Владимир Дэс
Американский пляж (сборник)

   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.



   Сейчас все пишут об Америке.
   Сейчас модно стало писать об Америке.
   Что ж, напишу и я.

Американский пляж

Перелет

   Америка – это шестнадцать часов полота через Северный Полюс.
   Огромный «боинг».
   Первый класс.
   Внимательные стюардессы.
   Приятная компания.
   – Со мною рядом – известная на весь мир актриса. Ей за пятьдесят, но выглядит более чем импозантно: огромная голубая норковая шуба, дорогие серьги с крупными бриллиантами, тонкие руки в вуалевых перчатках и один-единственный перстень на среднем пальце правой кисти. Вы зачем в Америку? – спросила она небрежно.
   – За «Оскаром», – ответил я скромно и потупил глаза. – А вы?
   Она повернулась ко мне всем своим бюстом и внимательно посмотрела на то тощее и прыщавое, что сидело рядом с нею.
   Не ответив на мой вопрос, она уже с заметным любопытством спросила:
   – А вы кто?
   – Я? Я продюсер… – И назвал фильм, который с огромным успехом прошел на всех экранах мира.
   – Продюсер?! – ее мутноватые глаза вспыхнули молодым огнем.
   А я, взяв первый попавший под руку журнал, – стал листать его небрежно и равнодушно – подумаешь, продюсер, подумаешь, еду за «Оскаром». Чего тут удивительного?
   От листания журнала на арабском языке, в котором я не знаю ни буквы, меня отвлекло нежное прикосновение. Моя соседка, улыбаясь и источая очарование, осторожно обратилась ко мне:
   – Извините, что беспокою вас. Вы не составите мне компанию? Мне захотелось выпить легкого итальянского вина.
   – Конечно, – с готовностью ответил я и замахал руками, привлекая внимание стюардессы.
   Мы выпили вина.
   Она распахнула шубу.
   От нее веяло дорогими французскими духами и такой женской статью, что я в свои двадцать семь выглядел рядом с ней, как глупый трясущийся дворняжка-щенок рядом с холеной и зрелой породистой су… то есть собакой.
   Я выпил и мне захотелось поговорить, показать себя.
   Она стала ласково выспрашивать, как да что, где и почему.
   Я разливался соловьем. Рассказал все: и где, и как, и что, и почем. Забыл, правда, при этом упомянуть, что деньги были истины, резонно полагая, что это отнюдь не самая существенная деталь.
   Вот так мило беседуя, мы миновали Северный Полюс. Она, засыпая, позволила мне поправить шубу на ее коленях.
   Когда она проснулась, я, а не стюардесса, подал ей кофе.
   Попив кофе, мы продолжили нашу приятную беседу.
   В Америке она бывала десятки раз.
   Лос-Анджелес и Нью-Йорк она знает, как свою квартиру. Теперь уже я охал и округлял глаза.
   Она рассказала и о своих творческих планах. И о том, как она устала от надоедливых поклонников, дураков-режиссеров, жмотов-продюсеров. При последних словах она внимательно посмотрела на меня.
   Я откинулся на спинку кресла и протянул:
   – Да-а, есть такие среди нашего брата. Но моими деньгами вы можете располагать в полной мере.
   Я не лукавил, хотя полной меры моих денег хватило бы лишь на то, чтобы пару раз угостить даму в приличном ресторане. Главное, я щедро предложил их моей очаровательной спутнице, решив, что сумма – дело десятое.
   Реакция была более чем бурной: меня привлекли, обволокли, обняли и приласкали. Я очутился посреди чего-то приятного, мягкого, вкусного, словом, восхитительного.
   – А-а-а-а… Ух!
   Вот зачем нужна шуба в самолете!

   Наконец нам объявили, что через несколько минут мы сядем в Сан-Франциско для смены экипажа. Так что у нас есть пара часов, чтобы побродить по городу.
   Мы взяли такси, и я пригласил свою спутницу в ближайшее кафе на побережье Тихого океана.
   Меня немного смущала ее шуба – на улице-то было плюс двадцать, – но моя спутница чувствовала себя вполне комфортно и непринужденно.
   В кафе мы выпили виски. Я принял самое активное продюсерское участие в её творческих планах – поддакивал и восхищался талантом моей спутницы.
   Наконец я не без улыбки посмотрел на часы – пора было в аэропорт. Моя собеседница улыбнулась и, сказав, что исчезнет на минутку, пошла в сторону дамского туалета.
   Я расплатился с приветливым барменом и попросил вызвать нам такси.
   Пока ждали, я смотрел в огромное витринное окно на экзотическую природу.
   У кафе был телефон-автомат, и какой-то высокий, стройный и хорошо одетый негр, полистав телефонную книгу, стал набирать номер, другой ладонью выстукивая по телефонному автомату какой-то ритм.
   «До чего же музыкальный народ! – подумал я. – Ни минуты не могут без музыки».
   Подошел бармен и сказал, что такси сейчас будет. Я поблагодарил и дал ему еще доллар. Бармен без фальши поблагодарил меня.
   Подошла моя будущая партнерша по кинобизнесу, и тут же подъехало такси.
   Мы поблагодарили бармена, вышли из кафе и направились к машине. В это время негр, стоящий у телефона-автомата, подошел к нашей машине и стал в нее садиться. За рулем машины, кстати, тоже сидел негр.
   У меня вырвалось:
   – Гляди-ка, какой-то негр в нашу машину садится! А ведь ее вызвал наш бармен из кафе. – Я обернулся. В дверях стоял бармен и удивленно смотрел, как в такси усаживается негр.
   Не успел я ничего сообразить, как бармен подскочил к машине и стал выволакивать негра из машины.
   Тот выскочил. Водитель тоже.
   Бармен наскакивал на них, одного обвиняя в несусветном нахальстве, а другого в расизме.
   Откуда ни возьмись появилась полицейская машина, а в ней – пара полицейских, оба латиносы. Все участники конфликта разом смолкли.
   Полицейские выслушали бармена, негра-пассажира и вспотевшего негра-водителя, уже обвиненного во всех смертных грехах. Потом с подозрением осмотрели меня и мою спутницу в шубе – при плюс двадцати-то градусах.
   Оказалось, что мы с этим негром вызвали такси одновременно. Только он из автомата на улице, а мы через бармена, из кафе.
   Я показал полицейским билет на самолет, постучал по циферблату, и такси осталось за нами.
   Мы уселись. Бедный водитель, весь изволновавшийся, как школьник перед экзаменом, не включая счетчика, помчал нас в аэропорт.
   Не успели мы отъехать, как навстречу нам вырулило еще одно такси и подрулило к полицейской машине. Я еще краем глаза увидел, как высокий негр шумно сел и машину и тоже уехал.
   На самолет мы успели.
   В глазах своей спутницы я выглядел настоящим героем. Надеюсь.
   По крайней мере, она стала еще ласковее.
   А через час мы приземлились в Лос-Анджелесе.
   Ее встретили на шикарном лимузине веселые армянские эмигранты, и она уехала.
   Я взял такси.
   – Куда? – на чистом русском спросил меня водитель. Такой же молодой, как и я, только с грустными глазами.
   – Давай, земляк, сперва на пляж. На американских бичей хочу посмотреть.
   Земляк окинул меня взглядом.
   – А потом?
   – Потом – в Бэверли-Хиллз, там у меня номер. А сам-то ты откуда?
   – Из Одессы.
   – Ну давай, одессит, поехали, а то вы тут в раю заскучали совсем без меня. Со мной вам будет весело и интересно. Это я тебе точно обещаю.

Обретение «Оскара»

   Грустный одессит привез меня на знаменитый лос-анджелесский пляж, я его отпустил. Хотелось побродить одному.
   Я подошел к океану, самому большому на земном шаре.
   Светло-серый песок полого уползал под едва колышущиеся волны.
   И снял ботинки, зашел по щиколотку в прохладную воду, закинул руки за голову и заглянул за край горизонта.
   Небо и океан – дне бесконечности, ногами я ощущал океан, руками небо.
   А я их как бы соединил.
   Так я простоял минут пятнадцать.
   Потом очнулся, надел ботинки и пошел к ближайшему кафе.
   На встречу мне по током двигались какие-то грязные, вонючие кучи. Приглядевшись, я с удивлением понял, что это люди.
   Молодые и старые, мужчины и женщины.
   Бесцветные и безнадежные глаза попрошаек меня буквально убили.
   Я достал из карманов все деньги, что у меня были, и раздал этим жалким людям.
   Пиво пить расхотелось.
   Я подозвал такси и поехал в гостиницу.
   Зимний пляж в Лос-Анджелесе – впечатление ужасное. А получился он таким благодаря безумной добродетели великой актрисы.
   В гостинице меня поселили в папашин номер.
   Мой предок-сноб не захотел жить в гостинице, пусть даже и самой первоклассной. Он поселился на вилле у какого-то своего приятеля.
   Когда я вышел из ванной, он мне позвонил и предупредил, чтобы я завтра в четыре вечера, как штык, был в холле: за мной приедет лимузин и отвезет во дворец на церемонию.
   Я попросил денег.
   Он сказал, что на моей кредитной карточке есть деньги на всю поездку – он давно позаботился об этом, – и положил трубку.
   Я тут же позвонил в регистратуру и велел проверить мой счет на кредитке, а распечатку прислать мне.
   Когда принесли мой кредитный счет, я приятно удивился – папаша на этот раз расщедрился.
   – Ура! – воскликнул я. – Вы будете у моих ног!
   И позвонил своей шикарной попутчице.
   – Да? – ее голос был приятен, но строг.
   Я назвался.
   Она сразу сменила тон и даже тембр – заворковала.
   – Мы поужинаем? – предложил я.
   – А где? – осторожно поинтересовалась она.
   – В Bell Air, – предложил я самый дорогой и престижный ресторан этого удивительного города.
   Она сразу согласилась.
   И даже на расстоянии почувствовал, как мои шансы крепко подросли.
   Я взял напрокат смокинг и вызвал двенадцаттиметровый лимузин.
   Ресторан, куда мы приехали, был знаменит тем, что именно в нем президент Соединенных Штатов Дж. Ф. Кеннеди познакомился с самой прекрасной женщиной тех времен – Мерлин Монро. Здесь они вместе обедали.
   – За каким столиком они сидели? – спросил я официанта. – Он свободен?
   – Это очень дорого, – поведали мне.
   Брови моей спутницы вздрогнули – она ждала, что я отвечу.
   – Ничего нет дороже желания, дружище, – ответил я халдею.
   Нас провели в тот самый знаменитый зал, усадили за тот самый столик.
   Спутница моя была само очарование: черное воздушное платье, открытые плечи и – каскад драгоценностей.
   За соседним столиком сидела группа японцев.
   Маленьких, серьезных и богатых.
   И все они не отрывали своих узких глаз от моей спутницы. Она им очаровательно улыбалась, а я заказывал самые изысканные блюда.
   К полуночи я напился.
   Помню еще, что подружился с японцами.
   И проснулся в номере моей спутницы – благо, гостиница у нас была одна и та же.
   Время было уже к полудню.
   Оказалось, мою подругу тоже пригласили на церемонию.
   Страдая с похмелья, я побрел к себе.
   Но похмеляться не стал, побоялся папаши.
   Долго стоял под холодным душем. Аж посинел весь. Зато полегчало.
   Потом заказал три порции кофе. Пошарил по карманам смокинга, нашел вчерашний счет. Когда вник в него, стало немного грустно – сумма составляла ровно половину выделенного папой бюджета.
   В дверь позвонили – принесли какой-то подарок в коробке, завернутой в розовую бумагу. Я сперва удивился, но потом понял, что это от вчерашних японцев.
   Открывать не стал. Отправил своей знакомой. Пусть думает, будто это от меня. Все-таки ночь была очаровательна, да и она сама тоже.

   Ровно в четыре я был в холле.
   Там было много знакомых знаменитостей.
   Отец стоял чуть в стороне ото всех со своей юной и очень красивой женой. К нему то и дело подходили сильные мира того.
   Он заметил меня и милостиво кивнул.
   Я подошел.
   Поздоровались.
   – Он сообщил мне, что я еду не с ним: он в первом лимузине, а я в шестом, но в зале сидеть буду рядом с ним. А потом мы вместе поедем на банкет, который устраивает Киноакадемия для лауреатов «Оскара».
   – Ты все понял? – спросил меня отец.
   – Конечно, па, – уверил я его, хотя ничего не понял кроме того, что я в зале буду почему-то или зачем-то сидеть вместе с ним.
   Он дал мне приглашение.
   Я поклонился и выбрался из уже плотной толпы, окружавшей моего отца.
   Тут ко мне подлетела моя знакомая в сопровождении трех поклонников, отвела меня в сторону и стала шептать мне в ухо:
   – Зачем такое расточительство, такой дорогой подарок?!
   Я поначалу никак не мог понять, о чем она.
   Но когда она стала говорить что-то насчет престижной видеоаппаратуры, я понял, что было в коробке от японцев.
   – A-а, пустяки… – небрежно отмахнулся я.
   Она на мгновение осторожно прижалась ко мне и уже громче спросила:
   – А ты где там будешь?
   Я показал свое приглашение.
   У нее удивленно взлетели брови – ряд, указанный в приглашении, был зарезервирован для звезд, и все это знали. Она же сидела где-то под балконом.
   Я небрежно убрал приглашение в карман и, шепнув ей, что во дворце увидимся, пошел прогуливаться по папиным друзьям.
   Все меня встречали очень радушно: кто целовал, кто обнимал, кто мял, а кто просто говорил какой-нибудь затасканный комплимент – мол, так похож на отца, прямо вылитый.
   Я на это кисло улыбался – мне почему-то хотелось быть похожим на самого себя.
   Наконец стали подъезжать лимузины.
   Отец со своей красавицей, как и говорил, уехал в первом. Потом – ведущие актеры и авторы фильма. Следом – композитор и команда отцовой студии. Наконец пришел и мой лимузин, но какой-то весь потертый с шофером лет под сто и пыльными фарами.
   Со мной посадили еще троих – двух толстых операторов и сопливую девочку-гримершу.
   До дворца, где должна была состояться церемония, пешком тихим шагом идти минут тридцать, но американцы без показухи просто не могут. Они перекрыли все ближние улицы, и ко дворцу со всех концов огромного города со скоростью раненого муравья стали стекаться лимузины, каждый длиной не менее десяти метров – ведь гость должен именно приехать, а не прийти – за этим очень строго следили устроители.
   Поехали и мы.
   В машине было просторно, но душно.
   Мы все сразу же перезнакомились и решили, не откладывая, выпить. Так думали, что сейчас минут через десять будем на месте.
   Я открыл бар – виски, джин, мартини, – но воды не было и льда тоже. Вдобавок холодильник не работал, и все было теплое.
   Но все равно мы налили и выпили.
   Сделалось еще жарче.
   Я снял трубку внутреннего телефона и спросил водителя, почему не работает кондиционер. Он улыбнулся и пожал плечами.
   Тогда я спросил, почему не работает холодильник и почему нет воды? – он вновь улыбнулся и пожал плечами – старая, мол, машина, нет ничего.
   В смокингах и бабочках стало невмоготу. Открыли люк, и я высунулся в него. Мимо бесконечного ряда черных, серых и белых лимузинов, спокойно обгоняя их, беспечно и весело шли люди. Они не без юмора смотрели на мою фигуру в смокинге, а сами были одеты в рубашки и шорты, юбки и блузки.
   После виски мне стало хоть и жарче, но зато и веселее. Я от души раздавал всем желающим воздушные поцелуи, а особенно женщинам-полицейским, которых было вокруг великое множество.
   Наконец мне надоело торчать в люке, и я спустился опять в салон. Там была парилка. Все мои попутчики уже разделись до возможного предела.
   Прошло сорок минут.
   Мы утешались мыслью, что терпеть осталось недолго и мы вот-вот приедем на место.
   Прошло еще сорок минут. Казалось, мы не едем, а стоим на месте. Восемь рядов длинных раскаленных чудовищ медленно и важно в своей гигантности пробирались ко дворцу.
   В других лимузинах сидели радостные люди, у которых, очевидно, работало все – и холодильники, и кондиционеры. Они весело махали нам запотевшими от холода фужерами с минеральной водой и «американским шампанским».
   Всей нашей команде уже становилось дурно.
   Кто-то предложил выпить еще. Остальных от такого предложения чуть не стошнило.
   Наконец к исходу второго часа подъехали ко дворцу церемоний.
   С трудом одевшись и приведя себя в порядок, мы выползли на волю.
   В глаза ударило солнце, в уши – радостный гул толпы, в душу – магическое восхищение праздником тысяч людей, которые облепили дворец, но внутрь не попали.
   Мы сразу очутились в огромном коридоре, где прогуливались, позируя для кинофотоиндустрии, легендарные звезды Голливуда.
   Трибуны по обе стороны этого великолепного коридора с красной дорожкой были битком забиты людьми.
   Явление каждой новой звезды взрывало трибуны такими воплями, что приходилось зажимать уши.
   Я тоже стал прогуливаться.
   Поздоровался со Шварценеггером, Сталлоне, Алю Пачино и де Ниро.
   Поцеловал ручку Клаудии Шиффер.
   Обнял Спилберга.
   Поболтал немного с Никитой Михалковым.
   Раскланялся с его братом, Андроном Кончаловским, и двинулся в зал.
   В фойе зала выпил холодной «кока-колы» и прошел на свое место. Отца еще не было. Мы сидели в седьмом ряду у центрального прохода. Мое место было третьим от этого самого прохода.
   Я сел, расслабился, стал оглядываться вокруг. Издалека мне помахала моя прелестница. Я – ей в ответ.
   Взял программу, прочитал.
   Там ни о каком банкете не было ни слова. И тут меня как током ударило – ведь отец уже был приглашен на банкет лауреатов «Оскара» да еще меня с собой позвал. Что-то тут не так.
   Я заерзал.
   Постепенно зал начал заполняться. Подошел отец. Посадил рядом со мной свою жену, а сам сел с краю.
   Я его спросил про банкет. Он посмотрел на меня, как на ребенка, – впрочем, строго говоря, я и был его ребенком – и спросил:
   – А ты что, сомневаешься в моей победе?
   Я состроил резко отрицательную мину, хотя так ничего толком и не понял.
   И тут началось чисто американское шоу – с размахом, с помпой.
   Было интересно. Особенно когда на сцену выехал огромный куб с красным роялем наверху, а маленький Эл Джонс все никак не мог на него забраться, чтобы спеть нам свою знаменитую песню песен.
   Наконец началось награждение.
   Через сцену продефилировали все звезды.
   А под конец пригласили команду нашего фильма.
   Отец велел жене сидеть на месте, от чего та надула свои прелестные губки, пошел на сцену, позвав с собой меня.
   Всех нас – человек двенадцать – долго благодарили за наш фильм. Но драгоценную статуэтку дали только одну.
   Лично я был и этому рад.
   «Оскаром» завладел, конечно, я и долго им махал со сцены, пока меня вежливенько оттуда не выдавили.
   Дальнейшее было мне уже неинтересно.
   Я держал бесценный приз у себя на коленях, а все вокруг тянулись подержать или хотя бы потрогать это сокровище.
   Дал я подержать «Оскара» и отцовой жене. Предупредил:
   – Осторожно! Он тяжелый.
   Она фыркнула, приняла в свои руки и чуть не уронила. Я громко ойкнул. Отец вообще ничего не замечал, он только раскланивался да посылал залу воздушные поцелуи.
   На этой торжественной ноте мы и покинули дворец церемоний.

Банкет

   На банкете, который устроила Американская киноакадемия для лауреатов «Оскара», наша компания попала между столами Тарантино и Стива Сигала.
   Тарантино, молодой и нервный, был недоволен церемонией; быстро напившись, он стал хулиганить.
   Стив Сигал подсел к нам и стал пробовать пить водку по-русски. Оказался на редкость рубахой-парнем.
   Потом подошел интеллигентный Максимилиан со своей красавицей-женой Натальей Андрейченко.
   Гуляли долго и весело. Разъезжаться стали только под утро.
   Можно было наблюдать очень забавную картину: когда уезжала очередная компания звезд и на брусчатке у дороги стояли, поблескивая золотом и платиной, то две, то три фигурки «Оскара».

Нью-Йорк

   Из Лос-Анджелеса мы полетели в Нью-Йорк.
   Там нас ожидал прием в российском консульстве и несколько встреч с нашими ребятами, работавшими в Америке.
   Перед отлетом я простился со своей пассией. Надавал ей телефонов и обещаний профинансировать ее сверхгениальный кинопроект.
   В аэропорту перед отлетом к нам то и дело подходили американцы и просили дать подержать «Оскара» – благо, я ее все время крутил перед своим носом.
   Отец делал вид, будто все это его не касается, но в то же время давал понять, что это он здесь самый главный и что «Оскар» это его, а не того, кто его стережет или крутит в руках.

   В Нью-Йорке нас поселили в самом центре, на 36-м этаже гостиницы «Парк Меридиан», что по 68-й улице.
   Все служащие отеля: швейцарцы, лифтеры и носильщики – почему-то были выходцами из Советского Ташкента. Потому и обстановка была почти домашняя.
   Отдохнув, вечером мы поехали в консульство.
   Там нас ждал то ли поздний обед, то ли ранний ужин, очень обильный и шумный. Вилли Токарев хотел спеть, но ему почему-то не дали. Все говорили о Шуфутинском, которого здесь не было.
   Мне предлагали для ресторанов России астраханскую черную икру в больших количествах. Это в Америке-то!
   Все были важны и значительны. Каждый показывал, как много добился он в Америке и как именно он жизненно необходим сейчас России.
   И все хвалили наш фильм. Некоторые даже плакали, но это уже в конце банкета.
   Говорили много: и консул, и его официальные лица, и важные гости. Но ничем не наградили и ничего не предложили.
   Создалось впечатление, что эта встреча в консульстве была организована лишь затем, чтобы поесть вкусной русской еды, причем бесплатно.
   Поели. Попили. Поболтали и разошлись.
   На прощанье, правда, не целовались.

   На следующий день отец улетел домой, в Россию. Я у него выпросил сутки – хотелось посмотреть великий город. Он милостиво разрешил.
   И с утра я стал обозревать достопримечательности Нью-Йорка, а вечером меня затащили в популярнейший нью-йоркский ресторан «Русский самовар», который содержал Рома Каплан, очень милый и общительный эмигрант.
   Ресторан был небольшой. С русской кухней, домашней клюквенной настойкой и потрясающим джазовым оркестром.
   В разгар нашего веселья нам на стол принесли две бутылки дорогого французского шампанского от почитателей нашего фильма.
   Официант, явно «голубых кровей», показал нам на затемненный угол ресторана, где за столиком сидели какие-то дяди в кожаных куртках.
   Когда я спросил, кто это, официант ответил: «Наши, из России, но умеющие стрелять с двух рук».
   Больше у меня вопросов не было.

   Когда наша компания только-только распробовала клюквенную водку, ее, а также все прочее спиртное убрали с нашего стола. Как, впрочем, и с других столов.
   – Рома, в чем дело?! – обратились мы к владельцу.
   – Все, ребята, баста. С двадцати трех нуль нуль в этом городе запрещено торговать алкоголем.
   Мы дружно возмутились:
   – Да ты что, Рома?! Да ты давай потихоньку, чтобы никто не видел.
   – Нет. Если вдруг увидят, мне придется закрыть заведение. Лучше я вам покурить кое-что дам… – И добрый хозяин выдал нам по сладкой сигаретке. Оказалось, действовало не хуже клюквенной.
   Расставались поздно, с целованиями.
   Потом я долго шагал по тихим улицам этого огромного города.
   В гостинице я дал ташкентцу щедрые чаевые и завалился спать, как младенец. Наверное, от того, что спал на такой верхотуре.

Отлёт

   Меня никто не провожал.
   Ехал я в такси с толстым и говорливым водителем и мысленно прощался с этой удивительной страной.
   Вся она представлялась мне одним большим пляжем – теплым, уютным и беззаботным.
   «Пляж, пляж, пляж», – повторял я мысленно это слово, отлетая с земли американской на землю российскую.
   И, похоже, не только мысленно.
   – Вы что-то сказали? – обратилась ко мне по-русски симпатичная соседка.
   Я приоткрыл глаза и ахнул: «Да это же!..» Впрочем, уточнять не буду. Я просто ей сказал, что знаю ее. Ее все знают.
   – А вы кто? – спросила она меня.
   – Я? Я – продюсер, – небрежно ответил я. Назвал фильм и скромно потупил взгляд.

Вольный город

   Этот город для французов основали греки. Но очень давно.
   Мне же этот город подарил мой друг Ришар, пригласив на Российский фестиваль искусств.
   И вот теперь я летел в «вольный город» Марсель.
   Ришар, почти совсем не знающий русского языка, увидев меня в аэропорту, закричал: «Володия! Харашо!». Впрочем, я тоже был несказанно рад нашей встрече.
   Поселили меня в замечательной старинной гостинице, где вся мебель была настолько антикварна, что была больше похожа на музейные гарнитуры, а не на предметы гостиничного быта. А из окна открывался фантастический вид на старый порт, заставленного таким количеством яхт, что казалось бухты совсем нет, только мачты, мачты и мачты.
   Вечером банкет.
   Ришар решил удивить нас, а особенно, наверное, меня шикарными морскими дарами.
   На стол принесли три плетеных корабля в обхват, внутри набитых льдом и сверху заваленными морскими дарами: устрицами, ракушками, улитками, ежами. Ко всему этому богатству нам подали в кувшинах легкое светлое домашнее вино.
   И началась трапеза.
   И, конечно, тосты Ришара.
   Эту традицию он привез из России.
   Первый тост Ришара был трогательный и импульсивный.
   Как говорил Ришар!
   Со слезами на глазах. Казалось, что слова его идут прямо из сердца. Он говорил об искусстве, о любви к искусству, о служении искусству, о людях искусства.
   За это и выпили.
   Только выпили, пришли три официальных дяди. Как оказалось, из консульства. Один сел рядом со мной. Очень официальный, в темном пиджаке и галстуке. От него так и несло значимостью.
   Он представился:
   – Консул.
   – Поэт, – ответил я и поинтересовался у консула кто те люди, которые с ним пришли, особенно тот худой и длинный, прекрасно говоривший по-французски.
   – А, так, переводчик. Очень хорошо готовит мне доклады, – доедая очередного морского ежа поведал человек в пиджаке и галстуке.
   Но вдруг тот, кто был длинным и худым переводчиком, приказным тоном сказал «консулу»:
   – Обеспечьте завтра машину и экскурсовода для делегации.
   «Консул» вскочил, вытянулся и подобострастно заверил «переводчика», что все сделает как надо.
   В положении стоя он был жалок.
   В положении сидя опять важен и велик.
   Как в последствии оказалось, настоящим консулом был именно тот худой и длинный «переводчик», а лже-консул – переводчиком.
   Но даже после того, как все выяснилось, он передо мной не извинился. Странные дела творятся в Марсельском консульстве.
   Еще один мой сосед за столом, Слава, почему-то скучал. Скучая, он нашептывал мне, что знает в Марселе места, от которых я умру, и предложил смыться от домашнего вина в закоулки портового города.
   Умирать в Марселе мне не хотелось, но я все же поинтересовался, откуда он знает портовые закоулки Марселя.
   – Я служил во флоте, – многозначительно сказал любитель приключений и заговорщески мне подмигнул.
   С приездом официальных лиц вечер стал скучным, как сытый сон, и я решил: «Гулять, так гулять», и вместе со знатоком марсельских закоулков как можно незаметнее покинул заскучавший стол.
   Ришару же я сказал, что устал с дороги и хотел бы отдохнуть.
   – Конечно, конечно, – обнял меня Ришар.
   Так я обманул моего друга. Но лучше бы я этого не делал.
   А «друг» Слава оказался на редкость веселым парнем. Он запросто так приказал водителю консульской машины от имени консула везти нас в портовые трущобы.
   Водитель от такого напора растерялся и очумело помчал нас по ночному Марселю.
   Нырнув в закоулки порта, Слава милостиво отпустил машину.
   Вокруг было полно кафе и ресторанчиков, но мой товарищ по приключению их полностью игнорировал. Он ринулся в какой-то пустынный переулок. Там у темной двери он поколдовал у звонка, и нас впустили внутрь.
   Оказалось, что мы попали в какой-то закрытый клуб. На нас почему-то сразу обратили внимание. А бармен за стойкой, узнав, что мы из России, как-то загадочно заулыбался. Налив нам виски со льдом, он сказал, что, очевидно, мы ошиблись и не туда попали – это дамский клуб, а не мужской и перекрестил нас глазами.
   Я оглянулся и увидел парочками танцующих девушек. И ни одного мужчины. Только хотел сказать об этом моему другу, как он под быструю музыку ринулся в танец. И закружился, и заплясал, заражая своей лихостью томно-ленивых лесбиянок.
   Я пошел было в туалет. Но мужского туалета не оказалось. Огромный телеэкран у дамского туалета наглядно показывал, как заниматься любовью женщинам в отсутствие мужчин. В зале от явно недоброжелательных взглядов второй половины человечества мне стало не по себе. И я, позорно оставив своего друга, очередной раз лихо отплясывающего с дамами, покинул это странное заведение.
   Вышел на набережную, где было свежо и тихо. Вольный город, веками кипевший от набегов сарацинов и кровавых пиратов, почивал, как младенец. Нотер Дам на горе блестел золотом. Редкие прохожие были тихи и неторопливы. Я присел на какой-то столб у дороги, закурил и задумался о таинствах бытия. Громкий голос, звавший «Руся, руся!», вывел меня из задумчивости. Я оглянулся.
   Бармен, который наливал нам виски в клубе, махал мне рукой, приглашая, очевидно, назад в свое заведение. Я, подумав о том, что моя внешность приглянулась какой-либо из французских дамочек, пошел на зов.
   В клубе, сидя на полу у стойки бара, дремал мой коллега Славик.
   Стало ясно зачем меня звали. Совсем не за тем, о чем мечталось.
   Растолкав своего друга, я вывел его из тоскливого заведения, и по набережной мы вдвоем зигзагами побрели в гостиницу.

