Андрей Белый
Поэзия Блока

I

   Книгоиздательство «Мусагет» выпустило недавно третью и последнюю книгу стихов Александра Блока [1 - Имеется в виду издание «Стихотворений» Блока в трех книгах (М.: Мусагет, 1916), последняя из которых вышла летом 1916 г.]. Шестнадцатилетие поэтических переживаний и дум налицо (все три книги стихов обнимают период от 1898 до 1914 г.). В продолжение 16 лет мы следили внимательно за этапами развития поэзии Александра Блока. И касаясь поэзии этой теперь, не хотелось бы мне отдаваться эмоциям.
   Быть пристрастным к поэзии Блока мне легко в обе стороны. Появление этой поэзии на моем горизонте совпадает с эпохой религиозных исканий в небольших, очень замкнутых, очень интимных кругах; в них стихи Александра Блока вызывали огромнейший интерес; в эту пору и был я особенным ценителем поэзии Блока, как позднее убежденно высказывал я ей свое противление (в эпоху 1906–1908 гг.).
   Блок 1900–1904 гг., т. е. Блок первого тома, был для нас, молодежи, явлением исключительным; в это время можно было встретить «блокистов»: они видели в поэзии Блока заострение судеб русской музы; разоблачились для них ее тайны; покрывало на лике ее было Блоком приподнято: ее лик оказался Софией Небесной, Премудростью древних гностиков. Блок для них оказался восторженным выразителем окончания поэзии как поэзии только, и ее восстания как начала, преобразующего самую душевную жизнь; предощущался в поэзии этой как бы новый завет человека с Софией не через голову, как в фило-Софии, а через сердце, любовь. Тема влюбленности переплеталась в поэзии этой с религиозно-философскими темами гностиков и Владимира Соловьева. Символизм той поэзии нашел в лице Блока своего идеального выразителя. Но в поэзии Блока впоследствии поднялось осмеяние своей собственной темы (в «Балаганчике», в «Нечаянной Радости»); лик Прекрасной Дамы разбился о какие-то встававшие трудности, из раскола хлынули ночь и туман, закрывая лучистую ясность пейзажа; пейзаж стал болотным, наполненным чертенятами и какими-то странными женскими персонажами, именуемыми то Незнакомкой, то Маской, то Ночью.
   Блок 1905–1907 гг. показался предателем своих собственных светлых заветов; многие от него отшатнулись; превращение поэзии Блока в поэзию «современную» (его слияние с темами Брюсова, Сологуба, Бальмонта) совпадало с признанием его как поэта в более широких кругах: это вызвало искренний крик в его первых ценителях.
   Десятилетие медленно выявляло подлинный центр качания маятника поэзии Блока; вспышки света и тьмы, Дева неба и Маска слились в выражении третьего лика; блоковская Прекрасная Дама оказалась абстракцией одного лишь момента мимики страдающей души русской жизни; Проститутка – абстракцией другого момента; подлинный лик его музы оказался живей, многогранней, исполненной трагической жизни. Этот лик – лик России.

     Рожденные в года глухие
     Пути не помнят своего.
     Мы – дети страшных лет России… [2 - Первые строки стихотворения (1914).]

   Поэзия Блока – цветок страшных лет русской жизни: не удивительно, что в поэзии этой перепутаны Имя и путь; русская действительность зачастую была роковым смешением путей, нас ведущих к катастрофе в плане личном и социальном; выразителем смятенной души в ее духе и в теле был Блок. Как таковой, он – единственный современный русский поэт, единственный лирик душевных смятений, не уловимых словами.
   Блок национальный поэт (слишком космополитичен для этого Брюсов, слишком умственен В. Иванов, слишком космичен Бальмонт, слишком лубочен Сергей Городецкий и т. д.); в некотором отношении Брюсов, Бальмонт и Иванов богаче: русская муза Блока стоит перед нами теперь и нага, и нища; но Блок ближе нам бронированной брюсовской формы, ивановских пышных роз и бальмонтова блеска; он нищ, как… Россия.

