигурой и считал, что только он достоин всех земных благ. Лениво потянувшись, прошелся по тропинке между плотно стоявшими ровными рядами деревьев, но тут же вернулся, обеими руками поддернул штанины джинсов и сел на прежнее место. Еще раз закурил, расстегнул ворот серой с черными полосками рубашки, взглянул на часы. Стрелки за тонированным стеклом показывали без четверти семь. Он ощущал внутри себя тайное страстное желание, нарастающее с неумолимым упрямством. От осознания своего могущества и величия, это желание распирало грудь, расправляло плечи, кружило голову. Он вершитель, он властелин, он судья, ибо чья-то жизнь – в его руках. И он может распорядиться ею так, как ему заблагорассудится. Это он вот здесь и сейчас решает: жить Эрудиту или умереть. От его желания зависит и когда ему умереть: «Сейчас я пойду к нему, и каждый мой шаг приблизит его смерть. Но я человек благородный, не стану спешить, буду шагать медленно, пусть проживет на одну минуту подольше. Я вынес свой вердикт: тот, кто причинил мне зло – должен лежать в могиле».
   Он закурил, вновь глянул на часы, поднялся и, пробравшись сквозь высокорослые кусты жасмина, окаймляющего белой кипенью лесополосу и будоражащего своим приторным ароматом все пространство в округе, вышел на тропинку, протоптанную до хутора. В кармане у него был билет на поезд в обратный конец, на одиннадцать часов завтрашнего дня. Дыба рассчитал все до мелочей, даже день недели – пятницу – выбрал с тем расчетом, что до понедельника об Эрудите никто на работе не спохватится. А за это время он будет уже дома, успеет покрутиться среди знакомых для обеспечения алиби. Подходя ко двору Эрудита, увидел уже знакомого Генку, который, беспечно насвистывая, шел ему навстречу. Дыба принужденно улыбнулся:
   – A-а, старый знакомый. Ну что, Донцов дома?
   – Да, давно уже приковылял, еле вполз в хату, – продолжая идти, ответил Генка. – Спит, наверно, в хате. Он постоянно, как напьется, дрыхнет до самого утра.
   – Что, часто пьет? – поинтересовался Дыба.
   – Часто. Неделями не просыхает.
   – Надо же, – с видимым сочувствием удивился Дыба, – такой хороший парень был – и вдруг запил?
   Они разошлись. Дыба был рад услышанному – задача облегчалась. «Сейчас я его закодирую, он у меня быстро отвыкнет от вредной привычки», – повеселев, мысленно глумился он над своей жертвой. Открыв калитку, прошел по дорожке, взглянул на входную дверь в дом, который, судя по всему, был необитаем, свернул к хате, с полной уверенностью, что пьяный Эрудит в ней и уже крепко спит. На солнце блеснуло стальное лезвие ножа. Решительно приготовился и толкнул дверь. Дверь оказалась запертой. Он бросил взгляд на дом – на его двери с облупленной от дождей краской висел ржавый замок. Вновь повернулся к хате и вежливо постучал. Тишина. Обойдя ее, углом глаза посмотрел в окно, но на нем висела занавеска, а за ней – полумрак. Вернувшись к двери, постучал настойчивей, прислушался. Нет, в хате никакого движения. «Пацан не обманул, эта падла точно спит, как убитый».
   Дверь в хату казалась легкой, Дыба мог бы высадить ее ударом плеча, но было еще светло, кто-то мог увидеть. Тогда он отошел к сараю, присел на корточки и окинул взглядом округу. На другой стороне улицы возле дома стояла женщина и внимательно рассматривала незнакомца. Это не понравилось Дыбе. Он встал и, как бы почесывая лоб, тем самым прикрывая рукой лицо, неспешно вышел со двора. Верка Шмелиха хотела спросить, что ему надо, но не решилась. Подождала, пока мужчина ушел на приличное расстояние, прошагала к хате, просунула дужку замка в отверстие накладки и повернула ключ.
   Дыба удалился по тому же маршруту, по которому и пришел. Прошло больше часа. Когда стало смеркаться, он вернулся. В домах уже зажигались огни, во многих окнах через занавески пробивался тусклый свет. А окна хаты Эрудита не светились. К тому же на двери появился замок. Увидев его, Дыба разозлился. «Надо же, ушел, падла. Если бы эта ведьма не помешала, уже давно замочил бы его. А теперь вот придется поджидать». И Дыба стал строить версии: «Скорей всего, он проснулся и ушел за пойлом. Если так, то вернется быстро. А может, у него есть баба, к ней пошел? В этом случае придется охранять этот двор до самых петухов». Он огляделся. Заметив за крыльцом дома скамейку, переставил ее за угол, сел и стал вести наблюдение за улицей.
//-- * * * --//
   Становилось все темнее, и незаметно темнота сгустилась так, что кроме почерневших домов и деревьев ничего не было видно. Выплюнув окурок, Дыба достал новую сигарету, сунул ее в рот и пошел вглубь огорода. Мокрая от упавшей росы картофельная ботва задевала за ноги, оставляя на них липкую холодную влагу. Выругавшись, он развернулся, вышел из калитки и стал бродить взад и вперед по улице.
   Теплая сказочная ночь начинала раздражать. Он слышал, как с речки доносились развеселые голоса. Обычно так звонко хохочут и перекликаются девчата во время ночного купания. Далеко над рекой вспыхивали отблески костра. По самой середине улицы, негромко переговариваясь, плыла влюбленная парочка. «Может, сходить на речку да изнасиловать какую-нибудь крестьяночку, а потом прикончить ее. Все равно время зря пропадает, – взбрело ему в голову. – Этим самым я введу в заблуждение следствие, потому что менты начнут искать связь между смертью Донцова и купальщицы». Смелая идея ему понравилась. Он остановился. Было над чем подумать. Он уже представил бьющуюся на густой траве перепуганную красотку с распущенными, как у русалки, волосами. Уже повернулся к реке, но в последнюю секунду передумал. «Нет, заорет стерва. Все дело испортит». Это поколебало его решение, подумав еще немного, он окончательно отверг свой злой замысел. Посмотрел вслед влюбленной парочке: «Может быть, вот эту лебедушку поиметь, и ходить далеко не надо. – Но тоже передумал. – Кто же насилует прямо на дороге, да еще в присутствии жениха? Кому понравится?»
   Вернувшись во двор, Дыба прислонился спиной к хате, продолжая пялить глаза в темноту. Ему становилось ясно, что Эрудит скоро не придет. Вдруг за хатой что-то зашуршало. Он схватился за нож и, затаив дыхание, напрягся. Через минуту снова зашелестело, потом еще. И тут мимо калитки, обнюхивая землю, пробежала дворняжка, остановившись возле столбика, подняла заднюю ногу, затем свернула за изгородь. Дыба раздраженно выдохнул.
   Он с утра ничего не ел и только теперь ощутил голод. «Чем бы тут у моего друга поживиться? В хате, наверняка, найдется что похавать, но из-за этого не стоит выламывать дверь, такие мелочи всегда и подводят. Сначала пошукаю в огороде, должно же там быть что-то съедобное». Его раздражение усиливалось. «Где этот ловелас всю ночь болтается? Убить его мало!» – попытался развеселить сам себя Дыба и направился в огород.
   Попыхивая сигаретой, он осторожно ступал по меже. Под ногами что-то хрустнуло. Он нагнулся, пошарил руками и сразу обнаружил огурец. Тут же съел его и снова стал шарить, но кроме мокрых шероховатых листьев и комьев земли больше ничего под руку не попадалось. Тогда он подошел к дереву, пригнулся и посмотрел снизу вверх. На фоне беззвездного неба заметил какие-то плоды. Это были жерделы. Изголодавшийся гость стал срывать их и есть, выплевывая косточки, при этом мысленно подшучивая над собой: «Красота! Я тут как Адам в раю». Плоды были твердые, недоспевшие, но уже сладкие и даже вкусные. Чем он больше ел их, тем они казались вкуснее.
   Утолив голод, Дыба вернулся к скамейке, сел, откинулся назад и, положив ногу на ногу, с удовольствием затянулся последней сигаретой. Сидел очень долго. Была уже глубокая ночь, в хуторе, кроме бесконечно глубокой темноты, – ни одного огонька или звука. Вдруг он почувствовал в своем животе неладное: что-то неприятно забурчало, забулькало и так прихватило, что едва успел сделать несколько шагов, расстегнуть джинсы и присесть. Только встал, подтянул и застегнул брюки, как в животе забурлило опять. Судорожным движеньем рук он спустил брюки и снова присел. Эти реверансы, сочетающие элементы стриптиза и основной позиции канкана, он выделывал несколько часов подряд. Такой удар судьбы невезучий мститель принял с агрессивным протестом, ибо подобного варианта в его планах не могло быть никак. От расстройства желудка исчезли безвозвратно и самоуверенность, и ощущение собственного величия.
   В конце концов, наступила передышка. Ему захотелось курить. Зная, что сигареты кончились, все равно сунул руку в один карман, затем – в другой… В карманах было пусто. Холодея, он вскочил, продолжая ощупывать себя. На месте оказались только билет на поезд и зажигалка. Нож и деньги исчезли.
   Он понял, что выронил их где-то здесь, а где именно, неизвестно. Все еще ночь, по-прежнему кругом ни огонька и ни звука. Но ждать, когда придет рассвет, было нельзя, необходимо срочно предпринимать какие-то действия. И Дыба начал поиск. Мысленно разбил огород на квадраты и стал методично шарить руками по земле. Через несколько минут нащупал пустую пачку от сигарет. Вскоре обнаружил и нож. Но деньги как сквозь землю провалились.
   Выбившись из сил и утратив всякую надежду, он прекратил поиск, обтер травой испачканные руки и сел на скамейку. Было около трех часов утра. В воздухе замаячил рассвет. Он размышлял: «Билет на поезд на одиннадцать часов. Автобус из Семикаракорска идет в восемь, из хутора – в семь.
   Значит в моем распоряжении чуть больше трех часов. Если до этого времени Эрудит появится, то еще успею замочить его, выбраться из хутора и благополучно сесть на поезд. Но как доехать до Ростова с таким диагнозом. К тому же – без денег?»
//-- * * * --//
   Ожидая Генку на берегу речки, Эрудит не сидел без дела. Из кустов он вырубил колышки для установки палатки, а после стал собирать сушняк. Когда Генка прибежал, они вдвоем загрузили дрова в лодку и поплыли против течения реки. Проплыв метров четыреста, пришвартовали лодку к противоположному берегу. Выбрали место для палатки, поставили ее, настелили веток, поверх набросали траву. Потом Эрудит приступил к разматыванию закидушек, а Генка занялся костром.
   Доложив о встрече с Дыбой, мальчишка стал с энтузиазмом пересказывать книжку «Последний из могикан». Эрудиту было неинтересно слушать, в голове крутились другие мысли, но он знал, что останавливать его бесполезно. Распутав лески, достал из пакета масляные квадратики макухи, просунул их в тугие резиновые колечки, вырезанные из велосипедной камеры, и обе, одну за другой, закинул на самую середину реки. В это время и Генка уже вдохнул в костер огненную жизнь.
   Вечер был такой безветренный и теплый, что даже костер горел как-то особенно мирно. Сухие дрова, объятые ярким пламенем, искрились и потрескивали совсем как в деревенской печке. Огонь вспыхивал то длинными, то короткими языками, его светлые блики теребили неровные границы ночной тьмы, за пределами которых она казалась еще чернее и гуще. Генка закончил историю о Кожаном Чулке, заслонил рукой свет от костра и, взглянув на Эрудита, понял, что тот его не слушал. Эрудит задумчиво смотрел на огонь, поправляя костер короткой палкой. Конец палки то и дело вспыхивал, Эрудит машинально, сбивая пламя, ударял ею о землю. Генка тоже умолк. В росистой траве чуть слышно стрекотали кузнечики, камыши стояли, не шелохнувшись, словно прислушивались к тишине сонного воздуха.
   Генка подбросил в костер дров и, не выдержав больше молчания, попросил:
   – Эрудит, давай поговорим о жизни.
   Эрудит оторвал взгляд от костра, швырнул палку в огонь, как-то странно усмехнулся.
   – Давай. Сейчас потолковать о жизни самое время. С чего начнем?
   – Сначала расскажи, о чем ты сейчас думал.
   – Как раз о житухе на земле нашей грешной я и думал, о назначении нашем, о превратностях судьбы.
   Генке надо было разговорить его, и он спросил:
   – Ты что ль в судьбу веришь?
   – Да, в судьбу я верю, но только наполовину.
   – Как это?
   – Дело вот в чем. На мой взгляд, у каждого из нас есть своя Аннушка с бидончиком, которая может пролить масло где угодно и когда угодно. Но это не означает, что мы должны непременно поскользнуться на нем. У нас всегда есть выбор, как у Иванушки-дурачка: налево идти, чтоб жениться, направо – коня потерять, или прямо, чтоб голову сложить. Это называется свободой воли. Свобода воли дана нам Богом, а судьба – от дьявола.
   – Ты считаешь, что дьявол на самом деле существует? – удивился Генка.
   – А как же? Если мы верим в Бога, то должны признавать и существование сатаны. Так ведь? Ну вот. Мне кажется, что ни Бога, ни дьявола мы сами по себе не интересуем, то есть им безразлично – больной ли ты, здоровый ли, долго будешь жить или недолго. Их интересуют исключительно наши грехи, следовательно – и это главное – наши души. Именно за наши души между Богом и дьяволом идет постоянная борьба. Поэтому полагаться на свободу воли мы можем тоже только наполовину, так как получается, что не все во власти Божьей. Вот, например, живет человек. Добрый, верующий в Бога. Он заботится о своей душе, ревниво соблюдает все заповеди Божьего писания. Живет, не помышляя ни о чем худом, то есть делает все так, как Богу угодно. Но в один прекрасный день к нему забираются грабители. Защищая свое добро, он борется с ними и, не желая этого, одного из них убивает. Вопрос: как Бог допустил, чтобы благочестивый человек совершил этот большой грех, не желая его совершать? Если предположить, что мы полностью во власти Бога, радеющего за чистоту душ наших, то получается, что это он подтолкнул верующего человека на совершение греха. Но такого нельзя даже предположить. Выходит, что в этом случае Бог не смог противостоять дьяволу, который спит и видит, как всех нас сделать грешниками. Но в том-то и дело, что дьявол никогда не спит. Он, в чьих руках находится наша судьба, постоянно подсылает к нам Аннушку с подсолнечным маслом. Таким образом, на первый взгляд, у человека есть два пути: первый – полностью повиноваться судьбе; второй – полагаться только на свободу воли, то есть следовать заповедям Господним. Но ни по первому, ни по второму пути мы идти не можем, так как в борьбе за душу человека у Бога и сатаны силы равны, и каждый из них тянет нас в свою сторону. Выбравший первый путь живет легко: плывет по волнам, куда кривая выведет, при этом пальцем пошевелить не хочет – попивает пивко да покуривает, мечтает себе о хорошей жизни и даже о зле не помышляет. Не зря же говорят, благими намерениями вымощена дорога в ад. Тому же, кто выбрал второй путь, постоянно приходится преодолевать трудности, потом и кровью добывает он хлеб свой насущный, печется о благе близких своих. Но и первый и второй рано или поздно, пусть даже на короткое время, вынуждены будут отклониться от выбранных ими путей. Первый, обычно с большим опозданием, все равно осознает свою ошибку и попытается встать на путь истинный. А второй рано или поздно попадется в сети дьявола. Значит, мы всегда находимся между Богом и дьяволом и должны шагать по жизни, как эквилибрист по канату, постоянно балансируя между ними, то есть находиться посередине. Этот путь древние так и называли – золотая середина.
   Генка слушал внимательно, переваривая каждое слово.
   – Получается, что человек сам себе не хозяин?
   – Ну, как же не хозяин, если он имеет право выбора своей тропинки? Получается, что человек просто не должен отдаваться на произвол судьбы, а наоборот, жить вопреки ней.
   – Я не понимаю, – сказал Генка, – как же жить вопреки судьбе, если человек хочет этого или не хочет, все равно совершает то, что вынуждают его обстоятельства, как, например, этот праведник.
   – В том-то и дело, что мы не всегда можем увернуться от своей судьбы. Однако частенько попадаемся в ее капкан и в том случае, когда могли бы избежать этого. Вот представим себе человека в образе мышки, которая увидела лакомый кусочек в том самом капкане и думает: рискнуть или нет? А, думает, была, не была, попробую! В результате – хлоп, и попалась. И вот сидит она с прижатым хвостиком и ругает себя: ах, какая же я глупая, что такую ошибку допустила, как зря я сделала, что полезла в этот капкан! – Эрудит сделал паузу. – А теперь скажи сам, какая получается мораль?
   – Мораль такая: оказавшись в капкане, думать поздно, надо раскидывать мозгами тогда, когда ловушка еще не захлопнулась, – сказал Генка.
   – Молодец! – похвалил его Эрудит, – намотай это себе на ус. Кстати, об индейцах. Пока ты мне рассказывал о них, я вспомнил одну интересную притчу. Когда-то давно старый индеец открыл своему внуку одну жизненную истину. В каждом человеке идет борьба, очень похожая на борьбу двух волков. Один волк представляет зло – зависть, ревность, сожаление, эгоизм, амбиции, ложь… Другой волк представляет добро – мир, любовь, надежду, истину, доброту, верность… Маленький индеец, тронутый до глубины души словами деда, на несколько мгновений задумался, потом спросил:
   – А какой волк в конце побеждает?
   Старый индеец едва заметно улыбнулся и ответил:
   – Всегда побеждает тот волк, которого ты кормишь.
//-- * * * --//
   Друзья еще долго сидели у огня и разговаривали. Потом Генка напомнил Эрудиту о том, что он обещал показать ему приемы. Они поднялись и занялись изучением боевого искусства.
   – В первую очередь научимся падать, – сказал Эрудит.
   – А чего тут мудрого, – удивился Генка, – я и без обучения могу, шлепнулся и готово.
   Эрудит засмеялся.
   – Я знаю, это ты можешь. Но важно не поломать руки, поэтому держи их вот так, – и он показал, как, падая, одну руку надо быстро выбрасывать вверх, а вторую прижать к боку.
   Они схватились. Эрудит делал подсечки Генке, каждый раз комментируя его приземление.
   – А теперь попробуем в боевых условиях, – сказал он и ловким захватом подбросил Генку так, что, не успев ничего понять, мальчишка приподнялся в воздух, отлетел в сторону и упал на землю. Упал правильно. Эрудит оценил это. Генка полежал, взъерошился, вставая, и предстал перед Эрудитом в угрожающей стойке и с хмурым лицом.
   – Что, бледнолицый, потолкаемся?
   – Мой брат встал на тропу войны? – произнес Эрудит, тоже приняв воинственную позу и придав себе выражение готовности вступить в смертельную борьбу.
   – Ага. Я закопал трубку мира.
   – В таком случае береги свой скальп!
   Напрыгавшись и наборовшись, они присели немного передохнуть, а отдышавшись, с аппетитом съели свои припасы. Костер догорал, его неяркое пламя отражалось в гладкой поверхности реки и билось на ней, словно живое перо жар-птицы. Оно как будто выпархивало из воды, вспыхивало и, не успев исчезнуть, появлялось вновь. Вода в реке казалась черной и неподвижной. Заметив, что Генка начал клевать носом, Эрудит скомандовал отбой.
   – Наелись, напились и спать уложились, – сказал Генка и полез в палатку.
   Через несколько минут он уже спал, тихо посапывая. Эрудит тоже пытался заснуть, но веки его не смыкались, на какое-то время он погрузился в сон, но туман в голове снова рассеялся, и мысли его стали опять четкими и ясными. Сна больше нет. Какая-то неприятная тоска овладела им. За короткий срок, прошедший после армии, он успел привыкнуть к спокойной, размеренной жизни. Теперь предстояло принять очень непростое решение.
   Выбравшись из палатки, он вернулся к костру, в котором еле теплились последние уголья, их красные огоньки едва пробивались из-под серой, как войлок, золы. На непроглядном ночном небе появились подслеповатые звезды, в засеребрившихся тающих облаках показался расплывчатый месяц.
   В реке шумно всплеснула рыба. Наступало утро.
   Эрудит спустился к воде, сидел и наблюдал за теченьем реки. Извилистое, как змея, русло реки Сал здесь было прямым и ровным. Сначала казалось, что вода течет одним спокойным и ровным потоком. Но чем дольше он смотрел, тем больше убеждался, что это не так. В середине ее поток стремительный, с переливами. Чем ближе к берегу, тем он глаже и тише. У самого берега – водоворот. Из глубины с неукротимой энергией выдувается большая выпуклая линза, вокруг которой с переменной скоростью вращаются струящиеся вихри, увлекающие за собой намокшие листья, водоросли и ветки. Они сталкиваются между собой и, пытаясь вырваться из этой круговерти, постоянно отклоняются от своей траектории, но, как намагниченные, притягиваются и вновь продолжают бестолково вращаться. Что происходит на дне – не видно. Но и там нет однообразия. Миллионы песчинок переносятся по нему за десятки и сотни километров. Размываются берега, отделяются от них куски земли и глины и перекатываются течением до тех пор, пока не уткнутся в какую-нибудь корягу, застрявшую в зыбком иле. Вот так же, думал Эрудит, течет в крутых берегах времени и река нашей жизни: то стремительно, то беспечно, а то внезапно закрутит в омуте бед и невозможно из него вырваться. Или затянет в застойную мутную заводь с клочками тухлой пены. Она так же весной бурлит, летом весело журчит и сверкает на солнышке, осенью становится холодной и тяжелой, как свинец, а с наступлением зимы – цепенеет под тяжким ледяным пластом.
   Раздумавшись, Эрудит вдруг вспомнил девушку-ангела, которая ехала с ним в автобусе, ее глаза, большие и голубые, как светлая и чистая мечта. Оттого, что он их больше никогда не увидит, ему сделалось грустно.
   Потянул влажный ветерок. Эрудит заглянул в палатку, получше прикрыл одеялом спящего Генку, взял топор, сел в лодку и оттолкнулся от берега. Ритмичный всплеск весел метрономом отмерял такт мелодии струящихся струн реки.
//-- * * * --//
   Когда Генка проснулся и выскочил из палатки, солнце уже поднялось. Прищурившись, он осмотрелся вокруг. На лугу, возле лесополосы на другой стороне реки, паслось стадо коров. Среди зеленых лоскутов садов и огородов белели домики. Потянувшись, мальчишка несколько раз взмахнул руками и побежал к реке умываться. Прыгнул в лодку, захлопал рукой по воде – брызги разлетались в разные стороны, обдавая лицо и все тело холодной влагой. Он умылся, посмотрел на дно лодки и неожиданно для себя увидел на ее дне топор.
   – Эрудит, – крикнул он, насторожившись, – ты куда-то ночью плавал?
   Эрудит сидел у костра, смотрел поверх реки и молчал. Генка подошел к нему и снова спросил:
   – Ты что, умер? Я спрашиваю, куда ты плавал, пока я спал?
   – Никуда, я от костра не отходил ни на шаг, – улыбнувшись, ответил Эрудит.
   – Знаешь что, – пригрозил пальцем ему Генка, – маленьких нельзя обманывать.
   – Как ты догадался? – спросил Эрудит.
   – По веслам. Весла мокрые. Я наблюдательный, не то, что некоторые, – соврал он.
   – А то, что костер горит, не заметил? Он ночью погас. Я плавал на ту сторону, сухой сук срубил, вон уже догорает. Погреться не хочешь?
   – Я не замерз, – глядя недоверчиво на Эрудита, произнес Генка. – Пойдем лучше закидушки проверим.
   Они спустились к двум колышкам, от которых косо спускались натянутые лески.
   – Какая твоя? – прищурился Генка.
   – Выбирай сам, так мне больше повезет, – глядя без всякого интереса куда-то в сторону, сказал Эрудит.
   Генка хитро присмотрелся к закидушкам. Левая была натянута туже.
   – Хорошо, моя слева. Начинаем одновременно.
   Эрудит дернул закидушку и сразу стало ясно: пусто. А Генка почувствовал, что не ошибся. Он проворно перебирал руками натянутую, как тетива леску. Вдруг она дернулась и затряслась.
   – Есть! – воскликнул Эрудит. – Держи крепче!
   Генка, браво посматривая на него, подтягивал закидушку все ближе, и тут из-под воды мелькнула бурая голова сазана. Он вдруг рванул леску, блеснул широким мокрым боком и потянул вглубь.
   – Води, не отпускай леску! – крикнул Эрудит и подбежал к Генке.
   – Я сам, – остановил его Генка. – Я справлюсь сам, – повторил он еще раз, боясь, что Эрудит не выдержит и начнет помогать.
   Заядлый рыбак, стараясь изо всех сил, подтягивал рыбину ближе и ближе. Вдруг она уперлась, сверкнула на миг и потянула к противоположному берегу. Опасаясь, что леска может оборваться, Генка с минуту удерживал ее внатяжку, а как только рыбина ослабила сопротивление, начал быстро-быстро перехватывать руками. И тут у самого берега выбросился вверх огромный сазан, громко шлепнулся, изогнулся дугой и, подгоняя себя хвостом, пошел кругами.
   – Уйдет! – крикнул Эрудит, выкинул руки вперед и бросился в воду. Через мгновенье он вынырнул, вцепившись обеими руками в жабры сверкающего крупной медно-золотистой чешуей гладкого красавца. Тяжелый сазан отчаянно вырывался, выгибаясь округлым туловищем и ударяя сильным упругим хвостом. Генка быстро подбирал и наматывал на руку леску, конец которой оставался во рту рыбины. Тем временем борьба продолжалась: сазан беспрестанно бился, грозно напрягался, выкручивался и дергался рывками. Сильные руки Эрудита с трудом удерживали крупную добычу. Хватанув воздуха, рыбина особенно яростно задергалась, завибрировала хвостом. Прижимая ее к груди, Эрудит стал осторожно выбираться на берег, вдруг его нога скользнула по илистому склону, он опрокинулся назад и вместе с добычей исчез под водой. Генка стоял в засученных до колен штанах, в расстегнутой клетчатой рубашке с мокрыми рукавами и не знал, что делать. Тут он сообразил. Упал на живот и стал спускаться в речку ногами вперед. Эрудит вынырнул и крикнул:
   – Руку, руку! Скорей руку давай!
   Генка одной рукой ухватился за торчащую из воды корягу, второй вцепился в рубашку Эрудита и стал с напряжением тянуть его к себе. Только благодаря этому Эрудиту удалось выкарабкаться на берег с сазаном в руках. Он победно поднял трепещущую рыбину над головой, подошел к палатке и опустил ее на траву. Рыбина извивалась и билась с удвоенной энергией, не понимая, что, оказавшись на берегу, спасти свою жизнь у нее уже не было никакого шанса. Внезапно она притихла и, лежа на боку, стала беспомощно открывать большой рот, выпуская пенистые пузыри воздуха. Генка, пронаблюдав за последними усилиями рыбины, не сдержался от восторга.
   – Повезло так повезло!
   Течение реки быстро несло лодку. Эрудит опустил весла, сидел, взявшись руками за борта, и посматривал на берег. Генка о чем-то напряженно размышлял, судя по движению зрачков, в его голове мелькнула какая-то значительная мысль, и он спросил:
   – Эрудит, ты правду мне сказал?
   Эрудит понял, о чем спросил его Генка, но уточнил:
   – Что ты имеешь в виду?
   – Почему томагавк очутился в лодке? Ты точно за дровами плавал?
   – Подумай сам, смогу я тебя обмануть или нет?
   Генка промолчал, в его глазах так и остался заданный им вопрос. Эрудит посмотрел на него и ответил:
   – Генка, я сказал правду. И я знаю, о чем ты думаешь. У меня было намерение повстречаться с нашим гостем, но я решил не спешить. Ты, возможно, и сам не догадываешься, что спас мне жизнь. Если бы не твое предупреждение о появлении в хуторе Дыбы, еще неизвестно, чем бы все кончилось. И Эрудит рассказал Генке о драке в армии и объяснил, с какой целью приехал Дыба.
   – Я так и подумал, – признался Генка.
   В хутор они заходили с тылу. Прошли огородом и через заднюю калитку проникли в Генкин двор. Вера Ивановна возилась возле тазика с бельём. Повернув голову и увидев в Генкиных руках внушительную рыбину, она так удивилась, что выпустила тряпку из своих рук.
   – Вот это да! Я думала, что такие только в Дону водятся.
   Генка сходу, поглядывая то на Эрудита, то на мать, принялся сочинять страшную небылицу об их невероятных приключениях на рыбалке, в которых не хватало только кораблекрушения, цунами и крокодилов.
   – Вот какой у тебя сын! – глотнув воздуха, заключил он настолько серьезно, как будто и сам поверил, что все рассказанное им было на самом деле.
   – Дорогой мой Мюнхгаузен, я скоро заикаться начну от твоих страшилок, – сказала, погладив Генкины волосы, мать.
   А Генка взял ее за рукав и потянул.
   – Мама, ням-ням!
   – Идите, там сами найдете чего-нибудь, а я пока вашего поросеночка почищу.
   Войдя в дом, друзья в первую очередь заглянули в холодильник. Генка поставил на стол две эмалированные кружки и налил в них холодного молока. Тем временем Эрудит отрезал от буханки два толстых ломтя черного хлеба.
//-- * * * --//
   Дыба долго сидел на скамейке без движения, как истукан; казалось, ждал чуда: вот сейчас повернет голову и увидит на травке сложенные вдвое купюры. Но не было ни чуда, ни Эрудита. Он встал, еще раз осмотрел двор, обошел вокруг хаты. Его взгляд скользнул по большой трещине под окном, в которое заглядывал вечером. Среди набитого в нее мусора торчала какая-то синяя бумажка. Присел на корточки и стал щепкой выковыривать мусор. Денег там не было. «Их и не могло тут быть, – плюнул он. – Зачем же тогда я ковырялся? Нельзя же быть таким идиотом!» Крадучись, прошел вокруг хаты, заглянул в окна: ничего не видно, кроме своего серого уставшего лица. Это разозлило еще больше. Снова мелькнула мысль выломать дверь, но он решил, что это будет еще глупее: «Если Эрудит на целые недели уходит в запой, откуда там возьмутся деньги?»
   Осмотревшись по сторонам, Дыба взглянул на часы: было около пяти, а казалось, как будто рассвет наступил уже давным– давно. Он присел под окном и стал размышлять. «Наверное надо идти на остановку. Можно еще подождать, но если Эрудит так и не покажется, то только зря потеряю время, могу опоздать на автобус, – значит, пропадет билет на поезд. Тогда будет еще хуже». Он допускал, что до Семикаракорска добраться без денег можно, главное, надо сесть в автобус, а потом с ним никто не справится. На автовокзале, в крайнем случае, придется загнать часы.
   Хутор просыпался. По синему небу тянулись редкие облачка, и каждое из них пыталось хоть одним краешком коснуться солнца; его лучи пригревали, но в воздухе еще оставалась ночная свежесть. Хутор уже не был такой, как ночью: дома словно передвинулись, а кроны деревьев, растущих по обеим сторонам улицы, поредели. По дороге ехала упряжка – лошадь мотала головой и помахивала хвостом, отгоняя слепней и мух. Она топала сама по себе, телега подпрыгивала; свесив поперек нее ноги и держа в одной руке свисающие вожжи, в телеге трясся небритый мужик. Его опущенная голова беспрерывно кивала, как будто он все время с чем-то соглашался. В переулке громко переговаривались две женщины.
   – Зинк, твоя во сколько пришла?
   – Я не слышала. Вчера ухандокалась на работе, сама спала без задних ног.
   – А моя гулена только под утро заявилась. Дрыхнет. Теперь палкой не добудишься. Хорошо, отец не видал, он бы ей всыпал. Говорит, на речке была. Взяли моду по ночам купаться.
   – Дело молодое.
   – Молодое-то, молодое, но они ведь не одни купаются, а с парнями. Сама знаешь, до чего такие игрушки доводят.
   – Я как-то и не подумала, вроде моя еще маленькая.
   – Ага, маленькая, ты скажешь тоже. Маленькие по ночам спят, а этих – как вечер, дома на веревке не удержишь.
   Небритый на телеге продолжал одобрительно кивать головой: согласен, согласен.
   Дыба все думал: ехать или ждать Эрудита? Времени для размышлений больше нет. Если сейчас же не идти на остановку, будет поздно. Нет, ошибки уже не исправить, надо ехать. Да, нужно срочно выбираться из хутора. Не захлопнув калитку, он вышел со двора и побрел по дороге.
   За хутор на трассу Дыба вышел точно к автобусу. Автобус был проходящий. Дыба первым шмыгнул на ступеньку и сел на свободное место. Когда вошли еще несколько человек, водитель объявил:
   – Передавайте деньги на билеты. – Пассажиры передали мелочь по цепочке. Пересчитав монеты и людей, водитель возмутился: – Кто-то не передал. – И, обратившись к Дыбе, спросил: – Молодой человек, вы не передали деньги?
   Дыба оскалился.
   – Хватит разборки устраивать, поехали!
   – Пока не передадите деньги, я с места не тронусь! – заявил водитель.
   – Сколько можно стоять? Поехали! – послышался сзади недовольный мужской голос.
   – Это, наверное, какой-то убогий, откуда у него деньги? – съехидничала женщина с золотыми сережками, даже не взглянув на Дыбу.
   – Ничего себе убогий, ты погляди, какая дылда. Убогие в рванье ходят, а у этого и рубашка, и штаны новые. Привыкли за чужой счет жить, – возмутился кто-то еще.
   В глазах Дыбы сверкнула злоба. Он наклонился к водителю и пригрозил жестким голосом:
   – Поехали, я сказал, а то уши обрежу!
   Водитель пригнулся, проверил левой рукой, на месте ли гаечный ключ 29 на 32, убедившись, что инструмент на месте, повернулся. Взгляд его был твердым.
   – Рецидивист это, вот он кто, – робко проронила женщина в очках.
   Как раз в это время у Дыбы произошел рецидив. Он схватился за живот и, выскочив из автобуса, побежал к заросшему бурьяном пригорку. Автобус дернулся и поехал. Дыба рванулся бы вдогонку, но обстоятельства вынуждали его смиренно сидеть, пригибаясь за молодыми побегами амброзии. Застонав, как раненый зверь, он заскрежетал зубами, а на его осунувшемся лице выразилась беспомощная ярость. Он чувствовал, как от злости бешено барабанит сердце. Он готов был сейчас перегрызть глотку любому, попавшемуся ему на глаза. «Никогда не теряйте самообладания. В критических ситуациях рождаются гениальные идеи», – вспомнил он наставления лейтенанта Утехина. «Я сильный, я найду выход! – давал установку он сам себе. – Надо успокоиться, сосредоточиться» – продолжал он делать себе внушения. И сконцентрировав силу воли, глубоким вдохом вбирая в легкие воздух и медленно выдыхая, застегивал джинсы, при этом пытаясь достичь душевного равновесия, в то же время размышляя: «Необходимо немедленно раздобыть деньги, иначе отсюда не выберешься. Как проще всего и быстрее это сделать? Самый надежный вариант – кого-то ограбить. Но кого? В этой дыре одна нищета. Стоп! Тут есть магазин! Да, да, надо брать магазин – это единственно верный шанс». Решение было принято.
//-- * * * --//
   Под окном магазина с открытыми деревянными ставнями, скрестив руки на груди, беседовали две женщины. Они обернулись, посмотрели на долговязого парня и, изучив его спину, продолжили свой разговор. Дыба перешагнул дощатые приступки и открыл дверь. При виде незнакомца продавщица быстро заморгала. «Или ревизор, или инструктор райкома партии», – подумала она и застыла в ожидании. Дыба окинул взглядом полупустые витрины, на которых стояли батарея противотанковых бутылок с «червивкой», пирамидка из банок кильки в томатном соусе, десятка два килограммовых пачек соли, стопка сигарет «Прима» и два оббитых эмалированных лотка с ржавой соленой селедкой и килькой. На прилавке лежали деревянные счеты и стояли весы с птичьими носиками, на одной из чашечек которых покоилась килограммовая гиря. Дыба оценил обстановку, вздохнул.
   – Не фонтан.
   – Что вы спросили? – спросила продавщица.
   – Смотрю, с продовольствием у вас тут напряг, – озабоченно произнес Дыба.
   – Потому что ни сахара, ни конфет нет, – стала оправдываться продавщица. – Если на прошлой неделе я получила ящик цейлонского чая, его за два часа размели. Все только план требуют, а где я его возьму? Кому нужна эта килька, у нас в речке своего гибрида полно, бесплатно.
   У Дыбы появилось сомнение в сумме наличности, он культурно спросил:
   – Вы сможете разменять мне двадцать пять рублей?
   – Я бы разменяла, – бросившись к ящику с деньгами, сказала она, выражая интонацией голоса полную готовность, – но у меня одна мелочь, рубля полтора, не больше.
   Дыба молча уставился на продавщицу и глядел так долго и так пристально, что ей стало немного не по себе; она растерялась, не понимая, что от нее требуется, и начала суетливо перебирать руками свой застиранный фартук. Ее острое бледное лицо еще больше заострилось, а тонкие губы сжались. Тяжело вздохнув и помрачнев, Дыба отвернулся и подошел к окну, под которым все в той же позе стояли женщины и вели свой нескончаемый разговор. «Что ж это мне так не везет? – задался он вопросом. – А вот ей сегодня повезло». – Ты под каким созвездием родилась? – продолжая смотреть в окно, спросил он.
   – Я не под созвездием, я днем родилась, под солнышком, – с робкой радостью ответила она.
   – На лужайке, что ли?
   – Нет, не на лужайке, я на огороде родилась. Мама полола морковку, прямо на грядке и родила меня.
   Дыба обозрел ее еще раз и поинтересовался:
   – Звать-то тебя как?
   – Зинулей. Вообще-то Зиной, но я привыкла, чтоб Зинулей звали, – ответила продавщица и покрылась румянцем. Зинуля всегда краснела при разговоре с незнакомыми людьми, особенно с парнями, потому, что была очень стеснительной девушкой. А ей так хотелось стать смелой. Устроившись работать в магазин, куда постоянно заходили покупатели, она надеялась научиться живому общению, всякий раз старалась не поддаваться панике. Однако краска неумолимо расползалась по бледным щекам ее, даже когда она вовсе не волновалась. Недавно от нее ушел жених, предпочел ей более веселую и раскованную Ирочку Лыткину. С этого дня у Зинули началась серая, унылая жизнь. Грустная и угнетенная, она не находила себе места, и с горя решила сходить к местной гадалке, узнать свое будущее. Та раскинула карты и предсказала ей, что вот-вот явится ее суженый – из казенного дома, высокий и богатый. «Это он», – не колеблясь, уверилась она.
   – Вот что, Зинуля, ты одолжишь мне пачку сигарет? У меня деньги только крупные, – прогнусавил предполагаемый кавалер.
   Зинуля затревожилась. «Он точно какой-то начальник, хочет проверить, даю я в долг продукты или нет?»
   – Нет, не могу, – с достоинством проговорила она, – у нас строгая отчетность, я никому ничего в долг не даю.
   «Вот сучка», – про себя выругался Дыба. Ему захотелось вмазать ей по противной крысиной роже, но он сдержался.
   – А вообще-то в таких случаях положено сначала предъявлять свои документы, – дрогнувшим голосом пролепетала она.
   – Но ты даешь! И как это пришло тебе в голову? Какие документы могут быть у бандита! – усмехнулся Дыба и пожал плечами. На секунду Зинуля замерла, а потом, сжав губы, прыснула и прикрыла рот ладонью. – Значит, в огороде, говоришь, родилась, – пронаблюдав за Зинулиной экспрессией и думая о чем-то другом, уточнил Дыба.
   – Ага, в огороде.
   Дыба хотел сказать, что поэтому и похожа на чучело огородное, но не сказал, повернулся и вышел из магазина. Зинуля выждала несколько секунд и подбежала к окну: Какой интересный! И разговорчивый такой. А высокий-то, прямо выше человеческого роста, сразу видно – городской. И главное – молодой, а уже начальник. Правда, глаза у него выпученные. Но это не страшно. Лишь бы человек был хороший. И шутник опять же. Она забежала за прилавок, достала из-под прилавка зеркальце, кокетливо поворачивая голову, рассмотрела себя и справа, и слева. Ей показалось, что она произвела на него эффект, не случайно же он спросил, как ее зовут. Наверное, хотел познакомиться? «А я, как дура, не догадалась. Надо было тоже спросить». Она не могла знать с точностью, понравилась ему или нет, но поняла, что сама действительно полюбила его и стала обдумывать, как подготовиться к очень значимому в её жизни событию. «Пойду в клуб в новом платье и причесон сварганю, – решила она. – Вдруг он останется в хуторе с ночевкой. Постараюсь быть посмелее, нашим-то парням скромные девки не нужны, а городским тем более разбитные нравятся».
//-- * * * --//
   Сквернее настроения, чем теперь, у Дыбы не было никогда. Ему оставалось только одно: найти свои деньги. Ускоряя шаг, он направился обратно к дому Эрудита. Тут его взгляд привлек стоявший под тополем зеленый «Москвич». Улица была безлюдной. «Это тоже вариант», – решил Дыба. Осмотревшись по сторонам, подошел к легковушке, дернул дверцу – она приоткрылась. Перемкнуть провода – дело нескольких секунд. Он пригнулся, приготовившись нырнуть в машину.
   – Что, мил человек, подъехать куда-то желаете?
   Дыба вскинул голову – на высоком крыльце стоял толстяк, поглаживая руками свой живот. Его добродушное разрумянившееся лицо свидетельствовало о том, что он только что сытно позавтракал. Кроме того, на левой щеке толстяка, под самым глазом белел свеженький пластырь.
   Жора, таким было имя у толстяка, работал сторожем на ферме. Поутру, возвращаясь с дежурства, он повстречался с Митькой Дятловым, который, как обычно, в это время был уже навеселе.
   – Куда ты катишься, колобок, ёклмн? – радостно прокричал тот Жоре. – Иди сюда, побазарим!
   Жора только и ответил, что, мол, с таким алкашом ему не о чем говорить. А Митька сразу набросился на него с кулаками. Жора как ни закрывал свое лицо руками, тот все равно изловчился угодить под самый глаз. «Ну да Бог с ним, – дома, залепляя синяк пластырем, размышлял Жора, – что возьмешь с алкоголика? Деградированный человек!» Ознакомившись со своим новым обликом в зеркале, он большим половником налил тарелку борща с мясом, поел и уселся смотреть телевизор. Про нанесенный Митькой физический и моральный урон старался не думать. Однако успокоиться никак не мог: тяжелое предчувствие томило его грудь.
   – Послушай, ты не мог бы подбросить меня до Семикаракорска? – спросил Дыба толстяка, удивившего его внезапным появлением, и нетерпеливо постучал по стеклу циферблата своих часов.
   Жора икнул, спустился с крыльца и с достоинством поднес свое тело.
   – Не вопрос. До Семикаракорска – раз плюнуть. – Дыба просиял от удачи, схватился за дверцу, приготовившись сесть в машину. – Только у меня бензобак сухой, – продолжил Жора.
   – У нас с бензином напряг, надо бы где-то раздобыть. Канистра у меня всегда с собой, в багажнике. Если сможешь…
   Но Дыба на этот раз уже не смог совладать с собой и остервенело сунул в лицо толстяка кулаком. Тот как стоял, так и повалился. Из носа брызнула кровь. А глаза его не выражали ни страха, ни боли, ни обиды; в его глазах было удивление. Казалось, он отдал бы сейчас все на свете, только бы узнать, за что этот долговязый влепил ему. Прошло несколько минут, Дыба уже удалился на почтительное расстояние, но Жора, подложив ладони со сплетенными пальцами под голову, продолжал неподвижно лежать на траве. Вокруг было тихо и спокойно: с неба лились ласковые солнечные лучи, чирикали птички. Боль постепенно утихала. Разомлев и обмякнув от благодатного тепла, Жора почувствовал, как веки его начали тяжелеть и смыкаться. Однако он все еще истомно смотрел на могучую крону тополя, под которым лежал. Разглядел средь зеленой листвы какую-то пташку и, залюбовавшись ею, подумал: «Ну и денек!» В это время воробышек встрепенулся хвостиком – на лицо Жоры капнуло что-то липкое и теплое. Он утерся, прикрыл глаза и лениво предался размышлениям: «Нет, что ни говори, а настоящая жизнь бывает только летом. Какой дурак будет вот так лежать на улице зимой? Разве что пьяница Митька Дятлов. А летом – вот, пожалуйста, где упал, там и спи. Красота!».
   А Дыба тем временем взглянул на часы. «Вот и все, приехал». Он шел среди ненавистных домов, хибарок и белых хаток, искалеченных штакетников и захламленных дворов и не только душа его, но и тело до последнего атома пропитывались холодной мрачной жестокостью, отчаянностью и возмущением: «Что это за жизнь такая? Не только убить или ограбить кого-то, угнать машину нельзя! – думал он. – По рукам и ногам вяжут».
   Он был злой, просто кипел от злости из-за своего бессилия и беспомощности, из-за того, что он, умеющий всегда за каждое свое поражение наносить мощный ответный удар, теперь вынужден не наслаждаться удовлетворенностью от достижения цели, а как навозный жук, ползать по картофельной ботве. В какой-то момент ему стало нехорошо, потемнело в глазах, задрожали ноги, но через секунду он снова взял себя в руки и стал думать об убийстве Эрудита, как о неотвратимом событии, которое должно теперь произойти при любых, даже самых неблагоприятных обстоятельствах, ибо только оно позволит ему вернуть чувство собственного достоинства и исключительности.
   Крепко сжимая в ладони финский нож, он вошел во двор и сразу повернул к хате. Замок был на прежнем месте. Дыба еще сильнее почувствовал острый прилив раздражения и злости. Он решил больше не перестраховываться и не прятаться в укрытие для внезапного нанесения удара в спину. Теперь он преисполнился решимости вступить с Эрудитом в открытую схватку. Ему хотелось спать, есть и очень сильно хотелось курить. Поэтому прежде чем приступить к поиску денег, он возле скамейки подобрал окурок, долго изучал его, а, убедившись, что тот отсырел и дымить не будет, положил его на дощечку греться на солнце. После этого встал на четвереньки и пополз по огороду. Голод одолевал. Тогда он, с ненавистью посмотрев на дерево, усеянное губительными для его желудка светло-желтыми плодами, подполз к тому месту, где росли огурцы, и с жадностью набросился на них, с хрустом поглощая один за другим. И тут успокоившийся было его желудок забурлил вновь. Он поспешно спустил брюки и присел.
//-- * * * --//
   Эрудит и Генка сидели за столом на табуретках, держали в руках по кружке молока и по большому ломтю черного хлеба; они ели и смотрели в окно. За исключением тех участков, которые закрывали дом и хата, огород просматривался полностью. Когда Дыба начал исполнять свои пируэты, Генка покатывался со смеху. Эрудит не столько смотрел на Дыбу, сколько на заливающегося заразительным смехом Генку и тоже смеялся до слез.
   – Чего он там ползает? – сквозь смех допытывался Генка.
   – Наверно истину ищет, – ответил Эрудит. – Истину по-другому не найдешь, ее можно отыскать только вот так, согнувшись к земле в три погибели.
   Облегчения не наступало, Дыба очень часто спускал с себя джинсы и приседал. Несмотря на это, он обследовал весь огород. Но поиск не дал никаких результатов. И снова, как и учил лейтенант Утехин, ему в голову пришла пусть не совсем гениальная, но довольно обнадеживающая идея. Он не стал взвешивать «за» и «против», а немедленно приступил к ее реализации. Подобрав с дощечки просохший окурок, он покинул злосчастное владение Эрудита и направился к дому, возле которого, когда проходил по улице, видел старуху.
   Идея была самой простой. Любая старуха откладывает деньги себе на гроб и похороны. Нужно будет только выведать: где они лежат, придушить старуху, а узелок из носового платочка, в который они обычно заворачивают деньги, положить в карман. Все настолько просто, что проще и не бывает.
   Дом той старухи Дыба нашел без труда – возле него не было ни забора, ни калитки. И сама она все так же стояла возле дома, опираясь на затертую до блеска палку, которую держала прижатыми к груди руками.
   – Привет долгожителям! – подходя к ней, завел разговор Дыба.
   – Дай Бог тебе здоровья, касатик, – показав Дыбе свое сморщенное лицо, ответила старушка. У нее зубов не было нисколько, поэтому ее крошечная бороденка примостилась под самым носом.
   Дыба решил брать быка за рога без всяких обиняков.
   – Как здоровье твоего деда?
   – Нет у меня деда, давно уже нет, – разглядывая Дыбу, поведала она. – А как умер-то. Случилось у него счастье: выиграл он по лотирее пиянину. Сам-то гармонист был, царство ему небесное. Теперь, говорит, на пиянине буду играть, как в теятре. И так радовался, так радовался, прямо не знай, как радовался. Я его таким веселым сроду не видала. А вечером прилег на топчан и Богу душу отдал. Это он от радости помер. Если бы не эта лотирея, до сих пор, старый, ходил бы живой.
   – Тебе, может быть, помощь какая нужна? – спросил Дыба, оценивая ее жизненный тонус. – Может, работенка какая для меня найдется? – И прикинул: ее и душить не надо, от одного щелчка преставится.
   – Нужна, касатик, как не нужна. Огород у меня некопаный, грех-то какой. Кубыть вскопал бы, я и денег заплачу. Нынешней весной у меня хворь приключилась, всю весну провалялась, на ноги встать не могла. И теперь силенок не хватает, никак не оклемаюсь. Я гляжу, ты и сам-то прихварываешь, вон под глазами какие круги синюшные. Может быть, тебе пенталгину дать? Хорошие таблетки, от всего помогают, я только ими и спасаюсь. Когда чего уж больно сильно заболит, я по две штуки глотаю, и сразу хворь как рукой снимает. А ноги еще скипидаром натираю. Только с поясницей не знаю чего делать, как начнет ломить, никакого спасу нет. – Она опять заговорила про своего покойного деда, а потом про своих двоих дочерей, которые выскочили замуж на сторону и теперь от них ни слуху, ни духу: – Хоть бы внучиков показать приехали, да и на самих-то насмотрелась бы перед смертью. Нет, не приезжают: ни та, ни другая. Видать, я им теперь стала не нужна или им некогда, у молодых-то забот много. А я все жду, выйду вот так на улицу и смотрю на дорогу, вдруг вспомнят обо мне и сразу обе приедут. – Тут она о чем-то вспомнила и грустно вздохнула. – Нет, не дождусь, похож. Чего уж мне жить-то осталось… Помру я скоро.
   – Это я и сам вижу, чего ты мне вдалбливаешь? На тебя достаточно только взглянуть и все становится понятно, без твоего признания. Иначе и быть не может, даже не надейся. – Заложив руки в карманы и выпятив грудь, Дыба слегка пошатнулся с пятки на носок. – Ты мне скажи другое: деньги на похороны приготовила или нет? Вот что для меня важно, а остальное совершенно не интересует.
   – Приготовила, касатик, приготовила, об этом не беспокойся. Уже какой год с пенсии откладываю. А как же, старым людям без запаса никак нельзя.
   Ему страшно захотелось спросить, где она прячет деньги, но не нашелся, как выразить это, чтобы не было слишком прозрачно, грубо, и он сказал: – Вот теперь у нас с тобой конкретный разговор.
   – И то правда. Ты, я гляжу, человек-то больно уж сердобольный. Вон, какой усталый, как будто всю ночь не спавши, а все ходишь, работенку подыскиваешь. Работящий, видать.
   – Если бы. Просто некуда деться.
   – Мне ведь восемьдесят шестой годок стукнул, – продолжала она. – Аль восемьдесят седьмой? Все равно умирать неохота. Хочется еще поглядеть на солнышко, на людей. Ведь ложиться в глубокую землю страшно и обидно, закопают, и не увидишь больше белого свету.
   «Во! Гонит старуха! – занервничал Дыба. – На больное место давит».
   – Бабуля, ты меня достала своим речитативом. Кончай базар, мне капусту рубить надо.
   Старушка недоуменно посмотрела на Дыбу.
   – Капусту еще рановато рубить, касатик. Ты бы мне грядки вскопал.
   – Как скажешь.
   Она замешкалась, снова пристально посмотрела в лицо Дыбы, подумала: «Видно, у него тоже с памятью плохо дело». И спросила:
   – Я вот опять насчет таблеток. Принести тебе, ай как?
   – Бабуля, ты меня на колеса не сажай! Не надо никаких таблеток, лопату давай. У меня руки чешутся.
   – Ты вот еще послухай, – собралась было продолжить старушка разговор, но Дыба перебил ее:
   – Некогда мне слушать, лопату, говорю, давай, пойду потрошить грядки. Время – деньги, сама знаешь.
   – Пойдем, касатик, пойдем.
   Они прошли двором на огород мимо слежавшейся кучи органического удобрения, на вершине которой царственно произрастал жирный лопух в сиреневых бубонах, а на склонах – жилистая лебеда. Пахло преющим навозом. Старушка отыскала лопату, показала, где копать и собралась уходить, но остановилась. Дыба хотел тут же ее и придушить. «Но где потом искать деньги, – подумал он. – Старые – народ хитрый, так заныкает, что век не найдешь. Вон, фараоны, тысячу лет тому назад повымерли, а археологи до сих пор шныряют по могилам, все никак не отыщут их антиквариат». Подумал он так и принялся за непривычное для его рук дело. «Ничего, – настраивал сам себя он, – не Боги горшки обжигают». Старушка стояла, как и прежде, опершись на палку, а голова ее все клонилась и клонилась. Дыба время от времени поглядывал на нее и тревожился: «Как бы сама не умерла». У него вообще-то была мысль без всякой барщины припугнуть ее, таким образом заставить показать свою заначку, однако побоялся, что она с испугу умрет преждевременно. Но не только поэтому Дыба взялся за лопату, точнее, совершенно не поэтому. Во время разговора со старушкой его озарила неожиданная мысль. Раз не удалось найти Эрудита, надо сделать так, чтоб он сам искал его. «Ведь он, без сомнения, уже знает о моем присутствии в хуторе и не спускает с меня своих глаз. Значит, попытается выбрать наилучший момент для внезапного удара. И я предоставлю ему такую возможность».
   Немного подремав, старушка очнулась.
   – Копай, касатик, копай, а я пойду деньги приготовлю.
   «Ну, уж нет, – насторожился Дыба. – Кинуть захотела. Только этого мне еще не хватало». Он поставил лопату и сказал:
   – Не торопи события, бабуся. Вот как нарежу борозды, приинем тариф, а потом пойдем за деньгами, вместе.
   – Ну и ладно, ну и ладно, – согласилась она, не трогаясь с места.
   Тут у Дыбы прихватило живот, он пригнулся и побежал за сарай. А когда вернулся, старушка сочувственно сказала:
   – У тебя никак понос, касатик. Мало ли бывает. Надо обязательно пенталгину выпить. Сейчас я принесу, выпьешь – и сразу пройдет, как рукой снимет.
   Она, опираясь на свою палку, пошмыгала во двор. Зашла в дом, и забыла, зачем пришла. Стояла, стояла, так и не вспомнила.
//-- * * * --//
   В то время, когда Дыба пошел к дому старушки, Эрудит и Генка продолжали сидеть у окна и следить за ним.
   – Я пойду посмотрю, куда он намылился, – сказал Генка.
   – Не спеши, – остановил его Эрудит, – пусть отойдет подальше.
   Спустя минуту, Генка вышел из дому и медленно побрел за Дыбой. Через некоторое время он вернулся и рассказал Эрудиту, что тот остановился возле дома бабы Дуни, о чем-то поговорил с ней, и они вместе пошли на ее огород. Эрудит не понял, что задумал Дыба, его лицо застыло в напряжении. Он был уверен, что Дыба потерял терпение и, сообразив, что все равно ничего у него не получится, решил покинуть хутор. На это Эрудит и рассчитывал, пытаясь избежать встречи с ним. «Значит, не судьба».
   – Слушай меня внимательно! Пока я не вернусь, из дома не выходи, – положив свою руку Генке на плечо, сказал он. – Я знаю, ты парень самостоятельный, способен принимать умные решения и действовать по собственному усмотрению, но сейчас этого делать нельзя. Дыба может заподозрить, что ты мне рассказал о нем – следовательно, он не должен тебя больше видеть, потому что этот человек способен на любую подлость. Это – не человек, это – животное. Ты понял?
   – Понял я, – обиделся Генка на то, что Эрудит заговорил с ним как с маленьким.
   – Дай мне слово, что из дома не выйдешь до тех пор, пока я не вернусь.
   – Ну, хорошо, даю, честное пионерское! Ты сам будь осторожней.
   – Я постараюсь, за меня будь спокоен. Но мне надо выяснить, что он задумал. Пока будешь ждать меня, возьми какую– нибудь книжку, почитай.
   За огородами были заросли кустарников и бурьяна. По ним Эрудит скрытно пробрался до подворья бабы Дуни и нырнул в малинник, который густо расползся по саду, заняв почти треть участка. Он прополз два-три метра и сквозь торчащие вперемешку шелушащиеся и сочно-зеленые основания веток малины увидел Дыбу, который орудовал лопатой. «Ни хрена себе, – поразился увиденным Эрудит, – Дыба тимуровцем стал! Можно было чего угодно от него ожидать, но только не этого». Эрудит замер и стал размышлять: что бы все это значило? Если ему потребовались деньги, он нашел бы другой способ раздобыть их. Зарабатывать деньги – не в его правилах. Но вот же, он копает? Как это понимать? И тут Эрудиту все стало ясно. Теперь он понял, чего Дыба искал в его огороде. «Значит, он потерял деньги и теперь устроил спектакль, замыслив ограбить бабу Дусю».
   Дыба копал землю, поглощенный тревожным ожиданием, и с предельным вниманием держал в поле зрения окружающую его местность. Хотя прошло уже много времени, и ничего подозрительного не замечал, он все же был уверен в удачном исходе своего плана, в котором, казалось, заключался весь смысл его жизни. И вот справа, в центре малинника, несколько высоких веток шелохнулись. Он краем глаза стал наблюдать за ними – больше ни одного движения. Но каким-то звериным чутьем ощущал, что на него кто-то смотрит. Вдруг ветки снова шелохнулись. И из его груди чуть не вырвался насмешливо-восторженный возглас: «Все, получилось! Фокус удался!» Он не сомневался, что в кустах затаился именно Эрудит.
   Два недруга следили друг за другом, как заигравшиеся котята, когда они, внезапно разбежавшись по сторонам, опасливо выгибаются и готовятся к нападению. Это взаимное наблюдение Дыбе показалось забавным, занимательным. Он ощущал свое превосходство, предвкушал победу, и у него даже возникло желание потешиться, окликнуть Эрудита, подшутить над ним. Однако уже в следующее мгновенье внутри его со зловещим вожделением возбуждалась волна взлелеянной мести. Он обуревал злобными чувствами, но казался всецело погруженным в работу, равнодушным ко всему, его взгляд с видимым безразличием переходил от периодически врезаемой в землю лопаты, то на чернеющую грядку, то на старый дощатый сарай, который стоял в пяти шагах от него.
   Спустя минуту, он воткнул лопату в землю, с выразившейся на лице досадой чуть пригнулся и, взявшись руками за живот, нетерпеливо пошел за сарай. Эрудит, решив, что Дыбу позвало продолжить свои приседания, выбрался из кустов, выдернул из земли лопату и последовал за ним. Заглянул за угол сарая и удивился – там никого не было. Дыба тем временем обошел вокруг сарая и, оказавшись сзади Эрудита, с ножом в руке ринулся на него. Но удача оказалась не на стороне Дыбы – его правая нога задела за что-то торчащее из земли, он споткнулся и рухнул пластом. Эрудит резко обернулся и, увидев на земле Дыбу, от внезапности вздрогнул, но спокойно произнес:
   – Опаньки! Что ж ты так-то? Надо бы поаккуратней. – Затем, наклонившись к нему, с издевкой спросил, – Не ушибся?
   Дыба хотел вскочить, но Эрудит со всего маху двинул ему ногой. Подождав, пока он очнется, занес над головой лопату в положении секиры. Дыба заслонился рукой и дико завопил:
   – Не-е-т! Не руби! Не надо! Пощади! Клянусь Богом, на коленях буду ползать, ноги буду целовать, не руби!
   – Тебе не кажется, что ты загостился? – спросил Эрудит.
   – Я хотел быстро управиться и сразу уехать, – пробормотал Дыба, – но как-то с самого начала все не заладилось.
   – Ну-ну. Вот это уже интересно. Нож-то выбрось! – опустив лопату, произнес Эрудит.
   У Дыбы затряслась челюсть, он закинул в сторону нож и снова завопил:
   – Пощади! Пощади!
   – Слушай, урод, тебя сюда никто не звал. Чего ты в нашем хуторе ошиваешься? А? – спросил Эрудит, переводя дыхание. И вдруг пришел в ярость. – Отвечай, когда тебя спрашивают!
   – При этом нанес сокрушающий удар по его голове. Дыба изогнулся, чтоб вскочить, но Эрудит со всей силы трижды ударил его ногой по груди. – Это тебе за Ахтыма Гыргенова, – рассвирепев вконец от злости, прокричал он.
   Дыба скорчился и, пытаясь вздохнуть воздуха, судорожно открывал рот, его исказившееся от боли лицо посинело, а без того выпученные глаза вылезли из орбит еще больше. Эрудит знал, что эти удары могут оказаться смертельными. Подняв с земли нож, он нервно топтался на месте и смотрел на Дыбу как на бешеную собаку, которую нельзя вылечить, которую можно только убить. Он испытывал нестерпимое желанье отомстить за Ахтыма Гыргенова и с трудом сдерживал себя от последнего удара.
   Прошло несколько минут. Дыба, казалось, лежал бездыханный. Наконец, он схватил ртом воздуха и пошевелился.
   – Ожил, мразь, – процедил, взглянув на него, Эрудит. Пролежав еще некоторое время без движения, Дыба со стонами перевернулся на бок, поднялся и, не взглянув на Эрудита, поплелся в сторону улицы, ухватившись руками за грудь и, сильно хромая. Вероятно, споткнувшись, он повредил ступню. Изо рта его текла кровь.
   – Запомни, уродина, еще раз объявишься здесь, вот этой лопатой сниму черепок, как кочан капусты, – внушительно выкрикнул ему вслед Эрудит.
   Дождавшись, когда Дыба скроется из поля зрения и, немного успокоившись, Эрудит потер руки и стал копать, завершая начатую Дыбой работу. Он срезал плоский слой земли, вдавливая лопату на полный штык и, повернув ее ребром, два-три раза легко ударял. Рыхлый ком рассыпался. Земля была мягкой, не утоптанной, копать ее было легко и приятно.
//-- * * * --//
   Каждый шаг Дыба делал, превозмогая невыносимую боль в груди. Поравнявшись с домом Эрудита, он нащупал в кармане зажигалку и свернул в калитку. Возле хаты нашел ту самую синюю бумажку, которую выковырял утром из трещины. За день она высохла и затвердела. Собрал ветром прибитые к стене хаты сухие мелкие веточки и прошлогодние листья, подошел к деревянному крыльцу дома, уложил все это под ступеньку и щелкнул зажигалкой.
   Генка не отходил от окна. Увидев огонь, он закричал матери. Они выбежали на улицу. Дыба оскалился на них, как раненый волк, и, с трудом передвигая ноги, поковылял в сторону Сала. Генка с матерью забежали в свой двор, а через секунду выскочили с ведрами. Крыльцо только-только занялось, поэтому погасили огонь быстро, хватило всего двух ведер воды.
   Дыбу мучила жажда. Подойдя к реке, он припал к воде и с жадностью пил, превозмогая боль в груди. Еле поднялся и стоял, с трудом удерживая равновесие, ощущая во рту струившуюся кровь, ее тошнотворный привкус. Вдруг увидел лодку, она была от него метрах в ста, не более. «Вот оно, мое спасение, – подумал он. – Только бы хватило сил добраться, влезть в нее и оттолкнуться от берега, а течение само унесет меня». Но идти он больше не мог. «Неужели это все? – пронзила его ледяная дрожь, – Нет, я не должен умереть». Но в какой-то момент ему показалось, что о том, жить или не жить – думать уже бессмысленно, смерть неотвратима, костлявая рука впилась в его горло и больше не отцепится, будет давить до тех пор, пока не сдавит окончательно. Ему казалось, что та жизнь, когда он был здоровым, крепким и сильным, была не час назад, а в далеком ярком и радостном сне, теперь сон этот исчез, и его никогда не вернуть. Дыбу охватил ужас, из груди его вырвался надрывный стон. Он почувствовал головокружение, боясь упасть, опустился на илистый песок и лег. Лежал совершенно неподвижно, ощущая тяжесть своего немеющего тела, и ждал, пока утихнет боль. Он говорил себе, что все это ерунда, еще немного – и станет легче.
   По небу плыли облака, в разорванную в них дыру лился золотой солнечный свет. Откуда-то донеслось требовательное мычание коровы, а следом – сердитый лай собаки. «Больше ждать нельзя, надо ползти к лодке, – решил он. – Буду плыть по течению, кто-то заметит и спасет». Намерившись осмотреться, нет ли кого поблизости, он перевернулся на живот, приподнял голову. Невдалеке брело стадо коров, за которыми, перевесив через плечо длинный кнут, шел вялой походкой пастух. Дыба смотрел на него с надеждой в глазах и попытался позвать его на помощь, но крикнуть не смог; ощутив, как в легкие что-то вонзается, он уронил свою голову на вытянутые вперед руки. Через минуту, преодолевая тяжесть тела, которое почти совсем онемело и сделалось непослушным, он из последних сил пополз к лодке. Ему хотелось вздохнуть всей грудью, но каждый вздох и каждый выдох причиняли адскую боль, адское страданье. Расстояние до лодки сокращалось медленно.
   Наконец, вытянутой рукой он ухватился за веревку, снял петлю с железного штыря и, сжав ее пальцами, застыл без движения. Собравшись с последними силами, стал толкать лодку плечом и толкал ее до тех пор, пока сам не оказался в воде. Наклонив борт лодки, медленно, рассчитывая каждое движение, перевалился через него и упал на дно. Лодка пошатнулась, течение ее развернуло и увлекло за собой.
   Пастух не обратил внимания на уплывающую лодку и продолжил свой путь за стадом. Вскоре раздался резкий хлопок пастушьей плети, послышался лай собаки.
//-- * * * --//
   Бабу Дуню все-таки озарило: она вспомнила о таблетках. Нашла их, вышла в огород и, увидев совершенно другого человека, чуть не лишилась чувств.
   – Тьфу! Тьфу! Нечистый! – испуганно запричитала она, осеняя его крестом.
   – Оборотень! Нечистая сила! Сгинь! Сгинь!
   Эрудиту оставалось прокопать всего несколько штыков. Оглянувшись на бабу Дуню и увидев судорожные движения ее руки, он замешкался.
   – Баба Дуся, вы чего?
   – Сгинь, нечистая сила! – продолжала заклинать она.
   – Баба Дуся, это я, Эрудит, – поспешил успокоить он старушку. – Старушка как бы приросла к земле, молчала и смотрела на него чрезмерно настороженно. – Ну, чего вы, в самом деле, Эрудит я, забыли, что ли, меня? Тут друг мой копал, он устал и пошел отдыхать, а я вместо него.
   Только после этих слов баба Дуня пришла в себя, но двинуться с места не решалась. Эрудит засмеялся и подошел к ней сам.
   – И впрямь Ерундит, – недоуменно разглядывала его старушка. – А мне сослепу померещилось, что ты оборотень. – Она как-то виновато изобразила на сморщенном лице подобие улыбки. – Я вот другу твоему долговязому пенталгину принесла. Возьми тогда ты, выпей. – Другую таблетку она дрожащей рукой положила себе в рот.
   – Давай, – сказал Эрудит, – выпью за компанию.
//-- * * * --//
   Наутро в хутор заявился милиционер в форме, с лампасами и в фуражке. На боку у него висела кобура. Целый день, выпячивая грудь, он ходил по домам и все допытывался: не видел ли кто постороннего человека? Не была ли на берегу драка? Прошел слух, якобы вчера в их хуторе кого-то убили. Милиционеру удалось записать показания только продавщицы Зинули и толстяка Жоры, но и они ничего путного не рассказали.
   Зинуля была опечалена, хотела даже в знак траура повязать на голову черный платок, но не повязала: пожалела прическу, которую смастерила накануне вечером, потому что ей так хотелось понравиться тому высокому и очень интересному парню. Потом она еще долго тосковала по нему: уж больно он ей глянулся. Много дней она стояла за прилавком сама не своя, тайком от покупателей вытирая чистым беленьким платочком непослушные слезки, тяжко вздыхая и сожалея, что гадалка не раскрыла ей заблаговременно это роковое событие. «Возможно, – казнила себя Зинуля, – я как-то смогла бы предотвратить трагедию. Нет, пропало мое счастье, пропало», – сокрушалась она.
   Вскоре, не прошло и двух недель, умерла баба Дуня. И вот что любопытно: приехали ведь ее дочки, сразу обе приехали и внуков с собой привезли. Значит, не ошиблось материнское сердце. Обидно только, что не успела баба Дуня их увидеть. Хотя бы на денек пораньше. Да что теперь говорить. А порадоваться ей было бы чему: дочери обе справные, красивые, нарядные. У старшей, Раисы – двое деток, а у Нади – одна дочурка. Все чистенькие, опрятные, веселые. Не успели они проститься со своей усопшей бабушкой, как сразу выбежали из дома и прямиком – в малину. Забрались в самую середину – одни головки мелькают. Щипают ягодки и кричат хором: «Мы медведи! Мы медведи!».
   Похоронили дочери свою старушку, выбрали в сундуке и на кухне что получше, пошарили по углам, набили сумки, да и уехали. А на простенке дома, между окон, появился прямоугольник из старой фанеры, на котором коричневой краской было коряво написано: «Продается».
   Эрудит не знал точно, убил он Дыбу или только покалечил его, но случай этот тяжелой печатью лег на душу и долгое время не давал ему покоя.

Глава III
Настя-вдовушка

   Настя-вдовушка не всегда была Настей-вдовушкой, раньше ее звали просто Настей. Ее мать долго не могла иметь детей и Настю родила поздно – в тридцать шесть лет – это обстоятельство предопределило стать Насте единственным ребенком в семье. О братике или сестренке не могло быть и речи.
   Мать хотя и имела педагогическое образование – она работала в школе учительницей английского языка – поступала все же непедагогично: по известной причине излишне баловала дочку. Любой каприз Насти не обсуждался и не отклонялся, а исполнялся беспрекословно, потому что «она у нас одна и еще маленькая». А «еще маленькой» Настя была до семнадцати лет.
   Отец и вовсе в ней души не чаял. Настеньке взять в руки веник нельзя – пыли наглотается, ложку помыть – платьице обрызгает. Он сам вкалывал с десяти лет, поэтому хотел, чтобы хоть дочка «увидела человеческую жизнь». Ну, отцу это простительно, потому что ему Жан Жак Руссо вместе с Песталоцци во сне не приснились. Зачем столяру голову забивать какими-то там закономерностями формирования личности, он после работы и по выходным заколачивал на шабашках деньги. На свои восемьдесят рублей и учительскую зарплату жены не разживешься, к тому же надо справить дочке приданое.
   Таким образом, Настя превратилась из ребенка в драгоценное сокровище. Обычно за подобные родительские ошибки детям приходится дорого расплачиваться. Всем известно, что ожидает каждого избалованного ребенка в будущем: привыкнув от всего получать удовольствие и к постоянной опеке в семье, он и тогда, когда становится взрослым человеком, полагает, что о нем по-прежнему все должны заботиться, в итоге постоянно сталкивается с проблемами. В жизни ему приходится трудно. А наша принцесса на горошине вставила шпильку всем педагогам и нудным ученым психологам, с умным видом называющим развитие личности и воспитание социализацией и утверждающим, что личностью не рождаются, личностью становятся. Вопреки всему Настя выросла славной девушкой: она была доброй и от работы не шарахалась, во всех домашних делах по собственной воле помогала матери и делала все быстро и ловко, особенно любила стряпать.
   Правда, не в меру сюсюкаясь со своей ненаглядной дочкой, мать до конца все-таки не смогла противостоять своим профессиональным потребностям – она с самых пеленок разговаривала с Настей по-английски. А к четырем годам, никогда не принуждая к занятиям – упаси Господи утомить ребенка – научила ее читать. Маленькой Насте самостоятельное чтение нравилось, и книжки она любила больше кукол.
//-- * * * --//
   В семнадцать лет залюбленая родителями Настя ошарашила их своим заявлением о том, что она выходит замуж за Семена. Повзрослела. Родители были против поспешного решения своей дочери: во-первых, рано; во-вторых, им не нравился жених. В хуторе Семен слыл молчуном, человеком замкнутым, «себе на уме». Он был из тех, кто звезд с неба не хватает, а живет потихоньку, никому не мешает. В отличие от Насти, читавшей Киплинга, Джека Лондона и Хемингуэя в оригинале, он не только не владел ни одним иностранным языком, но не мог связать двух слов и по-русски, поэтому изъяснялся, в основном, при помощи нецензурной лексики. За всю свою жизнь он прочитал только одну книжку, «про барышню, которая решила обмануть богатого мужика и нарядилась крестьянкой, чтоб он ее не узнал.
   Тот мужик думал, что она настоящая крестьянка и стал ее каждый день любить. А когда догадался, что она – барышня, то сразу это… женился». Ту книжку Семен читал давненько, когда еще учился в школе, поэтому ни названия, ни автора ее не помнил. И вообще, он эти книги терпеть не мог, ненавидел их, полагая, что читать их – это пустая трата времени – он и так был поумнее других.
   Мать с отцом, конечно, пророчили Настеньке не такого жениха, они несколько раз деликатно беседовали с дочерью, пытаясь предостеречь ее от необдуманного шага. Они говорили: «Ты еще ребенок, и не знаешь, что замужем – не мед. И потом, у тебя нет никакой специальности, сначала надо выучиться, твой Семен никуда не денется, подождет. А с мужем, кастрюлями и пеленками тебе будет не до учебы. Успеешь, наживешься еще замужем. Вас никто не разлучает. Мы ведь тебе не запрещаем дружить с ним, но это не означает, что вы непременно должны пожениться. Подумай сначала хорошенько. Он как работает скотником, так скотником на всю жизнь и останется. Что у вас с ним будет общего?» Настя чувствовала себя неловко, она не прекословила родителям, но оставалась при своем мнении. «Что я с собой могу поделать? – оправдывалась она, капризно растягивая слова. – Я же не виновата, что у нас в хуторе нет ни дипломатов, ни летчиков».
   Последний их разговор закончился на повышенных тонах. «Вот я, – привела пример из собственной жизни мать, – вышла за твоего отца в двадцать два года, а ему было – двадцать пять. Мы с ним встречались три года, не три месяца, как вы с Семеном. А поженились, только когда я закончила институт». Мать сидела с измученным бессонницей лицом, по обыкновению выпрямив спину и положив руки на стол. Хмурый отец ходил туда-сюда перед ее остановившимися глазами, молчал, глядя то себе под ноги на крашеные деревянные половицы, то на Настю. Настя стояла, повернувшись к окну. На улице моросил дождь – мелкие капли неслышимо приклеивались к оконному стеклу, застилали его пеленой, набухая, как слезинки, ползли вниз, останавливались и снова ползли, оставляя за собой прозрачные неровные полоски. Настя взглядом провожала каждую каплю и, казалось, не слушала своих родителей. В конце концов, отец не выдержал, прервал рассуждения матери и с сердцем сказал ей:
   – Вот до чего довело твое баловство! Вот погляди, как она нас слушается! Она прекрасно понимает, что неправильно делает, но только чтобы было против нашей воли, наперекор нам, по-своему!
   Его лицо покраснело и покрылось потом. Это был единственный случай, когда отец в присутствии дочери повысил свой голос. Настя почувствовала себя оскорбленной, тихо зарыдала и вышла из комнаты. Родители, оставшись вдвоем, словно не замечали друг друга, и каждый углубился в свои размышления.
   – Ну что ты молчишь? – с примирительной ноткой спросил отец.
   – Я вот думаю, напрасно мы огорчаем Настю, ничего мы с тобой уже не поделаем. Свои мозги ей не вставишь, пусть будет, что будет. Все равно не удержим ее возле себя. Выросла наша с тобой Настенька, не нужны мы ей стали. А Семен что? Парень как парень, хоть не пьет, и семья у них неплохая, живут не хуже людей.
   – Хорошо, – сказал отец, – но учти, если разойдется с ним, обратно в дом не пущу. Пусть не позорит семью, так и скажи ей. – Его голос дрогнул. Грустные глаза матери наполнились слезами, не ответив ничего, она подставила ладони и опустила на них голову.
//-- * * * --//
   Сыграли свадьбу. Деньгами на свадьбу надарили тысячу двести семьдесят рублей, родители с обеих сторон добавили по пятьсот рублей и купили молодым дом.
   Настя устроилась на работу в контору, кассиром. Семен зарплату не пропивал, отдавал жене всю до копейки. Помимо этого он ежедневно приносил с фермы в хозяйственной сумке по ведру комбикорма, а иной раз, когда приезжал на обед на лошади, привозил полный мешок. Дармовой корм. Настя размечталась выписать в совхозе двух поросят, но в бухгалтерии ей отказали, объяснив, что директор выписывает молодняк только передовикам, да и то по собственному усмотрению. Она решила постучаться непосредственно к директору, Захару Матвеевичу.
   Никого из обращавшихся к нему по «шкурным» вопросам директор не хотел обидеть, отказывал мягко, убедительно, потому что все были «свои», – он в этом хуторе родился и вырос, – к тому же обиженный человек хуже работает и больше ворует; но показать в отчете райкому КПСС итоги по привесу и численности поголовья выше уровня прошлого года – хотел, потому что держался за свое кресло. Чего не хотел – то мог, чего не мог – то хотел. Однако многим самым работящим и непьющим подписывал заявления, помечая в левом верхнем углу: «По итогам квартала». Чтоб были и люди сыты, и поросята целы, директор делал приписки, брал грех на душу. По поводу греха, конечно, неправильно сказано, приписки – святое дело. В советское время приписки, воровство и взятки были тремя китами, на которых держалась вся страна.
   Когда Захар Матвеевич выслушал Настю, процесс его жизни замедлился, он начал то ли что-то вспоминать, то ли подсчитывать.
   – Вы поймите, – объяснял он учтиво, любуясь премилой подкупающей улыбкой, которая оставалась на ее лице все время, пока она ожидала ответа.
   – Если я вам раздам всех поросят и телят, на ферме некому будет жить, а у меня – план. Так что не могу, не обижайтесь.
   Настя не очень обиделась на директора, она съездила на базар, купила трехнедельных поросят, под покровом ночи Семен отнес сосунков на ферму, а взамен забрал большеньких, двухмесячных. И стали Семен с Настей их откармливать, Настя говорила: «воспитывать».
   Первое время молодожены наслаждались супружеской жизнью. Уж так лелеяла, так нежила своего Сему ласковая Настя. Уж так заботилась о нем: рубашечки всегда свеженькие, выглаженные, брюки со стрелками, сапоги как зеркало. Идет он по улице на ферму, люди дивятся – вроде Семен вовсе и не Семен. Он тоже любил Настю безмерною любовью: разглядывает ее залитое румянцем лицо, обнимает, гладит своей грубой рукой ее тонкий стан, и не верится ему, что такая красавица – его жена. И все бы хорошо, только родители сызмальства угождали малейшим прихотям Насти, она привыкла к такой жизни, а Семен то ли не понимал этого, то ли еще по какой причине, только считал все Настины капризы вздором, от которых нет никакой пользы, и не желал ее даже слушать. Настя говорит:
   – Скучно, хоть бы на танцы сходить. Телевизор надоел. Сема, поднимайся, пойдем в клуб.
   Семен и пошевелиться не хочет.
   – Глупости вздумала, раздевайся и ложись спать, а то завтра рано вставать.
   – И непременно выразит матом свое отношение к танцам.
   Иногда по этой причине меж ними случались ссоры. Настя не уступала Семену, она обзывала его толстокожим бурундуком и увальнем, а Семен все норовил ударить ее, но не решался. Обычно после каждой такой ссоры Настя падала вниз лицом на кровать и, обхватив руками подушку, обиженно плакала. А рассерженный Семен выходил на крыльцо, долго стоял, уставившись в одну точку, и супился. В такие минуты жизнь ему казалась тяжелой и мрачной. От Настиной нежности и внимания Семен уже успел возомнить о себе Бог весть что. Он знал с самого детства, что жена должна подчиняться мужу, во всем угождать ему и теперь злился на Настю за то, что она осмеливается перечить ему, называть его «увальнем» и «толстокожим бурундуком». Когда же возвращался в хату, был готов успокоить Настю, помириться с ней, но переломить себя он не мог и делался глухонемым.
   Молчал он и на следующее утро. Встанет, бродит зачем-то от стола к печке, задевая ногами то табуретку, то пустое ведро на полу, и дышит тяжело.
   Молча разогреет свой завтрак, молча оденется и, не поднимая глаз на жену, хлопает дверью. Это больше всего бесило девушку. Чтобы прервать невыносимый для нее обет молчания, Настя к вечеру придумывала какой-нибудь незатейливый сюрприз для Семена. Он часто не пил, но иногда после работы любил горло промочить и закусить хорошим пловом. Настя успеет все приготовить, а за минуту до его прихода поставит на стол бутылку самогона, тарелку горячего плова, нарежет тонкие ломтики хлеба и накроет все белоснежным полотенцем. Со своей очаровательной улыбкой откинет она перед Семеном полотенце: опля! Он смотрит на стол, но по-прежнему дышит тяжело; не мычит, не телится; кино немое. А сам проголодался. Лишь когда накатит стакан чимергеса и ударит ему в голову – вот тогда конец фильма.
   Семен терял дар речи часто, в конце концов, это Насте опостылело, она махнула на все рукой. И в этом бездушном вакууме Семенова безмолвья начали потихонечку гаснуть розовые искорки Настиной романтической любви.
   Случалось и такое. После кружки самогона на Семена находила блажь, тогда он устраивался поудобней на диване и заставлял Настю «рассказать стихотворение про цыгана». Для Насти это были счастливые мгновенья. Она знала много стихов английских поэтов, но Семену запало в душу только одно – стихотворение Киплинга «За цыганской звездой».
   Сначала Насте следовало прочитать его в оригинале. Она, хрупкая и юная, вставала перед Семеном посредине зала, легко сцепляла ладони, как обычно делала это ее мать, и начинала. Ее непохожий ни на чей другой голос обретал драматический тембр и становился необыкновенно вдохновенным, благозвучным, упоительным. Семен слушал плавные ритмы непонятных слов, и всякий раз удивлялся: как это она сумела столько много запомнить. Иностранные слова он воспринимал всего лишь как чарующие звуки, совсем не похожие на те, что слышатся в русской речи; они завораживали, будили его воображение. Внимая им, он мысленно переносился в Англию, в ту далекую страну на краю земли, о которой ему когда-то рассказывала Настя.
   И перед его закрытыми глазами появлялся небольшой остров, холмистый и зеленый, со всех сторон окруженный огромным океаном, по которому катятся пенистые волны. На рассвете по ним плывут белые, как виденья, корабли, вдоль берега летают такие же белые чайки. А в центре острова на пышных склонах пасутся стада коров, над ними в голубой выси мирно поет жаворонок. Недалеко от коров, на опушке леса, молоденькие красивые девушки собирают цветы. По лесным полянам охотники на лошадях и с длинноногими, пятнистыми по бокам собаками гоняются за лисами. А другие англичане, похожие на цыган, только одетые в клетчатые юбки, прячутся за деревьями, как мальчишки, и наблюдают за девушками.
   Стихотворение заканчивалось, Настя выдерживала паузу, а затем запевала. Но не так, как на свадьбах – с безудержным задором. На свадьбах любые песни поются весело, а Настя пела робко, задумчиво, с таинственной и нежной тоской в голосе. И звуки наполняли тесную комнату, мелодичные, полные какой-то неосознанной, несбыточной мечтой:

     Мохнатый шмель – на душистый хмель,
     Мотылек – на вьюнок луговой,
     А цыган идет, куда воля ведет,
     За своей цыганской звездой!
     А цыган идет, куда воля ведет,
     Куда очи его глядят,
     За звездой вослед он пройдет весь свет
     – И к подруге придет назад.
     Дикий вепрь – в глушь торфяных болот,
     Цапля серая – в камыши.
     А цыганская дочь – за любимым в ночь,
     По родству бродяжьей души.

   Семен открывал глаза и, не моргая, смотрел на Настю. Ему чудилось, что она явилась оттуда, с опушки леса, где вместе с подружками собирала ромашки, лютики. И слушал песню затаив дыхание, с замиранием сердца, впитывая в себя еле уловимые нюансы ее голоса.

     Так вперед – за цыганской звездой кочевой
     – На закат, где дрожат паруса,
     И глаза глядят с бесприютной тоской
     В багровеющие небеса.
     Так вперед – за цыганской звездой кочевой
     – На свиданье с зарей, на восток,
     Где, тиха и нежна, розовеет волна,
     На рассветный вползая песок.

   Тут Настя умолкала. Семен всегда останавливал ее на этом месте, и она ни разу не допела до конца. Он все так же заворожено смотрел и смотрел на нее. Настя замечала, как в глазах его появлялись слезы – он словно предчувствовал что-то. Вкрадчиво улыбнувшись, она смахивала слезу и сама.
//-- * * * --//
   Печально опускались на землю янтарно-желтые листья, тонкие паутинки серебрились в прозрачном воздухе. Бабье лето прощальным вздохом украшало последние деньки. Скоро-скоро поблекнет небо, затянется угрюмой вереницей туч и облаков, и придут холодные дожди, а за ними – зима.
   Настя с Семеном скопили денег и теперь ждали, когда начнут возить уголь. В эту пору слово «уголь» для хуторян приобретало магическую силу, от которого зависел вопрос их жизни и смерти. Разговоры о нем велись в семьях, между соседями, на работе – повсюду, как заклинание. В честь антрацита произносились апофеозные речи, люди одобрительно кивали головами, слыша ласкающие ухо «кулачник», «орешник» и негодовали, когда неожиданно узнавали, что уголь снова подорожал на целых пять рублей. Кое-кто охал и, хотя разумом понимал, что такого быть не может, все же высказывал пессимистическое предположение: «Наверное, в этом году останемся без угля».
   Славился донецкий «орешник», который сгорал без остатка, другим по нраву приходился «кулачник», побить его и просеять – дело привычное, зато всю зиму в доме жара. Обсуждалась из года в год одна и та же альтернатива: лучше купить уголь у «камазистов» или ехать на шахты самим? У «камазистов» купить проще, но у них уголь всегда хуже, а иногда и вовсе «одна пыль, не горит, жужелицу не успеваешь выгребать». И все же большей частью покупали у них, лишь немногие шли с поклоном в бухгалтерию, оплачивали транспорт и отправлялись в путь-дорогу сами: кто в Донецк, кто в Шахты, кто в Гуково.
   Настя, взвесив «за» и «против», решила, что лучше привезти уголь самим. Она предприняла попытку убедить в этом Семена.
   – Знаешь, Сема, люди говорят, что «камазисты» халтурят, покупают уголь подешевле, с пылью, а продают как сортовой. Его сеять придется, а так от него тепла не будет. Конечно, не будет, он же без кислорода не горит, а через пыль воздух не проходит. Что ж деньги за пыль платить? Может быть, ты договоришься с кем-нибудь из шоферов и сам сгоняешь в Шахты или в Гуково. Как ты думаешь? А?
   Семен не стал думать никак, а только заявил:
   – Ты всегда это., все решаешь сама, со мной не разговариваешь никогда.
   – А что же я сейчас делаю, – ответила Настя, – как раз вот и разговариваю. Тогда Семен провозгласил:
   – Уголь – он и в Африке уголь. – И от души обматерил его.
   Это было столь естественно, что Настя ничего другого и не ожидала.
   Выражать свое негодование она не собиралась, взяла в руки мокрую тряпку и спокойно занялась уборкой в доме. Их жилье состояло из зала, размером не более десяти квадратных метров, маленькой спальни, в которой на стене над кроватью висел бежевый ковер с красными и коричневыми узорами, и кухоньки. В спальне на кровати, застланной васильковым пикейным покрывалом, на фоне ковра белели две пуховые подушки, возложенные одна на другую. У противоположной стены сияли полировкой шифоньер и модный комод с зеркалом. Все окна были завешаны тюлевыми занавесками и шторами. В спальне шторы были дешевые, короткие, а в зале – плюшевые с ламбрекенами, свисающие до самого пола. Их сиреневый цвет контрастировал с зелеными обоями, на которых цвели желтые, безжалостно изуродованные художником ромашки. Среди этого вертикального луга находились сервант с посудой и диван, обитый цветастой тканью. На столе с тонкими ножками, до половины скрываемыми белоснежной скатертью, позировал символ отечественной электроники – черно-белый «Рекорд».
   Кухня выглядела еще скромнее: здесь самое почетное место занимала беленая известкой печка, слева от нее стоял обеденный стол, покрытый клеенкой, вокруг него – четыре стула; сбоку на стене висел белый шкаф для посуды. Вот и вся обстановка, если не считать скамейку для ведра с водой, в котором плавал зеленый пластмассовый ковшик.
   Настя любила свой дом, она постоянно что-то чистила, терла, трясла половики, делая это непринужденно, как бы между прочим. А когда все радовало глаз, брала в руки книгу. Просто так, без дела она не могла сидеть ни минуты.
   После того, как Семен отверг план Насти, оставался только один способ обзавестись углем, а именно: отловить «камазиста». Словом «камазист» было принято называть водителей большегрузных «камазов», а в данном случае оно меняло первоначальный смысл и означало: «Водитель автомобиля, который возит уголь для продажи». Происхождение этого слова можно объяснить тем, что в первое время для перевозки угля использовались именно «камазы», потом сгодились и другие грузовики, но и их водители все равно стали «камазистами». Придумали это выгодное занятие находчивые шоферы, работающие на предприятиях и в организациях, ни профиль которых, ни масштабы деятельности не имели совершенно никакого значения. В начале осени они договаривались с начальством, давали им «на лапу» и в течение нескольких недель или месяцев усердно возили уголь и продавали его всем желающим. Для «гаишников» их бизнес был божьим даром, подарком судьбы, манной небесной, Клондайком: «Хрен ли им не жить, – презрительно посмеивались бедные «камазисты», – мы сутками крутим баранку, а менты имеют побольше нашего». Хотя и сами они были не в убытке.
   Настя с Семеном несколько дней подряд просматривали хуторские дороги и вслушивались в каждый звук, напоминающий звук движущегося самосвала. Однако уголь к ним ехать не торопился. Машины были словно невидимки. Говорили, что вчера уголь купили дед Андрей, Жора толстяк, Петька с Манькой. А когда и кто привозил им уголь, было непонятно. Так безрезультатно проходили дни за днями. Для достижения поставленной цели требовалось заполучить неограниченную свободу, поэтому Настя решила отпроситься с работы. Удача, как и беда, всегда приходит внезапно. Утром Настя только оказалась на улице, сразу же увидела бреющий грузовик. Она выбежала на середину дороги и помахала ручкой. Самосвал немедленно прибавил скорость и через десять секунд резко затормозил перед Настей, едва не зацепив ее левым подкрылком.
   – Ослеп, что ли! – крикнула Настя.
   Из кабины выглянул водитель – кучерявый, чернобровый, с ухмылкой во все лицо, но тут же выражение его лица сменилось и стало удивленно-веселым. У него и мысли не возникло как-то отреагировать на Настину реплику. Оглядев с ног до головы и раздев ее глазами, он залихватски воскликнул:
   – Поторгуемся?
   Настя, радуясь удаче, поддержала его интонацию:
   – А что? Можно.
   Он скрипнул сиденьем, открыл дверцу и выпрыгнул, – стройный, в синих джинсах, белых кроссовках, в клетчатой рубашке с расстегнутым воротом и засученными рукавами. Весь с иголочки.
   – Начнем! – с хитрой улыбкой предложил он.
   – Чего? – спросила Настя.
   – Торговаться, чего же еще?
   – Начнем.
   – У тебя денег много?
   – Много.
   – Конкретней.
   – Не скажу.
   – Почему?
   – Потому. Может, ты меня ограбить хочешь?
   – Оскорбляешь. Такую красоту грех грабить, если только украсть, – это хоть прямо сейчас.
   – Даже так? Гляди ж ты, какой смелый! – возмутилась Настя.
   Он провел взглядом с ее голых красивых ног до легкой светлой кофточки, через которую отчаянно просвечивалась выпуклая грудь. Настя взглянула в его глаза. Ей показалось странным, что его нахальство не смутило ее, напротив, от этого сделалось даже приятно. И радушное лицо девушки все засветилось. Парень тоже улыбнулся, но не нахально, а по-свойски, как будто они давно знали друг друга. Она ощутила обаяние этого симпатичного парня, которое мгновенно всколыхнуло в ней непонятные чувства.
   – А где родители? – спросил он, почему-то решив, что она только остановила его, а разговор нужно будет вести с ее отцом или матерью.
   – Зачем они тебе? Без них веселей.
   – С тобой, я гляжу, не соскучишься. – Настя повела бровями. – Ты мне глазки не строй, лучше позови маму с папой. И вообще, такую девочку нельзя оставлять одну на улице.
   – Это почему же?
   – Волки в лес утащат, вот почему. Не боишься?
   – Что, я на маленькую похожа?
   – А что, уже взрослая?
   – Представь себе, да.
   – Представил бы, да не могу. Вообще-то, согласен, – снова оценив Настю взглядом, поменял он свое мнение и добавил: – Солнечная девочка!
   – Не умничай.
   – Я очень серьезно. Ты меня очаровала.
   – Очарование штука такая: сегодня ты очарован, завтра разочарован, вот так-то, – усмехнулась Настя.
   – Откуда ты это знаешь?
   – Опыт имею.
   – Даже так?
   – Даже эдак.
   – За один твой поцелуй плачу сто рублей.
   – Мало.
   – А сколько надо?
   Она засмеялась, глаза заискрились.
   – Тысячу.
   – У меня столько нет, а то бы я с удовольствием.
   – С удовольствием – еще дороже, – опять засмеялась она.
   – Давай с тобой познакомимся, будем дружить, – изменив интонацию, предложил кучерявый.
   – Об этом говорить не надо, – сказала Настя.
   Но сказала это мягко, неуверенно. Она почувствовала, что в ее груди возникло какое-то странное волнение, и показалось, ощутила это с первого мгновения, как только его увидела. Она поняла – ей хочется быть рядом с ним, взглянула на него: «А ведь это так…» И внезапно смутилась, как будто испугалась чего-то. Ей показалось, что он заметил ее смущение и, пытаясь избавить себя от неловкого положения, сказала:
   – По-моему, мы заторговались.
   Кучерявый действительно заметил ее смущение.
   – Почему не надо? – спросил он.
   – Потому что я замужем, – ответила Настя.
   – Муж – не стена, подвинется, – не восприняв Настин ответ всерьез, произнес он фразу, которую в таких случаях произносят все, – я вечером приеду к тебе.
   – Я же тебе сказала: у меня есть муж.
   – Так я и поверил. Молодая еще.
   – Сам ты молодой… и неопытный. Давай-ка ближе к делу, – сказала она. – Мне надо две тонны орешника и полтонны семечек.
   – Так у тебя ж денег нет.
   – Все у нас есть! И деньги есть, и мужья есть! – сказала она как бы сама себе.
   – Хочешь, я тебе бесплатно продам?
   – Ну уж нет. Купить меня хочешь? А ты парень не промах, наверно, не первой мне предлагаешь?
   – Нет, тебе первой, ты такая девчонка, нормальная. Ты мне сразу понравилась, я честно говорю. Ты знаешь, я сегодня уголь загрузил плохой, пополам с отсевом, не хочу такой тебе продавать. Давай, лучше завтра привезу орешник, без единой пылинки, покажи только куда выгрузить.
   Он взял ее за руку и потянул к дому. Настя покорно пошагала за ним, ощущая тепло его крепкой ладони. – «Что это со мной? – думала она. – Я должна отдернуть руку». Но не было сил сделать это. Она только спросила:
   – Куда ты меня ведешь?
   – Покажи точное место.
   – Вот здесь, – освободив все-таки руку, показала она на лужайку возле сарая с просевшей, похожей на двугорбого верблюда крышей.
   – Чего это у вас сарай такой горбатый, – усмехнулся Кучерявый.
   – Я и сама горбатая. Не заметил?
   – Сейчас проверим, – он неожиданно обнял ее.
   – Что ты делаешь? – почти крикнула она, и надавила обеими руками на его грудь. Оттолкнувшись, она одернула юбку и опустила руки. – Совсем сдурел!
   – Чего ты губы надула, скажи лучше, как тебя зовут?
   – Этого тебе знать не положено.
   – Я вечером приеду к тебе. Можно?
   – Не вздумай, муж дома будет. Он у меня злой.
   – А если его не будет?
   – А если ты не приедешь?
   – А если ты о соседке соскучишься и к ней в гости пойдешь?
   – Мою соседку Митькой зовут, замерзнешь, пока дождешься.
   – Это же, елки зеленые, катастрофа; лучше от любви умереть, чем замерзнуть, – сказал он и спросил: – Ну и как мне быть, по-твоему?
   – Просто не знаю, что тебе и сказать, – засмеялась Настя.
   Возникла пауза. Кучерявый озадаченно провел рукой по своей шевелюре. Настя, склонив голову немного набок, не могла оторвать глаз от его лица. Этот взгляд выдавал ее чувства. Она кокетливо покачивалась и казалась такой легкой, что достаточно одного дуновения ветерка, чтобы поднять ее на воздух. На ее щеках еще сохранился теплый след смущения, а темные глаза таинственно светились. Парень смотрел на ее губы с еле заметной улыбкой; они были нежные, чувственные и свежие; казалось, что они наполнены благоуханием, как цветок наполнен нектаром.
   – Я все равно приеду, вот увидишь, – настойчиво произнес он.
   Насте было легко и радостно разговаривать с незнакомым парнем и расставаться с ним не хотелось. «Вот сейчас он уедет, и все, – подумала она.
   – Останусь одна, и будет мне скучно и грустно». И тут же при мысли, что он и в самом деле может приехать вечером, ужаснулась. Она понимала, что малейшая уступка, допущенная сейчас, повлечет за собой немыслимые осложнения в ее жизни. Ей надо бы решительно и жестко запретить ему об этом даже думать, но сделать этого она не могла, потому, что хотела оставить ему надежду, потому, что хотела видеть его. В самом деле, не могла же она сказать ему: приезжай, но только как-нибудь так, тайком, незаметно для мужа. Хотя такое желание возникло. Уже повернувшись к дому, она спросила:
   – Ты сможешь привезти уголь с утра? Мне после обеда обязательно надо быть на работе.
   Вместо ответа Кучерявый продолжал настаивать:
   – Погоди одну минуту, не уходи, скажи, как тебя зовут.
   – Чего ради? Зачем я должна такие большие секреты доверять незнакомому человеку. Может быть, мы с тобой больше друг друга и в глаза не увидим.
   Так ты сможешь подъехать с утра?
   – Конечно! И сегодня вечером – тоже.
   – Ни к чему все это, – грустно улыбнулась она. На прощанье ей захотелось сказать что-то теплое, нежное и она протянула ему свою руку.
   – Пока.
   Сделав шаг навстречу, он взял ее маленькую ладонь и сказал повелительным тоном:
   – Ты мне верность хранить обещай. – Улыбнулся, нырнул в кабину и помахал рукой.
   Настя пошла к дому, он проводил ее взглядом. Короткая юбка едва прикрывала красивые загорелые ноги, узкий пояс подчеркивал гибкость талии, из-под гладких прямых волос были видны худые плечики.
//-- * * * --//
   Вечером Настя сообщила Семену главную новость дня, что ей сегодня повезло отловить «камазиста», что он обещал завтра утром привезти им уголь. А Семен ничего не ответил – лишь с видом уставшего хозяина дома небрежно кивнул головой и направился в сарай для угля. Очистив сарай от ненужного хлама, проверил свиней, походил по огороду, потом поужинал и развалился на диване, уставив глаза в телевизор.
   Настя убрала со стола, притерла пол, осталось только выплеснуть грязную воду. Она взяла ведро, вышла во двор… И сердце ее защемило. Ночь была светлая – луна, застряв между неподвижных серебристых облаков, немилосердно сияла. Насте захотелось полюбоваться на нее. Запрокинув голову, она долго стояла у крыльца и созерцала высокий свод звездного неба, наполненного чудесными видениями таинственных теней. Словно оцепенев от божественного явления, она погрузилась в раздумье, а на приоткрытых губах ее возникла печальная улыбка. И так одиноко стало в тишине тихой осенней ночи. Из состояния мечтательности ее вывели чьи-то шаги. Опустив затуманенный взгляд, она сквозь дерева увидела идущего по дороге мужчину.
   В эти минуты девушка окончательно утратила спокойствие. Полная рассеянности и грусти вернулась она с улицы. Звякнула в кухне пустым ведром, мягкими шагами прошла в зал и, подвинув пахнувшие потом ноги Семена, присела рядом с ним. На экране телевизора два диктора мужского и женского пола, сменяя друг друга, вдохновенно вещали о героических подвигах трудовых коллективов и всего советского народа. Настя время от времени тайком вздыхала. Она была готова к этому, но все равно вздрогнула, когда на стенах и потолке зависли, перемежаясь с тенями, и расползлись по углам комнаты блики автомобильных фар. Послышались, а затем резко умолкли гул и лязганье грузовика, не оставляя сомнения в том, что он остановился напротив их дома. Настя покосилась на Семена. Он рефлекторно отвел взгляд на окна и вместе с дикторами продолжил услаждаться успехами горняков Донбасса.
   Настя затаила дыхание, каждую секунду ожидая стука в окно или дверь. Она пыталась представить, что за этим последует, и не могла. Наверное, ее мучительное ожидание выразилось в дыхании или бесконтрольных движениях рук, потому что Семен оторвался от экрана и внимательно посмотрел на нее. Насте хотелось спрятаться, убежать, закрыться с головой. Одновременно другое чувство металось в ее груди. От этого чувства всем ее существом овладевало жгучее волнение, от которого разрывалось сердце, и все тело охватывал робкий трепет. Щеки ее запылали.
   «Только бы не постучал, только бы не постучал», – молила она. Тихо встала и, направившись в спальню, сказала упавшим голосом.
   – Пойду спать.
   – Рано еще, посиди. Сейчас концерт начнется.
   «Не дай Бог!» – подумала Настя, а вслух ответила:
   – Что-то голова у меня заболела.
   Она разобрала постель и на цыпочках приблизилась к окну: самосвал стоял на противоположной стороне улицы. Настя всмотрелась в темноту, но больше ничего не разглядела и легла на кровать, на самый краешек, оставив большую часть постели для Семена. Сейчас она не могла бы перенести его прикосновения.
   «Я думаю о тебе, я знаю, что ты здесь, рядом, только не соверши глупости, – мысленно она обращалась к Кучерявому. – Дождись утра, и мы встретимся. Я обещаю тебе… Нет, не обещаю. Я не знаю. Я не знаю, что будет. – Мысли ее сбивались. – Зачем мне все это? До тебя все было спокойно, а теперь…» Воображение рисовало ей встречу с ним. Она представляла, как страстно бросается в его объятия, обвивает его шею своими руками, а он со всей силой прижимает ее к своей груди. Она слышит его дыхание, стук его сердца и от предчувствия жутко таинственного, нестерпимо желаемого весь мир становится нереальным, все тонет в тумане, все – только туман и сон, чудесный радужный сон. Настя представила его лицо: веселое, уверенное, чарующее молодостью и озорной смелостью. Она безмерно почувствовала, как ее душа истосковалась по любви, по ласке, как она их жаждет и рвется в их безрассудную бездну. Ей стало больно-больно и захотелось плакать, плакать горько, навзрыд, крупными слезами. Не находя душевного покоя, она ворочалась на мягкой постели, готовая вскочить сию секунду, выбежать к нему на улицу и с трудом удерживала себя от безрассудного поступка.
   Тут она услышала звук заведенного двигателя и поняла, что он уезжает. «Спасибо тебе, миленький, что ты не погубил меня! Спасибо! Спасибо!»
   Кто-то сказал верно: «Молодость не нуждается в здравом рассудке, предпочитая его упрямой логике кипучий океан чувств, волнений и страстей. К несчастью, в жизни самой смирной и верной женщины бывают минуты, когда лишь обдуманные поступки могут спасти ее от роковой ошибки. Ах, как обманчиво иногда наше сердце. Ах, как пленит и тревожит любовь».
//-- * * * --//
   Настя почти не спала. Утром она пыталась скрыть от мужа свое необычное состояние, только Семен все равно заметил, что в ней произошли серьезные перемены. Когда она покормила его жареной картошкой, подала кружку с компотом, а сама даже не притронулась к еде, он подозрительно покашлял и, уходя на работу, не проронил ни слова, а это означало, что он рассердился.
   Оставшись одна, заново переживая предыдущее нервное напряжение и радуясь, что все закончилось благополучно, она решила, что кофточка и юбка, которые на ней были вчера, Кучерявому понравились, поэтому надела именно их и засуетилась перед зеркалом. «В чем я поступила неправильно? – задалась она вопросом. – С самого начала мне следовало вести себя более осмотрительно: не давать ему повода для надежды, не показывать, что хочу встречи с ним, тогда бы он, естественно, не приехал. Но тогда бы он не приехал больше никогда. И все: «прощальный взгляд любви, последний подарок судьбы». Ведь я не знаю даже, как его зовут. Ладно, все, что ни делается – к лучшему». Подскочив последний раз к зеркалу, она осталась довольна собой: конечно, совсем девчонка; кто поверит, что замужняя.
   Воодушевившись от осознания, что красива, девушка улыбнулась своему отражению, вышла на улицу и покрутилась на одной ножке, как школьница на перемене, а взгляд ее устремился вдаль. Душа ликовала. Пробежал ветерок, она поежилась и почувствовала необыкновенный прилив бодрости и жизненной радости. Необыкновенная легкость во всем теле вынуждала прыгать, петь, кружиться; хотелось подняться в небо, высоко, к самым облакам. Хотелось чего-то еще, необъяснимого и непостижимого.
   Десять минут прошло, двадцать. Настя немного забеспокоилась, в голову уже начали закрадываться сомнения. Но ее настроение оставалось таким же необычайно веселым. Несомненно, ей не терпелось увидеть его побыстрее, сию же секунду, и она сожалела, что вчера не уточнила время, ведь утро длится до середины дня. Рядом, совсем близко, замелькали две бабочки с беленькими в крапинку крылышками. Увлеченно кружась одна над другой, они словно отскакивали от невидимых преград, пикировали вниз, путались в воздухе и стремительно взлетали. Настя затаилась, намереваясь поймать одну из них. Бабочки, наверно, почуяли опасность, взметнулись из-под ног, помахали крылышками перед самым лицом, и упорхнули вместе со слабым порывом ветра, возникшим в эту секунду. На развесистом тополе, стоявшем на меже с соседним двором, покачнулись ветки. Она с наслаждением вдохнула прохладу, исходящую от его листьев.
   Наконец, послышался отдаленный звук мотора. Из-за густых деревьев, закрывающих перекресток, вывернул грузовик; грузно раскачиваясь на выбоинах и громыхая, он приближался. Под его колесами взрывалась тяжелая пыль, не поднимаясь вверх, она догоняла грузовик и, как серый туман, расстилалась по земле. Грузовик проехал мимо Насти, остановился, попятился задом к сараю и затормозил. Ковшеобразный кузов начал вставать на дыбы. Как живой, он поднимался все выше, и черный поток дробленого угля, отблескивающего глянцем и серебром, с шелестящим треском хлынул на землю. Машина резко дернулась и резко стала – из кузова жиденько скатились оставшиеся угольки.
   Кучерявый выскочил из кабины как ужаленный и остановился перед Настей. Девушка сияла. Она была такая хорошенькая, что он с первого мгновения залюбовался ей и, растерявшись, после неловкого молчания сморозил что-то несообразное:
   – С вас двести тридцать рублей. – На лице его появилось выражение, которого Настя не поняла.
   – Привет, – выдохнула она приглушенным голосом.
   – Привет, – сипло произнес он.
   – Удивительно, вчера ты говорил, что привезешь уголь бесплатно, – посмотрев на него со свойственной ей ироничностью, сказала Настя.
   – Я и хотел бесплатно, но побоялся, что ты обидишься.
   Настя улыбнулась.
   – Что с тобой? – спросила участливо она.
   – Сам не знаю. С той минуты, как увидел тебя, я сам не свой. Сперва не мог понять, в чем дело, и вдруг до меня дошло. Так что вот. Я люблю тебя. Знаю, что ты скажешь, – продолжал он. – Ты скажешь, что замужем. Знаю, я видел вчера твоего мужа. Я хотел вызвать тебя, заглянул в окно и увидел вас обоих, вы сидели на диване. Я ведь, правда, не поверил, что ты замужем, и мне было легко. А теперь не знаю… Я люблю тебя.
   Именно эти слова хотела услышать Настя. И когда дрожала из-за боязни, что он постучит в окно, и когда провожала мужа на работу, и когда, словно козочка, подпрыгивала на поляне перед домом, ожидая почти незнакомого человека с намерением обнажить ему свои страстные чувства. И сейчас она была готова к этому. Лишь в самом потаенном уголке ее души оставалась преграда, не позволяющая решиться. Она понимала, вряд ли можно доверять человеку, с которым встречалась всего один раз. Более того, она замужняя, значит надо закрыть глаза и перешагнуть через стыд и позор. Настя еще уговаривала себя быть разумной. Но он ее любит, ей ничего больше не надо, ей надо быть только любимой. По ее лицу пробежала тень неуверенности и отчаянности одновременно.
   – Да мы едва знакомы! – начала девушка. Ее голос захлебывался от сердечной искренности. Прежде Настя никогда не подбирала слова для выражения своих мыслей. А теперь она запнулась, потому что не знала, что сказать. – Меня муж убьет, если узнает… размажет по стенке, – наконец промолвила она и откровенно призналась: – Я тоже не знаю, как быть, потому что я тоже…
   Они готовы были броситься в объятья друг другу, только покоряясь условности, не позволяющей этого малознакомым людям, никак не решались.
   – Ты мне так и не сказала, как тебя зовут, – произнес он.
   – Настей, – сказала она и улыбнулась. – Вот, видишь, в любви признались, а имени друг друга не знаем.
   – А меня зовут Вадимом.
   – Вадим – значит, Вадик. Ни за что не угадала бы.
   – Настенька, давай поженимся с тобой, и побыстрее.
   – Прямо сейчас, что ли? – рассмеялась Настя. Это «Настенька» пронзило ее сердце. Так ее звали только мать с отцом и больше никто.
   – А ты меня не будешь обижать? Мой муж постоянно обижает… Я не послушалась родителей и выскочила за него замуж. А теперь я его не люблю. Вот и все.
   – Нет, Настенька, я тебя буду на руках носить, буду твои маленькие пальчики целовать. Я буду вкалывать день и ночь, чтоб покупать тебе самые красивые платья, а по выходным буду приносить тебе мороженое и шоколадки. Поженимся?
   – Ну, кто ж устоит перед таким женихом, – развеселилась Настя. – Конечно, поженимся. – Помолчала и добавила: – Я, наверное, неправильно выразилась. Я хотела сказать… я хотела сказать тебе вот что, только это ужасно глупо звучит. Я тебя люблю, но замуж за тебя не могу пойти. Как это ты себе представляешь, при живом муже выйти замуж?
   – Вы разведитесь с ним.
   – Все не так просто, как это кажется, мой милый. Ты не знаешь моего мужа. Если я только заикнусь о разводе, он прикончит меня, не моргнув глазом.
   Он у меня такой.
   – Тогда я увезу тебя к себе, так он тебе ничего не сделает. Пусть только попробует. А потом вы с ним разведетесь.
   – Ну, и кто я, по-твоему, после этого буду? Что скажут обо мне люди?
   – Я отлично понимаю, что ты имеешь в виду. Все равно я тебя увезу.
   Настя смотрела на Вадима зачарованно, неотрывно. Не справившись с собой, она заставила Кучерявого сделать несколько шагов поближе к машине, чтоб с дороги их не было видно, и неожиданно для себя быстро поцеловала его. Он тоже поцеловал ее и затаил дыхание.
   – Просто не верится, – перешла она на шепот.
   Он улыбнулся. Эта улыбка пронизала каждую клеточку ее тела счастьем, о котором немыслимо было и мечтать. Она обвила руками его шею именно так, как и мечтала вчера. Прильнула к нему, откинув голову, которая приходилась вровень с его плечами; все ее тело: прямое, гибкое, послушное, – отдалось его объятиям. В ногах появилась слабость. Почувствовав, как нежные дрожащие руки касаются ее, она погладила Вадима по голове и коснулась губами его щеки.
   – Что ж ты вздрагиваешь так? Глупенький мой, – проговорила шепотом она.
   – Любимый, как я без тебя жила? Я тебе обещаю, что буду твоей.
   – Значит, ты согласна стать моей женой? – снова повторил он свой вопрос.
   – Не знаю, – прошептала она, – я не ожидала. Сейчас я не могу ответить ничего определенного. Только ты никогда больше не подъезжай к моему дому. Это очень опасно. Вчера муж заметил, что машина остановилась у нашего дома. Хотя он ничего и не сказал мне, все равно, кажется, что-то заподозрил.
   – Значит, если я приеду, ты не выйдешь? – встревожено спросил Вадим.
   – Конечно, не выйду, – твердо ответила она.
   – Что же делать?
   – А ничего делать и не надо. Езжай домой и спи спокойно, а обо мне забудь. Вот так. – Лицо Вадима омрачилось испугом и растерянностью. Настя поспешила успокоить его: – Наберись терпения, придумай что-нибудь. В хуторе не как в городе, тут без чужих глаз шага не сделаешь. Ты меня понимаешь?
   – Да, – ответил он.
   Ее слова вызвали в нем неясное возбужденье. Кто бы поверил! Он отбросил робость и признался ей в своей любви! Невероятно! Нет, невероятно другое – она тоже сказала, что любит. Она не дала согласия выйти за него замуж, но и не отказала. Она пообещала, что станет его. Вадим думал об этом, ощущая близость ее мягкого покорного тела, и это волновало его еще больше. В этой красивой девушке, робко прильнувшей к нему, чувствовалось тепло, чувствовался затаенный трепет. Вадим не переставал внимательно смотреть в ее лицо. Губы ее улыбались, глаза были полузакрыты, вся она, как и он, была охвачена волнением. Страсть ослепила обоих. Настя почувствовала, что их сблизило что-то такое, что было сильнее страха, что таилось в самой душе. Она поняла, что ее любовь к Вадиму стала теперь ее жизнью и что он – часть ее самой.
   – Настенька, поедем прямо сейчас, – лихорадочно произнес он. – И больше ты сюда никогда не вернешься. Сначала поживем с моими родителями, потом снимем квартиру.
   – Час от часу не легче. Перестанешь ты нести околесицу? – возмутилась Настя. – Что ж ты у меня такой непонятливый?
   – Ну, давай завтра. Ты собери свои вещи, я подъеду, мы быстро их погрузим, никто и не увидит.
   – Не говори глупостей, – наставительно шепнула Настя. – И не теряй голову, а то потом не найдешь.
   Они не могли долго стоять посередине улицы, кто-то мог обратить на это внимание. Хотя расставаться было тяжело, все равно Настя еще раз поцеловала его долгим нежным поцелуем и шепнула:
   – Придумай что-нибудь.
   Она увернулась от его рук и убежала. А когда оглянулась, увидела идущую по дороге женщину. По походке и фигуре угадала ее. Это была Никитична из бухгалтерии. Внезапный страх и беспокойство завладели Настей. Но, предположив, что Никитична их с Вадимом за машиной не заметила, понемногу успокоилась.
//-- * * * --//
   Вход в дом был со двора. Прямо напротив крыльца стоял свинарник, сложенный из пористого ракушечника. Свиньи, по-видимому, услышали Настины шаги, подняли визг и начали крушить своими носами дощатую перегородку. Обычно по утрам Настя успевала покормить свиней до работы, а сегодня она забыла про них. Не запарила дерку и вечером, до этого ли было, так что пришлось запаривать сейчас.
   Она не захотела переодеваться, просто поверх кофты надела старую рубашку Семена, не заправляя ее полы под юбку. Вышла во двор, поставила на горнушку воду в ведре, подсунула дров и разожгла. Чтоб вода нагрелась, нужно время, так что теперь торопиться не имело смысла, поэтому уже неспешно пошла к дальнему сараю. Скорее это был не сарай, а навес на четырех толстых столбах, заколоченный кривым горбылем на скорую руку не один год назад. Так и не обретя полноценный облик, сарай уже скособочился, возможно, и свалился бы, если бы Семен не подставил под столбы подпорки. Между досками светились широкие щели. Зимой под этот навес забивался снег, а летом лопаты, грабли, дрова и все остальное, что здесь хранилось, мочил дождь. Семен давно бы прибил доски, как и положено, до самой крыши, но купить их было не на что.
   Здесь же в крашеной двухсотлитровой металлической бочке, поставленной вертикально и покрытой целлофановой пленкой, хранился и комбикорм, называемый в хуторе деркой. Сначала свиньи ели не так много, корм с каждым днем только прибавлялся. Тогда Семен ссыпал приносимую с фермы дерку и в мешки, которые также укрывал пленкой. Насте неудобно было насыпать ее в ведро из мешков, она ждала, когда они опустеют. И вот мешки валялись пустые. Теперь, заглянув в бочку, ей стало жаль, что корм так быстро убавляется.
   Дотянувшись рукой до синей чашки с чернеющими ржавыми пятнами, Настя стала зачерпывать и насыпать дерку в ведро. Затем подошла к горнушке, пересыпала ее в большую закопченную алюминиевую кастрюлю. Когда над ведром, стоявшим на плите, появились змейки пара, она сняла его, вылила почти всю воду в кастрюлю и, закатав на тонкой руке рукав рубашки, стала замешивать.
   Свиньи продолжали просить есть: громко хрюкали, визжали и громыхали досками. Желая побыстрее успокоить их, Настя не стала ждать, пока дерка разбухнет. Она подняла перед собой кастрюлю, как муравей, донесла ее до свинушника и поставила. Когда открыла дверь, свиньи завизжали еще громче и настойчивей. Настя подняла кастрюлю, а протиснуться в дверь никак не могла. Выставив свои маленькие бесцветные глаза, они запрыгивали на перегородку и больно поддевали Настины ноги мокрыми и жесткими, как кость, пятаками. Настя ничего не могла поделать, пока не прикрикнула и не пнула одну из них в жирную шею. В ту секунду, когда свинья отскочила, она успела перешагнуть через перегородку и быстрехонько вывалить корм из кастрюли в корыто. Свиньи набросились на корм и чуть не сбили ее с ног.
   Одна из них, раздутая, как круглый жбан, мгновенно воткнула в месиво всю морду и зачавкала с аппетитом. А вторая, на длинных ногах и тощая, словно тяжелая сырая доска, заметалась вокруг корыта, хватая пастью то тут, то там, затем нагло поддела морду сожительницы своей мордой, оттолкнула ее и стала есть.
   Настя кормила свиней постоянно и приноровилась покидать свинушник целой и невредимой. Удачно она выскочила и на этот раз. Теплой водой, оставшейся в ведре, она вымыла руки, ополоснула ноги. Тут же сняла Семенову рубашку и поспешила в контору.
//-- * * * --//
   С работы Настя, как и всегда, пришла домой раньше Семена. Но сегодня она встречала его не в кухне, а возле кучи угля, чтоб он сходу оценил ее заслуги. Она стояла на том самом месте, где несколько часов тому назад целовалась с Кучерявым. Семен шагал солидно, устало, походкой человека, идущего за плугом, его словно пригибало к земле. В руке он нес тяжёлую черную сумку с комбикормом.
   – Вот видишь, – скрестив руки на груди и окинув Семена взглядом человека, добившегося успеха, сказала Настя.
   Семен мельком взглянул на жену и остановился возле угля.
   – Ну и что? – спросил он и сам ответил: – «камазист» привез хороший уголь. А почему он привез хороший уголь? Я это… шёл сейчас, у всех у дворов «кулачник» с пылью, а тебе почему-то привез чистый «орешник».
   – Этот на десятку дороже, – обманула его Настя, и подумала: «Отныне вранье – мой удел».
   – Это сколько? – подняв кверху глаза, спросил Семен.
   – Двести сорок рублей, Неужели так сложно догадаться сколько? – Двести тридцать плюс десять получится двести сорок.
   Лицо Семена приняло выражение хмурой подозрительности.
   – У нас всего двести тридцать рублей было, где же ты взяла еще десятку или это… натурой расплатилась?
   Прежде Настя на такое хамство ответила бы истерикой. А в данный момент она выслушала его очень хладнокровно. Причина этого – тайна, которая согревала ей грудь. В последние дни Семен сделался нестерпимым, Настя начинала уже не только не любить его, но и ненавидеть. А теперь почувствовала, что он стал для нее пустым местом, и с внешним достоинством ответила:
   – Очень смешно пошутил! Жуть как смешно и остроумно.
   – Ты думаешь, я шучу? – повысил Семен голос.
   – Думаю, что пытаешься.
   – Ты у меня увидишь, как я шучу. Узнаю, обоим это… бошки оторву.
   – Это ты можешь, – невозмутимо произнесла Настя.
   – Заткнись! – крикнул он. – Ты думаешь, я не знаю, зачем жена директора каждый год это… на курорты уезжает? Всех армян там обсосала. Вон, иди, послушай, что люди говорят. Только щас на ферме это… смеялись над ней. Вы все одинаковые, и ты такая же! Все – проститутки.
   Он собрался было распространяться на эту тему, поскольку имел по данному вопросу твердое мнение, но Настя смерила его холодным супружеским взглядом.
   – Господи ты, боже мой! – произнесла она тоскливым тоном, – все это я уже слышала и не один раз, ничего новенького. Пойдем, покормлю тебя, да углем займемся.
   Мрачное замкнутое выражение привычно поселилось на лице Семена. Склонившись над тарелкой, он помешивал ложкой борщ, время от времени сдвигая к переносице густые брови и поглядывая своими зелеными глазами на вешалку, прибитую к стене. Нащупал на столе сковородку с омлетом, пододвинул ее и стал запихиваться. Настя только сейчас заметила, какой он круглоголовый: и надутые щеки, и сглаженная полусфера затылка уподобляли его голову школьному глобусу; округлый подбородок лил воду на ту же мельницу, а лоб казался таким прочным, что на нем без ущерба можно разбивать молотком грецкие орехи. Мешал только прямой длинный нос.
   «Если бы нос был маленький и сплюснутый, было бы лучше. Тогда сходство было бы идеальным. Нет, идеальное сходство получилось, если бы у него вообще носа не было… и ушей – тоже», – подумала Настя и состроила ему рожицу. Сейчас ей можно было делать все, что угодно, ибо, находясь не в духе, он ее в упор не видел.
   В тот момент, когда Семен раздвинул брови, Настя подала ему кружку компота. Семен разглядел его до самого дна и выпил сначала большую часть, потом, разглядев еще раз, – что осталось. Уравновесив таким образом душевное сомнение, он приступил к хозяйственным делам. Нашел во дворе совковую лопату и принялся бросать уголь в черное квадратное окно сарая. Через минуту к нему подошла Настя, тоже с лопатой, но Семен ее прогнал.
   – Не бабье это дело, – сказал он, – иди воду погрей на горнушке, да погорячей.
   – На улице уже прохладно, может, протопим печь углем? – спросила Настя. Семен долго думал, в конце концов, ответил:
   – Поступай как знаешь.
   Настя из сарая принесла дрова и положила их на плиту. Потом она вытащила конфорки. Сходила в спальню за газетой, смяла ее и бросила в топку, накидала дров, открыла заслонку дымохода и зажгла спичку. Газеты загорелись. Сдвинув на место конфорки, она взяла пустое ведро и пошла к Семену. Он разогнул спину, опустил лопату на землю и спросил:
   – Ты не узнала, где «камазист» это… работает? Узнала или нет?
   – Нет, – ответила Настя, – а что?
   – И номер машины не запомнила?
   – Не запомнила, – смутилась Настя.
   – Зря, надо было мне самому отловить его. Такого угля больше не увидишь.
   Я бы с ним договорился, чтобы он и на следующий год привез. У тебя же соображения не хватает на это.
   – Что правда, то правда, ты угадал, – призналась с сожалением Настя. – Вот до этого я как-то не додумалась. Молодая еще, в другой раз учту. – Семен взглянул и понял, что она говорит откровенно, не язвит. Ему понравилось. – Я еще могу с ним договориться.
   – Как ты договоришься? Где ты его теперь найдешь?
   – Он сам приедет. Я же должна ему десятку.
   – Обязательно запиши номер машины, узнай, где он работает и тоже запиши, а то забудешь.
   – Я не забуду, – подставляя ведро, заверила Настя. – Сыпь.
   Семен зачерпнул два раза, Настя с полным ведром угля пошла, а когда открыла дверь – ужаснулась: в кухне дым стоял коромыслом и валил из топки печи густым столбом.
   – Боже мой! – Она выскочила на улицу и испуганно закричала Семену: – У нас пожар, все в дыму!
   Семен бросил лопату и, опередив Настю, влетел в дом. Поняв, в чем дело, задел из ведра ковш воды, стал заливать дрова. Настя тем временем раскрыла все окна.
   – Вот ты дура, совсем без ума! Сначала надо одну бумагу зажечь, поглядеть: есть тяга или нет? А ты видишь, что дымоход забитый, все равно напихала дров.
   Заглушив огонь, он принялся вытаскивать почерневшие чурки, уже обугленные и краснеющие на ребрах. Они больно, как пчелы, обжигали пальцы. Семен дул на руки, тер ими о рубашку. Из топки сочилась едкая копоть, он отворачивался в сторону, чтобы не дышать ею, продолжал хватать чурки и вышвыривать их на плиту. Настя, смотревшая на это, вдруг рассмеялась. Она, кашляла от дыма, смеялась и не могла остановиться.
   – Чему ты радуешься, дура? – возмущался Семен.
   Настя не могла ничего ответить. Очистив от дров топку, он обмакнул руки в ведро, уже спокойно вышел из дома и стал шарить глазами по двору. Возле забора нашел четвертинку кирпича, сходил в сарай за шнуром. Залез на крышу, по крутому склону добрался до трубы и стал прочищать дымоход, опуская в него привязанный к шнуру обломок кирпича и вытаскивая его оттуда. Он заглядывал в трубу, в которой кроме темноты в глубине квадратной дыры ничего не мог разглядеть, и снова опускал и поднимал груз.
   Настя отступила от крыльца подальше и, подняв голову, наблюдала за мужем. В этот момент словно разрушилась преграда, разделяющая ее с Семеном. Вот такого непосредственного когда-то она его и полюбила. Тогда она не могла и предположить, что он окажется черствым и грубым.
   – Ну, вот и все, а ты боялась, – слезая с крыши, сострил подобревший от Настиной оплошности Семен. – Теперь иди топи. Только сначала это… пусть дрова прогорят два раза, чтоб дымоход прогрелся получше, а уж потом засыпай уголь.
   Отряхнув штаны, как будто на них налепились опилки, он снова подошел к куче угля и взял в руки лопату. На улице стало темнеть, сумерки сгущались все больше и больше, постепенно уголь слился в одну черную массу и уже не отличался от земли. Семен продолжал работать в темноте.
//-- * * * --//
   Когда, закончив дело, он открыл дверь, в кухне у Насти уже все было готово. На плите в двух ведрах закипала и парила вода. Посередине пола стояла небольшая оцинкованная ванна, рядом с ней выварка с горячей водой. От обильного испарения воздух в кухне, в котором еще ощущался запах гари, наполнился теплым паром. Настя убирала со стола, на чистой половине которого лежали ровно сложенные полотенца.
   Семен снял грязную одежду, бросил ее у порога, не включив свет, обошел комнаты, принюхался. И в спальне, и в зале еще пахло дымом. Вернувшись в кухню, пододвинул табуретку к стенке, сел устало, с раскрасневшегося и грязного от угольной пыли лица вытер ладонью крупный пот. Настя взглянула на него и спросила:
   – Будешь первый мыться?
   – Купайся сама, – ответил он, – я подожду, отдохну немного.
   – Устал?
   – Конечно, – не поднимая головы, буркнул он.
   Настя медленно сняла жёлтенький халат, под которым ничего больше не было, повесила его на вешалку, оглянулась на Семёна и, подойдя к ванной, плеснула на ее дно ковш воды, а затем встала в нее сама. Чуть изогнув спину, она откинула назад волосы и, зачерпнув из выварки воды, стала поливать себе на голову, глядя в это время на окошко.
   – Такие были чистенькие занавески! – намыливая спутанные волосы мылом, огорчилась она. – А теперь их надо стирать. Много у меня завтра работы будет.
   – Черт с ними, – разглядывая обнаженную Настю, успокоил ее Семен. – Ничего страшного, постираешь.
   Глаза у Насти были зажмурены, чтобы не попало в них мыло, и она не знала, смотрит он на нее или нет, но по его голосу, которым он ответил, поняла, что смотрит. Не первый раз Настя мылась под критическими взглядами Семена и всегда оттого, что он разглядывает ее голое тело, ощущала беспомощный стыд. Каждый раз ею овладевало досадное чувство. Пытаясь сгладить свою неловкость, девушка делала вид, что не обращает на мужа внимания.
   Намылив мокрые волосы, она легкими движениями обеих рук помыла их и стала ополаскивать, поливая из ковша. Вода стекала по всему гибкому телу, нежно согревая будто бы выточенные изящные плечи, белые, колыхающиеся груди с розовыми кружочками сосков, трепетом обозначающий каждые вдох и выдох гладкий живот, шелковую кожу стройных ног. Насте было приятно и волнительно. Ей хотелось, чтоб вода обжигала все больше и больше. Она попросила Семена снять с плиты ведро с кипятком. Добавила из него несколько ковшей в выварку и стала с наслаждением плескаться и радоваться, как ребенок, купающийся в жаркий полдень на мелководье.
   Когда вода стекала по лицу и попадала в рот, Настя, шумно и весело выдыхая воздух, фыркала, и капли разлетались по сторонам. Намылив мочалку, она стала тереть себя, ее пухленькие руки с изящными тонкими пальчиками обвивали тело, как лебяжьи шеи. И снова Настя ополаскивалась и плескалась.
   Для Семена это было самое волнующее из зрелищ. Позабыв об усталости, он загляделся на жену. Да и как не залюбуешься такой прелестью! Если бы в мире существовал эталон красоты, то этим эталоном непременно являлось бы обнаженное тело молодой женщины и ничто другое. Правда Семену такая мысль никогда не приходила в голову, и никогда он не сравнивал свою Настю ни с розой, ни с какой-нибудь там фиалкой. Он смотрел на нее куда проще, с чисто практической стороны.
   Обтираясь пушистым полотенцем, впитывающим оставшиеся капельки влаги, Настя ощущала во всем теле усладу. Было свежо и приятно. Показав мужу приготовленное для него полотенце, она ушла и прилегла на кровать. Семен стал ведром выносить воду из ванны на улицу. Затем он тоже принялся мыться.
//-- * * * --//
   Утром они проснулась как обычно рано. Семен был в хорошем настроении. Но когда Настя сказала, что свиньи стали есть помногу, а дерка вот-вот закончится, он сходил в сарай, заглянул в бочку, возвратился и начал кричать на жену. Без мата, конечно, не обошлось. Начал Семён с того, что Настя лишний раз боится в огород выйти, чтоб нарвать свиньям травы. А потом переключился на Настину контору, в которой сидят одни проститутки.
   – Нормальные бабы в поле работают и на ферме! – кричал он.
   – Вот вы, нормальные, и работайте на своей ферме, а я уж как-нибудь обойдусь без ваших свиней, мне и своих хватает, – ответила Настя. – Куда уж мне, ненормальной, с вами равняться.
   Семен заподозрил в ее словах какой-то подвох, и разозлился еще больше.
   – Ты сначала посмотри на себя, – распалялся он, тупо уставившись в пространство, – ты это… мать твою, сама ничем от свиньи не отличаешься! Чем ты передо мной кичишься? Чем? Я тебя спрашиваю. – Схватил ковш, зачерпнул из ведра воды, хлебнул раз, другой, бросил ковш на пол, расплескав воду, и расходился пуще прежнего, больше не удостоив Настю взглядом в продолжение всего монолога. – Вы в своей конторе только ногти умеете красить! Поворочала бы ты, как бабы на ферме, посмотрел бы я тогда на тебя! Ты им в подметки не годишься!
   – Сила есть – ума не надо, – просто так, что первое в голову пришло, ответила Настя.
   Семен это воспринял как личное оскорбление и толкнул ее так, что она отлетела, ударилась спиной о стенку и вскрикнула от боли. Побледнев от злости, Семен хлопнул дверью и ушел. Настя заплакала, вздрагивая всем телом. А когда успокоилась, вытерла слезы и принялась за работу.
   Запарив дерку и покормив свиней, она решила заняться стиркой. Растопила горнушку, нагрела воды и принялась снимать занавески. Шторы замочила в теплой воде, в той же ванне, в которой вечером мылась, а занавески поставила вываривать. Управившись – пошла в огород, который был продолжением двора, и отделялся от него металлической сеткой, натянутой на деревянных столбиках.
   Поднимаясь от костра в соседнем огороде и кочуя из стороны в сторону, по земле волнами стелился белый дым. Возле горевшего бурьяна, повернувшись спиной к Насте, стоял дед Андрей, одетый в фуфайку, которая во многих местах была порвана, и изо всех дыр ее торчала грязная вата. На голове у деда была прилеплена смятая ондатровая шапка с завернутыми ушами, а широкие серые застиранные штаны висели так, как будто у него вместо ног были тонкие прутики. С боков костра он подгреб палкой поближе к огню сухой бурьян – пламя вспыхнуло, искры поднялись снопом и рассыпались. Переложив палку в другую руку, освободившуюся старик медленно опустил и как будто замер. Настя хотела поздороваться с ним, но ей показалось, что он о чем-то задумался, и беспокоить его не стала.
   Выглядел огород печально, как заброшенное совхозное поле. С левой стороны, где летом росла картошка, между затвердевших комьев земли зеленел пырей. Трава была не такая сочная и ровная, как весной, а высовывалась редкими клочками и загибалась потемневшими кончиками вниз. Кое-где торчала молодая лебеда, заново отрастали колючки и амброзия. На другой половине огорода бурьян стоял по пояс. Настя с Семеном купили этот дом летом – сажать и сеять было уже поздно. Они успели посадить только картошку. Настя окучивала ее, пропалывала, собирала колорадских жуков, а пришло время копать, копать-то и нечего: сколько посадили, столько и собрали – уродилась картошка мелкая, как горох.
   Настя побродила по огороду, планируя на следующий год посеять огурцы, посадить помидоры, а в первую очередь – болгарский перец, на продажу. Все, кто занимался им, имели выгоду. «Если хватит сил, – размышляла она, – неплохо бы потыкать и «синенькие». Тетя Шура, мать Настиной подруги Кати, рассказывала, что с ними на базаре «не дают встать». Настя прикидывала, что и где будет лучше разместить. Мимоходом выдернула попавшуюся под руку лебеду, постучала ее корнем о землю и бросила в сторонку. Нагнулась и выдернула другую. Пока есть время, надо хоть чуть-чуть прополоть, решила она, и стала по одному растению выдергивать. Те стебли, что сочнее и толще, выдергивались легче, Настя бралась за их середину одной рукой и справлялась. А тощие и жилистые торчали, словно в бетоне. С ними приходилось возиться: Настя цеплялась за них обеими руками и, напрягаясь, выдёргивала. Некоторые стебли выдернуть все равно не удавалось, тогда она отламывала их.
   Работа продвигалась медленно, как девушка ни старалась. От травяной пыли, которая лезла в глаза и за шиворот, она утомилась, но продолжала дергать, ломать, вытягивать упорно цепляющиеся за сухую и твердую землю стебли, похожие на кустарник. С одним она не могла справиться никак, он не выдергивался и не отламывался. Настя опустилась на коленки и потянула изо всех сил. Стебель оторвался и она полетела кубарем – так, как падает цыпленок, когда, упираясь лапками в землю, старается завладеть крошечным листочком. Настя чуть не прослезилась, какая-то досада взяла ее.
   Поднявшись от земли, она уже который раз окинула взглядом улицу, как будто надеялась увидеть там Вадима, и подумала об утреннем скандале, о том, как ее ни за, что ни про что обидел Семен. На душе было тяжело и грустно. Ей стало жаль себя, оттого, что если бы она не поспешила выскочить за Семена, ее жизнь могла бы сложиться совершенно по-другому. Сейчас она не понимала, почему все уговоры родителей пропускала мимо ушей. «Что было, того не воротишь», – вздохнула Настя. Тогда она любила Семена. Хоть он в хуторе и считался молчуном, Насте казался сильным и смелым красавцем, готовым ради нее свернуть горы.
   В хуторе не было ни одного парня, который бы пользовался у девчонок таким успехом. Одна Настя была недоступной для Семена, но он каким-то образом сумел уговорить ее. Угощал конфетами, раз за разом делал ей предложения и отваживал других парней, которые окружали девушку. И Настя стала гордиться им перед подругами. Где бы она ни появлялась с Семеном, всегда замечала, как девчонки глядели с завистью. Окруженный таким вниманием, Семен держался безупречно. А как только они поженились, он с первых же дней забыл все свои клятвы и обещания. Он забыл, как ликовал от радости, когда она сдалась и сказала, что согласна стать его женой. И после того, как его старания увенчались успехом, он будто бы стал считать ее виноватой в своем унижении, с которым умолял выйти за него замуж, стоя перед ней на коленях, за ту капризную неприступность, честь и чистоту, которую она с достоинством сберегла для него.
   Теперь Настя понимала, что он даже не способен был видеть в ней девушку, которая рождена любить и быть любимой, не способен понимать ее. Он смотрел на ее красоту как на блестящий фантик, как на средство, подтверждающее и поднимающее в глазах друзей его ни чем неоправданную значимость, его репутацию первого парня на деревне. Думала Настя обо всем этом, и в ее глазах появлялись слезы. Она словно ничего не видела вокруг. Что-то надломилось у нее в душе, какие-то чувства безвозвратно исчезли, опустошенность и безразличие легли на ее молодое сердце.
   Дед Андрей отдалился от погасшего костра и, увидев соседку, неспешно приблизился к штакетнику, покашлял, еще немного постоял молча, а потом спросил:
   – Муж на работе?
   Вместо ответа Настя поправила рукой волосы, выпрямилась, улыбнулась, как бы извиняясь, и не сразу произнесла:
   – Здрасьте, дед Андрей!
   Ветерок обвил платье вокруг ее ног и бедер. Дед с грустью и тоской смотрел на грацию молоденькой темноглазой девушки.
   – Ты сегодня одна? – снова спросил он.
   – Одна, – ответила Настя.
   – Тоже решила одолеть бурьян?
   – Да я сегодня так, между делом.
   – Одной тяжело. Как прежде, легче справлялись. – Он опустил глаза на штакетину, за которую держался, подергал ее, словно проверяя, не шатается ли она. Уныло исследовал глазами сухую съеженную кожу на своей руке, похожую на тонкий старый пергамент и покрытую коричневыми пигментами, которые он называл смертельными пятнами. Поднял голову, вздохнул и продолжил: – Прежде семьи были большие. Нас восемь детей было у матушки. Бывалоча, все больше по утрам работали, пока жара поднимется, мы уже управимся. Потом нас осталось пятеро, трое померли. Раньше взрослыми делались быстро. Я взял косу в руки в четырнадцать лет. Да нет, куда там! В двенадцать.
   Дед замолчал, переставил ноги, повернулся в сторону серой плеши, оставшейся на месте костра, и долго смотрел, словно ему стало жалко, что бурьян уже сгорел и огонь угасал. И сам он был похож на этот потухающий костер.
   – В молодости, когда были силы, здоровье, я о многом думал, хотелось и то, и то сделать. Все мечтал большой дом построить, со светлыми окнами и высоким крыльцом. Да нет, куда там! Жизнь прошла незаметно, будто и не было ничего. Старость – не радость, становишься никому не нужным. Вот сейчас внучка, она в шестой класс ходит, разложила на столе тетрадки, книжки – уроки учит… Понятное дело, не до меня ей. Потому ушел, вожусь тут потихоньку. По молодости-то годы какие длинные! Казалось, что старики всегда были стариками, а сам так и останешься молодым. А вот и подкралась старость. Не успел оглянуться, как пролетела жизнь. Быстро пролетела, незаметно. Я ведь как любил на гармошке играть. Бывалоча, девок собирал со всего хутора…
   Далее он говорил о том, что чем дольше живешь, тем бесполезнее становишься, о том, что невестка не обижает его, но он понимает, что обузой стал и для нее, и для сына. Особенно добрыми они бывают в те дни, когда почтальонка приносила ему пенсию. А зачем? Он и так отдает им свою пенсию. Ничего теперь ему не надо. Когда бабка была еще жива, хорошо было, «все как-то вдвоем».
   Настя полностью погрузилась в свои мысли и уже не слушала деда. Ей казалось, что теперь в ее жизни все переменится, встреча с Кучерявым всколыхнула ее, точно ветер – весенний сад. Вадим представлялся ей умным, добрым, ласковым, и от этого ее чувства разгорались еще сильнее. Настя не предполагала, что такое может случиться с ней, когда-то ей казалось, что об этом пишут только в романах, которые она читала, но теперь-то убедилась, что это происходит и в реальной жизни. Внезапно у нее в сознании промелькнула мысль: «О чем я думаю! Изменять мужу? Я просто потеряла голову, не сознаю, что делаю. Кем я тогда стану? – А вдруг Семен обо всем узнает?».
   Она стала думать о Семене, пыталась припомнить хоть одно мгновение, когда бы он понял ее, проникся ее душевными переживаниями, и не могла. Вспомнился только тот день, когда она впервые ощутила непосредственную близость крушения ее мечты о семейном счастье. А она мечтала создать свой мир, такой, в каком прошло ее детство. Другого мира она не знала, и никогда, вероятно, не сможет понять. Только в родительском доме было то, что давало ей ощущение радости и собственной значимости, а Семен отнял все это. Своей грубостью и бездушием подавил в ней любовь, взамен которой появилось отвращение к нему. Глубоко затаенная неприязнь к Семену служила причиной постоянного ее раздражения, поэтому в их отношениях окончательно поселился холодок отчуждения. Настя боролась до последнего, пыталась казаться прежней, но ее неприязнь к нему выражалась интонацией в голосе, взгляде, в отсутствии прежней открытой и светлой улыбки. Семен не мог не замечать этого, злился и становился еще грубей.
   Настины мысли снова вернулись к Вадиму. Ей показалось странным, что она рассуждала, изменять Семену или нет. Ведь это уже совершенно не имело никакого значения. Она знала, что теперь без Вадима в ее истомившейся душе никогда не наступит покой. Она задыхалась от волнующих чувств и была уверена, что точно так же любит ее и он. Ее воображение рисовало их любовь радостной и красивой, как цветущую полянку, залитую солнцем. Девушка думала и все больше и больше погружалась в мечтанье, подобное обмороку, забытью. И противиться этому не было сил. В ту минуту она была готова осмелиться на безрассудный поступок, не задумываясь переступить любую черту. Но все тайное когда-то становится явным. Значит, и ее неверность рано или поздно обнажится. Настю испугали неминуемые страдания от молвы, осуждений и насмешек людей, от свирепых побоев Семена. В ее груди похолодело. В ней смешались глубокие чувства, угрызения совести, страх и обида от оскорблений Семена. Смятение огнем полыхало в душе. И снова она ощутила неуверенность.
   За четыре месяца замужней жизни, за столь короткое время, всевозможные события полностью изменили ее представление обо всем. Влюбленность, быстрое разочарование, постоянное принуждение себя к выполнению обязанностей перед мужем, бесконечные заботы и неблагодарность за старания. Все это привело к глубокому болезненному надлому. «Почему, впрочем, я должна так жить?» – спрашивала Настя себя. Она сознавала себя несчастной. А как можно смириться с таким самоощущением в семнадцать лет, когда неизъяснимые молодые чувства требуют отдаваться минутному настроению, яростному всплеску эмоций, которые возникают неожиданно и сокрушительно, как мощный ливень средь летнего дня. Встреча с Вадимом еще больше воспламенила желание каким-нибудь способом дать выход чувству вольности, присущей юности ликующей радости, тому, что до замужества было самим собой разумеющимся, а затем все сделалось невозможным. Сейчас она воспринимала Семена лишь как препятствие на пути к внезапному счастью, и это вызывало досаду, к которой примешивались страх, неуверенность, ощущение стыда и какого-то внутреннего сопротивления, отчего она чувствовала себя беспомощной и беззащитной, как крошечный птенчик. Она не могла сейчас даже представить свое будущее, но знала одно, что все непременно изменится…
   Взявшись рукой за очередной стебелек, она потянула, но помедлила и отпустила его. Потом подняла голову, – деда Андрея возле штакетника не было – значит, он наговорился и ушел. В конце огорода с верхушек бурьяна вспорхнула стая воробьев, шумно перемешалась, и тут же просыпалась на прежнее место. Настя как будто спохватилась, привстала, отряхнула рукой свое помятое ситцевое платье, огляделась, смерив взглядом очищенный от сорняка участок, и осталась своей работой недовольна. «Сколько же еще надо по этому огороду ползать, чтобы привести его в божеский вид?» – подумала она. Распределив вырванную траву на охапки, одну за другой перетаскала их во двор, побросала свиньям на съеденье, а затем пошла в кухню, обедать. Обед ее состоял из двух вареных яиц и чая. Не допив стакан, она повернулась устало к часам и подскочила.
   Вода на плите давно нагрелась и уже остывала. Настя засуетилась, приготавливая все для стирки. Порошка оказалось мало. В таких случаях верным заменителем всегда служило хозяйственное мыло. Настя построгала его ножом, стружку бросила в стиральную машину и деревянным крючком вытащила из выварки горячие занавески. Бросила их в машину, налила три ведра горячей воды и повернула черную ручку по часовой стрелке. Машина словно обиделась и начала трястись, урчать, булькать, хлюпать. Настя минуту понаблюдала за ней. Заслонив ладонью глаза от солнца, посмотрела на замоченные в ванне шторы, прикинула время. «Еще ужин готовить…» Она наклонилась над ванной, помяла намокшие шторы, взялась за ручку ванны и, приподнимая ее, стала сливать грязную воду. Вода выплеснулась, и тонкие мутные струйки просочились сквозь намокшие шторы. Она опустила ванну, распрямилась и, вспомнив, что не принесла отбеливатель, отряхивая руки, пошла в коридор.
   Пока она стирала, полоскала, развешивала, солнце спряталось за облака и тайком пробиралось к горизонту.
   «Скоро придет Семен и опять начнет орать. Успеть бы борщ сварить».