   Двери в гостинице были заперты.
   Я долго утапливал кнопку звонка, прислонив моего друга к стеклянной двери отеля. Наконец вышел заспанный негр. После долгих мимических переговоров двери открылись.
   Я втащил друга и усадил в кресло холла.
   Номер своей комнаты я помнил, а вот где проживает мой приятель, не знал. Да и он тоже.
   После долгих объяснений кто есть Слава, негр понял, что он проживает в гостинице и, включив компьютер, нашел его номер и дал ключ.
   Мы с приятелем вошли в лифт, где он наконец поднял голову и спросил меня:
   – Месье, вы говорите по-русски?
   – Нет, – ответил я резко, чем категорически пресек дальнейшее изучение моих знаний в лингвистике.
   Лифт как раз остановился на его этаже.
   Я проводил его до номера и, попрощавшись, побрел к себе в номер. Разделся и в одних трусах вышел на балкон.
   В ночном небе в отсветах города роились чайки. Как гигантские бабочки-однодневки они то взмывали вверх, то пикировали вниз на город, как на гигантский полыхающий цветок.
   Вдохнув полной грудью свежий морской воздух, я долго разглядывал ночной город. Наглядевшись и успокоившись, отправился в постель смотреть французские сны.
   Утром я проснулся от ужасного шума, доносившегося из-за открытой двери на балкон. Жмурясь, вышел на шум.
   Площадь у порта была запружена народом.
   Я посмотрел на часы. Семь утра.
   Прикинул. Для демонстрации рано, для дискотеки поздно. Что же там такое? И, разбираемый любопытством, я, приодевшись, поменял теплую постель гостиницы на свежий воздух марсельского утра.
   Оказалось, что так рано и шумно открылся рыбный рынок. К стенке причала подходили нехитрые рыбацкие суденышки и прямо из сетей вытряхивали дары моря на рыночные лотки.
   Какой это был замечательный базар. Правда зевак было раз в десять больше, чем покупателей.
   Рыба и морские гады в лотках были все живы. Медленно шевелили жабрами, плавниками, щупальцами. Публика, как зачарованная, наблюдала за этой таинственной жизнью морских глубин.
   И вдруг какая-нибудь метровая рыбина, резко ударив хвостом, выгибалась дугой и с брызгами и шумом шлепалась назад в голубой пластмассовый лоток. Публика ахала и, на секунду отступив, еще плотнее обступала рыботорговцев.
   Занятным было это утреннее зрелище.

   Нагулявшись вдоволь по неожиданному рынку, я пошел в гостиницу завтракать.
   Не успел поесть, как услышал, что приехала машина от консула для экскурсии по городу.
   Через пять минут машина уже скользила по улица замечательного древнего города. Сколько раз его заливали кровью завоеватели, вырезая население то полностью, до половины. Но город, расположенный вокруг уютной и удобной для кораблей бухты, восставал из праха и быстро возвращался к богатству и процветанию. В период Великой французской революции окрепшие пролетарии Марселя, утопив в бухте тридцать тысяч аристократов, сколотили отряд и, распевая Марсельезу, ринулись на помощь собратьям в Париж, тем самым подарив миру революцию, а французам гимн.
   Замки периода Наполеона мы тоже осмотрели. И шикарные фонтаны при них. Я даже задержался у одного великолепного водного каскада. Кто-то бросил в этот фонтан белую розу, и она, как одинокая звезда, плавала в голубой воде, как в небе.
   Естественно, у Марселя был и свой Нотер Дам с золотой Мадонной на куполе и выставкой корабликов в малом зале величественного храма.
   Ну и конечно нас, пересадив на корабль, повезли в замок Иф, в камеру знаменитого мультимиллионера Монте-Кристо. Остров и замок, как кусок выжженного серого камня. В общем, тюрьма, как тюрьма – тоскливая и холодная. Хотя камеры просторные. Некоторые даже с камином. Я на всякий случай посидел в камере знаменитого графа, может быть тоже вдруг разбогатею. Так хочется пожить богатым и здоровым, но, конечно, не в тюрьме.
   На этой мажорной ноте и закончилась экскурсия с консульской машиной.

   Но что самое странное, в Марселе тоже есть нищие.
   И весьма интересные нищие.
   Когда я впервые увидел такого весьма симпатичного мужчину с гладким интеллигентным лицом лет тридцати, хорошо одетого, стоящего скромно у входа в местный Нотер Дам с жестяной баночкой в руке, я сначала не понял, что это нищий. Поздоровался с ним, одиноко стоящим. Заглянул к нему в баночку. И, увидев там несколько монет, подумал, что он продает туристам монеты.
   Но монеты он не продавал, а глаза у красавца были грустно-просящие, и я невольно бросил ему в баночку двадцать франков.
   Он кивнул.
   Я отошел.
   После того, как ему в баночку набросали монет побольше, он ссыпал их в ладонь, баночку припрятал, а сам пошел в пивную.
   Часа через два я его опять увидел с баночкой. Но глазки его были уже не грустные, а слегка блестящие от пропущенной кружечки пива.

   А как марсельские бабушки любят собачек.
   Ни одной не увидишь с одной собачкой. У каждой почтенной матроны на поводке не менее двух-трех маленьких шумливых лысых или кудрявых колобка. Забота и суетливость бабушек об этих существах трогательна до умиления. Я даже высморкался.

   А так в Марселе очень много арабов. Сейчас их почти треть населения города. Я так думаю, что лет через десять-двадцать Марсель будет арабским городом. Пусть даже эти арабы будут с французским гражданством, все равно мне немного жаль этот город от такого перенаселения. Хотя кто знает, может это ждет и наши города.

   Вообще-то у меня в Марселе было не так много денег. Зато было много желаний. Одним из них было бесчисленное потребление морских устриц. В ресторанах они стоили больших денег, а в магазинах вполне по моему карману. Я и купил их с десяток, похожих на грязные плоские булыжники, и в пакете принес в гостиницу.
   Там, открыв заранее приготовленную бутылку пива, я сложил свой деликатес в тарелку, заткнул за ворот большую салфетку и, глотая слюни, попытался открыть одну из камнеподобных устриц. Первое, что случилось во время этого эксперимента, – сломался нож. Затем вилка. Расческа. Ногти на пальцах и несколько моих новых платиновых зубов. Раковина осталась замкнутой, как швейцарский сейф.
   Через полчаса, когда злость с меня схлынула, я задался вопросом, как же эти великие французские люди открывают намертво закупоренные морские «булыжники».
   С этой целью я решительно направился в ближайший портовый ресторан. Там на ломаном франко-русском я объяснил метру, что мне надо. Он вызвал шеф-повара. Тот, осмотрев мою худосочную фигуру, вник в проблему и, приглашающе махнув рукой, зашаркал на кухню. Там, дав мне прорезиненный фартук, кривой ржавый нож, пот садил рядом с корзиной, наполненной теми самыми треклятыми устрицами и сказал:
   – Feis comme lui. (Делай как он) – и ушел к плите.
   «Он» – это толстый негр в таком же, как на мне, фартуке и таким же ножом. Но в отличие от меня, этот темнокожий пират расковыривал устричные булыжники, как семечки. Я пригляделся как орудует ножом мой напарник, как он лихо втыкает его острие между створками устриц и расщепляет эти неприступные морские твари, и стал делать также. Сначала у меня не очень-то получалось, но на третьем десятке я уже стал орудовать вполне профессионально. А после третьей сотни обгонял даже негра. В общем, понял я, что и как, и вскоре закончил свою трудоемкую работу. В подарок мне дали нож и пол-сотни устриц.
   Вот уж в гостиничном номере я побаловался всласть: и ракушки все съел, и пиво все выпил.
   После этого я повадился ходить в тот ресторан каждый день. Поковырял ножом часа два и получай целый пакет моего любимого лакомства. И так, наверное, продолжалось бы до самого отлета. Но Ришар, тосковавший по моему обществу, прекратил мои трудовые подвиги. Он просто стал каждый вечер присылать в мой номер уже готовые, разделанные устрицы.
   Я не стал возражать против такого поворота в моей кулинарной диете и свои коммерческие походы в ресторан на приработки прекратил.
   К тому же ко мне приехали из Испании мои нижегородские друзья. Я им долго и нудно звонил, упорно приглашая в Марсель. Им было некогда, но они, поддавшись моим настойчивым просьбам, приехали. Отпахав на своей машине почти тысячу километров, уставшие и голодные, в полдень подъехали к моей гостинице. Я забыл оформить на них бронь, и номеров не оказалось. Для отдыха после длительной дороги они поехали искать другую гостиницу. Наконец нашли.
   А у меня, видимо от переедания устриц, ежей и ракушек, разболелся живот. Я засел в туалете. И надолго.
   Наконец к ночи мои знакомые дозвонились до меня. Я не стал их лишать своего присутствия и предложил посмотреть поздний спектакль с участием моего друга Ришара.
   В театр мы приехали. И даже вошли в зал.
   И тут меня замутило, и я бегом покинул сначала зал, а затем и театр, опять оставив своих друзей на произвол судьбы.
   Утром я предложил им экскурсию по городу, а для начала – прогулку на корабле в замок Иф. Но перед посадкой мне снова стало плохо, и они уплыли одни. Правда, я часа через два их встретил и пригласил сходить в ресторан съесть по чашечке знаменитого рыбного супа по-французски «Буйябэс».
   В ресторане я долго объяснял своим друзьям, из чего состоит этот замечательный суп.
   Сначала мелко-мелко перетирают всякую морскую дрянь – рыбку, крабов, ежей, устриц, улиток и так далее. Все это желе кипятят и добавляют маленького краба, устриц, куски рыбы, креветки. Все это опять кипятят и подают с чесноком.
   – Очень полезно для здоровья, – добавил я и при этом, извинившись, опять побежал в туалет.
   Когда через полтора часа я вернулся, моих друзей не было нигде. Когда позвонил им в гостиницу, оказалось, что они съехали и оттуда.
   – Сбежали, – с горечью подумал я и решил, что это им не понравился «Буйябэс».
   Пытался на своем плохом английском, который все же был лучше французского, выпытать у портье их гостиницы, что да как, да почему. Но меня либо не понимали, либо не хотели понимать.
   Вообще во Франции, в единственной стране мира, знание английского языка ничего не дает тебе в общении с народом. Французы категорически не хотят говорить по-английски. На любом другом, но только не на английском.
   «Какое самопожертвование у французов, – думал я. – Не то что у моих друзей из Испании.»

   Хмурый я возвращался к себе в гостиницу, навстречу мне шла девушка. Я опешил. В каждой руке у этой француженки было по блестящей не солнце сабле.
   Я тряхнул головой. При чем тут сабли?
   Сабли оказались совершенно не при чем. Их не было. Это так блестели никелированные костыли, при помощи которых передвигалась девушка. Рядом с ней шел высокий, красивый юноша. Они то и дело целовались. А потом парень поднял спутницу, посадил себе на шею и, зажав под мышками костыли, помчался галопом вдоль набережной.
   «Счастливые», – с завистью подумал я, провожая их взглядом.

   В гостинице меня ждал сюрприз в виде Ришара и его машины.
   – Володия, собирайся и поехали в гости к моему другу, русскому князю.
   Мы поплутали немного по улочкам и подъехали к забору, овитому живым цветочным ковром.
   За ним находился небольшой уютный двухэтажный домик, весь в цветущих деревьях, виноградниках и цветах.
   Князь оказался худым невысоким интеллигентным старичком в бабочке. Он прекрасно говорил на русском и французском языках, был необычайно мягок и внимателен.
   Познакомились с его женой Люсей, женщиной лет сорока.
   Когда-то эта энергичная женщина приехала во Францию искать счастья. Но во Франции уже было много русских или выходцев бывшего Союза, тоже искавших счастье. И она попала нянечкой к старой, немощной русской эмигрантке первой волны – матери князя.
   К тому времени, как умерла старушка, состарился уже и сам князь, и Люся перешла нянечкой к нему. Но заодно и оформила как бы брак. Теперь она как бы за хозяйку принимала нас.
   Стол был накрыт на улице.
   В большом блюде посреди стола был помещен знаменитый французский салат. Было много вина и хлеба. Рядом русский парень по имени Сережа жарил шашлыки. К шашлыкам подали аджику. От аджики во рту горело, как в жерле вулкана. Вот тут-то и пошло в ход вино.
   К вечеру перебрались в дом.
   Дом, как и его хозяин, постарел. На черном и большом рояле поселилась пыль.
   Здесь нам с Ришаром, милым моим другом, удалось поговорить с полчаса за рюмкой корсиканской чачи. Князь составил нам компанию, и мы очень хорошо, с пользой для каждого поговорили о наших будущих творческих планах.

   На следующий день в полдень я улетал.
   Ришар сам заехал за мной.
   В аэропорту мы долго прощались. В дорогу он мне подарил коллекцию французских вин. Коллекция была очень дорогая и тяжелая, и я бережно носил ее по трапам и лестницам. Но в нашем родном Шереметьево ее у меня честно конфисковали наши бравые таможенники.
   Так что подарка до дома я не довез. Но у меня остались воспоминания. Причем, замечательные.
   А что может быть дороже памяти?
   Только сама память.

Дневное рандеву

   Если одного молодого человека из провинциального города привезти в столичный город и оставить там на произвол судьбы, он, конечно, может влип путь в какую-нибудь нелепую историю, но не обязательно.
   Если же одного молодого человека из провинциального города привезти в Северную Столицу и сдать на руки другому молодому человеку из другого провинциального города, то вдвоём они сделают все, чтобы за рекордно короткое время попасть в нелепейшую и смешнейшую историю.
   Что и произошло со мной и моим приятелем.
   С ним я познакомился, когда подавал документы на юридический факультет Ленинградского университета. Там, в шумливой толпе абитуриентов, мы сразу заметили друг друга.
   Вы скажете, судьба свела? Несомненно.
   За наигранной напыщенностью поведения и развязностью разговора, мы сразу разглядели друг в друге своего брата – провинциала. Прически, костюмы, говорок – этого не скроешь. И хотя он был из Старого Оскола, а я из Арзамаса, словом, с разных концов России, во многом мы были очень схожи. Мы оба восхищались Ленинградом, его дворцами, набережными, парками. С замиранием сердец смотрели на Эрмитаж, Невский и ленинградок. Все без исключения девушки Ленинграда казались нам красавицами и абсолютно недоступными сказочными существами.
   А поскольку мы считали, что знаний наших вполне достаточно для успешной сдачи экзаменов, то решили потратить время не на подготовку, а на более близкое знакомство с городом и горожанками. Поэтому же мы отказались от коек в общежитии университета и сняли в новостройках однокомнатную квартирку на первом этаже девятиэтажного дома.
   В телах и душах мы ощущали необычайный подъем. Впервые в жизни полная и не контролируемая родителями свобода. И мы, пусть всего на две недели, хозяева отдельной квартиры. Эта убогая квартирка казалась нам дворцом. Обшарпанных обоев, текущих кранов и разбитых окон мы, конечно, просто не замечали. Нам было наплевать, что из мебели в комнате стояли только промятый диван с торчащими пружинами, в углу – стол на трех ножках и один – единственный стул, старый и скрипучий.
   Мы сбегали в магазин, купили для супа «корюшки в томате», нашли крепкий ящик из – под бутылок, он сошел за второй стул.
   Рыбу сварили – получился прекрасный суп.
   Поели.
   Подсчитали наши финансы. Состояние их было примерно таково: если надолго, то мало, а если на два – три дня, то нормально.
   Как и предвидел классик, заимев жилище, еду и кое-какой капитал, мы решили немедленно заняться познавательной деятельностью. Слышали мы, что на Невском можно очень интересно и с пользой для интеллекта провести вечернее время.
   Ничего прекраснее, таинственнее и опаснее, чем вечерний Невский, я не видел ни до, ни после этого.
   Вместе с шумливой толпой мы не спеша двинулись от вокзалов вниз. Потом решили зайти в бар. Еще в университете разведка доложила, что в «Ольстере» – так в народе называли бар «Невский» – есть девушки очаровательные, добрые и не капризные.
   Бар нас поразил с порога. Швейцар уже в дверях ощутимо уменьшил наш совокупный бюджет. Зал сверкал и искрился. Музыка, сигаретный дым, полным-полно веселого и пьяного народа.
   Девушки – просто сказочные. Парни – так себе, обыкновенные.
   Окинув взглядом поле боя, мы стали протискиваться к стойке.
   Заказали по коктейлю с трубочкой и лимоном и стали выискивать гражданок, которые влюбятся в нас сразу и на весь сегодняшний вечер, а еще лучше – и на ночь.
   Но почему – то наши сияющие курносые лица и пиджаки славной фирмы «Восход» не произвели переполоха в стане местных красавиц. И сколько мы ни пытались заговорить с какой-нибудь феей, после первых же наших мудрых изречений, обильно насыщенных буквами «о» и междометиями «чай», феи почему – то морщились, отворачивались и больше нас не замечали.
   Так мы триумфально прошествовали через весь зал и опять оказались у самых дверей, одинокие и растерянные.
   Бородатый швейцар оценивающе посмотрел на нас и поманил пальцем:
   – Что ребята, дело швах?
   Мы наперебой стали уверять его, что это просто так, разминка, и вот сейчас, через несколько минут, все красавицы этого бара будут валяться у наших ног, вымаливая разрешение просто подышать рядом с нами.
   Швейцар улыбнулся в бороду и, погладив себя по объемистому животу, сказал:
   – Ну-ну… А если что, я здесь.
   И когда мы второй раз прошли наш путь, больше похожий на ретираду, чем на победное шествие, швейцар нас уже ждал. Ничем не выражая своего торжества, он принял самое энергичное участие в усовершенствовании нашего интеллекта. Когда определенная часть нашего совместного капитала перекочевала в большой карман бородатого стражника, мы получили взамен девушку лет этак от двадцати до тридцати, которая, посмотрев на нас долгим взглядом, заявила швейцару, что и одна справится.
   На это тот ответил:
   – А у них на вторую все равно денег не хватит.
   От столь прямого обещания, что с нами, здоровыми молодцами, справится одна – единственная девушка, мы немного опешили, но когда она спросила, куда пойдем, к ней или к нам, мы, надувшись от гордости, небрежно так бросили:
   – У нас шикарная квартира.
   Вышли на Невский. Швейцар подогнал знакомого шофера.
   Дама села впереди, мы сзади. Мы, притихшие и озабоченные, промолчали всю дорогу. Наша дама, казалось совсем про нас забыла. Она весело щебетала с шофером, смеялась, хлопала его по плечу, а в нашу сторону ни разу даже не взглянула. И совсем бы они о нас не вспомнили, но тут мы приехали.
   Дама вышла из машины и, перекинув сумочку через плечо, спросила:
   – Ну, куда идем, робяты?
   «Робяты», пропустив ее вперед, невесело поплелись к подъезду.
   В квартире она огляделась и промолвила, иронически покачав головой:
   – Да – а, куда уж шикарнее. А ванная-то у вас хоть есть?
   – Есть, есть! – обрадованно закивали мы.
   – И что, тоже такая шикарная?
   Здесь мы скромно промолчали, поскольку в нашей ванной сами еще не бывали.
   – Ну что ж, я пошла в ванную, – сказала фея и видя, что мы смотрим на нее, как два весенних телка, добавила:
   – Вы давайте тут побыстрее. Разбирайте диван. Стелите простыни. У меня времени мало.
   Порывшись в сумочке, она что-то оттуда достала и, положив это что-то на самый край стола, упорхнула в ванную.
   Мы во все глаза уставились на это что-то. Потом подошли. Осторожно взяли в руки.
   Это была приличных размеров таблетка, упакованная в целлофан. Тут у нас возникло сразу несколько проблем. Что с нами двоими будет делать эта ленинградская гетера? И что нам делать с этой таблеткой?
   В конце концов мы составили план: когда она выйдет из ванны, один спрячется на кухне, а второй ляжет, так сказать, на амбразуру. Каждый готов был принять жертвенное сиденье в темной кухне на себя, и мы, устав соревноваться в благородстве, решили: пусть судьба рассудит.
   Стали тянуть спички.
   Судьба выбрала друга.
   Его могучей фигуре сорок шестого размера выпало встретить первый натиск прелестного неприятеля.
   А мне выпало томиться в лучшие свои годы, то есть часы, в пустой темной кухне.
   Увидев, как я огорчен, друг тут же предложил:
   – Хочешь, я вместо тебя буду сидеть в этой гнусной кухне, а ты останешься здесь, с этой прекрасной девушкой?
   Я энергично запротестовал, сказал, что против спичек не попрешь, судьбу не обманешь.
   Поняв, что на передовой все же оставаться ему, мой приятель, прежде чем отпустить меня на кухню, как бы невзначай спросил, вертя между пальцев упаковку, на которой были написаны незнакомые слова «Вагинальная таблетка»:
   – Знаешь, что это?
   – Конечно, – уверенно ответил я, не желая ударить в грязь лицом.
   – Я тоже, – заверил меня друг.
   «Надо же, какой эрудит», – подумал я, потому что сам понятия не имел, что означает это мудреное название.
   Друг, видимо, почувствовал мое тайное восхищение его глубокой осведомленностью и решил явить эту свою эрудицию во всем ее объеме:
   – Для мужиков таблетка… – И, увидев недоумение на моем лице, пояснил: – Это чтобы сил было больше.
   Пояснил и, похоже, сам поверил в то, что сказал, потому что добавил, задумчиво глядя на таблетку, занимающую чуть не половину его ладони:
   – А то зачем бы она ее здесь оставила? – Потом, обратив взор на меня, вдруг вышел из задумчивости и сообщил мне радостно: – Но это, конечно, на двоих.
   Я гордо отказался от своей доли.
   Друг обреченно вздохнул и, снова уставясь на таблетку, попросил слабым голосом:
   – Принеси, пожалуйста, воды.
   Я мигом сбегал на кухню, налил полный стакан и принес другу.
   – Послушай, – сказал я, – ты что, собираешься глотать ее?
   – Конечно, – ответил мой отважный товарищ. – И не такие штуки глотал.
   С этими словами он решительно вложил таблетищу себе в рот и, запрокинув голову, стал заливать ее водой из стакана. Я видел, как она медленно проходила по горлу. Еще одно усилие – и все.
   Мы оба разом облегченно выдохнули.
   И тут вернулась наша дама. Увидев меня со стаканом, а в руках друга – обертку от таблетки, она испуганно спросила:
   – Вы чего это?.. – И не докончила, вдруг осознав, что ее таблетка находится уже внутри моего друга.
   Глаза ее буквально полезли из орбит. Она трагически зашептала:
   – Вы зачем таблетку проглотили, шизики?
   – Знаем мы, зачем, – ответил я и браво ей подмигнул.
   – Знаете? Господи, с кем я связалась?
   Сказав это и помянув нехорошими словами швейцара, она быстро собрала свои вещички и исчезла.
   Я стоял столбом, хлопал глазами, туго переваривая сенсационное известие, а друг, сразу все поняв, метнулся в ванную. Там, изрыгая из себя пенные по – токи вперемешку с проклятиями, он клялся, что больше никогда и ни за что не будет… Чего он никогда не будет, я уже не слышал за шумом спускаемой воды, но, конечно, догадывался.
   А ведь верно: после этого случая мы стали как – то спокойнее воспринимать загадочную красоту ленинградских девушек и с большой осторожностью относиться ко всему, что получали из их рук, памятуя, что эксперимент на себе – не самый лучший метод познания истины.

   На юридический факультет университета мы с ним все же поступили. И жизнь началась уже студенческая.
   А если провинциального студента оставить наедине с основной его студенческой проблемой – проблемой выживания, – он может один и не вы – жить.
   Но если к этому студенту приложить такого же, как и он сам, студента из провинции, вдвоем они будут красиво и просто, как фокусники на манеже, решать проблемы выживания и сохранения своих провинциальных и вечно голодных душ в этом самом красивом северном городе.
   Но это уже совсем другая история.

Дождь «Франция, Марсель»

   Компания наша, летевшая во Францию, на Каннский кинофестиваль, была разношерстной: четыре киношника, помощник моего друга, композитор, продюсер и я со своей немой переводчицей. Зачем я тащил с собой немую переводчицу, объяснить трудно. А попала она ко мне благодаря моему таланту постоянно усложнять себе жизнь.
   Когда я надумал ехать во Францию, то по причине отсутствия приличных знаний французского, а равно английского, немецкого и итальянского, решил подыскать себе переводчицу.
   Сказано – сделано. В ИНЯЗе был объявлен конкурс. Победительница в качестве приза награждалась поездкой на Каннский фестиваль. Конкурс был сложный, и победительница определилась буквально в последний день оформления документов.
   В ней мне подходило все: цвет волос и глаз, возраст, рост и знание шести языков; не знал я только того, что на одном из факультетов ИНЯЗа есть группа сурдоперевода, где готовят специалистов для перевода с иностранных языков на язык жестов. Моя спутница оказалась именно из этой группы. Сама она была искренне уверена, что именно она со своими столь специфичными знаниями необходима на этом кинофестивале.
   Когда вся наша компания собралась в Ирландском пивном баре Шереметьева – 2, я, естественно, не выдержал и после двух кружек темного пива с гордостью поведал своему приятелю композитору, что моя переводчица знает шесть языков.
   Он тут же спросил ее на английском, так ли это.
   Она утвердительно ему кивнула, мол, «yes», и что-то записала в свой блокнот, с которым, надо заметить, не расставалась никогда.
   На этом все застопорилось. На дальнейшие вопросы моего друга, заданные, как я разобрал, на других языках, она лишь что – то писала в своем блокноте, и когда нам надоело читать, мы просто махнули на всё это рукой и решили, что лучше нам выпить еще по кружке пива.
   Девушке, похоже, все стало ясно. Она поняла, что я и не подозреваю, с какой переводчицей лечу, и когда мы уже взлетели, подала мне листок, исписанный на русском и все объясняющий.
   Я увидел ее глаза со слезками и, чмокнув в висок, чтобы успокоить, погладил по волосам. «Ничего страшного, все будет хорошо», – написал я ей в блокнот.
   И оказался прав: она отлично отрабатывала рабочие тексты на наших деловых встречах, и ее молчание не доставляло мне никаких особых неудобств. Вела она себя тихо и скромно, никому не мешала. Мой же приятель композитор вообще ничего не понял, впрочем, как и все остальные.
   В самолете композитора узнал какой – то бравый генерал в форме и при полном параде, весь в звездах, пьяный и красивый. Он по – отечески обнимал композитора, и громко учил его, как надо писать музыку:
   – Маэстро, орган и барабан – вот за чем в музыке будущее. Вы приезжайте ко мне домой, когда вернемся в Россию, и я вас научу, как надо писать музыку. Я бы и сам давно написал, да нот не знаю, а то бы… Орган и барабан – это гениально, согласитесь.
   Маэстро не соглашался, он сладко спал.
   А я, вытерев слезки у моей переводчицы, пристегнул ремни – мы начали снижаться.
   Снизу к нам стремительно приближался Марсель.

   До отправления поезда на Ниццу у нас было часа полтора. На улице моросил легкий дождь, и мы бесцельно слонялись по вокзалу. Переводчица, совершенно успокоившись, уткнулась в какой-то африканский журнал на немецком, композитор задумчиво пил пиво, может, переваривал то, что ему, сонному, вдолбил в голову бравый генерал. Киногруппа обсуждала свои киношные проблемы.
   А я побрел в туалет мимо группы шумных новобранцев французской армии. Долго разбирался, где мужской, где женский, переходя от одной двери к другой и поочередно заглядывая внутрь. И когда я, как мне показалось, разобрался, ко мне подошел высокий симпатичный негр, давно наблюдавший за моими метаниями. Широко улыбаясь, он похлопал меня по плечу и дал банку кока-колы.
   Я вообще – то в тот момент пить не хотел, скорее наоборот, но обижать аборигена, так дружески обнявшего меня своей огромной рукой, не стал, банку взял, чем очень обрадовал негра. «Может, это у них традиция такая – всем, кто в туалет ходит, колу дарить», – подумал я.
   Вот так, с банкой кока – колы в руке и нежно обнявшим меня негром, я прошествовал в туалет. Уж не знаю, чем бы закончилось для меня посещение заграничного привокзального туалета, во всяком случае, похоже, не тем, для чего я туда упорно стремился, но на пути нашей интернациональной парочки неожиданно возник полицейский; он выходил из туалета.
   Рука негра тут же слетела с моей талии, другая вырвала у меня банку колы, а сам негр быстро развернулся и исчез из туалета.
   Я же в замешательстве застыл перед полицейским, строго смотревшим на меня. Но через полминуты, повинуясь естественному позыву, прошмыгнул мимо него к заветным писсуарам.
   Полицейский последовал за мной. И пока я был занят своими делами в туалете, и потом, когда вышел из него и, плутая, искал своих, я чувствовал спиной его присутствие.
   Потом у всей нашей группы проверили документы, поинтересовались, не относится, ли кто-либо из нас к сексуальным меньшинствам. Задавая этот вопрос, страж порядка очень выразительно смотрел на меня. Я даже несколько раз оглянулся, думая, что он смотрит на кого-то за моей спиной. Лишь когда все заверили его, что у нас ничего нет, кроме матрешек, он отстал.
   Тут как раз объявили посадку на наш поезд, и мы поспешили к своему вагону.
   Да, странные какие-то в Марселе негры и полицейские: одни слишком добрые, другие слишком злые.

