Мастер Чэнь
Любимая мартышка дома Тан

Книга некромантов

Герой в тумане, между страшной и прекрасной сказкой, путь свой он прокладывает на ощупь. Загадки окружают его на каждом шагу, и нет сил понять, откуда летят смертельные стрелы. Но вот он слышит тяжелое и жестокое слово «война» – и, как ледяной ветер, оно начинает рассеивать туман.

1. Ведьма на крыше

   Карлик передвигался по ровному белому песку дорожки моего сада поразительно быстрыми прыжками, напоминающими о большой рыжей обезьяне из императорского зоопарка. Его подсвечиваемое ночными садовыми лампами искореженное тело, туго замотанное в темные тряпки, как бы стелилось по земле, из тряпок торчали неестественно широко расставленные, покрытые мускулами, как веревками, голые ноги, которые выбрасывали назад небольшие облачка песка. Левая рука карлика была выставлена вперед, а в правой было зажато очень странное орудие – то ли длинный нож, то ли короткое, около локтя длиной, копье.
   Тысячи смертей и пылающие города, тяжелый грохот кавалерии по притихшим улицам, горькая и прекрасная любовь, невиданные реки и города, лица полководцев, царедворцев и властителей – все, все эти события, самые бурные в моей и без того не слишком спокойной жизни, начинались с этой жуткой фигуры на песке.
   Сзади к карлику по дорожке двумя постепенно выступающими из мрака темными силуэтами приближались два имперских солдата. Самые обыкновенные солдаты – не конные гвардейцы с их павлиньими перьями на чешуйчатых шлемах, а пехотинцы в плотных темных халатах до щиколотки, по которым ночью было не разобрать – есть под ними броня или нет, в черных, чуть изогнутых вперед матерчатых шапках, подбитых железом, и с короткими копьями в руках. Они уверенно топали ногами в толстых войлочных сапогах, и, если бы не карлик, я бы наверняка потерял несколько драгоценных мгновений, не догадался бы вовремя, что в сад среди ночи вошли убийцы.
   Что было фактически невероятно. Мой дом в тихих зеленых кварталах имперской столицы охранялся куда лучше, чем многие, многие другие ее дома. Два охранника всегда стояли у выходивших на улицу ворот, а сзади второго сада была караульная комната, где всегда кто-то был и внимательно прислушивался к звукам ночи. Охрана была выставлена также по заднему периметру дома, у конюшен, и в целом просматривала все внешние стены.
   Но вот сейчас, как ни странно, я оказался полностью беззащитным, сидя среди подушек на шелковом ковре в переднем саду, на виду среди круга горящих вокруг масляных ламп и дымящихся курений от насекомых. В левой руке у меня еще была зажата ароматная, шуршащая плотная бумага – свиток с вертикальными рядами отчетливых черных знаков, которые складывались в нечто, весьма подходящее для весенней ночи, с ее ароматами свежей листвы.
   На размышления о том, что делать, у меня оставалось время, равное в лучшем случае двум щелчкам пальцев.
   Громкие вопли не дали бы ничего, поскольку если вторгнувшихся никто не остановил, то, значит, это уже некому было делать. Прочим же, обычным слугам потребовалось бы очень-очень много щелчков пальцев, чтобы добраться до переднего сада, – и к тому времени тут все было бы уже кончено. Да и сам вопль также занял бы драгоценные мгновения, которых у меня не было.
   Встать, повернуться и бежать от нападавших назад, к глухой стене сада, было глупо не только потому, что дальше было бы деваться некуда, но и по той причине, что карлик, как большой паук, уже разгонялся для удара.
   Все что мне оставалось – это использовать смертоносную скорость движения моего противника против него самого. То есть подогнуть под себя ногу в мягком кожаном сапожке и прыгнуть с места, из круга дрожащего желтого света в спасительный полумрак. Не назад, а почти навстречу убийцам, но чуть вправо, уходя от правой руки карлика с зажатой в ней железкой, проскакивая у его левого плеча и оказываясь под левой рукой одного из солдат. Второй солдат, даже и с копьем, в этой ситуации и подавно оставался на пару мгновений не у дел.
   В три прыжка я оставил своих противников слева, почти за спиной. Неплохо для начала.
   Свиток к этому моменту уже был брошен на ковре, а в правой руке у меня оказалась все еще горевшая масляная плошка. Ее я и швырнул в ближайшего ко мне солдата, особо не надеясь, что масло загорится. Но он, залитый маслом, все же инстинктивно отшатнулся, и тут я проделал старый, как все базарные и уличные драки, прием – чуть погрузил на бегу ногу в песок и швырнул его ногой в лицо все тому же солдату.
   Еще мгновение – и вот уже все трое моих врагов у меня за спиной, а я, успев ощутить запах их немытых тел, несусь примерно туда, откуда они пришли, – в направлении выхода из сада во двор, за которым был уже выход на улицу.
   А точнее – к каменной стене, разделяющей внешний двор от сада. К старой раскидистой груше, растущей у этой стены и подпирающей ветвями ее кладку.
   Что ждет меня во дворе – еще солдаты и карлики? – я не знал, а что касается улицы, то сейчас, после второй стражи, при давно закрытых воротах всех кварталов, там просто никого не могло быть. Полагаться же на пустой улице на скорость своих ног мне, в моем довольно уважаемом возрасте, было бы опрометчиво. Поэтому все, что оставалось, – это попросту оказаться выше преследователей, а там уже действовать по ситуации.
   Я схватился рукой за первую ветку груши и позволил себе оглянуться и потерять таким образом еще мгновение-другое.
   Плохо: солдаты уже успели развернуться нехорошо улыбающимися в лунном свете лицами ко мне, а карлик, оставивший в песке садовой дорожки полукруглую борозду своего разворота, обогнал их и несся, пригнувшись, вперед.
   Мастера боевых искусств взлетают по деревьям вверх как белки. Я же карабкался по низко растущим ветвям, среди колючек, соскальзывая, шипя сквозь зубы и заставляя свои стонущие от неожиданной нагрузки ноги сгибаться под невероятными углами. Правая рука, испачканная в масле, чуть не подвела меня, соскользнув, – но вот уже я коснулся ногой благословенно шершавой черепицы на стене, подтянулся и развернулся назад.
   Карлик, скрючившийся прямо подо мной, у подножия стены, раздвигал в широкой ухмылке рот среди свалявшихся веревочек бороды. Он не дал мне времени примериться, как бы ударить его по голове ногой: между оскаленных в улыбке зубов он вставил горизонтально свою длинную острую железку (тут я увидел, что у нее была очень удобная рукоятка) и прыгнул на то же дерево.
   Он взлетал по ветвям, как бесформенная черная тень, раскачиваясь на них туда-сюда и по инерции захватывая ветки одну за другой. За мгновение он лишил меня преимущества высокой позиции, заодно перелетев на дальнюю сторону дерева, так что оно оказалось между нами.
   Я не сомневался, что и на черепице у него окажутся все преимущества. Мне оставался последний шанс – успеть встретить его, пока он не вскарабкался сюда окончательно и не ухватил свою железку рукой, и попытаться столкнуть его на землю, к солдатам, которые даже с копьями не очень угрожали мне, пока я оставался наверху.
   Соскальзывая, я начал огибать дерево сзади, по черепице, понимая, что уже не успеваю. Карлик оказался на ветвях даже слегка выше меня, мне пришлось чуть задрать голову, чтобы посмотреть в его тщательно затемненное сажей сморщенное лицо. И тут он странно дернулся вперед, ко мне, а потом, досадливо крутя головой, заскользил по ветвям вниз и упал бесформенной кучей прямо к ногам подбежавших к дереву солдат.
   Из тряпок на его спине торчала короткая стрела с темным оперением. Солдаты тупо смотрели на нее, не шевелясь.
   У меня появилось несколько мгновений, чтобы оценить ситуацию и принять решение, – может быть, целых три щелчка пальцев.
   Я стоял на наклонной черепице, которой здесь крыли не только сами дома, но и стены, разделяющие город, как игральную доску, на прямоугольники: стены между дворами и домами, а также кварталами.
   Пока я находился здесь, можно было целых несколько мгновений не опасаться солдат, в чьих руках были только копья, но не луки. Но я не имел понятия, сколько еще врагов разбежалось по всему дому, чем они вооружены и что стало с моей охраной. Я знал только, что у меня вдруг появился неизвестный враг, которого свалил стрелой неизвестный друг. Последний, однако, тоже находился в моем доме – или где-то поблизости – без моего приглашения.
   Я попытался мгновенно окинуть взглядом темноту, с выступающими из нее круглыми очертаниями деревьев и изогнутыми, ребристыми поверхностями черепицы между ними. И увидел в свете луны невероятное зрелище.
   На скате высокой крыши замер странный силуэт – высокий, гибкий, в каких-то темных тряпках. Под луной отчетливо сверкали абсолютно седые, ничем не покрытые, растрепанные волосы. Фигура, замерев под моим взглядом, стояла по-кошачьи изогнувшись, высоко подняв зад. Потом сделала странный, грациозный прыжок вбок по крыше, приземлившись без единого звука за ее углом и исчезнув из вида.
   Сплю ли я или наяву вижу героиню столичных страшилок – седоволосую ведьму Чжао, спрыгивающую по ночам с крыш и пьющую кровь людей и лошадей?
   И тут до меня дошло, что в руке исчезнувшей с моих глаз ведьмы было оружие, по размеру не больше, чем заточенная железка карлика. Что-то вроде палки, более чем в локоть длиной, конец которой украшал прикрепленный поперечно небольшой лук. В общем, арбалет, по виду – охотничий: оружие, из которого можно стрелять одной рукой, хоть и на очень небольшое расстояние.
   Этого зрелища, которое я наблюдал не более мгновения, мне хватило. Находиться в доме с исчезнувшей охраной, где по двору топчутся солдаты с копьями, а на крышах засели седые, но шустро скачущие арбалетчики, было попросту нельзя. В конце концов, не было никакой гарантии, что стрела, свалившая карлика, не была предназначена все-таки мне, но пролетела чуть правее.
   Надо было бежать.
   На перезарядку арбалета уходит мгновений пять. Я использовал часть их для того, чтобы подняться на локоть вверх по наклонной черепице и бросить быстрый взгляд в передний двор и на ворота. Что ж, как и следовало ожидать, на песке двора, подальше от распахнутых ворот, чернело неподвижное тело, а у самых ворот, где еще горела масляная лампа, можно было разглядеть второе. Моя охрана была уничтожена без единого звука, пока я сидел совсем неподалеку, в круге света – и буквально у ног засевшего на крыше седого арбалетчика, который при желании мог бы прочитать через мою голову крупные черные знаки рукописи.
   Я повернулся и быстро пошел – а затем побежал – по черепице. Побежал падая, сбивая коленки, делая неуклюжие прыжки – утешало то, что это жалкое зрелище хотя бы помогало сбить прицел неизвестному арбалетчику, если он, конечно, имел такие намерения.
   С топотом пронесся я по черепице стены, разделявшей внешний двор и передний сад, выскочил на боковую стену, отделявшую мой дом от стоявшего без хозяина соседнего владения. И двинулся по верхушке стены дальше, на восток, в сторону Восточного рынка имперской столицы.
   Бежать по черепице – особенно старой, выщербленной, заросшей травой и даже деревцами, – было не так и плохо, поскольку она ребриста и как будто предназначена для отталкивания. Если бы не одна проблема: при беге по наклонному скату одна нога все время оказывается как бы поджатой, а тело все время клонится в сторону. Отчего тело это постоянно шмякается животом на черепицу.
   Я не толст, как большинство имперских жителей, гордящихся своими горообразными животами. Но я прожил в нашем прекрасном мире на удивление долго – более четырех десятков лет. Множество моих сверстников уже простились с этим миром или смирились с потерей зубов, волос, гибкости конечностей или самих конечностей как таковых. Бог Голубого Неба был добр ко мне много лет, но он явно не готовил меня к бешеным прыжкам по косой черепице на подгибающихся ногах.
   И все же я продвигался на восток.
   У моих ног дрожат оранжевые огоньки меж ветвей. Оттуда, снизу, слышится нежный звон струн, плывут пряные мясные ароматы из расположенных в глубине садов кухонь.
   Вот девушка, на коленях склонившаяся перед сидящим у столика молодым человеком и наливающая ему вино из чайника среди мелькающих в свете ламп ночных насекомых.
   А вот ее молодой человек поднимает глаза и с изумлением видит балансирущего в полутьме между ветвей несуразного человека со вздыбленной бородкой, в запачканном домашнем халате, штанах западного покроя и разодранных напрочь сапожках.
   Густой запах сандалового дыма от молчаливого храма Учителя Куна. Шелковые флаги вокруг странно изгибающихся боков ступы храма Учителя Фо. Колонны храма Огня. Служители шаркают сандалиями и тревожно вглядываются туда, где я, как ночная птица, шуршу ветвями деревьев.
   Ветви и огоньки, розоватые траектории мгновенного полета летучих мышей, тихое фырканье лошадей во тьме.
   Звенящая и трогательная красота весенней ночи в городе – которого больше нет.

   …Прыжок со стены на белый песок пустынного проспекта шириной в 130 шагов. А не сдаться ли мне попросту в руки стражи с жалобой на вторжение в дом грабителей? Но кроме карлика-убийцы в мой дом вломились два имперских солдата, пусть они и были с убийцей в сговоре. Сам вид мундиров заставляет допускать хотя бы вероятность приказа об аресте – и, соответственно, необходимости побега из столицы. А раз так, мне нужно сначала оказаться на нашем подворье, которое лежало не так уж далеко – четыре больших квартала – от дома. Значит – вперед.
   Крики городской стражи, взявшей, боюсь, мой след, пока далеко. И можно даже подумать о том, что произошло.
   А произошло почти то же, что с моим предшественником Мелеком, возглавлявшим закупочные операции нашего торгового дома в славной империи. Тогда, правда, охрана осталась жива. Но охрана эта не имела понятия, каким образом бедняга, отдыхавший, как и я, в охраняемом саду, был найден утром, с головой, насквозь пронзенной через глаз каким-то странным тонким лезвием.
   Теперь я хотя бы знал, что произошло. Но тогда никаких мыслей о том, что случилось и кому и зачем это понадобилось, у нас с братом не было. Мелек писал нам письма – но никаких указаний на угрозу его жизни в них не имелось, если не считать загадочных строк о том, что «пришли странные и тревожные известия, которыми я займусь в ближайшее время, бросив на это все силы».
   Письмо это, скрученное в трубочку, залитое воском и утопленное в невинно выглядящем сосуде с кунжутным маслом, еще качалось на боку верблюда, мерно шагавшего по Великому Пути в штаб-квартиру торгового дома, а автор его уже лежал недвижимо, скрючившись на боку, среди пробуждавшегося сада, который теперь пришлось таким странным образом покинуть мне.
   – Ну и кого нам слать Мелеку на замену? – негромко спросил меня вскоре после этого брат, сидевший со мной под зревшими на ветвях золотыми персиками. – Может быть… согласишься ты сам? Ты же любишь их столицу, ты говоришь на языке империи, и даже читаешь и пишешь. Здесь для тебя, как я знаю, стало скучно. А когда из империи такого размера приходят слова о «странных и тревожных известиях», после чего написавшего их убивают… В общем, тут как раз то, что тебя немножко подбодрит.
   С того разговора прошло уже полтора года, но и сегодня я знал ненамного больше прежнего.

   …Последняя неприятность постигла меня, когда я уже сползал со стены, окружающей громадный квартал Восточного рынка, прибежища самых дорогих удовольствий имперской столицы. Стражи тут было немного. Квартал этот, да что там – город в городе, охранялся самими его обитателями так, что столичной страже и не снилось. А поскольку сам я был не последним из этих самых обитателей, то хорошо знал темный, не очень известный охране участок стены, где кладка была старой и расшатанной, черепица заросла травой и не скользила, и вдобавок к стене прислонилось старое дерево гинкго с его веерообразными листиками с серебристой подкладкой и корой, похожей на застывшую грязь. По дереву – вниз, и…
   Я рассчитывал сползти с внутренней стороны стены на безлюдную глухую улицу, где были мои же склады простого белого шелка для отправки в громадный и ненасытный Бизант. Но именно там, под стеной, почему-то разместился на ночлег известный всему Восточному рынку персонаж, носивший откровенно фальшивое имя Удай-Баба, с ударением на последнем слоге. Профессиональный святой, то есть проповедник изобретенной им лично религии, был перманентно грязен, бородат и космат. Правда, в отличие от прочих пророков Инда и Бактрии, он был вполне нормален и разумен – стоило только присмотреться к его ехидным глазам навыкате между вывороченных красных век. Кстати, после двух-трех бесед с Удай-Бабой на темы вечности, воздаяния и плотской любви как религиозного ритуала у меня возникло неопределенное подозрение, что кроме проповедей он занят такой же, скажем так, торговлей шелком, что и я. Уж очень удобно быть человеком, которого никто не спрашивает, куда он идет, почему появляется и исчезает и с кем разговаривает.
   Вот эта личность и подпирала теперь стенку, которую я переползал уже буквально на животе, выглядя при этом куда более святым человеком, чем сам Удай-Баба, то есть до невозможности грязным, с лоснящимся и исцарапанным лицом, с непокрытой головой и застрявшим в волосах сором.
   Удай-Баба широко открытыми глазами следил за моим падением на мягкую землю и попытками встать затем на ноги, которые уже буквально подламывались.
   Дальше, за складами, все было просто. Можно было не оглядываться назад и вверх – не гонится ли еще за мной седой арбалетчик. У меня не было сомнений, что своими летящими прыжками он легко догнал бы меня. А раз этого делать не стал, то действительно был не врагом мне, а спасителем.
   Здесь, на рынке, пахло погасшими углями, закапанными застывшим уже мясным соком, и перемещались, как тени, уборщики мусора. Ковыляющий на одеревеневших ногах, изодранный и вывалянный в грязи согдиец тут никого удивить не мог – подумаешь, караванщик, выпивший еще днем лишний чайник вина и только что проснувшийся в канаве.
   Так, без сил, добрался я до нашего подворья, где, как обычно, еще горели масляные плошки и полулежали на коврах редкие посетители, решившие провести здесь всю ночь.
   Но далеко идти не пришлось. Меня уже у ворот перехватили сильные парни с обычно лишенными выражения, а сейчас встревоженными лицами. Похоже, здесь знали о случившемся все в подробностях еще до моего прихода. Парни буквально внесли меня под старое раскоряченное дерево, украшенное фонариками со свечами внутри. Мне навстречу спешил мой дорогой Сангак, сияя щербатой улыбкой, от которой людям, незнакомым с ним, часто становилось не по себе. Он проследил, как меня укладывают на уже ждавшие ковры и подушки, затем пощелкал пальцами единственной руки над головой.
   Перед моим носом возникло пахнущее хлебом прохладное пиво в кувшинчике. Как только я прикончил его одним длинным глотком, кувшинчик буквально растаял в воздухе, и мягкие женские руки – не меньше двух пар – начали ласкать мою шею, лицо и даже макушку полотнищами нежнейшего муслина, пропитанными теплой имбирной водой. Капли стекали мне за ворот, это было щекотно и чертовски приятно.
   – Скоро согреется достаточно воды для бочки, хозяин, – без выражения проговорил Сангак, чья недвижная туша заслоняла от меня луну. Он сейчас был похож на чудовище из императорского зоопарка, изловленное в низовьях Великой реки, – толстые лапы-колонны, лысая макушка между двух подвижных ушек, маленькие глазки. Оставался только рог на носу, которого Сангак был, конечно, лишен.
   Тонкость ситуации была в том, что это Сангак нес перед торговым домом ответственность за то, чтобы ко мне не приходили по ночам карлики с заточенными железками в сопровождении двух солдат из неизвестной воинской части. Все происшедшее должно было стать страшным ударом по его профессиональной гордости. Не говоря о том, что от моего слова теперь зависели такие возможные неприятности, как назначение Сангака простым караванщиком, – и это в самом лучшем случае. Но мой массивный друг хорошо знал, что я не принимаю таких решений без долгого размышления, поэтому держался с достоинством, хотя не без застенчивости.
   – Извини, что разбудил тебя, дорогой друг, – смиренно сказал я. – У тебя был, наверное, тяжелый день.
   – Я не спал, хозяин, – негромко и сдержанно отвечал Сангак. – Я размышлял.
   – О несовершенстве этого мира? – поинтересовался я, поудобнее прислоняясь к еще теплому стволу.
   – Я думал о баранине, – вздохнул Сангак, все так же стоявший в ожидании моего жеста, разрешающего ему сесть. Дождавшись его, он поместился на краешке моего ковра так, чтобы я видел его лицо, нежно обнял обрубок своей левой руки правой кистью и продолжил: – Я думал о том, почему из всех скотов нашего мира именно баран так прекрасен, почему именно его мясо стоит выше всех прочих. Оно не расплывается на зубах в кашу, как у какой-нибудь мелкой птицы, и не делится на толстые жилы, как у быка. Оно как раз правильное для зубов и языка. А аромат! Вот только как мне добиться аромата настоящего барана, к которому мы с вами привыкли дома, который мне и сегодня постоянно снится? Что не так с баранами здесь, в этом проклятом городе? Почему лучшее, что в этой империи можно сделать с бараном, – это поступить с ним так, как это делают люди Инда?
   – Обвалять в имбире с чесноком, смешанными с кислым молоком, и оставить на ночь? А потом долго запекать в глине?
   – Именно так, хозяин, – с той же осторожной сдержанностью проговорил Сангак. – И, кстати, хотя я знаю ваши привычки – не есть много по ночам, но если вы захотите чего угодно, вообще чего угодно, включая и плов, то вся кухня на ногах и давно ждет вашего приказа… Но я подозреваю, я даже уверен, что вы закажете…
   – Фрукты, – подтвердил я.
   Сангак в этот же миг снова защелкал пальцами у себя над головой, как танцовщик из Дамаска, и через мгновение у меня под носом слабо повеяло ароматом настоящей согдийской дыни, благополучно пережившей зиму. Она бы буквально плавала в тягучем соке, если бы не была переложена кусочками льда. Сангак в очередной раз оправдал свою репутацию.
   – Можешь ли ты представить, друг мой Сангак, что меня этой ночью посещают совсем другие мысли, не о баранине, – дал я ему сигнал к началу серьезного разговора. – Но я вижу, что ты был предупрежден о моем приходе, если успел распорядиться даже нарезать дыню…
   – Букар поднял тревогу, увидев убитых охранников – двух на воротах, одного в караульном помещении у кухни, – бесстрастно начал докладывать Сангак. – И не обнаружил вас нигде в доме. Послал всадника ко мне сюда. Я немедленно отправил к вам «умниц». Они уже, думаю, прибыли в ваш дом и работают. Тем временем я тут немножко подумал и решил, что если вам пришлось по каким-то причинам скрыться из дома, то вы либо будете таиться где-нибудь до утра, либо – сразу появитесь здесь. Ну либо же – что-то похуже, и утром надо идти к городской страже. Но я отдал все распоряжения, исходя из лучшего. И усилил охрану по здешнему внешнему и внутреннему периметру. Которая мне вскоре и доложила, что вы идете сюда пешком через площадь для представлений… Далее, Букар тоже здесь. В ожидании вашего появления.
   – Что ж, поговорим пока с Букаром.
   Сангак снова сделал танцевальные движения единственной рукой над головой, и к нашему дереву из тени под стеной двинулась фигура моего провалившегося охранника. Голова его металлически отблескивала сединой.
   Как и Сангак, хорошо меня зная, он не тратил времени на извинения, а молча ждал вопросов.
   – Извини, что доставил тебе столько хлопот этой ночью, – сказал я, и от такого издевательства сероватое в свете луны лицо Букара стало попросту белым. – Начнем вот с чего: что именно ты услышал, что именно заставило тебя подняться и посмотреть?..
   – Шуршание, господин. Откуда-то сверху, – отвечал мой воин после небольшой паузы. – Похоже, что это было на крыше вокруг переднего сада. А потом шаги и топот – тоже сверху. Я выбежал сначала в караульную и увидел, что Аспанак лежит лицом вниз и из-под него течет кровь. Потом я побежал в вашу спальню, где вас не было, по дороге поднял людей, побежал к воротам…
   – Через передний сад? – перебил его я.
   – Да, господин.
   – И что было в этом саду?
   – Ничего, – отвечал Букар после короткой паузы. – Хотя видно было, что вы именно там только что были. Ваша рукопись лежит, лампы горят, курения еще дымятся… И были следы на дорожке. Много. Я их обошел стороной.
   – Дальше.
   – Дальше я подошел к воротам и увидел двух убитых. Вгашфарна и Девгона.
   – Как они были убиты?
   – Вгашфарн – длинным тонким острием в глаз, – еле заметно содрогнувшись, сказал Букар. – Как и Аспанак в караульной. А Девгон – у него была сломана шея. И всё.
   – Как это – всё? Больше никаких убитых не видел? И вообще кого-либо?
   – Нет. Никого.
   – Совсем никого? Как интересно… Значит, это всё?
   – Почти, господин… Мы начали искать вас по всему дому. И когда не нашли, я вскочил на коня и понесся сюда, через город, во весь дух. Стража меня догнать и не пыталась. У них нет таких коней.
   Но в глазах Букара, как я заметил, было какое-то сомнение.
   – Что ты еще видел, дружочек? – поддержал я его.
   – Вы не поверите мне, господин… Но это шуршание на крыше… Я, естественно, после этого был особенно внимателен к крышам – и увидел… Оно мелькнуло над черепицей у края дома, того, который выходит на восток…
   – Оно – это что?
   – Это был не человек, – тихо сказал Букар.
   – А что же это было? Из императорского зоопарка разбежались тигры?
   Букар тяжело вздохнул и, помня, что я люблю факты и не люблю преждевременных выводов, ответил:
   – Фигура. Не мужчина, не женщина. Прыгала по крыше. Седые длинные волосы. Черное лицо. Двигалась не так, как движутся люди. Я видел ее буквально мгновение. Шла на восток, по черепице.
   Сангак шумно выдохнул и замер, ожидая моей реакции. Он хорошо знал, что я думаю, когда моим людям мерещатся демоны, духи и дэвы. Или известная всей столице ведьма Чжао.
   – Как же она двигалась?
   Букар, после раздумья, опустился на четвереньки и попытался сделать странный прыжок боком.
   Не было сомнений – он видел то же самое, что и я.
   – Спасибо, дорогой мой Букар, – сказал я после паузы. – Ты все сделал правильно. Мы еще поговорим. И – мне очень жаль, что наши с тобой друзья погибли.
   Букар подождал мгновение, как бы не веря своему счастью, потом издал что-то вроде глубокого вздоха и проворно убрался из-под дерева.
   Сангак, очень даже заметивший, что ему пока никто не сказал «ты все сделал правильно», молчал.
   – Что ж, – после долгой паузы подвел итоги я. – Букар услышал мой побег по черепице. Все, что было до того, происходило исключительно тихо. И это интересно. Без малейшего звука уничтожить трех воинов – это сильно… Сначала убили Аспанака в караульной, конечно. Это сделал карлик, один. Пробрался по той же крыше, упал на шею сверху, ударил этой штукой в глаз.
   – Карлик? – выпучил глаза Сангак.
   – Тебе не очень было бы приятно с ним встретиться, уверяю тебя… Дальше он прокрался к воротам, дал сигнал двум солдатам. Когда в дверь стучат обыкновенные солдаты при оружии, это не вызывает подозрения, но здорово отвлекает. Охранник начинает говорить с ними, и тут сзади крадется тот самый карлик… Вгашфарна и Девгона убивали одновременно, так, что они не успели издать и звука. Одного – карлик – своим длинным орудием, второго – один из солдат, значит, умеет быстро ломать шеи – тоже интересно. Собственно, для этого солдаты и понадобились, карлик бы один не справился, и, кстати, это были все-таки не солдаты. И все это время я спокойно сидел в переднем саду, и хотя, может, и слышал какое-то движение у входа, но… На то и ворота, чтобы в них стучали, спрашивали дорогу или еды – знакомые, нормальные звуки… Далее, Сангак. Труп карлика исчез. И солдаты исчезли. Значит, они его унесли. Причем очень быстро. И скрылись без следа. Поскольку после моего бегства им больше нечего было делать в доме, в котором уже поднялся шум и крик. Значит, опять же, не настоящие солдаты.
   – Ах, вы убили этого карлика, – с явным облегчением сказал Сангак.
   Я не стал его разочаровывать. Как не стал рассказывать и еще об одном факте – что седоволосое создание на крыше двинулось, судя по словам Букара, на восток. Но и я шел туда же. Тогда возникал вопрос: почему это странное создание шло за мной, но не догнало меня? Меня, передвигавшегося по черепице далеко не с юношеской ловкостью?
   – Итак, Букар выбежал в сад, когда я ушел, а карлика уже унесли, – продолжал я.
   – Но как же, если этот болван, судя по всему, все-таки вас видел и принял вас не иначе как за саму ведьму Чжао на крыше, – возразил Сангак.
   – Искренне надеюсь, что обо мне он не сказал бы «не мужчина, не женщина, вообще не человек», – покачал головой я. – Нет, там, наверху, был еще кое-кто, кого я видел и сам, иначе я бы не убегал из дома, Сангак. И у него был арбалет… Вот что: пусть «умницы» утром, когда рассветет, посмотрят на всех крышах, и вообще пусть охрана с этого дня учится смотреть, что происходит там, сверху. И – спасибо, Сангак. Дыня была великолепна.
   Мой друг, опять-таки понимая, что окончательная оценка его ошибок или достижений – впереди, все же слегка расслабился.
   – Ваша комната ждет вас, – басил он, топая рядом со мной. – Бочка с горячей водой уже должна быть готова. Лежанка застлана тонким имперским льном, как вы любите. Вам понадобится массаж сейчас и массаж утром, и все равно после такого приключения будет болеть все тело, уж поверьте мне… Жаль, что вы не можете массировать сами себя – мы все, кому приходилось испытать ваши руки на себе, куда счастливее вас…
   Дальше меня, чуть не заснувшего в бочке, буквально перенесли в комнату, где я провел ранее немало счастливых ночей во время прежних приездов в столицу, когда еще не возглавил здесь все наши торговые операции. Я начал снова прокручивать в голове сказки о страшной старухе Чжао, скачущей в лунные ночи по крышам. А буквально в следующее мгновение сияло уже не утреннее, а чуть ли не полудневное солнце, смирный Сангак лично вручал мне нечто мягкое, теплое и слегка провисающее в руках, закутанное в тонкое хлопковое полотенце, из-под которого пробивался лучший в мире аромат только что выпеченного в тандуре хлеба. У моей постели стояла также мисочка с крупными, одна к одной, полупрозрачными ягодами белого тутовника.

2. Рука Сангака

   Солнце раскаляло полосатые полотнища, переброшенные над нашими головами между вторыми этажами задней части подворья, возле многочисленных кухонь Сангака. Все были на ногах – повара стучали ножами, жившая у нас великая самаркандская танцовщица Меванча на галерее пыталась прижать ко лбу собственную ногу, уверенно стоя на другой. Рынок по ту сторону зданий отдаленно гудел голосами людей и верблюдов, жалобами флейт и тонким звоном колокольчиков.
   Одетый в чистую, разглаженную горячими камнями, короткую, до бедер, тюркскую курточку плотного льна и длинные штаны простого шелка, заправленные в новые мягкие сапожки взамен уничтоженных накануне, я вместе с Сангаком и несколько более значительной личностью – старым Юкуком – слушал новости из моего обесчещенного дома.
   Юкук был высок, сух, неприятен на лицо, говорить почти не мог, лишь шептал – отчего возникает такая болезнь, для меня было загадкой: маленькие демоны, живущие в горле, или склонность к слишком горячему супу? Вдобавок взгляд его водянисто-голубых глаз был невежливо упорен. Юкук также отличался спокойствием, немногословием и умением слушать. В чем, собственно, и состояла его главная работа в нашем торговом доме – слушать, просеивать множество информации и спокойно, терпеливо отбирать из нее ту, которая несколько выходит за рамки шелкоторговли как таковой. А также делать выводы и обсуждать их только со мной и ни с кем больше.
   Сангак боялся его как песчаной бури, и так же относились к нему все остальные, даже те, которые не вполне понимали, чем Юкук, собственно, в нашей торговле занимается.
   Итак, докладывали «умницы», в доме у меня все было уже в относительном порядке. Квартальный надзиратель принял к рассмотрению дело о тройном убийстве и вторжении неизвестных грабителей в дом уважаемого торговца с Запада, который в этот момент находился в доме у известной певицы в квартале Пинкан (тут я слегка поморщился). Певица, друг нашего дома, предупреждена, ей заплачено десять связок монет и штука лазоревого, тонкого до прозрачности шелка из Сучжоу, – поспешно добавили мне.
   Надзиратель сообщил также моим «умницам», что одного преступника видели – невысокого худого человека не вполне молодых лет с торчащей вперед бородкой, очевидно – иностранца, он убегал по крышам в восточном направлении и поднял на ноги людей из нескольких домовладений и даже храмов. Его ищут и без сомнения схватят (тут я смиренно покивал головой).
   Похороны моих погибших охранников были назначены на сегодня, и письма и деньги их родным уже укладывались в верблюжьи сумки следующего домой каравана.
   Но в остальном доклад «умниц» был удручающе пуст. Почти ничего, кроме того, о чем я уже и сам знал или догадывался, они не рассказали.
   Итак, отпечатки бесформенных войлочных армейских полусапог – два комплекта, у ворот и в переднем садике. Еще был третий комплект отпечатков на песке двора, очень странных, маленьких, будто бы детских, но широко расставленных ног. Следы крови у дерева, по которому мы с карликом карабкались вверх. Сорванные мох, трава и потревоженная пыль на черепице именно там, где им и положено было быть. То есть у ворот, над караульной комнатой (следы карлика), на восточной стене (мои). А также – тут я начал слушать очень внимательно – сбоку крыши галереи для приемов гостей. Я мысленно кивнул: отличное место, туда не проникает свет луны, его не видно снизу из-за разросшихся кустов азалии. Зато оттуда хорошо видны оба сада и многое другое в придачу.
   Итог: три мгновенно и без сопротивления убитых согдийских воина, каждый из которых в нормальном бою мог бы легко уничтожить трех-четырех противников.
   Больше – ровным счетом ничего.
   – Что-то немного мы узнали, Сангак, – сказал я, поглаживая бородку. – Если не считать того, что теперь мы понимаем, как был убит мой предшественник Мелек. Это был не нож, Сангак, а тонкое острие, в обычное время, возможно, прячущееся в бамбуковом стволе длиной в локоть. Так что это мы теперь знаем. Но не знаем, почему он все-таки был убит. Ну, из трех загадок, получается, раскрылась одна – тоже неплохо.
   Третьей загадкой Мелека, которой я неустанно мучил всех своих людей, был войлок. Мой предшественник был, кроме прочих достоинств, прекрасным торговцем. Тем более поразил нас, разбиравших его дела, целый громадный склад, забитый товаром, никак не относившимся к основному профилю нашего дома: войлоком, толстым и тонким.
   Когда мы подняли денежные записи, оказалось, что закупка войлока у тюрков Великой Степи, пусть и по хорошей оптовой цене, чуть не разорила в какой-то момент весь наш дом, по крайней мере ту его часть, что оперировала в Империи. Мы с братом войлока не заказывали. А больше записей не было. Кому собирался продавать этот товар мой покойный друг, оставалось загадкой. Не говоря о том, что речь шла об очень неприятном товаре, имевшем обыкновение впитывать влагу буквально из воздуха и вообще требовавшем внимания.
   Но никакого решения загадки войлока ни у кого пока не было.
   – Что ж, – продолжил я, – Юкук дает задание: «языки и уши» начинают собирать базарные сплетни насчет карликов, которые убивают. Они ведь должны быть известны кому-то в славном столичном городе, кто хотел бы нанять лучших убийц. Так что у нас нормальная ситуация: клиент ищет исполнителя. Вот пусть и ищут. Авось повезет.
   «Умницами», как нетрудно догадаться, мы звали тех, кому следовало работать скорее головой, чем руками и ногами. А «языками и ушами» в нашем торговом доме называли тоже «умниц», но особого рода – талантливых собутыльников и болтунов, которые умели долго и терпеливо говорить о чем угодно и с кем угодно в винных лавках столицы.
   Были также «добрые дядюшки из Янчжоу» – почему именно оттуда, никто уже не помнил. «Дядюшки» работали с просвещенными дамами, заправлявшими кварталами наслаждений, слушали их рассказы о клиентах и таким образом выявляли респектабельных чиновников, в пух и прах протратившихся на прекрасных столичных женщин. Счета наиболее перспективных чиновников уплачивались нами, благодаря чему мы потом узнавали многое из жизни ведомств, в которые счастливые чиновники приходили ежедневно к рассвету, ожидая ударов барабана и открытия ворот. Вообще-то чиновники эти были полезны прежде всего потому, что закупку шелка наш дом вел именно через имперские ведомства, прямая торговля этим товаром была запрещена. Но они могли рассказать и много чего другого.
   Стоит ли говорить, что и «дядюшки», и «языки и уши» понятия не имели, на кого в конечном счете работают. Для этого в имперской столице мы открыли якобы совершенно независимые торговые дома.
   – И «дядюшек» задействуем тоже, – добавил я. – Ты хочешь что-то сказать, Юкук?
   – Спросить, господин, – прошелестел он. – Вы видели карлика, я нет. Вы говорите – он убийца. Хорошо. Но какого племени?
   – Хань, – сказал я. – Местный.
   – А солдаты?
   – Тоже. Обычные на вид солдаты. И тоже ханьцы. Ты пытаешься выяснить, не подослали ли их наши, согдийцы? Да, конкуренты могли бы нанять карлика.
   Юкук кивнул головой. Напряжение, витавшее над нами наряду с ароматом баранины, не проходило. Дело в том, что, пока не было известно практически ничего, мы не могли исключить и вариант предательства, в том числе одного из двух моих ближайших помощников, сидящих в данный момент рядом. Оба знали, что покушение заставляет меня сейчас обдумывать, среди прочего, и смену охраны – с людей Сангака на «невидимок».
   «Невидимки» были моим личным боевым резервом. Они никогда не появлялись на подворье, они жили среди караванщиков на западной окраине города, уже за внешней городской стеной. Никто не знал, кто из довольно многочисленных караванщиков относится к этой анонимной гвардии главного представителя торгового дома, то есть в данном случае моей. Неизвестно было также, сколько их. Но все знали, что то были не просто воины – а люди, легендарные в Самарканде и за его пределами, способные убивать подручными предметами или голыми руками, быстро и беспощадно. Находились они вдали от Восточного рынка по единственной причине – чтобы Сангак или любой другой на его месте знал, что у него нет монополии на организацию охраны как меня, так и всех торговых операций дома.
   Шепотом передавались среди наших людей слухи о том, как лет сорок назад один из предшественников Сангака был подкуплен конкурирующим домом. И тогда «невидимки» без какого-либо оружия ворвались на подворье среди бела дня, на глазах у публики начали укладывать на землю целый десяток охранников несильными, но точными ударами кулаков по голове. Тем временем двое из них, обнаружив предателя на кухне, с пугающей быстротой, за какие-то мгновения, отрезали ему голову двумя кухонными ножами на глазах у поваров и побежали вон, бросив по дороге голову в котел с супом, дымившийся на улице среди остолбеневших посетителей. Ресторан пришлось закрыть на целый год…
   – Итак, начнем с карлика, авось узнаем что-то еще, – продолжал я. – Да, вот что. Скажи мне, Сангак, чем мы обидели ведьму Чжао?
   Мой друг фыркнул, считая сказанное хорошей шуткой. Никто не спорит, что ведьмы и духи существуют, но моим людям было давно запрещено списывать на ведьм, демонов и колдунов все недочеты их работы, и Сангак это знал не хуже других.
   – Ну посуди сам: что нам остается, если заняться больше нечем? Давай доставим себе удовольствие и займемся ведьмой Чжао, – приятно удивил я его. – Но тут нам нужен, пожалуй, книжный человек, то есть Маленький Ван. Пусть он пороется в свитках и расскажет нам все, что можно и нужно знать про эту седую любимицу чанъаньцев. И пусть «языки и уши» тоже про нее поспрашивают, эта тема не хуже вина развязывает языки. Узнаем много забавного…
   После нашего разговора состоялась церемония моего торжественного выезда с подворья. Пепельно-серый жеребец был, оказывается, уже доставлен из дома к коновязи у въездной арки, выгнутой дугой и украшенной строгими черными иероглифами. И вот сейчас его вели ко мне между отдыхавшими в тени едоками. Они, запрокидывая головы, восхищенно ласкали глазами ферганского красавца, за которого любой вельможа столицы отдал бы какие угодно деньги.
   Ритмично звенят колокольчики на узде. Грациозно переступая тонкими ногами, мой конь, укрытый свисавшей до колен попоной серебристого шелка, кивает гордой головой, милостиво позволяя мне подняться в седло со стременами модного образца – с плоской нижней перемычкой, на которой нога стоит прочнее.
   И – взлет в седло. И – выпрямленная спина. И вот мой красавец, торжественно ведомый Сангаком, трогается с места среди тихих вздохов окружающих.
   У ворот меня ждали двое сопровождающих, чьей единственной задачей было сделать мой выезд еще внушительнее. Сколько жителей имперской столицы искренне считает, что ехать в одиночку есть принижение их ранга… И вот уже наша троица, неспешно выплыв из главных ворот рынка, вливается в стучащий копытами широкий поток всадников на белом песке, между рядов яблочных деревьев одного из проспектов Чанъани. Сангак же неподвижно стоит у ворот, почтительно сложив, в местном стиле, правую ладонь с обрубком левой руки.
   Левую руку Сангака я в последний раз видел ровно четыре года назад – чуть подергивающийся у копыт его коня обрубок, возле которого почти черная кровь быстро превращалась в серые пыльные шарики. Сангак же в этот момент невозмутимо, как будто так и надо, оглядывал облако рыжей пыли, в котором скрывались один за другим тускло-серые, блестевшие металлом спины имперских всадников, только что налетевших на него.
   Это был пятый, последний день битвы, когда на поле вдруг начало происходить множество событий одновременно. И это был последний скоростной прорыв одного из моих маленьких отрядов через имперские боевые линии. Работа наша была закончена, дело оставалось доделать кавалерии «черных халатов» и согдийской пехоте.
   Сангак за мгновение до этого прикрывал наш прорыв, отбиваясь от неожиданно налетевших и не понимающих, кто и куда скачет, имперцев. Он проделывал это уже два десятка раз, каждый раз от него буквально разлетались серые всадники – и Сангак упивался своей непобедимостью.
   За месяц до того я извлек его после долгих неприятных разговоров с «черными халатами» из городской тюрьмы. Сангак считался ими опасным бунтовщиком, чуть ли не побочным сыном Гурака, последнего до прихода «черных халатов» правителя Самарканда, который доставил им множество неприятностей – но потом сдал, все-таки сдал обреченный Самарканд.
   Я же подозревал, что Сангак был не бунтовщиком, а обычным городским бандитом, причем склонным к чрезмерному насилию – за что я и сделал его сразу десятником моего спешно собираемого по просьбам «черных халатов» отряда, где требовались люди особых способностей.
   Сангак, отдышавшийся на свободе пряным летним воздухом и отъевшийся у моих поваров, оказался несравненной боевой машиной, которую не брали ни стрелы, ни мечи. Он знал, что с ним никогда и ничего не может случиться. Он всегда был острием клина, срезавшего край имперских конных порядков и позволявшего моим отрядам, с их лучшими в согдийской армии лошадьми, проноситься по своим делам сквозь ряды имперцев и обратно, и снова туда, и снова обратно.
   Итак, это был наш последний рейд, и Сангак только что на моих глазах нетерпеливыми взмахами той самой левой руки подгонял моих отставших всадников. А дальше – пыль, грохот, и вроде бы ничего не изменилось, вот только…
   Какая удивительно красивая работа Бога Небесного – человеческая рука: она выгибается туда и обратно, у нее пять гибких пальцев с круглыми прочными ногтями, созданными для полировки и чистки. Чувствительные розовые подушечки ладони – для поглаживания прохладных женских бедер. Неповторимый рисунок линий на этой ладони. Десятки маленьких аккуратных косточек и мышц, чтобы сжимать уздечку или поднимать увесистый свиток шуршащего шелка… И вот это чудо бессмысленно дергается в кровавой грязи; взмахнувший за мгновение до того мечом имперец скрылся – не догонишь, да и незачем, а сзади из пыли, как жуткое шествие рыб, уже выплывает новый ряд покрытых чешуей воинов.
   Я подскакал к Сангаку, ухватил уздечку его коня, дернул.
   – Сейчас догоню, хозяин, – успокаивающе отмахнулся он от меня левой рукой, залив мне лицо потоком ярко-алой крови. И замер, глядя на это необычное зрелище. Потом перевел взгляд на то место, откуда кровь брызгала яркими злыми струйками.
   Я рванул повод снова.
   – Надо ее подобрать, – без выражения пробормотал Сангак, указывая глазами на руку в пыли. – Простите, я сейчас.
   – У тебя времени – половина песочных часов, потом вытечет вся кровь, вперед, вперед, – сквозь зубы сказал я, продолжая дергать за повод.
   Сангак расширил глаза и послушно кивнул, мы страшно медленно поехали вперед сквозь пыль и грохот. И вот уже перед глазами раскинулась невыносимо сиявшая полоса расплавленного металла – река Талас. Перед нами был чистый, безлюдный берег. Я обернулся – шагах в трехстах сзади к воде, все убыстряясь, катился ощетинившийся металлическими остриями грязный вал имперцев.
   Я заставил Сангака проехать еще немного, потом буквально стащил его с седла. Он беззвучно шевелил серыми губами.
   Каждый стоящий хоть чего-то армейский лекарь знает, что отрубленную конечность надо прижечь мечом, раскаленным в костре, потом залить смолой. Но у меня был только меч – и ни костров, ни смолы.
   – Совсем не болит, – успокоил меня Сангак, предъявляя продолжавший брызгать струйками крови обрубок.
   В человеке две крови, темная и светлая. Темная течет медленно, и остановить ее нетрудно. Светлая уходит мгновенно, и часто никакие повязки не могут преградить ей путь.
   Я резко затянул на остатке запястья Сангака ремешок от моей фляги. Саму флягу с теплым от жары красным мервским вином поднес к его губам и заставил Сангака выпить половину, остальным вином пропитал чистую часть своей головной повязки мягкого хлопка и начал мыть обрубок, подбираясь к его верхушке. Рука была аккуратно срезана по запястью, сбоку болтался скрутившийся уже лоскут кожи, но один белый, испачканный кровью осколок еще торчал.
   – Сейчас будет очень больно, и постарайся не драться, – сказал я, доставая нож. Сангак оскалился в глупой улыбке.
   Через пару мгновений он уже не улыбался, глаза его расширились, губы стали попросту белыми. Я отрезал осколок, еще раз прошелся тряпкой с вином и скрутил ее в новый жгут.
   Как поступает кровь, если ей некуда больше выливаться? Я знаю только, что, пока она течет наружу, человеку не так больно, но, если остановить ее поток, раненое место начинает распирать изнутри. Кровь ищет себе выход. Оставалось надеяться, что главное – что она теперь останется внутри тела, а тело, это волшебство Господне, само лечит себя.
   Красные струйки окончательно перестали брызгать, я смог натянуть лоскут кожи на обрубок сверху, укрепить его повязкой и подумать, что тут нужна не смола, а иголка с ниткой – но не сейчас, а после смены жгута и новой мойки вином. Сангак сидел, превратившись в какой-то бесформенный мешок, и без перерыва кивал головой. Тело его уже перестало игнорировать боль, но, по моему опыту, настоящая боль еще была впереди, и не один день. И мне нужны были кое-какие корешки, чтобы она стала тише. А до них надо было еще доскакать.
   Сангак сам взгромоздился на коня и, так же качая головой, проехал несколько тысяч шагов до палаток, где уже стоял многоголосый стон и хрип.
   Я сбросил раскалившийся шлем на руки двум оказавшимся здесь воинам моего отряда – и остался в этом страшном месте на две недели.
   Я был, наверное, единственным командиром во всей армии, кто лечил своих воинов сам. Начиналось все с того, что я понял, как важно быстро вычистить и завязать рану самому, не дожидаясь лекаря. Среди грязи боевых полей иногда любая рана, даже царапина, означала медленную смерть. И вот оказалось, что у моего отряда потери среди раненых куда меньше, чем у других.
   Затем я подумал, что человек, сам перевязывающий своих солдат, может рассчитывать на их верность – а это для нашего торгового дома никогда не было лишним. Но главное – мои руки и голова еще помнили то, чему научились за год до этой битвы, и как будто сами делали что-то мне самому не совсем понятное. Я медленно вел пальцами по телу раненого, в какой-то момент они сами нажимали на него – и кровь останавливалась. Я разминал руками шею воина, представляя себе, как освобождаю ему внутренний поток крови, – и голова у него переставала болеть.
   Ко мне в результате несли всех воинов, как «черных халатов», так и своих, согдийцев. Я спал там, где падал, ел не помню что среди жуткой вони мочи, кала и разлагающихся ран.
   Но у Сангака ничего не разлагалось. Через неделю после битвы он, с обвисшей мешками кожей, заросший щетиной, жуткий, мог уже есть даже свое любимое мясо.
   – Я больше не воин, – отрешенно сказал он мне, аккуратно, двумя пальцами правой руки перекладывая на коленях только что заново завязанный мной обрубок левой.
   – Что ж, еще можно быть торговцем, как я, путешественником. Увидишь дальние страны, интересных людей. И их даже необязательно будет убивать или грабить, – развлекал его я разговорами. – А потом – не придумать ли нам полукруглый, маленький, длинный щит на левую руку, заходящий за локоть и надевающийся сверху вот так, – показал я.
   – Но он же будет соскакивать вперед, – задумался Сангак, и этим разговором я занял его надолго.
   Уже через полгода он был отправлен нами в империю, тогда еще – простым охранником каравана, и скоро осел в имперской столице всерьез и надолго. А потом он получил пост главы охраны представительства в Чанъани и прилагавшуюся к этому должность хозяина ресторана.
   И это изменило его жизнь полностью.
   Если быть точнее, изменил эту жизнь всего-навсего один мальчик родом из города Чача. Мальчик, делавший в тандуре хлеб совсем в другом ресторане, на другом конце нашего рынка.
   Сангак же, который поначалу относился к своему ресторану не очень всерьез – ну максимум как к месту, где по уши занятый работой согдиец может по-человечески поесть, – все же задумывался, почему еда здесь хоть и неплоха, но никак не похожа на то, к чему он и все мы привыкли в прекрасном Самарканде. Да вот хоть хлеб, просто хлеб, ловко вытаскиваемый из жаркого тандурного жерла, был хоть и хорош, но непохож, совсем непохож на то, что можно было за сущие гроши купить дома.
   Сангак начал ходить по согдийским и тохаристанским ресторанам по всей имперской столице – так, по его словам, он давал голове отдых. И однажды, к собственному изумлению, обнаружил нечто, отчего в его отдохнувшую голову хлынул целый поток воспоминаний о родине. И делал это хлебное чудо ничем не примечательный мальчик.
   А дальше произошло – если я правильно понимаю рассказ Сангака – следующее.
   Над мальчиком, отдыхавшим на корточках у теплой стенки на зимнем солнышке, нависло что-то громадное, закрывающее свет.
   – И как же ты это делаешь, парень? – ласково поинтересовался незнакомец, прижимавший к животу лепешку левой рукой (с завернутым рукавом) и отщипывавший от нее кусочки мясистой правой пятерней (корочка тихо похрустывала).
   Здесь надо сказать, что взгляд Сангака, как и все его лицо, с бритым черепом и характерными складками кожи, производят своеобразный эффект. Особенно когда он улыбается: улыбка Сангака действует на незнакомых с ним людей, тем более нервных, не очень хорошо. Мальчик, я думаю, был не вполне уверен, что сейчас с ним произойдет, – то ли ему подарят сахарного человечка, то ли одним ударом кулака вгонят в землю по плечи.
   – Дело в хворосте, – извиняющимся голосом объяснил он. – Здесь ведь другое дерево, оно дает другой по вкусу дым.
   – И что же ты сделал насчет хвороста? – скорбно продолжил допрос Сангак.
   – Я нашел кусты, чей дым очень похож на наш, – поторопился ответить мальчик. – К югу от городской стены.
   – А, – почти прошептал Сангак и некоторое время после этого, с полуоткрытым ртом, кивал головой своим мыслям. Мальчик под стеной, затаив дыхание, боялся сойти с места.
   Через неделю после этого он стал богаче, перейдя хлебопеком к Сангаку. А Сангак, начиная с этого момента, открыл для себя новый и завораживающий мир.

3. Яшмовый Браслет

   «Дрожь означает, что женщина желает продлить соитие;
   Когда дыхание женщины прерывается, это означает, что ее охватила страсть;
   Когда женщина кричит, это значит, что она испытывает великое наслаждение;
   Когда женщина стонет, это означает, что яшмовый жезл достиг предельной глубины, и она начинает испытывать безграничное удовольствие;
   Когда женщина скрипит зубами и дрожит всем телом, это означает, что она хочет продолжать соитие как можно дольше».
   Со вздохом откинулся я на подушки и опустил на колени свиток с этим замечательным текстом. Он так и пролежал целые сутки на моем ложе в саду, не тронутый ни побывавшей здесь городской стражей, ни – тем более – особо почтительной, подавленной случившимся охраной.
   Сегодня я не без печальной усмешки вспоминаю, что после возвращения в дом, притихший после похорон моих людей, я, сам того не сознавая, попытался вернуть время назад. Это же так просто: не было никакого карлика-убийцы, никакого побега по шершавой черепице, ночной сад по-прежнему остается самым безмятежным и тихим местом на свете. А сам я так и сижу на шелковых коврах среди круга теплого желтоватого света от масляных плошек и вожу пальцем по ароматной хрустящей рисовой бумаге, крапленной золотом.
   Я не мог похвастаться такой же коллекцией, как знаменитый Ни Жошуй, в чей дом не проникал солнечный свет из-за свитков, громоздившихся на подоконниках: говорят, их у него было тысяч тридцать. Я и читаю-то на этом строгом и элегантном языке медленно, постоянно спрашивая у какого-нибудь местного грамотея точное значение того или иного знака: сколько их в этой стране, тысячи или десятки тысяч, не знает никто. И каждый дочитанный до конца текст для меня – маленькая победа.
   Этот же свиток был победой сам по себе, изысканным даром любви от женщины, которая вошла недавно в мою жизнь, – так, будто ее принес сюда сладостный весенний ветер Чанъани, который нес среди темных кирпичных стен и серых черепичных крыш ароматы мускуса, сандала, алоэ и камфары в бессчетных изысканных сочетаниях.
   Как жаль, что нельзя запомнить запах, – его можно только узнать. Но ароматы этого города мне не удастся снова услышать никогда. Когда самая знаменитая распутница города по прозвищу Благоухание Лотоса выходила за порог своего дома, шутили злые люди, то за ней следовал рой пчел, принимавших ее за цветок. Чанъань была прекрасна, то был город возвышенного любовного томления – и весьма телесной и легкой любви. Ее жители рассказывали друг другу множество веселых историй – например об оркестре из пятнадцати девушек, которые перед свадьбой одной из них (впрочем, и после таковой) по очереди приходили в постель к жениху, говоря, что обычай «попробовать невесту» – якобы часть «тюркского брака», а чем жених хуже невесты?
   Что-то подобное проделала и со мной очаровательная придворная дама по имени Лю.
   Если при первых императорах славного дома Тан – ну хотя бы при невыразительном Гао-цзуне и великом воине Тай-цзуне – нравы двора были суровы, и придворные дамы не так уж часто вырывались за ярко-алые стены дворца, то сейчас был совсем иной век.
   Мы познакомились с Лю в одной из моих лавок, куда я зашел с начальственным визитом, и разговорились о тохаристанском и хутталянском шелке, знаменитом своими желтыми и красными полосами на зеленоватом фоне. При второй встрече там же Лю каким-то образом навела меня на разговор о целительстве (узнала обо мне все у продавцов?), и кончилось все ее просьбой избавить от болей в плече. Боли оказались несуществующими, а деликатный сладкий стон ее от первого же прикосновения моих пальцев был просто восхитителен. И вскоре она уже привыкла появляться у меня каждый четвертый день недели и уходить гораздо позже вечернего удара барабана – придворные дамы могли себе позволить многое.
   Я не сомневался, что для придворной дамы ее ранга общение с богатым западным торговцем, да еще и с репутацией целителя, было не только допустимым, но и престижным, – все, что исходило с Запада, в империи было предметом всеобщего восторга. Иначе, подозревал я, наше общение там же, в лавке на Восточном рынке, и закончилось бы.
   В искусстве любви самым выразительным были ее руки. Они гладили мою спину сначала медленно и сладостно, потом все быстрее, будто пытаясь ее разорвать, и, наконец, эти руки судорожно вжимали мое тело между ее жадно раздвинутых ног.
   Однажды Лю пришла, как мне показалось, с сестрой-близнецом. Они были удивительно похожи – одного роста, одного сложения: щедрое, скажем так, тело, но не лишенное гибкости в талии.
   Я и сейчас помню, как шел им навстречу по садовой дорожке: они были словно две раскрашенные керамические статуэтки, из тех, что кладут здесь в могилы. Одинаково белые лица, одинаковые прически, как чуть закругленные крепостные башни. Обе пытались отвернуться от весеннего ветра – одна чуть наклонилась вправо, другая влево, их спускавшиеся полукругом к песку золотистые накидки трепетали, как знамена у храма Учителя Фо.
   – Я привела вам подругу, – без особой застенчивости сказала мне Лю, продолжив речь восхитительно двусмысленной фразой: – После ваших рук у меня стала подвижнее спина. Может быть, вы поможете и ей. Я была бы так рада.
   – Как зовут подругу? – вежливо поинтересовался я, пытаясь сообразить, правильно ли я понимаю то, чего от меня ожидают.
   – Юй Хуань, – ответил мне странный голосок с неповторимым шелковым тембром: тихий, почти шепот, но абсолютно отчетливый. – Что означает «яшмовый браслетик».
   И, как бы в подтверждение, она покрутила на запястье браслет из особого, розового нефрита. Довольно дешевого, несмотря на редкость, но, как известно, именно такой любила прекрасная возлюбленная императора Ян Гуйфэй. А значит, и половина жительниц столицы.
   – И кто же вы, уважаемая госпожа Юй? – любезно поддерживал я беседу, ведя обеих к длинному павильону, стоявшему в третьем, дальнем дворе и служившему местом наших с Лю забав (туда меня направила сама Лю несколькими энергичными движениями подбородка).
   – Актриса, – отвечала моя новая гостья после краткой паузы и движения бровями. И скромно добавила: – Придворная актриса.
   Я почти засмеялся: можно было бы догадаться об этом в первые минуты. Наблюдать за этой женщиной, слушать ее было острым наслаждением. Она играла. Играл ее голос, брови, губы, то вытягивавшиеся трубочкой, то растягивавшиеся в странную полуулыбку, как на лице каменного Учителя Фо. Она и двигалась как актриса, то есть танцовщица и музыкант. Сейчас я вспоминаю, что даже много месяцев после нашего знакомства я так и не видел, чтобы она танцевала в полном смысле этого слова. Но она умела подчеркивать, «показывать» свои слова быстрым поворотом головы или внезапным наклоном плеча, глядя на меня исподлобья озорными глазами.
   Слово «актриса», тем более придворная, означало, что передо мной женщина если не из очень хорошей семьи (и не такого высокого статуса, как Лю), то отличного воспитания. И, кроме музыки и танцев, она наверняка писала стихи, причем, скорее всего, прекрасным почерком.
   Уже тогда я почувствовал, что когда я вижу эту женщину, то где-то в середине живота у меня начинается счастливый смех – и рвется наружу, будто при виде веселого щенка или неуклюжего карапуза в маленькой шелковой шапочке с бубенчиком. С ней было невероятно легко.
   – Вот это здесь, – тихо сказала своей подруге Лю, – а там, за дверями, будет не просто тепло, а очень жарко. Обещаю.
   Они обменялись наигранно строгими взглядами.
   – О-о, – сказала актриса по имени Яшмовый Браслетик, войдя в мое целительское логово.
   Там пахло горячим свежим деревом и множеством трав. И там было жарко. Потому что самую дальнюю комнату этого домика занимала большая, мастерски сделанная тюркская баня. Имитировать ее пытаются многие, но настоящий мастер мог, побрызгав на раскаленные камни отваром трав и помахав льняной тканью над головой, вынести уверенный приговор: эта баня сделана гением, потоки воздуха в ней идут так, как следует.
   Меня и Лю уже ждали там глиняные чаши со сладковатыми отварами, к дегустации которого обе мои гостьи и приступили, не дожидаясь особого приглашения. Актриса Юй при этом посматривала на меня через край чаши с веселым доброжелательством, а Лю щурила глаза, наслаждаясь моим замешательством.
   – Господин Мань, если не ошибаюсь, – зазвучал вновь шелковый голосок моей новой гостьи (в этой империи истинное имя иностранца никто произносить и не пытается, вместо этого награждая гостя здешним фамильным иероглифом, хочет он того или нет). – Господин Мань, мне так неудобно было беспокоить вас. Но Лю сказала мне, что вы – человек, который может решить одну мою проблему. Она вроде бы и невелика, но ведь девушкам неудобно постоянно стирать мои платья, иногда по две штуки в день. Дело в этом запахе (она смешно пошевелила сморщенным носиком). Не так чтобы я была уж очень толста, но… даже когда я не танцую, иногда даже холодной зимой, этот запах появляется сразу, с самого утра, и никакие ароматические мешочки под мышками не могут его уничтожить. Да вот и прямо сейчас… А ведь я принимаю теплые ванны каждый день. На моем теле нет ни одного волоска (тут она развела руками, сделала гримаску и извиняющеся улыбнулась). А главное – я боюсь: что, если этот запах говорит о какой-то болезни? Мои лекари… то есть лекари во дворце… ничего умного не могут сказать, хотя советов у них предостаточно (тут ее голос перешел на уморительный противненький баритон): «холодный пот – одно из восьми истечений, и сухой имбирь раскупорит вам внутренние проходы, а алоэ послужит для очищения души…»
   Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: эта женщина просто светится восхитительным здоровьем. При этом мне было абсолютно ясно, о чем она говорит, я понимал, что проблема ее ненадуманна, и знал эту проблему по собственным подмышкам. Она знакома воинам, наблюдающим за накатывающим валом вражеских всадников, и чиновникам, ждущим ответа начальства на их доклад, и многим другим.
   – Мы сейчас поработаем с вашим телом, госпожа, – отвечал я. – Но я вижу, глядя на вас, что вы ничем серьезным не больны. Кроме одного. Ваше тело протестует против того, что делает с ним ваша душа. Проще говоря, вы чего-то боитесь, госпожа.
   Этого не ожидала ни она, ни Лю, которая, подозреваю, не очень всерьез относилась к целительским способностям моих рук, хотя и отдавала должное их другим способностям.
   Актриса Юй смотрела на меня неожиданно серьезным взглядом, чуть наклонив голову. Я поспешил прервать молчание:
   – От этой проблемы избавить можно и моими методами, вот только будет это очень долго… Но могу обещать: это лечение – из самых приятных, какие есть на свете.
   На лице ее появилась шаловливая полуулыбка, а Лю за ее плечом одобрительно покивала головой.
   – Бочка ждет вас, – сказал я, – а дальше, я подозреваю, Лю нам поможет во всех смыслах.
   Обе одинаково усмехнулись.
   – Вот эта бочка? А зачем это в другой бочке плавают куски льда – ой, какой ужас, правда? – поинтересовалась Юй, сбрасывая накидку на руки Лю. Потом, смущенно улыбнувшись, она взялась за завязки платья из простого, но очень хорошего зеленоватого шелка.
   Я молча смотрел на то, как из спадающих складок, как мякоть плода с загадочного юга, появляется пухлое белое тело с лимонным, как у всех имперских жительниц, оттенком.
   – Ян Гуйфэй входит в купальню на глазах наблюдающего за ней императора, – объявила она, намекая на известную всем сцену знакомства Светлого императора с его нынешней возлюбленной.
   – Это же было лет пятнадцать, если не двадцать, назад – вы так молоды и, конечно, не могли эту сцену видеть? – попытался поддержать разговор я.
   Моя гостья томно склонила голову набок, полуприкрыла глаза и издала наигранно усталый стон. Потом, опираясь на руку Лю, грациозным извивающимся движением начала опускаться в воду, пока не устроилась на скрытом под водой сиденье и не откинула блаженно голову на край бочки, укутанный намокшим льном.
   – Нет, видеть эту сцену я не могла никак, – сказала она, и подруги одновременно чему-то засмеялись.
   Одновременно обе шаловливо настроенные обнаженные женщины в моей бане – достаточно сильная штука, чтобы в висках моих застучали молоточки. Но тюркская баня, с ее немилосердным жаром и влагой, может успокоить любую возбужденную голову, и не только голову.
   – Я справлюсь с вами обеими, – не очень уверенно сказал я Лю, и та с благодарностью улеглась рядом с подругой, головами в разные стороны. И я начал водить по их мокрым телам пучками трав из Великой Степи, Дешт-и-Кипчака.
   – Вы ведь тюрк? – раздался приглушенный голос моей новой гостьи. – Какой сильный у вас народ – я, наверное, никогда не смогу танцевать тюркские танцы так, как положено, с этаким бешенством. О-о, а это полынь…
   – Тюрк по отцу, а моя мать – чистая согдийка, – отозвался я, берясь, после нежных трав, уже за пучки тонких ветвей деревьев с западных гор. Тут уже обе «пациентки» замолчали, и новая гостья первой запросилась в ту самую, наполненную водой со льдом, бочку.
   – А вот теперь в твое тело будут втирать сливки из верблюжьего молока, и оно станет мягким и упругим, – попыталась предвосхитить события (а точнее – подсказать мне, что делать) размякшая от травяной экзекуции Лю.
   – Нет, – ответил я, глядя на раскинувшуюся на льняных полотнах актрису Юй и сглатывая слюну. – Она ведь хочет, чтобы я решил ее проблему, и здесь нужны не сливки. На горах к востоку от Самарканда пчелы собирают очень хороший мед… И работать мы с этим медом будем прямо там, в самой бане, где горячо.
   Так я впервые прикоснулся к телу этой удивительной женщины, начав с того, что размазал по ее спине, щедрым округлостям ниже и по сверкающим белизной ногам желтый зернистый мед.
   То, что почувствовали мои руки дальше, было по меньшей мере интересным.
   Я прокатывал между пальцами, разминал и гладил абсолютно идеальное, упругое тело женщины, которая, вне всякого сомнения, знала, что такое хороший массаж и как нужно поддерживать кожу молодой.
   – Немножко похоже на баню из Когурё, – проворчала она скептически и тут же сказала «ммм», поняв, что на некоторые точки целители из Когурё нажимать никак бы не могли.
   Свободные, сильные суставы, чистое дыхание, отличные мышцы – для женщины, которой, как я теперь видел, было уже далеко за тридцать, она была просто чудом. Кожа ее впитывала мед не столь уж быстро и очень ровно, что подтверждало, что никакие болезни ее не беспокоили. Но та просьба, с которой она обратилась ко мне, была бы выполнима, если бы эта женщина жила в моем доме и не знала бы никаких страхов и забот.
   «Да о чем же это я думаю – она только-только вошла в мои ворота», – одернул я себя.
   – Я теперь буду пахнуть медом очень долго, – провокационно сказала она Лю, уже после того, как мои руки смыли с нее лишний мед в бочке с теплой водой, куда по ее же настоянию мы погрузились все втроем. – Пчелы слетятся обязательно…
   Она уже стояла на теплом полу, и с нее скатывались последние крупные капли. Лю склонила лицо к ее плечу, потершись о него лицом, потом начала, с закрытыми глазами, ласкать щеками тяжелую грудь своей подруги. Потом, обняв ее, медленно опустилась перед ней на колени, прижавшись лицом к низу ее живота.
   – Вот так мы, одинокие женщины, помогаем друг другу проводить скучные дни во дворце, – чуть задыхаясь, прошептала мне Юй, двигая плечами в ритм движений головы Лю. А дальше они обе опустились на колени друг перед другом, и Лю, откидываясь на хлопковое полотно, приняла свою подругу на руки, как ребенка.
   Потом между двух великолепно круглых ягодиц актрисы появилась ласкающая их рука Лю. Рука эта на мгновение отвлеклась от своего занятия и выразительно поманила меня.
   Сопротивляться было не только глупо, но и невозможно.
   – Скажите, дорогая Лю, зачем вы это сделали, разве нам с вами было плохо вдвоем? – вежливо, но не очень искренне спросил я ее как-то, улучив момент, когда Юй Хуань была от нас достаточно далеко.
   – Она замечательная, и для нее я сделала бы все что угодно. Возможно, отдала бы жизнь, – очень серьезно отвечала эта дама.
   Через полтора года мне пришлось вспомнить эти слова.
   Мы не обижали Лю, ей доставалась ее доля радости – мы с Юй вместе и с удовольствием доводили ее до сладких судорог, обмениваясь взглядами и улыбками. Но все же Лю явно вела дело к тому, что роль ее в этой пьесе становилась все менее значительной – почти такой же, как у двух-трех служанок, которые всегда сопровождали эту верховую пару в их приезды ко мне и терпеливо ожидали ее в первом дворике.
   Я уже тогда мог, конечно, догадаться: в актрисе Юй Хуань все было не так. Слишком красива, слишком хорошо воспитана и образованна, слишком деликатна и покорна. Но, видимо, догадываться о чем-либо не хотелось: потом, потом. Более того, подозреваю, что, если бы даже передо мной открыли тогда книгу будущего – Алтын-судур, и я обнаружил бы в ней все, что несла в мою жизнь актриса по имени Яшмовый Браслет, я захлопнул бы книгу, зажмурился и сделал вид, что там были только сияющие белизной страницы.
   …Во внешнем саду застучали копыта, зазвучали приглушенные голоса, затем тихий женский смех на два голоса.
   – Простите навязчивую женщину, которая – представьте себе – снова пришла мешать вам, – застенчиво сказала она, возникая в воротах и прислоняясь раскрасневшейся щекой к их темному морщинистому дереву. В ответ на ее обезьянью гримаску можно было только расхохотаться.
   Лю скромно стояла сзади, потупив глаза.

4. Некроманты, отравители и принцы

   Совещание по вопросу о ведьмах проходило – в чисто местном духе – под сенью деревьев у меня в доме, во внутреннем саду, в беседке посреди пруда. Главным героем на нем был похожий на проворного ежика юноша Ван, который занимался в торговом доме счетами, цифрами, бумагами – но лишь теми, что имели какое-то отношение к имперской письменности.
   Как человек кисти и тушечницы, Ван был существом, стоящим в имперском обществе куда выше, чем скромные торговцы или воины. Шутка сказать, ведь он мог когда-нибудь сдать императорские экзамены и стать чиновником. Но тогда пришлось бы получать куда меньшее жалованье, чем у нас. А ведь совсем чуть-чуть – и удастся купить на заработанные здесь деньги домик родителям в городке Ханчжоу на каналах, наверняка размышлял юноша Ван, раздираемый противоречиями.
   Маленький Ван – так, по местным обычаям, называл его я: приставка «маленький» уместна для любого, кто младше тебя хоть на год. Но если бы Ван стал чиновником, даже низшего ранга, я как вежливый человек должен был бы воздерживаться от такого обращения.
   Будучи очевидно умным письмоводителем, Маленький Ван, конечно, задавал себе вопросы, чем занимаются в торговом доме Сангак и особенно старый Юкук. Деньги – нет спора – вещь серьезная и любят, чтобы их защищали и охраняли, но не до такой же степени… Первые несколько месяцев его работы мы искренне надеялись, что Ван не сможет слишком хорошо разобраться во всех операциях дома в целом. А потом, когда стало очевидно, что юноша весьма умен, мы придумали другой подход – отправили Вана с караваном на запад, в штаб-квартиру торгового дома. Он вернулся с пятнами загара на лице и совсем иными, повзрослевшими глазами. И с тех пор, как множество имперских юношей его поколения, мечтал об одном: снова отправиться в земли необъяснимых чудес и странных удовольствий.
   Мы расслабленно сидели вокруг низкого столика, на котором стоял дорогой, модный, а для кого-то все еще подозрительный напиток – чай, который Ван уважал как предмет роскоши и необходимый элемент утонченной жизни, Юкук воспринимал как среднего качества лекарство, а Сангак – как хороший способ делать деньги из воздуха. Поскольку чай считался личным проектом обожаемой императорской наложницы Ян Гуйфэй, он был обязателен в лучших домах, и к нему надо было относиться как минимум с уважением.
   Юноша Ван, с его острым носиком и блестевшим от жары смуглым лицом, осторожно прикасался губами к бледно-янтарной жидкости в крошечной винной чаше, и лицо его становилось все серьезнее: он готовился выступать. Сангак невозмутимо сопел, Юкук смотрел в одну точку водянистыми глазами. Десятки стрекоз пронизывали полудневный воздух, стеклянно поблескивая крыльями в бледно-золотых лучах.
   – Итак, ведьма Чжао, – кивнул головой я, как глашатай перед выходом танцовщицы.
   – Нам необходимо начать рассказ с правления императрицы У Цзэтянь, – торжественно начал Ван, одергивая свою модную обтягивающую короткую шелковую курточку, из тех, что вызывали ярость консервативной публики.
   Мы мысленно возблагодарили его за то, что он не начал с императоров Яо и Шуня, правивших несколько тысяч лет назад.
   – Государыня У официально взошла на трон через шестьдесят шесть лет после воцарения дома Тан, то есть семьдесят лет назад, – медленно выговаривал слова юный Ван. – Она была тогда уже немолода. И титул ей носить пришлось недолго, всего пятнадцать лет. А потом, когда почтенный возраст государыни начал мешать ей править, ее уговорили оставить трон, снова передав его принцу Ли Сяню из дома Тан. В том же году императрица скончалась от болезни, – закончил свое вступление Ван.
   Быть ханьцем – это нелегкая судьба. Маленький Ван хорошо знал, что наша чайная церемония отлично охраняется, что никакие посторонние уши не могут подслушать его. Он мог бы прямо высказать то, что можно услышать в любой винной лавке на любом из рынков, а то и вообще обойтись без вступлений. Но ни один имперский житель сразу к делу не переходит. Он выдает сначала официальный текст, а потом уже переходит к изнурительной забаве – намеки, тонкости, частности.
   Что касается императрицы У, то до сих пор столичные жители помнили рассказы своих дедов или отцов про жуткую восьмидесятилетнюю старуху, с неподвижным лицом, выкрашенным в белое, с наведенными красным щеками и черными бровями, которая среди складок желтого императорского шелка медленно проезжала по проспектам Чанъани в повозке с откинутым пологом.
   У Цзэтянь правила империей не пятнадцать лет, а полвека. Сначала как реальная власть за ширмой у трона, а потом – невероятно – как полноценный император: единственный пока случай женщины, официально взошедшей на трон. Старуху весьма уважали в империи, потому что при У Цзэтянь не было войн, кроме мелких и победных, и страна жила в общем хорошо. Но столица и императорский двор ощущали себя совсем по-другому, ожидая очередной страшной, с долгими пытками, казни чиновника или принца. Только что упомянутый Ваном Ли Сянь, племянник и наследник У, очередной принц по фамилии Ли из плодовитого дома Тан, был юной трясущейся развалиной, который шарахался от каждого прибывшего к нему курьера, думая, что это тетушка У наконец решила еще и с ним разделаться.
   Однако у принца Ли, этой развалины мужского пола, была весьма энергичная супруга, императрица Вэй, а у той была дочь, принцесса Аньлэ. И еще была их подруга – поэтесса и актриса Шангуань Ванэр, юная имперская секретарша госпожи У. Это женское царство, судя по базарным историям, фактически и правило после смерти императрицы, унаследовав от нее не только державу, но и аппетит к мужчинам. Императрица Вэй, как гласил приговор базара, даже развлекалась в императорской постели нескромными играми с одним из людей все еще влиятельного клана У – У Янь-сю, притом что находившийся там же император отворачивался, делая вид, что ничего не замечает.
   – В третий год правления под девизом Шэньлун наследник престола, принц Вэйский Ли Чунцзюнь, поднял войска для попытки уничтожить Шангуань Ванэр и остатки семьи У, – продолжал нараспев Ван. – Но он провалился. После этого инцидента императрица Вэй и принцесса Аньлэ окончательно потеряли всякий стыд, приближая к себе самых недостойных людей. И – как говорится в хрониках – даже ведьма по имени Чжао была вызвана во дворец и пожалована благородным титулом. Это было в четвертый год правления под девизом Цзинлун, то есть ровно сорок пять лет назад. И это единственное упоминание о ней в официальных дворцовых записках, лишь одна строчка, – добавил Ван, гордясь своей работой.
   Тут мы перевели дыхание, а Сангак глотком осушил чашечку чая.
   – А вскоре после этого императрице Вэй понравились трое придворных – Е Цзин-нэн, канцлер императорской академии, преуспевший в некромантии, то есть искусстве повеления миром мертвых, Ма Цинь-кэ, известный лекарь, и еще Ян Цзин, который был вице-министром императорских развлечений и при этом талантливым поваром. Все они пополнили и без того немалое число любовников императрицы…
   – Сколько имен, сколько имен, – неодобрительно сказал Сангак. – Я никогда их не запомню. Но если ты об этом рассказываешь, Маленький Ван, то все эти повара и некроманты имеют отношение к нашей ведьме?..
   Далее уже и я сам запутался в творившихся при дворе кошмарах, которые без запинки перечислял неутомимый Ван: забитый дворцовыми гвардейцами до смерти чиновник, осмелившийся подать несчастному императору доклад с обвинениями против императрицы и принцессы; смерть мужа госпожи Аньлэ и ее немедленный брак с любовником, тем же самым У Янь-сю, который осквернял императорскую постель, но не был ни поваром, ни некромантом, ни лекарем.
   Но я несколько встрепенулся, когда Ван, перейдя на шепот, начал рассказывать, как на второй день какого-то месяца некоего года – в общем, сорок пять лет назад – император скончался, съев ядовитых блинов, поданных принцессой Аньлэ и приготовленных упомянутыми друзьями канцлера-некроманта – то есть поваром Ян Цзином и лекарем Ма Цинь-кэ. После чего вдова его, императрица Вэй, посадила на трон еще одного принца из неисчерпаемого рода Ли – Ли Чунмао, а по сути окончательно взяла управление империей в свои руки.
   Но тут взбунтовались министры, потребовав расследования, население же и войска «взволновались», угрожающе промолвил Ван. Так что длилось новое марионеточное правление меньше трех недель.
   – В двадцатый день шестого месяца, – перешел на декламацию утомленный Ван, – Ли Лунцзи, принц Линьцзийский, прибыл в столицу с отрядом воинов и въехал в нее через ворота Сюань-у. Он прикончил родственников императрицы, ее верных сторонников в Армии Плюмажей и двинулся затем во дворец. Императрица Вэй попыталась укрыться в лагере Летучих Кавалеристов, но была убита там взбунтовавшимися солдатами.
   После этого император Ли Чунмао отказался от трона в пользу принца Сянского Ли Даня, а тот через два года отдал трон победителю злонамеренных женщин – своему сыну, мужественному Ли Лунцзи. Это, как вы знаете, произошло ровно сорок три года назад. Так началось славное правление нашего нынешнего Светлого императора.
   – Какая великолепная история! Какое прекрасное начало правления! – выразил я свой безграничный восторг. – Просто для уточнения: вся наша компания ведьм, некромантов и отравителей была, конечно, вырезана до последнего человека?
   – Да, господин. И правление императора действительно, как вы и намекнули, получило после этого девиз Кайюань – то есть Начало, – вытер ладонью лоб полностью истощенный спектаклем Маленький Ван. – Начало славной и спокойной эпохи, в которой мы сегодня и живем.
   Стрекозы, зависшие в золотом воздухе, разом сделали пируэт и снова задумчиво остановились между песком сада и ветвями деревьев.
   – Мы должны поблагодарить господина Вана за его прекрасный рассказ, – проговорил я, изо всех сил стараясь быть настоящим имперцем с хорошими манерами. – Но у меня возникают вопросы, имеющие отношение уже к нашим сегодняшним проблемам. Первый: сколько лет было ведьме Чжао в год прихода на трон нынешнего Сына неба?
   – Немало, – с готовностью отозвался Ван, изображая поклон. – Возможно, целых сорок.
   – Таким образом, сегодня ей должно было быть почти девяносто лет, – сделал вывод я, вспомнив седоволосую фигуру в зеленоватом свете луны.
   – Но она тоже была убита солдатами Светлого императора – тогдашнего принца Ли, – мгновенно отозвался Ван. – То, что бегает по крышам столицы сегодня, – это не ведьма Чжао сама по себе, это ее призрак, злой дух.
   – Хм, – сказал я, вспомнив четкие отпечатки ног, которые этот призрак оставил на крыше, находившейся сейчас от нас шагах в тридцати. – Еще вопрос: владела ли ведьма Чжао оружием? Например, арбалетом?
   – Нет, никогда. Ее оружием при жизни было колдовство, а сегодня это оружие – страх, – так же быстро отреагировал Ван, окончательно оставив размеренный стиль своей речи. – Она нагоняет ледяной холод на жестоких и бессердечных людей, бездарных и продажных чиновников, и они застывают, не могут пошевелиться. Тогда у них можно выпить кровь. Но она пьет ее и у животных.
   Сангак слегка поежился. Я всегда подозревал, что все его разговоры о том, что призраков и дэвов бояться не надо, звучали что-то уж чересчур громко. Толстые и храбрые воины, как я замечал, не боятся людей, зато превращаются в какую-то просяную кашу, когда дело доходит до существ иного рода.
   – То есть никто в столице не рассказывает, что ведьма не просто бегает по крыше, а бегает с арбалетом в руке?
   – Нет, – уверенно закрутил головой Маленький Ван.
   – А что стало с академиком Е и другими некромантами? – поинтересовался я.
   – Е тоже был убит доблестными солдатами принца Ли. Но он был не единственным, кто пытался повелевать миром мертвых, – сказал Ван после некоторой паузы. – Вот, например, вскоре после прихода к власти нынешнего императора случился эпизод, когда императрица, его супруга, помогавшая ему подготовить восстановление справедливости в империи, пришла в огорчение от своей бездетности и от ослабшего внимания к ней императора. И тогда ее брат привел к ней монаха-некроманта, который взял кусок дерева, на нем вырезал загадочные знаки, а также «восемь знаков» императора, то есть дату и время его рождения. Кусок дерева этот он отдал императрице, чтобы она привязала его под платьем. Но история раскрылась, и…
   – Да, да, могу себе представить, что произошло дальше. Как я знаю, с тех пор долгие годы императрицы у государя не было и нет.
   – Она была разжалована в простое звание, – дипломатично уточнил Ван.
   – Что за монах развлекался некромантией? – продолжал я.
   – Даос, конечно, – без особой уверенности предположил юный исследователь имперской истории. – Чудеса – это по их части. Хотя… прошу простить, это мне неизвестно.
   – Теперь опять о ведьмах. Чжао была единственной в столице? Были ли другие ведьмы или колдуньи?
   – Конечно же, да, – тут Ван чуть не усмехнулся. – Ведьмы и колдовство были всегда. И еще как. Хотя по закону колдовство запрещено, конечно. Но – да вот же, когда императрица У еще была лишь молоденькой наложницей императора Гао-цзуна, она, как всем известно, удушила собственного младенца, сына императора, чтобы обвинить в этом преступлении тогдашнюю императрицу, носившую имя Ван. Император не знал что и думать, но молодая У Цзэтянь выдвинула против императрицы новое обвинение – в ведьмовстве. И ее заключили в темницу. Но и это не всё. Юная У Цзэтянь подготовила фальшивый указ о казни императрицы и заключенной с ней вместе госпожи Сяо. Им отрезали руки и ноги и запихнули их в большие глиняные сосуды, где они и умирали несколько дней. Так вот, – заторопился Ван, увидев, что даже Юкук чуть позеленел, – госпожа Сяо тогда сказала: проклятая У Цзэтянь, после смерти я перерожусь в кошку и загрызу тебя до смерти. И, – тут Ван опять начал скандировать высоким голосом: – Придя к власти, императрица У запретила держать кошек в своем чанъаньском дворце и вообще редко бывала в самом городе, предпочитая восточную столицу Лоян. Разве это не колдовство?
   – Итак, колдовством занимались многие, а верит в него еще больше людей. Ну а где могила ведьмы Чжао? – продолжил допрос я после долгой паузы и новых чашечек чая.
   – Неизвестно. Но вот что важно: тот, кто найдет эту могилу, сможет обладать властью над духами подземного мира и использовать эту власть против врагов, – раскраснелся от удовольствия Ван. Он действительно неплохо подготовился к нашей беседе.
   – И последнее. Все эти истории очень милы и поучительны, но что имеет ведьма Чжао против нас, гостей империи? Известно ли, что ее когда-либо обижали торговцы с Запада?
   Вот тут Ван только развел руками. А старик Юкук, быстро улыбнувшись ввалившимся ртом, просипел:
   – Господин, есть еще один важный вопрос. Пусть Ван скажет, когда именно о ведьме Чжао заговорили мирные жители Чанъаня.
   Ван продолжал молчать, а Юкук с мстительным удовольствием ответил сам:
   – Не более полутора-двух лет назад. Все правление нынешнего императора никто не помнил о какой-то там Чжао. А сейчас вспомнили.
   Мы переглянулись с Юкуком. Два года назад в империи – впервые за время правления Светлого императора – случился голод, и цены взлетели вверх. И тут на ночных крышах много людей начинают видеть злого духа, который – как там только что сказал Ван? – пьет кровь у бездарных и продажных чиновников. Или – не видеть, а только говорить о нем? И в любом случае ясно, что покойная госпожа Чжао имеет отношение к судьбе не плохих чиновников вообще, а к фигуре убившего ее нынешнего государя, лета которого более чем немалые – этого не может быть, но он перешел рубеж семидесятилетия. В общем, перед нами была какая-то явно связанная с политикой ведьма, тем более что нашедший ее могилу обретет не деньги или прочие радости, а «власть против врагов».
   Но, с другой стороны, можно было уловить и другую связь – между началом разговоров о ведьме на крышах и гибелью Мелека, которая случилась примерно в то же время.
   Стало опять тихо. И тут я обратил внимание на слишком уж отрешенный вид Юкука. У него это означало крайнюю степень довольства собой.
   – Заканчивай же, уважаемый друг, – сказал ему я.
   – Пустяк, господин, но один человек недавно обмолвился, что несколько вельмож собирались недавно для разговора о вреде древнего искусства общения с мертвыми и о том, что это следует заново запретить императорским указом.
   Я вздохнул и откинулся на подушки, кивнул ему головой два раза. Это означало: все силы отныне бросить именно на эту интересную историю.
   Пусть пока и было непонятно, какое все-таки отношение она имела к нашему торговому дому. Не хотелось думать, что дом оказался замешанным в какой-то сложный придворный заговор, совершенно ему не нужный.

