Владимир Дэс
Как убить муху (сборник)

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Как убить муху

   Меня так раздражала эта муха, что я решил ее убить.
   Я купил пистолет и стал в нее целиться.
   Это только кажется, что муха глупая, что она подолгу ползает и подолгу сидит на какой-нибудь капле варенья, ничего при этом не соображая и не понимая.
   На самом-то деле муха – тварь умная. Она сразу чувствует, когда ее собираются убить.
   Вот она проползла по столу, даже задом ко мне повернулась. Вроде бы и не подозревает, что я в нее целюсь. Будто бы внимания не обращает, что я левый глаз прищурил, а правым поймал ее волосатое тельце в прорезь прицела.
   Но только я задержал дыхание, только собрался нажать на курок, она – вжик! – улетела.
   Стрельнуть-то я успел, но не попал. Пуля срикошетила от столешницы, разнесла вазу вдребезги увязла в стене.
   Муха долго летала. Я пытался поймать ее на мушку, но никак. Она выделывала такие виражи и кульбиты, что я только диву давался.
   Понятно, что весь этот высший пилотаж был ради того, чтобы поиздеваться надо мной.
   Как только я опустил пистолет, она – раз! – села на антенну телевизора, причем на самый кончик.
   Я опять поднял пистолет и прицелился.
   Муха сидела, повернувшись ко мне боком, и лапками голову себе наглаживала, словно говоря: «Целься, целься, я не возражаю. Можешь даже стрельнуть. Ты же видишь – умываюсь».
   Я плавно нажал спуск, ощутил, как боек сорвался с места и понесся к капсулю. И в этот самый момент муха взлетела. Но выстрел не остановишь. Грохот – и пуля, сбив усик антенны, врезалась в оконную раму.
   Муха же, будто и не в нее стреляли, опять принялась носиться по комнате.
   Вне себя от такого свинства, я попытался сбить ее на лету. Но выстрелами только разнес два плафона на люстре.
   И муха поняла, что я не настроен шутить. Она долго-долго летала и устав, наконец, села на фотопортрет моей тещи, украшавший стену.
   Сердце сладко заныло. Неужто повезет одним выстрелом муху убить и прострелить портрет нежно любимой тещи? Один выстрел – два удовольствия! Но не тут-то было: хитрая муха переползла со лба тещи на глаз и, едва я со сладостным чувством нажал на курок, перелетела на портрет дедушки. Ему она села на нос.
   В деда я стрелять не мог. Его я всегда любил и уважал. А она, как назло, не улетала. Ползала по фотографии туда-сюда, туда-сюда, даже коготки в нескольких местах оставила. Поняла, наверное, что место это свято и неприкосновенно, и надолго там расположилась. Я даже вздремнуть успел.
   Когда я очнулся, муха сидела у меня на носу. От такой наглости я едва не задохнулся. Размахнулся, чтобы согнать ее, но вдруг подумал: «Вот тут-то я тебя перехитрю». И тихо встал.
   А муха чувствовала себя как дома; с носа переползла на лоб. Я это кожей чувствовал, но видеть, понятно, не мог. И она была уверена, что я ее нипочем не увижу. Но не такой уж я дурак – в доме зеркало есть. Я тихо-тихо подошел к нему. Муха спокойно ползала по моему лбу, резонно полагая, что обретается вне пределов досягаемости. Она и не подозревала, что я все видел самым наилучшим образом.
   Наконец она сползла к правому виску и, запутавшись в волосах, приостановилась.
   Вот тут-то я быстро поднял пистолет и моментально выстрелил.
   Паф!
   И мухи нет…

Гость президента

   В лихие 90-е я помимо культуры занимался довольно крупным бизнесом, связанным с продвижением одного вида продукции на мусульманский рынок. С этой целью я по гостевой визе вылетел в Азербайджан. Мой друг договорился о встрече с президентом. В Баку меня встречал помощник президента и отвез в гостиницу. Где-то в час мне кто-то позвонил и сказал, что встреча с президентом состоится в пятнадцать ноль-ноль и поэтому за мной заедут в два часа. В два я вышел и сел в машину. Машина помчались вдоль длинных каменных заборов, затем, неожиданно свернув, прошмыгнула в какие-то открытые ворота. Меня вытолкнули из машины. Во дворе стоял бородатый сердитый мужчина.
   – А где президент? – удивился я.
   Мне ткнули в бок пистолетом. Стало понятно, что президента не будет. Бородач низким, властным и усталым голосом спросил меня:
   – А скажи, дарагой, кто может за тебя заплатить деньги?
   – Какие деньги? – поперхнулся я. – Вы, очевидно, меня с кем-то перепутали.
   – Мы никогда ничего не путаем, дорогой, – и он кивнул своим нукерам. Те посадили меня на бревно. Человек в черной маске поднял топор. И, кровожадно глядя на меня, стал покачивать его из стороны в сторону.
   У меня мурашки пробежали по телу. Напротив стоял штатив с видеокамерой. Бородатый сказал:
   – Проси, дорогой, чтобы за тебя заплатили. Хорошо проси.
   – Кого просить? – не понял я. И оглянулся вокруг.
   Хмурые люди вокруг меня не изъявляли никакого желания что-либо платить за меня. Скорее наоборот.
   – Ты в камеру проси. В камеру, дорогой.
   Я обернулся к камере. Потом к бородачу.
   – Извините, так и не понял, что просить и у кого.
   Бородач шевельнул пальцем. Кто-то сзади влепил мне в ухо, и я кубарем слетел с бревна. Подбежавшие нукеры стали яростно меня пинать. Переломав мне половину ребер, они остановились и опять посадили на бревно перед камерой. Теперь мне все стало ясно. Я открыл глаза и стал просить. Когда замолчал, Бородатый опять шевельнул пальцем. Лучше бы я не замолкал. Тот, в маске с топором, схватил мою правую руку, и не успел я моргнуть глазом, как он оттяпал мне указательный палец. Это было столько неожиданно, что я даже вначале ничего не понял.
   И только когда палец упал на землю в пыль, боль дошла до моего сознания. Вот тут-то я завыл, вот тут-то закрутился. Вот тут-то слезы, кровь. Вот тут-то они меня и снимали.
   Я представляю, какой был финал этого короткометражного фильма. Через какое-то время меня, даже не перевязав, поволокли в курятник. Там, отодвинув корыто, сбросили в зиндан. От боли и неизвестности через какое-то время я, осоловев, забылся в этой вонючей яме. Разбудил меня страшный шум наверху. Несколько раз грохнуло. Затем зазвучали выстрелы. Потом еще раз громыхнуло, и все затихло. Потом кто-то отодвинул корыто и откинул люк.
   В мое вонючее жилище скользнул луч фонарика. Меня назвали по имени. Протянули руки. Когда я вышел из курятника во двор, моим глазам предстала ужасная картина.
   По двору, разбросанные невидимой силой, валялись в разных позах мои похитители. Судя по их окровавленным телам, они были не совсем живы. А их бородатый командир вообще почему-то лежал без ног. Ноги валялись рядом, у небольшой, но глубокой воронки. Среди множества людей в камуфляжной форме, возбужденно перемещающихся по двору, я заметил встречавшего меня в бакинском аэропорту представителя президента. Он, улыбаясь, шел ко мне, широко расставив руки.
   – Дарагой. Жив. Здоров. Слава Аллаху.
   Слава не слава, но я ему сразу показал, что у меня осталось от указательного пальца. Он поцокал языком и заверил, что их гениальные врачи пришьют другой, «новый будет лучше старого». Когда мы уже ехали в «мерседесе», я поделился с моим освободителем своими мыслями.
   – Понимаешь, Мамед, после того, как мне отрубили палец, я уже думал, что мне конец.
   – Как ты можешь так говорить, дарагой? – неподдельно возмутился мой собеседник. – Ты не просто гость в нашей стране. Ты – гость Президента. Когда ты не прибыл на аудиенцию во дворец, Президент вызвал министра КГБ, министра внутренних дел, министра вооруженных сил, начальника президентской гвардии, начальника своей охраны и спросил их: «Где мой гость?» И когда они промолчали, он спросил еще раз: «Где гость вашего Президента?» После этого он дал им двадцать четыре часа, чтобы ты был у него живой и здоровый. Так что мы сейчас тебя подлечим, умоем, побреем – у нас еще есть четыре часа, – и к Президенту. Он тебя ждет.
   Мамед улыбнулся мне и добавил:
   – Вот так, дарагой, ты же гость Президента.

Зиндан

    [1 - Зиндан – временная «гостиница» для похищенных людей.]
   В своей неспокойной жизни мы с Константином встречали много разных негодяев и мошенников. И мнение, что люди этих профессий умные и изворотливые, ошибочно.
   Нет.
   Как правило, это абсолютно тупые и ограниченные люди. И если, понимая это, создавать обстоятельства, выходящие за рамки их умственного развития, с ними очень просто можно сделать то же, что они пытаются делать со своими несчастными жертвами.
   Я вспоминаю одну нашу операцию, проведенную с таким изяществом и пользой у меня округляется живот и лоснятся губы.
   На этот раз идею выдал Константин.
   Мы совершенно случайно застряли на северо-востоке нашей страны.
   Купились на слухи о том, что там каждый второй житель – нефтяной магнат. А всем давно известно, что нефтяные магнаты страх как любят попариться. Значит на далеком Севере полно саун, а париться в них нечем. Березы-то на севере не растут, поэтому веников березовых нет. Мы и притащили в Нарьян-Мар целый вагон березовых веников для саун богатых нефтяников. А оказалось, что саун здесь всего две, да и то финские, а сами нефтяные магнаты живут в Москве и руководят из своих шикарных офисов отеля «Редиссон», а местные аборигены вообще не знают, что такое баня. Они даже не моются, а просто натирают тюленьим жиром все свое тело, и так ходят до следующего сезона охоты на тюленя. Поэтому, чтобы продать им веники, необходимо сначала построить им бани, потом научить их в них париться, вбивая при этом им в головы, что хлестать себя веником при стоградусной жаре полезнее, чем натирать тело тюленьим жиром при комнатной температуре.
   В общем, решив все же не гробить свою жизнь на приобщение оленеводов к банному делу, мы отказались от этого прибыльного бизнеса и продали веники оптом на корм для оленей.
   Вырученных денег нам только-только хватило на обратный путь до столицы.
   Вот тут-то Константин и сказал:
   – Послушай, шеф, – так он звал меня, – мы с тобой работаем уже много лет без сна и покоя. А не отдохнуть ли нам?
   – Как ты говоришь, Костик, «отдохнуть»?
   – Конечно. Поесть шашлычка, попить винца солнечной Грузии.
   – Ты что, приглашаешь меня в Грузию?
   – Зачем в Грузию. Мы поедем с тобой в Москву, а там некоторые ребята устроят нам и Грузию, и Армению, и Абхазию, и Аджарию, а самое главное, Черное море.
   Я с опаской посмотрел на своего компаньона. Может, он обнюхался тюленьего жира, когда соблазнял жен местных оленеводов. А может, одурел от здешних морозов в болониевом плаще. И на всякий случай я спросил его об этом.
   – Да нет, шеф. Просто у меня созрел план, от которого ты не сумеешь отказаться.
   Идея была настолько красива, что я сразу согласился. Тем более, что те люди, которые должны были попасть в нашу хитроумную комбинацию, занимались самым грязным видом преступления – похищением людей.
   Константин решил наказать хотя бы одну такую группировку.
   Я полностью одобрил его план, но задал один вопрос:
   – А если бить будут?
   – Не будут.
   – Почему? – удивился я. – Обычно бьют.
   – Деньги, шеф. И не просто деньги, а большие деньги, огромные деньги. Тут не то что бить, а на руках носить будут.
   «Что ж, – подумал я, – наверное, он прав».
   Пока добирались до Москвы, мы полностью расписали план и оговорили свои роли в этом рискованном «отдыхе».

   Константин еще по прошлой своей жизни у перекрестков знал одну такую кучку подлецов.
   Сами они базировались под Сочи в одном из курортных поселков. А людей крали по всей стране, но в основном в столице. За большую удачу считали похищение иностранца. У них были свои люди в Московском аэропорту и в Адлеровском, так что вопросов с переправкой людей из столицы в Сочи у них не было.
   Все решали деньги.
   Константин же знал их наводчика, проживающего в Москве.
   По прибытии в Москву из «солнечного» Нарьян-Мара после недельной подготовки мы с Константином стали братьями.
   Нет, не по жизни, а по-настоящему.
   Константин стал Сэмом Бризбергом, а я Ником Бризбергом – детьми Ника Бризберга-старшего, владельца ста шестнадцати алмазных рудников на Южно-Африканском побережье.
   Совершенно случайно в почтовый ящик московского наводчика попал журнал «Кто есть кто», где подробно описывалось состояние и количество недвижимости Ника Бризберга-старшего, самого богатого «алмазного короля», у которого два прямых наследника – его сыновья Сэм и Ник-младший.
   Там же сообщалось, что этот самый Бризберг-старший желает прибыть со своими сыновьями в Москву.
   Эти Бризберги могут себе позволить ездить куда угодно, так как их состояние оценивается в пятьсот миллиардов американских долларов. Отец, правда, еще не вылетел из Лондона, где находится их родовой замок, а вот его отпрыски уже прибыли в российскую столицу и без папаши весьма весело проводят время в Москве, развлекаясь в ночных клубах и казино.
   Кстати сообщалось, что в пятницу они будут присутствовать при открытии нового казино «Кавказский пленник» на углу Неглинной и Прохоровки.
   Этот самый наводчик, когда прочитал все это, аж затрясся от жадности – такие деньги, такие клиенты.