   В Ницце нас встречала рыжая, с кривыми ногами, разговорчивая француженка лет тридцати. С нею нам предстояло ехать в Канны. Из потока информации о городе, пляжах, муже, фестивале, мы узнали и о том, что русские не совсем ей чужие – лет пять назад она бывала в Сибири, и там у нее были два русских любовника, а что до французов, так они от нее и вовсе без ума. Мы, русские мужчины, сразу загрустили, представив в сравнении, что за французские красавицы ждут нас в Каннах.
   А в Каннах нас для начала нас ждала роскошная вилла, населенная, как летний улей, земляками советского происхождения.
   Все каморки, кладовки и комнаты были забиты людьми, смокингами и женскими вечерними платьями. В воздухе прочно стоял запах дорогих духов, французского одеколона и выдержанного коньяка. Земляной теннисный корт был исполосован мужскими ботинками на высоких каблуках. Бассейн был с голубой водой, трава вокруг – нежно – зеленая и ухоженная. Вся прислуга состояла из китайцев, не знающих никакого языка, кроме китайского.
   Потихоньку и мы заняли свои ниши.
   Вечером на огромном лимузине, с женой, другом и шофером приехал русский друг из Бельгии. Ему на вилле не понравилось все, кроме водки, и он, с трудом развернув на нашей стоянке свой лимузин, уехал в отель «Карлтон». Там он снял королевские апартаменты, заказал два ящика самого дорогого французского шампанского и два килограмма черной икры, но осилить всего этого не смог, так как литр, выпитый на вилле, сморил его прямо в ванной, где поутру мы его и нашли мирно спящим на коврике. Разбудить его мы так и не смогли.
   Но вечером он появился на нашем ужине – свежий, гладко выбритый, подтянутый.
   Разговаривал он со всеми подчеркнуто вежливо, к официантам обращался не иначе как «Товарищ француз, принесите, пожалуйста это и это». Вообще – то с ним всегда легко и весело – наверное, из-за того, что он знает великое множество песен и поет их на всех языках мира. Он острил, а главное – умел острить; я лично при этом от смеха падал со стула, что почему-то не нравилось его жене.
   Он нипочем не хотел с нами расставаться, а когда понял, что это неизбежно, опять горько напился. Положили мы нашего приятеля в его черный лимузин, прямо на пол, где он и катался из стороны в сторону, пока его не привезли домой, на новую родину.
   Иногда по вечерам, после деловых встреч и просмотров конкурсных фильмов, меня приглашали на вечерние обеды или ужины.
   Для французов, впервые устраивавших такие званые обеды, они таили много неожиданностей. С самыми чистыми и благими намерениями такой вот почитатель российского искусства присылал приглашение на вечерний обед, что означало съесть какой – то там страшно дорогой суп в страшно дорогом ресторане. Естественно, я шел не один, звал с собой всех, с кем жил на вилле.
   Рассуждал я так: «Чего они дома будут сидеть? Француз не обеднеет от лишней чашки супа». Словом, набиралось нас с дюжину, хотя столик был заказан на двоих.
   Француз начинал суетиться, я же, засунув руки в карманы, смотрел на все это отстраненно, а мои спутники и вовсе болтали друг с другом, как будто это их ни с какой стороны не касалось.
   Едва мы рассаживались, как прибегал опоздавший композитор, а с ним еще человек шесть. Француз, натянуто улыбаясь, опять суетился, звал официантов, хозяина ресторана, что-то им объяснял. Опять приставляли столы, искали стулья, а когда все рассаживались, приходил еще кто-нибудь из нашей каннской команды.
   Пригласивший нас француз в конечном итоге оказывался затертым где то среди приставных столов. С бордовым лицом, полными ужаса глазами он взирал на то, как его незваные гости распоряжались официантами во фраках и белых перчатках, разносившими серебряные супницы со знаменитым супом. Никто уже не замечал хозяина застолья, да многие его и просто не знали. Все с ходу начинали вы пивать и закусывать. Выпив и закусив, начинали ругать французскую кухню. Съеденный суп называли бурдой, вспоминали щи и водку, а наиболее резвые требовали чего-нибудь посъедобнее и покрепче.
   Потом почти все расходились. Оставался бедный – в самом прямом смысле, после расчета за званый обеда на двоих – француз, я и несколько моих друзей. Затягивали задушевную русскую песню, потом украинскую, а потом француз, уже хлебнувший с горя крепкого, пел, обнимая меня, свои французские песни.
   Расставались все друзьями, менялись адресами и сыпали обещаниями так встретить француза в России, что всем чертям тошно станет. А он, оглядывая опустевшие столы, только тихо плакал. Я думаю, что плакал он от мечтательной возможности приехать в Россию и прийти ко мне на званый вечерний обед точно так же, как пришли к нему мы: за столик на двоих – дружеской компанией.
   Лишь один раз сценарий таких вот званых обедов был поломан.
   Один из самых дорогих загородных ресторанов снял для всей нашей братии какой-то берлинский русский. Сидел он во главе стола, весь обвешанный золотом, и блестел, как витрина ювелирного магазина перед новогодней распродажей. Был он молчалив и угрюм, казалось, будто он однажды ушел в себя и никак не может оттуда вернутся, так там и живет. Руки его еле двигались по столу, с трудом управляясь с едой, поскольку перстни, браслеты и часы из всех видов золота самим своим весом не давали ему производить обыденные движения. Цепи обвивали шею, как толстый зимний шарф, и своей верижной тяжестью то и дело заставляли его сгибаться в недвусмысленную позу.
   Было ему тяжело, ел он только сырое мясо и пил только водку, разбавленную шотландским виски. На нас и наши сверхфантастические заказы он по обращал никакого внимания, словно это его совсем не касалось, словно не ему предстояло платить по счету.
   Я надеялся, что он очнется, когда увидит счет. «И не такие валились с ног и превращались в эпилептиков, когда приходило время платить», – почему-то злорадно думал я. Но он, бросив хозяину ресторана кредитную карточку величиной с приличный золотой поднос, зашаркал к двери, при каждом шаге позвякивая и побрякивая дорогим металлом.
   А мы настолько разочаровались в наших ожиданиях, что с расстройства даже не стали захватывать из ресторана сувениров в виде пепельниц, ваз и жен французских меценатов.
   Вообще-то Франция радовалась нашему приезду все время, пока мы там были: светило солнце, на набережной нас рисовали художники, для нас играли шарманки и аккордеоны. Женщины – почти все – были влюблены в моего друга, подруги этих женщин – в меня.
   Бывали и неожиданные встречи, тоже с соотечественниками.
   Как-то раз на бульваре навстречу нам бросился мужчина лет тридцати пяти, с длинными волосами и атлетической фигурой, и стал по очереди заключать в объятья то моего друга, то меня. Потом последовала краткая, но обстоятельная беседа:
   – Ну, как вы?
   – Да ничего, а ты как?
   – Да тоже ничего.
   На этом мы расстались. На мой немой вопрос другу «Кто это?» – он вслух ответил: «Моя тень». И вправду, куда бы мы с ним после этого не приезжали, будь то Париж, Берлин, Нью-Йорк или Токио, мы непременно встречали этого волосатого человека, и всегда повторялся тот же обстоятельный диалог:
   – Ну, как вы?
   – Ничего, а ты как?
   – Да тоже ничего.
   И мы вновь расходились в разные стороны. Интересно, что в России я его ни разу не встречал.
   Что двигало этим человеком, перемещающимся за моим другом по всему белу свету? И неужели лишь затем, чтобы поинтересоваться, как он чувствует себя за границей? Какая преданность таланту!
   Однажды я вслух прикинул, что будет, если ему ответить, будто дела идут плохо. Что он, бедный, сделает? И решил: наверное, будет спасать или денег даст.
   – Нет, – ответил мне друг. – Сообщит куда надо, что у объекта дела пошли плохо, и поедет дальше, искать другого, с кем можно будет здороваться по всему миру.

   По вечерам нам приходилось надевать смокинги и, перевоплотясь в пингвинов, идти на обязательные встречи, просмотры, фуршеты. Без смокинга в этих Каннах просто не бывает светской жизни. Но некоторые представители братского теперь Запада пытались прошмыгнуть на обязательные просмотры в простых костюмах и галстуках, экономили на смокингах и «бабочках». Пытаться-то они пытались, но ничего не получалось – полиция их отлавливала и разворачивала назад – строго у них там, на фестивале, насчет смокингов, даже на фестиваль порнофильмов все шли не голышом, а в смокингах, и хотя при порно смокинг вроде бы ни к чему, ан нет – напяливай и иди.
   Американцы, правда, ломали всю картину. Таких, как Де Ниро, Аль Пачино, Шварценеггер, пропускали хоть и пижамах, хоть в мятых пиджаках на голое тело. А полицейские, вместо того, чтобы их отлавливать, даже честь им отдавали. Но я не думаю о полицейских ничего плохого. Это, наверное, у них от гостеприимства: полицейские же европейцы, а те – американцы.
   В Ницце, например, когда улетал Клинт Иствуд, перекрыли от людей весь аэропорт. Нам объяснили, что он публики стесняется, и я, сочувственно наблюдая с улицы за этим стеснительным американцем через витринное стекло, очень гордился, что ни один мой земляк не стесняется американцев, когда оказывается у них в Америке.

   Но рано ли, поздно ли все хорошее кончается. Вот и эти майские дни закончились как-то вдруг, неожиданно и быстро. Как, впрочем, и сам Каннский кинофестиваль.
   Когда мы уезжали, китайцы молчали, французы грустили, американцы просто ничего вокруг не замечали, ну, а некоторые из нас украдкой плакали.
   Утренний Марсель простился с нами так же, как и встретил: свежим мелким дождиком.
   А сама Франция провожала нас вечером парадом серых ушастых кроликов, весело прыгавших по взлетным полосам аэропорта имени Шарля де Голля.

Стрекоза

   «Все живое на Земле имеет право на жизнь.
   Если оно хочет жить, конечно».
   Так рассуждал я, встретив неожиданно Стрекозу, плавающую по поверхности абсолютно спокойного жаркого моря за несколько миль от берега.
   «Как она сюда попала?» – подумал я, заглянув в ее огромные глаза.
   Но она мне не ответила, а я в ее глазах увидел свое отражение и тот же вопрос: «А как ты сюда попал, да еще в шортах и футболке, хотя и без сандалий».
   Но со мной все было ясно.
   Ночью я просто свалился с борта туристического парусника, когда гулял не совсем трезвый по кормовым поручням.
   Но факт остается фактом: теперь я в море, и причем не один.
   Море, Стрекоза и я.
   Ну, Море, оно как бы при своем деле.
   Я – тоже понятно.
   А вот Стрекоза? Как она попала сюда? Не свалилась же, как я, с палубы. И тем более не прилетела же сюда сама.
   Стрекоза лежала на спине, раскинув по воде свои прозрачные крылышки, и хвостик ее, слегка приподнятый над водой, чуть-чуть подрагивал. Я смотрел, смотрел на нее и опять подумал, что все живое на Земле имеет право на жизнь. Мне стало жаль Стрекозу.
   И я решил ее спасти.
   Благо берег был немного виден. Но держать на вытянутой руке хрупкую Стрекозу, а другой усиленно грести, чтобы не захлебнуться, – дело, я вам скажу, не легкое. И все же я доплыл. Уставший, выполз на Песчаный берег, осторожно положил Стрекозу на сухой песок и прилег рядом с ней.
   От тепла Стрекоза ожила. Крылышки ее обсохли, хвостик запульсировал. И вдруг она, издав жужжащий звук, взлетела. Я даже вздрогнул от неожиданности. Она резко поднялась в воздух, и, не колеблясь, как по азимуту, помчалась в море.
   Я подскочил с места и, закричав: «Куда ты?!», бросился за ней. Но она летела и летела в морскую даль.
   У меня мелькнула мысль, что она хочет установить мировой Стрекозиный рекорд по дальности морских полетов. Но она, пролетев еще немного, резко спикировала и опять шлепнулась в море.
   Я подплыл к ней. Она, как и прежде, лежала вверх брюшком, и хвостик ее нервно подрагивал.
   Я опять подхватил ее и снова осторожно доставил на берег.
   Она обсохла. Зажужжала. Взлетела. И вновь направилась в море.
   Бедняга!
   Я снова поплыл за ней…
   После пятнадцатого спасения я понял, что ее страсть к морским полетам не имеет предела. Но мои силы имели этот предел. Они были на исходе.
   И я решил, если она опять взлетит и в шестнадцатый раз направится в море, спасать ее больше не буду.
   Я смотрел на нее и шептал: «Не надо больше в море, не надо. Не лети туда, дурашка».
   Вот ее крылышки обсохли, вздрогнули, и она… Она, взлетев, снова ринулась в море.
   «Боже», – устало ткнулся я лицом в песок. Но, собрав последние силы, встал и побрел в воду. Плыл я медленно, долго и тяжело.
   Но Стрекозу уже не нашел.
   Долго кружил на том месте, где она обычно падала, вглядываясь в толщу воды. Не было ничего. Только большая рыбина с огромным губастым ртом, едва шевеля хвостом, медленно проплыла подо мной и, нырнув, скрылась в глубине моря.
   А берег был далеко. И сил у меня уже не было.
   Доплыву ли?
   P. S. См. начало.

Внук

   Кафе возле рынка, под большими синими грибками, создавало иллюзию прохлады для тех, кто проезжал мимо в душных автобусах.
   Но только иллюзию. Не более.
   Под грибками было так же душно, как в городском транспорте. Казалось, спасение от жары лишь в холодной кружке пива…
   За одним из крайних столиков, окруженным сразу тремя грибками, чтобы ни один лучик солнца не упал на рыхлое тело, сидел местный авторитет по кличке Арбуз. Допивая двенадцатую кружку пива, он с интересом наблюдал за мужиком, который ошивался возле торговых рядов. Мужик был одет в обтрепанный пиджак, грязную майку и засаленное трико. Костюм завершали тапочки на босу ногу. Он упорно пытался о чем-то заговорить с торговцами, но его отовсюду прогоняли.
   – Эй ты! – окликнул мужика Арбуз и поманил к себе пальцем.
   Тот нерешительно подошел.
   – Кто таков?
   – Валерий… Валерий Игоревич. Отставной военный, то есть майор в отставке. Уже третий год.
   – Почему раньше не видел?
   – Второй день как прибыл в ваш город. По размену, так сказать, со своей бывшей женушкой. Комнатку она мне здесь в коммунальном домике на улице Щедрина с барского своего плечика спихнула. Из подмосковного Подольска я. Вот теперь здесь. Нигде не работаю.
   – Майор, говоришь?
   – Должность была майорская.
   – Ну ладно, военный. Выпить хочешь?
   – Так точно!
   Арбуз подвинул ему неполную кружку пива. Отставной военный осторожно принял ее и залпом выпил до дна.
   – А водочки холодненькой как, не слабо?
   – С большим удовольствием. А что надо сделать?
   Арбуз заржал.
   – С понятиями майор. Вот зажигалочка. Надо вон ту брезентовую палатку поджечь. Третью слева. В зеленую полосочку.
   От столь неожиданного предложения Валерий остолбенел. Арбуз ухмыльнулся, махнул рукой, и ему принесли охлажденную бутылку водки. Он налил стакан, посмотрел на военного.
   Тот замялся.
   Тогда Арбуз положил под стакан сто долларов.
   Вид запотевшего, наполненного водкой стакана и стодолларовая бумажка заставили Валерия Игоревича несколько раз конвульсивно дернуться.
   Он сглотнул слюну и потянулся к стакану.
   – Стоп, майор. Вначале – дело, а уж потом – плата.
   – Нельзя ли авансик?
   – Авансик? – Арбуз оглянулся. – Что ж, авансик можно. – Он отлил из стакана в недопитую кружку пива немного водки. – Бери.
   Коктейль «ерш» был с жадностью выпит.
   – Теперь, майор, вперед! – сам себе сказал похмелившийся «террорист» и, щелкая зажигалкой, напрямик, через маленький заборчик, пошагал к цели.
   Валерий подошел к брезентовой палатке с тыла, осторожно присел на корточки, достал сигарету и, оглянувшись вокруг, стал щелкать зажигалкой, которая, как назло, никак не зажигалась. Наконец вспыхнул розовый язычок пламени.
   Сидя на корточках, он оглянулся и как бы стал прикуривать сигарету. Казалось, никто на него внимания не обращает.
   Арбуз потягивал пиво, не глядя в его сторону.
   Валерий осторожно дернул низ палатки, вытащил обмохрившийся край и поднес к нему огонек.
   Арбуз в это время моментально исчез вместе с водкой и долларами.
   И когда казалось, что огонек вот-вот займется, огромный кожаный форменный ботинок обрушился на майора, прижал его руку к земле, раздавив зажигалку.
   – Ой, мама! – взвыл поджигатель.
   Его, как собаку за шкирку, поднял на уровень своего лица гигант в камуфляжной форме.
   – Ты уже третий за неделю! – сказал он и ударом огромного кулака в переносицу отправил Валерия в небытие.

   Очнулся Валерий оттого, что кто-то тыкал его в бок.
   Он открыл глаза, что было крайне трудно сделать.
   Человек в фартуке толкал его метлой.
   – Ну что, поджигатель, очнулся?
   Валерий поднял голову.
   – Давай вали отсюда. Рынок уже закрыт.
   Темнело.
   Кафе не работало.
   Ни Арбузом, ни долларами с водкой и не пахло.
   Валерий поплелся домой: Дорога лежала через неухоженный перекопанный парк.
   – Домой, домой… Это разве дом? Кровати и той нет. Жрать нечего, пить тоже, и денег нет… Эх, жизнь!
   С такими невеселыми мыслями неудачливый террорист пробирался через колдобины и канавы.
   Где-то играла музыка. Ветер шумел в деревьях. Гудела голова.
   И тут он услышал крики о помощи:
   – Туси! Туси! Девочка моя, как ты там? Помогите!
   Валерий инстинктивно двинулся на голос: «Что-то с девочкой. Но какое-то странное имя – Туси».
   Продираясь через кусты, он увидел как чья-то невысокая фигура дрожит над широкой канавой.
   Когда подобрался к орущему существу, разглядел маленькую старушку с клюкой.
   Она плакала, звала на помощь, а из канавы раздавалось частое потявкивание собачки.
   – Мадам! – почему-то начал он так. – Что случилось, бабуля?
   – Молодой человек, миленький, моя крошка, моя Туси! – и бабуля указала клюшкой в канаву.
   Там визжал и метался маленький живой комочек.
   – Мадам, это будет стоить определенную сумму.
   – Молодой человек, спасите. Я вас отблагодарю.
   Валерий засуетился. Неподалеку нашел сломанный штакетник, сдвинул его в яму и, как по лестнице, опустился вниз.
   Бабушка верещала наверху:
   – Туси, Туси, это хороший дядя, он тебя сейчас вытащит.
   Собачка металась по яме и не давалась в руки. Наконец Валерий изловчился, схватил ее и, прижав к себе, полез обратно.
   Наверху он торжественно передал бабуле ее Туси. Собачка напоследок тяпнула его за палец.
   Старушка радостно обласкала собачонку:
   – Молодой человек, спасибо вам! Да вы и испачкались… Мы с Туси приглашаем вас домой. Там вы приведете себя в порядок. Да и денег у меня с собой нет. Правда, Туси?
   Собака тявкнула в ответ, и бабуля, подцепив под руку спасителя, двинулась в сторону светящихся домов.
   – Вы представляете, гуляем мы, гуляем, а Туси вдруг как побежит в парк. Зачем? Почему? Я кричу. Но разве я за ней успею? Она в кусты и – шлеп – в яму. Я чуть в обморок не упала. Но вот Бог послал вас. Огромное вам спасибо.
   Когда они пробрались через кусты и вышли на освещенную улицу, бабуля, взглянув на спутника, аж вскрикнула:
   – Боже, что с вашим лицом?
   От полученного на рынке удара глаза Валерия заплыли, он стал похож на китайца.
   – Это я там, в канаве, на сук наткнулся, когда собачку вытаскивал.
   – Боже мой, – причитала бабуля, – вам срочно нужна медицинская помощь. Скорее ко мне.
   Ругая собачонку и извиняясь перед Валерием Игоревичем, она еще резвее поспешила к одному из подъездов высотного дома.
   Прихожая в квартире бабули была завалена разным барахлом. Они с трудом пробрались мимо закрытой двери в комнату на маленькую кухню, заставленную старой, но добротной мебелью. Спасителя собачки хозяйка усадила на табурет.
   От вызова врача Валерий категорически отказался. Бабуля самостоятельно обработала его лицо перекисью, а потом напоила чаем. Старушка оказалась на редкость добродушной, наивной и настолько искренней в своем желании помочь, что Валерий даже отказался от предложенной ему материальной компенсации.
   Пробираясь по прихожей к выходу, Валерий случайно толкнул дверь в комнату.
   И тут же остолбенел.
   Как будто пламя полыхнуло ему в глаза.
   Вся комната была завешана ярко-красными знаменами, вымпелами, штандартами, отсвечивающими от света, идущего из прихожей. Темно-бордовые полотнища, обрамленные золотисто-желтыми кистями свисали отовсюду: со старого шифоньера, с трельяжа, с этажерки.
   – Что это?
   – Этим я занималась, молодой человек, до недавнего времени. До, так называемой, перестройки. У меня очень редкая профессия. Я – золотошвейка. Всю жизнь я вышивала на знаменах и вымпелах «За власть Советов», «Победителю Социалистического соревнования» и многое другое в том же духе. Эти полотнища были заказаны, да стали ненужными. Вот и висят.
   – Можно посмотреть?
   – Ну конечно.
   Валерий вошел в комнату, чтоб внимательнее рассмотреть экспонаты.
   «Бабуля давно оторвана от жизни. Сейчас это можно хорошо продать», – подумал Валерий и при осмотре комнаты умудрился стащить со стены вымпел, который спрятал под пиджак.
   Вернувшись домой в свою маленькую комнатушку, где из мебели присутствовал только шифоньер, вместо кровати на полу лежал матрас, а в отгороженном уголке, который являлся одновременно и прихожей, и кухней, стояли маленький стол и стул, Валерий вытащил украденный вымпел.
   На нем был вышит профиль какого-то человека в летных очках, а внизу золотом вышитая надпись: «Внуку В. П. Чкалова от пионерской организации школы 53 гор. Новочеркасска в день Военно-воздушного флота». Вымпел был красивый: яркий, шелковый, с золотой тесьмой.
   «Пару бутылок за него дадут», – прикинул Валерий. – «А может, и больше». И с этой радужной мыслью он, не раздеваясь, упал на матрас.
   Утро было тяжелым.
   Глаза совсем заплыли.
   Валерий посмотрелся в зеркало и не узнал себя. Он уже не был похож на китайца. Скорее на летчика или мотоциклиста, надевшего очки от ветра.
   Однако, разглядывая свое лицо, он поймал себя на мысли, что его внешность кого-то напоминает.
   – Ба! – хлопнул он себя по лбу. – Да я же вылитый тот дядька в очках с вымпела!
   Валерий развернул вымпел, посмотрел на вышитый профиль, потом скосил глаза на свое отражение.
   Отеки над и под глазами Валерия можно было и впрямь принять за лётные очки. И подбородок похож, и нос. Даже прическа вроде бы имела сходство с человеком на вышивке Валерия.
   «Бывает же такое», – подумалось ему.
   Выходить на улицу с оплывшими глазами было «неприлично». Валерий разыскал в своих вещах старые солнцезащитные очки.
   Надев очки, смочив и причесав волосы, он сунул под мышку вымпел и пошел туда, где торгуют барахлом.

   В рядах стояли бабки, дедки, женщины, дети и торговали всем, что только можно было найти в обнищавших квартирах или стащить с богатых балконов и дач. Валерий скромно пристроился с краешка, развернул вымпел и стал поглядывать по сторонам – подобного товара не было.
   «Значит продам быстро…».
   Вскоре к нему подошел парень лет двадцати пяти и, грызя семечки, спросил:
   – Продаешь?
   – Да.
   – Сколько?
   Этот вопрос заставил Валерия задуматься: в цене он еще не определился.
   – А сколько дашь?
   – Дам? – переспросил парень, сплюнув семечную шелуху. – Пару лет дам. – И предъявил удостоверение лейтенанта милиции.
   – Пойдем, ветеран пионерской организации.
   Валерий оторопел. Так все хорошо начиналось и, на тебе, опять провал.
   – За что? Куда? – он стал возмущаться, обращаясь в основном к коллегам по бизнесу. Но соседи делали вид, что ничего не происходит.
   Лейтенант привел Валерия в отделение. Толкнул в кабинет, где сидели несколько здоровых парней в камуфляжной форме.
   – Ну что, мужик, колись, где спер вымпел?
   Валерий машинально ответил:
   – Я его не спер. Он мой.
   – Я дам тебе «твой», – погрозил ему лейтенант.
   – Вы что, ребята, я майор! Я внук Чкалова! – быстро начал оправдываться Валерий. – Посмотрите. Я на него похож.
   С этими словами он снял очки.
   – Вот – в профиль!
   Менты оторопели. Сходство с человеком, вышитым на вымпеле, действительно было поразительным. И отеки на лице Валерия увеличивали это сходство.
   – А ведь точно, похож!
   – И правда, как вылитый!
   – Ты откуда взялся? Почему тебя раньше здесь не видели?
   – Я только приехал три дня назад, – уже смелее заговорил Валерий. – С женой развелся, по обмену. Денег нет, работы нет, вот и решил продать семейную реликвию.
   Атмосфера в кабинете изменилась.
   – Слушай, а ты своего деда помнишь?
   – Немного.
   – Слушай, а говорят, что он Сталина на руках носил. Правда?
   Валерий стал осваиваться:
   – Ну, носил немного.
   – А говорят, он даже НКВД возглавлял.
   – Ну, возглавлял немного.
   Тут один милиционер спросил:
   – Может, опохмелиться хочешь? Ну, как сказать. Вообще-то я не пью, но с вами выпью.
   Из сейфа тут же была извлечена бутылка. Водку разлили по стаканам, и вся компания дружно выпила в память великого летчика и деда неожиданного гостя.
   – Слушай, ты вымпел не продавай, – сказал растроганный лейтенант. – Оставь его у себя. А с деньгами мы тебе поможем, скинемся. В случае чего, можешь на нас рассчитывать. – По кругу пошел черный омоновский берет.
   Скоро Валерий с вымпелом под мышкой побрел домой.
   Чкалов. Что он о нем знает?
   Знает, что он летчик, что летал в Америку. Знает, что он разбился. Еще как-то слышал, что он пролетал под каким-то мостом. На этом познания об этом человеке заканчивались.
   «Чкалов. Чкалов. Чкалов…», – повторял Валерий про себя.
   – Почему я так на него похож? И фамилия у меня странная – Бочкалов. Бочкалов, Бочкалов. Если «Бо» убрать, то получится «Чкалов», странно.
   Придя домой и не сознавая, что делает, Валерий, вооружившись бритвой, стер в своем паспорте первые две буквы и химическим карандашом подрисовал загогулину. Получилось: «Валерий Игоревич Чкалов».
   – А наверное, неплохо быть внуком Чкалова, – подумал он и, повесив вымпел на видное место, смело шагнул в новую жизнь…
   Денег для начала новой жизни было немного. Новоиспеченный «внук» прикинул: надо что-то купить поесть, да и выпить бы не мешало.
   С этими мыслями он отправился в магазин. Проходя мимо «Дома книги», Валерий невольно остановился, «Зайти? Может, там есть книга о Чкалове? А если дорого стоит, как же тогда пиво?» – но в магазин все же зашел. Несколько минут потоптался у прилавка, потом решительно подошел к продавщице.
   – У вас книги о Чкалове есть?
   – О Чкалове? – удивленно спросила она. – О Чкалове, о Чкалове… Где-то есть. В букинистике, кажется…
   Она ушла за стеллажи. Вскоре вернулась с небольшой книжкой «Великий перелет».
   – Здесь все о Чкалове.
   – А сколько стоит?
   – Восемнадцать рублей.
   «Бутылка,» – щелкнуло в голове Валерия Игоревича.
   – Ну так что, будете брать или нет?
   – Да, да, сейчас, – засуетился Валерий. В близлежащем скверике он присел на скамейку и стал листать приобретение.
   В книге было много фотографий. Почти с каждой смотрел улыбающийся человек с волевым открытым лицом – Валерий Павлович Чкалов – его лжедедушка.
   Оказалось, что у Чкалова на самом деле есть внук – военный и тоже Валерий Игоревич. Это привело Валерия в крайнее изумление: уж не о нем ли пишут. Но с семейных фотографий смотрело незнакомое лицо.
   – Да, – почесал затылок Валерий Игоревич, – рухнула моя затея с «внуком Чкалова». Да еще менты узнают про обман… И деньги потратил, и паспорт испортил – дурак!
   Кое-как сдал книгу назад в букинистический отдел, но за пол-цены, и расстроенный побрел в сторону рынка.
   Арбуз сидел в кафе как вчера, на прежнем месте, и потягивал пиво. Валерий махнул ему рукой, но тот замечать его не собирался.
   – Ну что, гад, не узнаешь? – крикнул тогда Валерий. – Как зажигалочки дарить, ты первый. Жирная свинья!
   После этих слов Арбуз встал, подошел к Валерию и взял за грудки:
   – Если еще раз попадешься на мои глаза, потеряешь свои. Понял?
   И тут, как из-под земли, появился лейтенант, а с ним двое ребят в камуфляжах. Ударами дубинок они быстро остудили запальчивого Арбуза.
   – Вы что, кореша, своих не узнаете? – взвыл Арбуз.
   – Свои, не свои, – сказал лейтенант, – а это внук Чкалова! Кто его обидит, будет иметь дело с нами.
   Арбуза будто подменили. Он засуетился, предложил Валерию пива, а потом долго-долго расспрашивал о Чкалове и о планах Валерия на будущее. Даже паспорт посмотрел.
   Вечером изрядно поддавшего «внука» проводили домой, снарядив его пакетом с пивом, воблой, чипсами и почему-то мармеладом.
   Первый раз за последние несколько месяцев Валерий заснул сытно и спокойно.