Глава IV
Сплетни

   Прошли выходные дни. Чего Настя опасалась, то и случилось. Это она поняла сразу, как только переступила порог конторы. Женщины, тесно скучившись возле кассы и страстно разговаривающие, завидев ее, умолкли в один миг. Из приоткрытой двери бухгалтерии, мимо которой Настя прошла, сквозь бодрый шум голосов она четко услышала фразу: «Тебе завидно, вот девку и позоришь». Сердце у Насти застучало порывами – сомнения не оставалось: Никитична видела их с Вадимом и уже успела растрезвонить на всю округу. О, нет! Теперь стыда не оберешься! В своем кабинете она на минутку присела на стул, разобралась с документами, лежащими на столе. Надо было отнести в бухгалтерию ведомость и отчет. Взяла документы и пошла к заместителю главбуха Никитичне.
   При ее появлении в бухгалтерии воцарилась внезапная тишина, все уткнулись в свои бумаги. Одна Никитична шаркнула по столу ладонью, как бы смахивая с него соринки, и с застывшей ухмылкой на лице обвела Настю глазами с головы до ног. Она пребывала в самом приятном расположении духа. Никитична всегда считала Настю слишком легкомысленной и веселой, поэтому, а больше от зависти к ее красоте и молодости, испытывала к ней неприязнь. Ей давно хотелось насолить Насте. Они молча, недоброжелательно посмотрели друг на друга.
   – Здрасьте! Никитична, я ведомость и отчет принесла.
   – Здрасьте, здрасьте! – проронила Никитична голосом, соответствующим ее взгляду. Отодвинувшись от стола и согнувшись, она стала рыться в ящиках. Настя наблюдала за ее движениями с затаенным молчаливым отвращением. Она и так не терпела Никитичну, а теперь точно знала, что это она распустила сплетни и в душе люто ее ненавидела.
   Вслед за Настей в бухгалтерию вошла Нина Чернышева, та самая девушка, от которой Эрудит ждал в армии письма: свехенькая, в новенькой светлой кофточке; в ее руках были тоже какие-то бумаги. Поздоровавшись с Настей вкрадчивым голосом, она посторонилась, прислонилась к стенке и исподтишка бросала на Настю взгляды. Потом стала рассматривать ее искоса снизу вверх. Настя повернула к ней лицо – Нина во все глаза смотрела на нее. Настя поняла, о чем она думает, равнодушно отвела взгляд в сторону и покраснела: краска медленно заливала ее шею и щеки. Нина заметила это, на ее губах мелькнула улыбка. Она подошла к другому столу, что-то проговорила и вышла.
   Никитична, наконец, нашла то, что искала, и соблаговолила снова обратить на Настю внимание. Она протянула руку за документами и как бы между прочим заметила:
   – Гарного хлопца ты себе подыскала… Кучерявого… Ни чета Семену.
   Настю слова эти вогнали в краску еще сильнее, она пришла в замешательство. Но надо было что-то ответить, и она сказала:
   – Да что вы говорите? И все-то вы знаете. Кого же это я подыскала? Никитична ликовала: пусть знает свое место.
   – Ну, как – кого? – певучим голоском проворковала она. Лицо ее выразило наигранное недоумение. Так бывает у людей, ни в чем не сомневающихся, которые обо всем судят с уверенностью, которые всегда правы. Кивнув на окно, она сказала нарочито громко: – Того, у которого прямо среди улицы висела на шее. Вы представляете? Прямо среди улицы с любовником целовалась. Я такого еще ни разу не видала.
   Настя выслушала, и вдруг ею овладел приступ отчаяния.
   – Что-то вы заговариваться стали? Как бы крыша не поехала. Во-первых, ни у кого я на шее не висела; а во-вторых, ты моего Семена не трогай. Хороший ли он, плохой ли, зато мой. Вас абсолютно не касается, какой он. У вас и такого нет. И никогда не будет. Кому вы нужны со своим длинным языком!
   Не ожидавшая от Насти подобной реакции, Никитична переменилась в лице, почувствовала себя оскорбленной, но что поделаешь? Помимо всего прочего, она считала Настю малокультурной, пререкаться с ней – значит, ронять собственное достоинство. И она промолчала. Именно так, казалось ей, должен поступать воспитанный человек.
   Настя круто повернулась, но в эту секунду в дверях показался… Вадим. Никитична озарилась ехидной улыбкой:
   – Проходи, проходи, вот она, тут.
   – Что в дверях стоишь? Проходи, – послышался сзади голос директора. Вадим шагнул вперед, а вслед за ним вошел директор и, обращаясь к Насте, сказал:
   – Настя, вы мне нужны. Зайдите ко мне в кабинет.
   – Захар Матвеевич, можно я сначала домой сбегаю. Я этому парню должна десять рублей за уголь.
   – Хорошо, хорошо, – согласился директор и ушел.
   Выйдя из конторы вслед за Настей и остановившись возле своего самосвала, Вадим начал было заранее подготовленную речь:
   – Я за тобой приехал…
   – Замолчи, – сердито прикрикнула на него Настя, – глядя в сторону. – Сделай вид, как будто ты меня не знаешь, и быстро садись в кабину.
   Губы у девушки дрожали, бедняжка чуть не плакала. Вадим, конечно, не мог знать причины ее перемены, ему стало не по себе. Улыбка на его сияющем лице сделалась грустной, а лицо потускнело.
   – Чего смотришь? Поехали.
   – Куда? – спросил «камазист» и не шелохнулся.
   Настя от отчаяния вспылила:
   – Вот балда, вы поглядите на него! Трогайся быстрей, ради Бога.
   Кучерявый завёл двигатель. Как только они подъехали к дому, Настя выпрыгнула из кабины; лицо ее побледнело от гнева, в глазах метался огонь.
   – Идиот! Господи, неужели ты совсем не соображаешь, что делаешь? Как можно было додуматься приехать в контору? Это же уму непостижимо.
   Вадим растерялся. Вид у него стал виноватым. Переступая с ноги на ногу, он провел рукой по лицу.
   – Ну, хорошо, – произнес он с горечью. Потом сразу запнулся и вопрошающе посмотрел Насте в глаза.
   – Тебе надо лечиться, точно лечиться надо, я советую, потому что ты ненормальный, – пренебрежительно и насмешливо процедила девушка. – Ты зачем приехал?
   Пошатнувшись, словно от усталости, парень вдруг заговорил с неожиданной горячностью:
   – Настя, успокойся. Я приехал за тобой. Пойдем в дом, соберем твои вещи и уедем.
   – Бред! Откуда ты взял, что я с тобой поеду. Ни в коем случае. Я видеть тебя не хочу. Уезжай отсюда и не вздумай еще когда-нибудь показаться мне на глаза.
   – Ты пойми, ты пойми, Настя, у меня ведь это серьезно, слишком серьезно, чтобы так сразу…
   – У тебя это серьезно, а у меня шуточки, да!? Ты хоть соображаешь своими мозгами, что натворил? Как мне теперь ходить по хутору? Что теперь со мной будет?
   – Ну, ладно, подожди, – заговорил Вадим потерянным голосом. – Вечером я приеду, потолкую с твоим мужем. Я расскажу, что ты его не любишь, что ты любишь меня, и увезу тебя. И все будет хорошо.
   Настя просто физически чувствовала, как волны негодования прокатываются по всему ее телу.
   – О, Господи! Сколько я еще могу терпеть? Нет, я этого не выдержу. Уезжай! Или я непонятно говорю?
   Вадим, в конце концов уехал, но Настя никак не могла успокоиться. Она не представляла себе, что будет, когда Семен возвратится с работы. Прослышав про этот номер, он прибьет ее. Она вошла во двор, обдумала все, что скажет ему, и, словно освободившись от тягостного груза, расправила плечи, вздохнула, развернулась и быстро пошагала в контору.
//-- * * * --//
   Не первый год Семен трудился на ферме скотником и гордился своей работой, считая ее престижной, по-настоящему мужской. По его убеждению, все люди должны заниматься полезны делом: кормить скотину, строить дома, пахать землю, выращивать виноград, а писать бумажки в конторе и болтать языком, как их бригадир Анатолий Алексеевич или парторг Иван Ильич Козлов, – совершенно ни к чему. Таких дармоедов в хуторе много, человек двадцать, к ним Семен относил и свою Настю. Дважды в месяц, открыв в своей конуре маленькое зарешеченное окошечко, возле которого скапливается народ, она раздает получку. А на работу ходит ежедневно. Чего она сидит там с утра до вечера? Непонятно.
   В других кабинетах вообще только сплетничают да бумажки с места на место перекладывают. И ни единая душа палец о палец не ударит. В совхозе же всегда дел невпроворот. Вот и парторг Козлов, приедет со своим шофером Федькой и чешет языком про какую-то политику, подбадривает всех, пока не надоест. И его, Семена, постоянно уговаривает в партию записаться. Мол, ты заботливый и работящий, достойный кандидат в члены КПСС. Только дерку воруешь. Но ничего, пиши заявление, говорит, примем в партию, твое сознание повысим. Как будто коммунисты не воруют. По мнению Семена, они от беспартийных ничем не отличаются. Двоих доярок парторг все-таки сагитировал. Ну и что? Как брали они после утренней дойки по три литра молока, так и берут. И бригадир тоже член партии, а дерку ни по ведру таскает, как он сам, а мешками возит на лошади. Целыми днями дурака валяет, ходит по коровнику, разглядывая доярок, пригорюнится, как будто думает чего-то, а сам – только бы корм спереть.
   Вел Семен под уздцы лошадь Голубку к телеге и так размышлял. Перед телегой он развернул лошадь. Голубка встала между оглоблями и послушно подставила голову.
   Все синее делалось небо. Но еще было сумрачно, на бетонных электрических столбах изогнутые «кобры» испускали тусклый желтый свет, в буйно разросшейся амброзии прятались остатки ночного мрака. «Чем слоняться без дела, лучше бы эту поганую траву потихоньку вырубал, – мысленно трудоустраивал Семен своего бригадира. – Нет же, еще немного, и начнет меня заставлять, а мне и так некогда». Вокруг давно беленных известью и уже облупившихся коровников, у дороги, вблизи от громоздких деревянных ворот, все было завалено рухлядью: две поломанные тракторные тележки со спущенными колесами, ржавые исковерканные обрезки труб, худые ведра, почерневшие трухлявые доски, бревна, кучи мусора и битого кирпича – проехать стало негде.
   Семен никак не мог смириться с этим бардаком, он бы и сам навел порядок, но еле-еле успевает справляться со своей работой; за день так надергает руки вилами, что к вечеру сил не остается. На месте директора, размышлял Семен, он бы мигом положил конец разгильдяйству. Перегибать палку незачем, выгонять всех из конторы не стал бы, человека три-четыре оставил бы, но остальные у него попотели бы, чтоб знали, как достается кусок хлеба.
   Когда бы ни приходилось Семену бывать в конторе, всегда, во всех кабинетах только и знают, что чаи распивать. Целыми днями задницы не поднимут – сидят, разговаривают о своих делах. На работу ходят, как в гости: все хорошо одетые, никто никуда не торопится, а в обеденные перерывы целые пиры устраивают.
   В особенности ненавидел Семен главбуха Алевтину Петровну. Дремлет в своем кожаном черном кресле, вся жиром оплыла, не до чего ей нет никакого дела, а все перед ней, как официантки, так и пляшут: «Алевтина Петровна, я вчера торт испекла, попробуйте; вам кофе со сливками или цейлонского чаю заварить, с печеньицем?» Она рассядется, как писаная торба, и трескает все подряд. Еще и возмущается, отстаньте, говорит, на диету сажусь, домой теперь буду пешком ходить, а то скоро совсем растолстею, как жена директора. Сама же давно толще ее стала. Размышлял Семен и ужасно распалялся, рисуя себе возможные картины своего директорства – нечего им рассиживаться, тяпки в руки и – в поле, подходящей работы всем найдется. Он даже вслух выругался матом. Каждый год во время уборки директор всех до одной, кроме Алевтины Петровны, на целых две недели выпроваживает из конторы на виноградники, и ничего не случается, – значит, можно без их бумажек обойтись. Пусть работают, а не сплетни обсуждают.
   Подъехав к стогу сена, Семен заметил, что от бока его отхвачена целая копна, – значит, ночью бригадир опять побывал здесь. Конечно, у него дома корова и два бычка, их прокормить нелегко. «Завтра пораньше приду на работу, – решил Семен, – надо будет тоже привезти свиньям. Дерку я и так натаскаю, а сена в сумке много не унесешь». Комбикорм он брал на свиноферме у сторожа Жоры, в обмен на молоко, которое ему наливали доярки.
   «Зря говорят про Жору, что он – «ни украсть, ни покараулить». Кому надо, Жора никогда не откажет. Конечно, рассуждал Семен, всем подряд раздавать добро ни к чему. Если пользы нет, какой ему смысл рисковать. Что он, совсем дурак, что ли? На его месте каждый так поступал бы». Уложив воз, Семен отдышался, взобрался на него, дернул вожжи и улегся поудобней. Лошадь пошла легким ходом, она настолько усвоила свои обязанности, что сама безошибочно направлялась туда, куда нужно.
   При виде сена и Семена сонные коровы нехотя начали подниматься, так медленно, как будто делали ему одолжение. От влажных коровьих боков шел пар. Некоторые без всякой надобности мычали. Семен знал, какой корове дать больше сена, какой поменьше, и терпеть не мог, если бригадир, а тем более кто-то из доярок вмешивались в его дела. Никто никогда и не пробовал давать ему указания или делать какие-либо замечания; все, включая бригадира и даже зоотехника, боялись нарваться на его грубый мат. При этом Семен старался все делать добросовестно, как для себя, и очень был рад, если в хуторе распространялась молва, что он – золотой работник.
//-- * * * --//
   Семен давно привык все делать на совесть. Вставал в пять утра, одеваясь, топал по полу, будил Настю. Она, покормив его, укладывалась досыпать, а он приходил на ферму задолго до утренней дойки. Пока доярки собирались, коровы уже аппетитно жевали сено и, довольно помахивая хвостами, отпускали молоко.
   И в это утро, когда прошли мимо доярки Зоя и коммунистка Галька Гринькова, Семен уже управился с работой и, поглаживая лошадь по шее, выбирал репьи из ее буро-черной гривы. Переступив передними ногами, лошадь от удовольствия встряхнулась, по ее лопаткам пробежала крупная дрожь.
   – Семен, здравствуй! – прокричали доярки одновременно и загадочно хихикнули, как если бы они только что про него говорили.
   – Здорово! – не взглянув в их сторону, ответил он. Зоя немного приотстала и весело прокричала:
   – Тпру, тпру, моя кобыла, тебе сена, или – в рыло?
   Семен, довольный ее шуткой, расплылся в улыбке.
   Через минуту появились еще две женщины. Все доярки имели почтенный возраст, одна Зоя была молодая и незамужняя. Ее неравнодушное отношение к Семену не для кого секретом не являлось, поговаривали, что она и в доярки-то из-за него пошла. По этому поводу сначала над ней подшучивали, но Зоя свои симпатии не проявляла ни малейшим образом, вела себя скромно, и вскоре всякие разговоры прекратились.
   Перед окончанием дойки Семен приступил к выгребанию навоза. Три доярки, между делом тихо переговариваясь между собой, постепенно сошлись в одном углу.
   – Ты заметила, – говорила одна другой, – он ничего не знает.
   – А чего же ты думала? – отвечала та ей в ответ. – Ничего удивительного: заграбастал такую девку и успокоился, думал, все теперь, взнуздал ее, как свою Голубку.
   – Да, Настя девка славная, на нее многие заглядывались. Красавица, что и говорить.
   Галька Гринькова закончила дойку последней, и ее, словно магнитом, подтянуло к собравшимся. Не зная, но, догадываясь, о чем речь, она сходу заявила:
   – А я сразу сказала: бесстыжая она, вот и все. Порядочная баба первому встречному на шею не бросится. Больно уж вольная, избалованная. – Она тут же всплеснула руками и загоревала, – Одного в голову не возьму, для какой цели бабы тягаются с чужими мужиками? Не понимаю…
   – Да какая она баба? Ей, наверное, семнадцати еще нет. Молодая, – пройдет. Может быть, ничего и не было такого. У людей языки длинные, вот и чешут.
   Широкоплечая Зоя, двигаясь резко и быстро, как на шарнирах, радостно блеснула глазами. Она не напрасно столько времени ждала и надеялась. Вот и настал ее звездный час.
   – Я слыхала, – сказала она, – что этот «камазист» не только по ночам, днем подъезжает к их дому и зажимает ее прилюдно, прямо среди улицы. А вчера, говорят, его машина два часа простояла в лесополосе. Пока Семен горбится в коровнике, тот ее по кустам таскает.
   – Это точно. Люди зря не скажут, – тараторила Галька Гринькова. Ее голос сошел до шепота: – Но если б только в этом было дело… Ходят слухи, она с ним еще до свадьбы тягалась. Чему тут удивляться? Нагуляла, видать, поэтому и заспешила Семеном прикрыться. Вот какая штука. Забоялась принести матери в подоле, а так бы век за него не вышла. Говорят, она с этим «камазистом» не с первым.
   – Не знаю. Может, и не с первым.
   – Но ведь ерунда это все. Не ври! Врешь и не краснеешь, не люблю, когда зря трындят, – оборвала ее другая женщина. – Сплетни все это.
   – Подожди, не перебивай, – не успокаивалась Галька Гринькова. – Дыма без огня не бывает. Вот родит, посмотрим, на кого будет похож. Природу не обманешь, сразу станет понятно. Спроси вон у Зои, они вместе на улицу ходили.
   – Не знаю, не знаю, – подхватила Зоя, – со свечкой в ногах не стояла. Она только на вид такая простая, а своего не упустит. Тоже мне, принцесса, не хватало еще мне следить. Больно много ей чести. Если уж говорить по-честному, она его не стоит, Семен мог бы и получше себе найти.
   Сквозь монотонный гул механизированного доильного аппарата до Семена долетали неразборчивые обрывки слов, он усердно орудовал вилами и не прислушивался. Доярки, с некоторой усмешкой бросая на него взгляды, как на человека, достойного сожаления, продолжали делиться все новыми и новыми «подробностями» о Настином романе с «камазистом».
//-- * * * --//
   Приехал бригадир на дребезжащем мотоцикле с коляской, хмурый, помятый, и прямиком направился в коровник. Не поздоровавшись, прошел мимо Семена, не обронил ни слова и с доярками: сдержанная злость, раздражительность чувствовались в нем. Немного постоял в раздумье, будто хотел что-то сказать, но только ногой отодвинул с прохода пустой подойник и ушел. С замкнутым лицом остановившись возле ворот, сунул руку в карман, достал пачку «Примы» и застыл неподвижно. Долго, словно не мог избавиться от горечи и подавленности, он глядел поверх шиферной крыши облезлого корпуса свинарника. Даже не заметил сторожа Жору, который, зевая и потягиваясь спросонку, лениво брел вдоль свинарника к выгулу. Десятка два голубей, взмахнув крыльями и не нарушив утренней тишины, как планеры, спустились с крыши на клочки когда-то оброненного с воза сена. Тыкая гладкими головками воздух, они деловито заходили во всех направлениях, то и дело что-то склевывая с земли.
   Продолжая держать в руке пачку сигарет, бригадир все стоял неподвижно, тоскливо глядя в сторону увлеченных утренней разминкой голубей, и размышлял о своей жене, которая вот уже который год беспробудно пила. Всеми силами хотел он отучить ее, каких только мер не предпринимал: и бил, и убеждал, и возил к ворожейке заговаривать – все бесполезно. «Хоть бы подохла, стерва, и чем быстрее, тем лучше», – думал он. Хватит уже и его, и детей позорить. В глубине сознания его возникло липкое и гнетущее: а не приложить ли к этому свою руку? Придушить бы ее тайно, где-нибудь в темноте.
   Тут что-то заставило его повернуться – к нему напрямик по траве бежала его дочка, девятилетняя Машенька. Увидев ее, бригадир словно очнулся и быстрыми шагами пошел к ней навстречу. Девочка обливалась слезами и надрывно всхлипывала, он поднял ее на руки.
   – Что случилось, доченька? – спросил осевшим голосом. Девочка, еще сильней захлебываясь от плача, еле выговорила:
   – Мамка умирает.
   – Успокойся, успокойся, моя маленькая, не плачь, – прижав к груди ребенка и вытерев своей ладонью ее слезы, как можно нежней сказал бригадир. – Ты испугалась, да? Не надо бояться, не бойся, ничего не случится. Сейчас поедем к фельдшерице, она сделает укол, и все пройдет. Мама не умрет, не плачь, она просто пьяная.
   Девочка не успокаивалась, прижавшись к отцу, продолжала плакать, все ее худенькое тело под тоненьким платьицем судорожно вздрагивало. Бригадиру стало страшно от мыслей, которые минуту назад крутились в его голове. «Может, я уже спятил, – подумал он, – нормальный человек не стал бы так далеко заходить; решать, кому стоит жить, а кому не стоит, не с моими мозгами».
   Он снова вытер дочке слезы, покачал ее из стороны в сторону, как грудного ребенка, погладил своей шершавой ладонью по голове и несколько раз повторил:
   – Не плачь, не плачь, ангелочек мой золотой, ты ведь знаешь, что она пьяная, проспится и оклемается.
   Это очень знакомое «проспится и оклемается» подействовало на девочку успокоительно, как заклинание, она втянула воздух, еще несколько раз всхлипнула и обессилено повисла на руках отца. Он оглянулся – не наблюдает ли за ним кто-нибудь, прижался лицом к ее голове: от волос исходил слабый запах детского пота, родного и привычного. Он подошел к мотоциклу, выкинул из коляски пыльные мешки, которые приготовил для дерки, усадил дочку на сиденье, поцеловал ее лобик и поехал к фельдшеру.
   В стельку пьяная жена бригадира в грязном платье, с растрепанными волосами лежала на кровати и невнятно бормотала. Фельдшер, вежливая расторопная женщина, померив ей давление, вздохнула и недовольным голосом произнесла:
   – Сто шестьдесят на девяносто.
   – Что, опасно? – спросил бригадир.
   – Ну, как сказать, – ответила фельдшер, делая укол, – для нее – норма, чего же еще ожидать-то? Спасибо, что сердце крепкое, у другого человека, наверное, уже и не выдержало бы.
   Старшая дочь Даша стояла возле печи и смотрела на мать испуганными глазами.
   – Она на полу лежала вся мокрая, посинела, я ее подняла на кровать.
   Отец выслушал дочку, успокоил и велел собираться в школу, а сам уехал на ферму.
//-- * * * --//
   В половине пятого вечера животноводы собрались в красном уголке на политинформацию. Политинформации проводились на ферме каждую пятницу. Доярки расселись, как обычно, на первом ряду. Женщины со свинарника и сторож Жора – на заднем. Зоотехник, приехавший к этому моменту, и бригадир – на стульях в центре, а Семен присоседился к Жоре, возле двери. Большеголовый политинформатор Леонид Петрович Легезин, выжидавший за столом нужное время, отвел взгляд от окна.
   – Накрапывает как будто.
   Затем он сосредоточенно протер носовым платком очки, провел им по лысине, разложил перед собой бумажки и начал речь.
   Женщины, имея тайну относительно Семена, с удовольствием перешептывались и время от времени хихикали. Строго сжав губы, политинформатор повернул голову в их сторону, посмотрел весьма внушительно, – как человек, которого отвлекают от очень важного дела. Все замолкли, и он отчетливо произнес:
   – Труженики нашего района с большой энергией и настойчивостью творчески работают над претворением в жизнь решений двадцать шестого съезда партии, последующих Пленумов ЦК КПСС. Они добились значительного роста производства сельскохозяйственной продукции полеводства и животноводства, повысили ее качество. – Он сделал паузу, оглядел притихших женщин. Они сидели смирно, как примерные ученики на уроке. Удовлетворившись обстановкой, политинформатор продолжил беседу твердым голосом, с особым выражением лица, с восторженным вниманием к собственным словам, торжественно проникаясь в собственные мысли: – Инспекция по закупкам и качеству сельхозпродуктов приняла от хозяйств района расчеты на выполнение годовых планов по производству мяса и молока. Они показывают, что текущий год должен завершиться успешно. Оптимизм вселяют цифры: план девяти месяцев по производству мяса район перевыполнил на 457 тонн… Но успех не должен стать поводом для ослабления усилий, ведь за два года одиннадцатой пятилетки район задолжал государству 652 тонны молока.
   Уведомив животноводов, что им необходимо погасить задолженность, он объяснил, как этого добиться. Снова сделав паузу, во время которой придвинул поближе к глазам шпаргалку, стал информировать их об итогах социалистического соревнования. Сказал о том, что первенство в соцсоревновании прочно удерживает коллектив животноводов винсовхоза «Топилинский», возглавляемый бригадиром И.В.Борисовым, и назвал цифры. Перечислил занявших второе и третье места и тоже назвал цифры. Затем перечислил с десяток фамилий и инициалов доярок, свинарок и птичниц, которые уверенно лидируют, при этом осведомил, поскольку килограммов и при каких обязательствах каждая из них получила молока на фуражную корову, какие у них среднесуточные привесы мяса и какое количество яиц на курицу-несушку. Это выглядело так. «Первое место заняла Л.М. Писаненко из совхоза «Золотаревский», получившая на каждую фуражную корову по 3507 килограммов молока при годовом обязательстве 4050. Второе место – за ее подругой по ферме O.K. Краснюк, которая…»
   Потом он завел речь о грустном, то есть о совхозах и тружениках, показатели которых «к сожалению» не радуют. Закончив с этим делом, он сменил интонацию и стал убеждать всех, что страна ждет от каждого работника самоотверженного труда:
   – Приумножать все то, что достигнуто за годы советской власти, 66-летие которой мы недавно отметили, сделать родную родину еще богаче и прекрасней – в этом видят Коммунистическая партия и весь советский народ свой высокий патриотический и интернациональный долг, – говорил он. – Необходимо развивать социалистическое соревнование под девизом:
   «Каждой ферме – высокую эффективность и качество продукции»; прилагать максимум усилий, чтобы в третьем, сердцевинном, году XI пятилетки, среди вашего коллектива не было ни одного отстающего работника. Следует направить все усилия и опыт на выполнение намеченных рубежей и внести тем самым достойный вклад в реализацию Продовольственной программы, выработанной майским (1982 года) Пленумом ЦК КПСС.
   Животноводы слушали молча, и никто возражать ему не собирался. Все равно для неоспоримости своего суждения политинформатор сослался на авторитет:
   – Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР товарищ Юрий Владимирович Андропов, выступая на ноябрьском пленуме ЦК КПСС, сказал…
   Как ни привыкай к раннему подъему, суточные циклические колебания интенсивности и характера биологических процессов не проведешь. Организм сопротивляется. Семен все ближе и ближе прислонялся к Жоре, голова его низко опустилась, и он задремал. До слуха его доносилось отдаленно, что труженики сельского хозяйства нашего района обратились ко всем животноводам области с предложением соревноваться за успешное проведение зимовки общественного животноводства в период 1983–1984 года. А обком КПСС принял постановление об обращении тружеников Семикаракорского района по развертыванию социалистического соревнования…
//-- * * * --//
   Почувствовав, что вот-вот может захрапеть, Семен встал, легонько приоткрыл дверь и вышмыгнул на улицу. Сладко потянувшись, он сходил в коровник, взял вилы и бросил кобыле сена. Покурил, вернулся в коровник и занялся делом. Поработав там, он вышел снова покурить и столкнулся с политинформатором. С чувством выполненного долга тот обходил скотный двор и осматривал его хозяйским глазом, таким, каким обычно смотрят на чужую вещь, оставленную без надзора. Семен с подозрением относился к этим повадкам политинформатора, ему все казалось, что тот хочет чего-то украсть. Политинформатор, с деланной обеспокоенностью покосившись на ржавые тракторные тележки, кивнул в их сторону головой и, пошевелив губами, посетовал:
   – Это еще можно восстановить, если приложить руки.
   Семен взглянул на него и ответил матом. Политинформатор замешкался. Будучи интеллигентным человеком, сам он матом не ругался в присутствии посторонних, считал это неприличным. Обматерить скотину или, допустим, свою жену, если она по-хорошему не понимает, – это дело другое. А выражаться при людях культурному человеку не подобает. В зависимости от обстоятельств он запрещал сквернословить и другим. Но, зная Семена, не посмел сделать ему замечание, поэтому, намерившись сгладить неловкую ситуацию, решил просто побеседовать с ним. И не о политике, а так, о чем вздумается. А вздумалось ему рассказать о том, как он в своем дворе отлавливает собак.
   – Куда идем, куда катимся, – начал он. – До черта развелось этих собак, и никто их не отстреливает. Я на них петлю ставлю. Попадется, за веревку потяну через перекладину, она и душится. – При этих словах он добродушно ухмыльнулся, мол, ничего в этом сложного нет. – Тут же их и закапываю, другой раз отвожу в лесополосу. Они в огороде троп наделали! Шныряют и шныряют! Этот алкаш, Сашка Комов, тоже завел собаку. Самому жрать нечего и ее не кормит. Она у него такая: бегает перед моим двором, лает и на дочку, и на жену, и на меня. А это забежала во двор и курицу разодрала. Я ее поймал, задушил и говорю ему: вот – твоя собака, вот – перья. Неделю назад соседскую собаку задушил, Верки Мешковой. Через два дня пошел к ней подстригаться, рассказал ей. Она говорит: «Это наша собака, а я смотрю, пропала, нету и нету». Ну, прости, говорю, ночью не видно, чья она.
   Семену не понравилась эта история, он обозлился и для успокоения нервов снова выругался матом. По всему было видно, такая невоспитанность собеседника грызла и мучила политинформатора, но он больше не стал пытаться наладить с ним теплые отношения. Постоял еще минутку, пощипывая пальцами зализанные углы кожаной папки, тяжело вздохнул и, заложив руки за спину, поплелся к дороге. А Семен со спокойной душой занялся своим делом.
//-- * * * --//
   После вечерней дойки уставшие доярки вышли из коровника и сгрудились у ворот. Тут же, прижавшись спиной к стене коровника, сидел на корточках Семен. Он курил, держа сигарету большим и указательным пальцами. Бригадир, закончив писать бумажки, направился к мотоциклу, но остановился возле Семена и тоже стал закуривать. Семен посмотрел на бригадира снизу вверх, затянулся сигаретой и спросил:
   – Что-то ты нонче, в рот пароход, больно угрюмый? Похоже, твоя, мать ее боком, опять в запой ушла.
   – Ушла, – еще более помрачнев и сплюнув в сторону, не сразу подтвердил бригадир и замкнулся.
   Семен тоже замолчал и стал размышлять. Потом, поплевав на окурок и сунув его под подошву сапога, обвел медленным взглядом доярок, тяжело встал, и, разминая ноги, потоптался на месте.
   – Больно уж мягкотелый ты, вот что скажу, – заговорил он, приправляя каждое слово отборным матом. – По кумполу ей, для профилактики, чтоб это… знала. Не моя она жена, я бы ее, курву, наизнанку вывернул, уж я знаю, как бабу на место поставить. Вот свою я это… с первых дней взял в оборот и каждый день дрессирую. Она у меня пикнуть не смеет. Бабам нельзя давать волю, понял?
   Бригадиру от назидания Семена сделалось не по себе, он напряженно сдерживал раздражение, и все же взорвался:
   – Какое твое дело? Учить меня вздумал? Знай свои вилы и сопи в две дырки. Иль работать надоело? Учитель нашелся. Сопли сначала подотри, да от своей проститутки кобелей почаще отгоняй.
   Можно представить, какое впечатление произвела на Семена эта новость. Побагровев и сотрясая кулаками, он взревел:
   – От какой проститутки? Это кто проститутка? Моя жена проститутка? Да я тебе бошку за это разобью!
   Он сделал шаг к бригадиру, а тот даже не дрогнул.
   – Ты у баб вот спроси, а мне по хрену, кто твою Настеньку по кустам таскает.
   – Что ты распылился, руками-то размахался, иль в тюрьму захотел? – вступилась за бригадира пожилая доярка. – Он что, неправду, что ли, говорит?
   – Это вы сплетни распускаете? – грозно повернулся Семен к дояркам.
   – Да что ж там распускать сплетни, коли весь хутор знает, что она с «камазистом» спуталась, – испуганно произнесла Галька Гринькова.
   – Кто сказал? Кто сказал это?
   – Все говорят, один ты как слепой, не видишь. А мы тут ни при чем.
   – Убью-ю! – не своим голосом закричал обезумевший от услышанного Семен, разразился несусветным матом и, столкнув с ног Гальку Гринькову, бросился бежать по направлению к хутору.
   Взрыв душевного потрясения, поразивший его, был столь велик, что он не помнил, как пробежал больше полкилометра и оказался возле своего дома.
   – Подстилка! Распушу! Изничтожу! – врываясь во двор, во все горло орал рассвирепевший Семен.
   Настя в это время чистила картошку, руки ее дрожали. Страшные мысли не покидали ее весь день, они вновь и вновь одолевали ее, и теперь она с ужасом ожидала Семена, зная, что не будет ей прощения. Предчувствуя неминуемую беду, она не просто боялась, у нее зуб на зуб не попадал от страха, и ох как горько она теперь сожалела о том, что познакомилась с Кучерявым, как хотела, чтоб это был всего лишь нелепый сон. Правда, в глубине души у нее еще оставалась слабая надежда как-нибудь выкрутиться из этой ситуации. Но кроме того, что уже произошло, она боялась еще другого: свихнувшийся Кучерявый мог не угомониться и приехать вновь. Представив это и весь последующий ужас, Настя, сжалась в комок, и то, чего еще не было, она вообразила ясно, как свершившееся.
   Пытаясь избавиться от этого кошмара, она старалась думать о чем-то другом, но не могла. В глазах ее появились слезы. Посмотрела на скамейку, на ведро с водой, из которого торчала ручка пластмассового ковша. Семен, проходя мимо, непременно зачерпывал этим ковшом воду и пил. Какие бы обидные слова он ни говорил Насте, как бы ни матерился по поводу и без повода, она всегда могла отстоять свое достоинство и правоту или хотя бы почувствовать это внутри себя. А что же теперь? Если бы только она могла сейчас вернуть всю ту жизнь обратно…
   На улице послышались неистовые крики. Мгновенно сообразив, в чем дело и быстро сориентировавшись, Настя как держала в руке нож, так с ним и выскочила в коридор, едва успев перед самым носом Семена захлопнуть дверь и накинуть крючок. Всего какая-то секунда, а может быть, доли секунды спасли ее жизнь. Не успей она запереть дверь, Семен в порыве гнева не только убил бы ее, разорвал бы на части. И вот он схватился за дверную ручку и со всей силой дернул. Ручка вырвалась вместе с шурупами. Он со злостью отбросил ее и начал бить по двери ногами.
   Дверь, скалою вставшая перед ним, трещала, но не поддавалась. Тогда Семен схватил валявшийся во дворе тяжелый обломок ракушечника и обрушил на дверь его. В одной доске появилась трещина. Он продолжил молотить дверь ногами. Настя слышала этот грохот, его крики и не знала куда деваться. Судорожно мечась по дому, она забежала в зал, потом в спальню и прижалась в угол, как будто так можно было спрятаться. Потом сообразила, что можно выпрыгнуть в окно. Подбежала к нему и тут увидела подъезжающий грузовик. Сердце Насти заныло.
   Увидел грузовик и Семен. Из кабины по-молодецки выскочил Вадим и направился к дому. Услышав крик, он остановился. В это время Семен схватил вилы, стоявшие возле свинушника, и, набычившись, направился к калитке, с кровожадным злорадством выдавливая сквозь зубы:
   – Сейчас я твои кишки выпущу!
   Завидев этакого крестьянина-бунтаря, Вадим опешил, но в следующее мгновенье его как ветром сдуло. Он мухой влетел в кабину и завел двигатель. Семен тем временем подбежал к кабине и со всего маху ударил вилами по ветровому стеклу. Стекло рассыпалось сверкающим бисером. Семен рванулся к другой стороне машины, но в этот момент самосвал устремился вперед. Семен едва успел отскочить от колес, побежал за машиной и запустил вилы ей вдогонку.
   От злобы и неудачного нападения ему стало трудно дышать. Тяжелое лицо побагровело. Снова разбивая входную дверь, он становился все яростнее, кричал все громче. Вся улица сотрясалась от его грозного пронзительного голоса, переходящего в рычащий хрип.
   Тем временем Настя распахнула окно и ласточкой – на волю. Выбросив кухонный нож, который она до сих пор держала в руке, с кошачьей ловкостью перескочила через штакетник и пустилась бегом.
   Семен продолжал молотить дверь с ужасной ненавистью, а потом схватил кусок ракушечника и снова запустил им в несокрушимое препятствие. Ракушечник угодил пониже трещины, отскочил и упал возле приступок.
   Дверь устояла.
   В ту же секунду Семен очутился возле окон и уже был уверен в своей победе. Но в этот момент сзади его кто-то окликнул. Семен резко оглянулся и увидел соседа Митьку Дятлова. Тот нетвердой походкой закоренелого пьяницы приближался к нему и задушевно вещал:
   – Опоздал ты малость. Выпорхнула, твоя пташка и ножик вон бросила. Не то зарезать тебя хотела? Ёклмн. – По его опухшему лицу проползла ироническая ухмылка: – Вот, ёклмн, было смешно, как она шуганулась.
   Семен словно остолбенел. А потом решительно двинулся навстречу Дятлову.
   – Тебе смешно? Ты смеешься надо мной?
   И с этими словами, как черный коршун, накинулся он на Митьку. Митька тоже молодой, силой не обделен, но у пьяного не та реакция, что у трезвого человека. Не успевал он отскакивать от мощных кулаков Семена. И забил бы Семен соседа до смерти, если бы тот не словчился выскользнуть. Семен кинулся ему на перехват, но Митька, как спринтер, рванулся вдоль заборов и скрылся в проулке. Так хотел жить. Поняв, что дальнейшее преследование нецелесообразно, Семен повернулся и побежал к дому.
   Пока он с отчаянием вторгался в свой дом, по хутору, в котором все только и судачили о Настиных проказах, пронесся слух, что Семен уже застукал ее с любовником. Откуда ни возьмись, на улице собрались любопытные. Не обращая ни на кого внимания, Семен принялся с душераздирающим воплем кулаками разбивать окна. Стекла разлетались со звоном, а из обеих рук его хлестала кровь. Но он все бил и бил. Перепуганная толпа зароптала, однако подойти и остановить его никто не решался. И только тогда, когда, ослабев от потери крови, Семен выбился из сил и упал, люди подбежали к нему, стали оказывать первую медицинскую помощь. Он лежал смертельно побледневший, а дыхание его было частое. Потом он вздохнул полной грудью, выдохнул медленно и затих. Кто-то положил руку ему на сердце, прислушался и сказал:
   – Работает.

Глава V
Вещий сон

   Был прохладный, ясный ноябрьский вечер. Настя шла с работы, уткнувшись глазами в дорогу, чтобы спастись от неприятных воспоминаний при виде своего дома. Но, проходя мимо него, все-таки повернула голову и мельком взглянула на разбитые окна.
   Теперь она жила у родителей. Тихо открыв дверь, девушка прошла в свою комнату. Из кухни доносился голос отца, он что-то рассказывал матери. Не желая попасться ему на глаза, Настя не торопилась на кухню, хотя хотела есть. Отец обычно в это время работал во дворе: строгал рубанком доски на верстаке, пилил, стучал молотком, а в один из дней приглашал дочку полюбоваться своим изделием. Изготовлял он все, что можно сделать из дерева: оконные рамы, книжные шкафы, табуретки. Все, что заказывали люди. Но чаще всего приходилось ему делать столы и скамейки, которые заказывали для похорон или свадеб. Бруски и доски для этого он украдкой привозил из совхозной столярки, в которой работал. А теперь в вечернее время во дворе он даже не включал электричество, часами сидел на кухне: разговаривал с матерью, пока она возилась с кастрюлями, либо читал газеты. Настя заметила, как быстро отец начал стареть: прежде спокойный и уравновешенный, но при этом очень подвижный, теперь он стал раздражительным и медлительным, даже ростом как будто сделался меньше.
   Настя прислушалась. Родительский разговор велся неспешно, в мягкой домашней манере. Мать терпеливо помалкивала, отвечала неопределенно.
   – Присела бы, – сказал отец, – целый день на ногах.
   – Вот уж тарелки домою, – ответила мать. – Сядешь, потом ничего делать не хочется.
   Отец зашелестел газетой.
   – Вот – состоялась двадцать пятая районная конференция. Тут печатают доклад первого секретарь райкома. Знаешь его?
   – Ты как скажешь. Что уж я, совсем что ли? Знаю, конечно.
   – Я сроду не читал эти доклады, а это все равно силы нет, без дела сижу, дай-ка, думаю, почитаю. Оказывается, наш район наградили переходящим Красным знаменем за успехи в животноводстве и еще одним знаменем по итогам работы за девять месяцев этого года. И за какие же результаты, ты думаешь? Тут полгазеты он хвалится, а потом, послушай вот.
   И отец начал читать:
   «Вместе с тем год назад создано агропромышленное объединение, однако в большинстве звеньев не чувствуется коллективной ответственности. Урожайность кукурузы низкая, всего 34 центнера с гектара. В совхозе «Зеленая Горка» и того меньше – 23 центнера».
   – Это – на орошаемых полях. Ты представляешь? В районе больше половины пашни орошается. Представляешь, какие затраты? А урожая нет. Тут не пишется, какую урожайность кукурузы получает Горожаева, но я слышал, где-то за семьдесят центнеров. Значит, во всех совхозах такая урожайность должна быть, земля-то почти везде одинаковая. Как-то не понятно мне, за что же наш район наградили знаменем? И если у нас, героев, такие дела, что же творится в других, в отстающих районах? – Мать позвякивала тарелками и ничего не отвечала. – С овощами вообще кошмар. Вот он перечисляет совхозы, в которых вырастили богатый урожай. А потом говорит, послушай: «Научившись выращивать высокие урожаи овощей и плодов, мы несем их большие потери из-за недостатка техники, срывов в работе перерабатывающей промышленности в напряженный период уборки огородной продукции, зачастую из-за неорганизованности проведения работ на сборе овощей и плодов». Ты представляешь? Ежегодно перепахивают целые поля с несобранными помидорами, больно смотреть. Стоит поле все красное, как на картинке, и по нему – трактор с плугом. А весной, зная, что все равно не соберут урожай, опять засевают столько же или еще больше.
   Уму непостижимо. Первый секретарь вроде бы не дурак, голову надо иметь для такой работы. Он у нас на партсобрании прошлый раз выступал: язык подвешен о-го-го. Должен ведь понимать, что глупо так делать. Ведь все планы от него исходят, директора совхозов не по своей воле засевают такие площади. В райкоме партии думают, наверно, должны соображать, что и как лучше сделать. Для чего же проводят всякие заседания, пленумы, конференции?
   – Да они этими пленумами скоро в гроб вгонят, – поддержала разговор мать.
   – Одна болтовня, а толку никакого. Думаешь, там о твоих помидорах кто-то думает? Для них главное не забывать о себе. Они там неплохо пристроились: и зарплата, и квартиры, и бесплатные путевки в санатории. А мы – сами по себе. Как хочешь, так и живи.
   Настя посмотрела в окно. Безлюдный хутор погружался в темноту.
   Ощущалось отдаленное дыхание зимы. Светил яркий месяц. Верхушки деревьев на фоне чистого звездного неба торчали черными скелетами.
   Высоко меж звезд перемещалась и мерцала светлая точка – в ночном небе летел самолет. Настя наблюдала за ним и думала: «Как обманчиво восприятие мира. Вот виднеется малюсенький светлячок, а на самом деле – это ревущая турбинами махина, внутри которой полно людей. Обманчиво все вокруг и все не такое, как кажется. Даже я сама не такая, как думаю о себе.
   И все люди другие – никто не знает, кто они в действительности. Люди и не могут знать истины, потому что она, как это небо, эти звезды и весь этот непостижимый мир, не имеет ни начала, ни конца. И никому не известно, что правдиво, а что ложно. Вот Семен считает, что я ему изменила. Правда это или неправда? Я считаю, нет. Но ведь то, что я совершила, возможно, это уже и есть измена? А могла бы я перешагнуть запретную черту? Сама себе могу признаться, что тогда могла бы, а сейчас – нет. Выходит, человек каждый раз разный, так как мысли и чувства его постоянно меняются. Так какая же я в действительности, такая, которая могла бы изменить, или которая не могла бы? Как нелепо все получилось, и ничего уже не исправишь».
   Она обратилась к детству – попыталась вспомнить, допускала ли и тогда ошибки? Но ничего, кроме безобидных шалостей вспомнить не могла. Та ее жизнь разительно отличалась от всего, что было теперь. На ее губах появилась невольная улыбка: о каких проступках и неверных решениях можно думать, если в детстве за нее все решали отец и мать. Тогда она этого не замечала, считала себя свободной и самостоятельной, а по существу жизнь проходила под диктовку.
//-- * * * --//
   Настя обвела взглядом свою комнату. Прежде на школьном столе всегда лежала стопка учебников, тетрадей и стояла ее магнитола «Sharp», сейчас на нем было пусто. У стены узкая односпальная кровать, при входе – шифоньер с аппликацией из соломки на дверках. Стол и кровать фабричные, а шифоньер отец сделал своими руками. Над столом к обоям приклеена большая черно-белая фотография, вырванная из какого-то журнала. С нее проницательно и твердо взирает Владимир Высоцкий. Рядом тикают старинные часы с кукушкой. Настя с удовлетворением подумала, как хорошо, что может сейчас побыть наедине с собой, и никто не нарушает ее спокойствия. «Да, я жила под диктовку, и все шло прекрасно, – продолжала размышлять она. – Но первый мой самостоятельный шаг оказался глупостью».
   Когда родители своим деликатным и доверительным тоном убеждали, что еще рано выходить замуж, казалось: они ничего в жизни не понимают; не знают, что такое любовь. Каждое их слово, высказанное вопреки ее желанию, против Семена, она считала оскорбительным. Тогда неведомая сила тянула ее к Семену, чувства покорили ее волю, подчинили разум. Она, словно слепая, кроме него не видела ничего вокруг.
   Девушка вся ушла в воспоминания, почувствовав себя потерянной, заблудившейся. И вдруг с удивлением подумала, что осуждающие ее за измену мужу разговоры, преследующие первое время повсюду, не так и страшны. Вадим больше не приезжал, поэтому в народе начали возникать разногласия, сомнения в правдоподобности того, что ей приписывали. Некоторые даже жалели ее, своим отношением выражали откровенное сочувствие по поводу оговоров и напраслины. Судя по тому, что Семен приостыл и больше не предпринимал никаких мер для расправы с ней, вероятно, такие разговоры дошли и до него. Долгое время ходил он с перебинтованными руками, бледный и подавленный. Встречи с Настей не искал, не пришел к ней даже тогда, когда узнал, что она подала заявление на развод.
   Неизменной оставалась только позиция отца. Утром, на второй день после Настиного бегства от Семена, когда она собиралась на работу, он спросил ее:
   – Ну, нажилась замужем? Теперь ты, по крайней мере, понимаешь, какую глупость сотворила? А когда мы с матерью отговаривали тебя, не послушалась? Так вот, как тогда я сказал, так и сейчас говорю: вышла замуж
   – живи. Значит, собирайся и иди к себе домой, позорить нас нечего.
   Не называл он ее больше Настенькой, никак не называл: что-то перевернулось в нем. Ну, просто как подменили его. Совсем другим стал. Настя попыталась, как в детстве, прильнуть к нему котеночком.
   – Папулечка, ты у меня самый хороший, самый добрый, – приговаривала она, присев к нему на колени и поглаживая своей рукой его по плечу. – Не прогоняй меня, пожалуйста, я теперь всегда буду слушаться тебя.
   Ни в какую: уходи и все тут. Насте некуда было идти, и она не уходила из родительского дома, но предпочитала быть незаметной, реже попадаться отцу на глаза, потому что при виде нее он сразу становился хмурым.
   Мать плакала, упрашивала его:
   – Что ты взъелся на нее, из родного дома гонишь? Ведь она дочь твоя, не чужая.
   Отец оставался непреклонным. Тогда она стала просить его хотя бы застеклить окна.
   – Ты сам подумай, как она будет жить с разбитыми окошками? – говорила она.
   – Ты меня на посмешище не выставляй, – отвечал отец. – Этот придурок перемолотил стекла, а я теперь должен у всех на виду стеклить, насмешки выслушивать?
   Так и стоял Настин дом с зияющими дырами в рамах, как после погрома. Не подходил к нему и Семен. Да он и не мог ничего сделать своими искалеченными руками.
   Вскоре поползли промеж людей новые слухи, вроде бы Семен переметнулся к Зое. Настя своими ушами слышала, как возле конторы одна женщина говорила:
   – Семен-то к Зойке наведывается.
   – А что? Дело молодое, – отвечал ей какой-то мужчина. – Не будет же он один жить, без бабы.
   Как будто специально для Насти это было сказано.
   И действительно, вскоре Семен сошелся с Зоей, она быстренько прибрала его к рукам. Немного пожили они у его родителей, а потом уехали в хутор Сусат. Там умерла Зоина тетка. У нее был один-единственный сын, но он лет десять тому назад разбился на мотоцикле, а других наследников не сыскалось. Вот дом и достался Зое.
//-- * * * --//
   Пришла повестка в суд, Настю с Семеном развели. Казалось, она ждала этого события больше всего, в то же время опасалась, что Семен сведет счеты с ней – «пришибет где-нибудь». В тот вечер впервые за долгое время она заснула легко. А среди ночи увидела страшный сон и очнулась в слезах. Сложное чувство растревожило ее: тут был и сам по себе сон, и всплывшее после пробуждения воспоминание, с ним связанное. Боясь открыть глаза, она вытерла о подушку слезы, сжалась вся и лежала неподвижно.
   В этом сне Настя шла босиком то ли по песку, то ли по рыхлой земле, долго блуждала в темноте, как будто скрывалась от кого-то. Вдруг очутилась в густом лесу, ее лицо и руки царапали ветки. Она наклонялась под ними, спотыкалась о торчащие из земли корни деревьев и раз за разом падала. В полумраке она различала бледные силуэты, которые, словно живые тени, плясали по стволам деревьев, и вдруг разглядела Семена. Он, то и дело оглядываясь по сторонам, пробирался сквозь густые заросли кустарника и что-то кричал. Настя остановилась и прислушалась, но разобрать слов не смогла. Все это происходило как будто на знакомой местности, между деревьев и глубоких рвов, наполненных грязной водой. Впереди – топкие болота. И вдруг прямо на глазах болота превращаются в красивый луг. Ветра нет, а плотная масса травы волнуется, как светло-зеленая вода, и невидимым потоком стекается в глубокую канаву.
   – Теперь сюда приходи на любовные свидания, – говорит ей, наклоняясь, Семен, а сам опускается по воздуху на дно этой канавы и, продолжая наклоняться, исчезает на дне ее. Насте не хватает воли спуститься туда. Она смотрит в яму, из нее пахнет тиной и смрадом. Этот запах, словно туман, поднимается вверх и заполняет весь воздух вокруг.
   – Я не могу приходить к тебе на свидания Настя.
   – Не можешь? – переспрашивает он, и плавно поднимается.
   Тут они оказались среди деревьев. Проталкиваясь меж ними, прижались друг к другу, и нечаянно обнялись. Семен сильно сжал ей кончики пальцев. Это пожатие как будто означало, что она должна раздеваться.
   – Все женщины должны раздеваться, когда им пожимают пальцы, – сказал он.
   – Это в порядке вещей, – ответила Настя, снимая платье. И взглянула на Семена. Но, оказалось, это не он, а Вадим. И вдруг Вадим оказался в тесной и душной комнате, похожей на шалаш, и, приготовившись схватить ее, протянул длинную руку. Настя не могла вспомнить, как это происходило, но во сне знала, что он может быть и рядом с ней, и в той комнате одновременно. Она отодвигалась от руки все дальше и дальше. И вдруг почувствовала глубокую, незнакомую доселе нежность к нему. Ей захотелось, чтобы они были мужем и женой и жили вместе в этом лесу. И вот они идут по лесу, как по улице, не таясь, без страха.
   – Смотри, какие деревья в нашем хуторе, – говорит Настя, – все тоненькие. Это молодая поросль, после вырубки. Я уже здесь была.
   Она прислонилась к дереву, а Вадим стоял на краю обрыва и не шевелился. Настя стояла голая и улыбалась с иронией, как будто недоумевая, почему он мешкает. А потом подняла перед собой руки и стала манить его к себе пальчиками.
   – Подходи поближе, подходи! Смотри, какие карие у меня глаза.
   – Знаю, знаю, не до глаз мне сейчас. Женщине надо ложиться первой.
   – Разве? Какое это имеет значение?
   Он лег и потянул ее на землю. Она покорилась ему. Вдруг золотистыми пучками полились косые лучи солнца, и стало светло и уютно, как в летний вечер. Настя лежала на упругой траве, а парень целовал ее губы. Но Настя ничего не чувствовала, только думала: этого не может быть. И тут, увидев, как через луг, высоко поднимая ноги, к ним идёт человек в рыцарских доспехах, она засуетилась и сказала:
   – Давай укроемся.
   – Не бойся, ему еще долго идти, сто двадцать шесть шагов, – успокоил ее Вадим. – А когда он меня увидит, повернется назад.
   – Как тебя зовут, милый? – спросила она, ощутив на себе тяжесть его беспокойного тела.
   – Какой глупый вопрос. Меня зовут Семеном. А как тебя зовут, я знаю.
   – Откуда ты знаешь?
   – Я все про тебя знаю.
   Настя взглянула ему в лицо и испугалась. Это был действительно Семен. Тогда он встал и жутко захохотал.
   – Вот я тебя и заманил, теперь ты никуда от меня не денешься. Видишь, какие тут ямы: глубокие, с водичкой.
   Настя хотела подняться и убежать, но не смогла, ноги ее сделались ватными. А Семен вдруг весь почернел и стал косматым, как горилла.
   – Сейчас я тебя толкну в яму, с крутого бережка, но сначала это… придушу, – с довольной усмешкой произнес он и прижал Настю к себе. Она, перестав дышать, поняла, что умирает, и из глаз ее покатились слезы. Семен же, словно питон, сдавливал ее грудь все сильней и сильней. Потом начал считать: раз, два, три. На счет три поднял ее перед собой и бросил в черную глубокую яму. Настя вскрикнула от страха и в тот же миг проснулась.
   Пережив все заново и поняв, что это был всего лишь сон, девушка понемногу успокоилась, повернулась лицом к стене и еще долго не могла заснуть. В голове, как на экране, всплывали навязчивые картины из ее короткой супружеской жизни, прерываемые моментами встреч с «камазистом» и нестройными образами сновидения, навеянного этими событиями. Пугающие сцены из него понемногу угасали, расплывались, но в мыслях все настойчивей блуждало число – 126. Оно не давало покоя: «Почему именно сто двадцать шесть? Что бы это могло означать?» – думала она.
//-- * * * --//
   Дни проходили за днями. Настя ничем не выдавала своего отчаяния, но как-то вся переменилась. По утрам она неслышно уходила на работу, а вечерами помогала матери: стряпала, стирала, прибиралась – только очень медленно, без единого лишнего движения; она как бы потеряла силу. Иногда она оживлялась и становилась разговорчивой, а иногда сидела на кровати, почти не шевелясь, держала в руках книгу, с безразличным видом читая ее. Или подходила к матери, обнимала ее, не произнося ни слова. Мать не сводила с нее тревожных глаз, с пониманием относилась к такому состоянию дочери и с готовностью разделяла ее переживания, говоря, что от ошибок никто не застрахован. Она удерживала себя, не лезла в душу, и Настя была благодарна матери за это. А отец по-прежнему не хотел видеть дочь в своем доме, и каждый раз спрашивал, скоро ли она уйдет.
   Однажды Настя с матерью беседовали вдвоем в ее комнате. Мать сказала:
   – Я все обдумала. Схожу к свахе и предложу ей выкупить Семенову долю дома. По-моему, она не будет против, потому что Семену этот дом теперь не нужен. Зоя не просто так увезла его от тебя подальше. Назад они вряд ли вернутся.
   Не зная, как отнесется к этому Настя, сказала она это очень осторожно, как бы советуясь. У Насти защемило в груди. Почувствовав себя отрезанным ломтем, который уже не прилепишь, она задумалась, прижалась к матери и обняла ее. Прошла минута, другая, а она все сидела, не произнося ни слова. Наконец вздохнула и сказала:
   – А что же делать? Лишь бы свекровь согласилась. Думаю, согласится, она женщина добрая, любила меня.
   На следующий день мать сходила к бывшей свахе. Разговаривали они с ней совсем недолго и сторговались. После этого отец все-таки застеклил окна. И Настя во второй раз покинула родительский дом.
   Утром она затопила печку, и весь день наводила порядок. По окуркам, разбросанным по полу, определила, что какие-то мальчишки лазили в ее дом, но ничего не украли и не испортили. Свиней родители Семена угнали к себе, так что во дворе ей нечего было делать. Вечером она перенесла узлы и осталась ночевать одна. В доме воздух нагрелся, стало тепло, но как-то пусто.
   Настя выключила свет, легла на кровать и натянула на себя одеяло. В темноте ей стало вдруг боязно, и она невольно прислушалась к какому-то шороху за окном. Вскоре шорох стих, слышалось только привычное жужжание и потрескивание печки. От усталости думать ни о чем не хотелось. Девушка перевернулась на бок и совсем уже засыпала. В это время на чердаке как будто что-то упало. Она открыла глаза и прислушалась – никаких звуков кроме потрескивания угольков больше не было. Она повернулась на другой бок и закрыла глаза, но заснуть уже не могла. В голову полезли бесконечные мысли. Попыталась «считать баранов», но и это не помогало. Тогда она встала, включила свет, взяла книгу Анри Барбюса и поудобней устроилась на кровати. Положив томик на сложенные колени, раскрыла его и прочитала заголовок «Нежность». «Какое хорошее слово, – подумала она, – это самое красивое слово», – и стала читать:
   «25 сентября 1893 г.
   Мой дорогой, маленький мой Луи! Итак, все кончено. Мы больше никогда не увидимся. Помни это так же твердо, как и я. Ты не хотел разлуки, ты согласился бы на все, лишь бы нам быть вместе. Но мы должны расстаться, чтобы ты мог начать новую жизнь. Нелегко было сопротивляться и тебе, и самой себе, и нам обоим вместе… Но я не жалею, что сделала это, хотя ты так плакал, зарывшись в подушки нашей постели. Два раза ты подымал голову, смотрел на меня жалобным, молящим взглядом… Какое у тебя было пылающее и несчастное лицо! Вечером, в темноте, когда я уже не могла видеть твоих слез, я чувствовала их, они жгли мне руки…
   Целую тебя в последний раз, целую нежно, нежно, совсем безгрешным, тихим поцелуем – ведь нас разделяет такое большое расстояние!..»
   Настя положила на страницу руку и задумалась: «Прошло сто лет, за это время столько перемен произошло на земле и люди на земле уже другие, а письмо, «преодолев такое громадное расстояние во времени, преодолев Вечность», написано как будто только сегодня. Все меняется и исчезает: уходят под землю города, разрушаются горы, и только любовь остается. Она была сто лет назад, она будет и через тысячу лет и никогда не угаснет, как огонек, перескакивающий со сгоревшего стебелька на другой – молодой и пылкий».
   По пояс раздетая, Настя сползла с подушки и, подложив ладонь под щеку, читала, лежа на боку. Веки её постепенно смыкались. Смысл прочитанного воспринимался смутно, строчки на страницах расплывались. В ногах и во всем теле появилась теплая тяжесть, и Настей овладел сон. Пальцы разжались – книга медленно сползла по одеялу.
//-- * * * --//
   Проснулась она с чувством, что спала долго, но тут же задремала опять. Разбудил ее стук в дверь. Накинув торопливо халат, Настя вышла в коридор, спросила:
   – Кто?
   Услышав голос матери, откинула крючок и открыла дверь. Мать стояла на крыльце. На бледном лице ее выражалось сильное беспокойство.
   – Настя, отцу плохо. Я позвонила в «скорую». Собирайся побыстрей и приходи.
   Сказала, сразу же повернулась, оперлась рукой о стенку, спустилась с приступок и, не оглянувшись, ушла.
   Отец еще в пятницу почувствовал тупую боль в животе. Более суток он не мог ничего есть. И все это время боль не проходила. Когда боль усиливалась, он говорил, что, наверное, надо вызывать «скорую». Когда боль отступала, он успокаивался и начинал прохаживаться по двору, искать, чем бы заняться. А утром так скрутило, что он весь скорчился, беспрерывно стонал и скрежетал зубами. От сильной боли у него даже открылась рвота.
   Настя прибежала быстро. Отец лежал на кровати и стонал. Возле кровати стоял табурет для врача. И вся комната была прибрана к приезду «скорой помощи».
   Настя присела на табурет и спросила:
   – Тебе совсем плохо?
   Отец не ответил, а только кивнул головой.
   Подошла мать и заплакала. Настя хотела ее успокоить, но не нашлась что сказать. Она молча смотрела на отца, приготовившись к долгому ожиданию «скорой». Прошло с полчаса. Отец все стонал. Настя поправила подушку, на которой он лежал, и спросила:
   – Может быть, лучше сбегать в контору, выпросить машину. Бог знает, когда эта «скорая» приедет.
   – Должна приехать быстро, – ответила мать сквозь слезы. – Когда я звонила, мне сказали: ожидайте, сейчас приедем. Давай еще немного подождем.
   – Тогда я сбегаю за фельдшерицей.
   – Нет ее дома, я уже ходила к ней. В Семикаракорск уехала. В выходной и заболеть нельзя, никого не найдешь. А чего ты в контору побежишь? Она сегодня тоже закрыта.
   Настя прислушалась и встала.
   – Кажется, гудит.
   И действительно, подъехала «скорая». Настя поспешила встретить доктора.
   Женщина в белом халате вошла молча, села на табурет и только тогда, доставая что-то из чемоданчика, произнесла:
   – Что болит?
   – Живот, – ответил отец. – Аж дышать не могу.
   – Третьи сутки мучается от боли, – добавила мать. Доктор долго надавливала пальцами на живот, спрашивая, где болит, потом пощупала пульс и встала.
   – Одевайтесь, поедем в больницу.
   – Можно, я с ним поеду? – спросила Настя. Доктор строго на нее поглядела и сказала:
   – Приедете завтра. – Затем обратилась к отцу: – Сами дойдете? – И не дожидаясь ответа, указала: – Помогите больному.
   Отца увезли. Глядя вслед машине, мать рыдала, уже не сдерживаясь.
   – И что это с ним случилось?
   Настя ее успокаивала:
   – Перестань! Перестань! Может быть, у него просто аппендицит. Поправится он. Аппендицит тоже так болит. Нам надо было еще вчера позвонить в «скорую». Видишь, какая врачиха недовольная была.
//-- * * * --//
   За ночь мать немного успокоилась. Настя, зная, что она не при каких обстоятельствах не пропускает занятия в школе, уговорила ее идти на работу. В больницу поехала одна.
   Дверь в палату была полуоткрытой. Настя все равно постучала и вошла. Отец лежал возле окна. Он спал. На других трех кроватях лежали пожилые мужчины. Они перестали разговаривать и с любопытством разглядывали девушку.
   – Я к папе, – показав рукой на отца, сказала им Настя и подошла к его кровати. Отец, услышав голос дочери, открыл глаза и беспомощно приподнялся на локте. Губы у него задрожали. Настя наклонилась, поцеловала его в щеку.
   – Я одна приехала. Маму уговорила идти на работу, а то расплачется здесь. Переживает она. – И улыбнувшись, спросила: – Тебе немного полегче?
   – Да, стало лучше. Вчера целый день уколы делали. Сегодня утром еще два раза укололи. Боль поутихла.
   – Слава Богу, – сказала Настя. Она подняла на колени сумку. – Вот я привезла тебе поесть. Тут немного сметаны, курочку мы для тебя зарезали…
   Отец махнул рукой и перебил ее:
   – Зря ты это, ничего не надо. Мне вообще запретили есть в течение суток: завтра надо зонд глотать. Тысячу анализов всяких приписали. – Он показал на тумбочку. – Вон, навалили целую гору таблеток. Дорогие, говорят. Хорошо, хоть бесплатно дают. Не знаю, куда их девать? – Он уперся руками в подушку, спустил ноги на пол и сел. – Мать пусть не расстраивается. Тут и врач, и медсестры от меня не отходят. Ничего страшного нет, вылечусь.
   Отец был невысокого роста, сухощавый. Волосы его уже редели, и он зачесывал их набок. Брился он всегда аккуратно, сейчас же щеки заросли щетиной, и все равно лицо казалось приятным. «В молодости, наверное, считался красивым», – подумала Настя.
   Он спросил, на чем она доехала, как назад будет добираться. В его голосе уже не было прежней отчужденности.
   – Доберусь. Не будет автобуса, попутные посадят.
   Она осмотрела палату. Все в ней казалось необычным. Беленые стены, затертый пол с большими трещинами между досок, кровати с железными спинками, белые занавески, плотно закрывающие окна. В проникающем сквозь них свете холодного декабрьского полдня палата казалась очень мрачной. Даже у филенчатой двери – и у той был какой-то унылый вид. На всех тумбочках лежали лекарства. Их дополняли газета, книжка или кружка с ложкой. Больные лежали с задумчивыми и отрешенными лицами. Настя поднялась, раздвинула на обоих окнах занавески, снова села и уткнулась головой отцу в грудь.
   – Папулечка, мне жалко тебя. Прости меня, пожалуйста. Я тебя так люблю. Отец прижал ее к себе.
   – Настенька, мы с матерью только для тебя и жили. Мы так гордились тобой. Ведь ты у нас такая умная была. И зачем испортила сама себе жизнь? Понять не могу. Я думал, поедешь учиться. Могла бы, например, переводчицей стать или вот хоть врачом. Ну, ладно, еще не поздно. Не сердись на меня тоже.
   Настя погладила отца по груди и поцеловала. Она спросила, что ему привезти в следующий раз, рассказала о своих планах на жизнь. Отец одобрительно кивал. Его клонило в сон. Тогда она сказала:
   – Ну, я пойду? Выздоравливай скорей.
   Пообещала часто его навещать и встала.
   – Продукты забери обратно, – сказал отец.
   Настя подняла сумку.
   – Может быть, вам оставить? – обратилась она к безмолвно лежащим пожилым мужчинам.
   – Не, не, не, – единодушно возразили на всех кроватях.
   Старики все, как по команде, ожили, бессильно заулыбались и заговорили в три голоса: – Нам всем нельзя. Нам только кашу, кефир, творожок.
   Насте стало смешно, скрывая улыбку, она открыла дверь и вышла. Отец сунул ноги под одеяло и прислонил голову к подушке. Так, не шевелясь, он несколько минут смотрел на потолок, потом повернулся и закрыл глаза.
//-- * * * --//
   Наступили холода. Но печь Настя протапливала только для духу. Экономила уголь. Пока отец лежал в больнице, она в своем доме не жила. Мать сказала, что ей страшно спать одной. Вдвоем они встретили и Новый год. Настя любила этот праздник, считая его самым настоящим. Они с матерью полдня суетились в доме, начищая мебель и протирая кругом пыль. Потом дружно изощрялись над селедкой «под шубой», потом запекли гуся с яблоками. К полуночи управились со всем, включили телевизор и уселись за праздничным столом в ожидании боя курантов.
   Когда на экране появился циферблат, занявший весь экран, и стрелки часов подобрались к цифре XII, Настя открыла бутылку шампанского и наполнила бокалы. Светлое вино пенилось и играло. Выпили за счастье в новом году, поели селедки, отведали гуся и приумолкли. И сидели средь ночи дочь с матерью, два самых близких человека, за праздничным столом. Но настроение их было совсем не праздничным. По телевизору шел концерт. Они посматривали на экран, обсуждали наряды артисток, а каждая думала о своем. Кто знает, о чем они думали? Но несомненно одно: каждая в глубине души желала бы сейчас быть рядом с другим человеком.
   Отец поправлялся. Настя навещала его. Однажды, в первый день Рождества, Настя с матерью доедали в кухне гуся и услышали, как в прихожей хлопнула дверь. Они затаились в ожидании. На пороге появился отец. На его худом, изможденном лице признаки болезни не исчезли. Щеки были без кровинки, в уставших темных глазах крылась грусть, которой у него раньше никогда не было. Сняв шапку, несколько нараспев он произнес:

     – Колядую, колядую,
     Я горилку носом чую,
     Я закуску глазом бачу.
     Наливайте, бо заплачу!

   С Рождеством вас, мои дорогие!
   Настя с матерью бросились к нему с возгласами. Он сел за стол, мать пододвинула к нему кусок гуся на широкой плоской тарелке и начала расспрашивать. Отец отодвинул тарелку, сказав, что мясо ему противопоказано. Рассказывал о своих больничных делах он неохотно. Большей частью убеждал, что чувствует себя значительно лучше. А потом достал из кармана бумажку, показал ее и пояснил, что это направление на обследование в онкологический диспансер. Мать охватил безумный страх. И она с бьющимся сердцем смотрела на мужа так, как будто он вот-вот умрет. Она говорила, что надо ехать в Ростов немедленно, завтра же. Отцу пришлось рассердиться на нее.
   – Будет хуже – поеду, – голосом, не терпящим возражений, заявил он. – А почувствую, что выздоравливаю, нечего без толку прокатывать деньги. Врачи боятся ответственности, перестраховываются. Они много чего могут написать, я наслушался об этом в больнице. Каких только случаев не бывает.
   Продолжая сокрушаться, мать все равно осторожно убеждала его ехать, не затягивать, «чтоб уж не думалось». Отец больше не спорил. Он слушал, и на лице его появлялась то досада, то отрада. Слова о снятии врачами с себя ответственности Насте показались убедительными, и она не сомневалась в его выздоровлении. Как и отец, она ждала, когда мать выговорится, наблюдала за обоими молча и изредка улыбаясь.

Глава VI
Земное притяжение

   Снег, выпавший перед Новым годом, растаял. Недолго продержалась ясная погода, потом похолодало и посыпалась мелкая, колючая крупа. По низкому небу тянулись серые облака. Такие же серые тянулись и зимние дни, похожие один на другой, как близнецы. Настю не покидали мысли, которые она постоянно гнала от себя, – мысли о загубленной молодости и о той жизни, которая у нее могла бы быть. Девушка пыталась восстановить прежние отношения с подругами, с которыми до замужества бегала на танцы, в кино, найти сочувствие у них. Но подружки всегда были заняты, всегда куда-то торопились: общих интересов уже не существовало, разговор не клеился.
   Они казались неоткровенными и – в этом Настя нисколько не сомневалась – между собой осуждали ее за измену мужу, подсмеивались над ней.
   После развода с Семеном к Насте прилипло ласковое, но очень обидное прозвище «вдовушка». Другая впрямь похоронит своего мужа, но никто и не вспомнит, что она вдова. А Семен был живой, однако прозвище «вдовушка» закрепилось за Настей прочно. Теперь подруги, да и другие называли ее за глаза не иначе, как Настя-вдовушка. Прежде жизнерадостная и общительная, она вынуждена была уединяться и все свободное от работы и домашних дел время просиживала на диване с книгой в руках.
   Никто в хуторе не мог сравниться с Настей своей красотой. Она это знала, парни и теперь засматривались на нее. Выбрать из них жениха и выйти замуж она могла бы хоть завтра, но, думая об этом, девушка не испытывала ни восторга, ни огорчения. Изведав все прелести семейной жизни, она смотрела на нее другими глазами, ей вовсе не хотелось повторить все заново.
   А ее история с кучерявым «камазистом» почему-то возродилась и стала обрастать все новыми и новыми подробностями. Говаривали, что она, мол, на прошлой неделе собрала свои узлы и поехала в Семикаракорск, там отыскала своего любовника, и сама заявилась к нему. Только его мать, увидев незваную гостью, сразу же вытолкала ее из дома. Давно в хуторе не было таких событий, и теперь все нарадоваться не могли возможности посплетничать от души. Однако время шло, и постепенно Настина репутация восстанавливалась. Кое-кто еще что-то сочинял, потом все разговоры, обретя характер вздорной выдумки лихих людей, прекратились и вовсе. Что бы там ни говорили, Настя была неплохой женой: Семен у нее всегда ходил начищенным, наглаженным, – это все знали и не забыли.
   В Насте была и природная смекалка, и доброта, и открытость. Людям нравилось с ней общаться, делиться своими бедами и радостями. Они относились к ней как к интересному собеседнику. И она с удовлетворением для себя отмечала, что они больше не считают ее легкомысленной. Особенно ей льстило уважительное отношение к ней директора совхоза Захара Матвеевича. Он любил беседовать с Настей и о пустяках, и о делах серьезных. А заходил он в ее каморку поговорить, когда у него было или очень плохое или очень хорошее настроение. Настя часто видела на его лице удивление, когда она высказывала свое мнение. Особенно он приходил в изумление, когда она запросто переводила с английского принесенную им какую-либо инструкцию. Однако Настя по-прежнему чувствовала себя не в своей тарелке, замечая снисходительное к себе отношение. И дни проходили за днями, не принося никаких изменений.
//-- * * * --//
   Наверное, еще долго продолжалась бы такая неопределенность в жизни девушки, если бы не случай. Дело было вечером. Настя не могла справиться со своим отвратительным настроением: ей ничего не хотелось делать, она даже не стала ужинать. Ходила из угла в угол и мурлыкала себе под нос: «Маришка, ты Маришка, люблю тебя я сроду». И от этой мелодии она не в силах была избавиться. В конце концов, не выдержала, оделась и отправилась к родителям. Выйдя на дорогу, в темноте увидела впереди человека. Пригляделась и окликнула:
   – Эрудит, ты? – Человек остановился. Поравнявшись с ним, она сказала: – Не ошиблась. Со свету в темноте ничего не видно, вот теперь вижу, что ты. Откуда шагаем?
   – У Борьки Лагунова был. Мы с ним искали человечков в телевизоре.
   – Нашли?
   – Ага, они маленькие такие, шустрые, бегают быстро, вприпрыжку, никак не поймаешь.
   – Надо же! – сказала Настя и оживилась.
   – Да Борька днем сказал, что у него телевизор поломался. Ну, мы сразу после работы пошли к нему домой, ремонтировать.
   – Ты чего, радиолюбитель?
   – Полный валенок, как и он. Просто телевизор у него первобытный, все равно выбрасывать. Мы так, от нечего делать. Целый вечер проковырялись. Главное, все лампы горят, а не работает. Чего мы с ним только ни делали: и били по нему кулаками, и вверх ногами ставили, – лишь в смоле не кипятили. Но все-таки нашли причину: там один проводок мотался. Мы его припаяли, собрали все, как было и, представляешь, заработал. Сами удивились.
   – Умница! Кулибин! – похвалила его Настя.
   Так, разговаривая о всякой всячине, они дошли до дома Настиных родителей. Настя свернула на тропку, а Эрудит пошагал дальше. В комнате она посмотрела на часы. Стрелки показывали без двадцати восемь.
   На другой день барометр Настиного настроения качнулся в другую сторону. Утро выдалось мглистое – густые тяжелые облака заволокли все небо. К полудню они начали редеть, приобретая причудливые формы, и солнечные лучи, прорвавшись в просветы между ними, радостно осветили зимний пейзаж.
   Придя домой после работы, Настя приготовила ужин, поела и, решив сегодня не ходить к родителям, взяла в руки книгу. Впервые за многие дни она почувствовала в себе бодрость – и то, что раньше наводило на нее тоску, как бы отодвинулось, потеряло свои очертания. Она сидела на диване, уткнувшись в книгу, и ни о чем не думала. Дочитав главу, просто так взглянула на часы – было без двадцати восемь. Словно что-то подтолкнуло ее идти на улицу. «Сейчас выйду и снова встречусь с Эрудитом», – мелькнуло в ее голове. Не придав этому предположению никакого значения, она, застегивая на ходу пуговицы куртки, оказалась за калиткой. И поразилась увиденному – по дороге шел Эрудит. Настя невольно рассмеялась. Эрудит остановился.
   – Невероятно, – сквозь смех сказала Настя, – сейчас собиралась на улицу и подумала, что опять увижу тебя. И вот ты тут как тут.
   Она пошагала рядом с ним.
   – Перст судьбы, – подметил Эрудит.
   – Это точно. Не хотела сегодня идти к матери, ну раз уж попался такой волшебный попутчик, так и быть, схожу. Вы с Борькой опять человечков ловили?
   – Угадала. Вчера я только ушел, его телевизор снова ножки протянул.
   – Можно мне спросить тебя кое о чем? Просто так, из любопытства, – заглядывая сбоку Эрудиту в лицо, спросила она.
   – Спрашивай.
   – Вы чего со своей Чернышевой, поругались что ли? Смотрю: один ходишь.
   – Еще до армии.
   – Сильно поссорились?
   – Да ну. Там смешно было. Я пошутил: говорю, давай сотворим ребеночка, будет больше гарантии, что ты меня дождешься из армии. А она мне такого наговорила.
   – Ты зря принял ее слова близко к сердцу. Обычная истерика.
   – Знаю. Дело тут не в словах. Я сам уже об этом думал. Но она потом на проводы не пришла, письма в армию не писала. Наверно, ждала, что я первый напишу.
   – А ты ждал, чтоб она – первая?
   – Разумеется. Она же должна была признать, что не права.
   – Это с какой стороны посмотреть. На мой взгляд, в этой вашей ссоре твоя вина. Если бы не твоя неудачная шутка, ничего бы такого не случилось.
   – Мне теперь все равно.
   Последовала пауза.
   – А ей, наверно, не все равно, – заговорила Настя опять. – Пока ты в армии был, она ни с кем не встречалась. По-моему, и сейчас все ждет тебя.
   – Это ее дело, – сухо сказал Эрудит.
   Настя посчитала, что Эрудит поступил с Ниной Чернышевой не совсем справедливо, но, поняв, что он больше не хочет говорить о ней, тоже продолжать не стала. Только заметила:
   – Понимаю. Вообще-то мне безразлично. Я просто подумала, сколько девчонок вот так из-за своей гордости страдают. – Увидев, что в родительском доме света нет, добавила: – Мои предки уже спят, не буду их беспокоить. Пойду тоже дрыхнуть.
   – А мне спать не хочется, давай я тебя провожу, – предложил Эрудит. Настя рассмеялась.
   – С этим твоим решением я, пожалуй, могу согласиться.
   И они пошли в обратном направлении.
   – Чем ты еще занимаешься, кроме ремонта телевизоров? – повернувшись к Эрудиту, спросила она.
   – Чем придется.
   – А конкретнее? С учебниками сидишь, поступать в институт собираешься.
   – Откуда ты это знаешь?
   – Знаю.
   – Да, хочу еще раз попытаться. Но сомневаюсь. Как сказал мне один друг в армии: без взятки нечего и соваться.
   – Раньше поступали как-то. Моя мать рассказывала, что не давала никаких взяток. Еще и стипендию получала.
   – То было раньше.
   – Сколько надо платить?
   – Полторы тысячи – минимум.
   – Много, я таких денег никогда не заработаю. У меня ведь тоже были мысли поступить учиться. Значит, мне институт не светит, даже и мечтать не стоит.
   – Почему?
   – С моей зарплатой столько за всю жизнь не накопишь.
   – У тебя родители есть, помогут.
   – А что родители? Мама одна работает. Отец заболел, документы на ВТЭК собирает, вроде бы вторую группу инвалидности обещают дать. Но зависит тоже от взятки. Там у них так: заплатишь хорошо – дадут вторую группу, мало – третью. Отец это все уже прощупал. Да еще такая волынка с бумажками. Здоровый станешь инвалидом, пока соберешь все справки. А ты на какой факультет хочешь поступать?
   – На философский.
   Настя посмотрела на парня так, как будто желала понять, пошутил он или нет и с веселой улыбкой, легонько подтолкнув его в бок, спросила:
   – Ты чего, серьезно?
   Эрудит тоже улыбнулся.
   – Вполне.
   – И где потом будешь работать?
   – Я не для работы. Просто мне интересно узнать: кто мы? Зачем живем? И вообще, хочу понять, что такое жизнь и весь этот мир?
   – Это интересно. Если бы кто-то другой сказал мне такое, я бы не поверила. Но ты у нас уникум, тебе верю. Да по-моему, ты и так уже все знаешь.
   – Все знать нельзя, только дураки все знают и понимают.
   – Это точно! Глупый человек как возьмется учить уму– разуму – конца нет!
   Эрудит повернулся и, прежде чем продолжить разговор, посмотрел в сторону, как будто терзаемый какими-то мыслями.
   – Знаешь, о чем я вчера прочитал? – начал он. – О том, что люди вообще не живут, лишь собираются жить. Человек не может находиться ни в прошлом, ни в будущем, только – в настоящем. Но что такое настоящее? Это мгновение, которое постоянно ускользает, мы никогда не задерживаемся в нем и всегда стремимся в будущее. Но в будущем невозможно находиться, оно не существует. Будущее – это смерть, которая грозит людям в любое мгновение. Мы слабы, смертны и так несчастны, что для нас нет утешения ни в чем; мы не живем, а со страхом, которым пронизан каждый миг, мчимся к пропасти. Таким образом, наше предназначение – это не жизнь, а борьба со смертью и в то же время стремление к ней. Если бы мы жили, а не готовились к жизни, то зачем бы рвались в будущее? Зачем? Наоборот, старались бы всеми силами его отдалить. Но мы мчимся, торопимся. Настоящее нас не устраивает, оно нам не нужно. Нам надо туда, к самому неведомому, к смерти, которая откроет врата вечности. Почему? Потому, что в подсознании людей сохранилась память о рае, из которого были изгнаны наши прародители. С тех пор всегда души воздыхают по родному дому, постоянно ищут к нему путь. Жаждут быстрее вырваться из этого жестокого мира и вернуться к своему создателю. Но что ждет человека за роковой чертой?
   Никто не знает. Вот поэтому нас охватывает боязнь небытия, леденящий страх перед неизвестностью.
   Настя посмотрела на Эрудита с удивлением: ей казалось невероятным услышать такое.
   – Да, – сказала она, помолчав. – А ведь так оно и есть! – Ей не хотелось еще больше углубляться в чащобу ужасной неизбежности, она что-то обдумала и, оставаясь под впечатлением рассуждений Эрудита, совсем не весело произнесла: – Знаешь, мне кажется, ты поступишь учиться. Ты же отличник.
   – Отличник, да что толку. Мне главное – успеть к лету деньги собрать. Пока только четыреста двадцать рублей накопил. А так, в основном вроде все выучил. Сейчас вот на иностранный налегаю.
   Так они гуляли и беседовали до одиннадцати часов. Возле Настиного дома попрощались.
//-- * * * --//
   В следующий вечер они, конечно же, встретились опять. Дождавшись, когда стрелки на часах показали без двадцати восемь, Настя вышла на улицу. В темноте напрягла зрение – Эрудит стоял перед ее домом. Девушка подошла поближе, многозначительно помолчала, потом спросила:
   – Ты чего тут делаешь?
   – Мне вчерашний случай показался занимательным. Я подумал: дай-ка, устрою тебе еще один сюрприз.
   Голос его был искренним, чуть задорным и даже нежным.
   – Ты другого ничего не мог придумать?
   – Мог. И сейчас могу. Давай будем гулять всю ночь, до утра.
   – С чего бы это? Как-то не похоже на тебя, – удивилась она. – Я всегда считала тебя серьезным парнем. Ну-ка скажи мне честно, зачем так долго слоняться по улице? – Она поймала себя на том, что говорит с некоторым превосходством над Эрудитом и поспешила исправиться, смутно почувствовав нежелательную реакцию от него.
   Эрудит не обратил никакого внимания на Настины манеры и переспросил:
   – Зачем шляться?
   – Я сказала не шляться, а слоняться.
   Эрудит рассмеялся.
   – Какая разница, главное, что б до утра.
   – В таком случае, я согласна.
   И они гуляли до самой полуночи. На небе не было ни облачка. Молодой месяц и звезды на нем светились очень ярко и казались прозрачными. Настя предполагала, что Эрудит интересный человек, но не настолько. Она с удовольствием слушала его забавные бесконечные истории: откровенно наивные, но, как ей казалось, очень смешные.
   – Со мной в армии служил один охотник, звали его Ахтым Гыргенов, – рассказывал Эрудит. – Меткий стрелок: белке в глаз бил без промаха. Надо сказать, что из автомата стрелял тоже неплохо. Он мне рассказывал, как в Сибири без ружья на тигра ходил.
   – В Сибири тигры не водятся, – заметила Настя.
   – Ну и что? – невозмутимо сказал Эрудит. – Они туда частенько пожрать забегают. Так вот, пошел Ахтым как-то на охоту, вместо ружья взял с собой молоток и лист фанеры, а на фанере той нарисовал барана. Вот идет он по тайге, снег – по пояс. Вдруг видит – следы, еще тепленькие, от них пар так и валит клубами. Значит, соображает он, тигр где-то рядом. Смотрит: в кустах что-то шевелится. «Ага, – обрадовался Ахтым, – вот ты мне и попался!» Выхватил он из-за спины фанеру, поставил ее перед собой и идет прямо на тигра. Сам прячется за фанерой, чтобы тигр не перепутал его с бараном. Тигр лежит в кустах и думает: «Что это за ерунда такая, вроде как – баран и движется к тому же, но какой-то неживой, как будто нарисованный?» А у самого слюнки так и текут. Ладно, думает, сейчас разберемся. Выпустил он свои огромные когти и набросился на барана. Хотел схватить его, но только пробил когтями фанеру. Тут Ахтым высовывается из-за картины, ухмыляется и издевательски говорит:
   – Ну и как я тебя наколол?
   Потом достал он из кармана молоточек, и так не спеша: тюк-тюк-тюк, стал подгибать когти, чтоб тигр их не вытащил. Тот сначала ничего не понял, а потом захныкал:
   – Нехорошо ты, Ахтым, поступаешь, нечестно, нельзя так обращаться с животными: мало того, что вместо барана живопись подсунул, еще и молотком по моим когтям стучишь. Мне же больно.
   – Ничего, – отвечает ему Ахтым, – потерпишь. Будешь знать, как бегать по нашей тайге, на скотину страх наводить.
   – Отпусти меня, – говорит тигр, – я больше не буду.
   – Еще чего? Размечтался, – отвечает ему Ахтым. – Подымайся вон на задние лапки и ступай за мной.
   – Ну вот, – говорит тигр, – так обманул меня, вдобавок еще и цирк, понимаешь ли, устроил. Этого мне только не хватало.
   Но делать было ничего, поднялся на задние лапы и пошел следом за Ахтымом.
   Еще он охотился на фазанов. На них – с одним мешком ходил. Фазаны – народ глупый, но любопытный. Сидят они на деревьях и размышляют: «Куда это Ахтым с пустым мешком собрался?» А Ахтым очень умный. Раскрыл мешок и ходит вокруг дерева. Фазаны сидят на верхушке и глаз с него не спускают: крутятся и крутятся вслед за ним. А Ахтым все ходит и ходит вокруг дерева. У фазанов уже головы закружились. Они и думают: «Сейчас еще немного, упадем и ребра переломаем. Уж лучше на крыльях спуститься». И все один за другим слетаются прямо к нему в руки. Ахтыму остается только сортировать их. Тощих он отбрасывает в сторону, а тех, что пожирней, – в мешок.
   Но больше всего Ахтым любил охотиться на зайцев. Сначала выследит, где они бегают, потом берет кирпич, немного махорки и идет на ту полянку. Определит какой-нибудь бугорок, который издалека видно, положит кирпич, посыплет на него махорку, а сам отойдет в сторонку, развалится в тенечке на травке и слушает, как птички поют. Вот бежит заяц, косится на кирпич и рассуждает: «Ну и дела! Только вчера тут пробегал – ничего не было.
   Откуда этот кирпич взялся? Видно, знак мне, запрещающий. Во, дожились: скоро и по лесу спокойно не побегаешь. Надо разнюхать, в чем тут дело». Подбегает, значит, он к кирпичу и нюхает. А потом как начнет чихать, как начнет носом о кирпич ударяться. Раз ударится, два ударится и хана ему – сотрясение мозга. Ахтыму только этого и надо. Внезапно, как из-под земли, появляется он перед зайцем и одним видом своим наводит на косого ужас. У того и так неутешительный диагноз, а тут еще какой-то Ахтым перед ним во весь рост. Хватается от страха заяц передней лапой за сердце и падает замертво.
   Так Эрудит и Настя гуляли, весело смеялись, как дети придумывали всякие небылицы, и сами же ими восхищались. «Какой он обаятельный», – думала Настя. Она на время умолкала, сравнивала его со своим Семеном и все больше убеждалась, что это два абсолютно противоположных человека.
   Мысль о любви ни разу не пришла девушке в голову. Не помышляла она ни о каких глубоких отношениях с Эрудитом, надеялась только, что такие встречи воскресят в ней прежний интерес к жизни.
   Неожиданно ей вспомнилось улыбающееся лицо Вадима. «Вот еще балбес, – сказала она себе, – то ли сам глупый, то ли меня за дурочку принял? Зачем я тогда связалась с ним?» В то мгновение, как подумала о нем, все оживление ее вдруг исчезло. Она испытывала какое-то неприятное чувство, что-то неясное, запутанное вернулось к ней из прошлого, чего она никак не могла объяснить себе. – «Да что меня так мучает? Я изменила мужу? Нет, только были мысли, но Семен сам довел меня до этого». Нет. Все не то! Что-то другое мучило ее. Раскаяние. Да, да, не послушалась родителей и вышла за Семена замуж. Вот этого Настя не могла себе простить. Глупо, как все глупо получилось. Ведь она могла бы выйти замуж не за Семена, а за Эрудита. Теперь же это просто невозможно: зачем ему разведка? Он женится на девочке, вот помирится с Ниной и на ней женится.
   Ей стало как-то неловко и совестно. Она беспокойно огляделась вокруг себя, притворно улыбнулась Эрудиту и спросила:
   – Как у тебя продвигаются дела с английским?
   – Нормально, – ответил Эрудит. – Только с произношением сложно.
   – Хочешь, я тебе помогу?
   – Да, конечно! – обрадовался он.
   – Только имей в виду, никакой игры в любовь, просто мы с тобой друг друга знаем с детства, поэтому я и хочу тебе помочь. Вот и все. Я часто вспоминаю школьные годы. Ты помнишь, как вы всем классом сбежали с уроков – устроили великий поход по побережью Сала. И я тогда с вами увязалась. Помнишь?
   – Конечно. И тебя помню. Ты как стрекоза была в своем пестром платье и с бантами на голове. Банты были не чисто белые, а с голубизной. Это я тогда учился уже в восьмом классе, а ты, по-моему, еще в пятом. Даже могу сказать, какие бусы были на тебе.
   – Не может быть!
   – Я не шучу, правда, помню. Дай подумать… Кажется, бирюзового цвета. И ты все вперед забегала, командовала нами. Правильно?
   Настя рассмеялась.
   – С ума сойти, ну и память у тебя. Я уже сама не вспомнила бы об этих бусах. Это мамины, она и сейчас их носит. Поразительно, какие мелочи на тебя произвели впечатление. Ты тогда случайно не влюбился в меня?
   – Нет, ты же еще совсем мелкая была. Тогда как раз я начал дружить с Ниной, по-взрослому. Но, скажу честно, ты мне нравилась.
   – В самом деле? – Настя недоверчиво посмотрела ему в лицо, Эрудит засмеялся.
   – Мне тогда нравились все девчонки.
   – Не может быть!
   – Представь себе. Вспомни, какие симпатичные тогда все были. Как же вы могли не нравиться? – Эрудит опять засмеялся. – Но ты была лучше всех.
   – Не подхалимничай. Как это быстро у тебя получается, я еще ничего для тебя не сделала, а ты уже заискиваешь передо мной. Ну а теперь я не самая лучшая?
   – Теперь? И не знаю, как сказать. Прогонишь еще.
   – Я пошутила. Значит, так. Если хочешь, можем начать занятия с завтрашнего вечера.
   – Отлично.
   – Приходи примерно в восемь, может быть, немного пораньше, но чтобы ни одна душа тебя не видела. Потому что мне эти сплетни уже поперек горла встали. Знаю, что и ты слышал все, что говорят люди обо мне. Никому не верь, все это чистой воды вранье. Мы можем заниматься до самой посевной, все равно сейчас делать нечего. За это время станешь настоящим англичанином.
   – Англичанам хорошо, им не надо учить произношение.
   – То-то и оно. У них даже дети говорят по-английски.
//-- * * * --//
   На следующий день Настя сделала тщательную уборку в доме и ждала Эрудита. В начале восьмого он постучался, и Настя пошла открывать дверь. Она была в джинсовой юбке, домашних мягких тапочках и белой водолазке.
   – Hi! – радушно улыбаясь, сказала она. – Входи.
   – Hello! – сказал Эрудит. Он разулся, снял куртку и повесил ее на вешалку возле двери. На нем была синяя хлопчатобумажная рубашка и новые черные брюки. Насте понравился его вид.
   – Неотразим, – сказала она, улыбнувшись открытой хозяйской улыбкой. – I am glad, that you have come.
   – Я рад, что ты меня пригласила, – ответил он по-русски, а затем произнес отрепетированную фразу по-английски:
   – Вы не будете возражать, если я сделаю вам подарок?
   – I do not object, – сказала, недоуменно глядя на него Настя.
   Эрудит полез в карман брюк, извлек коробочку вишневого цвета и протянул ее Насте.
   Настя бережно взяла ее. Внутри оказался уютно устроившийся на бархатной подушечке кулон в виде розового сердечка в серебряной оправе и на серебряной же цепочке. Эрудит купил его еще до армии, хотел на проводах в армию подарить Нине Чернышевой, но она, как известно, не пришла провожать солдата. Обидевшись, он хотел выбросить подарок, но не выбросил, положил в чемодан, решив, что если она напишет ему письмо, вышлет бандеролью. И так этот кулон сохранился до сих пор.
   – Какая прелесть! – воскликнула Настя. – Зачем такая щедрость? Где ты его взял?
   – Из армии привез, – соврал Эрудит. – Импортный. Я недалеко от границы с Китаем служил, там в одном маленьком магазинчике китаец торговал. Я зашел туда однажды, увидел, он мне понравился. Вот и купил. Просто так. Сегодня вспомнил о нем и захотел сделать тебе приятное.
   – Спасибо! Даже не знаю, как благодарить, – восторженная Настя поцеловала Эрудита в щеку. Она долго любовалась кулоном, потом повесила его на шею, сбегала к зеркалу и, благодарно улыбаясь Эрудиту, стала заваривать чай. – Я обдумала, как лучше нам заниматься. Представь, что мы с тобой англичане, будто бы по-русски ни бельмеса не понимаем. Разговаривать будем только на английском языке. Ты пришел ко мне в гости, и мы просто общаемся. Если не знаешь какое-то слово, – вот словарь или я подскажу. Как хочешь. Когда твое произношение окажется неправильным, будешь повторять за мной. И все дела.
   – Давай, я буду глухонемой англичанин, вроде как немного контуженый.
   – Ничего у тебя не выйдет. Назвался груздем – полезай в кузов! So, we start. Сейчас мы с тобой будем пить чай, – продолжила по-английски разговор Настя. – Доставай стаканы из шкафа. И скажи мне, пожалуйста, какой чай ты любишь?
   Эрудит поразился ее английской речи. Он поставил на стол стаканы и произнес всего два слова:
   – With pleasure!
   Настя, выделяя каждое слово, очень медленно проговорила по-английски:
   – Тебе надо ответить так: «Сейчас я поставлю на стол стаканы. Сделаю это с удовольствием. Я люблю крепкий чай».
   Он повторил за Настей. Настя поправила его и попросила повторить еще раз. Их воодушевленная беседа за чаем продолжилась в зале, после чего Настя подала Эрудиту книгу на английском языке:
   – Возьми и устраивайся удобней на диване.
   Эрудит взял книгу, поблагодарил и сел. Настя села рядом. От нее исходил легкий аромат духов.
   – Сейчас ты должен вслух прочитать любой абзац, – сказала она, – потом перескажешь прочитанное. Незнакомые слова я переведу. А после мы с тобой еще побеседуем.
   Эрудит усердно выполнял все указания. Занятие увлекло и Настю, она испытывала удовольствие, видя, как парень старается. Одна ее рука лежала на диване рядом с коленями, а другую она заложила за голову, сосредоточенно смотрела на гостя и почему-то все время улыбалась. Всякий раз, обращаясь к своему ученику, она дотрагивалась до его руки, легонько, незаметно. Сделает замечание по поводу неправильного произношения, улыбнется и скажет: «Repeat once again», – и притронется к его руке. Он читал, переводил прочитанное и, казалось, не замечал этого. А когда отрывал глаза от книги, старался не смотреть на ее грудь.
   Взглянув на часы, Настя снова улыбнулась.
   – На сегодня достаточно. Твои способности заслуживают похвалы. Для начала очень даже неплохо.
   Эрудит, углубившись в текст, не сразу понял, о чем она говорит, и даже когда понял, не сразу ответил.
   – Спасибо! – наконец произнес он. – Почему ты всегда улыбаешься?
   – А что, нельзя? Может, понравиться тебе хочу.
   – Ты мне и так нравишься.
   – Приятно, когда так говорят. Особенно приятно услышать это от тебя. Я хотела сказать, от своего ученика, – поправилась она и встала. – Не обращай внимания, просто у меня хорошее настроение. – Она опять глянула на часы. – Уже одиннадцать. – Голос ее был ровным и невыразительным. – Завтра приходи опять. И вообще, мы можем заниматься каждый день, кроме выходных, конечно.
   Эрудит кивнул головой. Прощаясь, он еще раз поблагодарил Настю за урок, за чай, пожелал ей спокойной ночи и сказал:
   – Good bye.
   – Good bye, – ответила Настя.
   Она постояла в дверях, дождавшись, когда шаги гостя стихли, выключила свет в коридоре. Убрав со стола, вошла в спальню, задернула плотнее шторы, разделась и, долго рассматривая подарок Эрудита, – красивую безделушку – думала, что напрасно так убивалась из-за сплетен: все проходит, и жизнь не кончается. Все беды у нее из-за «камазиста», из-за того глупого человека, в которого тогда она по уши влюбилась. Но тут же подумала: нет, не из-за этого. Кучерявый – только следствие. А причина все же в том, что не послушалась родителей и выскочила за Семена.
   Подойдя к комоду, девушка стала смотреться в зеркало. Как всегда, она понравилась себе. Кожа на шее нежная, шелковистая. Лицо чистое, свежее, а слегка подведенные тонкие брови еще более оживляют и без того задорный взгляд светло– карих глаз. Она взяла расческу, причесала каштановые волосы с челкой надо лбом: прямые и ровные, они спускались на плечи как у египетской царицы Клеопатры. Упругие молочного цвета груди с заманчиво выступающими розовыми сосками были обнажены и стыдливо отражались в зеркале. Когда Настя, одетая в белую водолазку, сидела на диване рядом с Эрудитом, от нее не ускользали его нечаянные взгляды на них, она чувствовала его волнение и оттого испытывала себя так же волнительно. И теперь она с большей силой ощутила в себе нарастающие пылкие эмоции, страстные желания, томившие ее весь вечер. В те мгновения, разговаривая с Эрудитом, девушка постоянно думала о своем состоянии и отгоняла безумные мысли, убеждая себя, что это всего лишь ее временная слабость. Она не сомневалась, что увлеченность их друг другом теперь неизбежна, но совсем не понимала, чего этим добьется, только знала, что в ее жизни что-то, хотя бы что-то, изменилось. Ей захотелось почувствовать себя желанной, желанной не кому– нибудь, а именно ему. Осознание этого ее не насторожило и не встревожило, просто она поняла – другого и не могло случиться. Подняв опущенные в задумчивости глаза на зеркало, она еще раз осмотрела себя, легла на кровать и почти тут же, едва коснувшись головой подушки, уснула крепким сном.
   С того дня занятия Насти с Эрудитом проходили регулярно. С обеих сторон они воспринимались как сочетание полезного с приятным. Их результаты радовали Эрудита – за месяц он усвоил столько, что почти свободно мог беседовать с Настей и переводить сложные тексты. Он был очень доволен случайным обстоятельством, приведшим к такой удаче, преисполнялся благодарностью к девушке за ее помощь. И неукоснительно соблюдал поставленные Настей условия не допускать «никакой игры в любовь». Но с каждым разом справляться с собой ему было все сложнее. Настина приветливость, как предрассветный ветерок, наполняла его грудь, добиралась до сердца. Искусительные помыслы становились все явственней, настойчивей, а затем одолели и вовсе.
//-- * * * --//
   После ссоры с Ниной Чернышевой минуло два с лишним года. И Эрудит решил, что больше они с ней встречаться не будут. Во время службы он думал, что Нина не сможет долго упрямиться и пришлет ему письмо. Когда он вернулся домой, надеялся, что она не выдержит и подойдет к нему первая. Теперь понял, что она никогда не переломит себя, никогда не покорится. Когда они случайно встречались на улице, Нина не обращала на него никакого внимания и смотрела мимо, так, как будто он – человек-невидимка. А заметно же, что хочет помириться, что по-прежнему любит его. В конце концов, Эрудиту надоело ждать. «Мало девчонок кроме нее, что ли, – думал он, – буду встречаться с какой-нибудь другой». И давно бы сделал это, но ему не давала покоя блондинка с голубыми глазами в полнеба, та, которую увидел в автобусе, когда возвращался из армии. Он даже и не надеялся встретить ее никогда, но постоянно думал о тех минутах и всех других девушек сравнивал с ней. Настя была очень красива, бесспорно. Любой парень посчитал бы за счастье встречаться с ней, несмотря на то, что она уже была замужем и что о ней по хутору прошла такая молва. Ее красоты не мог не видеть и Эрудит. Но девушка была совершенно не похожа на его голубоглазую незнакомку, поэтому Эрудит даже и не мыслил, что полюбит ее. Однако вышло по-другому.
   Жизнь настолько интересна, в ней происходят такие странные совпадения и неожиданные переплетения человеческих судеб, что остается только удивляться. Вот такое совпадение произошло и в нашей истории. Именно в то время, когда Эрудит сдружился с Настей, Нина прекратила разыгрывать из себя гордую принцессу. Возможно, узнала что-то или интуиция ей подсказала, но она не только перестала делать вид, что не замечает Эрудита, а наоборот, стала искать подходящий повод для встречи. И такой случай подвернулся.
   Как-то вскоре после того, как Настя с Эрудитом занялись английским, местный киномеханик привез фильм «Фантомас» и расклеил на клубе и на магазине афиши. Весть о кинофильме молниеносно облетела весь хутор. В тот день погода была ужасной: дул сильный ветер, серое небо хмуро висело над землей. После обеда обрушился обильный снег, а вечером началась настоящая метель. Закрывая лица воротниками, группами и поодиночке, сопротивляясь ветру, люди шагали в сторону клуба. Нина пришла в клуб раньше других. В зрительном зале народу почти не было; она выбрала седьмой ряд и заняла место для Эрудита. За двадцать минут до начала сеанса зал был набит до отказа: собрался почти весь хутор. Нина сидела, повернувшись вполоборота, и не спускала глаз с входной двери. Свет погас, началось кино – зал притих. Нина забеспокоилась: «Неужели проследила?» И с еще большим нетерпением смотрела на дверь. Наконец, Эрудит появился, проник в приоткрытую дверь, остановился и, привыкая к тусклому свету, медленно крутил головой. Нина напрягла зрение, убедилась, что это именно он, стараясь не мешать людям, пригнулась, подкралась и взяла его за руку.
   – Пошли, я заняла для тебя место. – Эрудит очень удивился: с чего это вдруг? – У меня разговор к тебе есть, – прошептала она, повернувшись лицом к экрану, на котором с первых кадров разворачивались захватывающие события.
   Эрудит ушел весь во внимание и перестал думать об интригующей выходке Нины, в первую минуту показавшейся ему довольно загадочной. Нина тоже не отрывала глаз от экрана и до конца фильма больше не обронила ни слова.
   После кино они вышли вместе. Метель разгулялась вовсю, порывистый ветер продувал насквозь и сек щеки. Нина начала было что-то говорить, но, захлебнувшись от ветра, умолкла; и они, закрывая руками лица, шли молча по темной улице. Снегу нанесло столько, что ноги тонули. Впереди и сзади так же молча шагали другие люди, кто-то сворачивал с дороги и растворялся в снежной пурге. Хутор не спал, дома и хаты мерцали застланными снегом окошками; все собаки попрятались, в ночи слышалась только бездушная мелодия вьюги.
   – Холодно, все лицо замерзло, – проговорила Нина, захлебываясь ветром.
   – Пошли ко мне, – сказал Эрудит, – отогреемся и поговорим. Тут нельзя рта раскрыть. – Нина молчала. Эрудит, не дождавшись ответа, повторил: – Ну что, пойдем?
   Она заколебалась. И согласилась. Стряхнув снег с одежды и обуви, они вошли в хату. От небольшой чистенькой печки исходило тепло. Эрудит снял с себя и повесил на крючок вешалки сначала куртку, потом шапку. На Нине была синяя вязаная шапочка и голубая болоньевая куртка. На шее – белый шарф. Она осматривалась. Все было знакомо и ничего не изменилось с тех пор, когда они дружили: на стенах те же зеленые обои, возле занавешенного до половины окошечка – кровать, у стены – шкаф с книгами и посудой, а посередине – стол и три табуретки.
   – Раздевайся, – сказал Эрудит спокойным голосом, как будто девушка приходила к нему в гости каждый день.
   – Нет, я ненадолго. – Оказавшись в таком неловком положении, она не смела взглянуть, опустила глаза и подумала: «Ведь я не должна была заходить в хату».
   – Все равно сними куртку, быстрее отогреешься.
   Девушку все сильнее охватывала робость, она постояла в нерешительности, наконец, подошла к табуретке, села спиной к стене и потерла покрасневшие от холода руки.
   Эрудит не стал садиться, он остановился напротив нее, одной рукой оперся о стол, а другую сунул в карман. Молча посмотрели друг на друга. Щеки ее розовели ягодным соком. Он только сейчас обнаружил, что она чем-то похожа на Настю. Ее волосы были немного темнее Настиных, скорей черные, чем каштановые, кожа на лице белее, и глаза не карие, как у Насти, а с зеленой поволокой, но сходство явно ощущалось. «Нет, ничем они не похожи, – подумал он, – просто обе хорошенькие, поэтому так и кажется».
   Нина постепенно успокаивалась и, продолжая осматривать комнату, вспоминала, как они ходили на танцы, допоздна бродили по улицам и как первый раз поцеловались. В то лето она, совсем еще глупая девчонка, влюбилась в него без памяти. И с того мгновенья поселилась в ее маленьком сердечке сладкая горечь страдания: с радостью, обидами, ласковыми словами и бесконечными слезами. Подумав обо всем этом, она взглянула на Эрудита и, словно стыдясь своей улыбки, застенчиво спросила:
   – Не ожидал?
   Ее снова охватило волнение и она опять потерла руки. Эрудит улыбнулся и честно сказал:
   – Уже не ожидал.
   – А я вот пришла к тебе… – В ее глазах появились слезы, и она не договорила.
   Сердце Эрудита сжалось. Он столько мечтал о ней. Сначала ждал от нее письма. Ждал каждый день, каждый час, каждую минуту. Потом представлял, как она бросится к нему навстречу, когда он вернется из армии. И вот она сидит перед ним: худенькая, беспомощная. И такая милая. Его Нина, его первая любовь. Упрямое, наслоенное временем честолюбие сменилось угрызением совести, осознанием бездушного отношения к девушке за ее непокорность. Он вспомнил то же, что и она, и все обиды вдруг исчезли, показались такими мелкими: надо было тогда сразу попросить у нее прощенья.
//-- * * * --//
   Они подружились, когда были еще совсем детьми. Он сейчас ясно вспомнил ее серенькое платье с пояском, в котором она ходила в то лето. Веселая и беззаботная, как все дети на каникулах. Характер у нее, однако, был очень живой и даже капризный. Эрудит, прямой и рассудительный мальчик, ей нравился, он знал об этом. Однажды, после того как они не раз уже при случайных встречах обменялись беглыми взглядами, он остановил ее на улице и с улыбкой, смело спросил:
   – Ты в библиотеку идешь?
   – Да, – ответила она, слегка волнуясь и прижимая к себе книгу так, как обычно девочки держат куклу.
   – Я тоже, – сказал он. – Ты Есенина любишь?
   – Да. А откуда ты знаешь?
   – Вижу у тебя в руках. Мне его стихи тоже нравятся. – Нина немного смутилась. – А сказки ты любишь, волшебные, например? – спросил он.
   – Я уже не маленькая.
   – Я тоже уже не маленький, но все равно они мне нравятся. Хочешь, расскажу тебе.
   – Ну, рассказывай.
   – Нет, на ходу не интересно. Сказки надо слушать в темноте, тогда становится страшно. Приходи сегодня вечером к клубу, мы с тобой запрячемся где-нибудь, и я тебя до смерти перепугаю.
   В тот вечер они встретились, отыскали укрытую кустом сирени скамейку возле чьего-то дома, и Эрудит рассказывал ей сказки. С выражением, как артист, изображая то злого Кощея Бессмертного, то страшную Бабу Ягу, то глупого царя или несчастную плаксивую принцессу и доброго молодца. Потом он спросил:
   – Можно, я провожу тебя?
   – Зачем? Я сама знаю дорогу к своему дому.
   И все же он ее проводил, а на прощанье спросил:
   – Мы теперь каждый вечер будем встречаться?
   – Не думаю, – ответила она и, как прекрасная принцесса, опустила глаза от волнения.
   – Почему?
   – Потому что мама не разрешит.
   – А сама хотела бы?
   – Конечно. Ты такой сказочник!
   – Значит будем.
   Так началась их дружба. В то лето, казалось, в хуторском воздухе завелась какая-то бацилла, и все мальчики влюблялись в девочек, а девочки в мальчиков.
   Однажды Эрудит повстречал Нину на улице среди дня.
   – Тебе тютина нравится?
   – Да, а почему ты спрашиваешь?
   – Потому что она уже поспела. Пойдем, наберем и досыта наедимся.
   Они сходили к Эрудиту домой, взяли целлофановую пленку, ведро и побежали в лесополосу. Вокруг пшеничные поля, зеленые лужайки, бездонное небо и жаркое солнце. Эрудит взобрался на дерево и изо всей силы начал трясти ветки. Черные мягкие ягоды посыпались, скапливаясь островками на пленке или разлетаясь по траве.
   – Хватит, хватит уже, спрыгивай! – кричала снизу Нина.
   – Сейчас, только еще вот эти ветки потрушу, тут ягоды самые крупные, – перебираясь повыше, отвечал он.
   Отряхнув ветки, он спрыгнул на землю. Когда ссыпали ягоду в ведро, стали весело бегать среди деревьев. А потом первый раз поцеловались. Домой возвращались, держась за руки. После они не раз прятались в укромных уголках – Эрудиту очень нравилось целоваться с миленькой, капризной девочкой.
   Так их наивный детский роман перерос в первую любовь.
//-- * * * --//
   Эрудит вспоминал об этом и молчал. Нина между тем продолжала рассматривать обои, потускневшие от времени и покрывшиеся возле печки жирными пятнами, и тоже молчала. Она все никак не могла справиться с собой и сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить. Стоя с добродушным лицом, Эрудит делал вид, что не замечает ее волнения. Наконец, опередив свои слова робкой улыбкой, девушка нарушила тишину.
   – Ну, как ты поживаешь?
   – Как видишь, – ответил он, а сам подумал: «Что же теперь делать с Настей?»
   Нина заглянула ему в глаза и вздрогнула, не заметив в них выражения радости. Минутку помолчала.
   – Ты только в хате топишь, а в доме не протапливаешь?
   – Нет, я же в дом практически не захожу, мне и тут хватает места.
   – Стены отсыреют.
   – Уже отсырели. Ничего не поделаешь, уголь экономлю.
   – А готовишь сам?
   – Сам, а кто же мне будет готовить?
   – Тетя Вера уже не помогает?
   – Нет. Сколько можно? Вообще-то бывает. Когда выписываю в совхозе мясо, к праздникам, и отдаю ей, тогда она нас с Генкой котлетами кормит. Но и выписывать уже не хочется, я директору тоже надоел, наверно.
   – Никому ты не надоел и нечего стесняться. Когда будешь свою скотину держать, тогда другое дело, а пока радуйся, что директор не отказывает.
   Они вновь помолчали.
   – Почему ты мне не писала?
   – Ты сам прекрасно знаешь, почему.
   – Извини меня за мою глупость.
   – Не извиняйся, мы оба виноваты. Давай забудем об этом, – сказала она и незаметно вытерла слезинку.
   Эрудит ожидал, что она еще скажет, но Нина больше не произнесла ни слова. Она опустила глаза и рассматривала свои руки.
   – Нина, скажи, к тебе, наверное, кто-нибудь подбивал клинья, пока я был в армии?
   – Мне как-то все равно. Ты же видишь, я ждала тебя.
   – И за два года ни разу никто не проводил до дому?
   – Я ведь сказала тебе. Ты так спрашиваешь, как будто в чем-то меня подозреваешь. Какой ты, все-таки!
   – С чего ты взяла? Ничего я не подозреваю… Просто так спросил. – Его голос звучал безразлично: ни дружески, ни враждебно. – Неужели никто из наших пацанов не приставал к тебе со своей дружбой? В это трудно поверить.
   – Они же все почему-то боятся тебя, знают, наверное, что ты можешь морду набить. Тем более мне никто не нужен. А для приставания тоже надо повод дать. Больше не спрашивай меня об этом.
   – Почему?
   – Так…
   Эрудит улыбнулся.
   – Мне же надо как-то высказать свою ревность, а то подумаешь, что разлюбил.
   Он сделал шаг, опустился на колени, взял ее ладони и, глядя снизу вверх, трогательно улыбнулся. Нина посмотрела на него.
   – Чему ты улыбаешься?
   – Улыбаюсь? Я и не заметил.
   – Вспомнил что-нибудь забавное?
   – Нет. Просто радуюсь, что мы с тобой снова вместе.
   – Только твоей заслуги в этом нет, – просветлев, искренне сказала девушка.
   – Мог бы понять меня. Думаешь, мне тогда не обидно было. Если бы ты знал, как это обидно…
   – Видишь? Ты опять за свое.
   – Что значит: «опять за свое»? Что ты хочешь этим сказать?
   – Я хочу сказать, что сейчас снова поссоримся.
   – Ах, вот как? Тебе понравилось мучить меня.
   Эрудит не понял, шутит она или всерьез, так грустны были ее глаза. Ему показалось, что она вот-вот расплачется, поэтому произнес:
   – Я соскучился по тебе. Сильно, сильно.
   Нина какое-то время молчала, осознавая смысл сказанного. Казалось, она повторяет про себя его слова. Затем сжала его пальцы и улыбнулась. Эрудит встал и, глядя в лицо, которое от ее милой и такой доверчивой улыбки стало еще очаровательней, ласково поднял ее с табуретки, обнял и стал беспрерывно целовать. Она тоже обвила руками его шею. Силы внезапно оставили ее, и она зарыдала, зарыдала так, как будто все дни и месяцы горькой разлуки внезапно превратились в одно большое горе. Эрудит ощущал соленый вкус слез на ее губах.
   – Ну, хватит, всю зацеловал, – улыбнувшись сквозь слезы, произнесла она.
   – Я пойду.
   Эрудит оделся и пошел ее провожать. По пути он рассказал, что сейчас готовится к вступительным экзаменам и примерно в течение месяца они пока не смогут встречаться. Нина запротестовала, разговорившись и осмелев, выразила свое недовольство:
   – Ты сам не ам, и другим не дам. Если я тебе не нужна больше, так и скажи.
   Но ему удалось убедить ее. Рассердившись и обидевшись, она все-таки смирилась. А после, продолжая, как и в прошедшее время, обливать ночами свою подушку безутешными слезами, сильно об этом сожалела.
//-- * * * --//
   Эрудит не обманул Нину, он действительно готовился к экзаменам, только причина отсрочки их встреч под луной была, конечно же, не в этом. Теперь занятия для него стали всего лишь хорошим поводом каждый вечер видеться с Настей. Всякий раз она угощала его чаем. Не желая быть иждивенцем, он приходил к ней то с пачкой чая, то с печеньем или кульком сахара. Ничего другого в магазине не продавалось, разве что макароны. Но ходить на свиданье с макаронами…
   В этот раз он шел к Насте с пачкой грузинского чая и плоскогубцами. У Насти на сапоге разошлась «молния», и она попросила отремонтировать. Было зябко, ветрено. Но Эрудит даже не замечал ненастной погоды. Кто обращает внимание на холод или ветер, когда, еле дождавшись вечера, нетерпеливо спешишь к своей ненаглядной? Тогда всякая погода – благодать. Подходя к Настиному дому, он обычно немного волновался. И теперь ощутил некоторое беспокойство. Настя встретила его в легком желтеньком халате с большими пуговицами и очень большим вырезом на груди. Под ним белела прозрачная блузка: «Вот хорошо, желтый цвет успокаивает. Вероятно, с этой целью она его и надевает», – подметил он, с трудом оторвав взгляд от выреза на груди.
   – Hello!
   – Hi! Сейчас мы будем писать друг другу короткие записки, – сходу начала хозяйка, радостно улыбаясь.
   – Нет, давай сначала отремонтирую сапог.
   Сказав это, Эрудит положил пачку чая на стол и принялся за дело. Черные сапожки были начищены до блеска, но очень изношены: каблуки стоптаны, носы сбиты и облуплены. Он взял в руки тот сапожек, у которого «собачка» висела на одной стороне голенища, сдвинул ее, вставил зубчики и аккуратно поджал плоскогубцами. Попробовал провести «собачку» кверху – зубчики сцепились. Он вернул ее вниз и сказал:
   – Давай испытаем.
   – Ну, давай, – с пониманием улыбнулась Настя и подставила свою ножку.
   Это была действительно ножка, как у Золушки: ровная, маленькая. Самообладание покинуло Эрудита. Он взял ее в руки и погладил.
   – Ну-ну-ну! Не балуйся! – засмеялась Настя и нисколько не обиделась.
   При этом она сунула свою ножку в сапог. Эрудит застегнул «молнию». Все получилось.
   – Какой ты мастер! – благодарно произнесла Настя.
   – Это ненадолго, опять поломается.
   – Ну и пусть, на следующий год новые куплю.
   Потом Настя усадила Эрудита в кухне, сама ушла в зал, и они стали писать друг другу послания на английском языке. Роль почтальона исполнял Эрудит. Ему требовалось больше времени на сочинение каждой записки, поэтому, ожидая, Настя еще и книжку читала. Записки, конечно, получились любовными.
   В тот вечер они чай не пили. Увлеклись своими записками и не заметили, как наступила полночь. Посидели еще немного на диване, поговорили о Настином соседе Митьке Дятлове, который нигде не работает и совсем спивается. Вид у Насти был веселый, хотя глаза ее уже слипались. Она, как обычно, похвалила Эрудита за его хорошие способности и они распрощались.
//-- * * * --//
   Утром Эрудит проспал, а хотел встать пораньше, чтобы успеть на автобус. Настины стоптанные сапоги не понравились ему, и ночью он решил съездить в Семикаракорск, купить новые и сделать девушке подарок к Восьмому марта. Как раз была суббота. И так думал Эрудит, и так. Каждый месяц он откладывал с получки по шестьдесят рублей и накопил четыреста двадцать рублей. За оставшееся до поступления в институт время, по его расчетам, должно получиться еще столько же. Итого восемьсот сорок. А на взятку нужно не менее полутора тысячи. Поэтому он наметил продать свой мотоцикл рублей за семьсот. Тогда нужная сумма набиралась. «Сколько же стоят хорошие сапожки? – ворочаясь с боку на бок, размышлял он. – Может, рублей сто. Ничего выкручусь. Буду ежемесячно откладывать по семьдесят пять рублей. Весной наловлю рыбы, кому-то огород вспашу – с голоду не умру. Может, договорюсь с бригадиром поработать в полторы смены».
   Наспех умывшись, он оделся, достал из заначки под матрацем сто рублей и поспешил на трассу ловить попутку. На улице подморозило. Сначала он расстроился, что проспал, но машину поймал быстро, и настроение к нему вернулось. Добравшись до автовокзала, он дождался городского автобуса, доехал до Третьего переулка, вышел и направился на улицу Ленина, в универмаг.
   В универмаге – квадратном двухэтажном здании со сплошными большими окнами по всему фасаду – происходило столпотворение. Эрудит хотя и знал, что в нем всегда очереди, но такого не ожидал. Оказалось «выкинули» постельное белье, а рядом давали детские рубашки. Возле обувного отдела тоже толпились люди, за мужскими носками. Их, бесправных и униженных, с презрением обслуживала лютая продавщица, она то и дело огрызалась, чтобы без очереди не лезли. А люди все равно лезли, потому что всем нужны были мужские носки.
   – В одни руки – две пары, – рыкнула лютая старушке, которая протянула ей смятую десятку и плаксиво умоляла:
   – Доченька, мы с дедом на пенсию живем, у спекулянтов покупать не на что. Дай мне три пары.
   Эрудит попытался протиснуться поближе к прилавку, но женщины сомкнулись перед ним плотней, и со всех сторон стали кричать:
   – Куда ты прешь на живых людей?
   Сзади кто-то надавил на спину Эрудиту. Он попятился в бок и оглянулся: вытаращив глаза в потолок, тяжело дыша и сопя, сквозь толпу проталкивался ветеран с посохом и пустым трехлитровым бидоном в поднятой руке. Зажав бидон под мышкой, он вытер освободившейся рукой свой рот и громко спросил:
   – Кто последний?
   – Не последний, а крайний, – недовольно отозвалась так же громко женщина из толпы. – За мной вставай!
   Ветеран оказался веселым человеком и пошутил:
   – Хороший сосед в очереди тот, который стоит сзади.
   – Правильно, – ответила ему женщина, – а хорошая соседка та, которая стоит спереди.
   Меж ними сразу же завязалась беседа. Ветеран сначала узнал, чего дают. Потом гневно рассказал о том, что с пяти часов утра простоял в очереди за молоком, и зря. Не досталось ему.
   – Как же? Вам должны давать молоко без очереди, – поддержала его соседка.
   – Нам пули в лоб без очереди раздавали на фронте. Мне одна досталась в ногу. А молоко без очереди дают только тем, у кого грудные дети. Раньше там другая торговала, у нее на всех хватало, а эта в бочке оставляет для своих. Хотел я ей в рожу сунуть бидоном. В следующий раз точно суну.
   – Ой, молоко-то у них, одно название, пополам с водой, – успокоила его соседка. – Лучше на рынке купить, пусть дороже, зато настоящее.
   Протягивая через прилавок руку с покупкой к недосягаемой продавщице, женщина в ондатровой шапке вздумала скандалить.
   – Ты мне не тот размер подала, – неистово надрывалась она. – Мне надо двадцать седьмой, а ты двадцать пятый всучила.
   – Надо говорить, а не мычать, – отреагировала продавщица. – Иди отсюда!
   – Быстро пересчитав монеты и бросив их куда-то вниз, добавила: – Хамка!
   Скандальная женщина не успокаивалась. Тогда продавщица выхватила из ее рук носки и швырнула ей в лицо другие.
   Со второго этажа повалили неудачливые покупатели, им чего-то не досталось. Потные лица их выглядели безутешными. В это время девушка с тяжелой сумкой в руке, стоявшая за носками, не выдержала и вышла из очереди.
   – Не хватало еще торчать тут целый день, – проговорила она сама себе, пробираясь сквозь толпу. – Здесь девушка стояла, – сказал он, – я вместо нее.
   Народ поверил и не прогнал его.
   Тут в руках продавщицы откуда-то появилась коробка шоколадных конфет.
   – Мари-ин, раздваивая букву «и», протянула она, – иди-ка сюда.
   Марина – продавщица из соседнего отдела – долго ждать себя не заставила. Она бросила на полку рубашку, вышла из-за прилавка и, ретиво отшвыривая локтями покупателей, пробилась к обладательнице коробки. Вытирая руки о халат, дважды провела ими по своим бедрам, взяла двумя пальчиками шоколадную конфету, сунула ее в рот и тут же облизала пальцы. То же самое сделала и лютая продавщица. Пробуя конфеты на вкус, они, одинаково закатив глаза, жевали их, причмокивали и одновременно разговаривали.
   – Мой козел вчера опять нажрался как свинья, – сказала лютая продавщица. – Им на мясокомбинате премию выдали к Восьмому марта, теперь всю неделю праздновать будет, сволочь, пока трястись не начнет.
   – Твой хоть пьет, да мясо домой несет, а от моего дурака ни копейки не дождешься. Вот достался: ни рыба, ни мясо. Никогда денег нет, а на водку – находит. Теперь вот с кумом схлестнулся, оба не просыхают. Если б я не торговала, не знаю, как бы и жили. Эх, и завидую я на твоего, уж такой он пронырливый, прямо повезло тебе.
   – Чужой муж всегда лучше, – с удовольствием причмокнув, подметила лютая.
   – Не правда, что ли?
   – Пожила бы ты с ним, я б поглядела. Зря говорить не буду, тащит домой все живым и мертвым, без мяса не сидим. Зачем же я за него выходила? Но гадина, каких свет не знает. Пока трезвый – слова не вытянешь, и делает все, что не заставлю. А как в рот попадет – становится бешеным, ничем не угодишь. Страх один. Не дай бог, оторвется пуговица или увидит, что посуда грязная. Вот уж орет, мама дорогая! А я назло ему ни к чему не прикасаюсь. Сроду не люблю ни пуговицы пришивать, ни гладить, ни посуду мыть. Дура, что ль? В служанки к нему не нанималась. Пусть орет, быстрей подохнет. У них вся порода такая. Ненавижу их всех, особенно мамашу его. Вот уж ведьма тоже, никогда довольной не бывает. Напоет ему, напоет, что я и неряха, и руки у меня не тем концом приставлены, он потом напьется и прыгает вокруг меня, как блоха, весь из себя выходит. А свекрови – вместо цирка. Ты не поверишь, один раз пришла к нам, и начала примеры приводить, как она за своим мужем ухаживает: и рубашечки она погладит, и утром покормит его, и сигареты, видишь ли, купит. Это она намекала, мол, вот такой настоящая жена должна быть. Я слушала, слушала, обозлилась, схватила ее за волосы и выволокла на улицу, все космы повыдергивала. На всю жизнь запомнит, как учить меня. Я сама научу кого хочешь. Пусть скажет спасибо, что дрыном по хребту не огрела, а могла бы, за мной не заржавеет.
   С тех пор она близко к нашему дому не подходит. Как бы еще этого козла от друзей отвадить, чтоб не пил, да не дурел. – Она затолкала в рот конфету, облизала пальцы и, вздохнув, задумчиво сказала: – Видать, на роду мне написано – терпеть. – И в ее закатившихся глазах появилась несказанная грусть.
   – Как наш кум, он тоже дуреет, когда налижется, – продолжила разговор Марина. – Его Ленка уже сколько раз вещи собирала, но он дверь запирает, не пускает ее, грозится, что убьет. А лупит – живого места на ней нет.
   – Ой, что ты ее защищаешь? Ей так и надо, она ни одного мужика не упустит, лишь бы кто пальцем поманил.
   – Я знаю. Вот ведь как бывает, вроде порядочный человек: и умный, и работящий, а не повезло ему с женой. У него любовница есть, ты знаешь ее, Жанка Василенко. Ни кожи, ни рожи, посмотреть не на что, а строит из себя не знай кого. Ох, и профура! Успевает и мужу изменять, и любовнику, с каким-то начальником из горисполкома. Кум ее постоянно лупит, синяки под глазами не успевают сходить. Но ей хоть бы хны. Дрожит, оправдывается и тут же все забывает. По-моему, кум только из-за жены да из-за нее и пьет.
   Но я его все равно уважаю. Когда просит у меня на похмелье, не отказываю, всегда даю. Потому что он сам по себе человек интересный, с ним и поболтать есть о чем, и вообще. Не то, что мой дурак.
   – Чего же он за женой не следит? – с ехидным выражением на лице спросила лютая.
   – Как же, за ней уследишь… Когда ей невтерпеж, она специально подпаивает его и как только он заснет, смывается из дому.
   – Позор-то какой. А твой, случайно, не спит с ней? Ты смотри. Что за кума, если под кумом не была?
   – Пусть только попробует, ноги обоим переломаю. А с чего ты это взяла?
   – Просто так, они часто вместе за вином в магазин ходят. Я видела из окна, как она перед ним хвостом крутит. Сама не замечала, что ли?
   За дело кум ей мозги вышибает, – воспламенилась Марина. – Я ему сегодня устрою. Он у меня забудет к ним дорогу. – Тут она подавилась конфетой и сквозь кашель с негодованием выговорила: – Скотина! Вот скотина! – прокашлявшись, повторила она и в запальчивости запихала в рот сразу две последние конфеты.
   Очередь покорно слушала беседу продавщиц, сопереживала, некоторые даже вздыхали. А продавщицы не обращали на публику никакого внимания. Старушка, видя, с каким аппетитом они едят, проглотила слюнки и жалобно попросила:
   – Доченька, можа, подашь ты мне носочки-то. Дед, поди-ка, заждался. Он у меня лежачий, его покормить надо.
   – Отвали! – ответила ей лютая. – Чего лезешь? Я вообще-то с человеком разговариваю. Раз лежачий, нечего ему и носки покупать. У него, наверно, и ног-то нет? На что ты собираешься одевать их?
   Марина закатилась смехом, снова подавилась и закашлялась.
   Эрудит рассматривал полки с товаром. На них стояли только мужские резиновые сапоги и войлочные женские. Тогда он поинтересовался у женщины сзади, есть ли еще магазины, где продают сапоги. Та пожала плечами.
   – На Промышленную улицу попробуй съездить, в промтоварный магазин.
   Эрудит выбрался на воздух и не стал ждать автобус, пошел на Промышленную пешком. Минут через пятнадцать он оказался возле магазина промышленных товаров, который располагался в длинном здании на углу улицы. Возле магазина на обочине припарковался грузовик, от которого тянулась длинная очередь женщин: давали стиральный порошок «Кристалл». Эрудит задержался, размышляя, – не встать ли и ему в очередь. Он проследил, как быстро она продвигается. Вот из очереди вынырнула молодая женщина, унося целую упаковку. Все с завистью посмотрели ей вслед. Следующая, тоже с полной упаковкой, отделилась от очереди примерно через минуту. Эрудит прикинул, сколько времени придется ему стоять, и передумал.
   Спустившись с дороги, он обогнул женщину в телогрейке, которая штыковой лопатой долбила лед на тропинке, и вошел в магазин. В зале возле прилавка переминались с ноги на ногу в какой-то подавленной тоске мужчина и женщина, вероятно, муж и жена. Они ничего не покупали, просто стояли, как привязанные, и все. Весь персонал магазина состоял из одной заспанной продавщицы в очках, которая при виде Эрудита зевнула и отвернулась в сторону. На полупустых ужасающе пыльных полках – только ряды резиновых сапог, калоши и войлочные бурки, точно такие, как в универмаге.
   «Не случайно она тут растосковалась» – подумал Эрудит. Подошел поближе к прилавку и спросил:
   – У вас есть женские сапоги?
   Продавщица, прикрывая рот рукой, протяжно зевнула и сказала:
   – А как же? – Взяла с полки войлочные бурки, поставила их на прилавок Эрудиту под нос. – Вот, «прощай молодость», по двадцать четыре рубля.
   – Эти я и сам вижу, – сказал он. – Мне надо красивые, кожаные.
   Продавщица окинула его взглядом, как человека, которого она терпеть не может, и приготовилась огрызаться. Но Эрудит ничего больше не сказал, и ей придраться было не к чему. Она отвернулась и стала с безразличьем смотреть на скучающую пару. У Эрудита в груди закипело. Выждав пару минут, он сдержанно спросил:
   – Скажите, пожалуйста, где еще можно купить сапоги?
   – В универмаге, – с неприязнью ответила она.
   – В универмаге я уже был. Там тоже только «прощай молодость».
   – Тогда на Пятнадцатом переулке. Но туда можешь не ездить. Думаешь, там приготовили для тебя?
   Эрудит так не думал, но все же решил на всякий случай съездить, посмотреть. Перед уходом спросил:
   – Мне интересно: у вас вообще-то бывают хорошие женские сапожки?
   Непринужденно облокотившись на прилавок, продавщица отмахнулась рукой, показав тем самым, что не хочет тратить время ни на него, ни на пустые разговоры.
//-- * * * --//
   Он вышел из магазина, придержал стеклянную дверь ногой, хотя желание было хлопнуть ею со всей силы, так, чтоб стекла разлетелись вдребезги. Опять обогнул женщину в телогрейке, которая, сменив лопату на веник, выметала им с тропинки раскрошенный лед, и направился на остановку. По середине дороги в синих галифе с лампасами и в старом солдатском бушлате мыкался пьяный. Забыв обо всем на свете, он шел бог знает куда и самозабвенно горланил:

     Когда я на почте служил ямщиком,
     Был молод, имел я селе-едку,
     И крепко же, братцы, в совхозе одном
     Любил я в ту пору моло-одку.

   Невдалеке от остановки по крутому берегу Старого Дона поднимался семикаракорский поэт Борис Куликов. Высокий, в черном пальто нараспашку, меховой шапке, из-под которой торчал вороной чуб, и с длинным шарфом в красную клетку на шее. Сзади него карабкался еще какой-то мужик. Не поворачивая головы, Куликов горячо вдалбливал тому про жизнь. Эрудит угадал поэта, он знал его еще со школьных лет. Когда он был в пионерском лагере «Солнышко», там проходил вечер поэзии, на этот вечер был приглашен и Куликов, он читал со сцены свои стихи. Эрудит тоже писал в детстве стихи, и хотел тогда показать их настоящему поэту, но постеснялся подойти к нему. Одно стихотворение, которое он хотел показать, начиналось так:

     «Равновесье небес не нарушено,
     Только лес незаметно исчез.
     Я хотел этот мир сделать лучше, но
     Повзрослел и спустился с небес…»

   Эрудит уже тогда считал себя взрослым: сироты быстро взрослеют.
   Увидев пьяного, Борис Куликов громко пробасил:
   – Вот кому сегодня хорошо и весело. – Он расставил ноги и, обращаясь к пьяному, грубым хриплым голосом прокричал: – Иди сюда, казак!
   Судя по штанам, пьяный действительно выглядел как казак. Может, он таковым и являлся, а может – нет. Услышав голос поэта, сомнительный казак встал как вкопанный, умолк, а голова его тяжело упала на грудь. Постояв так немного, он нехотя поднял голову, правой рукой снял казачью фуражку, приподнял ее и снова надел. Конечно, он узнал Куликова – его в Семикаракорске все знали, – но сразу не подошел, а еще постоял, покуражился, делая рукой перед своим лицом какие-то знаки. Затем двинулся на дорогу, наперерез близко ехавшему красному «жигуленку». Машина затормозила, а пьяный вальяжно прошагал перед самым капотом. Нервный водитель высунулся из кабины и стал орать благим матом.
   – Тихо, тихо! Пешеход всегда прав… пока живой, – заступился за нарушителя дорожного движения Куликов.
   Пьяный, остановившись у обочины, повернулся к водителю и обеими руками стал широко жестикулировать. Один из жестов означал: «А этого ты не хотел?» Второй был еще понятней: «Путь свободен, жми на педаль».
   Водитель обозвал его самыми последними словами, нажал на газ, и машина рванулась с места так, что колеса завизжали, а на асфальте возникли два темных следа от жженой резины. Пьяный с достоинством подошел к Куликову, тот сказал:
   – Хорошо поешь! Искусство любишь? Значит, будем говорить об искусстве.
   – Ты, вообще-то, можешь разговаривать? – засомневавшись в дееспособности казака, задал поэт вопрос.
   В ответ пьяный только пробурчал что-то невнятное и полез к нему целоваться. Куликов кое-как отстранил его рукой и понимающе произнес:
   – Не можешь. Вот видишь, уже и говорить не можешь, а все поешь. Такие мы веселые люди! – И, положив руку на плечо своему приятелю, который выглядел старше поэта лет этак на десять, он громогласно спросил:
   – Шурик, у нас водка осталась?
   Шурик выпрямился, нахмурился и с глубоким вздохом произнес:
   – Как сказал Леонард Джевецкий, для одних жизнь начинается после сорока лет, для других – после ста граммов.
   Куликов, усмехнувшись в усы, дружелюбно возмутился:
   – Только не надо экстраполяций в классику.
   Тогда Шурик молча засунул руку за пазуху, достал оттуда бутылку «Столичной» и подал ее поэту. Тут же в руках Шурика, как у фокусника, появился большой граненый стакан. Он отдал и его. Поэт зубами открыл бутылку, налил неполный стакан и вручил его пьяному.
   – Держи!
   Тот выпил, крякнул и полез целоваться опять.
   – Целоваться будешь дома со своей женой, – сказал ему Куликов и повернул его лицом к дороге.
   Пьяный сосредоточился, с первой попытки сделал шаг и снова запел:

     По Дону гуляет, по Дону гуляет,
     По Дону гуляет пермяк молодо-ой…

   Все это время Шурик больше не проронил ни слова. Он просто стоял, глядя в неопределенную перспективу: ни веселый, ни грустный; ни уставший, ни бодрый. С первого взгляда он производил впечатление солидного мужчины – выше среднего роста, хорошо упитанный, с выдающимся вперед животом. Его седоватые волосы разделялись пробором посередине головы. Влажные губы не имели четких очертаний, нос широкий, приплюснутый, подбородок нераздвоенный. Густые брови торчали щетиной и занимали часть широкого лба, цвет глаз под припухшими веками был неопределенным. Одет он был в серое полусуконное пальто с воротником, слегка помятое, однако нестарое и чистое.
   Увидев этого человека посередине Дона сидевшим с удочкой в руках перед продолбленной во льду лункой, вы приняли бы его за рыбака. Сейчас же он стоял на берегу и без удочки, поэтому сравнивать его с рыбаком никому не могло даже прийти в голову. Точно так же никто не додумался бы сравнивать творчество Бориса Куликова и Владимира Маяковского. Реформатор поэтического языка в каждой строчке своих стихотворений очень часто писал всего по одному слову, а Борис Куликов – как положено, всегда по три-четыре, иногда и больше. Однако ж внешнее сходство меж ними имелось разительное. Владимира Маяковского Эрудит не видел ни разу, но представлял его именно таким.
   Он стоял на остановке и смотрел на ноги всем проходящим мимо женщинам и девушкам. На последних иногда заглядывался, и внимание его ненадолго отвлекалось. И всякий раз он легко переводил взгляд пониже, на сапоги. Оказалось, что многие из них, даже молоденькие девушки, ходят в войлочных бурках. Однако некоторые щеголяли в изящных сапожках с элегантными бляшками и застежками. Именно в таких сапожках малинового цвета подошла к остановке уставшая женщина. Она поставила на снег довольно объемную сумку с мясом, прикрытым газетой, которая размокла и расползлась. Эта женщина работает на мясокомбинате, предположил Эрудит, где украла мясо и, вероятно, теперь несет продавать. Он невольно задержал свой взгляд на сумке. Женщина заметила это, и на лице ее выразилось желание к общению.
   – Продаете? – спросил Эрудит.
   Женщина подошла поближе и доброжелательно сказала:
   – Продаю. Покупай, сегодня одна вырезка. Будешь брать?
   – Нет.
   – Да ты возьми хоть пару килограммов, недорого отдаю.
   – Я бы всю сумку купил, если бы деньги были, – признался он честно. – А у меня денег только на сапоги. – Далее он частично приврал. – Вот пообещал жене подарить на праздник хорошие сапожки, и всю голову изломал: не знаю, где их купить.
   – Повезло твоей жене, – рассудила она. – Такие заботливые мужья – редкость. – Взгляд у женщины был добрый. Она подумала и спросила: – Ты в «Стимул» не заходил?
   – Нет.
   – Тебе туда надо. Там под семечки продают, но можно договориться и за деньги. С переплатой, конечно.
   – А где он, этот «Стимул?»
   – В центре. Не знаешь, что ли? Прямо напротив райкома партии.
//-- * * * --//
   Магазин «Стимул» Эрудит нашел без труда. Продавщица, модно одетая молодая девушка с соблазнительной фигурой и наглым лицом, сходу оценила вошедшего покупателя. По всему было видно, что он ей понравился. Его и без того широкие плечи в меховой зимней куртке выглядели могучими, внешность располагающей и приятной. Ладно скроенный, с красивой, правильной формы головой и густыми темными волосами. Эрудит зимой часто ходил без шапки, без головного убора был и на этот раз. Привлекло продавщицу и его смелое лицо. Она взглянула на него с достоинством, подчеркнув тем самым свое превосходство и особое положение, но улыбнулась.
   В этом магазине глаза Эрудита разбежались: на уютных полках все блестело и сияло. Блеск этот исходил и от шикарных сапожек, в самом центре грациозно и царственно возвышающихся над прочим товаром. Эрудит чрезвычайно обрадовался. Однако радость его была недолгой.
   – Исключительно только под тыквенные семечки, – бескомпромиссно проинформировала продавщица, и лицо ее стало еще наглее.
   Положение сложилось отчаянное, он не знал, что делать и молча смотрел на полки, а продавщица, приняв гордый вид, поджала тонкие губы, отчего слабые синие круги и едва обозначенные мешки под ее глазами проступили явственней: «Видать, ночи твои неспокойные, – определил Эрудит. – Тут весь «шумел камыш» на лице. – И подумал: Константин Мелихан, вероятно, про такую сказал: «Ей нравились только непьющие, а она нравилась только пьяным».
   В Эрудите проявлялся интерес к сущности гулящих женщин, «дешевок», как называл их его друг Борька Лагунов. Не грязных, пропитых проституток, а молоденьких и смазливых. Легкость доступности их возбуждала в нем интригующие фантазии, желание испытать наслаждение от угарных оргий, являющихся непременным предметом обсуждений пьяных компаний своих друзей.
   Сам он не пил и не курил, но пьяных компаний не сторонился – любил поболтать с подвыпившими друзьями, потравить анекдоты, посмеяться. А все друзья его были молодыми коммунистами или комсомольцами. На партийных или комсомольских собраниях они, в основном, обсуждали, поддерживали и одобряли очередные пленумы ЦК КПСС, горячо выступали за социалистическое соревнование под девизом: «Ни одного отстающего рядом!» Когда же собирались за бутылкой самогона, сначала вели разговор о работе, а подвыпив, дружно переключались на проституток. От врожденной рассудительности Эрудита не ускользала двойственность ощущений рассказчиков о своих похождениях. С одной стороны, «снять и отодрать сучку», которая «все умеет» – чуть ли не подвиг; с другой – отвращение к похотливой чувственности «выносливых тварей», с фальшивым радушьем торгующих своим телом. Зная, что часть этих историй всего лишь выдумки, рассказываемые для самоутверждения, для поднятия собственного статуса в глазах друзей, а в большинстве случаев – просто для хохмы, Эрудит не принимал их всерьез и вместе со всеми только посмеивался.
   И все же эти истории почему-то создавали почву для сомнений в порядочности женщин. Почему – объяснить он не мог. Возможно, потому, что безнравственность проституток в нем проецировалась на всех женщин, создавая представление о них всего лишь как о товарах с соответствующими потребительскими качествами. Сложившийся со школьных лет образ женщины-труженицы, женщины, преданной мужу, своим детям, движимой чувством долга и добросердечием, поступающейся всем ради своей семьи, в его сознании размывался. В нем не было уже абсолютного восприятия девушки, как неизъяснимого создания целомудренной чистоты, романтично мечтающей о возвышенных чувствах. Он начинал видеть в женских нравах откровенную расчетливость, эгоистические намерения, какую-то хитрость и изворотливость.
   Он ни разу не соприкасался с «дешевками», но предвосхищение еще не испытанного им наслаждения от их «умения» постоянно подталкивало его к этому. И вряд ли устоял, если бы не существовало опасности заразиться от них СПИДом, сифилисом или еще какой заразой. Соблазн велик, но какой риск… К тому же, несмотря на свои мужские желания, проститутки все же вызывали в нем настолько сильное отвращение, что не учитывать этого тоже было нельзя. Отношения с ними ему представлялись низменными и гадкими. Он мысленно рисовал себе тоскливое ощущение после их интимных услуг, отвратительный осадок в душе, ущемляющий собственное достоинство. Поэтому в нем преобладало стремление к близости с женщиной любимой, желанной, необыкновенной, каковой являлась его милая Настя.
   – О чем думаем? – спросила продавщица.
   – О сапогах.
   – Чего о них думать-то? Неужто так припекло и захотелось?
   – Я поскромничал: о вас я думаю. Вы такая интересная.
   – Ты или покупай, или вон выход. Как хочешь. И попрошу без комплиментов. Если тебе что-то нужно, говори серьезно.
   – А что, я шучу? – ответил Эрудит. – Я сказал очень серьезно. Вы, в самом деле, интересная.
   – Да уж куда там.
   – Слушайте, мне позарез нужны сапожки. Без семечек никак нельзя?
   – Ты что, с Урала?
   Эрудита передернуло от ее наглости, он был готов взорваться, но стерпел.
   Вот они, сапожки, на расстоянии вытянутой руки, а не возьмешь. Столько времени, столько мороки, – и все напрасно. Эх, ничего не получится, ничего. Ведь могут же люди из глотки выдрать, а он ни на что не способен. Отступать нельзя, надо что-то предпринимать, других вариантов нет. Что в этом случае сделал бы, например, Остап Бендер? Обманул бы. Он врал напропалую, безбожно, обманывал всех подряд без зазрения совести и в результате достигал своей цели. В этом не только его успех, в этом успех любого авантюриста.
   Продавщица что-то еще съязвила, но он, погрузившись в размышления, не услышал ее. И не зная, чего наврать, полушепотом спросил:
   – Мы можем поговорить начистоту?
   – Допустим, – ответила она с небрежной ухмылкой.
   – Я не просто так зашел, – оглянувшись на дверь, сказал он, – у меня к вам есть дело. Не знаю, договоримся мы или нет? Только это между нами, хорошо?
   Продавщица напряглась, заморгала глазами и тоже тихим голосом спросила:
   – Что за дело?
   Эрудит снова оглянулся на дверь.
   – У меня есть сто двадцать килограммов тыквенных семечек.
   – Ого! Где ты столько взял?
   – Я работаю в совхозе «Заречный» агрономом, вот и запасся. А куда девать их – не знаю. Думал, думал и решил предложить вам. Что вы скажете? Только надо все уладить так, между нами. Об этом никто не должен знать.
   – В принципе, можно, – с неожиданной легкостью сказала продавщица. – Привози. – Она быстро смекнула, какой навар поимеет. – Только имей в виду, они у тебя ворованные, я просто так рисковать не собираюсь.
   – Цену сама назначишь, надеюсь, и меня в обиде не оставишь.
   – Ты хочешь деньгами получить?
   – Если можно.
   «Так еще выгодней», – прикинула продавщица и, как бы делая одолжение, сказала:
   – Там посмотрим. Когда привезешь?
   – Мог бы хоть завтра, но есть одна проблема. Я через два дня уезжаю во Францию, не хочу рисковать перед загранкомандировкой. Сама знаешь, у нас из-за любой мелочи могут запретить выезд за границу.
   – Во Францию? Зачем? – недоуменно и с большим интересом спросила она.
   – Это по линии Министерства сельского хозяйства. Я не один еду, в составе делегации передовиков. Будем у них на Елисейских Полях внедрять передовой опыт выращивания винограда.
   – А зачем же тебе сапожки? Жену с собой берешь?
   – Я не женат. В следующую субботу у сестры свадьба, она замуж выходит. Пообещал ей красивые сапожки подарить и вот оказался в такой ситуации. Я из-за границы вернусь только через полмесяца, а свадьба на этой неделе, понимаешь, в чем дело, – заглянув продавщице в глаза, сказал он. – Она у меня такая хорошая, плакать будет. Я бы из Франции ей привез, но дорога ложка к обеду. А вообще-то, нам сказали, что оттуда можно вывезти чего угодно, ограничение только в весе – не более сорока килограммов. Мне самому этот импорт не нужен, если мы с тобой наладим дружбу, думаю, договоримся. Не плохо бы продать все через магазин. Дело-то выгодное, так ведь?
   – Да. Обязательно приноси.
   – Конечно, для чего же я все это рассказываю?
   Он в третий раз оглянулся на дверь, затем показал рукой на коричневые сапожки и спросил:
   – Вот эти сколько стоят?
   Продавщица взяла один сапожек в руку и, к удивлению Эрудита, заговорила по-человечески: голос ее был все так же неприветлив, но интонация и выражение лица изменились.
   – Эти – семьдесят шесть рублей. Итальянские. Натуральный овечий мех, с нарезным каблуком, высокие, до колен, на замочке.
   Эрудит полез в карман, достал деньги и положил их на прилавок.
   – Вот сто рублей, без сдачи.
   Продавщица отодвинула деньги.
   – Ух, какой ты шустрый. Даже не торгуешься!
   – Потому что очень надо.
   – Ну, ладно, такому как откажешь? Сто пятьдесят.
   – Я завтра утром приду, сейчас у меня больше нет денег, – сказал он и, окинув восхищенным взглядом ее фигуру, любезно распрощался.
   На другое утро они еще раз обговорили предстоящую сделку по поводу семечек и товара, который Эрудит привезет из Франции, и уже улыбались друг другу, как давние друзья. Эрудит поспешил отдать ей деньги, она пересчитала их и танцующей походкой прошлась в темный дверной проем, ведущий в подсобное помещение. Быстро вынырнула оттуда с нарядной глянцевой коробкой, упаковала сапожки и обходительно поблагодарила парня за покупку. Итак, дело было сделано. Принимая из ее рук выстраданную ценность, он облегченно вздохнул, но радость свою скрыл. После этого зашел в магазин «Подарки», выбрал позолоченный перстень с рубином за двадцать семь рублей и купил его. Для Нины.
//-- * * * --//
   Эрудиту повезло, что Нина и Настя жили на разных улицах, более того – на противоположных концах хутора. Сам он жил в центре – на Школьной улице, Настя – на Песчаной, а Нина – на Садовой. Это имело очень большое значение, ибо вероятность попасться на глаза одной из них в ненужный момент практически сводилась к нулю. Если бы он вел иной образ жизни, то есть в один и тот же вечер наведывался к одной, а затем к другой, как иногда это бывает, такая география оказалась бы неудачной. В подобных случаях, безусловно, удобней, когда обе они проживают на разных улицах, но в одном конце хутора. Тогда риск влипнуть, очевидно, возрастает, зато сил и времени на преодоление расстояния, разделяющего их, затрачивается значительно меньше. Тот, кто испытал такое счастье, знает, как за вечер ноги устают, и каждый согласился бы лучше подвергнуться определенному риску, нежели промаршировать лишний километр, а то и два. В общем-то, ситуации складываются по-разному: кому приходится по вечерам бегать на дальние дистанции, кому – испытывать постоянный стресс. Но это уже как кому повезёт. Тут либо то, либо другое.
   Впрочем, когда любишь, никакие преграды не остановят. А выпутаться из любой ситуации можно, просто надо все делать с умом. Откровенно говоря, каждый крутится, как может. Рассуждать и советовать – все мастера, все умные, пока дело самого не коснется.
   Восьмого марта Эрудиту предстояло поздравить и Нину, и Настю, так что он тоже вынужден был побывать в один вечер у обеих. Нина жила ближе к нему, до ее дома примерно метров семьсот, а до Насти – около километра. Вечером он побрился безопасной бритвой, погладил брюки и белую в полоску рубашку, до блеска начистил кремом ботинки. К Нине пошел засветло. Поздравил ее с праздником, поцеловал и подарил ей перстень.
   Этот жест преисполнил ее неизъяснимым волнением и словно приковал к себе Эрудита; взволнованная, изумленная, она позабыла обо всем на свете. Она была просто без ума от подарка и, весело улыбаясь, приготовилась к продолжительной беседе. Когда же он сказал, что любит ее, но наука требует жертв, и что он даже сегодня не может прервать свои занятия, девушка сначала немного затужила, через минуту ее настроение совсем испортилось, потом она и вовсе встала в позу, выказывая свое недовольство его отношением. А еще через минуту перешла в открытое наступление. Эрудит понимал причину ее досады. Мягкий вариант развития события, на что он рассчитывал, не прошел. Опасаясь, что дело дойдет до истерики, он начал уговаривать ее:
   – Нина, ты чего? Мне в институт надо поступить, человеком буду. Тебе же лучше будет.
   – Ну конечно, это все твои отговорки, я тебе не верю, – упрямо твердила она.
   Он начал придумывать еще что-то, более убедительное и не смог. Помощь пришла с неожиданной стороны. Нина совсем разгорячилась и в запальчивости заявила:
   – Я тебе не маленькая девочка, придумываешь ты всякие отговорки. Все правильно, значит, так я тебе нужна. Никто не держит тебя, можешь идти на все четыре стороны!
   У Эрудита словно гора с плеч свалилась.
   – Ах, так! – сказал он и быстренько смылся. Нина всхлипнула, а Эрудит подумал: «Подождет, куда она денется».
//-- * * * --//
   Был уже поздний вечер, когда он пришел к Насте и вручил ей сапожки. Настя прямо ахнула – вот это подарок! Она сообразила, что такие дорогие подарки просто так, за красивые глазки, не дарят. Как понимать? Именно за красивые глаза как раз и дарят. Она стеснялась ходить в старых стоптанных сапогах, а как другие купишь, если денег нет, да и за деньги такие не достанешь. Долго крутила сапожки в руках, восторженно вскликивала от красивых каблуков, от пряжек на голенищах, оттого, что они итальянские, оттого, что они коричневые. «Вот уж умеет человек радоваться», – глядя на нее, думал Эрудит.
   Наконец она обула их.
   – Идут? – протопав на середину комнаты, спросила она и выставила ножку.
   – Нравятся? – спросил Эрудит.
   – Еще бы!.. Ты даже не представляешь, как нравятся. Такие теплые, такие мягкие. Импортные!
   Эрудит во все глаза смотрел на Настю. Девушка была прелестна. С каждым днем она нравилась ему все больше. Он ощутил страстное желание поцеловать ее и вообразил себе все, что могло за этим последовать. Такое желание у него возникало все чаще, но всякий раз, когда он уже был готов решиться на подвиг, она, словно догадывалась, меняла свое поведение и этим сдерживала его. А в этот вечер ее сияющее лицо подавало надежду. Но он был очень осторожен и боялся спугнуть Настю, как когда-то из-за своей поспешности спугнул белочку.
//-- * * * --//
   История была такая. В детстве, в летние каникулы, Эрудит ежегодно отдыхал в пионерском лагере «Солнышко». Об этом пекся сам директор совхоза Захар Матвеевич. Он не забывал о погибшем друге и считал своим долгом оказывать помощь его сыну. Лагерь располагался за Семикаракорском, на песчаном берегу Дона. С трех сторон его окружал лес. Эрудит часто бродил по лесу, любознательно обследуя овраги, тропинки и деревья.
   Пионервожатые не запрещали ему покидать лагерь в одиночку. Мальчишка вел себя как прирожденный лидер, и все считали, что на его здравый ум можно положиться. У Эрудита с детства характер был независимый, смелый. Пацаны смотрели на него как на вожака, хотя он никогда не командовал ими и лидерства своего не добивался.
   После шестого класса Захар Матвеевич так же вручил ему путевку в пионерский лагерь. Мальчику нравилось чем-нибудь угощать новых друзей, поэтому он привез с собой подсолнечные семечки.
   Заезд в лагерь – самый волнующий день. Всех распределили по отрядам: Эрудит попал в первый. Он отнес свою сумку в корпус, выбрал себе комнату, познакомился с «соседями». А после полдника, когда отряд был сформирован и все места забиты, хорошенькая пионервожатая в пышной юбочке, белой блузке, в красной пилотке и с пионерским галстуком на шее провела знакомство со всем отрядом. Все встали в круг, рассчитались на первый-второй. Первые остались стоять, а вторые вышли внутрь круга, встали напротив «первых» и стали проводить друг с другом интервью, спрашивая, как зовут, чем увлекаешься и прочее – у кого на что хватало фантазии. По хлопку пионервожатой все переходили к соседнему «оппоненту».
   Эрудит еще прежде заметил беленькую пухленькую девочку с голубоватосерыми глазами, румяную и свежую, как утренняя заря. Она сразу понравилась ему. И сама она заглядывалась на мальчика. Очутившись рядом с девочкой, он спросил:
   – Как тебя зовут?
   – Аня, – ответила она и задала вопрос: – Ты куришь?
   – Только когда выпью, – ответил он.
   Она шуточно всплеснула руками и засмеялась.
   Потом пионервожатая объявила, что до восьми часов – свободное время. Все побежали разбирать свои сумки, а Эрудит незамеченным ушел в лес. Он проверил все знакомые тропинки, овраги и полянки. Солнце уже опустилось, лучи его проникали сквозь ветки деревьев. Он остановился возле огромной сосны, решив повернуть обратно, в лагерь. И тут перед ним упал желудь. Не шишка, а желудь. Он удивился этому и поднял голову: на сосне возле дупла сидела белка. Ему захотелось разглядеть ее, но юркая зверюшка с пушистым хвостом нырнула в дупло. Он отломил от чернеющего поблизости трухлявого пня плоскую щепку, пристроил ее на сосновой лапе, достал из кармана горсть семечек, насыпал их и ушел.
   Эрудит постоянно размышлял. Все на свете интересовало, удивляло, поражало его. Он хотел знать, что это за штука – Вселенная, как она возникла и как устроена? Не мог вообразить, что такое бесконечность?
   Откуда взялись на свете люди? Каково их назначение? Вот и тогда он возвращался из леса и думал об этом.
   В тот же день на центральной аллее подняли флаг лагеря и разожгли костер открытия смены. Возле него пионеры-«старички» пели и танцевали. Чувствуя себя в лагере как дома, вместе с ними участвовал в концерте и Эрудит. Хотя концертная программа была заранее составлена и отрепетирована, он легко вписался в ее сценарий и быстро сдружился со многими мальчишками и девочками.
   На другой день во время конкурса картин из шишек Эрудит выбрал момент и также незаметно для всех исчез. Он нашел ту сосну и издалека снова увидел на ней белку. Она прилипла к стволу почти на прежнем месте и, казалось, дремала. Мальчик, не спуская с нее глаз, стал подкрадываться поближе.
   Когда до сосны оставалось метров десять, зверек стремительно отпрянул и скрылся в дупле. Эрудит проверил свою кормушку. Семечек на ней не было. Насыпал снова, отошел от сосны на семнадцать шагов и замер. Смена длится восемнадцать дней. Он рассчитал: если каждый день будет приближаться на один шаг, к концу смены окажется рядом с сосной. Белка выглянула из дупла, осмотрелась и настороженно спустилась к кормушке. Мальчик затаил дыхание. Она очень осторожно, то и дело озираясь, сгрызла все семечки.
   После этого Эрудит ежедневно прибегал к сосне и, как зачарованный, следил за ходом событий. Однажды, когда до сосны оставалось семь шагов, он решил взять с собой Аню и показать ей свое достижение. Девочка была на год младше его, окончила пять классов. По лагерю она ходила с игрушечным медвежонком и часто заразительно смеялась. А после дискотеки, на вечернем кругу, она каждый раз говорила: «День сегодня прошел плохо, потому что я утром проснулась не с той ноги».
   В лагере выпускалась стенгазета, которая называлась «Вымпел». В ней публиковались основные новости, происходившие в отрядах, например, результаты конкурсов, иногда – творческие произведения пионеров: стихи, маленькие рассказы. Эрудит тоже поместил в этой стенгазете свое стихотворение, оно, разумеется, посвящалось Ане, но об этом никто не знал. На него нашло вдохновение, и он не мог сдержаться, чтобы не выразить свои чувства возвышенным поэтическим слогом. Это было возмутительное стихотворение. Оно было о любви. В творчестве пионеров такие вольности считались недопустимыми, поэтому Эрудит с целью конспирации назвал его «Пионерский костер». Заголовок не отличался оригинальностью, смотрелся очень даже уместно, зато само стихотворение наделало во всем лагере переполох, потому что в нем присутствовало такое словосочетание, как: «Давай, милая…» Стихотворение было такое:

     Ночь июньская полной луной
     Лес, реку, все вокруг серебрит.
     На аллее под сонной сосной
     Наш костер пионерский горит.
     Звезды дремлют в мерцанье своем.
     Бесконечно они далеки.
     Давай, милая, песню споем
     Под журчанье безДОНной реки.
     Или лучше давай помолчим.
     Не плачь, не жалей, не зови.
     В этой теплой июньской ночи
     Молча выскажем чувства свои.

