Владимир Дэс
Иван Федорович (сборник)

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Иван Федорович

   Осень.
   Дождливая погода.
   Все вокруг липкое, скользкое и тоскливое.
   По центральной аллее кладбища неспешно шел мужчина лет пятидесяти в дорогом осеннем пальто, темно-коричневой шляпе, бежевом шарфе и очень дорогих ботинках. Правой рукой, одетой в тонкой, лайковой перчатке он держал над головой большой черный зонт.
   За ним семенил хитроглазый сторож.
   В своей брезентовой накидке, кирзовых сапогах, с неопрятной бородой, он казался старше мужчины под зонтом, хотя на самом деле был много моложе его.
   Старили его и одежда, и холопское желание казаться немощнее тех, кто платит деньги за покой усопших.
   Они подошли к тому месту, где асфальтовая дорожка, резко обрывалась.
   Впереди была хаотичная поросль, не вырубленный кустарник, кучи мусора. Мужчина с зонтом внимательно осмотрел все это и, не оборачиваясь, спросил спутника:
   – Ну, и что дальше?
   – А дальше будем искать, Иван Федорович, – засуетился кладбищенский страж и наглядности ради ступил своими кирзовыми сапогами в эту жидкую грязь.
   – Где-то там должна быть, – махнул он рукой в сторону поросли и с хитрецой, выжидательно посмотрел на сверкающие ботинки Ивана Федоровича.
   – Значит, говоришь, будем искать?
   – Да, – с готовностью ответил сторож в полной уверенности, что этот важный господин ничего искать на этой помойке не будет, ну, на край поручит ему, кладбищенской букашке.
   – А ты уверен, что найдем? – по-прежнему не глядя на сторожа, спросил Иван Федорович.
   – Конечно, – все с тем же ехидным огоньком в глазах, заверил тот.
   – Ну, пойдем, раз ты так уверен.
   Иван Федорович, не замечая грязи, не жалея дорогих ботинок и шикарных итальянских брюк, шагнул с дорожки.
   Сторож опешил, но когда Иван Федорович обошел его, засуетился, хитреца с лица сошла. Он быстренько обогнал Ивана Федоровича и стал протаптывать тропу, каким-то чудом ориентируясь среди старых крестов, насквозь ржавых памятников, упавших деревьев и мокрых кустов. Несколько раз оглянувшись на Ивана Федоровича, он понял, что дело тут серьезное.
   Наконец он подошел к едва заметной палке, обтоптал ее кругом, нагнулся к жестянке с номером, обтер ее, и обернувшись к Ивану Федоровичу, сказал, уже опять придуриваясь:
   – Туточки она. Номер три тыщи пятьсот сорок пятый.
   Иван Федорович подошел, наклонился, высоко подняв зонт, тоже потер номер и спросил:
   – Точно она?
   – Не сомневайтесь, Иван Федорович, точно она. Если сомневаетесь, пройдемте в контору, там по архиву проверим.
   Чувствовалось, что сторожу все это уже надоело: озорство пропало, огоньки в глазах потухли. Он демонстративно отирал мокрое лицо и выразительно поглядывал на зонтик Ивана Федоровича. Иван Федорович еще раз, не обращая никакого внимания на манипуляции сторожа, всмотрелся вокруг, еще раз протер номер на колышке, глубоко вздохнул и сказал:
   – Ну что ж, пойдем проверим по твоему архиву. – И повернувшись неуклюже, пошел к асфальтовой дорожке.
   В убогом домике конторы Иван Федорович достал очки в золотой оправе, и осмотрел со всех сторон потрепанную амбарную книгу и отыскав номер 3545, прочитал вслух:
   – Анастасия Никифоровна Птицына… Год рождения… год смерти. – Прочитал еще раз, подумал о чем-то и бормотнул под нос: – Да это точно она.
   Он закрыл книгу, достал пухлый бумажник крокодиловой кожи, вынул толстую пачку купюр и подал сторожу.
   – Сделайте все, как положено: оградку аккуратненькую, памятник с крестиком. Могилку приберите, расчистите вокруг, а я приеду недели через три. – И уже у двери, не оборачиваясь, добавил: – Скамеечку поставьте, а фотографию ее я пришлю с моим водителем. Сделайте на керамике, чтобы надолго…
   Он не договорил, что именно «надолго». Открыл зонт и вышел, сел в дорогую черную машину и уехал.

   Сторож долго стоял у открытой двери и смотрел вслед, насмотревшись, повернулся к облезлой собаке на цепи и рассказал ей, что она, покойница, этому Ивану Федоровичу в матери годится, но похоже, не мать. Так кто же тогда? Непонятно. Да чудные дела творятся. Собака гавкнула в ответ, тряхнула ржавой цепью и завиляла хвостом.

   Иван Федорович сидел на заднем сиденье «мерседеса». Когда машина плавно выехала за ворота кладбища, помолчав какое-то время, он сказал водителю:
   – Толик, когда приедем, напомни мне, чтобы я дал тебе фото. Отвези этому сторожу и предупреди, что через три недели приеду.
   – Хорошо. – Толик кивнул.
   Дорога шла по безлюдной местности. Встречные машины, попадались редко, моросил осенний холодный дождик, но в машине было тепло и сухо.
   Толя вел машину ровно, не гнал.
   Иван Федорович, казалось, дремал. Но нет, он только глаза прикрыл и вспоминал.
   Тетя Настя. Его первая любовь, первая женщина. Когда это было? Кажется, лет сто назад. Сейчас Ивану Федоровичу пятьдесят шесть, а тогда было, наверное, тринадцать. А ей за тридцать уже, да, за тридцать… и тоже была осень, только ранняя. И солнечная, сухая.
   Но история его влюбленности началась не той осенью, а полугодом раньше, весной. Он, тогда еще школьник, в каникулы приехал к дяде на денек. Квартира была коммунальная, у дяди с тетей Настей одна комната. Покормив Ваню, дядя и тетя Настя ушли под самый вечер к кому-то из соседей в гости, а он остался смотреть телевизор с малюсеньким экраном через огромную пузатую линзу. Собственно, из-за этого телевизора, которые были в ту пору большой редкостью, он и приехал в гости к дяде. И ночевать у него остался тоже из-за телевизора. Но передачи кончились, экран потух.
   Дяди все не было, и он лег на диван, который стоял, как раз напротив кровати взрослых. Его вскоре сморило, и он уснул.
   А ночью проснулся из-за какой-то возни и шепота. И сразу понял, что происходит нечто весьма интересное.
   Осторожно приоткрыл глаза, и ему предстала картина, какой и в кино не увидишь.
   В комнате сильно пахло вином. Дядя, похоже, был сильно пьян, потому что он лежал на тете Насте и пытался что-то сделать.
   Тетя Настя – в полуспущенной сорочке, с обнаженной грудью, и голой ногой, свисавшей с кровати, – отрешенно смотрела в потолок и, казалось, не обращала никакого внимания на мычание и дерганье дяди, только поддерживала его, чтобы он с нее не свалился.
   Он впервые в жизни увидел, то чем тайно занимаются взрослые, от чего бывают дети. Сердце его застучало, а ноги похолодели. И было ужасно стыдно. Раньше когда Ваня думал об этих взрослых делах, он никак не мог представить, как же они после этого смотрят в глаза друг другу. Ведь это же все-таки стыдно. А тут все это происходило не в детском воображении, на глазах. Вдруг эти самые глаза встретились с взглядом тети Насти. От такой неожиданности Ваня испугался и даже икнул.
   Тетя Настя тут же одернула сорочку и, сказав: «Ну, хватит», спихнула с себя дядю к стене, который, кажется, этого не заметил, потому что тут же захрапел. А тетя Настя подтолкнула его еще ближе к стене и спустилась с кровати.
   Ваня моментально зажмурился.
   Услышал, как она подошла к нему. Почувствовал, как она наклонилась к нему, ощутил ее ладонь, которая погладила его по голове и скорее услышал, чем почувствовал поцелуй в макушку. В голове у него завертелось, закружилось, пальцы задрожали. Он почувствовал: вот еще мгновение и он откроет глаза, и вцепится в эту сказочно красивую женщину. Но не успел.
   Одно мгновение – и тетя Настя вернулась на кровать, потом легла, накрылась одеялом и, очевидно, уснула. А он тогда так и не заснул.
   Утром ему было необычайно стыдно. У него сильно болела голова, и он не осмеливался смотреть в глаза ни дяде, ни тете. Правда, им было не до него. Дядя выклянчивал у тети Насти рубль на опохмелку, то прося, то угрожая, а тетя Настя молча расчесывала у трельяжа свои роскошные волосы.
   Ваня, понимая, что он лишний при этом утреннем торге, быстро собрался и уехал к себе домой.
   На прощанье тетя Настя опять поцеловала его в макушку и прижала к себе. Он снова чуть не задохнулся, но после ее объятий ему все же стало легче: даже перестала болеть голова и настроение поднялось.
   А через полгода, в ту осень, в ту самую счастливую его осень, все многочисленные родственники – дядюшки, тетушки, племянники, сестры, братья двоюродные и троюродные – приехали к бабушке копать картошку.
   Участок под картошкой был огромен. Все вместе и собрались для того, чтобы выкопать ее в один день.
   Картошку копали весело, и почему-то он оказался тогда рядом с тетей Настей. Она копала, а он вытряхивал клубни из земли.
   Ему казалось, что она улыбалась ему, и только ему. Казалось, все время посматривала только на него, а не на своего мужа, как всегда похмельного и мрачного.
   Закончили уже ближе к вечеру. Набили мешки и погрузили в машину.
   Сели ужинать, с водкой, конечно, и даже водители пили водку, разбалтывая в ней куриные яйца. Потом спать.
   Кто где.
   Коек не хватило и кое-кому постелили на полу.
   Родители Вани ушли на другой край деревни, навестить знакомых. Остальные стали укладываться.
   Ване показалось, что тетя Настя несколько раз со значением взглянула на него. Когда она уложила на полу уже довольно пьяного дядю и сама легла рядом, около нее оказалось свободное место.
   Ваня, перешагнув через лежащих, быстро ткнулся туда. Тут погасили свет.
   Лежали плотно. Ваня, почувствовав тугое бедро тети Насти, задрожал всем телом.
   Она повернулась к нему и спросила:
   – Что, холодно?
   – Да, – стуча зубами, ответил он.
   Она придвинула его к себе, накрыла каким-то большим грубым платком и прошептала: «Сейчас согреешься».
   Он судорожно прижался к ней и сразу же перестал дрожать.
   По всему его телу разлилась такая истома, какой он не испытывал никогда.
   Тетя Настя повернулась на спину, подложив руку за голову, другой рукой она расстегнула кофточку на груди и, кажется, заснула.
   А Ваня, прижавшись к ее боку, млел. Наконец ему надоело это странное состояние, да и руки-ноги затекли. Он пошевелился, но тетя Настя не реагировала. В комнате было непроглядно темно, все громко храпели. Но для Вани весь мир перестал существовать.
   Остались только двое – он и тетя Настя.
   Надо было на что-то решаться. И он решился: мертвенно холодной левой рукой полез к тете Насте за пазуху.
   Его ладонь, проскользнув под расстегнутую блузку, легла на шелковый бюстгальтер. Тетя не шелохнулась, ее дыхание оставалось ровным и спокойным. Тогда его рука скользнула еще дальше – под бюстгальтер.
   В этот момент тетя Настя шевельнулась и его ладошка нырнула в глубь шелкового купола и пальцы оказались прямо на жестком соске.
   Под ладонью сразу сделалось жарко. Ваня вмиг вспотел.
   Так он пролежал, наверное, вечность. Наконец его рука, освоясь с ощущением женской груди, осмелела и отправилась исследовать другие достоинства тети Насти.
   Ваня осторожно снял ладонь с упрямо торчавшего к верху сосочка, выдернул ее из-под шелкового холмика и осторожно двинул вниз по телу женщины.
   Иван Федорович уже не помнил, о чем тогда думал. Наверное, ни о чем. Спала тетя Настя или нет, не понимал.
   Для него в тот момент она как бы не существовала, для него в это время существовало запретное тело первой его женщины, самой прекрасной и самой желанной.
   Он осторожно отжал широкую резинку на юбке, пролез ладонью под мягкие, теплые рейтузы и наконец коснулся нежного и гладкого, как шелк живота. Коснулся и замер.
   Подождал немного и двинулся ниже.
   А когда пальцы набрели на жесткие курчавые волосы, замер опять.
   Дыхание перехватило.
   Еще чуть ниже, и в этот момент тетя Настя опять шевельнулась, но уже так, что пальцы, скользнув, утонули в какой-то мягкой ямке.
   Ваня, не ожидавший такого успеха, чуть сознание не потерял.
   Рука дрогнула, тетя Настя дернула головой, резко сжала ноги и села.
   Страх, стыд, испуг пронзили Ваню. Он выдернул руку, вскочил, шагнул куда-то в темноту, споткнулся и полетел в пропасть, задыхаясь от ужаса и стыда, ударился головой обо что-то жесткое и потерял сознание.

   Очнулся Ваня от чего-то холодного на голове.
   Он открыл глаза. Перед ним в мерцающей полутьме маячило лицо тети Насти. Она из ковша лила ему на голову холодную воду.
   – Ну, что, маленький, очнулся? – Она говорила «маленький», а Ване слышалось «миленький».
   Он потрогал свой лоб – там набухла изрядная шишка. Огляделся.
   Он сидел на лавке около дома, а тетя Настя стояла перед ним на коленях.
   – Ну, кажется все в порядке, ничего страшного, – сказала она и дунула ему в нос.
   Ваня отвернулся и закрыл лицо руками.
   Она немного помолчала, отдала Ване ковш, и сказав: «Ладно, я пойду», – и сделала несколько шагов, повернулась и добавила:
   – Ковш-то держи у шишки, тогда все пройдет.
   Она наклонилась к какому-то ящику у скамейки, достала оттуда огромное яблоко, сунула его ему в руки.
   – Держи на память.
   Ваня машинально взял яблоко, а женщина повернулась и ушла в дом.
   Ваня откинулся к бревенчатой стене, положил ковш на скамейку, поднес яблоко к самым глазам и стал его рассматривать.
   Оно было тяжелым. Он его понюхал – оно пахло ее свежестью и ее ладонями. Ваня обнял это яблоко пальцами и долго-долго целовал.
   Начало светать. Свежий туман расстелился по низине. А он все сидел на лавке. На коленях лежало ее яблоко, а в деревне вовсю просыпался новый день, тихонько вытесняя самую счастливую ночь в его жизни.
   Весь мир пока еще спал, но должен был вот-вот проснуться. Казалось не спал только он один. Счастливый мальчик…
   Но вот прокричал петух, замычала корова, звякнула цепь у колодца. Задвигались и в доме. Завтракать он не сел и все ходил со своим яблоком.
   Его спрашивали, чего это он вцепился в яблоко, а он никому и ничего не отвечал, только нюхал и гладил яблоко. А вскоре все позавтракали и, быстро собравшись, поехали в город. И только тетя Настя, как ему показалось, несколько раз этак понимающе посмотрела на него и это яблоко, а один раз даже улыбнулась.
   Но в город они ехали уже в разных машинах.
   А через два месяца умер дядя и тетю Настю его многочисленные родственники дружно вытурили, как сожительницу из комнаты в коммуналке.
   И тетя Настя исчезла из его жизни.
   Потом до него доходили слухи, будто она еще несколько раз выходила замуж, но детей у нее, так и не было, и после смерти очередного сожителя ее след совсем потерялся. Но никогда не забывал ее Ваня, Иван, Иван Федорович. Он дважды был женат, у него было двое детей, да и любовниц всегда хватало. Но ему всегда хотелось увидеть ее, погладить ее руку, почувствовать ее запах.
   Войдя в силу, Иван Федорович пытался ее разыскать, но безуспешно. Помог случай. Встретил друга детства, а тот, оказывается, знал тетю Настю. В последнее время она жила одна, сильно болела и умерла одна. Поскольку никаких родственников у нее не нашлось, и доживала она свои дни на какой-то случайной жилплощади, ее и хоронить-то было некому. Похоронил собес на каком-то дальнем кладбище, в квартале для бездомных.
   – Эх, судьба, судьба… – пробормотал Иван Федорович и громко вздохнул.
   Водитель оглянулся, думая, хозяин обращается к нему.
   Иван Федорович махнул рукой:
   – Нет, Толя, это я сам с собой разговариваю…
   Вот тогда-то, после этого известия, Иван Федорович и поехал по кладбищам. На душе у него было тяжело и муторно. Боялся, что не найдет могилу тети Насти. Ан нет. Нашел таки.
   Через три недели он снова приехал на кладбище.
   Не заходя в контору к сторожу, он по подмерзлой уже тропинке прошел к могиле тети Насти.
   Ее было не узнать: свежая оградка, аккуратный памятник, скамеечка, столик, а самое главное – великолепное фото красивой молодой женщины.
   С собой Иван Федорович Иван принес бумажный пакет.
   Он присел на скамейку, открыл пакет. Там лежали зеленые яблоки, крупные и крепкие, прижавшись друг к другу.
   Иван Федорович достал из пакета одно. Покрутил его, понюхал, положил на столик, а остальные рассыпал по ровному могильному холмику.
   Яблоки раскатились по едва заметным ямкам. И казалисьтакими живыми и естественными в этом мире умерших, что Иван Федорович застыл, не в силах оторвать от них взгляд.
   Солнце пробилось сквозь тучу, брызнуло лучиком на памятник и фото засияло. Иван Федорович поднял взгляд – на него смотрела, улыбаясь, как много-много лет назад, тетя Настя. Единственная женщина, которая тревожила его душу всю жизнь.

Волки

   Весна.
   На косогорах печет.
   Но в лесу, в его сонной, глухой чащобе, весна еще слабо чувствуется. Разве, что птицы, стали шумливей.
   Молодая волчица проснулась.
   Послушала лес, еще не шевелясь и не открывая глаз.
   Потом вытащила морду из-под лапы и огляделась. Глубоко втянула в свои молодые, сильные легкие колючий холодный воздух.
   Лизнула свой живот.
   Нежно и ласково.
   В животе что-то происходило, и это было ей приятно.
   Волчица тяжело поднялась.
   Встала нетвердо, перебирая лапами.
   В животе зашевелились, закувыркались какие-то комочки, ей пока непонятные.
   Весна.
   Ее третья весна.
   Она медленно обошла кругом свою лежку. Понюхала воздух у самого снежного наста.
   Никого.
   Волчица осторожно подняла морду вверх.
   На вечернем небе слабо перемигивались маленькие бледные звездочки.
   Она нашла ту, которая почему-то нравилась ей больше других, и замерла, глядя на нее.
   Эта маленькая звездочка посереди темно-синего неба напоминала о ее самце, о том времени, когда они вдвоем, прижавшись боками друг к другу, смотрели в это красивое и чистое пространство над ними.
   От этих воспоминаний она вздрогнула всем телом и завыла протяжно и жалобно на мерцающий огонек далеко в небе.
   В ответ в ее животе опять зашевелились беспокойные комочки.
   Она чувствовала: то необычное, что происходит у нее в животе, прямо связано с ее самцом и с их играми в морозные, вьюжные дни два месяца назад.
   Как она была счастлива в те дни!
   Он, большой и сильный, с жесткими грубыми волосами и симпатичной темной тенью по хребту, почему-то выбрал ее, совсем еще молодую волчицу, глупую и вертлявую. Но он ее приструнил и многому научил. Быстрый и отважный на охоте, с нею он всегда был ласковым и осторожным.
   Он был…
   Осознав это, она засуетилась и, сделав еще несколько небольших, медленных кругов, остановилась и, задрав морду, завыла, теперь очень тихо и тоскливо:
   – У-у… у-у… у-у…
   От напряжения она закашлялась и замолчала. Но все же прислушалась, замерев в напряжении. Даже в животе прекратилась беспокойная кутерьма.
   Может, отзовется?
   Но кроме вечерних разговоров пробуждающихся деревьев ничего не было слышно.
   Она еще раз потерянно обошла свою дневную лежку.
   На подтаявшем снегу была кровь. Ее кровь. Она понюхала ее.
   Потопталась зачем-то на месте и прилегла.
   Но тут же резко вскочила.
   Ей почудился Его запах.
   И она как сумасшедшая бросилась на этот запах, ломая ветки низких кустов.
   Запах становился все сильнее.
   Вот-вот, за тем деревом…
   Но Его там не было, была только Его старая метка. Волчица обнюхала ее и, помыкавшись из стороны в сторону, улеглась рядом.
   Силы уходили.
   Быстро темнело.
   Она помнила, как пять дней назад они вместе вышли на охоту. Шли как раз мимо этого места. И Он остановился, пометил его. Потом они миновали лесничество.
   Лесник как раз вернулся после обхода своих владений. Он снимал лыжи у крыльца своего жилища.
   Они полежали рядом, посмотрели на этого человека.
   Был он какой-то странный. Не такой, как все прочие люди. Те почему-то все время пытались их убить. И не только их. Люди, похоже, вообще не любят природу. Хотя Волки без крайней нужды никогда ничего плохого людям не делали. Так же, как и люди, они всего лишь добывают себе еду в этом мире.
   Волкам ведь тоже надо есть, раз уж они существуют.
   А этот человек был другим.
   И тогда он наверняка заметил их. Или почувствовал взгляды волчьей пары. Он долго и пристально смотрел в их сторону, прежде чем вошел в свой дом.
   Она испугалась этого взгляда и инстинктивно вся напряглась, но ее друг остался спокоен.
   Потом он объяснил ей, что доверяет этому человеку.
   Когда дверь за лесником закрылась, они встали и потрусили дальше, искать еду.
   А еды им надо было много. Он в последнее время заставлял ее есть впрок, то и дело намекая, что скоро их будет больше, чем двое.
   Она и сама знала, что по весне у волков появляются маленькие волчата. И она тоже когда-то так же появилась. Но то, что она будет как-то причастна к этому, вначале забавляло ее, а со временем начало и озадачивать.
   А когда живот округлился, она поняла, что эта весна будет для нее не совсем обычной. И есть ей хотелось куда сильнее, чем всегда.

   Вот и в тот вечер ее Волк вел ее к деревне, чтобы накормить досыта.
   Охотиться на лосей им стало тяжело из-за ее беременности. Один он не мог, даже если догонял лося, загрызть его, а она уставала от долгого бега и была плохой помощницей, У нее сильно потели лапы и нос.
   Поэтому на сей раз они пошли в деревню.
   Они уже две ночи наблюдали за овчарней и поняли, что через крышу легко попасть внутрь. А Он ловко умел душить овец и мог дотащить в зубах до логова не только ягненка, но даже взрослого кабана.
   Они спрятались с подветренной стороны и стали ждать.
   Вскоре деревня стала успокаиваться.
   Захлопали двери. Кто-то еще пошатался по улице, горланя песни, и наконец все вокруг стихло.
   Они осторожно подкрались к овчарне.
   Запрыгнули на крышу. На одном углу шифер был с трещинами. Они вдвоем начали его ломать зубами и лапами. Овцы внизу заметались – почуяли волков. Наконец лаз был готов.
   Он прыгнул вниз.
   И тут грохнул гром и пыхнуло тем самым противным запахом, который почти всегда означал верную смерть.
   В следующую секунду что-то больно ударило в шею, и ее опрокинуло, и она кубарем скатилась с крыши.
   Тут же бешено залаяли собаки.
   Она от страха забыла обо всем и что было мочи рванула в лес.
   Только там было спасение. По крайней мере могло быть.
   Собаки пошли следом.
   Надо было поскорее добежать до леса. По лаю она поняла, что собаки дворовые, а не охотничьи, значит, на опушке отстанут. Они трусливы, и, если бы не переполох, начавшийся в деревне, и не кровоточащая рана на шее, она бы передушила их, как зайцев.

   От собак она ушла.
   И потом кружила по лесу до тех пор, пока не подсохла рана на шее. Немало набегавшись по лесным тропам, она утоптала снег и устроила себе, наконец, лежанку.
   Рана все же еще кровоточила. В шее, внутри, что-то сидело и мешало.
   Она не знала, что ей делать дальше.
   Самца ее, сильного и умного, люди убили, это она понимала.
   Злобы на них у нее не было – они ведь защищали свою еду. Просто на этот раз они оказались хитрее волков. Люди устроили засаду – и они, волки, тоже делали засады, охотясь на кабанов.

   Она долго лежала около метки своего самца и даже, кажется, опять задремала.
   Но это была не дрема, а слабость от потери крови.
   Слабость от голода.
   Слабость от тоски и горя.
   А слабость для волков – смерть.
   Но вот внутри, в животе, толчки стали сильнее, настойчивее.
   Она опять вскочила и закружилась на месте, не зная, что ей делать. Хотелось просто лечь и закрыть глаза, уснуть. Но как же быть с теми, кто так настойчиво толкаются внутри?
   Их она должна спасти. Спасти во чтобы то не стало. Нутром она чуяла, что скоро умрет, что на тонкой грани между жизнью и смертью ее удерживают только еще не народившиеся щенки.
   И тут она как наяву увидела перед собой крыльцо и человека-лесника, которого не боялся и уважал ее Волк.
   Наконец, решившись, она побежала к жилищу лесника.
   Только на минуту остановилась и посмотрела на то место, где была метка того, с кем ей совсем недавно было так легко и просто в этом лесу, а потом, низко опустив морду, затрусила прочь.

