Владимир Дэс
Проданное ничто (сборник)

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Проданное ничто

   Впервые я встретился с Дьяволом вскоре после своего рождения.
   Очевидно, он уже тогда приметил появление на белый свет моей порочной души.
   В церкви, когда меня крестили, я так орал и крутился в руках моих крестных, что чуть не упал мимо святой купели.
   Не хотел Он, наверное, отдавать мою душу под сень Господней десницы.

   Рос я трусливым и подловатым.
   Впрочем, это меня не особо беспокоило.
   Жить я старался для себя, ибо любовь к самому себе почитал высшей из людских добродетелей.
   Ближнего тоже надо любить, но, конечно, не больше себя самого, и с этой точки зрения сатанинские принципы жизни нравились мне куда больше, чем всеобщая любовь Всевышнего ко всем и всему.
   Между мной и Дьяволом давно уже протянулась невидимая ниточка общения.
   Я никогда не позволял себе плевать через левое плечо, памятуя, что он именно там, у меня за спиной, слева.
   Иногда я обращался к нему за небольшими услугами, и он оказывал мне эти услуги, не требуя взамен практически ничего, а если и просил, то так, ерунду всякую, например: предать кого-то из друзей или соврать о чем-то.
   В общем, сущие пустяки, мне это ничего не стоило.

   Так вот шел год за годом, и мне исполнилось двадцать девять.
   Я к этому времени женился, у меня уже сыну исполнилось пять годиков; таким же, кстати, негодяем рос, как и я.
   Жена – дура круглая, ничего в этой жизни не понимала, но поскольку надо же было с кем-то жить, постольку я и жил с нею, не обращая на нее особого внимания.
   Мать умерла года три назад, а теперь от рака загибался в онкологии папаша. Все никак не мог умереть. А чтобы его квартира не стояла зря пустая, я ее втихаря сдал под офис одним дельцам. Но папаша уперся и никак не давал ключи.
   «Пока я жив!..» – кричал, а чего, спрашивается, кричать? Сейчас жив, через час не жив…
   Единственная отрада – работа… да еще любовница, пожалуй.
   Любовница замужняя – я ведь не дурак, мне одинокие бабы даром не нужны. Муж у моей – сущий лопух: стирает, гладит, за детьми ухаживает.
   Такие, как моя, просто клад: и на подарки не надо особенно тратиться, и обязательств никаких.
   Встретились, раз-раз, и разбежались.
   На восьмое марта духи подаришь, но и она мне на двадцать третье февраля что-нибудь не дешевле; к этому я ее сразу приучил.
   Работу я нашел, наверное, не без Его помощи, в одном коммерческом банке. Так, продал кое-кого кое-кому за то, чтобы влезть в этот банк.
   Влез. И потихоньку, потихоньку начал карабкаться наверх. Так за полтора года добрался до кабинета одного из замов управляющего.
   И я, и Сатана прекрасно понимали, что мне надо куда больше. Ну, хотя бы весь банк, а не часть его.
   Но об этом мы с Ним никак не могли договориться.
   И чего только я ему не предлагал, все и вся готов был продать. Оболгать, обворовать, опозорить, обмануть, подставить хоть кого, но Он вдруг уперся – и все тут.
   Мол, Он и так много мне за такие мелочи помогал, и хватит. Теперь подавай Ему что-нибудь посущественнее.
   А что, спрашивается, посущественнее?
   Душу мою – слишком жирно будет.
   Я Ему предлагал и жены душу, и сына, безвинного негодяя, и любовницы, и папаши-доходяги – не берет.
   Врет, что у него с теми душами сложности возникнут, а вот с моей никаких проблем в их тайной канцелярии не возникнет.
   Я Ему тогда предложил помощь в преодолении этих проблем, но Он отказался.
   Вообще-то торговаться с Сатаной – хуже нет: отец лжи так и норовит обмануть. Но и я не лыком шит.
   Спорили мы с ним, спорили, и наконец я понял, что придется и мне самому чем-то пожертвовать. Хоть и жалко, но раз уж я решился расстаться с чем-то собственным, то проворачивать это следует с наименьшими потерями.
   И опять мы с Ним пошли торговаться, но уже по деталям.
   Торговались, торговались и порешили, что за назначение меня управляющим банком я отдам Ему один час из моей жизни.
   «Черт с Ним, – решил я. – Пусть берет, с меня не убудет».
   Договорились, что этот час я выберу сам, но лишь после того, как меня назначат управляющим.
   Я все рассчитал и продумал.
   Пусть этот час придется на обеденный перерыв в первый день на новой должности. Закроюсь в своем новом кабинете на весь этот час, не буду ни дверь открывать, ни на звонки отвечать. Журналы, газетки почитаю – час и пройдет незаметно. И ничего плохого Он мне сделать не успеет.
   Но нутром я чувствовал, что Он готовит-таки мне подлость, негодяй!
   Но я Его проведу. Хоть он и дьявол, хоть и хитрый, но я хитрее: не зря с Ним столько лет сотрудничал, научился кое-чему.
   Он думает, что купил у меня один час моей души, ан нет: я продам Ему один час Ничего, час пустого времени, проведенного в кабинете, где мне никто ничего не сделает.
   Я буду бездействовать, а от бездействия вреда не бывает.
   Ха-ха, я продам я Ему голое Ничто!
   То-то рожа его рогатая скривится не хуже человеческой.
   После долгих споров я прикинулся, будто очень расстроен такой сделкой – продешевил, мол, но делать нечего.
   Я подписал кровью Его документ и назвал ему час.
   Он опешил и, точно, скривился. Но дело сделано, документ подписан, так что придется Ему следовать букве договора.
   Поскрипел Он зубами, повертел хвостом и, не прощаясь, исчез.
   И тут же вбегает ко мне моя перепуганная секретарша и кричит с порога:
   – Управляющий… Семен Пахомыч только что скончался в своем кабинете.
   Я – туда, а там уже полно народа и врачей.
   Сердце у него вдруг остановилось, а ведь с виду здоровый был мужик.
   Меня нашло в толпе и отвело в сторонку одно влиятельное лицо.
   – Есть мнение, – говорит со скорбной миной, – назначить тебя на место покойного. Я поддерживаю. – И добавил, глядя мне в глаза: – Подойдет от меня директор одного предприятия, так ты оформи ему безвозвратный кредит на пятьсот миллионов.
   Я, тоже со скорбью на лице, с готовностью подтвердил, что оформлю такой ерундовский кредит сразу же после моего назначения.
   – Вот и прекрасно, – сказало влиятельное лицо, похлопав меня по плечу. – А жаль покойного, он нас никогда не подводил.

   Через неделю кабинет управляющего продезинфицировали, и я въехал в него вместе с настольными портретами родителей, жены и сына. Пусть люди думают, что я хоть кого-то люблю в этом мире.
   Я прошелся по кабинету. Пооткрывал дверки пустых встроенных шкафов. Понажимал кнопки селектора, проверил связь – все работало.
   Ладно.
   Я решил до окончания проданного Дьяволу часа ничего не делать и ничего не подписывать.
   Выпил чаю.
   Позвонил своим бабам.
   Вначале жене, напомнил ей, что она дура. Она согласилась, но почему-то заплакала.
   Потом любовнице – ей напомнил, что я теперь шишка покруче, чем был, пусть подумает, чем меня теперь будет удерживать. Такие мужики, как я, на улице не валяются, а таких, как она, с идиотами мужьями – пруд пруди.
   Она обозвала меня сволочью и почему-то тоже заплакала.
   Ладно пусть поплачут, меньше кое-чего другого сделают.
   Заодно вызвал секретаршу покойного, ветхую его подругу, и напомнил, что пора бы ей покинуть мое учреждение, а то, не дай бог, еще помрет, как ее дружок, здесь, в моей приемной, и придется опять все хлоркой посыпать, а я эту хлорку на дух не переношу.
   Она покачалась немного и ушла, шаркая и рыдая.
   Вот так.
   Вроде, все.
   До обеда еще оставалось два часа.
   Позвонить, что ли, отцу, помочь предстать пред Создателем.
   Позвонил.
   Не соединили, на облучении, говорят.
   Ладно, пусть облучают.
   Облучай, не облучай, а квартирка-то все равно моя будет.
   Из приемной послышался какой-то шум.
   Я выглянул.
   Оказалось, уводят под белы руки старую секретаршу.
   На ее место тут же села моя, вся в прыщах перекиси. Созревает девочка, и пусть созревает, от меня не уйдет. Сказал я ей, лупоглазой, чтобы не соединяла ни с кем и предупредила охрану, чтобы не пускали никого ко мне с улицы.
   Все дела – после обеда.
   Попросил принести газет, кофейничек и коньячок.
   До проданного времени оставалось полчаса.
   Постоял у окна, тонированного, зеркального.
   Внизу людишки, как букашки.
   Суетятся, козявки, бегают, лапками перебирают. Маленькие они какие-то, плюгавенькие, а я вон какой в зеркальном стекле – высокий, сильный, правда с лысинкой, но это ничего, это даже украшает меня, намекает на недюжинный интеллект – лоб от лысины кажется выше и мощнее. А раз лоб большой, значит, ума палата.
   Смерил я свой лоб пальцами впечатляет.
   С таким-то лбом я скоро и без Дьявола обойдусь.

   «Бамм!» – ударили часы. Я даже вздрогнул.
   Все – наступило дьявольское время.
   Осторожно, на цыпочках подошел я к своему креслу и тихо сел в него.
   Замер.
   Ничего.
   Потекли минуты.
   Я взял газету, начал читать.
   Через минуту заглянула секретарша, сказала, что звонят из больницы, от отца.
   «Ага, – обрадовался я, – похоже, каюк папаше».
   По такому случаю трубку грех не взять.
   А там папа.
   Он бодрым голосом сообщил мне, что у него сегодня вдруг пропали все метастазы и его выписывают.
   Я онемел.
   А папаша все смеялся, все говорил и говорил о том, как он сейчас выпишется, да как приедет к себе в квартиру и что там будет делать…
   Я бросил трубку.
   Что же теперь делать? Я ведь уже плату за пять лет вперед взял и пустил эти деньги в оборот.
   Теперь их не вытащишь. А люди – те, что дали деньги, – их попросят, причем очень быстро и настоятельно.
   Как бы мне самому вместо папаши не отправиться к Создателю.
   Посмотрел на часы.
   Прошло пять минут.
   Руки задрожали.
   Тело задергалось.
   «Та-ак, – сказал я себе. – Спокойно. Больше никаких звонков».
   На всякий случай выгнал свою долгоногую из приемной и запер за ней дверь. Чтобы не вздумала сдуру соединить еще с кем-нибудь, у кого случилось что-то хорошее.
   Уходя, она сообщила, что мне почтой пришла кассета, еще вчера, на старое место, но она забыла ее передать. На бандероли было написано «Лично в руки», и она не стала ее вскрывать.
   На столе у нее лежала эта самая кассета.
   Я ее взял. И прямо в пустой приемной от нечего делать вставил ее в видеомагнитофон и включил телевизор.
   Там какой-то идиот развлекался в постели с двумя негритянками.
   Пригляделся – да это же я в парижском номере во время загранкомандировки!
   Я нашел обертку бандероли и узнал почерк моей жены-дуры.
   И запустил в телевизор подвернувшимся под руку кофейником. Тот врезался в угол чертова видеоаппарата и взорвался, как бомба, разукрасив приемную кофейным цветом.
   Тут в дверь стала ломиться охрана.
   Пока я, суетясь, доставал кассету, дверь выломали.
   Я выцарапал-таки кассету и нырнул к себе в кабинет, оставив охранников и секретаршу в изумленном остолбенении.
   Кассету я тут же разломал, а пленку порвал на клочья и разметал по кабинету.
   И тут же позвонил своей любительнице похабных картинок.
   Жена вначале слушала молча, а затем наговорила мне такого, что я сам замолчал и молчал очень долго.
   Перед внутренним взором замаячил СПИД.
   «Врет», – подумал я, впрочем, без особой уверенности.
   И решил: позвоню-ка я любовнице, как-никак она врач, и что-то такое у нее бы у первой обнаружили.
   Позвонил.
   Она меня выслушала и, похоже, грохнулась в обморок: с того конца линии донеслись панические вопли.
   У меня закружилась голова.
   От сатанинского часа прошло тридцать две минуты.
   Надо было ехать.
   Ехать домой к идиотке-жене, в больницу к любовнице, на квартиру к отцу, но я ждал, когда закончится проданный час.
   Час Ничего.
   Хорошенькое Ничего!
   Налил я себе полстакана коньяку и выпил залпом.
   Коньяк оказался таким крепким, что я чуть не подавился и от кашля загнулся в пол. При этом лбом треснулся об ручку кресла и рассадил лоб до крови.
   Но я молчал. Не кричал. Понимал, что, если позову на помощь, может произойти что-то совсем ужасное.
   Обложив лоб бумажными салфетками, я рухнул в свое новое кресло.
   Но тут же подпрыгнул от какого-то шороха.
   Оказалось, я сел на мною же брошенную газету.
   Схватил ее, хотел разорвать, но в глаза бросился заголовок, который я почему-то раньше не заметил: «Умер управляющий – умирает банк».
   А ниже – маленькое сообщение, что нашему банку приостановили действие центробанковой лицензии.
   – Что-о?! – воскликнул я, не веря глазам.
   Тут в щель заглянула секретарша и выпалила:
   – К вам ваш сын. – Увидела мою окривевшую рожу, ойкнула и исчезла.
   – Сын? – машинально переспросил я и машинально же глянул на часы.
   Они стояли. Стрелки застыли за пять минут до конца проданного времени.

   – Стоп, – сказал Бесу Всевышний. – Ребенка оставь в покое – нет у тебя права на его душу. И без того ты много натворил в свой час.
   – Ха-ха мой Бог! Да я же ничего не делал, Господи. Он сам своим бездействием создал все это. А я всего лишь наблюдал со стороны. Как, оказывается, просто уничтожить твое создание. Надо всего лишь сказать, что я, Сатана, рядом, и человек сам начинает себя гробить. Глупец. Сидит и ждет. И этим себя уничтожает. Так что, Боже, если не будем губить младшего, то я забираю этого банкира, а то он за пять оставшихся минут такого натворит, чего даже мне, Дьяволу, не придумать.
   Господь посмотрел на своего некогда лучшего Ангела, ныне подобострастно виляющего перед ним хвостом, на застывшего полоумного человека с проданной душой и махнул дланью:
   – Забирай! Мне он не нужен.
   – Сын? – переспросил я.
   – Да, сын прежнего управляющего.
   – Чего ему надо?
   – Не знаю.
   Оттолкнув ее, в кабинет ворвался парень.
   Я как увидел его, так и понял: это конец, он пришел меня убить. Наверное, Сатана ему шепнул, ради кого и чего умер его папаша.
   Я не стал ждать мордобоя. С детства боюсь физической боли.
   И тут же решил: «В окно…» Разбежавшись, выбил импортное тонированное стекло вместе с пластмассовой рамой.
   И в этот момент пробили часы.
   Все…
   А этот сын бросился за мной к окну с какой-то бумажкой, крича вслед мне, уже вылетающему с седьмого этажа: «Подпишите денежную помощь на поминки по отцу!»
   «Какому отцу? – еще успел я подумать. – Какую помощь? Как же так?
   Он же пришел меня убивать».
   Бам-м… об дорогу, по которой ходят люди-букашки.
   И тут же:
   – Привет, приятель, а вот и я. – Дьявол стоял над моим бездыханным телом. – Что, обманул? – Он тряхнул мою отлетевшую душу. – Ну, полетели.
   Я трепыхнулся с надеждой: раз полетели, так, может быть, не к нему в Преисподнюю.
   Но Дьявол, подхватив мою душу, оторвал ее от толпы, уже собравшейся над распластанным мной, бывшим человеком, сделал крут, и вмиг свет над моей душой замкнулся.
   Ужас и тоска охватили всего меня, буквально выворачивая наизнанку.
   – Боже мой, какая мука!
   – Причем вечная, – утешил мой бывший приятель, подливая кипяток в котел, где я оказался с моим бывшим начальником.
   Тот, увидев меня, протянул к моей шее свои синие руки.
   – Господи! – вспомнил я о Всевышнем. – Спаси!
   – Поздно, дорогой, – ответил мне Дьявол и больно ударил кочергой по шее. – Раньше надо было о Боге вспоминать.
   От удара я поневоле нырнул в бурлящую жижу. Хлебнул кипятка и заплакал.
   Бедный я, бедный. Жалко-то как себя! И на кой черт сдался мне этот Дьявол! Сиди вот теперь в кипятке и жди, когда тебя жарить начнут.
   Тут что-то булькнуло.
   – А-а-а!!! – завопил я.
   Это мне свежего кипяточка подлили.

Рука короля

   «Только бы не споткнуться, только бы не споткнуться», – билась в голове, вместе с учащенным пульсом, одна-единственная мысль.
   Я бежал, нет, летел, как мне казалось, над ковровым паркетом королевского дворца, боясь ступить как-нибудь не так и ужасаясь от мысли, что могу споткнуться.
   Меня сегодня допустили до Руки Короля!
   Я смогу ее поцеловать!
   Прижать свои губы к руке божественного существа, повелевающего в нашей стране всем живым и неживым.
   Какая честь!
   Какая радость!
   Какое счастье!

   Король сидел на троне, сверкающем алмазами, в самом конце зала, и я, обмирая сердцем, с каждым шагом приближался к заветной мечте каждого смертного.
   Рука Короля лежала на золотом подлокотнике его высокого трона и слегка подрагивала.
   Я приближался… Сколько раз я проделывал этот путь – от дверей к трону – в своих мечтах!
   Сколько раз я упражнялся в пустой комнате, степенно нагибаясь над перчаткой, лежащей на краешке полированного стола.
   Сколько сладостных моментов я пережил в предчувствии этого волшебного дня – один Бог знает!
   И вот сейчас это свершится.
   Господи, помоги!

   Король разговаривал, полуобернувшись, с кем-то из вельмож, имевших высокую честь стоять за троном, и, казалось, не замечал меня, допущенного сегодня до его руки.
   Но это ничего не значило.
   Важно было поцеловать Королевскую Руку. Если Король позволит, это будет означать, что я допущен.
   Осенен королевской милостью.
   А милость Короля не знает границ.

   И вот я уже у самого трона.
   Вот уже у самой Королевской Руки. Дрожа всем телом, я склонился в верноподданническом поклоне. Потекло время.
   Король все разговаривал.
   Меня бросило в жар.
   Король не обращал никакого внимания на меня, на «ничто», стоящее на полусогнутых ногах у его трона.
   Вокруг зашептались.
   И в ту минуту, когда в мою сторону уже двинулись его стражники, Король глянул на меня мельком, чуть-чуть, и отвернулся, но при этом шевельнул мне мизинцем.
   И все! Этого достаточно.
   Я упал на колени и приник осторожно, трепетно и нежно к Королевской Руке.
   Рука была белая-белая, с нежными, едва заметными сосудами.
   Ногти – отполированы до зеркального блеска.
   Перстни блестели и переливались, как сказочные сокровища.
   Я приблизил лицо к чуду королевской плоти и, задохнувшись, зажмурившись, коснулся этой божественной кожи своими пересохшими губами.
   Чуть-чуть, на одну-две секунды.
   Как она пахла! Свежестью, чистотой!
   Я с поцелуем вдохнул этот аромат и, почти теряя сознание, отодвинулся от моего счастья бережно и осторожно.
   Мизинец Короля продолжал шевелиться, он как бы и не заметил моего поцелуя.
   Пусть.
   Зато все вокруг видели, что я был допущен. Что я целовал Королевскую Руку!
   Поцелуй был!
   Я встал. Поклонился и осторожно попятился к дверям, не отводя затуманенного слезами взора от Королевской Руки.
   Потом медленно повернулся и, счастливый, вышел из зала.

   За дверями ко мне бросились эти… недопущенные.
   «Как, да что, да какая она, Королевская Рука?»
   Я степенно окинул их, нетерпеливо ждущих, брезгливым взглядом и сказал громко, чтобы все слышали:
   – Прочь!
   Прочь с дороги, мелкие людишки. Или вы ослепли и не видите на моих устах печать божественной руки Короля?
   Я – допущенный!

Богатый опыт

   Однажды я решил стать писателем.
   Слышал, что наибольшим успехом пользуются детективы.
   Решил написать детектив.
   Придумал сногсшибательный сюжет.
   Муж с женой решили ограбить банк.
   С этой целью они создали фирму по изготовлению банковских сейфов. В один из сейфов, заказанных филиалом швейцарского банка в Москве, они тайно замуровались. С запасом продуктов, конечно. В банке во время «Ч» они размуровались и вынесли через подземный ход все содержимое сейфа – около двух миллиардов долларов. Упаковав похищенное в два чемодана, они, веселые и счастливые, поехали отдыхать на Канары.
   Все это я облачил в конандойлевскую оболочку и отослал в редакцию известного литературного журнала «Живой классик».
   Через месяц я получил ответ от редактора журнала товарища Веревкина.
   Он писал, что детектив, написанный мной, на первый взгляд даже весьма занимателен. А особенно – идея с отдыхом на Канарах. Единственное, что надо выдерживать в детективе, – это чтобы читатель верил всему, что пишет писатель-детективщик. В моем же произведении не описано, какие продукты грабители взяли с собой в сейф, а это, оказывается, очень-очень важно. Поэтому товарищ Веревкин посоветовал мне более тщательно подходить к описанию питания моих героев и пожелал дальнейших творческих успехов.
   Получив такой ответ, я понял, что писателя-детективщика из меня не получится – слишком плохо знаю кулинарное искусство.

   Решил заняться фантастикой, думая, что это беспроигрышное дело. Каждый из людей хоть раз смотрел на небо и видел звезды, галактики, планеты.
   Итак, космический корабль мчится к спиральной галактике, – это было начало моего фантастического шедевра, – экипаж из тридцати человек находится в длительной спячке, кораблем управляет электронный мозг. Когда корабль уже подлетал к спиральной галактике, его неожиданно захватили представители иного разума. Но они, как ни старались, не смогли разбудить ни одного члена экипажа. Те слишком крепко спали. А электронный мозг наотрез отказался входить в контакт с инопланетянами. Захватчики посоветовались и решили дождаться, когда земляне проснутся, чтобы выпытать у них, где находится Солнечная система. Они расселись по креслам и стали ждать. Но они не знали «теории относительности», открытой нашим великим землянином Эйнштейном и поэтому не заметили, что время для них потекло в тысячи раз быстрее, чем для спокойно спящих землян. В результате они быстро состарились и умерли. Как только скончался последний из них, весь экипаж поднялся. Оказывается, все уже давно проснулись и только притворялись спящими, понимая, что в этом спасение. Все от радости пели и плясали, а электронный мозг довольно урчал. Путешествие к тайнам вселенной продолжалось.
   Я добавил в текст азимовской конкретности и опять послал его в редакцию журнала «Живой классик».
   Через месяц я получил ответ от товарища Веревкина.
   Он писал, что фантастика – вещь в литературе тонкая. И подходить к написанию фантастических произведений надо тонко. Хотя сцена сна у меня, несомненно, удалась, особенно хорош анализ «теории относительности», как, впрочем, и сцены песен и национальных плясок экипажа. Но электронный мозг как-то не совсем хорошо выглядел: отказался от контакта. Да и вообще, как он мог урчать, он же не кошка. А в целом идея неплохая. Но надо работать и работать. В заключение товарищ Веревкин пожелал мне дальнейших фантастических успехов.
   – Понятно, – почесал я затылок, прочитав ответ редактора. – Бог с ней, фантастикой. Напишу что-нито историческое.