   Утром его разбудил громкий стук в дверь.
   Валерий вскочил и испуганно стал натягивать штаны. Из жизненного опыта он очень хорошо усвоил: ранний стук в дверь ничего доброго не несет.
   Но, тем не менее, не спрашивая «кто там?», он скинул дверной крючок.
   – Валерий Игоревич, вы позволите? – слащаво улыбаясь, перед ним стоял Арбуз.
   – Что позволю?
   – Войти позволите?
   К Валерию Игоревичу стала возвращаться память. Мармелад и вобла, пиво…
   Он понял, что ничего плохого с ним, по крайней мере, сегодня, не произойдет и радостно распахнул дверь шире.
   – Заходи, родной. Заходи.
   – Я не один. Тут с тобой поговорить хотят. – И Арбуз пропустил вперед молодого мужчину, одетого в белый костюм, и красивую девушку.
   Войдя в комнату и оглядевшись, девушка брезгливо поморщилась и прижала к своему очаровательному носику платок. Комната наполнилась тонким ароматом духов.
   Мужчина в белом уверенно протянул Валерию руку:
   – Ну что, внук, давай знакомиться. Я – Папа. У меня много детей – магазинов, заводов, ресторанов, казино. А вот внуков еще не было. Хочешь быть и моим внуком?
   – Как внуком? – не понял Валерий.
   – Да очень просто. Идешь ко мне работать и становишься моим внуком.
   – К вам работать? Да вы что! Я кроме «ать-два» ничего не умею.
   – А тебе ничего уметь и не надо. Твой дед за тебя все сделал. С твоей фамилией чудеса можно творить. Будешь президентом одной из моих компаний.
   – Я? Президентом? Да вы что, смеетесь? Меня и дворником никуда не возьмут.
   Человек в белом усмехнулся:
   – Это ваша секретарша Марина. Она тебя помоет, почистит, причешет, приоденет, а потом ты переедешь на новую квартиру.
   После небольшой паузы он добавил:
   – Ну что, великий внук великого человека, готов к полету?
   Валерий на минуту задумался, затем вытянулся в струнку, «щелкнул» пятками в дырявых носках и, приложив ладонь к виску, громко ответил:
   – Всегда готов! – и невольно скользнул взглядом по красавице секретарше.

   С этой минуты жизнь новоявленного Чкалова резко изменилась.
   Уже через неделю бывшие собутыльники его вряд ли бы узнали. Всегда «начищен, отглажен», квартира из пяти комнат, автомобиль с персональным водителем, охрана, сотовый телефон, рабочий кабинет и, конечно, Марина. Теперь к нему обращались с почтением: «Господин Президент».
   Фирма, которую он возглавил, выпускала какие-то пластмассовые изделия. Валерий даже не знал какие. Всеми делами управляли его заместители. В обязанности же Валерия Игоревича входило посещение банкетов, фуршетов, приемов, презентаций, где он представлялся:
   – Внук Чкалова.
   – Того самого?
   – Да, того самого.
   – Да что вы говорите? А скажите, ваша фирма не хотела бы?..
   – Конечно, хотела бы. Вы обсудите этот вопрос с моим замом.
   И все.
   За эту работу ему неплохо платили.
   Прошло несколько месяцев. «Внук» стал толстеть. За это время он сменил уже трех Марин. Ощущение праздника улетучилось, его заменила скука. Чтобы хоть как-то ее развеять, Валерий попытался вникнуть в дела возглавляемой им компании, но в ответ получил «щелчок по лбу», и быстро усвоил – это вредно для здоровья…
   Все компании, в том числе и та, где он числился руководителем, находились под тщательным надзором Папы. Папа имел и имя, и отчество, и даже фамилию, но все старались этого не вспоминать. Папа есть Папа. О нем говорили много плохого: что он наркоман, что «голубой», что с «приветом». В то же время ходили легенды о его неожиданных благородных поступках в отношении преданных ему людей.
   Иногда, чтобы разнообразить свою жизнь, Валерий выходил в народ. Он набирал сумку водки и гулял со старыми приятелями в кафе при рынке. Туда же подтягивались знакомые менты, приезжал на инвалидной коляске Арбуз – парализованный и отстраненный от дел.
   Однажды Валерий купил у бабки-златошвейки все ее вымпелы и знамена. Купил за бешеные деньги за счет своей компании. На вопрос Папы «Зачем?» Валерий ответил:
   – Замучила ностальгия по прошлому моего великого деда.
   Папа немного подумал и посоветовал взять отпуск, съездить на родину, поклониться могилам предков.
   – А почему бы и нет? – подумал Валерий Игоревич.
   В отпуск он поехал один, без сопровождающих: посещение захоронений родственников – дело глубоко интимное.

   Город Чкаловск, родина великого летчика, встретил Валерия провинциальной тишиной.
   Чтобы не афишировать в гостинице своего имени, лжевнук остановился на частной квартире.
   Вечером, в разговоре за бутылкой водки он с ужасом узнал от хозяев, что Валерий Чкалов – легендарный народный герой – был кремирован и похоронен у кремлевской стены в Москве…
   Вот это новость так новость!
   Однако в Чкаловске стоит целым и невредимым дом, где родился великий летчик, и даже есть музей с его знаменитым самолетом, на котором он совершил отчаянный перелет из Москвы в Ванкувер.
   Валерию также поведали, что Чкалова убил Сталин за то, что тот отказался от предложения стать наркомом внутренних дел вместо Берии.
   Изрядно захмелев, хозяин квартиры вдруг заявил, что он лично знал Чкалова, что они вместе росли, что он даже поколачивал будущего героя в уличных потасовках…
   Ночью Валерию Игоревичу снилось, что он куда-то летит, летит… Но куда и зачем? – понять так и не смог.
   Когда проснулся, на душе было нехорошо. Тело ныло.
   Умывшись, Валерий решил посетить дом-музей своего славного «деда».
   Дом, в котором родился и вырос будущий летчик, оказался большим и крепким. Его окружал чистый сад с беседкой на Волгу. Словоохотливая экскурсовод поведала, что отец Валерия Чкалова сам построил этот дом, тщательно подбирая бревно к бревну, – из крепкой смоляной сосны. Внутри было много комнат: просторная гостиная, кабинет, мансарда.
   – Хороший дом, – подумал Валерий Игоревич. – В таком поневоле вырастешь человеком.
   Во время экскурсии были показаны награды, именные часы, оружие и обмундирование героя. Было поведано о покушениях и о гибели летчика в тридцать четыре года. О его полетах под мостом. О его открытом характере. О скромности. О безмерной любви к жене и детям.
   Валерий внимательно осмотрел фанерный одномоторный необогреваемый самолет, на котором Чкалов перелетел через Северный полюс в Америку. Только отчаянный человек мог совершить подобное.
   На улицу Валерий Игоревич вышел со странным чувством – будто он вытер грязные руки о белоснежную скатерть, а потом выкинул ее в лопухи, чтобы никто не увидел, какую пакость он сделал.
   В задумчивости он пошел вдоль улицы. Грубый окрик неожиданно остановил его.
   – Ты что оглох, турист?
   – Нет, – машинально ответил Валерий и увидел около, себя помятое существо, отдаленно напомнившее ему кого-то.
   Перед ним стоял мужчина в грязной майке, засаленном пиджаке, сатиновом трико и домашних тапочках на босу ногу.
   – Чего, не узнаешь, что ли?
   – Нет, – удивленно ответил Валерий.
   – Ну ты даешь! Да я же вылитый дед!
   – Какой дед?
   – Да не твой же. Я – внук героя Валерия Чкалова. Понял?
   – Понял.
   – А раз понял, гони на пузырь. Не каждый же день видишь живого внука народного героя.
   – Как сказать, – ответил Валерий Игоревич и дал десять долларов попрошайке.
   «Собрат» уставился на зелененькую бумажку, а Валерий быстрым шагом вернулся в музей. Там он стал вынимать из карманов деньги и складывать перед молоденькой кассиршей.
   – Куда? Зачем? – изумилась девушка.
   – Чкалову. Я ему должен. Это долг!
   – Вы должны? Вы же не ровесники.
   – Я гораздо старше…
   И оставив недоуменную девушку с деньгами, Валерий выбежал из музея.

   Вернувшись из поездки, Валерий рассказал Папе, что он никакой не внук великого летчика, что фамилия его не Чкалов, а Бочкалов, и вымпел с профилем Чкалова он украл. И что после посещения родины Чкалова его прямо перевернуло.
   – Дом с печкой, сад и самолет – все иное, чистое. Просто противно пачкать. Все это уважать надо. Больше врать не могу! – заключил Валерий.
   Папа с ухмылкой посмотрел на него и сказал:
   – А я думал, что ты умнее. Я давно понял, что Арбуз подсунул «куклу», и что ты блефуешь.
   Валерий с немым вопросом уставился на Папу.
   Папа слегка похлопал Валерия Игоревича по щеке.
   – Иди, внук героя, работай. Пока ты нам нужен.
   – Спасибо, конечно. Но я на вас больше работать не буду. Отпустите меня. Не могу я. Побывал у него дома и не могу… Лучше по помойкам лазить буду…
   Пока Папа что-то прикидывал, Валерий стоял как побитый. Ему даже показалось, что он сейчас уменьшился до размеров мизинца…
   – Хорошо, – сказал наконец Папа. – Иди, шарь по помойкам.
   – Спасибо, – прошептал Валерий и вышел из кабинета.
   Тут же в кабинет заглянул лысоголовый охранник Папы.
   – Чего с ним, шеф?
   – Пусть идет.
   – Да?
   – Да. Каждому свое, идиот. И скажи, чтобы мне заказали билет в Чкаловск.
   – В какой Чкаловск, шеф? Завтра у Никитича бои без правил. Как бы не пропустить.
   – Не пропустим… – оборвал Папа. – Делай, что говорят!
   Когда охранник исчез, Папа подошел к окну.
   Посмотрел сверху на идущего от здания фирмы Валерия и тихо сказал:
   – Иди, иди, дорогой, не оглядывайся. А мы еще посмотрим, что там за родина такая у вас… Чкаловых…

24 Утро

   Наконец юная поэтесса сдалась.
   Облизнув пересохшие от страсти губы, я стал дрожащими от возбуждения пальцами расстегивать пуговички на ее шелковой блузке в мелкий цветочек. Осталась последняя, и тогда… Тогда я…
   И в этот самый момент кто-то начал яростно колотить по моей голове пустой консервной банкой. От дикого шума я подскочил в кровати на полметра и, распахнув глаза, стал очумело озираться.
   – Где она?..
   Поэтессы нигде не было.
   Я посмотрел на свои пальцы, все еще сонно перебирающие желанные пуговички, и ими же придавил кнопку ненавистного будильника.
   Тут же зазвонил домашний телефон.
   – Да, – просипел я в трубку.
   – Спишь, черт кудрявый, а у меня всю последнюю партию твоих книг арестовали!
   Я понял, что обращаются именно ко мне, поскольку я вполне еще кудряв. А вот о какой партии речь идет, въехал не сразу. Только хотел уточнить, как запищал сотовый телефон.
   – Одну минутку, – сказал я в трубку домашнего телефона. – Да? – уже в тембре проговорил я в сотовый телефон.
   – Вася! Василий! Где ты, Вася? – с ходу стал надрываться кто-то на другом конце. А так как меня звали Васей, я понял, что на свет божий призывают меня.
   – Тут я. Слушаю, – сообщил я в телефон.
   Там очень обрадовались.
   – Вася, елки-палки, давай скорее к нам! Тут у нас такое…
   Что у них там, я не дослушал – позвонили в дверь.
   – Кто? – крикнул я издали, не подходя к глазку.
   – Пушкин.
   – Какой еще Пушкин? – оторопело переспросил я.
   – Самый обыкновенный. Который вас, Василий Петрович, на машине возит.
   – Тьфу ты! – плюнул я с досады. Собственного водителя не узнал. – Сейчас… иду…
   Я прижал к уху сотовый телефон. Там, не заметив, наверное, моей отлучки, уже заканчивали:
   – В общем, понял? Давай, вали к нам.
   И не успел я переспросить, что должен понять, кому давать и куда валить, как мой собеседник отключился.
   Надевая брюки, подхватил трубку домашнего телефона, но там слышалось только пикание. Видимо, с арестованной партией книг разобрались без меня.
   Часы. Кейс. Свежий платочек. Зеленое яблоко в зубы. Газету – в карман. И – в лифт.
   Спускаясь с тринадцатого этажа, и яблоко можно сжевать и сон, зажмурясь, вспомнить – времени на все хватит.
   Кофточка… Что же это была за поэтесса такая? Лицо никак не припоминалось.
   В машине включил радио – узнать, кого из знакомых издателей за эту ночь убили. Знакомых не оказалось.
   Михалыч вопросительно посмотрел на меня. Куда, мол. Водитель был намного старше меня, но у нас были дружеские, на равных отношения, и поэтому на его задверную шутку я только и сказал:
   – В следующий раз представляйся Чемберленом – быстрее проснусь. А сейчас давай в арт-клуб – сегодня меня снимают на телевидении. Прямой эфир, надо выглядеть шикарно.
   Прежде чем войти в дверь клуба, я попросил Михалыча позвонить в офис и узнать мое расписание на сегодняшний день.
   Сперва в раздевалку. Потом на бегущую дорожку. И под душ – горячий-холодный, горячий-холодный. И к парикмахеру. Эдик – мастер высшего класса.
   Кофе с холодной минеральной водой. Задержал на секунду официантку – может, это она нынче снилась. Пожалуй, нет, та стихи читала.
   Посмотрел на себя в зеркало – орел!
   Вот бы сразу таким просыпаться.
   Сел в машину и закурил, наконец, первую. Михалыч, как всегда, поморщился и демонстративно открыл кнопкой окно с моей стороны.
   Я просмотрел его каракули в блокноте и поехал в банк. Там должны были вернуть мне полторы тысячи долларов, их ошибочно сняли с моей карточки в мюнхенской гостинице, когда мы встречались с писателями Германии.
   Дежурно улыбающаяся девушка попросила зайти через месяц, когда придут все мои счета. Я с выражением посмотрел на ее лицо-маску, но заводиться не стал – утро ведь еще.
   По дороге в офис ответил на дюжину телефонных звонков. Разобрался с арестом партии книг и выяснил, куда меня приглашали сегодня с утра пораньше.
   У входа в офис мой спившийся школьный товарищ традиционно отрэкетировал меня на сумму, равную самому ходовому нашему российскому торговому эквиваленту и передал очередные «Записки из подворотни».
   Набрал цифры на кодовом замке – дверь не открылась. Постучал кулаком по металлу.
   – Чево? – спросили за дверью.
   Я популярно объяснил, «чево».
   – А-а… – поняли за дверью и открыли. – А мы код сменили.
   – Понятно, – сказал я. – Только предупреждать надо.
   На меня посмотрели, как на идиота.
   Я не стал объяснять, что если человеку не сообщать о смене кода, то ему сложно будет открыть замок, разве что он обладает талантами медвежатника. А только махнул рукой и двинулся к своему офису в глубине здания.
   Моя секретарша Зоя сидела с заплаканными глазами.
   – Что с тобой? – мимоходом поинтересовался я.
   – Ничего, соринка.
   – Ага, – понятливо ответил я. Похоже, очередной поход за очередным мужем закончился не совсем удачно.
   Прошел к себе в кабинет, до потолка заваленный рукописями, журналами и книгами. Включил телевизор, приемник, компьютер, факс.
   Зоя, уже припудрив носик, вошла с блокнотом.
   – Через два часа телевидение, прямой эфир.
   – Тема?
   – Сказали, что на месте.
   – Что на месте?
   – Тема определится на месте.
   – А почему?
   – Я не знаю.
   – Так позвони и узнай!
   – Я звонила.
   – И что?
   – Ничего. Там тоже никто ничего не знает.
   – Так я, может, там и не нужен?
   – Говорят, что нужны. Но кому и зачем, никто не знает.
   Я от такого заключения впал в тоску. Посмотрел долгим взглядом на Зою. Та, уставясь в блокнот, тихо шмыгала носом.
   Я махнул рукой.
   – Ладно, давай дальше.
   – Сейчас придет прозаик Крюков, желает вас видеть.
   – Пошли его к главному редактору.
   – Ему главный не нужен. Ему гонорар нужен.
   – Ну, как придет, скажи, будто я в командировке. Я ему уже месяц говорю, что вы в командировке.
   – Ну, и еще раз скажи.
   – Больше не буду. Я когда вчера ему сказала, так он чуть меня не задушил в припадке. Он как раз, говорят, какой-то роман про душителей пишет. Вот и вживается в образ.
   – О Бог мой! Ну, скажи главбуху, пусть выдаст.
   В это время в приемной кто-то шумно зашевелился.
   – Это наверняка он, – констатировала Зоя и испуганно шагнула к двери. Но тут же остановилась и, взявшись за ручку, еще раз спросила:
   – Ну что, будем выдавать?
   – Да, будем. Пусть выдадут половину. И что там у меня на сегодня дальше?
   Зоя прокричала уже из-за двери:
   – Сейчас, только отправлю «душителя» к главбуху!..
   Я на всякий случай спрятался за свой большой стол, стал на ботинках шнурки перевязывать.
   Развязал… Завязал…
   Потом опять развязал и завязал…
   Когда в седьмой раз стал проверять крепость шнурков, заметил какую-то папку – валялась в пыли под одной из тумб стола.
   Осторожно вытащил ее.
   Толстая. Пожелтевшая. На шершавом картоне – тусклая надпись красного цвета: «Смерть», ниже: «Роман-хроника», еще ниже: «Воспоминания желто-зеленого ламы – личного исповедальщика последнего президента России».
   Необычно.
   Решил вылезти из-под стола и посмотреть, что же там внутри.
   Стряхнул пыль веков, развязал тесемки.
   Пожелтевшие страницы с крупным рукописным текстом сразу заинтриговали меня. Забыв на время о входящем в образ героя-душителя прозаике Крюкове, я с интересом стал изучать страницы одну за другой.
   В романе-хронике желто-зеленый лама долго и истово отрекался от осмысления своей бессмысленной жизни. И доотрекался до такой степени, что подпал под обратный процесс эволюции и с течением времени своего созерцательного отрицания превратился в маленькую обезьяну, волосатую и рыжую. И вот эту обезьяну поймали случайно во время официального визита в горную страну наши бравые делегаты. Привезли в Россию и подарили президенту. Президент же после приема, хватив чуть лишнего, так растрогался, что от избытка чувств расцеловал рыжий волосатый презент. Каково же было его удивление – и не только его, но и всех вокруг, – когда обезьяна, сперва отвесив ему оплеуху, встала на колени и начала молиться на угол. И тогда президент вдруг проникся очередным полным доверием к очередному чему-то непонятному и сделал вначале обезьяну, а затем быстро набирающего эволюционную скорость желто-зеленого ламу своим личным исповедальщиком.
   И вот пришла пора первой исповеди. Президент побрился, помылся, склонился и…
   И в этот момент в дверь ворвался Крюков.
   В одной руке он сжимал деньги, в другой – ручку от моей двери. Его очи сверлили во мне крупные дырки. Молнией промелькнула в моей бедной голове мысль: «У меня, кажется, развязались шнурки».
   Потрясая обеими руками, он вопрошал:
   – И это за всю мою гениальность?! И это за бессмертное?!
   Он рухнул на мой стол, подмяв под себя рукопись об обезьяне, ламе и президенте, и горько-горько заплакал, обильно смачивая острозакрученные сюжеты случайно обретенного романа.
   Минут пять бился он головой, разбрасывая листы по столу.
   Я был раздавлен и пристыжен.
   Звонком вызвал Зою и, дрожа голосом, велел заплатить еще. Пока я это говорил, рыдания и удары головой прекратились.
   Прозаик Крюков, спрятав куда-то и деньги, и ручку от двери, жадно хватал листы романа и складывал их в аккуратную стопку. Сложив, придавил облитой слезами пятерней, победно уставился на меня и торжественно изрек:
   – Что, читаете?
   – Да, читаю, – робко ответил я.
   – И теперь вы мне скажете, что это не бессмертно, раз уж даже вы… – тут он прервался, смерил меня презрительным взглядом и уже через губу продолжил: – Даже вы читаете! Разве это не гениально?! А еще гонорар платить мне не хотели!
   До меня противоестественное всегда доходит очень туго. Я беспомощно посмотрел на Зою.
   – Это что… он написал?
   Зоя сверилась со своим блокнотом и кивнула.
   – И что, мы это напечатали?
   Зоя еще раз заглянула в блокнот и мотнула головой.
   И тут до меня стало доходить, кто передо мною – человек, волей Божьей овладевший письменной речью и превративший ламу в обезьяну, а обезьяну – в президентского исповедника, и пытающийся этот кошмар своего разума конвертировать во вполне реальные деньги моей фирмы.
   – Во-он!!! – не своим голосом заорал я.
   И не успел звенящий мой «эн» растаять в воздухе, как гениальный прозаик Крюков исчез из кабинета, равно как и его рукопись, и мои деньги, и ручка, оторванная от двери моего же кабинета.
   Я рухнул в кресло.
   Все мои телефоны давно уже трещали, как сумасшедшие.
   – Зоя… – позвал я тихим голосом.
   Она вошла. С блокнотом и ручкой.
   – Сделай мне кофе.
   Она кивнула и вышла.
   Я закрыл глаза. «Боже, зачем мне все это надо?» Только захотел себе пожалиться, как Зоя сообщает по интеркому:
   – К вам поэт Эрнест Пукало.
   Я подскочил.
   – Зови, зови!
   Эрнест Пукало недавно стал самым модным поэтом, сборники его стихов раскупались мгновенно.
   Я поправил волосы. Вышел из-за стола.
   Явился Э. Пукало. Был он маленький, тощенький и нервненький.
   Ворвавшись в кабинет, потрясая издаваемым мной журналом, он с порога зашипел:
   – Вы что, с ума сошли?! Вы что напечатали?! – и, захлебнувшись своим шипом, бросил журнал мне на стол.
   Я взял журнал, открыл на страницах, где мы напечатали его вдохновенную поэму. С фото Эрнест Пукало с высоко поднятым подбородком победно смотрел на читателей.
   Ниже – заголовок: «На фига вам Мои фиги?»
   Еще ниже – сама Поэма.
   Стал читать, какая-то тарабарщина:

     Я ноги свои никому не отдам,
     Ни ноги, ни фиги, ни раки.
     Я в этих ногах сотни маленьких ран
     Посею, как алые маки.

   И дальше в том же духе о фигах, маках и раках…
   – Гениально! – воскликнул я. – Просто гениально! – И я, откинув руку с журналом и прикрыв глаза, процитировал Эрнеста:
   – «Я ноги свои никому не отдам…» Просто и гениально!
   – Какие ноги?! – Пукало вырвал у меня из рук журнал. – Не ноги, а фиги. Фиги, а не ноги! «Я фиги свои никому не отдам… Я в этих фигах – сотни маленьких ран…» В фигах, а не в ногах!
   Он схватился за голову, осел на стул и зарыдал, прижимая журнал к лицу.
   – Зоя, воды! – крикнул я.
   Когда Пукало попил, я принялся его успокаивать:
   – Ну что вы… Ну, подумаешь – перепутали. Что ноги, что фиги. А с ногами даже лучше. Уже и отзывы идут положительные.
   Эрнест Пукало поднял голову. Посмотрел мне в глаза. Долго так. Внимательно. Потом встал. Сложил журнал. И, ни слова не сказав, вышел из кабинета.
   – Вот черт… – сказал я Зое, почесав затылок. – Как-то нехорошо получилось. Выясни, кто у нас там перепутал фиги-ноги. А вообще-то, с ногами все же интересней получилось, вроде бы и ударение на месте.
   – Вам на телевидение пора, – напомнила мне Зоя.

   У телецентра я отпустил Михалыча пообедать. Сам вошел в здание, предъявил вахтеру паспорт и поднялся в 306-ю комнату.
   Там мне обрадовались. Молодая, красивая и быстрая девушка тут же повела в гримерную. Там мне попудрили нос, лоб, щеки, и та же молодая быстрая провела в студию, усадила за столик и прицепила микрофон на лацкан.
   Другая молодая красивая – она уже сидела за соседним столиком – бегло мне улыбнулась и повернулась к камерам. Я хотел было спросить, о чем пойдет речь, но тут зажглось огромное табло «Тихо, идет съемка!» и девушка вдруг громко заговорила:
   – Здравствуйте, дорогие телезрители! Сегодня в нашей передаче «Что нового у нас?» вы узнаете много нового от нашего нового собеседника. – Тут она повернулась ко мне. – Скажите, вот вы, писатели…
   – Я, вообще-то, изда…
   – Это не так уж важно. Нашим телезрителям будет очень интересно послушать, что вы нам скажете. Вот, к примеру, что такое писатель? Это человек, который пишет…
   – Дело в том, что я…
   – Я так и подумала. Скажите, мне очень интересно, да и телезрителям, наверняка, тоже, когда вы начали писать?
   – Вообще-то, в первом классе…
   – Замечательно. Как увидят дальше телезрители, писатели – народ необычный. Да и творчество – процесс весьма интересный. Давайте вместе с порассуждаем: написать книгу – так ли это легко, так ли просто. Некоторые телезрители думают: вот сел и написал «Войну и мир».
   А вы как считаете?
   – Я счи…
   – В эти моменты вас, конечно, кто-то посещает. – Ведущая кокетливо мне улыбнулась.
   Я опешил. Кого это она имеет в виду?!
   Веру или Раю? Я лихорадочно думал, о ком ей сказать, о Рае или о Вере? Или, может, о Римме?
   А ведущая, продолжая мило глядеть мне прямо в глаза, все так же кокетливо, но настойчиво:
   – Так посещает вас кто-то? – И она многозначительно хлопнула ресницами.
   Я вспотел. Решил: скажу о Римме.
   – Да знаете, иногда, правда, не слишком поздно, заходит Ри…
   – Муза. Конечно, вы имели в виду музу – любимейшую из всех для поэтов. Хотя вы, кажется, писатель?
   – Я… Я изда…
   – Понимаю вас. Вы, конечно, хотите рассказать о том, как тяжело вам, писателям, издаться в это наше трудное время. Какими тупыми, необразованными, да и просто ничтожными бывают нынешние издатели. И какие вам приходится терпеть унижения от этих невежд. – Она с жалостью посмотрела на меня, вздохнула и не без пафоса вымолвила: – Но ведь это удел всех гениев – принимать страдания от серятины.
   До меня наконец дошло, что я попал не туда. Набрав в легкие воздуха, я решил исправить ошибку.
   – Видите ли… – начал я.
   Но ведущая уже отвернулась от меня.
   Мило улыбнувшись, она сообщила телезрителям:
   – Вот, к вашему сожалению, и закончилась наша интересная беседа. Я думаю, что вы нам напишете, а также и нашему уважаемому гостю. До новых встреч. И до новых интересных бесед.
   Табло с надписью погасло. Ведущая встала, махнула мне ручкой и исчезла. Юпитеры померкли. У меня отстегнули микрофон. Операторы, подталкивая друг друга, ушли из зала.
   Я остался один.
   Посидел немного. Потом встал. Зачем-то отряхнулся и пошел. Да, интересное получилось интервью. Познавательное…

День

   Итак, пообедать мне не удалось.
   Что ж, телевидение тоже требует жертв.
   Тем более, была такая приятная беседа с не менее приятной телеведущей. Телезрители наверняка почерпнули из нашего диалога много нового.
   Вышел я из телецентра, сел в машину.
   По радио серьезный ведущий очень старательно описывал пожар с жертвами, случившийся в коммунальной квартире, рассказывал, что обгорело у хозяев и до какой степени закоптилась нога у женщины, как свернулись уши у бабушки с дедушкой. И так далее в том же духе.
   Переключил на другой канал. Там милый женский голосок повествовал о том, кик разбился очередной пассажирский самолет. Она очень подробно, с точностью до сантиметра описывала, куда откатилась чья голова или отлетела рука.
   Я выключил приемник. Посмотрел в окно.
   Как раз подъезжали к центральной площади.
   – Михалыч, ты чего меня сюда привез? – повернулся я к водителю.
   – Так вам же цветов надо купить.
   – Зачем?
   – Так вам же на юбилей через пятнадцать минут.
   – Ах, да! А кто юбиляр?
   – Не знаю, – пожал плечами Михалыч.
   Я дал ему денег, велел добежать до цветочниц и купить букет гвоздик, а сам позвонил в свой офис.
   Выяснил, что юбилей у моего автора, вернее, авторши. Сколько ей празднуют, никто не знал. По фото в нашем журнале Зоя предположила, что не более двадцати пяти. Значит, надо дарить что-то современное, и я, помешкав, велел остановиться у комка, купил ей диск рок-группы «Ногу свело».
   На выходе один тип предложил компакт-диск группы «Руку свело». Купил для комплекта и его.
   Потом мы долго петляли в новостройках, пока не нашли нужную нам столовую.
   Я взял букет, диски и пошел. Хотя и не знал, к кому иду.
   В дверях меня встретила симпатичная женщина лет двадцати пяти, вроде на кого-то похожая. Я решил, что она и есть юбилярша. Протянул ей цветы. Когда она радостно их взяла, я добавил к букету еще и диск «Ногу свело». «Руку» пока попридержал. И, как оказалось, не зря. Как потом выяснилось, эта девушка была не юбилярша.
   После вручения подарков я прошел в зал для приема пищи.
   В зале народа было еще мало – очевидно, я приехал слишком рано. Две группки шептались о чем-то по углам. Во главе стола, поставленного «покоем», заставленного бутылками и винегретом, дремала ветхая благообразная старушка.
   В животе у меня грозно заурчало, и я понял, что находиться рядом с едой мне, еще ничего с утра не евшему, небезопасно. Прямая угроза и столу, и моему костюму.
   Я подошел к группке, что кучковалась в левом углу. Там все враз смолкли.
   Я постоял, помолчал с ними минут пять. Покачался с носков на пятки и наконец выдавил:
   – Да… погодка…
   Все дружно посмотрели в окно. Там вовсю светило солнце.
   Тогда я добавил:
   – Да-a, погодка хороша…
   – Кому хороша, а кому и не очень, – ответил мне кто-то.
   И все опять замолчали, отвернувшись от меня.
   Поняв, что левым я не нужен, раскланялся и двинулся в правый угол.
   Правые не обратили на мой приход никакого внимания. Они судили о современной поэзии.
   Длинный, худой и бородатый басил:
   – Нет, вы как хотите, а Криворытов-Загубякин – это Пушкин наших дней!
   Все правые дружно посмотрели на маленького, толстого и вертлявого. Тот поднадулся, слегка оттопырил уши и изрек:
   – Н-да. Ну, что вы, товарищи… ей Богу… Мы же не на моем юбилее.
   И все почему-то дружно посмотрели во главу стола. Старушка, сидевшая там, начала уже слегка похрапывать.
   В это время мимо нашей группки прошла молодая дама, которой я вручал цветы и «Ногу свело», но на нее почему-то никто не среагировал.
   Я проводил ее взглядом и, желая поддержать компанию правых, громко сказал:
   – Да, хороша у нас юбилярша!
   Правые замолчали, потом, проследив за моим взглядом, удивленно воззрились на меня.
   Я понял – что-то не так. Но упрямо продолжил:
   – Всем бы нам в ее годы быть такой известной писательницей!
   Все почему-то опять посмотрели не на молодую, а на спящую бабусю во главе стола.
   Я, начиная уже что-то понимать, машинально тронул карман, где лежала заначка: диск «Сведенной руки».
   Тут молодая, скрывшаяся в недрах столовой, вышла в фартучке и с подносом, уставленным стаканами.
   Она мило улыбнулась мне и стала профессионально подставлять стаканы к приборам.
   Я посмотрел на нее, потом на спящую ветхую нимфу и понял, где я перепутал. «Да-а, – решил я, – надо бы потихоньку смываться. Вряд ли спящей юбилярше понравится моя «Скрюченная рука». Да и «Сведенная нога» вряд ли бы подошла…»

   Уже в машине решил: оторву секретарше голову! Не смогла по фото определить, двадцать пять юбилярше или девяносто. А заодно и с редакторами надо поговорить о том, чтобы помимо букв и запятых еще и на лица взирали.

