Владимир Дэс
Курилка (сборник)

Курилка

   Каким же было мое удивление, когда я увидел, что женщина курит. Мне в ту пору было пять лет, и в моем детском мире, а значит, и во всей Вселенной, курили только мужчины, а женщины – ни-ни.
   То, что женщины иногда выпивали рюмочку-другую сладкого вина, я знал.
   Что мужчины и женщины целуются, и от этого появляются дети, тоже знал.
   Но то, что женщина может курить, для меня было полной неожиданностью.
   Когда я высказал это свое удивление маме, она просто отмахнулась от меня, сказав:
   – Это не женщина, это тетя Нина-курилка.
   И тогда я понял, что эта курящая тетя какая-то особенная.
   Не как все тети.
   Она и на самом деле была особенная. Жила одна в своем бревенчатом доме на окраине города. В ее саду за домом цвела и плодоносила крупная «Родительская» вишня, а в глубине росли разлапистые яблони с белыми, как сахар, прозрачными на свет яблоками.
   Но мы, мальчишки, редко лазили в ее сад, так как там жили самые страшные для нас существа – злые жужжащие пчелы. Всех, кто попадал в их поле видимости, они ужасно и безжалостно жалили. Всех, но только не тетю Нину-курилку.
   И вообще люди поговаривали, что тетя Нинка-курилка знала язык пчел, и поэтому они ее слушались и приносили много сладкого и желтого, как солнце, меда.
   И эта необычная женщина с ее умением курить и разговаривать с пчелами, волшебным садом и сладкой вишней тянула меня к себе, как магнитом. И как-то так незаметно мы с ней подружились.
   Тетя Нина была веселой и жизнерадостной, как, впрочем, и дом, в котором она жила, и сад с вишнями, пчелами и яблонями – все было пронизано какой-то легкостью и жизнелюбием. А курить, как оказалось, она начала из-за пчел.
   Отец ее умер рано, когда она еще не полностью освоила уроки пчеловодства, и чтобы ухаживать за пчелами и собирать мед, ей пришлось закурить. Сначала курила для дыма, чтобы ее не кусали пчелы, а потом это вошло в привычку.
   Мужа и детей у нее никогда не было, да и родственников тоже. Так что меня она полюбила как сына. А мне за эту необычную дружбу часто попадало от родителей.
   И правда, что может быть хорошего от дружбы мальчика со взрослой одинокой женщиной, курящей и даже пьющей. Она делала такое количество медовухи, что не успевала ее продавать, поэтому остатки пила сама.
   Иногда у нее появлялись любимые мужчины. Но ненадолго. Что-то с ними у нее никак не ладилось, хотя в эти дни она не пила и не курила. Может, поэтому у нее и не ладилось.

   Я рос.
   Тетя Нина жила.
   Выпивала, курила и принимала на какое-то время случайных мужчин. Продолжала быть веселой и задорной.
   Но я все время смотрел на нее и ждал.
   Ждал, когда же она помрет.
   В этом были уверены все: и мои родители, и все наши соседи, и участковый, и моя школьная учительница.
   А она все не умирала.
   Она своим проживанием в нашем обществе подрывала моральные устои, правила долгожительства и авторитет медиков, которые всегда утверждали, что пить, курить и прелюбодействовать нельзя, даже по отдельности это все вредно для здоровья, а в совокупности – просто смертельно.
   Нам, детям, показывали на нее пальцем и говорили:
   – Видите, какая плохая тетя, она курит, поэтому скоро заболеет и помрет.
   А когда тетя Нина, шатаясь, шла к своему дому, опять показывали пальцем и говорили:
   – Видите, какая тетя бяка. Она пьет бяку и поэтому скоро умрет.
   А женщины, наши мамы, обсуждали каждое романтическое увлечение тети Нины, стоя кучками, и обязательно прогнозировали ей кучу болезней.
   А Нинка-курилка не умирала и не умирала. Она даже никогда не болела. Только простудой, и то быстро вылечивалась своей крепчайшей медовухой.
   Так текли годы.
   Я вырос и ушел в армию.
   Вернулся.
   Женился.
   Но не закурил и не стал пить, как моя знакомая. По праздникам, конечно, выпивал, но немного. Видимо, это постоянное ожидание смерти человека, к которому сильно привязан в детстве, действует как тормоз на все вредные привычки.
   Наконец у нашего поколения пошли дети, которые подросли. И уже они стали лазить в сад Нинки-курилки. И уже мы стали пугать их пороками этой женщины, мы, которые сами выросли на этих страшилках.
   У многих моих ровесников стали умирать родители.
   А тетя Нина-курилка как жила, так и продолжала жить и ухаживать за своими вишнями, яблонями, пчелами.
   Когда мне исполнилось тридцать лет, по воле судьбы я покинул родные края и почти двадцать лет прожил вдалеке не только от своей малой родины, но и от своей страны. Но, выйдя на пенсию, вернулся и местом жительства выбрал свой город, где родился.
   Он сильно изменился.
   Я, как только обустроился, поехал туда, где прошло мое детство.
   Кругом были новостройки, широкие проспекты.
   Но домик с садом тети Нины-курилки стоял. Только уже не на окраине, а почти центре.
   Честно говоря, я никак не думал увидеть ее в живых. Но в калитку все же постучал. Навстречу вышла она. Старая, седая, но с острыми глазками и неизменно: папироской во рту. Я даже вскрикнул:
   – Тетя Нина, жива!
   – Жива, жива, а что мне сделается, же вся законсервирована спиртом да никотином.
   С этими словами она обняла меня и провела в дом.
   Дом постарел. И сад постарел. Вишни почти не было, яблони одичали, пчелы исчезли. Оставшиеся ульи, вросшие в землю, гнили.
   «Да, старость, – подумал я. – А сколько же ей лет? Ведь она, на сколько я помню, была даже постарше моих родителей. А сейчас не то что родителей, моих сверстников многих в живых нет, а она живет».
   В доме тетя Нина пошарила по угла буфета, поставила на стол бутылку водки закуску, Я прямо оторопел.
   – Тетя Нина, ты выпиваешь?
   – Конечно.
   В это время за перегородкой кто-то закашлял.
   – Кто там? – спросил я, поняв, что она не изменила своим традициям.
   – А, это мой знакомый. Сейчас живет у меня.
   Из-за перегородки вышел парень. Не скажу, что молодой, но где-то средних лет, хотя и не совсем свежий.
   Мы втроем выпили по рюмке.
   Парень сразу захмелел и пошел спать, а мы выпили еще по одной и долго сидели вдвоем, вспоминая наши дворы, знакомых из того далекого времени.
   Когда я пришел домой, жена удивилась, что от меня пахло водкой, но она удивилась еще больше, когда я сказал, с кем выпивал. Вы бы только видели ее лицо.

   Но оказалось, что и у тети Нины все же был конец жизни. Как бы она не была проспиртована и прокурена, она умерла. Умерла в девяносто шесть лет.
   Хоронил ее я.
   Ее очередной жених сбежал сразу же после ее смерти, прихватив с собой все мало-мальски ценное, а родных, как вы знаете, у нее не было.
   Но до сих пор стоит она перед моими глазами – радушная, добрая женщина, с мягкой улыбкой, давно привыкшая к укорам и насмешкам в свой адрес и давно простившая всех, кто пытался стать судьей в ее судьбе, данной ей только Богом.

Возвращение блудного папы

   Не бывает возвращений без уходов.
   Правда, уход не всегда заканчивается возвращением.
   Поэтому прежде чём рассказать вам о возвращении моего блудного папы, я расскажу о его уходе. Вернее, о его уходах.
   Уходы папы бывали всегда неожиданны.
   Светит солнце, по радио передают последние новости, брат с сестрой только что проснулись, но уже делят игрушки, я причесываюсь у зеркала.
   Мама жарит блины, так как сегодня – суббота, а по субботам в нашей семье всегда блины.
   Папа делает физзарядку. Он очень следит за своим здоровьем.
   С момента его возвращения после последнего ухода прошло больше года, вот поэтому в это утро бдительность в нашей семье притупилась. Казалось, что этот кошмар уходов закончился навсегда, что он больше не повторится. Память, она на то и память, чтобы уметь забывать.
   Так вот, мама жарила блины.
   Папа делал зарядку, поднимая пятикилограммовые гантели.
   Я причесывалась.
   Сестра с братом делили игрушки.
   Светило солнце, говорило радио.
   И тут мама сказала:
   – Отец, добеги до магазина, купи творога, я несколько творожников сделаю.
   Отец положил гантели, натянул спортивный костюм, взял мелочь и вышел из дома.
   Минут через пять после того, как за отцом захлопнулась дверь, шум посуды на кухне вдруг затих, ив квартире нависла гнетущая тишина, даже младшие сестренка и братик перестали ссориться.
   Я отскочила от зеркала, бросила расческу и бегом ворвалась на кухню.
   Мама сидела на табуретке, безучастно глядя в угол стола.
   – Мама, что случилось?
   – Ничего, дочка, просто Он опять ушел.
   Я испугалась, но, словно цепляясь за последнюю ниточку, затараторила:
   – Нет, нет, мама, прошло только пять минут, он сейчас вернется с творогом, сейчас вернется.
   А сама быстро оделась и побежала в молочный магазин, который находился в нашем доме на первом этаже. Там отца не было.
   Я обежала дом, потом соседний. Сбегала на остановку.
   Нет.
   Я села на ступеньку у своего подъездного крыльца и заплакала. Заплакала от жалости к маме, отцу и, конечно, к себе.

   Я проснулся с прекрасным настроением.
   Жена уже готовила мои любимые субботние блины.
   Дети тоже встали – у меня их трое. Я их всех безумно люблю.
   В окно светит солнце.
   Из кухни доносятся последние новости, передаваемые по радио.
   Взял гантели, начал разгонять кровь в мускулах.
   И в это время жена попросила купить творога.
   Я очень люблю блины с творогом, поэтому, натянув спортивный костюм и надев кроссовки, взял мелочь и пошел в молочный магазин, который был в нашем доме на первом этаже, а, выйдя из дома, заодно решил пробежаться по набережной – так, для здоровья.

   Я уже говорила, что отец пропадает всегда неожиданно и безо всякого повода. Не скажу, чтобы у нас дома всегда все гладко. Но, во всяком случае, ни скандалы, ни плохое настроение, ни иные проблемы никогда не были поводом для его ухода. Иногда мне думалось, что в нашей семье надо жить в состоянии постоянного скандала, беды и неприятностей, тогда, может быть, отец и не уйдет никогда в уход.
   А уход его, как правило, продолжается недели две. И найти его в это время практически невозможно, если только случайно, как я случайно обнаружила его в один из уходов. Мы с подружкой тогда бросили какому-то грязному оборванцу несколько копеек и пошли дальше. И ушли бы, если бы я не услышала до боли знакомый хриплый голос отца: «Спасибо».

   Я купил творога и с пакетиком побежал через сквер на набережную.
   Какая красота открывается с высокой набережной. Какой простор! Даже дышится легче, когда видишь ширь и мощь этого места.
   Всегда возникает желание оттолкнуться и закружиться в полете, как кленовое семечко, быстро-быстро, быстрее вертолета.
   В детстве, где-то в классе седьмом, очарованный этими осенними полетами кленовых семян с откоса вниз к реке, я даже начал самостоятельно строить вертолет. Собирал по свалкам электромоторы, батареи, алюминий для кабины. Но так и не достроил, так как стал изучать физику в школе, и пришла пора понять, что вертолета мне не построить. Тогда придумал купить тысячу штук надувных первомайских шаров и, накрыв их сеткой, то есть старым бреднем для ловли рыбы, улететь, как на воздушном шаре. Зная, что для этого нужен водород, мною из химического кабинета была похищена соляная кислота и раздобыты цинковые блямбочки для химической реакции с целью получения водорода.
   Правда, опыты мои быстро закончились посредством изъятия всех химикатов моими родителями. Так я расстался и с этим своим проектом, но не со своей мечтой.
   Хотя я и летал после этого и на вертолетах, и на самолетах, но того ощущения юности уже не было.
   Внизу у реки сидели рыбаки.
   Я перелез через чугунную решетку и побежал к рыбакам. Побродил, посвистел и тронулся на речной вокзал. Там в буфете купил две буханки серого хлеба, в кассе – билет на «Ракету» и поплыл.
   Так хотелось покормить чаек. Я встал на нос «Ракеты» и, обдуваемый ветром, как при полете, стал кидать хлеб в воду. Чайки с гвалтом набрасывались на мое угощение.

   Другой раз я нашла отца в неврологическом диспансере, куда его доставили из вычислительного центра какого-то физико-математического института. Днем он прятался, а по ночам пытался решить какую-то наисложнейшую задачу. Какую именно, я так и не поняла.
   Для всей нашей семьи всегда было загадкой, почему отец сам добровольно никогда не возвращался в семью. Его обязательно надо было найти, чтобы он вернулся. А сам он об этой загадке не говорил.
   Хотя мы знали, что он всех нас безумно любит и расставание с нами для него страшный удар. Я чувствовала, что через какое-то время после ухода он начинал страдать и переживать за то, что он причиняет нам боль, зная, что мы страдаем и переживаем за него.
   Но почему же он не шел домой, продолжая мучить и себя, и нас?
   Прямо как садист. Мне Порой казалось, что я начинаю просто ненавидеть этого импульсивного, доброго, рассеянного человека за то, что он делает с мамой и со мной.
   Кидал я хлеб, кидал и вдруг заметил, что хлеба больше нет.
   Оглянулся.
   Стою на верхней рубке мчащейся куда-то по реке «Ракеты» на подводных крыльях.
   Сколько же прошло времени?
   Темнеет.
   Причалили к какой-то пристани.
   Я сошел.
   Как я попал на этот корабль?
   Где я?
   Почему уже темно?
   Кажется, я пошел покупать творог.
   «Ракета» отплыла. Капитан на прощание помахал мне рукой.
   Куда-то вверх шла дорога.
   Я пошел по ней.
   Наверху над откосом стояло нескольку деревянных домиков.
   Я постучался в крайний.
   Залаяла собака. Скрипнула половица. Чей-то голос, цыкнув на собаку, проворчал:
   – Кого черт несет?
   Дверь открыл маленький, худенький человечек.
   – Вы знаете, я заблудился, – сказал я.
   Осмотрев меня с головы до ног, он сказ!
   – Проходи.
   Я зашел в дом.
   Человек поставил на стол капусту, хлеб и трехлитровую банку с синей жидкостью.
   – Пить будешь? – спросил он меня.
   – Вы знаете, я не пью.
   – Тогда уходи, – сказал человек и убрал банку с синей жидкостью под стол.
   Уходить неизвестно куда мне не хоте-, лось, и я, махнув рукой, сказал:
   – Буду.
   – Вот это хорошо, – сразу завеселел человек и опять достал банку с синей жидкостью.
   Он до краев налил два граненых стакана.
   – Давай за знакомство.
   – А что это? – спросил я, взвешивая в руке стакан.
   – Не бойся, это свое производство.
   С этими словами он опрокинул содержимое стакана себе в рот, который для такого маленького человека оказался очень большим. Я осилил только половину и, чтобы не почувствовать запаха, быстро затолкал себе в рот квашеную капусту. В голове загудело. И, очевидно, не у меня одного. Мой напарник по питию заговорил:
   – Как ты думаешь, почему я тебя впустил и угощаю?
   И, не дожидаясь ответа, продолжил:
   – Потому что ко мне из здешних никто не ходит. Приходится пить одному. А тут ты и, как я понял, не здешний. Значит, ничего не знаешь и поэтому пьешь со мной спокойно.
   Так как у меня уже пошло головокружение, я только кивал, а он продолжал:
   – А вот ты и не знаешь, кто я.
   Я утвердительно кивнул, Что не знаю.
   – А я – зверь. Со мной никто не здоровается. Я в тюрьме сидел. Жену с ребенком зарезал. Но свои законные отсидел. Теперь я чистый. Я чистый? – спрашивал он меня.
   – Чистый, – кивал я.
   – Их нет, а я живу. Уже восьмой десяток. Здоровье есть, хоть и был в лагерях, а никто не здоровается. Справедливо?
   – Да, – опять утвердительно кивал я.
   – О да ты уже плывешь. Давай еще по одной.
   Он долил в мой стакан синей жидкости и наполнил до краев свой.
   – Пей! – приказал дед.
   И, уже глотая жидкость, я услышал:
   – Первач у меня забористый. Я его на курином помете настаиваю.
   И все. Больше я ничего не помню.