   Взял учебник истории за четвертый класс, прочитал про татаро-монгольское иго. На основе этого первоисточника набросал сюжет: русский князь, по прозвищу Красное Перышко, временно проживавший в украинском Киеве, решил получить у хана Батыя ярлык на строительство города на Москве-реке. Батый поставил ему условие: взять в жены пятнадцать своих дочерей – цариц монгольских. Красное Перышко отказался и рассердился. А рассердившись собрал войско на Куликовом поле и пошел походом на монголов. Дошел до самой Монголии и там прибил щит к воротам Улан-Батора.
   Снабдил произведение пикулевской элегантностью и опять послал в журнал «Живой классик».
   Как всегда, мне ответил товарищ Веревкин.
   Ему очень понравилась идея с пятнадцатью дочерьми Батыя. По его мнению, эту линию надо было развить и усилить. А вот насчет щита, он, конечно, не историк, но еще из школьной программы помнит, что щит прибил князь Ясное Зернышко на ворота города Казани. А в целом сюжет выдержан правильно, хотя ему кажется, что Киев в то время был столицей Войска Польского. И, пожелав мне дальнейших творческих успехов, печатать меня в журнале отказался.
   С историческим романом тоже не получилось.

   Однако я человек внимательный и запомнил, что редактор писал в одной из рецензий о девушках, и поэтому тут же решил: мой роман – роман о любви. Любви страстной, жгучей и, конечно, трагической.
   В моем гениальном романе Она любила Его. А Он любил балерину из местного театра оперы и балета. Балерина же любила суфлера Василия, который был родным братом той, которая любила Его. Она, узнав от брата Василия, что его любит та, которую любит ее любимый, попросила Василия дать ложную подсказку балерине во время исполнения танца маленьких лебедей. Василий пообещал своей сестре выполнить ее просьбу, но решил не выполнять, так как сам он совсем не любил влюбчивую балерину, а любил полногрудую белокурую кассиршу, которая была сестрой того, кого любила его сестра. Василий рассказал своей возлюбленной о том, что он собирается сделать во время своей ответственной работы. Но так как кассирша совсем не любила Василия, а любила брата обреченной балерины, то она пошла в МУР и сдала властям Василия. Его арестовали. Балерина от горя отравилась. Брат кассирши повесился. Та, которая любила его, утопилась. Брат балерины, узнав, что его сестра погибла, умер от разрыва сердца. А кассирша, услышав, что у ее любимого не выдержало сердце, вскрыла кассу и сбежала в Америку.
   Редактор долго не отвечал.
   Наконец пришло письмо, которое пришлось изучать кропотливо и вдумчиво.
   Смысл рецензии сводился к следующему. Товарищ Веревкин согласен, что каждый нормальный человек, узнав о смерти любимого, вскроет кассу и сбежит. Вот только бежать надо не в Америку, а в Швейцарию. И сумму определить пояснее, а то непонятно, сколько же кассирша утащила. Читатель, ведь, очень любопытное животное. А животных надо уважать. И потом, что это за смерти? Какие-то банальные. Смерти должны быть современные, такие, как попадание в огромную мясорубку или растерзание тел доисторическими динозаврами. Ну, на худой конец, удушение самого себя собственными руками. Так что мне снова пожелали успехов.

   Да, тяжела писательская доля! Вот и в любви не повезло.
   Нет, надо писать о чем-то веселом. Веселое все любят. Смех – он любых редакторов растопит. Значит, сажусь писать что-то такое легкое, веселое, сатирико-юмористическое в духе Зощенко и О’Генри.
   «В одно раннее утро Петр Петрович Огурцов облысел». – Так начиналась моя сатирико-юмористическая повесть. – «Лысым везде у нас дорога».
   И облысел не просто на затылке, а полностью. Голова его стала, как биллиардный шар.
   Петр Петрович никогда не носил головных уборов, и в то утро никак не мог решиться выйти из дома лысым. В результате он впервые в жизни опоздал на работу.
   На улице лысина Огурцова блестела, как лакированная коленка. Все вокруг смеялись, а люди послабее корчились от смеха в судорогах.
   Его появление на работе вообще можно было приравнять к стихийному бедствию. Все учреждение прекратило работу, и сотрудники толпились в коридорах и комнатах на подходе к рабочему месту Огурцова. А начальник Петра Петровича, смеясь, неожиданно назначил его своим заместителем. То-то было смеха. Ха-ха!
   Веревкин, очевидно, насмеявшись вдоволь, прислал рецензию:
   «Конечно, все это очень смешно. Но смех смеху рознь. Есть даже поговорка: «Смех без причины – признак дурачины». Я, конечно, не имею в виду Вас, уважаемый писатель. Но, как говорят в народе, в каждой шутке есть доля правды. А правда – штука не совсем смешная. И потом время сейчас не очень смешное. Смеяться-то может только сумасшедший. Мне вот, например, не до смеха – зарплату не платят уже целый год. Тут и полысеешь, и окосеешь. Кстати, товарищ писатель, я тоже лысый. Поэтому пишите лучше не о лысых, а о волосатых. Они, как нам, лысым, кажется, тоже смешные.
   Почитал я это и вздохнул:
   – Фу, устал…
   Тяжелый труд писателя и бестолковый. Пишешь, пишешь, а тебя не понимают. Может, мне лучше редактором стать? Опыт у меня уже есть. Пойду к Веревкину, попрошусь завлитом в «Живой классик».

   Восстание Спартака
    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   В период брежневского застоя на наше учреждение, где я работал, пришла разнарядка – одна семейная путевка в Венгрию, на двоих. По какой-то случайности выбор пал на меня, наверное, потому, что у нас к этому времени с женой было двое детей и теща жила с нами. А это означало, что если мы с женой уедем за границу, то, во-первых, есть на кого оставить детей и, во-вторых мы с женой обязательно вернемся в Союз к оставленным на тещу детям. Залог был ликвидным, как сейчас сказали бы банкиры. Пройдя все партийные собрания, мы с женой оказались в «святая святых» – на комиссии в райкоме партии, где ставилась окончательная точка – пустить нас с женой за границу или нет.
   На комиссии был допрос по всем строгостям социалистического времени. Мы с женой, имея оба высшие образования, не стоящие нигде на учете, не имеющие татуировок и вредных привычек, ответили на все каверзные вопросы.
   Жена ушла, а я замешкался, рассыпаясь в благодарностях членам комиссии.
   И тут напоследок был задан мне один коварный вопрос одним древним партийцем: «Скажите, пожалуйста, что вы знаете о восстании Спартака?»
   Этот вопрос настолько был простым, что я вначале хотел сразу ответить. Тем более что имел историческое образование. И я знал, что восстание Спартака было в 73–71 годах до нашей эры. Но, посмотрев на ветхого партийца, засомневался, нет ли тут подвоха. Этот вопрос настолько был неожиданным и неуместным для поездки в Венгрию, что я стал лихорадочно соображать.
   Во-первых: какое отношение Спартак имеет к Венгрии?
   Во-вторых: какое отношение этот ветхий партиец имеет к Спартаку, может, он его потомок? «Думай, думай, – лихорадочно внушал я себе. – Венгры с Урала.
   Спартак – фракиец из Италии. Что тут общего?»
   Пока я лихорадочно соображал, лица членов комиссии стали выражать явное презрение к человеку, который едет в Венгрию и не знает что-то там о Спартаке. «Боже, – подумал я, – какое же я ничтожество, имея высшее историческое образование, я даже не знаю, как венгры связаны со Спартаком, но как-то они связаны, раз мне задали такой вопрос. Не идиоты же они!»
   И пока я так молча думал, древний партиец очнулся и, постукивая клюшкой об райкомовский паркет, провозгласил: «Не знает молодой человек, не знает. А значит, нечего ему и делать в Венгрии!» И не успел я возразить, что я все знаю, он поднял свою карающую руку: «Я против поездки данного товарища в Венгрию!» И вся комиссия тут же согласилась с ним.
   Дома все было очень плохо: жена рыдала, что из-за меня она теперь не купит себе венгерский парик. Теща укоряла, что надо было лучше учиться в институте, а не шляться неизвестно где. Тогда бы я знал, как венгры победили Спартака.
   Одни дети были довольны.
   Они целыми днями играли в гладиаторов.
   Один гладиатор был Спартаком, а второй – папой.
   Но и гладиатором «папа» никак не мог победить Спартака.

Зарождение разума

   Одни считают, будто человек произошел от обезьяны и разумным стал благодаря упорному труду.
   Другие – что человека слепили из глины, и разумным он стал, когда в него вдохнули душу.
   Я так думаю, что обе стороны заблуждаются, поскольку твердо уверен, что разумным человек сделался благодаря алкоголю. И не спешите принимать меня за идиота.
   Если вы наберетесь немного терпения и спокойно, вдумчиво выслушаете историю, свидетелем и активным участником которой я являюсь по сей день, то ваше отрицательное отношение к моей теории наверняка резко поменяется.
   Начало этому сенсационному явлению положил Новый год, а вернее, его празднование на протяжении нескольких дней. Когда я уже опух от выпитого шампанского и перешел на чай, ко мне вдруг, ближе к вечеру, заявился друг. Был он отнюдь не в праздничном настроении, поскольку из-за каких-то пустяков поссорился с женой, разругался с тещей, дал пинка сыну и, как итог, ушел из дома, хлопнув дверью, но прихватив с собой бутылку водки.
   Ее-то он и выставил на стол. Мне пришлось достать закуску. Он разлил нам на двоих, в две рюмки. А я не то что пить, смотреть на спиртное и то не мог. Но когда я робко попытался отказаться, друг посмотрел мне в глаза таким взглядом, что я тут же молча чокнулся своей рюмкой об его. И пока он, запрокинув голову, вливал свою рюмку себе в рот, я свою вылил в кадушку фикуса, что стоял рядом со столом.
   Фикусу этому было уже много лет, достался он мне от покойной мамы. И таким вот манером – он себе в рот, я в кадку к фикусу, он себе в рот, я в кадку к фикусу – мы прикончили бутылку. Под конец нашего мальчишника он расцеловал меня, назвал лучшим другом и, сообщив мне по секрету, что только со мной чувствует себя человеком, двинулся к себе домой.
   Он ушел, а я, включив весь свет, который был у меня в кухне, взялся осматривать фикус. Ничего страшного с ним не произошло. Поковырял пальцем землю в кадке. Земля как земля. Понюхал палец – водкой пахнет. Поморщился я от этого противного запаха и пошел спать.
   Наутро фикус заболел: листья его повисли, зелень поблекла и даже ствол как бы прогнулся.
   «Ну вот, – подумал я. – Сгубил растение».
   А вечером ко мне опять пришел друг, но уже с женой, сыном и тещей. Он опять принес бутылку водки и с порога приказал жене и теще внимательно разглядывать меня, воскликнув: «Смотрите, вот он!» Наверное, для того, чтобы я не смог незаметно сбежать из собственного дома, пока он достает закуску из моего холодильника.
   – Все смотрите – он мой лучший друг!
   Жена и теща, подчиняясь приказу, тоскливо взирали на мою испуганную физиономию, а сын, демонстративно игнорируя указания любимого папы, из – за мамкиной спины показывал мне кулак. Хорошо хоть, не нож.
   Разлили в рюмки. Жена и теща демонстративно отвернулись, а сын, устав запугивать меня мордобоем, начал усердно отковыривать вилкой обои от стен.
   Друг опрокидывал в себя рюмку за рюмкой. Я же, выбирая моменты, опять опрокидывал свои рюмки в кадку фикуса, думая при этом: «Все равно завтра его выкину».
   Когда счастливое семейство наконец покинуло меня, и я, закрыв за ними дверь, вернулся в комнату, то обомлел: фикус нельзя было узнать. Передо мной предстало красивое, стройное, помолодевшее растение. Листья поднялись вверх и весело колыхались в такт музыке из приемника. Ствол выпрямился. Фикус прямо сиял и лоснился.
   Вот это дела!
   Я хоть и не ботаник, но быстро понял, что тут к чему и от чего это домашнее растение так веселится – ведь я в него сегодня рюмок пять водки опрокинул.
   Подивился я на это дело и решил пока фикус не выкидывать.
   А на следующий день, придя с работы, опять обомлел: вместо сильного и красивого фикуса из кадки торчало что – то вроде сморщенного репейника.
   – Похмелье, – поставил я точный диагноз.
   И тут во мне проснулся азарт исследователя. Достал я из заначки бутылку спирта, налил пол-стакана и медленно, осторожно вылил в кадку.
   Через несколько минут началось волшебное превращение жалкого урода в подлинный шедевр фитодизайна.
   И с этого момента начались дела очень даже интересные.
   Я, повторяю, не ботаник, но думаю, что все наши Мичурины, окажись они на моем месте, просто затрепетали бы от счастья и с криком «Эврика!» помчались бы выбивать себе фонды на спирт. А ученым спирт давать нельзя – он ведь, по их теориям, разрушает мозги. А как, имея в эксперименте спирт, удержаться и не выпить? Так все ботаники могут остаться без мозгов. Хотя насчет мозгов у наших ботаников надо еще крепко подумать: может, их мозги уже давно фонды на спирт осваивают?
   Поразмыслив так, я решил мичуриным ничего пока не сообщать, а исследования вести самостоятельно. Запасся спиртом и, угощая им фикус, повел ежедневные научные наблюдения.
   А он прямо на глазах стал прогрессировать и быстро усвоил, что такое спирт и для чего он нужен организму.
   После двух рюмок фикус веселел, и когда я включал музыку, хлопал своими длинными листьями, в такт музыке, как мы ладонями. Один раз он так развеселился, что чуть не выпрыгнул из кадки; ладно, я в последнюю минуту успел поймать новоявленного танцора.
   Со временем я заметил: как переберет он рюмочку, так давай тянуть свои пьяные лапы, то есть ветки, к маленькой пальмочке, что растет у меня на подоконнике в жестяной банке из-под сельди. Пришлось ее убрать в спальню от греха подальше – она еще совсем малышка. Я уж и стыдил его всячески, говорю: «Куда лезешь, старый пень? Соображай, сколько ей, а сколько тебе»: При этом он как бы смущался, поджимал листья, притихал.
   Но не всегда он бывал таким смирным. Оказывается, и в нем бушевали страсти. Я как – та раз решил подшутить: вместо спирта подлил ему в кадку самой обыкновенной воды. И тут же получил от него такую оплеуху, что с ног слетел. Я извинился, конечно, и больше таких жестоких экспериментов не проводил. Стыдно как-то стало. Вроде, и человек я добрый, а вот гляди-ка: толкнуло что-то на издевательство над ближним. Это ведь додуматься надо – полить фикус водой, а не водкой! Наверное, в глубокой древности, какой-то мой пращур был самым жестоким инквизитором на всем белом свете. Гены – дело темное: никогда не знаешь, кто и когда в тебе проснется.
   Так текли дни.
   Я подливал – фикус танцевал.
   Раз я оставил на столе, под фикусом, бутылку с рюмкой и в соседней комнате долго разговаривал по телефону. Вдруг слышу шум. Прервал разговор. Захожу в кухню, и что же я вижу?!
   Фикус, обхватив ветками и листьями бутылку с водкой, сам наливает в рюмку и, обхватив рюмку другими листочками, выливает водку себе в кадку.
   Я ему, конечно, разъяснил, что один и втихаря у нас пьет только самый последний кактус, то есть человек. И как оказалось, объяснил себе же на горе: с тех пор он категорически отказался принимать алкоголь без собутыльника.
   Опасаясь за судьбу эксперимента, пришлось мне пить с ним за компанию. Теперь я выставлял на столик под фикусом, к бутылке с водкой или со спиртом, уже не одну, а две рюмки – для него и для себя. А он, как заправский хозяин, гордо разливал – и себе, и мне. Причем себе всегда хоть чуть-чуть, но побольше.
   Я научил его разливать правильно.
   Затем научил его играть в шахматы. Пододвинув к нему пианино, научил играть «польку-бабочку».
   Скоро мы с ним напишем диссертацию о новой теории возникновения семьи, частной собственности и государства.
   Кстати, нам не совсем нравится этот вывод – Е=mс -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, так что после диссертации займемся ревизией наследия Эйнштейна.
   Вам это кажется невероятным? Приходите – побеседуем. В любое время.
   Адрес у меня простой: улица Ульянова, дом 41, третий корпус; как войдете – сразу налево.
   А вахтеру, если остановит, так прямо и скажите, что идете, мол, ко мне и к Фикусу. Он пропустит.

Как я не мог понять

   Как я ни старался, никак не мог понять, для чего мне платят зарплату.
   Они, деньги, вдруг мне стали не нужны.
   Не то чтобы совсем, а просто мне не на что стало тратиться. С меня их перестали брать. Хоть плачь.
   И это несчастье началось с тех пор, как я был выдвинут в руководящие работники городского масштаба, когда моя подпись стала решающей, а мое появление на совещаниях – украшением президиумов. Так началась странная жизнь.
   Во-первых, пропала необходимость брать у Нюры, моей жены, деньги на проезд: меня стали возить на работу, с работы и по городу на черной «Волге», причем бесплатно. Да и Нюру иногда катали.
   Продукты и одежда там, куда за ними ездил мой шофер, неожиданно катастрофически подешевели, а некоторые вообще лишились цен.
   Даже еженедельная помывка, в смысле баня, перестала влиять на бюджет. Плохо ли, хорошо ли, раньше – с билетом, мылом, веником, пивом и килькой – все это обходилось ежемесячно в сумму.
   А сейчас возили в такие бани, о каких я раньше даже не слышал.
   Правда, читал о них еще в школьные годы, когда проходили по учебникам паразитическую жизнь патрициев Древнего Рима. И там и тут ковры на полу – нога тонет, массажи, бассейны с теплой, холодной и хвойной водой. Попить – боржоми, пиво немецкое, коньяк французский.
   И все за так, за одно мое присутствие.
   Но здесь жена моя Нюра, несмотря на бесплатность помывок, проявила непонимание моего положения и даже пообещала устроить мне еще одну баню, но уже дома, если еще раз помоюсь женскими духами и явлюсь под утро.
   Хорошо тут мне дали бесплатную дачу, и мир был восстановлен.
   А на даче – вода, свет, газ, питание.
   А однажды приходит ко мне один знакомый начальник и говорит:
   – Не хотите ли почти даром приобрести машину?
   Я спросил:
   – За сколько?
   Он ответил.
   Я как услышал, так чуть со смеху не умер: я внуку игрушечные автомобили покупал дороже. Отсмеялся, но купил. Продавали старенькую, а купил почему-то новенькую.
   Потом заплатил рубль с чем-то за машину строительного мусора, и мне построили двухэтажный гараж с подземным баром.
   А обеды? Раньше в местной столовой поешь чего-то условно съедобного и на выходе обязательно платишь даже за это.
   А сейчас обеды, на которые меня возят, не только отличаются от прошлых, как навозная куча от юбилейного торта, но они еще и совершенно бесплатные. Когда на первых порах пытался заплатить, мне удивленно отвечали:
   – За что платить?.. За это? – Я конфузился и с ужасом представлял, какими же должны быть обеды, за которые эти люди будут брать деньги у таких, как я.
   Много еще удивительного появилось в этой новой моей жизни.
   Например, посещение зрелищ.
   Раньше, бывало, принесет профорг билеты, вычтет из зарплаты и идешь, чтобы деньги зря не пропали. А места такие, что ничего с них не видно и не слышно. В буфет не попасть, в туалет без противогаза не войдешь. Домой после добираешься пешком, потому что транспорт забит или едет мимо.
   А теперь получаешь бесплатное приглашение или контрамарку. Места – самые лучшие, огороженные от остального народа небольшим заборчиком. Отдельный буфет, чистый туалет.
   Единственное, что на первых порах омрачало культурный рост, так это то, что сам раньше называл отгороженные места «загонами» или «свинарниками». Но Нюра, когда я высказал ей эти мои сомнения, ответила:
   – Глупости. Пусть в «свинарнике», зато с большими свиньями, то есть людьми.
   На этом я и успокоился. Тут, кстати, оказалось, что мне положена дополнительная жилая площадь, на несколько десятков метров больше, чем всем остальным.
   И дали. В доме улучшенной местности и планировки. Три лоджии, два балкона, семь комнат, два туалета и две кухни.
   Нюра, правда, первое время все меня пытала, для чего нам две кухни, уж не задумал ли я привести еще одну жену? Но я в этой второй кухне устроил кладовку для картошки – она и успокоилась.
   А уходишь в отпуск – тебе еще три оклада на дорогу и два на лечение.
   Я вначале хотел отказаться: зачем на лечение? Я человек здоровый. Но мне сказали: «Так надо».
   И вообще мне иногда начинало казаться, что я вдруг стал жить при коммунизме.
   Правда, когда я высказываю вслух эти мысли жене Нюре, она почему-то отвечает мне грубо и путано:
   – Да, Петя! Хоть и стал ты начальником, но как был дураком, так им и остался, вот поэтому тебе и кажется, что живешь при коммунизме. А при коммунизме-то могут жить лишь коммунисты. А коммунист не может быть дураком. Это только дурак может быть коммунистом. Соображать надо!

Лифт

   Люди очень странными бывают в своих суждениях: они почему-то считают, что все предметы вокруг них ничего не чувствуют и не понимают.
   Я вот, к примеру, Лифт.
   Предмет в их понятии неодушевленный, то есть души у меня нет. Значит, я не мыслю и ничего не понимаю. Возможно, я и в самом деле многого не знаю и не понимаю, но все, что происходит во мне, я понимаю вполне и даже оцениваю. Не знаю, может, я все это делаю неверно и не так, как люди. Может быть.
   Вот, например, сегодня.

   Еще только четыре утра, а меня уже вызывают. Это жилец с пятого этажа. Каждый день он входит в меня ровно в четыре утра, поднимается же, очевидно, без пяти четыре.
   Глаза его еще закрыты, но он понимает, что очень рано и никто ему не встретится, и одевается прямо во мне. К тому же, раз глаза его закрыты, путает кнопки, иногда уезжает вверх, на четырнадцатый, надевает вещи наизнанку и, бывает, засыпает ненадолго внизу.
   Сегодня, должно быть, подумал спросонок, будто это не я, а дверь на улицу, и влетел в меня с такой скоростью, что врезался с огромной силой в стенку моей кабины. От этого он и проснулся, и оделся правильно, и съехал вниз точно.