   В офисе уже никого не было. Я посмотрел на часы – одна минута седьмого. Почесал затылок.
   До сих пор понять не могу, как мои работники за одну-единственную минуту умудряются отойти от офиса так далеко, что их даже на улице не видно. Несколько раз я ради научного эксперимента сам выбегал следом за ними, но так ни разу никого и не увидел. Едва они переступали порог здания – как сквозь землю проваливались.
   Загадка природы.

   Из офиса решил заехать домой и переодеться к званому ужину. Его устраивал отдел культуры по случаю выхода книги министра культуры, нашего земляка. Книги я еще не видел, но слышал от тех, кто ее еще тоже не видел, будто книга удалась.
   Говорили, что обложка очень яркая, из плотной финской бумаги.
   В приглашении было написано, что на ужине можно будет книгу купить. Я потрогал бумажник и тоскливо подумал:
   «Что ж, придется покупать…»

Вечер

   Смокинг был слегка мал. Ну и не то чтобы совсем. Например, пуговицы на животе не застегивались уже с год, да и бабочка слегка придушивать стала, и от пояса пришлось отказаться. А так ничего еще смокинг, без дырок и пятен.
   Вот в нем я и пришел на презентацию книги земляка-министра.
   На входе в банкетный зал меня обыскали. Обнаружив пухлый бумажник, пропустили.
   Народу в зале было много.
   Дамы были прекрасны, веселы и беспечны.
   Мужчины – трезвы, хмуры и молчаливы.
   Кругом слышались возгласы:
   – А, Сема, привет! Как дела? Что-то тебя не видно было. Ах, на Багамах? Ах, только что с Канар?
   И шепотки: «Смотри-смотри, Петров опять с новой женой». «Кто?» «Да Петров». «Смотри, и Сидоров с новой». «Кто она?» «Да это же Катька Петухова, она с моей дочкой в одном классе учится».
   К столам никто не подходит. Все ждут лицо, представляющее министра-писателя.
   В углу громоздятся пачки книг. Там же стоят здоровые дяди во главе со щупленьким начальником отдела культуры и по его команде вылавливают из толпы тех, кому в приглашении было предложено добровольно купить несколько книжек.
   Те, кто уже побывал в руках этих молодцов, стояли столбиками и как бы отсутствовали в этом присутствии.
   Стараясь держаться спиной к этому книжному углу, я попытался пробраться куда-нибудь подальше, где потемнее и народу погуще. Но эти заветные местечки были уже заняты более расторопными дядями.
   Попотев так минут десять, я решил сдаться.
   Будь что будет, подумал.
   То есть будь сколько будет, и решительно направился в зловещий угол.
   Когда я подошел, все там оторопели, даже не поняли поначалу, что я пришел именно за тем, чем они тут одаривали. Наверное, подумали, что я этот угол с туалетом перепутал – уж очень смел я был на подходе. И даже слегка меня посторонились. А когда я срывающимся шепотом объяснил, что я за шедевром, они сами превратились в столбики.
   Кто-то из них выдавил:
   – Это, наверное, брат Рокфеллера или зять Черномырдина.
   Я, волнуясь, достал бумажник и ссохшимся горлом просипел:
   – Сколько?
   Они, уже отстолбеневшие, тут же сориентировались, и в их глазах засветились огоньки, как у охотников при виде добычи.
   – А вам сколько?
   – Чего «сколько»? – высипел я, еле справляясь со своими голосовыми связками.
   – «Чего-чего?» Книг, конечно! Доброволец… – заулыбались они.
   – Одну… – выдавил я и даже палец вверх поднял. Один.
   – Понятно. – И сообщили начальнику отдела: – Вот, Семен Семеныч, господин берет одну тысячу. – И, забрав у меня бумажник, дали один подарочный экземпляр, а остальные пообещали прислать мне в офис когда-нибудь вскорости.
   Туда же, сказали, пришлют и мой пустой бумажник.
   Тут по-за лысинами и шиньонами мелькнуло лицо, замещающее министра-литератора. По тому, как народ напрягся, я понял: сейчас скомандуют «к столам!».
   Столы были фуршетные.
   Все начали. И я начал резво фуршетиться.
   Успел выпить пять рюмок водки, две коньяка и четыре фужера чего-то красного. А под конец, когда закуски и бутылки уже уносили, успел из какой-то синей четырехгранной хлебнуть два хлебка.
   Позабыл даже про свой бумажник.
   Доел с книги шпроты – тарелки мне не досталось. И даже обложку облизал.
   Зря я расстраивался; хорошая книга, нужная – даже масло со шпрот ее не пропитало.
   Потом я пел, плясал, целовался, ругался, каялся.
   А под самый конец познакомился с очень милыми людьми: мужчиной и двумя девушками, и мы уже дружной теплой компанией двинулись продолжать этот веселый вечер в литературное кафе «Тарас Бульба». Там, кстати, было и казино.
   Слава Богу, перед походом на этот праздник книги я перепрятал кредитную карточку в правый носок, так что до моего разорения было еще далеко.
   В «Тарасе Бульбе» нам вручили по фужеру с бесплатным коктейлем. Все выпили, и я выпил. До дна, и…
   И опустилась ночь…

Ночь

   Проснулся где-то не у себя.
   Это «где-то» было наполнено голубым светом. Я возлежал на огромной кровати с белыми подушками на белоснежной же простыне и под одеялом из белого шелка. Правда, все это почему-то было сильно поизмято, а некоторые предметы постельного убора были буквально скручены в жгуты.
   Был я совершенно голым. Но когда я увидел, что рядом со мной лежат две обнаженные девушки, меня осенило: «Я в Раю!» От испуга я зажмурился. «Как же так? Ждал, ждал смерти, а она вот. Раз – и готово! А что же будет теперь там? Как же работа, читатели, распространители, критики? И как же это я? Сам по болезни или меня грохнули? И почему я ничего не помню? Фуршет помню. Коктейль помню. А как умирал – не помню. Но раз уж случилось, так случилось… ничего не поделаешь. Ладно, хоть в Рай попал, а не… Стоп! Может, здесь, в Раю, нельзя даже думать о плохом?»
   Рай… Какое приятное слово. Что ж, надо бы осмотреться в этом новом месте.
   Потрогал девушек – теплые. Погладил – кожа гладкая, как атлас.
   Одна зашевелилась и что-то промычала.
   Я поднял голову и огляделся повнимательнее.
   Голубой свет лился откуда-то из-за угла. «Там Врата райские», – решил я.
   Осторожно сполз с райской кровати. Пока сползал, думал: «А почему у меня, у мертвого, так болит голова и изо рта несет как-то не по-райски?»
   «Ну, ничего, – решил наконец, – это, наверное, побочный эффект при переходе из жизни земной в жизнь райскую. Надо просто выйти на райскую волю, и все побочные эффекты пройдут».
   Я осторожно двинулся на четвереньках, огибая кровать, к голубому сиянию, к райским вратам. На пути зачем-то попадались какие-то земные бутылки. Причем пустые. Это я понимал по звяку.
   Потом попался бюстгальтер. Потом еще один. А еще – колготки, брюки от смокинга и бабочка.
   Игнорируя находки, я упорно двигался к источнику голубого света.
   Наконец последний поворот…
   Источником райского света оказался обыкновеннейший невыключенный телевизор.
   Поначалу я никак не мог сообразить:
   «А где же Рай?» – а потом все-таки понял, что это не Рай.
   А ведь как было похоже!
   Я осторожно оделся и вышел из райской комнаты.
   Судя по длинному, едва освещенному коридору, это была гостиница.
   Нашарил в кармане часы – пять ночи.
   Спустился на лифте в холл.
   Охранник продрал глаза, посмотрел на меня полусонно и опять закимарил.
   Я вышел на улицу. Вздохнул полной грудью и увидел свою машину. В ней кто-то спал.
   Я подошел, постучал по стеклу. Спящий поднял голову – это был мой водитель Михалыч.
   Боже мой!
   Как же мне сделалось стыдно.
   Я молча сел в машину и тихо сказал:
   – Домой.
   Михалыч покряхтел, завел машину и по пустынному городу повез меня домой. Досыпать.
   Ночь уже таяла, на востоке светало.
   А я вспоминал прошедшие сутки.
   24 часа минули.
   Впереди новые 24. «Сколько их еще будет?» – подумалось мне.
   Мы почему-то остановились у светофора, хотя кругом ни души.
   – Что встали? – спросил я Михалыча.
   – Красный свет, господин издатель.
   Стояли долго. Может, светофор сломался, а может, мне просто так показалось.
   А когда тронулись, я понял, что на сон у меня уже времени нет, и решил: поеду в клуб. Приведу себя в порядок – и опять за работу.
   К любимым своим авторам, редакторам и книгам.

Мешки в театре

   «Театр – это не зрелище от скуки», – пришла мне в голову неожиданная фраза. Не то где-то прочитал, не то где-то услышал; не то поэт написал, не то критик какой выдумал. В общем, привязалась она ко мне, как банный лист. Трепал и трепал я эту фразу, да так, что к концу третьего дня от нее осталось только одно слово – «театр». Как раз в это время я шел мимо нашего знаменитого городского академического драматического театра, которому недавно, с опозданием всего в три года, отметили двухсотлетие. В честь юбилея театра орденами и медалями наградили нашего губернатора, мэра и ряд депутатов. Правда наградили и одного актера. Почетной грамотой. Посмертно.
   А в общем-то театр наш хороший.
   Главный режиссер – любитель русской классики. Но так как в России классика прошлого себя уже изжила, а новая еще не народилась, то он ставит в основном американские водевили.

   И вот стою я у нашего городского театра и ловлю себя на мысли: «Да я же сто лет не был в театре». И тут же решаю: «Надо сходить».
   Иду смело к кассе и решительно беру билеты.
   Не пожалел денег, припрятанных на одну порцию американского мороженого «Баскин Роббинс».
   Взял в партер.
   Два.
   Один для себя.
   Второй для моего друга, тоже завзятого театрала. У него брат-инвалид работал две недели вахтером в народном театре районного центра Чугуны нашей театральной области.
   Зашел за ним.
   Жена его, услышав, что мы идем в театр, начала смеяться. Сначала тихо, потом громче и, наконец, стала только повизгивать, показывая на нас пальцем и повторяя между приступами смеха:
   – Они в театр. Ха-ха, уху-уху, ха-ха…
   И чего это с ней. Наверно решила, что мы идем в театр комедии. Но мы-то люди серьезные. А серьезные люди посещают только драматические театры.

   По дороге зашли в рюмочную. Как раз напротив театра. Выпили за здоровье актеров, директора театра и милой официантки, обслуживающей нас.
   Подошли к театру.
   Прочитали на афише что будем смотреть. Нам была предложена очередная американская мелодрама с легким водевильным уклоном.
   «Что ж, – решили мы, – легкий американский заштатный водевиль в русском драматическом театре – это даже интересно. Легко порхающие по сцене и поющие драматические актеры – это что-то оригинальное».
   С этими радужными мыслями мы смело и дружно вошли в храм искусств.
   Театр был битком.
   Явная победа души над телом.
   Занавес на сцене был открыт. По сцене ходили какие-то люди похмельного вида. Мы подумали, что это заблудившиеся зрители ищут буфет. Но нам объяснили, что это гениальная задумка нашего гениального режиссера. Для лучшего контакта со зрителями актеры до начала представления на глазах всего зала готовят сами сцену.
   Среди отреченно блуждающих по сцене актеров мы заметили двух весьма аппетитных актрисочек.
   «Что ж, – подумали мы, – такое оригинальное решение насчет контакта очень даже ничего. Во всяком случае начало хорошее».
   Мы запросто зашли на сцену и предложили юным жрицам храма искусств посетить вместе с нами в антракте театральный буфет.
   – А почему в антракте? Пойдемте сразу сейчас, – поступило встречное предложение.
   – А как же спектакль? – удивились мы.
   – Да тут никто и не заметит. Наш главреж сказал, что актеры сами должны вести спектакль. Главное – удивлять зрителя каждые пятнадцать минут, чтобы не уснули. Вот мы и удивим минут через тридцать после первого мешка.
   – Какого мешка?
   – Обыкновенного. Сами увидите.
   И мы дружной компанией тронулись в буфет.
   Буфет был хорош.
   Много водки, вина и сникерсов.
   Выпив по рюмке и закусив сникерсом, мы вспомнили, что одним надо выступать, другим пора смотреть.
   Когда мы с другом вошли в зал, а наши подружки нырнули за кулисы, зал полудремал, полушептал. Не успели мы сесть на свои места и познакомиться с соседями-театралами, как на сцену откуда-то сверху с грохотом рухнул мешок не то с мукой, не то с мелом.
   Все зрители: и спавшие, и шептавшие, подскочили от неожиданности. Женщины завизжали.
   По сцене расплывалось белесого цвета облако. Артисты, кашляя и чихая, пытались декламировать свои тексты. Зато зрители… Зрители уже не дремали, а наоборот, не отрывая глаз смотрели на сцену.
   Какой успех.
   Облако рассеялось, мешок уволокли за кулисы. Артисты опять начали натыкаться друг на друга, изображать из себя веселых, пляшущих американцев. Выскочили и наши подружки.
   Мы им посвистели, они нам помахали.
   На этом действие первое закончилось.
   Зрители ринулись в туалет.
   Женщины выстроились в длинную очередь, мужчины утонули в сигаретном дыму.
   Мы, поняв, что антракт пропадает зазря, загрустили.
   Засунув руки глубоко в карманы, стали усердно изучать историю театра в фотографиях.
   Какие лица, какие актеры. А какие спектакли. Казалось, что вся русская история и вся русская душа прошла по ступеням нашего театра.
   Где все это?
   Боже мой!
   Хотелось плакать.
   А теперь вот мешки на сцену кидают, чтобы зрители не уснули.
   Туалет опустел.
   Буфет зазвенел стаканами. После третьего звонка там уже запели.
   В зал никто идти не хотел.
   Вдруг кто-то закричал:
   – Граждане буфетные зрители, сейчас там, на сцене опять мешок будут кидать, причем говорят в актеров.
   Побросав пластмассовые стаканчика, все ринулись в зал.
   Актеры, как будто поняв, что кто-то из них будет ухлопан очередным мешком, метались по сцене, как угорелые.
   Над сценой послышался какой-то скрипучий звук.
   Зал притих.
   Актеры замерли, но через секунду завертелись по сцене с еще большей скоростью.
   Наши подружки нервно посылали нам прощальные поцелуи.
   Скрип повторился.
   Напряжение нарастало.
   Зал встал.
   И, когда уже казалось, что сердца зрителей перестанут биться от ожидания, а актеры умрут от сумасшедшего бега, на сцену рухнул толстый бородатый дядя. Он грузно шлепнулся о деревянный пол.
   – А где же мешок? – крикнул какой-то любопытный зритель.
   Но вместо ответа бородач, вскочив на ноги, закричал, подняв голову кверху:
   – Идиот, мешок… Мешок надо было толкать, а не меня.
   Видимо следуя этому мудрому совету, «идиот», сидевший над сценой, толкнул мешок. И тот точно в цель припечатал бородатого к полу.
   Серое облако снова окутало сцену.
   Зал охнул.
   Сцена кипела. В тумане кто-то стонал. Наши подружки визжали.
   Когда облако рассеялось, ни мешка, ни бородатого на сцене не было.
   – А где же мешок? – опять не выдержал любопытный зритель.
   И опять вместо ответа актеры, встав вдоль рампы в шестую позицию, неожиданно стали нам кланяться.
   – Шабаш, – поняли мы и дружно закричали. – Браво! Бис!
   Зал взорвался овациями.
   Актеры выходили раз десять.
   На одиннадцатый зрители стали требовать автора и мешок.
   Какой-то остряк в перерывах между аплодисментами сумел выкрикнуть:
   – Дураки, автор-то – американец! А мешок ходить не умеет!
   Тогда стали звать ре-жис-се-ра.
   Кричали долго.
   Наконец, вышел человек и поднял вверх руку.
   Зал потихоньку успокоился.
   – Господа, я не режиссер. Режиссер – это тот гений, который сверху свалился, вместо мешка. Поэтому он сейчас немного приболел. Искусство требует жертв, господа. Как выздоровеет, к вам выйдет.
   После этих слов он поклонился и ушел за кулисы.
   Зрители еще немного похлопали и двинулись к выходу, обсуждая с сотоварищами по зрелищу сколько весили мешки и что в них было: мука или цемент.

   Когда мы покинули театр, было еще не поздно, и мы с другом решили еще раз зайти в рюмочную обсудить наш культурный поход в спокойной несемейной обстановке.
   Там мне на ум пришли почему-то опять эти странные строчки о том, что театр – это не зрелище от скуки, а наши глаза и руки.
   Я поделился этими строчками с другом, что вот привязались с самого утра, а кто написал, никак не вспомню.
   Друг посмотрел на меня. Ткнул вилкой в салат, потом себе в рот. Пожевал и изрек:
   – Это, брат, Маяковский.
   – Точно! – воскликнул я.
   И тут же предложил выпить за Маяковского.
   Выпили.
   Потом выпили за здоровье главного режиссера театра.
   Затем за талант наших знакомых актрис.
   Затем за… В общем, хорошо мы сходили в театр.
   А главное меня теперь не мучает эта странная фраза: «Театр – это не зрелище от скуки… глаза… руки…».

Первый и последний

   Я, мысленно поев супа из акульих плавников, закусив паштетом из языков колибри, виртуально выпив фужер шампанского «Брют Премьер» и сверкнув бриллиантовым перстнем, вышел из ресторана отеля «Шератон», только что открывшегося в нашем городе.
   Был прекрасный июльский вечер.
   Какой-то нищий в рваной цигейковой шапке пытался подойти ко мне, но моя бдительная охрана тут же пресекла эту попытку.
   Я уже хотел сесть в свой Мерседес ручной сборки, когда мне показалось, что где-то я уже видел этого попрошайку, и не только видел, а даже хорошо знаю.
   Я остановил охрану и велел представить этого субъекта пред мои очи.
   Его догнали, дернули за шиворот и, развернув, швырнули к моим ступням, одетым в туфли из крокодиловой кожи.
   Когда нищий поднялся, отряхивая свои лохмотья, я окончательно его узнал.
   – Андрюха! – крикнул я, сверкнув голливудской улыбкой из платиновых зубов, – ты ли это?
   Это действительно был Андрюха, мой одноклассник, с которым мы дружили в школе все десять лет. И все эти десять лет я был самым последним учеником в классе, а он – самым первым и закончил школу с золотой медалью. После школы он уехал поступать в какой-то супер – престижный ВУЗ нашей страны и пропал. Двадцать лет я ничего о нем не слышал.
   И вот такая встреча.
   Я-то думал, что Андрюха достиг того же, что и я.
   Или нет, я думал, что он достиг большего. Что он ест супы из языков колибри, а я только паштеты. Что он пьет вина из гробниц фараона, а я всего лишь из погребов Франции. Что он перемещается по миру на личном Конкорде, а я лишь на шестисотом Мерседесе.
   И вдруг Андрюха, и в таком виде. Вот так медалист.
   Что же произошло?
   Эту загадку надо было решить, и я велел взять моего школьного друга с собой в загородную резиденцию Боровиха-3.
   Пока ехали в моем Мерседесе, я открыл бар и предложил Андрюхе выпить. Бар был полон спиртным. Сам-то я не пью – врачи запретили.
   А Андрюха налил в стакан виски, джина, ликера, водки и этот «коктейль» опрокинул себе в рот. Закусывать не стал, только крякнул и занюхал эту смесь рукавом. Правда, рукавом моего пальто.
   – Пальто у тебя вкуснее пахнет, чем мое, – сказал он и попросил разрешения еще выпить.
   Как я мог отказать другу?
   – Пей! – широким жестом разрешил я.
   И Андрюха выпил еще.
   У меня прямо слюнки потекли, так мне захотелось тоже выпить. Но вовремя вспомнил ответ моего лечащего врача на мой вопрос, можно ли мне выпивать и сколько.
   – Одну рюмку, – сказал врач и, увидев мой удивленный взгляд, добавил, – потому что второй не будет. Покойники не пьют.
   Вот такие дела.
   А Андрюха вот пьет себе и не боится. А мы ведь с ним одного года рождения.
   Мой одноклассник после очередного стакана заснул.
   Когда приехали на дачу, код моего лимузина почему-то никак не хотел идентифицироваться, и ворота не открывались. Пришлось оставить машину у входа в парк перед моим домом и с полкилометра топать пешком, что я очень не люблю делать – ноги болят, суставы плохо сгибаются. Я полгода назад вставил себе в коленные чашечки титановые суставы, но что-то сделали неудачно, и теперь хожу на своих ногах как на ходулях.
   А Андрюха ничего. Выскочил из лимузина, как молодой, давай бегать да кувыркаться по лужайке для гольфа, покрытой травой, которую я выписал прямо с Капитолийского холма. А я вот кувыркаться не могу. Сто восемьдесят килограммов все-таки. И не ем ведь ничего, а прет в разные стороны, как квашню у бабушки в деревне.
   Подошли к дому.
   «Ну, – думаю, – сейчас я Андрюху так удивлю, что он от зависти заболеет».
   У меня же не дом, а замок. Сам Гицетели проектировал, а строила фирма, которая московский Кремль реставрировала. Они тогда мне половину Кремля домой перетаскали. Поэтому у меня во всех комнатах мрамор, золото и двуглавые орлы. Одних халдеев сорок штук. Целыми днями моют, моют. А у меня на чистоту аллергия. Иногда так хочется в пыли поваляться, по грязному окну пальцем провести.
   Андрюха действительно рот разинул, голову задрал, аж шапка его цигейковая слетела.
   Лакей взял ее двумя пальцами и отнес в угол, к пылесосу поближе.
   А я повел друга на экскурсию.
   Самому мне все это сверкание уже опротивело, так что и смотреть не хочется. Все бы давно поломал да выкинул, только жалко. Выкину, кто-нибудь другой подберет. Пусть уж все остается по-прежнему. Вот, Андрюху удивил. Ему хорошо, и мне приятно.
   Сначала я повел его в ванную комнату. Она у меня триста квадратных метров, что-то вроде римской бани. Мне ее прямо из Греции привезли, как когда-то три тысячи лет назад римлянам пленные греки возили.
   Одна ванна у меня вырезана из целого изумруда. Вот я и предложил Андрюхе в ней поплавать.
   Он с радостью сбросил с себя свои лохмотья и давай нырять. Да еще, глупый, кричит, зовет меня. А что звать-то? У меня же по всему телу экзема пошла, когда я на Канарах перекупался, и вот уже года три нельзя мочить кожу. И моя изумрудная комната так и простояла все это время без действия. Ладно хоть Андрюха появился.
   После бани Андрюху завернули в халат; из леопардовой шкуры, и я предложил ему перекусить.
   Накрыли в арабском зале.
   Я-то сам почти ничего не ем, но для друга детства всю красоту азиатской кухни; понесли на стол. Андрюха ел и пил с таким, аппетитом, что я чуть было к нему не присоединился, но вспомнил о том, что пять -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

лет назад в Гонолулу пробовал муравьев, пожаренных с гусеницами, и с тех пор есть не могу, питаюсь через силу. А Андрюха ест все подряд, только нахваливает. Перестал жевать только когда вышли танцовщицы и исполнили танец живота – открыл рот и давай хлопать глазами.
   Я ему:
   – Что рот-то открыл, а не поешь? Смотри, как я живу. Все они мои. Мой маленький гарем из тридцати красавиц. Хочешь, подарю?
   – Ага, – только сумел сказать бедный.
   Ну, я ему отдал тех, кого он выбрал, чтобы повеселился, самому-то они мне ни к чему. Я, после того, как связался с творческой богемой, прошел такие круги ада в сексе, что вот уже лет восемь меня мутит только при мысли о половом акте, не говоря об участии в нем.
   А Андрюха молодец. Троих девчонок выбрал. Ну а после того, как он в отдельной комнате загонял их вконец, я повел показывать ему свои богатства.
   Перво-наперво винные погреба со старыми и дорогими винами. Правда, я сам не пью. А когда смотрю на эти запасы, то меня прямо тоска скручивает в дугу – вот помру, а какой-то негодяй будет пить и посмеиваться надо мной, представляя, как я собирал эти вина со всего мира.
   Поэтому я эти вина по ночам потихоньку выливаю в пруд. Пусть лучше рыбы пьют. Так что в этих бутылках, честно говоря, коллекционных вин почти уже нет.
   Потом прошли в библиотеку.
   Книг я сам не читаю. У меня от бумажной пыли такой чих начинается! Ну, ничем не остановишь.
   А Андрюха прямо задрожал, когда увидел, какими раритетами я обладаю.
   Помню, еще в школе его невозможно было за уши вытащить из библиотеки.
   После того, как он походил около полок с книгами, мы заглянули в мою картинную галерею.
   Там у меня всякие Ван Гоги и Рубенсы.
   Правда, я в них ничего не понимаю, мазня какая-то. Я больше комиксы люблю. Из галереи повел его в свой домашний кинотеатр – там экран самый большой в Европе. Только у меня глаза болят, и я не смотрю ничего. Так, друзьям иногда показываю, что есть у меня такое, чего у других нет, но фильмы не кручу. И Андрюхе не стал крутить. Что же, он будет смотреть, а я зажмурившись сидеть рядом?
   Потом зашли в свою собственную поликлинику. У меня там одних зубных врачей тридцать два. По количеству зубов. Только свои я давно вытащил. Мне в Израиле на титановые штифты платиновые зубы вставили. А стоматологов держу больше для форсу. Для зубов у меня металлург есть. Я его из красноярского металлургического завода выписал вместе с доменной печью. Сейчас он мне вольфрам вытапливает, хочу платиновые зубы на вольфрамовые поменять.
   Итак, все осмотрев, пошли мы с обалдевшим от моего размаха и богатства Андрюхой ужинать.
   Я велел принести в эмалированном тазу десять килограммов черной икры, сто бутылок коньяка «Наполеон» столетней выдержки. Пусть друг порадуется.
   Ну, он и давай икру прямо половником уплетать да коньяк из горла лопать.
   А я только смотрю. Мне все это кушать врачи запретили.
   Вот ведь парадокс. Сейчас вроде бы все у меня есть. Только бы есть да пить, а не могу. Нельзя.
   Пошли с Андрюхой на ночь устраиваться. Я ему свою королевскую кровать отдал. В ней раньше Екатерина II спала. Сам-то давно в ней не сплю. Я вообще давно не сплю. Бессонница.
   А Андрюха прямо завизжал от радости, когда увалился в эту царскую кровать.
   Я посмотрел на него, вздохнул и уже хотел уходить, а он сел на край кровати и давай меня пытать-расспрашивать.
   – Скажи, а вот это все, что я сегодня видел, ел, пил, одевал, все это твое?
   – Конечно.
   – Скажи, а вот все это ты можешь в любое время есть, видеть, одевать и использовать?
   – Конечно.
   – Все, все?
   – Конечно.
   – Счастливый, – с тоской сказал он мне и, завернувшись в белое атласное одеяло, заснул.
   Посмотрел я на него, сладко посапывающего, и мне так защемило в груди от его открытой бескорыстной зависти, что я заплакал.
   А что заплакал?
   И зачем?
   Так и не понял.
   Просто плакал, плакал и плакал. Как самый простой человек – бедный, но счастливый.
   Такой же, как и мой друг Андрюха.