   Через две недели нам сообщили, что наш отец находится в реанимационном отделении областной больницы. И хотя он был уже в сознании, никак не хотел называть своего настоящего имени-отчества.
   Но отца случайно узнал санитар, который раньше работал в психоневрологическом диспансере, куда отец неоднократно попадал после своих уходов.
   Когда мы его забирали из больницы, он плакал. И мама плакала. А я нет. Я решила, что если он еще раз уйдет в уход, я его убью.

   Я очнулся в больнице.
   Когда полностью пришел в себя и осознал, сколько я здесь лежу, то ужас охватил мою душу и сердце. Как же там мои? Я же вышел на минуточку за творогом. А у жены гипертония. Я же ее так в гроб сведу. И дочь… Кажется, она уже люто ненавидит меня. Ладно маленькие, они еще ничего не понимают. И что со мной произошло? И как это я? Ведь хотел только на солнце с откоса посмотреть. А вот уже вторую неделю в реанимации. Лучше бы мне умереть, чем увидеть лица родных и самых близких мне людей. Лучше мне исчезнуть навсегда, без имени и рода. Ну, за что мне такое наказание? За что такие муки?

Лишний человек

   Старая, плохо одетая женщина медленно шла по парку, расшвыривала суковатой палочкой свежевыпавший снежок у невысоких кустов, искала там пустые винные бутылки. Вдруг ее палочка, потревожив небольшой сугробчик, обнажила лицо мертвого человека с широко открытыми остекленевшими глазами и перекошенным в агонии ртом. Она охнула, часто-часто закрестилась и быстро поспешила от этого жуткого места.

   Сколько стоит жизнь человеческая? Пятнадцать копеек, утверждают некоторые. Пять – узнать в справочной адрес, пять – доехать, пять – уехать.
   Вот и Букин, молодой, красивый мужчина, искал, кому бы заплатить деньги, чтобы тот убил одного лишнего, как он полагал, человека. Лишнего потому, что он мешал ему лично.

   В аптеку № 16 многие люди приходили не только за лекарствами, но и полюбоваться необычно красивой девушкой, работающей в первом рецептурном отделе. А мужчины помоложе, так те просто как мухи вились вокруг этого отдела. Многие пытались завести близкое знакомство, хотя у этой красивой девушки было на безымянном пальце правой руки обручальное кольцо.
   Но все было тщетно.
   Глаза у девушки были печальны, как у святых на русских иконах; виделась в них боль и тоска, читалась глубокая жизненная драма. Хотя эта драма была проста, как огурец.
   У нее был муж – горький пьяница, тунеядец, болтун и хам. Уже много лет был. И много лет пил и не работал. Все время у него что-то болело: то душа, то тело. И такую он жалость вызывал в ее чистой душе своими болезнями и потерянностью, что она решила нести свой крест до конца. А когда он будет, этот конец? Кто его знает…
   А вот Букин знал. Он давно, еще со школьной скамьи, любил эту красивую девушку. Но обстоятельства сложились так, что замуж за него она не вышла и они остались просто друзьями, правда, очень близкими друзьями. У нее от него не было никаких тайн, тем более семейных. Букин уже давно уговаривал ее бросить своего алкаша и выйти за него. Он почти не пьет, не курит, заработок имеет приличный и всю жизнь будет ей руки гладить.
   Но на это она только плакала и говорила, что ее алкаш тоже человек, но совсем больной, совсем безвольный и без нее совсем пропадет, погибнет. Жалко его.
   Букин от этого страшно скрипел зубами и молча матерился, проклиная свою судьбу за то, что угораздило его влюбиться в эту печальную женщину.
   Но любовь – чувство эгоистичное и до крайностей злое.

   А муж пил себе и пил.
   Пропадал сутками. Дарил красавице-жене венерические болезни и плакался, плакался, мол, жизнь виновата, что он такой: отец был алкоголиком, мать проституткой. А он бы сам бы, если бы не эта проклятая наследственность, мог бы два института кончить. Всем мог бы показать. И еще покажет.
   Но сначала надо опохмелиться. И жалобно, с настоящими слезами, начинал клянчить у своей любимой, самой дорогой, единственной, хоть чуть-чуть, хоть капельку. А не то он умрет, здоровья совсем нет. И начинал кашлять, хвататься за живот, кататься по полу.
   И добивался своего. И опять все начиналось заново. Вино, друзья, подруги-«синеглазки», похмелье, стоны, слезы. Не жизнь, а какой-то сон с бредом.

   После долгих поисков Букин нашел одного человека, вокруг которого, как ему виделось, постоянно крутились какие-то подозрительные личности. Человек этот торговал пивом в киоске. Букин долго ходил около него. Приглядывался и так и эдак. А что ему надо, никак не мог решиться сказать.
   Но однажды, выпив кружек пять пива, он спросил, от волнения задыхаясь:
   – С кем можно договориться, чтобы одного молодчика… одяжку в общем… отправить на тот свет? – Сказал, испугался и тут же добавил: – За приличное вознаграждение, конечно.
   На что пивник, ничуть не удивившись, спросил:
   – Приличное – это сколько?
   Букин вспотел, но сказав «а», сказал и «б»:
   – Пять.
   – Десять, – поправили небрежно.
   Хорошо, – согласился он, что-то просчитав в уме.
   – Деньги принесешь вместе с адресом и фамилией. И все сразу. – Тут собеседник отвернулся от Букина – разливать пиво.

   Недели через две обреченный пьяница, мучившийся очередной раз с очередного похмелья, неожиданно обрел щедрого друга. Тот начал угощать его с самого утра, а ближе к вечеру повел его в старый мрачный парк, предложив распить там прощальную бутылку. Когда они в укромном месте, стуча горлышком бутылки о кривые прокуренные зубы, добулькивали последние капли, к ним подошли двое.
   Новый друг тут же куда-то исчез, а те двое, накинув плохо соображающему от вина счастливцу вокруг шеи шарф, потянули его концы в разные стороны. Пьяница захрипел, заскреб грязными пальцами, дернулся несколько раз и затих.
   Они бросили его под кусты, закидали снегом и, плюнув на эту могилку, скрылись в пурге.

   Когда несчастная женщина узнала о смерти своего мужа, то долго рыдала. Переживала, даже болела. И все это время рядом с ней был ее верный друг Букин.
   Вскоре они поженились.
   И зажили счастливо. Стали ходить в гости, гулять по вечерам, ездить на юг в отпуск.
   Купили трехкомнатную квартиру с большой лоджией. Родили двоих детей. Завели аквариумных рыбок и канарейку.
   А еще у них поселился бездомный рыжий кот с зелеными глазами. И никто не знал, чей он и откуда взялся. Просто пришел и стал жить.
   «Ну и пусть живет», – решили все.
   И даже Букин подумал: «Пусть. Пока нам не мешает, а начнет мешать… там видно будет».

Лора

   – Добрый день, дорогие радиослушатели нашего канала «Дорога». С вами опять его ведущая – Лора.
   Потом девушка с короткой светлой стрижкой переключила тумблер, и в эфир полилась быстрая ритмичная музыка.
   Девушка сняла наушники. Откинулась в кресле, взяла тлеющую сигарету и жадно затянулась.
   В стекло, отделяющее кабинку девушки от студии, постучала маленькая чернявенькая подружка.
   – Лорка, твой не звонил?
   Лора мотнула головой:
   – Нет еще. – И, задумавшись, добавила – Позвонит.
   Музыка заканчивалась.
   Лора опять надела наушники и, переключив тумблер, заговорила с радиослушателями.
   – Музыка! Музыка! Музыка! Она поднимает вам настроение, тонус, а также скорость вашего автомобиля! Но не надо забывать, что скорость – это не только выигранное время, но и опасность для не совсем опытных водителей. Но я думаю, все наши слушатели – это опытные профессиональные асы. Конечно, как всегда, вы можете позвонить мне по телефону: 16-16-34. И отвечу я, ваша Лора. А сейчас послушаем, что же нового на нашем автомобильном рынке. Реклама…
   И девушка опять переключила тумблер.
   Сигарета уже затухла.
   Лора достала из пачки новую. Закурила.
   В стекло опять постучала подружка.
   – Лора, звонок.
   Лора переключила тумблер и уже – в эфир:
   – Алло вот и первый звонок. Слушаю вас.
   – Лора это я…
   – Ага, наш постоянный слушатель Олег. Я угадала?
   – Да. И ваш поклонник.
   – И где вы сейчас находитесь, Олег?
   – Я еду по проспекту Героев на встречу с партнерами. Лора, я хочу вам посвятить два небольших четверостишья…
   – О, это будет, наверно, приятно услышать и всем нашим радиослушателям. Слушаем, Олег, вас…
   – Хорошо. А меня нормально слышно?
   – Да. Слушаем вас, Олег.

     – Видно, это так и будет:
     За зимой придет весна.
     Кто-то горе позабудет,
     Кто-то вспомнит вкус вина…

     Кто-то будет наслаждаться
     Чистотой лесных озер.
     Мне осталось улыбаться,
     Слыша твой прелестный вздор…

   – О, Олег, а вы случайно не профессиональный литератор?
   – Да нет. На этот стих меня в общем-то вдохновили вы, Лора.
   – И, конечно, мой прелестный вздор… Я думаю, что чуть позже мы продолжим с Олегом интересное объяснение. А в чем суть прелестного вздора, об этом и я, и вы, наши радиослушатели, подумаем, пока будет идти репортаж с автовыставки в нашем городе.
   Лора переключила тумблер. И сняла наушники. Взяла сигарету и вышла.
   Ее подружка все еще держала трубку телефона.
   – Лора, «он» все еще на связи.
   Лора, жадно затянувшись сигаретой, подошла и взяла трубку.
   – Да, Олег, что ты хочешь?
   – Я хочу тебя увидеть.
   – Зачем?
   – Ты мне нравишься.
   – Ты же меня никогда не видел.
   – Ну и что? Мне кажется, что ты именно та девушка, о которой я мечтаю всю свою жизнь.
   – Почему тебе так кажется?
   – Голос у тебя очень мой.
   – Как это мой?
   – Я и сам не могу объяснить. Просто я влюблен в твой голос. А значит, и в тебя. Давай встретимся сегодня…
   – Сегодня я не могу.
   – Завтра?
   – Завтра – будет завтра. Позвони.
   И Лора положила трубку.
   Во время всего этого разговора Лорина подружка не отрываясь смотрела на Лору.
   – Лорка, и чего ты с ним не хочешь встретиться?
   – Навстречалась уже…
   – А может, этот не такой. Может, он принц.
   – Конечно принц, пока в постель не залез. А как залезет, и куда принц девался…
   – Ну что ты, Лорка, не все мужики негодяи!
   – Может, и не все. Но мне попадались только они. Вот поэтому и не хочется опять пробовать.
   – А он упрямый.
   – Да и я не девочка.
   Лора затушила сигарету и пошла опять к себе в «аквариум» за пульт.

   Неделю Олег не звонил.
   Лора, как ни странно для нее, стала почему-то беспокоиться, замечала, что непроизвольно шепчет его стихи:
   Видно, это так и будет…
   Наконец он позвонил.
   До передачи.
   Когда Лора взяла трубку и услышала: «Это я, Олег…», то заволновалась. В горле почему-то перехватило. И она каким-то не своим голосом ответила:
   – Да, я слушаю тебя, Олег.
   – Увидимся? – спросил он.
   И они увиделись…
   Попили кофе в кафе на набережной.
   Она оказалась выше его ростом.
   Он был юрким, темненьким, слегка лысеющем мужчиной лет тридцати.
   Она в основном молчала.
   Он много говорил. Волновался.
   Она видела, как у него дрожали руки.
   Он, очевидно, очень хотел ей понравиться.
   То, что она ему понравилась, было видно сразу.
   Он же пока не произвел на нее сильного впечатления.
   Как-то странно было ей смотреть на него и мысленно читать его стихи: «За зимой придет весна…»
   Расстались.
   На прощанье он сказал, что именно такой ее и представлял.

   На работе подружкам на их вопросы сказала:
   – Ничего… Милый…
   И все.

   Потом они встречались еще несколько раз в кафе.
   Она еще не разобралась в своих чувствах и поэтому вела себя очень сдержанно. И когда он в одной из встреч предложил ей зайти к нему, она, не проявляя никаких эмоций, согласилась.
   Дома у себя он суетился до смешного.
   Опрокинул стул. Разбил стакан. Не знал, куда ее посадить.
   У него была чисто холостяцкая квартира. Богатая. Но не уютная. Без кошки и собаки.
   Сказал, что у него был попугай, но улетел зимой в форточку.
   Показал фотографии.
   Сообщил, что был женат. Но детей нет.
   Показал фото бывшей жены. Чем-то похожей на Лору.
   Когда выпили шампанское, поцеловал ее.
   Потом повел в спальню.
   Она пошла.
   Но и там, в спальне, никак не могла отделаться от звучавших в голове его стихов: «Кто-то горе позабудет…»
   В его объятьях она была тихой и равнодушной.
   А он, кажется, этого совсем не замечал.
   Он упивался ею. Ее телом. Запахом. И любовью.

   Вечером, уже поздно, она приехала домой.
   Мама не спала.
   Лора прошла в детскую, поцеловала спящего сынишку и отправилась на кухню к маме. Сели с ней там. Выпили легкого красного вина. Поговорили. Поплакали. Даже потихоньку спели.
   Засыпала далеко заполночь.
   «Кто-то вспомнит вкус вина…»
   Да, у нее очень давно не было мужчин.
   И что…
   Ничего.
   Ничего нового.

   Новый день на работе был, как и прежде, интересен, но тяжел. И хотя это была ее любимая работа, но несколько часов в прямом эфире вперемежку со всякого рода звонками всегда немного утомляли. Только сигареты снимали утомление. Поэтому она много курила.
   Олег больше не звонил.
   Стихов не читал тоже.
   Но встречаться они стали все чаще и чаще. И в основном у него на квартире.
   «Кто-то будет наслаждаться чистотой лесных озер…» Что он имел в виду?