   Когда врывается в меня этот ученик с одиннадцатого, то я на несколько минут становлюсь спортивным залом.
   Вот он, бросив на пол портфель, постоял на голове. Попрыгал, словно пробуя прочность пола. Затем изобразил каратиста, боднув несколько раз мою дверь. Когда я остановился и раскрылся, он, пиннув напоследок воображаемый мяч, вылетел за ним следом.

   Собачка, которую выводят гулять по раннему утру, традиционно не выдержала и пописала в уголке. Ее хозяин сделал вид, что эта лужица здесь уже была.

   Черт! А вот кто-то, едва открылись мои дверки, просунул руку, нажал кнопку верхнего этажа и следом швырнул кошку. Та, изогнувшись несколько раз в воздухе, спикировала на лужицу, сделанную нетерпеливой собачкой. От страха бедное животное заметалось, царапая мне стены. Я, конечно, тут же остановился и выпустил ее, не оттого, что мне было жалко спои стенки, а просто из милосердия.
   Эх люди, люди…

   Ага, вот еще один спортсмен. Но этот специализируется в беге по лестничным пролетам. Он включает меня, тут же выскакивает и мчится со страшной скоростью вниз, пытаясь меня обогнать. Раньше ему это никогда не удавалось, но сегодня я позволил обогнать меня. То-то радости было!
   Приятно делать людей счастливыми.

   Два молодых человека сели в меня около одиннадцати. В красивых спортивных костюмах и с огромными сумками. Я еще подумал:
   «Наверное, очень известные спортсмены».
   Вышли на тринадцатом, а сели через час почему-то на девятом. И сумки битком.
   Тут я почувствовал неладное и на всякий случай взял да и сломался между третьим и вторым.
   Ну, что они делали во мне и со мной – не передать словами. Только что зубами не грызли мне двери, а так все. Я, конечно, лифт битый в прямом и в переносном смысле и поэтому выдержал все. Даже когда техник пришел, не открывался и не трогался. А вот когда с девятого стали кричать, что их обокрали и приехала милиция, я этих спортсменов прямо в руки правосудия тепленьких и сдал.
   Вроде доброе дело сделал, а на душе как-то тоскливо стало. И с чего бы это?

   Ну вот, опять мой мучитель. Конечно, с двойкой и свежим синяком. Все время наносит мне раны, грамотность свою проверяет на моем пластике.
   Сегодня у него, очевидно, сентиментальное настроение: он, этот ушастый двоечник, высунув от усердия язык, старательно выводит перочинным ножиком на моей стене женское имя Элла.
   Это так больно!
   Когда он доцарапывал арифметический плюс, я довез его до цели. Он, с сожалением посмотрев на неоконченное свое литературное произведение, сказал кому-то: «А Сережка – гад», наверное, имея в виду своего потенциального соперника. После этого облегченно вздохнул, пнул какой-то ящик в коридоре и пошел получать свои привычные тумаки за свои привычные двойки.

   Час пик.
   Зашли двое, потом еще один и еще. Не успел закрыться, как втиснулся еще кто-то, а напоследок какой-то толстяк припечатал всех к моим стенам.
   Люди эти, несомненно, умеют читать, но почему-то все делают наоборот. Столько я их поднять, конечно, не смогу.
   Стоим, ждем.
   Выходить никто не хочет.
   Стоим, ждем.
   Около меня скопилось еще человек десять. Все кричат, никто выходить не хочет. Кто-то из ждущих в очереди плюнул и пошел пешком. А мы стоим.
   Мне надоело это издевательство и я поехал, надрываясь, вверх. Силы свои не рассчитал и застрял между первым и вторым этажами. И все, кто во мне, хотя и было очень тесно, так резво давай пинать и бить меня, что от удивления я съехал вниз и открыл двери.
   Я-то тут при чем? Можно подумать, что я их силком сюда впихнул.
   Порой бывает трудно понять людей.

   А это в меня сели влюбленные. Как двери закрою, так они начинают целоваться. И целуются, и целуются, пока не приедут. А иногда останавливают меня. Я терпеливо жду. Хоть я и Лифт, но понимаю – любовь – это святое чувство.
   Правда, иногда во мне бывает такая любовь, что хоть святых выноси. Но я эту псевдолюбовь стараюсь пресекать.
   А эти пусть целуются.

   Сегодня, наверное, зарплата у многих. Вы думаете, почему я догадался? Нет, не потому, что пьяных много, их всегда достаточно.
   Деньги мужчины прячут.
   Вот и этот, как вошел, так сразу давай по носкам рассовывать пятерки и трешницы. А последнюю трешницу сложить-то успел, а спрятать нет, я уже остановился и дверь открыл, а на площадке – его жена. Так он не растерялся и говорит ей так радостно:
   – Представляешь Соня, три рубля в лифте нашел. – И показывает.
   Но что ему Соня ответила, я уже не слышал – меня вызвал вниз еще один не совсем приятный тип.

   Я его называю Плевако.
   Не надо путать с кем-то из великих людей. Этот как заходит в меня, так начинает стены мои оплевывать.
   А ведь взрослый мужчина.
   С виду интеллигентный.
   Я так думаю, что раз считается, будто лифты ничего не чувствуют, то он, очевидно, плюет в людей, а не в меня.
   Да, скорее всего именно так.
   И откуда у него столько слюны берется? А когда оплюет меня всего, сам так тихонечко вышмыгнет, чтобы о плевки свои не испачкаться.
   И почему у людей в замкнутом пространстве какие-то непонятные инстинкты просыпаются?

   Знакомиться всегда трудно.
   А особенно для мужчины.
   А особенно для трезвого.
   Мой герой, может, для храбрости, а может, по случаю, с друзьями выпил два стакана портвейна, закусил зелёным лучком и терпеливо стал ждать около входа в меня свою пассию.
   Они часто ездили вместе до седьмого этажа, где она жила, но ни разу не разговаривали. Он сам-то живет на десятом.
   Она подошла.
   Он нажал на кнопку с цифрой 7 и, повернувшись к милой девушке, почему-то стал по-идиотски улыбаться, чем очень ее озадачил. И вот где-то на уровне пятого этажа, обильно дыхнув на нее луково-винным букетом, наконец изрек:
   – А вы красивая, хи-хи.
   На что сейчас же получил совершенно точный, на мой взгляд, ответ:
   – Сам дурак.
   После этого мне оставалось только открыть двери на седьмом этаже.
   Знакомство не состоялось.

   А совсем поздно, когда я уже думал, что сейчас отдохну, нечто не то вкатилось, не то вползло в меня. Подняло почти до двенадцатого и остановило.
   Грязное, нечесаное существо, от вина чуть живое, с каким-то тяжелым запахом, легло на мой пол, свернулось калачиком, храпнуло несколько раз, помочилось прямо под себя и уснуло, то и дело вздрагивая.
   И это человек.
   И с душой.
   Не предмет неодушевленный.
   Вот и подумаешь, кем лучше быть, лифтом или человеком?
   Судьба, она ведь не выбирает, стреляет наугад, души веером разбрасывает. Какая тебе попадет, еще неизвестно. Вдруг вот этого, который спит на моем полу.

   Вот так и думаю иногда, рассуждаю.
   Может, что и не так, ну, так что ж с меня взять.
   Я же Лифт, просто предмет, души и мыслей мне не полагается.

Мерседес

   В мире грабителей, насильников, убийц и прочего нелегитивного жулья самыми уважаемыми и квалифицированными считаются карманники. Они, как правило, и составляют девяносто девять процентов «воров в законе».
   В мире финансистов, политиков и прочего легитивного жулья самыми хитрыми и беспощадными считаются кидалы (Кидалы – вид энергичных людей, зарабатывающих на жизнь путем эксплуатации доверия другого вида энергичных людей).
   Мы с моим напарником Константином тоже считаем себя кидалами. Но кидалами высочайшей квалификации.
   Мы кидаем кидал.
   У кидал много своих специфических правил в этой жуткой игре, но у нас с напарником есть одно особенное правило – мы никогда не кидаем простых людей, честным трудом зарабатывающих себе на жизнь. У этих бедняг и без нас много проблем и несчастий.
   Хотя проблемы есть и у нас.
   Например, в нашей профессии самое трудное – это найти напарника.
   Напарника, который бы тебя самого не кинул.
   Но если уж нашел такого, то это на всю жизнь.
   «Таким» и стал для меня Константин.
   Он родился прирожденным кидалой. Это было у него наследственное. Еще в младенческом возрасте его кинули мама и папа.
   Кинутого с соской во рту, его подобрали сердобольные люди и определили в дом малютки.
   Потом у Константина был долгий путь среди добрых и не совсем добрых, но совершенно чужих ему людей.
   Я познакомился с ним случайно, когда слегка придавил его бампером своего очередного БМВ.
   Константин мыл заднее стекло джипа, остановившегося у светофора на перекрестке. Не то джип дернулся назад, не то я дернулся вперед, но этим маневром мы слегка припечатали Константина между машинами.
   Джип уехал, а я остался.
   Пришлось мне подобрать незадачливого мойщика автомобильных стекол. Правда, сначала мне показалось, что поднял просто пустую куртку, настолько он был легок. Ан нет, смотрю – голова торчит грязная и лохматая.
   Повез к себе в гостиницу. Засунул его в ванную с горячей водой. Отмыл. Накормил.
   Мне как раз нужен был напарник. Разница в возрасте у нас всего шесть лет. Хотя по паспорту Константину было уже двадцать, выглядел он всего на пятнадцать.
   После того, как я его отмыл, откормил и приодел, объяснил суть моей профессии и предложил партнерство. Он тут же согласился, потому что мои принципы этого необычного бизнеса полностью соответствовали его жизненному кредо.
   После этого мы уже вдвоем провели ряд успешных операций с «киданием» страховых компаний.
   Но удача не всегда сопутствует кидалам нашего уровня. Иногда и мы терпим поражения.
   Вот и на этот раз, после одной не совсем удачно спланированной комбинации, мы остались почти без средств к существованию в чужом городе.
   Надо было срочно восстанавливать потерянный капитал.
   Но сначала решили подкрепиться. Зашли в пивной бар, где Константин тут же продал администрации бара патент на оригинальную добавку к пиву, от которой, по его уверению, пиво не утоляет жажду, а наоборот, развивает, и посетители пьют его в огромных количествах до изнеможения. При этом он демонстративно сыпанул в пивную кружку крошки от привокзальной булки из карманов своего потертого кожаного пиджака.
   Я же предложил хозяевам бара новый вид вилок, только вчера утвержденных Минздравом специально для сосисок к пиву, вилка эта со сломанным посредине зубцем была мной добыта все на том же вокзале, где и булочка, крошки от которой Константин сыпал в пивную кружку.
   Оба наших предложения имели огромный интерес у хозяев бара, и нам тут же предложили самим продемонстрировать наши новинки.
   Что и было сделано. Причем с удовольствием.
   После демонстрации, отдыхая, сытые и слегка захмелевшие мы проехали два круга по городу на трамвайчике, и у нас созрел очередной гениальный план, как получить тридцать тысяч долларов за работу в сорок пять минут. Это, конечно, не так много, но для восстановления первоначального положительного сальдо хватит.
   На подготовку этого дела у нас ушли ровно сутки.
   С утра, когда все уже было готово, я поехал на автомобильный рынок искать автомобильных кидал, а Константин в это время уже был там и тщательно готовил наш быстрый отход.
   На кидал местного авторынка я наткнулся быстро. Не наткнуться на них было просто невозможно. Держатся они группками по три-пять человек. Все здоровые, со стрижкой под ежик, в кожаных куртках и в золотых цепях. Как правило, при них находится «подсадная утка» интеллигентного вида, на которую либо была оформлена, либо будет оформляться машина в зависимости от того, кого «кидают»: продавца или покупателя.
   Я, в красном галстуке от Версачи и в зеленых сапогах из крокодиловой кожи, стал крутиться возле «мерседесов». Через полчаса на меня клюнули. Ко мне подошла «подсадная утка» и спросила:
   – Вам нужен «мерседес»?
   – Да нет, – ответил я гражданину интеллигентного вида. – Просто я получил в наследство от скоропостижно скончавшегося дяди новенький «шестисотый» и вот прикидываю, сколько за него можно сорвать.
   Гражданин тут же исчез. Но минут через пять снова появился и уже с предложением:
   – А можно посмотреть на ваш «мерседес»?
   – Кому посмотреть? – спросил я его.
   – Мне.
   – Кому? – переспросил я его.
   – Мне.
   Я дал ему десять долларов и сказал:
   – Иди поешь.
   Товарищ взял доллары и исчез. Вместо него подошел один из кидал, на котором было больше всех цепей и «болтов» («Болт» – золотой перстень-печатка больших размеров).
   – У тебя что ли шестисотик есть? – выдал мне сквозь золотой рот вновь подошедший.
   Я как бы оценивающе окинул взглядом спрашивающего, заглянул ему в золотую пасть и ответил:
   – У меня много чего есть.
   – Может, сторгуемся? А то я тут прошелся, и нечего подходящего нет. А мне одному депутату Госдумы в подарок «мерс» шестисотый надо подогнать. Выручай, брат.
   Владелец цепей и «болтов» широко и расположительно заулыбался. Я почесал затылок.
   – Ты знаешь, я и не собирался так скоро продавать свое наследство. Но ты назвал меня братом, а это ко многому обязывает.
   Кидала обрадовался до невозможности. Ему, очевидно, показалось, что он уже подцепил «лоха» [1 - Лох – бестолковый гражданин.].
   – Я тебе тут же налом все до копейки, брат.
   – Налом?
   – Налом.
   – Все до копейки?
   – Век свободы не видать, брат!
   Я оглянулся.
   Вокруг меня уже сгрудилась куча таких же лысых «братьев» с цепями и «болтами». Они утвердительно кивали, как бы хором говоря: «Выручай, век свободы не видать, брат».
   – Да?
   – Да, да, – и на самом деле хором подтвердили друзья потенциального покупателя.
   Отразив на своем лице муки выбора между «выручить или не выручить новоявленных «братьев», я махнул рукой:
   – Ладно, ради дружбы. Сколько даешь?
   – Какого он года?
   – Да он еще младенец, ему и двух лет нет. Дядя его получил вместо премии от султана Брунея за новейшие разработки в разведении морских ежей в водопадах Сахары. Да вы, наверное, слышали, об этом года три назад все газеты Лондона писали.
   – Конечно, конечно. Слышали, – опять дружно закивали окружавшие меня кидалы.
   – И сколько ты за этого «малыша» просишь? – ласково спросил покупатель.
   – Ну, – как будто задумался я. – С учетом того, что его подарил моему дяде сам султан Брунея, где-то около сотни тысяч баксов (Баксы – доллары США).
   – Послушай, брат, – снисходительно похлопал кастетом по моей голове кидала, – я хочу купить «мерседес», а не подарок султана Брунея.
   Лица его коллег в этот момент стали не столь симпатичными, как минуту назад, и этим как бы подтвердили твердое намерение купить просто «мерседес», а не подарок султана.
   – А! – воскликнул я, как будто только что понял, что продаю. – Так бы и сказали. Тогда ровно половину от того, что вы уже слышали.
   – Идет, – сказал приобретатель «мерседесов». – Даю тридцать налом.
   И, посмотрев на меня, как на назойливую муху, добавил:
   – И все.
   Я задумался. Но чей-то сильный пинок под зад вывел меня из состояния мысленного пересчета тридцати тысяч баксов.
   – Согласен, – почесав зад, сказал я. – Я продам вам дядин автомобиль за тридцать тысяч долларов США.
   Мы ударили по рукам. Точнее, я ударил по «болтам».
   – Где документы и наш «мерседес»? – услышал я вокруг себя.
   – Где ему быть? Машина на стоянке, а документы в машине.
   – Поехали! – радостно загалдели мои жаждущие покупатели.
   – Поехали, – радостно ответил я им.
   И когда они, почти бегом, быстрее меня бросились к своим машинам, я их остановил:
   – Одну минуточку, друзья, а деньги-то у вас есть?
   – Что?
   – Деньги у вас есть?
   – Деньги?
   – Да, деньги, которые я должен получить налом.
   – Мы что, не вызываем доверия? – тряхнули цепями «братья».
   – Вызываете, конечно. Но бывает, что покупатели забывают деньги, и сделка тогда переносится на неопределенное время.
   – Да брось. Ты же видишь, что мы – честные люди.
   Я посмотрел на их лица и подумал: «Бедная честность». А они теребили меня и от возбуждения тряслись, как с похмелья.
   – Поехали. Поехали. Ты нам «мерседес», мы тебе доллары.
   – Да?
   – Конечно, – их глаза смотрели на меня, как, очевидно, смотрит голодный банкир на глупого богатого клиента у дверей своего банка.
   – Хорошо, – решил я и сделал шаг.
   Они тут же развернулись и рысью бросились к своим джипам.
   – Нет, – остановил я их. – А вдруг ваши доллары фальшивые?
   – Фальшивые? Ты сказал фальшивые?
   Куртки их захрустели.
   – Нет, я этого не утверждаю. Но просто сейчас очень много фальшивых долларов «гонят» из Чечни. Мне Самому недавно в Париже сдали сдачу фальшивой стодолларовой купюрой, когда я покупал щипчики для удаления волос из носа. Ваши доллары случайно не из Парижа?
   – Нет, нет! – дружно стали заверять они.
   – Наши доллары из Америки.
   С этими словами они показали мне три пачки зеленых банкнот.
   Я сделал вид, что удовлетворен их заверениями и, сняв солнцезащитные очки, заметил:
   – Да, сразу видно, что эти бумажки зеленые.
   – Ну что, поехали? – нетерпеливо подталкивая меня к своим джипам, заторопили мои «коллеги» по бизнесу.
   – Стойте! – вдруг ударил я себя по лбу ладонью. – Ребята, мы же не в Париже.
   – И что? – тупо уставились они на меня.
   – Как «что»? У нас же в стране запрещены наличные расчеты в валюте.
   – И что? – они еще тупее посмотрели на меня.
   – А то, что я законы уважаю и валютой у вас деньги не приму.
   – Как не примешь?
   – Так, не приму.
   – А мы тебе и давать их не собирались, – ляпнул кто-то самый «честный» из них.
   – Правильно, – подметил я, – расчет будем вести только рублями. Поэтому вам надо поменять доллары на рубли.
   – Как поменять?
   – Просто. Взять доллары и поменять на рубли.
   – Где поменять? – не поняли они.
   – Да где угодно. Хоть вон в том обменном пункте.
   И я, оглянувшись, показал на небольшую будочку, стоявшую у забора авторынка, на которой было красочно написано: «Обмен валюты – Международный Швейцарский банк», а ниже для убедительности: «ЧЕНЧ».
   Они посмотрели на меня, потом на «ЧЕНЧ».
   – Нет, ребята, если хотите, чтобы сделка состоялась, приму только рублями. Вы мне рублики – я вам шестисотый дядин «мерседес», успокой, Господи, его душу.
   Тогда, поняв, что я уперся, кидалы собрались в кружок.
   Посовещались.
   Очевидно, решив, что такого идиота, который меняет доллары на рубли, будет совсем уж легко кинуть, кидалы плотной толпой двинулись к обменному пункту валюты.
   Там они сдали в затемненное окошечко тридцать тысяч долларов и стали ждать, когда кассир закончит пересчет трех пачек.
   А из-за окошечка слышалось: «Сто двадцать семь, сто двадцать восемь, сто двадцать девять» и так далее.
   Так прошло минут пять.
   Кидалы стали уже постукивать в закрытое окошечко, но их нетерпение успокаивал монотонный пересчет: «Двести тридцать четыре, двести тридцать пять, двести тридцать шесть».
   – Сейчас, сейчас. Пересчитают, и поедем, – весело кричали они мне от киоска.
   Наконец стучать в окно, решетку и дверь обменного пункта они стали все настойчивее.
   Я, улучив момент, когда все увлеклась попыткой проникнуть в пункт обмена, спокойно завернул за угол и сел в такси, где меня уже ждал мой напарник Константин с тридцатью тысячами долларов США.
   Когда мы выруливали с авторынка на трассу, было видно, как взбесившиеся кидалы разламывали фанерный «пункт обмена» на части, а вместе с ним и магнитофон, который так и продолжал считать: «Двести восемьдесят восемь, двести восемьдесят девять…» И уже под самый занавес мы увидели, как они то открывали, то закрывали неожиданно возникшую дверь в заборе рынка прямо из задней стенки обменного пункта.

