Владимир Дэс
Машина (сборник)

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Машина

   Все началось с того, что мне ошибочно положили в почтовый ящик «Рекламный вестник», который я сроду не выписывал. Вечером я от нечего делать стал его просматривать. В колонке «Продаю» бросилось в глаза странное объявление: «Срочно продаю машину иностранной марки. Дешево». А ниже – номер телефона.
   Телефон был под рукой и я просто из любопытства – дешево, это сколько? – позвонил. Но оказалось так дешево, что я, заинтригованный, немедленно собрался и поехал по адресу.
   Владелец собрался срочно отбыть куда-то. На мой вопрос, куда именно, махнул рукой в сторону неба. Впрочем, меня это мало волновало. Машина мне понравилась, и продавалась она за сущие гроши. На следующий день мы оформили покупку. Я был счастлив, что мне так крупно повезло.
   Но дальнейшие события, хотя и приятные в своем роде, поубавили радости.
   Прошел месяц.
   Машина работала, как часы. И вот однажды, проезжая мимо автозаправки, я вдруг подумал: «А почему я еще ни разу не заправлялся? Ведь наездил уже больше тысячи километров, а стрелка указателя топлива все время показывает, что бак полон».
   Эта мысль так меня поразила, что я вместо намеченной цели поехал к себе в гараж. И уже в гараже решил тщательно осмотреть машину. Нашел крышку топливного бака, но отвернуть ее не смог. Тогда я решил проверить уровень масла, но масляный щуп также нипочем не хотел вылазить из гнезда.
   Я растерялся.
   Попробовал снять хоть какую-нибудь пробку у этой машины. Все оказалось тщетным. Наконец я вооружился гаечными ключами и перепробовал с десяток гаек.
   Бесполезно.
   Манипуляции отвертками также не дали никаких результатов. Создалось впечатление, что моя машина – монолит. Даже на колесах гайки были словно приварены.
   Тут до меня дошел зловещий смысл слов бывшего хозяина. Когда я его спросил, где брать запасные части, он ответил, что они не нужны, в ней ничего не меняется.
   Я понял, что влип в какую-то отвратительную историю. Но машина, как и прежде, завелась с полоборота, и я, как и прежде, стал на ней ездить, с ужасом ожидая, что вот-вот кончится бензин или что она сломается.
   Что я тогда буду делать?

   Проходил месяц за месяцем, но ничего не ломалось и топлива не надобилось. Я стал успокаиваться. Мне даже стало нравиться такое положение.
   Во-первых, какая экономия денег: и ездит, и бензина не надо!
   Во-вторых, ничего не ломается, не надо запчастей, не приходится кланяться слесарям.
   А в-третьих, о такой машине вообще можно только мечтать. Оказалось, ее и мыть совсем не надо: к ней не приставала ни пыль, ни грязь – все скатывалось, как с гуся вода.
   Потом я заметил, что машина сама выбирает светофорный режим, и мы ездим безо всяких остановок. Я совсем перестал нарушать правила. Не сам я, конечно, просто машина не давала делать ничего такого. Если я пытался повернуть туда, куда было запрещено поворачивать, она просто не поворачивала. А если хотел проехать под «кирпич», она останавливалась. Я вначале злился, а потом плюнул и даже привык к этому. И сразу исчезли из моей жизни аварийные ситуации.
   Обо мне пошла слава как о классном водителе. И это мне льстило. Я стал воспринимать машину как частицу самого себя. А однажды она у меня взбунтовалась, когда я, махнув пару рюмок водки, попытался сесть в нее и поехать. Она так и не открыла мне дверки, как я не выкручивал их. Так я в этот день и не попал в нее, пока весь хмель не вышел.

   Но самое интересное началось через полгода, когда я купил приемник и поставил в машину. Она стала со мной разговаривать, как живая: давать мне полезные советы, развлекать меня, иногда спорить. Но почти всегда мы с ней договаривались обо всем так, как было лучше мне.
   Кстати, однажды ее попытались угнать. Но молодой похититель получил такой мощный электрический удар, что отскочил от нее, как ужаленный, и с огромной скоростью – хотя и был без мотора – умчался в неизвестном направлении. Когда я завел ее после этого, она заурчала с нотками остывающего возмущения.
   Так в моей жизни появился умный и всезнающий, тактичный и расчетливый друг.

   Прошло несколько лет. Машина все так же радостно встречала меня по утрам, развлекала, пока ехал на работу, свежими анекдотами и любимой музыкой, напоминала: к тому-то съездить, того-то поздравить, той-то позвонить. Жизнь моя потекла ровно и безоблачно, как будто я ехал в своей машине по ровной и гладкой дороге, наперед зная, что миную все ухабины и даже маломальские ямки – машина их объедет.
   Но с годами меня начала раздражать услужливость машины, ее абсолютная надежность. Возникла какая-то злоба, я стал поступать себе во вред, лишь бы не слушаться советов машины.
   Проезжая мимо автолюбителя, меняющего колесо, я чуть не выл от зависти. Несколько раз заезжал в автомагазин, чтобы посмотреть на запчасти, даже покупал что-то, а потом выкидывал.
   Мне чего-то не хватало.
   Я стал все сильнее чувствовать, что обделен чем-то дорогим и нужным в этой жизни. Мне хотелось жить, как живут все автолюбители: стрелять бензин, когда он вдруг кончится, спорить с автоинспектором, когда нарушишь правила, радоваться, когда ничего не сломалось и не отвалилось – сегодня и только сегодня, а не всегда и не всю жизнь.
   Я стал ездить в машине все реже. А если и ездил, то не разговаривал с нею. Она тоже почувствовала, что со мной творится неладное, и замолчала.
   Так мы промолчали месяц. А еще через два дня я, посмотрев на небо, пошел в редакцию «Рекламного вестника» и дал объявление: «Срочно продаю машину иностранной марки. Дешево». И ниже – свой телефон.
   И вот сегодня, придя домой пораньше, сел у телефона. Жду, когда позвонит очередной «счастливчик», а я снова стану человеком своего времени со всеми его минусами.

Мячик

   Лично я ничего не имею против смерти.
   Раз надо – значит надо.
   Главное, чтобы каждый мог рассчитывать, что его душа останется бессмертной.
   Я всегда надеялся, что моя душа после земного существования попадет в Рай. Ну, на худой конец – в Ад. Только обязательно – в столовую… Но никогда не думал, что новым прибежищем моей души станет мяч.
   Да, мяч.
   Обыкновенный резиновый мяч.

   Первое осознание новой судьбы пришло ко мне на полке спортивного магазина. Справа и слева от меня может, чуть ниже, мелькала кучерявая голова продавца.
   Я был сделан из толстой резины. Желтый поясок, проходящий по шву, четко разделял меня на синюю и красную половины. Краски были сочные, резина новая, упругая. Ну, чем не орел! Я и сам себе нравился.
   Рядом, как я уже говорил, тоже были мячи, но, конечно, не такие, как я: и сами поменьше, и краски потускнев, и швы – не под ободком, а вкривь и вкось. Поэтому, когда подошли покупатели, я понял, что сейчас выберут меня. Только меня.
   Мама держала мальчика лет шести за руку и ласково спрашивала:
   – Ну, что тебе, Витенька, купить? Шашки или шахматы?
   – Мячик.
   – Ну зачем тебе нужен мячик, Витенька? Будешь бегать, вспотеешь, заболеешь. Придет тетя, сделает тебе укольчик. Ты хочешь укольчик, Витя?
   При воспоминании о тете с укольчиком Витя надулся.
   – Ну, что ты хочешь, Витенька? Шашки или шахматы?
   Витенька долго молчал. А потом, уже со слезою в глазах, упрямо заявил:
   – Хочу мячик! – И показал пальцем на меня. – Вон тот.
   – Фу, какой упрямый. Хорошо, куплю, но когда тетя будет тебе делать укол в попу – не плачь.
   Я так же, как, должно быть, и Витя, глубоко возненавидел таинственную тетю с ненавистными уколами. И все же, назло этой тете, меня купили бедному, славному Вите.
   Первый год Вите даже не разрешали выносить меня на улицу, и он играл мной в квартире. Витя очень радовался моей прыгучести и ласково гладил меня по разноцветным бокам. Я в долгу не оставался: далеко не закатывался и поскорее возвращался в добрые маленькие ладошки моего благодетеля.
   Наконец наступило время, когда Витя стал самостоятельно выходить гулять во двор дома. И тут, конечно, у нас с ним наступало раздолье. Мной играли в «вышибалы», «догонялки», «подкидалки». Я резвился, как мог, млея от счастья и радостного смеха моего хозяина и его друзей.
   Наконец мной стали играть в футбол. Серьезная игра. Я попадал в «девятки», «шестерки». Но если в воротах стоял Витя, то попадал только ему в руки. Я был счастлив. Меня пинали, кидали. Я скакал, прыгал, летал. Отличная была пора! До тех пор, пока один из друзей Вити не принес во двор настоящий кожаный футбольный мяч.
   Меня надолго запихнули под старый диван в дальний пыльный угол. И пролежал я там долгие годы.
   Краски мои поблекли. Резина стала дряблой. В пыли и сырости весь зарос паутиной. Я уже давно не прыгал. Никто меня не пинал, не подбрасывал. Горе и тоска поселились в моей душе. Меня даже попробовала изгрызть серая юркая мышка. По мне ползали пауки и таракашки. И я уже стал думать, что обо мне совсем забыли и никогда я не испытаю хорошего пинка, радующего мою мячиковую душу.
   Но, может, диван состарился раньше меня, может, просто он надоел моим хозяевам, и его сдвинули с места и куда-то унесли. И тут мой, сильно повзрослевший, хозяин Витя увидел меня. Он очень обрадовался, как, впрочем, и я.
   Витя уже разговаривал басом, лицо у него было в угрях, и он держался очень независимо. Он меня обдул, вымыл и взял с собой гулять. Правда, теперь не играл, а посидел на мне верхом и потом зачем-то запустил меня в окно.
   Я ударился в стекло как можно мягче и отскочил на землю. Окно открылось, и сердитый мужчина, ругаясь, пообещал Вите оторвать голову, а меня изрезать на ремни.
   В это время из подъезда выскочила симпатичная черненькая девушка, взяла Витю под руку, и они вдвоем, не обращая внимания на угрозы мужчины, который, оказалось, был папой этой девушки, пошли на дискотеку. И я – под мышкой Вити.
   Так продолжалось много вечеров.
   Однажды Витя не рассчитал силу броска, и я, несмотря на желание смягчить удар, все же разбил стекло. Витя тут же скрылся. Сердитый папа невесты выскочил из дома и стал меня ловить. Я увертывался, как мог, но был схвачен сильными руками и зажат между колен. И наступило исполнение обещания. Меня начали резать.
   Мне не было больно. Но душа…
   Душа опять потеряла тело. Куда ей теперь: в Рай, в Ад?
   Или снова в кого-то или во что-то.
   На то воля Божья.
   Но хорошо я все-таки пожил мячом.
   Как меня великолепно пинали.