   Обычно, прежде чем «Вымпел» вывешивался на всеобщее обозрение, все материалы редактировала пионервожатая. На этот раз у нее не нашлось такой возможности, почему, точно сказать трудно. На следующий день, когда директор пионерского лагеря Владлен Артемович, жизнерадостный мужчина средних лет с дикторским голосом и строгим характером, проводил по этому факту личное расследование, он, в первую очередь, вызвал «на ковер» пионервожатую и долго беседовал с ней с глазу на глаз.
   Потом допросил прочих работников. Оказалось все настолько запутанным, что он ничего так и не добился. Сама пионервожатая заявила, что у нее не дошли руки до стенгазеты, потому как в тот вечер были срочные дела в городе; другие утверждали, что в то самое время видели ее вместе с новым инструктором по плаванию на берегу Дона; а третьи говорили, что видели, как она купалась, но не с инструктором, а с шофером.
   Владлен Артемович слыл руководителем строгим, требовательным, однако справедливым. Такое мнение о себе он подтвердил и на сей раз: не стал наказывать пионервожатую за упущение в идеологической работе с пионерами, но многозначительно потребовал от нее бросить дурную привычку купаться по вечерам с кем попало. Не то чтобы запретил ей купаться вообще, а доходчиво, в то же время категорично объяснил: где, когда, а главное, с кем можно купаться. И приказал стихотворение Эрудита заклеить другим, вырезанным из «Пионерской правды». Пионервожатая так и сделала. Помимо этого, она провела с Эрудитом воспитательную беседу и разъяснила, что писать стихи о любви шестиклассникам нельзя, и вообще, на темы любви положено вести разговоры только с седьмого класса и то в форме диспутов.
   Между тем еще утром того дня Эрудит повстречал в столовой Аню и с гордостью сказал, что посвятил ей стихотворение. В восторге она не стала даже завтракать, стремглав прибежала к стенгазете, прочитала стихотворение и переписала его в свой блокнотик. Вскоре весть о запрещенном произведении Эрудита облетела весь пионерлагерь, и об этой истории пошли разговоры. Анина подружка попросила почитать стихотворение и переписала его себе. Так о «шедевре» Эрудита стало известно всем. Ну, а раз стихотворение было запрещенным, все выучили его наизусть и вечером тайком уже пели под заунывные аккорды гитары. Друзья прониклись к Эрудиту еще большим уважением.
   Он же задумал сбежать в лес во время конкурса массового танца и стал искать Аню. Но оказалось, что был родительский день, к ней приехала мама и забрала ее. Возле флагштока Эрудит встретил пионервожатую. От нее он узнал, что Аня с мамой пошли куда-то гулять, а вернутся только через два часа. Так долго мальчик ждать не стал и пошел в лес один. Насыпав в кормушку семечек и остановившись перед сосной на определенном заранее месте, он затаил дыхание. Белка спустилась вниз, даже рассмотрела его, юркнула к кормушке и лишь по привычке озираясь, сгрызла все до одной семечки.
   И вот наступил предпоследний день конца смены. По традиции в этот день пионеры встречали рассвет. По радио ни свет, ни заря раздалась громкая музыка, пионеры проснулись и отправились в лес. Все разговоры в тот день велись, в основном, о самом печальном событии в жизни лагеря – о костре закрытия и выезде. Эрудит шел рядом с Аней. Она сказала шепотом:
   – День сегодня…
   – Начался плохо, ты проснулась не с той ноги, – подхватил Эрудит.
   – Нет, он начался хорошо, потому что я проснулась рано, и мы с тобой сразу вместе.
   Эрудит и в этот раз хотел взять ее на свое таинственное место, но не пригласил, решив, что белка может испугаться близко стоящего незнакомого человека. Отряд проходил невдалеке от той сосны, на которой жила белка. Эрудита так и подмывало улизнуть. Сделать это ничего не стоило, но ему приятно было находиться вместе с Аней. Рассвет они встретили вместе. После похода все засобирались на спевку, а Эрудит опять побежал в лес.
   Он стоял возле сосны и с трепетом ждал. Кормушку убрал, а семечки держал на ладони. Белка, спускаясь по стволу, то и дело пряталась за ветками, вела себя осторожней, чем вчера, и не спешила приближаться. Так он простоял почти полчаса, не шелохнувшись, только переводя следом за ней глаза. Интересно, решится или нет? Вдруг зверюшка осмелела и ожидаемое свершилось. Она притронулась своими лапками к его ладони, стала брать ими семечки и разгрызать их, выплевывая скорлупу. Эрудит смотрел как завороженный. Мальчику так захотелось погладить ее, что он не вытерпел и осторожно поднес к пушистому хвосту руку. Белка в мгновенье ока взвилась вверх и скрылась в дупле.
   В последний день, еле дождавшись окончания полдника, Эрудит прибежал к заветной сосне. Около часа простоял, глядя вверх, но белка так и не показалась. Какая досада, что не увидел ее на прощание. «Так оно и должно было случиться, – размышлял он. – Мне не хватило выдержки». Он попытался разобраться в случившемся. «Белке понравились семечки, но она очень осторожна и если бы почувствовала опасность, не спустилась бы к кормушке. Я всегда стоял неподвижно, поэтому она считала, что не рискует.
   Каждый раз, когда я приближался на шаг, она не замечала этого и постепенно привыкла ко мне, а когда я прикоснулся к ней, поняла, что я могу поймать ее, и испугалась. Теперь мое присутствие представляет для нее угрозу, поэтому она и прячется. Существовал ли другой исход? Нет, надо было время, чтобы она лучше привыкла ко мне».
   На костре закрытия Аня не отходила от Эрудита ни на шаг. Она не смеялась своим заразительным смехом и все допытывалась, почему он такой грустный. Ему же не хотелось ни о чем разговаривать. Он очень сожалел, что спугнул свою белочку.
//-- * * * --//
   Теперь Эрудит боялся вот так же спугнуть Настю. Она между тем, продолжая радоваться сапожкам, ощутила прилив нежности и подумала: «Какой он добрый».
   – Я тебе очень благодарна, – сказала она. Ее глаза засветились каким-то мягким, теплым светом. – Почему ты подарил мне такой дорогой подарок?
   – Разве сама не знаешь? – спросил Эрудит.
   – Нет!
   – Правда, не знаешь?
   – Как тебе сказать. Наверное, за то, что я тебе помогаю учить английский.
   – Нет. Просто ты нравишься мне, и мне приятно видеть, как ты радуешься.
   А сам подумал: «Как здорово быть богатым. Можно без всяких проблем подарить любую дорогую вещь кому захочется». С самого детства он испытал тяжелые удары судьбы, тяжелее которых не бывает. Ему довелось пострадать, испытать лишения, неизбежные для каждого осиротевшего ребенка, и втайне он всегда мечтал разбогатеть.
   Настя прошлась снова по комнате, остановилась перед ним, посмотрела на свои сапожки и сказала:
   – Теперь я их не смогу снять.
   Эрудит с простодушной поспешностью упал на колено и нетерпеливо проговорил:
   – Давай помогу.
   Настя закатилась смехом. Он с недоумением смотрел на нее снизу вверх, а она сквозь смех говорила: – Какой ты у меня находчивый. Я имела в виду, что они мне так понравились, что и не хочется их снимать.
   Эрудит приподнялся и улыбнулся своей оплошности.
   – Наверное, сегодня до утра не расстанусь с ними, и спать в них буду, – продолжила она.
   – А это еще зачем? – не оправившись до конца от своего нелепого поступка, спросил он серьезно.
   Настя опять залилась, утирая от смеха слезы.
   – Мне и в самом деле не хочется их снимать, – сказала она, все еще смеясь.
   – Знаешь что? Пойдем гулять.
   – Так ведь мы же того… зашифрованы, У нас – конспирация. Явку провалим.
   – А мы как партизаны. – Чего стоишь? Быстро одеваемся и – погнали!
   Девушка с веселой улыбкой сняла с вешалки свою куртку и опять поторопила так не желающего теперь выходить из дома гостя.
   – Пошли, пошли!..
   Погода изумила их неожиданной переменой: снег валил пушистыми хлопьями, как в новогоднюю ночь. Настя шла легкой походкой, вытянув руки перед собой и не глядя под ноги. Тысячи белых снежинок появлялись из темноты, кружились и опускались на землю, на ее ладони и длинные ресницы.
   – За нами хвост, – шепнул Эрудит, показав на человека в переулке, идущего в их сторону.
   – Делаем ноги! – сказала Настя, при этом протянула Эрудиту руку. – Ты меня держи, а то упаду еще.
   И они побежали.
   Этот кросс не входил в планы Эрудита, он представлял все иначе: сначала они с Настей посидят за столом, потом переберутся на диван, а там – как что получится. Но сейчас такая прогулка ему понравилась. Так приятно было бежать, ощущая лицом пушистые снежинки и держа ладонь радостной Насти. Остановились они лишь за хутором, когда оба выдохлись. Чуть не падая от усталости, они делали по нескольку шагов в одну и другую стороны, махали руками, охали. Передохнув, направились по чистому полю вдоль трассы, оживленно и громко беседуя. Настя была чрезвычайно возбуждена: все, что бы Эрудит ни говорил, ей казалось смешным, и она без остановки заливалась смехом, словно решив этим вечером отсмеяться за все прошедшие месяцы.
   Автотрасса, обозначенная по обочинам голыми тополями, тянулась вдоль хутора, за ним сливалась с темным небом и становилась невидимой. Далекодалеко тускло мелькали огоньки автомобильных фар. Повсюду царила тишина и спокойная дрема, укутанная валившими в изобилии легкими хлопьями снега. Они шли и шли. Неожиданно Эрудит сделал рукой знак.
   – Смотри!
   В это мгновенье из-за кочки выскочил заяц, прижал уши и стремительно понесся в темноту.
   – Ой! – воскликнула Настя. – Давай догоним!
   – Запросто. Превращайся быстрей в лису!
   – А ты – в волка.
   – Может в лиса?
   – Не, в волка. А я тебя буду все время обманывать.
   – Ну и желанье у тебя.
   – А как же? Лисы – хитрые, им без этого нельзя. Скажешь, у тебя таких желаний не бывает?
   – Не лезь ко мне в душу, ты пока не лисичка, – отшутился Эрудит и добавил: – Мы скоро на край света уйдем. Поворачиваем домой?
   Настя развернулась на месте, как солдатик, и они пошагали обратно.
   Взглянув в сторону хутора, она сказала:
   – Все-таки красиво зимой. Есть люди, которые никогда не видели такого чуда: негры, например. Живут, бедные, в своей Африке и даже не представляют, что такое снег. Вон, смотри, дымок стелется из труб, как в зимней сказке.
   – По народным приметам, – сказал Эрудит, – если дым стелется по земле – вернитесь и выключите утюг, если поднимается столбом – можно уже не возвращаться.
   Настя засмеялась. Она вспомнила про свой вещий сон, в котором видела туман и спросила:
   – А туман – к чему?
   – Туман? Знаешь, что такое туман? Он образуется при смешении серного ангидрида с влажным воздухом, в результате чего получается серная кислота в виде мелких частиц, взвешенных в воздухе. Еще туманы могут образоваться при смешении газообразного аммиака с хлористоводородным газом. Такая вот красота на рассвете! Хоть противогаз надевай.
   – Откуда ты все знаешь? – непритворно удивилась Настя.
   – Не зря люди прозвали тебя Эрудитом.
   Он хотел сказать: у нас в хуторе у каждого есть прозвище, но, вспомнив, что Настю теперь зовут Настей-вдовушкой, вовремя промолчал и был этим очень доволен. Настя меж тем раскинула руки, словно приготовилась кого-то обнять, и сказала:
   – Как здорово все! Если бы жить вечно и никогда не умирать! Жаль, что нам неизвестно, как устроен мир. Знаешь, я, как и ты, тоже хочу разобраться в этом. Я бы даже согласилась, чтобы наступил конец света, только бы все узнать. Не могу даже вообразить, что такое вечность, бесконечность. У меня голова кругом идет, когда начинаю думать об этом.
   – Напрасно ты так напрягаешься. Представь человеческую глупость, и тебе сразу все будет ясно. Глупость бесконечна точно так же, как и Вселенная.
   Настя рассмеялась.
   – Вот сейчас спустился бы с неба на это поле Иисус и рассказал бы нам обо всем. И пусть потом хоть потоп, хоть конец света, зато мы узнали бы, кто мы и зачем живем. А ты согласился бы?
   – Да. Кто ж откажется от такого.
   – Я серьезно.
   – Я тоже. По-моему, нет ни одного человека, который бы не хотел получить ответ на этот вопрос, даже такой ценой. Потому что каждый человек хочет не просто понять мир, а хочет узнать: существует ли душа, будет ли она жить после его смерти? Многие так сильно хотят, что начинают верить в Бога, потому что это единственное, хотя и очень слабое утешение. Если хорошо подумать, ведь и религия, даже бездоказательно, на уровне веры, тоже не дает ни одного вразумительного ответа на этот вопрос. В любой религии и сотворение мира, и создание человека похожи на сказку: хотелось бы поверить, да уж слишком наивно все. Но люди вынуждены соблазняться верой, им необходимо иметь хотя бы призрачные надежды. И что интересно: мы ничего не знаем, в то же время устроены так, что больше всего боимся неизвестности, – вот в чем трагедия. Это как издевательство. Получается, Бог с самого начала задумал нас несчастными существами. Ведь созданные им первые люди – Адам и Ева – мучились этими вопросами точно так же, как и мы. Спрашивается, зачем Бог создал их ничего не знающими, при этом вложил в них неимоверное желание все познать? Как не крути, выходит, исключительно затем, чтобы они непременно нарушили его строжайший запрет: сорвали плод с дерева познания добра и зла, которое, скорее всего, специально для них и было выращено. И что же? Они понесли наказание. А за что? Только за конкретное действие – узнать-то им так ничего и не удалось, дерево оказалось обманом, простой ловушкой. Так что они рисковали совершенно зря, навлекли на себя гнев Божий, да и все. – Он сделал паузу. – Конечно, пройдет время – лет сто, двести – люди будут знать намного больше.
   Глядя в темноту, Настя спросила:
   – Хочешь сказать, они будут умнее?
   – Не совсем так, просто они достигнут другого уровня развития, и на мир будут смотреть другими глазами. Ты знаешь, как происходит процесс познания действительности? С каждой новой эпохой мировоззрение людей меняется: прежние знания оказываются неверными, устанавливаются новые понятия, которые постепенно становятся общепринятыми. А общепринятые понятия как раз меньше всего соответствуют истине. Значит, и новые представления ничего общего с действительностью не имеют, приходит время, и их тоже сгоняют с насиженного места, заменяют другими. Смотри, как всё просто! Люди всегда и обо всем судят неправильно, при этом им кажется, что они шаг за шагом приближаются к истине, но чем ближе они приближаются к ней, тем очевиднее, что оказываются от этой самой истины еще дальше. Возьмем, например, религию. Наши предки, древние славяне, были язычниками, они поклонялись стихиям, верили в родство людей с различными животными. Вообще, язычество было основано на вере в разных волшебных персонажей – ужасных, грозных, таинственных, добрых. Сейчас их представления нам кажутся причудливыми, обыкновенными сказками, но в старину на Руси свято верили, что весь окружающий мир пронизан волшебством: в чаще леса стоит изба Бабы Яги, в каменных горах обитает Змей Горыныч. Потом наступила эпоха великих богов. Главный из них – бог Род – считался создателем Вселенной. Позже его заменил бог Перун. Пришло время, и по желанию князя Владимира произошло крещение Руси. Теперь люди считают истиной православие, с ним связана наша история, и кажется, что мы уже никогда не вырвемся из его идей. Но идеи христианства тоже не вечны, вечных идей не существует, они – лишь наши заблуждения. Значит, должны появиться новые идеи. Какие? Я думаю, со временем христианство, буддизм, ислам и другие религии сольются, а после возникнет новая вера, единая – и окружающий мир станет восприниматься не так, как сейчас. Я могу совершенно спокойно предсказать, что скорее всего новая религия будет основана на признании Земли, биосферы, в которой мы обитаем, живым существом. Ведь наша планета на самом деле не просто космическое тело, она – живое существо, как мы с тобой. Это выглядит фантастически, но любое качественно новое знание сначала кажется фантастикой. Земля плоская – это очевидно, когда-то так она всем и представлялась; утверждение, что она круглая, вызывало лишь недоумение и не воспринималось всерьёз. Когда-то люди считали, что Вселенная – это земной шар, и сфера над ним с прибитыми к ней светилами – солнцем, луной и звёздами. Но потом учёные узнали, что мир в миллиарды миллиардов раз больше. Следовательно, с течением времени наше понимание мира расширяется, он становится всё более сложным.
//-- * * * --//
   Настя слушала Эрудита, не различая слов, но понимая их суть. Она испытывала странные ощущения и от его ровного голоса, и от удивительной тихой ночи. Ни малейшего дуновения ветра, ни единого шороха, только белый рой снежинок, летящих в темноте над полем, и бескрайний простор беззвездного неба, полного тайн, откровений и загадок. Она с упоением вслушивалась в ночную тишину и, взяв под руку Эрудита, шла рядом с ним по мягкому чистому снегу, сбрасывая с себя и тревожные переживания, и унылый холод одиночества. Она по-новому воспринимала окружающую ее жизнь. Исчезли беспокойство, страх, усталость. Все воспоминания, связанные с прошлым, остались где-то далеко позади.
   Эрудит всецело ушел в свои рассуждения и не заметил, как прошел мимо хуторской дороги; Настя придержала его за локоть, и они повернули к хутору. Ноги ее, обутые в новые сапожки, шагали легко, будто неведомая сила тянула её к дому. Настя всей грудью вдыхала воздух, пахнущий чистым снегом, и тело ее наполнялось свежей силой бескрайних просторов родных полей, а сердце сбивалось с привычного ритма. Она уже не слышала слов Эрудита, только тихие плавные звуки его голоса вместе с легкими снежинками кружились в пространстве, – рядом, вокруг, но за гранью ее осознания.
   – В свою очередь, – продолжал говорить Эрудит, – и человек – не отдельный организм, как мы привыкли считать, а совокупность живых микроорганизмов. Он состоит из миллиардов живых клеток, которые едят, пьют, дышат, выполняют какую-то работу, словом, живут, как растения, животные или люди. И для каждой клетки сам человек предстает как целый мир: безграничный, сложный, непостижимый. В этом мире одноклеточное существо соприкасается с другими такими же микроскопическими существами, дружит со своими сородичами, обменивается с соседями свежими новостями. Среди них есть трудолюбивые, ленивые, добрые, а также преступные элементы, с явно выраженными агрессивными замашками. Эти негодяи иногда теряют человеческий облик и со звериным оскалом на лице нападают на беззащитные, ни в чем не повинные клеточки. Так что бывают случаи, когда одна клетка убивает и съедает другую. И очень часто, как и у нас, их преступники скрываются от милиции. Порой между группами маленьких существ возникают конфликтные ситуации, нередко перерастающие в настоящую схватку. А когда во владения клеток проникают неисчислимые полчища оголтелых вирусов, тогда они забывают о междоусобных распрях, объявляют всеобщую мобилизацию, и там разгораются мировые войны. Отважные антитела, не жалея собственных жизней, единым фронтом выступают на защиту священных рубежей от ненавистного противника и по всем направлениям ведут с ним ожесточенные кровопролитные бои. Они падают, поднимаются, собирают свои последние силы и снова идут в наступление. В жизни клеток бывают и приятные моменты, когда они влюбляются и путем деления рождают детей. А рождение ребенка – это всегда праздник. Как можно не отметить такое волнующее событие? И клетки веселятся. Почему бы и нет. Счастливые родители устраивают грандиозные торжества: они с гордостью показывают своих розовых крошек гостям, те вместе с ними радуются, танцуют и по всей округе разливаются задушевные песни, не смолкающие до самого их утра. Так клетки и живут: ссорятся, мирятся, воюют, веселятся и незаметно стареют.
   Да, время неумолимо. От старости никто не застрахован. Клетки не успевают оглянуться, а она уже наступает – безысходная и тоскливая, словно осенняя ночь. Тогда бедные клетки становятся немощными, никому не нужными; они быстро устают, болеют и угасают на глазах. И однажды, прожив отведенное судьбой время, маленькие организмы умирают. Но подрастают новые поколения молодых и здоровых клеток, каждая из которых, как в прошлом ее усопшие родители, занята чем-то своим, и деятельность их наполняет жизнью огромный таинственный мир. Этот величественный мир, в котором есть счастье и горе, войны и благополучие, рождение и смерть, – и есть человек! Он же о жизни клеток вовсе и не думает, они существуют сами по себе. Человеку не до них, – он всю жизнь думает только об одном: как бы самому пожить получше да подольше. Поэтому все его внимание направлено на внешний мир. И если мир клетки – это тело человека, то мир его самого – это биосфера Земли. Здесь, в гармонии живого океана из растений и животных, человек уже сам такая же малюсенькая клеточка среди миллиардов подобных ему существ.
   – А биосфера, выходит, похожа на человека. Она тоже ест, слышит, видит, думает. Так? – очнувшись от своего волшебного сна и вникнув в рассуждения Эрудита, спросила Настя.
   – Совершенно верно.
   – Надо же! – удивилась она. В Настиных глазах сверкнули веселые огоньки.
   – И чего она, с позволения сказать, кушает?
   – Земля питается исключительно солнечной энергией.
   – Неплохо. Вот бы и мы ели солнечные лучи! Красота! Вышел в полдень на улицу, постоял минут десять с открытым ртом – и сытый. Лучи, должно быть, вкусные, вроде меда в сотах или виноградного сока. Их даже ни подогревать, ни жевать не надо. Тарелки, опять же, не нужно мыть. Вот если бы так было, все бы сразу жирные стали, как жена директора.
   – Да мы, в принципе, их и едим. Только биосфера поглощает энергию в чистом виде, а люди – в синтезированном.
   – Вот и плохо: надо картошку сажать, капусту выращивать, опять же борщ варить. Меня это не устраивает. Ты подумай, пожалуй, как бы нам тоже перейти на биосферный рацион. – И, засмеявшись, подметила: – Послушай-ка, директорская жена, наверное, давно уже освоила эту кухню. А я смотрю, чего она всегда с открытым ртом ходит по улице? Вот бы выведать у нее, как это она делает.
   – Тебе хочется тоже растолстеть? – Нет. Я бы много не ела, не жадничала бы. И всегда ходила бы с зонтиком, чтобы лишний лучик нечаянно в рот не залетел, когда, например, смеешься. А ты не хочешь видеть меня толстой?
   – О-о! Нет, ни в коем случае! – сказал Эрудит. – Ты такая хорошенькая, стройная. Самая красивая. Во всей Вселенной никого нет лучше тебя. Разве можно губить такое создание?
   – Ага, началось, – словно не желая слышать комплименты, перебила его Настя. – Ты меня не нахваливай, давай-ка лучше – о своих клетках.
   – Хорошо, – оторвав взгляд от ее губ, – сказал он и продолжил: – Чтобы выяснить, способны ли мы понять свой мир, надо подумать: а сможет ли клетка осознать человека, в котором она живет? Ведь человек по отношению к биосфере стоит на том же уровне, что и клетка по отношению к человеку. Мы всего лишь одноклеточные создания в огромном теле биосферы. Естественно, человеческую жизнь, его сознание – клетки не могут постичь. Точно так же и мы не можем понять биосферу. Вся вселенная построена из одинаковых мельчайших кирпичиков – кварков. Кварки соединяются друг с другом, и получается элементарная частица. Из них – атом. Атомы объединяются в молекулы и так далее, в итоге происходит клетка. И никто из них не существует поодиночке, между ними установлены очень сложные взаимоотношения… Как между мной и тобой.
   – Замечу, любезный, пример неудачный. Между нами отношения очень даже простые. Сложными они будут тогда, когда мы с тобой, например, поругаемся.
   – М-да? Так что, мы теперь должны из-за каких-то кварков ругаться, что ли?
   – Думаю, не стоит. Лучше давай пример этот считать неудачным.
   – Согласен. Ну и вот. Значит все эти мелкие существа живые. Точно такими же живыми являются планеты, звезды, галактики и Вселенные, которые все время притягиваются друг к другу. – Эрудит сделал паузу и добавил: – Как мы с тобой.
   Настя засмеялась.
   – По поводу этого примера не возражаю. Скажи, а кварки тоже воюют?
   – Бог их знает. Не будем чересчур углубляться в их повадки, это такая мелочь – поглядеть не на что.
   – Мне жалко их, они такие несчастные.
   – Почему?
   – Потому что уж очень маленькие – это так грустно.
   – А им не грустно, они своей жизнью довольны. Чего им грустить-то? Что хотят, то и делают. Их же не видно. Людям в этом отношении хуже. Так вот, на сегодня общепринятое мнение такое: человек – венец совершенства. Это – иллюзия. Ничего наивнее этого понятия не может быть. Совершенней то, что сложнее. Биосфера, например, сложней человека. Доказать это очень просто, достаточно признать, что целое всегда сложней своей части. Из этого следует: солнечные системы совершенней планет, галактики совершенней солнечных систем, вселенные совершенней галактик. Так что мы с тобой сделали великое открытие: для Творца, создавшего весь этот мир, мы имеем очень маленькое значение. Мы для него всего лишь мелкие клеточки, из которых он совершенствует свое творение. Не природа существует для людей, считающих себя венцом творения, а мы служим ей в качестве маленького винтика.
   – У тебя голова не болит? – поинтересовалась Настя.
   – Нет.
   – Слава богу!
   – А что?
   – Да ничего. Просто забеспокоилась, подумала, что ты бредишь.
   – Вот видишь как? Человек, можно сказать, совершает переворот в сознании всего человечества, а тебе смешно. Так же и всем людям не дано понять этого до тех пор, пока они будут считать себя особенными существами. Суть же в том, что человек – всего лишь часть биосферы и предназначен для выполнения определённой функции внутри ее единого живого организма, вероятней всего, в качестве планетарного мозга. Для биосферы каждый из нас – всего лишь ячейка и не имеет совершенно никакой ценности. Мы нужны ей только как сообщество, потому что только человечество в целом способно к накоплению многовековых познаний. Несмотря на смену поколений или, скорей, благодаря этому, общество сохраняет информацию, накопленную ранее, и приобретает новые знания.
   – Все, о чем ты сейчас говоришь, – это вершина познания, которое накопило и постигло человечество за всю историю развития. Верно?
   – Вот именно.
   – Что мы там еще познали?
   – Еще мы познали то, что общепринятое мнение о случайности возникновения жизни на земле и ее эволюции – нелепо. Случайностей не существует. Просто люди не знают всех закономерностей мира, поэтому иногда воспринимают какие-то события как случайные. О какой случайности можно рассуждать, если на земле созданы все условия для существования человека? Нельзя же полагать, что и вода, и воздух, и еще тысячи мелочей, без которых человек не мог бы жить, собрались в одном месте по чистой случайности; это все равно, что кто-то выгрузил на свалку кучу мусора, а мы с Борькой Лагуновым пришли, собрали из него телевизор и там же воткнули его в розетку. Нет, жизнь заранее была запрограммирована для такого глобального разворота, она развивается – значит, существует некий мировой геном. Эволюция человека – это процесс развития биосферы. Она, как и любой другой живой организм, зародилась, через какое-то время достигнет зрелости, потом умрет. Как и все живые существа, Земля способна жить лишь среди подобных ей существ. А это означает, что другие планеты тоже живые, и обладают разумом, который неотъемлем для существа подобного уровня, при этом не обязательно, чтобы их жизнь имела биологическую форму.
   – Боже упаси. Формы жизни могут быть самыми разнообразными.
   Настя снова развеселилась. И чем усердней Эрудит подыскивал умные слова, тем ей смешней становилось. Он же, в свою очередь, не сводя с нее своих глаз, воодушевлялся все больше и продолжал доказывать, что все планеты имеют различный уровень своего развития, и каждая из них является живым существом, а человечество представляет собой всего лишь центральный отдел нервной системы Земли.
   – Знаешь ли, мой милый мыслитель, мне кажется, что ты перегибаешь. От этой твоей гипотезы я начала чувствовать себя не человеком, а маленькою ничтожной частичкой, наподобие кварка.
   Эрудит остался недовольным ее замечанием.
   – Вот как! Ты мне не веришь?
   – Нет, конечно, может быть, все так оно и есть, – перестав смеяться, говорила Настя. – Но всё же – смотри, как у тебя всё просто! Земля живая, другие планеты – тоже живые и даже умнее Земли. Однако, мой милый, – говорила она отрывочно и оживленно, – где доказательства? Очень много возникает вопросов. Ну, например, раз планеты такие умные, почему никто раньше тебя до этого не докопался, и еще – почему они не хотят общаться с нами?
   – Почему же не хотят? – возразил Эрудит. – На мой взгляд, их представитель уже был на земле и общался с нами. Это – Иисус Христос. Подобно тому, как о человеческом ребёнке заботятся старшие, так и нашу планету опекают более развитые разумные существа. В Евангелие от Иоанна сказано: «И если кто услышит Мои слова и не поверит, Я не сужу его: ибо Я пришел не судить мир, но спасти мир». Заметь, он говорит о том, что пришел спасти не человека, не людей, а именно – мир. Не мог же он назвать словом «мир» одну нашу Землю, которую в масштабах Вселенной не разглядеть и в микроскоп. Значит он посланец ни какой-то отдельной планеты, а целого сообщества разумных существ, либо самого Творца, то есть того, кого волнует судьба не отдельной жизни, а всей Вселенной. И если его миссия – спасение мира, можно предположить, что он в нужный момент посещает и другие планеты, и более совершенные живые существа, звезды, например. Учит их уму-разуму, наставляет на путь истинный. Это еще раз подтверждает гипотезу о том, что мир является живым организмом. Кому придет в голову спасать бездонное пространство, в котором бессмысленно кружатся скопления никому не нужных веществ.
   – А, вон оно что. Теперь убедил, мне стало все очень ясно и понятно, – продолжила веселиться Настя. – В таком случае, скажи, прилетит к нам еще раз Иисус Христос?
   – Прилетит он или нет, этого я не скажу, а вот мы к нему – точно попадем, гарантия сто процентов.
   – Какие-то мрачные мысли у тебя.
//-- * * * --//
   Настя крепче прижалась к Эрудиту, и остаток пути они прошли молча. В хуторе, укрытом мягкой ночной тьмой, уже все спали, только на углу проулка в чьем-то окошке светился одинокий огонек, едва видневшийся сквозь снежную завесу. Перед калиткой они остановились. Настя отошла на два шага, обернулась и окинула Эрудита вопрошающим взглядом. Вся она дышала красотой. Юное лицо, на котором даже в темноте был виден чистый румянец, соблазнительная фигура, легкая осанка… Такой она всегда и стояла в глазах Эрудита, тревожа его воображение. Он вглядывался в нее, пытаясь угадать, о чем она думает, и не мог решить – еще стоять, надеясь, что она все-таки позовет в дом, или пора прощаться и уходить, довольствуясь романтической прогулкой за околицей.
   Настя улыбалась. Некоторое время они так молча и смотрели друг на друга. Ему захотелось сказать ей что-то нежное, но он не мог найти ни одного нужного слова для выражения охвативших его чувств, все слова словно застеснялись и затаились, как маленькие дети при виде незнакомой тетеньки. Это был единственный случай в его жизни, когда он не мог выразить словами то, что чувствовал, что необходимо было выразить. Он знал, что женщинам не нравится робость в мужчинах, такие мужчины не привлекают их, что надо идти к намеченной цели напролом, настойчиво и упорно, как на штурм вражеской крепости, сокрушая все на своем пути, но все больше терялся и не осмеливался что– либо предпринять. Наконец он отчаялся и глухо произнес:
   – Ты самая красивая.
   – Ты это говоришь мне уже второй раз за вечер, – сказала она, неопределенно пожав плечами и, продолжая улыбаться.
   – Второй раз? Могу и третий раз сказать. Сколько хочу, столько и говорю, потому что я люблю тебя.
   Настя опустила голову.
   – Нет, ты не должен говорить мне этого. Прошу тебя.
   – Почему?
   – Я могу поверить.
   – И что же тогда?
   – Зазнаюсь, – сказала она, подняла на него озорные глаза и игриво улыбнулась.
   – Ну и зазнавайся, делай что хочешь, я все равно люблю тебя. Его искренность смешала в Насте устремленные к нему нетерпеливо пробивающиеся чувства с охватившим ее порывом неведомого восторга. Эрудит наблюдал за ней и заметил, как она разволновалась, словно не могла на что-то решиться.
   – Иди ко мне, – наконец сказала она.
   Он шагнул к ней, они впервые обнялись, прижались друг к другу и не шевелились, словно боясь неосторожным движеньем спугнуть свое трепетное состояние. Он ощутил ее дыханье, ее губы, теплые и нежные, как лепестки. Она не поцеловала, а лишь прикоснулась к его губам, бережно и доверительно. Потом она провела рукой по его щеке и безмерно ласково прошептала:
   – Ты у меня такой умный и такой непутевый. Я тоже люблю тебя. Неужели ты этого не замечаешь?
   Он прижал ее к себе крепче и стоял с замирающим сердцем. Эрудита волновала мысль о близости с Настей, он ждал – позовет она его в дом или нет? Сейчас от этого и только от этого зависело все, чего жаждал он достигнуть этой ночью. Он чувствовал, что Настя сознает это и теперь, видимо, пытается справиться с собой, испытывая сложные чувства, мешающие ей сделать решительный шаг. Эрудиту передавалось все то ее бессилие, которое вызывалось борьбой между чувствами и разумом. Настя украдкой вздохнула, пошевелившись, прижалась к его груди головой, немного помолчала, словно еще что-то обдумывая или сомневаясь в чем-то, и чуть слышно шепнула:
   – Пошли домой.
//-- * * * --//
   Они вошли в оставленную незапертой дверь. В комнате, освободившись от своего замешательства, Настя улыбнулась с таким же веселым оживлением, как и тогда, когда выталкивала Эрудита на улицу. Но теперь ее улыбка была особенной, в ней светилась бесконечная доверчивость к нему. Разувшись, она с радостным выражением на лице полюбовалась на свои изящные сапожки, бережно поставила их к порогу, сунула ноги в комнатные тапочки и, благодарно прижалась на секунду к Эрудиту. На столе появились два стакана, тарелка с пирожками и вяленый лещ, принесенный Эрудитом накануне.
   – Знаешь, я придумала устроить праздничный ужин, – сказала она, окинула Эрудита загадочным взглядом и добавила: – Сегодня у нас с тобой будет не только праздничный, но и романтический ужин, при свечах.
   – И это прекрасно! – сказал Эрудит, а в голове его крутилось: «Какое обилье романтики! То прогулка, то ужин. Сколько можно?»
   – Погляди, какие у меня румяные пирожки. Нравятся?
   – На пироги не глядят, их едят, – сказал он улыбаясь.
   – Можешь попробовать, разрешаю. Для тебя ведь пекла. – И тут же, поставив в центр стола бутылку шампанского, спросила: – За что будем пить? – И сама же ответила: – За счастье, за то, чтобы сбылись все наши мечты. А еще?
   – Сначала за твой тост, а потом – за исполнение желаний. Мечты далеко, желанье – рядом.
   – Как здорово ты это сказал, – улыбнулась замысловато Настя.
   – Как думаю, так и говорю, – сказал Эрудит и протянул руку к тарелке с пирожками.
   – Ты неподражаем, – улыбнулась Настя.
   Эта фраза прозвучала для него как поощрение, как побуждение к смелому поступку, и он внезапно почувствовал себя очень легко и уверенно, словно страждущий путник, которому осталось сделать всего лишь один шаг, чтобы припасть к заветному источнику и утолить жажду.
   – В жизни не ел ничего вкуснее, – поднося ко рту румяный пирожок, проговорил он.
   – Правда?
   – Правда.
   – Я старалась.
   – Это чувствуется, – сказал он, доел пирожок и взял другой.
   Бросив серьезный взгляд, Настя отодвинула тарелку подальше.
   – Может, хватит? На закуску ничего не оставишь.
   Эрудит рассмеялся и закашлялся.
   – Ох, подавишься с тобой.
   – Чего ты?
   – Да ничего. Кто так делает? Раздразнила своими пирожками, а теперь отбирает. Не видишь, человек, можно сказать, с голоду умирает.
   Настя ласково заулыбалась.
   – В таком случае зажигаем свечку. – Она достала из навесного шкафа белую парафиновую свечу, припаянную ко дну граненого стакана, поставила ее рядом с бутылкой шампанского, чиркнула спичкой и приказала: – Туши свет.
   Эрудит протянул руку, щелкнул выключателем. Затем шагнул к вешалке, снял куртку, повесил её на крючок и, не двигаясь с места, стал наблюдать за каждым движеньем Насти. Ее светло-карие глаза при тусклом освещении казались черными, в них отражался огонек свечи, отчего они сияли; когда она наклоняла голову, ровные тяжелые волосы касались ее щек, на которых еще оставалась свежесть от холодного воздуха. Из-под белой кофточки отчаянно пробивалась девичья грудь, еле заметно подрагивающая при каждом движении ее тонких красивых рук. Вся ее нежная красота, наполненная бившим в ней через край темпераментом, манила к себе все сильнее.
   Они обменялись взглядами. Глаза Эрудита смотрели ласково, придавая лицу выражение отважное и нерешительное одновременно. О том, что таилось в их глубине, Настя догадывалась, и у нее возникло желание помучить парня подольше. Это желание ей казалось вполне естественным, но она не хотела перейти тонкую грань в своем намерении. Она чувствовала, что нельзя допустить даже намека на недоступность: любое неверное ее слово может разрушить идиллию, в которой они находились. С другой стороны, она не хотела терять и собственного достоинства.
   – Эрудит, ты столько времени ко мне ходишь, и никто об этом не знает, – прервала девушка затянувшуюся паузу. – Я все время опасаюсь, что люди могут заподозрить что-нибудь. Как это тебе удается – так незаметно пробираться?
   Эрудит прошел к окну, задернул плотней занавеску и сказал:
   – Я через огород хожу. Рядом с дедом Андреем заброшенный двор. Знаешь?
   – Ну да.
   – А дальше тупик, там никто не живет и никогда никого не бывает. Кто же меня увидит?
   – Ты в армии, наверно, разведчиком был? Аль шпионом?
   – Не угадала, я в десантных войсках служил.
   Загадочно улыбнувшись, Настя пошла в коридор, принесла стеклянную банку с маринованными помидорами, поставила ее на стол, сняла крышку. Снова улыбнувшись все той же особенною улыбкой, обвела глазами кухню, по стенам которой вспархивали тени от горящей свечи, и, доставая помидоры, запела, кокетливо покачиваясь в такт:

     У леса на опушке
     Жила зима в избушке,
     Она снежки солила
     В березовой кадушке.

   – Ну, чего так стоишь? – вдруг прервала она свою песню. – Рыбу разрезай. Ты, вообще-то, помидоры будешь есть?
   – Какие помидоры? – засмеялся Эрудит. – Брось их, нам и пирожков хватит.
   – Ты это напрасно. Помидоры мамины, вкусные. С картошечкой бы их! Эх, зря я не сварила картошку. Надо бы!
   Тут из ее руки выскользнул помидор, плюхнулся в тарелку, и брызги разлетелись во все стороны.
   – Ой! – воскликнула она, – обрызгалась. Кофточку обрызгала. Подожди минутку, я только переоденусь.
   Она ополоснула руки и ушла в спальню. Эрудит порезал ножом рыбину, взял с тарелки еще один пирожок и стоя съел его. Настя задерживалась. Он смотрел на открытую дверь спальни, гадая, во что она переоденется. Он любил, когда она надевала легкий желтенький халатик, который делал ее особенно обольстительной.
   И вот Настя появилась в проеме двери, именно в том желтом халате с вырезом на груди. Взгляд Эрудита остановился, он ощутил горячие волны крови, толкаемые гулкими ударами сердца, и вдруг ноги его сами пошли прямо к ней навстречу.
   – Ты куда? – взволнованно и насмешливо спросила Настя. Он не ответил и, пристально глядя ей в лицо, сделал еще шаг. – Не приближайся ко мне, – растерянно воскликнула она. – Ты с ума сошел?
   – Я хочу поцеловать тебя, – сказал Эрудит.
   – Я серьезно говорю, – нахмурилась она, пытаясь отстраниться, но оказалась в его объятьях и под давлением покорно шагнула назад. Она чувствовала всю существенность возникшего положения и желала предпринять необходимую в этом случае твердость, но сердце ее забилось, и она уже не смогла справиться с собой. Может быть, она еще пыталась бы что-то сделать, если бы он не проявлял такую настойчивость, которая на нее подействовала так, что все в ней помутилось, затуманилось. Ей представилось, что теперь уже поздно, все безнадежно, он догадывается о ее бессилии воспрепятствовать его намерению, догадывается о ее согласии, вызванном выразившейся с неодолимой силою страстью. Эрудит тоже испытывал странное чувство, словно он совершал что-то чуждое, противоречащее его натуре. Он сравнивал себя с вором, который сначала втерся в доверие, а теперь решил обокрасть. Но Настя почти не сопротивлялась и шаг за шагом отступала, позволяя ему оттеснять себя к спальне, не останавливаясь. Он сам не знал, как это у него получается, ему не верилось, что она совершенно подчинилась ему и, вероятно, от ее уступчивости в нем прибавлялись решительность и настойчивость.
   – Ну и все. Отпусти, – незнакомым голосом прошептала Настя. – Эрудит, ты меня вообще слышишь?
   Ее плечи вздрагивали, глаза, темные и глубокие, так твердо, одновременно так испуганно и так ласково смотрели на него, что он почувствовал легкое замешательство.
   – Настя, прелесть моя, не надо просить, я все равно не отпущу. Я люблю тебя.
   – Ты просто сумасшедший, – едва не задохнувшись от собственного бессилия, отозвалась она тихим голосом…
   Когда Эрудит проснулся и открыл глаза, за окном уже брезжил рассвет. Настя лежала рядом. Она спала на правом боку, уткнувшись головой в мягкую подушку и подложив одну руку под щечку. Ее лицо, с выступившим легким утренним румянцем, прикрывала прядь растрепанных каштановых волос. Глаза закрывали длинные черные ресницы, чуть-чуть отогнутые кверху. Она дышала ровно и тихо, как дышит ребенок, не чаявший о пробуждении.
   Эрудит засмотрелся на нее, сожалея, что проснулся поздно. Медлить было нельзя. Оторвав от пухленьких губ свой взгляд, он осторожно, не потревожив ее, выбрался из-под одеяла, собрал в охапку белье и на цыпочках прошел в кухню. Свеча на столе не догорела до конца. Когда Настя вставала, чтоб затушить ее, он не слышал – значит, спал очень крепко.
   Одевшись, Эрудит на цыпочках вернулся в спальню, чтоб еще раз взглянуть на свою любимую. Налюбовавшись на спящую красавицу, тихо открыл дверь и вышел, оставив Настю досматривать утренние сны в одиночестве. Надо было успеть дойти до дома, пока люди в хуторе не проснулись, и он пошагал очень быстро, оставляя четкий след ботинок на белом пушистом снегу.
//-- * * * --//
   Настя проснулась поздно. Открыла глаза, сладко потянулась и на ее лице сверкнула счастливая улыбка. Не обнаружив рядом с собой Эрудита, она не удивилась, ибо привыкла полагаться на его здравомыслие. Однако от этого ей сделалось немного грустно. «Хорошо, что сегодня воскресенье, не надо идти на работу». Вставать не хотелось. Она накрылась одеялом с головой и, как в детстве, потихоньку заползала под него. Когда ноги по колено оголились, откинула одеяло и спрыгнула с кровати. В спальне было светло и чисто, но немного прохладно. Не одеваясь, она шмыгнула в кухню, подсыпала в печку угля. Затем подошла к зеркалу и предстала сама перед собой безукоризненно прелестной.
   Настя блистала такой красотой, что даже нравилась сама себе, что очень редко бывает среди женщин. Даже самые красивые женщины знают какие-то изъяны в себе, постоянно терзаются из-за этого и, надеясь скрыть их от чужих глаз, изобретают всевозможные ухищрения. Настя же не находила в своей внешности ничего такого, что могло бы вызвать ее недовольство. Никогда, как ей казалось, она не была такой красивой, как теперь. Какие восхищенные взгляды Эрудита она ловила бы сейчас, если бы он был рядом. Не причесана и не прихорошена, но и в таком виде девушка являла собой такое прелестное создание, что нельзя описать словами. Привыкшая к своей необычайной красоте, Настя воспринимала подарок природы без всякой наигранности, никогда не зазнавалась. Она была преисполнена сознанием своей обворожительности, замечала, какую зависть внушает подругам, и все же превосходство над другими не кружило ей голову.
   Наслаждаясь воспоминаниями о прошедшей ночи, девушка накинула халат и отправилась в кухню позавтракать. Она никогда не была так пылко влюблена и размышляла, почему Эрудит возбудил в ней сильную страсть, но объяснений тому не находила. Она пыталась отыскать в нем какие-то особенности, отличительные черты, и все ее старания сводились лишь к обнаружению в нем необыкновенного спокойствия и надежности. Еще отметила его начитанность, живость ума. Ей нравилось, когда на него нападала разговорчивость. Тогда он говорил о любом деле с присущей только одному ему своеобразной рассудительностью, интересно, необычно и убедительно. Но причина ее страсти скрывалась совсем не в этом. И тогда уже в который раз она начала испытывать угрызения совести из-за своего влечения к безумной любви и снова она думала, что это порок, присущий только ей одной, что другие чувствуют и понимают все не так, как она, а совсем иначе. Смысл жизни не может сводиться только к любви, живут же некоторые люди поодиночке – работают, суетятся и кажутся довольными своей судьбой. Возможно, они просто притворяются? Кто их знает? Но сколько разговоров она слышала о том, что замуж надо выходить с выгодой, не по любви, а так, чтобы он был образованным, богатым, чтобы с ним не испытывать ни в чем нужды. Главное в жизни что? Хороший дом, полный двор скотины, а любовь так, она приходит и уходит. Любовью сыт не будешь. Настя сначала не понимала этих людей, ей казалось, что они так говорят не от чистого сердца, а потом решила, что так смотреть на жизнь их научила собственная бедность или бедность их родственников. Когда ты нищий и при этом видишь, как живут, например, райкомовские начальники или как разъезжает на «Жигулях» сыночек главного бухгалтера, поневоле позавидуешь им и начнешь мечтать выйти за такого замуж. И все равно Настя считала, что она ни за какие богатства не смогла бы жить с нелюбимым человеком.
//-- * * * --//
   Настя сидела с задумчивым лицом на диване, мысли цеплялись одна за другую. Девушка долго не могла избавиться от дум, связанных с прошедшей ночью. Потом встала, прошла в кухню. В доме перед праздником она навела чистоту и порядок, теперь прибрала на столе – заняться больше было нечем. Позавтракав пирожками с чаем, решила немного почитать, но скользнула глазами по строчкам, закрыла книгу и снова погрузилась в раздумье. Она поймала себя на мысли, что кроме Эрудита никогда никого уже не полюбит. Подумала так, вздохнула и стала вспоминать, как в первое время, когда завязалась их дружба, она даже не могла и предположить, что все так обернется. Только когда заметила, как он то и дело вглядывался в нее, поняла, что и у неё кроется желание всегда быть рядом с ним.
   Решив немного развеяться, она стала собираться в магазин за хлебом. Обула новые сапожки, оделась. Воскресный день выдался веселым, солнечным. К обеду совсем потеплело. Снег, нападавший за ночь, порыхлел, стал грязносерым, среди черных проталин появились лужи и сверкающие ручейки.
   По пути в магазин Настя встретилась с Ниной Чернышевой, которая выглядела, по обыкновению, свеженькой, ухоженной. В синей куртке, голубой вязаной шапочке, брюках-дудочках; в ее облике было что-то мальчишеское. И от этого она казалась особенно прелестной. Посмотрев на нее, можно было бы сказать: хороша собой. Но весь внешний вид портили сапоги. Черные стоптанные сапоги фабрики «Скороход». Настин наряд составляли красная болоньевая куртка, белая мохеровая шапочка и коричневая плисовая юбочка. Приветливо улыбнувшись и перебросившись двумя фразами, девушки разминулись. Нина при этом посмотрела с завистью на новые Настины сапожки и лишь гордость не позволила остановиться и разузнать, где она «оторвала импорт». Настя была уверена, что Нина обернется, чтобы еще раз взглянуть на нее. И действительно, Нина не прошла и пяти шагов, приостановилась и, сгорая от зависти, оглянулась.
   Эта встреча прибавила Насте уйму всяческих дум, ввергающих в неутешительные мысли, что она снова запуталась в жизни. Вернувшись из магазина, она переобулась в старые сапожки и отправилась к родителям, сочиняя, как заблаговременно объяснить матери происхождение своей обновы. Ничего правдоподобного сочинить не удавалось, и она оставила эту затею. Придя к родителям, помогла матери постирать, пропылесосила в комнатах. Потом за чаем порадовала родителей своим оживленным щебетанием, от которого они по обыкновению забывали про все свои болячки, и ушла домой ожидать Эрудита.
   Время тянулось очень медленно. Больше часа Настя провозилась с борщом, на исходе дня немного почитала, а когда в хуторе зажглись огни, не включив свет, вошла в кухню, остановилась у окна, отодвинула занавеску и, каждую минуту ожидая стука в дверь, стала смотреть на тот заброшенный двор, через который обычно пробирался Эрудит. Но там никто не показывался, и тишину нарушало только равнодушное тиканье висевших в зале часов. Комната и пространство за окном заполнялись мраком, она, казалось, не замечала этого, лишь все больше напрягала зрение и прислушивалась. Когда ночь почти полностью поглотила очертания забора на огороде, оставив видимыми только контуры дома деда Андрея, девушка задернула занавеску, отошла от окна, включила свет и в зале посмотрела на часы: было пять минут восьмого. «Что ж я так волнуюсь, – успокаивала она себя, – ведь время еще мало».
   Она включила телевизор и села на диван. На экране по тесному стадиону в своих «скафандрах» и с клюшками в руках гонялись друг за другом увертливые хоккеисты. Настя встала, выключила телевизор, снова села на диван и уставилась в одну точку. Прошел час, другой, – Эрудита все не было. «Все мои мечты оказались напрасными, пустыми, – размышляла она и все нетерпеливей поглядывала на часы, почувствовав, как к ней вновь возвращается одиночество. – Какая я глупая. Зачем я так поступила? Ведь он больше не придет ко мне никогда. Что же делать? – этот вопрос показался ей бесполезным, на него все равно не ответишь. – Чего я жду-то, может, он уже у Нины… Вот помирятся, погуляют до осени, потом поженятся. А я так, просто дура». И эта мысль не выходила из головы: грусть затаилась в ее глазах, боль холодела в груди.
   Наступала глубокая ночь, а Эрудита все не было. Настя совсем закручинилась, потеряла всякую надежду и только беспрерывно следила за безжалостной часовой стрелкой, неумолимо приближавшейся к цифре «11». На глаза уже навертывались слезы. Вдруг в коридоре послышались его шаги. Она вскочила с дивана, побежала и сама открыла дверь. Эрудит, расплывшись в улыбке, сходу хотел поцеловаться, но Настя шагнула назад. Эрудит удивился ее выходке. Правой рукой (в левой он держал вяленого чебака, завернутого в газету), закрыл за собой дверь, и испытующе посмотрел на девушку.
   – Что, плохо встретила? – спросила Настя с упреком в голосе.
   Эрудит, прямой и подтянутый, понуро пожал плечами.
   – Не понял. Уже успела разлюбить? – спросил он.
   – Послушай, тебе не кажется, что на улице уже полночь?
   Эрудит окинул ее недоумевающим взглядом и ничего не ответил.
   – Что молчишь?
   – Я не знаю, сколько сейчас время. Может, и полночь? Что мне рассказывать-то?
   – Расскажи, где сейчас был, как жизнь?
   – Живу хорошо, можно сказать, замечательно, лучше некуда. На здоровье, слава Богу, не жалуюсь, не кашляю. Теперь отвечаю на первую часть вопроса. Был дома. Выжидал, пока подморозит, чтобы можно было по огороду пройти. Днем развезло, земля не совсем оттаяла, но в огороде грязь. Я подождал, потом попробовал по своему огороду походить, вроде нормально.
   И отправился к тебе. А по твоему огороду пошел и провалился, сначала одной ногой, потом другой. Встал как идиот и не знаю, что делать, хоть плачь. Ты бы видела. Представляешь себе, какое несчастье. Пришлось возвращаться домой. Пока шел, ноги окоченели. А куда деваться? Дома еле отскоблил от ботинок грязь, помыл их, сам тоже отмылся, холодной водой. Спешил же, не стал ждать, пока вода нагреется. Брюки тоже грязные. Вот, – показал он рукой на свои ноги, – другие брюки одел и летние туфли.
   Насте такими нелепыми показались свои переживания, но она скрыла свою радость, нахмурилась. Он не ожидал, что она так обидится из-за его опоздания, и принялся успокаивать ее:
   – Я весь день только о тебе и думал, о том, как поскорее увидеть свое солнышко. Мне очень хотелось рассказать, как сильно тебя люблю…
   Насте не удалось более сдерживать свою улыбку, лицо ее просияло.
   – Бедненький мой, никаких больше слов, – перебила она его поцелуем. – Отныне больше не опаздывай ни на минуту! – Но ведь грязь в огороде. Как я? Утону.
   – Меня не касается, хоть по воздуху летай.
   – A-а, придумал, я скажу: «сим-салабим!» и прилечу на ковре-самолете. Нет, лучше завтра изобрету грязеходы, из дощечек. Это будет гениальное изобретение.
   – Можешь ничего не изобретать, приходи хоть по колено в грязи, хоть замерзший, но только не так поздно. Я тебя и отмою, и отогрею. Знал бы ты, как я ждала, чуть с ума не сошла, впредь такого не переживу. – Она замолчала и заговорила вновь: – Я хочу, чтобы мы с тобой были искренни. Ты для меня не просто любимый, ты моя мечта. Я всю жизнь мечтала именно о тебе, просто не знала этого. Только сейчас поняла. Я без тебя жить не смогу.
   Весь этот вечер они были нежны друг к другу, как молодожёны во время медового месяца.
   – Пойдем, покормлю тебя, – сказала Настя. Голос ее прозвучал так просто, так тепло и так по-матерински, что у Эрудита защемило сердце. С детства, с тех пор как умерла мать, он ни разу не слышал слов, высказанных с такой лаской и заботой. Настя подала борщ, поставила на стол стаканы и вчерашнюю банку с маринованными помидорами. – Мы вчера тосты провозгласили, а выпить нам так и не удалось, – мило улыбнувшись, сказала она. – Может, сейчас выпьем?
   – Я не хочу пить. А ты хочешь?
   – А я – как ты.
   – Давай оставим до твоего дня рождения. Вот поесть можно. Особенно помидорчики. Они мне больше всего нравятся.
   – С каких это пор они тебе понравились?
   – Со вчерашнего вечера, с того самого момента, как ты обрызгалась ими.
   – Какой ты все-таки джентльмен! – Настя смутилась и ощутила на лице вспыхнувший румянец. – Мог бы не вспоминать об этом.
   Они поели борщ, вареную картошку с рыбой и помидорами, попили чаю. Когда Настя прибирала со стола, Эрудит взял последний пирожок.
   – Чего, последний самый вкусный? – светло улыбаясь, спросила она и мотнула головой. – Ну что, пойдем?
   Эрудит застыл от неожиданности.
   – Как, прямо сейчас? – спросил он радостно.
   Настя чуть не упала со смеху.
   – Я сейчас умру. Чудо мое, пойдем на улицу.
   – А, на улицу? До меня сразу не дошло, не о том подумал. – Он поднялся со стула. – На улице холодно, ну ее.
   Настя попыталась возразить, но, оказавшись в его руках, поняла, что это уже не имеет смысла.
//-- * * * --//
   И все же потом Настя уговорила Эрудита идти гулять. Они оделись и выскочили в ночную темень.
   – Кажется, отличная погода сегодня? – обхватив Настю за талию, сказал Эрудит по-английски.
   – Прекрасная! – согласилась Настя.
   – Я надеюсь, что скоро наступит лето.
   – А я даже уверена в этом, – сказала она и спросила: – Ну что, по вчерашнему маршруту?
   – Пойдем, какая разница.
   – За хутором – безопасней.
   Они пошагали. Остатки грязного снега подмерзли и хрустели под ногами. Настя ловко и смело, как личную вещь, подцепила Эрудита под руку и таинственно произнесла:
   – Послушай, сейчас я расскажу тебе один секрет. Ты знаешь, что жена директора по семь раз в году ездит на курорты? Все люди ее осуждают, говорят, что раз такое дело, значит, гуляет от него. А она и не думала.
   – Как это?
   – А вот так. Слушай. Мне рассказала Маринка, секретарша, случайно. Когда я разошлась с Семеном, Захар Матвеевич зачастил ко мне со всякими делами.
   – При имени Семен у Эрудита дернулась рука. Настя сразу же определила для себя: больше никогда не произносить его имени. – По делу или просто так, зайдет ко мне в кассу и болтает. Пошучивает, веселенькие анекдотики рассказывает. Я люблю посмеяться и не придавала этому никакого значения. А он все чаще и чаще захаживает, такой ласковый, внимательный. Тут приходит ко мне Маринка и чуть не плачет. Я ничего не пойму. Она и говорит: «Не хотела тебе рассказывать, но другого выхода нет. Может, ты и ни при чем, я не собираюсь с тобой ругаться, только ты выслушай меня». И рассказала мне, что у них с директором давняя любовь. То есть, она приревновала меня и решила предупредить. Представляешь, какой? Старый, а туда же.
   – Откуда ты взяла, что он старый? Ему еще пятидесяти нет. Это нам с тобой кажется, что он старый, а по существу – мужчина в расцвете сил. Дворяне в эти годы только женились.
   – Ну и дураки. Не убеждай меня, все равно – старый. Так вот. Чтобы у меня, значит, не возникло никаких сомнений по поводу их любви и чтобы я на ее пути не встала, она рассказала подробно всю историю их отношений: сколько лет они встречаются, где, когда. Оказывается, в кабинете директора есть потайная дверь, рядом со шкафом. Там у него секретная комната, а в ней бар, полно вина, мебель различная, в том числе и раздвижной диван. Там директор выпивает с начальниками, которые к нему из райкома приезжают. Ну, когда приспичит, он приводит в ту комнату и Марину. А так они договариваются, она вечером ждет его где-нибудь в безлюдном месте, он подъезжает, сажает ее в свой «уазик» и привозит домой. Загоняет машину во двор, закрывает ворота, и их никто не видит. Оказывается, поэтому директор и спроваживает постоянно свою жену на курорты. Она им мешает. Представляешь? Хошь не хошь, путевку в зубы и – на моря.
   – Он и сейчас тебя анекдотами забавляет?
   – После того, как мне Маринка рассказала, несколько раз еще заходил. Но я его больше не слушала, делала вид, что мне некогда, сразу бралась за бумажки, вроде как у меня срочные дела. Он все понял и больше не заходит. Но случаем этим я воспользовалась.
   – Что это значит?
   – Выпросила у него выписать мне двух поросят. Пока не выписал, но уже пообещал.
   – Ты не простая птичка.
   – Еще бы, как в арии мельника. Как он учил свою дочку: «Коль случай подвернулся…».
   – Ты вот что, больше не улыбайся ему.
   – Понятно, тоже ревнуешь.
   – А ты как думаешь? От твоей улыбки у любого крыша поедет.
   – Глупенький, горе мое, я же одного тебя люблю… Когда она рассказала мне об этом, у меня глаза квадратными стали. Спрашиваю: тебе не совестно? А Маринка говорит, что не может без него жить. Говорит, что его жена страшная, толстая, к тому же больная. У нее и сахарный диабет, и желудок больной, и печень, и нервы… Почему он должен томиться около нее? Так что ничего страшного в их связях она не видит. А когда его жена умрет, он пообещал на Маринке жениться. Теперь она только и ждет ее смерти. Она так радостно об этом говорит, прямо аж подпрыгивает. Еще бы, такое богатство ей достанется. Удивился? Только, пожалуйста, никому не рассказывай.
   Они прошли несколько шагов молча, потом Эрудит сказал:
   – Ну и дела! Кто бы подумал? Не понимаю, как можно быть такой кровожадной. Зачем он с этой аферисткой связался? Сейчас она ждет, когда умрет его жена, а потом будет ждать, когда умрет он сам, чтоб все его богатство ей досталось.
   – Уж это точно! – согласилась Настя.
   – Директор и мой отец в молодости друзьями были, – сказал, помолчав, Эрудит. – Однажды отец здорово выручил его, так что Захар Матвеевич до сих пор этого не забывает. Он сам говорил мне, что будет благодарен моему отцу до конца жизни, а что случилось тогда у них, не рассказал. С тех пор, как мой отец погиб, директор много доброго для меня сделал. Мне в детстве без его помощи пришлось бы туго.
   – У каждого по-своему устраивается жизнь, – сказала Настя, вздохнув.
   Эрудит промолчал и, о чем-то задумавшись, посмотрел на небо. Вечером на нем сверкала одна-единственная звезда, теперь звезды рассыпались по всему черному пространству, как светлячки по ночной поляне.
   – Пойдем, покажу тебе поле, где погиб мой отец, – сказал Эрудит. Выйдя за хутор, они, наступая ногами на торчащие стебельки сухой полыни и чабреца, повернули в сторону лесополосы, обогнули ее, остановились. – Вот здесь. Примерно на этом месте. Дело было ночью, может быть, вот в это же время. Он прилег на клочке соломы передохнуть, а его напарник Андрей Юндин был пьяный, не увидел и зацепил плугом. Я тогда был маленьким. Так что об отце знаю только то, что мне рассказывала мать, а сам его совсем не помню. На этом поле всегда растили пшеницу, а три года тому назад передали его нашей бригаде. Я лично распахивал его. Теперь тут молодой виноградник.
   Настя окинула взглядом сливающееся с ночью широкое ровное пространство, но кроме рядов темных кочек ничего не увидела.
   – Виноградник сейчас спит, – продолжал Эрудит. Осенью мы укрыли его землей, ему тепло под ней, как под одеялом. Это ценный сорт, из него изготавливается Цимлянское игристое вино. Оно делается с давних пор. Ты знаешь, его даже Пушкин пил.
   – Нет, я не знала, – сказала Настя.
   – Цимлянское – это не просто вино, это – божественный напиток. Согласно легенде, первую виноградную лозу привез к нам на Дон Дионис, бог вина и веселья. Хочешь, я расскажу тебе о нем?
   – Спрашиваешь…
   В тишине где-то на дальней улице одиноко залаяла собака. Настя покрепче зацепилась за руку Эрудита и они медленно пошагали.
   – Это было давным-давно, в те времена, когда на Дону про виноград никто даже и не слышал, – начал свой рассказ Эрудит.
   – Тогда прибыл на нашу землю Дионис, бог вина и веселья, сын Зевса и смертной женщины по имени Семела. Он научил людей не только выращивать виноград, но и делать из его тяжелых гроздьев знойное вино. – Эрудит сделал паузу и продолжил: – Вся жизнь богов, как и наша – череда случайностей. Зачастую непредвиденные события происходят без всяких последствий, иногда же приводят к существенным и важным изменениям всего хода истории цивилизации. Так по стечению обстоятельств появился на свет и бог Дионис. Не случись того счастливого события, не довелось бы нам отведать ни сочных солнечных ягод, ни знойного виноградного вина. А дело было так.
   Эрудит рассказывал спокойно, увлеченно и Настя заслушалась.

Глава VII
Рассказ Эрудита о Дионисе

   После десятилетней войны с титанами самый могущественный из олимпийцев, повелитель всех богов Зевс-громовержец решил обзавестись семьей. Недолго думая, взял он себе в жены родную сестру Геру. Для кого-то выбор его может показаться странным, но объясняется это совсем просто: он очень боялся, что будущая супруга будет ему изменять, а Гера являлась покровительницей браков, супружеской любви и родов; с такой должностью ни одна безнравственная богиня не справилась бы, рассудил Зевс, значит, на нее положиться можно. Рассудил он так и взял ее в жены.
   Жили они высоко на светлом Олимпе, под голубым, бездонным небом. Ни дождя, ни снега не было в царстве Зевса, вечно там теплое тихое лето. Жили они не одни, а в окружении других богов, среди которых и златокудрый Аполлон с сестрой своей Артемидой, и златая Афродита, и могучая дочь Зевса Афина, и много других влиятельных личностей. Вход на высокий Олимп охраняли три прекрасные Оры, богини времен года, ведающие порядком в природе, Евномия, Дике и Эйрена; когда боги нисходили на грешную землю или возносились в светлые чертоги Зевса, они подымали закрывающее врата густое облако.
   Не ошибся Зевс, верной женой оказалась Гера. Более трехсот лет прожили они в мире и согласии. Но в последнее время Зевсу захотелось свежих ощущений, триста лет не три года, не всякий вытерпит такое «счастье». Короче говоря, стал он поглядывать на других. Гера, естественно, ревновала его, часто устраивала скандалы. Все же большее время они жили весело, мирно. И в тот вечер не ругались, наоборот, лежа в золотых чертогах на самой вершине Олимпа, посматривали вниз, где клубились облака, закрывающие далекую землю, наслаждались осознанием своей власти над людьми и прочими богами. Поглаживая между прочим свою возлюбленную, Зевс говорил ей задушевные слова, ласково улыбался, заверял в своей преданности. Однако женское чутье подсказывало Гере что-то неладное. Она постоянно тревожилась и считала каждое отсутствие своего супруга свидетельством его измены. Но теперь ласками да шутками усыпил Зевс бдительность ее, потянулся и говорит:
   – Спущусь я, пожалуй, на землю. Поразомнусь чуть-чуть да подышу воздухом, который люди вдыхают. Полезен он для моего здоровья, потому как в нем кислорода больше, чем здесь, на вершине горы. Заодно подвиг какой-нибудь совершу.
   Ничего не подозревавшая Гера сказала:
   – Погуляй, если тебе так заблагорассудилось, а я еще немножко полежу, у меня во всем теле такая дремота, даже шевелиться не хочется.
   – Ты только прикрой наготу свою, тут полно богов всяких, мало ли что у них на уме, – сказал Зевс и приготовился к спуску.
   Дорога предстояла дальняя, но он не стал даже ужинать, незамедлительно повелел Оре Эйрене приподнять облако и спустился на землю. Оказавшись у подножья горы, принял облик смертного, огляделся и двинулся наугад. Пред ним раскинулась цветущая долина: слева над голубой полоской реки плыл сырой туман: справа чернели согретые закатным солнцем оливковые рощи. Приятно было неспешно шагать по зеленой сочной траве, вдыхая благоухающий аромат цветов и предаваться раздумьям. И Зевс удалялся от горы все дальше. Шел он совсем как обыкновенный смертный – неспешно, посматривая по сторонам, но продвигался с большой скоростью, ибо каждый шаг его равнялся ста шагам человека. Вскоре очутился возле реки, утонувшей в тумане. Немного побродил по берегу и в каком-то необъяснимом предчувствии направился к далекой оливковой роще.
   В тот вечер под сенью ее, предаваясь сладкой мечтательности, прогуливалась юная особа. Она ступала босыми ногами по теплой земле, слушала бесхлопотное пение птиц. Зевс появился пред ней, как гром среди ясного неба. Девушка вздрогнула от неожиданности. Предчувствие опасности обнажило в ней тревожное состояние, вдруг охватившее ее. Улицезрев младую красавицу с пышным станом и волнистыми волосами, подобными змеям, он спросил:
   – Как зовут тебя, красавица?
   – Семела, – ответила она, – фиванская царевна, дочь Кадма и Гармонии.
   Зевсу нравились смертные девушки, в особенности царевны. Все последние годы любовался он ими, наслаждался их благоволением, но такую прелестную царевну не встречал ни разу, и влюбился с первого взгляда.
   – Пойдем, – воззвал он.
   Догадавшись, на что незнакомый мужчина намекает, Семела смутилась. Ее ланиты, освещенные лучами заходящего солнца, залились румянцем, отчего она стала еще прекрасней. Тогда Зевс приблизился и овладел ею. Семела сопротивлялась, вопила. Но во всей округе не было ни души – кричи, не кричи, все равно никто не поможет. После того, как бесчинство Зевса закончилось, она, обессиленная, отвернула в сторону свое прелестное личико и всплакнула: обидно ей стало, что этот бесстыжий незнакомец так не по-божески обошелся с ней.
   – Я мамке все расскажу, – проговорила она сквозь слезы, всхлипнула и совершенно загоревала. – Как мне жить дальше? Ведь теперь у меня родится ребенок, придется воспитывать его одной. Все вы, мужчины, думаете только о себе. Нет, я не смогу жить на свете, мне уготована только одна участь – с крутого берега в омут головой.
   Зевс, снисходительно ухмыльнувшись, взглянул на нее и примирительно сказал:
   – Да, я, пожалуй, поторопился, содеял без предварительной подготовки. – А сам подумал: «Смертные – странный народ! Так преувеличивают они, что не знаешь, когда им верить, когда нет». И та легкость, с которой Семела поддалась горю, так же была непонятна ему. Однако ж его поразило и тронуло выражение печали и горя на ее прекрасном лице. Обеспокоившись тем, что она и в самом деле может наложить на себя руки, уйти в дом Аида, он, всячески выражая ей свою любовь, успокаивал ее. Семела оставалась безутешной, она потупила взор и подавленно замкнулась в себе. Зевс озадачился. Встать на колени и с сентиментальным умилением просить прощения – не пристало богу, да и характер у Громовержца был не таков. Тогда он увлек ее за собой к пещере, через которую входят в подземное царство мертвых, и оставил одну на крутом обрыве, сказав:
   – Вот обрыв. Ты свободна и можешь поступать, как знаешь. Но прежде выслушай меня.
   Из бездны доносились стенанья душ умерших. Услышав их ужасно страждущие голоса, Семела взглянула вниз, куда не проникали лучи яркого солнца – от страха у нее закружилась голова, и кровь в ее жилах застыла. Тем временем Зевс обошел пещеру, остановился на противоположной, пологой стороне ее и, глядя в пустоту, стал вещать свою короткую речь, подобную исповеди, обращенную к подземной реке Стикс:
   – Говорю я, могущественный бог Зевс-громовержец. Волненьем, радостью, любовной страстью охвачено мое божественное существо, ибо меня очаровала та, что стоит на обрыве, и имя ее Семела. Близость с нею, коя совершилась в порыве безрассудства, преисполненная предвкушением нево образимого наслаждения, усилила страсть мою многократно. В содеянном мною не скрыто и следа издевки, насмешки иль иных коварных намерений. Она ж была уязвлена, с нестерпимою печалью, выраженной на лице ее, терзалась и, открыто высказав мне свою обиду, замыслила о смерти. Но я хочу взирать на нее, вечно исполненную светлой радости, вечно наслаждающуюся собственным бытием, недоступную для огорчений и страданий, испытывающую ко мне безудержную истинную страсть; хочу, чтобы воспламенились чувства в груди этой смертной и стала она ко мне благосклонна.
   Тихо, без всякого движения стояла Семела. Значительно приподняв свои тонкие брови, она глядела на Зевса изумленными глазами и слушала его речь. Ее удивила его манера говорить в ее присутствии не с ней, а неизвестно с кем. Между тем возвышенные слова, высказанные им столь искренне и честно, произвели на нее впечатление и глубоко запали в молодое сердце, отчего страх, обида и отчаяние неожиданно покинули ее. Зевс, умолкнув, устремил свой благоговейный и одновременно дерзкий взор на ее стройный стан. Античная грудь, женственное овальное лицо с румянцем щек, пробивающимся сквозь матовый оттенок кожи, возбудили в нем самое сильное притяжение. Со спокойной решимостью, преодолев крутизну склона, он в одно мгновение стал против царевны. Она, неожиданно для самой себя, одарила его мягким взглядом и ласково улыбнулась. Прочитав во взгляде этом расположение к нему, он перегнул к себе ее юный стан и дважды крепко поцеловал в свежие уста, после чего не сдержался и овладел ею вновь. В этот раз Семела не возражала, она полюбила его и ласкала безмерно.
   С тех пор Зевс регулярно спускался к царевне с Олимпа под покровом ночи. Они встречались не в роще под бледной луной, не как смертные мужья с молоденькими любовницами, тайком от своих надоевших жен – Семела ожидала его в спальне, устланной шкурами львов и пуховыми перинами. А охваченная ревностью Гера неистовствовала и давала своему языку волю браниться. Но не смела, как в прежние времена, в открытую выговаривать Зевсу решительно все, что думала, так как Громовержец, помимо прочего, правил воздухом и всеми, кто его вдыхает; она не сомневалась, что ему ничего не стоит перекрыть ей кислород и опасалась этого.
   Ровно полгода прошло после первой встречи Зевса с Семелой, тяжелая стала она – было еще незаметно, но от Геры не скрылось. И тогда не смогла перенести Гера измены мужа, отважилась она перейти к кардинальным мерам. «Много ли бранью своей я достигла? – сказала сама себе богиня. – Надо настичь мне ее самое! Коль не тщетно Юноной я превеликой зовусь – погублю, если я самоцветный Скипетр достойна держать, коль царствую, коль Громовержцу я и сестра и жена, – сестра-то наверно! Но срама, думаю, ей уж не скрыть; мой позор не замедлит сказаться. Плод понесла! Одного не хватало! Открыто во чреве носит свой грех и матерью стать от Юпитера (Зевса она называла вторым его именем – Юпитер, он же ее иногда звал Юноной) только хочет, что мне-то едва удалось, – в красу свою верит! Ну так обманется в ней! Будь я не Сатурния, если деву любезник ее не потопит в хлябях стигийских!»
   Выбрав момент, когда Зевс отлучился по своим делам, Гера встала с престола и, покрывшись бурым облаком, опустилась в долину, неподалеку от той рощи, в которой любила гулять Семела. Махнула она правой рукой и, как по волшебству, приняла старушечий вид: голова ее поседела, лицо одрябло и покрылось глубокими морщинами, тело согбенным стало. Густое облако вдруг закружилось, поднялось в небо, а Гера, оставшись на земле, пошла дрожащей походкой. Увидела ее Семела и говорит:
   – Здравствуй, бабушка! Далеко ли идешь?
   – Далеко. Притомилась я в пути-дороге, – ответила Гера старушечьим голосом. – Да, видно, жить мне остается немного: сердце никудышнее, ноги еле передвигаю. Пройду еще несколько шагов без отдыху – тот час и смерть моя.
   Семела сжалилась над старухой, позвала ее к себе. Вошла Гера в Семелины покои, уселась за стол. Царевна засуетилась, ухаживая за ней, как за родной: покормила ее, напоила. Поблагодарила притворная старуха хозяйку за хлеб-соль и завела долгий разговор. Слово за слово, дошли до личной жизни Семелы, и Зевс непременно был упомянут. Услышала старуха это имя, вздох издала и молвит:
   – Желала б, чтоб он Зевсом был, да всего опасаюсь; иные, имя присвоив богов, проникали в стыдливые спальни. Мало Зевсом быть. Пускай он докажет любовью, что он могущественный Зевс-громовержец и впрямь. Проси: чтобы в полном величье как он Юноной бывал в небесах обнимаем, таким же пусть обнимает тебя, предпослав и величия знаки. – Тут же научила она не знавшую сути Семелу, как сделать. Встала и шепчет, нагнувшись над ухом ее: – Как ты на словах описала мне внешность его, не похож он на Зевса. Громовержец могуч и великолепен, а твой – слезы одни. Коли Зевс он, пусть поклянется выполнить любой твой каприз, после проси у него испытать наслажденья в объятьях его, когда примет он облик бога.
   Дочери Кадма и Гармонии пришелся по нраву совет старухи. Та сверкнула очами, довольная сделанным делом, вышла из покоев и скрылась за рощей. Махнула левой рукой – туча вокруг сгустилась, внутри ее старуха вернула истинный вид богини неба и вознеслась на Олимп.
   Как стемнело, явился к Семеле Зевс. Семела выбежала, встретила его, приголубила. Вроде рада была ему, а все нет-нет, да и вздохнет: хочет выглядеть грустной. Дождалась, когда он заметил ее плохое расположение духа и просит:
   – Если ты меня действительно любишь, обещай мне любой дар, какой пожелаю.
   Бог говорит:
   – Выбирай! Ни в чем не получишь отказа. Да чтоб уверилась ты, подземного Стикса я призываю, – а он и богам божество и острастка.
   – Хочу, чтоб ты поклялся, – сказала Семела.
   Зевс распростер руки в сторону пещеры, служащей входом в царство мертвых, где в реках подземных бесконечные воды струятся, и произнес:
   – О, священная река Стикс! Клянусь твоими священными водами беспрекословно исполнить любую просьбу прекрасной Семелы, какую только она соблаговолит когда-либо мне выразить!
   Царевна обрадовалась своей же беде, от милого горя не чая, и так говорит:
   – Прошу тебя предстать передо мной во всем могуществе и великолепии. Каким обнимает в небе Юнона тебя, приступая к союзу Венеры, мне ты отдайся таким!
   Услышав просьбу ее, Зевс пришел в ужас и застонал: ведь величие божественного облика Громовержца убьет смертную. И стал он отговаривать Семелу от этой идеи.
   – Проси что угодно – исполню; сделаю тебя равной богине, бессмертной. Заклинаю: откажись и забудь навсегда об идее своей. Семела настаивает на своем:
   – Нет у меня других желаний, кроме как видеть тебя в облике бога и в ложе с таким возлежать.
   Хотел он уста говорящей сжать, но успело уже торопливое слово вылететь. Ничего не оставалось делать Зевсу, как выполнить ее просьбу, ведь он не мог нарушить свою клятву. Обвел Громовержец взглядом прелестную царевну и сказал:
   – Мне тяжко, но я вынужден просьбу твою исполнить. Что ж, ожидай меня здесь.
   Крепко обнял он Семелу, поцеловал в последний раз продолжительным поцелуем и покинул ее. А через короткое время снизошел с высшего неба во всем величии, во всем блеске своей славы, за ликом своим увлекая скопища грозовых туч, гром, ливни, смешанные с ураганным ветром, и предстал пред Семелой в сверкании молний. Яркие молнии сверкали и в руках Громовержца, беспощадно разящие, словно огненные стрелы. Удары грома потрясали дворец Кадма. Вспыхнуло все вокруг от молнии Зевса. Огонь охватил дворец, все кругом колебалось и рушилось, как при землетрясении. Затрепетав, даже не успев воскликнуть от страха, упала Семела на землю, пламя жгло ее. Она видела, что нет ей спасения, что погубила ее просьба, внушенная Герой. Сколько возможно, пытался Зевс уменьшить свою силу: слишком лютые молнии, что циклопы выковали для него и которые он метал в своих врагов титанов, сменил на самые легкие, умерил до крайности гнев и свирепость, но тело земное не могло выдержать его могущества, испепелил он огнем своим смертную Семелу, ее спальню и весь дворец.
   В великом отчаянии Зевс находился, узрев умирающую в беспощадном огне царевну Семелу, но не мог более ослабить свое могущество. Вдруг он увидел в лоне ее ребенка. Казалось, он тоже обречен был на гибель в огне. Но разве мог погибнуть сын великого Зевса?.. Из земли со всех сторон, как по мановению волшебного жезла, вырос густой зеленый плющ. Он прикрыл от огня своей зеленью несчастного ребенка и спас его от смерти. Зевс выхватил недоношенного Семелой шестимесячного сына Диониса, прижал к груди и вынес из бушующего пламени. Ребенок был еще так мал и слаб, что не мог бы жить. Тогда Зевс молнией рассек свое бедро, поместил в кровоточащую рану сына и зашил ее тонким плющом. Посмотрел он на то место, где дворец Кадма стоял – кроме груды камней да пепла ничего от него не осталось. Ничего не осталось и от его любимой Семелы. Склонил он низко голову, помолчал и с тяжелым сердцем на Олимп возвратившись, уединился в своих чертогах. Настроение его было хуже, чем на похоронах. Гера лишь мельком взглянула на мужа и сразу поняла: свершилось.
   На другой день по этому случаю Гера устроила пир и Зевса на пир позвала.
   Он явился и воссел на высокий золотой трон. Боги знают печали, но они скоро у них проходят. Величием и гордо-спокойным сознанием власти и могущества дышало мужественное, божественно прекрасное лицо Зевса. У трона его находилась богиня мира Эйрена и постоянная спутница Зевса крылатая богиня победы Никэ.
   Когда, блистая своей красотой, в пышном наряде, великая Гера вошла в пиршественный зал, все боги встали и склонились перед ней. А она, гордая своим могуществом, подошла к золотому трону и воссела рядом с царем богов и людей – Зевсом. Около трона Геры стояла ее посланница, богиня радуги, легкокрылая Ирида, всегда готовая быстро нестись на радужных крыльях исполнять повеления Геры в самые дальние края земли.
   Пируют боги. Дочь Зевса, юная Геба, и сын царя Трои Ганимед, любимец Зевса, получивший от него бессмертие, подносят им амброзию и нектар – пищу и напиток богов. Прекрасные хариты и музы услаждают их пением и танцами. Взявшись за руки, водят они хороводы, а боги любуются их легкими движениями и дивной, вечно юной красотой. Веселее становится пир олимпийцев. Ведут они разговоры о судьбах мира и людей.
   Обычно в такие минуты рассылает с Олимпа людям Зевс свои дары и утверждает на земле порядок и законы. В руках Зевса судьба людей; счастье и несчастье, добро и зло, жизнь и смерть – все в его руках. Два больших сосуда стоят у врат дворца Зевса. В одном сосуде дары добра, в другом – зла. Зевс черпает в них добро и зло и посылает людям. Горе тому человеку, которому Громовержец черпает дары только из сосуда со злом. Горе и тому, кто нарушает установленный Зевсом порядок на земле и не соблюдает его законов. Грозно сдвинет сын Крона свои густые брови, черные тучи заволокут тогда небо. Разгневается великий Зевс, и страшно поднимутся волосы на голове его, глаза загорятся нестерпимым блеском; взмахнет он своей десницей – удары грома раскатятся по всему небу, сверкнет пламенная молния, и сотрясется высокий Олимп.
   Зевс хранит порядок и правду в мире и посылает людям счастье и горе. Но хотя посылает людям счастье и несчастье Зевс, все же судьбу людей определяют неумолимые богини судьбы – мойры, живущие тоже на светлом Олимпе. Судьба самого Зевса в их руках. Властвует рок над смертными и над богами. Никому не уйти от велений неумолимого рока. Нет такой силы, такой власти, которая могла бы изменить хоть что-нибудь в том, что предназначено богам и смертным. Лишь смиренно склониться можно перед роком и подчиниться ему.
   Одни мойры знают веления рока. Мойра Клото прядет жизненную нить человека, определяя срок его жизни. Оборвется нить, и кончится жизнь. Мойра Лахесис вынимает, не глядя, жребий, который выпадает человеку в жизни. Никто не в силах изменить определенной мойрами судьбы, так как третья мойра, Атропос, все, что назначили в жизни человеку ее сестры, заносит в длинный свиток, а что занесено в свиток судьбы, то неизбежно. Неумолимы великие, суровые мойры.
   Веселится и пьет сладкий нектар из золотого кубка хрупкая богиня судьбы Тюхэ, богиня счастья и благоденствия. Из рога изобилия, рога божественной козы Амалфеи, молоком которой был вскормлен сам Зевс, шлет она дары людям, и счастлив тот человек, который встретит на своем жизненном пути богиню счастья Тюхэ; но как редко это бывает, и как несчастлив тот человек, от которого отвернется богиня Тюхэ, только что дававшая ему свои дары!
   Радостно богам, пирующим вместе с царем своим Зевсом, но радостней всех волоокая, лилейнорукая богиня Гера. Из-под венца ее ниспадают волной дивные кудри, властью и спокойным величием горят ее очи. Чувство жгучей обиды от измены мужа не раз заставляло Геру скрываться от насмешливых глаз богинь, прежде всего от Афродиты, пособницы его похождений. А теперь Гера смотрит надменно в глаза ей и смеется, довольная победой своею. Не удалось Афродите утаить от нее связь Зевса с Семелой.
   Упиваясь местью, в самый разгар пиршества, Гера вздумала своими глазами убедиться в гибели Семелы. Почтенно поклонилась она Зевсу и ласково спрашивает:
   – Доволен ли муж мой пиром, устроенным мною?
   – Отчего ж не быть довольным? Все хорошо, – отвечает ей Зевс.
   Гера просит:
   – Позволь мне отлучиться ненадолго.
   Зевс перечить не стал, согласно кивнул головой. Гера тихо покинула пир, вошла в свои чертоги, переоделась в длинную роскошную одежду, сотканную самой Афиной, села в колесницу, запряженную двумя бессмертными конями, и съехала с Олимпа. Вся из серебра колесница, из чистого золота колеса, а спицы их сверкают медью. Благоухание разливается по земле там, где проезжает она. Все живое склоняется пред ней, великой царицей Олимпа.
   Хочется увидеть ей, что сталось с покоями Семелы и ею самой. Подъехала совсем близко к развалинам дворца Кадма, смотрит: кругом только камни да пепел, а в самом центре плющ зеленеет. Подивилась она, но не догадалась, что плющ этот своею зеленой прохладой защитил недоношенного Диониса. Подумала: это Зевс в память о Семеле повелел так быть. «Пусть не станет тут ничего!» – воскликнула она. Махнула рукой: небо покрылось темной дождевой тучей, поднялась грозная буря. Камни ураганный ветер разнес по всей долине, плющ вырвал с корнем, а пепел смыло ливнем.
   Три месяца тайно от Геры носил в себе Зевс ребенка. В теле отца Дионис окреп, как во чреве у матери, должный срок там пробыв. На исходе третьего месяца начались у царя богов схватки. Понял он, что наступило время рожать, и перебрался подальше от Геры, на один из островов в Эгейском море, называемом Наксосом. Перед отбытием потянуло его на рыбу. Сказал он об этом брату своему, великому властителю морской глубины Посейдону. Быстро понесся Посейдон по морю, поймал трехметрового тунца и принес его. Поел Зевс, и стало ему легче. Тогда он позвал к себе сына своего Гермеса, вестника богов, посредника между богами и людьми, и велел ему присутствовать при родах. Выбрали они на острове местечко подле вековых дубов, среди мягких кустов; расположились. Ни тот, ни другой не знают, как быть. А время не терпит, схватки все чаще и все нестерпимей.
   – Делай же что-нибудь, – говорит Зевс Гермесу.
   – Придется резать, – сказал Гермес. – Без кесарева сечения нам не обойтись. – При этих словах взял он острый камень и рассек бедро Зевса по шву.
   Содрогнулся от боли Зевс, застонал. А Гермес достал из бедра ребенка, шлепнул его ладонью, и дубовая роща огласилась отчаянным криком младенца, рожденным второй раз. Взял Зевс своего ребенка на руки, полюбовался им и передал его снова Гермесу, сказав:
   – Отнеси его к сестре Семелы, Ино и ее мужу Атаманту, царю Орхомена, пусть они воспитают моего маленького Диониса. Да предупреди их, чтоб ни одна живая душа не узнала об этом.
   Сделал Гермес как повелел ему Зевс, отнес Диониса к тете его Ино и стала она вместе с мужем своим тайно с пеленок воспитывать юного бога, как девочку, чтобы Гера не смогла найти младенца.
   День за днем, год за годом, так время и шло. В заботах и ласках рос Дионис. Одевала его Ино как девочку в кружевное платье и играл он с утра до вечера вместе с детьми ее Леархом и Меликертом. Иногда к ним приходил мудрый Силен – демон плодородия. Курносый, толстогубый, с глазами навыкате, с лошадиным хвостом и копытами. Завидев полупьяного Силена, Дионис с радостным криком выбегал ему навстречу. Тот приподнимал с земли забавного мальчика в платье и непристойно танцевал с ним прямо среди улицы. Так они и привязались друг к другу. Дионису было интересно, почему Силен всегда такой веселый. Однажды он спросил его об этом. Силен потянул вино из меха, дал выпить немножко Дионису и сказал:
   – Вот в этом мехе мое веселье. Хочешь, расскажу тебе, что это такое?
   Дионису понравился необычный напиток. Весело подпрыгивая и хлопая в ладоши, он несколько раз повторил:
   – Хочу, хочу, хочу.
   Тогда Силен открыл ему тайны природы и научил изготовлению вина.
   Ино никому не рассказывала о происхождении своего воспитанника. Доверилась она только сестрам своим Автонии и Агаве. Сестры обещали молчать, но не сдержали слова и растрезвонили об этом всем жителям Фив. Узнала об этом Ино и спрашивает сестер:
   – Зачем вы рассказали всем людям, что Дионис сын Семелы и Зевса?
   Сестры глаза опустили, зарделись, зарумянились, потом взглянули друг на друга и солгали:
   – Не говорили мы никому.
   – Откуда же люди узнали? – спрашивает Ино их снова.
   – Слухом земля полнится, – они отвечают.
   – Ах, вот как, – сказали завистливые сестры. – Напрасно ты нас попрекнула. Не мы врем, а ты нас обманула. И Семела лгала, что стала женой Зевса. Мы-то знаем, что Дионис не божественного происхождения, Семела отдавалась смертному, за это Зевс и наказал ее. Все люди смеются над тобой и твоим питомцем – мальчиком в платье. Какой же он бог, если непонятно даже кто это, девочка или мальчик?
   Услышав такие слова, заплакала Ино. Тут как раз забегает в дом заигравшийся на улице Дионис, а сестры меж тем пошли к себе домой.
   Увидел он, что тетя его плачет и говорит:
   – Не надо плакать, надо всегда веселиться, как Силен, с которым я подружился.
   – Ох рада бы я радехонька веселиться, мой маленький, да ведь не до веселья мне. И поведала она Дионису все о разговоре с сестрами.
   – Ну что ты! Не стоит из-за этого горевать, – сказал Дионис. А сам впервые ощутил, как обуяла его жестокость. – Я им покажу, кто я такой! – воскликнул он своим детским голосом.
   Сурово взглянул юный бог на небо: призвал на помощь силы небесные. И тут понеслось! Внезапно зашумели незримые бубны, зазвучала медь, словно гремела труба из гнутого рога. В воздухе пахнуло шафраном и миррой. И, хоть поверить нет сил, – зеленеть вдруг начали ткани, и, повисая, как плющ, одежда всех жителей Фив покрылась листвой. На некоторых людях одежда превратилась в виноград; что нитями было недавно, стало усами лозы. Из основы повырастали листья. На лозах появились разноцветные виноградные кисти. День был меж тем завершен, приближался час, который не назовешь темнотой, да и светом назвать невозможно, – лучше назвать границей меж днем и неявственной ночью. Кровля дома сестер Ино вдруг сотряслась, сам дом их загорелся изобильным огнем, освещая округу багряным пламенем, и раздались жуткие голоса, подобные свирепым завываниям диких зверей.
   Автония и Агава стали скрываться по дымным покоям, мечутся по различным углам, избегают огня, прячутся в закоулках, – натянулись меж тем перепонки между суставов у них, и крылья связали им руки. Вмиг потеряли они свое былое обличье, во мраке не видят друг друга. Машут прозрачными перепонками, взлететь хотят, но оторваться от пола не могут. Пытались взывать о помощи, вместо слов звук издают ничтожный, сравнительно с телом, тонким писком выводя свои жалобы. Тут начали лживые женщины сжиматься в размерах, сделались меньше, чем птицы, и превратились в летучих мышей. Вдруг поднялись в воздух и едва успели покинуть дом, поглощаемый огнем. Не в лес они полетели, забились под кровлей. И стали они бояться дневного света, стали летать по ночам да ловить ртом насекомых. Тогда уже жители Фив действительно признали божественность Диониса. Ино упорно твердила всем о могуществе нового бога. Меж сестрами она одна осталась чуждой к происшедшей беде, – кроме той, что ей сделали сестры.
   Молва об этом событии поползла по всей земле, донеслась и до Геры. Ей стало известно, как гордилась Ино и царем Атамантом, мужем своим, и детьми, и богом-питомцем. И задумала ревнивая богиня коварный план, как погубить Диониса, а заодно наказать и его опекунов. Решила она наслать безумие на Ино и Атаманта, ибо велика сила безумия.
   Есть на склоне горы тропа, затененная ядовитым зеленым кустарником – зловещим тисом. Уводит она по немому безлюдью к адским подземным жилищам, туда, где медленный Стикс испаряет туман; вниз к Стиксу спускаются новые тени и призраки не погребенных. Прибывшим душам в угрюмый вместительный город неведомо, как туда проникают, он имеет тысячу входов и открытых ворот. Как море вмещает земные реки, так и он принимает все души; не может он стать тесным для населения – прибавление толп в нем незаметно. По городу мертвых бродят бледные тени, бесплотные и бескостные. Одни избрали площади, другие затаились в преисподних сенях, иные, подражая былому бытию, как будто занимаются ремеслом.
   Подобны шелесту сухих листьев их безысходные стоны. Там не наливается золотая пшеница, не радуют прячущиеся в зелени ветвей алые яблоки и синеватые сливы. Не увидеть в подземном царстве душе-скиталице ни травы-муравы, которую жадно щиплют овцы, ни нежных и ярких луговых цветов, из которых плелись венки для людских пиров и для жертв небесным богам. Ни один луч света не проникает в глубины Аида сверху, из земной жизни, озаренной солнцем, сиянием луны и мерцанием звезд, не доходят туда ни радости, ни печали. Девять раз опоясывает царство мертвых Стикс, его священные для людей и богов воды впадают в реку плача Кокит, а затем вливаются в реку забвения Лету, выходящую из недр земли. Всякая душа, отведав из нее воды, никогда больше не вспомнит ни о своей прошлой жизни, ни о родных, оставшихся на земле.
   Гера покинула свой небесный дворец и спустилась в это подземное царство, столь сильно была разгневана. Только вошла она, порог, придавленный ее священной ногой, застонал. Сидевший за воротами злобный трехглавый и мясистый пес Цербер, на шее которого с шипением шевелились змеи, вытянул к ней три свои пасти и трижды кряду брехнул. Он всех впускает сюда и никого не выпускает. Только Геры это не касается, ибо царствует здесь Аид, деверь ее, брат Зевса. Гостеприимный владыка Аид, ни одному человеку не отказал, всех принимает, но мало кто спешит воспользоваться его гостеприимством. Он царствует вместе с похищенной им супругой Персефоной и находится постоянно в своих подземных владениях.
   Позвала Гера эриний, трех сестер Алекто, Тисифону и Мегеру, суровых богинь мщения, милосердия чуждых от века. Те сидели у тюремных дверей, все трое выбирали гребнем из своих волос черных гадюк. Увидели они меж теней в темноте преисподней жену могущественного Зевса, узнали богиню, встали и повели ее к зловещему месту, где великан Титий, рожденный в недрах Геи-земли, подвергал свое нутро растерзанью и был растянут на девять пашен; где приговоренный богами к бессмысленному труду Сизиф, порочный и корыстолюбивый человек, первым среди эллинов воспользовавшийся хитростью и обманом, толкал на гору тяжелый камень, который снова и снова скатывался книзу.
   Никто во всей Греции не мог равняться с Сизифом по коварству, хитрости и изворотливости ума. Сын бога, повелителя всех ветров Эола, Сизиф, благодаря своей хитрости, собрал неисчислимые богатства у себя в Коринфе; далеко распространилась слава о его сокровищах. Когда пришел к нему бог смерти мрачный Танат, чтобы низвести его в царство Аида, то Сизиф коварно обманул бога смерти и заковал его в оковы. Перестали тогда на земле умирать люди. Нигде не совершались большие пышные похороны; перестали приносить и жертвы богам подземного царства. Нарушился на земле порядок, заведенный Зевсом. Тогда Громовержец Зевс послал к Сизифу могучего бога войны Ареса. Он освободил Таната из оков, а Танат исторг душу Сизифа и отвел ее в царство теней умерших. Но и тут сумел помочь себе хитрый Сизиф. Он сказал жене своей:
   – Не предавай земле мое тело и не приноси жертвы подземным богам.
   Послушалась своего мужа она. Аид и Персефона ждут пождут – все нет похоронных жертв. Тем временем хитрый Сизиф приблизился к трону Аида и сказал владыке царства умерших:
   – О, властитель душ умерших, великий Аид, равный могуществом Зевсу, отпусти меня на светлую землю. Я велю жене моей принести тебе богатые жертвы и вернусь обратно в царство твое.
   Тот отпустил его на землю. Сизиф обманул, конечно, не вернулся в царство мертвых. Он остался в пышном дворце и пировал, радуясь, что один из всех смертных сумел вернуться из мрачных глубин Аида. Разгневался тогда Аид, снова послал он Таната за душой Сизифа. Явился Танат во дворец хитрейшего из смертных и застал его за веселым пиром. Исторг душу Сизифа ненавистный богам и людям бог смерти; навсегда отлетела теперь она в царство теней.
   Тяжкое наказание несет Сизиф в загробном мире за коварства и обманы, совершенные им на земле. Напрягая все силы, трудится он. Пот градом струится с него, когда он подкатывает камень к вершине горы. Остается последнее усилие – и окончен будет труд Сизифа; но выскальзывает из рук его камень и, подымая пыль, стремительно катится вниз. Спускается следом за ним Сизиф и снова принимается за работу. Так вечно и толкает он тяжеловесный камень.
   Злобным взором взглянула на Сизифа Гера, прочь пошла от него и тут же увидела, как, пытаясь убежать от самого себя, вертится без остановки привязанный к огненному колесу тщеславный Иксион – далеко не праведник, за нечестивые поступки осужденный богами. Так же злобно взглянула она и на Иксиона. И снова глядя на Сизифа, воскликнула:
   – Почему он лишь один терпит бессрочную казнь, а брат его надменный Атамант знатным дворцом осенен. А не он ли со своей женой Ино вечно презирали меня?
   И тогда Гера рассказала сестрам эриниям, зачем она явилась в их подземное царство. Богини мести, три отвратительные старухи с волосами, перевитыми ядовитыми змеями, слушали ее, высовывая из своих страшных пастей длинные языки, с которых капала кровь. В руках они держали зажженные факелы и бичи. В подземном царстве эринии прислуживают Аиду и Персефоне, а по ночам выбираются на землю и появляются среди людей, чтобы возбуждать в них месть, безумие, злобу. Выберут они чрезмерно богатого, слишком счастливого человека и преследуют его неотступно, как свора гончих псов, карают за неумеренность, заносчивость, за избыточную гордыню.
   В темноте, в жуткой гробовой тишине, пялясь как близорукие, Алекто и Мегера так близко подступили к Гере, что она испугалась их, отпрянула назад, а когда пришла в себя, сказала:
   – Желаю, чтобы Атаманта и жену его Ино вы впутали в грех. Они тайно от меня воспитывают Диониса, сына смертной Семелы и Зевса. Повадилась высокомерная Ино гордиться и своим мужем, и питомцем. Сколько можно терпеть? Выполните мою просьбу, обещаю вам, в долгу не останусь.
   Едва сказала Гера так, Тисифона тотчас встряхнула свои седые растрепанные волосы, откинула ото рта нависших гадин и отвечает:
   – Тут нет нужды в долгих околичностях: все, что прикажешь, считай совершенным. Возвращайся из этого немилого для вас царства в небесный прекраснейший воздух, а мы-то уж знаем, как все устроить, не впервой; кого хочешь сведем с ума.
   – А сестрам своим Алекто и Мегере сказала голосом, похожим и на рев скота, и на собачий лай: – Вы, пожалуй, отдыхайте, набирайтесь сил, этой ночью предстоит много людей загубить. С Ино и ее мужем Атамантом я как-нибудь и одна справлюсь.
   Гера радостно возвратилась в небеса. На Олимпе, перед входом в чертоги, ее встретила с распростертыми крыльями богиня радуги Ирида. С милой нежностью умыла она Геру чистой росой, на теле ее не оставив даже пылинки от мрачного подземелья. Как семицветная радуга появляется после дождя на небе, так и златокрылая Ирида безукоризненно служит величественной супруге Зевса; как радуга соединяет небо и землю, так и вестница богов является посредницей между богами и людьми. С быстротой ветра разносит она поручения своей повелительницы по земле, в морские глубины и даже в преисподнюю. Широко расправив за спиной радужные крылья, красивая и легкая, как очаровательная девушка, она в любой момент готова сорваться с места и стремительно понестись в огромном небе, наполненном солнечным светом и воздушной влагой. У восхитительной вестницы всегда при себе золотая чаша, ею она черпает из подземной реки Стикс воду, освященную клятвами великих богов, поднимается в небо и отдает ее облакам, орошающим дождем землю. Так Ирида осуществляет связь трех миров: богов, земных обитателей и подземного царства мертвых. И по всей земле, где выпадают дождевые капли, показываются, словно частички радуги, цветы, названные в честь прекрасной богини ирисами.
   Между тем жестокая Тисифона принялась за изготовление ужасного жидкого яда из пены, собранной с уст Цербера и отравы из пасти матери его – свирепой Ехидны. Добавила Тисифона в эту смесь заблужденья ума, забывчивости слепого духа, преступленья, плача, свирепости и тягу к убийству. Все это перетерла, разбавила свежей кровью и, помешивая зеленой цикутой, сварила в медном котле. Затем зажала рукой смоченный кровью факел, надела еще не просохший кровавый плащ и, подвязавшись извитой змеей, вышла из дому. За ней неотступно шествовали с пугающими ликами Рыданье, Смертный Ужас, Страх и Безумье.
   Как хищница, подобралась страшная эриния к дому Атаманта и Ино. Вот у порога она: косяки эолийские затрепетали, кленовые двери побледнели, даже солнце – рассказывают люди – потускнело и убежало за черную тучу.
   Тем временем Ино собирала детей своих и юного бога Диониса на прогулку, обласкивала их словами и нежно гладила каждого по голове. Вдруг она почувствовала внутри себя какой-то испуг, вся задрожала. Ужас охватил и Атаманта. Они приготовились выйти из дому – неожиданно перед ними возникла эриния и зловещей преградой встала в дверях: развела она, обвитые узлами гадюк, руки, растрепала свои волосы, потревожила змей, те зашипели. Часть их лежит на плечах, другие, спустившись по груди, издают свист, мелькают языками и извергают свой яд. Вырвала Тисифона из середины волос двух змей и, зажав в смертоносной руке, метнула их на грудь Ино и Атаманта. Обе змеи заползали, возбуждая в них мрачные помыслы. Но тела не ранят вовсе: одна лишь душа чует их жестокие уколы. Перепугались Ино и Атамант, а Тисифона влила в грудь им обоим неистового жидкого яду, который принесла с собой, и глубоко возмутила их сердца. Потом, раскачав ровным и быстрым движеньем свой факел, осветила огнем их исказившиеся от страха лица и убежала в свое пустынное царство; там развязала на себе змею и сняла окровавленный плащ.
   Обезумевшая Ино схватила детей и побежала в лес. Атамант, беснуясь, закричал:
   – Эй, люди, скорей растяните-ка по лесу сети! Только что я видел тут львицу с детенышами!
   И, как за зверем, погнался безумец по следам супруги. С материнской груди младенец Лехард, смеясь, протянул к нему руки. Атамант схватил его за ножки, раскрутил, словно пращу, и, трижды ударив о камень, разбил детское личико сына. Мать заметалась, взвыла вне себя и, распустив волосы, побежала еще быстрей, унося другого сына Меликерта, а сама голосит:
   – Дионис! Дионис!
   Гера, наблюдавшая за всем, что происходит, услышав имя Диониса, захохотала и сказала:
   – Пусть твой питомец тебе поможет.
   Бежит Ино, бежит, глядь, а впереди огромная скала, над самым морем висит она. Снизу ее размывают волны. А муж все гонится и уже настигает. Нет спасения Ино. В отчаянии забралась она на скалу – ей безумие придало силу – и, забыв о каком-либо страхе, крепко держа на руках сына, бросилась с ее вершины в глубину. Вспенились сотрясенные воды. Взволновалось море, зашумело, поднялась большая волна.
   Подруги Ино с самого начала собрались возле ее дома. Всполошились они, сколько достало им сил, побежали следом за ней, чтоб спасти ее от обезумевшего мужа. Увидев у края скалы след ее ног, и убедившись, что она вместе с ребенком бросилась в море, они стали плакать, бить себя руками, рвать на себе волосы и платья. Они громко хулили несправедливость и чрезмерную злобу Геры. Гера услышала и впала в гнев.
   – Не мне вашу брань выносить, – говорит она, – из вас самих сделаю памятник моей лютой ненависти! – И за словом ее последовало дело.
   Ино, та, что была преданней всех, сказала:
   – Отправляюсь в волны вослед своей царице!
   И прыгнуть хотела, да только не смогла сойти с места, осталась прикрепленной к скале. Другая, как и положено, с горя начала вопить, в грудь себя ударять. Но вдруг чувствует: ее недвижные руки коченеют. Третья подруга простерла свои руки к широкому морю и тут же окаменела. Так и тянется она руками к морю. А у той, что вцепилась себе в волосы и рвала их в горе, внезапно пальцы в волосах отвердели. Кто в каком положенье был застигнут, так стоит и поныне.
   Как кинулась в море Ино с ребенком, случайно увидала постоянная противница Геры улыбколюбивая и прекрасноокая богиня любви и красоты Афродита. Тронутая незаслуженным горем, она быстро разыскала своего дядю бога морей Посейдона и сказала ему так:
   – Посейдон, о, вод повелитель, первый после небес имеющий в мире державство, – велика к тебе моя просьба: пожалей ты моих близких, что кинулись в ионийскую бездну, причти их к богам моря!
   Внял Посейдон Афродите и все, что в Ино и ее сыне Меликерте было смертного, отнял, а взамен даровал им могущество и величье. Одновременно он обновил им наружность и имя: Меликерт стал богом Палемоном, его мать Ино – богиней Левкотеей. С тех пор они и живут в морской пучине.
   Дионис, оставшись один, забежал далеко в лесную чащу и заблудился. А обезумивший Атамант все мечется между деревьев, все кричит, ищет он Диониса, чтоб убить его, кажется ему, что за львенком гонится. Непременно юный бог нашел бы погибель от рук сумасшедшего Атаманта, если бы в ту пору над лесистыми отрогами не пролетал Гермес. Увидел он Диониса в просвете меж зеленых крон, ухватил его за золотые кудри и прянул в высокое небо, там расправил крылья в воздушных потоках веющих ветров и в мгновенье ока перенес его в Нисейскую долину, где жили нимфы. Отдал он им Диониса, попросил их позаботиться о мальчике, а сам улетел.
   Но Гера не оставила свои козни, стала она и там искать Диониса. Тогда могущественный Зевс снова спас сына от гибели, он превратил его в козленка и отвел к другим нимфам, к подножью горы Ниса. Прекрасные нимфы приняли Диониса и спрятали его от Геры в пещере, а вход в нее прикрыли ветками.
   Нимфы все молоденькие, жизнерадостные, не в тягость им было ухаживать за черным козленком, вместо забавы. Каждый день они стелили ему свежее сено, поили молоком, выпускали погулять на полянку. Щиплет он зеленую травку, а они пляшут вокруг него, резвятся. Не прикасались к Дионису ни пастухи, ни козы с нагорных пастбищ, ни скот никакой, ни одна лесная птица, никакой зверь, ни ветка, упавшая с дерева, не смущали его.
   Так время и шло. Однажды, когда исполнилось Дионису шестнадцать лет, он принял свой истинный облик юноши и предстал перед нимфами во всей молодой красоте своей. Обнаженные нимфы, увидев его, так и ахнули от восхищения. Высыпали они стыдливо на лужайку и, распустив густые волосы, заплясали веселей, чем прежде. Одна, самая смелая плясунья, бросая на Диониса озорные и насмешливые взгляды, кружась, притопывая и изгибая свой девичий стан, подступала к нему все ближе и ближе.
   На другое утро, проснувшись, Дионис вышел из пещеры, увидел озеро и побрел по берегу его, с любопытством рассматривая неизвестную местность. Вода в нем была такой прозрачной, что сквозь нее виднелось дно. Берег его тоже чистый, нет ни тростинки болотной, ни камыша, ни бесплодной осоки, кругом только редкие кусты да свежая трава зеленеет. Загляделся он на озеро, залюбовался округой.
   Нимфы меж тем взяли колчаны со стрелами и ушли на охоту. Только та, что смелее других, не пошла, осталась в пещере. В сердце ее любовь запылала. Вот проснулась она, косу свою распустила и, с легкостью летнего ветерка прибежав на берег, где стоял Дионис, опустила руки в кристальную воду. Умыла она свое прекрасное лицо, потом погляделась в прозрачное зеркало озера и легла на нежную травку, а сама, огнем загоревшись, неотрывно смотрит на Диониса и говорит:
   – О, мальчик прекраснейший, я невеста тебе, войдем в нашу общую спальню!
   Дионис лицом заалелся, он и не знал про любовь. Но стыдливость только украсила юного бога. Цвет лица его стал как у яблока на дереве, освещенного солнцем, так слоновая кость алеет, пропитанная краской, так розовеет луна при всплеске утренней зари. А нимфа подходит к нему и просит, чтоб он лишь поцеловал ее, и рукой своей касается его точеной шеи.
   – Брось или я убегу, – он сказал, – и навсегда покину вашу пещеру!
   Она испугалась, что он и впрямь убежит или снова обратится в козленка.
   – Ладно, я ухожу, одного тебя тут оставляю, – сказала она.
   И вот как будто ушла, сама же, озираясь назад, поравнялась с кустами и спряталась в них. Подогнув колени, присела и стала за ним наблюдать. А Дионис походил туда и сюда по привольному лугу, потом опустил свою стопу в теплую ласкающую воду. Нимфа затаилась, еще больше воспылала страстью к его наготе, очи ее разгорелись подобно солнцу, когда, сияя чистой окружностью, оно отражается в гладкой поверхности озера. Дольше не в силах она терпеть, медлит с блаженством через силу, жаждет его объятий; обезумев, не может сдержаться. Он же похлопал себя ладонями, нырнул в воду и поплыл. Его тело сквозь чистую влагу видно.
   Я победила, он мой! – закричала нимфа и, сбросив с плеч легкое одеянье, она кинулась в воду, быстро подплыла к Дионису, силой держит его и в борьбе поцелуи срывает.
   Ловко под руки снизу взяла, самовольно касается груди, плотно и этак и так прижимается к молодому пловцу. Он сопротивляется, хочет вырваться, но нимфа уже обвила его, как змея, которую поймал орел и уносит ввысь, когда она, свисая и извиваясь, оплетает шею, лапы и распростертые крылья птицы. Так обвиваются плющи по стройным древесным стволам, так осьминог, захвативший в морской глубине врага, держит его, отовсюду протянув путы щупалец. Дионис упирается, не хочет дать нимфе чаемых радостей. Та льнет, всем телом прижалась к нему, словно впилась, и говорит:
   – Бессовестный, как ни борись ты, не убежишь от меня!
   Смешавшись меж тем, соединились их тела, и Дионис почувствовал, как разомлели члены его. Стали он и она не двое по отдельности, – двое в единстве. Если две ветки возьмем и покроем корою, мы видим, что, растя в единенье, они становятся неотделимыми и без усилий не оторвать одну от другой. Вот и нимфа с Дионисом также крепко сцепились друг с другом.
   Наступило новое утро. Нимфы опять взяли луки, колчаны со стрелами и отправились на охоту. Но одна нимфа осталась в пещере, не прежняя, а другая. И она соблазнила юного бога, весь день наслаждалась любовью. На следующий день не пошла на охоту третья, так по очереди все они испытали блаженство в объятиях Диониса.
   Однажды, прогуливаясь по реке, Дионис забрел в виноградник, на котором висели тяжелые спелые грозди. Позвал тогда он нимф и научил их делать вино, как когда-то его научил Силен. Он говорил им:
   – Сначала сорвите спелые гроздья, домой унесите. Десять дней их держите на солнце, после этого в тень дней на пять положите. На шестой – виноград изомните, сок в бочки налейте.
//-- * * * --//
   Долго еще рассказывал Эрудит о Дионисе, о его путешествиях, подвигах, об оргиях вакханок, о том, как он доставил виноградную лозу на Донскую землю. А в заключение с шутливым пафосом изрек:
   – С тех пор прошли столетия, и теперь казаки выращивают виноград, пьют вино, поют песни и во хмелю веселятся.

Глава VIII
Не родись красивой…

   Когда страну облетело известие о смерти Генерального Секретаря ЦК КПСС, Героя Социалистического Труда, четырежды Героя Советского Союза Леонида Ильича Брежнева, многие удивились. Ведь народ к тому времени уже начал подумывать, что он никогда не умрет, так и будет всегда руководить страной. А он вдруг взял и умер. Как тут не удивишься! А чему, собственно, было удивляться? Он что, Кощей Бессмертный, что ли? Такой же человек, как и мы с вами.
   Смерть Героя Социалистического Труда Юрия Владимировича Андропова лишь вызвала легкое недоумение. Но похоронили его тоже пристойно, со всеми полагающимися Генеральным Секретарям ЦК КПСС почестями. На место покойного наспех избрали трижды Героя Социалистического Труда Черненко Константина Устиновича, самого немощного из всех вождей. Ему шел семьдесят четвертый год, был он больной и утомленный, во время телевизионных выступлений имел отрешенный вид, часто погружался в дремоту. Оттого-то многие сомнение имели, не умрет ли он прямо на экране. Видимо, не до чего было ему, а все же надеялся, наверное, пожить еще, как же умирать на такой должности? Но если кому что на роду написано, никакая должность не поможет. Иностранные делегации и на его похороны приезжали, правда, не все. А простые люди непристойно ухмылялись и рассказывали друг другу такой короткий анекдот: «Это смешно, но в нашей стране опять траур». Вроде бы и жалели его, человек все-таки, к тому же ничего плохого сделать не успел, но не кручинился народ, не предавался печали.
   У секретаря парткома совхозной парторганизации Козлова в таких случаях никогда не выходила промашка, он еще при жизни Черненко приобрел в книжном магазине его фотографию в деревянной рамке, перевязал ее наискосок черной атласной ленточкой и, как говорится, до лучших времен приткнул свое творение в шкаф, за ровными стопками прошлогодних журналов «Агитатор». И вот теперь безо всякой суматохи самолично протер влажной тряпкой стол, стоявший в холле конторы, пододвинул его вплотную к беленой стене с панелью, окрашенной в ярко-зеленый цвет, и со всей партийной ответственностью водрузил на него траурный портрет усопшего.
   В этот день в совхозе как раз был день получки. Мужчины и женщины, собравшиеся в конторе по этому поводу, обращали внимание на траурную фотографию покойного, словоохотливые делились своими впечатлениями о случившемся.
   – Настрадался, бедный, перед смертью, натерпелся. Уж такой плохой, такой хворый был, а все заставляли его бумажки читать, о политике толковать, – вяло рассуждала одна из женщин, словно причитая. – И за какие грехи, господи, выпала ему эта кара?
   – Там у них полно членов ЦК КПСС, неужели не нашлось ни одного поядренее? – глубокомысленно поддержала ее другая.
   Немолодой мужчина, стоявший рядом с ней, принялся размышлять о суете, о бесполезности жизни.
   – Все к чему-то стремимся, куда-то спешим, – досадливо говорил он, – стараемся побольше денег заработать, а зачем? Сковырнешься, и все: хоть богатый ты, хоть бедный, там все одинаковы. В могилу с собой ничего не заберешь. Хорошо еще, если быстрая смерть, а то пойдут болезни, пожалуй, так настрадаешься, что и жизни будешь не рад.
   – Дык, они того… подряд начали помирать? Один за другим… Какой уж по счету? – запинаясь, стал высказываться старик Антон Григорьевич. Он раньше никогда не выражал своего мнения прилюдно, а тут вдруг разговорился. – С этим делом все-таки, правда, что-то не так… – Он зевнул, потом почмокал губами. – Неспроста это, думаю… Я не разбираюсь в политике, мало ли что по телевизору болтают! Но тут все-таки что-то не ладно, я вам правду говорю… Вот кажется мне, что Бог их наказывает и все тут. Безбожники они. Мыслимо ли, самим впору с протянутой рукой идти, а они все недоразвитым странам помощь возют. Все добро раздали всяким неграм, вьетнамцам и еще этим… Забыл, как их…
   – Латышам и эстонцам, – помог ему кто-то из толпы.
   – Да нет, эти своими считаются… Хотя тоже присосались. Вот убей не вспомню… Ну, Бог с ними. Теперь вот наладили кажнюю ночь свет отключать, совсем нас за людей не считают.
   – Не с твоей головой об этом рассуждать, – перебил его совхозный политинформатор. – Тут с умной-то головой не сообразишь что сказать, а ты куда со своей лезешь! Вон, – он обвел взглядом толпу, – люди стоят и молчат, вот и ты помалкивай. Сами ни черта не понимают, а языком болтают! Бог наказывает! Да ты знаешь, поскольку лет им было? Это ты у нас один такой долгожитель, тебе наверно уже сто лет, а ты все на виноградниках корячишься. А вот мы все до их годов и не доживем. Бог наказывает! Это ж додуматься надо, так сказать при всех людях!
   – Что уж я корячусь? – обиделся Антон Григорьевич. – Работаю наравне со всеми. Потому, что внукам жить не на что. Что тут поделаешь?
   – В конце концов, – разглядывая портрет покойного, говорил одетый в заношенную телогрейку невысокий мужчина из числа словоохотливых, – когда престарелый руководитель, даже и лучше, спокойнее. Жизнь идет потихоньку да идет: работа у всех есть, с голоду никто не умирает, никого не расстреливают, как при Сталине. Хорошо живем, лишь бы войны не было, а все остальное не страшно, мы ко всему привыкшие, все вытерпим. Старому человеку чего? Он ни на что не способен, ему самому до себя. А допусти до власти молодого, он такого наворочает, таких дров наломает! Мало не покажется.
   – Оно и правильно, – поддержал мужчину в телогрейке шофер Петрович в сером затертом плаще и небритый, – молодым интересны всякие новшества, им не терпится проявить свои способности, а это дело опасное. Но теперь вот посмотришь. – Он достал из кармана аэрозоль от астмы, окропил рот, аккуратно убрал «пистолет» в карман плаща и, обведя глазами стол с портретом покойного, продолжил: – Посмотришь, поставят молодого, постыдятся американцев опять старика избирать. Иностранцам ведь тоже надоело присылать свои делегации на похороны.
   Именно так и случилось, Петрович как в воду смотрел. Со смертью Черненко канули в Лету застойные, или, как еще их называли, застольные времена.
   Кресло Генерального Секретаря ЦК КПСС занял незабвенный Михаил Сергеевич Горбачев, молодой и энергичный. Он сказал: «Надо начать!», сделав в слове «начать» ударение на первый слог, и процесс пошел. От него страна услышала непривычные для уха слова: «перестройка», «гласность», «ускорение» и замаячил призрак заката коммунизма, обозначивший крушение несокрушимой советской империи. Эксперимент масонской ложи над человеческой природой оказался неудачным. История бесовства уголовных элементов в виде каторжников-большевиков и их приемников завершилась. Однако эта авантюра тянулась несколько десятилетий и обошлась России очень дорого. Только в тридцатые годы были уничтожены сотни тысяч людей. Загублен генофонд нации, упущены возможности в экономическом развитии! А каким мерилом измерить страдания всего народа, перенесшего неисчислимые беды!
   Итак, начавшиеся в 1917 году первые опыты на России, отдельно взятой стране, «которую не жалко», прекратились. Масоны глубоко вздохнули и перевернули песочные весы.
//-- * * * --//
   Рабочие еще целый час простояли в конторе, они уже ни о чем не рассуждали, просто топтались на месте, ожидая, когда откроется в кассе окошечко и начнется выдача денег. А в бухгалтерии в это время развивалась кипучая деятельность: Никитична громко ораторствовала, давая повод слышавшим ее на всем первом этаже подумать, что они тут не дурака валяют, а разрываются на части от непосильного труда. Слышались голоса и других женщин, сидящих в бухгалтерии за столами, некоторые из них, воспользовавшись случаем, поочередно выходили из открытой двери и демонстрировали перед алчущими денег свои платья, прически, с серьезным конторским выражением на лицах поднимались на второй этаж или заглядывали в соседние кабинеты главного агронома, главного зоотехника, главного инженера и вновь возвращались. Вот уж кого трагическая весть о смерти вождя совершенно не встревожила! Проходя мимо портрета с траурной ленточкой, они даже не поворачивали головы в его сторону. «Я вынуждена поставить вопрос перед главным бухгалтером о необходимости в ближайшее время провести производственное совещание и принять решительные меры для повышения показателей, иначе премиальные уже не знаю чем обосновывать», – донесся категоричный голос Никитичны. Затем она сама появилась в холле и объявила собравшимся работягам:
   – Ведомость по зарплате еще не готова. – И повелела: – Приходите завтра!
   – Посмотрела гордо на толпу, повернулась к ней спиной и захлопнула за собой дверь. Люди не сразу разошлись, а несколько минут еще постояли, переваривая информацию, потом с недовольным видом двинулись к выходу.
//-- * * * --//
   Март. Солнце светит, но не греет. Бывает, что и не светит, с утра до вечера не блеснет ни единый лучик, хотя теплые деньки уже не за горами. В такую погоду можно обувать и туфли, и сапоги, – все придется по сезону. Настя была довольна, что еще успеет походить в новых сапожках. Она предполагала, какие разговоры начнутся в конторе, когда увидят ее в них, поэтому не могла решить, что делать? С одной стороны, не терпелось пофорсить, пока позволяет погода, с другой – не хотелось бы пробуждать умолкшие сплетни. А такая история, она не сомневалась, произойдет непременно. Увидев ее в новых сапожках, все примутся строить догадки: кто бы это их подарил? И, конечно же, вспомнят о «камазисте». Как же поступить? Самое верное решение – прибрать их до осени, размышляла она, тогда, через полгода, наверняка все позабудут и о Кучерявом, и о том, как Семен бомбил окна; может быть, к тому времени они с Эрудитом если и не поженятся, то станут жить, не таясь от людей. Тогда, вероятно, ни у кого никаких вопросов не возникнет. Если кому интересно станет, пусть спрашивают сколько угодно, скрывать будет нечего. Сама же, однако, прекрасно знала, как бы сейчас ни размышляла, все равно ничего другого не придумает, все равно обует новые сапожки завтра же и пойдет в них на работу. Могла ли она поступить иначе? Разумеется – нет. Об этом даже смешно подумать – имея импортные сапожки и не показаться в них – вынести такую пытку не по силам ни одной женщине. Так что больше ломать голову было ни к чему. Настя и не стала.
   Вечером пришел Эрудит, не опоздав ни на минуту. Выглядел он необыкновенно. Весь облик парня сквозил торжественностью: в костюме с аккуратно застегнутым воротником рубашки, гладко причесанными чистыми волосами. Некоторое время он просто смотрел на Настю, будто зачарованный.
   В чем дело? – спросила она, ощущая прилив непонятного волнения.
   Эрудит ничего не ответил. Его взгляд сделался загадочным, а на губах заиграла настолько озорная улыбка, что Настя не сдержалась и тоже заулыбалась. Он продолжал молчать. Явно хотел сказать о чем-то важном, но не знал с чего начать, словно никак не мог собраться с мыслями.
   – Ты случайно не кувшин с золотом нашел? Уж очень какой-то важный и довольный собой, – проговорила, теряя терпение, Настя.
   – Вот именно, я нашел сокровище.
   – А ну тебя! Эрудит, ты действительно что-то скрываешь от меня. Рассказывай быстро, не томи душу, а то я сгорю от любопытства.
   Эрудит пожал плечами.
   – Не хочешь верить, пожалуйста, не верь. Я правда нашел сокровище. И такое, которое в сто раз дороже золота.
   Настя, похоже, поняла, в чем дело, бросила на него испытующий взгляд и так многозначительно, так внимательно предложила ему пройти в зал.
   Эрудит обнял ее.
   – Мое сокровище – это ты! Я сегодня решил жениться и вот пришел предложить тебе руку и сердце. Пойдешь за меня?
   Настя вся вспыхнула, невольно закрыла руками лицо и словно застыла от неожиданности. Она мечтала об этих словах, ждала их, но была уверена, что долгое время будет только его любовницей, и не надеялась, что все произойдет так быстро. Она не сомневалась, что он действительно любит ее, сильно любит, но жениться на ней не захочет, ведь он такой честолюбивый, а она была замужем, мало того, на весь хутор прославилась как неверная, распутная женщина. И он знал об этом, конечно же, знал, ведь весь хутор смеялся над ней, все шептались у нее за спиной. Самая большая любовь, доброта и простодушие не могли бы перебороть его честолюбие, думала Настя, значит, он не верит сплетням, значит, он считает ее верной и честной. Грудь Насти вздымалась. Чувство благодарности, радости и смятения переполнило забившееся от счастья сердце.
   Эрудит смотрел на нее с удивлением.
   – Почему ты молчишь? Пойдешь или нет?
   Настя не отвечала, она ничего не слышала, стояла как потерянная, вся во власти охватившего ее смятения. Когда же замешательство сбежало с ее лица, оно озарилось пламенной радостью.
   – Не только пойду, побегу бегом. Ах, милый мой Эрудит. Я люблю тебя, ах, как люблю! Побегу за тобой куда угодно, хоть на край земли, хоть за край, потому что не представляю без тебя своей жизни.
   Эрудит поднял ее на руки и осыпал поцелуями. Ей слышались его слова: «Милая… Моя милая», повторение которых отдавалось в ней непрерывным звучанием чародейных струн.
   Наконец он посадил ее на диван и сказал:
   – В выходной я смотаюсь в Семикаракорск, куплю обручальные кольца. А потом закатим пир на весь мир.
   От этих слов на девушку нашел припадок безумного веселья.
   – У нас же есть Цимлянское вино, давай прямо сейчас напьемся! – выпалила она. – Не дожидаясь ответа, достала из навесного шкафа бутылку Цимлянского игристого и вручила ее Эрудиту. – Открывай! – Подставила ему стул, сама села рядом. Пробка выскочила, пенистое вино зашипело и хлынуло из бутылки. – Быстрее наливай! Сейчас все убежит!
   – Никуда оно от нас не денется, – подставляя стаканы под пенящуюся струю, проговорил Эрудит со смехом. – Давай чего-нибудь на закуску.
   – У меня ничего нету. Я все съела.
   – Значит, будем закусывать рукавом, как заправские пьяницы.
   Настя почувствовала себя неловко, смущенно улыбнулась и сказала:
   – Нет, хлеб есть.
   Они подняли стаканы, чокнулись.
   – За счастье молодых! – произнес Эрудит вдохновенно.
   – За наше счастье! – поддержала Настя и от восторга подняла руку над головой. Выпив, выдохнула и заулыбалась. – Изумительно!
   Эрудит залпом опрокинул свой стакан, она своевременно подсунула ему в руки большой ломоть хлеба. Закусила сама и сказала:
   – Эрудит! Послушай, у меня идея! – Я думаю, можно не делать свадьбы, зачем влезать в долги? Лучше распишемся, соберем скромное застолье и достаточно.
   Эрудит сделал глотательное движение.
   – У меня хватит денег на свадьбу. На взятку в университет все равно уже не успею собрать. Поступлю на следующий год.
   – А потом у нас не будет ни копейки. Нет, давай без свадьбы. Прогуляем все и останемся совсем без денег.
   – Ничего, заработаем. Дай я тебя расцелую!
   – Сначала согласись со мной.
   – Как хочешь, я согласен. – Они обнялись и стали целоваться.
   – Эрудит, ты всегда меня понимаешь, – выбирая моменты между поцелуями, говорила она. – Я всегда знала, что могу на тебя положиться.
   – Да, я такой… Как же я счастлив!
   – Неужели ты действительно так счастлив? Может, просто пьяный? – засмеялась она, когда он отпустил ее.
   – Что за глупости, да у меня ни в одном глазу.
   – Тогда наливай! Истина на дне бутылки! – с заправским размахом воскликнула она.
   Так они сидели за столом со стаканами, наполненными вином, влюбленные и блаженствующие. Когда Эрудит съел весь хлеб, Настя мечтательно произнесла:
   – Эх, сейчас бы колбаски копченой, да с чесночком.
   – Лучше курица в супе, чем журавль в небе, – усмехнулся Эрудит.
   – У нас же есть яйца! Сейчас я тебе яичницу пожарю, – спохватилась она и тут же принялась за дело.
   Маленькая кухня словно ожила и засияла теплым светом. Эрудиту было приятно наблюдать, как разрумянившаяся Настя сноровисто хлопочет у печки. Он с вожделением смотрел на пухлые кружочки желтков внутри колечек, быстро белеющих в шипевшем и постреливающем масле на черной сковородке, когда она, улыбаясь, посыпала их мелко нарезанным луком. Поданную на стол яичницу он «уговорил», даже не дав маслу угомониться, и сразу обнял Настю.
   – Ты самое прекрасное создание, – шептал он. – Не поверишь, я вчера как ушел от тебя, так до самого утра и не сомкнул глаз. Я никогда не испытывал такого. Честное слово. Я забоялся, что тебе понравится кто-то другой, поэтому и решил быстрей жениться.
   Они выпили снова.
   – Настя, дорогая, как я счастлив, что мы с тобой повстречались в ту ночь, а ведь могли бы жить рядышком, но не вместе, – продолжал он, немного хмелея, и протягивая к ней руку. – Пойдем спать.
   – Нет, – отрезала она, – я еще не напилась. Знаешь, если бы мы тогда и не встретились, я все равно влюбилась бы в тебя, а ты – в меня, потому что мы созданы друг для друга. – И, пытаясь отвлечь его от нетерпеливого проявления чувств, спросила: – Сколько, по-твоему, стоит билет до Байкала?
   – Если на самолете, думаю, больше тысячи.
   – Да? Эрудит, ты не мечтал стать летчиком?
   – Нет. С чего это вдруг?
   – А все-таки?
   – Почему ты меня об этом спрашиваешь?
   – Просто так. В детстве все девчонки мечтают стать артистками или стюардессами, а мальчишки – летчиками. – Она хитро посмотрела на него, как фокусник на публику, которую он только что одурачил своим трюком. – Значит, не мечтал стать лётчиком?
   – Я мечтал с парашютом прыгать с самолета.
   За окнами сгущалась темнота. Он встал, задернул занавески и вздохнул. Его душа пламенела и рвалась в лоно жгучих страстей.
   – Видишь, уже поздно, мне кажется, ты хочешь спать. – Он обернулся и сделал приглашающий жест в сторону спальни.
   Настя вскинула глаза.
   – А мне кажется, не хочу. Между прочим, я раньше не боялась спать одна, а теперь стала бояться. Любимый мой! Я так хочу, чтоб ты всегда был рядышком!
   – Я тоже! Только об этом и думаю!
   – Но давай еще немножко поговорим. – Ее голос звучал просительно и нежно. – Мне так нравится с тобой разговаривать, ведь ты – единственный, кто меня по-настоящему понимает и любит. Я бы вечно вот так смотрела на тебя. Понимаешь, ты совсем не такой, как остальные. Ты… ну как бы тебе сказать… Даже объяснить не могу. Ты тот, о ком я мечтала всю свою жизнь.
   Она уже считала его своим мужем, и разговор повела соответственный.
   – Знаешь, почему я не хочу тратить деньги на свадьбу?
   – Почему?
   – Потому что я задумала купить корову. Давай заведем полный двор скотины.
   – А чем кормить ее? Где столько корма возьмем?
   – Ну, ты даешь! Где все берут? Воруют в совхозе. Вот и мы воровать будем. А как же? Не украдешь – не проживешь! Представь, как это здорово! Я буду просыпаться рано-ранешенько. Пока ты спишь, подою корову, провожу ее в стадо, а потом разбужу тебя. Ты выпьешь полную кружку сливок, свеженьких, холодненьких и скажешь: какая заботливая у меня жена. И станешь кругленький, как сторож Жора.
   – Как Жора не хочу.
   – Я пошутила. Еще и на моем, и на твоем огороде посадим перец, синенькие, всякую петрушку. Каждый год все будем продавать. А когда разбогатеем, купим машину и в один прекрасный день поедем в Ростов, в театр. Я так хочу увидеть живых артистов. А ты?
   – Мне хочется послушать оперу.
   – Мне – тоже. Я верю, что все это сбудется, вот увидишь. А когда-нибудь мы с тобой махнем на море, на Черное. Хочу увидеть море: голубое-голубое, бескрайнее, до самого неба. Я заберусь на скалу, и буду махать рукой кораблям. А потом мы с тобой прыгнем в волны, и будем плыть долго-долго, пока не выбьемся из сил. Тогда я начну тонуть, но ты спасешь меня. Ведь ты такой сильный. Есть у меня еще одна мечта – побывать на Байкале, но это неосуществимо, если туда дорога стоит так дорого. А хотя, чем черт не шутит, вдруг тоже удастся. Но самое главное: нарожаю я тебе детей, крепеньких – таких, как ты. И больше мне ничего на свете не надо. Вообще ничего не надо, лишь бы знать, что никогда не расстанемся. Мне рядом с тобой так легко дышится, как после летнего дождика. Знаешь, какое сейчас у меня сердце? Как это вино: бьется от радости, от счастья и вот-вот выскочит из груди.
   – У тебя такие красивые мечты. Обещаю осуществить их, приложу для этого все силы, – сказал Эрудит и опять нетерпеливо вздохнул.
   – Ну-ка немедленно прекрати вздыхать! – грозно сказала Настя и стукнула кулачком по столу. – Развздыхался тут, понимаешь. Где это видано, чтоб жених сватал свою невесту и при этом все время вздыхал? Веди себя прилично, как подобает интеллигентному кавалеру!.. Но ничего, я все равно тебя люблю.
   – Что ты кричишь? Я хочу обнять тебя.
   Настя засмеялась.
   – Обнимай. Сколько хочешь, обнимай, я никому не скажу!
   – А еще поцеловать.
   – И это можно.
   – А еще…
   – Ну что еще?
   – Ты сама понимаешь.
   – Нет, ничего не понимаю, я не умею читать чужие мысли. Милый, ты о чем?
   – Все о том же.
   – Что ты все намеками да намеками? Ну-ка скажи прямо, чего ты от меня добиваешься, мне ужасно любопытно узнать.
   – Я тебя как человека прошу: пойдем в спальню.
   – И не вздумаю. Ни за что не подчинюсь тебе.
   – Почему ты стала такая?
   – Такая вот я. А какая раньше была, другая, что ли?
   – Ну конечно, – совершенно серьезно произнес Эрудит.
   Настя обвела его сердитым взглядом и сказала:
   – Давай еще выпьем!
   Эрудит был уже далек от романтических восторгов и испытывал только одно желание: поскорее оказаться в ее страстных объятьях. Если бы решение вопроса зависело только от него, он бы даже яичницу не ел.
   – Ты вообще слушать меня не хочешь! Выпьем да выпьем.
   – Одно другому не мешает, мой любимый, – засмеялась она, обхватила его за шею, с жаром стала целовать и приговаривать: – Ты мой единственный, неповторимый, необыкновенный, ненаглядный. Я вся – твоя. Как ты можешь воспринимать мое озорство всерьез?
   Когда вино кончилось, она обняла его одной рукой, как делают это изрядно захмелевшие гости на свадьбах, и, покачиваясь из стороны в сторону, запела:

     Напилася я пьяна,
     Не дойду я до дому…
     Довела меня тропка дальняя
     До вишневого сада.

   Эрудит слушал и смотрел на Настю с изумлением: подвыпившая, она казалась ему смешной и еще более прелестной. Когда же она пропела:

     Чем же я не такая,
     Чем чужая другая?
     Я хорошая, я пригожая,

   Только доля такая, он не выдержал и стал ее целовать. А потом сказал:
   – Моя милая певунья.
   – Ах так, – возмутилась она, отодвигая его от себя как что-то постороннее.
   – Не хочешь слушать, как я пою? Значит, пойдем танцевать!
   Тут же схватила его за руку, притянула в зал и включила магнитолу – от громыхающей музыки в доме задрожали стены. Она встала напротив его и, оглушенная грохотом ударных и умопомрачающими вариациями саксофона, прокричала:
   – Я жду приглашения на танец.
   Но Эрудит не пригласил ее, вместо этого, подбоченившись, словно с досадой, начал под американский джаз отплясывать русскую «Барыню». Настя взяла двумя пальчиками подол платья и тоже пустилась в пляс. Когда музыка закончилась, она обессилено упала ему на грудь и, ощущая приятное движение ласковых рук, начала разглядывать его, будто определяя, нравится он ей или нет.
   – Прости, я напилась. У меня так кружится голова.
   Эрудит испытывал радостное чувство.
   – Милая, моя милая, – шептал он.
//-- * * * --//
   Толпа, стоявшая накануне в конторе, утром следующего дня в полном составе собралась там снова. Вчерашняя новость о смерти Черненко теперь никого не интересовала, хотя его портрет с траурной ленточкой по-прежнему стоял на столе. Ожидая, когда откроется окошечко кассы, люди, убивая время, непринужденно беседовали. Говорили они о чем угодно, только не о покойном. Одна женщина завела разговор о козах. Обращаясь ко всем сразу, она сказала:
   – Лучше коз никакой скотины нету. Свиней хорошо держать, у кого корм бесплатный, – они на хлебе растут, а с травы в крючок загибаются. Держала я их, знаю, чуть саму не сожрали. Вот коза – милое дело: летом – на траве, зимой тоже клок сена бросил, ну помои какие, больше ничего и не надо.
   – Хорошо тебе рассуждать, одна живешь. А если семья? У меня пять ртов, коровы не хватает, не только твоей козы.
   – Хорошая коза дает по полтора литра молока, в совхозе коровы по стольку не дают.
   – Вот я и говорю, одной тебе хватит, но для семьи корова нужна. Не знаю, как в совхозе, а я от своей Ночки летом по три ведра надаиваю.
   – Я этих коз ненавижу, презираю их, они на бесов похожи, – вмешался в разговор большеголовый политинформатор. Он проводил беседы в трудовых коллективах бесплатно, на общественных началах, выполняя партийное поручение. Однако за это был оформлен на полставки рабочим виноградарской бригады, следовательно, тоже всегда являлся за получкой, хотя на работу никогда не ходил. – В прошлом году, – продолжал он, держа под мышкой кожаную папку, с которой нигде не расставался, – я по весне посадил у себя в огороде яблоньку. Уже большую, ствол в руку толщиной, в совхозном саду выкопал. Думал – не примется, она, правда, долго болела, но прижилась, все лето отливал ее. Но потом, понимаете, что произошло! Это перед вечером было, часа в четыре. Я копаю картошку… Картошка в прошлом году ни к черту, плохая уродилась! Да… Я копаю, а зачем-то посмотрел на забор. Просто так взглянул. За день до этого поправил его, подоткнул, подвязал. А у моей соседки Верки Мешковой была коза и два козленка. И вдруг вижу: эти черти все трое кружатся у изгороди, дырку выискивают. И нашли. Я присел на корточки, наблюдаю, что дальше будет. Сначала подумал, они не пролезут. Коза и так просовывает свои рога, и эдак – никак не протиснется, а козлята, они поменьше, один за другим изогнулись, прижались к земле и прошмыгнули. Ну, я смотрю, чего эта гадость натворит. Они же, сволочи, рыскают по огороду. Ах ты, думаю, дрянь! Надо, думаю, выгнать их, а то нагадят, обгрызут чего. Взял в руки лопату и уже собрался идти, а потом зло меня взяло: не, дорогие мои, дай-ка я сначала проучу вас, посмотрю, как в другой раз вы полезете в мой огород! Есть у меня хоро-о-шее средство. Пошел я в сарай за молотком, пошарил, пошарил – нигде нет его. Никто не приходил, а он исчез куда-то. Бывает эта алкашка, жена бригадира, заходит в гости, как будто по делу, а сама обязательно чего-нибудь да сопрет. После нее всегда что-то пропадает. А это же ну никого не было. Поискал в другом сарае, и там нет. Я подумал: наверное, жена куда-то задевала. Спросил ее, и она не брала. Ну, на всякий случай прочихвостил ее, чтоб не повадно было соваться куда не просят. Весь двор облазал, знаете, ни черта! Что же это такое? Не растворился же он в воздухе! Утром видел его собственными глазами! Вернулся в первый сарай, а он на верстаке. Какая-то чертовщина. В общем, пока искал я молоток да с женой ругался, эти дряни уже всю яблоньку обглодали. Я взял колышек, воткнул его посередине дырки, чтоб им не удалось удрать и давай их ловить. Они – сущие черти, полчаса гонялся за ними, никак не поймаю, увертываются и все тут. Бегал, бегал, все же отловил. Закрыл их в сарай, сходил за молотком и обоим передние зубы повыбивал. Сразу вылечил! – Тут он, оглядывая всех, притронулся пальцем к своей папке, взбодрился и рассмеялся полуоткрытым ртом, словно бы надеясь, что и другие засмеются. Но ни у кого даже губы не дрогнули. – Потом отнес я их Мешковой и говорю: вот твои козлята, иди, полюбуйся, что они натворили. Она как увидела, что козлята в крови и без зубов, крик подняла. Она такая скандальная, по любому поводу крик поднимает. Только меня боится, знает за собой грешок – людей постригает незаконно, за деньги. Знает, если что, я быстренько сообщу в соответствующие органы. Не выкрутится, я и сам хожу к ней постригаться. Ты не кричи, не кричи, говорю, еще за яблоньку заплатишь. После зарезала она тех козлят и козу куда-то задевала, продала, наверно. А яблонька пропала, стала сохнуть, сохнуть, так и пропала.
   Закончив свой рассказ, политинформатор опять самодовольно засмеялся. Люди конфузливо отводили глаза в сторону, словно им было за него стыдно. Потом начали разговаривать меж собой, но не так непринужденно, как до этого, а вполголоса, почти шепотом.
//-- * * * --//
   В дверях в это время появилась сияющая Настя в новых сапожках. Мягким, радушным голосом она со всеми поздоровалась. Присутствующие замолчали и проводили ее взглядом до кассы. Мужчины, известное дело, подтянули животы и раскрыли рты, а женщины посмотрели оценивающе. Присев на стул в своем кабинете, Настя раскрыла крошечное окошечко, покопалась в бумажках, после этого вышла в коридор и бодро прошагала в бухгалтерию за ведомостью. Толпа выстроилась в очередь.
   Когда кассирша вошла в кабинет, Никитична, сидевшая за столом в центре, обвела ее холодным взором и медленно отворотилась с недовольным выражением на лице. При виде прелестной Насти на лице Никитичны всегда происходили такие процессы. На губах появлялась ехидная усмешка, а вместе с ней на щеках возникали узкие сухие трещины. Она знала об этом и старалась улыбаться как можно реже. Беседуя с кем-то, она почти всегда презрительно хмурилась, неторопливо переводя свои застывшие глаза на стенку или еще куда. «Возможно, я не так красива, как некоторые, – читалось во всем ее облике, – зато я умней всех вас, честней, значительнее, и вам до меня никогда не дорасти». Когда же говорила только она, указывая, например, кому-то на упущение в работе, то озиралась по сторонам, подобно хищнику, державшему в лапах добычу. Она, не моргнув глазом, могла сказать любому прямо в лицо какую угодно гадость. Ей минуло тридцать лет, она уже не хорохорилась, лишь продолжала на всех смотреть надменно, мстительно, с превосходством, понятным только самой себе. Что-то в ней выражало вероятную враждебность. А вообще она производила впечатление несчастного человека, желающего сделать такими же и всех окружающих. Забавно, но когда надо было расположить ее к себе, женщины, работавшие вместе с ней в бухгалтерии, приспособились с удрученным видом рассказывать ей о своей беде или неудаче, случалось, выдумывая их. Тогда она, предвкушая удовольствие от пересказа этой истории кому-то другому, радовалась, становилась покладистой и на ее сером лице появлялись ехидная ухмылка и трещины на щеках. Замуж она ни разу не выходила, вероятно, теперь уже и не надеялась выйти, но преподносила свою участь как достоинство. На самом же деле Никитична злилась на судьбу, обделившую её счастьем, может, поэтому и сделалась такой ядовитой.
   Настя откровенно презирала ее, считала сплетницей, завистницей, избегала общения с ней, но общаться по работе им приходилось часто и почти всегда на нервах. Так случилось и на сей раз. После возвращения в исходное положение, Никитична, взглянув на Настю второй раз и увидев на ней новые сапожки, провела рукой по лицу и хотела что-то съязвить, но поперхнулась и закашлялась.
   – По спинке не постучать? – спросила заботливо Настя.
   В ответ Никитична уставилась на сапожки и усмехнулась своей ехидной ухмылкой.
   – Заработала?
   – Нет, подарили.
   – Вот я и говорю: заработала. Что-то я, если по ночам сплю, а не катаюсь ни с кем на самосвалах, такие сапожки не ношу?
   – Да ты и рада бы подработать, да тебе, кроме валенок с калошами, никто ничего не подарит, – ответила хладнокровно Настя. – Я бы на твоем месте лучше помалкивала. Размечталась… покататься ей захотелось! Да ты сто лет никому не нужна и ни на что не рассчитывай.
   Сказав это, Настя взяла со стола ведомость и ушла. Женщины переглянулись. Настя услышала, как одна из них неопределенно хмыкнула.
   – Ну, знаете, такого хамства я еще не видала! Я уже устала терпеть эту стерву, – возмутилась Никитична. – Мое терпение лопнуло. Я ее поставлю на место!
//-- * * * --//
   Весть о сапожках разлетелась по конторе, казалось, еще до того, как Настя вошла в свой кабинет. Потому что, не успела она достать из сейфа деньги и отсчитать получку политинформатору, стоявшему в очереди первым, на пороге уже появилась возбужденная секретарша Марина. Настя, бросив на нее свой взгляд и не прекращая считать деньги, махнула рукой, дав понять, что ей сейчас некогда принимать гостей. Тем временем Марина успела увидеть ее сапожки. Они оказались такими же, какие ей подарил директор Захар Матвеевич, только другого цвета. Явно недовольная, Марина удалилась на свое рабочее место, нервно отодвинула печатную машинку, развернула газету «Молот», но читать уже не могла.
   Промучившись в ожидании с полчаса, она посмотрелась в маленькое зеркальце и снова спустилась со второго этажа, чтобы поговорить с Настей, выяснить, где она взяла сапожки. Очередь у кассы еще не разошлась, и Марина вернулась за свой стол. Догадка ее ужаснула: директор сделал подарок не только ей, но и Насте. Ничего себе! В груди Марины словно что-то разорвалось, – это была катастрофа. Вот почему в последнее время он частенько ссылался на занятость. Значит, эта соплячка все-таки обвела ее вокруг пальца, переманила Захара Матвеевича к себе.
   От этой мысли секретаршу забил озноб, бросило в жар, потом – в холод. Она переживала самые мучительные минуты в своей жизни. Мучительные – не только потому, что ревность взбесила ее, но еще больше потому, что она может лишиться всего богатства, которым обладал директор, и которое непременно досталось бы ей. И ладно бы он связался с Настей только для разнообразия. Но она моложе и, если посмотреть реально, привлекательней. Не зря все мужики на нее пялятся. Ясно, что он отдаст предпочтение ей. «И как это я допустила? А может, она и с Семеном вовсе не из-за «камазиста», а из-за директора разошлась? Потому-то он и зачастил к ней в кассу и заявление на поросят подписал, – находила подтверждение своим догадкам терявшая над собой контроль Марина. – Сейчас спущусь и выцарапаю ей все глаза». Но остановила себя. Хватит, прекрати, сказала она себе, надо не терять рассудок, а пока еще не поздно, всё хорошенько обдумать. Но что делать, что бы отвадить его от неё?
   В это время из кабинета вышел Захар Матвеевич. Он подошел к двери в приемную, захлопнул изнутри ее и сказал:
   – Марина, ты не сердишься на меня? Сегодня мы опять не сможем встретиться. Из райкома позвонили: начальство из области приезжает. Поеду с рестораном договорюсь насчет оплаты, да надо осетров раздобыть. И вечером мне поручено сопровождать эту братию в баню. Им же не только выпивка и закуска, им еще и бабы нужны. А я у них буду вроде евнуха.
   Марина набрала побольше воздуху и приготовилась выпалить ему все, что в ней накипело, но сдержалась и подумала: «Надо же, до какой степени я разнервничалась, если даже чуть не закатила ему сцену! Хотя ничего удивительного, сколько можно терпеть!» Сделав над собой усилие, как можно спокойнее спросила:
   – Но почему именно ты?
   – Понимаешь, тут такое деликатное дело, любому не поручишь. Начальников у нас много, но не все умеют держать язык за зубами, в райкоме осторожничают. И ты, смотри, не проговорись где. – Не в силах больше справиться со своими нервами, Марина пригнулась над выдвинутым ящиком и напряженно задвигала в нем руками. – Ну не сердись, видишь, я от тебя ничего не скрываю, потому что люблю тебя. Ты умная женщина, должна понимать, как мне все это осточертело. Я, правда, устал. А как ты себя чувствуешь?
   – Спасибо. Ужасно.
   – Хочешь, если завтра будет погода, на Дон поедем? Посидим на бережку, шашлычков пожарим.
   Марина тяжко вздохнула, возвела глаза к потолку и ничего не ответила. Она окончательно убедилась, что он ее обманывает. Ни на какие банкеты он не поедет и никаких проституток пасти не будет, а отправится спать к Насте. Конечно, это так. Кошмар. Ее затылок стал тяжелым, словно налился свинцом. Боже! Как же ей поступить? Она вспомнила, какими глазами однажды директор посмотрел на Настю, и чуть тогда не набросилась на нее. Надо срочно что-то предпринимать! Интересно, где они встречаются, неужели, правда, у нее дома? Конечно, у нее, это он меня к себе возит, а она живет одна, без родителей. И Марина представила Захара Матвеевича с Настей в постели, обнимающихся и воркующих, и чуть не задохнулась от злости. Она уже решилась спуститься к Насте, поговорить и с хитростью выведать у нее все, но в тот же момент передумала: и так все ясно. А пока надо сделать вид, что все у меня нормально. Главное, не совершить ошибки. Как ни настраивала Марина себя, все равно ей стоило большого труда удержаться от открытого конфликта с Настей.
//-- * * * --//
   Вечером Марина допоздна простояла возле своего двора. Когда улица опустела, медленно, словно прогуливаясь, побрела к Настиному дому. В темноте ей встретились двое пьяных мужчин. Девушка вежливо поздоровалась с ними, они прохрипели в ответ и, повинуясь собственному желанию принять ее в свою компанию, остановились. Она посторонилась и пошла дальше. Пьяные оскорбились, недовольно выругались. «Как же я буду подкрадываться, если у нее есть собака?» – думала, волнуясь, Мариена. К ее счастью, у Насти собаки не было. В окошках горел тусклый свет. Марина осмотрелась вокруг, подкралась к одному из окон, нашла щелочку в занавесках и затаилась. Видны были только тени в кухне, явно там находилось два человека. Она насторожилась и терпеливо стала ждать. Так простояла у окна минут десять – тут показалась Настя, а за ней… Эрудит.
   Она сразу узнала его и, не поверив своим глазам, от удивления чуть не лишилась рассудка. Они, о чем-то дружелюбно беседуя, остановились в зале, потом сели на диван и стали целоваться. Марина наблюдала за ними с открытым ртом, до тех пор, пока они не выключили свет. Увиденное для нее было столь неожиданным, что она долго не могла прийти в себя. Ей стало все понятно: раз Настя так умело скрывает свою связь с Эрудитом – значит, так же скрытно действует с директором и одновременно крутит с ними обоими. Не Эрудит же подарил ей сапожки. Где он их возьмет? И в Марину вселился демон гнева. Злорадство, безутешное отчаяние перемешались в ее груди. Во что бы то ни стало отомстить! Отомстить и вернуть директора!
//-- * * * --//
   Весь следующий день она сидела за своей печатной машинкой как на иголках. А после работы сразу же отправилась искать Нину Чернышеву. Они встретились возле магазина, словно сговорились. Нина держала в руке выцветший целлофановый пакет с продуктами и явно куда-то спешила, потому что шагала очень быстро, не замечая ничего вокруг. Двадцативосьмилетняя Марина выглядела молодо, но юная свежесть на ее лице уже отсутствовала, и она всегда удручающе смотрела на всех, кто моложе нее. Таким же взглядом она смерила и Нину, остановила ее и, игриво потрепав за руку, завела с ней разговор.
   – Смотрю, идешь. Как дела?
   – Нормально, – ответила Нина и с некоторым удивлением посмотрела на Марину.
   – Чего невеселая?
   – Да так. Надоело за бабушкой ухаживать, как заболеет, всем тошно становится.
   – А почему ты должна за ней ухаживать? Пусть твоя мать присматривает, – как будто прочитав мысли девушки, высказалась Марина. – Ты с ней круглыми сутками, что ли? Хоть на танцы ходишь?
   – Нет, мой Эрудит дальше десяти метров от дома мне не разрешает отходить, – сказала Нина и рассмеялась.
   – Вы с ним опять дружите?
   – Конечно.
   – Чего-то незаметно.
   – Он третий месяц к вступительным экзаменам в институт готовится, по вечерам на улицу даже нос не показывает; уже сил моих нет.
   – Я как чувствовала, – ухмыльнулась Марина.
   – Чего? – растерянно спросила Нина.
   – Не хотела тебе рассказывать, расстроишься еще.
   – А что случилось?
   – Да видела я, как он к экзаменам готовится с Настей– вдовушкой.
   – Где ты их видела?
   – Можешь и сама посмотреть, если не веришь. Эх и готовятся они, у нее аж ребра трещат! – Нина часто заморгала и потеряла дар речи. – Я не хотела тебя расстраивать, но, честно говоря, мне как-то не по себе стало, когда узнала об этом. И тебя жалко, – выждав некоторое время, продолжила Марина, – Можешь убедиться сама, я не вру.
   Нина замерла в неподвижной позе с повернутой головой.
   – Да я ей, гадине, все окна перебью, – наконец придя в себя, в запальчивости проговорила она и метнулась по дороге.
   Марина бросилась вдогонку.
   – Стой! Куда ты? – Нина оглянулась и остановилась. – Ты успокойся, – наставительно сказала Марина, – поругаешься с ней, ну и что? Ничего ты этим не добьешься, не изменишь дело в свою пользу. Надо принимать все так, как есть, и не ударяться в панику. Сначала надо подумать, а потом действовать. Поняла? Мы бабы – дуры, а надо хитрей быть. Я ведь тоже никогда бы не подумала, что разойдусь со своим. Такая же глупая была, вспыльчивая, вот одна и осталась. Теперь-то поумнела, да поздно, та ему уже второго родила. Вот она молодец, никуда он теперь от нее не денется, а у меня ума не хватило. – Поправив юбку, она пристально посмотрела на Нину и продолжила: – Ты послушай меня, – ее интонация и выражение лица изменились, – я знаю, что надо сделать, сам прибежит к тебе бегом, еще и в ноги упадет.
   Нина непонимающе взглянула и с негодованием произнесла:
   – Чего ты знаешь? Может, посоветуешь и мне нарожать ему детей?
   – Ты с ума сошла! Я не об этом. Порассуди сама, какой смысл ругаться с Настей-вдовушкой? Только себя унижать, перед людьми позориться. Не забывай, репутация для девушки дороже любых нарядов. Не надо тебе даже приближаться к ней. Ты вот мне скажи, для чего парни ищут разведенок? Ну? И твой Эрудит для этого к ней похаживает. Он молодой, здоровый, а она безотказная, даже от мужа гуляла. Вот и все. Но это невелика беда! Думаешь, она нужна ему? Поматросит и бросит, а женится на тебе. – И махнув рукой, категорично заявила: – Все они, мужики, такие, им от нас только одно надо. Они одних любят, а на других женятся.
   Нину обдало краской, она покосилась на Марину, развернулась и с надрывом бросила через плечо.
   – Ты хоть думаешь, чего говоришь?
   – Да подожди ты! – схватив ее за руку, продолжила Марина настойчиво. – Чего я говорю? Как есть, так и говорю, ты что, маленькая?
   Ужасное чувство обиды сковало лицо Нины, она опустила длинные ресницы и чуть не расплакалась. В ее голове все-таки никак не укладывалось, что Эрудит мог обмануть ее и вместо подготовки к экзаменам тайком встречался с Настей. Она столько времени ждала его, и не было ни одной минутки, когда бы не думала о нем, он же, какие бы намерения относительно Насти не имел, изменил ей, растоптал ее чувства. Как пережить такое? Может, Марина все врет? Почему она говорит, что все мужики одинаковые? Он не такой, как все, он честный и открытый, ведь они дружили с детства, всегда друг другу доверяли, и не было ни одного случая, когда бы он схитрил, он всегда говорил только правду. Да, в конце-то концов, он любит ее. А может она ошибается? И зачем Марине все это выдумывать? А вдруг? Но вместо того, чтобы расспрашивать Марину о подробностях, она пыталась обо всем догадаться сама и молчала.
   «Какая она еще глупая, а тоже красивая, не хуже Насти», – невольно подумала Марина и прервала ее дальнейшие размышления.
   – Эрудит на мотоцикле ездит на работу?
   – Не знаю, наверное, – удрученно ответила Нина.
   – В общем, тебе надо увидеть его, поговорить, а потом как будто вспомнить, что ему в пятницу, ровно в два часа, обязательно надо приехать к трансформаторной будке, к той, что за конторой. Скажи: передать это попросил тебя один человек. Зачем, ты не знаешь, и про меня тоже не говори. Поняла? А все остальное я сама устрою.
   Нина с сомнением пожала плечами, а Марина опять оценила ее длинные ресницы.
   – Ты совсем дура? Чего боишься? Вот увидишь, прибежит к тебе как миленький. Еще спасибо мне скажешь. Только не вздумай закатывать истерику, делай вид, что ничего не знаешь – Она покачала головой. До некоторой степени ей было жалко Нину. – Ну, все, иди.
//-- * * * --//
   Дома Марина никак не могла вспомнить, как зовут того кучерявого. Он и ей осенью привозил уголь, тогда она поинтересовалась, из какой он организации. Он сказал, что работает в ПМК «Мелиоводстрой». Ничего, достаточно и этого. Из пачки полуватмана, принесенной с работы, она взяла листок и написала:
   «Мой милый! За прошедшее время в моей жизни произошло много перемен. Мне надо срочно с тобой встретиться и поговорить. Жду тебя в пятницу, в два часа за конторой, возле трансформаторной будки. Настя».
   Утром секретарь парткома Козлов ехал на персональных «Жигулях» в Семикаракорск. Марина, сказав директору, что ей нужно в город по неотложным делам, отпросилась с работы и поехала с ним. В городе она попросила парторга завернуть в ПМК. Увидев во дворе мужиков, спросила у них, как найти такого кучерявого водителя. Они показали ей на гараж.
   – Вадима, что ли? – спросил один из них. Не зная, что ответить, Марина сказала:
   – Да, Вадима.
   – Вон он, разворачивается, – сказал мужчина и показал рукой в сторону самосвала, до которого было метров двадцать, не больше.
   Марина через открытое окошко в кабине увидела водителя и угадала его. Надо же, как повезло! Она быстрым шагом пошла к машине. Кучерявый, заметив ее, повернул руль, остановился и высунулся из кабины.
   – Тебе вот записку просили передать, – протянув ему свернутый вчетверо листок, сказала она и сразу же ушла.
   Разумеется, проблемы во взаимоотношениях Нины и Эрудита совершенно не волновали Марину, весь этот спектакль она задумала, движимая местью, но самое главное, чтобы директор своими глазами увидел, насколько Настя распутная, легкомысленная, пошлая, чтобы она навсегда опротивела ему. Поэтому Марина и выбрала пятницу, в этот день после обеда директор обычно никого не принимает, откладывает все другие дела и просматривает почту за неделю, не покидая кабинет в течение часа, иногда и дольше.
   Удачно она выбрала и место встречи Насти с Кучерявым – пустырь за конторой, который со стороны дороги от посторонних глаз скрывали высокая трансформаторная будка из красного кирпича и заросший кустами старый сарай с закрытой на замок дощатой дверью. Но со второго этажа, особенно из окон приемной и кабинета директора, на пустыре было видно все, как на ладони.
//-- * * * --//
   В пятницу Марина пришла на работу воодушевленной, рассортировала почту, напечатала сведения для райкома партии – о надоях и о проделанной работе на виноградниках, однако вскоре начала нервничать. Кучерявый не мог не приехать, она в этом не сомневалась; ее беспокоил Эрудит. Предупредила ли его Нина? Так ли она сказала ему? Вдруг он не придал ее словам значения? Может, она вообще не видела его и ничего ему не говорила? «Уж лучше бы я сама сказала ему, я сумела бы его убедить, что это для него очень важно. Но нет, мне надо остаться в стороне, кто знает, чем все закончится?»
   Она то топталась у окна, то выходила в коридор. Ей не терпелось каким-то образом ускорить время. Одна из ламп дневного света под потолком дрожала, Марина не выдержала и с раздражением нажала на выключатель, потом села за печатную машинку, пытаясь настроиться на работу, но ее пальцы стучали не по тем клавишам, по которым нужно. Она выдернула испорченный лист, скомкала его, швырнула в корзину и встала, решив заварить кофе. Налила из электрочайника в стакан кипятку, подождала немного, сделала один глоток, но больше пить не захотела. Отодвинув в сторону стакан, от которого исходил густой аромат, снова стала топтаться на месте. Ей показалось, что в комнате душно. Подошла к окну, с трудом открыла его – за окном беспрерывно дребезжал и хлопал лист жести, оторванный где-то ветром. Десяток тощих ворон, рассредоточившихся на электрических проводах, словно дрожали от этого ветра и безнадежно глядели вниз на освободившуюся от снега замерзшую землю. В окно потянул холодный воздух. Марина подумала: не простудиться бы, в такую погоду только и простывают, и вновь закрыла его. Медленно, очень медленно тянулось время. На пустыре появились мальчишки. Бойко зашвырнув портфели на подстилку из прошлогодней травы, они уселись за ветхим сараем в кружок и закурили; двое из них, затягиваясь сигаретами, приникли к глухой стене и с любопытством заглядывали в щели. Через пару минут, словно повинуясь чьей-то команде, все они дружно поднялись и разошлись в разные стороны.
   Безо всякого интереса пронаблюдав за происходящим, Марина отвела свой взгляд от пустыря и стала смотреть в даль, в сторону трассы, провожая глазами каждую проезжающую по ней машину. В голове ее никак не укладывалось, как Насте удается крутить одновременно и с Эрудитом, и с директором так скрытно, что никто даже не знает об этом. Скорей всего, у нее с директором еще не дошло дело до свиданий, размышляла она. Мне он тоже сначала подарил сапожки, а в постели я с ним оказалась только через две недели. Значит, он действует по одному и тому же сценарию. Вот и хорошо, это упрощает дело. А вдруг все не так, вдруг между ними уже все было? Она впала в отчаяние, представив черствый голос Захара Матвеевича, которым он сообщит ей, что между ними все кончено, и даже под каким-нибудь предлогом уволит ее с работы. И тогда все его богатство достанется этой прохиндейке. «Надо было сразу выцарапать ей глаза, а не раскрывать свои секреты. Дура!» – обругала Марина себя.
   Потерев ладонью глаза, она прекратила дальнейшие размышления и прислушалась к разговору в коридоре: там две женщины уже давно болтали о каких-то пустяках. Обычное дело. Уборщица Тамара Капитоновна постоянно кого-то отлавливала в коридоре, хватала за руку и принуждала к длительным разговорам. Она могла рассуждать о чем угодно, причем имела способность говорить сразу обо всем и беспрерывно, так что несчастной, оказавшейся в ее ловушке, приходилось только набираться терпения. И теперь доносился в основном голос уборщицы:
   – Вот спасибо моему Федору. Ты помнишь, в прошлом году на речке какого-то бомжа убили. Милиционер тогда до Митьки Дятлова все домогался, чуть не заарестовал его. А они с моим в тот день вместе пили и никуда из дому не выходили. Вот Федор сам пошел к милиционеру и рассказал ему всю алиби. А то бы сидеть Митьке ни за что. Я так волновалась, так волновалась! Это не он убил, Федор сказал бы, он от меня ничего не скрывает. Несколько следующих фраз Тамара Капитоновна проговорила тихо и Марина их не расслышала.
   – Она и у меня три рубля заняла, пообещала привезти дерки, – громко произнесла заловленная женщина.
   – Разве я неправду сказала? – раздосадовалась Тамара Капитоновна, – спроси кого хочешь, всю ферму разворовал; он ворует, а она пропивает. Вот тебе и бригадир, вот тебе и партейный. Теперь все только и знают, чтоб стащить чего-нибудь. Мы-то с поля вязанку принесем, а они машинами возют… У нас нонче тут все девки какие-то злые, из кабинета в кабинет молча шныряют, рта не откроют. День, что ли, такой… Стало быть, на место Брежнева поставили Горбачева. Этот долго не умрет, дебелый мужик. И жена у него хорошая, Райкой зовут. Везет людям, они же на всем готовом живут, им в магазинах все бесплатно дают. Вышла бы она замуж за моего, узнала бы, как мы тут мучаемся, это тебе не по заграницам раскатывать…
   Изредка внизу хлопала входная дверь. Настенные часы показывали без десяти минут два. Наконец послышались шаги Захара Матвеевича, Марина узнала их сразу. Он энергично вошел в приемную.
   – Ну, как настроение?
   И, не дожидаясь ответа, взял со стола кипу газет и журналов, сверху которых лежало несколько писем в конвертах, приказал никого не впускать к нему и скрылся за дверью своего кабинета.
   В следующее мгновение через окно Марина увидела грузовик, он ехал медленно, словно не знал куда. На повороте свернул в переулок. Проехал мимо трансформаторной будки и продолжал движение. Марина напряглась, ей показалось, что он заблудился и сейчас скроется из виду, но в ту же секунду грузовик затормозил. Постояв недолго на месте, медленно сдал задом, развернулся и направился к пустырю. Подминая колесами сухие стебли бурьяна, подъехал к будке, замедлил ход, остановился и посигналил.
//-- * * * --//
   Марина обрадовалась, сейчас я тебя выведу на чистую воду, и выскочила в коридор. Уборщица стояла в позе гладиатора. Она держала в одной руке швабру, а другой вцепилась в рукав собеседницы и продолжала свой монолог. Та, прижавшись к стене, удрученно смотрела на противоположную стену и слушала Тамару Капитоновну со смиренно склоненной головой. Вероятно, женщина шла к Марине за какой-нибудь справкой, но Тамара Капитоновна преградила путь.
   – Ой, совсем заработалась, – обратилась Марина к несчастной женщине. – Там, на пустыре, – она показала рукой, – возле трансформаторной будки какой-то молодой человек на машине ожидает Настю-вдовушку. Он попросил меня сказать ей, а я и забыла. Скажите ей, пожалуйста, а то мне некогда.
   Женщина, уже потерявшая всякую надежду на освобождение от беспощадной уборщицы, с благодарностью закивала головой и, облегченно вздохнув, тут же спустилась по лестнице на первый этаж. Переведя дух, она заглянула в открытое окошечко кассы и передала Насте все слово в слово. От услышанного Настя вздрогнула и даже приподнялась со стула. «Это точно Кучерявый», – подумала она в первую же секунду. Ее настроение только что было прекрасным, она весь день находилась под впечатлением от предложения Эрудита, перебирала документы, скопившиеся за прошедший месяц, и восторженно мечтала о нем, о том, как они поженятся, а потом она родит ребеночка, похожего и на Эрудита, и на нее.
   Сообщение женщины о Кучерявом не только прервало ее мечты. Оно повергло Настю в шок. Она замерла, уставившись в одну точку, и некоторое время оставалась без движения, а когда начала немного приходить в себя, ей так захотелось со всего маху швырнуть со стола все эти бумажки, чтобы никого больше не видеть и не слышать. Господи, думала она, как было бы хорошо, если бы все люди сейчас куда-нибудь пропали и никто больше не мешал мне жить. Как же быть? Вдруг узнает Эрудит, как ему объяснишь? Такое очень сложно объяснить. «Боже мой, если только он узнает, я погибла!» Необходимость быстро принять какое-то решение буквально разрывала ее на части. Все равно надо идти, вариантов нет, либо этот идиот сам заявится сюда, а еще хуже – припрется домой. Какой же он идиот!
   Наконец она встала и вышла на улицу; кругом не было ни души. Она отчетливо понимала, какой опасности подвергает себя, направляясь на встречу с Кучерявым, но что еще оставалось делать? Лишь бы никто не заметил. Не успело в ее голове это мелькнуть, как за спиной дверь раскрылась и на крыльце появилась Никитична. Господи, только этого еще не хватало! Никитична спустилась на одну ступеньку, окинула Настю острым, цепким взглядом и, прислушиваясь к порывам ветра, нахмуренно, спросила:
   – Ты куда? – Настя повернулась и, одарив Никитичну пронизывающей улыбкой, напряженно промолчала. – Почему не отвечаешь? – возмутилась Никитична, шагнув еще на ступеньку ниже.
   Словно опасаясь, что она поймает за рукав, Настя растерянно попятилась.
   – А вам не все равно?
   Никитична нахмурилась больше.
   – Привыкли в рабочее время бегать! В магазин намылилась?
   – А хоть бы и в магазин, не ваше дело, лучше за собой последите.
   – Да нет, ошибаешься, милая, мое дело. Сегодня же напишу директору докладную, не первый раз нарушаешь производственную дисциплину. Или считаешь, тебе все дозволено? Хватит, больше молчать не буду!
   К этому выводу Никитична пришла не сейчас, а утром, после их стычки. По лицу ее никто бы не предположил, чтобы она сильно желала растоптать, уничтожить Настю, – до того оно отражало сдержанность.
   – Да разве вы промолчите? Вы же у нас вместо Цербера, – взорвалась Настя. – Осталось еще на цепь посадить!
   Никитичну обескуражила такая дерзость, она даже не нашлась что ответить.
   С трудом сдерживая гнев, скрипнула зубами, сцепила за спиной руки и, отвернувшись от Насти, молча стала смотреть поверх крыш домов. Она всем своим видом показывала, что больше не настроена говорить с Настей. Запрокинутая кверху голова Никитичны означала гордый нрав ее, достоинство и неведомые другим женщинам такие качества, как честность и порядочность.
   В душе любой женщины скрыта маленькая змея, намеренная ужалить каждого понравившегося ей мужчину. Безо всяких целей, просто так, чтобы он проявил интерес. Потому что женщинам всегда, в любом возрасте хочется иметь успех у мужчин. Привлекательные женщины достигают этого легко, непринужденно, не очень-то усердствуя, у них все получается само собой.
   Куда сложнее жизнь у неприглядных. Эта проблема не дает им покоя ни днем, ни ночью, они за это платят дорогой ценой (одни «голодные» диеты только чего стоят), используют весь арсенал своих женских ухищрений и воспринимают свои победы и неудачи куда острей, нежели красавицы. Так драматично относилась к этому вопросу и Никитична, но скрывала свое душевное состояние самым тщательным образом, словно неприличную болезнь. Грешно сказать, но из-за своей умопомрачительной внешности она была обделена вниманием мужчин на все сто процентов. А сложена она была удручающе: высокая, сухая и плоская, как штукатурка, словно состояла из одних черствых черных сухарей и кроме них ничего никогда не ела.
   Особенно не повезло заместителю главбуха с ногами. Нельзя сказать, что они были очень кривые. Они были такие тонкие, что трудно и вообразить.
   Сравнив это воплощение безукоризненной морали и нравственных устоев с Цербером, Настя смерила Никитичну ироничным взглядом.
   – Вот так-то гораздо лучше!
   И завернула по грязной тропинке за угол.
//-- * * * --//
   Стараясь не думать о спонтанной ссоре с Никитичной, она, осматривая пустырь, все же не могла успокоиться: и так голова кругом идет, а тут еще эта Баба Яга со своими угрозами… Настино сердце сжималось в предчувствии неминуемой беды. С тропинки, по которой она шла, пока ничего видно не было. Она сделала еще несколько шагов и на пустыре между трансформаторной будкой и сараем увидела грузовик, а возле него Кучерявого – это действительно был он. Навязался на мою голову! С ума сойти. Кучерявый стоял, расставив широко ноги и упершись рукой о кузов, на нем были прежние джинсы и роскошный пестрый свитер с глухим воротником. Узрев Настю, он выпрямился, заулыбался и двинулся ей навстречу. Настя, оглядываясь по сторонам, свернула к сараю, остановилась и сурово спросила:
   – Зачем ты приехал?
   Кучерявый так обрадовался, увидев ее, что даже не понял ни вопроса, ни интонации, с которой она этот вопрос произнесла, или посчитал эту ее выходку просто шуткой, пальцами вцепился в ее плечи и воскликнул:
   – Настя! Я уже и не верил, что мы снова встретимся! Моя любимая!
   Он затряс ее и хотел обнять.
   – Не прикасайся ко мне, – с надрывом в голосе крикнула она, отпихнула его обеими руками и отступила на шаг.
   Кучерявый открыв от удивления рот, оскалился, задергался всем телом, запустил руку в свою шевелюру и, недоуменно вытаращив глаза, не сразу произнес:
   – Ты чего?
   – Зачем ты приехал, я спрашиваю тебя! Как это тебе в голову взбрело? Уезжай немедленно и навсегда забудь обо мне. – Лицо Насти выражало одновременно и ненависть, и просьбу. – Я тебя видеть не могу, ты понимаешь это? Мне даже смотреть на тебя противно.
   Она всячески пыталась внушить ему, что он ей не нужен, но Кучерявый никак не мог поверить в это. Он слушал ее, тупо смотрел и не понимал, в чем она его обвиняет, в это же время, стараясь вспомнить свои восторженные клятвы и возвышенную речь, которые приготовил заранее, сразу после получения записки. Вспомнив начало, он старательно улыбнулся, откинул голову и воскликнул:
   – Милая Настя! Я тебя люблю, люблю безумно! Моя любовь вспыхнула внезапно, теперь я всегда думаю о тебе и никого кроме тебя не вижу.
   – Хватит! Прекрати! – крикнула Настя и болезненно поморщилась. Ей не хотелось показывать своего состояния, но она все больше раздражалась и не знала, что нужно сделать еще, чтобы он уехал. Как можно убедить в чем-то человека, если он тебя совершенно не понимает! – Пойми, такое упрямство серьезно начинает наводить меня на мысли о проблеме с твоей головой, – произнесла она и посмотрела с презрением. – Может, у тебя и правда не все дома? Я же сказала тебе…
   В это мгновение послышался рокот мотоцикла. Она оглянулась и испуганно сделала несколько торопливых шагов к конторе. Однако скрыться от Эрудита не удалось, он приблизился стремительно. И она, медленно повернувшись, пошла навстречу своей беде. Лицо Эрудита извергало такую ярость, что когда Настя взглянула на него, то отшатнулась, одну руку опустила и немного отвела в сторону, а другую прижала к своей груди.
   – Это кто такой?! – неуверенно, но грозно выкрикнул Кучерявый, увидев Эрудита, и запыхтел.
   Не обращая на него внимания, Эрудит соскочил с мотоцикла и молча, словно не веря своим глазам, стал с презрением смотреть на Настю, ожидая, что она скажет в свое оправдание; на лбу его блестели капельки пота. Она еще не до конца поняла, что случилось, но негодующий взгляд его поверг ее в состояние страха, – только теперь она оценила подлинную ситуацию, – вмиг побледнела и вся сникла, как пришибленное насекомое. «Боже мой, – мелькнуло в ее голове, – это все! Я пропала!» Прошло несколько бесконечных мгновений, прежде чем она пришла в себя, но от сильного потрясения все еще не могла вымолвить ни слова.
   – Эрудит, Эрудит, – наконец сказала она, подходя к нему ближе, чтобы он лучше понял ее, – я не виновата, я сейчас тебе все объясню. Только послушай меня, это просто недоразумение… Я не знаю, откуда он взялся и зачем позвал меня. Я побоялась, что он приедет ко мне домой, и поэтому пришла, сказать ему… – Эрудит подозрительно сощурился. – Ты не веришь мне? – заискивающе и растерянно проговорила Настя, – я совсем не хотела встречаться с ним тут… – голос ее хрустнул, и она запнулась, поняв, что говорит что-то не то.
   Эрудит впился в нее глазами и затаил дыхание, ожидая продолжения. Но Настя замолчала.
   – Почему же? Тут вы замечательно устроились, очень удобное место: обзор крайне ограничен, никто не мешает. Лучшего места и не найти. Разве что у тебя на кровати? – ухмыльнулся он, сразу побагровел и закричал: – Как ты могла?! Ты – дрянь. Подлая дрянь! Поняла, кто ты?
   Он смотрел отчужденно, жесткие глаза его гневно сверкали. Услышанное поразило Настю, прожгло насквозь, как ужасный грозовой разряд. Она ожидала любых слов, только не этих, и даже представить не могла, что он способен произнести подобное. Эрудит выкрикивал еще что-то, но слова его доносились глухо, словно издалека. Вдруг она перестала слышать их совсем: в ушах зазвенело. И так больно защемило сердце, что перехватило дыханье. На оцепеневшем лице ее выразилось недоумение, из груди вырвался стон, как будто она испытывала сильную физическую боль. Слезы сами собой хлынули из глаз.
   – Ты кто такой? Ты за базар отвечаешь? – опять выразил свое недовольство возмущенный Кучерявый, при этом пригнулся, выставил перед собой руки как каратист и стал надвигаться.
   Эрудиту все сделалось безразличным. Вдруг в его душе все перевернулось, опустело. Он уже взялся за руль мотоцикла с намерением быстрей уехать отсюда и вовсе не собирался драться, но делать было нечего. И когда пылкий герой подскочил, Эрудит как бы невзначай, но очень быстро повернулся всем туловищем и ударил его по челюсти кулаком так резко, что тот взвизгнул, перегнулся и упал на землю. Не удостоив больше своим вниманием ни его, ни Настю, Эрудит завел мотоцикл, рванулся с места и, круто вырулив, помчался по дороге. Настя, заливаясь слезами от оскорбления и горя, против своей воли смотрела ему вслед. Потом бросила взгляд на верхний этаж конторы, на темные стекла окон, отражающие пасмурное небо, подступила поближе к сараю и, беспомощно прижавшись плечом к стене, возле которой несколько минут тому назад курили мальчишки, закрыла лицо руками и зарыдала.
//-- * * * --//
   За всем происходящим из окна наблюдали Захар Матвеевич и Марина. Как только она увидела, что Настя подошла к Кучерявому, открыла дверь в кабинет директора, вкрадчиво вошла и встала у окна. Захар Матвеевич, оторвавшись от газет, вопросительно посмотрел на нее.
   – Милый, хочешь посмотреть на сучью свадьбу? – облизнув губы и поправив волосы, сказала она. – Я вот все не могу сообразить: чего она никак не угомонится?
   Захар Матвеевич поднялся из-за стола и подошел к окну.
   – Это Настя, что ли?
   – А кто же еще? Она одна в нашем хуторе такая. И нечего тебе собирать девок по Семикаракорску для обкомовского начальства, вот кого надо возить к ним в баню. Эта одна обслужит всех, по полной программе, – поглядывая то в окно, то на Захара Матвеевича, высказалась она и от избытка чувств нежно прислонилась к его плечу.
   Захар Матвеевич неоднозначно вздохнул, задумчиво покачал головой, и лицо его стало строгим.
   – Какую чушь ты несешь. Не хочу тебя обижать, но чушь ты несешь несусветную. Как только пришло тебе в голову такое?
   Марина усмехнулась, а когда подъехал на мотоцикле Эрудит, вся просияла.
   – Пожалуйста, вот еще один кавалер, они к ней будто на запах собираются. Как ты думаешь, кого из них она сегодня выберет, Эрудита или того?
   Наверно, Эрудита, она с ним уже давно треплется, говорят, он и ночует у нее.
   – Перестань, Марина. Не нравится мне твое злопыхательство, – очень миролюбиво и очень нежелательно для нее произнес Захар Матвеевич.
   – Вот как? Почему же? – оживилась Марина, рассмеявшись неизвестно чему.
   – Нельзя позволять себе считать другого человека хуже себя. Все мы – не ангелы, у каждого из нас есть хорошие качества, но и недостатков тоже полно, и никому не известно, у кого их больше, а у кого – меньше. Потому что свои достоинства каждый выставляет напоказ, а вот недостатки никто не желает выпячивать.
   – А что я такого плохого сказала? Разве ты сам не видишь, сколько у нее кобелей. И это еще не все, говорят у нее еще один завелся, не молодой, но богатенький, на дорогие подарки раскошеливается. Она сама кому-то хвалилась. Вот такая она, Захар Матвеевич, такая, я от себя ничего не придумываю.
   Захар Матвеевич с сомнением пожал плечами.
   – Марина, мы с тобой взрослые люди, поэтому должны быть более рассудительными. Нельзя слепо верить всему, что говорят, мало ли чего можно наговорить про любого человека! Человека надо видеть таким, каким ты его видишь своими глазами, а не таким, каким его видят другие. Ты же знаешь, какой народ у нас в хуторе, как любят все плести сплетни. Из мухи делают слона. Вот теперь начнутся разговоры и по этому случаю. А что, собственно, произошло? Да ничего особенного, просто парни решили разобраться между собой. Так, молодецкое гулянье на свежем воздухе. А завтра начнут плести об этом Бог знает что. И вообще, все в молодости влюбляются, все ошибаются и все грешат. Потому молодые годы и считаются лучшими в жизни, что в эту пору нет никому покоя от любви. Как же тут не натворишь чего-нибудь? А Настя девушка хорошая, зря ты о ней так. Она молодая и красивая, что ж ты хотела? Конечно, парни не оставят ее в покое.
   – Захар Матвеевич, по-моему, Настя тебе тоже приходиться по вкусу. Тебе ведь уже пятый десяток, а ты все на молоденьких засматриваешься. Скажи честно, нравится она тебе?
   – Как тебе сказать? Конечно, нравится. Семнадцатилетняя девушка, она для всех семнадцатилетняя: и для молодых, и для старых. Это как произведение искусства, на него нельзя смотреть равнодушно. И никому смотреть не запрещено, только прикасаться руками не всем дозволено. А глаза у мужчин не стареют, душа, между прочим, – тоже, только тело – мать его так бы! Так что ни один нормальный мужчина не может пройти мимо красивой и молодой девушки, не оценив все ее достоинства.
   Вероятно, эти слова оказали на Марину более сильное воздействие, чем директор предполагал, потому что она сразу вся взъерошилась и потускнела.
   – Я так и думала, – сухо проронила она. – Ты не любишь меня.
   Он поспешил ее успокоить.
   – Марина, радость моя! Что ты говоришь? Ты намного красивее Насти, куда ей до тебя! У меня ведь много девок было, а лучше тебя я ни одной не встречал. Правда, припоздали мы с тобой малость, но ничего, впереди у нас еще целая жизнь, еще успеем друг другу надоесть. Любовь ведь не всегда вечной бывает, многие в молодые годы души друг в друге не чают, полагают, что так и будут ворковать до самой смерти, а время проходит, чувства черствеют, куда только и девается вся эта любовь! Глаза друг на друга не смотрели бы! Все равно приходится жить вместе, терпеть друг друга, потому что просто деваться некуда.
   – Я тебя не терплю.
   – Подожди, нам с тобой рано еще. Я не о тебе, о жене своей говорю. – Его лицо совершенно преобразилось, он о чем-то задумался немного и продолжил: – Все ошибаются, и я сколько в своей жизни ошибок наделал. Я ведь тоже молодой был, и такой же бесшабашный, как и все в эти годы. Особенно один свой «подвиг» никогда не прощу себе, тогда вот его отец меня от смерти спас.
   – Чей отец?
   – Эрудита. Он такой же был простой парень, тихий, но если кто нарывался, себя в обиду не давал. Мы с ним с малых лет дружили. И вот однажды произошла такая история. Я никому об этом раньше не рассказывал, тебе – первой. Об этом не только рассказывать, вспоминать стыдно.
//-- * * * --//
   Захар Матвеевич опустил голову, помолчал. По одному тому, как он вдохнул и выдохнул, можно было видеть, что говорить об этом для него тягостно, но и столько лет держать в сердце ощущение вины перед давно умершим другом он тоже больше не мог. Возможно, именно в эту минуту он вновь почувствовал себя подлецом, подсматривая из окошка за всем, что происходило на пустыре, ощутил какую-то вину и перед сыном своего друга.
   – Отца Эрудита звали Сашкой. Он тогда только из армии пришел, в разведшколе там учился. Ох, и завидовал, помню, ему. Меня же по причине плоскостопия признали негодным для службы. Одно лето мы с ним вдвоем наладили ездить на велосипедах в хутор Страховский: у нас там невесты завелись. Кстати, они тоже подружками были. Однажды приехали, помню, солнце уже садилось. За околицей встретились мы со своими драгоценными и сначала бродили вместе, когда же хорошо стемнело, разбрелись парами в разные стороны. Моя стихи любила рассказывать. И в этот раз читала она про какие-то знойные страсти. Я слушал, рот раскрыл от упоения музой, мечтательный вид приобрел, а сам все поближе к заветным местам подбираюсь. Погода стояла тихая, ночь теплая, звездная, волнительная – самая что ни на есть для поэзии. Меня так и подмывало прижать ее к себе покрепче, нацеловаться вволю, ну и прочее. Такая отрада во всем теле! Чувствую, и она забеспокоилась, ослабела понемногу, обмякла вся, слова нечетко выговаривать стала. Вот, думаю, что делают с людьми замысловатые рифмы в сочетании со звездным небом. Я все мечтательней становлюсь, все вольнее. Она тоже умолкла, только обнимает меня одной рукой, а другой мою руку придерживает, как бы тормозит ее. Чем дольше мы обнимались, тем выше поднималась ее грудь, тем чаще билось ее сердце, как у пойманной птички. Самые дерзкие мысли приходили мне на ум тогда. Эх, думаю, какая прекрасная ночь. Поднял голову посмотреть на звезды, на сияющую луну и вижу: полыхает огненное зарево, все небо над хутором охвачено им, а в центре его поднимается густой столб дыма. Она же не видит, у нее глаза, наверно, были зажмурены. «Посмотри, – говорю ей, – кажется, чей-то дом горит?» Она открыла глаза, да как закричит: «Это наш дом, бежим скорее!» Прибежали мы с ней к пожару, оказалось, не ее дом горел, а соседский. Дом большой, на два хозяина, в нем жили два родных брата, по прозвищу Богдаши. У них была фамилия Богдановы, от нее и прозвище их возникло. Я в Страхове многих людей знал. У меня там бабушка жила, она меня в школьные годы часто к себе забирала. Знал я и то, что у обеих Богдашей жены померли, так они каждый в своей половине и жили поодиночке, как барсуки, а меж собой постоянно враждовали. Вот и дошло у них дело до того, что один другого застрелил из двустволки, потом его половину поджег, а сам взобрался на свой чердак и стал в людей стрелять. Чтоб никто не попытался тушить. Раньше нас уже прибежали много молодых девок с хлопцами, и все на другой стороне улицы за углами прячутся, только головы свои высовывают. Пожар разгорается все сильнее, дым валит клубами; а Богдаш все палит из ружья. Мы-то слышим, что кто-то стреляет сверху, но и в мыслях не было, что по людям. Тут опять раздался выстрел, и над нами пронеслась дробь, не со свистом, а как резкий ветер. Мы с Аксиньей, – ее Алесей звали, а я называл Аксиньей, потому что ей нравилось это имя, – быстрей картечи за углом очутились. Стали собираться мужчины, женщины, зашныряли дети, и все прячутся вдоль заборов, только тени мелькают. Пламя полыхает уже вовсю, подымается все выше и выше, но противоположную сторону улицы освещает плохо, лиц не видно.
   И вдруг смотрю, прямо посередине дороги бежит с ведром воды Валька немой, он с детства глухонемой был. Такой чудесный был парень, хоть и обиженный судьбой, но никогда не унывал. Его в хуторе все уважали. Мы с Сашкой все учились у него разговаривать жестами. Он же выстрелов не слышит, ну и бежит прямо к горящему дому. А эта сволочь и выстрелил в него. Немой выронил из рук ведро, зажал руками живот и упал, даже звука, бедняга, не смог издать. И, видно, не понял, в чем дело, на четвереньки встает и падает, встает и падает. Люди все кричат в ужасе, но никто не подбежал к нему, не помог. А Богдаш опять выстрелил, и немой упал замертво.
   До сих пор не пойму, что тогда со мной случилось? Рванулся я с места, обогнул горящий дом через двор и огород Аксиньи, я у них все дыры в загородках знал, через заднее крыльцо вбежал на веранду Богдаша. Там огня еще не было, но дыму уже полно. Однако я разглядел узкую лесенку на чердак. Ну, думаю, сейчас я тебе, скотина, всю башку прикладом размозжу. Взобрался по лестнице на чердак и хотел напасть на него сзади. А он услышал, видно, когда я лез, неожиданно повернулся и на меня двустволку наставил. Не пойму, как он в этом треске мог услышать? Может, видел, как я побежал к дому, догадался и уже поджидал гостя. «Что, не удалось? Обезоружить меня хотел? – оскалился он. – Я тебя убивать не буду, ложись вот сюда, передо мной, вместе сгорим. – Воткнул в мою голову стволы ружья и пригрозил: – Не вздумай пошевелиться, разнесу дуплетом в клочья».
   Вот тут-то я понял, что натворил. Лег, куда он указал, и такая дрожь колотить меня стала, аж подскакиваю на опилках. В это мгновенье я почуял свою смерть. Он снова начал стрелять в чердачное окно: раскрытый в широком оскале рот и трясущаяся голова делали его похожим на сумасшедшего. А пламя охватило дом почти полностью, огненные языки лизали уже вторую половину, подобрались к крыше. Поднял, было, я голову, хотел попросить его отпустить меня, но побоялся даже рта раскрыть. Сейчас, думаю, только произнесу хотя бы одно слово, он, не задумываясь, выпустит в меня заряд, и мне капут. Неужели сейчас умру, неужели нет надежды на спасение? Уставил я свои глаза на Богдаша, лежу и молчу…
   А дальше было вот что. Когда я оказался на чердаке, возле Аксиньи появился Сашка со своей подругой, они тоже захотели пожаром полюбоваться. Аксинья увидела его и быстро рассказала, что произошло. «Идиот! – закричал Сашка.
   – Это же верная смерть!» Сам же, не медля ни секунды, бросился спасать меня. Прибежал он на веранду тем же путем и стал залезать по лесенке. Сам в это время орет благим матом. Я услышал его голос и чуть с ума не сошел: зачем, думаю, он кричит, если бы молчал, может и проник на чердак незаметно. А он, оказывается, специально кричал. Богдаш перезарядил ружье, повернулся ко мне спиной и приготовился стрелять в него. Вот этот момент я и не могу себе никогда простить. Вскочить бы мне, наброситься на него сзади, он бы и опомниться не успел. Нет, лежу перепуганный, зуб на зуб от страха не попадает. До такой степени струсил, что съежился весь и пальцем пошевельнуть боюсь. Понимаю, что Сашка лезет спасать меня, рискуя своей жизнью, и нет у него никаких шансов, я же имею все возможности защитить его от выстрела. Не могу решиться и все тут, только дрожу, как падла последняя. Это я сейчас рассказываю так, с комментариями, а тогда все решали мгновения, доли секунды. Стоит, значит, Богдаш наготове, ждет, когда высунется Сашкина голова. А он доску какую-то над собой высунул, так быстро, что Богдаш не успел ничего сообразить и дуплетом бабахнул в нее. Сашка выскочил из дыры, выхватил у него ружье, а что дальше сделал, я даже не заметил. Увидел только, как Богдаш свалился рядом со мной.
   Кинулся Сашка ко мне. – «Ты живой?» – кричит. Вот тогда-то у меня быстро получилось вскочить. Спустились мы с ним вниз и не успели выбежать со двора, как пламя охватило всю крышу. Через минуту она рухнула, огонь перекинулся на сараи, и заполыхал весь двор.
   Вскоре дом сгорел полностью, вместе с ним и оба Богдаша. А я все никак не мог прийти в себя, дрожу и все тут, слова выговорить не могу. Наконец совладал с собой и таким показался сам себе ничтожеством, что обо всем рассказал Сашке, пусть, думаю, и он знает, какой я трус и подлец. А он, знаешь, что мне сказал? Выбрось, говорит, все из головы. Самое главное, что ты живой остался, все остальное – мелочи. Сказал он так и обнял меня. Мы с тобой оба уцелели, говорит, а ведь могли бы погибнуть. Значит, долго жить будем.
   Захар Матвеевич замолчал и опустил голову.
   – Вот такие бывают друзья. – Вздохнул и добавил: – Ошибся он тогда, не пришлось ему долго пожить. Погиб, не прошло и двух лет. Хорошо хоть жениться успел, сына после себя оставил.
//-- * * * --//
   Марина слушала рассказ, но думала совсем о другом: «Все получилось, слава Богу! Он убедился, какая эта Настя распутная, своими глазами увидел, как она по кустам таскается со всеми подряд… Сразу о своих ошибочках заговорил! То-то! Теперь он точно расстанется с ней, не каждый мужик вздумает связываться с такой дурой, а уж он – тем более не захочет из-за нее портить свою репутацию. Пусть теперь сожалеет, что зря потратился на сапоги».
   Тут Захар Матвеевич, увидев, как Эрудит ударил Кучерявого, воскликнул:
   – Посмотри, посмотри! Да куда ж ты, дурень, полез!? Ай– я-яй! Ну надо же! Жалко хлопца. Что ты скажешь, вот глупый! – Проследил взглядом за дальнейшими действиями Эрудита, вздохнул с облегчением и предположил:
   – Наверное, впервые столкнулись, если б он знал Эрудита, пораскинул бы мозгами, стоит демонстрировать свое геройство или лучше, пока не поздно, удрать? Теперь вот, как говорится, результат на лице.
   Марина засмеялась и прижалась к директору поближе. Он обнял ее гораздо ниже талии. В это время дверь в кабинет отворилась и в проеме показалась Никитична. Она уже настрочила докладную про Настю и спешила вручить ее директору лично в руки, но, увидев его рядом с Мариной, мгновенно выскочила и захлопнула дверь. Захар Матвеевич с опозданием отдернул руку от бедер Марины и не особенно церемонно отстранил ее от себя.
   – Ну, вот и мы с тобой влипли, – проговорил он с досадой и, почувствовав себя неловко, тотчас отвернулся от окна. Подойдя к столу, сел и, переложив с места на место прочитанные письма, развернул газету. А Марина все еще стояла и продолжала наблюдать. Выждав с минуту, Захар Матвеевич, не отрываясь от газеты, проговорил:
   – Достаточно глазеть, иди, займись делом. – Марина недовольно повернулась и направилась к двери. – Да, вот что. Позвони в бригаду, пусть Эрудит зайдет ко мне, часиков в шесть… нет, лучше в пять, – добавил он, все так же продолжая смотреть в газету.
   У Марины лицо изменилось, она серьезно взглянула на него, непонимающе захлопала глазами и поспешно вышла из кабинета.
//-- * * * --//
   Между тем Кучерявый отдышался и поднялся с земли. Направившись к Насте медленным нетвердым шагом, он попытался что-то сказать, но закряхтел от боли и схватился обеими руками за подбородок. Настя стояла неподвижно, продолжала все так же безутешно плакать. Вдруг на мгновенье замолкла – пронзительные гортанные звуки невезучего жениха заставили повернуться. Она обозрела его со злостью, нервно отстранилась от сарая и пошла, не к конторе, а в обход ее.
   Пробравшись с пустыря на улицу меж сплетенных веток сирени по узкой, заваленной всяким хламом тропе, она огляделась: улица была пуста, но ей казалось, что изо всех окон на нее смотрят десятки глаз. Скорее, скорее домой, вытирая рукой слезы, торопила она себя. Ей было тяжело, очень тяжело. Все ее мечты рухнули, Эрудит больше не придет и не простит ее никогда-никогда. Настя чувствовала себя до того оскорбленной, униженной и была так поражена его жестокими словами, что даже не знала, как можно теперь жить. Она не могла перенести такой удар и видела только один выход – умереть. Умереть и навсегда избавиться от своего несчастья, от этой проклятой жизни; больше нечего ждать, не для чего жить. Как все это ужасно, ужасно и глупо! – мысленно твердила она, растирая ладонью покрасневшие веки. Чем ближе она подходила к своему дому, тем труднее ей было сдерживать рыдания, подступающие к горлу, и только когда вбежала в дом, она дала своему страшному горю полную волю. Безумный крик отчаяния вырвался из ее груди:
   – Мамочка моя! Зачем ты меня на свет родила? Почему я такая несчастная? – залилась Настя слезами, упала на диван, уткнулась лицом в подушку и стала рыдать. Долго плакала она, а, выплакав все слезы, поднялась с дивана и застыла на месте, глядя перед собой недоуменно, словно не понимая, что происходит. Потом вновь зарыдала и, прижимая одну руку к голове, вышла во двор искать веревку. Слабыми шагами прошла по двору к сараю, растерянно обвела глазами стены и на куче досок увидела старые измочаленные вожжи. Их в свое время принес с фермы Семен на какой-нибудь случай – в хозяйстве всякая вещь сгодится. Вот они и сгодились.
   Взяв вожжи, Настя стала судорожно распутывать и разматывать их. Вожжи оказались довольно длинными. Судорожно перебирая их в руках, она выбрала отрезок менее изношенный, сложила его петлей и взглянула вверх, на перекладину. С тяжело бьющимся сердцем она взобралась на бочку и прежде чем привязать вожжи к бревну, накинула холодную петлю себе на шею, слабо затянула ее.
   Кровь в ее жилах застыла, все тело забилось в ознобе. Она уже не плакала, только в глазах все еще стояли слезы. Одной рукой придерживая петлю на своей шее, другой она перекинула конец вожжей через бревно и стала своими замерзшими на холодном ветру пальчиками завязывать узел. Но не смогла. Она немного помедлила, соображая, как же завязать? «Сейчас привяжу веревку, шагну вниз, и все будет кончено, – размышляла она. – Сейчас, сейчас». – Руки ее тряслись, а та, которой она сжимала петлю, стала влажной от испарины. Ее охватил страх. От никогда еще не испытанного чувства полной растерянности и беззащитности терялся рассудок.
   Тут ей послышалось, что где-то проехал мотоцикл. Вслед за его треском до нее донесся с улицы громкий голос. Она посмотрела на дорогу. По улице заплетающимися шагами шла женщина в засаленном плаще, с распущенными немытыми волосами и покрасневшим лицом; за нею следом плелся, мотаясь из стороны в сторону, Митька Дятлов, одетый в помятые серые брюки и грязного цвета зимнюю куртку нараспашку. Он размашисто жестикулировал руками, излишне эмоционально говорил, с полным безразличием к тому, что произносимые им слова пролетали мимо ушей попутчицы, и беспрерывно смеялся.
   «Они оба пьяные», – почему-то отметила Настя, как будто это для нее сейчас было очень важно. Женщина, так и не повернувшись ни разу к Дятлову, остановилась возле его двора с ничего не видящим взором и безвольно опущенными руками, он же то хохотал, то разговаривал. Настя все смотрела на них.
   Достав из кармана пачку сигарет, Митька, удерживая равновесие, попятился назад, мгновенно сорвался с места и направился вдоль забора к Настиной калитке, прикуривая на ходу сигарету. Сейчас начнет три рубля просить, с неестественным для данной ситуации беспокойством подумала Настя, когда убедилась, что он точно идет к ней. Посмотрев на землю, она сняла с шеи петлю, спрыгнула с бочки, незамеченной скрылась за дверью и заперла ее от Митьки.
   «Последний раз на все посмотрю, может, успокоюсь, и тогда получится», – подумала она. Беленькая печь в кухне, светлый зал, диван, телевизор на белой скатерти. Все казалось ей сейчас ненужным, бессмысленным. На этом диване мы с ним сидели, по-английски разговаривали, целовались. Придет ли он проститься со мной? Куда же меня положат мертвую? Она огляделась вокруг себя: наверное, посредине зала. Ей стало странно, что она больше не плачет, только дыхание ее сделалось прерывистым, не хватало воздуха. Теперь я смогу, теперь получится, только зайду еще в спальню, надо и спальню посмотреть. Кровать была убрана, ровно застелена пышным покрывалом. Она прикоснулась к спинке рукой, окинула все взглядом и повернулась, чтобы уйти и больше уже никогда сюда не возвратиться. Но ноги не двигались, страх охватил ее, она словно только теперь по-настоящему осознала весь ужас смерти, которая наступит через одну минуту. «А зачем я все это смотрела? Все равно ведь сейчас умру. Смерть уже близко, совсем близко. Вот-вот она постучит в дверь и войдет в дом».
   Тем временем Митька добрался до крыльца, и Настя услышала стук в дверь, прозвучавший в напряженной тишине оглушительно громко. Она почувствовала, как сердце перевернулось, голову пронзила резкая боль, перед глазами все поплыло, и у нее подкосились колени. Она пошатнулась, вцепилась в спинку кровати, но не удержалась, от нервного шока потеряла сознание и упала.
//-- * * * --//
   Уже сгустились сумерки и наступила глубокая ночь, когда Настя наконец очнулась. Прежде всего, она ощутила тяжелую боль в голове. Болело в груди, и трудно было дышать. Еще не совсем придя в себя и ничего не понимая, она, дрожа от холода, поднялась с пола, разделась и залезла под одеяло, показавшееся ей ледяным. Противная зябкая дрожь не унималась.
   Постепенно постель согрелась. Ресницы сомкнулись, и Настя вновь провалилась в забытье.
   С вечера ветер усилился, и теперь дул порывами, с завыванием. Настя прислушивалась к его шуму и свисту, напоминающему плач младенца. И вот младенец уже ползет по стенке, заползает внутрь комнаты, он оказывается в яме, карабкается, цепляется своими ручонками за рыхлый край, земля осыпается и падает вниз черными комьями, увлекая его за собой. Оттуда, из глубины, вырывается плач еще горестнее: стенающий, душераздирающий. Настя не может отделаться от мысли, что младенец молит ее о помощи… Это было ужасно. Она тяжело дышит и не может отвести глаз от этой адской пропасти, хочет помочь ему. Но ноги ее сделались ватными, неподвижными. А на краю ямы уже стоит сатана. Он возник из кромешной темноты. Она чувствует, что должна сейчас увидеть его, но земля под ним тоже осыпается, он летит на дно и падает на младенца. Младенец охнул, застонал и затих. Послышалось какое-то хлюпанье. Ей показалось, что сатана своими тонкими руками сдавил младенцу горло, а кто-то стал пить его кровь.
   От ветра дрожат стекла. Теперь в шуме ветра и дребезжанье стекол ей чудится шепот и дикий хохот… Это сон? Она испуганно открывает слипшиеся веки: вокруг непроглядная тьма. Погрузившись в невеселые мысли, она не сразу заметила сатану, выскочившего из ямы. И вот она видит его отчетливо. Он бледный, с козлиной мордой, множеством тонких синих рук. Сущий мракобес. Таких и земля-то не держит. С мрачным видом выпучивает он на нее свои злые глаза, они белые, без зрачков. Насте показалось, что с рук его капает кровь, она напрягла зрение, но не могла разглядеть во мраке. Сатана, между тем медленно-медленно, как привидение, приближается к ней все ближе, вытягивает свой длинный красноватый язык. «Он пришел за мной», – думает она.
   – Вот твоя веревка, поторопись, надо успеть до полуночи закрепиться. Я тебя провожу, идем, идем! – шепчет он слащавым голосом и хватает ее липкими тонкими руками. – Я тебе и место приготовил, славное место!
   Могила глубокая, в сухой глине, без промоин, со всех сторон обвешанная венками. Идем! Мне нужна твоя душа, – приподнимая ее за плечи, страстным шепотом умоляет он. И обнимает ее, и склоняется над ней, будто сомневается, что она еще живая.
   Слышатся другие голоса, приглушенные, идущие откуда-то из-под земли или со дна ямы, они смешиваются с шорохами, жуткими звуками, приближаются, сгущаются и терзают Настину душу. Тут скрипнула дверь и со всех сторон, крадучись, скользящими шагами начали подступать страшные чудовища с дрожащими уродливыми головами и костлявыми, похожими на скелеты телами. Они окружили сатану, начали хватать его за руки и тянуть в разные стороны. После короткой жестокой борьбы, сатана отпрянул в темноту, захихикал и, сдерживая гнев, опять заманчиво зашептал:
   – Послушайся меня, вставай, уж скоро полночь, ведь опоздаем.
   Тем временем костлявые чудовища, лениво потягиваясь, припали к полу, явно готовясь к прыжку. Их глаза сверкали. Настя не успела подумать об опасности, как они изогнулись и с пронзительными криками набросились на нее. Она с воплем вскинула руки, встрепенулась всем телом и оцепенела от ужаса. Сердце вырывалось у нее из груди, на лбу крупными каплями выступил холодный пот. Страх и смятение охватили ее. Смертельно побледнев, она закрыла глаза, вся сжалась и боялась пошевелиться, кровь у нее в жилах леденела. Ей захотелось забиться в угол или в какую-нибудь расщелину, в которую не смогли бы проникнуть эти чудовища, и там как-нибудь защититься от неминуемой опасности. Она боялась даже сделать вздох, только слышала гулкий стук собственного сердца.
   Внезапно чудовища умолкли, казалось, они затаились в нетерпеливом ожидании ее смерти. Ей суждено было умереть. Безумно пугаясь этой мысли, она обливалась холодным потом и напряженно думала: «Сейчас я умру и никогда больше не буду существовать!» Конец всего, только тьма, нет-нет, даже тьма исчезнет. Исчезнет все, навсегда, безвозвратно. Ей снова померещился очень странный звук. Приглушенный, жуткий. Она прислушалась. Ей показалось, что звук идет из-за стены. Кто там может быть? Звук усиливался… Громче-громче, он уже слышался отовсюду и, кажется, ничто не могло заглушить его. А звук все нарастал и вдруг перешел в скрипучий старческий голос.
   – До ста, до ста, до ста, да, да, до ста, до ста… – бессмысленно и монотонно скрипел он.
   Внезапно этот голос стих и наступила гробовая тишина. Настя лежала неподвижно, она не понимала, сколько времени прошло – минута, час или целая вечность. Мысли о смерти с новой силой начали одолевать ее. Сердце холодело, она больше не сомневалась, что пробил ее последний час, и все же напряженно вслушивалась, надеясь уловить хоть какое-то движение воздуха.
   Наконец тишина словно растворилась в пустоте, растаяла, и раздался резкий, пронзительный вой. Одеяло само откинулось, и она ощутила на своей груди прикосновение чьей-то руки. Повернув голову, она посмотрела вбок и замерла от ужаса: рядом с ней стояло существо, покрытое седыми волосами, маленькое ростом, примерно с кошку, если ее поставить на задние лапы. Настя как будто прежде видела такое странное существо и узнала его. Это домовой. Сатана, затаившись в углу и выпучив бельма, облизывался своим длинным языком. Его синие руки извивались как змеи. А возле самой кровати толпились и подпрыгивали костлявые чудовища – они то умолкали, то издавали протяжные, зловещие, душераздирающие крики. Чувствовалось, что этим чудовищам не терпится напасть на Настю, но, словно удерживаемые какой-то всевластной силой, они не отваживались вскочить на постель, чтобы задушить ее и с жадностью напиться ее крови. Вдруг они разбросали Настино белье по полу и начали укладываться для отдыха. Выбирая место помягче, они переползали друг через друга, огрызались и недовольно ворчали.
   Домовой снова прикоснулся к Насте и погладил ее обнаженное тело. В этот же миг все нечистое сборище чудовищ засуетилось, омерзительно зачавкало и Настя увидела, как они, изрыгая кровавую пену, разбежались, потом один за другим вновь возвращались из темноты неслышимыми шагами к ее кровати, подпрыгивали с бесовскими вывертами и проваливались в яму. Сатана провалился последним, прежде обвив Настину шею своим длинным языком. Когда он скрылся в яме, из нее послышался громкий и насмешливый хохот, и тут же яма сама собой сравнялась с полом, как будто ее никогда и не было.
   Дождавшись завершения этой прощальной церемонии и оставшись с Настей один на один, домовой еще раз уверенно провел своей рукой по ее обнаженной груди и исчез странным образом, в одно мгновение.
//-- * * * --//
   Испуганная, едва дыша, Настя долго лежала и боялась открыть глаза. Дрожь от пережитых кошмаров не проходила, ей еще мерещились жуткие лица, мелькающие во мраке, голоса, которые внезапно рождались и так же внезапно исчезали. Она никак не могла отойти от ощущения подстерегающей ее незримой опасности. Ей снова стало не хватать воздуха, и она отчаянно старалась выбраться из тяжелого состояния, кажущегося ей продолжением сна. Пытаясь хоть что-то понять, она пробовала собраться с мыслями. Что с ней произошло? Бредит она или сошла с ума? Вначале решила, что, наверное, попала в больницу, в которую ее привезли в бессознательном состоянии. Боже, этого не может быть! Потом принялась раздумывать и вспомнила некоторые детали, которые убедили ее, что ничем не болела… Она невольно напрягла слух. На улице лаяла собака: монотонно, из последних сил, словно замерзала или была очень голодная. Гав, гав, гав. В соседней комнате тихо тикали часы. «Это у Митьки Дятлова во дворе лает собака, она у него – на цепи, и поэтому так нудно лает, – размышляла Настя. – А часы тикают в зале»… Все это скорее напоминало раздумья в полусне.
   Окончательно убедившись, что находится в своей спальне, Настя кое-как успокоилась, понемногу пришла в себя и теперь изо всех сил напрягала память, пытаясь вспомнить, что же все-таки с ней произошло. В голове промелькнули все события минувшего дня. Настя замерла, ей показалось, что она на грани помешательства. Упорно, со всем усилием воли она внушала самой себе, что ничего в реальности не происходило. Нет! Все это лишь приснилось?! Но ее сознание восстановилось окончательно, события в ее памяти всплыли с удивительной ясностью, и сомнений больше не оставалось – это, к сожалению, было. Да, да, все было на самом деле. «Почему же я еще жива, почему не повесилась? – промелькнуло в ее голове. Она повернулась на спину, глаза раскрылись сами собой, обезумевший взгляд ее застыл в темноте – Митька Дятлов, он шел ко мне. Это он помешал… Нет, он не помешал, он спас меня. Если бы он опоздал на минуту, я бы повесилась – значит, меня сохранил какой-то добрый ангел. Возможно, напрасно Дятлов своим появлением помешал мне умереть, со смертью прекратились бы мои страдания, весь этот кошмар, через смерть я могла бы обрести покой.
   Страшно преждевременно оборвать свою жизнь, пугает вечное небытие. Но надо ли его бояться, если все люди из него появились? Ведь все до своего рождения находились точно в таком же небытии, в котором окажутся и после смерти.
   Смерть – это избавление от всех мучений, это – как глубокий сон, она неизбежна, просто, чем дольше живешь, тем больше страданий испытываешь, а длительность небытия все равно не сократишь, оно вечно. Трудно умереть? Совсем не трудно: стоит сейчас резко встать, сделать несколько шагов до сарая, забраться на бочку – и все. Веревка уже приготовлена, она лежит на бочке. Только надо сначала привязать веревку к перекладине, а потом просунуть голову в петлю и шагнуть в пустоту. И никто потом не скажет обо мне ничего плохого, все станут только жалеть, говорить, что была такая красивая, молодая, ей только бы жить да жить. И Эрудит поймет, что напрасно так жестоко обидел меня, будет сожалеть об этом, переживать, что умерла из-за него, станет просить у мертвой прощения. Все именно так и произойдет, он же любил меня. Но это уже не будет иметь никакого значения, для живых я останусь лишь в воспоминаниях». Она попыталась внутренне напрячься и ощутить себя повисшей в воздухе на туго пережимающей шею веревке, без точки опоры для ног и опять жуткий страх охватил все ее существо.
//-- * * * --//
   Тревожно шумит ветер, с безудержным порывом обрушивается на окно, потом удаляется, стихает, вновь налетает и стучит по крыше, словно хочет ворваться в дом. Этот ветер, и ночь, и страх кажутся бесконечными. Настя смотрела на потолок, неразличимый в темноте, слышала лай собаки, дребезжанье стекол, мерное тиканье часов, и все эти звуки как-то не вписывались в ее тяжелые размышления, очень тяжелые, не имеющие утешения. Жизнь обрушилась. Весь мир стал для нее беспощадным, холодным, лишенным всякого смысла. Напрасно она снова и снова задавала себе вопрос: «Что делать?», ответ на него был только один: «Умереть». Она даже не старалась гнать от себя эту мысль, все равно другого ответа не нашлось бы. Все произошедшее между ней и Эрудитом никакой надежды не оставляло в её сердце, и никто эту надежду не мог подать. Она еще вчера верила, что родилась под счастливой звездой, казалось, что все беды где-то далеко и они никогда не коснутся ее. Думала, что ее счастье будет вечным, строила планы на будущее… Но, увы, все ее мечты оказались пустыми. Все разрушилось в одночасье. Она вспомнила счастливые мгновения, промелькнувшие в ее жизни. И все они были связаны с Эрудитом, с самым дорогим и любимым человеком, погубившим ее.
   Неожиданно в эту секунду она вспомнила сон, давний, в котором через луг к ней шел человек в рыцарских доспехах, а Кучерявый тогда как будто сказал: «Не бойся, ему еще долго идти, сто двадцать шесть шагов, а когда он меня увидит, повернется назад». Сто двадцать шесть шагов? Она много раз размышляла над этим числом. Почему именно сто двадцать шесть? Настя напряглась и задумалась: сколько же дней прошло с тех пор? И стала считать. Получилось, что прошло ровно сто двадцать шесть дней. Числа совпали! Мистика! О, Боже! Ей сделалось жутко, по всему телу ее пробежали мурашки. Значит, все предрешено свыше, это должно было случиться, и ничего изменить было нельзя. Получается, кто-то управляет нами вне зависимости от наших желаний. Это Бог управляет всем, ему все известно заранее, он создает нам все те жизненные обстоятельства, в которых мы вынуждены постоянно оказываться, он толкает человека избрать определенное решение. И Настя взмолилась:
   – Господи, мне плохо, страдание мое невыносимо. Я совсем запуталась, уже ничего не понимаю: смерть мне кажется милее этой жизни, но и сил покончить с жизнью, чтобы избежать страданий, у меня нет. Я оказалась в темной бездне безысходности и бессильна что-либо предпринять. Я много раз ошибалась. За это ли мне наказание твое? Я чувствую себя очень виноватой, прости меня, Господи! Мои стремления чисты, ты ведь видишь все, происходящее в сердце человека. Я хочу избавиться от своей боли, но я не знаю, что для этого нужно сделать, как донести до тебя свою молитву. Господи, помоги мне найти решение! – Так Настя молила Бога, но все молитвы, исходящие из глубины ее сердца, подобно крику в пустоту, оставались безответными. Она зарыдала. – Господи, почему не отвечаешь ты на мои молитвы, почему отвернулся от меня? Зачем же ты сотворил нас такими, что мы не можем ощутить тебя? Зачем тебе надо скрываться от нас? Если бы ты раскрылся мне, то я бы увидела и поняла тебя, так, как возможно понять теми чувствами и разумом, с каковыми ты нас сотворил, и, наверное, знала бы, что и как делать в этом мире, который ты создал якобы для нас. А сама я ничего не могу изменить в своей жизни, потому что ты не дал мне знаний, как избежать страданий своего существования. Господи, зачем же жить в созданном тобой жестоком мире, если ты заставляешь нас бессмысленно страдать, а на слезы и призывы не даешь ответа? Где же твое милосердие?
   Она умолкла, притаилась и задумалась: «Скоро начнется новый день, люди проснутся каждый со своими заботами и займутся своими обычными делами, а я останусь наедине со своим горем. Я буду только искать его всюду глазами и ждать. Уже ничего не будет, как раньше, уже ничего не вернется, и мы никогда не будем вместе. Умру я сейчас или нет, теперь безразлично, жизнь для меня закончилась».
   Она все больше убеждалась, что рассталась с Эрудитом навсегда, и невозможно будет ей забыть все, что связано с ним.
   Это было самое страшное… Она лежала, вцепившись в одеяло руками, и вспоминала каждый вечер, проведенный с ним, каждую минуту. Вспоминала, как они гуляли за хутором в ночной тишине по чистому пушистому снегу, как писали друг другу записки на английском языке, как первый раз поцеловались… Воспоминания пронзали ее сердце, оно – и без того полное тоски и горя – разрывалось от боли… «Нет, я не хочу жить без него. Лучше умереть». Она уже привстала, готовая исполнить свое намерение, и внезапно замерла на месте. А вдруг Эрудит простит ее не мертвую, а живую? Ей до боли захотелось увидеть его, чтобы объяснить, как все получилось. Вдруг он поймет и поверит ей! И у нее появилась надежда.
   Только бы поскорее наступил рассвет!

Глава IX
Алое платье

   В то время, когда Настя находилась без сознания, потом видела страшные сны и, содрогаясь от испуга, искала выход из ужасного состояния, на другой улице хутора произошло еще одно событие. Однако, все по порядку.
   Марина вышла из кабинета директора и неторопливо прикрыла за собой дверь. Она всегда закрывала ее спокойно, бесшумно, как и подобает заботливой секретарше. Настроение у девушки было великолепное, ибо все произошло так, как она и хотела. Опасения, что Захар Матвеевич собирается ее бросить, больше не огорчали ее. Теперь он, конечно же, понял, какой угрозе подвергал свою репутацию из-за Насти, и непременно переменит свое отношение к ней.
   Власть обнажает все отрицательные качества человека, как бы он ни пытался их маскировать. Но Захар Матвеевич являлся мужчиной исключительным. За три года тайной дружбы Марина убедилась почти в полном отсутствии у него отрицательных черт. Она хорошо изучила характер директора, знала, что он совсем не эгоистичный и очень добродушный. Разумеется, за свое кресло держится обеими руками. И правильно делает, на его месте любой дорожил бы таким местом – есть что терять. Он и от жены не стал бы гулять, если бы она не болела.
   Марина, конечно, понимала, что на самом деле она нужна ему лишь для развлечения. Мужику без женщины никак нельзя. И ему необязательно любить ее, лишь бы она была ласковой, уступчивой, неболтливой. А возможно, она ошибается? Ведь она молода, хороша собой, почему бы ему ни полюбить ее. Не раз уже думала она о том, какие у него чувства к ней, но ясно ничего себе представить не могла. Захар Матвеевич – мужчина завидный: высокий, статный; Марина сравнивала его с красавцем Захаровым, артистом из Ленинграда, которого видела не по телевизору, а живьем, когда он приезжал в Семикаракорск и выступал во Дворце культуры консервного завода. У них и в имени было сходство: директор – Захар Матвеевич, а тот – Захаров.
   Она ни разу не видела, чтобы Захар Матвеевич относился к ней холодно или неуважительно, тем более унижал ее. Он всегда относился к ней вежливо, делал подарки. Но кто знает? Может, и действительно любит, почему же в продолжение всего времени их взаимоотношений не было, кажется, ни одного дня, когда бы он не повторял ей, что она великолепная, как богиня. Очевидно, сомневается в его искренности из-за того, что он очень осторожен в своих поступках, боится сплетней. Ведь за аморальное поведение может вылететь с работы в два счета, в райкоме партии за такие дела по головке не погладят. Но она никогда не подвела его, в отличие от Насти, всегда была верной любовницей, надежной и преданной.
   Мысль о своем превосходстве над Настей в этом отношении удваивала ее радость. Давно ей не доводилось испытывать такое страстное воодушевление. И секретарша погрузилась в мечты о том, как выйдет за Захара Матвеевича замуж и будет распоряжаться его деньгами; представляла зависть всех женщин хутора, в первую очередь – Насти. Уж что-что, а одеваться она будет «с иголочки» – утрет нос любым красавицам и сумеет показать всем, какая она необыкновенная. Потом уедет с ним жить в Ростов, где он скрытно достраивает себе двухэтажный дом. Ее воображению представились комнаты с высокими потолками, огромный зал, обставленный шикарной мягкой мебелью; кухня, ванна и туалет, безупречно ровно отделанные глянцевым кафелем. И все это будет принадлежать ей. Нет, пока Захар Матвеевич будет живой, она не может быть уверенной в завтрашнем дне. Кто знает, что у него на уме? Если бы он внезапно заболел и умер, вот тогда бы она стала по-настоящему богатой. Но сначала должна умереть его жена. Ей казалось, что ждать осталось недолго.
   Марина направилась к окну и, одержимая беспощадной жаждой мести к своей мнимой сопернице, продолжила следить за исходом происходящего на пустыре с таким же злорадством, с каким она смотрела из кабинета директора. При этом думала, как умно она все устроила. Собственная способность так все обдумать, организовать и при этом остаться совершенно в стороне, казалась Марине необыкновенной.
   Наблюдая за тем, как Настя, прижавшись к сараю, рыдает, она подумала: «Видно, Эрудит хорошо вставил ей». Интересно, что он ей сказал? И пожалев, что невозможно этого узнать, она вспомнила о поручении Захара Матвеевича позвонить в бригаду. Тут же отвернулась от окна и некоторое время находилась в неподвижном состоянии. Телефон стоял слева от печатной машинки. Она сняла трубку, набрала номер, услышав голос бригадира виноградарской бригады Евдокии Григорьевны, что нужно сообщила ей и положила трубку. И тут ее словно прострелило.
   Марина вдруг почувствовала внезапную вспышку гнева, который разорвал ее грудь – она побледнела, губы ее задрожали.
   «Для чего он пригласил Эрудита? Вероятно, хочет поговорить с ним по-мужски, чтобы тот больше не подходил к Насте». От этой догадки в глазах все померкло. Как она сразу не сообразила что к чему?! На лице ее изобразилось глубокое изумление. Она никак не могла поверить себе, что и после увиденного Захар Матвеевич намерен продолжить свои отношения с Настей.
   «Неужели это правда?» – думала она, дрожа от гнева. Она была испугана, возмущена, даже взбешена. Казалось, еще ни разу в жизни Марине не случалось испытывать такого сильного стресса, вызванного столь отвратительным чувством, никогда еще не бывало с ней, чтобы такое великолепное настроение сменилось мучительным беспокойством, страхом и гневом так неожиданно. Значит, она не ошиблась, опасения оправдались: наступил конец ее любовной связи с директором. Он собирается ее бросить? Девушка поняла: все мечты о богатстве оказались напрасными. Потрясенная свалившимся на нее бедствием, она не могла успокоиться. Неужели все достанется Насте? Не может быть! Неужели это… Сердце пронзила резкая боль, дыхание перехватило. Она беспомощно опустилась на стул и сидела с отрешенным лицом, застывшими глазами уставившись на телефон. Холодная, злобная. Теперь будущее ей представлялось в самых мрачных красках, исполненным безнадежностью.
   Все более погружаясь в тяжелые мысли, она выдвинула из стола ящик, нащупала маленькое зеркальце, посмотрелась и швырнула его обратно. «Я все равно добьюсь своего. Ради чего я ублажала его три года? Во что бы то ни стало добьюсь». При этих мыслях она поднялась, взглянула в окно – на пустыре уже никого не было. От хмурого пейзажа судорожные мысли ее понеслись с еще большей скоростью, все они были направлены против Насти. Она так напряглась, что перестала моргать, а рот ее слегка приоткрылся.
   В эти тяжкие минуты помимо корыстных целей ее одолевала ревность. Свойственная женщинам острота этого чувства у Марины доходила до крайности, такова была ее натура – она не могла смиряться со своим поражением. Забыв на время о богатствах директора, она стала размышлять об его измене. Любовные сцены его с Настей с впечатляющей яркостью завертелись перед ее взором, и она приступила к обдумыванию своего самого жестокого средства избавления от соперницы. Вопрос, в сущности, был решен – она намеревалась плеснуть Насте в лицо кислотой. Оставалось только разузнать, где добыть кислоту. «Вот как она его захомутала! Но ничего, будет и на моей улице праздник!» Одаренная богатым воображением, которое нередко бывает и у женщин, она второй раз рисовала себе картину своей беспощадной мести. «Как бы это сделать тоже скрытно? Придумаю, придумаю. Я обязана придумать, потому что от этого зависит все мое будущее». Она не сомневалась, что сможет придумать. И через минуту Марину осенило. На машинном дворе, за гаражом она видела списанные аккумуляторы. «Вечером, – решила она, – наберу банку электролита, пойду к ней домой, постучу в дверь и из темноты вылью на нее кислоту. Она не успеет опомниться и со света не угадает меня». Марине, разумеется, приходили в голову мысли об ответственности за преступление, которое замыслила. «На всякий случай надо закрыть свое лицо какой-нибудь тряпкой, – рассуждала она, – и выбрать момент, когда на улице никого не будет. Попробуй, пойди, докажи, если никто не увидит. Разве мало кто мог это сделать? Тот же Кучерявый, например, или Эрудит. Они в первую очередь попадут под подозрение». Эти предположения, уверенность в том, что можно остаться никем не замеченной, окончательно рассеяли ее сомнения.
//-- * * * --//
   Неизвестно, как бы все сложилось, если бы в это время из кабинета не вышел Захар Матвеевич. Бывает иногда, что судьба человека или будущая жизнь многих людей зависит от чьего-то действия, направленного исключительно на личный интерес, того, кто и представления не имеет о значении для них своего поступка.
   – Зайди на минутку ко мне, – произнес Захар Матвеевич, высунувшись из-за двери, – мне нужно с тобой поговорить.
   Его тон и вид не оставляли сомнения, что за этим приглашением скрывается что-то необычное. Марина вошла в кабинет со смешанным чувством тревоги и недоумения; как и всякий человек, узнавший о свалившейся на него беде, она ожидала худшего и насторожилась. На лице Захара Матвеевича появилась улыбка. Он взял со стола маленькую коробочку.
   – Это тебе, духи. Запах чудесный, надеюсь, понравятся. Его жест показался Марине невероятным, стараясь скрыть кипевшую в ней злобу, она не сводила глаз с его лица и не сразу протянула руку.
   – Что с тобой? – спросил он, заметив ее странное состояние.
   – Ничего особенного, все хорошо, – ответила она и даже выразила на своем лице радость.
   Он поцеловал ее в щеку.
   – Ты, правда, меня любишь? – вырвалось у нее.
   Марина постоянно досаждала ему такими вопросами – женщинам нравится, когда их обманывают. Если этого долго не происходит, они, прибегая ко всяким хитростям, начинают провоцировать мужчин, либо задают вопрос прямо в лоб, ожидая на него заведомо ложный ответ.
   – Ты же знаешь, – сказал Захар Матвеевич.
   Вопреки своей воле она вздохнула, опустила глаза.
   – Одну меня и больше никого?
   – Что за глупости, я же не султан какой-нибудь.
   Она почувствовала облегчение от его заверения, высказанного с возмущением для убедительности, и хотела спросить напрямую, но поперхнулась от спазма в горле, помедлила и передумала. Во-первых, у нее все же не было полной уверенности, что он встречается с Настей, а во-вторых, если и встречается, все равно не признается.
   – Не будем больше говорить об этом, – ободряющим голосом произнес Захар Матвеевич. – Как можно тебя не любить? Завтра, – несколько приглушенным голосом продолжил он, – Надежда Яковлевна – так звали его жену – возвращается с курортов. Так что у нас с тобой осталась последняя вольная ночь. Поедем сегодня ко мне домой. Жди меня там же, у трех тополей. Да, еще вот… Мне позвонили, должен приехать второй секретарь райкома со свитой. Придется задержаться. – При этих словах он приобнял Марину за талию.
   Она от счастья чуть не заплакала, ком в горле застрял, слово вымолвить не могла, только обвила шею Захара Матвеевича руками и, скрывая слезы радости, спрятала лицо у него на груди.
   – И сколько ждать? – оторвав от шеи свои руки, спросила она.
   – Они заглянут к нам по пути из Золотаревки, надеюсь, ненадолго. Может, минут на десять, на двадцать. – сказал Захар Матвеевич и, улыбнувшись особенно сердечной улыбкой, добавил: – Ты сегодня необычная, какая-то загадочная, выглядишь обворожительно.
   – Вечером я буду еще обворожительней! – ответила Марина так, как будто с ее губ сорвалась мысль, озаботившая ее в эту секунду, и опять обвила шею директора. Все ее чувства заиграли.
   – У меня нет слов сказать тебе, как ты великолепна! В общем, мы договорились. Хорошо? Ну, иди, иди, – шепнул он и ласково похлопал ее по щеке.
//-- * * * --//
   В приемной Марина нетерпеливо посмотрела на часы. Ровно три. Желая ускорить время, она решила заняться делом и села за печатную машинку. Но прежде, чем приступить к работе, достала из ящика стола носовой платочек и зеркальце. Посмотрелась, подтерла тушь под глазами, при этом с радостью подумала, что все ее предположения оказались неверными, и усмехнулась. Затем побрызгала новыми духами себе за ушком, вдохнула нежный, до селе незнакомый аромат, растаяла от блаженства, и ее умные пальцы легко забегали по клавиатуре машинки. Вскоре она полностью оправилась от нервного возбуждения, на смену которому пришли необычайное волнение и радость. Ее мысли захватили предстоящее свидание и мечты о богатой жизни.
   Тем временем к Захару Матвеевичу заглянул поделиться своими переживаниями секретарь парткома Иван Ильич Козлов.
   – Только что отправил свою в роддом, – сказал он опечаленно.
   – А чего грустный такой? Это же хорошо, будем ждать результатов.
   – Чего же хорошего? – буркнул Козлов. – Ничего хорошего. Плохо.
   – Почему плохо, Иван Ильич?
   – Она прямо в машине собралась рожать; не представляешь, как я перепугался. До сих пор не могу прийти в себя. Главное, в машине хотела рожать, всю дорогу кричала на меня, как будто я в чем-то виноват, а в роддом приехала и передумала.
   – Вот беда! – сокрушенно покачал головой Захар Матвеевич, – действительно, плохо. – И, тщательно подбирая слова, начал настойчиво убеждать секретаря парткома успокоиться: – Я, конечно, не разбираюсь в этих делах… Да ты не расстраивайся, в жизни часто происходит то, чего и не ждешь. Тут мы с тобой ничем ей помочь не можем… Ты только успокойся, на тебе лица нет. Надо подождать и посмотреть, как сложатся обстоятельства. Думаю, она все равно родит.
   – То же самое сказала мне медсестра, сказала, что так бывает, и посоветовала оставить жену в больнице. Я на всякий случай оставил ее.
   – И правильно сделал. Там врачи, пока она не родит, они ее не выпустят.
   Это уж точно. Им за каждого ребенка коробку конфет дают и бутылку шампанского. Они такое не прошляпят. Так что не беспокойся. А я, – через паузу продолжил Захар Матвеевич, – сижу, жду Баранова, он должен вот-вот подъехать.
   Козлов от этих слов вздрогнул, резко выпрямился на стуле и засуетился. В последние дни все хлопоты по домашнему хозяйству легли на его плечи, для работы совсем времени не оставалось. Так что сейчас попадаться на глаза Баранову ему было никак нельзя. Он на мгновение задумался о страшных ударах судьбы, которые обрушились на его голову, и вдруг спохватился:
   – Ах, я совсем забыл: мне надо корову подоить; жена велела доить ее строго по времени.
   – Может, вместе подождем, успеешь подоить.
   Но Козлов как будто не услышал слов Захара Матвеевича. Он неловко встал и, пригнувшись, быстро пошагал к двери. «Зря я проговорился, теперь придется мне одному выворачиваться наизнанку», – глубоко вздохнул Захар Матвеевич и провел рукой по пуговицам пиджака.
//-- * * * --//
   Ровно в пять часов в приемной появился Эрудит. Без шапки, в рабочей куртке и кирзовых сапогах.
   – Меня директор вызывал, – сказал он Марине.
   – Я в курсе, сама звонила бригадиру.
   – Зачем вызывал, не знаешь?
   – Да конечно, будет он мне все рассказывать. Самой интересно, – загадочно произнесла она и едко усмехнулась.
   Эрудит бросил взгляд на окно и, увидев через стекло кирпичную стену трансформаторной будки, понял, что Марина все видела. Секретарша догадалась, о чем он подумал. Эрудит заметил и это, и его заветренное лицо помрачнело. Тогда она привычным движением подправила линейку, которой для удобства отмечала строчки на документе, и, не поднимая глаз, сказала:
   – У него никого нет, заходи.
   Увидев входившего в кабинет Эрудита, Захар Матвеевич рукой указал на стул перед собой.
   – Присаживайся… Как дела?
   – Нормально, – равнодушно ответил Эрудит.
   Захар Матвеевич вопросительно посмотрел на него, зная причину его плохого настроения, минуту помолчал. «Ему сейчас не до меня, у человека сердце не на месте. Задурила, значит, Настя голову парню. Такая кого угодно заморочит, только попадись. Уж красивая, ничего не скажешь. И умная, вот что удивительно. Да, редкое сочетание. В нее очень легко влюбиться. – Ему самому всегда хотелось подойти и погладить ее. – При таких обстоятельствах не следует досаждать пустыми разговорами». Сделав вывод, он спросил:
   – У тебя проблем с продуктами нет? Я совершил бартер: обменял удобрения на мед. Могу выписать, по шесть рублей за килограмм. Это недорого.
   – Спасибо, пока ничего не надо, – ответил Эрудит и подумал, что еще вчера собирался прийти, попросить выписать мяса для застолья по поводу женитьбы. И все так быстро изменилось. Он повернул голову к стенке, где стоял шкаф с книгами. Полное собрание сочинений Ленина в картонных коробках, Маркса и Энгельса, партийные журналы. Над шкафом – портрет хитро прищурившегося Ленина. Эрудит поискал глазами потайную дверь, про которую говорила ему Настя, и разглядел справа от шкафа щель в стене.
   – Вы их читали? – спросил он, еле заметно улыбнувшись.
   Захар Матвеевич повернулся в кресле.
   – Нет, не читал. А что, их кто-то читает?
   – Зачем же они вам?
   – Так положено, произведения классиков должны быть в кабинете каждого начальника.
   – Чтоб умнее казаться?
   Директор засмеялся.
   – Да нет, это нам ни к чему. Просто для солидности.
   – Ну серьезно. Я не понимаю, для чего иметь полный шкаф книг, если их никто не читает?
   – У нас многое делается непонятно для чего… Говоришь, все у тебя есть, ничего не надо. Ты только не скромничай, вот что. Ну, а если не хочешь, чтобы я тебе помог, тогда помоги мне. Дело у нас с тобой важное. Сейчас сходи домой, перекуси, а потом заводи бульдозер и двигай к Вишневой балке. Там подожди меня, я подъеду и расскажу тебе, что нужно сделать.
   – На бульдозере Борька Лагунов работает, – с некоторым недоумением сказал Эрудит.
   Захар Матвеевич посмотрел на него с доброй улыбкой.
   – Раз позвал тебя, должен понять, что нужен не Борька, а ты.
   – Меня сторож не выпустит со двора.
   – Выпустит, куда он денется? Сейчас я нацарапаю ему записку.
   Он написал на маленьком листочке для заметок несколько слов и отдал его Эрудиту.
   Выйдя из конторы, Эрудит увидел, как подъехала белая «Нива», из нее вышли трое чисто одетых мужчин. Он обошел машину, сел на мотоцикл и укатил.
//-- * * * --//
   – Наконец-то нарисовались, – перевела дух Марина, когда делегация появилась в приемной. Мужчины, беседуя о чем-то меж собой, остановились и в первую минуту словно не замечали Марину, хотя стояли в двух шагах от нее. Она всех их знала в лицо и подметила, что они навеселе. Возглавлял компанию второй секретарь райкома партии, жилистый, с самодовольным лицом и волнистой шевелюрой Леонид Егорович Баранов. По профессии мелиоратор, он оказался на партийной работе случайно – его тесть занимал высокий пост в области, и в свое время помог пролезть ему в Высшую партийную школу, а после учебы пристроил на работу в Семикаракорский райком партии. Впоследствии он, пронырливый и смекалистый, действовал уже самостоятельно: познакомился с нужными людьми в обкоме КПСС, щедро подкормил их. Отправить машину-другую с совхозными овощами или канистру коньячного спирта ко дню рождения заведующему отделом обкома партии – большого труда не составляло, требовалось лишь позвонить любому директору совхоза и дать указание. Теперь он имел хорошие связи и твердую поддержку наверху.
   Баранова услужливо окружали, ловя каждое его слово, инструктор райкома партии Игорь Сидорович Гаврилов и уполномоченный «Вторчермета» Антон Петрович Кучеренко. Марина, перестав щелкать клавишами, сосредоточенно ожидала. Наконец Леонид Егорович обратил внимание на нее, поприветствовал с щедрой улыбкой и, подняв брови, спросил:
   – На месте?
   – Да, конечно, – улыбнувшись в ответ, участливо сказала она, поднялась и всех попросила пройти в кабинет. Не успела дверь закрыться за гостями, как она быстро убрала бумажки со стола, зачехлила машинку и стала торопливо одеваться.
   Захар Матвеевич ко всем райкомовским деятелям испытывал неприязнь, потому что любую разумную идею они доводили до абсурда, постоянно вмешивались во все, отвлекали от дел, и неприятней их визитов для него ничего на свете не было. Но он имел за плечами большой стаж работы на руководящей должности, знал, какие почести нужно оказывать тому или иному начальству, церемонии встречи их и прочее. Поэтому, увидев второго секретаря райкома КПСС Баранова, он изобразил радушный вид, вышел из-за стола к нему с рукой, приготовленной для рукопожатия, и заискивающим, воодушевленным голосом, подчеркивающим важность прибывшей персоны, воскликнул:
   – Здравствуйте! Здравствуйте, Леонид Егорович! Очень рад! Попробуй осмелиться встретить по-другому, сразу начнутся беды в виде партийных выговоров и других взысканий. Если бы это был не второй секретарь райкома, а – первый, тогда Захар Матвеевич сказал бы не «Очень рад!», а «Очень, очень рад!» С остальными он поздоровался вежливо, но несколько снисходительно – не дай Бог, Баранову покажется, что он уважает и боится их так же, как и самого его.
   Баранов, не оценив его стараний, многозначаще покачал головой, раскрыл рот и недовольно произнес целую тираду в назидательном тоне:
   – Что же это получается, Захар Матвеевич, постановления выполнять не желаем? Ругаться буду! Не хотите вы шагать в ногу со временем, не хотите. Бюро районного комитета партии, исполком райсовета народных депутатов, районный комитет профсоюза и бюро райкома ВЛКСМ, поддерживая стремление тружеников района, включившихся во Вседонской рейд за экономию и бережливость и взявших обязательства отработать в нынешнем году два дня на сэкономленном сырье и материалах, приняли постановление, которым намечено объявить с 1 марта по 1 января 1986 года смотр работы по экономии и бережливости хозяйств и предприятий. А вас это не касается! Так что ли? Мне непонятна твоя позиция, Захар Матвеевич, непонятна. Я не допущу расхлябанности и разгильдяйства. Ругаться буду!
   Как ни странно, Захар Матвеевич уловил суть сказанного.
   – За что, Леонид Егорович? – испуганно спросил он и, словно передразнивая второго секретаря райкома партии, на таком же языке парировал:
   – Мы на совместном заседании парткома, комитета профсоюзной организации и комитета комсомола совхоза уже разработали план мероприятий и развернули работу по внедрению коллективных счетов экономии, по улучшению организации труда и соцсоревнования по лицевым счетам экономии на каждом рабочем месте. И в данный момент прилагаем все усилия для безусловного выполнения данного постановления.
   – Часто я такое слышу, – возмутился Баранов, – только результатов не наблюдается. Поднимаясь в твой кабинет, я не увидел абсолютно никакой наглядной агитации. Что толку, что вы разработали план? А где это отражено? Где, покажите мне, отражены итоги соцсоревнования?
   Захар Матвеевич хотел возразить, мол, это не его дело, это – компетенция секретаря парткома совхоза, товарища Козлова, но не стал. Ведь Баранов может обвинить его в самоустранении от жизни первичной партийной организации. Как коммунист, член парткома и руководитель он тоже должен нести ответственность за выполнение постановлений райкома КПСС. Можно себе представить, какой разнос сейчас устроил бы Баранов Козлову, окажись тот на месте. «Да, зря я проговорился ему, теперь его с собаками не сыщешь. Хитрый гад! Вот, по его милости, приходится выслушивать все самому», – подумал Захар Матвеевич.
   – Кстати, где прячется Козлов? – в эту же минуту вспомнил о нем Баранов.
   – Пусть явится сюда. Немедленно найди его!
   – А черт знает, где он, – почесал затылок Захар Матвеевич. – Его невозможно сейчас найти.
   – Почему невозможно? – удивился Баранов, посчитав, что Захар Матвеевич обманывает его.
   – Потому что время позднее, в конторе никого нет. Кого я пошлю искать его? Баранов стукнул по столу кулаком.
   – Позвони ему!
   Захар Матвеевич, понимая бесполезность своих действий, поднял трубку и несколько раз набрал домашний номер Козлова.
   – Не отвечает, Леонид Егорович. Он собирался после работы жену проведать, она у него беременная, в роддоме лежит. Да вроде как передумала рожать. Наверное, поехал к ней, разбираться.
   – Как это так? Безобразие! Полнейшее безобразие! Я не понимаю, чем вы тут занимаетесь! – опять завопил Баранов.
   А Захар Матвеевич начал оправдываться:
   – Итоги соревнования, Леонид Егорович, мы наметили отражать ежедекадно. Завтра же подведем их, выпустим «Экран соцсоревнования», «Молнию», «Боевой листок»; кроме этого осветим в стенгазете и во всех коллективах проведем собрания.
   Эти слова почему-то так рассердили Баранова, что он принялся ходить по кабинету и растолковывать Захару Матвеевичу какую чрезвычайную роль играет социалистическое соревнование в укреплении дисциплины, повышении организации труда, какое стимулирующее воздействие оказывает оно на развитие производительных сил, инициативу и творчество масс.
   – Организация соревнования всячески поощряет творчество масс, развивает демократические основы общества, предполагает глубокое знание и учет тех объективных экономических, социальных и идеологических процессов, которые определяют развитие трудовой и общественной активности масс, их инициативы, – говорил он в запальчивости. – В основе соревнования – возможность каждому проявить себя, раскрыть свои способности, воспитывать коллективизм, что в конечном итоге направлено на удовлетворение все возрастающих потребностей каждого человека. Это должно находить свое отражение в вашей деятельности, направленной на подъем производительных сил. Вам же это ни к чему, у вас неизвестно что поднимается, вас интересуют совершенно другие процессы. Вы даже не пытаетесь осмыслить природу и сущность состязательности. Вы тут пытаетесь раскрывать совсем другие способности, развиваете совсем другие производительные силы, активно проявляете свою инициативу только для удовлетворения своих потребностей, а потом мотаетесь по роддомам. О чем это свидетельствует? Это свидетельствует о вашем невежестве!
   На последнем слове Баранов сделал ударение, всех обвел многозначительным взглядом, а на лице его проступила присущая коммунистам предыдущих поколений агрессивная решительность. Затем он несколько сбавил темп научно-популярного монолога, потом и вовсе, видимо, собираясь с мыслями, прошелся туда-сюда молча. Захар Матвеевич стоял, следя за его передвижением глазами, и лихорадочно соображал, что же делать? Все идет к тому, что визит задержится. Сейчас потребует протоколы заседаний парткома или еще что-нибудь затеет. Он взглянул на уполномоченного «Вторчермета» и заметил на его губах сдерживаемую улыбку. Антон Петрович совсем не злорадствовал, просто он, привыкший заниматься делом, ничего не понимал из речи Баранова, не понимал, для чего тот так много говорит. «Тебе смешно, – вздохнул Захар Матвеевич, – а Марина, стоя под тополями, будет вынуждена мерзнуть на холодном ветру. Может не выдержать и уйти домой. Она и так в последнее время стала какой-то недоверчивой, теперь же совсем обидится».
   Баранов между тем втянул в легкие воздух и продолжил:
   – Чтобы соревнование было успешным, важно последовательно укреплять и развивать социалистический характер производства. Поэтому вам необходимо переосмыслить опыт и принципы организации соревнования, соединить его с хозяйственным механизмом, в максимальной степени использовать состязательность, инициативу трудовых коллективов и отдельных тружеников. Социализм не создается по указкам сверху, социализм есть творчество самих народных масс, писал Ленин в своей работе «Как организовывать соревнование?» Он еще процитировал Сен-Симона, и Захар Матвеевич узнал о том, что принцип «от каждого по способностям, каждому по труду» выдумал Сен-Симон, а вовсе не Ленин, как он предполагал прежде.
   «Это же надо так насобачиться! И даже не запнется, – вслушиваясь внимательнее, удивлялся Захар Матвеевич. – А, собственно, чему удивляться, он за это деньги получает. Но все равно я бы столько не запомнил. Надо как-нибудь попробовать».
   Время шло, Баранов говорил и говорил, его голос сделался жестким и пронзительным. Захар Матвеевич сообразил, к чему он клонит, тут не надо было теряться в догадках. Еще на прошлой неделе свой человек в райкоме шепнул Захару Матвеевичу, что готовится вопрос по заслушиванию его на бюро по поводу невыполнения им второй год подряд плана по сдаче металлолома. Теперь Баранов ведет с ним воспитательную работу с единственной целью – проинформировать на бюро, что он лично принимал необходимые меры.
   – Вы должны с помощью целого ряда конкретных мер теснее согласовывать интересы людей и направить их стимулирующее воздействие на развитие инициативы и творчества. Чем глубже специфика этих интересов, особенности, тем активнее оно влияет на их сознание, тем лучше используются их возможности, – продолжал говорить Баранов.
   Далее он взялся убеждать Захара Матвеевича в том, что необходимо большое внимание уделять молодежи для включения всех их резервов, чему всегда мешали формализм, отсутствие широкой гласности, сравнимости результатов. Поэтому он вместе с Козловым обязан устанавливать должный контроль над их обязательствами, анализировать их, не ограничиваясь регистрацией достигнутых результатов. Итоги, причины срывов не обсуждать в узком кругу, без привлечения актива молодых рабочих и специалистов, а выносить на собрания. Еще им надо широко внедрять рациональные системы передовых методов. При этом тоже нельзя допускать формальности, сводить все к погоне за чисто количественными показателями.
   В конце речи Баранов потемнел лицом, нахмурился и, обращаясь непосредственно к Захару Матвеевичу, сделал вывод:
   – Скажу тебе прямо и открыто: не можешь или не хочешь работать – уступи место тому, кто хочет и может, кто имеет ясные цели и способен всколыхнуть массы людей, вывести их из состояния апатии и неверия в свои силы, вдохнуть в них уверенность и энергию. Это касается и Козлова. Так и передай ему, когда он вернется из роддома.
   – Зачем же так, Леонид Егорович, мы с ним хотим и можем. И даже результаты кое-какие уже имеем. Обещаю вам, используем все свои резервы для выполнения поставленных задач, особенно в работе с молодежью.
   – В таком случае не знаю, чем объяснить вашу бездеятельность. Мне непонятно, о чем вы думаете. – Захар Матвеевич в эти минуты думал все так же о встрече с Мариной, но не захотел признаться в этом и промолчал – Впредь не допущу расхлябанности. Ругаться буду! – прошагав мимо, пригрозил снова Баранов и дыхнул на директора перегаром.
   Захар Матвеевич тут же сориентировался и, воспользовавшись подарком судьбы, оживился.
   – Исправимся, Леонид Егорович, как член парткома всю ответственность беру на себя. – Потом немного замялся, придал лицу простецкий вид и ласково проговорил:
   – Вы сегодня целый день в разъездах, может, поужинать желаете? Заодно опрокинем по рюмочке. У меня замечательное вино есть, вас дожидается. Все никак случая подходящего не подворачивалось, а теперь, наконец-то… «Счастье улыбнулось», – хотел продолжить он, но вовремя осекся.
   Инструктор райкома партии Игорь Сидорович Гаврилов и уполномоченный «Вторчермета» Антон Петрович Кучеренко навострили уши и застыли в ожидании.
   – У меня нет ни одной лишней минуты, – уже с меньшей суровостью произнес Баранов.
   – Понимаю, понимаю, дел по горло, но такое вино грех не попробовать. Я вас очень прошу, не пожалеете.
   Баранова растрогали эти слова, он посмотрел внимательно на инструктора, уполномоченного «Вторчермета» и, увидев, что они озабочены его ответом, спросил их:
   – Ужинать будете?
   – Да, – ответил инструктор Гаврилов.
   – Не откажусь, – скромно произнес уполномоченный «Вторчермета» Антон Петрович.
   Баранов подумал, подумал, потом похлопал Захара Матвеевича по плечу и сказал:
   – Ох ты и хлюст! Ох и хлюст! Вы только посмотрите на него! Чует кошка, чьё мясо съела! Ладно, ладно, открывай свой бункер. – И тут же, обернувшись к Гаврилову и Антону Петровичу, сказал, подняв брови и подобрев лицом. – Идемте, мы действительно заработались сегодня. Еще нескоро до дома доберемся.
   Последняя фраза Захару Матвеевичу пришлась не к сердцу. «Лучше бы не затравливал», огорчился он молча, и направился открывать потайную дверь. Антон Петрович, увидев, как директор почему-то пошел к шкафу, озадачился, а Гаврилов заулыбался и шепнул ему:
   – Сейчас мы пройдем сквозь стену.
//-- * * * --//
   И они прошли. Банкетная комната напоминала уютную столовую и спальню одновременно. Посередине нее стоял большой стол, накрытый скатертью, деревянные стулья. У стен – шифоньер, холодильник, сервант и разложенный диван с подушками. Все эти предметы были разрознены и расставлены так, как не расставляют мебель ни в столовой, ни в спальне. На стене висели две большие картины в рамках: на одной художник-самоучка изобразил Карла Маркса; на другой – нагую женщину на фоне плывущих по озеру лебедей. Она, закинув одну руку за голову, лежала на зеленом лугу среди ярко-красных цветов и, видимо, замечтавшись о возлюбленном, томно дремала. Баранову Захар Матвеевич предложил место во главе стола, Гаврилову и Антону Петровичу указал на стулья по разные стороны его, сам же принялся хозяйничать.
   Из холодильника на скатерть перекочевали прозрачная ваза с яблоками, колбаса, ветчина, копченая курица. Затем он поставил перед каждым двухсотграммовые фужеры, разлил из напоминающего древнегреческую амфору вместительного графина рубиновое вино и сказал:
   – Ну, давайте!
   Фужеры дружно стукнулись, издав тонкий звон; выпили по первой и замолчали. Да и некогда было разговаривать – все с удовольствием набросились на колбасу, особенно усердствовал Гаврилов. Потом еще выпили, и тогда завязалась беседа: безмятежная, деловая. Посмотрев, как Баранов закусывает оторванной от курицы ножкой, а Антон Петрович даже не притронулся к еде, Гаврилов проронил:
   – Кто работает, тот не ест! – И, довольный своей наблюдательностью, гордо помотал головой.
   Баранов пропустил его реплику мимо ушей. Продолжал обгладывать ножку, одновременно интересуясь у Захара Матвеевича началом весенних полевых работ, при этом не позволяя себе «нагибать» его за расхлябанность. Теперь Захар Матвеевич представлялся не директором совхоза, но гостеприимным хозяином, и чувство такта требовало уважительного отношения к тому, кто поит и кормит.
   – Бог троицу любит, – вспомнил Гаврилов, наполняя вином фужеры.
   – Мы не на свадьбе, за ужином тосты не произносят, – заметил Антон Петрович.
   – Ты пей, пока наливаю, – дружелюбно посмеиваясь, ответил Гаврилов, присвоивший себе роль тамады. И Антон Петрович выпил.
   – Я от работы этой вообще нервный. А удивляются, что мы пьем… Мало еще пьем! – продолжил беседу Гаврилов. Затем помотал графином, присосался к его горлышку.
   Восхитившись его удалью, Захар Матвеевич снисходительно улыбнулся и сказал:
   – Давайте еще по одной, чтобы почувствовать вкус.
   Все выпили. Баранов выпил залпом, Захар Матвеевич отпил чуть-чуть и поставил, а Антон Петрович тянул медленными глотками.
   – Ты будешь допивать или нет? – сказал ему Гаврилов, – видишь, все тебя ждут!
   Антон Петрович снисходительно ухмыльнулся.
   – Может быть, хватит меня учить? Сам знаю.
   – Ой, вот до чего я это не люблю, когда начинают обижаться. Я тебе так скажу: ты с нами сегодня последний раз. Где еще на халяву выпьешь? А тут сам Бог велел!
   Антон Петрович смутился.
   – Слушай, хватит.
   – Перестаньте болтать! Как дети малые, – приструнил их Баранов, изучая пустой фужер. И, обращаясь к Захару Матвеевичу, сказал: – В этом году ожидается холодная затяжная весна. – Сделал паузу, помышляя сильнее ошеломить Захара Матвеевича своей осведомленностью в долгосрочном прогнозе погоды, и продолжил: – Надо нацеливаться на резкое сокращение сроков проведения полевых операций, сконцентрироваться и работать по уплотненному графику.
   – Мы это учтем, Леонид Егорович. Главное внимание уделим развертыванию социалистического соревнования. Одновременно с культивацией будем вести боронование зяби, подкормку и ремонт озимых посевов. Заодно начнем сев ячменя и люцерны. А на виноградниках у нас уже вовсю кипит работа.
   – Так, так, – одобрительно кивнул головой Баранов, держа в правой руке вторую куриную ножку (в левой у него был пустой фужер), – хорошо. Только выполняя эти агромероприятия, не забывайте о качестве. Имейте в виду, высоких результатов можно ожидать только тогда, когда земля как следует вспахана, правильно спланирована, в достатке подкормлена и напоена влагой. – Дав дельный совет, он налил себе сам и опрокинул. – Хорошее вино, не обманул.
   – Имеется кое-что и покрепче.
   – Да ну? – с притворным удивлением произнес Баранов. – Почему бы тебе сразу было не сказать! Вот как ты нас уважаешь. А ну показывай, что ты там припрятал!
   Захар Матвеевич произнес:
   – Желание гостя – закон.
   А Гаврилов все никак не мог успокоиться.
   – Ты допьешь когда-нибудь?! – допытывался он у Антона Петровича.
   – Я-то допью, а тебе уже хватит, по-моему.
   – Ну, брось, брось, чего ты разозлился…
   – К чему ты всякий раз это говоришь? – спросил Антон Петрович ровным голосом. Он был человеком пожилым, медлительным, вдумчивым, с лицом, закаленным дождем и ветрами.
   Меж тем Захар Матвеевич поставил на стол три бутылки со звездочками, тарелку с новой курицей, положил шоколадные конфеты в коробке, а большие фужеры он заменил изящными рюмочками. Гаврилов тут же схватил одну бутылку за горлышко, поцеловал ее, погладил рукой, открыл и стал разливать. Охмелев, он обрел смелость, впал в воодушевленное настроение и почувствовал в себе необыкновенную веселость. Так происходило всегда, когда он выпивал за чужой счет. Трезвый, он все больше молчал в присутствии даже какого-нибудь заведующего отделом, не то что секретаря, но, как только выпивал – его тянуло обратить на себя внимание. Протрезвев, он терзался, вспоминая с отвращением свои глупые выходки, каялся, давал клятву сам себе больше никогда не юродствовать, но как только выпивал – снова делался придурком. Сейчас ему очень захотелось поговорить, и он начал нескончаемый рассказ о том времени, когда был неженатым, про каких-то друзей, которые как были болванами, так ими и остались, а вот он стал человеком. Рассказывал бессвязно, иногда ограничиваясь одними междометиями или жестами. А так как его никто не слушал, он постоянно умолкал и отчаянно прикладывался к рюмке.
   – Эх! Давайте выпьем, чтоб не стыдно людям в глаза было взглянуть, – призвал он, таким способом привлекая к себе внимание.
   Все услышали его призыв, выпили, закусили. Незамедлительно опрокинули еще по рюмочке. Баранов начал пьянеть, однако еще не лишился самообладания до такой степени, чтоб потерять свое лицо. Его руки сами по себе стали ощупывать пиджак, одна из них достала из кармана носовой платок, прилежно вытерла рот и судорожно принялась искать карман, чтоб вернуть платок на место.
   – Качество! Качество и еще раз качество! – вспомнив о прерванном разговоре, медленно изрек он. И с какой-то гениальной прозорливостью, характерной для определенной фазы застолья, которая как раз в тот момент и наступила, еще медленнее промолвил: – Толковый ты руководитель, Захар Матвеевич. Честно скажу: многого добьешься. Но о соревновании не забывай, ругаться буду!
   Захар Матвеевич вовсе не выглядел хмельным, слегка подвыпившим – да, но никак не пьяным. Ничего не затуманилось в его голове, просто слегка расслабился. Он искусно, так, чтобы не обидеть гостей, раз за разом наравне со всеми брал в руки рюмочку, дожидался, когда все выпьют, тянулся вилкой за закуской, одновременно пододвигая кому-то тарелку поближе, и незаметно ставил свой стаканчик на место, не притронувшись к нему губами. Однако его язык развязался, и он решил внести свою лепту в развитие бессмертного марксистско-ленинского учения, в аспекте социалистического соревнования. Конечно, ему лучше бы помолчать, но, видимо, на душе так наболело. И он, нетерпеливо кашлянув, произнес:
   – Соревнование мы развиваем везде. Но не мешало бы его осовременить, внести что-то новое – более приземлённые человеческие желания. Я так понимаю: пока у людей был энтузиазм, соревнование вдохновляло, повышало интерес к работе. Сегодня энтузиазм пропал, тут скрывать нечего. Если бы появились реальные стимулы, а не только «Доски почёта» и грамоты, скажу точно, заинтересованность людей в результатах своего труда повысилась бы. Я имею в виду денежное стимулирование. Вот вы сами сказали, что основной задачей социализма является наиболее полное удовлетворение потребностей советских граждан материальными благами. А чем можно удовлетворять эти потребности, как не рублями?
   Баранов, опрокинув еще рюмочку, поморщился и, подавшись всем туловищем вперед, принялся внимательно разглядывать Захара Матвеевича. Глаза его подкатились.
   – Интересно, интересно! Послушать тебя, получается там, наверху, все дураки, ничего не смыслят, один ты такой умный нашелся. – Сказав это, брезгливо фыркнул, воткнул в ветчину вилку и, обдумывая что-то, неспешно пожевал. Он обладал даром в нужный момент выдерживать паузу. За столом стало тихо. И внезапный окрик Баранова в этой тишине показался очень громким: – Да ты знаешь, что материальное стимулирование, о котором ты нам сейчас рассказываешь, внедрялось ещё при Хрущёве, «косыгинской» реформой внедрялось. А какой результат получили? Помнишь? Коррупция, раздувание бюрократического аппарата, рост дефицита. Все смели с прилавков. У людей появились дополнительные деньги, возникла диспропорция между покупательной способностью и товаром. Теперь понимаешь, к чему могут привести твои идеи? Запомни: нельзя допустить, чтоб у трудящихся появились лишние деньги. Ты понял? Ни при каких обстоятельствах нельзя. И так трудно что-либо купить, зайдешь в магазин – жить не хочется, а тогда вообще прилавки опустеют. Вот так-то. Чтоб рассуждать об этом, надо видеть немного дальше своего носа. Для успешного соревнования важно последовательно укреплять и развивать социалистический характер производства, взаимоотношения между трудящимися, а не разбрасывать деньги направо и налево.
   При этих словах лицо Баранова сначала перекосилось, потом повисло над столом. Через некоторое время он овладел собой, весьма гордо обвел всех помутневшим взглядом и снова поник. Захар Матвеевич, ожидая неприятностей, призадумался и, как бы оправдываясь, проговорил:
   – Кто хвалит меня – тот мой враг; кто меня критикует – тот мой учитель.
   – Вот, правильно, это ты очень верно сказал, – подняв на Захара Матвеевича осоловевшие глаза, похвалил его Баранов. – За это я тебя люблю и уважаю. – Сказав, самозабвенно выдохнул и выпил. – Хорошо пошла!
   – Какие умные речи вы говорите, Леонид Егорыч, дайте я вас поцелую, – сказал ему Гаврилов.
   Баранов сердито промычал что-то невнятное, отстранил растопыренные для объятий руки Гаврилова. А Гаврилов налил себе, недовольно посмотрел на шефа.
   – И вы обижаетесь? Ваше здоровье!
   – Леониду Егорычу-то налей, – сказал Антон Петрович.
   – А! Чего там! – поднимая рюмку, пробормотал Гаврилов, залпом выпил и принялся озираться, очевидно, пытаясь что-нибудь вспомнить и тоже утереть нос директору, но, судя по его не моргающему взгляду, это ему не удалось. Тогда он потыкал в тарелку пальцами, схватил кусок ветчины. Выведенный из себя, швырнул его на стол и решительно выпил еще раз. Подумав, вытащил из кармана блокнотик, оперся локтем о стол, чтоб записать последнюю фразу Баранова так, на всякий случай. Однако и эту фразу, услышанную буквально минуту назад, припомнить так же не мог. Продолжая напрягать свою память, он потянулся за кусочком ветчины, который бросил, при этом непослушной рукой смахнул блокнотик на пол. Чтоб исправить свою оплошность, он наклонился, долго смотрел в нерешительности. Наконец попытался достать блокнотик, не рассчитал усилья и вместе со стулом опрокинулся. Раздавшийся грохот привлек внимание всех участников ужина и заставил их повернуться в его сторону. Гаврилов лежал, раскинув широко руки, как павший воин.
   – Упал, – констатировал Антон Петрович.
   А тот полежал, полежал, потом зашевелился, принял неприличную позу и, испытывая большие трудности, направился на четвереньках в сторону дивана. Путь его был довольно спокойным, он мало о чём думал, его единственной мыслью было поскорее закончить путешествие и забраться на диван. Но не так просто получилось осуществить задуманный план. Через некоторое время Гаврилов наконец-то добрался до финиша и полностью выдохся. Так устал, что моментально уснул. Но ненадолго. Спустя всего несколько мгновений очнулся, испуганно раскрыл глаза и стал карабкаться на диван. Все наблюдали за ним с неподдельным любопытством. Гаврилов, скопив силы, сделал решающий рывок. Антон Петрович, представив себя на его месте, с удовлетворением сказал:
   – Молодец! – и продолжил, как бы извиняясь перед хозяином. – Не рассчитал свои силы, разморило. Видать – на старые дрожжи. Вчера в Кузнецовке мы тоже ужинали. Он там хорошо держался: салфетки жевал, обглоданные кости в мою тарелку подкладывал, и клюкнул вроде бы тоже прилично, но досидел до конца, как огурчик, ни разу не свалился.
   Баранов лег локтями на стол, развернулся всем корпусом к Захару Матвеевичу и спросил:
   – Так почему же ты срываешь план по сдаче металлолома? Я хочу услышать твой ответ. Первый квартал заканчивается, а ты и одного ржавого гвоздя не отвез. Это – ваша борьба за экономию и бережливость? Имей в виду, тебе придется разъяснить свою позицию на бюро райкома партии. Некоторые хозяйства отнеслись к этой задаче с большим пониманием. Несмотря на холодную зиму, поставляли металлолом на приемные площадки в необходимом количестве. Совхоз «Донской», например, за два месяца текущего года выполнил годовое задание. А ты что? Тоже будешь ссылаться, что металлолом вмерз в землю, что нет транспорта? Или собираешься ждать, когда потеплеет? А на план тебе наплевать?
   – Они все говорят, – вмешался Антон Петрович, – что им невыгодно возить металлолом, только бензин расходуют, а ничего за это не получают. Но ведь можно возить на попутных машинах. Я выяснил, что в каждом совхозе в сторону Ростова ежемесячно по три-четыре раза гоняют пустой транспорт. Почему бы их не загружать? Просто надо быть порасторопней, заранее подготавливать груз к отправке. И никаких убытков не будет.
   – Вот-вот! Правильно говоришь, – произнес Баранов и как-то странно посмотрел на Антона Петровича.
   – Да нет, – сказал Захар Матвеевич. С этим у нас нет проблем. Просто нам нечего возить. Нет у нас металлолома, а что валялось, люди растащили. Я же не поставлю сторожей охранять ржавые железки.
   – Ну, это ты брось! – пригрозил Баранов. – Завтра же направлю к тебе с проверкой этого клоуна, – добавил он и кивнул на Гаврилова. – И ты тоже по…, по…, по…едешь, – заплетающимся языком дал указание он Антону Петровичу.
   Затем икнул проникновенно, пропустил рюмку, налил еще и поник головой, удерживая полную рюмку в руке. Постепенно его рука ослабла; коньяк пролился. Из возникшей лужицы к краю стола пополз ручеек, и на брюки второго секретаря райкома КПСС побежала тоненькая струйка.
   По всем приметам застолье подходило к своему завершению; гости напились, наелись, больше ни к чему не притрагивались. Наступила тишина, слышалось лишь мирное похрапывание Гаврилова. Вдруг Баранов вспомнил во сне анекдот и вскинул голову: перед ним сидели два человека. Не поняв, как сюда попал, он произнес:
   – Послушайте новый анекдот. Вы, наверно, еще не с-слышшали?
   – Нет, я еще не с-слышал, – отозвался Гаврилов с дивана. Баранов поглядел вокруг себя и по ошибке принял банкетную комнату за свою спальню. Увидел на диване инструктора райкома партии и не узнал его. «Кто он такой? Зачем лежит здесь?» Он исподлобья сурово и с горечью посмотрел на него второй раз и тогда узнал. А узнав, нахмурил брови и, силясь постичь ситуацию, спросил:
   – Что, уже утро? – Гаврилов глупо улыбнулся, не проронил ни одного слова и прикрыл глаза. Баранов снова огляделся. «Нет, это не моя спальня». На душе его стало спокойнее. – Ну, слушайте, – сказал он. – У директора совхоза спрашивают: почему план не выполнил? А он отвечает: «Весь урожай съела тля. На следующий год посеем еще больше, пусть эта гнида подавится».
   Любой анекдот, рассказанный Барановым десятки раз, Гаврилов слушал как впервые, засмеялся он и теперь, задергавшись ногами. Но тут же опять закрыл глаза и захрапел. Антон Петрович, тоже слышавший этот анекдот уже дважды, даже бровью не повел, как сидел с опущенною на грудь головой, так и продолжил сидеть: неподвижно, крепко задумавшись. А может быть, засыпая. Трудно сказать, потому что выражение его лица было неопределенным.
   Баранов поднял на него сердитые глаза и пробормотал:
   – Человек, не обладающий чувством юмора – это страшный человек, он опасен для общества.
   Тут его замутило, он снова начал клевать. Клевал, клевал, потом вовсе опустил голову и несвязно заговорил сам с собой. И беседа эта затянулась надолго, она то прерывалась, то возникала вновь.
   Покосившись на него, Антон Петрович спокойно сказал:
   – Скочерыжился.
   Захар Матвеевич сидел неподвижно и хмуро смотрел на своих скрючившихся гостей. Невеселая картина представлялась его взору. Он вспомнил о Марине, дожидавшейся его возле трех тополей и возможно уже продрогшей. Вот как немилосердна оказалась к нему судьба. Спустя минут десять он потерял самообладание и намекнул:
   – Пора по домам. Я сидеть с вами больше не могу, меня люди ждут. Вставайте, товарищи дорогие!
   Никто не тронулся с места. «Сами они теперь никогда не уйдут, – подумал он, – придется выталкивать. Хоть и рисковое это дело, можно и беду на себя накликать, но что делать?» И директор принялся тормошить каждого по очереди. Начал с Баранова. Тот, несмотря на утрату реальности, как только вышел из оцепенения, сразу потянулся рукой к бутылке, роняя стоящую на пути посуду. Потом все-таки поднялся со стула, цепко схватился беспомощными пальцами за край стола и, пошатываясь, стал настраиваться на изменение положения головы и тела, а также на движение в пространстве без опоры, не замечая, что его брюки мокрые. Захар Петрович перешел к Антону Петровичу. Тот вскочил как солдатик и сразу взял себя в руки. Со спящим Гавриловым пришлось повозиться подольше. Минуты три Захар Матвеевич толкал и тряс его.
   – Проснись! Проснись! Эй, Игорь Сидорыч, хватит кемарить, вставай!
   Гаврилов повернулся, показав помятое злое лицо. Чуть подняв голову, он что-то проговорил и снова лег, натягивая на голову свой пиджак. Захар Матвеевич не отступал. Наконец Гаврилов кое-как оторвался от дивана и, едва держась на ногах, хрипло заявил:
   – Отцепись от меня, я спать хочу.
   Ему явно не хотелось никуда идти, он и не собирался уходить отсюда. Захар Матвеевич опять потрепал его за шиворот и поспешил к Баранову, который готовился к посадке. В это время Гаврилов сделал шаг сначала вперед, потом назад, зашатался, растопырил руки и чуть не упал. И, вне всякого сомнения, упал бы, если бы Захар Матвеевич ни кинулся к нему и не помог восстановить равновесие. После этого Гаврилов вцепился в Захара Матвеевича и смотрел на него ласково. Освобождаясь, Захар Матвеевич отдернул его руку – выражение лица инструктора райкома партии резко изменилось: как посмел? Он насупился и в знак протеста отвел взгляд в сторону.
   Тогда Захар Матвеевич каждого повернул лицом к выходу и любезно подтолкнул сзади. Баранов с бледным лицом, слегка согнувшись и напрягшись, пошел, медленно ступая по полу. За ним поплелись и остальные. На улице вместе с райкомовским водителем, совершенно трезвым, голодным и нервным, Захар Матвеевич усадил гостей в «Ниву». После чего водитель сел за руль и со злостью громко захлопнул дверцу; машина, резко дернувшись с места, поехала. Захар Матвеевич поспешил к своему «уазику».
//-- * * * --//
   Дорога к Вишневой балке тянулась между виноградником и голым полем; неподалеку виднелась лесополоса, слившаяся с вечерним небом, по которому бежали темные тучи. У лесополосы Захар Матвеевич свернул налево, через несколько метров обнаружил узкую накатанную просеку и, вырулив на нее, проехал посередине черных искривленных зарослей. Полевая дорога повела снова вдоль деревьев; за ними показались перемещающиеся в сумерках огни.
   Когда Эрудит прибыл к Вишневой балке, он увидел огромную кучу металла, сваленного в нее. Сообразил, что от него требуется, и не стал ждать Захара Матвеевича, сходу приступил к делу. Заметив подъехавший «уазик», он остановил трактор и выбрался из кабины.
   – Сам догадался, что надо делать? – спросил Захар Матвеевич.
   – А чего тут непонятного? Я не пойму другого, зачем хоронить металлолом? Жалко, лучше бы сдать его.
   – Невыгодно нам возить его в Ростов, мы ничего за это не получаем, лишь бензин зря сжигаем, а топливо нужно для посевной. Жалко, конечно, но ничего другого не придумаешь: делать себе хуже – это очень глупо, так поступают только полные идиоты. Ты вот что. Завтра приедет комиссия, так что ровняй получше, чтобы ни одна железка не выглядывала. И держи язык за зубами.
   – Н-да, по правде сказать, мне все равно. Закапывать, так закапывать, вы ведь лучше меня разбираетесь в этих вещах, – сказал Эрудит, улыбнулся и потер ладонью подбородок.
   – А от меда ты зря отказался, я тебе сам завезу завтра вечерком, у меня дома есть трехлитровая банка.
   – Захар Матвеевич, что вы? Мне не надо.
   – Иди, работай, я в этом тоже лучше тебя разбираюсь, сам знаю: что надо, а что не надо.
   Небо продолжало темнеть; порывистый ветер сгибал кусты. На лицо Эрудита упала первая холодная капля. Начал накрапывать небольшой дождик.
   – Ну вот, теперь развезет, – взглянув на небо, сказал Захар Матвеевич.
   Они пожали друг другу руки. Эрудит быстрыми шагами поспешил к трактору, а директор нырнул в кабину «уазика» и поехал к трем тополям – на свидание с Мариной.
//-- * * * --//
   Десятью минутами позже Захар Матвеевич уже приближался к назначенному месту. Темный силуэт отделился от стоявшего особняком дерева. Марина узнала машину директора и, нисколько не сомневаясь в том, что это именно он, опустив голову, разглядывала тропинку и осторожно ступала по земле. Захар Матвеевич повернул машину и осветил ее фарами, она прикрыла ладонью глаза от ослепляющего света и, недовольная его ребячеством, отбежала в тень.
   – Зачем тебе эти штучки, хочешь, чтобы увидел меня кто-нибудь? – садясь на переднее сиденье и притворяясь рассерженной, спросила она.
   Захар Матвеевич включил первую скорость; машина поехала.
   – Захотел полюбоваться тобой, – ответил он и добавил: – Тут нас никто не увидит, некому смотреть.
   – А вдруг кто-нибудь за нами наблюдает? Почему с поля едешь? Где ты был?
   – Решил следы запутать, сбить наблюдателей с толку, – насмешливо ответил он.
   – A-а, ты пьяненький!
   Захар Матвеевич рассмеялся.
   – Не замерзла?
   – Нет, я только сейчас пришла, знала, что ты от этих друзей быстро не отвяжешься, поэтому не спешила. Промокла немного.
   В действительности Марина не пришла на встречу пораньше потому, что долго прокрутилась перед зеркалом, примеряя новое платье из алого ворсистого вельвета. Она его сшила в районном ателье лишь недавно, это была ее первая обнова за три последних года, если не считать сапожек, подаренных Захаром Матвеевичем, и нижнего белья, привезенного им из Ростова. Эти подарки он сделал в начале их дружбы, в дальнейшем время от времени преподносил импортную косметику и духи, которые в магазинах не сыщешь днем с огнем.
   Новое платье с откровенным вырезом доставило ей большую радость. Она с удовольствием разглядывала его, ощупывала, затем бережно, со всей предосторожностью погладила утюгом, надела и ахнула от восторга. Шелком скользящий по телу вельвет, придававший изгибам фигуры мягкость, пластичность и плавность, сразу обворожил ее. Она чинно, с достоинством, не меняя положения головы, повернулась перед зеркалом в одну, затем в другую сторону, выпрямилась и слегка подтянула живот; платье на ней сидело великолепно. Не отводя взгляда от зеркала, накинула на шею легкое газовое кашне и снова осмотрела себя. Чего-то все-таки не так. Ну конечно! Надо какое-нибудь украшение. Она вспомнила о подарке Захара Матвеевича – миниатюрной, чуть больше булавочной головки, блестящей брошке, которую берегла в старом комоде. Приколола ее на левую сторону груди.
   Весь наряд преобразился. Каким свежим, румяным и побелевшим казалось ее лицо в этом наряде. Она с довольным видом повернулась к матери, сидевшей у печки, наблюдавшей за ее занятием и любовавшейся своей дочкой.
   – Ну и как я?
   Старушка разделила ее радость причитанием:
   – Куда они, эти мужики, только и смотрят? Не красавица ли!? Прочь никчемных берут, а тут, что те артистка!
   Затем Марина занялась прической и немало повозилась, прежде чем решила окончательно, как уложить волосы; брови подводила уже наспех. Покрутила головой туда-сюда, убедилась в достижении эффекта, торопливо набросила плащ, хлопнула дверью и пошла к трем тополям.
   И вот они встретились. Покопавшись в сумочке, она извлекла платочек и вытерла лицо.
   – Ты боишься, если кто-то увидит нас и все выйдет наружу? Чего тогда будешь делать?
   – Не беспокойся. Разве сама кому проговоришься?
   – Что я, дурочка, что ли? – заглядывая Захару Матвеевичу прямо в глаза, возмутилась Марина. – Как ты можешь такое говорить, когда знаешь, что мне это и в голову не придет.
   – А ты боишься? – подумав о чем-то, спросил Захар Матвеевич.
   Она приоткрыла рот, но прежде, чем ответить, тоже подумала и вздохнула.
   – Ну да. Я мечтаю никогда не расставаться с тобой. Пусть никакой случай не помешает нам оставаться вместе.
   Захар Матвеевич молчал, помолчала за компанию и она. Слышался шум ветра и гудение мотора, в свете фар мелькали трассирующие полосы от летящих капель дождя. «Уазик» катился по краю поля, прокультивированного в прошлом году и оставленного под пар. Марина стала напряженно всматриваться в темноту, словно сама вела машину и опасалась соскользнуть с гладкой колеи, чтоб не увязнуть в рыхлой пашне. От трех тополей до хутора было метров триста, не более. Въехав в него, Захар Матвеевич повернул на Садовую улицу, а через минуту остановил машину у своего дома, тут же загнал ее во двор и закрыл ворота.
   Когда Марина шла на свидание, она чувствовала себя превосходно, а у трех тополей, оказавшись наедине с собой, ощутила непонятную тревогу, которая не покидала ее до той минуты, пока она не вышла из машины. Теперь в ночной темноте просторного двора это состояние неожиданно сменилось на такую же непонятную веселость, как будто у нее появилась уверенность в полной безопасности. По всему ее телу пробежала легкая приятная дрожь – то ли от озноба, то ли вследствие непомерного дневного перевозбуждения. Если бы она оказалась одна в этом замкнутом пространстве, окруженном глухим забором и сараем с чернеющими окнами в глубине двора, вероятно, испугалась бы. Тем более неуютную картину дополняли вой усилившегося ветра и похожего на устрашающие шорохи шум дождя. Но, находясь рядом с Захаром Матвеевичем, она, казалось, ничего не замечала.
   – Марина, не мокни! Пойдем! – услышала она его голос и протянула ему свою руку.
   Они поднялись по ступенькам на крыльцо и вошли в дом через заднюю дверь. Сразу возникла тишина. За стенами дома остались и порывы ветра, и дождь.
   – Чем это так вкусно пахнет, – повернувшись к Захару Матвеевичу и с удовольствием вдохнув в себя воздух, сказала она.
   – Пельменями. Я вчера до полуночи колдовал над ними, надо же чем-то обрадовать жену. Налепил и заморозил в холодильнике. Десятка два сварил себе. Вкусные получились. Хочешь попробовать?
   Запах был аппетитный. Если бы он не сказал, что делал пельмени для жены, она бы непременно попробовала, а так отказалась.
   – Я не хочу есть, только что поужинала. В последнее время аппетит вообще у меня почему-то пропал.
   – Я тоже поужинал в конторе.
   – В таком случае их надо прибрать в холодильник, а то пропадут.
   Она взяла со стола тарелку, накрытую другой тарелкой, и поставила в холодильник. В коридорчике они повесили на вешалку верхнюю одежду и, минуя зал, прошли прямо в спальню, где на бежевом ковре стояла широкая деревянная кровать с двумя подушками поверх покрывала из атласной материи, у одной стены – бельевой шкаф с зеркалами на дверках, возле другой – трельяж, туалетный столик и гладильная доска. Захар Матвеевич снял с себя пиджак и остановился перед Мариной. Опрятный, в накрахмаленной белой рубашке, он показался ей таким домашним и близким. Поседевшие виски выдавали возраст, но все равно пригожий, а главное – обеспеченный. Рано или поздно она добьется своего, станет его женой! Для нее это было единственной возможностью выбраться из нищеты.
   Марина жила в маленькой хате с отцом – безногим инвалидом войны – и больной матерью, а когда вышла замуж, с ними в хате ютился еще и муж. Она была недовольна судьбой, чувствовала себя несчастной, стеснялась своей бедности, злилась из-за этого и на себя, и на тех, кто живет лучше. Ей очень хотелось иметь ребенка, но из-за тесноты рожать не стала, сделала аборт. Муж уговаривал ее родить, в противном случае угрожал разводом, но она решила по-своему; он не простил её и ушел к другой. Без мужа в хате стало свободнее, но денег меньше. Своей зарплаты ей хватало только на уголь, кое-как одеться да на хлеб. Пенсия родителей – одно название. От голода спасал огород: картошка, помидоры и другие овощи всегда были.
   Марина знала, что своими силами избавиться от беспросветного прозябания невозможно, поэтому даже не предпринимала никаких попыток. Она боялась тяжелой работы в поле, была благодарна случаю устроиться секретарем-машинисткой. Несмотря на это, пошла бы в поле с тяпкой, если бы там платили.
   За три недели, пока не было жены Захара Матвеевича, они встречались в его доме всего дважды: сразу после ее отъезда в санаторий и еще раз, спустя несколько дней. После она заметила, что он стал уделять ей куда меньше внимания, ссылаясь на бесконечные дела. Все дела, дела и дела! Она считала это всего лишь его отговоркой, причину видела совершенно в другом. Разве может здоровый мужик все время думать только о работе? Кто поверит? Перед ее глазами всплыло свеженькое с неотразимой улыбкой лицо Насти, и приступ ненависти на мгновение затруднил дыхание. Наверное, чувства отразились у нее на лице, потому что Захар Матвеевич обнял ее особенно трепетно и произнес:
   – У тебя красивое платье, оно тебе очень идет.
   Собираясь на встречу, Марина специально надела это платье, чтобы он голову от нее потерял. Так и случилось, ей стало очень приятно. Она всегда хотела казаться ему особенной, увлекательнее по сравнению с другими женщинами. Подойдя к трельяжу, она повертелась и полюбовалась своим отражением, распустив немного намокшие от дождя волосы и раскинув их по плечам. «Что он сейчас обо мне думает?» Она часто интересовалась этим. Ей так хотелось проникнуть в его подлинные чувства и мысли, потому что не могла успокоиться от постоянного сомнения в его искренности. Ей все казалось, что он скрывает свои настоящие намерения так же, как это делает она сама, что свои ласковые слова: нежные, проникающие вглубь души, он произносит лишь для маскировки истинного отношения к ней; по существу же она нужна ему лишь для временного удовольствия. Иногда, перебирая в уме разговоры с ним после очередной встречи, она приходила к выводу, что быть подозрительной, тревожиться мыслью о его неискренности и так рассуждать заставляет ее то же самое осознание собственной нищеты, жажда избавиться от нее; тогда успокаивалась, начинала думать иначе и принимала все его комплименты и обещания за чистую монету.
   Отвернувшись от зеркала, она взглянула на туалетный столик и ахнула.
   – Это же моя заколка!
   Захар Матвеевич посмотрел на столик и среди коробочек, флакончиков с духами и тюбиков с кремами увидел поблескивающую заколку в виде изогнутых металлических полосок с вкрапленными бусинками.
   – Я-то думала, куда она делась? Это я прошлый раз позабыла. Ты что, не видел, что тут лежит?
   – Видел, но как-то и не подумал, что это твоя.
   – Ну, дорогой мой, ты очень невнимательный. Это же самый опасный компромат, после бюстгальтера, конечно. Спасибо, я заметила. Какой ужас!
   – Когда будешь уходить, не забудь забрать ее, это действительно стратегическое оружие, – растерянно произнес Захар Матвеевич, обдумав свою оплошность и поглядев еще раз на заколку таким взглядом, словно это была не пустая безделушка, а мина замедленного действия.
   – Да уж нет, лучше сразу убрать. – Она взяла заколку, отправила ее в свою сумочку и выжидательно уставилась на него. – Ну и дела! Надо во всех комнатах проверить, вдруг еще какие-нибудь следы обнаружатся.
   Захар Матвеевич промолчал, он, все еще находясь под впечатлением, вызванным неосторожным поступком обоих, видимо, представлял, к каким последствиям могла бы привести эта улика, и не вник в слова Марины.
//-- * * * --//
   Они стояли друг против друга. Марина, пышущая здоровьем, в алом платье и Захар Матвеевич, высокий и немного хмельной. Из-за обнаруженного вещественного доказательства произошло некоторое замешательство, и никто из них не решался первым нарушить тишину. Марина обратила внимание, какой у него озабоченный вид, и отметила про себя, что его отношение к своей жене куда почтительнее, чем ей казалось. Вроде бы ничего страшного еще и не случилось, а возникла неловкая заминка, как будто им не о чем больше говорить. Марина с минуту поразмышляла, собралась с мыслями и спросила:
   – Как ты думаешь, Надежда Яковлевна не подозревает о наших встречах?
   – Мою жену подобные вопросы нисколько не трогают. С ее здоровьем не до ревности, – сухо, без всяких эмоций проговорил он.
   Такой ответ Марине очень понравился, ее настроение приподнялось.
   – Это хорошо!
   – Ты что имеешь в виду?
   – То, что не подозревает! Я все-таки пройду по комнатам, вдруг и правда найду еще чего-нибудь, – сказала она и открыла дверь.
   Захар Матвеевич последовал за ней. Марине нравился его дом: большой зал, две уютных спальни, столовая, прихожая, радовавшие взгляд обои и мебель. Не найдя ничего опасного, они вернулись через раскрытую дверь в спальню.
   – Теперь я спокойна. Мы точно попались бы с этой заколкой. Я чуть в обморок не упала! А ты так бы и не обратил на нее внимания, да? – сложив руки на груди и обведя его влюбленным взглядом, спросила она. – Не представляю, как бы ты выкрутился.
   – Я бы сказал, что себе купил, – пошутил он. Захар Матвеевич иногда любил пошутить.
   – Ты обещал свозить меня в Ростов, показать свой новый дом, – напомнила Марина.
   Он сделал шаг, взял ее за плечи, потом его руки поползли вниз.
   – Пока не на что смотреть, одни стены. Я сам давно не видел.
   – Ты мне еще осенью говорил, что он уже под крышей стоит. С тех пор ничего больше не сделано?
   – Почему? Люди работают: двери навесили, окна вставили; потихоньку отделка подвигается. Дом построить нелегко, большие деньги нужны. Ты же знаешь, там всем руководит наш завхоз, он заодно и себе строит, в Новочеркасске. Надо как-то выбрать время, проверить, по-моему, свой дом он вперед построит. Прохвост еще тот. Но без его участия не обойтись. – Захар Матвеевич покрепче прижал Марину к себе. – Солнышко, давай поговорим лучше о чем-нибудь другом, а об этом в другой раз.
   – Хорошо, мой любимый, – сказала она и погладила его руку. Он прислонился лицом к ее голове и уловил запах духов.
   – Какой удивительный запах.
   Она прислонилась к нему.
   – Это духи, которые ты подарил мне сегодня; бесподобный запах, а я даже спасибо не сказала. Спасибо тебе, мой милый!
   – Не за что. Я рад, что тебе понравились.
   – Я от них без ума. А больше всего я люблю, как пахнет солома. Вот бы в стогу заночевать, это так здорово! Лежишь, любуешься закатом на горизонте. Ночью такой запах от соломы! А утром пахнет росой, свежестью и влажной землей.
   – Откуда все знаешь?
   – Я ночевала однажды, давно. С подружкой.
   Она убрала пальцами прилипшие к щеке волосы и подняла лицо. Его губы были совсем рядом.
   – Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Давай я твои рубашки простирну.
   Захар Матвеевич даже отпрянул.
   – Какие рубашки!? Раздевайся быстрей и ложись спать.
   Она посмотрела удивленными глазами, немного сконфузилась от такой резкости, все же, не желая рассердить его, засмеялась и смиренным голосом сказала:
   – С тобой уснешь…
   Он снова обнял ее, улыбнулся замысловато и со значением обронил:
   – В этом платье ты неотразима, но без него ты все ж прекрасней и милее.
   – Намек поняла. Ах, мой милый, у нас с тобой целая ночь впереди, зачем так спешить? Ну, ладно, директору нельзя отказывать. Только потуши, пожалуйста, свет.
   Он, бросив на нее любвеобильный взгляд, помотал головой.
   – Не надо, я хочу видеть, как ты раздеваешься.
   Первое время Захар Матвеевич любил сам раздевать ее, теперь ему было приятней, когда она, беспрекословно подчиняясь ему, покорно выполняла все его желания. Покорность для женщины очень ценное качество.
   Марина опустила глаза, помолчала и чуть слышно проговорила:
   – Я очень люблю тебя! Очень, очень! Скажи мне, пожалуйста, честно: тебе хочется всегда быть со мной?
   – Да. Я всегда думаю о тебе, – тихо сказал он.
   – Ты, правда, меня любишь?
   – Еще спрашиваешь, я по тебе с ума схожу, мне нужна ты, и больше никто, я тебя даже во сне вижу, почти каждую ночь, – так же тихо сказал он и чуть отстранил ее от себя, дав ей возможность раздеваться.
   Она колыхнула грудями, отошла к стулу, стоявшему возле кровати, обвела спальню неопределенным взглядом, словно о чем-то размышляя, сняла свое алое платье. Бережно расправила его, повесила на спинку стула и тряхнула головой, убирая от глаз запутавшиеся волосы, затем откинула их обеими руками за плечи и на секунду задержала взгляд на лице Захара Матвеевича. Он смотрел восхищенным, уверенным взглядом и радовался как долгожданному дождю после многолетней засухи. Она ловко завела руки за спину, расстегнула черный гипюровый бюстгальтер. Его охватило нетерпеливое желание прижаться к девушке, ощутить теплую трепетную нежность. Такого бурного желания он давно уже не испытывал. Сдерживая себя от близости с ней, он ожидал, когда она разденется совсем. Марина повесила на стул бюстгальтер, ненадолго замерла в нерешительности, внезапно почувствовав приступ стыда, потом обнажилась совершенно и скользнула под одеяло, мелькнув пышными округлостями. Настолько пышными, что Захар Матвеевич от удовольствия перестал дышать. Они сильнее всего притягивали его взгляд. Такие формы могли привести в восхищение даже самого строгого ценителя женских прелестей. Она поправила подушку, соблазнительно улыбнулась и, приглашая его к себе, откинула край одеяла так, что были видны не только ее плечи, но обе груди и часть гладкого живота. Этот жест лежащей в кровати Марины вызвал у Захара Матвеевича еще большее желание. Он лег рядом, уткнувшись лицом в ее груди.
   – Милый, любовь – дело светлое, но любит темноту, – прошептала она, медленно поглаживая его по спине.
   Он тоже стал водить рукой по ее изгибам и ни о чем, другом, думать уже не мог.
   – Что-то не так?
   – Ты свет не выключил, он мне мешает. Я хоть и привыкла к тебе, а все-таки стесняюсь.
   – Это же вставать надо.
   – А так я не могу.
   – Хорошо, потом выключу. – Он посмотрел на нее, словно пытаясь понять, как на самом деле она себя сейчас чувствует. Вставать с кровати ему не хотелось. – Пусть горит, солнышко мое, лучше глазки закрой.
   Марина зажмурилась и, ощущая его силу и нежность, нетерпеливо прильнула к нему. Они одновременно обняли друг друга и потонули в поцелуях. Марина изо всех сил старалась быть ласковой, выражая свою безропотность и нежность всеми возможными средствами. Все кричало в ней о том, что с ним ее связывает только любовь, остальное ее не волнует. Но это было неправдой. Она потеряла покой с той минуты, когда задумала любой ценой выйти за него замуж, рассматривая его исключительно как средство в достижении своих благ. С этой думой она ложилась и просыпалась, эта дума неотступно преследовала ее везде. А сейчас нет. Сгорая от страстных желаний, она не помышляла ни о каких корыстных интересах, ею полностью овладели жаркие чувства, уносящие в волшебный мир блаженства. Обоих всецело захватили упоительные мгновенья прелюдии любви, сладкого безумия, когда каждый миг, каждое прикосновение продлевает откровения умиротворения и восторга, от которых исчезает время, теряется рассудок, рушатся и растворяются в дыхании друг друга неодолимые твердыни стыда и условностей. Марина припала губами к его шее, затихла в продолжительном поцелуе и вдруг содрогнулась. Ей показалось, что хлопнула входная дверь. Она напряглась, подняла голову и негромко воскликнула:
   – Ты слышишь? Там кто-то есть!
   Захар Матвеевич прислушался и от неожиданности судорожно сжался, как вор, застигнутый врасплох и пойманный за руку: в прихожей происходило какое-то движение, до слуха доносился мягкий звук неторопливых шагов. Не узнать их он не мог – это были шаги его жены. Несколько мгновений он слышал только собственное дыхание, ясно представляя себе, что случилась беда; они оба попали в западню, из которой выхода не существовало. Нервное потрясение было слишком сильным, от ощущения неотвратимости происходящего его словно парализовало. Глазами, застывшими без всякого взгляда, Захар Матвеевич молча уставился на Марину, словно пытаясь осмыслить, что можно предпринять. Через секунду и Марина сообразила, что произошло. Она побелела как мел и лежала совершенно неподвижно. Шаги затихли и послышались вновь. И вновь затихли. Любовники испуганно ждали, что дверь сейчас отворится и Надежда Яковлевна войдет к ним в спальню. Но никто не входил.
   – Это Надежда Яковлевна, она приехала, – с дрожью в голосе прошептала Марина. – Давай потихоньку встанем, хоть оденемся.
   – Тс с… молчи! Может, она подумает, что меня нет дома, и не заглянет сюда.
   Марина кивнула головой и больше не пошевелилась. Разум говорил ей, поверить в это невозможно, но в такой безнадежной ситуации оставалось лишь надеяться на чудо. Ее сердце гулко стучало, а в голове метались и кружились мысли, как стая галок в вихре урагана: все пропало, какой позор! Как бы она хотела в эту минуту превратиться в невидимую ничтожную букашку.
//-- * * * --//
   Тем временем, войдя в дом и поставив сумки на пол возле вешалки, Надежда Яковлевна опустила уставшие руки, немного так постояла, осматривая прихожую. Она очень соскучилась по дому и приехала из Кисловодска на день раньше. Ей не терпелось поскорее увидеть мужа, обнять его, рассказать ему о своих непередаваемых впечатлениях от увиденных красот курортной местности. О том, как по утрам горы окутывает облако, и сама она, забравшись в «храм воздуха», оказывалась внутри его, словно в сказочном мире. Когда облако таяло, белый снег оставался, а деревья окрашивались в жемчужно-серебристый цвет. К полудню иней с деревьев исчезал, и горы вновь обретали буро-зеленый цвет, только на самых высоких склонах еще лежал снег, но он уже не сиял, а был похож на густой туман.
   Примерно так она хотела выразить мужу свои восторженные впечатления.
   Что же он не встречает? Она сняла с себя плащ, повесила его рядом с пальто Захара Матвеевича и плащом Марины. Задержала на нем свой взгляд и оторопела.
   А перепуганные Захар Матвеевич и Марина все не сводили застывших глаз с двери, напряженно вслушивались в каждый шорох за стеной и некоторое время не замечали, как зубы выбивали мелкую дробь. Послышались приближавшиеся шаги. У обоих перехватило дыхание, когда догадались, что она идет к ним в спальню. Захар Матвеевич машинально приподнялся, в этот миг дверь отворилась, и в спальню вошла его жена.
   Картина, открывшаяся ей, поразила ее настолько, что она целую минуту стояла молча, словно окаменевшая, как античная статуя, с широко раскрытыми округлившимися глазами, и уже готовый сорваться крик замер у нее в горле. Марина лежала как неживая, словно упавшая в обморок, глаза ее приняли выражение обреченности, безысходной гибели. Челюсть у нее отвисла, придав лицу далеко не самый радостный вид, все тело окатила волна холодного пота. А Захар Матвеевич дернулся, как от электрического удара, страх пронизал его до костей. Он втянул голову в плечи, подался назад и потянул на себя одеяло, словно перед ним стояла вовсе не его жена, а взбесившаяся волчица, которая готовилась к прыжку, чтобы наброситься и схватить зубами за горло. Привыкший к покладистому характеру жены, с которой прожил столько лет, он никогда прежде не видел ее в таком состоянии, даже не подозревал, что на этом всегда задумчивом, страдальческом от продолжительной болезни лице может изобразиться такая ярость. И он уставился на нее, как приговоренный к смертной казни на своего палача. На какое-то незабываемое мгновение ему показалось, что у него уже отсечена голова, даже ощутил обжигающую боль на шее и в горле.
   – Надя, ты не подумай, что мы с ней чего-то… – осмелился он подать свой голос, – произошло недоразумение, мы тут совершенно случайно… – Это все, что успел он сказать.
   Лицо Надежды Яковлевны исказилось.
   – Негодяй! Сволочь! – раздался ее страшный крик, от которого задрожали стены дома, будто прямо на крышу его обрушился град камней с живописных Кисловодских гор. – Вражина проклятый! Изверг! Кобелина ненасытный! Теперь я знаю, какая я тебе жена; не дождешься, когда я подохну! Но погоди, поживешь один, посмотрю, что ты будешь без меня делать! А ты, сука, чего притаилась!
   В ее руках оказался стул, на спинке которого висело Маринино алое платье, она подняла его, замахнулась и бросила. Стул пролетел над головой Марины, ударился о стенку и рассыпался на части. Продолжая кричать, Надежда Яковлевна резко шагнула к гладильной доске и схватила утюг. Это был хотя и ожидаемый, но сильный эффект для Марины; она испуганно вскрикнула, откинула одеяло, сорвалась с кровати и совершенно голая, как молодая кобыла, наткнувшись на туалетный столик и перевернув его, пронеслась к выходу.
   – Ты у меня не убежишь!
   Захар Матвеевич тоже вскочил, еле успел схватить развоевавшуюся жену за кофту и с целью предотвращения возможного смертоубийства стал одной рукой удерживать ее, а другой надевать брюки, но никак не мог попасть ногой в штанину, потом наступил на другую и запутался совсем.
   – Надя, прекрати! Прекрати! – повторял он боязливым и неуверенным голосом, каким ни в коем случае нельзя разговаривать с человеком, впавшим в истерику. – Я виноват перед тобой. Успокойся! Успокойся!
   Яростно освобождаясь от него, разгневанная Надежда Яковлевна занесла над головой мужа утюг. Подпрыгивая на одной ноге, он изловчился, вырвал у нее орудие мести и только тогда надел брюки. Надежда Яковлевна повернулась обратно в спальню, сделала один шаг и застыла у двери, как бы не решаясь переступить невидимую запретную черту; лицо ее пожелтело, под веками возникли выпуклые зеленоватые круги. Захар Матвеевич, широко открыв глаза, в замешательстве смотрел на нее. Очнувшись, он опрометью кинулся в спальню, взял уцелевший стул и усадил на него обессилевшую жену. Промелькнула мысль: что, если сейчас она умрет. По спине его побежали мурашки. Ощутив прилив сочувствия и угрызения совести, он импульсивно едва не упал перед ней на колени, но, подавив в себе это желание, поспешил достать из тумбочки таблетку нитроглицерина, дал ей и побежал в кухню.
   Там дрожащей рукой накапал в стакан с водой настойку пустырника и принес. Она выпила. В эти секунды он забыл обо всем на свете, думал только о спасении жены. Не в силах что-либо предпринять еще, не зная, как справиться с нервным напряжением, вытаращив глаза, долго стоял перед ней и молча поддерживал ее за плечи. Прошло минут десять, наконец, она почувствовала некоторое облегчение и произнесла слова, которые он никак не ожидал:
   – Что стоишь? Отнеси своей проститутке одежду, околеет ведь на холоде, с голой задницей.
   Захар Матвеевич недоуменно взглянул на нее и не знал, как поступить.
   – Может, приляжешь? Давай, я помогу.
   – Иди! – повысила она голос и шевельнула рукой.
   В комнате был полный разгром. Он поднял с пола Маринино платье, белье, разбросанное по всей комнате, и опрометью кинулся в прихожую. Там, надев пальто, снял с вешалки ее плащ, выбежал на улицу и под дождем внимательно осмотрелся в ночной темноте. Кругом ни души. Куда она спряталась, как ее обнаружить? Не кричать же, вдруг кто-то еще услышит. Над хутором висело мрачное темное небо. Ветер порывами бросал на черные дома и деревья холодные снопы дождя, стихал на мгновенье и снова выл и свистел. По обеим сторонам улицы неяркой изреженной гирляндой просвечивали огоньки окон.
   Он прошел по середине дороги сначала метров сто в одну сторону, затем – в другую. Все безуспешно. Постоял немного, прижимая к груди одежду, чтобы не вырвало ее ветром и не намочило дождем. Некоторое время озирался кругом, потом тихо позвал:
   – Марина.
   Молчание. Еще раз произнес ее имя немного громче – опять тишина. Убедившись в бессмысленности поиска, он поднялся на крыльцо и открыл дверь, через которую в дом ворвался сырой резкий ветер. Не раздеваясь, прошел в зал, сбросил пальто на диван, сделал круг по комнате и остановился у шкафа.
   – Нет ее, наверное, убежала.
   Надежда Яковлевна сидела в зале с пустым стаканом в руке, наклонив голову, беззащитная, растерянная. Ее волосы растрепались. Она ничего не ответила, подняла голову и посмотрела ему в лицо. Для взрослого мужчины, с сединой на висках, попавшего в такую историю, непросто было встретиться глазами со своей женой.
   – О господи, боже мой! Как тяжело жить на свете! – вздохнув, произнесла она. – Губы ее дрожали, в глазах стояли слезы. – Теперь я знаю, чем занимается мой муж, пока меня нет дома. Больные жены никому не нужны…
   – Надя, прости меня, это просто недоразумение. Я ее случайно встретил по дороге с работы, на улице шел дождь, решил подвезти до дому, и пригласил попить чаю. Никаких таких мыслей у меня и не было. А тут как-то само собой получилось, против воли… Нечистый попутал… Дьявол в меня вселился, что ли?
   Отойдя от шкафа, он сел на диван и закрыл лицо руками.
   – Хватит ерунду молоть! О чем ты говоришь? Зачем врешь мне? – Она тяжело вздохнула, прижимая стакан к груди; лицо ее оставалось мертвенно-бледным. – Почему? Почему я должна все это терпеть? – сорвался с ее губ возглас досады, похожий на короткий стон. – Я больше так не могу…
   Надежда Яковлевна была моложе мужа на два года, но выглядела значительно старше его; она рано начала стареть. Ее исчерченное морщинами лицо, бледные губы, тусклые глаза неоспоримо свидетельствовали о невзгодах, о сильном горе, которое досталось ей в прошлом. Первые морщины появились, когда умер ее ребенок. Мальчик родился здоровеньким крепышом, почти на четыре килограмма, а акушерка погубила его: выронила из рук на кафельный пол. Пять лет прожил он: лежал без движения, говорить не мог. Куда только ни возила Надежда Яковлевна своего несчастного сыночка, к каким только врачам ни обращалась – никто не помог. Эта трагедия перевернула всю ее жизнь, так подействовала на ее психику, что она решила больше не рожать. С тех пор прошло много лет, казалось, переживания от страшного несчастья должны были притупиться, но стоило ей побыть минуту наедине с собой, как снова воспоминания обступали ее со всех сторон, выматывали последние силы. От горя она места себе не находила, белый свет был не мил. Потом пошли болезни, которые отучили от мыслей, что кто-то посмотрит на нее; она стала одеваться безвкусно, кое-как, совсем прекратила следить за собой.
   Захар Матвеевич сидел сам не свой, обдумывая последствия конфуза и безуспешно пытаясь справиться со стыдом и смятением; он то закрывал лицо, то тер руками о колени, сжимая пальцы в кулак и разжимая их. Картина складывалась мрачная ему казалось, что произошла катастрофа. История его любовных похождений, если жена не смолчит о ней, в райкоме партии наделает много шума. Помимо этих грозящих ему неприятностей предстоит еще выслушивать сплетни и насмешки односельчан и всех знакомых. Он считал себя обреченным человеком.
   – Нет, нет, я не вру! – выдавил из себя, наконец, он после нескольких бесконечных минут напряженной тишины, отрицательно покачав головой, но по тону чувствовалось, что мысли его сейчас не об этом. – Разве стал бы я умышленно рисковать своей должностью? Ты же знаешь, что будет, если слух дойдет до райкома партии. И тебе изменить я не хотел, просто так получилось. Я ведь о тебе только и думаю!
   Надежда Яковлевна молчала. Ее странное спокойствие насторожило его. Он все больше терялся и все напряженней размышлял о том, как убедить жену в своей невиновности, чтобы она простила и никому не рассказала о его позоре. Но как можно это сделать, при помощи каких доводов, если она все видела своими глазами? «Идиотизм, какой я идиот! Кто меня дернул именно сегодня привести Марину в дом! Столько времени было, нет, надо именно сегодня. Идиотизм абсолютный!»
   Он встал, походил по комнате, прошел мимо зеркала, непроизвольно глянул в него и увидел свое лицо в лихорадочном состоянии. Глаза выражали беспредельное отчаяние. Отвернувшись, вышел в кухню и попил холодной воды.
   – Тебе не принести водички?
   – Отстань, – резко ответила Надежда Яковлевна.
   – Надя, я ждал тебя, готовился к твоему приезду: пельменей вот налепил. Пойдем, я тебя угощу, с дороги, наверное, проголодалась.
   Надежда Яковлевна возмутилась:
   – Ты меня уже угостил, сыта по горло. Я всегда знала, что у тебя совести нет. Я для тебя никто, живешь только для себя, меня не замечаешь. Всю жизнь мне сгубил, глядеть не могу на твою противную рожу! Лучше уйди с моих глаз! Подохнуть бы быстрее, чтоб отмучиться и не видеть тебя никогда.
   – Надя, – сказал он, – успокойся, тебе нельзя волноваться. Что же теперь сделаешь, если так случилось? Прости меня, если можешь. Ты у меня единственная, кем я дорожу, кого люблю. Да, я допустил глупость, поверь мне, я не хотел этого.
   Она закатила глаза.
   – Что я слышу? Он не хотел этого! Тебя что, эта потаскуха насильно затащила в постель? Как тебе не стыдно!
   – Мне трудно говорить об этом, но я тебя очень прошу, – сказал он упавшим голосом, в котором послышались мольба и горечь, – постарайся обо всем забыть. – За что ты так злишься на меня? Я же тоже живой человек, сколько лет живу без бабы, а тут она меня приласкала, я и не сдержался.
   – Это ложь! – воскликнула она. – Как ты смеешь говорить мне такие мерзости? Какой ты подлец! Уже подыхать пора, а тебе все мало, кобель ненасытный. Я знаю, что не нужна тебе. Не держу, можешь идти на все четыре стороны. Все забирай и уходи, только, ради Бога, оставь меня в покое. – Ее всю затрясло, на глазах опять выступили слезы. – С молодых лет всю душу истрепал, терпения моего больше нету.
   Захар Матвеевич пристально смотрел на жену. Будь в самом деле ни в чем не повинен, он при своем характере не стерпел бы ее слов, грубо урезонил ее. А сейчас он надел на себя личину покаяния. Для ее возмущения и негодования имелось серьезное основание, свидетельствовавшее против него. Он подошел и положил руку на плечо жены. Надежда Яковлевна вздрогнула, она была на грани повторной истерики.
   – Надя, Надя, успокойся, – попытался он усмирить ее. – Не надо нервничать, дорогая моя. Все это просто нелепая глупость.
   – Что ты кричишь? Что ты кричишь? – И ты… ты думаешь, я прощу тебя? Я убедилась, ты всегда находишь себе оправдание, всегда врешь. Все, хватит! Мое терпение лопнуло!
   Захар Матвеевич угрюмо покачал головой.
   – Я не оправдываюсь, я признаю свою вину и ничего от тебя не скрываю. Если считаешь, что я недостоин твоего прощения, прошу тебя только об одном: никому не рассказывай. Пойми – если люди узнают об этом, меня выгонят с работы, я стану посмешищем и не смогу жить в хуторе. Как буду смотреть людям в глаза, как буду жить среди людей?
   – Не хочу больше разговаривать. Видеть тебя не хочу, – твердо произнесла Надежда Яковлевна, вставая со стула.
   Она была так слаба, что едва держалась на ногах. Он поддержал ее за руку.
   – Ну, хорошо, ты не хочешь со мной разговаривать, все же выслушай меня, – сердито повысил он голос. – Надя, это большой позор для меня. Большой позор, – повторил он. – Понимаю, как плохо тебе, как обидно, ты вправе осуждать меня. Я готов встать перед тобой на колени.
   Последняя его фраза словно повисла под потолком комнаты. Окажись она на его месте при подобных обстоятельствах, думал он, ожидая решения жены, в порыве гнева убил бы ее. А она не может предпринять что-либо решительное в отношении его, даже выгнать из дому. И с глубоким облегчением прочитал на ее лице снисхождение.
   – Отстань от меня, – сказала она дрожащим голосом, – отвяжись. Моя жизнь и так загублена, не разбивай вконец моего сердца! – С трудом сдерживая рыдания, хотела сказать что-то еще, выразить свое возмущение, но почувствовала очень сильную слабость, ни ругаться, ни плакать сил уже не было, и понуро вздохнула.
   – Мне надо прилечь.
   Захар Матвеевич осторожно подвел ее к кровати и уложил, а сам сходил в кухню за лекарством, решив, что мучительный разговор окончен. Она, беспомощно повернувшись на бок, выпила микстуру и, взглянув на мужа, увидела в нем искреннее сострадание к себе. В ту минуту она готова была простить его. У них в жизни было многое, что сближало, была и любовь, но постепенно болезни и горе сделали ее равнодушной, она замкнулась в своей беде. Ей так было легче. Он же, в отличие от нее, не очерствел, всегда жалел ее, заботился, как умел, постоянно просил не перегружать себя делами, заставлял больше отдыхать. Она подумала, что он действительно обделен женской лаской, а что случилось – не горе, тем более, это был единственный случай; не стоит из-за этого ломать жизнь и ему, и себе. Подумала так и сказала:
   – Хорошо, я все скрою от людей, только при одном условии: если ты эту распутницу выгонишь с работы. Совсем потеряли совесть, раньше таких вымазывали дегтем и водили по всему хутору… Иначе завтра же поеду в райком партии, мне есть что рассказать: и как ты треплешься с чужими бабами, и за какие деньги строишь себе дом в Ростове.
   После пламенной речи жены у Захара Матвеевича уплыла земля из-под ног. Он оказался между двух огней, ведь Марина, услышав об увольнении, может заявить ему то же самое. И за что увольнять ее? Она ни в чем не виновата, он сам должен за все ответить. Предстояло сделать нелегкий выбор между совестью и должностью, справедливостью и унизительным общественным порицанием. Для размышления над этим впереди целая ночь, а сейчас он без промедления дал жене торжественное обещание и подумал: «Как тяжело в этой жизни, кругом одни сложности. Правильно поется в песне: «Лучше нету того света».
//-- * * * --//
   Он спал дурно и утром встал рано. Перед тем как поехать в контору, сложил Маринины вещи в портфель, плащ завернул отдельно и бросил в машину. Потом в кабинете долго ходил взад и вперед между столом и дверью.
   Он не мог свыкнуться с мыслью, что предстоит уволить Марину, и все еще надеялся найти какое-нибудь другое решение, которое удовлетворило бы жену. Но что можно придумать? Его неотступно разбирала досада, и он чувствовал себя удрученным. «Привести любовницу в свою спальню, зная, что жена должна приехать! – говорил он себе, качая головой. – Надо же проявить такую неосторожность, хотя бы ключ в замке оставил, в крайнем случае, успел бы Марину через заднюю дверь выпустить. И сейчас не было бы никаких проблем. Надо же, из-за такой мелочи вся моя жизнь может пойти наперекосяк».
   Рабочий день начался, в конторе послышались шаги, отрывочные разговоры, а Марина не появлялась. Захар Матвеевич подождал еще немного и послал к ней домой уборщицу, узнать, в чем дело. Тамара Капитоновна поставила за шкаф свою драгоценную швабру и спортивным шагом направилась исполнять поручение. Утро предвещало чудесный день. Солнце сверкало, словно помолодевшее, небо было безоблачным, легкий ветерок игриво гулял по вершинам деревьев, веселя и радуя их. Во всей природе воцарилось весеннее настроение, придающее особое очарование переходному этапу от наскучившей серой зимы к теплому яркому лету. Ликуя от избытка приятных чувств, вызванных дивной погодой и сведениями, которые ей предстояло добыть, а потом разнести по всему хутору, Тамара Капитоновна подошла к покосившейся хате, похожей на саманный сарай с крошечными окошечками и с белеными стенами. Хата стояла в глубине двора. Словно скрывая от насмешек со стороны соседей, летом ее укрывали густые заросли сирени и вишня с широко раскинувшейся кроной, которая находилась сейчас в ожидании своего цветения. Прищурив глаза от солнца, Тамара Капитоновна сначала покричала от калитки, потом, не теряя время понапрасну, проникла во двор и постучалась. Вместо Марины вышла ее мать – костлявая старушка с дряблым изнуренным лицом.
   – Директор послал узнать, почему Марины нет на работе, – торопливо поздоровавшись, громко сказала Тамара Капитоновна.
   Старушка отмахнулась, как будто хотела сразу же вернуться в хату, но все же ответила:
   – Лежит моя дочка с температурой. Простыла. Вечером у нас овцы со двора разбежались, она до полночи бегала по хутору, искала их. А дождик-то какой хлыстал! Вся насквозь промокла, теперь кашляет. Прямо беда приключилась. И на старого страшно поглядеть, совсем плохой, одной ногой в могиле стоит.
   Ой, Господи! Что я говорю? У него ведь ног-то нет. Ой, горе! Ой, горе! – Она перекрестилась, подтянула кончики платка и пробубнила: – Как перестанет хворать, так и придет.
   Тамара Капитоновна, прибежав в контору, не задерживаясь, заскочила в кабинет директора, доложила обстановку и расположилась рассказать ему о Митьке Дятлове, как тот водит собутыльников.
   – А вчера притянул жену бригадира фермы. Все соседи видали. Они около его дома покрутились, покрутились, между ними ругань пошла. Потом он помчался к Насте, наверно, деньги занимать, а она закрылась и не впустила его к себе. Пропился вконец, нигде же не работает. Он, похоже, и так был злой, а тут еще денег не раздобыл, стал орать на эту ал кашку: «Это чего, чего ты тута стоишь?» Потом отлупил ее, бил прямо по морде. Стук, стук. Она пьяная, пьяная, а сообразила – лицо руками закрывала. Вот чего он отчебучил. Еще…
   Сердце у Захара Матвеевича больно застучало: «Неужели сейчас про Марину начнет, как она бегала голая по хутору?» Но Тамара Капитоновна стала рассказывать о том, как Митька пришел к ее Федору, вроде бы просто так, а после стал заставлять его сходить к кому-нибудь и занять для него три рубля.
   – А Федор сказал: «Что я, больной, что ли?» Мой Федор страсть как боится меня, а то бы пошел. Я им кручу, как хочу, он все мои команды выполняет, как военный. Это у меня строго, пусть только попробует! Я считаю, муж должен слушаться свою жену, без этого никак нельзя.
   «Так, видимо, не одна ты считаешь, – подумал Захар Матвеевич, – многие жены стремятся подчинить своей воле мужа, им чрезвычайно нравится, когда он попадает в зависимость». Дольше Захар Матвеевич слушать Тамару Капитоновну не стал, тактично выпроводил, сославшись на свою занятость делами.
   Донесение несколько успокоило. Но все же он не прекратил опасаться огласки происшедшего, его очень страшила мысль потерять из-за этого работу. Сел он в свое кожаное кресло и загрустил. Марина может заупрямиться и тогда придется уволить ее по надуманной причине – это неизбежно приведет к конфликту с ней. «Н-да, – задумчиво произнес он вслух, – одна проблема всегда тянет за собой другую». Он неосмотрительно посвятил ее во многие свои скрытные дела, грозящие для него большими неприятностями; стремясь отомстить ему, она непременно воспользуется этой информацией, не задумываясь, разнесет все известные ей секреты по всему свету, ведь отвергнутые или обиженные женщины в своих поступках руководствуются больше чувством, чем разумом. Охваченная жаждой мести, она не остановится ни перед чем. Да так, наверное, поступит любая, независимо от характера и порядочности. Каждый человек имеет право отстаивать свои интересы, только совершенно безвольные люди, не уважающие себя и не считающие себя достойными жить по-человечески, в тех случаях, когда дело касается их самих, могут смириться с несправедливостью и опустить руки. Захар Матвеевич попытался войти в ее положение: конечно, уволить ее – это несправедливо, но все равно придется уволить, другого выхода нет. Подумать только, вчера восхищался ее телом, сгорал от ее ласки и с вожделением жаждал интимной близости с ней, теперь же не придумает, как избавиться от нее, был бы рад, чтобы она вообще исчезла.
   Всякий мужчина, которому доводилось гулять от своей жены, изменять ей, помнит сладкие мгновения, проведенные с несравненной любовницей, особенно первые дни, когда ее прекрасные чары удивляли, изысканные ласки сводили с ума, услаждали до изнеможения и потери разума. Перед ним, казалось, открывались новые горизонты счастливой жизни. Не без гордости думая о своих успехах, увлеченный новыми ощущениями, доставляющими несказанное удовольствие, с великой радостью тайком пробирался он по вечерам к ней на свидание, горя желаньем отвлечься в ее объятиях от вечной семейной кутерьмы. И как всегда, во всем виновата любовь, ведь, застив глаза, она порой не позволяет вспоминать о супружеской верности, разобраться в сложной жизненной ситуации, а женщины умеют вскружить голову. Но при едва появившихся осложнениях, всегда неизбежных в таких случаях, он выходил из своего исступленного состояния, исключая всякую возможность колебаний в мыслях и чувствах, подвергал критическому пересмотру свои действия, в какой-то мере проклинал судьбу, искал способы быстрей расстаться со своей подругой, отдалиться от нее как можно дальше и замести следы.
   Сидел Захар Матвеевич в своем кожаном кресле, так размышляя, и размышления его вызывали в нем отвращение к самому себе.
//-- * * * --//
   На работе Марина появилась только после выходных. Захар Матвеевич был потрясен, увидев ее, – так она похудела и сникла. Он пригласил свою сотрудницу в кабинет. С минуту они стояли, глядя друг другу в глаза. Захар Матвеевич не решался начать разговор, не знал, с чего начать. Марина, следя за выражением его лица, обо всем догадалась, почувствовав, как от тягостной паузы кровь прилила к вискам и начала пульсировать, она сказала:
   – Ну, я слушаю вас.
   И он рассказал ей об ультиматуме своей жены. Выслушав его, девушка густо покраснела и опустила голову.
   – Что будем делать? – спросил он.
   – Выходит, я должна написать заявление.
   – Не обижайся, Марина, но другого пути просто нет. Ничего не поделаешь, раз мы с тобой вляпались в такую историю.
   – Тогда зачем ты меня спрашиваешь?
   – Я хотел, чтобы ты сама приняла решение. Видишь ли, насколько я понимаю, у нас с тобой есть только две возможности: либо ты уволишься по собственному желанию, либо меня выгонят по желанию райкома. Вот и выбирай.
   Перспектива вырисовывалась не самая радужная. Марина задумалась.
   – Можно подумать, у меня есть выбор.
   – Я беспокоился о тебе, как ты добралась тогда до дому? – учтиво и вкрадчиво спросил он после короткой паузы.
   – Лучше не спрашивай, не хочу говорить об этом, – ответила она, демонстративно оглядев его с головы до ног, и в глазах ее появилась скрытая обида.
   – Рассуди сама, какой сюрприз мы с тобой преподнесли Надежде Яковлевне. Мы ее убили, она сама не в себе, даже слегла в постель и до сих пор не опомнится. А самое неприятное заключается в том, что она может в любой момент передумать и пожаловаться в райком партии на мое аморальное поведение. Какие там сделают выводы, я тебе уже сказал. Она каждый день спрашивает, уволил я тебя или нет. Говорю ей, что ты болеешь, не могу же я уволить просто так, надо чтобы заявление написала. Она все мои оправдания и слушать не хочет. И понять ее можно. А как бы ты поступила на ее месте? Надо сказать ей спасибо, что она сразу не побежала в райком.
   – Ну да, очень рада, еще этого не хватало. Я так и думала всегда, что ты меня на нее променяешь.
   Захар Матвеевич глянул с недоумением.
   – С чего ты взяла? Как это, променяю? – И, притворяясь рассерженным, возмутился: – Что за подозрения? У меня и мыслей таких не было, я не собираюсь с тобой расставаться. Какое-то время мы, разумеется, не будем встречаться, пусть все утрясется. – Он сделал шаг и умоляюще улыбнулся. – Марина, послушай. Ведь я люблю тебя. Пожалуйста, пойми меня. Я никогда не просил тебя ни о чем, это в первый раз! Ты, конечно, имеешь полное право отказаться. Кто же думал, что с нами произойдет такое? Я не знаю, как по-другому поступить. Тебе нелегко остаться без работы, но нам с тобой будет хуже, если без работы останусь я. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю. Я тебя прошу, умоляю: пожалуйста, послушайся меня!
   Марина потупила взор и подошла к окну. Небо казалось особенно голубым, как всегда, когда смотришь на него из окна в солнечное весеннее утро.
   – А на что я буду жить?
   – Не беспокойся об этом. – Захару Матвеевичу стало ясно, что она поддалась его уговорам. Он еще больше почувствовал муки совести из-за того, что вынудил ее пожертвовать собой ради него, в то же время обрадовался своему успеху. Порывшись во внутреннем кармане пиджака, он вытащил пачку денег и отсчитал сто рублей.
   – Вот, возьми. Я ежемесячно буду давать тебе по сто рублей, а в дальнейшем подберу хорошее место, может быть, на складе или в детском садике. Про контору, конечно, и думать нечего. Но обещаю, хорошую работу подыщу.
   Она повернулась и, борясь с подступающими слезами, сказала:
   – Ага, понимаю. Конечно, тебе главное сейчас избавиться от меня, да чтоб я язык не распускала, а потом и забудешь, что я существую на свете. – Однако протянула руку и взяла деньги.
   – Марина, напрасно ты так говоришь, я тебя не брошу, и голодной тоже не оставлю.
   – Хорошо, я напишу заявление.
   Не следует думать, что Марина согласилась с Захаром Матвеевичем просто так, она бы сопротивлялась до последнего, если бы обстоятельства не заставляли рассуждать трезво: она не отступилась от своего намерения отвоевать его, а, не поддавшись уговорам, у нее не осталось бы для этого никаких шансов. Женщины как шахматисты – жертвуют с целью победы, так что в его успехе в большей степени была не его, а ее заслуга.
   После разговора Марина сходила домой, проплакалась и вернулась в контору лишь после обеда. С грустным выражением лица человека, навсегда покидающего родимый дом, прерывисто вздыхая, она несколько часов наводила порядок в документах: раскладывала по папкам в нужном порядке бумаги, дрожащей рукой делала записи в журналах. Затем перепечатала накопившиеся за время своей болезни отчеты, а вечером отдала Захару Матвеевичу ключ от сейфа, взяла свои вещи. И они трогательно распрощались.
//-- * * * --//
   На место Марины Захар Матвеевич сначала хотел посадить Настю, но подумал и решил, что с ее внешностью нельзя работать секретаршей.
   Высокие начальники немедленно пронюхают о красавице и зачастят с постоянными визитами под всякими предлогами, не дадут ему спокойно работать, да и ее замучают. Тогда он озадачился по поводу кандидатуры. Разрешить этот вопрос помогла Никитична. На следующий день с самого утра явилась она к нему и очень задушевно попросила пристроить на место Марины свою племянницу, которую привела с собой.
   Имя и фамилия племянницы звучали не совсем обычно: Кристина Онастасенко. Вероятно, родители назвали ее так в честь одной из самых богатых женщин мира Кристины Онассис, дочери греческого миллиардера, потомка царя Креза – Аристотеля Онассиса и жены сотрудника КГБ Сергея Каузова. Возможно, и нет. Собственно, какая разница, не имя человека красит, а человек имя.
   Захар Матвеевич хорошо знал всех односельчан, естественно, и ее тоже. Она после школы с полгода работала в виноградарской бригаде, потом училась на отделении «КиП и А» в СГПТУ-73. Красотой Кристина не отличалась, под стать своей тете была высокая и тощая, как гончая собака. Она имела короткую и неровную стрижку, удлиненное лицо, грузинский нос с горбинкой и непомерно большие уши. Вдобавок щеки ее и шею уродовали жирные коричневые прыщи и угри, от вида которых любому человеку становилось немного не по себе. С таким обликом она отнюдь не принадлежала к девушкам, способным пробудить сильную страсть в мужчине. Захар Матвеевич не в силах был смотреть на нее, его взор ушел куда-то далеко, ему даже захотелось совсем закрыть глаза.
   Никитична заметила его замешательство, но не придала этому особого значения, всем своим видом изумительно красноречиво показывая, что она умеет держать язык за зубами. К ее чести следует признать, что она, когда заходила в кабинет Захара Матвеевича с письменной жалобой на Настю и застала его с Мариной, никому об этом не проболталась. И теперь на лице Никитичны сияла ласковая укоризна: мне все известно, сам видишь – теперь ничего уже не поделаешь, свою оплошность не исправишь. Мало того, в настойчивости, с которой заместитель главбуха просила за свою племянницу, отчетливо прослеживались призыв к нему отречься от подобных непристойных поступков, раскаяться в своем греховном падении и выражалось недвусмысленное предупреждение.
   Как не отворачивался от племянницы Никитичны Захар Матвеевич, а не выдержал напряжения нервной системы. Подумал, подумал он и принял Кристину на работу; смирился с судьбой, которая связала его по рукам и ногам, вынудив каждый день иметь перед своими глазами существо, над которым так бессовестно поглумилась природа. «Все равно, – утешил он сам себя, – Марину уже никто не заменит».