Меценаты – люди особенные

   Меценатство меценатству рознь.
   Вот, например, в ноябре меценат Шишкин подарил не-меценату Пышкину автомобиль.
   Хорошо.
   А в декабре уже меценат Пышкин подарил не-меценату уже Шишкину автомобиль.
   Тоже хорошо.
   Или, например, банкир Жмотиков про-меценатствовал пятью кальсонами дом престарелых, который содержался на средства городской казны.
   Ему медаль дали.
   Конечно, за счет городской же казны.
   Правда, чтобы деньги на медаль выделить, казну эту очень долго искали в банке мецената Жмотикова.
   Казенные деньги в банке Жмотикова нашли, но хватило их только на медаль, и не более того.
   Нормально.
   Вот, например, нормальный меценат, строитель Канализайцин, пообещал всю канализацию превратить в сплошную ароматизацию.
   Ему грамоту дали.
   Он проароматизировал канализацию в коттеджи, на строительство которых получил, кстати, от города выгодный подряд, а грамоту, сняв со стены, отправил в ту же канализацию.
   Неплохо.
   Еще пример: неплохо помог меценат Добряков всем больным сахарным буртулетом. Из чисто меценатских побуждений Добряков представил местному муниципалитету удивительную программу, как всего за несколько сотен тысяч долларов США превратить всех больных сахарным буртулетом в больных сахарным турбулетом. А если не хватит денег, он, мол, своих добавит.
   В муниципалитете ахнули и деньги выдали.
   Меценат Добряков деньги взял и начал превращать больных буртулетом в больных турбулетом.
   До сих пор, говорят, превращает.
   Только у него, слышно, муниципальные деньги все кончились, и он сейчас меценатствует на свои.
   Последние отдает.
   И ведь не жалко!
   На то они и меценаты, люди особенные.
   Меценатные…

Мир идиотов

   Говорят, что идиоты сами себя считают, абсолютно здоровыми людьми, а вот здоровых людей они, идиоты, считают полными идиотами.
   Вы в это не верите?
   Я тоже не верил, пока в поисках правосторонних шурупов не стал просматривать телевизионную рекламу по каналам своего телевизора, подаренного мне моими студентами ко всемирному дню психиатра.
   Я даже и не подозревал, что мир идиотов, который ранее существовал только в нашей психиатрической клинике, существует всюду. Не за высоким забором с колючей проволокой и строгими охранниками, а совсем рядом, в святая святых – у каждого из нас дома.
   Просто нажал кнопку телевизора, и перед тобой целый мир идиотов.
   Я от этого даже немного растерялся.
   В телевизоре люди из мира идиотов рекламируют товары, которые не нужны, бесполезны и даже вредны для всего человечества, но они при этом думают, что те другие, которые сидят перед телевизором, смотрят рекламу и покупают их товары, еще большие идиоты, чем они сами.
   И они, наверное, частично правы. Потому что рекламируемые ими товары может купить только идиот.
   «Ха, ха, ха, – в начале смеялся я. – Какие же они идиоты там, в телевизорах, если думают, что мы, нормальные люди, купимся на их идиотские рекламные штучки».
   – Маша! – крикнул я. – Посмотри, что нам втирают идиоты с экрана.
   Подошла моя жена.
   На экране в это время какой-то невероятно толстый человек (толстый до того, что невозможно понять, где его больше: в высоту или в ширину) достает из кармана маленький пузырек и капает из него себе в рот три капли. При этом голос за кадром повторяет: «Сейчас вы видите самое эффективное средство для похудения. Я вешу двести килограммов, а после того, как я закапаю себе в рот эту чудодейственную жидкость, на ваших глазах похудею с двухсот до пятидесяти килограммов».
   И точно, он прямо на наших глазах опал, посвежел, потончал и превратился в семнадцатилетнего юношу.
   – Ха, ха, ха, какой идиотизм, – засмеялся я, но неожиданно замолчал, увидев, как моя необъятная супруга что-то записывает на своей пухленькой ручке.
   – Дура! – закричал я. – Разве ты не понимаешь, что это просто телевизионный трюк?
   А она в ответ:
   – А я верю! Потому что «это» показывают по телевизору.
   «И правда, задумался я. – Раз показывают по телевизору, то наверняка большинство людей принимают эти идиотские рекламные трюки на веру. Многие думают, что те, кто рекламируют товар, заботятся о них, телезрителях, об их здоровье, благосостоянии и удобстве».
   И это было бы действительно так, если бы этот товар рекламировали нормальные люди, а не люди из мира идиотов.
   А идиот он и-есть идиот, он думает совсем о другом, у него мозги по-другому устроены.
   О чем может думать идиот, рекламируя товар для людей, которых считает идиотами?
   Не успел я об этом как следует подумать и развить эту мысль в ту форму, в которой она будет понятна и моей жене, как стали рекламировать новые безопасные бритвы «пшик».
   Идиот с рекламного ролика показывает безопасную бритву размером с ладонь с двадцатью лезвиями одновременно.
   Этот бедолага в порыве безмерной радости заявил, что теперь ему не надо тратить много времени на бритье, так как в станке сразу двадцать лезвий, и чтобы быть идеально выбритым, достаточно только приложить «пшик» к щеке и слегка двинуть вверх-вниз, и щека чистая.
   После этих слов идиот с рекламного ролика приступил к демонстрации: улыбаясь так, будто он только что выиграл миллиард в спорт-лото, приложил станок к якобы небритой щеке, одним легким движением сдирает щетину и радостно начинает плясать, поворачивая к зрителям то бритую щеку, то небритую щеку.
   Потрогал я себя по уже обросшей к вечеру щеке и подумал: «Чего только эти придурки не придумают. И ведь найдется наверняка идиот, который купит такую бритву. Пусть он ее потом выбросит, но все же купит, чем опять докажет этим людям из мира идиотов, что и среди зрителей; полно идиотов». И не успел я сказать об этом вслух окружавшей меня и телевизор моей семье – стали рекламировать питьевую воду.
   Да, да, не удивляйтесь. С экрана предлагали нам, идиотам, сидящим у, телевизоров, покупать воду по цене столетнего французского коньяка. Рекламируют какую-то «Акву-макву» и говорят, что эту воду пили еще динозавры, так как она взята из ледников Антарктиды.
   Боже мой, каким же надо быть идиотом, чтобы не знать, что все динозавры вымерли еще задолго до ледникового периода. И теперь нам предлагают воду из ледников, которую якобы пили динозавры.
   И опять подошедшая ко мне жена сказала:
   – Очень интересно попробовать, что же пили эти динозавры. Раз динозавры жили сто пятьдесят миллионов лет, так может и мы от этой воды проживем столько же.
   «Боже мой, с кем я живу», – подумал я, но поостерегся сказать об этом вслух.
   В это время толпа людей на экране затеяли драку из-за пластинки жевательной резинки. Один, перебивший всех, схватил жвачку и стал ее так нажевывать, будто бы хотел перекрошить себе все зубы. Скулы его ходили взад-вперед, вверх-вниз в каком-то безумном экстазе, точь-в-точь как Петя-дурачок у меня в больнице, когда начинает жевать клизму, отнятую у соседа по палате.
   А затем дядя в белом халате начинает стучать по чьим-то зубам столярным молотком и говорить утвердительным тоном, что зубы стали как титановые из-за постоянного жевания жевательной резинки.
   Какой идиотизм. Нам докторам давно известно, что жвачка, в силу своей тягучести и прилипчивости, просто расшатывает зубы в деснах. Посмотрите, весь мир, где постоянно жуют эту жвачку, давно ходит с пластмассовыми зубами. Не рты, а сплошная синтетика. Да, для пластмассовых зубов жвачка – полезная вещь, но никак не для живых, природных.
   Им, этим идиотам из их мира идиотов, очень важно, чтобы идиот, сидящий у экрана, был полным идиотом, похожим на них. Чтобы он, напившись минеральной стапятидесятимиллионнолетней динозавровой воды, ничего не смог бы есть, а только бы жевал, шамкая беззубым ртом. Идиоты, как правило, все беззубые. Не зря к, старости у человека, когда он теряет разум, выпадают зубы.
   Но окончательно меня развеселила реклама народного фонда.
   Приходишь к дяде или тете, сидящим в каком-то киоске, отдаешь свои денежки и идешь на рыбалку или в кино. Ты отдыхаешь, а эти добрые дяди и тети пашут, не покладая рук, зарабатывая тебе деньги. А ты погулял, порыбачил, а потом приходишь и получаешь миллион. Радостный, кричишь ура и едешь отдыхать на Канары.
   После этого я выключил телевизор. Оглядел свою семью. У всех моих горели глаза, и они уже были готовы выложить свои кровные три рубля для поездки на Канары.
   «Да, – подумал я. – Там, за экраном, – это не идиоты, это люди, которые считают идиотами нас, сидящих перед телевизорами. Но все-таки человек, пытающийся другого человека сделать идиотом, сам в конечном итоге станет идиотом. И настанет время, когда из телевизоров будут вещать люди-идиоты и у телевизоров будут сидеть люди-идиоты. И два мира сольются, и возникнет единый мир – мир идиотов. Хотя в моей семье, мне кажется, это время уже настало или, по крайней мере, очень быстро приближается. Если, конечно, я однажды с идиотским криком не накинусь на телевизор и в припадке белой горячки не выкину его с балкона вниз или выкинусь сам на головы других идиотов, весело и радостно гуляющих по цветущим улицам нашего замечательного города».

Мистификатор

   На мне лежал человек.
   Мужчина лет пятидесяти.
   Он был в сознании.
   Я тоже.
   Мы оба находились в общей каше людей, кресел и авосек внутри трижды перевернувшегося, битком набитого рейсового автобуса.
   Что произошло, и отчего автобус закувыркался, я не знаю, не видел, но то, что нас почему-то никто не собирался спасать, стало ясно после долгого бездействия снаружи. А почему так, можно было только догадываться. Либо автобус свалился в глубокий овраг, и его не было видно, либо просто всем было не до нас: время «пик», и все спешили с работы домой.
   «Когда же нас вытащат?», – гадал я.
   Мужчина, лежащий надо мной, то есть на мне, как бы читая мои мысли, прохрипел:
   – Когда умрем?
   Я дернулся, пытаясь столкнуть его с себя, но безрезультатно, только перепачкался его кровью. Очевидно, мои телодвижения не совсем понравились лежащему на мне, и он решил успокоить меня естественным при знакомстве вопросом:
   – Вы знаете, кто я?
   – Нет, – ответил я.
   – Я очень хороший человек.
   – Я тоже, – заверил его я.
   – Давайте на «ты», раз уж мы лежим рядом.
   – Давайте, – согласился я, хотя это соседство меня не совсем радовало.
   – Ты веришь, что я хороший?
   Чтобы не расстраивать истекавшего кровью, я сказал, что верю.
   – А зря, – последовал его ответ. – Я нехороший человек, я – мистификатор.
   – Да вы что? И не подумаешь, – как можно искреннее удивился я.
   – Ты не понял. Я – м… и… с… т… и… ф… и… к… а… т… о… р…
   – И что из этого?
   – Как «что»? Я не тот человек, за кого себя выдаю.
   – И что?
   – А то, что если я сейчас не покаюсь, то моя настоящая душа, душа мистификатора, может остаться на Земле и блуждать здесь вечно, а душа того, за кого я себя выдаю, отлетит в Рай.
   – Так уж и в Рай, – попробовал сыронизировать я, и, кажется, мне это удалось.
   – Да, в Рай. Потому что у тебя на руках умирает самый правильный человек на свете – прекрасный семьянин, любящий муж, сын и отец, не пьющий, не курящий, не изменяющий своей жене, не сквернословящий, не обидевший за всю свою жизнь даже мухи, ни разу не повысивший ни на кого голос.
   – Мне очень приятно, – выдавил я из себя, одновременно пытаясь избавиться от столь необычного соседства.
   Его честная кровь уже ручьем лилась мне за воротник.
   – Нет, тебе не должно быть приятно, потому что я совсем не такой. На самом деле я полная противоположность тому, каким я только что представился. Я скверный, продажный, гадкий и беспардонный человек.
   – Да что вы говорите? – крайне удивился я. – Кто бы мог подумать?
   – Я только с виду такой положительный. А на самом деле я тайный и глубоко законспирированный убийца и насильник.
   После этих его слов я изловчился и немного сдвинул с себя этого назойливого товарища, и за моим воротником стало посуше.
   – Никогда бы не подумал, – опять как бы удивился я.
   – Вот видите. И никто, слышите, никто не подозревает о моем втором «я», живущем во мне. Никто не может разглядеть это гадкое, низкое, ничтожное и ужасное, что таится в моей груди.
   – Да, не сразу бросается в глаза, – честно признался я.
   – Да, понимаю. Это все оттого, что я на самом деле прекраснейший мистификатор.
   – Что вы говорите! То есть это уже третья личность?
   – Да, можно и так сказать – это третья сторона моей души. Одна чистая, светлая, другая гадкая, черная, а третья – та, которая покрывает вторую и не дает первой раскрыться.
   – Да, вам можно позавидовать, три души, – вдруг пропищала дама, заваленная нами двоими. – Я случайно подслушала ваш разговор. Как это интересно. Такой необычный и многогранный мужчина. А вы женаты?
   Очевидно дама не с самого начала слушала исповедь этого мистификатора, но меня обрадовало ее вмешательство, и я смело, насколько позволяла эта свалка сумок и людей, передвинул этого мистификатора с себя на нее.
   А мистификатор, услышав, что его исповедь заинтриговала еще кого-то, заговорил еще громче и вдохновеннее.
   – Да, женат, и у меня есть дети, и я никогда не изменял своей жене. Но другая натура требует и измен, и разврата, и погонь, и плясок под луной у костров в голом виде, и цыган, и бубнов.
   – Ой, как романтично.
   Восторгаясь, дама все более и более вклинивалась между мной и мистификатором, хотя как ей это удавалось в такой давке, было совершенно непонятно.
   – Вы так считаете? – воодушевился мистификатор.
   – Конечно, конечно, – уже почти залазя под него и, естественно, на меня, ворковала дама.
   – А вы знаете, что в своем втором состоянии я еще убийца, садист и нимфоман.
   – Как? – остановила свои продвижения женщина.
   – Очень просто. Я, когда сбрасываю с себя все приличное и хорошее, становлюсь негодяем, душителем и вешателем.
   – Что? Душителем? Вешателем? – уже уползая назад в какую-то щель между сиденьями, пролепетала испуганная женщина.
   – Конечно! Именно таким.
   – Ох… – пискнула она и быстро ускользнула на свое старое место.
   А мне никак не удавалось избавиться от этого не совсем приятного соседства. Мистификатор опять что-то хотел мне сказать, но тут вокруг автобуса послышались голоса, и нас стали поочередно вытаскивать из этой каши.
   Когда всех вытащили и уложили рядками, я, как ходячий, стал бродить вдоль рядов и искать того, кто лежал на мне и так отчаянно мистифицировал.
   Долго искал, но так и не нашел.
   Его не было.
   Он исчез.
   Растворился.
   Я был. А его не было.
   Прямо мистика какая-то.

Младостарец

   – Старец Феодосий, – представился он при нашем знакомстве и подал мне руку ладонью вниз. Вроде как для поцелуя.
   Я взял ее за кончики пальцев и слегка потряс. С одной стороны, это было как бы рукопожатие, с другой – как бы прикосновение к святыне.
   Старец Феодосий, не почувствовав прикосновения моих губ к его «божественной» руке, ухмыльнулся краешком губ и, тряхнув рукой, подал ее тому, кто был готов ее целовать.
   И целовали.
   И чмокали.
   Нет, на лице старца Феодосия в этот момент не было торжества сладострастия, как у начинающей кокетки. Скорее наоборот, присутствовал отпечаток как бы усталости и давно приевшейся обыденности. Он уже не обращал внимания на то, что его руку целуют, как, наверное, звезда киноэкрана не замечает, что ее фотографируют.
   Что из себя представлял старец Феодосий?
   Это был мужчина лет двадцати пяти с жиденькой сивой бородкой, бледными тонкими ладонями, розовыми наманикюренными ногтями и кругленьким значительно обозначившимся под рясой животиком. Говорил: он тихим голосом, будто уставшим от толпящихся вокруг него людей с их мирскими проблемами. И что бы он не говорил, в интонации слов его была только истина. Даже если это были обыденные слова, они все равно высказывались в форме нравоучения и с тайным подтекстом, который мог разглядеть только Тот, кому это дано. А если ты не понимаешь, что старец Феодосий говорит, то это не оттого, что он говорит что-то непонятное и несуразное, а оттого, что ты сам глупый и пустой человек.
   Да и звать-то «старцем» этого молоденького попика с томными, как бы уставшими от мирской жизни глазами как-то язык не поворачивался. И я, определив свое отношение к этому младостарцу, стал звать его просто «духовным лицом».
   И когда у нас с друзьями после первой рюмки зашел разговор о навалившихся в последнее время на человечество бедах и катастрофах, я, как бы между прочим, задал вопрос старцу Феодосию:
   – А что по этому поводу нам скажет духовное лицо?
   – На все воля Божия, – скромно, как бы за Бога мудро ответил нам старец.
   И все.
   Глубоко, ничего не скажешь.
   Не всякий догадается.
   Не каждому придет в голову такая мудрая и глубокая мысль.
   Но все это подумал я, а остальные мои собеседники просто впали в оцепенение от краткости и величия изречения, высказанного тихим елейным голосом.
   После второй рюмки и канапе с черной икоркой наш младостарец показал всем своим томным видом, что он сильно притомился, и ему тут же придвинули кресло, обтянутое толстой темно-коричневой кожей, с высокой резной, в ангелочках спинкой. Он прямо упал в кресло, будто отстоял три обедни, при этом, правда, хрустальной рюмочки и серебряной вилочки из своих бледных ручек не выпустил.
   – Устали, устали… – защебетало вокруг него наше женское общество.
   – Притомились?
   Это уже кто-то из мужиков наивно спросил у него:
   – Да-a, на все воля Божия… – ответил он устало и прикрыл свои белесые глазки.
   И в зале моментально установилась тишина. Доносился только шепот: кто-то вспоминал удивительные истории из жизни этого юного младостарца, но, в силу малости возраста служителя церкви Господней, все воспоминания, в основном, начинались и заканчивались одним:
   – Говорят, что старец Феодосий необыкновенно любим Господом, что он необыкновенные вещи изрекает, что необыкновенные поступки совершает…
   – А где и какие никто не знал и не видел. И как именно необыкновенно любил его Господь, тоже никто не слышал. Но каждый, боясь показаться невеждой, многозначительно замолкал, делая вид, будто все уже давно всем известно и вдаваться в частности как бы и не надо, как бы и не прилично.
   – В это время и старец Феодосий как бы заснул, но если приглядеться, то можно было увидеть, как четко реагировало его ухо на очередное хвалебное слово о нем, чем оно, ухо, больше напоминало военный локатор, чем часть тела духовного лица.
   – Наконец, очевидно, насладившись хвалебным шепотом в адрес своей персоны, старец Феодосий очнулся и шевельнул хрустальной рюмочкой, уютно расположившейся в правой руке. Ее тут же наполнили посольской водочкой.
   – Затем шевельнул левой рукой с серебряной вилочкой. На нее тут же насадили канапушечку с черной белужьей икоркой.
   – После того, как все операции по налитию и насаживанию были закончены, старец шумно приподнялся со своего резного кресла. И настолько этот подъем был торжествен и образен, что многим наверняка показалось, что это было не простое вставание проснувшегося со стула, а явление народу самодержца со скипетром и державой в руках (если, конечно, рюмку с водкой и вилку с канапе можно было принять за скипетр и державу). Хотя кто знает. И как бы сказал наш мудрый младостарец, даже на видение воля Божия.
   А старец Феодосий поднялся и при этом не пролил ни грамма драгоценной жидкости, на что многие тут же высказали свое восхищение. А он опрокинул рюмочку в свой маленький с тонкими губками ротик и туда же не мешкая отправил канапушечку, тем самым как бы благословив нас на продолжение трапезы.
   После столь триумфального вставания и опрокидывания все захлопали и стали просить великого младостарца излить его великую мудрость на наши глупые грешные головы.
   – Просим! Просим! – заскандировала перед ним толпа.
   Старец Феодосий обвел глазами всех присутствующих. По мне же его взгляд скользнул как по чему-то здесь не нужному. Остальному народу он благосклонно кивнул и опять присел в кресло, как бы придавленный громадой своих мыслей.
   – Дети мои, – начал он.
   От этих слов у половины зала на глаза навернулись слезы, хотя всем присутствующим было за пятьдесят.
   – Дети мои, сейчас не я буду говорить с вами, а Он… – и старец Феодосий указал перстом вверх.
   Справедливости ради хочу сказать, что рюмку и вилку он отдал, поэтому на Бога указывал уже свободными руками.
   – Так вот, – продолжал он, – не я буду говорить вам сейчас. Моими устами сам Господь будет говорить с вами.
   После этого вторая половина зала упала на колени.
   Я, чего-то все же побаиваясь, припрятал свое грешное тело за колонну в углу зала, правда, прихватив при этом бутылку с шотландским виски и тарелку с финским салями.
   – Вы все грешники, страшные грешники, и грехи ваши мне видны.
   «Круто», – подумал я и отхлебнул немного виски прямо из бутылки.
   – Мы с Господом видим все, и вам, смертным, не отвертеться от нашего небесного суда.
   После этих слов он подскочил в кресле и, срывая голос, прокричал фальцетом:
   – Аминь!
   При этом он так звякнул огромным крестом и цепью из чистого золота, висевшими до этого без дела на его груди, что многим это звяканье послышалось как удар троекратного божественного грома, предвещающего скорую расплату за все грехи: и бывшие, и настоящие, и будущие.
   Зал после такого явления просто впал в экстаз. Некоторые даже поползли к креслу, где, как Пророк на Голгофе, стоял младостарец.
   – Прости нас! Прости нас! – голосили ползущие.
   И даже я, спрятавшийся за колонной, пораженный этим спектаклем, невольно добавил:
   – …Господи…
   И хотя я сказал это тихо, так как в это время закусывал куском салями глоток виски, он все же услышал меня и, переведя свой взгляд в мою сторону и неожиданно перекрестив мой живот, выглядывавший из-за колонны, громко, чтобы все слышали, сказал:
   – Прощаю!
   И вышел из зала, волоча за собой, к моему удивлению, целую кучу людей, вцепившихся в его рясу.
   Когда эта кавалькада исчезла с моих глаз за дверью, я облегченно вздохнул.
   Тяжело все же общаться со святыми! отцами, да еще со старцами, пусть даже молодыми. Пусть даже это общение и было во время званого обеда на современный европейский манер.

Муки издателя

   НАЧАЛО
   В наше легковесное время вполне просто можно стать кем угодно.
   Президентом, Принцем, Генеральным, Генералом, Полубогом, Богом, лишь бы было желание и финансовые возможности.
   Мой друг надумал издавать журнал.
   Что ж, желание – как желание. Хотя немного и странноватое для пожарного, ибо мой друг прежде был Генеральным Президентом пожарного кооператива, состоящего из троих инвалидов.
   Не откладывая в долгий ящик своего желания, друг, повязав галстук на футболку, пошел в издательство.
   Генеральный директор издательства, плохо соображая после очередной утомительной избирательной кампании, подписал договор на издание семейного литературно-изобразительно-скульптурно-музыкально-театрального журнала на льготных для обеих сторон условиях.
   Купив авторучку с чернилами и пером, друг пошел в писательскую организацию.
   Там его встретили радушно.
   С распростертыми объятиями и огромными тяжелыми папками с гениальными романами.
   Отобрав пять папок посимпатичнее с зелеными и желтыми тесемками, друг вернулся к себе в офис.
   В первой папке был роман про деда Кузьму, который, почуяв в воздухе весну, кряхтя сполз с печки и, сунув костлявые синие ноги в старые подшитые валенки, вышел на крыльцо. Окинув взглядом озимь, дед Кузьма понял, что зябь закондыбилась. И он…
   «Гениально, – подумал мой друг, дочитав через месяц последнюю 3005-ю страницу романа, – дам в первом же номере. Если не уберется, допечатаю в следующих».
   Взял вторую папку.
   Там был роман про бабку Маню, которая, почуяв в воздухе зимнюю стужу, натянув на тощее тело плюшевую жакетку, спустилась с печки и, сунув немытые ноги в валенки с галошами, вышла на крыльцо.
   Окинув взглядом сквозь снежную пургу озимь, бабка Маня поняла, что зябь полностью закондыбилась. И она…
   «Неплохо, – подумал мой друг, дочитав на второй месяц последнюю 2867-ю страницу романа, – дам, пожалуй, в ближайший номер, свободный от первого романа».
   Открыл третью папку.
   Там был роман про рубаху-парня Федора, который, почуяв осеннюю слякоть, надев на нечесаную голову картуз с пуговкой, спрыгнул с печки и, сунув свои волосатые ноги в стоптанные кирзачи, выскочил на крыльцо. Окинув веселым взглядом сквозь унылый осенний дождь озимь, рубаха-парень Федор понял, что зябь под листом уже начала кондыбиться. И он…
   «Да, – сказал себе мой друг, – дам после бабки Мани. В последующих номерах», – и развязал желтенькие тесемочки четвертой папки с пятитысячностраничным романом.
   В нем деревенский пьяница и дебошир, бывший баянист сельского сгоревшего клуба Платон почуял привоз в местный магазин темно-бурой бормотухи. Он вынул из своих трясущихся синих губ замусоленный окурок и упал с печки. Ударившись головой о задубевшие от грязи ботинки, Платон, охая, откатился на крыльцо. Там, пронзив мутным взглядом поспешно выстроившуюся очередь у родного магазина, он понял: что-то скоро закондыбится… Либо зябь, либо озимь. И он…
   Закрыв последнюю пятитысячную страницу этого серьезного романа, мой друг издатель задумался и в задумчивости развязал зелененькие тесемочки последней, самой объемной папки.
   В нем голопузый мальчуган Ванятка, огласив избу ревом, проснулся и, поняв, что на улице наступило лето, кубарем скатился с печки. Выскочив на крыльцо, он, подпрыгивая на одной ноге и засунув палец в ноздрю, весело и громко свистнул. Ему было наплевать, что перед его озорным взором лежала озимь. Ему было абсолютно все равно, что зябь вот-вот закондыбится. Ваня был еще маленький и глупенький, и не знал, что перезакондыбившаяся зябь летом это…
   «Эх Ваня, Ваня!» – подумал мой друг издатель. И хотя интрига с закондыбившейся зябью в этом романе раскрывалась по-новому, мой друг прекратил чтение пятой увлекательной рукописи.
   Он завязал зелененькие тесемочки на папке. Сложил все пять романов в рюкзак и понес их назад в писательскую организацию.
   Там его совершенно неделикатно обозвали жуликом, советовали не переступать больше порога писательской организации.
   С этим, правда, и отпустили.
   В издательстве же вообще не заметили его отказа от взаимовыгодного договора. Там получили новый сверхприбыльный заказ на листовки внезапно начавшихся новых местных выборов. И, естественно, уже никому не было дела до моего «закондыбившегося» друга.
   Теперь он опять работает в своем пожарном кооперативе. Иногда он рассказывает между пожарами своим друзьям пожарным содержание прочитанных им романов в период его же издательской деятельности.
   Правда, когда повествование доходит до голопузого Ванятки, у моего друга дрожит голос, а у его слушателей инвалидов мокнут глаза – всем становится жалко глупого Ванятку, не знающего, как важна для нас, людей, зябь, перезакондыбившаяся в начале жаркого лета.