Новое оружие

   Пять лет назад я изобрел новое, самое мощное, самое совершенное оружие. Когда осмыслил, что я изобрел, то по наивности радостно подумал, что это оружие положит конец всем войнам и конфликтам, потому что каждая из воюющих сторон, имея его, не сможет ни проиграть, ни победить. Поэтому не будет ни победителей, ни побежденных. А без этого и смысл самой войны отпадет. Значит, войн не будет. Войнам конец.
   Как же я ошибался.
   И со временем, поняв свою ошибку, я стал штудировать историю создания оружия и с удивлением обнаружил, что каждый изобретатель нового оружия считал точно также как и я, что его изобретение приведет к полному и окончательному прекращению войн. Будь то лук со стрелами, порох или атомная бомба. Но происходило все наоборот. Войн становилось больше, начинались они чаще и были кровопролитнее прежних. На каждое новое оружие моментально находили новое антиоружие. На антиоружие – оружие. На оружие – антиоружие. И опять гонка по спирали.
   Но осознание всего этого пришло позже, а в начале я, создав принципиально новое оружие, наивно поверил, что войнам конец. Но вот прошло пять лет, и что же?
   Войны продолжаются.
   Что изобрести? Какой силы сделать оружие, Чтобы войны прекратились раз и навсегда?
   Или вообще не надо изобретать ничего? Может, надо наложить мораторий на изобретения? Уже не знаю, ничего не знаю.
   Но давайте по порядку о моем изобретении.
   Я путем сложного химического соединения открыл такое вещество, которое буквально перевернуло все понятия о строении и функционировании нервной системы человека. Я сам после этого открытия два дня находился в том состоянии, в котором предположительно должны находиться солдаты противника.
   Свойства моего препарата были настолько необычны, что я сразу понял, что его применение прежде всего необходимо в военной области, чтобы прекратить наконец все войны. Дело в том, что нанесение изобретенного мною вещества на пулю, снаряд или мину практически делает необязательным попадание в цель. Мой препарат действует на нервную систему человека на расстоянии нескольких метров в зависимости от концентрации препарата. Солдат, мимо которого пролетела пуля, попадает под действие моего вещества и перестает быть опасным.
   Вы спросите, в чем смысл действия моего открытия? Да всё очень просто. Раньше, до изобретения моего чудо-порошка, для непосредственного воздействия любого вещества на нервную систему человека был необходим прямой контакт с человеком, точнее, с его нервной системой. Но это не всегда было возможно из-за того, что тут же создавались новые системы защиты. Мое изобретение исключает контакт.
   Мой препарат действует на нервную систему как стимулятор для возникновения внутри человека поражающего фактора. То есть воздействие на нервную систему человека происходит не через его органы чувств, а через его подсознание, через его биологическое поле. Это как закодированная команда гипнотического внушения, созданная мной на молекулярном уровне. Причем человек от этого не умирает, как может показаться на первый взгляд, он просто замирает, как бы застывает ровно на сорок восемь часов. Он не может пошевелить ни одним мускулом, а жизнедеятельность его организма замедляется до уровня симбиоза.
   Обстреляв таким образом армию противника, практически не целясь, можно идти и собирать этих застывших горе-вояк в штабеля да спокойно снимать с них оружие и боеприпасы.
   Поэтому, по моему понятию, войны должны стать как бы бескровными. С одной стороны эти войны могли бы и продолжаться, но в то же самое время в процессе этих войн жертв уже не будет. То есть победы и поражения будут бессмысленными: в войне нет крови, какая же это война? Скорее, это игра. Таким образом мне показалось, что я уничтожил войны.
   Когда все это я осознал, даже запрыгал от радости на одной ноге: вот так Вася, ай да молодец.
   Вася – это я, младший научный сотрудник в одном закрытом НИИ.
   Я сразу же побежал со своим открытием к своему непосредственному шефу Захар Захарычу и радостно сообщил ему, что я сделал «нобелевское» открытие. На это Захар Захарыч, моментально сняв со своего большого бордового носа запотевшие очки, тут же спросил:
   – Кто в этом открытии, Вася, твой научный руководитель?
   Я не стал обижать своего непосредственного шефа и, конечно, сказал:
   – Как кто? Конечно же вы.
   Услышав такой многообещающий ответ, мой шеф тут же согнал со своего лица озабоченность и уже живо сказал:
   – Ну что же, я вас слушаю, мой ученик.
   Когда я рассказал ему о сути моего изобретения, он сильно заволновался и пересохшим голосом сказал:
   – Пойдем, покажешь.
   На радостях я позабыл предупредить, что мой препарат не разбирает кто перед ним: солдат, генерал или профессор. Он просто парализует всех подряд, находящихся в радиусе его действия. И поэтому, когда в своей лаборатории я начал показывать Захар Захарычу свой удивительный препарат, обернувшись, с ужасом увидел, что профессор застыл, как ящерица во время зимней спячки.
   О Боже! – взвыл я. – Что же теперь будет? Профессор же теперь «разморозится» только через двое суток! Надо сказать, что после моего первого неудачного опыта, я дополнительно изобрел антивещество моему изобретению, нейтрализующее действие моего препарата, но только на стадии начала действия. На стадии уже произведенной парализации он был бесполезен.
   Я уложил моего объемного шефа на пол и, пыхтя, закатил его под лабораторный стеллаж, чтобы не бросался в глаза, запер лабораторию и пошел домой.
   Два дня профессор пролежал под лабораторным стеллажом, а когда действие препарата закончилось, он, выкатившись, был бодр и невозмутим.
   Я робко подошел к нему, чтобы объясниться, но он, ни капли не расстраиваясь, обнял меня и прошептал на ухо:
   – Да твоему открытию цены нет. Какая там к черту Нобелевская премия. Весь мир будет в наших руках.
   Я даже немного растерялся от столь имперского заявления профессора. Подумал: «Может, мой препарат, не исследованный мною до конца, действует еще и на участки головного мозга, отвечающие за манию величия».
   Но профессор, опять приобняв меня, увлек в свой кабинет и там заявил, что покорение мира – это потом.
   – А нельзя ли нашим препаратом нейтрализовать мою жену? – спросил он. – У меня тут намечаются несколько важных встреч с аспирантками, а во Время их проведения, сам понимаешь, присутствие жены как бы не желательно.
   И профессор заговорщицки подмигнул мне.
   По правде сказать, я немного расстроился от такого поворота событий. Но шеф есть шеф. Ему не откажешь.
   Взяв из сейфа еще не до конца активизированный препарат, действие которого должно наступить через три часа, я отдал его профессору. Тот, получив от меня инструкции, сразу заторопился домой.
   Через несколько дней профессор пришел ко мне в лабораторию довольный и сияющий.
   – Жена, мой друг и соратник, была нейтрализована на два дня, и я провел все свои встречи весьма успешно.
   Тут он немного замялся.
   – Знаешь, я тут случайно рассказал о твоем изобретении моему другу, главному тренеру нашей городской футбольной команды. Ты знаешь, что его команда сейчас испытывает трудности, вот-вот может вылететь из первой лиги. Так вот, он просит на один матч распылить твой препарат на половине поля противника.
   Я опять не смог отказать своему научному руководителю.
   И вот когда на матче нашу команду стали давить, и в тот момент, когда один из наших игроков ударил по воротам, тренер подкинул ампулу с моим препаратом за ворота вратаря.
   Вратарь, конечно, замерев от действия порошка, рухнул как подкошенный, а мяч влетел в ворота.
   Вратаря заменили. Но и с новым произошло то же самое.
   Так наша команда выиграла этот решающий матч и вышла, то есть осталась в первой лиге.
   На банкете в честь футбольной победы поздравляли почему-то меня и только меня, и тосты произносили в честь меня. Я смущался, но мой шеф, который тоже при этом присутствовал, толкал меня в бок и говорил:
   – Не смущайся, привыкай к славе.
   Я слушался своего шефа и пытался привыкнуть, но у меня ничего не получалось, И я на следующее утро спросил профессора, а не пора ли нам передать наше изобретение в Организацию Объединенных Наций, чтобы прекратить войны и убийства.
   Профессор, взяв меня под локоть, отвел от окна, свет из которого озарял мое озабоченное лицо, тихо и обреченно сказал:
   – Знаешь, мой мальчик, если мы заявим о твоем, то есть нашем изобретении, то потеряем право на самоличное его использование. Да и сама наша жизнь станет не совсем свободной, поверь мне, старому профессору.
   – Да, – задумчиво сказал я.
   – Да, – подтвердил мудрый профессор. – Знаешь, это твое, то есть наше изобретение и попозже будет таким же актуальным, как и сегодня. Давай-ка пока попользуемся им для себя, тем более меня попросил один мой друг помочь ему в…
   Профессор не успел закончить.
   – А как же жертвы, войны?
   – Знаешь, мой мальчик, зря ты думаешь, что против твоего препарата не придумают другой препарат, его нейтрализующий. И возможно оно, твое изобретение, просто умрет засекреченным в одном из закрытых институтов. А воевать и убивать будут по-прежнему, как и раньше. Земля не для мира создана Господом.
   – А для чего же?
   – Читай классику.
   – Какую?
   – «Из Рая в Рай», например. Кстати, классик – наш земляк.
   Настроение мое упало, и, чтобы хоть что-то понять в этой Сложной жизни, я побрел в областную библиотеку с надеждой прочитать вещь под названием «Из Рая в Рай». Может, прочитав ее, что-то и пойму о своей жизни и бесполезности изобретений против войн и убийств на нашей любимой и прекрасной планете Земля.

Номер на всю жизнь

   7643932827264892877589438373625
   Перевожу дословно вам, бестолковым предкам из двадцать первого века: «Привет, наши далекие несчастные предки».
   Почему мы считаем вас несчастными? Да просто потому, что вы были еще так глупы, что, не вняв в свое время гениальной теории великого Пифагора, продолжали жить на Земле, три тысячелетия общаясь между собой не с помощью прекрасных цифр, которыми без труда, путем комбинаций, можно выразить любое слово, а с помощью различных алфавитов, путающих и усложняющих общение единой земной нации.
   Теперь у нас в двадцать третьем веке нет ни русского, ни английского, ни испанского (и так далее) языков, есть единый информационный код общения, состоящий из цифр.
   Сейчас как только человек родился, ему тут же присваивается цифровой код.
   Когда это сделали, то сразу поняли, какая в этом великая милость Божья, уразумившая в свое время Пифагора к такому великому открытию.
   В начале просто присваивали родившемуся землянину цифровой код.
   Например, мой код: 768746353272658774 2-87564356, где уже зашифрованы число, месяц и год моего рождения, место, то есть номер региона в стране и ООНовский номер страны, а также группа крови, резус-фактор и пол.
   Затем этот же номер стали присваивать и при учете налоговых деклараций.
   Потом за этим же номером устанавливали телефон, регистрировали машину, номер кредитной карточки, страховки.
   И так далее.
   Всем стало жить удобнее. Человек, вот он, весь на виду. Никуда не спрячешься. Никаких отпечатков пальцев для поиска преступников не надо. Да и сам смысл совершения преступлений отпал. Но если преступление все же совершалось, то человека, виновного в этом, находили за считанные секунды, так как при таком объеме информации, содержащемся в одном постоянном номере, человек не мог спрятаться никуда. В номер даже закладывались сведения о родителях о родных и близких; размер обуви, одежды, цвет глаз, кожи, волос.
   Потом возникла мысль заменить и другие виды человеческого общения цифровыми кодами.
   В начале стали заменять общеизвестные слова и аббревиатуры, имеющие общенациональные значения, общегосударственные институты, столицы стран, города, международные организации, начиная с Организации Объединенных наций.
   Например, ООН: 0000000164537827465
   ВМФ: 6471984384736.
   Затем зашифровали географические названия.
   Так, Африка: 65473021.
   Азия: 7463252876.
   Атлантида: 08717646325.
   Тихий океан: 3762654К7.
   Индийский океан: 8474362527346.
   Затем пришел черед слов и понятий, выражающий предметы бытового характера.
   Например, кастрюля: 34543.
   Ложка: 343234.
   Стакан: 78678.
   Природные явления.
   Ветер: 67598762.
   Дождь: 6758437.
   Снег: 4353635.
   И пошло, поехало.
   В течение нескольких лет все, что можно было обозначить в этом нашем мире, приобрело свой цифровой шифр. Теперь можно было смотреть передачи, состоящие из одних цифр, но каждому более или менее нормальному цивилизованному человеку было ясно, о чем идет речь.
   Появились новые направления в искусстве, религии, философии.
   Цифра была возведена в ранг идеальной истины.
   И все бы хорошо, но появились какие-то умники, которые считают, что для передачи информации или зашифровки того, что уже зашифровано в цифрах достаточно всего двух цифр: 0 и 1.
   Так, например, дождь будет теперь не 678437, а 0101.
   Они утверждают, что это даст еще больше экономии времени при передаче и восприятии информации, и путаницы будет меньше.
   Но мне кажется, что здесь надо думать не только о каких-то информационных плюсах, но и об эстетическом моменте.
   Вы только послушайте, как звучат гениальные строки Пушкина в десятках цифр. Я помню чудное мгновенье…
   746453 5245664 098757864 53643534 Разве это не музыка?
   А они предлагают:
   011101000 111000 110001010 10001010000
   Ну что это, какая-то тарабарщина – барабанная дробь.
   Никакой эстетики.
   Я против.
   А вы как, дорогие наши предки? Перевожу на нормальный человеческий цифровой язык, если не всем понятно: 65748 47644547839 76362527678 76857?
   И так набор цифр в разном варианте до конца страницы.

Программа Вика Нормана

   Проблем у Виктора Нормана хватало, можно сказать, с самого момента его рождения.
   Его отец – норвежский рыбак, – дав ему это необычное для Скандинавии имя, уплыл в море на ловлю нагулявшей трески и, попав в жестокий шторм, исчез вместе со своими товарищами и рыболовным ботом в темных водах северных широт.
   Мать Вика никак не хотела называть своего сына именем русской шлюхи, с которой спутался ее покойный супруг в дни фестиваля рыбаков «БОЛЬШАЯ СЕЛЬДЬ». Фестиваль проводили профсоюзы прибалтийских стран в Копенгагене прошлым летом. А осенью, когда родился сын, отец перед отплытием на роковую путину, пригрозив жене деревянным ботинком, настоял на том, чтобы у его ребенка было так понравившееся ему на фестивале имя русской девушки Вики. Так Вик стал Виком.
   И, может быть, мир так бы и не узнал этого малого из рыбацкой семьи, и историки никогда бы не допытались до истинного происхождения его имени, им бы просто этого и не надо было, если бы весь мир, вся планета не стала жить по программе, которую придумал, объяснил и даже претворил в действие Вик Норман. Теперь все знали, Почему у него такое странное имя.