   Когда волчица подошла к дому лесника, собаки ее почуяли, и залаяли, и забесились.
   Но они были на цепи, и она не обратила на них особого внимания.
   Она подошла к крыльцу, поднялась на него и легла у двери.
   Лесник открыл дверь, держа в руке ружье, но она, даже не испугавшись этого страшного предмета, проползла в дом мимо его ног и тут же ощенилась.
   Щенков было пятеро.
   Под взглядом изумленного лесника она из последних сил, как могла, облизала их, беспомощных и еще слепых, подняла морду и посмотрела этому человеку прямо в глаза.
   В них она увидела настороженность, удивление, но не участие к ней и ее щенкам.
   Она оглядела пять бурых, шевелящихся у ее брюха комочков.
   Один был темнее остальных.
   «Как Он», – подумалось ей. Она накрыла этого пищащего и дрожащего приплодыша лапой, поглядела последний раз в глаза человеку, отвернулась и умерла.

   Поутру лесник пошел к реке – утопить еще слепых, но уже страшно голодных волчат. Но в последний момент, вспомнив прощальный взгляд волчицы, передумал и, уже утопив четверых, одного сунул за пазуху.
   Того самого темно-бурого, которого мать накрыла лапой.
   Дома он его вымыл, обтер и обвалял в собачей подстилке. А потом подсунул своей овчарке, ощенившейся две недели назад.
   Та удивленно обнюхала волчонка. Покатала лапой, поглядела на лесника и, увидев, что Хозяин спокоен, допустила до своих сосков.
   И хотя ее родные щенки уже прозрели, а волчонок был еще слепой, свое место у сосков он отвоевывал на равных.
   Первые, месяцы он походил на собачьих щенков, но со временем, сменив темно-бурый мех на жесткий серо-охристый, стал отличаться от своих молочных братьев.
   И хотя, не получая волчьей, родительской, полупереваренной пищи, волчонок рос слабее своих диких собратьев, он очень рано стал разнообразить свой рацион ловлей мышей и тараканов, чем очень удивлял тех, кто не знал, что он волк.
   К осени он уже покрылся высоким зимним мехом, и на месте мягких молочных зубов, появились бритвенно острые, ослепительно-белые молодые резцы.

   Через год лесник понял, что щенок, хоть и вскормленный собакой, все же стал настоящим волком.
   И хотя человек искренне привязался к нему, обстоятельства жизни вынудили его расстаться со своим вскормышем.
   Подходила к концу его служба в лесничестве.
   Он был уже стар, часто болел.
   Пора было перебираться к людям.
   Он уволился со своей единственной в жизни работы, снял с книжки свои сбережения и купил дом в деревне неподалеку.
   Покидая навсегда лесничество, он решил отпустить в лес и своего волка.
   Хотя понимал, что сделать это будет трудно, но он выбрал момент, когда у волков наступила пора спаривания.
   Когда молодые и сильные волки добывают себе порой в кровавых и жестоких схватках со своими сородичами подруг для создания своей собственной семьи.
   Подкараулив время, когда волчицы словно магнитом притягивают к себе самцов, он вывел своего волка на тропу стаи, за которой давно уже наблюдал и знал, что там есть лишние самки.
   Его глупыш поначалу не понимал, почему хозяин гонит его куда-то, обиженный, отбегал в сторону, но, разнюхав наконец зовутций сладкий запах пока еще незнакомой подружки, забыв о непонятно почему сердящемся хозяине, закружил на месте, жадно и часто обнюхивая следы стаи, и вдруг, не прощаясь, прыжками помчался следом за недавно прошедшими сородичами.

   Прошло четыре года.
   Волков в округе становилось все больше и больше. Зато остальная живность убывала. Стали редки лоси и кабаны.
   Новый лесник оказался обыкновенным пьянчужкой, а когда-то прекрасное лесничество превратилось в место пьяных помывок в баньке и бестолковой стрельбы по пустым бутылкам.
   Но волки, прежде беспокоившие людей крайне редко и только по крайней нужде, стали все чаще и чаще резать домашний скот.
   Долго так продолжаться не могло. И в один из августовских дней, после долгого и зловещего ночного волчьего концерта, от которого кровь стыла в жилах и не могли спать даже самые храбрые, людское терпение лопнуло.
   Собрались со всей деревни все, кто имел отношение к охоте, и, кроя вечно пьяного нового лесника последними словами, с грехом пополам пришли к общему согласию: устроить облаву.
   Наняли в городе опытного охотника-волчатника. Тот расспросил жителей и определил где, примерно, обитает волчья семья, повабил в стекло семилинейной лампы. Хором отозвались волчата, потом завыла обманувшаяся волчица, и стало ясно: логово здесь.
   Через сутки все приготовления к облаве были закончены.
   Городской волчатник определил участок оклада. Расставили стрелков, загонщиков. Протянули веревки с флажками.
   Рано утром начали облаву. Сразу убили несколько молодых волков. Но, развешивая флажки, немного просчитались, оставили небольшой разрыв. Но он получился в сторону деревни и не особо беспокоил охотников.
   Вот в него-то и проскочили двое – матерый волк и прибылая волчица. Но они почему-то понеслись рысью не в сторону заливного луга, а к деревне, словно искали там спасения.

   А в деревне народ собрался толпой у дома старого лесника. Некоторые, наиболее говорливые, пришли даже с ружьями. Вспоминали старые охоты, былые трофеи. Вспоминали и хорошее, и плохое.
   Вдруг с околицы к лесу раздались крики: «Волки, волки!»
   Все встрепенулись.
   Старый лесник сходил в избу, взял ружье.
   Прямо по середке улицы к дому лесника мчались два волка. Перед самой избой они резко остановились и сели, беспокойно оглядываясь на лес.
   Потом один, матерый, лег и пополз, подвывая, к дому лесника.
   Второй волк, очевидно, его волчица, не поняв своего вожака, отбежала к колодцу.
   И тут же парень, стоявший у колодца, вскинул свою берданку и почти в упор выстрелил в волчицу. Та подпрыгнула от заряда картечи и рухнула замертво, уронив голову в пыль.
   Волк, еще секунду назад распластанный по земле, молнией метнулся к стрелку и, сбив его с ног, прижал к земле, лязгая клыками у самого его лица.
   Зверь!
   От ужаса стрелок обмяк, обмочился и сомлел.
   Глаза его закатились куда-то под лоб.
   Волк, вздрагивающий всем мощным своим телом, понял, что человек под ним уже ничего не чувствует, убрал передние лапы с того, кто убил его волчицу, развернулся к людям, стоящим вокруг лесника, ощерил страшную пасть и заворчал глухо и страшно.
   Все оцепенели, боясь пошевелиться.
   А волк, пятясь от людей, подошел к своей волчице.
   Потрогал ее лапой.
   Потерся своим носом об ее нос.
   Понюхал кровь, собравшуюся паровой лужицей под ее головой.
   Потом фыркнул и пошел устало по улице прочь из деревни и от леса.
   Люди опомнились, но от страха никто не мог поднять ружья, лишь старый лесник вскинул свою двухстволку, но и только, хотя все вокруг шептали ему: «Стреляй, стреляй!»
   А волк уходил.
   Уходил не спеша, то и дело разевая пасть.
   И когда лесник уже напряг левую руку, державшую цевье ружья, а затем осторожно расслабил ладонь правой руки под курком и поймал волка на мушку, тот вдруг остановился и резко обернулся.
   Все враз застыли.
   Волк смотрел человеку прямо в глаза.
   Старый лесник вздрогнул.
   Память его воскресила точно такой же, один в один, взгляд молодой волчицы, ощенившейся у него в сенях.
   Это был ее взгляд, лесник узнал его.
   Узнал и волчонка, вскормленного в своем доме.
   Вот, значит, почему он прибежал из леса в деревню и привел с собой свою волчицу – искал защиты для себя и для нее.
   Искал защиты в его доме.
   А нашел заряд картечи в голову своей подруги.
   И сейчас он смотрел в глаза лесника, упрекая за непонятную для волков пустую и никчемную человеческую жестокость.
   Лесник медленно опустил ружье.
   Глаза у волка заслезились.
   Он моргнул несколько раз, отвернулся от людей, низко опустил к земле лобастую голову и мелкой рысцой засеменил из деревни.

   Больше о волках вблизи этой деревни никто никогда не слышал.
   Старый лесник после этой памятной облавы прожил всего несколько месяцев – заболел окончательно и вскоре умер.
   Новый лесник допился до чертиков и удавился в лесной избушке.
   Зверь в лесничестве повывелся, а если и был, то какой-то больной и вялый.
   Потом появились лисы, зараженные чесоткой, и лесничество закрыли окончательно.
   Да и деревня захирела. Все больше и больше в ней становилось домов с забитыми крест-накрест окнами.
   Остались старики да старухи. Некоторые еще помнят, как уходил по улице матерый волк.
   Вот поумирают они – те немногие, кто помнит эту историю, и – все.
   Вообще больше не останется никакой истории.
   Не только этой…

Горгаз

   Посвящается прадеду моего друга Буслаева

   Быть аспирантом в двадцать четыре года, я вам скажу, весьма неплохо. Если еще вдобавок твой научный руководитель поручает тебе принимать зачеты у студентов, особенно у студенток.
   Зачеты зачетами, конечно, но иногда возникает острая необходимость в дополнительных консультациях по зачетным темам. И в этом случае дружба с Эдиком – аспирантом с соседней кафедры – была очень кстати.
   У Эдика была однокомнатная квартирка со всеми удобствами, доставшаяся ему по наследству от ныне уже покойной бабушки.
   Иногда, пребывая в хорошем расположении духа и при соответствующем материальном поддержании этого хорошего рас положения, Эдик сдавал эту квартирку по часам нам, его приятелям.
   Я, подрабатывая и экономя, иногда повышал настроение Эдика своими скромными материальными взносами.
   Было одно неудобство: квартира Эдика находилась; недалеко от квартиры моих родителей. Но при соблюдении элементарных правил конспирации и это неудобство легко обходилось стороной и в прямом, и в переносном смысле.

   Вот и в тот раз, выкупив у Эдика на два часа ключ от квартиры, я мчался к заветной цели.
   Только свидание у меня на этот раз было не совсем обычным: во-первых, среди бела дня; во-вторых, с секретаршей нашего ректора; а в-третьих, я был в нее немного влюблен.
   Старше нас, аспирантов, она была не намного, лет на десять, но мы (не только аспиранты, но и профессура) за серьезность звали ее по имени и отчеству Зоей Васильевной.
   Как? Каким чудом мне удалось ее уговорить? Сам не понимаю. Темны, ох, темны и зачастую непонятны души зрелых красавиц.
   Купив бутылку армянского коньяка, развесных шоколадных конфет и банку сока, я примчался на место.
   Открыл дверь Эдикиной квартиры.
   Засервировал стол.
   И с дрожью в коленках стал ждать звонка в дверь.
   Но, не выдержав, подошел к двери и прислушался, не идет ли. У Зои Васильевны времени было мало, она должна была придти на это необычное свидание в обеденный перерыв.
   «По времени обед уже начался. Минут десять на дорогу», – прикидывал я.
   В подъезде было шумно, в соседские двери кто-то то и дело звонил и с громкими криками «горгаз» требовал открытия дверей. Кто-то из жителей открывал, кто-то нет.
   Постепенно этот шумный «горгаз» приближался к двери, за которой стоял робкий и влюбленный я. И по мере его приближения я все дальше и дальше отходил в глубь комнаты, шепча про себя: «Чур-чур, пронеси».
   Но громкий бух-бух и требовательный крик заставили меня вздрогнуть и сжаться в комок.
   Потом еще звонок: «Длинь-длинь!»
   Потом еще стук. Глухой и настойчивый.
   – Горгаз! Откройте, я знаю, что в квартире кто-то есть.
   «Откуда?» – удивился я про себя, но, напугавшись шума на площадке, подскочил к двери и зашептал:
   – Вы понимаете, я не хозяин. Я зашел случайно.
   – А я – Горгаз. Мне надо проверить газовую колонку в этой квартире. Поэтому мне все равно – случайно или не случайно – я не уйду, пока не проверю колонку. А вдруг она неисправна и взорвется? Мне что, из-за вас в тюрьму садиться?
   – Садиться, конечно, не надо, но я вам не открою.
   – Не откроете? А я сейчас вызову милицию. Может, вы никакой не знакомый, а просто жулик.
   – Я – жулик? – от возмущения я чуть не задохнулся. – Ну тогда тем более не открою.
   – Ах, не откроешь?
   И тут же раздался такой грохот в дверь, что, наверное, все соседи повыскакивали из своих квартир.
   Не мне вам говорить, что огласка была, конечно же, не в моих интересах.
   «Что делать? – лихорадочно соображал я. – Вот-вот придет Зоя Васильевна, и этот сумасшедший «горгаз» своим шумом вспугнет ее. Лучше впущу. Может, быстренько проверит – и все. Или три рубля дам».
   И я открыл дверь.
   За дверью стояла мощная женщина выше меня на целую голову, лет тридцати, в черном комбинезоне, синем берете и с чемоданчиком в руке. Она иронически глянула на меня, на мой трояк, зажатый в вспотев шей руке, и, легко отодвинув мое тощее тело в сторону, прошла на кухню.
   Я прикрыл входную дверь и последовал за ней.
   Она, не обращая на меня внимания, запалила газовую колонку и, покрутив туда – сюда ручки регулировки, поцокала языком:
   – Да, тяжелый случай. Надо радиатор менять.
   – Как менять? Зачем менять?
   – Взорваться можете.
   – Да я и включать не буду. Мне колонка не нужна.
   – Будете, не будете – я не знаю. А если взорветесь, меня посадят. Вы же за меня сидеть в тюрьме не будете? – И она вопросительно посмотрела на меня.
   – Не буду.
   – Вот видите. Значит, буду менять.
   – Когда?
   – Сейчас.
   – Так зачем сейчас? Замените потом.
   – Не имею права. По инструкции при обнаружении неисправности я обязана поменять немедленно.
   И она открыла чемодан, достала из него огромный гаечный ключ и начала откручивать что-то там у колонки.
   Я закричал и от отчаяния повис на ее руке.
   Она отпихнула меня, как хворостину, и, когда я вывалился из кухни, закрыла дверь и начала выламывать радиатор из газовой колонки.
   В это время в дверь позвонили.
   Я подскочил как ужаленный к двери.
   – Кто? – машинально спросил я и, догадываясь, быстро открыл дверь.
   Зоя Васильевна тут же прошмыгнула в квартиру со словами:
   – А вы еще, проказник, спрашиваете?! Может, ждете еще кого-то?
   – Ну что вы, Зоя Васильевна, я не могу никого ждать, кроме вас. Вы же самая прекрасная женщина в мире. Или нет, даже во Вселенной. Или нет… – понес я нервную ахинею.
   – Ах-ах, – сказала Зоя Васильевна и хотела снять шляпку, но сильный грохот, а затем и громкие ругательства, раздавшиеся из кухни, резко сменили ее намерения.
   – Кто там? – испуганно спросила она.
   – Горгаз пришел, – честно ответил я.
   – Зачем? – тут же спросила Зоя Васильевна.
   – Газовую колонку чинить. Но я не виноват! Я не знал! – залепетал я.
   – Вы так считаете? – уточнила Зоя Васильевна и, поправив так и не снятую шляпку, проскользнула опять мимо меня, только уже в обратную сторону – из квартиры, бросив на ходу: «Хулиган».
   Входная дверь с шумом захлопнулась.
   – А-а-а! – закричал я и, высоко подняв кулаки, ворвался на кухню.
   Там женщина в комбинезоне и надвинутом на глаза берете уже поставила снятый газовый радиатор на стол и, покачивая в одной руке газовым ключом огромных размеров, периодически похлопывала им по грязной ладони другой своей руки.
   – Ну, что тебе? – остановил мой полет ее вопрос. – Хочешь помочь, что ли?
   Я стоял перед ней с высоко поднятыми руками в узких брюках, желтых носках и оранжевом галстуке. Тощий и бледный, как смерть.
   – На, помоги, – и она дала мне в руки какой-то шланг. – Иди, промой его в ванной.
   Я окинул взглядом эту огромную женщину и, загрустив, побрел выполнять задание. Открыл воду и присел на край ванны, презрительно бросив шланг на самое ее дно.
   Закурил.
   «Что теперь делать? Зоя Васильевна мне этого не простит ни как женщина, ни как секретарь ректора института. Вляпался так вляпался… Вряд ли теперь мне когда-нибудь удастся уговорить на свидание такую шикарную женщину. Да и проблемы, наверное, с аспирантурой начнутся».
   Так рассуждал я, глядя с тоской на грязный шланг, брошенный мною на дно ванны.
   Из задумчивости меня вывел громкий голос:
   – Ты что там, уснул? Давай шланг!
   Я подал.
   – Так ты что, его не вымыл? Эх, горе ни шланга помыть, ни бабу уговорить ты не можешь.
   Я вспылил:
   – Какое вам до этого дело? Может, это моя родственница приходила?
   – Ага, мама.
   – Знаете что, – устало ответил я, – вы давайте доделывайте свое черное дело да уходите. – И, оглядев ее, добавил: – Можете даже ванну принять.
   Я вышел в зал, открыл приготовленную для Зои Васильевны бутылку армянского коньяка, налил целый стакан и выпил. Сел на диван и, жуя конфету, стал рассуждать! «Что, плохо? Да, плохо. Но, наверное, на Зое Васильевне свет клином не сошелся. Да она тоже штучка, сразу раз и убежала. И от кого? От меня!» Коньяк, очевидно, уже плотно дошел до моего серого вещества. Я, встав, оглядел себя в зеркало и подумал: «Красавец. Правда, немного суховат. Зато жилист».
   Пока я так красовался на себя в зеркало, в ванной комнате зашумел душ.
   Я, забыв о своих огорчениях, сначала даже удивился: кто это там моется? Но вовремя вспомнил – да это же в ванной мой «Горгаз». Умора. Она поняла буквально мое предложение сполоснуться.
   И тут меня прострелила новая дьявольская мысль: «А что если мне сделать рокировку: поменять Зою Васильевну на это газовое чудо. Ну и пусть, что повыше и пошире, зато, наверное, помоложе».
   И я, подойдя к двери ванной, постучал костяшками пальцев в дверь.
   – Красавица, глинтвейн остынет.
   Душ затих.
   Из-за двери выглянуло симпатичное личико с ямочками на щеках.
   – Что остынет?
   Я оторопел: откуда эта красавица? Неужели то чудо в берете с чемоданом?
   – Глинтвейн… – повторил я оторопело.
   – А что это такое? – спросила женщина, выходя из ванной комнаты в халате и вытирая шикарные ярко-рыжие волосы махровым полотенцем.
   Я был так ошарашен, что не стал ничего и говорить о предстоящих возмущениях Эдика по поводу эксплуатации его банных принадлежностей.
   – Глинтвейн – это вино, только горячее.
   – Я не люблю горячее вино, – сказала рыжеволосая женщина и, взяв в руки бутылку армянского коньяка, повертела его из стороны в сторону. – Это же коньяк, а не вино. Я пила такой, – и задумчиво добавила: – Правда, очень давно.
   – Так, давай выпьем еще раз, – живо предложил я.
   Она посмотрела на Меня долгим взглядом и, поставив бутылку на стол, сказала:
   – Давай.
   Я разлил, сказал короткий спитч о Золушке, и мы выпили.
   А «Золушку» звали Лизой.
   – Какое приятное имя, – сказал я и предложил выпить на брудершафт.
   Она согласилась.
   Мы встали. Оказалось, что я ей всего по подбородок, поэтому переплетать руки было не совсем удобно. Зато после того как я приобнял ее тело для поцелуя, оно – это тело – оказалось очень податливым, хотя и весьма упругим.
   Наш фуршетный поцелуй затянулся, и мы незаметно для себя оказались в горизонтальном положении на диване.
   Такого большого и такого шикарного женского тела я еще не видел в своей юной жизни.
   Поцелуи ее были страстны, объятия мощны и долги.
   Я, исполняя обязанности соблазнителя все время боролся за свою жизнь, боясь быть задушенным моей гигантской Золушкой.
   После того как она расслабилась, я еще хотел немного поползать по ней, как таракан по булке, но вдруг неожиданно почувствовал недомогание (может, от крепких объятий, может, от страстных поцелуев, а может, от выпитого коньяка). Я быстро сполз с Лизы и побежал, вихляя задом, в ванную.
   Там меня вырвало.
   «Нет, все же это не от коньяка, – решил я. – Скорее всего от перенапряжения. Все же удовлетворить женщину с такими объемами было не так-то просто. Но судя по тому, как безвольно и расслабленно лежала на диване Лиза, задачу честного соблазнителя я выполнил». Рассуждал я так, стоя на коленях и свесившись головой глубоко в унитаз. Сил не было даже подняться на ноги.
   Вдруг кто-то погладил меня по голове.
   – Бедненький. Тебе плохо?
   – У-у-у-у… – промычал я.
   Лиза обтерла мое бледное личико полотенцем и, подняв на руки, отнесла меня на диван.
   Там она меня укрыла теплым одеялом! напоила чаем. Затем переоделась в свой рабочий комбинезон и, спрятав свои шикарные солнечные волосы под берет, ушла.
   Правда, предварительно она поцеловала меня в лобик и выпила на дорожку еще одну рюмку коньяка.
   Я, пролежав еще где-то час, вылез из-под теплого одеяла уже совсем бодрым.
   Горечь потери Зои Васильевны сменилась радостью от неожиданного свидания с Лизой из Горгаза. Я даже закружил от радости и легкости по комнате.
   Убрав все со стола, я помчался в институт поделиться своей победой с приятелями.
   Поделился.
   И даже пообещал друзьям познакомить их с этой прекрасной женщиной.
   Но…
   Но прошел день, другой, и я забыл про Лизу.
   И, может быть, никогда бы и не вспомнил, если бы не случай. Опять случай, который произошел со мной ровно через двадцать лет.
   Не буду рассказывать, что я пережил за это время, так как думаю, моя никчемная жизнь вряд ли кому интересна.
   Единственное, что может быть важно к моменту нашей второй встречи с Лизой из Горгаза, это то, что я так и не женился, детей у меня не было, высот особых в науке я не достиг, хотя когда-то вроде бы подавал надежды.
   Одно время много пил, потом бросил, заработав предциррозное состояние печени и камни в почках. Похоронил маму и, помыкавшись по городам и весям, въехал жить в родительскую квартиру, устроившись рядом в школе преподавать математику в классах среднего звена.
   И вот сижу я очередной раз на больничном дома, мучаясь извечным гамлетовским выбором – что принимать: лекарства или пол-литра, как в дверь, в которую никто, кроме меня, не входил уже где-то полгода, позвонили.
   Я удивленно подошел к двери в своем старом банном засаленном халате и из чистого любопытства спросил:
   – Что за идиот пришел ко мне в среду в полдень?
   Но даже когда услышал за дверью гром кий голос: «Горгаз», сердце мое еще не дрогнуло. И даже когда дверь открывал, руки не задрожали. А вот когда увидел что это за «Горгаз», в горле у меня пересохло и руки задрожали.
   Это была она, Лиза. Все такая же высокая, в комбинезоне, берете и, как мне показалось, все с тем же чемоданчиком в руке.
   Лиза, взглянув в мою сторону, так же оттеснила меня своим мощным плечом, как и двадцать лет назад, и, проговорив о том, что это проверка газовой колонки, прошла на кухню.
   Я не сказал ни слова. Прошел за ней, остановился в дверях, облокотясь на косяк двери.
   Лиза…
   Она покрутила рычажки, зажгла, потом потушила фитиль и, повернувшись ко мне, сказала:
   – Порядок. Давайте, гражданин, газовую книжку, штампик поставлю.
   Я нашел книжку и подал ей. Она поставила штампик и пошла к выходу. И когда уже взялась за ручку двери, я невольно позвал:
   – Лиза.
   Ее как током прострелили. Она резко обернулась.
   – Откуда вы знаете мое имя?
   Я молчал. Она смотрела на меня и тоже молчала.
   – Ну так что? Так и будем молчать?
   Я ничего не ответил.
   – Тогда я пойду, молчун.
   И она, хлопнув дверью, ушла.
   «Странно, – рассуждал я после того, как решил гамлетовский вопрос в пользу пол-литра. – Отчего я ее узнал, а она меня нет? Неужели у нее было столько мужчин, что она их всех и не помнит? Неужели больше, чем у меня женщин? Но я же ее запомнил? А может, это из-за внешности? Она-то вон почти не изменилась, а я, очевидно, изменился», – и посмотрел в зеркало. Там стоял обрюзгший, небритый, с мешками под глазами, лысый и толстый до безобразия мужик.
   «Где мои семнадцать лет?» – вздохнул я и опять налил себе в стакан водки.
   Только я его поднял, звонок.
   – Да что это такое? Сегодня прямо день посещений.
   Уже не спрашивая я распахнул дверь. За дверью стояла она, Лиза.
   – Вы что-то забыли?
   – Да, забыла спросить как тебя зовут.
   – Зачем? – удивился я.
   – Чтобы у моего сына было отчество его отца.