//-- Письмо --//
   Прокурору Республики
   от
   Гражданина Республики

   Товарищ Прокурор, расстреляйте меня, пожалуйста.
   Во всем виноват один я. И это чувство вины перед другими гражданами не дает мне права на дальнейшую жизнь.
   Это я был причиной разрушения дома № 5 по улице Счастливой, причем двоих сограждан я сделал сумасшедшими, а троих – инвалидами.
   Вот таков я. На горе себе и людям.
   А все из-за этой проклятой новой политики в экономике.
   Когда ее объявили, кругом возникло огромное количество аукционов. И все граждане ринулись скупать то, что раньше просто выбрасывалось на свалку. Даже армия стала распродавать часть своей военной мощи.
   Вот на такой аукцион попал и я.
   Покупали все – от портянок до ракет.
   Купил и я ракету. Не то атомную, не то баллистическую.
   Приволок ее к себе в гараж, а что делать с нею – не знаю. И зачем купил, тоже не пойму. Хорошо, знакомый механик-самоучка, почесав затылок, предложил:
   – Два литра, и я тебе из этой радиоактивной трубы сооружу отличный холодильник.
   Я тут же согласился. У меня дома старый холодильник уже чуть дышал, охраняя продукты больше от мух, чем от тепла. В общем, побежал я за двумя литрами, а умелец начал резать корпус ракеты. К вечеру оба литра перекочевали в механика, а я получил отличный, под два метра высотой, холодильник.
   На следующий день утром у магазина нанял четверых доходяг доставить холодильник к себе в квартиру.
   А жил я на восьмом этаже. До дома довезли его и в подъезд втащили без происшествий. А вот в лифт он никак не хотел входить. Тогда один доходяга влез в лифт сам и оттуда давай мой холодильник подтаскивать, а остальные трое, вместе со мной, стали его туда заталкивать.
   Поднатужились – и холодильник махом влетел в кабину лифта.
   Нажали на кнопку восьмого этажа, а сами пошли пешком. И только у дверей вспомнили о том, кто должен быть в лифте вместе с холодильником.
   Со страхом стали вытаскивать двухметровую железяку. Страдальца в кабине не было, зато в стенке лифта зияла огромная рваная дыра.
   Оказывается, мы его холодильником выбили прямо в шахту. И как так могло получиться? Либо стенка у лифта была жидкая, либо доходяга был из одних костей. Хорошо, что это произошло еще на первом этаже.
   Из шахты мы его, бедного, подняли и отправили в больницу.
   Это был первый инвалид. И к моему великому горю, не последний.

   Когда же затаскивали холодильник в квартиру, то слишком его приподняли и сковырнули люстру вместе с лампочкой и патроном.
   Оголенный провод упал на металлическую обшивку, и из холодильника получился самый настоящий электрический стул. А так как двое моих помощников тряслись мелкой дрожью еще у магазина, то после электрического взбадривания они заколотились так, что приехавшие санитарные бригады еле смогли их запеленать и увезти.
   Таким образом, уже троих, пусть и невольно, я заложил в больницу.
   Остался четвертый, испуганно смотревший на меня.
   И только я пошел к нему, как он рванет вниз по этажам. И чего испугался?
   Я ему, бегуну, деньги хотел отдать, а он – по этажам, через перила.
   Может, он денег боится, а может, просто спешил куда?
   Так что дальше я уже без помощников волок свою «железку». Поставил в угол. Решил сразу проверить. Включил на полную мощность. Но положить туда ничего не успел: пришел сосед сверху спросить, сколько сейчас времени.
   Я сказал.
   Он тогда спросил, какая температура на моем уличном градуснике. Мне пришлось пройти на кухню и посмотреть на градусник за кухонным окном. Сосед – следом и сразу заинтересовался:
   – А что это у тебя такое большое?
   Глаза его от любопытства загорелись, и он, не спрашивая меня, распахнул дверцу холодильника и заглянул туда. И глаза его стали медленно округляться.
   Вся полость холодильника представляла из себя сплошной кусок льда. Причем лед стал тут же испаряться, а не таять. И через секунду все внутри было чисто и сухо. Сосед судорожно захлопнул дверцу, посмотрел на меня и тут же открыл ее снова. Холодильник опять был полон льда, который так же, как и минуту назад, моментально испарился.
   Сосед вскрикнул и умчался к себе наверх. Мне же сразу стало все понятно: холодильник получился таким мощным, что при рабочей нагрузке замораживал воздух внутри себя.
   Тогда я решил испытать свой агрегат на минимальной мощности. Только повернул стрелку, как меня опять отвлекли: внизу, который уже раз за сегодняшний день, завыла санитарная сирена. Я пошел посмотреть, к кому это приехали врачи.
   Оказалось, к моему соседу сверху.
   Он, бедный, как пришел от меня домой и как встал у своего холодильника, так и не отходил больше, только открывал и закрывал его дверку. После сто пятидесятого открытия и сто пятьдесят первого закрытия его теща не выдержала и вызвала психобригаду.
   С трудом бедного оторвали от холодильника и повели вниз, но он не успокоился и за неимением холодильника открывал и закрывал все двери на своем пути, а затем добрался до халатов санитаров.
   Я вернулся к себе домой и решил заложить, наконец, в холодильник продукты. Только успел положить с десяток куриных яиц, как кто-то позвонил в дверь. Пришла теща несчастного соседа поинтересоваться, что он тут увидел такого необычного.
   Я показал ей свой новый холодильник. Объяснил, что это новый образец, изготовленный на оборонном заводе из отслужившей военной ракеты. Не буду же я говорить, что мне его сделал пьяный механик у меня в гараже.
   И еще решил над нею подшутить: взял да сказал, будто купил его утром в нашем хозмаге, за углом. А после этих слов открыл дверку холодильника.
   Оттуда с писком посыпались цыплята. Я с ужасом вспомнил, что оставил работать холодильник на самом минимуме.
   Впрочем, это бы еще ничего, но у каждого цыпленка оказалось по шестнадцать ног. Мне оставалось только сделать вид, что это обычное явление для моего ядерного холодильника. Пораженная женщина вначале остолбенела, а затем, наскоро попрощавшись, резво покинула мою квартиру. Я еще после её ухода посмеялся над человеческой доверчивостью.
   Если б я знал, куда пошла соседка, я бы её конечно, остановил, но …
   Она, оказывается, прямо от меня побежала в наш хозяйственный магазин и там, стуча кулаком по директорскому столу, требовала «холодильник из бомбы», кричала, что она участник и член чего-то и что они не имеют права…
   На что директор только таращил глаза и, видя такой напор, твердил: «Сейчас, сейчас…», и усиленно мигал своему заму, прибежавшему на шум.
   Женщина, видя, что ее не понимают, разошлась еще пуще:
   – Что, думаете, вам одним есть цыплят с шестнадцатью ногами?
   На что директор тут же стал уверять ее:
   – Ну что вы, ну что вы… всем, конечно… всем.
   А когда его зам, поняв, что от него нужно, исчез, директор, уже успокоившись, предложил шумной покупательнице немного подождать.
   Наконец вошли санитары и пригласили ее за покупкой в тот самый дом, где продолжал открывать дверки, но уже у больничных тумбочек, ее зять.
   Узнав, что случилось с бедной женщиной, я искренне рассердился на свой холодильник и, придя домой, с силой пиннул его в бок.
   Результат оказался катастрофическим – он так заревел, так задрожал, что наш шестнадцатиэтажный панельный дом усиленной конструкции стал складываться, как карточный домик. Сначала восемь верхних этажей, а затем – восемь нижних. Хорошо, люди не пострадали – все убежали на очередной аукцион.
   А мой монстр брыкнулся еще один раз и затих. Навсегда. И слава богу.
   Ну, вот я и покаялся перед вами в своих грехах.
   Думаю, что убедил вас в полной своей виновности. А посему настаиваю на моем немедленном расстреле.
   В просьбе моей прошу не отказать.

   С большим уважением к Вам законопослушный гражданин…
(фамилия и адрес неразборчивы).

Один день

   Боже, как же я люблю поспать!
   Если женщина регулярно не высыпается, она быстро стареет.
   Это давным-давно ясно всем, но только не моему мужу.
   В ту минуту, когда он, проснувшись, будит меня, я убить его готова!
   Вот и сегодня утром то же.
   Он закряхтел, завозился, и в щеку мне ткнулось что-то жесткое и колючее.
   Я вздрагиваю – в мой сладкий сон грубо вторгается нечто совсем уж неприятное.
   Вздрогнув, просыпаюсь.
   А проснувшись, понимаю наконец, что это утренний, постельный поцелуй моего мужа, обросшего за ночь жесткой щетиной.
   Говорят, будто во Франции мужчины бреются еще на ночь.
   Я потягиваюсь с крамольной мыслью: «Хоть бы раз в жизни проснуться в одной постели с французом!»
   Муж, накинув халат, потопал в ванную.
   И хотя мне все еще хочется спать, я тоже встаю и, полусонная, плетусь на кухню.
   Этот ранний поход на кухню в нашей семье имеет принципиальное значение.
   Супруг мой считает, что по утрам жена должна подавать мужу завтрак и поцелуем провожать на работу.
   Он считает этот утренний ритуал одним из основных критериев семейного благополучия, показателем верности семейному очагу и яркой демонстрацией безграничной любви.
   И вот я на кухне.
   В халате поверх ночной сорочки.
   Нечесаная, неприбранная, неумытая, готовлю кофе и бутерброды.
   Ясно, каково мне?
   Привести себя в порядок я просто не успеваю.
   Мой муж только просыпается медленно, а все остальное, от умывания до одевания, делает с неимоверной быстротой.
   И поэтому появляется на кухне, готовый к поглощению завтрака, буквально через несколько минут после своего подъема.
   И моего естественно.
   Вот поэтому, кое-как замотанная в халат, я с гадким чувством неполноценности подаю на стол бутерброды, наливаю кофе и слушаю его пространный монолог о том, почему вот он по утрам всегда бодр и свеж, с хорошим настроением, а у его жены, то есть у меня, оно неизменно кислое и вялое.
   Сказать ему, что женщине, прежде чем показаться мужчине, нужно привести в порядок хотя бы свое лицо?
   Вот и сегодня я ему ничего не говорю.
   Что толку?
   Разве хоть один мужчина поймет простое и естественное желание женщины – нравиться мужчине всегда, в любой ситуации, ранним утром и поздним вечером.
   Даже если это твой муж!
   Даже если в этот момент ты и не осознаешь такого желания.
   Ну, вот он и поел.
   Сильный. Здоровый. Сытый.
   Я провожаю его до дверей.
   Сонная. Вялая. Некрасивая.
   – Ну пока, соня! – целует он меня в никакие мои губы.
   – Пока, милый, – отвечаю я.
   И – спать, спать, спать…
   Второе мое пробуждение куда легче и приятнее первого.
   Приснился радостный, светлый сон.
   И хотя сны свои я никогда не помню, от этого сна в душе осталось какое-то странное, необычное ощущение нового и неожиданного.
   Я полежала немного с закрытыми глазами, пытаясь удержать в себе то немного зыбкое, что еще связывало меня проснувшуюся со мной сонной.
   Но оно, это зыбкое, быстро утекало сквозь дневной свет, таяло, как призрак, и наконец совсем исчезло.
   Все.
   Пора вставать.
   Встала.
   Включила музыку и немного – пять-семь минут – размялась.
   Чтобы окончательно проснуться, поборола свою лень и сделала зарядку.
   Капельку бодрости для тела и самоутверждения для разума.
   Теперь под душ.
   Под душем я стою долго.
   Люблю эти нежные струйки.
   И опять ловлю себя на мыслях о чем-то приятном.
   Только вот никак не могу понять, о чем именно.
   Но и блаженную эту процедуру пора заканчивать.
   Обтираюсь большим махровым полотенцем.
   Чищу зубы.
   Для женщины абсолютно здоровые зубы – великое счастье.
   Жаль только, что это настоящее счастье так же редко в нашей женской жизни, как и идеальный макияж перед важной встречей.
   Хотя, если уж говорить о косметике, я стараюсь ею пользоваться как можно меньше, зато самой лучшей.
   Помада должна лишь оттенять губы от лица, чтобы мужчина – любопытнейшее из всех животных, – глядя на них, постоянно испытывал чувство таинства и загадочности.
   Чуть-чуть пудры, чтобы скрыть мелкие, едва видимые морщинки.
   Хорошо видимые уже ничем не скроешь.
   Чуть заметный румянец.
   И – за глаза.
   Пожалуй, у меня это самое тяжелое.
   Бог обделил меня большими красивыми глазами.
   Они у меня блеклые, невнятные какие-то, да и реснички не задались.
   Впрочем, кроме мужа по утрам, у меня их такими никто и никогда не видел.
   Сейчас мы глазки свои увеличим.
   Та-ак… ровной волной – линию темных теней к вискам.
   Теперь – линию чуть посветлей к переносице.
   И еще раз.
   А реснички щедро затемним черной тушью.
   Веко же чуть подсиним, чтобы выделить темноту ресниц.
   Ну вот, все готово.
   С удовольствием осмотрела свое лицо.
   Отчего это у меня сегодня все так хорошо получается?
   Теперь белье.
   Руки сами почему-то потянулись к черному.
   Странно, к чему бы это?
   Черное белье я давно уже не надевала.
   И колготки отложила, натянула чулки с ажурной резинкой, тоже темные.
   Юбки я всегда ношу короткие.
   Надела красную кофту.
   Темный пиджак.
   Два серебряных кольца.
   Крупную серебряную цепочку с черным камнем в черном серебре.
   Сережки с подвесочками из серебряных капелек.
   Теперь духи.
   Духи к серебру надо взять чуть потяжелее, чем обычно.
   Волосы – строго назад, в небольшой пучок, под сеточкус мушками.
   Повертелась перед зеркалом.
   Да, неплохо.
   Сама себе понравилась.
   Жаль, что видеть все это, прекрасное, мужу не дано.
   Теперь очень осторожно – глоток кофе.

   Что у меня сегодня?
   Ника-подруга просила ключи от маминой квартиры, хочет в обед встретиться со своим другом.
   У машины не горит правый «стоп», позвонить Михалычу, моему автослесарю.
   Купить стиральный порошок, закончился вчера вечером.
   Что еще?
   Ах да, часы что-то отставать стали: заехать в часовую мастерскую.
   Все.
   А что он мне вчера говорил перед сном о ребенке?
   Да-да, насчет того, что пора бы нам подумать о ребенке…
   Чтобы я сходила к врачу, посоветовалась.
   Точно.
   А с чего он вдруг об этом заговорил?
   Вроде и повода не было…
   И почему именно вчера?
   А что было вчера?
   Дома – ничего особенного.

   И тут меня словно прострелило.
   Как же я забыла!
   У меня сегодня свидание!

   Я заперла квартиру.
   Съехала в лифте вниз.
   Мой желтенький «Джипик» ласково заворчали.
   Мы с моей машинкой любим друг друга.
   Мы как подружки.
   Вот и сейчас – еду я на работу и разговариваю как бы с ней:
   – Мужчина… Свидание, не свидание, но по крайней мере встреча с мужчиной.
   С ним я познакомилась вчера, когда приезжала в фирму «Илидо», там мне девчонки сделали заказ на новую косметику.
   А он туда прибыл из Вильнюса по каким-то контрактам.
   Высокий.
   Седоватый.
   Лет сорока.
   Хороший костюм.
   Чистые белые руки с перстнем на левом мизинце.
   Мы с ним вместе вышли из здания фирмы.
   Он меня спросил, предварительно извинившись, где здесь можно выпить чашку кофе.
   А когда я ему показала ресторанчик на другой стороне улицы, он вежливо так попросил, если я, конечно, не очень спешу, составить ему компанию.
   Компанию я составила.
   Попили кофе.
   И расстались.
   Когда пили кофе, он расспрашивал меня о нашем городе. Оказалось, он здесь первый раз.
   Сказал, что встретил у нас необычайно много хороших людей.
   И что завтра утром он закончит все дела, а вечером к большому своему сожалению, уже уедет, так и не повидав толком наш замечательный город.
   Вот если бы я могла порекомендовать ему в качестве гида кого-то из моих знакомых, он был бы мне весьма благодарен, ну а если бы я сама выбрала немного времени, то он был бы просто счастлив, потому что более элегантной и красивой женщины он еще не видел ни у себя в Литве, ни в этом замечательном городе.
   Комплимент?
   Несомненно.
   Не знаю, как другие женщины, а я просто обожаю комплименты.
   Для женщины комплимент – это глоток свежего воздуха.
   Особенно от мужчины.
   Особенно от любимого.
   Жаль, что мужья – первые из мужчин, первыми о них и забывают.
   А тут пьем кофе, вежливо беседуем – и мне делают комплимент.
   Причем без малейшего намека на командировочную пошлость.
   Когда садились за стол, он придвинул стул.
   Когда уходили, помог встать из-за стола.
   Внимательный. Вежливый. Спокойный.
   И я согласилась.
   Согласилась сегодня показать ему город.
   В двенадцать.
   Так вот отчего сон был какой-то чудной и настроение с утра легкое.
   Свидание для женщины – всегда праздник.
   Для мужчины свидание – лишь средство к достижению цели.
   Для женщины это еще и возможность получше узнать того, к кому идешь на свидание.
   Хоть немного.
   Хоть чуть-чуть.
   Разглядеть в нем то хорошее, что может оправдать неожиданный исход первого свидания.
   Но я считаю, что сегодня у меня все же не совсем свидание.
   Просто встреча.
   Я просто покажу приезжему город.
   И все.
   Город у нас красивый, есть что показать.
   Но надо же, что он выдумал: я – самая красивая женщина, какую он видел.
   Врун.

   Кто-то мне посигналил.
   Я за своими мыслями забыла тронуться со светофора.
   Поглядела в зеркало заднего вида.
   Вначале на торопыгу сзади, потом на себя.
   Нет, все так, я сегодня – вполне ничего.
   Обогнула площадь.
   Чуть нарушила правила, впрочем, как всегда, и заехала во двор нашей конторы, фирмы «Нина Ричи», где я работаю агентом.
   Припарковала машину – один из самых трудных для меня маневров.
   И пошла к себе наверх, в наш «курятник».
   Так мы зовем большую комнату, где стоят тридцать с небольшим столов.
   Половина, как правило, пустые.
   Потому что нас ноги кормят.
   Сколько контрактов заключила, столько и получила.
   Хотя мне да и многим подругам, работающим со мной, деньги нужны не для выживания, а для независимости.
   Относительно, конечно.
   Шубу норковую на наши гонорары не купишь, но на колготки хватает.
   И время свободное есть.
   Можно собой заняться, семьей, бытовкой.

   Не успела я войти, девчонки мне:
   – Подруга твоя, Нинка, обзвонилась.
   Нинка.
   Моя подруга.
   Замужем.
   Двое детей.
   Муж – редкий умница.
   Врач, в реанимации работает.
   Устает на работе от и до.
   Потом – за детьми.
   За одним в детский сад, за другим в школу.
   И – бегом домой, готовить. Трое ведь мужиков.
   И хоть все в разных возрастах, но жрать хотят одинаково.
   Вот и вырывается она на встречи со своим другом только в обеды, раза два в месяц.
   Редкий, но все-таки праздник.
   Бегают по чужим квартирам.
   Позвонила ей.
   Сказала, что ключи от маминой квартиры оставлю в своем столе.
   Пусть заезжает и берет.
   – Ни пуха ни пера, – пожелала я.
   – К черту, – ответила Нинка.
   Я сделала несколько звонков по разным делам.
   Еще раз осмотрела себя.
   Поправила прическу.
   И, проинструктировав девчонок, поехала за ним.
   Он должен ждать меня на центральной площади, у самого сквера.
   Уже подъезжая, я что-то разволновалась.
   Прямо как школьница.
   Увидела его еще издалека.
   Он сидел на парковой скамейке и листал журнал.
   Я подъехала и посигналила.
   Он обернулся.
   И, разглядев, что это я ему сигналю, как-то искренне обрадовался.
   Встал и пошел к моей машине.
   Каким образом у него в руке оказался огромный букет темно-бордовых роз, я не заметила.
   Но когда сообразила, что это чудо предназначено мне, просто растерялась.
   Даже из машины забыла выйти.
   А он подошел, открыл дверку моих «Жигулей» и положил этот огромный дурманящий букет прямо мне на колени.
   И сказал, поцеловав мне руку:
   – Это вам.
   И все.
   Боже мой, меня всю буквально перевернуло!
   Я подняла букет.
   Уткнулась в него носом и нюхала, нюхала, нюхала.
   Даже «спасибо» не могла сказать.
   Только посмотрела на него мокрыми глазами и сказала:
   – Поедемте.
   Он сел.
   Я вырулила и поехала в сторону своей работы.
   А он, сидя рядом со мной, начал рассказывать какие-то истории.
   Глупые и смешные.
   И говорил, говорил, говорил…
   Лишая меня возможности сказать слова, могущие испортить то, на что я вдруг решилась.
   Я чувствовала: он догадывается, что творится со мной.
   Аромат огромного букета просто кружил мне голову.
   – А может, выпьем перед экскурсией кофе? – предложил он без перехода.
   – Да, – машинально ответила я. – Только мне надо заехать на работу.
   Мы как раз заворачивали во двор нашей фирмы.
   – Конечно. Мне подождать?
   – Да, пожалуйста. Вы не выходите. Я быстро.
   – Конечно, конечно. Я буду сидеть тихо-тихо, как мышка.
   – И опять улыбнулся.