   Первые проблемы начались, когда она первый раз забеременела. О ребенке речи и не шло. Он даже не помогал ей избавиться от беременности. Все устроила подруга.
   И все прошло не совсем удачно. О ней забыли после операции, и она чуть не умерла от переохлаждения.
   Перед ней, бессознательной, приоткрылся уже другой мир. Она летела в гигантском туннеле с огромной скоростью куда-то, к чему-то светлому и чистому, и только тревога за сына, болью пульсирующая в затухающем сознании, заставила вернуть душу назад, и она очнулась. Тяжело сползла с кресла. Вышла в коридор. Там врач, увидевшая ее, замахала руками, проклиная себя за забывчивость. А она, ничего не требовавшая и не скандалящая, быстро собралась и ушла из больницы.
   Он ее не встречал.
   «Мне осталось улыбаться…»

   Потом были и другие беременности.
   Потом выяснилось, что он не может переносить ее сына. И тем более во время совместного отдыха.
   И наконец, он стал казаться ей еще меньше, глупее, и даже плешь на его затылке стала катастрофически увеличиваться и увеличиваться.
   Мама уверяла, что не в этом счастье, а внуку и с ней, с бабушкой, хорошо. А Лоре надо…
   Что ей надо, она и сама знала.
   Ей был нужен муж. А Олег вроде бы и не собирался стать таковым. Да она и не собиралась сделать его им. Своим.

   Они продолжали встречаться. Была у них своя жизнь. Свой мир. Свое время. Подруги привыкли, что у нее есть Олег. Его друзья привыкли, что у него есть она, Лора.
   Он говорил, что ее любит. Она врала ему тоже: «Слыша твой прелестный вздор…»
   Но по-настоящему счастлива она была только у себя на работе. Когда закрывалась в своем «аквариуме». Садилась перед пультом. Надевала наушники. Отсчитывала время и, нажав на тумблер, весело говорила в микрофон:
   – Добрый день, дорогие радиослушатели нашего канала «Дорога». С вами опять ваша ведущая Лора. – И всегда подсознательно читала стихи:

     Видно, это так и будет,
     За зимой придет весна.
     Кто-то горе позабудет,
     Кто-то вспомнит вкус вина.

     Кто-то будет наслаждаться
     Чистотой лесных озер.
     Мне осталось улыбаться,
     Слыша твой прелестный вздор…

   И всегда после этого думала: «И чьи же это стихи? Надо бы все-таки узнать, чьи. Не мог же он их сам написать. Слишком он не тот».
   Не тот…

Львица

   Согласитесь, что погода на улице очень часто влияет на ваше настроение.
   Например, февральская неожиданная слякоть воспринимается весьма болезненно не только элегантными женскими каблучками, но и их хозяйкой. Поэтому высокая, стройная женщина лет сорока, с пышными огненными волосами, одетая по самой последней моде, как бы не пыталась обойти слякотные места на тротуаре, вошла в ресторан «Мон Пари»; уже без улыбки, недавно так загадочно украшавшей ее прелестные губки.
   Но радушный прием администратора и вежливая готовность официанта – мальчика в красном жилете и белом фартуке – развеяли ее слякотное настроение. Она улыбнулась встречавшему ее ресторану и прошла к столику на двоих в уютном уголке зала. Официант помог снять шубку и вежливо спросил:
   – Вам как обычно?
   – Да, фужер вина.
   Она вынула из сумочки тонкие сигареты и золотую зажигалку.
   Официант принес бокал рубинового «Божоле», поставил на стол и с ее молчаливого согласия взял элегантную зажигалку и, щелкнув, поднес язычок пламени к сигарете. Сказав «спасибо», она затянулась, сделала маленький глоток вина и, поставив! бокал на столик, стала смотреть на улицу.
   В непогоде ходили люди.
   Мужчины и женщины.
   Особенно много было женщин.
   Они прямо так и мелькали за окном.
   «Боже мой, как же нас много», – и она отвернулась от окна.
   Большое количество женщин, серые, рваные облака над городом опять испортили ее настроение. И хотя у нее сегодня было свидание, которого она ждала, это ностальгическое настроение как-то поубавило ощущение праздника. От этого всплыли грустные воспоминания.
   Она вспомнила своего бывшего мужа – слабовольного мечтателя, лентяя и пьяницу. Затем своего первого любовника, намного старше ее, боявшегося всего на свете: жены, начальства, людей на улице. Потом вспомнила второго, третьего… Вроде бы все они были разные, но как близнецы похожие друг на друга в своих однотипных привычках и примитивных желаниях.
   Ни один не грел ее душу.
   Отчего?
   Может, это от ее самостоятельности, красоты и ума? Может, это оттого, что все мужчины чувствовали себя рядом с ней неловко, стесняясь своей косноязычности и скудной эрудиции. А может, это и не так. Может, мужчины, которые были у нее, как-то уж слишком переоценивали ее. А может, и нет. Хотя, как правило, при знакомстве мужчины после нескольких минут общения почему-то переходили с «ты» на «вы», а не наоборот.
   А ей хотелось, чтобы мужчина был не просто сексуальным партнером, а ее частью, ее половиной. Чтобы он ей «тыкал», шутил, рассказывал что-то интересное, был с ней на равных.
   А предпоследний ее любовник – парень; лет тридцати пяти, как оказалось недавно приехавший из провинции, – настолько всегда волновался при встрече с ней, что; быстро напивался, а после этого или засыпал, или только злился, что у него не получается с ней ни разговора, ни секса.
   От этих мыслей настроение еще больше испортилось.
   Она даже нахмурилась.
   Опять сделала глоток и подумала, что жизнь таких женщин, как она, не такая уж счастливая. Гораздо счастливее те женщины, которые, встав с постели, не забивают себе голову философскими размышлениями и чувствами.
   Прошло и прошло.
   Получила и получила. И на том спасибо.
   Она еще глотнула вина.
   Вот сегодня свидание с Алешей. От этой мысли едва заметные морщинки у глаз моментально исчезли. Лицо зарумянилось.
   Познакомилась она с ним у подруги. Алеша как увидел ее, так и очумел. Глядел во все глаза только на нее. Вызвался провожать.
   Проводил. На следующий день позвонил. Затем пришел в гости. Дальше было все так наивно, смешно и трогательно, что ей даже стало с ним интересно.
   А ему нравилось у нее дома.
   Она.
   И все, что между ними происходило.
   Ей нравилась его способность удивляться, слушать, возражать и учиться. Но он был очень горяч, нетерпелив, как и все молодые слишком категоричен. Но из него можно было что-то слепить, подстроить под себя. Это было похоже на работу художника, который на чистом холсте вдохновенно выводил великолепный рисунок. И ей хотелось верить, что у нее что-то с ним получится.
   Вот и сегодня она ему назначила встречу у ресторана. Все же такая разница в возрасте заставляла ее соблюдать приличия. Хотя она была выше всех этих предрассудков. Но все же… Все же…
   Она оглядела ресторан. Было пусто. За единственным таким же маленьким столиком в другом углу сидел пожилой седовласый мужчина в красном шарфе на шее и смотрел в ее сторону. Раньше она его здесь не видела.
   Глаза их встретились. Она автоматически улыбнулась. Мужчина, поняв это как какой-то знак, встал и пошел к ней.
   В руке у него была кружка пива, а в другой – ярко-белая роза.
   – Вы позволите? – спросил он низким, надтреснутым голосом.
   Она растерялась от его шевелюры, розы и пива, которое она терпеть не могла, – бр… бр… бр… – но машинально сказала, убрав свои перчатки с края стола:
   – Да, конечно.
   Он присел.
   Розу положил на столик, а кружку пива приподнял вверх.
   – Вы позволите, я сделаю глоток?
   – Да, конечно, – опять машинально ответила она.
   «Очередной любовник, – мелькнула в ее сознании. – Стар уже для любовника. Тогда кто же? – задала себе вопрос. – Да, наверное, никто».
   Он глотнул пива, поднял розу и вдруг сказал:
   – А позвольте вам подарить этот цветок, – и протянул ей белый огромный бутон, очевидно, нисколько не сомневаясь, что его предложение будет принято.
   Но рука его с розой так и осталась висеть в воздухе.
   – Позвольте, я что, дала вам повод дарить мне цветы?
   – Нет, – выдержав паузу, ответил он.
   – Тогда до свидания.
   Щелчком она позвала официанта и стала доставать деньги из сумочки.
   Но тут мужчина положил свою ладонь на ее руку.
   – Не спешите, я хочу вам кое-что рассказать.
   – Вы мне?
   – Да.
   – И что вы хотите рассказать такое, что мне может быть интересным?
   – Вы когда-нибудь видели человека, который другому человеку продлевает жизнь?
   – В смысле? – заинтересовалась она.
   – Ну вам встречался, или вы, может, знаете такого человека, который продлевает жизнь людям?
   – А Вам это зачем?
   – Да мне это как раз и незачем. Просто я и есть такой человек.
   Она посмотрела ему в глаза. В них было столько уверенности в том, что он говорит, что она решила задержаться.
   – Хорошо, Вы меня заинтриговали. Так как же Вы продлеваете жизнь людям?
   И она, взяв в руки сумочку, достала оттуда очки, одела их и с вызовом посмотрела на мужчину.
   – Я продлеваю жизнь не всем людям, а только женщинам.
   – Ах вот оно что.
   Она сняла очки и положила их опять в сумочку.
   – Я так и думала.
   Затем опять позвала официанта, но как бы мимоходом спросила у мужчины:
   – И на сколько Вы ее продлеваете?
   – На три дня.
   – Всего-то?
   – Да, но это за один раз. За один день общения со мной. Чем больше общений, тем дольше живет женщина.
   – Ха… Ха… – рассмеялась она.
   Подошел официант.
   Она расплатилась.
   – Вы что, не верите? – удивленно спросил мужчина. – Я могу это доказать.
   – Доказать? – удивилась она и, уже приподнявшись, опять села. – Каким образом?
   – Очень простым. Пообщайтесь со мной.
   – То есть, другими словами, я должна с вами переспать?
   – Да.
   – Хорошо, предположим – только предположим, – что я с вами переспала или, как вы говорите, пообщалась, и как же я замечу, что жизнь моя стала длиннее на три дня?
   – На три дня, конечно, не заметите. А вот если на три года, то это уже можно заметить.
   – То есть вы предлагаете, чтобы я пожила с вами целый год?
   – Можно и больше. Это на сколько вам хочется продлить свою жизнь.
   – Да… А почему именно я?
   – Зачем спрашивать? Вы такая красивая женщина, с такими шикарными огненными волосами, что очень хочется сделать приятное, продлить вашу жизнь, получить возможность как можно дольше любоваться вами.
   – Браво! – она похлопала в ладоши.
   – Ну так как? – спросил он, приподнимаясь.
   – Знаете, все бы хорошо, только у нас с вами ничего не получится.
   – Почему?
   – Потому что я укорачиваю жизнь людей. И знаете кому?
   – Догадываюсь, – загрустил незнакомец.
   – Да, мужчинам. Каждый мужчина, проведя со мной ночь, теряет из своей жизни некоторое количество дней. И знаете сколько?
   – Догадываюсь, что три.
   – Верно, вы очень догадливы. А так как, вы мужчина уже в годах, то я боюсь, что стану виновницей в случае принятия вашего предложения, удивительного парадокса, когда любовница молодеет с каждым днем, а любовник дряхлеет. И это бы все ничего, да только вот…
   – Что?
   – Я очень не люблю похороны. А при нашей связи, как вы понимаете, они неизбежны. Поэтому я предпочитаю мужчин помоложе. Да, кстати, вот меня и ждут.
   И она помахала через окно Алеше, розовощекому парню, подъехавшему на машине к ресторану.
   Поднялась.
   У зеркала поправила прическу. И, мимоходом оглянувшись на мужчину, сидевшего за ее столом в полной растерянности, вышла из ресторана.
   Он видел, как она подбежала к парню. Тот поцеловал ее в щеку, открыл дверцу, посадил в машину. Сел сам, и они уехали.
   Мужчина долго смотрел вслед машине, потом встал из-за стола, перекинул один конец своего красного шарфа через плечо и, держа в руке розу, тоже подошел к зеркалу. Подойдя, стал с интересом глядеть в него, словно там осталось изображение только что отвергнувшей его женщины.
   Потом оглянулся. Еще раз посмотрел в окно, на столик, на розу в руках и тихо прошептал:
   – Жаль. Очень жаль. Из нее получилась бы очень хорошая Львица.
   Поднес цветок к зеркалу и переломил его стебель пополам.
   В воздухе что-то сверкнуло, хлопнуло, раздался оглушительный рев, и… и мужчина исчез.
   Только на полу у зеркала осталась лежать переломаная пополам роза.
   Официант, видевший эту фантастическую сцену, от неожиданности и страха закрыл глаза. Затем открыл, протер их и, осторожно подойдя к зеркалу, поднял розу. Нервно огляделся вокруг, но, увидя на столике исчезнувшего мужчины деньги, успокоился и повертел розу туда-сюда.
   Понюхал. И, не унюхав ничего необычного, выбросил ее в урну.

Любовь – это жизнь

   Первые признаки влюбленности мамы в моего закадычного друга Андрея я заметил осенью на нашей даче.
   Отец, как всегда страдая одышкой, не занимался садом. Он занимался, на мой взгляд, самым полезным делом – жарил шашлыки.
   Я с Андреем перекапывал грядку. Мама почему-то все время крутилась около нас. То Андрюхе лопату поострее принесет, то покажет, как надо переворачивать землю, чтобы было легче копать, то пот с его лба вытрет. И все хохочет и хохочет.
   И мы хохочем.
   Так, хохоча, и перекопали все грядки.
   Отец нажарил шашлыков, сварганил к нему свой фирменный соус и пригласил всех к столу.
   Мама выпила вина. Разрумянилась.
   Шашлыки были просто сказочные. Что не отнять у отца, так это его умение готовить.
   Когда остался последний кусок, и все застенчиво поглядывали на него, мама, как бы случайно обнаружив это, громко объявила:
   – Ой, последний кусочек. Кто хочет?
   – Я! – отозвался отец.
   Мама будто его и не слышала. Она осторожно, двумя пальчиками взяла за косточку шашлык и подала моему другу:
   – Кушай, Андрюша.
   Мы с отцом переглянулись.
   Андрей сидел за столом с куском шашлыка и не знал, что ему делать.
   – Кушай, кушай, – улыбалась ему мама.
   Он покраснел до корней волос и откусил нежное, хорошо приготовленное папой, мясо.

   Когда я с Андрюхой уходил, мама, прощаясь, просто зацеловала моего друга.
   Мы спустились к берегу реки.
   Закурили.
   Андрюха молчал.
   Я кидал камешки в воду.
   Как-то не говорилось.
   Мы посидели, камешки покидали и разъехались.

   Дома было все спокойно.
   Отец расположился на лоджии в качающемся кресле со своей трубкой и ворохом газет.
   Мама после ванной порхала по Комнате в розовом халате и бигудях.
   – Костя, – это она отцу, – как ты думаешь, может, мне походить в бассейн поплавать?
   Отец несколько раз пыхнул трубкой.
   – А может, мне шейпингом заняться или в большой теннис поиграть? Я ведь когда-то совсем не плохо играла. Надо Маринке позвонить.
   Маринка – это мамина подруга. Мама взяла телефонную трубку и ушла в спальную.
   И довольно-таки надолго.
   Вечером, когда я уже лег спать, мама зашла ко мне в комнату, чего не бывало уже лет пять, и поцеловала меня с пожеланиями спокойной ночи.
   Засыпал я не спокойно.
   С мамой что-то случилось.
   Смутную догадку, что она влюбилась, причем влюбилась в моего лучшего друга, я гнал от себя, как гонят сон, которого стыдятся. Моя мама – домашняя женщина, верная жена – и вдруг влюбилась.
   Странно.
   Очень странно.