     Россия, нищая Россия,
     Мне избы серые твои,
     Твои мне песни ветровые, —
     Как слезы первые любви!..
     Тебя жалеть я не умею
     И крест свой бережно несу…
     Какому хочешь чародею
     Отдай разбойную красу!
     Пускай заманит и обманет, —
     Не пропадешь, не сгинешь ты,
     И лишь забота затуманит
     Твои прекрасные черты… [3 - «Россия» («Опять, как в годы золотые…», 1908).]

   Блок полюбил нашу родину странной любовью: благословляющей и проклинающей; и от этого любишь поэзию Блока той же странной любовью: благословляющей и проклинающей. Поэзию Блока жалеть не умею: произношу подчас суровые приговоры ей; произнеся приговор, вижу ясно: я, русский, люблю поэзию эту – поэзию «„ветровую“, – как слезы»; чтобы не быть мне пристрастным, постараюсь я опираться на материал ее дум, ее лирики, ее красок и звуков.

II

   Поэзия осуществляет задание: дать «единство в многоразличии»; есть поэты «единства»; и их очень мало; поэзия многоразличий единства – поэзия обычного типа; и она выявляет мозаичный портрет своей музы, слагаемый из отдельных мозаик-стихотворений. В первом периоде поэзии Александра Блока каждое стихотворение уподобляемо не мозаике, а росинке, сполна отражающей цельный лик его Музы. Произнесено ее «имярек»; она – Дева, София, Владычица мира, Заря-Купина; ее жизнь воплощает в любовь высочайшие задания Владимира Соловьева и гностиков; превращает абстракции в жизнь, а Софию – в Любовь; и низводит нам прямо в душу странные концепции Василида и Валентина [4 - Василид и Валентин – философы-гностики (II в.), их концепции были рассмотрены Вл. Соловьевым в статье «Валентин и валентиниане», опубликованной в «Энциклопедическом словаре» Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона.], связывает туманнейшие искания древности с религиозно-философским исканием наших дней; специфические любители поэзии этой образуют кружок; в нем встречаются с поэтами-модернистами одинокие философы, мистики, представители старообрядчества и сектантства (как покойная А. Н. Шмидт [5 - Анна Николаевна Шмидт (1851–1905), нижегородская журналистка, автор религиозно-мистических сочинений (опубл. в 1916 г. С. Н. Булгаковым), состоявшая в переписке с Вл. Соловьевым и считавшая себя его духовной ученицей и воплощением Софии. Андрей Белый встречался со Шмидт осенью 1901 г. у Соловьевых (см.: Андрей Белый. Начало века. М., 1990. С. 135, 141–145).]).
   Муза Блока? О ней он сказал: «Ты лазурью сильна. Ты прошла голубыми путями» [6 - Контаминация цитат из стихотворений «Не сердись и прости. Ты цветешь одиноко…» (1901) и «Ты прошла голубыми путями…» (1901).].
   Блок полюбил «голубые пути» своей Музы земной любовью: «Тайно тревожна и тайно любима – Дева, Заря, Купина»… [7 - «Странных и новых ищу на страницах…» (1902).] Дни его – «ворожбой полоненные дни» [8 - «Одинокий, к тебе прихожу…» (1901).]; с первых моментов Ее появления Она вызывает в душе его личную страсть; перенесение животноплотских отношений в сферу сверхчеловеческую есть, по Владимиру Соловьеву, «сатанинская мерзость»; перенесения этого в поэзии Блока нет, но двойственность есть; эта двойственность отзывается утонченным хлыстовством, некой тайной, тонкой мистической «прелестью», Лучезарной издалека и душно-мутной вблизи; мутную полосу хлыстовских радений последнего времени уловил здесь поэт; и туман, поднимающийся в подсознательной жизни России, воспринял он голубоватой далью; и грязно-красную ауру увидел стыдливой зарей. Блок отмечал тонкое начало соблазна в изощрениях мистики, угрожавшей России, потому что он – поэт «страшных лет». Что прекрасная дама поэзии Блока есть хлыстовская богородица, это понял позднее он.

     И когда Ты смеешься над верой,
     Над тобой загорается вдруг
     Тот неяркий, пурпурово-серый
     И когда-то мной виденный круг [9 - «К Музе» («Есть в напевах твоих сокровенных…», 1912).].