   В пятницу в «Кавказском пленнике» мы с Сэмом так набрались, что нас без проблем похитили.
   Сонных погрузили в машину и увезли в неизвестном направлении.
   Проснулись, а вернее, очнулись мы в светлой комнате без мебели, но на матрасах с чистыми простынями.
   В голове у меня» по правде сказать, шумело.
   «Наверное, подсыпали в вино какой-нибудь гадости», – решил я.
   У Константина, то есть у Сэма голова была тоже не совсем в порядке.
   Я поднялся. Подошел к окну.
   Окно было закрыто на ставни.
   Рядом с кроватями две двери.
   Открыл.
   Заглянул.
   За одной дверью – ванная комната.
   За другой – туалет.
   Причем в обеих комнатах было все в комплекте. Даже две новые зубные щетки.
   Я удивился.
   Сэм, то есть Константин нисколько.
   Третья дверь была заперта.
   После того, как мы с братом как бы уже проснулись по-настоящему, стали громко удивляться на чистом англо-костромском наречии, куда это мы попали.
   – Сэм, ты понимай где мы?
   – Ник, я, конечно, незнай-понимай.
   И как будто удивленные, мы заходили по комнате из угла в угол.
   Наконец дверь открылась и к нам вошел человек звериной наружности. При этом его лицо пыталось источать доброжелательность.
   – Господа, не волнуйтесь. Чувствуйте себя как дома.
   – Моя твоя не понимай. Мой голов бум-бум, – выдал ему Сэм.
   А Ник, то есть я, добавил:
   – Мой голов тоже бум-бум.
   – Ай момент. Ай момент. Сейчас поправим, Закусон. Выпивон. Сейчас все организуем. А вы пока умойтесь, причешитесь. Буль-буль. – И он открыл дверь в ванную комнату, как бы приглашая нас туда.
   – О, буль-буль – это карашо, – согласился Сэм и смело нырнул под душ.
   Наш пришелец, убедившись, что мы что-то поняли, исчез.
   Умывшись, причесавшись, мы толкнули третью дверь из нашей комнаты, которая уже была открыта, и смело шагнули в стан кровожадных похитителей.
   За дверью оказалась большая столовая.
   Камин.
   Огромный стол, уставленный яствами и бутылками с вином.
   Во главе стола сидел грозного вида мужчина.
   Жестом он пригласил нас к столу.
   Мы сели, выпили. Потом закусили.
   Скрипнула дверь, и вошёл какой-то щупленький человечек в очёчках и сходу заговорил на чистом английском.
   Я поморщился и обратился к нашему грозному сотрапезнику:
   – Ноу, ноу, ми корош разговаривайт по рашен. Ми учили рашен в Горвард университет.
   – Я, я, – подтвердил Сэм.
   Движением руки переводчик был отпущен.
   Хозяин отложил в сторону салфетку и взял со стола наши южно-африканские паспорта.
   – Ник Бризберг, – прочитал он.
   – Литл, – добавил я, а затем встал и поклонился.
   – «Литл» – это значит «младший», – уточнил хозяин.
   – Иес, – подтвердил я.
   – Сэм Бризберг, – взглянул он на Сэма.
   – Иес, – встал и поклонился Сэм.
   – Касим, – представился он сам и тоже встал, но нам не поклонился.
   «Варвары, безкультурье», – подумал я. – Ник Бризберг-младший.
   – Ну. Что ребята. Вы, наверное, поняли, что вы у меня в гостях.
   Мы как бы радостно закивали:
   – Иес, иес, это карашо.
   – Ну, вот видите. Я рад, что вам это по душе. Но пребывание у меня стоит очень-очень дорого.
   – Почём «дорого»?
   Он задумался, как бы подсчитывая что-то в уме, и наконец объявил:
   – Пять миллионов долларов.
   – Пиать миллионов? – охнули мы.
   – Пять миллионов, – подтвердил он.
   – Ноу, мой домой.
   Я встал и, выдернув салфетку из-за ворота своей рубашки, решительно бросил её на хрустальную сервировку стола.
   Один фужер упал. Вино из него разлилось огромным кровавым пятном по белоснежной скатерти стола.
   Мы с Сэмом с ужасом уставились на это знамение.
   Касим взял в свою огромную волосатую руку нож и, воткнув его в край этого кровавого пятна, спросил ещё раз:
   – Вы отказываетесь быть моими гостями?
   – Иес, – сказал я.
   – Иес, – подтвердил Сэм. – Нас обижай такой маленький сумм.
   – Иес, – шаркнул ногой я, то есть Ник.
   – Ви нас обижай. Мы любим отдыхай в гостях очень дорог.
   Волосатый Касим, который только что был готов разорвать нас на куски за наш отказ, наконец спроецировал в своей тупой голове, что нас не устраивает сумма так называемого «оплачиваемого гостеприимства», причем не в сторону уменьшения, а в сторону увеличения.
   Руки его затряслись: неужели такая удача сама лезет к нему в лапы.
   Он расстегнул ворот рубахи и выдавил, заикаясь:
   – А сколько вы хотите?
   – Ну, – задумчиво сказал Сэм, – корош отдыхай в гостях это…
   – Это, – добавил я, – миллионов пятдесат.
   – Сколько? – пошатнулся громила.
   Мы переглянулись.
   – Семдэсат, – уточнил Сэм.
   – Американских? – уточнил уже Касим.
   – Иес, – закивали мы.
   – Зеленых?
   – Иес, – удивленно пожали мы плечами.
   – Согласен, – подал нам лапу Касим.
   – Соглашейн, – обрадованно захлопали мы по его руке своими миллионерскими ладошками.
   Сэм тут же позвонил в Лондон.
   Ответил управляющий Лондонским филиалом папиного алмазного банка. Сэм на чистом южно-африканском диалекте объяснил ему, что он и я остановились на отдых у нашего замечательного друга в России, и отдых этот стоит сущие пустяки для таких богатых людей, как мы, наследных детей Ника Бризберга-старшего, владельца ста шестнадцати алмазных рудников.
   – Ста пятидесяти шести, – уточнил управляющий филиалом банка. – В ваше отсутствие отец Ник Бризберг-старший купил еще сорок алмазных рудников на Огненной Земле.
   Это сообщение очень обрадовало Касима. Он тут же позвал своих собратьев и сообщил им это приятное известие. На нас же оно не произвело никакого впечатления. Мы давно привыкли к таким выкрутасам папы.
   Далее мы потребовали, чтобы немедленно подготовили семьдесят миллионов долларов США наличными и переправили нам сюда, в место нашего гостеприимного отдыха.
   – Слушаюсь, господа, – ответил управляющий. – Все будет исполнено. В течение двадцати дней деньги будут по адресу, который вы укажете.
   Этот однозначный четкий ответ вызвал вопль радости у наших новых «друзей». Кое-кто из них начал даже приплясывать.
   После столь замечательного телефонного разговора с Лондоном мы уже совсем дружной компанией сели за стол.
   Начался пир и запланированный нами отдых.
   Гуляли два дня.
   На третий мы изъявили желание поплавать в море, и нас чартерным рейсом на самолете переправили в Сочи, а из аэропорта эскортом доставили в богатый поселок на самом берегу моря в окрестностях Сочи. Все жители от мала до велика вышли встречать нас и Касима, как самых дорогих гостей. Как выяснилось, причины тому были. Они уже заранее были оповещены Касимом о нашем богатстве и сумме, предложенной нами за «отдых». Поэтому наши деньги уже заочно были разделены между всеми семьями этого замечательного селения. От этого и радости было много. Оказывается, все они здесь были родственниками и жили тем, что к ним в поселок привозили «погостить» похищенных людей. Дела их шли, как говорится, не плохо, поэтому жили они, я вам скажу, не бедно. При этом в каждом доме было по отличной «зиндановской гостинице», комфортабельность номера в которой зависела от «стоимости гостя».
   Некоторые из пленников, как и мы с Сэмом, пили марочное вино и ели нежнейший шашлык, но многие сидели в темных сырых ямах на хлебе и воде.
   И что самое главное, никто из этих замечательных жизнерадостных жителей поселка не испытывал от такого бизнеса угрызений совести. Все они считали похищения и последующие выкупы людей самым обыденным делом, как хлебороб считает пахоту и уборку хлеба милостью, данную ему Богом.
   Я и Сэм оказались на особом положении. Таких «дорогих гостей» у них никогда не было. Нам выделили отдельный коттедж, вооруженную охрану и кучу слуг и прислужниц. В знак особого внимания нам даже показали остальных «отдыхающих».
   Сэм сразу скривил уже лоснящиеся от шашлыков и фиников губы.
   – Фу, это чито, рабы?
   – Это тоже наши гости, но более бедные, чем вы.
   – Я их есть покупай, – допив огромный рог с «киндзмараули», вдруг заявил Сэм. – Сиколько?
   Это заявление застало все племя похитителей врасплох. Но оно было настолько выгодным, что наши гостеприимные хозяева тут же устроили сход.
   Это сельское «вече» было довольно шумным и даже с небольшим рукоприкладством.
   Но верх одержали те слои племени, у которых было только по два «мерседеса» и по три коттеджа, а хотелось больше, и не когда-то, а сразу и сейчас. Поэтому большинством и порешили продать всех узников нам, алмазным мультимиллионерам.
   С нас попросили за мужчин по пятьсот тысяч, за женщин по сто тысяч и за детей по миллиону долларов.
   Мы удивились:
   – Зачем так дешевизно?
   – Опт, – ответили нам старейшины.
   Мы с Сэмом дали вдвое больше.
   Правда, только пообещали дать. Но слово алмазных королей это закон. Об этом все знают, тем более наши партнеры по работорговле.
   Всех пленников тут же отправили по домам. Кто жил рядом, отвезли на машинах, кто подальше, отправили самолетами.
   По такому случаю в поселке начался большой праздник. Даже пригласили гостей из соседнего села, жители которого специализировались на изготовлении фальшивых долларов.
   Узнав об этом, я посоветовал соседям лучше изготавливать фальшивые алмазы из пивных кружек: и дешевле, и быстрее реализуются, да и прибыль не соизмерима. Даже показал, как это делается, разбив пару кружек и сделав из осколков с помощью обыкновенного красного кирпича прекрасную диадему, которую и подарил тут же местной красавице.
   Но когда Сэм шепнул, что мои уроки вызвали у соседских жуликов сильное подозрение в моем аристократическом происхождении, мне пришлось тут же сочинить историю о том, что наш папа начинал сколачивать свое состояние с огранки алмазов собственными руками. А тренировался он, будучи еще очень бедным, в своей темной лачуге под Бруклинским мостом на юго-западе Лондона и именно на осколках от пивных кружек.
   Это немного сняло напряжение.
   Но по утру пришлось опять звонить в наш алмазный банк в Лондоне и подтверждать сумму оплаты за замечательный отдых и выкупленных «рабов».
   – О’кей, – ответил управляющий и дополнительно сообщил, что наш отец волнуется, где и как отдыхают его бесценные чада, и долго ли они будут отсутствовать, он купил часть Арктики и сейчас создает новую компанию по строительству шахты на Южном полюсе, где по предсказанию друга отца – Геллера – глубоко подо льдами находятся сказочные залежи чистых изумрудов с объемом добычи примерно в шестьсот триллионов долларов США.
   После этого ошеломляющего сообщения все жители поселка стали шумно обсуждать новые возможности обогащения семьи Бризбергов. Пока обсуждали, Сэму позвонил сам папа – Ник Бризберг-старший – и попросил нас, если уж мы застряли в снегах России, найти там пару приличных компаньонов для сотрудничества по реализации его нового Арктического изумрудного проекта.
   Сэм ответил:
   – Папа, вы чито, оболтели? Откута в этом стране богатый человеки?
   Папа очень рассердился на эти слова и велел нам поменьше гулять и побольше работать. На этом бросил трубку своего знаменитого мобильного телефона, вырезанного целиком из крупного бриллианта.
   После такого папиного назидания Сэм и я сели в сторонку от наших гостеприимных хозяев и стали думать, как нам сделать так, чтобы наш уважаемый отец перестал на нас сердиться.
   Мы как бы не замечали, как некоторые представители села, тихо сидевшие под столом, тщательно впитывали в свои уши все то, о чем мы говорили.
   А говорили мы на ломаном англо-русском, отвыкнув от чистого южно-африканского.
   – Иес, Сэм.
   – Иес, Ник.
   – Чито будь делай?
   – Низнавай.
   – Может, позвонит Абу Ба Би Киле – шейху южной Аман?
   – Ноу, шейх купил новый партий жен и у него нет и миллиарда.
   И мы, опечаленные, пошли спать.
   Всю ночь село гудело, как растревоженный улей. А по утру, когда мы проснулись, перед нашим домом собралась огромная толпа. Стоял огромный стол, накрытый красивым ковром, за которым сидел Касим.
   Когда мы вышли на балкон, Касим встал.
   Он поклонился нам.
   Ничего не поняв, мы тоже поклонились ему.
   Он обвел рукой своих сородичей и торжественно сказал:
   – Мы согласны.
   – На чито ви соглашай? – спросил полусонный Сэм.
   – Мы согласны, – еще раз объявил Касим, – стать партнерами вашего многоуважаемого отца Бризберга-старшего.
   От этих слов Касима вид у нас стал совсем бестолковый.
   Но, выпив стаканчик легкого местного вина и закусив черной икрой, мы проснулись окончательно и спустились с балкона вниз.
   Касим, сняв каракулевую папаху, вытер пот со лба, сел за стол и жестом пригласил нас к нему.
   Мы сели.
   Касим стал нам объяснять, что он и его родственники хотели бы стать партнерами нашего многоуважаемого отца по изумрудному бизнесу в Арктике.
   Я посмотрел на Касима, потом на Сэма и покрутил пальцем у своего виска.
   Касим покраснел, как помидор.
   Сэм, видя такую реакцию потенциального партнера, решил смягчить ситуацию.
   – Наш папа, если у паритиниора мал мала чем полу-миллиарда, то он и слухат не хочет о такой паритиниор.
   – Иес, – подтвердил я и для убедительности покрутил еще раз у своего виска. – Наш папа поглупался на алмазах.
   – Когда их много, можно и «поглупаться», – Прохрипел Касим. – Ваш многоуважаемый отец, конечно, великий человек, но и мы считать денежки умеем.
   – Читать? – переспросил я.
   – Не читать, а считать, – и он достал калькулятор. – Вы нам за наше гостеприимство должны на сегодняшний день сто шестьдесят два миллиона долларов. За сто сорок вы выкупили у нас всех узников. Итого – триста. А пару сотен миллионов мы найдем и у нас в поселке – сбережения нашего рода на черный день.
   Сэм после этой речи Касима вопросительно посмотрел на меня.
   Я на Сэма.
   – В какой банк ваш капитал?
   – В хорошей банке, не беспокойтесь.
   И нас повели показывать «сбережения рода на черный день».
   Глубоко под землей в пещере на стеллажах в трех литровых банках, закрученных крышками, как при консервировании огурцов, лежали плотно упакованные пачки стодолларовых купюр.
   – И сиколько зидесь? – хрипло спросил Сэм.
   – Двести миллионов долларов. Десять лет зарабатывал весь наш род тяжелым трудом. Это ведь очень тяжело – приглашать людей к себе в гости, а потом выбивать за это деньги.
   – Что такой «выбивай»?
   – Это так мы говорим, когда получаем деньги.
   – И ви желай, чтобы ми «выбивай» ваш доллар?
   – Иес, – радостно закивал Касим.
   Я посмотрел на Сэма.
   Сэм на меня.
   И Сэм, протянув руку Касиму, сказал:
   – Ты честный выбивал, и ми говорить папа, что вы надежн паритиниор.
   А я, похлопав Касима по плечу, добавил:
   – Считай, что ты уже имей изумруд из папин шахта.
   – Не папин, – уточнил Касим, – а нашей общей шахты.
   И, засмеявшись, добавил:
   – О’кей.
   – О’кей! – засмеялись и мы.

   Несколько дней ушло на составление документов. Мы сотни раз обменивались факсами то с Лондоном, то с папой. Наконец нам удалось убедить его, что огромная семья, в лице Касима, это надежные партнеры. Никакого криминала. Просто у Касима и его поселка такой бизнес – высокооплачиваемое гостеприимство.
   – Это чито, новий вид бизнес? – уточнял Ник-старший.
   – Не сказать, чтобы новый, даже, пожалуй, очень старый, только с использованием новых технологий в виде скотчей и самолетов, – пояснил Касим.
   Папа, как услышал про новые технологии, так сразу успокоился и дал согласие на партнерство.
   Два дня мы всем селом отмечали это событие. Вино лилось рекой, барашки жарились уже целиком. Целиком и съедались.
   Наконец и я, и Константин стали немного уставать от такого бурного и обильного отдыха. Благо, этот отдых, по нашему утвержденному плану, стал подходить к концу.
   Теперь надо было решить задачу, как доставить двести миллионов долларов Нику Бризбергу-старшему.
   Они почему-то были «черные», хотя ни я, ни Сэм, как ни осматривали эти зеленодолларовые бумажки, никакой черноты в них не увидели.
   Но, на всякий случай, раз они «черные», решили, что мы с Сэмом перебросим их в Южную Африку по дипломатическим каналам.
   Их упакуют в два контейнера и отправят морским путем в столицу Южно-Африканской республики.
   Касим как услышал, что пора расставаться с такими деньгами, вновь стал подозрительным. Тогда Сэм позвонил отцу, посоветовался с ним и после этого сообщил, что Бризберг-старший дал согласие на то, чтобы все мужское население, начиная с восемнадцати лет, могло следовать вместе с их дорогим грузом. А по прибытии в Преторию каждый будет назначен управляющим отдельной алмазной шахтой. Причем с ежемесячным окладом в пятьсот тысяч южно-африканских долларов. По желанию зарплату могут выдавать алмазами – по два мешка в год.
   Это сообщение вызвало фурор среди наших будущих партнеров. Всю подозрительность как рукой сняло.
   С этой минуты сбылось пророчество Константина и нас стали всюду носить только на руках, даже в туалет.
   Через неделю контейнеры с деньгами и будущими управляющими во главе с Касимом отправились в дальнее плавание через экватор.
   Мы с Сэмом долго стояли на пирсе грузового порта и махали вслед удаляющемуся контейнеровозу. Затем простились с женским населением гостеприимного поселка. Причем прощание затянулось на три дня и три ночи. По настоянию Сэма зачем-то заглянули в соседнее село к фальшивомонетчикам. Попрощались с ними и убыли в Лондон, который оказался в Калининграде.
   Причем сколько я ни пытал Сэма, при посадке в самолет ставшего как прежде Константином, для чего мы заезжали к фальшивомонетчикам, он только загадочно улыбался, но ничего не объяснял. И уже тогда я почувствовал, что эта история закончится не только одним отдыхом.
   Из аэропорта мы проехали на дачу нашего давнего друга – начфина Краснознаменного Балтийского флота. От него позвонили в Лондон и сообщили нашим партнерам, что операция завершена и пора «сматывать удочки». Затем, погревшись в сауне, мы перекусили и отправились прогуляться по городу. Я в форме адмирала, Константин в форме капитана второго ранга.
   В конце прогулки Константин почему-то решил заехать в порт.
   Там он зашел в контору грузовых перевозок и вышел с какими-то бумагами в руках.
   – Пойдем, – сказал он мне загадочно.
   Мы прошли на склад морских контейнеров.
   Там Константин, немного поплутав, остановился у одного контейнера. Обошел его кругом и ласково погладил ладонью.
   У меня зародились подозрения. Я вспомнил посещение и его долгие беседы с фальшивомонетчиками из соседнего поселка.
   – Ты что, увел у Касима контейнеры?
   – Нет, конечно, – улыбнулся Сэм. – Их увели соседи-фальшивомонетчики. Даже не увели, а подменили незаметно и профессионально. Вообще у них в каждом из сел много очень талантливых людей. Так что Касим со своей командой убыл за экватор с фальшивыми деньгами. А настоящие – вот они, здесь.
   Я был восхищен, но не подал вида и, обойдя контейнер, задал все-таки вопрос кавторангу:
   – А почему только один контейнер?
   – Ну, адмирал, сделка-то была честной. Один им, один нам.
   «Моя школа», – гордо подумал я, а в слух сказал:
   – Надеюсь, что у тебя есть соображения, как получить и второй контейнер.
   – Конечно. Я думаю, что фальшивомонетчикам ни к чему настоящие деньги. Могут утратить квалификацию.
   – И это правильно. К тому же ты знаешь, какой ущерб государству наносят люди, изготавливающие фальшивые деньги?
   – Нет, – честно ответил мой партнёр.
   – Пойдём, кавторанг, – махнул я ему рукой, – адмирал расскажет тебе об это…

Зубы из Америки

   То, что произошло со мной тогда на концерте, было так неожиданно, так неожиданно, так ужасно, что я до сих пор не могу прийти в себя.
   Это был первый мой концерт после возвращения из-за границы. Целых шесть месяцев я, солист академического хора «Русская народная песня» солировал на сценах стран Центральной и Северной Америк. Успех был феноменальный.
   Заработал кучу денег.
   Я высокий – метр семьдесят восемь, красивый – женщины от меня без ума, одет, как король: шитый золотом кафтан, красные шаровары в сапоги и сами сапоги – лаковые, высокие, блестящие. Но, самое главное, мой тенор так подходил к нашим русским народным песням, что меня не только провожали, но и встречали криками «браво».
   И все было бы прекрасно, если бы не мои зубы. От кого из предков достались они мне такие слабые и хилые, один бог знает.
   Мучился я с ними всю свою сознательную жизнь: и сверлили их мне, и дергали, и заговаривали, и обтачивали, но они раз за разом напоминали, что в организме у меня есть довольно ветвистая нервная система.
   А тут, в Америке, с зубами вроде моих расправлялись так лихо и умело, что мы, русские, беззубые, просто диву давались: вырывали все тридцать два мучителя из челюстей и на их место вставляли сущее чудо, чья белизна и крепость доводили нас до черной зависти.
   Смотришь на этих американцев, на их улыбки и их ровные зубы, и поневоле хочется иметь такое же у себя во рту.
   Но между желанием и его исполнением лежат, как правило, во-первых, некий отрезок времени – с этим еще можно мириться, если он не длиннее твоей жизни, – а во-вторых, как неизбежный спутник первого условия – деньги, деньжата: рублики, тугрики, доллары, франки, марки…
   Завидовал я, завидовал счастливым белозубым американцам и наконец надумал. Все же я заработал приличные деньги, так что ж, не могу себе позволить зубы заиметь?
   Еще две недели ходил, сомневался: делать зубы – не делать зубы? Тратить деньги – не тратить деньги? Советовался со всеми: и с хормейстером, и с администратором, и с басами из хора. Одни говорили: вставляй, другие: не траться, лучше просто купи вставные.
   Так бы я ничего и не решил, если бы вдруг не заболел правый нижний зуб мудрости.
   Покрутился я волчком по номеру, помучился на сцене и решил: черт с ними, с долларами, вставлю, авось, не помру под наркозом.
   Связался с одной респектабельной стоматологической клиникой, встретился с их агентом, договорился о цене. Внес аванс, дождался выходных – и на экзекуцию.
   Клиника – сама стерильность. Персонал – сплошные улыбки. И зубы. Такие, скажу я вам, зубы! Сказка, а не зубы.
   Тут я совсем уверился: правильно решил!
   Посмотрели они мне в рот – энтузиазм их несколько угас. Зато резко выросла плата. Но я решился твердо, поэтому соглашался на все. Согласился и на новую цену.
   Потом была долгая подготовка и наконец наркоз.
   Очнулся – полон рот тампонов, но и кроме них что-то новое.
   Через некоторое время мне разрешили открыть рот перед зеркалом.
   Я открыл и чуть в обморок не упал: вместо кривых дуплистых зубов у меня во рту сияли истинные бриллианты.
   Я даже рот закрыть боялся.
   Думал, вот закрою – и это чудо исчезнет. Навсегда.
   Для верности я сперва зажмурился.
   Закрыл глаза, открыл. Мои новые, мои великолепные зубы были на месте.
   Страх стал уходить.
   Я решился закрыть рот.
   Но тут же открыл снова.
   Ничего не изменилось.
   Я осмелел: сомкнул губы минут на пять.
   Потом снова открыл рот. Правда, при этом закрыл глаза.
   А когда открыл, понял, что для меня началась новая жизнь.
   С таким-то ртом и такой-то улыбкой! Ну, держись, народ!
   Два дня все меня поздравляли.
   И даже госпожа Мила, дочь нашего дирижера товарища Васека, как-то загадочно-призывно стала на меня посматривать.
   Я щелкнул зубами и зажал ее во время репетиции в углу электрощитовой. Думал, будет брыкаться. Нет. Ничего подобного. Только уцепилась, глупая, за рубильник и на пятнадцать минут обесточила все здание театра. Хорошо еще, я заметил потом, что темно стало, и вернул рубильник на прежнее место. И вовремя, а то уже паника была приличная.
   Жизнь моя стала еще прекрасней. Был я всегда весел и всем улыбался. Как это замечательно – всем улыбаться!
   Доулыбался я последние дни в Америке. Спел последние песни. Откланялся, отбисировал, и в самолет. Домой, на родину, в Россию.
   Странности с моим голосом начались сразу же, едва мы приземлились в Шереметьево. Пограничнику, а затем и таможенной братии я стал объяснять, кто я и зачем везу так много резиновых изделий в одном чемодане, почему-то с легким американским акцентом.
   Мои друзья и товарищи по гастролям, еще не подозревая, какая беда прилетела со мной на самолете, подшучивали и подсмеивались надо мной:
   – Наш солист со своими зубами совсем обамериканился.
   Я вначале не шибко волновался – подумаешь, акцент. С кем не бывает? Все же так долго по Америке болтались, что поневоле привыкнешь к тамошнему говору.
   До первого моего концерта мне все нравилось по-прежнему: и мои зубы, и американский акцент в моей речи, и сам я – красивый, улыбчивый и веселый.
   И вот я вышел на сцену.
   Встретили, как всегда, овацией.
   Я степенно этак поклонился.
   Обернулся на музыкантов. Те приступили.
   Засунул левую руку под кушак, правую широко отвел в сторону и запел:
   «Вийду нэ улэщу…»
   И тут же оборвал. Музыканты поплыли. Публика обалдела.
   Я прокашлялся. Улыбнулся публике нервной, но красивой улыбкой, затем – с улыбкой же – кивнул притихшим музыкантам и приготовился заново.
   Музыка. Я плавно отвел руку и опять:
   «Вийду нэ улэщу…»
   В зале кто-то простодушно засмеялся. Смех этот глупый подхватил один, другой, и через секунду хохотал весь зал.
   И даже мои музыканты.
   Я был ошеломлен, но понял, что надо смываться.
   Часто кланяясь, хватая себя за шею, как бы показывая всем, что у меня с горлом нелады, я попятился со сцены за кулисы.
   За кулисами все ржали, как стоялые жеребцы.
   Я убрал свою великолепную улыбку, обложил всех отборным матом – опять-таки с заокеанским акцентом, и пулей вылетел из филармонии.
   Остановился я только дома.
   Там, заперевшись на ключ, я встал перед зеркалом и запел. Лучше бы не пробовал.
   Так наши песни мог петь Поль Робсон во время своего знаменитого турне по нашему родному Союзу, но никак не заслуженный артист России, знаменитый и, по общему мнению, лучший исполнитель народных песен.
   Я позвонил своему учителю.
   С дрожью в голосе уговорил его, старого уже человека, приехать ко мне.
   Пока ждал, непрестанно ходил из угла в угол.
   Мне казалось, вот приедет он сейчас и все объяснит, все поправит.
   Наконец приехал.
   Я с порога бросился объяснять ему, что да как.
   Он раздевался и слушал, честно пытаясь понять, о чем я говорю.
   Он понял, когда я запел.
   Заставил открыть рот. Долго смотрел. Потом заставил меня пересказать родной русский алфавит.
   Это мне удалось, но весьма посредственно.
   Он задумался, долго молчал, а я все теребил его.
   Наконец он позвонил своему другу-логопеду, и мы, уже вдвоем, стали ждать его.
   Наконец приехал и этот профессор.
   Я спел и ему.
   Он тоже заставил меня открыть рот и тоже долго смотрел.
   Только еще светил фонариком и ковырялся у меня в горле серебряной чайной ложечкой.
   Потом – опять алфавит. Но помимо? русского еще и английский.
   Со вторым я справился великолепно.
   Они долго шептались о чем-то в моем кабинете. А пошептавшись, пожали плечами и торопливо покинули меня.
   Буквально сбежали, как от прокаженного.
   Так вот – поспешно и хамски – люди бегут от чего-то непонятного, но страшного.
   Но прежде очень долго мыли руки с мылом.
   Мыли и вытирали. Мыли и вытирали. Почти весь кусок измылили, подлецы.
   Когда они смылись, я понял, что пришла настоящая беда.
   И запил, как запил бы всякий честный русский человек, оказавшись в такой ситуации.
   Пил я долго и много.
   Появились новые друзья, милые, сочувствующие и расторопные.
   Ко мне зачастили знахари, экстрасенсы, колдуны. Меня то гипнотизировали, то заговаривали, то усыпляли.
   И тянулось все это бесконечно долго.
   До тех пор, пока у меня не кончились деньги и я не распродал все ценное, а потом и не шибко ценное, что было нажито.
   И погиб бы я окончательно. Продал бы, наверное, и квартиру, умер бы, наверное, бомжом где-нибудь в колодце теплоцентрали, если бы не вышел скандал с очередным колдуном.
   Кто его привел, я не помню. Он облил меня водой, что-то пошептал и потребовал плату.
   А когда я ответил, что денег у меня больше нет и вещей нет, он очень рассердился и, подняв свою колдовскую руку, врезал по моей небритой физиономии.
   А кулак у него, скажу я вам, был соразмерен моей голове.
   От столь ощутимого аргумента я улетел, сшибая по пути последние стулья, в другую комнату, ударился головой о стенку и потерял сознание.
   А когда очнулся, в квартире никого уже не было. И стулья исчезли.
   Во рту было солоно от крови.
   Я сплюнул. И ощутил, что лишился почти половины своих великолепных американских зубов.
   Тут пришел кто-то из знакомых. Я стал, шамкая, объяснять ему, что со мной произошло. И тут вдруг заметил, что акцент мой заметно убавился.
   Я попробовал спеть – послышалось что-то родное.
   Пока я пел, обломился еще один зуб.
   Я его выплюнул, и тут меня осенило:
   «К зубному! Скорее к зубному!»
   Не буду вам докучать, рассказывая, как мне мой приятель-дантист вырвал остальные американские зубы и помог обрести наши, отечественные. Пусть не такие белые, пусть не такие блестящие, но зато родные.