Поражение

   Просыпаться с похмелья всегда тяжело. А просыпаться с похмелья у себя дома тяжелее вдвойне. Заранее знаешь, что кроме вопроса «И где ты, свинья, вчера так нажрался?» и пожелания «Чтоб ты сдох!», ничего твоя больная душа от любимой жены не получит.
   Но просыпаться все равно приходится.
   Ну, смелее…
   Открыл глаза.
   Сделал глубокий выдох, стараясь не попасть на цветы. А то прошлый раз они все дружно повяли, отчего тщательно спланированный подъем был нарушен метанием цветочных горшков в мою бедную голову.
   Итак, что у нас сегодня? Жена, кажется, собирается в магазин. Глаза у меня открыты. Выдох сделан, и цветы, кажется, целы.
   Пора.
   – Сонь, – позвал со слезою в голосе. Это я пробую пробудить жалость.
   Тишина. Не сработало…
   Теперь уже громко и бодро:
   – А ты знаешь, Сонь, иду это я вчера домой, смотрю: у самого подъезда, на лавочке, бумажник лежит, толстый такой…
   И замолчал. Главное в нашем нелегком похмельном деле – вызвать жену на интерес, а потом уж и на раз – говор.
   Надо сказать, жена у меня страх какая любопытная, а тут еще бумажник. Слышу, затихла – значит, слушает.
   – Так вот, Сонь, я смотрю: бумажник такой толстый кожаный на лавочке лежит.
   И опять замолчал. Оглянулся. Смотрю, Соня стоит в дверях, на лице ее недоверчивом безразличие, а в глазах прямо полыхает вопрос: «Ну, что там… что за бумажник? Может, с деньгами?»
   Я, конечно, тут же ноги с дивана спустил, но вставать не стал: рискованно, дрожь в ногах, могу упасть.
   – Представляешь, Сонь, беру я его, открываю, а он пустой. – И по мере возможностей изображаю на своем опухшем лице разочарование.
   Соня плюет и уходит, но через секунду возвращается с вопросом:
   – Ну, и где он?
   – Кто? – делаю я глупое лицо, что в моем состоянии совсем не сложно.
   – Бумажник.
   – Какой?
   – Который ты, паразит, вчера на шел.
   – А-а, этот, – тяну я и начинаю оглядываться по сторонам – как бы ищу бумажник.
   И вижу вместо бумажника: по всей комнате разбросаны мои вещи, а сам я на голом диване в одних трусах.
   Кто меня раздевал и кто так художественно раскидал мои вещи по углам, я не помнил, как и не помнил, естественно, где лежит выдуманный мною бумажник. Но раз Соня спросила про бумажник, значит, контакт есть, а остальное – дело техники.
   Я развел руками:
   – Где-то здесь… Не могу вспомнить, сама понимаешь, голова болит, не работает. Вот если бы рюмочку, я бы сразу вспомнил, куда его вчера спрятал.
   Соня оценивающе смотрит на меня – насколько я соврал. Похоже, ей зачем – то понадобился этот бумажник.
   Оба мы прекрасно знали, что и я, и все мои вещи были вчера еще на самом пороге дома тщательно просеяны заботливыми Сониными руками на предмет изъятия всего мало-мальски ценного. Но Соня-то хорошо знает, что порой я проявляю чудеса находчивости, если дело касается захоронения наиболее дорогих мне ценностей.
   Минуту посомневавшись, она сдалась:
   – Ты же знаешь, что дома ничего нет.
   «Победа, – торжествовал я. – Теперь бы только не спугнуть».
   – А ты сходи, купи маленькую, – и тут же, опережая ее заведомо отрицательную реакцию на мое очень хорошее и разумное предложение, быстро добавляю: – А я, чтобы зря не сидеть, полы намою и заодно бумажник поищу.
   Она, не успев ничего возразить на мое первое предложение и получив вдогонку второе, растерялась, но тут же собралась:
   – Ну смотри, паразит, купить – то я куплю… Но если не найдешь бумажник, да еще не намоешь полы, знаешь, что тебя ждет?!
   Я знал, как в нашей дружной семье карается обман слабого пола, но знал также сотни способов свести самый гнусный обман к недоразумению или недопониманию. Но полы все же придется мыть, тут никаким обманом зрения не отговоришься.
   Наконец Соня, потоптавшись в прихожей, с шумом хлопнула дверью.
   – Полная победа! – радостно запрыгал я. И прямо в трусах бросился претворять в жизнь наш утренний семейный лозунг: «Кто не работает, тот не пьет».
   Схватил ведро, налил в него воды, бросил туда тряпку, и начал трудотерапию с большой комнаты. С целью экономии времени решил мыть только те места на полу, которые не закрыты половиками и ковром.
   При таком творческом подходе работы осталось совсем мало, но все же мне было тяжело. Я решил опуститься на колени. Достал тряпку из ведра, сгреб ее в небольшую кучку и положил на открытое место на полу. Решил – пусть пол понемногу сам намокает.
   Наш котенок, сидя на подоконнике, с удивлением наблюдал за моими манипуляциями. Впрочем, кучка моя тут же расползлась. Я опять сгрудил тряпку и начал водить ею по мокрому полу, отодвигая ведро, постоянно попадающееся на моем нелегком пути.
   Вот так, ползая и извиваясь, как червяк, между стульями и шкафами, я продвигался к чугунной батарее парового отопления. Пот потоками заливал мне глаза, поэтому я не заметил, что котенок, давно перебравшись на диван, хищным взглядом наблюдает за трусами, болтающимися на моем тощем заду.
   Мои большие темные, сатиновые, словом, «семейные» трусы были плодом Сониной сообразительности. Она была твердо уверена, что ни одна дура, кроме нее самой, не ляжет в постель с идиотом в таких дурацких трусах. А поскольку мы с трусами – одно целое, от Сониной ревности я был застрахован.
   Но котенок охотился не за трусами, а за белой узкой тряпочкой, болтающейся при них.
   Такие тряпочки любезно пришивают к трусам на наших швейных фабриках, чтобы каждый их счастливый владелец мог запросто прочитать, кто, когда, в каких количествах, по какому ГОСТу, и с чьего мудрого соизволения изготовил этот шедевр высокой моды.
   И вот когда я очередной раз собрал в кучу непокорную тряпку и отодвинул ведро с водой, чтобы, виляя задом, приблизиться к финишному этапу моего трудового подвига, а проще говоря, к участку у чугунной батареи парового отопления – котенок прыгнул, повинуясь охотничьему инстинкту своих кровожадных предков. Прыгнул по-предательски – сзади, неожиданно, когда я, уже расслабившись, предвкушал скорое окончание моего титанического труда и потому был не готов к отражению коварной его атаки.
   Уж не знаю, чем или кем представил котенок в своем богатом воображении этот невинный белый лоскуток, мне же показалось, будто в мой зад безжалостно впились Сонины ногти. Поэтому я привычно дернулся вперед… и со всего маху врезался головой в чугунную батарею, оказавшуюся на линии моего рывка. От этого мощного удара я потерял сознание и рухнул как подкошенный на пол. А падая, опрокинул на себя ведро с водой.

   Потом оказалось, что острым ребром батареи я рассек себе лоб до крови. Стекая по моему безжизненному лицу, кровь смешивалась с водой, разлитой вокруг меня, и от этого создавалось впечатление, будто тело мое, исказненное невыносимыми муками, покоится в огромной кровавой луже.
   Зрелище, сами понимаете, не для слабонервных. Даже Соня, закаленная нашей долголетней совместной жизнью, все повидавшая и ко всему привыкшая, увидев меня – широко раскинувшего руки, всего в крови, с огромной раной на лбу, – на миг оторопела, а потом с истошным криком «Убивают!» выскочила как ошпаренная на лестничную площадку.
   Потом приехала «скорая», и санитары привели меня в чувство. Врач, зашивая рану на лбу, долго допытывался, кто и чем это так красиво меня обработал? И при этом очень выразительно косился на мощные формы моей жены Сони.
   И верно – ведь по большому счету именно она и виновата. Налей она мне безо всяких там условий граммульку, глядишь, и не было бы на ней никаких подозрений. А так – разбирай теперь, кто виноват в порче моего лба, жадная ли жена или глупый котенок.
   Но кто бы ни был виноват, я потерпел поражение: похмелиться мне в тот день так и не удалось. Вы, конечно, со мной согласитесь, что терпеть такое поражение поутру очень неприятно, да и физически тяжело.
   Но и жить так тоже не лучше – в вечной борьбе за опохмелку.
   А если жить в наше время без вина, то лучше уж совсем не жить…
   Страшно.

Ранний завтрак с «Папуасом»

   Фестиваль всегда праздник.
   Кинофестиваль – праздник вдвойне.
   А уж если кинофестиваль проводится в провинциальном городе – такой праздник соизмерим со вторым пришествием Христа.
   Но фестиваль не был бы фестивалем, если бы на нем не присутствовала звезда первой величины. После долгих уговоров и переговоров наш город заполучил себе звезду Голливуда Ричарда Гира.
   Заключили контракт, в котором были оговорены все условия приезда: предоставление лимузина, президентских апартаментов, специальной охраны с сопровождением и переводчика, а также специальное меню либо личного повара.
   Естественно, отцы города согласились на все требования сразу. Согласились не от того, что все это в Городе было, а по широте русского характера: если приедет Ричард Гир – все сделаем, достанем, организуем – в общем, вывернемся как-нибудь.
   За неделю до начала фестиваля было получено подтверждение: звезда прилетит на личном самолете.
   Все сразу забегали, возникли вопросы.
   Во-первых, где взять лимузин?
   В нашем городе их не было ни одного. А шустрые столичные ребята заломили за аренду такие деньги, что дешевле Ричарда Гира носить на руках.
   Во-вторых, где найти президентский номер? Никто даже не представлял, как он выглядит. Кто-то слышал, что в нем должно быть десять комнат. Поэтому стали думать где найти помещение, чтобы было достаточное количество комнат одновременно с множеством ванных, туалетов, спален.
   С охраной все ясно – решили задействовать штангистов из общества «Динамо».
   Найти сопровождение тоже не составило труда. Решили – три милицейских «уазика» подойдут.
   Ну, а специальное меню – это вообще не проблема. На Руси гостей всегда кормили отменно.
   Таким образом, нерешенными остались только три вопроса: лимузин, гостиничный номер и переводчик.
   По переводчику посовещались и кинули клич по городу.
   На конкурс пришло две сотни претенденток и ни одного претендента. Отобрали одну шуструю, которая владела несколькими языками и к тому же знала полную биографию Ричарда Гира: где родился, учился, в каких фильмах, когда и с кем снимался, его привычки, желания и т. д. В общем, даже больше, чем он знал сам о себе.
   Лимузин отыскали в закрытом военном испытательном центре. Это был бывший правительственный автомобиль «Чайка», простоявший без движения лет десять. Для чего он там находится, никто не знал. А кто знал, тот давно уже забыл.
   Его почистили, подремонтировали, покрасили, отполировали. И ко всеобщему удивлению, в нем даже нашли спецтелефон, вмонтированный в подлокотник сиденья пассажира.
   По жилью решили еще проще.
   В бывшей правительственной, так называемой обкомовской, гостинице освободили от посетителей один этаж, на котором находится десять номеров – пусть звезда выбирает – и повесили табличку с надписью «Президентский номер», увенчанную короной. Там было много ванн, душевых, спален.
   И только после этого с облегчением вздохнули.
   Основная масса гостей фестиваля прилетела заранее. По сценарию Ричард Гир должен был появиться в кинотеатре, где уже демонстрировались фестивальные фильмы, там выступить, затем переночевать ночь в президентском номере и улететь. К его приезду была подготовлена программа с посещением теннисного турнира, обеда в ресторане «Медведь», банкета с отцами города, прогулкой на теплоходе, утром – завтрак и отлет.
   В аэропорту для встречи собралась вся административная свита в черных пиджаках, белых рубашках, галстуках. Рядом стоял хор девушек в кокошниках с хлебом-солью. Каждый из начальников держал по тарелке с хохломской росписью в подарок гостю.
   И вот самолет приземлился, вырулил к встречающим. Подъехал трап. Из самолета вышел мужчина с очень знакомым лицом в спортивной майке, в пиджаке из мятого льна и брюках из такой же ткани, улыбающийся и симпатичный. Его сопровождал лысый человек и два охранника поздоровее и потолще наших.
   Переводчица рванула с места, представилась и как прилипла к Гиру намертво, так и не отлипала от него все сутки. В общем, общение началось.
   После хорового пения, хлеб-соли, речей с разукрашенными тарелками все расселись по машинам и поехали на теннисный турнир, который был организован специально для Гира, так как, по мнению отцов города, все американцы сплошь играют в большой теннис.
   Колонна с мигалками, ревунами рванула по тихим, пыльным улицам города. Люди, давно не видевшие такого чуда, высовывались из окон, да так, что некоторые даже вываливались из-за любопытства на мостовую. Прохожие останавливались в удивлении, гадая, что же происходит.
   Бабушки говорили, что пришел конец света.
   Коммунисты – что к власти вновь пришла их партия и приехал генеральный секретарь.
   Демократы – что наш город посетил президент Соединенных Штатов.
   А гость, зажатый в уголке лимузина «Чайка» двенадцатью чиновниками, набившимися в попутчики, мчался по городу, не подозревая какой переполох вызвал его приезд в душах обывателей.
   Во время прохождения кортежа произошел казус. Старая «Чайка», видимо, проснулась от долгой спячки и подгоняемая охраной Ричарда Гира, мчалась на такой, скорости, что все остальные машины безнадежно отстали, в том числе, – и машины сопровождения. Поэтому лимузин приехал на теннисный корт без шумной свиты.
   Почетного гостя привели на теннисный корт, с грехом пополам объяснили, что он должен сыграть в теннис. Гир улыбнулся, взял предложенную ракетку, размахнулся и так ударил по мячу, что тот улетел за трибуны. Корт моментально опустел. Все зрители наперегонки рванули за трибуны в надежде заполучить улетевший мяч в качестве сувенира.
   Ричард Гир же, как оказалось, в большой теннис никогда не играл, не играет и играть не умеет.
   «Ничего страшного, – решили организаторы встречи. – Будем кормить». И направились к ресторану «Медведь», который находился недалеко от корта. Все были слишком взволнованы общением со знаменитым актером и никто не обратил внимания на его отказ от обеда. Гира чуть ли не силком потащили в ресторан. А чтобы сэкономить время, решили пройти напрямую через парк. Кто-то падал, спотыкаясь о корни деревьев, кто-то застревал в кустах, на что гость только смеялся, думая, что это все запланировано, и постоянно повторял:
   – Good, cood…
   Гостей встретило в фойе чучело бурого медведя, огромное количество голов лосей и кабанов висело на стенах. В зале огромный стол ломился от разных блюд; жареных поросят, фазанов в перьях, осетрины шпигованной кашами, розовых тушек рябчиков на огромных тарелках. Все были очарованы этим зрелищем и мало кто заметил, как побледнел американский гость, как сошла улыбка с лица его лысого спутника. Ричарда почти насильно усадили за стол на почетное место и начали угощать:
   – Попробуйте поросенка. Или фазана.
   – А это медвежатина с лосятиной.
   – Смотрите, какие розовые куропатки.
   Ричард не ел. Его спутник и вовсе скрылся.
   Но этого уже никто не заметил.
   Все принялись за трапезу, стали провозглашать тосты.
   Наконец Гир вскочил из-за стола и выбежал из ресторана. Никто ничего на мог понять. А некоторые, которые не особенно интересовались настроением гостя, продолжали пиршество. Остальные же поспешили за Гиром. На вопросы он не отвечал, просил отвезти его с лысым другом отдохнуть. Просьба была выполнена. Эскорт помчался в гостиницу.
   Проезжая мимо одного из православных храмов, Гир велел остановить машину. Сказал, что хочет помолиться.
   Удивление было огромным. Неужели Ричард Гир православный христианин? Долго выясняли, какого он вероисповедания. Наконец переводчица, измусолив словарь, объяснила, он буддист. А по буддистской вере, как оказалось, сотворить свою молитву можно в любом храме.
   Внутри церкви никого, кроме сторожа, не было. Спросили разрешения, дали бутылку.
   – Валяйте! – ответил тот.
   Ричард Гир с другом зашли в храм, накрылись одеялом, часа полтора что-то бубнили. Из церкви они вышли вновь веселыми, улыбающимися. Мы узнали, что он просил бога простить его за присутствие на ужасном пиршестве в ресторане. Ни один буддист не может убить даже мошку, не говоря уже о том, чтобы есть блюда, предложенные ему на торжественном обеде. Все живое на Земле – свято.
   И вот эскорт прибыл в гостиницу. Звезде показали табличку с короной, перевели надпись: «Президентский номер». Когда вошли внутрь, удивлению гостя не было предела. Таких президентских апартаментов он еще не видел.
   Вскоре нужно было ехать в театр на кинофестиваль. Ричард захотел принять душ. Но это оказалось не так-то просто. Из десяти душевых работало только две. Причем туалеты как раз в этих номерах не работали, зато в остальных были исправны. Но даже это не испортило ему настроение: он был готов уже к любым неожиданностям. Освежившись и переодевшись в светлый шелковый костюм и темную рубашку, он выехал на демонстрацию фильмов.
   Около кинотеатра собралась огромная толпа лиц женского пола – почитательниц его таланта.
   Наша охрана, несмотря на убедительные просьбы охранников Ричарда Гира, подкатила лимузин не к служебному входу, а к центральному подъезду. И теперь, чтобы попасть в здание театра, необходимо было пройти двадцать метров. Эти двадцать метров шли тридцать минут. Охранники один за другим выбывали из сопровождения, их оттирали обезумевшие от желания прикоснуться к звезде женщины.
   От костюма Ричарда остались какие-то лохмотья, висевшие на плечах, даже ботинки и один носок умудрились снять. Но этот Гир все перенес, на удивление, спокойно и с улыбкой на лице вошел в театр.
   В служебном помещении он переоделся в новый, поспешно привезенный костюм и, не упрекая никого, спокойно вышел на сцену.
   Зал долго рукоплескал, не давая ему произнести приветствия. Наконец он сказал, что рад всех видеть, приветствовать город и горожан и с удовольствием открывает кинофестиваль. На этом его миссия закончилась.
   После демонстрации фильма намечался большой банкет. Но Ричард Гир, зная, что в программе его пребывания на фестивале есть прогулка на теплоходе, чуть ли не на коленях упрашивал освободить его от присутствия на банкете, и отправиться покататься по великой Волге, о которой он много слышал. Все боссы уже нафотографировались, наобнимались, нарукопожатились с ним и отпустили его с миром. То-то было радости у человека!
   На небольшом катере с переводчицей и всего двумя охранниками он поехал вдоль высокого берега реки, долго стоял на корме, задумавшись и глядя куда-то вниз по течению. Потом покормил чаек хлебом и, наконец, попросил пристать к берегу одного из островов. Там он собрал хворосту, развел костер и присел рядом на камень.
   Стало смеркаться. Холодало.
   Но Ричард настолько был отрешен в этой тишине, что никто его не беспокоил. Казалось, даже ветер слегка притих, – вся природа настроилась в тон его настроения, и люди, находившиеся рядом с ним, чувствовали в воздухе звучание плавной тихой музыки, успокаивающей сердца и убаюкивающей душу.
   – Руки вверх! – прорезал идиллию громкий крик. Из кустов выскочили три вооруженных человека.
   Охрана выхватила пистолеты. Но что такое пистолет против автомата!
   Автоматчики положили всех на песок, обыскали, ничего не нашли. Долго допрашивали, где сети, где рыба. Когда представители славного рыбного надзора выяснили, что ничего подобного нет, задали давно необходимый вопрос:
   – А что вы здесь делаете?
   Ричард Гир поулыбался, а затем стал бросать камни в воду. Охранники надулись, как индюки. Переводчица начала с ними объясняться.
   Наконец-то, один из инспекторов, что помоложе, узнал великого актера и сразу достал из-за пазухи бутылку, предлагая выпить. Какого же было удивление, когда он получил отказ. Чтобы не вводить ситуацию в пиковую, с рыбнадзором решила выпить переводчица.
   Подошел катер, и рыбные автоматчики с клятвами в вечной любви к актеру спокойно покинули остров.
   Ни на какие банкеты Ричард Гир больше не поехал, а отправился к себе в президентский номер.
   Выбрав одну из десяти кроватей с чистым бельем и нешатающимися спинками, лег спать. Рано утром он улетал.
   Все участники фестиваля – от отцов города до гостей – гуляли всю ночь на банкете, поэтому провожал звезду только я.
   Поднялся к нему в номер, завтрака еще не было. Гир уже одетый, свежий, стоял у огромного, во всю стену окна с видом на широкие волжские просторы, закинув руки за голову, покачиваясь с пяток на носки.
   Перед ним открывалась безграничная даль земного простора. Бледно-синяя лента реки ощущалась, как мощная гигантская артерия этого гигантского пространства. Гир перевел взгляд с реки на облака, низко, как горы, двигающиеся над рекой, и покачнулся.
   Переводчица, сидевшая рядом, вскочила, чтобы поддержать его. Гир ее остановил и, повернувшись ко мне, сказал, что такого простора и красоты он не встречал нигде в мире.
   Принесли завтрак: поджаренный хлеб, сметана, салат, чай.
   Сели за стол, стали вспоминать предыдущий день, смеялись. И я спросил Гира что самое тяжелое в его жизни.
   Он задумался, поставил чашку с чаем на стол, сложил руки и рассказал:
   – Когда-то очень давно я много путешествовал и однажды побывал в Австралии. Там, на одном из островов, во время обеда застучали бубны, выскочили местные жители, одетые в яркие одежды. Они пели, плясали и вдруг барабанная дробь смолкла, все разом застыли и вышел папуас, у которого сквозь нос была продета не просто косточка, как у всех, а здоровенная тяжелая берцовая кость. И он ее носил с гордо поднятой головой. Он был героем этого маленького острова. Его всем показывали. Для этого племени он был «звездой» в нашем понятии.
   Вот и я ощущаю себя тем папуасом, которого показывают людям, как чудо. И даже, – он улыбнулся своей обаятельной улыбкой, – трогаю иногда себя за нос, не торчит ли у меня там берцовая кость…
   С этим мы и закончили завтрак.
   Я отвез его в аэропорт, загрузил в самолет несколько десятков хохломских тарелок. Расцеловались троекратно по-русски. При этом переводчица почему-то плакала. Он ее погладил по голове, что-то прошептал. Она вытерла слезы и успокоилась.
   Из самолета помахал нам рукой в иллюминаторе и улетел.

   И сейчас, когда вижу его в фильмах, мне всегда вспоминается тот его взгляд и озорная улыбка, и я почему-то трогаю в этот момент себя за нос, уж не появилась ли у меня там «берцовая» кость.
   Нет, не появилась.

Рога

   У меня стали расти рога.
   Заметил я это совершенно случайно.
   Парень я молодой, красивый, с богатой кудрявой шевелюрой.
   Работаю водителем на маршрутном такси у хозяина.
   Работа хоть и адова, но любимая: крути баранку и не думай ни о чем.
   Мелькают люди, дома, светофоры. Да и азарт, волнение – кто кого обгонит.
   Правда, от этого потеешь сильно.
   Но раз в неделю я моюсь в бане.
   И мне жена для бани на прошедшей неделе китайский шампунь купила. Шампунь для роста волос. Вообще-то парень я кудрявый, хотя в последнее время на затылке стала лысина проклевываться. Вот жена и позаботилась.
   Да я и не был против. Чего хорошего лысым ходить? Голова мерзнуть будет.
   Так вот, взял я этот китайский шампунь для роста волос и пошел в баню. А в бане, радуясь от мысли, что скоро волос у меня станет еще больше, я вылил на свою башку полпузырька этой жидкости.
   А башка у меня, надо вам сказать, ой-ой-ой: шестьдесят девятого размера. Да и во мне самом сто тридцать кило.
   После бани я завсегда выпиваю литр водки и съедаю ведро щей, чтобы водку нейтрализовать, а то утром на работу. К работе же я отношусь с великим уважением.
   Никакого похмелья быть не должно.
   В общем, я люблю свою работу.
   И жену, конечно, люблю, и кондукторшу Лизу, и толстую Верку с пятой заправки тоже люблю.
   В общем, все у меня в личной жизни хорошо, как вы поняли, и никаких причин к тому, чтобы рога выросли, быть не должно.
   Если вы подумали, что причина в моей жене, так это зря. Она у меня женщина тихая, скромная, маленькая, черненькая и кудрявенькая, как пуделек.
   И любит меня даже больше, чем я себя сам.
   Ей с ее сорока шестью кило не об изменах, а о выживании каждый день думать надо. Так что тут я вполне спокоен.
   Значит, промыл я волосы этим шампунем вечером в бане, а поутру расчесываю кудри перед зеркалом дома и вижу: лысинка на затылке не уменьшилась, а вот на лбу какие-то два прыщика выскочили.
   Я вначале значения этому не придал.
   А дня через три смотрю: лезут уже не прыщики, а самые настоящие рожки. Я их, конечно, кудрями прикрыл, а вечером жене показал. Она сдуру-то сперва понесла на меня: «Ах ты, кобель! Ах ты, кот мартовский!..», но я ей, дуре, щелчком объяснил, что рога растут не у тех, кто женам изменял, а как раз у тех, кому жены изменяют.
   И этак выразительно посмотрел на нее.
   Думал, сейчас вот она испугается, в ноги мне упадет, начнет в верности клясться и прощения просить. Ан нет.
   Она шмыг за дверь – а мы с женой, надо сказать, живем в коммуналке с тремя одинокими соседками – и давай им в двери стучать и орать: «У моего Петьки рога растут!
   Слышите, курвы старые! У меня и муж есть, и рога есть!
   А у вас никого и ничего! Вот вам! Вот вам!» – и давай кукишами тыкать в закрытые двери.
   Я ее, дуру, сразу назад в комнату затащил и говорю: «Ты чего, твою, орешь? Рога-то растут от измены – твоей измены. Соображай, мать твою!»
   И легонько постучал ее по голове.
   Она вылупилась на меня и как заорет: «Ты что, ненормальный! Ты про какую измену говоришь? Это ты нарочно рога себе растишь, чтобы свои шашни прикрыть. Я вот тебе их сейчас обломаю!» Да как набросится на меня.
   Хорошо хоть, что она весит как у шубы воротник. Я ее быстро успокоил, а успокоившись, легли мы спать. Лежу я, но чувствую: рога мои растут и растут. Потрогал я голову, а они еще на сантиметр выросли.
   Дал и жене потрогать. Она осторожно потрогала, погладила, а потом встала и одеколончиком протерла.
   «Ничего, – говорит, – подумаешь, рога. – А сама к зеркалу, на себя пялиться. – Не в каждой семье у мужа рога растут. Рога для нашей семьи очень даже пригодятся».
   Я, в общем-то, долго думать не привык, у меня от этого голова болеть начинает. Послушал жену и успокоился.
   Раз говорит, что хорошо, значит, хорошо, а вот зачем ей рога пригодятся – не понял.
   Поутру моя проснулась раньше меня, первый раз за последние десять лет. Пожарила мне яичницу, протерла тряпочкой мои рожки, а когда я пошел на работу, она меня под ручку подхватила.
   Я ей:
   – Ты что?
   Она:
   – Я тебя провожу.
   Ну вот, идем мы под ручку раненько так. Прохожих еще мало, а моя все башкой вертит в разные стороны, как бы показывая всем прохожим: «Видите или нет, как я с мужем рогатым иду?» И все подпрыгивает и чуб мне поправляет, чтобы рога мои виднее были. А когда я за проходную нашей автобазы стал заходить, она вдруг говорит: «Надо бы красочки красной купить. Подкрасить наши рожки, чтобы издалека видны были. А то и не разглядят ведь, гады, что за красота у тебя на голове».
   Мужики, конечно, как увидели мои рога, так со смеху и повалились. А я подумал: «Пусть себе смеются. Жизнь-то у них не больно веселая, так хоть от рогов моих повеселятся. Я не жадный». Ну, треснул для порядка одному в ухо, чтобы не слишком сильно хохотал. А так ничего, все вскоре унялись. Правда, кондукторша Лиза фыркнула, когда мои рога увидела: «Интересно, от кого это мне такой подарок?» «Дура, – сказал я ей. – При чем здесь ты? – а потом подумал и добавил: – А может, и при чем.
   Помнится, ты несколько раз с Федькой по его маршруту моталась. Так что, может, рожки мои от вас с Федькой».
   Я ей, Лизке-то, это так прямо кулаком и объяснил.
   Она понятливая, сразу все поняла, и мы спокойно выехали на маршрут.
   Первая половина дня прошла ни шатко ни валко, а вот во второй половине народ в наш автобус повалил дуром. Мы за два круга недельный план сделали. Ни к кому больше не садятся, только в мой автобус. Я сперва не понял, в чем дело, а потом Лизка как разорется: «Всё, хватит! Больше в салон не пущу! Вам тут не зоопарк, что-бы на рога смотреть».
   Я как услышал про зоопарк, сразу понял, что все эти пассажиры лезут в мой автобус не ехать куда-то, а прокатиться с рогатым водителем.
   «Вот паразиты!» – ругнулся я. А потом прикрыл рога кудрями и повернул в парк.
   А там – вот чудо! – меня уже ждет хозяин, которого я прежде ни разу не видел. Причем с букетом и вымпелом. И ну меня хвалить, ну обнимать. Я, мол, и передовик, я, мол, и герой, я за день семь планов привез. И рога мои поглаживает. Заодно объявил, что зарплату мне повышает. Я, конечно, не против был, а вот друзья-товарищи озлились. Как жахнули мы по стакану после смены, так они и завелись: «Ну и что, что рога? И что теперь? Герой труда, что ли? Зарплату ему повысили. Вымпел дали».
   И дальше все в том же духе. В общем, испоганили мне все настроение.
   Пришел домой, а жены нет. Спросил соседок, где она шляется. Те ржут: рога, мол, твои обмывает.
   А она и вправду пришла за полночь пьяная, вся куревом пропахшая, говорить не может, только все икает.
   Я ее даже колотить не стал. Отнес в ванную и облил холодной водой, чтобы немного оклемалась. Завернул в простыню – и на кровать. Там она немного отошла, только зубы стучат, а потом давай руки мне целовать да благодарить. Мелет, что раньше на нее ни один мужик, даже самый заплеванный замухрышка, не смотрел, а сегодня, когда все узнали, что у мужа рога, аж четверо красавцев за день в любви признались.
   Для меня, правда, тоже стало откровением, что на нее кто-то как на женщину взглянул. Я вытащил ее из простыни и внимательно рассмотрел. А ведь и впрямь она у меня ничего, аккуратненькая такая. Я так растрогался, что даже шепнул ей на ухо: «Дюймовочка ты моя».
   Лучше бы я этого не говорил. Ее аж затрясло, она мертвой хваткой вцепилась в меня и давай мои рога целовать, прямо взасос. Еле оторвал.
   Любовь любовью, конечно, но эти ночные прогулки моей Дюймовочки за неделю мне поднадоели.
   И пассажирам, видимо, уже не в диковинку стали мои рога. А потом кто-то пустил слух, будто я со своими рогами только несчастья приношу, и ко мне в автобус совсем перестали садиться.
   А потом и кондукторша Лиза ушла к Федьке на его маршрут.
   В общем, стали мои рога мешать мне жить и работать.
   А тут еще какой-то чудик из-за границы примчался, сказал, что французский ученый. Но по говорку так я прикинул, что наш, мытищинский парень. И давай меня охмурять, и давай вокруг меня соловьем петь, и между делом все подсовывает мне какой-то контракт, это чтобы моя голова после смерти, естественно, вместе с рогами, перешла в его собственность. И пообещал заплатить моим наследникам, если они вдруг появятся, за мою голову аж сто долларов.
   Деньги, может, и большие по нынешнему времени, но когда я рассказал об этом своей Дюймовочке, она глаза выпучила и зашептала, что все это не просто так, что если я подпишу контракт, мне голову ножичком в темном переулочке вжик – и отрежут. Я ведь вам уже говорил, что долго думать не могу, у меня от этого голова болит.
   Но и без размышлений ясно стало, что все эти приключения с рогами вот-вот нарушат мою размеренную жизнь за любимой баранкой, с тихой женой-Дюймовочкой, Лизой-кондукторшей, с толстой Веркой-заправщицей и привычной бутылкой с корешами после работы. Может, кому-то такая жизнь и не нравится, а по мне она так в самый раз.
   Поэтому поднял я кровать, когда жена в туалет ушла, и достал свой чемоданчик со слесарным инструментом. Вынул пилку по металлу и один за другим спилил оба рога.
   В этом плане руки у меня золотые: хоть согнуть, хоть разогнуть. Отпилил, значит, рога, завернул их в тряпочку, шлифанул шкуркой места, где они росли, обтер бархоткой и – все, порядок. Как и не было беды.
   Жена, когда пришла из туалета, вначале и не заметила перемены, и только когда я рога перед ней положил, заорала «Помогите!» и рухнула в обморок. Мы с соседками еле ее откачали.
   Зато рога у меня больше не растут. Наверное, потому, что той китайской дрянью «для роста волос» больше свои кудри не мою, а остатки выкинул на помойку. Да и вообще перестал шампунями пользоваться, мою голову только нашим отечественным хозяйственным мылом. Дешево и полезно.
   Так что жизнь моя вернулась в привычное русло: любимый автобус, Лиза-кондукторша, толстая Верка с пятой заправки, кореша. Только жена изменилась, стала совсем тихая, никуда не ходит, все молится на угол. Я поначалу думал, что на икону, а она, оказывается, там в углу спрятала, завернув в бархатную тряпку, мои рога, вот на них и молится.
   Я вначале хотел прекратить это. Но потом решил: пускай, раз это ей надо. У каждого человека должно быть в жизни что-то светлое теплое. Вот пусть будет и у нее.
   У меня – автобус, у нее – рога мои отпиленные.