Алекс

   Мужчине всегда чего-то не хватает.
   Мужчина всегда в Поиске.
   Таким уж его сотворил Бог.
   Женщина же бывает в Поиске только в том случае когда не устроена ее личная жизнь. Если у нее нет семьи, детей, свободных денег, уютного дома.
   Словом того, что она должна оберегать, о чем призвана заботиться. Если же у нее все это есть, она спокойна.
   Такой уж ее Бог сотворил.
   А у Альбины Константиновны – сорокашестилетней женщины, заведующей кафедрой архитектуры, доцента и соавтора целого ряда научных книг и статей, все было в порядке. Был дом, то есть прекрасная квартира в центре города.
   Был муж, профессор того же института.
   И двое детей. И машина. И дача.
   И вдруг – откуда-то – непонятное волнение.
   Неудобство в душе.
   С чего бы это?
   Казалось бы, жизнь вокруг сложилась. Казалось бы, мир вокруг спокоен и упорядочен.
   Но с нею что-то стало твориться.
   В эти самые последние осенние дни, когда зима еще не установилась, но с углов тянуло вполне зимним холодком.
   Деревья пока еще не застыли, но уже оголились, почернели. Певчие птицы еще посвистывали, но преобладало уже воронье карканье.
   И Альбина Константиновна внешне была, вроде все та же. Вот только губы… Губы стали тоньше.
   И голубые глаза сделались синими.
   И мочки ушей побледнели. Даже костяшки пальцев натянули тонкую кожу до посиневшей белизны.
   Да еще пульсировала в бешеном ритме голубая жилка на шее.
   Все это было едва заметно, но все-таки было.
   Она сидела в своем кабинете и уже в десятый, наверное, раз набирала на своем сотовом один и тот же номер, никак не решаясь нажать кнопку вызова.
   Сбрасывала и снова набирала.
   Сбрасывала и набирала.
   Шальная муха с лету ударилась в стекло, и оглушенная ударом, кувыркнулась на подоконник.
   Альбина Константиновна вздрогнула и подошла к окну, посмотрела на муху, на телефон в своей руке и решительно нажала на кнопку вызова.
   Через три гудка, мужской голос ответил:
   – Алло?
   Альбина Константиновна вспыхнула и, борясь с волнением, сказала:
   – Здравствуйте, Иван Федорович. Вас беспокоит Альбина Константиновна. Вы меня не знаете, но меня знает ваша сестра. Я попросила ее, узнать у вас, можно ли мне вам позвонить, и она мне сказала, что переговорила с вами… и вы сказали, что можно. Вот я вам и звоню.
   – Да-да, я вас слушаю.
   – Иван Федорович, я хотела бы с вами увидеться. Но так, чтобы рядом не было ваших водителей, охранников и помощников.
   Все это Альбина Константиновна выпалила на одном дыхании и замерла, ожидая ответа.
   В трубке молчали. Прошла секунда, вторая…
   Альбина Константиновна побледнела, во рту пересохло, и в тот момент, когда она была близка к обмороку, трубка заговорила:
   – Извините, что молчу. Просто соображаю, как бы это сделать.
   Альбина Константиновна судорожно вздохнула и машинально ответила:
   – Да-да, я понимаю.
   – Ну-у… я более или менее свободен в воскресенье. Вас это устроит?
   – Устроит, – поспешно ответила Альбина Константиновна, хотя на выходные собиралась с семьей на дачу.
   – Тогда давайте часов в двенадцать. Я сам буду за рулем.
   Заберу вас, и поедем пить чай. Куда за вами подъехать?
   – К центральному входу парка Пушкина.
   – Хорошо.
   – А как вы меня узнаете?
   – Да уж узнаю как-нибудь. До свидания.
   – Да-да, конечно, – ответила Альбина Константиновна и медленно опустилась на стул, даже не заметив, что не попрощалась и не отключила телефон.
   До воскресенья оставалось пять дней.
   В воскресенье, в двенадцать часов Иван Федорович подъехал на джипе, к условленному месту.
   День выдался солнечный. Подувал легкий прохладный ветерок. Людей и машин было мало. Иван Федорович смотрел на проходящих женщин, пытаясь угадать в одной из них Альбину Константиновну. И думал, что это Альбине Константиновне от него надо.
   Интрижка? Вряд ли. В этом возрасте не до интрижек. Романтика уже перегорела.
   Секс? Еще смешнее. Возраст, опять же, не тот.
   Помощь детям или мужу? Но об этом можно попросить и в кабинете. Скорее всего, последует предложение, связанное с какой-то спекуляцией или кадровыми изменениями в их институте.
   Размышляя так, он смотрел на женщину, что стояла на той стороне улицы.
   Она держала в руке какие-то бумаги и оглядывалась по сторонам. «Наверное, она», – подумал Иван Федорович и несколько огорчился.
   Дама была явно не в его вкусе.
   И хотя свидание, предполагалось чисто деловое, все же приятнее было бы общаться с женщиной своего вкуса.
   Но раз уж пообещал, ничего не поделаешь. Он уже хотел открыть окно и окликнуть ее, но в последний момент, заметил, что у его машины стоит еще одна женщина и смотрит на него.
   Иван Федорович нажал на кнопку, опуская стекло.
   – Нет, та женщина не Альбина Константиновна, Альбина Константиновна – это я. И женщина, у машины, протянула руку.
   Иван Федорович смутился, – говорил, что узнает, а вот не узнал, – но руку пожал и, открыв дверку, пригласил:
   – Прошу.
   Женщина села в машину.
   – А Иван Федорович – это я, – представился он, оглядывая женщину.
   Настроение улучшилось – эта женщина была в его вкусе.
   – Да, проглядел, – сказал с улыбкой Иван Федорович.
   – Бывает, – ответила Альбина Константиновна.
   – Ну что, Поехали? – предложил Иван Федорович.
   – Поехали, – ответила Альбина Константиновна.
   В ресторане на набережной было пусто. Они сели в отдельную кабинку. Иван Федорович сделал заказ.
   Они практически не разговаривали.
   Она все прятала глаза, а он молчал, потому что изподтишка оглядывал ее. Женщина была красивая, ухоженная, статная. Он даже пожалел, что настроился на деловое свидание. Она же молчала потому, что любые разговоры о чем-то постороннем, помимо того, что она хотела рассказать и предложить Ивану Федоровичу, были бы пустыми и неинтересными. Она слишком долго ждала этой встречи. Слишком тщательно к ней готовилась.
   В последнее время, все для нее было «слишком», и о пустяках говорить не хотелось.
   Принесли и разлили вино, подали легкую закуску.
   Чокнулись, и она выпила свой бокал до дна, Иван Федорович только пригубил.
   Альбина Константиновна молчала. Только прикусывала губы и мяла салфетку. Ивану Федоровичу было видно, что эта красивая зрелая женщина изрядно волнуется и никак не решится начать разговор.
   И Иван Федорович тоже молчал, но уже из спортивного, так сказать, интереса.
   Он мог бы, конечно, и час молчать и другой; еще не такие «молчалки» в его жизни бывали, но видя, как красивая женщина мешкает и мучается, неспешно без нажима он стал расспрашивать Альбину Константиновну о ней самой.
   Где крестилась, где родилась, кем были родители, где училась и далее в том же духе.
   После третьего бокала Альбины Константиновны, Иван Федорович уже все знал о ее детстве и родителях.
   Она была единственным ребенком в семье, безумно любила своего отца. И отец любил ее, хотя ждал мальчика, а вот получилась девочка.
   Но мечтать о сыне он не перестал.
   Поскольку мама Альбины Константиновны категорически возражала против второго ребенка, отец, сократив имя и отчество маленькой Альбины Константиновны, звал ее мужским именем «Алекс» и учил боксу, альпинизму и футболу, приговаривая: «Молодец, Алекс! Сильнее, Алекс! Быстрее, Алекс».
   – А вообще-то… – Она вдруг остановилась, будто споткнулась обо что-то и, четко разделяя слова, закончила:
   – Впрочем, все это ерунда, Иван Федорович. А проблема моя в том, что я вот уже двадцать пять лет влюблена в вас.
   И замолчала, глядя прямо Ивану Федоровичу в глаза.
   Он, слава богу, в этот миг не ел и не пил, а то бы точно подавился. Нельзя сказать, чтобы в него не влюблялись. Когда был Ваней, влюблялись частенько, когда стал Иваном – пореже. И уже совсем редко, когда стал Иваном Федоровичем.
   Но в последние годы, когда он зваться «уважаемым Иваном Федоровичем», ни от кого признаний в любви не слышал.
   Альбина же Константиновна, видя на лице Ивана Федоровича, явное недоумение, быстро заговорила:
   – Одну минуту… Я сейчас все вам объясню. Вернее, покажу.
   Она взяла с соседнего кресла свою сумочку и достала из нее фотоальбом.
   Иван Федорович всегда удивлялся, как в простой дамской сумочке может уместиться такое количество предметов разногабаритных размеров и невероятных назначений. Вот и сейчас, когда Альбина Константиновна извлекла из сумки фотоальбом, Иван Федорович не мог не удивиться, как он там незаметно умещался. Достав альбом, Альбина Константиновна положила его к себе на колени.
   Что она с ним делала, Ивану Федоровичу не было видно, достала три фотографии и показала их Ивану Федоровичу.
   На всех трех был он – Иван Федорович.
   Но в разном возрасте и в разной одежде, в разной обстановке.
   – Узнаете?
   – Да. Это я, – заявил Иван Федорович.
   – Нет. Вы только на одном фото.
   Присмотритесь внимательно.
   Ивана Федоровича столько раз фотографировали, что он давно не удивлялся, когда его фото всплывали, что называется, то тут, то там.
   Здесь он был сфотографирован в пиджаке, свитере и куртке.
   На первый взгляд, везде он, и только присмотревшись внимательнее, Иван Федорович обнаружил, что на двух фотографиях – другие люди, хотя и очень похожие на него.
   – Да, – сказал он, отобрав две фотографии, – вот на этих не я. А кто эти люди?
   – Это, – Альбина Константиновна взяла в руки фото, где был мужчина в свитере, – мой отец.
   А вот это, в пиджаке и галстуке – мой муж.
   – И?.. – спросил Иван Федорович, мало чего понимая.
   – Иван Федорович… – Альбина Константиновна сложила ладони домиком. – Я вас очень прошу, выслушайте меня до конца. Понимаю, что все это вам кажется странным.
   Но я попробую все объяснить. Ладно?
   – Ладно, – ответил заинтригованный всей этой ситуацией Иван Федорович.
   – Итак, – начала Альбина Константиновна, – когда умер мой отец, я была не замужем.
   Я еще никогда не любила ни одного мужчину, даже в школе мальчиками не интересовалась.
   Отец был для меня всем. Олицетворял мужскую красоту и силу. Я крепко любила отца и искренне думала, что никого другого полюбить не смогу и на всю жизнь останусь старой девой.
   Глаза у Альбины Константиновны горели, губы пересохли, пальцы дрожали.
   Говоря, она смотрела на Ивана Федоровича, но, в тоже время, как бы мимо.
   – Так вот, когда мне исполнилось двадцать, отец умер. Рак… Мне тогда было тяжело. И тут я увидела по телевизору вас. Сначала я даже не поверила, что это вы… подумала, что это мой отец. Так сильно вы были похожи на него.
   Но потом конечно, разобралась. Я стала смотреть передачи о вас, покупать газеты, журналы, где о вас писали, бывала на ваших творческих встречах, но подойти не решалась.
   Словом, я вас полюбила… полюбила так, как своего отца. – Альбина Константиновна прервалась и попросила налить ей вина. Иван Федорович налил, и она выпила.
   – Но нет, наверное, не так, как отца. Сильнее. Но где тогда были вы – известный, знаменитый, и где была я простая студентка. Но я все думала о вас.
   Тут она подала альбом Ивану Федоровичу.
   Он взял, стал листать. В нем была вся его жизнь.
   Он листал, она говорила:
   – Потом, уже много позже, я пыталась познакомиться с вами. Но вокруг вас всегда была охрана.
   Ваши помощники и секретари не подпускали меня к вам, потому что я не могла внятно объяснить, что от вас мне надо. И я поняла, что вы меня никогда не увидите. Мы не встретимся. Отец умер, а вы недосягаемы. Это судьба, решила я и успокоилась.
   По крайней мере, до той поры, пока у нас в институте не появился аспирант, как две капли воды, похожий на вас в молодости. Я вышла за него замуж. Я думала, что жизнь с человеком, так похожим на вас, успокоит меня.
   Сделает мою жизнь такой же, как у всех нормальных людей. И поначалу мне казалось, будто я счастлива.
   Но нет… он – далеко не вы. И все эти годы я любила не его, а вас. Конечно, можно было бы и стерпеть.
   Но тут судьба сделала мне подарок. Этим летом к нам в институт пришла работать ваша двоюродная сестра.
   И я поняла: это знак свыше. Я с нею сдружилась, узнала ваш телефон и спросила можно ли вам позвонить. Вы разрешили.
   Но я позвонить долго не решалась.
   Так прошло лето, потом почти вся осень…
   Вот-вот зима наступит. Время идет и идет. И я вдруг поняла, Иван Федорович, что и у меня в жизни лето уже миновало и осень скоро сменится зимой.
   Ведь и для вас, Иван Федорович, время уходит.
   Мне за сорок, вам уже под семьдесят.
   И я поняла, что скоро будет поздно вам звонить.
   Мне стало страшно. Прожить жизнь и не испытать, хотя бы самой малой дольки собственного счастья! Поверьте, Иван Федорович, это совершенно невыносимо. Время уходит и для вас, и для меня, а я хочу быть вашей, хоть на час, а вашей, а вы – моим.
   Женщина замолчала и смело, открыто посмотрела в глаза Ивану Федоровичу.
   Ивану Федоровичу сделалось неловко.
   Такие предложения для него были отнюдь не внове.
   Раньше, правда они бывали чаще, с годами реже, а в последнее годы – совсем уж редко. Но все-таки бывали. Но Иван Федорович, как правило, под разными предлогами, отказывал малознакомым женщинам в таких свиданиях – годы, что ни говори, брали свое.
   Но то, что и как говорила эта женщина, было настолько чистым, естественным и искренним, что он никак не мог отказать.
   Иван Федорович расплатился, и они поехали.
   Уже в постели, когда он откинулся на спину и расслабился, а она, отвернувшись от него, затихла. Он попытался найти объяснение тому, что произошло. И не мог. Стал копаться в своих мыслях, в ощущениях и уже хотел порассуждать о чем-то там высоком и вечном, как вдруг почувствовал, что спина Альбины Константиновны вздрагивает. Иван Федорович взял за плечо Альбину Константиновну и повернул к себе.
   Да, она плакала.
   Он растерялся.
   – Что-то не так?
   – Нет, все так, а плачу я от счастья.
   Он погладил ее по голове. А она, приняв эту ласку, уткнулась лицом ему в грудь и зарыдала в голос по-бабьи.
   Тут он всерьез испугался и попытался ее успокоить.
   – Нет-нет. Не беспокойся, сейчас все пройдет. – Альбина Константиновна стала вытирать свои глаза, – спасибо тебе. Сейчас все пройдет.
   Ты иди в душ. Я сейчас успокоюсь.
   Иван Федорович встал и ушел в ванную.
   Потом оделся, прошел на кухню. Через некоторое время услышал, что в ванной зашумел душ. Наконец Альбина Константиновна вышла к нему. Уже причесаная, подкрашеная, спокойная.
   Пока они пили чай, она молчала.
   Иван Федорович тоже молчал, слишком уж все это было неожиданно.
   Надо было это как-то переварить. Нужна была пауза.
   На прощанье, она погладила его по руке, и сказала:
   – Спасибо тебе… я этого ждала полжизни.
   – Ну, что ты… – начал было Иван Федорович.
   – Нет, не надо. Не говори ничего. – Она прикрыла ладонью ему рот. – Пойду.
   – Ладно, – ответил Иван Федорович. До встречи, звони.
   – Нет, встреч больше не будет, – сказала она. – Отец говорил мне: «Слишком много счастья не бывает, Алекс».
   Спасибо тебе за сегодняшний день, но звонить я не буду. И ты не звони, не беспокой меня. Второго свидания я просто не выдержу, а так буду жить спокойно с мужем, детьми и вспоминать этот день. И она вышла из машины.
   Вначале он не осознавал да и не верил, что это была первая и последняя встреча, ждал, что Альбина Константиновна вот-вот позвонит. Это неожиданное свидание буквально потрясло его. На всякий случай его помощники выяснили номер ее сотового, и он забил его в свой телефон под именем «Алекс».
   Но звонка не было ни через неделю, ни через месяц.
   А сам он позвонить не решался, потому что не знал, как и что говорить.
   После этой встречи, у него появилось чувство странной неуверенности, как будто он что-то недопонял, что-то недоделал в своей жизни. На душе было неспокойно.
   И хотя разумом он понимал, что поступает неправильно, нечестно и не по-джентельменски, в конце концов, он все же это сделал. Достал телефон.
   Нашел в телефонной «записной книжке» имя «Алекс», немного подумал и нажал кнопку вызова.

Женщина на сцене

   И вот она опять на сцене.
   Красивая. Загадочная. Готовая снова удивить своим голосом всех, кто сидит там в зале их филармонии.
   Она чувствует, как люди замерли в ожидании ее божественного голоса.
   Она чувствует, как от их глаз к ней тянутся сотни пульсирующих ниточек.
   Она сделала глубокий вздох, оторвалась от восхищенных взглядов и, на секунду за держав дыхание, своим великолепным меццо-сопрано запела романс Юрьева «Колокольчик».
   И сразу после первых нот она ощутила что зал ее.
   От настроения и внимания зала зависело, как она будет петь – вдохновенно или буднично. Может, просто отработать на сцене, а может, силой своего искусства заставить людей в зале радоваться и трепетать. Хотя во многом состояние зала зависело и от ее внутреннего настроения. Были случаи, когда она выходила на сцену с другими мыслями: муж, дети, зарплата, ремонт в квартире, старое концертное платье, – и выход не удавался.
   Но сегодня зал ее.
   Она пела так вдохновенно, будто парила над застывшим от восторга залом. Ей казалось, что она проникает прямо, в сердца людей своим голосом. Открывая дверки к чистым источникам бытия, вычищая загрязненные закоулки душ. И в эти моменты ей видилось, что это не она на сцене – мама и уставшая жена, – а сказочная фея, безумно всеми любимая. Она через свой голос как бы попадала в призрачный мир славы и успеха.
   В эти минуты она была безмерно счастлива. Счастлива от цветов, которые приносили ей после выступления поклонники, от их слов восхищения и предложений о встречах после концерта.
   Вот и сегодня она была на сцене.
   Пела, красивая и счастливая.
   Это был ее час.
   Звездный час.
   Она пропела романс.
   Низко поклонилась.
   Приняла овации, цветы и удалилась за кулисы, радуясь своему успеху.
   Подружки, завидуя и кривя губы, прочмокали ее в щеку, поздравляя с прекрасным выступлением.
   В гримерной она села перед зеркалом, посмотрела себе в глаза.
   «Молодец? – спросила сама себя и сама же себе ответила: – Конечно, молодец».
   В дверь постучали.
   Показался огромный букет хризантем, а за ним красивый блондин лет сорока.
   – Я очарован Вашим голосом, Маргарита, – сказал новый поклонник.
   Она приняла букет и протянула для поцелуя руку.
   Незнакомец осторожно прикоснулся к ее пальцам и нежно их поцеловал.

   Через три дня этот робкий поцелуй имел свое продолжение. Поклонник пригласил ее в ресторан гостиницы «Гедеон», недавно открывшейся в их областном центре. Этот ресторан был бешено популярным и чрезвычайно дорогим. Столик, за которым они сидели при свечах, был прекрасно сервирован, и официант почти бесшумно подносил то дорогое французское вино, то рябчиков на вертеле, то салат из фиджийских крабов; а на десерт было подано итальянское мороженое с темным ликером. Причем весь обед ее поклонник тщательно ухаживал за ней: пододвигал стул, поддерживал под локоток, угадывал любое ее желание.
   Видя все его старания, она подумала, что, наверное, он сразу пригласит ее куда-нибудь на квартиру или в гостиницу.
   Но этого не произошло.
   Он довез ее до дома и, опять поцеловав кончики ее пальцев, попросил разрешения позвонить завтра.
   Дома ее ждал муж – голодный, трезвый и поэтому сердитый.
   В ее же голове еще витал образ ее поклонника, а муж с порога заорал ей в ухо:
   – Где шлялась?
   Она еще не отошла от светского обхождения и, улыбаясь, ответила:
   – На репетиции.
   – Знаем мы твои репетиции. Жрать давай.
   Покормив мужа и детей, она заперлась ванной и, присев на край биде, задумалась «Чем я виновата, что я певица, и что мужчины обожают меня? И он, мой муж, тоже когда-то боготворил меня за мой голос. Но для простой жены просто одного голоса, очевидно, мало. Помимо прекрасной феи мужика: еще нужна и обыкновенная домохозяйка, что бы муж после работы был сытый и ухоженный, не отвлекался от газет и телевизора»
   «Царица, фея», – думала она, смыва макияж с лица.
   «Королева сцены, божественный голос», – всплакнула она, переодеваясь в домашний халат.
   Муж, съев на ночь три головки чеснока, навалился в кровать. Когда она, уложив детей, помыв посуду и замочив белье, легла к нему, он молча навалился на нее, молча пропыхтел минуты три и, отвалившись, сразу захрапел.
   А она долго лежала с открытыми глазами и смотрела в темноту потолка. И видела себя в Большом театре, парящей над сценой в расшитом золотом платье, исполняющей партию Кармен. И сотни мужчин – от министра культуры до руководителя их местной филармонии – заваливают ее цветами, муж стоит перед ней на коленях и просит, умоляет принять его запоздалые извинения.
   Но это в мечтах, а в жизни быт, семья и высокое искусство несовместимы. Чем-то приходится жертвовать. Она вот решила все это совместить. И, наверное, проиграла.

   Целую неделю она болталась по гастролям за пределами города. Но она не забывала о том вечере в ресторане.
   Почему?
   Наверное, потому, что поклонников с такими манерами у нее уже давно не было.
   А когда-то и ее муж, который сейчас при каждом удобном случае распускает руки (кстати, он никогда не бьет ее по лицу, объясняя это так: «Твоя профессия тебя разукрашивать не позволяет, а то бы разукрасил»), – так вот, даже ее муж начинал аналогично, только рябчиков на вертеле в ресторанах тогда не было.
   Да и не в рябчиках дело, а в отношении к ней. Обходительности и неспешности, чего она давно уже не видела.
   Может, бросить семью и уйти? А как же дети?
   А может, бросить сцену и уйти в семью? Отдать себя целиком и полностью мужу, детям? А как же ее голос, ее талант?
   Так что же ей делать?
   Нет, наверное, терпеть и жить, как жила.
   Хотя это и не самое лучшее.
   Но и не самое худшее…
   Да, не самое худшее, что бывает в жизни талантливой женщины.

Генерал

   Сегодня ей удалось занять место у самой трубы. А это значит, что сегодня ночью она не промерзнет до костей – труба согреет.
   Она прислонилась спиной к теплой железяке и застыла в блаженстве.
   Правый глаз помалу стал видеть. Значит, отек от точного удара сожителя стал спадать.
   Анна… Красивое, все же, у нее имя. Правда, в ее компании бомжей его никто не знает. Здесь ее зовут просто – Банка (прозвище от имени Анка).
   Анна пошарила в своей котомке – там звякнуло. Вытащила оттуда бутылку вина. К ней сразу же подтянулись соседки. Кто постарше, кто помладше, но все такие же, как и она, опущенные на самое дно человеческой жизни.
   Анне не хотелось делиться. Хотелось самой напиться до упора. Хотя она и забыла уже, когда бывала трезвой. Но дневное полупьяное состояние – это одно, а теперь душу звало набраться до полного забвения.
   Она отвернулась от товарок и из горлышка, булькая и давясь, за несколько секунд опустошила почти всю бутылку.
   Соседки сразу отползли.
   Но не все. Одна осталась: высмотрела, что в бутылке еще есть, чем поживиться.
   Но Анна держала бутылку цепко.
   Тогда подружка подползла поближе и заискивающе попросила:
   – Банка, расскажи, как Генералу отказала.
   Приспущенные веки Анны вздрогнули, глаза широко раскрылись. Она мотнула головой и поставила условие:
   – Расскажу, если слушать будешь.
   – Конечно буду, дай только допью из твоей бутылки, – согласилась та и протянула руку.
   – Ан нет, вначале я расскажу, а потом уж дам. – И спрятала бутылку за спину.
   Та скривилась. Все уже знали эту историю наизусть, слышали ее сотни раз, и никому она была уже неинтересна. Но для Анны это было чем-то большим, чем простое воспоминание о том, как она отказала мужчине. Да не какому-нибудь, а генералу. Настоящему. И кто? Бродяжка. Бомжиха. Которой хотя и лет тридцать с копейками, а выглядит она на все шестьдесят.
   Но подружке так хотелось выпить, что она согласилась послушать еще раз, а уж потом допить остатки.
   – Генерал… – мечтательно начала Анна.