   И опять я запел.
   Опять я на сцене, высокий и красивый, в шитом золотом кафтане, в лаковых сапогах. Опять зал застывает в ожидании, когда я кивну музыкантам и, плавно отведя руку, начну: «Выйду на улицу…»

   А потом – гром оваций, крики «браво»! Радостно до слез.
   И все у меня хорошо.
   Но стоит мне увидеть импортные вставные зубы, я крещусь и шепчу: «Господи, не введи меня в искушение. Да избавь от лукавого.
   Аминь».

Награда

   Награды – дело хорошее.
   Сейчас, правда, к ним относятся не так, как раньше. Возьмем хотя бы меня. Той наградой, какую я имею, награждены только два человека: безвременно ушедший от нас выдающийся государственный деятель, и главный вождь африканского племени за огромный вклад в дело быстрого разрушения всего того, что долго создавали на его острове предки-эксплуататоры.
   Выдающегося государственного деятеля наградили, очевидно, из тех соображений, что раз появилась награда, то и ему надо дать для поднятия авторитета. И вождю – из политических мотивов.
   Вижу, вас уже мучает вопрос, что же это за награда такая редкая и необыкновенная. Интерес-то к ней есть, а вот ко мне, ее владельцу, сегодня никакого интереса, ни почета, ни уважения: но слеты не приглашают, митинги мною не открывают, в президиумы не сажают. А ведь я не только награжден, но и к учреждению ее причастен. А было это так…

   В те спокойные времена на наше предприятие пришла разнарядка на правительственные награды в связи с досрочным завершением пятилетки к 23 часам 31 декабря: пять орденов и двадцать две медали. К ней – инструкция на ста двадцати листах с разъяснениями, сколько из этих награжденных должно быть женщин и сколько мужчин, какого возраста, цвета волос, глаз, роста, веса, семейного положения, национальности, происхождения и т. д., и т. п. Мы, когда ее получили, вначале думали, что почта ошиблась, прислала нам пособие по селекционному отбору, и чуть не отослали обратно. Но следом пришла инструкция по оформлению наградных документов на восьмистах пятидесяти листах, и все сразу встало на свои места.
   В этой инструкции тем же стилем и с той же скрупулезностью все расписывалось: размер и цвет бумаги, какой жесткости должны быть папки, длина тесемок у этих папок, как располагать строчки, где ставить запятые, где тире, где нужны печати, а где просто штампы. А в конце маленькая приписка, что в случае отклонений от инструкции документы считаются недействительными, соответственно, со всеми вытекающими из этого последствиями.
   И все это надо было сделать за два дня.
   И вот, употев от трудового пыла, к исходу последнего дня я совершил этот подвиг, иначе не назовешь.
   А ночью отбыл в столицу, в министерство, с напутствием:
   – Ты готовил – ты и поезжай, но помни: в случае чего – лучше не возвращайся. Сам понимаешь: банкеты уже заказаны и срыва их слуги народа тебе не простят.
   Уехал я напуганный, но решительный. Думаю:
   «Жизнь свою положу, но банкеты отменить не позволю».
   Утром рано я, как свежий огурец, был первым у бюро пропусков. Выписали мне пропуск. И через два часа уже сидел в приемной управления по наградам. Встретили меня радушно, весело заглядывали в глаза и с интересом в руки.
   Я подумал: «Наверное, в руках документы ищут, которые я должен сдать».
   Сдал я их. А мне их тут же вернули кик неправильно оформленные. Я вынул инструкцию, мял ее пустыми руками, пытаясь что-то доказать.
   Посмотрев еще раз на мои руки и инструкцию в них, мне показали совсем другую, тоже по оформлению наградных документов, но в триста двадцать листов, выпущенную в дополнение и к изменению первой.
   Я обомлел, а затем с жаром стал доказывать, что мы эту вторую не получали и что если бы получили, то все бы сделали по ней, но мне в ответ лишь сухо улыбались. Потом перестали улыбаться, а в конце концов и замечать меня перестали.
   Я лихорадочно искал выход из положения. Наконец понял, что здесь я вряд ли чего добьюсь, и решил срочно вылететь домой, дабы все переделать в соответствии с новой инструкцией. Но мой пыл быстро охладили, пояснив, что сегодня последний день сдачи документом. В голове у меня заиграла траурная музыка – по мне, естественно.

   Убитый горем, готовый разрыдаться, я медленно спускался вниз, к вахтеру. Старый человек, участливо посмотрев на меня, поинтересовался, что со мной. Я больным голосом рассказал, что со мной случилось, не надеясь на помощь, а просто от потребности рассказать кому-то свое несчастье. Вахтер, пожевав губами и посмотрев на меня оценивающе, спросил:
   – Финансами располагаешь?
   Далее мне была продана за мизерную плату в виде бутылки портвейна ценнейшая информация.
   Через час, прошмыгнув со своим необычайно отяжелевшим портфелем мимо уже ставшего своим в доску вахтера, я снова был в приемной начальника по наградам. С трудом, но попал-таки к нему в кабинет. Начальник отмахивался от меня, как от назойливой мухи: мол, все он знает, но ничем помочь не может и вообще очень занят – государственные дела. Едва закончился монолог, я, мелко дрожа всем телом, тут же с выдохом выдал:
   – А у меня в портфеле водка.
   Сказал и испугался.
   Начальник поднял голову, внимательно посмотрел на меня и вышел из-за стола. У меня засбоило сердце. Я понял, что вот он, досрочный конец моей жизни. Начальник подошел ко мне и изрек, боднув головой:
   – Покажи.
   Я молча открыл портфель.
   – Ого, и сколько здесь?
   – Двенадцать бутылок, – выдавил я и сразу вышел из обморочного состояния.
   – Тс-тс… – начальник прижал палец к губам. – Давай сюда две.
   Я молниеносно отдал литр, и бутылки моментально исчезли в сейфе.
   После этого начальник по селектору вызвал своего первого зама:
   – Тут у товарища десять бутылок водки, организуй закуску и – давай всех сюда.
   Пока все собирались, мы с начальником грамм по сто махнули. Приходящие жали мне руки и участливо интересовались про то, про се. Ну, а когда сели за стол совещаний, второй тост был за меня. Первый, сами понимаете, за начальника, традиции, они везде одинаковы.
   Все меня полюбили, а когда я сбегал еще раз с пустым, а вернулся с полным портфелем, меня уже целовали. Даже секретарша Зоя поцеловала, правда, когда не видел начальник.
   После третьего моего похода с портфелем все единогласно решили, что я тоже достоин быть в списках награжденных. Принесли наши документы, и тут же милая Зоя стала впечатывать – а я сам помогал ей попадать пальчиком в буковки – мои данные и название той награды, к которой меня они представляли. За это событие еще раз выпили. Мне намекнули, что с меня сейчас тем более причитается.
   Я резво схватил портфель, махнул для скорости пол-стакана водки и… больше ничего не помню.

   Очнулся я по раннему утру от холода между каких-то ящиков, на каком-то замусоренном дворе. Рядом валялся мой портфель и мои ботинки. Стараясь не делать резких движений головой, я поднялся, обулся и вышел в люди. Все вчерашнее смутно пульсировало где-то в затылке. Кое-как разыскал министерство. Позвонил по внутреннему. Начальник узнал меня. Извинился бодрым голосом и им, что ему некогда, заверил, что мои дела и порядке, пригласил заглядывать, когда буду в Белокаменной.
   «Вот это титаны», – только и подумал я. И – на вокзал, в кассу, потом и буфет и домой.

   Месяца через два пришли наградные листы, где я, наряду со всеми нашими героями, был награжден новым, никому не известным орденом. Было много поздравлений, цветов, банкетов.
   Но все это минуло. А сейчас мало кто и обращает внимания на мой орден, вроде как бы он не настоящий.
   А я так думаю, что все это от зависти. И они, и я, и все читали в газетах о награждении Его, выдающегося деятеля, и этого папуаса таким же орденом, как у меня.
   Так подумаю – и душа успокаивается: газеты же не будут врать.
   А с другой стороны сомнения стали возникать: может, тогда, между стаканами, Зоя что-то напутала с моей наградой, может, такого ордена и не было вовсе. Может, эта ее ошибка и послужила поводом для утверждения нового ордена.
   Но даже пусть и так, все равно я считаю, что получил его заслуженно: сколько раз в магазин с портфелем бегал! Другие вообще никуда не бегают, а еще не такие ордена получают. С бриллиантами.
   Да и орден-то у нас с Зоей больно хороший получился. Большой, блестящий, прямо как игрушка.
   Внуки с удовольствием играют.

Неоплаченный ужин

   Ужин был фуршетным.
   Финская делегация, включавшая в себя сто тридцать человек, была необычайно рада количеству водочных бутылок, стоявших на фуршетных столах. «Кекконены» и «Лайнены» были веселы и раскрепощены.
   Ужин давала как бы городская администрация по случаю встречи городов-побратимов Финляндии и России, но ввиду бедности казны нашего города, по взаимной договоренности, ужин должна была оплачивать финская сторона.
   Управляющий делами, узнав, что платят финны, развернулся во всю ширь. Столы были великолепно сервированы. Учитывая, что братские народы бывшей Российской империи – большие любители выпить, основной акцент был сделан на спиртном.
   Правда, денег на закупку всего застольного богатства финны еще не дали, но пообещали все оплатить по окончании фуршета. На столах все было прекрасно. И гуляли весело. Сначала с многочисленными тостами, потом с крепкими поцелуями, песнями, плясками и расползаниями по кабинетам и темным укромным уголкам огромного здания мэрии. Все, что было не выпито, было взято с собой. И поутру наблюдалась интересная картина: финские коллеги, словно после побоища, валялись кучками на ухоженных газонах возле здания мэрии. В общем – ужин удался.
   Управляющий делами пошел искать старшего финской делегации, чтобы вручить ему счет за все то, что было выпито, съедено, а также раздавлено, вылито и унесено. Наконец, он его нашел в одном из номеров гостиницы – бодрого, свежего, похмелившегося.
   Глава делегации небрежно взял счет, мельком пробежал глазами и сказал:
   – Никаких проблем!
   Он вытащил бумажник, от вида которого управляющий начал жадно потирать под столом вспотевшие руки в предвкушении получить кругленькую сумму, которая, что греха таить, намного превышала расходы по фуршету. Но финн вместо денег вытащил пачку кредитных карточек, чем очень разочаровал возбужденного управляющего.
   – Какие карточки у вас здесь принимаются?
   «На безрыбье и рак – рыба», – проскочило в голове управляющего, – «Чего-нито сообразим», – мелькнула вдогонку мысль, а вслух ответил:
   – Принимаются все.
   – О’кей, – сказал финн, достал из холодильника две бутылки с пивом. Одну взял сам, вторую предложил управляющему, и они, попив пива, вместе пошли в отделение банка.
   В отделении банка долго рассматривали карточки финского образца, но ни одна из них банку не подошла.
   – Как? – спросил встревоженный управляющий молодого, белоглазого, чистенького работника банка.
   – Так. Эти карточки в нашем банке не принимаются.
   – А в каком банке принимаются?
   – В нашем городе ни в каком.
   Управляющий задумался, стал наливаться кровью, но финн похлопал его по плечу и сказал:
   – Проблем нет. Мы вышлем по этому счету деньги из Финляндии, как только туда вернемся, – и быстренько вышел из банка.
   – Э, нет. Так дело не пойдет! – закричал управляющий и резво, на сколько мог, побежал за финном.
   – Платите деньги, как договорились! – схватил он за воротник садящегося в машину главу финской делегации.
   – Денег нет. Есть карточки. Но в вашем городе их не принимают. Поэтому заплатим, когда вернемся в Финляндию.
   – Какая Финляндия?! Да вы в своей Финляндии забудете, что есть такая страна Россия! Платите деньги!
   Назревал скандал.
   Поехали в мэрию. Глава города выслушал обе стороны, посмотрел внимательно управляющему в глаза и сказал:
   – Если они не заплатят, вычтем из твоей зарплаты. Все. Вопрос закрыт.
   У управляющего с математикой было не плохо. Он тут же сосчитал, что ему на оплату банкета надо работать ровно десять лет. Эта перспектива его не устраивала.

   Веселые и счастливые финны, может, оттого что хорошо погуляли накануне, а может, оттого что одурачили русских, упаковали чемоданы и поехали в аэропорт. Там их ждал специальный самолет, зафрахтованный, кстати, в нашей авиакомпании.
   Управляющий в большом унынии опрокинул стакан водки и, когда эта живительная влага дошла до серого вещества в его голове, решил:
   – Ну нет, так просто из нашего города «чухонцы» не улетят.
   Он тут же набрал телефонный номер своего друга, с которым учился еще в школе – директора авиакомпании, которая и обслуживала финскую делегацию. Вкратце обрисовал ему обстановку, попросил помочь и пообещал тотчас же примчаться к нему.
   Минут пятнадцать в кабинете друга они сидели вдвоем – за закрытыми дверями.
   После этого управляющий вышел на балкон авиавокзала. Потягивая сигарету, он спокойно смотрел, как веселые и довольные финны поднимались по трапу в самолет. Некоторые из улетающих его заметили и помахали ручками. Он им отвечал той же любезностью.
   Наконец, трап убрали, и самолет стал выруливать на взлетную полосу. Вот он набрал скорость и покатился. Покатился до конца полосы, а затем свернул на рабочее бетонное поле аэродрома. Проехав по нему, самолет вновь вышел на взлетную полосу и покатился-покатился до ее конца. И опять свернул на поле.
   Довольный управляющий попыхивал сигаретой на балконе.
   Глава финской делегации пытался выяснить у командира экипажа самолета, в чем дело. Остальные же финны пели песни, пили пиво, не замечая, что их все еще катают по земле, хотя они уже давно должны были лететь в воздухе. Но постепенно один за другим они стали замечать, глядя в иллюминаторы, одну и ту же картину: постройки нашего аэропорта.
   Командир корабля только пожимал плечами и говорил, что никак не может взлететь. Не хватает полосы.
   – Но ведь вы же взлетали раньше?
   – Раньше взлетал, а сейчас не могу.
   – Тогда пусть сменят самолет.
   – Других самолетов у нас нет.
   – Тогда пусть нас выпустят в аэровокзал.
   – Не имеем права. Вы уже прошли таможню и паспортный, контроль. Нужна виза посольства.
   И так, переговариваясь, они катались часа три. Наконец, был задан умный вопрос:
   – А что же нам теперь делать?
   – Вам надо поговорить с управляющим.
   Самолет остановился. Подкатили трап. Управляющий поднялся и объяснил приунывшим финнам, что лучше заплатить за ужин, иначе их до конца жизни будут катать по взлетному полю.
   Сообразительные финны все поняли. Поэтому глава финской делегации снял свою шляпу и пустил по рядам. Шляпа быстро наполнилась содержательной валютой. Управляющий пересчитал и остался доволен. Потом расцеловал погрустневшего главу делегации, выпил с ним на посошок стаканчик водочки и спустился из самолета.
   – Трогай! – крикнул он командиру экипажа.
   Затем вернулся на свой любимый аэровокзальный балкон и оттуда еще долго-долго махал вслед улетающему самолету и дружественной финской делегации.