   Синева его неба впоследствии оказалась туманом (вокруг и в душе), той невнятицей человеческих отношений, о которых он сам сказал после:

     Тем и страшен невидимый взгляд,
     Что его невозможно поймать;
     Чуешь ты, но не можешь понять,
     Чьи глаза за тобою следят…
     Есть дурной и хороший есть глаз,
     Только б лучше ничей не следил:
     Слишком много есть в каждом из нас
     Неизвестных, играющих сил [10 - «Есть игра: осторожно войти…» (1913).].

   Подсознательная раскачка стихий обусловлена влиянием, обнаруживающимся между идеальными началами души и природными; у поэта единство духовное облекается в душу; облегчение преобразует стихии; по образу и подобию их совершается отбор элементов внешней природы; описание природы поэтом есть всегда мимикрия, природа здесь в сущности – стихийное тело душевности: краски этой природы суть на самом деле не краски, а нечто глубинное; и анализ того, как поэты видят природу, есть анализ всегда подсознательных, «неизвестных, играющих сил», лежащих за порогом сознания поэта и явственных критику; в поэтическом пейзаже, в цветах пейзажа выявляется подлинный цвет тех глаз, о которых поэт говорит: «Чуешь ты, но не можешь понять, чьи глаза за тобою следят». Для решения реального цвета глаз Музы Блока, заявляющей о себе, что она «лазурью сильна», обратимся к фактическому материалу природы в поэзии Блока. Муза Блока дана нам в стихиях природы конкретнее, нежели в заверениях Блока о том, что она есть то-то и то-то.
   Она облекается в свет («в луче божественного света улыбка виделась Жены»), облекается в солнце («и Ясная, Ты [с] солнцем потекла»); облекается в воздух («е тихом воздухе тающее, знающее… Там что-то притаилось и смеется»), течет в грудь «огнем небесных вожделений»; она слита со стихиями; они – органы ее жизни; эти органы жизни ее проливают жизнь в организм поэтической пульсации Блока. Ключ к раскрытию духа единства поэзии Блока в изучении многообразия проявления ее жизни в стихиях.

III

   Интересно. Согласно статистике, небо Пушкина – небосвод; пламенная твердь – у Тютчева; пушкинское ночное светило есть начало тревожное, женское; оно – луна в облаках; миротворен месяц у Тютчева; чаще он – золотой; никогда не бывает серпом; месяц Блока – серебряный серп. И т. д.
   Интересны скачки в перемене блоковского пейзажа, зависящие от Ее появления издали пред поэтом, Ее приближения и Ее осознанья поэтом.
   Вот период, предшествующий явлению Ее лика: и безрадостна в нем природа: солнечный шар его зноен – палит мозг поэта; ветер воет; вода то бунтует, то тихо течет; огня мало; из четырех стихий перевешивает земля; день – тоскливый, холодный; ночь – безжалостна: и темна, и глуха, и мертва.
   Появилась Она (1901–1904 гг.). И поэту вот кажется, что Она – вся «лазурь». Но как вспыхнуло все вокруг от лазури Ее в нем огнем. И отразилось в природе: «Огни горят», «Красная тайна… легла», «Каждый конек на узорной резьбе красное пламя бросает к тебе», «Ты в алом сумраке ликуя…» и т. д.; но алость ту называет поэт лучезарностью; в именовании цвета божественным светом жены совершается роковая подмена; вместо страсти к реальной «жене», вместо горнего устремления к Идеалу – смешение идеала и страсти; идеал вызывает в поэте огромные взрывы стихий: «Звенит и буйствует природа, Я – соучастник ей во всем». Буйство природы, перенесенное в религиозное стремление, есть хлыстовство. Тончайшие начала его соблазнительно вскрыты у Блока; Блок в истории русской жизни оказался сейсмографом, повествующим о взрыве стихий.
   Взрывы «мистики» начинаются беспричинным избытком стихийности; и ночь оживает, сияет; и сияя, наполняется странной вестью и шорохом. А тоскливые дни – благословенны теперь: велики и ясны, угасая, смеются они розоватыми зорями; скудный воздух теперь преисполнен надежд, воздыханий; и земля – не пустынна: земля – голубая, зеленая, разливается всюду теперь прежде еле мерцавший огонь небывало-гремящей сферой. Огонь доминирует над стихиями; а земля покрывается разливом певучей воды, разбивающей льдины; испарения этой воды – голубоватый туман – придает расплывчатость контурам весеннего пейзажа; он теперь – «синева»; синева называется «небом»; что синева эта – пар, а не небо, вскрывается после.
   Таковы объективные данные пейзажа у Блока на основании статистики материала; бунт стихий, укрываемый в мягкости синевы и розоватости зорь; голубое, синее, красное – теперь Цвета Блока; и они моделируют его ауру.