   Тогда стоял сентябрь, дело было уже к вечеру, и она привычным маршрутом – от помойки к помойке, от мусорки к мусорке – двигалась к заветной пивнушке. Проходя мимо плавучего ресторана «Каравелла», она остановилась. Баржа ли, дебаркадер ли – она не понимала по-морскому, – но это сооружение на воде было таким веселым, что поневоле притягивало людей, усиленно ищущих, как бы подороже угробить лишний вечер.
   Расцвеченное разноцветными лампочками и флажками, оно казалось райским уголком на мутной с молочным отблеском воде. В зале гремела музыка.
   Слышались смех и песни, хлопали пробки шампанского.
   И хотя было уже прохладно, несколько парочек жарко целовались, от страсти даже перегибаясь через перила. Казалось, что еще немножечко – и кто-нибудь из них непременно свалится за борт.
   Но сколько она ни ждала, никто не падал.
   Бородатый швейцар в тяжелом теплом пальто, расшитом золотом, выбросил наконец окурок в воду и, оглянувшись по сторонам, исчез в недрах этого ликующего монстра.
   Двери закрылись.
   А потом и парочки ушли.
   Где-то продудел пароход.
   Котомка ее была уже полна, и она решила пройти по сходням на палубу, к окнам этого веселого заведения, и хоть посмотреть, как люди веселятся.
   Раньше она и сама ходила в рестораны. Правда, этого тогда еще не было.
   Потом все как-то разом перевернулось. Любовь. Обман. Грязь. И на все плевать. И все ниже, ниже, ниже…
   А может, так и лучше? Кто скажет…

   Осторожно озираясь и через шаг останавливаясь, она двинулась по трапу, и подошла уже почти к самым дверям, когда те вдруг шумно распахнулись.
   Какой-то военный – высокий, полный, в длинной жесткой шинели – невольно толкнул ее в грудь, и она, не успев даже вскрикнуть, рухнула в воду.
   Уже в воде она страшно закричала.
   Вода была холодной, воняла мазутом.
   На том месте было неглубоко, но ей хватило.
   Военный же, не раздумывая ни минуты, прыгнул следом. Выхватил ее из мокрой грязной воды и на руках вынес на бетонку.
   Вокруг них тут же образовалась толпа. Тоже все в мундирах.
   Вскоре подъехала черная иномарка. Военного все почему-то называли Генералом, щелкали каблуками и козыряли.
   Анна и Генерал были мокрые и грязные, пополам в мазуте и тине.
   Она едва дышала от испуга и внезапно накатившей слабости.
   Он крыл всех вокруг, пытался заговорить и с нею, но тихо и очень осторожно.
   А она только мотала головой и все искала свою котомку с объедками. Уж больно неуютно ей было.
   Но Генерал не отпустил ее. Он усадил Анну в машину и повез к себе на загородную дачу.
   Когда они уже миновали высокий сплошной забор и выходили из машины у ярко освещенного крыльца, он наконец разглядел ее. – О, как же вы перепачкались! Сейчас – в баньку, а одежду я вам новую подберу.
   И не успела она опомниться, как оказалась в опытных руках банщицы.
   Ее отмыли. Причесали. Приодели.
   После сауны и душа она глянула в зеркало и сама себя еле узнала.
   Потом они с Генералом выпили и он стал за ней ухаживать. Говорить всякие ласковые слова. Комплименты делать.
   А она и вправду была хороша в эти минуты.
   Шампанское вскружило ей голову: «За мной ухаживает генерал! Настоящий Генерал! За мною, грязной и падшей. А раз ухаживает, значит, я его стою. Наверное, столько же, сколько и настоящая его подруга».
   Генерал уже тихонько поглаживал ее по попке, но она отводила его руку, машинально, приличия ради. Но когда он стал потихоньку наваливаться, Анна выскользнула из-под него.
   Он удивленно посмотрел ей в глаза: «Почему!?»
   «А вот потому… – подумала в ответ она.
   – Пусть у тебя все есть, пусть ты всегда сыт и в любой момент можешь быть пьян, а я дешевая грязная баба, полуголодная и опустившаяся, но я тебе не дам! Не дам – и все!»
   Он же стал осторожно целовать ее то в ушко, то в шейку, шепча при этом:
   – У тебя будет все, что захочешь. Поедем отдыхать к морю. Я куплю тебе самые дорогие вещи.
   «Врет! – подумала она. – И пахнет от него какими-то цветами. Нюхнул бы он меня перед тем, как я свалилась в воду. Он что, каждую девку так уговаривает? Вот страдалец…» А вслух сказала:
   – Можно, я уйду?
   Генерал обиделся. Надулся и тихо ответил:
   – Иди…
   И стал глядеть в другую сторону. Ясно, он не верил, что она может уйти от него, от Генерала. Он уже давно понял, что она не из высших кругов, а так, то ли официантка, то ли кассирша. И будет просто идиоткой, если уйдет от своего счастья. Но он снял трубку внутреннего телефона и приказал:
   – Отвезите даму, куда она скажет.
   И больше на нее не смотрел. Налил себе рюмку коньяка и выпил.
   – А где моя одежда? – робко спросила она.
   Он пробурчал, что она вся испачкана мазутом и еще какой-то грязью, ей дадут что-нибудь другое подходящее.
   Она тихо поблагодарила и вышла.
   Когда она была уже в коридоре, он ее все же окликнул. Но она только прибавила шагу – ей надоело притворяться генеральшей. Скорее бы в подвал, к привычной компании.
   – Дура! – ворвался в рассказ хриплый голос ее подвальной подруги.
   Анна очнулась от воспоминаний и сразу же обнаружила, что та уже незаметно вынула ее бутылку из ее расслабленной руки и все выпила.
   – Какая же ты дура! Эх, мне бы такой случай! Я бы…
   Но она не успела докончить. Анне стало так жаль недопитого вина, и она изо всех сил пнула подругу в живот.
   Та откатилась, визжа и матерясь.
   Анна же прислонилась спиной к теплой трубе и, закрыв глаза, задумалась: «Может, и впрямь дура? Может, и вправду надо было дать Генералу? Вдруг бы понравилось? И была бы я теперь генеральшей. Хотя вот, вряд ли… Кому-то ведь надо и в помойках ковыряться. Значит, такая уж доля».
   И она стала засыпать. Счастливая, что сегодня ей досталось место у горячей трубы и в эту длинную ночь мерзнуть не придется. А завтра – оно и будет завтра…

Двухметровое упрямство

   По утрам Света всегда измеряла свой рост – два метра два сантиметра.
   А к ночи он составлял два метра один сантиметр.
   И сколько Света не морщила свой прелестный лобик, никак не могла понять, куда за день девается сантиметр. И каким образом за ночь этот недостающий сантиметр возвращается снова.
   Но спросить об этом маму она боялась.
   Поэтому свои физические изменения, связанные с колебаниями роста, она никому не доверяла и хранила как свою маленькую тайну.
   Но не только это было необычным в ее облике и поведении.
   Света была на редкость упряма.
   Так по жизни – девушка как девушка, без заскоков и вывихов. Но вдруг ее начинало «клинить» – ни с того ни с сего она становилась упряма до проклятий. И упрямство ее распространялась не только на что-то определенное, нет. Она могла, подойдя к дому подруги, вдруг остановиться и простоять у подъезда до темноты. Или во время еды отказаться от любимого торта. Или расспориться о возрасте героя недавно показанного по телевизору фильма, причем она могла утверждать, что ему не тридцать лет, как говорили все, а тридцать с половиной. И так во всем.
   За такой характер ее даже в шутку прозвали Двухметровое Упрямство.
   Света знала про это прозвище и не обижалась.
   Ей было интересно во время своего упрямства наблюдать за своими спорщиками. И даже последнее время стала получать от этого удовольствие.
   Сколько она перепробовала профессий в свои неполные двадцать – это надо было знать. Ее рост давал ей большие возможности, открывал широкие двери.
   И начала она, конечно же, с манекенщицы. Поэтому ее первый сексуальный опыт был не с мужчиной, а с женщиной – владелицей Дома мод.
   Эта миловидная дама бальзаковского возраста была крупных и плотных форм. Имея мужа-банкира и несовершеннолетнюю дочь, она терпеть не могла мужчин. Всех девчонок до подиума она пропускала через спою комнату отдыха, находившуюся за рабочим кабинетом в офисе.
   Через нее прошла и Света со своим двухметровым ростом. В то время она только закончила школу, и это посещение закабинетного будуара стареющей дамы для нее Было больше похоже на шутку, чем на серьезные сексуальные игры.
   Она мало что поняла из того, что они делали. Запомнила только вкус сладкого пирожного и кислого французского вина. Но ее нежданная кураторша слово свое сдержала, и Света через два месяца вышла на подиум под свет прожекторов, вспышки фотоаппаратов и взрывы аплодисментов. Она произвела сенсацию в мире местной моды. Ей сразу же стали пророчить звездное будущее; и конкурсы красоты, и призы за мисс… И, конечно, богатого и толстого покровителя. Может, так бы все и было, но судьба распорядилась по-иному. Этим толстым покровителем собрался стать тот самый банкир – муж владелицы Дома мод. Это было выше сил бедной Светы – то жена, то муж. И у нее щелкнуло.
   По правде сказать, сама дама – жена банкира – не возражала против одолжения своей юной пассии своему супругу, но только на время. А вот Светка, Двухметровое Упрямство, однажды нацепила на обнаженное стройное тело платье из змеиной кожи и, уже сделав шаг к подиуму, вдруг остановилась, замерла. Все вокруг забегали, а она стоит и все тут. Так и простояла на одном месте все два часа, пока не закончился показ.
   Ей, конечно, все простили. Но она – это! она. Все бросила и ушла.
   Куда?
   Да никуда.
   Лежала дома и слушала музыку. По утрам и вечерам измеряла свой рост и терялась в догадках, куда девается и откуда возвращается ее законный сантиметр.
   Наконец ей надоело об этом думать, и тут же, как всегда, когда ей что-то надоедает, позвонила подруга, которая рассказала, что в городе открылся немецкий пивной ресторан под названием «Пивнушка у Ганса». И туда набирают официанток – русских девушек, похожих на немок.
   – А ты как раз подходишь: и рост, и рыжая, и тощая, как немка, – подытожила она свой рассказ.
   В ресторане на Свету надели фартучек. Хозяева научили читать меню, подруги научили обсчитывать, и она приступила к работе. Правда, здесь не обошлось без Этого. Великого чувства любви.
   Она влюбилась в охранника – здорового парня с лицом трехгодовалого бульдога. К тому же у этого «бульдога» была жена, которая работала администратором этого же ресторана. А так как Света в этих делах была не опытна, то довольно быстро все стало явным, и ее сразу же выгнали.
   Но Света не была бы Двухметровым Упрямством, если бы и здесь не проявила свое фантастическое упрямство.
   После того, как ее выгнали, она стала ходить в этот ресторан как посетительница и, заказав квашеной капустки, сидела на уголке стола и не сводила глаз со своего,1 возлюбленного, тоже двухметрового, как и она.
   Видимо, от долгого глядения на этого огромного жлоба в зеленой тирольской шляпе с пером к ней неожиданно пришла мысль спросить у него, теряет ли он, как и она, между утром и вечером один сантиметр своего роста.
   Но, как всякий влюбленный человек, она стала чрезвычайно стеснительной и нерешительной и никак не могла спросить об этом у своей пассии. Так шли дни за днями, неделя за неделей. А дылда пассия, давно поняв, что в него влюбились, не прочь был наставить своей малышке жене-администраторше рога и только искал удобного случая, чтобы получить полное объяснение от той, которая каждый вечер ела квашеную капусту.
   Но и малышка жена, видя возрастающий интерес к ее двухметровому супругу, поняла, что при таком упрямстве Светы пора делать ноги, причем и свои, и своего мужа.
   И вот однажды вечером Света пришла в; пивнушку за очередной порцией капусты и, может быть, за ответом, теряет ли ее возлюбленный, как и она, сантиметр за день, и не увидела ни своего кумира, ни его очаровательно-злой жены.
   Проходившая мимо официантка, как бы между прочим, сказала:
   – Зря сидишь, дура, они уволились.
   А на недоуменный взгляд Светы добавила:
   – Вчера и он, и она получили полный расчет. Так что кончилась твоя любовь.
   Что после этого сделала бы любая здравомыслящая девушка? Конечно, сразу бы ушла из этого заведения, где каждый лишний час – это часть большого позора. Но героиню звали Двухметровое Упрямство, поэтому Светочка честно отсидела до закрытия, как и всегда.
   На следующий день под общее хихиканье всего любопытного коллектива халдеев пришла снова и опять с капусткой просидела до самого закрытия.
   И так стало повторяться каждый день.
   Со временем официанты забыли, зачем она сидит здесь. И сама она уже перестала вызывать в своем воображении этот прекрасный бульдожий вид ее неспетой песни. И не известно, сколько бы она еще проходила в этот пивной погреб, если бы мама не прекратила ежедневное субсидирование.
   Для пополнения личной кассы Света устроилась, как ей казалось временно, секретаршей к одному юркому гражданину. Тот пообещал платить в три раза больше, чем получал сам, но для начала запер кабинет и провел тщательное исследование ее высокого тела.
   На исследование Света согласилась, но дальше все застопорилось. Отделывались обещаниями.
   Вся ее секретарская работа заключалась лишь в том, чтобы сидеть и ждать, когда вызовет шеф. А тот вызывал ее только когда к нему приходили посетители, а вызвав, строил многозначительные фразы, давая понять, что она его любовница, и часто похлопывал по нижним мягким местам (до верхних из-за своего роста он не дотягивался).
   Наконец после очередного похлопывания в присутствий двоих мужчин, многозначительно переглядывающихся и искренне завидующих такому двухметровому богатству, Света просто припечатала своего шефа ударом своего секретарского планшета к полу. Тот страшно испугался и упал на пол. За ним попадали на пол и гости, почему-то прикрывая руками свои головы. А Светка, сама испугавшись того, что сделала, бросила планшет и стала судорожно поднимать шефа и гостей за шкирку и усаживать обратно в кресла. А те никак не хотели садиться, все время сползали вниз. И это все происходило в абсолютной тишине, при полном молчании всех сторон, было слышно только дружное сопение.
   Но после того, как пораженный шеф пришел в себя, он вскочил в свое кресло и закричал:
   – Вон, вон из моего кабинета! Вы разбили мне голову!
   Светлана же, не слушая ничего, упрямо продолжала ухаживать за гостями, а когда те все же выползли из кабинета на карачках, стала осматривать шефа.
   Он начал было сопротивляться, но, получив еще один удар в челюсть под броским названием «хук», успокоился. Света осмотрела голову шефа, вернее его лысину, и, убедившись, что все в порядке, села писать заявление об увольнении. Положив его на стол шефа, она стянула с себя платье и прошлась перед пораженным начальником, сказав при этом:
   – Это тебе на память.
   И ушла, громко хлопнув дверью. Правда, в приемной она все же надела на обнаженное тело плащ.

   Далее жизнь забросила Свету в гигантские лапы фармацевтического концерна, где она стала распространителем пилюль для роста. Она должна была всем своим клиентам рассказывать, что выросла только месяц назад, а до этого она была всего сто тридцать сантиметров. Но после приема пилюль выросла на целых семьдесят сантиметров.
   Пилюли расходились мгновенно.
   Света заработала немного денег, приоделась. Но карьера ее закончилась, когда они стала рассказывать свою байку в одной семье, где, как оказалось, жила ее школьная учительница по математике, помнившая, что в спектакле на выпускном вечере Светлане из-за ее роста досталась роль Эйфелевой башни. К еще большему несчастью, муж этой учительницы работал в комитете по защите прав потребителей. Этот явный обман расстроил всех: и бывшую учительницу, и настоящего государственного чиновника, и саму Свету. Эти милые люди не стали делать ей ничего плохого, отпустили! с миром, но взяли слово, что она этим заниматься больше не будет, что было весьма неожиданно для сегодняшнего времени. Но она, опять же из-за своего упрямства, свое слово сдержала. Распространять пилюли для роста Света больше не стала. На душе стало у Светланы легче. Врать все же она не умела, да и не хотела. А вот чем заниматься дальше она не знала.
   Пришла она домой, измерила свой росу и легла спать. А утром, вновь удивившись, что она стала выше на один сантиметр, стала думать, куда же ей, упрямой, пойти работать дальше.

Завод

   Сегодня она позволила себе купить двести граммов сыра.
   Позволила, потому что вчера была пенсия, а сыр она очень любила и ела его с удовольствием.
   От купленного куска она отрезала граммов десять сыра, положила его в рот и стала осторожно сосать.
   – Когда же я впервые попробовала сыр?
   Задумалась.
   – Наверное, лет в семнадцать, когда приехала из своей деревни в город.

   Ее отъезд из деревни был неожиданным.
   На деревню пришла разнарядка на парней и девушек для работ на торфоразработках. Это было что-то среднее между каторгой и поселением. Но отправляли туда только холостых и незамужних.
   Ее старшую сестру родители быстро выдали замуж за соседского парня. Сестра не хотела идти за нелюбимого, но отец был строгих правил: вытащил ее за косы из-под кровати, дал в руки перину с подушками и отправил под венец.
   Ей же, младшей дочери, еще не было восемнадцати – замуж не выдашь, да и на торф рано. Но разнарядка – не замужество. Попроще. Да и парней в деревне для женитьбы больше не было: одних поубивало в войну, другие были еще сопливые, не выросли.
   В сельсовете думали-думали, да и отправили ее.
   И поехала она в свои семнадцать на торфоразработки. Но ее это не пугало.
   – Эх, молодость, молодость…

   Она отрезала еще кусочек сыра. Взяла его в руки и посмотрела на свет. Она очень любила российский сыр: нежный, чуть-чуть с солинкой, маслянисто-свежий.
   – Где же я впервые попробовала это чудо? На торфе? Нет, пожалуй не там.

   На торфоразработках было много работы и мало еды. Спали все вместе в больших военных палатках.
   Но все же здесь было электричество, радио и танцы. И хотя она сама не танцевала – стеснялась, – ей на танцы ходить нравилось.
   Новая жизнь – необычная, интересная.
   И поэтому она, после отбывания торфяной повинности, в деревню не вернулась, а завербовалась вместе со своими новыми подружками на строительство автогиганта в областном городе.
   Поселили их в чистом и аккуратном бараке. В комнате их жило четверо подружек. Кругом висели лозунги и призывы. Из уличных репродукторов гремела задорная музыка.
   Работу им определили на котловане. Дали каждой в руки по лопате. На двоих – одни носилки. Знай – копай.
   Работали по-ударному. Хоть и уставали смертельно, но не унывали.
   Через три года завод пустили.
   Все было торжественно. Выдали премии. Ей достался отрез на платье. В заводском клубе был вечер: накрытые столы, очень интересный концерт. Вот там-то она и попробовала сыр.
   Сначала он ей не очень понравился – как творог прокисший, и она после этого долго его не ела.
   Настоящий вкус сыра она поняла гораздо позже.
   Это случилось тогда, когда она встретила Его.

   После окончания строительства она осталась на заводе. Ее взяли на конвейер на операцию установки задних мостов полуторки – первого советского грузового автомобиля.
   Из барака она переехала в заводское общежитие, находящееся в каменном доме, в комнату на троих. В комнате была даже маленькая кухня.
   Работа была тяжелая, но, пока была молодая, она этого не ощущала.
   В отпуск ездила в деревню, покупала всем подарки.
   Деревня жила своей жизнью.
   Сестра нарожала кучу детей. Муж ее пил, как, впрочем, все деревенские мужики. Пруды зарастали. Дороги становились хуже и хуже. Возвращаться туда желания не было.
   Однажды по профсоюзной линии ей дали бесплатную путевку во Владикавказ.
   Юг показался ей раем, а санаторий, с его экзотическими деревьями и аккуратными дорожками, райским садом.
   Вот там она и встретила Его.
   Высокого, красивого, щедрого, с романтической профессией сталевара.
   Они гуляли по вечерам. Голову кружили запахи южных цветов. Объятия сильного мужчины становились все настойчивей и настойчивей, и она сдалась.
   Дни пролетели, как один час. Он уехал первым, пообещав написать.
   И не написал.
   А вскоре она с ужасом поняла, что беременна и что, кроме имени и профессии, ничего о своем любимом не знает.
   Вот тогда-то она и полюбила сыр. Причем только «российский». Ела его помногу, с жадностью, тайком, понимая, что ее аппетит может вызвать у людей вопросы, не совсем ей приятные.
   Аборты в те годы были запрещены, и ей ничего не оставалось, как рожать. Она уже примирилась с этой мыслью, но ото всех, особенно от подруг по комнате, тщательно скрывала свое интересное положение. И, может, все было бы нормально, но работа на конвейере была не для беременных. И однажды днем, ближе к обеду, когда она устанавливала очередной задний мост на новую модель отечественного грузовика, острая боль в животе заставила ее бросить многопудовую железяку и с криком скорчиться на бетонном полу.
   Ее увезли в больницу.
   Из больницы она вышла сильно похудевшая. Ей дали больничный на три дня. Все три дня она пролежала в общежитии на койке лицом к стенке, а на четвертый вышла на работу. Теперь к мужчинам она стала абсолютно равнодушна и вела себя при ухаживаниях грубо и агрессивно. На работе к этому со временем привыкли и закрепили за ней прозвище «старая дева».
   Только один раз, когда через двадцать лет работы на автогиганте ей дали крохотную комнатку в коммуналке, к ней ночью стал ломиться пьяный сосед, разругавшийся со своей женой. Но дверная задвижка выдержала.
   Она, привыкшая за долгие годы к одиночеству, была так напугана, что чуть не выбросилась из окна. Пьяный дон-жуан, побушевав в коридоре, вернулся в свою комнату.
   А наутро жена пьяницы прошла мимо нее с надутыми губами и обиженным видом. Так и осталось непонятным, за что женщина на нее обиделась. То ли от того, что пьяный муж перепутал двери, то ли за то, что она не пустила ее любвеобильного мужа к себе.

   В этой комнатушке она прожила еще двадцать лет.
   И уже перед самой пенсией ей дали отдельную однокомнатную квартиру в панельной пятиэтажке. Тогда-то она купила первый в своей жизни холодильник и стала регулярно покупать сыр, который стоил тогда дешево, но появлялся в магазинах очень-очень редко. Поэтому покупала она его сразу по два-три килограмма и, нарезав кусками, хранила в кастрюльке, которую держала в холодильнике.
   Перед пенсией ее наградили медалью «За доблестный труд». Благодаря этой медали, она получила право бесплатного проезда в городском транспорте.

   Теперь она на пенсии.
   Подруг не было. Родственники ее уже забыли. Поэтому ей никто не мешал жить спокойно в своей старости. И любить сыр. Благо, его теперь на каждом углу разных сортов и видов сколько хочешь. Правда, и цена стала очень-очень большой: килограмм – ровно треть пенсии.
   Ей уже под семьдесят, но она по-прежнему читает только заводскую газету, регулярно ездит на собрания акционеров завода – ей досталось несколько десятков акций. Правда, никаких денег за свои акции она не получала, поэтому единственный источник для приобретения сыра – пенсия.
   Она всем довольна. Все старое забылось, а новое обходит ее стороной.
   И сыр теперь всегда свежий.
   Даже зубов не надо, чтобы его есть. Можно сосать, как конфетку.
   А вот конфетки она не любила.
   – Баловство это.