5. Могила императрицы

   – Часовых нет, – доложил из ночной черноты голос Сангака. – Можно подниматься.
   Перед нами темным горбом возвышался холм, прорезанный обращенной строго на восход широкой парадной лестницей в небо. Впрочем, ступени были только в начале, а дальше смутно белел гравий широкой аллеи, которая так же неуклонно вела вверх. По сторонам ее в два неподвижных ряда высились неразличимые во мраке тяжелые фигуры.
   Судья Сяо, в парадном облачении и высокой черной шляпе, облеченный всеми полномочиями своей власти и сопровождаемый двумя стражниками, с пыхтением начал топать вверх по самой этой лестнице, а потом по гравию – по самой середине. А наш отряд, укутанный в темное, крался среди деревьев сбоку.
   Мы с самого начала не ожидали увидеть на вершине этого холма ничего хорошего. Помню, мы лишь подобрались к его подножию, как на сердце почему-то стало очень тяжело, дыхание начало прерываться.
   И вот – стоило нам сделать несколько десятков шагов вверх – как произошло нечто уже совсем необъяснимое: земля мягко покачнулась под нашими ногами.

   …Вся затея была, конечно, совершенным идиотизмом. Но что мне оставалось, если после двух с лишним недель бессмысленного просеивания базарной болтовни (и более ценной информации от чиновников мелкого и крупного ранга) в наших руках оказалось лишь несколько зерен более-менее ценной информации?
   Во-первых, мы узнали, что уже после инцидента в моем доме ведьма Чжао неоднократно мелькала на крышах Чанъани.
   Во-вторых, без особого труда «языки и уши» выяснили, что если нужен хороший убийца, то нет никого лучше трех карликов – известных акробатов братьев Ляо, в дневное время веселивших публику в цирке на Западном рынке.
   Одновременно выявилось, что братья Ляо без работы не сидят – загадочные смерти от удара острым тонким предметом в глаз или висок стали в столице буквально эпидемией, и никто из обычной публики не знает, кем эти смерти причиняются.
   К сожалению, и о любимой шутке братьев Ляо – отправляться на дело в сопровождении двух других циркачей, переодетых солдатами, – удалось узнать довольно быстро. Но и этот путь вел в никуда. Потому что, как мы далее выяснили – и совершенно тому не удивились, – карликов в цирке в последние дни стало почему-то только два, а где третий – неизвестно. Да и вообще весь их цирк с Западного рынка исчез, погрузился в повозки и выехал зарабатывать деньги куда-то то ли в Лоян, то ли еще подальше.
   В общем, полный тупик.
   Зато в наших руках с каждым днем оказывалось все больше информации о странных ритуалах, которые проводились по ночам неизвестными людьми на нескольких императорских могилах. И вот это было уже чрезвычайно интересно.
   Чаще всего говорили о том, что какие-то довольно высокопоставленные люди хотят поднять из-под земли армию из десяти тысяч глиняных солдат первого императора, жившего почти тысячу лет назад. Поднять – и двинуть в бой, использовать в своих никому не понятных планах.
   Но эта информация для нас была бессмысленной, потому что могила первого императора династии Цинь если и существовала, то место ее не было известно никому. Она просто затерялась в череде войн, явлениях все новых династий. Ведь и сама столица за прошедшие века несколько раз поменяла местоположение все в той же долине, где она располагалась и сегодня, и, под каким холмом погребены самые древние из императоров, сегодня никто уже не знал. Зато об этой пропавшей могиле рассказывали странные вещи – и в основном шепотом.
   Говорили, что найти ее можно по страшному тухлому запаху, идущему из-под земли. Император якобы умер во время инспекции какой-то дальней провинции, и опасавшиеся смуты чиновники втайне повезли его тело обратно, а чтобы ни у кого не вызывал вопросов начинавший просачиваться из экипажа запах, они навалили туда рыбы. Вонь ее с тех пор никуда не ушла, надо просто найти правильное место в холмах, окружавших столицу.
   Сказка о десяти тысячах глиняных воинов, ждущих под землей приказа повелителя мертвых, была не единственной. Говорили также, что на потерявшемся пути к гробу страшного первого императора, живьем закапывавшего в землю тех, кто слишком внимательно читал труды Учителя Куна, разлиты реки жидкого металла, от которого поднимаются испарения, и испарения эти смертельны.
   Говорили, что наглеца, идущего в темных подземных коридорах к этому гробу, может поразить стрела из арбалета, натянутого тысячу лет назад и остающегося в каменных руках подземного воина.
   Но были слухи и о других курганах, других ритуалах, причем наиболее часты и внятны оказались рассказы о всем известной и вполне реальной могиле – усыпальнице той самой, уже известной нам по докладу Вана, императрицы У, в двух часах езды от столицы.
   Посланные туда Юкуком люди привезли очень странные новости: на могилу, представлявшую собой громадный холм, за последние месяцы несколько раз приходили какие-то люди, читали там заклинания и жгли благовония. Что было бы вполне нормально, если бы это не происходило иной раз по ночам, причем жившие неподалеку служки во время этих посещений запирались в своих хижинах на ночь и боялись показывать оттуда нос.
   Вроде бы какое дело было нашему самаркандскому торговому дому до некромантских забав местных чиновников и книжных людей?
   Но дело в том, что все, что мне оставалось на тот момент, – действовать методом «палки в муравейник». Имелось в виду, что если ты не можешь проникнуть в муравейник, то вполне способен просто разворошить его палкой и ждать, пока трудолюбивые муравьи вынесут из него все самое ценное. В худшем случае ты не теряешь ничего, теряют только муравьи. Я знал немало владык, которые использовали этот метод против соседних царств, которые их чем-то не устраивали.
   – Сангак, что, если нам размяться? – предложил я. – Это лучше, чем сидеть и ждать, пока к тебе подошлют очередного убийцу по непонятным причинам.
   – Размяться никогда не мешает, но зачем? – резонно спросил он.
   – Собираются и делают что-то явно незаконное люди, которые, возможно, имеют отношение к нашим делам. Мы нападаем на них и в переполохе берем одного-двух в плен и задаем ему вопросы, – объяснил я. – Они еще потом спасибо нам скажут, что мы держим их тайны при себе. Если ничего интересного не узнаем – что ж, ничего не приобрели, ничего не потеряли. Но никогда не вредно завести новые знакомства среди людей, которым есть что скрывать.
   – Как вам угодно, хозяин, – без особого энтузиазма отозвался Сангак. – Но что, мы просто так нападем на людей, жгущих благовония на могилах?
   Ответ я продумывал уже дня три:
   – Ну почему же просто так. В империи есть судьи. Которые должны защищать честных торговцев, подвергшихся козням колдунов и некромантов. При этом честные торговцы не только могут, но и обязаны помочь властям в их работе. Конечно, попробуй докажи, что колдуны чем-то нам навредили. Но колдовство все же запрещено, так что мы на стороне закона. Нам скажут спасибо.
   Естественно, я не собирался идти к судье сам, более того, я вообще был намерен во время всей операции держаться на заднем плане и прикидываться одним из слуг. Жалобщиком выступил якобы независимый от моего торгового дома согдийский купец, некто Чийус, который в любом случае уже готовился отбыть с караваном домой.
   И – что меня заинтересовало – по словам Чийуса, судья Сяо абсолютно не удивился его жалобе, напротив, он вымолвил что-то вроде «они опять за свое!». И без малейших колебаний принял на веру день – точнее, ночь – очередного странного ритуала на могиле императрицы: запуганные служащие сказали Юкуку, что гости появятся там через два дня, привезя с собой курения и все необходимое. Мне оставалось только надеяться, что информация окажется верной, и именно в эту ночь на могиле будет что посмотреть.
   Юкуку я приказал остаться дома. Он воспринял это философски, как и все, что было связано с его почтенными годами, но посмотрел на меня хитрым взглядом водянистых глаз и спросил:
   – Что, плохо?
   Я отлично понял, о чем он, и пожал плечами:
   – Безделье – опасная штука.
   Речь, конечно, шла не обо мне, у меня хватало дел даже с закупкой простой шелковой пряжи или, на худой конец, того крестьянского шелка, которым здесь платили налоги. Он стоил сущие гроши. Но в ткацких мастерских Бизанта его распускали на нити, а нити использовали для создания новых тканей, в том числе, может быть, и тех, что свешивались до зеленого мраморного пола из-под гигантского, невообразимого купола главного храма на вершине горы над чистым синим морем. Того купола, который будто свисал с неба на невидимых цепях и вызывал восторженные слезы тех, кто видел его впервые.
   Итак, у меня-то дела были. Но заставлять простых ребят Сангака, раздосадованных смертью своих товарищей в моем доме, сидеть и ждать неизвестно чего – это была нелучшая идея. Срочно требовалась маленькая встряска и победа, неважно над кем.
   А вдобавок в ситуации, когда под подозрением оставались практически все мои люди – и они это знали, – мне было полезно лишний раз показать, что моя жизнь не только в их руках. Вот почему шестеро всадников на скромных осликах поджидали нас на пустой, быстро темнеющей дороге среди длинного ряда тополей, по которой катил возок судьи Сяо, а за ним – наша неторопливая кавалькада во главе с изображавшим из себя главного Чийусом.
   Шестеро на осликах обменялись улыбками с людьми Сангака, и у тех полезли на лоб глаза.
   Потому что все новоприбывшие были невысокими человечками одинакового роста и возраста, не очень молодыми, но никоим образом не старыми. Крепкими, подвижными, с похожими, как у братьев, и одинаково добродушными лицами. А еще в их внешности было что-то вызывающее мгновенное уважение. Если не страх.
   У каждого к седлу был приторочен толстый бамбуковый зонтик, очень странно выглядевший летним вечером, совершенно не пахнувшим дождем.
   – Давненько я не видел «невидимок», – шепотом сказал мне Сангак.
   Я молчал, рассматривая завидневшуюся на горизонте горообразную могилу императрицы.
   «Невидимки», двигаясь грациозно, как речные коты, мгновенно скрылись из виду в зелени за нашими спинами, как только мы начали подниматься на окутанный тьмой холм.
   А дальше произошло нечто очень странное: из сизо-серого, уже по-настоящему ночного сумрака вдруг нам навстречу по самой земле беззвучно понеслись, как бешеные, такие же сизо-серые тени. Одна чуть не задела мою ногу и исчезла в кустах.
   – Крысы, – прошептал кто-то у меня за плечом.
   – Нет, – отозвался голос Сангака. – Это… просто кошки. Много кошек. Они чего-то испугались. Что здесь творится, в самом-то деле?
   Вот тут-то висевшая среди сизой равнины внизу, под склоном холма, странная душная тишина прервалась глухим гулом, и холм начал уплывать у нас из-под ног.
   Судья Сяо к этому моменту уже шествовал по центру поднимавшейся к вершине аллеи, между двух смутно темневших по обе ее стороны рядов толстоногих каменных животных: верблюды, кони, носороги, страусы…
   Дальше виднелись очертания угрюмых каменных воинов с огромными головами в старинных шлемах до плеч.
   Вновь вздрогнула земля, и верхняя часть одного воина с тупым гулким звуком обрушилась вниз, перегородив судье и его стражникам дорогу.
   Судья упал на колено, стражники бросились поднимать его.
   Земля затряслась мелко, со странным шорохом. Стало совсем темно.
   – Кошки, – раздался сдавленный голос Сангака. – Эта женщина, которую посадили умирать… в большой кувшин… Она обещала стать после смерти кошкой… загрызть императрицу… Демоны! Колдовство!
   Я оглянулся: все мои люди лежали, вжимаясь в землю. Лежал, собственно, и я. И не имел ни малейшего желания подниматься на ставшие мягкими ноги.
   Но если в своей жизни я что-то знал об искусстве повелевать людьми, то это «что-то» говорило мне сейчас: я должен подняться первым.
   Лидер может ездить на лучшем коне и отдыхать, когда другие работают. Он может посылать своих людей на смерть. Но при этом он должен твердо знать две вещи. Первая – никогда не отдавать приказа, насчет которого есть хоть малейший шанс, что его не выполнят. И вторая – что бывают ситуации, когда он должен первым стать лицом к лицу с опасностью. Иначе следующий его приказ может оказаться тем самым, который не будет выполнен.
   Я оперся на руку, стал на колено. Земля шаталась и сухо скрипела.
   – Эр-р-лик, – сказал я громким шепотом.
   Кто-то рядом со мной всхлипнул и закрыл голову руками, услышав имя повелителя тьмы.
   – Эрлик! – продолжил я хрипло. – К тебе обращаюсь, восставший против Бога Небесного. Ты не испугаешься иноземных демонов, ты рассеешь их одним движением своей черной руки и сгинешь вновь в глубинах земли, которую ты сотрясаешь. Алла, тебя прошу – ты защитишь верных тебе от демонов и разверзающейся бездны, именем сына и пророка твоего Гесера заклинаю тебя!
   Сзади раздалось что-то между сипением и рычанием: грузный Сангак, упрямо мотая круглой головой, пытался встать на ноги. За ним шевелились и другие. А во тьме аллеи впереди угадывались очертания судьи Сяо, который без всяких молитв уже был на ногах, и стражники почтительно отряхивали его одежду.
   Земля вздохнула еще раз и успокоилась. И в повисшей жуткой тишине с далекой вершины холма явственно послышалось заунывное пение.
   (Уже потом, к утру, улучивший момент Сангак пристыженным голосом сказал мне:
   – Хозяин, если бы я был уверен, что вы знаете такие молитвы, я бы не испугался.
   Я величественно кивнул ему. Я не знал никаких молитв, заговаривающих демонов из глубин земли. Я придумал эту молитву там же и тогда же, на кургане императрицы У – просто потому, что надо было что-то немедленно придумать.)
   …Судья оглянулся, неодобрительно осмотрел нас, хрюкнул носом, проверил, прямо ли сидит черная шапка, не выпала ли удерживающая ее шпилька, – и вновь двинулся вперед и вверх, во мрак.
   Мы были уже на вершине, аллея кончилась. Справа в темноте завиднелась белая колонна – каменная стела с закругленным верхом, на таких писали список заслуг покойного. А сзади нее, слева и справа, угадывались ровные ряды неподвижных фигур – небольших, не в полный человеческий рост, мне по плечо. Эти бестрепетные ряды были бы страшны, если бы я не знал, что передо мной – двор императрицы в миниатюре, выстроившиеся по рангу каменные чиновники слева от аллеи и такие же каменные ряды иноземных послов и крупнейших иностранных торговцев справа. Может быть, когда-нибудь на чьей-то могиле в Поднебесной появится истукан, изображающий и меня, мелькнула в голове мысль.
   Между двумя этими недвижными каре мы снова двинулись вперед – там, уже довольно близко, мигали желтые точки огоньков, угадывалось смутное движение и доносилось заунывное пение – сутр Учителя Фо? Молитв к подземным демонам?
   Но я не успел задуматься об этом, потому что часть каменных истуканов справа и слева ожила и бросилась на нас из черноты – здоровенные парни с толстыми палками в руках.
   Судья Сяо не успел грозно окликнуть их, потому что в этот момент из-за деревьев и кустов по правую сторону аллеи навстречу нападавшим рванулись другие темные тени. «Невидимки», если я правильно разглядел в темноте, шли клином, состоявшим из трех пар. Оружие в империи было запрещено, и в руках «невидимки» держали короткие палки, незадолго до этого бывшие зонтиками.
   Первый из пары бросался под ноги противнику и бил по этим ногам палкой, второй обезвреживал упавшего с удивительной быстротой и легкостью, лупя ему по пальцам рук. Слышались только короткие вскрики и глухой хруст ударов. Почти мгновенно шестерка раскидала атаковавшую нас толпу, и тут уже в дело вступила моя охрана и стражники судьи.
   Помню, в какой-то момент судья оказался впереди всех – и вдруг выросший как из-под земли недобитый неизвестный с ревом пошел на него.
   Двойка «невидимок» взялась неизвестно откуда в тот же момент. Один мячиком взлетел в воздух и нанес своему противнику совершенно неожиданный удар – сверху, потом, приземлившись тому на плечо, исчез за его спиной. Второй «невидимка», почему-то раскинув руки в стороны, двинулся на противника с фронта – но тут детина покачнулся, будто у него подломились колени, и начал заваливаться назад. После чего двойка растворилась в темноте.
   Воющее пение во тьме к этому моменту прервалось, среди подсвеченного огоньками удушливого дыма благовоний метались багровые неуклюжие тени, одна за другой исчезая во тьме. Но некоторые замерли в неподвижности, потому что на стражников судьи запрет на ношение оружия не распространялся, и лезвия маячили перед самым носом нескольких некромантов. Я не сомневался, что по крайней мере одна пара «невидимок», повинуясь моему приказу, уже отлавливает кого-то из убегающих и тащит их совсем не в ту сторону, в которую они пытались скрыться.
   Судья, стоя неподвижно среди этого хаоса, высоким голосом отчитывал тех, кто не успел убежать, и требовал, чтобы они встали на колени и признали свои преступления.
   В этот момент Сангак потянул меня за рукав, указывая влево, где под стеной в окружении кольца дрожащих огоньков что-то лежало на земле.
   Это были очертания иссохшего человеческого тела, укутанного в темные тряпки. Из-под одной из них торчала часть черепа и длинные седые волосы.
   Тут судья Сяо, оказавшийся рядом, пролаял что-то все тем же высоким голосом. После чего в руке его оказалась дубина – видимо, из тех, с которыми кинулись на нас нападавшие, – и судья неловко, промахиваясь, начал лупить этой дубиной по трупу. Поднявшаяся пыль гасила один огонек за другим.
   – Ведьма Чжао, если не ошибаюсь, – шепнул я Сангаку, не отходившему от меня ни на шаг. – Теперь, по местным верованиям, у нее начнутся большие неприятности в загробном мире, и ей будет не до нас. Здесь считают, что тело, предаваемое земле, должно быть целым…

   …Слово судьи Сяо, наверное, открывало городские ворота даже ночью, но ведь нам были нужны также и квартальные ворота. Да и в любом случае судья, прочитав Чийусу торжественную речь насчет того, что благодаря ему обезврежены опасные колдуны, остался сторожить арестованных – их было много – и ждать подкрепления. А мы остаток ночи провели в среднего качества винной лавке с внешней стороны западных ворот. «Невидимок» с нами уже не было – они ведь жили не в городе, а среди караванщиков, но один из них уверенно кивнул мне на прощание, показав два пальца.
   Два человека, следовательно, должны были уже к следующему полудню рассказать нам хоть что-то полезное.
   А пока можно было послушать ночных птиц, умолкших, только когда из серого предутреннего воздуха начали возникать плоские контуры деревьев и горбатых серых крыш.

6. Черное вино из Мерва

   Запахи еды, начавшие тем ясным утром выползать струйками из-за длинных серых стен за кривыми стволами старых деревьев, не очень трезвый Сангак комментировал вслух:
   – Вот там – давно надоевшие, плавающие в кипящем масле блины с мелко нарезанным луком… А вот тут кто-то делает очередную кашу в котле, который следовало бы получше вымыть. Вы не представляете, хозяин, как меняется вкус еды просто от того, чистые котлы и сковородки или не очень. Но в этой стране, какие бы ни были тут сковородки, пища просто тоскливая. Блины, каши, жирная дрянь в котлах, что-то сырое и нарезанное… Поэты и художники тут есть. Но где хорошие повара? Где сложные ароматы и острота?
   Копыта наших лошадей вяло цокали по неширокой улице между западными кварталами Юнхэ и Юнпин, недалеко от первого из перерезавших столицу с севера на юг каналов.
   Было время экзаменов, и кварталы эти, где по большей части сдавались дома, кишели провинциальными юношами, мечтающими написать блестящее сочинение и получить шапку чиновника, а с ней и назначение в какой-нибудь уезд. Этих претендентов на иную, высшую, жизнь было видно по нестоличному цвету лица, невинно расширенным глазам, по слишком хорошей для обычной утренней прогулки одежде. И по тому вниманию, которое оказывали им женщины.
   В этом сезоне стало очень модно запускать по еще свежей листве, по крышам и по растерянным лицам провинциальных юношей проказливо дрожащие солнечные зайчики с помощью маленьких овальных зеркал с ручкой, которые, в дополнение к вееру, украшали грудь или пояс чанъаньских красавиц. Много якобы невинных уличных знакомств начиналось с этих пятнышек ослепительного света. А далее… заполучить в свои сети экзаменующегося и вытянуть из него все выданные отцом деньги – это было чем-то вроде сезонной охоты для множества столичных гетер и женщин, менее очевидно относящихся к этой почетной профессии.
   «Прическа как облака, брови как побеги ивы, рот с ароматом сандала, пальцы нежные, как батист, грудь белая, как сливки, соски – как лиловые виноградины», – пишет о себе великая куртизанка Чжао Луаньхуань: неплохо, но и недешево. Миллион монет – сумма, доступная, может быть, только сыну губернатора целой провинции, – вот сколько стоило завоевать такую женщину надолго и всерьез. Тысяча шестьсот монет за ночь, с поклоном переданные «приемной матери», – цена для женщины классом пониже. И тоже не маленькая для столицы, где, впрочем, ничто не было слишком дорого в славный век Светлого императора.
   А мне мое счастье досталось бесплатно – упало с неба. Пришло маленькими шажками под руку со скучной и откровенно жадной до удовольствий женщиной по имени Лю.
   И кто все-таки она, актриса по имени Юй Хуань, к которой с почтением относится придворная дама Лю? То есть, может быть, она и актриса – даже наверняка актриса, фамилия ее, может быть, и в самом деле Юй – но с такой красотой и воспитанностью она вполне могла, чего доброго, быть даже какой-нибудь третьей или четвертой дочерью одного из множества принцев Ли из правящего дома Тан. Эти принцы так и кишат на столичных проспектах: неизменный ферганский рысак не хуже моего, обязательная свита, неизбежный наследственный живот, лежащий на луке седла… Неужели такая туша могла породить эту удивительную женщину, с ее нежной и плавной линией от уха до подбородка, по которой так и водил бы пальцем?
   – Заехать бы в храм, – бурчал рядом голос Сангака. – Давно я не очищался у священного огня. Может, излечит от трусости. Стыдно, хозяин, но дайте мне лучше сразиться с целой бандой уйгуров или карлуков среди голой пустыни на Пути, чем пережить все это – ночь, трясется земля, колдовство, бешеные кошки несутся прямо по ногам…
   Кошки, кошки, думал я – вот интересная загадка. И что-то непохоже, чтобы то были бесплотные тени. Просто кошки. Много кошек. Что делали они на могиле императрицы – пришли туда всей стаей ловить мышей? Почему бросились все сразу вниз по склону?
   Храм огня, вокруг которого в свое время сотнями лежали вповалку и слонялись без цели несчастные иранцы, покидавшие родину после все новых и новых вторжений «черных халатов» во главе с потомками пророка – как же неожиданно обрушилась империя иранцев! – задержал нас надолго. И на нашем подворье на Восточном рынке, среди веселой толпы, кажется, на целую треть состоявшей из профессиональной рыночной пьяни без особых занятий, мы оказались чуть ли не к полудню.
   Я раздраженно выслушивал новости. Юкук погрузился еще поутру в повозку и поехал к караванщикам. К вечеру, максимум к завтрашнему утру следовало ожидать от него доклада насчет того, что за людей удалось спасти от праведного гнева судьи Сяо, что они нам рассказали и какая нам от этого польза.
   Чийус уже был в дорожном халате, так что судье Сяо предстояла некоторая неожиданность – купец, подавший ему жалобу на колдунов, должен был до вечера раствориться в небесном эфире без следа. Впрочем, с утра Чийус уже успел нанести судье визит – в основном чтобы убедиться, что подворье суда гудело от родственников арестованных ночью людей, среди которых оказалось немало чиновников высокого класса.
   Были и другие новости, обычные, многочисленные. В наших лавках поблизости от ресторана почему-то мгновенно раскупили долго лежавшую бухарскую занданиджи – потрясающий синий шелк, украшенный золотыми медальонами с изображениями сказочных зверей. За новой партией уже послано на склад. Высокородный Чжоу-гун устроил у себя накануне пир, уходящим же с него гостям, которые по известным всей столице причинам все были мужского пола, было подарено по штуке редкого тохаристанского шелка, светившегося золотом, как парча. Этот товар он закупил оптом у моего конкурента – торгового дома Ношфарна. Выводы были очевидны и неприятны… Еще: возлюбленная императора Ян Гуйфэй связалась с иноземным лекарем, который обещал омолодить ее на десять лет с помощью волшебных мазей – и результат уже заметен всем, кто видел прекрасную женщину близко. Светлому императору посланцем халифа подарены отличные лошади редкого цвета – черные от головы до хвоста… И так далее.
   «Скорее бы новости от Юкука», – тоскливо размышлял я, оглядывая затененное провисающими полотнами пространство.
   Меванча, величайшая из танцовщиц, скромно сидела в одиночестве на коврике под стеной лучшего из ресторанов Сангака, деликатно тыкая двумя пальчиками двузубой вилки в миску с овощной шурпой – личным рецептом Сангака, время от времени отпивая, впрочем, и бульона. Сангак, мучаясь выпитым нами под утро дрянным рисовым вином, маячил неподалеку, но ледяные синие глаза Меванчи умело избегали его. Она уже высказала ему недовольство тем, что ее не взяли в нашу странную ночную поездку, где и ей можно было позабавиться. И Сангак, который никак не мог бы этого сделать без моего согласия, страдал. Как этот гигант мог с таким трепетом относиться к женщине-тростинке, чья талия была не толще его мясистой руки, – об этом сокрушались все.
   Разгадка же была проста: будучи еще начинающим воришкой на самаркандских рынках, он за недостижимое счастье полагал близость с какой-нибудь танцовщицей. А когда эта близость наконец случилась с ним наяву, Сангак смертельно испугался того дня, когда его счастье кончится так, как кончается все в этом мире.

   …Великая Меванча, завернутая в огромный кусок полупрозрачного газа поверх платья, впервые вошла в наш дворик полгода назад, уверенно покачивая бедрами. За ней почти бегом поспевало несколько человек с тюками и свертками.
   – Она будет выступать перед моими клиентами целую неделю – и как же я бился с ней за цену! – с гордостью сообщил мне Сангак.
   Мы отошли, чтобы дать этой компании расстелить на земле свой громадный ковер и настроить инструменты. Великая танцовщица злобно шипела на свою свиту, рыночный народ собирался жадной толпой, и кухня Сангака начала постепенно раскаляться от пара, огня и беготни.
   – Гунсунь Ян? – уже не шипела, а рычала звезда на моего друга, сделавшего ей неудачный комплимент. – Да что может эта старая боевая лошадь? Махать над своей мятой меховой шапкой двумя тупыми мечами? Это, по-вашему, танец? Да вы бы, сударь, видели, как она два месяца назад спотыкалась под «Следя за месяцем в стране брахманов»! Гунсунь Ян – живой труп! Она чудовище! Хотя очень неплохо зарабатывающее чудовище, между прочим!
   Никто и никогда, наверное, не сможет до конца завоевать эту невероятную страну, где только в столице – до двух миллионов жителей. Но то – воины и армии, а вот лютни и литофоны из Западного Лян, флейты из Бухары, мальчики-танцоры из Чача и целые труппы актеров из моего города – все это светловолосое воинство с синими и зелеными глазами победило империю всерьез и окончательно. В двух столичных кварталах, полностью отданных музыкальным и танцевальным училищам, педагогами стали, кажется, уже одни только согдийцы, в придачу к тюркам Великой Степи и людям из Кашмира и Магадхи. Так что у великой Меванчи конкурентов было такое же великое множество – даже без учета «живого трупа» Гунсунь Ян, любимой уже одними лишь сановными стариками.
   И все же то выступление ее на нашем рынке запомнилось мне надолго. Может быть, я слишком давно не был дома и не видел, что сталось с нашими танцами.
   Для начала я широко открыл глаза, увидев вдобавок к лакированному барабанчику из Кучи длинный литофон, большой барабан на красной станине и еще целую коллекцию гонгов. Три человека только для того, чтобы производить грохот? Кто услышит за ним голос флейты?
   Но флейты тут не было вообще. Были рвущие, стонущие голоса скрипок из Ху, игравших с невероятной мощью. И была полураздетая Меванча, с волосами в жемчужной сетке и такой же сетке, еле закрывающей грудь, – «дева с Запада, кружащаяся в вихре».
   Вихрь оказался первым же танцем, с места в карьер, и ритм ревущих гонгов с барабанами был быстрее, чем грохот копыт, еле касающихся земли в галопе. Потом был танец в знаменитом малиновом костюме с парчовыми рукавами и в зеленых узорчатых панталонах – помню круг потрясенных лиц вокруг, застывших вплоть до того момента, когда Меванча, уже сбросившая одежду и оставшаяся в одних занавесями свисающих с ее плеч и талии ожерельях, замерла на одной ноге, перекинув левую через чуть согнутое колено правой.
   Тут толпа заревела, к ногам звезды полетели уже не монеты, а целые кошельки.
   Еще Меванча танцевала на шаре под знакомые всем «Три тюркских плоскогорья», и на лице ее комический испуг чередовался с чувственной улыбкой. А потом скрипки из Ху начали отбивать совсем бешеный ритм, не хуже гонгов и барабанов, и то был совершенно новый, не виданный еще мною танец.
   Для этого танца ей понадобился Сангак.
   Резким движением протянула она руку моему другу, сидящему у самой кромки ковра, рука эта изогнулась, ладонь сделала всем понятное движение, это была просьба – да нет, команда – «встань».
   Сангак не очень уверенно поднялся на ноги, и танцовщица, втолкнув его на середину своего ковра, закружилась вокруг него, как вокруг каменного истукана, будто бы не касаясь его даже мизинцем. Было похоже, что вот сейчас она врежется в эту твердо стоявшую, чуть расставив ноги, скалу и разобьется, – но каждый раз бешеная череда поворотов обводила ее вокруг него (а Сангак только моргал, глядя прямо перед собой). Дальше она отталкивалась от него, как волна о берег, и отлетала снова. И, наконец, перекувыркнулась через его плечо так, что только мелькнули ноги, приземлилась сзади и, изогнувшись до земли и держа Сангака за пояс, замерла в абсолютной тишине – потому что тут весь громогласный оркестр замолчал сразу, на рвущем уши аккорде.
   Сангак стоял очень прямо, он боялся пошевелиться, и лицо его было строгим и серьезным.
   Помню, уже во время второго ее танца мне показалось, что в ее движениях было нечто не совсем обычное для танцовщицы. Феноменальная легкость прыжка. Кошачьи приседания ног, не знающих усталости. Ленивая грациозность движения плеч. И этот прыжок через плечо стоящего мужчины – он был так странно похож на мгновенный бой одного из «невидимок» с громилой, атаковавшим судью Сяо.
   – Юкук, – сказал я шепотом сидевшему рядом со мной ветерану. – Ты тоже видишь то, что я вижу?
   – Как же не увидеть, – покивал головой он. – Из женщин-воинов. И не бывших. Я и сегодня не посоветовал бы никому попадаться под ее меч. Да что там меч, такая может убить и пальцем.
   Хрупкое создание с застенчивыми голубыми глазами как-то на редкость быстро поселилось после этого в комнатах над рестораном Сангака. Все хихикали над ее именем, означавшим «кошечка», или «тигренок», – дело в том, что «юкук» (а это вообще было не имя, а кличка, имени его никто не знал) означало «сова», меня часто называли «ястребом» – в общем, набирался целый императорский зоопарк.
   Повара, счетоводы, приказчики лавок – все краешком глаза наблюдали за Меванчей и Сангаком, вплоть до того вечера, когда все увидели, как они сидят рядышком и спокойно молчат, не испытывая от этого никакой неловкости. Тут всем и все стало ясно, и единственное, что еще обсуждалось, – как они «это» делают: стоя, что ли, со спиной Меванчи, прижатой к стене? Тяжесть туши моего друга делала все прочие варианты рискованными.

   … – Коня, – сказал я, наконец поняв, что интересных новостей сегодня больше не ожидается, а Юкука, беседующего с некромантами, можно будет выслушать только завтра. Был четвертый день недели, я мечтал успеть немножко поспать и еще – чтобы Лю сегодня вечером оставила нас с моей прекрасной актрисой совсем одних. Пусть она, сославшись на нездоровье, отправится куда-нибудь подальше, в дом, – изучать мои свитки или что угодно еще.
   И мечта эта, как ни странно, сбылась.

   … – А ты, оказывается, еще и воин, – сказала прекрасная актриса, водя пальцем по моей спине. – Лю, конечно, тонкая душа – как это она догадалась, что сегодня мне хотелось хоть немножко тихо полежать с тобой. Но какие-то вещи она, знаешь ли, не понимает. Для нее ты торговец с Запада, и только. Но просто торговцы – они, как бы это сказать, не такие. Ты, может быть, и торговец, но совсем не простой… И твои шрамы… А вот этот шрам – от меча? Да еще в таком опасном месте, прямо под левой лопаткой.
   – Кинжал, – сказал я. – Скользнул по ребру, ушел в сторону, порвал кожу. Я, помнится, даже не успел заметить, как это произошло, – не до того было: очень быстро все произошло. А если бы не скользнул, то меня бы здесь не было.
   – А вот это, – продолжила свои исследования она, нимало не впечатляясь моим кратким рассказом, – вот это, на правом плече: круглая, маленькая такая штука. Это, конечно, стрела. Расскажи, что чувствуешь, когда в тебя попадает стрела? Это очень плохо?
   – Ничего хорошего, – вздохнул я. – Сначала в тебя как будто ударяет кулак – в моем случае тут, сзади, в правое плечо. И вроде бы больше ничего не происходит. Скачешь себе дальше… Но потом замечаешь, что не можешь пошевелить правой рукой и плечом – что-то мешает, что-то держит: очень странное чувство. И это понятно: стрела просто скалывает, как заколка для прически, и броню, и одежду с двух сторон, спереди и сзади. Боли сначала почти никакой – в битве часто бывает, что боль приходит не сразу. Но потом ты смотришь вниз и видишь, что у тебя из плеча торчит вперед что-то острое и красное. До тебя не доходит сначала, что это: неужели твоя собственная кость? Как она тут оказалась, почему?
   Актриса прерывисто вздохнула, подпирая голову кулачками и не сводя с меня глаз.
   – Но все-таки, – продолжал я, – постепенно ты начинаешь что-то понимать. И быстро думать: если сразу не вытаскивать стрелу – можно еще немного проскакать к своим и попросить помощи. Главное же – если она попала не в плечо, а чуть левее и ниже, то скоро твоя кровь зальет всю грудь изнутри, перед глазами у тебя начнет появляться серый туман, и ты упадешь с коня, и тогда никакой надежды… И вот ты скачешь и думаешь: не может быть, чтобы это происходило именно с тобой, ведь все шло так хорошо, да и вообще – ты до сих пор жив и в седле, может быть – все не так и страшно?.. Ну а дальше надо ее все-таки вытаскивать, и вот это очень, очень плохо.
   В награду за свой рассказ я получил нежное прикосновение ее щеки к белому шраму и шепот:
   – А ведь я о тебе ничего не знаю. А что если ты был великим воином в своей стране?
   – А если и был, – поднялся я с шелковых простыней, – если и был – то что в этом хорошего? Много народа уничтожили эти великие воины, а зачем – кто сейчас разберет. Вот, попробуй это вино… Что ты о нем скажешь?
   Я осторожно налил из глиняного чайника густое, темно-красное с оранжевым проблеском вино в две полированного камня чаши.
   – Ого, – с уважением сказала актриса Юй, вдохнув его аромат. – Как будто очень спелые ягоды и еще… я бы сказала, кожа старого седла… И пряности с Южных островов. Это ведь чистый виноград, тут не добавлялся шафран или что-то иное? Ой, какая прелесть.
   – Перезревшая ежевика, – подтвердил я, глядя на нее с уважением. – И очень зрелая вишня. И кожа – тоже правильно… Даже, может быть, чуть-чуть оттенок угля. И, конечно, в такое вино ничего добавлять не надо. Да просто нельзя добавлять.
   С удовлетворенным вздохом она осторожно перевернулась на спину, краешком глаза проверяя, восхищаюсь ли я ее маленькими торчащими сосками (тут мы обменялись ленивыми и счастливыми улыбками). А потом сделала медленный глоток. Я ждал слов «никогда ничего подобного не пила». Но услышал нечто другое:
   – Оно лежало в сосуде несколько лет, запечатанное воском. Так и скользит по языку, очаровательная кислота, а у корней языка – сладость. О, небо, какое тяжелое и густое… Это непохоже на вино из Ляньчжоу, которым угощает наш великий воин Гэшу Хань. Хотя вроде бы куда уж лучше ляньчжоуского. И не Ланлинь, потому что и там и там вино – золотое, а тут почти черное. И ароматам, смотри, нет конца, они меняются. Знаешь, это, может быть… Мерв. Я слышала, там есть одна знаменитая винодельня, совсем маленькая, о ней рассказывают сказки. Говорят, один кувшин такого вина стоит больше молодого верблюда… А вдруг это оно и есть? И, знаешь, такое вино надо пить из большой стеклянной чаши. Чтобы аромат был сильнее.
   Уже по одним этим словам я мог бы догадаться, кто передо мной. Но все так и не догадывался.
   Стеклянная чаша? Да большинство жителей столицы о такой и не мечтали. Ее цена тоже могла оказаться не меньше цены верблюда.
   Мгновенно угадать вино из Мерва, да еще и почти назвать знаменитейшую из всех винодельню? Кем надо быть, чтобы знать на вкус это вино монархов и героев?
   У меня появилось неприятное чувство: если эта женщина знает вино из Мерва, она может знать и все прочее, что стоит за этим названием и касается лично меня.
   Мерв – это там, где армия Кутайбы ибн Муслима долго нависала над границами бухарского Согда. Первым пал Байкенд, город шелкоторговцев, где был громадный дом моего деда, знакомый мне до последнего коридора и последнего персикового дерева в саду, – впрочем, тогда, в год первого похода Кутайбы, я только-только научился ездить верхом, а потом и ходить.
   Дальше, после похода, железные колонны всадников Кутайбы вернулись в Мерв. Но вскоре снова обрушились на восставший Байкенд. Через три года пришла очередь Бухары.
   Все мое детство прошло под отчаянный шепот слуг и родных: неужели сейчас, когда «черные халаты» взяли еще и Хорезм, они осмелятся тронуть Самарканд, грозный, неприступный, с двойной каменной стеной и лучшими в мире кольчугами и изогнутыми мечами, лучшими в мире воинами, для которых смерть – как желанный вечерний отдых?
   Но Кутайба решился. И я до сих пор помню шепот и всхлипывания, качание рыжих отсветов внезапно зажженных среди ночи светильников. Как сильные руки бросили меня на седло и долго везли в ночь. Как жутко стучало в мою спину сердце того, кто погонял коня так, будто бежал от чудовища-аждахора.
   Мерв… Эта женщина, возможно, могла знать и многое другое, связанное с названием этого города. Год за годом тихой и упорной войны, которая ведется не на поле боя, а на улицах и в ночных комнатах, когда из рук в руки передаются деньги, шепотом произносятся имена верных людей. Это уже не из моего детства, эта война была совсем недавно.
   И вот именно Мерв начинает неожиданно полыхать восстанием, и тысячи языков вдруг начинают повторять имя дяди пророка – Аббаса, и ныне живых его потомков – Аль-Саффаха, и, наконец, имя того, кто потом стал великим Мансуром.
   Все это было в Мерве и соседних городах Хорасана. Это была уже моя война. В ней я получил и кинжал в спину, и потом, как последнюю горькую награду, – наугад прилетевшую из пыльного занавеса битвы стрелу в правое плечо.
   Актрисе Юй достаточно было бы поинтересоваться, кто, чья семья сейчас владеет целым десятком виноделен в Мерве, и с помощью каких заслуг и после каких подвигов приобрела их. И тогда оказалось бы, что она знает про меня чуть больше, чем следовало бы. Так же, как разбирается в винах чуть лучше, чем это было бы нормально даже для придворной актрисы.
   В общем, рано или поздно мне предстоит начать всерьез выяснять, кто же она на самом деле, актриса Юй Хуань, дочь какого принца и супруга какого министра или полководца.
   Вот только хорошо бы, чтобы выяснение это длилось как можно дольше. А сейчас… так хотелось просто лежать с ней рядом и ни о чем не думать.
   – Аромат старой кожи и спелой ежевики, именно так, – повторил я, опускаясь рядом с ней на простыни с чашей в руке и ощущая нежную прохладу ее бедра. – Так вот, мы говорили о воинах и героях. Бактрийская лоза была известна много веков. Но затем в древний Мерв пришел такой вот великий воин с Запада. И много тысяч его солдат. Но эта, последняя, война у него не получилась. Армия была разбита, голова его была принесена в дар парфянскому царю, а вот солдаты, те, кто остались в живых… Ну что с ними было делать? Всех убивать? Им дали участки земли, те самые, которые рождали такую хорошую лозу и такой отличный хлеб. И говорят, что несколько черенков виноградной лозы они привезли с собой в ранцах с Запада и привили к той, бактрийской лозе. И вот имена их забылись, лица их детей и внуков уже не отличишь от прочих мервцев и хорасанцев – а вину, которое они начали тогда делать, до сих пор нет равных. Оно знаменито. И это все, что осталось.
   – А что, даже имя того великого полководца с Запада забылось? – с любопытством спросила Юй Хуань, делая новый маленький глоток.
   – О, – вздохнул я. – Ну, вообще-то не забылось, хотя прошло все-таки семьсот лет… Это у меня оно все как-то ускользает из памяти. Он еще прославился тем, что подавил восстание рабов, чуть не уничтожившее всю его империю. Сегодня, кстати, уже разрушенную. Странное такое у него было имя, похожее на звук ореха, попавшего под лошадиное копыто. А, вот: Красс. Марк Красс.

7. Большой Западный поход

   – Демоны из могил поднимаются под пение заклинаний ночью и приводят дела в Поднебесной в порядок, – сказал странным сдавленным голосом стоявший перед нами, расставив ноги, человек с лунообразным лицом, лишенным какого-либо выражения.
   – У этих демонов есть враг среди живых? Вы назвали им имя их врага? – раздался в ответ голос, похожий на сип Юкука.
   Обе фразы, однако, были произнесены одним стоящим неподвижно человеком. Произнесены на два голоса, в точности повторяя тембр и интонации двух разных людей.
   Сам Юкук молча слушал этот спектакль, сидя рядом со мной на подушках и утомленно улыбался, показывая остатки зубов. Если бы не это последнее (и печальное) обстоятельство, я бы сказал, что он сегодня выглядел моложе на десять лет, – верный признак того, что он принес мне какую-то важную информацию.
   Человек, стоявший перед нами, был нашим, бухарцем – по родителям, сам же он появился на свет и всю сознательную жизнь провел в Поднебесной империи, и ее язык был ему столь же родным, как и согдийский. В обычное время он был нашим конюхом, потому что никакая более сложная работа ему не удавалась, делать он мог только то, о чем ему говорили точно и просто, и лучше два раза. Конюхом он и оставался бы навсегда, если бы кто-то из моих предшественников не услышал, как, чистя бархатный лошадиный бок, он ворковал на ухо коню весь только что услышанный им разговор у прилавков – полностью, слово в слово, без запинки, да еще и на разные голоса.
   Комнату в галерее над кухней, где происходило все это странное действо, мы ненавидели. Находиться в ней без мучений можно было только зимой, и даже греться, сбрасывать все возможные плащи и накидки. Летом же в ней было невыносимо душно. Дело в том, что она была увешана в два слоя коврами, не пропускавшими звук. Но вот жар, дым и чад кухни ковры все-таки пропускали. Как и комнаты слева и справа от нашей ковровой душегубки – поэтому там никто не жил, а в момент наших наиболее важных совещаний глухо топавшие снаружи, по галерее, часовые следили за тем, чтобы в этих двух комнатах никого не было. Лучше всего, конечно, было тихо шептаться под каким-нибудь деревом во дворике, но днем дворик был кишащей народом торговой площадью, значит, для этого надо было совещаться ночью, а мне потом оставаться на ночь в моей запасной комнате в той же галерее, не так далеко от жилища Меванчи.
   – Стоп, теперь про кошек, – сказал лунолицему Юкук.
   – Кошки! Зачем вам нужны были кошки – вы хотели потревожить покой самой императрицы, которая боялась кошек при жизни? – послушно отозвался тот голосом самого же Юкука, с угрожающими интонациями. И тут же ответил вторым голосом, в котором звучал страх:
   – Мои преступления огромны. Но я не знаю, зачем эти кошки. Вы говорите, что они должны были тревожить покой императрицы У? Я не понимаю, господин судья. То были обычные кошки. Академик говорил, что мы ждем от кошек сигнала. Когда мы начали собираться на могиле, клетки с кошками стояли у ног тех, кто был прямо у алтаря. Кошки вели себя странно, лежали в клетках и мяукали. Тут академик дал сигнал, и начались заклинания. А с ним был монах, он сидел возле кошек и смотрел на них.
   – То есть кошек никто не мучил, не приносил в жертву? – мгновенно перешел конюх на сиплый шепот. И сразу же сам отозвался:
   – Нет, нет, они просто на них смотрели. Клетки были открыты, но кошки, наоборот, забились по углам, не хотели оттуда выходить. И вдруг, когда стемнело, кошки будто взбесились. Академик крикнул, что этого дня мы ждали давно, люди начали зажигать новые курения, а кошки вдруг понеслись во все стороны… И тут произошло все остальное, появились вы…
   Юкук мгновенно остановил его поднятой рукой и повернул ко мне лицо, оскаленное в улыбке:
   – Вы уже все поняли, господин? Ваши лошади ведь тоже, наверное, странно себя вели, когда вы ехали на могилу?
   Я даже зажмурился от удовольствия:
   – Лошади шли как пришибленные… Ах, какая великолепная история – кошки ведь лучше, они маленькие, их можно держать в клетках, брать с собой… А у нас дома старики говорят, что, если вдруг змеи начинают все сразу выползать из земляных нор, – жди беды и выбегай из дома, потому что скоро земля вздрогнет, и дом обрушится. Но я никогда не слышал, чтобы кто-то умел предсказывать трясение земли заранее. Юкук, это же великое искусство – и сколько пользы принесли бы эти негодяи! Ведь земля тряслась даже в самой столице, упало несколько старых стен. Что бы им не предупредить людей?
   Итак, одной загадкой стало меньше. Но Юкук сиял радостью явно не только по этому поводу. Что же еще сообщили ему двое наших пленников?
   – Ведьма Чжао, – сказал я наугад.
   – Кости, их принес этот монах, который сидел возле кошек, – разлепил губы мой странный конюх, продолжая свой спектакль на два голоса. – Просто кости. Мы ничего не успели. Потому что появились вы. – Зачем вам нужна была ведьма Чжао? Что она должна была сделать? – Восстановить гармонию в Поднебесной. И… отомстить своим убийцам. Я не причастен к этому, господин судья, я признаю всю мою вину – но я многого не знал, меня вовлекли в эту историю обманом! Я не знал сначала, что случилось с ведьмой Чжао, кто она была. Я не вижу вашего лица, господин судья, но хочу попросить вас… Кто вы? Вы так странно одеты.
   Юкук снова поднял руку, повернулся ко мне:
   – Вот тут у нас с ним начался сложный разговор, потому что он начал понимать, что происходит что-то не то, и что я – вовсе не судья. Сейчас, конечно, мы уже отпустили его домой, он рад без памяти, что на самом деле не был арестован. Он нас нежно любит. Мы потом еще нанесем ему визит: его зовут Линь, это чиновник ведомства срединной документации, у него много друзей, какая-то польза от него будет. Но именно об этой истории на могиле он ничего всерьез не знает. Позвали друзья, мало что толком объяснили… Он приехал, начал понимать, что творится, и испугался.
   Я бы сказал вслух все, что думал сам об этой истории, но не хотелось, чтобы наш конюх с особыми способностями потом пересказывал эти слова моим же голосом какому-нибудь, в лучшем случае, коню или верблюду.
   Ах, какая восхитительная история. Мы столкнулись с гениальными ребятами: они набирали ничего не подозревавших чиновников, пугали их трясущейся землей (великий Бог Небесный, они даже умели угадать это трясение заранее и готовились к этому моменту!), показывали им мешки с костями якобы ведьм. Которые, согласно распускаемым ими же слухам, якобы бегали по крышам столицы и должны были отомстить. И только потом до несчастных доходило, что мстить ведьма должна была не кому-либо, а нынешнему, здравствующему уже более семидесяти лет Светлому императору, который лишил ее жизни четыре десятилетия назад: кто сейчас помнил об этом, кроме истинных академиков?
   Очень интересный человек этот «академик», который, похоже, верховодил всей церемонией. Потому что попробуй, бедный чиновник, выйди потом из такой компании – это войти в нее было легко. И вообще, если разобраться, ведь ничего, кроме набора новых и новых чиновников в ряды заговорщиков, на самом деле и не происходило. Все прочее – спектакль. Ну дым курений, пение, чьи-то кости, взбесившиеся кошки, дрожащая земля… Красивая работа, но конечный итог ее – множество людей, втянутых в непонятный им самим заговор.
   Вопрос, однако, был в том – а нам-то какое до этого заговора дело?
   – Кто во главе? – спросил я Юкука, начиная раздражаться его загадочным молчанием.
   – Этот чиновник не знает, – развел руками старик, не давая ничего сказать лунолицему. – Долго я его расспрашивал… Но они, похоже, и вправду не знают своих лидеров – какие-то закутанные в плащи фигуры. Хотя одну интересную вещь этот чиновник сказал. Да, был некий академик, с закрытым лицом, он, понятное дело, скрылся. Но выше всех у них – женщина. Ее никто ни на каких церемониях не видел. Очень высокопоставленная женщина. Но, господин, ведь мы взяли и второго пленника. По имени Шу. Крыса, то есть. Так вот, эта старая крыса из ведомства историографии рассказала кое-что другое. И не про кошек. Ну-ка, братец, – с того места, где я спрашивал его о том, кто был в ту ночь на могиле…
   – Кто с тобой был на могиле, кто может подтвердить твою невиновность? – послушно отозвался сиплым шепотом конюх. И тут же ответил сочным басом: – Это очень много важных и достойных людей, господин судья. Они поручатся за мою правдивость, они тоже там были, и тоже невиновны. Кто они? Ну, Ин Сяокэ из канцелярии левого министра, Лян Бинвэй из Министерства церемоний – он проводит сейчас экзамены, ему доверяет сам премьер-министр, да еще Лю Чанцзи из канцелярии премьер-министра, тот, который готовит экспедиционную армию во Второй Великий западный поход, и есть Яо Шицянь из нашего ведомства историографии, он носит звание академика и пишет отличные оды, можно я забуду это все, господа, – очень голова болит.
   Мы оба вздрогнули, а Юкук сурово нахмурился:
   – Нет, подожди, дружочек, подожди еще, от головы я дам тебе отвар – но ты только что сказал что-то… Очень важное (я вдруг почувствовал странный холод в животе, а Юкук уставился на меня широко открытыми бесцветными глазами и не шевелился)… академик? Да нет же, вот с этого места, где говорится о канцелярии премьер-министра…
   – Да еще Лю Чанцзи из канцелярии премьер-министра, тот, который готовит экспедиционную армию во Второй Великий западный поход, и есть… – послушно забормотал несчастный.
   – Всё! – поднял я руку. – Всё, всё.
   Юкук смотрел на меня, кивая снова и снова, а в глазах его были гордость и грусть.
   Мы отпустили нашего бесценного помощника туда, где дают лечебный отвар. Отпустили и часовых с галереи. Остановились у ее балюстрады.
   У наших ног, как плетеная циновка для великана, перекрещивались палимые солнцем разноцветные полотна, протянутые от стены к стене, от дерева к дереву, а под ними, невидимый нам, гудел, хохотал и ругался из-за цен рынок. Мы молча дышали живым воздухом после пыли ковров и духоты.
   – К дэвам некромантов, – сказал я. – И этот их идиотский заговор. Пусть завывают на своих могилах и выпускают на свои крыши ведьм. Нам это больше не интересно. Канцелярия премьер-министра Ян Гочжуна готовит поход на запад? Какой поход? На какой запад? Ведь не на Тибет же. А совсем в другие места. Ты понимаешь, что это означает, Юкук?
   – Еще как понимаю, – вздохнул он. – Опять война, господин. Большая война.

   …Экспедиционных армий империя не собирала уже более двадцати лет, обходясь силами пограничных округов. Такая армия состоит из двадцати тысяч человек, то есть семи дивизий, из которых непосредственно вступают в бой четырнадцать тысяч человек. Две тысячи двести лучников (большие тюркские луки), две тысячи арбалетчиков (сейчас, кажется, это слабое оружие тоже меняли на луки – что следовало быстро уточнить), четыре тысячи кавалерии. Основная ударная сила, по тюркскому обычаю, – конные лучники. Больше половины их – в тяжелой пластинчатой броне: две отчетливые женские груди из металла, наплечники, полоска металла под горлом. Иногда длинная пластинчатая юбка. А вот броня у лошадей, от головы почти до копыт, вышла из моды. Пехота, вооруженная копьями, в дальние походы тоже отправляется в седле. И иногда в нем и остается.
   Но двадцать тысяч – это только одна армия. Такая годится для быстрого броска через степь и короткого удара из пограничного округа – и такого же быстрого отхода. Название же похода – «великий» – намекало, что речь шла, возможно, о нескольких армиях, под общим началом главнокомандующего, держащего несколько флагов. Сколько флагов – столько армий.
   И еще в такие походы привлекалась конница союзников, то есть тюрок Великой Степи. В той битве у Таласа, где Сангак потерял руку, исход дела решила именно армия детей Степи – карлуков, которую привел с собой имперский полководец Гао Сяньчжи, себе же на горе.
   Итого – несколько десятков тысяч воинов.
   Или больше? Войны у Восточного моря, против Когурё, а также Пэкчё велись одним миллионом имперских солдат. Я никогда не поверю в эту цифру, но имперские историки называют ее неизменно и упорно.
   Эти войны начинались одна за другой, снова и снова человеческое море в сотни тысяч воинов лилось на восток, к несчастному полуострову. Три безуспешные войны при династии Суй, которая на этих войнах и надломилась. И еще несколько – при нынешних Танах. А в итоге – поражение от ненадежных союзников, из государства Силла. Итого почти сто лет, когда новые и новые гигантские армии империи маршировали на восток, к несчастному полуострову, и откатывались назад. И все впустую.
   Сегодня, насколько я слышал от знакомых офицеров, настоящий поход означал как минимум сто тысяч человек, большинство из которых были именно солдатами, вступавшими в бой, а не обозом.
   Сто тысяч… Пыль, застилающая солнце. Множество голосов, ржание коней. Несуразно огромная, сверкающая металлом масса, ползущая на запад от одного города на караванном пути до другого, сметая попутно с дороги караваны с шелком, мирно идущие в мою страну.
   Потому что поход должен был быть отправлен именно в мою страну, Согд. Через Фаргану и Чач – к Самарканду, потом в Бухару. Потом, может быть, в Мерв и еще дальше – или нет? Если бы знать, зачем премьер-министру этот поход.
   Еще вчера я находился в столице по двум причинам. Первая: узнать, кто и почему убил моего предшественника Мелека. И вторая – потому что, в конце концов, не было в мире более прекрасного города, чем Чанъань, и даже величественный Бизант, каменный город на холмах у пронзительно синего моря, ему уступал.
   А сегодня на меня свалился огромный груз. Для начала предстояло выяснить, какой именно «Запад» имеется в виду. Империя, в конце концов, лежит на восточном краю мира, и «Западом» здесь считается вообще все, что в этом мире существует.
   Но уже сейчас особых сомнений у меня не было.
   Если ехать от Чанъани строго на запад, то перед всадником вырастает стена гор Тибета, через который идут караваны паломников в княжества Инда, за сутрами Учителя Фо и за суставами, зубами и обломками костей с его погребального костра. Одна крошечная косточка Учителя Фо ложилась в основу очередной белой, вытянутой к небу иглой ступы, вокруг которой мгновенно вырастал очередной монастырь.
   Но поход на этот Запад сегодня было бы трудно представить. Воины Тибета, закованные в железо полностью, кроме глаз, начали спускаться с вздымающихся до небес гор, грабить и громить пограничные города империи лет шестьдесят – семьдесят назад: до того никто и не слышал о таком государстве. А при славном Светлом императоре стало ясно, что победить Тибет невозможно, так же как он не может победить империю. На равнине танская кавалерия, состоявшая по большей части из перешедших на имперскую службу тюрок, сметала тибетские боевые линии. Но, как только степь сменялась горами, все получалось по-иному.
   И до сих пор про одного из двух славнейших генералов империи – Гэшу Ханя – рассказывали, что за ним – «поле тысяч скелетов Коко-нора». Гэшу уложил половину из шестидесяти трех тысяч своих солдат на осаде крепости Ши-пао в Красных холмах, война за нее длилась четыре года. Когда крепость наконец пала, в ней нашли четыреста солдат и одного тибетского генерала.
   После этого стало окончательно ясно, что какой-либо новый поход в этом направлении оказался бы самоубийственным штурмом неприступных гор.
   На юго-западе, после страшного – и скрытого от публики – поражения империи в войне с только что образовавшимся государством Наньчжао, тоже было нечего делать.
   Западом считалась и часть протянувшейся вдоль всей северной границы империи тюркской державы. Она раскинулась по степям, горам и лесам, от Восточного океана до моей родины, Согда, на дальнем Западе. Но эта держава была окончательно разгромлена полководцами династии Тан двенадцать лет назад, в битве у Железной горы. От тюркской громады оставались государства карлуков на западе или киданей на востоке, чьи орды и сегодня постоянно делали рейды через имперские границы. Их быстро подчиняла себе новая сила тюркской Степи – уйгуры. Но пока Степь не перешла под одну сильную руку, отправлять сто тысяч воинов империи туда было просто не нужно, да и так же бессмысленно, как биться бронированными колоннами о горы Тибета.
   Но и тюркская Степь не могла больше ничего сделать с империей – хотя бы потому, что пограничные округа, где лучшими из воинов были все те же тюрки, заслоняли империю от своих степных собратьев.
   Хотя у тюрок еще проводились выборы великого кагана, когда у шатров втыкались в степную землю три знамени – красное, синее, а между ними белое: заря, полдень, заход или – восток, центр, запад – весь степной мир.
   Но Чанъань по этому поводу уже всерьез не беспокоилась. Пусть выбирают. Империи это было уже не страшно.
   И оставалась лишь широкая полоса, уходящая на северо-запад и зажатая между землями тибетцев на юге и тюрок на севере. Это – Замиренный Запад, Аньси, та территория, по которой мои и другие караваны с шелком идут на запад. Главная торговая артерия империи – и мира.
   Она кончалась в городах моей родины – Согда, чтобы отдохнувший в них путник тронулся дальше, на юг к Инду или на запад к Бизанту.
   Согд, моя страна, истерзанная полувековой борьбой с властью пришельцев, «черных халатов», потомков пророка, купцов из Мекки и Медины, и их союзников – кочевников пустыни.
   Зачем мудрецам из канцелярии имперского премьер-министра могло понадобиться отправлять армию в Согд? Да по множеству причин. Может, потому, что годы назад завоеватели моей страны начали делать набеги еще и на западные имперские границы. Хотя всерьез «черные халаты» просто не интересовались империей Тан. Слишком далеко от Медины, или Дамаска, или Куфы. Не говоря о том, что у завоевателей до недавних пор было достаточно проблем с самим Согдом, и не в последнюю очередь благодаря усилиям моего торгового дома, как и нескольких других.
   Но вот союз «черных халатов» с тибетцами – то был нескончаемый кошмар имперских стратегов.
   Встреча «черных халатов» с имперскими войсками все-таки произошла – в той самой битве на реке Талас. Это было четыре года назад. Ту войну начал даже не император. Ее начал его наместник, губернатор всего Аньси Гао Сяньчжи. Гао вторгся в Чач, воспользовавшись спором чачского табиша с ферганским икшидом (союзником Гао). Табиш призвал на помощь Самарканд.
   Вот тогда навстречу Гао и вышла конница «черных халатов», самаркандское войско, а также особый отряд моих людей. И армия наместника Гао еле ушла через перевал в Белокаменных горах. Так кончился Первый Великий западный поход, как, наверное, называли его сейчас поэтичные чиновники канцелярии премьера. И вот теперь, среди пыли свитков, под акациями императорского города – Хуанчэна – те же или другие чиновники, значит, разрабатывают планы Второго Великого западного похода.
   Зачем? Не дать «черным халатам» сговориться с тибетцами? Взять под свой контроль весь великий караванный путь вплоть до Бизанта? И то и другое одновременно?
   Невероятно. Какая безумная авантюра. Какой тягостный кошмар.

   …И тут, будто мало у меня было забот, подошел Чийус с удивительными новостями:
   – Судья Сяо исчез, господин. Получил новое назначение и немедленно тронулся в путь. Арестованных выпустили. Всех.
   Самое потрясающее было, когда мы услышали о том, куда именно его назначили. Даже не в Гуанчжоу, столицу провинции Линьнань, на берегу далекого Южного моря, откуда через всю страну везли на полном скаку свежие плоды личжи для первой дамы империи – Ян Гуйфэй. А еще южнее, в недавно присоединенные к империи земли.
   – Его отправили в Спокойный Юг – Аннам, – сказал потрясенный Чийус. – На сборы дали один день.
   Так, подумал я. Во что это мы влезли, сами не подозревая? Что за загадочная женщина должна стоять во главе такого заговора, чтобы вмешавшийся в него судья потерял свою работу за считаные мгновения и был так же молниеносно отправлен на самый дальний юг империи? Какая-то из придворных дам императора? Принцесса дома Тан? А что, если…
   Единственное хорошее здесь то, что никого уже не должно интересовать, что за торговец обратился к судье с идиотской жалобой на некромантов, мешающих его продажам. То есть если даже судья Сяо назвал на бегу имя Чийуса, то… И все же…
   – Братец, когда отъезжает твой караван?
   – Уже завтра, – вздохнул мой человек.
   И получил приказ скрыться с глаз уже сегодня и уже сейчас, сидеть среди верблюдов и караванщиков вне стен столицы и молиться за то, чтобы отъезду ничто не помешало.
   А дальше начался настоящий ад. Я через сжатые губы отдавал приказания, злобно обрывая всех, кто произносил в ответ больше двух-трех слов.
   Поднять всех «дядюшек из Янчжоу», собрать все сведения о Западном походе.
   Найти подходы к Бинбу – военному ведомству, узнать, идет ли какая-нибудь работа по ревизии запасов вооружений, выписка их для будущей экспедиционной армии.
   Спросить по городам Пути, не скакали ли там чиновники того же ведомства, предупреждая местные гарнизоны о прохождении по этим городам в ближайшем будущем большой экспедиционной армии.
   И еще вербовщиков поищите, если сами не догадались – есть мобилизация в новую армию или документы о ней или нет?
   Сангак – отменить все отпуска и развлечения охраны. Никаких лишних людей не должно появляться поблизости, никаких больше карликов, ведь шляется тут кто угодно на расстоянии не то что полета стрелы – а удара кинжалом!
   Смотреть, не появляется ли у меня или у кого-то другого вторая тень на улице!
   Сделать караваны меньше по числу верблюдов, но отправлять их вдвое чаще – чтобы люди всегда могли с ними смыться домой, если тут начнутся аресты!
   Держать у каждого седла запас денег и всего прочего на случай быстрого бегства!
   Юкук, узнать о генералах: кто может стать во главе этой авантюры? У империи есть только два настоящих полководца – Гэшу Хань и Ань Лушань. Остальные меня не интересуют. Но и про остальных – всё узнать!
   В общем, устраивая эту хорошо контролируемую истерику, я честно делал все, что положено в таких ситуациях. Мои люди бегали с бледными, но счастливыми лицами: они уже поняли, что на могилу императрицы лезли не зря, и что – «началось», а что началось – неважно, хозяин знает.
   А сам хозяин тем временем никак не мог избавиться от печальной мысли: как же прекрасна была до сего дня жизнь в прекраснейшей из столиц.
   – Да, кстати, – вспомнил я. – Где этот щенок Ван? Тут еще одна проблема, пока я про нее не забыл… Ох, сколько же дел предстоит…
   Юноша, выскочив из дверей, рысью тронулся ко мне и остановился, как положено, в двух шагах, чтобы меня не достиг его запах (если таковой был, помимо обычных благовонных мешочков на поясе). Я успел, помнится, с одобрением заметить, что на самом видном месте его халата красуется свежее пятно туши. Юкук и Сангак так и оставались рядом, поскольку говорить нам еще предстояло о многом.
   – Маленький Ван, – обратился я к нему. – Нельзя ли мне собрать все возможные сведения об одной женщине, которая может нам пригодиться. Придворная актриса. Очень красива. Лет… допустим, тридцать пять. Рост – небольшой, как раз с меня. Прекрасно воспитана, похоже, что из хорошей семьи. Не сомневаюсь, что отлично танцует, – по крайней мере движется великолепно. Имя – Юй Хуань, хотя может быть и вымышленным.
   Тут я поднял глаза и увидел, что все трое как-то странно смотрят на меня. Затем Ван, наконец, вымолвил:
   – Господин Мань, наверное, шутит. Юй Хуань? Но это имя драгоценной возлюбленной императора госпожи Ян.
   – Что значит – имя, – нетерпеливо встряхнул я головой. – Фамилия возлюбленной императора – Ян, а имя – Гуйфэй.
   – Нет же, господин, – начал свою очередную просветительскую речь Маленький Ван. – Гуйфэй – не имя. Это титул. Есть титул императрицы, который сейчас не носит никто. Есть титул наложницы первого ранга – хуан гуйфэй. Его тоже никто не носит. Старше всех дам при дворе теперь наложница второго ранга – просто гуйфэй. Это титул уважаемой госпожи Ян, и естественно, что даже за глаза о ней говорят только так, поскольку это более вежливо, чем произносить ее имя. (Тут он скромно прикрыл глаза.) – Но само ее имя – Юй Хуань, то есть Яшмовый Браслет. Она родилась с маленьким яшмовым браслетиком на руке, последняя дочь в хорошей семье из южной столицы – Наньду, и все тогда еще подумали, что браслетик этот неспроста, значит, девочке предстоит великая судьба. И то, как вы описали эту женщину, – и сомнений нет, что это она…
   Я перевел взгляд на лица Юкука и Сангака. Они смотрели на меня молча и очень-очень вежливо.
   Они все знали.
   Не только они – последний щенок в самом паршивом квартале столицы наверняка знал, что к наглому западному торговцу, выдающему себя за целителя, раз в неделю ездит несравненная Ян Гуйфэй – или мне теперь следует, на своем языке, говорить – гуйфэй Ян по имени Юй Хуань?
   Да ведь только вчера мне почтительно докладывали новости из серии базарной болтовни: «Возлюбленная императора Ян Гуйфэй связалась с иноземным лекарем, который обещал омолодить ее на десять лет с помощью волшебных мазей, – и результат уже заметен всем, кто видел прекрасную женщину». А я сидел и кивал с умным видом.
   Я снова посмотрел на моих друзей. Они молчали.
   Если бы не мое достойное поведение на кургане императрицы позапрошлой ночью, несколько поднявшее мой авторитет, мне следовало бы теперь собирать вещи и сдавать дела более умному человеку. Потому что глава такого торгового дома, как наш, должен знать, с какой женщиной он раз в неделю переплетает ноги. Хотя бы по той причине, что я уже который месяц ставил под удар всех, кто меня окружал, – оказывается, в любую секунду мой дом мог оказаться окруженным даже не городской стражей, а отрядом конной императорской гвардии с павлиньими перышками на остроконечных шлемах. И мои люди разделили бы со мной мою печальную, но – в моем случае – заслуженную судьбу.
   Я мог хотя бы выставить дополнительную охрану при въезде в квартал, отработать с ней сигналы, после которых мне и всем остальным следовало бросаться наутек. Тогда мои люди хотя бы знали, что рискуют жизнью не зря, потому что в каждый четвертый день недели в закрытом наглухо павильоне в третьем дворе их хозяин делает важное и нужное дело. А не ставит их под удар по глупости.
   Я снова посмотрел на Сангака и Юкука.
   А они все так же молча смотрели на меня.

Книга воинов

Тумана больше нет – краски и контуры становятся пронзительно ясными, враги начинают показывать свое лицо. Герой – в водовороте событий. Воины в броне, кони, стрелы, приказы – вот отныне его мир. Но это знакомый ему мир, он бывал в нем раньше: теперь все в моих руках, говорит себе герой. Он еще не знает, как жестоко ошибается.

8. Прекрасная Ян

   – Ты знаешь, ты знаешь! – сказала мне эта удивительная женщина, бросив на меня один лишь взгляд. – И как же ты узнал?
   – Рассказал мальчик на базаре, – с предельной вежливостью поклонился я ей. – Он все знал за месяц до меня.
   – И ты сердит, – добавила она. – Лю, ты когда-нибудь видела его таким сердитым?
   А затем она разыграла маленький спектакль, который я и сегодня помню во всех деталях.
   Ее лицо мгновенно исказилось от горя, она издала вздох и закрыла лицо, до самых бровей, полупрозрачным веером розовых, белых и голубых оттенков. А потом медленно начала опускать его.
   Ее длинные и узкие глаза, показавшиеся из-под веера, сверкали от еле сдерживаемого смеха.
   Потом эти глаза стали вдруг серьезными, она змейкой скользнула к моим ногам, присев на корточки, так что бледно-зеленый шаньдунский шелк широкими складками лег на чистый, просеянный песок и гравий дорожки сада.
   Она взяла с этой дорожки камешек побольше, потом другой – и положила их рядом. И потянулась за третьим. И поманила меня присесть рядом с ней.
   – Господин Мань, – сказала она своим приберегаемым для особых случаев шелковым полушепотом. – Мы ведь с вами не очень молоды. Если бы не странный желтоватый цвет ваших волос и бородки, то я могла бы разглядеть в них седину – а, вот сейчас даже и вижу. В первый раз.
   Она взяла еще несколько камешков и присоединила к предыдущим.
   – Ну конечно, не так уж мы и стары, но вон те… – она махнула рукой куда-то за стену, – они моложе нас. И если посчитать, сколько месяцев нам осталось жить… даже, кто знает, недель… и каждый месяц будет вот таким камешком, то все они будут лежать на этой дорожке совсем небольшой кучкой. Так стоит ли тратить драгоценное время на гнев и огорчение? Случилось то, что случилось. Что же теперь делать.
   Мы сидели посреди дорожки на корточках, глаза наши были совсем близко друг от друга. Если не считать Лю, старавшейся делать вид, что ее здесь нет, двор был пуст. Зато из ворот, видимо, уже выехали веером мои охранники, которые теперь должны были уже от главных, квартальных ворот предупреждать звуком рожков охрану у дома о каких-то неожиданных гостях.
   – Как же я должен теперь называть вас, госпожа, – прервал молчание я, еще более вежливо, – Ян Гуйфэй – драгоценная наложница Ян?
   – Да, да, – дважды кивнула она (как же я надеялся до последнего мгновения, что все это – ошибка!), – но это если вокруг нас много людей. А если нет – можно просто Ян. А когда мы совсем одни – там, – кивнула она в сторону моего целительского павильона, – пожалуйста, называй меня, как и раньше, Яшмовым Браслетиком, Юй Хуань. Думаешь, меня часто так называют?
   Я молчал и смотрел в ее глаза.
   – И что же мы сидим здесь, – сказала она, – если у меня еще и болит плечо, которое я неловко повернула? Тебе нужно только чуть-чуть нажать пальцами, и все проходит. Ах, как мало времени…
   И она бросила в кучку еще один камешек. Он упал с еле слышным сухим стуком.
   Почему у меня отняли мою радость, думал я после ее (и Лю) ухода, сидя среди душной тьмы все там же, на подушках в центре темного двора, и прислушиваясь к ночным птицам. Почему я не могу просто лежать с этой женщиной рядом всю ночь и ни о чем не беспокоиться? Или, наоборот, почему я даже не могу выгнать ее из ворот – если мне когда-нибудь придет в голову такая безумная мысль?
   Почему я обречен теперь каждое наше мгновение вместе думать о множестве вещей, о том, например, что эта женщина вполне может знать все что угодно о Втором Великом западном походе. Например – о дне, в который он должен начаться. О том, когда именно под стенами моего города, по ту сторону реки Сиаб, выстроятся длинные красно-серые ряды воинов с усталыми пыльными лицами, с тюркскими луками в изогнутых тряпичных чехлах у левой ноги. И еще ряды, и еще, до самого горизонта.
   Впрочем – тут я вытянул ноги и вздохнул, – впрочем, судьба ко мне не так уж и жестока. Потому хотя бы, что Ян (я с трудом заставил себя назвать ее этим именем) про меня до сих пор не знает почти ничего, а я про нее, оказывается, знаю почти все. Как практически каждый житель империи.
   Девочка Ян по имени Яшмовый Браслетик, родом из семьи чиновника из южной столицы, в шестнадцатилетнем возрасте во время конной прогулки познакомилась с принцессой Сяньи, любимой дочерью нынешнего императора. А та познакомила ее со своим братом, принцем Ли Мао.
   Это была, наверное, самая пышная свадьба в империи, с сотнями музыкантов, конной охраной с развевающимися праздничными знаменами. Великолепны были оба: и признанная к этому моменту первая красавица империи Ян, и ее принц.
   Она могла бы стать императрицей – и какой императрицей! Потому что именно принца Ли Мао его мать, наложница Светлого императора, попыталась вскоре сделать наследником престола. Для чего устроила по-детски простую интригу с тогдашним наследником и его двумя братьями: она подговорила их срочно прибыть во дворец в оружии, якобы на помощь отцу, которому грозила опасность, – а императору сообщила, что его сыновья начали мятеж.
   Но вскоре после их казни по очень странным причинам (я не мог не вспомнить о некромантии и прочем колдовстве) умерла и сама любимая наложница императора.
   И пятидесятидвухлетний император после всего случившегося на глазах начал превращаться в развалину. Он перестал есть. Его больше не интересовали женщины. Пришлось перешивать халаты, висевшие на нем мешком.
   Это продолжалось три года.
   Спасение принес евнух Гао Лиши, возможно единственный человек, кого император мог считать своим другом. Он привез императору во дворец Хуацин, к теплым источникам, первую красавицу страны – жену его сына. Это произошло шестнадцать лет назад.
   То, что можно говорить точно, – что владыка Поднебесной после этой встречи объявил всеобщую амнистию. Прочее же стало предметом песен, стихов и сплетен по всей империи.
   И во всех них фигурировал бассейн, бассейн с горячими струями из подземных расселин. Одни говорили, что император оказался у этого бассейна как бы случайно, как раз когда служанки помогали войти туда утомленной юной принцессе. Другие – что они повели ее к этому бассейну после танца на пиру, снимая с нее одежды на глазах у всех гостей. В общем, кто знает теперь, как это было. Единственное, что я мог бы сказать точно, – что мне, недостойному торговцу из западной страны, несказанно повезло увидеть все это во второй раз в исполнении самой героини, а бассейном была моя бочка с водой. «Нет, видеть эту сцену я не могла никак». Конечно, как бы она могла наблюдать сама себя со стороны…
   Рассказывали и другие истории, которые я теперь считал совсем не забавными. О том, например, как драгоценная наложница расправлялась с соперницами. А их было немало – из сорока тысяч дворцовых женщин можно было выбирать и выбирать.
   Иногда, впрочем, у нее не получалось. В ответ на очередную устроенную ею сцену ревности император однажды швырнул чашу с вином, вдребезги разбив ею коралловый куст, да еще и установленный в фарфоровой вазе. И Ян Гуйфэй мелкими, но быстрыми шажками благоразумно исчезла с императорских глаз.
   И что же? В этот же вечер на ужин ему подали, чтобы утешить, блюда, которые он особенно любил. И владыка мира разъярился снова, потому что во всех них он не обнаружил никакого вкуса!
   Повара были лишены должности, каждого из них наказали тридцатью ударами палки – «чтобы лопнула кожа и обнажилось мясо». Столько же досталось слугам, которые попытались убрать битую властителем посуду.
   Но все устроилось, когда к восходу луны глава дворцовых евнухов Гао Лиши вернул во дворец Гуйфэй, и император вскочил с кресла со словами: «Юй Хуань! Юй Хуань вернулась!»
   Так что нетрудно представить себе, что ждало бы меня, реши Яшмовый Браслетик поиграть, с моей помощью, чувствами своего повелителя.
   А ведь такая перспектива была вполне возможной.
   Не так уж давно, если верить народному гласу, на госпожу Ян снизошло весеннее безумие. Она отправила служанку за князем Нин, младшим братом императора, известным великолепной игрой на флейте.
   Эта пара начала свой концерт в садовом павильоне, и ехидные поэты вскоре после этого сложили стих о том, что «в тихом грушевом саду, скрытая от посторонних взоров, она играла на яшмовой дудочке князя». Надо ли говорить, что называется в этой прекрасной стране «яшмовой дудочкой».
   А затем произошла невероятная история. Понятно, что Гуйфэй за ее забавы изгнали из дворца. После чего она укрылась в доме двоюродного брата Яна, который составил совершенно чудовищный план по схеме «смерть и возрождение».
   Брат пошел к императору и предложил предать несчастную казни. Впрочем, предварительно он договорился кое о чем с евнухом Гао Лиши, и достойный Гао, которому по его должности полагалось, в числе прочего, казнить провинившихся женщин дворца, сыграл свою роль блестяще.
   Слугу, отправленного императором со смертным приговором, властитель возвращал с полдороги несколько раз. Но кончилось все неожиданно: император скомандовал «выполнять». И никого уже не отзывал.
   Этого Гуйфэй не ждала. Тем большего восхищения достойны ее дальнейшие действия.
   Она отрезала волосы.
   И произнесла: «Все, что у меня было, все, чем я обладала, было милостиво предоставлено мне императором! Мои – лишь кожа и волосы! Мне нечем больше отблагодарить его величество за всю его доброту».
   И когда очередной слуга, из тех, что грамотно управлялись невидимой рукой Гао Лиши, вложил императору в руки тяжелый теплый пучок черных шелковистых волос, началось неописуемое.
   И только тихие слова о том, что господин Гао все-таки ждет «последнего указания», привели властителя в чувство.
   Дальше был банкет, много музыки и танцев.
   И это было неплохо. Но что мне меньше всего нравилось в этой истории – что с тех пор в столице что-то не видно было князя Нин. И никого, похоже, его судьба не интересовала.
   Еще я – как и вся империя – знал, что чуть не перехитривший сам себя Ян, двоюродный брат Гуйфэй, был, собственно говоря, премьер-министром державы Ян Гочжуном. Как, одновременно, и держателем более сорока других должностей, в том числе и должности императорского наставника – что бы это ни значило. Очень интересный человек: бывший гвардейский офицер, он был известен в столице своими конями. Если где-то в мирный полдень (или вечер, или утро) вы слышали грохот дикого галопа, а потом храп поднимаемого чуть ли не на полном скаку на дыбы ферганского коня, чертящего задними копытами борозды в песке, это означало, что приехал господин Ян.
   И это был тот самый человек, чья канцелярия готовила Второй Великий западный поход.
   Кто там еще окружал прекрасную Ян? Ее сестры, безуспешно пытавшиеся пробраться в императорскую постель, – жены властителей княжеств Хань, Цинь и Го, ежегодно получавшие из казны императора на свое содержание до миллиона. Были и их родственники. И надо ли говорить, что народ их совершенно не любил. А вот саму госпожу Ян… по странным причинам, известие о том, что на той неделе на прекрасную женщину можно будет посмотреть издалека, с другого берега озера, где она будет на императорском банкете и празднике любования цветами, – такие разговоры вызывали в столичных жителях сладостный трепет. Ее боготворили. Она была живым символом всего прекрасного, что есть в этой жизни. Она была нескончаемым спектаклем о любви и красоте.
   Но для меня начался уже совсем другой спектакль, и куда менее приятный, размышлял я. Актрисы Юй Хуань больше нет, есть другая, совсем другая женщина. Хотя – то же тело, белое с легким лимонным оттенком, те же длинные, убегающие куда-то к вискам глаза, та же улыбка… Но все остальное изменилось.
   Когда надвигается война, внутри живота человека поселяется какой-то жесткий предмет – как будто сжатый кулак. И это меняет человека целиком – пусть даже внешне все остается прежним, и сам человек рысит к воротам столицы в полном парадном облачении западного торговца (колпак, длинный халат сине-зеленых тонов), на предназначенном как раз для таких случаев красавце-ферганце, в сопровождении почетного эскорта.
   Столица задыхалась от жары шестого месяца. Толстые чиновники в шапках, приколотых шпилькой к пучку волос на затылке, из-под которых к их бородкам ползли струйки пота, предпочитали ехать уже не верхом, а в повозках. Потемневшая листва висела неподвижно. Вся улица, по которой я продвигался к цели, замерла – только по серой черепице каменной стены молча шел от одного пятна света к другому недовольный кот.
   Но и эта жара, и эта листва, и даже ни в чем не повинный кот – все уже было частью начавшейся для меня войны.
   Более того, именно в этот день она началась для меня по-настоящему – с пустякового эпизода, на который я даже сначала не обратил внимания.
   Он произошел в парке, летнем императорском парке на юго-востоке от столицы, на берегу речки Цзюй, с его мощными стенами для прогулок, воздвигнутыми над сплошной зеленью. Ехал я туда по приглашению Гуйфэй, которое получил совершенно открыто, для участия в чрезвычайно важном банкете.
   – Я просто хочу видеть тебя чаще. Почему нет – ты ведь, как я узнала, известный торговец, тебя приглашают на императорские церемонии. Так что мы можем иногда видеться официально. Как это будет забавно – смотреть друг на друга строгим взглядом и держать себя в руках, – сказала мне она. – И еще я хочу сделать тебе подарок: научиться, наконец, произносить твое имя по-настоящему. Мань…
   – Ма-ни-ах, – сказал я. – Нанидат Маниах.
   – О, нет, нет, сначала просто Мань-ни-а… Как?..
   Банкет в овеваемой ветерком беседке был действительно великолепен, драгоценная наложница императора сама разливала вино в маленькие плоские керамические чашечки, выпивала первой и, как положено, показывала всем, чуть-чуть переведя дыхание, что чашечка пуста. За столом блистали мужчины как ханьской, так и прочих национальностей, дерзкие и почтительные одновременно. И что-то неуловимо общее в них было. Что? Явно нечиновный вид? Бесспорно умные глаза?
   Тут еще одна придворная дама провозгласила состязание поэтов, и после короткой перебранки темой была избрана фамилия дамы – Ма, то есть «лошадь».
   Первым, помнится, читал стихи самый неприятный из собравшихся – не очень молодой чиновник на редкость скучной внешности, с длинными, тощими, свисающими до подбородка усами и совершенно не запоминающимся лицом. Чиновник этот (звали его господин Ду) чувствовал себя в нашей блистательной компании неуютно, стыдясь своего не очень нового и слишком жаркого для такой погоды халата. А таких людей я никогда не любил, потому что от ущемленных завистников добра не жди.
   Его творчество, впрочем, было не совсем обычно – стих был как-то вызывающе прост и очень короток. Помнится, речь там шла о заболевшем коне, и концовка звучала примерно так:

     Ты по сути ничем
     Не отличен от прочих коней,
     Ты послушным и верным
     Остался до этого дня.