   После того, как мать осталась одна с крошкой сыном, к ней приехал дальний родственник отца Вика Гербер Норман. Маленький городок Берген, где родился Норман, был взбудоражен еще раз. Этот самый родственник оказался весьма странным человеком. Сам он жил в Канаде, родился в бельгийском городе Брюгге, а жизнь свою посвятил изучению японской культуры.
   К тому времени за мамой Вика вовсю уже ухаживал один местный рыбак. Посмотрев на это, дядя пошептался со вдовой на кухне, собрал вещи Вика и увез его к себе в Канаду.
   И теперь рыбаки, когда собирались после изнурительной работы за кружкой теплого эля, обсуждая новости и житейские проблемы, как бы случайно за потоком мыслей вспоминали и покойного отца Вика, обязательно говоря при этом:
   – А, это тот, у которого сын носит имя русской девки.
   И поэтому, когда Вик вдруг стал знаменит, его земляки ничуть не удивились.
   – Мы всегда говорили, что в этом парне есть что-то странное. Не зря отец дал ему такое странное имя.
   А Вик, конечно не без участия дяди, получив блестящее гарвардское образование, был послан по распределению в госаппарат экономического представительства Британского королевства на японских островах. Там, занимаясь анализом экономического развития одного из главных партнеров Британии, он получил доступ к самой полной и объективной информации о накоплении, обладании и движении мирового капитала, закрытой для широкой публики.
   К своему удивлению, он узнал, что всего-навсего пять человек на планете держат в своих руках девяносто восемь процентов мирового капитала, что от их и только от их желания зависит, будет ли экономический кризис в одной стране, голод в другой и обвал национальной валюты в третьей.
   Будучи человеком выросшим и воспитанным в строгих правилах экономии и бережливости, он вдруг ощутил всю бесполезность своей прошлой жизни, настоящей и будущей. Вся его страна – северная Норвегия – вдруг превратилась в маленького мышонка, которую в любой момент может стереть с лица земли этот небольшой клан из пяти человек, причем безо всяких бомб и ракет, просто одним росчерком пера на банковском поручении. Да, впрочем, если захотят, так сотрут и с лица земли в буквальном смысле бомбами и ракетами. А вот когда они захотят, в этом и заключался большой знак вопроса и огромный страх за будущее.
   И его блестящая учеба в престижном Гарвардском университете уже не представлялась ему такой нужной. Для чего весь этот набор глубоких законов экономики, если все в мире зависит от того, страдает сегодня от изжоги один из пяти или нет, хорошее у него от этого настроение или плохое.
   И сегодняшняя его работа тоже становилась бессмысленной. Он вдруг представил себя и все шесть миллиардов подобных ему людей маленькими муравьями, которые бегают, суетятся, что-то там добывают, а над ними стоят эти пять гигантов и думают, что же им делать дальше с этой огромной кучей муравьев. Увеличить их количество или уменьшить, дать им возможность размножаться или запретить, придавить их голодом и войнами или дать пожить, как в раю, в мире, достатке, тепле и покое.
   А вдруг кто-то из этой пятерки по умыслу, а может, и без всякого умысла, случайно оступится и раздавит несколько миллионов муравьишек или обрушит часть муравейника.
   Наивно было думать, что, обладая таким богатством, хоть один из них думает, что он ответствен за тех, кто живет с ними на одной планете. Если говорить о всем человечестве или о его большей части, то эту часть, по их понятиям, конечно, надо беречь. А так, несколько сот миллионов туда-сюда, это для их капиталов будет даже и незаметно.
   От таких мыслей Вик даже немного опешил: уж не левак ли он. Но, прикинув и почитав Мао, Маркса, Ленина, он понял, что мыслит совсем не о том.
   Он поделился ими со своими друзьями и понял, что его думы созвучны им. Только размышлять об этом никто не хотел. Живу, мол, я нормально, в тепле и сытости, что еще надо. Ну владеют всеми нашими планетными деньгами пять человек, что теперь поделаешь. Раз сумели, значит пусть владеют.
   И может, так и прошли бы эти терзания души и разума у Нормана, но вот события, которые стали стремительно разворачивать.
   Все это и дало последний толчок в том огромном клубке знаний и ощущений Вика для создания такой системы, программы, которая бы раз и навсегда прекратила возникновения войн, обвалов и катастроф. Причем программа эта била не по видимым последствиям, а по первопричинам этих трагедий.
   А причина, по программе Вика Нормана, была в том, что на Земле позволено маленькой группке людей владеть богатством всей планеты.
   Не отрицая в своей программе возможность приобретения и роста капитала, Вик ограничил размеры владения капиталом одним человеком.
   Верхняя планка капитала, которым мог владеть один человек, устанавливалась, исходя из пропорции суммарного валового дохода всей планеты к количеству люде: ее населяющих, на 29 января каждого года.
   Таким образом устанавливался максимальный капитал, которым мог владеть один человек. Это практически полностью ликвидировало саму возможность чтобы небольшой кучке людей владеть основным процентом мирового капитала.
   Дав это как постулат, он наглядно про анализировал на истории развития мировой цивилизации, к каким катастрофам человеческим жертвам приводит концентрация основного процента мирового капитала в одних руках или в руках малой группы лиц.
   В заключение, расшифровав с экономической точки зрения целесообразность и обоснованность своей теории, он составил прогноз развития мировой экономики на ближайшее обозримое будущее человечества при условии Принятия его программы.
   Картина, я вам скажу, выходила заманчивая. Чуть ли не эра милосердия, по Нострадамусу.
   Вик не стал свою программу обсуждать на научных конференциях и печатать в мировых журналах. Он пустил ее через Интернет в виде письма всем жителям планеты.
   Каждому.
   Сначала был шок, потом – удивление, и только после того, как, оглянувшись, все поняли, что это именно то, чего так давно ждут миллиарды людей на планете, за исключением тех пятерых, почти все страны одновременно приняли эту программу как норму основного закона.

   И вот прошло уже много столетий, и пока человечество, живя по программе Вика Нормана, вроде не совершает ошибок.
   Живет без войн, потрясений и катастроф.
   И все это благодаря одному человеку – сыну бедного рыбака, Вику Норману, человеку со странным именем, который единственный за всю историю земной цивилизации сумел четко определить предел допустимого богатства.

Путь

   Душа у меня творческая.
   Господь иногда награждает идеей.
   Вначале непонятной.
   Но в голове уже что-то есть.
   Какая-то звездочка – там, впереди.
   И к ней уже тянет.
   Надо идти.
   И вот иду я к цели, но пока в темноте.
   Идти трудно – путь незнакомый. Никто до меня им не ходил. Так что это движение вслепую, на ощупь.
   Но я иду.
   Упорно. Твердо. Прямо.
   Но вдруг ощущаю, что иду не один, что рядом еще кто-то пристроился. Тоже идут. Вроде как бы и вместе со мной, но в то же время где-то сбоку и чуть сзади. Прислушиваются, как я иду. А иду я нормально. Прямо.
   Вот уперся во что-то. Потрогал руками – стена.
   Попутчики шепчут:
   – Разбегись – и лбом. Пробьешь. Вон ты какой большой и сильный.
   Мне приятно это слышать о себе.
   Разбежался и – тресь! Стену не пробил, но сам чуть не помер.
   Полежал немного, отошел.
   Плюнул на этих советчиков и стал проход в стене искать.
   Осторожно и не спеша.
   И нашел.
   Миновал стену и снова вперед. Тут же опять появились попутчики. И даже подняли меня на руки и понесли. Зачем, непонятно. Сил у меня полно. Ноги ходят.
   Но ехать – не идти.
   Решил, раз сами захотели, пусть несут.
   Но вскоре чувствую: они там, внизу, что-то завозились, заворчали, что отожрался, растолстел, сел, мол, им на шею и поехал. А когда хотел слезть с них, не дали. Только стало меня после этого мотать из стороны в сторону.
   Я забеспокоился: как бы с намеченного пути не сбились.
   Плюнул на все их протесты, спрыгнул. Пошел сам.
   Легко и быстро. Но слышу: опять попутчики догоняют.
   Подбежали. Идут рядом.
   Поддерживают меня под локотки, а некоторые даже подщекотывать стали.
   Это, значит, чтобы веселее идти было. И так расщекотали, что я остановился и давай хохотать что было сил.
   Сам смеюсь, но чувствую – довольно.
   С этим смехом так в темноте и останешься и до цели не дойдешь.
   Собрал волю в комок, оборвал смех и – вперед. Но уже подустал от этого смеха. Сбавил темп.
   Вдруг чувствую – щиплет кто-то. Не обратил внимания – нет, опять щиплют.
   Отмахнулся. Но опять щиплют. Потом удар в спину получил и пинка.
   Оказывается, это мои попутчики меня подгонять стали. Им, видишь ли, показалось, будто я медленно иду, не так быстро веду их к моей цели.
   А кто их звал? Сами ко мне пристроились.
   Тогда я собрал все свои силы и – бегом, чтобы от них оторваться.
   Но, оказалось, напрасно. Они успели вцепиться в меня и повисли, как пиявки.
   И я, может от усталости, а может от невнимательности, споткнулся и упал.
   Растянулся со всего маху. Ногу сильно зашиб. Но и мои непрошеные гости с перепугу отцепились от меня.
   Иду, хромаю. Переживаю, что так получилось.
   И вдруг вижу: впереди забрезжило.
   Кое-кто из идущих рядом, завидев мерцание, тут же сорвался и вперед.
   Но не все.
   Кое-кто остался со мной – помогать идти. А те, кто вперед умчался – скачками, скачками, дальше – больше, то вправо, то влево и… – сгинули куда-то с моего пути.
   А путь-то все ухабистее становился, ладно хоть немного посветлело.
   Но как ни осторожно шел, не угадал, в дерьмо вляпался. Видимо, те, что умчались вперед, перед тем как окончательно метнуться в сторону и пропасть, нагадили мне напоследок.
   Ну да ничего. Меня уже этим не возьмешь.
   Почистил ботинки – и дальше к цели. Тем более все светлее и светлее становится.
   Чувствую, близок конец темного пути.
   Вот она, идея!
   Хотя понимаю, что поначалу будет трудно: уж очень долго в темноте шел.
   Но это опять же не главное.
   Главное – мрак позади, цель реальна и иду я к ней осознанно и только с верными попутчиками.

Случайный переход

   Вот уже третий день у меня сильно болело сердце.
   Нет, это была не ноющая боль под лопаткой, к которой я за долгие годы уже привык, а такая, от которой отнималась рука, а в душу вселялся страх смерти, причем скорой.
   Я не мог даже толком вздохнуть. Дышал, как рыба на песке, часто и не глубоко.
   Я знал, понимал и чувствовал, что на этот раз с моим сердцем творится что-то серьезное. Но текучка и кажущаяся важность дел обманывали страх, и я махал рукой водителю: «Дальше», проезжая мимо больницы.
   К вечеру же в грудь слева будто длинный штырь вогнали.
   Лифт, как и прежде, вздрогнул, остановившись на моем восьмом этаже. И если раньше конвульсии лифта вызывали лишь раздражение, то сегодня от толчка даже сперло на несколько минут дыхание.
   Жена спросила, как я себя чувствую, и ушла укладывать детей.
   Я стряхнул с шапки снег, снял пальто, пиджак. Умылся, разделся и сразу лег в постель.
   Под одеялом сердце немного успокоилось, и я стал засыпать, но почему-то без сна.