Окно как фактор слабоумия

   «Итальянский концерт» Баха вызвал у отца такие рывки зевоты, что он складывал пополам своё сидящее тело, чтобы в смачном зевке не открыть свой огромный рот.
   Концерт этот был нашей семье не нужен.
   Отец в музыке ничего не смыслил, мама вообще не знала, что она, музыка, есть на белом свете, сестра Люся кроме Киркорова ничего больше не признавала, а у меня от всего, что связано с папиной инициативой, болели зубы, причём все двенадцать, оставшиеся после посещения папиного друга стоматолога.
   Но отец был в нашей семье был непререкаемым авторитетом, и если он говорил, что надо идти на концерт, то все мы шли на концерт. Если он сказал, что пригласительные билеты на этот концерт, полученные им в виде приза за покупку десяти килограммов квашеной капусты из Голландии, не должны пропасть, значит пропасть они не должны.
   И вот мы всей семьей сидим и не слушаем концерт, каждый по-своему.
   Мама, сидя слева от папы, вяжет зимнее пальто для нашей собаки Шарлотки.
   Люся – моя младшая сестра – спит у меня на плече.
   Я пытаюсь, не слушая музыку, мечтать о моем завтрашнем свидании с Розой.
   Отец, мучаясь зевотой, борется со своим ртом.
   Шарлотка, подвывая альту, ходит по-маленькому то под одну ножку кресла, то под другую.
   Наконец Шарлотка писать перестала, и концерт закончился.
   Мама довязала пальто.
   Люся проснулась.
   У меня перестали ныть зубы.
   А папа зевнул.
   Широко, смачно.
   Потом еще.
   И еще.
   И так раззевался, что мама засомневалась, сможет ли он управлять в таком состоянии нашим «Запорожцем».
   На это отец жестами показал: «Все будет нормально». То есть в порядке.
   Понятно, что говорить он не мог.
   И мы, подчиняясь жестам папы, дружно уселись в наш заграничный автомобиль.
   Я вам скажу, в машине ехать было нелегко. Она, подчиняясь зевкам папы, двигалась рывками и зигзагами.
   К счастью, жили мы недалеко и доехали до дома без особых приключений, что, пожалуй, для этой ситуации было удивительно.
   Когда все вылезли из «Запорожца», отцу, очевидно, уже надоело зевать. И от этого он стал злиться.
   И злиться, естественно, на нас.
   Шарлотка, как самое догадливое существо в нашей семье, поджала хвост, и, перестав лаять, спряталась за маму.
   Мама тут же взялась за вязание.
   Люся, как самая маленькая, значит, самая глупая, сказала папе:
   – Папа, жалко, что сейчас зима. Если бы было лето, ты бы ртом мух наловил видимо-невидимо, – и от радости захлопала в ладоши.
   Но папе это сообщение Люси не очень понравилось.
   Я тоже хотел что-то сказать, но, посмотрев на папу, потом на Шарлотку, скулившую за спиной мамы, передумал и осторожно вошел в подъезд.
   Электрического света в нашем подъезде не было уже лет десять. Но папа каждое утро брал из дома лампочки и вкручивал их на всех этажах. Хотя к вечеру их кто-то снова выкручивал.
   Я думаю, это делала мама, иначе бы наш семейный бюджет не выдержал этой папиной инициативы.
   Хотя он очень удивлялся, когда по утру дома открывал тумбочку, где брал лампочки, почему лампочки в ней никогда не кончаются.
   Так вот, света в подъезде не было, потому что мама перед концертом лампочки успела вывернуть и положить обратно в тумбочку. А на улице было уже темно. И мы на ощупь в темноте потопали на наш четвертый этаж, спотыкаясь о бутылки, банки и храпящих по углам лестничных площадок местных пьяниц.
   Наконец мы добрались до двери нашей квартиры.
   Папа, зевая, нервно достал ключи и сунул один из них в дверной замок.
   Поднатужился.
   Крутанул, и бац – ключ обломился. Одна его половина осталась в замке.
   Как оказалось, это был ключ от багажника нашего автомобиля.
   Мы стояли у двери в полной темноте и тишине.
   Тишину, правда, методично нарушало булькание папиных зевков.
   Люся тут же вспомнила, что прошлый раз папа вставил ключ от почтового ящика, и мы попали домой только на третьи сутки.
   Я ощупал замок, посветил спичкой и понял, что через дверь нам домой не попасть она у нас была металлическая, выбить невозможно. Только вырезать автогеном, что папа один раз уже делал. Но тогда сгорела вся мебель в нашей прихожей, а заодно и вся одежда.
   Поэтому я подумал, что папа на этот раз придумает что-нибудь другое, новое, оригинальное.
   И точно. В темноте вдруг раздалось: «Эврика!»
   «Ага, – подумал я, – значит, папа перестал зевать».
   Но лучше бы он не переставал, так как новый способ проникновения в нашу квартиру оказался намного опаснее прежнего.
   Папа спустился вниз. Мы за ним. Папа вытащил из машины буксировочную веревку и сообщил нам, что, уходя на концерт, он, кажется, не закрыл в зале нашей многострадальной квартиры форточку.
   И, осмотрев нашу немногочисленную семью, добавил:
   – В эту форточку можно влезть.
   Шарлотка тут же убежала писать.
   Мама сказала, что ей некогда, – надо срочно довязать шарф.
   Люся, как самая глупая, радостно захлопала в ладоши.
   – Я пролезу! Я пролезу!
   У меня вдруг неожиданно заболели зубы. И, что удивительно, безо всякой симфонический музыки.
   Папа щелкнул Люську по носу и сказал, взяв уже меня за подбородок:
   – Полезешь ты!
   Он дал мне вместо страховочного пояса свой брючный ремень, и я полез с папой на крышу.
   Мама с Люсей остались внизу. Они должны были направлять мой спуск на буксировочном тросе с крыши прямо в чрево открытой форточки.
   Папа взял на себя роль лебедки.
   Он привязал буксировочный трос к своему брючному ремню, который был уже на мне, и стал потихоньку спускать меня вниз.
   У меня ныли зубы. Мысленно я уже прощался с Розой, Люсей, мамой и Шарлоткой.
   Я даже перед тем, как лезть на крышу, отдал Люське два рубля – мою заначку, маме, сняв с ноги, дырявый носок, а Шарлотке конфетку-барбариску, завалявшуюся у меня в кармане брюк.
   Фотографию Розы я оставил себе, решив, что если мне суждено будет погибнуть, то пусть это случится вместе с фото любимой девушки.
   Хорошо, что квартира наша находилась на четвертом этаже пятиэтажного дома, и поэтому спускаться мне надо было не так много.
   Папа шагами вымерил, где должна находиться форточка, и я поехал вниз.
   Висеть на веревке на высоте пятого этажа, привязанным пусть даже за родительский ремень, скажу вам, не совсем удобно.
   Ремень так перетянул меня, что я вот-вот мог переломиться пополам.
   Снизу мама кричала:
   – Левее!
   Люся:
   – Правее!
   Шарлотка тоже что-то советовала, тявкая без передыха.
   Отец от этих советов раскачивал меня из стороны в сторону, как две сардельки на веревочке. Мне даже сначала понравилось: словно на качелях – туда-сюда, туда-сюда.
   Но вдруг я почувствовал, что брючный ремень стал потихоньку потрескивать.
   «Ага, – подумал я, – ремень папашин слабоват».
   На всем этаже открытая форточка была только одна, но она находилась гораздо левее меня.
   Я стал кричать отцу: «Левее!» Он стал сносить меня правее.
   Наконец я сообразил, что я вишу лицом к отцу, а раз так, то где у меня лево, там у него право, и наоборот.
   Тогда я стал кричать: «Правее!»
   И отец сдвинул меня к открытой форточке.
   Я уцепился за нее. Хотел уже отвязать веревку от рвущегося ремня, но остановился, так как внизу мама с Люсей что-то громко мне кричали. А что, я не мог расслышать. Наверное, подбадривали.
   Я сунул голову в форточку. Но в нашей квартире почему-то было светло и людно. Причем один людь схватил стул и огрел им меня по голове. А остальные радостно заорали, как оглашенные. Но, слава Богу, я успел выдернуть голову из форточки, и удар пришелся вскользь.
   Как оказалось, форточка была чужая.
   – А где же наша? – удивленно стал оглядывать я закрытые окна на нашем четвертом этаже.
   Может, я еще долго бы искал открытые форточки, но ремень, разделявший меня надвое, стал трещать все громче и громче, угрожая вот-вот лопнуть. Поэтому, прикинув, где находится наша квартира, я, раскачавшись, выбил стекло в нашем окне и влетел в квартиру.
   Поранился, но оказался дома.
   Никакой открытой форточки, конечно, не было.
   Я встал и, потирая ушибленные места, пошел открывать дверь.
   Дверь я открыл, и вся семья, прибыв домой, радостно и восторженно стала поздравлять папу за его сообразительность и самоотверженность.
   Но в разбитое мной окно дуло.
   И папа предложил загородить окно шифоньером, отодвинув шифоньер от стены и придвинув его к окну, что мы тут же и сделали.
   Попив чайку, мы все, веселые и довольные, что попали домой не через три дня, а через три часа, легли спать. Правда, одетые и под толстыми одеялами.

   В окно сильно дуло.
   Под утро наша квартира превратилась в жилище народов севера. Сосульки висели на люстре и маминых спицах.
   Шарлотка дрожала так, будто ей воткнули в зад вибратор.
   Люся на целых полчаса раньше убежала в школу.
   Мама смылась к подружке.
   Я засобирался в институт.
   Папа позвонил себе на работу и сказал, что задержится на пару часов, объяснив, что надо сходить в ЖЭК, привести плотника, который вставит выбитое стекло.
   Я, услышав папино заявление, робко посоветовал:
   – Папа, а может, лучше Фёдорычу, соседу, бутылку поставить, он за десять минут стекло вставит.
   Папа посмотрел на меня, как на полоумного.
   – Сынок, мы живем в государстве, а Фёдорыч своими левыми заработками подрывает экономику нашего государства. От этого и рвутся брючные ремни, – глубокомысленно закончил он.
   Аргумент рвущегося ремня был убийственным, и я, прекратив дискуссию, ретировался в институт.
   Папа пошел в ЖЭК.

   В ЖЭКе папу встретили хорошо.
   Велели написать заявление на имя начальника, причем в заявлении надо было подробно объяснить, почему надо вставлять стекло в нашей квартире.
   – Как почему? – удивился папа. – Потому что стекла нет.
   – А почему его нет?
   – Потому что его выбил мой сын.
   – А почему он его выбил?
   – Потому что я сломал ключ в замке.
   – А почему вы сломали ключ?
   – Потому что я зевал.
   – А почему вы зевали?
   – Потому что слушал симфонический оркестр.
   – А почему вы слушали симфонический оркестр?
   – Потому что купил квашеную голландскую капусту.
   – А зачем вам нужна была квашеная капуста, да еще голландская?
   – …….
   – Ну, вот видите, мы и установили истину. Стекло вы разбили из-за голландцев, а это уже спецзаказ.
   На заявлении папы начальник ЖЭКа написал: «Разрешаю установку стекла при согласовании с международным отделом».
   И папа направился в международный отдел согласовывать свое заявление. Он обошел все закоулки ЖЭКа, но такого отдела так и не обнаружил. Был отдел метел, сектор лопат, управление дворников, лифтеров, сантехников, отделение мусора и даже департамент разбитых стекол. Но международного отдела нигде не было, и о нем никто не слышал.
   Папа, прошлявшись полдня в ЖЭКе в поисках международного отдела, решил уточнить его местонахождение у самого начальника.
   Опять пришел к нему.
   Стал объяснять, что никто в его учреждении не знает, где этот международный отдел, в котором он должен согласовать свое заявление на установку стекла в своей квартире вместо разбитого.
   Начальник удивился:
   – Как не можете найти? Вера… – вызвал он секретаршу. – Вера, где у нас расположен международный отдел?
   – А у нас его нет.
   – Как нет?
   – Так нет. А зачем он нам? Мы иностранцев не обслуживаем.
   – До сегодняшнего дня, может, и не обслуживали. А вот господин в своем заявлении прямо заявил, что из-за голландской капусты произошло разбитие стекла. Значит, международные дела. Так ты говоришь, нет отдела. Создадим. Печатай приказ о создании международного отдела при нашем ЖЭКе в связи с наплывом заявлений от граждан о международном вмешательстве в быт нашего микрорайона. А вы, товарищ, зайдите завтра, я к этому времени решу данный вопрос. А заявленьице пока оставьте у нас.
   Папа отдал заявление и пошел домой.
   На работу идти было уже бесполезно, рабочий день подходил к концу.
   Дома папа утеплил шифоньер, прикрывающий разбитое окно, одеждой и тряпками.
   Створки пришлось забить гвоздями, так как стоило их приоткрыть, как холод улицы врывался в наше жилище.
   Вечером все кое-как перекусили и разбрелись кто куда.
   Мама с Шарлоткой ушли гулять, потому что на улице было теплее, чем дома.
   Люсю забрала сердобольная соседка.
   А я, еще раз посоветовав папе обратиться к Федорычу, ушел на дискотеку.

   Утром папа, снова отпросившись с работы, пошел в ЖЭК.
   Начальник встретил его радостно:
   – Порядок. Международный отдел утвердили моментально. Правда, начальника прислали сверху. Но заместитель мой. И финансирование приличное. В общем, прямо по коридору.
   С этими словами он отдал папе его заявление.
   Папа пошел прямо по коридору и уткнулся в дверь, на которой было написано: «Главное управление по международным проблемам ЖЭКа № 5».
   Начальник этого главного управления, взяв заявление папы, долго его изучал и наконец выдавил:
   – Подождите в коридоре, мы должны проконсультироваться у своих голландских коллег.
   Папа вышел в коридор и стал ждать.
   Ждать ему пришлось долго. До конца дня.
   ЖЭК уже стал пустеть, когда из кабинета «Главного управления по международным проблемам ЖЭКа № 5» вышел его начальник.
   – А, это вы. Вы что-то ждете? – удивился начальник.
   Папа к его удивлению добавил своего удивления.
   Тогда начальник от папиного удивления перестал удивляться и вспомнил, что же ждет папа, и со словами: «В порядке исключения как первому посетителю» размашисто написал на заявлении: «Не возражаю».
   Схватив бумажку, папа помчался в департамент разбитых стекол, но там уже никого не было.

   Дома папа гордо показывал нам свое заявление с двумя резолюциями и долго разъяснял, для чего нужна была виза международного отдела на его заявлении об установке стекла в наше окно.
   Люся, как самая глупая, прямо спросила:
   – А при чем здесь голландская капуста, папа?
   Папа иронически посмотрел на нее и, улыбнувшись уголками губ, ответил:
   – Подрастешь, малышка, узнаешь.
   Мы с мамой сделали вид, что нам-то все здесь ясно, как божий день. А день, к сожалению, уже закончился. Стало темно и холодно.
   Вся наша семья, радостная от того, что каким-то образом приобщилась к европейской стране Голландии, начала радостно замерзать.
   Сердобольные соседи предложили переночевать у себя. Мы все согласились. Кроме папы.
   Папа стойко перенес и эту ночь. А утром по привычке позвонил на работу и бодрым голосом опять отпросился на пару часов, заверив начальника, что у него все уже в «шляпе», только стекло вставить осталось.

   ЖЭК встретил папу привычной деловитостью и солидностью. На его фасаде рядом с табличкой главного международного отдела висела еще более новая табличка «Подотдел симфонической музыки ЖЭКа №.5».
   Папа вздрогнул.
   Интуитивно, без мысли. Мысли его пока были радостны.
   В департаменте разбитых стекол его приняли сразу. «Хороший признак», – отметил папа. Начальница – дородная женщина с огромным пучком волос на голове – взяла его заявление и объяснила, что раз в нем есть упоминание о симфоническом оркестре, то это надо завизировать и в подотделе симфонической музыки ЖЭКа.
   – А когда он возник? – поинтересовался папа.
   – Вчера. А разве это важно? – ответила женщина с огромным пучком на голове.
   Папа пошел в симфонический подотдел.
   Там, надо отдать должное новому подотделу, папе пообещали быстро изучить его вопрос и так же быстро подписать его заявление.
   И правда в отличие от главного управления по международным проблемам папа получил свое заявление за час до прекращения работы ЖЭКа.
   Уставший и голодный папа потопал в департамент выбитых стекол.
   Там, проворчав что-то про идиотов, которые приходят в конце рабочего дня, ему выдали направление к конструктору оконных проемов. Он должен утвердить конструкцию рамы, в которую надо вставить стекло.
   Папа, еле передвигая ноги, побрел искать конструктора. Через полчаса он нашел лишь дверь конструктора, причем уже запертую.
   Уборщица, проходя мимо папы и выплеснув ему на брюки полведра грязной воды, проворчала:
   – И чего все тут ходят. Неужели не видят, что закрыто? Завтра приходите.
   Папа послушно кивнул – завтра, значит завтра – и потопал домой.
   Дома папа всем сообщил, что завтра он приведет конструктора, и тот вставит стекло.
   – Папа, – спросила его наша глупая Люся, – а почему наш сосед дядя Федорыч не конструктор, а стекла вставляет?
   Папа посмотрел на Люсю, погладил ее по головке и сказал:
   – Федорыч – это спекулянт своего труда, а конструктор из ЖЭКа – труженик нашего родного государства. Вот поэтому должен вставлять стекло представитель государственного органа. Квартира-то наша дана нам государством.
   Люся из сказанного ничего не поняла и, запрыгав на одной ножке, ускакала к соседке отогреваться.
   Я к слову сказал, что конструктор – это не столяр, и он, насколько я знаю, конструирует на бумаге, а не бегает вставлять стекла. Папа посмотрел на меня так же, как и на Люсю, и ответил:
   – А где ты видел, сынок, в ЖЭКах международные и симфонические отделы и управления?
   Я честно ответил, что не видел.
   – Ну вот, а говоришь, что конструкторы не могут вставлять стекла. В нашем ЖЭКе все возможно.
   После такого довода я согласился с тем, что завтра папа приведет конструктора, который запросто вставит нам оконное стекло.
   Уснули мы с надеждой. Правда, как и прежде, кто где. Один лишь папа стойко переносил все тяготы морозных российских ночей, проводя их в нашей квартире.

   Утром папа, как всегда, отпросился с работы на пару часов и пошел в ЖЭК, где ему нужен был конструктор.
   Конструктор пришел на работу только к обеду.
   – Что поделаешь, – объяснили папе, – творческий человек.
   Творческий человек объяснил папе, что никакого стекла он вставлять не будет. Он лишь осмотрит конструкцию окна и определит, какой формы надо вырезать стекло, а также его марку и структуру.
   – Тогда пойдемте и сделаем хотя бы это, – попросил его папа.
   – Вы оставьте адрес, а я на днях зайду.
   – «На днях» это когда? – попытался уточнить папа.
   – «На днях» это на днях, – уточнил конструктор. – Но предупреждаю, если дома никого не будет на днях, то я больше к вам не приду.
   – Но… – пытался что-то возразить папа.
   – И точка, – оборвал его конструктор.
   – Хорошо, – согласился папа и побрел домой.
   Дома он послал маму к себе на работу, чтобы та отнесла его заявление на недельный административный отпуск.
   Вы спросите, почему он вместо себя не оставил ждать конструктора маму.
   Не мог он оставить ждать конструктора маму. И никого другого тоже.
   Папа все любил делать сам.
   Не оттого, что он умел делать все и за всех, просто он считал, что все остальные в семье не смогут сделать все так правильно и точно, как сделает он, самый умный и честный.

   Прошло трое суток. Конструктор не приходил.
   Дважды за это время Фёдорыч пытался прорваться в нашу квартиру и вставить стекло самовольно. Но папа жестко пресекал эти попытки.
   Я, видя, что папу заклинило, не стал вмешиваться в его творческий процесс ожидания «пришествия» конструктора. И когда папа уже совсем отчаялся, тот явился.
   Папа так обрадовался этому «явлению», что сам без помощников отодвинул шифоньер, закрывающий разбитое окно.
   Конструктор осмотрел пустое место, что-то чиркнул на папином заявлении и быстро двинулся к выходу.
   В окно сильно дуло.
   – А что дальше? – закричал вдогонку папа.
   С лестницы конструктор прокричал:
   – А это не ко мне. Идите в ЖЭК.
   Так как время до закрытия еще оставалось, папа рысью побежал в ЖЭК.
   В департаменте выбитых стекол посмотрели равнодушно на отметку конструктора и, отдав заявление назад папе, сказали:
   – Теперь ждите сметчика.
   – Кого? – уточнил папа.
   – Сметчика.
   – Какого сметчика?
   – Обыкновенного, который установит объем работы и оценит ее, то есть осметит. Чего непонятного?
   Папа заметно скис.
   – Понятно, – ответил он и угрюмо пошел к двери.
   Но при выходе обернулся и спросил:
   – Скажите, пожалуйста, а когда вы вставите стекло?
   – Когда надо, тогда и вставим, – ответили ехидно папе и, когда он уже закрывал дверь, добавили: – Ходят тут всякие, отвлекают от важных государственных дел.
   Папа закрыл дверь, посмотрел на ее вывеску. Там было написано: «Департамент выбитых стекол». «Какие же у них еще могут быть важные дела?» – подумал папа и покорно пошел домой ждать сметчика.
   За время ожидания папе пришлось еще дважды отбиваться от нахального Фёдорыча, который не оставил своих нелегальных попыток по установке стекла в нашей квартире. Папа стоял насмерть, как при военных действиях на границе, пресекая попытки соседа вставить нам выбитое стекло.
   Сметчик, а вернее сметчица – толстая женщина – пришла на третий день. Она долго отпыхивалась, стоя в прихожей, поблагодарила папу, что в квартире свежий воздух, и тут же отругала, что он умудрился иметь выбитое стекло на четвертом этаже в доме без лифта.
   Отпыхтев, она все же помогла папе отодвинуть шифоньер и, окинув взглядом окно, тут же его осметила. Что-то чиркнула себе в блокнот и на папином заявлении и пошла к выходу, отказавшись помочь папе придвинуть шифоньер обратно.
   Папа, задвигая шифоньер в одиночестве, прохрипел:
   – А что дальше?
   – А дальше идите в ЖЭК за «бегунком».
   – За каким еще «бегунком»? – взвыл папа, опустив шифоньер себе на ногу.
   Внизу хлопнула дверь подъезда, и папин крик души и тела остался без ответа.
   На этот раз сметчица посетила папу в полдень, и он, одолжив у сердобольного и вечно пьяного Федорыча костыль, поковылял в родной ЖЭК.
   Войдя в ЖЭК, заглянул в приемную начальника. Секретарша спряталась за компьютером.
   Папа закрыл дверь и пошел в департамент выбитых стекол. Там у папы забрали испещренное визами заявление об установке выбитого стекла и дали вместо слесаря «бегунок» – небольшой листочек бумаги, где столбиком были расположены названия каких-то организаций.
   Папа недоуменно повертел «бегунок» и спросил, оперевшись на костыль:
   – А что мне с этим листочком делать?
   – А что с листочками делают? – вопросом на вопрос ответила въедливая сотрудница департамента выбитых стекол.
   Папа пожал плечами, но на всякий случай ответил:
   – Ну, иногда с ними ходят в туалет.
   – Что? – возмутилась сотрудница. – «Бегунок», бумагу государственной важности, и в туалет? Ну и ну. Идите, гражданин, поставьте визы против каждой организации, а потом приходите, если сможете, и мы тогда посмотрим, куда вы ее использовали – в туалет или по государственному назначению.
   – Простите, – пролепетал папа и выскользнул в коридор.
   Там он стал изучать список.
   На первом месте там стояла пожарная служба.
   Вторым – комитет экологии.
   Далее – санитария, налоги, милиция, стандартизация, статистика, здравоохранение, образование, инженерная защита города, благоустройство, землеустройство и, наконец, жирафоведение.
   После прочтения этого списка папа загрустил.
   Так хотелось пожить в квартире, где во всех окнах вставлены стекла и не так холодно, как на улице. Но, судя по списку, этот процесс оттягивается на неопределенное время.
   Папа покорно вздохнул и снова заглянул в департамент разбитых стекол.
   – А вы не подскажете, где находятся все эти организации? – попытался папа облегчить себе задачу по беганью с «бегунком».
   Но обиженная сотрудница тоже стояла насмерть.
   – Что? – возмутилась она. – Вы не знаете, где находятся эти уважаемые государственные учреждения?
   – Нет, знать-то знаю, конечно, но некоторые, например, Жирафоведение, не знаю.
   – Не знаете? А туалеты где, вы знаете?
   – Туалеты? – наивный папа упрек принял за очередной вопрос. – Туалет знаю, а вот где Жирафоведение не знаю.
   Тут сотрудница департамента выбитых стекол совсем вышла из себя. Она встала, обошла папу и, открыв дверь, закричала:
   – Люди, посмотрите-ка на этого заявителя, где находятся туалеты, он знает, а где Жирафоведение – не знает.
   После такого обращения к массам папе стало очень стыдно, что он, где туалет, знает, а где Жирафоведение – нет. И он позорно ретировался из милого его сердцу департамента выбитых стекол.