   Я вихрем влетела в нашу шумную комнату.
   И сразу к своему столу.
   – Нинка была? – спросила кого-то на ходу.
   На меня удивленно посмотрели и ответили, что нет, еще не была.
   Я забрала ключи от маминой квартиры и, ничего никому не объясняя, быстро ушла.
   Села в машину.
   Со свистом развернулась и вылетела на проспект.
   Он удивленно посмотрел на меня.
   Потом, когда я немного успокоилась, он спросил, осторожно дотронувшись до моей руки:
   – Куда мы едем?
   – К маме. Кофе пить, – ответила я и замолчала.
   А он как ни в чем не бывало рассказал мне еще одну смешную историю.
   Я засмеялась.
   И тут меня отпустило.
   Стало легче.
   Мы стали болтать.
   Я рассказала, что мамы дома нет, но кофе попить мы там сможем.
   Наконец-то поблагодарила за букет.
   Цветы для женщины – всегда праздник.
   И не какие-то дежурные гвоздички в дежурные торжества, хотя и это тоже приятно, а настоящие букеты от мужчины.
   И неожиданные.
   Впрочем, букет от любимого мужчины женщина ждет всегда.

   По дороге к маминому мы перешли на «ты»; он попросил называть его Эдом – сокращенное от Эдуарда.
   Поднялись в квартиру.
   Когда поднимались по лестнице, я почти физически чувствовала спиной его взгляд, обволакивающий меня с головы до ног.
   Я оглянулась.
   С виду он был спокоен.
   Улыбнулся мне.
   Я – ему.
   Открыла квартиру.
   Мы вошли.
   Он осмотрелся и предложил сам сварить кофе.
   У него, сказал, есть свой маленький секрет, как сделать этот напиток еще вкуснее.
   Я не стала возражать.
   Он снял пиджак и смело взялся за дело.
   Я показала ему, где что лежит на кухне, и пошла в ванную подрезать розы, чтобы поставить их в вазу.
   Закрывшись в ванной, я медленно счищала шипы с крепких стеблей роз и думала: «Ну, и что дальше? Он варит кофе. Я сижу в ванной. Кажется, симпатичный. Внимательный. Не пошляк».
   И все же до конца я так ничего для себя и не решила.
   Ну, пригласила в пустую квартиру… Ну, подарил он мне цветы…
   Это еще ничего не значит.
   Собрала я розы опять в букет и прошла в зал. Поставила их в вазу.
   После воды они стали еще нежнее и роскошнее.
   Включила музыку.
   Толкнула маятник у остановившихся часов.
   Зачем-то зашторила окна.
   Прошлась по квартире.
   Остановилась у двери в кухню.
   Он стоял спиной ко мне, что-то напевая, колдовал у газовой плиты.
   Белая в полоску сорочка. Широкая спина. Аккуратная линия седеющих волос. Загорелая шея.
   Я смотрела, как легко и ловко он орудует фарфоровой турочкой, и как-то незаметно для себя позвала его:
   – Эд…
   Он не услышал.
   Тогда я позвала чуть погромче, но все еще тихо:
   – Эд!
   Он вздрогнул.
   Обернулся.
   Очень внимательно посмотрел на меня и осторожно, положив все, что было у него в руках, на стол, подошел ко мне.
   Подошел и поцеловал в губы.
   Не жадно, не бестолково, а нежно и долго.

   Через полтора часа он вызвал такси и уехал.
   Я сама попросила его об этом.
   Хотелось побыть одной.
   Слишком неожиданно, быстро и не так все это произошло.
   Я приняла ванну.
   Оделась. Подкрасилась.
   Не спеша спустилась во двор. Села в машину и поехала на работу.
   Чувствовала я себя как-то неуютно.
   И уже в машине, медленно двигаясь в послеобеденном потоке проспекта, поняла: «Нет, далеко не то, не так, как ждала».
   Ждала нежности, ласки, а получила что-то грубое и даже немного болезненное.
   Вначале он был ласков, затем нетерпелив, требователен, а после всего до неприличия равнодушен.
   Дура! Глупая дура!
   На работе девчонки рассказали, как бушевала Нинка, не найдя ключей в моем столе.
   Позвонила ей, объяснила, как смогла.
   Извинилась.
   Когда извинялась, чуть не заплакала.
   Нинка, видимо, поняла: у меня что-то стряслось, и притихла.
   Стала выспрашивать, что да как.
   Я пообещала, что потом все расскажу. «Так… ничего страшного».
   Я занялась своими бумагами.

   К концу дня позвонил муж. Попросил чего-нибудь купить по дороге.
   Они с другом поработают у нас дома. Во сколько закончат, сам не знает.
   Но ужинать, очевидно, придется втроем.
   Я сказала: «Хорошо. Подкуплю».
   Он спросил: «У врача была?» Я ответила, что еще нет. День был тяжелый. Схожу завтра.
   Он помолчал, потом сказал: «Ладно. Целую».
   Я ответила, что и я его тоже.
   Положила трубку и стала собираться домой.

   Через полтора часа была дома.
   Муж с другом уже сидели в большой комнате, разложив бумаги повсюду, куда только можно было их приткнуть. При этом накурили так, что хоть топор вешай.
   Такое в нашей квартире не в первый раз, и я давно с этим смирилась.
   Вошла, поздоровалась – и на кухню. Готовить.
   Они, как мне показалось, даже не заметили, что кто-то к ним заглядывал.
   Впрочем, я знала: едва они закончат свои дела, сразу же вспомнят обо мне.
   Поесть оба любят.
   Чтобы много было и вкусно.
   А готовить я люблю. И умею.
   Может, поэтому мы с мужем до сих пор и не разошлись.
   Я люблю готовить – он любит поесть.
   А путь к сердцу мужчины, как известно, лежит через желудок.
   Дела свои они закончили часа через два. Похоже, удачно. Поскольку за ужином оба то и дело шутили.
   Друг, этак полушутя, как бы ухаживал за мной.
   Муж, так же полушутя, как бы ревновал.

   Когда друг ушел, я убрала со стола, а муж по своему обыкновению перед сном надолго залег в теплую ванну.
   Лежит он там, как правило, до дремот.
   Наконец, отдремав, перебрался в постель.
   Лег и тут же заснул мертвым сном.
   Его мама говорила, что эту удивительную способность – засыпать мгновенно – он унаследовал от бабки, про которую рассказывали, будто она засыпала, не успев даже ноги занести на кровать. Так и спала с ногами на полу.
   А я вот засыпаю плохо.
   И сегодня, укладываясь рядом со сладко спящим мужем, подумала, что долго не усну.
   Муж что-то пробормотал сквозь сон и повернулся ко мне лицом.
   Во сне он чему-то улыбался и при этом причмокивал своими пухлыми губами. Прямо как ребенок.
   Меня это детское причмокивание так растрогало, что я не удержалась и осторожно поцеловала его в пухлые розовые губы.
   А потом долго лежала с открытыми глазами и перебирала сегодняшний день.
   И уже засыпая, уходя за грань реального, в последнем проблеске сознания подумала: «Завтра непременно схожу к врачу. И если все обойдется хорошо, у нашего ребенка будут такие же пухлые и мягкие губы, как у моего доброго и неуклюжего мужа».
   И уже почти во сне, подложив руку под его голову, подумала с нежностью: «Все-таки замечательный он у меня мужчина… умный и добрый… и я его люблю. Хотя и не бреется на ночь, как некоторые. Но не в этом все-таки женское счастье…
   А в чем?
   И с этим вопросом уснула.
   На удивление быстро и спокойно.

Пролетая мимо…

   Вес его приближался к ста шестидесяти килограммам. Возраст – к пятидесяти годам. Богат он был на столько, что деньги для него перестали выражаться в материальных единицах, а счет шел уже на заводы, компании, рудники и пакеты акций.
   Разбогател он быстро, как и многие другие. Россия в это время была просто раем для таких, как он.
   Женат он ранее не был. Детей не имел. И не хотел иметь. И женился однажды, но с условием, что детей у них не будет. Нашел женщину, которая, как в народе говорят, «слаще морковки ничего не ела»: тихую, скромную, домашнюю.
   И вдруг в его жизнь ворвалось юное создание пятнадцати лет, лицом как две капли воды похожая на него. Она привезла с собой фото, где он в обнимку с женщиной – молодой и красивой. На обороте надпись, сделанная его рукой: «Пролетая мимо я дарю тебе любовь». А еще она отдала ему записку, где ее мама перед смертью сообщила ей чья она дочь и где ее отец.
   Девочка была худенькая, с косичками, в простом ситцевом платье и с маленьким рюкзачком за плечами. Взгляд ее был чист и светел.
   Когда он все это прочел и увидел, то у него защемило в сердце: перед ним его ребенок, его дочь, уже почти девушка, скромная, тихая, без пеленок и сосок – готовый продукт. Он протянул к ней руки и обнял, прижав к своему объемному животу.
   – Папа – заплакала она.
   – Доченька – зашмыгал он носом и даже пустил слезу.
   Позвал жену:
   – Настя, у нас появилась дочь.

   С появлением дочери жизнь его резко изменилась. Он стал чаще появляться дома, ходить с дочерью в дорогие рестораны, на престижные приемы и конкурсы.
   А тетя Настя, как стала звать его жену дочь, просто души не чаяла в девочке. Она полюбила ее как свою собственную дочь. И он сам, расплывшись, как блин, просто купался в своем счастье.
   Он пристроил ее учиться в престижный колледж. В добавок у нее появились гувернантка и няня.
   Со временем она вытянулась и превратилась в стройную, красивую девушку.
   Только иногда в самой глубине ее темно-карих глаз вспыхивали очень злые, бесовские огоньки.
   Что бы это значило?

   Первые проблемы начались в колледже.
   Дочь стала приходить домой и сразу ложиться в постель, ссылаясь на головную боль.
   На осторожные вопросы отца о ее головных болях она только отворачивалась и молчала.
   Через неделю она уже плакала. При этом категорически отказывалась от врачей.
   Отец мрачнел.
   Раздражаясь, стал кричать на охрану и обслугу, что ранее с ним никогда не бывало.
   Наконец, нервы его не выдержали, и он решительно потребовал от нее объяснений.
   Она долго отнекивалась, но, наконец, сквозь слезы рассказала, что ее терроризирует мальчик из их класса. Он достоянно толкает и бьет ее, причем старается попасть кулаком по голове.
   Он тут же позвонил хозяину колледжа, и тот с директрисой через полчаса был у него дома.
   Известие о том, что его дочь бьет в колледже одноклассник, ввело директрису в крайнее изумление.
   – Это не так. До вашей девочки никто никогда и пальцем не дотрагивался. Разве только детские шалости в перемену. Тут причина другая. Дело в том, что мальчик, о котором она говорит, как бы нравится всем девочкам класса. И у них, девочек, идет как бы соревнование за его внимание. И ваша дочь, к сожалению, проиграла это соревнование. Мальчик выбрал для своего внимания другую девочку. Возможно на этой почве у нее развились ревнивые фантазии. Но бить ее никто не бьет. Это неправда.
   В этот момент с треском распахнулась дверь кабинета, где происходил разговор, и ворвалась дочь. Она бросилась к отцу на шею и, плача, закричала:
   – Она врет! Она все врет! Он бил меня, бил. А она просто его выгораживает. Ей приплачивают. Он бил меня.
   Все от такого напора какое-то время были в замешательстве. Отец молча встал и увел рыдающую дочь.
   Директрису уволили.
   А дочь все продолжала мучиться от так называемых избиений ее одноклассника.
   И когда обстановка в доме накалилась до предела, мальчик вдруг перестал ходить в школу. Через несколько дней по школе пошел слух, что он пропал. Родители были в шоке, а его девочка из класса даже пыталась отравиться снотворным.
   Мальчик исчез. Никто не знал где он и найти его не могли. Ни живого, ни мертвого. Та девочка, что травилась, ушла из колледжа.
   Зато у дочери сразу прекратились головные боли, и она стала как прежде весела и беззаботна.
   Но в колледже ее стали сторониться как учащиеся, так и педагоги.
   Люди стали бояться ее больных фантазий.
   Тогда она ушла из колледжа.
   Наняли репетиторов для занятий дома.
   Но у нее изменились отношения и дома. Она стала дерзить жене отца – тете Насте, так как та после той истории с исчезновением мальчика тоже стала избегать общений с падчерицей.
   А после высказанных мужу сомнений по поводу избиений дочери в школе и подозрений о не случайной пропаже мальчика, их общения были сведены до минимума.
   Дочь сочла это оскорблением.
   И однажды, когда отец вернулся с работы, он услышал страшный крик в доме. Кричала дочь.
   Она была кем-то заперта в туалете.
   Когда он бросился ей на помощь и почти выломал дверь, дочь билась в истерике.
   – Кто это сделал? – кричал отец.
   – Тетя Настя – рыдала дочь.
   Отец, схватив своей огромной рукой бедную женщину, стоявшую здесь же и дрожавшую, как осиновый лист, предупредил:
   – Если подобное повторится, я тебя навечно замурую в туалете, только в другом.
   Через неделю сцена повторилась.
   Не слушая никаких разумных оправданий своей жены, он велел спустить ее в подвал и там запереть в подвальном туалете.
   Дочь регулярно навещала тетю Настю и рассказывала, как она это подстроила.
   Отцу рассказывали об этих жутких посещениях, но он не хотел ничего слышать.
   Наконец, тетя Настя сошла с ума.
   Когда ее куда-то увозили охранники, дочь, проходя мимо, сказала:
   – Ну что, допрезиралась, сучка.
   Но сказала тихо, чтобы слышала только мачеха. Та может быть и слышала, но уже ничего не понимала.
   Теперь девочка стала полноправной хозяйкой и дома, и отца.
   Она стала опять весела и хохотлива.
   Ползала по отцу и щекотала его, ласково называя то папулькой, то толстым папкой, отчего тот жмурился, как кот, и от счастья, только что не мурлыкал.
   Наконец она стала все чаще и чаще выходить в город, в люди, на дискотеки.
   Он приставил к ней охранника – физически подготовленного парня со спокойным характером.
   Правда, когда она несколько раз была привезена домой не совсем в себе, отец сделал ему выговор:
   – Ты поглядывай, что она там пьет и в каких количествах.
   Охранник стал поглядывать и ограничивать ее самостоятельность, делая замечания.
   Ей это не понравилось.
   Парень был новичком в их доме и не знал, чем эти недовольства могут закончиться. Он просто честно исполнял свой контракт, что его и сгубило.
   А она, посверкав глазами, в один из дней вдруг стала очень нежна и сговорчива со своим охранником.
   Через неделю они уже были близкими друзьями.
   А через две она ворвалась в кабинет к отцу в разорванной сорочке, в ссадинах и крови. Следом за ней бежал охранник.
   – Спасите! – кричала она и, дрожа всем телом, пряталась за отца. – Папа, он меня пытался изнасиловать.
   – Что!? – взревел отец.
   – Что? – недоуменно застыл на пороге, охранник.
   Больше он ничего не успел сказать. Его быстро скрутили и отволокли в подвал.
   – Папа, ты его убьешь? – пытала отца «изнасилованная» дочь. – Убей, я прошу тебя. Он негодяй. Ничтожество.
   Отец дал команду казнить охранника.
   Она поставила условие, чтобы казнь снять на видео.
   На пленке парень все удивленно спрашивал: «за что?».
   Он пытался объяснить, что она сама позвала его в спальню. Ну они немного поиграли. Вдруг она вскочила, разорвала сорочку. Царапнула его, себя. Несколько раз ударилась головой об стену и бросилась вон из комнаты. Он от удивления вначале опешил, а затем бросился за ней, ничего не понимая.
   Но его мало кто слушал, и по приказу казнили страшно и мучительно.
   А она после просмотра пленки дрожала всем телом и жалась к отцу, шепча ему, что у нее есть только он, в нем, в отце, ее жизнь и защита. Он же гладил ее по головке и тоже шептал:
   – Ты мое сокровище, самое дорогое и самое родное на Земле.

   Казалось, что жизнь в доме со временем стала опять налаживаться. Правда сменилась почти вся охрана и прислуга. Ее уже охраняли трое.
   Однажды она проезжала в своей машине с охраной мимо здания прокуратуры. Вдруг она попросила остановиться. Машина остановилась. Она открыла дверку, вышла из машины и вошла в здание прокуратуры. Охранники не успели и осознать что и почему, как она уже скрылась в недрах этого серого здания.
   Охранникам ничего не осталось, как ждать. И они ждали. Ждали долго. Терпеливо. Потом к ним подлетело несколько машин, люди в масках разоружили и увезли их в ближайшее отделение милиции.
   В полночь был окружен дом отца.
   Ему было предъявлено постановление на обыск и арест.
   Его обвинили в двойном убийстве и попытке убийства своей жены.
   Молча он выслушал предъявленное ему обвинение. Молча подписал протокол. И молча ушел за конвоем.
   За шесть месяцев следствия он похудел на семьдесят килограммов, не проронил ни слова и подписал все предъявленные ему обвинения.
   Суд приговорил его к пожизненному заключению.
   Дочь сразу после суда пошла на почту и дала телеграмму: «Мама, приезжай, я его сделала».
   Приехала мама. Мама, которая, оказывается, никогда и не умирала. Живая и энергичная мама быстро сориентировалась что к чему и, обозвав дочь идиоткой, уехала.
   Потом уже адвокаты объяснили дочери, что и компании и все имущество по-прежнему принадлежит ее отцу, а она всего лишь приживалка, которую по его желанию могут выгнать из дворца и лишить «рая» в любую минуту.
   Она тут же потребовала свидания с отцом.
   Он не отказал ей в этом.
   Во время свидания она рыдала, просила прощения, каялась, винила во всем мать. Сквозь слезы она рассказывала, что это мать все придумала как отомстить ему за обман в молодости, и она сама, когда услышала все это, тоже почувствовала себя обманутой и униженной в рождении и тоже решила сделать такое, чтобы ее, тогда еще мифическому отцу стало так же плохо и больно, как и им с матерью в жизни.
   Он молча выслушал и спросил, что ей еще от него надо.
   Оказалось, что ей не надо почти ничего, кроме одного – его дома, дачи, машины, заводов, рудников, акций, а она потом напишет прокурору, что просто оклеветала отца по указанию своей матери.
   Отец подписал все имущество на нее, в конце лишь попросил не путать сюда еще и мать.
   Дочь, получив все достояние отца, забыла о своем походе к отцу. Да он иного и не ждал.
   Адвокат, которого она наняла для оформления документов о переходе имущества в ее руки, оказался весьма успешным не только в делах адвокатских, но и любовных. Он стал любовником, а затем и мужем молодой богатой одинокой миллионерши.
   На девятом месяце беременности супруги этот преуспевающий красивый и молодой теперь уже управляющий крупным холдингом неожиданно умирает от разрыва сердца у себя в кабинете. Кто-то его отравил.
   У нее начались преждевременные роды. Тяжелые и длительные.
   В бреду родовых мук ей было видение, что сын, который родится, поступит с ней точно также, как она поступила со своим отцом.
   Когда ей после родов сообщили, что у нее мальчик, она не захотела даже посмотреть на ребенка и подписала отказ от него.
   Ребенка сдали в дом малютки.
   Она думала, что так спасла себя.

   А отец тем временем уже обжился в лагерной жизни.
   Спокойный характер и неболтливость заслужили доверие со стороны как начальства лагеря, так и самих узников.
   Особенно он сошелся с местным фельдшером и соседом по койке в лагерном бараке.
   Федор, так звали его соседа, мотался по тюрьмам с четырнадцати лет. А недавно он отметил свое пятидесятилетие. Выросший в детском доме без отца и матери, он, попав первый раз в колонию для малолетних за мелкую кражу, так ни разу не дождался освобождения. Все время конфликтуя с администрацией лагерей, все время добавлял себе срока. И вот только к пятидесяти у него появилась реальная возможность выйти на свободу.
   Они подолгу беседовали. Так он постепенно узнал почти всю жизнь Федора. Хотя и знать там было нечего. Кто его отец Федор не знал. Мать об отце ничего не рассказывала, а может просто не успела. Она утонула, как ему сказали, во время позднего купания. Потом детский дом и лагерь. И вот скоро он будет на свободе. Увидит жизнь, которую никогда не видел, о которой ничего не знал. Первое, что он, наверное, сделает, это женится. Он чувствует, что ему будет хорошо с женщиной. В его жизни близко он чувствовал женщину только один раз, когда у него болел зуб и зубной врач – женщина – ему его вырывала, близко наклонившись к нему своим телом. Тогда он потерял сознание, но не от боли, а от этой умопомрачительной близости.
   За сутки до выхода на свободу Федор все время твердил, что он волнуется, очень сильно волнуется, даже сердце побаливает.
   В час освобождения они вдвоем шли до самых лагерных дверей.
   Когда сержант положил руку Федору на плечо и сказал: «Сейчас открою последнюю дверь и там – Свобода», – Федор зажмурил глаза и схватился за сердце.
   Щелкнул замок, дверь чуть приоткрылась и… Федор упал.
   Солдат ухмыльнулся, откомментировав: «Такое бывает», вызвал фельдшера, а его провожающего попросил отволочь Федора в комнатку свиданий.
   Он отволок Федора в комнатку свиданий, 1 уложил на топчан и, присев рядом, задумался: «Надо же, человека убила свобода. Значит, он там был не нужен», и задал себе вопрос: «А я-то там нужен?» Пришел его друг фельдшер, слегка попахивающий винцом, и констатировал смерть бедного Федора, так и непознавшего ни женщины, нисчастья, ни свободы.
   А когда его друг фельдшер, как бы в: шутку, предложил ему поменяться с умершим куртками с лагерными номерами и: стать Федором, так как они очень похожи и по фактуре, и по возрасту, он неожиданно согласился. А фельдшеру, очевидно, было просто скучно, а тут что-то интересное, и он, констатировав смерть бывшего миллионера, вывел лже-Федора на свободу.
   Так он стал Федором, а его дочь получила извещение о смерти своего отца.
   И уже казалось, что они в этой жизни никогда больше не встретятся. Но вышло опять наоборот.