   Утром проснулся рано. Сон приснился какой-то странный: будто у меня опухоль в голове.
   Откинул одеяло. Сел на край кровати. Сердце работало как новенькое – никаких болей.
   Солнце едва тронуло вялым светом воздух в окнах комнаты, и от этого все, что меня окружало, казалось каким-то нереальным.
   Я встал. Потянулся, подошел к окну.
   За окном была весна.
   Я глубоко втянул в свои легкие насыщенный, будоражащий запахами воздух и удивился: под окном не было наших старых ветвистых тополей.
   Вначале мелькнула мысль: «Это кто же умудрился за ночь срубить таких великанов? И причем без шума. И в холода. – И тут меня словно ледяной водой окатило. – Стоп, когда я засыпал, была зима. Почему же сейчас весна? И где, в самом деле, тополя?»
   Для верности я распахнул окно и даже перегнулся через подоконник.
   Весна – на улице была весна. И никакими деревьями под моими окнами ни в каком смысле и не пахло. Не было видно даже пеньков, вместо них глаз ласкали газоны с молодой сочной травкой.
   «Что же, выходит, мне приснились и деревья, и мое больное сердце? Да?» – начал было я размышления, но полусонный голос жены остановил меня.
   – Коль, ты что? Закрой окно, дует. – И она, накрывшись одеялом, перевернулась на другой бок.
   Да, хоть и весна была, но я все же немного подмерз на сквозняке.
   Я закрыл окно. Прошлепал к кровати. Но спать уже не хотелось.
   Пошел в ванную. Там умылся, почистил зубы. Начал бриться. И опять – бритва была какая-то странная. Вроде, такая же, как у меня, той же фирмы «Шик», но бреет лучше, мягче и лезвия как-то расположены по-другому – наискось.
   Повертел я бритву в руках и осторожно побрился.
   Одеколон тоже: вроде бы и мой, но запах – совершенно незнакомый.
   Жена еще спала, а я уже оделся и вызнал машину – решил сегодня приехать на работу пораньше.
   Мой водитель, когда я с ним поздоровался и спросил, как здоровье его жены, странно посмотрел на меня и ответил, что не женат.
   Тут уже я странно посмотрел на него и поинтересовался, у кого же полгода назад я гулял на свадьбе. Водитель, видимо, приняв мой вопрос за шутку, ответил, что уж точно не у него. А когда я, настаивая, снова спросил «у кого?», ответил:
   – Как «у кого?» У вашей секретарши.
   Вы еще там, когда плясали, ногу подвернули.
   Мне надоело толковать с бестолковым водителем, и я, обидевшись и на это утро, и на него, замолчал.
   Приехали.
   Когда я поднимался к себе в кабинет на втором этаже, в коридорах было еще пустынно.
   Зашел в кабинет. Снял шляпу и плащ.
   Сел за стол, включил компьютер. Решил позвонить своему зубному врачу – что-то под коронкой зуб стал ныть.
   Нашел в памяти компьютера файл «записная книжка», но кто-то напихал в него столько незнакомых мне имен, фамилий и телефонов, что еле разыскал своего дантиста.
   Набрал номер, подождал, пока его позовут. Настроение у меня было неважное, так что я без приветствий стал ему жаловаться на зуб нудным голосом.
   Он что-то там пропыхтел, а когда я раздраженно переспросил его, о чем он там мычит, он ответил, что я, должно быть, с утра хватанул, потому что он мне сроду никаких коронок не ставил. Месяц назад пломбу подновил, было дело, но коронок – никогда. Когда я начал возмущаться, он посоветовал мне подойти к зеркалу и открыть рот.
   Я бросил трубку, открыл рот и уставился в зеркало. Золотых коронок во рту не было. Я перетрогал пальцами все зубы. Одна пломба, и все. Все остальные зубы – как новенькие.
   Так, с открытым ртом, я и сел, позабыв положить трубку.
   Окончательно же меня доконала моя секретарша. Она заглянула в мой кабинет и сообщила, что пришла. Я попросил чаю. Когда же она вошла с чаем, у меня опять челюсть отвисла: моя милая стройная секретарша была с огромным животом – месяце на седьмом, наверное. Я затряс головой, как паралитик, – ведь еще вчера никакого живота не было!
   – Что это у тебя? – прошипел я, тыча трясущейся рукой в ее выпяченный огурцом живот.
   Она улыбнулась, поставила передо мною чай и, погладив живот, ответила:
   – Двойняшки.
   – Какие двойняшки?!
   – Самые обыкновенные. Вчера ходила на УЗИ.
   – Откуда? То есть от кого?!
   – Как «от кого»? – надув губы, обиделась она. – От мужа! – И, развернувшись, как могла круто, вышла из кабинета.
   После такого заявления мне стало не до чая.
   Но ведь еще вчера моя секретарша была незамужем!
   Что-то происходило вокруг меня. Очень странное и непонятное.
   Словно я и те, кто меня окружает, смотрим на одно и то же, а видим совершенно разное.
   Что-то здорово в этом мире поменялось. Или я поменялся.
   – Зазвонил телефон у секретарши. Через минуту она все еще обиженным голосом сообщила: Вам звонит ваш врач.
   – Какой врач? Зубной?
   – При чем здесь зубной? Ваш лечащий, из онкологического института.
   – Какой еще «лечащий»? Из какого еще института?
   – Николай Семеныч, вы меня извините, я вас соединяю, а вы уж сами с ним разбирайтесь, какой он врач.
   Я взял трубку и услышал там голос своего друга, он заведовал кардиологическим отделением в центральной клинической больнице.
   – Коля, ты куда вчера делся? Испугался, что ли? Да, я не скрываю: у тебя серьезная опухоль. Но это не повод для паники. Я все-таки в онкологии кое-что понимаю.
   – Ты – в онкологии? С каких пор? Ты же лечил мне сердце!
   – Слушай, перестань шутить и поскорее приезжай ко мне, иначе я за последствия не отвечаю.
   И он положил трубку.
   Какая опухоль? Какая онкология? Господи! Беременные секретарши. Неженатые водители. Исчезнувшие тополя…
   Я тряхнул головой и взвыл от боли – затылок разорвало на части.
   Вбежала секретарша, за ней водитель, за ними еще кто-то.
   Все поплыло у меня перед глазами. Боль в затылке брызнула искрами в глазах, и я потерял сознание.
   Очнулся я уже в больничной палате, но глаза не открыл – не хотелось. Рядом со мной кто-то разговаривал.
   – Вы знаете, похоже, он позапрошлой ночью у себя дома пережил клиническую смерть. И каким-то чудом ожил.
   – Давно он без сознания?
   – Вторые сутки. Надо сказать, профессор, он мой хороший друг. Мы с ним вместе служили на флоте. Я его знаю, наверное, всю свою жизнь. Но сегодня он позвонил мне и сказал, что я лечил ему сердце. Хотя сердце у него, как у быка.
   Я медленно открыл глаза. Справа стоял мой школьный друг, а рядом какой-то длинный и худой человек в высокой белой шапочке. Зачем мой друг врал? Я с трудом разжал губы и прошептал:
   – Я никогда не служил на флоте.
   Оба наклонились ко мне.
   – Что?
   – Зачем ты врешь? Я никогда не служил, ни в армии, ни на флоте. Меня комиссовали. У меня врожденный порок сердца. И лучше тебя это никто не знает.
   Ты же меня лечил двадцать лет кряду. Жорж, что с тобой?
   – Со мной?
   Один доктор уставился на другого. Они дружно вздохнули, посмотрели друг другу в глаза и, дружно развернувшись, вышли из палаты.
   Я по привычке положил руку на сердце. Оно работало, как машина. Зато в затылке как будто гвоздь торчал. И малейшее движение головой вызывало нестерпимую боль. Что у меня с головой? Откуда эта дикая боль? Куда подевались деревья из-под окон, и почему на улице весна вместо зимы?
   Вошла медсестра.
   – К вам жена с детьми.
   Вошла Вера с дочкой и каким-то мальчиком. Вера всхлипывала, дочь с любопытством разглядывала больничную палату. Мальчик же испуганно жался к моей жене.
   При виде этого мальчика у меня на душе стало тревожно. Я подманил жену и тихо спросил, показывая на мальчика:
   – Это чей?
   Она проследила мой взгляд.
   – Кто?
   – Мальчик чей? Зачем он здесь?
   Она заплакала и, ничего мне не ответив, дернув за руку дочь и кликнув мальчика: «Пойдем, сынок», – вышла из палаты.
   Я, ничего не понимая, крикнул вдогонку:
   – Вера, а почему младшенькая не пришла?
   – Но мне никто не ответил – дверь захлопнулась.
   – Что-то не так в этом мире.
   – Явно не так. Надо побыстрее встать и разобраться с этими загадками природы раз и навсегда.
   – Я уперся руками в края кровати. Напряг спину. Чуть приподнялся – и рухнул назад. Страшная боль в затылке затмила свет в глазах и, разорвавшись бомбой в мозгу, остановила мое здоровое, как у быка, сердце.