   Дома мы тоже по очереди тщательно изучили этот важный документ. Каждый, кто к нему прикасался, задавал вопросы папе.
   Папа, как старожил нашего ЖЭКа, нам все обстоятельно пояснял.
   Я спросил:
   – А зачем вопрос установки стекла надо согласовывать с пожарниками?
   Папа предположил:
   – Вот если у нас в квартире будет пожар, а наше окно будет очень маленьким, то как в него сможет влезть толстый пожарный, чтобы залить водой нашу квартиру?
   – Да, – восхищенно изумились мы мудрости составителя «бегунка».
   И так папа объяснил нам все пункты этого документа. Единственно, что он не смог объяснить, это необходимость присутствия в этом списке Жирафоведения.
   Мы все глубоко задумались над этой загадкой. Но нам все объяснила Люся.
   А я знаю зачем, – просто сказала она нам. – Если к нам в город случайно зайдет жираф из Африки, то как его кормить будут? Конечно, из нашего окна.
   – Гениально, – сказал папа, с большим уважением посмотрел на «бегунок» и, бережно сложив его, убрал в свой паспорт, а паспорт положил во внутренний карман пиджака поближе к сердцу.

   На следующий день папа сходил на работу и уволился.
   Процесс установки стекла потребовал от папы полной самоотдачи. Как и положено, первый свой визит папа нанес пожарникам. Те быстро приехали на место прямо с папой, осмотрели окно, примерились и, сказав: «Порядок», разрешили вставлять стекло. При этом, правда, содрали с папы за обследование окна сумму, равную трем бутылкам водки.
   Папа заплатил. Благо, у него были накопления за последние десять лет честной и ежедневной работы в должности главного бухгалтера.
   В милиции папе предписали приварить к окну металлические решетки.
   Папа заплатил за разрешение поставить на свое окно решетки и дал подписку, что, как только ему вставят стекло, он приварит и решетку.
   Когда он поинтересовался на всякий случай, почему решетка нужна только на одном окне, ему объяснили:
   – Говорим для непонятливых: чтобы жулики не залезли.
   Папа опять ничего не понял, но мудро решил, что милиции виднее. Наверное, они заранее знают, в какое окно полезет жулик. С этими мыслями папа пришел в санэпидемстанцию. Там ему велели купить порошок от крыс и им посыпать рамы перед вставлением стекла, так как крысы – самые прожорливые животные и могут сгрызть: раму, и окно опять вывалится и разобьется. Папа, услышав это страшное предупреждение и представив свои новые хождения по ЖЭКу в случае пожирания крысами деревянных рам, аж задрожал от страха и купил сразу две порции этого замечательного порошка, и целых два дня морил дома раму.
   И нас заодно.
   В управлении экологии ему предписали покрыть стекло экологически чистой пленкой из бензолпронитроотравителя.
   Папа заплатил за пленку и, завернув ее в газетку, понес эту экологическую драгоценность домой.
   Правда, у самого дома газетку почему-то разъело, и папа, напугавшись, прикопал пока пленку в палисаднике у подъезда.
   Позднее в этом месте то и дело находили дохлых кошек и собак. Но может, это просто совпадение.
   В инженерной защите города папу заставили укрепить фундамент в доме прямо под окном, так как стекло несомненно усилит нагрузку на старый фундамент, который может дать осадку, и дом развалится.
   Папа заплатил и за фундамент.
   Еще два месяца папа ходил по инстанциям и учреждениям, согласовывая и подписывая «бегунок», платя при этом везде деньги. И, когда у нашей семьи осталось финансовых запасов ровно на одни сутки, папа подписал почти весь «бегунок», все, кроме Жирафоведения, так как никто не знал, где это учреждение находится.
   И папа пошел в местный зоопарк.
   Там, к его несчастью, была только корова, коза и три поросенка, и те принадлежали местному сторожу.
   В клетках хищников директор зоопарка организовал ночную дискотеку, в берлоге бурого медведя – гостиницу, а в берлоге белого – оптовую торговлю мороженными морепродуктами.
   Ни предприимчивый директор, ни озабоченный своим стадом сторож не слышали ни о жирафоведении, ни о кормлении случайно зашедших жирафов в наш город из окна нашей квартиры на четвертом этаже.
   И папа, почитав специальную литературу в детской библиотеке при нашем же ЖЭКе, выяснил, что жирафы водятся в Африке. В Африканских саваннах.
   И, собрав семейный совет, поставил вопрос ребром:
   – Нужны деньги на экспедицию в Африку. Если я не попаду в Африку и там не завизирую «бегунок» нашего ЖЭКа, не видать нам нового стекла, как своих ушей.
   – Папа, – предложил я, – а может, мне поехать в Африку? Все-таки я разбил то стекло.
   Папа возразил:
   – Нет, сынок. Ты – исполнитель, а идеолог – я. Вдобавок я не могу рисковать твоей молодостью. В Африке много львов и крокодилов, а это опасно для твоей молодой жизни.
   Глупая Люся опять задала глупый вопрос:
   – Папа, а для «старой» жизни львы и крокодилы не опасны?
   Папа посмотрел с сочувствием на глупую Люсю, свою дочь, и, вздохнув, ответил:
   – Старая жизнь, дочка, не такая сладкая, как молодая. Зачастую она очень горькая. А кому хочется горького?
   – Никому, – согласилась Люся.
   Но философия философией, а у нас ребром стоял вопрос: где взять деньги на поездку папы в Африку к жирафам.
   Мама предложила продать все свои вязанные вещи, Люся – свои куклы, я – Розу своему сокурснику: он давно имеет виды на мою толстушку.
   Подсчитав приблизительный доход от наших продаж, мы поняли, что этого хватит папе только на билет в автобус до аэропорта.
   Тогда папа мужественно предложил продать нашу многострадальную квартиру. Тем более, что в ней давно уже никто, кроме папы, и не жил.
   А раз он уезжает в Африку, то и квартира ему не нужна.
   Решили – сделали.
   И вот папа улетел в Африку.

   Прошло несколько лет.
   Я закончил институт и, помня папины слова о величии нашего ЖЭКа, устроился в наш же ЖЭК дворником.
   Люся, хоть и глупая, памятуя, что рано или поздно в нашей жизни придется выезжать за справками в Африку, вышла замуж за негра из Бурнинат-Фосотто. Заодно она надеялась встретить там папу, уехавшего много лет назад делать в Африке отметку в «бегунке» ЖЭКа, где я теперь работаю.
   Мама открыла кооператив по вязанию теплой одежды для собачек и разбогатела. А разбогатев, выкупила нашу квартиру назад.
   Когда мы в нее въехали, квартира оказалась со вставленным стеклом.
   Прежним хозяевам Фёдорыч вставил стекло в течение десяти минут за стакан технического спирта, разбавленного для забористости мебельным лаком.
   А о нашем папе, исчезнувшем бесследно в Африке в поисках таинственного Жирафоведения, так ничего и не известно.
   Люся в своих редких письмах пишет, что папу, наверное, съели людоеды, или он сам стал жирафом. Местные шаманы иногда проделывают с путешественниками и то, и другое в зависимости от настроения и времени года.
   Может, это и так, но я иногда, когда подметаю улицу у коттеджа нашей начальницы департамента выбитых стекол, встречаю ее с мужчиной – ее новым мужем, удивительно похожим на нашего папу. Правда у этого мужчины, в отличие от папы, усы и борода.
   Но если эти предметы мужской атрибутики сбрить, просто вылитый папа.
   И я думаю: а что, если это действительно наш папа, очевидно, он опять что-то задумал, и, как всегда, гениальное.
   Может, в Африке у него не все получилось. Может, жирафов не нашел, а может, местные чиновники там писать не умеют и не завизировали «бегунок» нашего ЖЭКа, вот он и пошел другим путем.
   Как всегда, трудным и тернистым.
   Подождем.
   Может, он когда-нибудь объявится и принесет в ЖЭК «бегунок», оформленный до конца и по всей форме.
   Хотя в ЖЭКе у нас теперь новый начальник, а какие новые требования он предъявит к «бегунку» – это загадка.
   Как загадка и вся наша жизнь. Суровая и непонятная до слабоумия.

Пиджак по ленд-лизу

   Из Европы нам в наш город прислали целый вагон ношеных шмоток. К тому времени я уже полгода числился на бирже труда как безработный, и, когда зашел туда в очередной раз, неулыбчивая женщина с золотыми зубами сказала мне;
   – Там вагон пришел с барахлом, его сейчас как раз сортируют такие же, как ты. Иди поразбирай, если хочешь. Денег не получишь, но какую-нибудь вещь себе возьмешь.
   Она посмотрела в мои покорные глаза и добавила:
   – Одну.
   Потом спросила, писать мне направление или не надо.
   Я кивнул – пишите, мол. Но потом, почему-то вспомнив золото у нее во рту, решил показать свою эрудицию. Беря бумажку из рук благодетельницы, спросил:
   – По ленд-лизу, значит?
   Она, уже забывшая было обо мне, удивленно спросила:
   – По какому ленд-лизу?
   Я и сам не знал, по какому, но не хотелось ударить в грязь лицом, и я, пряча драгоценную бумажку в карман своего основательно потрепанного спортивного костюма, хитро так ответил:
   – Знаем мы, по какому…
   И тут же скрылся, но успел еще услышать, как золотозубая крикнула куда-то в глубь своего учреждения:
   – Девчонки, там какой-то ленд-лиз, оказывается, привезли, а мы этих убогих посылаем!

   Примерно через час я разыскал двор, где угрюмые товарищи выкидывали из «алки» пачки шмоток.
   Им помогал весь личный состав конторы, в которой я недавно побывал. Они яростно разрывали пачки, раскидывали вещи и искали, искали, искали этот самый ленд-лиз.
   Но ничего стоящего им явно не попадалось.
   Золотозубая, завидев меня, показала на меня пальцем и громко так сказала всем:
   – Это он. Тот самый идиот со своим ленд-лизом!
   И, широко размахнувшись, швырнула в меня чем-то матерчатым.
   Сразу скажу: по натуре я человек боязливый.
   Например, устраиваюсь я куда-нибудь на работу, а начальник говорит мне при собеседовании:
   – Смотри только, обо всем, что здесь у нас творится, никому ни слова.
   Я обычно переспрашивал в этот момент:
   – И милиции тоже?
   Мне заглядывали в глаза и сразу молча, без объяснений выставляли, то есть не принимали.
   Итак, что-то матерчатое ударилось мне в грудь. Я инстинктивно схватил это что-то и побежал. Без оглядки. Не понимая даже, ни куда бегу, ни что у меня в руках.
   Когда отбежал прилично, отдышался. И увидел, что в руках у меня пиджак.
   Самый обыкновенный. Довольно потертый, но не рваный.
   Я его примерил – чуть-чуть великоват. Но теплый.
   А тут как раз осень к зиме катится.
   Я, подолгу не унывающий, посчитал, что мне сегодня все же повезло. И, посвистывая, пошагал в обновке на центральную улицу.
   Хотя богаче я и не стал, зато мне стало теплее.

   Я всегда очень любил нашу центральную улицу, светлую, с дорогими магазинами, шикарными девушками и сытными запахами.
   Люди, обычно гуляющие там, не любили, когда среди них появлялись такие, как я.
   Но сегодня я был в пиджаке.
   И не в простом пиджаке. Может, его носил какой-нибудь миллионер, а то и миллиардер из Швейцарии.
   От такой приятной мысли я остановился перед огромной светлой витриной самого дорогого обувного магазина и с гордостью оглядел в отражении свой новый гардероб.
   И хорошо, что он был чуть велик, – но так видны были мои остальные потрепанные одежки.
   Я покрутился на месте, осмотрел себя со всех сторон. И остался вполне доволен.
   Потом стал разглядывать витрину.
   Я вообще люблю смотреть на шикарные витрины и мечтать, что когда-нибудь все эти вещи будут принадлежать мне. Вреда-то от этого никому никакого. Вот я и мечтал. А потому и жил не так тоскливо, как мои сотоварищи, не умеющие мечтать.
   В витрине расположилась обувь. Из дорогой кожи. На каблучках и без них. Не обувь, а произведения искусства.
   Особенно понравились мне темно-коричневые полуботинки на высоком каблучке и с молнией на боку.
   Мои-то стоптанные, на бумажной подошве, давно были просто видимостью, а не обувью.
   Но где взять денег на новые?
   Эх, деньги, деньги… Какая же это странная материя: вот они, вроде, есть, а вот их уже и нет.
   Но если бы они у меня были сейчас, я бы купил себе вон те коричневые, на каблуке.
   Только я так подумал, как тут же почувствовал: в грудном кармане пиджака что-то появилось – карман оттопырился, а вся левая сторона пиджака заметно потяжелела.
   Я немного испугался, даже подприсел.
   Потрогал у пиджака то место, где карман: в кармане точно что-то было.
   Я осторожно огляделся по сторонам и, не убирая ладони с потяжелевшего вдруг кармана, пошел от витрины. Миновал магазин и быстро свернул в темную подворотню.
   Там оглянулся – никто меня не преследовал. Мимо темной подворотни проходили беспечные люди со своими проблемами и совсем не обращали внимания на меня, прижавшегося к облезлой стене.
   Я оглянулся еще раз и осторожно полез в карман.
   Там была пачка.
   Я ее осторожно вынул – пачка денег!
   Толстая и тяжелая.
   Взвесил я ее на руке и вдруг побежал.
   Побежал от света, от людей в самую глубь темной подворотни.
   Подальше от всех.
   Я так долго бежал по темным закоулкам, что в глазах у меня поплыли розовые круги, а во рту пересохло.
   Наконец мне показалось, что убежал довольно далеко от того или тех, кто мог бы предъявить свои права на эту не весть откуда взявшуюся пачку денег.
   Я забился в кусты за скамейкой в каком-то парке и там притих.
   Сидел долго. Минут, наверное, пять.
   Потом выглянул из-за скамейки. Никого. И тишина.
   Поднес к лицу ладонь, судорожно сжимающую мои сокровища.
   В темноте я денег, конечно, не видел, но ощущал их запах, который не спутаешь ни с каким другим.
   Каждый человек, прикасаясь к купюре, оставляет свой запах. Кто духов, кто бензина, кто крови, кто йода, а в сумме на каждой денежной бумажке собирается целый букет. А в пачке – это уже запах всего человечества.
   Вот и моя пачка пахла именно так.
   Засунул я пачку в карман, но только уже в брючный, а то вдруг в пиджачном пропадет так же, как и появилась, и осторожно стал пробираться к себе домой.
   Решил, что лучше уж там, за закрытой дверью, спокойно во всем разберусь.
   Плутая и сам себе удивляясь, как далеко забежал, я наконец добрался до дому.
   Осторожно пробрался по коридору и шмыгнул к себе в комнату, пусть маленькую, но свою.
   Запер дверь. Зашторил окна.
   Потом, закрывшись в туалете, вынул пачку из брючного кармана и стал ее внимательно изучать.
   В пачке было сто листов по сто тысяч.
   Значит, десять миллионов! Пока считал, даже вспотел.
   На вид деньги были самые настоящие.
   У меня даже мысль мелькнула: «А может, они и вправду настоящие?» Но я тут же от нее отмахнулся. Так не бывает.

   Потом я долго играл этими деньгами: то складывал их в пасьянс, то расставлял, как доминошки, то представлял, как расплачиваюсь ими, не жалея и на чай.
   Наконец сморился. Сложил их стопкой и завалился спать.
   Спал я тревожно. Снились кошмары.
   А проснувшись, я поначалу даже не понял, откуда у меня эти деньги, а когда вспомнил, подумал: «Возьму с собой пару сотен. Так, для солидности».

   Долго бродил по улице.
   Деньги прямо руки жгли.
   И все время в голове вертелась мысль:
   «А вдруг они все-таки настоящие?»
   Здорово хотелось есть.
   Зашел в пельменную.
   Взял две порции пельменей и кисель.
   Подал стотысячную – кассир отсчитала мне сдачу.
   Я поел и спокойно вышел на улицу.
   Сразу завернул за угол, потом еще за один и еще.
   Наконец присел на какой-то ящик и задумался: «Что же мне делать? Я же совсем изведусь – настоящие они, эти деньги, или не настоящие?»
   Посмотрел на вторую стотысячную бумажку и решился.
   Как раз рядом был пункт обмена валюты.
   Сунулся туда. Подал трясущейся рукой стотысячную; там с ней куда-то наклонились и выдали мне двадцать американских долларов.
   Я машинально взял их и машинально вышел.
   И уже на улице до меня дошло: настоящие! Все деньги в пачке НАСТОЯЩИЕ!!
   Домой я примчался вприпрыжку.

   Через месяц я извел эти деньги, хотя тратил осторожно, не спеша.
   Первым делом я купил те самые ботинки, что понравились мне в тот памятный вечер. Еще купил две рубашки, дорогой костюм, по дюжине носков и носовых платков.
   Стал умываться каждый день. Привык чистить зубы. Однажды поел в одном из дорогих ресторанов «Русского клуба». И даже дал на чай тамошнему шустрому официанту.
   Съездил к маме в дом престарелых. Положил миллион на ее счет.
   Но все хорошее, в отличие от плохого, непременно когда-то заканчивается.
   Когда я подал трясущемуся нищему последнюю тысячу, мне стало тоскливо. Так тоскливо, как никогда не бывало прежде.
   Привыкаешь к деньгам быстро и просто, а отвыкать от них очень болезненно, наверное, так же болезненно отвыкают от власти дяди, вдруг ее потерявшие.
   С неделю я места себе не находил: днями бродил без цели по городу, вечерами и ночами метался по своей комнате.
   Наконец одним поздним вечером меня осенило: «Какой же я идиот! Надо быстрее идти опять на то место, где я получил волшебный подарок!»
   И почти бегом примчался к витрине обувного магазина, к той самой.
   Встал, глядя на обувь, и принялся мечтать о деньгах, то и дело трогая грудной карман пиджака.
   Но сколько я ни мечтал, мысленно упрашивая кого-то сжалиться надо мной и повторить чудо, начиная уверять кого-то в том, что я опять бедный и мне опять нужны ботинки, все было напрасно.
   Так я простоял у витрины несколько часов, то отходя от нее, то опять приближаясь вплотную.
   Грудной карман был пуст, как, впрочем, и прочие карманы моего костюма.
   Не знаю, сколько бы я еще там простоял, если бы из магазина, угрюмо посмотрев, не вышел массивный охранник и не спросил:
   – В чем дело?
   Я тоскливо ему улыбнулся, извинился и поплелся по полупустой главной улице.
   Дошел до той самой подворотни. Зачем-то заглянул в ее темное чрево, тяжело вздохнул и поплелся домой.
   На душу легла ночь, словно меня крепко обидели ни за что.
   Я тихо ругал про себя кого-то. Но не громко, потому что в глубине души все еще надеялся, что надо мною сжалятся и чудо все-таки повторится.