     Тварь – как принято думать
     Среди бессердечных людей, —
     Ты болезнью своей
     Глубоко огорчаешь меня.

   В принципе в этой простоте что-то было. Но тут чуть раскрасневшаяся от вина Лю кивнула сидевшему рядом со мной очевидному и явному тюрку со строгим лицом, изрытым глубокими морщинами, и грустными зелеными глазами. Он начал читать если не совсем сиплым, как у Юкука, то хриплым и очень звучным голосом:

     Помолись за всадника – его лошадь ушла,
     И он будет ходить по степи, пока не найдет ее,
     Его возлюбленную, его жертву.
     Но реки разлились, размыты дороги,
     Сломались мосты – в панике желания.

   Паника желания? Окружающие начали удивленно поднимать брови. Перевести стих с тюркского на ханьский вообще было дерзким экспериментом. И он явно не получался. У тюрка был стих не классической формы, где одна рифма на сорок строк, и не образец нового сурового стиля, где третья строка должна перекликаться с четвертой, а пятая с шестой быть их «эхом» и так далее. Тюрок делал что-то совсем иное, его слова были как будто изобретены в первый раз, к изумлению самого их автора:

     И сверчки разбивают ему сердце своей песней,
     Когда день рушится в прах,
     А ночь обманывает надежды.

   Монотонно звучал голос этого странного поэта, и я, наверное, был тут единственным, чья тюркская половина откликалась на эти обжигающие своей неожиданностью слова:

     О, сладок и ярок мир, и она – там, на грани тьмы и света,
     Она наступает копытом на луну,
     когда он протягивает к ней руку,
     Она хочет оставаться потерянной навсегда, он хочет того же.

   Кончалась же эта история, впрочем, хорошо: всадник шептал своей возлюбленной лошади на ухо «куда пойдешь ты, туда и я», они «поворачивались как один», превращались в «силуэт на сером западном небе» и – «исчезали как дым, исчезали как эта песня».
   Воцарилось неловкое молчание. Наконец, наиболее дерзкий и изящно одетый юноша, позволявший себе даже не подводить слишком сильно бровей, выговорил:
   – Я надеюсь, это все-таки не о лошади как таковой, дорогой друг?
   За столом раздалось хихиканье.
   До сих пор жалею, что не помню даже имени этого поэта, не говоря уж о том, чтобы найти где-либо полную запись этого странного стиха.
   Но тут драгоценная наложница Ян прекратила литературную пытку, став вдруг очень серьезной.
   – Я знала, что вас удивит такая поэзия, – начала она речь. – Но в наше время удивляться чему-либо вряд ли следует. Это время – другое. Мы живем совсем в другой империи, чем наши деды или прадеды. Поднебесная – дом всех народов. Когда она была такой? Никогда. Здесь есть место и тюрку, и согдийцу, тем более если он ездит на таком великолепном коне (тут она улыбнулась мне, и я понял, в каком качестве был приглашен – как не худший из представителей своей страны), и вообще всему миру. Может быть, это оттого, что великие предки нашего императора, предки дома Тан, сами родом – из Шачжоу, с западной границы, земель между песком и горами?
   Вот тут за столом воцарилась неловкая тишина. Известно, что высказанные вслух общеизвестные вещи всегда производят шоковый эффект. То, что императоры дома Тан были настолько же ханьцами, насколько и тюрками, было известно. И если бы тюрки Великой Степи не воспринимали первых императоров династии как «ханов народа табгач», то вряд ли бы Великий предок, император Тай-цзун, привлек бы на военную службу тысячи воинов Степи. Эти железные всадники, которых всегда ставили в авангард для первого удара, изменили лицо, вооружение и строй имперской армии. В общем, дом Тан был империей не одного народа, а двух, тюрок сухих северных степей и ханьцев влажного юга.
   Но говорить такие вещи вслух могла лишь женщина очень высокого ранга. А то, что нам пришлось их выслушать, означало нашу причастность к каким-то предстоящим великим событиям. Либо же означало нечто другое – большие неприятности.
   – Весь мир открыт Поднебесной, и Поднебесная открыта миру, – продолжала Ян с серьезным лицом. – Храмы всех учений вырастают в Чанъани, музыка и еда с дальнего запада так же вкусна в нашей столице, как и у себя дома. А то и лучше. Великое спокойствие империи основывается на ее открытости. Это еще не все осознали. И поэтому император, возможно, задумается вскоре о смене девиза правления. А мы, собравшиеся здесь, должны ему помочь.
   Вот тут уже тишина стала мертвой. Мы отсчитывали четырнадцатый год правления под девизом «Небесная драгоценность». До того тот же император долго правил под девизом «Начало». И – что очень мало кто знал – в первые год-два своего правления он сменил, нетерпеливо отшвыривая, множество иных девизов.
   Собравшиеся быстро трезвели: намечалось великое событие. Два иероглифа, предложенные кем-то из нас и принятые императорским городом, означали бы приход новой эры. Они должны были потрясти умы, показать людям, что пришел новый век. Нам предстояло делать историю.
   Чего хотела Ян? Чтобы Поднебесной представили иероглифы, означавшие бескрайний Запад, открытые дороги, единство народов, общее процветание? Не знаю. В любом случае я совершенно не собирался участвовать в этом состязании. На протяжении всего банкета (с отличным супом из верблюжьей ноги и достойными уважения оленьими языками из Ганьсу – видимо запасенными из императорской кухни) я старался смотреть на госпожу Ян с должным почтением, но не мог отделаться от одной мысли. И эта мысль касалась не только ее брата – премьер-министра.
   Дело в том, что вчера вечером Юкук, который день за днем терпеливо просеивал множество имен и фактов, узнал одну очень серьезную вещь.
   Он узнал, что хотя сама идея Второго Великого западного похода еще только обсуждается, но уже есть имя полководца, который должен его возглавить. И это было очень серьезное имя: Ань Лушань.
   Что интересно: речь шла о великом полководце, который, как были убеждены восхищенные жители империи, не так уж давно пользовался очень, очень большим расположением прекрасной Ян, сидевшей напротив меня и наискосок.
   И – еще интереснее – Ань Лушань был заклятым врагом двоюродного брата той же прекрасной Ян. То есть врагом премьер-министра великой империи Ян Гочжуна. Того самого, чья канцелярия как раз и готовила тот самый поход.
   Вражда премьера и полководца не вызывала никаких сомнений. Потому что совсем недавно закончился громкий судебный процесс, на котором премьер-министр обвинил полководца в измене. Но император оправдал Ань Лушаня (не приложила ли к этому руку прекрасная Ян?) и сделал то, чего требовал полководец и что считал изменой премьер: назначил все-таки на генеральские должности выходцев из Великой Степи на имперской службе. Таких же точно тюрок, как и те степные воины, от которых, собственно, и защищал северную границу начальник сразу трех пограничных округов Ань Лушань. И полководец, осыпанный после процесса императорскими подарками, отбыл к себе в ставку в Фэньян на северо-востоке.
   Из чего следовало, в частности, что премьер-министр (и брат нашей хозяйки) не так уж восторженно относился к идее «новой Поднебесной», матери для всех без исключения народов, которую только что предложила нам для обсуждения его собственная сестра.
   И как это – все вместе – следовало понимать? Как войну брата против сестры – и императора? А какое отношение имеет к этому некромантский заговор, от расследования которого я совсем недавно решил отказаться? И как мне спросить об этом наедине мою пациентку, чтобы она даже не заметила, что разговор с ней перешел на слишком уж серьезные предметы?
   Честно говоря, на протяжении всего неторопливого банкета я просто бесновался от всей этой груды вопросов, желая сорваться с места и скакать куда-то – даже понимая, что скачка не поможет, что предстоит долгий и тяжелый труд, требующий терпения.
   Видимо, я отвлекся этими мыслями, потому что после прощальной чашечки неизбежного чая я почти не заметил возникшего у меня под боком того самого скучного усатого чиновника, который сочинил короткий стих о заболевшем коне. А он, оказывается, уже некоторое время как провожал меня к моему (здоровому) коню и рассказывал что-то для него важное. Про крупного чиновника, сына бывшего министра правой руки, который хотел продать кому-нибудь парчовый шелковый халат времен династии Суй. То есть более чем вековой давности.
   Вот тут я, наконец, начал его слушать. Война войной, но я знал множество покупателей, которые за тяжелый и варварски роскошный шелк суйской эпохи готовы были отдать любые деньги. И покупатели эти располагались вовсе не только в землях Поднебесной империи.
   – Цвет? – поинтересовался я у чиновника. – Пурпур, как у высшего чиновника? Темно-синий, как у академика? Или красно-золотой, как у чиновника чуть пониже рангом?
   – Не знаю, господин Мань, – озабоченно ответствовал он, глядя в землю и семеня за мной. – Но почему бы мне не заехать к вам завтра утром и не проводить вас в дом к этому человеку? Он долго хранил этот шелк, но сейчас ему зачем-то нужны деньги…
   Длинноусому чиновнику – как его там звали, господин Ду? – явно хотелось получить комиссионные за эту сделку. Что, конечно, отнюдь не было преступлением. И я согласился, не видя в этом приглашении никакого подвоха.
   Вот с чего началась цепочка совершенно неожиданных событий.

9. Караваны должны идти

   То, что господин Ду привел меня в какой-то очень странный дом, я понял слишком поздно.
   Снаружи все дома империи одинаковы. Стена и ворота под тяжелой крышей – никогда не угадаешь, что ждет тебя внутри. А внутри был большой и странно пустой двор, покрытый, как и положено, песком – истоптанным и не очень свежим. А дальше в глубине этого двора и по бокам его шли обычные галереи, довольно скучного вида, и вроде бы ничего необычного, если не считать…
   Запах. Вот о чем я мог бы догадаться сразу, если бы был настороже. Жильем этот странный дом не пах абсолютно. Ни женских духов, ни ароматических мешочков мужчин у пояса, ни ароматов еды из кухни в дальних галереях.
   Зато тут угадывался запах пыли и туши. И редко стираемой, очень потной одежды – весьма мужской запах. И еще – металл. Металл очень даже пахнет, если смазывать его, как положено, маслом.
   Все вместе, если не считать туши, – запах солдат. А тушь, рядом с которой маячат солдаты, – это… это вовсе не жилой дом, а нечто совсем иное.
   Когда я все понял, было уже поздно. Господин Ду представил меня чиновнику, сидевшему на низкой галерее в дальнем конце двора, после чего без особых церемоний удалился, поднимая облачка песка.
   – Я отвлек вас от важных дел, господин Мань, – сказал мне чиновник, – но меня извинит то, что и у меня есть важные дела. И получилось так, что эти дела у нас с вами одни и те же.
   Я мрачно поклонился ему, а мысли начали свой путь: мою любимую (в отличие от нервного ферганца) серую тохаристанскую Мышку уже, конечно, повели под уздцы куда-то, ворота сзади перекрыты, а если я сейчас полезу вот по этому дереву вверх на черепицу, то стрела достанет меня быстро и легко… И это помешает мне доставить себе удовольствие и свернуть серому господину Ду шею. Только представить себе – он перехитрил меня. Меня!
   – Моя фамилия – Чжоу, – улыбнулся мне чиновник, показав желтые лошадиные зубы. – Можете называть меня Чжоу цзиньши.
   По этой короткой фразе можно было сказать о господине Чжоу очень многое. Цзиньши – высший ученый титул, присуждавшийся на императорском экзамене и означавший, что мой собеседник знает наизусть все работы Учителя Куна и множества его учеников и адептов, писал на темы их сочинений собственные трактаты.
   «Цзиньши» также показывало, что передо мной чиновник очень высокого ранга. И – раз он захотел, чтобы я обращался к нему именно его ученым титулом, а не по чину, – это значило еще массу вещей. Например, что передо мной скорее всего коренной ханец, так и не научившийся воспринимать спокойно тюрок и полутюрок, включая – как это ни прискорбно – принцев по фамилии Ли из правящего дома Тан. А это, в свою очередь, означало, что господин Чжоу хоть и крупный чиновник, но ему не дослужиться никогда до уровня, на котором можно запросто встретить во дворце какого-либо из принцев Ли и заговорить с ним, а не только поклониться.
   Ну и, наконец, внешность моего хозяина говорила о том же. Он был в подчеркнуто простой, никак не выдававшей его ранга чиновничьей твердой шапке с торчащими в сторону «ушами» и в черной одежде, широкими складками лежавшей вокруг его сиденья. Брови его были подведены не очень аккуратно, и довольно грубые румяна на щеках тоже говорили о невнимании к собственной внешности. Бородка, каждый из очень толстых волосков которой рос как бы отдельно – и так по всем щекам, от самых глаз, тоже явно намекала на прошлую эпоху, как будто не вошли в моду еще несколько лет назад аккуратные клинообразные поросли из нижней части подбородка, если не из шеи.
   И еще – он был очень статичен, сидя под черепичным коньком галереи как статуя. И хотя вряд ли он был старше меня, а то и на несколько лет младше, но производил – старался производить – впечатление строгого старца.
   Перед ним была порядком пользованная и лишенная намека на изящество каменная тушечница, в глубине которой масляно поблескивала черная жидкость. Несколько кистей, чьи рукоятки носили следы его зубов, и желтоватая дешевая маньская бумага.
   Мне было указано место напротив него, куда еле-еле попадала тень от крыши.
   – Вам принести, может быть… стул? – с явным неодобрением к этому новшеству, но любезно выговорил этот ревнитель классических традиций.
   – Я еще не привык к ним, – порадовал я его, и Чжоу удовлетворенно кивнул:
   – Ну а маленькое угощение, как я вижу, вам уже несут. Я все же пригласил вас как гостя и хочу вам сказать, что вы – очень уважаемый гость.
   Тут здоровенный детина без особой мысли на лице – кроме солдата, он просто никем быть не мог – возник у меня из-за спины (ненавижу сидеть так, чтобы за спиной кто-то был или что-то происходило), и поставил перед моими подушками чашку, в которой были четыре половинки красного персика, залитые густыми сладкими сливками из кобыльего молока. К этому прилагалась маленькая фарфоровая ложечка.
   Кроме этого детины, вокруг нас во всем большом дворе так никого и не было. Я, однако, прислушался и с мрачным удовлетворением уловил где-то там, за галереями, еле слышный звон металла. Так звучат пластиночки брони, когда ее владелец садится.
   – Да, вы весьма уважаемый гость, – повторил Чжоу, – хотя мало кто в Поднебесной знает, кто вы в действительности такой и до какой степени вы достойны почтения. Ну а я знаю.
   Я тяжело вздохнул – какая, в сущности, все это банальность! – но это не произвело на господина Чжоу ни малейшего впечатления.
   – Самое удивительное было, когда я узнал о ваших давних, совсем давних предках. Этот великий воин, который пришел завоевывать ваш город много веков назад… Ведь говорят, что вы – его прямой потомок?
   Надо было быть очень осторожным с этим человеком – но в разговоре о древности осторожность не так уж и нужна.
   – Кого вы называете великим воином, Чжоу цзиньши? – поинтересовался я. – Человека, которого мы именуем Сакандар? Принца из горного западного княжества, который почти девять столетий назад прошел со своим войском полмира? Да, он великолепно командовал своей армией, пока громил персов. Но, господин Чжоу, кто только не бил персов! А вот дальше – извините, весь его поход – это история катастроф, одной катастрофы за другой. Ну посмотрите: он гонится по всей Бактрии за каким-то мелким сподвижником Дария, разгромленного персидского монарха, – и попадает в совершенно незнакомую ему раньше страну. В Согд.
   – И берет ваш Самарканд… – подсказал Чжоу.
   – Мараканду, он тогда так назывался. Да нет же, господин Чжоу, как бы Сакандар взял громадный и богатый город, одна крепостная стена которого протянулась на 26 ваших ли? Его просто впустили туда. Возможно даже, чтобы дать ему приют и отдых. И что происходит дальше? Дальше – одно восстание за другим, одна битва за другой. Мараканду ему пришлось брать несколько раз. А осаждать семь восставших городов одновременно – это, по-вашему, удачная война? Да это кошмар.
   Вашего великого воина ранили в этих боях несколько раз, господин Чжоу. И тут только он начал понимать, на что нарвался и куда попал. И тогда он убивает десятки тысяч безоружных людей – потому что больше ему ничего не оставалось. Он просто обезумел от крови, этот мальчишка. Да, он выигрывает все новые битвы. И уничтожает все новые города. А в результате? Все впустую. Бежит со всем воинством, кроме раненых и инвалидов, на юг, в княжества Инда. Но и там его бьют без пощады, иначе почему он убрался в итоге куда-то обратно, на Запад, где и умер? Вы это называете великим воином, господин Чжоу? На мой взгляд, человек, который выигрывает большую часть своих сражений и проигрывает все свои войны – это великий неудачник. А если посчитать убитых им, в том числе женщин, детей и стариков, то это еще и убийца и подонок, а не воин.
   Господину Чжоу было по-настоящему интересно – это я заметил без труда. Потом он схватил клочок бумаги и сделал над ней несколько взмахов одной из своих обгрызенных кистей:
   – Господин Мань, вы знаете, мне стыдно, что я так мало знаю историю западного мира… Но я все же удивлен, что вы говорите таким образом о своем предке…
   – Сакандар, он же Искендер, он же Александр, не оставил потомства, господин Чжоу, – просветил его я. – Его жена и дети были убиты вскоре после его смерти матерью вашего великого воина. Но я только что упомянул его супругу, Роксану… Которую отец, бактрийский царь Оксиарт, выдал замуж за этого озверевшего от крови и отчаяния маньяка, чтобы помочь ему остановиться, чтобы заключить мир. Вот здесь ваши сведения про мою семью верны. Потому что у Роксаны были братья и сестры, и вот один из них – действительно мой предок. Это – по линии моей матери.
   – Я знал, что род вашей уважаемой матери – чуть не древнейший в Самарканде (господин Чжоу тщательно выговорил это название, чтобы не оскорблять меня имперской версией такового – «Самоцзянь»), но быть потомком древних бактрийских царей… Немногие в вашем Согде могут таким похвастаться. Это же древнее, чем…
   – Чем Чжоу-гун? – улыбнулся я. – Кстати, а вы не его родственник?
   Тут мой хозяин снова показал здоровенные темно-желтые зубы. Чжоу-гун, с его мускулистыми молодыми людьми в виде слуг, домочадцев и так далее (говорили, что в его доме нет ни одной женщины), всю свою жизнь как бы извинялся неизменной кривой улыбочкой за то, что древнее его рода и богаче его самого в империи не было почти никого.
   – У всех Чжоу общий предок, конечно, но Чжоу-гун… – Тут мой хозяин развел руками. – Но речь не про меня, про вас. Есть еще тюркская линия – линия вашего уважаемого отца. И тут я узнал про вас от моих сотрудников другие удивительные вещи. Ваше драгоценное имя – Маниах? (Он выговорил это очень тщательно, чем заслужил мое уважение, хотя это получалось скорее как «Ма-ни-а-хэ»).
   – Это мое имя, – вяло кивнул я, ожидая продолжения.
   – И история вашего торгового дома отсчитывается от одного очень интересного эпизода, – начал оживляться он. – Согдиец Маниах, тогда – подданный тюркского кагана, был отправлен каганом с посольством к иранскому властителю. Надо было открыть путь в Бизант для караванов с накопившимся в Согде шелком – нашим, кстати, шелком, а иранцы этого не хотели… почему, кстати, господин Маниах?
   – Потому что, если бы император Бизанта получил слишком много дешевого шелка, он нанял бы на вырученные деньги новые армии и бросил бы их, конечно, против иранцев, – подсказал я. – У них тогда были такие вот сложные отношения. И иранцы хорошо это понимали.
   – Ну вот, – покивал Чжоу. – И ваш почтенный предок – сколько это было лет назад, почти двести? – напрасно уговаривал шаха иранцев открыть караванам дорогу. После этого он, как я знаю, уговорил тюркского кагана разорвать союз с иранцами, начать с ними войну, а сам отправился в Бизант заключать тайный торговый договор и военный союз императора и кагана. И у него это получилось, так что ваш предок, получается, изменил ход истории. Он, правда, вскоре после этого скончался, но благодаря его усилиям тюрки получили окончательную власть над Согдом – и неожиданно вместе с согдийцами открыли северный путь в Бизант, в обход большого моря и земель шаха! А шах только-только подумал, что война для него кончилась не так уж плохо и мир он подписал выгодный, – а оказывается, война была лишь отвлекающим маневром! М-да, ваш предок был не только купцом, господин Маниах!
   Я молчал и скромно кивал.
   – Но ваш торговый дом знаменит и другими интересными историями, – продолжал господин Чжоу с явным удовольствием. – Вот эта случилась уже не так давно. Мне говорят, что дом Маниаха как-то причастен к заключению союза тюркского кагана с нашей прежней династией, Суй? Опять же чтобы шелк продолжал поступать согдийским купцам. И еще – когда после этого началась новая война с иранцами, был какой-то согдийский любовник одной нашей принцессы – не правда ли, лично вам эта история должны быть особенно интересной, господин Мань? – из-за него у династии Суй были некие проблемы – и опять говорят, что тут поработал дом Маниаха…
   – Древность, – пожал плечами я.
   – Да, да, – покивал Чжоу. – Древность. Я понимаю, как вам неудобно об этом сейчас говорить… – Я сохранял каменное лицо. – Но вот вам более недавние события. Им всего около полувека. Ваш торговый дом все теснее дружит с Бизантом, господин Маниах, а иранской империи уже нет. Завоевана народом даши – «черными халатами». И ваша страна тоже ими завоевана. Но торговый дом Маниаха стоит прочно при всех правителях и завоевателях. И вот что происходит: императором Бизанта становится настоящий воин, совсем как основатель нашего дома Тан. Его предки терпели одно поражение за другим, отдали «черным халатам» треть своих земель, включая даже город Дамаск. Но когда флот «черных халатов» осадил столицу, город Бизант, новый император сделал удивительную вещь. Он зажег море, господин Мань. И флот осаждавших сгорел. Мир еще не видел такого оружия! И представьте себе, некоторые люди в Самарканде говорят, что всю операцию по доставке императору этого огня организовал именно торговый дом Маниаха. Господин Маниах, а не расскажете ли вы, как мне приготовить такой огонь?
   Он, конечно, спрашивал не всерьез – хотя на лице его не было и тени улыбки. И вполне ожидал мой ответ, сопровождавшийся искренним вздохом:
   – Господин Чжоу, если бы я знал секрет этого вещества, то не сидел бы сейчас перед вами, и весь наш мир был бы несколько другим. Наш торговый дом поставил императору Бизанта всего лишь каменное масло в больших горшках. Оно – не секрет. Его добывают не так уж далеко от их столицы, на берегу другого моря, к востоку от Бизанта. Но дорога туда была перекрыта «черными халатами», и мы помогли императору… Это масло, возможно, есть и у вас в Поднебесной. Можно найти озера из такого масла, можно копать землю и найти его там, как воду. Оно черно-коричневого цвета, и оно горит. Но в Бизанте его смешивали с чем-то еще. И вот этот секрет охраняется так, что узнать его невозможно. Если умрут два-три человека, которые его знают, то и секрет умрет навсегда.
   – Ну, да, да, – посокрушался Чжоу. – А история с убийством наместника «черных халатов», Кутайбы, завоевавшего вашу страну. Это, собственно, было еще до горящего моря… В Дамаске умер халиф «черных халатов», и наместник вашего Согда Кутайба вдруг оказался по уши в истории с выбором наследника халифа. И тут в вашей Фергане его убивают – якобы это сделал другой военачальник, его соперник. Вроде бы все понятно, но почему тогда говорят, что Кутайба на самом деле ни в каких заговорах участвовать не желал, и убийство его приписывают вашему торговому дому?
   – Ну, нам много чего приписывают, – улыбнулся я. – Но как же его было не убить – после того как он увел из моего города тридцать тысяч жителей в рабство, сжег наши храмы? Никак нельзя было его не убить. Но, к сожалению, господин Чжоу, на место Кутайбы халифом был послан другой наместник – и все. Если бы все было так просто, как говорят о нас!
   – А говорят о вас, – неожиданно четко, громко и с напором сказал Чжоу, – что уже много веков от пустынь нашего Замиренного Запада до морей Бизанта нет такой войны, нет такого заговора, в котором бы не участвовал торговый дом Маниаха. Дом, который никому не служит, никому не подчиняется и свергает властителей когда и как хочет. Еще говорят, что богатства этого торгового дома таковы, что он мог бы купить, – тут он развел ладони, – всю нашу столицу.
   Я попытался размять затекшие ноги и пошевелить головой: после бесконечного вступления разговор, наконец, подошел к делу.
   – Если бы мы были так всесильны, – ответил ему я, – то после того, как наш торговый дом помог императору Бизанта сжечь флот «черных халатов», они ушли бы из наших городов. Они не завоевывали бы наши земли снова и снова. Они не уничтожали бы и после этого десятки тысяч моих соотечественников. Если бы мой дед, который руководил тогда торговым домом, был всесилен, то он не умер бы несчастным человеком. Если бы мой отец, который был сердцем и душой всех восстаний против «черных халатов», уже после Кутайбы, добился бы своего, то он не умер бы сломленным инвалидом, видящим, как все его усилия пошли прахом. К сожалению, в нашем мире нет всесильных властителей, всесильных торговых домов… и чиновников, – добавил я, не глядя на него.
   – Кстати, о восстаниях и заговорах, – очень искренне сказал Чжоу, понижая голос. – Мы знаем о трагическом событии в вашей жизни, господин Маниах. Мы знаем, что, когда ваши соотечественники освободили от «черных халатов» Самарканд, Чач и Фараб, когда казалось, что победа уже обеспечена, – пришел Наср ибн Сейяр, новый наместник «черных халатов» с новым войском. Он, правда, приказал не убивать мирных жителей. Но приказ его путешествовал медленно. И на группу возвращавшихся в заново взятый завоевателями Самарканд людей напал какой-то отряд «черных халатов» и перебил всех. И вашу молодую супругу. И двух детей. Мальчика и девочку. Вы тогда были еще молоды, господин Маниах, вас там не было. И никто даже не знает, кому и как мстить за эту трагическую случайность, – какие-то «черные халаты», какой-то из многих отрядов, рыскавших по дорогам, сделал вот эту страшную вещь. Примите мое искреннее сочувствие, господин Маниах.
   Я надеюсь, что мое лицо осталось неподвижным, хотя летняя жара на мгновение сменилась холодом, звуки исчезли – в моих ушах стоял только топот копыт и испуганное ржание коней, переходящее в визг.
   Очень медленно я положил обе руки на колени и так же медленно, молча и – как я надеялся, очень вежливо – поклонился неподвижно сидевшему передо мной моему врагу.
   – Но к «черным халатам» мы еще вернемся. Сейчас меня интересуете именно вы, господин Маниах, – продолжил, после приличествующей паузы, господин Чжоу. – Уже не ваши почтенные предки. Для начала – знаете ли вы об одной интересной легенде, которую можно услышать на всех рынках и во всех домах городов Согда? Легенду о Ястребе?
   Вот тут холод вокруг меня сменился нормальной жарой раннего лета, и я начал слушать очень внимательно.
   – Воин и целитель, одна рука его убивает, другая лечит. Этот Ястреб… точнее даже, Ястреб с черными кончиками крыльев… сейчас исчез из дома и охраняет покой своей страны где-то далеко. Слышали вы такую легенду, господин Маниах? Кто, по-вашему, этот самый Ястреб?
   Так-так. Ястреб с черными кончиками крыльев? Я сделал глубокий вздох. Никогда господину Чжоу не догадаться, насколько важную вещь он сейчас сказал. День для меня явно не прошел зря – если, конечно, мне удастся выбраться из вежливых объятий моего хозяина.
   – Конечно, слышал, – разжал я губы. – Ястреб изображен на туге моего отца. А легенды – что ж, людям нужны легенды. Я не против того, чтобы быть Ястребом. Хотя охранять покой своей страны – это сильно сказано.
   – Вообще-то о вас ходит столько легенд, что мы и думать не могли, что они правдивы. Чтобы один человек был и целителем, и воином – это еще ладно. Но вы знаете наш язык, и даже можете читать и писать на нем – невероятно! – покрутил головой он. – И вообще, вы обладаете столькими талантами, что трудно в это поверить (тут я снова поклонился). Ну, а то, что после ухода вашего почтенного батюшки торговый дом Маниаха перешел в руки следующего поколения, в котором именно вы – старший брат, это тоже сильно сказано? – перешел почти на шепот господин Чжоу. – Господин Маниах, это ведь вы, Ястреб из легенд, сейчас владеете вашим чудовищно богатым торговым домом с его особой славой. И мне, конечно, интересно, что такой замечательный человек, как вы, делает уже не первый месяц в столице Поднебесной? Не говоря уж о тех высоких знакомствах, которые у этого человека тут неожиданно возникли…
   Намек на то, что ведомство господина Чжоу знает все о моих перемещениях по столице, как и о том, кто приходит ко мне в дом по четвертым дням недели, был просто не нужен. Хотя бы после слов о «Ястребе с черными кончиками крыльев».
   Я вздохнул. Хороший вопрос требовал достойного ответа.
   Никогда не надо оскорблять своего врага, принимая его за идиота. Не надо убегать от разговора с ним, как и от серьезных тем в этом разговоре. Я вот уже сколько времени хотел попросить его проводить меня в туалет – хотя бы для того, чтобы узнать побольше о расположении его дома (который, понятно, был вовсе не домом). А также для того, чтобы перерубить нить разговора и уйти от ответа или выиграть время. Но сейчас лучше было никуда не уходить.
   – Господин Чжоу, – сказал я вежливо и очень серьезно. – Наш торговый дом, как вы знаете, торгует, и я мог бы сказать, что приехал заниматься вопросами купли и продажи шелка. Но я слишком вас уважаю, чтобы отвечать таким образом. До нас доходят странные слухи о том, что империя затевает новую войну. Войну с моей страной – Второй Великий западный поход. Я обеспокоен. Я воевал во время первого похода. Я был на реке Талас…
   Тут я прервался, увидев неподвижное лицо моего собеседника.
   – Да ведь и вы там были, – вдруг осенило меня. – Ведь так?
   – Спасибо за доверие, господин Маниах, – поклонился мне этот человек. – А ведь я мог бы вас там даже видеть. Даже наверняка видел, пусть издалека. Ведь это ваши всадники каждый день проносились через наши боевые порядки? Вы, богатейший человек своей страны, сами сели на коня и взялись за самое опасное в любом бою дело? Кстати, вот что мне непонятно: вы в той битве помогали злейшим врагам своей страны – «черным халатам», которые…
   Я незаметно сделал глубокий вдох, но господин Чжоу догадался не заканчивать свою фразу, и визг коней в моей голове снова стих.
   – Эту загадку надо разрешить, – озабоченно сказал сам себе господин Чжоу. – Это наш недочет… Так объясните же мне, господин Маниах, почему в этот раз не помочь нам уничтожить ваших врагов? Почему не помочь такому походу, помочь нам договориться с правителями ваших городов о союзе?
   Это было интересное предложение, потому что после нескольких правильных слов я мог бы отправиться домой. Пусть ненадолго. Но не так уж часто простые решения бывают правильными, а победы редко достигаются легко, и господин Чжоу, конечно, хорошо об этом знал.
   – Караваны должны идти, господин Чжоу. Это – главное. Вот что делал наш торговый дом все эти годы. Пока идут караваны, есть надежда, что люди будут жить, города – торговать, поля – давать урожай. Не буду напоминать, что караваны идут с вашим шелком, шелком вашей империи. А союз против «черных халатов»? А где вы были, господин Чжоу, когда почти пятьдесят лет назад Самарканд слал вам письма с призывом о помощи?
   – У нас были тогда проблемы с вашим союзником – каганом Великой Степи, – неприязненно сказал Чжоу. А мое уважение к этому человеку все росло: тот, кто знает прошлое, достоин будущего.
   – И получили союз «черных халатов» с тибетцами, и еле удержали границу. И еще чуть не получили налет Кутайбы на Аньси, и если бы он, кстати, не был убит… Но не будем об этом. А где вы были семнадцать лет назад, когда правитель Чача звал вас на помощь, а ваш император ему отказал?
   – Он опять воевал с каганом и окончательно разбил его через несколько лет – он не мог воевать одновременно с кем-то еще, – слегка раздраженно сказал Чжоу. – Но каган больше не представляет угрозы…
   – Но дело даже не в этом, – отмахнулся я. – Моя страна не выдержит еще одной войны, господин Чжоу. Мы – страна воды среди пустынь. Один уничтоженный канал – и десятки крестьянских хозяйств просто исчезают с лица земли. Сотни таких хозяйств уничтожены – и исчезает целый город. Стотысячная армия, проходящая как песчаная буря по нашим землям, даже без единой битвы, – и этих земель нет. Многим кажется странным то, что мы, согдийцы, часто сдаемся завоевателям, то одному, то другому. Но вы же были на окраинах нашей земли, вы могли бы почувствовать ее. Мы воюем по-своему. А кстати, господин Чжоу. Как вы считаете, а победит ли ваша армия в этом… Втором Великом походе?
   Наш разговор достиг той стадии, когда каждое слово весило чрезвычайно много. И ровно столько же значила длинная пауза, во время которой господин Чжоу смотрел на меня, не шевелясь и не мигая, – он будто превратился в живую статую Учителя Куна в алтаре.
   – Я не знаю о таком походе, – выговорил он наконец.
   Я молчал, пораженный. Просто так подобные фразы не произносятся. Он мог, в конце концов, позволить себе и промолчать.
   Человек, чьей работой было знать все о землях, лежащих за краем империи, и о гостях из этих земель в столице и других городах, не мог не знать о таком походе, который, как мне уже точно было известно, как минимум активно обсуждался. А если он не знал о нем, это означало…
   Это означало, что мне сейчас фактически передавали зачем-то информацию огромной важности, и нужно было хотя бы это оценить.
   – Мне очень неудобно спрашивать об этом, – негромко сказал я. – Но ведь такие вещи не могли планироваться без одобрения высших чиновников государства, а вы…
   – Император немолод, – как бы между прочим бросил господин Чжоу и отвлекся на мгновение, перекладывая какую-то бумажку.
   Было чрезвычайно тихо, жарко и душно. Большой песчаный двор был все так же пуст, хотя там, где были следующие дворы, за галереями, явно шла какая-то жизнь. Но ни одна душа, в оружии или без, так и не показалась в этом, первом, дворе. Мы с господином Чжоу напоминали, наверное, рисунок тушью – два поэта обсуждают свои стихи под деревом в каких-нибудь восточных или южных горах.
   Я молчал, потрясенный громадным смыслом только что услышанных слов. Военный поход разрабатывается без одобрения главы ключевого в таких случаях ведомства. Ведомство это, если я правильно понял Чжоу, вдобавок оказалось отрезано от доступа к императору. А это означало, что масштаб открывающихся для меня возможностей попросту огромен.
   Потом я поднял глаза и увидел, что господин Чжоу смотрит на меня с неким любопытством и держит очередную невыносимо долгую паузу. Сейчас должно было произойти что-то очень важное.
   – Мне тоже не нравится этот поход, если он произойдет, – еле слышно сказал он, едва шевеля губами и так же не шевелясь. – Очень далеко. Опасно. И не нужно.
   Снова молчание. Вот когда все стало на свои места. Чжоу был абсолютно прав – когда официально о таком походе еще знают не все высшие чиновники твоего государства, зато знают шелкоторговцы того государства, куда предполагается этот поход направить, то перспективы военной победы становятся не самыми лучшими. Не говоря о том, что вообще посылка армии за тысячи ли всегда создает проблемы – например, снабжения и коммуникаций.
   – А знаете что, – вдруг как-то весело сказал, наконец, этот достойный человек, сделав нелепый театральный жест рукой. – Я думаю, что нам с вами в любом случае надо помогать друг другу.
   Вот оно. Мое долготерпение дало желанные плоды. Начался новый тур игры, и сама игра стала невероятно интересной.
   Но нужно еще было прояснить кое-какие моменты, не говоря о том, что сразу соглашаться на такие вещи никогда не стоит.
   – Если мы помогаем друг другу, – сварливо сказал я, – значит ли это, что ко мне в дом больше не будут приходить некие карлики? Посмотрите: о походе узнал мой предшественник – и его не стало, ему на смену приехал я сам – и опять, понимаете ли…
   То, что карликов нанимало именно ведомство господина Чжоу (чтобы избежать официальных процедур, типа отправки таких, как я, к судье), – это был очень далекий выстрел. Но мне приходилось видеть, как длинная стрела, пущенная из мощного, в рост человека, тюркского лука, вышибает из седла всадника шагов этак за тысячу, то есть за целое ли.
   Чжоу молчал, и лицо его опять напоминало храмовую статую. Наконец, он вздохнул:
   – В Поднебесной есть очень много глупых, неумелых людей, господин Маниах. Я приношу вам за них свои извинения.
   Мы поклонились друг другу, как два болванчика. Спихнул вину за неудавшееся покушение на подчиненных?
   – И раз уж мы теперь друзья (я ничего подобного еще не говорил, ответил бы ему не очень вежливый человек), то одному из нас будет несложно делать то, что трудно было бы делать другому, – продолжил он. – Вот, например: вы, конечно, успели узнать и то, кто будет командовать этим походом – если он состоится?
   – Ань Лушань, – мгновенно отозвался я. И Чжоу оценил эту скорость, широко открыв глаза и несколько раз кивнув. Знал ли он про кандидатуру славного полководца из Фэньяна или услышал об этом от меня впервые? Впрочем, я сам узнал о ней только позавчера.
   – Ну, и почему бы вам не съездить к этому человеку в гости? – поинтересовался мой новый друг. – У меня как-то все дела, и неудобно было бы… А у него в ставке, знаете ли, бывают купцы с запада, из вашей страны тоже. Найдите себе какое-нибудь торговое дело и поезжайте – да хоть бы через пару дней.
   Вообще-то это был приказ, и мы оба знали, что господин Чжоу имел массу возможностей обложить меня с моей торговлей как зверя в норе, так что даже срок в пару дней был назван не просто так. Другое дело, что он пытался меня заставить сделать то, что я и сам хотел сделать больше всего: внимательно посмотреть на армию, которую готовили к походу. Но сдаваться слишком быстро было бы неуважительно по отношению к моему собеседнику.
   И тут мне в голову пришла грандиозная мысль – оставалось только надеяться, что господин Чжоу не сразу поймет все ее последствия.
   – Сложно, – закрутил головой я. – Вы представляете себе, что означает появление главы такого крупного торгового дома в Фэнъяне, в ставке? Это не пустяк… Начнут спрашивать, что я здесь делаю, чем торгую. Хотя (Чжоу терпеливо ждал, а я получал от этого истинное удовольствие)… Хотя – вот интересная идея. У меня есть партия войлока как раз на такую армию, и если уж поход все равно будет, то императорский город все равно начнет снабжать будущую армию всем подряд… Давайте так, господин Чжоу: военное или какое-то другое ведомство оплачивает мне войлок по умеренной цене, раз уж я ваш друг. Я беру образцы товара и еду лично, как и полагается вежливому человеку, сообщать об этом губернатору трех округов. Тогда – никаких вопросов не будет.
   – Неплохо, совсем неплохо, – покивал он головой. – И сколько же монет должна отсчитать вам казна?
   Я назвал цифру, и господин Чжоу чуть не упал со своего сиденья.
   – Да, господин Чжоу, да, войлок стоит именно столько, – назидательно сказал ему я. – И это еще оптовая цена. А если достаточно большой партии войлока на складах не окажется, то цена станет розничной. Вы же не думаете, что я буду шутить с вами в такой ситуации, – цены в целом известны. А еще Императорскому городу придется закупать для новой армии рис и соленые овощи, лен, лечебные травы, сбрую… И все это будет стоить примерно такие же суммы. И это притом, что империя тратит на своих солдат уже по четырнадцать миллионов связок монет ежегодно. То есть в семь раз больше, чем полвека назад. И, честно говоря, империя почти разорена. Так что я понимаю ваше желание разобраться в этой авантюре. Империя ее просто не выдержит. Как и мой Согд.
   – Вы опасный человек, – угрюмо сказал Чжоу. – Вы очень много знаете.
   – Просто умею считать, – откликнулся я. – Любой купец умеет. И знает, во сколько обходятся войны.
   Вообще-то речь шла не о личных деньгах господина Чжоу и даже не о бюджете его ведомства. И мое предложение действительно было вполне разумно.
   – Я посмотрю, что можно сделать, – наконец мрачно пообещал он. – Караваны должны идти, не так ли?
   И я кивнул, стараясь не показывать, что только что решил между делом все финансовые проблемы своих текущих операций в империи.
   – Я пришлю к вам завтра-послезавтра… да вот, господина Ду, раз уж вы с ним теперь знакомы, – продолжил Чжоу. – Он сообщит все об этих деньгах. И, кстати, он будет вашим почетным эскортом в этой поездке. Уверяю вас, что с ним у вас никаких проблем в дороге не будет.
   И я почти сорвался. Уже много лет никто не диктовал мне, с кем путешествовать. Особенно если речь о человеке, перехитрившим меня не далее как вчерашним днем и этим утром. Я самым жалким образом начал объяснять господину Чжоу, что хорошо знаю дорогу до восточной столицы – Лояна, что она, как и все дороги в империи, спокойна, удобна, снабжена отличными гостиницами, и такова же дорога до пещерного города Фэнъяна.
   Тут господин Чжоу начал как бы колыхаться и даже немножко сотрясаться. Меня посетила мысль, что если прямо на моих глазах умрет, подавившись непонятно чем, глава этого очень серьезного ведомства, то у меня возникнут проблемы. А если спасать его, то один целитель в Фергане говорил, что надо вытаскивать в таких случаях кинжал, втыкать его подавившемуся в горло, поворачивать и вставлять туда какую-нибудь трубочку, да что угодно, дав воздуху снова прийти в грудь несчастного. Но если я начну спасать господина Чжоу таким образом, то у меня возникнут такие же проблемы, только разрешатся они еще быстрее.
   А господин Чжоу тем временем посодрогался еще немножко и отчетливо выговорил: «Хо. Хо. Хо».
   Он смеялся.
   – Господин Ма-ни-а-хэ, мы же договорились помогать друг другу. А вдруг вы заблудитесь в пути и заедете… ну хотя бы в один уезд под Янчжоу, где несколько десятков мастеров делают шелк высочайшего качества, который идет, минуя все официальные ведомства, прямо на чьи-то склады, а оттуда – к вам на запад…
   – Эти ткачи искренне думают, что работают на императора, – сухо отозвался я. – В любом случае речь идет о десятках его подданных, которые зарабатывают на еду себе и своим семьям.
   Господин Чжоу покивал и помахал рукой: проблемы шелкоткачества его не интересовали, его делом были скорее тонкости шелкоторговли.
   А я понял, что обречен на повышенное внимание любых сотрудников господина Чжоу, которых ему будет угодно назначить на эту работу.
   Я выпрямил ноги и потянулся:
   – Господин Чжоу, раз уж мы с вами теперь дружим, то не пора ли мне изучить расположение вашего дома… то есть ведомства? Где-то у вас тут должен быть туалет. Можете попросить господина Ду проводить меня.
   Чжоу снова показал свои неподражаемые зубы и ткнул большим пальцем через свое левое плечо:
   – Да уж пройдите сами.

10. Лица цвета земли

   – Кончики крыльев у ястреба – черные, – сообщил я Юкуку, как только мы остались вдвоем среди кишащей народом рыночной площади.
   – А, ну понятно, какими ж еще им быть, – с облегчением отозвался он.
   И после этого разговора, который оставил бы посторонних в полном недоумении, мы такими же загадочными фразами перевели торговый дом на режим предельной осторожности. Потому что надо было продолжать работу, несмотря на фактически полный контроль над любыми нашими движениями со стороны господина Чжоу. Предстояло перейти на новую систему сигналов, оборвать много налаженных каналов информации (шедшей к нам слишком прямым маршрутом) и заменить их новыми, ждавшими этого часа в бездействии.
   По сути, следовало как бы выстроить из заранее заготовленных для такого случая бревен и камней запасной торговый дом, якобы никак не связанный с нынешним. А это означало много работы для Юкука и его людей.
   В вечер перед отъездом я со вздохом сел на подушки недалеко от разгоравшихся к ужину очагов Сангака, а Юкук, улыбаясь всеми морщинами, присел рядом.
   – Юкук, у меня идет голова кругом, – очень тихо признался я ему. – Загадок с каждым днем все больше, а разгадок мало. До этого дня мы действовали в темноте и на ощупь. А сейчас взошло солнце – и я вижу вокруг столько всего, что… И вот надо действовать – и нет времени думать. Скажи, что бы сделал на моем месте кто-нибудь… допустим, мой отец?
   – Ваш батюшка? – переспросил он, оглядывая заполнявшиеся посетителями сиденья для ужина. – Жаль, что я не знал его, но слышал про него немало. Например, вот что – он попросил бы принести ему кисть особого винограда, темного, не изюма еще, но уже чуть подсохшего, морщинистого такого винограда, висящего на грозди. Он, как мне говорили, иногда ходил сам выбирать его на рынке: большое искусство. Он бы ел этот виноград и давал отдых голове.
   – Сейчас шестой месяц, и если я буду ждать до осени с ее подсохшим виноградом… – вздохнул я. – Ну, давай посмотрим, что мы знаем? Только то, что события несутся вперед, мы во весь опор несемся за ними и оставляем за плечами массу загадок. А это всегда плохо.
   – Попробуем, господин, – потер он руки. – Итак: самая старая загадка. Ваш предшественник.
   – Мелек купил громадную партию войлока, – сказал я. – Связь войлока с созданием новой большой армии теперь становится очевидна, но не доказана, потому что возможны и другие варианты. Тут самое интересное – зачем он собирался снабжать имперскую армию, которая готовится пойти походом на согдийские города. Это что же, наш представитель работал против нас? Или не знал, что готовится поход? Да нет же, похоже, что как раз знал. Далее: он был убит, конечно, карликом. Карлик, как мы теперь знаем, был нанят имперской службой по делам иностранцев. Не Чжоу, ее главой, потому что Чжоу за эту историю извиняется. Но теперь понятно, почему Мелека убили: потому что убитый узнал о походе.
   – Не верю, господин, – улыбнулся Юкук. – Не доказано. Убит карликом – да. Но нанять его мог кто угодно. Вот вам вариант: Мелек перехватил партию войлока, чтобы она не досталась будущей экспедиционной армии. И поэтому был убит кем-то, кому этот поход нужен. Третий вариант: он узнал, для чего нужен войлок, уже после того, как закупил его. Так что сказать точно, за что его убили, мы пока не можем. А Чжоу… то, что он извиняется за каких-то, как он сказал, глупых людей, – так это еще не доказательство. Он не сказал прямо, что это сделали его подчиненные. Это только вам так показалось. Мы знаем лишь, что с вами он решил в итоге договориться. А почему так – неизвестно. Что-то в его делах изменилось. Потребовался кто-то вроде вас. Чжоу решил использовать ваши возможности. Какие – мы не знаем.
   – Что ж, значит – Мелек купил по каким-то причинам войлок, а потом был по каким-то причинам убит. То есть тут у нас почти то же, что мы знали и месяц назад, – подвел итоги я. – Печально. Так: ведьма Чжао.
   – Существуют слухи о том, что она бегает по крышам. Их кто-то активно распускает в последние года два. Есть факт, что якобы костями ведьмы главари заговора пугали его рядовых участников. Значит, связь между слухами и заговором возможна. И есть доказательства, что какой-то одетый ведьмой человек, очень хороший стрелок, на вид – старик, но необязательно, потому что очень уж быстро бегает… он спас вас от карлика. Мы также знаем, что это – человек, который вел за вами наблюдение, даже ночью. Возможно, охранял вас. Зачем – неизвестно. Связи между первым, вторым и третьим фактом – никакой. То есть почти ничего нового, все как и месяц назад. Но масса предположений.
   – Согласен, – сказал я. – Теперь заговор. Он существует, идет набор чиновников в ряды заговорщиков. Заговор в целом направлен против императора. Глава его – видимо, какая-то женщина. Влиятельная. Ее не видели, имя ее неизвестно. Самое же для нас важное – что прямой связи между убийством Мелека и заговором пока не ощущается. И вообще, хотя заговор – новый факт, но нам не нужный. Потому что я не вижу никакой связи между заговором и походом. Нас интересует только поход. Надо отбрасывать лишнее, знаешь ли.
   – Лишнее? Не знаю. Пока – ничего не лишнее. Добавим, что заговоров может быть несколько, если учесть, что премьер-министр и император по-разному смотрят на право тюрок Великой Степи получать на императорской службе генеральские титулы – это же вы мне сегодня сказали, да? Так, теперь этот ваш Чжоу, – продолжил Юкук. – Он, конечно, про вас знал давно. Но вот сейчас захотел пообщаться. Говорит, что официально не знаком с идеей похода. И не одобряет поход. Хочет использовать вас для каких-то целей – похоже, что для выяснения фактов об этом самом походе. Но это еще точно не известно. Каких именно фактов? Увидим. Так, подождите, господин: вы говорите, что нет прямой связи между двумя визитами карлика, заговором и походом. А это как раз самое интересное…
   – Мне кажется, что Чжоу все-таки признал, что сначала он – или его подчиненные, ну, пусть с его согласия – хотел меня просто убить, – продолжил я свою мысль. – А сейчас передумал. И решил вместо этого со мной познакомиться. Давай все же решим, почему. Тут очевидна связь с походом. Допустим, Чжоу узнал о моих… э-э-э… возможностях при императорском дворе. Ведь я могу узнать сам знаешь от кого про этот поход больше, чем даже он сам. Ну, а то, что моя завтрашняя поездка на границу, выяснять подробности похода, у меня получится куда лучше, чем это делали бы его люди, – это же очевидно. Он меня использует. Я – его. Так что пока мы – в союзе. Откуда он все про меня знает – и знает давно – для нас с тобой не секрет, мы вот, наконец, узнали, через кого именно (тут Юкук мрачно кивнул головой). В любом случае он держит меня за горло. Будет пока что выкачивать из меня информацию. И использовать возможности торгового дома для каких-то своих целей. Вопрос в том, как нам этот союз с Чжоу употребить для достижения нашей цели. А именно – чтобы не было никакого похода. Ведь это все, что нам нужно. Не больше.
   – Хорошо, допустим, – неохотно признал мою правоту Юкук. – Ну и самое важное. Очень важное. Канцелярия премьера действительно готовит поход на запад, а именно – на наши города. Это уже факт. Он подтверждается всеми нашими «глазами и ушами», и еще «дядюшками». Цели похода – неясные, но в принципе представимые. Отодвинуть границу дальше на запад, взять под контроль еще часть Пути. Возглавит поход заклятый враг премьера, пользующийся, однако, милостью императора. Связи между походом и заговором – пока не видно. Хотя… вот вам вариант: пытаются убрать полководца подальше от столицы, чтобы он не мешал заговору? Связь похода с судьбой Мелека – да, возможна. Но какая – неясно. Далее, почему премьер хочет дать своему врагу мощную армию – непонятно. Наверняка ведь для того, чтобы нанести ему какой-то ущерб, а не наоборот. А какой тут может быть ущерб?
   – Ну, это просто, – сказал я. – Ань Лушань лишается в этом случае своих трех пограничных округов, и хотя он и получает другую армию, но уходит с ней далеко на запад. И надолго. На год или больше. Вот и все. Значит ли это, что премьер – тоже в заговоре против императора? А кто ж его знает. Хотя… Что-то важное мы только что сказали, Юкук, – но упустили. Вот это чувство меня в последние дни и тревожит: что уже многое ясно, но нет времени сесть и подумать.
   – Да? – задумался Юкук. – Ну, так или иначе, вы уже очень много узнали, господин. А после поездки узнаете еще больше. И мы постараемся. Главное – что поход не будет неожиданным для Самарканда. А что вы еще можете сделать? Убить премьер-министра?
   – Что я могу сделать? Самое простое: отправиться домой, готовить армию, – поднялся я. – Стотысячный корпус – полный кошмар. Он сметет «черных халатов» и захватит весь Согд, и тогда наши с тобой дела будут очень плохи. И мне только и останется, что дружить с господином Чжоу. Или мы отобьем первую атаку, но тогда имперцы втянут Согд в войну на несколько лет – а это еще хуже. Все наши труды последних лет – впустую. Посмотрим, что думает по этому поводу некто Ань Лушань. Все, пора ехать. До встречи через полтора месяца. Отвлеки Сангака, чтобы он не вздумал предлагать мне плов на отъезд.

   …Мне предстоял тоскливый путь. Тоскливый потому, что нет худшего развлечения, чем ехать в любимые тобою места, фактически сопровождая собственного тюремщика. Лоян – город редкой и тихой красоты. Но попробуй посиди в очаровательном ресторанчике на берегу журчащего канала, в чьей воде купают свою зеленую листву ивы, в сопровождении унылого господина Ду. Да он еще скажет, что для него тут дорого или что ему не нравится лицо хозяина. И что за углом есть ресторанчик лучше. Лучше оставить этот – и многие другие – уголок нежного Лояна для более веселых случаев.
   Но господин Ду, чуть раскачиваясь в седле второсортного казенного степного конька с совершенно не запоминающейся внешностью, к счастью, вел себя достаточно вежливо и разговорами не докучал. Зато его неприметный скакун понравился моей Мышке, и я тихо злобствовал в седле: попробуй объясни глупой лошади, что за штука такая – неподходящее знакомство.
   А объяснить я мог бы немало. Неподходящее знакомство – это, кстати говоря, еще и когда к тебе приходит по четвертым дням недели счастливая, как утренний зяблик, возлюбленная императора в сопровождении маленькой свиты. А ты хорошо знаешь, что и этот визит трудолюбиво зафиксирован кистью твоей второй тени – какого-нибудь там торговца веерами, давно уже маячащего на главной улице твоего квартала.
   – Как это ты уедешь на целых два месяца? Но мы… мы не закончили лечения! – засияла она дразнящей улыбкой в вечер того самого дня, когда господин Чжоу решил со мной подружиться. – Эй, израненный в боях чужестранец, по каким это делам ты хочешь оставить эту бедную актрису одну на такой долгий срок? Да она просто умрет без твоих рук. Да, да, продолжай вот там – я сегодня споткнулась и чуть растянула ногу, а под твоими руками все так быстро проходит. Ты в этой поездке хочешь заработать денег, да? А почему ты ни разу не попросил о деньгах меня – ведь никакого труда… и это даже будут не мои деньги… Ну, вот что, решено, – закончила она, снова опуская лицо на льняную подушку. – Решено: у тебя есть приказ самой гуйфэй. Поедет… ну, поедет твой заместитель. Сделку… или что еще там ты готовишь с Ань Лушанем… кстати, он ведь еще и мой приемный сын… оплатит императорская казна. Как просто!
   И она чуть покрутила на лежанке ягодицами, блестевшими от меда, смешивавшегося с ее потом.
   И тут со мной что-то произошло. Может быть, я слишком долго сдерживался, терпя неожиданную утрату своей свободы и вообще всю эту идиотскую ситуацию, когда именно ей я ничего не мог объяснить, и именно ей мне столь многое хотелось сказать.
   Моя рука поднялась к темным доскам потолка бани и хлестко опустилась на самую аппетитную часть ее тела. Сила удара испугала меня самого, но мне уже было все равно.
   – Тебе нужны подданные, выполняющие твои приказы, уважаемая гуйфэй? – проталкивал я слова сквозь сжатое яростью горло. – Но меня среди них не будет никогда. Мне не приказывает никто и ничего.
   Тут память непочтительно подсказала мне содрогающегося господина Чжоу, выговаривающего свои «Хо. Хо. Хо», и ярость моя еще усилилась.
   – Если еще раз… Если еще хоть раз ты попытаешься указывать, что я должен делать… – давился словами я.
   – А! – жалобно сказала она тонким голоском. Я замер.
   – Варвар, – всхлипнула после короткой паузы Ян, пытаясь вывернуть голову и рассмотреть содеянное мной. – Жуткий степной варвар. Как ты мог! Ведь это увидят служанки… О-о-о, какая боль.
   Мое сердце сжалось. В тоске мгновенного раскаяния я упал лицом в чуть вспухшую плоть ее ягодиц и попытался зарыться в нее лицом.
   – А, да, да, – прошептала она. – Ударь меня еще раз. Какое необычное ощущение… Иди сюда, сюда…
   Перед моими глазами как будто засиял золотой свет. Наши с ней тучи прорвались дождем одновременно и сразу, и на наш стон в два голоса приоткрылась дверь бани, и в щели показалось озабоченное лицо Лю. Мгновенно оценив ситуацию, она удовлетворенно кивнула, снова исчезая.

   …Я вздохнул, провожая это прекрасное воспоминание, и с содроганием увидел справа от себя висячие усы господина Ду и скрывавшую остальную часть лица коническую соломенную шляпу.
   – Сейчас начнется степь, господин Мань, – вежливо сказал он. – А не хотите ли сократить путь? Я очень неплохо охочусь на птиц, и некоторые из них бывают довольно вкусны…
   Так я, от позорного страха перед спором с ничтожным Ду, провел неделю без какого-либо подобия мытья перед сном, рыся напрямую через голые степи. Надо признаться честно, скучный Ду в степи преображался. Он оказался великолепным охотником, птицы как будто сами летели на стрелу его арбалета. А вкус некоторых из них почти примирил меня с самим фактом существования господина Ду. Тем более что по вечерам он не докучал мне разговорами, покрывая с помощью маленькой походной кисточки клочки бумаги маленькими иероглифами.
   Скучные серые люди, постоянно ущемленные своей бедностью или невысоким рангом, – это очень плохо. Сколько раз я поддавался своим чувствам, жалея их за неудавшуюся жизнь или стыдясь собственного богатства, собственных успехов или подвигов, – и столько же раз жалел о своей слабости. Потому что нет предела подлости, на которую способен маленький человек против большого, щедрого и великодушного. И нет предела изобретательности, с которой маленький человек находит оправдания собственным подлостям.
   Вот почему я каждый раз с такой радостью усматриваю в этих людях хоть какие-то таланты. Браво, господин Ду, вы, оказывается, совсем не плохой путешественник. Очень полезное для вашего ведомства качество.
   И, в конце концов, с кем я только не проводил ночи среди бескрайней пустоты Великой Степи, с ее четкими линиями и чистыми красками – синевой гор, бледной зеленью холмов и голубизной закатного неба! Степь переживет нас всех, с нашими приязнями и неприязнями. И будет показывать свою красоту все новым странникам.

   …Собственно, господин Ду вел меня по не столь уж безлюдным местам. То там, то тут всадники возникали по вечерам маленькими кляксами туши на багряном горизонте и так же быстро исчезали с него. И ровно на седьмое утро мы увидели с очередного каменистого гребня неподвижно стоящие тоненькие столбики дыма в долине, а вокруг них – очень странный пейзаж.
   На равнине – серые прямые линии города среди чахлой сероватой зелени.
   А дальше, на склоне длинной гряды, – сотни похожих на пчелиные соты крошечных отсюда пещер.
   Шачжоу, подумал я. Это напоминает громадный Шачжоу на западной границе империи, на развилке Пути, с его множеством гостиниц и с врывшимися в точно такой же склон мириадами пещерных храмов Учителя Фо, с их летящими по каменным сводам улыбающимися феями и бодхисатвами, с оранжевым муравейником сотен монахов, с хранящейся там громадой свитков, содержащих мудрость с четырех сторон света.
   Впрочем, никаких оранжевых одежд при въезде в этот город мы не увидели. Одежды на людях были грязно-серые и невеселые. Что делать – окраина империи.
   Я был уже в городе, видимо – не так далеко от центра, но длинные буроватого цвета глухие стены городских кварталов повсеместно перемежались целыми выводками серых куполов, из верхушек которых в пронзительное небо поднимались струйки сизого дыма. Юрты. Войлок – камень и дерево Степи.
   Город был странно пуст для такого солнечного утра, только несколько верблюдов вяло передвигали как бы бескостными, песочного цвета ногами в дальнем конце улицы и уносили вдаль опавшие горбы в клочьях грязной шерсти.
   Но стоило нам повернуть за очередной угол, как картина изменилась.
   Тут уже было несколько лавчонок, и немало людей, и запах хлеба и баранины. И еще эта улица постепенно заполнялась ровным приближавшимся гулом от десятков копыт, всхрапывания и вздохов коней, позвякивания сбруи. Земля начала еле заметно покачиваться.
   Никто из прохожих не обращал на кавалькаду особого внимания: видимо, отряд всадников на улице здесь не был событием. Да и сами прохожие были чем-то смутно похожи на проезжавших – в основном молодые мужчины. В конце концов, я был в пограничном округе, где большая часть мужского населения была военными, в свободное время обрабатывавшими свой надел земли или доверявшими это занятие родным.
   Если бы эти всадники оказались вдруг на чистых, запруженных многоцветной толпой улицах Чанъани, то посмотреть на них остановились бы многие: эти равнодушные лица цвета земли, не знающие румян и начерненных бровей, но знакомые с беспощадным ветром степи… эта расслабленная качающаяся посадка, говорящая о том, что в седлах такие люди могут спать целую ночь, как и отправлять с седла всяческие естественные потребности… и, наконец, это вооружение.
   Тут не было одинаковых небольших луков в тряпичных чехлах и одинаковых парадных доспехов. Воины Ань Лушаня, похоже, считали особым шиком громадные тюркские луки, натянуть которые удалось бы только настоящему силачу. Луки, укрепленные у левого стремени, доставали им до пояса, если не выше. И еще эти воины не гремели без необходимости металлом – по поводу летней жары на них были лишь насквозь пропыленные длинные мундиры, которые в пешем строю доставали бы им до щиколотки. Может быть, броня, состоящая из множества худо-бедно связанных вместе пластинок, и путешествовала с ними у седла в одном из притороченных бесформенных мешков, но никаких попыток выставить это богатство напоказ всадники Ань Лушаня не предпринимали.
   – Смотрите, хорошо смотрите, господин Мань. Вот воины империи. Настоящие воины, – услышал я негромкий голос. В нем была гордость, и еще еле заметный, но явно обращенный ко мне, врагу и шпиону, намек на угрозу.
   Это был господин Ду – он вытянулся, расправил плечи, он был спокоен как никогда за время нашего знакомства. Но голос его готов был вот-вот прерваться, а глаза, обращенные на всадников, влажно блестели.
   Я внимательно посмотрел на него, а потом бесстрастно перевел взгляд на ехавших мимо нас расслабленным шагом пограничников.
   У половины были светло-рыжеватые волосы, и глаза их были зелены или сини. У многих волосы были распущены по плечам и заплетены в косички.
   Это были кидани.
   Воины империи, защищавшие ее границы от тюрков-киданей, и сами были по большей части киданями.
   Не то чтобы я этого не знал раньше, но одно дело знать, другое – увидеть.
   В пограничных войсках империи, как и в любых других, мог служить кто угодно – выходец из Корё, или Пэкче, или Силлы, кидань, или уйгур, или карлук, или любой другой тюрок Великой Степи, а то и полусогдиец-полутюрок типа меня или, в конце концов, самого Ань Лушаня. По столице десятками тысяч ходили люди всех народов, окружавших империю, и чувствовали себя там как дома.
   И все же вид обряженных в имперские мундиры таких же киданей, как и те, что были по ту сторону границы, вызывал у меня странное чувство угрозы. В голове мелькали мысли: а как вообще отличить этих киданей – защитников империи – от тех, которые считались их противниками? А что будет, если они договорятся?
   Но господина Ду эти неприятные возможности не пугали. Он смотрел на воинов империи и восхищался ими.

   …Днем мы с ним, наконец, помылись среди множества земляноликих мускулистых людей, некоторые из которых были жутко исполосованы шрамами. И даже поспали в тесной клетушке, бок о бок друг с другом, как накануне в степи. Гостиниц получше тут не было. После чего я в одиночестве отправился в губернаторский дворец – сильно уменьшенную копию императорского дворца в столице – и пообщался там с безмятежными офицерами охраны.
   – Маниах, поставки войлока округу, и еще встретиться лично с цзедуши и поговорить, – четко доложил я. – Он знает, о чем.
   – Будет доложено сегодня же. Но для вас же лучше бы – прийти завтра, – загадочно отрапортовал молодой пограничник, а потом, после паузы, смягчился и добавил: – Он сегодня немножко, как бы это сказать, отдыхает.
   И я кивнул, развернулся и тронулся обратно, не представляя, чем же буду заниматься до завтрашнего утра.
   Закат застал меня в большом и заполненном такими же одинаковыми, как братья, мужчинами дворе нашей гостиницы, по краям которого исходили паром и дымом жаровни.
   В дальнем углу двора я с некоторым удивлением увидел господина Ду – его окружала толпа офицеров, которые, как мне показалось, смотрели на него с обожанием. Он что-то говорил нараспев, и свита его иногда разражалась радостными воплями. Наш господин Ду, значит, хорошо находит общий язык с военными – ну, что ж, почему бы и нет.
   А я присел со своей немалых размеров миской к группе офицеров постарше и счел необходимым заказать на всех целый доу рисового вина (заранее содрогаясь по поводу его качества). Жест был воспринят как должное.
   – Что, согдиец, торгуем на старости лет? А раны не болят? – услышал я голос прямо напротив меня – хриплый, невнятный (что говорило об отсутствии зубов) и, конечно, снабженный очень странным акцентом. Полукидань-полуханец? – размышлял я, глядя сквозь винный туман в голове на поросшего седой щетиной офицера с куском разваренного дымящегося мяса в нечувствительных к жару пальцах. И где это я его видел, и откуда он знает про мои раны – а, он же мылся рядом со мной стражу-другую назад.
   – Да чего этим ранам болеть – подумаешь, порез на лопатке и еще стрела в правое плечо. Вот если бы кости обломали копьем, вот тогда… – дал я правильный ответ.
   Офицер кивнул, признавая справедливость моих слов. Мы с ним подняли на уровень бровей чашечки с желтоватым вином, приветствуя друг в друге братьев по оружию.
   – Чем торгуем? – поинтересовался офицер, чмокая губами и не очень одобряя вино. – Уже разбогател, наверное?
   – Еще бы мне не разбогатеть – у моей семьи уже второе поколение свой торговый дом, – пожал я плечами. – Вот и я тоже выучился. Что же мне, всю жизнь по степям скакать? Годы-то уже…
   – Согдийцы, – покивал головой он, чуть печалясь. – Все согдийцы торгуют. Небось, живешь в столице. Ну или в Лояне. К нам оттуда редко заезжают, да нам и не надо. О чем нам со столичными говорить? Ты вот, небось, чуть не шелком торгуешь…
   – Ну, шелк – это… – неопределенно отозвался я, воздев глаза к небу. – Я вот вам войлок привез. Вот этот товар мне понятен. Неплохой войлок. Года на два его хватит, не меньше.
   Это опять был правильный ответ, и мы с офицером и его товарищами снова подняли чаши. И разговор о хорошем войлоке стал общим. Из которого скоро выяснилось, что половина сидевших на нашем ковре – уже не в строю, но отлично живут в Фэньяне и окрестностях, и «к вам в империю» переселяться не спешат. Здесь – у каждого своя земля, там – все дорого, а еще – какая охота тут, в степи! Шкуру настоящего барса не хочешь? Добудь! Хоть завтра утром!
   – А кидани? – поинтересовался я. – Те, которые по ту сторону?
   – Сейчас мир, – проговорил сквозь мясо какой-то ветеран, сам очевидный кидань, – ну, а потом насчет охоты с ними всегда можно договориться… Ты вот лучше скажи, ты сам-то давно в последний раз был в бою? И где?
   – Талас, – честно ответил я. – Четыре года назад.
   – У-у-у, куда тебя занесло, – дружно запели ветераны. – М-да, веселенькое было дельце. Ты вот спроси сегодня у них там, в империи («у них?» – в очередной раз отметил я), – а что было у Таласа. Думаешь, скажут? Они и названия такого не слышали. О нас если говорят, то только о победах, да и то в два слова…
   – Да какое там дельце, – проговорил я, чуть раскачиваясь и прислушиваясь к приятному гудению в голове. – Битвы и не было. Утром – в строй, и ждешь. И вот у горизонта пыль до неба, и облаком катит тебе в глаза. Показываются из пыли всадники, с визгом пускают стрелы, крутят кривыми клинками. Всматриваешься в пыль. И видишь, что вроде они оттуда исчезли. Только разведчики их так и носятся прямо по нашим расположениям, да еще в наших мундирах, – добавил я не без удовольствия. – И так стоишь до заката. Битвы нет. А стрелы летят, а люди падают. Где противник, сколько его – непонятно, авось генералы знают. Да только вряд ли. И вот на второй день становишься в строй – и снова тучи пыли, снова ветер в глаза, и снова ничего. Ноги гудят. Глаза нечем промыть. А битвы нет. И третий день. И четвертый. А на пятый, в просветах между пылью, видишь, что конница карлуков, которая была слева, куда-то делась. И там пустота. Но это еще бывает, а вот когда видишь эту же конницу на возвышении и совсем на другой стороне, лицом к тебе – вот тут становится нехорошо. Дальше снова пыль, конница карлуков вроде бы качнулась вперед, к нам, ряды наши начинают двигаться, двигаться, и все бегут, и все быстрее – вот когда самое веселое и начинается. Кошмар. Но… я как-то вот живу…
   Ветераны на ковре вокруг меня шумно вздыхали и понимающе кивали головами, а я, полуприкрыв глаза, улыбался сам себе.
   Если бы командующий имперской армией Гао Сяньчжи знал, что его тридцатипятитысячному войску противостоят всего-то тысяч шесть-семь «черных халатов», наскоро собранных новым наместником Согда… Грозная армия из Дамаска, последняя и несбывшаяся надежда свергнутого дома Омейядов, к этому моменту была уже полностью деморализована, офицеры ее оттеснены с придворных и армейских постов. А на что годится новая армия, вся ли она верна ли ему – новый халиф еще не знал, как не знал, сколько продержится его власть.
   Тем больше оценил новый халиф полученный от нас подарок – одиннадцать тысяч пеших и конных самаркандцев. И моих разведчиков. Но даже и этого было бы недостаточно для того, чтобы победить.
   Победу наместнику халифа принесла конница карлуков, первые четыре дня битвы недвижимо стоявшая на поле боя на стороне империи.

   …Карлукский ябгу сначала смотрел на меня разве что краем глаза – подумаешь, имперский офицер-посыльный от его союзника Гао, в пыльном красном мундире. Может и подождать. А я молча рассматривал его шелковистые волосы, веером лежавшие на плечах, и редкий тохаристанский шелк его тяжелого халата.
   А потом сделал то, что никакой природный ханец не допустил бы – для человека из народа хань оказаться с непокрытой головой было верхом непристойности.
   Я снял шлем. И мои тогда еще длинные тюркские волосы тоже разлетелись по плечам.
   Ябгу лениво повернул голову, сначала оценил во мне соотечественника – а потом глаза его встретились с моими и начали расширяться в удивлении.
   Он очень хорошо знал, кто такой Нанидат Маниах. И знал, что в лагере имперской армии этот человек находиться никак не мог. Но я был здесь, перед ним.
   И, глядя только что избранному на трон юноше в глаза, я сказал:
   – Самарканд ждет вас в гости, властитель. Когда найдется время. А пока что я привез вам письмо от сестры.
   Сестра ябгу, уже месяц как наслаждавшаяся положением гостьи моей семьи (и лучшей едой, и банями, и музыкой, и редчайшими – на выбор – шелками из наших хранилищ), хорошо понимала, что делает. Она напоминала брату, что нет такого кагана или ябгу, которому стоило бы навсегда поссориться со «страной воды», Согдом. И потому, что для человека Великой Степи «водяные города» – это вечная мечта об удовольствиях, от теплой ванны до горячего тела зеленоглазой танцовщицы. И потому, что карлуки, чьи земли были зажаты между империей и Согдом, жили тем, что облагали караваны данью. А для этого караваны должны были как минимум идти через их территории. Если же границы империи будут отодвинуты слишком далеко на запад, то карлукам будет попросту не с чего брать дань – караваны пойдут уже по землям империи, а карлуки, оттесненные от Пути на север, окажутся всеми забыты. И сестра в своем письме мягко напоминала новому властителю именно об этом, даже не намекая на свое положение добровольного заложника.
   Ябгу очень быстро понял, кто и зачем приехал к нему в ставку, но ему, только-только осваивавшему подушки своего трона, еще предстояло понять все прочие особенности ситуации. Не в последнюю очередь то, на что годится его нынешний союзник Гао Сяньчжи, если через имперские боевые порядки свободно скачут туда-сюда разведчики некоего Маниаха из торгового дома Маниаха, да еще и он сам.
   Молодой предводитель карлуков очень медленно, но верно осознавал, что, может быть, оказался не совсем на той стороне, на которой следовало.
   Висела тяжелая пауза.
   – Если властитель позволит, я заверну за ответом… ну хотя бы завтра, – прервал я эту паузу. – Хотя – можно и по-другому. Когда вся эта глупость закончится, может быть, вы просто пожалуете к нам в Самарканд. В качестве дорогого гостя.
   Юноша благодарно махнул рукой, отпуская меня.
   То был четвертый день изнурительной битвы, которую каждая сторона смертельно боялась начинать всерьез. На пятый день все изменилось.
   Огромный груз лежал в эти сутки на плечах юноши. Куда качнуться? В сторону империи – и завоевывать для нее мечами тюркских воинов прекрасный Согд? Или в сторону халифата, владеющего Согдом, халифата, чьи властители были так далеко отсюда?
   В итоге же этого размышления, ночью перед пятым и последним днем битвы, ябгу снял свой лагерь
   и аккуратно переместил его между имперским и нашим – лицом к покинутым союзникам.
   Великая степь сказала свое слово – сказала его молча и неподвижно.
   До сих пор не могу сказать точно, бросил ли в тот день ябгу свою кавалерию в бой. Или кто-то из его командиров приказал какой-нибудь конной линии чуть подвинуться вперед на поле.
   Но когда утром пятого дня имперская армия увидела это движение конной стены сквозь пыль, солдаты Гао Сяньчжи побежали при первом же паническом крике, который всегда раздается в таких случаях: «обошли», «отрезали» и еще что-нибудь подобное.
   А бегущие – гибнут.
   – А император в итоге простит, – таковы были мои прощальные слова к ябгу. И я, кстати, оказался прав. Императору хватало забот с восточными тюрками – киданями, на другой границе, где я находился сейчас, через четыре года после битвы у Таласа. Слишком долго обижаться еще и на западных тюрок ему было невыгодно, тем более что на том же тюркском западе возникала новая сила – уйгуры. Лучше было обидеться на собственного полководца Гао Сяньчжи за его авантюру.
   Оставалось надеяться, что господин Чжоу никогда не узнает всего о моих конных прогулках по полю боя у реки Талас. Достаточно и того, что он вообще знал, что я там был. А он – он бессильно наблюдал за нашими несущимися фигурками в имперских мундирах, и тщетно посылал своих разведчиков на перехват.
   Четыре года назад. Как давно.

   …Я потряс нетрезвой головой и несколько пришел в себя. Пограничник слева хлопал меня тяжелой ладонью по колену в знак одобрения и утешения. Я подумал, что если его заскорузлой рукой провести по действительно тонкому шелку – шаньдунскому или тем более лоянскому – то за заусеницами потянутся нитки.
   И попробуйте объяснить этим ветеранам, что их рубят мечами и протыкают стрелами на границе для того, чтобы коллекционер Ни Жошуй продолжал собирать редкие свитки, служанка или дочь господина Чжоу покупала на дешевом Западном рынке бледно-лазоревый с белой каймой шелк (мода этого лета), а Чжоу-гун обнимал очередного любовника. Для пограничников империя – это закованные в броню ряды гвардии, которые – если повезет – понесутся сюда так, что степь закачается под копытами, и обратят врагов в безумие и ужас, а своих спасут или похоронят с почестями. Империя великих поэтов и музыкантов тут никому не нужна.
   Тут я поймал себя на мысли, что рисовое вино на самом деле не так уж плохо – чуть смолистое, с приятнейшей кислотой. Ночь была прохладной, чадящий дым масляных плошек почти сладким. В дальнем конце двора раздавались ритмичные хлопки и вопли: это нетрезвый господин Ду танцевал тюркский танец с мечом, бешено кружась на месте.
   И вдруг произошло что-то непонятное. Тех, кто помоложе, начало как будет сдувать ветром с ковров и подстилок. Мое поле зрения начали заслонять фигуры поднимающихся с мест людей, нервно закачались огни светильников. Плоские пьяные лица на глазах менялись, становясь жесткими. Обмениваясь короткими и спокойными репликами, солдаты и офицеры быстрым и уверенным шагом двигались с гостиничного двора к слабо освещенным коновязям.
   Я бросил на ковер несколько монет и тоже вскочил на ноги. Я прошел достаточно войн, чтобы усвоить: если в действующей армии – или пограничном округе, что почти одно и то же, – происходит что-то непонятное, если так много вооруженных людей разом идут к коням, то безопаснее оказаться среди них, чем сидеть и ждать неизвестно чего. Особенно если на тебе нет брони, и ты чувствуешь себя голым, как червяк шелкопряда перед заколкой для волос. В такой ситуации твоя броня – это стена солдатских тел вокруг.
   У коновязи я столкнулся с господином Ду, который, к моему уважительному удивлению, явно руководствовался той же логикой. Он неприязненно посмотрел на меня, кивнул и исчез в темноте вместе со своим посредственным конем. Мышка с тоской протянула к своему уносящемуся четвероногому другу нос.
   Глухой грохот копыт постепенно наполнял улицы. Темные конные толпы на глазах оживали металлическими проблесками – из седельных сумок на скаку с лязгом извлекались броня и вооружение.
   Вокруг меня была высококлассная армия. Никто не кричал и не вопил. Никто не загораживал улицу. В темноте звучали спокойные краткие команды, ровные цепочки всадников уверенно текли в сторону южных ворот города, а потом вон из них – и я за ними.
   «Но ведь юг – это в сторону сердца империи, а вовсе не в степь, – подумал я, переходя вслед за всеми на рысь. – Что это – большая война? Фэньян обошли?»
   По дороге неслись уже хорошо организованные конные отряды. Люди, успевшие нацепить броню, каким-то образом оказывались впереди. По бокам мелькали темные фигуры охранения.
   – Й-я-я-я! – раздался крик откуда-то из черноты. И потом, оттуда же, ржание далеких лошадей.
   Повинуясь негромкой команде, мой отряд двинулся в голую степь, туда, где мигали редкие огоньки, не потеряв никого отставшими. Большие тюркские луки один за другим появлялись в левой руке то одного всадника, то другого.
   Из тьмы донеслись тоскливые звуки, похожие на голос флейты, тянувшей печальную ноту. Один голос, другой, третий.
   – Ветер и флейты… ветер рыдает над степью голосами варварских флейт… – услышал я бормотание знакомого голоса у меня под боком.
   – Это не флейты, господин Ду, – не без удовольствия сообщил я вновь невесть откуда взявшемуся моему тюремщику (он, похоже, всерьез старался меня охранять). – Это такие свистки, которыми тюрки степей подзывают лошадей. У каждой дудочки – свой голос. Лошадь узнает его из всех других.
   Басом загудели тетивы вокруг меня. И отряд еще быстрее устремился к приблизившимся огням, затем разом перешел на галоп в ночи.
   Столь блестяще выученного войска я не видел никогда.
   А потом нас обогнали справа и слева невидимые во тьме другие отряды, наши же люди перешли на шаг, и напряжение исчезло. Мы были у каких-то длинных высоких стен, освещенных редкими масляными плошками. Под стенами дергала ногой умирающая лошадь, и лежало несколько тел в черных лужах.
   – Они напали на склад, – раздались голоса. – Растащили бы – глазом не моргнешь. Кажется, мы успели. Склад цел.
   – Я думал, что с киданями мир, – сказал я соседнему пограничнику.
   – Ну, вообще-то мир, – кивнул он, без особого интереса осматривая мой гражданский наряд. – А вот эти грабили и будут грабить. Это, наверное, опять лоуланьский князь. Ему каган не указ. А может быть, и указ – кто же их там знает.
   – Кто такой лоуланьский князь? – спросил я, переводя дыхание.
   – Да один владыка ада знает, – равнодушно ответил воин и зачехлил ненужный уже лук. – Кто угодно в степи назовется этим самым князем и рванет через границу грабить. А что зимой будет, когда с кормом для лошадей начнутся проблемы, – это и не передать… Вот это у нас и называется миром, согдиец.
   И тут по рядам как будто прошел вздох. Всадники начали вытягиваться в струнку, становиться теснее друг к другу. Впереди начало образовываться пустое пространство вокруг группы конных, остановившейся у стены с качавшимися по ней конусами света. Предводитель этого отряда, напоминавший водруженную в седло бочку для купания с торчащей из нее большой головой, недвижно застыл над телами погибших. Потом втянул голову в плечи и нахохлился, как большая хищная птица.
   Рядом со мной я опять увидел господина Ду – он неподвижно смотрел на этого человека широко открытыми глазами.
   – Ты зачем приехал, отец, мы все уже сами сделали, – прозвучал веселый крик. И смех на несколько голосов.
   Я прикоснулся носком к серому боку Мышки, попросил соседей посторониться и медленным шагом начал приближаться к светловолосому великану. Тот попытался сфокусировать на мне водянистые глаза. Он, очевидно, был так же пьян, как многие из собравшихся в боевые отряды.
   – Господин цзедуши трех округов, славный полководец дома Тан, – поприветствовал его я на ханьском. И продолжил, переходя на согдийский: – Давно не виделись, братец.