Спасение

   Император был уже стар.
   Волосы поседели, левая нога едва двигалась – отзывалось увлечение юности, катание на коньках. Он тогда часто падал, причем почему-то каждый раз на левую ногу, и, конечно, по молодости лет не обращал на ушибы внимания и не лечился.
   Похоже, зря.
   Этим утром императору понадобился глобус.
   И он, осторожно подшаркивая, прошел в зал где стояла огромная модель земного шара – подарок германских родственников.
   Окно в зале было открыто, в него врывался апрельский птичий гомон.
   Император остановился.
   Вытянул шею к окну, как бы раздумывая, куда двинуться дальше – к глобусу или к окну, за которым шумели и резвились птахи.
   Немного помешкав, он двинулся к окну.
   Весна…
   Солнце так напекло подоконник, что рука императора, случайно коснувшаяся окна, дернулась от неожиданного тепла, но потом постепенно, не сразу, но все же оперлась на прогретое дерево.
   У окна император задумался.
   То ли запахи, то ли это солнце, а может, птичья кутерьма всколыхнули в его душе далекие-далекие дни, еще до его коронации, дни его помолвки с его единственной и самой дорогой женщиной – с его ненаглядной Алике.
   И тогда весна была бурная и шумливая.
   Хотя до Алике он чуть было не увлекся младшей Кшесинской. Но это было до.
   До нее… до нее…
   Император прислонился головой к тяжелой шторе и улыбнулся, вспомнив Красносельский театр.
   «Где теперь все это? Полвека сижу на троне. Вроде, все правильно, а как бы все и не так. Нет рядом близких. Аликс – царствие ей небесное… – Император перекрестился. – Спасибо Господу, что прибрал к себе – сумасшествие ее было ужасным. И не мудрено после убийства Григория и скорой смерти Алеши, наследника. А у дочерей – ни одного внука».
   Наконец он очнулся от дум и, отвернувшись от окна, подошел к огромному глобусу.
   – Америка… – пробормотал он.
   Повернул глобус и стал близоруко рассматривать этот континент.
   Палец его, скрипя, пополз по гладкому шару. Остановился в середине северного континента, покружил там туда-сюда и двинулся выше, к Аляске.
   – Штаты, Штаты… – прошептали его губы. – Семь миллионов с хвостиком получил от них дед, только и всего-то. А теперь страхом веет от этих Штатов. Даже рука чувствует это. Что они там задумали?
   Ему показывали киносъемку того, что осталось от двух японских городов.
   Японцев император не любил.
   Он очень чувствительно относился ко всему, что касалось его рока. Рожденный в день Иова Многострадального, он испытал сильное душевное потрясение после покушения на него в Нагасаки. И хотя это было очень давно, в бытность еще цесаревичем, шрам на голове все не давал забыть об этом кошмарном событии.
   Да, он не любил японцев, но то, что он увидел на экране, было настолько ужасным, что в начале в это плохо верилось. Две бомбы – в несколько минут два города и миллионы жизней обращены в пепел, в ничто.
   Император постучал пальцем по Аляске, потом похлопал ладонью по тому месту, где была обозначена страна, которая его беспокоила.
   – Штаты, Штаты…
   И зашаркал к себе в кабинет, бормоча под нос:
   – Скоро буду, как Папа перед смертью, ездить на коляске. Не дай Бог…
   В кабинете сидел дежурный офицер, читал газету. Увидев Императора, подскочил, вытянулся в струнку.
   – Сиди, сиди, Саша, – махнул рукой император. – Давай-ка чай пить, а уж потом доклад.
   Попили чаю. Оба сильно вспотели.
   Полковник, очевидно, от такой высокой чести. Император по привычке.
   – Кто на доклад?
   – Министр внутренних дел и премьер. Вместе.
   – Зови.
   – Есть!
   Полковник с видимым облегчением вскочил, молодцевато щелкнул каблуками и вышел.
   Император прошел за письменный с гол, на котором в рамках стояли фото Аликс, сына, и Папа. Лежали еще томики Чехова и Аверченко.
   Сел.
   Нажал кнопку звонка. Тут же дверь в кабинет открылась и вошли – министр Внутренних Дел первым, а вторым – Премьер.
   Премьер был тоже стар – почти ровесник Императору, но неплохо играл в бильярд и тем устраивал монарха.
   Министр же Внутренних Дел, напротив, – был молод и горяч, но удачлив. Говорят, ему и в карты сильно везло.
   А вот ему самому никогда в азартные игры не везло – неизменно проигрывал. Зато поэтому, наверное, и был так счастлив с Аликс.
   Император пригласил обоих садиться.
   Доклад был один, но очень важный.
   Разведка обнаружила, что американцы усиленно готовят новые атомные бомбы – точно такие, какими они уничтожили Хиросиму и Нагасаки. Через три года таких бомб у них будет около двухсот, и они смогут накрыть ими всю Российскую империю. Семьдесят восемь губернских городов превратятся в пустыню, как на пленке.
   Император прикрыл глаза. Перед его мысленным взором прошли красавица Варшава, постный Гельсингфорс, старая златоглавая Москва, нефтяной Баку, маленький, похожий на арабеску, вырезанную из туфа, Ереван и гигантский гранитный Петроград, и еще много-много российских городов. Музеи, дворцы, заповедники… И везде – люди, люди… Более трехсот миллионов подданных.
   А министр, зная эту привычку императора слушать важные доклады с прикрытыми глазами, продолжал:
   – Так называемый «Манхеттенский проект» от военных возглавляет генерал Лесли Гровс. Всю научную и организационную работу ведет Роберт Оппенгеймер. Центр разработок находится в Лос-Аламосе, штат Нью-Мексико. Работают на проект около шести тысяч ученых, в основном евреи, собранные со всего света. Многие из них – выходцы из Германии, Австрии.
   «Евреи, атомная бомба…» – Император опять отвлекся от доклада. Он помнил, что, еще когда был наследником и гостил у родственников в Новой Зеландии, ему говорили о каком-то странном ученом. Кажется, его звали Эрнестом. Да, точно: Эрнест Резерфорд, изучавший мельчайшие частицы вещества Вселенной. Это было интересно послушать, но не более.
   Потом, годы и годы спустя, разведка докладывала о немецких ученых Энштейне, Фрише, Дайерле и других, эмигрировавших в Англию и Америку от безумного австрияка. Они еще в Германии проводили эксперименты, приведшие потом к созданию бомбы. А из России и эмигрировать было некому – евреи не допускались в высшую школу. Им не разрешалось также жить в больших городах и могли они заниматься только кустарным ремеслом и содержанием мелких лавочек. Император, сам немец по женской линии, презирал этих детей земли обетованной. И никогда не мог понять, как они могут создать что-то, кроме мелкой конторы. А поэтому он не понимал, почему так горячится молодой министр. Уже давно он уговаривает Императора отменить принятый им указ о сегрегации евреев. И много раз проводил в докладах мысль о создании центра по созданию атомного оружия и с этой целью предлагал пригласить из-за рубежа крупных физиков-евреев. Именно их и именно им отдать институты для подготовки кадров под будущий ядерный центр. Только они, убеждал министр императора, смогут подвести теоретическую базу под бомбу, только евреи смогут решить вопрос высвобождения ядерной энергии и управления ею.
   Как странно переплелась ядерная физика с еврейским вопросом. Почему так?
   А министр продолжал свое:
   – Нам для создания своей бомбы понадобится не один десяток лет, и то это при том условии, о котором я постоянно докладываю Вашему Величеству: отмена дискриминации евреев. Тогда возникнет теоретическая возможность создать собственный научный потенциал по этой жизненно важной проблеме. Без атомной бомбы мы очень скоро превратимся в колонию – это в лучшем случае, в худшем же место Российской империи займет радиоактивная пустыня.
   После этих слов министра премьер охнул и, троекратно перекрестившись, прошипел:
   – Господь с тобой! Что ты несешь?! Зачем пугаешь? Даст Бог, пронесет. Россия – это тебе не Япония. Проживем и без евреев, и без этой твоей бомбы.
   Император встал. Достал из шкатулки папиросу, закурил. Попыхивая в усы, подошел к портрету Аликс. На фото она была молода и безумно красива. Этот портрет она подарила ему во время его визита в Англию на паровой яхте «Полярная звезда», когда была еще не объявленной невестой. И подписала в уголке: «All's well that ends well».
   Почему она так написала?
   «Да, во всем волен Бог, так отец говорил перед смертью. А дед?.. Сколько он сделал для своего народа – все равно убили. Террор. Бунд!! Нет, евреям доверять нельзя. Прав премьер: Россия – не Япония. Не посмеют! А посмеют, так зубы обломают, как и этот бесноватый художник, Фюрер… – тьфу! – Император даже сплюнул. – Посмел за всю немецкую нацию решать! Крыса австрийская!» Злость комом подкатила к горлу.
   Император резко повернулся к министрам.
   – Спасибо! Вы свободны.
   Но когда министры встали и пошли к выходу, Император остановил Премьера.
   Тот задержался. Император обнял его и, похлопывая по плечу, сказал:
   – Горяч твой министр.
   – Либерал, – посетовал Премьер.
   – Ну и Бог с ним. Сегодня либералы тоже нужны. Пойдем-ка, Павел Иванович, лучше посмотрим кино. Мне тут трофейные фильмы принесли, комедии.
   – Да я уже видел их, Ваше Величество.
   – Нет, этих ты не видел. Это не Макс Линдер. Какой-то маленький, с усиками. Удивительно смешно. Пойдем, пойдем! Заодно там и выпьем по рюмке хорошей орловской водочки.
   И Император повлек премьера в маленький личный кинозал.
   И тут в дверь кабинета постучали.
   Император обернулся и…
   Сон его прервался.
   Император, надо заметить, последнее время спал как-то странно.
   Нервно.
   За ночь просыпался раз шесть.
   Да и сны виделись очень странные, словно пророчества какие-то.
   Император оторвал голову от подушки.
   Встал.
   Подошел к зеркалу.
   Внимательно осмотрел себя.
   Разгладил бороду.
   Поправил волосы на голове – ни единого седого. Хотя по тому, что пришлось пережить в последнее время, их должно бы быть много.
   Потрогал левую ногу – и нога в порядке. Потопал по полу. Нет, в порядке.
   Почему же ему постоянно снится, будто у него отнимается нога?
   Потом еще война какая-то.
   Эта еще не закончилась. А тут новая. И опять с немцами?
   Правда, это все во сне было. Всего лишь во сне…
   А смерть сына, единственного наследника трона. А сумасшествие Аликс?
   На лбу выступили мелкие капельки пота.
   Кликнул дежурного офицера:
   – Что наследник?
   – Спит, Ваше Величество. Дядька с ним.
   – Спит? – ах да, это же был сон. Сон. Опять сон.
   Подошел к окну.
   Закурил.
   Февраль.
   Семнадцатый год – а словно весь век уже прошел.
   И сильно вьюжит.
   Спать больше не хотелось, хотя было еще только два часа ночи.
   На улице солдаты жгли большие костры.
   Ставка не знала ночного покоя. Казалось, весь Псков круглые сутки кишел серо-зелеными мундирами.
   Хотя Император и был всего лишь в звании полковника, он в эти тяжелые дни войны с Вильгельмом и внутренней смуты в стране решил сам возглавить войска.
   Но лучше не стало.
   Да еще генералы стали уговаривать его – законного монарха! – отречься от престола.
   Император подошел к буфету.
   «Как там Аликс, дочери? Что в столице творится? И что делать?» Налил в серебряный фужер водки почти до краев и залпом выпил. Не закусывая, закурил.
   Вспомнились слова умирающего отца: «Не уступай ничего, потому что если дать им палец, они всю руку отхватят. Не допускай ограничения самодержавной власти». И он, его сын, ни разу не ослушался завета. На памяти был девятьсот пятый год: еврейские погромы, расстрелы, казни. Тогда он был тверд и выстоял. Алике его поддерживала, хвалила, ласкала.
   Но тогда ему не снились эти пророческие сны. Такие явственные. И из ночи в ночь повторяющиеся, так похожие на саму жизнь. Он знал, что, если удастся сегодня уснуть, ему, как всегда, приснится мертвая Россия, сожженная атомными бомбами американцев. Десятой, сотни миллионов трупов – и проклятия, проклятия на его голову.
   В его снах России больше не было, ни России, ни россиян.
   Лишь пустыня и трупы, трупы, трупы… Сотни миллионов трупов.
   Правда, иногда монотонное течение этих повторяющихся каждую ночь вещих снов прерывали иные сны, уносившие в святые и дорогие его сердцу места Саровской пустыни.
   Но святая обитель пророка Серафима почему-то там, в этих снах, была вся опутана колючей проволокой. На месте храмов стоял город. Полно было военных и евреев. Многие из них сидели глубоко под землей, но не в древних монашеских кельях, а в светлых и теплых комнатах перед незнакомыми светящимися ящиками и что-то писали, писали.
   И он в этих снах явственно чувствовал, что именно от этих людей идет спасение России и её народа. Но как шло спасение и почему именно оттуда, ему не дано было понять. Как непонятны были и пророчества святого старца, что спасение России придет, де, из земли Саровской. Об этом часто говорили ему монахи, когда они с Аликс посетили пустынь после рождения Анастасии, четвертой дочери. А нужен был наследник. И после приложения к святым мощам старца – наследник родился.
   Потому Император истово верил пророчествам старца.
   И как же теперь было не верить снам, подтверждающим пророчество святого отшельника, что вот оттуда, из Сарова придет спасение Руси.
   От чего же? Может, от того, что будет со страной, если он останется на престоле?
   Может быть… вполне может быть…
   Что ж, он отречется, если это спасет Россию.
   И будет видеть спокойные сны.
   Хотя смена строя – это тоже большие жертвы.
   Да, большие, но не весь народ.
   Он налил себе еще водки. С бокалом подошел к окну. Солдаты сбились у костров в серые шевелящиеся кучи.
   Император мысленно чокнулся с ними со всеми и выпил. Опять не стал закусывать, только затянул новую папироску.
   Постоял, подумал и позвал дежурного офицера.
   – Слушаю, Ваше Величество!
   – Позовите генерала Рузского и Гучкова с Шульгиным. Я их жду немедленно по очень важному делу.
   – Слушаюсь! – офицер щелкнул каблуками и, четко развернувшись, быстро вышел из комнаты.
   – Отрекусь… Отрекусь! Заберу Аликс, детей и уеду в Англию. Буду колоть дрова для камина и заниматься фотографированием.
   Когда явились вызванные, он легко подписал отречение, отпустил их и лег спать.

   Больше ему кошмары не снились.
   Наверное, там, в будущем, Господь все же сберег Россию.

   Сбылись пророчества Серафима Саровского.
   И народ, гонимый веками, спас нашу страну от атомного уничтожения.
   Воистину, пути Твои неисповедимы, Господи!

Стена

   Когда я подрос и стал реально оценивать окружающий мир, отец подвел меня к Стене и сказал:
   – Вот, смотри, сынок, перед тобой самая большая загадка нашей цивилизации.
   Я посмотрел на Стену, которая вертикально уходила в небо, теряясь в облаках, и спросил:
   – Папа, а что там за Стеной?
   Отец пожал плечами:
   – Не знаю, сынок. И никто не знает.
   Я посмотрел направо, куда Стена убегала за горизонт, налево, где было тоже самое, и сказал:
   – А я хочу узнать.
   Узнай, узнай… – потрепал меня отец по кудрявой голове. – Тайна всегда притягивает молодых.

   Дома во время ужина я опять спросил отца:
   – Папа, а почему все думают, что это Стена? Может, это просто скала. А может, наш город находится в глубоком каньоне, и это вовсе не Стена, а дно каньона.
   Отец усмехнулся и сказал:
   – Когда-то и я задавал такие же вопросы своему отцу, а он в свое время своему отцу, то есть твоему прадедушке. И они отвечали так же, как я тебе сейчас: раньше за этой Стеной простирался такой же мир, как наш, но что-то произошло, а что именно, никто не знает. Только в одну ночь из земли вдруг стала расти Стена. Росла она очень медленно, поэтому все люди, случайно оказавшиеся по ту сторону Стены, успели перейти к нам.
   – А какой она ширины, папа?
   – Чуть больше двух метров.
   – А из чего она сделана?
   – Никто не знает. Какой-то неизвестный материал. Кто только и как не пытался ее проломить за все эти годы. Ее и взрывали, и таранили, и пробивали. Все бесполезно. Пока Стена росла, некоторые смельчаки перелазили через нее, но назад никто из них уже не возвращался.
   – А что там с ними случалось?
   – Никто не знает. Можно только догадываться. Но наверняка ничего хорошего с ними не произошло.
   – Давайте кушать, а то каша остынет – прервала нашу беседу мама. – Стена как Стена, никому не мешает, ничего не просит. Оставьте ее в покое.
   На этом беседа наша закончилась.
   А потом я слышал, как мама выговаривала отцу, что он сбивает меня с толку, возбуждая интерес к Стене.
   – Ты что, разве не знаешь, что со всеми, кто интересовался Стеной, случаются одни несчастья.
   И этот тайный разговор моих родителей еще больше разогрел мое любопытство. Именно тогда я дал себе слово раскрыть тайну Стены, пусть даже ценой своей жизни и решил посвятить свою жизнь не на глупое времяпрепровождение между сном, едой и будущей семьей, а на разгадку великой тайны нашей цивилизации.
   Юные годы, вплоть до самого моего совершеннолетия, я потратил на сбор материалов о Стене. О, это было что-то.
   Оказывается, это только сейчас к Стене так привыкли, что ее перестали замечать, а раньше она была прямо-таки притчей во языцех. Она была многотысячелетним фундаментом религиозных поклонений и вероисповеданий. Огромное количество мошенников создали великое множество церквей и религий, признавая Стену как откровение Божие.
   В общем, каждый на свой страх и риск обирал доверчивый народ.
   Были времена, когда многие пророки предвещали падение Стены и вместе с этим конец света. Но время проходило, конец света не наступал, а Стена, сколько на нее не молились, была просто Стеной, и ничего больше.
   Тогда за нее взялись художники, поэты, скульпторы и архитекторы.
   Строили целые города из сплошных Стен, где кое-как ютились люди в узких и длинных, как сосиски, квартирах.
   Моделировали одежду больше похожую на обломки Стен, не способную согреть и укрыть от непогоды.
   А художники все сплошь изображали только Стену, но каждый в своем видении. Один даже дорисовался до того, что изобразил Стену в виде замкнутого квадрата с полной беспросветной чернотой внутри.
   Поэты сочиняли поэмы, писатели – романы. Музыканты – симфонии и популярные шлягеры.
   О, что творила Стена с творческими личностями! Даже был период, когда появлялись женщины, забеременевшие, по их утверждению, от Стены.
   Одно время почти все население планеты носило одни и те же имена: мужчины были Стенами, женщины – Стенатами.
   Все это было, конечно, интересно, но к разгадке тайны – для чего и кем была воздвигнута Стена, что она скрывает за собой – я не продвинулся ни на йоту.
   Впервые забрезжил просвет, когда я уже закончил институт.
   При изучении уголовного права я неожиданно наткнулся на законы, запрещающие негосударственные полеты в воздушном пространстве на любых видах аппаратов под страхом смерти.
   Мои попытки попасть в архивы для изучения этой проблемы наткнулись на жесткий отказ в библиотеках и привели к неприятной беседе в учреждении закрытого типа.
   Поняв, что здесь что-то есть, я сделал вид, что вопрос воздушного перемещения меня больше не интересует, и взял тайм-аут.
   Уехал из нашего города, сменил несколько профессий и, наконец, уже легально, по роду своей службы, сумел заполучить архивы, подчиненные такому строгому запрету.
   И дураку было понятно, что запрет негосударственного посещения воздушного пространства напрямую был связан с тайной Стены. Не могла же она быть выше космоса. Планета же наша круглая, и она вращается. Центробежные силы все равно смели бы ее. Любому школьнику известно, что даже кольца Сатурна имеют свои границы. Значит, кто-то очень не хочет, чтобы люди, поднявшись в небо и перелетев Стену, узнали, что же там за ней. И что самое странное, в архивных документах я находил дела, из которых становилось ясно, что были смельчаки, которые строили всевозможные летательные аппараты от воздушных шаров до примитивных аэропланов, от ракет до антигравитационных площадок – и пытались перелететь Стену. Их всех ловили. У государства были и ракеты, и самолеты, и даже антигравитационные ловушки. Ими-то и ловили этих беспокойных, несчастных, любопытных людей.
   Но из архивных документов также было ясно, что некоторые люди, не все, конечно, поднявшиеся в воздух, все же побывали за Стеной. Но почему-то они все как один возвращались назад и тут же попадали в сумасшедшие дома с очень сильными психическими расстройствами. Но архивы, констатируя факты, не давали ни намека на то, с чем там столкнулись эти смельчаки.
   В дальнейшем при более подробном изучении этой темы я выяснил, что были и иные попытки проникнуть сквозь Стену. Это и команды альпинистов, и группы землекопов, и поджигатели, и взрыватели. Но проникнуть за Стену удавалось только тем, кто взлетал в воздух.
   Остальных просто отлавливали и для них устанавливали специальную зону жительства на расстоянии ста одного километра от Стены.
   Со временем я стал понимать, что Стена – это не просто проблема. Это что-то большее. И, очевидно, те, кто так плотно охраняют ее тайну, знают, что там за ней и по какой-то причине не открывают эту тайну остальным людям.
   Почему?
   Что это?
   Может, то, что там, за Стеной, способно нанести вред всему человечеству?
   Может, это угроза его существованию?
   А может, наоборот? Это «что-то» приведет к всеобщему счастью и процветанию всего населения планеты, а маленькая кучка, узурпировав право, сама и только сама пользуется этим счастьем?
   Чтобы на это ответить, мне нужно было только одно – самому увидеть то, что находится за Стеной. И я путем неимоверных усилий – от предательства, подлости до самой унизительной лести и самоотречения через много лет, уже к своей старости, попал в один закрытый отряд одного закрытого общества.
   У меня к тому времени не было ни друзей, ни семьи, ни близких. Я даже не знал, где похоронены мои родители и братья. Да и со здоровьем, я вам скажу, тоже было уже не важно.
   Так вот, я помню, как, пройдя всевозможные системы проверок, тестов и психообработок, с бьющимся сердцем открыл дверь класса, куда после приема был направлен на инструктаж.
   И что…
   Лучше бы мне не родиться на белый свет.
   Лучше бы отец никогда не показывал мне эту проклятую Стену, ради которой я прожил жизнь как последний червяк, одинокий и больной.
   Оказалось, вся тайна Стены заключалась в одном, что когда-то человечество, замученное проблемой мусора, просто разделило планету на две части Стеной. В одной половине жили люди, а в другую сваливали мусор из той чистой половины планеты, где жили люди. В мусорной же половине никто не жил.
   Ну а потом, когда Стена стала культом, решили не разуверять людей в этом и, вообще, засекретили свалку, а Стену сделали загадкой.
   А тот закрытый отряд, куда я так стремился, был ничем иным, как отрядом мусорщиков, который собирал всю грязь с чистой половины планеты и через специальные проходы отправлял его на другую ужасно загаженную половину планеты.
   А мы – Рай, Стихи, Картины, Симфонии…
   Как тут при осознании, что вместо бриллианта ты нашел грязную кучу мусора, не сойти с ума?
   И я сошел.
   Бе-е-е…