   Прошло несколько дней.
   Однажды я, придя в полдень домой, неожиданно заметил, что кто-то копался в моем письменном столе. Моя записная книжка с телефонными номерами лежала не на своем месте. «Кому она могла понадобиться? – задумался я. – Отцу? Вряд ли. Маме? Зачем? Но кому-то же она понадобилась. Кому-то был нужен чей-то телефонный номер из моей записной книжки. Но чей?»
   Мне было очень интересно.
   В квартире мы живем втроем: мама, папа и я. Применив метод дедуктивного исключения, я понял, что это мама. И, учитывая события последних дней, несложно было предположить, что она искала телефон Андрея.
   Эх, мама, мама.
   А Андрей стал меня избегать.
   Прятать глаза.
   У нас дома он вообще перестал бывать.
   А мама как будто этого и не замечала.
   Да и сама она изменилась: стала чаще делать прически, макияж. Сшила себе несколько модных нарядов. Купила шикарное французское белье.
   Но если раньше она по десять раз на дню спрашивала, как у меня идут дела, как мой друг Андрюша, то теперь она словно забыла о нем.
   Я даже пошутил:
   – Что-то ты, мама, перестала интересоваться моим другом.
   Мама вздрогнула:
   – Каким другом?
   – Как каким? – удивился я. – Андрюхой.
   – Андрюшей? А почему я должна им интересоваться?
   Я смутился.
   – Ну, вроде ты раньше всегда спрашивала о нем. Как он, что он.
   – Ну и как он? – спросила мама и, не дождавшись ответа, щелкнула меня по носу.
   – Садись обедать, Шерлок Холмс.
   Я сел обедать.

   Подруга мамы, тетя Марина, работала заместителем директора крупного продуктового магазина. Работала она как-то странно – по неделям. Неделю – с восьми утра до восьми вечера на работе. Неделю – дома. Неделю – на работе. Неделю – дома. И так уже много лет. Детей у тети Марины не было. Жила она недалеко от лабораторного корпуса института, где учились я и Андрей. Иногда мы заходили к ней попить чайку.
   Однажды после Нового года в полдень я шлепал из учебного корпуса института в лабораторный. Путь мой почему-то пролег мимо дома тети Марины. Как будто кто-то толкал меня в спину.
   Подходя к дому тети Марины, я увидел, как к подъезду, где она жила, подъехало такси, и оттуда вышла моя мама. Она торопливо расплатилась с водителем и, оглянувшись по сторонам, быстрым шагом вошла в подъезд.
   Поведение ее показалось мне странным, тем более подруга мамы, насколько я знал, на этой неделе работала.
   Я подошел к таксофону в сквере и позвонил тете Марине в магазин.
   – Алло… – прозвучал в трубке ее голос.
   Что и требовалось доказать.
   Пока я стоял в сквере и раздумывал, что же значит это странное мамино посещение пустой тетьмарининой квартиры, вдруг откуда ни возьмись появился мой друг-дружище Андрюша и быстро, не оглядываясь, заскочил в тот же подъезд, куда десятью минутами раньше вошла моя мама.
   Я обалдел.
   «Может, это не Андрюха?» – пронеслось у меня в голове.
   И, еще ничего не осознавая, я почему-то побежал в институт. В институте староста нашей группы сказал, что Андрюха плохо себя почувствовал и отпросился с лекции.
   «Это был он», – дошло до меня.
   «А может, он не к маме? – попытался я себя утешить. – Может, он не в ту квартиру?» И я опять побежал туда, откуда только что вернулся.
   Не останавливаясь, я забежал в подъезд, перескакивая через ступеньки, забежал на третий этаж и стал звонить в квартиру номер семь, где проживала отсутствующая на данный момент тетя Марина.
   Дверь не открывали.
   Тогда я стал стучать. Сначала руками, а затем и ногами.
   Но было тихо.
   Ни соседей, ни мамы, ни Андрюхи.
   Минут через десять моего грохота за дверью послышался осторожный голос мамы:
   – Кто там?
   – Я!
   – Кто «я»? – растерянно переспросила мама. Узнав мой голос, она, очевидно, не поверила в это.
   – Я – это твой сын.
   – Сын? – опять переспросила она.
   – Да, сын. Сынок. Сынуля. Сынко.
   – А что ты тут делаешь? – вдруг спросила она меня из-за двери.
   – А ты что?
   – Я? Я пришла к тете Марине.
   – И я пришел к тете Марине.
   – А ее нет дома.
   – Да? Интересно. А что же ты там делаешь?
   – Я? Я ее жду.
   – Тогда открой дверь, вместе подождем.
   – Я не могу.
   – Что ты не можешь?
   – Я не могу открыть.
   – Почему?
   – У меня нет ключей.
   – Да? И как же ты вошла? Может, влезла в окно? Или прошла сквозь стену?
   Наступила долгая пауза.
   «Значит, Андрюха там», – понял я.
   И опять стал стучать в дверь. Еще яростнее. Еще сильнее.
   – Не стучи! – вдруг закричала истерично мама. – Не стучи. Я не открою.
   – Нет, откроешь.
   – Не открою.
   – Хорошо. Я сейчас позвоню от соседей отцу. Вдвоем мы выломаем дверь. Ты этого хочешь?
   Наступила тишина. Затем послышались всхлипывания мамы.
   – А чего ты хочешь?
   – Я хочу войти в эту квартиру. Я знаю, с кем ты там.
   – Знаешь?
   – Знаю.
   – Если знаешь, тогда зачем тебе все это? Хочешь унизить свою мать?
   Я промолчал. Промолчал, потому что растерялся; «А правда, чего же я хочу?» Пауза затянулась.
   И вдруг дверь неожиданно распахнулась.
   За дверью стояла мама в тетьмаринином халате и с пылающим лицом. Такой я ее никогда не видел.
   – Заходи, – бросила она мне и, отвернувшись, уткнулась головой в стенку.
   Я не вошел.
   Я притворил дверь и медленно спустился по лестнице. Присел на последнюю ступеньку. Закурил.
   Минут через десять послышались быстрые шаги.
   Я оглянулся. По лестнице спускался Андрей.
   Он замер надо мной и попытался тихо меня обойти.
   Я поймал его за куртку и, поднимаясь, ударил снизу кулаком в подбородок. Зубы его лязгнули. Он, вышибая двери, вывалился на улицу. Я опять сел на ступеньку и закурил новую сигарету. Руки мои дрожали.
   Где-то через час послышались шаги мамы.
   Она подошла ко мне, села рядом и прижалась к моему плечу.
   Я поймал такси, и мы поехали домой.
   Мама успокоилась и ни о чем меня не спрашивала и не просила.
   Дома она ушла в спальню, легла в постель и накрылась с головой одеялом.
   Вечером пришел отец.
   Узнав, что мама спит, он не стал ее беспокоить. Сам разогрел ужин, поел и ушел на лоджию курить свою трубку.
   Я подошел к отцу. Решил с ним поговорить.
   – Послушай, отец, тебе не кажется, что с мамой что-то происходит?
   – А тебе кажется?
   – Да, мне кажется.
   – А мне нет.
   – Почему?
   – Потому что твоя мама такой же человек, как ты и я, и имеет право быть такой, какой ей хочется, а не такой, какой хочется видеть ее нам с тобой. Вот почему. Иди спать и дай мне отдохнуть после работы.
   – Послушай, но я сегодня…
   – Ты сегодня, я вчера… Иди спать. Мама взрослая женщина и сама знает, как надо себя вести.
   Из этого нашего диалога у меня возникло ощущение, что отец что-то знает. Наверное, я один в этой истории был новичком. «Вот так дела», – сказал я сам себе и пошел спать.
   Засыпая, я подумал: «Ну, отец, мать – ладно. Но с Андрюхой я все же разберусь».

   На утро в институте я узнал, что мой друг заболел и на занятия не придет.
   «Ну что ж, раз так, то я сам к нему пойду».
   Я отпросился с занятий и поехал к Андрею домой.
   Настроение было скверным.
   Минут через сорок я уже стоял у дверей андрюхиной квартиры.
   Позвонил.
   Открыла его мама в халате.
   – Ой, кто к нам пришел. Пропавший друг.
   – Я не пропавший, – буркнул я.
   – Пропавший – не пропавший, а забыл нас, забыл.
   – Это не я забыл.
   – Ты, ты.
   Мама Андрея, кажется, искренне была мне рада.
   – А Андрюша вот вчера подскользнулся, упал на бордюр и всю щеку разбил. Проходи, проходи к нему в комнату. Он будет рад. – И, повернувшись, пошла к комнате Андрея.
   Я посмотрел ей вслед, на ее фигуру, и впервые понял, что передо мной не просто мать моего друга, но и стройная, красивая женщина.
   Красивая женщина постучала в дверь комнаты Андрея:
   – К тебе, – и ушла на кухню готовить нам чай.
   Андрей лежал в постели. Увидев меня, он натянул на себя одеяло по самый подбородок.
   «Испугался», – злорадно подумал я.
   – Зачем пришел? – просипел он.
   – Не бойся, бить не буду.
   – А я и не боюсь.
   – А мамаша-то у тебя ничего. Вот если я ее «сниму», ты мне морду набьешь?
   – Я твою мать не «снимал».
   – Да? А что же вы делали там, в квартире?.. Вдвоем.
   – Мы… Я… Я влюблен в твою мать.
   – Что? Влюблен? Ха-ха-ха, может, ты еще и женишься на ней, и братиков мне наклепаешь?
   – Дурак. Как ты можешь? Ты знаешь, что такое любовь?
   – Что? Любовь? К кому любовь? К женщине вдвое старше тебя. Ей просто стало скучно дома, вот она и клюнула на твое юное личико, Андрюшенька. Ты ей до фонаря. Они просто с отцом поругались. Завтра помирятся, и ты со своим прыщавым носом будешь ей до одного места.
   – Не смей так говорить.
   – Это почему же?
   – Потому что я не позволю тебе так плохо говорить о ней.
   – Ты не позволишь? А кто ты такой? Я ее сын. А ты кто? Ну кто ты? Воспользовался слабостью скучающей женщины, свидания ей назначаешь…
   – Замолчи! Ты же ничего не знаешь.
   – А что я должен знать? Что? Какова в постели моя мать? Это что ли?
   – Уходи. Уходи, или я тебя ударю.
   – Что?! Ты? Меня?
   – У меня что-то зашумело в голове и потемнело в глазах. Я видел только лицо. Лицо человека, который смеет заявлять какие-то права на мою мать, смеет защищать ее. И от кого? От меня, от сына. Кулаки мои сжались, и не знаю, что бы произошло в следующую секунду, но тут открылась дверь, и вошла его мать. Она несла на подносе чай.
   – Ну что расшумелись. Попейте чайку, остыньте.
   «Ага, – подумал я. – Сейчас я тебя, влюбленного, сделаю». И, обойдя мать Андрея, остановился у самого выхода из комнаты.
   – А я чай с ним пить не буду. Ваш сын – подлец. Он полюбил мою мать.
   – Как полюбил? Кого полюбил? – удивленно захлопала глазами мама Андрея.
   – У-у-у, – завыл несчастный влюбленный, заворачивая свою голову в одеяло. – Что ты делаешь? А вот вы узнайте «как» и «кого», а я вам позвоню, может быть, и мы полюбим друг друга. – И, схватив свою куртку, я выбежал из квартиры.
   На душе было гадко.
   «Ну и пусть», – подумал я и, сев в трамвай, поехал в спорт-бар пить пиво.