11. Полководец

   «Отец, что я сделал не так?»
   Смешно: вот уже сколько лет мне некому сказать эти слова, а я все не могу к этому привыкнуть. Как и к тому, что я давно уже должен сам принимать решения, от которых зависят жизни очень, очень многих людей.
   Вот и сейчас сведения, которые я увозил от великого полководца, были такими, что я начал размышлять на странную тему: а если на обратном пути в столицу я внезапно умру от простуды? Что тогда случится с моей страной и всем миром?
   Приходилось, впрочем, скромно признать, что мир существует давно – несмотря на все то, что мы с ним делаем. Он будет существовать и после меня, без меня. И уцелел бы, наверное, даже без полученной мной информации, которая была такова, что оставалось только суметь ею правильно воспользоваться – и работа в империи будет закончена.
   Но были и другие вещи, непонятные, тревожащие. Какие-то очень важные слова, сказанные Ань Лушанем, которые я слышал – но, похоже, не понял их смысла. И еще его взгляд. Выражение лица.
   Вообще, когда тебе кажется, что все происходящее попросту неправильно и необъяснимо, – значит, ты просто чего-то не знаешь. А должен знать.
   Я вздохнул, вынул из седельной сумки флягу, сделал глоток. Какая роскошь – не спеша ехать одному, без неприятного усатого провожатого, который при въезде в Лоян слегка застенчиво поведал мне, что у него в городе то ли была любимая тетушка, то ли есть любимая тетушка. Спасибо, господин Ду, – наконец-то я заслужил право посидеть в одиночестве под любимыми ивами у любимого ручья в городе вашей тетушки и съесть несколько кусочков любимой лоянской рыбки. А затем неспешно отправиться в столицу по наезженному, запруженному путниками и грузами главному тракту страны, соединяющему две из трех ее столиц.
   Итак, странности. Ну, например: очень старый знакомец приближается к полководцу, въезжая в круг света масляных ламп. Говорит ему: «Давно не виделись, братец».
   И реакция великана оказывается на удивление сильной и совершенно непонятной. Этот человек протрезвел на глазах от одного вида моей относительно скромной персоны.
   Он смотрел на меня так, будто увидел восставшего из могилы. Смотрел и шевелил губами.
   – Может, мне встать на колени? – наконец осведомился он чуть заплетающимся языком. – Вот они… – тут полководец поводил вокруг большим пальцем, – они сейчас тоже встанут на колени, хочешь?
   Тут мне показалось, что в глазах его мелькает не иначе как страх. Но этого уж никак не могло быть, ему не с чего бояться сына того человека, который много лет назад подарил ему шанс на нормальную жизнь. Это было давно, шансом он воспользовался в полной мере…
   – Когда это ты в последний раз вставал на колени? – осведомился я. – Ну, разве только в столице. Но не здесь, в твоем пограничном царстве.
   – В столице, в столице, – подтвердил он, продолжая странно рассматривать меня. – Перед моей приемной матушкой, например. Ой! – Тут он картинно зажал рот, округлив глаза. – Мне не следует упоминать о ней в твоем присутствии! Кстати, если она мне – матушка… то ты, значит, кто? Наверное, дядюшка! Нет, не дядюшка, а – страшно сказать…
   Свита каменно молчала. То ли не понимала ни слова из происходящего, то ли, наоборот, слишком хорошо понимала. Бог Небесный, неужели слава о моих любовных подвигах проникла и сюда?
   Мне вместо этого следовало подумать: а как вообще полководец получает сведения обо всем, что происходит в столице? Но тогда, списав странную реакцию великого воина на его очевидно нетрезвую голову, я начал размышлять лишь о том, что на месте дикой ночной стычки на краю империи встретились два любовника гуйфэй Ян – прежний и нынешний, и один говорит другому именно об этом.

   …Человек, известный ныне империи и миру как Ань Лушань, лет тридцать назад носил совсем другое имя. То был мальчишка, оказавшийся фактически сиротой, бродягой по славным городам Согда. Он попался раза два на воровстве, побывал в тюрьме. Семья его, замешанная в очередном кровавом перевороте при дворе западных тюрок, скрылась к тому времени на востоке, в империи, а будущий полководец отстал от родителей – как ему казалось, безнадежно. И несколько месяцев мой отец по какому-то стечению обстоятельств откармливал его и платил ему жалованье конюха, пока не переправил поближе к родителям. Где молодой человек и попал в императорскую армию, причем в такие места, дальше которых не посылают, – вот в эти самые, на холодные и пустынные границы северо-востока.
   Я еле его замечал в те далекие самаркандские годы: конюх и конюх. Пока не произошла занятная история: взбесившийся жеребец вдруг пошел прямо на меня, крутя бешеными красными глазами.
   И некий юноша повис на его узде, закрыл меня телом.
   Только потом, после многих лет выучки в шелкоторговле, у меня мелькнула мысль: когда какой-то человек оказывается на нужном месте в нужное время, то есть шанс, что он знал заранее и место, и время. Взбесить жеребца так же нетрудно, как и успокоить его… А спасти жизнь сыну хозяина – идея, хорошая во всех отношениях.
   Мы почти подружились. И то, что мой отец помог конюху добраться до родителей, произошло и благодаря тому жеребцу с поднятыми над моей головой копытами.
   С тех пор мы с этим человеком не виделись много лет, пока совсем недавно не столкнулись лицом к лицу в имперской столице. Ему назвали мое имя.
   – Я помню это имя, я буду его помнить всегда, – торопливо проговорил тогда полководец, вглядываясь в мое лицо, а свита тащила его от меня буквально силой.
   Утащила потому, что человек, победивший киданей в трех больших битвах (и битый ими в двух других), торопился на прием у императора, который пытался примирить двух своих лучших полководцев, двух великих тюрок – Ань Лушаня и Гэшу Ханя.
   Но царственный Гэшу назвал Аня варваром и лисицей и, недовольный, уехал в свою ставку на западе, в Ланьчжоу, к своим виноделам, сотням музыкантов и гарцующих цирковых наездников.
   А Ань Лушань через несколько лет – то есть уже совсем недавно – столкнулся с новым врагом, первым министром империи Ян Гочжуном.
   Я перебирал в уме все подробности этой странной истории. Да, кончилась она хорошо: усыпанный наградами и с тридцатью двумя подписанными императором приказами о генеральских званиях для лучших из своих пограничников, Ань Лушань вернулся в Фэньян.
   Потому что уже несколько лет к этому моменту цзедуши трех северо-восточных пограничных округов – Пинлу, Хэдуна и Фэньяна – был приемным сыном императора и его возлюбленной Ян Гуйфэй.
   Сестра смягчила сердце брата-премьера и околдовала своего повелителя, угрюмо ворчали коренные ханьцы, опасавшиеся, впрочем, слишком громко ругать тюрок, полутюрок и других инородцев, – им могли бы напомнить, кем был сам император и прочие принцы Ли из дома Тан.
   В тот год прекрасной гуйфэй Ян только-только исполнилось тридцать лет, и нетрудно представить, каким сладким и озорным огнем горело ее тело, когда она устроила только что усыновленному грозному воину знаменитую на всю империю сцену «купания новорожденного».
   Громадная жирная туша голого полководца выплеснула из установленной перед императором бочки большую часть воды. «Да что ж у тебя там такое, в этом громадном животе?» – с некоторым уважением вопросил владыка. «Большое красное сердце, переполненное преданностью вашему величеству», – отрапортовал тот, отплевываясь.
   Церемония купания (под дикий хохот двора), а затем вынос завернутого в полотна голого героя в дворцовые аллеи на всеобщее обозрение не понравились чананьской публике. Это слишком напоминало прошлые времена – грубые развлечения эпохи Тай-цзуна, который, как говорят, после хорошей выпивки колесил по женским аллеям дворца на тачке, запряженной овцами. Идея была в том, что он собирался посетить ту из трех тысяч своих наложниц, к которой привели бы его сами овцы. А дамы изобретательно посыпали пороги солью. Причем, по прошествии времени, в соли оказались все пороги, что ставило овец в сложное положение.
   В нашу эпоху великих поэтов во главе с вдохновенным пьяницей Ли Бо, в век утонченной моды на западный шелк, в пору обретающих популярность южных живописцев с их размытыми туманными пейзажами таскать по аллеям дворца жирных генералов и ронять их, только что вымытых, в песок – это было нелучшей идеей.
   И еще меньше нравились столичной толпе слухи о том, что купание во дворце было не последним случаем, когда госпожа Ян лицезрела горы мускулов и жира героя битв на холодном северо-востоке. Были, как считается, и другие, более интимные их встречи, хотя в последнее время слухи об этом как-то поутихли.
   Итак, мы с этим человеком, делившие когда-то в течение нескольких месяцев кров в далеком Самарканде в те далекие годы, разделили, один за другим, ложе самой прекрасной и знаменитой женщины империи? Допустим, что да.
   Но все это совершенно не объясняло страх и смущение, которые бились в его глазах тогда, среди ночи, между разгоряченных и нетрезвых всадников. Как и его странное предложение встать передо мной на колени. Да, полководец хорошо знал, кем стал сегодня глава дома Маниаха. Но и сам он за это время стал кое-чем не хуже. При чем здесь его колени?
   И… что-то ведь было еще. Было уже на следующее утро, когда я пришел в его кишащую пограничниками резиденцию и издалека услышал, как полководец буквально ревет, раздавая направо и налево ругательства на очень плохом ханьском, сносном тюрскском и еще каком-то неизвестном мне языке.
   Да, да, увидев меня вновь, он… помрачнел и притих. И спросил меня угрюмым голосом (вполне, впрочем, объяснимым для человека, который провел половину ночи за вином, а другую – в седле):
   – Да, братец, итак, ты приехал. И как мне это следует понимать?
   Очень странные слова, если оценить их трезво.
   – Войлок, – отвечал я. – Я же торговец, как ты знаешь.
   – Ну, конечно, войлок, – без малейшего удивления покивал он головой и вдруг как-то успокоился, вздохнул и расплылся в улыбке. И именно с этого момента стал…
   Стал другим. Самим собой.
   Я был готов поклясться, что первый вопрос его был искренним, что он не понимал, зачем я приехал, – и даже как бы страшился моего появления. Отчего? Только по той причине, что я сменил его в роли фаворита госпожи Ян? Но в таком случае, услышав мой ответ про войлок – да нет же, просто слово «войлок», – с какой стати он начал улыбаться и радоваться?
   Но это было не все. Дальше я достал из-за пазухи тот самый документ от господина Чжоу и вручил его секретарю, а тот с почтением отнес полководцу. Который начал шевелить губами, разбирая знаки на свитке. Секретарь помогал ему, тыкая в бумагу узловатым пальцем.
   И тут водянисто-серые глаза Ань Лушаня начали выкатываться, а рот с отличными белыми зубами широко открываться.
   – Что??? – попытался наконец выговорить полководец. – Ах ты… Бог Небесный, помоги мне – я теряю разум… Не может быть… А не многовато ли тебе будет денег? Ну, теперь я понимаю, почему дом Маниаха богаче всех…
   И великий человек дико захохотал.
   Много денег? Цена была, однако, совершенно нормальной.
   Он мог бы спросить, зачем его армии такая огромная партия войлока. И я тогда начал бы заранее заготовленный разговор. Вот это была бы нормальная реакция. Но как раз такого вопроса он не задал.
   Что же означал этот его восторженно-изумленный хохот? Что смешного и удивительного в расписке об оплате казной приготовлений к большому походу?
   Ответа у меня не было.
   Но появилось множество других ответов на другие вопросы. И вот сейчас я, покачиваясь в седле, перебирал в памяти один за другим замечательные эпизоды всех наших бесед.
   Самое важное было, наверное, вот что: при моих словах о Втором западном походе полководец скривился с самым презрительным видом. И тогда я молча указал большим пальцем на мой свиток, так и валявшийся у него на столе.
   Ань поднял брови над круглыми совиными глазами.
   – Вижу, тебе пока об этом не сообщили, – порадовал его я. – Но императорская казна, как видишь, уже платит – в данном случае мне – за экипировку экспедиционного корпуса на запад. Вся столица уже знает, что ты возглавишь первый отряд, который тронется отсюда, когда ему будет приказано. Пройдет мимо столицы. Двинется дальше, на запад, пополненный подкреплениями. Пройдет мимо Ланьчжоу, ставки твоего друга Гэшу Ханя (тут полководец поднял брови еще выше). С которым пока все не очень понятно: а не присоединится ли он к тебе, неизвестно в каком качестве. Например, в качестве твоего командующего. Ну, и – ты пойдешь дальше на запад. Так что жди новых поставок. Ты же, братец, не думал, что такую партию войлока пришлют тебе просто так? Ты же, вроде бы, сам вооружаешь себя из доходов твоих трех округов…
   Если тут и была ложь, то хорошо перемешанная с уже имевшимися слухами и даже фактами.
   – Значит, эта болтовня – уже не болтовня… Идиоты! – взорвался, наконец, он. – Они что, думают, что я вот так отвешу им поклон и оставлю свои округа?
   – По-моему, именно этого твои столичные друзья и добиваются, – высказал догадку я. – Главное – вырвать тебя с корнем из этой почвы. Что-то ты очень уж прочно в ней сидишь. А прочее… Прочее – они еще не решили. Например, не просчитали, куда именно тебе идти и в каком городе остановиться. Но если повезет, увидишь снова прекрасный Самарканд.
   На поле боя этот человек, как я слышал, соображал с удивительной скоростью. Но здесь море новой информации явно затопило его громадную голову и посеяло в ней хаос.
   А потом в этом хаосе зародилась одна простая мысль, которая ему нравилась с каждым мгновением все меньше.
   – То есть они еще не решили почти ничего, но ты – ты! – уже приезжаешь сюда и все рассказываешь мне… То есть там, куда меня хотят послать, – в Самарканде, значит, о моем походе уже знают побольше меня? Хорошенькое начало для военной операции. Очень здорово.
   Я развел руками:
   – И не только в Самарканде, а уже и при дворе нового халифа. Не расстраивайся, братец, Самарканд дал тебе приют однажды – даст и еще раз. Наш город – он теплый, умный и добрый.
   – И армии моей даст приют? – глухо пробормотал он.
   – Ну, ей еще надо туда дойти, – не стал утешать его я. – А когда дойдет, от нее останется не так уж много. Даже при стотысячной экспедиционной армии надо будет оставить гарнизоны по пути. Например, в Фархане. И Чаче, видимо, тоже. Но до них – в Гаочане, он же Ходжо. Ну, а в тылу у тебя как раз будет пограничный Ланьчжоу с твоим другом Гэшу Ханем, от которого, получается, будет зависеть твое снабжение.
   Тут великий человек устроился поудобнее на подушках, втянул и без того отсутствующую шею и почти погрузил свой крючковатый нос в многочисленные подбородки и прочие складки тела, туда, где у него «билось большое красное сердце».
   – Ох, как ты не хочешь, чтобы этот поход начался, – удовлетворенно проурчал он наконец. – Ох, как ты меня упрашиваешь, чтобы я туда не ходил.
   – Конечно, не хочу, – согласился я. – Только-только Согд задышал спокойно…
   – Только-только все в Согде и за его пределами поняли, что настоящая власть там – не наместник халифа и не тот, кто милостью наместника сидит на троне ишхида всего края, а дом некоего Маниаха… – понимающе поддержал меня он. А потом, вздохнув, добавил: – И только-только у меня тут в степи стало спокойно. Кидани подчинились уйгурам, ну, а уйгуры – они далеко на западе, им не до моих округов… И тут оказывается, значит, что полководец империи уже не нужен – вот и иди теперь на запад, под нежными взглядами твоих шпионов с верхушки каждого бархана. Идиоты… Какие же они идиоты! – вдруг рассвирепел он. – Это притом, что они и имени-то моего не знают. А ведь это мое имя – что они сделали с ним? Ань, понимаешь ли, Лушань. Я – Рокшан! – заревел он так, что в дверь бегом бросились двое адъютантов и окинули меня неприятным взглядом. – Рокшан! Ты знаешь об этом?
   – Конечно, знаю, – пожал я плечами. – Рокшан и Роксана, отличные старинные имена. Рокшан – то есть светлый. Ничуть не хуже, чем Ань, – то есть спокойный.
   – Оч-чень спокойный, – вернулся он в хорошее настроение. – А тебя как тут называют, Маниах, наследник древних царей и дипломатов, – напомни?
   – Мань, – сказал я. – Мань Ни… и дальше чего-то там.
   Полководец откинулся на подушки и покивал головой:
   – Братец Ань и братец Мань… Как в цирке. А не выступать ли нам в этом цирке вместе, братец Мань?
   Вот эти слова уже были настоящим подарком моему торговому дому, с которым не стыдно возвращаться в столицу.
   – Я устал, – замахал он на меня мясистой рукой. – Погуляй, если найдешь где. Можешь прилечь и поспать – да хоть тут, поблизости, в павильончике каком-нибудь. Все лучше, чем здешние гостиницы. Через стражу-другую возвращайся, попьем вина. И поговорим дальше. Потому что расстроил ты меня, братец Мань. Очень расстроил.
   Я уже был готов к тому, что после необходимой нам обоим паузы Ань Лушань поднимет чашку вина и скажет мне голосом господина Чжоу: нам с вами надо помочь друг другу.
   Но он сделал лучше – он заговорил о деньгах. О том, что половина торговых домов Согда, оказывается, уже давно пасется у него в Фэньяне. Дом Ношфарна, дом Авлада. Дом Гурека – это, получается, внук нашего бывшего ишхида. И еще десяток. Я ведь, говорил он, собираю здесь налоги – шелком, братец, и отличной шерстью. А это товар. Но есть кое-что интереснее – тюркское железо, а то и оружие. И кое-кто везет его прямо на запад, обходя с севера имперские заставы. А торговля оружием – это, как я знаю, очень интересно. И не лучше ли, размышлял вслух полководец, мне дружить с Самаркандом по торговой части, вместо того чтобы создавать ему неприятности? Есть ведь торговые маршруты на запад и севернее этой глупой империи…
   Вот теперь я понял, что делал человек, которого звали Рокшаном, в своем далеком от столицы захолустье.
   Он – сознательно или не очень – создавал свое государство.
   Три пограничных округа великой империи составили бы поистине отличное государство. Оно, во главе с повелителем лучших воинов степи, подружилось бы с уйгурами, хотя бы для того, чтобы те не перекрывали ему столь желанные пути на запад, к рекам и фруктовым садам нашей с Рокшаном родины, и дальше, дальше. Монополия империи на контроль за единственным торговым Путем нашего мира оказалась бы подорвана.
   Это меня более чем устраивало. Вместо похода громадной имперской армии под стены моего города я мог бы получить новые интересные торговые возможности на востоке и оттеснить уже окопавшиеся здесь другие согдийские торговые дома. Ну, или пытался бы просто поддерживать ситуацию такой, как она есть. Или – имел бы все возможности подставить господина Ань Лушаня под императорский гнев. Наконец, делал бы все эти вещи одновременно. Великолепная и знакомая мне игра.
   Правда, в игре нужны партнеры. Но, что повысило мое уважение к победителю киданей, он предложил мне пока всего лишь переписку. Причем одностороннюю: я должен был писать ему письма, а он мне – нет.
   Правда, была одна маленькая проблема, о которой Ань Лушань не знал. Вся моя переписка с ним была бы вынуждена проходить через цепкие руки господина Чжоу. Рисковать посылкой своих курьеров в Фэньян я не стал бы – у господина Чжоу под рукой было неизмеримо больше людей, чем у меня. Если не у первого или второго, то у третьего-четвертого курьера неизбежно отросла бы вторая тень. И Чжоу тогда очень бы на меня обиделся.
   Но и эта проблема решилась в скучном городе Фэньяне благодаря одной истинной жемчужине, которую я добыл из нашего с полководцем разговора.
   Вряд ли он сам понимал, что сделал.
   Конечно, опять было много вина – очень много вина. Был вечер (мы проговорили с Ань Лушанем большую часть дня, с большим перерывом, правда, к нему постоянно врывались какие-то офицеры и начинали скандалить, а он ревел на них как бык, выкатывая почти прозрачные тюркские глаза). Был свежий хлеб и мясо каких-то птиц и отличная, нежная, как суп, кунжутная каша. Ну, и я уже сказал, что вина было много. И в результате мы неизбежно перешли на классический для всех тюрок или полутюрок разговор – о том, зачем «вообще все».
   – Вот ты, человек, потрясший громадное государство, изменивший мир, мог бы жить в свое удовольствие. А вместо этого – сидишь в саду вечером, читаешь свитки на бумаге, крапленной золотом, – бубнил, хрюкая крючковатым носом, вновь нетрезвый великан. – И привет, приходится на старости лет падать со стены на головы каким-то лохматым пророкам. И ночью, вместо отдыха, собирать своих шпионов под раскидистым деревом и давать им указания. (Тут он ехидно посмотрел мне в глаза, гордясь произведенным шоковым эффектом.) А вот я – у меня роскошный дом в столице и целая страна здесь, в степях, я победил больше киданей, чем вместит главная площадь перед дворцом… А вместо того, чтобы…
   Дальнейшие его переживания были уже не столь интересны.
   Сколько раз полководцы или правители обрекали своих шпионов на смерть по неосторожности или из-за детского желания произвести на собеседника впечатление своей осведомленностью.
   Братец Рокшан, конечно, думал, что мне в жизни не догадаться, откуда он знает о моей жизни в таких мельчайших деталях. Но ведь все было так просто.
   В ночь, когда незваным гостем ко мне пришел карлик, многие могли видеть, что на месте преступления валяется именно тот свиток, что был краплен золотом. Более того, он так и остался тогда на подушках, и я дочитывал его в следующий вечер.
   И несколько человек могли увидеть меня именно под раскидистым деревом утром, после прогулки по крышам, совещающимся с моими друзьями, коих полководец непочтительно назвал шпионами.
   То, что это название было не лишено оснований, знали, конечно, далеко не все. Но – допустим, кто-то из моих чистильщиков, посланных наводить порядок в доме, мог запомнить, как выглядит свиток. Даже обязан был это запомнить, как и все прочие мелкие детали. Он же видел, где именно мы совещались на следующий день. Допустим, что этот человек давно уже работал на Ань Лушаня.
   Но никакой чистильщик не мог бы видеть эпизод с Удай-Бабой. Более того, мое приземление на голову Удай-Бабе не видел, как мне до сего момента казалось, вообще никто.
   Как насчет самого Удай-Бабы, который всегда вызывал у меня подозрения? Но он не мог иметь понятия о свитке. И он вообще не заходил в ту ночь и наутро после нее на наше подворье, к тому моменту полное очень настороженных и рассерженных людей.
   Только один человек имел возможность увидеть все три описанных полководцем факта один за другим.
   И это был очень интересный человечек. Он, как минимум, обладал удивительным талантом бегать вслед за мной по крышам, да еще и так, что я в какой-то момент погони его уже не замечал. И другими талантами, связанными с физической ловкостью и редкой дерзостью.
   И была только одна разумная и понятная причина для того, чтобы этот мой спаситель затем незаметно последовал за мной вплоть до подворья – да что там, обогнал меня на этом пути, срезав несколько углов своими прыжками по черепице. Но от меня при этом таился.
   Попросту очевидная причина.
   Спасибо, братец мой Рокшан, за интересные сведения.
   Оставалось, правда, немало других вопросов. Зачем именно было полководцу тратить силы своей, пусть и не слабой, столичной шпионской сети именно на меня?
   Впрочем, мне пока не следовало по этому поводу огорчаться. В конце концов, этот его ночной посланец спас мне жизнь.
   В сочетании с нерешенной загадкой войлока и с проблемой странной реакции Рокшана на мое появление ответ на все вопросы был не так уж сложен, надо было только потратить чуть больше времени на его поиски.
   Но я тогда слишком спешил донести до дома уже разгаданные загадки и отметал все прочие как второстепенные.
   И через несколько месяцев эта поспешность чуть не стоила мне жизни.

12. Нежная осень Чанъани

   Толстая дама катила мне навстречу в подпрыгивающей коляске в сопровождении двух скромных, как мышки, служанок на осликах. Округлые щеки превращали глазки дамы в щелки, а лицо лишено было какого-либо выражения вообще – но уложенная тремя валиками прическа ее сияла узорными серебряными шпильками с проблесками зеленого нефрита, а от розово-сине-желтых шелков ее широких одеяний рябило в глазах. Так что дама в целом выглядела очень респектабельно, ну, а притороченные к седлам осликов разнообразные полезные предметы делали мое уважение к ней попросту безграничным: несколько бамбуковых коробок для еды, веер и мухобойка на длинной ручке, скатанный в трубочку коврик… в общем, дама очевидно следовала из столицы в юго-восточный пригородный парк, известный крытым переходом из башни Хуаэлоу в громадный лотосовый сад. В то время как я, покрытый пылью, ехал ей навстречу, приближаясь к укрепленным кирпичом и камнем земляным стенам столицы высотой в два человеческих роста.
   С Чанъанью что-то произошло за время моего отсутствия – она как будто проснулась после удушливой летней жары и с радостью обнаружила, что скоро наступит – да что там, уже наступила – нежная осень с ее стоящими гроши золотыми плодами.
   Площадь у ворот на востоке столицы гудела от веселого народа, по внешним признакам не имеющего никаких особых занятий, но не испытывающего от этого ни малейших затруднений. Все колесили куда-то или ехали верхом, в золотом воздухе над ароматными дамскими прическами кружились одинокие веселые пчелы, а в квартале гастрономических удовольствий – Чанлэ – стало, на взгляд, вдвое больше уличных кухонь. И вчетверо больше толстых чиновников и просто гуляк, готовых схватить с лотка палочку, унизанную какими-нибудь глазированными райскими яблочками, чтобы слегка размяться перед дневной трапезой.
   Я погладил Мышку по теплой бархатной щеке, и мы с ней, вынырнув из темной прохлады ворот под башней, начали неторопливо продвигаться по относительно тихой, обсаженной тополями улочке среди паривших на уровне моего пояса разноцветных зонтиков с бамбуковыми перепонками и черных мужских шапок самых причудливых фасонов. Я украдкой заглядывал в прятавшиеся под зонтиками напудренные лица с озорными глазами и не мог сдержать счастливой улыбки. Некоторые улыбались мне в ответ и даже чуть поворачивались в мою сторону.
   Весь мир уже много десятилетий смотрел в сторону Чанъани, но сама Чанъань смотрела разве что на новые чудеса Запада – еще более острые блюда из Фарханы, еще более звонкие цимбалы или скрипки из Кучи. Империя жила безмятежной жизнью. Лишь легкий ветерок шевелил серо-зеленоватые конские хвосты ив, стороживших неторопливые буро-зеленые воды канала вокруг стен чиновничьего Императорского города.
   Город, откуда страна управлялась уже почти двадцать столетий, был городом двух миллионов добрых людей. Они с искренним восхищением рассказывали друг другу о чудесной «садовой повозке» красавца премьер-министра Ян Гочжуна, представлявшей собой многоэтажную горку, каждый ярус которой был усажен цветами и маленькими деревцами.
   Повозка ехала по улицам ради увеселения публики и медленно вращалась, а чанъаньцы, завидев ее, вытягивали шеи и улыбались.
   С такой же улыбкой они рассказывали о новой выходке одной из двух сестер драгоценной наложницы Ян – не помню, которой: эта экстравагантная дама сверх оговоренной платы плотникам за возведение ее нового дворца в столице отдала им чашу, доверху наполненную драгоценной тохаристанской ляпис-лазурью.
   И все с живым интересом пересказывали слухи о новых рецептах пилюль бессмертия, которые волшебники-даосы привозили Светлому императору. То, что человек семидесяти с лишним лет до сих пор отлично себя чувствует, развлекается с ветреной и прекрасной гуйфэй Ян и отлично играет на лакированном кучанском барабанчике – туки-туки-тук пальцами среди сладких вздохов десятков лютен и скрипок, – это всем казалось нормой. Бессмертие? А почему нет? После какой-то из пилюль кожа лица у пациента становится как у новорожденного младенца, и после этого у тысяч и тысяч других людей появляется надежда тоже жить вечно. В наш прекрасный век возможно все.
   Я придержал Мышку, размышляя – не прогуляться ли среди задумчивых ив у берега канала в веселом квартале Пинкан, или попросту поехать домой, в тишину и лень, и проваляться в постели весь день и еще ночь.
   Странно, но впервые за многие месяцы я подумал о том, что мой дом – здесь, и что я искренне к нему привязался.
   Однако стены Восточного рынка уже маячили за кронами деревьев.
   Еще у порога, еще в седле, когда с меня только пытались стряхивать пыль, мне начали рассказывать счастливую весть: вскоре после моего отъезда к нам въехала буквально повозка денег под конной охраной. А потом, вьюк за вьюком, подчиняясь моему заранее отданному приказу, надоевший всем войлок начал покидать склад и отправляться на северо-восточную границу, с ее голыми равнинами и угрюмыми воинами.
   Торговый дом неожиданно стал еще богаче.
   Встречать меня сбежались все. Сангаковы люди с почтением приняли у меня уздечку Мышки, сообщили, что красавец-ферганец уже не первый день ждет меня для парадного выезда домой. Мышке льстиво пообещали выдать порцию изюма с миндалем, якобы любимого угощения для коней иранских правителей прежних эпох. Курьер на ослике немедленно был отправлен в путь к моему дому, чтобы там ждали меня к вечеру.
   Ханьцы-письмоводители, руководимые Маленьким Ваном, предприняли неудачную попытку провести меня на почетное место в «Золотом зерне» под руки, как будто я был императором или прародителем семейства. Я кланялся им, прижав руку к сердцу, но локти свои держал от них подальше.
   Начиналось время обеда, и каждая лежанка была уже полна народу: под цветными тканями прятались от солнца согдийцы в колпаках, иранцы в темно-зеленых одеждах, столичные чиновники и просто рыночные бездельники в шелках разного качества и дороговизны. Пряные запахи начинали просачиваться из кухонь, кружа собравшимся (и мне) голову.
   Главным моим встречающим, конечно, был Сангак, повелитель «Золотого зерна» (плюс еще нескольких ресторанчиков самаркандской и – как выяснилось, к моему немалому удивлению, – уже и кашмирской кухни Восточного рынка).
   Он встречал меня, торжественно держа на вытянутой целой, правой руке невиданную и странную штуку – не миску-касу, а нечто почти плоское, снабженное снизу двумя керамическими подставочками. По краям этой почти-миски шершавилась неровная серо-зеленоватая кромка обожженной глины, а чуть выгнутая внутренняя часть этого странного столового прибора была абсолютно гладкой, матово-черной, и по этой черноте разбегался узор из еле заметных трещинок.
   Одинокий самаркандский абрикос, лежавший на этом черном ложе, казалось, светился изнутри теплым золотым огнем.
   К Сангаку рысью подбежал служитель и пальцами, окутанными тончайшим белоснежным батистом, почтительно разломил абрикос на две половинки, снова уложил его на черное донышко и скрылся в глубинах кухни.
   Косточка внутри этого чуда была сухой, а на сахарном изломе полупрозрачной медовой половинки на моих глазах вспухла крошечная капелька сока.
   Я положил одну половинку на язык и почувствовал медовую прохладу – Сангак держал ее на льду.
   – Посмотрите на эти плоские мисочки, хозяин, – я заказал их у гончара исключительно для «Золотого зерна». В общем-то это такие подносики для маленьких кусочков без соуса, на черном еда смотрится невероятно! И у каждого из наших ресторанов я придумал свой цвет донышка: есть золотистый, есть нежно-синий. Но внешне все похожи друг на друга. Расходы на это, кстати, окупились за два дня. Вы не представляете, хозяин, как хорошо идут клиенты сейчас, когда спала жара! Они едят и едят, и остановить их нельзя! – развлекал меня тем временем разговорами счастливый хозяин котлов, жаровен и лежанок.
   И это говорит бывший воин и мой начальник охраны, подумалось мне. Многие из моих предков, столетиями выстраивавших торговый дом, отправили бы такого человека домой следующим же караваном без объяснения причин. И это – в лучшем случае. Но я, боровшийся со струйкой сока на подбородке (служитель уже нес мне кусочек белой ткани), лишь кивал головой, пытался сдержать блаженную улыбку и думал: Бог Небесный добр к этому человеку, но надо ли было терять руку, чтобы найти новую жизнь и новую, более чем мирную профессию?
   Застенчиво подошла Меванча, склонила в поклоне свой острый носик и сверкнула на меня миндалевидными синими глазами.
   – Я бы станцевала для вас прямо сейчас, господин, но у меня выступление в цирке на Западном рынке. Вы как раз отдохнете, и стоит только пожелать – и я станцую для вас перед закатом, – сказала она.
   И, повинуясь моему благосклонному кивку, понеслась к ждавшему ее у выхода ослику. Свита с гонгами, барабанами и всем прочим инструментом стояла там же в нетерпении.
   Потом настала очередь Маленького Вана. Его письмоводители препроводили меня к столику, где Ван ждал меня, кланяясь. На столике были разложены кисти, маслянисто отсвечивала лужица туши в углублении плоского камня, и был уже раскручен и прижат к столу каменными резными фигурками девственно чистый свиток из бамбуковой бумаги.
   – По поводу вашего долгожданного приезда, хозяин, позвольте мне поднести вам эти двадцать иероглифов, – сказал талантливый юноша, не без хорошо скрытого ехидства поглядывая на меня веселыми глазами.
   Я не опозорился – сказав Вану несколько ласковых слов, принял серьезный вид и замер, сложив руки на груди.
   Мертвое молчание установилось в радиусе нескольких шагов – другое дело, что вокруг этого почтительного круга из разных точек двора раздавалось счастливое «о-о-о» и «а-ах»: служители вынесли снятое с углей нежнейшее баранье мясо на ребрышках и поливали его на глазах у всех гранатовым соком. Ну а за пределами Сангакова царства рыночная толпа и вовсе гудела, как в разгар битвы.
   Маленький Ван стоял, зажмурившись, с лицом как у бодисатвы или самого Учителя Фо. Потом он сделал глубокий вдох, выдох – и взял в руку большую кисть, и еще придержал правую руку левой для прочности.
   Стояло завороженное молчание. Мой письмоводитель окунул кисть в черноту туши, подержал ее там, чуть повернул и медленными и уверенными, как ход каравана, движениями начал покрывать свиток простыми черными иероглифами квадратного уставного письма.
   На лицах грамотных ханьцев, заглядывавших на свиток, забрезжило понимание, но они сдерживались, ожидая моей реакции. Мне, по сути, была оказана действительно большая честь – красивый жест Вана означал, среди прочего, что местные работники моего торгового дома знают о моей невиданной, с их точки зрения, способности читать здешнюю письменность и ненавязчиво показывают мне это, делая таким образом комплимент. Хотя я не сомневался, что надпись будет несложной.
   Я мог бы вежливо принять подарок, попросив отнести его ко мне в дом для более серьезного изучения.
   Но в этот прекрасный день я как будто летел на мощных крыльях – мне казалось, что я могу все. И когда со вздохом Ван закончил священнодействие – на его остром носике повисла капелька пота – я подошел и стал с ним рядом, как и он, сделал глубокий вдох и попытался погрузиться в мир этих знаков.
   – Четыре строчки, – сказал я как бы сам себе, и все замерли и вытянули носы, улавливая мои слова. – Каждый день… плыву… цветы…. лотосы. Маленькая лодка – большой остров… Поздно, не хочется возвращаться. А это что?
   – Отталкиваюсь шестом, – шепотом подсказал Ван.
   – Ну конечно, я же в лодке… Не поднимаю брызги, потому что боюсь… Боюсь забрызгать… Красную одежду… нет, цветы… одежду цветов? Какую одежду? Боюсь забрызгать водой цветы?
   Ван смотрел на меня с искренним любопытством, думая, что я об этом не догадываюсь. Потом склонился в поклоне:
   – Абсолютно правильно, хозяин. Человек боится уронить каплю воды на лепестки лотоса, чтобы не спугнуть их красоту. А теперь, если я осмелюсь, – то же на языке вашей родины.
   И уже другой, маленькой острой кисточкой этот растущий талант написал, без единой ошибки, согдийскими буквами ниже и левее свой перевод:

     Плыву, что ни день, по лотосы в утлом челне,
     Остров велик, допоздна замедляю возврат.
     Толкаясь шестом, не плещу, скользя по волне:
     Боюсь увлажнить цветов червленый наряд.

   Юноша угадал. Именно в этот день я был распахнут настежь тихой красоте этой земли и чтил трепетных ее поклонников, которые боятся даже уронить каплю на лепесток растущего в воде розового лотоса, поскольку красоту его можно лишь испортить.
   – Я подумал, что после трудного пути ваша душа поймет глубинный смысл этого стиха и смысл нашего общего желания: отдохните, господин, – возгласил счастливый каллиграф.
   – Неужели это ваш стих, уважаемый Ван? – чуть склонился я в его сторону.
   – Я бы не осмелился, – очень серьезно ответствовал он. – Это новый стих великого Ван Вэя, который переписывает вся столица.
   – Когда тушь просохнет, отнесите ко мне домой, – вполголоса приказал я, и просветленная этой сценой толпа людей народа хань с поклонами пошла на рабочие места.
   А я повернулся и увидел стоящего под стенкой Юкука.
   Он выглядел не очень хорошо – казался маленьким, неожиданно старым, кожа его лица была сероватой, а водянистые глаза слезились.
   – Я тоже неплохо поработал, – сказал я ему в виде утешения. – И прямо сейчас нам будет о чем поговорить. А тебе, мой друг, следовало бы отдохнуть не меньше, чем мне. И для начала – куда за эти полтора месяца ушли цены на шелк и особенно шелковую пряжу?
   – Растут как сумасшедшие, – хриплым сипом отозвался Юкук.
   – Торговый дом прекращает закупки шелка, – так же еле слышно сообщил я, глядя в его расширившиеся глаза. – Потому что в империи возможны большие неприятности. Впрочем, может быть, нам и удастся без них обойтись. А цены на наших лошадей?
   – А они, наоборот, очень плохие, – доложил он.
   – А вот лошади при худшем повороте событий как раз могут подняться в цене. Потому что… ну, скоро обо всем поподробнее. Сангак, у нас ведь есть еще полстражи до обеда?
   – Я принесу вам обед в любое время, – сказал он, и голос его чуть дрогнул. Он очень хорошо меня знал и уже чувствовал – что-то надвигается именно на него.
   – Нет уж, – сказал я, глядя ему в глаза. – Сначала мы кое-что сделаем. И уже потом и я, и ты – да-да, обещаю тебе это – сможем пообедать спокойно.
   Я повернулся и пошел в дом, наверх, на галерею. Мои друзья тронулись за мной.
   – Меванча точно уехала? – поинтересовался я на ходу.
   Сангак молча кивнул и проглотил слюну.
   – Охрану на все входы и выходы, – сквозь зубы скомандовал я ему. И добавил: – Я прошу у тебя разрешения войти в ее комнаты.
   Пауза длилась буквально мгновение.
   – Конечно, господин, – мертво отозвался он.
   Краем глаза увидев, что охрана уже занимает свои места, а Юкук, чуть задыхаясь, поднимается за нами, я сделал еще несколько шагов к раздвижной двери.
   – Сангак, ты ведь хорошо знаешь эти комнаты, – сказал я. – И знаешь, где она хранит оружие. Да, да – именно оружие. Ну, палки для упражнений, что ли.
   Сангак этого, однако, не знал и растерянно молчал.
   Под множеством платьев и костюмов я искать не стал. Мои глаза сразу же начали шарить по балкам потолка.
   – Подсади, дорогой мой друг, – сочувственно сказал я Сангаку и почти взлетел к потолку, отталкиваясь от его сложенных локтей.
   Не так уж много в любом доме мест, где можно что-то спрятать. Достаточно найти пару кусков дерева, которые вынимаются. А дальше следует взять кое-что пальцами, не дыша, и запомнить, как оно было сложено.
   У меня в руках был длинный седой парик, а также темная маска, изображавшая черное старческое лицо. Дальше в темноте углубления были серые тряпки и виднелись очертания небольшого складного арбалета.
   – Позвольте вам представить ведьму Чжао, – сказал я, присматриваясь, как бы аккуратнее положить мои находки на место. – Где-то здесь должно быть что-то вроде люка, из которого эта дама выползает на крышу…
   И вползает обратно, мог бы добавить я.
   Потому что именно через крышу женщина-воин, ставшая танцовщицей, вернулась в свою комнату после того, как спасла мне жизнь своим выстрелом. Кроме нее, с ее сверхъестественным умением двигаться ловко и бесшумно, просто некому было видеть буквально все, что происходило со мной в ту ночь, шаг за шагом. А на подворье, обогнав меня, она двигалась по крышам по одной простой причине – что жила там. И продолжает жить сегодня, наблюдая в том числе и за нашим торговым домом, и рассказывая в том числе и о наших делах своему господину в Фэньяне.
   Сангак пока не понимал ровным счетом ничего – но какое-то облегчение на его лице читалось. Быть ведьмой Чжао, на его взгляд, вряд ли считалось преступлением. Хотя продолжения разговора он все же страшился.
   – Вы вернулись от Ань Лушаня, – прошептал Юкук. – Значит, ведьма Чжао…
   – Костюм лучшего из его шпионов, – закончил я. И Сангак снова опечалился.
   – Некроманты? – как бы между прочим спросил мой мудрый друг.
   – Нет, нет, – покачал я головой и оперся на железные плечи Сангака, спускаясь. – Может быть, все вообще было наоборот – наша умная танцовщица первой придумала свой костюм злобного ночного духа, а уже потом некроманты, услышав разговоры о ведьме, использовали их в своих целях и начали показывать своим рекрутам всякие там кости. Вспомни сроки, Юкук, – разговорам о ведьме уже года три, а некроманты, как ты помнишь, начали свои забавы гораздо позже.
   – Мало нам… у нас тут еще, оказывается, квартируют шпионы Ань Лушаня, – мрачно пробормотал Юкук.
   Я перевел взгляд на Сангака. Он все еще нависал надо мной всей тушей, но успел во время этого разговора стать ниже ростом.
   – Сангак, – сказал я резко, и он вздрогнул. – Женщина-воин, служащая своему соотечественнику, – это не позор для нее. Слушай мое приказание: ты не дашь пылинке коснуться Меванчи. Она нам сейчас очень понадобится. А ты не покажешь и виду, что что-то изменилось, хотя это будет трудно. И даже потом, когда она уже будет не так нужна, ты будешь по-прежнему беречь ее от всяких бед. Потому что она великая танцовщица нашей родины. И потому, – я двинулся к выходу, – что она спасла мне жизнь. Ты видел, как я только что держал в руке ее арбалет? Ты же не думаешь, что в ту ночь я отдыхал перед сном с арбалетом в руке? А потом застрелил гнавшегося за мной карлика – в спину, а не в грудь? Она стреляла через двор, с дальней крыши – отличный был выстрел. А теперь обедать, Сангак. Поедим вместе, и ты расскажешь нам, какие новые блюда ты придумал… И еще (тут я обернулся уже к Юкуку), – надо бы посмотреть, как ей больше нравится подслушивать наши разговоры – в комнате-душегубке, или нам лучше вести их под стеночкой, прямо под ее окнами – чтобы ей лучше было слышно.
   Почти беззубый рот Юкука начал раздвигаться в улыбке.
   – То есть Ань Лушань хочет получать от вас какие-то новости, хозяин?
   – Ну конечно, – кивнул я благодарно. – Вообще-то мы будем писать ему письма. А братец Ань не будет верить ни единому слову из них. Но будут такие новости, которые я буду сообщать своим друзьям по секрету, якобы не догадываясь, что некая дама станет передавать их тому же Ань Лушаню. Надо, словом, помочь великому полководцу империи.
   Я щелкнул пальцами и, почти пританцовывая, тронулся вниз.
   А у долгожданного дома меня ждал сюрприз. Когда моя торжественная кавалькада – ферганец, в придачу к нему я сам и два головореза верхами – приблизилась к увенчанным высокой серой крышей каменным квартальным воротам, с другой стороны проспекта ровно на такое же расстояние к ним, шаг в шаг, придвинулась другая кавалькада.
   Это была прекрасная Ян в сопровождении Лю (и еще трех придворных девушек), поражавшие народ экзотическим, якобы западным костюмом – высокие остроконечные шляпы с полями, с краев которых свисала полупрозрачная вуаль, спускавшаяся до самых седел.
   – Дочь императора обязана выезжать в сопровождении воинов в броне и со знаменами, – сказала мне раскрасневшаяся и счастливая, как ребенок, Ян после первых приветствий. – Мне, к счастью, можно обходиться без этого – да, кстати, и дочери императора на самом деле… молчу, молчу, молчу. А то – представляешь, ты выходишь к воротам – а тут целая армия!
   – Да как же вы, уважаемая госпожа, узнали, что я приезжаю именно сегодня? – почтительно спросил я, раздвигая ловившую каждое наше слово толпу и ведя ее коня под уздцы по главной улице квартала.
   – У меня есть шпионы! – драматичным шепотом сообщила она, склоняясь ко мне. – Знаешь, что это такое?
   Я честно потряс головой.
   – Уже неделю как один такой шпион… хорошенькая девушка, между прочим… сидел у тебя там, на рынке… О, небо, почти два месяца без вашего массажа – у меня болит все внутри! – возгласила она погромче, увидев, что уличные зеваки оказались уж совсем близко.
   А в доме две счастливые дамы отогнали моих слуг, не дав им поприветствовать меня. Усадили на галерею на почетном месте. Затем вытащили из седельной сумки что-то здоровенное, почти в рост человека, и начали суетиться, загораживая эту штуку от меня спинами. «И-эр!» – скомандовал, наконец, голос моей возлюбленной, и обе двинулись ко мне по дорожке в ногу, клоунскими шагами, конвоируя нечто зажатое между ними и заливаясь диким хихиканьем.
   – Это же ты! Ты! – раздался голос Ян.
   Ко мне несли громадных размеров раскрашенную полупрозрачную марионетку из промасленной кожи – для теневого театра. Она изображала типичного согдийского купца в высоком, загнутом вперед колпаке, с громадным горбатым носом, агрессивно торчащей вперед бородкой, окаймлявшей всю челюсть. А также с красной рожей, и вообще без всяких сомнений пьяного.
   – Подарок! – заливалась Ян. – Я давно хотела подарить тебе что-нибудь, а когда в день прощания ты сделал это… эту ужасную вещь… у-у-у, я подумала, что подарков тебе должно быть много! Очень много!
   В этот день мне достался от нее еще один подарок, стоивший целое состояние, – несколько источавших очень знакомый аромат фигурок из камфарного дерева. («Камфара – это мой запах, – сообщила мне Ян. – А тот, от которого я просила тебя меня избавить, – он ведь действительно почти ушел! Потому что ты целитель и волшебник».)
   Передо мной были тончайшей резьбы погонщик верблюдов на своем двугорбом бактрийце, конный охранник, дама в повозке почти как сегодня утром и прочие путешествующие персонажи.
   Дорога, подумал я. Путь от оазиса к оазису. Детский вопль ветра среди камней.
   – Ими обычно прижимают свитки на столе, чтобы не сворачивались, – подсказала теревшаяся о мое ухо напудренной щекой Ян. После чего она завопила прямо в это ухо:
   – Баня! Баня! Тебе надо помыться с дороги! Тебя помоют две прекрасные женщины! А я – я просто умираю без… массажа!
   Был и настоящий массаж. И слова, совершенно неожиданно прозвучавшие во время такового.
   – Мальчишка задумал очень опасное дело, все пытаюсь его отговорить, – сказала она в ответ на мое замечание о напряженных мышцах шеи. – Ну если очень коротко, он задумал собрать всех своих многочисленных врагов в одну… скажем так, кучу… и послать их… – тут она покосилась на меня, – ну, в очень опасное место, где они все должны будут потерпеть неудачу и опозориться, а то и вообще могут сгинуть. Штука в том, что враги не так глупы, как мальчишке кажется, они будут сопротивляться его идее, и возможны неприятности. Вот, все спорим с ним, уже надоело. Прости, что отвлекаю тебя глупыми разговорами… Продолжай, продолжай…
   Мои пальцы не остановились ни на мгновение, хотя ценнее этих слов я не слышал ничего вот уже которую неделю.
   «Мальчишкой», как я уже знал, Ян называла своего брата.
   Который был премьер-министром империи Ян Гочжуном.
   И теперь у меня буквально в руках оказалась, наконец, разгадка авантюры с Западным походом.
   Может быть, в случае удачи этот поход и отодвинул бы границы империи далеко на запад – и повысил бы ее доходы от обложения наших караванов на Великом Пути.
   Но, оказывается, главный организатор этой авантюры хотел чего-то совсем иного. Вовсе не военной удачи. А наоборот.
   Вытащить своего главного врага из находящихся под его командой трех военных округов. И отправить его далеко на запад.
   Оставить у него в тылу второго великого полководца империи – ненавидящего Ань Лушаня генерала Гэшу Ханя. И дать Гэшу возможность не пропускать караваны с припасами и этим поставить Ань Лушаня на грань катастрофы.
   И, по сути, уничтожить свою же, имперскую армию – и репутацию неустрашимого Аня. И не только его. Потому что Ян сказала еще и обо «всех многочисленных врагах».
   Как бы посмотреть на списки генералов и военных чиновников будущей армии, составляемые канцелярией самого премьера. Которым предназначались позор или смерть.
   Даже в худшем для Ян Гочжуна случае, если поход окажется успешным, он все равно продлится несколько лет, и ровно столько же лет славного полководца и прочих недругов премьера не будет в столице. И это тоже поможет премьеру решить многие проблемы.
   Только этот любитель риска и бешеных скачек на злобных конях мог придумать такое. Новая военная авантюра после кровавого позора войны с Наньчжао, после поражения при Таласе, после поражения самого Ань Лушаня в очередной войне с киданями? Новые десятки тысяч погибших?
   Я вздохнул и костяшками согнутых пальцев прошелся по двум мягким, скользким от меда ложбинкам вдоль позвоночника Ян.

13. А что там – дальше, чем запад?

   Сангак волновался, как актер перед выходом на сцену. В отличие от Юкука, который не волновался никогда. Я же в те дни, помнится, все еще пребывал в эйфории от того, как красиво выстраиваются комбинации на доске для игры в го, доске размером в целый мир: вот я расставляю шашки уверенной рукой. Вот подвластная Светлому императору громадная империя в сорок с лишним миллионов жителей. Вот еще одна громадная империя, подвластная халифу, раскинувшаяся от Согда до закатных стран. Вот Великая Степь. Вот полководцы. Премьеры. Придворные дамы. Шпионы. Моя рука движет кости по доске. Вот я делаю несколько первых очевидных ходов – и вижу такие же очевидные ходы в ответ. Игра продолжается! Все идет отлично!

   …Все мы, трое, сидевшие под вечер в комнате-душегубке, уже знали, что в данный момент Меванча беззвучно пробирается по балкам потолка, как летучая мышь, чтобы занять место практически над нашими головами. Сигнал о том, что танцовщица, находившаяся в своей комнате, карабкается наверх, был подан нам мальчиком с хорошим зрением из числа Сангаковых людей, сидевшим на чердаке напротив, шагах в ста от нашей галереи. Причем сам сигнал был вполне в духе этой замечательной осени: три заранее оговоренные ноты на флейте.

     С кудрявой головой из варварских стран
     Мальчик зеленоокий
     В безмолвную ночь на бамбуковой флейте
     В башне играет высокой, —

   вспомнил я маленький стишок, с помощью которого терпеливый Ван обучал меня местному стихосложению.
   Наш юный шпион потом очень живо описал виденное: вдруг ему показалось, что танцовщице взбрело в голову повеситься – в ее комнате не было света, но даже в сумраке можно было рассмотреть, что ее ноги в длинных темных шароварах в какой-то момент оказались болтающимися в воздухе. Но они тут же аккуратно поднялись вверх и исчезли. Шпион-малолетка долго не мог прийти в себя от изумления.
   Реплики всех нас, троих, были хорошо отрепетированы. Мы начали, давая Меванче время устроиться на балке, со скучного разговора о товарах и ценах. Затем я строго вопросил у Юкука, что нового он узнал про подготовку к Западному походу.
   – Дядюшки из Янчжоу докладывают, что доверенные лица в канцелярии премьера уже закончили составление списка врагов Ян Гочжуна, которых надо записать в эту армию на как можно более почетные должности, – необычайно отчетливо выговорил тот, напрягая сиплую глотку.
   – Ну, мы об этом братцу Аню, пожалуй, не напишем, – отвечал я. – Сначала я хочу получить сам список. Юкук, все твои усилия сосредоточить в этом направлении.
   – Премьер хочет, чтобы все его враги объединились в одной армии? А если эта армия вернется с победой? – сыграл свое вступление Сангак.
   – В том-то и дело, что такую армию премьер постарается подвести под верную гибель, – вздохнул я. – И об этом рано или поздно мне надо бы написать тому же Ань Лушаню. Вот только эта светлоглазая лиса мне не поверит, так что и писать бесполезно. Он ведь хорошо знает, что нам там, у стен Самарканда, его армия никоим образом не нужна. Так что если я опять скажу ему, чтобы он не соглашался на эту авантюру и искал способы отказаться от назначения, то веры мне будет мало. А пока что… пока что, Юкук, придется мне попросить брата связаться с двором халифа. Я все же хочу попытаться договориться с Ань Лушанем о том, чтобы армия его при переходе границы Согда целиком перешла к ним на службу. Но эта переписка займет время. И немало. А может, они ответят, что полководца-то они приютят, но придется сначала его армию постепенно разорвать на части и разбить их поодиночке, – я ведь не могу командовать халифатом, могу только убеждать. И об этом братцу Аню писать тоже рано. Пусть думает, что дела его не так плохи, как они выглядят на самом деле. А напишу я, наверное, следующее…
   И далее я изложил вкратце письмо, которое уже к этому моменту было написано, и подвергнуто цензуре господина Чжоу, и передано, как я и ожидал, в его же руки для отправки.
   Но вообще-то особых добавок и поправок в это письмо, к моему удивлению, Чжоу вносить не стал.
   Об этой и других странностях в поведении Чжоу я начал думать всерьез гораздо позже. А в тот момент я лишь думал о спектакле для «ведьмы Чжао».
   Который удался блестяще. Следовало ожидать, что наутро рассказы о ведьме Чжао, прыгающей по крышам, должны были вспыхнуть в столице с новой силой. Двое из многочисленной группы наблюдателей, расставленных этим вечером вокруг нашего подворья, сообщили об увиденном ими жутком зрелище: серой тени, которая буквально из ничего возникла на крыше среди темноты. А затем страшная старуха с развевающимися седыми волосами, то прижимаясь к крыше, то делая по ней ловкие скачки, то беззвучно спрыгивая в темных углах на землю, проделала очень короткий путь – ей не потребовалось даже выходить за пределы окруженного, как и все кварталы, внешней стеной Восточного рынка.
   – Кто? – нетерпеливо спросил я Сангака. – Куда она направлялась?
   – К Ношфарну, – доложил тот. – На их подворье в дальнем конце рынка… Провела там целую стражу и так же, по крышам, вернулась. Она как раз сказала мне до того, что у нее разболелась голова, и что ей надо полежать одной, – бесстрастно добавил он.
   Отлично, значит, самаркандский торговый дом Ношфарна был не только нашим конкурентом в столице и не только одним из согдийских домов, торгующих с братцем Анем. Ах, если бы составить полный их списочек, подумал я.
   А Чжоу… все-таки странной была наша встреча после моего возвращения.
   Сам разговор о том, что я увидел в ставке полководца и о чем говорил с ним, был на удивление короток. Чжоу, что странно, почти не задавал мне дополнительных вопросов.
   «Зачем в таком случае он отправлял меня к Ань Лушаню, да еще с такой поспешностью?» – мелькнула у меня в голове мысль.
   Так же спокойно, как нечто ожидаемое, воспринял он и мой доклад о том, что полководец просил меня писать ему письма.
   – Ну конечно, пишите. Вот приходите сюда, и я вам помогу и написать, и отправить, – отечески, но как-то чересчур снисходительно заявил он. – А пока что… Да садитесь и напишите все как есть. Пусть он знает, зачем и кому нужен этот поход. Ведь нам с вами он не нравится, правильно? Мы хотим, чтобы его не было?..
   Далее. Если при первой нашей беседе с господином Чжоу в его доме-канцелярии мы с ним не сводили друг с друга глаз, вокруг стояла мертвая напряженная тишина и не было видно практически ни одного человека, то в этот раз его дважды отвлекали, шепча что-то в ухо, офицеры в малиновых мундирах, один ханец и один тюрк.
   – Вы, наверное, слышали о «малиновых барсах», – лукаво сощурил свои черные глаза Чжоу. – Вот теперь вы их видите.
   – Малиновые куртки с вышитым на них зверем сохранились со времен императрицы У. Солдаты и офицеры из числа «барсов» считаются большими мастерами по части… наших с вами, Чжоу цзиньши, дел. О «барсах» ходят легенды.
   Чжоу показал свои лошадиные зубы и вежливо пошипел сквозь них, выражая уважение к моим знаниям.
   В общем, у меня в какой-то момент возникло ощущение, что я действительно в гостях, и более того – говорить больше не о чем и пора вежливо откланяться.
   И тут Чжоу, вместо того чтобы отправить меня писать письмо, вздохнул, отодвинул кисти и бумаги и доверительно наклонился ко мне:
   – Господин Маниах, я все хотел спросить вас… Столько дел, и так мало времени, чтобы понять, что творится на Западе… Ведь вы бывали в столице императоров Бизанта, в городе на соленой воде?
   – В городе Константина? Бывал, бывал, и не так уж давно.
   – Так вот, господин Маниах. Мы все знаем, что мир соединяет одна большая дорога между нашей столицей и столицей Бизанта. (Он показал два пальца, чуть разведенные в стороны.) Великий Путь. Полгода быстрой езды. И много, много городов и царств на этой дороге. А что там, дальше, господин Маниах?
   – Где? – удивился я.
   – Ну, для нас, подданных императора, Запад – это, конечно, и Кашмир, и ваш Самарканд, и что там еще… Бухара, Мерв (он выговаривал эти названия очень старательно и с большим вкусом). Ну южнее – бывшие земли Ирана, а сейчас они – сердце империи «черных халатов», но это тоже, в общем, Запад. Итак, тот самый Путь, по которому везут шелк, – вот он доходит от Чанъани до Бизанта, до города Константина. И – Запад кончается. А что там, дальше, чем Запад, господин Маниах? Какие города, какие империи?
   Вопрос господина Чжоу поставил меня в тупик.
   – Собственно… – замялся я. – Раньше столицей империи Фулинь был совсем другой город, он еще за одним морем, дальше к западу. Ваши императоры династии Хань торговали именно с той, старой, западной столицей империи. Не помню, как она называется. Город и сегодня есть, уважаемый Чжоу. Но раньше он был по числу жителей огромен, вы не поверите – чуть не в половину нынешней Чанъани. А сейчас – ну люди в нем живут, там есть свои цари, они постоянно ссорятся с Бизантом… но на месте прежних улиц пасут коз и разбивают поля и виноградники, там много развалин, а людей не так уж много. Его раньше захватывали все те же тюрки, такие же, как наш с вами Ань Лушань, и город не устоял – стоит только младший брат его, Бизант на соленой воде.
   Я задумался:
   – Ну а еще дальше? Там тоже есть города, уважаемый цзиньши Чжоу. И, как у нас, в несчастном Согде – каждый город за себя. Говорят, что часть этих городов захватили все те же «черные халаты», это западная окраина их империи. Вы бы удивились, господин Чжоу, если бы попали туда: города эти, как и Бизант, сделаны из громадных тяжелых камней, окружены высокими стенами. Совсем другой мир, чем здесь. Дом в вашей империи строится быстро – это такой павильон среди сада, сад вечен, а павильон можно лет через пятьдесят за три дня сложить снова. А там, на Западе, любят строить вечные дома, из камня. У них там множество маленьких Ань Лушаней правят этими городами и теми землями, куда могут быстро доскакать их кони – день пути, не больше. Собственно, это не такие уж плохие городки, господин Чжоу. Они очень маленькие, не больше квартала Чанъани. Но все же император Бизанта продает туда шелк. Свой, а также сделанный из вашей, господин Чжоу, пряжи. Как и в храмах Учителя Фо, в тех громадных каменных храмах – они похожи на горы и пещеры – этим шелком украшают стены и алтари. Ну что там есть еще… уже более века назад император Бизанта выстроил на море, далеко к западу от его моря, необычный городок. Прямо в воде, на отмелях и на сваях. Потому что берег находится под властью враждебных императору тюрок, а вот море – ничье. И через него Бизант поставляет шелк в маленькие городки еще западнее. Говорят, очаровательный город, а название его… вы легко сможете его выговорить… Венис… точнее, Ве-ни-че.
   Господин Чжоу, который не зря все же получил свой ученый титул, послушно зашевелил губами и даже дернулся за кистью.
   – Да, маленькие государства, и никаких империй. Хотя… – задумался я. – Я слышал, есть довольно обширные земли, которые подчиняются одному тюрку, зовут его Пепин Курзе, что означает – «ставший большим». Может, у него или его детей и получится какая-то империя. Ну вот. А кроме этого, боюсь разочаровать вас, уважаемый Чжоу, – кроме этого… ничего. Ни-че-го.
   Мой собеседник с грустными вздохами поправлял складки тяжелой чиновничьей одежды, украшенной матерчатым нагрудником с большой серебристой хризантемой. Потом он развел руками, как бы собираясь со мной попрощаться, – и тут я поймал на себе его живой и очень внимательный взгляд.
   – Чуть не забыл! – сообщил мне он, опуская руки. – Пока вы трудились, выясняя ситуацию на наших северо-восточных границах, я ленился и отдыхал… – тут он униженно поклонился, – но мои сотрудники все-таки разрешили ту загадку, о которой мы с вами упоминали на прощание нашего первого разговора.
   Я помнил об этой загадке. Сейчас господин Чжоу начнет снова рассказывать мне, кто я такой. Что ж, а мы послушаем.
   – Вот только чего я не понимаю, господин Маниах. Это вопрос о новом боге, которого принесли вам завоеватели – «черные халаты» полвека назад. Ведь вы так и не приняли новую веру? Но ее принял ваш брат?
   Я вздохнул: ведомство господина Чжоу работало не так уж и плохо. Но много еще не понимало.
   – Это не новый бог, господин Чжоу. Это все тот же самый бог. Бог Огня, которому поклонялась моя мать. И Бог Небесный, изначальный, тюрский бог. И бог императора Бизанта. Это – тот, кто выше всех. А вот пророки у всех народов разные.
   – А как зовут вашего бога? – быстро задал вопрос Чжоу.
   – У него много имен. Да и вам ведь он знаком. Это тот, которого вы называете просто Шан-ди – верховный бог. У нас – ну, Тенгри, конечно. Кашмирцы и их соседи зовут его Шакьямуни, то есть тюрскский бог. А вообще-то у нас, тюрок и полутюрок, и согдийцев тоже, есть девяносто девять имен бога, и не все их знают – только жрецы. Вопрос в том, для чего именно вы хотите к нему обратиться. Если хотите поблагодарить его – то скажете ему Газбоди, прозрение глаз моих. И еще – Годай, несущий счастье. И Богдо – дающий покой и веру. И Алла, от слова ал – рука, так к нему обращаются, когда хотят что-то попросить. Этим именам уже тысячи лет…
   Мой собеседник прилежно размахивал кистью над клочками бумаги.
   – Конечно, господин Чжоу, когда «черные халаты» начали столетие назад покорять одно царство за другим, то они обидели многих, объясняя им, как нам следует молиться нашему же богу. А мы… – я задумался и даже забыл про Чжоу с его расспросами, – мы – мой дед, например, и отец, – мы сделали много ошибок, каждый свои. Мы думали, что они с их не такими уж большими армиями не смогут нас победить. Увы… А ведь говорил мой прапрадед, что молодые народы очень опасны сами для себя и для других.
   – Он, ваш уважаемый прапрадед, как считается, встречался с самим их пророком? По имени Мо-хэ-мо? – не удержался Чжоу.
   – Ох, как же вы много, оказывается, про нашу семью знаете… Да, он виделся с Мухаммедом, когда тот был правителем Медины, а его «черные халаты» еще и подумать не могли, что им покорится полмира. И вы знаете, мой прадед вернулся после этой встречи под большим впечатлением. Он сказал тогда – как видите, его слова в нашем доме передаются от поколения к поколению, – что встретился с удивительным человеком. Потому что ладно еще, что люди шли за ним, пока он побеждал. Но вот он потерпел поражение, и все сторонники все равно остались с ним. Прадед тогда сказал, что нам всем надо учиться не только побеждать, но и проигрывать… А книга о боге, которую записали с его слов! (Тут я окончательно забыл о Чжоу.) Она ведь красива. Она попросту великолепна, и мой брат, о котором вы упомянули, знает ее уже чуть ли не наизусть. Да и вообще, эти смуглые люди – такие же прирожденные поэты, как и ваш народ хань. Все, все пишут стихи. Они чуть ли не затмили тюркскую поэзию, с ее музыкальными рифмами. Вот послушайте только: «Я славлю торговцев, потому что они – курьеры горизонтов и верные слуги бога на земле». Курьеры горизонтов – как вам это нравится, господин Чжоу?
   Тот с явным интересом покивал головой.
   – А все потому, что это – дети, господин Чжоу, – продолжал я. – Большие дети, только что увидевшие мир и исполнившиеся восторга. Но не только восторга. Они вдобавок вдруг обнаружили, что родителей, воспитателей, старших не то чтобы совсем нет, просто они уже не могут ничего сделать, потому что дети настолько сильны, что могут зарубить родителей своими – неплохими, надо признать, – мечами или утыкать стрелами. Господин Чжоу, в нашем мире нет равных «черным халатам» по жадности до новых стран, новых товаров, далеких земель. Они все видят и чувствуют впервые. У них постоянно кипят споры: шелк – можно ли его носить, или надо быть скромным, а шелк наденут на тебя в раю? Можно ли радоваться хорошему вину? Можно ли изображать лицо бога? Можно ли… Да о чем только не спорят люди, для которых мир так молод. Мы с вами – наследники очень старых империй, господин Чжоу, а они – для них сейчас идет только 133 год их мира: дети! И очень жестокие дети… Я говорил о наших ошибках – вроде бы мы их делали не так уж много. Но они… Они совершили все ошибки, какие возможно. Им говорили: нельзя жечь чужих богов, потому что против вас восстанут тысячи. Так говорил Гурак, которого мой дед с соратниками поставил правителем Самарканда, чтобы тот воевал с Кутайбой, – он говорил это Кутайбе, стоя на развалинах Самарканда, а тот смеялся и сам совал факел в хворост. Потому что кто такой Гурак, если он только что сдал тебе город? И ведь восставали тысячи и гибли, но «черные халаты» все выигрывали свои битвы. А им все объясняли: ведь вам нужно здесь править, вы не можете это делать только силой. Вы не можете сначала говорить, что принявшие новую религию освобождаются от налогов, а потом, когда новообращенных оказалось чересчур много, менять правила: против вас восстанут снова и снова. И ведь прошло каких-то полвека, и мы оказались правы. Им не хватило денег. Они завоевали многие земли, но не знали, что с ними делать. «Черные халаты» зашли в полный тупик…
   – И вы их свергли. Вы их уничтожили, – негромко перебил Чжоу, глядя мне в глаза тяжелым взглядом и крепко держа неопрятную бороду в кулаке. – Вы, господин Маниах. Ваш торговый дом. И в нем – прежде всего вы. А ведь у нас тут как-то даже не поняли смысла происшедшего – ну смена династии в халифате. Ушли Омейяды. Пришли Аббасиды. А кто начинал мятежи и волнения в Хорасане? Кто дал денег потомку дяди Мухаммеда, Аль-Аббасу, и его наследникам?
   – Кроме нашего дома, было много желающих дать на это деньги, – попытался вставить слово я.
   – И кто воевал, начиная с путча в том же Хорасане, кто приводил лидерам будущей династии все новых согдийских солдат? Кто возглавил некоторые из этих отрядов самолично? Вы, господин Маниах. Вы. Вы действительно не любите сидеть дома и наслаждаться своим богатством. И вы уничтожили власть «черных халатов» – неплохо, а? И привели в их империю людей совершенно другого народа – иранцев. Побежденных было «черными халатами», стертых с лица земли иранцев. А мы-то все удивлялись – ваши почтенные отец и дед всю жизнь провели, строя заговоры против «черных халатов», а вы им верно служите. Оказывается, ничего подобного, вы продолжили дело отца и деда – и служите не тому же самому халифату, а совсем другим его правителям. Вашим правителям, которых поставили вы. У вас интересный торговый дом, господин Маниах. Ваш великий предок практически уничтожил иранское царство руками тюрок, чтобы ваши караваны… как там вы сказали… шли на запад и восток. А вы сделали наоборот – вернули иранцев к жизни и скормили им ваших врагов из Мекки, Медины… и еще Дамаска, Куфы и так далее…
   «А меньше чем через год после прихода новой династии – в качестве свадебного подарка – скормили новым хозяевам халифата армию вашего Гао Сяньчжи под Таласом», – мог бы ответить я господину Чжоу. Но он и так это уже отлично понимал.
   Я вздохнул. Вы рассержены, господин Чжоу, но я вам еще нужен, раз уж мы беседуем тут с вами за чашечками чая.
   – Ну не так все и страшно, господин Чжоу, – попытался увести его я от неприятной темы. – Не совсем же мы их уничтожили. Куда же было девать всех «черных халатов» – им тоже нашлось место при новой династии. Пусть не такое почетное, как раньше, но… Новый халиф просто взял в свой халифат «черных халатов» вместе с их обширными землями вплоть до закатных царств… А их пророк – что ж, мы чтим его. Ведь в одном лишь Самарканде каждый третий молодой человек уже вырос при новой религии. Что же нам теперь – травить их, повторяя ошибки прежних властителей? Пусть уж будет, как раньше, – много разных храмов и много пророков. И Зороастр, и Иса, и вот теперь еще этот Мани… А новые правители, – торопился заболтать его я, – это, знаете ли, совсем другие люди, чем купцы из Мекки и Медины и мрачные кочевники пустыни. Это будет другая, великодушная империя, господин Чжоу, чьи правители думают о еде и шелке, книгах и поэзии, а не только о войне. В ней всем найдется место.
   – А вам, вашему торговому дому, что досталось в этой великодушной новой империи? – без малейшего тепла в голосе спросил он. – Продажи шелка, конечно?
   Шелка и муслина, мог бы ответить я ему. И еще – нам все больше нравилось новое производство, которое мы открыли с родственниками нового халифа у себя, в Самарканде: производство бумаги. А работают там пленные мастера из вашей империи, которых мы с почетом доставили с поля битвы у той же реки Талас… И это вам знать в подробностях тоже необязательно.
   – Я же говорю, достанется всем и всего, – отвечал я. – Ну, например – новый халиф, Мансур, начал строить новый город на развалинах древней персидской столицы, Ктесифона. Он, будучи человеком экономным, даже использует старые камни той столицы на новой стройке. Мансур сказал: это будет самый процветающий город на Земле, рыночная площадь для всего мира. Как ваша Чанъань, господин Чжоу. Он уже, собственно, все равно что есть – Круглый город, этакая очень большая цитадель, внутри нее – сады. А от цитадели отходит несколько улиц…
   – И на одной из этих улиц – ваши лавки, господин Маниах…
   Правильнее было бы сказать, что одна из упомянутых улиц фактически уже принадлежит нам целиком. Но я упрямо продолжал говорить ему о зеленом куполе будущего дворца, о множестве торговых шелковых домов, о хлопковых тканях с шелковой каймой из халифских мастерских, о растущих с каждым днем портах Басры и Адена, откуда новой империи открывались пути в целые миры…
   – Как он там называется, этот ваш новый город, все никак не могу запомнить, – ворчливо сказал наконец господин Чжоу, чуть смягчаясь.
   – Вы не поверите, но называется он в точности так же, как ваш, – Чанъань, город долгого спокойствия. На языке «черных халатов» это звучит как Мадинат-ас-Салам, то есть – как раз город спокойствия. Хотя чаще, как ни странно, его именуют на всеобщем, тюркском языке, по имени деревушки, которая стояла как раз на его месте: «Богом данный». Или Баг-дад. Славный будет городок.
   Чжоу вздохнул и условился о новой встрече со мной через полмесяца. Или раньше – когда ему угодно будет прислать за мной гонца.

14. Две империи

   С нарастающим грохотом сияющая металлом стена, сверху которой поблескивали острия копий, а снизу был лес конских ног, надвигалась все ближе. Все сильнее тряслась земля. Но в каких-то тридцати шагах от нас конная лава вдруг начала тормозить, над остроконечными шлемами зареяли маленькие флажки. Конница разделилась и двумя полукольцами заструилась назад, вокруг пешего войска, – оно, скрывавшееся за всадниками, оказалось совсем близко, можно было рассмотреть покрытые лаком белые колчаны из дерева кудзу и потные напряженные лица солдат.
   Тускло блеснули изображения львов на щитах. Глухо заревели сотни барабанов и рогов. И снова, и снова. По четвертому сигналу красно-металлические квадраты вдруг как будто вжались в землю, стали ниже: солдаты опустились на колени, и тысячи голов повернулись к желтому штандарту главкома, пятном светившемуся далеко справа.
   Желтый флаг медленно начал клониться вперед, страшно и угрюмо заревели вновь барабаны. И по долине звериным воем пронеслось «у-ху! у-ху!» из десятков тысяч глоток. Квадраты двинулись мимо нас неудержимым потоком. Но тут зашипели гонги, и воины, неся копья на плечах, повернули и начали удаляться от нас, а с флангов их уже снова охватывали, защищая, конные гвардейцы, чьи серые крупночешуйчатые доспехи покрывали коней как попоны, до самых стремян. И уже на горизонте началось скрещение сигнальных флагов – шло перестроение.
   Я впервые был на маневрах, где собрали войско таких размеров. На поле под горой Ли выведены были столичные гвардейцы и солдаты из ближайших военных округов, прибывшие на военные сборы. Вся равнина шевелилась и покачивалась от красноватых, отсвечивающих металлом рядов. Число воинов было настолько несуразно огромно, что не укладывалось в голове. «Двести тысяч», – сообщили каждому из нас по секрету военные чиновники.
   Цифра эта была попросту бессмысленна: ничей глаз не может охватить такую армию, она просто скрылась бы за горизонтом. Но даже если на самом деле их тут было тысяч пятьдесят – то есть вся гвардия – то зрелище все равно было незабываемым и невиданным.
   Впрочем, сердца наши затрепетали от величия империи еще до того, как воины начали свой боевой танец.
   Мы стояли у центрального возвышения двумя квадратами, переминаясь с ноги на ногу, – по одну сторону квадрат из высших чиновников империи, по другую – мы, послы и торговцы с окраин Поднебесной.
   Чиновники лениво и редко обращали взоры на наш квадрат, зато мы, варвары, очень внимательно изучали их толпу, обращая особое внимание на тех, что были обряжены в пурпур – цвет высших рангов правителей империи.
   И все посматривали на возвышение, где у занавеси-веера из павлиньих перьев зашевелился, чуть оправляя складки одежды, длинный нескладный человек неопределенного возраста с невыразительным лицом: наследный принц Ли Хэн, которому, похоже, никогда не суждено было стать императором, – даосские пилюли бессмертия действовали на его отца безотказно.
   Несчастный наследник, как знали все, был лыс и не очень здоров. История его была так же печальна, как и некоторых из тридцати его братьев. Его травил предшественник Ян Гочжуна – премьер Ли Линьфу, и после долгих печальных попыток оправдаться Ли Хэн удостоился, наконец, визита царственного отца. Увидев несколько дней не метенный, запущенный двор, император фыркнул и потребовал дать наследнику пять высоких белолицых девиц для приведения двора и дома в порядок.
   Девиц взяли из дворцовой тюрьмы, где они сидели за мелкие прегрешения. И с этой поры жизнь наследника стала более сносной.
   Рядом с ним, под широкими зонтиками, каждый из нас, иностранцев, искал глазами премьер-министра Ян Гожчуна – и находил без труда.
   Премьер выделялся необычайным для империи свойством. В государстве, где величие выражалось в безмятежной неподвижности, человек, который не мог устоять на месте, выглядел необычно. Он нетерпеливо шевелил головой, и высокая черная шапка его то и дело покачивалась. Складки его пурпурных одежд также были в постоянном движении – влажно переливались, будто были живыми.
   Странное напряжение росло над нашими рядами. Тишина охватила и отдаленные солдатские ряды, бесконечные, уходившие за горизонт.
   Я терпеливо рассматривал вдруг как-то напрягшихся чиновников, сравнивая цвета их одежд: пурпур, воинский красный, все цвета – кроме одного.
   Краем глаза я уловил поворот Ян Гочжуна всем телом туда, где в углу возвышения какой-то человек с большой колотушкой вдруг присел – и рванулся с места, буквально бегом атаковав неясно видневшийся в тени круг.
   Это был гонг громадных размеров. «Ах-х-х-х!» – звук его сотряс поле, от него перехватило горло.
   И занавес из павлиньих перьев на возвышении медленно раздвинулся.
   Мертвенно неподвижная фигура восседала на этом возвышении. И единственный отсутствовавший до сего мига на всем громадном поле цвет – пронзительно-желтый – засиял нестерпимым огнем: как солнце светилась драгоценная императорская боевая броня, отливавшая драконьей чешуей.
   Оттуда, где я стоял, лицо Светлого императора нельзя было различить – перед нами была маленькая сияющая статуя с застывшим, строгим ликом, и лишь небольшая бородка угадывалась между круглой шапкой и драконьей броней.
   Бородка эта чуть заметно кивнула.
   Вот когда над полем раскатился барабанный рокот, и тусклые квадраты войска пришли в движение.

   …Дефиле гостей, покидающих императорские маневры, тоже было своего рода дворцовой церемонией – по разным аллеям, усаженным уже довольно старыми деревьями, с приличествующей медлительностью расходились мы к нашим коням, посверкивая парчой разных цветов и раздавая друг другу любезные улыбки – кому сколько положено по его статусу и состоянию.
   И уже на выходе из аллеи мне показалось, что я во сне. Как много-много лет назад на одной из конюшен моего отца, жеребец, стоявший до того у самой аллеи, вдруг дико всхрапнул, встал на дыбы, нависая почти надо мной, и двинулся на меня на задних ногах. А на уздечке у него повис юноша-конюх. «Рокшан!» – хотел крикнуть я ему, но не мог.
   Но дальше – сначала я узнал жеребца (быстро, кстати, успокоившегося). Это был, возможно, лучший конь во всей Чанъани (кроме императорских и премьерских, осторожно сказал бы опытный царедворец). Белый красавец дамасских кровей, с женственно-маленькой головой и яростными глазами, хрупкими на вид ногами, он мог бы о многом поспорить с моим ферганцем, и исход спора мне был бы далеко не ясен.
   Это был парадный жеребец Халида аль-Бакра, посланца империи халифа. Сам Халид, дико скрюченный и с трудом передвигающийся темнолицый человек неясного возраста, казалось, был несколько лет назад разрублен мечом на несколько кусков и сросся потом очень плохо. Собственно, все почти так и было – верный воин прежней династии поучаствовал в немалом числе сражений, был не последним человеком при дворе в Куфе, а с приходом новых хозяев халифата был отослан как можно дальше на восток.
   Я часто думал, глядя на него, не приходилось ли ему столкнуться в битве если не со мной, то с кем-то из моей семьи. И даже – а не был ли он на одной пыльной вечерней дороге… И жуткое ржание коней начинало звучать в моей голове.
   А Халид, завидев меня, как-то заметно грустнел, видимо размышляя о том, какая странная штука жизнь, как это удивительно, что он не может воткнуть в меня первый попавшийся кусок железа, – он-то хорошо знал о моей роли в недавних событиях в халифате и, значит, в его собственной судьбе.
   Но сейчас Халида вблизи не было видно. А вот юноша, которого я сначала принял за призрак молодого Рокшана… это был просто конюх, но что-то в его облике было до странности знакомым. И неуместным здесь.
   Великолепно. Кажется, на моей доске появилась новая – и немаленькая – фигура.
   Я подошел ближе. Взял успокоившегося белого красавца за уздечку, погладил по черной щеточке подстриженной гривы, повернулся к юноше. Он как-то судорожно и неумело поклонился.
   – Осторожно, – сказал я ему. – Люди «народа даши», как их тут называют, известны тем, что не кланяются никому. Так-так… Халид не падает в обморок от того, кто у него работает конюхом?
   – А он у нас не из пугливых, – с равнодушной усмешкой отозвался юноша. – И потом, я прибыл сюда целых три дня назад, Халид уже начинает привыкать.
   Я бросил на него взгляд: не то чтобы в роли конюха он выглядел странно – штука была в том, что прочие конюхи старались держаться от него как можно дальше.
   Ты не помнишь меня, мой молодой друг. Ты не помнишь кинжалы убийц, которые почти дотянулись до твоей груди, да ты тогда и вообще не понял, что произошло, кто бросился убийцам наперерез. Да я же и сам просил твоего отца ничего тебе не рассказывать.
   Может быть, так даже лучше.
   Юноша, с лицом темно-оливкового цвета и большими, остро-любопытными темными глазами, начал довольно сносно делать вид, что показывает мне жеребца и что-то рассказывает о его стати. Хотя на самом деле его интересовали несколько другие вещи:
   – Увидел это зрелище на поле лишь краем глаза. Ваше мнение, Маниах?
   – Всадники сидят в седлах как мешки. Ну лучшие в мире стрелы, как известно, и без того у дома Тан, но
   вот тут я увидел новые оперения у стрел, довольно интересные – свистящие, как у тюрок? Будем разбираться. Так, что там еще – луки те же. Копья годятся только для парада. Гвардейцы явно не чувствуют друг друга, все время озираются на соседа, пытаясь подровняться. Идеально смотрятся только первые ряды. Жирные, пыхтящие воины. Да и все эти маневры отрядов пехоты и конницы – это не для боя, а для цирка. Я только что от Ань Лушаня, с границы. Один удар его пограничников – и эта толпа смешает ряды и побежит. А толпа в пятьдесят тысяч бегущих гвардейцев – это большое несчастье. Мой вывод: столица империи беззащитна.
   Юноша посмотрел на меня с искренним интересом, потом уронил:
   – Ну, это уже забота императора… А наша забота другая. Мы прочитали ваши послания.
   – И настолько заинтересовались, что вы собственной персоной понеслись сюда в этом странном костюме?
   – А мне нравится переодеваться, – объявил юноша. – Я это и дома часто делаю, брожу по городу, когда стемнеет. Многое удается увидеть. Вот сейчас, например, я вижу вас, Маниах. А я не был уверен, что мне это удастся.
   – Хотели узнать, не сижу ли я в тюрьме и не пишу ли вам письма под чью-то диктовку? Пока нет. Хотя каждый мой шаг уже под наблюдением. И куда бы я ни вышел, появляется вторая тень. Но писать пока не мешают.
   – Хорошо, – сказал юноша, нимало не впечатляясь. – Так, теперь самое главное: сроки начала похода?
   – Не раньше весны. То есть через полгода. И вообще, сам император еще ничего не решил.
   – Численность неизвестна?
   – Не все сразу. Узнаем. Но сто тысяч – на это можно точно рассчитывать.
   – Забавно, – сказал юноша. – Не хочу огорчать вас, Маниах, но наши прежние договоренности с Самаркандом в такой ситуации могут и измениться. Придется посылать в ваши края новую небольшую армию. И решать, кто и как будет ее кормить. Понимаю ваше огорчение. Не то чтобы и нас это очень радовало… Но это не все. Если вам интересно, то армия Куфы уже почти не существует. Наша гвардия нужна нам самим. А слать вам остатки дамасского войска – во-первых, их осталось не больше одиннадцати тысяч, а во-вторых, не очень-то нам уютно будет, что они разместятся так далеко от Круглого города, и все вместе. Лучше бы держать этих ветеранов поближе к себе. И не одним кулаком, а в нескольких разных гарнизонах. Зачем нам сейчас новый великий полководец в трех месяцах пути от столицы? Так, что еще там у нас есть… Тысяч десять еще можно наскрести. Делайте выводы, Маниах.
   Ничего другого я и не ожидал, но услышать все это было, если честно, довольно страшно. Если бы тот же Чжоу знал, что на пути Великого западного похода практически – пустота… А ведь он вполне может это, в конце концов, узнать.
   – Кое-что я тут смогу, если повезет, сделать, – сказал я, оглядываясь как можно более незаметно. На нас, впрочем, никто не смотрел. – Например – просто задержать полководца в его ставке. Он очень недоволен всей этой историей, по очевидным причинам. А еще я могу попробовать поссорить его с двором еще больше. Вплоть до… Вот что: если в империи начнутся события… ну, скажем, мятеж (юноша с интересом поднял брови и улыбнулся радостной улыбкой)… как вам нравится идея договора с императором о помощи? Присылка ему отряда воинов в залог дружбы? Признание вашей с ним границы, между прочим?
   – Ну, – сказал он. – Что ж… Граница как граница. Она и так чересчур далека от Круглого города. Пусть уж будет так, как есть. Где-то же надо и остановиться.
   На аллее завиднелись новые фигуры, буквально несшие под руки ковыляющего Халида аль-Бакра.
   – Прощайте, Маниах, – быстро и равнодушно сказал мне юноша.
   Я улыбнулся ему и похлопал белого жеребца по дочиста вычищенному боку.
   Не знаю, сколько продержится эта граница, – десять лет или сто. Знаю только, что юноша из Круглого города решил вопрос о ней за одно мгновение.
   Игра шла отлично.
   А вечером предстоял еще один спектакль для ведьмы Чжао. Главной информацией, которую Меванча должна была донести до братца Аня, было предстоящее приглашение полководца императором в столицу. И это не было выдумкой.
   Узнал я об этом всего день назад.