Глава X
Кошке игрушки, а мышке – слезки

   С того самого дня, когда конфликт с Настей на пустыре, словно внезапно налетевший ураган, разрушил всю веру в ее порядочность, Эрудит пребывал в каком-то подавленном состоянии. Всю прошедшую неделю, работая на винограднике, как и прежде, безо всякого уныния, – во всяком случае, так это выглядело со стороны, – он придавался неотвязным и мучительным думам, пытаясь постичь ее легкомысленный поступок. Казалось бы, она любила его и была на седьмом небе от счастья, когда он сделал ей предложение, а при этом, понимая, к чему приведет ее выходка, назначила тайную встречу с другим и среди белого дня побежала к нему на свидание. Почему же она так поступила? Это был рискованный шаг, если принять во внимание, что полной уверенности скрыть от него тайную встречу у нее не было, ведь это не просто случайный разговор со знакомым, произошедший, например, в коридоре конторы, а назначенное свидание в условленном месте.
   Эрудит ломал себе голову, придумывая разные причины, заставившие ее так рисковать, которые спустя некоторое время казались ему совершенно нелепыми; словом, он не находил объяснений случившемуся и был чрезвычайно угнетен своим замешательством. А между тем еще большую путаницу вносило другое обстоятельство: каким образом о предполагаемом свидании Насти узнала Нина, сообщившая ему об этом? Во-первых, кто ее посвятил в дела Насти, не сама же она поделилась с ней своими секретами; во-вторых, с какой стати Нина ни с того, ни с сего рассказала, что ему надо приехать на пустырь в указанное время? Тем более, она тогда подчеркнула, что для него это очень важно. Он не допускал мысли, что Нине стало известно об его отношениях с Настей. Имея хоть малейшее подозрение, она не стала бы притворяться, это не в ее характере, а впала бы в такую истерику! Она же выглядела в тот день ничем не обеспокоенной, даже, как показалось, не сомневающейся в скором возобновлении их встреч, удовлетворенной, подобно ребенку, ожидающему обещанную игрушку, которую очень хотелось ему получить.
   И теперь, придя с работы, Эрудит чувствовал душевную усталость от мучительных вопросов, на которые не находилось ответов; ему не приходило в голову, что его душевное состояние было как раз в той степени раздражения, которая обычно называется ревностью. Не зная как отвлечься от своих навязчивых мыслей, он решил переодеться и отправиться к Борьке Лагунову или Генке Шмелеву. Но передумал. В клубе тоже делать нечего – там, как в детсаду, одна мелочь. В последнее время одни малолетки туда бегают, а ровесники Эрудита в клуб не ходят, устарели для танцев под магнитофон и заигрывания с капризными старшеклассницами. Они по вечерам занимаются кто чем: у кого есть девушка – уединяются с ней в укромном местечке, у кого нет – скучают перед телевизором, чаще – собираются в компанию и неторопливо, без всякой суеты травятся вермутом или непокорными устами глушат самогон.
   Поужинав, Эрудит, не дожидаясь темноты, взял в руки книгу и впервые за долгое время очень рано улегся на кровать с намерением как-нибудь заснуть. Но ни читать, ни спать не хотелось, вскоре он отложил книгу и вновь погрузился в раздумья. Блуждая в догадках и предположениях, прибавляющих все больше и больше вопросов, он вспоминал, как при встречах озарялось счастьем Настино лицо, ее жизнерадостные чувства, ее бесподобную улыбку. Он пытался понять, любил ли он ее и любит ли еще?
   Или все случившееся было лишь всплеском эмоций, наваждением, обольщением несравненною ее красотой. «Как, неужели не любил? – говорил он себе. – Почему же неотступные переживания не дают мне ни на секунду забыть о ней?»
   Никогда в жизни Эрудит не испытывал ничего похожего. До случая на пустыре он считал, что между ним и Настей никаких других, кроме нежных отношений, и быть не может. Не все ли равно, как он тогда считал, какие чувства у него к ней? Люблю, не люблю – это, в сущности, теперь не имеет никакого значения, отметил он про себя. При этом все же находился в нерешительности, возникали противоречивые мысли: может, произошло совсем не то, что он предполагает, и стоит простить ее? Подумав так, он удивился своему сомнению: как можно простить измену? Перед глазами снова нарисовалась сцена на пустыре, отчего гнев и злость охватили его, придав его лицу выражение уязвленной мужской гордости. Это были мучительные мгновения.
   «А что я знаю о ней? – спрашивал себя Эрудит. – Я знаю только одно: до меня она была замужем за Семеном, еще ходили слухи, что у нее появился любовник, возможно, и не один». Раньше не верил тем сплетням, во всех красках описывающих, как она при живом муже гуляла с кем-то другим, вероятно с тем, с которым сам Эрудит ее и застукал, не подозревал, что она способна на обман. Теперь же убедился – все те слухи были небеспочвенны. Он с мрачной уверенностью решил, что Настя заслуживает не любви, а презрения – значит, ему незачем больше думать о ней, и если не хочет потерять уважение к самому себе, то не следует даже вспоминать ее имени, должен навсегда забыть ее. Изменив однажды – она будет изменять всегда, и верной женой никогда не станет. Разум подсказывал, что Настя не могла изменить ему, но ревность рисовала немыслимые картины и заставляла снова и снова испытывать в груди бешеное негодование.
   Эрудит вновь раскрыл книгу, но прежде чем приступить к чтению, закрыл глаза, ожидая, когда утихнет мучительная борьба, происходящая в его душе. Необходимо переключиться на что-то другое, решил он. И принялся думать о другом. Сначала попытался сосредоточиться на своем мотоцикле: «Надо бы заняться им – цепь подтянуть, пора и масло поменять». Чего еще можно о мотоцикле думать? Начал размышлять просто о житье-бытье. Не получилось. Мысли снова и снова возвращались к Насте. Тогда он вспомнил о девушке, которую давно видел в автобусе, и стал думать о ней. Ее большие голубые глаза, похожие на два глубоких чистых озера, так поразили его воображение, что он и теперь, спустя время, словно наяву ощущал их необъятную синеву.
   «Интересно, можно ее отыскать или нет? – рассуждал он. – Наверное, можно. Если она ехала по нашей дороге, значит, живет в одном из хуторов в той стороне, куда шел автобус, следовательно, надо побывать в этих хуторах и поспрашивать. И как спрашивать? Вот приеду, допустим, в Шаминку. «Здрасьте! Бабуль, скажите, не живет ли в вашем хуторе такая беленькая девушка с глазами?» – «Живет, милый, живет, во-он в том доме. Такая славная дивчина! Чего же ты стоишь, как пенек? Ступай, ступай к ней поскорей, она поди-ка ждет тебя, не дождется». Подхожу я к тому дому, стучу в окошко. «Эй! Есть кто дома?» За окном молчание. Я уже собираюсь уйти, как выглядывает беленькая, с глазами, но не она и неуверенно спрашивает: «Кого вам надо?» – «Э-э, простите». Возвращаюсь назад. «Бабушка, это не такая. Может быть, у вас еще есть?» – «Как не быть, жалкий ты мой, как не быть! Чего доброго, а девок у нас полно, их в нашем хуторе, как собак нерезаных». – «И что, все они беленькие?» – «А Бог их знает, какие они. Сегодня беленькие, завтра накрасятся – становятся черненькими, а то и прочь, рыжими». Значит, придется мне наведаться к каждому дому, где есть и беленькие, и черненькие, и рыженькие. Делать нечего, плетусь к другим воротам. «Эй! Хозяева!» – «Это кто там еще торчит под окном? Что у тебя там?» – «Да вот, мне надо на вашу дочку посмотреть»
   – «Некогда ей» – «А когда я смогу ее увидеть? – «Вечером, вечером!» – «Мне сейчас надо, у меня терпения не хватает ждать до вечера». – «А придется!» – «Нет, хочу немедленно. Пусть высунется в окошко». – «Вот ведь настырный попался! Да кто ты вообще такой?» – «Вы меня простите, конечно, но мне надо всех ваших красоток пересмотреть» – «Пошел вон отсюда!» И я пойду восвояси. Так и буду ходить от окошка к окошку да стучаться. На улице соберутся толпы женщин, они начнут показывать на меня пальцем и говорить: «Бабоньки, идите-ка сюда! Смотрите! Смотрите! Вон ненормальный объявился у нас, ходит по домам и на девок зырит, да как зырит, аж сказился весь». А другая ей скажет: «Смотреть-то пусть смотрит, они от этого не облезнут. Вот как бы ни схватил какую, что с него взять, сумасшедший, похож. Давайте-ка, бабоньки, возьмем палки да прогоним его, нехай улепетывает на своем драндулете в другой хутор, а у нас ему делать нечего». И похватают они кочерги, черенки от грабель да метла и ну размахивать ими, и ну гнать меня из хутора, как прокаженного.
   – Н-да, – тяжело вздохнул Эрудит, – о голубоглазой незнакомке тоже нет смысла мечтать. Никакой перспективы. Придется возвращаться к Нине. Как ни как, она первая моя любовь. Только гонору в ней чересчур много. Это ж надо, вся извелась, как любит меня, а хоть бы одно письмо написала в армию. Уж натурная, зараза! Все равно, она неплохая девчонка. Может, пусть еще немного помучается? Нет, наверное, хватит, завтра пойду, с ней и про Настю быстрей забуду. Надо только ее недостаток признать за достоинство. Буду считать, что она не настырная, а очень гордая. Во! Что мне еще надо? Симпатичная девушка, к тому же еще и гордая». Он раскрыл книгу, но в ту же секунду его мысли снова вернулись к Насте. «Вот черт, я сегодня опять, наверное, не засну. Лучше схожу к Генке Шмелеву – поучим с ним уроки, партишку в шахматы сыграем, заодно чаю у них попью». Он положил книгу на табуретку, встал, оделся и отправился к своему молодому другу, прихватив с собой банку меду, которую, как и обещал, ему привез директор.
   Эрудиту было очень тяжело забыть Настю, такую красивую, тем более, имея к ней очень неравнодушное отношение; но он твердо решил это сделать. Ведь любить можно лишь такую женщину, считал он, которая тебе верна и предана. Тайная встреча женщины с другим мужчиной – это уже измена.
//-- * * * --//
   Итак, на следующий вечер Эрудит пошел к Нине. Спрятав одну руку в карман куртки, он шагал по той же улице, по которой ходил к Насте, только в противоположном направлении; получился некий символический жест отдаления от нее, совершаемый, словно по задумке сценариста, как в драматическом эпизоде, разыгрываемом на сцене. Это заставило его вновь призадуматься о Насте. Она слыла первой красавицей не только хутора, а, пожалуй, всей округи. Помимо того, в ее внешности, в манере разговаривать, в зажигающем темпераменте была такая энергия, которая любого человека притягивала к ней, как магнит. Ее живой ум, наивная доверчивость, весь облик, наполненный добротой и деревенской свежестью, в то же время какой-то скрытой пылкостью, могли лишить рассудка любого мужчину. И каждый ради нее пожертвовал бы многим. «А я, – говорил себе Эрудит, – теряю ее по собственной воле. Сейчас, вот в эту секунду можно повернуться и она останется моей, потом же ее не вернешь, будет поздно. Если она действительно заведет шуры-муры с тем парнем, с которым встречалась на пустыре, и будет любить его, потом вздумает выйти за него замуж, я не знаю, что тогда сделаю, просто взбешусь от злости».
   Незаметно все размышления, беспокоившие его в последние дни, опять полезли ему в голову, с ними он и поравнялся с домом Нины. Окинув взглядом улицу, шагнул за калитку и постучался в окошко точно так, как вызывал Нину на улицу когда-то до армии. После этого вернулся на тропинку, ведущую к крыльцу, и стал ожидать, равнодушно разглядывая соседские подворья.
   Нина в это время мыла посуду, его стук вывел ее из состояния задумчивости. Она оживилась, сразу поняла, что это пришел Эрудит, и даже в окно не выглянула, а в ту же секунду поспешно вытерла о фартук руки, кинулась приводить себя в порядок. При этом с благодарностью оценила Маринино наставление: «Вот увидишь, прибежит к тебе как миленький. Еще спасибо мне скажешь. Только не вздумай закатывать истерику, делай вид, что ничего не знаешь».
   Нина могла обижаться по любому поводу и не могла прощать, совсем не могла. Она имела гордый нрав, но у нее не было жизненного опыта, и даже не представляла, что в подобных случаях можно не надсаживаться до посинения от укоров и оскорблений, не проклинать, впав в исступление, а закрыть на все глаза, собрать всю свою волю, набраться терпения, словом – проявить женскую хитрость. Она, конечно, очень удивилась, что Марина не ошиблась, но подсознательно была готова к этому, вероятно, потому в первое мгновенье не испытала волнения. Однако через секунду внезапно душа ее встрепенулась, словно у пташки, выпущенной из клетки на волю. Ведь после разговора с Мариной, узнав, что Эрудит встречается с Настей, у нее помутился рассудок, она вверглась в страшную пропасть страданий и все это время не жила, а мучилась.
   Подведя веки перед зеркалом, отчего ее и без того выразительные глаза сделались еще выразительнее, она стала причесывать распущенные волосы и думать, что сейчас скажет, увидев любимого. «Ничего я говорить не буду, сразу кинусь обнимать его и больше не отпущу от себя ни на шаг. Теперь я поумнела, теперь я поняла, что глупо вела себя, скрывая свои чувства». Ее охватил неизведанный восторг, как будто ей сейчас предстояло выйти на улицу не на свидание с Эрудитом, а завладеть несметными сокровищами волшебного царства, о которых он ей в детстве рассказывал в своих сказках. Кофточку и юбку она решила не менять, они и так были хорошие. Надев куртку, еще немного постояла перед зеркалом, не удержалась, выглянула в окно и прокричала в комнату матери:
   – Мам, пропавший мой заявился, я побежала.
   – Кто, Эрудит, что ли? Слава Богу! Наконец-то дождалась, дуреха… вволю наревелась.
   – Все это уже не важно, – обувая свои «скороходы», ответила Нина.
   – Вроде парней мало. Давно бы обзавелась другим женихом.
   – Кому я нужна? А мне… мне никто не нужен кроме него.
   – Долго не гуляйте, чтоб в одиннадцать была дома, – продолжала говорить мать. Она будто бурчала, а в голосе ее тоже радость слышалась.
   Нина хлопнула дверью и вышла на крыльцо. Через ступеньки она перелетела. Не успел Эрудит оглянуться, как она очутилась рядом с ним. Сходу обвила его шею руками и, прижавшись к его груди, долго не разжимала их. Казалось, что она уходила во что-то дорогое, далекое и невозвратное, в те минуты навсегда ушедшей юности, воспоминаниями о которых жила все последнее время, и даже это объятье не могло вернуть ее в сиюминутность. Ей казалось, что эти воспоминания не закончатся, в них постоянно всплывал тихий вечер, когда произошло то, чего так долго ждало её сердечко: он предложил ей свою дружбу. Случилось все неожиданно. До этого она жила своей жизнью, мечтала о сказочном принце, и совсем не заметила, как этим принцем стал Эрудит. Первая любовь… Она долго пыталась скрывать свои чувства, но скрыть их оказалось невозможно.
   Сначала они при встрече просто обменивались взглядами. И вот тот солнечный день, когда она шла в библиотеку с прижатым к груди томиком Есенина, первое свидание, потом долгая разлука. Все, как в сказке о принце.
   Нелепо получилось. Два самолюбия решили что-то доказать друг другу, в результате – три года ожидания, три года горьких слез, три года превращения наивной детской мечты о принце в большую любовь. Мать, видя, как изводится ее дочка, и уговаривала ее, и ругала, она же не переставала плакать. На улице девушка оставалась по-прежнему улыбчивой, делала вид, что все хорошо, а по ночам душа и сердце разрывались на мелкие кусочки, она обнимала и обливала слезами самую верную подружку, с которой была по-настоящему откровенна.
   Эрудит удивился такой пылкой встрече, тоже обнял ее и некоторое время молчал, глядя на крыльцо, с которого она только что вспорхнула как птичка. Это маленькое деревянное крылечко, увитое кустом дикого винограда, было любимым местом их свиданий. Они сидели на деревянных ступеньках, смотрели в звёздное небо, прислушиваясь к ночным шорохам короткой летней ночи, а листья виноградника, переплетаясь между собой, укрывали их от посторонних глаз. Ему так нравилось сидеть на этом крылечке с милой девочкой, мечтать о взрослой жизни, по-юношески пылко целоваться, а еще часами рассказывать ей о захватывающих дух необыкновенных историях, наполовину вычитанных, наполовину выдуманных самим, или переноситься в сказки и вместе с Иваном-царевичем отправляться за тридевять земель в тридесятое царство спасать от Кощея Бессмертного Василису Прекрасную. Эрудит рассказывал сказки, а Нина старалась представить себе и злых завистниц, намеревающихся погубить Аламарай, прославившуюся своей красотой и совершенством, умом и знаниями, чья красота затмевала даже солнце, и грустную русалочку, у которой был такой чудесный голос, какого не было ни у кого и нигде: ни в море, ни на земле; и прекрасного принца, в которого русалочка влюбилась. И очень жалела, что принц не сделал ее своей женой.
   Особенно запомнились Эрудиту последние дни перед армией, когда как-то вдруг Нина просто расцвела и, словно в сказке, из обычной девчонки сама превратилась в неотразимую принцессу; кажется, тогда они не расставались ни на минуту.
   – Добрый вечер, – наконец сказал Эрудит. – Ты сегодня такая красивая, необыкновенная, просто невозможно.
   Нину охватил восторг от его комплимента. Она машинально провела ладонью по ровным волосам, проверяя, не растрепались ли они.
   – А как же, все-таки первое свидание за три года. Я своим ушам не поверила, услышав твой стук! Ой, я так рада!
   – Честно, Нина, ты стала еще прекрасней, чем была, – произнес он снова, отступив на шаг. – Ты выглядишь просто потрясающе! Приглядней тебя я еще ни одной девицы не видал.
   – Мой любимый сказочник, не придумывай. Лучше скажи по правде, что ты уже забыл, как я выгляжу.
   – Да ладно тебе, – засмеялся он весело.
   – Я так соскучилась по тебе, Эрудит ты мой… – Она опять обняла его, прикоснулась своими губами к его губам, потом спросила: – А ты хоть капельку соскучился?
   – Конечно, даже больше! – И, в следующий момент она на себе почувствовала, как он соскучился.
   – Эрудит, отпусти, задушишь!
   – Теперь не сомневаешься?
   – Я думала, что ты не признаешься.
   – Ну и зря. Мне это нетрудно.
   – Идём гулять, или ты как, не желаешь? Может, посидим на крылечке?
   – Да ну, холодно, сейчас лучше двигаться. Знаешь, куда пойдем? – Он хотел сказать, но в последнюю секунду передумал. – Нет, лучше выбирай сама.
   – Давай просто походим по улице, – предложила она, обводя быстрым взглядом окрестности, погрузившиеся в сумерки.
   – Ну, пошли, – сказал Эрудит.
//-- * * * --//
   Они, как и прежде, взялись за руки и вышли за калитку. Эрудит хотел повернуть к околице, но Нина опередила, потянула его в ту сторону, где живет Настя. Он повиновался, однако на губах у него появилась неловкая усмешка. Нина медленно подняла свои глаза, в упор посмотрела на него и спросила:
   – Что случилось?
   – Ничего. У меня был другой план. Думал, погуляем за хутором.
   – За хутором хорошо гулять летом, когда травка зеленеет и птички поют, а сейчас только ранняя весна.
   Эрудит кивнул.
   – Убедила.
   – По-моему, такой промозглой весны никогда еще не было, – поежившись, сказала Нина.
   Она опять взглянула ему в лицо и вдруг в ее голове мелькнула догадка. «Что я сделала!.. Ладно, дойдем до его дома и повернемся назад, а то можем повстречаться с Настей. Сегодня ни в коем случае нельзя допустить такого». Желание Нины показаться Насте на пару с Эрудитом было огромное, очень хотелось увидеть ее реакцию и убедиться в достоверности Марининых слов. Хотя она и поверила Марине, что Эрудит похаживал к Насте, но кто знает. Все же она решила, что не стоит испытывать судьбу, пусть лучше он думает, что ей ничего не известно. Иначе между ними неизбежно произойдет разговор по поводу его отношений с Настей, начнутся выяснения, она не сдержится и взорвется. Последствия этого могут быть самыми нежелательными. Однажды она уже проявила свой характер и сильно пожалела об этом, теперь поумнела, правда, не без помощи Марины. Тем более, сердце ее ликовало от долгожданного свидания, от возвращения Эрудита. Она испытывала к нему такие глубокие чувства, что готова была простить ему все, отмести все подозрения, подсказанные Мариной, лишь бы он больше не бросил ее. А развеять свои сомнения еще представится возможность, решила она и сказала:
   – Мы успеем и за хутором погулять, у нас вся ночь впереди. Надеюсь, ты сегодня никуда не торопишься, все выучил к экзаменам.
   – Да, конечно.
   – Значит, больше не будешь шарахаться от меня?
   Эрудит засмеялся, и сама Нина стала смеяться над своим вопросом.
   – Как-то грубовато сказано.
   – Ничего, для деревни сойдет. Ты мне не ответил.
   – Нет.
   Она вся выпрямилась и дернула его за руку.
   – Что «нет?»
   – «Нет» – значит «да».
   – Чего это ты меня путаешь? Скажи ясно «да» или «нет».
   – Ну, я же сказал «да».
   – Ты сначала сказал «нет».
   – Правильно. Потому что такой был задан вопрос.
   – Какой?
   – Ты спросила: «Не будешь шарахаться от меня?» Я ответил: «Нет».
   – Зачем же потом сказал «да?»
   – Потому что в этом случае и «да», и «нет» означает одно и то же – «не буду шарахаться».
   – Ну, так бы сразу и сказал. Короче, с тобой все ясно. Каким ты был, таким ты и остался… степной орел, казак лихой. – Она взглянула на небо. – Уже ни одной тучки. А днем дождь срывался.
   В сторонке от дороги стояли две женщины, лет пятидесяти на вид, которые негромко обсуждали что-то. Нина узнала их в вечерних сумерках.
   – Здрасьте!
   – Нина, ты что ли? С кем это ты?
   – Не скажу, а то сглазите.
   – Да с Эрудитом своим, с кем еще? – неуверенно проговорила другая женщина.
   – A-а, да, да, похож он. Слепая стала, не вижу. – Они обе повернулись и проводили Нину и Эрудита пристальным взглядом.
   – Хороша парочка, ничего не скажешь!
   – Помирились, видать.
   – Завидный жених, парень – просто золото: не пьёт, не гуляет, не курит.
   – Еще бы! Она тоже красавица и умница. Долго в девках не задержится.
   Нина шла, не чувствуя ног под собой, взволнованно и радостно осматриваясь вокруг. Ее охватило безмерное чувство счастья, как беспечного жизнерадостного мотылька, кружившегося над огоньком.
   – Эрудит – это правда ты? – сжимая его руку, сказала она.
   – Нет, это мой призрак. – с улыбкой ответил он. – Что с тобой происходит?
   – Ничего. Я весь день ждала, у меня как сердце чувствовало, что ты сегодня придешь. А когда ты поедешь в институт экзамены сдавать?
   – В июне или в июле, еще не уточнил.
   – Я поеду с тобой.
   – Зачем?
   – Затем, что тебя нельзя одного отпускать, теперь будешь всегда находиться под пристальным наблюдением, а то опять запрячешься. – Выжидая, какое действие ее слова произведут на Эрудита, она замедлила свою речь и продолжила говорить с ласкательно беспокойным выражением на лице: – Отныне буду держать тебя на коротком поводке! Эрудит, правда. Если бы ты пришел ко мне не сегодня, а хотя бы даже завтра, я бы погибла, потому что уже не могла ждать ни минуты. Мне надо, чтобы ты всегда был рядом. Вот. Помру без тебя… Плакать будешь?
   Такая откровенность была не свойственна застенчивой Нине. Раньше она краснела от одного лишь нечаянно оброненного слова, которое могло обнаружить ее чувства, вела себя скромно, как самая капризная недотрога. Она никогда бы не осмелилась даже поцеловать его. Но Эрудит не обращал внимания на ее смущение с самых первых дней и целовал столько, сколько хотел, по сто раз за вечер. Она не мыслила жизни без него и сначала боялась, что если не будет ему позволять этого, он уйдет к другой девочке, и ей пришлось справиться с робостью. Тем не менее, в своей любви никогда не признавалась ему.
//-- * * * --//
   Эрудита поразила перемена, которая произошла в девушке.
   «Нина очень сильно любит меня, – сказал он себе, – настолько сильно, что позабыла о своей гордости. Она и раньше любила меня, но держалась совсем не так, – значит причина в другом, вероятно, она признала свою ошибку, что не писала мне в армию, раскаялась в этом и всеми способами хочет показать, что была неправа». Он проникся чувством бесконечной признательности к ней, ему захотелось приголубить ее, сказать ей что-то нежное, ласковое. Но говорить ничего было не нужно, глаза их встретились и, казалось, мгновенно прочли то, что таилось в глубине их душ.
   – Из-за меня умирать? Я не стою того, – помолчав немного, произнес он.
   – Почему?
   – Потому что не заслуживаю такой жертвы. Нина, я хочу рассказать тебе многое… Ты можешь разочароваться во мне. Боюсь, я не такой, каким ты меня считаешь. Ты знаешь, сколько на мне грехов? Столько, что мне легче веру сменить, чем все их замолить.
   – Это ты напрасно! Все не без греха. – Она чувствовала себя теперь настолько смелой, что решила подтрунить над ним. – Если бы ты человека убил или, скажем, мне изменил, тогда бы конечно. А так – одни слова.
   – Нет, не слова! И такой грех лежит на мне, – признался Эрудит искренне и тут же добавил: – Ты мне не веришь?
   Она резко остановилась и, повернулась к нему.
   – Отчего же – верю!
   У Эрудита екнуло сердце. Неужели она откуда-то разузнала и о драке с Дыбой, и о моих отношениях с Настей? – с испугом подумал он. А Нина, напротив, еще больше засомневалась в том, что рассказала ей Марина.
   Повинившись в своих проступках и даже преступлении, Эрудит выставил себя в совершенно ином свете. Ведь любой человек, совершивший проступок, тем более такого рода, обычно старается умалчивать о нем. Он же говорит о себе так, как если бы никогда ничего подобного не допускал даже в мыслях, и скрывать ему нечего. Нина еще больше повеселела, все ее лицо светилось радостью.
   – А по правде, – сжимая его широкую ладонь своими пальчиками, сказала она, – не думаю, что на тебе лежат такие тяжкие грехи, но если это так, я готова спасти твою заблудшую душу. Только не знаю, как это сделать?
   Эрудит улыбнулся, поняв, что она не приняла его слова всерьез. У него отхлынуло от сердца. О его тайнах ей явно ничего не известно. «Надо сказать, что пошутил», – решил он. В этот момент мимо них пробежали гурьбой мальчишки. Он повернулся, посмотрел, нет ли среди них Генки Шмелева, и на секунду отвлекся от этой думы. Потом, словно вернулся откуда-то издалека и сказал:
   – Помнишь, как мы с тобой вот так же бегали?
   – Я и сейчас могу, – засмеялась она. – В прошлом году ко мне приезжала сестра, мы с ней однажды ночью разыгрались и вот так же носились, как бешеные. Так что я далеко от этих пацанов не ушла.
   – Какая сестра? У тебя же нет сестры.
   – Ошибаешься, еще как есть.
   – Двоюродная, что ли?
   – Да. Она младше меня, в этом году только школу заканчивает. Интересная такая. Тетя Маша, ее мать – родная сестра моей мамы. А отец знаешь кто? Артист. Не веришь? Правда.
   – Ничего себе! Где же они живут?
   – Знаешь где? В Мордовии.
   – Как их туда занесло?
   – Отец ее оттуда родом. У них какая-то интересная история была, как они с тетей Машей познакомились, но я так, мельком, слышала, точно не знаю. Ну и вот. В прошлом году они приезжали не просто в гости, а присмотреть место, решили перебраться сюда. Хотели в нашем хуторе купить дом, чего-то не понравилось. Купили в Топилине. Летом приедут насовсем.
   – А у тебя нет желания куда-то уехать? – спросил Эрудит.
   – Куда?
   – Вообще, где бы ты хотела жить?
   – Здесь, в хуторе. Я не хочу никуда уезжать из своего хутора.
   – Почему?
   – Потому… не хочу и все.
   – И в Ростов не поехала бы?
   – Зачем? Там никто по мне не соскучился. Во-первых, в Ростове никогда не получишь квартиру, а на частной ютиться не смогу, люблю сама хозяйничать; во-вторых, пришлось бы тогда расстаться с мамой. Да я и не представляю, как жить в большом городе. В городе люди живут от зарплаты до зарплаты, у них даже своих огородов нет. – Она усмехнулась своему остроумию и продолжила вполне серьезно: – Там все, что заработаешь, надо отдать за квартиру. А на что жить?
   – Из нашего хутора уже многие туда уехали. Как-то живут.
   – Они сумки из дому возят, а я не смогу отнимать у мамы кусок хлеба. Наоборот, мне надо ей помогать. И вообще, не нравится мне в Ростове. На улицах толчея, суматоха, кругом все чужие, злые и равнодушные. Все время мечутся от остановки к остановке. Хоть умирай на асфальте, никто даже не заметит и руки не протянет. Перешагнут и побегут дальше. Я прошлым летом ездила в Ростов к брату, когда его жена родила. Они попросили меня помочь – брат на работе, а ей одной трудно было. Еле выдержала две недели.
   Целый день, с раннего утра, от машин такой грохот. Да и ночью не лучше. Я даже спать не могла от этого шума. А воздух – окно нельзя открыть, задохнешься от гари. У нас лучше. Работать, конечно, надо от зари до зари, ни как там, зато жить интереснее: вольная природа и знаешь каждого человека.
   – Я не думаю, что, если на улице упал человек, к нему никто не подойдет и не протянет руку. Настоящие люди есть везде. А насчет природы у нас хорошо, это верно.
   Со всех сторон надвигалась темнота, из мрака вдруг снова бесшумно возникли мальчишки, обогнали влюбленных и так же бесшумно попрятались. Вероятно, играли в войну. Неожиданно из-за облаков выплыла луна, и словно заступив на свой пост, она предательски засияла, осветив маленьких шпионов, притаившихся за кустами.
//-- * * * --//
   В то время как Нина с Эрудитом продолжали свой путь, облака на небе тоже не дремали: они, как сговорившись, дружно отплывали от луны, с каждой минутой все более обнажая черное звездное небо. Стало настолько светло, что лица были видно вполне отчетливо. Остановившись возле дома Эрудита, Нина сказала: «Дальше не хочу, пошли обратно». Она повернулась и шагнула уже в обратном направлении, Эрудит задержал ее за руку и остановил на ней свой взгляд. «Все же она на Настю похожа, такие же глаза с длинными ресницами, особенно ножки у них одинаковые, прямо перепутать можно». На его губах появилась такая улыбка, какой Нина еще ни разу не видела. О чем-то сосредоточенно размышляя, он изучающе посмотрел на девушку и обнял ее.
   – Эрудит мой, ты меня любишь?
   – А ты?
   – Ну, ответь, скажи что любишь.
   – Люблю.
   – Ты не жалеешь о том, что мы так долго не мирились?
   – Жалею.
   – И я так мечтала о нашей встрече. – Она уткнулась в его грудь. – Я боялась, что ты ко мне больше никогда не вернешься.
   – Нашла чего бояться.
   – Ты не забудешь обо мне, когда уедешь сдавать экзамены? Я ведь так люблю тебя!
   – Не забуду, у меня хорошая память.
   – Мы будем всегда-всегда вместе, до самой старости?
   – Замечательный вопрос, теперь я начинаю понимать, куда ты клонишь, – ответил Эрудит и не удержался от смеха.
   Нина вдруг отстранила его руками от себя. Она немного обиделась на его слова, но ей тоже стало смешно, и, смеясь и огорчаясь, сказала:
   – Почему ты так разговариваешь со мной?
   – Как?
   – Так. Ты играешься со мной, как кошка с мышкой.
   – Нина, ты неправильно поняла меня, – сказал Эрудит, глядя в темные, такие знакомые с детства глаза, словно проникая в ее наивную душу.
   – А как я должна понять правильно?
   – Я просто пошутил.
   В это первое свидание после долгой разлуки с ними происходило что-то непонятное. Он словно другими глазами смотрел на Нину, увидев в ней какое-то изменение, добавившее ее красоте еще большее очарование. Она повзрослела, вела себя очень просто, потому что преодолела застенчивость, присущую девушке в юные годы. Но она еще не успела научиться хитростям, помогающим скрывать свои истинные чувства. Нина и не пыталась их скрывать, потому что в этот вечер была непомерно счастливой.
   – Тогда ответь серьезно: не забудешь меня? – повторила свой вопрос она.
   – Не забуду. А, в общем-то, могу и забыть. Ты знаешь, хотя у меня и хорошая память, но какая-то странная. То, что прочитал десять лет тому назад, – помню, а когда борщ варю, не знаю: посолил или нет. Все забываю, поэтому я и шапку не ношу, боюсь потерять ее где-нибудь.
   Нина ненадолго застыла от удивления, к такому ответу она была не готова, ожидала его клятв и заверений, что он в Ростове только о ней и будет думать. И, совершенно обидевшись, сказала:
   – Значит, будешь великим ученым. Они все точно такие.
   – Какие?
   – Такие же, как и ты, ненормальные. Не хочу больше разговаривать с тобой. Эрудит шагнул к ней, она отстранилась.
   – Нина, милая, не обижайся. Ты чего, шуток не понимаешь?
   Она, нервно закусив губу, молчала. Пожалев о том, что нанес девушке совершенно незаслуженную обиду, он, как бы извиняясь, заглянул ей в глаза и заискивающе улыбнулся.
   – Нет, почему ты все время грубишь? – возмутилась она.
   – Мне просто интересно…
   – Что тебе интересно? Издеваться надо мной? Несешь какую-то чушь, а я из-за этого расстраиваюсь.
   – Подумаешь! – усмехнулся он. Не хватало еще расстраиваться из-за всякой ерунды! Ну, ты уже перестала сердиться?
   – И не думала сердиться. На больных не обижаются.
   – А я думал – сердишься, – сказал он и опять улыбнулся.
   – Эрудит, перестань…Нечего за дурочку меня принимать, – произнесла она, стараясь говорить как можно более сдержанно.
   Эрудит пожал плечами.
   – Я и не пытался принимать тебя за дурочку, но так получается. Ничего не могу с собой поделать.
   Нина вопросительно посмотрела на него и обиделась окончательно. Ее лицо, выражавшее неудовольствие, но еще оживленное, вдруг потухло.
   – Я пошла домой.
   – Подожди! Куда спешить? Повторяю: я всего лишь пошутил. Давай помиримся.
   – Не хочу.
   – Ты это всерьез?
   – Да, всерьез! – ответила она. И добавила: – Я думала, ты хоть немного любишь меня. Можешь больше вообще не приходить.
   Эрудит стоял крайне озадаченный. Впрочем, это не помешало ему позабавиться мыслью: «Еще посмотрим, осмелится ли она капризничать и дальше!»
   – Зачем ты глядишь на меня так сердито? – дружелюбно спросил он.
   – А почему ты так разговариваешь со мной?
   – Опять все сначала! Да. Но все-таки ты не должна из-за этого глядеть так сердито.
   – Я вовсе не сержусь.
   – Тогда в чем же дело? Может быть, нам вообще не надо было встречаться?
   – Ты совсем меня не любишь, и я тебе совсем не нужна.
   – Нина, моя бесценная, ты мне нужна. Сколько раз об этом можно говорить? Девочка моя, ну что случилось? Я неудачно пошутил, тебе не понравилось. Больше не буду, обещаю. Давай поцелуемся и помиримся. – Он слегка наклонился к ней. – Ну, где твои губки? – Нина отрицательно покачала головой. – Я прошу тебя! – настаивал он. – Лучше плохой мир, чем хорошая война. – Нина снова покачала головой. – В таком случае предлагаю заключить временное перемирие. Надо быть великодушнее к тем, кто оступился однажды. Человек совершил ошибку, но разве не заслуживает он снисхождения ближнего, то есть – ближней. Подай хоть маленькую надежду на твое милосердие, на милосердие к тому, кто любит тебя, кто сгорает от любви! Ну, совсем крошечный шанс.
   Нина внимательно рассматривала в свете луны его лицо и постепенно к ней возвращалось настроение, которое совсем было покинуло ее. У нее появилась уверенность, что Эрудит не отпустит ее, поняла, что можно об этом не беспокоиться и сказала, наморщив лоб:
   – Сейчас ты получишь. Ну-ка, отпусти меня!
   – Ты такая смешная сегодня!
   – Я и чувствую себя в смешном положении, – отозвалась она.
   Минуту они молча смотрели друг на друга.
   – Какая ты несчастная! Что же мне с тобой делать?
   – Зато ты у нас счастливый.
   – Как можно? Ты думаешь, я могу быть счастлив, зная, что ты несчастлива?
   – Эрудит, пожалуйста, помолчи.
   – Иди сюда, – он потянул ее к себе. Она замешкалась на какое-то мгновение, но этого мгновения оказалось достаточно. Он схватил ее в охапку и поднял на руки.
   – Невест положено носить на руках, – сказал он и попытался поцеловать ее. Сопротивляясь, она закрыла лицо руками.
   – Отпусти меня!
   – Отдохни немного, ножки твои устали стоять. Неожиданно для него да, пожалуй, и для нее самой Нина резко вырвалась из его рук.
   – Не прикасайся ко мне больше, я тебе никакая не невеста.
   – Это точно?
   – Да, – резким тоном произнесла она и сжала губы.
   – Ладно, больше не прикоснусь.
   – Очень хорошо!
   Она насторожилась. В голосе Эрудита ей послышалась какая-то опасность.
   Он повернулся так, что она оказалась сбоку, и равнодушно смотрел в даль улицы, серебрившейся в свете луны. Нина растерялась, не знала, что предпринять. Сама осложнила обстановку, а зачем, даже себе объяснить не смогла бы. Да, она стосковалась по его ласковому отношению. Три года одиночества и ожиданий оправдывают остроту восприятия каждого произнесенного слова. Это естественно. Но важней не слова, а что за ними. К ней вернулось то, что, казалось, ушло из жизни навсегда и никогда не могло вернуться. Она любила его безумно, ни о ком другом даже думать не могла. Несмотря ни на что, надеялась, что и он ее любит. Теперь же надежда пошатнулась. И она решила для себя: надо впредь не характер свой показывать, а наоборот искать любой повод для немедленного примирения.
   Перестав ощущать внимание Эрудита, Нина исподтишка следила за ним, и в голове у нее начали зарождаться тревожные мысли. Если бы он не хотел возобновлять дружбу, мог бы просто не прийти на свидание. Зачем же обижает ее? Может, его шутки не так уж и обидны? То есть повода для огорчения вовсе не было, она сама его нашла и выразила свое недовольство, по одной простой причине, что услышала не то, что хотела услышать. «Почему я рассердилась? В его словах не было ничего такого, по сути, он ничего плохого не сказал. И началось все так весело. Напрасно я капризничаю».
//-- * * * --//
   Люди привыкли придавать словам слишком большое значение, им кажется, что в словах могут выразиться подлинные мысли и чувства. Каждый, высказывая вслух не то, что он думает, а то, что считает нужным, ожидает от других чистой правды. На самом же деле мысль изреченная – есть ложь. Стоит ли полагаться на искренность человека, когда знаете, что на его месте вы бы солгали. Выразить же собственные ощущения словами невозможно даже при стремлении быть правдивым. В этом случае они обладают весьма слабой убедительностью, они лишь смутно передают наши чувства и желания, так как мы их не то чтобы выразить, мы их понять не всегда умеем.
   Эрудит, желая подчеркнуть свое безразличие к Нине, больше не произнес ни одного слова. А когда с холодной улыбкой медленно повернулся к девушке, она почувствовала отчужденность в его взгляде. Этот взгляд заставил Нину задуматься о том, что делать дальше. То, что он еще стоял и не собирался уходить, несколько утешало ее, и все же напряжение нарастало. Она почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.
   – Я пошла, – сказала она, недовольная собой, пристально посмотрела на Эрудита и подалась вперед. Но не успела сделать и двух шагов, как Эрудит поймал ее за руку и вернул на прежнее место.
   – Стоп, ты куда?
   – Отпусти! Чего пристал ко мне?
   – Я не пристал. А ты будешь стоять тут до утра.
   – Не дождешься!
   – А я сказал: будешь!
   – Нет, не буду.
   – Будешь! Даже с места не сдвинешься!
   – Ну, уж нет! Я убегу.
   Она попыталась высвободиться из объятий Эрудита, но он только крепче обхватил рукой ее плечи.
   – Поговори еще. От меня далеко не убежишь. Стой и молчи.
   – Не буду. Кровопийца. Может, ты мне ноги еще спутаешь, к забору меня привяжешь?
   – Договоришься – спутаю и привяжу.
   – Да, не сомневаюсь… – пробормотала Нина, поправляя волосы.
   Теперь Эрудит смотрел ей прямо в лицо. Ее растерянность и нерешительность ему казались забавными. Было ясно, что он затронул в ней слабую струнку, то есть появились такие условия, когда ему представилась возможность убедиться в ее чувствах со всей наглядностью. И ему захотелось выяснить, далеко ли решится зайти она в своей любви к нему. Почему бы не попробовать? – задался он вопросом. Это будет даже интересно! Он сам удивился, как пришла ему в голову такая мысль? При всей своей жестокости по отношению к Нине идея была столь заманчива, что он не мог отказаться от нее. В ней не таилось серьезного намерения. Эрудит не видел в этом ничего плохого, просто захотелось подурачиться, а тут такая обстановка сложилась.
   К тому же пришла весна, она только начиналась, а молодая кровь уже бурлила и искала выхода, как пар из чайника со свистком. Так что его намерение объяснялось отчасти обыкновенной бесшабашностью. В общем, Эрудит вел себя так, как мог вести, оказавшись под звездным небом наедине с хорошенькой капризной девушкой, влюбленной в него с самого детства. Действовать следовало очень тонко, но он не сомневался в успехе и начал подготовку.
   В своем взгляде он сосредоточил всю силу воли, понимая, что должен проявить свое упорство. Он смотрел неотрывно, и положение Нины становилось все более неловким и трудным. Она невольно сделала чуть заметное движение, словно пытаясь стряхнуть с себя его взгляд. Встревоженная девушка глубже и глубже погружалась в неопределенность своего положения. Теперь уже ничто не могло вернуть ту радостную атмосферу в их общении, которую сама изменила. Она поникла, предоставив событиям идти своим чередом, и тем самым придала смелости Эрудиту.
   – Тебе нравится, как я к тебе отношусь? – спросил он.
   – Нет, – тихо ответила она.
   – Поэтому ты решила больше не встречаться со мной? – Нина не осмеливалась сказать, что так не думала и даже не помышляла об этом. Она находилась в мучительном состоянии. Происходило что-то непонятное, неподвластное рассудку. «Вот сейчас он уйдет, и все будет кончено». Должен же найтись какой-то способ не допустить этого! Было такое ощущение, словно на нее надвигается туча. Она сделалась совершенно беспомощной и смотрела на Эрудита глазами зависимого существа. Это заставило его проявить еще большую твердость в задуманном. – Ты не должна сердиться, – ласково сказал он. – У нас с тобой все уладится! Мы с тобой любим друг друга, да?
   – Да, – ответила Нина.
   – В таком случае, к чему твои капризы? Так и будешь всегда демонстрировать мне свои фокусы? Неужели ты так ничего и не усвоила?
   – Пойми меня, я столько ждала, а ты в первый же вечер со своими шуточками. Как бы тебе, понравилось это?
   – И что дальше? Что ты еще скажешь?
   – Я не хотела ссориться, – отозвалась она. Преданно посмотрела ему в глаза и добавила: – Мы больше не будем ссориться?
   – Я не могу обещать, потому что ты непредсказуема. Я не малолетний пацан, – словно разъясняя свое недовольство ее поведением и делая вид, что чрезвычайно расстроен, сказал Эрудит. – Ты думаешь, что сейчас начну тебя уговаривать? И вообще, чем вот так постоянно ругаться, может, нам лучше совсем не встречаться?
   – Не знаю, – покачала она головой, еще больше растерявшись.
   – Тогда мы вот что сделаем. Прервем наши встречи недели на две-три. За это время ты хорошенько обдумаешь все и точно определишься.
   В его голосе чувствовалась убежденность, которая не могла не подействовать на девушку. Она задумалась. Зачем он говорит такое? Ведь ей и так все ясно. Может, он предлагает расстаться на время только из-за любви к ней, хочет так сохранить дружбу, размыслила она. И, стараясь найти такие слова, которые могли бы вызвать у него отклик и пробудить сочувствие к ней, попыталась что-то сказать:
   – Я не знаю, мы и так долго не встречались. Чего мне обдумывать? Сможешь ли ты… То есть, вернее, не знаю… нам необязательно…
   В отличие от Эрудита, она была искренна. Она не желала прерывать свидания, и все же у нее не хватило смелости сказать об этом прямо.
   – Не понял, ты согласна с тем, что я сказал, или нет?
   – Я не знаю… решай сам.
   – Ну, тогда так и сделаем.
   К его удивлению Нина согласилась.
   – Как хочешь, – чуть слышно прошептала она дрожащим голосом. Опустила голову и добавила: – Только я не могу бесконечно ждать тебя. Так вечно и буду сидеть и ждать, когда ты снова объявишься.
   Весь этот разговор был для Нины сплошной пыткой. Каждое слово Эрудита, казалось, лишь усложняло и без того запутанное положение. Стало ясно, в ней произошел тот надлом, который заставляет девушку уступить. «Надо обнять его, и он сжалится надо мной», – придумала она. Столько отчаяния было в этом намерении! Сколько раз она обвивала его руками и совсем не стеснялась. Сейчас же не могла, была не в силах справиться с собой. Так и не осмелившись обнять, она лишь несмело взяла его за руку.
   Эрудит глянул в ее лицо. На нем было и смущение, и растерянность, и доверчивость. Его забавляло ее такое необычное положение, он ясно представлял себе, в каком замешательстве она находится.
   – Что случилось?
   – Случилось… Я люблю тебя.
   В ответ он прижал ее к себе, погладил и поцеловал. Настроение девушки, в котором надвигалась мрачная гроза, в один миг сменилось. А Эрудит почему-то в эту минуту неожиданно подумал о Насте. Он как-то не ожидал, что Нина вызовет в нем такие же чувства и желания.
   – Скажи честно, – произнесла Нина, – ты хочешь дружить со мной?
   – Конечно.
   – Правда? Ты все еще сердишься на меня.
   – Нет. Я не могу долго сердиться, потому что люблю тебя.
   Эрудит не мог больше маскировать свое желание. Он с жадностью уткнулся в ее одурманивающе пахнувшие волосы, его дыхание становилось все более горячим. Она отстранилась и посмотрела обеспокоенным взглядом.
   – Нина, пойдем в хату.
   Слова, которые он произнес, не совпадали с его изначальными намерениями и вырвались раньше, чем он успел обдумать их. Нина не сразу осознала, что он зовет ее в хату с вполне определенной целью, но инстинктивно насторожилась и со странным ощущением неизбежности чего-то немыслимого возмутилась:
   – Зачем?
   – Неужели ты не понимаешь? Пойдем, – повторил он.
   Она резко подняла голову и с тревогой уставилась на него, словно он говорил ей что-то очень неприятное. В ее глазах явно выразилось смущение.
   – Ты с ума сошел!
   – Чего ты боишься?
   – Эрудит! – она, смеясь, легонько ударила его по груди. – Хватит нести бред! – И, задумавшись на мгновение, добавила: – Сил моих больше нет. Я не понимаю тебя, ты серьезно, что ли?
   – Да.
   – Что ты надумал? Пожалуйста, успокойся и стой смирно… Тебе не кажется, что это уже слишком!
   – Конечно, слишком! Ты опять хочешь поссориться?
   – Нет, не хочу!
   – Девочка моя! Я прошу тебя быть моей.
   Нина смутилась окончательно. Ей как-то не хотелось, чтобы он говорил такое. У нее от волнения и беспомощности запестрело перед глазами.
   – Эрудит, перестань дурачиться. Зачем ты издеваешься надо мной? – прошептала она. – Я и так твоя. Чего ты хочешь еще?
   Он понял, что обойти этот вопрос будет нелегко.
   – Я прошу тебя остаться сегодня на ночь у меня, – сказал он после минутного молчания.
   Нина даже не могла представить себе такое.
   – Ты в своём уме? Пожалуйста, не надо, – взмолилась она, прижавшись к его груди.
   Впервые в жизни она оказалась в такой ситуации. Почему он так поступает с нею? Эрудит крепче привлек ее к себе и с внезапно распалившемся воображением говорил все настойчивее. Его слова звучали то как тихая музыка, то как бурный поток неукротимого водопада. Так уговаривают девушку только тогда, когда мужчина, зная, как безумно она любит его, считает ее готовой на все, когда есть уверенность, что она всеми силами хочет, чтобы он так считал.
   – Ну, скажи, ты согласна? – настаивал он.
   Нина слушала его, но не могла собраться с мыслями, чтобы дать ответ.
   Минута проходила за минутой, она все медлила, а он все упрашивал ее. Он был так ласков с ней, что она оказалась в состоянии полной беспомощности.
   В ее голове теснилось множество противоречивых мыслей, порождавших столь же противоречивые чувства. И стыд от сознания, что он явно требует от нее недопустимого, и страх от невозможности отказать ему в этом. Одно было ясно, она должна ответить ему, потому что он не уймется, пока не добьется от нее ответа. Девушка была готова жалобно заскулить. Она была не маленькая, знала, что ему от нее нужно, и представляла, что случится, если согласится пойти в хату. И не поможет никакое сопротивление, да она и не сможет сопротивляться ему. Она переживала острую душевную борьбу, то готовая сказать «да», то снова колеблясь. Ее сердце гулко и часто стучало.
   Но любая девушка всего лишь девушка, какой бы очаровательной и порядочной она не была!
   – Ты согласна? – снова спросил он.
   – Не спрашивай меня об этом. Почему ты так настаиваешь? Это в конце концов невыносимо, – с возмущением сказала она. Давай лучше походим по улице.
   Он уловил намек на согласие и удвоил усилия.
   – Любимая моя, ну говори, согласна?
   – Пусти меня, – пробормотала она.
   – Значит, ты не любишь меня. Неужели ты действительно меня не любишь?
   – спросил он, почему-то ощущая при этом странное удовлетворение.
   Возраставшая в Эрудите с каждой минутой настойчивость ласкала Нине душу и вместе с тем пугала ее, рождая в ней и неизведанное прежде ощущение от его благоговения перед ней, и чувство страха. Однако сказать «нет» оказалось ей не под силу. Она рассеянно посмотрела на хату и сделала еще одну тщетную попытку уйти от прямого ответа.
   – Я не знаю. Нет. Просто… Понимаешь… Разве ты не можешь подождать?
   – Ждать, когда мы поженимся? – спросил он, догадавшись о запрятанном в самом вопросе его значении. – Милая моя, мы с тобой, конечно, поженимся, но это будет не скоро. Я люблю тебя, ты самая красивая, самая-самая.
   Волна горячего чувства затопила Нину. Тут была и гордость, вспыхнувшая от сознания, что он ею восхищается, и признательность за то, что он так высоко ее ставит и имеет такие серьезные планы в отношении ее.
   – Ну что? – торопил Эрудит.
   – Да. То есть, нет, – сказала она нерешительно, одной рукой обнимая за шею, другую положив ему на плечо. – Эрудит, ты знаешь…
   Она отрицательно покачала головой. В ней постепенно нарастало чувство протеста, оно овладевало всем существом, в то же время что-то иное заговорило в ней.
   – Что еще, моя прелесть? – спросил он, чувствуя, что она сказала не все.
   – Давай дождемся свадьбы.
   – Нет, я не доживу до свадьбы.
   Нерешительность Нины еще больше возвысила ее в его глазах. Ему стало ясно, что уговорить ее далеко не так просто, и в этом было особое удовольствие. В то же время ее колебания вызвали в нем неподвластные разуму желания и азарт, оказавшись во власти которых, он уже не мог справиться с собой. Так лиса инстинктивно устремляется в погоню за зайцем, который, выскочив из-за кочки и замысловато петляя, пускается наутек.
   Каждый его поцелуй, каждое его слово лишало ее рассудка. Она закрыла глаза. Он обнял ее за талию. У девушки не хватило духу отодвинуться. Она лишь поймала его руку, слегка сжала пальцы. Ночь была тихая, восторженная. Мягкий ветерок пробежал по улице, чуть покачнулись тонкие ветки сирени, в свежем дыхании воздуха, напоминающем о просторе пробуждающихся полей, слышалось трепетание распускавшихся почек.
   Эрудит заглянул Нине в глаза, страстно поцеловал. Если она не захочет подчиниться ему, не ответит на его любовь – куда же ей тогда деваться? Под напором его сильного чувства ее сопротивление таяло. Трудно предугадать, на что способна девушка, если слова любимого человека глубоко проникают в ее душу. Поверженная настойчивостью Эрудита, его лаской и нежностью, она была уже не способна оценивать свои поступки. Она не имела ни малейшего представления о том, как в дальнейшем сложатся их отношения, хотя моральная неустойчивость Эрудита, его наклонности, известные ей от Марины, могли бы заставить быть настороже. Она думала лишь о том, что при такой сильной ее любви того, чего добивается он, все равно не избежать.
   Эрудит был полон веры в себя. Тепло улыбнувшись, он негромко произнес:
   – Нина.
   – Чего тебе? – ответила она чуть слышно, так, словно хотела доказать, как любит его.
   Теперь у него не оставалось никаких сомнений.
   – Пойдем.
   – Зачем?
   – Прелесть моя, любимая, скажи, ты согласна?
   Она посмотрела на него взглядом, исполненным преданности.
   – Да.
   Несмотря на все свое смятение, она почему-то сейчас подумала, что его настойчивость не таит в себе ничего серьезного.
   – И не бойся ничего? – сказал он с нежностью.
   – Конечно, – сказала она. – Я пойду в хату, только ночевать у тебя не останусь.
   – Я и не стану просить об этом, – ласково ответил он, взяв ее за руку. Девушка покорно повиновалась. В хате он обнял ее с таким чувством и с такой нежностью, что у нее зашлось сердце. – Я хочу, чтоб ты была моей! – пылко шептал он, поглаживая ее руками.
   Лицо Эрудита было так неузнаваемо изменено страстью, что Нина затрепетала и, прильнув к его груди, стояла ни жива, ни мертва Она не имела сил справиться с собой, не отнимала его руки, от которых исходило тепло, наполнявшее ее волнением, и затаила дыхание. Она понимала, что должна отстраниться, но не смела шелохнуться. От ласк и поцелуев голова закружилась, она чуть не теряла сознание, а сердечко забилось так, словно в груди стало тесно. Время как будто остановилось. Боже мой, как она его любит.
   Все ее существо стремилось к нему, она готова была отдать себя всю, пойти навстречу неведомому. И только инстинктивное чувство гордости и благоразумия позволяло ей сопротивляться. В душе бушевала буря. Мысли и чувства смешались в ней, превратившись в хаос, и она уже не знала, как ей быть. В какой-то момент она вдруг закрыла глаза и замерла, одурманенная его теплом, и некоторое время стояла неподвижно, словно ожидая того, что вот-вот могло произойти.
   Эрудит уже не повиновался рассудку, он ни о чем не мог думать. Руки его слегка дрожали, когда нащупали пуговицы на блузке. Нина приглушенно застонала, порывистым движением обхватила пальцами его предплечья.
   – Эрудит… Не надо…
   Вдруг упала на его грудь и отчаянно зарыдала.
   – Нина… – растерянно, почти испуганно пробормотал он. – Что произошло? Я чем-то обидел тебя?
   Девушка была так измучена, что не могла произнести ни слова. Она обняла его за шею и разрыдалась еще сильнее.
   – Не плачь, Нина, я люблю тебя и никогда не обижу Я тебя никогда не обижу. Успокойся. Пойдем на улицу.
   Он казался озабоченным, но на сердце его стало спокойно. Похоже, он сказал именно то, что нужно было сказать в это мгновение.
   Эрудит проводил девушку до ее калитки. Они шагали медленно по улице и во время всего пути старались держаться, как всегда, словно между ними ничего не произошло. Однако какое-то непреодолимое смущение делало их общение скованным. Внешне Эрудит выглядел невозмутимым, но за этим мужественным спокойствием таилась непрерывная мука, не покидавшая его ни на миг. Он испытывал жгучее сожаление, что воспользовавшись чувствами Нины, в первый же вечер поставил ее в безвыходное положение, довел до слез, и стыдился своего поступка, который он чуть было не совершил. Он осуждал себя и в то же время не мог подавить удовлетворения от ее уступчивости; быть может, в его памяти не угасли остатки досады, вызванной упорным молчанием Нины, когда он служил в армии. Нина все еще нравилась ему, но уже не так, как прежде, соблазнительный образ Насти-вдовушки неотступно носился перед ним, вытесняя воспоминания о первой любви, хотя решение порвать отношения с Настей навсегда, было принято бесповоротно. Ему казалось, что после расставания с Настей пройдет много времени, а его мужское достоинство все так же будет возмущаться при мысли об ее измене.
   Нина, со своей стороны, тоже сама себя терзала. Она все ждала, что Эрудит извинится перед ней и втайне страдала от того, что ей не предоставляется возможности его простить. Отчего он молчит? Она готова была выслушать его, высказаться сама. Однако этого объяснения не последовало. А из гордости не решалась заговорить первой. И она терялась в догадках. Ей очень хотелось знать, что теперь будет дальше? Воспоминания о подобном событии тогда, перед его проводами в армию, наполняли ее смятением, пугали своим повторением, а возможно даже окончательной разлукой. Какова была ее жизнь за последние три года? Как могла она пережить одиночество, муки постоянного ожидания? И подумать только, вечер, который начался так счастливо, может оказаться роковым. Нет, нет, она не сможет этого пережить! У нее больше не было сил бороться со своей тревогой. Зачем ей сопротивляться дальше, оставаться святошей? Не достаточно ли она ждала? Но неужели из-за этого он, в самом деле, бросит ее? Это несправедливо и жестоко. Ее душевная борьба постоянно возобновлялась; никогда она так не страдала от собственной неопределенности. Внутренне она возмущалась мыслью о падении, но все ее возмущение вылилось в одно властное желание: замереть в его объятии и никогда с ним не расставаться. И в ее разбитой душе плакала глубокая грусть. То было какое-то сокровенное потрясение, окрашенное ощущением неизвестности.
   К счастью переживания, все сомнения и волнения девушки оказались совершенно напрасными, они исчезли в один миг, во время прощания. Когда Нина, стоя у калитки, окидывала блуждающим взором улицу, Эрудит бережно прижал ее к себе и прямодушно заверил в своей любви. Они договорились о свидании в положенный час и расстались. С того дня Эрудит почти каждый вечер приходил к Нине и их жизнь пошла своим чередом. Однажды вечером он заговорил о свадьбе, которую по обоюдному согласию решили отпраздновать в более благоприятное время, в начале осени.
   Но однажды нежданно-негаданно случилось то, о чем ни Нина, ни Эрудит не могли даже и предположить.

Глава XI
Порча

   После первой встречи Нины с Эрудитом прошло больше месяца. Свидания с ним превратили ее жизнь в сплошной праздник. Она с признательностью вспоминала наставление Марины закрыть глаза на измену Эрудита, в то же время всегда избегала разговора с ней. Какая-то досада брала Нину, почему, она не знала сама. И все-таки они увиделись. В тот день с утра шел дождь, а к полудню ветер очистил небо над хутором, и засияло ослепительно яркое солнце, какое всегда бывает после летнего дождика. Нина шла домой на обед. Внезапно ее окликнула Марина, которая, положив ногу на ногу, сидела на скамейке возле своей хаты. Нина повернула к ней, села рядом.
   – Как у тебя дела? – спросила Марина.
   – Все в порядке.
   – С Эрудитом помирились?
   – Как ты и сказала, сам пришел ко мне.
   – Знаю, я видела вас, вы по бережку гуляли. Не боишься с ним по кушурам лазить? Смотри… Ты еще не беременна?
   – Чего?
   Марина рассмеялась.
   – Ладно, не напрягайся, я так. Просто знаю, Эрудит парень не промах. Если б и беременная была – ничего страшного, может быть даже и лучше. Ты не сердись на меня, я безо всякого. Язык без костей.
   Последние слова Марины и дружеская интонация, с которой она их произнесла, расположили Нину к разговору.
   – А как ты? – спросила она. – Слышала: уволилась.
   – Уволилась.
   – Почему?
   – Заболела.
   – Из-за этого и уволилась? Больничный взяла бы.
   – Смешная ты. Такую болезнь, как у меня, врачи не лечат.
   – Как это?
   – Я одной тебе скажу, по секрету: сглазили меня. Только смотри, никому. Ты даже не представляешь, как я мучаюсь. Во всем теле усталость, как камень навалился, грудь сжимает – вздохнуть не могу. И такая тоска, хоть в петлю лезь.
   – Почему решила, что сглазили, может быть, у тебя воспаление легких?
   – Да нет, не воспаление. Было у меня уже такое. Я и к фельдшерице тогда ходила, и сама лечилась, ничего не помогло. Уже совсем дошла. Потом мне люди подсказали, что надо к бабке съездить. И что ты думаешь? Съездила, а на другой день как рукой сняло. Вот тебе и не верь бабкам после этого.
   – В таком случае тебе надо опять ехать к ней.
   – Обязательно надо, завтра поеду. Я уже с Жорой договорилась, он меня на своем «Москвиче» к ней свозит. За десятку. А знаешь, что я сейчас подумала? Поехали вместе.
   – Мне-то зачем?
   – Эх, и глупая ты, ничего еще не понимаешь… Всегда ты такой была.
   – Да, всегда была такой, что, разве плохо? А какой я, по-твоему, должна быть?
   – Такой, чтобы поменьше доверять мужикам. Знаешь, им нельзя доверять, надейся лишь на себя. Ты ведь любишь своего Эрудита?
   – Естественно, а так зачем бы он мне был нужен.
   – Вот. Ты думаешь, что он тебя тоже любит. Возможно, и любит, я только рада за тебя. Но может настать день, когда ты ждешь, пождешь его, а он у Насти.
   – О чем это ты?
   – О том, что к этой бабке все ездят. Если она заговорит, он от тебя уже никуда не денется. Поняла теперь? По-другому мужика не удержишь. С ними знаешь как надо?
   – Как?
   – А вот так. Тебе главное выйти за него замуж. Это ты должна четко понимать.
   – Глупости. Я не верю никаким гадалкам.
   – Ну, как знаешь, мое дело предложить…
   – Мы с ним и так решили пожениться осенью. А передумает, ничем не заставишь. Насильно мил не будешь, по себе знаю. Меня хоть золотом осыпай, никогда не выйду без любви.
   – Послушай, Нина! Не рассказывай сказки, даже слушать не хочу. Ты просто ненормальная дура. Эрудит не пьет, у него такой дом. Выйдешь за него на все готовенькое, плохо, что ли? А главное, он умный парень и спокойный, такой не будет распускать руки. Ждешь, когда Настя-вдовушка опять его к себе пальчиком поманит? Смотри, подруга, второго такого не найдешь! Имей в виду, Настя-вдовушка хитрая, ей есть чем заманить его. Он вокруг тебя покрутится, покрутится, убедится, что толку нет, и к ней убежит. Мужикам от нас только одно надо, я тебе уже говорила. Не будь дурой! Такого парня терять нельзя. Держись за него. Если ты не хочешь сделать, как я говорю, потом вспомнишь меня, – заключила Марина, понимая, какую бурю вызвали ее слова в душе Нины.
   Нина растревожилась воспоминанием о том холодном мире одиночества, в котором уже однажды жила, и тем, что еще раз не перенесет подобного. Сейчас она особенно остро почувствовала, что значит для нее Эрудит, что она счастлива только потому, что он рядом. Свидания с ним ей уже начали казаться чем-то само собой разумеющимся, но когда Нина вдумалась, поняла, как бесконечно важно не потерять его снова.
   – А где бабка живет? – спросила она с плохо скрываемым интересом.
   – В Константиновском районе, в одном хуторе.
   Нина уже решилась ехать, но как-то постыдилась сказать об этом прямо. Ей не хотелось доверять и открывать душу Марине. Но делать было нечего, и она спросила:
   – Если я с тобой поеду, никто не узнает? Как бы Жора не рассказал кому-нибудь.
   – Об этом не беспокойся, я ведь уже ездила с ним. Ты же знаешь, какой он тюфяк, даже не спросил, зачем мне туда надо. Для него главное десять рублей заработать. А если ты поедешь, то мы всего по пятерке заплатим, еще и сэкономим.
   – Тогда я с мамой поговорю, если она не будет ругаться – поеду.
   – Ты что, рехнулась?
   – Ну, хорошо, я поеду, ничего говорить ей не буду.
   – В таком случае завтра подходи к Жориному двору к девяти часам. Я хотела пораньше, а он, какой увалень. Говорит, раньше восьми не проснется.
   Значит, так. Возьми с собой бутылку вина, буханку хлеба и десять рублей деньгами. Да, не забудь еще мужской носовой платок и пять рублей Жоре.
   Ну, по-моему, и все.
   Вечером, собираясь на свидание, Нина размышляла: рассказать матери о поездке к бабке или нет. И в самый последний момент, когда уже взялась за ручку двери, она все же решилась. В это время мать молча протирала окно от пыли. Нина подошла к ней и стала пересказывать разговор с Мариной. Мать повернула к ней голову и посмотрела так, словно плохо понимала, о чем идет речь; ее рука продолжала скользить по подоконнику.
   – Вы завтра хотите ехать? – уточнила она.
   – Ну да, утром, в девять часов.
   – Как бы тебе потом не пришлось пожалеть.
   – Почему? – удивилась Нина.
   – Потому что сгубишь парня. Откуда ты знаешь, чего бабка нашепчет? От этих гадалок можно ждать всего, чего угодно, так что будь осторожнее. Наколдует на него какую-нибудь порчу, потом он будет чахнуть всю жизнь.
   – Да ведь я не за этим поеду, а чтобы он не бросил меня.
   – Не знаю, Нина, чего тебе в голову взбрело. Я все-таки на твоем месте не стала бы играться в такие игрушки. – Она ополоснула тряпку в тазике с водой, отжала ее, немного подумала.
   – Ну, хорошо. Ты умная, сама знаешь, что и как. Не стану тебя учить – сама все прекрасно понимаешь, а то я и так, наверно, надоела тебе со своим нытьем. Раз уж договорилась с Мариной, поезжай. Дома сидеть надоело, хоть немного развеешься. Только никакие привороты не делай. Попроси, если тебе так интересно, пусть погадает о твоем будущем – и ладно.
//-- * * * --//
   На другое утро Нина с Мариной ехали к бабке. Жора сидел за рулем в полудреме, Нина нетерпеливо глядела на его жирную неподвижную спину, ее так и подмывало подергать его за шиворот, растормошить. Казалось, и машина недоспала, она ползла медленно, монотонно. Въехав в город Константиновск, они на такой же скорости пересекли его и продолжили путь по грунтовой дороге с тянувшейся меж колеями полосой зеленой травы. Машина поползла на пригорок и как только поднялась на него, глазам открылась вся панорама холмов, покрытых лесом, с широкой лощиной, в которой виднелись крыши домов.
   На опушке леса Нина увидела запряженную в телегу лошадь. Она мирно стояла под деревом, отмахиваясь головой от надоедавшей мошкары. Метрах в двадцати от нее мужчина косил траву. Он, видимо, услышал звук машины, поднял голову, вытер кепкой пот с лица и, оставив косу на траве, направился к лошади. Лошаденка повернула голову на бок и смотрела на него понимающими глазами. Он погладил ее, взялся за узду; лошаденка чуть-чуть натужилась и пошагала – телега покатилась следом. Наблюдая за происходящим, Нина не заметила, как они въехали в лес.
   – Останови, – обратилась Марина к Жоре. – Подожди нас тут, мы недолго. Жора затормозил, девушки вылезли из машины и пошли по просеке.
   – Ему не надо знать, в который дом мы зайдем. Я ему сказала, что в этом хуторе моя тетка живет, – прошептала Марина.
   День выдался погожим и теплым. Порхали бабочки, прятались и отрывочно стрекотали в траве кузнечики. Внезапно над пролеском пролетела стайка радостно щебечущих птиц. В зарослях под верхушками деревьев, утопающих в ярких солнечных лучах, пестрели теплые тени. Оттуда, из самых потаенных мест леса, доносился писк птенцов, будто звали: мы здесь! Казалось, все вокруг подверглось летнему волшебству, даже необыкновенно чистый воздух, источающий аромат цветения, запах свежей травы, наполнился приятным ощущением уюта и почти осязаемой силой жажды жизни. Нина прислушалась. На ее руках и светлой кофточке играли золотистые блики, проникающие сквозь узорчатые кроны деревьев, а на лице застыло выражение восхищения. Девушка вся отдалась чувству летнего восторга природы, который переполнял ее.
   – Посмотри, как здорово! – сказала она, невольно понизив голос.
   – В лесу всегда хорошо! – ответила Марина.
   – Я еще не видела такой красоты. Вот в таком месте мне понравилось бы жить!
   Подруги перекинулись еще несколькими словами и замолкли. На покатом склоне дорога повернула вправо. Они остановились, огляделись. Марина пошагала напрямую по неширокой тропинке, словно нарочно проделанной среди плотно стоявших деревьев для таких посетителей этого таинственного селения. Нина пошла следом. Внезапно ей стало жутко. В кустарниках за деревьями было темно, ей то и дело казалось: вот-вот оттуда кто-то выскочит. Неожиданно в тишине над самой головой громко каркнула ворона – Нина испуганно оглянулась. Вскоре, к ее радости, открылась лощина, по обеим сторонам которой на значительном расстоянии друг от друга дворами к лесу стояло десятка два домов. Марина показала рукой на крайнюю избушку с невысоким покосившимся от времени дощатым забором.
   – Нам сюда.
   Нина настороженно обвела взглядом все это пространство, на котором не было никакого движения. Казалось, что тут никто не живет. И только когда они подошли ближе к избушке, из-под забора появилась маленькая черная дворняжка. Она забрехала, затем с дружелюбным любопытством обнюхала гостям ноги и завиляла мохнатым хвостом.
   – Сначала ты пойдешь? – спросила Марина.
   – Нет, нет.
   – Да что ты перепугалась вся? Нечего бояться.
   – Я не боюсь, просто как-то не по себе. Иди сама, ты смелая, тем более уже была у нее.
   Марина взглянула на целлофановый пакет, который Нина держала в руке.
   – Ты ничего не забыла взять?
   – Нет. Взяла все, как ты велела.
   – Ну, жди, я пойду.
   Нина проследила, как она открыла калитку, оглянулась на собачку и постучала в дверь.
   Напротив двух маленьких окошек избушки стояла сосна с могучими бурыми лапами, под которой лежало толстое бревно с облупившейся местами корой. Нина сделала несколько шагов, постояла, затем присела на это бревно и стала осматриваться. Кругом лес, из которого доносились голоса ни кем не потревоженных птиц. Обветшалые от дождей и ветров избушки сиротливо стояли порознь. На крыше одной из них, суетливо и озабоченно озираясь по сторонам, сидела белобокая сорока. Вдруг она заверещала, сорвалась с места, боком перелетела на соседнюю крышу. Что-то ей показалось опасным. Она попрыгала и, задрав хвост, сделала вираж по направлению к лесу, напоминая собой полет вертолета. Чернели валяющиеся вдоль огородов жерди и подгнившие деревянные столбики. Видно, люди из хутора давно перебрались в другие места. Все, к чему руки человека долго не прикасаются, – рушится, истлевает, зарастает бурьяном. Так происходит всегда.
   Внимательно изучив округу, Нина уставилась на избушку бабки, и в ней начали зарождаться странные чувства и мысли, от которых по телу пробегали мурашки. Ей казалось, что в избушке скрывается что-то необычное, пугающее. Она вообразила себе многочисленные темные душные закутки под низким потолком, где обитают духи, которые бабка вызывает своими заклинаниями. И слово «бабка» сейчас в ней ассоциировалось со словом «колдунья». Эта избушка совсем не походила на ту, в которой живет сказочная Баба-Яга, но Нине так и хотелось произнести: «Избушка, избушка, встань ко мне передом, а к лесу – задом». Раньше во всякие бредни о колдовстве она не верила, сейчас же ей казалось, она явно ощущала, как вокруг нее кружатся какие-то неведомые темные силы. У нее начали исчезать сомнения относительно их существования.
   В подробностях вспомнив разговор с матерью и лишь сейчас осознав ее предостережение: «как бы все эти привороты не погубили Эрудита», она задумалась. Для нее никого не было дороже Эрудита, зачем же она своим необдуманным поступком подвергает его возможной опасности. Ведь никому неизвестно, что может произойти с ним после заклинаний этой колдуньи. Может, приворот подействует так, как она и хочет: он действительно ни на кого кроме нее не станет смотреть. А вдруг старуха наложит заклятье на него, он и вправду начнет сохнуть? Еще и Марина может рассказать Эрудиту обо всем. Что он тогда скажет? Посчитает ее за ненормальную? Нет, нельзя испытывать судьбу. «Я не стану делать приворот на него, а попрошу бабку, чтоб она сделала отворот от Насти, – решила Нина и с облегчением вздохнула. – Мама правильно сказала, нельзя с этим шутить».
//-- * * * --//
   Колдовство. Какая-то страшная тайна скрывается за этим словом, какой-то чуждый, потусторонний мир. Обыкновенная старушка своими заклинаниями может изменить судьбу человека, заставить человека полюбить, а может пошептать, и он заболеет, будет страдать, а то и вовсе умрет. Только подумать. Значит, она не такая уж и обыкновенная, видно, точно имеет связь с дьяволом, который наделяет ее сверхъестественной силой. А возможно, она и сама из потустороннего мира. Страшная тайна. Через несколько минут Нине предстояло с этой тайной соприкоснуться самой.
   Тем временем Марина неподвижно сидела на скамейке с полузакрытыми глазами, застывшая, как изваяние. Она обманула Нину, что ей нужно снять порчу, цель у нее была совершенно иная. Старуха уже выслушала ее просьбу, выполнила предварительный ритуал. И вот теперь приподняла крышку деревянного ящика, стоявшего на столе и, доставая из него небольшую стеклянную баночку, спросила:
   – Привезла фотокарточку?
   – Вот, держите, – протянула ей Марина фотографию Захара Матвеевича. Посмотрев на нее, старуха произнесла:
   – Казенный человек. Страдает, не может найти себе успокоения. Весь запутался. В больших и малых горях, как баран в репьях. – Подняв к потолку глаза, побормотала что-то про себя и сказала внятно: – Еще буханку хлеба мне надо, бутылку вина и носовой платок. Марина достала все, что было у нее в пакете.
   – Вот еще деньги.
   – Это положи на тот стол, – указав рукой, сказала старуха. Тут же повертела бутылку в руках, пошептала над ней. То же самое сделала с хлебом. Затем разложила на столе носовой платок, посыпала на него из баночки что-то похожее на серый песок, положила на это место фотографию и неразборчиво зашептала. Внезапно умолкла, застыла как вкопанная и стала читать приворот:
   – Лети неведомый дух до того места, где живет Захар и нашепчи ему в ухо и в сердце, наговори до тех пор, пока любовь в нем к Марине ярким пламенем загорит. Пусть он, Захар, наяву и во сне думает только о Марине, бредит ею ночною порою и гложет его без нее тоска, как змея гремучая, как болезнь смертная! Пусть он не знает ни дня, ни ночи и видит ее ясные очи, и примчится к ней из места отдаленного легче ветра полуденного, быстрее молнии огнистой, легче чайки серебристой! Пусть для него другие девицы будут страшны, как львицы, как огненные гиены, морские сирены, как совы полосатые, как ведьмы лохматые! Пусть для него красна девица Марина кажется жар-птицей, морской царицей, зорькой красной, звездочкой ясной, весной благодатной, фиалкой ароматной, легкой пушинкой, белой снежинкой, ночкой майской, птичкой райской! Пусть он без нее ночь и день бродит, как тень, скучает, убивается, как ковыль по чисту полю шатается! Пусть ему без нее не будет радости ни среди темной ночи, ни среди белого дня, а с Мариной ему пусть будет радостно, тепло! В душе – отрада, на сердце – светло, в уме веселье, а на языке – пенье! Аминь.
   Закончив говорить, она достала из ящика другую баночку, посыпала из нее на фотографию. Протянула руку к коробке, в которой частоколом стояло с полсотни толстых и тонких свечей. Выдернула две восковые свечи, скрутила винтом их вместе и с поклоном прошептала: «Как эти свечи свиты вместе, так и Марина с Захаром будут свиты». Поставила их перед образом, зажгла и снова прошептала: «Я не свечу зажигаю, а душу и сердце зажигаю раба Захара, рабе Марине навсегда».
   После этого сцепила руки замком и, дождавшись, когда со свитых свечей стекла первая капля расплавленного воска, снова зачитала приворот:
   – Как встанет раба Марина, благословясь, пойдет перекрестясь, из избы в двери, из двора в ворота, выйдет в чистое поле, в подвосточную сторону. В подвосточной стороне стоит изба, среди избы лежит доска, под доской тоска. Плачет тоска, рыдает тоска, белого света дожидается. Белый свет красна солнышка дожидается, радуется и веселится! Так Захар рабу Марину дожидается, радуется и веселится, не может без нее ни жить, ни быть, ни пить, ни есть, ни на утренней заре, ни на вечерней. Как рыба без воды, как младенец без матери, без материна молока, без материна чрева не может жить, так раб Захар без рабы Марины не может ни жить, ни быть, ни пить, ни есть. Ни на утренней заре, ни на вечерней, ни в обыден, ни в полдень, ни при частых звездах, ни при буйных ветрах, ни в день при солнце, ни в ночь при месяце. Впийся, тоска, въедайся, тоска в грудь, в сердце, во весь живот рабу Захару, разрастись и разродись по всем жилам, по всем костям нойся сухотой по рабе Марине.
   Затушив пальцами свечи, старуха положила их на платок и, шепча что-то, завернула в него их вместе с фотографией.
   – Береги фотографию эту в своем доме, не развязывай. Тут две свечи, земля с солью смешана, я на них тоже почитала, чтобы его тянуло к тебе. Будете вы с ним неразлучны, как эти свечи, как соль и земля.
   Калитка скрипнула, Нина резко обернулась и встретила Марину любопытным взглядом. Она невозмутимо прищуривалась от солнечного света, а в руках вместо пакета держала крошечный узелок.
   – Быстро ты.
   – Это же не больница. Ты все боишься? Да не пугайся ты так… – Марина ободряюще засмеялась, стрельнув глазами на побледневшую Нину. – Все будет нормально, никто тебя не укусит. Иди, она сегодня добрая, когда я к ней первый раз приезжала, как Мегера была.
//-- * * * --//
   Нина нерешительно прошла в калитку, с опаской шагнула на перекошенное крыльцо, постучала в дверь, отворила ее и оказалась в темном узком коридоре. Ей сделалось страшно. Прежде чем проникнуть внутрь дома, она всмотрелась в глубину коридора. В нем были беспорядочно разбросаны какие-то вещи. На одной палке, прикрепленной под потолком, висели привязанные тесемками из ткани пыльные узлы, наполненные неизвестно чем старые женские чулки; на другой – пучки травы и мешочки, набитые чем-то вроде сушеных грибов. Все это тоже покрыто слоем пыли и паутиной. На полу, помимо всякого хлама, почему-то лежала жесткая коровья шкура с застывшей на ней кровью. Нина стряхнула с себя оцепенение, попятилась, повернулась к двери и приоткрыла ее. Потянуло спертым запахом слежавшихся вещей, прелыми травами и горелой кожей. У стены, в которой чернел проем, неподвижно стояла сгорбленная старуха, погруженная в покой и тишину. Глаза ее были полузакрыты, на тусклом, безжизненном и морщинистом лице, наполовину закрытом седыми волосами, отсутствовало всякое выражение, губы имели синеватый оттенок, а руки свисали вдоль тела. «Настоящая ведьма» – подумала Нина. В сумрачной комнате как-то особенно ощущалось это сходство. Ей невольно захотелось неслышно, на цыпочках выскользнуть обратно на улицу, но старуха подняла глаза и увидела ее.
   – Заходи, молодуха, я ждала тебя. Садись. Можешь не говорить, чего пришла. Все знаю.
   Нина присела на краешек затертой до коричневого цвета скамейки и принялась выкладывать содержимое пакета на стол. Старуха повернула голову в ее сторону. Когда Нина достала буханку хлеба, она приблизилась, взяла ее и, надавливая пальцами, проговорила:
   – Пропеченный хлебушко, сдобный! Такое же тело у твоей соперницы. Сильная у нее любовь к твоему ухажеру. Не знаю, поможет ли приворот?
   Она положила хлеб на другой стол, рядом с ней поставила бутылку вина.
   – Платок расстели возле хлеба сама.
   Нина встала и разложила его. В это время послышались шорохи, сначала они доносились из одного угла, потом словно переметнулись в другой и из темного дверного проема, лениво потягиваясь, вышел черный кот с огромной заплывшей от обжорства мордой. Задрав хвост, он направился к Нининым ногам, громко замурлыкав, потерся о них, затем прыгнул на скамейку и развалился, свесив одну лапу. Нина покосилась на него и села на свободное место. Кот зажмурил глаза, уши его подрагивали.
   – Сильная у твоей соперницы любовь, – повторила старуха вновь, – недолго она его любит, но сильно, не захочет уступить тебе. Надо крепко сделать.
   – Не надо делать на него приворот, – с дрожью в голосе сказала Нина, – лучше сделайте отворот на нее.
   Старуха оглядела ее пристальным взглядом, недовольно что-то буркнула и спросила:
   – Как зовут соперницу?
   – Настей.
   – А твоего ухажера?
   – Виктором.
   Старуха подалась вперед, губы ее шевелились, словно она пересчитывала деньги, внезапно повернулась и скрылась за стеной. Прошло какое-то время, и послышались шаги, их сопровождал странный звук, как будто кто-то скреб по стене. Через секунду она появилась и, не обращая на Нину внимания, судорожно стала в маленькой деревянной ступе скалкой толочь сухие листья, обрывочно скороговоркой произнося заклинания. А когда перетолкла, высыпала порошок на платок, рядом положила крест-накрест нож и вилку. Поводила над ними руками с растопыренными узловатыми пальцами, затем ее руки словно застыли и она начала читать заклинание разборчиво:

     – Там, где чисто поле лежит,
     В поле стол дубовый стоит,
     За столом черт с чертовкой сидит:
     Спинами вместе, лицами врозь.
     Дерутся они, царапаются,
     Продыху и покоя не знают,
     Ни днем, ни ночью не отдыхают.
     Так бы и раб Виктор с рабой Настей ругались,
     Слово за слово препирались,
     Спинами друг к дружке сидели,
     В разные стороны глядели.

   Она прервалась, перемешала пальцами порошок и продолжила:

     – Иду мышиной тропой,
     Встань, Идол, передо мной!
     – Идол, Идолище, где твоя Идолица?
     «Там моя Идолица.
     Меня не ждет, проклинает,
     Дверь на замки закрывает,
     К порогу не подпускает,
     В окно не отвечает,
     Постель не расстилает,
     На стол не накрывает».
     Так бы и Настасья раба
     Виктора не пускала,
     Постель не расстилала,
     На стол ему не накрывала,
     За белу шею не обнимала,
     Не любила и не принимала.
     Гнала бы его словом и делом
     И моим лютым приделом.
     Липните, мои слова, липните, мои дела,
     Как липнет с банного веника листва
     До голого тела.

   Тут она уставилась на настенное зеркало. Нине почудилось, будто в полумраке комнаты мелькнула чья-то тень. Она успела разглядеть серое платье, овал бледного, очень бледного лица, а на нем сверкнувший блик от зеркала. Старуха повернулась и недовольно произнесла:
   – Вижу, уйдет он от тебя. Не совладают и заклинания. – Нина растерянно заморгала, ей показалось, что в ее голосе прозвучала насмешка. Наверное, подумала она, я, ослышалась. Тем временем старуха повторила: – Скажу только одно: все так и будет. – Нина вздрогнула, застыла и насторожилась. Так она и сидела, некоторое время не шелохнувшись. В ее глазах появились слезы. Прежде чем она сумела сказать что-либо, старуха заговорила снова:
   – Не будете вы вместе. Твое старанье против тебя оборачивается.
   – Нет, такого не может быть! – воскликнула Нина. – Неужели нельзя ничего сделать?
   – Много еще чего можно сделать, – изучающе глядя на Нину, ответила старуха. – Опасно только это. Можно приворотное зелье приготовить и подмешать ему незаметно в еду или в питье, только не принесет это добра. Присохнет он к тебе, но будет болеть, повянет, как эта трава. Никому он такой не нужен будет. И тебе тоже… Еще можно соперницу спортить.
   – Вы же сделали на нее отворот?
   – Не понимаешь ты, девка. Отворот, чтоб воспротивилась она сердцу своему, а тут – другое. Тут надо с кладбищенской землей на ее имя поколдовать, чтоб черные силы ее погубили.
   Нина вытерла слезы и замешкалась.
   – Ну-ну, не плачь. Помогу я тебе. – В голосе старухи прозвучало сочувствие. – Коли хочешь, учиню ей порчу на смерть.
   – Конечно, конечно, – неожиданно для себя, словно спохватившись, проговорила Нина.
   Потухшие глаза старухи ярко сверкнули.
   – Для этого нужны еще деньги.
   – Сколько?
   – Сколько не жалко.
   – У меня только пять рублей.
   – Положи их на стол. Значит, ты сама хочешь, чтоб я тебе помогла?
   – Да.
   – Ты не передумаешь?
   – Нет, не передумаю.
   – Хорошо, – старуха взглянула на Нину сумрачным взглядом.
   – Но, смотри, девка, никому не говори, что приходила ко мне, – предупредила она и поспешно двинулась к темному проему.
   Там, сгорбившись еще больше, наклонилась и в печурке, которую Нина сначала не заметила, возник огонь. Старуха вышла в коридор, потом вернулась к печурке, бросила что-то в огонь. В затхлом воздухе резче запахло паленой кожей. Старуха подошла к столу, высыпала в горсть порошок из ступки, его тоже кинула в огонь. Он вспыхнул желтым пламенем; из печурки вырвался едкий дым. Старуха извлекла неизвестно из какого угла еще что-то и тоже кинула в огонь. Двигалась она быстрее и быстрее. Наконец остановилась перед огнем и, уронив голову на грудь, забормотала что-то неразборчивое. Нина, затаив дыхание и стараясь не шевелиться, наблюдала за ней.
   Через минуту старуха уже стояла у стола. Запустив руку в ящик, нащупала засушенную жабу, швырнула на платок, а потом посыпала ее землей с могил и, бормоча заклинания, стала водить над платком руками. Тут она внезапно смолкла, тряхнула головой, словно уклоняясь от удара, бросила взгляд на Нину и раздраженным голосом приказала:
   – Сними крест!
   После секундного колебания Нина сняла с шеи нательный крестик и оставила его в руке.
   – Брось его на стол! – так же раздраженно произнесла старуха.
   Нина аккуратно положила крестик на стол и затаилась. В этот миг кот, неподвижно лежавший на скамейке, испуганно мяукнул, жутковато оскалился, нервно дернулся и изогнулся дугой. Затем он скорчился, зашипел, соскочил со скамейки и метнулся в темный проем. Нина испуганно съежилась. В печурке огонь угасал, на угольках плясали едва различимые язычки красноватого огонька. В его бликах Нина снова увидела какую-то тень. У нее от страха ссохлось во рту.
   Тем временем старуха с молитвой обошла вокруг стола, остановилась и членораздельно произнесла заклинание:
   – На море, на окияне, на острове на Буяне стоит бел-горяч камень, на том камне лежат три камня, на тех камнях стоят три гроба, в тех гробах три доски, на каждой доске три тоски: первая тоска убивалася, с телом расставалася; вторая тоска убивалася, с телом сопрягалася; третья тоска убивалася – в сердце вошла. К тем гробам девица Настасья приходила, от тех трех досок три тоски износила; от тех гробов ветер подувает, тоску рабе напевает, за упокой ее поминает. Заклинаю я тебя днем, в котором я окончу все радости, страдания и закрою глаза навсегда. Заклинаю я тебя всеми силами неба и земли. Заклинаю я тебя всеми силами духов злобы ада. Что недоговорено и переговорено, прострелите мои словеса пуще вострого меча и вострей звериного когтя! А если какой человек, кроме меня, покусится отмыкать страх сей, то будет он яко червь в свище ореховом. И ничем: ни ветром, ни воздухом, ни бурею, ни водою, дело сие не отмыкается. Аминь.
   Все происходящее потом было, как во сне. Нине казалось, что она слышит какое-то невнятное бормотание, шипение и ворчание. Очнулась она только тогда, когда вдруг почувствовала в своей ладони узелок, который старуха подала ей.
   – Вот тебе могильная земля. Как приедешь домой, найди старую доску и в дальнем углу двора положи узелок этот под нее. А на третью ночь, в двенадцать часов, его возьми, отнеси к сопернице и сунь под приступки. Если дыры нет в крыльце, оторви доску, но положи туда. По-своему не удумай чего, девка. Запомни раз и на всю жизнь, до смерти. Сделай, как я сказала и сохрани все втайне.
   Выйдя на улицу, Нина ощутила несказанное облегчение. Марина сидела на бревне и жмурила глаза то ли от солнца, то ли от дремоты. Когда из калитки вышла Нина, она мельком посмотрела на ее лицо, сладко потянулась и, переведя взгляд на верхушки деревьев, сказала:
   – И почему хороших мужиков мало? Было б их побольше, не маялись бы мы вот так.
//-- * * * --//
   Приехав домой, Нина сделала все так, как велела ей бабка. Отыскала во дворе старую доску, пошла в дальний угол огорода, там положила узелок на землю и прикрыла его этой доской. А через три дня, когда наступила полночь, с тем узелком без колебаний и раздумья направилась по безлюдному хутору к Настиному дому. Всю дорогу она ощущала легкую дрожь. Это странное чувство было знакомо ей, ибо она уже испытывала подобное, когда сидела в избушке бабки, наблюдая за ней и слушая ее заклинания. К нему добавилось другое чувство, глубоко и бессознательно волнующее, какое бывает у человека в решающие минуты его жизни.
   Нина уже подходила к Настиному двору, вдруг услышала в переулке с противоположной стороны улицы чьи-то шаги. Она испугалась, в тот же миг спряталась за деревом. И тут из-за угла показалась костлявая сгорбленная фигура, словно привидение из потустороннего мира. Нинино сердце ушло в пятки. Привидение словно подкрадывалось. Оно ступало из последних сил, тяжело дышало и озиралось по сторонам, как будто глазами выискивало ее. Внезапно из-за облака вынырнула полная луна, зависла над хутором, осветив все вокруг мертвенно-бледным светом. По земле за привидением поползла черная тень. Нина всматривалась все напряженней и тут своим острым зрением она сначала различила человека, а затем разглядела Настиного соседа Митьку Дятлова, сгибавшегося под тяжестью полного мешка. Судя по всему, он украл на ферме комбикорм и нес его домой. Нина еле-еле перевела дух. Странно, подумалось ей, днем не хочет работать, а по ночам ворочает такие тяжелые мешки. Она дождалась, когда Митька скроется в своем дворе, минуту еще посидела за деревом и уже хотела встать. Вдруг Митька вышел из калитки с пустым мешком под мышкой и, попыхивая сигаретой, направился в переулок.
   Когда он завернул за угол, Нина, глубоко вздохнув, осторожно подобралась к Настиной калитке и вошла в нее. В голове царил совершеннейший сумбур.
   Как ни страшно ей было, все же на цыпочках прокралась к крыльцу. Между приступками, освещенными лунным светом, не было видно ни малейшей трещины. Боясь быть замеченной кем-либо, она осмотрела крыльцо еще раз и, не найдя в нем ни одной щели, стала рассматривать его сбоку. Внизу, около самой земли обнаружила узкое отверстие. Она сначала с настороженностью просунула в нее трясущуюся руку, а затем – узелок. Сердце бешено колотилось.
   Как выскочила со двора, сама не помнила. Кругом не было ни души. Она перебралась на другую сторону улицы и вдруг ей померещилось какое-то сопение за спиной, а затем послышался топот, как будто следом за ней кто-то шел. Невольно ускорив шаг, она боялась оглянуться. Сзади кто-то был, он то ступал ровно, то останавливался, отплясывал и вновь, кривляясь и размахивая поднятыми над головой руками, подступал совсем близко. Казалось: вот-вот, в следующий миг, он нападет сзади и тогда придет конец.
   Дорога до дома Нине показалась целой вечностью. В ужасе, ни чуя под собой ног, как загнанный заяц, она заскочила в коридор, набросила на дверь крючок и забежала в дом. В своей комнате, не раздеваясь, кинулась на кровать и с головой укуталась одеялом.

Глава XII
Чудо случается

   В течение следующих дней Нину не оставляли переживания после посещения бабки. И во время встреч с Эрудитом она незаметно присматривалась к нему, прислушивалась к каждому его слову, пытаясь понять, не повлияло ли каким-нибудь образом на него колдовство, как будто бы чувствовала себя виноватой. Он и выглядел, и вел себя адекватно, никаких изменений с ним не происходило. Тогда она понемногу успокоилась.
   В этот вечер погода стояла тихая, теплая. Они гуляли по хутору. Эрудит, как обычно, занимал ее рассказами, превращая в курьезные истории самые обыкновенные случаи, она тоже оживленно говорила, смеялась. Их разговор с легкостью переходил с одного предмета на другой, зашел и о работе.
   Эрудит рассказал о дорогом детище их бригады – молодом винограднике, который в этом году забушевал своей изумрудной зеленью. Потом сообщил, что Захар Матвеевич предложил ему ехать в город Батайск учиться на крановщика. Нина взяла его за руку.
   – Зачем тебе это? Ты же хочешь в институт поступать.
   – Но, ты ведь знаешь, я собираюсь заочно учиться. Буду и учиться, и работать, а на автокране заработок лучше. И вообще, лишняя специальность в жизни не помешает.
   – Я все понимаю, – проглотив внезапно возникший ком в горле, сказала Нина.
   – Ты не отказывайся, только попроси директора, чтоб он направил тебя на учебу не сейчас, а зимой.
   – Поговорю. Сейчас и не получится. Как я вступительные экзамены сдам, если буду учиться на крановщика?
   Нина повеселела.
   – Помнишь, я тебе говорила о двоюродной сестре, о том, что ее родители купили дом в хуторе Топилине? Вот они уже переехали, завтра мы с мамой поедем к ним в гости. Так что вечером ко мне не приходи. И не скучай, мы только на один денек, послезавтра я вернусь. – Она любопытно окинула его взглядом. – Ну-ка скажи, чего без меня будешь делать?
   – Не знаю. Наверное, Генку Шмелева позову, позанимаемся с ним моим мотоциклом. Ему надо профилактику устроить, к продаже подготовить, чтоб работал как часы.
   – Ты все-таки решил продать его?
   – Да, придется продать, по-другому не выходит. Не сумел набрать денег сколько нужно.
   – Неужели без взятки никак нельзя поступить?
   – Уже пробовал. – Он ухмыльнулся. – Ты знаешь, мне стало казаться, что это и правильно. Разве интересно, просто сдал экзамены и все? Нет, это очень просто. Сначала надо доказать, что ты умеешь приспособиться к жизни. Иначе зачем тогда учиться, все равно потом никуда не пролезешь.
//-- * * * --//
   Утром Нина со своей матерью уехала в хутор Топилин к тете Маше. Мария Ильинична встретила их приветливо, а Наташа, так звали ее дочь и двоюродную сестру Нины, просто была в восторге. Нина вовсе не считала себя слишком уж трудолюбивой, но ей хотелось такой казаться. Она все рвалась распаковывать и раскладывать по местам вещи, а Мария Ильинична постоянно сдерживала ее, уверяла, что они с дочкой сами справятся со всем.
   – Были бы мы богачи, а то горе одно. У нас и так ничего не было, еще при переезде половину бросили. Не зря говорят: два раза переехать, как один раз сгореть, – вздыхала она.
   Нина с Наташей все равно принесли по ведру воды.
   Мария Ильинична удивленно посмотрела на девушек и спросила:
   – Это зачем?
   Они только засмеялись и принялись мыть пол.
   – Помощницы у нас с тобой выросли, – улыбаясь благодарно, сказала Мария Ильинична Нининой матери и словно засветилась изнутри гордостью и счастьем. – Стало быть, она в тебя, ты такая же заводная в молодости была. А в Наташе ничего моего нет, как не я родила. Вся в отца, и такая же белобрысая.
   – Ну, ты как скажешь. Зачем свою доченьку обижаешь? Она у тебя такая хорошенькая, как одуванчик пушистый. А глаза-то какие голубые.
   – Да уж, голубые, наградил Господь. Вот, школу закончила, в институт поступать собирается.
   – В институте, говоришь, хочет учиться? Это хорошо.
   Мария Ильинична вздохнула и задумалась.
   – Хочет. Поступить еще надо, и бог знает, выдержит ли экзамен. Попытка не пытка, в лоб не дадут – пусть попробует.
   В это время девушки возились возле большого тяжелого шкафа, пытаясь придвинуть его к стене.
   – Прекратите сейчас же, надорветесь, – прикрикнула Мария Ильинична.
   Тогда они отстали от шкафа, передвинули лежащие в беспорядке узлы и грубо сколоченные деревянные ящики с домашним имуществом, домыли пол, протерли влажной тряпкой потрескавшиеся подоконники и выбежали за дверь. А их матери остались вдвоем. Им было что вспомнить, о чем поговорить.
   – Пойдем, Нина, посмотрим сад, – потянула Наташа сестру за руку. – Ах, до чего же я рада, что мы наконец-то переехали. С тех пор, когда мы с папой приезжали сюда и купили этот дом, я только и думала об этом. Теперь нам с тобой будет жить веселее.
   – Я тоже рада, от всей души!
   День был жарким. Они остановились под старой грушей, и Нина принялась рассказывать Наташе о своем Эрудите. Так, словно только за этим и приехала.
   – У меня нет слов сказать тебе, как мы с ним друг друга любим, – стрекотала она.
   Девушки целый день не могли досыта наговориться, а когда начало темнеть, Наташе вздумалось идти на танцы.
   – Тут такой хороший клуб, – сказала она. – Нина, давай сходим.
   Нина подумала, подумала и отказалась.
   – Не, я одна, в смысле, без Эрудита, никуда не хожу.
   – Ах ты, бедненькая! – воскликнула Наташа. – Не везет же тебе.
   – Ну, нет! – сказала Нина. – Еще как везет.
   На следующее утро, когда прощались, Нина стала уговаривать тетю, чтобы она отпустила Наташу к ней. Нине не терпелось показать ей своего жениха. Тетя отпустила ее, но ненадолго, только до вечера.
   – Тетя Маша, отпустите, пожалуйста, с ночевкой, – упрашивала Нина. – Ничего с ней не случится.
   – Я сказала, только до вечера.
   – Ну, пожалуйста. Ничего с ней не случится. Вы думаете, что она все еще маленькая девочка?
   Мария Ильинична вяло улыбнулась.
   – Да нет, я не думаю, но спать надо дома.
//-- * * * --//
   Эрудит, как и планировал, весь тот вечер прокрутился возле своей «Явы». Чтоб не скучно было, он позвал Генку. В завершение дел Генка выпросил покататься на мотоцикле, после чего они разошлись по домам.
   На следующий день было очень жарко, как в пустыне, – ни ветерка. И к вечеру – ни тучки, ни облачка, а солнце в синеватой белизне неба как будто застряло над хутором. Утром Эрудит проснулся рано, и чтобы время не тянулось так долго, решил на работу идти пешком. Теперь он возвращался с работы. Шагал неспешно, видно, о чем-то размышляя. Проходя мимо Настиного дома, невольно посмотрел на него и, не зная как избавиться от жары, снял рубашку, бросил ее на плечо. Возле своей изгороди с бутылкой в руках и сигаретой в зубах сидел на корточках пьяный Митька Дятлов. Эрудит поздоровался с ним.
   – Вон, ёклмн, твоя Ниночка бежит с какой-то беленькой, – мотнув головой, сказал ему Митька.
   Эрудит повернулся, увидел в переулке Нину с незнакомой девушкой в белом с цветочками платье выше колен. Он сразу догадался, что это ее сестра. И тут он остолбенел от неожиданности. Это была она – девушка-ангел с голубыми глазами в полнеба. Нина помахала ему ручкой и крикнула:
   – Подожди, мы к тебе.
   Они шагали проворно, весело и быстро приблизились.
   – Привет, – заулыбалась Нина. – Знакомьтесь. Это моя сестренка Наташа, это – Эрудит.
   – А я тебя знаю, – с каким-то наивно-детским порывом неожиданно сказала Наташа и тоже улыбнулась, отчего на ее щеках появились ямочки. – Мы вместе ехали в автобусе, это было в прошлом году, весной. Ты тогда был в военной форме. Правильно? Не помнишь меня?
   Глаза ее горели в радостном блеске, как искрящееся солнце в весеннем половодье. Казалось, и вся она была создана из нежности и сверкающих солнечных лучей. Эрудит вдруг забыл все на свете, даже как будто бы не услышал, о чем Наташа его спросила; он ничего не отвечал, лишь, изумленный ее красотой, стоял, словно во сне, и бессознательно смотрел на нее как на чудо, сошедшее с небес. От этого взгляда Наташа смутилась, на ее лице появился легкий румянец. Она невольно подняла руку, поправила свои льняные волосы. На согнутой в локте руке тоже образовалась ямочка. «Какая она красивая! Нет, лучше нее просто невозможно себе представить!» – подумал Эрудит. Он перевел глаза на Нину и увидел ее ревнивый взгляд. По сравнению с Наташей она выглядела не такой особенной, какой казалась ему прежде. Нина, заметив, какими глазами он смотрел на ее двоюродную сестру, разумеется, поняла, что произошло. Восторг на ее лице сменился одновременно и удивлением, и замешательством, и недоумением. Солнце светило ей в глаза. Она приставила руку козырьком ко лбу, и, стараясь скрыть свое состояние, с нарочитой усмешкой спросила:
   – Ну что, вспомнил?
   – Да, мы, точно, ехали вместе, – произнес Эрудит, снова уставившись на Наташу, как будто бы еще не доверяя действительности.
   Нина насторожилась, уж очень красноречивым был его взгляд, но не пожелала считаться с очевидным.
   – Смотрю, тебе понравилась моя сестра? – снова спросила она, сама не понимая для чего. Возможно, хотела показаться равнодушной.
   Эрудит не знал, как ответить, он вообще не знал, как ему быть. Очаровательная Наташа стояла перед ним, смотрела на него понимающе и с хитринкой улыбалась. Она была так близко, что он едва удерживался от желания прикоснуться к ней.
   – Конечно, понравилась, кому такая симпатичная девочка может не понравиться, – тепло улыбнувшись Наташе, все же признался он и тут же добавил: – Ну, так что, пойдемте на речку, покупаемся.
   – Мы бы с радостью, такая жарища, я вся кипю, – почему-то снова оживилась Нина. – Но не выйдет, Наташе надо ехать домой. Она приехала повидаться с бабушкой только на один день.
   – Жаль, – откровенно сказал Эрудит и кивком головы указал на развесистое ореховое дерево. – Давайте отойдем в холодок.
   Все трое дружно перешли, мимоходом поглядев на Митьку Дятлова, который все так же сидел на корточках, прижавшись спиной к изгороди, и что-то бормотал. Наташино лицо светилось улыбкой. Эрудит повернулся к ней, и они обменялись взглядами, в которых оба ощутили затаенный смысл. Нина, облокотившись о ствол дерева, сказала:
   – Если обхватить орех и попросить у него здоровья и силы, все болезни пройдут.
   – Надо бабушке сказать, она сегодня жаловалась, что у нее сил нету, – засмеялась Наташа и посмотрела вверх. – Какое огромное дерево!
   Нина и Эрудит тоже подняли головы.
   – Это еще не большое, – кашлянув, сказал Эрудит, – орех может достигать в высоту тридцати метров.
   – Чего-то я таких не видела, – сказала Нина.
   – Я тоже, но бывают.
   По улице, громыхая железным кузовом и поднимая пыль, ехал грузовик. Наперерез ему с визгливым лаем пулей вылетела небольшая собачонка.
   Куры, которые за кустом сирени разгребли ямки и прятались в них от солнца, с кудахтаньем разлетелись в разные стороны. Собачонка догнала машину и побежала за ней, продолжая лаять и приноравливаясь сбоку укусить заднее колесо. Выбившись из сил, остановилась, с чувством выполненного долга помахала хвостом и с победным видом посеменила к дому. Митьке Дятлову, видимо, стало обидно, что на него никто не обращает внимания, он струйкой выпустил изо рта дым и, показывая прокуренные зубы, подал из-под изгороди свой голос:
   – Во молодежь пошла, ёклмн! – После этого отпил из бутылки пиво, удовлетворенно посвистывая, сместился на другую ногу и отмахнулся от мухи. Муха покружилась и села ему на нос. – Да что ты, сука, прилипла ко мне, – мотнув головой, выругался он, присосался снова к бутылке, потом сказал: – Эрудит, а чего это, ёклмн, у тебя столько много девок? Аж две! Дайка ты мне одну, только не Нинку, она, ёклмн, злющая, а вот эту, рыжую-бесстыжую.
   Наташа смотрела в сторону и словно не слышала его, но, очевидно, почувствовала себя оскорбленной и покраснела.
   – Дятел, ну и наглый ты! Иди детей корми! – крикнула ему Нина, словно глухому.
   – Моих детей, ёклмн, теща кормит. Вот так. А ты дура. Эрудит раздраженно взглянул на Дятлова и дернулся с места.
   Нина поймала его за руку.
   – Остынь, видишь, пьяный. Проспится, завтра будет прощенья просить. – А Наташе в полголоса сказала: – Два года просидел за мешок дерки, теперь корчит из себя блатного. И жену с детьми бросил, свинья!
   – Сама ты свинья и так же хрюкаешь.
   – Рот закрой, – со злостью сказал Эрудит, – и больше не разевай, не то я тебе его заткну.
   – Вопросов нет. Понял, молчу, – устраиваясь поудобнее, насмешливо ответил Дятлов и небрежно пожал плечами.
   – Эрудит, давай на мотоцикле отвезем Наташу в Топилин, – сказала Нина.
   – Без проблем. Я только искупаюсь. Подождете?
   Наташа опустила голову и извиняющимся тоном сказала:
   – Я могу и на автобусе уехать.
   – Ты чего? – мягко возмутилась Нина. – На мотоцикле лучше.
   – Титьки по пуду, работать не буду, – вновь подал голос Дятлов, поднялся, прошествовал шатающейся походкой к Эрудиту и заявил: – Ты меня на испуг не бери. Чего, приемы знаешь, каратэ? Дай-ка, ёклмн, я пощупаю твои бицепсы.
   – Пошел вон, – сдерживая себя, произнес Эрудит и оттолкнул его.
   Дятлов попятился назад, но не упал. Помолчал, вдруг, ощерившись, пригнулся и, пошевелив вытянутой рукой, сказал:
   – Я тебя перышком попишу.
   Эрудит схватил его за шиворот, встряхнул и, как упрямого барана, потащил во двор. Возле сарая Дятлов активизировался, стал вырываться; Эрудит поднапрягся, аккуратно, но сильно толкнул его в сарай, а дверь запер на засов, вдобавок еще подпер ее лопатой.
   – Он там не задохнется? – смеясь, спросила Нина.
   – Как хочет. Трубы загорятся – в щелку вылезет.
   – Ну, мы пошли. Будем ждать тебя у бабушки, – глазея по сторонам, сказала Нина.
   – Рада была познакомиться, – помедлив несколько секунд, серьезно и, судя по искоркам в ее глазах, не только для приличия произнесла Наташа.
   – Я тоже, – кивнул Эрудит.
   Они пошли, он с замиранием сердца проводил их глазами. Все случившееся показалось ему неправдоподобным.
   В сарае Дятлов от горя истошно кричал, матерился и в подтверждение своего негодования барабанил кулаками по двери.
   Наташа ощутила натянутость в отношении с Ниной, была сильно взволнована и словно чувствовала себя в чем-то виноватой. Она думала о том, что бы такое сказать, подыскивала предмет для разговора, который хоть немного мог бы затушевать неловкую ситуацию, но не находила.
   – Ты чего, Наташа, такая молчаливая стала? – спросила Нина.
   – Жарко.
   – Ну, что ты скажешь об Эрудите?
   Нина не думала вкладывать в свой вопрос какой-либо двойственный смысл, однако Наташа услышала в нем упрек за ее неправильное поведение при знакомстве с ним, поэтому ее слова прозвучали как-то робко.
   – Парень что надо, классный парень. Правда, немного странный.
   – Как это – странный?
   – Я думала, он бросится драться с тем алкашом. Понять не могу, как он сдержался.
   Нина громко расхохоталась.
   – Чего же тут странного? Просто Эрудит такой рассудительный, он вообще никого не трогает, хотя драться умеет. До армии дрался, и то сам никогда не начинал. Тебе что, не понравился он?
   В ее голосе Наташа опять уловила легкое поддразнивание. Как ответить? Что она сейчас как раз изобретает, под каким предлогом завтра же отпроситься у матери поехать сюда, чтоб снова увидеть его? Наверное, надо сказать, придумывала она, что у бабушки все грядки заросли, нужно помочь ей прополоть их. Ей показалось, что Нина догадалась обо всем, щеки ее вспыхнули. Она оглядывалась по сторонам и все не переставала думать и о Нинином вопросе, и о том, как уговорить мать.
   – О чем ты опять умолкла? У тебя такой задумчивый вид.
   – Разве? – притворно засмеялась Наташа, – я и не предполагала, что у меня может быть задумчивый вид.
   – Тебе не нравятся такие парни? – настойчиво допытывалась Нина.
   – Ой, ну что ты! Нравятся. У меня у самой был такой, я тогда в седьмом классе училась, а он в десятом. У него волосы всегда растрепанные были, все равно мне нравился. Но мы с ним просто так дружили, даже ни разу не поцеловались. Я вообще еще ни с кем не целовалась. Наши девчонки все целовались, а я какая-то непутевая. Он мне, как положено, сумку носил и грудью защищал от других мальчишек. Потом школу закончил, уехал учиться в Саранск. Его звали Андреем. А ко мне в это время начал приставать один ненормальный. Он секретарем комитета комсомола был в нашей школе. Многие девчонки бегали за ним, а меня он раздражал. Вроде и смазливый, но я даже не думала с ним встречаться, иногда просто разговаривала в школе на переменах, и все. Но наши девчонки рассказали об этом Андрею, он посчитал, что я его бросила, и мы расстались. Даже не поговорил со мной, такой стеснительный был. Жалко, конечно! Больше я ни с кем не дружила. Ты знаешь, в наше время мало серьезных парней.
   Нине показалось, что Наташа завидует ей. Они помолчали.
   – Пойдем побыстрей, – ухватив Наташу за руку, сказала она. – Ты опять о чем-то задумалась?
   – Я вообще ни о чем не думаю.
   – Вообще ни о чем не думать нельзя, – ускорив шаг, сказала Нина. – Ты правильно говоришь, вокруг одни алкаши. Вот поедешь учиться в город, найдешь там себе студента. Для тебя это не проблема, потому что ты тоже симпатичная девочка. И выйдешь замуж за образованного. Я права?
   Наташа рассмеялась.
   – Уж, замуж, невтерпеж. Я ничего не знаю и замуж пока не собираюсь. Мне еще рано думать об этом.
//-- * * * --//
   В сарае, в котором находился взаперти Митька Дятлов, разумеется, не было кондиционера, и за день в нем создался тропический микроклимат. Митьке не нравилась такая душная атмосфера, потому что он сильно согрелся и чувствовал, что скоро задохнется и умрет. В голове его, как бывает у каждого человека, оказавшегося в подобном положении, уже пробегали картины из прошедшей жизни: сначала ярко мелькали счастливые мгновения детства, когда он еще не пил, потом веселые, но смутные и однообразные эпизоды из последних двадцати лет жизни, в которых он то бодро и гордо шагает с бутылкой самогона в кармане, то лежит в глубоком забытье на земле под забором. Он понимал, что всё в этом мире имеет и своё начало, и свой конец, но его не радовала такая закономерность, наоборот, от этой мысли с каждой минутой он становился всё агрессивнее, злее и хоть не имел сильного волевого характера, все равно строптиво не желал подчиниться власти своей судьбы. Он думал, что Эрудит и девушки еще стоят под орехом, поэтому продолжал молотить кулаками в дверь и орать:
   – Открой, скотина, ёклмн! Открой!
   Потом стал пытаться дрожащими руками отрывать доски. Тщетно, ни одной не оторвал, они были прибиты на совесть, большими гвоздями. Тогда в душе Митьки возникли сомнения по поводу своего спасения, надежда таяла на глазах, но все еще немножко жила. Она непременно бы умерла вместе с Митькой, если бы не Жора сторож, который как раз в это время шел на дежурство и услышал уже слабеющий надрывный голос его:
   – Убью! Открой, скотина! Козел! Падла!
   Жора сразу догадался, что человек именно к нему взывает о помощи, с любопытством покосился на Митькин двор и вразвалку направился к сараю. Убедившись, что крик исходит именно из сарая, он убрал лопату и стал отодвигать засов. Митька услышал звуки на внешней стороне, посчитал, что это Эрудит освобождает его, и к нему пришла мысль отомстить. На сколько можно, он отступил и в тот момент, когда засов отодвинулся, разбежался и толкнул дверь плечом так, что она мгновенно распахнулась, а Жора от мощного удара по лбу отскочил метра на два и рухнул на землю. Жаль, что Митькина соседка, Настя-вдовушка, не стояла на своем крыльце, ей очень было бы интересно посмотреть на это зрелище, чтобы хоть ненадолго развеселиться и забыть о своей печали.
   Увидев на земле Жору, Митька удивился. Он не предполагал, что у него получится такой сильный удар. А Жора лежал с надувающейся все больше и больше лиловой шишкой на лбу и открытыми глазами. Пред его взором стоял Митькин дом с вертикальными трещинами на углах. Чуть подальше открывался вид на деревянный туалет, скособоченный, но с нарисованными на стенке удивительно красивыми цветами, а за ним – заросший лебедой и амброзией огород. От таких ударов Жору всегда тянуло в сон. Из прошлой практики он хорошо усвоил, что самое страшное уже позади, стало быть, можно расслабиться. И он уже слегка вздремнул, когда Митька с большим сожалением произнес:
   – Прости меня, Жора, я в сарае, ёклмн, ждал не тебя, а Эрудита.
   И настолько это было сказано честным голосом, что Жора поверил и растрогался. Всегда, на протяжении всей жизни били его, но сколько он себя помнил, никто ни разу перед ним не извинился, а тут такие сентиментальности. Его глаза даже наполнились влагой, и он с дружелюбной улыбкой на губах проронил:
   – Ничего, ничего, я к таким делам привычный.
//-- * * * --//
   Эрудит выкатил из сарая мотоцикл, который был вполне чистый, только бензобак и серебристые ободья из-за тонкого слоя пыли не блестели. Он все равно принес из колодца ведро воды и принялся мыть его. Протерев все видные места, зашел в хату, взял полотенце, свежую рубашку, поглаженные брюки, сел на сверкающий мотоцикл и помчался на речку, на то место с пологим песчаным берегом и отмелью, где в летнюю жару купались и ребятишки, и взрослые, жаждущие найти спасение в речной прохладе. Солнце все-таки приблизилось к горизонту, но жара не спадала, казалось, пылали сами небеса, которые за день раскалились добела, как сковородка на плите. Рябило марево, верхушки камыша даже не шелохнутся. В воде бултыхались два подростка, они оживленно переговаривались между собой, изредка слышался плеск воды и их смех. На траве под огромным скрученным карагачем, окруженным кустарником, собрались в кучу мальчишки: кто сидел, по-турецки сложив ноги, кто лежал на боку, подперев рукой голову.
   Все с интересом слушали страшную историю Генки Шмелева о ныряльщиках, добывающих жемчуг в кишащем акулами далеком южном море. На лице рассказчика изображались вдохновение и таинственность. Он по временам поднимал голову, улыбался неизвестно чему и кидал взгляды то на другой берег, то на водную гладь реки; по временам насупливал брови, когда в уме его не находилось нужной мысли, по временам озорные искорки загорались в его прищуренных глазах, и если в это время они встречали взгляды слушавших его мальчишек, то выражали невероятную убежденность.
   – Это было давным-давно, в те времена, когда бороздили седой океан флибустьеры – кровожадные морские разбойники. Ужас и страх беспощадный они наводили на всех. Мореплавателей бросало в дрожь при одном только виде черного флага с белым черепом и скрещенными костями, – закручивал он сюжет, не имея ни малейшего представления об его продолжении. – Однажды, когда зловещий закат полоснул кинжалом по небу, оставив на нем кровавую зияющую рану, на море вздыбились волны. Огромные с пеной на гребнях катились они в полумраке, с ревом, как дикие звери, бросались на берег и разбивались о скалы. Черные грозные тучи сгущались на горизонте и поглощали небо. Невиданный шторм надвигался на Карибское море. Ловцы жемчуга, их было всего пятнадцать человек, на своем суденышке, которое швыряло по волнам, как скорлупу, еле-еле успели укрыться в бухте, пройдя в нее по лабиринту среди нагромождения отвесных скал. Внезапно в двух милях от острова, словно призрак, возник пиратский корабль. Бешеный ветер рвал его паруса и трепал черный лоскут на фок-мачте. На капитанском мостике, возле бочки с ромом, стоял одноглазый Джо, по прозвищу Мертвая Голова. Он держал во рту трубку, смотрел на остров, и хриплым басом кричал: «Сто чертей и одна ведьма! Куда запропастилась эта старая колоша, дьявол бы ее побрал! Клянусь пиявкой на пузе акулы, я утоплю ее в этой вонючей луже!» Но разбойники в драных лохмотьях, обросшие и пьяные, метались по палубе и ничего не слышали. Волны грохотали, заглушая крик одноглазого Джо. Они захлестывали палубу и сбивали пиратов с ног…
   В камышах, на другой стороне реки, гипнотизировал поплавок Женька Лопачук. Он уезжал из хутора учиться в Астраханское мореходное училище, в этом году окончил его и вернулся домой погостить перед странствиями по океанам. Сидевшего неподвижно с бледным лицом и сложенными на груди крестом руками, на расстоянии его можно было принять за ужасное изображение на пиратском флаге, если бы Женька иногда не вытирал с лица пот. Эрудит присмотрелся, угадал моряка, приветственно помахал ему рукой. Женька в ответ кивнул головой и продолжил медитировать.
   – Вон, Эрудит приехал, – прервав свой рассказ, сказал Генка Шмелев, когда тот подошел к воде. Заплыв подальше от берега, Эрудит нырнул. Генка заметил исчезновение его, хитро прищурился и испуганно воскликнул:
   – Пацаны, пацаны, он утонул!
   Мальчишки вскочили со своих мест, наперебой заговорили и зажестикулировали руками. Тут Эрудит вынырнул из-под воды и поплыл.
   – Вон он, а ты сразу – утонул, утонул, – возмутился вихрастый пацан. – Если хочешь знать, Эрудит никогда не утонет, он накачанный, видел, какие у него мышцы?
   – Еще как может, – заявил другой, с пилоткой из газеты на голове, – запросто, ногу сведет и… привет. Любой может утонуть. Например, в воронку засосет.
   – Ты чего, – вступил в спор третий, со щербинкой во рту, – в Салу воронок не бывает, в Дону – это другое дело, там течение и водовороты. А вообще, тонут в основном дети, взрослые о-очень редко.
   – Еще как тонут, – возразил Генка Шмелев, – даже тренированные аквалангисты, и те могут захлебнуться. Вот я вам расскажу об одном происшествии.
   Все сразу затихли и приготовились слушать.
   Генка пронаблюдал, как Эрудит подплыл к берегу и пошел к мотоциклу.
   – Про аквалангистов в другой раз, лучше рассказывай, что было дальше, – нетерпеливо попросил Генку вихрастый.
   – Ну ладно, – сказал Генка. – Дальше было так. – Он обвел всех взглядом, почесал в затылке и продолжил: – На капитанский мостик вскарабкался в тельняшке и в красных ботфортах разбойник по кличке Плешивый. Только он смог расслышать голос своего капитана. Одну руку Плешивый держал на рукоятке большого изогнутого ножа, торчавшего у него за поясом, другой рукой показывал капитану на бухту, куда шмыгнул корабль ныряльщиков за жемчугом…
//-- * * * --//
   Бабушка накормила Нину и Наташу жареной картошкой, пирожками с молоком. Она беспокоилась и суетилась, давала своим внучкам наставления. Потом сходила в огород, надергала редиски, зеленого луку, набрала огурцов и нащипала укропу. Всю провизию сложила в тканевую сумку, отдала Наташе и напутствовала ее:
   – Пусть мать сделает окрошку, в жару нет ничего лучше окрошки. – Тут она вспомнила, что не все дала. И застонала, и заохала. – Про квас-то я совсем запамятовала. Как же без квасу делать окрошку. Фух.
   Она направилась к погребу. В хуторе мало у кого был холодильник, его могли приобрести лишь начальники по блату и передовики производства по распоряжению райкома партии. У всех отстающих и стариков холодильник заменял погреб. В него закладывались продукты на всю зиму, которые к весне обычно полностью съедались. А летом в нем хранилось молоко, квас и все, что должно быть холодным. Бабушка пригнулась, проникла в низенькую дверь, спустилась в погреб по лестнице, покрытой скользким налётом. Через минуту вынырнула с трехлитровой банкой бледного хлебного кваса.
   – Ну вот, картошку отварите… Господи! У вас же картошки нету, никаких продуктов нету.
   Она принесла в маленьком ведерке картошку, сверху которой лежало штук десять яиц – Теперь, кажись, все.
//-- * * * --//
   С речки Эрудит поехал сначала к Митьке Дятлову, чтоб освободить его из-под ареста, но увидел, что дверь в сарае раскрыта, не останавливаясь, вырулил к дому Нининой бабушки. Девушки уже ожидали его на улице. Красная «Ява» с серебристыми рулем и колесами блестела на солнце. Двигатель издавал тихое урчанье, которое сопровождалось перешептыванием выхлопных труб. Наташа смотрела на мотоцикл немигающими глазами, даже погладила ветровое стекло.
   – Вот это да! Какой красивый у тебя мотоцикл! Я хочу на сиденье ехать.
   Тут же положила сумку в коляску и села на заднее сиденье. Нине не понравилось, это было ее законное место. Она взглянула на Наташу, занервничала, нахмурилась и поджала губы. Повисла пауза. Эрудит не мог не заметить, как Нину передернуло, он обошел мотоцикл, откинул тент, чтобы ей удобнее было сесть и мягко сказал:
   – Что ты стоишь? Садись, поехали.
   Нина помедлила и прежде чем сесть, покачала головой, как бы в раздумье. Бабушка вышла провожать их.
   – Эрудит, ты уж потихоньку езжай. А ты, Наташенька, держись за него, покрепче держись. Ну, поезжайте с Богом.
   Через две минуты они выехали из хутора и помчались по трассе. Наташа обвила грудь Эрудита руками, плотно прижалась к его спине, Эрудит дал волю своему резвому зверю, который немедленно взбодрился. Стрелка спидометра поползла к цифре «100». Напор встречного воздуха трепал Наташины волосы, то поднимая их вверх, то сдувая назад. Мимо проносились электрические столбы, соединенные множеством провисающих под своей тяжестью проводов, деревья, кустарники, а в просветах придорожной лесополосы плавно проплывали пшеничные поля, зеленые борозды овощных плантаций и виноградники. Наташа ощущала сдержанное дыханье Эрудита, ей казалось, что она не ехала на мотоцикле, а, как птица, парила над землей высоко в небе.
   Въехав в хутор, Эрудит начал снижать скорость. Наташа рукой показала направление, а когда поехали по улице, сказала:
   – Вон видишь, третий дом от угла.
   Хутор Топилин нравился Эрудиту. Дороги заасфальтированы, улицы ровные, просторные. Перед домами в палисадниках за штакетником много цветов: шаловливые петуньи, грациозные георгины, дружные мальвы и солдатики-бархотки. Сделав вираж, Эрудит затормозил возле Наташиного дома, который никак не вписывался в общий облик хутора. Приземистый, квадратный, со старой шиферной крышей, поросшей грязным зеленым мхом. На оконных рамах и наличниках потускневшая краска вздыбилась мелкими рваными чешуйками, кое-где и вовсе осыпалась.
   Наташа спрыгнула с мотоцикла, обеими руками поправила сначала платье, потом волосы. И тут поняла, что ее полет закончился, она приземлилась. У нее гулко забилось сердце. Эрудит понравился ей. И она ему понравилась – видно было по его взгляду. Но к чему это все приведет? Ведь Нина за него выцарапает глаза.
   А Нина выбралась из коляски и сказала:
   – Ну, вот и приехали. – И как перед выходом на сцену, она внимательно оглядела себя, провела ладошками по тугой юбочке, повернулась к Эрудиту.
   – Ты подождешь меня? Неудобно сразу уезжать.
   – Я никуда не спешу, – ответил Эрудит, мельком взглянув на ее наручные часики.
   Пока Нина доставала из коляски сумку, он отошел на несколько шагов от мотоцикла, а когда девушки повернулись в его сторону, вытянул руку со сложенными под углом двумя пальцами, словно прицеливаясь, посмотрел на горизонт, к которому приближалось солнце. И отчетливо изрек:
   – Восемь часов сорок одна минута.
   Наташа взяла руку Нины и взглянула на часики: стрелки показывали точно такое время. Нина, привыкшая к различным его штучкам, только усмехнулась, а Наташа не могла этому поверить. Она еще раз взглянула на часики, удивленно уставилась на Эрудита и воскликнула:
   – Вот это чудеса! Невероятно, просто фантастика!
   Она так поразилась, что даже приоткрыла рот. Глядя на нее, Нина не смогла удержаться от смеха.
   – Не понимаю, что тут смешного? – недоумевала Наташа.
   – Это же на самом деле удивительно!
   Нина залилась смехом. По рукаву рубашки Эрудита суетливо, то и дело останавливаясь и меняя направление, ползла крохотная серенькая букашка. Еще не перестав смеяться, Нина стряхнула ее и сказала Наташе:
   – Пошли домой, чудо мое.
   «Какая она нежная!» – глядя вслед Наташе, подумал Эрудит. Оставшись один, он, не зная, как убить время, а, главным образом, чтобы прийти в себя и как-то отвлечься от мыслей о Наташе, стал крутить головой по сторонам. Перед окнами дома стояла корявая засохшая черешня. Он остановил свой взгляд на дереве и рассматривал его. «Ей года три-четыре. Только плодоносить начала, наверное. И пропала. Что-то случилось с ней, а ведь еще долго могла бы жить. У деревьев тоже бывают неизлечимые болезни. Вот так и люди, – размышлял он. – Один человек может прожить до девяноста лет, а в другом, еще не успевшем толком оглядеться на этом белом свете, заведется какой-нибудь вирус, совсем ерундовский, невидимый глазу, и наступает конец. Неужели и это происходит по воле божьей? Почему так создан мир, почему в нем нет справедливости? Как же так? Человек – само совершенство. Он создан Богом по образу и подобию Его, он – властелин природы, покоритель Вселенной, ему подвластны все живые существа, населяющие нашу планету… Все, да не все. Как он ошибается, этот человек, как он глуп и ничтожен! Нечто невидимое, микроскопическое, обитающее в своем неведомом нам мире, существующее по своим законам – вот кому повинуется все, что ощущаем мы, о чем знаем и что неизвестно нам. Вот кто истинный властелин. По существу, мы находимся посередине двух миров, невообразимо микроскопического и невероятно гигантского, и не являются ли они теми самыми мирами, не доступными даже воображению, от которых существование наше будет зависеть вечно, ибо наш мир мал, порочен и примитивен, а те миры – велики и разумны».
   Продолжая размышлять, он достал из коляски тетрадь, которую всегда возил с собой. Собственно, это была не тетрадь, а журнал в твердом переплете с разлинованными страницами, как большая амбарная книга. В свое время Настя принесла его из конторы и подарила ему. Эрудит всегда сочинял что-нибудь. С самого раннего детства порой его вдруг охватывало неподвластное его воле воодушевление. Он погружался в мечты и рисовал в своем воображении самые невероятные картины.
   Усевшись на мотоцикл, он раскрыл журнал, снова сосредоточенно посмотрел на засохшую черешню и начал записывать плод своих фантазий.
   «Погибшая молодая черешня одиноко и уныло стояла под окнами старого дома. В буйстве зелени, охватившей все подвластное взору пространство, ее безжизненные черные ветки были неуместными, чуждыми. Казалось, они никогда не были упругими, гибкими, с нежной глянцевой кожицей. А звонкими весенними днями, когда дурманящий воздух пьянил все живое, по ним не бежал животворный сок, на них не набухали клейкие хрупкие почки. О, нет! Было все, конечно же, было: таял пожухлый снег, сверкали резвые солнечные зайчики в лужицах и ручейках, окутывал ветки розовый кипучий цвет, над которым жужжали пчелы, впервые покинувшие свой леток после длинной, холодной зимы.
   Весны приходили и проходили, оставляя на стволе черешни все новые кольца. Но минула последняя весна, которая ее не встревожила. И вот скоро придет хозяин с острым топором, поплюет на руки и со всего размаха вонзит лезвие топора в самое основание. Рядом выкопает неглубокую ямку и посадит в нее маленький беспомощный росток, который станет безудержно стремиться к жизни. А подопревший остов черешни, как корявый укор живому, сгинет в огне на свалке вместе с ветхим хламом и прошлогодней травой, высохшей в куче под лучами знойного летнего солнца».
   Закончив писать, Эрудит поднял голову и увидел, как из-за угла дома вышел мужчина с молотком в руке.
//-- * * * --//
   – Тетя Маша, мы приехали, – распахнув дверь и еще не увидев свою тетю, с порога объявила Нина. Мария Ильинична стояла в прихожей и копалась в вещах.
   – А я уже заждалась, – ответила она.
   В доме пахло краской. В коридоре и зале грудой навалены ящики, баулы. Со стен прихожей и кухни обои были содраны. А в Наташиной спальне стало чисто и опрятно.
   – Когда вы все это успели, – удивилась Нина.
   – Я не одна, мы тут с отцом воевали, – сказала Мария Ильинична и начала расспрашивать Наташу, как бабушка встретила ее.
   Во дворе слышался стук молотка.
   – Чего дядя Коля стучит? – спросила Нина.
   – Не знаю, ему там хватает работы.
   Наташа распахнула окно и высунулась на улицу.
   – Папулечка, привет! Я приехала.
   – Молодец, – донеслось с улицы. – Бабушку видела?
   – Ага. Она обиделась, что вы с мамой не приехали.
   – А ты чего сказала?
   – Сказала: чуть приладимся, чтоб было где спать и есть, и моментально приедем все вместе.
   – Ну, хорошо. Пока помогай матери.
   – Боже, я сойду с ума, – развела руками Мария Ильинична.
   – Мамочка, только не это, – засмеялась Наташа. – Что у тебя стряслось?
   – Не могу найти свой сарафан в горошек. Как будто исчез. Знаю, упаковывала его в узел, а в который, хоть убей, не помню.
   – Это дело серьезное, наверно кто-то украл. Помочь тебе?
   – Сначала надо чем-то покормить вас.
   – Мы со своей едой приехали, – сказала Нина. – Вот, все для окрошки. – Она приподняла сумку и показала тете. – Бабушка передала.
   – Господи, вот уж беспокойное сердце. Ставь, дочка, картошку варить.
   – Хорошо, мамочка, я сейчас, – крикнула из маленькой комнатки Наташа.
   Она разглядывала свою спальню, в которой стояли обшарпанный шкаф и застеленная железная кровать с сеткой. Еще утром, проводив Наташу с гостями, Мария Ильинична доклеила в этой спальне обои, навела порядок, даже усадила на кровать куклу Матрену. Теперь на ее розовом с мелкими кружевами платьице и на подушке подрагивал солнечный свет, отраженный от открытой створки окна.
   – Мамочка, спасибо тебе! – воскликнула Наташа. Мария Ильинична заглянула в спальню.
   – Что ты делаешь? Немедленно закрой окно и дверь не открывай, а то обои отстанут.
   Сама закрыла дверь и опять занялась разборкой вещей, склонившись над другим баулом. Она доставала кофточки, простыни, рубашки, развертывала их, отряхивала, рассматривала и укладывала ровной стопкой.
   – Обои уже высохли, – выйдя из спальни, сказала Наташа.
   – Все равно рано открывать, отстать могут.
   Наташа вернулась в спальню, закрыла окно и, погладив свою куклу по голове, пришла в кухню. Поставила на электроплитку кастрюлю с водой и, встав у краешка стола так, чтобы было видно мать и Нину, принялась чистить картошку.
   Нина стояла возле подоконника, на котором лежала картонная коробка с ворохом фотографий и рассматривала их.
   – Кто это? – держа в руке одну из фотографий, спросила она.
   – Это не наши, – сказала Наташа. – Хозяин этого дома умер, они и остались.
   – У кого же вы покупали дом?
   – У его внука. Он в Новочеркасске живет. Тут еще много орденов и медалей было. Ты знаешь, как внучек обрадовался, когда увидел их. Они же дорого на рынке стоят. Вот он ордена забрал, а фотографии – бросил.
   Нина перебрала еще несколько фотографий, добралась до военного билета и стала читать, перелистывая странички.
   «Любимов Михаил Гаврилович, русский, беспартийный, место рождения: Константиновский район, станица Усть-Быстрянская. Образование: три курса Ростовского пединститута в 1958 году. Учитель немецкого языка. Женат. Минометчик 82-миллиметровых и 120-миллиметровых минометов. Правительственные награды. (Тут исписана вся страница.) Легкое ранение в правую голень, бедро и левую ягодицу. Шестого августа 1941 года. Участие в боях, боевых походах с июня 1941 года по май 1945».
   Она положила на место военный билет, взяла в руки пожелтевшую фотографию, запечатлевшую группу солдат и офицеров на фоне рейхстага, рассмотрела ее.
   – Что вы собираетесь с ними делать?
   – Не знаю, – ответила Мария Ильинична. – Выбросить как-то рука не поднимается. Отнесу их пока на чердак.
   – Зачем?
   – Пусть полежат, может быть, у него еще какие родственники есть, отдам им.
   – Я сейчас чай поставлю, окрошки мы долго не дождемся, – закончив чистить картошку, сказала Наташа и выдвинула из-под стола табуретки.
   Нина, теперь участливо рассматривающая вместе с тетей вещи, возразила:
   – Ага, мы будем чаек попивать, а Эрудит – у двора сидеть.
   – Что за Эрудит? – удивилась Мария Ильинична.
   – Это моего жениха так зовут, он нас привез на мотоцикле.
   – Какое-то странное имя.
   – Это прозвище у него такое, а зовут его Витей. Тетя Маша, хотите на него посмотреть?
   – Удобно ли? – отозвалась Мария Ильинична, – к тому же я в таком виде, не прибрана. Мне, конечно, интересно посмотреть, с кем ты дружишь. Но… я не знаю, может в другой раз?
   Нина присела рядом с тетей и взяла ее за локоть.
   – Тетя Маша, ну я прошу вас. И вид у вас вполне нормальный, я же не в театр вас приглашаю.
   Мария Ильинична не решалась.
   – Как быть, доченька, – спросила она Наташу, – ничего, если я в таком виде?
   – Мама, ну что ты, в самом деле? Он же соображает, что ремонт в доме делают не в шифоновых платьях, – выйдя из кухни, ответила Наташа.
   – Видать, ты сильно его любишь, если так настаиваешь, – по-свойски улыбнулась Нине Мария Ильинична.
   – Конечно, мы с ним со школы дружим. Я в любовь с первого взгляда не верю.
   – С первого взгляда? – повторила Мария Ильинична, как будто что-то припоминая. – Напрасно не веришь. Наверное, больше всего с первого взгляда и влюбляются.
   – А вы в дядю Колю тоже с первого взгляда влюбились?
   – Я – нет. Это он в меня влюбился с первого взгляда, а я уже потом. Значит, говоришь, сильно любишь своего Витю.
   – Ага, прямо не знаю как.
   – Это хорошо. Ты только голову не теряй, а то ведь любовь – дело такое, словно приступ зубной боли, как прихватит, перестаешь соображать, что к чему.
   – Любовь? – вступила в разговор Наташа. – Я вообще не понимаю, что такое любовь. С дружбой, например, все ясно: общие интересы, сходство взглядов. А любовь похожа на привидение: все о ней говорят, но никто ее не видел.
   Мария Ильинична загадочно улыбнулась.
   – Нет, доченька, о любви и говорят много, и видели ее многие. Вся беда в том, что не всем она приносит радость. Вот такие девчонки, как вы, теряют голову и не дают себе отчета в своих поступках. Вы посмотрите: и с алкашами связываются, и с дураками. О последствиях никто не задумывается, а когда прозревают – уже поздно. Замуж выскочат и мучаются всю жизнь. Еще хуже, когда до замужества рожают. – Она на секунду задумалась. – Вот и не угадаешь, каким боком жизнь повернется из-за этой самой любви. Добро, если хороший человек попадется.
   – Мой Эрудит не пьет.
   – Опять – «Эрудит».
   – Да вы не удивляйтесь, его все так зовут, у нас в хуторе некоторые даже не знают его настоящего имени. Он и сам к этому привык. Я уверена, что он вам понравится. Ну, что, пойдемте, тетя Маша, познакомитесь. А осенью приглашу вас на свадьбу. Мы с ним уже решили пожениться.
   От этих слов Наташу словно прострелило, она застыла посередине зала. Нина говорила и ей об этом, еще в саду, но тогда она, видно, пропустила мимо ушей. А теперь… К горлу подступил горький комок.
   Мария Ильинична всплеснула руками.
   – Господи! Рано тебе замуж, и чего вы торопитесь с этих пор. Погуляла бы вволю, успеешь хомут на шею одеть. Никуда не денется твой Эрудит. – В это время она извлекла из сумки свой сарафан в горошек, развернула его и облегченно вздохнула: – Ну, наконец-то, вот он. Не пойму, как он здесь очутился? – Она задумалась. Потом вспомнила, что когда упаковывала вещи, пришла соседка прощаться. – Наверное, я все в эту сумку и бросила.
   Она приткнула сарафан в стопку белья, села на табуретку и, сложив руки на коленях, посмотрела на Нину. Нина пригнулась, взяла сарафан, развернула, внимательно разглядела, держа его перед собой, приложила к груди и со знанием дела отметила:
   – Вот ведь не угадаешь, какой материал подобрать. Вроде бы простенькая расцветка, а выглядит классно.
   – Мне он тоже по душе, – сказала Мария Ильинична.
   – Вы говорите рано выходить замуж, – вернулась к прерванному разговору Нина, – а, по-моему, с этим тянуть ни к чему. Если парень путевый, – тянуть не надо. Вы же сами сказали, какие нынче парни. Одни алкаши и наркоманы.
   – Не все, конечно, – возразила Мария Ильинична, – но в наше время пили меньше, а наркоманов вообще не было.
   – Понятно, что не все, – согласилась Нина. – Я все-таки не пойму, почему девчонок пугают замужеством, что в этом страшного? Если какая-то по глупости выходит за пьяницу, тут все ясно. Но за нормального человека, по любви… да ради Бога. Я считаю так: понравился парень, повстречалась с ним два-три месяца и можно идти в ЗАГС. А дружить годами, по-моему, ни к чему. Конечно, когда парень ухаживает за тобой, на руках носит, – это интересно и приятно. Но бессмысленно, пустая трата времени.
   Мария Ильинична слушала Нину и смотрела на ее густые темные волосы, четкие линии бровей, любовалась ее глазами, ярким румянцем на загорелом чистом лице, ровными красивыми зубами, утонченностью припухших губ.
   «Вот уж красавица, – думала она, – ни убавить, ни прибавить. Мою Наташу Бог тоже красотой не обделил. Да все в эти годы красивые, а как пойдут морщины – куда все и девается».
   – Вы меня слушаете? – спросила Нина.
   – Что ж я, уши, что ли, заткнула, – спокойно ответила Мария Ильинична.
   – В восемнадцать лет, – говорила Нина, – девушки вполне взрослые и самостоятельные. Если девушке за двадцать, то, по нынешним меркам, она считается перестарком.
   Мария Ильинична не соглашалась, говорила, что если девушка ведет нормальный образ жизни, она и в двадцать, и в двадцать пять такая же привлекательная, как и в восемнадцать.
   Наташа слышала их голоса и думала, что Нина говорит специально для нее. Она вся собралась, еле сдерживаясь, чтоб сию же секунду не расплакаться. Повернувшись к ним спиной, открыла дверь в спальню, подошла к кровати, взяла куклу и прижала ее к своей груди. Остановившись у окошка, почувствовала, как по щеке к уголку рта прокатилась слезинка. Она смахнула ее и, склонившись над куклой, стала поправлять пышный капроновый бантик, вплетенный в ее блестящую косу. Матрена была единственной, кому Наташа могла бы сейчас доверить свои чувства. Ей захотелось чьей-то жалости к себе, и глаза снова наполнились слезами. Она вздохнула, как ребенок, которого мать только что простила и пожалела, двумя пальчиками взялась за шпингалет, чтоб открыть створки окна, но передумала и опустила руку на подоконник.
   – Вы говорите, не надо спешить, – продолжала отстаивать свое мнение Нина. – Знаете, сколько девчонок ему глазки строят! А я не хочу терять такого парня: во-первых, он не пьет; во-вторых…
   – «Во-первых» достаточно, – перебила ее Мария Ильинична.
   Нина засмеялась.
   – Главное – люблю я его. Сил нет, как люблю. Правда, он к хозяйству не приучен, только книжки читает. А кто бы его приучал, он – сирота. Но это не страшно, вот поженимся, я из него человека сделаю. Настоящий мужчина всегда добьется того, чего захочет женщина.
   – Да, с тобой не соскучишься, – улыбнулась Мария Ильинична.
   Нина продолжала:
   – Зато у него дом хороший, да и руководить нами никто не будет. Самим жить лучше. Свекрови ведь такие бывают, что не угодишь никакими судьбами. Вон наша соседка, баба Тоня Шаповалова, веревки вьет из своей невестки. Мало того, что продыху ей не дает со скотиной да с огородом, так еще и позорит на весь хутор. Как только не обзывает ее: и неряхой, и тощей воблой. А недавно скандал устроила из-за того, что Надька, – ее невестку Надькой зовут, – неправильно белье развесила. Представляете, та стирала, стирала, а она как разоралась, как рассвирепела, как начала срывать белье с веревки и ногами топтать. Ну вот скажите, какое ее дело, как с такой дурой в одном доме жить?
   – Конечно, глупая женщина, – сказала Мария Ильинична, – но ведь люди разные, не все же такие. А он местный, хуторской? – спросила она, вставая с табуретки.
   – Конечно, вы должны помнить Донцовых, на Школьной улице жили, не очень далеко от школы – ответила Нина.
   – Ну, как же, помню, хорошие люди были, работящие. Мать его, как и меня, Машей звали. Да, жалко их, не живши век ушли в могилу.
   Мария Ильинична огляделась и направилась в спальню к Наташе.
   – Что ты здесь, подружка моя, приумолкла? – увидев ее грустное лицо, спросила она. – Доченька, что с тобой? Мне кажется, ты побледнела.
   – Ничего, – уныло ответила Наташа, – просто немного голова заболела.
   – Ну вот, краской надышалась. Пойдемте на воздух, заодно, так и быть, посмотрю на вашего Эрудита.
   Она сняла с головы косынку, повесила ее на спинку стула, перед круглым зеркалом стала причесываться, мысленно вернувшись к разговору с Ниной. «Вот такой же самоуверенной, такой же смелой была в ее возрасте и я, так же легко и просто рассуждала обо всем. Господи, как летит время! – думала она. – Не успеешь оглянуться, и моя замуж засобирается».
   Длинные темные волосы раскинулись по плечам. Она вздохнула, собрала их, уложила сзади и пришпилила невидимками.
   Нина положила сарафан, который до сих пор держала в руках, встала и подошла к Наташе.
   – Ты и правда бледная, на тебе лица нет, – сказала она, обведя взглядом тесную спальню. – Все еще с куклами играешься? Ну-ка, ну-ка, что тут за принцесса? – Она протянула к Наташе руки. – Дай подержать.
   Наташа улыбнулась с усилием и отдала куклу.
   – Какая ты у нас модница, какая красавица! И носик есть, и ротик, и глазки моргают, – разглядывая куклу, с детским умилением лопотала Нина. Но Наташе казалось, что Нина говорит каким-то изуверским тоном, словно приготавливаясь оторвать кукле голову.
   – Как же тебя зовут? – спросила Нина куклу.
   – Меня зовут Матреной, – ответила за нее Наташа.
   – Какое интересное у тебя имя. Хочешь со мной дружить?
   – Хочу. А ты хорошая девочка? – ответила кукла Наташиным голосом.
   – Наташа, ты чего, обиделась на меня?
   – С чего ты взяла?
   – Девочки, я готова, идемте! – позвала Мария Ильинична. Наташа взяла из рук Нины куклу, посадила ее на подушку. Нина быстрым шагом направилась к двери, Наташа с грустным видом последовала за ней.
   – Это тетя Маша, – радостно сообщила Нина Эрудиту, когда они все трое подошли к нему. – Про тебя я ей уже рассказала.
   Мария Ильинична и Эрудит протянули друг другу руки.
   – Наташа, наверно, постеснялась тебя в дом пригласить, – сказала она, – у нас такой беспорядок. Мы только три дня назад приехали, никак в себя не придем. Дел всяких не оберешься, надоело до смерти все с места на место перекладывать. Все равно надо было позвать, с ума сойдешь на такой жаре сидеть?
   – Я не сидел, – улыбнулся Эрудит. – Только сейчас подошел сюда. Уже успел с Николаем Михайловичем познакомиться и доски во дворе перетаскать.
   Мария Ильинична засмеялась.
   – Он такой, никому не даст спокойно пожить. Прямо как-то нехорошо получилось, незнакомого человека заставил работать.
   – Все нормально, – сказал Эрудит, – я таких людей уважаю.
   Наташа стояла чуть в сторонке. Она нагнулась, сорвала одуванчик, поднесла его к губам и дунула – пушинки разлетелись и плавно закружились в воздухе. Перекинувшись с Эрудитом еще несколькими ничего не значащими фразами, Мария Ильинична пригласила его на окрошку, но Нина опередила с ответом.
   – Нет, нет, в другой раз, вам сейчас не до гостей.
   Попрощавшись, Мария Ильинична повернула за угол дома, во двор, где все еще слышался стук молотка.
   Наташа подошла поближе.
   – Ну, мы поехали, – садясь на заднее сиденье, сказала ей Нина.
   – Спасибо вам, что привезли меня, – вымолвила Наташа. При этом протянула руку Эрудиту. Эрудит на мгновенье задержал в своей руке пальчики, похожие на тонких пухленьких змеек, и в ответ на теплый загадочный взгляд ее голубых бездонных глаз, которые были еще голубее, чем прежде, улыбнулся проникновенно и задушевно. Ему хотелось сказать, что она прекрасна, как ангел, что по красоте никто не может с ней сравниться.
   Нина обратила внимание на столь трогательное прощание, похлопала Эрудита сзади по плечу.
   – Алё, поехали!
   Мотоцикл плавно тронулся с места. Оставшись одна, Наташа словно приросла к земле и глядела им вслед; ветерок, подувший внезапно, чуть пошевелил ее платье. «Уехал… И больше я его не увижу. Ну, вот и все, – думала она. – И пусть…». На повороте Эрудит оглянулся.
   – А ты еще разок оглянись, – рассержено прокричала Нина прямо в ухо и ударила своим кулачком его по спине.
//-- * * * --//
   Единственное облако, вытянутое над горизонтом, словно длинная рука, своей ладошкой прикрыло неуемное солнце. На улице слышались будничные голоса женщин и подростков, загоняющих по своим дворам уставшую от жары скотину. Кого-то негромко и строго окликнул мужской голос. По середине дороги, уцепившись за руль большого велосипеда и изогнувшись под его рамой, чтоб достать ногами до педалей, ехал и громко бренчал звонком семилетний малыш. Наташа невольно посмотрела на него, потом обвела улицу растерянным взглядом и задумчиво пошла в сад, к старой груше. Она почувствовала, что прежний, привычный мир, в котором жила до этой минуты, треснул, разрушился. «Ничего не произошло, – говорила она себе, – подумаешь…» А сама все думала и думала о нем. На всем белом свете был только он, все остальное в жизни стало неважным. И вдруг задохнулась от нахлынувшего жгучего затаенного желания сказать ему какие-то ласковые слова, хотя бы одно слово. Ее охватило чувство бесконечной досады: почему она не сказала ему такого слова?!
   У нее и тогда, когда он сжимал ее пальцы в своей сильной ладони, было такое желание. Сейчас она осознавала это отчетливо. Но как она могла сказать при Нине? У Наташи возникло чувство, будто она знала Эрудита давно, даже мечтала о нем, знала, что они повстречаются. «Я могла бы подружиться с ним раньше сестры, – мысленно воскликнула она, – тогда бы Нина нам не помешала! – Вспомнила, как первый раз увидела его, когда они ехали в одном автобусе. – Нет, тогда он уже встречался с Ниной, ведь они с ней начали дружить еще в школе». Наташа была совершенно подавлена мыслью о том, что Нина навсегда, как пропасть, встала между нею и Эрудитом. Так, значит, нечего ждать, не о чем мечтать. Она не сможет даже видеть его. Новое, неведомое чувство, похожее на страх, как пламенем, опалило ее, затем всю объяло холодом. Она не понимала, что происходит. В голове пронзительно и коротко вспыхнула мысль: не будет этого никогда, о Боже! Ее даже в дрожь бросило, и она беззвучно зарыдала.
   Вечерело. Жаркий и богатый событиями день исчезал в опускавшихся на хутор сумерках. Наташа по-прежнему стояла, неподвижно и грустно смотрела перед собой влажными от слез глазами. Кругом не было слышно ни звука, лишь изредка набегающий ветерок чуть-чуть шелестел листвой. Вдруг тишину прервал глухой кашель отца. В тусклом свете угасающей зари появилась его фигура и слабый огонек сигареты. Он опять кашлянул и, видимо, увидев дочь, негромко позвал:
   – Наташа, ты чего там притаилась? Иди домой, мать ужинать зовет.
   Она медленно пошла, опасаясь, что отец посмотрит на ее лицо и что-то заметит. Но отец смотрел в сторону.
   – Ни одной тучки на небе! – разочарованно проговорил он, когда Наташа проходила мимо с опущенными глазами, затем, затянувшись сигаретой, пошагал со двора на улицу.
   Мать возилась в кухне. Когда Наташа вошла, она налила ей из кастрюли окрошку и, не оглянувшись, пригласила:
   – Садись, не стесняйся.
   – Вы уже поели? – спросила Наташа не своим голосом.
   Мать повернулась и замерла.
   – Что с тобой, – вглядываясь в отрешенное лицо дочери, испуганно произнесла она. – У тебя какая-то неприятность?
   – Да нет, – грустно улыбнулась Наташа и тут же уткнулась в тарелку.
   – Я же вижу, – сказала мать и пристально посмотрела, пытаясь найти ответ. Дочь сидела, потупив глаза.
   – Что случилось, доченька?
   Наташа хотела что-то ответить, но часто заморгала, почувствовала, как ее начали душить слезы, и не смогла выговорить ни слова. Не в силах справиться с собой, встала и хотела уйти, но мать рукой задержала ее и, присев на табуретку, недоверчиво уставилась. Наташа всхлипнула, из глаз ее градом посыпались слезы. Мать отшатнулась, словно обожглась обо что-то, и потрясла головой.
   – Да ты, кажется, влюбилась. В Нининого жениха влюбилась? Господи, этого еще не хватало! Глупышка моя, немедленно выбрось его из головы. Ты подумала, к чему это приведет?
   – Не знаю, – выдавила сквозь слезы Наташа.
   – Выбрось из головы и вообще забудь о нем. Наташа пожала плечиками.
   – Я не могу.
   – Ради Бога, перестань! Слышать не хочу. Нет, ты только подумай. О Господи, помилуй! А Нина ничего не заподозрила?
   Наташа всхлипнула.
   – Откуда я знаю?
   Мать пододвинула табуретку и покачала головой.
   – Давай поговорим. Хорошо, Эрудит, может быть, прекрасный парень. Но ведь они с Ниной собрались пожениться. Что ли других парней тебе нет? Ты представь только, что если он к тебе перебежит, тогда мы с сестрой навеки станем врагами. Я уж не говорю о Нине. Подумай хорошенько.
   – Ну и пусть. Мне без него плакать хочется.
   – Ну, я не знаю. Ты думаешь, я такая не была? Но надо соображать, что делаешь. И потом, он же Нину любит, ты плачь не плачь, ничего от этого не изменится. И дай Бог, чтоб не изменилось.
   – Я хочу, чтоб он бросил ее, потому что… не знаю.
   – Малышка моя, о чем ты говоришь? Это совсем глупо, так не бывает.
   – Бывает.
   – Забудь, говорю, о нем. Мало ли кто кому нравится. Я же не запрещаю тебе ходить в клуб на танцы. Познакомишься с каким-нибудь парнишкой, будете с ним дружить, об Эрудите и не вспомнишь.
   – Мама, да пойми же ты меня. Мне никто не нужен кроме него и ни на какие танцы никогда не пойду. Я когда увидела его, у меня в груди все забилось.
   – Ты есть будешь или нет?
   – Я не хочу.
   – Боже мой, что же это такое? Ладно, вытри слезы, сейчас отец придет. – Мария Ильинична прекрасно понимала, что сейчас происходит в сердечке ее дочери, и старалась быть как можно осторожной, чтоб не ранить его. – Тогда иди спать. Нам с отцом завтра надо будет рано вставать, поедем к бабушке.
   Она проводила Наташу в спальню. Наташа разделась и легла под одеяло.
   – И я с вами поеду.
   – Ни в коем случае.
   – Почему?
   – Потому, что сама не понимаешь того, что говоришь. Ты же там только и будешь искать повод, чтоб увидеть Эрудита. Думаешь, Нина не догадается.
   Да и нехорошо это для девочки.
   Наташа снова захныкала. Мать, только чтобы успокоить ее, сказала:
   – И еще вот что. Вдруг Эрудит надумает приехать к тебе сюда, а тебя не будет дома.
   – Я все равно поеду, – пробормотала Наташа.
   – Доченька, успокойся. Давай договоримся с тобой так. Если Эрудит приедет, я разрешу тебе выйти к нему, только оставайся, пожалуйста, дома. Хорошо?
   Наташа затихла.
   – Ты, правда, разрешишь?
   – Правда, правда.
   – И всегда будешь разрешать?
   – Посмотрим, что будет дальше. А теперь спи. Спокойной тебе ночи.
   Мать поцеловала ее, с тягостными думами вернулась в кухню и стала прибирать со стола. «А ведь Эрудит точно примчится, уж он-то наверняка заметил, что она втюрилась в него. Нина очень красивая, но Наташа такая нежненькая, разве он удержится? И никакие запреты не спасут. Вот уж беда, так беда. О, Господи! Что же делать-то?».
   Наташа перевернулась на бок, поджав ноги, как в детстве, и не смогла заснуть. В полной тишине ночи девичье сердечко билось беспокойно. Она мысленно бежала навстречу Эрудиту и все никак не могла найти тех слов, которые непременно нужно было сказать ему. В голове крутилось только:
   «Ты самый лучший. Ты самый лучший». Но это были не те слова, и она снова и снова бежала навстречу ему. Какие же это слова? Она не знала, знала только, что надо говорить их тихо, чтоб он понял, как она его любит. Она понимала, что если бы и нашла эти слова, все равно не смогла бы произнести их, но пока длилась эта ночь, не хотела противиться своим мыслям, позволяла им себя баюкать, легко кружить, сладко и самозабвенно предвосхищая завтрашний день.
//-- * * * --//
   Тем временем Эрудит с Ниной стояли возле крыльца и вели далеко не мирный разговор. Сразу же, как только её жених отогнал домой мотоцикл и вернулся к ней, она начала строить всякие предположения о том, что он неслучайно «пялил свои глаза на Наташу».
   – Ты готов был прямо броситься к ней, – сказала она ему. – Может быть, мне надо было на автобусе уехать, а ты с ней остался бы? Вот бы вы уж вволю нагляделись друг на друга.
   Эрудит как будто только этого и ждал. Встреча с Наташей довела чуть ли не до исступления страстное чувство, пылавшее в его сердце с той минуты, как впервые увидел ее прошлой весной, и решил порвать столь нежную сердечную дружбу с Ниной, но совсем не мог себе представить, как отважиться на жестокий решительный шаг без всякого повода. Все исчезло из его сердца по отношению к Нине, когда она из хорошенькой милой девушки, с которой ему было весело и интересно проводить вечера, превратилась в помеху для его дружбы с Наташей. Но ему было жалко ее, он не хотел причинять ей душевную боль, доводить до отчаяния. Теперь же он больше не колебался: опасение перед угрызениями совести, которые потом отравляли бы ему жизнь, отступило; он посмотрел на Нину и холодно сказал:
   – Чего же ты не уехала?
   – Вот именно, мне так и надо было поступить. А ты и глазом не моргнул бы, – с негодованием воскликнула она. – Почему ты не посадил Наташу в коляску? Ждал, когда она запрыгнет на сиденье, чтоб обнимать тебя… Сидел как обморочный… Если она тебе понравилась, так сразу и скажи, нечего мне пудрить мозги.
   – Конечно, понравилась, я тебе уже говорил.
   – Да, очень интересно получается, очень интересно. Ты тогда не мне говорил, а ей, поторопился, чтоб она не сомневалась в тебе.
   – Так ведь ты тогда сама меня об этом спросила. Что я должен был отвечать? И я же виноват. Знаешь что, надоела ты мне со своими подозрениями, тебе все время что-то не нравится: то я не так смотрю, то не так говорю.
   – Потому что я не слепая, все вижу. И нечего обманывать меня. Я так не могу! Никому не нужен твой обман! Ведь ты же не любишь меня…
   Она всхлипнула, а потом замолчала. Может быть, ждала, что он скажет сейчас: «Наташа замечательная девочка, очень симпатичная, но я люблю тебя». Только этих слов ей и надо было, для этого она и затеяла весь этот сыр-бор. Но Эрудит нарочно стоял неподвижно с пасмурным видом, не произнося ни слова, будто был чем-то очень озабочен. Нина взглянула на него и увидела, что его лицо стало серым.
   – Ну что ты смотришь и молчишь, тебе сказать нечего? – подавленная его молчанием, произнесла, наконец, она.
   – А что говорить? – спросил он. – Ты мне все равно не веришь.
   – Не верю.
   – Значит, нам не о чем больше говорить, – сказал он сухим тоном.
   В голосе его Нина услышала что-то жесткое, укоризненное, она испугалась, что он действительно не любит ее, и обрушилась на него с негодованием:
   – Ты никогда не любил меня. Я три года ждала тебя, никуда из дому не выходила. Все девчонки смеялись надо мной, как над дурой. Да я такая и есть. – Она начала расписывать свою безотрадную жизнь, которую вела все время с тех пор, как он ушел в армию и после. – Мог бы сказать мне, что я тебе не нужна, что никогда не любил меня, что я тебе безразлична. Зачем я столько мучилась? У меня не осталось ни капли сил, я постоянно только и боюсь, что ты бросишь меня.
   Она повернулась к нему спиной и стояла, чуть не рыдая. Эрудит принялся раздумывать о том, как тяжело ей сейчас, что можно предпринять, чтоб она не убивалась так сильно, особенно когда после его ухода останется наедине с собой. Он не знал, стоит ли продолжать разговор, исподволь добиваясь от нее неприязни к себе и нужной развязки, или лучше без промедления сказать всю правду и уйти. В эту минуту его решительность снова исчезла. Стоя рядом с девушкой, с которой были связаны все его юные годы, у того самого крылечка, где они уединялись и в сладких объятиях не замечали, как пролетали счастливые мгновенья, видя, что она едва сдерживает рыдания, он ощущал себя бессердечным человеком, замышляющим против нее, беззащитной и безгранично любящей его, ничем не оправданную несправедливость.
   Всего один шаг их отделял друг от друга. Сделать его, взять ладонями ее лицо, заглянуть в глаза, улыбнуться и сказать, что ничего не случилось, что никого кроме нее он не любит, и она засияет от радости, ее руки обовьются вокруг его шеи и будут его крепко держать. Какое счастье доставила бы ей его нежность! Вдруг Нина повернулась к нему лицом. Она поняла, что он хочет поссориться с ней, чтобы расстаться.
   – Давай помиримся, прости меня, что я первая начала, – сказала она миролюбиво, почувствовав, что нет в нем прежней решительности, что он не знает, как ему быть.
   И Эрудит понял, что она это почувствовала. Ему трудно было остаться равнодушным к ее подкупающему голосу, который, казалось, шел из самой глубины сердца. «Как же я скажу ей, что мы больше не будем встречаться! Она может сейчас броситься ко мне на грудь и обнять меня, – подумал он. – Тогда все кончено, я уже не смогу оттолкнуть ее. Надо быстрее сказать эти страшные для нее слова, сказать во что бы то ни стало, несмотря на всю жалость к ней». И он сказал:
   – Нина, ты хотела услышать правду, тогда послушай. Я любил тебя, думал, что люблю и сейчас. Но я заблуждался. Заблуждался, пока не увидел Наташу. Вот так. – Нина посмотрела на него испуганными глазами. – Ну и что мы будем делать? – продолжил он. – Мне очень жаль расставаться с тобой, ты хорошая девушка, красивая, честная, но мы должны расстаться.
   – Эрудит, не надо, не уходи от меня! – горько воскликнула она.
   – Нет, мы больше не можем встречаться. Неужели ты не понимаешь, что я никогда не полюблю тебя, я люблю другую, понимаешь, другую. – Я ухожу, и больше мы с тобой не будем встречаться.
   Похолодев от этих слов, Нина прижала руку к тяжело бьющемуся сердцу и застыла в оцепенении. Она даже не заплакала.
   – Как! Ты больше не придешь? – горько сказала она. – Мы расстаемся навсегда?
   – Да, – ответил Эрудит решительным тоном и, не дожидаясь, когда она окончательно придет в себя, повернулся и ушел.
   Всю эту ночь он бродил из конца в конец по улице и все думал и о Нине, и о Наташе. С неба на него взирала полная луна, тоже задумчивая и тихая. Уж кто-кто, а она на своем веку всего повидала, многие влюбленные доверяли ей свои тайны, поэтому понимала, какие чувства растревожили сердце Эрудита, и старалась не оставлять его в одиночестве. Но он от ее яркого сияния становился еще отрешеннее, и все бродил бесцельно по хутору. Лишь когда стало светать, повернул в свою хату.
   Перед тем, как лечь спать, завел будильник, но, снова и снова возвращаясь к событиям прошедшего вечера, ворочался с боку на бок и еще долго не мог заснуть. Теперь никто не мешал ему наладить дружеские отношения с Наташей, только чувство свободы не радовало, его заглушало терзание от той боли, которую он причинил бедной Нине, хорошенькой вспыльчивой девушке, которая любит его с самого детства.
//-- * * * --//
   Наташа проснулась поздно. Она открыла глаза и несколько минут неподвижно лежала. За окном играло утреннее солнце, яркие лучи его заливали веселым светом спальню. В доме стояла тишина: ни шагов, ни голосов. Сладко потянувшись, Наташа обвела комнату взглядом, и все мысли об Эрудите, волновавшие ее перед сном, тотчас вернулись, будто она не спала, а лишь на секунду прикрыла глаза. Но это были уже не те грустные переживания, а скорее мечтания, знакомые каждой молоденькой девушке, которые сравнимы со щемящей тоской по чему-то неизвестному и восхитительному. Никогда еще она не испытывала столь необычных ощущений, ни о ком еще ей не думалось с таким наслаждением. Ей хотелось закрыть глаза и вот так мечтать и мечтать бесконечно. В то же время тело ее не могло больше находиться в спокойном состоянии. Прилив сил, бодрость, словно неудержимые пружинки подталкивали изнутри. Она вскочила с постели, надела платье, подошла к окну и раскрыла его. Во дворе кроме треньканья птичек – тоже никаких звуков. «Значит, мама с папой уже уехали» – предположила она. Это ее обрадовало. Предоставленная самой себе, она ощутила прилив восторженности, настроение ее сделалось веселым, праздничным. Немного постояв у окна, она провела рукой по волосам и побежала умываться. Потом вышла на улицу, походила вокруг дома, вдыхая теплый летний воздух, напоенный запахами летнего сада и испарившейся утренней росы. В первый день этот дом ей не нравился, казался чужим, теперь Наташа привыкла к нему. Она заглянула через изгородь к соседям. В их дворе все было прибрано, вдоль чистых дорожек росли цветы. «Следующей весной и мы с мамой сделаем клумбы», – подумала она и представила, как будет красиво. За погребом она нашла грабли и принялась сгребать в кучу мусор. Начиналась жара. Девушка вспомнила, что ничего еще не ела. В кухне не стала даже заглядывать в кастрюли, решила устроить себе вкусный завтрак и напекла блинов.
   До обеда настроение ее не менялось. Она думала об Эрудите, в глубине души надеясь, что обязательно сегодня увидит его, словно предчувствовала это и с мечтательным выражением лица снова и снова вспоминала его волнующие взгляды при встрече с ним и в момент прощания. Ей казалось, что знает парня давным-давно, и вчера они просто встретились после долгого расставания. Она почему-то верила, что вот-вот послышится знакомый гул мотора, и на дороге покажется его мотоцикл. После эта уверенность в ней исчезла, она вернулась в реальность: заволновалась, испугалась, что напрасно ждет его. Ходила по двору и не находила себе места. К вечеру совсем забеспокоилась, начала предполагать, что он, наверное, ни разу и не вспомнил о ней. Разве он бросит Нину ради нее? Конечно, нет. Еще бы! Ведь они с ней так долго дружат. Зачем обманывать себя? Может, вчера ей только показалось, что он как-то особенно держал ее руку? Чем больше возникало предположений, тем сильнее ее охватывало волнение. Нет, нельзя так думать, он обязательно приедет. Она то убеждала себя в том, что он приедет, и тогда снова становилась мечтательной, то говорила себе, что этого не может быть, и тогда, окидывая печальным взглядом улицу, горестно вздыхала. Уже наступал вечер, ее сердце билось все тревожнее, она все чаще выходила к дому, вглядываясь на дорогу до боли в глазах. «Вот сейчас выйду, и он появится» – загадывала она желание, и опять выходила на улицу и опять смотрела, но его по-прежнему не было.
   Тогда ей пришло в голову погулять по улице. Она сбегала в дом, посмотрелась в зеркало и беспечным шагом направилась по обочине дороги в сторону клуба. И вот в ту самую минуту вдруг сзади послышался гул мотора. Прислушиваясь все напряженней, она повернулась, и увидела мчащийся мотоцикл. «Это он, это он!» Пытаясь унять волнение, пошла навстречу. Мотоцикл приближался к ее дому, подъехал и остановился. Сердце Наташи судорожно заколотилось, она растерялась и не знала, как быть. Эрудит был один, без Нины. Оставалось сделать всего несколько шагов. Она шла, рассеянно смотрела на него и думала: «Как же успокоить себя? Нельзя, чтоб он догадался, что я ждала его». Эрудит встал возле мотоцикла, повернулся к ней и смотрел так, словно, не верил глазам своим. Наташа ощутила, как ее сердце затопила теплая волна. Подойдя ближе и еще больше смутившись, она сумела выдавить из себя только скомканное:
   – Привет. – Голос у нее прервался, и она еле выговорила: – Почему ты один приехал?
   – Здравствуй, Наташа. Я приехал к тебе, – ответил Эрудит.
   – Зачем?
   Она была рядом, самая прекрасная, самая удивительная. Эрудит не мог оторвать взгляда от лица, от исполненных чистоты и невинности необыкновенных глаз любимой девушки, которая всего несколько мгновений тому назад вся была охвачена одним только желанием – быть рядом с ним.
   – Наташа, мне очень нужно поговорить с тобой, – сказал он.
   – О чем? Я внимательно слушаю тебя.
   Эрудит замялся, присел на мотоцикл, потом снова встал. Несмотря на всю свою решимость, едва только он услышал вопрос, его охватила неодолимая робость. Он выдохнул воздух и, сделав над собой усилие, произнес:
   – Я хочу дружить с тобой.
   Наташа смотрела на него, слышала, как бьется сердце, и невольно любовалась его стройной фигурой. На нем была серая рубашка с расстегнутыми верхними пуговицами и безупречно отглаженные брюки. Выразительное загоревшее лицо, проникающий в душу взгляд серо-зеленых глаз, темные, коротко стриженые волосы…
   – Да… – смущенно сказала она. – Вот как? Странный ты человек все-таки. Никогда бы не подумала, что можно предлагать дружбу незнакомой девушке. Мы же только второй раз видимся и совсем не знаем друг друга.
   – Ну и что же. Ты мне очень понравилась. Мы не знаем друг друга, но с тех пор, как увидел тебя в автобусе, я не забывал о тебе ни на минуту, все время о тебе думал. Пытался искать… – продолжил было он, но осекся, почувствовав, что сказать ничего больше не сможет.
   – Поэтому ты и решил жениться на Нине? – рассмеялась она и равнодушно проводила глазами проходящих мимо и в упор с любопытством разглядывающих «новенькую» двух местных парней, которые были одинаково небрежно одеты в трико, с выпяченными коленями, выцветшие майки и в шлепанцах.
   Не ожидая услышать такое, Эрудит растерялся. Это было как приговор, он понял, что все его надежды разбились. Он тоже бросил взгляд на парней, занервничал, не зная, что говорить дальше.
   – Мы с Ниной больше не будем встречаться, – наконец, преодолев замешательство и растерянность, сказал он безнадежным голосом.
   Наташа взглянула ему в лицо и, словно сожалея о своих словах, посерьезнела.
   – Почему не будете?
   – Потому что кроме тебя ни с кем не хочу дружить.
   – Вы поссорились с ней?
   – Нет. Просто я ей сказал, что больше не будем встречаться.
   – А она чего?
   – Она обиделась. Наташа, она неплохая девушка, ты не думай, я вовсе не хотел ее обижать, – проговорил Эрудит быстро, словно оправдываясь. – Понимаешь, я просто считал, что больше никогда тебя не увижу, поэтому и встречался с ней. Так что же теперь? Что поделаешь, раз уж так получилось? А вчера… вчера произошло чудо. Я снова увидел тебя – это невероятно. Для меня ты ангел, посланный судьбою! Даже если мы с тобой не будем дружить, я никогда не перестану о тебе думать.
   – Не надо так говорить! Я ничего не хочу знать о ваших с Ниной отношениях. Вы можете делать все, что сочтете нужным. Но у нас с тобой ничего не выйдет… Скорее всего, я отнеслась бы к твоему предложению совершенно по-другому, если бы Нина не была моей сестрой. Ведь так будет нечестно по отношению к ней. – Она произнесла это печально, словно бы для себя самой, а не для него. С минуту подумала. – Что я скажу ей?
   – Не знаю. Что ж теперь делать? – убитым голосом произнес Эрудит, поникнув головой. – Как же быть-то?
   – Ты у меня спрашиваешь? – грустно улыбнулась она. – Хочешь, чтобы я тебе посоветовала? Ничего не надо делать. Уезжай домой и забудь про этот разговор. Вот и все.
   Наташа проговорила это неуверенно, в ее голосе Эрудит уловил недосказанность и заметил, что она изо всех сил старается сохранить видимость спокойствия. Некоторое время он молчал, потом глубоко вздохнул и тихо сказал:
   – Я все равно добьюсь своего.
   Ее голубые глаза засияли.
   – Какой ты интересный! – медленно проговорила она и усмехнулась. – Ведь я же сказала, что у нас ничего не получится, потому что ты встречался с моей сестрой.
   – Разве это важно? Наоборот, хорошо, что я встречался с ней, иначе никогда бы не нашел тебя. Наташа, может, все-таки, будем дружить?
   – Нет, нет, нет! Уезжай! И больше не приезжай ко мне, не дай Бог, Нина узнает, – добавила она после какой-то заминки. В голосе ее звучало все больше и больше волнения. – К чему это?.. Ну, пока, я пошла… – Последнее «я пошла» прозвучало совсем тихо, обреченно, как мольба, как упавшая с неба звезда.
   Повисло молчание. Эрудит напрягся, точно боялся, как бы она не повторила еще раз, чтоб он больше не приезжал.
   Она печально обвела его взглядом, повернулась и сделала несколько шагов.
   – Наташа! – негромко позвал ее Эрудит. Она обернулась, ответила чуть слышно:
   – Ну что еще?
   – Погоди минуточку.
   – Зачем?
   – Пожалуйста, не уходи, давай просто немного поговорим. Она помедлила, но все же вернулась.
   – Ну, что еще?
   – У меня появилась идея. Нам с тобой надо подождать немного, пока Нина забудет про нас с тобой или когда она станет старухой.
   – Эрудит, перестань.
   – А чего, тогда ей будет все безразлично.
   Наташа почувствовала, что вот-вот расплачется, и поспешно проговорила:
   – Эрудит, нельзя нам встречаться, и ты это прекрасно знаешь. Уезжай.
   Увидев ее невеселое лицо, он решил, что она сейчас повернется и уйдет, но она, к его удивлению, стояла. Он взялся обеими руками за руль, проговорил:
   – Ну, ладно. Как хочешь. – И добавил решительно: – Сейчас разгонюсь, врежусь в дерево и моя голова отлетит в одну сторону, а ноги – в другую. А что? Так бывает. Такова участь отвергнутого. Прощай навсегда.
   Завел мотоцикл, взглянул грустно на нее и уехал.
   У Наташи перехватило дыхание, из ее глаз слезы потекли в два ручья. «Что я наделала!» И опять, как и в прошлый раз, не могла тронуться с места и долго глядела ему вслед. «Как теперь мне быть? Почему я прогнала его, ну почему?» – кляла она себя.
   Солнце готовилось к ночному отдыху. На прощанье оно бросало косые взгляды на хутор и далеко – за лугами, за морями, на самом краю земли – опускалось на мягкую постель. По улице протянулись широкие вечерние тени. Ненадолго включился волшебный ночник с абажуром алого цвета, потом все стало меркнуть, лишь за бледно-розовой речной долиной, откуда доносился безобразный хор лягушек, старающихся перекричать дру друга, еще светился край горизонта. Над крышами домов появился ранний месяц и из донских степей на землю прокрались осторожные сумерки.
   Наташа приуныла вконец, словно уставшая, она все стояла, бормоча сама себе сквозь слезы жалкие слова, которые не успокаивали ее, а наоборот, бередили тронутую первой горечью любви душу, отчего слезы ее становились еще крупнее, и она готова была разреветься, как маленькая девочка, прямо среди улицы. Она уже начала всхлипывать, вдруг, словно бы предупреждая ее поступок, вдали блеснул желтый свет фары. Она затихла, на секунду затаилась, невольно просветлела улыбкой. Она никак не могла поверить себе и воскликнула: «Бог ты мой! Неужели это правда?» Эрудит мчался на огромной скорости. Прошло несколько мгновений, он подъехал и первое, что увидел, это были вспыхнувшие голубыми искрами ее светлые, не просохшие от слез глаза. Уже не скрывая своего волнения, она радостно улыбалась.
   – Ты вернулся? С головой?
   – Нет, без головы. Я потерял ее, когда увидал тебя.
   – Так и будешь всю ночь ездить туда-сюда, как лунатик?
   – На всю ночь у меня бензина не хватит, – сказал он, не отрываясь от сладких ямочек на ее щеках.
   – И… что это значит?
   – Решил последний раз взглянуть на тебя.
   – Ты ненормальный?
   – Может быть.
   Наташа больше ничего не сказала. Смотрела на него, слышала, как бьется сердце, и молчала. Наверно, что-то промелькнуло в ее взгляде такое, что он тоже вдруг замолчал и, не отрываясь, восторженно смотрел в ее глаза. Пушистые ресницы девушки вздрагивали, щеки покрывались румянцем.
//-- * * * --//
   Родители возвратились домой на следующий день, рано утром, и сразу же взялись за свои дела. После разговора с Наташей, когда ее отец, сооружая во дворе сарай, прибивал доску, Мария Ильинична подошла, подождала, пока муж закончит стучать молотком, и сказала:
   – Хорошо у тебя получается.
   – Да вот леплю из обрезков, хватило бы. Целые доски жалко губить, они нам еще пригодятся.
   – Я чего пришла-то. У нашей Наташи объявился кавалер. Ты разрешишь ей гулять с ним?
   – Что за кавалер, который к нам на мотоцикле приезжал, что ли?
   – Ну да.
   – Он вроде неплохой парень. Пусть гуляют, мы же не привяжем ее около себя. Не с ним, так с другим задружит. Грустно как-то, что она уже выросла, я думал, что она у нас еще маленькая.
   – Ага, тебе уже сто лет, а она все маленькая.
   – Да, – вздохнул он.
   – Но я хочу, чтоб ты знал, это Нинин жених. Теперь поругался с ней и прибежал к нашей Наташе. Видать, она сильно понравилась ему.
   Отец рассмеялся.
   – В этом ничего страшного нет, сам такой был. Только скажи, чтоб далеко с ним от дому не уходила. Мы не знаем, что тут за люди. Не забудь сказать.
   – Не забуду, уже поговорила с ней об этом. Коля, хочу еще попросить тебя сделать скамеечку, чтоб в саду поставить, а то у нас на улице и присесть негде.
   – Понятно, – посмотрев на молоток, протяжно сказал он. – Ладно, сейчас сколочу.
//-- * * * --//
   На другой вечер Наташа с Эрудитом сидели в саду на новой скамейке, они едва дышали от счастья и, не отводя друг от друга влюбленных глаз, с ласковой робостью разговаривали. Смысл разговора для них не имел никакого значения, главное, они были рядом и слышали друг друга. Сначала они поделились воспоминанием о первой встрече в автобусе и не могли постичь, как могло случиться, что через год снова увиделись.
   – Просто невероятно, – сказал Эрудит, – это похоже на чудо.
   Наташа согласилась и они вместе решили, что это обязательно должно было произойти. Потом Эрудит спросил:
   – Твой отец, правда, артист?
   Наташа залилась смехом, как колокольчик.
   – Сам ты артист. Откуда ты это взял? Он тоже тракторист.
   – Мне Нина сказала.
   – A-а, понятно, – все еще смеясь, сообразила она. – Папа в молодости на самом деле работал в ансамбле песни и пляски аккомпаниатором. Он хорошо на баяне играет. Ансамбль назывался «Умарина».
   – Какое-то непонятное название.
   – Это мордовское слово, по-русски означает «яблонька». Такая песня есть: «Где ты росла, о, яблонька? Краса земли – умарина». Между прочим, в то время они с мамой и познакомились. Она работала на Семикаракорском консервном заводе. После техникума. По-моему, в отделе снабжения. А в Саранске тоже есть консервный завод. Однажды ее туда послали в командировку. Она же молоденькая была, вечером в гостинице не сиделось, пошла на концерт. А папа со сцены приметил ее. Когда концерт окончился, он побыстрей выбежал в фойе, отыскал ее среди толпы, сказал, что она ему очень понравилась, и стал напрашиваться в провожатые. Она отнекивалась, а он все равно не отставал. Во! Точно как ты! Проводить себя мама так и не позволила ему, но свой адрес дала. Потом не успела она вернуться домой, а он – тут как тут. Представляешь? За столько километров приехал. Взял на неделю отпуск и явился. Ну и вот. Давай, говорит, поженимся, жить без тебя не могу. Мама говорит ему: «Ты в своем уме?» А он все равно, без тебя, говорит, не уеду. Больше месяца кружился вокруг нее, похудел весь, осунулся. Наверно с голоду, у него денег было всего на неделю. Потом мама сжалилась над ним, стала его подкармливать. И все-таки он ее уговорил. А когда они в Саранск приехали, его уволили за прогулы. И тогда они поехали жить в его родное село. Он выучился на тракториста и стал работать в колхозе. Вот там я и родилась. Село называлось красиво – Мариуполь, а колхоз – «Красный Колос», потом его переименовали в «имени Кирова». А мама, знаешь, как зовет папу? Друг мой Колька.
   – Почему же вы переехали?
   – Мы бы не уехали оттуда, но колхоз развалился, работать стало негде. А раньше у нас было интересно жить. Больше всего мне нравилась речка, в которой мы летом купались вместе с гусями, а зимой, когда она замерзала, катались на коньках. Еще в ней мальчишки купали лошадей. Во время сенокоса все село выходило в поле, мы тоже помогали родителям. Сгребали сено, на лошадях свозили его в одно место и укладывали вилами в стог. Это было тяжело, зато очень весело, как на празднике. Солому тоже скирдовали. С начала покоса на полевом стане мужики сколачивали из досок длинный стол и лавки, примерно человек на сорок. А потом резали быка и в одном огромном котле варили щи, а в другом – пшенную кашу с маслом. Ты не представляешь, с каким аппетитом мы уплетали все это на свежем воздухе. После обеда все девчонки собирались под стогом, болтали и почему-то все время хохотали, а мальчишки наперебой хватали лошадей, чтоб прокатиться на них верхом до речки. Они их поили, мыли и вместе с ними сами купались. Летом наша речка была небольшая, а весной разливалась как море. Она протекала почти посередине села. Две улицы: Лягушёвка и Волчий Конец располагались на левом пологом берегу, а одна – Барская, – на крутом, правом.
   Девушка говорила с самым приятным для Эрудита певучим волжским говорком, и он ловил каждое ее слово. Наташа улыбнулась ему и спросила:
   – Тебе интересно?
   – Конечно, – вполголоса сказал он. – Рассказывай еще.
   – Тогда расскажу, почему наши улицы так назывались. Лягушёвка, – потому, что ее в половодье затапливало водой. Волчий Конец, – потому, что эта улица уходила далеко в поле, к самой ферме, куда действительно наведывались волки. Кстати, одного из них мой папа застрелил из ружья. Он ночью выследил его, выстрелил, но не убил, а только ранил. Волк озверел и прыгнул на папу. Он успел еще раз выстрелить, и волк упал прямо на него. Это правда. Папе тогда за убитого волка дали премию: мешок муки и сто патронов. Ну и вот. А на Барской улице до революции жил настоящий барин по фамилии Шмидт. У него был красивый дом, который стоял среди сада на берегу речки. А рядом стояла церковь. После революции большевики церковь разгромили. Иконы и книги, которые в ней были, растащили люди, они ими растапливали свои печки. Целыми телегами вывозили. Потом подожгли барский дом, а сад вырубили, на дрова, остались только сиреневые аллеи. Не знаю, каким образом получилось, только барский дом полностью не сгорел, часть его с пятью комнатами уцелела. Большевики не стали эту половинку разрушать до конца, приспособили ее под начальную школу, которая простояла много лет. И я в ней училась. В двух комнатах жил учитель со своей семьей, Семен Михайлович. У него было девять детей. Одна пустовала. В двух других одновременно проводились уроки четырех классов. Первый класс совмещался с третьим, а второй – с четвертым. Вот Семен Михайлович проводил урок, допустим, с первым и третьим классами, а другая учительница, Зоя Александровна, в это время занималась со вторым и четвертым. И сидели мы за настоящими партами, с открывающимися крышками, чтобы удобно было доставать учебники и тетради. Сейчас в школах таких уже нет. Потом я ходила в восьмилетнюю школу в другое село, за три километра. А девятый и десятый классы заканчивала уже в третьей школе, в Больше-Березниковской средней, до нее было километров пять, больше часа ходьбы, так что приходилось вставать рано и быстрым шагом по морозцу. Зимы у нас не суровые, но холоднее ваших и снежные. «Мороз и солнце, день чудесный…» – это о нашей зиме писал Пушкин. А когда из школы идешь, чистый снег на поле искрится на солнце, поскрипывает под ногами. Нос замерзнет, щеки щиплет, ноги как ледышки, особенно коленки. До дому добежишь – скорей на печку, и сразу такой счастливой становишься. У нас в селе во всех домах стояли русские печки, их не углем, как у вас, а дровами топят. И знаешь что? Лес был рядом, но дрова рубить в нем не разрешалось, их выписывали только начальству и учителям, все остальные – воровали. А как летом украдешь? На чем привезешь? Только зимой, на дровнях. Вот папа дожидался зимы, брал с собой самогон и ночью со своим другом Миколой ехал на лошади к леснику. Пилили они деревья в темноте, торопились, чтоб до рассвета успеть. Потом привезут бревна домой и в снег закопают. Полежат они под снегом, полежат, ага, никто не видел. Тогда мы вытаскиваем по одному бревнышку, пилим, колем и в поленницу укладываем. От сырых дров никакого толку нет, они только тлеют да коптят, поэтому мы с мамой сначала сушили их за трубой… Не так все просто. Зато когда с мороза заберешься на печку, прижмешься к горячим кирпичам, глаза прикроешь – красота! Особенно я любила читать на печке. На улице мороз, за окнами ночь, а ты лежишь в тепле, читаешь и прислушиваешься, как в трубе гудит ветер да потрескивают дрова. Это только так говорят, что ветер гудит, на самом деле он то поет, то завывает, а иногда словно плачет, жалостно-жалостно.
   Они сидели и разговаривали допоздна, пока Наташу не позвала домой мать.
//-- * * * --//
   В одно из свиданий Наташа сказала, что им скоро придется расстаться, она поедет поступать в институт. Они оба погрустили, потом сошлись во мнении, что разлука бывает у всех, она только укрепляет дружбу. После этого Эрудит стал убеждать Наташу, что без взятки поступить в институт невозможно.
   – В любом случае, – говорила она, – у нас денег нет.
   – Я займу тебе, – настаивал Эрудит, – у меня есть тысяча рублей.
   Наташа смущенно отказывалась. Тогда Эрудит повел переговоры с ее матерью и добился своего.
   – Я не знаю, кому давать взятку, – после этого говорила Наташа.
   – Я поеду с тобой, – успокоил ее Эрудит, – все устрою сам.
   И вот наступил тот день, когда они вдвоем отправились в город Ростов-на-Дону. Наташе казалось, что автобус едет очень медленно, и всю дорогу боялась опоздать, хотя для беспокойства никаких оснований не было. Приехали они вовремя. Но когда поднялись на второй этаж просторного корпуса института, коридор уже был заполнен абитуриентами, пестреющими новыми нарядами. Будущие студенты растерянно ходили туда-сюда, читая на дверях таблички и осматриваясь; некоторые, стесняясь друг друга, пытались знакомиться. Все, видимо, прониклись духом интеллигентности и говорили вполголоса. Минут через двадцать возле одной из аудиторий постепенно собралась значительная толпа, которая вытянулась вдоль стены. Наташа с Эрудитом присоединились к этой толпе.
   – Ну вот, все-таки не опоздали, – сказала Наташа. – Не знаю, как сдам? Из головы все вылетело, и руки трясутся. Я боюсь даже войти в аудиторию!
   Оказалось, что дать взятку – не такое простое дело. Эрудит озадачился: как найти «нужного человека» и с чего начать с ним разговор? Он стал напряженно осматриваться. Его внимание привлек молодой жилистый мужчина с длинными волосами, одетый в джинсы и серую рубашку, который стоял возле «Доски объявлений» в выжидательной позе. Эрудит стал за ним наблюдать. Вскоре к мужчине подошла женщина, он отвел ее к окну, достал из кармана тетрадь, что-то записал и вернулся на место. Следом подошла другая, третья… Сказав Наташе, чтоб она стояла тут, Эрудит тоже направился в его сторону. Мужчина заметил его, пригласил кивком головы и отошел к окну. Эрудит последовал за ним.
   – Извините, вы, случайно, не знаете, какой конкурс в этом году на химфак?
   Постучав пальцами по подоконнику, мужчина дал понять, что говорить надо потише, достал тетрадь и карандашом вывел:
   «1500».
   У Эрудита была точно такая сумма. Он как знал и сообразил предыдущим вечером занять у Борьки Лагунова пятьсот рублей.
   – Пишем? – спросил мужчина.
   – Да, записывай, – шепотом сказал Эрудит, незаметным движением руки передал ему пачку денег и продиктовал:
   – Беседина Наталья Николаевна.
   – Сестра?
   – Ага.
   – Скажи, чтоб на сочинении не расслаблялась.
   Эрудит почему-то считал, что на химфак всегда небольшой конкурс, так что хватило бы «тысячи», и несколько расстроился из-за образовавшегося у него финансового долга, но это не повлияло на его восторг, с которым он сообщил Наташе, что теперь она может не беспокоиться за успех.
   – Хватит переживать! – шепнул он ей на ухо. – Все будет нормально. Этот тип взял деньги и записал твою фамилию.
   А сам, взглянув на то место, где стоял мужчина, которому отдал деньги и, не обнаружив его там, встревожился. «Может это был просто какой-нибудь прощелыга?» – мелькнуло в его голове. Медленно, не привлекая внимание Наташи, Эрудит поворачивал голову и напряженно искал его глазами. Длинноволосого мужчины нигде не было. Он исчез, как будто бы испарился в воздухе. «Куда же он подевался? – размышлял Эрудит, – Возможно, шнырнул в одну из аудиторий? Но важно другое: почему он так быстро спрятался? – У Эрудита екнуло сердце. – Неужели и в самом деле я отдал деньги не тому, кому нужно?!» – в ужасе подумал он. В его висках застучал учащенный пульс.
//-- * * * --//
   Именно в тот день, когда Наташа сдавала экзамены, произошло то, чего Мария Ильинична так боялась: к ним заявилась Нинина мать разбираться по поводу Эрудита. Она решительно вошла в дом, остановилась на пороге и возмущенно изрекла:
   – Что же это такое? Какой стыд!
   Мария Ильинична не удивилась ее визиту и сразу поняла, с чем она пожаловала, но надеялась, что они смогут все обсудить в спокойной обстановке. Сложив руки на груди, она сдержанно спросила:
   – Ты чего, сестрица, сходу набросилась на меня?
   – Нет, вы посмотрите на нее, она не знает! Совсем бестолковая! Вот ужас-то какой! Ты всё отлично знаешь. Или тебе не известно, что твоя дочь с Нининым женихом спуталась? Нет, ну надо быть такой бессовестной! Или ты меня напрочь дурой считаешь?
   – Да никого я дурой не считаю, какие глупости, – вздохнула Мария Ильинична. – Присаживайся вот, я сейчас чайник поставлю.
   Она пододвинула табуретку и пошла в кухню. Нинина мать нервно тряхнула головой, села и выдавила на губах кривую усмешку.
   – Ну вот, нежданно-негаданно и выдадите дочку замуж. Еще не решили, когда будем свадьбу играть?
   – Какую свадьбу, сестрица, что ты говоришь? – отозвалась с кухни Мария Ильинична. – Ты никак поругаться со мной приехала?
   – Нет, спасибо хочу сказать!
   – По-моему, нам лучше все-таки по-доброму поговорить, мы же с тобой не чужие.
   – По-твоему? Вот как? Если бы ты хотела по-доброму, не привечала бы Эрудита и своей скромнице объяснила, что нельзя вешаться на чужих мужиков.
   – Хм, получается, виновата я? Ты думаешь, я с Наташей не говорила? – выходя из кухни и словно не обратив внимания на оскорбительные слова в адрес дочери, миролюбиво сказала Мария Ильинична. – У меня у самой голова кругом идёт! Что я могу? Разве они нас слушают? Что же, я ее сама, что ли, заставила с ним встречаться? Они ведь взрослые, вполне смогут разобраться без нас с тобой. Мы же не знаем, что там у них в головах?
   – Мне и знать не надо, я и так все вижу. С Ниной у Эрудита были серьезные отношения, а твоя сама повисла у него на шее. Да слыханное ли это дело, чтобы у сестры жениха отбивать. У нее еще молоко на губах не высохло, а она уже на мужиков кидается. Если бы моя Нина так сделала, я бы сгорела со стыда. А тебе хоть бы хны. У вас у обеих совести нет.
   – Ну, знаешь что, моя хорошая, ты говори, да не заговаривайся! – Голос Марии Ильиничны сорвался, и она подалась головой вперед. – Если ты считаешь, что моя дочь хуже твоей, – воля твоя, но плести о ней такую брехню не смей! Я не допущу, чтоб ты моего дитя позорила!
   Нинина мать отреагировала на эти слова странным образом. Она резко поднялась, отшвырнула табуретку в сторону, вся раскраснелась и перешла на повышенный тон.
   – Вот тебе – на! Значит, твоя Наташенька такая… робкая? Вот как! А что же она вцепилась в него? Она что, глупая, да? Она не соображает, какую гадость делает? Распутница она! Вот! Распутница! Распутница!
   Мария Ильинична смотрела на свою сестру, почти потерявшую от злости контроль над собой, и удивлялась, – как это она может такое высказывать. А та с какой-то обреченной решительностью продолжала:
   – Этого и следовало ожидать, яблоко от яблони далеко не падает. Какая сама, такую и дочь вырастила! Ну, погоди! Отольются тебе мои слезы! Ты вспомнишь мои слова…
   – Что? Что ты сказала? – возмутилась Мария Ильинична.
   – А то, что слышала! – выкрикнула ее сестра.
   Мария Ильинична бросила на нее недоумевающий взгляд.
   – Как тебе не стыдно!
   – А как ты думала, ты будешь смеяться надо мной, а я терпеть буду? Моя Нина не пропадет, и я к тебе не приду с поклоном. А ты еще натерпишься со своей дурой, еще приползешь ко мне!
   – Ну, хорошо. Только уйди отсюда Христа ради, больше видеть тебя не хочу!
   Но сестра уже не хотела ее слушать, она никак не могла замолкнуть и выкрикивала самые отвратительные, самые гнусные слова, предрекая Марии Ильиничне и Наташе крайне зловещее и мрачное будущее. Потом резко шагнула на порог, сильно хлопнула дверью, и уже из коридора донеслось:
   – Отныне ноги моей не будет в этом доме!
   Мария Ильинична, крайне расстроенная скандалом, вышла следом за сестрой на крыльцо, проводила ее взглядом, а когда та скрылась за соседским домом, тяжело вздохнула. «Господи, ну зачем мы приехали сюда?»