   Вечером я долго не шел домой, ноги не несли.
   А когда пришел, дверь открыла мама. И не успел я открыть рот, как получил хлесткую пощечину со словами: «Негодяй».
   А отец вообще не стал со мной разговаривать.
   «Ну вот, – подумал я, ложась в постель, – они тут закрутили черт знает что, а я виноват».
   В голове шумело немного от пощечины, немного от пива. Но заснул я быстро и спокойно, и сон мне почему-то приснился хороший и добрый и даже цветной.
   А утром мама пришла ко мне, присела на постель и, даже не вспомнив вчерашнюю пощечину, начала меня воспитывать и требовать, чтобы я извинился перед Андрюшиной мамой и, конечно, перед этим бедным мальчиком, которого я, оказывается, за день до этого изувечил, а теперь оскорбил.
   Я сначала не понял, что это за бедный мальчик, униженный и оскорбленный мной:
   – Кто это?
   – Не строй из себя полного идиота. Это Андрей, – запсиховала мама и добавила. – Я надеюсь, ты понимаешь, что, ударив и оскорбив его, ты ударил и оскорбил меня.
   – Тебя? – вытаращив глаза, переспросил я.
   – Да, меня. И Андрюшину маму тоже, конечно.
   – Интересно, а почему же он не извиняется передо мной за то, что он оскорбил меня?
   – Чем он мог тебя оскорбить? Он не способен на гадости.
   – Он не способен?.. А то, что он бегает с тобой по квартирам и говорит всем подряд, что любит тебя, это что, не оскорбление мне? Я же твой сын.
   Мама вскочила с кровати.
   – Не смей! – закричала она истерично.
   – Не смей так говорить. Ты сопляк, ты ничего не понимаешь.
   – А ты не смей больше меня бить. Я не хочу терпеть пощечины из-за этого негодяя даже от своей матери.
   – Ах так? Как я поняла, ты извиняться не будешь.
   – Не буду. И не только не буду, я ему еще раз морду набью.
   Услышав это, мама закрыла лицо руками и сквозь них стала патетически звать отца:
   – Костя, Костя!
   – Что? – обалдел я. – Ты зовешь отца?
   – А кого же я должна звать, когда сын сходит с ума.
   Вошел отец, как всегда, с отсутствующим взглядом. Мать начала ему говорить:
   – Ты помнишь, я тебе говорила, он оскорбил, он распоясался, он грубит, он обидел ни в чем не повинного мальчика, а его матери вообще предложил что-то неприличное.
   Отец посмотрел на меня и выдавил:
   – Ну что?
   – А ничего.
   Откинув одеяло, я сел на край кровати.
   – Если Андрюха говорит, что любит ее, это не оскорбление. А если я говорю, что люблю его мать, это оскорбление.
   – Костя, ты слышал?
   Отец немного растерялся.
   – Я что-то не понял, кто кого любит.
   – Костя, разве это важно? Важно, что наш сын оскорбил Андрея – мальчика чистого, честного и глубоко порядочного. Он должен извиниться.
   Отец посмотрел на меня и выдавил:
   – Извинись.
   – За что? – спросил я у отца.
   – За что? – спросил отец у мамы.
   – Я сойду с вами с ума, – закричала мама. – Или он извинится, или я… я не знаю, что с собой сделаю.
   – Ну зачем так драматизировать? Подумаешь, повздорили два подростка, помирятся, – пытался успокоить маму отец.
   – Они, может, и помирятся, но Андрей… Андрей мне звонил вчера и поставил условие: или наш сын извинится, или я, то есть мы, наша семья, больше никогда его не увидит.
   – Какая дорогая потеря! – иронически отозвался я.
   – Ты знаешь, дорогая, мне тоже кажется, что тут, в этой потере ничего трагического нет, – добавил отец.
   – Что? Вы оба полные идиоты. Мальчик переживает, он может наложить на себя руки, и я его больше никогда не увижу. Он может…
   Тут мама замолчала, как будто обнаружила что-то очень для нее важное, оглядела нас с отцом каким-то безумно жестким взглядом и сказала:
   – Вы… Вы оба меня не любите. Вы оба хотите моей смерти, – и, зарыдав, выбежала из комнаты.
   Мы с отцом растерялись. Отец даже присел на стул. А присев, заговорил, стараясь не смотреть мне в глаза:
   – Послушай, сын, может ты извинишься?
   – Никогда, – резко ответил я.
   – Погоди ты. Думаешь, мне все это нравится? Но понимаешь, не так все просто у нас с твоей мамой. И здесь больше моя вина, чем ее. Ты ведь, как я уже понял, считаешь себя взрослым, поэтому не мне тебе рассказывать, что не всегда муж может сделать свою жену удовлетворенной в их совместной жизни. Не все у меня получается так, как нужно. Ну а мама твоя – женщина красивая и обаятельная. Жили вместе из-за тебя. Сейчас ты вырос, вот, я думаю, она и расслабилась. Так что ты извинись. Я тебя редко о чем просил, а сейчас прошу. Мы же оба любим нашу маму. Ведь так?
   Отец встал и положил свою огромную руку мне на плечо и слегка его сжал. Рука была горячая и тяжелая.
   – Да, маму я люблю. Но извиняться перед этим подонком не буду.
   Рука отца дрогнула, потом медленно сползла с моего плеча. Он посмотрел на меня сверху вниз и, глубоко вздохнув, ушел.
   Было слышно, как он что-то сказал маме. Та на него закричала.
   «Ну, сейчас достанется бате, – машинально подумал я, – да и мне пора собирать манатки, иначе меня уговорят расцеловать этого подонка с его мамой. Кстати о его маме, ее я бы поцеловал и даже бы извинился, после поцелуя, конечно».
   На улице из таксофона позвонил Андрею домой. Подонка дома не было. Но дома была его мама.
   Я сотворил слезливый голос и, как бы заикаясь от волнения, напросился к ней в гости объясниться и извиниться за вчерашнее.
   Мама Андрея обрадовалась моему раскаянию и с готовностью согласилась выслушать мои покаянные речи у себя дома, сожалея, конечно, что нет Андрея, который куда-то уехал: не то в больницу, не то в библиотеку.
   Я повесил трубку, притопнул ногами, как молодой жеребчик, потер ладони и поехал к ней.
   Рассуждал я так.
   Если Андрей сумел совратить мою мать – замужнюю женщину, то брошенную женщину, а отец Андрея ушел от них еще лет десять назад, я совращу легко. Хотя большого опыта в этих амурных делах у меня не было. Так, несколько школьных и студенческих романов, коротких и несерьезных. А вот совращать женщин с обманом и разоблачением мне не приходилось. Да и без обманов совращений тоже не было. Да и получится ли что?
   В моей душе сидели большие сомнения.
   По дороге купил бутылку шампанского и коробку конфет.
   Когда зашел в подъезд, меня начал потихоньку бить мандраж.
   Долго стоял у двери, не решаясь нажать на звонок. Причесался перед пыльным подъездным стеклом, почистил ботинки носовым платком и, наконец, нажал кнопку звонка. Коротко и быстро.
   Нина Андреевна, так звали маму Андрея, улыбаясь ярко-красным ртом, радушно встретила меня.
   – Проходи, проходи. Может, хоть ты что-нибудь мне объяснишь, а то я от Андрея так ничего и не добилась, – и потрепала меня по волосам.
   Я пошел за ней на кухню.
   Да, фигура у нее была просто как у девочки. И между прочим, она опять была в халате.
   На кухне стояло два чайных прибора и печенье. В вазочке одинокая розочка. Желтая.
   Я поставил бутылку шампанского на стол, конфеты положил на холодильник.
   – А это зачем? – удивленно спросила она.
   Я пожал плечами:
   – Так просто.
   – Ну раз «так просто», тогда будем чай пить.
   – А можно мне немного шампанского?
   – Можно, конечно, только зачем?
   – Я волнуюсь, в горле пересохло.
   – Ну раз тебя спасет только шампанское, тогда открывай.
   Я открыл шампанское.
   Она принесла фужер.
   – А можно еще один? – попросил я.
   – А кому?
   – Вам. Мне как-то одному неудобно. Я и так сильно волнуюсь. В горле пересохло.
   Она внимательно посмотрела на меня, встала и принесла второй фужер.
   Я хлопнул пробкой и разлил шампанское.
   Мы чокнулись.
   Я выпил до дна. Она только пригубила.
   Я прокашлялся и посмотрел ей в глаза самым невинным и наивным взглядом, на который был только способен, затем опустил голову, как бы смущаясь.
   – Ну, я слушаю, – сказала она с легкой иронией и опять взяла фужер.
   Я снова посмотрел ей в глаза, но уже смело и решительно.
   – Дело в том, что я вас люблю.
   Ее рука с фужером дрогнула.
   Она, очевидно, ожидала всего, но только не этого. От неожиданности даже залпом выпила шампанское. И поперхнулась. Отвернулась от меня и стала кашлять.
   Я вскочил и стал стучать ей по спине, помогая избавиться от кашля. Стучал ладошкой осторожно, ненадолго задерживая ее на спине.
   Она прокашлялась и повернулась ко мне. Заглянула глубоко в мои глаза и спросила:
   – Это правда?
   После того, что у нас с ней произошло, я понял, что до этого вообще не жил.
   Я понял, что жизнь – это любовь.
   А любовь – это жизнь.
   Все обиды, упреки по отношению к маме и Андрюхе исчезли, как ненужная шелуха.
   Мне стало легко и свободно.
   Я извинился перед Андреем, и мы опять стали дружить, как прежде.
   Потом помирился с мамой, чем заслужил рукопожатие отца.
   Тема, которая совсем недавно так взбудоражила нашу семью, перестала быть предметом обсуждений или даже намеков. Мы все стали жить как всегда тихо и спокойно.
   Мама по-прежнему куда-то звонила. Отец курил трубку.
   Но моя личная жизнь изменилась очень резко.
   Она стала делиться на «до» и «после», имеется в виду – свиданий с Ниной. И стала похожа на жизнь разведчика с конспиративными звонками и тщательно подготовленными встречами. Для всех я как бы был прежним, а на самом деле я стал другим. Я знал о себе то, что не знал обо мне никто.
   Хотя мама иногда подолгу смотрела на меня и время от времени спрашивала: «А ты случаем не влюбился ли, мой голубчик?» Да и Андрей иногда как-то с ехидцей улыбался краешками губ.
   Когда я рассказал о своих наблюдениях Нине, она страшно испугалась и стала умолять меня ни в коем случае не раскрывать нашей тайны.
   Я успокоил ее и заверил, что никогда в жизни никто в мире не узнает о нашей любви.
   Встречались мы у нее на квартире. Но только тогда, когда на тысячу процентов были уверены, что Андрюха в это время не заявится домой.
   Но все же я учился не на разведчика, и поэтому в один из майских дней нас застукали.
   Застукал Андрей. Вернее даже, не застукал, а просто пришел домой в «это самое время».
   Когда в дверь стали звонить, мы оба чуть не умерли от страха. Замерли. Может, позвонили случайно. Нет, опять звонят. Затем в замке зашебуршали ключом.
   – Это Андрей, – прошептала она сразу побелевшими губами.
   Но это продолжалось только несколько секунд. В отличие от меня, она быстро сориентировалась, моментально выскользнула из-под одеяла, накинула на себя халат, мои вещи засунула в шифоньер и меня туда же.
   – Сиди тихо, – наказала шепотом.
   «Ха-ха, разведчик в шифоньере», – поздравил я себя.
   Из шифоньера я слышал, как она сыграла спектакль в прихожей об усталости и сне, как потом готовила моему другу еду на кухне.
   А я сидел голый в шифоньере и думал: «Да, вот она судьба. Совсем недавно я его застукал с моей матерью; теперь он меня со своей. А интересно, он тоже сидел тогда в шифоньере? Хотя вряд ли. У меня же не было ключей от квартиры. А может и сидел, когда мать мне дверь открыла. Сидел, не сидел, но чувствовал он себя наверняка не совсем уютно. Даже, я думаю, совсем не уютно. Я все же иду по проторенной дорожке. А он был первопроходцем в нашей компании. А первопроходцам всегда труднее. Да… А мама, бедная? Она наверняка тогда чуть с ума не сошла, когда узнала, что за дверью я. Да… «Весело» им тогда было. А теперь «весело» мне. Интересно, если он меня найдет, даст мне в морду или нет? А мне что тогда делать, отвечать ему или нет? Он-то мне не ответил. И я, значит, не отвечу на его удар. Но если ударит, то я должен устроить с его мамашей то же, что и он сделал с моей. Его мать тоже должна заставить его извиниться передо мной. И он извинится, как и я. Хотя я извинился не того, что меня об этом просила моя мама, а от того, что я совратил его маму. А он, если пойдет моим путем, должен совратить мою маму, чтобы извиниться передо мной по просьбе своей мамы. Но он уже давно живет с моей мамой, значит он не будет извиняться. А почему же извинился я? Кажется, я совсем запутался».
   За этими мыслями и от нервных переживаний я совсем сомлел и задремал.
   Разбудил меня знакомый шепот:
   – Одевайся быстрее, Он в ванной.
   Я сразу въехал в ситуацию, быстро оделся и мышкой вышмыгнул за дверь. Пулей слетел по лестнице и помчался по улицам, причем дворами. Наконец успокоился и остановился. Присел в каком-то скверике на лавочку и спросил себя: «Чего бежал? От кого бежал? Он не бегал, а я побежал. Почему?» И, не найдя ответа, я поплелся в свой любимый спорт-бар снимать напряжение неудачного свидания.

   Прошло несколько дней.
   На душе у меня почему-то было муторно. Вроде все прекрасно, а стало как-то неудобно жить. Будто неожиданный приход Андрея и мой побег назвали вещи своими именами – нехорошими именами. И я, помучившись, помучившись, прервал свою неожиданную связь.
   А Андрей общался со мной, как ни в чем не бывало. Видимо, он так ничего и не узнал.
   И я почему-то был страшно рад этому.
   Андрей, как и раньше, стал бывать у нас дома и на даче. И со временем мне стало казаться, что вся эта история забылась, и все успокоились, что Андрей порвал с моей! мамой, как и я с его.
   И все же иногда я замечал, что между -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

мамой и им протягивается невидимая ниточка: то взгляды их встретятся, то руки соприкоснутся. Но делалось все это незаметно, как бы невзначай.
   И у меня снова возникли сомнения.
   А что, если Андрей с мамой просто всех обманывают?
   Что, если они по-прежнему встречаются?
   Сначала я хотел поделиться этими мыслями с отцом. Но, вспомнив наши с ним беседы на эту тему, решил не делать этого.
   И, немного помучившись, я спросил саму маму, что у них с Андреем.
   – С Андреем? Ничего, – легко ответила она мне, – просто мы любим друг друга.
   И, щелкнув меня по носу, пошла звонить своему парикмахеру. Но, не дойдя до телефона, повернулась ко мне и добавила:
   А любовь – это жизнь, мой мальчик. А мне ой, как жить хочется.
   Вот так ответила мне моя мама.
   Самая умная, красивая и к тому же самая влюбленная женщина на всем Белом Свете.

Откос

   Командировка командировке рознь.
   Иногда – это тяжелая, нудная работа. Иногда – праздник.
   А иногда – подарок.

   Вот почему, когда мне выпало счастье выехать в командировку в один из поволжских городов, я решил, что мне перво-наперво надо узнать, как там живут и отдыхают местные труженицы, не обижает ли кто их, не скучают ли они…
   Поэтому, раскидав командировочные дела, я приступил к знакомству с городом и горожанками.
   Прошелся по главной улице города.
   Светило солнышко.
   Люди веселые. Девушки – красавицы.
   Зашел в кафе. По интуиции.
   В уголке заведения сидела брюнетка. Она пила через соломинку какой-то коктейль и тоскливо смотрела в окно на проходящих мимо озабоченных мужчин.
   Я спросил разрешения и, получив согласие, присел рядом с ней.
   Сделал ей комплимент. Потом – еще один. Угостил красным «Мартини».
   Разговорились.
   Я представился хирургом.
   Я всегда так представляюсь. Почему – не знаю. Просто мне страшно нравится само звучание этого слова «х-и-р-у-р-г». Звучит.
   Рассказал несколько сказок о себе, чем вызвал и ее на откровенность.
   Она оказалась разведенной. Уже год. Муж-негодяй сначала ее бросил, а теперь – преследует. Мешает устроить жизнь.
   А надо устраивать. Ей скоро уже двадцать пять.
   Я с сочувствием и согласием кивал, хотя на мой взгляд ей, наверное, немного за тридцать.
   Меня это устраивало.
   Предложил прогуляться по прекрасному, залитому зеленью и солнцем, волжскому откосу.
   – Возьмем с собой «Мартини», конфет и на природу.
   – А что? – спросила она сама себя.
   Поправила прическу и согласилась:
   – Пойдемте.
   Поплутав по улочкам, мы вышли на откос.
   Он был достаточно крут. Но множество кустов орешника и беспорядочно растущие тополя и клены создавали достаточно обжитый парк.
   Мы, потихоньку петляя между деревьев и групп любителей пикников, вышли на небольшую полянку – тихую и необжитую.
   Я, пожертвовав своим пиджаком, расстелил его на траве и предложил своей пассии присесть. Сам на небольшом пенечке стал сервировать легкий фуршет.
   Мы выпили и поцеловались.
   Потом еще выпили.
   Я слегка приобнял подругу.
   Она отстранилась:
   – Вы что, прямо так сразу? Я так не могу. Это некрасиво.
   Я стал уверять, что ничего в этом некрасивого нет. И не сразу вовсе. Мы знакомы уже несколько часов. А потом, она так сказочно красива, что я себя сдержать не могу.
   И так, шепча ей на ухо, я потихоньку уложил ее на травку, нюхом чувствуя, что все складывается как надо.
   И вот мои руки привычно заскользили по крючочкам и пуговичкам женского туалета.
   Она уже мало сопротивлялась и, запрокинув голову, слушала мой нескончаемый слащавый монолог.
   Дело близилось к развязке.
   И вдруг она побледнела, как смерть. Лицо стало белым, а губы – синими (помаду я уже давно слизал). Я, грешным делом, подумал, что эти изменения в моей красавице произошли от страстных импульсов, зажженных мной в ее сердце. И, поняв это как сигнал к еще большим откровениям, заработал руками более резво.
   Но она, резко скинув меня с себя, безумными глазами уставилась в кусты и, вскинув руку стала тыкать туда пальцем, о чем-то хрипя. Я придерживал штаны, слабо соображая что происходит. Мое лицо выражало полную растерянность и крайнее удивление.
   Она, наконец поняв, что ее телодвижения ни о чем мне не говорят, выдавила из себя:
   – Муж…
   – Какой муж?
   – Там мой муж.
   – Где?
   – Там, в кустах, – опять ткнула пальцем в кусты и отвернулась. – Мой муж сидит там в кустах, – и добавила, – на нем красная рубашка.
   Я быстро оделся и стал вглядываться в том направлении, куда указывала моя случайная невинная грешница.
   Но сколько не вглядывался – ничего не видел.
   Я недоуменно обернулся к бывшей жене краснорубашечного мужа.
   – Да там он, в кустах прячется, – и она, поправив прическу, стала подкрашивать губы.
   Тогда я двинулся к кустам, и когда до цели оставалось несколько шагов, оттуда вынырнул здоровый детина в красной рубашке.
   В такой ситуации самое главное – перехватить инициативу. Поэтому я, протянув руки к мужчине, заговорил.
   Я говорил о том, что в нашей непростой жизни бывает всякое, но надо стойко переносить все ее тяготы и невзгоды. Что мы живем в цивилизованном мире, и поэтому я предлагаю ему выйти к нам, чтобы всем вместе спокойно разобраться в этой непростой, но жизненной ситуации.
   Он молча слушал меня и ехидно улыбался. И чем дольше я говорил, тем сильнее и сильнее его разбирал смех.
   И тут я услышал крик своей подруги:
   – Это не он.
   – Что «не он»? – переспросил я.
   – Это не мой муж.
   – А где же твой муж?
   – Откуда я знаю где он? Но этот идиот – не мой муж.
   – А кто же он?
   – Откуда я знаю? Маньяк какой-то Любитель подглядывать.
   – А почему же на нем рубашка твоего мужа?
   – Эта рубашка не моего мужа. Просто она такого же цвета, как и у него.
   Наконец, до меня стал доходить весь идиотизм ситуации.
   Я рассердился и хмуро посмотрел на «маньяка» в красной рубашке. Но на того мой взгляд не произвел никакого впечатления. Он спокойно выбрался из кустов. Здоровый, упитанный, на целую голову выше меня. Подошел к пенечку, налил себе стакан «Мартини» и залпом выпил. А выпив отметил, что пойло – гадость и, закусив, спросил:
   – Ну, о чем ты хотел поговорить со мной?
   И тут моя женщина осложнила обстановку, посоветовав мне:
   – Да дай ему в рожу. Он весь мой «Мартини» выпил.
   Я смерил взглядом его фигуру и как-то сразу заскучал.
   Очевидно на моем лице был слишком явно написан ход моих мыслей, так как он налил себе еще один стакан, выпил и провоцирующе спросил меня:
   – Ну что, когда меня бить будешь?
   Я сунул руку в карман своего костюма и там нащупал нож. Это был не простой нож, а специальный, диверсионный, с выкидным лезвием, оставшийся у меня после службы в армии.
   Я зажал его в кулаке, нащупал кнопку и ответил верзиле:
   – Я тебя бить не буду. Я тебя зарежу – и выхватил нож.
   Лезвие с лязгом откинулось, блеснув на солнце, и застыло в сантиметре от его глотки.
   «Краснорубашечник» побелел, как мел. Но я еще не решил что с ним дальше делать – не резать же на самом деле. А он, резко развернувшись, с невероятной скоростью бросился вверх по откосу, сминая кусты и молодые деревца на своем пути.
   Человек, наверное, все-таки по натуре своей – хищник, так как вид быстро убегающей жертвы всегда вызывает в нем чувство погони. Вот и я рванул за детиной, повинуясь инстинкту кровожадных предков.
   И я его догнал, прижал к дереву.
   – Ну что, гад, молись! – крикнул я страшным голосом.
   Он заплакал и неожиданно упал на колени. Я снова не успел ничего для себя решить, так как моя «жертва» повалилась на бок и кубарем покатилась вниз по откосу, и я вновь вынужден был пуститься в погоню.
   Бежать вниз – это вам не катиться кубарем. Поэтому я его сразу потерял из вида. Зато показалась моя зазноба.
   Она посмотрела на меня, возбужденного, с ножом в руке, в распахнутом пиджаке и расстегнутой до пупка рубашке, ухмыльнулась и прошла мимо, словно я – пустое место.
   – Вы куда?
   – К мужу.
   – Зачем же к мужу? Давайте еще погуляем.
   – Хватит, уже нагулялась, – и, не оглядываясь, цепляясь за кусты, она исчезла в манящей зелени откоса.
   Я сложил нож, застегнул рубашку и присел на кочку. На меня накатили усталость и беспокойство. Беспокойство за того «орла» в красной рубашке. Как бы он не разбил свой широкий лоб о какую-нибудь осину, попавшуюся на его тернистом пути. Надо сказать, что хотя я и размахивал ножом, как саблей, человеком являюсь не кровожадным.
   Решил его поискать.
   Так как мужиком он был комплектным, то проследить его путь в помятой и поломанной флоре откоса не составило труда. Тем более, что этот путь был отмечен вешками в виде ботинок и красных лоскутков рубашки.
   Я прошел почти до самого низа, но тела так и не нашел. Ни живого, ни мертвого.