IV

   Взрыв мистических сил очень часто кончается срывом: воздыханья радений ведут нас к падению. Соединение далекого образа Музы Блока со стихийной жизнью поэта производит в нем впечатление, будто образ Ее вдруг ушел от него (а на самом деле вошел в него): тут обычная душевная аберрация (выхождение темных сил из души очень часто выглядит извне нападением).
   Вторую книгу стихов открывает признание: «Ты уходишь… без возврата» [11 - Имеется в виду стихотворение «Ты в поля отошла без возврата…» (1905).]. Дух души Ее отлетел от поэта; душа Ее ему кажется Нежитью, Незнакомкой и Маской; этой Маской завладели стихийные силы, шепнув поэту, что Она – Проститутка. Грех недолжного возведения Музы Блока во Владычицы мира отягчается ныне грехом недолжного втоптания Ее в грязь; это все оттого, что она – не София, не Маска, а женственная душа нашей матери-родины, испытывающей муки рождения своего бытия в грядущих годах: Муза Блока – Россия. К открытию Ее имени Блок придет в третьей книге.
   А пока ему открывается, что она не София; Она – только Маска; стало быть, Ее нет: «Мы – одни», «Мы забытые следы чьей-то глубины»; просветленное пенье страстей от узнанья этого, упадая, стремится к темнейшим истокам; от темнейших истоков стихий поднимается ржавчина; слово «ржавый» типично в периоде этом: ржавый воздух и ржавое болото…

     «О, исторгни ржавую душу!» [12 - Там же.] —

   восклицает поэт.
   Все разливы огня пропадают; огонь – не огонь: огоньки городов и болот; потухает заря, становясь лишь «полоскою», доминирует явно вода. Но какая вода? Не – разлив первой книги – гнилое «болото»; «болото» проходит по книге; в болотном тумане меняется все: не золотая межа первой книги стоит перед нами, а проталины, кочки, пеньки, гати, тали в туманов развалины (все любимые слова Блока!); в них – остатки былой синевы, неопределенно смешавшихся с красными зорями то в лиловые, а то в оловянные тоны («Фиолетовый запад гнетет, как пожатье десницы свинцовой»). Словом, небо,

     Устав прикрывать
     Поступки и мысли сограждан моих,
     Упало в болото [13 - «Ночная Фиалка» (1906).].

   Где ж Прекрасная Дама?

     Она не придет никогда!
     Она не ездит на пароходе! [14 - «Поэт» («Сидят у окошка с папой…», 1905).]

   Характерно преобладанье болота: вода – сладострастие; и его весенний разлив в первой книге «небесное вожделенье»; зацветание гнилью болота есть болезнь нашей страсти.

     Я не люблю пустого словаря…
     «Ты мой». «Твоя». «Люблю». «Навеки твой…»
     Красивой женщине смотрю в глаза
     И говорю: «Сегодня ночь…»
     Назавтра я уйду.
     Я гнал ее далеко…
     …Кричал и гнал
     Ее, как зверя… [15 - Неточные цитаты из стихотворения «В дюнах» (1907).]

   Солнце жизни остыло; источник стихийности – солнце – кривит свой «приученный лик…». «В этом мире солнца больше нет!» – восклицает поэт; наступает ночь – смерть стихий. Поэт бежит в город: «в кабаках, в переулках» он ищет забвенья. В нем замерзла стихия воды: стала снегом и льдом. Так, стихийное, испепеленное тело поэзии Блока уносится в ночи метелью.