Глава XIII
Голоса из космоса

   Расставшись с Эрудитом, Нина совсем поникла, ходила со страдальческим лицом, словно человек, оказавшийся в безвыходной ситуации, который не ждет уже ничего от жизни хорошего; она понимала, что все ее муки напрасны, что Эрудита уже не вернуть, но не могла с собой ничего поделать. А когда дошла до отчаяния, решилась на странный поступок – выйти замуж за первого попавшегося, назло Эрудиту, хотя не представляла свою жизнь с кем-нибудь другим. С горькой язвительной усмешкой, как будто издеваясь над собой, она с неумолимой обреченностью стала перебирать в голове хуторских парней, пытаясь при этом любовь к Эрудиту превратить в ненависть к нему.
   «Нет, – думала она, – с любым я жить не смогу, надо выбрать такого, который хотя бы чуть-чуть мне нравился». Но такого не находилось, и она, надеясь сделать правильный выбор, заходила в поисках по второму, третьему кругу, как будто бы спешила быстрее что-то доказать Эрудиту. Убедившись в бесполезности своего занятия, она придумала сделать по-другому – впредь ни одного вечера не сидеть дома. Все узнают, что у нее с Эрудитом больше ничего общего нет – и жених найдется сам, она даже догадывалась, кто первый предложит ей встречаться. «Пусть будет, что будет», – решила девушка и ее захлестнуло необъяснимое злорадство.
   И Нине повезло – если считать это везением, – в первый же вечер. Она гуляла по улице, когда было еще совсем светло, и встретила Женьку Лопачука. Лицо у него было как у турка – сухое, скуластое, вытянутое. Привыкнув скрывать свои крупные желтые зубы, он разговаривал с почти закрытым ртом. «Наверняка, на него никогда не посмотрела ни одна приличная девушка, – подумала Нина. Прежде и она не обращала на Женьку внимания и когда перебирала хуторских парней, даже не вспомнила о нем. – Вот и хорошо, за него и выйду, во всяком случае, буду женой моряка».
   – А по какой причине моряк ходит на суше? – адресовала она ему вопрос и, похлопав своими длинными ресницами, заулыбалась.
   Женька с удивлением посмотрел на нее, оглянулся, словно она спросила не его, а кого-то, находившегося за его спиной.
   – Да вот приехал погостить. Лето побуду, а потом отчалю надолго.
   – По хутору соскучился?
   – Ну, а как же? И по хутору, и мамку больше года не видел.
   – Уже закончил учебу?
   – Ага. Уже оформился на работу, в сентябре пойду в плавание.
   – Куда же ты будешь плавать?
   – В загранку, в основном, в африканские страны.
   Сказав это, Женька смущенно улыбнулся, как бы извиняясь за слово «загранка», вдруг она посчитает, что он выделывается. Так же смущенно окинул ее взглядом и по-дружески сказал: – Ты такая красивая стала!
   – А что, когда мы в школе учились, я была хуже?
   – Нет, просто я не представлял, насколько невероятно красивой может быть девушка!
   – Спасибо за комплимент. Ты куда идешь?
   – Да так, у меня никаких серьезных дел нет, никуда не тороплюсь.
   Нина глубоко вздохнула и сказала:
   – Пошли тогда со мной, поболтаем, а то мне скучно одной.
   – Она кинула на него кокетливый взгляд и добавила: – Или не хочешь?
   Женька замешкался, видя, как мечтательно хлопнули девичьи реснички. «Наверное, она пошутила» – подумал он, не зная, что и ответить на столь неожиданное приглашение. Наконец решился сказать:
   – С превеликой радостью.
   – Нет, если ты не хочешь, не надо.
   – Ты что, посчитаю за честь, – галантно, с глубокой признательностью воскликнул моряк. Все еще недоверчиво улыбаясь, он поднес руку ко рту и предусмотрительно спросил об Эрудите. Нина не стала посвящать его в подробности, не упомянула и о Наташе, сказала только, что между ними все кончено. Они пошли вместе. Сначала кругами бродили по хутору, потом полюбовались безмятежным теченьем реки с утонувшим в ней звездным небом, послушали задумчивую тишину вишневого сада. Женькина душа ликовала, он мысленно благодарил судьбу и эту волшебную ночь, подарившую ему счастье быть рядом с девушкой, о которой он и не смел мечтать. А Нине было скучно с ним, поэтому, узнав, что он на практике уже побывал в Мапуту, столице далекого Мозамбика, она, пытаясь хоть как-то скрасить время, поглядывала по сторонам и расспрашивала его о тамошней жизни, о природе.
   – Там одни негры, – рассказывал Женька. – Они все очень загорелые, но живут бледно. Раньше ими командовали португальцы, а теперь они – сами по себе. Как только стали самостоятельными, сразу начали воевать. До сих пор все воюют, а с кем, и сами не знают. И президент у них такой ушлый – пообещал нам строить у себя социализм, а мы теперь оказываем ему интернациональную помощь в виде автоматов Калашникова, продуктов и техники.
   Женька рассказывал о том, что негры ходят полуголыми, потому что у них зимы вообще не бывает. Говорил об экзотических растениях и про речку Лимпопо. «Я когда узнал, что такая река в самом деле есть, знаешь как удивился. В детстве я считал, что Чуковский выдумал ее». Казалось бы, он обо всем рассказывал интересно, но Нина чувствовала себя уставшей и сказала, что пора идти спать. Женьке, напротив, никак не хотелось расставаться, он учтиво просил ее погулять еще немного. Так что ничего неожиданного не произошло, когда, спустя две недели, ошалевший кавалер упал перед своей возлюбленной на колени, взял ее махонькую ладошку в свои руки и торжественным голосом произнес:
   – Моя прекрасная королева, я сражен твоей несравненной красотой, готов целовать землю, на которую ты ступала – и, перейдя на прерывистый волнительный шепот, добавил: – Прошу твоей руки и сердца. Прошу твоего согласия стать моей женой.
   Нина тяжко вздохнула, сжала губы, её темные глаза, казалось, остекленели на какую-то долю секунды. Случилось то, чего и хотела, но в этот миг она испугалась своего намерения. «Что ответить ему? Сейчас скажу «да» и все, жизнь моя превратится в самоистязание. Будь что будет. Я устала и не хочу ни о чем думать». Словно очнувшись, она сверху бросила на него свой взгляд и равнодушным голосом ответила:
   – Я согласна.
   Женька не поверил своим ушам. Девушка, которая прежде не замечала его, вдруг говорит: «Я согласна». У него от счастья закружилась голова, и все чувства вырвались наружу. Не вставая с колен, он очень крепко обхватил руками ее ноги и стал целовать их. Приговаривая: «Ты моя повелительница, а я твой ничтожный раб», он причмокивал долго, минуты две, а Нина стояла неподвижно и смотрела вдоль темной улицы, в ту сторону, где живет Эрудит. Там пробежал по деревьям свет одиночной фары. Должно быть, в эту минуту он подъехал на мотоцикле к своей хате. Женька разошелся не на шутку – изо всех сил сдавливал обе ее ноги, повыше колен, чмокал все чаще и никак не мог угомониться.
   – Может, хватит! – не выдержала она. – Отцепись, мне больно.
   Не откладывая в долгий ящик, они согласовали дату свадьбы. Решили сыграть ее в первую субботу сентября, в тот же день, на который до этого у нее была намечена регистрация брака с Эрудитом.
   Уже потом, наедине с собой, когда о предстоящей свадьбе стало известно всему хутору, она искала оправдание своему сумасбродному поступку и не находила. «Боже, какая дура! – с досадой думала она. – Как я буду жить с ним? Ведь я никогда к нему не привыкну. Зачем обманываю себя? Ведь все равно не разлюблю Эрудита. Что же мне делать? Отказаться?»
   – Нет, пусть будет так, – говорила она себе. – Уеду с ним навсегда из хутора и обо всем позабуду.
//-- * * * --//
   Лето кончалось. Женькины родители сосватали Нину, начались хлопоты по приготовлению к свадьбе. А Эрудиту с Наташей ночей стало не хватать. Они давно покинули скамейку в саду, несколько вечеров гуляли по улице, не отходя далеко от дома, затем – по всему хутору, потом вовсе исчезали из поля зрения Марии Ильиничны, уезжая кататься на мотоцикле по окрестностям и другим хуторам.
   Наташа сдала экзамены успешно и была зачислена в институт. Эрудит так и не понял, то ли помогла взятка, то ли его деньги достались жулику, а Наташа прошла по конкурсу на законном основании? Для него это теперь не имело никакого значения, главное, что она поступила учиться. Эрудит и радовался ее успеху, и сожалел о связанной с этим предстоящей разлуке, до которой оставались считанные дни.
   В последний вечер они вернулись на свою скамейку в саду, где прошло их первое свидание. Сидели допоздна. Мария Ильинична вышла на крыльцо и позвала дочку, но Наташа не послушалась. Девушка как будто бы еще что-то недосказала своему парню и никак не могла проститься с ним. Он же слушал ее тихий голос, звучавший как самая нежная музыка, а когда Наташа, сбивчиво дыша, загадочно умолкала, раза два порывался обнять ее и не решался даже прикоснуться к ней, лишь неотрывно смотрел на нежную ее красоту. Уже ночная тьма начинала рассеиваться, и бледные просветы просочились в сад между притихших деревьев. Тогда Наташа сама осмелилась: она обняла Эрудита и впервые поцеловала. И был ее поцелуй чистый и свежий, как это робкое предрассветное утро.
   На следующий день Мария Ильинична проводила дочь до Семикаракорского автовокзала. Там, прижимая Наташу к себе, она еще и еще раз повторяла свои наказы, а Наташа, понуро потупившись под внимательными взглядами матери, думала об Эрудите и не произносила ни слова. Когда подошел автобус, она попыталась улыбнуться.
   – Мама, да не переживай ты так! Я ведь не на край света уезжаю.
   Мария Ильинична словно простонала.
   – Как мне не переживать? У тебя же теперь новая жизнь начинается.
   Наташа подошла к дверцам автобуса, мать провела рукой по ее щеке и улыбнулась. Автобус тронулся с места. Мария Ильинична посмотрела ему вслед, затем отступила к развесистой иве. Несколько минут она стояла в ее тени и краем платка утирала слезы.
//-- * * * --//
   В Ростове Наташа оказалась без чьего-либо сопровождения первый раз. Во время сдачи вступительных экзаменов всех абитуриентов поставили в известность, что рассчитывать на место в общежитии не стоит, поэтому сразу же после приезда она занялась самым важным делом – поиском частной квартиры. А где искать ее и как, даже не представляла. Покрутив головой на вокзале, она подняла свою сумку и пошла по улице наугад. Дойдя до остановки, облепленной объявлениями, стала читать их. На одном из клочков бумаги извещалось, что сдается комната с хозяйкой для проживания студентки. Наташа обрадовалась, переписала его; но она совсем не ориентировалась в большом городе и не знала, как найти указанный адрес, в какую сторону и на каком автобусе нужно ехать.
   Троллейбусы и автобусы громоздко подворачивались один за другим, как прожорливые монстры отрыгивали пережеванных людей и тут же, проглотив новую порцию обреченной толпы, с довольным рыком грузно отползали. Нерешительно осматриваясь по сторонам, Наташа размышляла: как ей быть? Надо спросить у кого-нибудь. У кого? Народу кругом полно, а обратиться не к кому. В уличной толчее все спешили туда-сюда и имели такой сосредоточенный вид, что Наташа не смела подойти к кому-то и спросить. Наконец, когда рядом с ней остановилась тучная женщина в широком просвечивающемся балахоне и коротких цветастых штанах, она отважилась обратиться к ней. Но та неожиданно резво для своего телосложения сорвалась с места, подбежала к обочине, махнула рукой с вытянутым пальцем и так же неожиданно проворно нырнула в подъехавшее к ней такси.
   Тут из-за ларька плотной группой, держась друг за друга, вывалили пятеро пьяных мужчин. На тротуаре возле остановки остановились и, безбожно матерясь, стали громко обсуждать свои проблемы. Снующие мимо люди косились на них и обходили стороной.
   – Эй, как тебя, подержи Толяна, – обратился к сутулому парню с короткими черными волосами здоровенный детина с внушительной золотой цепочкой на шее, всем обликом походивший на упитанного борова, – мне надо за угол сбегать.
   Сутулый пошатнулся, поднял маленькие глазки безо всякого выражения.
   – Ты чего рылом щелкаешь?
   – Да вот Толяна надо подержать.
   – Зачем?
   – Упадет.
   – Иди ты… со своим Толяном.
   Боров, переступая с ноги на ногу, каждую минуту порывался бежать за угол и стал сутулого подталкивать.
   – Надо подержать, ты видишь, ему трудно стоять, бери быстрей.
   Сутулый только собрался высказать свои соображения и уже крякнул, как Толян, держась за рукав борова, подал признаки жизни, полез в карман и достал бутылку портвейна, вместе с которой из кармана выпала смятая «пятерка».
   – О! уже не надо, он очнулся, – выговорил Боров и, почти теряя сознание, ринулся за угол дома.
   Сутулый подобрал «пятерку», засунул ее Толяну в карман, а бутылку у него выхватил.
   Толян с обиженным видом вполне осознанно, но нечленораздельно заревел. Сутулый, едко глядя на него, возмутился:
   – Ну что за дела?! Не нервничай так, нервные клетки не восстанавливаются. Его поддержал красномордый забулдыга со стаканом в руке.
   – Этот Толян, я смотрю, тот еще корефан, – прохрипел он пропитым голосом.
   Толян, тяжело дыша, со страданием взглянул на красномордого.
   – А ну верни пойло! – страшно закричал, вернувшись к компании, боров, весь багровея. Жилы на его шее надулись, он со злостью посмотрел на сутулого, вдруг схватил его за грудки и сильно рванул.
   Швы на рубашке затрещали, пуговицы разлетелись как брызги, а сам сутулый чуть не упал; он оказался в некоторой растерянности, но понял свою вину и протянул бутылку Толяну. Однако тот, закачав отрицательно головой, надменно отверг ее. Тогда боров властным голосом сказал:
   – Пошел он… Разливай!
   Наташа повернулась к ним спиной.
   Пятый член компании пошатывался, как подгнивший пенек, выжидал и ничего не говорил. Неряшливо одетый, обросший, должно быть, бомж. Губы его беззвучно шевелились. Сутулый ногтем сорвал пробку и стал разливать. Все по очереди, кроме бомжа, выпили из одного стакана, а бомжу сутулый отдал бутылку допивать. Тот сразу пить не стал, еще постоял молча, словно прислушиваясь к внутреннему чувству, потом присосался, но до конца не допил, оставил еще на раз и двумя пальцами начал разминать «приму».
   – Чего, не лезет? – спросил его сочувственно сутулый.
   – А нет, закурить хочу.
   Красномордый эффектно щелкнул зажигалкой, прикурил сам, с приятною улыбкой поднес огонек к лицу бомжа.
   – На, пожалуйста, прикуривай.
   Бомж пригнулся, его сигарета задымилась. Все потянулись за сигаретами, а взгляд красномордого упал на Наташу, он сунул руку в карман и стал следить за ней.
   – Центровая шоболда! – сплюнув сквозь зубы, пробормотал он. Затем сделал к девушке шаг, громко сказал: – Эй, Прасковья из Подмосковья, слышь, чего ты мнешься?
   Наташа обернулась и посмотрела на него. Глубоко затягиваясь сигаретным дымом и чуть сощурив мутные глаза, пьяный мужчина смотрел так, словно она была перед ним голая. У нее сжалось сердце от взгляда его колючих глаз. Таким наглым и откровенным он был. Она очень растерялась, покраснела, не зная, как ответить. Его губы скривились в ироничной усмешке.
   – Слышь, я вроде спросил тебя?
   Наташа произнесла прерывающимся от волнения голосом:
   – Я поступила учиться и ищу квартиру, а то мне негде жить.
   – Тогда поехали ко мне, – приблизившись к ней, твердо заявил красномордый. К его и без того красному лицу еще больше прилила кровь. – Давай познакомимся! Меня зовут Федей, – сказал он и протянул руку.
   – Наташа, – ответила Наташа, но руку не подала.
   Вся компания вмиг окружила ее полукольцом и прижала к остановке. Наташа побледнела и, судорожно сжимая в руках сумку, бросала испуганные взгляды на стоящих перед ней пьяных мужчин. Ей стало не по себе. Ее глаза расширились от страха, дыхание перехватило, и она даже не могла вскрикнуть.
   – Не шуметь! – засунув руки в карманы, с угрожающим видом прошептал сутулый. – Вы окружены! Всякое сопротивление бесполезно!
   Боров положил на ее плечо свою тяжелую ладонь, многообещающе кашлянул и сказал хриплым басом:
   – Если хочешь, мы можем поехать ко мне. Оттянемся в полный рост.
   – Нет, – робко ответила Наташа, похолодев от своей безысходности под пронизывающим, словно раздевающим взглядом и убрала его руку.
   Сутулый достал из-за пазухи бутылку с пивом, ловко шаркнул ею поперек металлического уголка. Пробка взметнулась, полилась пена.
   – Пиво будешь? – спросил он Наташу, затянувшись сигаретой и пустив ей в лицо струю дыма.
   Наташа с опаской отшатнулась.
   – Ой! Ой! Ой! Боится чего-то. Не парься, кукла, мы не преступники, мы хорошие, добрые, – успокоил он ее, скривив в усмешке губы, и подавшись вперед, пристально посмотрел прямо в глаза тяжелым, будто замерзшим взглядом. – Мать честная! Нет, а интересно.
   Наташа почувствовала, как от его взгляда у нее гулко забилось сердце.
   Толян вынул из кармана бутылку портвейна. Не отводя взгляда от девушки, Боров вежливо хлопнул его по плечу и сказал:
   – Толян, дай-ка я зафигачу. Гляди, какая лялька! Ты гляди. Гляди… Ей ночевать негде… Со мной поедет. – Он схватил бутылку, запрокинув голову, выпил ее из горла, утерся рукавом и вновь уставился на Наташу. – Ты как хочешь, а я сегодня решил надраться!
   – Нормально! – сказал Толян, и вытащил из-за пазухи другую бутылку.
   Бомжа меньше всего интересовала Наташа, он горько глядел на бутылку в руках Толяна. Когда тот приладился к ней, обеспокоено потянул его за рукав.
   – Братушка, оставь, только глоточек сделать.
   – Пошел ты в задницу.
   – Елы-палы! – расстроился бомж, выразив на лице муку. Затем виновато скрестил руки на груди и, хлюпнув носом, вперился в землю.
   У красномордого осталась только бутылка пива, от которой вмиг отлетела пробка. А у сутулого в небольшой спортивной сумке, свисавшей на длинном ремне почти до земли, имелся запас портвейна. Сорвав пробку зубами, он отхлебнул и заявил:
   – Подождите, пусть выберет сама, с кем хочет. – И, обращаясь к Наташе, сказал: – Кукла, мне нужен твой искренний ответ на один вопрос. Только ответь на него, пожалуйста, от всего сердца. Я тебе нравлюсь вообще-то?
   Беззащитная девушка была в замешательстве, не понимала, что происходит, стояла не жива, не мертва, от испуга дрожала, озиралась по сторонам и не могла ничего предпринять. Бомж чуть приподнял голову и снова уронил ее. Ему стало так плохо, что он даже закрыл лицо руками. Сутулый снова приладился к горлышку, отхлебнул и отдал бутылку бомжу.
   – На, пей.
   Бомж принял бутылку со слезами умиления, на его лице засиял неописуемый восторг. Он высморкался, приложился и стал цедить, мысленно уединившись.
   – Слышь, пойдем со мной, я заплачу, – добивался своего сутулый.
   Потерявший терпение Боров нервно кашлянул, повторно рванув его рубашку и свирепо пробасил:
   – Ты чего, совсем уже оборзел?
   – Не фига! За что?! За что ты меня так?! – сощурившись и часто заморгав, распсиховался сутулый. – Нет, только одно скажи, волчина позорный, за что ты со мной так?! – Он был почти в беспамятстве, со злостью срывал с себя остатки рубашки, плевался во все стороны и матерился, выбирая момент для броска.
   На шее багровеющего Борова вновь надувались бугристые жилы. Он изрек недовольно:
   – Еще один гудок в мою сторону – и твои зубы тронутся. Но непомерно озлобленный сутулый не слышал его.
   – Разорву, как грелку! Глаз на жопу натяну! – распалялся он все больше, устрашающе молотя себя по груди кулаками.
   Боров посмотрел на своего озверевшего собутыльника, приловчился и врезал ему в челюсть.
   Воспользовавшись ситуацией, Толян пригнулся к Наташе и дружелюбно прошептал:
   – А, ну ладно. Сестренка, дай трешку, хоть пузырь возьму. Только не обижайся, сама знаешь, какая жизнь сейчас. Да и вообще…
   Наташа боязливо достала из сумки деньги, отдала ему. В этот миг бомж, допив бутылку, зашатался и упал. Перепуганная Наташа сначала замешкалась, но через мгновение сообразила, что надо делать. Она быстро осмотрелась, выскользнула в образовавшуюся брешь и опрометью бросилась к троллейбусу.
   – Эй, куда ты? Постой! – недоуменно крикнул ей Толян, вероятно, наметивший раздобыть пузырь и по-джентльменски раздавить его с Наташей на двоих.
   А Наташа едва успела заскочить на ступеньки троллейбуса, как двери захлопнулись. Троллейбус резко тронулся, она попятилась назад и схватилась за поручень. Поводив испуганными глазами по салону, с прижатой к груди сумкой пробралась к свободному сиденью, села рядом с женщиной, читающей журнал с яркими иллюстрациями. Опасность осталась позади, но девушка только сейчас в полной мере осознала весь ужас происшедшего. От нарастающего напряжения еще больше побледнела и вдруг ее забила крупная дрожь. Женщина подняла голову, стала участливо смотреть на нее.
   – Девушка, с вами все в порядке? Вам не нужна помощь? – спросила она Наташу, заглядывая ей в глаза.
   Наташа еле опомнилась.
   – Да, мне нужна помощь. Подскажите, пожалуйста, как проехать по этому адресу.
   Чуть помедлив, она вынула из сумки ученическую тетрадь и прочитала название улицы и номер дома.
   Женщина укоризненно закачала головой.
   – Вам надо ехать в обратном направлении, в Александровку. На автобусе. Теперь придется делать пересадку. Давайте, я все напишу вам, а то потеряетесь.
//-- * * * --//
   По записи, как по путеводителю, Наташа легко добралась до нужной остановки почти на краю города. Выйдя из автобуса, она, тщательно запомнив место, дождалась, пока проедет поток машин, пересекла улицу и нашла большой девятиэтажный дом номер 46, указанный в объявлении.
   Зашла в один подъезд, затем во второй и, просматривая на табличках номера квартир, поднялась по ступенькам на шестой этаж. С трудом переводя дыхание, поставила тяжелую сумку на пол, прислонилась спиной к стене. Отдышавшись, позвонила и стала ждать. Спустя минуту снова нажала на звонок. За дверью послышались шаги. Наташа прислушалась. Шаги затихли, видимо, кто-то, подойдя к двери, смотрел в глазок.
   – Кто там?
   – Я по объявлению, студентка, – сказала Наташа, почему-то сконфузившись. К горлу ее подкатил какой-то комок.
   Немного погодя раздался щелчок замка, дверь открылась. Показалась худая женщина, похожая на пенсионерку, с опухшим заспанным лицом и темными кругами под глазами. Она, лениво облокотившись рукой о стенку, вопросительно посмотрела на Наташу и тут же оживилась. Лицо засияло, словно она встретилась с близким человеком, которого долго ждала.
   Женщина и в самом деле ждала квартирантку, причем ждала напряженно. На то у нее были нешуточные причины.
   – Входи, деточка!
   Наташа шагнула в квартиру; женщина быстро закрыла дверь, накинула цепочку и два раза повернула в замке ключ. – Вот тут разувайся и проходи в зал, – говорила она ласково, искоса поглядывая на бледное, простодушное лицо деревенской девушки.
   В комнате было светло, прибрано и относительно чисто. Посередине – покрытый застиранной скатертью стол, окруженный стульями, у одной стены деревянная кровать, напротив – телевизор на тумбочке, в середине другой стены – грязная белая дверь в соседнюю комнату, а по углам – мягкий диван и сервант. Наташу поразило огромное окно, совмещенное с балконной дверью и занавешенное легким тюлем. Через него проникали рассеянные солнечные лучи, создавая в комнате особенный уют, отличающийся от того, к которому Наташа привыкла в своем доме. Но ее взгляд остановился на грязной двери, из-за которой слышался храп, похожий на рев колхозного быка.
   – У вас двухкомнатная квартира?
   Женщину изумил ее тихий, мягкий говорок.
   – Двухкомнатная. В той комнате живет сын, он сейчас там спит, а ты будешь спать на этом диване, – торопливо сказала она еще ласковее. – Наташа недоуменно взглянула на хозяйку. С минуту длилось молчание. – Ты не беспокойся, – неизвестно для чего подмигнула женщина, при этом щека ее слабо дернулась, – разговаривай громко, он только что пришел и лег, вымотанный весь, его сейчас из пушки не разбудишь. Будем знакомиться?
   Как тебя, деточка, зовут?
   – Наташа.
   – А меня звать Мария Степановна. Вот и хорошо, Наташа, располагайся, я сейчас кофейку приготовлю. Ты вино еще не пьешь, наверное?
   – Нет, не пью. А сколько я должна буду платить вам за проживание?
   – А, пустяки, потом договоримся. Присаживайся пока, отдыхай, – сказала она скороговоркой и исчезла в кухне.
   В чрезмерной вежливости и сердечности женщины было нечто неестественное, словно скрывалось какое-то нехорошее намерение. Наташа поставила сумку возле серванта, села на диван и ощутила усталость. Сильно стучало сердце, в груди стало так тревожно, что даже плакать захотелось. Прошло несколько минут. Она продолжала ощущать растущее беспокойство. Засвистел чайник, Мария Степановна что-то буркнула, чайник прошипел и умолк. Немного погодя послышался ее заботливый голос:
   – Кофе готов, иди, Наташа, угощайся. Должно быть, проголодалась?
   – Я есть не хочу, – сказала, подсаживаясь к столу, Наташа, – только кофе попью.
   – Нет, сначала съешь бутерброд, – приказала Мария Степановна с таким выражением, как будто знала девушку всю жизнь. – Вот пирожное. Любишь сладкое?
   – Кто же не любит?
   – Есть такие. Борьке, например, сладкое что есть, что нет, ему лишь бы мясо было.
   – А кто это – Борька?
   – Сынок мой, конечно, кто же еще? Ты кушай, кушай.
   – А вы не будете?
   Мария Степановна вздохнула, прижала ладонь ко лбу и со страдальческим выражением на лице покачалась из стороны в сторону.
   – Я сначала подлечусь немного. Ничего в глотку не лезет после вчерашнего.
   – И обхватив голову обеими руками, скорбно промолвила философски: – Это от непутевой жизни. Ладно, пройдет. Бог терпел и нам велел!
   Наташа опять озадачилась: «Что произошло вчера и почему ее сын спит днем? Если у них было какое-то торжество, то почему он откуда-то пришел? И почему в объявлении было написано, что квартира с хозяйкой и сдается именно студентке? Ведь она с сыном живет, не одна». Наташа хотела узнать у Марии Степановны, но спрашивать было как-то неловко. Для нее это так и осталось загадкой.
   В кухне стоял запах испорченных продуктов, похоже, она никогда не проветривалась. Наташа стала осматриваться. На пыльных стенах – бурые, словно высохшая кровь, потеки. О том, что доски на полу когда-то были покрашены в красный цвет, напоминали лишь прожилки в их структуре и полоски вдоль черных щелей. В раковине, как после прожорливых гостей, лежала гора немытой посуды с остатками недоеденной пищи и грязная деревянная разделочная доска. На кухонном столе в тарелках валялись зачерствелые и подмоченные ломтики хлеба, перемешанные с остатками гарнира из макарон с подливкой, стояла банка, в которой плавали два маринованных огурца, рядом – несколько стаканов. В углу на полу – бутылки из-под пива, водки, вина. Не кухня, а свинарник, сказала бы Наташина мать, увидев такое.
   Мария Степановна остановила на Наташе испытующий взгляд.
   – Не обращай внимания. В комнате-то еле прибралась, а тут… никто не видит. Вот силы восстановлю…
   Наташа доела бутерброд, взяла двумя пальчиками пирожное, сделала глоток крепкого горячего кофе.
   – Давайте, я помою посуду.
   Мария Степановна посмотрела на Наташу с любопытством, затем, похлопав ее по плечу, принесла свой халат.
   – Помой, только переоденься, а то платье испачкаешь, – сказала она и стала складывать пустые бутылки в две небольшие сумки из мешковины.
   Выйдя в зал, Наташа накинула халат, зачесала назад и закола волосы и сразу же принялась за дело. Мария Степановна, попив из банки воды, подняла наполненные сумки.
   – Схожу в магазин. Я недолго.
   – Хорошо, – мотнула головой Наташа, проводив хозяйку взглядом.
   Входная дверь хлопнула, щелкнул замок.
//-- * * * --//
   Оставшись в кухне одна, Наташа чувствовала себя не совсем уютно, она торопливо мыла одну тарелку за другой и старалась ни о чем не думать. Управившись с посудой, убрала со стола крошки, тщательно протерла его. Затем отступила, села на стул и стала вспоминать о том, что произошло с ней на остановке.
   Прошло больше часа. Заходящее солнце освещало кухню багровым светом. «Почему так долго нет хозяйки? За это время можно и бутылки сдать, и все магазины обойти, – рассуждала Наташа. – Почему же так долго она не возвращается?»
   – Вот сейчас, еще одна минутка пройдет и вернется, – говорила она вслух, утешая себя.
   Девушка пожалела, что осталась мыть посуду, надо бы вместе с ней идти.
   Уже начало смеркаться, но Марии Степановны все не было. «А если она вообще сегодня не придет?» – совершенно растревожилась Наташа. Она встала, на цыпочках неуверенно подошла к двери спальни, из которой по-прежнему слышался храп: громкий, прерывистый. Глубоко вздохнув и опустив голову, так же на цыпочках направилась в коридорчик, остановилась, дернула за ручку входной двери – дверь была замкнута. Это усилило ее беспокойство, появилось предчувствие чего-то ужасного. Она оказалась в настоящей ловушке, в западне, как в одной берлоге с медведем.
   Обдумывая свое положение, девушка испугалась мысли, что ночь придется провести в запертой квартире наедине неизвестно с кем. «Какой человек ее сын и что у него на уме? Вдруг он проснется и начнет приставать? Что я способна сделать, если даже выскочить из квартиры нельзя? Только кричать, но кто меня услышит?» Отчаявшись и почувствовав себя в опасности, она зашла в кухню и снова села на стул. От страха ее покинули последние силы. Ей было бы значительно спокойнее, если бы она находилась одна в чужой квартире; так нервничать, волноваться и впадать в отчаяние ее заставлял тот, кто храпел в спальне. Входя в эту квартиру, она и подумать не могла, что случится подобное.
   Размышляя об ужасных обстоятельствах, в которых она оказалась, Наташа встала и начала осторожно ходить по кухне. От всего пережитого за день она ощущала усталость, почти изнеможение, как будто бы заболевала. Села, сложила руки на груди, откинулась на спинку стула и закрыла глаза. У нее начала кружиться голова. «Что со мной происходит? Мне не надо было даже переступать порог этой квартиры, ведь сразу заметила, что хозяйка какая-то странная. А может, не стоит волноваться? По крайней мере, я не на улице буду ночевать. Только бы ее сын не проснулся, пока она не вернется. Какое было бы счастье сбежать сейчас отсюда и очутиться в своем доме», – думала она.
   Размышления прервал резко зазвеневший звонок и нетерпеливый стук в дверь. Наташа вздрогнула и повернулась. Сердце словно провалилось, выступил пот. Она обеими руками схватилась за край стола, затем сделала шаг и застыла. Ей сделалось боязно оттого, что этот громкий звонок и стук разбудят спящего сына хозяйки. На некоторое время стало тихо. В глубине души девушки затеплилась надежда, что он не проснется. И вновь резкий звонок. Ужас бессилия и отчаяния охватили ее, она прислушалась, нет ли какого движения в спальне, потом медленно, почти беззвучно подошла к входной двери и затаилась. На лестничной площадке ни единого шороха, словно никого нет, она собралась уже возвращаться, как донесся неразборчивый тихий разговор. Голоса то приближались к самой двери, то исчезали. Наконец кто-то нервно выругался матом, послышались удаляющиеся шаги. Вдруг в спальне храп прекратился, оттуда донеслось сонное бормотание. Наташа вернулась в кухню, напряглась. Тишина, только сбивчивое собственное дыхание и глухой стук колотящегося сердца.
   Наступил момент, когда тревога и страх стали невыносимыми. Ее дыхание постепенно учащалось.
   – Господи, да что со мной сегодня происходит? – произнесла она в полголоса.
   Через пять секунд храп в спальне раздался с новой силой, захлебывающийся, протяжный, как рев, вырывающийся из глотки разъяренного зверя. Наташа словно прилипла ногами к полу. Этот низкий хрипящий звук то стихал, то становился угрожающим, как будто настойчиво хотел заставить ее трястись от страха еще сильнее. Ей стало душно, она подошла к окну и попыталась открыть его, но створки присохли к раме и, словно прибитые гвоздями, даже не пошатнулись. Напрасно Наташа дергала за маленькую металлическую ручку еще и еще.
   С каждой минутой кухня наполнялась неясным, расплывчатым мраком. Девушке стало жутко в темноте, но включить свет она не решалась. Она боялась, что снова начнет думать о том, что будет, если проснется хозяйский сын. Внезапно вспомнила о балконной двери и с облегчением вздохнула. «Вот на балконе я и спрячусь. – И тут же засомневалась. – А вдруг и там дверь не откроется?» Миновав комнату, она осторожно раздвинула длинные занавески и, к своему изумлению, дверь открыла без всяких усилий. До нее донесся уличный шум: гул и шуршание колес проносящихся внизу машин, глухие голоса. Наташа поспешно шагнула на балкон, радуясь тому, что вырвалась из душной квартиры, и втянула воздух: пахло не так, как на лугу после проливного дождя, ощущался запах выхлопных газов, гари, но все же лучше, чем в комнате.
   Весь балкон был завален старыми вещами. В беспорядке валялись поржавевшая стиральная машина, стул без двух ножек, раскладушка с оторванными пружинками, смятые туфли, тряпки.
   «Вот тут я спрячусь и буду ждать Марию Степановну, – рассуждала Наташа.
   – Если ее храпящий сынок и проснется, он меня не заметит, он же не знает, что кроме него в квартире есть кто-то еще». В этот момент входная дверь хлопнула, в коридорчике зажегся свет. «Это она!», – обрадовалась Наташа, покинула балкон, прошла в кухню и села.
   Мария Степановна, запирая за собой дверь, с минуту по-старчески кряхтела в коридорчике, затем появилась в кухне и включила свет. Стало слишком светло, Наташа резко повернулась, вскинула голову, как будто ее застигли врасплох. Мария Степановна постояла неподвижно, глядя вниз, потом спросила недовольным голосом:
   – Сидишь, отдыхаешь?
   – Отдыхаю. Еле дождалась, – выдавила из себя жалкую улыбку Наташа. Глаза ее постепенно привыкали к свету.
   – Значит, Борька еще не поднимался?
   – Нет.
   – Я подруг встретила, решили отдохнуть, – поставив на стол три бутылки портвейна, пробормотала Мария Степановна, избегая смотреть девушке в лицо.
   Затем она взяла два стакана, села, потянулась к бутылке и принялась снимать пробку. Налила портвейна в один стакан, подала Наташе. Наташа отстранилась рукой.
   – Спасибо. Я же не пью.
   – Вот как? – удивилась Мария Степановна, наливая себе. Посидела с опущенной головой и, не говоря больше ни слова, выпила полстакана.
   «Наверное, такие встречи с подругами у нее происходят каждый день», – пронаблюдав за ней, подумала Наташа. С возвращением хозяйки, пусть даже нетрезвой, она почувствовала себя в безопасности, паника постепенно уходила.
   – Я понимаю, – с пьяным сопением произнесла Мария Степановна, – чего ты глядишь на меня. Тебе не нравится. Конечно, понимаю. Ты ничего не знаешь о моей жизни.
   И на протяжении получаса стала рассказывать о своем детстве в городе Аксае, о муже, который всю жизнь просидел в тюрьме, где и умер, «как собака». Потом начала говорить ни о чем и обо всем, прерывая свои мысли на середине, выпивая и повторяя все сначала. Под конец сосредоточилась на какой-то Эльвире, которая помыла голову и пошла в парк, отчего заболела менингитом. Ей в больнице пробили череп, вместо кости вставили железную пластинку, после чего она не стала никого узнавать и через год умерла. А знакомые и родственники покойной выдумали, что никакого менингита не было, что это Борька лупил ее по башке. «Он, конечно, лупил ее, но не по башке, хотя такой шалаве мало было выбить мозги». Рассказывая, она почти всегда смотрела вниз.
   Наташу не интересовала эта история, она дремала и почти не слушала, но поняла, что речь идет о бывшей жене Борьки. Когда же Мария Степановна полностью иссякла и замолчала, Наташа сказала с жалкой улыбкой:
   – Я устала, хочу спать.
   Мария Степановна вместо ответа запела:

     Сухой бы я корочкой питалась,
     Холодну воду я б пила,
     Тобой бы, мой милый, наслаждалась
     И тем довольна я была…

   Не допев песню до конца, она вскинула глаза на Наташу.
   – Пойдем стелить.
   Вдвоем они разложили диван, Мария Степановна достала из внутренностей его подушку, одеяло, простыню, все передала Наташе, а сама, пошатываясь, пошла в ванную комнату, там отвернула краны.
   Когда Наташа постелила простыню, Мария Степановна позвала ее.
   – Иди, мойся.
   Наташа достала из своей сумки полотенце и подошла к ней. Мария Степановна стояла с раскисшим лицом.
   – Вот мыло, шампунь, – сказала она. – Мойся. Я пойду перед телевизором полежу.
//-- * * * --//
   Наташа помылась, обтерлась полотенцем, надела ночную рубашку и, забравшись в постель, съежилась под одеялом. Ее не оставляли тревожные мысли. Вскоре Мария Степановна стабильно засопела. Наташа соскользнула с дивана, нажала на кнопку телевизора и снова нырнула под одеяло.
   Несколько минут полежала неподвижно, потом повернулась лицом к стене, глаза ее сомкнулись. Она стала засыпать. Вдруг услышала, как открылась дверь, и из спальни кто-то прошагал по комнате. Наташа медленно повернулась, и, открыв глаза, всмотрелась в тусклую темноту комнаты. Бурным водопадом зашумела спускаемая в туалете вода, тихо хлопнула дверь. Вновь послышались шаги, и в кухне включился свет.
   Наташа никого не видела, в освещенной кухне только подрагивала тень от сидящего за столом человека. Звякнул стакан.
   «Вот это сынок! Только проснулся – и сразу пить». Он выпил еще, потом еще и затих. Просто сидел, как будто ждал чего-то. Потом поднялся и через комнату пошел в спальню. Громадный, толстый, в одних трусах и майке. На шее у него была тяжелая цепочка. Наташу охватил ужас – она узнала его. Это был тот самый Боров, который вместе со своими друзьями приставал к ней на остановке.
   Через несколько минут дверь в спальне открылась, Боров, уже одетый, не поворачивая головы, заглянул в кухню, выключил свет и вышел на лестничную площадку. От нервного шока у Наташи учащенно забилось сердце. Она догадалась – объявление на остановке повесил Боров и, вероятно, не впервые, таким способом заманивая в свою квартиру приезжих девушек. Значит, она действительно попала в ловушку. Уткнувшись лицом в подушку, она ощутила горячую влагу слез, стала еле слышно всхлипывать и долго не могла заснуть. «Надо немедленно искать другую квартиру, – рассуждала она. – Если останусь живой, уйду пораньше утром, сразу же возьму сумку и больше не вернусь сюда. Нет, я замучаюсь весь день таскать ее с собой. Сначала найду квартиру, а потом приеду за сумкой. Придется снова заходить сюда, но что же делать?»
   Она едва сомкнула глаза, как внезапно проснулась, словно кто-то разбудил ее. В окне уже начало светлеть. Эта ночь выбила ее из сил. В самом лучшем случае ей удалось поспать не более двух часов. Она некоторое время лежала с открытыми глазами, чутко прислушиваясь, не вернулся ли Боров в свою спальню. Постепенно мутная предрассветная серость сменилась свежестью раннего утра. Наташа поднялась, умылась, надела свое самое лучшее платье, которое надевала только по праздникам, и хотела уже выскочить, но, оглянувшись, увидела Марию Степановну. Та тоже проснулась и, опустив ноги на пол, с помятым лицом сидела на кровати.
   – Ты пошла? – спросила она скрипучим заспанным голосом. – Кофе попила бы.
   – Я уже опаздываю, – обманула Наташа.
   – Тогда возьми ключ от квартиры. – Мария Степановна подошла к шкафу, пошарила рукой по полке и подала его. – Это будет твой ключ.
//-- * * * --//
   Спустя час Наташа сидела в аудитории на вводной лекции по химии. Профессор, ответив добродушной улыбкой на приветствие первокурсников, достал из затертого портфеля и разложил на крышке кафедры свои записи, просмотрел их, опытным взглядом окинул аудиторию, еще раз улыбнулся сидящим на галерке, видимо, желая привлечь их внимание и расположить к себе, продиктовал тему. Уткнувшись в заготовленную лекцию, но, явно не читая, а как бы попутно интересуясь тем, что там у него написано, завел непринужденный разговор. Затем вовсе покинул кафедру и, прохаживаясь туда-сюда, своими ясными и четкими рассуждениями незаметно увлек слушателей.
   После первой пары кое-кто из студентов поспешил на перекур, остальные остались на своих местах и стали перешептываться. Возле доски собралась группа из десятка человек, которые, как старые знакомые, что-то обсуждали и о чем-то спорили. Наташа оставалась на месте. За одним столом с ней сидела девушка с длинным острым носом, в черной декольтированной футболке и потертых джинсах. Несомненно, она была городской. Наташа хотела было познакомиться с ней, но та с напускным равнодушием расстегнула свою сумочку, стала в ней что-то искать, доставая и швыряя обратно тушь, тени, подводку, блеск, расческу, пудру. Потом засунула в сумочку одну-единственную тетрадку, встала, независимой походкой пошагала в коридор. Участники дискуссии у доски по одному покидали группу, вскоре она полностью распалась; в аудитории установилась тишина. Вдруг дверь широко распахнулась, в ней появился крепкий парень в джинсах и жизнерадостно произнес:
   – Здорово, пацаны! Чего заскучали?
   Наташа невольно обернулась, с интересом посмотрела на него. Такого среди «своих» она не видела. Бывают люди, лица которых с первой секунды подкупают своей открытостью, внутренней чистотой. Такой человек всегда кажется обаятельным, располагает к себе, и о чем бы он ни заговорил, его хочется слушать. Смотрите: вся моя душа нараспашку, – говорит весь его облик, и тебе самому хочется раскрыть перед ним душу. Таким показался Наташе и этот парень. Только его интеллигентное лицо было сильно испорчено грубыми шрамами на обеих губах. Он нашел глазами того, кто ему был нужен, и направился к нему, попутно улыбнувшись Наташе. Она склонилась над тетрадкой и, аккуратно выводя каждую букву, подписывала ее, при этом замечала, что он, разговаривая со своим другом, то и дело бросает на нее мимолетные взгляды. А через минуту подошел к ней, по-свойски уселся рядом.
   – Привет, голубоглазая. Ты такая беленькая!
   И глядя не столько на Наташу, сколько в ее тетрадь, прочитал, сдержанно улыбаясь:
   – Наташа Беседина. А я думал, тебя Аленушкой зовут.
   Наташа с досадой прикусила губу, опустила глаза, нахмурилась и, перелистав тетрадку, стала усиленно рисовать шариковой ручкой цветок, похожий на ромашку. «Начинается, – грустно мелькнуло в голове, и тяжелая тоска подкатила к горлу. – Господи! Да что уж мне нигде нет покоя?»
   – Почему грустишь?
   – Хочется.
   Он, усевшись поудобнее, стал следить за ее художествами.
   – Чего ты уставился? – сказала она, не поднимая головы.
   – Проявляю интерес к твоим творческим порывам. Мне надо поговорить с тобой.
   – О чем?
   – Хочу узнать, какие у тебя планы на сегодняшний вечер.
   – Вот как? А ты что, хочешь меня куда-то пригласить? – усмехнувшись, спросила она.
   – Да.
   – И куда же?
   – В кафе или покататься, – воодушевился он и, разжав ладонь, показал ключи от машины.
   – Ты серьезно?
   – Еще как!
   – Спасибо! Покатайся с кем-нибудь другим.
   – А что ты ответила бы, если бы я тебе предложил встречаться?
   – Ты такой быстрый.
   – А по-другому никак.
   Наташа перестала рисовать, снисходительно посмотрела ему в серые глаза.
   – Звучит, конечно, интригующе, только бессмысленно. Мне без тебя есть с кем встречаться. Это понятно?
   – Вот так вот! Да, блин! Может быть, все-таки покатаемся?
   – Нет, – она вздохнула. – Не хочу. А теперь пересядь на другое место, ладно? Тут занято.
   Он даже не пошелохнулся.
   – Вопрос последний. Зачем ты на меня смотрела? Если бы я не увидел твоих глаз, прошел мимо и не заметил бы тебя!
   Наташа демонстративно оглядела его и пренебрежительно произнесла:
   – Слушай, отстань ты от меня.
   – Уже отстал. Как я понимаю, ты гонишь меня.
   – Правильно понимаешь.
   – У-у, ти какая! – Он поднялся. – Пока. Это не последний наш разговор… надеюсь.
   Подошел к двери, распахнул ее и вышел.
   После последней лекции Наташа прошлась по остановкам, увидела два объявления и по указанным адресам поехала искать квартиру. Расспрашивая людей и плутая среди домов, она кое-как отыскала нужные улицы и дома, но была сильно разочарована, – обе квартиры оказались уже занятыми. День клонился к вечеру, она обреченно села в автобус и поехала к Марии Степановне, в квартиру, в которой натерпелась столько страха и провела бессонную ночь. Другого выхода не было.
//-- * * * --//
   В этот день, как, впрочем, и всегда, в квартире Марии Степановны собрались подруги. Сразу же после обеда пришли Яковлевна, – высокая худощавая женщина в черном платье, и Алла Петровна, – маленькая, полная, смуглая, с приплюснутым носом и выцветшими глазами. Лицо ее, типичное для пьющих женщин, – морщинистое и опухшее, – выражало независимость, настойчивость и заносчивое отношение к людям. Одета она была в зеленую юбку с разрезом на боку и красную кофту без рукавов. В руках держала сумку. Лет им было обеим, как и Марии, Степановне, под шестьдесят.
   – Ну, здравствуй, – сказала Яковлевна.
   – Здрасте. Как ты после вчерашнего? – поинтересовалась у Марии Степановны Алла Петровна, сама тут же стала с озабоченным видом доставать из сумки бутылки и ставить их на стол, на тот, что стоял посередине зала. Всего она вытащила две бутылки портвейна, три с «жигулевским» пивом и завернутые в упаковочную бумагу сосиски. Мария Степановна поставила на стол сначала стаканы, потом тарелки и положила вилки. Женщины сели за стол, и разлив портвейн, довольные наблюдали за снующей туда-сюда Марией Степановной, которая вынесла из кухни еще бутылку портвейна, жестяную банку с атлантической селедкой и буханку черного хлеба – все как у людей.
   – Возьми сосиски, – протянула пакет Алла Петровна. – Яковлевна, передай.
   Мария Степановна поставила сосиски на газ, кухонным ножом порезала хлеб и тоже села за стол. Быстро выпили, снова наполнили стаканы. Между подругами потек неторопливый душевный разговор. Только Мария Степановна все больше молчала, она была под впечатлением от беседы с сыном, который час назад пришел с ночного блуда пьяный и уставший. Он после смерти жены Эльвиры не просыхал. Еще раз жениться не хотел, целыми днями спал, а по ночам шастал с друзьями-собутыльниками по городу. Приходил домой только на другой день и всегда пьяный. Случалось, что вообще не появлялся на глаза матери, пропадал на неопределенное время. Сердобольная Мария Степановна пускалась на поиски: звонила в милицию и морг. Дня через два-три Борька находился. «Ты лучше бы спортом увлекся или политикой, а нет – купил бы себе приличный костюм и пошел бы в церковь, с твоей внешностью мог бы и попом устроиться, – вдалбливала ему мать. – Ты посмотри на себя – настоящий божий угодник, только бороды не хватает. Вон у Аллы Петровны сын возит директора гастронома, а ты что, хуже?»
   Но Борька с холодностью относился к ее наставлениям, отсыпался и с первой звездой на небе снова уходил. Чего он так стремился по ночам на улицу? Вероятно, не вагоны с углем разгружать. Мария Степановна спрашивала, где он берет деньги на пойло? Борька говорил, что друзья угощают. Как было на самом деле, она не знала, только догадывалась и в этих догадках уходила очень далеко, но ничего поделать не могла. А соседям Мария Степановна говорила, что ее Борька работает в аэропорту авиадиспетчером, постоянно в ночную смену, как самый опытный. Неизвестно, верили они ей или нет, но всегда, когда над городом пролетал самолет, с большой опаской задирали свои головы. Когда же самолет заходил на посадку и летел ниже обычного, – соседей охватывал ужас и они начинали креститься. Со временем о профессии Борьки узнали соседи соседей, и закрестились все жители девятиэтажного дома. Таким образом, хотя Борька еще и не был попом, а уже многих людей приблизил к Богу.
   Сын есть сын, чего ради него не сделаешь! Каким бы непутевым он ни был, для любой матери сын всех дороже. Мария Степановна очень сильно любила Борьку, переживала, убеждала его жениться, приводила в пример отца, который всю жизнь провёл на нарах. «И все потому, что пил. Если бы он работал, то не грабил бы прохожих в темных переулках». Но Борька игнорировал материны доводы. «Да ну, на фиг, – говорил он, – хватит, с одной пожил. На фиг жениться. Девочки и так меня любят. Лучше телку на ночь привести, без проблем, чем еще одну такую крысу себе заводить». Тогда женщине стали слышаться голоса, которые внушали, что единственный способ женить сына – поселить ему под бок девушку, непременно деревенскую, потому что деревенские неизбалованные. «С хорошей женой любой алкаш человеком станет».
   До Наташи у них уже жили две квартирантки, но не подолгу, дней по пять, а потом и одна, и другая сбежали. Теперь Мария Степановна боялась, как бы и Наташа не «слиняла». Она спешила как можно быстрей уложить ее с сыном в одну постель.
   «На такой красавице он обязательно захочет жениться», – рассуждала заботливая мать.
   – Слушай, Борька, у нас новая квартирантка, – говорила она сыну, когда он, вернувшись с ночного блуда, заглянул в кухню попить холодной воды из-под крана. – Уж такая красавица! Красавица из красавиц, лучше и не бывает. Деревенская – не пьет, не курит. Твоя Эльвира на кухню заходила только пожрать да похмелиться, ни одной тарелки не вымыла, ни одной рубашки твоей не постирала, а эта сама вызвалась посуду помыть. Вон посмотри, как все вычистила.
   – Да причем тут… Достала ты уже. Ладно, как придет, разбудишь меня, – сказал он, – посмотрю. Если тоска не возьмет – женюсь.
   Встреча подруг за столом продолжалась, после первого стакана они обменялись новостями, подвергли анализу вчерашнее застолье, а потом запели: «Вот кто-то с горочки спустился…» Пели на два голоса – протяжно, громко. И все было у них хорошо.
   – Давайте выпьем, – сказала Яковлевна. – Чего это Люськи долго нет? Мария Степановна, ты не знаешь?
   – А откуда ей знать? – ответила за нее Алла Петровна.
   – Она не заболела?
   – Вчера вроде была здорова, – сказала Мария Степановна, разливая портвейн.
   – Ты про сосиски не забыла?
   – Пусть еще покипят. Выпить человеку не даешь, – подставляя свой стакан, промолвила Яковлевна.
   Все опрокинули, Мария Степановна убрала опустевшую бутылку на пол, и пошмыгала в кухню. Вернулась оттуда с кастрюлей, обвернутой полотенцем, поставила на стол. Яковлевна повертела в руках стакан.
   – Давайте еще по одной.
   – Ну, что же, отдыхать, так отдыхать, – взяв со стола полотенце и бросив его себе на подол, – сказала Алла Петровна. Затем она не спеша открыла новую бутылку и начала разливать. Подруги, не мигая, следили за точностью наполнения стаканов. Все трое дружно выпили, закусили горячими сосисками. Через некоторое время раздался звонок – пришла Люся, она выглядела лет на двадцать моложе своих подруг, с хорошей фигурой, полной грудью в вырезе платья, ярко накрашенными губами, трясущимися руками и в темных очках, под которыми скрывался синяк под левым глазом.
   – Смотрите, они уже начали! Алкашки натуральные, – весело бросила она сходу, ставя на стол «Столичную».
   – Садись! Что ты стоишь? Давай штрафной! – пододвинула полный стакан Алла Петровна.
   Люся опрокинула стакан без лишних слов, не раздумывая. А чего раздумывать-то?
   – Сказали, ты заболела?
   – Как заболела? – как будто удивилась Люся, засунув в рот сосиску. – Это кто же сказал?
   – А кто его знает…
   – Я ничем вроде не болею. Хватит мне и этой, мамочки дорогой, наверно лет сорок все болеет. В нашем подъезде уже ни одной старухи не осталось, на прошлой неделе последняя окочурилась, а эта все живет. Кощей Бессмертный, блин! Сидит на кровати как лошадь и стонет, уже невыносимо слушать. Как вы думаете мне с ней в однокомнатной? Она же не понимает простых вещей, – я даже мужчину себе привести не могу. Ну, это вообще идиотизм. Наверно я вперед ее помру. Трясется со своей пенсией, ни копейки не дает, пока силой не вырву из рук. А вчера на нее опять вдохновение нашло, жарила пирожки. Вся кухня в масле, теперь чистить надо полдня. Собственно говоря, чего ради? Я разозлилась, послала ее куда подальше, говорю: когда ты только подохнешь? Как же мне все это надоело… Вы бы посмотрели, как она квартиру заделала… Больше пальцем не прикоснусь ни к чему. Что толку, – сегодня вычистишь, завтра – то же самое. Дождусь, когда умрет, тогда и сделаю ремонт.
   Прошла минута в молчании… Разлили, выпили.
   – У каждого свои проблемы, – вздохнула Алла Петровна с таким выражением, как будто ей жалко было не Люсю, а ее мать, и вытерла полотенцем выступивший на покрасневшем лице пот. – Старый человек всем мешает. Вот сейчас тебе мать не нужна, а когда она умрет, тогда начнешь раскаиваться, тогда поймешь, что напрасно обижалась на нее. Но будет поздно. Жалей ее, пока она живая. – До сих пор Люся не думала об этом, но теперь ей показалось, что слова Аллы Петровны справедливы, и она стала слушать внимательнее. – Да что там говорить, все мы такие: пока человек живой, видим только его недостатки, злимся от зависти, а когда он умрет, в душе наступает пустота, становится одиноко. Вот я и говорю, ты неправа, Люська, грех, думаю, на мать обижаться. Запомни, Люська, будешь потом сожалеть, что доброго слова ей не сказала, не отблагодарила ее за все, что она для тебя сделала.
   – И не вздумаю, – подняв голову, возразила Люся. – Ты у нас постоянно что-то доказываешь. Тебе хорошо рассуждать, а вот пожила бы как я. Никто не знает, как мне с ней тесно в однокомнатной.
   Она произнесла это резко, как бы назло Алле Петровне, потому что ненавидела ее, «сильно умную». Мария Степановна с Яковлевной довольно усмехнулись, они тоже недолюбливали Аллу Петровну, за глаза называли ее «падлой», но делали вид, что очень уважают. Приходилось уважать. Не потому, что она имела обыкновение учить всех уму-разуму, а потому, что работала начальником цеха на ликероводочном заводе. Каждый вечер, когда подруги встречались за столом, она приносила с собой по две бутылки украденной водки, остальные покупали только пиво и закусь. Но это мелочи, ведь при любой пьянке основные расходы приходятся на спиртное. В общем, отдыхали практически даром. Тогда им казалось, что так будет вечно. И вдруг стряслась большая беда, она свалилась нежданно-негаданно, как снег на больную с перепоя голову.
//-- * * * --//
   Двадцать седьмого июля Алла Петровна отмечала на предприятии свой день рождения. Весь коллектив возглавляемого ею цеха, среди которого было несколько членов Общества трезвости, – и сама она, как коммунист, являлась активным членом, – собрался на торжество. В глубочайшей тайне.
   Застолье со спиртным было доброй традицией для любого коллектива, что уж говорить о работниках ликероводочного завода. Но в самом начале перестройки и ускорения в стране началась антиалкогольная кампания. Вводился сухой закон, а всем партийным, административным и правоохранительным органам предписывалось решительно и повсеместно усилить борьбу с пьянством и алкоголизмом.
   В первые же дни борьбы за здоровый образ жизни в Ростове запретили продажу спиртного во всех кафе, столовых, шашлычных, пельменных. Дома людям, естественно, невозможно было запретить пьянки. Но, не дай Бог, кто-нибудь позволил бы распить хотя бы бутылку шампанского в своем кабинете! Разговор был коротким: партбилет на стол – и пошел вон.
   Поэтому, готовясь к пьянке, Алла Петровна на столы поставила водку, закупоренную в бутылки из-под минеральной воды. Была и настоящая минералка. К несчастью, о дне рождения Аллы Петровны узнал председатель профкома, у него в настольном календаре были помечены все важные даты, и тоже зашел на минутку поздравить. Кто-то перепутал и вместо «Нарзана» поставил перед ним водку. После своей поздравительной речи он налил немного минералки из бутылки, глотнул и… поперхнулся, закашлялся – водка! На следующий день Аллу Петровну выставили на всеобщее порицание: вызвали на заседание профкома, затем ее заслушали на заседании парткома – в итоге за неудачное распитие спиртных напитков ни в том месте, в котором полагается, исключили из партии и сняли с работы.
   Ох и не повезло Алле Петровне. Партбилет ей не жалко было, «Он мне и на хрен не нужен», – говорила она, напившись. А вот о должности своей очень уж убивалась. Это ж надо, потерять такую работу! А вместе с работой – и уважение своих подруг, у которых сразу прорезался голос. Позабыли они, сколько лет она поила их дармовой водкой, сколько раз выручала, когда ранним утром стучались к ней, страдая с похмелья. Хоть подумали бы, какие деньги сэкономили! Если бы не Алла Петровна, не ее добрая душа, пропили бы все на свете, до последней копейки. Нет, вместо благодарности стали смело выражать ей свою неприязнь прямо в глаза, себя вровень с ней ставить.
   Закручинилась Алла Петровна, что отвернулись от нее подруги, что не с кем горе разделить. В такую тяжкую минуту, как никогда, необходимо согласие, они же, как назло, перессорились. Не привыкли покупать выпивку за свои кровные. Пили все равно вместе, поодиночке – скучно, но на поиски бутылки ежедневно отправлялись поодиночке, по нескольку часов простаивали в километровых очередях, потому, что большинство магазинов, в которых продавали вино и водку, закрыли. Что они испытали тогда – не передать словами! Ведь люди занимали очередь с одиннадцати часов утра, а отпускать спиртное начинали с двух часов. За соблюдением порядка обязательно следил участковый, а в тех случаях, когда какая-то группа обезумевших алкоголиков пыталась прорваться к продавцу штурмом, сопровождая свои действия давкой и мордобоем, – вызывали наряд милиции. «В шесть утра поет петух, в восемь – Пугачева, магазин закрыт до двух, ключ – у Горбачёва», – подшучивали над своей бедой чуть ли не приплясывая в присядку несчастные пьяницы.
   С каждым днем очереди становились все длиннее, доставать выпивку подругам становилось все труднее. Дней через десять женщины все же помирились и вместе обдумывали, не перейти ли на альтернативный продукт. Но они не считали себя пьяницами, не уважали подзаборных алкашей и не желали уподобляться им – это подруг сдерживало.
   Однажды Мария Степановна стояла в очереди. Вдруг появился опрятно одетый мужчина, причесанный, в галстуке. Не присоединился ко всем, а встал напротив, представился как член Всесоюзного общества трезвости и с чрезмерным самодовольством на лице, рискуя собственной жизнью, начал громко говорить о вреде алкоголя. Смущенная и возбужденная до предела очередь слушала его недоверчиво. Щеки многих пьяниц вспыхнули от гнева, но кровавая расправа ему не грозила, никто пальцем не тронул члена Общества трезвости, потому что рядом, сцепив руки за спиной, прохаживался сержант милиции.
   «Пить вредно, – убеждал член Общества трезвости, – особенно помногу и каждый день. Все это знают. Но в начале приобщения к спиртному каждый нормальный человек умеет пить, употребляет небольшими дозами, с пользой для здоровья и не напивается до свинства. Алкоголиком он становится уже потом, когда ему понравится, как от водки одурманиваются мозги, когда появляются зависимость и пристрастие к спиртному. Вот тогда уж он напивается до потери рассудка, уходит в запои. И так алкоголику хорошо от этого, что он не может удержаться и пропивает все, что имеет, включая свою совесть… Трезвость – норма жизни! Такова стратегическая задача нашей партии и правительства. На её утверждение должны работать все общественные организации, все патриоты нашей Родины».
   В тот день Марии Степановне водки не досталось, вернулась домой с пустыми руками. В ожидании подруг она обессилено легла на кровать и стала обдумывать речь члена Общества трезвости. «Все правильно, – крутилось в ее больной голове, – когда выпьешь, хорошо становится, а не похмелишься – одно мученье. Лучше бы не перебирала вчера. Главное: «Сначала все начинают пить понемногу, потом становятся алкоголиками». Что же теперь, не пить совсем?» И мысли ее повернули в другую сторону, она медленно осознавала, что жизнь ее перевернулась в одно мгновенье. Ее снедала злоба, она не могла смириться с такой судьбой – простоять полдня в очереди и уйти ни с чем. Мария Степановна вспоминала поминутно, как медленно, сдавливаемая толпой жаждущих и страждущих, продвигалась к заветному прилавку. От этих воспоминаний на душе становилось ещё тягостней.
   Время было уже три часа, а может, даже больше, повернуть голову и взглянуть на часы у Марии Степановны не хватало сил. Да, наверное, больше, а она еще не выпила и ста граммов. Вероятно, поэтому весь мир ей казался таким несправедливым, ее лицо искажалось от страдания. Она изнемогала в ожидании подруг, и ей очень хотелось ускорить бег времени. «Неужели и их постигла неудача? Нет, этого не может быть! – размышляла она. – Завтра настанет новый день. Что он сулит? Вдруг и завтра ничего не достану!» И она призадумалась над тем, как выйти из замкнутого круга, как покончить с этой проблемой раз и навсегда. «Надо гнать самогон!» – таков был итог ее глубоких дум.
   Когда пришли Яковлевна и Люся с бутылкой портвейна, Мария Степановна сообщила им о своей задумке, предложила обсудить этот вопрос и наладить совместное производство.
   – Мы в очередях томимся, а умные люди за два часа до открытия магазина уже хорошие. Думаете, где они успевают набраться? Самогон гонят. Вот я и решила: давайте-ка тоже начнем бодяжить. – И чтобы не было возражений, заверила: – Самогонный аппарат Борька достанет, у него друзья с большими возможностями.
   – Да уж, порядком надоело торчать в очередях, пока стоишь, мужики всю облапают, – посетовала Люся. – А из чего будем гнать? Сахара в магазинах нет, даже дешевые конфеты уже не продают.
   – Самогон можно гнать из чего попало: из сиропа, из сока, из томатной пасты. Не хуже казенного получается.
   В эту минуту пришла Алла Петровна. Она подхватила их идею на лету, загадочно улыбнулась и, поставив на стол две бутылки водки, сказала:
   – Чихала я на ваш самогонный препарат. На черта нам это надо. Садитесь! Будем отмечать новую Степину работу!
   На лицах Марии Степановны, Яковлевны и Люси выразилось удивление и любопытство одновременно. Выпили, закусили, и Алла Петровна рассказала, что устроила своего сына Степу водителем в гастроном, самого директора будет возить. На «Жигулях».
   Тут же наши подруги вспомнили о прежних заслугах Аллы Петровны, опять стали лицемерить и заискивать перед ней.
   «Мать ты наша родная! Слава Богу! – говорили они. – Давайка, за твое здоровье!».
   Теперь каждая из них в любое время суток могла обратиться к Степану. Алла Петровна рассказала, что директор гастронома ее давний приятель, он познакомил Степу с директором спецбазы, с которым договорились о совместном бизнесе. Так что водку Степа будет брать прямо на спецбазе по десять рублей, а продавать по тридцать рублей днем и по сорок рублей ночью. Вам же, как своим, в том числе и Борьке – по магазинной цене. Иногда, конечно, надо будет сделать ему какой-нибудь подарок, но это на ваше усмотрение.
   – Слава Богу! – еще раз обрадовалась Яковлевна. – И все выпили.
   – Ты у нас просто ангел-спаситель, – забыв про закуску, лицемерили счастливые женщины. – И тут же забеспокоились: – Но это ведь небезопасно, спекуляция ведь. Как бы не посадили Степана.
   – В чем ты видишь опасность? Степа ведь не сам по себе, будет работать под руководством директора гастронома. А у того все схвачено и в милиции, и в прокуратуре.
   – Да, молодчина ты: и квартиру сыну выбила, и на такую работу приткнула. Он теперь далеко пойдет! И про тебя под старость лет не забудет.
   – Щас, размечталась, – смахнув с лица самодовольную улыбку, отрезала Алла Петровна. – Детям сколько ни помогай, они никогда довольны не будут, им всегда мало. Благодарности от них не дождешься.
//-- * * * --//
   Таким образом, благодаря Алле Петровне для подруг в тот день черная полоса закончилась.
   И вот они сидели и пили.
   – Слушайте, а что там с Гурончихой, я слышала, она отравилась? – вдруг вспомнила Яковлевна.
   – Да, умерла Гурончиха, – кивнула Алла Петровна. Помолчала, потом налила стакан, хлебушек на него положила. – Давайте помянем ее беленькой.
   Помянули, и Алла Петровна погрузилась в грустные воспоминания о давних временах.
   – Гурончиха интересной женщиной была: высокая, стройная. А какие у нее были волосы: черные, густые, как грива! Еще в молодые годы мы с ней каждое лето частенько ходили культурно отдохнуть на левый берег Дона. Брали одеяло, два термоса разливного пива, закуску. Иногда чекушку беленькой. На бережку, за кустиками постелем одеяло, выпьем и загораем. Нередко к нам присоединялись разные ребята. Если уж кто наткнется на нас, то весь день палкой не отгонишь; сами знаете, раздетым девкам лучше не попадаться ребятам на глаза. Мы с ними спортом занимались: играли в волейбол, бадминтон. Чем же еще с ними заниматься? В общем, нам весело было. Потом признакомились с двумя друзьями-приятелями. Мой был такой же недомерок, как я сама, звали его Артемом, а ее парня – Эдиком. Долговязый был, культурный и не дурак выпить. Он всегда приходил с собственной бутылкой. Стали мы вчетвером греться на солнышке. В первые дни порознь, потом – в обнимку. Потом перед заходом солнца мы с Артемом линяли, они же оставались на берегу пошептаться. Я со своим дружила недолго – самое большее месяц, а Гурончиха до тех пор, пока не забеременела; ее долговязый спорт не любил. Она очень уж хотела выйти за него замуж, но он оказался парнем сообразительным – узнал, что у нее живот, быстро врубился и сбежал. И как только она, бедняжка, ни убивалась, сколько слез пролила. Да, если кому что на роду написано, разве слезы помогут? Тогда она решила избавиться от ребенка, но аборт делать боялась. Кто-то посоветовал ей животом на перекладине повисеть, хину попить, таблетки разные. Наглоталась она их, едва откачали в больнице, но… все напрасно, никакие таблетки не подействовали, ребенка все равно родила, уродца: глухого мальчика с вывернутыми ножками. Она отдала его своей матери, а сама жила одна в квартире, доставшейся ей от покойной бабушки, и запила с горя. Эдик женился на другой. Но к Гурончихе наведывался. В основном, когда бывал с похмелья, иногда – после получки, когда не знал, куда себя деть. А лет через десять бросил жену, пришел к ней насовсем, и они стали жить вместе. Бухали по-черному. Последние годы мы с ней не дружили, а недавно я встретила ее в парке. Боже, как она изменилась, страшно смотреть: худая, грязная. – Алла Петровна помолчала, разлила по стаканчикам водку и продолжила: – Стеклоочистителем отравилась. Мне ее Эдик рассказывал, когда я у нее на похоронах была. К ним накануне заходил в гости его друг. Посидели, выпили пять бутылок бормотухи. Как допивали остатки, как ушел гость, Эдик не видел и не слышал, видимо, заснул. Утром он первым пришел в себя и еле привел в чувство Гурончиху, она спала на полу, возле кровати. У нее так трещала голова, что не могла подняться, а похмелиться было нечем, ничего не осталось с вечера. Эдик пошел за «Тройным» одеколоном. Говорит, пришлось два часа простоять, а когда очередь подошла, ему достался последний флакон. Надо было быстрее подлечить Гурончиху. Он поспешил, но дорогой ему тоже сделалось плохо, похоже, прихватило сердце. Видно, пока толкался в очереди, организм совершенно ослаб. Сердце могло остановиться, поэтому ему пришлось завернуть за угол и принять самому. Я его не осуждаю за это. В конце концов, если бы он не похмелился, у него все равно не хватило бы сил дойти до дому. Пока он отходил да обдумывал, как теперь спасти Гурончиху, а спасать надо было срочно, подошел какой-то мужик и спросил: «У вас закурить нет?» Эдик дал ему закурить, разговорились. «Жена мучается, – сказал Эдик, – ты не знаешь где тут, что взять можно?» – «Знаю, – сказал тот и посоветовал купить в хозяйственном магазине стеклоочиститель. – Только будь очень осторожен с этой гадостью». Эдик так и сделал. Говорит, он знал об опасных свойствах стеклоочистителя, а что было делать? Пришел домой, показал бутылку Гурончихе. Она тоже слышала, что от стеклоочистителя можно умереть и сначала отказывалась пить, но Эдик уговорил ее сделать несколько глотков, лишь бы чуть-чуть здоровье поправить. Гурончиха выпила. Минут через десять Эдик посмотрел, – она живая и почувствовала себя лучше. Он сильно удивился. Ему трудно было преодолеть соблазн и самому не попробовать это целительное средство для мытья окон, уже налил граммов пятьдесят, но вспомнил предостережение – нужно быть очень осторожным: выпивать стеклоочиститель можно только в крайних случаях, когда больше нечем похмелиться – и не стал сам пить, отдал ей. Гурончиха выпила и ничего, даже аппетит появился, съела тарелочку пшенного супа, повеселела, дрожь в теле прошла, на ноги поднялась, – совсем хорошо стало. Тогда она глотнула еще немного, прямо из бутылки. А через пять минут посинела, сказала ему: «Что-то мне так плохо?» Он ей быстрей еще налил, она потянулась к стакану, но не успела взять его в руку, – перестала дышать. Потом упала на пол и умерла.
   – Народу много на похоронах было? – спросила Мария Степановна.
   – Какой народ? И поминки-то не делали. Кто бы их делал? Так отвезли на кладбище и закопали.
   – Все там будем, – сказала Мария Степановна. – Мы же глупые. Куда-то все спешим, куда-то бежим, а в итоге вот так же посинеем и придет конец.
   – Это все ладно, давайте выпьем! – икнув, произнесла Люся.
   – Давайте, – сказала Яковлевна, разливая по стаканам. – За всех умерших и живых. Всем царство небесное.
   Выпили, взяли по сосиске, только Алла Петровна закусила селедкой.
   – Да, все там будем, задумчиво произнесла она и с гордым выражением на лице сделала очень важное сообщение: – Мой муж уже купил место на кладбище. Изгородь кованую поставил, – для себя, для меня и дочери.
   – А моему идиоту ничего не надо, – закашлявшись от зависти, возмутилась Яковлевна. Открыла портвейн, промочила горло и недоуменно спросила: – Почему же только для троих купил, а как сын с зятем?
   – Хотел и Степану отгородить, но он сказал, что ему не надо, сам заработает. А зятю – вот! – Алла Петровна показала всем кукиш. – Для него друзья дороже жены, вот пусть они и копают ему могилу.
   – А я рядом с матерью буду покоиться, я пригородила себе место еще когда ее хоронила, – проговорила Мария Степановна.
   – Ясно все с вами, – поправив очки, сказала Люся, – Яковлевна, подай-ка пиво, а то тоскливо че-то…
   – Кто это тебе засветил? – только теперь заметив у Люси под глазом синяк, расхохоталась от души Алла Петровна.
   – Своего Гаврошу (так она называла бывшего мужа, потому что он целыми днями собирал стеклотару и сдавал ее на выпивку) в парке встретила. Злой был, с похмелья, вот и оторвался на мне. Видали? – Она сняла на мгновенье очки и продемонстрировала лиловый синяк.
   – Ты же не умеешь держать язык за зубами, опять, наверно, задела его? – посочувствовала Мария Степановна.
   – Да нет, денег просил, сволочь, ревновал. Говорю ему, нет у меня денег. А он набросился на меня, заорал: «Вот тебе, сука, за все!» и врезал под глаз.
   Я, дура, от тюрьмы его спасла, еще до развода. А зря, теперь вот думаю – посадить надо было.
   Люся сделалась хмурой, даже полный стакан пива ее мало обрадовал. Повеселела лишь после того, как пропустила граммов пятьдесят портвейна. Алла Петровна утерла выступившие у нее от смеха слезы и, как-то особенно, с чувством собственного превосходства, затянула: «Как умру я, умру, похоронят меня». Люся допила стакан, браво стукнула им по столу, и, обняв Марию Степановну, со всеми вместе подхватила: «И никто не узнает, где могила моя…».
   Вдруг она перестала петь. Эффектно закурила и, далеко отставляя дымящуюся сигарету в длинных пальцах, стала возмущаться.
   – Деньги ему давай! Где я ему их возьму? И вообще, кто он мне? Знаете, чего сказал? Говорит: «Ты таскаешься с кем попало». Не его дело, я теперь свободная птица и нечего мне указывать: с кем хочу, с тем и гуляю. – Сказав это, подняла вверх обе руки, потянулась и засмеялась – Эх, сейчас бы соснуть… Вот захочу и с Борькой спать лягу. Так ведь, Мария Степановна?
   Мария Степановна посмотрела на нее сурово.
   – Ты к Борьке не лезь. Ишь чего еще выдумала, пьянь политурная! Была у него уже одна такая. Тоже все, что умела, – это пить и вертеть задом. – Она грозно встала, стараясь сохранить равновесие, уперлась рукой о стену. – Вы это… давайте отседова…
   Гости несколько обиделись и замолчали, в тишине слышался только Борькин храп.
   В это время, открыв дверь своим ключом, в комнату вошла Наташа. Увидев притихшую компанию, она секунду стояла молча, пытаясь угадать, что здесь происходит и как вести себя. Потом сказала:
   – Здрасьте!
   Алла Петровна и Яковлевна вразнобой поздоровались с ней тоже. Только Люся рта не открыла, даже не повернулась. Сидела с опущенной головой, словно прицеливаясь к стакану, печальная и озабоченная; лицо ее было мрачно, а глаза были полны невыразимой печали и упрека. Наташа прошла в кухню.
   – Кто это? – шепотом спросила Алла Петровна.
   Мария Степановна не ответила, помахала рукой в сторону двери.
   – Вставайте, вставайте, все равно портвейн кончился.
   – Одна бутылка осталась, – возразила Алла Петровна. – Давайте-ка на дорожку!
   – Чего, и в карты играть не будем? – удивилась Яковлевна. Люся подошла к ней и, опираясь на ее плечо, сказала:
   – Пойдем, пойдем отсюда поскорей, чтоб не видеть эту дуру сумасшедшую.
   – Чего уж там обижаться, – примирительно сказала Алла Петровна. – Ну, я открываю. Вы как?
   – Давай.
   Едва опрокинули по неполному стакану, огорченная Люся заявила Марии Степановне, что ее Борька – козел и медленно побрела к двери.
   – Ты мне это брось! – буркнула Мария Степановна себе под нос, взглянув ей вслед, тут же хитровато улыбнулась Алле Петровне и обняла ее на прощание.
   – Люська, ты чего взъершилась? Нормально отдохнули сегодня, – сказала заплетающимся языком Яковлевна.
//-- * * * --//
   Выпроводив гостей, Мария Степановна заглянула в кухню и немедленно отправилась в спальню, будить Борьку. Он спал как убитый, широко раскинув руки, и по-прежнему угрожающе храпел.
   – Вставай, сынок! Проснись! Наташа пришла, – вполголоса повторяла она, теребя его за плечо.
   – Что за дела? – пробормотал Боров и перевернулся на бок.
   – Иди, посмотри на девку.
   Борька раздраженно натянул одеяло.
   – Какую еще девку?
   – Мария Степановна продолжала:
   – Ты же сам велел разбудить тебя.
   Наконец он открыл глаза, шумно зевнул и огрызнулся:
   – Слушай, отвали, хватит меня трясти.
   – Вставай!
   – Что тебе надо?
   – Наташа пришла, иди, посмотри на нее.
   – Какая еще Наташа?
   – Квартирантка. Поднимайся!
   – Ты дашь мне поспать или нет? – И тут он рывком откинул одеяло и сел. – А? Кто пришел?
   – Наташа.
   – Кто она такая?
   – Наташа, квартирантка, на кухне сидит. Выйди на минуту, поговори с ней.
   – Ладно, скажи, пусть подождет.
   Мария Степановна торопливо вернулась в кухню и плутовски улыбнулась Наташе, которая, услышав шаги, отвернулась от окна.
   – Подруги приходили. Эта Люська – дура дурой, бывший муж ей морду набил. Мы чуть-чуть выпили, заодно Гурончиху помянули. Пошли они все… Сейчас мы с тобой кофейку попьем.
   Она взяла в руки чайник, открыла кран. Тут, заслонив собой весь дверной проем, появился Борька, как и в прошлую ночь, в одних трусах и майке.
   Грудь и ноги у него были покрыты, как у дикаря, завитками густых черных волос. Еще не очнувшись до конца, привыкая к свету, он полминуты стоял в молчании, глядел на Наташу и жмурился, как ленивый кот. Испуганная квартирантка искоса посмотрела на него, но Боров заговорил тихо и ласково.
   – Привет. Че-то мне твои черты знакомы.
   Наташа глянула подозрительно на Марию Степановну, потом на него и ничего не ответила.
   – Так я не понял, мы где-то встречались? – спросил Боров.
   – Нет.
   – Только не надо ля-ля. Чего-то там бывает по пьяни, а на память я пока что не жалуюсь. Такую малявку ни с кем не спутаешь. У тебя впечатляющее лицо.
   Наташа молчала.
   – Мне гляделки твои нравятся, – сказал он, подходя поближе. – В жизни мне нужна именно такая. Можно, я тебя чмокну?
   Наташа растерялась, покраснела и покачала отрицательно головой.
   – Иди ко мне, – с издевкой произнес он и попытался схватить ее за руку, но она увернулась и испуганно замерла, умоляюще глядя на Марию Степановну.
   Мария Степановна только подбодрила ее елейным голосом:
   – Не бойся его, он играется, – подмигнула, захихикала и отвернулась.
   – Че шугаешься? Не бойся, я шучу. – Он подошел к крану, налил в кружку воды, попил и вернулся к Наташе. – Ты всегда такая молчаливая?
   – Нет, – испуганно покачав головой, ответила она. Он внимательно, немного насмешливо смотрел ей в глаза.
   – Ну что, попробуем познакомиться поближе. Типа ты молодая, неопытная, я холостой, тоси-боси.
   Наташа молчала.
   – Тебя как кличут?
   – Наташа.
   – А меня Борис Марусьевич.
   – Почему Марусьевич?
   – Так у меня же пахана почти не было, только вот одна она.
   – Тут же, шевеля пальцами, спросил у матери: – Ма, слышь? У тебя чего-нибудь осталось?
   – Вон, под столом возьми, – ответила она.
   Чайник закипел, Мария Степановна повернула белую пластмассовую ручку на газовой плите, стараясь стать незаметнее, опустила голову, пригнулась, тихо вышла из кухни и прикрыла за собой дверь.
   – Мария Степановна! – крикнула Наташа, испугавшись, что она оставила ее наедине с Боровом.
   Мария Степановна не ответила и не вернулась. Наташа стояла спиной к окну, с ужасом глядя на отвратительное, имеющее пошлое выражение лицо Борьки, испытывая странное чувство, словно столкнулась с чем-то необычным и чуждым. Но Борька изображал равнодушие, он достал из-под стола бутылку с пивом, открыл ее столовым ножом.
   – Будешь?
   – Нет, не буду.
   – Ну да, мать говорила, что ты правильная. Тогда это самое, кофе сделай, побазарим, перетрем ситуацию. Присаживайся.
   – Спасибо, я лучше постою.
   Он выпил с жадностью три стакана подряд и стал смотреть на Наташу с чувством.
   – Я пойду к Марии Степановне, – робко проговорила Наташа.
   – Подожди! Ты любишь меня? Да… Можешь не отвечать… сейчас я тебе по фигу. Ты будешь любить меня, когда я буду работать, бабло приносить тебе буду.
   Наташа невольно поежилась и тихим голосом опять проговорила:
   – Прости, я пойду с Марией Степановной со стола убирать.
   – Стой, я сказал. Дай досказать-то! Я врубился: ты бедная деревенская бикса, поэтому меньжуешься. А мне наплевать, я тебе скажу… Дело не в этом. Короче, с этого момента ты моя, женой моей станешь, в квартире тебя пропишу. – Сделал паузу и добавил внушительно: – Все будет пучком. Поняла?
   Наташа не поняла, она испуганно уставилась на него и заметно сникла. «За кого он меня принимает? Что же мне делать? Как глупо я поступила, что пришла сюда, лучше бы на вокзале переночевала, среди людей. Может, еще раз позвать Марию Степановну? Нет, она не поможет, нарочно вышла из кухни. Если что, буду все равно кричать. Неужели не поможет? Только бы не ушла никуда, не оставила бы меня наедине с ним в квартире. О боже! Что мне делать?» Она стиснула зубы, так что их заломило от боли.
   – Ну, что делать будем? – глядя на пустую бутылку, спросил он.
   – Ничего не будем, – ответила Наташа, почувствовав явную опасность и ощущая, как гулко забилось ее сердце.
   – Спать пошли тогда, – предложил он с такой наивной простотой, словно ни о чем другом не стоило и думать, точно в его приглашении не было ничего особенного.
   Тут же привстал, наклонился, медленно протянул правую руку к ее маленьким грудям.
   Наташа резко отстранилась и вскрикнула:
   – Ты что? Не прикасайся ко мне!
   Ему не понравилось ее поведение; у него дернулись нервно губы: как посмела помешать его удовольствию? Вроде бы она обязана была обрадоваться его обещанию жениться и прописать ее в квартире и, захлебываясь от счастья, с восторгом броситься ему на шею. В глубине его глаз, секунду назад таких дружелюбных, как у волка, блеснул дикий огонь, излучая угрозу.
   – Чего ты дергаешься?
   – Отойди от меня. Что тебе надо?
   – Мне надо то же, что и тебе надо. Ты че, в натуре, под дурочку косишь? Слушай, прекрати, в натуре… Пошли в спальню, я сказал и нечего мне тут семафорить своими глазищами.
   Наташа на минуту лишилась дара речи.
   – Никуда я не пойду! Сейчас Марию Степановну позову.
   – Послушай, начнешь артачиться, хуже будет, – пригрозил он.
   Наташа продолжала защищаться от очень близко стоявшего Борьки. Он, невзирая на отчаянное сопротивление, поймал ее за запястье, больно сжал, затем обхватил ее грудь и ноги, приподнял, намереваясь насильно утащить в спальню.
   – Что ты делаешь? Отпусти меня! – кричала она и взывала к Марии Степановне: – Помогите! Помогите!
   А Мария Степановна в эту минуты стояла в зале на коленях, уткнувшись лицом в стену, неровно дышала и не желала слышать Наташины призывы о помощи. Она слышала Голоса, доносящиеся сверху, из самого космоса. Мужские Голоса, низкие, спорящие друг с другом, сквозь церковное пение сообщали ей очень важные вести; церковное пение убаюкивало ее, поэтому она не замечала Наташиного крика, он был излишним при таком священнодействии. Она хорошо знала эти Голоса, они словно птицы слетались на мягкий лунный свет в одну стаю, направлялись через необхватную мрачную пустоту к ней, и с невероятной убедительностью предрекали грядущую судьбу. Она слышала их уже два года, а может, даже больше. Вначале не осознавала, что они доносятся сверху, не понимала, о чем говорят; и молила, и просила их прояснить ее рассудок.
   Однажды это случилось – к ней пришло озарение, и она сразу во все вникла. Теперь она иногда даже видела тех странных существ, которые с ней беседовали, а, возможно, это были сами Голоса, все похожие на ангелов, с такими же, как у ангелов, крыльями и тоже одетые во все белое. Прежде эти неизвестные существа могли целыми днями, да нет, неделями хранить полное молчание, а затем по неизвестным причинам принимались так откровенничать, что лучше бы еще помолчали. Потом они стали возникать все чаще, особенно в поздние часы, перед сном. Именно они вразумили ее, что Борькина жена Эльвира умерла от менингита, потому что с мокрой головой гуляла по улице, а не он убил ее. «Еще ничья жена не умерла оттого, что муж ее постоянно бьет по голове, жены от этого только лучше становятся», – внушали ей Голоса.
   Спустя некоторое время, почти ежедневно, как только наступали сумерки, обитатели космоса сообщали Марии Степановне другую тайну. Они наперебой говорили ей: «Если твой сын по имени Борька не прекратит пьянствовать и слоняться ночами по городу, то с ним произойдет то же самое, что произошло с его отцом. Он рискует своей свободой и самой жизнью. Кстати, ты обманула сына, его настоящим отцом был не тот, который считался твоим мужем, а совсем другой человек, один из твоих любовников». Она постоянно слышала это надоедливое напоминание горделивых Голосов и их предупреждающий совет: «Ему необходимо жениться, предпочтительно на ласковой и красивой девушке, которую ты должна прописать в своей квартире. Это единственный способ уберечь его от беды, в противном случае он никогда не бросит пить и лишит себя всяких надежд на будущее».
   Мария Степановна все чаще обращалась к небесным Голосам с просьбой, и, судя по всему, они понимали то, о чем она их просила.
   – Спасибо вам за умные советы, – дрожа всем телом и подняв к небу голову, чтобы слова летели в нужном направлении, говорила она. – Мне не нужно ничего иного, только бы Борька обзавелся семьей, устроился на работу с хорошей зарплатой, чтоб мог прилично одеваться сам и одевать жену, обставить квартиру мебелью, купить машину, каждый год ездить на море отдыхать, чтоб он был здоровым, а жена его ласковой. Я мечтаю только вот об этом, больше ни о чем. – Потом она долго и подробно рассказывала о своих бесконечных муках. – Что же касается отцовства, то я сама не знаю точно, от кого родила Борьку, и раскаиваюсь в моем грехе; смилостивитесь и не напоминайте мне больше об этом, – умоляла она прерывающимся голосом порицательных собеседников. А так как Голоса внимательно слушали речь и не перебивали ее, то она теряла ориентир, вскидывала голову еще сильнее, поворачивая ее то влево, то вправо.
   – Делай все так, как говорим тебе мы, и тогда ты станешь жить с легким сердцем, – вещали в ответ ей Голоса совершенно с неожиданной стороны. – Мы научим тебя многому. Испытывай к сыну жалость, он у тебя такой одинокий, мы ведь понимаем, как тяжело ему без ласковой жены, сами тебе об этом твердим все время.
   И всякий раз после подобных сеансов связи Мария Степановна еще крепче задумывалась об одиночестве сына, опечаливалась и, следуя указаниям сверху, предпринимала все меры для спасения его. Ночами, когда ей не давали спать тревожные мысли, она разрабатывала план женитьбы сына, пусть схематичный, со многими недостатками, но зато реалистичный.
   Сегодня Голоса сменили свою пластинку, они известили Марию Степановну о том, что настало время Борьке жениться на той, чьи мягкие волосы он трогает в данный момент. Это было что-то новенькое. Лицо Марии Степановны осветилось радостью, улыбка тронула уголки ее губ, бровь и щека задергались. «Надо поднять голову выше, так Голоса лучше услышат меня», – подумала она. И подняла голову, взывая к ним:
   – Просветите меня, я хочу знать все, что Борьке делать. Вы слышите меня?
   – Ну, конечно! – ответили Голоса наперебой. – Ему сейчас нельзя напрасно тратить время, нужно немедленно тащить ее в постель. А ты сразу уходи к подругам. – Вдруг церковное пение сменилось на монотонный похоронный звон, Голоса встревожились. – Пусть поторапливается, – вещали они, – ибо возле двери стоит человек, который может вмешаться в его судьбу.
   «Значит, – ликовала Мария Степановна, – Наташа понравилась Борьке, он переспит с ней, и она никуда от него не денется. Сегодня это произойдет непременно. Какое счастье! Сколько лет я уговаривала его жениться, и вот сбылось! Наконец-то мой сынок женится!» Мария Степановна уже торжествовала, она знала, что если он что-то задумал, то не успокоится до тех пор, покуда не получит полного удовлетворения, а Голоса подскажут, как правильно поступить.
   Вдруг в дверь позвонили. Мария Степановна словно очнулась ото сна, она поднялась с колен, стояла как вкопанная и исступленно смотрела в потолок, не соображая, что нужно делать.
   В это время между Борькой и Наташей продолжалась борьба. Всецело подвергнувшись стремлению завладеть молоденькой неуступчивой девушкой, Борис вначале не обратил на звонок внимания, поймал Наташину руку, упертую в его лицо, с силой заломил ее за спину. «Вот и конец всему!» – пронеслось в голове Наташи, она завизжала отчаянно и, с яростью освобождаясь от него, изгибалась, пытаясь укусить ему руку. От упорного и явно бессмысленного Наташиного сопротивления Борькой овладело желание продолжить подольше забавную возню, до тех пор, пока она не выбьется из сил окончательно; он хотел довести ее до такого состояния, чтоб она совершенно сникла и не могла даже пошевелиться. Предвкушая наслаждение от финала борьбы, он все сильнее возбуждался, прищурив глаза от удовольствия, улыбался издевательской, вожделенной улыбкой, и то с силой сжимал Наташу, сковывая движения ее рук и ног, то давал ей возможность побарахтаться. Тут снова раздался звонок – длинный и два коротких. Борька словно опомнился, секунду будто бы прислушивался, а Наташа заметалась в его руках сильнее. Он прижал ее к своей груди и с каким-то изуверством сжал так, что затрещали ребра – она даже не могла вздохнуть; когда почувствовал, что она обмякла – отпустил, но сразу не ушел, сначала пронаблюдал, как она, посинев, ловит ртом воздух. У него не было сомнения в том, что она сейчас упадет на пол. Наташа пошатнулась и, вцепившись в подоконник, повисла на нем. Рефлекторно, как пойманная рыба, открывая рот, она все пыталась глотнуть воздух и уже теряла сознание, вдруг вздохнула – глубоко, протяжно, с тяжелым стоном. Из глаз ее брызнули слезы. Борька, словно удовлетворившись результатом своего действия, произнес с неуместной для данной ситуации учтивостью:
   – Это ко мне, я сейчас вернусь. Из кухни не выходи и расслабься. – И, направляясь к двери, добавил уже со злостью:
   – Выйдешь – придушу совсем!
   У Наташи помутнело в глазах, в висках ее учащенно, тяжело била кровь. Она прижала руки к груди и, с жадностью вдыхая воздух, услышала, как кто-то вошел в дверь. Боров строго сказал ему:
   – Мы же на вчера забились, я тебя ждал.
   – Да не смог я, загудел. Телку подцепил, ну и понеслось.
   – Вот ты балабол.
   – В натуре, дурканулся.
   – Че ты втираешь? Теперь у нас из-за твоей биксы напряг. Слушай, я не уважаю, когда со мной быкуют… Ну ладно, попробуем сегодня провернуть. Ты на тачке?
   – Да.
   – Подожди меня у подъезда.
   Хлопнула дверь; Боров быстро прошагал в свою спальню. Мать последовала за ним.
   – Ну, что скажешь, понравилась? – зашептала она.
   – Классная лялька. Женюсь на ней прямо сегодня.
   – Потише говори, а то услышит. Я заметила, – ты ей тоже понравился. Тебе надо проспаться и хотя бы с недельку не пить, а то подумает, что алкаш.
   – Че ты гонишь? Сама-то веришь?
   – Я не поняла.
   – Ну, не поняла, так не поняла. В общем, ты побазарь с ней, надо уломать ее. У меня с друзьями срочное дело, часа через три вернусь.
   Он торопливо надел брюки, рубашку.
   – Я погнал!
   – Иди, – играючи подталкивая его к двери, прошептала мать тихо и покорно, – я с ней поговорю.
   От радости у Марии Степановны перехватило дух, она даже прослезилась и была готова расцеловать Наташу. Вытерла слезы и, оказавшись в кухне, дружески положила Наташе руку на плечо, заговорила так ласково, кротко, будто родней ее никого у нее и не было.
   – Чего же ты кофейку не попила? Садись, я сейчас приготовлю.
   – Не хочу я, – с трудом выдавила Наташа.
   – Как же не хочешь? Садись.
   Хозяйка пододвинула стул, усадила Наташу и засуетилась у кухонного стола. Она опасалась, что «уломать» ее будет нелегко, а сделать это надо любой ценой. Особенно тревожило ее то, что Наташа очень уж молоденькая. То, что она такая красавица, – это не беспокоило ее ничуть, Борька тоже парень видный какой, а вот годов-то ему уже под тридцать. Она налила чашку кофе, сделала бутерброд, подала Наташе. Сама села рядом, ласково улыбаясь, смотрела в лицо ей, и во взгляде ее читалось: «Деточка, дорогая, на тебя вся надежда! Ведь совсем сопьется мой сынок, пропадет».
   То ли от пристального взгляда её невыразительных, со странным блеском глаз, то ли от нехватки воздуха, у Наташи внезапно возникло головокружение. Она покачнулась и едва не упала. С трудом собрав все силы, подперла рукой щеку и стала смотреть в окно. В доме напротив тепло светились ровные ряды больших окон. Ей показалось, что там живут совсем другие люди: внимательные, добрые, которые могли бы помочь ей, когда вернется Боров и снова начнет приставать. Но до них не докричишься. «Пока его нет, надо немедленно встать и выбежать на улицу», – подумала она, но поняла, что не сможет, силы словно покинули ее. Она попыталась подняться, но едва не потеряла сознание и опустилась на стул. «Зачем я опять пришла сюда? Надо было утром взять сумку и больше не возвращаться в эту проклятую квартиру, – горько упрекала она себя. – Что мне теперь делать?»
   – Ты почему-то хмурая? Что случилось? Борька тебя обидел? – донеслись до нее расплывчатые слова Марии Степановны.
   – Да, он приставал ко мне, – еле выговорила жалобным голосом Наташа и хмыкнула.
   – Он не приставал, ты не поняла его, просто добивался твоей ласки, как и положено взрослому мужчине. Понравилась ты ему, в этом все дело. Ты же видела, как он смотрел на тебя. Не думай, он неплохой человек. Если что-то не так сказал, не обращай внимания. И не скромничай, будь смелее, все равно поздно или рано под кем-нибудь побываешь, от них не открутишься. Проще надо быть. Ты же смазливая, вон глаза и волосы как у куклы, тебя каждый мужик захочет раздеть да в постель уложить, им всем женская ласка нужна. Как же? Без этого молодым никак нельзя. Вот и Борька не удержался.
   «Какой ужас! Она что, издевается надо мной?» – удивилась Наташа, озадаченно оглядев Марию Степановну, и, покраснев до корней волос, с негодованием произнесла:
   – Как у вас язык поворачивается такое говорить? Вы за кого меня принимаете? Мне всего семнадцать лет и я учиться приехала, а не мужиков ласкать.
   Мария Степановна вроде бы не услышала, что сказала Наташа, и продолжила излагать свои мысли:
   – Вы молодые такие глупые, ничего не хотите понять. Ты вчера спрашивала: сколько за квартиру платить? В этом году знаешь, какие цены? Страшно даже сказать. Я узнавала. Некоторые требуют, чтобы родители еще продукты привозили из деревни. А твои мама с папой, видать, небогато живут. Где они возьмут деньги?
   – Я стипендию буду получать.
   – Стипендию? Со стипендией твоей с голоду загнешься. Тебе и сейчас-то, гляжу, нечего надеть, а что дальше будет? Голая будешь ходить? Я решила: не буду брать с тебя ни копейки, живи у меня вместо дочки. – Она помолчала, словно обдумывая что-то, и продолжила еще более почтенным и доверительным тоном: – Наташа, ты видишь, что происходит с Борькой.
   Пьет, где-то шастает с друзьями по ночам. Что ему еще делать? Один живет, никакого интереса нет. Была бы у него жена, по-другому бы вел себя. Одинокий мужчина никогда не сможет жить нормально. Ему нужна умная и верная жена, которая могла бы в руках держать его, такая, как ты, деревенская. Видать, нам тебя сам Бог послал! Я прошу: выходи за моего сыночка замуж.
   – Что?
   – Да не спеши отказываться, сначала подумай хорошенько, я говорю о практической стороне жизни. Ведь как хорошо бы вам обоим было, жили бы без грусти и печали. И ты выбралась бы из деревни, и его работать заставила бы. А там немножко приласкала бы, доброе слово сказала, он бы и пить бросил. Согласишься выйти за него, сразу же пропишу тебя в квартире – это будет моим подарком тебе к свадьбе. Мне она уже не нужна, вам жить, а мне помирать. Чувствую, недолго мне осталось, сковырнусь скоро, как Гурончиха.
   – Она посмотрела под стол и, ничего там не обнаружив, сделалась печальной, немножко всплакнула, но очень скоро продолжила: – Себя-то уж и не жалко, а как представлю, во что Борька превратится без меня, – сердце кровью обливается… Нам с тобой надо спасать его, а учиться тебе ни к чему.
   «О, боже! Чем я заслужила такое «счастье»?!» – все больше теряясь, подумала Наташа и воскликнула:
   – Ну что вы говорите? Как странно вы рассуждаете, это же глупо! В жизни ничего подобного не слыхала. У меня нет никакого желания выходить замуж за вашего Борьку: во-первых, я боюсь его; во-вторых, я еще молодая.
   – Ну и что же? – невозмутимо проговорила Мария Степановна. – Какое это имеет значение! Совершенно никакого, поверь мне. Я знаю такое, чего не знаешь ты. Главное – будь ласковой. Такой же, как я. Ты даже представить не можешь, какой ласковой я была в молодости; мой муж на нарах сидел, а я увлекалась другими мужчинами и всех ласкала. Это большая тайна, но я как-нибудь расскажу тебе, обо всем расскажу: и о своей жизни, и о том, как я заработала эту квартиру. – Она тихо и лихорадочно засмеялась, обнажив вставные зубы из белого металла. – Ты кушай, кушай.
   Наташу передернуло. Плотно сжав губы, она посмотрела на Марию Степановну вопросительно, с недоумением, как на сумасшедшую. Странное, жуткое чувство шевельнулось в груди ее, по всему телу пробежали мурашки.
   «Господи! Как же я раньше не сообразила – у нее же, на самом деле, с головой не того, не все в порядке».
   Мария Степановна прикрыла глаза. Наташа напрягла спину, собрала все силы и поднялась, намерившись потихоньку выйти из кухни и сбежать. Но Мария Степановна вскинула голову, крепко схватила ее за руку и сказала:
   – Нет, так не пойдет. По-моему, тебе лучше подумать, прежде чем молча срываться с места. Нам с тобой некуда спешить!
   Наташа села, поняв, что пока мучительный разговор не закончится, ей не уйти. Мария Степановна, видимо, засомневалась, что найдет способ заставить Наташу принять правильное решение. У нее возник новый план действий, который она продумала до мелочей.
   – Пожалуй, тебе в зале неудобно будет жить, мы с подругами часто отдыхаем, мешать будем твоей учебе. Переселяйся-ка ты в Борькину спальню, там сможешь читать, сколько захочешь, а он на твой диван, ему все равно где спать. Прямо завтра и переселяйся.
   Видя такое дело, Наташа повела себя иначе.
   – Хорошо, – сказала она, – я так и сделаю. Вы такая добрая, ласковая. И насчет замужества я подумаю, только прошу вас, поговорите с Борькой, пусть он больше не пристает ко мне.
   Марии Степановне понравилась Наташина похвала, особенно польстило ей, что Наташа назвала ее ласковой.
   – Скажу обязательно, до свадьбы и близко не подойдет, – заверила она с поддельной искренностью.
   По интонации голоса Наташа почувствовала это, но она ухватилась за ее обещание всеми силами, как утопающий за соломинку. Опасаясь, как бы Мария Степановна не передумала, Наташа решила расположить ее к себе на всякий случай. Возможно, правда защитит. Вдруг Наташе показалось, что с лестничной площадки донеслись чьи-то шаги. Она прислушалась.
   – Он сегодня не придет, не беспокойся, – сказала Мария Степановна, – только утром заявится. Он еще ни разу ночью не приходил.
   Наташа, не привыкшая к ухищрениям, не умела врать. Но перед страшной опасностью приемлемы любые средства и способы, лишь бы спастись. Она попыталась показать Марии Степановне, что поддалась ее уговорам.
   – Если я решу выйти за Борьку замуж, то вам придется убедить моих родителей в том, что действительно пропишите меня в квартире, иначе они не согласятся отдать меня.
   – Никого убеждать не придется, я пропишу тебя заранее, волноваться по этому поводу незачем.
   – А если Борька вздумает развестись со мной, тогда вы меня выгоните из квартиры?
   – Если ты станешь ласковой, он о разводе и не подумает. Наоборот, оденет тебя с иголочки, в ресторан водить будет. Мужики за ласку ничего не жалеют, уж я знаю.
   – Так вы, правда, не позволите Борьке приближаться ко мне до свадьбы?
   – Конечно, конечно, ни в коем случае, – заверила хозяйка и отвела в сторону глаза.
   – Спасибо вам! Раз уж я ему понравилась, пусть будет все по-доброму, по-человечески. Помогите мне. Спасите меня, пожалуйста, – умоляла Наташа, хотя с недоверием и подозрительностью отнеслась к ее обещанию, понимала, что она и пальцем не шевельнет. «Она будет только довольна, если Борька меня изнасилует, ведь она именно с этой целью хочет переселить меня в его спальню. Что же мне еще предпринять?» – напряженно искала выход Наташа, она представила, как все может произойти, содрогнулась от одной мысли об этом и сказала:
   – Знаете, что я придумала? Как только услышу, что Борька вернулся, выбегу на балкон, а вы не пускайте его туда. Если он не послушается вас и пойдет ко мне, я прыгну с балкона.
   – Ты разобьешься насмерть!
   – Ну и пусть. Лучше умереть, чем терпеть издевательство. Сказала Наташа так, и ей стало жалко себя, она ощутила себя несчастной, ей стало горькогорько. Она вспомнила о доме, об Эрудите. Ей так захотелось перенестись к ним, родным и любимым. Она старалась успокоиться, уверить себя, что Борька не придет ночью, а когда рассветет, она убежит отсюда, и больше ей ничего не будет угрожать. Но чем больше она говорила себе это, тем яснее сознавала, что Боров может прийти в любую минуту, ее жизнь тогда либо превратится в сплошной ужас, либо кончится. У нее смутно мелькнула мысль: «Не все ли равно! И в том, и в другом случае для меня это будет смерть. Если я не найду в себе храбрости прыгнуть с балкона сразу, то все равно прыгну потом. – Она снова подумала об Эрудите. – Неужели больше никогда не увижу его? Он бы спас меня, если бы знал, в какой я беде».
   Что будет с ней этой ночью, она не представляла и боялась думать об этом, вздрагивая от каждого шороха, доносившегося из-за двери. А Мария Степановна не стала откладывать раскрытие своей большой тайны на потом, начала тут же повествовать о «личной» жизни, обо всех мужиках, которых она «ласкала», и нравоучительно объясняла Наташе, какой ценой достаются квартиры. Своим разговором она держала Наташу в кухне почти до полуночи, пока сама не задремала прямо за столом. Наташа хотела воспользоваться случаем и уже дошла до двери, но ей стало одинаково страшно и остаться здесь, и оказаться одной на улице в такое позднее время. К тому же она еле держалась на ногах. Тогда девушка забралась на диван, разрыдалась и не заметила, как уснула.
//-- * * * --//
   Утром Наташа проснулась раньше Марии Степановны; все тело ныло, особенно сильно болела грудь, так сильно, что дышалось с трудом. Было еще рано, часы показывали без четверти шесть. Мария Степановна лежала в своей постели, сопела ровно и спокойно. Из спальни храп не доносился, – значит, Боров не пришел. Вспомнив в одно мгновение все, что было вчера, Наташа, стараясь не разбудить Марию Степановну, очень осторожно откинула одеяло, встала на пол и на цыпочках прокралась в ванную комнату.
   «Слава Богу! Осталась живой», – думала Наташа. В то же время у нее не было никакой уверенности, что прямо сейчас не появится Боров. Она хотела умыться, но, побоявшись разбудить Марию Степановну, отдернула руку от крана. Обвела взглядом комнату, прислушалась и вздрогнула – на лестничной площадке послышались шаги. Боязнь, что вдруг откроется дверь и в нее войдет Боров, усилилась. К счастью, шаги удалились. Ее сердце сжалось от тревожной мысли. С отчаянным выражением лица и страхом в глазах она оделась, достала из-под подушки документы, сняла с натянутого над ванной шнура свое полотенце и направилась в зал за сумкой, но услышала, как Мария Степановна заворочалась на кровати. Тогда она подбежала к двери, распахнула ее, выскочила из квартиры и бросилась по ступенькам вниз. Она бежала все быстрее, панически оглядываясь назад, как будто за ней кто-то гнался, и почувствовала себя в полной безопасности только тогда, когда вынырнула из подъезда на улицу. От быстрого бега сердце ее бешено колотилось и одновременно наполнялось радостью – тут, среди людей, если она и повстречается сейчас с Боровом, он ничего не сможет ей сделать. Она вдыхала свежий утренний воздух, глядела по сторонам и на небо, на котором в голубом просвете белых облаков сияло утреннее солнце. Теперь она точно знала, что такое счастье. Счастье – это, когда с безумным восторгом радуешься жизни, когда вот так свободно шагаешь по улице, легко дышишь и никого не боишься.
   А основания для безудержной радости у девушки были. Не дошла она еще и до автобусной остановки, как домой приволокся пьяный Борька – угрюмый, подавленный. Сразу же, не разуваясь, он прошагал в зал, вытаращился на диван и раздраженным голосом спросил у матери, которая стояла на балконе.
   – Где она?
   – Вон в автобус садится, – тяжело вздохнув, ответила Мария Степановна с балкона.
   – А ты чего там делаешь?
   – Вышла посмотреть, куда она поедет.
   Злобно выругавшись, он разулся и направился в спальню. Недолго побыв там, вышел, присел возле Наташиной сумки с вещами и стал в ней копаться. Мария Степановна высунулась с балкона, несколько секунд молча понаблюдала за ним, потом спросила:
   – Чего ты там ковыряешься?
   – Книгу ищу, почитать хочу.
   – Все, допился… – Она тихо прошагала по комнате. – Ее паспорт ищешь наверно? Нет его там, я уже проверила. Лучше иди, проспись хорошенько.
   – Ты разговаривала с ней?
   – Разговаривала. Она обещала сегодня принять решение. Ночью «они» мне сказали, что тебе не надо мешкать вечером, когда девушка придет. Только не бей ее, будь поласковей. А я сейчас уйду к Яковлевне и останусь у нее ночевать.