   Он по какому-то внутреннему повелению устроился работать в тот самый детдом, где когда-то рос его умерший друг по лагерю. Он помнил рассказы Федора о тех замечательных людях, которые там работали, и о несчастных детях, обиженных судьбой.
   Его приняли на работу с удовольствием. Так он стал и сторожем, и плотником, и сантехником, и многим другим как для администрации, так и для сирот.
   Особенно он подружился с одним голубоглазым пареньком, до боли похожим на него в детстве. Он сначала очень удивился этому сходству. Но его удивление прошло, когда он увидел попечительницу этого детского дома, приехавшую в очередной раз со своими подарками. И хотя времени прошло довольно много, и лицо ее скрывала модная вуалетка, он узнал в ней свою дочь.
   Он навел справки и понял для чего и к кому она приезжает.
   Зная свою дочь и зная, на что она способна, он решил спасти ребенка.
   Спасти своего внука и ее сына.
   Не говоря мальчику ничего о родственных связях, он предложил десятилетнему пареньку сбежать с ним на юг в один из маленьких поселков Краснодарского края, где жил когда-то его друг и товарищ по ВУЗу. Парень сразу же согласился, когда узнал, что там есть море.
   И они, выбрав момент, сбежали.
   Себе и мальчику он приготовил новые документы.
   Мальчика своему однокашнику и его семье он представил своим сыном, чем еще ближе привязал его к себе.
   Он устроился на работу, снял квартиру. Мальчик пошел в школу.
   Прошло время.
   И все бы было хорошо, не заболей он в одну из ранних весен.
   Да так прихватило, что думал все, пора к Всевышнему.
   Мальчик не ходил в школу, ухаживал за ним с утра до вечера.
   И он, обманувшись в своих предчувствиях, решил очистить душу, рассказать парню все, как было.
   Заставил вспомнить его ту тетю, которая приезжала в их детдом на мерседесах с охраной и подарками и объявил ему:
   – Это твоя мать и моя дочь. А я тебе не отец, а дед.
   И так дальше по-порядку всю историю с обретением дочери, тюрьмой и мнимой смертью.
   Но судьба распорядилась иначе – он не умер. Видимо, было еще рано. Но сказанного не вернешь.
   Парень стал задумчивым.
   Со временем он закончил школу и решил учиться дальше. Но дед, как бы чувствуя что-то нехорошее, все не отпускал его.
   Но однажды парень исчез.
   А дед нашел записку: «Не переживай. Я поехал к ней. Хочу поговорить. Как все сделаю, дам тебе телеграмму. Твой внук».

Справедливости желаю!

   Каждый орган в человеческом организме к чему-то приспособлен.
   В том смысле, что нужен для нормальной человеческой жизни. Значит, и мизинец на моей правой руке был, в общем-то, тоже мне необходим.
   Хотя, если повспоминать, конкретные функции мизинца мне так и остались непонятны. Но раз дала природа, значит, когда-нибудь и для чего-нибудь он должен был мне пригодиться.
   Так мне мыслилось.
   И когда не стало у меня мизинца на правой руке, мне сделалось очень даже обидно. Будто потерял я не просто палец, а с ним и ряд каких-то не реализованных возможностей.
   А может, мизинец принес бы мне очень большую выгоду в жизни? А может, я даже с этим пальцем стал бы маршалом. Или, на худой конец, хоть генералом. А то как работал дворником, так и до сих пор и работаю.
   Обидно же…
   Человек я не злой, но люблю, чтобы все было по-честному, по справедливости.
   Так вот, однажды сосед мой, военный, пригласил меня помочь внести ему мебель на восьмой этаж. Цену дал хорошую. И авансом литр поставил.
   Ну, и понесли.
   А когда заносили последнюю тумбу от гарнитура, кто-то дверь его бронированную толкнул, а я как раз рукой за дверной проем ухватился – что-то стало меня покачивать от этих восхождений. Ну, мне мизинец и оттяпало, как ножичком. Да так оттяпало, что и пришивать стало нечего.
   Вот так я остался при нереализованных природных возможностях.

   Первое время я не больно и расстраивался. Сосед поначалу мне сочувствовал, фрукты, бинты покупал, а потом как-то вроде и позабыл, что через его буржуйские мебельные замашки я своего любимого мизинца лишился.
   Я сперва ничего и не хотел. Только обидно бывало слышать от корешей: «Видишь, твой-то майора получил и с женой на юга смотался, а ты как жил, так и живешь без мизинца».
   Но я терпел.
   Долго терпел.
   Наконец лопнуло мое терпение.
   Это когда сосед уволился из доблестной нашей армии и стал торговать на рынке турецкими дубленками.
   И это бы еще ничего.
   Но когда он, возвращаясь очередной раз со своего промысла, стал так демонстративно помахивать передо мной правой рукой, я увидел на его мизинце дорогой перстень…
   Тут мое терпение и лопнуло – он, можно сказать, на моем мизинце перстень носит, а я…
   Справедливости желаю!

   И пошел.
   Сначала в собес.
   Мол, пальца нет, метлу держать тяжело – профнепригодность, Значит, инвалидность требую.
   Надо мной посмеялись. Тогда я им культурно так сказал, кто они такие. А они вызвали милиционера и выгнали меня вон.
   Выпирали не сказать, чтобы как-то уж шибко больно, но от этого пинка я понял, что инвалидности мне ни в жизнь не получить.
   Пошел я домой. Злой, конечно.
   А тут еще дождь. И ветер.
   Из лужи какой-то гад на «Жигуле» меня окатил. А «Жигуль» – как у моего соседа.
   И стало мне обидно так от этой несправедливости: у кого-то есть все – и пальцы, и машины, а у меня…
   Справедливости желаю!

   Пошел я к депутату, за которого голосовал три месяца назад – наборы продуктовые у него были очень хорошие.
   Встретил он меня очень хорошо. Внимательно выслушал: и что инвалидности мне не дают; и что дождь на улице и от этого лужи; и что маршалам много платят, а музыканты вообще никогда метлу в руки не берут – что хорошо быть музыкантом. А у меня мизинца нет, значит, музыкантом мне уже никогда не быть.
   – Вы встречали пианиста без мизинца? – спрашиваю я депутата.
   Он ответил, что не встречал.
   – Вот видите! – говорю. – А сосед у меня опять новый шифоньер купил!
   Терпеливый такой депутат, два часа меня слушал не перебивая. Я даже сам говорить устал. И замолчал.
   Депутат посмотрел на меня ласково, погладил по коленке и спросил:
   – И чего же вы хотите?
   Вот ведь бестолковый! Хотел я ему опять часа на два про дождь, про слякоть, про соседа… Но, думаю, не выдержит. И я ему просто сказал:
   – Справедливости!
   – Ага, – вымолвил депутат. – Вы, значит, желаете материальной компенсации.
   – Чего? – не понял я.
   – Ну, денег.
   И зачем только я выбрал такого непонятливого?
   – Нет, денег мне не надо, – говорю.
   – Справедливости желаю.
   – Ага, – снова догадался депутат. – Вы хотите, чтобы вашего соседа как-то наказали в уголовном порядке?
   Да, зря я за него голосовал, да и наборы, если рассудить, были у него не очень.
   – Зачем же в уголовном? Я справедливости желаю!
   Депутат зачем-то слазил в карман. Что-то положил себе под язык и все так же вежливо спросил:
   – А в чем выражается эта ваша справедливость?
   Во нервы! Нет, правильно я все-таки голосовал за него.
   – Справедливость не моя, она на всех одна, господин депутат, – ответил я. – И очень жаль, что вы не знаете, что это такое! – Я поднялся, повернулся и пошел к двери. Перед дверью, правда, обернулся к депутату и добавил: – Очень жаль, очень жаль…
   Депутат почему-то затрясся. Я, правда, не видел, что дальше там было у него в кабинете и почему он трясся. Может, зазнобило вдруг?

   От депутата я двинулся к прокурору.
   В прокурорской приемной меня спросили:
   Вы сажать кого или сами сесть хотите? Я удивился такому вопросу. Не все ли равно?
   – Если сажать кого-то, то в порядке живой очереди. Если сами хотите сесть, то надо записаться, но на этот месяц запись уже закончена.
   Я почесал затылок и сказал внимательной секретарше:
   – Я насчет справедливости.
   – Как? – переспросила она.
   – Справедливости желаю, – потупясь, повторил я.
   Она еще внимательнее посмотрела на меня, заглянула в кабинет с четкой надписью «Прокурор», что-то там промычала за дверью и, обернувшись ко мне, сказала:
   – Заходите.
   Очередь зашушукалась. Секретарша грозно обернулась и отчеканила:
   – Кто за справедливостью, тех без очереди!
   Очередь сразу замолчала – справедливости в ней никто не желал.
   Я робко вошел в прокурорский кабинет.
   Прокурор как раз ставил печать на какую-то важную бумагу.
   Поставил.
   Посмотрел.
   Дунул на листок. Положил его в папку.
   Встал.
   Подошел к сейфу, отпер его и спрятал печать. Потом сел на свое место, нахмурил брови и грозно спросил:
   – Ну?!
   Я ответил с краешка стула.
   – Понимаете, гражданин прокурор, у всех есть мизинцы, а у меня вот нет. – Я показал ему правую ладонь без мизинца.
   – И мне обидно. Возраст у меня призывной. Вдруг в марша… – Посмотрев на прокурорское лицо, я быстро поправился: – Вдруг в командиры призовут?
   Как честь без пальца отдавать? Нарушение устава, я так понимаю. А ежели у меня слух откроется и я музыку начну писать, как на пианино играть буду? Бах, я слышал, не только всеми пальцами играл, но и ногами по клавишам стучал на пианино.
   – На органе, – поправил меня прокурор.
   – Извините… Точно, на органе.
   – Точнее надо показания давать, гражданин. Здесь вам не базар, а прокуратура – карающий орган!
   Я вдруг вспотел. Но все же решил свою просьбу изложить до конца.
   – Так вот и я так же думаю, что карать надо тех, кто перстни на мизинцах носят и этими перстнями из машин на народ помахивают.
   – Перстень? – переспросил прокурор и почему-то скосился на свои руки, а потом медленно их убрал под стол. – Какой перстень?
   – Золотой, наверное, – машинально ответил я. – И шифоньер недавно новый купил.
   – Шифоньер? – опять переспросил прокурор и почему-то посмотрел на свой ореховый шифоньер, где, впрочем, стояли только серые картонные папки.
   – И машина у него… Справедливости желаю!
   Прокурор вынул руки из-под стола – на мизинце сверкнуло золотое кольцо – подошел к своему шифоньеру, зачем-то облокотился на него и спросил:
   – Это про кого вы тут мне рассказываете? А?
   Я испугался и, приподнявшись с краешка стула, промямлил:
   – Про своего соседа с пятого этажа.
   – А где вы проживаете?
   Я назвал адрес. Прокурор вздохнул с явным облегчением, сел за стол и вызвал секретаршу.
   – Пусть этот гражданин изложит свою справедливость на бумаге, а когда все напишет, пригласите. А то… начал тут: перстни, шифоньеры…

   В приемной мне дали листок.
   Через десять минут я попросил еще три.
   Через час все подробно описал и в конце изложил свою просьбу.
   Секретарша, внимательно все прочитав, шмыгнула в кабинет, а вернувшись, сказала мне, что по такого рода справедливости надо на запись, а это только в следующем месяце.
   – Я же вас предупреждала: на этот месяц запись уже закончилась.
   Отдали мне мои листки, и пошел я вон.
   Пока брел из прокуратуры, все вспоминал, о чем это меня предупреждала секретарша.
   На следующий день я пошел к бандитам.
   Бандиты вчетвером сидели в пельменной на рынке, а мой друг, официант с Кавказа, волчком крутился вокруг их столика и только что не жевал за них.
   С рекомендацией от этого моего друга и литром «зубровки» я подсел к серьезным людям.
   На меня долго не обращали внимания, но «зубровку» мою выпили. Наконец один из них посмотрел на меня, потер свою небритую щеку и разрешил сквозь зубы:
   – Говори.
   Я, немного волнуясь, начал свою историю.
   Казалось, что меня никто не слушает.
   Вначале я боялся смотреть на этих людей, но потом стал робко поглядывать и все бодрее и бодрее рассказывать о своим роковом мизинце.
   – Каждый человек от рождения может стать кем угодно, хотя бы и бандитом.
   Мои сотрапезники разом перестали жевать.
   – Или космонавтом, – добавил я.
   Они опять зажевали.
   – Но вот те, кто лишился части своего любимого тела, уже в силу своей ущербности не могут быть ни космонавтами. – Они опять перестали жевать. – Ни бандитами. – Тут они перестали даже глотать.
   И я, к ужасу своему, увидел: у одного из них нет пол-уха, у другого – пол-носа, у третьего – один глаз…
   И понял – сейчас получу, что везде просил.
   Ну, и получил.

   Больше я не ищу справедливости.
   Мне просто нечем искать.
   У меня нет половины уха, половины носа, одного глаза и много чего еще…
   Но иногда по вечерам, сидя у окна, я вижу, что люди в большинстве своем ходят с пальцами, с целыми носами и ушами.
   И тогда я мысленно откусываю у них то, чего не хватает у меня, а губы непроизвольно шепчут:
   – Справедливости желаю! Желаю… Желаю… ю… ю… – И сам не замечаю, как мой шепот переходит в звериный вой: – Ю-ю… у-у… гады!

Судьба писателя

   Каждая девочка с пеленок знает о своем предназначении в нашем бренном мире. Это материнство.
   Мальчик о своем жизненном предназначении может только догадываться.
   Вот и в этом случае ни сам мальчик, ни его добрые родители – потомственные хлеборобы, ни коим духом не могли догадаться, что их чадо, самозабвенно ковыряющее в носу за обеденным столом, – будущий писатель.
   Писать свои собственные опусы мальчик Витя начал рано – в третьем классе.
   Первым его шедевром был рассказ о том, как сосед дядя Коля подбил глаз своей жене, тете Зине.
   Витя читал его своим сверстникам и мужикам, играющим во дворе дома в домино. Все смеялись. Многие хвалили. А дядя Гриша, сосед дяди Коли, даже дал ему курнуть «беломорину».
   Но Витя не учел того, что тетя Зина на следующий день помирилась с дядей Колей, и ей совсем не хотелось, чтобы ее синяк под левым глазом вошел в мировую литературу как главный герой бессмертного шедевра третьеклассника.
   И, как результат тети Зининого неудовольствия, Витю выпорола мать и дал оплеуху отец. А мятый листочек в косую полоску был немедленно предан безразличному ко всему гениальному огню.
   Но следы от ремня на юношеском заду Вити зажили быстро. Оплеуха забылась. А желание писать осталось.
   И Витя продолжал писать. Не надо путать со словом «писать», хотя и писать Витя тоже продолжал.
   Со временем привычка бумаготворчества переросла в страсть.
   Когда пришло время Вите влюбляться – Витя влюбился.
   Влюбился в девочку Таню. И, чтобы показать, что он не как все, а иной, особенный, он стал по любому случаю читать Тане свои рассказики и маленькие стишки. Во всех его произведениях Таня была героиней. Самая красивая, самая умная и самая преданная главному герою, по имени Витя.
   И Таня влюбилась в Витю.
   Она любила Витю долго. Несколько дней.
   До тех пор, пока Витины герои не постарели, а сюжеты не стали похожи друг на друга, как скучные дни.
   Они расстались.
   В литературный институт Витя не поступил. Получил «двойку» за сочинение. Не за текст – за ошибки.
   И он закончил политехнический.
   В «политехе» его литературная душа не нашла отклика среди однокурсников, а главное – однокурсниц.
   И Витя стал писать тайно.
   К двадцати пяти написал много. Несколько папок.
   Он все сравнивал количество написанного им и Лермонтовым. Количество было в его пользу, а качество, по его собственному мнению, у его произведений было нисколько не ниже, а иногда даже выше.
   Под псевдонимом он стал рассылать свои произведения во все печатные издания страны.
   Ответы приходили неутешительные.
   Свои сочинения он рассылал заказными письмами и бандеролями, ответы получал тоже заказные, и все на одной почте у одной и той же черноглазенькой приемщицы.
   И однажды эта юркая приемщица призналась ему, что случайно одна из посланных им бандеролей порвалась и она прочитала его повесть. Она потрясена. Это что-то гениальное.
   Витя, вначале хотевший было возмутиться, после слов о его гениальности оторопел и пригласил ее к себе домой.
   И там, в перерывах между чаем, постелью и сном, стал ей читать все то, что он написал.
   Приемщица только охала и восхищенно шептала, глядя ему в глаза:
   – Гений, ты гений!
   И Витя на ней женился.
   И она переехала к нему. А переехав, стала регулярно засыпать после прочтения Витей вслух первых же строчек очередного шедевра.
   Через год жена родила ему сына.
   А родив, вообще перестала слушать «витину муру» – так она теперь называла ранее гениальные произведения своего мужа.
   Так Витя лишился единственного слушателя своих шедевров.
   Его по-прежнему нигде не печатали. И даже рукописи перестали возвращать.
   Он дошел до того, что стал рассылать свои произведения во все многотиражки, о каких только мог узнать.
   И, – о чудо! – в Свердловске, в газете местного металлургического комбината «Гордость сталевара», напечатали его рассказ в полный разворот под названием «Сердце из металла».
   Произведение было сильно изменено, но фамилия стояла его.
   И он, получив авторский экземпляр, вихрем влетел домой и небрежно бросил на кухонный стол газету.
   – Гляди! – сказал он жене. – Меня признали.
   Она посмотрела на газету, затем на селедку, которую только что почистила, и молча стала завертывать в периодическое издание рыбные потроха. А завернув, выкинула газетный ком в помойное ведро.
   Витя развелся.

   Он долго жил один.
   Его потихоньку начали печатать.
   То в одном, то в другом журнале появлялись его эссе и повести.
   Витя упорно работал, но издательства упорно его игнорировали.
   Однажды машинистка из машбюро, которая последние полгода печатала его произведения по двадцать копеек за лист, попросила оставить одно из произведений до утра. Краснея, она объяснила это тем, что хочет в спокойной обстановке насладиться глубиной сюжета и образов.
   Обжегшийся раз Витя, с опаской выслушал женщину, но шедевр оставил.
   Потом она пригласила его к себе, чтобы он сам ей почитал то, что написал.
   Витя не хотел, но пошел.
   И стал читать, и стал слушать восхищенные признания. А послушав, подумал, что машинистка – это не работник почты. И потом, в творческом отношении он сильно вырос – его начали печатать.
   Витя стал ходить к машинистке все чаще и чаще. Иногда даже оставался на ночь. Но жениться не спешил. А вдруг…
   Но «вдруг» все не наступало и не наступало. На второй год близкого знакомства они поженились. А на следующий день после свадьбы она заснула во время традиционного вечернего чтения его литературных трудов. На следующий день это повторилось. И через день.
   Сначала она объясняла это усталостью, потом – головной болью, и, наконец, сказала: то, что он ей читает, просто нагоняет на нее сон.
   – А что же раньше? Не нагоняло? – язвительно спросил Витя.
   – Раньше не нагоняло. Раньше ты писал интереснее. А сейчас пишешь сонливо.
   И вообще, давай поговорим завтра, а то мне спать хочется.
   И она, укрывшись одеялом, уснула.
   – Черт! Черт возьми! Что же это такое? Как только выйдут замуж, так и засыпают! Неужели они меня все обманывали? Только редакторы пишут правду. Нет, не может этого быть. Она… Они же говорили… Они восхищались… Они слушали… Они называли меня гением… Что это?
   И, не найдя ответа, Витя побросал все свои рукописи в спортивный рюкзак и покинул супружеское гнездо.
   Она ему долго звонила, просила прощения, уверяла, что она сейчас почти совсем не спит. Даже когда читает газету о животных, ей не хочется спать. Но Витя был неумолим. Предательство таланту он простить не мог.
   Они расстались.
   С годами, скопив кое-какие деньги, Виктор издал сборник своих произведений в виде книжечки в сто восемьдесят листов в мягкой блеклой обложке. В магазины и лотки ее, правда, не брали. Но если дарил – не выкидывали.
   Он стал часто приходить к драматическому театру, где всегда было людно, и торговал своими книгами, развернув их веером. Находились такие, которые покупали. За неделю он продавал два-три экземпляра.
   Ежедневно рядом с ним миловидная женщина торговала вязаными шапочками.
   Они общались.
   Она угощала его кофе из термоса.
   Он ее – семечками.
   Однажды она попросила у него книжку, чтобы почитать.
   Он дал.
   На следующий день женщина сказала, что ей очень понравилось. Особенно про любовь. И попросила принести еще, если у него есть что-нибудь подобное.
   Виктор долго отнекивался. Но открывшаяся возможность получить слушателя и почитателя творчества снова ослепила и оглушила его, напрочь отбросив воспоминания о прошедших годах.
   Он стал носить ей свои мелодрамы.
   Она, читая, плакала прямо у театра. У него самого от вида такой реакции наворачивались слезы.
   Наконец она пригласила его к себе домой, чтобы познакомить с ним маму и дочку, которые были также без ума от его романов.
   Прежде чем решиться на этот визит, он долго расспрашивал свою новую почитательницу, когда и сколько она спит.
   Его странные вопросы обескуражили ее. И она даже немного обиделась. Но когда он рассказал ей историю своих семейных «заходов», обида ее моментально прошла, и она уверила его, что готова слушать его творения всю жизнь.
   В их отношениях ясность была полная, и поэтому Витя в очередной раз доверил свою жизнь очередной почитательнице своего таланта.
   Но…
   Но от судьбы, видимо, не уйдешь. Через месяц после свадебного ужина их традиционные литературные вечера напоминали сонное царство из-за храпящих жены, тещи и падчерицы.
   Витя хотел повеситься.
   Но мудрая жена после бурных выяснений отношений вдруг захлопала в ладоши:
   – Витенька, да мы же с твоим талантом отправлять людей в царство сна станем миллионерами!
   Витя вначале долго сопротивлялся, но предпринимательская жилка жены была сильна. Жена уверила его в новых гениальных способностях. Не всякий может писать так, чтобы человек немного послушал – и брык – спит. Это же надо быть гением, чтобы найти такой подбор слов!
   В общем, теперь Витя – самый известный писатель в городе. Тысячи людей, которые мучаются бессонницей, расхватывают его произведения.
   И, читая их, спят спокойным и здоровым сном.
   А вы говорите. Разве мог кто-нибудь догадаться, каким Витя станет писателем? И станет ли вообще.
   Эх, женщины, женщины!