Сэмчо

   Сейчас никто уже не помнит его настоящего имени. Да и мы, его друзья, с детства, сколько себя помнили, звали Стасика не иначе как «Сэмчо» – по прозвищу великого трубача Луи Армстронга.
   Стасик был очень импульсивным, худым светловолосым мальчиком и очень порядочным в дружеских отношениях.
   В доме культуры автозавода был кружок музыкальных духовых инструментов, куда он случайно записался. А записавшись, сразу же был заворожен Трубой. Именно Трубой. И он стал самым активным членом этого кружка.
   В начале ему домой давали не трубу, а лишь мундштук, и он с гордостью носил и показывал это свое дорогое достояние всей округе. Со временем стали давать домой и Трубу. И он играл. Играл все свободное время. Дома, в школе, на улице.
   Да, труба действительно была его жизнью, а Луи Армстронг – его кумиром. А когда он узнал, что друзья окрестили этого великого музыканта прозвищем «Сэмчо», выколол его на своей груди. И мы все стали звать Стаса тоже «Сэмчо». И откликаться он стал только на это имя. В школе, правда, в связи с этим в начале были проблемы. Но так как Стас своей замечательной игрой на трубе открывал и закрывал все торжественные школьные мероприятия, то учителя и директор с завучами со временем стали смотреть на смену его имени снисходительно.
   Но дома скандалы продолжались, но не со стороны мачехи, которая, как не странно, поддерживала юного Сэмчо в его увлечении.
   – Это лучше, – говорила она, – чем играть в карты по подворотням и пить портвейн в подъездах.
   А вот отец, работавший кузнецом в механическом цехе завода, дома требовал тишины. Поэтому он за это шумное увлечение нещадно порол Стаса и даже выкидывал в форточку то трубу, то мундштук от инструмента.
   Но Стас всегда находил выкинутое и продолжал свою игру, за что регулярно был порот строгим отцом.
   Но с годами звуки, извлекаемые Стасом из медной трубы, становились все более приятными для слуха и души. А когда ему исполнилось восемнадцать, он уже играл в местном ресторане, то есть сам зарабатывал себе на жизнь деньги. В это время он и познакомился с рыжей замечательной девушкой. Правда, она была на два года его постарше и совсем недавно побывала замужем, в результате чего у нее уже была дочь. Но этот факт нисколько не смущал Стаса, и он сделал ей предложение.
   Свою жену он стал звать Рыжиком.
   Служить в армии его оставили дома. Он по утрам и вечерам трубил в местном кремлевском гарнизоне. А к концу службы у него было уже двое детей. Один – его собственный сын и приемная дочь.
   После демобилизации пошли и первые семейные проблемы.
   И опять из-за отсутствия в доме тишины, так необходимой детям, из-за ежедневных «раздуток» легких. Ведь, к сожалению, он не был американцем, как его всемирно известный коллега по трубе, и питание его оставляло желать лучшего, а дыхалку надо было поддерживать, если не питанием, то хотя бы ежедневными изнурительными упражнениями на грудь и игрой, постоянной игрой на Трубе.
   Он вовремя понял, что только труд – родная сестра таланта, а врожденная способность – это только падчерица.
   Поэтому у него с Рыжиком проблемы тишины стали перерастать в постоянные скандалы, и в конце концов они вылились в решительный ультиматум: «Или я с семьей, или Труба».
   Но Сэмчо любил и Трубу, и Рыжика и, помучившись таким образом несколько месяцев, он ушел из жизни, оставив своей жене и детям посмертную записку, в которой написал, что не в силах делить любовь между Трубой и Рыжиком, поэтому он с музыкой уходит туда, где будет ждать Рыжика, и там, именно там, он верит, она полюбит Трубу, как и он.
   Он будет играть, она будет слушать.
   А пока он играл ей по утрам оттуда, вклинивая в ее сонную негу свои па… па… ра… па… па…
   До встречи… Милый Рыжик…

Творцы истории

   Наконец-то поэт, седой и старый, увенчанный всеми мыслимыми и немыслимыми наградами, получил самую высокую, но и самую необычную награду: ему первому присвоили звание «Творец истории».
   О чем еще можно было бы мечтать в конце своей земной жизни, если бы… если бы это звание не было ему присвоено в зале Верховного Суда, и если бы после этого Его, великого Поэта, не заключили в тюрьму пожизненно, навечно.
   Этому заключению предшествовало трехлетнее судебное расследование, а затем и это заседание, где обвинителем был самый кровожадный, самый беспощадный и самый сумасшедший политик на планете. Так получилось, что этот отъявленный преступник в процессе суда над ним и его преступлениями вдруг занял позицию не обвиняемого, а обвинителя: мол, это не он виноват в том, что совершил, а тот, кто его воспитал, на чьих литературных произведениях он вырос и стал таким, каким стал. Он утверждал, что настоящий преступник тот, герои чьих поэм так преступно подействовали на него в раннем возрасте, а затем уже утвердили его в своей преступной, правоте и в выборе злодейских поступков. Это он, Поэт, заложил в нем, обыкновенном мальчике, страсть к лидерству – через свои стихи о подвигах, вырастил способность к обману – через цикл новелл о ничтожности бытия, жестокость – через поэмку «Я бешеный и этим горжусь. Жизнь – ничто, победа – все» и так далее.
   Так преступник стал обвинителем, а тот, кто жил и тихо, спокойно писал стихи и поэмы, стал обвиняемым – человеком, ввергшим планету в хаос войн и страданий, изменившим историю человечества.

   Поэт был этапирован в тюрьму.
   Прошло несколько дней. И хотя он был очень сильно душевно истрепан, в его поэтическом мозгу все еще звучала речь этого преступника-обвинителя.
   – …За что вы меня судите? За то, что я с детства был влюблен в героев Поэта, что старался во всем им подражать. Не я их выдумал, не я вложил в них те черты, которые увлекли меня, которые испортили мой разум. Если бы Поэт наделил своих героев не низменными чертами, которые впитались в меня, а иными, направленными на созидание, а не на разрушение, я бы, очевидно, не был бы тем, кем стал, не погубил бы миллионы людей в этой бойне, устроенной мной в своей же стране в ущерб своему же народу. Почему вы судите меня, а не моего учителя? Я не хочу отвечать один. Судите и того, кто в мой чистый детский, а затем юношеский мозг вложил программу, которая развила во мне самые низкие страсти, самые чудовищные пороки. Я был всего лишь куклой в руках Поэта. Не мы, политики, творцы истории. Настоящие творцы истории они – поэты, писатели, композиторы, режиссеры. А в моем случае – это Поэт. Судите со мной и его.
   Суд, посовещавшись в совещательной комнате, внял доводам этого человека, хотя человеком его назвать было сложно, и, завершив рассмотрение его дела приговором о смертной казни, вынес частное определение и в отношении Поэта. Было возбуждено уголовное дело по факту проведения агитации античеловеческого толка, и вот его, великого Поэта, осудили, тем самым признав его Творцом истории, на чьих мыслях вырос враг человечества.
   Вся его поэзия была ничем иным, как борьбой за возможность через своих героев подчинять людей себе, своей воле, конъюнктуре поэтического рынка.
   А как же разумное, чистое, вечное?
   Об этом в погоне за рублем и славой было забыто. Можно было уже не сомневаться, что за Поэтом в тюрьму последуют и другие творцы истории, доктора человеческих душ, так как теперь каждый преступник будет вспоминать, каким героям он подражал, или какая музыка звала его на дело, или в какой картине он увидел все приемы его будущего преступления. Так что долго одному сидеть в этой тюрьме Поэту, очевидно, не придется, даже с таким красивым званием «Творец истории».
   Красивым – если во благо.
   Ужасным – если во зло.