Сапожник дядя Зина

   У нижних ворот Мытного рынка, что был в самом центре города, до Кремля рукой подать, испокон веков стояла небольшая, чуть больше домашнего холодильника, будочка по ремонту обуви, вечно пахнувшая удивительными запахами клея, кожи и крепкого табака.
   И в этой самой будочке, сколько я себя помню сидел, вечно согнувшийся над очередным ботинком, сапожник дядя Зина. Мастером он был от Бога. Половина жителей города ходила в пошитой или отремонтированной им обуви. И даже говорят, что весной 1945 года он самолично пошил и послал в подарок маршалу Жукову сапоги, и маршал в этих самых дяди-Зининых сапогах принимал парад Победы в Москве на Красной площади.
   Дядя Зина в молодости был кудрявым брюнетом, ходил в жилетке, шикарных лаковых из тончайшей кожи полусапожках и слегка приспущенных на них шароварных брюках.
   С годами дядя Зина поседел, полысел, сапоги его потускнели. Но глаза! Его глаза оставались все такими же неизменно живыми, как и в молодости.

   Долгие годы дядя Зина сидел и стучал своим уникальным молоточком в своей будке, никому не мешая, чинил обувь, слушая то, что говорят люди вокруг.
   Но в пылу демократических реформ шустрые молодые архитекторы города попытались убрать будку, как анахронизм прошлого времени, а вместе с ней и дядю Зину.
   По слухам, вмешался наш кудрявый губернатор, приходившийся ему родственником по маме, и дядю Зину вместе с его сапожной будкой оставили в покое. Правда, после этого будку почему-то перекрасили в синий цвет и даже немного подновили внутри.
   Сам я жил в двух шагах от рынка в старом деревянном домике у Черного пруда и каждую свободную минуту бегал на рынок к дяде Зине, который всегда, независимо от моего возраста, охотно вел со мной беседы, как с равным, причем самым серьезным и доверительным образом.
   Я любил дядю Зину и люблю до сих пор.
   Я помню всех его жен, но многоженцем дядя Зина никогда не был. Просто жены его, за исключением первой, быстро умирали. И поэтому знакомился я с ними постепенно, по мере их вхождения в семью дяди Зины.
   Кстати, не все его жены были еврейками. В его сильных руках побывали и русская красавица, и мордовка, и татарка. В общем, почти все представительницы нашего многонационального края.
   Злые языки поговаривали, что дядю Зину один раз после смерти очередной его жены арестовали и держали несколько месяцев в тюрьме по подозрению, но потом, опять же по слухам, после вмешательства самого Кагановича (Каганович Лазарь Моисеевич (1893–1991) – политический деятель.) отпустили.
   Но несмотря на эти частые трагедии, у дяди Зины от всех его жен осталась целая куча детей, которые никогда не оставляли его одного в его будочке.
   И если в пятилетнем возрасте я торчал у него в сапожной будке просто из-за того, что он давал мне послюнявить сапожные гвоздики перед тем как забить их в ботинок, то впоследствии я пропадал там из-за его дочерей, больше похожих на сказочных принцесс, чем на земных созданий.
   Всех своих дочерей ДЯДЯ Зина называл «цветочками жизни». И я полностью был с ним согласен. Невероятное смещение кровей выдавало таких красавиц, что мы, мальчишки, только зубами скрипели от сильного желания завладеть их вниманием и расположением.
   – Цветочки вы мои, цветочки. Только рвать вас будут другие, – приговаривал дядя Зина, гладя красивые головки своих дочерей.
   – Как это рвать? – спрашивал я, с ужасом представляя, как у Сары, черноглазой красавицы, кто-то отрывает голову или что-то еще.
   – Подрастешь, узнаешь, – говорил мне дядя Зина.
   Как всегда, дядя Зина был прав.
   Подрос. Узнал.

   В юности своей Я влюблялся поочередно во всех дочек дяди Зины. И меня всегда поражало, что у них у всех глаза были разного цвета: у Розы – карие; у Сары – черные; у Сони – голубые; у Маши – серые; у Риты – зеленые; у Доры – синие, Я, смущаясь, все же задал вопрос, мучавший меня все время, почему у его дочерей такое разноцветье глаз.
   – Это чтобы жить веселее было. Это как радуга. Тебе же весело, когда над тобой сияет радуга? – на полном серьезе спрашивал дядя Зина.
   И правда, когда встречаешь такой разноцвет, жить становится веселей.
   – Так что веселись, дружок. И на, забей гвоздик.
   И я, важный от этой миссии с чувством большой ответственности забивал кривым сапожным молотком гвоздик в каблук дамской туфельки.
   До чего приятно пахнут дамские туфельки!

   Часто дядя Зина, засыпав в обрывок газеты щепотку табака либо махорки (это зависело от материального положения дяди Зины на тот момент), сворачивал «козью ножку», глубоко затягивался и, кашляя, говорил полушепотом:
   – Эх, старость не радость.
   – А что такое старость? – спрашивал я, сгорая от желания скорее познать огромный мир, окружавший меня.
   – Старость, мой друг, это когда ты хочешь, а уже не можешь, – прищурившись отвечал мне дядя Зина, забивая очередной гвоздик в очередной профессорский ботинок.
   – Хм, – прикидывал я. – Я тоже много чего хочу, но не могу. Значит, я старик.
   – Нет, ты «еще» не можешь. А при старости «уже» не можешь.
   «Еще», «уже», Для меня все эти рассуждения казались странными, но весьма интересными.
   Видя, как я заинтересованно обдумывал сказанное, дядя Зина добавлял:
   – Старость – вещь не совсем хорошая, мой друг. Но если ты, в твоем далеком будущем, поймешь, что счастливая старость бывает только тогда, когда ты не мешаешь жить молодым, то эта старость из плохого момента жизни превращается в прекрасные дни покоя и умиротворения.
   Это он говорил мне еще тогда, очень давно. А ведь в то время дядя Зина был еще не очень старым. Хотя мне он всегда казался глубоким стариком.

   Я часто доверял своему старшему другу даже свои юные, мальчишеские сердечные тайны: жаловался, что соседка по парте – красавица Ленка Комиссарова – предпочитает не меня, отличника, а рыжего двоечника Вовку Малышева и на переменах позволяет бить себя только ему, на что дядя Зина говорил, смоля шелковую нитку куском гудрона;
   – Женщины, мой друг, самые эгоистичные и непонятные существа на нашей планете.
   И после того, как я с ним соглашался, он, работая, дальше развивал свою мысль:
   – А самые эгоистичные из женских эгоисток – это матери.
   Мне тогда сильно не понравился такой поворот в нашей беседе, так как я безумно любил свою мать, и любые слова в ее адрес не в форме восхищения звучали для меня как ругательство и личное оскорбление.
   Я выпускал из рук хромовую накладку и с металлом в голосе спрашивал:
   – Как это?
   – Не сердись, – доброжелательно гладил меня по голове сапожник. – У меня ведь тоже есть мать, ну, по крайней мере, была, которую я тоже, как и ты, очень любил и люблю, хотя ее уже нет со мной рядом… – приговаривал он. – Но когда я говорю, что матери – это самые эгоистичные женщины, то имею в виду то, что мать за своего ребенка перегрызет горло любому. Сначала для нее существует ее ребенок, а уж затем все остальное в этом мире. Эгоизм матери – это высшее проявление любви и в то же время это тот третий инстинкт, который природа не заложила в нас с тобой, в мужчин.
   Я, мало понимая из того, что он говорил, все же усвоил, что о моей маме ничего плохого сказано не было. И хотя я был необычайно польщен, что меня называли мужчиной, любопытство брало верх, и я опять спрашивал:
   – А что такое третий инстинкт?
   – У каждого человека от рождения два инстинкта: один – самосохранение, второй – продолжение рода. А у женщин есть еще и третий – инстинкт материнства, полностью отсутствующий у другой половины человечества – мужской.
   – Жалко, что этот инстинкт есть только у девчонок, – огорчался я.
   – Почему? – удивленно спрашивал меня дядя Зина.
   – Обидно. У них, девчонок, три инстинкта, а у нас, мальчишек, только два. Один лишний инстинкт никому бы не помешал!
   – Не переживай: в твоей жизни еще много чего не будет, чего хотелось бы иметь.
   И он был прав. Как много всего мне хотелось в жизни. И как мало я получал из того, что желал. А; не получив, переживал. Но проходило время, и желания эти; виделись мне пустыми и никчемными. И даже порой глупыми.

   Когда я, в очередной раз влетев в сапожную будку со слезами на глазах, стал жаловаться на предательство друга Генки Павлова из пятого «Б», который зажилил пятнадцать копеек от подпольного распространения среди одноклассников фотографий самого популярного киногероя – Фантомаса, – дядя Зина, прикуривая от затухающей самокрутки следующую, сказал:
   – Там, где начинаются деньги, заканчивается дружба. Если ты хочешь иметь друга на всю жизнь, не имей с ним никогда никаких денежных отношений. И вообще, в дружбе деньги – это первый шаг к ненависти.
   И с годами стало ясно, как был прав дядя Зина в вопросе соотношения дружбы и денег, точнее их полной несовместимости.
   Помню, однажды я услышал разговор дяди Зины с его приятелем дядей Яшей, известным в городе мастером по пошиву фуражек. (Все грузины с рынка шили себе «аэродромы» («Аэродром» – большая грузинская фуражка.) только у него. Говорили, что он сшил фуражку даже самому Иосифу Сталину.) Они о чем-то спорили между собой на незнакомом мне языке, но несколько раз чисто по-русски произносили слово «Родина». И когда дядя Яша выполз из маленькой сапожной будки, я, заняв его место напротив дяди Зины, спросил:
   – А что такое Родина?
   Дядя Зина остановил свою работу, положил молоточек, закурил.
   – Родина, мой друг, – это то место, где ты себя чувствуешь так, как чувствует себя ребенок у груди своей матери.
   – Фу, – фыркнул я.
   Мне было тринадцать, и для меня в то время считалось запретным и стыдным все, что было связано с женскими частями тела. Я был еще очень мал. Хотя с годами понял, как точно дядя Зина определил такое трудно выразимое понятие «Родина».
   Да, Родина – именно то место на нашей грешной планете, где ты себя чувствуешь так же уютно, спокойно, счастливо и радостно, как чувствует себя младенец у мягкой, теплой материнской груди.

   Вообще, и в детстве, и в юности я часто плакал. И лучше всего мне плакалось будочке дяди Зины. Он никогда не останавливал мои рыдания.
   – Слезы – это капли неба. Как дождь омывают землю, так и слезы очищают душу человека. Поэтому плачь, не стесняйся. И даже когда станешь взрослым, – учил меня дядя Зина, – в трудную минуту, если тебе будет очень тяжело, иди на могилы своих предков, там крепко поплачь, и тебе сразу же станет легче.
   Не скрою, я до сих пор следую совету дяди Зины, в трудные минуты иду на могилы моих предков.
   И помогает.
   Правда, плачу все реже и реже. Больше просто молчу.

   Но самым Важным в жизни дяди Зины был его обед. Это надо было видеть, как он форшмак.
   А ел он его маленькой серебряной ложечкой из глубокой синей тарелочки и при каждом глотке в знак высочайшего удовольствия закрывал глаза.
   – Форшмак, мой юный друг, – это веникам вещь. И здесь самое главное не селедка, как многие думают, а количество уксуса. Переложишь – будет несъедобно. Не доложишь – будет не вкусно. Во всем надо знать Норму, соблюдать форму.
   Ел он не спеша, наслаждаясь едой и самим процессом принятия пищи.
   – Вся сила у человека через его еду. И к еде надо относиться с любовью.
   Мне очень нравилось смотреть, как дядя Нина ест, но еще больше – наблюдать, как он пьет чай с «Наполеоном» тети Эли. Не скрою, что в этих случаях и мне перепадал вкусно-сладкий кусочек торта и, как правило, приличных размеров.
   И вообще, от наших совместных трапез у меня на всю жизнь осталась любовь к чесноку, сильно приправленной специями нище, к безумно сладким пирожным и крепкому до черноты чаю.
   Часто у самого входа на рынок – не парадного, а нижнего – сидели плохо одетые, грязные, голодные и дурно пахнущие нищие. Мне они совсем не нравились, и я не понимал, почему дядя Зина бесплатно менял их дырявые башмаки на другие, капитально им отремонтированные. «Почему дядя Зина их не гонит? Почему дает им башмаки?» – переживал я.
   Об этом как-то после долгих сомнений и стеснений я и спросил дядю Зину.
   – Нищих надо любить, мой мальчик, – ответил он мне.
   – Почему? – удивился я.
   – Это люди, потерявшие себя. Они слабые, а слабых надо жалеть. Хотя человек рождается сильным. Слабым его делаем мы. Господь при рождении дает всем равные блага и возможности окружающего мира, но сильные в процессе жизни отбирают у слабых то, что по праву рождения должно принадлежать слабым. Поэтому, пока есть сильные и слабые, будут и нищие.
   – А я слабый или сильный?
   – Ты? – посмотрел на меня дядя Зина. – У тебя все еще впереди. Каждый человек в своей жизни стоит перед выбором: или остаться сильным – отобрать, или стать слабым – отдать. Когда-нибудь будешь выбирать и ты. И если тебе повезет, ты станешь сильным. Это, с одной стороны, не плохо, но не забывай и о них, слабых, у которых ты невольно, но все же что-то отобрал.
   И дядя Зина, как всегда, оказался прав. И я в своей жизни однажды стоял перед выбором сломаться или выстоять. И мог сломаться, но выстоял.
   С тех пор я всегда подаю нищим.

   Но, вообще-то, дядя Зина и сам жил бедно. Всю свою жизнь я его видел в одной и той же темной в полоску жилетке, черной фетровой шляпе и в одних и тех же сапогах. И бедность его была не оттого, что он обладал большим семейством, а от его необычайной щедрости. Нет, он не был расточительным. Он был добрым, И говорил он так:
   – Все, что ты отдал от чистого сердца и ради добра, всегда возвращается к тебе через здоровье, хорошее настроение, мир и покой в семье, светлое солнце и радость жизни. Скупой и жадный человек несчастлив. У него плохое здоровье, в семье его всегда ночует горе, а солнце бывает редко в его жизни.
   На это я ему возражал:
   – Как же так, ведь солнце для всех одно.
   – Одно-то оно одно, да светит для всех по-разному, – отвечал мне мой невольный учитель.
   Я долго ломал голову, как это солнце может светить для меня и для моего соседа по дому по-разному. А пригляделся – и точно, на его окно света падает меньше. Правда, это, наверное, происходило из-за березы, широко раскинувшейся под его окном. А может, и не из-за этого, а оттого, что он был злым, жадным, вечно пьяным и угрюмым человеком.

   Какому пацану в детстве не хотелось иметь собаку?
   Но мои родители были категорически против. Мама говорила, что от собаки только грязь, а у нас недавно родился братик. Папа спрашивал, кто будет вставать по утрам и выгуливать пса, и на мои заявления, что это делать буду я, он скептически отвечал, что вряд ли, но даже если это и будет, то недолго.
   Дядя Зина на все мои стенания по поводу огромного желания иметь кутенка, играть с ним, ловить шпионов, как пограничники в недавно прошедшем фильме «Государственная граница», попыхивая цигаркой, говорил:
   – Щенок – это хорошо. Но, как ты думаешь, откуда берутся на улицах бездомные, тощие, больные, голодные собаки?
   Этот вопрос заставал меня врасплох. Я ничего не мог ответить. Я об этом как-то не задумывался.
   – Да-да, мой друг. Пока щенки маленькие, с ними весело и забавно, но потом они вырастают в больших и не всегда послушных псов. И с этими выросшими щенками уже не так весело и забавно. Да и сами дети, которые играли со щенками, тоже вырастают, у них появляются другие увлечения и другие забавы, ним уже не до собак. В результате животные оказываются на улице. Вот откуда, мой друг, появляются бездомные, грязные в тощие псы.
   Меня эти необоснованные намеки обижали, и я, вытирая выступавшие слезы, клялся, что если у меня будет щенок, то я его буду любить всю свою жизнь.
   Дядя Зина смотрел на мои слезы и говорил, поглаживая по голове:
   – Друг мой, собаки живут примерно десять лет, а люди в несколько раз больше, так что всю жизнь ты все равно не сможешь любить одного щенка.
   Для меня и это было открытием.
   Но я безоговорочно верил дяде Зине, и его слова сильно охладит мой пыл.
   И все же в глубине души я думал, что дядя Зина просто не любит собак. У него их никогда не было.
   Будто прочитав мои мысли, дядя Зина спросил меня:
   – Ты думаешь, мой мальчик, что я не люблю собак? Ошибаешься. Просто я считаю, что если ты кого-то приручил, то ты и ответственен за него. Ты должен отвечать за то, чтобы твоя собака была сыта, здорова и, конечно, не бездомна. Иначе ты – просто маленький негодяй. Хотя негодяи не могут быть ни маленькими, ни большими. Негодяй – он в любом возрасте негодяй. А теперь подумай, сможешь ли ты быть полностью ответственным за это маленькое беспомощное существо на всю его, пусть и короткую, жизнь.
   После этих слов я не только осмыслил понятие «ответственность», но и перенес ответственность на все, что происходило в моей жизни.

   Около рынка, чуть выше по улице, находился странный магазин с мрачным названием «Ритуальные услуги». По бокам его входа висели черные траурные вывески: справа – «Гробы», слева – «Венки».
   И я страшно боялся этого магазина, как символа смерти, и даже плакал ночью под одеялом оттого, что мне однажды придется умереть. И как-то с щемящим от такой несправедливости сердцем и со слезами на глазах я поведал дяде Зине о своих переживаниях.
   Невозмутимый дядя Зина ответил мне:
   – Кто тебе сказал, что люди умирают?
   – ???
   – Нет, малыш, люди не умирают, они просто переходят из одного мира в другой. Так что живи и спи спокойно. Ты будешь существовать вечно, как, впрочем, и я.
   Эти слова человека, которому я верил безоговорочно, дали мне возможность прожить свои детство и юность жизнерадостно и с большим оптимизмом.

   Жизнь моя с годами сильно изменилась, но я по-прежнему, возвращаясь из зарубежных командировок, всегда спешил на беседу к дяде Зине с обязательной пачкой табака.
   Как-то, прилетев из Вьетнама, я поведал ему, каковы сайгонские девушки.
   – Они такие махонькие, что даже жалко их становится. Я заказывал их себе в номер сразу по десять «штук». Они все убирались в джакузи вместе со мной, и я напоминал облепленную мухами каплю меда на подоконнике.
   От такого сравнения дядя Зина долго смеялся и, кашляя от вьетнамского бамбукового табака, спрашивал:
   – И что они?
   – В смысле «что»? – как бы не понимая, о чем он меня спрашивает, отвечал я ему вопросом на вопрос.
   – Ну как они там, в твоей джакузе?
   – Не знаю, я уснул, – сказал я и хитро посмотрел на дядю Зину.
   И мы оба рассмеялись, прекрасно понимая, что уснуть в обществе даже одной красавицы невозможно, не говоря уже о десяти.

   Как-то раз холодной осенью, 7 ноября, в День согласия и примирения, греясь в теплой, уютной будочке дяди Зины, я слушал его рассказы о нашем земляке, известном революционере, приложившем не мало сил к возникновению этого праздника еще тогда, в октябре семнадцатого года.
   – И откуда только берутся революционеры? – вырвалось у меня.
   – Ищи изгоев – найдешь революционеров.
   «Коротко и ясно, – думал я после. – И как точно».
   А однажды, в продолжение этой темы, я не выдержал и спросил:
   – Дядя Зина, а почему все же не любят евреев?
   – Видишь ли, еврейская кровь в крови других наций – это как добрый навоз, полезное удобрение для богатого урожая. Но когда такого удобрения слишком много и уже не видно, где же сама почва, а где навоз, то это уже не удобрение, это уже нечто другое, дурно пахнущее. А когда это «другое» не дает дышать, кто же его будет любить?
   Тема эта была очень деликатная.
   Поэтому ни я, ни дядя Зина, один раз затронув, никогда ее дальше не развивали.

   Особенно мне запомнился наш последний разговор.
   Хотя никто из нас не знал, что он будет последним.
   Я тогда спросил дядю Зину:
   – Ответь, вот мы знаем друг друга, кажется, больше тридцати лет, и, сколько я себя помню, ты ни разу не пожаловался на свою жизнь, на невзгоды вокруг тебя, почему?
   – А что мне жаловаться? У меня все хорошо.
   Я удивился.
   – Что, в твоей жизни не было ни горя, ни боли?
   Дядя Зина, видимо задетый моим вопросом, отложил в сторону ботинок и молоток, посмотрел на меня и ответил:
   – Видишь ли, мой мальчик, я считаю, что мир, в котором я родился, совершенен, раз я в нем прожил столько лет. А поняв это, живу в нем спокойно, принимая таким, каков он есть: и с хорошими, и с плохими сторонами. Без горя нет счастья, а без счастья нет горя. Если поймешь это, тогда и ты будешь жить в покое и согласии с этим миром, так же счастливо, как и я. Наш земной мир самый прекрасный, самый совершенный, и жить в нем – одно удовольствие.
   Это были последние слова, услышанные мной от дяди Зины.

   Я часто думал, откуда у этого человека, всю жизнь просидевшего в сапожной будке ради заработка для своей большой семьи, столько мудрости и житейского опыта? Сам он об этом молчал, а спросить его я не успел.
   Умер он, когда я был в очередной командировке за границей.
   Традиционно я вез ему пачку табака и был поражен, когда на месте сапожной будки увидел в асфальте рваный прямоугольник.
   Первое, что пришло мне в голову: «Какая же она была маленькая, эта будка сапожника».
   Второе: «Значит, дядя Зина умер, раз снесли его будку».
   Я побывал на его могиле, где был установлен памятник со звездой Давида.
   На нем был портрет дяди Зины, его фамилия, имя, отчество, даты рождения и смерти. Еще ниже на памятнике осталось место, куда так и просилась еще одна надпись.
   Я присел на корточки и аккуратно подписал авторучкой: «Здесь лежит сапожник дядя Зина, который искренне любил наш удивительный мир, а я любил его, самого прекрасного и мудрого человека на этой планете».

Тетушка: «Привет из Лондона…»

   Англичане почти все рыжие.
   И если для женщин это обстоятельство является скорее пикантным, чем огорчительным, то рыжие английские мужчины за пределами своего небольшого острова не особо пользуются популярностью.
   Единственным исключением из этого всеобщего правила является моя тетушка: она любила, любит и, наверное, вечно будет любить рыжих английских мужчин.
   «Вечно», это в смысле века моей тетушки как живого, биологически активного существа, а не в том, в котором вечна Вселенная.
   От любви к этим рыжим мужчинам она натворила такого… Впрочем, ничего особенного, если смотреть с точки зрения влюбленной женщины, в ее действиях не было.
   Просто она, влюбившись в рыжих англичан, причем не в конкретного мужчину, а именно в образ бравого британца, рыжего и худого, решила соединить с ними свою долгую уже жизнь, а заодно и свое длинное худое тело, на их же родине, на этом туманном острове, тем самым повергнув в страшное уныние тетушкиных поклонников из снежной России – правда, в большинстве своем не ходящих уже и даже не лежащих, а покоящихся.
   Взяв себе в голову эту прекрасную мысль, она, как человек, с детства отличавшийся небывалой практичностью, с великим прилежанием приступила к осуществлению своей английской программы.
   Перво-наперво она решила раздобыть немного денег, чтобы съездить по путевке в страну своей женской мечты и навести там мосты.
   А поскольку денег у нее таких не было, она поступила очень просто: обошла моих компаньонов и взяла от моего имени взаймы.
   Вот так она и съездила, точнее, слетала на этот остров.
   Оттуда она прилетела такая счастливая, что я, увидев ее, сразу простил ее шалости с моими компаньонами.
   Ну, думал, побаловалась немного тетушка, так ведь кто без греха? На то и любовь. Еще слава Богу, что так закончилось, другие на этой почве вообще с ума сходят или сводят, что в общем-то одно и то же.
   Подумал я так и, крепко обняв тетушку, поцеловал ее в плечо.
   И мы, весело болтая о влиянии рыжинок на концентрацию тумана в предместьях Лондона, поехали к ней домой.
   А жила она хоть и в полуподвале, но зато в самом центре города.
   Мы с нею распили бутылку виски, подаренную ей одним из ее английских поклонников, посмеялись, позубоскалили, и она мне сообщила, что будет менять эту квартиру на другую, этажом повыше.
   Я тогда пошутил, что лишь бы не ниже.
   А через две недели она мне позвонила и сказала, что нашла обмен и пригласит меня в гости, как только устроится на новом месте.
   Так мы перезванивались по вечерам около двух месяцев, болтая ни о чем.
   И вдруг она мне звонит рано утром и просит помочь.
   Она срочно едет в Англию на год или больше – ей написал один из поклонников и предложил руку и сердце. Она, конечно, тут же согласилась, зная по собственному, хоть и небольшому опыту, какими нетерпеливыми бывают англичане. В общем, ее судьба отныне связана с милым британским рыжиком, и она едет туда, причем немедленно и навсегда.
   Ну, может, и не совсем навсегда, но на год – это уж точно.
   Не меньше.
   Поэтому она просит меня как можно быстрее помочь сдать ее новую двухкомнатную квартиру, которую она недавно выменяла на свою старую, что была в подвале. Сдать для начала хотя бы на год, а там видно будет. И столько в ее голосе слышалось счастья, что я никак не мог ей отказать.
   Но когда я узнал, что она уезжает через день и что за это время надо не просто сдать квартиру, но и получить плату за год вперед, то попытался отлынить.
   – Неужели ты хочешь, чтобы я приехала без свадебного подарка к тому, кто предложил мне руку и сердце? – спросила она.
   Я, конечно, ничего такого не хотел и вынужден был согласиться с мощным доводом моей любимой, да к тому же еще и влюбленной тетушки.
   Правда, я возразил, что подарки, как правило, делают женихи, и попытался доказать это на своем примере: когда я предложил руку и сердце моей отставленной впоследствии невесте, то подарок покупал я, а не она.
   На это тетушка мне ответила, что так и должно было случиться, поскольку вся наша родня может засвидетельствовать, что я был в те времена похож на круглого идиота.
   На мое обиженное пыхтение в телефонную трубку она заверила меня, что сейчас я, конечно, уже не круглый идиот.
   От такой похвалы я успокоился и сказал, что расстараюсь ради ее счастья.
   Сначала обзвонил друзей.
   Затем – тайных недругов.
   Потом – явных врагов.
   И наконец нашел полубезумного музыканта, согласившегося снять квартиру на год за две с половиной тысячи долларов, причем две он давал сразу.
   Я их свел звонками и уже через сутки отправлял ее, счастливую и обремененную чемоданами, навстречу счастью.
   Когда самолет поднимался в небо, я думал о будущем моей любимой, пусть и немного взбалмошной тетушки, как о чем-то не вполне определенном.
   И в очередной раз ошибался.
   Всю неопределенность моя хитроумная тетушка оставила здесь, разделив ее поровну между всеми, кто имел счастье соприкоснуться с нею за последний месяц хотя бы по телефону.
   Оказывается, она вовсе не поменяла свою старую квартиру в подвальчике. Она ее просто продала, а ту квартиру, которую выдавала за свою, сняла на два месяца и не без моей помощи пересдала бедному музыканту.
   Музыканта хозяин квартиры с треском выгнал, но лишь после того, как тот разложил свои вещи и отремонтировал сломанный унитаз.
   Музыкант пришел жить ко мне.
   И я пустил.
   А что было делать?
   Так вот и зажили – вдвоем с музыкантом.
   Он писал музыку, которую никто не хотел исполнять, а я – рассказы, которые никто не хочет читать.
   Через шесть месяцев я наконец получил письмо в английском конверте с русским текстом.
   Начиналось оно так: «Привет из Лондона…»
   Я понял, что это от моей тетушки.
   И побоялся читать дальше.
   Положил его в карман и весь день ходил и думал. Нет, не о том, как там поживает моя тетушка, – я уверен, что все у нее в полном порядке, – а о том, что меня ждет и в какие еще веселые ситуации вовлечет она меня, когда я прочту ее письмо.
   Как человек сам способный на безумства ради очередной влюбленности, я ее давно простил, да и в музыканте с ее легкой руки обрел друга, родственную душу и собрата по никем еще не признанной гениальности.
   Наконец я решился. Вынул из кармана конверт, достал письмо и, присев на краешек стола, принялся читать.