   …Первый осенний месяц был временем праздников и любви. Маленький Ван, известный, наверное, всей округе как неженатый и очень милый юноша, все время подвергался атакам девиц, подстерегавших его у нашего подворья. Проходя мимо, я слышал обрывки его нежнейших бесед: «А почему такая красивая девушка ходит пешком?» – «А потому что нет достойного юноши, который подвез бы ее». Я усмехался и не мешал.
   Но в тот день Вану и всем нам было не до его девиц. Потому что первая дама империи гуйфэй Ян, изобретавшая все новые поводы, чтобы увидеться со мной, ожидалась в один из теплых осенних дней – как раз накануне императорских маневров – в «Золотом зерне».
   Это должно было стать великим событием, готовить которое собралась целая свора дворцовых чиновников: госпожа Ян решила сделать иноземным купцам великий подарок – сама присутствовать на новом и невиданном событии.
   Которое придумал от начала до конца Сангак.
   – Чай, – сказал Сангак, с легкостью опуская громадное тело на подушки передо мной. – Непонятный мне напиток. Не лекарство, не вино. Но – знаете ли, хозяин, и на глупой воде с запахом лекарства можно сделать деньги. Надо только… Я вот тут подумал: если, например, какая-то очень важная придворная дама прямо на рынке останавливается и пьет чай, то все начинают интересоваться: какой чай она выбрала? А где его собирали? Как он называется? А кто тот купец, который его поставляет? И куда поставляет – в какие лавки, в какие рестораны? Одна такая дама может принести процветание целой деревне, в которой крестьяне всего-то просыпаются на заре и собирают самые нежные листочки с каких-то там кустов. А еще есть гончары, которые делают для чая особую посуду… Хорошие деньги, хозяин. Я бы их в это дело вложил.
   Я со смехом передал этот разговор Ян, но она вдруг страшно оживилась:
   – Я так давно не была на настоящем рынке! И сейчас самое время напомнить Поднебесной о том, что такое настоящий чай. И – посмотреть, где ты проводишь большую часть твоего времени, когда… не исцеляешь страдающих женщин.
   «Я извещу о своем прибытии», – серьезно кивнула она на прощание.
   Наверное, именно меня, для которого не были секретом ни одна из гримасок ее лица, ни одна складка ее тела, больше всего поразило все происшедшее в это утро в Сангаковом хозяйстве, когда непонятно каким образом вокруг него собралась громадная толпа самого разного народа. Как именно путешествуют слухи о приезде таких особ, как драгоценная Ян, – не знаю. Но толпа была. Густая, праздная и взволнованная.
   Какие-то нервные чиновники расчистили в этой толпе девственно пустую дорожку от въезда на рынок до самого нашего подворья.
   Люди боялись даже коснуться ногой этой странной пустоты.
   Зацокали копыта, разнеслось многоголосое «а-а-а-х». Появилась целая кавалькада непонятно что делающих в обычное время дам и мужчин.
   Как и все собравшиеся в «Золотом зерне», я замер, когда ее нога в розовой атласной туфельке, расшитой жемчугом, ступила на серый зернистый песок дворика.
   Спустившись на этот песок с небольшого белого коня с черной гривой, она двинулась вперед под полупрозрачным персиковым зонтиком, который несла над ее левым плечом неизменная Лю. А все собравшиеся стояли двумя рядами в потрясающей тишине, среди которой лишь тихо свистел розово-бело-зеленый шелк ее платья.
   Империя – это не только живая стена воинов в отсвечивающей металлом чешуе, и не только несущийся вдоль этой стены сотрясающий землю экипаж, на правой дверце которого изображен белый тигр, а на левой – синий дракон.
   Империя – это еще и когда маленькая женщина аккуратно ступает розовыми туфельками по песку, и все вокруг боятся пошевелиться.
   А потом… потом Ян подошла к встречавшему ее, на правах хозяина, Сангаку, которому она не доставала и до плеча, начала поднимать взгляд, улыбаясь ему снизу вверх. И – наткнулась глазами на обрубок его левой руки, укутанный аккуратно завернутым рукавом лазоревого парадного халата. Она даже, кажется, на долю мгновения чуть расширила глаза.
   Сангак, как и любой калека, философски относился к тому, что многие вздрагивают, увидев его руку. Собственно, ему это особых мук и не доставляло – скорее смущались те, кто считал такое поведение своей оплошностью.
   Но драгоценная наложница Ян загладила свою мимолетную неловкость потрясающим образом. Она осторожно взяла искалеченную руку Сангака двумя своими (он сначала попытался даже сопротивляться) и на мгновение легко прижала к своему лицу.
   – Ах, как жаль, – прозвучал в абсолютной тишине ее еле слышный, но отчетливый голос.
   Сангак так и остался после этого стоять, глядя на след белой пудры на лазури своего завернутого рукава. Он запомнил это мгновение навсегда.
   А я, перехватив у него функции хозяина, повел Ян и Лю на почетные сиденья под самыми тенистыми навесами, где все было готово для дегустации.
   Здесь царила раскрасневшаяся юная девица в парадном ярко-алом платье, нанятая Сангаком. Перед ней стояли чайники – для вина, но в данном случае они были предназначены для нового напитка. И еще котелки с кипящей водой. И горстки сушеных чайных листьев.
   Множество устремленных на девицу глаз жадно ловили момент, когда же из ее явно дрожащих рук выпадет чашка, а то и котелок с кипятком, возможно – прямо ей на колени.
   Чуть поодаль сидели остроглазые купцы – оптовики, которые ждали приговора их продукции.
   Гуйфэй Ян и две придворные дамы сели на почетные сиденья, и шелк их платьев тремя цветастыми кругами раскинулся вокруг них.
   Девица в красном вздохнула очень глубоко и начала заготовленную речь. Потом сполоснула положенные в чайник листья кипятком и мгновенно вылила его на стоявший перед ней подносик. Потом залила кипяток снова.
   – Этот чай собирают в горах у южной столицы, Наньду, – отчетливо произнесла девица.
   Гуйфэй Ян, как всем известно, – родом именно из этих мест, загадочно улыбнулась и чуть поклонилась собравшимся.
   Чай понесли участникам дегустации. Осторожно прикоснувшись к чашечке губами, я удивился. Это был необычный чай – мощный, с густым оттенком фруктов и дыма. Он был силен, как вино.
   – Ах, ах, – прозвучали голоса подхалимов с чашечками.
   Следующий чай – опять ошпаренный кипятком и разнесенный собравшимся – был явно предназначен на этом соревновании на убой. Он был слаб, чуть горек и больше всего похож именно на лекарство.
   А потом девица в красном показала собравшимся, что происходит, если залить в чайник кипяток еще раз. И оказалось, что первый чай просто еще раз напомнил нам о фруктах, а вот второй сохранил силу и приобрел приятную терпкость.
   Но был еще и третий, и вот он удивил меня без меры. Длинные, похожие на хвою серые листики превратились в стебли травы, пахнувшей весенним лугом. Но вкус этого чая был чрезвычайно нежен, тонок, ароматы воздушны, как облака. А больше всего меня удивило, что при второй заливке во рту возникли ароматы свежей абрикосовой корочки.
   – Первый, первый! – забормотали собравшиеся, бросая украдкой взгляды на Ян.
   И вдруг наши взгляды встретились, и я увидел в ее глазах лукавство.
   – Кто не согласен? – спросила она, не сводя с меня глаз.
   – Я лишь недостойный западный варвар, – смиренно отвечал я. – Но тонкость третьего чая меня поразила. Он так непохож на два остальных… И его так легко не заметить, если пить в суете.
   Улыбка Ян проявилась уже отчетливо.
   – Первый чай – для веселого разговора после хорошей еды летним днем, – сказала она после грамотно выдержанной паузы не очень громко, но отчетливо. – Второй – для осеннего одиночества. Мне нравится эта странная горечь. А вот третий… третий – для особого настроения. Когда ждешь, что скоро придет весна, – можно так сказать? Кстати – а откуда он?
   – Третий чай – из одной маленькой долины на южном берегу Южного озера, которое находится в нижнем течении Великой реки, – отчетливо сказал Сангак, повинуясь ее кивку. – Это Лунцзин – драконовый колодец.
   – Каждая долина дает свой чай, Поднебесная огромна, разнообразию вкусов нет конца, и если человек умеет наслаждаться ими всеми, находя для каждого время и место, то это достойный человек, – внятно и отчетливо произнесла Ян очевидно заготовленную речь.
   И на лицах собравшихся отразилось бесконечное счастье.
   А потом чайную посуду начали собирать, зазвучала музыка, и каким-то невероятным движением на мгновенно раскатанный ковер влетела Меванча, изогнувшаяся, со вздернутыми вверх руками.
   Я достаточно хорошо умел читать лицо драгоценной наложницы Ян: тем, что произошло после этого под бешеный стук гонгов и барабанов, она была потрясена, она очень хорошо поняла, что никогда не сможет повторить этот вихрь движений.
   И когда Меванча с растянутыми врозь ногами упала к ее ногам, Ян мгновенным и мягким движением, которое Меванча оценила по достоинству, приблизила свои темные глаза к сияющим глазам самаркандской звезды:
   – Вы должны показать мне два-три движения – может быть, я когда-нибудь смогу их повторить, – прозвучал в тишине ее шепчущий голос. Далее же была маленькая, но мастерски выдержанная пауза, после которой голос первой дамы империи услышали уже буквально все:
   – И еще: вы будете танцевать при дворе.
   Глаза Меванчи на фоне побледневшего лица превратились в две блещущие непереносимым светом синие звезды. Она не отрывала взгляда от лица Ян.
   Публика растрогалась и подняла нестройный гул. На ее глазах произошел невиданный скачок в карьере танцовщицы – от великой славы к такой славе, сравниться с которой ничто уже не могло.
   А Ян уже поднималась и манила благосклонным кивком головы меня – любимого лекаря гуйфэй, без которого она не могла долго обходиться.
   – Я увидела необычную вещь, – сказала она мне тихо (я в почтительной позе шел рядом, а толпа, уловив, что Ян почти шепчет, сделала вид, что отодвигается). – Немножко, знаешь ли, понаблюдала за людьми вокруг. Ты, оказывается, не просто большой, а очень-очень большой человек. Каким это странным тюркским словом тут тебя называют согдийцы? Сер-р-р-р, сэр-р-р-р. Это означает, что ты им хозяин?
   – Если буквально – то да, «хозяин», это всего лишь первый слог от слова «сердар», начальник. Но вообще-то «сер» – просто вежливое обращение, больше ничего. Они же не рабы мне, – покачал головой я.
   – Только мне ты это не рассказывай, – еле слышно отвечала она. – Может быть, и не рабы, но… Вокруг некоторых людей как бы выстраиваются такие линии силы. Линии из взглядов, из самих людей, которые стоят так, чтобы в любое мгновение видеть тебя хотя бы краем глаза. Я полтора десятилетия живу при дворе и знаю, как все это выглядит. Нет, друг мой, выше тебя тут никого нет, и это видно. Они не просто уважают тебя. Тебя еще и любят. И боятся. Что еще раз подтверждает, что я тебя еще плохо знаю.
   И, уже прощаясь, она сказала мне несколько слов почти шепотом:
   – Я решила проблему с моим приемным сыном Ань Лушанем. Вот так решила (и она весело щелкнула пальцами). – Скоро император вызовет его и даст ему высший из титулов. Он станет наследственным гуном. Получат титулы и его сыновья. А ненавидящему его мальчишке придется-таки все это проглотить – а может, дело обойдется и без всех прочих его опасных глупостей. Ну я с ним еще поговорю. Вот и все, и все! Ведь у тебя есть способ передать весточку в Фэньян? Я сама не хотела бы это делать… Да, и надеюсь, что бедную актрису не будут за эту дерзость (она стрельнула в меня глазами)… больно бить!
   «Весточку в Фэньян» я, естественно, передал, хотя по-своему. На следующий же вечер, задумчиво глядя в потолок, обитый коврами, за которыми, как мы уже знали, обнимала руками и ногами балку Меванча, я слушал, как читает свою роль Юкук:
   – Вы говорите, господин, что Рокшану дадут титул и, видимо, новые подарки. Но есть проблема – ему для этого надо будет приехать в столицу. А вот этого бы ему делать не следовало. Потому что у меня появились странные данные прямо из канцелярии премьера: что премьер настолько разъярен этой акцией собственной сестры, что к приезду Рокшана готовит что-то непонятное. Лучше бы ему заболеть и отсидеться у себя в ставке. А мы пока узнаем, о чем речь – о покушении, новых обвинениях или чем-то другом. Но в любом случае среди своих войск ему пока будет безопаснее. Как, хозяин, будете вы ему об этом писать?
   – Ну, видишь ли… В принципе, его смерть нам точно ни к чему, и вот как раз сегодня я собирался писать ему о некоторых его интересных идеях насчет торговли железом – а попросту оружием – минуя территорию империи… Но ведь придется сначала узнать, что там дальше премьером будет придумано, – задумчиво мямлил я, не сводя глаз с потолка.
   Все, что мне на самом деле требовалось, – это засадить полководца в его ставке, чтобы он чувствовал себя там как загнанный зверь. Ну и, по возможности, – чтобы уважаемый премьер-министр напрочь отказался от посылки войск в новую авантюру, опасаясь глупостей от Ань Лушаня с его сотней с лишним тысяч пограничников.
   Честное слово, это было все, что требовалось, – на большее я не рассчитывал.
   Ну, может быть, еще на то, чтобы отвлечь Рокшана бешеными идеями о дружбе с халифатом – опять же через северные торговые пути, через земли киданей и других тюрок. (Хотя идея была неплоха, и ее следовало обдумать.)
   А пока – все что угодно, чтобы полководец месяц за месяцем высиживал в своей норе и в итоге окончательно перестал понимать, что же происходит в Поднебесной.
   И у меня это отлично получалось.
   Просто потрясающе получалось.
   Игра шла прекрасно.
   Но прошло каких-то два осенних месяца – и все мои тонкие комбинации фигур были небрежно и бессмысленно сметены с доски.
   И под нескончаемым, льющим днем и ночью дождем, замерзший и отчаявшийся, я метался между кварталами Чанъани, спасая свою жизнь.

Книга шпионов

Земля сотрясается под обломками рушащихся городов великой империи. Герой побеждает, но горьки его победы. Друзья и близкие уходят один за другим, он прощается со всем, что было ему дорого. Ему остается лишь дорога, вечная дорога.

15. Удар

   За сотни и тысячи лет существования Поднебесной империи ни в каких летописях не было зарегистрировано таких осенних дождей, нескончаемых и непрерывных. Были бессчетные разливы Желтой и Великой рек, были засухи и голод. Но чтобы день за днем, неделя за неделей элегантная и уютная столица превращалась в насквозь пропитанную промозглой влагой, вдобавок пахнущую едким угольным дымом тряпку – такого не было никогда.
   Наши склады были почти пусты – мое указание прекратить закупки шелка выполнялось. Но те тысячи купцов, у кого оставались ткани, царапали себе лицо от отчаяния: спрессованная в кипы материя мало-помалу напитывалась влагой, и сделать с этим что-либо было невозможно. Как невозможно было заманить в лавки покупателей. Столичные жители грелись у жаровен с углем, потребляли горячее вино в огромных количествах и, кроме этого, почти ничем не занимались.
   Никакие возжигания благовоний у алтарей предков и статуй Учителя Фо не останавливали это тоскливое несчастье – то влажное шуршание по листве, то вялое «кап-кап» по покрывающимся зеленой плесенью крышам.
   И ничто не могло остановить книжников, поэтов и интеллектуалов, наклонявшихся поближе друг к другу за очередным горячим чайником и шептавших неизбежные в этой ситуации слова: Небо отказывает земным правителям в своем покровительстве. Надо готовиться к бедствиям, к событиям жутким и небывалым.
   И вот бедствие наступило для меня.
   Все началось очередным серым утром, которое я встретил в согретой жаровнями с углями комнате над ресторанами Сангака, где решил остаться после долгого вечернего совещания и столь же долгого ужина. Вместо легкого утреннего супа, однако, меня ждали встревоженные лица моих друзей: судебные приставы только что арестовали чанъаньского представителя торгового дома Ношфарна.
   Ничего подобного в столице не было с незапамятных времен – в империи слишком хорошо знали, что купцы, идущие сюда по Великому Пути, – это кормильцы государства. Налог шелком собирают с каждого двора. Шелк – это попросту деньги, потому что у всего – у колчанов со стрелами, мешков с рисом, лошадей или женщин – есть цена в штуках простого шелка.
   Но вся эта математика имеет смысл, только если шелк этот можно отправить по Пути на запад, в обмен на лошадей и множество других товаров. Иначе его попросту было бы слишком много. Обидеть купца – значит нанести вред империи.
   Но тут пришли новые известия: арестованы все предводители торгового дома Авлада и сам Авлад, оказавшийся в этот момент не в Самарканде, а в Чанъани.
   – Охрану привести в состояние предельной готовности, – сказал я сквозь зубы. – Здесь – прежде всего. В моем доме – необязательно. Похоже, что возвращаться туда мне не придется.
   – Уже делается, – мгновенно отозвался Сангак.
   Я перевел взгляд на полоски серого неба среди намокших навесов – неба, по которому ползли клочья беловатого тумана и дыма. Думать надо было очень быстро, а скрываться – еще быстрее.
   – Юкук, – сказал я. – И ты, Сангак. И обязательно Меванча. Все, кроме ханьских письмоводителей. Все мгновенно – то есть вот сейчас – перемещаются в запасные дома. Они в порядке? – обратился я к Сангаку.
   – Во многих сыро, – мгновенно среагировал он. – А так – да.
   Геройствовать в ситуации, когда не известно было ровным счетом ничего, а значит – арест мог последовать в любой момент, было бы бессмысленно. Исчезать надо сейчас, а думать после. Тем более что процедура исчезновения всех нас в случае подобных событий была отработана Сангаком довольно грамотно. За полдня торговый дом Маниаха – точнее, его верхушка – как бы растворился в сыром воздухе.
   Повинуясь моим приказам, все – включая ставшую очень серьезной и собранной Меванчу – начали разъезжаться с подворья поодиночке и парами.
   Их никто не задерживал.
   Выехал на промозглые от дождя улицы и я в сопровождении двух охранников.
   А потом начался спектакль. Мы все втроем сошли с коней и зашли в винную лавку (естественно, отнюдь не в первую попавшуюся), и очень быстро вышли из нее, все те же богатый западный торговец и два его охранника, – не считая того, что роль охранника играл уже я, а место на моем коне и под моей теплой накидкой занял охранник.
   После чего один человек остался в очередной лавке, а прочие продолжили путь, неуклонно продвигаясь в сторону Западного рынка. По пути к нам присоединился еще один человек Сангака.
   Для постороннего наблюдателя все эти странные маневры должны были выглядеть довольно загадочно, разгадка же была проста. Суть дела была в том, что люди постоянно подменяли друг друга, раз, другой, третий.
   У входа на Западный рынок наша троица зашла в хлебную лавку и вышла из нее, после чего три человека тронулись по трем разным направлениям. Если не считать того, что я сам, в белом переднике пекаря, остался в лавке у печей, а настоящий помощник пекаря в это время угрюмо подпрыгивал в моем седле под нескончаемым дождем.
   Для любого наблюдателя – если только он не начинал вглядываться в нашу компанию в упор – картина выглядела совершенно однозначно: те, кто зашел в лавку, вроде бы из нее и выходили, одетые в ту же одежду и в целом похожие на обыкновенных караванщиков с Запада. Конечно, на господина Чжоу работали люди, которые умели различать людей по посадке в седле, по повороту головы и напряжению шеи. Но дело в том, что мы проделали нашу операцию столько раз, что, когда в головы следящих закрались бы подозрения, возвращаться в точку подмены одного человека другим было уже просто поздно. Ведь для начала надо было догадаться, какая именно точка была ключевой.
   В теплой пекарне я провел два дня, по большей части погружаясь в сон на деревянных досках у мешков с мукой. Потом меня препроводили в сапожную лавку и только из нее – в домик запущенного южного квартала Юнъань, у канала, где жил до того сам сапожник.
   И это уже было бы похоже на нормальную человеческую жизнь, если не считать того, что таких домиков мне пришлось еще поменять целых три. Поскольку каждый квартал находился под неусыпным наблюдением квартальных надзирателей – отчего воровство и убийства в столице были весьма редким делом.
   Конечно, очень немногие квартальные надзиратели были способны заметить, что хорошо знакомый им обувщик начал выглядеть, и ходить, и держать голову как-то не совсем так, как прежде. Другое дело – через три-четыре дня. Но к этому моменту я перемещался куда-нибудь еще.
   Однако смысла в этой беготне я видел все меньше и меньше. И начал нарываться на неприятности.
   Однажды я сел на ободранного ослика и, затесавшись между повозок, отправился к тихому и уютному дому еще одного согдийского торговца – к Гуреку, сыну Гурака.
   И увидел, как в стоявшую у его ворот повозку – почти телегу – судебные приставы загоняли помощников Гурека. Самого его, видимо, арестовали сразу. А теперь пришла очередь его людей. Мокрые, понурые кони приставов раздраженно переступали с ноги на ногу, по лицам увозимых стекали капли, они говорили что-то стоявшим в воротах, те в ответ кивали головами, а толпа – и я в том числе – молча наблюдала за происходящим.
   Никто в столице, кроме иностранцев, и представления не имел, что на их глазах увозят не просто отдельную группу злоумышленников, а что идут невиданные массовые аресты. Столица думала, что живет нормально, не считая все продолжавшихся дождей.
   К вечеру мне привезли известия, что взяли, вслед за хозяевами, всех управленцев арестованных раньше глав торговых домов.
   И я окончательно понял, что имею к этой истории если не прямое, то косвенное отношение.
   Список арестованных составлялся мной.
   Так, взяты были все три согдийских торговца, которых назвал мне в числе находившихся под его покровительством великий полководец Ань Лушань. Но были арестованы и другие его столичные друзья и агенты. Имена их все прошедшие недели скапливались на моем столике для записей, на листках бумаги, прижатых драгоценными фигурками из камфарного дерева, подаренных Ян. Мой список постоянно пополнялся по мере наблюдения за ночными перемещениями Меванчи, которая бегала далеко не только в дом Ношфарна, и за всем прочим поведением моих соотечественников. Там были пометки, которые постороннему человеку разобрать было трудно. Мне казалось, что только я мог понять, что тут была вся сеть людей Ань Лушаня в столице, и все, чем эти люди занимались: поставляли полководцу невинный лен и куда более интересное железо или отправляли на северо-восток курьеров на следующее же утро после того, как ведьма Чжао посещала их подворье или дом.
   И вот теперь все эти люди были увезены из своих домов, и лавок, и складов. Наверное, записи эти держать так открыто не следовало. Пусть даже там были лишь имена и загадочные пометки.
   Но кто мог их видеть? Я помню, как несколько дней назад вздрогнул, увидев у самого входа на лестницу, которая вела в галерею, ко мне в комнаты, Удай-Бабу. Пророк новой религии осторожно нес перед собой миску с рисом, в котором было проделано пальцами углубление, а в образовавшуюся ямку щедро вылит какой-то из соусов Сангака.
   Хитро посмотрев на меня черными глазами с вывороченными красными веками, пророк развернулся и двинулся обратно, от лестницы во двор. А я тогда, помнится, подумал, что вряд ли стоит держать вот так открыто бумажки с именами «людей Ань Лушаня».
   Когда я видел эти бумажки в последний раз? Получалось, что за два – три дня до вынужденного бегства. Потом было как-то не до них, и тут меня разбудили с тревожными вестями. Что создавало очень логичную картину: бумажки воруют, несут в чью-то канцелярию, и чья-то рука заносит кисть над свитком… Как раз два – три дня. И, по зрелом размышлении, я понял, что не Удай-Бабу надо подозревать в их краже. А совсем другого человека.
   Оставалось понять сущий пустяк: почему не арестовали меня. Потому, что я вовремя скрылся, или оттого, что и не собирались этого делать? Вообще-то никаких признаков того, что кто-то собирался прийти также за мной, не было и в помине. И не было ни единого способа выяснить, а не напрасно ли я сорвал с места всю верхушку торгового дома Маниаха. Кроме одного – вернуться домой и быть арестованным. Или не арестованным.
   Это была глупейшая, попросту тупиковая ситуация.
   Бесконечно же отсиживаться в моем очередном сыром и неуютном убежище, куда постоянно проникали запахи баранины, поджаривавшейся уйгурами в грязном соседнем ресторанчике, было совершенно бессмысленно.
   Раз за разом люди от Сангака бесстрастно докладывали: вокруг моего пустого дома маячат все те же персонажи, которые, как мы считали, работали на господина Чжоу. В общем же – никаких перемен, не считая дамы в экипаже.
   – Какой дамы? – устало поинтересовался я.
   – Скорее молодая девушка, – уточнил посланец Сангака. – Очень изящная. Четвертый день подъезжает к полудню к вашим воротам, спрашивает вас, потом ждет довольно долго и ближе к вечеру уезжает.
   – Зачем я ей нужен? – продолжил я свой допрос.
   – Говорит, у нее для вас письмо. Только в ваши руки. Ваши домашние никогда ее до того не видели, – уточнил мой человек.
   Последнее было важно. Потому что «мои домашние» хорошо знали в лицо не только гуйфэй Ян и ее неизменную Лю, но и девушек их сопровождения. Я даже не исключал, что и девушкам уже было чем – и было с кем – заняться в моем доме, пока их госпожа отдавалась рукам иноземного целителя в наглухо закрытых помещениях моей бани.
   Важно же это было потому, что, если ее не знали в моем доме, значит, странная гостья вряд ли сама знала меня в лицо.
   – А возьмите-ка у нее в следующий раз письмо, – приказал я.
   Мой расчет оправдался: девушка, продрогшая в своем экипаже, без малейших споров отдала маленький футляр с письмом охраннику, постаравшемуся изобразить меня как можно более похоже, вплоть до выставленной вперед бородки.
   Письмо было написано не очень умелой рукой, ничем не напоминающей прекрасную каллиграфию госпожи Ян:
   «Господин Мань, недостойная танцовщица Юй решила сделать вам еще один, очень дорогой подарок. Такой, дороже которого не бывает ничего. Вы можете без опасений ждать ее у себя дома в обычное время – она будет рада совершить ради вас небольшое путешествие, чтобы посмотреть на тюркский меч».
   Никаких сомнений в смысле письма не было. Подарок, дороже которого ничего не бывает, – это, конечно, жизнь. Что подтверждали и слова «без опасений». Наконец, о подлинности авторства «танцовщицы Юй» говорили упоминания о «небольшом путешествии» и «мече из тюркского железа».
   Дело в том, что с приходом дождей драгоценная наложница Ян – а также весь двор – отправились, как и каждый год, сопровождать владыку Поднебесной в зимний дворец Хуацин, стоявший на горячих источниках в нескольких ли от столицы. Вереница их экипажей была вернейшим признаком того, что золотая осень кончается.
   Наверное, я был единственным столичным жителем, которого известие об их очередном отъезде застало врасплох.
   – Посмотри, посмотри на меня еще раз, – прикоснулась в тот день к моему подбородку Ян. – Какое счастье: ты огорчен. Я думала, ты сделан из тюркского железа, как меч, достойный князя. Знаешь, когда ты печалишься, это видно не по твоему лицу. А по тому, как ты держишься, как стоишь. Вот так, так и так (она изобразила меня до смешного похоже). Какое счастье – бедная актриса не так уж безразлична тебе. Вот теперь ты испытаешь то же, что и я, когда ты сбежал от меня почти на все лето куда-то на границу. Как можно было так растрачивать эти месяцы, зная, что зимой нам видеть друг друга не удастся!
   Итак, подлинность письма очевидна. Надо решаться. Однако… Ян, допустим, могла быть вполне искренне уверена, что мне можно вернуться. Но в происходивших в империи странных событиях, как я подозревал, она могла разбираться довольно плохо.
   Или – наоборот, очень хорошо? Что, например, означала ее неожиданная просьба ко мне передать весточку Ань Лушаню о том, что император жалует его титулом? То, что недавно побывавший в его ставке торговец мог, на ее взгляд, спокойно писать полководцу письма, которые она просто так писать не могла, – или что-то другое?
   И как тут было не вспомнить, что в мое отсутствие госпожа Ян держала у моего торгового подворья шпионов женского пола, да и сейчас послала девушку с на редкость грамотно составленным письмом.
   Да что я вообще знаю о том, сколько сильных людей империи имеют свои сети осведомителей и следят друг за другом?
   Собственно, в мою голову давно уже закралась мысль, что я не знаю о происходящем вообще ничего.
   Потому что в целом события в столице выглядели попросту безумно. Какой идиот в Императорском городе мог так бездарно играть с огнем – арестовывать подряд всех, друживших с полководцем, под командой которого находилось больше сотни тысяч лучших в империи воинов?
   Ведь все шло так хорошо. Благодаря моим усилиям – и усилиям Меванчи, усердно передававшей в ставку Ань Лушаня наши с Юкуком разговоры в комнате-душегубке, – полководец действительно решил благоразумно заболеть в ответ на высочайший вызов в столицу для получения титула гуна, а также новых подарков Светлого императора. И засел у себя в Фэньяне надолго и всерьез. А тут еще бесконечные дожди так кстати размыли дороги.
   После чего мне требовалось совсем немного времени – каких-то несколько месяцев. Месяцев, во время которых в Чанъани окончательно поняли бы, что сейчас не время играть в глупые игры с лучшим из полководцев и затевать авантюрные походы на Запад, а в Круглом городе успели бы поработать над идеей – ни много ни мало – союза империи с халифатом.
   Конечно, к союзу этому мог привести и другой ход событий, кровавый и бурный: я вновь и вновь представлял себе колонны пограничников Ань Лушаня, которые сметут со своего пути любую императорскую армию. Риск, страшный риск – злить фэньянского великана, и без того издерганного постоянными интригами.
   Но если даже мне, иностранцу, эта игра казалась довольно рискованной, то почему она не пугала кого-то из высших властителей империи?
   Самое же неприятное было в том, что, пока я не находил ответа на эти вопросы, я не знал и того, угрожает лично мне что-то или нет. Вот когда я пожалел о том, что слишком легко отбросил увещевания Юкука о том, что нельзя оставлять за плечами слишком много неясных проблем.
   Так или иначе, скрываясь в своем убежище, я никоим образом не мог бы найти каких-либо ответов.
   – Сообщите Сангаку: завтра возвращаюсь домой, – сказал я, наконец, очередному посланцу. – Но чтобы там все было готово для мгновенного бегства при малейшей тревоге.
   Я заснул, завернувшись в попону из верблюжьей шерсти.
   И проснулся утром от странного бледного света, вливавшегося в комнату через бумагу стен.
   Я отодвинул раздвижную дверь и замер на пороге. Мир за одну ночь стал похожим на рисунок тушью на свитке из чистейшего белого шелка. Тонкими штрихами просвечивали сквозь выпавший снег ребра крыш, бледно серели стены, и белыми облаками светились сахарные ветви крон деревьев на фоне серого неба. Черным пятном был лишь сгорбившийся на ослике человек у дальней стены, втягивавший голову в теплый воротник.
   Мое дыхание поднималось к небесной серости легкими облачками. Воздух был чудесен, а мир – абсолютно тих.
   Я махнул, наконец, рукой человеку на ослике, он подъехал, покачивая отставленными в стороны мокрыми ногами, с каменным лицом соскочил в холодный снег, вручил мне свое невозмутимое животное. И я тихо тронулся по белым пустым улицам вдоль глухих серых стен.
   В свой дом я въехал как вор, прикидываясь торговцем какой-то снедью и ненавидя каждое мгновение этого унижения.
   И… ничего не произошло – по крайней мере до следующего дня, когда появилась Ян все с той же небольшой свитой, завернутая в парчовую накидку, отороченную драгоценным мехом сразу нескольких степных зверей.
   Тут уже не было никаких сброшенных одежд и все более дерзких прикосновений рук. Мы сидели, полностью одетые, все в той же бане в глубине моего дома, и она смотрела на меня с жалостью и грустью.
   – Вот как серьезно поворачивается наша с тобой жизнь, иноземец, – сказала она, наконец. – Но я счастлива. Я отдаю часть своего долга – ведь это я пришла к тебе в дом и создала столько хлопот.
   Рассказ ее был довольно прост и короток. Аресты были делом рук ее вспыльчивого братца, премьер-министра Ян Гочжуна. Отказ Ань Лушаня приехать за императорской наградой для самой Ян был большой неприятностью, в том числе перед императором. А вот «мальчишке от этого была одна радость», он считал, что получил наглядное подтверждение того, что полководец замышляет мятеж. И решил лишить будущего мятежника «глаз и ушей» в столице, немедленно арестовав всех его агентов.
   Я лишь качал в печали головой: самоубийца, несчастный самоубийца.
   – Кто составлял списки? – спросил я.
   – Ой, да откуда мне знать, там десятки ведомств. Ну привез список какой-то офицерик. Чуть ли не «малиновый барс», – отмахнулась она. – А вот теперь слушай: в этих списках тебя не было, но тут кто-то уже из чиновников по особым поручениям при мальчишке сказал: а где же имя Маниаха, мы уже два года как знаем, что его торговый дом работает на Ань Лушаня. Но я узнала и успела за тебя заступиться. Иногда он все же меня слушается… Пока что, по крайней мере. Вот и все!
   Так. Так. Так. «Малиновый барс». Именно в это утро, кстати, я точно узнал, что с моего стола действительно пропали заметки с теми самыми именами, да заодно и, что было особенно огорчительно, драгоценные камфарные фигурки.
   Чжоу, конечно. Кто еще должен вручать премьеру список сторонников Ань Лушаня в столице, если не глава соответствующего ведомства? Да, господин Чжоу, получив приказ свыше, уворовал эти бумажки, приказав стащить и драгоценные фигурки, чтобы инсценировать ограбление: вдруг я поверю, что не мои записи, а фигурки были целью вора? Допустим. Но заметим, что Чжоу меня в этот список не вписал. Что вполне понятно, при наших с ним особых отношениях. И каким образом я оказался дополнительно зачислен кем-то в канцелярии премьера в друзья Ань Лушаня – было абсолютно непонятно. Хаос. Бред. И очень опасные хаос и бред.
   В общем, из этого города надо было уезжать – лучше рано, чем поздно. Ну и Ястреб же из меня – ровно ничего не понимающий в происходящем и живой лишь благодаря случайности.
   Домой, домой.
   Я смотрел на Ян с такой же печалью, как она на меня. Ты подарила мне жизнь – но как я отплачу тебе, моя прекрасная актриса, за этот подарок? Тем, что как трус скроюсь навсегда среди вихрящихся песков и каменных столбов Великого Пути, оставив тебя среди плетущих заговоры напуганных и озлобленных чиновников и генералов?
   А ведь я мог бы сделать тебе такой же подарок, дорогая моя, дорогая, – подарить тебе твою жизнь, как ты подарила мою мне. Твою новую и прекрасную жизнь.
   Если бы тебе угрожала опасность, я за три дня сделал бы так, чтобы ты оказалась среди караванщиков, и верблюдов, и коней, и горообразных тюков с товарами. А там уже никто нас не найдет среди тысяч путешественников, готовящихся к Великому Пути.
   И вот – за городскими стенами Чанъани перейти мост, вода под которым, как говорили, на самом деле была слезами: отсюда уходили в походы тысячи солдат первых императоров-воинов дома Тан.
   И дальше, через равнины вокруг Желтой реки, – к Лянчжоу, откуда одни дороги ведут к степям Ордоса, другие – к нагорью Коко-нор и непредставимо высоким западным горам.
   И два месяца медленного покачивания в седле, между красноватыми фортами и стенами имперских крепостей к северо-западу от Аньси. Пустыня, покрытая толстой коркой соли, попробовав которую, верблюды становятся как вкопанные и угрюмо плюются длинными, толстыми губами. Черная Гоби, где воющие злобные ветры выдувают все, кроме серого щебня и темных камней. Промельк ящериц между голыми булыжниками, неподвижность дыр в земле, вырытых искателями золота.
   А вот и радость – Хами, прекрасный Хами с его капающими соком дынями и сокровищем земли – настоящей, чистой водой из звенящих ручьев.
   Но потом, после радости – страх: выбеленные ветром кости верблюдов вдоль дороги, где вода даже в колодцах пахнет болотом, а на вкус полна соли. Страшна судьба человека, которого воющие демоны этой пустыни уведут от дороги к холмам, с которых уже нет возврата. Кости его найдет разве лишь другой такой же обреченный и в бессилии опустится рядом с ними на жесткие камни.
   А дальше – Кочо, где люди чтут Учителя Мани, где летняя жара страшна настолько, что от нее не спасают серебристые ивы вокруг каналов, и люди прячутся в откопанные ими глубокие подвалы.
   И снова в путь, прекрасная моя Ян, через новую пустыню, где разливающаяся весной вода уносит целые караваны, крутит в буром потоке верблюдов, людей, громадные камни, – и нет от нее спасения, и негде от нее укрыться.
   Но вот еще неделя – и снова нет воды, только верблюд может найти ее под сухим щебнем: нервно копает он этот щебень толстой лапой-копытом, и тут надо верить двугорбому сыну Бактрии, он не ошибается, он не подведет тебя. Но дальше в тех же местах бактрийцы – самые старые и опытные из них – вдруг начинают сбиваться в кучу и зарывать носы в землю. И тогда, если ты зазевался, не успел замотать лицо в любые ткани, то даже клочкастый, бежевый, теплый, ровно дышащий верблюжий бок не спасет тебя от сухо шипящего ветра, несущего смерть из мириад песчинок, уничтожающих твои глаза, забивающих ноздри и рот.
   Вот город Хотан со знаменитыми рынками нефрита и драгоценных камней из волшебных княжеств Кашмира и земель со странными именами. Дальше – Куча: он еще принадлежит твоей империи, прекрасная моя любовь, тридцать тысяч воинов охраняют здесь западные ее рубежи. Странный город, этот Куча: люди здесь говорят на языке, которого не знает никто, кроме них. И никто не помнит, чьи это башни песчаного кирпича маячат на дальних холмах среди зыбко дрожащего воздуха, чьи империи охраняли эти осыпавшиеся стены. А сегодня в Куче – танцовщицы с золотыми подвесками на поясе, монахи, чтущие Учителя Фо и протягивающие тебе свои чаши для подаяния, продающие волшебные лекарства и амулеты и предсказывающие твою судьбу.
   Но судьба твоя известна – дорога, опять дорога под глухой лязг колокольцев на шеях верблюдов, к снегам холодного перевала, где всегда солнце и где трудно дышать, а в глазах кружатся радуги – и ты не знаешь, видна ли уже снежная вершина Хан-Тенгри, этой горы, носящей Божье имя, или она снится тебе среди бела дня.
   А там, за перевалом, – тепло, там радости и развлечения у берега огромного озера среди синих елей и снежных гор и земли кагана западных тюрок, дальше – фруктовые сады Чача, и щедрые воды Сиаба, и вот уже Самарканд, где нет такой радости, которую не мог бы купить усталый путник.
   Звезды, дорогая моя Ян, громадные звезды ночью на этой невероятной черной чаше, вздымающейся над головой. И ветер, свистящий среди руин крепостных стен, на которые уже много веков не ступала нога воинов. И запахи цветущих горных лугов, которые приносит этот ветер. И стон скрипки, плывущий по пустыне среди ночи, между оранжевых искр походных костров.
   Нет на этом свете ничего прекраснее дороги, единственный мой друг, – она лечит все раны, она успокаивает сердца, она несет и жизнь, и смерть, и вечность.

   …Стоит ли говорить, что на самом деле речь моя на эту тему получилась совсем другой, жалкой и бессвязной. Я зачем-то начал говорить о сотнях людей, которые работают на меня в империи (Ян округлила глаза), о том, какие сигналы надо подать, чтобы эти люди подготовили несколько вариантов плана побега. Что-то о тысячах пещер Шачжоу, с их свитками, монахами и летящими по стенам и потолкам небесными девами, архатами и бодисатвами. Наконец, я запнулся и замолчал в смущении.
   – Начать жизнь сначала? – тихо сказала Ян, глядя куда-то мимо меня. – Увидеть чудеса Запада? Да, да. А ведь это было бы возможно – если… И я благодарю тебя. Но ты забыл об одном человеке. Об императоре Поднебесной. А знаешь ты, что с ним станет, если я скроюсь?
   Наверное, мое изумление было настолько искренним, что Ян вдруг расхохоталась.
   – Ты не понимаешь, конечно же, не понимаешь, – покачала она головой. – Если бы ты мог его видеть… Этот человек был бы удивительным, даже если бы оставался просто принцем. Или просто поэтом в горах. Но я еще раз благодарю тебя.
   И тут в дверь раздался резкий стук, и туда просунулось лицо Лю с округлившимися глазами.
   За ней стоял мой охранник, и два выставленных и чуть раздвинутых пальца на его опущенной левой руке означали: опасности нет, но у нас очень необычные гости.
   Завернувшись в теплые меха, я вышел во двор, где уже стояли и ждали моих сигналов другие охранники.
   Если бы в ворота начали ломиться солдаты, то дополнительных сигналов бы не требовалось – меня уже тащили бы под руки в заднюю часть сада, на коня и вон из дома. Более того, о приближении солдат, или судебных приставов, или любых других вооруженных людей даже к воротам квартала мне было бы известно заранее.
   Но солдат во дворе не было. Там под начавшимся заново мокрым снегом горбились четыре конные мужские – но никак не военные – фигуры под тяжелыми зонтами, и из-под лакированных бамбуковых спиц вылетали в свет ламп белые облачка пара.
   И такие же облачка, очень слабые, иногда появлялись в окне странно большого, угрюмого экипажа, стоявшего посреди двора.
   Я медленно, с оглядкой на пододвинувшуюся мою охрану подошел поближе.
   Человек, видневшийся в окне, меня поразил. И громадной меховой накидкой, и торчавшей из этой груды мехов очень странной головой на тощей шее.
   На щеках и подбородке этой головы не было ни одного волоска. Казалось, что вылезли они от старости – потому что человек в мехах был стар, очень стар. Углы ввалившегося рта его – видимо полностью лишенного зубов – были опущены вниз. Он был похож на облезлую обезьяну, настолько старую, что ей уже неинтересно даже на тебя смотреть.
   Все шестеро – то есть всадники эскорта, старик в экипаже и еще кучер – почти не шевелились среди вяло спускавшихся на них снежинок.
   – Позвольте предложить вам горячего вина у жаровни с углями, уважаемый, – сказал я. – Это очень сырой вечер для поездок по городу.
   Старая обезьяна перевела на меня взгляд, на мгновение ставший очень внимательным, а потом эти глаза в припухлых складках кожи снова устремились поверх моей головы. Туда, где Ян, переставляя по смешанному со снегом песку ноги на высоких деревянных колодках, под зонтиком (который Лю держала над ее тщательно уложенной прической), почти бежала к окошку экипажа. Вот она склонилась к нему; я попытался увидеть на ее лице хоть какие-то признаки смысла происходящего и увидел обращенную к старику теплую и чуть лукавую ее улыбку, от которой я несколько успокоился.
   Если бы я не видел раза два Светлого императора издалека и если бы я не прожил в империи уже немало лет – и не знал бы, что может, а чего никак не может делать ее властитель, – то у меня могла бы появиться безумная мысль: это он сам появился в моем дворе, оставив горячие источники ради удовольствия устроить возлюбленной гневную сцену, а меня отдать палачам.
   «Есть ли у драгоценной наложницы Ян отец?» – такова была моя вторая мысль, пока я наблюдал за этой парой.
   Но наблюдать в любом случае долго не пришлось. Ян повернула ко мне вдруг окаменевшее лицо и сказала чуть подрагивающим голосом:
   – Господин лекарь, я сообщу вам, смогу ли появиться у вас на той неделе в назначенное время. Боюсь, что возможны сложности.
   Странный старик протянул ей руку и почти втащил первую даму империи в свой экипаж – впрочем, она еще успела пошептаться с Лю. Старик нетерпеливо мотнул головой, и, оставляя в заснеженном песке темные полосы, экипаж покатил к выходу, а угрюмые конные фигуры под поблескивавшими в свете фонарей буро-желтыми зонтиками молча развернулись и тронулись за ним.
   Лю с зонтом, сгорбленная, очевидно потрясенная, осталась стоять посреди двора. На нее, похоже, оставили задачу вернуть во дворец ее с Ян лошадей и сопровождавших – хотя не эта мысль заполняла сейчас мою голову.
   Мысль была совсем другая: какой-то невидимый мой враг не успокаивался, и, хотя первый удар был отведен бесстрашной Ян от моей головы, не следовало думать, что этот удар последний.
   Более того, похоже, что в этот раз пришелся он уже не по мне, а по ней, женщине, подарившей мне жизнь. А мне оставалось – поскольку по какой-то странной причине меня все еще никто не тронул – не ждать, когда с ней произойдут неприятности, а… да, да, все-таки снова бежать из дома и из тихо заметаемой снегом притихшей столицы. Потому что если не можешь помочь, то лучше исчезни.
   Я молча повернулся в сторону Лю, смотревшей куда-то в землю. Зонтик ее отклонился в сторону, и снежинки падали на черные полоски волос среди шпилек.
   – Это был Гао Лиши, – ответила она на мой молчаливый вопрос. – Евнух Гао. Самый могущественный человек в империи, потому что премьеров государь менял не раз, а вот Гао с ним не расстается уже полвека… Небо, но я вообще не помню такого, чтобы он приезжал за госпожой вот так вот – сам. Да-да, конечно, он давно знает, где ее надо было искать, он все знает и понимает – собственно, он очень любит нашу госпожу. Но случилось, наверное, что-то страшное… Я думаю, император заболел или даже…
   Она снова замолчала, потом, спохватившись, поправила зонтик.
   – Она сказала так – очень плохие новости для империи. И что мы очень скоро узнаем все сами. И еще, господин Мань: она сказала, что вам не надо волноваться ни о чем. Это не то, что вы думаете. Вам можно оставаться здесь и не беспокоиться, понимаете?
   Лю с трудом улыбнулась, и я подумал, как же она непохожа все-таки на свою госпожу – такое же тело, такое же лицо, но вот – другая улыбка, голос, другой взгляд, и мы имеем лишь очень бледную тень прекраснейшей женщины Поднебесной.
   – И знаете, что она еще успела сказать? – несколько веселее улыбнулась Лю. – Что если вы пожелаете, то долг этой бедной женщины (она скромно потупилась) компенсировать вам это маленькое огорчение. У нас достаточно времени.

   …На следующее утро потрясенная и недоумевающая столица гудела от новостей – и вовсе не о здоровье императора. Он был как всегда здоров. Новости же были иные – неслыханные, чудовищные.
   Аресты сторонников и доверенных людей Ань Лушаня не прошли даром. Полководец не простил. И когда две недели назад на холодной северо-западной границе кончились дожди и земля чуть замерзла, сто пятьдесят тысяч пограничников Ань Лушаня – а с ними неизвестно как завербованные им по ту, враждебную сторону границы всадники из киданей и народов тонгра, си, малгал (о которых раньше никто и не слышал) – двинулись маршем на Чанъань.
   Командира, который переместил даже десять солдат без приказа из столицы, ожидает годовая отсидка в тюрьме. И все же в течение нескольких первых дней все происходившее еще можно было как-то поправить, выдать за недоразумение.
   Пока в городе Юйяне под грохот боевых барабанов Ань Лушань не провозгласил манифест о походе, цель которого была – свергнуть власть рода Ян.

16. Прощание с Юкуком

   Никто на нашем подворье в это утро не замечал сухого холода, случайно уцелевших в затененных углах хрустящих льдинок – остатков испарившегося снега. Все были заняты. Мы лихорадочно закупали и готовили к отправке шелк.
   Очень немногие знали, что это последние наши закупки. Торговый дом Маниаха готовился исчезнуть из Чанъани, на которую надвигалась большая беда.
   Юкук сидел на тюке с обрезками товара передо мной, стоящим, и его сотрясала мелкая дрожь.
   – Старый мой друг, – сказал я, – тебе нечего бояться. С тобой все в порядке. Но ты очень устал.
   Юкук прерывисто вздохнул. Я никогда не видел его таким напуганным – маленьким, со щетинистой седой головой на очень тонкой шее, извиняющимися тоскливыми глазами. Раньше на этом лице старого подобревшего бандита постоянно мелькала какая-то странная ехидная улыбка: он как будто усмехался, тая секрет о том, что будет со всеми нами, когда даже просто стоять прямо будет достижением и предметом гордости.
   Но когда накануне он утром не появился с докладом, а потом все-таки приковылял и выговорил сиплым дрожащим шепотом «господин, я очень устал», мне показалось, что дело действительно плохо.
   Подчиняясь приказу, он лежал и спал три дня. Потом ему полегчало. А после этого он опять слег, и надолго.
   Я сделал вдох и взглянул на Юкука как бы краем глаза, чуть сбоку. Его цветная тень стала какой-то бледноватой и совсем небольшой – но все-таки ровной, без колышущихся багровых пятен, говоривших о том, что дело плохо. Я потрогал его лоб, провел пальцами по пульсу у основания челюсти, нажал на точки у запястий. Все было понятно.
   Передо мной был человек, у которого кончились силы притворяться, что он так же молод, как мы.
   – Сушеные дыня и абрикосы, – сказал я. – Горячее вино понемногу, но часто. Легкие супы, без жира. Как раненому. Тебе нужен Сангак, а не доктор. Ты еще поживешь. И если переживешь дорогу, то получишь дома все, что захочешь. Да-да, дорогу. Ты едешь раньше нас.
   Юкук наклонил голову так, что я увидел на его макушке морщины, похожие на трещины, и несколько раз мелко кивнул. Испуг его постепенно проходил.
   – Мы отлично с тобой поработали, – сказал я ему. – Мы можем и отдохнуть. Великого похода на Запад теперь не будет, Юкук. Это – главное. У нас все получилось. Прочее – неважно.
   – Нет, нет, нет, – упрямо зашептал он, крутя головой. – Я долго думал, пока прятался, пока выслушивал доклады… Я помню, как вы говорили, хозяин, что не наше дело – заниматься каждым из десятков заговоров при этом дворе, находить ответ к каждому вопросу. Но… так нельзя, хозяин. Я чувствую большую опасность. Не для нашего города – теперь только лично для вас. Да, похода теперь не будет, и главное дело сделано. Но очень, очень многие вещи мы проскочили, оставили позади, добиваясь главной цели. А теперь может статься так, что эти вещи нас догонят. И ударят в спину.
   Я мысленно поблагодарил смертельно уставшего старика за это вежливое «мы». И понял, что обязательно надо найти время его послушать. И время это – сейчас. Шелк подождет.
   Я заставил его вернуться к себе в комнату и лечь, устроился сам, привалившись к стенке, приказал принести ему еще одну жаровню с углями и первый из многочисленных в ближайшие дни супов из «Золотого зерна» Сангака.
   – Итак, давай посмотрим, что же мы упустили, – сказал я. – Многие загадки решены. Новых загадок появилось еще больше. Но, дружище, ведь так оно всегда и бывает. Всех загадок не решишь.
   – Да, да, – почти беззвучно ответил он. – Бывает. Но давайте попробуем все с самого начала… как тогда, до вашего отъезда на границу. Вот увидите, придем к интересным вещам. Вот, например: мы знаем, кто украл у вас списки согдийцев, работавших на Ань Лушаня. Знаем, через кого это сделано. Но зачем все-таки ему – то есть в конечном счете Чжоу – понадобилось воровать ваши камфарные фигурки?
   – Чтобы выдать всю историю за обычное воровство, например… Но Чжоу вообще очень странно себя вел все это время, – нехотя признал наконец я. – Зачем он так торопил меня с поездкой на границу, а потом как-то вроде бы и не очень этой поездкой интересовался? Но из когтей не выпускал. Вторые тени вокруг нас не уходят до сих пор – вон, высунь голову из окна, кто-нибудь стоит, якобы торгует какой-нибудь дрянью… А письма, которые я отправлял через него в Фэньян, – да, по-моему, я вообще мог бы писать все что угодно. Чжоу лишь посматривал на них, но не особо заставлял меня их переписывать.
   – Значит, поездка ваша ему была все-таки нужна, просто вы не знаете, зачем, – уже почти бодро и энергично кивнул Юкук. – И я не знаю, хозяин. Но знаю кое-что другое. О чем вы постарались забыть. Эти, скажем, некроманты. Я приказал снова найти тех чиновников, помните, за которыми мы полезли на эту гору. И снова допросить их – уже всерьез. Мне нужны были имена.
   – Так, – сказал я. – И они их назвали.
   – Нет, – ответил Юкук. – Они умерли. Один отравился плохим грибом. И второй чиновник, который по фамилии Шу, то есть крыса, – тоже умер. От горячки. Интересно, правда, хозяин? Вообще, многие из тех, чьи имена нам становились известны, как-то неожиданно умерли. Судье еще повезло – живет там, на юге, среди слонов. Но имена некромантов называли вместо этих, умерших, другие люди. «Дядюшки» и все прочие все это время работали не покладая рук, просто вы не требовали от меня докладов. И получился интересный список. Я его потихоньку составлял как бы для себя. Я сейчас встану и принесу его вам…
   – Лежи, – коротко сказал я.
   – Да, – прокряхтел он, благодарно откидываясь обратно. – Так вот, в списке некромантов – кто угодно. Вот генерал гвардии Яо Жэнь и другой генерал – Ляо Цяньбин. Несколько принцев и даже гунов, есть дальние родственники императора. Некроманты все это время продолжали свои игры, хозяин. Заклинали духов, изучали способы поднять из могил мертвых и заставить их прервать родник вечной жизни. О чем это, хозяин, – кто у нас живет вечно?
   – Да император же, – сказал я. – Чем ты хотел меня удивить? Понятно, что если заговор – то против императора. Ну или премьера. Но в нашем случае это почти одно и то же. Потому что, пока госпожа Ян остается самым любимым человеком императора, остается на своей должности и ее не очень умный братец-премьер. Ну и что здесь нового? Хорошо. Итак, твой список.
   – Да, – обрадовался Юкук. – Так вот, вы помните, кого считают главарями заговора. Некоторых мы знаем. Некий академик, он у них верховодит и придумал эту историю с кошками, которые показали ему, когда будет качаться земля. Некая женщина, она выше всех. Но появилась еще одна личность – она мелькнула только в одном разговоре – по кличке Светлый Ван.
   – Ммм, ну и что? На границе я чуть не столкнулся с каким-то бандитом, которого зовут Лоулань-ван, то есть лоуланьский князь. Пересекает границу с несколькими сотнями конных и грабит.
   – А этот не грабит, – увлекся Юкук. – Все, что я про него знаю, – это что его, как и ту загадочную женщину, никто не должен видеть во время тайных ритуалов. Их истинное имя знают якобы очень немногие. Академик скрывает лицо, но все же его видели, он есть: большой такой мужчина. Этих – нет. Но одновременно, хозяин, я составлял другой список. По крупице. Список тех, кого премьер Ян Гочжун хотел отправить в Великий Западный поход. Вы перестали в какой-то момент этим интересоваться, хозяин, ну а я потратил на это немало ваших денег. И этот список тоже есть.
   Тут старик замолчал и устроил целое представление из медленного поедания супа. Я начал улыбаться, сначала чуть, потом по-настоящему.
   – И ты положил два списка рядом, – сказал я ему наконец.
   Юкук затрясся от тихого смеха, посматривая на меня поверх кромки суповой миски.
   – Генерал Яо Жэнь и генерал Ляо Цяньбин, и несколько хорошо знакомых по первому списку чиновников, и ваны, и гуны… все, все там. А вот теперь самое интересное. Ян Гочжун какое-то время развлекался с идеей поставить то ли над главнокомандующим Ань Лушанем, то ли сбоку от него представителя дома Тан. Принца Ли Хэна.
   Думал я недолго. Здесь все было предельно ясно.
   Это наследник-то – Светлый Ван, Которого Никто Не Должен Видеть? Несчастный «плешивый Хэн», как называет его моя прекрасная подруга? Ну а с другой стороны – кто-то же должен занять трон после того, как некроманты совместными усилиями преодолеют заклятье бессмертия, висящее над императором. И место Светлого императора займет Светлый Ван.
   Значит, два списка. Заговор некромантов – и контрзаговор премьера. Вот кто были те враги, которых «мальчишка» хотел собрать в одну теплую компанию и отправить на смерть. Отлично. Ну и что нам до этого?
   А Юкук продолжал смотреть выжидательно. И меня это начало несколько раздражать.
   – Но ведь это все в прошлом, похода не будет, Юкук. Некому идти к нам, на запад, – попытался охладить его энтузиазм я. – Сейчас одна их армия будет пожирать другую, и дай бог, чтобы им осталось сил удержать покой границ.
   – Ну да, да, – скромно покивал он. – Но я не об этом. Вот вы говорили, что затея с походом идиотская. А теперь посмотрите на нее с точки зрения премьер-министра. Ну будет уничтожена еще одна армия империи – после поражений от туфаней в горах Тибета и от Наньчжао. Плохо для него и императора – но зато теряют лицо все, кто в этом походе выжил. Или вовсе не возвращаются. Ведь речь идет не о пустяках, не о глупости молодого гвардейца, ставшего премьером. Речь идет о заговоре, в котором этот премьер – и ваша госпожа – и сам император могли бы лишиться всего. Собственно жизни. Так что всех их врагов очень даже нужно было уничтожить. Любой ценой. Видите, господин, никакого идиотизма. Премьер ведет себя очень разумно. И все другие личности, наверное, тоже действуют вполне разумно. Вот я все и пытаюсь понять – а для кого же весь тот хаос, что сейчас происходит, выглядит разумно и желанно? Есть такой человек? Конечно, есть. Вы думаете – это я просто так. Но тут главное – вычислить, зачем и кому в этой истории нужны лично вы.
   – Не понимаю, Юкук, – терпеливо вздохнул я.
   – И я пока не все понимаю. Только спрашиваю. Но теперь вот я должен уехать. Я только хотел сказать, что и вам надо как можно быстрее выбираться отсюда. Потому что именно вокруг вас происходит много непонятного. Фигурки эти ваши из камфары. Зачем их украли? Я этого не понимаю. А, кстати, давно вы не виделись с Чжоу?
   – С самого начала мятежа… Он сейчас очень занят, – пожал я плечами.
   – Еще бы ему не быть занятым. Наверное, выявляет иностранцев, которые помогали мятежнику, – ехидно сказал Юкук. – Что он с вашей помощью и сделал. Только вот очень как-то странно сделал. Почему он отдал этот ваш список в руки Ян Гочжуну? Ну конечно – это серьезный вопрос, аресты важнейших из иностранных торговцев требуют решения высшего из чиновников. И все равно – что это за борьба с будущим мятежом, от которой именно мятеж и начинается? Послал бы к Ношфарну и другим согдийцам своих карликов, раз ситуация такая деликатная… И еще – почему вашего имени не было в списке? Я был бы спокойнее даже, если бы вы там были. Тогда все было бы понятно. А так – зачем это вы понадобились господину Чжоу? Чтобы написать новые письма мятежнику и изменнику?
   – Но он ничего особенного моими руками не писал, – напомнил я. – Ну и вообще, зачем резать курицу, которая в нужный момент может снести золотые яйца? Теперь-то он знает возможности нашего дома на всем Западе, вплоть до Бизанта.
   – Ну допустим, – не отставал Юкук. – Теперь давайте вспомним еще несколько загадок, на которые у нас так и не нашлось времени поискать ответа. Кто подсылал карликов в первый и второй раз? Ведь так и не знаем.
   – Значит, ты все еще не веришь, что это был Чжоу?
   – Может, Чжоу, может, и нет. Но давайте посмотрим, как по-разному работает этот самый Чжоу, – либо он посылает карликов, либо направляет списки вражеских шпионов в канцелярию премьера, чтобы там сами арестовывали кого надо. Почему в одном случае это было так, а в другом этак? Потом, вы мне сказали что-то странное, когда вернулись после встречи с Ань Лушанем. Вас что-то там удивило…
   А, начал вспоминать я. Странностей там было сколько угодно. Предложение могущественного полководца и губернатора трех провинций – пусть и находящегося в неоплатном долгу перед нашей семьей – стать передо мной на колени; смущение, если не страх, в его глазах при моем появлении. И еще этот его дикий смех, когда я показал ему свиток с уведомлением из Императорского города о том, что за войлок заплатила казна. Как будто я показал какой-то великолепный фокус, а не привез, всего-навсего, в его войско оплаченный казной товар.
   – Хорошо, странности остаются странностями, – признал я. – То есть ты хочешь сказать, что совершенно непонятно, почему сначала меня и моего предшественника пытались убить, а потом, наоборот, не пытались? Причем и то и другое – дело рук Чжоу?
   – И это тоже. Надо быть очень осторожным, господин, – сказал Юкук. – Если не понимаешь, что происходит, то это все равно что спать со змеей под одеялом. Вы ему нужны, этому Чжоу. А вот зачем? И хорошо ли это для вас?

   …Помнится – и мне очень стыдно от этих воспоминаний – мне тогда начало казаться, что от этого тоскливого разговора у меня скоро заболит голова. И, к великому моему счастью, меня отвлекли дела куда более неотложные. То есть деньги.
   Как ни печально, подумалось мне, пока я спешил вниз, оставив отдыхать Юкука, действительно большие деньги делаются именно в дни большой войны или других неприятностей.
   А неприятности были более чем очевидными.
   Потому что армия Ань Лушаня проделывала в день по 60 тысяч человеческих шагов, то есть 60 ли. Что было неудивительно для войска, в котором не знали слова «пехота» и чей полководец был, кроме прочих почетных титулов, имперским надсмотрщиком за всеми конюшнями Поднебесной.
   Уже в первые дни первого месяца года это войско форсировало Желтую реку, и через несколько дней Ань Лушань вошел в Восточную столицу – Лоян.
   Такое, после ста пятидесяти лет благоденствия мощной империи, даже представить себе было невозможно. И сотни тысяч жителей столицы упорно отказывались верить, что эти вести как-то коснутся их повседневной жизни. Плохие новости для империи – но не настолько плохие, чтобы не отправиться в загородный парк, полюбоваться сизыми утками среди округлых промоин во льду императорских прудов.
   Но слухи, приходившие с северо-запада, становились все хуже. В Лояне Ань Лушань устроил пир, во время которого ему взбрело в голову показать, что ручные танцующие и кланяющиеся слоны Светлого императора так же поклонятся ему, как и прежнему властелину.
   Но музыка заиграла, а слоны танцевать и кланяться почему-то не стали.
   И мятежник приказал загнать их всех в яму, а там колоть в глаза алебардами и забрасывать горящим хворостом.
   Вот когда я понял, что мой братец Рокшан всерьез сошел с ума, и армию до победы не доведет. Но чанъаньцы об этом не знали. И – говоря о слонах, они плакали.
   Но то были лишь слоны. Далее же пришла очередь людей. В каждом городке солдаты бывшего полководца империи начали волочь к себе в повозки одежду, золото, женщин – все подряд. Сильных мужчин использовали как носильщиков. Старых и слабых рубили секирами, как слонов. Пещеры же на горном склоне над Фэньяном одна за другой заполнялись награбленным.
   Бывшие воины империи теперь официально именовались не иначе как варварами.
   И это были еще не все перемены.
   В тот же день, когда побледневшую драгоценную наложницу Ян увез из моего дома евнух Гао, она – и император, и весь двор – вернулись в столицу. Но относиться к ним столичная толпа начала как-то по-иному.
   «Мой приемный сын – мятежник? Да он большой шутник! Что он еще придумает, чтобы повеселить нас?» – сказала якобы тогда прекрасная Ян. И теперь это припоминали ей все, и ежедневно.
   («Неужели ты действительно это произнесла?» – спросил я ее как-то позже, гораздо позже. «Надо же было что-то говорить, – досадливо кивнула головой она. – Глупо ужасно, правда?»)
   Глупость одной женщины затмила умные вещи, которые немедленно начал делать император. Находившийся в столице сын Ань Лушаня был казнен, а его ни в чем не повинной жене была дарована великая милость – право покончить с собой. А вот брата, который встал на сторону империи, лишь понизили в должности. По улицам Чанъани пошли на восток красно-металлические колонны войск: у столицы начали собираться отряды с северо-западной границы, развернулась и мобилизация. И тут – радость, радость! – в тылу у мятежника восстали семнадцать провинций, до которых дошли слухи о грабежах. «Месяца три – и с восстанием будет покончено», – уверяли друг друга философы.
   Я же думал, что все будет гораздо хуже.
   Но думать не было времени. Потому что я разворачивал торговую операцию – из тех, о которых потом годами говорят между собой купцы в разговорах за чашечкой вина. Злобствуют, завидуют – но уважают и учатся.
   Помнится, я приказал прекратить закупки шелка в день моего возвращения с границы. Сделано это было по многим причинам.
   Я не верил в мятеж. Есть такая типичная ошибка – думать, что все люди действуют исключительно умно и не совершают ошибок, а также гадостей. Но все же возможность того, что Ань Лушань скорее поднимет мятеж, чем будет терпеть все эти долгие интриги, для меня была очевидна уже тогда.
   И еще: цены на шелк тогда действительно были безобразно высокими. А в дни бедствий и потрясений шелк всегда дешевеет.
   С ценами на лошадей, на которых идут в бой и убегают от войны, все происходит как раз наоборот.
   Наконец, повозки денег из императорской казны, прибывшие тогда в наши хранилища, лично для меня были сигналом к тому, чтобы потратить их как-то интересно.
   Если бы худшие из моих ожиданий не сбылись – я всего лишь не потерял бы ничего и начал бы снова покупать шелк по прежним грабительским ценам после долгой паузы. Но когда я вернулся из своего убежища, оказалось, что парализованы главные из согдийских торговых домов – и никто не собирался выпускать их арестованных хозяев, было не до того. Покупателей шелка на рынке оказалось необычайно мало.
   Мятеж, правда, поначалу чуть было не подвигнул чиновников императорских ткацких и других мастерских попробовать еще больше задрать цены – поскольку цены начали расти буквально на все.
   Но по мере продвижения колонн бронированной конницы Ань Лушаня сначала на юг, а потом на запад, все ближе к столице, нервы кое у кого начали сдавать.
   И тут среди всех торговцев разнесся удивительный слух: торговый дом Маниаха проснулся и начинает вновь закупки шелка, но за треть – одну треть! – прежней цены.
   Торговый мир столицы почувствовал запах крови, ожил и приготовился к веселой игре.
   Продавцы из имперских ведомств пришли в ужас, но тут и остальные торговцы поняли, что происходит, и в один голос назвали мою цену: не более трети от прежней.
   А когда продавцы решили взять новую паузу, я не стал их торопить, но после паузы мое предложение несколько изменилось.
   Не треть, а уже четверть.
   И вот после слухов о поражении имперских отрядов во главе с Фэн Чанцинем у Желтой реки империя сдалась моим торговым агентам. И – агентам других торговых домов, которые забыли обо всем – об арестах части собратьев, например, – и неуклонно и каждый день гнули цену к земле, не давая империи вздохнуть.
   Вот только свободных денег для массовой скупки шелка по дешевке у моих собратьев-согдийцев было не так уж много. А у меня, кроме буквально груды денег, полученных милостью господина Чжоу за войлок, был еще табун недавно пришедших по моему летнему письму дополнительных лошадей на продажу. Что было куда лучше, чем деньги, – лошади дорожали с каждым днем.
   Все вместе напоминало прорыв тяжеловооруженного конного отряда через ряды бегущей пехоты противника: он без видимых усилий прорубает в смятенной толпе солдат целую улицу, устеленную мертвыми телами.
   Наглый грабеж империи шел без милости и состраданья.
   Так что у меня не было времени не только для игры в загадки с Юкуком, но даже для восторга от собственных успехов.
   А они не заканчивались на границах самой империи. Когда первый караван со скупленным по дешевке шелком уже отправился в путь, дома, в Самарканде, его ждали, наоборот, еще больше взлетевшие цены – потому что торговый дом Маниаха прекратил еще и продажи шелка, а запасы его начал создавать куда раньше других. Еще до начала невиданных дождей в империи. И, ясное дело, запасы начали копиться до того, как по всему Пути начали передаваться первые новости о мятеже лучшего из полководцев империи.
   А вот после предстоявшей через месяц-другой-третий отправки последнего каравана нам оставалось одно – закрывать торговлю. Потому что война, докатись она до земель северо-западнее столицы, попросту перекрыла бы главный торговый путь всего существующего мира. И масштаб этого события я пока просто не мог себе представить.
   Да и вообще – и без Юкука я подозревал, что не надо испытывать терпение Бога Небесного, и пора бежать из прекрасного города.
   Но караваны должны идти. И тогда я огласил, наконец, своему узкому кругу приближенных решение, которое обдумывал давно и которое в нашей с братом переписке уже несколько раз в виде идеи кочевало по Пути: три-четыре месяца туда и столько же обратно. Брат согласился, что конечное решение – за мной, но уже и так было ясно, что и без мятежа весь знакомый нам мир менялся бесповоротно.
   Потому что веселые и упорные строители Круглого города – что мало кто прочувствовал пока даже в Самарканде – оживили порты Басры, Убуллаха и Сирафа. Все моря к югу от Инда были подвластны новому халифу. И это означало, что выигрывал тот, кто найдет для шелка и пряжи новые, дешевые торговые пути – через южные порты Поднебесной империи по морю, к Басре и прочим гаваням, находящимся под пристальным взором владыки нового халифата – Мансура.
   То есть и без всякой войны на севере империи, и без наших проблем с господином Чжоу мы ушли бы постепенно из Чанъани и открыли бы торговлю на сказочном юге. В устье Жемчужной реки, в прекрасном городе у моря. В сказочном Гуанчжоу.
   Вот только теперь это уже предстояло делать другим людям, которые никогда не должны были – по моему приказу – даже произносить вслух имя дома Маниаха. А нам, успевшим стать слишком хорошо известными кое-кому в империи, предстояло возвращение домой.
   – Гуанчжоу, – сказал Сангак и почмокал толстыми губами. – Там интересно, хозяин. Носороги с двойным рогом. Слоны с розовыми бивнями. У них, говорят, очень вкусный хобот. Никогда не ел слона. Везет этим новичкам. Я бы туда сам поехал.
   – Гуанчжоу, – отозвался Махиан, лучший во всем Согде знаток тонкостей верблюжьего характера. – Жемчуг – слезы русалок. А еще там где-то у города есть пруд, где жители начали разводить уток, потому что они глотали какую-то глину, и в помете у них постоянно были золотые крупинки. Жители вымывали их, и все разбогатели.
   – Вы и так не очень бедны и чудес в жизни насмотрелись немало, – расстроил их я. – Ты, Махиан, если не забыл, уезжаешь через две недели. А ты, Сангак, – я посмотрел на него с некоторой озабоченностью… – Ты пока…
   – Хозяин, о чем вы говорите, – махнул он единственной рукой. – Я уеду вместе с вами. Я знаю свою работу.
   Я мрачно покивал головой. Что-то мне говорило – и даже без тревожных размышлений Юкука, – что мой отъезд отсюда так просто не пройдет.

   …И еще одно необходимое дело мы успели завершить в эти дни. Мы медленно, с некоторой торжественностью расселись на коврах в комнате, где сейчас, вследствие зимних холодов, было как раз очень уютно и хорошо. И я повторил моим друзьям то, что мы уже проговорили шепотом в более безопасных местах, где нас не могла подслушать ни Меванча, ни еще одна личность, ворующая камфарные фигурки.
   А именно – что торговый дом Маниаха завершает свои дела в столице империи. А нам всем пора отдохнуть.
   Тут я сделал паузу и положил руку на мощное колено Сангака. Он волновался точно так же, как при первом нашем спектакле в этой комнате, когда мы еще не знали точно, действительно ли великая танцовщица будет интересоваться нашими разговорами и отправится ли кому-то о них докладывать.
   – Меванча, – сказал я очень громко и четко, и Сангак прерывисто вздохнул. – Меванча, мы знаем, что ты сейчас нас слышишь. Мы знали это всегда, с первого раза. Прости меня за это – но уж очень хотелось, чтобы наш общий друг в Фэнъяне получал от нас кое-какие сведения. Через тебя, само собой. Уж прости нас за это. Но мы хотим тебе сказать, Меванча, что и сейчас, когда все кончено, мы любим тебя – особенно один из нас. Когда ты спустишься оттуда, то увидишь, что охраны вокруг нет. Ты свободна, ты можешь уйти. Но мы очень просим тебя – отправляйся с нами домой. И там не будет для нас человека, более уважаемого, чем ты.
   Стояла полная тишина. Сангак смотрел в застеленный багровыми коврами пол. Вот и все; я с наслаждением вытянул ноги, потом встал.
   – И еще, – тем же громким голосом сказал я. – Спасибо за мою жизнь, Меванча. Отличный был выстрел.
   Мне показалось, что откуда-то сверху донеслось совсем не женское ругательство сквозь зубы. И больше ни одного звука.

17. Прощание с господином Чжоу

   Столица гудела от мягкого топота копыт по холодной еще земле, звенела оружием. Колонна за колонной шла к восточным воротам.
   Людей же в городе становилось все меньше. По вечерам во многих домах уже не было слышно крика детей, оттуда не пахло едой. Бродили только печальные слуги.
   Впрочем, праздник весны – наступление нового года – прошел, наоборот, необычайно шумно. Сияли десятки круглых огней, похожих на шары из паутины, ими увешивали лучшие из деревьев. Улицы пропахли вином, свежим и уже выпитым. На озаренных огнями площадях звучала музыка, десятки голосов заливались хохотом.
   А конница Ань Лушаня приближалась, и никто не мог ее остановить.
   Я же не успевал отправить весь свой шелк.

   …Этим утром, еле вырвавшись из хаоса и беготни наших торговых агентов, избавившись от пары-тройки ловивших меня за рукав местных чиновников на удивление высокого ранга, предлагавших посредничество во все новых закупках шелка, я взлетел в седло ферганца.
   Для каждой поездки – своя лошадь. Мышка была для других случаев. Сегодня у меня был очень важный день.
   Я ехал к господину Чжоу.
   Выезжая, я поймал очень серьезный взгляд Меванчи. Ее золотистые волосы были опоясаны цепочкой, увешанной монетами. Она поднимала, держась за дерево, ноги в широких шароварах поочередно к самым ушам. Я подумал о том, что ее ежедневные упражнения что-то все меньше похожи на разминку перед танцем и все больше – на упражнения воина.
   Нет, она не скрылась с подворья. Правда, со дня последнего спектакля в увешанной коврами комнате мы не говорили с ней ни разу. Я оставил ее полностью на попечение Сангака, зная, что он сделает все гораздо лучше меня.
   И в этот раз, когда ее сияющие глаза встретились с моим взглядом, Меванча поклонилась мне с почтением.
   Я был человеком, который переиграл ее – и оставил в живых. Для женщины-воина это кое-что значило.
   С грохотом моя маленькая кавалькада (из трех человек) понеслась к выходу.
   Господин Чжоу в этот раз сидел не где всегда – в центре галереи, царя над обширным двором, а в маленькой, заваленной свитками комнате, за раздвижными дверями. Он грелся.
   – Непростые дни для империи, – поприветствовал он меня, по местному обычаю, банальной фразой. И – редкий случай – сразу же после нее высказался шокирующе кратко:
   – У вас были неприятности. Но я слышал, что ваши… друзья при дворе отвели их. И сейчас, я знаю, вы очень заняты, скупаете по дешевке весь наш шелк.
   Это был четкий сигнал, говоривший сразу о многих вещах. Первая – что мы все еще достаточно близкие друг другу люди, чтобы говорить прямо и даже резко. Второе – что времени на общие разговоры у Чжоу нет. Третье – что моя торговая операция не завоевала мне друзей в его ведомстве. Ну и за этим крылось еще много других смыслов, намеков, угроз. Таков уж был Чжоу, каждое его слово можно было комментировать сотнями фраз, как «Речи и суждения» Учителя Куна.
   Что ж, я тоже умею так разговаривать.
   – Западная граница, – сказал я. – Я помогу вам с вашей западной границей, где у вас возможны проблемы. Ведь вы говорили, что мы должны помогать друг другу?
   Он поднял голову и, наконец, сосредоточился полностью на мне.
   – Дела имперских армий, отправленных уничтожить мятеж, идут плохо, – напомнил я. – А будут идти еще хуже.
   Это были не те слова, которые вежливый иностранец мог говорить одному из высших чиновников империи, но Чжоу моргнул раза два и все стерпел, лишь мягко и с большим сарказмом заметив:
   – А ущелья Тунгуаня на пути в столицу он, по-вашему, как пройдет? Там его конники просто потопчут друг друга. Чтобы защищать Тунгуань, большой армии не надо. А в столице она совсем не маленькая.
   Я напомнил ему то, что Чжоу и без меня, конечно, понимал и очень опасался. Полководцу вообще не надо было рваться через теснины Тунгуаня – ему требовалось вместо этого двинуть войска в обход столицы, дальше, на запад, туда, где были императорские пастбища для казенных лошадей. Захватив эти пастбища или просто перекрыв к ним дорогу, столицу мятежнику брать необходимости уже не было: она сдалась бы через год-другой сама, без особых боевых действий, видя, как тают ряды кавалерии, как она превращается в бесполезную на равнине пехоту.
   Ань Лушань был, возможно, плохим политиком и заговорщиком, но в том, что такое лошади и пастбища, он разбирался хорошо.
   Правда, Великая Степь еще не объявляла даже своего нейтралитета, и ни уйгуры, ни кидани, ни другие тюркские народы не называли Ань Лушаня своим другом. Степь молчала. То был север; на западе же, дальше пастбищ, лежал военный округ Гэшу Ханя, заклятого врага мятежного Аня. А еще дальше, за спиной у Гэшу, были западные границы. Границы Согда, земли халифа.
   Если бы Ань Лушань победил Гэшу Ханя или договорился с ним, то его – или их – армии, вместо того чтобы бессмысленно штурмовать столицу, захватили бы ключевые оазисы на Великом Пути. И империя, кроме лошадей, лишилась бы главного торгового пути на Запад. То есть смысла существования.
   В истории мятежа пришло время для дипломатов.
   – И что вы там придумали с нашей западной границей? – совершенно серьезно спросил Чжоу. Он давно уже отложил все свитки и был предельно собран.
   – Я не только придумал, я сделал. Решение есть, – порадовал я его. – Не нужно никаких посольств и долгих переговоров. Вам надо только написать письмо ко двору халифа. Я объясню, кому и как его доставить. И даже дам своих курьеров. Вы получаете договор о дружбе и границе и еще отряд воинов как залог союза. Тогда о вашей западной границе можно уже не беспокоиться. Ань Лушаню будет некуда и незачем идти. Пусть себе штурмует Тунгуань. Когда-нибудь устанет.
   – А вы, согдийцы, соответственно, получаете вашу восточную границу… И восточную границу ваших нынешних хозяев. Господин Маниах, вы хорошо заботитесь о своей стране и о той империи, в которую она входит, – с непроницаемым лицом сказал Чжоу. – Интереса ради – как насчет тех, кто нависает над Путем с севера? Как насчет кагана Великой Степи?
   – Скажите мне, кому вы поручите переговоры с каганом уйгуров, – так же бесстрастно ответил я. – Вашего посланца там ждут. И быстро дадут ответ. Он будет хорошим. Уйгурам сейчас нужен мир. И, между прочим, у них есть лошади.
   Чжоу сделал очень долгую паузу. Он смотрел на меня живыми темными глазами. Взгляд его я сначала не мог понять – в нем было что-то странное.
   Он также, как я заметил, уже долгое время отсылал – наверное, каким-то невидимым мне движением руки, а то и мизинца – офицеров, которые рвались к нему с докладом. Я слышал их покашливание и вздохи за тонкой перегородкой, почти ширмой.
   – Интереса ради, господин Маниах, – сказал Чжоу все так же бесстрастно, – а когда это вы успели договориться о помощи нашей империи? Письмо ко двору халифа идет полгода. Мятеж начался меньше трех месяцев назад. Халиф Мансур, возможно, о нем в данный момент еще и не знает. Но уже готов принять договор. Как же это вы добились таких блестящих успехов, господин Маниах? Вы провидец, наверное?
   Ну что тут можно было сказать. По местным понятиям о вежливости, следовало проявить как можно больше скромности.
   – Мы предполагали, а не занимались провидчеством, – склонил я голову. – И заранее спрашивали у разных людей их мнения о том, что они стали бы делать, если бы события развивались так или этак. И получали точные ответы. Должны же мы, скромные слуги наших властителей, приносить им хоть какую-то пользу. Вдобавок письма можно возить гораздо быстрее – если менять курьеров и лошадей. И мы хотели бы предоставить вам своих курьеров, господин Чжоу. Доставляют же ягоды личжи для гуйфэй Ян за несколько дней из самого Гуанчжоу?
   Я опасался, что опять услышу это непередаваемое «Ха. Ха. Ха» господина Чжоу. Но он справился. И замолчал. И не стал говорить ничего насчет славы дома Маниаха, которая вполне соответствует реальности. Он только смотрел на меня все тем же странным взглядом, а потом сказал:
   – Человек, который отправится говорить с уйгурами, – генерал Пугу Хуайэнь. Письмо халифу вы можете отправить завтра сами. Как вы понимаете, в обоих случаях император не может просить никого о помощи.
   – И долг кагана и халифа – попросту, без всяких просьб, помочь своему другу и соседу, – согласился я. – Так все и будет. Пусть только армии императора сдерживают мятежников до лета. А там – все будет хорошо. Отряд воинов – «черных халатов» вполне может прибыть к началу лета. Ну а уйгуры еще ближе, так что мятежник Ань Лушань все поймет к приходу большого тепла.
   Чжоу молчал и смотрел на меня лишенными блеска темными глазами.
   Ну вот я и изменил мир еще раз, сказал я себе, поднимаясь на ноги. Теперь оставалось только уцелеть самому.
   О чем я и получил немедленное напоминание.
   – Да, вот еще, – сказал господин Чжоу на прощание. – Вы больше не уезжайте слишком далеко и надолго. Вы мне можете понадобиться.
   В этой фразе было слишком много смыслов, чтобы она мне понравилась.
   И еще этот взгляд… Помню, что в тот раз – а оказалось, что это была последняя наша встреча с господином Чжоу, – мне показалось даже, что во взгляде этом была какая-то смесь благосклонности, умиления и – неужели сочувствия? Тогда у меня мелькнула мысль, что вот так какой-нибудь из поваров Сангака смотрит на особенно симпатичного молоденького козленка, смешно взбрыкивающего копытами, который именно сегодня вечером отправится в котел.
   Но малодушные эти мысли я тогда мгновенно отогнал.
   Я снова обернулся, перед тем как покинуть двор, через который к господину Чжоу бежал толстый чиновник, подобрав полы халата. Под мышкой у него были две твердые дощечки, из которых торчало лебединое перышко. «Пернатые указы», говорили в таких случаях поэты, знавшие, что так выглядят депеши из дворца особой срочности – и только если речь идет о делах военных. Ведомства церемоний или лесов права на лебединое перышко не имеют.
   Чжоу, однако, на чиновника пока не обращал внимания и гладил здоровенного короткохвостого кота, непонятно каким образом оказавшегося у его возвышения в этом более чем серьезном учреждении. Кот крутил головой, пытаясь залезть под раскинутые вокруг сиденья господина Чжоу черные полы его зимнего костюма и погреться там.
   Что ж, господин Чжоу, должны же и у вас быть хоть какие-то маленькие слабости – да вот хоть коты и кошки – кто же против. Это несущественно.
   Существенно было другое. Что бы там ни замышлял против меня этот человек – я только что купил у него отсрочку еще на полгода.
   Если слать письма не обычным медленным караваном, а курьерами, которые знают, когда и где надо держаться поближе к каравану с его сотнями вооруженных людей, а когда не так уж и страшно рвануть галопом, маленьким отрядом человек в пять, по голым и опасным тропам… Нет более опасной – и красивой – работы, чем у этих курьеров, каждую такую поездку играющих со смертью в го и почти всегда выигрывающих.
   Итак, полгода. Ну лучше – четыре-пять месяцев. Достаточно, чтобы завершить грандиозную операцию с шелком.
   А дальше с господином Чжоу действительно разумнее было бы попрощаться. Желательно – навсегда.
   Я несся домой, не глядя по сторонам. Город становился для меня призраком, его серые стены, светлые проспекты и цветная черепица превращались в воспоминание.