Туман

   Эта экскурсия в горы была заранее оплачена. Поэтому хочешь не хочешь – надо ехать. Причем рано утром.
   Вечером, после пляжа и сытного ужина с местным кипрским вином, я со своей невестой лег спать пораньше.
   Ну и, конечно, перед сном включил телевизор. Как говорит Лиза, моя невеста, «для засыпа».
   На всех иностранных каналах, показывали какую-то комету, стремительно мчащуюся к Земле. На российском – очередную драку в парламенте да президента, который еще умел говорить. Мы пощелкали пультом, затем выключили телевизор и сладко заснули.
   Утром позавтракали, вышли из гостиницы и сели в джип с мягкими, удобными креслами и открытым верхом.
   Наша компания была интернациональна: я с невестой, водитель-араб и переводчица-гречанка.
   Через полтора часа езды по предгорьям мы начали подниматься вверх. Черненькая худенькая гречанка без умолку тараторила. Водитель вез нас и покачивался в такт восточной музыке. Иногда путешествие оживлял воробей, он залетал в наш открытый джип и весело чирикал.
   Вдруг потемнело. Дорогу в горы накрыл густой туман.
   Но водителя это, кажется, совсем не беспокоило, и он смело поехал через плотную бело-молочную массу.
   Не проехали мы и нескольких метров, как наш автомобиль стал таять, и мы вдруг все мягко опустились на дорогу.
   Все произошло так неожиданно, что никто ничего не понял. Джип исчез.
   Мы все оказались на земле, причем совершенно голые.
   У всех исчезла одежда, а также украшения, часы, бумажники и сумочки. Даже пломбы и мосты во рту.
   Несколько минут все были в шоке. Так как мы с Лизой были сзади, я увидел, как голый водитель с волосатой спиной сидит на камнях и продолжает крутить невидимый руль.
   Шок шоком, а в одну минуту лишиться автомашины, одежды и всего, что было на руках и даже ногах, – это не для слабонервных.
   Первыми пришли в себя женщины. Дружно взвизгнув, они бросились бежать в разные стороны и исчезли в тумане.
   Мы, мужчины, сидели на камнях, прикрывая свои прелести. Водитель, поняв, что руля все же лишился, встал на колени и стал молиться своему богу.
   Наконец и я стал шевелиться. Хотя, надо сказать, ощущение в этот момент было не из приятных и двигаться особого желания не было. Но чувство стыдливости перед беспечно чирикающим воробьем, почему-то оставшимся в перьях, заставило меня подняться со своего насиженного места.
   Я выпрямился.
   Медленно.
   Неуверенно.
   Туман мягко обнял меня.
   Было ощущение, что меня как бы одели, хотя я оставался голым.
   Немного пообвыкнув в новом качестве, я вначале тихо, а затем все сильнее и сильнее, голосом молодого петушка, стал звать свою подругу.
   – Лиза! Лизок! Где ты?!
   – Я здесь! Иди ко мне!
   – Иду!
   Так, перекликаясь, мы стали сближаться. Наконец я увидел мою Лизу. Она, найдя какой-то валун, скрючилась за ним, стараясь спрятаться от кого-то или от чего-то.
   Увидев меня, она вскочила и вцепилась в меня, намертво обвив мое тело руками и ногами.
   – Что, что это такое? Где моя сумочка, браслеты, клипсы?
   Я, не ожидая такого напора от моей испуганной девочки, закрутился волчком, пытаясь оторвать ее от себя, при этом почему-то старался оправдываться.
   – Я не знаю. Я тут ни при чем. У меня тоже куда-то пропали очки и трубка.
   Наконец я обнял ее, всю дрожавшую, и успокоил.
   Успокоившись и тесно прижавшись друг к другу, мы с Лизком стали удивленно обозревать и ощущать окружавший нас новый мир.
   Наконец мы, пообвыкнув, стали осторожно двигаться.
   Как нам казалось, прямо. Но туман, куда ни смотри, везде был одинаков: одного цвета, света и запаха.
   Под ногами чувствовался твердый грунт, припорошенный песком. Дорога была ровная, но иногда попадались и камни разных размеров. И туман, когда смотришь прямо, как бы становился более прозрачным. А может, это просто казалось. А может, и было на самом деле так.
   В общем, туман есть туман. Дело туманное.
   Так мы осторожно шли куда-то. Вернее, не шли, а двигались. А двигаться было не совсем удобно. Так как, несмотря на то что туман вроде как бы заменил нам одежду и скрыл то, что было ниже пояса у меня и ниже плеч у моей уставшей подруги, мы с ней дружно закрывали места на нашем теле, которые так неожиданно обнажились. Поэтому наши руки мало помогали нам балансировать при попадании очередного камня на нашем пути.
   Падение в тумане в голом виде на жесткую поверхность, слегка посыпанную песочком, не очень-то приятно, особенно с судорожно вцепившейся в твой локоть женщиной, причем, по какому-то новому закону большого человеческого бутерброда, Лизок все время падала на меня, а не я на нее.
   Шли мы долго.
   По дороге встретили нашу переводчицу-гречанку, которая, стыдливо поколебавшись, присоединилась к нашей «туристическо-исследовательской» группе.
   Нашим вторым неожиданным приобретением стал воробей. Мы его сразу узнали. Он выскочил откуда-то из тумана, весело запрыгал на нашем пути, а затем взлетел, сел на мое плечо и почему-то клюнул меня в ухо.
   Но я его не прогнал. Я был ему рад и даже очень.
   Так мы, уже вчетвером, двигались вперед. А может, назад.
   Главное, что через несколько минут все мы как-то разом наткнулись на голого волосатого мужчину с тощим задом, который низко кому-то кланялся.
   Это был не кто иной, как оставшийся без работы водитель. Очевидно, он как начал молиться от моего ухода, так и продолжал это святое дело не останавливаясь.
   Обогнув его, мы двинулись дальше.
   Все стали привыкать к туману.
   Он не раздражал ни тело, ни глаза, ни легкие.
   Он был какой-то нейтральный.
   Я пытался подпрыгнуть – посмотреть, насколько высоко туман простирается. Похоже, он простирался высоко, а мои брумельские успехи ничего не прояснили.
   Женщины восхищенно смотрели на мою прыгающую туманную фигуру.
   Только воробей не выразил своего восторга, а сердито почирикал и куда-то улетел.
   Я посмотрел ему вслед и, выкинув руку, сказал:
   – Туда!
   И мы опять пошли в тумане.
   Женщины уже осмелели и шли впереди меня, о чем-то перешептываясь.
   Я плелся за ними.
   Женщины в тумане – это, я вам скажу, что-то интересное. Их фигуры загадочно плыли в молочном воздухе.
   Я решил подуть. Мне подумалось, может, развею туман и мне будут яснее видны прелести женских тел.
   Подул.
   Безрезультатно.
   Подул сильнее.
   Опять зря.
   Помахал рукой – туман как будто был безмолекулярный. Размыкался и тут же смыкался за моей рукой. Желаемого результата я так и не добился, но женщины обернулись.
   Я тут же стал рассматривать пальцы на своей руке. Повертел ими для убедительности у своего носа и махнул рукой:
   – Вперед!
   Мы шли долго.
   И опять наткнулись на тощий волосатый зад отставного водителя.
   Я опешил.
   Опешили и мои спутницы. Казалось, что опешил и воробей, прилетевший свидетельствовать позор моего сусанинского похода.
   «Неужели этот араб все время полз на коленях впереди нас? – мысленно предположил я. – Или мы заблудились…» – хотел развить я еще одну версию нашихблужданий.
   Но тут заплакала гречанка.
   Она опустилась на землю и зарыдала с причитаниями на непонятном языке. Наверное, это был греческий.
   И хотя я не понимал ее слов, мне сделалось стыдно. Ведь это я вывел таких милых женщин на такой невзрачный зад нашего молящегося араба.
   Мои мысли лихорадочно заработали. Как же все-таки выбраться из тумана? Хоть бы звезда над головой или какой-нибудь ориентир, а то сплошь туман, один туман.
   – Ориентир, ориентир, нужен ориентир! – шептал я сам себе.
   Но кругом, кроме моей Лизы, плачущей гречанки, зада водителей да порхающего воробья, – только туман, а ориентиров нет.
   – А почему нет?
   Меня как молнией поразило.
   Я быстро превратил двух обнаженных женщин и вялого водителя в ориентирные столбы.
   Провести прямую линию через три столба несложно.
   Итак, меняя поочередно последнего на первого, мы стали медленно, но верно продвигаться вперед.
   Сколько времени прошло, я не знаю. Да и никто из нас не знал.
   Но вдруг, в очередной раз переставляя гречанку с послед него места на первое, – полагал, что мое непосредственное участие в этом было необходимо, так как девушки могли споткнуться или встать не туда, хотя на араба это правило не распространялось.
   …Так вот, переставил я гречанку и… вышел из тумана.
   От неожиданности я даже вскрикнул и почему-то присел.
   Женщины тоже вышли, но, увидев себя в полном обнажении, с визгом заскочили назад.
   Араб-водитель вышел, увидел солнышко, встал на колени и стал молиться:
   – Алла, Алла…
   Солнце было прямо перед глазами, туман – за спиной, а вокруг до горизонта простиралась ровная поверхность, припорошенная все тем же серым песочком.
   Вне тумана я побыл, наверное, не больше минуты: солнце, решившее, очевидно, отыграться на мне в этом пустынном царстве, стало усиленно меня поджаривать.
   Чувствую – закипаю.
   Я не стал ждать полного закипания тела и, подхватив водителя, нырнул обратно в туман. Нырнул – будто лег в родную, чистую, мягкую кровать.
   Кожа тут же перестала пузыриться.
   «Ну и дела…» – подумал я.
   Женщинам я посоветовал не выходить из тумана.
   Но на то они и женщины, вечно любопытные. Любопытнейшие из всех земных созданий. И они, дружно взявшись за руки, вышли из тумана. Но тут же раздался вопль, и Лизок вместе с переводчицей очутились в моих объятиях. Они так дрожали, что я постарался их как можно лучше успокоить. Особенно гречанку. Лизок, правда, это быстро заметила и пресекла мои заботливые поглаживания.
   Да, мир вне тумана оказался не совсем приветливым, каким был раньше.
   Но вот что странно: в тумане наша компания провела довольно-таки длительное время, но ни есть, ни пить никто из нас не хотел… Ну, в общем, даже спать никто не хотел.
   Я удивленно оглядел себя. Пощупал свой живот. Даже на всякий случай осторожно посмотрел себе под ноги.
   Но ничего там не обнаружил, кроме крупного рыжего булыжника.
   На душе от всего непонятного сделалось тоскливо.
   Я задумался.
   Но додуматься до чего-либо мне не дал… воробей. Он тоже решил испытать чувство свободы и вылетел из тумана.
   Вылететь-то он вылетел. О чем-то чирикнул и замолчал.
   Я из любопытства выглянул из тумана.
   Наш воробушек лежал лапками кверху. Мне стало жалко нашего летающего искателя приключений. Я быстро подхватил его и перенес в непонятный, но спасительный для всего живого туман.
   В тумане воробей открыл глазки, вскочил, встряхнулся и улетел. Правда, уже не на опасную свободу, а вглубь непонятного тумана.
   Я оглянулся.
   Женщины мои были рядом. Только исчез водитель-араб. Наверное, уполз.
   Ситуация была настолько неординарна и непонятна, что надо было что-то предпринимать. Не вечно же сидеть в этом тумане. И я решил обследовать границы тумана.
   Мы опять двинулись к тому месту, где туман резко обрывался. После долгих уговоров я усадил девушек с краю тумана, а сам по часовой стрелке, постоянно поглядывая наружу, чтобы не уйти вглубь, стал двигаться по границе.
   Туман вдруг резко оборвался, и стена его пошла перпендикулярно вправо. Я стал двигаться вправо. Через какое-то расстояние повторялась та же ситуация.
   В моей голове стал вырисовываться четкий четырехугольник. А когда я в очередной раз повернул направо, то от радости даже вскрикнул. Мое предположение было верным.
   Я встретил любимых дам.
   Стало ясно, что туман, в котором мы находимся, представляет собой правильный четырехугольный куб, каждая сторона которого – восемьдесят моих шагов, а в высоту, если смотреть со стороны «свободы», – метра четыре.
   Что это такое?
   Каким образом и для чего это нас накрыло?
   Самое странное, что местность, которая существовала вне тумана, ни в коем разе не напоминала ту, из которой мы в него въехали. И еще – на какую бы сторону я ни выходил, везде солнце светило мне прямо в глаза. Либо туман крутился за солнцем, либо солнце крутилось за туманом, либо с каждой стороны светило свое солнце.
   Эти выводы окончательно меня запутали. Еще больше я запутался, когда стал все это объяснять своей невесте и гречанке.
   Что же нам делать в этом тумане? Есть мы не хотели, спать тоже. Заняться было совсем нечем, кроме как ходить, лежать или сидеть. Я чувствовал, как внутри всех нас нарастает напряжение. Даже вечно молящийся араб, и тот прекратил читать свои молитвы и стал неожиданно выскакивать из тумана, пугая моих спутниц. Но после одного моего крепкого пинка и он прекратил свои вылазки.
   Оглядевшись вокруг, я понял, что как глава этого туманного царства я должен что-то предпринять.
   Надо было что-то сделать, каким-то образом вернуться к привычному образу жизни, в котором мы жили до того, как попали в туман, что делали ежедневно, ежечасно на Земле.
   Я собрал и объяснил милым дамам и появившемуся арабу, что если не займем себя каким-нибудь делом, мы просто сойдем с ума.
   Выход был один.
   Сымитировать прежнюю жизнь.
   И мы стали жить в тумане так, как жили на привычной Земле. И хотя мы давно уже не пили и не ели, из камней соорудили подобие стола и стульев, как бы кушать, угощая друг друга. У нас был завтрак, обед, ужин.
   Постепенно у каждого появилось свое дело.
   Моя невеста как бы приобрела дом, готовила обеды.
   Я как бы писал романы, вычерчивая буквы на песке.
   Водитель-араб как бы возил нас на своей машине, имитируя голосом звук мотора и сигнал клаксона. Иногда мы даже ездили на экскурсии, и гречанка рассказывала нам о достопримечательностях, мимо которых мы как бы проезжали.
   Сначала это казалось забавным, потом интересным, но со временем все это стало казаться скучным.
   Чувствовалось, что кто-то из нас сорвется. И первым сорвался – я.
   Однажды после сытного мнимого обеда я вдруг понял, что должен покончить жизнь самоубийством. Выбрав самый простой способ для выполнения моего решения и дождавшись, когда останусь один, я выскочил из тумана, отбежал метров на сто и, закрыв глаза и затаив дыхание, сел на раскаленный песок.
   Если бы я просидел минут пять, превратился бы в обгоревшую чурку. Но туман не дал мне погибнуть. Он сместился ко мне, вытянувшись спасительным коридором, по которому я и приполз назад в свой родной квадрат.
   Самоубийство не получилось.
   И я не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не произошло событие, перевернувшее нашу жизнь.
   Лиза неожиданно объявила, что ждет ребенка. Это всех очень поразило, особенно меня, так как в этом мире даже банальная на Земле беременность казалась нереальной. Но всё же все очень обрадовались этому новому в нашей жизни обстоятельству.
   Стали гадать: кто родится – мальчик или девочка. Решали, как будем нянчиться, как растить. Лиза чувствовала себя героиней. Ну и я, конечно, немного. Все разом повеселели.
   Родился мальчик. Хорошенький, розовенький. Счастью нашему не было предела.
   Правда, через некоторое время и переводчица неожиданно заявила, что тоже беременна.
   Лиза тут же отвесила мне две отменные оплеухи. Скажу вам, что незаслуженно, так как я тут был совсем ни при чем. Но Лиза мне не верила. А араб клялся, что это он виновник, но, глядя на его тощую, старческую, дохлую фигуру, все слабо в это верили, даже я. Хотя знал наверняка, что я-то тут ни при чем.
   Родился опять мальчик.
   Как две капли похожий на нашего водителя-араба.
   Мы все дружно кричали «ура». Всех больше, естественно, радовался я.
   Время текло.
   У нас рождались то мальчики, то девочки. Наше общество увеличивалось, но в его укладе ничего не менялось.
   Я был признан главой Туманного царства, где сложилось множество мнимых ритуалов, которые помогали нам выжить.
   Но со временем все чаще и чаще меня стали посещать мысли: «Что же такое этот Туман? Не наша ли мечта в той бурной, порой неустроенной, беспокойной, быстро текущей жизни на Земле? Мечта о Рае. Мечта, осуществившаяся в этом Тумане. Нет ни холода, ни жары, ни голода, ни вина, ни наркотиков, ни болезней, и все тихо, ровно, спокойно. Где ты живешь ради того, чтобы жить, Ничто тебе жить не мешает. Живи и живи».
   Для нас четверых этот мир стал вынужденной необходимостью. Для наших детей он был единственным. Был самым лучшим и жизненно необходимым. В нем они в отличие от нас четверых чувствовали себя просто счастливо.
   Но две мысли в моих долгих рассуждениях приводили меня к страшной тоске.
   Иногда мне представлялась жуткая картина будущего, когда огромное количество наших потомков стоят, плотно прижавшись друг к другу, заполнив все пространство туманного квадрата, и не знают, как же им жить дальше.
   Что делать? Где выход? И не находят ответы на свои вопросы.
   Но я все же надеялся, что Туман не оставит их в беде, расширит свои границы и мир для жизни наших потомков будет достаточен.
   Но вот если вдруг, как когда-то с нами, произойдет обратное со всеми жителями Тумана и мы все вдруг вернемся на Землю!
   Что будет с ними, родившимися в Тумане? Думаю, что они вымрут быстрее, чем рыбы, выброшенные на берег.
   Этих мыслей я боюсь и гоню от себя.
   А самому все же хочется назад, домой, на Землю.
   Мечтаю и боюсь.