   И вот, возвращаясь из командировки, я думал, до чего неудачной была моя поездка.
   Одно успокаивало: вряд ли этот мордастый сексуальный маньяк решится хотя бы еще раз в жизни нарушить сладострастные минуты единства двух существ: одного брошенного, другого – командировочного.

Патруль

   Патрульная машина – это целая планета.
   Движение ее совершается порой по очень сложной орбите, но никогда она не уходит надолго от своего светила – дежурной части управления внутренних дел.
   Вот и сегодня, начав свое движение по заданной орбите, наша патрульная машина неспешно и тихо поехала сперва в сторону закрывающегося уже рынка, потом к общежитию студентов, затем мимо темного парка и наконец, закоулками, параллельно центральной магистрали, к местной гостинице.
   Уже подъезжая к гостинице, мы, экипаж патрульной машины, получили первое сообщение. Недалеко от нашего маршрута, в одной из квартир пятиэтажного «хрущевского» дома женщина, как сообщили соседи, зовет на помощь.
   Подъехали.
   На звонок из дверей выскочила взлохмаченная женщина со свежим синяком под глазом.
   – Ага! – радостно закричала она. – Менты! Наконец – то. Теперь тебе абзац! – С этим возгласом она юркнула за дверь, оставив ее широко открытой.
   Когда мы вошли, женщина, как галка, наскакивала на здоровенного рыжего детину, который, нимало не смутившись нашим появлением, изловчился и с разворота отвесил даме такую оплеуху, что та улетела, сшибая по дороге стулья, в самый дальний угол квартиры.
   Мы же, не дожидаясь дальнейшего развития военных действий, немедленно приступили к обузданию агрессора.
   Но сдаваться он не хотел.
   Несколькими профессиональными приемами мы прижали его к дивану, при этом уклоняясь от его кулаков. Каждый, надо вам сказать, был почти с футбольный мяч.
   Крикливая женщина, вышедшая из вынужденного нокаута уже со вторым свежим синяком, больше мешала нам, чем помогала. Она кружила вокруг нас и все пыталась воткнуть свой сухой кулачок в извивающееся тело супруга. Но больше доставалось нам, чем ему.
   Рыжий гигант, поняв, что руками не принесет существенного ущерба навалившемуся со всех сторон враждебному миру, изловчился и сильным пинком отправил свою прекрасную половину отдыхать в тот же угол, откуда она выползла минуту назад.
   Мы же, перестав отвлекаться на внешние раздражители, тоже изловчились и так согнули драчуна, что он почувствовал – дела его плохи – и пустился на хитрость.
   Голос его сделался жалобным, дыхание – прерывистым.
   – Лена… Ленусик, мне конец… убивают. Помоги, дорогая… любимая!
   Мы, не обращая внимая на причитания, упаковывали его для дальнейшей транспортировки с места сражения.
   И тут ситуация резко переменилась.
   Кто-то с диким воплем «Убью!» вцепился мне в волосы и едва не вырвал их вместе с головой. Пока я определял, кто это, пытаясь при этом выпростать свою голову, проклятия так и сыпались на нас вкупе с признаниями в любви к рыжему негодяю.
   Каково же было наше удивление, когда оказалось, что на помощь нашему супостату пришла та самая женщина, которую этот рыжий буян на наших глазах дважды отправлял в дальний угол с очередным синяком!
   И едва мы, отбиваясь уже от двух воссоединившихся агрессоров, отступили в прихожую, в этой шумной квартире настал мир и покой. Женщина лобзала рыжие кудри своего недавнего обидчика, а он нежно поглаживал пальцами синяки под голубыми глазами своей подруги.
   Мы тихо закрыли дверь и вернулись в патрульную машину. Задачу свою сочли выполненной: мир и спокойствие в очаге правонарушения были восстановлены, пусть даже ценой нескольких наших локонов.
   Завели мотор и не спеша поехали дальше, внимательно поглядывая по сторонам. В нашей машине было тихо и уютно.
   Мы даже чуть задремали после бурных минут, проведенных вне своего мирка на колесах, как вдруг заработала рация:
   – Вы где?
   – Проезжаем мимо гостиницы.
   – Давайте к швейной фабрике. Убийство. На проходной парень зарезал тамошнюю работницу. Он сейчас сам звонит мне. Подключаю его к вам.
   Мы тут же на всей возможной скорости помчались в сторону фабрики, а в динамике зазвучал спокойный голос убийцы:
   – Я в телефонной будке, у проходной. Нет, никуда не убегу. Ага, вот уже вижу патрульную машину.
   Мы подрулили к проходной.
   – Нет, я не у этого телефона, а у того, что слева от вас.
   Из машины была видна телефонная будка, в которой стоял какой-то парень. Он махал нам рукой.
   Мы подъехали почти вплотную. На парник вышел из машины, я же взял человека в будке на мушку.
   Парень спокойно повесил трубку и вышел. Так же спокойно, не суетясь, подошел к нам.
   – У меня ничего нет. Был скальпель, но я его выбросил. А она там лежит, в проходной.
   Мы быстро его обыскали, надели наручники, посадили в машину.
   Тем временем подъехали «скорая» и машина со следователем и опера ми.
   А он все говорил и говорил:
   – Нет, «скорая» зря приехала. Я же «мед» закончил. Поэтому и выбрал скальпель, чтоб сразу, чтоб не мучилась. А скальпель я в кусты забросил. – И точно показал нам, куда. – Я ее предупреждал, чтоб не играла со мной. Теперь никому не достанется, ни ему, ни мне.
   И так вот продолжал бормотать, но все тише и тише, о чем-то одному ему известном и понятном.
   Оперативники и следователь, осмотрев труп молодой женщины, забрали у нас убийцу; пристегнув его к себе наручниками, опера полезли вместе с ним в кусты искать скальпель, которым он зарезал свою подругу.
   Мы же, поняв, что здесь обойдутся и без нас, поехали на следующую заявку.
   Недалеко от фабрики – вооруженное ограбление. Потерпевший был уже дома, но сообщал какие-то путаные приметы грабителей. Дежурный попросил нас подъехать самим и выяснить поточнее, кто же его грабил. Легче будет искать.
   Приехали по адресу.
   Потерпевший, хилого вида мужчина, сидел на кухне и пил водку. Жена стояла у окна и устало слушала, как ее муж художественно расписывает это жуткое преступление века.
   – Значитца так: получаю вчера зарплату. Друзья зовут: пойдем выпьем, но я ни-ни, только кружку пива. Выпил пива и иду спокойно домой. А чтобы с друзьями куда – ни – ни. Иду, значитца, мимо одного проулка. Вдруг выскакивают трое в масках.
   Жена уточняет, спокойно так, без эмоций:
   – Ты же мне говорил, что их было двое.
   – Может, и двое. Ты не перебивай. Я не тебе, я людям рассказываю. Значитца, выскакивают двое в масках. В руках автоматы, один гранату держит, того и гляди рванет. Я хоть и испугался, конечно, немного, но виду не подал. Р-раз одному, раз другому, хвать гранату и в реку ее!
   – В какую еще реку? У нас поблизости и реки-то нет.
   – Опять перебиваешь! Это я так… про реку-то. Короче, гранату я уничтожил.
   После такого сообщения мы невольно переглянулись.
   – Но у них, видимо, были сообщники, – продолжал он это захватывающее повествование, наливая себе очередную рюмку водки. – И эти сообщники – а было их не меньше пяти – чем-то меня оглушили, а может, и газом отравили. В общем, не это важно. Я потерял сознание и пролежал так почти сутки. Когда очнулся, денег не было – бандиты все забрали.
   – Ага, и еще губной помадой всего тебя перемазали, – тут же добавила жена.
   – При чем здесь помада? Ну, а если даже и помада?.. Я же не видел, кто там у них, у бандитов, был в сообщниках. Может, там и бабы были.
   Жена героя при этих последних его словах уже набрала воздуха, намереваясь, похоже, развить долгую дискуссию о помаде, зарплате и бабах, но тут в дверь позвонили.
   Это пришел участковый. Он поблагодарил нас за терпение, проявленное во время прослушивания всей этой галиматьи, и сказав, что сам тут разберется и с зарплатой, и с бандитами, и с бабами, отпустил нас на маршрут.
   Уже у дверей мы слышали, как мужичонка начал оправдываться перед капитаном:
   – Виноват, Пал Палыч, сам не знаю, что это со мной и зачем я такую ерунду тут наплел.
   Спокойный басовитый голос Пал Палыча ответил:
   – Вот мы сейчас и разберемся, чего и зачем ты здесь наплел. На то мы и поставлены.
   Едва сели мы в машину, как дежурный соединил нас со звонком из «скорой». Врач-женщина возмущенным голосом сообщила: только что была на вызове, и насмотрелась там такого, чего в жизни еще не видела.
   Кто-то в квартире, куда ее вызвали, отравился какой-то жидкостью. Кто именно, она так и не поняла, потому что там полно народу, все пьяные, бритые, вонь, мат, карты, голые девки, блевотина по углам.
   Потом подсоединился дежурный:
   – Вы двигайте туда, но одни не лезьте. Это притон, он у нас на учете. Я вам сейчас оперов подошлю и автобус. Берите всех – и сюда, ко мне, мы их «на пальчики прокатим».
   Тихо подъехали. Проверили оружие, надели бронежилеты. Взяли дубинки и газовые баллончики.
   Подлетели опера с группой захвата.
   Мы остались блокировать окна.
   Что там было, представить нетрудно. Вывели человек тридцать. Кого среди них только не было: от малолеток до безногой старухи, которую выносили на руках, уколотую вусмерть. Она – то и содержала притон.
   А еще в этой квартире нашли под тряпьем авиационный пулемет с разрывными пулями. Да – а, если бы он заработал, не спасли бы нас никакие бронежилеты.
   Рассадили всех по машинам.
   Нам досталась парочка смазливых проституток, которые, едва сели в машину, тут же перестали плакать и визжать. Закинув ногу на ногу, обе стали требовать сигарет или хотя бы пива, поигрывая при этом своими женскими прелестями.
   Мы, уже прилично уставшие и голодные, быстро их успокоили – попросили вежливо, но недвусмысленно не отвлекать водителя от управления машиной.
   Они, надувшись, замолчали.
   В управлении мы помогли развести все это стадо по кабинетам и отстойникам.
   Вышли на улицу.
   Свежо. Тихо.
   Так бы и стоял вечно, и смотрел на звезды, и вдыхал бы полной грудью чистый воздух.
   Не тут-то было: опять рация заработала.
   Пора в патрульную машину, на свою орбиту.