     Размечу твой легкий пепел
     По равнине снеговой [16 - «На снежном костре» («И взвился костер высокий…», 1907) из цикла «Снежная маска».].

   Тема «Снежной маски» проходит пред нами в изысканных ритмах. Смерть болящих стихий отрезвляет поэта. В третьей книге стихов – второй день его Музы. Он восходит не красными, а желтыми зорями; и уже не в былой синеве, а в холодном, далеком, зеленом, стеклянном воистину небе. Боттичелливская двуличная нежность природы у Блока сменяется мантеньевским четким контуром. Пропадает вольный размер и неестественное обилие пляшущих у Блока хореев; обилие четырехстопного ямба, которым ритмически силен поэт, налицо; пропадают нечеткости рифм второй книги (прорубью – поступью, полюсом – поясом, подворотни – оборотня, человечьей – плечи и т. д.).
   Замечательно, ритм и метр поэзии Блока напечатлевают вполне перелом второй книги; и ломаются с ним. Нежнейший у Блока трехстопный анапест наименее представлен здесь именно; неестественный Блоку хорей, наоборот, здесь удвоен; музыкальнейший ямб не представлен почти (только 40 ямбических стихотворений вместо 100 первой книги и 95 второй). Угасанью стихий и пейзажа соответствует угасание метра и ритма.
   Этот ритм, этот метр полнозвучны опять в третьем томе, являющем Блока пред нами воистину русским; он рисует уже не соблазны, а «страшные годы» России. Покрывало с «Имени» сорвано; названо Имя: Россия.

V

   Блок – поэт русский.
   Самосознание русского – в соединении природной стихии с сознанием запада; в трагедии оно крепнет: предполагая стихийное расширение подсознания до групповой души Руси, переживает оно расширение это как провал в подсознание, потому что самосознание русского предполагает рост личности и чеканку сознания; самосознание русского начинает рождаться в трагедии разрывания себя пополам меж стихийным востоком и умственным западом; его рост в преодоленье разрыва. Мы конкретны в стихийном; абстрактны в сознании; самосознание наше в духовной конкретности.
   Может быть, Хомяков, Данилевский, Аксаков и русские – в подсознании; в идеологии – нет; идеология их искусственна: она – вытяжка из конкретно возникших западноевропейских идей – вытяжка для России; в идеологии западника более конкретны русские; славянофилы суть западники в дурном смысле слова. Славянофильская абстракция Тютчева перепортила Тютчеву ряд стихов: в нем художник с мыслителем только смешаны, а не слиты: русского самосознания нет в поэзии Тютчева.
   Первоначальный рост музы Блока есть безмерное расширение стихий: разлив русских вод; их весеннее таянье; наоборот, духовное начало поэзии осознает Блок абстрактно; не Небесная Мудрость стоит перед нами: стоит перед нами София Александрии (и даже: упадочной Византии), окруженная «храмами», «красною позолотой», лампадками, даже русскими «теремами». Здесь сознание Блока абстрактно: оно складывает ему византийский «style russe» [17 - русский стиль (фр.).], оживляемый не огнем небесной стихии (потому что стихия огня выше воздуха и воды; и она пламеносный эфир, образующий, по Лукрецию, пылающие стены вселенной) [18 - Образ из космогонической поэмы Лукреция Кара «О природе вещей» (кн. I, ст. 73).], – нет: абстрактное сознание Блока разогревается им не эфирным огнем живой мысли, а огнями болотных страстей: оживление византийского Лика у Блока не сверху, а снизу; оживление его в хлыстовстве, в сектантстве.