18. Прощание с госпожой Ян

   И украшенные ленточками пони, на которых тут катают детей.
   И медленно бредущие, скалящие крепкие зубы верблюды, в кожаных сиденьях вокруг горбов которых помещаются флейтист, цимбалист, еще пара музыкантов – в общем, целый передвижной оркестр, собирающий со слушателей монетки, а то и отрезы шелка, которые преподносят им обитатели богатых домов.
   И соревнования плакальщиков на Западном рынке, после которых чемпион, а скорее его наниматель – хозяин погребальной конторы – мог рассчитывать на громадные гонорары; их поэтичный вой под луковые слезы вызывал у чанъаньцев самые возвышенные чувства.
   Конец, конец, всему конец.
   И Юкук, с окончанием холодов самостоятельно взгромоздившийся на верблюда и отправившийся в долгий путь. И половина моих людей, которых тоже уже здесь нет. И мои свитки на языке хань, в том числе элегантные иероглифы, выведенные собственной рукой госпожи Ян. И все сколь-нибудь ценные вещи из дома – или уже бывшего дома? Все ушло на Запад одним из трех отправленных мною больших караванов.
   Остались резные столики и кушетки. И еще хрупкий и безумно дорогостоящий механизм – он не выдержал бы пути: несколько стеклянных сосудов, по которым, из одного в другой, вечно бежит вода; а когда один из сосудов наполняется, раздается тихий звон. Эта штука режет на части время, как барабаны городской стражи или колокола монастырей. На эти сочащиеся капли моей жизни, той, которая мне еще осталась в прекрасной империи, можно смотреть сколько угодно, хотя лучше, наоборот, не делать этого никогда.
   Но я и не делал. Недели проходили как стремительный сон, вот незаметно стало тепло, зацвели фруктовые деревья, плодов которых я уже не увижу.
   И тут неожиданно приехала гуйфэй Ян.
   – Сейчас не то время, чтобы я принесла тебе персики любви, – сказала она, усаживаясь в моей беседке, на виду у всех: выздоровевший пациент, навещающий целителя. – Мне только надо узнать… мне тут задают странные вопросы. Мой подарок, эти фигурки из камфарного дерева… это очень известная работа, и к ней не раз прикасалась рука императора. Они целы?
   – О, – сказал я, чувствуя себя последним негодяем и стараясь напрямую не врать. – Целы, конечно. Свиток уже отправился домой, я приказал уложить и фигурки тоже. Но сам не видел их давно – с той самой поры, как ты подарила мне жизнь. Она с этих дней у меня стала другой, знаешь ли, – мы падаем с ног. Потому что торговлю придется закрывать на долгое время. Мне придется уехать, Ян.
   Она посмотрела на меня рассеянным взглядом и молча кивнула головой: да, да… И я понял, что она не слышит одни мои слова и не верит другим.
   – Жизнь и у меня изменилась, – сказала она, помолчав. – Вдвое меньше людей приходят просить меня о чем-то. Люди на улице, которые обожали слушать любой рассказ про меня, теперь не очень-то меня любят. И всю мою семью. Все беды Поднебесной – наша вина. Странно, да? Эта нелюбовь как-то отнимает силы. Я не привыкла… Скорее бы разгромили этот мятеж. Вроде бы уже недолго. А насчет фигурок не переживай – возможно, это окажется не так уж и важно. Важно сейчас победить.
   – Победа будет, вопрос в том – какой ценой. Если бы кое-кто меньше выслуживался перед императором и думал именно о победе, а не о том, как получить за нее повышение, – осторожно подсказал я. – Мне страшно смотреть, как тысячи солдат погибают без всякой нужды.
   – Ты что, думаешь, что я могу помешать этим людям делать глупости? – взъярилась вдруг она. – Да ты посмотрел бы на этих принцев Ли, которые уже сами не помнят, кто в каком родстве состоит друг с другом! Посмотрел бы, как они едят, когда оказываются вместе, – хрум, хрум, как будто сутки голодали! И этот мой глупый мальчишка, с его рысаками и сложными замыслами, – он им что, очень нужен, как и его замыслы? Ну премьер-министр и при нем министры правой и левой руки… Их можно и поменять. Эти люди очень хорошо понимают, шкурами своими толстыми чувствуют, когда лично им что-то угрожает. Ты думаешь, я для них – повелительница? Да я – мартышка дома Тан. Ну любимая мартышка, особенно когда развлекаю их музыкой и танцами. Но не больше. А сейчас танцев у нас немного.
   – Ян, они тебя убьют, и очень скоро, – без всякой дипломатии сказал я, рассматривая ее ставшее каким-то незнакомым лицо. – Ты просто не понимаешь, что происходит. И я не понимаю. Дай мне еще немного времени, и я все буду знать. А пока что – вспомни все наши разговоры о караванах, о расписанных пещерах Шачжоу, о барханах Белого Дракона, о садах Самарканда. Тебе пора ехать, Ян. Вот только решать надо быстро. Еще ничего не потеряно. Пошли мне весточку и дай два дня, чтобы подготовить караванщиков. Мы с тобой выходим вон в ту калитку и просто исчезаем между верблюдов и закутанных по самые глаза фигур, исчезаем среди пыли, нас никто и никогда уже не узнает. Хочешь, мы можем взять с собой Лю. Ян, дай мне подарить тебе новую жизнь.
   – Мгм, – покивала она. – Ну мы об этом уже говорили. Императора, конечно, придется оставить бороться с мятежом, да? А Лю, значит, ты можешь взять с собой? Да, но у меня еще есть собачка. А собачку возьмем?
   – Какую собачку? – пролепетал я, чувствуя, что земля уходит из-под ног.
   – Ну маленькая белая собачка, с острой такой мордочкой. Самаркандской породы, – продолжала издеваться она.
   – Не та ли, которую ты подучила прыгать на доску, раскидывая во все стороны шашки, когда император начинал проигрывать наследнику в го? – Я был готов обсуждать все что угодно, только бы не порвались последние соединяющие нас нити.
   – Та, та самая, – засияла прежней улыбкой моя возлюбленная. – Паршивый мелкий собачонок, сколько лучших кусочков мяса я на нее извела, показывая ей: хлопок в ладоши, и ты прыгаешь на доску и бежишь ко мне. И вот я сижу, хлопаю – а она шасть, шасть ко мне без всяких прыжков, поднимает нос и ждет мяса. Но потом выучилась, оказывается, ей нужно было топать ногой, а не хлопать. И – шашки летят в стороны, император хохочет…
   – Но император играет хорошо? – мучительно пытался я поддерживать этот безнадежный разговор.
   – Этот человек делает хорошо все, за что берется, – вздохнула гуйфэй. – И знает об этом. Хотя Плешивый Хэн тоже очень сильный игрок, очень терпеливый, упорный, ему бы только смелости побольше, но вся смелость – у его супруги, драгоценной Чжан. Это, знаешь ли, очень серьезная личность.
   Эта фраза оказалась потом ключом ко многим загадкам, если не ко всем, но в тот момент я все ловил взгляд Ян, теряя последнюю надежду.
   – Так возьмет твой караван и собачку? – озабоченно переспросила она, как будто думая о чем-то другом.
   – Пусть собачка вернется на родину, – мгновенно ответил я.
   – О, – улыбнулась она счастливой улыбкой. – Да, но будет ли мне позволено взять и Деву в белом одеянии?
   – Кого угодно, моей охране просто надо знать заранее, – обреченно согласился я.
   – Это вообще-то такой большой белый попугай с Южных морей, – пояснила Ян. – Бывает очень злобным.
   – Да, да, – повторил я.
   – А, – сказала она с явным облегчением. – Тогда… тогда я подумаю!
   Я понял, что это наша последняя встреча.
   Почему все мои победы кончаются бесконечной печалью? Почему сладость их всегда достается кому-то другому?
   И почему, когда я прощался с ними всеми, они так не хотели уходить из моих мыслей?
   Даже Чжоу – он будто говорил со мной, живя в моей голове. Да что там, я и сейчас вспоминаю его и все наши разговоры о далеких странах и империях. Мне теперь кажется, что все-таки нас тянуло друг к другу, мы были людьми одной крови, для которых мир – это не квартал со стеной и воротами, пением флейты и утренним запахом только что сваренного риса. Наш с ним мир – это широкие пространства, по которым движутся миллионы людей, людей нынешней эпохи и прежних времен, уходя в туманы горизонта, под башни громоздящихся облаков.
   Это его, Чжоу, голос через несколько дней после прощания с прекрасной Ян сообщил мне в моем воображении новость (на самом деле поступившую с утренним докладом):
   – Господин Маниах, вас должна заинтересовать кое-какая информация. Вы помните недавнюю неудачную битву у Желтой реки. (Это был не вопрос, а утверждение.) Ею командовал генерал Фэн Чанцинь, помните, да?
   Мой призрак кивнул его призраку.
   – У него была армия тысяч в шестьдесят призывников. Но к нему подошло еще одно войско – в пятьдесят тысяч. Так вот, этим вторым войском командовал один человек, которого вы знаете. И я знаю. Гао Сяньчжи.
   У меня перехватило дыхание. Неудачливый герой Таласа всплыл-таки из забвения.
   – У него тоже были новички, их призвали из деревень, – поморщившись, продолжал воображаемый господин Чжоу. – Они, как вы знаете, бежали, армии их рассеяны. Генералы обвинены в измене. И вот вчера оба казнены.
   И призрак Чжоу мрачно пожевал губами, отчего жесткая борода его задвигалась.
   Вот и конец побежденному мною генералу – и бывшему командующему господина Чжоу, с которым мы могли видеть друг друга через поле моей последней большой битвы. Вот и этот свиток окончен.
   – Но это не меняет картины, – продолжил Чжоу, точнее – его тень. – Потому что призывники и должны были погибнуть, чтобы выиграть время. А вот сейчас в столицу с армией ветеранов прибывает сам Гэшу Хань. Он будет защищать ущелья Тунгуаня. А потом империя наконец нанесет свой удар. Справедливость будет восстановлена, в Поднебесной возродится гармония.
   Дальнейшего, конечно, я никогда не сказал бы реальному господину Чжоу, даже зная, что в разговоре с ним мне прощалось многое. Воображаемый разговор – другое дело.
   – Господин Чжоу, – сказал ему мой фантом. – Империя, конечно, нанесет удар. Но неужели вы не видите, что прежней империи не будет уже никогда? Неужели вы не видите, что это не просто мятеж? Это крах, господин Чжоу. Вся династия Тан, все ее величие и богатство строилось на том, что первые императоры, наполовину тюрки из Шачжоу, не просто покорили тюрков Великой Степи. Как же их покоришь, эту великую семью народов? Ваши Таны слились с ними, господин Чжоу, по крайней мере с некоторыми из орд. Они взяли у них, сородичей моего отца, новую конницу – легкую, когда броней покрыт всадник, а не конь. Они научились стрелять из лука с седла. И они приняли тысячи тюрок в свою армию. Ваши непобедимые пограничные округа, господин Чжоу, состоят из тех же тюрок, от нападений которых они должны защищать сердце империи. И вот теперь – конец. Вы поняли, что округа эти могут и устать вас защищать, и с этим бороться вы не сможете. Конечно, сейчас вам помогут другие тюрки, под командой Гэшу Ханя. И еще одни тюрки – уйгуры, союз которых с империей мы с вами, считайте, уже организовали. Но это ненадолго, и это ненадежно.
   – Что же это вы так мрачно смотрите на судьбу Поднебесной, в которой десятки миллионов подданных? – с неодобрением спросил меня его голос. – Среди них вовсе не только тюрки. И вы считаете, что все эти десятки миллионов можно будет победить?
   Мой призрак никуда не торопился, в отличие от меня самого, несшегося к очередному складу уже за городскими воротами. Мой призрак вздохнул и посмотрел на господина Чжоу с сочувствием.
   – Расскажу вам одну историю, уважаемый цзиньши. Это история про одного из многочисленных духов вашего собственного народа, народа хань. Духа отхожего места, то есть попросту уборной, господин Чжоу. Его – вернее, ее – можно видеть в ночь середины первой луны. Зовут ее Цзыгу, или дева из внутренних покоев Верховного императора, нашего с вами общего Бога небесного. И что, по-вашему, делает этот дух уборной? Он сочиняет в высшей степени изящные литературные произведения и записывает их несколькими почерками, причем редкими – не имеющими ничего общего с классическими чжуань или лишу. Как вам это нравится, господин Чжоу?
   – А знаете, я никогда не слышал о таком духе, – начал мой воображаемый собеседник с явным удовольствием. – Но какое отношение…
   – Самое прямое, – перебил его я (что, опять же, вряд ли стал бы делать в реальной жизни). – Вот посмотрите на офицеров, да и солдат вашей гвардии. О них с гордостью сообщают, что они могут проехать на коне, не держась за седло. Но, господин Чжоу, мои предки по линии отца, вообще любой тюрок, необязательно даже воин, смеется, слыша об этом – потому что для них, или для нас, совершенно нормально вообще обходиться без всякого седла! А что действительно умеют и любят делать эти ваши гвардейцы, господин Чжоу? Писать стихи, естественно. Может быть, не такие изящные, как у девы Цзыгу, но – стихи! Принцы пишут стихи, офицеры и солдаты пишут стихи, ваш серый помощник господин Ду тоже пишет стихи! А для окружающих вас народов скакать, рубить, стрелять так же естественно, как для вас – заниматься литературой или любоваться лотосами в пруду. И вот вам результат: на каждую вашу победу – по десять страшных поражений. Впрочем, жители столицы не так уж много знают как о том, так и о другом, о войне не очень-то говорят, ведь для вас война – непочетное дело. И победами у вас не хвастаются, а о поражениях не считают нужным рассказывать. Особенно в нынешнюю эпоху, когда вы оставили войну прирученным тюркам на границах. И их полководцам типа вашего Ань Лушаня. Кстати, его настоящее имя – Рокшан, и вы об этом даже не знаете. Зато он помнит.
   – И что же? – заполнил паузу он, глядя на меня уже без всякого удовольствия.
   – А то, что вы – самая невоинственная нация в мире, господин Чжоу. Вас будут побеждать почти всегда. Вы будете побеждать редко. Другое дело, что я не очень представляю, что будет делать победитель с такой громадой, как Поднебесная. Мою страну тоже завоевывали воины пророка, год за годом. И завоевали. Но управлять ею не смогли.
   – Пока не появились вы и не вернули к жизни ваших иранцев, – вежливо напомнил он.
   – А что такое согдиец? Это почти что иранец, но со своими танцами, одеждой, блюдами… Но речь не о нас. Господин Чжоу, ваша любовь с Великой Степью, на которой стояла империя дома Тан, окончена. И Поднебесной, которая смотрит с вожделением только на Запад, пора обратиться к своему собственному прекрасному югу, где кроется ее истинная сила.
   – Благодарю за добрый совет, господин Маниах, – ответил мне мой воображаемый собеседник подрагивающим от гнева голосом. – Вот, значит, чего вы добивались, занимаясь в нашей столице сами знаете чем. Может быть, вы все-таки увидите, что истинные патриоты Поднебесной исправят все зло нерадивых чиновников и… Но скорее – не успеете этого увидеть.
   И с этим ясным предупреждением его призрак отвернулся от меня к тому самому коту или призраку кота, который вился вокруг него в день нашей последней встречи.
   Кот.
   Я чуть не остановил коня.
   Господин Чжоу любит кошек. Или, по крайней мере, разбирается в них. Понимает их повадки.
   Как же так, я видел эту сцену не в воображении, а наяву – и не понял ее значения!
   Вот теперь все, полностью все стало для меня очевидно – и очень-очень плохо.

19. Змея под одеялом

   Как же я не догадался раньше, что слова об «академике», стоявшем во главе заговора, могут относиться не к кому-то из членов двух обширных придворных академий – Лес Кистей и Собрание Мудрых, а к человеку, носящему редкий, высший ученый титул цзиньши?
   Я просто поверил Юкуку, а он – переводчику, для которого тонкости различия ученых или придворных званий были не очень доступны.
   Сколько же ошибок может совершить человек в моем положении только оттого, что доверяет переводу там, где надо было бы знать смысл каждого слова самому?
   Ответ: может совершить – сколько угодно, но в данном случае совершил две, и очень серьезные. В первом случае этот человек не имел понятия, что за женщина наслаждается его телом с такой прекрасной жадностью и бесстыдством, – а всего-то надо было знать, что означают иероглифы «гуйфэй», которые тебе, дружочек, казались именем. А вот тут – второй случай. И оба могли стоить тебе жизни. Или еще будут стоить, если ты не сбежишь из этого города в ближайшие же дни.
   А впрочем, если быть честным с самим собой, все эти четыре с лишним года в империи были для меня сплошной цепью ошибок и провалов. Хорошо лишь, что об этом никто, кроме Юкука, не знает – а где он теперь? Доехал ли до снежных перевалов, за которыми начинается Согд, земля щедрой воды и фруктовых садов?
   Итак, господин Чжоу, это, значит, вы с вашими кошками дирижировали некромантскими церемониями на имперских могилах. Что и понятно – кому же рекрутировать заговорщиков, повязанных участием в преступном колдовстве, как не вам. Это вы умеете как никто.
   Сколько же всего теперь становится на свои места! Да вот ведь ваш помощник и мой провожатый господин Ду был представлен мне как чиновник из чьей канцелярии? Наследника. Внедрен туда вами, господин Чжоу? Или, наоборот, приглашен вами оттуда послужить делу возрождения Поднебесной? В роли связного – вольного или невольного – со Светлым ваном?
   Теперь понятно, что происходило все эти последние месяцы.
   Ян Гочжун, премьер-министр и брат прекрасной Ян, знал о заговоре и пытался предотвратить его самым радикальным и самоубийственным образом, назначив всех подозреваемых им военными чиновниками обреченной на гибель армии.
   Но он не знал о роли в заговоре одного человека – вас, господин Чжоу. И благодаря этому Чжоу спровоцировал премьер-министра начать аресты торговцев – агентов Рокшана. Эта акция, непростительно опасная для важного государственного чиновника господина Чжоу – акция, грозившая мятежом против империи, – была совершенно логична для заговорщика Чжоу. Мятеж – это же было как раз то, что его устраивало.
   Потому что нет лучшего способа подтолкнуть всю верхушку империи к гибели, чем выставить ее в глазах Поднебесной – и, что важно, в глазах ее чиновников – людьми, которые спровоцировали лучшего из генералов к мятежу, а потом еще и предельно бездарно боролись с ним.
   Что ты там говорил мне, старый мой друг, человек без имени, по кличке Сова – Юкук? Что те действия, которые мне кажутся идиотскими, на самом деле всегда предельно логичны – для кого-то.
   Так и получается. Что происходит в Поднебесной империи? Хаос и развал. И падение доверия к императору, и растущая ненависть к семье Ян. Для слуги императора Чжоу это – несчастье. Но для заговорщика Чжоу – наоборот.
   Так, а теперь пора подумать и о себе, о том, что же я в результате натворил.
   А вот тут все хуже некуда. Все время, пока я думал, что покупаю себе время работой на императора, я работал на заговорщиков против императора.
   Вот только – как? Мои письма Ань Лушаню, переправлявшиеся через господина Чжоу, четко говорили ему об одном: сиди на месте, не высовывайся, тебя хотят сожрать. Мои устные послания напрямую, через Меванчу, говорили о том же. Потому что это, в конце концов, и было тем, чего я добивался в качестве лучшего варианта. Хотя готовился и к худшему – к тому, что сейчас и происходит. Но вовсе не подстрекал к этому «худшему» моего братца Аня.
   «Все равно что спать со змеей под одеялом», вспомнил я слова Юкука.
   Далеко-далеко и давным-давно в мой самаркандский дом часто заходил некто Рамтиш, человек, которого все безмерно уважали, но обходили стороной.
   Он ловил змей.
   Он прижимал их к земле или толстой палкой, или деревянной подошвой особого сапога, хватал их за треугольную голову и просовывал между их зубов кинжал. Кинжал этот, укушенный смертельной серой лентой с неподвижным взглядом, он потом долго размешивал в масле, а масло продавал мне, готовившемуся тогда к очередной большой войне и к долгим дням среди воинов, неспособных после нескольких часов битвы даже поднять руку. Это масло, втираемое в их мышцы, возвращало в седло людей вдвое быстрее, чем в любом другом отряде.
   – Когда я хочу поймать змею, я сам должен стать змеей, – говорил мне этот человек, весело поблескивая серыми глазами из бороды, которая, казалось, растет прямо от нижних его век. – Я должен думать как змея и чувствовать как змея. Тогда я пойму, как себя поведет эта змея, где спрячется или как нападет.
   Как же должен был действовать все эти месяцы змей по имени Чжоу, и – главное – как он будет действовать сейчас?
   Итак, делал он одну очень простую вещь. Он вел великую империю к краху. Естественно, с лучшими намерениями. Потому что за крахом и падением (а то и загадочной смертью) императора ожидался приход наследника, Светлого вана или же Плешивого Хэна – кому как нравится. «Справедливость будет восстановлена, в Поднебесной возродится гармония» – вы мне на самом деле это сказали, господин Чжоу, или это уже было мое воображение?
   Ну а потом… договорится ли новый император с помощью своего верного слуги Чжоу с Ань Лушанем, или же наследнику придется стать героем империи, подавив восстание? Скорее второе. Слишком много крови пролил мятежный полководец.
   Но – далее: похоже, у неприступного Тунгуаня имперские войска тоже долго не продержатся. Потому что это не отвечает планам господина Чжоу. Которому верит, судя по истории с арестами Ношфарна и других, увы, верит пока что его будущая жертва – премьер-министр Ян Гочжун. А пока это так, жди неприятностей на поле боя. Недолго, видимо, гореть сигнальным кострам по эту сторону Тунгуаня, говорящим о том, что ущелье держится.
   Мне лично это было почти все равно. Потому что я был человеком, писавшим письма заговорщикам. Я был человеком, с чьего стола утащили список сторонников заговорщика в столице. И я же был человеком, самым неприятным образом связанным с одной очень влиятельной дамой из семьи Ян. То есть живой уликой и свидетелем… чего? – получается, сговора этой семьи с негодяем Ань Лушанем.
   Ой-ой.
   Правда, я же был человеком, который подготовил для заговорщиков – а не для императора, как я думал, – договор о помощи и границе сразу с двумя государствами, находящимися за ней. Халифатом и уйгурами.
   Переговоры, как я знал из почты, прошли успешно, и очень скоро отряд конницы из Круглого города, так же как и воины-уйгуры, должны были подойти к землям империи на помощь в ее борьбе с мятежом. А Ань Лушань должен был понять, что дни его сочтены.
   Но вот теперь получалось, что император тут был ни при чем. Он мог попросту не знать о том, что его же глава ведомства по делам иностранцев, господин Чжоу, готовит такие договоры. Потому что Чжоу готовил их не для императора, а для Плешивого Хэна. Он с моей помощью ковал оружие для нового владыки Поднебесной, оружие, которым тот быстро сокрушил бы мятеж – после того как сам Светлый император, увы, распрощался бы с этим миром.
   Мне же можно было прощаться с этим миром уже сейчас. Причем, боюсь, очень медленно и мучительно прощаться. Потому что враг давно уже стоял у самой столицы, у неприступных ущелий Тунгуаньского прохода. И главные события, значит, должны были произойти очень скоро.
   Оставались сущие пустяки. Змея украла с моего стола камфарные фигурки. Вот теперь и с ними все было ясно. То, что змея стащила бумаги с именами сторонников Ань Лушаня, – это было не главное и не единственное.
   Нужны были именно фигурки.
   Если эти изумительные миниатюры были известны хотя бы десятку людей во дворце как подарок императора драгоценной наложнице Ян, то именно в таком качестве фигурки должны были всплыть очень скоро в самом неподходящем месте.
   Где? Да в ставке мятежника, ясное дело. После этого несчастной мартышке Ян уже было бы не отделаться правом на почетное самоубийство. А затем пришла бы очередь ее брата. Император же предстал бы перед Поднебесной как выживший из ума старик, у которого под носом творился разврат, заговоры, подстрекательство к мятежу. Заодно двору, в качестве живого (точнее, полуживого) доказательства, показали бы некоего мелкого согдийского шпиона, через которого шли преступные сношения семьи Ян с заговорщиками. Сознавшегося в своих преступлениях негодяя, на чьем столе – как видело множество людей – стояли те самые фигурки, прежде чем оказаться, по поручению злодеев из семьи Ян, у мятежника.
   А затем… затем среди всеобщего хаоса и возмущения появляется Светлый ван, опирается на помощь союзников – уйгуров и посланцев халифа, громит мятеж, и все становится хорошо.
   И это все, для чего я был нужен господину Чжоу. А я-то мечтал, что этот достойный слуга империи просто не мог не уважать такую ценную личность, как я. А я, оказывается, нужен ему был всего-то как жертвенный козленок – пусть и купивший себе несколько месяцев жизни своей дипломатией с владыками Запада.
   В сердце моем в те мгновения не было даже страха – одна лишь обида. Да она и сегодня никуда не ушла.
   Мы ведь могли бы стать настоящими, а не притворными друзьями, господин Чжоу. Мы могли бы рассказывать друг другу интереснейшие вещи – бросили же вы мне, чуть небрежно, на мой намек насчет загадочного Удай-Бабы: «А, племянник раджи из Магадхи. Он не должен вас беспокоить, господин Маниах. Он и нас-то не слишком беспокоит, поскольку работает очень осторожно».
   Мы так и не поговорили с вами о громадных, как императорские дворцы, боевых речных кораблях династии Суй, которые потом превратились в труху и исчезли навсегда. Или о неуклюжих боевых колесницах эпохи Чжоу, которые через полтора года ваши, господин Чжоу, коллеги бросят в бой по заснеженной равнине против мятежников у озера Чэньдао – и потерпят страшное поражение.
   Я мог бы ответить вам на случайно брошенную как-то раз реплику о том, что скоро Поднебесная может стать другой. Придут на высокие должности настоящие слуги императора. Будет меньше глупых решений, меньше взяток. А я тогда, увы, не понял истинного смысла этих намеков и подумал: как это типично – чиновник, чьи глаза увлажняются от мысли об идеальном, обновленном государстве, руководимом лучшими из лучших, такими как он сам – просвещенными и непогрешимыми?
   Увы, сказал бы я вам, господин Чжоу: я уже видел, чем кончаются такие мечты. И видел не раз. Идеальных империй не бывает.
   И тогда вы, возможно, не пожертвовали бы десятками тысяч солдат своей империи. Я ведь и сам не раз посылал людей на смерть, но не так подло и не так бессмысленно, как это сделали вы, – так почему же вы не дали мне шанса помочь вам избежать этой подлости?
   Вместо этого вы решили, что вам от меня нужен всего лишь мой обезображенный пытками труп.
   Проглотить это оскорбление было трудно. Но ничего другого не оставалось.
   Бог Небесный, ведь уже разгар лета – да как еще я продержался столько месяцев? И сколько еще можно испытывать судьбу? Ведь договоры о помощи империи уже готовы, я уже не нужен, значит, до развязки совсем немного.
   Так, что у нас там остается из былых загадок… Ну, например, вопрос о том, зачем Чжоу подсылал ко мне карликов. И еще, правда ли, что премьер-министр лично вписал мое имя в список заговорщиков – и почему. И почему Ань – он же Рокшан – так странно реагировал на мое появление и на мой документ об оплате войлока.
   Пустяки, которые сейчас никому уже не интересны.
   «Опять та же ошибка, хозяин, не делайте ее!» – раздался в моей голове голос далекого Юкука.
   Но я, несчастный идиот, поступил как всегда – позволил себе встряхнуть головой и обнаружить, что я стою среди пыли и щедрых конско-верблюжьих запахов, а мой сарт, начальник каравана, смотрит на меня с усталым терпением.
   Дальше началась долгая сверка цифр, тюков, имен. Верблюды, сладко улыбаясь, поворачивали в мою сторону змеиные головы и задумчиво жевали толстыми губами. Среди пыли и зноя караванщики распутывали великое изобретение, изменившее мир: верблюжий вьюк. Придуманный несколько сотен лет назад, он сделал путешествие вдоль Пути совсем иным, ведь до того шелк приходилось везти с невероятными мучениями и безобразно медленно – на телегах, на колесах, каждый день ломавшихся на острых камнях пустыни. Теперь Великий Путь можно было пройти за жалких несколько месяцев отсюда до самого его конца, до синей воды Бизанта.
   Вьюк, какая-то там грубая вязанка ременных петель, снизил в итоге цены на шелк, сделал его товаром не только для самых богатых – и породил массу шелкоткацких фабрик в самых разных городах, как ни скрывала Поднебесная секрет извлечения нити из кокона. Вьюк уронил одни империи и создал другие. Положил начало большим торговым домам – и не в последнюю очередь дому некоего Маниаха.
   Страшно подумать, каким был бы мир, если бы все еще доверял архаичному колесу.
   Я кивал и отдавал указания. Интересовался, все ли грузы со склада входят на горбатые спины, – и получал ответ, что да, как раз входят. Спрашивал про людей – и получал ответ, что готовы все.
   Это был мой последний караван на Запад.
   Я задумчиво похлопал по гладкому боку коня, на котором предстояло ехать кому-то из моей охраны. И на который не сядет несчастная Ян по имени Яшмовый Браслетик.
   Ждать было больше нечего.
   – Сколько дней до отправки? – спросил я. И поморщился в ответ на слова: «шесть дней, хозяин».
   – Мы можем быстрее, – после паузы и изучения моего лица озабоченно покачал головой сарт.
   Что ж, подумал я, мы играли со смертью несколько месяцев. Еще шесть дней? Пустяк. И еще столько надо сделать. Сангаку надо подготовить процедуру моего исчезновения – Чжоу и его кишащие вокруг нас вторые тени вряд ли так просто меня отпустят. Что там придумает в этот раз мой невозмутимый однорукий друг? Заставит меня побрить голову наголо и стать монахом из храма Учителя Фо? Ушлет меня в другом караване за день раньше до отправки моего, потом присоединит к этому?
   Пусть профессионалы работают. Не надо их торопить.
   Собственно говоря, мне просто не хотелось уезжать.
   Был полдень, и я отправился из западных пригородов обратно, с заездом на Западный рынок по какому-то пустяковому делу. Меванча, до того тихо отмалчивавшаяся, неожиданно подошла ко мне с поклоном.
   – Я хотела, чтобы вы узнали кое-что из очень давней истории, господин, – сказала она. – Может быть, это вам пригодится. Это связано со смертью того, кто был здесь до вас – Мелека. И с тем, как пытались убить вас.
   Ну вот, подумал я, все загадки разрешаются сразу – когда это уже не очень-то и нужно.
   – Если бы вы позволили проводить вас для этого к одному человеку на Западном рынке, – завершила она.
   И вот сейчас я с двумя охранниками сидел в седле у входа на это скопище рыночных площадей, среди толпы народа, для которого ни заговоры, ни войны, казалось, не имеют значения.
   Меванча подъехала ко мне на бурой степной лошадке и поманила за собой.
   – Только очень прошу вас – что бы вы ни услышали, не удивляйтесь, – предупредила она. – А то мне придется скрываться кое от кого до самого отъезда.
   Из этих слов я абсолютно ничего не понял, но так или иначе удивляться чему бы то ни было я давно отучился.
   Хотя то, что творилось вокруг нас, было весьма удивительно.
   Мелодия «Трели весенней иволги» из Кучи резала уши – она исполнялась попросту с грохотом и лязгом.
   Но вот несколько шагов – и рев уже других рожков, барабанов и гонгов заглушил и эту мелодию, и вообще все вокруг.
   Народный Западный рынок, рынок для простого люда, веселился изо всех сил. Мне оставалось только посмеяться вместе со всеми – весьма грустным смехом.
   – Вот они, помосты нашего цирка, – пояснила Меванча. – Утреннее представление окончено. Я танцевала здесь много лет… Нас ждут вон в той галерее за цирком, над прудом.
   Я обещал не удивляться – но в галерее меня ждало зрелище, которое я до сих пор вспоминаю с ужасом.
   По доскам ее, из одного солнечного пятна в другое, на меня бежали два клубка тряпок. Каждый из них венчала уродливая голова с неопрятной черной бородой. Карлики стелились по земле слишком хорошо знакомыми мне странными прыжками. Второй из них держал в правой руке какую-то палку, на вид ничего хорошего не обещавшую.
   До ближайшего из двоих оставался десяток шагов, или три его прыжка.

20. Прощание с карликами

   У меня не было времени вспоминать во всех подробностях жуткий вечер в моем доме больше года назад. Я успел только мгновенно дернуть головой в сторону и назад, увидев краем глаза, что между парой моих охранников и мной шла Меванча. Значит, пришло время мести, прекрасная танцовщица?
   Я оказался между двумя профессиональными убийцами, очевидно – вооруженными, и одним профессиональным воином, из тех, что могли бы в одиночку справиться с десятком солдат.
   На мне не было ничего, кроме тонкого тохаристанского халата. В руке был кнут, с которым, наверное, что-то можно было сделать – но немногое.
   Над головой был выдававшийся далеко вперед конек крыши. Влезть туда с галереи было невозможно.
   Сзади были перила – а за ними, внизу, зеленая ряска, под ней вода, в которой наверняка плавали какие-нибудь золотые карпы или черепахи. Причем вода скорее всего мелкая.
   «Глупо быть заколотым, стоя по колено в этом болоте», – успел подумать я. Но еще глупее ждать, пока тебе в глаз войдет острое железо – прямо здесь, на галерее. Веселящийся рынок ничего не увидит и не услышит.
   Я оперся спиной о балюстраду и начал было отталкиваться ногами, чтобы сначала сесть на перила, а потом перевалиться спиной назад, в воду.
   Но я не успевал, карлики-убийцы были быстрее. Ноги мои еще только отрывались от досок, а они уже…
   А они уже пронеслись мимо, причем один из них успел поднять руку, помахать Меванче и хриплым басом поприветствовать ее.
   Лица у моих охранников стали серыми, с мрачным удовлетворением заметил я. А Меванча, чуть замедлившая шаг, лишь мягко заметила:
   – Это братья Ляо, те самые. Вы о них слышали.
   Ну да, незаметно переводя дыхание и продолжая путь с каменным лицом, думал я. Знаменитые братья-убийцы, они же цирковые акробаты Ляо, которых было трое, а после известного эпизода в моем доме осталось двое. Какая приятная встреча…
   – Нам сюда, – показала Меванча.
   И я оказался лицом к лицу с вежливо встающим с циновки…
   Третьим карликом.
   С такой же большой бородатой головой, угольно-черными глазами. В руках у него ничего не было. И движения его, когда он вставал, заметил я с некоторым удовлетворением, были чуть скованными и неловкими.
   И опять я оказался между убийцей и женщиной-воином. Что ж, это уже становилось привычкой.
   – Прошу присесть, уважаемый господин, – таким же, как у его бегающего брата, низким голосом сказал мне карлик.
   Меванча зашла ему за спину и замерла там с неподвижным лицом. Мои охранники сзади заблокировали вход в комнату.
   Я сел.
   – Меванча дала мне совет попросить о встрече с вами, – с достоинством пробасил карлик, снова опускаясь на циновку и превращаясь в маленький клубок тряпок. – Раньше вы были не нашим, сейчас вы с нами, поэтому Меванча сказала, что нужно закрыть эту страницу. А я всегда слушался ее советов. Я мог бы сам прийти к вам на подворье, но мы сейчас так редко выступаем на этом рынке и вообще редко бываем в столице – все больше путешествуем, а тут Меванча сказала, что вы как раз должны проезжать через Западный рынок по дороге к себе, на Восточный. Я очень вам благодарен, что вы согласились посетить нас.
   Я молчал. Хотя мог бы поинтересоваться, что означало это «вы с нами».
   – Я хотел бы принести извинения за тот свой визит, весной, год с лишним назад, – поклонился карлик. – Надеюсь, вы понимаете, что наше ремесло – дело чести, и заказ должен был быть выполнен. Но вы оказались очень быстры, а ваша охрана, – тут карлик тяжело вздохнул, – хорошо стреляет. Я до сих пор не могу нормально шевелить плечом и рукой. Так вот и не выступаю больше с тех пор.
   Я перевел взгляд на Меванчу: она смотрела на меня из-за спины карлика широко открытыми глазами. Вот для чего, значит, она просила меня не удивляться – точнее, не показывать убийце мое удивление.
   – Я приношу также извинения за убитых ваших людей, – продолжал карлик, – а еще Меванча просила рассказать вам о моем первом визите в ваш дом, когда там жили еще не вы. Тогда я получил заказ вовсе не от нашего с вами нынешнего общего господина (тут я чуть не вздрогнул от удивления – какой господин?) – заказ был из дворца. От кого-то, как мне сказали, очень высокопоставленного, выше некуда. Потому что ваш человек торговал с врагом этого вельможи. Мы выполнили заказ, но вскоре после этого господин послал ко мне Меванчу, и я стал его союзником и слугой.
   Я недолго решал эту загадку. «Господином» тут именовали, конечно, братца Аня – именно ему Меванча служила в качестве ночной ведьмы и, насколько я понимал, с точки зрения Ань Лушаня оставалась на его службе и сейчас. Сообщать полководцу о своей отставке и предстоящем отъезде она, конечно же, не собиралась. Как и не собиралась говорить карлику, что на самом деле я был вовсе не «с ними».
   Я взглянул на Меванчу, она все так же напряженно смотрела на меня. Я успокаивающе кивнул сначала ей, потом карлику, принимая его извинения.
   Да, уважаемая Меванча, я должен быть тебе благодарен. Очень многое стало ясно. И информация оказалась действительно важной.
   Значит, вы «торговали с врагом», уважаемый Мелек, представитель нашего дома в имперской столице. И торговали войлоком, конечно, чем же еще. Пусть даже вы знали, для чего нужен войлок, – так хотя бы на его продаже заработали бы мы, а не кто-то иной.
   Вот откуда на вашем складе оказалась та загадочная партия войлока. Ее ждал Ань Лушань. И кто же мог подумать, что премьер Ян Гочжун еще тогда, годы назад, боролся с полководцем настолько яростно, что подсылал убийц к его поставщикам, прерывая сделку на середине.
   И теперь-то ясно, почему премьер или кто-то из его приближенных вписал мое имя – точнее, название моего торгового дома – во главу списка для будущих арестов. Это Чжоу меня пока туда не вписывал, но в канцелярии премьера имя Маниаха четко связывалось с Ань Лушанем.
   Так, ну а почему же тогда «наш общий господин» – то есть тот же Ань Лушань – сначала заказал тому же карлику мое убийство? А потом, как следовало из убежденного заявления карлика, «решил со мной спор»? Какой спор? Как решил?
   Удивительная штука – человеческий ум. Решение, над которым я бился долгие месяцы, теперь пришло ко мне мгновенно.
   Убитый Мелек не успел поставить Ань Лушаню товар, что было очевидно. А я, сменивший его, естественно, тоже не мог его полководцу поставить – потому что не имел понятия, для кого этот товар предназначался. Но Ань Лушань-то не знал, что мне неведомо, что делать с войлоком.
   И что, это повод для убийства? Только в том случае, если…
   Если деньги за войлок Мелек уже получил. Вот тогда полководец имел все основания думать, что я, приехав в империю, решил забрать деньги и не доставлять товара. Все так просто. И подослал ко мне – все того же карлика, то есть лучшего из столичных убийц.
   И тут я совершенно спокойно появляюсь в ставке перед его нетрезвыми глазами.
   «Может, мне встать перед тобой на колени?» – спросил меня полководец при нашей ночной встрече. Это он так шутил. А потом, услышав, что я привез все-таки войлок, на глазах успокоился.
   А дальше было кое-что еще. «А не многовато ли тебе будет денег? – захохотал, помнится, великан, увидев мою расписку от императорской казны. – Ну теперь я понимаю, почему дом Маниаха богаче всех…»
   Все правильно: дом Маниаха получил, как думал братец Ань, за один и тот же войлок деньги… два раза.
   Что, конечно, может восхитить любого.
   А значит… Если Мелек получил деньги от Рокшана, хоть и не успел доставить товар, то это означало, что деньги где-то лежат. А мы об этом узнать не успели. Или – как это чаще бывает – кто-то знал, но полагал, что мне об этом известно. А потом эти знающие люди погрузились на верблюдов и…
   Деньги лежат у меня дома? Или на подворье? Хм. И ведь деньги немаленькие.
   Я вновь сфокусировал взгляд на терпеливо ожидавшем моих слов карлике и покивал. И начал говорить причитающиеся случаю слова. Получался вежливый разговор между своими, поскольку, видимо – со слов Меванчи, карлик считал меня верным приверженцем мятежника. Что выглядело неудивительно – после моего прошлогоднего визита в пещерный город.
   Я перевел взгляд на Меванчу. Какая же умная женщина: в качестве доказательства нашего с ней союза она демонстративно отдавала мне последнюю страховку своей безопасности, свой запасной вариант: последнюю ниточку, связывавшую ее с Ань Лушанем. Ниточку, о которой мы и не догадывались: ведь она не бегала в цирк по ночным крышам сразу после очередной порции информации от нас. Она всего-навсего ехала туда раз в неделю на очередное свое выступление. Так просто!
   И заодно она невольно уберегла этим братьев-карликов от ареста: вот если бы у меня на столе лежала записка со словом «цирк», то эта компания последовала бы за Ношфарном. Но мы и понятия не имели о цирке. А ведь как удобно: у кого может вызвать подозрение постоянно кочующая труппа, которая хорошо зарабатывает то в столице, то в пограничных округах, не избалованных развлечениями?
   Зато теперь Меванча могла быть уверена: после такого знака доверия ко мне с ее стороны мы уже точно могли взять ее с собой в караван – и далее везде и всегда.
   Глядя на нее, я произнес несколько общих вежливых слов. Ее глаза сказали мне, что мы поняли друг друга.
   А дальше… дальше, когда я собирался уходить, кланявшийся карлик заявил нечто, чего я даже сразу не понял:
   – Наш цирк трогается в путь прямо сейчас, так что, если вам нужно, я могу передать что-то нашему общему господину. Может, я увижу его сам, и наверняка увижу там вашего представителя.
   Мне нечего было передавать Рокшану. И я уже покачал было головой, пока до меня не дошел смысл сказанного карликом.
   Какого еще «моего представителя»?
   Я даже начал было произносить эти слова вслух и еле успел изменить их. Я спросил – «которого представителя?».
   – Ну этот, немолодой, с длинными усами, – спокойно пояснил карлик. – Других ведь я не знаю.
   Браво, господин Ду. Вот, значит, что за тетушка у вас была в Лояне, когда вы оставили меня самостоятельно добираться до столицы. А сами попросту отправились обратно в Фэньян и… видимо, с тех пор оттуда не выезжали.
   Вот зачем я был нужен вашему ведомству, господин Чжоу: внедрить господина Ду в лагерь будущих мятежников, лагерь врагов ненавистного премьера Ян Гочжуна. И только для этого.
   После чего господин Чжоу мог по сути делать через этот канал все что угодно. Передать от моего имени на словах, что в письмах я боюсь сообщать ему всю правду. Сообщать – от моего имени – какую угодно информацию. Сделать из несчастного полководца попросту игрушку. Подтолкнуть его к мятежу.
   Великолепно, господин Чжоу.
   Правда, тогда оставался вопрос, что же думал Ань Лушань, получая информацию от меня еще и через Меванчу. Наверное, думал, что Меванча ничего особо ценного добыть не могла. Или, скорее, постепенно понимал, что происходит что-то не то, и зверел с каждым днем все больше. А потом решил дать один ответ на все вопросы – мятеж.
   Вот чего стоили все мои замыслы, все мои усилия.
   Интересно, какова тут была роль господина Ду. В принципе, он вполне может не иметь никакого понятия, что за игру ведет. Служит в секретном ведомстве, выполняет опасное задание, сидит в логове мятежника. Наверняка он еще и поставляет оттуда информацию господину Чжоу, не зная, что на самом деле тот служит вовсе не императору. Да вы герой, господин Ду. Хотя похоже, что и вас очень скоро уберут, так же как хотят убрать меня. А раз все равно уберут, то зачем мне вас жалеть?
   А если…
   – Да, скажите, а вы не видели – доставили ли уже моему представителю такие, знаете ли, резные фигурки из ценного дерева, очень красивые? – по какому-то наитию спросил я карлика.
   – Конечно, конечно, это очень знаменитые фигурки, – показал он зубы среди клочьев бороды. – Уже там, уже там.
   Я горько вздохнул.
   – А знаете ли что, любезный, – обратился я к карлику. – А ведь действительно я мог бы передать через вас письмо… Когда вы увидите полководца?
   – Да через два-три дня, если очень быстро ехать, – удивил меня карлик. – Ведь Тунгуань совсем близко, а войска с обеих сторон меня знают и пропускают. И если господин еще там, не уехал обратно в Лоян… Ну а вашего человека я там точно увижу. Он сейчас у Тунгуаня.
   – Нет-нет, – заторопился я. – Записка эта – вовсе не для моего человека. Только в руки самому нашему господину. Позволите маленькую кисточку?
   «Я не был с тобой честен, – писал я обреченному, как я теперь точно знал, Рокшану – Ань Лушаню, великому полководцу и великому мятежнику. – Но для этого у меня были причины: господин Чжоу из известного тебе ведомства Аньлэ контролировал каждый мой шаг и каждую строку моих писем. Зато теперь я могу загладить часть своей вины перед тобой, сообщив тебе: тот человек, которого у вас считают моим представителем, на самом деле представляет господина Чжоу. Я и понятия не имел, что он остается в вашем лагере. Поосторожней с ним. И отбери у него некие фигурки из камфарного дерева – Чжоу хочет с их помощью твоими руками решить какие-то свои проблемы. А тебе – надо ли тебе быть игрушкой в руках как моих, так и его, или в руках твоего старого недруга Ян Гочжуна? И еще одно: все это время господин Чжоу с моей помощью делал договор о помощи и границе как с уйгурами, так и с халифатом. Тот самый договор, что я – прости – предлагал одновременно тебе. И вот теперь заключит его он, а не ты. Уйгуры же дадут империи боевых коней. Что это означает для тебя – можешь догадаться. И последнее, братец: если сможешь, спасайся и приезжай в Самарканд один, без армии. Город ждет тебя».
   Два-три дня, подумал я. И два-три дня человеку с неизвестным мне лицом на обратную дорогу, с приказом перерезать Маниаху глотку или проткнуть его стрелой из-за угла. Сколько до отхода каравана? Успеваем.
   С новыми поклонами распрощались мы с моим бывшим убийцей. Переглянулись с Меванчей, сели в седла и неспешно тронулись в путь.
   – Спасибо, – тихо и серьезно сказал ей я. – Я все хотел тебя спросить: а почему ты тогда решила спасти мою жизнь? Ведь ты могла сделать то, что тебе было приказано, – понаблюдать за визитом карлика с крыши, доложить хозяину, что казнь прошла нормально. Ты ведь еще и рисковала – ведь эти переодетые солдаты могли бы догадаться, что стрелу пустил вовсе не мой охранник.
   – Нельзя служить сумасшедшему, – ответила Меванча, покусав губу. – У меня были несколько месяцев, когда я… Ну, мы с цирком выступали по всем границам и отлично зарабатывали. И вот тогда мы с Рокшаном… встречались часто. Ну, громадный щедрый мужчина, знаменитый воин и все прочее. Я – свободная женщина. Вы же понимаете. Но – у него умирает голова, господин Маниах. И сердце. Он стал жесток. И глуп. Видимо, он не всегда был таким, его генералы говорят, что он изменился. Заболел. Да я и сама видела это. Я тогда вернулась в столицу, начала думать – что мне делать? А к этому времени я уже жила – жила у вас. И наблюдала за вами всеми. Я уже знала, что это вы – Ястреб. Но дело не в имени, вашем или – ваших друзей. Ваши сердца не умерли, господин Маниах, вот что главное. И когда братья Ляо получили от сердара Рокшана заказ – убрать вас, я недолго думала. Мне надо было, чтобы вы были живы. Все получилось так просто – днем я услышала, что они этой ночью пойдут в ваш дом, а с ударом вечернего барабана я уже была у вас на крыше. Спасти ваших людей, извините, я бы не смогла – а вот пустить стрелу в нужный момент было не так уж сложно. Кстати, – тут она растянула свои тонкие губы в улыбке, – я целилась не в середину спины, а в лопатку. Старый Ляо мне все-таки друг. Так и получилось. И еще: если вы теперь действительно берете меня с собой, с этим караваном, то все вообще в моей жизни получилось так, как я хотела.
   – Я? – удивился я. – Я никуда не беру тебя, дорогая Меванча. Это Сангак тебя берет. Я поеду один.
   Мы посмеялись – два понимающих друг друга человека. Мне было грустно и легко. Я ехал по улице прекраснейшего из городов мира с женщиной необычайной красоты, и мы говорили с ней как воин с воином – и это было хорошо. Два охранника сзади нас всеми силами делали вид, что просто выехали на улицу покататься, – и это было смешно и отлично.
   Но улыбка у Меванчи была невеселой.
   – Вы поедете один, господин, – медленно повторила она, покачиваясь в седле. – И ничего, ничего нельзя сделать? Похищение? Вызвать ее сюда? Отбить? Я бы участвовала в этом бою. Всей душой.
   Она всматривалась мне в лицо, пытаясь найти ответ. А ответ был очевиден: тысячи гвардейцев и сотни соглядатаев, три ряда дворцовых стен с охраняемыми воротами. А главное – если бы она только захотела сама…
   Потом Меванча отвернулась, вздохнула и продолжила:
   – Три раза я выступала благодаря ей во дворце, пока не… не пошли дожди. Дело не в деньгах и подарках. И не в том, что несколько раз жены и наложницы принцев подходили ко мне с просьбами развлечь их господина не только танцами. Предлагали огромные деньги. Но эти принцы не могут готовить так вкусно, как Сангак, так что зачем мне их развлекать. Понимаете, вот появилась в моей жизни красивая великолепная женщина и просто так подарила мне что-то неожиданное. Каналы и пруды, и беседки невиданной красоты, и ароматы, и лицо императора совсем близко. Знаете, сколько раз я хотела попросить вас, господин, позволения оказаться с ней наедине. Поблагодарить ее. Она – очень беззащитна. Ее кожа – как у ребенка. Снять с нее эти потрясающие шелка, подобных которым я не видела никогда. Прикоснуться к ее шее, чуть-чуть, и… Вы ведь меня понимаете?
   – Меванча, ты настоящий воин и мужчина, – сухо посмеялся я. – Я без малейших сомнений помог бы тебе. И даже не сказал бы ничего Сангаку. Но – увы. Если бы ты знала, скольким людям мне в этой жизни пришлось сказать «прощай», – ты бы удивилась.
   И я отвернулся, рассматривая двух проезжавших толстых господ в складках одежд и весьма замысловатых шапках. Они подпрыгивали, как вороны на жердочках, на маленьких сиденьях повозок так, будто ни войны, ни мятежи никогда не смогут их коснуться. Лошадки их мотали друг на друга головами, но в целом были настроены так же незлобиво, как и хозяева.
   Наконец я повернулся обратно и стал смотреть прямо на дорогу.
   – Я же говорю, что ваше сердце не умерло. Только такие люди и могут быть настоящими воинами, – тихо сказала мне танцовщица и тоже начала рассматривать проезжавших. – А все остальные – просто убийцы.
   Не так уж часто бывает, что на мою спутницу начинают обращать внимание раньше, чем на меня. Меванчу всегда узнавали на улицах столицы, и далеко не только согдийцы или персы. Вид звезды, в блестках, драгоценной сеточке на голове, мирно трусящей легкой рысью прямо на улице, как обычный человек, успокаивал чанъаньцев и вызывал множество поклонов. А тут и Сангак у въезда в «Золотое зерно» сначала мгновенно удостоверился, что великая женщина в полном порядке – незаметно, как ему казалось, – а только потом перевел взгляд на меня и взял коня под уздцы.
   – Все хорошо, – тихо сказал я ему. – Начинаешь готовить мое исчезновение. И вы двое со мной – но не одновременно.
   – Ну естественно, – кивнул головой он. – Собственно, уже почти все готово. И еще: не вооружить ли охрану?
   За ношение оружия тут полагалось два года каторги, но я вспомнил о двух внезапно выкатившихся на меня карликах и кивнул: да, пора.
   Тут он наткнулся на мой взгляд и очень удивился.
   – Случилось что-то очень хорошее, хозяин? Неужели с нами поедет еще госпожа…
   Я поморщился самым неприятным образом:
   – Нет, нет, другое. Скажи, Сангак, если бы ты был Мелеком, где бы ты спрятал деньги – очень много денег?
   Этот человек удивлялся, наверное, лишь какому-нибудь особо удачному куску баранины на крюке, нежно-розовому с ровными параллельными белыми полосками ребер.
   – Деньги? Так, чтобы их до сих пор никто не нашел? Много тяжелых связок монет? Да хотя бы на складе пряжи, в земле, – у нас ведь там всегда что-то было в три яруса, и только сейчас совсем пусто. И всегда есть охрана. А где еще… ну я сейчас посмотрю, хозяин, я правильно вас понял?
   Я рассеянно кивнул и двинулся в дальний угол двора, где от Маленького Вана с поспешными поклонами отбежали при моем приближении две симпатичнейшие девицы, на вид – оркестрантки или еще кто-то из мира прекрасного.
   – Последний караван, господин Мань? – скорбно вскинул он брови. – Что же мы будем делать потом?
   – А потом, наконец, отдохнем, – благожелательно сообщил я ему. – Будут когда-нибудь и еще караваны. И мне надо взять у тебя несколько уроков языка – я в последнее время сделал несколько непростительных ошибок. Они, знаешь ли, могут быть очень дороги. Ну а потом – надо, чтобы мятеж скорее кончился. И еще: скажи своим девушкам, что я рад их видеть, а работы новой я тебе пока давать не буду. Пусть приходят чаще.
   Да, да, о моем отъезде здесь знали три-четыре человека, и даже им я бы с удовольствием этого не говорил. Ну а самый момент отъезда я не собирался называть даже Сангаку.
   И в этот момент я уловил на дальнем конце двора, там, где начинались наши склады, равномерное помахивание правой руки вновь вышедшего на свет и жару Сангака. На сгибе его закутанной в подвернутый рукав левой руки висело что-то вроде толстой змеи.
   Я повернулся и пошел к нему. Змея, как и следовало ожидать, была тяжелой, оттягивавшей его руку к земле связкой монет.
   Это была не медь, а золото, снабженное, как и все здешние деньги, квадратным отверстием посредине и связанное прочным шнурком.
   У входа на склад уже стояла дополнительная охрана с напряженными лицами.
   Я смотрел некоторое время на извлекаемые из ямы в углу тяжелые связки монет, вдыхал плесневелый запах земли. И не испытывал никаких чувств вообще.
   Вот и последняя загадка решена. И что я от этого получил?
   Ну деньги. Очень много денег – примерно столько же, сколько мне привезли из императорской казны прошлым летом, пока я навещал братца Рокшана. Собственно, чудовищно много денег – на них сейчас можно купить громадные груды шелка или чего угодно еще – но мне этого уже не нужно.
   Что мне с ними делать? Часть я еще успею погрузить на верблюдов – но вывозить деньги из империи запрещено, да и бессмысленно.
   Так, сейчас, значит, придется разбираться с этой свалившейся на меня обузой.
   А остается шесть – даже уже фактически пять – дней.
   В принципе, все выглядело хорошо. Никому не должно было быть до меня дела, даже господину Чжоу. Все внимание столицы еще с ранней весны было приковано к Тунгуаню, где скопилось почти двести тысяч солдат империи, притом что они отлично чувствовали себя в ущелье между своих же крепостей.
   В это ущелье, защитникам империи, столичные жители отправляли на осликах вкусную еду и чайники с вином. И, естественно, все хорошо знали, что умный старый Гэшу и носа не высунет на равнину: ему надо было просто стоять там со всей армией и ждать. Ждать, пока две другие армии императора – сына киданьского княза Ли Гуаньби и генерала Го Цзыи – добьют одну из армий Ань Лушаня в тылу и пока стоявший у Тунгуаня мятежный генерал Цуй не почувствует себя в некотором роде одиноко.
   Но до развязки еще оставалось время.
   А мне было нужно только пять дней.

   …Они пролетели очень быстро – я успел внимательно изучить в лицо всех людей господина Чжоу вокруг моего дома и притихшего подворья, обойти лавки на Восточном рынке и даже купить совершенно ненужные мне вещи.
   Мне очень хотелось сбежать гораздо раньше. Но есть такая штука, как самоуважение.
   Не дождетесь, господин Чжоу. Я уйду красиво.
   Последний вечер я проведу в своем доме, неторопливо вымоюсь в своей бане – и пусть оставшийся там намек на камфарный аромат «танцовщицы Юй», или воспоминание о нем, будет последним из ароматов в последнюю мою ночь в столице.
   А потом я лягу на свою постель, на чистые простыни, на теплом ветерке лета. Послушаю в последний раз шорох деревьев в моем саду.
   Ну а утром мои «вторые тени» из ведомства господина Чжоу увидят – и не в первый раз – поучительное для них зрелище.
   Ястреб выйдет пешком, без всякого сопровождения, из ворот своего дома и зайдет в лавочку у входа в квартал.
   И исчезнет.

21. Горький дым

   Я мог бы догадаться, что в столице что-то произошло, по разбудившему меня грому гонгов в монастырях. Но слышать этот отдаленный грохот не хотелось – утро было так прекрасно, расплавленное золото солнца так щедро пронизывало насквозь листву моего сада, свежий хлеб был так нежен и ароматен – пока передо мной не возник неведомо как ворвавшийся в дом господин Ду. В глазах его была смерть.
   – Господин Чжоу вас ждет, – проговорил господин Ду. Я перевел глаза на распахнутые ворота: там маячили малиновые мундиры гвардейцев, кони их фыркали и переступали ногами в переднем дворе. Это было похоже на жуткий сон, в котором якобы убитый больше года назад, ночью, в этом же саду карлик воскрес этим утром в виде господина Ду, с неопрятно свисающими усами и ввалившимися глазами, а солдаты как минимум учетверились числом.
   Не было времени думать о том, что произошло. Но в целом было ясно, что воскресший карлик, скорее всего, передал мое письмо совсем не туда, куда я хотел. А как, почему – добровольно, по ошибке или принуждению – разбираться было некогда. Ясно было лишь, что господин Ду уцелел и, судя по его взгляду, с моим письмом был знаком слишком хорошо.
   – Прямо сейчас, пожалуйста, – вежливо добавил господин Ду, как будто все и так не было предельно ясно.
   Я понял, что никто не собирается ждать, пока я переоденусь, а затем и скроюсь через внутренние комнаты в задние сады, оттуда же – к караванщикам, и прочь из несчастной империи. На ослабевших ногах, с екающим сердцем я направился за господином Ду к воротам, махнув рукой Букару и второму охраннику: коня.
   А еще я дважды сжал в кулак левую руку, одновременно встряхивая ее. Зрачки Букара расширились: он увидел, он понял. Сигнал означал: это арест, догнать и отбить любой ценой, затем – немедленное бегство. Дальше оставалось рассчитывать только на то, что ребята догадаются – лучше отбить меня сразу, на шумной улице, чем вытаскивать потом из-за надежных каменных заборов, охраняемых солдатами господина Чжоу.
   Я медленно поднялся в седло Мышки и, не глядя ни на кого, выехал за ворота.
   – Сигнальные костры у Тунгуаня этой ночью не зажглись, – безжизненным голосом сказал мне господин Ду.
   Имперской столице конец, тупо думал я, рассматривая обычную утреннюю разноцветную толпу в своем квартале – движущуюся на осликах, конях, гуляющую пешком по чистым дорожкам. Ах-х, ах-х, сотрясались гонги, но они были далеко, и горожане только иногда с недоумением обводили взглядом верхушки деревьев над стенами квартала.
   Квартальные ворота; не смотреть назад – моя охрана сама знает, что делать. Проспект, как всегда полный всадников и повозок. Среди веселых разговоров и стука копыт группа гвардейцев в красных мундирах и господин Ду, тоже на армейской лошади, в своей обычной серой одежде и черной шапке, ехали за мной, охватывая полукольцом сзади, как загонщики зверя.
   – Надо торопиться, – прозвучал сзади голос господина Ду.
   На мой взгляд, мы и так ехали чрезвычайно быстро, и только толпы горожан на перекрестках замедляли наш путь. Моя слабость давно прошла, я уже твердо изготовился сделать резкий рывок вперед и влево, обогнуть очередную группу праздношатающихся, оставив ее между собой и своим конвоем, – и перейти в галоп, показав гвардейцам, чего стоит моя скромная Мышка. А если моя охрана еще не следует за нами по пятам, что ж, будем рассчитывать только на себя. Далее же – можно и в одиночку, на полном скаку проскочить городские ворота, ворваться на этот громадный хаотичный постоялый двор под открытым небом, среди тысяч коней и верблюдов, проскакать мимо своего каравана, так, чтобы меня увидели «невидимки», сделать еще круг, чтобы они все поняли окончательно. Дальше «невидимки», с моей домашней охраной или без, устраивают веселую игру «держи вора», создавая толпу, перегораживающую дорогу имперцам. А я к этому моменту уже лежу, скрюченный, во вьюке на боку верблюда – и остаюсь в этой незавидной позе до первой станции.
   Я даже знал, где я устрою свой показательный галоп, – за один квартал до последнего поворота к господину Чжоу.
   И в этот момент я оказался лицом к лицу с надвигающимся прямо на меня конным строем, перегородившим улицу и буквально сминавшим все на своем пути.
   То были не красномундирные столичные гвардейцы: передо мной раскачивались грязные, потные болотно-зеленые куртки фронтовой кавалерии. Лица всадников были будто вылеплены из придорожной грязи, скуластые, неподвижные, равнодушные.
   Толпа не слишком замечала происходящее – что такого, встретились на улице два отряда императорской кавалерии, сейчас будут разбираться, кто кому должен уступить дорогу.
   На приближавшихся лицах передних всадников начали появляться нехорошие улыбки. Но смотрели они не на меня, а мне через плечо – на моих загонщиков в дворцовых мундирах. Смешной согдиец с большим носом и торчащей бородкой на серой лошадке не интересовал ветеранов Ань Лушаня: подумаешь, еще один из сотен гражданских на улице. Мне только и потребовалось, что смешно взмахнуть руками, делая вид, что я уже вываливаюсь в страхе из седла в глубокую придорожную канаву.
   Крайний всадник лениво ухмыльнулся. Его черногривая толстоногая лошаденка чуть не спихнула меня в эту канаву всерьез, и тут с нарастающим воем «у-ху» мятежники двинулись на моих конвоиров.
   Я ударил Мышку пятками и рванулся по обочине вперед, не оглядываясь. И, только пролетев целый квартал, понял, что по инерции подскакал к самому входу на подворье господина Чжоу.
   А также – что у его ворот стоит неподвижная толпа, и что оттуда, из-за замшелой серой стены, между утренних лучей и призрачно черневших в них верхушек деревьев, стелется горький черный дым.
   У ворот не было никакой охраны. Не слезая с Мышки, я въехал во двор, готовый в любое мгновение развернуться и понестись оттуда прочь.
   Ворот как таковых, собственно, не было, они были разнесены в щепки. Горели галереи за внешней стеной, огонь скрючивал яблоневые листья. Свечкой пылал кипарис, за которым, помнил я, располагалось высокое сиденье хозяина этого дома.
   Среди заволакивающих двор клубов дыма виднелись красные кучи тряпья, в которых только через мгновение-другое можно было опознать неподвижно лежащих гвардейцев. В углу дергала ногой умирающая лошадь, шоколадная шкура ее мокро отсвечивала сполохами огня. Ни одного вертикально стоящего человека во дворе не было. Звенела страшная тишина, лишь трещал огонь. Мышка закрутила головой, просясь вон отсюда.
   Из седла мне был хорошо виден господин Чжоу на своем обычном месте под навесом дальней галереи. Он лег бы, наверное, поудобнее, лицом прямо на бумаги, но ему мешали два бамбуковых древка стрел, торчавших из груди и упиравшихся в стол, как подставка для его тела. Галерея над головой господина Чжоу была охвачена огнем, я понял, что она скоро обрушится на его свесившуюся голову.
   Я развернул лошадь и двинулся обратно к воротам. И тут встретился взглядом с молодым гвардейцем в малиновом мундире с офицерскими вышивками на плече и груди.
   Молодой человек был жив, он сидел, привалившись боком к еще не горевшей балюстраде. По странно вывернутой ноге я понял, что он не может даже ползти. А кожаное, «варварское» оперение торчавшей из плеча стрелы говорило о том, что он вряд ли способен отползти от надвигавшегося огня даже на руках – одна из них уж точно не шевелилась.
   Юноша с сероватым лицом молча смотрел на меня.
   – Здравствуй, Маленький Ван, – негромко сказал я ему.
   Трещал огонь, над кровавым песком полз запах горелой бумаги. Горели архивы ведомства по работе с иностранцами, горели кроличьи кисти, свитки, рабочие записи господина Чжоу на дешевой маньской бумаге. Горела история торгового дома Маниаха, тщательно записанные легенды о Ястребе – воине и целителе.
   – Я не Маленький Ван, – сказал мне мой старший писец. – Я Цзя, Цзя Дань.
   Тут он сделал над собой усилие, чуть выпрямился и добавил:
   – Дувэй «малиновых барсов».
   – Дувэй? Что ж, тогда ты точно не Маленький Ван, – ответил я. – Видишь ли, в моей последней битве у меня под командой было сто всадников плюс столько же конюхов, обслуги и прочих – всего как раз двести. Так что я, видимо, тоже дувэй, и не больше, и поэтому никак не должен тебя называть Маленьким Ваном или даже Маленьким Цзя…
   Я, конечно, мог бы сказать ему, что были и другие битвы, раньше Таласа, – и что в решающей, при реке Заб, когда черные знамена Аббасидов взлетели над кровью и стонами поверженных Омейядов, когда детоубийцы и грабители городов получили свое, – я командовал, к собственному изумлению, отрядом в три тысячи воинов. То есть был, по имперским и любым другим понятиям, генералом – и генералом победившей армии. Но я не слушал всерьез собственного бормотания, потому что к этому моменту уже соскочил с Мышки и искал, нагнувшись, во взрыхленном ногами и копытами окровавленном песке какую-нибудь палку длиной в локоть или лучше в два.
   Обломок короткой кавалерийской пики, валявшийся неподалеку, подошел идеально. Маленький Ван, увидев меня с этим обломком, страдальчески сморщился и даже закрутил головой: ну почему же дубинкой, нельзя, что ли, ударить хоть кинжалом…
   Кинжал тоже не замедлил обнаружиться, и я начал пытаться расколоть обломок вдоль, на две длинные ровные дощечки.
   – Лошадь копытом? – поинтересовался я, подходя к нему с этими приспособлениями.
   Бывший Маленький Ван заторможенно кивнул, продолжая смотреть на мои руки.
   – Лошади – они такие… Они это могут, – бормотал я, оглядываясь по сторонам. Тут взгляд мой упал на тело еще одного офицера – кажется, даже постарше званием Вана-Цзя – и на платок вокруг его шеи, ага, еще лучше, длинный шарф. То, что нужно.
   – Значит, так, дувэй «малиновых барсов» Цзя, – сказал я ему уже внятно, – сейчас, возможно, будет больно. А может, и не очень больно. Лучше начинать все-таки с ноги, я хочу, чтобы она у тебя была уже в порядке к тому моменту, когда я займусь плечом.
   Соединить человеку сломанную кость – странное искусство. Ты лепишь ему пальцами ногу, как будто она из глины. И нужно очень внимательно прислушиваться к своим пальцам и верить им, потому что нет никакого внятного объяснения тому моменту, когда две половинки сломанной кости соприкасаются так, будто они и не расставались. А еще бывают осколки кости, а еще – когда между ними попадает мясо, и тут пальцы должны решать сами, что им делать: дергать и тянуть, сжимать, чуть покручивать.
   Я заново вылепливал дувэю ногу долго, очень долго. А чтобы нам не было скучно, и чтобы он не сосредотачивался на том, что я делаю, рассказывал:
   – Ты знаешь, уважаемый Ван – прости уж, что иногда так тебя буду называть, – я уже больше года знаю, что ты скорее всего совсем не Ван. И что приходившие к тебе постоянно девушки совсем не оркестрантки. Дело было так: я сидел под этим самым деревом, а уважаемый господин Чжоу рассказывал мне про Ястреба с черными кончиками крыльев… Так вот, мой дорогой друг, каждый мальчишка на самаркандском рынке расскажет тебе легенду про Ястреба. Но вот черные крылья – это другое дело. Это придумали мы. И только для тебя одного. Для еще одного человека, в котором мы тоже не были уверены, кончики крыльев были снежно-белые. И так далее. Но Чжоу назвал именно черные. Как ощущается нога?
   – Что? Она ощущается… правильно, – с удивлением нашел слово он.
   – Отлично, – порадовался я. – Вот так и должно быть.
   Галерея над головой бывшего главы самого секретного из департаментов империи начала рушиться, погребая его тело под тучей искр. Новое облако дыма доползло до нас, и мы оба начали кашлять. Я с закрытыми глазами защемил его ногу между двумя обломками пики и начал затягивать конструкцию шарфом. Юноша терпел.
   – Империя погибла, – прошептал, не глядя на меня, Ван, он же Цзя, когда я дал ему отдохнуть. – Они прорвали Тунгуань. Как же все быстро обрушилось – кто бы мог подумать, гвардия, пограничники Гэшу Ханя, солдаты столичного военного округа… и все впустую. Вот они, здесь. Как же это получилось?
   – Империя твоя не погибнет никогда, дружочек, она слишком огромна, – ответил ему я, завязывая очередной узел на шарфе. – Даже династия, наверное, останется – очень уж много принцев дома Тан захотят занять трон. Я много тебе порассказал бы о том, как гибли самые мощные, самые прекрасные империи, – и всегда оказывается, что виноваты несколько безвольных либо чересчур самоуверенных дураков, которых много-много умных людей в свое время побрезговали выкинуть вон… Только даже и не думай на нее наступать еще недели этак три. И не шевели ступней – а когда тебя отсюда унесут, зови хорошего армейского лекаря как можно быстрее. Пусть сделает шину по второму разу. А когда ее снимут, будешь учиться ходить заново… Покажи-ка мне это плечо, мой дружочек.
   Его малиновую куртку я разрезал кинжалом – и засмеялся (пациент посмотрел на меня с подозрением и осуждением). Стрела сделала с ним в точности то, что несколько лет назад было со мной – пробила грудь под самым плечом, ближе к подмышке, со спины, и, к счастью, ее окровавленный кончик чуть высунулся из-под побледневшей кожи.
   – Тебе повезло, дорогой, – сказал ему я. – Если бы стрела попала на ладонь ниже, ты уже не мог бы говорить и дышать, грудь у тебя была бы полна кровью, она залила и остановила бы твое сердце, и ты лежал бы тут, как и все остальные. А раз уж ты остался жив, то мы сможем эту стрелу вытащить вперед, отрезав сзади оперение. Вот если бы она застряла, то надо было бы дергать ее обратно, а она зазубрена так, что дергать ее обратно как раз не стоит… Но и сейчас больно будет очень и очень, причем сразу, уже когда я начну это оперение отрезать. Ну а когда буду вытаскивать саму стрелу, то и тем более. Главное, что нога уже зафиксирована, а то… Так вот, империя, дорогой мой мальчик. Империи наши – это мы с тобой и еще много других людей. Если мы живы – будут и империи. А если ты увидишь, что дело совсем плохо, что империя твоя совсем загрустила, то залечи ногу и плечо, укради деньги и трогайся по знакомому тебе пути к нам, в Самарканд. Ты был хорошим врагом нашего дома. И мы умеем ценить хорошего воина и умного человека, дорогой Цзя Дань, потому что…
   Тут я выдернул стрелу одним быстрым движением, и юноша успел только выдохнуть, а потом начал рычать. Дальше пошел в ход его собственный шейный платок, и шарф, и его фляжка с вином. Потом дувэй продолжал, задыхаясь и шипя, ругаться, а я все заговаривал ему зубы:
   – Ты наконец увидишь апельсиновый закат над Бизантом, каменным городом среди морских заливов и проливов. А потом загорятся огоньки в домах, и холмы покроются тысячами светлячков. Пахнуть будет морем, жареной рыбой, луком, хлебом и шафраном. А дальше… может быть, увидишь странный город на сваях – Вениче, и много других городов. Не отказывайся, дувэй. Потом ты вернешься домой и сделаешь для своей империи много хорошего. А пока что – спрячься и лечи ногу. Сейчас тебя отсюда поведут – а ты будешь прыгать на здоровой ноге, держать свою больную ногу здоровой рукой, вот так, и никому не давай себя трясти и торопить.
   Тут я снова взглянул на его ногу, точнее на завязанный узлами шарфик отличного иранского шелка, и перевел взгляд на убитого офицера. Он был со мной одного роста. Стрела торчала у него из глазницы – хорошо стреляют всадники Великой Степи… Я наклонился и с омерзением начал стаскивать с трупа мундир. Цзя Дань, уже чуть порозовевший, молча смотрел на мои манипуляции.
   Отряд «малиновых барсов» был непрост, кого угодно не поставили бы под команду господина Чжоу. Тут уже не подошли бы пузатые столичные гвардейцы – сочинители стихов и музыки, любители заговоров, а еще лучше сплетен о таковых.
   И передо мной было тому доказательство: на теле убитого под красным мундиром оказалась кольчуга, отливающая серебром балхская кольчуга, стоившая целое состояние или взятая даром у какого-то мертвого воина, возможно – из моей же страны. Очень она помогла обоим своим прежним хозяевам, мелькнула у меня мысль.
   Я натянул на себя и кольчугу, и красный мундир, и тяжелую, подбитую железом шапку с заломленным вперед кожаным гребнем, имитирующую головную повязку. Сапоги – стандартные, армейские, из козлиной кожи с завязками – вот тут я вздохнул и решил, что обувь все-таки должна быть удобной и своей… Я взял также портупею и меч в ножнах, который хозяин даже не успел оттуда достать. А Цзя Дань все смотрел и смотрел на меня.
   Двор постепенно заполнялся людьми – первые уличные зеваки осторожно пробирались туда, куда еще вчера им лучше было и близко не подходить. Появились два первых красных мундира, я призывно махнул им рукой и показал на Цзя Даня. Они повиновались молча и мгновенно. И когда я уже на моей тохаристанке выезжал из бывших ворот, я увидел на уровне седла вытянутое лицо и непонимающие глаза господина Ду, пешего, в разорванном халате. Он смотрел на меня и не узнавал. Я приятно кивнул ему и проехал мимо, краем глаза видя, как глаза его расширяются, в них появляется сначала изумление, а потом и нескрываемая ненависть. Но я уже перешел на рысь.
   На главном проспекте, который я пересек не без труда среди водоворотов пеших и конных, ко мне протягивали руки, пытаясь спросить, что делать. Я крутил головой и несся дальше – на юг и потом на восток, к дому.
   Дело в том, что мне пришла в голову мысль: теперь-то я вполне могу заехать домой, чтобы взять в дальнюю дорогу пару необходимых вещей, – правда, у седла висела торба с обычным запасом денег, но все же… Если же встретится отряд гвардейцев или мятежников, то на Мышке уйти от них будет не так и трудно. Но именно сейчас им всем уже не до меня.
   Потом как-то сам собой возник вопрос, а зачем этот отряд вообще сжег ведомство господина Чжоу и откуда там появился – что, понесся туда прямо от городских ворот, в которые, похоже, его пустили без проблем?
   И – что еще интереснее – куда этот отряд направлялся после погрома ведомства Чжоу, когда мы встретились с ним лицом к лицу, почти у самого дома?
   За квартал от дома я уже знал ответ, и мне даже не нужен был все тот же горький запах дыма, чтобы подтвердить мои догадки.
   Мой дом горел, единственный во всем квартале. Пламя поднималось над всеми галереями одновременно. Воины Ань Лушаня умеют жечь… Я различил издалека фигурки моих людей, мелькающие в дыму с какими-то узлами и даже чайниками. Чем я мог им помочь?
   Я подтолкнул пятками лошадь и понесся, уже галопом, к Восточному рынку.
   Здесь дым был жирен и полон сажи. Согдийское подворье горело все сразу, но эпицентр огня был именно там, где помещалось «Золотое зерно». Сейчас оттуда поднимались еще и клубы пара – кто-то пытался гасить огонь, но масло из котлов, видно грамотно разлитое героями Великой Степи, так просто не гасилось.
   В толпе десятков и сотен согдийцев и тохаристанцев мелькали знакомые лица, но никто не узнавал меня, сгорбившегося в мундире и шлеме на Мышке среди этого хаоса, а я не пытался заговорить с ними. Потому что на моих глазах из дыма, вихрей пепла и луж черной воды люди тащили, отворачивая лица или пытаясь завернуть их в тряпки, одно тело за другим, обугленные и жуткие.
   Удай-Баба миновал эту участь – он сидел, привалившись спиной к стене и раскинув ноги в стороны, неопрятный пучок его волос свешивался на грудь так, что не было никаких сомнений – их обладатель находился высоко, за облаками снежных гор Запада, и к нам больше не вернется. Потому что голова живого человека так лежать на груди не может.
   Серая змея уютно устроилась у него на коленях.
   А потом я увидел ставшую странно тощей обугленную длинную фигуру без левой руки. За ней – черный, совсем без лица, труп высокой женщины. И еще какие-то дымящиеся останки. Мой взгляд зафиксировал и нелепо сваленные у стен трупы пограничников: пять, шесть, десяток – похоже, Сангак и его подруга без боя не сдались.
   А я все сидел в своем седле, с мокрым от пота лицом и слезящимися от дыма глазами.
   Вот они, мои победы. Я победил всех врагов, я выиграл битвы с двумя великими империями и спас свои города. А оборачивались эти победы горьким дымом других городов, которые я любил не меньше, и погибшими друзьями.
   Оставалось одно: выехать, пока меня не увидели и не узнали, из ворот и тронуться через недоуменно гудящий город – на запад, к караванщикам, домой. Чем не достойное завершение блистательно прожитой жизни, о которой мальчишки поют на рынках песни? Сделать уже больше ничего нельзя, спасать – больше некого. На запад. Все.
   Я выехал из ворот и повернул Мышку на север, в сторону императорского города.