Квадрат Малевича

   К своим тридцати семи годам в ее сексуальной жизни был один единственный мужчина.
   Ее муж.
   С которым, к тому же, Вера «разошлась» полгода назад. Вернее, «разойтись» она не могла, они с ним жили не зарегистрированные, так сказать, в гражданском браке – вместе решили, что регистрация в ЗАГСе – это не модно.
   И вот однажды утром он встал и сказал, что уезжает. Она подумала, что, как всегда, в командировку.
   Спросонья и не поняла, куда и зачем, протянула к нему губы для поцелуя, которые он впервые за десять лет совместной жизни не поцеловал, что и было самым странным в это утро. Но странность эта тогда ее не взволновала, и она, зафиксировав, что дверь захлопнулась, легла спать.
   А муж уехал навсегда в другой город к какой-то девице, о существовании которой она даже и не подозревала. Туда, оказывается, он и ездил в командировки.
   А то, что он уехал насовсем и надолго, она поняла, когда обнаружила, что вместе с, его походной сумкой исчез и большой семейный чемодан из желтой кожи, а также все его вещи. Единственное, что осталось, это его опасная бритва «Зингер». Почему он ее забыл, было непонятно. Хотя он ею не брился, и она у него была больше как сувенир, доставшийся ему от деда.
   В итоге от мужа у нее осталась бритва, двухкомнатная квартира, в которой они только год назад сделали евроремонт, и старенький «Москвич».
   После такого страшного ухода мужа она полгода плакала, а затем у нее вдруг стали появляться старые и новые подруги, и она плакать перестала. В основном подруги просили попользоваться ее квартирой, пока она была на работе, а в благодарность иногда приглашали ее посидеть в кафе или сходить в спортивный зал «размять кости».
   Ей нравилось ходить с подругами в рестораны и спортивные клубы. Их посещали какие-то особенные люди: красивые, раскрепощенные. «Это потому, что богатые», – объясняли ей подруги. И ей тоже страх как захотелось стать такой же раскрепощенной и богатой.
   А как сорокалетней женщине без высокооплачиваемой работы и своего дела стать богатой?
   Как говорили подруги, путь был один – завести богатого любовника. И когда у нее после таких разговоров загорались глаза и вдруг начинало постукивать сердечко, подруги быстро останавливали ее волнение: «Тебе уже поздно, всех богатых расхватали молодые».
   А еще ее очень смущали эти встречи подруг, в основном замужних, у нее на квартире со своими кавалерами и обсуждения с ней достоинств этих кавалеров: какие они в сексе, кто тратит, а кто зажимает деньги, кто злой, а кто добрый.
   Особенно удивлялась интенсивной сексуальной жизни ее подруг. Каждый день, а некоторые и по нескольку раз: днем – с любовником, а вечером или ночью – с мужем.
   У нее с ее бывшим мужем это было гораздо-гораздо реже. И не из-за того, что он не мог, а оттого, что ей так часто было и не надо.
   Но подруги так смачно и интересно рассказывали ей и друг другу как, сколько, где и с кем, что она стала задумываться, почему они так могут, а она нет. И ей тоже захотелось этого же и столько же, и так же.
   Захотеть-то захотела, а «этого» как не было, так и не было, как бы она этого не хотела.
   Помыкалась она, помыкалась в своих поисках своего будущего сексуального партнера и поняла, что эти поиски безуспешны в силу ее робости, серости и скудности средств.
   Но желание это, однажды пробужденное ее подругами, так и жило у нее внутри, по ночам спускаясь вниз, отчего руки пальчиками тянулись к нежному лобку. И что самое странное, эти прикосновения вместе с ее новыми воображениями как-то по-новому волновали ее кровь и душу. Ей это было интересно, ново и необычно.
   Промучившись так в своих грезах, она решила поговорить со своей лучшей подругой, которая наиболее активно «пользовала» ее квартиру.
   Света, выслушав ее, загорелась и рьяно взялась за ее сексуальное образование и обустройство ее интимной жизни.
   – Во-первых, – сказала она, – тебе нужен партнер молодой, а не старый. Старики, они и есть старики. Форсу много, а пороху – пшик. Но и молодой партнер, желательно, чтобы был женатым, а то холостые мужики быстро начинают чувствовать себя хозяевами и неизвестно что выкинут.
   – А что ты имеешь ввиду? – поинтересовалась Вера.
   – А то, что некоторые сразу начинают жениться или, еще хуже, приходят пожить. А я думаю, что тебе смешить людей ни к чему.
   – Но у тебя же неженатый?
   – Да, у меня неженатый. Но то я, а это ты.
   – Как это понять? – робко и тихо спросила Вера.
   – А так, что я в этих делах уже давно купаюсь. Со мной эти номера не пройдут. А ты… – и она скептически обвела взглядом Веру. – Ты можешь влипнуть, и крепко.
   Вера сникла.
   – Ну что? – все также по-хозяйски спросила ее подруга. – Будем начинать?
   – Угу, – мотнула головой Вера.
   – Если угу, то завтра часов в шесть я приду к тебе со своим другом Виктором и его другом Лёней. Лёне где-то лет двадцать пять. Женатый, но глупый, как пенек.
   – Глупый? – переспросила Вера.
   – А тебе что с ним, романы обсуждать? Трахнешь его – и по домам.
   – Как «трахнешь»?
   – Как-как, обыкновенно.
   – Да я же для него старуха.
   – Не бывает старых баб, бывает мало водки, как говорит мой Витя. Так что приготовь закуски по-скромному и три бутылки водки.
   – Хорошо, – опять очень тихо прошептала Вера.
   – Но сначала мы произведем осмотр твоего девственного тела, – заявила Света. – Раздевайся.
   – Как?
   – Молча.
   Вера покорно разделась.
   – В общем, ничего, – обойдя ее вокруг, констатировала Света. – Бедро высокое, грудь упругая, тяжелая. Вот только… – сказала она и скептически посмотрела на густой светлый треугольник у основания живота Веры.
   – Что «только»?
   – Смотри.
   И подруга, задрав юбку, приспустила свои трусики.
   Там, где у Веры был густой пролесок, у Светы было выбрито аккуратное темное сердечко.
   – Мужики от этого просто балдеют, – констатировала Света ошарашенной Вере.
   – И тебе что-то подобное надо придумать. Пошли.
   После получасовой кропотливой работы у Веры, вместо ее дикого светлого пролеска, появился аккуратный квадратик, причем уже черного цвета.
   – Красота! – воскликнула Света. – Прямо «Квадрат» Малевича.

   Когда Света ушла, Вера разделась, долго смотрела на свой новый узор. На молочно-белом теле этот темный шелковистый квадратик и точно был похож на картину великого художника, только ее квадратик был более нежным и таинственным.
   Вера смотрела, смотрела и не заметила, как заулыбалась. А когда увидела в зеркале, что улыбается, то вдруг засмущалась и, прикрыв руками свой художествнный шедевр, бросилась надевать халат.

   На следующий день она отпросилась на работе с обеда и, пробежавшись по магазинам, стала, волнуясь, роняя ножи и вилки, приводить кухню в состояние полной готовности к встрече с неведомым.
   В седьмом часу, хоть и ждала, она вздрогнула от звонка. Одернула юбку, застегнула кофту еще на одну пуговичку и пошла открывать дверь.
   Первой вошла Светка и мимоходом расстегнула у Веры только что застегнутую пуговичку на ее кофте.
   Следом вошли два молодых парня. Тот, что повыше, как оказалось, был Светкин, а тот, что пониже, значит, был предназначен ей, Вере.
   Светка сразу всех друг другу представила и сразу за стол, и все хохотала да болтала что-то. Парни молчали. Вера тоже, лишь изредка отвечала на Светкины вопросы односложно: да или нет.
   Сели за стол.
   Выпили.
   Парни молчали.
   Выпили еще.
   Причем Светка заставила и Веру выпить две рюмки.
   Вера сразу же спьянилась и тоже стала хохотать от каждого глупого слова или шутки.
   А парни молчали.
   После того, как выпили две бутылки парни заговорили. Отрывисто и как-то плоско и неинтересно.
   Вере стало грустно. Она отозвала Светку в другую комнату и сказала, что ей что-то не хочется с «этим».
   – Ты что, дура? – спросила ее Светка.
   – Нет, – сказала Вера.
   – А раз нет, то для того, чтобы трахнуться, и такого достаточно. Давай не ломайся, тебе не восемнадцать. А ему двадцать пять. У тебя был такой?
   – Был.
   – Кто? – удивилась Светка.
   – Муж. Когда мы познакомились, ему как раз было двадцать пять.
   – Верка, ты чего, дура или прикидываешься?
   – Нет, не прикидываюсь, наверное, просто дура.
   – А раз дура, то давай вперед. Я сейчас уйду в ту комнату, а ты давай с ним в спальню.
   – Нет, – сразу заартачилась Вера, – я так не могу. Вы лучше совсем уйдите, а то я не буду.
   – Что не будешь?
   – Ну, с ним не буду.
   – Да, тяжелый случай, – почесала себе затылок Светка и крикнула: – Витя, пошли, я забыла, что нам надо в одно место.
   И она почти силком выволокла Витю из-за стола.
   Друг тоже хотел встать, но Светка его резко остановила.
   – А ты посиди, водочки попей.
   И, подмигнув им обоим, пошла к двери, а напоследок шепнула Верке:
   – Я тебе позвоню через полчасика.
   – Ты что, рано.
   – Ничего не рано. Его на первый раз и на пять минут не хватит. Верь мне, уж я-то знаю.
   Они ушли.
   Вера сидела за столом с парнем, который молчал и разглядывал обои на потолке. Потом он налил, и они выпили. Вера уже только пригубила. Помолчали, еще выпили. Так просидели полчаса.
   Парень постепенно разговорился и стал рассказывать о каком-то бригадире, который его зажимает и не доплачивает за работу.
   Вера согласно кивала, что бригадир – редкая сволочь, смотрела на юношу и думала, как же ей с ним быть. По всему похоже, он не собирался проявлять никакой инициативы. Вере стало совсем грустно. И вдруг в этой грусти как гром прозвенел, звонок. «Светка», – подумала Вера.
   И точно. Когда Вера сняла трубку, Светка, прямо захлебываясь от любопытства, заговорила:
   – Ну что, как?
   – А никак. Сидим, водку пьем, беседуем.
   – И чего?
   – Ничего.
   – А он чего?
   – Рассказывает про бригадира.
   – Так, понятно. В общем, вот что, подруга, давай бери инициативу в свои руки. Веди его в спальню, вроде как показываешь ему квартиру, и там раздевайся. Мужиков, когда они видят, как раздеваете, женщина, клинит, и они сразу вспоминают, что им надо делать.
   – Я не смогу.
   – Если не станешь сама, я сейчас приеду и наведу у вас порядок.
   – Хорошо, хорошо, – напугалась Вера, – я сейчас попробую.
   Она положила телефонную трубку и вернулась на кухню.
   Ее друг уже немного запьянел и тщетно пытался поймать вилкой зеленую горошину из салата, гоняя ее по своей тарелке.
   Вера поправила волосы.
   – А не хотите…
   Но тут осеклась, подумала и поправилась:
   – Хочешь посмотреть квартиру?
   Тот отвлекся от горошины и, мотнув головой, сказал:
   – Можно.
   Вера провела его в зал. Показала книги, фотографии на стенах, статуэтки. Последние его заинтересовали, и он даже спросил:
   – А это что за толстый мужик?
   И показал на маленького толстого Будду из бронзы.
   Вера не стала вдаваться в подробности и, махнув рукой, ответила:
   – Так, один обжора.
   – Обжора? – засмеялся товарищ. – Я так и подумал.
   Потом она повела его в спальную комнату. Там у нее росло много цветов. Посередине стояла огромная двуспальная кровать, заправленная по этому торжественному: случаю синим махровым бельем в желтую клеточку.
   Постель произвела на парня впечатление.
   – Какая красивая и большая, – сказав он и, подойдя к кровати, потрогал ее рукой.
   Вера, постояв в нерешительности у по рога спальни, вдруг скинула с себя одежду и, оставшись в белье, быстро прошла, и, обогнув парня, залезла под одеяло. Он по топтался немного, выключил свет и, снял рубашку и брюки, нырнул к ней.
   Они несколько раз поцеловались, затем он долго расстегивал бюстгальтер и, наконец… Все произошло очень быстро. Даже сверх быстро. Она даже не успела удивиться, испугаться или обрадоваться, как он уж встал и ушел в ванную комнату.
   Пока парень плескался в ванной, Вер продолжала лежать, гадая, было уже ил еще не было.
   Почувствовав что-то липкое между ног решила: «Значит, было. Но что-то очень быстро. На одном единственном вздохе.
   Наверное, потому, что это у нас с ним первый раз. Сейчас, наверное, будет еще» – и решила еще полежать.
   Но парень, помывшись, зашел в спалню, оделся и, помахав ей рукой, ушел, тому, как хлопнула входная дверь, она поняла, что он не вернется. «Еще» больше не будет. Вера встала, оделась, прошла в комнату. Все было на месте. Не хватало только недопитой бутылки водки.
   «Да, – подумала Вера, – убежал. Может, спешил куда».
   Минут через тридцать позвонила Светка.
   – Ну как?
   – Никак, – ответила Вера.
   – Что, совсем никак?
   – Да нет, три минуты.
   – Фу, – вздохнула Светка, – я уж думала, что совсем ничего не было. А то что три минуты, то это ничего. Это наверняка оттого, что очень сильно тебя хотел и первый раз. Это мы с тобой исправим. Я завтра приеду, расскажешь все в подробностях.
   – Приезжай, хотя и рассказывать нечего.
   Сутки до приезда Светы Вера находилась в каком-то волнующем напряжении, что создавало в ее скучной и однообразной жизни какой-то новый интерес. Она, то и дело вспоминая этого юного ловеласа, даже умудрилась найти в нем кое-какие хорошие качества.
   «А что, – думала она, – и не хам, и не буйный. А то, что бутылку забрал, то, наверное, просто разволновался и чтобы успокоить себя, допил по дороге домой. К тому же Светка сказала, что он женат уже три года, а детей нет. И ведь не оттолкнул он меня и не ушел, когда я так нагло разделась и залезла в постель, даже наоборот, тоже нырнул ко мне и обнимал меня жарко и даже вроде как бы что-то сказал, когда прижимался ко мне». Вот только что именно он сказал, она не разобрала, но попробовала мысленно представить это «что-то» так; тихо сказанное, и ей сделалось приятно.
   Когда пришла Светка и стала расспрашивать ее, как да что, Вера, как могла рассказала все как было. Светка, настроившись на продолжительный рассказ, сникла, когда услышала, что раз – и все.
   – Да, – сказала она, – это ничего. Теперь тебе надо его пригласить к себе одного.
   – А как я это сделаю?
   – У меня есть его рабочий телефон. Давай, звони и назначай ему свидание.
   – Я как-то не могу сама. Подумает еще, что навязываюсь. Ведь все-таки я старше; его почти на пятнадцать лет.
   – Пусть подумает. А тебе что? Сами они к тебе уже не прибегут. Да, вот еще что, пообещай, что приготовишь что-нибудь вкусное.
   – Это зачем?
   – Ну как зачем? Чтобы у него был дополнительный стимул.
   – Слушай, Светка, это получается, я как бы его покупаю.
   – Да, получается. А что, разве он был плох?
   – Да нет.
   – Тогда звони.
   И Светка сама набрала номер служебного телефона парня.
   – Мне бы Павла, – попросила Вера кого-то на другом конце телефонного провода.
   Там молча положили трубку, и было слышно, что кто-то кричит:
   – Пашка, там тебя какая-то баба спрашивает.
   – Какая еще баба?
   – Не знаю.
   – Сейчас, только трансформаторную крышку прикручу.
   Минут через пять, когда Вера со Светкой уже устали ждать, Павел подошел к телефону.
   – Слушаю.
   – Павел, это я, Вера.
   – Какая Вера?
   – Та самая, – вдруг со злостью сказал Вера, – у которой ты вчера был.
   Павел, очевидно, опешил от такого напора и уже робко спросил:
   – И что?
   – Ничего, – ответила Вера, – просто я тебя сегодня опять приглашаю к себе. Я вкусные голубцы приготовила и у меня есть бутылка «Смирновки».
   Очевидно, и голубцы, и «Смирновка» произвели впечатление, и он сразу спросил:
   – Во сколько?
   Вера обернулась к Светке, и та показала семь.
   – В семь.
   – Хорошо.
   – Молодец, – затараторила Светка, когда Вера положила трубку, – и про «Смирновку» правильно придумала, но раз сказала, придется покупать. Ты давай ему сразу скажи, что не надо спешить, надо все это дело делать подольше. И вообще, знаешь что, ты давай, когда он придет, я тебе позвоню, а ты потом просто положи трубку не отключая.
   – Это зачем? – удивилась Вера.
   – Зачем, зачем, чтобы знать, что у вас тут будет твориться, и понять, как тебе помочь в случае чего.
   – А что у нас может твориться? То же, что и у всех.
   Глупая, это тебе не муж. Это с мужем можно кое-как, а с любовником надо использовать всякие женские хитрости, чтобы он привязался к тебе.
   – Какие еще хитрости?
   – Ну такие, например, как твой квадратик.
   – Какой квадратик? – не поняла сна чала Вера.
   – Какой, какой. Да такой, который мы с тобой соорудили у тебя там.
   И Светка показала ей на ее трусики. Вера посмотрела туда и задумчиво сказала:
   – А знаешь, он его и не видел.
   – Это сейчас не видел, а потом увидит и заинтригуется. Тебе надо понимать, глупая, что это раз, два, а потом, если будешь скучная и обычная, больше этот мальчик к тебе не придет. Поняла?
   – Поняла, – мотнула головой Вера.
   А когда Светка ушла, сама себе сказала:
   – Она, конечно, правильно говорит. Хотя все это странно и непривычно.
   И вспомнив парня, добавила:
   – Но интересно…

   Когда пришел Павел, Света уже стряхнула с себя робость и встретила его веселая и даже немного развязная, в легком шелковом халатике. Накормила ленивыми голубцами, напоила смирновской водочкой и только потянула в спальную комнату, как зазвонил телефон. Она взяла трубку и, услышав голос Светки, сказав, что ошиблись, положила трубку на журнальный столик в спальне не выключая, а Павлу сказала, что спрашивали химчистку, ей часто так звонят, путают.
   На этот раз все произошло немного подольше, но не так, чтобы уж совсем долго – минут шесть-семь, не больше.
   Когда Павел пошел в ванную, она положила трубку на рычаг. Павел посидел еще, поболтали о том о сем, в основном про его работу. Посмеялись. Выпили. И на этот раз, прощаясь, поцеловались.
   Вера сама набрала Светку и сходу спросила ее:
   – Ну как?
   – А что вы там делали?
   – Как что? – удивилась Вера. – Что и все делают.
   – Дура, кто же так делает? Он же от тебя сбежит через раз.
   – Почему? – удивилась Вера.
   – А потому. Ты бы еще заснула во время всего этого. Ни одного вздоха, ни одного крика, стона. Перезвони мне через полчаса. Ко мне Виктор придет. Я не буду выключать телефон, а ты послушай.
   Вера перезвонила. То, что она услышала, для нее было открытием, что люди могут так отдаваться друг другу, – со стонами, криками, воплями и даже просьбами.
   – Ну как? – спросила ее Светка, когда они созвонились после ухода Виктора.
   – Ты знаешь, я такого еще не слышала.
   – Ничего, еще и увидишь. Созвонимся.
   – И Светка бросила трубку.
   – Вера осторожно положила трубку и задумчиво села в кресло. В голове было как-то туманно. Получасовое телефонное представление Светки ее не столько возбудило или чему-то научило, сколько опять заставило подумать, что она сама какая-то ненормальная. Что прожила столько лет и не знала, и не чувствовала ничего того, что, оказывается, чувствовали все остальные женщины вокруг нее.
   – Ей стало так обидно, что она вдруг неожиданно для себя встала, подошла к шкафу, нашла альбом, вытащила оттуда фотографию мужа и со злостью разорвала ее. Потом собрала куски в кулак, смяла и, сказав «гад», выбросила все это мятое в помойное ведро.
   – В этот вечер она напилась до безумия и раз двадцать звонила Павлу, просила позвать его к телефону, а когда он подходил, бросала трубку. Потом, ближе к полуночи, она успокоилась и уснула, не раздеваясь, прямо на диване.
   – Утром ее разбудил громкий и настойчивый звонок в дверь. Она еле поднялась. Болела голова и ее подташнивало. Подойдя к двери, она увидела в глазок Светку. Молча открыла ей дверь и почти побежала в ванную. Там ее стошнило, а Светка стояла за дверью и тихо говорила и говорила.
   – Ну что ты, Берусь, что ты. Я же не хотела тебя расстраивать. Понимаешь, я же хочу как лучше, чтобы ты жила полной жизнью.
   Наконец Вера вышла из ванной.
   Светка поставила на плиту чайник, нашла заварку, достала чашки, в общем, взяла инициативу в свои руки.
   – Давай иди под душ тепленький, а я сейчас тебе чайку сделаю, сразу взбодрит.
   Сама завела Веру в ванную и, поставив подругу под теплый душ, пошла заваривать чай.
   Когда Вера вышла из ванной, Светка закутала ее в одеяло, как сиделка больную, напоила ее чаем и уложила в постель.
   – Спи, – поцеловала подругу Света и ушла, хлопнув дверью.
   Вера, вздохнув, залезла под одеяло, с головой и, чему-то улыбнувшись, уснула.
   И ей приснился цветной красивый сон с цветами, бабочками, и она в этом сне в воздушном розовом пеньюаре кружилась в прекрасном свободном танце.
   Когда она проснулась и высунула голов; из-под одеяла, солнце так ярко освещал ее комнату, что она зажмурилась и, прикрыв лицо от солнечного зайчика, сладко потянулась.
   Но опять зазвонил телефон, и Она прям в одеяле, часто переступая ногами, подошла к телефону.
   – Алло…
   Это был Павел.
   Она испугалась и бросила трубку.
   Но телефон через несколько минут опять зазвонил. И не замолкал: звонил и звонил.
   Долго и противно.
   Она сидела в кресле, поджав ноги, и со страхом смотрела на дребезжащий телефонный аппарат. В ее голове пролетали картины ее ночных звонков Павлу, вино, сигареты и какие-то метания души, непонятные и странные для нее. Было противно и стыдно за себя. За выпитое вино, за эту связь с мальчиком, за дурацкий квадрат под трусиками.
   Она вдруг вскочила и бегом побежала в ванную. Там она стянула с себя трусики, и стала шарить рукой, ища хоть какой-то крем. Рука все время натыкалась на что-то другое, но только не на крем. Она вскинула голову и тут увидела себя, растрепанную, с красными глазами.
   – Тьфу, – плюнула она в зеркало и только хотела сбрить аккуратный черный квадратик на лобке, как резкий и неожиданный звонок в дверь заставил ее вздрогнуть и остановиться в порыве уничтожить «произведение бессмертного Малевича» на своем прекрасном теле.
   Она со злостью бросила бритву на пол ванной и в чем мать родила пошла открывать дверь.
   Не спрашивая, кто там, мысленно, конечно, думая, что это Светка, она, отомкнув замки, резко распахнула дверь.
   За дверью стоял Павел.
   Увидев его, она даже не вскрикнула, не застеснялась и даже не удивилась, и не прикрылась, как сделала бы это раньше. Она только повернулась и, бросив через плечо: «Заходи», прошла к дивану и только там уже накинула на себя халат.
   Павел вошел.
   Она, закинув ноги под себя, закурила и так свысока спросила топтавшегося и почему-то оробевшего Павла у дверей:
   – Ну, чего встал? Проходи.
   – Я так, пришел узнать просто.
   – Что узнать?
   – Ну, как ты, а то все звонила, звонила.
   – Я? Кто тебе сказал?
   – Не ты?
   – Когда?
   – Вчера вечером.
   – Нет, не я.
   – Да? Ну тогда извини. А я подумал что ты.
   – Нет, не я, – выпустив тонкую струйку от тонкой сигареты, ехидно сказала Bepa.
   – Да? А я думал, что ты.
   – Не я. А ты давай проходи в спальную, – вдруг неожиданно для себя сказала Вера топтавшемуся у дверей мальчику.
   – В спальную? – переспросил Павел.
   – А что, не хочешь?
   – Да нет, хочу.
   – Тогда иди.
   Павел, сняв ботинки, пошел.
   Вера крикнула ему вдогонку:
   – Не забудь заглянуть в ванную.
   В спальной, уже на кровати, когда он на нее навалился, она вдруг неожиданно для себя схватила телефонную трубку, набрала номер Светки и, услышав ее голос, положила трубку на тумбочку.
   И оторвалась по полной.
   Она так кричала и извивалась под Павлом, что тот вдруг остановился и спросил:
   – С тобой что, плохо?
   – Нет, мне наоборот хорошо. Давай не останавливайся.
   После она зачем-то так напоила Павла водкой, что тот уходил качаясь. А телефон все лежал на тумбочке включенным. Когда за Павлом захлопнулась дверь, Вера схватила трубку.
   – Сверка?
   – Я.
   – Ну как?
   – Класс, я такого не ожидала. Это дело надо обмыть. Я за тобой заеду, давай одевайся, пойдем в «Пингвин», там сегодня мужской стриптиз. Гулять так гулять. Одвайся помоднее и вперед.
   В «Пингвине» было полно народу. Дым, гам и мелькающий свет. Они еле-еле нашли два свободных стула у стойки. Заказали по пиву, закурили и стали оглядывать публику. Верины глаза сразу наткнулись на светлые глаза худощаво блондина. Когда их глаза встретились очередной раз, блондин поднял рюмку и кабы чекнулся с Верой. Она ему ответила тем же. А через несколько минут они Светкой уже сидели за столиком с блондином и двумя его друзьями. Парни были веселые, разговорчивые и не без интеллекта. Блондин все время оказывал особые знаки внимания Вере. Когда танцев ли, попросил телефон.
   – Она дала.
   – Спросил, где живет.
   – Она сказала.
   – Потанцевали, попели, посмеялись, этом и расстались. Даже не поцеловались. Хотя все были в приличном подпитии.
   – Светка осталась у нее ночевать.
   – Вера уснула, как провалилась. Ей снился сон приятный и эротичный, как будто кто-то ласково и нежно ласкал ее квадратик. Так ласково и нежно, что она ста подходить. Она застонала и проснулась. Светка, согнувшись, сидела между ее ног и страстно целовала ее ноги и живот.
   Вера было дернулась оттолкнуть Светку, но та, почувствовав это, подняла вверх руку с кулаком и, не отрываясь от ее тела, потрясла им.
   И Вера расслабилась.
   А расслабившись, стала в такт подыгрывать Светкиным движениям.
   Потом она тоже самое делала со Светкой. И как ни странно, ей было это не противно. Она даже испытывала удовольствие не меньше, чем от общения с мужчиной.
   После они, обе уставшие, но довольные друг другом и каждая собой, обнявшись, уснули теперь до утра.
   Вез снов и сновидений.
   Утром Светка как ни в чем не бывало завставила Веру приготовить им обеим кофе. А когда пили его, то долго обсуждали и смеялись, вспоминая вчерашнее посещение Пингвина».
   – А этот-то, белобрысый, на тебя запал.
   – Да нет, – слабо возражала, Вера, – просто баловался по пьянке.
   – Поживем, увидим.
   И Светка засобиралась домой.
   – Привет, если что, я ночевала у тебя.
   И тут обе расхохотались.
   – А я, и правда, ночевала у тебя.
   Прощаясь, они не просто чмокнули друг друга в щечки, а поцеловались в губы.
   – Да, кстати, – сказала Светка, когда Вера уже закрывала дверь, – я давно хотела тебе сказать, ты когда целуешься, то раскрывай губы: а не держи их в ниточку.
   После ухода Светки Вера прибрала в квартире и встала перед зеркалом, глядя, на свои губы. Она долго репетировала, как надо целоваться и, может быть, достигла бы в этом успеха, но тут зазвонил телефон. Вера подняла трубку, твердо уверенная, что – это Светка, доехавшая домой и что-то забыв, решила позвонить.
   – Але, – игриво прошептала она в трубку.
   В трубке кашлянул мужской голос. Вера поняв, что это не Светка, уже серьезно сказала:
   – Кто это? Я слушаю.
   – Вера, это Олег.
   – Какой Олег? – не поняла Вера.
   – Вчерашний.
   – Какой вчерашний? – все еще как бы удивляясь и не понимая продолжала разговор Вера, хотя щеки ее зарозовели – голос был похож на голос вчерашнего белобрысого ухажера.
   – Мы с вами вчера в «Пингвине» познакомились. Я такой беленький, вы меня все «блондинчиком» звали, хотя зовут меня Олегом. Может, помните?
   – Да, помню, – созналась Вера.
   – А раз помните, тогда я сейчас к вам в гости приду. Я тут рядом с вашим домом.
   – А откуда вы знаете, где мой дом?
   – Да я же вас с подругой вчера подвозил.
   – Ах да, – вспомнила Вера. – Только вы больно скорый. Вчера познакомились, а сегодня уже в гости.
   – Так я же без задних мыслей. У меня шампанское, конфеты и цветы.
   Это был сильный аргумент, и Вера, чуть помолчав, посмотрела на себя в зеркало и, сотворив воздушный поцелуй, ответила:
   – Заходи.
   Олег был другим, не похожим на ее первого мальчика. Он тоже был женат, но у него были дети и даже несколько женщин на стороне. При деньгах. Не скупился на подарки. Всегда веселый, но приходил к ней только подвыпивший.
   Вере с ним было интересно. Влюбляться он любил не как Павел – на кровати и под одеялом, – а там, где захотелось. И стоя, и сидя, и лежа. И на диване, и у дивана, и у стола, и даже на столе. В ванной, в прихожей и даже один раз прямо в подъезде. В общем, где только душе было сладко.
   Олег потребовал сразу все, чем владеет женщина.
   Вера, постеснявшись признаться, что ей не все знакомо, согласилась. В начале было не совсем удобно, не все получалось. Но после консультаций у Светки все пошло гладко.
   Светка несколько раз по телефону слушала, что они творят, и на это говорила со скрытой завистью:
   – Интересно, очень интересно.
   А Вера уже мало стеснялась и своих криков, и поз. И даже поняла, что эти кринки и свобода поз давали ей более глубокие, ощущения во время их «схваток» – иначе эти любовные игры с Олегом не назовешь. Продолжались они часа по два-три, с переменами комнат, сидением за столом, с серьезными «базарами» за жизнь, ласками под столом руками, а затем всплеском страсти, когда она только и успевала кричать ему:
   – Да, да, еще, еще, вот так хочу, хорошо, очень хорошо, хочу, еще хочу, мне с тобой безумно хорошо, а… а… а…
   В перерывах между встречами с Олегом ее посещал и Павел. Тихий, скромный, на все готовый. Она его принимала и как бы оттягивалась на нем, как, очевидно, оттягивался в свою очередь на ней Олег.
   Со временем она обнаружила, что ее эрогенные зоны поменялись. Но от этого не стало хуже. Даже стало интересней.
   А однажды она зашла к Светке на работу. Там у нее какой-то парень ковырялся в компьютере.
   – Да вот, что-то забарахлил. Позвонила моему знакомому, он приехал починить. Познакомься, это компьютерный Гений.
   Парень был высокий, симпатичный, сильный, лет двадцати семи. Вера невольно загляделась на него.
   Светка, увидев этот взгляд, отвела ее в сторону и сказала:
   – Бесполезно. Я даже раздевалась догола, только что не плясала перед ним, а он подал мне платье и заявил, что если у него нет чувств, он девушку обижать случайной связью не будет. Так что если я не смогла его совратить, у тебя тем более не получится. Поняла?
   – Поняла, – ответила Вера.
   И ее взяла такая злость (что уж, она хуже Светки?), и она, еще раз взглянув на парня, переспросила:
   – Значит, не стал?
   – Нет.
   – Хорошо, – сказала, как выстрелила, – а я его сделаю.
   – Сделаешь?
   – Сделаю.
   – Что ж, попробуй, я не жадная, – пожала плечами Светка.
   Вера закрутилась вокруг молодого мастера, сказала, что ее домашний компьютер тоже что-то барахлит, и пригласила его на завтра к себе.