VI

   Славянофилы – сектанты России. Начало поэзии Блока в непроизвольном славянофильстве; необычайный разлив русских вод, превышающий своим ярким порывом порывы славянофильства, ломает в поэзии Блока византийско-хлыстовский «style russe», обнаруживая довизантийскую бездну России, ту древнюю бездну, в которой ломается в нас представление русский в многообразии голосов; эти «попики», «чертенята» второго этапа поэзии суть не русские, а Радимичи, Вятичи, Кривичи; Блок в стихиях древнее славянофилов: Кривич он; и его Прекрасная Дама какая-то Кривичская дева, переряженная в пестрый наряд, состоящий из современных заплат, наскоро наброшенных Блоком на византийское рубище; в таком виде она перед нами какая-то ряженая; литургия Небесному Лику кончается в Блоке славянскими святками на болоте; и Блок бежит в город: становится западником; в славянофилах отсутствует осознанье до дна темной древности корней русской жизни; нет трагедии, нет конкретной муки сознания, заставляющего воистину русского видеть в западном росте личности совершенно конкретную опору сознания в борьбе со стихиями.
   Славянофильский лик Музы разоблачен в Блоке Блоком: не София он, не Россия, а древняя, темная Русь, т. е. сонное марево:

     Что же маячишь ты, сонное марево? [19 - «Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?..» (1910).]

   Вместо сонного марева видит он другой лик России:

     Там чернеют фабричные трубы;
     Там заводские стонут гудки [20 - «Новая Америка» («Праздник радостный, праздник великий…», 1913).].

   Лик Кривичской красавицы разбоен для Блока, и он восклицает:

     Какому хочешь чародею
     Отдай разбойную красу.

   Эта разбойная Русь, где

     Чудь начудила да Меря намерила
     Гатей, дорог да столбов верстовых [21 - «Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?..».],

   должна трагически просветиться, очиститься, чтобы групповое, стихийное, древнее в ней начало возвысилось до соединения с Небом (вне-национальным) и стало Душою России, огромной России, в которой мы ныне живем. И Блок верит, что отдание разбойной красы иному началу приведет к просветлению:

     Не пропадешь, не сгинешь ты —

   в этой вере в грядущее правая вера в Россию, соединенная с западнической критикой ее темных низин.

VII

   Блок двояко трагичен в смешении России и Руси, в смешении личной страсти с служением родине. Осознание это ломает поэзию Блока; вместо России увидел он Мерю да Чудь; вместо Невесты – цыганку («А монисто бренчало, цыганка плясала и визжала заре о любви») [22 - «В ресторане» («Никогда не забуду (он был, или не был…», 1910).]; осознание это ужасно для Блока («Так вонзай же, мой ангел вчерашний, в сердце – острый французский каблук») [23 - «Унижение» («В черных сучьях дерев обнаженных…», 1911).]; и трагедия трезвости вырывает признание:

     И не ведаем сил мы своих,
     И, как дети, играя с огнем,
     Обжигаем себя и других [24 - «Есть игра: осторожно войти…».].

   Признание это чуждо славянофильству: славянофильство играет с огнем.

     Молчите, проклятые книги.
     Я вас не писал никогда! [25 - «Друзьям» («Друг другу мы тайно враждебны…», 1908).] —

   ставит Блок свою последнюю точку на «славянофильском» периоде; тем не менее он с Россией:

     Наша русская дорога,
     Наши русские туманы.
     Наши шелесты в овсе [26 - «Последнее напутствие» («Боль проходит понемногу…», 1914).].

   Осознание темных страстей превращает разлив древних вод в замерзающее болото и в снежную маску, но тайный жар стихов Блока остался:

     Их тайный жар тебе поможет жить [27 - «О, нет! Не расколдуешь сердца ты…» (1913).].

   В чем же жар, когда все замерзло для Блока: воздух, воды, земля? В огне неба, в Лукрециевых «пламенных стенах вселенной»: в сознании русского, что судьбой его родины должна быть судьба лишь небесная, не земная, языческая. Трагедия перенесения Лика России из прошлого в искомое будущее просветляет разбойное в нем начало, почти убивает:

     Под насыпью во рву некошеном
     Лежит и смотрит, как живая [28 - «На железной дороге» (1910).].

   Не умерла она, судьба родины, судьба женщины русской (для Блока до сей поры родина олицетворяется с им любимым и женственным ликом):

     Убралась она фатой из пыли
     И ждала Иного Жениха [29 - Неточная цитата из стихотворения «За гробом» («Божья матерь Утоли мои печали…», 1909). У Блока: «от пыли».].