   С этими мыслями я разделся и, расстроенный, лег спать.
   Не спалось.
   В глазах стояла та самая витрина, а в ней мое отражение: стою в счастливо обретенном пиджаке и гляжу на вожделенные ботинки.
   И тут я подпрыгнул. Хлоп себя по лбу!
   – Идиот! Ну, полный идиот!! Ты же был тогда во всем старом, а сейчас приперся, как с иголочки, и просишь на бедность. Кого ты хотел обмануть, бестолочь?!
   Прыгнул с кровати, и к шифоньеру, и начал в нем рыться. Хорошо, что я человек бережливый – и старое трико, и пиджак, и даже старые мои ботинки лежали в углу.
   Я все это быстро достал, оделся и бегом, во всю мою сытую прыть, рванул на то самое место, где надеялся вновь обрести счастье.
   Подбежал и остановился, отдуваясь.
   Уставился на витрину. Затаил дыхание. Закрыл глаза. И осторожно помечтал: вот бы мне денежек, а?
   И вот чудо: грудной карман моего старого ленд-лизовского пиджака потяжелел.
   От радости я взвизгнул и запрыгал на месте. Даже не стал проверять, что там в кармане, на сто процентов был уверен – там деньги.
   Деньги, денежки, деньжонки!
   Пока я плясал от счастья, из магазина вышел тот самый массивный охранник и положил мне руку на плечо.
   Я обернулся.
   Он увидел мое счастливое лицо, и дежурный вопрос застрял у него в горле.
   А я, выгнув набок шею, со смаком поцеловал его руку, лежавшую на моем плече, чем окончательно вогнал его в оторопь.
   Я крикнул ему:
   – Все хорошо, приятель! – и, пританцовывая, поскакал домой.
   Дома я пересчитал солидную пачку денег. И пошло…
   Еще несколько раз я ходил к витрине в той самой одежке и получал все новые пачки, а однажды, поленившись и надев лишь пиджак, прямо у себя дома помечтал о деньгах… и! хлоп! – пачка в кармане!
   Вот тогда-то я и понял, что все дело в одном, в пиджаке.
   Денег у меня стало столько, что я за полчаса мог набить ими чемодан солидных размеров. Причем денег самых разных. В кармане появлялась пачка в той валюте, о которой я мечтал: хочешь – доллары, хочешь – франки, хочешь – марки, а хочешь – рубли.
   Жизнь у меня началась буквально фантастическая.
   Деньги – это новый мир, а с большими деньгами этот новый мир становится просто сказочным.
   Я не буду описывать, как стал превращать эти бумажки со многими нулями в сказочный мир вокруг себя. Расскажу лишь о том ужасном, что произошло со мною этим летом и повергло меня в пучину горя и несчастий.
   А еще расскажу, почему я сейчас в тюрьме.
   Объясню, почему у меня такое странное обвинение: кража денег в особо крупных размерах.
   Причем крал я, оказывается, у самого себя.
   Но, расскажу я об этом в следующей, шестой книге.

   Пиджак по ленд-лизу
    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Странные дела начали твориться после того как я, купив все, что хотелось купить стал эти чудом полученные деньги копить.
   В подвале моего нового загородного дома который напоминал небольшой английский замок, мне оборудовали тайное хранилище.
   За толстым слоем железобетона и несколькими стальными сейфовыми дверями стал я пачками складывать деньги.
   Незаметно для многочисленной охраны я спускался в бункер-сейф, надевал свой пиджак по ленд-лизу – мое волшебное чудо – и начинал делать деньги.
   Закрывал глаза, мечтал о пачке долларом, рублей или фунтов стерлингов. Как только очередная пачка появлялась, я ее аккуратно вынимал и складывал на инкрустированный серебром стол.
   Доставал и складывал.
   Доставал и складывал.
   Потом, когда уставал от столь нервной работы, пересчитывал пачки, сортировал их. На выбор в одной из пачек пересчитывал купюры. Все было как в аптеке. После этого по номиналу прятал пачки в швейцарские сейфы с потайными замками. Снимал пиджак, вешал его на плечики, смахивал с него мягкой щеточкой случайные пылинки, целовал его рукава и осторожно прятал в самый дорогой, самый надежный сейф моего бронированного подвала.
   Ритуал был небольшой, но приятный.
   Ежедневный.
   Мой.
   И только мой.

   Так продолжалось довольно-таки долго. Но случилась у меня накладка, когда я рассчитывался за одну дорогую безделушку для очередной моей юной леди. В одной из пачек рублей, добытых мной из чрева моего хранилища, при пересчете не хватило трех сторублевых бумажек. В другой – двух. В третьей – одной.
   Скандал, который чуть было не разразился, я замял путем неподдельного своего удивления и компенсацией недостающих сумм.
   Вначале я не придал этому казусу значения. Но случаи с пропажей в пачках то одной, то двух купюр повторялись все чаще и чаще.
   Мне стало ясно, что какой-то весьма хитрый жулик, зная, что я денег не считаю, тайно крадет их из сейфов. Причем крадет весьма умело. Количество пачек остается неизменным, а вот количество денег постоянно тает.
   Я решил сам поймать этого таинственного жулика.
   Перво-наперво я поставил несколько невидимых маячков на всем, что открывается и выдвигается в моем хранилище.
   Маячки – это тонкие волоски, срезанные мной с одежной щетки. Каждый в отдельности волосок и был отдельным маячком.
   Я пинцетиком и каплей воска прикреплял эти волоски к открывающимся и выдвигающимся дверкам и ящикам. Увидеть их почти невозможно, если не знать, где они стоят. На это я и надеялся. Надеялся, что таинственный похититель, таинственно проникающий в мои денежные пачки, обязательно нарушит положение маячков-волосинок. И тогда я буду знать путь таинственных краж.
   Совершив это кропотливое минирование, стал ждать.
   Ждал сутки. За это время мне, правда, пришлось несколько раз довольно-таки солидно использовать финансовые возможности моего ленд-лизовского пиджака. Но сейфы свои я не использовал. Терпел.
   Через сутки терпение лопнуло, и я, вооружившись лупой и пинцетом, спустился в свое хранилище. Все маячки были на месте.
   – Ага! – обрадовался я. – Напугался всё-таки.
   И облегченно открыл свои сейфы и сейфики.
   Все пачки были на месте, а вот денег в них опять не хватало. Где одной, где двух, где трех купюр.
   Я растерялся.
   Что же это такое? В хранилище никто не входил, сейфы никто не открывал, а деньги пропали!
   Через несколько дней я повторил эксперимент. Результат был тот же – удручающий и непонятный.
   После третьего эксперимента я не выдержал и обратился в органы.
   Хотя это было и опасно. Но больно уж денег было жалко.
   Следователь, которому поручили моё дело, был очень въедливым и подозрительным. Он хромал на правую ногу, писал левой рукой и постоянно кашлял, к тому же он не верил ни одному моему слову.
   Пришлось ему все показать и рассказать! Эмоций он никаких не проявил, очевидно, абсолютно не поверив в мой волшебный пиджак и решив, что я фокусник или какой-нибудь внебрачный сын Игоря или Эмиля Кио. Однако механизм пропажи денег решил установить и провел следственный эксперимент.
   Я теперь должен был вести строгую отчетность: какие купюры и в каких количествах достаю из пиджака и какие пропадают из моего хранилища. Причем ежедневно.
   И так это было целый месяц.
   Следователь чихал, кашлял, хромал и тому же левой рукой все время чертил какие-то схемы и диаграммы.
   По истечении месяца он пропал на неделю. А через неделю меня вызвали к прокурору.
   В просторном прокурорском кабинете меня ждали прокурор, хромой следователе и еще какие-то люди. Как мне потом объяснили – понятые.
   Следователь, перестав кашлять, развесил свои схемы и диаграммы по всему кабинету и в течение сорока минут доказал прокурору, понятым и мне, что деньги я крал сам у себя.
   Сам у себя.
   Следователь объяснил: когда я достаю из своего кармана очередную пачку денег, ровно на такую же сумму у ближайшего окружения исчезает по одной купюре из каждого кошелька, бумажника или сейфа, в том числе и у меня самого.
   Проверили.
   Я заказал пачку пятирублевок своему пиджаку. Вынул ее. А у понятых, следователя и даже у прокурора исчезло по банкноте. Уплыли деньги и из пачек, лежавших у меня в дипломате.
   Следователь оказался на высоте. Громко кашлянув от радости, он быстро выхромал из кабинета. А вернулся еще с двумя сотрудниками прокуратуры, у которых тоже исчезли пятирублевые купюры.
   Так я оказался вором.
   И сколько бы я ни говорил, что я тут ни при чем, а во всем этом виноват мой пиджак, положение не исправилось. Я добился только одного – пиджак приложили к моему уголовному делу как вещественное доказательство моей воровской деятельности.
   Так на суде он и фигурировал.
   Мне дали срок с полной конфискацией.
   Пиджак отправили в хранилище вещдоков.
   Меня – на Колыму.
   Там, в лагере, узнали про мои иллюзионные способности. Начальник финчасти стал надевать на меня по очереди все пиджаки, имеющиеся у вольных, а когда денег в них не нашел, лишил меня «ларька» и перестал замечать на разводах.
   Тогда за меня взялись стриженые товарищи по северному курорту.
   Они надевали на меня какие-то пиджаки, смотрели исподлобья и просили: «Давай бабки, кореш!»
   Я вздыхал, объяснял, что нужен один, особый пиджак, – пиджак по ленд-лизу.
   Кореша хитро щурились, кивали, а потом перестали меня просить.
   Меня просто стали бить.
   Бить регулярно. Больно. Но не до смерти.
   Кореша повесили на гвоздик где-то добытый бордовый пиджак. Я признал его. Как-то раз примерял у начфина. Этот пиджак я должен буду надеть, когда мне поднадоедят не совсем ласковые прикосновения моих товарищей.
   Надеть – и добывать, и добывать из этого бордового чуда деньги, денежки, тугрики.
   Вот и сейчас они придут с работы и возьмутся за меня, упрямого. А может, и вправду это только просто мое упрямство.
   Может, сегодня я надену пиджак, запущу туда руку и наконец-то достану что-нибудь.
   Надо попробовать.
   Вдруг получится.

Посещение рыцарского замка

   Проснулся я очень рано.
   Окно в моем номере было от пола до потолка, с вечера я его не зашторил, и поэтому, несмотря на ранний час, солнце гуляло по всему номеру, а заодно и по моему пуховому одеялу.
   Я похлопал ладонью по шаловливым солнечным зайчикам и перелег на кровати повыше.
   Потом сладко потянулся и заказал завтрак в номер.
   Сегодня номера должна обслуживать маленькая вертлявая негритяночка. Такая смешливая и загадочная.
   И точно: постучавшись, вошла она.
   Весело кивнула и этак игриво стала сервировать мне завтрак на приставном столике, чтобы потом подать его мне в постель.
   Она наклонялась то ко мне, то от меня, к столику, где временно расположила кофейный сервиз.
   Когда она очередной раз наклонилась к сервировочному столику, я бросил взгляд под ее коротенькую форменную юбчонку.
   Там оказались легкие беленькие трусики.
   Я протянул руку и мизинцем зацепил их за верхнюю резинку, слегка царапнув по телу ногтем.
   Она обернулась, но в ее взгляде не было ни удивления, ни возмущения, только озорные огоньки.
   Взглянув на меня, она отвернулась и спокойно продолжала свои манипуляции на столике.
   Тогда я потянул трусики вниз. Вначале осторожно, а когда понял, что, не обращая внимания на мою агрессию, меня как бы поощряют на дальнейшее, совсем уж решительно стянул этот эфирный лоскуток почти до колен.
   Она отвлеклась от своих профессиональных обязанностей и повернулась ко мне.
   Смотрелась она очаровательно: черненькая, веселенькая, в короткой голубой юбочке и с ослепительно-белыми трусиками на коленках.
   Она оперлась одной рукой о свою талию, а другой, наклонившись, стала медленно тянуть трусики вверх. При этом она улыбалась, показывая меж своих очаровательных мелких белых зубок остренький розовый язычок.
   Видя, что я слегка одурел от собственной наглости и ее готовности, она отвернулась от меня и продолжила свое одевание, но уже наклонясь.
   И когда ее прелестная попка почти скрылась под нейлоновыми трусиками, я не выдержал и, быстро нагнувшись, чмокнул шалунью в ближайшую из прелестных ягодиц.
   От неожиданности она подпрыгнула и отскочила на безопасное расстояние.
   Поправила трусики, одернула юбочку и погрозила мне пальчиком.
   Я, облизав языком пересохшие губы, наконец решился проверить, укомплектован ли ее веселый характер африканским темпераментом.
   Откинул одеяло, спустил ноги на пол, протянул руки – и тут задребезжал телефон.
   И ее как ветром сдуло.
   Это исчезновение было таким стремительным, что я еще несколько секунд сидел на кровати с протянутыми в пустоту руками.
   Наконец до меня дошло, что теперь мои руки могут мне понадобиться только для одного – это снять с трещащего аппарата трубку и узнать, кто вмешался в мои решительные действия на стадии эскалации.
   Звонила моя французская компаньонка по кинобизнесу.
   На ломаном до невнятности русском она сообщила, что сегодня у нас – культурная программа и, согласно ей, через несколько часов – осмотр какого-то рыцарского замка.
   Потом еще что-то добавила и о чем-то непонятном предупредила, закончив свою тарабарщину тем, что она будет меня ждать через час в холле, так как завтракать, как она поняла, я уже не буду, поскольку ей сказали, что завтрак я заказал в номер.
   Я ее уверил, что очень хорошо позавтракал и теперь с радостью окунусь в культурную программу сегодняшнего солнечного дня.
   Положил я трубку.
   Встал.
   Посмотрел на мой завтрак, стоящий на неприбранном приставном столике.
   Потом – с тоской – на дверь номера и, зажмурившись от очередного озорного солнечного зайчика, потянулся и зашлепал в ванную.
   Там, стоя под душем, подумал: «Что ж, замок, так замок».
   Одел лаковые туфли. Костюм-тройку. Светлый галстук. И толстое драповое пальто.
   Зонтик брать не стал, хотя и была осень. В замок же идем.
   В фойе гостиницы вместе с моей компаньонкой стояли несколько немцев, одетых по-спортивному.
   Моя француженка, весело прощебетала, что договорилась с немецкой группой и они берут меня с собой на экскурсию, а она, к сожалению, ужасно спешит то ли к маме, то ли к папе, то ли к какому-то Жану. В общем, она меня покидает. И упорхнула.
   Я остался один на один с серьезными до мрачности немцами.
   Засунув руки в карманы своего драпового пальто, я стал тихонечко посвистывать, раскачиваясь с носков на пятки, осматривая со вниманием ажурный потолок фойе.
   Немцы о чем-то переговаривались между собой, то и дело поглядывая в мою сторону.
   Наконец один из них, в теплых полосатых гетрах, вязаной шапочке с помпончиком и легкой спортивной куртке, подошел ко мне и что-то спросил, показывая на мои лаковые туфли.
   Я, зная немецкий в пределах «битте шён» и «данке шён», что-то ему прожестикулировал и добавил на англо-французской смеси, что купил эти туфли лет десять назад в Ереване на тамошнем рынке.
   Немец опять о чем-то заговорил и говорил долго.
   Я улыбался в ответ, а когда мне все это надоело, ответил:
   – О'кей. – И добавил после краткого раздумья: – Ноу проблем.
   Немец пожал плечами и отошел.
   Через минуту, когда я уже стал подумывать, не стоит ли вернуться в номер ради продолжения того, к чему я вдруг устремился утром, в фойе влетел какой-то хромой старикан с рюкзачком за плечами и, весело оглядев всю нашу компанию, взмахом руки позвал за собой.
   Мы дружно сели в автобус и под непонятную для меня речь хромого экскурсовода помчались из города.
   Все предупредительно обращались ко мне на разных языках мира, я же в ответ натянуто улыбался и только кивал, выдавливая из себя какие-то междометия, как мне казалось, иностранного звучания.

   Выехали за город.
   День стоял замечательный, с ярким солнцем и легким осенним морозцем.
   «Замок, очевидно, где-то в пригороде, – подумал я. – Очень старинный, наверное, раз рыцарский».
   Наконец автобус остановился, заложив дугу на какой-то пустынной стоянке.
   Вокруг был лес, уходящий куда-то на холмы.
   Немецкие туристы вышли и как-то сразу вписались своей одеждой в этот пейзаж, а вот мне стало чуть неловко в галстуке и без шляпы.
   Но моя группа, очевидно, устав от общения со мной, тактично перестала замечать мое вопиющее отличие от них.
   Экскурсовод, прихрамывая и одновременно резво так припрыгивая, взмахнул рукой, как бы увлекая нас в атаку, и помчался в лес по едва тореной дорожке.
   Группа, радостно загоготав, затрусила за ними.
   И не успел я опомниться, как остался на пустынной стоянке совсем один: автобус развернулся и уехал, группа, радуясь чему-то; ускакала в лес.
   Я оглянулся вокруг и невольно поежился – никого.
   Только на ближайшем дереве, черном и заплесневелом снизу, сидела ворона и не мигая смотрела в мою сторону.
   Я бросил в нее камнем, она каркнула и улетела.
   Я вздрогнул и тут же принял решение, единственно правильное в такой ситуации: помчался вслед группе, благо, голоса еще были слышны.
   Можно было, конечно, побежать и за автобусом, но его уже и слышно не было: очевидно, мотор работал бесшумно.

   Минут через десять я догнал-таки группу.
   Все приветствовали меня восхищенными воплями, кто-то даже похлопал по спине, но экскурсовод не остановился даже на минуту.
   Этот хромой старикашка с рюкзачком за спиной мчался по лесу так, будто ему где-то там, в чаще, обещали приделать здоровую конечность. При этом он все время говорил и говорил, то и дело останавливаясь на секунду-другую у какого-нибудь дерева или наклоняясь к какой-то блеклой травинке.
   Когда же вся группа в очередной раз восхищенно уставилась на какую-то облезлую елку, я использовал эту мимолетную передышку, чтобы отереть пот со лба и немного отдышаться.
   А надобность такая была – они носились по лесу, как сумасшедшие, словно у них была одна-единственная цель: загнать меня в доску, петляя между деревьев и колючих кустарников. Причем и тропинки, и дорожки на протяжении всего маршрута упорно тянулись куда-то вверх.
   Минут через двадцать я со взопревшей шеей, со сбитыми набок лаковыми туфлями и при спущенном галстуке стал ловить за куртки моих сотоварищей по обследованию лесных чащоб и, рисуя в воздухе руками контуры замка, стал спрашивать, как мог, где, мол, когда, мол, он откроется нашим взорам.
   Меня, как ни странно, понимали и, весело перебирая ногами в гетрах и бутсах, показывали еще вверх и дальше, под полог мрачного леса.

   Солнце было уже не таким ярким, и день как-то поблек.
   Наконец мы подошли к почти отвесному подъему, на котором каким-то невероятным образом лепились деревья и редкие кустарники.
   Мои попутчики притихли.
   Но неунывающий экскурсовод, крикнув что-то ободряющее, попер вверх.
   Выстроившись гуськом, враз посерьезневшие экскурсанты потопали за ним.
   А я, уже привыкший лазить по чащобе, оптимистически окинул взглядом этот подъем и резво взял старт.
   Да так, что, обогнав всех, поравнялся с экскурсоводом.
   Он, приветствуя мой энтузиазм, взмахнул рукой, поднял большой палец и пропустил меня вперед.
   Я, поощренный, рванул вверх.
   Но, пройдя еще немного, вдруг обнаружил, что силы мои на исходе.
   Меня вначале обошел дед-экскурсовод, а затем, по одному, и все остальные.
   Проходя мимо меня, они, как я понимал, меня подбадривали, но мое большое драповое пальто – некогда моя гордость – здорово мешало при подъеме, то цепляясь за что-то, то путаясь в ногах.
   Так я и продвигался вверх, спотыкаясь и падая, топча уже совсем не похожими не то чтобы на лаковую, но и вообще на обувь туфлями полы некогда великолепного пальто.
   В какой-то момент мне уже окончательно расхотелось осматривать этот загадочный Рыцарский замок, и я уже подумывал отдать свое тело во власть земному притяжению и кубарем скатиться вниз.
   Но, глянув вверх, я увидел, что лезть осталось не так уж высоко.
   И еще я увидел улыбающиеся лица моих попутчиков, их протянутые мне на помощь руки и, тронутый этой заботой, со слезами благодарности на глазах, шепча «камрады, камрады», все-таки вполз на эту вершину.
   Вполз – и рухнул на какой-то валун, выступающий из земли на несколько дюймов, весь заросший блеклой травой.
   Рядом из земли торчали волдырями еще два таких же.
   Я сидел на камушке и приходил в себя.
   Вся группа стояла чуть в стороне, а экскурсовод что-то энергично им втолковывал, то и дело показывая на меня.
   Все внимательно слушали, издавая восхищенные возгласы, и при этом смотрели почему-то на меня и на камни, торчащие из земли.
   Поговорив так минут пять, экскурсовод опять весело помахал руками, как крыльями и ринулся вниз по другому склону горы.
   Все заскользили за ним.
   Я к тому времени уже отдышался и, прикинув, что спускаться легче, чем подниматься, самоотверженно последовал за скалолазами.
   Но мое мнение, что спуск непременно легче подъема, оправдалось лишь отчасти: падал я чаще, катился дольше и синяков, конечно, набил больше.
   Когда я то кубарем, то на заду достиг подножья, меня встретили громкие аплодисменты всей бодрой группы, уже сидящей в автобусе, который, оказывается, поджидал нас у этого самого подножья.
   Я вполз в автобус, и шедевр цивилизации – пассажирское кресло – приняло меня в свое лоно.
   Мокрым был не только я – мокрым было даже мое пальто.
   Каблуков, которые так искусно компенсировали мой небольшой рост, мои совсем еще недавно лаковые туфли лишились, как, впрочем, и всего лака.
   Галстук я потерял, выронил, наверное. Надо сказать, что во время горных прогулок его лучше нести в руках, как предмет потенциально опасный: легким и так не хватает кислорода, а тут еще и он норовит удавить.
   Но вот что самое удивительное: из долгих жесто-мимических объяснений я понял, что замок мы все же посетили.
   Оказывается, три каменных прыщика на вершине горы, которая чуть меня не доконала, и есть знаменитый замок, к которому я так самоотверженно стремился. Правда, не весь, а лишь то, что от него оставили многие века.
   Но когда-то он был великолепен, уверяли меня и при этом совали мне под нос какую-то картинку из буклета с проклятой горой и великолепным Рыцарским замком на ее вершине.
   Я рассмотрел картинку. Красивый был замок у рыцарей.
   Полистал буклет и стал смотреть в окно на природу, открывающую все новые пейзажи по мере плавного движения автобуса.
   В автобусе все уже угомонились, и даже шумливый, но все-таки приятный старикашка-экскурсовод замолчал.
   Он достал из своего рюкзачка термос и пил ароматный кофе.
   Успокоился и я.
   Все неудобства экскурсии уже казались мне забавными и далекими, тело приятно ныло от непривычной физической усталости.
   Солнце уже склонялось к закату, но светило по-прежнему ярко, хоть и ненавязчиво, окутывая всю округу свежестью и чистотой.
   В автобусе тихо звучала нежная лирическая музыка.
   Темнело.
   Мы подъезжали к городу, шумному и суетливому.
   Заканчивался мой поход к замку.
   Мне было немного жаль, что я без должного внимания осмотрел камни, из которых был сложен замок легендарных рыцарей.
   «Ну ничего, – успокоил я себя. – Не последний раз. Замков в Европе много. Насмотрюсь еще».