   Он пришел.
   Компьютера, конечно, не было.
   Она сказала, что утром приехали из фирмы и забрали компьютер. Но раз уж она побеспокоила мастера, то у нее для него накрыт стол.
   Гений посмотрел на часы, вздохнул и остался.
   Вера была само обаяние. Пила на равных с ним. Правда, когда запивала водку минеральной водой, то водку изо рта выливала в стакан с минералкой. К середине второй бутылки Гений стал отвечать на ее поцелуи, а еще через рюмку они уже перебрались в постель. Возился он с ней почти час. И как только он сказал: «Все, устал» и ушел в ванную, Вера бросилась к телефону; и как только Светка взяла трубку, почти прокричала в нее:
   – Все, я его сделала.
   – Молодец, – сухо ответила Светка и положила трубку.
   А Гений только под утро ушел домой.
   А вечером он опять пришел к Вере, но уже со своими тапочками. Подколотил ей полку, повесил картину и так все это делал спокойно, по-домашнему. Вера еле-еле его выпроводила. Но тапочки он оставил.
   Так однажды, когда он в своих тапочках, наточив ее тупые ножи, резал лимон к чаю, без предупреждения заявился, как всегда, подвыпивший Олег.
   Если бы открывала дверь она, может быть, эту ситуацию можно было как-то замять. Но дверь открыл компьютерный Гений.
   Олег, сказав: «Здрасте», обошел Гения и, поставив бутылку шампанского на стол, спросил:
   – А где Вера?
   А она была в ванной, и когда услышала, что пришел Олег, замерла, не зная, что ей делать.
   – Она в ванной, – ответил Гений.
   – А ты что, лимон режешь? – спросил Олег.
   – Да, к чаю.
   – Лимон – лучший закусон к водке. Водка есть?
   – Есть, – ответил Гений и достал из холодильника початую бутылку водки.
   – Тогда давай выпьем, – предложил Олег.
   Гений пожал плечами и поставил на стол три рюмки. Олег разлил.
   Гений, подойдя к ванной, тихо постучал:
   – Вер, ты скоро?
   – Скоро, скоро, начинайте без меня.
   Когда Гений вернулся к столу, Олег уже опрокинул стопку и наливал себе вторую, закусывая лимоном.
   Гений тоже выпил. А выпив, спросил; Олега:
   – Ты зачем пришел?
   – А тебе что? – с улыбкой ответил Олег.
   – Ты что, муж?
   – Нет.
   – А на нет и суда нет. Продолжаем пить.
   И Олег налил еще по одной.
   – Я с тобой пить не буду. Уходи.
   – А ты что за хрен, чтобы меня гнать?
   И у них пошел громкий разговор.
   Вера все слышала. Она, всю жизнь панически боявшаяся скандалов, не знала что делать. У нее бешенно забилось сердце и запылали уши. А когда звоны рюмок стали громче и голоса отрывистей, Вера вышла. А что было делать? Не сидеть же вечно в ванной. Улыбаясь, она сдержанно поздоровалась с Олегом, хотя тот попытался по здороваться поцелуем. Гений промолчал только налил себе еще одну рюмку. Вера выпила с ним и, встав, сказала:
   – Знаете что, мальчики, давайте по домам, а то у меня сегодня вечерним поездом, мама приезжает с отцом, – и подошла входной двери.
   Оба кавалера посмотрели друг на друг и стали собираться. Олег успел опрокинуть еще одну рюмку и все же умудрился поцеловать Веру в щечку. После этого вышел на площадку. А Гений уходить не хотел, но Вера подала ему его снятые шлепанцы и, сжав губы, сложила руки на груди.
   Когда за Гением захлопнулась дверь, у нее от перенапряжения ослабли ноги, и она прямо у двери села на пол.
   Немного отдышавшись, позвонила Светке и попросила ее Христа ради приехать к ней.
   Светка, напугавшись, прилетела.
   Когда она услышала ее рассказ, то сказала:
   – Что, не слушаешь подругу? Я же тебе говорила, что этот Гений ненормальный. Подожди, он еще к тебе маму приведет и твоих ухажеров будет вот этим ножичком резать, – и она потрясла ножом, котором Гений резал лимон. – Я уже все это проходила. Никогда не связывайся с неженатыми. У них психология ненормальных самцов. К моему мужику тоже приходил один такой мой неженатик. Нашел его на работе и все рассказал, как он меня любит, и как я его, и как нам с ним вместе хорошо, и что мы скоро поженимся. Ладно, муж у меня уже битый, он выслушал его и сказал: «Молодой человек, вы уже третий в этом году, который приходит с подобными песнями». И даже после этого избавились от него, только когда припугнули милицией. Так что жди теперь от этого гения чего угодно. Олег-то, он что? Дома жена, дети, он сам боится, как бы кто чего не узнал. А этот компьютерный Гений нервы тебе еще потреплет, поверь мне.
   И она оказалась права.
   Гений стал дежурить у ее подъезда, встречать ее, когда она выходила. Она от него; бегала, боялась даже разговаривать, а не то что допустить, чтобы он подошел к ней. Наконец она, не выдержав этих нервотрепок, позвонила ему на работу и попросила его, если он человек, больше ее не преследовать и не звонить; у нее есть мужчина, которого она любит, а если что и было не так между ними, она просит у него прощения.
   Он молча выслушал все это и под конец только сказал:
   – Наждак мой отдай Светке, я его у нее заберу.
   Когда она принесла наждак Светке, та, посмотрев на наждак, завернутый в тряпочку, сказала:
   – Ну, теперь без меня ни шагу.
   – Хорошо, – покорно ответила Вера.
   И все было бы неплохо, но однажды Светка сказала ей, что хватит любви в одиночку, надо идти в сауну пара на пару.
   – С кем? – спросила Вера.
   – Я со своим.
   – С Виктором?
   – Нет, с новым – Сергеем.
   – А я с кем?
   – С Олегом.
   – И что?
   – Ничего. Там поменяемся. Мой не против. Твой наверняка тоже будет не против.
   – А как же я?
   – А ты что, против?
   – Я как-то не думала об этом.
   – А ты подумай. Разве все, что было, было плохо?
   – Да нет.
   – Тогда договорились. Давай звони Олегу. Сауна на проспекте Мира, называется «Жара в пустыне». Да он наверняка это место знает.
   Вера позвонила.
   Да, Олег знал и даже бывал там. Отличное заведение, как он прокомментировал.
   – Все, – сказала Светка, – я побежала. Бери все для бани. В шесть я за тобой заеду.
   Вера стала машинально собирать сумку в баню. Покидала все, что обычно брала, когда ходила в общую помыться. И попариться. А париться она любила. Да с веничком, да мятой если поддать. Она, думая об этом, невольно заулыбалась – а ведь давно не ходила в баню, все как-то некогда. Люди, встречи, а чтобы париться сил много надо. А у нее, после того, как стала встречаться часто с парнями, и с разными, как будто все силы кто-то высасывал. Хотя в начале было наоборот: она чувствовала прилив сил и энергии. Но это было недолго.
   В последнее время она после посещений ее кавалерами сильно уставала. Возраст, что ли? Но вот Светка старше на четыре года, а не устает. Хотя она начала эту светскую; жизнь раньше.
   Потом Вера посмотрела на сумку, набитую щетками, мочалками, и вдруг ее как прострелило: она же едет в эту сауну совсем не париться. Тогда она все быстро повыкидывала, оставив только тапочки, и переоделась в спортивное.
   Позвонила Светка:
   – Я внизу, выходи.
   Вера, накинув куртку, подкрасила губы и спустилась вниз на лифте.
   За рулем «джипа» сидел Светкин парень.
   «Молодой, – подумала Вера, – моложе Виктора».
   – Знакомьтесь, – затараторила Светка, когда Вера села в машину, – Сергей.
   И она прижалась к нему.
   – Сергей, – протянул руку парень.
   – Вера, – тихо смутилась Вера от блестящих глаз.
   Ну что, хорошая у меня подруга? – продолжала Светка, когда они уже выезжали на проспект.
   Сергей стрельнул глазами в ее сторону и показал большой палец вверх.
   – А где Олег? – поинтересовалась Светка.
   – Он прямо туда приедет, он бывал там.
   – С кем?
   – Я не знаю.
   – Сегодня узнаем, – и Светка расхохоталась.
   Вера вяло улыбнулась.
   Когда в сауне прошли в раздевалку, Светка зашептала:
   – Ну чего ты? Не понравился, что ли?
   – Да нет, ничего.
   – А что тогда такая вялая?
   – Да я не знаю. Давай как-нибудь потихоньку выпьем, а то я что-то вся скованная как дура.
   – Это сейчас. Это правильно.
   Светка убежала и вернулась с двумя рюмками коньяка и лимоном. Вера залпом опрокинула обе рюмки под округлившиеся глаза Светки и уже после этого закусила лимоном.
   – Ну и дела, – сказала Светка, – знать, лихая будет баня.
   Да, баня и на самом деле оказалась очень лихая.
   Олег опоздал на два часа. За это время Сергей повластовался вдоволь и над Светой, и над Верой – по отдельности, а потом и вместе. И они со Светкой тоже оторвались.
   А Олег пришел пьянее вина, натыкался на стены и перегородки.
   Вера сразу же взяла его в оборот, а тот уже, очевидно, плохо соображал, где и с кем, целовал всех подряд: то Светку, то Веру и даже пытался поцеловать Сергея, Сергей же на это все не обращал никакого внимания. Сытый и довольный, он сидел и, посмеиваясь, пил пиво с воблой. Светка же с Верой как ни пытались, так ничего и не смогли сделать с Олегом. Особенно переживала Светка. У Веры-то с её Сергеем было все, а вот у нее с ее Олегом ничего не получалось.
   Закончилось все бесчувственным падением обнаженного тела Олега на жесткий диван, после чего их предупредили, что время в сауне вышло, пора им собираться.
   Кое-как упаковав Олега, погрузили его в машину, и Сергей развез всех по домам.
   Вера пришла домой, приняла душ, выпила чая и легла спать. Заснула моментально, с чувством радости, что наконец-то она одна в своей кровати. Без посторонних.

   Постепенно жизнь, которой стала жить Вера, развила в ней чувство какой-то неловкости и непонятной вины перед ее знакомыми и сослуживцами, и она, помучившись так между своей новой жизнью и старой работой, собралась духом и уволилась. Решила немного отдохнуть, побыть дома, а потом уж как-нибудь устроиться на новую работу.
   Уволиться, она уволилась, но на «новую работу» все никак не устраивалась.
   Со временем деньги и сбережения, которые у нее были, стали кончаться. Она продала «Москвич» вместе с гаражом, но и эти деньги быстро уплыли. Она стала испытывать недостаток в деньгах. Светка ей шептала: «Проси у своих». А у кого просить? Один молодой, сам еле-еле содержит себя. Другой – вечно пьяный, у него стандартно: бутылка водки себе, бутылка шампанского ей и коробка конфет. И то последнее время стал приходить только с бутылкой водки – и все. Гений, после того, как она ему позвонила, пропал. «У кого просить-то?», – говорила она Светке. Да и просить ей как-то было неловко. Это как-будто она занимается проституцией. Если бы сами давали, как подарки, то тогда бы еще ничего. От этих мыслей ей все что-то поднадоело, и она с неделю не подходила к телефону. Сходит в магазин, купит поесть поскромнее, бутылку вина и сидит дома, потягивает градусы.
   Пыталась через друзей мужа выяснить, где ее благоверный.
   Ей рассказали.
   Она попросила передать ему привет.
   Сказали, что передадут.
   А она все чаще и чаще стала вспоминать, как хорошо и чисто они жили с мужем. Может, это все же была ее вина, что он ушел, что она была такая холодная и неумеха в сексе, что ему потребовалось что-то другое, более интересное. Ведь он у нее был видный мужик или по крайней мере получше тех, что у нее появились за последнее время.
   Так она тосковала и потихоньку попивала.
   Наконец к ней пробилась Светка. Дозвонилась и прибежала.
   – Ты чего?
   – Да так, тоскливо как-то.
   – Ладно, завтра я к тебе приду со своей подругой. Она женщина интересная, быстро твою тоску развеет.
   Вере как-то было все равно.
   – Приходи, – вяло ответила она, – только денег дай взаймы, а то у меня ничего нет, и встретить нечем.
   Светка вопрос о деньгах как-то замяла; только сказала:
   – Не переживай, мы с собой все принесем.
   – Вина купите! – крикнула Вера вдогонку Светке, когда та уже выходила.
   На следующий день она пришла с подругой Раисой Васильевной. Та была постарше их лет на десять. Одетая не по годам вызывающе, с ярко накрашенными губами и маленькой болонкой подмышкой.
   Раиса Васильевна нежно расцеловалась с Верой, обошла квартиру, заглянула в ванную и сказала:
   – Со вкусом, со вкусом.
   Сели за стол.
   Вере показалось, что Светка даже как-то побаивается Раису Васильевну. Все заискивала перед ней и заглядывала в глаза.
   После того, как они выпили граммов по сто коньяка, Раиса Васильевна достала из своей сумочки кассету и сказала:
   – Что я вам, девочки, сейчас покажу.
   И уже к Вере:
   – У тебя, дорогуша, видик работает?
   – Конечно, – ответила Вера.
   Она включила видеомагнитофон, телевизор и поставила кассету. Изображение было черно-белым. Сразу видно, что любительская съемка. На экране была какая-то комната, снятая почему-то откуда-то сверху. В комнату вошла Раиса Васильевна, но гораздо моложе, чем сейчас. Она помахала рукой кому-то в объектив и стала раздеваться. Были слышны мужские голоса.
   Раиса Васильевна комментировала:
   – Это я снимала себя сама видеокамерой и своих любовников, правда, без их разрешения, но они до сих пор об этом не знают.
   На экране в комнату вошел какой-то мужчина. Он был одет, но тут же стал раздеваться. Раиса стала ему помогать. Потом они рухнули в постель, и все закрутилось.
   Как-то незаметно вдруг обнаружилось, что в комнате раздевается еще один мужчина. И он тоже присоединился к ним. Раиса с ними двоими показывала чудеса гибкости своего тела и движений.
   Светка шепнула Вере:
   – Смотри. Я уже эту кассету видела. Там столько интересного.
   А Раиса Васильевна продолжала комментарии:
   – Как только появились первые видики, так я и стала снимать всех своих любовников, а теперь вот смотрю на себя молодую, горячую и сама, как тогда, все это переживаю.
   Вера же, не принимая никакого участия в просмотре и обсуждении, подливала себе потихонечку коньячку и шипом его попивала. Ей как-то было совсем неинтересно, что там делали с Раисой Васильевной её мужчины и даже женщины. Только когда появилась совсем необычная картинка, она немного заинтересовалась, и то после слов Раисы Васильевна о том, что она уже давно ненавидит мужиков и никакого удовольствия от их ласк не получает, не то что от четвероногих друзей человека. И, позвав болонку, которая живо запрыгнула к ней на колени, ласково ее погладила.
   Вера уже затуманенным взглядом посмотрела на экран, где мелькал большой пятнистый дог, Раиса Васильевна, еще какая-то женщина, и удивленно уставилась на болонку Светкиной подруги.
   Раиса Васильевна, заметив взгляд Веры, рассмеялась и сказала:
   – Это, Верочка, совсем другое, – погладила болонку, – она другому обучена. Если хочешь, покажу.
   Светка, опередив Веру, ответила за нее:
   – Хочет, хочет.
   И зашептала Вере:
   – Я пробовала, и ты попробуй, обалденно. У этой болонки такой язычок шаловливый.
   – Попробую, – еле выговорила Вера и, встав со стула, стала стягивать трусики, но не удержалась и упала, опрокинув стол и стулья.
   Грохот разбитой посуды, визг болонки, крики Светки и Раисы Васильевны так рассмешили Веру, что она, лежа на полу, стала вдруг хохотать и кататься от окна к стону. Закатилась к дивану и, уткнувшись в ножку, затихла, а потом заплакала.
   Светка попыталась ее поднять.
   Вера ее оттолкнула.
   Раиса Васильевна поймала истерично лающую секс-болонку и, отряхнув юбку, сказала Светке:
   – Пойдем, она, очевидно, перепила. Сегодня вряд ли что получится. В другой раз.
   Светка еще раз подергала Веру, но та опять отпихнула ее. Тогда Светка, поставив стол на место, кое-как собрала и сложила на него всю битую и уцелевшую посуду.
   И они ушли, захлопнув дверь.
   А Вера до утра пролежала на полу.
   Утром ей было плохо: тошнило, кружилась голова. Она через силу приняла душ, убрала комнату, заварила чай. Выпила две чашки с кислым клюквенным вареньем и опять залезла в постель.
   Звонил телефон. Она не подходила. Она лежала, не спала. Взгляд ее уставился в одну точку под потолком, где сходились три угловые линии: две потолочные и одна с, пола вверх.
   Телефон все звонил и звонил. Она встала и выдернула телефонный штекер из розетки. Потом прошла в ванную и, сев на край унитаза, закурила.
   Что делать? Как жить дальше? Вся эта новая жизнь опротивела. И Светка, и ее предложения, и любовь эта мерзкая, и все, все, что окружало ее последнее время.
   Она опять посмотрела вверх. Опять в ту точку, где сходились три угловых линии: две потолочные и одна с пола. Долго смотрела, даже про сигарету забыла, та истлела и потухла. Встала, открыла аптечку и там увидела опасную бритву «Зингер», забытую мужем. Бритва была в темно-коричневом кожаном футляре. Она осторожно вынула футляр из аптечки, открыла его и достала бритву. Раскрыла ее. Лезвие было настолько идеально острым, что казалось, режет воздух.
   Она скинула халат, посмотрела на свой «квадрат Малевича» и зло срезала его бритвой.
   Срезала легко, даже не чувствуя прикосновения. Она подняла бритву к глазам, потрогала лезвие пальцем и тут же порезалась. Сквозь тоненькую ранку выступили микроскопические бисеринки крови. Она слизала их языком и, не выпуская бритвы, залезла в ванную, открыла теплую воду и, держа в правой руке бритву, стала смотреть на пульсирующую вену у кисти левой руки.
   И вдруг прозвенел звонок в дверь.
   Она вздрогнула, но из ванной не вылезла.
   Звонок еще раз прозвенел.
   Это точно была не Светка, уж больно робко звонили.
   Может, кто-то из ее знакомых? Черт с ними. Надоели.
   Она удобней присела в ванной и тут услышала, что кто-то ковыряется в замке ключами. Ее прострелило с головы до ног.
   Она вскочила, швырнула бритву, выпрыгнула из ванной, накинула халат и бросилась к входной двери. Не успела добежать, дверь распахнулась.
   На пороге стоял муж.
   Через правое плечо у него висела дорожная сумка, а в левой руке он держал их семейный жёлтый чемодан.