Глава XIV
Право первой ночи

   От безудержно нахлынувшего чувства радости, достигнувшего высшей своей степени, все мысли Наташи сосредоточились на одном – на невероятном спасении от Борова и его умалишенной матери. Она не в состоянии была думать о чем-то другом, воспринимала происходящее вокруг как диво; новый мир, казалось, открылся ей, она смотрела на все другими глазами и, находясь в таком необычном состоянии, не обращала внимания на то, как смешно выглядит – неумытая, со спутанными волосами и со смятым полотенцем в руке. Она сообразила это лишь тогда, когда вышла из автобуса на остановке возле института. Со всех сторон шагали люди, сновали машины, иногда нетерпеливо объезжая застрявших на перекрестке и раздраженно предупреждая их об этом сигналами. Недовольно бормоча что-то себе под нос, старая женщина-дворник в оранжевой жилетке заканчивала выметать мусор с тротуара. Воздух наполнялся утренними звуками, на улице начиналась жизнь. Стоя по-детски растерянно, Наташа окидывала взглядом пробуждающийся город, не зная, как быть. Ее взгляд остановился на вывеске «Продукты». Постояв еще некоторое время, она медленно пошла к магазину, купила литровую бутылку минеральной воды, затем укрылась от посторонних глаз в кустарнике за углом девятиэтажного дома, пригнулась, чтобы не обрызгать платье и, поливая из горлышка на руку, умылась. Оставшуюся воду выпила.
   «До начала занятий, наверное, еще долго, – прикинула она. – Может быть, не ходить сегодня на лекции, сразу поехать искать квартиру? Надо подумать». Она выбрала скамейку за деревом, немного в сторонке от дорожки, вымощенной прямоугольной плиткой и ограниченной с обеих сторон ровно постриженным декоративным кустарником, села на нее. Сюда лучи поднимающегося над городом солнца не проникали, они застревали в кроне деревьев и не мешали глазам. Повернувшись лицом в сторону фасада институтского корпуса, но, глядя не на внушительную серую стену с ровными, как свечи, колоннами, огромными темными окнами и тяжелой двустворчатой дверью, а вниз, на засохший газон, на увядающие цветы на нем, она стала обдумывать, как поступить лучше. Объявляя о наступившем новом дне, вопреки беспрерывному уличному шуму, в деревьях весело чирикала птичка. Наташа слышала ее, размышляла и вдруг почувствовала себя такой одинокой, как никогда прежде.
   К соседней скамейке подошли и присели две девушки, вероятно, тоже студентки, но одетые дорого и со вкусом. Коротенькие юбочки, красивые блузки, босоножки с блестящими вкраплениями; у обеих крохотные сумочки под цвет босоножек, на головах стильные прически, судя по всему, сделанные не собственными усилиями.
   – Твой Сережка очень продвинутый человек, – поделилась своим впечатлением одна из девушек, та, что очень худенькая и с сизыми волосами.
   – Знает жизнь. Я много чего успела повидать, но он меня даже удивил. Такая шикарная у него тачка! Круто!
   – Он работал в баре, сейчас бросил, на наперстках бабки делает, – ответила ей другая, тоже худая, но не в такой степени и с волосами чуть посветлее. – Он имеет авторитет среди пацанов. Ездит с серьезными парнями в сауну.
   Вчера я с ними тоже оторвалась – попила водку, правильную музыку послушала. Первый раз. Все не брал меня. Раньше я не знала почему, теперь стало понятно.
   – Почему? – поинтересовалась очень худенькая и предположила: – В их компании положено с длинноногими телками в сауну ездить, у него, наверняка, тоже есть.
   – Да нет, что ты. А может быть, и есть. Вообще-то он меня конкретно предупредил, что любит пошалить с девочками. Настоящий супермен должен иметь две подруги: одну для души, другую – для тела.
   – Ты, выходит, для души.
   – Возможно.
   – Почему же не брал тебя?
   – Они в сауне обсуждают серьезные дела, не хочет, чтобы лишние уши были.
   – Да ладно тебе заливать! – не поверила очень худенькая. – Они там отрываются с местными шлюшками, а ты уши развесила.
   – Да мне по фигу!
   Очень худенькая недоумённо взглянула на подругу.
   – Полный отстой! Какая тогда ему от тебя польза?
   – Как какая? Он меня по ресторанам возит, я же хорошо танцую. Ну, когда проявляет настойчивость, делаю расслабляющий массаж. Я девушка слабая, не могу отказать.
   Худющая приглушённо прыснула.
   – Платит хоть нормально?
   – Естественно.
   – Ты где-то специально танцевать учишься, да?
   – Нет, еще в школе занималась, в балетную студию ходила.
   – А с ним решила надолго?
   – Я никогда не обдумывала этого вопроса. Как пойдет. Пока платит – все нормально. Там видно будет.
   Пристукивая каблучками по дорожке, мимо быстро прошагала девушка с густой тушью под глазами. Видимо, однокурсница подружек, потому что они ее окликнули:
   – Привет, Вика!
   – Приветик! – ответила она, послала воздушный поцелуй и подошла.
   – Как дела?
   – Пока не родила.
   – Эмм… это шутка?
   – Нет, блин, правда. Ё-мое…
   – Как учеба. Жизнь?
   – Жизнь моя жестянка, как говорили классики. Учеба задрала. Надоело уже…
   – Чего, к семинару готовишься?
   – Ты рехнулась ненароком? Только второй день учимся, какие на фиг семинары? Отдыхать надо, а не зад протирать над учебниками, тем более, что у меня их нет ещё. Надо в библиотеку нагрянуть. А… вспомнила прикол! – Она красиво засмеялась. – в общем, в прошлом году мы с пацанами бухали в скверике у детсада, а я в тот день как раз собиралась за учебниками заглянуть. Так вот, ужрались все в хлам и там тетка какая-то проходит мимо скамейки. Говорит, такая: «Как вам не стыдно, что вы тут водку пьянствуете и безобразие нарушаете?»
   – Так и сказала?
   – Ну, нет, конечно, она цивильно объяснялась. Так вот, а мне уже по фигу было, я такая встаю, шатаюсь и спрашиваю у неё, а как нам пройти в библиотеку? Она смотрит квадратными глазами, а потом говорит: «Ну, знаете ли!» И ушла. Ой, мы ржали вообще, я, как вспомню – рыдаю…
   – Кстати, у тебя сигареты есть? – спросила не очень худая.
   – Нет. Да и вы бросайте это дело. Здоровье дороже, блин.
   – Да брось ты. Курить вредно, пить противно, колоться больно, а умирать здоровой жалко.
   – А ты что… колешься?
   – Я что, дура по-твоему, совсем? Так, косячок забьём иногда, а чтобы колоться… нет, спасибо, не надо мне такого счастья.
   – Молодец! Слушайте, мне надо шмотками новыми прибарахлиться. Предки бабок не дают, а они нужны. Эта учеба уже достала. Бросить бы всё на фиг, найти бабок и тусить без просыху.
   – Хм. Вот Лариса знает, как бабло заработать, – сказала худющая и обратилась к подруге. – Слушай, познакомь ее с каким-нибудь другом Сергея.
   – На что это ты намекаешь? – возмутилась их однокурсница. – Да ты упала, что ли? У меня уже три месяца как парень есть. Да и вообще…
   – Шуток не понимаешь.
   – Если бы я понимала все шутки, я бы давно умерла от смеха. Ладно, что-то я заболталась. Пора идти уже.
   – А ты куда?
   – На витрину позырю, время еще есть.
   – Давай, проводим тебя!
   – Да ладно, к чему такие почести? Ну, проводите.
//-- * * * --//
   Все трое ушли. Наташа проводила их взглядом и не заметила, откуда появилась цыганка – молодая, улыбчивая, с белыми-пребелыми зубами, золотыми серьгами, в красной грязноватой кофте и пестрой юбке с многочисленными оборками. Возле нее подпрыгивали двое шустреньких цыганят. Увидев Наташу, она им что-то по-своему прострочила как сорока и уверенно повернула к ней.
   – Позолоти ручку, красавица, всю правду скажу. Наташа неприветливо взглянула на нее, напряглась.
   – Я не любопытная, придет время, все без тебя узнаю.
   Цыганка затараторила, как заводная. Неожиданно, так, что Наташа не успела откинуться назад, выдернула из ее головы волос, стала наматывать его на свой палец.
   – Жила ты как у Христа за пазухой, на всем готовеньком, в мягкой постели спала, по своей воле ела-пила. Ухаживал за тобой молодой, красивый, в цвете лет, крепкого телосложения, умные речи говорил тебе. Трясся над тобой, глаз не сводил с твоего румяного личика, с пышных волос твоих. Непьющий, работящий, красавец мужчина. Близкая твоя, подругой называлась, от зависти бьется, зло на тебя имеет, не достался он ей, ты им завладела. Заглядывается она на него, как и раньше заглядывалась, недоброе помышляет, паутину плетет с утра до вечера, как паук на муху. Страдаешь ты, красавица, от беды хочешь спастись, от злых людей защиты ищешь. На красоту твою они позарились, ласково улыбаются, только знай, в своих интересах хотят тебя использовать.
   Наташу охватило странное чувство: «Откуда она про меня все знает?»
   – Деньги, сколько есть у тебя, в руку возьми, держи их, не выпускай. Мне не показывай, в своей ладони крепко зажми и слушай меня, всю правду скажу. Другую руку дай мне, красавица. – Она взяла Наташину руку; глаза ее заблестели. – Вся твоя судьба на ладони написана, могу все сказать: что у тебя на сердце, что было, что сбудется, что ожидает тебя.
   – Наташа, это ты? – вдруг услышала Наташа знакомый мужской голос сзади.
   Она оглянулась и не поверила своим глазам – в ее сторону шел вчерашний парень со шрамами на губах. «Подумать только, так рано, а он здесь, как будто бы договорились о встрече».
   Да, это был он! Кто же еще! Он издалека приветствовал ее и, подойдя ближе, повторил бодрым голосом:
   – Доброе утро!
   Наташа вздохнула с необъяснимым чувством облегчения, напряжение с ее бледного лица исчезло. Но он заметил ее беспокойный взгляд и сходу прикрикнул на цыганку властным презрительным голосом:
   – Эй, пошла вон!
   Цыганка и бровью не повела, она сделала вид, что не услышала, ну вроде как не заметила его, все ее внимание было поглощено Наташей.
   – Вся твоя судьба на ладони написана, могу все сказать, что у тебя на сердце, что было, что сбудется, что ожидает тебя.
   – Ну, ты даешь, воще. Пошла вон, шельма! – повторил парень тихо, но очень внушительно и, спрятав руки в карманы, как будто борясь с желанием ударить ее, сделал угрожающий шаг по направлению к гадалке.
   Улыбка тут же спала с лица цыганки, в глазах ее сверкнула злоба, которую, задергавшись на месте и замахав руками, она в одну секунду выплеснула на Наташу.
   – Будешь в бреду метаться от боли, корчиться будешь, пощады просить, страшные мучения узнаешь, о каких ты и не помышляла! В наказанье за жадность свою получишь страданье! Для детей моих пожалела. Будут твои страданья страшнее смерти, мертвым будешь завидовать, сама захочешь умереть, да не умрешь! Мать свою, отца своего не увидишь!
   Выпалив эти угрозы, она резко схватила за руку первого попавшегося цыганенка и потянула его, зашагав к троллейбусу с таким видом, будто очень торопилась: стремительно, с выдвинутой вперед грудью, рассекая воздух своей широкой юбкой. Второй цыганенок побежал в другую сторону, поднял с травы что-то отдающее металлическим блеском, тут же швырнул подальше и рванул со всей прыти вдогонку за матерью.
   Наташа с необычайным волнением взглянула на малознакомого парня, сразу не могла собраться с мыслями и произнесла первое, что пришло на ум:
   – Не пойму, откуда взялась эта цыганка? В одну минуту все истолковала.
   – Не бери в голову, они всем одно и то же гонят, – сказал он, посмеиваясь.
   – Ты решила подышать воздухом перед занятиями? – Она подняла на парня глаза и ничего не ответила. Он улыбнулся краешком губ. – Испортила настроение? Понимаю, цыганок неприятно слушать. Их не надо близко к себе подпускать. Или ты веришь гадалкам?
   В его голосе Наташа уловила что-то подчеркнуто вежливое, во всяком случае, почувствовала какое-то снисхождение. Она на долю секунды смешалась, внимательно глядя прямо ему в глаза, пыталась уловить малейший намек на иронию или усмешку и, не найдя, произнесла:
   – Нет. А ты?
   – О чем ты спрашиваешь? Не терплю цыганский колорит. Мне не нравится, как они дурят людей, пользуясь их доверчивостью, чтобы выманить деньги. Я вообще презираю тех, кто врет, обманывает и ворует.
   В фирменных джинсах, импортной рубашке, такой одухотворенный, уверенный, он с некоторой настороженностью оглядывал уставшее лицо девушки, опухшие глаза, спутанные волосы, измятое платье. Вероятно, Наташа показалась ему не столь привлекательной, как вчера. «Чем объяснить ее неопрятность? – думал он. – Может быть, она по ночам где-то расслабляется?» Ему очень захотелось знать, отчего у нее такой помятый вид, мысль об этом отразилась в его живых глазах. Наташа все поняла, она представляла, как сейчас выглядит, но в эти минуты для нее, впрочем, все было не важно. Переживания прошедшей ночи перевернули ее сознание, она поняла, что за любым неосторожным шагом может таиться трагедия.
   Вздохнув, она улыбнулась, спросила:
   – Я тебе сегодня не нравлюсь?
   – Да нет, нравишься, ты необыкновенная девушка; я предчувствую, что мы с тобой будем друзьями.
   Наташа засмеялась.
   – Не стану спорить. Со стороны виднее. Возможно, и друзьями будем.
   – А ты что подумала обо мне вчера? – спросил он, помолчав немного. – Наверно, обиделась на меня?
   – Я ничего не подумала.
   – Честно?
   – Да. Ты же не любишь, когда врут, вот я и разговариваю с тобой по-честному.
   Еще вчера она не смогла бы даже вообразить себе, что когда-нибудь будет говорить с ним подобным тоном. Он опять оглядел ее с головы до ног.
   – Тогда скажи мне, пожалуйста, с тобой все в порядке?
   – Со мной все в порядке, не волнуйся.
   Наташа была довольна, увидев его. В обычном состоянии она повела бы себя совершенно иначе, теперь же ей очень хотелось с кем-то поговорить, он же – единственный человек в городе, с кем она была хоть чуть-чуть знакома. Она видела парня всего один раз, даже не знает его имени, но он почему-то сумел завоевать её расположение. Оттого, что он был рядом, Наташа перестала чувствовать себя одинокой и беззащитной. Она почувствовала облегчение, и к ней вернулось веселое настроение.
   – Садись, чего стоишь?
   – Ты не против?
   – Нет, конечно, раз предлагаю. Как тебя зовут хоть?
   – Дима, – ответил он и сел рядом. – Наташа, ты не из наших краев?
   – Из ваших. А что?
   – Вижу, не казачка. Говорок у тебя необыкновенный, на московский смахивает.
   – Мы с родителями недавно переехали из Мордовии.
   – В Ростов?
   – Нет. В Семикаракорский район.
   – В Семикаракорский? – изумился Дима.
   – Да. А что такое?
   – Ничего, просто мне интересно. Я потом тебе расскажу! – торопливо проговорил он.
   – Почему потом? Рассказывай сейчас или ты специально меня интригуешь?
   – Да нет, просто уже не успею, я спешу. Мне надо еще цветы купить до занятий, у сестренки сегодня день рождения.
   – А я не собираюсь идти на лекции.
   – Почему?
   – Тоже потом расскажу.
   – Пожалуй, и я за компанию пропущу первую пару.
   Наташа посмотрела на него с загадочной улыбкой.
   – Сколько же лет твоей сестренке?
   – Шестнадцать. Как тебе.
   – Мне уже семнадцать… Желаю ей счастья, большой любви и тебя слушаться. Ты же старший брат, большой жизненный опыт имеешь, наверное. Должен давать ей умные советы. А у меня нет брата, я у мамы с папой единственная дочка.
   – Спасибо, передам. Хочешь, я тебя познакомлю с ней?
   – Познакомь, буду только рада… Ты не на нашем курсе?
   – Нет, я на втором, на физмате учусь. Повторно поступил.
   – Почему?
   – Первый раз меня выгнали.
   – За двойки?
   – Нет за хулиганство.
   – Вот ты какой! Тогда рассказывай, почему так удивился, когда услышал про Семикаракорск.
   – Да ничего особенного, просто друг у меня там есть. В Заречном. Знаешь такой хутор?
   Наташа засмеялась.
   – Естественно, знаю, там живет мой парень, – сказала она и удивилась, как мгновенно поменялось выражение его лица. Серые глаза смотрели все так же мягко и дружелюбно, но брови нахмурились.
   – Да? Это плохо.
   – Почему же?
   Дима нахмурился еще больше и замолчал. Повисла неловкая пауза.
   – Что я такого сказала? Ничего не понимаю. – Наташа покачала головой. – Непонятно.
   – Конечно, такие девочки не бывают одиноки, – наконец произнес он. В его голосе прозвучало разочарование. Он посмотрел ей в глаза. – Понравилась ты мне, поняла!? У вас с ним серьезно?
   – Серьезнее некуда. – Наташа бросила на него взгляд. – Хотела с тобой просто так поговорить, ты мне показался нормальным человеком. – Она вздохнула. – Понимаешь, как мне все это поднадоело, уже не знаю, куда деваться от признаний.
   – Наташа, что такое? Я, правда, думал о тебе.
   – Дима, не надо, пожалуйста. Все ясно и понятно без слов. Иди-ка ты за цветами, а то на лекцию опоздаешь. Мне надо ехать.
   Слово не воробей. Дима осознал свою оплошность, понял, что его несдержанность вызвала раздражение в ней, такой милой и приветливой.
   Чтоб отвлечь Наташу от сказанного и вернуть ее расположение к себе, попытался заговорить о том, как он вначале тоже чуть не поступил на химфак, но Наташа не поддерживала беседы. Она не хотела новых проблем и поэтому насторожилась. Бесцеремонное признание в какой-то мере повлияло на ее впечатление об этом человеке. Возможно, он сказал от души и правду? Бывают же такие люди, которые совершенно не считаются с условностями, хотя он должен был понять, что это ей не понравится. Она не могла знать точно, но чувствовала, что он не из робкого десятка, своего не упустит. Парень, избалованный вниманием девушек и пользующийся этим. Может быть, она ошибалась? И неизвестно почему ей вдруг захотелось разобраться в нем. Ей казалось, что он, впрочем, как и все городские парни, не отличается скромностью, но вместе с тем чувствовала, что в нем есть что-то интересное. Это не значило, что она собиралась поддерживать с ним какие-то отношения. Просто он казался ей своеобразным экземпляром, непохожим на других.
   «Когда-нибудь разберусь, времени будет предостаточно, – подумала она. – А сейчас надо уйти».
   Она встала.
   – Подожди, я еще не рассказал тебе о своем сослуживце.
   – Ну, ладно, – согласилась она, – рассказывай. И присела. – Только заранее предупреждаю, ни на какую дружбу со мной не рассчитывай.
   – Хорошо, постараюсь. Я только попрошу тебя передать ему от меня привет.
   – Передам, а кому? Как его зовут?
   – Витька Донцов.
   От удивления большие Наташины глаза сделались еще больше. Она услышала то, чего никак не ожидала, не предполагала и предположить не могла.
   – Так это же и есть мой парень!
   – Да ты чего?
   – Просто невероятно! Трудно поверить, но, тем не менее – именно так. Точно, земля круглая.
   – А мы с ним вместе в армии служили: в одном полку, в одной роте. Ты даже не представляешь, какими мы были друзьями!
   Они уставились друг на друга и от удивления не могли больше выговорить ни слова. Невероятное стечение обстоятельств поразило воображение обоих.
   – Так что? Друг моего друга – мой друг, – наконец произнес он. – Клянусь, я тебе буду самым верным другом, что бы ни случилось. Я тебе буду таким же другом, каким был мне Витек. – Наташа, удивленно уставившись на него, молчала. Он взглянул в ее как-то по-особенному заискрившиеся огромные голубые глаза с такой теплотой и нежностью и так улыбнулся, что сердце ее размякло. – Кстати, ты сегодня, правда, плохо выглядишь. Я вижу, что-то неладно с тобой. Тебя кто-то обидел, да?
   У Наташи вдруг задрожали губы, и ее начали душить слезы. Нервное напряжение от ночного кошмара, заглушаемое эйфорией от невероятного спасения, в эту секунду внезапно вырвалось наружу.
   – Что с тобой? – с тревогой и недоумением воскликнул Дима.
   – Я не знаю, – всхлипывая, сквозь слезы произнесла она. Он обнял ее за плечи, прижал к себе как ребенка. Она слегка отстранилась, но не убрала его руки.
   – Да что с тобой? Успокойся, – говорил он, поглаживая ее по голове. – Прошу тебя, хватит! Почему ты молчишь? Скажи мне, что-то случилось? Наташа, что происходит? Я ведь могу помочь!
   Она сидела на скамейке, прижавшись хрупким обессиленным телом к почти незнакомому парню, и продолжала плакать; по ее щекам ручейками катились слезы.
   – Ну что ты плачешь как маленькая? Тебя кто-то обидел? Она минуту сидела в нерешительности, затем чуть слышно прошептала:
   – Почему ты так странно смотришь на меня?
   – Потому что ничего не соображу. Ты так неожиданно заплакала.
   – Ты, правда, мне поможешь?
   – Конечно, обязательно помогу. Какие у тебя проблемы?
   Наташа помедлила.
   – Только, пожалуйста, не думай, что я какая-то ненормальная.
   – Я и не думаю.
   – в общем, мне негде жить.
   – Как негде? А где же ты ночевала?
   – Я нашла квартиру, но там… Думаю, что все-таки надо тебе рассказать. – Она тяжело вздохнула. – Даже не знаю, с чего начать… Понимаешь, со мной вышла такая история, – начала она. И рассказала Диме обо всем, что произошло с ней на остановке и в квартире Марии Степановны.
   Дима слушал, сосредоточенно рассматривая перед собой надломленную ветку на дереве, и становился все мрачнее, а когда Наташа умолкла, он встал и, пройдя из стороны в сторону, твердо произнес:
   – Я угроблю этого козла! На вокзале, говоришь, тусуется. Угроблю скотину!
   Наташа бросила взгляд на его суровое, полное достоинства лицо, в ее широко раскрытых глазах сквозили беспокойство и осторожность. Она поняла, что он не просто высказал угрозу, но наверняка сможет это сделать. Руки ее теребили полотенце.
   – Не надо связываться с ним, он когда-нибудь обопьется, сам подохнет, – бросив еще один быстрый взгляд, сказала она. – А ты можешь опять из института вылететь и еще в тюрьму попадешь. Ты только подумай, – убеждала она. – Я тебе не для этого все рассказала. Ты лишь помоги мне другую квартиру найти. Я вчера полдня проездила по городу, – никакого толку, боюсь, и сегодня не найду.
   Дима слегка пожал плечами. В нем чувствовалась горячая целеустремленность, спокойная уверенность в себе, от которой, казалось, исходила энергия сильной натуры. Как бы соглашаясь с ней и успокаивая ее, он покачал головой, улыбнулся, но потом сразу посерьезнел и сказал:
   – Я сам знаю, что нужно делать. Таких козлов мочить надо.
   Дима не прикидывался, он от всей души готов был постоять за девушку и отомстить ее обидчику. К тому же желал выглядеть перед Наташей настоящим мужчиной. Также ему было важно, что подумает о нем друг. Он был уверен, что когда Наташа будет дома, расскажет про его поступок своему парню, хотел, чтоб она рассказала, и тот смог бы оценить его благодарность за свои добрые дела во время армейской службы. Наташа встала и посмотрела на нового знакомого с нескрываемой тревогой, словно обдумывая все, что может произойти.
   – Дима, скажи, ты же не убьешь его?
   Он улыбнулся в ответ и согласно кивнул.
   – Ладно, не убью, но проучу так, что запомнит на всю жизнь. Не возражаешь?
   – Не возражаю. Ведь за это тебя не посадят.
   – А насчет квартиры придется что-то придумать. Знаешь, поехали к Валерке, вот у него и будешь жить. Только надо поспешить, сегодня он с женой на гастроли уезжает, нам надо застать их дома.
   Его слова, казалось, повисли между ними. Наташа низко опустила голову, чтобы скрыть чувство, охватившее от мысли, что Дима, пытаясь помочь ей, преследует иную цель, свои интересы. Она вновь пожалела, что пожаловалась ему, решила все-таки самостоятельно найти квартиру и ни от кого не зависеть.
   – К твоему другу? – наконец недоверчиво проронила она.
   Он заглянул ей в глаза.
   – Да. А что тут такого? Ты чего, боишься?
   – Дело не в этом.
   – А в чем же? Там тебе будет хорошо.
   Она помолчала, потом посмотрела на него грустными глазами, недоверчиво покачала головой и ответила:
   – Ну, конечно!
   – Наташа, Валерка мой друг детства, отличный пацан, мы с ним в одном дворе выросли и сейчас живем в одном доме, на Пушкинской, в самом центре. Оттуда тебе добираться до института будет легко.
   – Дима, спасибо тебе. Я сама поищу квартиру.
   – Что это значит? Но почему ты мне не доверяешь? – отрывисто бросил он.
   – Поехали скорее, можем не успеть. Считай, нам повезло, что Валерка сегодня дома.
   – А что, обычно его дома не бывает?
   – Обычно не бывает, они с женой постоянно гастролируют.
   – Они что, циркачи?
   – Они? Нет не циркачи. Иллюзионисты они. Поехали! Ты никак не осмелишься, а его жена, возможно, еще не примет тебя. Так что, если ты и пожелаешь, она еще подумает, пускать тебя на квартиру или нет. Короче, на месте все решим. Если все получится, поживешь у них сколько захочешь, а не понравится – уйдешь. – Он замолк в надежде, что ему удалось, наконец, убедить ее, но Наташа по-прежнему колебалась. – Ну что, едем?
   – Дай, я еще подумаю.
   – Долго думаем.
   – Что же я могу поделать? – слабым и жалобным голосом возразила она. – Подожди, не торопи меня, я не знаю, как мне быть. У меня такое предчувствие…
   – Это называется не предчувствием, а капризом или упрямством.
   Наташа усмехнулась.
   – Ты тоже заметил?
   – Заметил, сразу заметил! – улыбнулся Дима.
   – Мне папа все время говорит, что я от него унаследовала внешность, а от мамы упрямый характер. – Она внезапно почувствовала себя бесконечно усталой, измученной и опустошенной. «Сейчас бы помыться, съесть что-нибудь горячее и уснуть», подумала она и сказала: – Хорошо, я согласна. Только сначала давай заедем к Марии Степановне, я свои вещи возьму.
   – Идет.
//-- * * * --//
   Они направились по дорожке, изгибающейся в сторону автостоянки. Подходя к черному «Мерседесу», Наташа нехотя замедлила шаг, остановилась. Дима подхватил ее за руку, открыл дверцу и посадил на переднее сиденье. Тихо загудел двигатель, машина тронулась с места.
   – Куда ехать?
   Наташа назвала ему адрес, потом спросила:
   – Это твоя машина?
   Он повернул голову влево, выжидая момент, чтоб влиться в общий поток, и словно не услышал ее слов. Через мгновенье резко прибавил газ и понесся, обгоняя другие машины.
   – Дима, это твоя машина? – снова спросила Наташа.
   – Ну, а ты как думаешь? – На лице его появилось странное выражение, хотя он все время улыбался. – Ну, что ж не спрашиваешь, где я ее взял?
   Наташа пожала плечами.
   – А что спрашивать, и так понятно – не сам заработал.
   – Не сам, отец прибомбил. Наташа, ты не удивляйся, он большой человек: на таможне работает. У него денег – куры не клюют.
   До Александровки они домчались раза в два быстрее, чем Наташа добиралась на автобусе.
   – Ну что, – сказал Дима, когда машина остановилась, – ты одна пойдешь?
   – Нет, вдруг Борька не спит.
   – Точно, я как-то мимо ушей пропустил, что он днем всегда дома. Это то, что мне нужно. – Заглушил мотор и с самым непроницаемым видом сказал: – Пойдем!
   Когда Наташа захлопнула дверцу, Дима достал из бардачка выкидной нож, «лисичку», сунул его в карман. У подъезда Наташа подождала его. Вместе поднялись в лифте на шестой этаж, подошли к нужной двери. Наташа сначала прислушалась, затем вставила ключ в замочную скважину, отворила дверь. Они прошли в зал; Марии Степановны не было. Услышав громкий трескучий храп из спальни, Дима мельком огляделся и сказал:
   – Ты пока займись своими вещами, приведи себя в порядок, а я побазарю с этим бульдозером.
   Наташа почувствовала, как внутри парня вновь закипает гнев от воспоминания о том, что она ему рассказала. Резко схватив его за руку, она воскликнула:
   – Не надо! Я боюсь. – И умоляюще поглядела на него, пытаясь догадаться, что он с Боровом сделает.
   – Можно подумать, что ты хочешь его простить. Мне это не нравится, Наташа. Как можно прощать человека, который издевался над тобой?
   Она вся дрожала и вновь попыталась говорить о последствиях.
   – Наташа, хватит! Нечего бояться. Этот козел получит то, чего заслужил. Он нахмурился, в упор уставившись на нее, и, удерживая свое возмущение, приказал. – Делай то, что я сказал.
   От его жесткого голоса все ее тело сжалось, напряглось, у нее затряслись колени, в глазах ее засверкали навернувшиеся слезы.
   – Ну, хорошо. – Он обнял ее за плечи, прижал к себе и почувствовал, как глухо бьется у нее в груди сердце. – Успокойся. Собирай свои вещи, причешись, а я пока выйду на балкон.
   – Я так боюсь. Ты можешь пострадать из-за меня.
   – Прости, я не предполагал, что ты так испугаешься.
   Вздохнув, девушка медленно подошла к сумке. Нашла расческу, посмотрела на себя в зеркало. Наклонив голову, принялась расчесывать волосы. Они мягко рассыпались по спине, концы их достигали до пояса. Продолжая смотреть на себя в зеркало, она не услышала за спиной шагов Димы, увидела лишь его отражение и оглянулась. Он стоял напротив и смотрел на нее.
   – Ты управилась?
   – Да.
   – А теперь бери сумку и подожди меня на улице.
   Она бросила взгляд на его руки.
   – Ты все же будешь бить Борова?
   – Не волнуйся, только слегка приглажу.
   – Я не пойду одна, лучше в кухне постою.
   – Ну ладно, иди в кухню.
   Когда Наташа ушла, он открыл дверь в спальню – на деревянной кровати со скомканным одеялом, словно в соломенном гнезде, лежал Борька с раскинутыми руками и громко храпел. На журнальном столике рядом стояла бутылка с пивом, на полу валялся стакан. Дима прикрыл за собой дверь, подошел ближе и, рассмотрев жирное оплывшее от пьянки лицо спящего, негромко скомандовал:
   – Подъем!
   Боров испуганно открыл глаза, не соображая в чем дело, словно зверь, оказавшийся в западне, закрутил головой. Сон мгновенно улетучился. Дима заглянул ему в лицо.
   – Не ждал?
   Боров уставился на незнакомца. Так они несколько секунд с ненавистью смотрели друг на друга. Затем Боров оглянулся на дверь, видимо, вник в происходящее, стремительно вскочил и кинулся на Диму. Не дав схватить себя, Дима ребром ладони нанес ему сильный удар по шее. Боров упал, тяжело и часто задышал. Полежал и, собрав силы, попытался встать. Но Дима сокрушил его кулаком. У Борова перехватило дыхание, он перегнулся, схватился руками за грудь и задрожал всем телом. Дима отошел к окну и, посмотрев через стекло на улицу, взял с подоконника фарфоровую статуэтку обнаженной женщины, повертел ее в руках, разглядывая внушительные формы, а когда Боров начал выпрямляться, занес ее над его головой. Через мгновенье статуэтка, разбившись о череп, с треском разлетелась по спальне, в Диминой ладони остались лишь гладкие ноги и нижняя часть такого же гладкого туловища. От сильного удара Боров качнулся, с трудом удерживаясь на ногах. Дима дал возможность ему устояться, затем принялся молотить с таким видом, словно хотел превратить его в котлету. Боров сначала пытался вырваться из рук его, но вскоре прекратил сопротивляться и громко взвыл от сильной боли.
   Наташа прежде никогда не слышала такого вопля и подумала, что ему пришел конец. Она вбежала в спальню. Бросившись к Диме, схватила его за руки и прикрыла Борова своим телом, словно щитом. Внезапно Боров замолк, она оглянулась – он лежал как мертвый. Дима выразительно выругался, но тут же с извиняющейся улыбкой на губах успокоил ее:
   – Прекрати визжать! Живой он. Видишь, как хорошо дышит. На самом деле Боров дышал плохо: прерывисто. Вероятно, Дима повредил ему ребро, а возможно и сломал, когда в последнюю секунду ударил кулаком в грудь. Замолчав, Наташа немного пригнулась и затаилась – не последние ли это вздохи? Вдруг Боров заморгал и стал со стоном переворачиваться, медленно поджимая под себя ноги. Устроившись удобнее, он уперся о пол руками, чтобы подняться, но тут же зашелся глухим надрывным кашлем.
   – Слава Богу. Дима, побежали скорее отсюда. – Она потянула его за собой.
   – Дыши глубже, козел, – Дима пнул поверженного ногой, в зале прихватил сумку, вслед за Наташей вышел из квартиры и захлопнул входную дверь.
   В квартире напротив громко звучал хриплый голос Высоцкого, несколько мужчин рьяно подпевали ему и, поддаваясь ритмам музыки, то ли топали ногами по полу, то ли стучали руками по столу. Наташа хотела запереть замок, но Дима ловко выхватил из ее пальцев ключ, приоткрыл дверь и бросил его в коридорчик. Услыхав, что пришел в движение лифт, они на всякий случай спустились на несколько ступенек вниз.
   – Из подъезда выйдем по одному, – сказал Дима. – Сначала я, потом ты.
   Сев в машину и с облегчением вздохнув, Наташа попыталась представить, что бы стало с Боровом, если бы она вовремя не вмешалась. Дима отколошматил его, отплатил за нее. Он заставил корчиться от боли этого наглого отвратительного алкоголика, угрожавшего ей и издевавшегося над ней – и все это только ради нее. Она испытывала удовлетворение оттого положения, в котором сейчас находилась.
   Дима держал руль одной рукой, другой время от времени легонько направлял туда-сюда короткий рычажок коробки передач; лицо его было невозмутимым, в то же время несколько озадаченным. Ему хотелось знать, о чем Наташа думает в эту минуту, не считает ли, что он очень жестокий, несдержанный.
   Однозначно, узнав, что она девушка его друга, отношения с ней должны быть соответствующими, чисто дружескими. А внутри парня затаилась подленькая надежда на то, что со временем она отдаст предпочтение ему. Тогда уж все будет по-честному, по крайней мере, совесть его будет чиста. В общем, сам он не предпримет никаких усилий для этого, но и отвергать ее тоже не будет. Если вдруг такое случится, она сама все объяснит Виктору. Другом его он тогда, разумеется, уже не сможет считаться, но и не найдется оснований сказать, что он поступил подло. «Плохо это, отвратительно, но ничего не поделаешь, и не стоит себя обманывать, я все равно буду ждать такого момента. Надо признать это и сказать себе честно. Что же в ней такого необычного, что я так запал на нее? Черт знает! Вот ведь, что получилось, блин». Он повернул голову и, прервав незамеченное обоими молчание, заботливым голосом, каким обычно спрашивают родители своих детей, поинтересовался:
   – Ты сегодня ела?
   Наташа как-то не ожидала такого вопроса.
   – Не-ет, – нерешительно протянула она.
   – Сейчас перекусим у Валерки, потерпи еще немного. Я бы тебя к себе домой пригласил, но знаю, что не пойдешь. Мы же с Валеркой живем в одном доме.
   Я тебе уже говорил об этом?
   – Говорил.
   – Даже в одном подъезде. Только не волнуйся, он отличный парень и жена у него хорошая, вот увидишь. Будешь у них жить – не тужить.
   – Они одни, без родителей?
   – Родители в Москве, им там дали квартиру. Валеркин отец, как и мой, тоже большой человек, два года назад его перевели в Москву, в правительстве работает. Министр, блин. Поняла? Не халя-маля! А эту квартиру он оставил Валерке.
   Дима свернул на Пушкинскую улицу, в середине квартала резко затормозил.
   – Вот в этом доме будешь жить. – Он показал на девятиэтажное здание с множеством балконов. – Пошли со мной.
//-- * * * --//
   Войдя в подъезд, Наташа не почувствовала резкого затхлого запаха плесени, и еще чего-то, как в других домах, в которых она побывала вчера, когда искала квартиру. Думая, что во всех подъездах и должно пахнуть как в общественных туалетах, она даже удивилась. Они поднялись на второй этаж, остановились у коричневой металлической двери, Дима нажал на кнопку.
   Дверь распахнулась – на пороге предстал высокий молодой мужчина с веселым и приятно-хитроватым лицом.
   – Димка, ты? Здравствуй! – удивленно произнес он. У него оказался густой низкий голос. – Вот так сюрприз! Да не один, а с такой чудесной девушкой. Проходите.
   Отступив и пропустив Наташу, он, как-то особенно дотошно окинув взглядом подъезд, захлопнул дверь и обнял Диму за плечи. В эту же минуту в прихожую выпорхнула его жена: совсем молоденькая, со стройными ножками, лукавыми темными глазами, нежной смуглой кожей и знойной обаятельной улыбкой. Она, видимо, только что приняла душ и причесала свои волнистые каштановые волосы, потому что выглядела завидно свеженькой, как подаренная кукла. Сунув руку в широкий карман черного с розовыми цветами халатика, она с непосредственным восторгом воскликнула:
   – Ой, кто к нам пришел!
   – Знакомьтесь, – сказал Дима. – Это Наташа, это Оксана, а это Валерка, современный фарисей-нигилист.
   Валерка обратил внимание на сумку, которую Дима держал в левой руке, усмехнулся.
   – Конкурент, что ли?
   Дима рассмеялся.
   – Не смеши меня. Это Наташины вещи.
   – Итак, если я не ошибаюсь, ты решил обрадовать нас знакомством со своей девушкой.
   – Наташа не моя девушка, Наташа девушка моего друга.
   – Вот черт! – почесал затылок Валерка, невольно сделав шаг к Наташе. – Не повезло мне, думал, теперь всегда смогу любоваться твоими голубыми глазами.
   – Отстань, чего ты ее смущаешь? – возмутилась его жена Оксана.
   – Не отчаивайся, – улыбнулся Дима, – у тебя будет такая возможность. – И повернулся к Оксане. – Оксана, у нас с Наташей сегодня столько важных дел было, нам даже позавтракать не удалось. Ты не дашь нам умереть с голоду?
   – Конечно, мои дорогие, сейчас я вас накормлю. Мы сами как раз собрались поесть. Наташа, ну, давай, проходи в кухню и вы тоже.
   Все четверо прошли в кухню. Глаза Наташи невольно сделались удивленными, – такой просторной и с таким шиком обставленной оказалась эта комната: пеналы, шкафчики, отделанные кафелем стены, газовая плита, – все одного цвета, под дерево.
   – Кушайте на здоровье, – сказала Оксана, усадив всех за стол и подавая в тарелках поджаренные котлеты с гарниром, ветчину, тонко нарезанные ломтики хлеба.
   Наташа очень проголодалась, от запаха домашних котлет она проглотила слюнки и потянулась к вилке. Валерка взял крепкой рукой с длинными, как у музыканта, пальцами бутылку белого вина.
   – Будете? – Никто не изъявил желания. Он налил вино в стакан. – За знакомство! – С удовольствием глотнув, приложил к губам салфетку. – Ну-ка, попробуем, что мы тут с Оксаночкой сотворили.
   Завязался разговор о том, о сем. Преодолевая застенчивость, Наташа еще больше чувствовала себя скованной от необычной обстановки, по этой причине не осмеливалась вступать в беседу, лишь ела и слушала. Дима встретил ее взгляд, улыбнулся мягко, искренне.
   – Моя душа истерзана тоской, – с серьезным видом проговорил Валерка. – Придавили меня заботы, головы от них не могу поднять. Эх, вернуться бы снова в далекую молодость – самую замечательную пору моей жизни.
   – Вы думаете, я ему надоела? – засмеялась Оксана. – Это он в квартире не хочет убирать, боится подойти к пылесосу. Сегодня из-под палки заставила делать котлеты, так он теперь весь истосковался по холостяцкой жизни.
   – Какая ты догадливая. Впредь буду иметь в виду, – отшутился Валерка и посмотрел на часы. – Вы извините, у нас билеты на поезд.
   – Я знаю, – сказал Дима. – Потому мы с Наташей и поспешили застать вас дома.
   Валерка чуть сощурился и, взглянув на Диму, продолжал улыбаться. Дима прочитал в его глазах, что он пытается понять причину их с Наташей визита, но молчит, ожидая, когда Дима сам все ему расскажет. И Дима не стал больше медлить.
   – Валера, ты помнишь, я тебе рассказывал про своего армейского друга из Семикаракорска?
   – Ну да, конечно.
   – Так вот… Наташа его девушка. Она поступила в институт, а жить ей негде. Нашла одну квартиру, но там и хозяйка, и сын ее – оба алкаши.
   – Помочь такой девушке – это святое. Какие проблемы! Я думал, что-то серьезнее. Оставайся, Наташа, у нас и живи, сколько хочешь, будете вдвоем с Оксаночкой котлеты жарить. Ты как, не против? – спросил он жену.
   – Да ради Бога, – посмотрев на Наташу пристально и доброжелательно, ответила она. – Тебе у нас будет удобно жить, квартира большая, комнат достаточно. И никто не будет мешать заниматься, ведь мы дома практически не бываем. Ну что, кофе?
   – Я не хочу, – вставая, сказал Дима. – Ну вот, Наташа, все и уладилось. Спасибо тебе, Оксана.
   – Да брось ты, какие дела? Я даже рада. Вот, Наташа, возьми мой ключ, только не потеряй.
   Валерка замысловато ухмыльнулся.
   – Так что, Наташа, располагайся и не стесняйся, будь как дома. Ну, девочки, пока еще есть время, попейте кофе, а мы с Димой немного поболтаем.
   Оксана подала кофе Наташе, налила себе и заговорила веселым и беззаботным голосом, как с давней подругой, легко разрушив Наташину скованность.
   Дима с Валеркой, выйдя в гостиную, уселись на креслах.
   – Наташа – симпатяшка.
   – Понравилась?
   – Ага.
   – Мне тоже. Классная девочка… Мы же встретились совершенно случайно. Представляешь, как получилось? Увидел ее в аудитории и решил познакомиться, а когда разговорились, оказалось она из Семикаракорска, ну и дружит с Витьком.
   – Невероятно!
   – Да. Как это ни странно, вот так бывает. Надо будет смотаться к нему. Расскажу – не поверит. Да и вообще, мы после армии ни разу не виделись. Нам есть чего вспомнить. Так вот… Когда Наташа узнала, что мы с ее парнем вместе служили в армии, рассказала мне о своей беде. Она по объявлению нашла квартиру, в Александровке, а хозяйский сын по пьяни начал к ней приставать. Я ему, конечно, сегодня объяснил, как надо к девушкам относиться. Чует мое сердце, он будет искать ее. Остальные ребра переломаю, пусть только одна слезинка упадет из её глаз.
   – Такой красивой девушке нельзя жить где попало.
   – Да она в общежитие хотела, но там места не досталось.
   – В общежитии – тем более, – сказал Валерка, о чем-то подумал и добавил:
   – Вокруг столько дерьма. Пусть живет у нас и ни о чем не беспокоится. Ты знаешь, я вообще считаю, не нужно размещать вузы в таких больших городах, как Ростов. В этом нет никакой необходимости. Почему бы их ни рассредоточить по маленьким городкам, поближе к природе, где нет ни суеты, ни шума. И студенты, и преподаватели могли бы постоянно бывать на природе, дышать свежим воздухом. При умственных нагрузках это очень важно.
   – Я согласен с тобой. Насколько больше у них оказалось бы свободного времени. Вместо толканья в троллейбусе, они могли бы, например, погонять футбол или сходить на речку. Вполне возможно, что со временем так и будет. Правда, большие средства нужны. Это же надо заново построить корпуса, общежития, лаборатории.
   – Ну и что? Ты знаешь, какие деньги в нашей стране расползаются по карманам чиновников? Тебе и не снилось. Так что при наличии желания государство это сделает на раз-два.
   Они еще поговорили о футболе, о фанатах, хотя сами никогда ими не были.
   – Черт с ним, с футболом, мне стало как-то все равно, кто выиграет, кто проиграет, – сказал Дима. – Лучше скажи, как у тебя дела.
   – Все нормально. Работа чистая, клиентура сплошь интеллигентная, так что не жалуюсь.
   – Куда вы сегодня наметили?
   – В Тольятти.
   – Далековато чего-то.
   – Нам нельзя крутиться на одном месте, надо постоянно менять направление.
   – Так и будете гастролировать? У вас же полно денег, хватит до конца жизни.
   Валера рассмеялся.
   – Хватит, если только я не буду ничего покупать.
   – Я серьезно говорю. Я бы на вашем месте бросил все, приобрел домик в Сочи, на берегу моря, или построил особняк среди гор в Абхазии и наслаждался природой.
   – Не, не тянет пока.
   – Почему? Это была твоя мечта, иметь домик на берегу моря и белоснежную яхту.
   – Понимаешь, не могу остановиться, когда вижу в окнах чужих квартир несметные богатства. Безбрежное море деятельности. К тому же большие деньги завораживают, не дают покоя моей душе. Она у меня только и унимается, когда кого-то обчищу. Это такое непередаваемое ощущение. Так что отдыхать пока не собираюсь: ни на море, ни под охраной с видом на небо в клетку. Вот уж когда постарею… – Он недоговорил, взглянул на часы и крикнул жене: – Оксана, осталось двадцать минут.
   – Я уже почти готова, – торопливо ответила она, явившись в короткой джинсовой юбчонке и красивой трикотажной блузке. Посмотрела по сторонам, словно в поисках того, что обязательно надо взять с собой в дорогу, и, спрятав свои хитроватые глаза за большими темными очками в тонкой оправе, исчезла за дверью.
   – Куртку не забудь! Там по вечерам может быть уже прохладно. Простынешь, а мне потом переживай.
   – Какой ты у меня заботливый, и что бы я без тебя только делала? Даже представить страшно. Сам-то свитер возьми и туфли почисти.
   – Делать мне больше нечего, поторапливайся, давай! Оксана пропустила его указание мимо ушей, остановилась на минутку, будто не могла что-то вспомнить, взглянула на Наташу и позвала ее.
   – Пойдем, я покажу твою спальню.
   Наташа последовала за ней в огромную комнату с окнами, закрытыми плотными красными шторами и потому погруженную в полумрак. Посередине стояла кровать с балдахином, воздушным розовым покрывалом и двумя подушками поверх его. Слева, между окном и глухой стеной – мягкий угловой диван и столик. Вдоль противоположной стены – несколько шкафов, до предела забитых фотоаппаратами, видеокамерами, красивыми глянцевыми коробками.
   – Холодильник в твоем распоряжении, – не обращая внимания на то, с каким изумлением Наташа разглядывает комнату, сказала Оксана. – Бери все, что ты захочешь, не скромничай.
   Мы вернемся, вероятно, в понедельник ночью. Если тебе не трудно будет, чего-нибудь приготовь и нам поесть.
   – Обязательно приготовлю. Вы чего любите?
   – Я пельмени, а Валерка на голодный желудок съест хоть волка живьем, – сказала, засмеявшись, Оксана, на секунду обняла Наташу и ушла в другую комнату.
   Валерка сменил джинсы на черные брюки, прихватил небольшую сумку.
   – Ну, пока, мы погнали. Да, Дима, чуть не забыл. Завтра ко мне должен прийти мытарь, если увидишь его, скажешь, что приедем где-то через недельку. Хорошо?
   – Это обязательно?
   – Да нет, если случайно встретится, – ответил он и вышел из квартиры.
   Тут Наташа заметила, что и Оксаны уже нет, а Дима стоял в прихожей. Ей стало отчего-то не по себе. Она быстро покосилась на закрытую дверь, растерянно опустила ресницы, чтобы не взглянуть на его лицо и не выдать своего ощущения боязни. Она хотела что-то сказать, но удержалась; испуг еще отчетливее изобразился на лице ее. Дима неопределенно улыбнулся, сделал шаг к двери и, обозначив свое намерение уйти, остановился. Наташа в ответ и не подумала улыбнуться, но восприняла его жест, как очень дружелюбный, поняла, что он, желая разрядить обстановку, сделал это с умыслом. Тогда выпрямилась, настороженно поглядела прямо ему в глаза. В них выражались забота и нежность, как у близкого человека, которому можно довериться. Дима снова улыбнулся и осторожно спросил:
   – Что-то не так?
   Наташа не знала, что ответить, подумала, потом, стараясь скрыть волнение в голосе, сказала:
   – Я не пойму, что они за люди.
   – Что именно тебе непонятно?
   – Почему они так запросто пустили меня к себе жить и отдали ключ от квартиры? Ведь они совершенно не знают, кто я такая.
   – Наташа, они мои друзья. Только поэтому. Ничего странного и загадочного в их поступке нет. Я же тебе рассказывал, что мы с Валеркой выросли в одном дворе и относимся друг к другу как братья. Когда нужно, и я ему помогаю, что ж здесь непонятного? И для тебя я сделаю все, что в моих силах, потому что Витек тоже мой друг.
   В голубых глазах Наташи заиграли искорки от улыбки, а все черты лица озарились, отчего она стала особенно соблазнительной.
   – Дима, а кто такой мытарь, про которого тебе говорил Валера? – продолжая все так же улыбаться, спросила она.
   – Это мент, майор милиции.
   – Почему же он его зовет мытарем.
   – Ты знаешь, кого раньше так называли?
   – Какого-то человека, замученного мытарствами, наверное.
   Дима засмеялся.
   – Нет, так в древности называли сборщиков налогов. А менты тоже обирают людей, поэтому Валерка и называет всех их мытарями.
   – Вот интересно. Для чего же этот мытарь должен к нему прийти? Обобрать его?
   – Вот именно. Он крышует Валерку и Оксану.
   – Что значит крышует?
   – То есть прикрывает, ограждает от ответственности за преступления. А они ему за это платят.
   Наташа сделалась очень серьезной и спросила:
   – Ты хочешь сказать, что Валера с Оксаной преступники? Ты же говорил мне, что они эти… иллюзионисты. Это неправда?
   – Нет, неправда.
   – Тогда кто?
   – Жулики они. Квартиры обворовывают.
   – Жулики? – удивленно переспросила Наташа и хмыкнула, показывая, что не верит ни единому его слову. – Не может быть. Ты пошутил?
   – Нет, – ответил Дима, – я серьезно сказал, домушники они. – И чтобы не быть голословным, предложил: – Пойдем, посмотрим их семейное гнездышко, ты убедишься.
   Наташа недоверчиво отстранилась.
   – Не хватало только.
   Но Дима осторожно взял ее за руку, подвел к одной из комнат и раскрыл дверь. Наташа на минуту лишилась дара речи: комната напоминала склад магазина радиотоваров, меховых изделий, а также импортной одежды. Прямо на полу стояло несколько телевизоров, музыкальных центров и магнитофонов, вдоль стены висели норковые шубы, десятка два мужских костюмов, целый ряд платьев, блузок, юбок самых различных цветов и фасонов, на другой вешалке – с полсотни мужских рубашек.
   – В спальню не пойдем, без меня посмотришь, – сказал Дима и повел ее в следующую комнату.
   Она, по всем признакам, служила для отдыха. На стенах в богатых резных рамках висели картины, на столах и тумбочках по обе стороны роскошного дивана стояли хрустальные вазы, бронзовые статуэтки, судя по всему, старинные. На полу лежал мягкий ковер с немыслимыми узорами и пушистым ворсом. У Наташи было ощущение, что она попала в музей изобразительного искусства.
   – А ведь правда! – проговорила она и смешно заморгала глазами. – Я не понимаю, ты же сказал, что презираешь тех, кто ворует, а сам дружишь с жуликами. – В голосе ее звучали робкие нотки и недоумение.
   – Дело в том, – словно размышляя вслух, стал объяснять Дима с невозмутимым добродушным видом, – что Валерка с Оксаной необыкновенные жулики, справедливые. Они обворовывают квартиры только тех, кто сам грабит государство и народ. Особенно взяточников: прокуроров, начальников милиции, врачей, руководителей учреждений и депутатов.
   – Да? – Наташа задумалась. – Ну, с начальниками и врачами понятно, все знают, что они взятки берут, а причем тут депутаты?
   – Как раз их Валерка больше всего и ненавидит. Он говорит, что депутаты – враги народа, потому что бессовестные. Люди им доверяют, а у них только одна цель – втихаря грести под себя. Россия – страна чиновников и для чиновников, они безудержно разрастаются и жиреют. Прежде депутатов избирали по разнарядке: столько-то рабочих, столько-то крестьян, а теперь народ голосует только за чиновников; такая вот у простых людей беззаветная любовь к начальству пробудилась. Ты думаешь, почему они так мечут икру перед выборами, налетают на избирателей, как вороны на кости, оккупируют телевизоры, улицы и заборы? Чтобы изо всех сил трудиться на благо общества? При большом желании этого можно достичь и без депутатского мандата. Тут причина в другом – они стремятся в депутаты ради привилегий и возможности набивать собственные карманы. Это каста неприкасаемых, законы на них не распространяются, вот Валерка и решил своим методом бороться с ними, наказывать хотя бы некоторых. Так он выражает свой протест обществу. У него терзающаяся неуемная душа.
   – Что вы все тут какие-то душевнобольные. И ты, наверное, жулик и тоже испытываешь душевные муки?
   – Не, я не жулик.
   – Ну, скоро станешь. Ведь с кем поведешься, от того и наберешься.
   – Жуликами не становятся, жуликами рождаются.
   – Даже так?
   – А как же? Для того, чтобы воровать способности нужны.
   – Значит, Валерка талантливый жулик?
   – Конечно, у него это наследственное, от отца передалось.
   – Оксана – тоже?
   – Оксана вообще одаренный человек, она даже гипнозом обладает.
   – Здорово! И я хочу. Пусть она меня научит.
   – Не получится, не каждому дано. Мы с тобой, Наташа, совсем другие люди, обреченные на честную жизнь.
   – Ты-то чего ко мне клеишься? Или ни грамма не унаследовал от своего отца, он же у тебя тоже не на лопате сидит.
   – Я в мать пошел, она инженером работает.
   – Как же тебе, бедненькому, не повезло. Сейчас бы шнырял по чьей-нибудь квартире и засовывал за пазуху серебряные ложки. – Она недоверчиво взглянула на Диму. – Почему же ты сразу мне не сказал, кто они такие?
   Дима чувствовал, что испытывает она. Взявшись за ручку и аккуратно закрыв дверь в комнату, он очень спокойно сказал:
   – Тогда бы ты не поехала со мной к ним, и это было бы твоей ошибкой. А я хочу, чтобы ты жила в нормальных условиях.
   – Дима, а почему их не посадят?
   – Я же сказал, что их мент крышует. Раньше они воровали в Ростове, но однажды этот майор поймал их с поличным. Они откупились и договорились между собой, что впредь в Ростове не будут чистить квартиры, будут промышлять по другим городам. И теперь в случае подозрения, когда в наш отдел милиции присылают запросы, он подтверждает их алиби. – Дима помолчал. – Ну, как ты? Остаешься?
   Наташа грустно вздохнула.
   – Не знаю даже…
   – Ты недовольна Валеркиным и Оксаниным отношением к себе?
   – Довольна.
   – Может быть, тебе не нравится, что они жулики?
   – Пусть воруют, мне-то что.
   – Тогда давай так: поживешь немного, потом примешь окончательное решение.
   – А сколько я буду платить за такую квартиру?
   – Ты Оксану об этом не спрашивала еще?
   – Нет.
   – Вот хорошо. И не спрашивай, рассердится. – Он улыбнулся. – Значит, договорились?
   Наташа ничего понять не могла. Но что-то теплое уже тлело в её груди, и от отчаяния не осталось следа.
   Не дождавшись ответа, Дима спросил:
   – Ты когда поедешь домой?
   – В субботу, не в эту, а в следующую.
   – Если хочешь, можем поехать вместе, на машине. Я решил своего друга повидать. Хочешь?
   – Ну, поехали.
   – В субботу я за тобой заеду, жди меня. – Он направился к двери и на прощание сказал: – Все будет хорошо.
   Глаза Наташи сияли от благодарности, она заулыбалась и громко, как бы отметая все свои опасения, произнесла:
   – Спасибо тебе.
//-- * * * --//
   Наташа заперла дверь, обдумывая происшедшее, постояла, затем прошла по прихожей, заглянула в спальню, пропущенную при совместном с Димой осмотре квартиры. Оглядев сказочную красоту и роскошь комнаты, она подошла к тумбочке, на которой стояла расписанная золотом ваза для цветов. Взяла ее в руки, полюбовалась. Ни разу не видала она такой диковинной вещи. Вероятно, вазу привезли из далекой страны, скорее всего, с Востока.
   «Эта штука, должно быть, стоит очень дорого», – предположила Наташа, отчего руки у нее задрожали, и она поспешила поставить вазу на место. Не дай Бог, уронить на пол и разбить. Оглядела всю спальню еще раз и пошла в кухню. Заглянула в непомерно высокий холодильник. Он был забит до отказа. С таким же удивлением она осмотрела ванную комнату и душевую кабину. Не удержалась, открыла сверкающие никелем краны. Пока хлынувшая с шумом вода бурлила и заполняла ванну, она сняла с себя белье, перебрала на стеклянной полке тюбики и флакончики. Ей понравился один с красивым трехгранным колпачком, она побрызгала из него в ванну и стала рукой размешивать воду. Легкая белоснежная пена вспучивалась, нежно искрилась и источала весеннюю свежесть ландыша. Когда невесомые пышные клочья добрались до краев, Наташа забралась в ванну и счастливо зажмурилась.
   Искупавшись, она в кухне заварила крепкий чай, неторопливо, с чувством попила, раздумывая, чем заняться. Выглянула в окно. Был изумительно ясный день. По аллее гуляли люди. В такие дни не сидится дома, что-то словно тянет на улицу, и ее ноги сами направились к гардеробу ворованных вещей. Через несколько минут она уже стояла перед зеркалом, рассматривая себя в новом наряде: черной декольтированной футболке, почти такой же, как у той гордой длинноносой однокурсницы, которая сидела в аудитории рядом с ней, и короткой джинсовой юбочке. Покрутившись, она отметила, что действительно красавица и вышла из квартиры.
   На улице по-летнему ярко светило солнце, в листве деревьев кружился теплый ветерок, иногда он касался Наташиных распущенных волос, и тогда они чуть-чуть развевались. Наташа ловила мимолетные взгляды прохожих и думала: «Вот сейчас бы оказаться в хуторе, чтобы меня в таком наряде увидел Эрудит». И ей захотелось домой, захотелось самой увидеть его, поговорить с ним. Она долго бродила по Пушкинской, потом свернула на перекрестке, вышла на улицу Энгельса, на которой было очень шумно, оживленно от мчащихся машин и несметного числа идущих навстречу друг другу людей.
   Мысли уносили ее к Эрудиту и вечером, когда она лежала в новой кровати под легким пуховым одеялом. Загадав по-девичьему обычаю: «Ложусь на новом месте, приснись жених невесте», она попыталась уснуть, но сон долго не приходил. Вероятно, потому, что была очень взволнована: столько пришлось пережить за прошедшие сутки. Наконец, ощущая, как по всему телу разливается приятное тепло, она понемногу успокоилась, постепенно мысли об Эрудите заслонили собой все неприятные события в ее воображении. Дремотно вздохнув, она повернулась на бок, подсунула руку под голову. «Вот бы он увидел меня в такой кофте и юбочке», – это было последнее, о чем подумала Наташа. На губах ее промелькнула детская улыбка и, незаметно для себя, она погрузилась в сладкий глубокий сон.
//-- * * * --//
   Этой ночью так же долго не мог заснуть и Эрудит. Двоих влюбленных разделяло расстояние в сотню километров, но как схожи были их думы, желания и надежды. Ради того, чтобы только на мгновенье увидеть ее, он готов был на все. С той самой минуты, когда они расстались, время для него шло в муке ожидания и мечтах о ней: самой нежной, самой прекрасной. Ему вспоминались ее необыкновенно голубые глаза, ее сияющая, такая невинная и такая чистая улыбка. Он думал о том, что оставшиеся до ее приезда на выходные девять дней и девять ночей будут тянуться все медленнее, но, в конце концов, наступит та минута, когда он подъедет на мотоцикле к ее дому, а она, очень соскучившись, выбежит навстречу и бросится в его объятия. Между тем ночной сумрак рассеивался, временами тесную хату наполняло голубое сияние; Эрудит легко мог рассмотреть в ней стол, беленую печь, чайник, стоявший на электроплитке. Так он лежал, обглядывая свою хату и прислушиваясь к отдаленным звукам сонного хутора. Сколько же сейчас времени? Эрудиту казалось, что скоро утро. Он откинул одеяло, встал и подошел к маленькому окну. За окном прозрачный месяц скользил по небу и нырял в бесконечные облака. Эрудит включил свет – часы показывали без четверти два; он щелкнул выключателем, снова подошел к окну. Месяц все нырял и нырял в облака: холодный, безмолвный и одинокий; Эрудит понаблюдал за ним с минуту, затем отвернулся от окна и упал на постель. Когда же закончится эта ночь? Закрыв глаза, он начал снова представлять встречу с Наташей, и мечтания постепенно перешли в сон. Внезапно чей-то глухой отрывистый голос нарушил его приятные сновидения: «Несбыточны твои мечты, больше никогда ты ее не увидишь». Эрудит мгновенно проснулся, его охватило ужасное беспокойство, он привстал, огляделся, чтобы убедиться, что в комнате никого нет, что голос ему лишь почудился. «Какая ерунда померещилась». Он закрыл глаза и хотел опять заснуть, но уже не смог.
   Эти слова, услышанные сквозь сон, так сильно всполошили душу Эрудита, что им овладела безотчетная тревога, которая не оставляла его и все последующие дни.
//-- * * * --//
   В пятницу после работы, желая хоть как-то отвлечься от навязчивого сомнительного прорицания, он договорился с Борькой Лагуновым пойти на рыбалку. Взял удочку, позвал еще Генку Шмелева, который случайно попался на глаза, и друзья отправились на речку. В начале сентября устойчивые солнечные дни все еще напоминали о летнем зное, но в воздухе уже ощущалась свежесть. И в этот вечер погода стояла ясная, тихая. Со стороны хутора дул слабый ветерок, который рябил поверхность реки.
   Рыбаки с удочками в руках расположились возле камышей, на пологом берегу. Эрудит изредка перекидывался двумя-тремя словами со своими друзьями, но целиком поглощенный мыслями о Наташе, оставался не в духе, – не помогали ни речка, ни рыбалка. Обычно воспринимающий мелкие неудачи с иронической ухмылкой, он непомерно возмущался по поводу плохого клева и из-за своего нелепого возмущения стал злиться на самого себя. Его настроение окончательно испортилось, когда Борька напомнил, что завтра у Нины с Женькой Лопачуком свадьба, и пошутил:
   – Как же они собираются жить, будут вместе плавать по морям или ей, бедненькой, придется скучать на берегу? Она не посоветовалась с тобой?
   Эрудит нахмурился.
   – А чего ты-то беспокоишься? Не волнуйся, они как-нибудь без нас с тобой разберутся. Все нормально у нее будет. Станет морячкой, квартиру в городе дадут. Это мы с тобой трактористы, а Женька молодец, неплохую профессию приобрел.
   – Романтическую, – вставил Генка.
   – Твоя Ниночка настырная, но интересная. Все равно, тебе жалко ее, вижу, какой расстроенный, – продолжал Борька, поправляя червя на крючке.
   – А ты как думаешь? Первая любовь, – холодно ответил Эрудит.
   Неторопливо встал и, бросив взгляд на друга, который приготовился еще что-то сказать, иронично улыбнулся. – И хватит душу мне теребить, ты же прекрасно знаешь, что Нина давно не моя, а Женькина. – Он еще постоял немного, посмотрел на воду, покрытую спокойной мелкой рябью. – Вам еще не надоело?
   – Да что-то сегодня хреново идет… – начал было Борька. Но Генка опередил его и выпалил на одном дыхании:
   – Давайте еще подождем, сейчас начнется клев, видите, малек запрыгал.
   В этот момент действительно возле камышей, рикошетя по водной глади, серебристыми брызгами засверкала мелкая рыбешка. Борька уселся поудобней.
   – Ну, ловите, а я пойду домой, не хочу без толку сидеть, – сказал Эрудит. Смотал удочку, отдал Генке своего единственного гибрида и ушел.
//-- * * * --//
   Накануне свадьбы Нины и Женьки Лопачука весь хутор только о них и судачил. Обсуждая предстоящее событие, женщины высказывали самые различные предположения по поводу такого поворота, строили догадки, пытаясь понять, почему после стольких лет дружбы с Эрудитом Нина неожиданно решила выскочить за Женьку. Для подозрения ее в конфузных делах никаких фактов не выявлялось, и каждая судила о ней в меру своей испорченности. Одни с неописуемым восторгом наперебой расхваливали Женьку, говорили, что ей просто посчастливилось отхватить такого парня; другие, в том числе обе Женькины родные тетки, хаяли его, нашептывали, что он ей не пара. Нине пришлось столкнуться с такими несуразными выдумками, что она почти не удивилась, узнав о том, что выходит за Женьку по расчету, так как его направляют на работу за границу, то ли в Америку, то ли в Европу. Она все только отшучивалась, никому ничего не объясняя, потом ей надоела такая озабоченность любопытных казачек, она стала стараться реже попадаться людям на глаза.
   И этим вечером Нина сидела с Женькой подальше от чужих глаз, на бревне за его двором. Разговор между ними не клеился. Она находилась в глубоком унынии, одолеваемая самым мучительным для молодой девушки страданием из-за отвергнутой любви. Воспоминание о разлуке с Эрудитом лежало камнем у нее на сердце. С юных лет она была влюблена в Эрудита. Да что там влюблена, была без ума от него, и когда он, зная о подлинно страстных чувствах девушки, отмахнулся от нее, она никак не могла смириться с мрачной истиной, с каждым днем все больше цепенела от холода одиночества, а горькая обида разрывала ее душу на части. Нину не покидало ощущение, что напрасно решила выйти замуж за Женьку. За несколько встреч она нисколько не привыкла к нему, к его постоянному присутствию. Ей представлялось, что пройдет еще пять, десять лет, она и тогда не сможет привыкнуть к нелюбимому мужу.
   Задумавшись, незаметно для себя Нина тяжело вздохнула и совсем загрустила. Женька попробовал развеселить ее анекдотами о Вовочке, но тщетно, Нина лишь для приличия улыбнулась; ее задумчивый взгляд устремился куда-то далеко-далеко. А Женька в это время не сводил своих глаз с нее.
   – Почему ты такая невеселая? – прикоснувшись к ее голым коленям под юбочкой, – спросил он.
   Нина нервно отдернула его руку, придумала какую-то отговорку. Женька выслушал ответ, продолжая смотреть на ее грустное лицо. Она казалась ему такой прекрасной. Странное, смешанное чувство, непонятно – горести или счастья, шевельнулось в его сердце. Схожее чувство, вспомнил он, возникло в нем и тогда, когда она неожиданно позвала его гулять с собой.
   «Как бы не поссориться перед самой свадьбой, – смутно пронеслось у него в голове, – ведь больше никогда я не встречу такую чудесную девушку!» Ему не хотелось верить, что он не нравится ей, это было бы уж слишком. Просто между ними пока лежит отчуждение, которое нужно перешагнуть. Ему показалось, что случай для совершения этого геройского действия настал именно сейчас, и он вдруг обнял Нину, страстно сжал в своих объятиях и не давал ей освободиться, как она ни старалась.
   – Женька, – без намека на притворство возмутилась она, – отпусти меня!
   Он еще сильнее прижал ее к себе и осмелился припасть губами к ее губам. Внезапно Нину охватила ярость.
   – Ты что, спятил? – гневно вскричала она. – Чего ты меня тискаешь, я тебе что, плюшевый медвежонок какой-нибудь?
   Женька отпустил ее. Нина немного отшатнулась, вытерла ладонью губы.
   – Извини, – примирительно произнес он. – Не обижайся.
   – Мне на тебя нельзя обижаться. Но я не думала, если честно, что ты такой наглый, – как бы сама себе сказала Нина, подняв голову и напряженно вглядываясь в темное небо.
   Она посмотрела на лесополосу, в которой много лет тому назад ее, с растрепанными волосами, всю перепачканную в тютине, впервые поцеловал Эрудит, снова тяжело вздохнула и подумала: «Ничего в моей жизни уже не изменить… Ничего… Сама во всем виновата… Как это грустно…»
   Женька все так же смотрел на нее и восхищался ее красотой, а сердце его сжималось: напрасно он обнял и поцеловал ее. Его взгляд, полный мучительной тревоги, не отрывался от ее глаз, он словно боялся, что она вот-вот встанет и уйдет. Об этом было страшно даже подумать! Наконец он опять решился извиниться и прерывающимся голосом, который явно изобличал его беспокойство, произнес:
   – Нина, чем я могу искупить свою вину? Прости меня, пожалуйста.
   Нина не ответила, и вновь повисла между ними неуклюжая тишина. Женька теребил нервно свои пальцы.
   – Почему ты меня не можешь простить? – спросил он. – Нина, извини за то, что я так сделал…
   Он взял ее за руку.
   – Пусти. Что тебе надо? Кажется, я всё сказала, никакой обиды у меня нет.
   – Она замолчала, как будто бы перенеслась в другое место и уже не замечала его. Тяжелая тоска сидела в ней. Девушке было очень плохо, и сейчас, сию минуту, ей захотелось убежать к Эрудиту, убежать навсегда. «Я хочу быть с Эрудитом, я никогда не разлюблю его, и мне не нужен никто, кроме него. Никто. Думала сделать ему назло. Зачем? Глупо, очень глупо. Сама во всем виновата… Зачем познакомила его с Наташей? Что я наделала!.. Что я наделала!.. Какая я дура… Господи, что я наделала!.. Почему, почему так? Почему я такая глупая?» Она чувствовала себя несчастной, подавленной. Вдруг, словно вспомнив о Женьке, посмотрела в его сторону и сказала: – Я понимаю тебя. Очень понимаю.
   Женька почему-то ободрился, вскинул голову, выпрямился.
   – Я просто думал, что завтра у нас свадьба, а мы еще ни разу не поцеловались. Прости, пожалуйста.
   Нина пожала плечами.
   – Ты читал «Смерть чиновника» Чехова?
   – Да. А что?
   – Ничего. Там тоже один извинялся, извинялся и, в конце концов, умер. – Снова возникла пауза, которая, как тонконогий паук, начала плести между ними неприятную липкую паутину. Словно смахнув ее рукой, Нина сказала:
   – Женька, ничего страшного не произошло, просто я не люблю такие нежности. Все нормально, забудь об этом. Ладно?
   Хутор постепенно замирал. Вскоре стало совсем тихо, только деревья шелестели листвой. Даже вдалеке не было звуков. Но вот где-то на улице застучали в окно, видно, какая-то девчушка прибежала с улицы и подавала сигнал матери. Немного погодя послышалось как отворилась дверь и донесся сонный голос:
   – Это ты?
   Ответа не последовало, только хлопнула дверь. Минуты через две в Женькином дворе испуганно загалдели гуси, за стеной сарая, устав жевать жвачку, сытно выдохнула корова. Эти звуки в ночной тишине, с которыми скоро придется навсегда расстаться, показались Нине такими родными и тоскливыми. В груди ее заныло. Она обвела взглядом силуэты хутора, покачала головой, как будто бы хотела избавиться от грустных мыслей, и снова в ее памяти возник образ Эрудита. Ей не верилось, что еще недавно они вдвоем гуляли по этой улице, беспечно болтали, смеялись, целовались. Она пробовала думать о предстоящей свадьбе, но помимо воли вновь и вновь приходили непрошеные мысли и подобно жажде, не давала покоя несообразная тайна, которая проявлялась в ее голове все настойчивей и четче. С Ниной происходило что-то такое, чего с ней никогда не бывало. Да, она больше не надеялась вернуть Эрудита, но беспрестанно мечтала о нем, ждала какого-то чуда, теперь же в ее мыслях появилось большее, какое-то откровенное желание. Она окончательно поняла, что не сможет жить без него, и ее охватила нестерпимая тоска, печальная опустошенность. «Боже мой, что же делать?» Внезапно к Нине пришло ясное осознание своего сумасшедшего намерения, ее сердце тревожно забилось, а она все задавала самой себе один и тот же вопрос, волнуемая то решимостью, то страхом и все более убеждаясь, что ответ на него уже готов и неизбежен. Она понимала, что ей не следовало этого делать, но справиться с собой и предотвратить задуманное она была уже не способна.
   Женька не понимал состояния Нины. Наблюдая за ней и не соображая, отчего это у нее такая тоска, отчего она так грустит, он следил за каждым ее движением. Помявшись, он неуверенно проговорил:
   – Нина, я так счастлив. Наступит завтрашний день, и мы с тобой поженимся. Я всю свою жизнь буду любить тебя, беречь и гордится, что у меня самая красивая жена. – Он запнулся и, словно боясь обидеть ее снова, добавил: – Знаешь, мамка сказала, что перед свадьбой нам с тобой надо хорошо выспаться.
   Нина оживилась.
   – Правильно она сказала, и я так думаю. Нам надо завтра выглядеть свеженькими, потому что все только на нас с тобой и будут пялиться. Пошли по домам.
   Женька проводил Нину до ее калитки. Расставание было недолгим. На прощание он даже поостерегся обнять ее, только взялся за руку и ласково произнес:
   – Желаю тебе спокойной ночи.
   – И тебе, – ответила Нина. – Иди, а я постою немного, посмотрю, как ты пойдешь. Мне хочется возле своей калитки побыть одной, подумать. Ведь это было последнее в моей жизни свидание.
   – О чем ты будешь думать?
   – Не знаю, – прошептала Нина, – ничего не знаю…
   Как истинно влюбленный, Женька сделал несколько шагов задом, не отрывая своего взгляда от нее, помахал рукой, повернулся и стал удаляться. Нина проследила, когда он скрылся за углом, еще некоторое время постояла в нерешительности и вышла за калитку. С опаской, словно перешагивая незримую запретную черту, она направилась в ту сторону, где жил Эрудит.
//-- * * * --//
   Когда Эрудит пришел с речки, тревога и беспокойство терзали его еще больше, чем прежде. Но отчего? Не зная, куда себя деть, он брался то за одно, то за другое дело. Затем посидел в хате и пошел в дом, не зная, что ему там нужно было. Снял со стены ковер, выбил его и повесил на место, так же выбил половики, протер тряпкой пол и вернулся в хату. Разогрел суп, поел. Потом взял в руки том Сервантеса и принялся за чтение. Но лишь глаза скользили по строчкам, а на ум ничего не шло. Он закрыл книгу и, решив лечь спать, стал готовить постель.
   Вдруг в дверь постучали. Эрудит не сомневался, что это Генка, который, набегавшись по улице, решил заглянуть к нему на огонек и похвастаться своей удачей на рыбалке. Аккуратно складывая покрывало, не оглядываясь, Эрудит крикнул:
   – Заходи.
   Дверь открылась, кто-то, осторожно ступая по полу, вошел. Поняв по звукам шагов, что это не Генка, Эрудит быстро обернулся и очень удивился, когда увидел Нину.
   – Ты? Чего тебе нужно?
   Нина вздрогнула, замерла на месте и сердце у нее екнуло. Бледное лицо ее вспыхнуло ярким румянцем. Эрудит понял, что своим грубым вопросом поставил Нину в неловкое положение и поспешил исправиться.
   – Нина, я очень рад, что ты пришла. Просто ты появилась так нежданно-негаданно, что я не сообразил, что сказать. Проходи, присаживайся. Он добродушно улыбнулся, и сам подошел к ней.
   – Что-то случилось?
   – Ты меня не прогонишь? – едва выговорила она и в глазах ее застыло тревожное ожидание.
   – Ну что ты, Нина, о чем ты говоришь? Почему я тебя должен прогнать? Проходи. Что с тобой? – проговорил он и подумал: «Уж не поругалась ли она с Женькой?»
   Нина больше не могла выговорить ни слова, она просто стояла перед ним вся сжавшись и глядела на него. Потом неожиданно для себя бросилась к нему на шею и стала твердить:
   – Любимый мой. Родной. Мой единственный. Я такая глупая, такая глупая. Я не могу жить без тебя, любимый. Мой самый любимый.
   Эрудиту стало жалко девушку, он тоже обнял ее и погладил по голове.
   «Точно поругалась с Женькой и с горя пришла ко мне». Он вдруг почувствовал, как всего его охватывает волна нежности, порыв искупить свою вину за причиненное ей страдание, когда они расставались, успокоить своим участием, защитить от беды. Она словно почувствовала это, прижалась к нему еще сильнее и с бесконечной робостью проговорила:
   – Завтра у нас с Женькой свадьба, а в понедельник я с ним уеду. И может быть, больше никогда не увижу тебя. Зачем же мне тогда жить? Эрудит, мой любимый, я хочу, чтоб ты был моим первым мужчиной, чтоб я родила твоего ребенка. – Она судорожно вздохнула. – Я решила сказать тебе об этом сразу, потом… потому что потом не смогу это выговорить.
   Она говорила так тихо и так медленно, как будто бы у нее не было сил говорить.
   Эрудит не знал, что делать, ему даже и в голову не могло прийти такое. Как можно родить ребенка по заказу? Все выходило так, как будто бы она просто просила его сделать ей одолжение. Он взял Нину за плечи, бережно отстранил от себя, пристально посмотрел в лицо. И поддавшись привычке разговаривать с ней запросто, не церемонясь, спросил:
   – А твой Женька в курсе? Ты ему рассказала, для чего пошла ко мне?
   Она вздохнула, открыла глаза и, встретив его взгляд, неимоверно смутилась. Щеки ее просто заполыхали.
   – Эрудит, не говори со мной так, прошу тебя, или я сейчас умру от стыда. Я и так готова провалиться сквозь землю.
   Кровь от ее щек вдруг отхлынула, они стали бледными. Она опустила свои длинные ресницы, стояла испуганная и растерянная.
   – Нина, не волнуйся, пожалуйста, – ласково заговорил он, пытаясь успокоить ее. – Слышишь? Все в твоей жизни будет хорошо, вот увидишь!
   – Скажи, ты меня хоть капельку любишь? – робко спросила она. Скажи, что любишь, хотя бы обмани.
   – Конечно, люблю и не одну капельку, а очень много, целый океан. Как же я могу не любить тебя, ведь ты такая хорошенькая и ты мне очень дорога, потому что у нас с тобой столько всего было.
   Нина с замиранием сердца прислушалась к его голосу, взглянула на его радушное улыбающееся лицо, вновь бросилась в его объятия и осыпала поцелуями. А Эрудит, целуя Нину, думал: «Неужели она не понимает, что Женька может догадаться, чьего ребенка она родит. Очень может быть, что догадается. Это сильно осложнит ее жизнь. Кому понравится воспитывать чужого ребенка? Как же мне быть? Она и так из-за меня вдоволь наплакалась, я не хочу стать причиной еще больших страданий, не хочу исковеркать ей жизнь. Ведь она решилась на этот шаг необдуманно, вероятно она сейчас не вполне соображает, не дает отчета своему поступку. Но как сказать об этом? Может быть, я, как последний идиот, должен оттолкнуть ее от себя, объяснить ей, что ее намерение безнравственно, неприлично? Сколько раз в армии представлял ее в своей кровати. И вот она сама меня просит – это сбывается моя мечта. Как откажешься от такого дела? Нет, это не в моих силах. Возможно, даже и глупо».
   Нина прижималась к нему все плотней, ее распущенные волосы рассыпались у нее на спине, она улыбалась, глядя в его лицо.
   – Мне так хочется, чтобы ты меня целовал, – прошептала она. – Сладостнее твоих поцелуев ничего нет.
   И он целовал ее, ощущал запах ее дыхания и целовал снова и снова. Она закрыла глаза, ее возбужденное тело, жаждущее ласк, уже бесконтрольно стремилось к нему.
   – Я тебя люблю. Ничего мне больше не надо, только бы ты вот так целовал меня всю жизнь.
   Эрудит несколько насторожился. «Почему она говорит: «всю жизнь?» Может быть, она вовсе и не хочет выходить замуж за Женьку, видать, придумала завлечь меня в постель, чтобы таким способом я попался на ее уловку? А вдруг так оно и есть? Потом расскажет обо всем Наташе, а через девять месяцев еще и вещественное доказательство предъявит». Подумал он об этом и, ощущая ее всем своим телом, прошептал, задыхаясь, как будто бы ему уже не хватало воздуха:
   – Ты такая нежная, такая вкусненькая, как спелая ягодка.
   – Я люблю только тебя, Эрудит! Я люблю тебя, люблю! – шептала она, чуть дыша, поглаживая его рукой по щекам.
   И опять их губы слились в долгом поцелуе. Так страстно они целовались и прежде, когда Эрудит, как и сейчас, обнимал ее. Тогда точно так же она испытывала неизведанное состояние, но не хотела выказывать это никоим образом, прятала захватывающие ее чувства, старалась побороть острое желание, всеми силами подавляла в себе дурманящий, терзающий тело порыв к неизвестному. Теперь все было иначе. Нина раскрылась перед любимым, расслабилась, пришла с полной готовностью отдаться ему и не боялась высвободить свои чувства, напротив, именно этого и хотела, потому что любила его безмерно. Ей нужны были его поцелуи, как ничто другое на свете. Она ждала его действий, затаив дыхание, слыша каждый удар своего сердца.
   Эрудит провел рукой по ее шее, талии, опустил руку еще ниже. Легкое подрагивание ее длинных ресниц выдавало в ней страстное волнение, она вопрошающе смотрела на него. Он почувствовал, как убыстряется его пульс, как у него в жилах сильнее бьется кровь и уже отвлекся от всех мыслей относительно возможных проблем с Наташей, действительность стала незаметно ускользать от его восприятия. Нина подставляла ему свои губы, жаждая бесконечно долго быть в его сильных, крепких объятиях, чувствовать его мускулистое тело и ощущать себя желанной. Эрудит бережно-бережно отстранил ее, сделал шаг и она все поняла. Одной рукой он подтянул к себе дверь, а другой накинул крючок. Когда повернулся к выключателю, она на мгновение подняла голову, взглянула на него, увидела в его серо-зеленых глазах неистовое желание и опешила. Эрудит указательным пальцем нажал на выключатель. В хате стало темно.
   – Я боюсь, – тихо сказала Нина.
   – Чего же ты ожидала от меня?
   Она зашевелилась, положила руку ему на плечо и почувствовала, как судорожно напряглись его мышцы.
   – Эрудит, прошу тебя. Ты должен меня выслушать…
   Он провел ладонью по волосам, легким движением прижал девушку к себе и прикоснулся к губам своими губами, заставив ее умолкнуть…
   Разжав свои объятия, они лежали неподвижно, молча. Нина приходила в себя. Волнение и страсть в ее исстрадавшейся душе медленно унимались, в ней воцарялся ни с чем несравнимый покой. Эрудит дышал глубоко, устало; она прильнула к его груди, преданно погладила по голове.
   – Как трудно мне без тебя будет жить, – шептала она.
   В окошко стыдливо заглядывала ночь, наполняя хату мутным лунным светом. И была эта ночь такая короткая. Рассвет забрезжил внезапно. Ее голова покоилась у него на груди, и она слышала удары сердца.
   – Мне так не хочется уходить от тебя.
   – Не спеши. Еще только начало светать.
   – Нет, надо идти. Больше нельзя.
   Эрудит приподнялся, опершись на локоть. Грустная улыбка тронула ее губы.
   – Ты меня не провожай, люди увидят, – прошептала она. – Даже не вставай. Пусть в моей памяти все останется вот так. – И уютно прижавшись к нему, замерла.
   – Нина, послушай, я тебя люблю, но…
   – Не надо, – перебила она. – В жизни все не случайно, ты мне сам об этом говорил.
   Одевалась она неспешно. Эрудит, повернувшись на бок, смотрел полузакрытыми глазами.
   – Прощай, – тихо шепнула она. Запечатлела на его губах поцелуй и тихо ушла, закрыв за собой дверь.
   В этот день Нина и Женька сыграли свадьбу. Жених ликовал от счастья, на руках носил свою невесту. В воскресенье у них продолжилось гулянье. А в понедельник утром молодожены уехали.

Глава XV
Оборотни

   Наташа проснулась довольно рано, бодрой и с хорошим настроением. Потянулась со сна, привела себя в порядок. Обстановка богатой квартиры, как и вчера, вызывала у нее восторг. Это бодрящее и вместе с тем томительное чувство было знакомо ей по детскому впечатлению, когда однажды она с родителями была в музее Ленина в городе Ульяновске. Тогда она, освободившись от руки матери, ходила из комнаты в комнату, сравнивала свою деревенскую избу с домом, в котором когда-то жила многодетная семья Ульяновых, и он казался ей великолепным дворцом, а себя она представляла в нем чрезвычайно важной особой.
   И сейчас Наташа открывала двери в комнаты, разглядывала их с еще большим интересом, чем в первый раз, и в ней появлялось бессознательно волнующее чувство ожидания чего-то необычного, приятного. «Вот это квартира, – восхищалась она, – какая просторная, какой высокий потолок!» Роскошная обстановка свидетельствовала о богатстве Валеры и Оксаны, хорошем вкусе и их тяге к дорогим вещам и украшениям. Наташина комната была, наверное, самой простой и скромной, но и в ней стояла такая красивая мебель, какую она никогда не видела. Девушка мысленно перебирала в голове факты, предшествующие этой удаче в своей жизни. Она попыталась разобраться в цепочке совпадений, недоразумений, для нее необъяснимых, и в какой-то миг пережила недавние ощущения, отчего почувствовала легкий приступ страха или что-то в этом роде, но тут же подумала: «Чего я испугалась? Все уже позади, теперь мне бояться нечего». Словно стараясь убедиться в этом, продолжала ходить из комнаты в комнату, рассматривать их. Постепенно тревожные ощущения прошедших дней развеялись, а вскоре от воспоминаний о них не осталось и следа.
   Знала бы Наташа в ту минуту, что ей готовит этот роковой для нее день; знала бы она, что и от радости, и от беды все мы – на волосок.
//-- * * * --//
   Солнце, выплывая на синеватую белизну неба, подрумянивало редкие облака. Обычно такое утро навевает грусть по прошедшему лету. Наташе думалось об Эрудите. Вместе с тем в глубине своего неискушенного сердца она чувствовала, что Дима тоже, возможно, неплохой человек. «А Валерка с Оксаной какие-то странные люди. Имеют такую квартиру, столько всякого добра, но почему-то все воруют. У них совсем другая жизнь, не такая, как у нас в хуторе. Чтобы учиться, им не надо уезжать из дому, даже в институт могут ходить пешком, без давки в автобусе. Да они в автобусах, наверное, никогда и не ездили, у всех свои машины. У Димы вон какая, иномарка! Другой бы на его месте выделывался, а он такой простой, как будто обыкновенный деревенский парень. И привлекательный очень». Она вдруг поймала себя на том, что неправильно поступает, позволяя себе думать о Диме. Словно раскаиваясь и желая загладить свою вину, сама для себя отметила: «Он герой, заступился за меня. И помог мне с квартирой. Я очень благодарна ему за это, но какая мне разница, привлекательный он или нет. Самый хороший – это мой Эрудит, лучше его никого нет, потому что я соскучилась по нему, потому что люблю одного его».
   Дорогу в институт Наташа нашла легко и дошла до него, как ей показалось, очень быстро. Она подошла к огромной, высотой в два человеческих роста двери и распахнула ее.
   В этот день было четыре пары. Когда закончилась первая лекция, Наташа не поднялась из-за парты и не вышла в коридор. Подперев голову руками, она продолжала сидеть на месте, упиваясь своими мечтами, и чувствовала себя счастливой. Она не замечала, как ее однокурсники, которые уже совсем осмелели, или стоя между рядов, или передвигаясь по аудитории, вели меж собой воодушевленные разговоры. В ее воображении возникали картины жизни в такой чудесной квартире и встречи с Эрудитом. Она вовсе не хотела увидеть Диму, даже и не думала о нем, но нисколько не сомневалась, что он сейчас придет поинтересоваться, как ей в новой квартире. Каково же было ее удивление, когда вдруг прозвенел звонок, а он так и не появился.
   На следующих перерывах она так же сидела за партой и ежеминутно поглядывала на дверь, в которой должен был появиться Дима. Его все не было. Наташа не ждала его, но была уверена, что он придет. После занятий она вышла на улицу, осмотрелась, однако среди толп оживленных студентов Диму не увидела. «А может быть, он не хочет мне надоедать, – наконец догадалась она. – Он же умный человек, соображает, что чем реже мы будем встречаться, тем приятнее мне с ним будет общаться».
   Наташа заподозрила его в желании, несмотря на их уговор, все-таки понравиться ей, стать не просто другом, а наладить сердечные отношения. Она недолго постояла, рассуждая сама с собой, следует ли ей рассердиться. Разумом она понимала, что не имела никакого права сердиться на него, особенно после того, как он за нее набил морду Борову и, что еще более важно, помог ей устроиться на квартиру. Но вот что будет дальше? Неожиданно для себя подумала о том, что он может прийти к ней вечером.
   «Ну и пусть? Я просто не открою ему дверь. Он, конечно, порядочный человек, но оставаться наедине нельзя ни с кем. Я изучила повадки городских парней, мне хватит. Впредь буду умнее».
   Студентка бесцельно пошагала наискосок по тропинке к тротуару, не думая ни о чем. Точнее, старательно не думая о всевозможных опасностях, преследовавших ее с первого дня жизни в Ростове. Ноги сами вывели ее к киоску с канцтоварами. Она облокотилась о деревянный подоконник и наклонилась вперед. Но ничего увидеть не удалось, – прямо перед окошком сидела продавщица, скучно глядела на улицу и закрывала собой весь ассортимент киоска. Наташа подняла на нее глаза. Та, пристально и с любопытством оценив Наташу, неизвестно отчего занервничала. Виновато улыбнувшись, Наташа поскорее отпрянула от окошка, чтобы открыть продавщице обзор, отошла на два шага и, постояв немного, направилась к продовольственному магазину. В нем потолкалась среди покупателей, издали поглазела на цены. Потом, решив просто так погулять, несколько минут ходила, разглядывая дома с большими окнами, отражающими клочки неба с плывущими по нему кучевыми облаками, и не заметила, как оказалась на незнакомой улице.
   Народу стало меньше, движущиеся все в одну сторону машины останавливались перед выбоинами и ехали дальше. На углу улицы – нагромождение ящиков, мусора – что-то похожее на свалку. У Наташи возникло какое-то странное предчувствие. Что-то должно случиться, что-то ждет ее, и с этим ощущением неотвратимости она продолжала идти вперед.
   Может, перебраться на другую сторону и вернуться? Вдруг перед ней из подъезда вышли трое мужчин. Они скучились под старой пыльной березой, растущей на краю тротуара. Один из них, с редкими волосами на голове, своим телосложением напоминающий мумию, заметил Наташу, отделился от компании и двинулся прямо на нее. Она, обшарив взглядом почти безлюдную улицу, остановилась. Внимательно глядя на Наташу, мужчина приближался, еще несколько шагов и, не отрывая взгляда от нее, сделал широкий и короткий приветственный жест. Наташа повернулась, но он окликнул ее:
   – Девушка, подождите.
   – Чего вам?
   – Купите золотые сережки.
   – Мне не надо.
   – Недорого, за три червонца отдам.
   – У меня и столько денег нет.
   Он впился своими впалыми глазами в нее, словно ожидая другого ответа. Солидный мужчина, идущий по противоположному тротуару под руку с женщиной, вероятно, женой, что-то шепнул ей на ухо, и они замедлили шаг. «Мумия» неожиданно вернулась к своим друзьям. Но у продавца сережек, видимо, возникли какие-то другие мысли, он опять стал приближаться к Наташе. Остальные ждали, наблюдая за любопытной парой напротив. Наташе сделалось страшно, сердце заколотилось. Она решительно повернула налево, в сторону Пушкинской улицы, и, не оглядываясь, пошла быстрым шагом.
   И это оказалось ее роковым поступком. Если бы немного помедлила, то смогла бы избежать той жуткой участи, которая была ей уготована.
//-- * * * --//
   Спустя несколько минут девушка подошла к своей новой квартире. В то же самое время подъехала милицейская машина и припарковалась на другой стороне улицы.
   На площадке играли дети, за ними присматривали мамы или няни. «Вот бы и мне устроиться к кому-нибудь нянькой, могла бы хоть немного зарабатывать», – взглянув на площадку, размыслила Наташа и не заметила подпрыгивающую на бегу девочку – мулатку с кучерявой головкой – которая чуть не сбила ее с ног. Наташа невольно остановилась, пропустила девочку и осталась стоять на тротуаре, наблюдая за тем, как забавно та пыталась самостоятельно забраться на качели. Вдруг почувствовала, как спину обжег чей-то пристальный взгляд. Наташа настороженно оглянулась, подняла глаза. С того места, где она стояла, за ветками деревьев на аллее четко была видна только задняя часть припаркованной машины с синими буквами «иция». Наташа сделала несколько шагов в сторону и увидела возле машины двоих милиционеров в форме. Один из них высокий, узколицый, лет тридцати пяти; другой значительно моложе – крепкий, обветренный, загорелый, с жесткими черными усами. Наташа почему-то подумала, что это те самые мытари, о которых говорил Валерка. И она не ошиблась. Тот, что высокий, был майор Шкуродеров, давнишний Валеркин друг. А с усами – сержант Удавнюк.
   Милиционеры переглянулись, зашептались о чём-то, потом опять переглянулись. Затем майор, уперев руку в бок, окинул быстрым взглядом Наташу и повернулся лицом к сержанту.
   – Ты видал, – сказал он сержанту, – голубоглазая блондинка. Ух, какая! Сочная! И подставочки ровные.
   – Чего, вздрючить хочешь? – поинтересовался сержант.
   – И не только, – ответил майор, слегка ухмыльнувшись.
   – У меня на такую есть заказ от басурманов.
   Басурманами Шкуродеров называл арабов, неизвестно для чего появившихся в Чеченских аулах. Он одно время промышлял наркотиками – сопровождал курьеров в Чечню и обратно.
   Там и познакомился с этими бородачами. Из разговоров с ними он понял, что они – миссионеры. «Чеченцы, – говорили они, – неправильно поклоняются посланнику Аллаха пророку Мухаммеду, неправильно истолковывают принципы ислама, изложенные в Коране. Вот мы будем учить их истинной вере». Шкуродеров видел, сколько у бородачей денег, и чувствовал, что они не только с этими намерениями обживают чеченские горы, а замышляют что-то более серьезное. «Эти бедуины, видимо, надолго хотят обосноваться в Чечне, – размышлял он. – Надо покрепче с ними подружиться, от них есть что поиметь». Он стал гостить у миссионеров все чаще, полностью вошел в их доверие и теперь зашибал большие деньги, поставляя им красивых молоденьких девочек. Сначала он промышлял один, потом приобщил к своему бизнесу сержанта Удавнюка.
   На аллее было немноголюдно. Шкуродеров, безучастно разглядывая с некоторым интервалом проходящих по ней людей и оценивая обстановку, вынул сигареты, взял одну в рот.
   – А ну-ка, проследи за ней.
   – Так ведь нам на кражу надо.
   – Ты мне порассуждай еще. Дуй, сказал тебе.
   Сержант Удавнюк вразвалку пошагал в сторону Наташи. Прошел мимо нее раз, другой… Остановился возле детской площадки, опять зашагал…
   Наташа настороженно повертела головой и направилась в свой подъезд. Удавнюк неспешно последовал за ней. Через минуту он вернулся к майору.
   – Ну и что?
   – Докладываю: объект зашел в Валеркину квартиру.
   – Ты чего, в натуре?
   – Так точно, – доставая из пачки сигарету, подтвердил Удавнюк. – Причём дверь открыла сама.
   – Как это сама?
   – Реально, ключом.
   Этот факт заставил майора задуматься, он помрачнел немного.
   – Что такое? Откуда у нее ключ? Сколько я Валерку знаю, он никому ключ от квартиры не доверял. Там столько улик. Здесь что-то не то. Я даже вполне могу предположить, что эта кукла ему близкая родственница.
   – Все может быть.
   – Возможно, его жена дала ей свой ключ? Но все равно… – Майор замолчал на полуслове и уставился на Удавнюка. – С другой стороны, зачем они дали ей ключ, если сами дома? А может, они уехали? Валерка тебе ничего не говорил насчет гастролей?
   – Нет.
   – Тогда тем более. – Шкуродеров напрягся, удрученно фыркнул, – как бы это не приманка. Я, между прочим, доложил шефу по поводу заказа на блондинку. А вдруг он – сука? И Валерка знал, что мы сегодня подрулим к нему. Тоже – рванина. Вдруг КГБбешники что-то вынюхали по проститутке, которую мы с тобой прошлый раз отволокли к этим головорезам. А?
   – Что ты меня спрашиваешь? Откуда я знаю.
   Шкуродеров резко обернулся, и на его губах появилась усмешка.
   – А что, я не могу спросить тебя?
   Сержант, невозмутимо покуривая, прижался задом к машине.
   – Можешь. Спрашивай.
   – А ты, случайно, не сотрудничаешь с ними?
   – Слушай, фильтруй базар. За такое можно и по зубам получить.
   – Это ты мне говоришь?
   – Кому же еще?
   Шкуродеров помолчал.
   – Ладно, комплиментами обменялись, перейдём к делу. Давай рассмотрим ситуацию по порядку. Если нам с тобой подсунули приманку, а это, скорее всего, так, то нам надо в этом разобраться… побыстрее и попроще. Короче, необходимо проверить. Ты же понимаешь, что другого выхода нет. Нужна ясность, иначе либо нам придется срочно завязывать, либо рано или поздно влипнем. Значит так: имеем то, что имеем, и с этим нужно жить. Провернем операцию по эксклюзивному сценарию.
   – Что ты решил?
   – Да ничего. Что решать-то? Будем ломиться в дверь.
   – Думаешь, откроет?
   – Если она – приманка, должна открыть.
   Удавнюк отстранился от машины и задумчиво зевнул.
   – Не нравится мне всё это. Сначала надо бы на происшествии порисоваться. Шкуродеров рассмеялся.
   – Так я и знал.
   – Чего ты заливаешься? Нам с тобой нужна безукоризненная репутация, чтоб в случае чего в характеристике написали: «Чистокровный ариец». Это я со школы милиции запомнил… Карьера – не самоцель, а способ достижения цели.
   – Выбрось все из головы, чему тебя там учили, и запомни одно золотое правило: «Всегда действуй по обстоятельствам». Шефа, что ли, боишься? Да пусть только пикнет. У меня на этого гондона такое досье, если захочу, яйца лизать мне будет. А ну, пошли!
//-- * * * --//
   Наташа сидела в кухне за столом и вилкой делила на части большую котлету, а другой рукой нетерпеливо прикасалась к горячему стакану с чаем. Она выглядела немного встревоженной, но так проголодалась, что думать ни о чем не хотела. Быстро управившись с котлетой, она подула на чай и стала мелкими глотками пить. Выпив, открыла холодильник и стала изучать его содержимое. В этот момент в дверь позвонили. Наташа замерла.
   «Это Дима, точно, как я и предполагала». Она подошла к двери, вцепилась в дверную ручку и, боясь обнаружить себя случайным шорохом, раздумывала, стоит ли смотреть в глазок. Позвонили снова. Наташа не сдержалась и взглянула, но за дверью оказался не Дима, а два милиционера. Те самые мытари. Наташа в замешательстве смотрела на них через глазок, не зная, как реагировать на этот визит. На всякий случай на цыпочках отошла от двери и прижалась к стенке. «Видать, пришли узнать, когда Валерка с Оксаной будут дома. Наверное, надо сказать им, ведь Валерка Диму просил об этом». И она открыла дверь.
   Милиционеры, переступив порог, вежливо поприветствовали ее.
   – Просим прощения за беспокойство, – произнес Шкуродеров, окинув прихожую быстрым пристальным взглядом. – Гражданка, будьте добры, назовите, пожалуйста, ваше имя.
   – Наташа.
   – Вы хозяйка этой квартиры?
   – Нет.
   – А кто хозяева?
   – Валера и его жена Оксана.
   – Они дома?
   – Нет.
   – А когда будут дома?
   – В понедельник вечером. Они уехали, вчера ещё.
   – Куда?
   – В Тольятти.
   – Что-нибудь говорили?
   – Да, Валера просил Диму сказать вам, когда они вернутся.
   – Какому Диме?
   – Ну, я не знаю. Он друг их, живет в этом же доме.
   – А, ясно, – сообразил Шкуродеров и пояснил Удавнюку: – Это с третьего этажа, он в десантных служил. Ты его не знаешь. Я еще хотел в прошлом году приобщить его к делу. – А у Наташи спросил: – Со шрамами на губах?
   – Да.
   – Ну точно, Кучеров. Шухорной пацан.
   – О чем они еще разговаривали?
   – Разговаривали, но о чем не знаю. Мы с Оксаной были в кухне, а они сидели вот тут. Потом Валера с Оксаной собрались и сразу уехали на вокзал, у них билеты были на поезд.
   – Ты говори толком, не путай. Может, слышала краем уха…
   – Да нет, ничего не слышала. – «Что-то случилось, – подумала Наташа. – Да, сомнений нет, это очевидно». Ей стало как-то не по себе, как-то неуютно, она затаилась, присмирела, но убедила себя, что оснований для беспокойства нет, что тревога ложная. Однако спросила: – А случилось что-то, да?
   Лицо Шкуродерова сделалось хмурым.
   – Да, случилось. Они подозреваются в совершении преступления. А как вы оказались в их квартире? Вы им родственница? Или сообщница?
   Наташа виновато потупилась.
   – Нет, я квартирантка.
   Милиционеры переглянулись.
   – Откуда приехала?
   – Из хутора Топилина, Семикаракорского района.
   – Предъявите, пожалуйста, паспорт и прочие документы.
   Наташа принесла из спальни студенческий билет.
   – Вот.
   Удавнюк развернул его, прочитал.
   – Наташа Беседина. Правильно?
   – Да.
   – А как погоняло?
   – Что?
   – Кликуха как?
   – Какая еще кликуха?
   – Нам надо знать твою кличку, – вмешался Шкуродеров.
   – Вы чего, серьезно, что ль?
   – А ты думаешь, мы шутим?
   – Да нет у меня никакой клички. Что вы на самом деле? Это коровам и собакам клички дают, а у меня имя есть. Вот тоже еще…
   – Во, грузит! – подметил Удавнюк. – Ну ладно. А паспорт имеется?
   Наташа посмотрела на него растерянно, постояла немного, поколебалась, размышляя, стоит ли показывать паспорт. «Вдруг он и его возьмет?» И ответила:
   – Паспорта нет, я его оставила дома.
   – Девушка, как же это вы в город без паспорта приехали? – посочувствовал огорченно Шкуродеров.
   – Постой, не мешай. Гражданка, вам придется пройти с нами. Шкуродеров из-за спины Наташи одобрительно и многозначаще кивнул головой.
   – Зачем, что вам надо от меня? – спросила оторопевшая девушка. На долю секунды у нее даже перехватило дыхание, но она мгновенно опомнилась, взяла себя в руки и придала лицу спокойное выражение.
   – Для выяснения личности, – категорично заявил Удавнюк. Девушка суетливо посмотрела по сторонам.
   – Постойте, по-моему, у меня и паспорт есть, я просто позабыла.
   Она быстро шмыгнула в спальню. Шкуродеров шепнул Удавнюку:
   – Какая у нее прелестная речь. Тихая, плавная.
   Наташа вернулась, Удавнюк одобрительно кивнул головой, взял паспорт из ее рук, мельком просмотрел и тоже отправил в свой карман.
   – Зачем вы взяли мой паспорт?
   – Необходимо выяснить вашу сопричастность к расследуемому нами преступлению. – Она бросила на него опасливый взгляд. Лицо Удавнюка было непроницаемо. – Гражданка, вам известно, что хозяева этой квартиры совершили ряд тяжких уголовных преступлений?
   – А мне какое дело до этого? И вообще, они, по-моему, порядочные люди.
   – Это ваше мнение. А у нас другое. Отвечайте только на поставленный вопрос. Так известно вам или нет? – Наташа молчала. Удавнюк шагнул почти вплотную к ней, заглянул в лицо, злобно встряхнулся. – Повторить вам вопрос?
   – Нет, не надо повторять. Я их всего один раз видела.
   – На вопрос, на вопрос отвечайте.
   – Мне ничего о них не известно.
   – Вы настаиваете на этом?
   – Настаиваю.
   – Хорошо. Не хотите облегчить свою участь. А я бы посоветовал вам во всем признаться начистоту, рассказать все о ваших связях с этой преступной группой и все, что вам известно об их противоправной деятельности. Это в ваших интересах. Чистосердечное признание смягчает вину.
   – Я ни о каких преступлениях ничего не знаю; пожалуйста, отдайте мои документы, – еле вымолвила она.
   – В таком случае, гражданка, пройдемте с нами. В отделении все выясним.
   – Никуда я не пойду.
   – Как следует подумайте или мы будем вынуждены применить силу.
   Наташа поникла. Она горько упрекала себя за безрассудство, когда открыла им дверь.
   Шкуродеров сзади обнял ее за плечи, успокаивающе погладил.
   – Чего ты так запаниковала?
   – Я не хочу никуда ехать. Я на этой квартире только второй день живу, и ни о каких преступлениях ничего не знаю.
   – Ну, вот и хорошо, расслабься. Ты же понимаешь, нам надо все официально оформить. Сейчас поедем в отделение, напишешь объяснение, и мы тебя отпустим. Ничего с тобой не случится.
   – Правда? – не поверила она.
   – Правда. Никто не собирается сажать тебя за решетку. Так лучше уж не отказывайся, соглашайся сразу.
   Наташа осторожно перевела дух, посмотрела на Шкуродерова умоляюще и хотела было попросить его разрешить ей написать объяснение прямо здесь, но поперхнулась от хмурого взгляда Удавнюка, который сразу же показался ей противным и глупым. Трудно сказать, почему, но она не могла на него глядеть: так он был ей омерзителен, как будто бы на лице его было написано: «сволочь».
   – Я лично не уверен, что вся это история закончится хорошо, – покачав головой, категорично и громко произнес Удавнюк. Черные усы его зашевелились. – Знаешь, что меня больше всего беспокоит? То, что она не согласилась идти с нами сразу, не подчинилась требованиям правоохранительных органов. Я не понимаю, почему она не пошла. Боится? Значит, рыльце в пушку. Законопослушный человек не будет оказывать сопротивление органам правопорядка.
   – Глупости не говори, – остановил его Шкуродеров. – О каком сопротивлении ты раскричался? Пугаешь девушку… Никто здесь не сопротивляется. – Он вновь обнял Наташу за плечи, сочувственно и вопросительно заглянул ей в лицо. – Всерьёз расстроились, что ли? Брось. Я же сказал: напишите объяснение, следователь побеседует с вами, и все.
   – Мне не о чем с ним говорить, я не совершала никаких преступлений.
   – Но вы живете в одной квартире с преступниками. Я ж не знаю, в каких вы с ними отношениях. Идемте, гражданка, – деликатно сказал Шкуродеров и стал легонько подталкивать ее к двери. – Идемте, Наташа, идемте.
   Наташа машинально провела рукой по волосам, глубоко вздохнула и послушно шагнула к двери.
//-- * * * --//
   На улице майор Шкуродеров с Наташей шли впереди, а сержант Удавнюк чуть сзади.
   – Прошу! – остановившись возле машины и распахнув перед девушкой правую заднюю дверцу, учтиво пригласил Шкуродеров.
   Наташа замешкалась, ее ноги сделались ватными.
   – Садитесь, садитесь.
   Она беспомощно огляделась по сторонам, опасливо и потому как-то неловко просунулась в салон. Шкуродеров пригнулся и таким же вежливым тоном попросил ее:
   – Подвиньтесь немного.
   Наташа освободила место. Он залез в салон, расположился. Удавнюк в это время сел за руль, молча завел двигатель; машина плавно тронулась с места, выехала на другую улицу и помчалась, удаляясь от центра города. Они проехали под мостом, миновали бензоколонку, потом повернули направо.
   Наташа сидела неподвижно и смотрела сквозь стекло. Расслабившись на сиденье, майор Шкуродеров неторопливо разминал сигарету и с самодовольной ухмылкой поглядывал на девушку такими глазами, что ей становилось не по себе. Очень долго он держал пальцами сигарету, выжидающе, словно забыл о ней, и все пристальней разглядывал Наташу. Наконец, щелкнув зажигалкой, с наслаждением затянулся, затем лениво открыл окно и стряхнул пепел. Волосы Наташи слегка затрепал теплый ветер. Тяжкое сознание собственной беспомощности и какое-то неприятное ощущение страха все усиливалось в ней, словно она не была уверена, что в милиции ее только допросят и отпустят домой. Она чувствовала себя разбитой, слабой, подавленной. Шкуродеров, как будто не замечая этого, затянулся еще с большим удовольствием, высунул руку с сигаретой в окно и вяло спросил:
   – Значит, первокурсница?
   – Да, – не повернув головы, ответила она.
   – И как же ты оказалась у Валерки? Я просто теряюсь в догадках.
   – Я же сказала: они пустили меня на квартиру.
   – Это я понял. Меня интересует, как ты с ними познакомилась.
   – Меня с ними Дима познакомил. Почему вы меня в чем-то подозреваете?
   – Ничего удивительного, у нас работа такая, подозревать всех в преступлениях, – поучительно пояснил он, затягиваясь сигаретой. – Мы призваны оберегать от преступников честного советского человека, ибо он рожден для счастья, как птица для полета. Ясно? А с Димой, значит, у вас близкие отношения?
   – Почему близкие? Я с ним только позавчера познакомилась, в институте.
   – Это он велел тебе так говорить?
   – Никто ничего мне не велел. Я правду говорю. Просто мне жить было негде, я долго не могла найти квартиру, рассказала об этом Диме, вот он мне и помог.
   – Та-ак. – Он был доволен ее ответом, удовлетворен. Выпустил струю дыма и задумался, с вожделением оглядывая Наташу с головы до ног. Ее пышные светлые волосы упали на лицо и закрыли один глаз. От навязчивого циничного взгляда она поежилась, пугливо провела ладонями по лицу, убирая волосы. В голубых выразительных глазах, отрешенно смотрящих вперед, была досада, а по четко очерченным губам скользнул тяжелый вздох негодования. Шкуродеров нетерпеливо затянулся еще раз, выбросил в окно окурок.
   – И как же ты его отблагодарила?
   – Кого?
   – Диму.
   Наташа бросила на Шкуродерова недоуменный взгляд.
   – Никак.
   – Но он, ясное дело, чего-то просил у тебя?
   Наташа опять подняла на него глаза.
   – Нет.
   – Не верю, – вздохнув со значением и не сводя с нее насмешливого наблюдающего взгляда, произнес Шкуродеров. Затем поразмыслил, хитроумно улыбнулся. – Разве так бывает? Лучше признайся честно, мы с тобой не маленькие, понимаешь, о чем я говорю.
   – Нет, не понимаю, – резко ответила Наташа.
   – Скоро поймет, – повернув голову, бодро рассмеялся Удавнюк.
   Наташа напряженно застыла.
   – Ты чаще на дорогу смотри, не мешай нам с девушкой разговаривать, – командным голосом сказал ему Шкуродеров, легонько тронув Наташины волосы. Наташа отпрянула. Она испугалась и вместе с тем страшно возмутилась. Он остался сидеть неподвижно, только усмехнулся от ее реакции на прикосновение. Потом потянулся, соединил пальцы на затылке, чуть не задев своим локтем Наташину голову, и задержал взгляд на окне, словно любуясь видом на городские окраины. – Хороший сегодня денек… – сказал сам себе и пододвинулся к Наташе вплотную.
   – Да что же это… Отодвиньтесь от меня.
   – Так приятней. Значит, не понимаешь? Ну, ты меня удивляешь. Так ведь у тебя же есть женишок?
   – А зачем вам знать?
   – Что ты сейчас сказала?
   – А то, что это вас не касается.
   – Как же не касается? Посуди сама, если есть, значит, ты уже все соображаешь, все умеешь, а если нет, тогда другое дело.
   – Почему вы так со мной разговариваете?
   – Как? Мне кажется, я исключительно вежлив.
   – Вам только так кажется.
   Глубоко оскорбившись, Наташа отвернулась к окну, всем своим видом дав понять Шкуродерову, что ей противно слышать его пошлости. И потеряла дар речи. Ее такие голубые, такие необыкновенные глаза, казалось, замерли от мрачного отчаяния. Там, на улице, больше не было ни домов, ни потока машин, только пересеченная железнодорожным полотном поляна, на противоположной стороне которой росли редкие деревья и кустарники. Вдоль них шагала небольшая группа мужчин и женщин с ломами и лопатами в руках. Вдалеке ехал тяжелый грузовик, за ним неуклюже поматывалась оранжевая стрела ползущего следом автокрана. Перепугавшись до смерти, Наташа сначала ужасно растерялась, а через мгновенье вцепилась в ручку заблокированной дверцы и отчаянно закричала:
   – Куда вы меня везете? Остановите машину! Сейчас же остановите!
   Слезы брызнули из ее глаз.
   Шкуродеров сразу изменился. С какой-то возбужденной яростью протянул к ней длинную руку с растопыренными пальцами, схватил ее за шею и подмял под себя.
   – Ох ты, как забрыкалась. Молодец! Молодец! А ну-ка еще громче! Вот так, вот так! Не нравится? Смотри ты, какая сильная зараза.
   В безнадежной попытке вывернуться Наташа отчаянно извивалась под тяжелым мужским телом, но Шкуродеров не отпускал её. Схватив двумя руками за бока, вдавливал её тело в сиденье, прижимался лицом к ее лицу и ловил своим ртом ее губы, азартно приговаривая:
   – Ну, ну, ну, молодец! Давай еще, давай!
   – Даешь, молодежь? – обернувшись, пришел в восторг Удавнюк. – Вот ты садист, Андреич. Любишь, когда они визжат. Я с тебя балдею.
   – Ты можешь побыстрей ехать? – бросил ему Шкуродеров, не отрываясь от своего занятия.
   – Куда так торопишься? И так реально торчишь, – съязвил Удавнюк и нажал на газ.
   Наташа вырывалась, кричала из последних сил:
   – Что вы делаете? Отпустите меня!
   Шкуродеров стиснул ее груди, сжал голову и на ухо пропел:
   «Я пришел к тебе в ночи, я сказал тебе, молчи». Потом просунул руку под платье.
   – Ну что ж ты так разоралась? Я не собираюсь убивать тебя, если ты сама не захочешь этого.
   Рабочие, шедшие по поляне, проследили, как милицейская машина свернула с дороги в сторону леса, пронеслась по склону мимо разбросанных куч мусора, мелькнула среди деревьев и скрылась в их темной зелени.
   – Менты опять поехали на природу водку пьянствовать, – подметил молчаливый мужчина, шагающий впереди всех.
   – А чего же им еще делать? – безразличным голосом выразила свое мнение одна из женщин.
//-- * * * --//
   Несколько минут, углубляясь в лес, машина петляла между деревьев по узкой просеке, оставила позади себя обширную поляну, затем спустилась в пологую ложбину, со всех сторон окруженную редким кустарником и бурьяном. На тенистой стороне ее лежал десяток закопченных кирпичей, валялись пустые бутылки, пачки из-под сигарет, клочки оберточной бумаги. Удавнюк резко повернул руль, заглушил двигатель и, выскочив из кабины, весело объявил:
   – Приехали.
   Шкуродеров тоже вылез, потянулся, вальяжно обошел вокруг машины, посмотрел на растрепанную Наташу через открытую дверцу, заставив ее съежиться.
   – Тебе же сказали: «прибыли». Ну, прыгай смелей, не стесняйся! Иль помочь?
   Наташа не двигалась. Шкуродеров без особых усилий потянул ее за руку.
   – Осторожно, не упади.
   Встав на землю, Наташа, едва дыша от испуга, огляделась по сторонам. У нее на глазах застыли слезы.
   – Нравится? Сказочные места, – издевательски сказал Шкуродеров. Наташа все крутила головой, словно не могла сообразить, что произошло. Она как будто попала в медвежью яму: кругом лес и мертвая тишина. И в этой тишине особенно угрожающе снова прозвучал голос Шкуродерова: – Не вздумай сдернуть, ноги переломаю. Кирдык сделаю.
   А Удавнюк, раскинув под кустом одеяло, служившее в таких местах им с майором скатертью, уже выкладывал на нее выпивку и закуску. Управившись с этим делом, он потер руки, откупорил бутылку водки, налил по полной майору и себе. Подсевший к нему Шкуродеров все разглядел, покачал головой.
   – Мне-то можно, а тебе всю ночь рулить, пей поменьше. Они подняли стаканы и одновременно бросили взгляд на Наташу.
   – Стоит. Послушная. Чего же мы о ней забыли? Нехорошо, даму надо угостить, – сказал Удавнюк и, поставив свой стакан, достал из сумки еще один и наполнил тоже. – Иди, хлебни для храбрости.
   Наташа содрогнулась, услышав его предложение, ничего не ответила, лишь исступленно смотрела на него.
   – Что, не будешь? Давай хоть чокнемся. Не желает. Ну, не обижайся.
   Они сидели как охотники на привале: невозмутимые, довольные собой. Шкуродеров влил в себя почти весь стакан, отломил кусок колбасы, закусил.
   А Удавнюк степенно отпил лишь треть стакана, зажевал шоколадкой и стал разглядывать Наташу.
   – Такая киска, я тебе доложу. Девушка в слезах. Знаешь, если бы она не так дорого стоила, я бы не отдал ее этим головорезам. Припрятал бы где-нибудь и трахал помаленьку.
   Шкуродеров продолжал жевать и как будто не слушал его. Удавнюк бросил в рот еще квадратик шоколадки, проглотил его, закурил и забеспокоился.
   – Слушай, Андреич, за эту надо просить побольше. Если они за ту, с грязными волосами, дали десять штук, то за эту, думаю, надо просить минимум двенадцать.
   – Причем тут грязные волосы, их что, нельзя вымыть? Она тоже была неплохая; хоть и шлюха, но выглядела прилично.
   – Нет, ты не прав, эта дороже стоит. Прикинь: беленькая, глазищи вон какие большие, голубые, как у Снегурочки. Натуральная блондинка. Такие на дороге не валяются. А подставки? Одни подставки чего стоят!
   – Да успокойся ты, конечно поторгуемся.
   – Я думаю надо начать с пятнадцати. Прикинь, штуку шефу и по семь нам с тобой. Отстегнут, клянусь тебе, отстегнут.
   С опаской слушая их разговор, Наташа поняла, что ее хотят кому-то продать. Мысли в панике заметались. Она упала на колени, сложила в мольбе руки и залилась слезами.
   – Дяденьки милиционеры, отпустите меня! Отпустите меня, пожалуйста! Я никому ничего не расскажу, только отпустите меня! А если вам нужны деньги, мой папа продаст все, что у нас есть, и все вам отдаст. Мы и дом продадим, и все-все. Прошу вас, отпустите меня!
   – О, на коленях! Это же отличная поза, – скривил улыбку Шкуродеров. – Надо попробовать. – А Наташе сказал: – Какая ты наивная. Не ожидал. Да твой папа столько денег, сколько мы за тебя получим, и во сне не видал.
   Наташа продолжала плакать и с болью просить:
   – Дяденьки, отпустите меня, отпустите.
   У Шкуродерова в глазах сверкнуло.
   – Чего, прикольнемся? Пусть побегает.
   – Не заныкалась бы.
   – А мы предпримем превентивные меры. – Кривая улыбка снова тронула уголки губ Шкуродерова, и он шагнул к Наташе. Наташа встала на ноги, замерла в ожидании. Он, насмешливо улыбаясь, приподнял пальцем её подбородок. – Значит, так. Хочешь, чтоб мы отпустили тебя? Хорошо.
   Считай, что у тебя сегодня счастливый день. Ты можешь уйти отсюда, но только при одном условии: сначала разденешься догола.
   Наташа не сразу осознала смысла его слов. Звуки доходили до нее приглушенно, как из подземелья, и она никак не отреагировала.
   – Ну, чего молчишь? Раздевайся.
   Наташа вся похолодела. Слезы из ее глаз потекли нескончаемым потоком.
   – Я не могу.
   – Все понял: стыдишься. Растерялась, боишься. Но я не понимаю только одного: чего в этом страшного? Естественно, непривычно раздеваться перед мужиками, зато останешься живой. Ты должна радоваться, а не стыдиться. Если я правильно понял, то ты просила, чтоб мы тебя отпустили. Вот я с тобой заключаю сделку. – Наступила пауза. Шкуродеров уставил на девушку насмешливые глаза. Не говорил ни слова, но время от времени вытягивал руку, поворачивал ее к себе и пристально следил за ее лицом. – Вот так, иногда приходится выбирать, – наконец сказал он и открыл в ожидании рот.
   Удавнюк, подперев левой рукой голову, лежал на боку и неторопливо курил. При этом тоже не сводил прищуренных глаз с Наташи, со сладостным предчувствием ждал ее действий.
   – Хитрый, Андреич, уж ты в трудное положение поставил ее. – Открыл бутылку с пивом, отхлебнул из горлышка, еще больше сощурив глаза, громко произнес: – Чего стоишь? Иди! Он тебя отпускает.
   – Да, иди, только, как договорились, голышом, – вернувшись к Удавнюку и усаживаясь рядом с ним, подтвердил Шкуродеров. Потрепал ладонью его волосы и, потешаясь, дополнил: – Народ жаждет стриптиза! Видишь, у него спина чешется, крылышки растут, дух поднимается.
   – Давай, давай, не набивай цену, – взыгрался Удавнюк.
   Наташа все стояла с опущенной головой и не двигалась. Она не верила, что эти изверги отпустят ее, они лишь глумятся над ней. Разденется она или не разденется, они ни в коем случае ее не отпустят. Но это был хоть какой-то шанс. «Быстро разденусь и пойду. Сначала медленно. Пока они будут потешаться, дойду до зарослей, потом брошусь в них и изо всех сил побегу. Буду бежать до тех пор, пока не упаду. По кустам на машине они не смогут проехать, а так, может быть, не догонят. Потом заберусь в самую чащобу, запрячусь и буду там сидеть. Когда наступит ночь, выберусь из леса, найду на свалке какую-нибудь тряпку, замотаюсь в нее и дойду до города. А там люди».
   Она уже приложила ладони к платью, приготовившись снять его, уже сжала их. Но не смогла. Она очень хотела жить, и это был единственный шанс остаться живой, но что-то останавливало ее. «Зачем терпеть такое унижение? Нет, нет, не могу».
   – Да-а… – протянул Удавнюк. – Не мычит, не телится. – Взмахнул рукой, чтоб обратить на себя внимание Наташи и недовольно сказал: – Э, алё! Слушай… тебе не кажется, что ты злоупотребляешь нашим терпением? Давай шевелись. Ты же смелая девушка, красивая и умная. Снимай шмотки потихонечку и чеши по полянке, а мы с удовольствием заценим тебя.
   – Только волосы разбросай по плечам. Дикарки все косматые, – добавил Шкуродеров.
   Не взглянув на них, Наташа неожиданно зашагала в направлении просеки.
   – Кхм, – произнес Удавнюк удивленно. – Хотел посмотреть, откуда у нее стройные ноги растут, а она удалилась, как английская королева.
   – Вопиющая наглость, – в тон ему произнес Шкуродеров, дожевывая колбасу. Они переглянулись, оба посмотрели Наташе вслед, но не сделали даже попытки остановить ее. Шкуродеров усмехнулся, опять потрепал волосы Удавнюка и по-молодецки крепко потянулся. – А ножки-то у нее действительно хороши. Эх, и нравятся мне такие девочки. А что, может быть, в самом деле, оставим ее себе? Припрячем и будем, как ты сказал, помаленьку. Кстати, ты же был на даче у Гарика, у него там очень подходящий погребок. А? Как ты на это смотришь?
   – Категорически против. – Удавнюк уперся рукой о землю, сел, почесал за ухом. – Может, остановить? Не догоним.
   – Не догоним, так разогреемся. Куда она от нас денется. Дальше уйдет, больше адреналина накопится. Спортивный азарт повышает тонус, укрепляет нервную систему. О здоровье, Удавнюк, думай, о здоровье, а не о деньгах. Здоровье дороже денег. Правильно?
   – Правильно. Одно другому не мешает. Не, хватит. Давай по стопарику и погнали. Укрысится, шарь потом по кустам.
   Видя, как Удавнюк суетится, Шкуродеров нарочно тянул время. Молча закурил, потом сказал:
   – Ну, наливай.
   Наташа шагала по мягкой траве, она уже отдалилась от ложбины метров на двадцать, но до зарослей еще далеко. Было страшно, страшно до оторопи, страшно настолько, что каждый шаг давался ей невероятным усилием над самой собой. Сердце отчаянно билось, как птица в сетке, стремившаяся выбраться на волю. «Минута. Нужна еще одна минута, и я дойду туда! – Она поняла, что милиционеры решили поиграть с ней в догонялки, позабавиться таким образом. – Пусть посидят еще всего одну минутку, только бы не поторопились. Господи, помоги мне!» Напряженно вслушиваясь, она уловила слабый, похожий на шепот, шорох листьев, почувствовала легкий ветерок, ласковое тепло солнца. Оно было еще высоко, но уже касалось верхушек деревьев. От этого, от ощущения внезапной свободы что-то случилось с ней, она вдруг забыла о предосторожности, о плане усыпить бдительность своих мучителей и сделала именно то, чего как раз не следовало делать – она, как безумная, бросилась бежать, тем самым обрекая себя на издевательство и гибель.
   Расстояние до густых кустов шиповника и щетинистой поросли акации стремительно сокращалось. Наташа бежала и видела только эти заросли. «Сейчас, сейчас добегу, брошусь туда и быстро пролезу в самую чащу, а потом проберусь как можно дальше, и они меня не найдут!» Но в тот момент, когда до зарослей оставалось всего несколько шагов, она оглянулась и обмерла: рядом, чуть не сбив ее, резко затормозила машина. Шкуродеров ловко выпрыгнул из кабины и под отрывистый смех Удавнюка метнулся наперерез.
   – Ма-ма! – в отчаянии закричала Наташа. Ее голос плачущим эхом прокатился по лесу.
   Шкуродеров подбежал к кустам, опередив ее, остановился и, словно не решаясь на какое-то действие, расслабленно опустил свои длинные руки. Наташа на миг застыла на месте, затем бросилась мимо него, пригнулась, намереваясь нырнуть в кусты, но Шкуродеров успел схватить ее. Дернул, со всей силой прижал к себе.
   – Куда ты рвешься? Постой… Нам не туда, нам сюда.
   Вырываясь, тяжело дыша, Наташа рыдала навзрыд и призывала на помощь неизвестно кого.
   – Помогите! Помогите!
   – Ух, ты, как запыхалась. Тебе отдохнуть надо.
   Он заломил бьющейся девушке руки, выкрутил их назад и затолкал ее в машину. Она увидела перед собой перекошенное лицо захлебывающегося от радости Удавнюка.
   – Побегала? Зря ты полезла в кусты. Знаешь, там сидит серый волк, зубами щелк.
   – Поехали! – скомандовал ему Шкуродеров.
   На ложбине Шкуродеров вытащил Наташу из машины, с довольной ухмылкой на лице остановился перед ней и с издевкой сказал:
   – Куда ты бежала? Я же сказал: голышом. А ты? Нехорошо поступила, ой как нехорошо. Проштрафилась ты, девочка, провинилась – вот что я тебе скажу. Почему ты не разделась? А? Смотри, как это делается, – вот, очень просто. – Он отпустил ее руку, сбросил с себя милицейскую форму, снял трусы, майку, даже носки. – А теперь на колени!
   Наташа, обливаясь слезами, отрицательно мотнула головой. Она была обречена, последние остатки надежды покинули ее. У нее тряслись руки и ноги, мир вокруг ее перевернулся.
   – Нет, ты встанешь на колени. На колени, я сказал! Сильная рука его схватила ее за волосы и потянула вниз, как тугую ветку, которую наклоняют с намерением оборвать высоко висящие плоды. Наташа извернулась, Шкуродеров не успел отдернуться, и она разъяренно вцепилась в его палец зубами. Он взвыл от боли, дернул руку. Но Наташа, сжав свои челюсти изо всех сил, вцепилась мертвой хваткой. Вдруг на ее голову обрушился резкий дробящий удар. Второй, третий. Ноги подкосились, в глазах потемнело, и она без сознания упала на землю.
   – Твою мать! Смотри, что сделала эта дрянь, – закричал Шкуродеров, подскочив к Удавнюку.
   – Ты нуждаешься в неотложной медицинской помощи, – глядя, как из пальца брызжет кровь, рассудил тот.
   – Морду разобью, тварь! Чего ты рассуждаешь? Аптечку давай!
   Сам взял бутылку с водкой, полил из нее на палец, остальное выпил большими, жадными глотками.
   А Удавнюк уже бежал тяжелой трусцой, нес аптечку, на ходу открывая ее. Обильно окропил кровоточащий палец йодом, перевязал.
   – Ты ее не убил?
   – Не знаю. Они живучи, как кошки. Надо было зубы выбить.
   – Ни в коем случае, товарный вид испортишь. Шкуродеров кинул на него недружелюбный взгляд и, пробуя шевелить прокушенным пальцем, уже спокойнее произнес: – Вот дрянь. Пойду, получу моральное удовлетворение.
   Он стянул с лежащей без сознания Наташи платье, все белье, бросил его к кустам и грузно навалился на нее. От удовольствия у него даже потекла изо рта слюна.
//-- * * * --//
   Два остервеневших садиста, подобно пещерным зверям, услаждающимся кровью жертвы, которую они разрывают на куски, несколько часов измывались над несчастной девушкой и наслаждались ее страданием. День угасал, становился прошедшим временем, вместе с ним угасала Наташина человеческая жизнь. Для нее больше не стало ни настоящего, ни будущего, остались только страх и мучительное существование.
   Когда вечернее небо осветилось холодными огоньками звёзд, ее мучители начали собираться в дорогу. Прибрав аптечку и смахнув на траву остатки пиршества, Удавнюк устало вытряхнул одеяло, положил его на капот машины. Доведенная до исступления, граничащего с потерей рассудка, Наташа сидела с поникшей головой. Шкуродеров напел: «Кому-то было хорошо, а кому-то – плохо» и швырнул ей платье.
   – Одевайся, коза драная. На сегодня хватит. Поедешь к басурманам. Они там голодные, давно тебя поджидают.
   Он подождал, когда Наташа оденется, подвел ее к машине и затолкал в багажник. Затем двумя короткими шнурами связал ей руки и ноги, взял одеяло, лежавшее на капоте. Брошенное сверху, оно прикрыло Наташу всю полностью, она инстинктивно повернула голову на бок, и услышала, как глухо захлопнулся багажник. Словно обдумывая свои дальнейшие действия, Шкуродеров постоял немного, затем влез на заднее сиденье и пробормотал с холодным спокойствием:
   – Я, пожалуй, посплю.
   Прежде чем завести двигатель, Удавнюк протер глаза, закурил. Затем всмотрелся в неясные очертания деревьев, включил фары, и машина, как будто сама собой, поехала.
   Наташа лежала в тесном багажнике как под прессом. Вдруг ее замутило, словно от долгого кружения, она стала проваливаться. Но вскоре очнулась от боли в руках и ногах. Лишь наполовину придя в себя, почувствовала, что ее ступни и руки словно перерезают, что ее тело находится в неудобном положении. Хотела пошевелиться, но ей никак не удавалось. С каждой минутой боль нарастала, становилась невыносимой, и она застонала, пытаясь тем самым унять боль. «Чего это она скулит?» – задумался Удавнюк. Подождал – стоны стали слабее, реже. – «Не задохнулась бы». Вылезать из кабины ему не хотелось, но перед выездом на трассу он все же затормозил. Открыл багажник, пригляделся.
   – Чего ты тут томишься? Не задохнулась еще? – Наташа только простонала.
   – Ну, ничего, в горах отдышишься, там воздух свежий, полезный.
   Увидев, что она накрыта с головой, откинул одеяло, на всякий случай ощупал, как связаны руки и ноги. Шнуры были затянуты с такой силой, что впились в кожу.
   – Вот идиот! Пока доедем до места, начнется гангрена. Кто за калеку заплатит?
   – А? Тебе что-то не нравится? – послушался пьяный голос Шкуродерова.
   – Я молчу, спи, – ответил Удавнюк, доставая из кармана нож.
   Разрезал шнуры, багажник запер на ключ. «Так надежнее будет».
   Кромешная темнота окутывала все бескрайнее равнинное пространство, лишь с двух сторон плыли навстречу друг другу светящиеся фары машин.
   Удавнюку сделалось жутко, он поежился, как от озноба, нырнул в кабину и, быстро набрав скорость, помчался по трассе.
   Дорога предстояла дальняя.
//-- * * * --//
   Дима несколько раз порывался встретиться с Наташей, но всякий раз сдерживал себя. Не хотел, чтобы она обиделась на него за то, что он нарушает свое обещание не претендовать на ее расположение. А на этот раз решился заглянуть в аудиторию, в которой по расписанию проводились семинарские занятия в Наташиной группе. И удивился, что ее нет. Еще больше удивился, когда узнал от однокурсниц, что она не появляется на лекциях уже четвертый день. Он разыскал старосту группы, девушку с хорошей фигуркой и каштановой косой.
   – Не знаю, в чем дело, – сказала она, перебирая пальцами по своей косе, перекинутой на грудь. – Может быть, заболела. Вообще странно… Мне ничего не говорила. – Девушка оставила косу в покое и очень серьёзно посмотрела на Диму. – Ну вот, больше я ничего не могу сказать.
   У Димы была еще одна пара, но он не пошел на лекцию, а сразу же уехал, надеясь найти Наташу в квартире. Дверь ему никто не открыл. Не удалось найти Наташу и на следующий день, и после. Не представляя, что с ней могло случиться, все время до понедельника, когда должны были вернуться со своих гастролей Валерка с Оксаной, он провел в напряжённом ожидании. В понедельник даже не пошел на занятия. Спустившись со своего этажа, позвонил в Валеркину квартиру, и опять дверь никто не открыл. Тогда он вышел из подъезда и стал ждать. И не напрасно. Часа через два к дому подрулило такси, из него вышел Валерка. Один. Они поздоровались и выжидательно посмотрели друг на друга.
   – Ты меня ждёшь? – после паузы спросил Валерка, поправив на плече ремень спортивной сумки.
   – Да.
   – Что случилось?
   Вместо ответа Дима тоже спросил:
   – Ты чего, один приехал?
   Валерка хитро улыбнулся.
   – Одын, совсем одын.
   – А где Оксана?
   – Пойдем в квартиру жрать хочу как волк.
   Они сразу же пошли в кухню. Увидев оставленную на столе грязную посуду, Валерка недовольно вздохнул, но тут же его лицо опять приняло добродушное выражение. Он сел на стул, откинулся назад и вытянул ноги. – Присаживайся. Оксана не приехала, некогда ей. Мы с ней подцепили жирного карася, депутата горсовета, с бронированной дверью. Без ключей проникнуть в квартиру никак невозможно. Так что Оксана в данное время сидит с ним в ресторане. В доверие втирается. А я решил не маячить там без толку. Как добудет ключи, позвонит. – Он сказал это как бы между прочим. – Ну, ладно, говори. Что там у тебя?
   – Что-то с Наташей произошло.
   – В смысле…
   – Пропала она.
   Валерка снова кинул взгляд на стол.
   – Я сразу понял, что-то не так. На другую квартиру ушла?
   – Вряд ли. Ее и в институте нет.
   – Даже так? – Он подумал немного и спросил: – Между вами никакого конфликта не было?
   – Не было. Как вы с Оксаной уехали, я ее больше не видел.
   Валерка расстроился, наверное, больше Димы. Он помолчал, встал и пошел осматривать комнаты. Через минуту хлопнул дверью спальни, вернулся.
   – Слушай, дело серьезное. Ее сумка здесь. С ней, похоже, приключилась какая-то беда. – Постоял с хмурым лицом, не произнося ни слова. И Дима молчал. Они оба были в полной неопределенности. Внезапно Валерку пронзила догадка. – Понятно.
   – Что тебе понятно.
   – Понятно, откуда ветер дует. Ты не против, если я пошарю в ее вещах.
   – Зачем?
   – Мне надо узнать, паспорт в сумке или нет. Студенческий билет явно был всегда при ней, а паспорт не должна бы носить с собой.
   – И что из этого? – недоуменно спросил Дима.
   – Давай сначала проверим.
   Они вместе зашли в спальню, просмотрели содержимое Наташиной сумки. Паспорта, естественно, не было.
   – Мне кажется, я знаю, что случилось. Это дело мытаря. Точно его работа. Наташа, вероятно, поела, а потом неожиданно вышла из квартиры, потому что даже посуду не прибрала, как будто бы кто-то позвал ее. И больше не вернулась. Я уверен, что это мытарь. Просто так она никому не открыла бы дверь, а он в милицейской форме, ему могла. Кроме того, ни одному бандиту не придет в голову украсть паспорт. Это мог сделать только он, чтоб никаких следов не осталось. Узнал от нее, что она из хутора, и куда-то упрятал. Нет ее и нет, кому какое дело. Кто ее будет искать? В паспорте – фотография, фамилия, а так – кто она? Кого искать-то? А побаловаться с девочками он любит, это я знаю. Не хочу пугать тебя, но в прошлом году он в лесу изнасиловал и убил одну проститутку. Был даже суд. Дело замяли, конечно… Да. Слушай, езжай-ка ты, пожалуй, прямо сейчас на старый автовокзал, он там «наперсточников» пасет. Если не болтается вокруг вокзала, зайди в опорный пункт. Обычно он там бывает, это его хлебное место. При на него буром, посмотришь, как будет реагировать.
   Диму словно поразил столбняк.
   – Чего, не поедешь? Хочешь, сгоняем вместе.
   – Да нет, сам разберусь.
//-- * * * --//
   Затормозив возле автовокзала, Дима бегло огляделся вокруг. В стороне от остановки, как обычно, присев на корточки, какой-то жулик шустро передвигал наперстки, его кольцом окружали десятка два возбужденных людей. Дима прошелся вдоль выстроившихся в шеренгу пригородных автобусов, заглянул в дверь. Обошел вокзал с другой стороны, вернулся обратно. Вошел в здание вокзала. Повсюду, особенно возле кассовых окошек, толпился молчаливый народ с чемоданами и сумками в руках. Над одной из дверей у дальней стены глазами нашел написанное ровными буквами слово «милиция». Открыл ее. В комнате стояли грязный коричневый сейф, шкаф, стулья и три канцелярских стола желтого цвета. За одним из них с повернутой на бок, как у прислушивающейся курицы, головой, сидел милиционер. Он водил карандашом по листу бумаги: то ли писал, то ли что-то подчеркивал, а может быть, рисовал. Но это был не Шкуродеров. Дима спросил его:
   – Сержант, мне надо увидеть Шкуродерова. Не подскажешь, где найти его?
   – Иди отсюда, не мешай работать, – не меняя положения тела, рыкнул сержант.
   Дима хлопнул дверью, направился к выходу. Навстречу ему, не спеша, словно прогуливаясь, шагал Шкуродеров. Увидев Диму, он заметно вздрогнул, с некоторым удивлением взглянул на него еще раз, повернулся и, ускорив шаг, вышел на улицу. Дима поспешил за ним. А когда тоже оказался на улице, крикнул:
   – Майор, подожди, поговорить надо.
   Шкуродеров остановился, повернулся.
   – В чем дело, гражданин?
   – Иди сюда! Поговорим с тобой, – твердо произнес Дима.
   Шкуродеров потемнел, сделал несколько решительных шагов навстречу.
   – Это что за выходки?
   – Где Наташа? – тоже потемнев, спросил Дима.
   – С кем-то ты меня путаешь, малый…
   – Не узнаешь меня? Говори быстро, где Наташа.
   – Знаешь что? Я при исполнении! На нарах захотел попотеть?
   Дима сунул руку в карман.
   – Да я тебе, падла, кишки выпущу.
   – А, вспомнил. Тебя, кажется, Димой зовут? Не понимаю, что ты тут мне… Кто эта Наташа? Я не знаю, о ком ты говоришь.
   – Знаешь, – едва сдерживая себя, прошипел Дима и пошевелил в кармане рукой.
   – Что ты пугаешь?
   – Я тебе сказал, кишки выпущу, мразь. Пикнуть не успеешь. Ну!
   Взгляд Шкуродерова скользнул по свирепому лицу широкоплечего парня, – к руке, которую держал он в кармане.
   – Что ты хочешь?
   – Если сейчас же не скажешь, что ты сделал с Наташей, я перережу твою глотку прямо здесь, – с явной готовностью осуществить свое намерение произнес Дима Пот выступил на лбу у Шкуродерова, дыхание сделалось тяжелым. Он кашлянул в кулак, пытаясь справиться с напряжением, и заговорил с таким трудом, словно кто-то невидимый сжал ему горло.
   – Не нужно это. Ничего с ней не случилось. Я все расскажу, давай только отойдем.
   Он подтвердил свои слова кивком головы и пошагал за автобусы. Дима, не спуская с него глаз, пошел следом.
   – В первую очередь, меня интересует, откуда ты узнал? – с невеселой усмешкой спросил Шкуродеров, показывая, что готов к откровенному разговору.
   – Не твое дело.
   – Ладно. Я все уже понял. Только не надо мне угрожать, давай договоримся по-хорошему.
   – По-хорошему? Это как?
   Шкуродеров с сожалением вздохнул.
   – Буду с тобой откровенным. Стыдно признаться, но я действительно хотел уговорить Наташу стать моей любовницей. Думал, осыплю ее деньгами, и она растает. Пойми меня, просто не устоял перед ее красотой. – Дима недоуменно смотрел на него. – Уж больно хороша кошечка, такие ножки, да и все остальное… – Он усмехнулся, причмокнул губами. – Диман, поверь мне, я каюсь и сожалею, что так вышло. Особенно мне перед Валеркой стыдно. Хотя прежде чем пойти на это, я у нее расспросил об ее отношениях и с тобой, и с Валеркой. Посчитал, что она всего лишь квартирантка, – он с пониманием взглянул Диме в глаза, – оказалось, если я не ошибаюсь, не совсем так. Я приношу тебе извинения, извинюсь и перед ней, и перед Валеркой, возмещу Наташе моральный ущерб, только давай договоримся с тобой, пусть все будет шито-крыто! Сам понимаешь, я боюсь огласки, это же, считай преступление. И знаешь, что? Хочу попросить тебя помочь мне.
   – Чего?
   – Просто прошу тебя поговорить с Наташей, чтоб она никуда не жаловалась. Я отблагодарю тебя. Майор Шкуродеров не забывает услуг. Пойми, все мы живые люди, кто не ошибается.
   – Где она?
   – На даче у моего друга.
   – Это правда?
   – Не веришь?
   – Поехали!
   – Диман, давай через пару часиков. У меня прямо сейчас совещание в отделе. Просто физически не смогу. Давай, встретимся вот на этом месте ровно в два и смотаемся за ней.
   – Ты ее что, запер?
   – Да, запер. Но с ней все в порядке, клянусь.
   Он проводил Диму до машины и, когда Дима сел за руль, задержал дверцу.
   – Еще раз приношу свое извинение. С тобой мы почти не знакомы, а Валерку я очень хорошо знаю. Больше всего мне перед ним неудобно. Кстати, он еще не приехал?
   От его дружеского тона лицо Димы окаменело.
   – Слушай, если что-то случится с Наташей, имей в виду, больше не выкрутишься. Ты знаешь, кто мой отец… Звездочки слетят с плеч вместе с твоей безмозглой головой. Не только за Наташу ответишь, но и за то, как придушил в лесу проститутку, вспомнишь. Все вспомнишь. Это точно, можешь не сомневаться.
   Он резко захлопнул дверцу, сел прямо, положил руки на руль и стал думать: «Что-то здесь не так. Всего нескольких моих слов хватило, чтобы заставить его сознаться в похищении Наташи. Но ладно, важно, что я узнал, где она. Теперь главное вызволить ее, а после с ним разберемся».
//-- * * * --//
   Шкуродеров помедлил, словно ожидая, что Дима откроет дверцу и что-то добавит к сказанному, затем бросил на «Мерседес» раздраженный взгляд и пошагал. Когда вошел в комнату милиции, Удавнюк все еще сидел за столом и все также водил карандашом по бумаге. Шкуродеров остановился за его спиной, стал смотреть в окно. «Черт возьми! Просто так не обойдется. Придётся повоевать. Все закономерно, любое серьезное дело всегда тянет за собой целую цепь последствий, – рассуждал он. – Тем более у меня нет выбора, нет никаких вариантов». Приняв окончательное решение, стал обдумывать детали плана действий, пытаясь продумать все наперед, предусмотреть самые непредсказуемые ситуации. Но нервы надо было как-то успокоить. В глазах его прятался страх, а на обычно самодовольном лице застыло выражение отчаяния. Он достал из-за сейфа начатую бутылку водки, плеснул в стакан, опрокинул его в рот и вместе с выдохом произнес:
   – У нас проблемы.
   Удавнюк с удивлением взглянул на него.
   – У нас с тобой никогда не было без проблем. Мы не ищем в жизни легких путей.
   – У нас очень серьезные проблемы, – злобно повторил Шкуродеров. – Сейчас тут был Валеркин друг, Диман, он в курсе, что мы с тобой увели из квартиры эту куклу. Требует вернуть ее.
   – Ну и что? Давай пригласим его в ресторан, отстегнем, сколько нужно, и красиво разойдемся. Чего он рыпается? Кто она ему?
   – Не получится. Я знаю его, крутой пацан, опасный, так просто с ним не сговоришься. С ним никак не договоришься. Уяснил? – Он снова протянув за сейф руку, взял бутылку и отпил из нее – Вообще, откровенно говоря, я очень хотел бы с ним договориться. Честное слово! Ничего не пожалел бы!
   Но, повторяю еще раз, – это невозможно. Если он сказал, чтоб мы вернули Наташу, – все, другого не дано. Либо мы вернем Наташу, либо он нас с тобой самих наизнанку вывернет. И нечего пытаться. Бесполезно протягивать руку тому, кто ее никогда не пожмет. Ты знаешь таких начальников, которые не хапают взятки?
   – Нет.
   – А я знаю. Двоих. Их мало, один человек на сто тысяч, но они есть. Лет пять или семь тому назад, ты тогда еще не работал, прокурор в нашем районе был. Сколько я горя от него натерпелся, рассказать невозможно. Истукан, баран, осел упрямый. Ему было все равно: друг ты, брат, сват – все по закону. Мог бы денег иметь видимо-невидимо. Самая такая хлебная должность. «Давай, – говорю ему, – закроем дело, пять штук обещают». – Ты представляешь, пять штук – это новенький «Жигуль». – Нет, слышать не хочет. Упирается, хоть отверткой ухо долби. Ну, и приходилось сажать человека безо всякой пользы. Сам ходил и зимой, и летом в затрепанном плаще, в мятой шляпе, по-моему, ни разу досыта не нажрался, но никогда рубля не взял.
   – Во, козел.
   – Вот и я говорю: скотина. Диман из этой категории, такой же истукан. С той лишь разницей, что не имеет с баблом никаких проблем. Отец у него в таможне работает, большая шишка. Представляешь? Отец – прожженный жулик, а он – сознательный гражданин, принципиальный товарищ. Не могу разобраться, чего у них с Валеркой общего?
   – В таком случае давай наркотики ему подсунем?
   – Ты соображаешь, чего сказал?
   – А что?
   – А то, что его к отделу близко нельзя подпускать. Стоит ему только вякнуть про эту куклу и понесется. Я ж сказал тебе, кто у него отец. Там такие связи. А Валеркин отец тем более – министром работает в Москве. Это – во-первых. А во-вторых: часики тикают. Мы ограничены временем и пространством.
   – Что же нам делать?
   Шкуродеров шагнул к столу, пригнулся, понизил голос. – Я сказал ему, что мы заперли ее на даче у Гарика.
   Удавнюк даже подпрыгнул на стуле.
   – Зачем?
   – Ты слушай меня. Надо действовать, у нас нет времени оглядываться по сторонам. Иначе или получим по ножу в печенку, или загремим на всю катушку. Я пообещал ему отдать эту сучку. В два часа он будет здесь, поеду с ним как бы за ней. Слушай меня внимательно: сейчас же дуй на дачу Гарика, но сначала заверни к нему на работу за ключами. Машину поставь так, чтобы не с одной стороны не было видно. И жди.
   – А если он…
   – Молчи, Удавнюк. Молчи… У меня не бывает никаких «если».
   Он взял из рук Удавнюка карандаш, перевернул лист, испещренный цифрами, набросал схему дачного участка, домика и стал давать четкие инструкции. Удавнюк напряженно вникал в то, что ему предстояло совершить.
   Когда Шкуродеров закончил и опять потянулся рукой за сейф, он спросил:
   – Слушай, ты так обрисовал Димона. Откуда ты его знаешь? Он тебе что, корефан.
   – Нет, – ответил Шкуродеров. – Для этого я держу сексотов. Они по моему заданию о любом человеке, который меня интересует, все вынюхают. А Диманом я заинтересовался потому, что он Валеркин друг. Мне надо было знать, чем Валерка дышит, потому что у нас с ним дельце одно имеется.
//-- * * * --//
   С автовокзала Дима приехал домой, пообедать. На газовой плите разогрел борщ, но даже не притронулся к нему. Через каждую минуту поглядывая на часы, ходил туда-сюда по комнате, думал. В голову лезло всякое. Он вновь и вновь задавался вопросом: почему Шкуродеров так быстро сознался? Почему он целую неделю держит Наташу взаперти? Не такой уж он простой, чтоб надеяться, что она согласится стать любовницей. По меньшей мере, все это странно… А вдруг ее уже нет в живых?
   Он внутренне ужаснулся и почувствовал пульсацию крови в висках от мысли, что этот ублюдок может сотворить с ней. Он упрекал себя за то, что уговорил ее жить на квартире у Валерки, что долго не решался встретиться с ней. Если бы он видел ее каждый день, возможно, предупредил, посоветовал бы ей быть осторожнее. Доведя себя до состояния отчаяния и продолжая размышлять об этом, он по ступенькам спустился к другу, поговорить с ним. Часы показывали половину второго. Валерка открыл дверь раньше, чем он успел позвонить. Вне всякого сомнения, ждал его. Дима сосредоточился и выдохнул:
   – Ты прав, Наташа у мытаря.
   – Я не знаю, что тебе сказать, – вникнув в ситуацию, авторитетно заявил Валерка, когда Дима вкратце передал ему разговор со Шкуродеровым. – Если мытарь повел себя так странно, то ничего хорошего от этого не жди. По-моему, он задумал какую-то игру с тобой, уловку.
   – Посмотрим, – сказал Дима, направившись к двери. Валерка остановил его.
   – Подожди. Я тоже поеду.
   На автовокзал они приехали немного раньше назначенного времени, но Шкуродеров уже ждал. Он стоял совершенно спокойно в тени, возле стойки с желтой табличкой, указывающей маршрут автобуса. Когда же увидел вместе с Димой Валерку, сменился в лице. Валерка скупо поздоровался с милиционером и, вознамерившись понять, что у него на уме, пристально посмотрел ему в лицо. Некоторое время они молчали, глядя друг на друга. Первым заговорил Шкуродеров:
   – Вы вдвоем?
   – Да, вдвоем, – резко ответил Валерка.
   – Не ожидал, если честно.
   – А где твоя машина?
   – Сейчас подъедет. Да собственно она и не нужна, можем смотаться на вашей.
   – Тогда садись.
   Валерка открыл дверцу, они оба влезли на заднее сиденье. Дима повернул голову, вопросительно посмотрел на Шкуродерова.
   – Куда ехать?
   – Через Ворошиловский мост, на старые дачи, – глухо сказал он, потом поерзал по сиденью и начал было оправдываться:
   – Все получилось как-то спонтанно…
   – Прекрати, – это пустой разговор, – оборвал его Валерка. – Неужели ты думаешь, что я поверю тебе после всего?.. Ты поступил подло, а теперь несешь какую-то ахинею.
   – Да, ты прав, – притворно согласился Шкуродеров.
   – Я могу сказать только одно… Считай за счастье, если с ней все в порядке. Понимаешь, что ты сделал? В душу мне плюнул. Ведь мы не первый год знаем друг друга. Тебе что, шлюх мало? Вечером подъезжай к любому ресторану или гостинице и нагружай полную машину. Нет, ко мне приехал. Сегодня ты, как хозяин, вошел в мою квартиру и увез эту девочку, а завтра за моей женой придешь?
   Шкуродеров молчал.
   Дима промчался по городу, обгоняя поток машин безо всякой осторожности, доехал до дачного поселка, следуя указаниям Шкуродерова, свернул в узкий проезд и остановился. Пристроил свой «Мерседес» возле ограды так, как удобнее было развернуться, и только тогда словно очнулся. Шкуродеров вылез из машины, Дима подошел к нему ближе и внушительно сказал:
   – Смотри без шуток!
   Шкуродеров в ответ только ухмыльнулся и демонстративно показал пустые ладони.
   Дима бросил взгляд на домик. «Там, за одним из окон, зарешеченным металлическими узорами, бьется перепуганная до смерти Наташа», – пронеслось в его мыслях. Сейчас он ее освободит, отвезет в город. От радости она будет обнимать его, целовать. И он будет счастлив, что спас ее, даже если она по-прежнему останется девушкой Эрудита.
   И у него, и у Валерки читалась в глазах настороженность. Шкуродеров открыл калитку, жестом пригласил их войти. Друзья переглянулись, в последний раз отдали дань сомнениям и решительно шагнули вперед. Дверь в домик была незапертой. В нем оказалась всего одна комната с низким потолком. Дима бросил взгляд на покрытую бесцветным лаком лестницу с крутыми ступеньками, над которой зияла квадратная дыра. Его глаза увеличились.
   – Так где же она?
   Ожидая ответа, оба напряглись, притихли.
   Шкуродеров нервно рассмеялся, внезапно вскочил на лестницу и пронзил их ненавистным взглядом. Он уже был хозяином положения. Придя в себя, Дима выхватил из кармана нож. Вдруг на улице послышались шаги. Они приближались. Дима повернул голову, прислушался. Дверь резко распахнулась, в проеме ее застыл на месте Удавнюк с пистолетом в руке.
   Шкуродеров поднялся еще на одну ступеньку выше и с усмешкой произнес:
   – Промашку вы дали, друзья, не надо было меня трогать. Судьба. От неё, говорят, не уйдёшь.
   – Ты точно, мразь, не уйдешь! – закричал Дима, блеснув острым лезвием «лисички» и сделав шаг к лестнице, чтобы дотянуться до него. Крик его был полон не ужаса, а ярости.
   Шкуродеров как-то по-особому взглянул на Удавнюка и кивнул. Тот резко выбросил вперед правую руку, раздался глухой хлопок.
   Пуля попала Диме в голову. Он, словно споткнувшись, схватился за стенку и упал на пол. Тоненькая, едва видимая ниточка крови заструилась по его шее к воротничку джинсовой рубашки. Побледнев от потрясения, Валерка склонился над ним. Он видел мертвого Диму, чувствовал запах порохового дыма, но не мог поверить, что все это произошло на самом деле. Его сердце бешено барабанило, а время словно остановилось. Подняв голову, безумными глазами посмотрел на Удавнюка, только что стрелявшего в Диму, и в его лице тоже увидел страх.
   – А тебя никто не звал. Но теперь надо заткнуть рот и тебе, – прозвучал голос Шкуродерова.
   – Нет! – вскрикнул Валерка.
   Рука Удавнюка замерла.
   – Почему нет? – ухмыльнулся Шкуродеров. – Покуда ты жив, я буду чувствовать себя некомфортно.
   – Не убивайте меня, я буду молчать.
   Шкуродеров закачал головой, выражая полное безразличие к его словам.
   – Не верю.
   – Почему, Андреич?
   – Потому, что мы отвезли в горы вашу Наташу и продали. Если бы она была здесь, целая и невредимая, тогда бы другое дело. Но теперь не получится. Мне тоже хочется жить. А висеть у кого-то на крючке я не привык. Так что, друг мой, твою просьбу удовлетворить не могу, – сухо и зловеще вынес свой приговор Шкуродеров, с откровенным сожалением взглянул на Валерку и кивнул Удавнюку. В следующее мгновение раздался второй выстрел, такой же глухой.
   Шкуродеров спустился с лестницы, открыл дверь, нервно огляделся. Никого! Подошел к убитым Диме и Валерке, лежащим рядом друг с другом, осмотрел их.
   – Метко, метко. В руке не дрогнул пистолет. Молодец! – похвалил он Удавнюка. Достал из Диминого кармана ключи, положил их в свой. – Прости, Господи, за грехи наши тяжкие! Ну, хватит дрожать, тащи сюда бензин.
   Удавнюк вышел, а через минуту вернулся с тяжелой канистрой, поставил на пол и взялся пальцами за крышку.
   – Подожди, – остановил его Шкуродеров, – не торопись. Сделаем так. Я сейчас отгоню «Мерседес» Джеку, поставлю ему в гараж, пусть сразу же начинает потрошить, и поеду в отдел, чтоб видели меня там. А у тебя теперь задача несложная. Подожди здесь с полчасика, но не больше. Потом весь бензин выливай на трупы, не забудь оставить на дорожку к выходу, поджигай и пулей мотай отсюда.
   – Хорошо. Это все? – прерывисто вздохнул Удавнюк.
   – Нет, не все. Сразу же, как окажешься в городе, позвони в пожарную. После этого дуй на опорный пункт, хватай первого попавшегося крестьянина – они обычно с паспортами в город приезжают – и оформляй протокол задержания. Главное, укажи в нем время задержания – «четырнадцать часов пятнадцать минут», данные паспорта и заставь расписаться. Потом отпустишь его, а сам пошляйся перед кассами, зайди в диспетчерскую. В общем, будь на виду. Вот теперь все. Ну, я погнал.
//-- * * * --//
   Он быстро сел в машину. Удавнюку очень хотелось уехать вместе с ним, но он только проводил гневным взглядом удаляющуюся черную иномарку. Потом ушел в глубь сада. Там лег на траву. Страх, который был у него перед убийством, странным образом исчез, лишь озноб все не прекращался. Дрожащими руками он достал из кармана «Нашу марку», чиркнул зажигалкой. «Эти двое тоже лежат, только вот я лежу живой: покуриваю, гляжу на деревья, а они – нет. У них глаза закрыты. Придет ночь, потом наступит новый день, но им теперь все равно: никаких проблем. Вот ведь какая жизнь. Они мне еще ничего не сделали, а я их уже убил».
   Удавнюк никогда не испытывал угрызений совести, ему не свойственно было каяться, сочувствовать, жалеть. Но на этот раз вместе с дрожью он во всем теле ощущал гнетущую тяжесть. Однако она исчезла, как только он подумал, что на их месте могли бы оказаться они с Андреичем, ведь Диман конкретно угрожал. Прежде Удавнюку и в голову не приходило, что может оказаться за решеткой, за спиной Андреича он чувствовал себя как за каменной стеной. А теперь почему-то призадумался: «Андреич, конечно, мурый, сам не стал стрелять. Если чего, все на меня спихнет… Вообще жить страшно. Нет, надо отвлечься, иначе не упокоюсь, – решил он. – Сейчас помечтаю об отпуске». Но стал думать о «Мерседесе». – «Интересно, сколько Андреич возьмет за него с Джека? Тысячи три-четыре? Тоже неплохие деньги. А, нет. Их надо будет отдать Гарику, возместить нанесенный ущерб. Ну ладно, хоть так, все не из своего кармана…»
   Он прищурил глаза от яркого солнца, стал изучать расположение веток на дереве, под которым лежал. Потом устремил взгляд на небо, необыкновенно чистое и голубое, как Наташины глаза. Воздух был по-особенному прозрачен, пахло спелыми яблоками. «Денек-то какой! Скоро бабье лето! Самое время оттянуться за городом, на природе. Эх, что ни говори, хорошо быть свободным: всегда можно легко делать все, что хочешь».
   Тем временем Шкуродеров отогнал «Мерседес» к Джеку Потрошителю на разборку, договорился с ним о цене. В отдел приехал на троллейбусе. Зашел в дежурную часть и теперь, присев на краешек стола, травил анекдоты. Подбирал самые смешные, запоминающиеся. Коллеги смеялись. Даже задержанный, пьяный мужчина лет сорока, которого втолкнул в дверь молодой лейтенант, начал смеяться и кашлять.
   – Заткнись, паскуда, – отрезвил его ответственный дежурный, когда зазвонил телефон.
   Мужчина сразу сник, виновато посмотрел на всех и, словно вспомнив, что ему сейчас не до смеха, уставился в пол.
   – Пусть повеселится напоследок, – ритмично постучав ладонью по крышке стола, заступился за него Шкуродеров. И сам он выглядел очень веселым, только как-то странно блестели его глаза. – Иди ко мне, чего они тут тебя обижают!
   Задержанный вдруг всхлипнул и разрыдался.
   – На старых дачах обнаружены два обгоревших трупа, – положив трубку, проговорил ответственный дежурный.
   Через пять минут на место происшествия выехала оперативная группа, возглавляемая майором Шкуродеровым. Окна машины были открыты, ветер свободно гулял по салону. Майор сидел на переднем сиденье, как будто ничего не замечая вокруг, смотрел куда-то вдаль, и улыбался своим мыслям: «Ловко все мы провернули, профессионально. Преступление века! Даже жаль, что нельзя никому рассказать! Да, я парень с головой. И Удавнюк четко сработал. Молодец! Серьезно относится к делу. Хороший стрелок. Но очень жадный: за деньги мать родную продаст. Не мешало бы и от него избавиться; нельзя доверять ему. Придется пораскинуть мозгами, как. – Шкуродеров сосредоточился, задумался, но ненадолго. – В сущности, пока не следует забивать голову разной мелочью, все будет зависеть от обстоятельств… Договорюсь со своими бедуинами, одного его отправлю к ним в горы – и с концами. В ущелье следов не найдешь… В общем, пока не до этого. Сейчас надо заняться преступлением: раскрыть в установленный срок, посадить кого-то. Дело предстоит канительное. Ничего, потихонечку все улажу. Основа основ – грамотно собрать улики, остальное – дело техники. Бомжей много. Выберу самого нелюдимого, покажу ему этот домик, вернее, то, что от него осталось, ознакомлю со своей версией: как и почему он совершил преступление. А выбить признание – раз плюнуть».