   Не царевича в парчовом кафтане она ожидает: Христа. «Царевич» – славянофильская тенденция Блока – мог ее только смять:

     Ты сомнешь меня в полном цвету
     Белогрудым, усталым конем [30 - «Мой любимый, мой князь, мой жених…» (1904).].

   Явление грядущего, искомого Лика встает перед Блоком теперь не из сусально-прекрасных пейзажей, а из зарева «страшных лет» русской жизни.

     Но узнаю тебя, начало
     Высоких и мятежных дней! [31 - «На поле Куликовом» («5. Опять над полем Куликовым…», 1908).] —

   пишет он за четыре года до наступления этих лет.
   В нашей жизни по-новому разлились все начала стихии древней Руси: радение соединилось с татарством в образах темного, восточного бреда; а извне опрокинут на нас своей грозной стеной «запад» прусского милитаризма. Еще более сознаем неизбежность мы соединить в себе добрый запад (просвещение гуманизма) с «востоком Христа» [32 - Парафраз последней строки стихотворения Вл. Соловьева «Ex oriente lux» («„С Востока свет, с Востока силы!..“», 1890).], чтобы мочь победить образы Ксеркса и Бисмарка, образы радеющего начала и прусского милитаризма; победа в самосознании нашем; но к трагедии русской действительности ближе всего Муза Блока; в трагедии отрезвления соединяемся с Блоком мы; здесь в трагедии этой, а не в романтике «культа Руси» он русский, воистину русский: единственно русский поэт среди всех модернистов; разбивая в нас образ сусальной России, рисует он нам другой вещий образ: победной России:

     И когда наутро, тучей черной
     Двинулась орда,
     Был в щите Твой лик нерукотворный
     Светел навсегда [33 - «На поле Куликовом» («3. В ночь, когда Мамай залег с ордою…»).].

VIII

   Александр Блок – наиболее певучий поэт, осуществляющий музыку своих ритмов и красок, словесной инструментовки непредвзято, непроизвольно: аллитерации и ассонансы других модернистов все еще сидят на внутренней пульсации как-то внешне; и – отстают, как броня; расположение, сочетание блоковских слов непроизвольно сливаются с внутренним ритмом поэзии; чисто блоковские повторения слов, игра повторений – выражение ритма Музы, ищущего в повторениях все того же во многом единства многоразличия:

     Такой прозрачной глубины
     Не видно никогда,
     Такой глубокой тишины
     Не слышно никогда [34 - Неточная цитата из стихотворения «Свирель запела на мосту…» (1908). У Блока: «…Не видел никогда <…> Не слышал никогда».].

   Или:

     Так тоскуют они об одном,
     Так летают они вечерком,
     Так венчалась весна с колдуном [35 - «На весеннем пути в теремок…» (1905).].

   (Повторение «так» здесь усилено параллелизмом глаголов). Богатейший ритм Блока естественно как-то пульсирует внутренней рифмой:

     Запевающий сон, зацветающий цвет.
     Исчезающий день, погасающий свет [36 - Первые строки стихотворения (1902).].

   Многоразличие сон, цвет, день и свет соединяется внутренней рифмою в некое музыкально ощущаемое единство много-Различий. Неуловимое в четком слове осуществляет себя уловимо в напевности: внутренняя рифма могучее орудие поэзии Блока; еще более могучим орудием являются ассонансы ударных гласных; например: «бисер нижет, нити вяжет» (и-и-и), где кроме ассонансы на и есть еще звуковой параллелизм (би-ни-ни… и, ни-жет – вя-жет); и «И веют древними поверьями» (е-е-е); «жду я Прекрасной Дамы в сияньи красных лампад» (ааяаа); «еще пост и ходит кто-то» (ио-ио-о-о) «струйную» игру (у-у) и т. д.; интересны у Блока звуковые прогрессии и регрессии: «Я знаю: Ты здесь. Ты близко» (аеи); «Манили страстной дрожью звуки» (иаоу); иногда у Блока целые строфы образуют звуковые группы ассонансов; например:

     Смолили тяжелые челны (и-ио-ио)
     Река, распевая, несла (а-а-а)
     И синие льдины, и волны, (и-и-о)
     И тонкий обломок весла (о-о-а) [37 - «Мне снились веселые думы…» (1903).].