22. За экипажами императора

   Ворота в первый, «внешний» императорский город – Гунчэн, он же Хуанчэн, были как всегда открыты. Я проскакал через этот узкий, низкий (для всадника) туннель под давящей глыбой серого камня, почти не замедлив хода и приветственно махнув рукой охранявшим их гвардейцам.
   За воротами и толстой, высотой в два человеческих роста, стеной лежал громадный, запутанный лабиринт чиновничьих павильонов под высокими серыми крышами, населенный тысячами чиновников с их мириадом свитков и кистей. Отсюда управлялась до сего дня империя. Тайное ведомство господина Чжоу было, наверное, единственным, которое укрывалось между обычными жилыми домами на западе города, – все прочие чиновники были здесь.
   Лабиринт этот был хорошо знаком мне и моим людям, раз за разом упорно договаривавшимся здесь о покупке новых партий шелка с государственных мануфактур. И проблема была как раз в том, что меня знало здесь слишком много людей. Поэтому в этом гвардейском наряде мне лучше было объехать стороной, например, ведомство ткачества и красильного дела.
   Когда я стаскивал одежду с мертвеца на окровавленном песке, я думал о том, что в этой черной шапке-шлеме и малиновом мундире ниже колен можно свободно перемещаться по городу, к которому подступил противник. Что ожидало в ближайшее время столицу? Хаос, галопирующие и марширующие солдаты, городские и квартальные ворота, которые открываются и закрываются в самое неожиданное время и без всякого смысла. Все это – нелучшее время для гражданского человека, которому нужно куда-то пройти или проехать. А вот офицер гвардии в такие моменты может ехать куда угодно, вдобавок его лицо никто не будет рассматривать. Ну какое может быть лицо у военного, скачущего куда-то среди дыма, криков и хаоса? Он сам – лицо катастрофы.
   Но теперь я уже думал о другом: что мундир – это мой шанс пробраться как можно ближе ко дворцу. Не этому, где трудились чиновники, а следующему, внутреннему, запретному.
   Мой путь был не столько труден, сколько требовал невероятного терпения. Человек в гвардейском мундире в такие минуты не просто может, а должен метаться по дорожкам между павильонов и толп чиновников и задавать лающим голосом какие угодно глупые вопросы. «Где генерал Цзяо?» «Кто видел Цзю, помощника министра левой руки?» – вот каким было хорошее начало разговора.
   Несуществующих генерала Цзяо и чиновника Цзю, конечно, не знал никто. Но в тяжелый для Родины час чиновники и просто прохожие очень хотят помочь солдатам своей империи. Тем более если эти солдаты – из иностранцев, которым сейчас особенно тяжело, и тем более если они получают, как обычно, идиотские приказы с перепутанными именами и не знают, как их выполнить, – но выполнить обязаны.
   Вдобавок ни один чиновник все равно не работал. Цветными кучками стояли они у входов в свои ведомства и, встревоженно сблизив украшенные черными шапками головы, сплетничали друг с другом. «Если вам нужен тот Цзю, который сейчас перешел в ведомство лесов, то это вот там за углом, а единственный генерал Цзяо, которого я знаю, был отправлен к Тунгуаню. А, нет, похоже, что у вас донесение к генералу Цзяо, который возглавляет Полк тысячи быков. Он с утра – во внутреннем дворце» – вот был типичный ответ, который помогал мне завязать следующий разговор у следующего павильона, уже зная, какие имена надо называть. Изнуряюще долгая игра, но кому как не мне знать, как в нее играют. Еще аллея, еще разговор. Солнце неуклонно ползет к западу.
   С птичьего полета мой малиновый мундир, наверное, продвигался по этому лабиринту как щепка по воде озера – вроде бы бесцельно подпрыгивая и дергаясь во все стороны на мелкой ряби, но на самом деле неуклонно продвигаясь к берегу. В моем случае – все дальше от входных ворот, все ближе к Дамингуну, внутреннему императорскому дворцу.
   Я встречался с множеством расширенных зрачков и вытянувшихся лиц. Катастрофа у Тунгуаня поразила всех. Все думали, что, судя по моему лицу, я как раз и примчался с места побоища, везя донесения от погибших генералов к другим, полностью деморализованным генералам.
   В ответ на встревоженные расспросы о том, что же произошло, я печально кивал головой, безнадежно махал рукой и произносил невнятные фразы. И чиновники поэтому наперебой снабжали меня все новыми подробностями происшедшего, так что через квартал я уже мог сам, как очевидец, рассказывать собравшимся о том, что случилось у Тунгуаня.
   А случилось там самоубийство императорской армии, которая неделя за неделей оставалась неуязвимой, сидя в ущелье. И сидела бы там и дальше, поскольку дряхлый генерал Гэшу, который передвигался только на носилках, совершенно не был склонен к геройским атакам.
   Приказ о выходе армии из ущелья на равнину для решительной атаки отдал император. Но заготовил этот приказ несчастный премьер-министр, которому кто-то сообщил, что у защищавшего ущелье Гэшу Ханя что-то слишком много войск, идти на врага они при этом не собираются, и надо разобраться, а чего добивается этот спаситель отечества. Задуматься, например, о том, что произойдет, если два вчерашних врага, два тюркских полководца империи – Гэшу Хань и Ань Лушань – вдруг договорятся между собой.
   Что ж, господин Чжоу, эта последняя в вашей жизни акция была проведена блестяще. Хаос и катастрофа в империи теперь очевидны для всех.
   Солдаты Гэшу Ханя хорошо понимали, что их выводят из-под прикрытия склонов ущелья и крепостных стен на верную смерть. Целых четыре дня вытягивались длинные колонны на равнину – старина Гэшу все надеялся выиграть лишний день до подхода новых имперских отрядов или до того, как Го Цзыи и Ли Гуаньби если не ударят, то хоть как-то обозначатся в тылу у мятежного командующего, генерала Цуя.
   Черепашьим шагом двигалась вперед имперская армия, не очень хорошо даже видя расположение противника: внизу, у реки, или вверху, у склона гор? Впереди?
   И тут пришел пыльный ветер в лицо и еще длинные ряды кавалерии народа тонгра, ударившие в спину. А после этого оттесненные на поля, в сухие кустарники и травы передовые отряды имперских солдат сначала почувствовали, что ветер начал пахнуть дымом, а потом увидели катящиеся к ним валы огня: Цуй поджег сухую солому. И имперская армия попросту начала гореть, броня накалялась на потных телах, как сковородки в ресторане бедняги Сангака. Солдаты побежали к реке, пытаясь если не спастись, то хоть погрузиться, спасаясь от страшного жара, в воду. Но задние ряды толкали передних, одетых в тяжелую броню, в эту воду все глубже.
   Армия растаяла, даже не вступив в настоящий бой. Никто не знал точно, куда девался Гэшу Хань, царственный полководец, гордость империи. Но через какое-то время я уже уверенно говорил замершим от ужаса чиновникам, что его прямо на носилках утащили в плен, в разграбленный Лоян.
   Но и обитателям чиновничьих кварталов было что рассказать мне в ответ.
   – Да ты, братец, сам-то где был утром, когда тут у нас происходили самые главные события? – поинтересовался у меня какой-то скромный мастер кроличьей кисти.
   Так я узнал, что, пока два отряда пограничных ветеранов жгли мой дом и мое торговое подворье, а также ведомство господина Чжоу, третий отряд всадников, не меньше двух дуев, с грохотом и звериным ревом пронесся вдоль внешней стены Гунчэна и через эти стены, навесом, обстрелял внутренние павильоны ведомств и канцелярий зажигательными стрелами. Пожары быстро погасили. Мятежники, без единой царапины, понеслись дальше по прямым, как стрела, столичным проспектам еще до того, как гвардейцы начали размышлять – что вообще происходит, не закрыть ли главные, украшенные рисунком лазоревых цепей, ворота.
   – В этих воротах, на уровне повыше человеческого роста, и до сих пор торчат стрелы, эти бездельники все никак их не вытащат, – с осуждением сказал один чиновный обитатель Дамингуна. – Да какое это сейчас имеет значение, пусть торчат – дворец-то уже пуст.
   Не помню, сколько времени я убил на новые идиотские разговоры, пока до меня не дошел смысл этих последних слов. Смысл, который до этого момента понимали в притихших чиновничьих толпах все, кроме меня.
   Император покинул дворец. Он вообще покинул столицу. Мне некуда было спешить.
   Ошарашенный, я начал оглядываться по сторонам, только для того, чтобы убедиться: тонкие струйки чиновников уже начали с достоинством маршировать к воротам.
   – Кто? Кто с ним уехал? – почти заорал я на жирного столоначальника в цветных шелках и черной шапке с торчащими горизонтально в стороны лакированными, похожими на уши кончиками.
   – Немногие, – ответил он, сделав паузу и решив, что запыленный гвардейский офицер из варваров в такой час может позволить себе быть не очень вежливым. – Премьер-министр, я слышал. Женщины. Охрана. Да, и наследник.
   Женщины? Какие именно женщины? Кажется, вместо благодарности я толкнул этого доброго человека конем, выносясь из последней аллеи на громадную площадь, разделявшую чнновничий город и Дамингун, обиталище самого императора.
   Грандиозная, щедрая пустота: прямоугольник девятьсот на пять тысяч шагов. Вечное спокойствие гигантской империи – вот о чем говорило это невероятное пространство, должное охладить любой пылкий ум. С одного конца этой площади было не различить лиц людей на другом ее конце – там, где невидимый отсюда канал пересекался тремя широкими горбатыми мостами. А за ними над гребешком верхушки стен тонкими полосками алели здания внутренних дворцов под серыми крышами.
   К черному полукруглому рту входа через надвратную башню я несся галопом, прямо к сверкающей парадной броне и серебрящимся металлом остроконечным шлемам императорских гвардейцев, украшенных, как для парада, павлиньими перьями.
   – «Малиновый барс» пожаловал, – поприветствовал меня толстопузый гвардеец, прижимаясь щекой к копью. – Давненько я тут не видел вас, красавцев. Что, даже вам погано? Говорят, вас утром в городе кто-то здорово обидел?
   По крайней мере, благодаря моим бесцельным разговорами среди чиновничьих павильонов, я уже знал, о чем и о ком спрашивать, чтобы не вызывать лишних подозрений.
   – Кто из военных с премьером? – выдохнул я с седла. – А главное, где наследник – точно ли в императорском кортеже?
   Люди, охранявшие жилье самого императора, могли быть полной бездарью в бою. Но скрытые смыслы придворных интриг они поглощали, как пиво, – жадно и не переводя дыхания, и сейчас в поблескивающих у моего седла глазах можно было прочитать: охранник Дамингуна знал все и понимал по моим словам, что говорит с другим знающим человеком.
   – Все, кому следовало, уехали, – хитро сказал мне гвардеец. – Хочешь, поищи там кого тебе надо.
   Он кивнул головой в сторону ворот.
   С тяжелым вздохом я тронул Мышку шагом к коновязи, сполз с нее, ощущая, что страшно устал. Поискал глазами место потенистее, привязал мою верную спутницу среди гвардейских коняг и, качаясь, тронулся в прохладный полукруг дворцовых ворот. Я не притворялся: утренняя прогулка с господином Ду к месту своей будущей казни, дым пожарищ, скачка по городу, словесные игры с чиновниками, сосущий голод, жара и жажда – я был не единственным из солдат империи, кто в этот жаркий июльский день еле стоял на ногах.
   Павильоны в громадном цветущем парке, где по вечерам, наверное, горели сотни огоньков, звучала музыка и смех, были почти пусты. И очень не скоро по вялым ответам дворцовых слуг я начал понимать, что случилось здесь этим утром.
   Бегство императора поразило всех не само по себе, а своей стремительностью. Слухи о рейде мятежников вдоль внешних дворцовых стен только достигли ушей придворных, евнухов и служанок внутреннего города, как вереница простых, обитых кожей повозок уже вылетела через ворота Дамингуна, а за ней тронулась длинная красная змея гвардейцев, взметая облачка белого песка.
   Вопрос был в том, кто держал этот отряд наготове для якобы неожиданного бегства.
   Я уже в общем понимал, что таилось в смеющихся глазах гвардейца у ворот. Но все не верил, что властителя величайшей в мире империи можно было переиграть так легко и так быстро.
   Итак, все семейство Ян – премьер-министр, его сестра – моя драгоценная возлюбленная, обе ее сестры, несколько придворных дам – было буквально впихнуто в императорские экипажи. Прочие важные особы оказались в этой компании, в общем, случайно – великий евнух и друг императора Гао Лиши (я вспомнил его обезьянье лицо в окне экипажа в моем дворе), верховный цензор Вэй Фэнцай, еще кто-то.
   Но с ними – плешивый наследник, и его сын Ли Тань, и принц Гуаньпинский Ли Шу. И вот тут, похоже, никаких случайных людей не было. Тут была вся верхушка обоих списков Юкука – «некромантского» и «кандидатов в Западный поход».
   – Кто командует охраной кортежа? – задал я последний вопрос толстой тетке, по виду не более чем дворцовой уборщице.
   – Генерал Яо Жэнь, – вздохнула она. И по глазам ее я увидел, что даже она отлично понимала, что уже произошло и что неизбежно должно было произойти дальше.
   Ну конечно, Яо Жэнь – видный «некромант» и соратник Светлого Вана. Кому же еще было поручать это дело.
   От ответа на мой следующий вопрос зависело очень многое.
   – «Малиновых барсов» там нет? – как бы с надеждой поинтересовался я.
   – Откуда же им там взяться? – искренне удивилась она.
   – Да как же так. У меня же донесение… – забормотал я, скрывая радость. – Наследник… Генерал Яо…
   – Да они недавно выехали. С хорошей лошадью ты их догонишь, гвардеец, – успокоила она меня. – Ну хотя бы у почтовой станции Мавэй. Это только 120 ли от ворот. Где-то же они остановятся на ночь, значит – там.
   – Где эта Мавэй? Я даже не знаю, куда они тронулись, – сказал я, замирая от ожидания.
   – Куда-куда. Сначала, конечно, на запад, а потом в Наньду, южную столицу. Мавэй – она как раз на западной дороге. Эй, не переживай, завтра за ними тронутся все остальные, а может, и сегодня еще успеют… – начала она. И закончила с тоской в глазах: – Завтра в путь тронется сама госпожа Чжан.
   Так-так. Вот и еще одна загадка решилась. Супруга наследника. «Храбрости ему недостает – вся храбрость у его супруги, госпожи Чжан», – сказала мне в день последней встречи Ян, а я только сейчас понял, как важны были эти слова.
   Вот она, женщина во главе заговора, чье лицо и имя никто не должен был видеть и слышать. Хотя даже уборщицы уже знали, что восходит новая – и, похоже, очень недобрая – звезда над несчастной империей.
   Еще бы ей не тронуться в путь, чтобы прибыть как раз к моменту, когда главные события будут уже позади. Чтобы спасающийся бегством двор увидел, кто теперь будет хозяином – а точнее, хозяйкой – империи.
   Я повернулся и на деревянных ногах тронулся прочь. Бог был добр ко мне, но надолго ли хватит его доброты, думала моя усталая голова.
   Перед воротами из дворца тот же Бог Небесный подсказал мне хорошую мысль: передвигаться тихо, осторожно высунуть голову из их прохладной темноты.
   Все шестеро несших службу гвардейцев в сверкающей броне собрались в кучку вокруг моей Мышки и, стоя спиной ко мне, оживленно обсуждали мою серую подругу.
   Причина их оживления была очевидна. Все прочие лошади у коновязей справа и слева были абсолютно одинаковы – гнедые гвардейские коняги. Моя серая красавица была не очень уместна даже для офицера «малиновых барсов», раз уж он был в форме. А еще были мои полупрозрачные штаны и домашние сапожки, выглядывавшие из-под мундира: не надо было брезговать одеждой мертвеца – если грабить покойника, так уж грабить.
   А еще есть мои седельные сумки на Мышке и их содержимое. Всего вместе более чем достаточно, чтобы завести со мной длинный и сложный разговор. Например, спросить меня, кто начальник «малиновых барсов».
   Оставаясь в темноте ворот, я перевел взгляд на ближайшего ко мне гвардейского коня. Сильного, коренастого, с явно суровым характером. А также – и в особенности – на узел уздечки, которой он был привязан к коновязи.
   Потом я достал из-за голенища кинжал. Гвардейцы все еще стояли ко мне спиной, до них и до Мышки было шагов сто двадцать, а до сурового коня – не более пятнадцати.
   Я глубоко вздохнул, ощущая чужие запахи песка дворцовой площади, лошадиной кожи, подсыхающих тополиных листьев над головой.

   …У моего города свой запах, и если его когда-нибудь снова возьмут штурмом, разрушат, сожгут, то запах этот исчезнет навсегда.
   Самарканд пахнет сухим, горячим камнем старых стен домов и цитадели на севере, застывшей над обрывом к Сиабу. И хлебом, в тесто которого перед отправкой в тандур подмешивают лук, поджаренный в бараньем жире. И нежными цветами фруктовых деревьев весной, и густым сладким духом сушащихся на хлопковых полотнах абрикосов, яблок и ломтиков дыни осенью.
   Эти запахи часто снятся мне, так же как снится самый восхитительный эпизод моего детства. Я, десятилетний мальчишка, на окраине раскаленной солнцем и гудящей голосами и мухами рыночной площади сбежал от своей охраны, поднырнул под косматые животы верблюдов и, оглядываясь, вытащил из-за голенища сапога кинжал.
   Белый красавец с тонкими ногами мотал длинной бежевой гривой и хитро посматривал на меня большим глазом между длинных женственных ресниц. Сейчас, сейчас, шептал я ему, это не займет и мгновения.
   Удар кинжалом, как топором, из-за головы по деревянной коновязи, нога в стремя, съежиться в комочек у мерно дышащих ребер белого красавца, по ту сторону от вяло переговаривающихся у затененных прилавков людей, и послать коня с места в быструю рысь, а потом и в галоп, распугивая прохожих. И только перед галопом подняться, наконец, в седло, показав ошеломленным конюхам свою спину, и зарыться счастливым лицом в жесткие волосы гривы.
   Коням нашей семьи завидовал весь город. Но то были кони моего отца или матери, а этот краденый жеребец на короткое время был только мой.
   Я никогда в жизни не был бедным мальчишкой, мне были хорошо знакомы и пряный запах сафьяна, и нежность шелка, украшавших седло и попону. Но я тогда был в восторге от того, что смог украсть настоящего рысака, который, безупречно слушаясь моих рук, поднимался сейчас к старым шафранного цвета камням цитадели, к высокому берегу реки.
   Мои раздувавшиеся ноздри угадывали мужской запах хозяина коня – чеснок и железо, и совсем другой – странный, дразнящий – аромат персидской розы. Значит, двое в седле, рука воина обнимает талию спутницы, касаясь снизу ее тяжелой груди, и в моих ушах звучит женский шепот – слова, которые я уловил как-то ночью в длинных переходах нашего обширного дома: «Что ты делаешь со мной – превратил в какую-то пленницу любви». До сих пор не знаю, чей то был голос, прерывавшийся то ли от смеха, то ли от слез.
   Коня я подвел потом с другой стороны рыночной площади, привязал обрубленными поводьями к другой коновязи и растворился в толпе. Домой добежал, не переводя духа и зная, что наказание будет неотвратимо, как только отец пробудится от полуденного отдыха.
   Отец, однако, встретил меня немедленно, похлопывая уздечкой по ладони. И, как всегда, сказал нечто неожиданное:
   – Люди, которые охраняют тебя днем и ночью, – они отвечают за тебя своей жизнью. Ты не хочешь поинтересоваться, живы ли упустившие тебя Наршах и Фарнарч?
   Я замер.
   – Но они, конечно, живы, – продолжал отец после небольшой паузы, продолжая бить себя уздечкой по левой ладони, с влажным мягким звуком, с длинными интервалами. – А тебе придется в этой жизни подумать, как завоевать такую любовь этих людей, чтобы они когда-нибудь подставили свою грудь под стрелы или ножи уже за тебя самого, а не из страха передо мной. А также вспомнить, что наши друзья из Медины за воровство рубят виновным руки. И задуматься о том, что когда сбегает мой сын, а одновременно на той же площади, где он пропал, конокрад перерубает уздечку известного половине города мервского жеребца, которого и продать-то не так просто, то сопоставить эти факты могу не только я.
   Молчание. Еще более длинная пауза перед очередным шлепком мертвой кожи по живой.
   – А остальное тебе объяснит Нахид, – закончил отец.
   Я повернулся и встретился со взглядом огромных голубых глаз матери – только сейчас я понимаю, какой молодой и прекрасной она тогда была. Она стояла в позе танцовщицы, чуть изогнув талию и мгновенным движением руки выхватывая из воздуха уздечку, переброшенную отцом через мою голову.
   Мать была не только из рода воинов, но и сама была женщиной-воином, она как бы сошла с фресок, украшавших нашу парадную залу, – шлемы, барсы, драконы, длинные изогнутые тела воителей в мелких кольчугах; на ее боку была такая же круглая рана от стрелы, как украшает сейчас мое плечо. Быть наказанным такой женщиной позорным не счел бы никто. Но тут я еще раз взглянул в веселую синеву ее глаз из-под кружевной белой сеточки для волос и увидел, что меня ждет что-то другое.
   – Итак, ты достаешь из сапога нож, а дальше или пилишь им уздечку туда-сюда, или рубишь сплеча, – проговорила она, каким-то странным стремительным движением привязывая уздечку к деревянной ограде внутреннего сада. – Допустим, все же рубишь. Доставай же нож снова и повторяй то, что сегодня сделал, но остановись по моей команде, а я – я буду отсчитывать время.
   Щелчок ее длинных пальцев, сейчас лишенных перламутровых наклеек на ногтях, еще щелчок, еще. И вот по ее команде я замер с занесенным к уху кинжалом.
   – Пять щелчков, – вздохнула она. – И шестой – на удар по уздечке. Даже если удар хороший, то есть одного будет достаточно, то у коновязи остаются обрезки – наглядное свидетельство того, что подошел человек и украл коня. Если бы этих обрубков не было, то хозяин еще какое-то время бы размышлял, не отвязался ли конь сам по себе, не послать ли рабов искать его по всему городу… Немало песочных часов перевернется за время этих поисков. Итак, значит, шесть щелчков… А теперь смотри.
   Ее глаза впились в мои, а пальцы обеих рук протянулись к уздечке и как бы подпрыгнули, а затем дернули уздечку вверх и поднесли ее, целую и освобожденную, к моему лицу.
   Сзади раздалось тихое «ха-ха» отца.
   – Не «ха-ха», а два щелчка, – отозвалась мать. – Смотри: уздечки обычно крепят к коновязи вот таким узлом. Ты оцениваешь его издалека, убеждаешься, что узел именно наш, согдийский, а не более сложный тюркский (снова «ха-ха» сзади). К этому моменту твои пальцы уже мысленно сделали все, как нужно, и дрожат, готовые к делу. И тогда вот это ушко ты толкаешь вверх…
   Я не расставался с уздечками все лето. А осенью, когда зелень Самарканда окончательно порыжела от беспощадного солнца, я опять скрылся от своей охраны, на три щелчка отвязал от перил узду ферганского красавца моего отца, не сводя при этом глаз уже с его охраны – между прочим, трех истинных артистов своего дела. Погнал коня вскачь, как и в прошлый раз скрываясь за его боком и сжимаясь в ожидании топота погони за спиной.
   А через пару песочных часов, сделав небольшой круг по городу, привязал ферганца к ветке карагача на противоположной стороне той же площади, в нескольких десятках шагах от того места, где украл его. Это было несложно сделать, прикрываясь пылящим через площадь отрядом тех, кого сегодня я вслед за имперскими жителями привык уже называть «черными халатами». И исчез, так и не уличенный как своей охраной, так и отцовской.
   Вечером, когда стало оранжевым небо, после расслабленного ужина под разговоры о достоинствах вин Бизанта и под чириканье ласточек под крышей, я в очередной раз поднял глаза на своих замолчавших родителей – и замер. Они сидели, соприкасаясь плечами, смотрели на меня и чуть улыбались.
   Сегодня я не знаю, что именно видит моя память. Их самих, таких, как они сидели тогда, живые, умиротворенные, спокойные, – или это уже фреска со стены нашего обеденного зала.
   Зато я знаю, что такое настоящая роскошь. Это не ферганские скакуны или шелка Ханчжоу. И даже не мервское вино. Роскошь – это когда можно забыть о месяцах и годах выдержки и терпения, перестать, наконец, таиться и стать самим собой. На виду у медленно оборачивающихся в мою сторону гвардейцев поднять кинжал и с размаху – хрясь! – рубануть им по уздечке так, что тупым деревянным звуком отзовется бревно, к которому она привязана.
   Я взлетел в седло армейского коня и с места в галоп рванул через гигантскую площадь, пригибаясь к гриве.
   Вон из чиновничьего города, направо, к западным воротам, по западному тракту, мимо шатров караванщиков, мимо ждущих меня и готовых тронуться на Запад моих коней и верблюдов – и вперед, за императорскими экипажами.

23. Станция Мавэй

   Весь жуткий смысл поражения при Тунгуане, возможно, долго еще доходил бы до сознания студентов, актеров, торговцев, рыночной пьяни и просто мирных горожан. Но невероятный слух о бегстве Светлого императора заронил, наконец, во многие головы пугающую мысль: а ведь теперь происходящее касается не только воинов и придворных. Много невообразимых еще вчера событий может произойти исключительно быстро – причем с жизнью каждого, именно каждого человека.
   К тому моменту, когда я на краденом коне вынесся из дворца, распугивая спешащих из него чиновников, на спокойных чананьских проспектах появились груженые повозки, с которых в песок падали самые разнообразные предметы – свитки с кистями, мешочки с рисом (который немедленно рассыпался) и даже модные низкие стулья. Возницы останавливались, пытались все это подобрать, на них натыкались и их с проклятьями огибали погонщики других экипажей, навьюченных осликов и коней.
   У городских ворот начали скапливаться очереди. Проклятья, ржание коней и рев верблюдов нарастали. Городская стража не имела понятия, что делать с этим нашествием и как быть, когда спустится солнце и надо будет, по идее, закрывать ворота. Но закрывались они для того, чтобы не пускать кого угодно в город. А толпа вполне уважаемых жителей, которая хочет вырваться из этого города на ночь глядя? Что делать с ней? Никаких приказов на этот счет не поступало.
   Еще раньше, когда скопище людей еще не было таким густым, у южных ворот Миндаомэнь произошла сцена, о которой потом беженцы, благополучно достигшие убежищ, вспоминали годами и по много раз.
   По Миндао, Светлому пути – главному проспекту столицы, на юг устремилась кавалькада Чжоу-гуна.
   Его накрашенные радужными красками и благоухающие пачулей и амброй мускулистые юноши разобрали стоявшие в главной зале странные орудия, которые до этого служили лишь украшением и никогда не бывали в настоящей войне: старинные алебарды самых диких очертаний – в виде полумесяцев, лепестков пламени, широких зазубренных листьев. А также тяжелые железные шары, прикрепленные к древкам цепями и утыканные шипами. И еще копья с лезвием длиной в целый локоть, под которыми болтались конские хвосты. Еще томные юноши увешались древней, позеленевшей броней, возложили на головы запыленные чешуйчатые шлемы. Видевшие это невероятное преображение признают, что теперь несколько по-иному думают о достоинствах нежной мужской любви.
   Вся эта ощетинившаяся острым железом кавалькада бронированной стеной окружила драгоценное пухлое тело своего хозяина и возлюбленного, который покачивался между ними в седле с неизменной извиняющейся улыбочкой. Раздалась команда, и это дико выглядящее воинство загрохотало копытами по южному проспекту.
   При любом мятеже главная проблема – вовремя догадаться, кто же из почти одинаково обмундированных воинов свой, а кто чужой. Тем более что и сами воины не всегда хорошо это знают – они ждут приказа своих генералов, в это время лихорадочно размышляющих, на чьей стороне им следует быть. Городская стража, увидев конный строй пограничников Ань Лушаня, вряд ли догадалась бы, что вот это и есть варвары, входящие в город: в конце концов, перед ними были бы просто имперские воины в стандартном вооружении, рысившие от дворца, из центра города. А вот тускло сверкающие в клубах пыли невиданные алебарды и шлемы над суровыми лицами с женственными, тщательно накрашенными бровями и губами были просто воплощением варварского войска. Единственное, что наверняка поставило тогда стражу в полный тупик, – зачем варварам вместо того, чтобы врываться в замерший от ужаса город, наоборот, вырываться из него. Но думать времени не было. Стража бросилась в узкие щели между мощными стенами и примыкающими к ним домами. А Чжоу-гун и его сладкие юноши, не останавливаясь, пронеслись под гром копыт прочь из обреченного города.
   Но я, повторим, не видел этого удивительного зрелища, пробираясь по сгущающемуся людскому хаосу среди кварталов Бучжэн, Цзиньчэн, Инин и так далее, проклиная груженых верблюдов и пересекавшие мой путь каналы с их выгнутыми полуколечком мостами и печальными ивами над водой. Мосты эти интересовали меня сейчас только в одном смысле – что через них надо было перебираться, ведя коня в поводу, среди толп народа и, что хуже, повозок.
   У Ворот Золотого Сияния я провел чуть не полстражи, расталкивая безумцев, пытавшихся вырваться из столицы до закатного удара барабана, и отвечая с седла на множество вопросов.
   Дрожащий от возмущения конь вынес меня, наконец, на западную дорогу и взял угрюмую рысь.
   Первое, чем мне предстояло заняться, – это разобраться, что за зверюгу мне послала судьба. Выносливую и упорную – без сомнения, но умел ли этот конь делать такой неожиданный рывок, с рыси на галоп, как моя дорогая Мышка (что там с ней происходит, во дворце? – лучше не думать). На что этот конь годится в случае игры в догонялки с другими гвардейскими лошадьми? Обольщаться не следовало, а вот испытать мое новое приобретение было просто необходимо.
   После нескольких рывков в галоп я решил, что назову жеребца Варз, то есть высокий. Хотя бы потому, что для стандартной степной толстоногой твари с отвислым задом он действительно был не мал. Более того, он еще, как постепенно выяснялось, был упрям и азартен.
   Затем позволил голове вяло поразмышлять о том, сколько же имен у армейских лошадей, чья судьба – постоянно менять хозяев. В общем, я попросту отдыхал, быстро продвигаясь вперед по удивительно пустой дороге. Куда девались все эти толпы беглецов?
   Мой отдых прервался, когда в бивших вдоль земли закатных лучах я четко увидел следы на дороге: не очень большой отряд армейских коней, которые пронеслись сначала на запад, потом – обратно. Отпечатки их копыт перекрывали все остальное, в том числе следы экипажей и сопровождавшей экипажи кавалерии.
   Итак, погоня. Мне стало ясно, почему дорога пуста.
   Когда лазоревый купол над моей головой начал бледнеть, а запад засветился малиновым и шафранным, мне в голову пришла неприятная мысль. Я выскочил из дома с пустыми руками, к поясу моему не было привешено ничего, потому что в седельных сумках Мышки всегда было все необходимое, включая неплохую сумму денег. А вот чего можно было ожидать от сумки гвардейца? Краткое изучение ее показало то, чего я и опасался: из самого богатого человека Самарканда и не самого бедного жителя Чанъани я превратился в очень скромного гвардейского офицера. Горстки монет на дне сумки едва ли хватило бы на два хороших ужина, а что касается завтраков… «Я всегда говорил, что воровством не разбогатеешь», – послышался мне сиплый голос Юкука. Где он сейчас?
   Я встряхнул головой и снова начал читать следы в сгущающейся темноте. Копыта, копыта… а вот тут уже что-то интересное: валяющиеся на дороге стрелы, буквально взрыхленная земля: конь, бешено крутящийся на месте. И – больше ничего интересного, кроме того, что именно с этой точки копыта второго конного отряда повернули обратно.
   Дорога пересекала долину по высокой насыпи, и ее еще можно было разглядеть. Но справа и слева от меня, там, где земля как будто проседала вниз большими квадратами полей и огородов среди редких деревьев, уже клубился сумрак и поднимались подсвеченные розовым серые дымки.
   Если бы подо мной была Мышка, она позволила бы мне ехать вперед всю ночь. Но Варз был знаком со мной не столь долго, чтобы простить мне голод, жажду и прочие надругательства.
   Справа от дороги я увидел подсвечивавшиеся изнутри желтым дрожащим светом квадратные сельские дворы. Деревня означала воду, но не обязательно еду, и уж совсем не обязательно – хорошую еду.
   Но мне повезло. Когда ночь стала совсем непроглядной, я уже сидел на пригорочке, под невидимой кроной высокого тополя, мой напоенный конь мирно вздыхал неподалеку, разыскивая лучшие кустики травы, а у меня между колен стоял кувшин с подозрительным напитком – наверное, смеси пива с водой. На коленях же лежали две горячие кунжутные лепешки.
   – Свежие, только-только поджарены, – бурчала старуха у закопченной жаровни, отказавшаяся взять мои жалкие монеты. – Все мои дневные лепешки купил красавец в шелках, а какой у него был конь – ни я, ни мои дети такого больше не увидят. Крылатый, наверное. Пешком этот конь не ходит, только бегом. Носится этот красавец на нем, как безумный. Взял все лепешки, унес к дороге, после того как вон там (она показала на черный восток рукой) был бой. Сначала страшно кричали солдаты, потом женщины, потом стало тихо. Красавец после этого спустился сюда и унес все лепешки. Считай, что он заплатил за тебя тоже. Цену деньгам не знает совсем. Да только нужны ли нам сейчас эти деньги? Скажи, офицер, что нам делать – приходят тяжелые времена? Варвары идут?
   – Что делать? – оторвался я от своих мыслей по поводу того, кто же был этим красавцем в шелках. – Поставить мальчишек сторожить дорогу. Увидят солдат, любых солдат, – пусть бьют в гонги и сами быстро убегают. Услышав гонги, пусть вся деревня, но особенно молодые женщины, скрываются в таких местах, к которым кони не пройдут. Эти ваши поля вполне годятся. Зерно заранее заройте в землю, землю разровняйте.
   – Ай-и-и, – сказала с уважением старуха. – Видно, что не первый день на войне. Ну, что будет, то и будет. А кувшин оставь под деревом, я утром подберу…
   – Какой из себя был этот красавец? – поинтересовался я. – Наш, военный?
   – Нет, на вид – разве что бывший военный. Не старый. Глаза будто смеются. Непоседливый такой. Бородка совсем короткая. Но конь, какой конь… Будто крылья ему кто-то приделал.
   «Крылатый конь», «глаза будто смеются»: лучшего описания премьер-министра имперского правительства дать было невозможно. Значит, Ян Гочжун, все семейство Ян, да и сам император, в дороге были еще живы и на свободе. Все неприятности с ними должны произойти, конечно, на станции. Сразу? Нет, заговорщикам еще требуется посовещаться напоследок, осмотреться, а гвардейцам – хоть немного отдохнуть. Продержись немножко, мартышка, у нас еще есть шанс.
   Что ж, вот теперь мне можно, да просто нужно отдохнуть. И сделать самое главное, без чего дальше двигаться было нельзя, – подумать: что, собственно, произошло и что должно было произойти дальше.
   Итак, уважаемый господин Ду, как выяснилось, буквально жил в ставке Ань Лушаня, ныне самозваного главы династии Янь.
   И это давало ответ на простой вопрос: откуда «партия некромантов» во дворце знала, что именно этим утром по столице пронесется маленький отряд мятежников, и дворец обстреляют зажигательными стрелами? Да оттуда, что господин Чжоу передал через «моего представителя» господина Ду просьбу Ань Лушаню сделать именно это.
   Всего-то надо было напугать до смерти обитателей императорского дворца. Именно напугать: потому что другого смысла в этой кавалерийской вылазке не было, жалкая горстка кавалерии Дамингун штурмовать явно не собиралась. И совершенно ясно, что наследник со товарищами знали об этой военной демонстрации заранее, потому что действовали с удивительной четкостью, держа наготове экипажи и проверенный отряд гвардии для мгновенного бегства на запад. Во главе, естественно, именно со славным генералом Яо, а не кем-то другим из целого полчища дворцовых генералов без армий.
   Результат: семейство Ян, ненавидимое и мятежным полководцем, и партией наследника, оказывается попросту похищенным заговорщиками – вместе с засидевшимся на троне императором. Сколько у бедняг времени? Немного. И долго сидеть тут под деревом мне не следует.
   И все же – сколько? Ну, например, если можно доверять словам дворцовой уборщицы (а почему бы и нет?), предстоящим утром из дворца ожидается торжественный выезд всех прочих заговорщиков во главе с госпожой Чжан, которой надо догнать своего драгоценного плешивого супруга. Она будет торопиться. Мятежники всей своей силой не войдут в беззащитную столицу еще день-два, но это не так уж и много. Если госпожа Чжан будет нестись вскачь (а, насколько я о ней слышал, это она вполне была способна сделать), то к вечеру завтрашнего дня она окажется в той же Мавэй. Значит ли это, что к тому моменту плешивый принц должен уже стать императором? Возможно. Вполне возможно. Значит, мне надо успеть на станцию к рассвету или около того.
   Но это не все. Итак, еще раз: господин Ду передал мятежнику просьбу господина Чжоу и его друзей из партии наследника напугать хорошенько нынешних властителей империи, этим ускорив их ликвидацию. Но зачем тогда отряду ветеранов Ань Лушаня было жечь и убивать все живое в ведомстве самого же господина Чжоу? А заодно и в моем, так сказать, ведомстве – и еще в доме?
   А по той простой причине, что письмо мое, отданное карлику, все же, похоже, достигло в последний момент адресата. И самозваный основатель императорского дома Янь все понял и окончательно озверел. Он оставил в силе план подтолкнуть к гибели ненавистных ему премьер-министра и прочих Янов с моей прекрасной возлюбленной во главе, а заодно и императора – почему ж нет, прекрасная просьба. Но при этом послал всем, кто толкал его к гибели, всем, кто играл им, как куклой, целый год – Чжоу и мне – последний и окончательный привет: стрелы и огонь.
   И сделал это очень умело. Уцелел только господин Ду, успевший вовремя скрыться и даже вернуться в столицу. Но спасти Чжоу он уже не успел.
   Минуточку, но в этой круговерти заговоров и контрзаговоров мы забыли одну пустяковую вещь. Железный хребет империи надломлен и не срастется еще много лет, моя страна может теперь жить спокойно – но как насчет скромных дипломатических усилий дома Маниаха по части новых отношений империи с создателями Круглого города? Кто теперь будет подписывать договоры со славными членами семьи Аббасидов и еще с уйгурами? Плешивый Хэн?
   А успел ли вообще Чжоу рассказать кому-либо – не только императору, но и «своим», – что есть такие договоры, которые обрекают Ань Лушаня на гибель, а имперцам несет победу?
   А если не успел, то разве не обязанность доблестного офицера «малиновых барсов» – догнать экипажи императора и передать правителям империи из окоченевших рук господина Чжоу ключ к будущей победе?
   Кони, уйгурские кони. Кто знает о том, что уйгуры готовы снабжать империю боевыми лошадьми, даже если мятежник перекроет путь к императорским пастбищам? Знает ли об этом император?
   Вот теперь – все. Я прислонился к стволу дерева и отломил новый кусочек кунжутной лепешки.
   Она была горяча и восхитительна. Грубая пшеничная мука слоилась на невесомые пластинки, сплошь осыпанная гладкими ароматными зернышками корочка хрустела. От корочки этой пахло маслом, в котором жарилась лепешка, а раньше экономная хозяйка, похоже, жарила в этом масле что-то другое – лук, зелень, а может, и обрезки мяса.
   Я остановился, только когда уничтожил обе лепешки почти до конца.
   А потом прислушался к далеким-далеким голосам и смеху, доносившимся откуда-то через спящие поля. Втянул ноздрями навозные запахи земли и горькие ароматы ее трав. Потом поднял голову в небо, осыпанное звездами, и беззвучно сказал ему: спасибо.
   Разбудила меня предутренняя тишина и фырканье Варза. Если бы он мог говорить, то сказал бы мне простуженным солдатским голосом: да знаю, что пора, – когда это было, чтобы нам дали отоспаться?
   Я угостил моего нового друга глотком водянистого пива из собственной ладони и обломками лепешки. На ощупь провел его между полей, вывел на прохладную дорогу, под первый робкий свет с востока. И тихо тронулся на запад.
   К почтовой станции Мавэй я добрался уже в разгар утра: большой квадрат длинных серых стен под ребристыми гребешками, за ними – невысокие серые крыши. Поодаль – такая же серая деревня, по сути – маленький городок.
   Цепочка обитых кожей пустых экипажей стояла вдоль дороги. Армейские кони, рядами привязанные здесь и там. Гвардейцы у ворот. И толпы народа, сидящего, стоящего кучками и глазеющего на почтовую станцию с безопасного расстояния.
   Видимо, выглядел я так, как и положено офицеру после тяжелого дня и не очень длинной ночи, то есть нелучшим образом. Поэтому гвардейцы и не ждали от меня особой вежливости.
   – Как наследник? – без особых приветствий спросил я, наклоняясь к ним.
   Если у них и были какие-то сомнения, что перед ними человек, которому положено тут находиться, то после такого начала сомнений больше не было.
   – Да отлично наследник, – удовлетворенно заверил меня часовой с густыми бровями.
   – События уже начались? – задал я, замирая, главный вопрос.
   – Да ты голову подними, «барс», – вон они, события, над тобой, чуть левее, – показал коричневатые зубы чернобровый.
   Я медленно повел глазом вверх по древку прикрепленного к воротам длинного копья. Кровь медленно, очень медленно сползала вниз по этому древку.
   Его верхушку, там, куда попадали уже утренние лучи, украшала человеческая голова – с распухшим ртом, короткой бородкой и прикрытыми, со слипшимися ресницами, глазами.
   Я смотрел на голову премьер-министра Ян Гочжуна.
   «Хорошо, что ты успел съесть ту лепешку», – мелькнула у меня мысль. А губы сами выговаривали главный вопрос:
   – Это что – все?
   – Пока все, – охотно ответил бровастый часовой. – Дальше – император думает. Пусть думает. Человек немолодой, вопрос серьезный… Ну а мы… что ж, мы подождем. Куда же нам спешить…
   Я перевел дыхание, делая вид, что вздохнул с недовольством. Как же мне пока что везет…
   – Генерал Яо внутри? – спросил я усталым голосом, подбирая поводья. И уже тронул коня шагом, слушая ожидаемое: «А где же ему еще быть».
   – Как там город? – донеслось мне вслед.
   – Люди бегут, – коротко ответил я, полуобернувшись.
   Из-за моей спины донесся тяжелый вздох. И вслед – предупреждение о том, что если я рассчитываю, что меня здесь хорошо накормят, то меня ждут сюрпризы.
   В такие моменты, как сейчас, глаза начинают видеть необычайно яркие краски и четкие линии. А время начинает течь медленно, достаточно медленно, чтобы я успел увидеть, обдумать и сделать множество вещей одновременно.
   Варза я привязал к коновязи с краю, мордой к воротам, так, чтобы вылететь на нем к этим воротам можно было бы сразу. Уздечку завязал так, чтобы только я мог развязать ее мгновенно. И это было хорошо.
   Сами ворота открывались внутрь, и если бы они были заперты, то выбраться со двора почтовой станции было бы невозможно. Лезть через стену, потом искать хоть какую-то лошадь у дороги? Не очень хорошо.
   От красных мундиров гвардейцев рябило во дворе, среди довольно длинных павильонов, уходивших в глубь этого двора. Гвардейцы в основном сидели кучками на земле. Все гражданские были, видимо, внутри. По сути, в осаде. А это… не хорошо и не плохо – как и ожидалось.
   В переднем дворе, который я только что пересек верхом, было много пустого пространства и очень мало солдат: хорошо. Выходили в этот двор разные двери – например, вход в ресторан. Что было сзади ресторана? Кухня, без сомнения. А кухни обычно выходят куда-то во внутренний двор, где я в этот момент уже находился. И куда этот задний ход выводит? Прямо в садик? Нет, к задней стене маленького храма Учителя Фо, откуда тянутся струйки сладкого дыма. А вот это не столько хорошо или плохо, сколько интересно. Потому что… потому что человека, выходящего из кухни к храму, во внутренний двор, с этого двора сначала не видно. Более того, в храм можно войти и сзади, как раз напротив запасного выхода из кухни. И что нам это дает? Пока – ничего. Но…
   Все это время я усталым раскачивающимся шагом шел через внутренний двор между кучек солдат к главному входу в галереи, напротив садика и храма, туда, где солдатская толпа была особенно густой.
   Что-то мне в моем мундире слишком часто везло с проходом в охраняемые двери и ворота, мелькнула в голове предательская мысль.
   – Донесение от господина Чжоу, – сказал я часовому деревянным голосом.
   – Как он там? – спросил меня стоявший неподалеку офицер с грязным и злым лицом, мазнув взглядом мои наплечные вышивки.
   – Не очень хорошо, – мрачно сказал я. – То есть совсем нехорошо.
   Мы встретились с ним взглядом, и он медленно, понимающе кивнул.
   – Что, пришлось помахать мечами на дороге? Выбывшие есть? – ответно поинтересовался я.
   – Пустяки, – мужественно отмахнулся он. – Двое легкораненых. Этих был разве что туань, увидели, сколько нас, выпустили стрелы и повернули обратно. Женщину вот подстрелили, жалко.
   – Донесение к кому? – почтительно спросил охранявший дверь гвардеец, до этого вежливо не прерывавший разговор двух офицеров.
   Я молча показал пальцем вверх.
   Солдат так же молча сделал шаг в сторону.
   Я двинулся в полутьму коридора, где тишина пахла страхом.
   Там было необычно пусто по сравнению с забитым людьми двором. Я прошел по галерее наугад и буквально сразу услышал в конце коридора приглушенные женские голоса.
   Ради того, чтобы увидеть мою прекрасную возлюбленную живой, я не слезал с седла долгие мучительные часы, не говоря о том, что все эти часы рисковал собственной шкурой. Но сейчас, глядя на нее, я не ощущал ничего: уставшая женщина в помятом зеленом платье, прислонившаяся к опорному столбу у двери и смотрящая на меня непонимающими глазами.
   – Она не чувствует ног, – монотонно сказала Ян. – Где твои умные пальцы, целитель?
   В углу, в кружочке присевших или прилегших женщин, на какой-то смятой подстилке, лежала несчастная Лю и смотрела на меня широко открытыми глазами. Бело-серый шелк ее одежд был испачкан безнадежно, и оскорбительный кислый запах говорил о том, что она не чувствует не только ног. Это был запах больших палаток после моих битв, где кровь уложенных рядами воинов была лучшим из ароматов.
   – Эта стрела летела в меня, – так же без выражения проговорила Ян.
   «Женщину вот подстрелили, жалко». Лю, похоже, просто сидела в трясущемся на ухабах экипаже напротив Ян, когда случайная стрела пронеслась сквозь толстую кожу и клюнула ее как раз посредине спины, между лопатками. Из экипажа ее тащили уже с волочащимися по земле ногами…
   Мои пальцы быстро выяснили то, что было и так ясно. Никакой лекарь не смог бы вернуть Лю ее ноги, бедра – и жизнь, потому что серебристая тень вокруг ее тела уже тихо отплывала вбок от него.
   «Эта стрела летела в меня», – гудели в моей голове слова. Тело Лю заслонило Ян. Тело. Одно тело вместо другого…
   – Это очень плохо, – сказал я обреченной. – Но мы сделаем лучше. А потом посмотрим.
   – Боли нет, – отчетливо выговорила она сдавленным от ужаса голосом.
   – Вот как раз надо, чтобы была, – бодро отозвался я. – Давай попросим достойных дам сейчас же помыть тебя и переодеть. Почтенные госпожи, кто подарит раненой свою чистую нижнюю юбку и какую-нибудь легкую курточку? – голосом, не ожидающим возражений, обратился я к придворным дамам великого императора.
   Человека, который знает, что делать, видимо, здесь не хватало. Ян поспешно махнула рукой, дамы задвигались все сразу. В этом лихорадочном шепчущем, шуршащем шевелении мы с ней оставались единственными неподвижными фигурами.
   – Ты приехал прощаться? – спросила она, рассеянно и с непониманием оглядывая мой мундир. – Поздно, наверное, для моего каравана на запад, да? Они убили мальчишку – я видела, он всего-то вышел поговорить с тибетцами-паломниками во внешнем дворике. И вдруг как завопят: премьер сговаривается с врагом! Я не волновалась, думала, он в крайнем случае как всегда рванет в галоп на своей серой зверюге. Он и рванул. Куда там – у них луки были уже в руках… Как будто ждали. Не понимаю… Но ты знаешь (тут она начала улыбаться) – жизнь это только сон… Он кончается, увидимся в новом сне… Лунцзи сейчас сидит и решает, как меня казнить – шнурком или еще как-то. А гвардейцы стоят вокруг и ждут. Без этого они дальше ехать отказываются. Да ты же это видел… Некуда идти. Все.
   Кажется, в первый раз при мне она назвала Светлого императора по имени, как младшего или как близкого друга.
   – Гао Лиши, – сказал я ей. – Мне нужен Гао Лиши. Вот сейчас. Мне надо сказать ему нечто важное. И тогда у нас будет караван на запад.
   – Ах, да о чем ты… – с легким раздражением протянула Ян. – Гао, Гао… Он-то, наверное, сегодня меня и удушит – это его работа. Ну хорошо, сейчас…
   Длинная, похожая на одетую в темные шелка очень старую обезьяну фигура великого евнуха нависла над моей головой почти мгновенно.
   – Старый Гао, ты помнишь этого человека? – помогла мне моя возлюбленная нежным голосом.
   Его глаза начали медленно расширяться, потом быстро превратились в щелочки. Он узнал. Вот только мой мундир явно сбивал его с толку, но, видимо, как-то и успокаивал.
   – Чжоу Лидэ из ведомства Хунлу убит сегодня утром, – напряженным голосом сказал я, глядя в эти старые глаза. – Я теперь единственный, кто знает все про договор с халифом и уйгурами. Они готовы запереть границу, дадут войска. Сказать об этом надо самому императору, потому что… (старая обезьяна надо мной быстро кивнула). Сейчас. Вот именно сейчас, до того как… Я должен видеть Светлого императора сейчас.
   Вот тут лицо старого евнуха начало медленно превращаться в маску, выражающую величайшее сочувствие моей глупости.
   – Старый Гао, а почему нет? – раздался тихий голосок Ян. – Светлый император получает от «малинового барса» срочную, важную и хорошую новость из столицы… Почему нет? Совсем немножко времени, правда?
   Я перестал дышать. Тут «старый Гао» медленно повернул в ее сторону сморщенное лицо, и я вдруг увидел или почувствовал где-то в глубине его глаз глубокую грусть. Он вздохнул, повернулся и призывно махнул мне рукой.
   Сделав несколько шагов, я оказался в абсолютно голой комнате с окном на юг, заклеенным какой-то дешевой бумагой, за которой угадывалось солнце. Гао показал мне пальцем в угол, ушел, вернулся со старой станционной подушкой, которую бережно уложил у стены напротив входа. Потом положил еще одну подушку в углу и какую-то рогожу напротив. Снова молча ушел.
   Я стоял и слушал свое сердце. Оно стучало и стучало. И тут в коридоре, в этом мире напуганного шепота и семенящих шагов, раздался невероятно красивый, спокойный, бархатный баритон, внятно и неторопливо выговаривающий каждое слово:
   – Ну, без столика с благовониями тут придется, наверное, обойтись, милый мой дружок? Мы ведь можем принять нашего офицера и без этих церемоний, правда?
   Доски пола тихо задрожали от ровного шага властителя величайшей из империй.

24. На восточные острова, братец

   Я видел многих властителей, в том числе в самые тяжелые для них минуты. Вблизи они редко напоминали самих себя на дворцовых церемониях, где нашим глазам являлись живые статуи, сверкающие золотом и разноцветным шелком. Вблизи же, по моему опыту, то были несчастные, раздраженные люди с помятыми лицами и загнанными глазами.
   Человек, возникший передо мной на пороге, был не просто красив. Светлый император был великолепен.
   Лицо седого льва в расцвете сил было свежим, губы чуть улыбались, а устремленные на меня молодые умные глаза сияли искренним уважением и сочувствием: я не мог бы и на мгновение усомниться, что встреча со мной для него – радость, что я ему приятен и интересен.
   Этот человек нес свой немалый, как у всех принцев Ли, живот легко и с удовольствием. Он излучал веселую энергию и несокрушимое здоровье. Простые одежды пурпурного цвета были чистыми и сидели на нем ловко и аккуратно, как будто он не провел ночь в экипаже, а утро – среди собственной взбунтовавшейся гвардии.
   Я замер в своем углу, боясь пошевелиться.
   Потом начал бормотать извинения «простого офицера-варвара, который не знает дворцового этикета». Гао, возвышаясь чуть сзади над плечом своего продолжавшего стоять властелина, молчал бесстрастно, но с явным одобрением.
   – А ведь вам нелегко пришлось, офицер, – тихо и очень отчетливо сказал мне Светлый император, подходя совсем близко и всматриваясь в мое лицо. – Знаете что, вот вам мой первый приказ. Как только мы сейчас поговорим, зайдите-ка вы на здешнюю кухню и передайте им мое распоряжение, чтобы вам немедленно дали поесть. Там с этим большие проблемы (тут он иронично улыбнулся), но, например (тут последовала красивая пауза, длившаяся ни на мгновение больше или меньше, чем нужно)… например, кунжутную лепешку…
   Снова пауза, но совсем маленькая.
   – Прошлой ночью, в дороге, – снова раскатился этот невероятный баритон, – один… друг… принес мне такую лепешку вместо ужина. И знаете ли что (он повернул тяжелую львиную голову к Гао и просиял почти детской улыбкой)… Я никогда не забуду, как она была хороша.
   Я чувствовал, что от близости этого человека, легко пахнувшего чем-то свежим и лимонным, по моим щекам сейчас польются слезы. Я хотел сказать ему, что и сам навсегда запомню вкус этой лепешки под звездами на теплом летнем небе. И еще – что я знаю то, о чем он молчит: голова того друга, который принес ему этот дар, воткнута сейчас на острие копья над воротами.
   Я хотел упасть к его ногам и, захлебываясь словами, успеть высказать все – как я спешил сюда, как боялся не успеть. И как сейчас, когда я увидел его, пришли самые важные и прекрасные минуты всей моей жизни, о которых я, если останусь жив, расскажу только самым дорогим и близким.
   – Вот это и будет весь наш с вами дворцовый этикет, – совсем тихо закончил властитель половины мира, чуть улыбнувшись мне глазами.
   Затем он легко повернулся и уверенно пошел к подушке у стены. Гао показал мне рукой на рогожу напротив, а сам, поддержав садящегося властителя под локоть, с кряхтеньем начал устраиваться на подушке сбоку от него.
   – Так что там от Чжоу? – снова зазвучал этот баритон, но теперь уже в нем чувствовалась тревога.
   С усилием я проглотил комок в горле, пытаясь напомнить себе, что этому невероятно красивому и сильному человеку – семьдесят два года, что он сидит в кольце мятежников и заговорщиков, которые требуют от него послать на казнь самую любимую женщину всей его жизни, что он борется как лев уже не только за свою власть, а и жизнь.
   – Господин Чжоу убит, – сдавленно сказал я. – Конный туань мятежников, возможно тот же, что обстрелял дворец, напал на его ведомство и сжег дотла. В Чжоу попали две стрелы. Я видел, я стоял рядом.
   Император молчал, глаза его расширились. Он медленно повернул голову к Гао Лиши, чуть склонил ее, потом снова устремил взгляд в мои глаза.
   – Я спешил сюда, государь, потому что господин Чжоу как раз накануне закончил тайные переговоры с посланцами халифата, а также с уйгурским каганом. Он мог не успеть передать вам новости. Круглый город объявляет о союзе с Поднебесной империей в борьбе с мятежом. Он готов без всяких церемоний скрепления договора о союзе и границе печатью послать вам на помощь небольшой отряд воинов, чтобы ни у кого не было сомнений, на чьей стороне халиф. Уйгурский каган тоже объявляет о поддержке империи, и тоже предложит свои войска. А также – коней, в обмен на шелк.
   – Уйгуры… – медленно, с непередаваемым выражением выговорил Светлый император, бросая взгляд на Гао.
   – Государь, конечно, прав, что этим империи почти перекрывается путь на Запад, – заметил я. – Если она ослабнет еще больше, то уйгуры смогут практически независимо царить между империей и халифатом, беспрестанно интригуя, а главное – блокируя любую торговлю или же облагая ее налогом. Но без этой прокладки между двумя нашими империями и халифат не был бы так расположен к союзу. Это – их гарантия безопасности. Пока. Ну а когда мятеж будет подавлен… что ж, государь, тогда можно будет заново посмотреть, кто в каких землях хозяин. Не впервые.
   Император сидел с прищуренными глазами буквально мгновение, а потом мрачно кивнул. Он понял все с удивительной быстротой. Это была хорошая сделка. А главное – она укрепляла его позиции перед лицом заговорщиков: если император оказывался единственным, кто держал в руках бесценную информацию о двух договорах – информацию, которой у наследника, возможно, не было…
   Для властителя, которого ждала, похоже, та же судьба, что и его возлюбленную Ян, это была очень своевременная помощь.
   – Отряд воинов халифа уже в пути, – завершил я доклад. – Им очень нравится сейчас этот договор, если не союз: они получают твердый контроль над Согдом, ослабленная империя ничем не грозит им на их крайнем востоке, тем более что тут есть еще уйгуры… С уйгурами вел переговоры генерал Пугу Хуайэнь (тут император еле заметно кивнул), он готов вновь отправиться в путь, как только получит приказ государя. Мятежники могут попытаться перекрыть часть путей на запад, но маленькая группа всадников всегда пройдет, дорог слишком много, у мятежников не хватит сил, чтобы заблокировать их все.
   – Я вижу, что и вы сами, уважаемый воин, немало поработали для этого, – заметил государь, с интересом склонив голову набок. – Вы принесли нам надежду. С закрытой дорогой на запад мятежник долго не продержится.
   Тут он чуть задумался, подняв глаза к потолку. Было абсолютно тихо. Я взглянул на Гао, и тот, как мне показалось, чуть кивнул головой.
   – Государь, – сказал я почти шепотом. – Кроме тайных переговоров, есть много других вещей, которые люди господина Чжоу умеют делать даже в одиночку. Сейчас вы в беде, и долг каждого солдата – помочь своему государю. Даже если это опасно.
   Светлый император сделался вдруг очень внимательным.
   – Государь, вы знаете, что здесь происходит и почему происходит, – продолжал я. – Вас хотят вынудить потерять лицо. Если вы поддаетесь им, значит, вы слабы. А не поддаться им нельзя. Но – их можно переиграть. Они провалятся. А поэтому… не мне судить, в чем виновна гуйфэй или был виновен ее брат…
   – Их вина велика… – как эхо почти прошептал властитель. Глаза его не выражали ничего. Я понял, что император готов прорываться в южную столицу, к верным войскам – любой ценой, что он уже начал готовить себя к неизбежному, и задача моя в предстоящие мгновения будет нелегкой.
   – Если позволите, государь, – мне только нужно, чтобы вы отдали приказ о том, что перед казнью – во дворе, на виду у всех, – гуйфэй дозволяется провести краткое время одной у алтаря Учителя Фо, по противоположную сторону двора, напротив всех выстроившихся солдат…
   Дальше я говорил чрезвычайно быстро, рублеными фразами, иногда чертя план двора пальцем на грязном полу. Лицо императора было непередаваемо – помню только, что он был абсолютно неподвижен, и глаза его казались огромными.
   – А дальше, как только эта неприятная история разрешится, мы, на Восточных островах, получим ваш приказ – и исполним его. Можем вернуться или остаться там навсегда. Или – что пожелает государь.
   – А что ты мне скажешь, Лиши, – тихо и почти саркастически прозвучал, наконец, этот прекрасный голос. – Ведь без тебя тут, как я вижу, не обойтись…
   Если можно себе представить чуть раскачивающуюся обезьяну, улыбающуюся с закрытыми глазами, то это и было лицо Гао Лиши во время моего рассказа. Голос императора как будто разбудил его, но улыбка не исчезла.
   – Очень дерзкий план, государь, – ответил этот замечательный человек, в котором пропал, наверное, настоящий шелкоторговец. – Рискованный. Рискованный вот для этого офицера. («Не для вас», – мог бы сказать он.) Ну а я… Я тут сейчас подумал, государь, что уже давно живу на этом свете и видел от вас много добра (тут он, как и его друг и повелитель, сделал маленькую эффектную паузу)… очень давно живу, и вот какая штука – глаза уже не те, часто ошибаюсь.
   Я перевел дыхание. И тут наступил момент, о котором я до сих пор вспоминаю с ужасом. Я чуть не совершил страшную ошибку. Потому что государь в этот момент смотрел прямо на меня без всякого выражения, чуть выпятив вперед подбородок с небольшой седой бородкой, и как будто чего-то ждал – а я не имел понятия, чего же именно.
   Император почти незаметно двинул подбородком дальше вперед. «Меня побуждают сказать еще что-то важное», – подумал я в панике.
   – Шелк, государь, – извиняющимся голосом сказал, наконец, я. – Когда кончатся нынешние бедствия… а я уже давно в строю и не молод… моя семья в Согде торгует шелком… Я бы хотел монополию на три года на закупку шелка из одного маленького уезда под Сучжоу.
   Я, видимо, угадал. До сих пор не знаю, что сделал бы император, если бы я не высказал этой столь уместной и очевидной в такой ситуации просьбы. Но теперь плечи его опустились, он чуть вздохнул. Я понял, что прошел испытание.
   Властитель повернулся к Гао Лиши, энергично кивнул, потом обратил ко мне свое умное лицо и поклонился чуть глубже. Согнулся в поклоне и я.
   Только императоры умеют давать согласие на подобные авантюры так, что при желании всегда можно потом утверждать, что на самом деле никакого согласия и не было.
   И только позже я вспомнил буквально искру, мелькнувшую в его глазах, когда он уже поворачивался и вставал, как бы в виде милости опираясь на руку евнуха.
   Это был не тот человек, которого можно обмануть. Он сидел на троне уже сорок четыре года. Он выиграл несколько войн и еще больше проиграл, он казнил минимум трех сыновей и пережил множество заговоров. Он все знал или чувствовал кожей. Он знал, кто я такой (а иначе – еще неизвестно, стал ли бы он говорить еще с одним человеком в ненавистном красном мундире). Он отлично понимал, что я всего лишь предлагал ему выбор – отдать единственную любимую женщину на убой заговорщикам и полностью унизиться в их глазах или отдать ее более молодому любовнику.
   Это был очень плохой выбор. Но заговорщики не предлагали ему никакого выбора вообще.
   В любом случае мне не следовало встречаться с ним еще раз или даже оказываться близко.
   Оставляя за собой аромат лимонной свежести, владыка рушащейся империи скрылся во тьме коридора.
   А я пошел выполнять императорский приказ – посещать кухню, которая на этой станции была расположена так, что ее и без приказа почти нельзя было не посетить, – на самом коротком пути, на прямой линии между внутренним двором и внешними воротами.
   А особенно коротким этот путь получался, если зайти сзади храма Учителя Фо.
   Но сначала я, как будто летящий на крыльях, быстрым шагом пронесся по коридору под навесом обратно, в женскую комнату.
   Ян все так же стояла, прислоняясь, чуть изогнувшись, к дверной притолоке. Стояла абсолютная тишина. Жуткий, оскорбительный запах исчез. Женщины неподвижно сидели над вытянувшейся на полу Лю.
   – Она умерла, – без выражения сказала Ян. – Ты знал, да?
   – Знал, – вздохнул я. – Конечно, знал. А сейчас она должна сделать для тебя еще одно, последнее… Слушай меня, и очень внимательно. Отдай приказ сейчас – прямо сейчас, немедленно – завернуть ее и отнести к алтарю Учителя Фо, по ту сторону двора. Дальше – слушай и не пугайся. Я говорил с императором. Он сейчас объявит о твоей казни.
   Она даже не вздрогнула, пробормотав что-то вроде «да, конечно».
   – А ты, – продолжал я, – ты попросишь немножко времени – помолиться у алтаря Учителя Фо. И тебе это немедленно будет разрешено. Там мы с тобой встретимся. Конь ждет.
   – Ну какой там может быть конь? Что тебе еще нужно? И почему ты мне отдаешь приказы? – так же, без выражения, спросила она.
   Я не успел даже испугаться: не было, не было времени ни на что. Оглушить несчастную кулаком по голове, швырнуть ее через плечо и понести к Варзу? Но я никак не мог это сделать, пока между нами и конем оставался двор, полный гвардейцев.
   – Приказ императора, – рявкнул я солдатским голосом.
   Ян вздрогнула, махнула рукой, произнесла несколько слов, женщины разом зашуршали одеждой, нагибаясь над телом Лю.
   – У алтаря, – сказал я ей, бегом направляясь к выходу.
   Солнечный свет заливал красный от мундиров двор. Черные мухи, мошки и прочая живность металась в этих лучах и роилась у злых солдатских лиц.
   Некоторые из сидевших кружками на земле и оглядывавшихся в поисках тени встретили меня как родного. Я сделал знакомому уже офицеру успокаивающий жест рукой: все в порядке. И сказал так, чтобы слышали и часовые:
   – Сейчас будут новости.
   Кажется, меня услышало несколько человек. В любом случае я стал уже частью местного пейзажа, и заговорщики вряд ли сомневались, что я делаю то же дело, что и они.
   – Так, а вот где тут кухня? Я бы что-нибудь… – не очень уверенно спросил я у ближайшего солдата.
   – А вот к кухне генерал Яо нам запретил подходить даже близко, – злорадно сообщил мне гвардеец. – Потому что нечего там делать: еды на всех нет, а хватает вот только на тех, – и он без всякого почтения кивнул в сторону галереи, где в полутьме таились император и прочие.
   Милый ты мой генерал Яо, я бы тебя сейчас обнял крепко-крепко. Значит, в самой кухне и возле нее гвардейцев нет и не будет. Да это же просто именины сердца.
   Ну а так, дорогой генерал, все было задумано отлично: окружить императора и семью Янов не просто стеной гвардейцев, а очень голодных и злых гвардейцев.
   – Да мне бы чуть-чуть или что-нибудь попить, – промямлил я. – А генералу Яо я ведь не подчиняюсь, так что, может, и ничего…
   Гвардеец посмотрел на меня с глубокой жалостью.
   Я шел через двор, слыша в своей голове пока что тихие и медленные щелчки пальцев. Император мог огласить свой приказ в любое мгновение, а мне еще очень многое предстояло сделать.
   Я только на миг задержался, увидев в дальнем конце двора группу людей, в которых было нечто особенное.
   Ян, конечно, была права, рассказывая мне как-то, что вокруг определенных людей возникают «линии силы», потому что этих людей всегда наблюдают десятки пар глаз, пусть самым краешком. Отчего и стоят все в зале (или во дворе) так, чтобы «первое лицо» было видно или почти видно в каждое данное мгновение.
   За высоким человеком в военной одежде, окруженным кольцом таких же красномундирных личностей, без всякого сомнения, наблюдало сейчас множество глаз. И эти взгляды как будто приподнимали его над землей, он беззаботно смеялся, закидывая голову.
   На наследного принца Ли Хэна у меня времени было не больше одного щелчка пальцами, но я на ходу успел все же заметить его немалый живот – наследственное проклятие дома Тан, при худом и невеселом лице. Лысины, конечно, не было видно под шапкой-шлемом, но пересекавшие его лоб глубокие морщины виднелись издалека. Нет, этому далеко до его великого отца, думал я, быстро проходя через главный вход в раскаленный от солнца внешний двор и направляясь к воротам. Проклятые домашние штаны, видневшиеся под не совсем достававшими до земли полами мундира, к счастью, никого тут не волновали: офицер понесся куда-то, не успев одеться, война… И вообще, человек, тем более военный, идущий куда-то решительным и уверенным шагом, ни на кого особо не глядя, нигде не вызывает больших подозрений: раз идет, значит, надо.
   Часовые на воротах были прежними.
   – Когда меняемся, ребята? – с озабоченным лицом обратился я к ним.
   – Полстражи осталось, и дальше неизвестно, – ответствовал чернобровый, а товарищ его все так же молчал.
   – Ну, тогда прозеваете самое интересное, – кивнул я. – Значит, так: тут может начаться маленькая заварушка, шум, крики и прочее. Генерал Яо приказывает: ворота держать открытыми, но снаружи, как и раньше, никого не пускать. Теперь: когда начнется, я могу вылететь из вон той двери очень быстро, и на рысях – туда, на дорогу. Тем, кто вылетит за мной, загородите путь до дальнейших приказаний. Ясно?
   – Ясно только, что наконец начнется, – чуть посмеялся мой новый друг.
   Я кивнул и двинулся обратно.
   В такой момент настоящий тюрок обязательно пойдет и «посоветуется с конем», то есть постоит, уткнувшись лицом в жесткую пыльную гриву: не подведи, братец. Но сейчас я просто не мог этого сделать, я только удостоверился на ходу, что Варз стоит на месте, и узел на его уздечке никто не перевязывал. Щелчки пальцев моей матери звучали в моей голове все громче и быстрее.
   В кухне меня встретила немая сцена: женщины, тащившие тело Лю, и совершенно обалдевший хозяин кухни. Что пришло ему в голову при виде мертвого тела, которое придворные дамы тащат на кухню, к печам и разделочным доскам, сказать не могу.
   – Сюда, сюда, проход здесь! – командирским голосом повелел я ничего не понимающим дамам. – Ну вот же – через кухню, там выход из нее – и сразу задний вход в храм. А ты, – повернулся я к хозяину, – ты вот что. Мне нужны вот эти тряпки, – я ткнул рукой в сторону посудомойки, обмотанной одной тряпкой под мышками и вокруг плеч, второй – вокруг головы и еще одной – снизу, так, что не очень чистый конец полотна был пропущен между ее попросту грязных голых ног и завязан узлом на поясе.
   Хозяин остолбенел в очередной раз.
   – Быстро, быстро! – повысил я голос. – За все платит Верховный цензор. Да снимай же ты ее…
   Я буквально рванул серое полотно с бедер смущенно хихикавшей тетки неопределенного возраста. Хозяин отвернулся, подруги суетливо понесли посудомойке какие-то новые тряпки, так что от вида ее голого тела я оказался избавлен.
   Оказавшиеся у меня в руках тряпки кисло пахли углями очага, несвежей едой и подгоревшим маслом.
   – Масло, – сказал я. – Ну конечно же, масло. Где у тебя, братец, стоит масло?
   Вот тут уже хозяину стало по-настоящему нехорошо. С дрожащими губами наблюдал он, как гвардейский офицер в полном вооружении плещет из бамбуковых ведер масло на стены, потолок, на разделочные столы, минуя только полукруглые дыры очагов, где еще дымились угли. Потом попытался меня остановить.
   – Ты что, не понимаешь, что сейчас вот ТАМ происходит??? – рявкнул я на него.
   Мы оба повернули голову туда, где за чернотой кухни сиял солнцем двор. Там нарастал гул голосов и слышался другой характерный звук – негромкий лязг металла. Солдаты с проклятьями поднимались с земли и строились там же, где сидели. Я еще раз сосчитал расстояние от них до меня: далеко. Пока все хорошо.
   Хозяин обреченно кивнул головой. Он и без того давно уже понимал, что ТАМ происходит что-то страшное.
   Скользя в масле мягкими сапожками, я выбрался из выхода в кухню и через три шага по земле оказался уже у алтаря, сжимая в кулаке сорванное с кухарки тряпье.
   В пахнущем ароматным дымом храме никого не было. Каменный Учитель Фо, с ниспадающими жирными складками белого живота, блаженно улыбался, глядя куда-то поверх уложенного перед ним тела женщины, которую я когда-то лечил от головной боли, судорог ног и попутно от любовного томления. Руки его, ладонями вверх, безвольно лежали на каменных коленях.
   Во дворе, заполненном людьми, было очень тихо. Неподвижной фигурой под навесом застыл император. В противоположном углу такими же статуями высились наследник Ли Хэн, кто-то еще – кажется, его сыновья, толстопузый военачальник – видимо, генерал Яо.
   Вышагивающий как страус евнух Гао Лиши медленно вел сквозь солдатский строй, под руку, ослепительно красивую женщину в зелено-белом шелке. Бабочка с коричневыми крыльями пронеслась над ее головой, летя к большому персиковому дереву.
   Драгоценная наложница Ян шла, неуверенно покачивая бедрами. Она смотрела под ноги полуприкрытыми глазами и чуть улыбалась. Она была сказочно хороша, так хороша, что мое сердце сдавила сладкая тоска. Я хотел бы, чтобы эта прогулка к дереву не кончалась никогда, чтобы даже бабочка замерла в воздухе над этой странной парой.
   Ян чуть погладила ладонью руку евнуха, снимая ее со своего локтя, и с очередным неповторимым изгибом тела повернула к храму – и ко мне. Мои ноги начали напрягаться, как перед прыжком. Да этот прыжок все еще и оставался выходом, хотя и наихудшим. Пока что те, кто усматривал мою голову в темноте храма, мог еще думать, что «один из наших» отрезает преступнице и этот путь. Но если бы я схватил ее и бросился бежать во тьму кухонного выхода, за нами погналась бы целая толпа, и буквально сразу.
   Ян переступила из света во тьму и остановилась перед телом Лю. Меня она увидела, но как бы не заметила.
   – Твое платье, – сказал я ей. – Быстро снимай платье. Отдай его ей, как она отдала тебе свою жизнь.
   В ответ на меня посмотрели абсолютно отрешенные глаза. Ян молчала и не шевелилась. Ужас начал сдавливать мне грудь.
   – Быстро, быстро, – бормотал я, дергая на ней пояс. – Ворота открыты, часовые ждут, конь стоит за этим выходом – только быстро!
   Тут Ян вцепилась своими руками в мои, а взгляд ее зафиксировался на желтом луче солнечного света, упиравшемся в утоптанную бурую землю между храмом и кухней. В этом луче вились мухи над отрубленной куриной головой.
   – Земля, – сказала она. И чуть пошевелила губами.
   С этого мгновения ее движения стали четкими, а лицо осмысленным. Она мгновенно распустила широкий шелковый пояс, вывернулась из платья одним кошачьим движением и осталась в нижней юбке и такой же полупрозрачной блузке. Я начал буквально срывать с нее длинные серьги и ожерелье из розового нефрита, но она, чуть оттолкнув мои руки, и это сделала сама и мгновенно. Так же быстро надела свои любимые камни на шею Лю, успев погладить при этом подругу по щеке. На пояс ей не забыла прицепить соскользнувшие было с него ароматические мешочки. Обернула непослушное тело Лю в свое платье. С брезгливостью взяла у меня грязные серые тряпки, поднесла к носу.
   Я обнял тело Лю, положив ее голову себе на плечо, с громадным трудом поднял, оторвав ее ноги от земли, и сделал шаг из храма в пятна света, к ждущим десяткам гвардейцев по ту сторону двора.
   Вздох прошел по солдатским рядам. «Все нормально, – уговаривал себя я, делая на подгибающихся ногах шаги к ждавшему меня под персиковым деревом бесстрастному Гао. – Всем все понятно: несчастная лишилась сознания, но эти штуки у нее не пройдут, „малиновый барс“ доставляет ее к месту казни».
   Я бережно переложил страшно тяжелое и неподвижное тело на чуть выставленный вперед живот старика и приготовился отпустить руки, он, не глядя на меня, накинул Лю на шею петлю, которую все это время держал в руке. Затем ее тело начало сползать по этому животу вниз, а петля в выставленной вперед, напоказ, руке – натягиваться, а я на неожиданно легких ногах тронулся в обратный путь – шагов двадцать – тридцать – обратно к храму.
   Никто не смотрел на меня, все как завороженные наблюдали за сползающим на землю телом в зелено-белом шелке со знаменитыми на всю империю украшениями розового нефрита.
   Ян у алтаря так и держала в руке три тряпки, немигающие ее глаза были прикованы к двум почти не движущимся фигурам под деревом.
   С проклятьем я намотал тряпье на ее голову, плечи, пытаясь засунуть под него чистую белую ткань блузки, потом начал делать то же вокруг талии, засунув кончик набедренной повязки между ее ног (она послушно чуть раздвинула их).
   Сердце мое дико застучало – никто в мире, увидев эти молочно-лимонного цвета мягкие бедра, не подумал бы, что это ноги посудомойки. Я зачерпнул рукой храмовую пыль и мазнул по этим ногам раз, другой. Оглянулся.
   Ряды гвардейцев пришли в движение, несколько человек двинулись к месту казни. И – кто-то из них показывал рукой прямо на меня, видимо уловив какое-то шевеление у храмовой статуи. Наши с ним глаза встретились через пустоту двора.
   Все; выяснять, что он при этом думает, времени не было. Я рванул Ян за руку – вон из храма, втащил ее в черноту заднего выхода из кухни, в запахи масла и пережаренных корочек. Вытащил меч и наклонился с ним к тихо тлеющему очагу.
   Вот теперь помогай мне, бог Огня, бог моей матери!
   От брошенных веером углей стены, пол и потолок кухни заполыхали золотисто-голубоватым пламенем все сразу, с жирным треском. Мы с Ян рванулись через стену этого огня, разом отделившую нас от десятков гвардейцев во дворе.
   Из кухни во внешний двор мы вылетели в толпе таких же растрепанных мужчин и женщин (отлично! великолепно!), и теперь в Ян, упавшей раз на скользкий от масла кухонный пол, уже никто не узнал бы самую прекрасную женщину империи.
   Люди метались у коновязи, от которой я за полщелчка пальцев отвязал ржущего Варза; некоторые бежали уже к воротам. С Ян, буквально переброшенной через седло, я на рысях двинулся через весь этот хаос, к округлившимся глазам двух знакомых мне часовых, замерших у – повезло, повезло! – все еще распахнутых ворот.
   Они уже никак не успели бы их закрыть к тому моменту, когда вдруг в глазах молчавшего до той поры гвардейца справа начало появляться изумление, а потом страх: он все внимательнее всматривался в лицо Ян. «Т-т-т…» – «тин», то есть «стой», – пытались выговорить его губы.
   С лицом чернобрового тоже что-то происходило: оно прыгало и дергалось, раздираемое самыми противоречивыми мыслями.
   – Куда это ты собрался, офицер? – прошипел он, наконец, придвигая руку к рукояти меча.
   Но я уже нависал над ним, Варз яростно крутил головой, а у меня с лицом тоже кое-что творилось – губы сами по себе расплывались в улыбку, счастливую-счастливую.
   – На Восточные острова, братец, – сказал я, глядя в его напуганные глаза. – В гости к императору Сёму…
   Я двинул Варза вперед, он оттолкнул гвардейца грудью, тот отскочил, на лице его была полная паника.
   – …и к императрице Мичико.
   – Тин!!! – наконец выговорил второй гвардеец.
   – А обеда точно не будет, я сжег кухню, – повернувшись, любезно сообщил ему я и врезал коню ногами по бокам.
   Варз злобно оскалился и рванул в галоп. Я прижимал к себе Ян все крепче, ощущая сквозь мундир нижнюю часть ее тяжелой груди, судорожно дышащую грудную клетку, сгиб бедра.
   – Тин, тин! – неслись удаляющиеся крики сзади.

Книга путешественников

Герой возвращается в сказку. Он опять в тумане, но туман этот сладок, он напоен нежными и незнакомыми ароматами. История воина и шпиона закончена, началась другая история и другая жизнь. Невероятной красотой мира воздает ему за дела его милосердный Бог Небесный.