Глава XVI
Катастрофа

   В хуторе Заречном жизнь шла своим чередом. Люди занимались нелёгким сельским трудом, а когда рабочий день заканчивался, женщины спешили до темна управиться с домашними делами: скотину накормить, постирать, прибрать. Да мало ли у них хлопот! Мужики после работы вели себя не все одинаково: одни плелись вслед за женами; другие заходили к Зинуле в магазин за хлебом – спиртное там уже не продавали – потом заглядывали к бабкам за самогоном; те же, у кого было свое вино, приносили под полой стеклянные банки, закупоренные пластмассовыми крышками. Садились на привычном месте, выпивали и заводили обычную беседу про жизнь, про урожай, про политику. После поднимались и, тяжело переваливаясь, разбредались по домам.
   Директор совхоза Захар Матвеевич в своем кабинете потирал руки. Поля убраны, сев озимых закончен. Осталось завершить подготовку к зимовке скота, собрать виноград и укрыть лозу.
   Его афера с металлоломом удалась: приехавшие на другой день после пьянки в секретной банкетной комнате инструктор райкома партии Гаврилов вместе с уполномоченным «Вторчермета» Антоном Петровичем Кучеренко, как ищейки, облазили все отделения совхоза, но никаких следов захоронения предназначенного для сдачи лома не обнаружили.
   Но все это вопросы второстепенные. Захара Матвеевича особенно тревожила ситуация с Мариной и женой. Он беспокоился, как бы одна из них не обратилась с жалобой на него в райком партии. Долгое время он опасался такого исхода. Теперь же и с этим делом все уладилось окончательно. Жену он приласкал, сумел успокоить, и она простила его. Марина тоже казалась довольной его обещаниями о материальной поддержке и безо всяких придирок ожидала, когда он подыщет ей другую работу. А для того, чтобы у нее все-таки не зародилось желание отомстить ему, да и не только поэтому, он возобновил тайные свидания с ней.
   «В общем, все хорошо», – думал он, сидя в своем кожаном кресле и просматривая газеты. В кабинете было тихо, только время от времени, тогда, когда он, пробежав глазами широко раскрытые страницы, переворачивал газету на другую сторону, слышался короткий хрустящий шелест бумаги. Саркастическая улыбка появилась на его лице, когда он прочитал приведенную в статье газеты «Молот» цитату Горбачева: «Свое дело делать честно – вот что такое перестройка».
   – Фантазер! Романтик! – непроизвольно произнес Захар Матвеевич вслух. – Вроде бы не инопланетянин, а мыслит по-ихнему.
   Открылась дверь – и вошла прыщавая секретарша Кристина.
   – Вам телефонограмма.
   Не желая видеть ее лица, он прикрылся газетой и сказал:
   – Положи на стол.
   Кристина положила и почапала обратно. Он посмотрел ей вслед, взял листок, прочитал телефонограмму. В ней было изложено указание – срочно прибыть в райком партии. Настроение Захара Матвеевича сразу ухудшилось: «Что бы это значило?»
//-- * * * --//
   Спустя час он уже сидел в приемной второго секретаря райкома партии Баранова, ждал приглашения, как и другие деловитые люди с портфелями, с папками и «ежедневниками». За столом вдохновенно работала вышколенная секретарша. Выпрямив спину, она косилась на испещренный лист бумаги, её пальцы быстро стучали по клавиатуре электрической печатной машинки. Машинка урчала, каретка, резко передвигаясь, ударялась. Кто-то завел беседу со своим соседом. Секретарша прижала палец к губам и строго посмотрела в сторону нарушителя тишины. Через минуту раздался телефонный звонок, она подняла трубку, ответила: «Да, ожидает», и кивком головы дала понять Захару Матвеевичу, чтобы он заходил.
   Разговор состоялся неожиданный. Баранов прохаживался по кабинету, точно так, как это делают высокопоставленные партработники в кинофильмах. Если бы еще в его руке была трубка, то можно было подумать, что он репетирует роль Сталина. Когда Захар Матвеевич захлопнул за собой дверь, Баранов остановился, посмотрел на него и начал предъявлять претензии, что он самоустранился от антиалкогольной кампании. Секретарь строго объяснил, что в ближайшее же время необходимо поправить положение.
   – Ругаться буду… – Он прошелся, как бы углубляясь в размышления. – В соответствии с решением исполкома райсовета о списании виноградников в совхозах района в твоем хозяйстве надлежит выкорчевать сорок шесть гектаров виноградника. Вот решение и акт обследования, ознакомься.
   Захар Матвеевич взял документы, стал читать: «В результате обследования было выявлено, что виноградники, плодоносящие на площади 46,15 га, имеют угнетенное состояние, слабое развитие как надземной, так и подземной частей кустов. На основании общего анализа комиссия предлагает виноградники на площади 46,15 га списать, т. к. экономически невыгодно их дальнейшее использование, и снять с баланса совхоза участки…»
   У Захара Матвеевича отвисла челюсть – так он был изумлен. В замешательстве помолчал, потом возразил:
   – На этой площади у меня растет молодой виноградник. – И, понизив голос, добавил: – Он в хорошем состоянии, на следующий год начнет плодоносить. Дикость какая-то.
   – Дикость, говоришь? Тяжелый ты человек, Захар Матвеевич, не годишься ты в руководители. Умный руководитель должен наперед считаться с возможностью как успеха, так и неудачи. – Сделав наводящую на соответствующее размышление паузу, он продолжил: – Постановление ЦК требует в борьбе с пьянством использовать решительные меры. Мы должны руководствоваться указаниями ЦК, а не местническими интересами, – дрожащим от возмущения голосом заговорил Баранов. – И райком партии должен отчитаться о проделанной работе. Тебе понятно, что надлежит делать в подобном случае? Потребуются сведения о проведенных мероприятиях – они у нас есть; окажется, что вырубать виноградник было необязательно – можем предъявить акт о его списании. Это тебе понятно?
   – Понятно.
   Захар Матвеевич сделал попытку высказать свое соображение, что целесообразнее вырубить другой виноградник, старый, а молодой – сохранить. Но Баранов не стал его слушать.
   – Хватит. Решение райсовета принято, акт подписан. Даю срок три дня. И подставлять меня не советую, проверю лично. Желаю успехов.
//-- * * * --//
   На следующее утро обескураженные рабочие виноградарской бригады собрались на краю плантации. Все молчали. Борька Лагунов стоял с опущенной головой возле трактора; Эрудит сидел на мотоцикле, как на скамейке, держал одну руку на руле и смотрел вдаль, словно пытался разгадать, что там за горизонтом. Бригадир Евдокия Григорьевна вместе с остальными рабочими стояла возле другого трактора, на котором работал Эрудит. Она то и дело проводила ладонью по своим покрасневшим от слез глазам и поглядывала на дорогу. Увидев машину директора, сказала чуть слышно:
   – Едет.
   Неторопливо выбравшись из кабины и поздоровавшись с каждым за руку, Захар Матвеевич обвел всех взглядом.
   – Почему не работаем?
   – Разве сами не знаете? – за всех ответила Евдокия Григорьевна. – Что ж это такое? Как жить-то дальше?
   – Лагунов, ты чего стоишь?
   Он промычал что-то невнятное.
   Захар Матвеевич подошел к Эрудиту.
   – Заводи трактор, нечего слюни распускать.
   Эрудит зло глянул на директора.
   – Я на такое не способен. – Завел мотоцикл, рванул с места и унесся.
   Захар Матвеевич повернулся к Евдокии Григорьевне.
   – Так что, не будете работать?
   – Руки не поднимаются губить… – Она не договорила, закрыла свое лицо рукой и отошла в сторону.
   – В таком случае все пишите заявление об увольнении по собственному желанию. Сегодня же.
   Перед обедом на виноградник вышли рабочие других отделений и принялись снимать шпалеру, вытаскивать колья, а на следующий день на участке до вечера гудел трактор, плугом выдирая из земли молодую лозу и оставляя за собой вместо ровных зеленых рядов черные борозды.
//-- * * * --//
   Эрудит остался без работы и не имел понятия, как привыкнуть жить без коллектива, заменявшего ему семью. Он ходил понурый, не зная, где прислониться, чем заняться. Мысли о Наташе, о скорой встрече с ней, было единственным, что поддерживало его душевные силы. Он беспрестанно думал о девушке, воображение его смешивалось со щемящей, чистой тоской, и тяга к Наташе становилась беспредельной. Когда прощались, он пообещал написать сказку о параллельном мире. Все прошедшее после разлуки время он фантазировал, сочинял сюжет, теперь же эта затея почему-то казалась наивной, ребяческой.
   И все же вечером Эрудит выдернул из стопки книг свою тетрадь в затертой обложке, сел за стол, взял шариковую ручку, склонился над чистыми страницами, немного подумал и начал писать. Постепенно вымышленные образы стали вытеснять из сознания все другие мысли. Воображение все настойчивее уносило его в неведомое царство чудес, и незаметно начинающий сочинитель с головой погрузился в сказочное пространство параллельного мира. Вот он с Наташей уже там, за гранью земной жизни, четко видит яркие картины происходящего, и уже не сочиняет, а лишь сосредоточенно описывает все, что совершается с ними двоими и вокруг них.
   Почти светало, когда он поставил последнюю точку и лег спать.
   Оставшиеся два дня до конца недели тянулись медленно, словно время остановилось. Наконец пришла пятница. Промаявшись до обеда, Эрудит сел на мотоцикл и поехал встречать Наташу в Семикаракорск. Просидел на автовокзале дотемна, уже прошли все автобусы, а Наташа так и не приехала. «Возможно, я опоздал, – решил Эрудит, – наверное, она прибыла с утренним рейсом». И помчался к девушке в хутор. Дома Наташи тоже не было. Она не приехала ни в субботу, ни в воскресенье.
   – Может быть, ее не отпустили в институте или много учить задали. Голодная, поди, сидит, – говорила Мария Ильинична. – Займет у кого-нибудь денег, с голоду не помрет. Я бы на это рукой махнула, лишь бы ничего с ней не случилось. Не дай Бог, заболела.
   – Надо ехать к ней, узнать, – сказал Эрудит. Мария Ильинична едва заметно улыбнулась.
   – Соскучился? Сама эти ночи не сплю, все сердце избо лелось.
   Она сходила домой, принесла двадцать рублей передать Наташе.
//-- * * * --//
   В понедельник утром Эрудит поехал в Ростов. Перед тем как запереть дверь, он постоял некоторое время, вернулся, нашел адрес своего армейского друга Димы. «Заодно и с ним повстречаюсь, поговорю; если поможет мне устроиться на работу, пожалуй, переберусь в Ростов, поближе к Наташе. В хуторе больше нечего делать».
   Междугородний автобус доставил его на старый автовокзал. Среди пассажиров, теснившихся вокруг, выделялись два милиционера. Они неторопливо прохаживались и лениво осматривали каждого, кто попадался им на глаза. Поодаль стояла милицейская машина с синим проблесковым маячком на крыше.
   Где Наташа сняла квартиру, Эрудит не знал, найти ее он мог только в институте. Туда он и направлялся. По пути к троллейбусной остановке он прошел мимо милиционеров, которые придирчиво осмотрели приезжего.
   Узнав в институте, что Наташа уже давно не посещает занятия, Эрудит оказался в замешательстве. Единственное, что пришло в голову, это разузнать, не попала ли она в больницу. Никаких других причин, по которым бы она не ходила на занятия, он даже не предполагал. Но Ростов – не Семикаракорск, тут этих больниц никто не знает сколько. Что же делать? Ничего другого не придумаешь. И он решил сначала найти какую-то одну больницу, если там Наташи нет, узнать, где находится ближайшая и ехать туда, то же самое в следующей и так до тех пор, пока не добьется какого-то результата. Так он и сделал.
   Когда наступила ночь, вспомнил про Диму. Уставший, поехал на Пушкинскую улицу, по адресу нашел квартиру. Но дверь никто не открыл. Ночь пришлось провести на вокзале.
   Утром Эрудит возобновил поиск, заодно еще дважды заезжал на квартиру к Диме, чтобы попросить его о помощи. Но там словно никто не жил – дверь, как и в первый раз, не открылась. Обследовав больницы, он таким же образом побывал во всех отделениях милиции города. На четвертые сутки, окончательно выбившись из сил, ни с чем возвратился домой. Эрудит впал в отчаяние, его охватил страх и небывалая растерянность. Проглотив несколько ломтиков соленого сала с хлебом, не раздеваясь, упал на кровать и мгновенно провалился в сон.
   Под утро, едва успев открыть глаза, он выкатил из гаража мотоцикл, и с надеждой обнаружить Наташу дома, помчался в хутор Топилин.
   В ожидании вестей от Эрудита мать и отец Наташи сходили с ума. Они каждую минуту выходили за калитку, а по ночам сидели в темноте. Без света, без слов. Увидев подъехавшего на бешеной скорости Эрудита, Мария Ильинична сразу все поняла. Она побледнела, прижала руки к груди и не могла вымолвить ни слова. Николай Михайлович усадил ее на крыльцо. Эрудит, как мог, рассказал им обо всем. Выслушав его, Наташины родители заметались и сразу же засобирались в дорогу. При этом то и дело выходили на крыльцо, как будто бы боялись, что Эрудит уедет, и, как заговоренные, упрашивали его, чтобы он подождал и довез их до Семикаракорска.
   – Мы сейчас, не уезжай, подожди еще немного, мы только оденемся, – повторяли они каждый раз одно и то же.
//-- * * * --//
   Для Эрудита настали совсем безрадостные дни. Он почти не спал, не ел и выглядел неопрятно. Таким до сих пор его никто не видел. Глаза покраснели, под ними образовались темные круги, щеки и подбородок заросли щетиной. Он то угрюмо бродил по хутору, размышляя о странном, необъяснимом исчезновении Наташи, то упрямо твердил себе, что она найдется, не может же человек пропасть просто так, неизвестно куда, бесследно. От собственного бессилия голова его шла кругом. Он не знал, что можно предпринять, оставалось только ждать. Но каждое мгновение неизвестности убивало его.
   Надежда увидеть Наташу живой с каждым часом неминуемо угасала, и чем больше проходило времени, тем на душе становилось тягостнее. Сколько еще придется страдать ее матери, сколько еще придется страдать ему самому? И как же он сможет дальше жить без Наташи?
   Рассказать кому-то о своем горе он считал недостойным мужчины, в то же время переносить страдания в одиночестве больше не мог. В конце концов, не вытерпел, набрался духу и решил пойти к Борьке Лагунову, заранее обдумав, как более достойно рассказать ему о своих переживаниях. Друга дома не оказалось. Эрудит дождался вечера и пошел к нему опять. На этот раз удачно. Борька только что закончил какие-то дела и прибирал в сарае. Удрученное состояние Эрудита он заметил, едва взглянув на гостя, и подшутил над ним:
   – По-моему, в тебе пошел обратный процесс, ты без работы начал снова превращаться в обезьяну.
   – Я к тебе второй раз прихожу, – сказал Эрудит, пропустив насмешку друга мимо ушей.
   – А я у Евдокии Григорьевны был. Отец выгнал меня из дому работу искать. Лучше ему на глаза сейчас не попадаться. А куда идти-то? Евдокия Григорьевна лежит пластом – болеет и все плачет: виноградник ей жалко. Я сходил к фельдшерице, она какие-то таблетки дала, успокоительные. Что делать, не знаю…
   К директору идти бесполезно. Может, в Семикаракорск поехать. Ладно, пошли в хату.
   Они вошли в дом. Борька выслушал историю о пропаже Наташи с неизменной грустной улыбкой, покачивая головой, а поняв серьезность положения, попытался отвлечь Эрудита от тяжелых мыслей.
   – Ты пойми, – говорил он, – еще не известно, что с твоей Наташей случилось. Пока не стоит отчаиваться, рано делать какие-то выводы. Надо не отчаиваться, а обмозговать, как найти ее. А так, если постоянно думать о ней и считать, что ничего сделать уже нельзя, то можно тронуться.
   Борька выглядел бодро, но, несмотря на бравый вид, и у него на душе скребли кошки. Как и Эрудит, он остался не у дел, и хотя его беда не могла пойти ни в какое сравнение с бедой друга, все же находился не в лучшем расположении духа. В совхозе не было никакой работы, и он не знал, чем ему заниматься.
   – Слушай, Эрудит, у тебя сейчас такой стресс, что твоя голова ничего не соображает. Давай-ка жахнем самогона, расслабим нервы и поговорим обстоятельно. Разложим все по полочкам, возможно, чего-нибудь придумаем.
   В ответ на его предложение Эрудит только пожал плечами. Он не мог представить, чего еще можно придумать, и, шагая из угла в угол, твердил об этом Борьке. Борька слушал его, по ходу дела собираясь идти за самогоном.
   – Пошли вместе. Хотя нет, ты поставь варить картошку, а я мигом, – сказал он уходя и прихватывая с собой пустую литровую банку.
   Глубоко вздохнув, Эрудит взял нож, пододвинул поближе ведро и принялся чистить картошку. Оставаться один на один со своими мыслями ему пришлось недолго. Как и обещал, Борька возвратился быстро. Банка с чистым, как слеза, самогоном расположилась в самом центре стола. Пока Эрудит дочищал и мыл картошку, Борька разогрел в кастрюле вермишелевый суп, достал хлеб. Разлили, выпили.
   – Ты только возьми себя в руки, – сказал Борька. – Надо крепиться. И не показывайся больше на людях в таком виде. Побрейся, приведи себя в порядок. А то знаешь, начнется всякое. Людям чужое горе только для разговоров. Я уверен, найдется она.
   – Это сидит вот здесь, – говорил Эрудит, прикладывая руку к груди. – И не отпускает.
   – Терпения набраться надо. – В его голове судорожно засуетились мысли, но ничего путного на ум не шло. – Возможно, она ногу сломала. Чего в больнице делать со сломанной ногой? Гипс наложили и отправили. Ты по больницам ищешь ее, а она сидит в квартире, дожидается, когда срастется перелом. Чего только не бывает.
   Борька снова подумал и продолжил рассуждать благоразумно, давая советы. В ответ на это Эрудит нервно рассмеялся.
   – Сломала ногу, как же! Чего ты меня обрабатываешь? Не надо. Давай просто выпьем еще.
   – Слушай, Эрудит, поедем завтра вдвоем в Ростов, может, в институте у нее подружка завелась, вдруг чего-нибудь знает.
   – Какая подружка! Она только два дня на лекциях была, ее кроме старосты и одной девки, которая сидела с ней, никто не помнит. Понял? – Кто и что может знать? – задал риторический вопрос Эрудит, глядя с грустью на покрасневшее лицо Борьки. Выпил, погрузился в раздумье, ушел в себя и неизвестно в чей адрес выругался: – Вот сволочи. Людей за людей не считают.
   Борька поднялся, ножом потыкал в варившуюся картошку.
   – Я ее в автобусе увидел, когда после демобилизации домой возвращался. До сих пор помню, как от ее глаз все засветилось голубым светом. У хутора я вышел, а она поехала дальше. Год думал о ней, уже потерял надежду еще раз где-либо встретить.
   И представляешь, встретил… – рассказывал Эрудит о своей любви впервые в жизни, когда они уже изрядно набрались.
//-- * * * --//
   В коридоре раздались шаги, и больше друзьям поговорить не удалось. В дверях появился Борькин отец, невысокий мужчина, одетый по-рабочему: в мятых запыленных брюках и выцветшей рубашке с засученными рукавами.
   – Бог в помощь, – бросил он сходу сильным голосом. Потом недовольно оглядел друзей и спросил: – Что вы тут, когда работу надо искать, делаете?
   – Пьем, – ответил Борька.
   – Ты устроился на работу?
   – Нет.
   – Почему?
   – Успею, – махнул рукой Борька. – Работа ни волк, в лес не убежит. Иди лучше шарахни с нами по маленькой.
   – Я тебе, обормот, шарахну! – вспылил, подойдя к столу, отец.
   С этими словами он взял в руки оба стакана с недопитым самогоном, и со всего маху разбил их об пол. Стаканы разлетелись вдребезги. Он смахнул со стола еще не совсем опустошенную литровую банку, вслед за ней полетели обе тарелки.
   – Ты что, батя? – только и смог промямлить ошарашенный Борька.
   – Да ничего! Вон из дому! Быстро! – закричал угрожающе отец, багровея от негодования.
   – Слушай, – сказал Борька спокойно, вставая. – Ты чего посуду молотишь? Она денег стоит.
   Отец схватил его за грудки и с силой тряхнул.
   – Пошел вон! Вали отсюда, чтоб я тебя больше не видал. Затем он решительно приблизился к Эрудиту и, понимая, что ничего с ним сделать не сможет, закричал – И тебя в шею отсюда вытолкаю! Работать надо, а не пьянствовать! Посмотри на себя, на кого ты похож. Сам не работаешь и ему не даешь.
   Борька, превосходивший ростом Эрудита и немногим уступающий ему по комплекции, встал напротив своего тщедушного отца, склонил перед ним голову.
   – Прости нас, святой отец. Мы покаемся.
   Сконфуженный Эрудит стоял, отведя глаза в сторону, и вздохнул облегченно, когда хозяин дома, продолжая громко кричать, сильно хлопнул дверью с обратной стороны.
   – С твоим батей не соскучишься, – слегка пошатываясь, проговорил он заплетающимся языком. Приблизился к задней стенке комнаты, в дверях остановился и, словно вспомнив что-то, повернулся к Борьке. – Пошли лучше ко мне. Пойдешь?
   Не дождавшись ответа, быстро вышел за дверь.
   Борька последовал за ним. Почти литр самогона на двоих дело свое сделал. В друзьях стали пробуждаться мощные силы самовыражения, а посему захотелось добавить. Они свернули на Песчаную улицу, к бабке, не без участия которой их так развезло. Шагать старались легко и ровно, но это получалось с трудом.
   Борька расстегнул верхние пуговицы рубашки.
   – Если пьянка мешает работе, надо бросить работу… Смотри, луны на небе нет. Сегодня прекрасная погода.
   – Замечательная погода! Уж такая хорошая, ну, прямо не знаю какая хорошая!
   – Я честно говорю. Нет, ты заметил: совсем темно, а тепло-то как.
   – Тепло, темно и мухи не кусают.
   – Ну и чего ты сморозил? Мухи вообще по ночам не могут кусать, в принципе. Неграмотный, что ль?
   Манька Надежная на стук в окно показалась из хаты в ярком платке, обрадовано улыбаясь. Старушке было за семьдесят, но, несмотря на почтенный возраст, ее звали именно так: Манька Надежная. Видимо, за добросовестное отношение к изготовлению самогона. Она не добавляла в свой продукт ни пшена, ни дихлофоса. Еще говорили, что использует исключительно речную воду. Поэтому ее самогон имел мягкий вкус, а по крепости был как спирт.
   – Манька, нам надо еще два пузыря.
   – На что вам? Уж вы, милые, и так хорошие, – озабоченно разглядывая их с застенчивой улыбкой, сделала комплимент старуха.
   – Ну что за привычка людей томить? – упрекнул ее Эрудит. – Бюрократию, понимаешь, развела. Надо людям, значит надо, об чём разговор. Дай нам в долг, под расписку.
   – Он крестик поставит.
   – Да, крестик. Неграмотный я.
   Старуха развеселилась, принесла две пол-литровые бутылки самогона, протянула их Эрудиту.
   – Первяк. Вот тут у меня помечено. Ступайте.
   – Чем отблагодарить тебя за это? – спросил Борька.
   – Ничем – отмахнулась старуха. – Когда будут деньги, принесете. А забудете, я в другой раз напомню. Ступайте, ступайте.
   – Ты видал? – удивился Борька. – Дай-ка я тебя поцелую.
   – Сильно пригнулся и поцеловал ее в щеку.
   – Душевный какой ты человек, – уважительно вздохнула старуха. – Вот надо-то как! Когда по-людски, то ведь и жить хочется.
   – А мы к Эрудиту идем. Это друг мой, Эрудит. Ты знаешь, где он живет? А?
   Старуха очень тепло и дружески улыбнулась, поправила платок.
   – Как не знать.
   Борька словно поразился такой осведомлённости и поцеловал ее еще раз.
   – Дорогу нам не подскажешь?
   – А то сами не найдете?! – фыркнула она. – Э-э, молодёжь! Ступайте, невесты, поди, заждались. Аль у вас их нету?
   Как не пьян был Борька, а сообразил, что старуха затронула нежелательную для данного момента тему, не знал, как себя повести, чтобы снова не растревожить душу Эрудита. Сделав вид, что ее вопрос не достоин внимания, сказал:
   – Хороших тебе снов, бабуля, и успехов в плодотворной работе на благо народа.
   Ночь, в самом деле, случилась тёплая, тишина и покой объяли весь хутор. Людей на улице видно не было. В хате Эрудита горел свет, свидетельствуя о том, что в ней еще не спят. Здесь друзьям никто помешать не мог. Они сидели за столом, доброжелательно беседовали, наливали, закусывали. Речь шла в основном о несчастье, которое, по всей вероятности, постигло Наташу, о том, какие меры предпринять для ее поиска, как узнать, что произошло, куда она пропала. Эрудит становился все задумчивее и мрачнее. В одной бутылке оставалось еще граммов двести самогона, Борька разлил его по стаканам, но пить уже было некуда.
   – Так ты чего так переживаешь, все образумится, – говорил он.
   – Я хочу спать, – поднимаясь из-за стола, неразборчиво произнес Эрудит. – Батя опять шуметь будет. Ночуй у меня.
   – Не, пойду к Зинуле.
   – Зачем?
   – Я уже давно хожу к этой моли. Она влюбилась в меня, думает, что женюсь на ней, – сказал Борька и хлопнул дверью.
   Он прошел мимо окна хаты и увидел фигуру Эрудита, который, пошатываясь, одной рукой уперся о стол, другой поднял стакан, махом выпил. «Его Наташи скорей всего уже нет на белом свете», – подумал Борька. С трудом разглядел тропинку и пошагал дальше. А Эрудит утерся рукавом и рухнул на кровать. Впервые за последний месяц он уснул как убитый.
//-- * * * --//
   Борька тоже спал крепко, в обнимку со своей молью. Он к ней приходил регулярно, но не часто, раза два в неделю, всегда в позднее время и в трезвом виде. Иначе и не могло быть, потому что он совсем не пил. Эрудит еще мог позволить себе опрокинуть бокал игристого на Новый год, а у Борьки праздничным напитком считался растворимый кофе. И так получилось, что эта странность обоих друзей у односельчан не вызывала никакой подозрительности, они воспринимали их поведение как само собой разумеющееся, хотя оно явно не укладывалось в привычные границы, традиции, норму. Назовите как угодно. Словом не соответствовало сложившемуся стереотипу нравов и образу жизни хуторской молодежи. Да и старшего поколения.
   Зинуля так удивилась, увидев, каким пьяным пришел к ней Борька, и так обрадовалась, что он вообще пришел, что надселась от смеха и долго не могла справиться с собой. А когда у нее больше не было сил для хохота, она вытерла обеими ладонями слезы и еще долго смотрела на него, как на чудо. Пьяный Борька казался ей чрезвычайно забавным, необычайно ласковым и настойчивым, – все это в совокупности вызвало у нее невероятно знойные ощущения. А Борька целовал ее бескровные щеки и тонкие губы беспрестанно, и она от страстных проявлений его желаний, от невыносимо жарких поцелуев воспламенилась, всполохнула, как измятая охапка соломы, и так же, как и у Борьки, у нее начала кружиться голова. Хотя в тот вечер она не брала в рот ни грамма спиртного и была совершенно трезвой.
   Мечта Зинули выйти за Борьку замуж имела под собой кое-какие основания, можно сказать, достаточно четкие, но являлась абсолютно несостоятельной, призрачной, химеричной, обманчивее гадания на кофейной гуще. Борька сначала даже не подозревал, что у Зинули может зародиться такая наивная идея, догадался о ее существовании только недавно, когда она ненароком показала ему распашонку, купленную ею как-то инстинктивно, без всякой необходимости. Ведь в отношениях с Зинулей Борька не видел ничего серьезного и после каждого свидания с ней говорил себе:
   «Все, хорош, – это последний раз». Но не проходило трех дней, и неведомый зов природы, какая-то непостижимая бесовская сила, подобная неуправляемой ядерной реакции, толкала его к ней снова. А у него не хватало воли воспротивиться этому стихийному бедствию, и как вор под покровом темной ночи подкрадывается к совхозному комбикорму, так и он темными переулками пробирался к своей бледнолицей Зинуле.
   Ночь прошла, унеся с собой и утаив навсегда все Зинулины «охи». Борька смылся от нее утром, затемно, незаметным образом, прихватив с собой презент – бутылку «шмурдяка», стоявшую в ее комнате на подоконнике. В хату Эрудита он проник беспрепятственно. Эрудит, как нам известно, уснул с незапертой дверью и теперь еще спал – крепко, без снов. Вдруг он почувствовал, что кто-то отрывает ему руку. Он выругался, уселся на кровати, протер глаза и смотрел на Борьку с тупым недоумением еще не совсем проснувшегося человека.
   – Что случилось?
   Борька лихо стукнул дном бутылки по столу и воскликнул:
   – Я пришел. А это подарок от Зинули!
   Эрудит с похмелья чувствовал себя весьма неважно, и подарку обрадовался. Он пробормотал что-то, тяжело поднялся, сделал несколько шагов. Потом протянул руку к бутылке, спросил хрипловатым со сна голосом:
   – Заслужил, что ли?
   Борька гордо промолчал, только выпрямился как герой, достойный неувядаемой славы за ратные подвиги.
   Они выпили не мешкая, стоя. «Шмурдяк», или, как еще называли это плодово-ягодное вино в народе, – «червивка», им не понравился. Голова от него не просветлела, наоборот, обоих затошнило, стало нехорошо.
   – Самогон лучше, – совершил открытие не вооруженный знаниями в таких делах Эрудит.
   – Лучше, – почувствовав себя несколько уязвленным, согласился Борька. – Но и такое не всякому достается.
   Вообще нужно заметить, что Борька, может быть, и заслужил награду от Зинули, но когда ему в очередной «последний» раз понадобилось встретиться с ней, она долго смотрела на него с некоторой подозрительностью, смущенно, словно никак не могла решиться на что-то, потом все же осмелилась и спросила:
   – Это не ты увел бутылку с подоконника?
   – Я, – ответил он.
   – Зачем?
   – Подумал, что ты мне ее приготовила.
   – Да щас, тебе, – сказала Зинуля и так же, как и в прошлый раз, закатилась истеричным смехом, отрывисто выговаривая: – Размечтался! Я соседке принесла это вино, носки подкрашивать… Она вяжет их на продажу, крашеные лучше берут… Я часто приношу ей. Ты больше не цапай, пожалуйста.
   Данный факт Борька скрыл от своего друга.
//-- * * * --//
   После дружеской попойки Эрудит кое-как оклемался, ум его прояснился, и он снова погрузился в тоску и нещадное отчаяние. Мысли о Наташе не оставляли его ни на минуту. Он еще два раза ездил на мотоцикле к ее родителям, но потом перестал. От их безутешного горя душа его разрывалась на части, он был не в состоянии видеть, как они обливаются слезами. Теперь он уже перестал верить в чудо, потерял надежду на то, что Наташа когда-нибудь найдется, и содрогался от понимания этой жуткой реальности. У него больше не было сомнения в том, что она при каких-то неясных обстоятельствах погибла, вероятнее всего, ее кто-то убил.
   Он решил, что кроме самогона ему не найти другого утешения, по-другому просто не выживет, и начал пить. Люди видели его пьяным все чаще и чаще.
   Закончилась зима, незаметно пришла весна. Теперь он пил уже беспробудно. Такая маскировка страдания сделала свое дело. За какие-то четыре месяца Эрудит похудел, походка его стала медлительной, лицо опухло, глаза ввалились.
   По целым дням всем на удивление ходили они с Борькой как неприкаянные, в их лицах проглянула беспечность, безразличие ко всему. Когда же пить было не на что, а денег не хватало часто, они становились возбужденными, нервными; шли к Маньке Надежной с уговорами и обещаниями, и она всегда наливала самогон в долг. Но вскоре, сразу после масленицы, когда в хуторе еще продолжалось бурное веселье, Манька Надежная умерла.
   Друзьям жалко было ее, они поникли. Как раз в тот день у них не было денег. Их выручил Митька Дятлов: опытный алкоголик, профессиональный тунеядец, вдобавок ко всему – неплохой жулик. Эрудит не любил Дятлова, хотя он ничего плохого ему не сделал. Может, за то, что вид у него был какой-то вечно неопрятный – грязные стоптанные туфли, куртка рваная, штаны мятые и драная ушанка. В любую погоду ходил так Дятлов, разумеется, летом – без куртки и шапки. А может, за то, что жил он как-то очень уж бесцельно. После того, как Эрудит запер его в сарае, они даже не здоровались.
//-- * * * --//
   В тот день они встретились на улице и впервые за прошедший год поздоровались. Дятлов сразу обратил внимание на удрученный вид Эрудита и Борьки, догадался, в чем дело и пригласил обоих к себе, сказав, что у него дома море выпивки.
   И действительно, самогону на стол он поставил много, закуски тоже было порядком. Когда все приготовил, приподнялся и на правах хозяина, произнёс первый тост, за дружбу, конечно. Эрудит изумился тому, как проникновенно говорил Митька, как уважительно, в его словах не чувствовалось фальши.
   – От твоих слов аж слезу вышибает, – вполне серьезно подметил Эрудит, когда Дятлов закончил речь. – За это надо выпить.
   И они выпили за дружбу. А потом еще. Глаза Дятлова стали влажными. Первая встреча Эрудита с Наташей произошла в его присутствии, и он был в курсе того, что с ней произошло. Весть о пропаже в Ростове какой-то девушки из Топилина разнеслась по всему хутору, обросла всевозможными подробностями. Ему же о несчастном случае с племянницей и невестой Эрудита, которая отбила его у Нины, совершенно случайно рассказала ее мать.
   – Я помню твою девку, ёклмн, помню даже, в каком платье она была. Волосы у нее, еклмн, были белые, а глазищи вот такие, – говорил он и, подсаживаясь к Эрудиту ближе, успокаивающе хлопал его по плечу. – Да хватит тебе, Эрудит… Не терзай душу… У всех у нас, ёклмн, когда-то своя любовь была. Наливай и бросай это дело. На хрена, ёклмн, портить нервы. Незачем.
   Эрудит не слышал его, он жил чувствами и воспоминаниями: то вставал, выходил на свежий воздух и долго смотрел в голубое небо, на Настин дом, который стоял через двор, перед Митькиным крыльцом; то удалялся к калитке, обводил взглядом ветки грецкого ореха, под которым они с Наташей встретились, тяжело вздыхал и снова шел пить. Потом отключился и что было дальше, ничего не помнил.
   Проснулся он с раскалывающейся головой, да и то не сразу понял, что проснулся – так вокруг было темно. Пошарил по стенам и догадался, что уснул в коридоре у Дятлова. «Во ужрались, – подумал он. – Это ж надо – столько выпить!» Он нащупал дверь, вошел в дом. Борька спал на кровати, а Митька – на полу, с вытянутыми под стол ногами.
   От звука хлопнувшей двери Дятлов проснулся и краем глаза видел, как Эрудит ходил взад-вперед по грязному полу, потом прибрал ноги, при помощи рук встал, со склоненной головой и опущенными плечами сел, при этом задев другую табуретку. Табуретка грохнулась – и Борька тоже проснулся. Завелся дружеский разговор.
   – Ну, что, наливай, – сказал Борька.
   – Было бы что… – вздохнул Дятлов.
   – И что делать будем? – спросил Эрудит после обсуждения ситуации, глядя на стол с пустой посудой.
   – Одной банки самогона нам мало будет, – сказал Дятлов.
   – А денег у меня не очень.
   – Давайте возьмем в долг, – предложил вдруг Борька.
   – Я в долг беру в крайних случаях. Брать-то хорошо, отдавать потом тошно, – возразил Дятлов и предложил: – Давайте сходим к одному тут, ему надо яму под туалет выкопать.
   – Пойдем, – согласился Эрудит. – Только сначала похмелиться надо.
//-- * * * --//
   Дятлов имел богатую биографию: он еще с детских лет пил, к семнадцати годам научился воровать, а после до тридцати трех лет ни одного дня в совхозе не работал. От него Эрудит и Борька научились, как можно обходиться без поддержки покойной Маньки Надежной. Они втроем, как тимуровцы с взлохмаченными шевелюрами, кому-то копали огород, кому-то ремонтировали электропроводку, убирали во дворе мусор или сколачивали сарай, кроме того, меняли на самогон свои вещи. Посуду, радиоприемник, инструменты, инвентарь и другие предметы приносили только Эрудит и Борька. Митька уже давно все продал, в его доме остались только голые стены. В исключительных случаях они ходили «на дело» – воровали совхозную дерку. Почему в исключительных? Потому что Эрудиту с Борькой это занятие было не по нутру, они все-таки оставались другими людьми и старались не воровать, а зарабатывать. Склоняли к этому и Митьку Дятлова.
   Разумеется, не все дни их походили друг на друга. Иногда они и со смекалистым Дятловым бедствовали, искали деньги, просили самогон в долг. Как-то вскоре после смерти Маньки Надежной начала гнать самогон их бывший бригадир Евдокия Григорьевна. Они больше не стали покупать пойло у кого попало, брали только у нее. Ее самогон был не хуже качеством, и в долг она тоже всегда давала.
//-- * * * --//
   Так бы, наверное, и продолжались будни этого дружного трудолюбивого коллектива, если бы размеренный ход их не прервали форс-мажорные обстоятельства. Той весной, в ночь с 25 на 26 апреля на четвертом блоке Чернобыльской АЭС произошла крупнейшая ядерная авария, заставившая содрогнуться весь мир. А 29 апреля по телевизору известили о пожаре на АЭС и успокоили людей, что к восьми часам утра он ликвидирован подразделениями пожарной охраны.
   Через пару дней директор Захар Матвеевич приехал в райком партии для беседы с Барановым. После назидательных наставлений относительно проведения весенних полевых работ он направился по коридору к выходу. Проходя мимо открытой настежь двери кабинета общества «Знание», увидел своего друга, лектора Бориса Митрофановича. Зашел к нему поздороваться. Разговорились. Борис Митрофанович всегда знал о том, что происходит в стране, больше, чем кто-то другой. Он как лектор получал обширную официальную информацию, кроме того, втихаря слушал радиостанции «Свобода» и «Голос Америки».
   Захар Матвеевич поинтересовался: что же на самом деле произошло в Чернобыле? Кроме сообщений о пожаре, по телевизору сравнительно спокойно информировали, что уровни радиации в районе происшествия превышены, но не в значительной степени, мол, тревожиться не о чем. Руководители страны решили не пугать народ, никаких экстренных объявлений не делали. Но люди почему-то этому не верили и, хотя последствий случившегося практически никто не представлял, всё-таки говорили между собой о серьёзности положения.
   – Дело действительно серьезное, даже очень, – рассказывал директору Борис Митрофанович. – Там случилось вот что.
   Персонал атомной станции попытался проделать эксперимент по снятию дополнительной энергии во время работы основного атомного реактора, при проведении программы испытаний нарушил инструкции, в результате произошел взрыв и возник пожар. Взрыв выбросил в атмосферу 190 тонн радиоактивных веществ. На воздух взлетели восемь из 140 тонн радиоактивного топлива реактора. Еще много опасных веществ попали в атмосферу в результате пожара. Реактор пока не потушен, горит до сих пор.
   – Борис Митрофанович и так говорил тихо, но еще понизил голос, до шепота. – Обстановка на АЭС чрезвычайно сложная. Предпринимались попытки охладить его водой. Не получилось. Теперь создают защиту из песка, глины, бора, доломита, известняка и свинца. Забрасывают все эти компоненты в кратер реактора с вертолетов. Для ликвидации последствий аварии к Припяти направили полк гражданской обороны, подразделы МВД и КГБ, курсантов учебных заведений милиции Киева. Но этих сил недостаточно. – Он пригнулся поближе и прошептал:
   – Насколько мне известно, завтра утром в нашем районе будут собирать по домам людей, для отправки их в Чернобыль.
   – Ну не всех же? Молодых, скорей всего, тех, кто после армии?
   – Разумеется. Кому нужны старики? Там надо будет пахать, а не в домино играть. Но дело не в этом. Они будут работать в радиоактивной зоне, опасной для жизни человека. Ты понял, о чем я?
   Выйдя из здания райкома партии, Захар Матвеевич пошагал в «Пушинку». Неделю тому назад он заказал там для жены кофту; уже должны были связать. Подошел к приемщице заказов, которая выписывала квитанцию пожилой женщине и не обращала на него внимания. Он скромно стоял в сторонке и ждал, наблюдая за вязальщицами. Они словно играючи управлялись с послушными им шумными машинами, сопровождая свои ловкие движения очаровательными улыбками, – словно демонстрировали свое искусство перед посторонним человеком. И их улыбки, казалось, заполняли все пространство чистого и очень светлого помещения цеха.
   Между рядов трещащих и жужжащих машин, сосредоточенно посматривая то в одну, то в другую сторону, легко и проворно передвигалась заведующая Галина Лазаревна Якунина. Захар Матвеевич был знаком с ней. Как руководитель, она тоже бывала на различных районных совещаниях и случалось, что они общались друг с другом. Увидев его, заведующая сдержанно кивнула и ускорила шаг, при этом на ее лице тоже появилась улыбка. По пути она обратилась к мастеру, молоденькой пухленькой женщине с красивой фигуркой:
   – Тамара Ивановна, у нас кофточка для жены Захара Матвеевича готова?
   – Да, уже упакована, – ответила Тамара Ивановна, лично принесла изделие, вежливо вручила ее важному клиенту и спросила:
   – Захар Матвеевич, вы не желаете съездить с нами в Ленинград. У нас одна туристическая путевка лишняя.
   – Сколько стоит?
   – Бесплатная. Я председатель профкома, отвечаю за организацию поездки и за путевки. Но из наших больше никто ехать не хочет. Жалко, если пропадет.
   – Спасибо! Давайте. Это вовремя. Не зря зашел к вам, она мне сейчас очень кстати. В долгу не останусь.
//-- * * * --//
   Захар Матвеевич знал о том, что с Эрудитом произошла беда.
   «Плохи дела его, погибнет парень от пьянки, – размышлял он.
   – Надо как-то спасать». Однажды он попытался с ним потолковать, но разговора не получилось. Эрудит не захотел даже разговаривать, только нагрубил и ушел. Захар Матвеевич и теперь обдумывал, как помочь ему. – «Нельзя попадать парню в Чернобыль, никак нельзя этого допустить. Это крах ему, погибель. Надо любой ценой отправить его в Ленинград. Во-первых, сама обстановка, новые впечатления отвлекут его от самогона; потом, больше недели будет общаться с этими красавицами, наглядится на их улыбки, может быть, и очнется.
   А то и выберет себе какую-нибудь, например, эту Тамару Ивановну. Пожалуй, не хуже его Насти будет. Она незамужняя, видать: такая уж смазливая и приветливая. Замужние женщины не так ведут себя, они какие-то приземленные. У этой же глаза искрятся… Вот она, по-моему, и доулыбается. Только приеду в хутор, немедленно найду его и уговорю.
   Долго искать Эрудита Захару Матвеевичу не пришлось. Он оказался дома, был не очень пьяный, и вел себя спокойно, не грубил, как прошлый раз.
   Беседовали они сдержанно. В начале разговора Эрудит дважды задал Захару Матвеевичу один и тот же вопрос, почему он вырубил виноградник, на что директор, так же дважды ответил:
   «Я пришел к тебе не для того, чтобы ты меня допрашивал». Потом все же, не стесняясь, рассказал ему правду, убедил в том, что ни при каких обстоятельствах сохранить виноградник не удалось бы, если бы ему даже пришлось самому лишиться работы.
   – В стране идет борьба с пьянством и алкоголизмом, ничего тут не поделаешь, плетью обуха не перешибешь, – заключил Захар Матвеевич раздраженно, с явным недовольством.
   Это расположило Эрудита к разговору. Никаких реплик с его стороны не последовало, хотя было видно, что ответ Захара Матвеевича ввел его в недоумение. Немного помолчав, он словно бы вспомнил все добро, которое для него сделал директор, и обнажил перед ним свою душу. Захар Матвеевич слушал парня, и все больше проникался его трудным положением. Искренне посочувствовал, помолчал. Потом, рассказав о Чернобыле и о том, как и для чего у него оказалась туристическая путевка, предложил ему воспользоваться случаем.
   – Завтра утром будут собирать по домам людей для отправки в Чернобыль, – сказал он. – В первую очередь, недавно отслуживших в армии. Так что за тобой придут точно. Я очень советую тебе поехать в Ленинград. Вот, возьми путевку.
   Но Эрудит решительно отказался, не взял путевку.
   – Мне уже ничего не нужно, – сказал он.
   – Ты понимаешь, – убеждал его Захар Матвеевич, – отправиться в Чернобыль, значит, шагнуть в пропасть. Можешь получить смертельную дозу облучения, вероятность этого очень и очень велика. Нельзя так относиться к своему здоровью. Ты молодой, тебе жить надо.
   – Зачем? Моя жизнь ничего не стоит. Чем быстрее загнусь, тем лучше. Один философ сказал, что только Иванушка-дурачок выбирает себе дорогу к смерти, а не к женитьбе, здоровью и богатству. Я не согласен с ним. Человек хочет жить до тех пор, пока у него может быть надежда, вера. Пока есть смысл. У меня больше нет ни одного, ни другого, ни третьего. Я разобрался во всех тайнах жизни и понял, – все обман, иллюзия. Мораль природы правит миром.
   Захар Матвеевич не совсем понял смысла последней фразы и спросил:
   – Мораль? Что же в этом плохого?
   – А то, что люди живут по законам природы, как животные. Эти законы хороши только для тех, кто наверху пищевой цепочки.
   Им дозволено все, а нам ничего, мы – козявки. В человеке нет ничего божественного, он подобен зверю, дереву, букашке. Вы обратили внимание, как в газетах называется народ? Население. То есть, мы не люди, а лишь безликие существа, населяющие страну. Винтики, как однажды выразился Сталин. Единственное, что отличает человека от животного, – это совесть. Но у кого она есть? Назовите мне хотя бы одного человека, живущего по совести. Нет такого. Ни у кого нет потребности поступаться своими благами во имя других, каждый борется за собственное выживание. И чем ни богаче человек, чем ни больше у него власти, тем он становится алчнее, беспощаднее. Так чем же мы отличаемся от животных?
   – Возможно, ты прав, – с сомнением согласился Захар Матвеевич. – А возможно, ты так рассуждаешь оттого, что тебе сейчас очень тяжело. Тебе надо развеяться, успокоить нервы.
   Ты же прекрасно понимаешь, горе бывает у всех, не у одного тебя оно случилось. Твердая почва, частенько бывает, уходит из-под ног каждого из нас, но люди все-таки продолжают жить без почвы или с вечно колеблющейся под ногами почвой. Я просто не узнаю тебя. Ты же сильный человек. Надо набраться мужества, перебороть свое горе и вновь научиться радоваться каждому дню.
   – Испытывать чувство радости или печали, торжества или отчаяния, скуки или веселья, не имея к тому достаточных оснований, есть верный признак душевной болезни. Так говорится в учебниках психиатрии… На мой взгляд, лучше умереть, чем стать сумасшедшим. Причем я чувствую, все яснее понимаю, что у меня все идет к этому, – сказал Эрудит и как бы сам для себя повторил: – Жизнь потеряла смысл. Ни совести, ни правды нет, ни справедливости, поэтому и смысла нет.
   Он подолгу мог философствовать о жизни, но сейчас умолк и, как часто стало с ним случаться в последнее время, ушел в себя. Ни до чего ему, казалось, теперь не было никакого дела. Его отказ воспользоваться путевкой показался Захару Матвеевичу столь категоричным, что он больше не пытался настаивать. Они попрощались.
//-- * * * --//
   Проводив гостя, Эрудит снова сел и задумался. «Перебороть свое горе», – мысленно повторил он слова Захара Матвеевича. Но как? Как я его переборю, когда оно целиком заполнило мое существование и отнимает мои силы; когда оно не подвластно моему рассудку!? Если бы я мог узнать, кто погубил Наташу, я бы задушил его вот этими руками, своими зубами перегрыз бы ему глотку, разорвал бы его на части! Наверное, тогда бы почувствовал хоть какое-то облегчение. Но как я его найду? Мне бы только узнать, кто он! Нет, это невозможно! Невозможно!
   Его до боли сжатый кулак обрушился на стол, зубы со злостью проскрипели. Он поднялся, вне себя прошагал из угла в угол, с силой хлопнул дверью и вышел на улицу. От безмерной злости и отчаяния его грудь готова была разорваться.
   Наступил вечер. Так и не успокоившись, Эрудит сходил к Евдокии Григорьевне, купил бутылку самогона, сразу выпил стакан и попросил в долг еще два пузыря. «Неизвестно, в дороге найти удастся или нет, – размышлял он, возвращаясь домой. – В поезде с кем-нибудь выпью».
   Собравшись в дорогу, он поставил начатую бутылку на стол, нарезал сало. «Может, Борька придет… Подожду немного и лягу». Было уже за полночь, глаза начали слипаться. Он налил полстакана, опрокинул в рот и собрался лечь. Но поспать ему не пришлось. Едва приблизился к кровати, в дверь, а потом в окно громко и настойчиво постучали. Раздался мужской голос:
   «Откройте, это из военкомата». Он закинул за плечо вещмешок, вышел. Замыкая дверь на замок, в темноте успел окинуть полусонным взглядом двоих мужчин. Ни о чем не спрашивая их, вышел за калитку и заскочил в автобус, в котором уже сидели шестеро хуторских мужчин, в их числе – Борька и бригадир молочно-товарной фермы Анатолий Алексеевич. У всех был озадаченный вид от столь неожиданного пассажа среди ночи. Когда автобус тронулся, Эрудит в двух словах ввел попутчиков в курс дела. Потом они заговорили о том, кто в каких войсках и как служил, стали делиться догадками об ожидающей их работе.
   В ту же ночь возле военкомата их и еще человек семьдесят распределили в два больших автобуса, часа за полтора довезли до Батайской железнодорожной станции, а ранним утром подошел поезд и раздалась команда:
   – По местам!
   В вагоне вся семерка из Заречного расположилась в одной секции. Эрудит, сидя у окошка за столиком, похожим на вытянутый язык, развязал свой вещмешок и предложил принять по нескольку граммов. Его предложение нашло активную поддержку. Появилась закуска и еще две бутылки, заткнутые туго свернутой газетной бумагой. Поезд набрал ход, перестук колес однообразно сопровождал мерное покачивание вагона. Мужики пили, закусывали, говорили о жизни, о перестройке, о делах совхозных.

Глава XVII
Черный колдун

   В хуторе Заречном самое пустяшное событие становилось, по обыкновению, общей темой для разговоров. Отправка же среди ночи семи человек в Чернобыль почему-то осталась почти незамеченной. Скорее всего, потому, что молодых мужчин, отслуживших в армии, собирали иногда на какие-то военные сборы. Дело, можно сказать, привычное, обыденное. Спустя всего три недели один из ликвидаторов последствий катастрофы, бригадир Анатолий Алексеевич, вернулся. И в этом тоже ничего особенного никто не увидел. Вернулся да вернулся, остальные остались работать, а его отпустили домой. Чего тут интересного? Значит, так надо.
   На самом деле поводом для преждевременного возвращения его домой явилась весомая причина. Группа, в которую Анатолия Алексеевича определили, из-за неразберихи или по чьей-то халатности, вместо установленных специалистами пятидесяти минут проработала в опасной радиоактивной зоне около трех часов. В результате вся смена получила многократно превышающую допустимую дозу облучения. И эту группу немедленно расформировали, а на следующий день всех отправили по домам.
   Жена бригадира по-прежнему пила не просыхая. Она коротала время с бутылочкой самогона, когда муж вошел в дверь. Взглянула на него, смела самогон в подол, произнесла: «Откуда ты взялся?» и поплелась в переднюю комнату.
   Возвращение Анатолия Алексеевича явилось большим и радостным событием лишь для его двоих дочерей. Увидев отца, они кинулись к нему с ликованием, закружились вокруг. Анатолий Алексеевич вручил им килограмм ирисок «Кис-кис», и счастливые девочки выпорхнули за ворота. А он выложил на лавку из чемодана свое белье и долго, до самого стада сидел на улице, безвольно уронив голову на колени.
//-- * * * --//
   Эрудит вместе с другими вернулся из Чернобыля в конце июня.
   В тот же день в смутной тревоге он поехал в хутор Топилин. Его мысли снова и снова ползли в прошлое, все время застревая в одном и том же времени. В той минуте, когда он, закончив поиск Наташи по больницам Ростова, ощутил утрату, понял, что произошло что-то ужасное. Он старался избавиться от этих мыслей, внушал себе то, что противоречило здравому смыслу: а вдруг Наташа жива, вдруг она сейчас дома и ждет его.
   Въехав в хутор Топилин, он остановился у самой калитки ее дома и перед тем, как постучать в дверь, сидел некоторое время на мотоцикле, сложив руки на колене. Потом направился к дому, но не задержался у крыльца, а прошел мимо, в сад, к старой груше. Стоял возле нее, не решаясь вернуться к двери и постучаться, словно боялся, и все вспоминал о том, как они с Наташей сидели на этой скамейке, вспоминал ее голос, ее милую улыбку, каждое движение. Наконец, окинув взглядом сад, пошагал обратно, к крыльцу, остановился, постучался и стал ждать.
   Дверь растворилась медленно, так же медленно вышла Мария Ильинична. На ее голове был повязан черный платок. Похожая на себя прежнюю, она казалась совсем другим человеком. Темные брови словно укоротились, под глазами и выше губ прорезались мелкие морщины, а из-под траурного платка выступила прядь поседевших волос. Кинув на Эрудита печальный взгляд, она поднесла рукой кончики платка ко рту и беззвучно зарыдала, едва удерживаясь на ногах.
   Эрудит бросился поддержать ее, помог сойти с крыльца. Женщина прислонилась спиной к веранде. Эрудит, стараясь стряхнуть оцепенение, поднес руку ко лбу и сжал пальцами виски, словно припоминая то, что не сумел припомнить стоя под грушей. Прошло некоторое время, прежде чем Мария Ильинична, продолжая вздрагивать от рыданья, заговорила:
   – У меня ведь еще одно горе. Николай Михайлович умер.
   – Как, умер!? – выдохнул Эрудит. – Что с ним случилось?
   – В груди его внезапно все оборвалось.
   – Нет больше Николая Михайловича. Боже мой! Такая несуразная смерть!
   Она заплакала и не могла ничего толком рассказать. Эрудит больше не спрашивал, смотрел на Марию Ильиничну молча, со смесью потрясения и вины.
   Наконец она перевела дух и, постоянно вытирая ладонью слезы, стала грустно рассказывать.
   – После случившегося с Наташенькой все ночи он не спал. В тот день утром пожаловался мне, что у него какой-то звон в ушах, сильно болит голова и все тело дрожит. Я приложила руку к его груди – сердце прямо колотилось. Внутри у меня все похолодело. Я почувствовала, что неладно с ним. Говорю ему: «Коля, у тебя, наверное, давление. Не спишь целыми сутками, поэтому вот и поднялось давление. Ты приляг, пожалуй, а я схожу к фельдшерице, может, таблеток каких даст». Он, правда, сразу лег на кровать, а я собралась и ушла. Совсем скоро вернулась, и фельдшерица со мной пришла, а он дышит с хрипом, не шевелится, только глазами смотрит. Фельдшерица побежала звонить в больницу. Это было часов в десять. Весь день я прождала «скорую», она приехала только вечером. Врач с шофером оба были пьяными. Положили его на носилки, а в тот день прошел дождь, поскользнулись они что ль? Носилки у них перевернулись – Коля упал вниз лицом прямо в грязь. А они хоть бы что, даже не стушевались. Перевернули его, кое-как уложили на носилки. Я подбежала, лицо у него разбитое, в крови, весь грязный. Ну, они положили его в машину и уехали. Со мной тоже сделалось плохо. Утром оклемалась, поехала к нему. Как доехала до больницы, я не помню. Помню только, когда зашла в палату, чуть не потеряла сознание. Он лежит на кровати, весь грязный, хрипит, дышит с перерывами. Врачи мимо палаты ходят, даже в дверь не заглядывают. Они думали, что это бомж какой-нибудь. Тут один пошел в палату. Посмотрел на Колю и сказал мне, что сейчас его заберут в реанимацию и что я завтра должна приехать, привезти деньги на лекарства. Утром я привезла деньги. В реанимацию к нему меня не пустили. Я плакала, а медсестра успокаивала, говорила: «У больного очень тяжелое состояние, но не следует терять надежды, организм у него сильный, борется за жизнь. Надо заплатить тысячу врачу и двести рублей санитарке за то, что ухаживает за ним». У меня столько денег не было. Я поехала к своей сестре, заняла и отдала врачу в руки. А через час мне сообщили, что Коля в морге лежит. Оказалось, он еще ночью умер. Обманула меня медсестра, просто вытянула из меня деньги… Бог с ней, у них работа такая… А о Наташе так ничего и не известно. Когда мы были в Ростове, в милиции сказали, что объявят ее в розыск. Но никаких известий. Кто будет искать? Никому чужое горе не нужно. – Она опустила голову, глубоко запавшие глаза смотрели вниз. Так и стояла, словно ожидала слов Эрудита. Но он тоже молчал. Лицо его было печальным, задумчивым, таким, каким бывало всегда, когда он вдруг уходил в себя. Мария Ильинична посмотрела на него, тяжело вздохнула и напоследок добавила:
   – Каждый день я хожу на его могилу. Рассказываю о том, как тяжело мне, прошу, чтоб он побыстрей забрал меня к себе. А ночами сижу у окна, плачу, молюсь за Наташу. Вот и все, что осталось.
   – Может быть, я вас к сестре отвезу, как одной пережить такое.
   – Нет, не надо. Она со мной до сих пор не разговаривает.
   Видеть меня не хочет. Спасибо, деньги дала, вдруг они и правда помогли бы.
   – Я завтра приеду к вам, вместе сходим к Николаю Михайловичу, положим цветы на могилу, – сказал на прощанье Эрудит. Мария Ильинична стояла и смотрела, как он завел мотоцикл, вырулил на дорогу.
//-- * * * --//
   Смерть Наташиного отца потрясла Эрудита. Помочь Марии Ильиничне справиться с новым горем он ничем не мог, и ощущение собственного бессилия опять вывело его из себя. Ужасная, мучительная тоска с новой силой охватила его.
   Недели две он не хотел никого видеть, сидел в своей прокуренной хате, пил и тысячный раз обдумывал всевозможные варианты поиска Наташиного убийцы, но не находил даже незначительной зацепки, за которую можно бы ухватиться. Прежде всего, нужно установить, где она сняла квартиру, размышлял он. Подолгу перебирал в голове различные ходы, обдумывал, с чего начать поиск, когда приедет в Ростов. В конце концов, убеждался, что сведений об этом обнаружить ему никак не удастся, и в тысячный раз упирался в тупик.
   Борька Лагунов тоже уединился, похудел, стал нервным и к Зинуле больше не бегал. Через некоторое время после возвращения из Чернобыля у него появились головные боли. Пришлось ему побывать в больнице. Врач приписал таблетки, заодно уверил, что это явление временное. Однако боли продолжались, таблетки не помогали. Тогда он выкинул все пилюли и стал прибегать к собственному трюку: брал прочный брезентовый ремень, стягивал им голову и так сидел около получаса. Когда же надо было идти куда-то, а ходил он в основном к Евдокии Григорьевне за самогоном, то наматывал на голову какую-то серую тряпку, похожую на шарф или женский платок. Ему казалось, что так становилось легче. Иногда уходил на речку. Часами сидел в тени карагача на берегу, пил самогон, курил и смотрел на глубокую воду.
   Здесь и нашел его Эрудит. Уже темнело, когда он подошел к нему, и берег был пуст. Борька неподвижно, словно неживой, привалился к дереву спиной и, обхватив голову обеими руками, смотрел в реку. Услышав шаги, поднял глаза, взглянул на Эрудита. Тоску, даже что-то вроде испуга обнажал его взгляд. Заметив на лице Эрудита возмущение, он сунул в рот сигарету. Его внутреннее состояние выдавали и руки, зажигалка в толстых грубых пальцах не слушалась, и он долго не мог прикурить.
   – Чего, нырнуть захотел? – сказал Эрудит, бросив тяжелый, серьезный взгляд. Борька молча затянулся сигаретой, ничего не ответил. – Ты не торопись. Жить надо.
   – Жить… А как жить? Голова у меня все время невыносимо болит.
   – Ну и хрен с ней, с головой. Раз она такая… Держись, как-нибудь. Возможно, это излечимо. Со временем перестанет болеть, все восстановится. У тебя не безвыходное положение, шанс имеется. А когда есть шанс, нельзя раскисать, надо карабкаться. По-моему, в этом тебя убеждать не надо. Я прав? Пойдем!
   – Куда?
   – К Митьке. Посидим, поговорим.
   – О чем нам с ним говорить?
   – О работе. Так тошно, еще без всякого движенья. Хоть землю покопаем. И денег в самый притык, на что пить будем?
   По пути они завернули к Евдокии Григорьевне за бутылкой, к Дятлову пришли уже затемно. Он, скрючившись, лежал на кровати поверх одеяла, лицом к стене.
   Друзья растолкали его.
   – Давай закуску.
   – У меня только полбуханки хлеба, – таращась на них и, продирая глаза кулаками, сказал Дятлов.
   – Нам хватит. Вставай.
   – А вы чего, уже приехали из Чернобыля?
   – Давно приехали.
   Эрудит поставил на стол бутылку.
   – Давай, за встречу.
   – Отличная мысль, – на радостях сказал прокуренным голосом Дятлов, добавив к этому матерное слово, и стал подниматься по отработанной методике. Опустил ноги на пол, поморщился, потянулся, уперся в кровать руками, с гостеприимным видом припал на колени, согнулся к самому полу, пошарил рукой под кроватью и вытащил оттуда полбанки самогона.
   С того вечера они снова объединились, стали вместе зарабатывать или другим способом добывать деньги и вместе их пропивать. Раньше курил только Дятлов, теперь же коптили «Примой» все трое. Дым стоял такой, что от него чуть ли не подымался потолок.
   Однажды, когда они выпивали, Эрудит, как обычно, вышел на воздух, а Дятлов стал рассказывать Борьке о бригадирской жене, которая время от времени навещала его.
   – А мне теперь девки по барабану, – сказал ему Борька. – Облучился я. Максимально облучился.
   – Эрудит тоже?
   – Да нет. Эрудит работал на вертолетной площадке, а я – на реакторе, в самом пекле.
   Дятлов стал спрашивать, ему захотелось подробнее узнать о том, чем они в Чернобыле занимались. Борька, словно раздосадовав на его вопросы, резким движеньем поднял стакан, выпил.
   – Ничего интересного.
   Больше они никогда не возвращались к этому разговору.
//-- * * * --//
   Эрудит тем временем стоял на крыльце, смотрел то в небо, то перед собой на Настин дом. Вдруг Настя появилась на пороге с большой эмалированной чашкой в руках. Растерянно взглянула на Эрудита и, больше не обращая на него внимания, пошла в огород. Она была тихая, усталая. Эрудит закурил сигарету и грустными глазами проводил ее. Настя подошла к грядке, пригнулась. Сорвала два-три огурца, поднялась и громко произнесла своим голосом с неподражаемым тембром.
   – Дед Андрей, у моих огурцов почему-то все плети посохли. Не пойму, в чем дело.
   Дед Андрей тяпал траву в своем огороде. Он пеложил тяпку в одну руку, подошел поближе.
   – Да они у всех пожелтели. У нас тоже. Вон Петровна чем только ни лечила их: и коровьими лепешками, и марганцовкой – ничего не помогает. Это, видать, от радиации. Все отравил Чернобыль. Помидоры тоже пропадают. Теперь надо все укрывать от дождя, а так ничего не будет расти.
   Эрудит хмуро докуривал сигарету. Он и хотел, и не хотел видеть Настю. Да, когда-то любил ее, но трагедия с Наташей заслонила собой, задвинула в самый дальний угол его воспоминания о прошлом и все прежние чувства, и тот случай на пустыре. Многое из того казалось ему теперь незначительным, но забыть он ничего не мог, простить измены не мог, и до сего времени отношение к Насте не изменилось. Хотя он и сейчас вспоминал ее бесподобную улыбку, то, как счастливо она смеялась при их встречах, думал о сломанной ее судьбе и готов был найти ей оправдание. Словно почувствовав вдруг жалость к девушке, он ощутил не очень понятное ему чувство, от которого не мог отделаться.
   С того дня Эрудит почти каждый день видел Настю. Иногда даже приходили ему в голову мысли: «А может, забыть обо всем и вернуться к ней?..» Пытаясь не думать об этом, он старался покидать своих друзей в прокуренной комнате как можно реже. Но это ему не всегда удавалось, и он прекрасно понимал почему. Опрокинув стакан самогона, неожиданно для себя поднимался из-за стола, выходил на улицу, закуривал и ждал ее появления. Он понимал, что это глупо, но больше не останавливал себя. А Настя почти все время вертелась во дворе. Плавно, красиво двигалась она, занимаясь своими домашними делами. Они оба делали вид, что не замечают друг друга. Но только делали вид. Взгляд Эрудита частенько останавливался на Насте, когда она, вытягиваясь и поднимая вверх руки, развешивала на провисший шнур постиранное белье. Он тайком любовался ее стройными ногами, красивой грудью, закрывающими узенькие плечи волосами – и, возможно, в эти минуты не отказался бы вновь очутиться в ее спальне. Да и она, казалось ему, тоже была бы не прочь. «В конце концов, ведь между нами все уже было», – копошилось в хмельной голове Эрудита оправдание своему побуждению. Их отношения оборвались при очень неприятных обстоятельствах, он переживает трагическую потерю любимой Наташи. Но чувствам не прикажешь.
//-- * * * --//
   Как-то вечером Эрудит и Дятлов пили в его доме вдвоем. Борька не смог прийти, в этот день у него голова разболелась так, что он не в состоянии был даже разговаривать. После второго стакана Эрудит удалился подышать свежим воздухом. В эту же минуту открылась дверь, и вышла Настя с пустым ведром в руке. Увидев Эрудита, она выпрямилась, отвела от лица пряди волос и пошагала по тропинке к колонке. Принесла полное ведро воды, поставила его на приступки, направилась к сараю.
   Пошарив по карманам, Эрудит сходил в дом за зажигалкой, а когда вернулся, удивился. Настя стояла возле изгороди, смотрела прямо на него и улыбалась. Эрудит пригнулся над зажигалкой, чтоб прикурить сигарету, но, отведя взгляд от своих рук, тоже взглянул на нее. В ее темных глазах сквозила откровенная печаль одиночества… Или это была мольба. Возможно, и то, и другое.
   Едва заметно качнув головой, она стряхнула с себя робость и произнесла:
   – Привет. – И это прозвучало так просто, как будто бы между ними и не было никакой стены отчуждения. – Как ты себя чувствуешь?
   – Никак, – ответил Эрудит, опустил голову и стал рассматривать зажигалку, которую продолжал держать в своей ладони. – Плохо я себя чувствую.
   – И я – плохо. Ну что стоишь? Прыгай через изгородь. Сколько еще нам молчать?
   Можно бы выйти в одну калитку, зайти в другую и оказаться в Настином дворе. Но Эрудит, зашагал к штакетнику, зашагал быстро, ощущая манящий взгляд ее глаз, и изо всех сил стараясь держаться прямо. Ему это удалось. Так же удалось и перелезть через изгородь, правда, когда он сполз с нее, то ноги немного подвернулись, едва удержал равновесие и не упал на землю. Отряхнув брюки, как это обычно делают пьяные, он оценил Настину реакцию на свои действия и усилием воли заставил себя не пошатнуться. Она взяла его за руку, увела домой и усадила в зале на диван.
   – Ты ногу не вывихнул?
   – Нет… А чего, будем танцевать? – пряча улыбку, спросил он.
   – Ну, давай, потанцуем, – сказала Настя.
   Подошла к магнитоле, включила ее. Всю комнату заполнила тихая мелодия и из самой души Анны Герман полилась чистая светлая печаль:

     Дурманом сладким веяло,
     Когда цвели сады,
     Когда однажды вечером
     В любви признался ты.
     Дурманом сладким веяло
     От слова твоего,
     Поверила, поверила,
     И больше ничего.
     Один раз в год сады цветут,
     Весну любви один раз ждут.
     Всего один лишь только раз
     Цветут сады в душе у нас,
     Один лишь раз, один лишь раз…

   Как будто бы потонув в чарующих звуках голоса певицы, Эрудит продолжал сидеть и не сразу сообразил, что от него требуется, когда Настя взяла его за руку, потянула к себе. Словно очнувшись, он поднялся, обнял ее. Она доверчиво прильнула к нему, сплела свои руки на его шее. Мгновенье стояли неподвижно. Ощущение теплого трепетного тела, нежности упругих грудей не стерлось в памяти Эрудита. Он погладил рукой ее волосы, и они плавно и слаженно закружились. А певица продолжала разрывать их сердца:

     И платье сшила белое,
     Когда цвели сады,
     Ну что же тут поделаешь,
     Другую встретил ты.
     Красивая и смелая
     Дорожку перешла,
     Черешней скороспелою
     Любовь ее была…

   – Я и вправду подвернул левую ногу, мне больно ступать на нее, – шепнул на ухо Эрудит. – Пойду, пожалуй, присяду.
   Настя сочувственно вздохнула.
   – Никуда ты не пойдешь. Я не отпущу… Давай еще потанцуем.
//-- * * * --//
   С тех пор Эрудит часто ночевал у Насти, а она не знала, как его встретить, какое слово ему сказать. Теперь он к ней приходил открыто, не таясь чужих глаз, и Настя уже не обращала внимания на сплетни, не переживала из-за этого. Наоборот, она оживилась, засияла, точно неугомонный ручеек под весенним солнцем.
   Словно по молчаливому договору, они старались не ворошить прошлого. И о Наташе Эрудит никогда не сказал ей ни слова. Наташу он мог только вспоминать в своих мыслях, и все, что было связано с ней, свято хранил внутри себя. Насте очень хотелось рассказать ему о том, что ее встреча с Кучерявым на пустыре была просто каким-то недоразумением, внести в это ясность, объяснить, что она тогда не была виновата, что ни о какой измене и подумать не могла. Даже была готова откровенно рассказать Эрудиту, как и почему познакомилась с этим самым Кучерявым, начистоту, все как есть, ничего не скрывая. И о том, как хотела тогда повеситься, тоже хотела рассказать. Но она чувствовала, что вернувшееся к ней счастье держится на очень тонкой ниточке, боялась, как бы от любого неверного ее шага она не оборвалась, и поэтому не предпринимала никаких поступков, в правильности которых не была уверена на все сто процентов.
   Они стали жить вместе, и с внешней стороны отношения между ними были подлинно семейными. Эрудит отвечал на ее ласки лаской, помогал по хозяйству, оставлял себе на пропой только часть заработанных на шабашках денег, остальные отдавал ей, то есть заботился о том, чтобы покупать еду не на одну ее зарплату. А жизнь их была не такой уж сытой, хотя он не чурался никакой работы и перестал брать самогон в долг. Часто, когда в своем хуторе не удавалось найти шабашку, он вместе с Борькой и Митькой Дятловым ездил на мотоцикле в соседние совхозы. Разумеется, иногда и там их преследовала неудача, но все же как-то выкручивался. Настя видела, как он старается заработать копеечку и как ему тяжело. Вечерами, когда уставший Эрудит, как бы оправдываясь за свою никчемность, смотрел на Настю с грустной улыбкой на лице, она подходила к нему, гладила его волосы и приговаривала: «Надо хотя бы немного отдыхать, а так совсем выбьешься из сил…» и голос ее дрожал. Конечно, ей хотелось накрыть стол вкуснее, вермишелевый суп и помидоры уже надоели, но что поделаешь, не они одни жили в те годы впроголодь.
   Возможно, что они смотрели друг на друга как на мужа и жену, оба во всем проявляли взаимную привязанность, испытывали удовольствие от общения. Но они ни разу не перекинулись словом о совместных планах на будущее, ни разу не обнаружили в присутствии друг друга какое-нибудь подтверждение тому, что создали семью, что являются именно мужем и женой.
   Теперь, когда Эрудит оглядывался назад, он признавался себе в том, что, возможно, смог бы пережить потерю Наташи, не заливая свое горе самогоном. Хотя не мог забыть о ней, по-прежнему страдал и по-прежнему продолжал пить. Начиная думать о том времени, он уходил в себя, становился замкнутым, мрачным. Тогда Настя оказывалась в очень непростом положении и тоже пригорюнивалась. Но все же молодость брала свое, и радостные лица у них были чаще, чем мрачные.
   Настю беспокоило пьянство Эрудита, а он все больше и больше опускался, впадал в зависимость от алкоголя. Настя это понимала, но при этом не переставала верить, что он бросит пить, потому что знала его, знала, что не такой он человек, чтоб всю свою жизнь прожить с одурманенной головой. Все равно, наступит момент, когда он образумится, пересилит себя. «Мне надо быть еще нежнее, надо отдать ему всю свою любовь. И я это сделаю во что бы то ни стало, потому что очень сильно люблю его, потому что боюсь опять остаться одна», – думала Настя.
   И действительно, от ее участливой доброты Эрудит ощущал в своей душе облегчение, и он решил покончить с пьянкой. К этому решению подтолкнул случай – неожиданная встреча с Ниной. Неожиданной она была для него, но не для Нины, которая приехала нарочно. Она не могла не увидеть своего давнего любимого и не поделиться с ним своей радостью.
//-- * * * --//
   Это произошло в самом конце лета. Расставшись возле школы с Борькой и Митькой, Эрудит шагал к Насте. Ноги его ступали нетвердо. Вдруг к нему стремительно подлетела Нина с сияющими глазами.
   – Привет.
   – Привет, – ответил Эрудит бодро, от неожиданности немного пошатнувшись назад. – Ты откуда это?
   – Приехала, уже второй день в хуторе. – Она сжала ему руку и, удивившись, что он пьяный, сказала: – Ты начал пить? Как же это, Эрудит… как же это… А, да, понимаю, понимаю. Из-за Наташи. Тебе Наташу жалко. Я все знаю, мне ее тоже очень жалко. Большое несчастье случилось. Когда мне мама написала, я долго плакала. Просто невероятно, что получилось. А я ведь специально приехала, мне не терпится рассказать тебе, что родила маленького. Сашеньку. У меня теперь есть сыночек. Тебе никто не говорил?
   – Нет, от тебя первой узнал. Поздравляю!
   – Спасибо, Эрудит. Спасибо.
   – Это наш с тобой сыночек, он похож на тебя, как две капли воды. Нет, ты просто не представляешь… Ты рад?
   – Конечно. Это для меня большое событие, очень важное событие. Молодец, что сказала. Какая ты стала! Совсем городская. А как Женька? Он ничего, случайно, не подозревает?
   – Да нет, ну что ты! – она хохотнула. – Все нормально. Он доволен, какая ему разница, плавает да плавает.
   – Ты счастлива?
   – Да. То есть не совсем. Я родила Сашеньку и рада, очень рада. Но это не счастье, это лишь мое утешение. А как ты?
   – Я? У меня все сложнее. Даже не знаю… Пока еще на что-то надеюсь. А там как Бог положит. Мне можно посмотреть на маленького?
   – Ты чего? Нельзя. Сразу пойдут сплетни, свекровь с меня глаз не спускает.
   – Тогда я подарок ему куплю.
   Нина засмеялась.
   – Он еще ничего не понимает. Когда подрастет, бегать начнет, то я его обязательно еще раз привезу. Тогда подаришь подарок и поиграешь с ним. Ты будешь ждать?
   – Буду.
   – Ты еще не забыл меня? Тебе хотелось бы вернуться в наши годы?
   – Это невозможно.
   – Да, это невозможно. Эрудит мой, я все так же люблю тебя. Знаешь, что мне нужно сказать тебе.
   – Ну, давай.
   – У меня были немножко другие планы, я так мечтала увидеть тебя, а ты с Настей-вдовушкой опять… – Она не договорила, но Эрудит понял, какие у нее были планы.
   – Ну! – сказал он и развел руками.
   Нина помолчала, словно ожидая его решения, застенчиво улыбнулась. – Ладно, обойдемся… Тебя, наверное, Настя ждет? А?
   – Может, и ждет. А может, и нет…
   – Хорошо, что мы встретились, думала, так и уеду, не увидев тебя. Я столько всего хотела тебе рассказать…
   Эрудит пожал плечами.
   – Приходи вечером ко мне в хату, поговорим.
   – Не надо, не надо, зачем… Иди к Насте. – Лицо ее сделалось серьезным. – Только расскажу тебе, как я сыночка рожала. Ты не представляешь, как тяжело. Мне сделали кесарево сечение, и я как бы умерла. Врачи запрыгали надо мной с криками: «Она умерла! Умерла!» Акушерка кричит: «Надо аппарат подключать», а врач: «Бесполезно, ничего не получится». Я слышала их голоса и ничего не соображала, но чувствовала, что еще живая. Пыталась сказать им об этом, а рот не раскрывается. Тогда стала дрожать, чтоб они догадались, что я еще живая.
   – Как дрожать?
   – Всем телом дрожала.
   «Это у нее конвульсии были, – подумал Эрудит, – она подсознательно запомнила их и теперь считает, что дрожала по собственной воле».
   – О чем задумался? Наверное, скажешь, лучше бы я умерла, чем Наташа.
   – Что ты несешь!
   – Прости, – осматриваясь по сторонам, сказала Нина – Ну, я побежала, нам нельзя долго стоять, люди увидят. Привет Насте.
   – До встречи, – сказал Эрудит и остановил на ней свой взгляд. Нина не уходила. Они смотрели друг на друга так, словно хотели запомнить друг друга навсегда, словно оба предчувствовали, что уже больше никогда не встретятся.
//-- * * * --//
   В тот же вечер Эрудит завел с Настей интересный разговор. О ребенке. Она сидела в халатике на кровати, подтянув ноги под себя. Он полюбовался ею, сел рядом, придвинулся поближе и стал целовать ее. Выглядел он так, словно что-то в нем переменилось. Говорил возбужденно, длинными фразами.
   Каждое его слово вызывало в ней волнение и радостнее, чем сейчас, она не была никогда, ей казалось невероятным слышать такое. Она смотрела на него с любопытством, удивлением и, хитровато улыбаясь, отвечала ему:
   – Ну уж что ж… Ну раз так… Я согласна родить хоть завтра. Только сначала брось пить. Потому, что мне не нужен алкашонок.
   – Какой алкашонок?
   – Такой. У пьяных ребенок обязательно получается ненормальный. А ты не знал?
   Он приткнулся к ее плечу и сказал:
   – Я брошу.
   После этого они начали спорить, кого должна была Настя родить, мальчика или девочку.
   – Девочку, – сказал Эрудит.
   – Нет мальчика, – возразила Настя.
   – Я хочу девочку, – категорически заявил Эрудит.
   – А я хочу мальчика, – твердо стояла на своем Настя.
   – Во дает! Что за манера, отстаивать личные эгоистические интересы? – возмутился он.
   Настя всплеснула руками, иронически засмеялась.
   – Мамочка, ну что ты говоришь?! Видите ли, манеры у меня эгоистические. И где это ты манеры увидал? Не надо прибегать ко всяким уловкам, все равно не выйдет! – Она становились все настойчивей, сама осыпала его несправедливыми упреками, утверждая, что он как мужчина, должен ей уступить.
   Эрудит, казалось, не слышал ее, был весь поглощен выискиванием доводов, чтобы остаться победителем.
   – Во-первых, девочке можно привязывать бантики, как кукле; во-вторых, девочка вырастет и станет тебе помощницей, – изрекал он убедительно.
   – Слушай, может, тебе сразу двух девочек родить, а? Из кожи вылезу, а рожу мальчишку. Так и запомни мои слова, – демонстративно проявляла твердость духа непреклонная Настя.
   Они повышали голос, перебивали друг друга и заводились все сильнее и сильнее.
   – Ну, ты упрямая! Лучше, пока не поздно, прекращай спорить со мной. Иначе я за себя не отвечаю, – кричал Эрудит.
   Тогда Настя переменила тактику. Словно прислушавшись к своему внутреннему голосу, сосредоточенно и ласково посмотрела в глаза Эрудиту, вся утихомирилась.
   – Ой, дорогой мой, да ты у меня хорошенький какой! Господи, ну что тебе стоит согласиться со мной. Подумай сам, сын – это гордость любого мужчины. Все только и будут говорить: вот какой Эрудит, настоящий мужчина, не бракодел, ему Настя сына родила, а не какую-нибудь там девчонку.
   – Нет!
   – Ну что же, тогда придется применить силу, – угрожающе объявила Настя, засучила по-деловому рукава, кинулась и обхватила руками Эрудита за шею. Он как медведь повалился на постель.
   – Ты чего делаешь?
   – Я… ничего.
   – Возьми себя в руки, прекрати, задушишь ведь!
   – Ничего с тобой не сделается… Считаю до трех: скажешь, что сына – отпущу, а нет – прощайся с жизнью.
   Их веселая борьба закончилась без поражения и никому не принесла победы, каждый остался при своем мнении. А когда наступило утро, Эрудит первым делом вытряхнул из своих карманов мелочь, отдал Насте и еще раз заверил ее в том, что больше никогда не прикоснется к стакану. Его ломало несколько дней так, что страшно было смотреть, но наперекор всем бытующим представлениям о невозможности преодолеть пристрастие к выпивке, он выстоял.
//-- * * * --//
   У Эрудита с Настей началась другая жизнь, и казалось уже ничего не мешало им обзавестись ребенком. Но внезапно с Настей что-то случилось.
   Произошло это после ужина. Убирая со стола посуду, она наклонилась и вдруг почувствовала резкую боль в пояснице. Присев на табуретку, стала ждать, когда пройдет, однако боль не утихала, только ближе к ночи стало немного легче. На следующий день приступ повторился, и так тянулось всю неделю. Вечерами, бросив все дела, Настя сидела со сжатыми кулачками на диване, по лицу текли слезы. Когда через полчаса или час боль немного притуплялась, тихонько вставала, шла в спальню и ложилась на кровать.
   – Ты опять плохо себя чувствуешь? – взволнованным голосом спрашивал Эрудит.
   – Сегодня уже получше, – говорила она, продолжая настойчиво переносить пытку. А однажды ответила: – Я, наверное, заболела. Просто нестерпимая боль.
   Эрудит приказал ей:
   – Собирайся, повезу тебя в больницу. Это что-то серьезное.
   – Откуда ты знаешь?
   – Я не знаю, лишь догадываюсь. Просто так ты не сидела бы, как мышонок.
   Настя долго смотрела на него, не говоря ни слова.
   – Эрудит, я боюсь, – сказала она, наконец. Голос ее дрогнул, слезы наполнили глаза и покатились вниз по щекам.
   – Что ты как маленькая? Там проверят тебя, разберутся в чем дело, вылечат.
   Они поехали в больницу. У окошка в регистратуру творилось столпотворение, люди душились в очереди. Настя нашла свободное место на скамейке, а Эрудит втиснулся в толпу обозленных больных, чтобы записать ее на прием к врачу. Через два часа, когда он пробрался к окошечку регистратуры, оказалось, что талончиков уже нет.
   Несколько дней подряд они ездили в больницу. Вставали рано, когда еще лишь мутно серело от первых лучей рассвета, но когда приезжали в больницу, в длинных коридорах уже толпился народ. Только для сдачи крови на анализ им потребовалось три дня. Лаборатория работала до десяти часов, и каждый раз в последние минуты появлялась медсестра, которая начинала распоряжаться очередностью по собственному усмотрению. Она преграждала всем доступ к двери и выборочно, невзирая на вопли недовольных, пропускала в нее тех, кого считала нужным, то есть тех, кто незаметно совал ей в руку деньги.
   Несмотря на противодействие медсестер, захлопывающих дверь прямо перед носом, Настя с Эрудитом, в конце концов, своего достигли – им удалось сдать все анализы, а выстоять очередь к доктору оказалось проще простого. И вот, после всех осмотров и анализов полуобнаженная Настя сидела в кабинете на покрытой простыней кушетке. Женщина-доктор в очках уже несколько минут писала за столом. Аккуратно положив ручку, она просмотрела анализы, снова начала писать и, не отрываясь от своего занятия, будто бы раздосадовавшись на несообразительность Насти, буркнула:
   – Одевайтесь.
   Настя послушно выполнила ее приказ, нерешительно и осторожно села, но не на кушетку, а на стул. Затем поправила волосы, робко сложила руки на коленях и нетерпеливо стала смотреть на доктора. Все, что интересовало ее прежде, отошло от нее, стало неважным. С того момента, как она почувствовала себя плохо, ей мучительно хотелось знать лишь одно – чем она заболела. Она рассчитывала сходу услышать свой диагноз, но доктор, казалось, и не собиралась ей говорить. «Может быть, она так и не скажет мне», – подумала Настя, когда доктор, прекратив писать, стала намазывать коричневые листы медицинской карты канцелярским клеем и приклеивать к ним другие бумажки, белые. Задержав дыхание, Настя выждала момент и несмело спросила:
   – Скажите, пожалуйста, что у меня?
   – У вас больны почки, – ответила доктор и, не поднимая головы, поинтересовалась: – Вы замужем?
   – Да.
   – Дети есть?
   – Нет. Еще нет, только думаем.
   – Вам сейчас нельзя об этом думать.
   Голос ее прозвучал равнодушно и неумолимо, как приговор. Такого Настя не ожидала. Она, испугавшись, обвела глазами белые стены кабинета, и ее губы беззвучно зашевелились.
   – Да, – поправив очки, сказала доктор, – с такими почками нельзя рожать. К счастью, это излечимо. – Она стала объяснять и убеждать Настю в необходимости неотложных мер. Теперь ее голос звучал мягко и терпеливо. – Время упускать нельзя, – говорила она. – Я могла бы прямо сейчас положить вас, чтобы начать лечение в стационарных условиях, но мест нет. Вы понимаете, как с этим сложно. Так что придется подождать, когда освободится койка. А пока будете принимать эти таблетки. – Она протянула Насте рецепт. – Должны помочь. В стационарных условиях, конечно, было бы лучше, потому что важно не упустить время. Но попробуем так. Через десять дней вам нужно будет показаться мне еще раз. Если изменений не почувствуете, приходите раньше. Что вы так волнуетесь? Не волнуйтесь, все будет хорошо. Правда, придется постараться. С вашим диагнозом надо бы провести курс лечения под постоянным наблюдением, но вот видите, какие сложности у нас.
   Собственно, подумайте сами, если решите лечь, может быть, найдем какой-то выход.
   От ее противоречивых фраз Настя забыла обо всем. Она нервно перебирала пальцами – по-видимому, не в состоянии сидеть спокойно. Заметно было, как дрожат ее колени.
   В памяти всплыло уже далекое время, когда она приходила к своему больному отцу, который лежал в этой больнице. Как легко и бездумно тогда она воспринимала всю здешнюю обстановку, даже с какой-то веселостью. В том, что он страдал от боли, она тогда ничего необычного не видела, ей тогда казалось, что все это в порядке вещей, так и положено, старые все болеют. И в больнице должны лежать только старики. Перед ее мысленным взором промелькнула очень живая картина: она подошла к кровати отца, а он с дрожащими губами беспомощно приподнялся на локте и стал рассказывать ей про уколы, про анализы, о том, что ему предстоит глотать зонд, поэтому есть ничего нельзя. Потом он показал на целую кучу таблеток, которые лежали на тумбочке.
   Беленые стены, затертый пол с большими трещинами между досок, кровати с железными спинками, закрытые белыми занавесками окна. Газеты, книжки и кружки на тумбочках больных, лежащих с отрешенными лицами в той же палате. Все они были старые, а она ведь молодая. Как же так?
   Тем временем доктор поясняла, как важно соблюдать режим и диету, снова и снова обосновывала преимущество стационарного лечения, при этом выражалась невразумительно, определенно ничего не предлагая, так, что Насте трудно было понять. Она как будто пыталась иносказательно внушить Насте, что от амбулаторного лечения все равно никакого толку не будет, а чтобы лечь в больницу, ей следует применить смекалку и хорошо попроситься. И выглядела доктор чуть ли не радостной. А у Насти в голове творилось такое, что она почти ничего не слышала. Доктор окинула Настю взглядом, в котором уже не было никакого интереса.
   – Все я вам рассказала. До свидания. Пусть заходит следующий, – произнесла она очень сухо и больше не обращала на нее никакого внимания.
//-- * * * --//
   Выйдя из кабинета, Настя повернулась в противоположную от выхода сторону. Эрудит окликнул ее. Он стоял у стены в сторонке, рядом с женщиной лет пятидесяти. Они прервали беседу и теперь оба молча смотрели на Настю.
   – Такая молоденькая и хорошенькая, – опередив Эрудита, начала говорить женщина, когда Настя подошла к ним. И спросила так, как будто они были знакомы:
   – Ну что сказали?
   Настя не знала женщину, она напрягла память, но не смогла припомнить, кто она такая, однако ответила:
   – Доктор сказала, что почки болят.
   – Почки – это плохо. А может быть, и не почки, они сами ни в чем не разбираются. Нынче врачи-то какие: за взятки учатся, чего они понимают? К ним только попадись, залечат. А без денег сюда и соваться нечего, никто внимания на тебя не обращает. Остался живой – слава Богу, а умер – в морг отволокут и дело с концами, виноватых не сыщешь. – Она подобострастно взглянула на Эрудита и, понизив голос, как человек, вынужденный по каким-то соображениям раскрыть секрет, опять повернулась к Насте и нравоучительно произнесла:
   – Тебе, дите, надо травками полечиться. От них польза будет, это проверенное средство. А в таблетках столько отравы всякой, от них и печень разлагается, и аллергия бывает, да чего только не случается. Врачам-то, им что, им выгодно, чтоб мы больше лекарств покупали, им за это приплачивают. Ты попробуй попить пшенную воду, это самое хорошее средство. Надо в литровую банку насыпать один стакан пшена, залить его двумя стаканами кипяченой воды и три минуты мешать пальцами. Получится белесая масса, вот ее и надо пить. Очень хорошо помогает. А еще можно попить сок тыквы, по одному стакану три раза в день. Корни шиповника тоже попробуй.
   Женщина объяснила, как из него сделать настойку, потом стала перечислять: фасоль, арбузные корки, подорожник, зверобой, петрушка, крапива и прочее. Настя взяла за руку Эрудита, словно ища в нем защиты, и сказала:
   – Спасибо вам, больше не надо, я все равно не запомню.
   – Вы приезжайте ко мне домой, у меня много всяких трав, сама собираю. Помогу. Приезжайте, не стесняйтесь. Твой знает, где я живу. Беречься надо. Сейчас люди разучились одеваться по погоде, особенно молодые. Вы же ходите зимой в легких куртках, с непокрытой головой, в коротких юбках. Пока молодые – кровь горячая, организмы крепкие. Не думаете о здоровье, не понимаете, чем это оборачивается.
   Выйдя из больницы, Настя спросила Эрудита:
   – Кто эта женщина?
   – Да так, Борьки Лагунова родственница, из хутора Слободского. Рассказывала мне, как племянницу привезли в больницу рожать, а ее не приняли. Потребовали деньги. Тогда ее повезли в Новочеркасск, у нее там сестра живет. Но не успели доехать до роддома, в машине родила.
//-- * * * --//
   После духоты, стоявшей в коридоре от скопления большого количества людей, на улице дышалось по-особому, у наполненного осенним ароматом воздуха ощущался привкус свежести и леса, и лугов, и реки. Было так хорошо, в то же время так грустно, что каждый вдох заставлял сердце биться часто-часто.
   – Лекарства выписала? – спросил Эрудит, и Настя почувствовала, до чего он расстроен, поскольку не нашел в себе силы напрямую спросить о ее болезни.
   Она тихо прошептала, но Эрудит не смог разобрать ее слов. Он вопросительно взглянул ей в лицо и поразился, – так поникла и потускнела она вся, что показалась ему другой, не той прежней, не знающей угомона девушкой, а потерянной и даже отчужденной. Стараясь скрыть от него свое переживание, Настя поднесла к глазам платочек, затем, словно ища надежной опоры, прислонилась к нему, собралась с мыслями и, чуть не плача, сказала громче:
   – Мне нельзя рожать.
   – Как нельзя? Ведь когда вылечишься, будет можно? Настя пожала плечиками, грустно улыбнулась.
   – Я не знаю, врачиха мне ничего про это не сказала. – Слезы набежали на глаза, удерживая их, она прикрыла веки и всхлипнула. – Я так мечтала, чтобы у нас был маленький.
   – Перестань, не надо сейчас об этом. Вот подлечишься, и все будет нормально. Самое важное – это здоровье. Все остальное – ерунда. Если от таблеток не будет легче, попробуешь пить настои из трав. Ты же слышала, что они очень хорошо помогают. В крайнем случае, продадим мотоцикл, за взятку обязательно вылечат.
   – Мотоцикл нельзя продавать, без него нам будет тяжело жить, – обдумав его предложение, проговорила Настя.
   – Тогда – дом. Мы с тобой богатые, у нас два дома, так что не пропадем.
   Она сжимала руку Эрудита, пока не почувствовала, что боль в ее душе немного утихла, потом взглянула на него и увидела, что он тоже смотрит на нее.
   – Настя, что ты? Ты что, плачешь?..
   Она молча помотала головой и снова уткнулась в грудь, чтобы не разреветься в голос.
   – Все будет нормально, – успокаивал ее Эрудит. – Ему хотелось спросить, что еще говорила врач, но для расспросов сейчас вряд ли было подходящее время. Он ладонью погладил Настю по щеке, поцеловал, легонько прижал к себе и тихо сказал:
   – Не плачь, я люблю тебя. У меня ведь кроме тебя никого нет.
   Минуты текли, а он все бережно держал ее, как будто боялся, что она вот-вот махнет рукавом, превратится в невидимку и навсегда исчезнет.
//-- * * * --//
   На следующий день Эрудит купил в аптеке таблетки, и Настя начала лечение. Чтобы не перепутать, какое лекарство надо принимать до еды, какое – после, она распределила все таблетки в кухонном навесном шкафчике, глотала их и тщательно соблюдала режим и диету.
   Прошло десять дней, наступил срок, который определила доктор. К этому времени у Насти боль потихоньку отступила, осталась только небольшая слабость. По мнению и Насти, и Эрудита, это был самый точный признак выздоровления. Они посчитали, что дальше принимать таблетки уже не следует.
   Но все же решили съездить в больницу. Снова выстояли очередь. Доктор приказала повторно сдать все анализы. Настя недовольно сказала Эрудиту:
   – Я не вытерплю еще полмесяца душиться в очередях.
   – Ну и что ты собираешься делать? – спросил он.
   – Знаешь, я подумала, мы, наверное, все слишком преувеличиваем. Ничего у меня не болит уже. Ну их всех! Не могу я больше смотреть на этих врачей, они все равно не лечат. Им от меня только деньги нужны. Пошли отсюда, я и без их анализов обойдусь, долечусь травами. Давай съездим в Слободской, получше расспросим ту женщину, перепишем все ее рецепты.
   Но Эрудит настаивал довести дело до конца. Обычно спокойный и выдержанный, он сказал ей жестко:
   – Что за выходки? Все люди могут терпеть, а ты не можешь! Настя стояла на своем.
   – Это не выходки. Ты хочешь, чтобы у меня еще и печень заболела?
   – Хорошенький вопрос. Я стараюсь сделать как лучше, а ты несешь всякую ахинею.
   – Да нет, Эрудит. Пожалуйста, успокойся. Выслушай меня. Все женщины лечатся настоями. Нам просто нельзя простывать. Чуть что – и начинаются всякие воспаления. Никто же не бежит сразу в больницу.
   Уговаривая его, она глядела ласково и внимательно. Эрудит заметил, что в ее глазах вновь засветились искорки. Значит, дело пошло на поправку, сделал он вывод и согласился.
   – Хорошо, тебе лучше знать. Они съездили в хутор Слободской. Настя под диктовку исписала несколько тетрадных страниц всевозможными рецептами. Кроме того, знахарка дала им десятка два пучков высушенных трав.
   – У меня еще во рту как-то сохнет, – вздохнула Настя. – Это наверное от таблеток?
   – Видали? – сказала знахарка ей, обращая свой взгляд на Эрудита. – Что я вам говорила?
   Лечение зельями затянулось на долгие месяцы.
   В первое время Настя ощутила улучшение: повеселела, у нее появились силы. Потом боль в пояснице вернулась и не проходила. Когда боль усиливалась, она думала, что все-таки придется ехать в больницу. Когда отступала, девушку охватывало воодушевление. Иной раз она чувствовала себя совершенно здоровой, и ей становилось так радостно, что душа ликовала и сердце порхало синей птицей.
   И действительно, приступы стали случаться реже. Так было всю последующую зиму и весну – никаких изменений почти не происходило. В глазах Насти замелькали робкие проблески надежды на полное выздоровление, она позабыла о диете, вернулась к нормальной жизни. Ей казалось, что теперь все ее невзгоды остались в прошлом. Но летом пришло другое горе – умер ее отец.
//-- * * * --//
   С того лета на хутор начали обрушиваться одна беда за другой.
   У бригадира Анатолия Алексеевича обнаружился рак щитовидной железы, и он тоже умер. Не прошло месяца, умерла его жена.
   – Ее же некому было остановить от запоев, – говорили люди, – вот и допилась.
   Прошла еще одна зима, а весной Настю снова скрутила болезнь. Поначалу она скрывала от Эрудита свой недуг, думала, что опять все пройдет, вспомнила о настоях трав и ими лечилась.
   Эрудит заметил и спросил:
   – С тобой все в порядке? По-моему у тебя лицо опухло.
   – Ничего страшного. Попью настои и пройдет. Однажды вечером, вернувшись с шабашки, Эрудит зашел в дом, да так и остался стоять в дверях – лицо у Насти было мертвенно-бледное и все отекшее. Он посмотрел на нее пристально и сказал:
   – Завтра же поедем в больницу.
   – Не хочу я.
   – Почему это ты не хочешь?
   – Не хочу, вот и все, – ответила она.
   – А я сказал, поедем, ничего хорошего от твоих настоев нет. Ничего хорошего, – повторил он. – Ты посмотри на себя в зеркало.
   На следующий день Эрудит безо всяких уговоров посадил Настю на мотоцикл и повез в больницу. Имея опыт, на этот раз они пробивались в кабинеты проворнее и сдали все анализы почти в два раза быстрее, чем в позапрошлом году. А после посещения кабинета хирурга вернулись домой удрученные, растерянные. Болезнь осложнилась и теперь требовалась операция. К тому же за проведение операции хирург запросил три тысячи рублей.
   – Что же делать?! – твердил Эрудит. – Где мы возьмем столько денег. За мотоцикл больше тысячи никто не даст, а дом быстро не продашь. Я все понимаю, бесплатно операцию никто делать не будет, но что же делать?
   Настя была бледной, она встревожено металась по комнате, не прекращая ни на минуту постанывать от боли; садилась на диван и вновь вставала, беспрестанно то поправляла подушку, то подходила к окну и поддергивала занавеску. Ее тоскливые глаза, переполненные страхом, смотрели на Эрудита.
   Продать дом оказалось делом не простым. В хуторе уже несколько лет стояли пять пустующих подворий, но покупать их никто не спешил. Покупать-то было некому, молодежь уезжала из хутора. Но Эрудит все же повесил объявление.
   – Попробуем, вдруг повезет, – выразил он Насте свою надежду.
   Доведенная страхом от предстоящей операции до крайности, Настя тряслась как осиновый лист и не спала всю ночь. Утром у нее было утомленное, испуганное лицо. Когда Эрудит ушел в кухню варить суп, она опустилась на диван и громко зарыдала. Совершенно забыв про завтрак, сам не зная зачем, Эрудит переставил с места на место стул.
   – Нет, это невозможно. Что же делать? – проговорил он сам себе, постоял несколько минут и быстрыми шагами вернулся в зал. Настя уже перестала плакать, только прерывисто всхлипывала, вытирая лицо ладонью. Эрудит, как мог, успокоил ее и уехал искать работу.
   Весь день Настя провела одна, полная невеселых мыслей. Рассудок ее не соглашался с существующими обстоятельствами, и она прислушивалась к себе, пытаясь уловить хотя бы ничтожный признак улучшения, мечтала об облегчении, молила о нем, но улучшения не было.
   Она несколько раз заходила в кухню, но ничего не ела. Лишь сварила свежий взвар из трав, а когда он немного остыл, время от времени понемногу проглатывала горькое горячее питье и считала минуты до наступления вечера. Она ждала вечера, когда должен был вернуться с работы Эрудит, словно надеялась на то, что с его приходом у нее начнется облегчение.
   Эрудит как будто чувствовал это и приехал раньше обычного. Это так обрадовало ее, что она тихо встала, обняла его.
   – Долго как… Как долго я тебя ждала.
   После этого она опустилась обратно на диван, в глазах ее сверкнула невыносимая боль, но она слабо улыбнулась. И эта улыбка прожгла Эрудита до самой души. Он никогда не видел ее такой подавленной, такой слабой. У нее было сильно отекшее, измученное лицо, в потускневших глазах светилась тоска. Подобно беспощадной молнии, разрывающей черное небо на клочья, голову Эрудита прострелила зловещая мысль: она обречена.
//-- * * * --//
   С той минуты страх за жизнь Насти терзал его безустанно. А Настя угасала день за днем. Ослабла настолько, что уже больше не могла заботиться о себе, ей трудно стало подняться с постели, одеться. Она часами лежала неподвижно и стонала от боли, которая становилась все невыносимее. Все явственнее слышалось приближение неотвратимого – вокруг Насти уже блуждал мрачный дух смерти. В довершение этой беды, в доме почти ничего не было из еды, поэтому Эрудит не мог постоянно находиться дома, он вынужден был урывать время и зарабатывать деньги хотя бы на хлеб, сахар, вермишель.
   Вскоре дела пошли все хуже и хуже. Боли стали постоянными, мучительные стоны Насти буквально разрывали Эрудита на части, но он ничем не мог помочь ей, кроме как позвать фельдшера. Фельдшер стала приходить к ним и делать обезболивающие уколы.
   Настина мать ежедневно приходила перед обедом, а в тот день пришла в одно время с фельдшером, в семь часов утра. После укола Настя почувствовала облегчение: поговорила бессвязно несколько минут, потом пришла в себя, опьяняющее действие наркотического обезболивающего средства ощущалось, все же она стала разговаривать весьма осмысленно.
   – Боже мой! Беда-то, беда-то! Ох ты, Господи! – приговаривала мать.
   А Настя упрашивала ее не расстраиваться, пыталась отвлечь, расспрашивая о том, что она посадила на грядках, сколько после зимы осталось дров, сколько угля. Этим вопросам мать не удивлялась, они и в самом деле влияли на нее успокаивающе, и она, недоверчиво оглядывая свою дочь, отвечала со всей серьезностью, с какой-то простодушной озабоченностью, хотя, разумеется, понимала, что теперь разговор этот совершенно некстати.
   Мать обернула поясницу Насте пуховым платком, потом намочила святой водой полотенце, стала умывать ее. Настина рука с трудом оторвалась от одеяла и протянулась к полотенцу.
   – Дай, я сама оботрусь.
   – Тебе нельзя двигаться. Вот когда поправишься… Быстрее выздоравливай!
   – Если бы я могла выздороветь! – горько проронила Настя и рука ее вновь опустилась на тяжело подымающуюся грудь. – Посиди со мной.
   Мать присела на табуретку, стоящую рядом с кроватью, попыталась улыбнуться. Ее веки лихорадочно вздрагивали.
   – Настенька, ты обязательно поправишься, – склонившись к дочери, ласково сказала она. – Кризис уже позади. Ты была без сознания, но теперь выздоравливаешь, скоро встанешь на ноги, и мы пойдем с тобой на огород. Там столько дел. Эрудиту некогда ведь огородом заниматься, он и так, бедный, замотался.
   Закрыв глаза, она казалось, представила, как они вдвоем будут управляться с огородом. В это время Настя задремала. Видимо, она устала от болезни настолько, что ничего уже кроме покоя не хотела. Мать, словно испугавшись чего-то, приподняла голову и покосилась на Эрудита, стоящего напротив окна. Ее глаза с беспокойством всматривались в него.
   – Пойду, пожалуй, – очень тихо прошептала она, – а то снова расплачусь. У меня больше не осталось сил для слез.
//-- * * * --//
   Когда хлопнула дверь, Настя встрепенулась и открыла глаза.
   – А где мама?
   – Ушла. Ты задремала, она посидела немного и ушла, – сказал Эрудит.
   – Я правда выздоровею?
   – Конечно. Ты слишком молодая, чтобы умереть… У тебя организм сильный, он поборет болезнь.
   – Зачем ты меня обманываешь? Я же знаю, что скоро умру. И это не только я знаю, все знают, ко мне уже приходят люди прощаться. Вчера и Марина приходила тоже.
   – Какая Марина?
   – Секретарша. Сказала: так, просто мимо шла, решила заглянуть. – Настя хотела продолжить, но замолчала, а потом произнесла: – Мне душно, непереносимо жарко. Хоть бы на минутку выйти на улицу, сделать глоточек свежего воздуха!
   Один глоточек.
   – Тебе нельзя вставать. Ты ещё слабая, – сказал Эрудит. – Я сейчас открою окно.
   Он отодвинул белую занавеску до края, поднял шпингалет и настежь распахнул створки. В комнате стало светлее. Солнечные лучи буквально переполнили комнату. В открытое окно вместе с легким ветерком влетела черная муха. Пытаясь вырваться наружу, она зажужжала и отчаянно забилась о верхнее стекло. Эрудит взял полотенце, которое было еще влажным, смахнул ее со стекла. Муха, как бы издеваясь, совершила перед его лицом круг, вылетела и тут же растворилась в воздухе. С дороги донеслись голоса каких-то мальчишек, под окном кудахтали куры, где-то далеко протяжно и хрипло прокричал петух. И таким странным, почти нереальным, как и все остальное, показалось его торжествующее пение в это весеннее, очень солнечное и очень-очень горестное утро. Насте вспомнилось, как еще в детстве она болела гриппом, лежала в жару, а с улицы доносились точно такие же голоса. Ей тогда так же хотелось выйти из дому, чтоб посидеть на теплом ветерке.
   В течение всего дня она то засыпала, то открывала глаза и начинала разговаривать. Незадолго до вечера у нее начался приступ боли, она стонала и дышала прерывисто. Эрудит уже смирился с этим, знал, что фельдшер скоро придёт, но что принесет с собой ночь, – вот это больше всего тревожило. Он почему-то был уверен, что ночь будет тяжелой, поэтому, когда фельдшер сделала укол, Эрудит, провожая ее, в коридоре сказал о своей тревоге.
   – Да, состояние крайне тяжелое, вряд ли она выживет.
   Надежды нет, разве что произойдет чудо. Если будет приступ, сделаю еще укол, – пообещала она. – Только громче стучись, а то я разосплюсь и не услышу.
   Вернувшись в хату, он спросил Настю:
   – Ну как ты, тебе полегче стало?
   – Уже лучше, – выдавила она, задыхаясь, повернула к нему голову, и будто испуганно глядя ему в глаза, добавила:
   – Эрудит, я что-то должна тебе рассказать, очень важное.
   – Что такое, Настенька? – спросил он, присаживаясь на табуретку.
   – Я тебе уже говорила, что ко мне приходила Марина?
   – Да, говорила.
   – Ну вот. Это она тогда устроила мне свидание с тем кучерявым на пустыре, специально, чтобы мы с тобой поругались. Она мне все рассказала и попросила за это у меня прощения. – И Настя пересказала все, что узнала от Марины. В конце добавила: – Я ведь не была виновата.
   – Я так и думал, – ласково произнес Эрудит. – Я в тот момент просто погорячился, а потом как-то не получилось помириться с тобой.
   – Я ничего от тебя не скрывала. Ты веришь, что я была не виновата?
   Он кивнул, стараясь улыбнуться.
   – Верю, конечно, верю.
   – Это хорошо.
   – Почему же ты мне об этом не рассказала сразу?
   – Как же я могла рассказать? Я же сама ничего не знала. Мне так тяжело было. Я хочу признаться во всем – даже в том, что тогда хотела повеситься. – Она прикрыла глаза, помолчала немного и продолжила: – Хочу рассказать всю свою жизнь, чтобы ты меня понял. Я жила тобой лишь одним, и любила тебя больше жизни. Ты будешь обо мне помнить, когда я умру?
   – Что ты говоришь? Не надо думать об этом.
   Глаза ее опять закрылись. Послышался тихий стон, веки дрогнули.
   – Эрудит, Эрудит, – словно очнувшись, сказала она тихо, протягивая свою слабую руку, чтобы прикоснуться к нему, – мне стало так легко, может, я и правда буду жить?
   Он взял ее почти безжизненную руку, сжал раскрытую ладонь.
   – А как же? Ты будешь жить, я нисколько не сомневаюсь в этом.
   – Вот еще что я вспомнила. Марина ездила к гадалке. А та ей сказала, что над нашим хутором повис черный колдун. Он нашептывает заклинания и посылает в каждый дом темные злые силы.
   Эрудит вздрогнул всем телом, ему показалось, что он однажды видел во сне такого же колдуна, который ночью летал в небе над крышами домов. «Хотелось бы мне схватиться с ним, – подумал он. – Я выдрал бы из его глотки кадык, он у меня пошептал бы!» А Насте сказал:
   – Нашла кого слушать, она сама вреднее этого колдуна.
   Спутанные волосы Насти были разбросаны по подушке, она тяжело дышала, не сводя с Эрудита своего взгляда.
   – Эрудит, расскажи мне что-нибудь.
   – Что тебе рассказать?
   – Что угодно рассказывай, только не молчи.
   Эрудит подумал немного.
   – Хочешь, расскажу сказку? Настя кивнула.
//-- * * * --//
   – Эта сказка про Сосульку и Солнечный луч. Слушай, – он ласково улыбнулся. – Пришла весна, но по утрам было еще свежо и зябко. Лишь к полудню Солнечный Луч находил лазейку в плотном покрывале мрачных облаков, заглядывал в нее, и тогда на земле становилось светлей и чуточку теплей. Облака же прятали от Солнечного Луча замерзшую землю еще усерднее: они хотели, чтоб он дружил только с ними и больше ни с кем. А Солнечный Луч все равно украдкой проникал на землю, скользил по домам, деревьям и долинам, рассматривая их белые одеяния. Ему не нравился зимний пейзаж, потому что белая земля была почти такой же, как и облака, однообразной и холодной. Несмотря на это, молодой, веселый и храбрый Солнечный Луч прилетал снова и снова. Что он искал на земле, никому неведомо было.
   Как-то раз, гуляя по крышам, он увидел Сосульку. Она была хороша собой, но очень грустна и бесчувственна. Вот подлетел Солнечный Луч поближе, осторожно погладил ее и спросил:
   – Кто ты?
   Но Сосулька спала и ничего не ответила. Тогда Солнечный Луч решил разбудить спящую красавицу. Он долго смотрел на ее очаровательные, безупречно чистые черты и не решался:
   «Тактично ли это будет? Ведь мы совсем не знакомы, – думал он. – А вдруг она обидится и тогда не захочет со мной дружить». День клонился к концу, уже пора было возвращаться домой, но он не мог оторвать своих жгучих глаз от прекрасной принцессы, все любовался ее стройной фигурой. И чем дольше Солнечный Луч смотрел на спящую Сосульку, тем больше она ему нравилась. Вдруг внезапно вспыхнувшая страсть овладела всем его существом. Раньше он никогда не писал стихов. Теперь же в его груди возникли самые возвышенные чувства, и он произнес:
   – О, ты, невинное создание природы! Тобой, одной тобой навеки я пленен.
   Могучее чувство любви загорелось в его сердце. Солнечный Луч лелеял надежду, что вот-вот Сосулька проснется и произнесет:
   «И я мечтала о тебе, твой светлый образ мне во сне являлся».
   Но Сосулька, почувствовав тепло, лишь тихонько вздохнула и продолжала спать: спокойно, сладко, безмятежно. Он так и не отважился прикоснуться к ней, чтоб разбудить ее. Вернулся Солнечный Луч домой – все мысли только о ней: никогда еще он не встречал такой красавицы! Никогда еще не был так счастлив, от огня любви пламенея.
   Долгой для него была эта ночь. А когда чуть забрезжил рассвет, коварные облака засуетились, потянулись в одну сторону и сомкнулись, окутав всю землю. Как ни старался Солнечный Луч, не мог преодолеть их. Самодовольные облака следили за Солнечным Лучом и еще больше пыжились, выказывая ему, какие они величественные.
   Пыжились, пыжились да и затеяли между собой спор. Так и поссорились, а поссорившись, расцепились и отвернулись друг от друга. Этого только и надо было Солнечному Лучу, он тотчас проник между ними и – стрелой к своей возлюбленной. Прилетел к ней, ласкает ее, голубит. И тут свершилось чудо. Сосулька вдруг проснулась и засверкала своей чарующей улыбкой. Она никогда не знала такого теплого отношения к себе. Увидев яркий Солнечный Луч, звонко засмеялась, из ее глаз так и брызнули прозрачные слезы радости.
   Весь день они были вместе. Солнечный Луч одаривал Сосульку теплом и лаской, а она, красивая, сверкала, плакала от счастья и обещала ему быть верной ему до конца своей жизни. И опять наступила ночь, они расстались, пообещав друг другу встретиться вновь. Оставшись в одиночестве, она почувствовала озноб и сразу же заснула.
   Наутро Солнечный Луч явился на свидание вновь. Эта встреча была еще жарче. Счастливые, они не могли налюбоваться друг другом. От нежности и тепла Сосулька просто таяла. Она следила за своей фигурой, которая стала еще изящней, чем прежде. Солнечному Лучу не верилось, как прямо на его глазах возлюбленная превращалась в такую удивительно стройную и хрупкую красавицу. Ее тонкая талия сводила его с ума.
   После полудня мимо пробегал Ветерок-скиталец. Заметив влюбленных, забежал к ним в гости. Он шалил, забавлял Сосульку веселыми историями о своих путешествиях по дальним странам. А еще – играл на свирели. Играл виртуозно, самозабвенно. Сверкающая, изящная Сосулька ему понравилась тоже, поэтому в ее присутствии все струны его ветреной души звучали особенно вдохновенно. Стыдливо прильнув к Солнечному Лучу, Сосулька упивалась напевным мотивом свирели и восторгалась мастерством и талантом одаренного юного Ветерка. Волшебные звуки пленили, проникали в ее ледяное сердце, и все ее существо охватывала томная нега.
   С восхищением внимал Ветерку и сияющий от счастья Солнечный Луч. Вдруг в его глазах все померкло, ровно как окатили его ледяной водой из ушата. Он побледнел, поник.
   – Что с тобой, милый? – испуганно всполошилась Сосулька.
   – Ему нужна помощь! – мгновенно, рванувшись к Солнечному Лучу, вскрикнул Ветерок.
   Совсем ослабевший Солнечный Луч жалобно произнес:
   – Хмурые облака узнали, что я влюбился, они преграждают мне путь к Сосульке.
   Ветерок ответил:
   – Так и быть, помогу твоему горю. Скоро я вырасту, стану Ураганом. Тогда поднимусь в небо и разорву негодных в клочья.
   В ту самую минуту хмурые облака проплывали низко над землей, услышали, как им показалось, мальчишеское бахвальство заносчивого Ветерка, и у них даже животы затряслись.
   – Ой, напугал до смерти, – распухая от смеха, пищало самое маленькое облако.
   – Я больше не могу-у, – громко хохотало, ухватившись за бока, самое большущее облако.
   Откуда ни возьмись, появилась разгневанная туча.
   – Цыц! – приструнила она взбалмошные облака. – Кто позволил вам смеяться?! Кто, я спрашиваю вас! Ах, как же вы глупы! Да что вы знаете о Ветерке? – метала во все стороны молнии от негодования их повелительница. – Прежде чем скалить зубы, вы должны были спросить у меня, на что способен этот паршивый Ветерок. – Не в силах умерить свой гнев, продолжала надрываться она. – Сейчас он тихоня, а через минуту может превратиться в грозного, беспощадного, разбушевавшегося великана. И тогда горе всем нам. – Кому, как не туче, было знать о крутом нраве Урагана. Немного погодя она перевела дыхание и более спокойным голосом пробурчала:
   – А вы не только с Ветерком, вы даже с Солнечным Лучом не можете справиться. Пока не поздно, лучше по добру, по здорову убирайтесь вон, да поживее.
   От обиды трусливые облака еще больше нахмурились, так, что белый свет им стал не мил. Но делать нечего, дрожа перед своей суровой повелительницей, они не посмели ей перечить, и одно за другим нехотя уползли с неба. Туча дождалась, когда последнее облако скрылось за горизонтом, сама, тоже, еще раз досадливо выругавшись, последовала за ним.
   Взглянул Солнечный Луч на синее безоблачное небо и обрадовался так, что и сказать нельзя. С той поры для него не существовало никаких преград. Он ежедневно прилетал к Сосульке и не выпускал ее из своих жарких объятий ни на минуту. Однажды, когда Солнечный Луч в порыве страсти поцеловал Сосульку горячо-горячо, она почувствовала головокружение, отчего едва не потеряла сознание. Тогда и поняла Сосулька, что от любви пропадает.
   – Мой ненаглядный, мой золотой, – сказала она, – твоя красота меня ослепила, я умираю от любви, – а у самой слезы кап-кап. Сосулька ждала, что Солнечный Луч ее пожалеет, утешать станет, всякие слова душевные найдет. Но Солнечный Луч не до чего больше не додумался, как только сказать это:
   – Моя прекрасная, когда ты в печали, мне становится скучно.
   Сосулька обиделась и загрустила пуще прежнего. Ей стало казаться, что между ними непреодолимая пропасть и что Солнечный Луч из другого мира. Мира, в котором она может быть только игрушкой, забавой. И еще непонятное чувство подсказывало ей, что Солнечный Луч не пожертвует ради нее даже одним мгновением своей веселой жизни. Тоска тихо сжимала ее тающее сердце. Она окинула горестным взором окрестности: снег лежал пожухлый и грязный, а на пригорках чернели проталины. Залюбовавшись красотой храброго Луча, она и не заметила, как все изменилось вокруг. Сосульке сделалось страшно. Она закрыла глаза, забыв об обиде, прижалась к нему и попросила:
   – Не оставляй меня одну, мне страшно.
   – Я не могу быть рядом с тобой все время, – ответил Солнечный Луч, – У меня неугомонный характер, и мне неведома грусть, а у вас на земле по ночам темно и уныло.
   Сказав это, Солнечный Луч поцеловал на прощание свою любимую и сразу исчез.
   Больно было Сосульке слышать такие слова. Невеселые думы одолели ее головушку. От этих дум она не могла заснуть, все смотрела и смотрела на небо, туда, куда улетел ее любимый. И нигде не могла его отыскать. Она смотрела на Млечный Путь, протянувшийся высоко-высоко по всему небосводу, от края до края, как запорошенная снегом тропинка. «Если бы я могла забраться туда, – замечталась Сосулька, – я бы босиком пошла по этой тропинке навстречу солнцу, чтобы успеть еще хоть разок увидеть своего любимого. Но Млечный Путь намного выше крыши, туда ни за что не взобраться».
   – Как я несчастна! – горько сказала Сосулька, с невыразимой тоской глядя на звездное небо. – О, как я несчастна! – повторила она, вдруг залившись горючими слезами. – И никто, никто не знает…
   Она плакала и плакала до самого утра. Во всем этом пустынном и мрачном мире она было одна-одинешенька, только на черном небе мокрыми льдинками блестели яркие равнодушные звезды. Каждый, кто выходил той ночью из дому полюбоваться на них, слышал, как капают Сосулькины слезы в мелкую холодную лужицу. Но вот упала последняя слезинка. Выплакала Сосулька все свои слезы и исчезла. Исчезла, как будто ее и не было.
   Поутру Солнечный Луч прилетел как ни в чем не бывало. Он смотрел по сторонам и не понимал, что делать. Сосульки нигде нет.
   – Как, это все? – удивился Солнечный Луч.
   – Увы, – сказал Ветерок, который гулял в соседнем дворе. – Счастье не может быть бесконечным.
   – Скажите на милость?! Не ожидал! – опять удивился Солнечный Луч. – Кого же теперь мне любить? – Солнечный Луч смотрел по сторонам и не понимал, что делать. – Как ты думаешь, если Сосулька умерла от любви, значит она тоже была счастлива? – спросил он у Ветерка.
   – Не знаю, – грустно молвил притихший Ветерок, – никто и никогда на этот вопрос тебе не ответит, ведь счастье всяк по-своему понимает.
   Сказав это, Ветерок улетел на речку. Ему захотелось побыть одному, чтобы никто не мешал его размышлениям о судьбе Сосульки, о бренности жизни.
   А Солнечный Луч нечаянно взглянул на мелкую холодную лужицу, она заблестела, точно так же, как когда-то блестела улыбка Сосульки. Лужица словно хотела напомнить Солнечному Лучу о ней. Но Солнечный Луч даже не обратил на это внимание. Он залюбовался собственным отражением, повеселел и сразу забыл о своей прекрасной ледяной принцессе.
   Много воды утекло с тех пор. А Солнечный Луч все прилетал и прилетал на землю. Уже исчезла и та холодная лужица, но он никак не мог угомониться. Многие видели, как он заглядывал в окна домов и щели сараев. Искал ли он кого или просто так, от нечего делать, никто не знает. Так же никто не знает: вспоминает он когда-нибудь о своей прекрасной Сосульке или нет? Скорее всего, нет. Потому что воспоминания всегда навевают грусть, а Солнечный Луч, как сам он когда-то признался, грустить не любил.
   Эрудит закончил свою сказку. Настя вздохнула и произнесла:
   – Я засыпаю. Как мне хочется спать… Глаза так и закрываются.
   – Спокойной тебе ночи, милая.
   – И тебе тоже.
   Она закрыла глаза и молчала так долго, что Эрудит решил – она заснула. Но вдруг прозвучал ее слабый голос:
   – Какая грустная сказка. Ты обо мне сочинил ее. О нас с тобой. У Эрудита сжалось сердце.
   Это были ее последние слова. Утром она уже не проснулась.

Глава XVIII
Параллельный мир

   Смерть Насти оказалась для Эрудита последним ударом судьбы, который выдержать он уже не смог. Не знал, что делать дальше, как жить. И он опять запил и пил беспрерывно, изо дня в день. Его начали мучить кошмары, все ему мешало, все раздражало, постоянное ощущение безысходности, смутной тревоги и своей неполноценности угнетали его. При этом в голове Эрудита рождались все новые и новые сумасбродные идеи, которые он не в состоянии был отвергнуть. «Должно быть, я тронулся, – думал он, – но в таком случае как мой помутившийся ум содержит это здравое рассуждение? Если бы я сошел с ума, у меня даже не возник бы и не мог возникнуть такой вопрос».
   В какие-то периоды разум его прояснялся, он начинал совершенно отчетливо соображать, кто он и где находится, в его памяти восстанавливались картины из прошлой жизни. В таком состоянии он мог пребывать иногда по нескольку часов, иногда и несколько дней, но потом, чаще всего это происходило по вечерам, когда он ложился спать, кто-то топал по полу, подходил совсем близко и из пустоты пристально смотрел ему в лицо. Тогда что-то происходило в голове, мозги его словно перемешивались, все вокруг него начинало шевелиться, переворачиваться, отовсюду доносились неясные звуки. Цепляясь за остатки разума, он упорно старался постичь процессы, которые творились вокруг него, и напряженно озирался в темноте, долго, до тех пор, пока не терял над собой власть окончательно. Тогда сознание пропадало полностью, он словно опускался в пустоту. И сколько времени длилось такое состояние: дни, часы или только минуты, он не знал.
//-- * * * --//
   В последние двое суток у него не было бреда.
   Вечером Эрудит сходил за бутылкой и вернулся в свою хату, в которой уже царил такой же хаос, как и в доме Митьки Дятлова: прокуренные занавески, стены и потолок, смятая постель, на грязном полу разбросаны окурки, в углах пустые бутылки, смятые газеты и Бог знает чего еще. Только у Дятлова в комнате стояли кровать, стол, да табуретки, а у Эрудита в хате сохранился еще шкаф, и это было единственным отличием.
   Усевшись за стол, он отрезал от куска сала три ломтика, налил стакан самогону, выпил. За окном отгорал закат, сгущались сумерки и укутывали пожелтевшую вишню и всю улицу тьмой. Эрудит поднял голову и, задумчиво закусывая, долго смотрел в окно на темнеющее небо, на все ярче проявляющуюся луну. Красиво, завораживающе красиво плыла она по небу, освещая вокруг себя легкие облака бледным таинственным светом. Как давно он не видел этой красоты. Луна то скользила по чистой глади, то касалась облаков и пряталась за ними, а он словно в забытьи все сидел неподвижно, смотрел и чувствовал себя чужим и чуждым всему на этом празднике жизни. Он налил еще, выпил и вспомнил, как в такую же ночь писал для Наташи сказку о параллельном мире, которую так и не пришлось прочитать ей. Он подошел к шкафу, взял тетрадь, открыл страницы, исписанные ровным мелким почерком, посмотрел на них, но читать не стал. Опустив голову на руки, несколько минут сидел неподвижно и тоскливо думал: «Что же с Наташей случилось? Можно ли было спасти Настю? Сколько я еще так протяну?»
   Много задавал он себе вопросов и не смог ответить ни на один из них. Ему казалось, что все произошло по его вине, но сколь упорно он не пытался проанализировать эти беды, в чем его вина проявилась конкретно, не мог разобраться. Он вслух выругался, закрыл тетрадь, закурил. Подумав еще немного, стряхнул пепел в тарелку и сказал сам себе:
   – Надо напиться и забыть все к чертовой матери.
   Так и поступил: допил бутылку, выключил свет и лег спать. В комнате сделалось совершенно темно – видимо, луна скрылась за густыми облаками, – стало слышно, как на улице подул ветер. В голову полезло что-то несообразное, совсем непричастное к его рассуждениям.
//-- * * * --//
   Когда утро еще не наступило, он очнулся, некоторое время не мог прийти в себя от кошмарного сна и лежал на кровати, погруженный в мрачные мысли, боясь пошевелиться. Голова трещала. Боль разрывала затылок, давила на виски, на глаза и была настолько сильной, что казалось, открой глаза – и они вылезут из своих орбит. Вдобавок грудь словно сдавило пудовой гирей, трудно было дышать, воздуха не хватало.
   Прошло минут двадцать, боль начала отступать.
   Вдруг ему послышался стук в окно. Он открыл глаза, огляделся в полумраке, невольно стал прислушиваться. С порывом ветра стук повторился. Об окно бились ветки вишни, и стучали они так, как будто кто-то просился в хату.
   Эрудит повернулся и хотел подняться, но в это мгновенье и стены, и шкаф, и печь зашатались, наклонились и полетели вниз. Он обеими руками крепко вцепился в кровать, отчего движение предметов замедлилось, постепенно они перестали шевелиться вовсе, затем некоторое время продержались в наклоненном состоянии, медленно выровнялись и вернулись в обычное положение.
   Подобное происходило уже много раз, и Эрудит твердо знал: только что произошедшее было связано с его погружением в бредовое состояние. Убедившись, что стены больше не двигаются, он осторожно разжал сведенные судорогой пальцы, потер ладони. Наступила мертвая тишина. Вдруг в коридоре послышались шаги, через мгновенье дверь отворилась, и в нее вошла Наташа. Осторожно подняв голову, он увидел ее.
   Она сделала несколько шагов и, остановившись в середине хаты, изящным движением руки поправляла волосы. Легкая, нежная, как волшебная фея из сказки о Золушке. Ее огромные голубые глаза смотрели радостно и ласково. Эрудит не помнил, как долго это длилось, он онемел от неожиданного появления Наташи, не мог отвести взгляда от ее прекрасной фигуры, облаченной в голубое платье, от мягких светлых волос, от ямочек на пухленьких щечках. Она то освещалась неясным мерцающим светом, то сама излучала такой же свет, будто существовала вне времени. Он следил за гостьей и ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, юное и милое лицо ее, испытал чувство нежности и восторга, подобного которому еще не испытывал. Все – всякая черта, всякое движение – было прелестно, знакомо ему и бесконечно дорого.
   Вдруг за окном послышались шум дождя и примешавшиеся к нему странные пульсирующие звуки. Эрудит оглянулся и увидел за окном что-то большое, белое, мерцающее по всей окружности желтыми, розовыми и оранжевыми огнями. Минуты две он с беспокойным любопытством вглядывался в этот диковинный объект, спрашивая себя вслух:
   – Что это такое и как оно появилось среди улицы?
   А Наташа все стояла в двух метрах от Эрудита и все молчала, возможно, ожидая, когда уймется его волнение. Через минуту он повернулся к ней, и она заговорила:
   – Эрудит мой, это я. Разлука со мной ранила твое сердце, и ты искал меня, ждал встречи со мной. Вот мы и встретились, встретились потому, что любовь твоя не угасает. Как я рада, что увидела тебя!
   Она улыбнулась. Увидев ее улыбку, Эрудит сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнее прилив любви к ней. Его нечеткие мысли сменялись с чрезвычайной быстротою, и на лице недоумение сменялось неописуемой радостью. Он встал, чтобы подойти к девушке и обнять ее, но у него не было сил преодолеть сопротивление странной вязкой силы, он не мог пошевелиться, не мог заставить сдвинуться с места непослушные ноги. Тогда он, прекратив попытки приблизиться к ней, опустился вновь на кровать и сказал:
   – Наташа, ты пришла ко мне!? Это невероятно!
   Видя его страстную взволнованность, Наташа подождала немного и продолжила говорить:
   – Ты хочешь знать, что стало со мной? Я давно мертва. Я боялась, что вместе с телом умрет и любовь, но этого не случилось, в моей душе осталась прекрасная мечта о том, что ты хранишь меня в своем сердце. – Она задумчиво глянула на Эрудита, слабо улыбнулась, ее бледное личико засияло, а ямочки на щеках придали ему трогательное, почти детское выражение.
   – Почему ты говоришь, что ты мертва? Что ж это такое, а? – Он стал разглядывать ее внимательнее. – Стоп! Как это ты умерла? Это что же получается – умерла, а сама разговариваешь? Это невозможно, нет, ты не умерла! Если бы ты была неживая, ты не смогла бы прийти ко мне, не смогла бы разговаривать со мной.
   Наташа покачала головой.
   – К сожалению, все так. Меня нет на земле, а моя душа живет в четвертом измерении и вот тут, – она указала на его сердце. – Я наложила на себя руки – бросилась в глубокое ущелье и разбилась.
   Эрудит сделал руками жест одновременно крайней озадаченности и скорби.
   – Зачем?
   – Я должна была умереть. Иначе не осталась бы даже в твоих мечтах. Теперь я в них живу, живу в твоем сердце. И еще – в другом мире.
   – В другом?
   – Да, в другом. В параллельном мире, в том мире, который выходит за пределы пространства и времени.
   – Как же ты там оказалась?
   – Так же, как и все. Туда перемещаются души всех умерших.
   – Значит, ты в раю?
   – Я в четвертом измерении, которое живущие на земле называют раем.
   – Неужели, правда, у нас есть душа? Мне очень хочется узнать об этом. Расскажи, какая там жизнь?
   – Я тоже когда-то думала об этом, а теперь вот все узнала. И ты больше не сомневайся, человеческие души существуют и живут в параллельных мирах.
   – Ты сказала – в мирах?
   – Да, их бесконечное множество, и каждый из параллельных миров бесконечен сам по себе, как и вся Вселенная. А жизнь там другая, там все по-другому, все состоит из того, что на земле называется мыслями. Там все абсолютное.
   – А чего души делают там?
   – Наслаждаются благодатным источником знаний, гармонией звуков и красками света. Когда надо, посылают на землю озарение. Ведь душам известно будущее. А еще они общаются между собой, вспоминают о земной жизни и всегда кого-то ждут.
   – Кого же?
   – Вот этого я не знаю, ни одна душа не знает этого.
   – Вспоминают о земле, говоришь?
   – Да. Всегда вспоминают и тоскуют, очень сильно тоскуют.
   – Почему?
   – Потому что все души рождаются на земле и на земле с ними совершается самое великое чудо – они находят свою любовь.
   – Почему же они не возвращаются? Вот ты прилетела, выходит, это практически можно.
   – Нет. Оттуда на землю никому не позволено возвращаться.
   – А как же ты попала сюда?
   – Я? Я в виде исключения.
   Эрудит с хитрой улыбкой радости наклонил голову с таким выражением, как будто она сказала то, что он уже предвидел, огляделся вокруг с намерением убедиться, что их никто не подслушивает, и заговорщицки сказал вполголоса:
   – Вот и хорошо! Оставайся теперь со мной!
   – Не могу.
   – Почему? Я сейчас возьму тебя за руку и никуда не отпущу.
   – Он опять попытался приблизиться к ней, но словно уперся в невидимую стену, разделяющую их друг от друга. Попробовал еще – не получилось. Тогда он возмущенно крикнул:
   – Да что ж это такое! – и тут же настоятельно потребовал: – Протяни скорее ко мне свою руку.
   – Нельзя этого делать.
   – Но почему?
   – Потому что даже от одного твоего ко мне прикосновения нарушится равновесие миров.
   – Какая нам с тобой разница? Мне все равно, пусть нарушается, пусть они хоть перевернутся, хоть провалятся ко всем чертям в тартарары!
   – А мне не все равно.
   – Почему?
   – Прошлое не должно возвращаться. А если оно возвратится, то все окажется в прошедшем времени. Тогда наша разлука будет вечной.
   – А если оно не возвратится, мы с тобой встретимся в параллельном мире и будем всегда вместе? Ты вправду так думаешь?
   Наташа кивнула головой. Какая-то невыразимая мысль промелькнула в ее небесно-голубых глазах.
   – Ну, конечно, мой любимый, непременно встретимся и уже скоро. Потерпи еще малость, осталось совсем недолго, совсем чуть-чуть.
   Сказав это, Наташа улыбнулась, не печально, а со смиреной доверчивостью и исчезла. Словно растворилась в воздухе.
//-- * * * --//
   Эрудит ещё долго сидел, чутко вслушиваясь в тишину погруженной во мрак комнаты. Потом рука его потянулась к «Приме», сунула в рот сигарету, другая рука чиркнула зажигалкой. Сиреневый дым медленно пополз по хате, разделился на вьющиеся полоски и постепенно растаял, как утренний туман над ущельем.
   – Что это было? Ко мне приходила Наташа, значит, она не забыла меня? Куда же она подевалась? – спрашивал Эрудит сам себя, крепко сжав пустую бутылку. В его помутившемся мозгу медленно, как зеленые гусеницы, поползли невнятные мысли.
   «Вспомнить надо, – думал он, – о чем-то я разговаривал с Наташей… О ее смерти, что ли? Да нет, она говорила, что откуда-то приехала. А потом я хотел ее обнять… И вот тогда чего-то такое… Нет, не помню». Он пытался сосредоточиться и не мог, в голове сделалось пусто, в памяти застряли лишь отрывочные фразы, произнесенные Наташей, и ее прощальная улыбка.
   – Так, так, – проговорил он, как бы что-то соображая, поднес к глазам бутылку, которую все еще не выпускал из трясущейся руки, посмотрел на нее.
   Надо было идти к Евдокии Григорьевне за самогоном, ничего не осталось, да если бы и осталось, надо было идти. Он сильно затянулся сигаретой и, отмахнув дым, вдавил окурок в шкурку, оставшуюся от съеденного им сала; пошарил ногой по полу, пододвинул ботинки, обулся и вдруг воскликнул:
   – Вспомнил, вспомнил! Она сказала, что мы скоро встретимся.
   Он вспомнил совершенно отчетливо, как она ему сказала, что они непременно встретятся, уже совсем скоро, и беспредельная радость обуяла его. «Значит, она заходила ко мне только на минутку и поспешила домой, к матери, вот в чем дело. Сейчас похмелюсь и сразу поеду в Топилин. Она дома, она ждет меня!».
   Широко расставив ноги, он застегнул пуговицы на затасканной куртке, сунул бутылку в карман и провел рукой по лицу, заросшему густой щетиной. «Похмелюсь, побреюсь и сразу поеду к ней».
//-- * * * --//
   Из хаты он вышел изменившейся за последнее время, медленной походкой, вдохнул свежий утренний воздух. Дойдя до калитки, чему-то засмеялся, закрыл калитку и пошел далее, с появившимся на лице таким выражением, как будто скоро все будет хорошо. Дождь только что кончился. На востоке громоздились темные тучи, в узкие просветы между ними светило солнце, ниже их надвигались серые лохматые облака, окрашенные по краям в ослепительно желтые, розовые и оранжевые тона. И хотя Эрудит не мог вспомнить тот момент, когда он видел такие же цвета, все равно у него появилось чувство чего-то знакомого. Ночью на дорожку нанесло целую охапку опавших листьев. Он споткнулся о них, отметил, что не смотрит себе под ноги, и попробовал размышлять, почему такого освещения облаков он не видел раньше, а ему кажется, что уже когда-то видел, и что цвета были точно такие же. Он словно ощутил в себе их слабое мерцание и подумал: «Они проникают в меня, они уже есть у меня внутри».
   Поросшая по краям травой и почти полностью скрытая опавшими листьями дорожка, после дождя была мокрой, но еще не грязной. В мелких ямках на ней собрались небольшие лужицы, которые Эрудит привычно перешагивал. Словно завороженный, он шагал по дорожке, смотрел в небо, бормотал что-то невнятное, а лицо его становилось все удивленнее. Ему все казалось необычным, все повергало в изумление.
//-- * * * --//
   Евдокия Григорьевна сидела у окна, вязала. Взглянув в окно, сквозь занавески увидела Эрудита, всплеснула руками, проговорила:
   – Идет, бедолага. – Отложив спицы, она поспешила в коридор и открыла ему дверь прежде, чем он успел постучаться. – Откуда тебя черти принесли в такую рань?
   Вместо ответа Эрудит протянул пустую бутылку.
   – Налейте, Евдокия Григорьевна. – Другой рукой он достал из кармана десять рублей. – Вот, возьмите. Теперь я ничего не должен?
   – Не должен. Заходи в дом, покормлю хоть. Смотреть на тебя больно, ей богу.
   – Сейчас, – проронил он, однако, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, оставался на ступеньках.
   – Да проходи, не стой, – сказала она, придерживая дверь. Эрудит стеснительно шагнул в коридор и следом за Евдокией Григорьевной вошел в дом. В комнате было тепло, уютно. Он долго снимал куртку и долго вешал ее.
   – Да ты садись, садись.
   – Я сажусь.
   Пока он подходил к столу, отодвигал стул, усаживался, Евдокия Григорьевна наполнила бутылку. Потом принесла глубокую тарелку, кастрюлю, проворно зачерпнула из нее половником вкусно пахнущий борщ с мясом, подала хлеб.
   Эрудит налил самогон в кружку, выпил, занюхал хлебом и приналег на борщ. Он выглядел невероятно усталым, изможденным. Евдокия Григорьевна села напротив, сложила руки на груди и некоторое время с жалостью смотрела на него молча. Когда Эрудит притронулся к кружке второй раз, она вздохнула и проронила:
   – Успеешь пить-то, лучше поешь еще.
   Эрудит не внял ее совету, сделал пару больших глотков, поставил кружку на стол, виновато улыбнулся. Евдокия Григорьевна опять не смогла сдержать вздоха и покачала головой.
   – Эх, Витька, Витька! Во что ты превратился! Сам на себя не похож стал. Совсем опустился. Я тебе вот что скажу, бросать надо пить. Бога ради, пока не поздно. – Говорила она мягко, нерешительно, словно боясь обидеть его.
   – Вы все ругаете меня. И правильно, ничего я больше не заслуживаю, – задержав ложку над тарелкой, подосадовал сам на себя Эрудит и продолжил есть.
   – Как же не ругать-то? Другой раз глядишь на тебя и жалость берет: ну, зачем ты так свою жизнь искалечил? Прямо страшно за тебя.
   Евдокия Григорьевна еще некоторое время толковала наставления, увещевала его, а Эрудит неторопливо кивал, хлебал горячий борщ.
   – Чего молчишь? – спросила женщина его.
   – А чего?
   – Бросай, говорю, пить. Устроишься на работу, приведешь себя в порядок, женишься и будешь жить по-человечески. Ты же умный человек, а стал похож на ненормального.
   – Да, понимаете… в общем… – И тут он словно что-то вспомнил и сказал пьяным языком: – Теперь смогу бросить. Я брошу. Нацедите еще одну бутылочку на вечер, последнюю, выпью – и все. Больше не притронусь.
   – Знакомая песня, – недоверчиво покачала головой Евдокия Григорьевна, перехватив его взгляд.
   Эрудит поднялся, допил из кружки и разговорился. Рассказал о том, что обнаружилась его Наташа, что она сегодня была у него. Скоро он поедет вместе с ней в Ростов, найдет там работу и переберется туда насовсем.
   – Вот и славно, – вздохнула облегченно Евдокия Григорьевна, наливая самогон в бутылку через воронку.
   А Эрудит упрямо повторял:
   – Брошу пить, правда, Евдокия Григорьевна. Вот последнюю выпью и все.
   Евдокия Григорьевна скрутила из газеты пробку, заткнула бутылку. Он взял ее, сказал:
   – Благодарю от всей души, – и заспешил.
   – Куда ты собрался?
   – Мне надо ехать. В Топилин поеду, к Наташе.
   – Как же поедешь? Ты с ума сошел! Выпивши ведь.
   – Ну и что?
   – Посиди чуток. Посиди или иди домой проспись, успеешь к своей Наташе.
   – Все в порядке, – сказал он, пошатываясь.
   – Ну, спаси тебя Господи.
//-- * * * --//
   Выйдя на улицу, Эрудит нашел в карманах своей куртки сигареты, закурил. Его шатало, в голове совершенно непроизвольно мелькнула мысль о том, что Наташа тоже может заболеть, как Настя. Это было страшнее всего. Надо быстрее ехать в Топилин. Ноги его не слушались, заплетались, ступали мимо дорожки и постоянно направлялись то в одну, то в другую сторону. Низкие облака надвигались с востока, они уже ползли над головой, стали совсем черными. И вишня, стоявшая перед окнами его хаты, потемнела, будто от горя.
   Эрудит остановился напротив нее, постоял, переступая ногами и удерживая равновесие. А когда прикоснулся рукой к калитке, услышал чей-то неистовый смех. Ему сделалось тревожно, в голову полезли всякие неожиданные мысли. Постояв еще с минуту, то и дело наклоняясь, словно неуклюже раскланиваясь перед кем-то, он открыл калитку и изумленно осмотрелся, пытаясь выяснить, откуда доносится хохот. Ну, никто не мог находиться в его дворе! Постояв в нерешительности, он подошел к сараю, присел на корточки и заглянул за угол – никого. Но хохот, захлебывающийся, хриплый, стал слышнее. Вдруг показалось: в глубине огорода, за сложенными в кучу обрезанными ветками, кто-то шевельнулся. Эрудит вздрогнул. Если бы он не смотрел пристально в ту сторону, никого бы не заметил, а теперь видел у самой изгороди выглядывающую поверх веток голову человека. Повертевшись, голова скрылась, и Эрудит не успел разглядеть лицо.
   – Какого черта он тут делает? – вслух произнес Эрудит. Медленно, с большой осторожностью поднялся, стараясь ступать бесшумно, подошел к хате. Присел на ступеньку и, прижавшись к двери, украдкой посмотрел на кучу веток. За ней явно скрывалось что-то опасное. Опять послышался громкий хохот, произошло движение и показались глаза. Глаза блестели как у кошки в ночи и смотрели на него. Вдруг они исчезли, а через мгновение из-за веток выбежал мужчина. На коротких ногах, сутуловатый, с седыми всклокоченными волосами на голове и лохматыми руками. Уродливое лицо его искажалось от сумасшедшего восторга. Эрудит замер в оцепенении. Черный колдун нагнулся вперед, скорчился и, выглядывая из-под косматой руки с загнутыми пальцами, оценивающе посмотрел на Эрудита.
   Пытаясь стать незаметным, Эрудит плотнее прижался к двери и, постепенно отходя от шока, с крайней опаской вглядывался в необычного гостя. Черный колдун все маячил, его бескровные губы постепенно синели, лицо затряслось, оно тряслось все сильнее, сильнее и приобрело такое зловещее выражение, что любой другой на месте Эрудита умчался бы со двора со всех ног, без оглядки. Возможно, так же поступил бы и Эрудит, он не собирался создавать себе лишних проблем, но ему надо было проникнуть в сарай, в котором стоял мотоцикл. Выгнать мотоцикл из сарая можно было только одним способом: войти в дверь, потом изнутри отпереть ворота. «Как же мне быть? – думал Эрудит. – Ведь черный колдун заметит, когда я буду подходить к сараю. Надо пробираться ползком».
   И он пополз, быстро, не глядя по сторонам и не останавливаясь. Но это не помогло. Черный колдун заметил, и в то же мгновенье метнулся к нему. Эрудит испуганно вскочил, побежал обратно, за хату, а черный колдун с пронзительным хохотом бросился вдогонку, всего в нескольких метрах пробежал мимо него и, замедлив движение, скрылся за сараем.
   Остановившись за хатой, Эрудит прислонился к стене и схватился за грудь, сердце его колотилось. Постояв с минуту, он подождал, прислушался: по другую сторону хаты раздались торопливые шаги.
   В попытке прояснить ситуацию Эрудит пригнулся, чтобы оставаться вне поля видимости, выглянул из-за угла. Черного колдуна не было видно. Он попятился назад, повернулся, подошел к заднему углу хаты и снова выглянул. Пробежал глазами справа налево, потом слева направо – черный колдун сидел в засаде и злыми глазами смотрел на него. «Вот он! Хорошо. Пока он тут сидит, я обойду хату спереди и проберусь к сараю незамеченным», – подумал Эрудит и решил действовать незамедлительно. Он утёр рукавом вспотевшее лицо, вышел из-за хаты, на цыпочках прошел два-три метра, потом резко рванулся, вбежал в темный сарай и выдохнул: получилось! Ему удалось проскочить незамеченным. Схватившись за руль мотоцикла, быстро выбежал с ним из сарая и оглянулся: черный колдун уже был в сарае. Словно чему-то обрадовавшись, он размахивал руками, вихлялся и пританцовывал. В панике Эрудит резко дернул ногой заводной рычаг, а черный колдун, исполняя свой колдовской ритуал, продолжал веселиться. Это позволило Эрудиту выиграть несколько драгоценных секунд и успеть завести двигатель.
   Мотоцикл рванулся с места и понесся по улице. Однако черный колдун не был настроен отпускать его. Он взлетел со своего места и понесся вслед за ним. Настигая Эрудита, он, то цеплялся за него с поразительной силой, то пихал его сзади.
   Не оборачиваясь на своего преследователя, Эрудит дал полный газ, и поехал еще быстрее. За одну минуту он промчался по хутору и уже несся по направлению к трассе. Выехав на нее, не сбавляя газ, повернул направо. Вдруг мотоцикл занесло, коляску резко подбросило вверх. Эрудит увидел толстый ствол тополя, который, как в замедленной съемке, приближался к нему. В глазах потемнело, он почувствовал хруст своих костей, тело в одно мгновение опухло. И все исчезло.

Вместо эпилога

   Похоронили Эрудита, а жизнь на земле продолжалась. За пять прошедших с тех пор лет в хуторе Заречном многое изменилось. Здания клуба, конторы, магазина и обеих ферм разобрали на кирпичи. Улицы опустели. Многие огороды и поля заросли бурьяном. И холмик на могиле Эрудита провалился за это время, крест с его пожелтевшей фотографией покосился.
   …На кладбище было тихо. На некоторых могилах лежали пожухлые бумажные венки, засохшие цветы. С востока так же, как и в то утро, когда разбился Эрудит, плыли черные тучи. Гнетущая мгла висела над землей, неуклонно затягивая кое-где просвечивающееся седое небо. Тоскливо начинался день. Еще тоскливей было на душе Нины.
   Она стояла у могилы Эрудита и смотрела на пожелтевшую фотографию на кресте. Долго стояла. Где-то вдали проехал грузовик, спугнув стаю черных ворон. Птицы, громко каркая, улетели за лесополосу. И вновь зазвенела мёртвая тишина. Воспоминания покатились волной.
   – Господи Боже! Как же это могло случиться? – прошептала Нина чуть слышно и вытерла платком слезы.
   К ней подбежал маленький мальчик, мельком взглянул на фотографию на кресте.
   – Мама, почему ты плачешь? Он тебе родня?
   Нина повернулась к нему, прикрыла ладонью глаза и так же тихо прошептала:
   – Да, сынок, родня. Роднее его у нас с тобой никого нет. Мальчик задержал взгляд на кресте, что-то обдумал и убежал, а через минуту вернулся, дернул мать за платье.
   – Что тебе?
   – Мама, пошли к бабушке, мне здесь уже надоело.
   – Побегай еще немного, поиграй.
   – С кем? Здесь никого нет.
   – Один поиграй. Смотри, вон букашка ползет по травинке. Посмотри, какая у нее спинка красивая.
   – Не хочу. Пойдем к бабушке.
   – Ну, Саша, что ты заладил одно и то же. Подожди еще немного.
   – Я хочу к бабушке.
   Нина взяла его за руку.
   – Ладно, пойдем.
   У крыльца они остановились. Мальчик вбежал в дом, а Нина устало опустилась на ступеньку, тяжело вздохнула и обвела взглядом знакомую до боли улицу. Сердце ее колыхнулось, прерванные воспоминания вновь овладели ею. «Вот когда-то на этом самом крыльце Эрудит обнимал меня, рассказывал свои сказки», – вспоминала она. С каждой минутой от всплывающих в памяти событий из прошлого возрастало волнение, окутывая ее грустью, – сколько же воспоминаний навевала эта улица. Здесь проходили встречи с Эрудитом, здесь они прощались после свиданий, здесь произошел их горький разговор, после которого они расстались. И даже спустя столько лет было тяжело и грустно об этом вспоминать.
   Чтобы удержать слезы, она закрыла глаза ладонью и так сидела. Вдруг услышала знакомый голос:
   – Нина!? Это ты, что ли?
   Нина взглянула – на дороге, напротив калитки, стояла Марина.
   – Привет. Я уже думала, что больше никогда не увижу тебя. Давно приехала?
   – Вчера, – сухо отозвалась Нина.
   – Как я рада тебя видеть. Какая же ты модная стала. А надолго приехала?
   Нина поправила рукой завитые и покрашенные в белый цвет волосы.
   – Пока не знаю.
   – Наверное, на кладбище уже была, навестила Эрудита?
   Нина посмотрела в ее насмешливые глаза, не смогла ничего произнести из-за вставшего поперек горла кома и отвернулась в сторону.
   – Что такое? Ты не хочешь со мной разговаривать?
   – Нет, не хочу.
   – Тогда ясно, – сказала Марина, попытавшись выдавить улыбку. – Пошла я, у меня сегодня столько дел.
   Встряхнула головой и пошагала. Взглянув ей вслед, Нина печально вздохнула: «А причем тут кто-то? Сама ведь виновата!.. Да, все прошло. Сколько всего было и ничего уже не вернуть». Посидев еще минуту в раздумье, она закрыла лицо ладонями и зарыдала.
   – Ну почему, почему все так вышло?

Валентин Тумайкин Веления рока

Глава I Дембель

Глава II Месть

Глава III Настя-вдовушка

Глава IV Сплетни

Глава V Вещий сон

Глава VI Земное притяжение

Глава VII Рассказ Эрудита о Дионисе

Глава VIII Не родись красивой…

Глава IX Алое платье

Глава X Кошке игрушки, а мышке – слезки

Глава XI Порча

Глава XII Чудо случается

Глава XIII Голоса из космоса

Глава XIV Право первой ночи

Глава XV Оборотни

Глава XVI Катастрофа

Глава XVII Черный колдун

Глава XVIII Параллельный мир