   «Иоа» образуют здесь три ассонирующих группы; иногда ассонанс соединяется у Блока с внутреннею аллитерацией:

     В золотистых перьях тучек
     Танец нежных вечерниц… [38 - «Светлый сон, ты не обманешь…» (1904).]

   («ти-ты-ту-та» и «не-не-ны-ни»).
   Еще более богата поэзия Блока аллитерациями; многообразием мягких аллитераций залит первый том; очень много аллитераций на «б» в сочетании с «л», с «ми» и с другими согласными:

     Брожу (брж) в ст-енах жона-стыря (ст-ст-на-на)
     Безрадостный (бэр) (ст) (ный) и темный (ный) инок (ин)
     Чуть брезжит бледная заря (бржж-бэр)
     Слежу мелькания снеж-инок (слеж-слеж, кания-инок) [39 - Первая строфа стихотворения (1902).].

   Четверостишие инструментовано непроизвольно тремя группами звуков: «бржз» – «ст» – «инок». Аллитерация на «бл», кажется, преобладает у Блока вначале: «Облака небывалой услады» (бл-бл-л); особенно много аллитераций на «л», свойственных русской речи: «Смолили тяжелые челны» (лллл); аллитерация часто сопровождает смысл стихотворной строки; так, при изображении кашля старика: «где-то полет с крыши… где-то кашель старика» (г-ка-к-г-ка-ка); но замечательно: многообразие мягких, плавных, расплывчатых аллитераций по мере того, как трезвеет трагически самосознание Блока, – обилие это сменяется поражающим обилием твердых звуков «рдт», звук ломающих ледышек замерзшей стихии у Блока: воды. Твердость аллитераций на «рдт» соответствует появлению мантеньевской сухой четкости в пейзаже у Блока, соответствует строгой крепости стихотворной строки, соответствует трезвости крепнущего самосознанья. «Рдт-дтр» пробегает по третьему тому стихов (смотри страницы: 111, 113, 114, 127, 128, 137, 145, 150, 154, 155, 157, 164, 164, 165, 166, 167, 169, 170, 170, 171, 172, 172, 172, 173, 174, 175, 175, 175, 175, 177, 178, 179 и т. д. и т. д.). Пример? Сколько угодно: «Я пригвожден к трактирной стойке» (рдтртрт), «мертвец, родной души народной» (ртрддрд), «стрелой татарской древней воли» (трттрдр), «взял гитару на прощанье и у струн исторг» (трртртр), «кудри ветром растрепались» (дртрртр), «дух пряный марта» (дррт), «три стертых треплются шлеи» (тртрттр); я бы мог примерами этими заполнить ряд страниц; но читатель поверит мне на слово: на «рдт» – инструментована третья книга стихов.
   Инструментовка поэтов бессознательно выражает аккомпанирование внешней формою идейного содержанья поэзии. Характерно: любимая аллитерационная группа поэзии Баратынского на «пр»; «пр» пробегает по всей поэзии Баратынского. Что в ней «п»? Что в ней «р»? «П» выражает собой плотность, косность материи; плотность природы. «Р» характеризует динамику духа, стремящегося разорвать эту обставшую плотность: «р» рвет материю: и «про» есть живописание звуком слова прорыва природы. А у Блока стремление духа (то же «р» Баратынского) разорвать «дт»: в звуке слов на «дт» что-то есть упадающее и в падении замерзающее: упадание водных стихий, замерзающих в лед и снег; «рдт» выражает собою прорыв самосознанья Блока к духовному центру чрез застылые льдины страстей; в «рдт» форма Блока запечатлела трагедию своего содержания: трагедию отрезвления – трагедию трезвости. В черном небе у Блока, стеклянно-зеленом к закату, резкий ветер протреплет стеклянные струи дождя; и сквозь дождь нам зловеще глядятся его страшные желтые зори; страшные годины России отвердели над Блоком; самосознание силится их изорвать; и раздается в трескучий, трезвонящий хруст его формы; в ер-де-те – внешнее выражение мужества и трагедии трезвости.

Андрей Белый Поэзия Блока

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

Андрей Белый
Поэзия Блока