Актер

   Актер был так стар, что его еще помнили по ролям в немом и черно-белом кино.
   Но и при всей его старости он помнил почти все свои роли. Память у него была просто великолепная. Если бы не дряхлость тела – все-таки ему уже за сто – он бы еще и поухаживал за барышнями. Желание нет-нет да и пробегало по его телу.
   За свою долгую жизнь он сыграл сотни, если не тысячи ролей, пережил несколько революций, несколько идеологий, в корне менявших сюжеты фильмов, в которых он играл.
   Но судьба его баловала, – он почти никогда не сидел без работы: постоянно снимался в кино и играл во многих театрах ведущие роли – от маршалов до бродяг – и даже сыграл несколько женских ролей.
   А вот в семейной жизни ему не повезло. Так сложилось, что к почтенному возрасту остался один.
   В его жизни было три жены. От первых двух родилось по сыну. Один из них погиб на фронте в 1944 году совсем молодым, а другой умер от рака.
   А от третьей детей не было вовсе. Самому уже не хотелось, да и она была в возрасте.
   А вот теперь пришло его время собирать камни.
   Одно солидное издание за приличные деньги предложило ему надиктовать книгу автобиографических воспоминаний. Он согласился. Кто сказал, что в старости деньги не нужны? И теперь каждый день он диктует прекрасной девушке-редактору свои мемуары. Хотя теперь ему все юные создания до тридцати лет, без исключения, кажутся прекрасными.
   Книга уже подходила к концу, когда девушка-редактор все настойчивее стала просить перейти от рассказов о его ролях и съемках к рассказам о его личной жизни: о родителях, родных, друзьях, любимых, женах, детях…
   Актер, внимая ее просьбам и условиям контракта с издательством, пытался это сделать, но у него ничего не получалось.
   Как только он начинал рассказывать что-то о своей жизни вне кино, сразу представлял того или иного героя, которого он играл, а вспоминая его, начинал валить в одну кучу вымысел сюжета фильма и свою реальную жизнь.
   Девушка-редактор просто запуталась.
   То он до войны был разведчиком в чине полковника, то он уже во время войны в чине капитана командовал батареей.
   То он, будучи полковником Абвера, спас своего сына вместе с сыном Сталина, а в другой раз его сын был сбит в воздухе по его же приказу, когда он был уже начальником штаба Жукова.
   То он познакомился со своей женой во время службы адъютантом у Чапаева, то он увидел ее в штабе барона Врангеля, где выполнял секретное задание Красной Армии.
   Присвоение Сталинских и Ленинских премий актер путал с Нобелевской.
   Убитого президента Кеннеди он называл своим другом по жизни, так как снимался в фильме о подготовке этого заговора.
   Его любовницами были Мэрилин Монро и Софи Лорен, с которыми он по очереди снимался в советско-итальянском и советско-американском фильмах.
   Девушка-редактор так запуталась, что даже от злости заболела и целую неделю не приходила к нему, а он регулярно звонил ей и голосами своих героев справлялся о ее здоровье.
   Она вернулась, но после очередного общения девушка поняла, что, при всей ясности ума и отличной памяти, в голове этого старого актера не осталось ничего, кроме ролей, сыгранных им в кино.
   Свою жизнь, настоящую свою жизнь он уже не помнил, так как ею он почти не жил. Он потерял ее где-то на своем длинном актерском пути, проживая сотни кино-жизней. Он фактически заработал профессиональное заболевание, как сталевар – чахотку или шахтер – трясучку, а он заработал за свою долгую странную жизнь – срастание жизни и роли.
   И редактор, поняв всю бесполезность своей затеи, свернула работу. Но деда так и продолжала посещать. Да и он к ней привязался, правда, все время думал, что у него опять новая роль, и всегда встречал девушку в роли какого-либо сыгранного им героя.
   И ей от этого было с ним не скучно.
   Да и ему весело.
   Вроде как бы кино продолжается.
   Хотя жизнь…
   Настоящая его жизнь давным-давно кончилась.
   С первой его ролью.

Писарь

   В воздухе свистнуло.
   Тягуче, быстро, хлестко.
   Спину от поясницы к шее обожгло.
   Как он ни ждал этого удара кнутом, как ни готовился, боль была такой неожиданной и пронзительной, что его выгнуло коромыслом и в глазах заломило, как от вспышки яркого света.
   Но не крикнул. Не забился в припадке.
   Сжал до хруста зубы и еще плотнее прижался к шершавой лавке, на которой его распяли.
   Опять свист.
   На этот раз кнут задел ухо и рассек его пополам.
   Он подкинул голову и тут же с размаха, гулко ударился лицом о лавку.
   Он знал эти кнуты. Сам не раз плел такие из сырой бычьей кожи, порезанной на длинные тонкие ремни.
   Опять свист.
   И опять – удар с оттяжкой, на этот раз поперек туловища.
   Показалось, что тело перерубили пополам. Так глубоко врезался тонкий конец кнута.
   Он снова выгнулся в дугу, снова гулко ударился о лавку.
   Но не крикнул.
   Только выплюнул разгрызенные свои зубы.
   После четвертого удара он затих.
   На пятом даже не вздрогнул.
   Его подняли за волосы. Кнутобоец посмотрел ему в глаза и, отпустив волосы, заключил:
   – Пока хватит.

   Он лежал на лавке и, соловея от боли, пытался понять, как все началось.
   Он помнил.
   Помнил, как они возвращались из-под Казани.
   Царь был мрачен, темен, победа, казалось, не радовала его.
   Тысячи были забиты и замучены им там, под стенами вражьего города.
   Возвращались быстро.
   Шли уже седьмые сутки. Все валились с ног.
   Но царь не спал.
   Он никогда не спал после такой крови.
   В начале пути бражничал. Потом кучами таскал девок к себе в возок.
   Потом в кровь избил Малюту.
   Наконец затих.
   И это было страшнее всего.

   С неба непрестанно падал мокрый, липкий, полуснежный дождь.
   Кони не шли по раскисшей дороге, и вместо них впрягли полуголых, маленьких, тощих, полуживых пленных. Сотни три.
   И они, чуть не по горло увязая в черной, как деготь, жирной земле, медленно двигали возок государя.
   Сотнями их оставляли по пути, захлебнувшихся в дорожной жиже или задавленных по нечаянности собственными собратьями.
   Мостов через реки не наводили. Просто заваливали теми же пленными, тянувшимися огромными шевелящимися колоннами по обе стороны от царского поезда.
   Казалось, отдыха не будет до самой Москвы.
   Но однажды уже под вечер занавеска за окошечком в царском возке вдруг шевельнулась.
   Конник, ехавший рядом с возком, от этого шевеленья метнулся в сторону и, столкнувшись с телегой, груженой утварью, слетел с коня.
   Телега не успела остановиться и проехала по нему задним колесом, вдавив конника в хлипкую землю, с хрустом поломав ему ребра.
   Дикий его крик нарушил тем самым привычный гул долгого тяжелого похода.
   Царь выглянул.
   Возок остановился.
   Дверка открылась.
   С десяток рабов рухнули в жижу, чтобы было, куда ступить царю.
   Царь вышел.
   Все вокруг упали на колени, кто где стоял.
   Даже собаки поджали хвосты и униженно заскулили, вертясь на месте.
   Царь по живой гати вышел на небольшой пригорок, огляделся вокруг и велел ставить лагерь.

   Он был писарем при государе.
   Царю нравилось, как старательно он выводит буквы, как правильно излагает государев глагол на бумаге.
   А значит, и недругов появилось у него довольно много.
   На пока царская милость берегла от беды.
   В тот вечер он, записав, что ему надиктовал государь, закатился под ореховый куст и там заснул как убитый.
   Но поутру с первым холодком проснулся.
   И не от того, что выспался, скорее от того, что вокруг стояла сказочная тишина, от которой сон сам собой прервался.
   Он встал, тихо отошел подальше от царского шатра и обогнул холм, поросший низкорослым орешником.
   Солнце едва-едва побелило облака на востоке.
   В низине, накрытой низким туманом, затаилось несколько болотин.
   Прямо за ложбиной, начинаясь редкими березами, вырисовывался громадный лес.
   Он подошел к липке, случайно проросшей в кустарнике, и срезал веточку чуть потолще пальца.
   Обрезал ее с двух концов, обстучал и, присев на кафтан, брошенный на сырой от росы бугорок, смастерил дудочку.
   Пока он колдовал над липовой веточкой, солнце уже обозначило день.
   Начали просыпаться птицы.
   Побежали кулики, шарахаясь от спящих походников.
   Он облизал губы и, нагнувшись, потихоньку заиграл мелодию – она сама вдруг пришла ему на сердце.
   Потом забылся, стал играть громче и громче.
   Сердце его забилось. Он видел, как просыпается мир, светлый и огромный.
   Он встал и заиграл громко и увлеченно, покачиваясь из стороны в сторону, и вдруг почувствовал: за спиной что-то не то.
   Он оборвал мелодию и быстро обернулся.
   За спиной стоял царь, а за ним – войско, молчаливое и страшное.
   Писарь онемел.
   Ноги подкосились. Он упал на колени, уткнулся головой в землю.
   – Встань, – донесся приказ.
   Писарь встал, дрожа всем телом.
   – Пошто играл на дудке? – спросил государь.
   – Красиво, – через силу выдавил он.
   – Красиво? – переспросил государь, удивленно вскинул грозные брови и, медленно повернув голову, посмотрел на восход, набирающий силу. – Да-а, красиво… – протянул медленно и добавил, уже глядя в упор в глаза писарю с дудкой в руках: – Быть здесь монастырю. Ты строить будешь, а церковь поставишь здесь, на этом самом месте. – И царь ткнул посохом в болотину.

   Он и строил.
   Уже второй год.
   Вокруг как-то сразу выросла маленькая деревушка из ремесленных людей. Потом привезли землепашцев и девок.
   Он один разок, с охоты едучи, завернул к роднику.
   Слез с коня и не спеша шел, огибая низкие ветки молодых дубков.
   Родничок был небольшой, но чистый, свежий.
   Он наклонился и стал, пофыркивая, пить вместе с конем.
   И вдруг заметил, что уши у коня насторожились и пошли вправо.
   Он тоже замер – рядом кто-то был.
   Лук был на седле, но нож – при себе на поясе.
   Он осторожно, из-под конской морды окинул взглядом ближайшие кусты.
   И наткнулся взглядом на голубые, как васильки, глаза.
   За кустами сидела, замерев от страха, девка.
   Так вот он познакомился с Дашей.
   И закрутило, завело их, молодых, по рассветам да стожкам.
   Была Даша, как свежая теплая белая булочка; небольшого росточка в сарафанчике под упругие, как спелая антоновка грудки, добрая, ласковая, нежная, смешливая.
   Писарь и загулял. И подзабыл, почто он тут, по чьей воле и с каким наказом.
   Церковь успели закончить, а вот ямы под угловые башни монастырской стены только начали, но – без присмотра-то – бросили и занялись своими делами.
   А он будто и не замечал ничего.
   Все ходил целыми сутками пьяный без вина.
   Зато недруги не дремали.
   Однажды, когда он, утомленный Дашенькой, спал у себя в избе, на него накинулись люди царские, и вот – он уже под кнутом.

   Лавка под ним стала скользкой от крови.
   Он стал почасту сползать на правую сторону.
   Его пинками возвращали на место.
   Потом долго-долго никто из государевых людей не приходил.
   В избе, где его били, было жарко и душно.
   Мухи роем облепили его, потного, мокрого, окровавленного.
   Он уже начал подсыхать со спины, и тут снова вошли его мучители.
   Сытые с обеда. Веселые от бражки.
   Перекрестились на образа в углу и, сев за стол, начали допрос.
   Куда да сколько. Почему да отчего. Куда деньги царевы пошли. Почему стены монастырские до сих пор не стоят.
   Он молчал.
   Не оттого, что не хотел отвечать, а оттого, что боялся открыть рот: если разомкнет крепко сжатые губы, то пытки не выдержит – кричать будет.
   Поэтому молчал, а допытчики от этого распалялись все сильнее и сильнее. Зверели.
   Вот пошел двенадцатый удар.
   Спина была уже без кожи – белели ребра.
   Он понял, что на семнадцатом – все, испустит дух.
   Ударов он больше не чувствовал.
   В голове не было вспышек. Тело содрогалось, но существовало как бы отдельно от сознания.
   И вдруг перед глазами стало светлеть. Показалось, будто над ним склонилась Даша, капая слезками на его сухие губы.
   Он разжал губы и прошептал:
   – Дашенька, милая… я умираю… Прощай, любимая.
   Даша уплыла куда-то, и в лицо ему хлынула холодная вода. Он открыл глаза и увидел бороду с крошками сдобы в ней, потом ухо и опять бороду.
   Борода покачалась из стороны в сторону и заключила:
   – Что-то бормочет, а не поймешь. Наверное, все, кончается. Огрей-ка еще разок, пока не помер.
   И в воздухе опять засвистело.
   Мокрый от крови кнут хлюпнул в его теле и затих, свернувшись в клубок на прохладном земляном полу.
   Бесчувственное тело спихнули с лавки и за ноги выбросили за порог.
   Через три избы в руках людей билась Даша.
   Но ее не выпустили.
   А шесть месяцев спустя она родила сына. Моего пра-пра-прадеда.

   Церковь эта стоит до сих пор.
   Правда, порушилась сильно.
   Но сохранилась икона из нее – лик Божьей матери.
   С грустными глазами, голубыми, как васильки.

Разрыв

   Сегодня он опять проснулся рано, очень рано: не спалось, хотя лег далеко за полночь.
   Только-только рассвело.
   Редкие машины. Чьи-то крики. Ветер.
   Прошел в туалет, затем в ванную комнату.
   Вышел на лоджию, закурил.
   На душе было плохо.
   Что-то в семье стало не так. Похолодало в доме.
   Нет, не в отношениях с детьми. Дети были такими же, как и прежде. Они жили своим детским мирком. Им было даже невдомек, что между мамой и папой могут быть плохие отношения. Для них мама и папа – единое целое, как день и солнце, как ночь и темнота.
   До недавнего времени так казалось и ему. Он очень ее любил. А влюбленные – это те же дети, наивные и слепые.
   Видимо, он где-то что-то проглядел.
   Сигарета закончилась.
   До работы было еще долго, но он оделся и, никого не беспокоя, не вызывая служебную машину, вышел на улицу и пошел на работу пешком.
   Народу на улице было мало, машин тоже. Воздух был чуть прохладным, поэтому идти не спеша было легко и приятно.
   Вчера вечером опять произошел скандал. Она сказала, что он слишком долго ехал домой и от него пахнет женскими духами.
   Да, приехал на двадцать минут позже, чем обычно, но он заезжал за тортом для детей. Чтобы найти нужный торт, пришлось объехать пять магазинов: он ведь помнит, какой скандал она закатила ему дома, когда он привез не тот торт. Вот и задержался. А духи… В наших кругах при встрече принято даже не целоваться, а прикладываться щечка к щечке. Наверняка кто-то из редакторов женского пола и приложился. И что, это разве повод для скандала? И главное, ничего не объяснишь.
   Никакая аргументация не может пробить этот злобный напряженный взгляд некогда так любимых черных глаз.
   На душе было плохо. А в теле ватно.

   При входе в здание поздоровался с охранником и поднялся к себе в офис.
   Никого еще не было.
   У помощника нашел чайник, заварку в пакетиках и, включив чайник в сеть, стал смотреть в окно.
   Ну что делать?
   Почему она стала такой?
   Может, оттого, что редко занимаюсь с ней любовью. Говорят, что от долгого воздержания бабы звереют. Но какая тут любовь, если устаешь на работе как проклятый, а дома по каждому пустяку разгорается скандал.
   И если честно, то стал ее даже побаиваться, столько желчи бывает в ее словах и глазах во время ссор.
   А иногда она ведет себя так, словно его совсем нет дома.
   Детьми занимаются няньки. Дом убирает домохозяйка. А ему даже некому накрыть на стол, когда возвращается с работы. На вопрос «Что у нас на ужин?» она, не отрываясь от телефона, только бросает: «Ешь что найдешь», – и отворачивается.
   И он ест, сам себе разогревая, нарезая, накладывая и сервируя.
   Никак нельзя понять после ее слов «Я тебе не прислуга», что позорного в том, что жена за ужином накрывает на стол мужу. Почему ее не должны интересовать его дела, как ему достаются деньги, какие у него сегодня проблемы.
   – Твои проблемы – это твои проблемы, – говорила она и садилась разглядывать очередной журнал мод.
   Как-то он посоветовал ей перечитать «Душечку» Чехова.
   – И что? – спросила она его, перечитав книгу. – Ты хочешь, чтобы я была похожа на эту глупую обабившуюся мещанку? Это же просто смешно.
   Он тогда ей напомнил, как метко выразился Лев Толстой, когда рецензировал рассказы Чехова. Он писал, что Чехов хотел надсмеяться над своей героиней, а вывел образ идеальной русской женщины, жены, которая, искренне любя своего мужа, полностью растворялась в нем, его проблемах, заботах и нуждах. На это она ответила, что Толстой хоть и был великим, но детей бросил, сбежал из дома, а еще берется учить, как надо жить в семье.
   Ну что тут сказать. Он же говорил не о Толстом, а об отношениях мужчины и женщины.
   В общем, и на этот раз они не поняли друг друга.