Счастливые дни

   Для каждого настоящего мужчины раз в год наступают счастливые дни.
   С одной стороны они, вроде и приятные, и праздничные. Но с другой…
   Впрочем, лучше рассказать все по порядку.
   Февраль.
   Точнее, Двадцать третье февраля.
   И на работе, и дома, и в укромном месте ты получаешь долгожданные подарки, явные и тайные, официальные и глубоко личные, от своих и чужих женщин.
   Счастливый, в помаде и духах, ты сидишь и взором, затуманенным скупой мужской слезой, рассматриваешь свеженький носовой платочек, новые носки и красиво сложенные трусы – все вещи практичные, совершенно необходимые.
   Тебя одарили.
   А скоро март.
   Точнее, Восьмое марта, твоя очередь тайно и явно одаривать своих и чужих. Да-а…
   Уже с конца февраля мужчины начинают доставать из пухлых бумажников и пересчитывать деньги, нарочно прибереженные для этого счастливого дня. Начинают захаживать, причем с завидной регулярностью, в ювелирные салоны, меховые и парфюмерные магазины, а иные поглядывают и на антиквариат.
   И в ночи нет нам покоя: среди ночи мы то вскрикиваем, то вскакиваем; и хороводят в наших сонных видениях бриллианты, шубы, духи во флакончиках-молле и армады тонкого женского белья.
   Но мы не спешим, мы тянем и тянем с покупками.
   И дотягиваем до самого последнего дня.
   А тем временем ходим и ходим по магазинам и никак не можем решиться опустошить заветное отделение любимого бумажника, будто надеемся на что-то.
   Может, на некое чудо: вдруг этот праздник возьмут да и отменят как неконституционный, или на чудо иного рода – вдруг из всех магазинов разом сгинут все драгоценности, все меха и все французские духи, а вместе с ними – и баснословно дорогое дамское белье.
   Вот тогда можно будет весело пойти в рядовой наш магазин и по-быстрому купить колготки, помаду и шоколадку.
   Но чудес, как известно, не бывает.
   Наконец, в одну прекрасную минуту мы осознаем: все, дальше тянуть опасно – можно оставить женщин без подарков, а самому наполучать пощечин и упреков.
   Тебе же подарили носовой платочек в полосочку, а ты, свинья, забыл подарить пустяковое бриллиантовое колье.
   Женщина расстаралась, подарила тебе ослепительно белые носки из чистого хлопка, а ты не смог достать сущую ерунду – итальянскую шубку из зебровой норки.
   Какой же ты рассеянный, милый: носишь мои сатиновые трусы, а не заметил, что у меня на полочке освободилось 128-е место для новых французских духов.
   Вот почему – впрочем, может, и не только поэтому – мы в самые последние минуты бежим-таки в магазины. А поскольку все мужчины думают более-менее одинаково, постольку во всех магазинах ажиотаж, толкучка и нервотрепка.
   Опомниться не успеешь – а уже купил что-то, хотя, конечно, не совсем то, о чем мечталось в последние предпраздничные дни.
   А потом наступает минута – когда твои заботы и думы овеществляются, когда мечты твоих любимых и желанных исполняются и наконец занимают законные свои места на их прелестных шейках, плечиках и попках.
   Они рады. Они счастливы. Они благодарны.
   А ты – опять в поцелуях, ласках и духах.
   Да-а, наконец-то все это закончилось!
   И поскорей бы снова началось.

Тараканы

   Тараканы – это маленькие такие существа.
   Черненькие, усатые и копотливые.
   Бегают, суетятся и щекочутся.
   Вот один остановился. Задумался о чем-то своем. Пошевелил усами.
   И, ничего не сказав, побежал, толкаясь, дальше.
   Вот так они бегают, толкаются – вверх-вниз, по кругу и назад.
   Бегают и бегают целыми днями и даже ночами.
   Я к ним уже привык.
   Они мне не мешают.
   Хотя и живут у меня в голове.
   Обо мне все так прямо и говорят:
   «Этот Гайкин – человек непростой, он с тараканами в голове, и вы с ним будьте поосторожнее».
   И все осторожненько так меня огибают.
   И люди, и события.
   Даже чуждые мне идеи в голову вбивают осторожненько: боятся голову расколоть. Не дай бог, тараканы вывалятся, а они существа на вид не шибко приятные, не всякий их любит и не каждому хочется видеть их рядом с собой.
   Вы меня, я чувствую, уже жалеете, а ведь зря.
   Это мне вас впору жалеть.
   Вы – как все прочие, а вот я, с тараканами в голове, особенный!
   Вот, к примеру, захотелось вам выбить засорившийся свой нос во время фуршета. Вокруг людей полно, и вам, естественно, это сделать не совсем удобно, а мне – раз плюнуть.
   Я достаю платок, а если его нет, то не достаю, естественно, а просто сморкаюсь громко и широко. Если есть платок – в него. Если нет, то и так, в пространство, ну, например, на чей-то ботинок.
   Я, конечно, как человек культурный, извиняюсь при этом, но люди вокруг, и даже тот, кому я попал на ботинок, говорят: «Ничего, ничего, бывает».
   А сами между собой перешептываются: «Это тот самый, с тараканами в голове. Что с него взять? Гений…»
   Я этак покачаю ею, своей головой, из стороны в сторону, дернусь пару раз, будто тараканов успокаиваю, и порядок. Люди посмотрят на эти мои упражнения – и тоже успокаиваются.
   Но зато все считают, что я необычайно талантливый человек, раз уж с тараканами, а очень может быть, что и гениальный.
   Правда, и талант, и гениальность проявляются у меня не всегда, а только когда тараканы разбегаются пошустрее, чем обычно.
   Бывает, что тараканы почти совсем затихнут, а я легонько так постучу по голове согнутым пальцем: «Эй, шевелитесь! Мне свой талант уже пора являть. Давно я не баловал мир чем-нибудь гениальным».
   Потом приму грамм около пятисот, и тараканы мои сразу начинают носиться под черепушкой, как сумасшедшие.
   Вот тут-то и прорывает меня.
   Я хватаю, что есть под рукой. Если карандаш и ноты, начинаю писать музыку; если пишущая машинка и женщина, то поэму; если кусок гранита или мрамора и зубило, то ваяю бюст героя или, на худой конец, труженика.
   Принимаю еще пятьсот – тараканы мои переходят на космическую скорость и начинают уже не ползать, а летать по закоулкам моего гениального мозга.
   И, что самое удивительное, никогда не сталкиваются друг с другом.
   Видимо, у них там, в голове, какие-то свои законы физики.
   Закончив свое очередное, уже не просто талантливое, уже гениальное произведение, я принимаю еще пятьсот.
   Тут тараканы начинают проситься наружу.
   Им, видимо, с их космическими скоростями тесно становится в моей голове.
   Я их, правда, ни разу еще не выпускал.
   Но сегодня решил выпустить.
   Взял пистолеты, благо, их у меня надарено и накуплено – не счесть.
   Выбрал, который калибром побольше.
   Постучал, как всегда, согнутым пальцем по голове, предупреждая своих постояльцев, что скоро мы с ними приступим к оседланию таланта, и принял первые пятьсот.
   Сегодня передо мной были холст и краски.
   Я открыл тюбики и выдавил краски на палитру.
   Краски попались тусклые и какие-то будничные.
   Холст оказался слабо загрунтованным и серым, как старая стена.
   Я принял вторые пятьсот.
   Тараканы заметались, закружились, как сумасшедшие.
   Я тряхнул головой, зажмурился на несколько секунд и снова взглянул.
   Краски блестели, играя всеми цветами радуги.
   Холст так и просился на шедевр.
   Тараканы наконец выровняли свои вихревые потоки, я постучал головой об стену, немного успокаивая их, и начал.
   Краски просто сами прыгали с кистей, мазок за мазком, и каждый из них подобен бессмертным творениям великих.
   Я творил, откидываясь время от времени к столу, горел от возбуждения.
   Скорости тараканов приближались к световой.
   Последний мазок – и все готово.
   Я отошел от холста, нет, пожалуй, от бессмертного, гениального произведения, полюбовался на то, что создали мои руки.
   Шедевр…
   Тараканы уже колотились о свод моей черепушки.
   Пора.
   Интересно, что будет, когда я их выпущу?
   Принял еще пятьсот.
   Очевидно, будет что-то сверхгениальное, что-то невероятное, о чем никто и никогда еще и не знал, чего не видел и не слышал.
   Приставил ствол револьвера к виску и нажал на спусковой крючок.
   Тараканы вначале испугались, рванули в разные стороны от дырки, а затем, поняв, что пришла свобода, помчались вон из мой головы.
   Рядами, по порядку.
   Вперед, в космос.

Тело мое – мной любимое

   Все началось с того, что я сам себе специально отрубил большой палец на левой ноге.
   Достал он меня.
   Вернее, даже не весь палец, а ноготь.
   Врастает и врастает в края пальца.
   А от этого жизнь моя стала мучительной и неудобной.
   Палец и кровоточит, и ноет, и в ботинке за все задевает и болит, болит, болит.
   Пришлось даже ботинок на левую ногу купить размера на четыре больше чем на правую.
   Но и это не спасало от неудобств. Дважды рвали мне этот ноготь хирурги, но он, подлец, снова и снова врастал в палец.
   Я понял, что ноготь этот – из упрямых: что-то там у них с пальцем не заладилось, вот он и мучает палец, врастает и врастает в него, а заодно терзает и меня.
   Ходить стало невозможно, а значит, и жить.
   И тогда я, как человек решительный, решил не разбираться, кто у них там прав, а кто виноват – палец ли, ноготь ли, – а взял топор и отрубил их обоих – отлучил от тела навсегда.
   И предупредил все прочие органы:
   – Если хотите жить, так служите мне как следует, а нет – будете валяться на помойке, как эти два сварливых идиота.
   Поначалу это, похоже, подействовало.
   То, что осталось от пальца, быстро зажило, и даже появилось что-то вроде ногтя, правда, маленького, но вполне смирного.
   Какое-то время я чувствовал себя просто прекрасно: в моем теле ничто не болело, не беспокоило, не ныло.
   Ну и тут я, конечно, начал понемногу злоупотреблять доверием своих органов.
   Не всех, конечно, а некоторых.
   Но взбунтовались они почему-то все разом или почти все.
   В общем, так: я потихоньку начал заливать себя убойными дозами алкоголя и забивать кровь всякой дымно-табачной гадостью. На сто процентов был уверен, что после наказания ногтя ничего плохого не случится, буду просыпаться и жить, как розовый младенец, здоровенький и чистенький.
   Несколько дней все шло хорошо.
   Думаю: «Ага, правильная тактика. Боятся!»
   Что ж, увеличиваю дозы, посмеиваясь над трясущимися по утрам друзьями-собутыльниками.
   Но как-то поутру, после очередного, смертельного для любого другого вливания чего-то среднего между вином, мочой и денатуратом, чувствую: что-то печень начала потихоньку сердиться, а после пятой за день пачки каких-то папуасско-мозамбикских сигарет и зубы стали темнеть.
   Ничего, думаю, обойдется.
   Похлопал по печени ладонью – молчи, мол, старая б…ь, – и опять в пивную.
   Зубы, правда, прополоскал свежей водкой. Посмотрел на их отражение в пивной кружке, клацнул и погрозил им пальцем – глядите, мол, у меня. Я тут с дантистом одним познакомился – хоть руки у него и трясутся, но ходит всегда со щипцами в кармане. Быстро вас повыдергает, и отправитесь на помойку, как ноготь с пальцем. Несколько дней было тихо.
   И печень молчит, и зубы опять, как у молодого негра, – белые до голубизны.
   Думаю: «Победа! Напугал я их здорово».
   И – опять вперед во все тяжкие, удила закусивши. Стал экспериментировать с женским полом в том же ключе, как пил и курил.
   Но вот однажды просыпаюсь, встаю.
   Встать-то встал, но тут же и упал.
   Тело мое не работало. Все, целиком.
   То есть работало, но кое-как, по принципу «если ты проснулся и у тебя ничего не болит, значит, ты уже умер».
   Руки и ноги тряслись, как в лихорадке.
   В горле свистело.
   Зубы почернели и вдобавок шатались, как пьяные.
   Глаза косили, и от этого все вокруг двоилось и троилось.
   Сердце билось через раз.
   Печень кричала, нет, орала, и казалось, что вот-вот взорвется.
   Голова напоминала шаровую молнию.
   Даже уши, мои невинные уши, и те скрутились в трубочки.
   От этого внезапного бунта душа моя безысходно зарыдала – ей страшна была мысль, что тело, примерно наказав меня, и ее, бедную мою душу, покинет меня.
   И тут я взмолился: «Погодите! Простите Христа ради, не буду больше! Тело мое, я люблю тебя! Я не буду больше тебя мучить. Клянусь, больше никаких экспериментов. Только во благо, только в твою пользу!»
   Выговорить это вслух я, конечно, был не в состоянии.
   Выговорилось все это где-то там, на уровне подсознания.
   И тело мое мне поверило. Пожалело мою душу.
   Боли стали проходить.
   Все функции стали восстанавливаться и вскоре вернулись к норме.
   И посмотрите на меня теперь: мне уже давно за сто, а кто мне даст больше тридцати? Ни обижать, ни, тем более, насиловать своих друзей, собранных воедино в моем теле, я себе не позволяю.
   Только во благо.
   Только во здравие.
   Вот потому тело мое и в следующие лет сто умирать не собирается.

Уход

   В истории русской литературы помимо пьянства, разврата и сумасшествия было еще одно замечательное явление.
   Это Уход.
   Уходили все: Добролюбов, Лермонтов, Пушкин, Чехов, Гоголь, Толстой, Горький, Маяковский, Булгаков…
   Уходили от семьи, друзей, властей, из жизни. Иногда – из литературы. Вернее, от того каторжного труда, каковым он становился для пишущего человека, когда муза покидала его.
   Уходили наши патриархи русской литературы в основном на Кавказ или на Дальний Восток. В худшем случае, в глушь, в деревню. В лучшем – в Париж, Венецию, на Капри.
   Поэтому всякий мало-мальский пишущий человек должен хотя бы раз в своей жизни уйти в «Уход».
   Как классики.
   Без Ухода пишущий человек не классик. Без Ухода он всего лишь рядовой писатель. А это обидно. Пишешь, пишешь лет тридцать, а ты всего лишь обыкновенный писатель, каких тысячи. А хочется быть классиком, которых единицы.
   Классик, он и есть классик. Его биографию изучают ученые литературоведы.
   «А если нет Ухода, то что будут изучать ученые?», – подумал однажды один мой знакомый Писатель, вспомнив все им написанное и встав утром с постели, решил стать классиком.
   А для этого, как он понял, надо всего-навсего совершить Уход.
   За всю свою многолетнюю творческую жизнь он написал много, правда, всё об одном и том же, только в разных переплетах, чаще в мягких, чем в жестких. В основном «о нем, о ней, о смертях и путях». Видимо, поэтому его слабо признавали как толпы привередливых читателей, так и толпы слишком разборчивых коллег-писателей.
   Понятно, что при такой литературной популярности надо было сделать то, что сразу бы вывело его, мало известного Писателя, в Писателя-классика.
   И он сделал.
   Он ушел в Уход.
   Хотелось бы добавить, прежде чем описывать этот исторический Уход будущего, но теперь уже потенциального классика, что в своих поступках он отличался особой принципиальностью, как правило не свойственной русским писателям. И поэтому уйти он решил по настоящему.
   Купил билет в Нижневартовск в один конец – раз.
   Документы, деньги и теплые вещи оставил дома – два.
   Ни родным, ни близким, даже своим многочисленным дамам не оставил никаких записок – это три.
   Ну а друзьям-писателям тем более не стал ничего сообщать – еще чего доброго перехватят его идею и толпами тоже рванут в Уход, чтобы уйти в бессмертие, в славу, как он – это четыре.
   Из истории литературы Писатель знал что лучше всего совершать Уход в осень. Например, в Болдинскую или Золотую. А так как эта идея пришла ему как раз в осень, то наш Писатель, мысленно сказав читателям и писателям «До свидания», шагнул за дверь в Уход. В вечность.
   От переизбытка чувств и событий, от величины своего поступка он даже замер на несколько минут в подъезде за дверью своей квартиры, прислушиваясь к какому-то движению в воздухе и громкому биению своего мятежного сердца.
   Сердце и вправду сильно билось, но воздух не шевелился, а в подъезде пахло только сыростью и котами, и поэтому он долго не стал задерживаться на площадке, а, тряхнув головой, быстро покинул родовую малогабаритную квартиру.
   На железнодорожном вокзале он, предъявив у вагона билет, прошел в свое купе. На вопрос проводницы насчет вещей, он скаламбурил, что все свое он носит с собой, постучав при этом себя по писательской голове.
   В купе вместе с ним ехали три здоровых парня, богатых и щедрых, поэтому до Нижневартовска он доехал весьма сытно, весело и пьяно.
   Такое начало Ухода ему понравилось. Хотя на станции Нижневартовск он сошел с немного побаливавшей от выпитого в дороге головой и жаждой общения с народом.
   В Нижневартовске была уже зима, не осень. И как бы голова ни горела после выпитого, она сразу стала мерзнуть, а за ней и тело, накрытое легким плащиком, и ноги, обутые в осенние ботинки, поэтому желание общения с народом как-то совсем быстро стало уходить на второй план.
   Но Уход – это Уход.
   «Надо терпеть все», – решил писатель и смело двинулся в здание вокзала погреться.
   И как бы ни велика была идея духовности, заложенная в Уходе, все же через некоторое время писателю захотелось есть и пить. А денег, как уже было сказано выше, он с собой в Уход не взял – уходить так уходить.
   И вот писатель стал наматывать круги по вокзальной территории, все ближе и ближе подбираясь к буфету и киоскам. Он даже зачем-то встал к киоску за пирожками, но когда подошла его очередь, он со страхом шарахнулся от продавца, вспомнив, что у него нет денег. Будущий Классик загрустил, неожиданно ощутив бренность и ничтожность человека без денег.
   Но тут он заметил, что на столике «американке» кто-то оставил чуть-чуть надкусанный пирожок и почти нетронутый стаканчик с кофе.
   «Наверное, на поезд человек опаздывал», – подумал будущий классик и незаметно, как бы случайно, двинулся к той «американке». Ему казалось, что это движение он совершает абсолютно незаметно для всей вокзальной публики.
   Ан нет. Он глубоко ошибался.
   За ним пристально наблюдали, по крайней мере, три пары глаз: одна – милицейская и две – местных бомжей, чья территория кормления, по их разумению, должна была сейчас подвергнуться нападению со стороны какого-то незнакомого дядьки странной наружности.
   Владельцы обозначенных территорий давно бы отогнали от хлебных мест чужака, но всех сбивал с толку необычный – не по сезону, – но приличный прикид незнакомца.
   И вот Писатель подошел к заветному столику, и рука будущего классика потянулась к пирожку, как это движение резко остановила резиновая дубинка.
   – Гражданин, ваши документы! – голос милиционера требовательно пресек желание Классика стянуть пирожок.
   Писатель сжался, с ужасом осознав, что страж порядка только что уличил его в попытке воровства закусанного пирожка. Сказать, что он не был знаком с воровством, это было бы не правильным. Знаком, и даже не плохо. Но это было в литературе, так сказать, в духовной сфере. Все его собратья по перу только и делали, что воровали друг у друга (или у великих) идеи, строчки и даже целые главы.
   Но это было в духовной, привычной сфере, а пирожок – это не рифма или идея, это осязаемая материальная пища – за это можно и срок получить, – пролетело в голове будущего классика. И от испуга он замер, застыл.
   Постовой милиционер, не услышав ответа, ткнул писателя резиновой дубинкой уже в бок.
   – Документы, гражданин!
   Писатель испугался еще больше, и даже мысль о тюрьме не могла вывести его этого коматозного состояния.
   – Ты что, оглох что ли? Так я тебе сейчас уши прочищу, – и замахнулся дубинкой на будущего классика.
   Тот от вида дубинки дернулся и быстро забормотал, что он – известный писатель что его документы – в Союзе писателей на представлении к Государственной премии, и что он случайно сел не в тот поезд и теперь не может вернуться назад за своей, тс есть государственной премией.
   В этот самый момент к ним подошел напарник постового и, не обращая внимания на бормочущего писателя, что-то энергично зашептал своему другу на ухо, показывая такой же резиновой дубинкой в дальний конец вокзала, где на полосаты тюках сидели две объемные дамы с золотыми зубами, в блестящих шалях.
   Тут же забыв про писателя, постового милиционер с напарником почти бегом бросились на мешки, шали и зубы.
   Писатель остался один.
   Пирожок лежал рядом и соблазнял. И хотя у писателя от страха все еще тряслись руки, ноги и даже голова, он все же решил опять попробовать взять пирожок.
   Но он не знал, что в дело уже вступили вторые хозяева вокзальной территории.
   Не сильный, но размашистый удар в ухо теперь уже навсегда приостановил попытки будущего классика съесть не принадлежащий ему пирожок. Никогда за всю писательскую жизнь его не били в ухо. Бывало, конечно, что во время дележа санаторных путевок какая-нибудь взбалмошная поэтесса хватала его за красивый черный чуб. Но то была дама, и было это опять же в сытости, А тут в прямом смысле слова его голодного и холодного бьют в ухо, и от удара он летит в заплеванный угол. Когда он поднялся, ему добавили пинка, и двое людей бесполой наружности с синими опухшими лицами сказали ему, чтобы он как можно быстрее исчезал с их территории, то есть с вокзала, а то они с него скальп снимут.
   И писатель побежал.
   Куда, зачем, он не знал. Он просто бежал из этого жестокого мира, который не понял его великой миссии, его великого порыва, его бессмертного Ухода. И он, наверное, убежал бы далеко по заснеженной улице, идущей от вокзала куда-то в метель, если бы не устал и не стал задыхаться. Он прижался к углу какого-то двухэтажного домика и, закрыв глаза, заплакал.
   Нет, совсем не так представлялся ему свой Уход. Вспомнил, как ему виделись бескрайние цветущие луга, и он, идущий по ним босиком, встречает мудрых людей, не обладающих божественным даром писания, свободный от обязательств и денег, такой же чистый, как природа, внемлет их мудрым словам, а потом, набравшись их мудрости, возвращается в свою писательскую организацию и начинает писать такие шедевры, от которых у его коллег-писателей от зависти сразу же случаются удары, инфаркты и инсульты.
   Но пока всё не так.
   И есть хочется, и холодно, и бьют его зачем-то, причем по голове – его творческому оружию.
   И, конечно, проплакавшись, Писатель решил приостановить свой Уход, свое общение с народом.
   «Хватит, – сказал он сам себе. – Поуходил и хватит. Пора домой». И он решительно двинулся к телеграфу. Там смело подошел к милиционеру, объяснил, кто он и что он. Потребовал дать телеграмму в писательскую организацию своего города.
   В этот момент он выглядел уже не тем вокзальным писателишкой. Сейчас он выглядел уже как классик. И милиционер, сразу прочувствовав это, мигом организовал отправку телеграммы. А местные телеграфные бомжи накормили и напоили живого классика.

   Поезд, в котором он прибыл к себе на родину из Нижневартовска встречали с оркестром и цветами. Телевидение вело прямой репортаж с того самого перрона, с которого еще недавно мало кому известный писатель, а теперь живой классик, покинул будущих почитателей его бессмертного таланта.
   Все были довольны.
   И журналисты, так как им было что показывать в телевизионных ящиках; и чиновники, потому что у них появился свой местный «Лев Толстой»; и коллеги по цеху уже зная, что настоящего, маститого Ухода у него не получилось.
   На первый вопрос о его творческих планах теперь уже признанный Писатель-классик сказал:
   – Нам, классикам, нельзя сидеть сложа руки. Души умерших классиков требуют продолжения отражения. И создать в литературе отражение продолжения обязаны мы, новые классики новой классической литературы. Литературы, продолжаю щей отражать продолжения классически: традиций умерших классиков, завещавших нам, живым классикам, не сидеть сложа руки, а продолжать отражать то, что не доотражали до нас.
   Столь глубокий и всеобъемлющий ответ живого мэтра литературы отбил охоту у всех встречающих задавать дальнейшие умные вопросы, хотя один глупый вопрос так и витал в воздухе.
   «Где здесь дурак?
   Кто говорил или кто слушал?»

Владимир Дэс Проданное ничто (сборник)