Пробка

   Ученые – это такие люди, которые создают странные и зачастую не нужные человечеству вещи.
   Вот, например, когда-то в глубокой древности прапредок наших ученых мужей, взяв в руки каменный нож и ветку древнего дерева, почесав лохматый затылок, сотворил первую в мире Пробку.
   Кто скажет, что это плохое изобретение?
   Кто осмелится сказать, что Пробка – вещь не нужная? Вряд ли такой человек найдется. Хотя недовольные есть.
   Например, Джинн из лампы Аладдина. Но он не человек, и поэтому ему все человеческое чуждо.
   А человечество это изобретение очень даже стало уважать. Особенно после изобретения бутылок.
   Уважал и я. До недавнего времени.
   Оказывается, даже это, с виду совсем невинное изобретение, в конечном итоге приносит серьезный вред человеческому здоровью.
   В этом я убедился, когда сам стал жертвой этого гнусного изобретения, попав в Москве в ту самую, изобретенную горе-учеными, Пробку. Пробку, конечно, не бутылочную, а автомобильную. Этой Пробкой был наглухо запечатан тоннель. И не где-нибудь, я на Садовом Кольце.
   Но все по порядку.
   В январе мы с моей женой Нюрой прибыли в Москву по весьма важному и деликатному делу. Хотели как можно дороже продать старинный арабский ковер ручной работы.
   Он достался мне от моей прабабушки, завещавшей его последнему мужчине в нашем роду, каковым я и оказался.
   Так вот, зная, что все богатые люди нашей страны живут в Москве, мы и поехали туда.
   Думали, приедем, найдем миллионера, ему и продадим втридорога наш старинный ковер. Всем известно, что миллионеры – люди глупые и падкие на старину, и наш ковер придется как раз кстати.
   Я за рулём, Нюра рядом – так и въехали в Москву.
   Сначала по Большому кольцу, а за тем через Кутузовский проспект по Садовому.
   Ехали плотно. Машина к машине.
   Дверь в дверь. Бампер к бамперу.
   Километров десять в час.
   Нюра уснула. Я тоже стал дремать.
   Наконец наша огромная металлическая река из гудящих машин медленно вползла в какой-то тоннель.
   Я включил фары.
   Проехали немного по тоннелю и встали.
   Остановки бывали и раньше по пути нашего следования, поэтому я не особо обеспокоился. Подумал: «Постоим и поедем. Не пробка же это».
   Но через несколько минут в тоннеле стал сгущаться какой-то туман.
   Я попытался открыть дверцу, чтобы выйти и как-то прояснить ситуацию. Но дверца приоткрылась на несколько сантиметров, настолько плотно друг к другу стояли машины.
   Но и в едва приоткрытую дверцу тут же ворвался автомобильный угар.
   Сонная Нюра, вдохнув бензинового эликсира, проснулась и с испугу начала орать:
   – Караул!
   Я еле её успокоил, заверив, что мы не в угольной шахте, а просто едем по Москве.
   – Как же мы едем, если мы стоим?
   – Кажется, мы попали в пробку.
   – В какую ещё пробку? И чем здесь пахнет?
   – Пахнет выхлопными газами. А пробка обыкновенная, автомобильная. Только она в тоннеле, а не в бутылке.
   – А как ты умудрился в тоннель заехать?
   – Очень просто, ехал, ехал и заехал.
   – А как выезжать будешь?
   – Не знаю.
   – Не знаешь? Тогда зачем заехал?
   – Все ехали и я поехал.
   – Все, все. Ты что же, всё как все делаешь?
   – А ты что, нет?
   И мы бы, наверное, ещё долго так пререкались, если бы мы не начали задыхаться. Чистого воздуха становилось всё меньше и меньше. В это время кто-то зашагал по крыше нашего автомобиля.
   – Эй! – сверху постучали, и за стеклом свесилась бритая голова. – Противогазы нужны?
   – Какие противогазы?
   – Обыкновенные.
   – Зачем?
   – Чтобы не умереть.
   – А мы пока и не собираемся.
   – А, – ответили сверху. – Ну тогда бывайте.
   – Стойте! Ты что, идиот, уморить меня токсинами хочешь? – вмешалась в разговор моя жена и начала барабанить по крыше Автомобиля из салона. – Эй, давайте ваши противогазы!
   – Дают, мадам, только девушки, а мы продаем. По сто баксов за штуку.
   – Сколько? Я лучше умру, чем отдам такие деньги за это резиновое изделие.
   – Зря, мадам, вы недооцениваете возможности резиновых изделий. Хотя дело хозяйское.
   И наверху зашагали по крышам автомобилей дальше.
   – Стойте! Здесь есть люди, уважающие возможности резиновых изделий, – вмешался я.
   Достал из заначки сто долларов и, открыв окно, чихая и кашляя, замахал долларами.
   – Давайте! Дайте мне одно резиновое изделие.
   Те вернулись.
   Но тут жена запустила руку глубоко себе в бюст, тоже достала сто долларов и, открыв окно, замахала ими, как флагом:
   – И я хочу!
   – Не волнуйтесь, мадам, всем хватит. Мы люди запасливые.
   И в одну минуту в наших руках вместо долларов оказались противогазы.
   После того, как мы их надели, жена, повернувшись ко мне, охнула от страха. Я ж приглядевшись, подумал: «Что за красавица сидит рядом со мной?»
   Но постепенно бензин в баках наши машин кончился, и моторы заглохли. Дым в тоннеле рассеялся. Противогазы стали не нужны, и мы с женой их сняли. Но Нюра без противогаза уже не казалась мне такой красавицей, как в нем. И я, туманно намекнув ей о токсинах, висящих в воздухе, велел вернуть противогаз на место, то есть на её испуганное лицо.
   Она послушалась, и я ее даже обнял. А она меня.
   Да и куда нам было деваться друг от друга – дверцы не открывались, а в окна мы не пролазили в силу частого, обильного и высококалорийного питания.
   Но в данный момент никакого питания, даже скудного и малокалорийного, не было. Поэтому наши объемные желудки стал потихоньку напоминать нам о себе.
   – Я хочу есть, – решительно прокричала Нюра из противогаза.
   – Я тоже.
   – Ты же мужчина, обеспечь меня питанием.
   – Ты же женщина, обеспечь меня любовью, – пытался отшутиться я.
   – Что? – удивилась Нюра. – Ты хочешь любви?
   Я не успел ответить, выручили ребята «сверху».
   – Кому еды? – послышались шаги на крыше.
   – Сюда, сюда, – неслось со всех машин.
   – Нам, нам! – заорали мы с женой в два голодных голоса, забыв о любви и о ее противогазе.
   Конечно, легче всего было тем, у кого оказались люки в крышах машин. Они могли не только кричать, но и высовываться, и хватать своих кормильцев за брюки, а некоторые умудрялись даже откусывать от предлагаемых продуктов по кусочку-другому еще во время их демонстрации.
   Продукты, правда, раздавали почему-то бесплатно.
   Я покормил Нюру, перекусил сам и задумался: «Что мне делать?»
   На работе после еды я обычно кимарил, закрывшись в кабинке общественного туалета.
   Там мне всегда было тепло и уютно. А главное, одиноко. Ведь одиночество – самое необходимое в наше многолюдное время.
   А здесь, среди этих железяк в тоннеле было и не тепло, и не уютно.
   Оглянулся назад. На заднем сиденье валялся наш арабский ковер.
   «Вот гад, – подумал я, – из-за него все. Продали бы дома, не попали бы в эту Пробку. А не попали бы в Пробку, не сидели бы сейчас здесь, в тоннеле. И кто только эти Пробки выдумал».
   Но кто бы ни выдумал, его уже нет. А мне спать хотелось сейчас.
   Взял я и натянул ковер на себя, чтобы уснуть спокойно под ним.
   Нюра кимарила так, без ковра, в противогазе. А чего ей? Она по туалетным кабинкам не скитается. Спит себе дома после обеда, так как нигде не работает. Болеет уже лет тридцать. Голова у нее постоянно кружится. А кружится она на самом деле или нет, никто» не знает. Не изобрели такого медицинского прибора, который бы определил, кружится у человека голова или не кружится.
   Под ковром было тепло. Только пахло нафталином. Но к запахам я давно привык и стал потихоньку засыпать.
   А засыпая, подумал: «Сколько же мы здесь стоим? И сколько еще стоять будем? Наверное, те, которые по крышам шастают, знают. А может, это они все и организовали? Может, и пробки-то никакой и нет?»
   От этой мысли у меня вся послеобеденная дремота мигом пропала.
   Я ковер откинул на Нюру и, подскочив от этого неожиданного озарения, заорал: «Люди! Нас за идиотов держат!»
   Но никто, кроме Нюры, меня не слышал.
   Продавцы ушли по крышам дальше. Автомобилисты кто спал, кто ел, кто пел.
   Я поорал, поорал и успокоился. А куда деваться?
   Правда, были и такие, которые пытались вылезти из этого капкана через канализационные каналы. Победить Пробку. Но у них ничего не вышло. Они все утонули в канализационных люках. Там тоже образовалась пробка.
   Я же решил пойти другим путем и, откинувшись на спинку, ногами выбил лобовое стекло.
   – Зачем?! – тут же оперативно отреагировала Нюра. – Ну чем стекло-то помешало? Теперь дуть будет.
   Не обращая внимания на ее крики и жесты, я, кряхтя и пыхтя, вылез на капот своей машины и по крышам выбрался из тоннеля. За его пределами кругом кипела жизнь. Снега давно не было. А тоннель, огороженный шлагбаумом, огибали другие бесконечные потоки машин.
   «Сколько же мы просидели в этой Пробке?» – прикинул я.
   А рядом, оказывается, уже заканчивали копать новый тоннель, обходной, и к нему уже выстроилась огромная вереница автомобилей, жаждущих попасть в новую Пробку. А к ним уже подтягивались шустрые ребята с противогазами и продуктами.
   «Ну и дела, – почему-то подумал я. – Чего тогда из этого тоннеля вылазить? Лучше уж в нем остаться. Все равно кругом одни Пробки. К тому же жрачка бесплатная, пусть и в тоннеле. И Нюра стала красавицей, пусть и в противогазе. О чем можно еще мечтать мне, человеку, которому ничто человеческое не чуждо?»

Прыжок

   Жизнь у меня в последние несколько лет была такая замотанная, что я даже перестал понимать, зачем живу.
   Сплошные переезды, перелеты, встречи, конференции, контракты, факсы, телексы; кругом не друзья, а партнеры, не обеды, а фуршеты.
   Порой мне даже мерещилось, что это и не я живу в этом бешеном мире, а только мое тело как отдельная сущность, к тому же принадлежащая не мне, а какому-то сообществу людей, объединенных общим названием «бизнес».
   Попав во власть этого загадочного монстра, люди забывают, что помимо бирж и процентов на свете есть лес, а в лесу – поляна с ежевикой, есть река, а в ней – сопливые пескарики; что день состоит из восьмидесяти шести тысяч четырехсот секунд, а не из единого мига между утренней и вечерней котировкой акций; что женщины – не только роботизированные комплектующие пишущих машинок и компьютеров, но еще и нежные создания с бархатной кожей, которую можно ласкать и испытывать при этом не меньшее удовольствие, чем от положительного сальдо баланса, составленного, кстати сказать, этим же эфирным созданием.

   Прочитав это, вы, наверное, подумали: «И откуда у этого бедняги такие идиотские думки о пескариках, полянках и дамочках? Не свихнулся ли он часом? Не сообщить ли об этих причудах в его центральный офис на предмет скорейшего собеседования с психиатром? Пусть-ка ему мозги поправят».
   Что до мозгов, тут, пожалуй, в самую точку. С мозгами у меня и вправду не все в порядке. В том смысле, что сейчас они у меня не в том порядке, в каком были раньше.
   А раньше – это до моего последнего прыжка.

   Когда-то, лет двадцать назад, в той далекой и уже, кажется, не совсем моей жизни, я, как и многие, увлекался спортом.
   Нравилось мне прыгать с парашютом.
   Напрыгал я не много, но и не мало – за сотню прыжков. С разных высот и с разными элементами сложности. Хватало и затяжных прыжков.
   Но этот мой недавний прыжок стал, можно сказать, рекордным. Вряд ли кто-то еще в нашем мире совершал такие.
   Впрочем, расскажу все по порядку.