   Чайник щелкнул.
   Значит, вскипел.
   Взял пакетик с чаем, опустил в чашку, залил кипятком.
   Во рту появилась неприятная слюна: он ужасно не любил чай в пакетиках.
   И тут как прострелило: «А почему я все время пью чай в пакетиках? Что мешает заваривать чай в чайничке и пить нормальный чай? Может, чайничка нет?»
   Порылся в шкафах. Заварных чайников было даже два. Поставил их рядом с чашкой, в которой плавал чайный пакетик, и вновь спросил себя, что мешает пить заваренный в чайнике чай.
   Ничто.
   Тогда почему он пьет чай в разовых пакетиках? Наверное, потому, что с пакетиком проще.
   Послышались шаги.
   Открылась дверь, и вошел помощник.
   – Николай, – спросил он, – тебе не будет тяжело, если я попрошу в следующий раз заварить мне чай в чайничке?
   – Никаких проблем, шеф. Мне даже удобнее, я-то пью из чайника.
   – Ты пьешь из чайничка?
   – Да.
   – А почему мне завариваешь пакетиком?
   – Мне казалось, вам все равно. Лишь бы побыстрее.
   Ушел к себе в кабинет. Подумал: «Вот смотри. Проблема-то возникла из-за простого недопонимания друг друга».
   Вошел помощник, принес чай, заваренный в чайничке.
   С удовольствием попил чаю.
   Подумалось: «Как, оказывается, просто решается проблема, которая существовала довольно долго. А надо было всего лишь обозначить эту проблему и решить ее так, как удобно тебе. Кстати, это оказалось удобно и другим. Может, и дома также? Может, вся проблема в том, что я не могу подобрать нужные слова, найти правильные решения? Может. Может…»
   Рабочий день был насыщенным – сплошные звонки, встречи, переговоры. Очнулся только к вечеру.
   Неожиданно открылась дверь, и в кабинет ввалился весь коллектив с цветами и шампанским. Забыл, что ровно пять лет назад заступил на эту должность. А они вот помнят. Ну, выпили по чуть-чуть, пообнимались.
   Перед тем как ехать домой зашел в туалет и стал судорожно стирать с белого воротничка помаду, полоскать рот и стряхивать случайно прилипший к лацкану пиджака женский волос. И вдруг случайно в зеркале увидел, как какой-то мужчина солидной наружности с отпечатком страха на лице судорожно оттирает мокрым платочком лацкан пиджака. И столько в этом мужчине было суетливости и унижения, что практически невозможно было узнать в нем того солидного, уверенного в себе господина, только что сидевшего в своем шикарном кабинете и принимавшего поздравления.
   «Кто это? – мелькнуло в голове. – Неужели это я?»
   Рука резко остановилась.
   «Да что же это такое на самом деле? То меня поят чаем из разовых пакетиков, то я боюсь идти домой в своем естественном виде. А чего я боюсь? Я сделал что-то плохое? Я что, изменил жене? Или сотворил какую-то пакость? Нет, милый друг, надо все это заканчивать».
   Вышел из туалетной комнаты, попрощался с сотрудниками и сразу поехал домой, даже за традиционным тортом для детей не стал заезжать.
   Позвонил в дверь своей квартиры.
   Открыла жена, как всегда, с сигаретой в руке и телефоном у уха. Вместо «Здравствуй» – кому-то в трубку: «А, это мой приполз».
   «Приползший» прошел к себе в комнату, собрал в портфель документы, носки, трусы, поцеловал детей и, пройдя мимо удивленно заморгавшей жены, ушел из дома.
   Навсегда.

Создание

   Создание неподвижно сидело за столом и своем кабинете уже час.
   Было скучно, муторно, тоскливо.
   Оно смотрело в окно, ритмично стуча пальцами по крышке стола.
   За окном шел дождь.
   Окно было немытое, с паутиной по краям и дохлыми мухами, которые валялись в ныли, задрав кверху лапки.
   – Идет дождь, – подумало Создание.
   В это время пробили настенные часы.
   – Прошел час, – щелкнула мысль в голове Создания.
   Создание достало бутерброд с сыром. Дунуло на стол, уложило на него чистый белый лист бумаги, на лист – бутерброд. Потом включило электрический чайник. Опять село в свое потертое кресло и стало ждать, когда вода в чайнике закипит. Посмотрело в окно.
   – Дождь, – опять шевельнулась мысль.
   Взгляд Создания погулял по окну, остановился на паутине, где в самом укромном уголке сидел паучок, который, возможно от взгляда, вздрогнул и заметался по своему паутинному миру.
   – Бегает, – отметило Создание и встало.
   Из стола вытащило папку для бумаг, потянулось к окну и, разорвав паутину, стало пытаться придавить паучка, нарушающего покой кабинета.
   Но паук оказался шустрым, очевидно; это было не в первый раз, и, осознав, это вторжение в его мир – ни что иное, именно нападение, он быстро шмыгнул щель между рамами.
   – Убежал, – отметило Создание и положило папку для бумаг обратно в стол.
   Закипел чайник.
   Создание налило в стакан кипятку, тут же насыпало заварки и стало размешивать ложкой листья чая, стараясь не стучать я стенкам стакана.
   Зазвонил телефон.
   – Да, – взяло трубку Создание и, не вслушиваясь в то, что говорят, ответило:
   Вы не туда попали.
   Положило трубку так, чтобы телефон больше не звонил.
   Чаинки в стакане опустились на дно. Те, что не пожелали тонуть, были отловлены ложкой и выброшены в урну. Как всегда.
   Создание отхлебнуло чай, откусило бутерброд, стало жевать, глядя в окно.
   – Все еще идет дождь, – подумало Создание. Допило чай, доело бутерброд, сдуло со стола крошки.
   Опять посмотрело в окно. Дождя не было.
   – Дождя нет, – заметило Создание.
   Пробили часы.
   – Ага, прошел час.
   Создание встало, вышло из-за стола, несколько раз присело, поправило костюм и, намного постояв в раздумье, вышло из кабинета.
   Вышло и попало в коридор.
   Там напустило на лицо важность, значимость и озабоченность – и пошло… Сначала в одну сторону коридора, потом – в Другую, здороваясь со всеми, кто попадался на пути. Важно, уважительно, но обязательно озабоченно, чтобы чувствовалось, что и не просто ходит, а ходит по коридору по очень важному делу.
   Затем поднялось на следующий этаж. Там также прошло из одного конца в другой, здороваясь с такими же, как Оно, важными, озабоченными, серыми персонами.
   Это был обязательный ежедневный ритуал. Надо, чтобы Создание хоть кто-то видел. Чтобы знали, что ходит и что-то делает.
   В кабинет к Созданию ни служащие, ни посетители уже давно не заглядывали. Незачем.
   Пройдя все пять этажей чиновного дома, опустилось опять к себе в скучный, пыльный кабинет с потертым креслом, село за письменный стол.
   Тоски не было.
   Было ожидание истечения времени.
   Был целый ритуал по убийству времени.
   Можно было рисовать чертиков на листочке или домики, можно было опять пройтись по коридору, покурить в курилке, сходить в туалет по малой или большой нужде, несколько раз тщательно помыть руки. Или просто смотреть в окно.
   День прошел, как обычно.
   Когда часовая стрелка замерла на цифре пять, в голове Создания щелкнуло: «Все, пора домой».
   Внутри тела поднялась волна какого-то облегчения. Наконец-то Создание будто скинуло с себя все: пыль, дохлых мух, часы, крошки, весь кабинет в целом. Закрыв дверь на ключ, Оно вышло вместе с толпой подобных в другой мир.
   Появилась даже какая-то веселость, хотя на лице сохранялась усталость от огромной дневной работы.
   Теперь надо двигаться домой.
   Дорога, как и всегда, была одна и та же мимо скамейки, урны, цветочницы, светофора, мимо снующих машин и людей.
   Иногда кто-то из прохожих о чем-то спрашивал Создание. Оно не отвечало. Даже как бы не замечало, что к нему обращаются.
   А раньше, когда Оно еще было не таким скучным и лицо Его не было таким землистым, несколько раз с Созданием пытались заговорить девушки. Вначале это волновало, но со временем женщины и мужчины перестали разделяться по физиологическим признакам. Просто – люди. Просто одеты по-разному. Бывало, что-то вспыхнет, заиграет в груди, но как представит Создание, что должно свернуть с привычного маршрута, куда-то идти, что-то тратить, так тут же искорка погаснет.
   Иногда Создание заходило в магазин, покупало что-нибудь поесть и пиво.
   Пьянство Оно считало пороком, на который нужно много времени и денег. А времени было жалко, тем более – денег, вот пиво, хотя бы немного, надо пить. Кто-то очень давно вбил в голову, что это необходимо для нормального функционирования организма.
   Дома Создание одевало тапочки, халат, ело что-то, выпивало пиво, включало телевизор и смотрело, смотрело, смотрело всё подряд: сериалы, новости, концерты – всё что показывалось. Смотрело все.
   Время прямо таяло.
   Изредка звонили родственники, узнать как поживает.
   – Ничего, – отвечало Создание, никогда не спрашивая: «Как вы?». Этим связь родственниками ограничивалась.
   Иногда перед сном, тщательно осмотрев все углы однокомнатной хрущевки, Создание доставало из тайника порножурнал и, закрывшись в ванной, быстро занималось тем, чего требовал мужской инстинкт. После этого Создание прятало журнал мыло руки, чистило зубы, громко сморкалось и ложилось спать, накрывшись толстым ватным одеялом по самую голову.
   Засыпая, Создание думало: «Как я хорошо прожил сегодняшний день. Дай бог чтобы завтра было то же».
   Это, конечно, не лучшее из того, что создал Господь на Земле.
   Но, наверное, и не самое худшее.

Щедрость

   В это утро городская площадь, окруженная со всех сторон старинными массивными зданиями из темно-бурого кирпича, казалась не такой печальной, как всегда.
   По крайней мере – мне.
   Солнце светило ярко, даже весело.
   Легкий, нежный и слегка прохладный ветерок шаловливо шевелил листву могучих, в обхват толщиной, тополей.
   Облака на небе были редкими и легкими.
   Вдобавок из одного раскрытого окна дома лилась задорная песня.
   Я был модно и элегантно одет во все белое.
   Людей на улице было еще не много. Никто ни с кем не ругался. Никто никому не грубил.
   Около автобусной остановки недалеко друг от друга стояли два киоска.
   В одном продавалось мороженое. В другом – талоны на проезд.
   Я купил себе вафельный стаканчик с пломбиром. Снял с него круглую бумажную нашлепку и стал оглядываться, куда бы бросить.
   Урны поблизости не наблюдалось.
   Бросать, пусть даже маленькую бумажку, на асфальт и этим «пачкать» такое яркое весеннее утро мне совсем не хотелось. Я заглянул за киоск: может, там какой-то ящик или коробка обнаружится.
   За киоском солнца не было. Была тень.
   И было очень грязно.
   В беспорядке валялись пустые бутылки и картонные коробки, клочки бумаги и ржавые ведра.
   В центре этого хлама, в двух метрах от меня, что-то шевелилось.
   Вскоре я разглядел в этой темной куче человека.
   Мужчину.
   Грязного.
   Обросшего.
   С кошелкой через плечо.
   Этого человека сильно трясло, как будто тело его было подключено к электричеству.
   Вся эта картина была настолько контрастна со всем, что я видел и чувствовал до этой минуты, что меня передернуло.
   Я машинально бросил бумажку в эту кучу мусора и брезгливо поморщился.
   Мое появление в «царстве грязи и тени не осталось не замеченным его обитателем.
   Трясущийся обладатель кошелки скользнул по мне взглядом, достал довольно объемистый пузырек, отвернул крышечку и опрокинул содержимое себе внутрь.
   Если бы я был романтичным идиотом, то мог бы предположить, что человек болен и просто принимает лекарство. Но таковым я не был и, конечно, понял, что человек с помощью сомнительной жидкости пытается сменить свое трясущееся состояние на более умиротворенное.
   Первый этап «лечения» прошел успешно: жидкость вся до капли перекочевала из пузырька через дергающееся горло в не менее дергающийся живот.
   Но вот второй этап, когда должен последовать выдох, не состоялся.
   Бедняга пытался выдохнуть, но у него ничего не получалось. Все его тело изгибалось, словно в конвульсиях.
   Видимо, жидкость предназначалась не для «поправки здоровья» человека, а скорее, для полировки металлических болванок или выведения сучков на антикварной мебели.
   Видя мучения «экспериментатора», я шагнул к нему и инстинктивно протянул ему мороженое. Тот жадно схватил его и стал запихивать в рот.
   Когда мороженое исчезло в многострадальном чреве человека, он «отошел». Его перестало колотить. Он задышал и даже немного распрямился.
   Очевидно, в его организме происходило что-то приятное, так как он закрыл глаза и, облокотившись на темную, обшарпанную заднюю стенку киоска, блаженно замер.
   Поняв, что человеку стало лучше, я решил, что здесь мне делать больше нечего, тем более бумажку я уже давно выбросил.
   Вышел из тени киоска и оказался опять в светлом, ярком, милом мире, где звучала веселая музыка, улыбались друг другу люди, продавали мороженое. Резкая смена обстановки меня вновь поразила. Я остановился и, прикрыв глаза, несколько раз тряхнул головой – не привиделась ли мне эта затемненная сцена.
   Но из-за киоска выглянула всклокоченная голова страдальца, и я понял – сцена была реальная. Возможно, я даже спас человеку жизнь, отдав ему мороженое, купленное за девятнадцать копеек.
   Дело, в общем-то, не в этих копейках, хотя копейка рубль бережет, и не в мороженом, которое я так хотел, но не съел, а в том, что надо было вновь лезть в кошелек, чтобы купить мороженое, а главное, – снова идти за киоск и выбрасывать бумажную нашлепку.
   И пока я стоял в раздумье, из-за киоска опять показалась нечесаная голова, а затем грязная рука, которая стала меня энергично зазывать за киоск.
   Мне стало интересно, и я пошел.

   За киоском спасенный мною товарищ извлек из широких, но грязных штанин «дубликатом бесценного груза» еще один пузырек и с благодарностью протянул его мне.
   Его взгляд был искренним, а выражение лица уважительным.
   Я растерялся.
   Увидев, что я стою в замешательстве, истолковав это по-своему, он свернул у пузырька пробку, достал из кучи мусора бумажный стаканчик и щедро наполнил его для меня жидкостью из пузырька.
   Я замер.
   Замер, как пораженный громом. Это опустившийся человек возле кучи мусора благодарит меня за мою щедрость, делится со мной самым, может быть, дорогим для него и необходимым в данный момент его жизни.
   Я выпил…
   Выпил не оттого, что хотел выпить, а оттого, что не хотел обидеть этого щедрого и благородного человека.
   И это угощение было самым дорогим за всю мою долгую жизнь.
   А вы говорите мороженое за девятнадцать копеек.

Владимир Дэс Курилка (сборник)