Коллеги

   Эта прогулка по парку была приятной как для Оли, так и для Коли.
   Они были коллегами по работе и целыми днями сидели друг против друга за кульманами, и чертили, чертили, чертили. И вот решили наконец прогуляться после работы. К тому же и повод был: они в отделе распили бутылку вина по случаю перехода Коли в другой проектный институт.
   Взявшись за руки, Коля и Оля шли по осеннему парку.
   Вечерело.
   Гравиевая дорожка темнела.
   Деревья становились все менее и менее прозрачными.
   Воздух остывал и слегка освежал тронутые вином головы.
   Но не настолько, чтобы уберечь Олю и Колю от похода в темные заросли боярышника.
   Коля жарко целовал Олю.
   Оля присела на пенечек, а затем сползла на холодную, слегка сыроватую траву.
   Когда Коля оказался на Оле, Оля подумала, что ее светлое пальто из ламы, наверное, испачкается.
   А Коля возился и все шептал ей на ухо, что все хорошо, что он сделает так, что ни детей, ни проблем не будет, а будет очень приятно.
   А кому будет приятно, он не уточнял, только вдруг замолчал, заскрипел зубами и, замерев на минуту, вскочил с Оли. За Колей встала Оля, отряхнула пальто, поправила колготки и стала смотреть на Колю.
   А Коля отвернулся от Оли и заговорил, что ему пора и, вообще, что-то стало холодать.
   Оля догадалась, что Коле уже было приятно, а она так и не поняла, было ей приятно или нет.
   Коля, как истинный джентльмен, проводил Олю до выхода из парка и, остановив такси, уехал.
   Оля потопала на остановку троллейбуса.
   В троллейбусе она, очарованная вечером, забыла купить билет, и ее оштрафовали на три рубля как «зайца».
   На следующий день Коля уже не вышел на работу к своему кульману и, очевидно, чертил свои чертежи уже в другом отделе напротив другой «Оли». А наша Оля стала забывать о том вечере в осеннем парке.
   Но вечер не забыл ее.
   Оля, ранее почти никогда не болевшая, стала чувствовать постоянные недомогания. Подружки по работе, зная ее мертвое, одиночество и не зная о той вечерней прогулке, стали гадать, что же с ней. И, конечно, пошли советы и народные консультации.
   Вначале Оля села на одуванчиковую диету, по совету подруги Риммы. После месяца жевания одуванчиков ей не стало лучше. Даже стало немного хуже.
   Тогда подруга Вика посоветовала ей лопуховую диету. Правда, лопуховая закончилась еще раньше, чем одуванчиковая, так как Оля при профилактическом осмотре совершенно случайно, просто из чистого любопытства, пройдя уже всех врачей, зашла к гинекологу.
   Гинеколог, старая женщина, осмотрев ее, закурила папиросу и спросила:
   – И что, девочка, вы не знаете, что беременны?
   На это Оля категорически возразила, что этого не может быть, потому что быть не может. У нее никогда не было никаких отношений с мужчинами. А при отсутствии мужчин у нее должна отсутствовать и беременность как таковая. Оля говорила так убедительно, что старая добрая женщина-гинеколог затушила папиросу и, наверное впервые в своей практике, повторно осмотрела Олю.
   Осмотрев, опять закурила и сказала:
   – Девочка, у вас беременность. Седьмой месяц.
   – Но у меня же нет живота, да и не от кого.
   – Живота у вас нет, наверное, от одуванчиков. А вот от кого он должен быть, тебе все же, деточка, надо бы вспомнить.
   Оля села на кушетку и стала вспоминать, но ничего не могла вспомнить, кроме разве того вечера в парке.
   – Вы знаете, – сказала Оля врачу, – было один раз в моей жизни. Я гуляла по парку с коллегой. Но он никуда мне ничего… И все, больше у меня ничего не было.
   На что уставшая тетя-врач сказала:
   – Зря вы, доченька, претендуете на роль Богородицы. Непорочного зачатия вот уже Две тысячи лет не происходило.
   Подругам Оля тоже толком ничего не могла объяснить. И из ее бессвязного рассказа о посещении врача-гинеколога они, правда, поняли, что непорочных зачатий не было уже две тысячи лет, а также они узнали про коллегу и прогулку с ним по парку.
   Вывод у всех подруг: и у Риммы, и у Вики был один:
   – Дура ты, Ольга. Семь месяцев! Будешь рожать?
   – Я рожать? – удивилась Оля.
   И через два месяца родила двойняшек Олю и Колю.
   Мальчика в честь папы, а девочку в честь мамы.
   Маленькая Оленька была вылитая папа Коля.
   А маленький Коля был вылитый мама Оля.
   – Это хорошо, – сказали подруги. – Народная примета: если дочь похожа на папу, а сын – на маму, то будут счастливы.
   Подруги мамы Оли со временем, видя ее полную инертность по установлению отцовства, все же сообщили бывшему коллеге Коле о рождении у него или от него двух прекрасных двойняшек. Одного, причем, назвали в честь него.
   – Кого назвали? – переспросил он по телефону подруг Оли и своих бывших коллег.
   – Мальчика, конечно, – сострили подруги.
   Коллега Коля этой остроты не понял и бросил трубку. После этого все дальнейшие попытки связаться с ним по телефону стали заканчиваться безрезультатно.
   Сама же Оля ни на уговоры подруг, ни на предложения об установлении отцовства не реагировала никак. Она, хотя у нее и появились дети, считала это событие весьма странным. У нее были большие сомнения в причастности к этому Коли, хотя других мужчин, кроме него, у нее никогда не было. И появление своих детей она для себя объяснить никак не могла. А так как все было довольно-таки сложно и запутанно, то от этих раздумий у нее начинала болеть голова, поэтому она решила, что никого беспокоить не надо. Малыши, как ни крути, были ее, а это самое главное. И она стала их растить.
   Правда, в этом ей помогали многие: и подруги, и родители, и даже собес.
   Ее все устраивало. Ничего не беспокоило.
   И вдруг через пять лет ей позвонил – кто бы вы думали? – да, да, папа ее детей, коллега Коля.
   – Николай, – представился он.
   – Какой Николай? – почему-то сразу испугавшись, переспросила она.
   – Тот самый.
   – Какой «тот самый»?
   – Неужели не помнишь?
   И он приглушенным голосом стал говорить, как бы на ухо:
   – Осенний вечер, парк, аллейка и наши с тобой объятия, а затем… – голос его изменился, – наши с тобой двойняшки – Оля и Коля. Коля, кстати, назван в честь меня.
   – В честь кого? – машинально переспросила Оля.
   – В честь меня. В честь кого же?
   – Да, да, – испуганно быстро согласилась она. – Конечно, в честь тебя, – и добавила: – Я рада, что ты позвонил.
   – Знаешь, Оля, ты так долго прятала от меня моих крошек, что я ужас как, соскучился по ним и поэтому очень хотел бы их увидеть. Приезжайте ко мне. Я живу в собственном доме, точнее коттедже. Приезжай в выходной, я посмотрю на детей, ты посмотришь, как я живу, – и, добавив: «Целую», он положил трубку.
   Оля приняла или восприняла это приглашение как приказ и, конечно, сразу решила ехать, хотя подруги, которым она -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

рассказала об этом звонке, отговаривали.
   – Нечего ехать. Пусть подождет, помучается.
   Но она в воскресенье, взяв такси, ровно в двенадцать подъехала к дверям шикарного загородного коттеджа в престижном районе пригорода.
   Правда, приехала одна. Без детей. Уж очень все это было неожиданно.
   Она подошла к высокому забору.
   Позвонила.
   Залаяли собаки.
   Что-то там за забором лязгнуло, щелкнуло, и распахнулась неприметная дверь в высоком металлическом заборе.
   Дверь распахнул Коля.
   Одной рукой он держался за ручку двери, другой держал за поводок двух огромных бультерьеров, которые рвались из его рук и готовы были прямо разорвать любого, кто находится за пределами забора.
   – А, это ты? – как бы удивился Коля и, сказав собакам: «Свои», после чего те сразу успокоились, добавил: – А дети где?
   Оля посмотрела на Колю, на собак и вдруг подумала, что правильно сделала, что не взяла с собой детей.
   – Дети немного приболели, – нашлась она, – в следующий раз привезу.
   – А, – недоверчиво промолвил Коля, – ну тогда проходи.
   А Оля машинально про себя добавила: «Раз уж приехала».
   Она перешагнула порог коттеджа и попала в другой мир: чистый, красочный, аккуратный. Красивые гравиевые дорожки, цветы, газоны, кустарники – все было ухожено, аккуратно подстрижено.
   Дверь с лязгом захлопнулась, две псины приблизились к ней, обнюхали и, завиляв хвостами, отошли в какой-то загончик из хромированной сетки.
   Коля наслаждался эффектом.
   – Что, не ожидала?
   – Да, не ожидала.
   – Ну, проходи в дом. Там еще не то увидишь.
   Они прошли в дом.
   Дорогая мебель, люстры, ковры, картины. Везде чистота и порядок.
   Он провел ее в гостиную под пальму с маленьким водопадом. Не спрашивая налил ей в тонкую хрустальную рюмку французского коньяка. На закуску предложил лимон, порезанный тонкими дольками и выложенный на золотом блюдечке с золотой вилочкой.
   Себе налил сок в небольшой фужер из серебра. Предложил тост:
   – За нас.
   Оля подняла рюмку. Чокнулись.
   Она пригубила. Он отпил сок. Поставил фужер на салфетку и, откинувшись на спинку, спросил:
   – Удивлена?
   Оля пожала плечами, как бы отвечая «не знаю».
   – Просто надо было вовремя сгрести то, что плохо лежало. Вот я и сгреб кое-что в нашем КаБэ. Заплатили хорошо. Купил коттедж. Живу богато. Да ты пей, пей.
   Он опять наполнил ей рюмку.
   – А ты? – спросила она.
   – Я не пью, не курю и, вообще, слежу за своим здоровьем.
   Коля неожиданно вскочил, стащил с себя рубашку и стал демонстрировать мускулы своих рук и торса и даже работу своих внутренних органов. Затем, вновь натянув на себя рубаху, спросил:
   – Ну как?
   Оля опять пожала плечами.
   Коля шумно сел и сердито буркнул:
   – Зря ты так. Я с открытым сердцем. У меня до сих пор никого нет. Да сейчас и иметь-то опасно, только и норовят что-нибудь откусить или украсть. А тебя знаю давно, и дети уже выросли. Да и скучно мне.
   Может, поживем вместе? С детьми.
   Оля, выпив рюмку коньяка, согласилась почему-то:
   – Поживем.
   Коля, услышав это, вскочил.
   – Вот и замечательно. Ты давай в следующий раз приезжай с детьми. Хорошо?
   И с этим словом Коля проводил Олю за забор.
   С лязгом захлопнулась дверь.

   Вечером Оля рассказала подругам о своем посещении Колиного коттеджа.
   Девчонки много вздыхали и предполагали. Одна даже вспомнила, что слышала о какой-то афере в том секретном КаБэ, где работал Коля. Говорят, что многих посадили, а те, кто остался, прямо озолотились. Но всем было непонятно, что же хочет Коля от Оли. Его слова о скуке мало кого убедили, точнее никого, кроме Оли.
   Оля сказала подругам:
   – Не знай как вам, а мне почему-то его стало жалко. Пусть он богатый и здоровый, все равно какой-то брошенный. Один с собаками. И у собак-то имена какие-то странные – Крис и Кельми. Детей я ему, конечно, сразу не повезу, а вот сама поезжу, пригляжусь.
   И Оля стала по выходным ездить к Коле приглядываться. Тем более что и раньше-то, пять лет назад, она его больно-то и не знала. Коллега и коллега.
   Наконец наступил день, когда она повезла к нему детей. Она не знала, что получится из этого визита, поэтому сказала детям, что они едут к их будущему папе на прогулку.
   Когда приехали, и Коля-старший открыл им дверь, то собаки, уже привыкшие к Оле, заскулили и завиляли хвостами. А она, держа детей за руки, подозвала собак и сказала:
   – Дети, это вот Крис и Кельми, а это… – она показала на Колю, запирающего дверь в заборе, – как вы, наверное, догадались, ваш будущий папа.
   Ни Коля-младший, ни Оля-младшая на эти слова не среагировали. Они бросились к собакам и стали с ними возиться. Коля сразу залез Крису в пасть, а Оля стала крутить уши Кельми. Псы, поджав хвосты, не лаяли, только скулили.
   Коля-старший обиделся, что дети бросились к собакам, а не к нему – их родному отцу. Он отогнал собак и, взяв детей за руки, провел в дом. Там он поставил их перед собой и стал серьезным голосом внушать, что он – их отец и теперь будет заниматься их воспитанием. При этом он решительно пресек попытки Оли-младшей поковырять в носу и Коли-младшего оторвать кусочек дорогих итальянских обоев.
   Потом они осмотрели дом, шагая по нему тихо и осторожно под присмотром папы, затем пообедали, причем за обедом узнали, что кока-кола – очень вредный продукт, от мороженого бывает ангина, а от шоколада – какой-то страшный диабет.
   Дети сникли.
   Оля заскучала.
   Вновь обретенный отец опять стал демонстрировать свои мускулы. Говорить о правильном поведении и рачительности в средствах. Показывать дорогие вещи и предупреждать, что ничего нельзя трогать руками. И туалетом надо пользоваться осторожно, так как весь фарфор там швейцарский.
   И мылом мыться аккуратно: мыло французское.
   Так за нравоучениями и предупреждениями прошел день.

   Вечером, возвращаясь домой в трамвае, уставшие и притихшие Оля с Колей прижались к маме, не сговариваясь, одновременно спросили:
   – Мама, а зачем нам этот папа?
   Оля промолчала, а про себя подумала: «И правда, зачем?»

Один день

   Боже, как же я люблю поспать!
   Если женщина регулярно не высыпается, она быстро стареет.
   Это давным-давно ясно всем, но только не моему мужу.
   В ту минуту, когда он, проснувшись, будит меня, я убить его готова!
   Вот и сегодня утром то же.
   Он закряхтел, завозился, а в щеку мне ткнулось что-то жесткое и колючее.
   Я вздрагиваю – в мой сладкий сон грубо вторгается нечто совсем уж неприятное.
   Вздрогнув, просыпаюсь.
   А проснувшись, понимаю наконец, что это утренний, постельный поцелуй моего мужа, обросшего за ночь жесткой щетиной.
   Говорят, будто во Франции мужчины бреются еще и на ночь.
   Я потягиваюсь с крамольной мыслью: «Хоть бы раз в жизни проснуться в одной постели с французом!»

   Муж, накинув халат, потопал в ванную.
   И хотя мне смертельно хочется спать, я тоже встаю и, полусонная, плетусь на кухню.
   Этот ранний поход на кухню в нашей семье имеет принципиальное значение.
   Супруг мой считает, что по утрам жена должна подавать завтрак мужу на стол и поцелуем провожать его на работу.
   Он считает этот утренний ритуал одним из основных критериев семейного благополучия, показателем верности жены семейному очагу и яркой демонстрацией ее безграничной любви к своему «тому», без кого она ничто.
   И вот я на кухне.
   В халате поверх ночной сорочки.
   Нечесанная, неприбранная, неумытая, готовлю кофе и бутерброды.
   Ясно, каково мне?
   Привести себя в порядок я просто не успеваю.
   Мой муж только просыпается медленно, а потом все, от умывания до одевания, делает с неимоверной быстротой.
   И поэтому появляется на кухне, готовый к поглощению завтрака, буквально через несколько минут после своего подъема.
   И моего, естественно.
   Вот поэтому, кое-как замотанная в халат, я с гадким чувством неполноценности подаю на стол бутерброды, наливаю кофе и слушаю его пространный монолог о том, почему вот он по утрам всегда бодр и настроение у него хорошее, а у его жены, то есть у меня, оно неизменно кислое и вялое.
   Сказать ему, что женщине, прежде чем показаться мужчине, нужно привести в порядок хотя бы свое лицо?
   Но я и сегодня ему ничего такого не говорю.
   Что толку?
   Разве хоть один мужчина поймет простое и естественное желание женщины – нравиться ему всегда, в любой ситуации, ранним утром и поздним вечером.
   Даже если это твой муж!
   Даже если в этот момент ты и не осознаешь такого желания.
   Ну, вот он и поел.
   Сильный. Здоровый. Сытый.
   Я провожаю его до дверей.
   Сонная. Вялая. Некрасивая.
   – Ну пока, соня! – целует он меня в никакие мои губы.
   – Пока, милый, – отвечаю я.
   И – спать, спать, спать…

   Второе мое пробуждение в этот день куда легче и приятнее.
   Мне снова приснился какой-то радостный сон.
   И хотя сны свои я никогда не помню, от этого сна на душе осталось какое-то странное, необычное смущение.
   Я полежала немного с закрытыми глазами, пытаясь удержать в себе то немногое зыбкое, что еще связывало меня проснувшуюся со мною сонной.
   Но оно, это зыбкое, быстро утекало сквозь дневной свет, таяло, как призрак, и наконец совсем исчезло.
   Все.
   Пора вставать.

   Встала.
   Включила музыку.
   Одела спортивный костюм и немного – пять-семь минут – размялась.
   Чтобы окончательно проснуться.
   Немного бодрости для тела и само утверждения для разума: все-таки поборола свою лень и сделала зарядку.
   Теперь под душ.
   Под душем я стою долго.
   Люблю эти нежные струйки.
   И опять ловлю себя на мыслях о чем-то приятном.
   Только вот никак не могу понять, о чем именно.
   Но и блаженную эту процедуру приходит пора заканчивать.
   Обтираюсь большим махровым полотенцем.
   Чищу зубы.
   Благо, сейчас зубные пасты пошли приличные.
   Зубы стали меньше болеть.
   Дли женщины абсолютно здоровые зубы – великое счастье.
   Жаль только, что это великое счастье так же редко в нашей женской жизни, как и идеальный макияж перед важной встречей.
   Хотя, если уж говорить о косметике, я стараюсь ей пользоваться как можно меньше, зато самой лучшей.
   Помада должна лишь оттенять губы от лица и туалета, а не выпячивать их.
   На губах женщины всегда должна быть тень загадки, чтобы мужчина – любопытнейшее из всех животных – глядя на них, испытывал постоянное желание разгадать ее.
   Чуть-чуть пудры, чтобы скрыть мелкие, едва видимые морщинки.
   Хорошо видимые уже ничем не скроешь.
   Чуть заметный румянец.
   И принимаюсь за глаза.
   Пожалуй, у меня это самое тяжелое.
   Бог обделил меня большими красивыми глазами.
   Они у меня блеклые, невнятные какие-то, да и реснички не задались.
   Впрочем, кроме мужа по утрам, у меня их такими никто и никогда не видел.
   Сейчас мы глазки свои увеличим.
   Та-ак… ровной волной – линию темных теней к вискам.
   Теперь – линию чуть посветлей к переносице.
   И еще раз.
   А реснички щедро затемним черной тушью.
   Веко же чуть подсиним, чтобы выделить темноту ресниц.
   Ну вот, все готово.
   С удовольствием осмотрела свое лицо.
   Отчего это у меня сегодня все так хорошо получается?
   Теперь белье.
   Руки сами почему-то потянулись к черному.
   Странно, к чему бы это?
   Я черное белье давно уже не надевала.
   И колготки отложила, натянула чулки с ажурной резинкой, тоже темный.
   Юбки я всегда ношу короткие.
   Надела красную кофту.
   Темный пиджак.
   Два серебряных кольца.
   Крупную серебряную цепочку с черным камнем в черненом серебре.
   Сережки с подвесочками из серебряных капелек.
   Теперь духи.
   Духи к серебру надо взять чуть потяжелее, чем обычно.
   Волосы – строго назад, в небольшой пучок, под сеточку с мушками.
   Повертелась перед зеркалом.
   Да, неплохо.
   Сама себе понравилась.
   Жаль, что видеть все это, прекрасное, мужу уже не дано.
   Теперь очень осторожно – глоток кофе.

   Что у меня сегодня?
   Нинка-подруга просила ключи от маминой квартиры, хочет в обед встретиться со своим другом.
   У машины не горит правый «стоп», позвонить Михал Михалычу, моему автослесарю.
   Купить стиральный порошок, а то весь закончился вчера вечером.
   Что еще?
   Ах да, часы что-то отставать стали: заехать в часовую мастерскую.
   Все.
   А что он мне вчера говорил перед сном о ребенке?
   Да-да, насчет того, что пора бы нам подумать и о ребенке…
   Чтобы я сходила к врачу, посоветовалась.
   Точно.
   А с чего он вдруг об этом заговорил?
   Вроде, и повода не было…
   И почему именно вчера?
   А что было вчера?
   Дома – ничего особенного.
   И тут меня словно прострелило.
   Как же я забыла!
   У меня же сегодня встреча с мужчиной!

   Я заперла квартиру.
   Съехала в лифте вниз.
   Мои голубенькие «Жигули» ласково заворчали.
   Мы с моей машинкой любим друг друга.
   Мне она как подружка.
   Вот и сейчас – еду я на работу и разговариваю как бы с ней:
   – Мужчина…
   С ним я познакомилась вчера, когда приезжала в фирму «Илидо», там мне девчонки сделали заказ на новую косметику.
   А он чуда прибыл из Вильнюса по каким-то контрактам.
   Высокий.
   Седоватый.
   Лет сорока.
   Хороший костюм.
   Чистые белые руки с перстнем на левом мизинце.
   Мы с ним вместе вышли из здания фирмы.
   Он меня спросил, предварительно извинившись, где здесь можно выпить чашку кофе.
   А когда я ему показала ресторанчик на другой стороне улицы, он вежливо так попросил, если я, конечно, не очень спешу, составить ему компанию.
   Мы попили кофе.
   И расстались.
   Когда пили кофе, он расспрашивал меня о нашем городе. Оказалось, он здесь первый раз.
   Сказал, что встретил у нас необычайно много хороших людей.
   И что завтра утром он закончит все дела, а вечером, к большому своему сожалению, уже уедет, так и не повидав толком наш замечательный город.
   Вот если бы я могла порекомендовать ему в качестве гида кого-то из моих знакомых, он бы был мне весьма благодарен, ну, а если бы я сама выбрала немного времени, то он бы был просто счастлив, потому что более элегантной и красивой женщины он еще не видел ни у себя в Литве, ни в этом замечательном городе.
   Комплимент?
   Несомненно.
   Не знаю, как другие женщины, а я просто обожаю комплименты.
   Жаль, что обычно мужчины скупятся на них.
   Для женщины комплимент – это глоток свежего воздуха в душной суете будней.
   Особенно от мужчины.
   Особенно от любимого.
   Жаль, что мужья – первые из мужчин, первыми о них и забывают.
   А тут пьем кофе, вежливо беседуем – и мне делают комплимент.
   Причем без малейшего намека на командировочную пошлость.
   Когда садились за стол, он придвинул стул.
   Когда уходили, помог встать из-за стола.
   Внимательный.
   И я согласилась.
   Согласилась сегодня показать ему город.
   В двенадцать.
   Так вот от чего сон был какой-то чудной и настроение с утра легкое.
   Свидание для женщины – всегда праздник.
   Для мужчины же свидание – лишь средство к достижению цели.
   Для женщины – еще и возможность получше узнать того, к кому идешь на свидание.
   Мужчины во время свидания часто спешат, не понимая, что женщине надо еще привыкнуть к тому, с кем она встретилась.
   Хоть немного.
   Хоть чуть-чуть.
   Разглядеть в нем то хорошее, что может оправдать неожиданный исход первого свидания.
   Но я считаю, что сегодня у меня все же не совсем свидание.
   Я просто покажу приезжему город.
   И все.
   Город у нас красивый, есть что показать.
   Но надо же, что он выдумал: я – самая красивая женщина, какую он видел.
   Врун.

   Кто-то мне посигналил.
   Я за своими мыслями забыла тронуться со светофора.
   Поглядела в зеркало заднего вида.
   Вначале на торопыгу сзади, потом на себя.
   Нет, все так, я сегодня – вполне ничего.
   Обогнула площадь.
   Чуть нарушила правила, впрочем, как всегда, и заехала во двор нашей конторы, фирмы «Нина Ричи», где я работаю агентом.
   Припарковала машину – один из самых трудных для меня маневров.
   И пошла к себе наверх, в наш «курятник».
   Так мы зовем большую комнату, где стоят тридцать с небольшим столов.
   Половина, как правило, пустые.
   Потому что нас ноги кормят.
   Сколько контрактов заключила, столько и получила.
   Хотя мне, да и многим подругам, работающим со мной, деньги нужны не для выживания, а для независимости.
   Относительной, конечно.
   Шубу норковую на наши гонорары не купишь, но на колготки хватает.
   И время свободное есть.
   Можно собой заняться, семьей, бытовкой.

   Не успела я войти, девчонки мне:
   – Подруга твоя, Нинка, обзвонилась.
   Нинка.
   Моя подруга.
   Замужем.
   Двое детей.
   Муж – редкий умница.
   Врач, в реанимации работает.
   Устает на работе, как ишак.
   Нинка тоже на работе от и до.
   Потом – за детьми.
   За одним в детский сад, за другим в школу.
   И – бегом домой, готовить.
   Трое ведь мужиков.
   И хоть все в разных возрастах, но жрать хотят одинаково.
   Вот и вырывается она на встречи со своим другом только в обеды, раза два в месяц.
   Редкий, но все-таки праздник.
   Бегают по чужим квартирам.
   Позвонила ей. Сказала, что ключи от маминой квартиры оставлю в своем столе.
   Пусть заезжает и берет.
   – Ни пуха, ни пера, – пожелала я.
   – К черту, – ответила Нинка.
   Я сделала несколько звонков по разным делам.
   Еще раз осмотрела себя.
   Поправила прическу.
   И, проинструктировав девчонок, поехала за ним.
   Он должен ждать меня на центральной площади, у самого сквера.
   Уже подъезжая, я что-то разволновалась.
   Прямо как школьница.
   Увидела его еще издалека.
   Он сидел на парковой скамейке и читал газету.
   Я подъехала и посигналила.
   Он обернулся.
   И, разглядев, что это я ему сигналю, как-то искренне обрадовался.
   Встал и пошел к моей машине.
   Каким образом у него в руке оказался огромный букет темно-бордовых роз, я не заметила.
   Но когда сообразила, что это чудо предназначено мне, просто растерялась.
   Даже из машины забыла выйти.
   А он подошел, открыл дверку моих «Жигулей» и положил этот огромный дурманящий букет прямо мне на колени.
   И сказал, поцеловав мне руку:
   – Это вам.
   И все.
   Боже мой, меня всю буквально перевернуло!
   Я подняла букет.
   Уткнулась в него носом и нюхала, нюхала, нюхала.
   Даже «спасибо» не могла вымолвить.
   Только посмотрела на него мокрыми глазами и сказала:
   – Поедемте.
   Он сел.
   Я вырулила и поехала в сторону своей работы.
   А он, сидя рядом со мной, начал рассказывать какие-то истории.
   Глупые и смешные.
   И говорил, говорил, говорил…
   Лишая меня возможности сказать слова, могущие испортить то, на что я вдруг решилась.
   Я чувствовала: он догадывается, что творится со мной.
   Аромат огромного букета просто кружил мне голову.
   – А может, выпьем перед экскурсией кофе, – предложил он без перехода.
   – Да, – машинально ответила я. – Только мне надо заехать на работу.
   Мы как раз заворачивали во двор нашей фирмы.
   – Конечно. Мне подождать?
   – Да, пожалуйста. Вы не выходите. Я быстро.
   – Конечно, конечно. Я буду сидеть тихо-тихо, как мышка.
   И опять мне улыбнулся.