   Я улетал из Голландии после очень тяжелых переговоров по поставке голландских цветочных луковиц для экзотических супов в элитные ночные клубы Москвы.
   Переговоры были долгими, нудными и каверзными.
   Мне кое-как удалось склонить партнеров на определение наших совместных инвестиционных вложений.
   Этого было достаточно.
   В общем, оставил я свою команду доводить этот контракт до ума и рванул в аэропорт Амстердама.
   В Москве меня ждал аукцион по продаже четырнадцати тросов обгоревшей Останкинской телевизионной башни.
   Машина гнала, как безумная.
   Я опаздывал.
   По телефону связались со службой сервиса авиакомпании «Пан Америкэн», на разных тональностях требуя задержать рейс.
   Наконец примчались в аэропорт.
   Я чуть не протаранил самооткрывающиеся двери.
   Состоялся блиц-скандал.
   Но дежурный автобус мне подали.
   Короче говоря, я успел.
   Правда, место мое уже заняли, и мне досталось одно-единственное свободное – в самом хвосте самолета, у туалета. Но скандалить я уже не стал – мне важно было успеть на аукцион.
   На Останкинской телевизионной башне после пожара меняли крепежные тросы.
   Тросы были из особой стали. Кое-кто готов был заплатить них приличные деньги.
   Наша фирма взялась представлять в Москве, на этом аукционе, интересы этих «кое-кого».
   Деньги под это были уже получены и уже переведены в Австралию на закупку земельных участков в центральной австралийской пустыне, где, по предсказанию Ури Геллера, через восемьсот лет образуется нефтяное море.
   Сел я в кресло. Пристегнулся. Попросил чашку чая с ликером «Белиз». Потом попросил шерстяной плед и заснул, рассчитывая проснуться только в аэропорту «Шереметьево-2», где меня должна была ждать машина с мигалкой и парой бутербродов.
   Я сладко дремал, разморенный изрядной порцией ликера.
   Мне снилась Лондонская биржа.
   Катастрофическое падение стоимости унции золота.
   Паника в швейцарских банках.
   Обвал, переходящий в страшный скрежет необеспеченных золотом акций итальянских ювелирных заводов.
   От этого мне во сне стало страшно и я проснулся, плохо еще соображая, где нахожусь.
   А был я все еще в самолете, но его трясло, как в лихорадке, даже посильнее, чем Лондонскую биржу в моем сне.
   Перед глазами мельтешили стюардессы, пилоты и пассажиры в истерике, а сам самолет летел почему-то не прямо, а круто пикировал вниз.
   При этом моторы завывали, как добрая сотня разорившихся банкиров, – натужно и обреченно.
   Я несколько раз закрыл и открыл глаза, в глубине души еще надеясь, что эта сумасшедшая свистопляска – лишь продолжение моего сна, не менее сумасшедшего.
   Но толку от этих моих жмурок не было никакого.
   Самолет вдруг затрясся еще сильнее и резко перешел в совсем уже отвесное падение.
   Я застыл от ужаса, не в силах сообразить, что же мне теперь делать.
   На всякий случай посмотрел в иллюминатор. Лучше бы не смотрел. Солнце яркое. Небо чистое. А навстречу нам с бешеной скоростью несется земля.
   Не успел я помянуть хорошими словами Создателя, как на моих глазах правое крыло отвалилось со страшным визгом и скрежетом, и самолет охватило рваное голубое пламя.
   В ту же секунду что-то треснуло прямо подо мною, и хвост, отломившись вместе с моим креслом от остального фюзеляжа, подпрыгнул вверх и бешеной юлой закрутился в ледяном вихревом потоке.
   Через долю секунды меня вместе с креслом выдрало из взбесившегося хвоста, и я, как обезумевший камикадзе, понесся уже в кресле следом за самолетом навстречу неминуемой гибели.
   Сознание замерло, но зрение и слух успели отметить чудовищную вспышку левее и ниже меня, затем мощная взрывная волна ударила по моей примитивной катапульте, как бы оповещая: самолету амба – и я влетел в круговерть алюминиевых клочьев, липкого мяса и горелой пластмассы.
   Спасибо креслу – оно помогло мне пролететь этот хаос почти невредимым и после этого моментально развалилось на части.
   Вот тут-то я и запричитал: «За что, Господи? Почему именно я? И без парашюта?» – хотя все было, как в те далекие молодые годы, когда я – только с парашютом за плечами – летел в свободном падении навстречу земле.
   Правда, тогда мне петь хотелось, а сейчас – плакать.
   Но мозг, вне зависимости от подавленного состояния души и телесной дрожи, сам начал автоматический хронометраж высоты в секундах. А секунда у нас, парашютистов, отсчитывается словом «пятьсот».
   501,502,503…
   Я прикинул опытным взглядом: до встречи моего грешного тела с землей осталось секунд восемьдесят-девяносто – значит, около пяти тысяч метров.
   Вспомнил: в падении прежде всего надо удерживать тело параллельно земле, руки и ноги в стороны, что я и сделал, быстро избавившись от пиджака, галстука и ботинок.
   504, 505, 506…
   Та-ак, кажется, получилось.
   Небо чистое.
   Вся земля, как на ладони.
   …523,524,525…
   Глазам больно.
   Куда летим?
   Кругом поля – квадратики, треугольнички, прямоугольнички.
   …536, 537, 538…
   Ага, вот и приличное озеро прямо по курсу.
   …542, 543, 544…
   Используя навыки свободного падения, осторожненько корректирую теперь уже организованное падение своего тела к этому озерку.
   Все же лучше падать в воду, чем на поле, пусть даже заботливо кем-то вспаханное.
   …558, 559, 560…
   Ну вот! Оказывается, ошибочка: времени у меня еще меньше, и до середины озера мне не дотянуть.
   …565,566…
   Ого, уже все! Вон как стремительно водичка мчится навстречу.
   Закрываю руками лицо.
   Солдатиком!
   Может, здесь и с краю глубоко.
   …569!!!
   Со страшной скоростью я влетел в воду.
   Доля секунды – и я, пройдя воду, как накаленная иголка масло, вонзился выше колен в илистое дно.
   Слава Богу, успел глотнуть воздуха, а то ведь чуть не задохнулся, пока выдирал ноги из вязкого ила.
   Наконец полуживой вынырнул.
   Еле-еле доплыл до берега.
   Уже на карачках выполз на пологий склон, упал ничком и лишился сознания.
   Очнулся я от щекотания в носу.
   Поморщился, чихнул и открыл глаза, но не шевелился.
   Шевелиться не было сил.
   Прямо передо мной сидела на корточках маленькая девочка в золотых кудряшках, похожая на ангела, и вокруг нее раздавался колокольный звон.
   «Уже в раю», – подумал я и блаженно зажмурился, чтобы хоть немного подготовить себя к райской жизни.
   Но через секунду у меня в носу снова защекотало.
   Я опять чихнул и вновь открыл глаза.
   Вокруг, очевидно, был не рай, и ангелом в кудряшках оказалась обыкновенная девчонка лет пяти, которая былинкой щекотала мне нос. Я гримасничал, а она от этого заливалась смехом.
   Другой рукой она держала веревку, за которую была привязана коза со звенящим колокольчиком на шее.
   Эта картина была настолько необычной после всего мною пережитого, что я невольно, превозмогая боль, приподнял голову и повернулся на бок.
   Тело, похоже, уцелело, но ныло, как будто его кто-то усердно пожевал.
   Но едва я пошевелился, златовласая проказница отскочила и спряталась за свою козу.
   Тогда я перестал шевелиться.
   Да не больно-то и хотелось – кругом была такая благодать: озеро, коза, поле… Словно я вдруг вернулся в свое деревенское детство.
   Так прошло минут пять.
   Девочка, осмелев, снова подошла ко мне, уже держась за саму козу.
   Видя, что я не шевелюсь, она опять присела рядом и спросила:
   – Вы кто, пан?
   – Я? Я парашютист.
   – А где ваш парашут?
   Я посмотрел на ее веселенькое личико и совершенно серьезно ответил:
   – В самолете забыл.
   Она вначале удивилась. Потом рассмеялась. А затем загрустила.
   И столько в ее взгляде было жалости и сочувствия ко мне, что я смутился и как можно искреннее сказал:
   – Нет, честно, я с неба свалился.
   – Честно, честно? – переспросил меня мой ангел.
   – Честно, честно, – и даже перекрестился.
   Она, услышав мой такой правдивый ответ, вдруг подпрыгнула, закружилась и закричала:
   – Папа вернулся, мой папа вернулся!
   Потом она бросилась ко мне и давай целовать и обнимать меня.
   Процедура, конечно, была приятная, но я был весь в грязи, поэтому боялся, что и она станет такой же чумазой.
   Оторвав ее от себя, я поднялся на ноги.
   Златокудрый ангел, уцепившись за мою руку, потянула меня в сторону от озера к видневшемуся за деревьями дому.
   «Почему она решила, что я ее папа? – думал я. – Может, ей сказали, что детей находят в капусте, а папы валятся с неба?» В тот момент я даже не подозревал, насколько был близок к истине.
   Ангел привела меня по тропинке к дому со множеством пристроек, где она, очевидно, и жила.
   Когда мы вошли во двор, там высокая, молодая и сильная женщина колола дрова.
   Взмах, удар, и чурбан пополам.
   Взмах, удар, и следующий пополам.
   Юбка у нее была заткнута за пояс, и мои глаза сразу наткнулись на белые, как сахар, ноги.
   Увидев козу, девочку и меня – грязного от озерного ила «парашютиста» – она воткнула колун в чурбан и быстрым движением руки опустила юбку.
   – Доброе утро, – сказал я и зачем-то встал за козу.
   – Дзень добры, – ответила мне женщина.
   А мой ангел бросилась к ней со словами радости:
   – Мама, мама, это же папа. Он с неба свалился в озеро. Немного побыл там на небе и свалился.
   И, видя, что та на ее радость никак не реагирует, добавила:
   – Он грязный, поэтому ты его не узнаешь. А когда он помоется, ты его сразу узнаешь.
   Мама из-под руки посмотрела на меня, на козу, на небо, молча вынула колун из чурбана и ушла в дом.
   Девочка побежала за ней.
   Безразличная к происходящему коза отошла к забору и стала жевать лопух, а я присел на чурбан.
   Наконец мама девочки вышла и, махнув мне рукой, пошла под навес с другой стороны дома. Там оказался душ. Она повесила чистое полотенце на крючок, положила на лавку стопку свежего белья, показала, как пользоваться душем и, не сказав ни слова, ушла.
   Я разделся.
   Осмотрел свое тело.
   Обширный синяк в области груди.
   Немного ломило спину.
   И несколько царапин на шее и левой щеке.
   И все.
   «Просто чудо какое-то. Может, это мне знак свыше? Может, мне предначертана иная жизнь?» – задумался я. Но голым думать не совсем удобно, и я, так ничего и не придумав, решил вначале помыться и смело открыл воду.
   Вода была теплая, нежная, ласковая.
   Она обняла мое тело, и я долго блаженствовал под тонкими струйками. Но, неожиданно вспомнив, где я, быстро намылся и одел то, что мне принесли.
   Мой милый ангел уже ждал меня, и мы пошли в дом. Там был накрыт стол.
   – Зося, – представилась хозяйка.
   – Крыся, – присела в реверансе девочка, приняв мамино представление папе за какую-то игру.
   Я выпил предложенную мне рюмку крепкой настойки, закусил пирогом и сразу стал засыпать.
   Мама Крыси и дочка Зоей, видя это, прервали трапезу, чтобы отвести меня в постель: высокую, свежую, с чистым белым бельем, пахнущую летом.
   Я рухнул в этот белоснежный айсберг и моментально заснул мертвым сном. Один.
   Правда, проснулся почему-то с хозяйкой.
   Наверное, ночью я замерз, и она меня согревала по законам польского гостеприимства.
   Зося, почувствовав, что я проснулся, повернулась на бок и выскользнула из постели.
   Потом послышался голос Крыси.
   Загремела посуда.
   Я откинул одеяло и сел на край кровати.
   Кровать была высокая, с металлическими спинками, никелированными шарами и райскими птицами.
   Солнце било прямо в окно сквозь тонкие, ажурные занавески, и от этого казалось, что спальная комната была пронизана позолоченными нитями, то затухавшими, то вновь неожиданно вспыхивающими, как падающие утренние звездочки.
   Я спрыгнул на пол.
   Деревянный пол был теплым и приятным босой ноге.
   «Боже, как хорошо! – заколыхалось сердце. – Когда же такое было? Наверное, в глубоком детстве».
   Вышел во двор.
   Свежий утренний воздух, как эликсир бодрости, ворвался в мои забитые городом легкие.
   Обыкновенный рукомойник с колодезной водой и белое полотенце, расшитое красными петухами, прямо манили ополоснуть лицо и насладиться этим ласковым утром.
   Я вернулся в спальную, надел заранее приготовленную для меня одежду и вышел в столовую завтракать.
   От стола пахло настоящей едой, а не безвкусной консервированной резиной, похожей на продукты питания, которую я употреблял последние десять лет.
   Пока завтракали, Зося включила телевизор.
   Передавали новости.
   – Вчера над Польшей в районе пригорода Варшавы взорвался авиалайнер компании «Пан Америкэн», вылетевший из Амстердама в Москву. Так как взрыв произошел на высоте десяти тысяч метров, то от самолета и пассажиров ничего не осталось.
   Зося подошла и выключила телевизор. Потом подошла к шифоньеру, пошвырялась там в белье и достала пачку каких-то бумаг.
   Отослав Крысю на улицу, она положила эту пачку передо мной. Я взял их в руки и стал рассматривать.
   Со слов Зоей это были документы ее бывшего мужа, без вести пропавшего где-то много лет назад. По слухам, он умер. Поэтому документы его есть, а самого мужа нет.
   Если хочешь, то можешь пожить по его документам. Как мой муж и отец Крыси. Вбежала Крыся и опять включила телевизор.
   Во весь экран красовалась моя фотография.
   – Папа, тебя показывают.
   – Нет, это дядя, похожий на папу, а папа вот здесь сидит с нами. Иди, принеси нам сметаны.
   И она подала Крысе миску. Та схватила ее и побежала в сарай. А голос за кадром из «ящика» вещал: «В числе погибших пассажиров был известный менеджер компании «Рашен Корпорейшн» Прозоровский Игорь Леонидович».
   Я инстинктивно дернулся.
   Зося подошла и опять выключила телевизор, а затем, повернувшись ко мне, спросила:
   – Тебя что-то там держит?
   – Нет, – ответил я.
   В голове моей после вчерашних и сегодняшних событий немного гудело, поэтому я встал и пошел к дивану, прилег на него и даже задремал.
   Такого мой организм не мог себе позволить последние лет десять. Это точно.
   Проснулся от того, что кто-то во дворе сильно визжал.
   Я поднялся и выглянул в окно.
   Там Крыся с хворостиной бегала за маленьким розовым поросенком, пытаясь загнать его во двор.
   Тот истерично визжал.
   Крыся отчаянно кричала.
   Наконец они оба, вдоволь убегавшись, разошлись в разные стороны: Крыся – в тень сеновала, поросенок – к своим сородичам, умильно хрюкавшим в луже у забора.
   Крыся забралась на копну сена и уселась на нее сверху, облокотившись на березовую жердь.
   Поросенок залез в грязь и, успокоившись, присоединился к возне десяти своих похрюкивающих собратьев.
   Жужжали пчелы. Летали бабочки. Пели птицы. Легкий ветерок разносил по хутору дурманящий запах полу просушенного сена.
   – Зося! Я все решил.
   Зося вздрогнула и вместо того, чтобы посмотреть на меня, отвернулась и стала вытирать руки о фартук.
   Крыся спрыгнула со стула и подбежала ко мне.
   – Папа, папа, что ты решил. Мы в город поедем на ярмарку, да?..
   – Да, доча, поедем. Обязательно поедем.
   И я, подхватив Крысю, закружил ее в воздухе.

   Прошло два года.
   Я полностью обвыкся в своей новой жизни: стал Петром, мужем Зоси, у нас родился сын Яцек.
   Я научился косить, строгать, пилить, забивать гвозди и ездить верхом на лошади.
   Я ощутил природу – мать всего живого на Земле.
   Я обрел Бога, и Христос стал моим мерилом нравственности.
   Я понял, что такое любовь к женщине, детям, людям. Любовь к лесу, траве, птицам. Ко всему живому и неживому на Земле.
   Я понял, насколько ничтожной была моя прежняя жизнь, обвешанная значимыми условностями, пронизанная жадностью, обманом, корыстолюбием, завистью, предательством и презрением. И ради этого я жил, спешил, торопился и даже чуть не умер.
   Мне стало жаль тех моих бывших коллег, которые продолжают жить в том бешеном ритме, в той сумасшедшей жизни, не понимая, что никому, кроме них, это все не нужно.
   А я сейчас нужен всем: и семье, и лесу, и полю, и речке, и муравьям у одинокой ели, и даже яблоневому саду.
   Кстати, о саде. Это моя гордость.
   Некогда брошенный, он под моим пристальным присмотром обновился и зажил заново. А в этот год принес такой урожай яблок, что с каждой яблони мы собрали по несколько корзин сочных, румяных плодов.
   Я наделал огромное количество всяких наливок, варений и настоек, и все равно еще много яблок осталось, этих маленьких планеток, по которым с удовольствием ползали мои знакомые мураши, почти как мы, люди, ползаем по своей большой планете.
   Мы с Зосей, Крысей и маленьким Яцлавом провели семейный совет и решили в три голоса «за» при одном воздержавшемся – это был Яцек – поехать в город и там на ярмарке продать остаток нашего огромного яблочного урожая.
   Самые лучшие яблоки мы уложили в огромные плетеные корзины, запрягли нашего рыжего коня, и я с Крысей тронулся в путь.
   На огромный праздник, на ярмарку.
   Не спеша, по проселочным дорогам, слушая пение птиц и жужжание шмелей.
   По пути Крыся нарвала ромашек, сплела венок и надела его себе на голову. Белые цветы с желтыми глазами кружились на ее русой головке, как звезды, нанизанные на солнце.
   На галдящей ярмарке мы встали с самого края. Я не стал въезжать в центр, решил торговать прямо с телеги – и расхода меньше, и при глазе.
   Яблоки наши пошли быстро, покупатели стояли в очередь.
   Крыся старательно мне помогала, и уже часа через три у нас осталось полторы корзины. И вот как раз в этот момент мой взгляд, случайно брошенный в толпу людей, снующих между торговых рядов, наткнулся на знакомый профиль.
   Человек стоял полуотвернувшись от меня, и я не мог сразу хорошенько рассмотреть его.
   Я, попросив Крысю поторговать пока без меня, спрыгнул с телеги и из-за лошади стал наблюдать за этим человеком.
   Наконец тот повернулся ко мне лицом.
   Точно, это был мой заместитель Роберт Карлович. Только у него на всем белом свете такое вытянутое изогнутым огурцом лицо и черная бородавка над правой бровью. И, как раньше, он ее прикрывал своей неизменной зеленой фетровой шляпой.
   Он. Точно он.
   Я инстинктивно присел, пытаясь спрятаться.
   Почему-то в эту минуту вспомнилось, как Крыся дергала козу за веревку, когда нашла меня у озера.
   Роберт Карлович, потолкавшись у помидорных рядов, направился в нашу сторону.
   И я решил бежать.
   – Заканчивай! – крикнул я Крысе.
   – Почему? – удивилась она.
   – По кочану, – ответил я, нервно впрягая Рыжего.
   Наша перепалка, очевидно, привлекла внимание многих, в том числе и Роберта Карловича, и он направился к нам.
   Мне хоть сквозь землю провались. Но и убегать уже было поздно.
   Крыся не отводила от меня удивленных глаз. Да и Роберт Карлович, зорко вглядываясь, заспешил к нам.
   – Не может быть! – закричал он. – Игорь Леонидович, вы ли это? – и, подбежав, радостно обнял меня.
   – Вы ошиблись, пан, это не я, – ответил я ему на ухо.
   – Да? – удивился он и испуганно отодвинулся от меня.
   А я, поспешая, собрал пожитки, взнуздал Рыжего и быстро тронулся в путь. Назад, в свое теплое и родное гнездо.
   Крыся, как бы почувствовав что-то, затихла, прижалась ко мне и всю дорогу молчала.
   И я молчал. И не было у меня радости от выгодно проданных яблок, от пения птиц, жужжания шмелей и от венка из ромашек, брошенного среди пустых корзин в телеге.
   Эта неожиданная встреча на рынке всколыхнула мою душу и память.
   Душа скреблась, но память и вспомнить-то из той моей прошлой жизни ничего не могла, кроме какой-то суеты и бешеного бега по кругу.
   И я от этих своих мыслей даже незаметно для себя запел.

     Динь, динъ, динъ.
     Динъ, динь, динъ.
     Колокольчик звенел.
     Динъ, динь, динь.
     Динъ, динь, динь.
     О любви сладко пел.

   – Папа, – захныкала Крыся. – Зачем ты так грустно поешь?
   – Это песня такая грустная, доча.
   – А где ты узнал эту песню? Там, на небе?
   – Да, на небе.
   – А ты опять туда уйдешь?
   – Куда?
   – На небо.
   – На небо? – Я поднял голову и посмотрел вверх.
   Небо было синим-синим, без единого облачка.
   И там далеко-далеко маленьким крестиком очень медленно полз самолет.
   Я вздрогнул и встал.
   – Нет, Крыся, туда я не вернусь.
   И зачем-то сильно хлестнул Рыжего.
   Тот очнулся и, дернувшись от удивления, помчался галопом, теряя корзины.
   – Ура! – закричал мой голубоглазый ангел. – Мой папа больше не улетит на небо.

Пуля

   Заработать деньги в наше время, если ты не гений или мелкий жулик, можно только долгим тяжелым трудом.
   Но Обрезкин не был гением и даже мелким жуликом. К тому же долго и тяжело работать он не мог, да и не хотел.
   Поэтому, насмотревшись фильмов об элегантных, счастливых и везучих гангстерах, он решил выбрать порочный путь – стать гангстером.
   Гангстер – это так просто и так легко! Купил пистолет, помахал им в каком-нибудь банке или ювелирном магазине, и – порядок: ты уже обеспечен на всю жизнь. Правда, иногда обеспечение бывает не совсем приятным: баланда за тюремной решеткой, – и это его немного смущало.
   Но смущение – смущением, а есть-то хочется.
   Поэтому он плюнул на решетку и баланду: «Авось пронесет», – и купил у одного бывшего спортивного судьи стартовый пистолет, по форме напоминающий боевой. Судья объяснил, что если в патронах для мелкокалиберных винтовок подпилить пульки, то они легко войдут в пистолетный магазин, и убойная сила оружия будет не меньше, чем у настоящего.
   Обрезкин убивать никого и не собирался. Просто ему очень хотелось кушать, а заодно и выпить. Конечно, и приодеться было бы неплохо, А еще познакомиться бы с красивой молодой блондинкой и сводить ее в шикарный ресторан… Тогда жизнь была бы прекрасна.
   Ну, а пока жизнь была тягостной и противной.
   Обрезкин долго ходил по улицам с пистолетом, который приятно оттягивал карман штанов. И вроде он стал даже выше ростом и шире в плечах. Ему даже показалось, что его стали замечать люди.
   Несколько раз он проходил мимо парадного входа нескольких коммерческих банков. Обрезкин никогда внутри них не был и зайти туда не решился. Поэтому вскоре он отказался от ограбления банка.
   А вот ювелирные магазины он истоптал все.
   Наконец, выбрал подходящий. Небольшой, в тихом переулке, но золота там целых три прилавка.
   Он пока не думал, куда денет все сокровища, кому продаст. Дальше ограбления его мысли не распространялись.
   Он представлял, как вытащит пистолет, как охранники тут же лягут на пол, а продавщицы сгребут все украшения ему в сумку, и он спокойно выйдет на улицу и заживет припеваючи.
   В общем, все как в кино.
   Какой-никакой, но это был план, в котором была и такая существенная деталь, как приобретение патронов.
   И Обрезкин их купил целую упаковку, причем легко и очень дешево.
   Купленные патроны на самом деле не лезли в магазин, пули действительно надо было подрезать.
   Захватив пистолет и патроны, Обрезкин пошел в свой сарай, где стоял небольшой верстачок с тисками.
   Когда-то здесь, в далеком детстве, он мастерил планеры, мечтая стать летчиком. Запуская модели летательных аппаратов, он бежал за ними и представлял себя сидящим в кабинах настоящих самолетов. А потом он перестал мечтать о небе и бросил делать авиамодели.
   Впоследствии он мечтал стать пожарным, доктором, потом милиционером, космонавтом. Теперь вот мечтал стать гангстером.

   Обрезкин достал патроны, поставил их в рядок на верстаке. Они были очень привлекательны: пульки темно-серебристого цвета, гильзы темно-серого. Молчаливые, они несли в себе какую-то загадочную силу.
   Выбрав один патрон, Обрезкин аккуратненько зажал его в тисках, так, чтобы пулька смотрела вверх. Покопался в ящике с инструментами и нашел полуржавый напильник. Наклонившись над тисками, Обрезкин стал осторожно стачивать головку пули.
   Но он очень плохо учился в школе и совсем не выносил физику, и, конечно, не знал, что свинец, из которого сделана пуля мелкокалиберной винтовки, является быстро нагревающимся и легко проводящим тепло металлом. В результате, когда он в очередной раз, высунув от усердия язык, заскользил по пульке напильником, перед его глазами неожиданно возникла яркая вспышка. Он услышал резкий хлопок, и тут же что-то сильно ударило в левый глаз.
   Обрезкин вскрикнул, бросил напильник и, закрыв руками лицо, выскочил из сарая. На улице он упал, закрутился юлой и стал орать, призывая о помощи.
   Подошли люди.
   Когда его, скорчившегося, подняли, то увидели, как из-под руки, закрывавшей глаз, струится кровь. Тут же вызвали «скорую».
   Врач, осмотрев Обрезкина и заглянув в сарай, сразу все понял: произошел самопроизвольный выстрел, и пуля попала в глаз.
   Пострадавшему сделали укол и повезли в больницу.
   Пока ехали, кровотечение приостановилось.
   А когда в больнице рану стал осматривать хирург, Обрезкин уже спокойно моргал глазом и видел так же, как и до происшествия.
   Сделали снимок.
   Оказалось, что пуля, попав в правый край левой глазницы, не задев глазное яблоко, влетела в переднюю черепную яму и осталась там.
   Врачи собрали консилиум, посовещались и решили пулю не извлекать, так как операция сопряжена с большим риском для коры головного мозга. Тем более, что пациент прекрасно видит и хорошо себя чувствует.
   Обрезкин выписался из больницы почти здоровым человеком.
   Теперь он забросил идею о гангстерстве и стал зарабатывать на жизнь своим феноменом – пулей, которая осталась у него в голове.
   Надо сказать, что у многих бывает что-то в голове, но не всем за это платят деньги. А вот пуля Обрезкина засела в «пустоте», и, когда он тряс головой, было слышно, как свинцовая пуля катается и стучит по кости черепа.
   Это было настолько невероятно, что обрезкину теперь запросто наливали в любой пивной.
   Всем известно, особенно оперным певцам, что голова является прекрасным звуковым резонатором. Стоило только Обрезкину покачать головой из стороны в сторону, как братва, услышав стук пули, млела от восхищения.
   Со временем Обрезкин даже научился вытрясывать головой мелодии. Примитивные, правда, типа «Мурки», но все же мелодии.
   Некоторые даже называли его гением. Но были и такие, кто не верил в его гениальность и называл мелким жуликом.
   Но в общем-то, какая разница, кто он: гений или мелкий жулик. Самое главное, что ему теперь живется легко и просто. Он всегда сыт и пьян, и у него даже появилась подружка, которая ходит с ним и помогает в его новой профессии.
   Вот так Обрезкин обрел смысл своей жизни.
   Благодаря самой обыкновенной пуле и, конечно, тому, что не учил в школе физику.

Владимир Дэс Как убить муху (сборник)