   «Привет из Лондона.
   Здравствуй, мой дорогой, мой горячо любимый племянник.
   Если бы ты знал, Алеша (Алеша – это я), каким негодяем оказался этот рыжий английский мерин.
   Он и вся его островная банда не стоят и мизинца нашего распоследнего подзаборного забулдыги.
   Никакой любви здесь нет, одни счетчики.
   Мне писали, что ты сейчас проживаешь с тем доверчивым милым музыкантом.
   Я бы вам нисколько не помешала.
   Сидела бы тихо в уголке и слушала ваши на редкость талантливые опусы.
   А по утрам готовила бы вам овсяную кашу, этому меня здесь научили.
   Алеша, здесь все на рыб похожи – застывшие и как смерть холодные.
   Прилечу в конце этого месяца.
   Надеюсь уже в аэропорту вдохнуть аромат твоего букета и обнять тебя как самого близкого мне человека на всем этом жестоком свете.
   PS: Рыжих встречать меня не бери и не забудь, что я люблю полусладкое шампанское.
   Твоя любимая тетушка».

   Прочитал я письмо. Посмотрел на друга-гения, занавешенного немытыми волосами, взял сумку и пошел к двери.
   На его вопрос, куда я собрался, я ответил:
   – За полусладким шампанским. Его моя тетушка страх как любит.

Сласть извращения

   Комната.
   Кровать.
   Зеркало.
   Этого оказалось достаточно, чтобы ощутить сласть извращений.
//-- 1 --//
   В комнату они вошли вместе.
   Мужчина и женщина.
   Поцелуй. Долгий, страстный.
   Кровать.
   Два часа мало.
   Четыре – много.
   Три – как раз.
//-- 2 --//
   Мужчина пришел первым.
   Нервничал.
   Курил.
   Потом пришли две женщины.
   Они разделись и легли в кровать. Ждали его.
   Он докурил сигарету, выпил рюмку водки и нырнул к ним.
//-- 3 --//
   Эти двое вначале долго договаривались: кому какая.
   Их подружки кокетливо хихикали и перешептывались друг с другом.
   Наконец девушкам надоело шептаться. Мужчинам – делить.
   Комната была одна.
   Кровать – одна.
   Дели – не дели, все будем вместе. Вперед.
//-- 4 --//
   Женщина говорила нет.
   Мужчина ее уговаривал.
   Перебрались в постель.
   Там он ее уговорил.
   Позвонил.
   Пришел еще один мужчина.
   Разделся и залез к ним в постель.
//-- 5 --//
   Одна – светленькая.
   Вторая – черненькая.
   Они долго играли друг с другом.
   Пили шампанское.
   Так же играя и хохоча нырнули в постель.
   Им было хорошо вдвоем.
   Без мужчин.
//-- 6 --//
   Он подошел к зеркалу.
   Подвел тушью глаза.
   Подкрасил губы.
   Одел пояс. Натянул ажурные черные чулки.
   И стал ждать.
   Когда он позвонил в дверь, он вздрогнул.
   Вскочил.
   Критически оглядел себя в зеркало. Открыл дверь.
   Помог ему раздеться и сел на край кровати.
   Тот присел рядом и стал гладить его по ажурным чулкам.
//-- 7 --//
   Женщина была одна.
   Она долго лежала обнаженная, не мигая глядя в потолок.
   Потом закрыла глаза.
   Розовым язычком смочила пересохшие губы.
   И тонкими подрагивающими пальчиками стала осторожно исследовать нежные изгибы и мягкие бугорки своего прекрасного тела.
   Она не хотела других.
   Она любила себя.
   Только себя.
//-- 8 --//
   Только в этой комнате он чувствовал себя спокойно.
   Он любил женщин.
   Но боялся их.
   Мечтал о них.
   И презирал себя за несмелость, робость и слабость.
   За слабость своего характера.
   Поэтому он ходил сюда.
   И, мечтая о женщинах и их любви, ласкал себя сам.
   Один.
   Мечтая о женщинах.
   О их любви.
   Комната.
   Кровать.
   Зеркало.
   И страсть. Страсть любви… Или страсть извращения?

Я буду вечно…

   Нет, Она еще не проснулась.
   Из-под белоснежного шелкового одеяла выбрался только мизинчик. Ее правой ноги. Выглянул, как любопытный розовый зверек, и застыл от удивления на этом белом поле.
   Всего-навсего женский пальчик.
   Пальчик спящей женщины.
   Во сне Она потянулась, вздохнула и, что-то пробормотав, медленно перевернулась на другой бок.
   Одеяло, нежно облегавшее женское тело, сползло чуть в сторону и обнажило ногу до бедра.
   К одинокому беглецу – маленькому розовому пальчику – присоединились остальные его собратья. Они слегка подрагивали, как бы хвалясь друг перед другом новым лаком на ноготочках.
   Моему взору открылась розовая пяточка, щиколотка с едва заметной пульсирующей на самой ее вершинке жилкой. Близкая к совершенству линия повела от пяточки мой взгляд выше по обнаженной ноге.
   Нога была немного согнута, и две небольшие складочки потянулись к неровным бугоркам коленочки, за которыми начиналось нежное поле волнующего бедра.
   Я не выдержал и легонько дотронулся до него. Кожа была нежная, как бархат.
   От моего прикосновения женщина опять потянулась и выскользнула из-под одеяла почти вся.
   Но так и не проснулась.
   Я решил не рисковать. Решил больше не беспокоить своим грубым пальцем Ее божественное тело.
   Но мои глаза – с ними я ничего не мог поделать – глаза меня не слушались.
   Мой взгляд продолжал осторожно, медленно и нежно скользить по волнующим линиям бедра.
   Выше.
   Выше…
   И еще чуть выше.
   Белую нежность кожи стало плавно сменять серебристое руно едва обозначенного таинственного треугольника.
   Еле-еле оторвал свой застывший взгляд от этого магического места. Даже руки спрятал за спину – от греха подальше.
   Грехом же представлялось разрушение этой красоты – Ее сна.
   Богиня лежала на боку.
   Бедро крутой горкой скатилось на тонкую талию, и тут мой взгляд снова застыл, на этот раз – над небольшим кратером спрятавшегося пупочка.
   Животик сладко спал. Дыхание пробегало по нему нежными волнами. Иногда, видимо, подчиняясь течению сновидений, дыхание сбивалось и животик неожиданно поджимался.
   В эти секунды я тоже вздрагивал, и по моему телу перекатывалась волна неистовых желаний.
   Казалось, никакие силы не заставят меня отвести взгляд от этого чуда.
   Но выше маленькими белоснежными сугробиками трепетали нежные грудки.
   И я метнулся взглядом к ним.
   Тут ладошка спящей красавицы бессознательно шевельнулась и накрыла одну из стыдливых «сестриц». О, как я завидовал этим тонким трепетным пальцам!
   Но вторая «сестрица» все же осталась свободна и открылась моему взору вся.
   Я почти физически ощутил ее неповторимую мягкость.
   Глаза мои буквально впились в вершинку женского сокровища. От этого маленький розовый сосочек вдруг вздрогнул и стал набухать.
   У меня пересохли губы. Я понял, что мое волнение передается через эту чувственную плоть моей спящей красавице.
   А сосочек стал расти и расти прямо на глазах.
   Женщина вдруг глубоко вздохнула и медленно перевернулась на живот, открыв моему взору бесчисленное богатство волнующих выпуклостей и впадинок спины и зарумянившейся попочки.
   Свою великолепную головку Она положила боком высоко на подушку и, успокоившись, задышала ровно и тихо.
   Волосы укрыли Ее спину до лопаток и открыли застывшее в сонной неге белое мраморное лицо.
   Оно было настолько беззащитно и прекрасно, что больше походило на личико юной сказочной феи.
   Ротик был чуть приоткрыт, виднелись ровные, белые, как жемчуг, зубки.
   Губки слегка подсохли, и от этого казалось, что они вот-вот лопнут под напором жизненной силы.
   Носик еле слышно дышал, и дыхание превращалось в микроскопические бриллианты испарины над верхней губой.
   Подбородок немного приподнялся и как бы нечаянно обнажил тонкую чувственную шею. Взбегая от хрупких ключиц тонким стебельком, она раскрывалась в гордый прекрасный бутон очаровательной женской головки.
   Глазки – свернутые до поры лепесточки бутона – были прикрыты. Длинные черные ресницы спали. Густой перелесок бровей тоже расслаблено отдыхал.
   Изящное, но беззащитное ушко обмотало вокруг себя локон прелестных шелковистых волос и ничего не слышало.
   Казалось, мой взгляд обласкал все это божественное великолепие небесной плоти.
   Но нет.
   Вот я увидел родинку, а неподалеку – какой-то шрамчик или царапинку, но и они были милыми и очаровательными.
   И тут мне показалось, нет, скорее, я это почувствовал, что моя прелестница чуть замерзла.
   Я решил сделать Ей приятное: снова окутать Ее облачным одеялом.
   И я очень бережно накрыл женщину – самое великолепное и прекрасное создание из всего, что удалось Господу создать на Земле.
   Укрыл, чтобы Она не замерзла.
   Но так, чтобы Она не проснулась.
   «Спи, – сказал я ей, – я буду с тобой вечно.
   Вечно… вечно… вечно…»

Урок истории

   В седьмом классе к нам пришла новая учительница истории. Замужняя молодая женщина лет двадцати трех.
   Светлые волосы, голубые глаза, приталенная кофточка, серая прямая юбка.
   Я сидел за второй партой в правом ряду. Она часто подходила ко мне сзади и наклонялась, как бы проверяя, что и как я пишу. Но в то же время как бы случайно упираясь своей грудью мне в плечо. От этого уши у меня белели, шея заливалась бордовой краской.
   Однажды после урока она задержала меня в классе. Поговорив по теме, предложила прийти к ней сегодня домой часов в семь вечера, чтобы позаниматься дополнительно. У нее, сказала она, есть старинные интересные книги по истории Древнего Рима. Она знала, что Рим меня очень интересует.
   В семь вечера я был у ее дверей.
   Она была одета по-домашнему. Легкий халатик. Тапочки с помпончиками. Волосы распущены. Я сел за стол.
   Она принесла книгу, положила передо мной. Потом пошла еще за одной. Я открыл книжку, попытался читать.
   Она обошла стол и встала напротив меня. Потом наклонилась ко мне. Верхние пуговички на халатике расстегнулись. В распахе стала видна вся грудь.
   У меня застучало в висках. Я опустил взгляд вниз, на книгу, но ничего там не видел – буквы расплылись, строки задрожали.
   Она обошла стол, взяла меня за подбородок и поцеловала прямо в пылающие губы.
   Я вскочил, словно меня подбросила пружина.
   Схватил ее за талию.
   Прижался плотно к ее телу.
   Потом еще плотней и еще… и обмяк.
   Мне вдруг сделалось неловко и стыдно от всего того, что здесь происходило. Я запросился домой. Она вначале растерялась, но тут же, что-то решив для себя, стала сдирать с меня одежду. Я ужом завертелся в ее руках, не позволяя ей проникать слишком далеко. Осторожно, подбирая слова, она стала убеждать меня, что это вполне нормально, что я уже настоящий мужчина. Я дрожал, не знал, куда девать руки.
   – Скажите, а это… больно? – прошептал я.
   А потом, сидя в ее ванной по горло в пене, я все заглядывал ей в глаза и спрашивал: вот это все, что было с нами, и есть та самая любовь?
   И она, намыливая мне голову, отвечала:
   – Да, конечно.
   Я пытался уточнить:
   – Значит, вы меня любите и, выходит, я вас тоже люблю?!
   – Конечно, – отвечала она, обтирая меня полотенцем.
   Я вертелся в ее руках и продолжал выяснять:
   – А как же ваш муж?
   – А мы ему ничего не скажем, – смеялась она.
   – А почему? – приставал я.
   Она поднимала взгляд к потолку и говорила, что так нужно и все будет хорошо и со мной, и с ней, и с ее мужем.
   На это я удивлялся:
   – Разве можно любить двоих?
   Она смеялась, поила меня чаем и говорила, что я глупенький, но хорошенький.
   Домой я возвращался переполненный гордостью.
   Теперь я как равный шагал рядом со взрослыми дядями, стараясь даже ступать с ними в ногу.
   Я стал мужчиной!
   У меня есть любимая женщина.
   И она меня любит.
   Правда, я немного огорчался при воспоминании о ее муже. «Но раз у нее теперь есть я, то ее муж ей совсем уже и не муж». И от этой мысли я веселел, подпрыгивал, обрывая листочки на весенних топольках. Меня переполняли великие перемены сегодняшнего дня. Хотелось с кем-нибудь поделиться. Но, как назло, никто из друзей и приятелей на пути не попадался.
   «Может, рассказать обо всем маме?» Но, войдя в подъезд, я передумал. «Нет, пожалуй, маме говорить неудобно, лучше папе».
   Вызвал лифт. Зашел в него. Поднялся к себе на седьмой этаж и засомневался: «А как начать? Нет, уж лучше я расскажу брату. А вдруг он смеяться будет? Нет, не буду и ему рассказывать. Она же говорила, что не расскажет никому. И я не буду». Но, так ничего и не решив, я подошел к своей двери и нажал кнопку звонка.

Остров купца Амозова

   Жизнь электрика 7-го стройтреста Николая Амозова была как тоскливое серое утро, – без перспектив появления светлого солнышка.
   Но характера Николай был веселого, оптимистичного и поэтому он не унывал. Не унывал от того, что даже небольшую зарплату платили редко. Не унывал от того, что в тридцать лет он не был женат и жил в общежитии.
   Он редко навещал могилы своих родителей, дружбу ни с кем не водил и обходился знакомыми.
   Но все время чего-то ждал.
   Чего-то необыкновенного.
   Вот развеются тучи, появится солнышко, и жизнь его будет другой. Не такой.
   А какой?
   Этого представить Николай Амозов не мог.
   Ну, наверное, – светлой, интересной, с красивой женой, милыми детьми, кучей друзей и значимостью в обществе.
   Да.
   Только когда это будет и будет ли вообще? – вот в чем вопрос!
   «Ничего, – решал Николай, – подождем. А пока: надо не унывать и радоваться жизни. Там уж видно будет».
   Вот такой легкий, истинно русский характер был у нашего героя с редкой фамилией Амозов.
   Он не интересовался, откуда у него такая фамилия и от каких предков она у него. Да и своих предков «дальше деда» он не знал.
   А надо бы.
   Весьма надо.
   Так как его предок, купец первой гильдии Иван Александрович Амозов, в 1894 году, будучи в Париже совершил поступок, перевернувший не только жизнь его потомка Николая Амозова, но и все государственное строительство планеты в начале третьего тысячелетия.
   Наделал дел купец Амозов!
   Наделал…

   Иван Александрович Амозов в молодости своей имел весьма шаловливый характер. Об этой черте его характера на родине, в Нижегородской губернии, где он был первым купцом по части мучной торговли, мало кто знал. Здесь он слыл хотя и молодым, но степенным гражданином, соблюдающим религиозные посты и традиции общества.
   А вот когда уезжал на Парижские выставки, эта, неведомая землякам, шаловливость проявлялась ярко, показывая скучной Европе всю широту развеселого русского характера.
   Мы не будем описывать всех приключений Ивана Александровича за пределами Российской Империи, так как к нашему герою, электрику Николаю Амозову, только одно из этих приключений имеет непосредственное отношение – морская прогулка его предка из Марселя на яхте «Цезарь».
   Все были пьяны до безумия, включая – команду. Может, по этой причине, а может, оттого что ночью разыгрался шквальный ветер и море загудело, закипело, Ивана Александровича, когда вышел на палубу проветрить буйную голову, смыло с качающейся палубы в кипящие, словно при землетрясении, волны.
   Выросший на Волге, Иван Александрович плавал как рыба, но море – не река, и такое количество шампанского его прежде не утяжеляло. Поэтому он стал потихоньку не только трезветь, но и тонуть.
   И наверняка утонул бы, если бы планета Земля именно в этот день и час во время землетрясения не родила еще один маленький остров в начале Лигурийского моря, в какой-то сотне миль от Гиерских островов, где в этот самый момент и находилась яхта и сброшенный с нее в воду пьяный купец первой гильдии Амозов.
   Вскоре яхту унесло по крутым волнам, и невольный ныряльщик остался барахтаться в полном одиночестве.
   Когда ему уже слышалось пение ангелов у врат Господних, он вдруг почувствовал под ногами твердую, слегка дрожавшую почву.
   Протрезвевшему и изрядно напуганному Ивану Александровичу подумалось, что это у него трясутся ноги. Ноги и впрямь тряслись, но тряслась и земля младенца острова, нежданно появившегося среди моря. Островок был небольшим, не более двух метров в диаметре и возвышался над водой совсем немного. Был он скользким, покрытый водорослями. Волны яростно захлестывали его. Поэтому удержаться Ивану Александровичу было довольно тяжело. Он то и дело соскальзывал с клочка земли, попадая в бездонное морское пространство.
   Под утро, вымотавшись окончательно, Иван Александрович уж было решил, что судьба просто посмеялась над ним и скоро он предстанет перед карающим перстом Создателя.
   Однако с первыми лучами солнца ветер стал стихать, море успокаиваться, и проплывающий мимо грузовой пароход застал купца первой гильдии Амозова спокойно сидящим на острове и дожидающимся, когда же Господь пришлет за ним подмогу.
   После чудесного спасения Иван Александрович поставил двухпудовую свечку иконе Николая Угодника в православном храме Марселя.
   А новоявленный остров он откупил за десять золотых червонцев у французов и назвал его своим именем. В честь спасения он вмуровал в остров мраморную плиту с описанием свершившегося чуда. И хорошо обмыв это дело, он отбыл на родину, в белоснежную Россию.
   На родине рассказывать о своих приключениях он не стал – по вполне понятным причинам. А со временем и сам забыл о своей недвижимости в водах Франции.
   Остров сто лет никого не интересовал. На географических картах его не обозначали из-за его малости. Указывался он только в лоциях. А его название трансформировалось в более привычное для западных моряков слово Амос. Со временем уже никто не мог вспомнить, откуда этот остров получил такое имя. Документы о событии ушли в архив, а таблица разрушилась от воды и времени.

   Купец первой гильдии успешно дожил до Великой Октябрьской революции. Успешно был ограблен большевиками и успешно сослан чекистом Воробьевым в Сибирь. Других членов семьи сослали на 101-й километр Горьковской области, бывшей прежде Нижегородской губернией.
   Вот из этих «других» и шли предки нашего электрика, а именно деда Николая Амозова, который был мобилизован советской властью со 101-го километра в областной центр на строительство автомобильного гиганта. Все ближайшие родственники Николая Амозова упорно старались не вспоминать о своих купеческих корнях в условиях коммунистической диктатуры, и сам электрик 7-го стройтреста Николай находился в добросовестном заблуждении, что он выходец из крестьян.
   Заблуждению вскоре суждено было развеяться.
   И весьма удивительным образом.
   Началось с того, что в Средиземном море недалеко от берегов Франции неожиданно стал расти малозаметный и малоизвестный островок Амос. В течение месяца он вырос до нескольких гектаров.
   Создавалось впечатление, что кто-то медленно выталкивает огромную гору со дна древнего моря на свет Божий. Толчков землетрясения не было, но остров Амос рос и в ширь, и в высоту.
   Вначале только ученые проявили интерес к такому странному физическому явлению. Но по мере роста острова зашевелились и политики. А когда остров достиг приличных размеров, то и военные оказались тут как тут. Подлодки, крейсеры, авианосцы. И конечно, первыми приплыли любопытные американцы.
   Но если ученых интересовало это явление с чисто научной точки зрения, то для рациональных политиков остров стал интересен с чисто практической точки зрения.
   Чей это остров?
   Франция ответила категорично – наш!
   Испания – минуточку, мы считаем, что остров наш!
   Италия – надо вообще посмотреть на остров повнимательней.
   Американцы – подождите, господа, первым на этот остров ступила нога моряка Шестого флота Соединенных Штатов, а по морскому кодексу кто первый ступил, того и остров – как, например, Луна – никто же не спорит, что она принадлежит нам, американцам!
   Пока все спорили, остров продолжал увеличиваться.
   За полгода он превысил размеры французского острова Корсика и достиг размеров итальянской Сардинии. Целое европейское государство! Причем в шикарном месте Средиземноморья.
   Достигнув размеров Сицилии, остров «замер». Рост прекратился.

   Претендующие на остров моментально привели в боевую готовность свои вооруженные силы – никто никому не хотел отдавать лакомый кусочек. И когда противостояние достигло критической точки, собрался Совет Европы для мирного решения вопроса.
   Стали разбираться, когда возник остров и почему у него такое странное название – Амос. Подняли архивы.
   Вот тогда-то и возникла старая нотариальная книга города Марселя, где на одной из страниц добросовестным нотариусом в присутствии двух свидетелей и представителя мэрии закреплена купчая на остров купца первой гильдии Амозова Ивана Александровича, подданного Российской Империи.
   Все были в шоке. Но закон есть закон. А закон о собственности – это святыня для законопослушного Запада. Как и право наследования.
   Итак, владелец острова был установлен.
   Из-за важности вопроса Совет Европы создал комиссию по установлении наследников. А сам остров был взят под временное опекунство Совета.
   Прилет комиссии по наследству в Москву освещался всеми телекомпаниями, газетами и радиостанциями.
   Оказалось, что в России Амозовых довольно много, и они толпами повалили в белокаменную.
   Знакомые, смеясь, говорили Николаю:
   – Чего сидишь? Езжай! Вдруг это тебя ищут.
   – Вы что, обалдели?! У меня в роду, кроме пахарей да пастухов, никого не было. Так мене мама рассказывала.
   Какое же было удивление Николая и всего города, когда именно ему пришел вызов в Москвы, а затем приглашение в Страсбург для вступления в права наследования.
   Один из швейцарских банков моментально открыл Николаю неограниченный кредитный счет в своем Луганском отделении. Практически не требуя в ответ ничего, кроме согласия на открытие счета.
   Ему показали его остров.
   Вначале – на видео, Затем – «в живую», с борта вертолета. Размеры собственности поразили очумевшего от такого поворота судьбы Николая.
   Когда ему задали вопрос при передаче правоустанавливающих документов, что он будет делать с островом, Николай, подумав, ответил:
   – Пусть пока обсохнет.
   Из Москвы понаехали эмиссары, требующие немедленного возвращения своего гражданина на родину. Уговорам Николай не поддавался, а припугнуть его ничем не могли. Родных у него не было, собственности тоже, кроме спецодежды, брошенной в общежитии.

   Чтобы не наделать глупостей, Николай воспользовался услугами Луганского банка и спрятался от всех на одной из вилл в горах Швейцарии для спокойного осмысления своего нового положения.
   Во-первых, он очень тщательно изучил свои юридические права. Что он может, а что нет. Ему подобрали прилежных и грамотных юристов.
   Во-вторых, ему откопали в архивах все о его необыкновенном дедушке Иване Александровиче Амозове и даже разыскали его фотографию. Правда, в лагерной робе. А главное, Николай теперь все знал о возникновении острова и связанную с этим чудесную историю спасения деда, описанную в газетах столетней давности.
   В-третьих, ему надо было спокойно решать, что делать с островом. Хотя название острова он уже решил оставить – «Раз Амос, то пусть будет Амос».
   Банк предложил ему заложить остров за астрономическую сумму и предаваться прелестям жизни на полную катушку, как делал его дед. На это Николай напомнил советчикам, что дед его был уважаемый и мудрый человек, державший в своих руках всю мучную торговлю среднего Поволжья. К тому же дед учредил в Нижнем Новгороде Народный банк, просуществовавший до революции с прекрасной репутацией. А ко всему, у русских есть пословица: «Делу время, а потехе час». Чему дед и придерживался.
   В один из дней Николай потребовал специалистов по государственному устройству.
   Три дня сидел с ними взаперти. А затем, сняв информационную блокаду, объявил на пресс-конференции такое, что вся Европа всколыхнулась как от землетрясения.
   Владелец острова, Николай Амозов, объявил о создании на нем нового государства.
   Государства, состоящего только из одного гражданина – его самого.
   Все остальные граждане будут жить, посещать и работать в его государстве по контракту.
   Контракт:
   – на аренду земли, как долгосрочную до 49 лет, так и краткосрочную;
   – на разведку и разработку ископаемых;
   – на строительство портов;
   – на размещение военных баз;
   – на строительство и эксплуатацию аэропортов, шоссейных и железных дорог;
   – на строительство гостиниц, отелей, курортов» пляжных комплексов, Диснейлендов;
   – на строительство и эксплуатацию гидрогазоэнергетики, автозаправочного и сервисного оборудования;
   – на создание и эксплуатацию системы, как внутренней, так и внешней безопасности.
   Также принимаются другие предложения, направленные на развитие и процветание острова, и объявляется конкурс на предоставление кредита под развитие нового государства.
   Но в первую очередь, он приглашает к самому тесному сотрудничеству экологические организации; им предоставляется бессрочная и безвозмездная аренда земли.
   На острове запрещено действие любых партий, религий, продажа земли, субаренда.
   Все люди Земли имеют на острове равные права и равную ответственность.
   Все виды наказания на острове запрещены, кроме одного – высылки.
   Основанием высылки является нарушение условий контракта.
   Рождение ребенка не является основанием для получения гражданства, так как на острове отсутствует гражданство.
   На острове могут присутствовать только те животные, которые не могут нанести вреда жизни и здоровью людей.
   Остров не имеет своей денежной единицы; в качестве денежной системы признается любая мировая валюта, признанная Всемирным банком.
   На острове запрещены захоронения, дома культа, школы, институты, издания газет, книг, размещение рекламы, книг. Трансляции радио и телепередач с территории острова тоже запрещены.
   Остров объявляет полный нейтралитет, не участвует ни в одной международной политической, военной и экономической организации.
   Право наследования принадлежит первому лицу любого пола по признакам прямых первых и вторых родственных связей на основе Римского права. Но лишь в случае естественной смерти главы государства.
   В случае насильственной смерти владельца острова, вся деятельность на острове приостанавливается до установления первопричины насильственной смерти. На этот период правление острова передается во временный попечительский совет, состоящий из представителей Совета Европы сроком до 80 лет. После чего наследование идет по своей линии.

   Впоследствии историки анализировали, откуда у человека, не имеющего высшего юридического и просто высшего образования, могла возникнуть гениальная идея по созданию совершенно нового государственного устройства.
   Мнения были разные.
   Но, большинство ученых сошлись на мысли о том, что если бы Николай Амозов не был бы простым электриком, никогда бы и не выдвинул этой гениальной идеи. А вот если бы он имел специальное высшее образование, то он бы и построил традиционное государство.

   Теперь над головой главы одного из европейских государств Николая Амозова почти всегда было солнце.
   Но нельзя сказать, что все время правления островом было для Николая безоблачным.
   В начале шло долгое утверждение нового государства, как государства, а не пародии на него. Параллельно долгие годы велось строительство и обживание острова. При этом открылись недюжие организаторские способности новоиспеченного хозяина. Способность находиться в прекрасном рабочем состоянии двадцать часов в сутки. Дипломатическая гибкость и дальновидность. Умение расчетливо вести дела своего необычного государства. Вот здесь-то, очевидно, и проявились гены знаменитого предка – купца первой гильдии Ивана Александровича Амозова.
   Через двенадцать лет правления на острове Николай женился на гражданке Израиля, которая работала у него по контракту в пресс-группе.
   После смерти Николая преемником главы государства Амос стала его старшая дочь – она же опять единственная гражданка государства Амос.
   Похоронен был первый глава островного государства по принятому им же закону на своей родине, в России, – на Бугровском кладбище Нижнего Новгорода.
   Но еще долгие тысячелетия люди пользовались этой гениальной идеей нового государственного устройства при освоении планет вначале в нашей Солнечной системе, а затем и во всей Вселенной.

Владимир Дэс Американский пляж (сборник)