   Я вихрем влетела в нашу шумную комнату.
   И сразу к своему столу.
   – Нинка была? – спросила кого-то на ходу.
   На меня удивленно посмотрели и ответили, что нет, еще не была.
   Я забрала ключи от маминой квартиры и, ничего никому не объясняя, быстро ушла.
   Села в машину.
   Со свистом развернулась и вылетела на проспект.
   Он удивленно посмотрел на меня.
   Потом, когда я немного успокоилась, он спросил, осторожно дотронувшись до моей руки:
   – Куда мы едем?
   – К маме. Кофе пить, – ответила я и замолчала.
   А он как ни в чем не бывало рассказал мне еще одну смешную историю.
   Я засмеялась.
   И тут меня отпустило.
   Стало легче.
   Мы стали болтать.
   Я рассказала, что мамы дома нет, но кофе попить мы там сможем.
   Наконец-то поблагодарила за букет.
   Цветы для женщины – всегда праздник.
   И не какие-то дежурные гвоздички в дежурные торжества, хотя и это тоже приятно, а настоящие букеты от мужчин.
   И неожиданные.
   Впрочем, букет от любимого мужчины мы, женщины, ждем всегда.
   Правда, зачастую не дожидаемся в назначенный час не только цветов, но и самого любимого.

   По дороге к маминому дому, мы перешли на «ты»; он попросил называть его Эдом – сокращенное от Эдуарда.
   Поднялись в квартиру.
   Когда поднимались по лестнице, я почти физически чувствовала спиной его взгляд, обволакивающий меня с головы до ног.
   Я оглянулась.
   С виду он был спокоен.
   Улыбнулся мне.
   Я – ему.
   Открыла квартиру.
   Мы вошли.
   Он осмотрелся и предложил сам сварить кофе.
   У него, сказал, есть свой маленький секрет, как сделать этот напиток еще вкуснее.
   Я не стала возражать.
   Он снял пиджак и смело взялся за дело.
   Я показала ему, где что лежит на кухне, и пошла в ванную подрезать розы, чтобы поставить их в вазу.
   Закрывшись в ванной, я медленно счищала шипы с крепких стеблей моих роз и думала:
   «Ну, и что дальше? Он варит кофе.
   Я подрезаю розы. Кажется, симпатичный. Внимательный. Одеколон у него приятный. Не пошляк».
   И все же до конца я так ничего для себя и не решила.
   Ну, пригласила в пустую квартиру…
   Это еще ничего не значит.
   Собрала я розы в букет и прошла в зал. Поставила их в вазу.
   После воды они стали еще нежнее и роскошнее.
   Включила музыку.
   Толкнула маятник у остановившихся часов.
   Зачем-то зашторила окна.
   Прошлась по квартире. Остановилась у двери в кухню.
   Он стоял спиной ко мне, что-то напевая, колдовал у газовой плиты.
   Белая дорогая сорочка. Широкая спина. Аккуратная линия седеющих волос. Загорелая шея.
   Я смотрела, как легко и ловко он орудует фарфоровой турочкой, и как-то незаметно для себя самой позвала его:
   – Эд…
   Он не услышал.
   Тогда я позвала чуть погромче, но все еще тихо:
   – Эд!
   Он вздрогнул.
   Обернулся.
   Очень внимательно посмотрел на меня и осторожно, положив все, что было у него в руках, на стол, подошел ко мне.
   Подошел и поцеловал в губы.
   Не жадно, не бестолково, а нежно и долго.

   Через полтора часа он вызвал такси и уехал.
   Я сама попросила его об этом.
   Хотелось побыть одной.
   Слишком неожиданно и быстро все это произошло.
   Я приняла ванну.
   Оделась. Подкрасилась.
   Не спеша спустилась во двор. Села в машину и поехала на работу.
   Чувствовала я себя как-то неуютно.
   И уже в машине, медленно двигаясь в послеобеденном потоке проспекта, поняла: «Нет, далеко не то, чего ждала».
   Ждала нежности, ласки, а получила что-то грубое и даже немного болезненное.
   Вначале он оказался слишком нетерпелив, а затем стал излишне требователен. Больше, чем нужно для первого раза.
   Да вдобавок еще потел, а к концу у него запахло изо рта.
   Дура!
   Глупая дура!
   На работе девчонки рассказали, как бушевала Нинка, не найдя ключей в моем столе.
   Позвонила ей, объяснила, как смогла.
   Извинилась.
   Когда извинялась, чуть не заплакала.
   Нинка, видимо, поняла: у меня что-то стряслось, и притихла.
   Стала выспрашивать, что да как.
   Я пообещала, что потом все расскажу. «Так… ничего страшного».
   И занялась своими бумагами.

   К концу дня позвонил муж. Попросил чего-нибудь подкупить по дороге.
   Они с другом поработают у нас дома. Во сколько закончат, сам не знает.
   Но ужинать, очевидно, придется втроем.
   Я сказала: «Хорошо. Подкуплю».
   Он спросил: «У врача была?»
   Я ответила, что нет еще. День был тяжелый. Схожу завтра.
   Он помолчал, потом сказал: «Ладно. Целую».
   Я ответила, что и я его тоже.
   Положила трубку и стала собираться домой.

   Через полтора часа я была дома.
   Муж с другом уже сидели в большой комнате, разложив бумаги повсюду, куда только можно было их приткнуть. При этом накурили так, что хоть топор вешай.
   Такое в нашей квартире не в первый раз, и я давно с этим смирилась.
   Вошла, поздоровалась – и на кухню.
   Готовить.
   Они, как мне показалось, даже не заметили, что кто-то к ним заглядывал.
   Впрочем, я знала: едва они закончат свои дела, сразу же вспомнят обо мне.
   Поесть оба любят.
   Чтобы много было и вкусно.
   А готовить я люблю. И умею.
   Может, поэтому мы с мужем до сих пор и не разошлись.
   Я люблю готовить – он любит поесть.
   А путь к сердцу мужчины, как известно, лежит через желудок.

   Дела свои они закончили часа через два.
   Похоже, удачно.
   Поскольку за ужином оба то и дело шутили.
   Друг, этак полушутя, как бы ухаживал за мной.
   Муж так же полушутя, как бы ревновал.

   Когда друг ушел, я убрала со стола, а муж по своему обыкновению перед сном надолго залег в теплую ванну.
   Лежит он там, как правило, до дремоты.
   Наконец, отдремав, перебрался в постель.
   Лег и тут же заснул мертвым сном.
   Его мама говорила, что эту удивительную способность – засыпать мгновенно – он унаследовал от бабки, про которую рассказывали, будто она засыпала, не успев даже ноги занести на кровать. Так и спала с ногами на полу.
   А я вот засыпаю плохо.
   И сегодня, укладываясь рядом со сладко спящим мужем, подумала, что до утра не усну.
   Муж что-то пробормотал сквозь сон и повернулся ко мне лицом.
   Во сне он чему-то улыбался и при этом причмокивал своими пухлыми губами. Прямо как ребенок.
   Меня это детское причмокивание так растрогало, что я не удержалась и осторожно поцеловала его в пухлые розовые губы.
   А потом долго лежала с открытыми глазами и перебирала сегодняшний день.
   И уже засыпая, уходя за грань реального, в последнем проблеске сознания подумала: «Завтра непременно схожу к врачу. И если все обойдется хорошо, у нашего ребенка будут такие же пухлые и мягкие губы, как у моего доброго и неуклюжего мужа».
   И уже почти во сне, подложив руку под его голову, подумала с нежностью: «Все-таки замечательный он у меня мужчина… умный и добрый… и я его люблю. Хотя и не бреется на ночь, как некоторые. Но не в этом все-таки женское счастье…
   А в чем?»
   И с этим вопросом уснула.
   На удивление быстро и незаметно.

Отвезу в Прованс.

   Мы будем долго говорить об этом.
   Мечтать…
   Ты станешь тщательно подбирать гардероб.
   Я подбирать время года.
   И лихорадочно отменять свои планы.
   Решив все вопросы, остановимся на том, что поедим, когда по всему Провансу зацветет фиолетовым цветом миндаль.
   Потом будем спорить на чем добираться туда, и как там путешествовать.
   Самолетом до Марселя, а там электричками по маленьким городкам Прованса или автобусами.
   А может взять на прокат машину?
   Но у тебя нет прав, а мне страшно захочется выпить прованского молодого вина.
   И меня, конечно, арестует строгий и совсем не смешной французский полицейский.
   Ты пустишь все свое обояние, чтобы он меня простил. Он сдастся и простит. И даже пригласит нас к себе в маленькую деревушку под Авиньон, попробовать молодого вина с его виноградника.
   И мы, конечно, поедем.
   И там напьемся.
   Особенно – я.
   Потому что замечу, что вы симпатизируете друг другу.
   Я, напившись упаду в свежий стог французского сена, а ты упадешь с ним в постель.
   По утру мы уедем.
   Я – сердитый, ты – счастливая.
   Но я тебе отомщу.
   Когда?
   Когда будем осматривать развалины очередной римской цитадели с длинными и мрачными подвалами в Эксе.
   Ты увлечешься видами цветущих долин, с башни римского гарнизона, а я занырну с хрупкой, тонкой гидшей в эти нескончаемые римские катакомбы.
   Потом я тебя найду в «сиську» пьяной в кафе, где в прошлом веке Поль Сезан пытался безуспешно подарить этому городу свою лучшую «модель» – гору Сен Виктуар.
   И ты за тем же столом будешь пытаться снять и подарить свою майку с названием «Я люблю Россию», прованским студентам, облепившим тебя, как мухи, но я успел перехватить тебя в этом благородном порыве, и плачущую уволочь в гостиницу.
   Там ты будешь долго сидеть в ванной комнате, в обнимку с унитазом.
   Я тебя буду заботливо отпаивать и отливать водой.
   А утром ты злая на меня, себя и римлян, будешь кричать, что у тебя болит горло и тебе срочно надо в Россию.
   По дороге в Марсель мы, как бы случайно заедем в тихий, пустой Арль. И ты опять как бы случайно зайдешь в небольшой бутик на площади и, как сорвавшись с цепи, накупишь себе кучу сногсшибательных нарядов.
   Я потрачу все деньги на моей карточке.
   Теперь у меня испортится настроение, и я, вспомнив ту худую, костлявую француженку, и полицейского, и студентов, и обгаженный французский туалет в гостинице, скажу, что нам пора домой.
   Ты радостно согласишься, прижимая к груди раздутый, как мой кадык чемодан.
   И быстро самолетами полетим домой в Россию.
   А когда будем получать багаж, окажется, что твой чемодан улетел в Китай.
   А у меня таможенники конфискуют все мое французское вино и как бы на смех, оставят две бутылки.
   И мы с тобой назло всем китайцам, таможенникам и провансальцам выпьем их прямо в аэропорту, сидя на моем чемодане.
   И повеселевшие, поедем домой.
   А утром, одеваясь, я спрошу тебя: «Ну, как Прованс?».
   И ты ответишь, потягиваясь: «Прованс? Прованс, как Прованс.
   Я ожидала большего, мой милый».

Урок истории на дому

   Седьмой класс «Б».
   Урок истории.
   Ведет урок молодая женщина лет двадцати трех.
   Светлые волосы, голубые глаза, белая в темно-синий горошек приталенная кофточка, серая прямая юбка, высокие красивые ноги, модные туфли на тонких шпильках.
   Строгая.
   Недоступная.
   Два года назад, после окончания института, она вышла замуж за молодого лейтенанта, и год назад они переехали, уже семьей, из провинциального поселка в этот большой город.
   Детей не было.
   Пока не хотелось.
   Хотелось любви, красоты и чего – то необыкновенного и таинственного.
   Она ненавидела школу, свою профессию, глупых подруг, свое поспешное замужество и самого мужа.
   В груди пульсом билась тоска.
   Непонятная, зовущая.
   Она оглядела класс.
   Продиктовала задание и медленно пошла между рядами.
   Затылки.
   Косички.
   Мальчики – девочки.
   Все одинаково глупы и наивны.
   Кроме одного.
   Этот ученик с самого начала почему-то волновал ее.
   Волновал как женщину.
   Сидел он за второй партой в правом ряду.
   Кареглазый, с большими темными ресницами.
   Стройный, красивый.
   А по характеру больше похожий на девочку – робкий, стеснительный.
   Вот и сейчас… Она подошла к нему сзади и наклонилась как бы проверить, что он пишет.
   Но в тоже время как бы невзначай уперлась грудью в его плечо.
   Он вздрогнул и съежился.
   Шея его стала заливаться бордовой краской.
   Уши побелели, покрылись мелкими бисеринками пота.
   Он медленно повернул голову и удивленно, даже, пожалуй, с испугом посмотрел ей прямо в глаза.
   А она, как ни в чем не бывало, потрепала его по затылку, сказала что-то, относящееся к уроку, и пошла дальше.
   После урока она задержала его в классе.
   Поговорив по теме сегодняшнего урока, предложила ему придти к ней сегодня домой, часов в семь вечера, чтобы позаниматься дополнительно.
   У нее, сказала, есть старинные интересные книги по истории Древнего Рима. Она знала, что Рим его очень интересует.
   Мешать им никто не будет, мужа услали на полевые учения.

   В семь вечера он был у ее дверей.
   Сердце полыхало.
   Было предчувствие, что сегодня за этой дверью его ждут не только интересные книжки.
   Она была одета по – домашнему.
   Легкий халатик.
   Тапочки с помпончиками.
   Волосы распущены.
   Он сел за стол.
   Она принесла книгу, положила перед ним.
   Потом пошла еще за одной.
   Халатик был очень короткий и от этого ее белые ноги так и лезли в глаза.
   Он открыл книжку, попытался читать.
   Она обошла стол и встала напротив него.
   Потом наклонилась к нему.
   Верхние пуговички на халатике расстегнулись.
   В распахе стала видна вся грудь.
   У него застучало в висках.
   Он опустил взгляд вниз, на книгу, но ничего там не видел – буквы расплылись, строки дрожали, – но он все боялся поднять глаза.
   Она выпрямилась.
   Обошла стол, взяла его за подбородок и поцеловала прямо в пылающие губы.
   Он вскочил, словно его подбросила пружина.
   Схватил ее за талию.
   Прижался плотно к ее телу.
   Потом еще плотней и еще… и обмяк.
   Ему вдруг сделалось неловко и стыдно от всего того, что здесь творится.
   А она, ничего не замечая, продолжала осыпать его поцелуями и, ломая пуговицы, все расстегивала на нем рубашку.
   И тоже вся горела и дрожала.
   Вдруг она почувствовала – что-то не так.
   Он уже не прижимался к ней, наоборот – осторожно и несмело отстранялся.
   И вдруг жалобно запросился домой.
   Она вначале растерялась, но тут же что – то решив для себя, стала еще настойчивее сдирать с него одежду.
   Он ужом завертелся в ее руках, не позволяя ей проникать слишком далеко.
   Она уже начала злиться, но вдруг нащупала причину столь резкой перемены и моментально поняла, что с ним случилось; сразу успокоилась сама и стала успокаивать его, нежно и участливо шепча на ушко ласковые слова.
   Осторожно, подбирая слова, она стала убеждать, что это вполне нормально, что так бывает со всеми и это значит, что он уже настоящий мужчина.
   А когда он совсем успокоился, поцелуями уложила его на диван и стала накрывать их обоих – очень медленно – байковым одеялом.
   Он все дрожал и трогал ее тело неловко, словно не знал, куда девать руки.
   Она прижалась к нему под одеялом, готовая идти до конца, как вдруг услышала едва слышный шепот:
   – Скажите, а это… не больно?
   А потом, сидя в ее ванной по горло в пене, он все заглядывал ей в глаза испрашивал: вот это все, что было с ними, и есть та самая любовь?
   И она, намыливая ему голову, отвечала:
   – Да, конечно.
   Он пытался уточнить с наивной настойчивостью:
   – Значит, вы меня любите и, выходит, я вас тоже люблю?!
   – Наверное, – отвечала она, вытирая его полотенцем.
   Он вертелся в ее руках худеньким телом. И продолжал выяснять:
   – А как же ваш муж?
   Она поднимала взгляд к потолку и говорила ему, что все будет хорошо и с ним, и с ее мужем.
   На это он удивлялся:
   – Разве можно любить двоих?
   Она смеялась, поила его чаем, и говорила, что он еще совсем глупенький, но хорошенький.
   Домой он возвращался, переполненный гордостью.
   Теперь он как равный шагал рядом со взрослыми дядями, стараясь даже ступать с ними в ногу.
   Он стал мужчиной!
   У него есть любимая женщина.
   И она его любит.
   Правда, он немного огорчался при воспоминании о её муже. «Но раз у нее теперь есть я, то ее муж ей совсем уже и не муж».
   И от этой мысли он веселел, подпрыгивал, обрывая листочки на весенних топольках.
   Его переполняли великие перемены сегодняшнего дня.
   Но как назло никто из друзей и приятелей на пути не попадался.
   Было уже поздно.
   Вот и дом.
   «Может, рассказать обо всем маме?»
   Но, войдя в подъезд, он передумал.
   «Нет, пожалуй, маме говорить неудобно, лучше папе».
   Вызвал лифт. Зашел в него. Поднялся к себе на седьмой этаж и засомневался: «А как начать? Нет, уж лучше я расскажу брату, он ведь все равно проболтается родителям. А тогда и я расскажу».
   От этого решения ему вдруг сделалось легко и весело.
   Он подошел к своей двери.
   Улыбнулся чему-то своему.
   И нажал кнопку звонка.
   Звонок резко задребезжал.
   Он вздрогнул.
   Дверь открылась.
   И он шагнул за порог… даже не подозревая, что его ждет в этой новой жизни, где хватает места и любви, и надежде, и разочарованиям, и обидам, и цинизму, и жестокости.
   Господи!
   Спаси и защити его чистую наивную душу!

Услуги на дому

   Моя парикмахерша – веселая женщина и большая любительница мужчин.
   Живет она легко и весело.
   Пока.
   «Пока» потому, что еще сравнительно молода – ей чуть больше тридцати.
   И в мужчинах у нее недостатка нет.
   Она – мужской мастер-парикмахер. Причем очень хороший мастер. Даже, я бы сказал, классный мастер. Поэтому я ходил к ней домой на укладку почти каждое утро.
   Домой потому, что в салонах ее больше трех смен не держали из-за ее беспокойного характера, и она стала стричь клиентов прямо у себя на квартире.
   Когда я приходил, она, находясь в веселом расположении духа, всегда рассказывала мне всевозможные любовные истории, приключавшиеся с ней. Причем рассказывала не стесняясь, во всех подробностях.
   Наверное потому, что мы не были никогда любовниками. Хотя знали друг друга очень давно. Так давно, что стали просто друзьями, знающими друг о друге чуть больше, чем знают о нас другие.
   Я больше молчал, потому что по утрам, в отличие от Ольги, не очень любил говорить. А Ольга тараторила без умолку, стараясь выложить как можно больше информации за те тридцать минут, что она стригла мои, уже седеющие, волосы.
   Вот и сегодня она рассказывала мне завязку своего очередного романа.
   – Ты ни за что не угадаешь, где я с ним познакомилась.
   – Наверное, в музее народов севера, – предположил я.
   – Ха, ха, – от души засмеялась она. – Не угадал. В платном туалете! Я бегала по магазинам, туфли себе к осени подбирала. Набегалась, и мне стало невтерпеж, а в женский – очередь. Я и зашла в мужской. Там мы с ним и познакомились. Вышли оттуда вместе. Он купил четыре бутылки пива, и мы с ним поехали к нему домой. Добирались полтора часа, с пересадкой на двух трамваях. Квартира у него огромная, но пустая, он только собирается туда переезжать. Мы на подоконнике пива попили, он газеток настелил на пол и меня туда. Я ему: «Ты что, обалдел? От газет весь зад черным будет. Лучше уж на подоконнике». Мы бутылки убрали, тут меня он и соблазнил. Вообще-то мне понравилось. Не хамло. Был нежным и ласковым, а когда стала уходить, дал десятку на трамвай.
   – Не может быть, – съерничал я.
   – Смеешься. А смеяться тут нечего. Некоторые из вас «после того как», глотка воды из-под крана не дадут. А тут проводил до дверей, поцеловал и на дорогу денег дал. Да и вообще он мне понравился как мужчина. Сильный.

   Через неделю, когда я опять ее спросил о том ухажере, она махнула рукой:
   – Далеко к нему ездить. Да и мебели у него нет никакой. Я его бросила.
   У нее в этот день вообще настроение было какое-то подавленное, в глазах слезы. Она промолчала всю стрижку.
   Только когда я уже хотел уходить, она спросила меня:
   Скажи, почему, когда мужчины знакомятся со мной, им надо только одно – как можно быстрее затащить меня в постель. Отчего так?
   В глазах у нее стояли слезы. Но у меня тоже было плохое настроение, и я ей ответил:
   – Ты знаешь, а когда женщины знакомятся со мной, то им надо только одно – как можно быстрее и как можно больше вытащить из меня денег. Почему так?
   Она посмотрела на меня сначала сердито, а потом вдруг как расхохочется. Вытерла слезы и, закурив, сказала:
   – Ты прав. Наверное, каждый хочет того, чего ему не хватает в его жизни. И ничего с этим не поделаешь.

   Один раз она вышла замуж.
   Мужем ее стал горький пьяница – нигде не работающий сосед. Как она мне сказала, ей было жаль смотреть, как он пропадает.
   И она решила изменить его жизнь, а заодно и свою. Она боролась за него целый месяц.
   Много работала. Брала даже работу по вызову, чего раньше с ней никогда не бывало.
   Похудела. Стала озабоченной, задумчивой.
   Я, чтобы поднять ее настроение, спросил как-то в шутку:
   – Ну как, не надоела еще замужняя жизнь? Не завела себе любовника?
   – Что ты! – замахала она на меня руками. – Что ты, я разве двоих потяну. Мне еле хватает сил мужа прокормить, а ты о любовнике. Какой уж тут любовник. Не до любовников мне сегодня. Не до них. Я жизнь изменить хочу. Понимаешь?
   И взяла с меня за стрижку вдвое больше, чем обычно.
   «Понимаю, – подумал я. – Но если так и дальше пойдет, то скоро ее услуги будут дороже, чем в салонах. Так она всех клиентов растеряет».
   Но, слава Богу, этого не произошло.
   Мужу ее, как выяснилось, не совсем нравилось, что к ней домой приходят мужчины, и она гладит их расческами. Он сказал ей об этом. Она стала ему объяснять, что это ее работа, что этим она ему же на хлеб зарабатывает. Чем больше мужчин, тем больше клиентов, тем больше денег.
   – Понял? – спросила она его.
   – Понял, – ответил он и дал Ольге в глаз.
   Потом в ухо. И пошел спокойно на кухню допивать початую бутылку водки. Но допить он не успел.
   Ольга не была бы Ольгой, если бы спустила это с рук. Она поднялась на ноги и, схватив в руки табурет, ворвалась на кухню. И у них началось побоище. Настоящая битва.
   В итоге ее муж позорно ретировался в свою соседскую квартиру.
   Ольга рассказывала, что потом он несколько раз пытался помириться. Просил прощения за побои. Но она его не простила. Не простила потому, что он избил не ее тело, а ее мечту.
   Он измордовал веру в благородные поступки и в то, что, если сильно захотеть, можно изменить свою жизнь, какой бы эта жизнь ни была паскудной.
   Вот она попробовала, и у нее не получилось.
   Эх, как она заболела после этого.
   Еле-еле выздоровела, и то только с помощью врачей.
   Когда я уже достаточно оброс, а она полностью поправилась, я опять пришел к Ольге подстригаться.
   Она была тиха и молчалива. Потухшие глаза.
   Мне было жаль Ольгу.
   И я от жалости, когда она уже заканчивала меня стричь, посоветовал:
   – Тебе бы родить, Ольга.
   – От тебя что ли?
   От такого быстрого и колкого вопроса я смутился.
   – Почему же от меня?
   – А от кого? От моего соседа – пьяницы?
   – Ну почему обязательно от пьяницы?
   – А от кого? Где сейчас, в мои тридцать, найти нормального мужика? Нормальные мужчины все уже заняты.
   – Ну почему же, есть те, которые не заняты.
   – А если не заняты, значит ненормальные. Или тут, – она постучала себя по голове, – не в порядке, или тут, – она показала ниже пояса. – Но мне таких не надо. У меня уже такой был. Одни мучения.
   – В каком смысле?
   – Да во всех смыслах, – ответила она игриво.
   Я почувствовал, что наш разговор развеял ее тоскливое настроение, и она затарахтела без умолку.
   – И вообще, где вы, мужики? Одни воюют. Другие по тюрьмам сидят. Остатки пьют. Тех немногих нормальных разобрали. А я к этому «разбору» опоздала. Что мне остается?
   – Что?
   – Да, что?
   – Ну, стать любовницей, например, кого-нибудь из того приличного мужского остатка.
   – Любовницей? Нет. В любовницы я тоже опоздала. Чтобы сейчас стать любовницей, надо иметь возраст от семнадцати до двадцати. А мне почти вдвое больше.
   И Ольга щелкнула ножницами.
   – Ну и что же теперь тебе делать? – невольно вырвалось у меня.
   – А ничего, жить.
   – Жить?
   – Да, просто жить. Работать. А главное, стричь мужчин и не только стричь… – игриво закончила она и подмигнула мне в зеркало.
   Когда она меня постригла и стала укладывать волосы, я подумал: «Может, пригласить ее в ресторан на ужин?»
   Пригласил.
   И она согласилась.

Владимир Дэс Иван Федорович (сборник)