Учитель

   Дверь в наш класс открылась, и за директором школы вошел человек небольшого роста (вернее, даже маленького), с довольно-таки странной прической и весьма оригинально одетый.
   Синий пиджак, желтая рубашка, ярко-красный галстук. Ко всему зеленые брюки и красные ботинки, волосы в разные стороны.
   Таким предстал перед классом наш новый учитель географии.
   На первом же уроке учитель задал нам неожиданный вопрос:
   – Какую геометрическую форму имеет планета Земля?
   Наша вечная отличница подняла руку и четко ответила:
   – Наша планета имеет форму шара.
   – Неверно, – расстроил ее учитель.
   Отличница фыркнула и, обиженная, села. Мы притихли. Что-то тут не так.
   – А какой же она формы? Квадратная, что ли? – сыронизировали из класса.
   – Вот именно, дорогие друзья. Земля наша никак не круглая. Ее можно с натяжкой назвать эллипсовидной, а если уж строго по-честному, она… – квадратная. Вы готовы поверить, что Земля наша не круглая, а квадратная?
   – Готовы, – ответил неуверенно треть класса.
   – Молодцы! – прямо-таки завопил учитель. – Вот за то, что вы готовы поверить в то, во что никто никогда не поверит, я ставлю вам всем поверившим «5». Давайте дневники.
   После этого урока мы и в школе, и дома только и делали, что говорили о нашем новом учителе. Самым популярным предметом стал глобус. Вместе и поодиночке мы рассматривали его, круглый, как шар, стараясь хоть как-то рассмотреть в глобусе хоть что-то отдаленно напоминающее квадрат.
   Родители наши тоже не поняли ничего из того, что мы им объяснили про квадратную Землю.
   Странности нашего учителя географии на этом не закончились. Уроки его резко отличались от тех, которые проходили у нас до этого. Учитель давал знания, но как-то наоборот, и оценки ставил не столько за знания, сколько за способность отстаивать эти знания.
   Например, изучаем мы Египет. Рассказывает он нам о фараонах, пирамидах, войнах, религиях. И вдруг спрашивает: «А что самое необычное в истории Египта?»
   Ответов было много, перечислили почти все, в том числе и пирамиды. Он и ухватился за эти пирамиды и давай пытать, почему же самое необычное – это пирамиды.
   Мы и так, и эдак.
   А он: «Нет».
   Мы с другого конца.
   И, наконец, поняв, что до нас не доходит, выдал:
   – Самое необычное – это не пирамиды, а тот Человек, который в плоской, как блин, стране вдруг сумел увидеть пирамиды. А увидев, решил их построить.
   Самое необычное – это ТОТ САМЫЙ ЧЕЛОВЕК. Способность видеть в обычном необычное – вот что отличает человека от животного. Человек – конечная цель эволюции биосферы. И, чтобы человечеству выжить, нужны люди, которые в круге вдруг увидят квадрат. Такие люди меняют и приспосабливают нашу цивилизацию к новому, измененному миру.
   Обведя весь наш класс рукой, он сказал:
   – За вами будущее, и тот из вас, кто увидит в обычном необычное, совершит очередной прорыв человечества к выживанию в этом быстро изменяющемся мире.
   На всю жизнь мы, ученики, запомнили эти слова нашего учителя. И были ему благодарны за то, что он в век стандартизации, специализации и однообразия научил нас видеть в пустыне – горы, а в круге – квадрат.

Чирок

   Леня Чирок человеком был весьма странным.
   Казалось, что родился он не в своем времени.
   А вот когда он должен был родиться – до или после того, как родился на самом деле, – было непонятно. А было это непонятно в силу необычных способностей его организма, необъяснимо собранных вместе в одном человеке, чего в нашем двадцатом пеке еще не встречалось.
   Мы с ним познакомились в то время, когда только-только появились в денежном обороте первые металлические юбилейные рубли к 100-летию Ленина [1 - Ленин – политический деятель.]. Вот такой рубль он мне и подарил – сунул руку в карман своего коричневого в полоску пиджака, достал рубль, безымянным пальцами, а большим надавил – получилось что-то вроде согнутой подковки. Разогнуть этот рубль таким же способом, как он его согнул, я, естественно, не смог. И никто из моих ребят не смог. Правда, потом мы этот рубль кувалдочкой на наковаленке распрямили.
   После такого подарка мы с ним, понятно, сразу же и задружились.
   Ходил он всегда с маленькой собачкой сидевшей у него на левой руке. Собачка была настолько махонькая, что больше напоминала воробья. Она все время дрожала и тявкала так тонко, будто чирикала. За это ее и прозвали Чирок. Потом как-то само собой имя его любимой собачки перешло и на самого хозяина.
   Однажды на ипподроме Леня Чирок проиграл все Деньги, которые поставил на орловского рысака с легендарной кличкой Квадрат. Из-за проигрыша он так разозлился, что одним ударом своего кулака сбил этого трехгодовалого жеребца с ног.
   А вот так посмотришь на Чирка – парень как парень, ничего приметного, как и все вокруг: средний рост, обычные плечи, кулаки как у всех, только очень костлявые.
   Я ему не раз говорил:
   – Тебе надо, было родиться в древней Руси, когда мечами бились.
   – Да нет, мне и здесь хорошо, – отвечал он и между делом сворачивал железную лопату в трубочку, словно блин.
   На пляже или в бане, разглядывая тело Лени Чирка, его мышцы, я часто думал, откуда в них, обыкновенных, такая необыкновенная сила. Мне это было не понятно. Да и сам он по этому поводу ничего вразумительного сказать не мог.
   – Сила как сила, – говорил он и спокойно накручивал гвоздь на свой указательный палец.

   А однажды в привокзальном ресторане, когда нам нечем было расплатиться, а поели мы хорошо, Леня Чирок в течение двух минут на простых листах бумаги, что стояли на столе вместо салфеток, цветными авторучками нарисовал два червонца. Бедный официант взял и даже не почувствовал обмана.
   Я был сильно удивлен, так как ранее никогда не видел, чтобы он занимался живописью, и когда мы вышли на улицу, я спросил его, где он так научился рисовать.
   Леня пожал плечами:
   – Не знаю, просто рисую.
   После этого я притаскивал ему иконы, картины, и он с таким мастерством копировав их, что я запросто сбывал их за оригиналы. Но со временем ему это надоело и он перестал рисовать. И как только я его ни уговаривал. Нет и все. Для нас эти его способности были необычными. А для него обычными.
   Казалось, он умел все. Однажды, когда мы поехали на природу с двумя девушками, Леня сам взялся приготовить шашлык. Сам купил баранину, сам ее замочил, а когда приехали на место, он, отогнав всех нас, от мяса и от мангала, приготовил такой шашлык, что даже две наши Светы, убежденные вегетарианки, не только съели мясо, но даже обглодали ольховые веточки, исполнявшие роль шампуров.
   Впоследствии я не раз просил его помочь мне или моим друзьям во время наших вечеринок. А он отвечал, что помогать не будет, но если надо, то сам один все сготовит. Причем продуктов у него уходило в два раза меньше, а вкуснотища была такая, что люди просто теряли сознание от обжорства, а некоторых даже катали по полу, чтобы больше убралось.

   А какого-же было мое удивление, когда я увидел его входящим в зал филармонии.
   От столь необычного факта я даже не окликнул его, а лишь подошел к афише, чтобы посмотреть, не пригласила ли филармония какой-нибудь самодеятельный «Битлз» на разовый концерт. Ан нет, в тот вечер полный симфонический оркестр исполнял скрипичный концерт Ференца Листа.
   Я его потом как-то спросил об этом культпоходе. Он отмахнулся от моего вопроса, так ничего и не объяснив.
   Зато однажды, когда мы праздновали день рождения одного парня из нашей компании и ресторане на плавучем корабле, я вдруг, выпив немного лишнего, постучал вилкой по хрустальному бокалу и попросил всех замолчать. Когда воцарилась тишина, я повернулся к Лене и сказал, точнее, объявил:
   – А сейчас всеми нами уважаемый Леня Чирок исполнит на скрипке Марш Мендельсона, – это первое музыкальное произведение, которое пришло мне тогда в голову.
   Все сначала удивились, а затем захлопали в ладоши, так как уже привыкли к неожиданным способностям Чирка.
   Леня посмотрел на меня, на людей вокруг, вышел на сцену, подошел к музыкантам и, взяв скрипку, сыграл марш Мендельсона.
   Скрипач, у которого отобрали музыкальный инструмент, после оваций Лёниной персоне вырвал скрипку уже у Лени и заиграл тоже что-то интересное. Ему хлопали также громко и энергично, но, видимо, уже его поклонники.
   Дело было зимой.
   «А причем здесь зима и игра на скрипке?» – спросите вы.
   Сейчас узнаете.
   Скрипач из оркестра, отыграв, с вызовом посмотрел на Леню. Естественно, наша компания стала призывать Леню Чирка хлопками и криками к соревнованию:
   – Сделай его, Леня. Покажи кузькину мать.
   Леня вдруг спустился со сцены и быстрым шагом вышел из зала ресторана.
   Все замерли: что это с ним? Сбежал? Побоялся позора? Это на Чирка было не похоже.
   Но не успели ресторанные гости приступить к громкому и бурному обсуждению побега, как он вернулся. На его руках были надеты перчатки. Уже на сцене поверх перчаток он надел еще варежки, очевидно, прихваченные в гардеробе, взял у музыканта скрипку и заиграл. И что заиграл! Как комментировали с соседнего столика, он исполнял Листа, которого и великие музыканты, испонители с натренированными пальцами, не решались сыграть в ритме автора.
   А Леня играл. И играл в перчатках.
   Играл, раскачиваясь, выгибаясь, дрожа всем телом. Казалось, что скрипка и он едины. Одно целое. Казалось, что звуки издает не скрипка, а его тело, вибрирующее, как струна.
   Когда он закончил и отдал скрипку владельцу, тот взял ее в руки и с изумлением стал рассматривать инструмент, не понимая, что происходит. Зал ликовал весь без исключения.
   А Леня?
   Леня пошел и сел за стол доедать свое любимое ананасовое мороженое.

   Вспоминая этого человека, я часто думал: «Зачем Господь дал ему столько способностей?» Ведь помимо того, что я вам рассказал, он прекрасно показывал фокусы, да такие, которые никто, никогда, нигде не демонстрировал. Я даже уговаривал его съездить на всемирный конкурс иллюзионистов, предрекая ему первую премию. В ответ он улыбался и вытаскивал из моего уха очередную целую бутылку водки. Я ее выпивал, а он отказывался ехать на конкурс иллюзионистов.
   А его память. Она была просто фантастической. Он, прочитав книгу, мог пересказать ее всю без запинки постранично, причем указывая все знаки препинания, и даже мог переписать текст книги не с начала, а с конца.
   Жаль, что дружба наша продлилась недолго. Жаль, что я так и не смог до конца понять его, увидеть все стороны его феноменальных способностей.
   Расстались мы не из-за меня. Он просто однажды исчез точно также, как когда-то появился.
   На пляже ушел в плавках в воду поплавать и… из воды не вышел.
   Я в начале очень расстроился, думая, что он утонул. Его долго искали. И даже вызывали водолазов. Но тела так и не нашли.
   Тогда я подумал: «Ну что плохого может случиться с таким человеком?»
   Решил, что ничего.
   С его способностями он наверняка и под водой жить может?
   И, думаю, не только там.
   И, думаю, что «он» – это «мы» – только в будущем.
   Но в да… ле… ком будущем.

Владимир Дэс Машина (сборник)