25. Мастер Вэй, мастер И, мастер Ши и другие

   Влажный воздух стегал меня по лицу, как горячая тряпка. Далеко на севере горой поднимались сизые тучи, по которым пробегали игрушечные оранжевые всполохи. Сзади раздавались крики – и вот уже отдаленный топот копыт: плохо. А я несся по твердой, высохшей красноватой земле большой дороги (по сторонам которой выстроилась толпа зевак), не имея понятия, куда, собственно, бежать.
   Я никогда в жизни не бывал на станции Мавэй. Я понятия не имел, куда ведет эта дорога. Я знал только, что если скакать по ней обратно к столице, на север, как я сейчас делаю, то рано или поздно придется встретиться с движущимися сюда триумфаторами – госпожой Чжан, с ее множеством повозок и новыми гвардейцами.
   Ясно также было, что если сойти с дороги, то по крестьянским полям далеко не ускачешь, и прежде всего потому, что тебя там видно как на ладони: рано или поздно догонят. А кругом как раз и были одни сплошные квадраты полей, разделенные невысокими валами земли, укрепленными чахлыми деревьями и кустами, чтобы не дать границам между полями расползтись от дождей.
   Но ум человеческий – удивительная штука: он не забывает никогда и ничего, важно лишь уметь извлечь из него нужные воспоминания в нужный момент. Входи в дверь вторым, чтобы успеть посмотреть, что стало с первым; въезжая куда-то, запомни, как отсюда выехать: вот какие заповеди командуют умом, пока сам его хозяин думает о чем-то ином.
   Что там мелькало в уголке моего левого глаза, когда я с замиранием и надеждой подъезжал сюда? Ведь что-то было. Какая-то полоска зелени, повыше ее – холмы и снова зелень. И еще холмы. Сейчас, значит, все это должно быть справа от меня.
   Я пронесся мимо тыкающих в меня пальцами жителей Мавэй, дорога вывела на холм, и я отчетливо увидел те самые поросшие лесом возвышенности справа, в нескольких ли.
   Звук копыт сзади не приближался, но и не удалялся. Все равно плохо: их много, и одни могут гнаться за мной, другие – стрелять с седла.
   – Эт-то было зд-десь, – стуча зубами, попыталась прокричать мне Ян. – В Мавэй. Она была лисицей-оборотнем, ей предсказала гадалка – не ездить в Мавэй. Но она не верила в суеверья и поехала…
   Тут очередной прыжок коня подбросил ее вверх особенно жестоко, она ойкнула и буквально упала на меня спиной.
   – Какая лиса? Что здесь было? – прокричал я почти в ее ухо (в нем была маленькая дырочка, в которой больше не было серег из розового нефрита).
   – Это сказка! Про девушку-оборотня и ее любимого! За ней погнались собаки охотников из Мавэй, – пояснила Ян, мучительно пытаясь в прыжках устроиться на луке седла. – Она обернулась лисой и попыталась убежать. И собаки ее догнали… и… и сожрали…
   Мне стало весело и легко.
   – Ты не лиса! – крикнул я. – А у них нет собак!
   А в Мавэй, значит, есть охотничьи угодья. То есть – леса, и немаленькие, порадовался я.
   И в этот момент мне в спину – нет, в правое плечо как будто ударил кулак. И сердце сжала невыносимая тоска.
   Что же это такое, подумал я. Что за заколдованное дэвами место – мое правое плечо, пробитое стрелой много лет назад, и еще плечо Маленького Вана по имени Цзя Дань… Как же это могло случиться, ведь, значит, сейчас я не смогу двигать даже рукой, как приколотый жук, скакать смогу очень недалеко, всего чуть-чуть, потом надо будет останавливаться, вытаскивать стрелу, перевязывать… но останавливаться как раз нельзя. Бедная моя мартышка, думал я, левой рукой прижимая к себе подпрыгивающую Ян, что мне делать с тобой, когда солнечный свет начнет бледнеть, а в голове кровь все громче стучать и шуршать? Что с тобой станет без меня?
   Я застыл, съежившись и вцепившись в узду, стараясь не замечать тупую боль в плече, и рванул зигзагом по крестьянским дамбам на восток. Пригорок – осторожный поворот головы влево, чтобы не шевелить правым плечом – ага, не очень большие красные фигуры довольно далеко сзади. Их три или четыре – что, и только? Вперед!
   Варз злобно машет головой, толстый зад бросает его туда-сюда, но мощные ноги хорошо держат на земле. Рядочек тополей, огибаю их, преследователи больше меня не видят. Дорога! Настоящая дорога, ведущая к лесистым холмам!
   Гррумм, мрачно предупредила меня сизая туча голосом будто из иного мира, далеко-далеко слева. Если тобой повелевает злой дух, туча, всели страх в сердца моих врагов… Лес, настоящий лес передо мной. Что, если я пронесусь через него и через несколько шагов увижу новые поля и деревни? Тогда – нет спасения.
   Я ворвался в лес, прислушиваясь к бурному дыхания Варза. «А-ах», – громко сказала Ян, пытаясь полуобернуться и обнять меня. Вперед… не оглядываться… нет, все-таки есть мгновение оглянуться – и не увидеть сзади ничего, кроме полей и крошечных крестьянских конических шляп цвета соломы, с двумя тоненькими палочками – расставленными ногами – под каждой. Рощица тополей, спасибо тебе! Ты помогла мне сохранить несколько капель крови, которая все равно сочится, наверное, уже на седло. Плечо не ощущает ничего, даже от тряски, и это пугает больше всего.
   Вверх по лесной тропе… где тут каменистый ручей, речка, что угодно, где не будут отпечатываться копыта? Ведь откуда-то же берут крестьяне воду для полей? Да вот же он, этот ручей. Поворот – и вверх по руслу, разбрызгивая воду. Сколько уже я скачу? Почему я еще жив?
   Заросшее кустами и деревьями плато, с него сверху можно увидеть кусочек долины с полями. Красных точек на ней нет – значит ли это, что мои враги уже подскакали к опушке и теперь рассыпаются веером, загоняя нас как лис? Но тогда им надо перекликаться между собой, и мне это поможет. Без этого им никак – да и вообще, откуда столичным гвардейцам знать, как преследовать человека в лесу? Вот угрюмый господин Ду, наверное, оказался бы тут очень кстати.
   Но никогда не надо считать врага глупее тебя, напомнил я себе. Открытая гонка закончилась. Предстояло очень болезненное испытание: прекратить греметь копытами, сползти с седла, устоять на ногах и, прислушиваясь, тихо повести коня в чащу, а потом – на какое-то место, повыше, где приближение врага было бы видно из кустов издалека.
   Я сполз, прижимаясь к пенному, мокрому, судорожно дышащему боку Варза. Ян, обмотанная развязавшимися грязными тряпками, молча смотрела на меня сверху, потом протянула руки. Великий Бог, сейчас я упаду под ее весом…
   – Ты… один… спас меня от всех них? – с недоумением спросила она. – Как это может быть?
   – Да нет же, – выдавил из себя я с мрачным смехом. – Мы на самом деле давно умерли. Посмотри, вот там, в конце поляны – Персиковый источник.
   Она обвела взглядом тяжелую листву деревьев с сочащимся сквозь них золотым светом, внимательно посмотрела на стекавший с глинистого холма ручеек, прошептав: «Персиковый источник? Так мы, значит, в раю», – потом вернулась ко мне взглядом и… улыбнулась, засияла глазами, покачала головой, придвигая ко мне безнадежно испачканное, раскрасневшееся, в грязных потеках лицо. Мое сердце чуть не разорвалось: я бережно спустил ее и остатки тащившихся за ней тряпок по боку коня, уже не боясь боли.
   – Прости меня, – пробормотал я. – Я тебя подвел. Я не знаю, что делать. Посмотри, вот там, справа сзади, и не пугайся…
   – Ну и что? – после краткой инспекции сказала она, все еще тяжело дыша. – Чего пугаться? Ну там какая-то рваная дырка…
   Я пошевелил плечом еще, еще раз. Было, конечно, больно, потому что стрела бьет с размаху совсем не слабо, даже если не протыкает тебя насквозь. А еще больше было стыдно. Надо было быть полным идиотом, чтобы забыть о балхской кольчуге, стащенной мной с покойника в горящем ведомстве господина Чжоу. Наконец-то она спасла жизнь очередному хозяину.
   Чтобы не заплакать, я потерся лицом о горячую потную шею Варза. Конь укоризненно вздохнул.
   Мы сделали пешком еще два подъема вверх по кустистым террасам, оставаясь недалеко от бежавшего по этим террасам «Персикового источника», прислушиваясь к каждому звуку.
   Но звуков не было. И только тогда я позволил себе поверить невероятному: у меня все получилось. Плохо ездите, господа гвардейцы.
   – Как мне нравятся вот эти кусты, – как сквозь туман, донесся до меня голос Ян. – Я пойду туда одна. Без единой служанки…
   У меня все получилось – и вот я сидел на поляне, рядом пасся совершенно загнанный конь, на мне были выдающие меня издалека одежды особого отряда императорской гвардии, в которых мне нельзя было показаться никуда. У меня почти не было денег, никакой еды.
   Я не отчаивался бы, если бы оказался в пустыне – потому что пустыня твой друг, если ты умеешь с ней говорить на ее языке. Но я сидел в середине леса чужой страны, не имея понятия, что находится на юге, западе, севере или востоке от меня. Вдобавок со мной была женщина, которую забавляла идея, что можно присесть в кустиках, не прибегая к помощи служанок.
   Кусты и деревья вокруг покачнулись от набежавшего ветра. Я перебросил на колени чуть изогнутый меч, до этого полтора суток бесполезно бивший меня по ноге.
   Даже бедняга Сангак, наверное, не знал моего секрета: я никогда в жизни понятия не имел, как обращаются с этим тяжелым длинным куском железа, если не считать обязательных уроков в детстве. И дело даже не в том, что с моим ростом мне нечего было делать против похожих на громадную бочку воинов империи или Великой Степи – «невидимки», в конце концов, все как на подбор невысоки ростом, а ведь им нет равных в бою.
   Меч – это такой топор для мяса, только другой формы. Он сделан для того, чтобы прорубать пластины китайского доспеха и кольца – согдийского. Он с мокрым звуком вгрызается в человеческую кожу – бледную или смуглую, не разбираясь. А дальше рассекает жилы и кости, и ты видишь их потом высовывающимися из-под кожи – белые, обломками, с розовыми прожилками и сгустками крови. Если человек еще жив, то сидит среди кровавой грязи на земле и смотрит на эти обломки, боясь пошевелиться. Если ему повезет, кости можно вылечить – они будут срастаться месяц-другой. А удар меча занял время, за которое не успеешь даже моргнуть глазом.
   Я вылечил множество ран от меча, но никогда на опускал меч на другого человека. Это, наверное, очень стыдно для потомка древнейшего рода самаркандских воинов – рода моей матери, и для сына моего отца, на чьем туге красуется ястреб.
   Но всю свою жизнь я более всего стыдился глупости, а не физической слабости. Потому что мечом или стрелами ты можешь уложить в пыль максимум десять человек, которые, может, не успеют даже сообразить, что с ними случилось. А умом ты можешь уничтожать целые армии. Глупостью же – потерять их.
   В моих битвах я не боялся за себя, потому что готовил эти битвы неделями и месяцами тяжелого труда. В мелких стычках, когда я доставал из ножен свой меч, я знал, что на металлический свистящий лязг его оборачивались десятки, а при Великом Забе – многие сотни моих воинов. Я сквозь зубы говорил: «атаковать», – а они почему-то все до единого слышали меня и двигали коней вперед. Я знал, что должен оказаться впереди них, и подлетал к врагу с отведенным в сторону, если не опущенным вниз мечом, глядя этому врагу прямо в глаза. Но мои воины уже обгоняли меня, обходя справа и слева, бережно оттесняя меня от схватки и сминая врага, как кустарник.
   Все великие битвы – это итог чьей-то великой глупости, жадности и злобы. Великим воином был второй император дома Тан, несравненный Тайцзун, Ли Шиминь. Он один, отделившись от своей выстроившейся во главе войска конной железной тысячи, подъезжал к стоявшему во главе вражеского войска хану, брал его коня за уздечку, наклонялся близко-близко и тихо спрашивал: ты видишь, кто перед тобой? Знаешь, что сейчас будет?
   И не было битвы, потому что хан движением руки поворачивал коней назад.
   Об этих битвах песен не сочиняли.
   Но сколько их было, других воспетых битв и других воинов, которые летели как на крыльях в бой, уже не в силах остановиться, в ушах их звучала бешеная дробь многих барабанов и иранские трели поющих женских голосов – и не было прекрасней этого неостановимого полета. А в итоге – все то же, кровавая грязь под копытами обезумевших коней.
   И вот сейчас я, после всех моих битв, выигранных и проигранных, сидел на поляне с бесполезным мечом на коленях, окруженный кустами, из которых могли выйти гвардейцы – а могло что-то похуже.
   Я не очень верил в то, что прямо сейчас увижу змею ба, которая пожирает слонов. Или зверя суань-ни, громадную крысу-медведя, перекусывающего с легкостью слоновьи лапы. В конце концов, сами слоны обитали в этой стране гораздо южнее. Но другое дело коровы-людоеды – по имени я-юй, с ее почти человеческим лицом, или чжу-хуай, с клыками и четырьмя рогами… Или такая же четырехрогая плотоядная корова ту-лоу, или ао-е – белая, с густым мехом на спине. Наконец, страшная корова си-цюй, с голосом, как плач новорожденного ребенка… Я видел их рисунки на многих свитках, слушал рассказы о них – и вот это уже было более реально.
   Вечер был недалеко. Но я не знал, что именно из предметов в краденой сумке могло развести огонь, – да и нелучшей идеей было разводить его: звери могли испугаться, а вот люди как раз наоборот.
   То есть, подводя итоги, я понятия не имел, что мне делать дальше. Даже пережив голодную ночь, следовало бы решить, куда скакать: на юг, вслед за императором, который, возможно, и сам лишится трона и жизни до наступления ночи? На север, с которого шла грозовая туча и целые армии врагов? На мой родной запад, путь к которому уже, наверное, был перекрыт теми же полчищами? Как тем временем доставать еду – вспоминать уроки охоты господина Ду?
   Да и что ты хотел, сказал я себе, если вся история с похищением была одной великолепной глупостью. И самое умное, что ты мог сделать, – это решиться на эту авантюру в одиночку. Потому что подставлять под почти верную смерть своих людей в этом случае было просто нельзя.
   Неужели это я пошел на все эти глупости? Неужели я всерьез думал, что все эти шеренги гвардейцев и чиновников так и не поймут, что происходит на их глазах? Ну хорошо, женщина в зеленом платье пошла помолиться, через короткое время их собрат выносит лишившуюся чувств женщину в том же зеленом платье, сдает в руки ее палачу, лица ее не видно – это хорошо, это умно. А пожар после этого события – что ж, пожар как пожар, чему же гореть, как не кухне.
   Но еще до того часовые на воротах, будь они поумнее, могли бы рассмотреть мои штаны и обувь, непохожие на нормальные офицерские сапоги из козлиной кожи с завязками, и тихо доложить обо мне караульному начальнику. Тот мог бы потребовать объяснений, которых я дать никак бы не мог. Далее – смерть…
   Или же – двор мог бы быть окружен солдатами со всех сторон, и тебе оставалось бы молча смотреть, как затягивается шелковый шнурок в руке евнуха Гао Лиши. Потом повернуться и бежать к коню, иначе расспросы и – смерть…
   А если бы Лю оставалась жива? Мог бы я незаметно воткнуть нож ей под ребро, отняв последние мгновения жизни? Боюсь, что нет. Тогда я просто схватил бы Ян в охапку у алтаря и рванул бы с ней к выходу через горящую кухню. Наконец – и самое вероятное – кухня бы не загорелась, ты бежал бы с несчастной Ян к коню, а какой-нибудь гвардейский дувэй орал бы часовым, чтобы те закрыли ворота. И далее – смерть…
   Ну, правда, не так плоха была эта идея – поджечь кухню. Часовым у ворот, которые не видели казни и не имели понятия о том, что происходит там, во дворике, видно было лишь, как от пожара разбегаются веером по внешнему двору полуодетые посудомойки и солдаты, и мы среди них. Крики «пожар» заглушают крики «лови его». Да, неплохо.
   Но дальше – вот я сижу на поляне, как последний идиот…
   …А самая прекрасная женщина на земле опускает свои округлости в наполненную струящейся водой песчаную ямку, подставляя лицо ручейку, журчащему с холмика над ее головой. Медленными движениями моет грудь, осторожно приподнимая ее и посматривая на тебя смеющимися глазами. Остатки бывших на ней тряпок, кое-как выстиранные, висят на ветвях соседних кустов: ого, оказывается, можно обойтись и без служанок? Предвечерние птицы начинают перекликаться в листве, а это значит, как учил господин Ду, что никто не подкрадывается к твоей поляне.
   Вот твоя награда. И ты сидишь, боясь пошевелиться. Не говоря о том, что ноги у тебя как будто налитые железом, а голова кружится и гудит.
   – Когда ты тоже вымоешься, я, пожалуй, согласилась бы еще раз ощутить твои руки… вот в этих местах, которыми я билась о седло, – они начинают жутко болеть, – смиренно сказала она мне, сделав строгое лицо. – Но еще, правда, ноги… Как будто не конь, а я бежала всю дорогу…
   Потом она с удовольствием улеглась на живот, привычно подняв одну ногу вверх. Я нажимал пальцами на точки ее розовых мягких ступней одну за другой – точки, которые должны были вернуть этим маленьким ногам бодрость и легкость. Холм нависал над нами сверху зеленым гребнем, охранявшие нас птицы перекрикивались спокойными голосами.
   – Прыгать в седле было ужасно… но ты так хорошо держал меня… а правда ли, что тюрки умеют делать в седле кое-что с женщиной, даже в галопе? – тихо прозвучал ее мечтательный голос.
   Я продолжал возвращать жизнь ее ступням. Дальше же, помнится, была мысль: что же это такое, не может у нормального человека быть таких ног – огромных, ороговевших и растрескавшихся, с большими грязными ногтями.
   И следующая мысль: а что делают эти босые ноги на траве в трех шагах от нас, и как это они подобрались сюда совершенно беззвучно?
   В полном ошеломлении я поднял глаза на обладателя ног. Возраст этого странного явления был неясен. Губы, брови и щеки его были раскрашены лихо, размашистыми движениями, не жалея румян и, кажется, простого угля. Борода клочьями вокруг красных губ и такого же красного носа придавала пришельцу на редкость колоритный – если не сказать зверовидный – вид, а какие-то древнего вида серые с черным одежды были не похожи ни на что, особенно – доходившие до колен широкие штаны. Это был ни в коем случае не крестьянин, и не чиновник, и не горожанин… скорее картинка со странно знакомого старинного свитка.
   Не говоря о том, что оказаться перед незнакомцами босым (как и без головной повязки) для жителя империи было верхом позора, – но стоявшую передо мной личность это никоим образом не смущало. Личность (серая головная повязка на ней все-таки была) рассматривала движения моих пальцев со смесью снисходительного одобрения и удивления.
   – Хэй, – гнусавым голосом сказал мне незнакомец, подняв ногу и став похожим на какого-то журавля в серых перьях, – а вот это ты знаешь?
   Тут он, балансируя, показал мне заскорузлым пальцем две точки пониже колена.
   – Ну конечно, – как завороженный, отозвался я, послушно переводя пальцы к указанным точкам. – Но это же потом, сначала ведь надо пройтись вот здесь и здесь…
   Тут я окончательно понял, что происходит какой-то полный и нечеловеческий бред. А серый человек, кивнув моим словам, поднял над головой руки и похлопал ладонями. «Хэй», – донеслось откуда-то сверху. И я чуть не упал на траву, увидев, что с высокого гребня холма прямо над нами свешиваются еще три головы, увенчанные серыми шапками разных конфигураций. Затем в листве зашуршало, и вниз начала спускаться странная конструкция – какое-то деревянное сиденье на веревках.
   – Вы это, поскорее, – сказал несуразный человек, тыкая пальцем в сиденье. – А лошадкой я займусь сам.
   Успевшая подняться с травы розовая пухлая Ян, абсолютно спокойно, снимая на ходу с куста еще мокрое тряпье, двинулась в указанную сторону. Мне оставалось лишь пойти за ней, оставив на поляне бесполезный меч, кольчугу, длинный, до земли, гвардейский мундир, шлем, седло и сумки – как и Варза, не проявившего к странному человеку никакого недоверия.
   Нас в сиденье протащили вверх, среди бивших по лицу веток, несколько локтей – и, глядя сверху на бывшую «нашу» поляну, я увидел, что отсюда она была как на ладони, а вот подняться с нее вверх без сиденья было бы нелегко.
   Далее нас поволокли еще выше, причем я почти упирался лицом в обнаженные ягодицы Ян – и никого, кроме меня, это никоим образом не волновало. На травянистой площадке Ян, наконец, завернулась в немедленно облепившие ее тряпки (в том числе бывшую нижнюю юбку из тонкого, телесного цвета шелка). И мы увидели прямо перед собой деревянные ступени, ведшие еще выше.
   – Мои ноги, – вздохнула она, но три толстые серые задницы наших провожатых уже раскачивались вправо-влево где-то над нами. Ждать нас явно никто не собирался.
   Наверху нам открылись довольно старые, кое-где побеленные стены дворика; заросшие мхом и усыпанные листвой и хвоей крыши. А еще в этом странном месте был запах. Он одновременно тревожил и успокаивал. Он был очень знакомым, этот запах, – ароматный дым, множество сухих трав, но еще как будто давно высушенная рыба и что-то знакомое, сладкое и густое… Мне почему-то вспомнились одновременно рынки Чанъани, моя лекарская сумка после битв и многое, многое другое.
   Десяток одинаково одетых серых людей чем-то занимался среди старых стен и крыш – они тащили какие-то вещи, вьючили их на ослика, стоявшего у круглых ворот неподалеку. Один чистил метлой глиняную раскрашенную статую веселого старичка, державшего в руке розовый персик. За старичком была стена под козырьком крыши, и на облупившейся фреске стены я угадал очертания восьми лишенных возраста людей, сидевших за вином.
   Глухо ударил колокол за стеной.
   «Даосы, – понял я. – Это же даосы».
   Дальше случилась некоторая заминка – никто из окружающих, похоже, не имел ясного понятия, зачем нас вообще сюда притащили и кто мы такие. Нас поводили по храмовым дорожкам, дали постоять у изображения строгого старца в такой же круглой шляпе, как у многих из проходивших мимо монахов. Лицо его было необычным, и я вспомнил, как много раз в других городах я пытался разгадать загадку: почему он похож на получеловека-полудуха гор, почему у него такая странная, бугристая голова и такие огромные, выпуклые глаза.
   «Учитель Лао», – прошептала мне Ян, перед тем как стать на колени перед каменным старцем.
   Тут ей, чтобы не смущать даосскую братию проступающими сквозь тонкую ткань формами, принесли какую-то рогожу из простонародной пеньки. Она встала и изящно завернулась в нее, двинув плечом. Принесший это тряпье даос сразу же заинтересовался этим движением и не проявил никакого желания уходить. Тогда Ян сделала свой неподражаемый жест рукой вперед, с легким приседанием, как будто желая благодарно коснуться кончиками пальцев драного рукава даоса. И у нас в этом заброшенном монастыре появился друг и поклонник.
   Я перестал даже пытаться понимать, что происходит: наверное, потому, что Ян чувствовала себя здесь совершенно естественно. Сделав несколько шагов от Учителя Лао и Ян с ее новым обожателем, я оказался на обрыве, у деревянной ограды. Багровое солнце пыталось продраться вниз, к своему ночному ложу, сквозь тучи, казалось состоявшие из жидкого, пышущего искрами металла. Верхний край этих туч багровел уже у меня над головой.
   Далеко внизу виднелась прямая светлая полоса дороги, вознесенная над клеточками лиловеющих полей. Слева, далеко-далеко, чернели угрюмые квадраты деревни и станции Мавэй, с затаившимися за четырехугольником стен тоской, отчаянием, злобой и нетерпением. Дым оттуда, заметил я, уже не поднимался – что могло, сгорело, а еды, даже чтобы готовить ее на кострах, там действительно не было.
   А по дороге, справа налево, двигались группами игрушечные всадники, над их головами взблескивали наконечники невидимых копий. Между этими черными многоножками катились миниатюрные экипажи, над одним из них неожиданно возник в воздухе крошечный зонтик. Госпожа Чжан прибыла к месту событий.
   – Она уже путешествует с зонтиком, как императрица. Жаба, – сказала неслышно возникшая возле меня Ян в своей пеньке.
   – Пусть каждый получит свое, то, что хотел и заслужил, – ответил я. – И мы еще посмотрим, кому будет лучше. Пока что мы – на горе и дышим чистым воздухом, а они – там, далеко внизу. Правда, дождь будет на всех нас один и тот же.
   За спиной я услышал сморкание, хлюпанье и плевок. Таким деликатным образом побеспокоил нас все еще босой даос, который, видимо, успел дать приют моему спасителю Варзу.
   – Сейчас польет, – сообщил даос, которого закат делал похожим на медную статую. – Ну-ка, пойдемте.
   Он привел нас к алтарю, над которым возвышался, в отличие от Учителя Лао, каменный человек вполне нормального и современного вида.
   – Мэн Шэнь, великий целитель, – снова хрюкнул носом босой даос. – Он жил в этих горах. Я его видел, помню. Ну-ка, раз уж вы здесь…
   Он подал Ян бамбуковый цилиндр, в котором сухо гремели длинные бамбуковые щепки. Ян ловко крутанула его, и одна щепка выскочила на пол, к ногам великого целителя Мэна. С третьей попытки то же самое проделал и я, размышляя, приблизит меня эта процедура к миске какого-нибудь супа или нет.
   Сидевший в темной комнатке за алтарем еще один даос, кинув взгляд на щепки и обнаружив насеченные на них цифры, начал водить пальцем по валявшимся перед ним табличкам, ловя последний свет в окне. Наконец, поднял на нас глаза, в которых я увидел искренний интерес.
   – Хм, – сказал он. – Ты, человек с Запада, меня удивил. Я вижу здесь, что ты можешь все – вот за что ни возьмешься, все получается. Хочешь научиться летать – будешь летать… Ты потрясаешь горы и поворачиваешь реки. Ты говоришь с небесными драконами как с равными. Но счастья тебе это не дало, сейчас ты грустен, и тебе угрожает болезнь от тоски. Надо помочь твоему ци.
   Я мрачно поклонился ему. Супа тут явно не ожидалось, а у меня складывалось все более сильное ощущение, что мой ци хочет помощи именно в жидком виде. А все тот же странный запах стоял в храме густой стеной. Так мог бы пахнуть какой-то вкусный напиток…
   – А у тебя, женщина, все как-то наоборот. Все дела падают из рук. Но у тебя особый дар Неба – вызывать к себе любовь, потому что в прошлых жизнях ты была лисицей (тут Ян победно посмотрела на меня). А болезней… да нет у тебя никаких болезней и не видно, – слегка разочарованно закончил он. А потом повернулся к нашему сопровождающему и проговорил несколько слов, среди которых я уловил только «высший» и «невиданный».
   Босой человек кивнул так, будто ничего другого и не ждал.
   – К мастеру Вэю, – сказал он и снова поманил нас рукой, добавив: – Меня зовут Ши. Мастер Ши.
   И он захохотал. Что было понятно: это звучало как «Ши ши».
   В конце усыпанной хвоей дорожки, за дверной циновкой, закрывавшей вход в длинное захламленное помещение, пахнувшее уже совсем невероятно, меня ждало настоящее потрясение.
   Тот, кто сидел среди мятых свитков и каких-то чаш, смотрел на нас большими янтарными глазами из-под морщинистого лба, над которым отчетливо угадывались три уходивших под высокую шапку бугра – как будто рога и помещавшийся между ними лоб.
   Я содрогнулся: передо мной был не человек.
   – Он на моих глазах открывал ей на лужайке врата ветра, – доложил босой даос.
   – Ты действительно умеешь открывать врата ветра? – с легким интересом спросило меня это странное создание густым басом.
   – Наверное, в моей стране мы это как-то по-другому называем, – слегка двусмысленно ответил я, с некоторым смущением вспоминая сцену на лужайке, да еще и под наблюдением трех свешивавшихся сверху голов.
   Желтые глаза неподвижно смотрели на меня.
   – Он лекарь, это ясно, мастер Вэй, – почтительно заполнил паузу наш проводник. – Был в гвардейской форме. За ним гнались, и сейчас гвардейцы еще рыщут по соседним деревням. Скоро будут здесь. А еще на станции был пожар. А сейчас туда подходят новые отряды.
   – Что там, на станции? Я слышал, там сам император? – не отрывая глаз, вопросило меня странное существо.
   Я вдруг понял, что врать ему бесполезно и говорить полуправду – тоже.
   – Там мятеж, мастер, – устало сказал я. – Светлого императора вынудили бежать из столицы, в окружении гвардейцев, верных наследнику. А главный герой всей этой истории – супруга наследника, госпожа Чжан, – только что подъехала на станцию. Да, еще солдатами убит первый министр Ян Гочжун. Все это готовилось, похоже, очень давно.
   – А Ян гуйфэй? – после недолгой паузы пробасил человеко-зверь, и тут он впервые повернул голову к молча сидевшей чуть сзади меня Ян. Повернул – и замер, впившись в нее взглядом.
   – А Ян гуйфэй… больше нет, – ясным и спокойным голосом ответила она, глядя в эти глаза. Я поразился: похоже, странный собеседник не вызывал у нее никакого удивления, не говоря уж о страхе.
   Повисла долгая пауза.
   – Что ж, нет – значит, нет, – завершил ее мастер Вэй, печально покачав головой. – Так, мятежники с границ ворвутся в столицу очень скоро… Так-так… Все сгорит, конечно… Все свитки… Какая досада… А нам нужно-то было год, ну два… Что ж. И куда вы теперь собрались? – вдруг завершил он свои размышления вслух.
   Я смотрел на ровное серебристое свечение вокруг его головы и благодарил судьбу за то, что мне достался собеседник, с которым было так легко.
   – Моя страна – на западе, мастер, – сказал я. – Если бы я успел пристать к какому-то каравану…
   – Поздно, – мгновенно отозвался хозяин монастыря, устремляя взгляд в пространство. – День до столицы… Они уже сегодня пошлют отряды, чтобы закрыть путь на запад… Нет, поздно.
   Я давно уже перестал чему-либо удивляться, даже не-человеку, читающему на моих глазах будущее.
   – Но ты же сказал им – Восточные острова, – тихо прозвучал обращенный ко мне голос Ян.
   Великий Бог Небесный, неужели не ясно, что если ты говоришь часовому, что едешь на Восточные острова, то ясно, что тебе именно туда дорога и заказана. Не говоря о том, что я просто шутил.
   – Нет, – снова прозвучал густой бас (его обладатель уже не смотрел в будущее, он просто качал громадной головой). – Порт Дэнчжоу на Шаньдунском полуострове давно уже у мятежников. Устье Великой реки, корабли из Корё? Сомнительно. Ну а как вы туда доберетесь?
   Да если бы мы туда и добрались, сказал себе я, и если бы без денег сели на корабль, то без единого знакомого на Восточных островах мне было просто нечего делать. Двор императора Сёму был обычным двором, полным интриг, там могли спокойно выдать нас тому, кто станет будущим императором Поднебесной. Нас или наши головы в коробке с солью.
   – Юг, – с печалью сказал, наконец, я. – Юг, Гуанчжоу. Там у меня есть то, чего сейчас не хватает, – друзья и деньги.
   Снова стало тихо. Ян смотрела на меня в изумлении.
   – Лекарь, значит, – сказал наконец наш странный хозяин. – Какой лекарь? Что ты умеешь?
   – Я вылечил немало ран, – сказал я.
   – Тогда тебе следовало бы оставаться здесь – на севере ран уже сколько угодно, а будет еще больше… А что ты там говорил про врата ветра, мастер Ши?
   Босой мастер Ши, все это время неслышно стоявший у дверей, молча показал пальцем на свою ступню – тут, тут, тут.
   – Я лечил не только раны, вы бы посмотрели, на что похожи плечи и спина воина после нескольких часов битвы – будто каменные узлы образуются, – объяснил я. – Но еще важно, когда срастаются кости и затягиваются раны… – Тут я поднял растопыренные пальцы и попытался что-то показать. И, что самое странное, мастер Вэй все мгновенно понял.
   – Значит, вот и помощник мастеру И, – заключил он. И затем повернулся к Ши: – Тогда отправляйтесь прямо сейчас, сразу после дождя – потому что они начнут искать, как только подсохнут дороги. То есть уже утром. А вот прискакали бы они парой дней позже, и что бы мы делали, Ши? Им повезло, что неудивительно… Ведь там, в храме, гадательные палочки тоже показали, что у этого человека все получается?
   Ши молча кивнул.
   Тут странное создание снова перевело взгляд на Ян и смотрело на нее долго и неподвижно.
   Потом оно махнуло на нас рукой, отправляя в путь.
   Мы с мастером Ши вышли на крыльцо. Вокруг нас стоял ровный шум и плеск, дождь занавесом висел с конька крыши. Ши посопел и плюнул в темноту, потом повернулся и повел нас по галерее куда-то, откуда все сильнее доносился все тот же запах.
   «Аптека, – вдруг понял я. – Очень большая аптека».

26. Великая река

   Но если это была и аптека, то она явно собиралась, вся или частично, в путешествие. У той стены, где мы раньше видели ослика, под навесом виднелось не меньше двух десятков темных груд – так же остро и сложно пахнувших свертков, сосудов, бамбуковых емкостей разной толщины. Между ними бегали, шлепая по лужам, насквозь мокрые даосы. Мелькали бесполезные зонтики. Ослики, пережидая дождь, толпились под другим навесом, у самых ворот.
   До того мастер Ши отвел нас в какую-то каморку, где нам с Ян выдали одинаковые, лишенные признаков мужеского или женского пола серые одежды из дешевого льна. Они, как ни странно, пахли свежестью и речной водой. Мастер Ши с одобрением наблюдал за нашим (и особенно Ян) переодеванием, решив, наверное, что увиденное на полянке дает ему право и дальше продолжать наблюдения за ее анатомией.
   Нам выдали также сандалии и простые головные повязки, а высоких, расширявшихся кверху серых шапок мы не были удостоены.
   Затем мастер Ши заскорузлым пальцем нарумянил нам щеки и выкрасил в черное брови и мою светлую бородку. Я одобрительно кивнул головой: не считая выдающегося согдийского носа, я теперь был не очень отличим от прочих даосов, да и Ян хорошо вписалась в здешнюю толпу.
   Я покосился на нее: что за чудо, она выглядела так, будто уже провела годы в этом монастыре, среди этих людей. Ее не волновало ничего. Лицо ее было расслабленным и, я бы сказал, скучным. И это женщина, которую еще вчера хотели убить сотни хорошо вооруженных воинов? А позавчера она повелевала сотнями, если не тысячами, слуг и придворных?
   И, наконец, чудо из чудес – поскольку дождь все так же ровно шумел в темноте, и делать пока было нечего, мастер Ши принес нам с Ян по миске поистине великолепного – пусть и еле теплого – супа, в котором плавали нежные кусочки соевого творога и ломтики капусты. Поскольку никаких палочек к нему не полагалось, то мы с Ян, не сговариваясь и не переглядываясь, употребили в дело пальцы, выпили бульон через край чашек и вымыли пальцы под струями бежавшей с крыши воды.
   – Ты видела… это, что с нами говорило? – тихо спросил я ее, стараясь избегать определения «человек». – Что это было?
   – Он? Ну, бессмертный, – без интереса отозвалась Ян, кладя на язык последний кусочек соевого творога.
   Она произнесла это так, как будто речь шла о каком-нибудь продавце западного хлеба у квартальных ворот. У меня отпало малейшее желание продолжать расспросы.
   Тут я вдруг понял, что вокруг стоит тишина, а вода лишь изредка капает с ветвей и еще журчит по дорожкам. Мы вышли, высовывая головы из-под навеса и принюхиваясь к свежему запаху листвы и земли. Разбрызгивая лужи, из темноты возник человечек успокаивающе маленького роста, но заросший поистине дикой бородой. Посмотрел на нас – и особенно на меня – с большим недоверием, покрутил головой и пошел дальше.
   – Мастер И, – с почтением сказал мастер Ши. – Ты (он ткнул в меня пальцем) будешь, как сказал мастер Вэй, его учеником и помощником. Да-а!!! – обрадовался он. – А вот как тебя будем называть?
   Относилось это явно лишь ко мне, Ян вообще как бы не считалась.
   – Стоит ли вспоминать, как меня звали в прежней жизни? – абсолютно по-даосски отозвался я, заслужив почти уважительный взгляд мастера.
   – Чэнь, – сказал он после недолгого размышления. – Ты будешь теперь мастер Чэнь.
   – Почему, кстати, Чэнь? – поинтересовался я, чувствуя после супа истинно даосскую благорасположенность ко всему сущему.
   – А потому, что мастер И, мастер Ши, мастер Яо и мастер Гань у нас уже есть! – заявил этот достойный человек. И, на тот случай, если имел дело с безнадежными идиотами, не способными понять, что такое юмор, мастер Ши раскрыл рот, усаженный редкими неровными зубами, и захохотал.
   Кап-кап, сказали последние невидимые капли по невидимой крыше. И непроглядно темный двор окончательно ожил. Меланхоличные ослики выстраивались в цепочку, вьюки взваливались чьими-то руками на их круглые спины. Мне показали место на одном из таких зверей, я ощутил вокруг себя мягкие тюки, взял врученный зонтик, он же – погонялка. Ослики разом тронулись во тьму, я успел только удостовериться, что Ян покачивается прямо передо мной. А еще успел подумать, что в последний раз я спал не больше двух страж – между кунжутной лепешкой и рассветом минувшего дня. И что я хотел бы улечься под любым кустом или деревом прямо в лужу и спать остаток ночи, весь день и еще сколько позволят.
   Дальше… дальше была жуткая, изматывающая дорога, провалы в сон, еще один съеденный уже без всякого аппетита суп, приготовленный кем-то на костре. Дорога с крестьянскими повозками, проносящиеся по ней всадники в военных мундирах (у меня даже не было сил обращать на них внимание, но и они – если даже и искали офицера гвардии с женщиной – не желали замечать караван даосов). Ночь на тюках, потом снова путь и еще одна ночь. И – неожиданно возникший перед нами город, небольшой, с полуразвалившимися глиняными бурыми стенами и несерьезного вида сторожевыми башнями, какой-то уездный центр, скорее похожий на большую деревню.
   Караван наш прошел сквозь его пахнущие дымом и гудящие от толп улицы, остановившись у ворот монастыря, до мелочей похожего на тот, что мы покинули. Серые фигуры, лежавшие на земле у его ворот, с нашим приближением оживились, начали подниматься и стягиваться ко входу. Некоторые передвигались лишь с чужой помощью или на носилках.
   Мы триумфально вошли в монастырь, и началось то, что происходило потом всю нашу долгую дорогу: стоны людей, пальцы, показывающие на больное место, чужие спины, ноги, шеи, саднящие кисти моих рук.
   Я помню первого своего пациента: бородатый мастер И мгновенно прощупал нечувствующую руку тощего торговца, потом начал нести что-то неразборчивое, а другой даос, видимо – обитатель этого монастыря, внимательно слушал. Потом мастер И махнул мне рукой и показал несколько точек на плече и возле кисти торговца. Я положил руки на это костистое плечо, пальцы мои задвигались сами.
   – Хэй, – сказал мастер И почти довольным голосом и отвернулся.
   – Масло, – сказал я ему после десятого больного. – Почему вы не пользуетесь маслом с травами? Оно согреет сустав.
   – Потому, – отозвался И, – что это будет делать здешний лекарь, уже после нас. А какие масла вы используете там, на западе?
   – Самое лучшее – с ядом серой змеи, раздувающей голову и стоящей на хвосте, – сказал я, слегка засмущавшись. – Это дорого, но очень хорошо. Маленький, совсем маленький кристаллик на большую миску масла, размешивается очень долго. Главное потом – не попасть этой рукой себе в глаза.
   – И кто это у вас там упрашивает серую змею дать немножко яда? – страшно заинтересовался мастер И.
   Я начал подробно объяснять, как прижать змею к земле с помощью большой палки, взять ее пониже головы, вставить ей между зубов кинжал, чтобы она его укусила. Мастер И позвал еще пару даосов, и после долгого разбирательства они все вместе облили меня презрением.
   – Желчь питона лечит – например, от кровавых поносов, это известно, но яд? Да ты почитай «Рецепты ценой в тысячу золотых» почтенного Сунь Сымяо – где там говорится о ядах змей? А это как-никак триста свитков. Вот ты лучше расскажи о тохаристанском лекарстве с гор, которое помогает отрастить обратно отрубленную конечность, – жадно блеснул глазами мастер Ли, который специализировался на гнойных и обычных ранах, уколах, порезах и прочих неприятностях.
   – Увы, – попытался я урезонить его, – я часто пользовался каменной смолой, ее находят в горах Тохаристана, растворяют в воде или вине, и она отлично заживляет раны. Но лекарства, о котором вы говорите, нет – его долго искали, я слышал разговоры о нем, но наши лекари решили, что его не существует.
   – Да что ты знаешь, маленький человечек, – расстроился мастер Ли, – как это его нет, если о нем говорится во множестве святых книг. Мой предок, иранец Ли Тайный Целитель, знал о нем…
   Я посмотрел на наглеца: он был выше меня едва на ладонь, даже в даосской шапке. Но тут нам закричали, что идут новые пациенты, и мы разошлись, весьма недовольные друг другом.
   Еще помню, как мастер И, заставив толстого чиновника – пациента раздеться до набедренной повязки и нагнуться, взял мои руки и повел ими вдоль его позвоночника.
   – Тут и тут, – показал мне он, и мои пальцы ощутили выпирающие кости. После чего чиновника уложили на пол, и дальше я наблюдал невероятную сцену: маленький мастер И уперся в выступающие кости двумя большими пальцами и с веселым гиком взбрыкнул вверх две короткие ножки в сандалиях, сделав стойку на пальцах и победно выставив вперед неровную бороду. Пациент издал придушенный стон, но мастер И уже слезал с него, небрежно показывая мне рукой: здесь и здесь.
   И я долго, очень долго разминал скрутившиеся в узлы мышцы: спина у человека, видно, болела долго. После чего чиновник, осторожно поднявшись и покрутив плечами, расплылся в детской улыбке и чуть не заплакал.
   – Каждое утро становишься на циновке вот так и провисаешь плечами между рук, – проинструктировал его мастер И, став на четвереньки и подняв зад к потолку. – Сначала будет все равно болеть, месяца два, потом станет хорошо. И – приходи сюда через несколько дней, до нашего отъезда.
   После чего выразительно посмотрел на счастливца. Тот, кланяясь, вручил мастеру монеты.
   Я постарался не смотреть на них, грустно размышляя о том, как немного монет мог бы заработать руками самый богатый человек Самарканда, заброшенный в имперскую глушь. Но пока что никто не дал мне ни одной. Я был последним человеком в этой почтенной компании. Более того, чем-то мне это даже нравилось.
   Еще был мастер Фэй, страшно уважаемый седой, сморщенный даос с детски розовым лицом. К нему шли тогда, когда в человека вселялись демоны или когда идти было уже не к кому. Помню грустный эпизод, когда мы с мастером И вошли зачем-то к нему, застав лежавшую на циновке молоденькую девушку с простым и глупым лицом, с завернутым до шеи платьем.
   – Что, чужеземец, твои руки тут не помогут? – спросил он меня, показывая на нее.
   Я наклонился, присел на корточки. Внизу живота справа, у самой ноги, внутри этого живота мне увиделась багровая, злобно пульсирующая туча. Я взял правую ногу девушки и начал осторожно сгибать ее, подтягивая к животу. Она тихо пискнула. Я беспомощно поднял глаза на мастера Фэя:
   – Если бы взять острую бамбуковую палочку… надрезать вот здесь… это надо вытащить. Просто вытащить.
   Я показал руками и бессильно опустил их.
   – Да, надрезать – а что дальше? Ты можешь это вытащить? – еле слышно сказал он мне. – Я – не могу. И никто не может.
   Он опустил девушке платье и долго, тихо говорил что-то ее матери, стоявшей рядом с каменным лицом. И уже на другой день, увидев меня за ужином, постучал сухим пальцем по моему лбу:
   – Ты что, можешь видеть цветную тень человека?
   – Да, – ответил я. – А что здесь особенного?
   – Ха, что особенного, – покачал он седой головой. – Ничего. Но вот мастер Ши не может ее видеть, мастер И тоже не может… Хм.
   Спали мы где придется и где кому нравится, но, обследуя по привычке территорию, я обнаружил странную вещь, удивившую и успокоившую меня: ворота и все стены монастыря патрулировались здоровенными даосами с бамбуковыми палками. Я в очередной раз понял, что в этом путешествии от меня ничего не зависит, и успокоился.
   Ян, моя прекрасная Ян, подбиралась к моему боку и прижималась к нему, когда я уже засыпал, не имея сил даже прикоснуться к ней.
   Заметили факт ее существования даосы совсем недавно, когда она встряла в разговор, где царил наш главный друг мастер Ши – уже не босой и насквозь пропахший тем самым сложным запахом. Мастер Ши был главным авторитетом по травам и отварам.
   – Да зачем такие сложности, желудок успокаивают простым отваром мальвы, – однажды не выдержала скромно сидевшая до этого в стороне Ян. – Меня лечили ею в детстве. А боли в правом боку снимет отвар красавки. Пьешь его и ложишься боком на грелку. Обычные травы.
   – Хэй, – удивился мастер Ши. – Ну да, мальва. Я где-то читал, потом забыл. А где бы ее взять?
   Мальву Ян нашла буквально под стеной монастыря. С этого дня она не только обрела почетное место при тюках и бамбуковых сосудах мастера Ши, но с ней произошло нечто лучшее: она получила новое имя.
   – Да, а зовут-то тебя как? – отечески обратился к когда-то самой могущественной женщине империи мастер Гань, великий знаток детских болезней.
   – Юй, – отвечала она, кланяясь с неподражаемой скромностью. («Юй Хуань, Яшмовый Браслетик», вспомнилась мне сцена той, давно ушедшей в прошлое жизни.)
   – Юй! – развеселились даосы. – Юй! Хотим рыбы на ужин. Рыбы!
   – Да не тот «юй», который «рыба», а который «яшма», – попыталась отбиваться несчастная Ян и начала даже писать пальцем в воздухе иероглиф.
   – Яшму мы не едим! – веселились как дети даосы. – Мастер Цзинь, пусть Юй приготовит нам рыбы к завтрашнему ужину!
   Что касается рыбы, то, каким образом Ян отбилась от роли кухарки как таковой и стала надзирателем за качеством нашего стола, я даже и не заметил. Видимо, все произошло незаметно и само собой. И каждое блюдо, сделанное под ее руководством, с использованием секретов императорской кухни, вызывало к ней всеобщую признательность.
   Я быстро перестал удивляться, как естественно и легко эта женщина из первой дамы империи превратилась в помощника даосов. Она, как я потом вспоминал, совершенно спокойно воспринимала все, что с ней происходило. Ее как бы не было – из центра всеобщего внимания она легко превратилась в пустое место. При этом Ян поражала веселых даосов безупречной вежливостью. Только прирожденная аристократия умеет говорить «спасибо» так, что это простое слово потом долго вспоминается.
   Но дело в том, что днем я и не видел мою возлюбленную – или, может быть, уже бывшую возлюбленную? Со мной происходило что-то странное. Я падал с ног от непрерывной работы. Помню, после долгих дней в городе, чье название я так и не узнал, мы снова взгромоздились на осликов и тронулись в путь неизвестно куда, и я с тоской подумал, что дни мои в этом мире могут скоро прийти к концу. Кружилась голова, бесконечно гудели кисти рук – и еще ноги. Я мечтал об одних сутках непрерывного сна и о том, чтобы не касаться больше никогда этих бесконечных страдающих человеческих тел.
   Я сжимал зубы и терпел, терпел, терпел.
   Три или четыре дня тряски на ослике, и караван наш оказался у городка на берегу реки. Тут не было никакого монастыря (хотя были больные, проникавшие в наш стан всеми путями), и тут мастер Цзинь, отвечавший за деньги и любые операции с ними, начал продавать осликов поодиночке. А вещи наши начали грузить на появившиеся у пристани большие плоты, связанные канатами.
   – Дорогой мой воин, я беспокоюсь за тебя, – тихо сказала мне Ян, увидев, как я зарываюсь поглубже в тюки на краю плота, стараясь отвернуться от прямых лучей вечернего солнца.
   – Немножко поспать, – пробормотал я, и мир исчез.
   Проснулся я в полной темноте. Теплая Ян ровно дышала у моего бока, но она не могла избавить меня от знобкого холода, пробегавшего по телу волнами. Плот тихо качался на тяжелых волнах, на дальнем конце его еще горели красные точки углей. «Ужин проспал», – подумал я и понял, что сейчас от обиды по моим щекам польются слезы.
   Я спас свой город и свою страну от рабства и мечей завоевателей, я создал одну великую империю и изменил судьбу другой, я прошел десятки дорог по горам и пустыням. Мои шелковые караваны идут до каменного города Бизанта и на тысячи ли дальше него. И вот сейчас я лежу в позорных, пропитанных липким потом льняных тряпках под незнакомыми звездами, меня трясет холод, голова наполнена болью. Никто не пожелал разбудить меня, чтобы я мог поесть, никто не поставил хотя бы миску с холодной просяной кашей к моему изголовью. И неважно, что я не смог бы сейчас проглотить даже кусочек. А важно то, что какая-то громадная река, столько глупой и никому не нужной воды – в двух локтях от меня, а я даже не могу доползти до нее, чтобы зачерпнуть эту воду ладонью.
   Потом было утро, состоявшее из серого тумана, из которого на мое лицо падали редкие капли. Еще это лицо трогала теплая рука, а потом щека Ян – но я не чувствовал собственной кожи. Надо мной нависло абсурдное лицо мастера Ши, он смотрел на меня брезгливо, как на давно сдохшую кошку. «Лекарь заболел», – услышал я, и к мои губам поднесли чашку с каким-то отваром. Помню также, что были и другие чашки, и другие отвары.
   Вода громадной реки покачивалась совсем рядом с моими глазами, над ней брели клубы тумана, как грустные слоны. Клубы эти нависали над самым плотом, из них выплывали тени строгих и печальных лиц. Мой отец с веточкой подсохшего черного винограда в руке. Сангак, смотрящий куда-то поверх моей головы, поднявшая к нему глаза Меванча в жемчужной сетке на волосах. Женщина, лица которой я уже не мог вспомнить, прижимающая к себе двух малышей, мальчика и девочку, старающихся закрыть уши от жуткого ржания испуганных коней. «Простите», – хотел я сказать им, но губы не слушались.
   Я пережил их всех, думая, что никогда не кончится эта огромная жизнь – да не одна, а десять жизней: все новые страны, войны, женщины, друзья… Но вот и конец – здесь, на плоту, среди великой, пахнущей рекой пустоты.
   И тут седой тучей навис надо мной мастер Фэй, мрачно шевеливший губами. «Ци, – раздался его шепот. – Ушла вся ци». Он поднес к моей голове руки, вокруг которых сверкало и потрескивало серебристое облако.
   Потом – несколько раз мелькнувшая в голове чернота ночи, снова вкус отваров, и наконец, в медовых лучах рассвета, опять седина мастера Фэя. Он вручил Ян новый отвар, знакомо пахнувший сладкой петрушкой. «Он должен проснуться», – раздался шепот. Я сделал два глотка, и Фэй открыл морщинистую ладонь, на которой лежала лаковая коробочка. В ней – еще одна коробочка и уже там – большая, размером с голубиное яйцо пилюля, бурая, обсыпанная какой-то прилипшей к ней трухой. Ее начали запихивать мне в рот.
   Гнусный тухлый запах был ужасен, вязкая мякоть прилипала к зубам. Я снова и снова глотал сладкий отвар («человек-корень» – подсказала память), снова жевал пилюлю. И, покончив с ней, уплыл обратно в серый туман.
   Наверное, дальше было утро уже другого дня. Я проснулся, поднял голову. Вдохнул мокрый воздух. С помощью Ян дополз до уголка плота, где была натянута рогожа на шестах, означавшая уборную (открытую всем проплывавшим мимо, но отгороженную от пассажиров нашего плота). Вернулся обратно.
   Над водой летел теплый ветер. Воде не было конца во все четыре стороны, по ней плыли черные островки водорослей, вдалеке среди дрожащего золотого света чернели силуэты лодок с поднятыми вверх шестами. Дальше туман, другие лодки уже в виде черточек тушью – и вода, вода, мягко пахнувшая влагой, размытые спины больших островов и снова вода.
   – Великая река, – прозвучал шепот Ян. – Мы называем ее – Длинная река. Мы плывем по ней уже второй день.
   Я повернулся, протянул руку, погладив сгиб ее бедра, округлость ягодиц. Ян расширила глаза и с криком понеслась от меня на противоположный край плота.
   Даосы, мирно сидевшие до того с удочками, свесив ноги в воду, повскакивали на ноги и страшно оживились. Они окружили Ян и заговорили все сразу. Каждый просил ее повторить рассказ, что Ян делала с большим удовольствием, однажды для наглядности отставив зад и покрутив им. Потом каждый даос захотел потрогать этот зад именно в том самом месте. А некоторые даже удосужились бросить взгляд на меня самого.
   Далее же начался спор. Одна фракция предлагала по поводу столь радостного события распечатать целый доу вина и выжрать его прямо сейчас, даже не подогревая. Фракцию эту возглавил мой наставник мастер И, который для подкрепления своей позиции вытащил на всеобщее обозрение этот самый доу – внушительную толстую бамбучину, по высоте доходившую ему почти до бедер, – и вооружился уже черпаком, состоявшим опять же из бамбукового стаканчика с примотанной к нему тонкой бамбуковой ручкой.
   Вторая же фракция настаивала, что вино надо пить позже, и не один доу, а два, за хорошим ужином. К этим гурманам присоединилась Ян, и дело кончилось бы дракой, если бы мастер Фэй, так и сидевший все это время с удочкой на краю плота, вдруг не вскрикнул бы «хэй» и не бросил к ногам скандалистов здоровенную извивающуюся рыбину. Вода вокруг плота буквально бурлила. «Юй!» – завопили даосы, рванувшись к забытым удочкам. И дальше, один за другим, начали вытаскивать все новых рыбин из воды и с воплями «хэй» лупить их головой о доски плота.
   Никто бы в эти мгновения и представить себе не мог, что перед ним – величайшие целители величайшей из империй.
   Да и я об этом не думал, просто лежал на своих тряпках, и в порядком отросшую бороду скатывались счастливые слезы.
   Дальше… дальше, дня через два, плот пристал к причалу какого-то городка, где с даосами, на предмет подвезти до следующего города, начал торговаться маленький оркестр. Состоявший, как водится, из нескольких весьма привлекательных женщин.
   По-моему, о деньгах с самого начала не шло и речи, все решили откровенные взгляды и обмен двусмысленными цитатами из классической поэзии. В результате в сумерки мы вплыли в виде нескольких шевелящихся под рогожами пар, под шепот, счастливые стоны и тихий смех. «Даосизм проповедует естественность», – успела пояснить мне Ян, обнимавшая меня голыми ногами за талию и тщетно пытавшаяся натянуть на нас какую-то мешковину.
   На корме стоял мрачный мастер Ши, которому выпала очередь направлять головной плот веслом. Он меланхолично посматривал и на нас, среди прочих пар, и, поймав мой взгляд, одобрительно кивнул несколько раз головой.
   Но пришла и его смена, и мастер Ши тоже улегся в объятия оркестрантки, и движениям их тел под рогожей, казалось, не было конца. Закашляли обезьяны на невидимом берегу, засияли покачивающиеся над водой десятки огоньков, а сладострастные и очень, очень медленные колыхания тел под рогожей мастера Ши все продолжались.
   – Вот так они делают лекарство бессмертия, – кивнула мне в их сторону отдыхающая в моих руках Ян. – Слушай, а ты вспомни, мой прекрасный воин: ты ведь не изливал в меня дождя своих облаков – знаешь сколько? Десять месяцев (тут она округлила глаза). Вспомни. Мы с тобой оба были так заняты… Ведь я могла бы засохнуть без этого дождя, ты жалел бы об этом всю жизнь. А теперь жалею я – смотри, ты еще слаб, ты весь мокрый, я не должна была трогать тебя, прости… Ты знаешь, о чем я подумала первым делом, когда увидела тебя в этом мундире у моих дверей? Не о том, что умирает бедная Лю, не о том, что за ней, вот сейчас – моя очередь. А лишь о том, что твой дождь не прольется в меня больше никогда… Кстати. Скажи мне одну вещь.
   Я был готов сейчас сказать ей что угодно, тем более что она как раз сейчас наливала мне наперсток вина, достойного презрения по вкусу, но пившегося так, будто я пробую его в первый раз.
   – Скажи мне… Я вообще-то слышала в эти ночи твой шепот, иногда – на странных языках, многое о тебе узнала. И я очень много думала в эти дни и, кажется, наконец поняла, что ты делал и зачем. Но все-таки скажи сам: ты действительно украл меня у самого императора? Один против всей гвардии? Для себя одного?
   – Ну да, – расслабленно отозвался я, не понимая, о чем тут вообще говорить.
   – Я не знала, – выговорила Ян после долгой паузы. – Поверила только сейчас.
   Тут я начал выходить из счастливой прострации.
   – То есть как это? – начал было возмущаться я. – А чему же ты тогда верила?
   – Видишь ли, мой дорогой воин, – вздохнула, устраиваясь у меня на плече, моя прекрасная подруга. – Я не видела тебя так давно. Война. Тунгуань. Куда уж там… И вдруг ты появляешься в этом мундире, таком же, как у тех людей, которые требуют моей смерти. И что же ты мне говоришь? Ты требуешь, чтобы я позвала старого Гао, а дальше – дальше ты говоришь, что у тебя донесение к самому императору. Куда там моя несчастная судьба – тебе нужен, оказывается, император… Что я могла подумать? Вновь и вновь все то же – что не знала тебя до того. Что во всем этом жутком заговоре ты играл какую-то роль. Что все это время ты на самом деле был просто офицером «малиновых барсов», о которых, знаешь, разное говорят. Там, у «барсов», есть ведь и согдийцы, и персы…
   Я лишился дара речи. Уже в который раз за последнее время чувствовал я себя полным идиотом, а страшнее всего было то, что Ян была права. Но где бы я взял тогда, на станции Мавэй, время рассказывать и объяснять ей, где и с кого я снял этот мундир?
   – Ну а дальше, – продолжала она, – ты рявкнул на меня этим страшным голосом: «Приказ императора!» И я поверила. Приказ – значит, приказ. Поверила, что ты спасаешь меня для него. Я так поверила, я так хотела вырваться от этих уродов… И верила очень долго. Все поняла только сейчас. Ну как я могла представить, что ты был совсем один? А потом, куда же ты меня вез? И почему сразу же привез меня в монастырь к бессмертному Вэю – случайно, что ли?
   Самое смешное, что она была абсолютно права. Тут я вспомнил ее спокойное лицо, когда они переглядывались с этим созданием в монастыре. «Ян гуйфэй больше нет». – «Нет, значит, нет…»
   – Ты знала этого странного… Вэя? Этого?..
   – Ну как бы я могла его не знать. Я бывала и в монастыре. Правда, никогда не карабкалась в него с юга, в гору, через Мавэй. Но ведь мы были не так далеко от столицы. Вспомни: к юго-западу от города – императорский парк Шаньлиньюань. Да? Дальше снова парк и озеро Мэйпи, где в жаркий день было… – тут она вздохнула, – не пройти от поэтов и прекрасных девушек. А еще дальше – новый парк и гора Лиловая башня. К ее отрогам и прилепился этот самый монастырь. Я и подумала, что по приказу императора бессмертный Вэй спасает меня и тебя… Ну не могла же я предположить, что ты несся по полям наугад, попал на эту поляну случайно? Нас просто сожрали бы звери в лесу.
   Я чуть не застонал. И поспешил сменить тему:
   – Так ты и раньше знала это странное… Оно действительно бессмертно?
   Голос Ян стал мечтательным:
   – Ну ты же видел древние свитки, на которых изображены даосские мудрецы? Они же не похожи на обычных людей, правда? Говорят, они – древние, которые жили тут до нас. Бессмертны или нет, не знаю, потому что живут они долго, очень долго… Но их все меньше и меньше, – завершила она шепотом. И, после паузы, добавила: – А видела я его много раз. Он много раз приходил к Лунцзи (я опять вздрогнул от такого фамильярного упоминания Светлого императора). И тот приезжал к нему. Ты что, так и не понял, что это за монастырь? Ведь туда были собраны лучшие целители, чтобы делать лекарство бессмертия.
   Тут я забыл, что лежу на плоту среди наслаждавшихся «естественностью» даосов и плыву в никуда. А Ян продолжала:
   – Монастырю больше ста лет. Основал его Тайцзун. Но на беду себе: даосы его все-таки свели в могилу, а какой мощный был человек. Сейчас и здесь, наверное, мы можем об этом говорить, нас ведь уже нет, верно? Если бы я начала разбалтывать эти секреты в прежней жизни, пока… не была убита в Мавэй… а сейчас можно. А скажи, воин, зачем ты украл меня? Ты понимаешь, что нет больше Ян гуйфэй? У меня ни единой монеты, я не могу купить себе масла для кожи или румян – не то что лучших, а никаких. Я Юй, что означает «рыба», служу даосам. А ты остаешься богатым западным купцом, хотя каким-то странным купцом – я и на самом деле не знаю, кто же ты. Но ты можешь купить себе хоть сто рабынь в Гуанчжоу. Зачем тебе я, если меня больше нет?
   Я прикоснулся пальцами к изумительной красоты линии, шедшей от ее уха к подбородку. Потом рука моя скользнула ниже. По воде до нас долетел стонущий звук скрипки из Ху. «А-а-х», – отозвался ему сладкий женский вздох неподалеку, из-под рогожи.
   – Вот это – ты. Это все, что мне нужно в этой жизни, – тихо сказал я, продолжая движение руки. – Мне все равно, как тебя зовут и что у тебя есть. Мне была нужна вот эта Ян, по имени Юй Хуань, Яшмовый Браслет.
   Она долго молчала. Потом повернула ко мне лицо:
   – А ты помнишь, как сказал когда-то: вот ты имеешь все деньги, которые может иметь человек, побеждал во всех битвах, которых хотел, а теперь у тебя есть я, и больше ты в жизни не хочешь ничего?
   – Да, – сказал я. – И скажу это снова. Ничего. Ничего.
   Долго, долго не возобновлялся наш разговор в этот вечер. А когда мы, отдышавшись, смогли его продолжить, он кончился самым невероятным образом.
   – Подожди, ты что-то сказала… Так как же этот бессмертный зверь свел в могилу самого Тайцзуна?
   – Хэ-эй, – совсем по-даосски сказала Ян. – Ну это секрет. Они тогда думали, что лекарство бессмертия состоит из киновари. А это, в общем-то, яд. Поэтому они кормили великого императора горами шпината, чтобы нейтрализовать действие киновари. Но не помогло. Жизнь ему продлевали походы, а когда он возвращался в столицу на отдых и начинал снова давиться этой гадостью… Но после его смерти в монастыре начали новый, совсем новый проект. Нашли совсем другой рецепт, который был пригоден не только для этих… а и для человека. Каждая новая пилюля – все более верная, возможно – та самая, окончательная. Помнишь, как бессмертный Вэй говорил, что ему надо было еще год-два, чтобы все получилось? А Светлого императора ты видел, да? Он похож на человека семидесяти лет?
   Я только развел руками. Но любопытство гнало меня все дальше, себе же во вред:
   – А что же это за новый рецепт?
   – Ну вспомни мой первый тебе подарок, – засияла улыбкой Ян. – Вот этот свиток. Ты думал, что я дарю его тебе, чтобы распалить твою страсть? Ну да, так, – скромно призналась она. – Но, дорогой мой воин, вообще-то я подарила тебе даосский трактат о бессмертии, переписанный собственной рукой, – ты оценил это?
   – «Разговор о Верховном пути Поднебесной». «Когда она целует мужчину, дрожа всем телом, она желает, чтобы совокупление продолжалось как можно дольше», – не без гордости процитировал на память я. – Знаешь, по-моему, это все-таки не совсем о бессмертии.
   – Выше, выше об этом говорится. Почти в начале. Ну примерно так: тот, кто способен совершить совокупление, не излив вовне семени, достигнет… мм… с двух раз очистится голос, с семи раз все тело станет сильным и прочным, а вот кто способен десять раз совершить это – достигнет божественной просветленности. Так вот, речь о семени мужчины, который без перерыва ублажает женщину, но не дает своему дождю излиться. Так он накапливает невиданную жизненную силу. Могущественнейшую ци. Вот она-то, ци – сила, собранная в его семени, и есть основа лекарства бессмертия. Но это тоже страшный секрет, – добавила она.
   – Его семя… – Я посмотрел туда, где в темноте все еще угадывалось шевеление под рогожей мастера Ши. Весь остальной плот уже спал счастливым сном. – То есть сейчас мы с тобой видим, как он, в общем, делает лекарство бессмертия… Что – именно он? Мастер Ши?
   – Мгм, – подтвердила расслабленная Ян. – Хороший способ. Это тебе не киноварь. Ну, кроме этого высушенного семени в лекарство входит еще порошок человека-корня и тысячи разных трав. Лунцзи этих пилюль съел немало, даосы несли ему все новые, все лучшие составы. Ну а теперь, что ж… не судьба, – завершила она.
   Дальше последовала длинная пауза, я уже был почти готов уснуть.
   – Как бы узнать, какая она, эта пилюля бессмертия, – пробормотал я. – Какого вкуса…
   – А это уж тебе, дружочек мой, виднее, – не без зависти сказала моя прекрасная подруга. – Это ведь ты ее съел. Мастер Фэй просто не знал, что с тобой еще делать. Лекарства не помогали…
   Я сел рывком, уставившись в невидимую воду.
   – О-о, ох, – разнеслось по реке из-под рогожи мастера Ши.

27. Гуанчжоу

   – Сказку, расскажи мне еще одну сказку, – шептала мне счастливая Ян, привычно устраиваясь на ночь в моих руках. – Длинную тюркскую сказку! Мне никто не рассказывал их на ночь уже годы.
   – Тюркскую, – удовлетворенно мурлыкал я. – Про сапоги-скороходы?
   – Нет, про… это ведь про меня. Про девушку из хорошей семьи, но у нее были злые сестры, которые только успевали менять наряды, а сама она всегда была вся в золе от очага…
   – А, про девушку из Кушанского царства… Боже мой, этой сказке уже лет четыреста…
   И я долго рассказывал ей про испачканную в золе кушанскую девушку, которой помогла Биби-Сеншаньби, фея домашнего очага, превратив крыс в коней, тыкву – в карету, в которой девушка поехала на праздник к царскому сыну. Ян успевала заснуть на половине сказки, а громадная река все несла нас, покачивая на своей темной спине, к востоку.

   …Легендарные и не виданные практически никем из жителей Чанъани плоды личжи доставлялись с крайнего юга, из Гуанчжоу, к столу возлюбленной императора, несравненной гуйфэй Ян, за два дня, потому что на третий они начинали терять аромат. Я никогда не поверю, что даже ферганские жеребцы, пусть их меняют каждые полдня, способны донести всадника и его короб, выложенный льдом, за такой срок на столь невообразимое расстояние – тысячи ли. За семь дней, однако, это было бы теоретически возможно. Может быть, даже за пять дней.
   Но наш путь к загадочному югу тянулся одну неделю за другой. На северные края давно спустилась осень. Но переправляться на южный берег Великой реки она, видимо, опасалась. И мы, посреди бесконечной воды, будто зависли между летом и осенью. А зиму нам увидеть не суждено было вообще – она осталась там, далеко, где империю сотрясала война.
   Если вдуматься, я никогда в жизни не был так беден, как в этом бесконечном путешествии. Собственно, я вообще никогда не был беден. Но сейчас, вспоминая об этом пути, я жалею лишь, что он был таким коротким. Я хотел бы когда-нибудь снова увидеть полосатые горбы скал, увенчанные нежно-зелеными стволами бамбуковых рощ, или кучу серых булыжников у воды, самый ближайший из которых вдруг поворачивался к нам, проплывавшим мимо, и мы видели острые ушки, маленькие глазки и два точащих к небу рога на его носу, большой рог и маленький.
   Иногда, правда, путешествие было не таким уж веселым. До сих пор мне снится по ночам страшная сцена: плеск воды, бесконечные ряды бамбуковых стволов над южным берегом. И вдруг – резкий предупреждающий крик мастера Гао.
   Вспучивается прозрачными буграми вода. Из-под бугров высовываются головы с прилипшими к черепам редкими волосами. И вот уже одновременно с нескольких сторон плота на него начинают лезть странные люди с бессмысленными лицами, сероватой кожей, белесой растительностью вокруг ртов, со странно выпяченной вперед нижней челюстью.
   Вот тут я в очередной раз убедился, что даосы – не такой простой народ, как кому-то может показаться. С удивительной резвостью они разбежались в стороны так, чтобы не мешать друг другу размахиваться веслами и шестами. Старый Фэй и Ян по имени Юй были ими буквально брошены, спиной друг к другу, под охраной двух даосов поздоровее, возле угла плота. А в самой середине его, куда все-таки прорвались странные гости в одних мокрых набедренных повязках, шариком катался мастер И с небольшим, но очевидно тяжелым посохом. Посох так и свистел в воздухе, лупя пришельцев по пальцам босых ног, по передней, прикрытой у человека лишь тонкой кожей кости голени. За мастером И неотрывно следовал здоровенный мастер Ши, отшвыривая подпрыгивающих от боли пришельцев веслом к краю плота, где их били уже без пощады. Мои «невидимки» позавидовали бы этому бою.
   Я, впрочем, наблюдал эти сцены лишь долями мгновений, потому что каким-то загадочным образом у меня оказался свой участок обороны – и никакого, поначалу, оружия. Я позорно пропустил в центр, под дубинку мастера И, двух монстров, и тут Ян кинула мне короткое весло. Глаза ее сверкали опасным огнем, еще немного – и она сама полезла бы в драку.
   Я бил этим веслом по самым чувствительным местам бледных созданий, причем умудрялся заставлять скрючиваться сразу двоих: удар вперед-назад, рукоятью и лопастью. Одного я спихнул обратно в воду, ударил ногой по круглому черепу еще одного, пытавшегося влезть на плот. Но другая мокрая тварь схватила при этом меня сзади за ноги, и я, вспоминая о прошлой жизни – «невидимки», их зонтики – ударил ее ручкой весла по пальцам.
   Но тут стало сразу легче, судорожное мельтешение фигур по всему плоту прекратилось, последнюю тварь оторвали от меня и спихнули туда, откуда она всплыла. Мы все начали рассматривать друг друга, готовясь оказать помощь, – но выяснилось, что не пострадал ни один. Что увеличило мое уважение к даосам, а они, похоже, окончательно приняли за человека меня.
   Ян после этого пошушукалась с несколькими мастерами и вернулась ко мне, озабоченно качая головой:
   – Это не пираты. Это людоеды. Тут был голод… еще при династии Суй, тогда голод был везде… и вот с тех пор они так и живут где-то в заводях. Оказывается, нас предупреждали о них на прошлой пристани. Как же я мало знала о делах Поднебесной – я думала, что это просто сказки… А ведь они могли утащить тебя в воду. Уже начали. Что было бы со мной?

   …В Янчжоу, городе банкиров и золота, множества улиц, десятков верфей, пристаней и целого миллиона имперских жителей, закончился наш путь по Великой реке. Мой торговый дом закупил здесь в свое время немало шелка, и в голове у меня была масса адресов и имен – но самым разумным было, пока не прояснится ситуация, туда не показываться. Так для меня снова началась жизнь монастырского целителя, а Ян, в сопровождении мастера Ши, пошла по местным рынкам смотреть на целебные травы.
   Она вернулась, захлебываясь от новостей.
   – Мы живем с тобой в новую эру, под девизом Чжи Дэ – утверждения добродетели, – сообщила она.
   – Они все-таки убили Светлого императора, – отозвался я.
   – Нет, – вздохнула Ян. – Он уцелел. Плешивый Хэн лишь получил от него императорскую печать – вот в тот самый день, когда мы с тобой… И уехал на север, в Линьу, организовывать там сопротивление мятежникам. А там провозгласил себя императором. («Госпожа Чжан получила печать империи, а дальше все было нетрудно», – подумал я, вспоминая, каким крошечным казался с даосской вершины ее экипаж под зонтиком.) Лунцзи, – продолжала Ян, – все же доехал до южной столицы. О, Небо, он ведь теперь живет в моем родном городе. «Наньду, где воды ниспадают как белый шелк, и летают красные птицы», как сказал поэт.
   – Он отдал печать, но не титул? – поинтересовался я.
   – Кто ж теперь разберет, – отвечала прекрасная даоска. – Похоже, что так. На базарах говорят, что Плешивый Хэн не очень спрашивал отца, когда брал императорский титул себе. А мой бывший повелитель… Теперь его титул – «отец императора».
   Ну-ну, кивнул себе я. По крайней мере похоже, что мое донесение об альянсе с уйгурами и халифатом спасло ему жизнь. Он, видимо, отдал это оружие ненавистному сыну и наследнику – но в обмен получил жизнь и новый титул. И еще, кто знает, вернет себе старый. Два императора, отец и сын, – не многовато ли для несчастной империи?
   – А когда-нибудь он уйдет совсем, и люди еще вспомнят, как им жилось при Светлом императоре, – с обидой продолжала Ян. – Дадут ему посмертный титул, как великому предку… Он как-то говорил мне, что сам придумал такой титул для себя, осталось только, чтобы его волю принял будущий Верховный цензор… Такой красивый иероглиф: сверху крышка, а под ним – так, так и так (она сделала мгновенный росчерк пальцем по воздуху, будто молния бьет из облаков): Сюань-цзун.
   – О, – сказал я, – и о нас будут говорить: они жили в эпоху императора Сюань-цзуна.
   – Великую эпоху, – эхом отозвалась Ян. – Эпоху великих побед и страшных поражений, несравненных поэтов и музыкантов. Когда весь мир восхищался империей, а она распахивала объятия всему миру… Вот пусть паршивец Хэн теперь попытается это повторить.
   Но тут меня осенила куда менее отвлеченная мысль:
   – Ян, – сказал я с замиранием сердца. – А что говорят на рынках про… тебя?
   – Говорят, драгоценная наложница Ян умерла, – отвечала она, глядя на меня несчастными глазами. – Ее казнил евнух Гао Лиши по приказу императора. Она похоронена в деревушке Мавэй, недалеко от почтовой станции. Вот что говорят. И – ты не поверишь – они плачут. Им теперь меня жалко.
   Я не верил своему счастью. Бедная Ян по имени Яшмовый Браслет, конечно, не понимала всего значения собственных слов.
   После своего шумного и дымного бегства с почтовой станции я не надеялся обмануть основных героев заговора – они-то знали, что произошло. А вот что видели и увидели солдаты? И что сказать народу империи?
   Теперь мы знали ответ. После долгих недель нашего бегства мы все равно что получили сигнал: никакой погони больше не будет, гуйфэй Ян умерла и похоронена в Мавэй. И если мы с ней не будем настолько глупы, чтобы называть направо и налево свои настоящие имена, то можем жить относительно спокойно. Новому императору сейчас явно будет не до нас.
   Моя война была окончена полностью и бесповоротно.
   Не говоря уж о том, что завершил ее я тем, что съел пилюлю бессмертия. Осталось дождаться, в качестве последнего доказательства, чтобы лицо у меня стало как у новорожденного младенца, – вот тогда все вообще будет хорошо.
   – Ян, – сказал я. – Ты не понимаешь? Нас объявили мертвыми. Мы свободны. Что же ты плачешь? Мы не забудем бедную Лю.
   – Да не Лю, – всхлипнула она. – Мои сестры… Помнишь, это ведь ими ты командовал: приказ императора, неси тело туда, неси сюда. Их убили сразу после… меня. Там же, на почтовой станции. Молча, без суда и не спрашивая императора. Убивали, пока ты скакал по полям… Какое же страшное пришло время. Сестры сделали мне много зла. Но не настолько много, чтобы… – тут голос ее окончательно прервался.

   …Медленно, после неоднократных походов Ян по рынкам и книжным лавкам Янчжоу, доходили до нас и другие новости.
   В Линьу, в ставку, новому императору пришлось пробиваться с боями. А когда он сделал это, то выяснилось, что картина оказалась для него весьма плачевной: рассчитывать можно было не более чем на сто тысяч солдат под командованием все тех же двух генералов – Ли Гуаньби и Го Цзыи, орудовавших до того в тылах мятежников. Уйгуры еще только разворачивали свои конные орды, готовясь заблокировать движение отрядов мятежников на запад, о прибытии отрядов «черных халатов» еще не было слышно. Ходили слухи о победах маленького конного отряда принца Ли Таня, сына нового императора. И тут же пришло известие, что новая повелительница, госпожа Чжан, которой не понравились эти успехи юноши, родившегося не от нее, заставила своего несчастного супруга послать сыну повеление совершить самоубийство.
   О, Бог Небесный, сколько же зла еще совершит эта женщина?
   Ходили также слухи, что сам Ань Лушань почти совсем потерял зрение, бесновался, избивая всех, кто входит в его палатку. И о том, что армия мятежников теперь не так уж велика, она еле контролирует территории к северу от Желтой реки.
   Но жители Янчжоу все равно волновались. Потому что при двух императорах и неясности на фронтах кто мешал губернатору любого города объявить себя, к примеру, первым императором династии Синь, или Ань, или Минь? Для мирных жителей это означало бы лишь одно: сыновья идут в армию нового самозванца, а цены несутся вверх.
   Наш очередной монастырь охранялся его обитателями с удвоенным вниманием, но причины этого я узнал только здесь, в Янчжоу.
   – Это даосы боятся поклонников Учителя Фо, – объяснила мне Ян. – Ведь по всем городам все больницы – их. Но они, по большей части, умеют лишь ухаживать за страдающими, потому что учение их – это милосердие. Лечить они могут только очень простые вещи. Да вон в двух ли от нашего монастыря, на площади, стоит, как и в каждом городе, большой камень, на котором написаны главные болезни и лекарства от них. А с тяжелыми болезнями люди идут к даосам. Ну и это ведь даосы делали пилюли бессмертия для императора, а поклонники Учителя Фо были на них очень злы…
   Значит, заговорщики вдобавок все это время опирались на сторонников в тысячах монастырей Учителя Фо, с их трепещущими на ветру шелковыми флагами и оранжевыми одеждами? Во что же я втянулся, сам того не подозревая? И что бы я делал, если бы знал, на что замахиваюсь? Наверное – то же самое: делай что должен, и будь что будет.
   С этого момента я с тревогой посматривал на маячившую вдали, за стеной нашего монастыря, белую остроконечную ступу, скрывавшую какой-нибудь очередной сустав сожженного когда-то на погребальном костре Учителя Фо.
   Но никто не задерживал группу даосов-волшебников на ее долгом пути. С плотов мы пересели в Янчжоу на лодки и двинулись сложным путем на юг и юго-запад, когда по течению рек, когда по каналам с ровными, еще не заросшими ивами берегами. Впрочем, где здесь были реки, а где – очень старые каналы, разобрать было невозможно.
   Я сбился со счета больных и монастырей. День за днем я разминал, гладил, месил плохо мытую, измученную плоть бесчисленных подданных великой империи, размышляя над тем, расплачусь ли когда-нибудь таким образом с этой невероятной страной, которую любил давно и нежно.
   Я постепенно привык к неожиданным смертям и таким же неожиданным выздоровлениям. И к тому, что нити человеческих жизней иной раз оказываются в руках таких странных созданий, как мои веселые попутчики.
   Однажды я показал рукой мастеру Фэю на тонкую и теряющую свои цвета тень изможденного старика, которая уже отплывала от него. Фэй отрешенно кивнул, но тут его начали упрашивать о чем-то родные старика. Тогда даос показал мне: держи здесь. И я, дрожа от напряжения, держал руками бестелесный эфир, а старый Фэй буквально заталкивал эту тень обратно в тело, пока пациент не порозовел на глазах.
   – Еще недели две тебе даю, – отдышавшись, сказал Фэй. – Чтобы ты навел порядок в своем доме, сделал распоряжения об имуществе и никого в них не обидел. Ты понял?
   Тот медленно кивнул.
   И вот маленький городок уже совсем далеко на юге, среди тепла и громадных акаций, украшенных огненными цветами на ветвях. В наш очередной монастырь принесли на скрученных из лиан носилках странного человечка – с почти коричневым лицом, украшенного бурой татуировкой. Тряпки, в которые он был завернут, пропитались подсохшей кровью. Рука и нога были искромсаны жутким образом, из ран торчали обломки костей. Изуродованы были его грудь и бок. С каким зверем он сражался в окрестных горах, знали, наверное, только принесшие его четверо таких же почти карликов – они были почтительны, грустны и строги. Человечек же еле дышал и застенчиво улыбался потрескавшимися губами.
   И тут великие даосские целители попросту растерялись – они могли изгнать демона, вылечить вздутие живота, больную спину, уничтожить сухой кашель и вернуть всю улетучившуюся ци. Но в этой компании никто, кроме меня, раньше не лечил сразу десятки воинов, порубленных мечами и проткнутых копьями и стрелами.
   Я потребовал кипяченой воды из чайника, белого обжигающего вина, отвара против лихорадки и взялся за знакомую работу. Ян нашла мне шелковых нитей и игл, палочками для еды опустила их в кипяток и с ужасом наблюдала за моими заученными движениями по склеиванию заново фактически разорванного на части человека. Потом мы долго ругались с ней по поводу того, что в этом городишке нет ни вина из красного винограда, ни плодов граната, – и чем прикажете поить больного, из которого успела убежать почти половина его крови? Сошлись на супе с травами, который Ян приготовила после долгих разговоров с великим аптекарем мастером Ши.
   Изуродованный человечек после этого попросту жил неделю за неделей в том же углу монастырского сада, что и мы с Ян, – а четверо его соплеменников помогали нам вновь и вновь разматывать тряпки, мыть раны раствором белого вина и заматывать обратно. Что, в общем, было понятно – передвигаться он никак не мог, а таскать его на носилках туда-обратно было тоже нелучшей идей.
   К моему изумлению, он не только остался жив – он становился веселее на глазах, и даже начал прыгать на одной ноге, стараясь не наступать на связанную крест-накрест бамбуковую конструкцию на другой. Наконец он сделал несколько робких шагов, я понял, что кость его в порядке, и начал руками приводить в порядок эту живую руину, заставлять веселее бежать его заново восстановившуюся кровь. Через полгода, готов был поручиться я, он мог бы снова отправиться на поиски того же зверя – и свести с ним счеты. А пока что он с трудом учился языку хань, а заодно и местному диалекту городских жителей.
   Даосы не трогались в путь, смиренно ожидая результатов моего лечения. Кроме седого Фэя, сначала никто не верил, что разорванный человечек мог снова прийти в себя. А дальше – все хотели увидеть излечение собственными глазами и к концу его даже обнаглели и начали предлагать свои услуги.
   И вот четыре карлика принесли своему собрату уже не носилки, а стульчик, связанный из тех же лиан. На его голову водрузили высокий убор из разноцветных перьев. Человечек сам доковылял до своего передвижного трона, довольно ловко шевеля всеми конечностями. И на прощание взял из рук своего собрата кожаный мешочек, развязал его так, чтобы я видел его содержимое – груду тусклых, грязных синих каменных обломков, – и тщательно выговорил выученные слова:
   – Лекарь. Жизнь. Кровь. Сила. Спасибо.
   Я не ждал от несчастного никакой награды, а камней от неведомых племен побаивался. Поэтому я, как и было мне положено, передал мешочек стоявшему рядом старому Фэю. Тот положил сверху камней согнутую ладонь, как будто для того, чтобы согреть ее, подержал, удовлетворенно кивнул и вернул мне мешочек со словами:
   – Придает силу и стойкость.
   Я пожал плечами, спрятал камни в свою сумку и забыл о них надолго.
   А дальше наши лодки из бесконечных каналов выбрались на еще одну большую реку и тронулись на юг.
   – Интересно, если это наша новая жизнь, то заплатили ли мы уже за все, что натворили в прежней? – как-то поинтересовалась Ян, с которой мы лениво следили за садящимся солнцем и грызли сахарные фигурки, трогательно поднесенные ей даосами. – Знаешь, наверное, я все-таки сделала не так уж много зла. Потому что у меня есть ты. И дальше – ну вот только бы, знаешь… немножечко бы денег.
   Тут она внимательно присмотрелась к моему лицу.
   – Скажи, ведь когда ты говорил, что у тебя в Гуанчжоу друзья… и там твой торговый дом продает и покупает много шелка… Ты ведь не шутил? Тебя действительно там ждут, деньги там и правда есть, и они твои?
   Эти мысли я отгонял от себя в течение всех этих прекрасных недель и месяцев. Но дальше отгонять их было некуда. В Гуанчжоу мне предстояло перехитрить самого серьезного противника, которого я знал, – самого себя.
   Потому что это ведь я приказал, чтобы мой дом взял для торговли в Гуанчжоу абсолютно новых людей, чтобы ни одного известного в Чанъани лица там не было. Это я сказал, что даже упоминание там торгового дома Маниаха не должно оставаться безнаказанным. И мои люди в Гуанчжоу, скорее всего, действовали и сегодня действуют именно по первоначальному моему приказу: никаких Маниахов. Более того, они, возможно, не знают меня в лицо.
   И что мне, Нанидату Маниаху по имени мастер Чэнь, теперь оставалось делать? Молиться? Нарисовать на лбу или на макушке крест, чтобы Бог Небесный увидел сверху сына своего, которому сейчас нужна помощь?
   Я раскинул руки на коленях, обратив ладони к небу, чтобы в них вошло небесное тепло, а взгляд опустил к серо-жемчужным вечерним водам.
   Газбоди, прозрение глаз моих. Делал ли я то, чему ты учишь нас, – побеждать ярость любовью, отвечать добром на добро, скупость уничтожать щедростью?
   Двух вещей прошу я у тебя – не откажи мне, прежде чем я умру:
   Суету и ложь отдали от меня, нищеты и богатства не давай мне.
   Питай меня насущным хлебом, дабы, пресытившись, я не отрекся от тебя и не сказал: «Кто Господь?»
   И чтобы, обеднев, не стал красть и употреблять имя Бога моего всуе.
   Ян смотрела на меня, грустно кивая головой.
   – Все понятно, – мрачно сказала она. – Мы плывем в никуда. Что ж, никогда еще не оставался голодным даосский мастер-целитель. Приноси мне горстку зерна и пучок зелени, и у тебя будет вкусный ужин. Если нет – я сама принесу их тебе.
   Но тут река сделала поворот, и перед нами открылась поверхность, усеянная сотнями лодок с загорающимися и отражающимися в зыбкой воде оранжевыми огоньками. И такие же огоньки мириадами окутывали открывшийся перед нами берег.
   Там были застывшие во влажном тумане лиловыми силуэтами кроны деревьев, с которых струились лианы между широких резных листьев. Из-под крон выступали горбатые, крытые седой листвой крыши, одна над другой, вверх по зеленым холмам. Между гигантских деревьев и маленьких крыш призывно мигали все новые огни, и река качала их отражения.
   – Этого не может быть, – прошептала Ян. – Это какой-то сон.

28. Личжи для госпожи Ян

   – Вы, уважаемый, произносили сегодня на улицах имена, часть которых я когда-то слышал. Хотелось бы спросить, зачем вы разыскивали здесь, в этом городе, людей под этими именами, – без всякого выражения сказал молодой человек с неподвижным лицом, замерший, как статуя, на пороге комнаты, где я только что принимал пациентов.
   Я смотрел на него столь же неподвижно: интересно же было увидеть, кого послал брат открывать торговлю в совершенно новом для нас городе. И выбор брата поразил меня до глубины души: этот юноша мог бы по возрасту быть моим сыном. Что, у нас теперь люди в этом возрасте командуют другими людьми и возглавляют представительства торговых домов? А я сам – бесполезный старик? Вроде бы вовсе нет, мелькнула у меня в голове мысль.
   Голова молодого человека под тонкой повязкой была, видимо, полностью бритой, и бородка только намеком рыжела вдоль челюсти. Неужели, пока я путешествовал на юг, в моем городе сменилась мода? Он был тонок, мускулист, очень смугл и, в общем, мне нравился.
   Проблема была лишь в том, что ему явно не нравился я.
   Что, в общем, было нетрудно объяснить. Потому что первой же душной, влажной ночью в этом городе, под кисейным пологом от мошек и среди вдохновенного звона цикад, я понял, что у меня есть только один способ найти тех, кто мне нужен. Способ рискованный, зато быстрый.
   И на следующий же день, после утреннего приема, я свободно вышел из заросших буйной зеленью с толстыми лианами деревянных ворот монастыря и пошел по ближайшей торговой улице вдоль набережной.
   Сладко пахло ароматным деревом, влажной зеленью и слегка застоявшейся водой. Горы странных фруктов всех цветов украшали улицу у входа в лавки, и пряный их запах кружил голову. А я заходил то в одну лавку, то в другую, стараясь привлечь внимание иранцев и соотечественников-согдийцев странными речами, вполне в стиле сумасшедшего даоса, витающего в облаках и ведущего там разговор с духами и драконами:
   – Маниах. Пусть Маниах остережется – приехал тот, кого он не ждал. Где мне найти Маниаха? – бубнил я.
   Большинство с почтением выпроваживало свихнувшегося святого человека из прохладной тьмы за дверь, на яростное солнце, двое дали мне напиться чистой воды, но в нескольких глазах я успел увидеть мелькнувший испуг. Имя нашего дома было окружено множеством легенд, и не все эти легенды были приятными (тут уж наше семейство старалось изо всех сил).
   Мне оставалось только дождаться, когда новости о моем бормотании достигнут того, кто мне был нужен.
   Правда, я и представления не имел, что это произойдет так быстро – на закате того же дня. Я даже не успел предупредить Ян, чтобы эту ночь она провела где-то подальше от меня: просто поднял голову и увидел возвышающегося на пороге очень спокойного юношу, на вид бухарца, но, может быть, и самаркандца. Это был не пациент: не говоря о его очевидном здоровье, пациенты вряд ли пришли бы в монастырь с двумя угрюмого вида сопровождающими, маячащими в легком отдалении.
   – Насколько я помню, я называл только одно имя, – сообщил я моему гостю, благосклонно глядя на него снизу, от пахнущего кислым потом коврика. – И это имя вам хорошо знакомо, иначе вас здесь бы не было.
   Молодому человеку хватило ума промолчать и продолжать разглядывать меня с демонстративным намеком на жалость: очень разумная тактика, нагоняет страх. Я понимал, что свернуть мне шею вот тут, сейчас, никто не собирался, – задача была в том, чтобы разузнать побольше. Я на его месте даже предпочел бы понаблюдать за странным даосом несколько дней и попытаться выяснить, с кем он встречается, кто к нему ходит. Но можно было действовать и так, как мой гость. Хотя бы для того, чтобы для начала пресечь эти базарные разговоры с упоминанием запрещенного имени.
   – Я вообще-то должен перед вами извиниться, – прервал я, на радость ему, молчание. – Конечно, мне не следовало вот так болтать на рынках. Надо было потратить несколько дней на то, чтобы вас найти. Но, наверное, я слишком долго добирался сюда из Чанъани и потерял свойственное мне терпение, решив найти вас сразу.
   – Чего же вы хотите? – так же холодно спросил он, а его верзилы подвинулись ближе, почти заслоняя дверной проем.
   И тут произошло неожиданное. Кучанским колокольчиком за их спинами зазвучал голос моей прекрасной возлюбленной:
   – Эти люди – твои друзья?
   Я перевел взгляд за плечи троицы. Ян, в своем абсурдном даосском наряде, стояла как статуэтка из Аньси на жесткой мясистой траве газона, за ней высился потный и недобрый мастер Ши. Уголком глаза я уловил еще два серых пятна, как бы случайно маячащие неподалеку. Наконец, как будто этого было мало, по траве приближался мастер И, с посохом наперевес. Я просто не мог не засмеяться, и этот смех заставил гостей несколько растеряться.
   – Они не просто мои друзья, они – нечто большее, – заверил я ее. – Просто они сами в этом пока не уверены, и надо им помочь. Подожди нас, прошу тебя, в тени.
   – Хм, друзья, – протянула она, серьезно оглядывая моих гостей и отступая в глубь монастырского сада.
   – Никогда не надо недооценивать даосов, – обратился я снова к моим посетителям. – У меня было немало возможностей понаблюдать за ними во время нашего путешествия из столицы на юг, и это, знаете ли, серьезные люди, не хуже наших «невидимок» (тут молодой человек угрожающе застыл, и глаза его стали абсолютно неживыми, как у господина Ду в то памятное утро). Но давайте упростим задачу. Мне надо написать письмо, и я попросил бы вас передать его в Самарканд. Письмо брату. Оно будет открыто, вы сможете его прочитать – ведь не будете же вы передавать неизвестно что. Прочитать и сделать свои выводы. А потом мы с вами дождемся ответа. Жаль только, что корабли ходят так долго. Придется мне, видимо, еще несколько месяцев побыть даосом…
   – Как зовут вашего брата? – бесстрастно спросил юноша.
   – Ну я же называл его имя на рынках, – доходчиво разъяснил я ему. – Маниах. Аспанак Маниах. И не говорите, что вы не слышали это имя. Нет в Согде таких людей, которым оно было бы незнакомо. Вопрос только, где я возьму бумагу и кисточку… Тут, в монастыре, они нелучшего качества. Вы лучше знаете город – где бы нам встретиться, чтобы вы принесли мне и то и другое, чтобы эта процедура не вызывала подозрений ни у кого? Я пишу на ваших глазах, передаю вам письмо и жду, пока вы не уйдете и не затеряетесь в толпе. Как вам это?
   Молодой человек напряженно думал. Я предлагал ему очень надежный вариант, сопряженный с минимальным для него риском, – и это ему как раз и не нравилось, он с облегчением вздохнул бы, если бы я придумал что-нибудь очевидно непригодное. Вздохнул и прибил бы меня на месте как провокатора, невзирая на даосов.
   – Любой ресторан во дворике к северу от главных пристаней, – наконец разжал он губы. – Абсолютно любой. Это там, где ведомство ревизора судов, а за ним – маленький квартал еврейских купцов. Справа от квартала, если стоять спиной к реке, начинаются рестораны, в виде полукруглого дворика. Завтра, сразу после полудня. Мы вас найдем.
   Вообще-то это был комплимент. Юноша не стал объяснять мне, что прийти я должен один, что дальше ко мне подойдет какой-нибудь мальчишка и скажет, куда идти дальше, а другие люди будут следить за тем, не сопровождает ли меня вторая тень… он счел, что эти простые вещи мне объяснять не надо. Я был ему благодарен и за это и кивнул с явной благосклонностью.
   После чего троица повернулась и тронулась к воротам, делая вид, что не замечает угрожающе маячивших поблизости даосов.
   А прекрасная Ян буквально подбежала ко мне, уже не скрывая волнения.
   Я смотрел на нее молча, чуть улыбаясь: она еще не знала, что в худшем случае письма от брата надо было ждать не неделю, не месяц – год. Или больше? Отчаливать под северо-восточным муссоном надо было зимой, а другой муссон нес корабли от Басры в обход стран Южных морей летом, вспомнилось мне. А сейчас ведь зима давно прошла.
   В общем, в таких ситуациях женщину следовало срочно порадовать.
   – У нас последний вечер прежней жизни, – сказал я ей. – А что будет завтра – я не знаю. Может быть, ничего. Может быть, все переменится. Я хочу сделать то, чего мы не делали с тобой никогда в жизни. Ведь мы никогда не могли просто пройтись рядом по улице. Это радость, которая была нам запрещена. Сейчас – уже нет.
   – О, – сказала Ян, пораженная этой простой мыслью. – О, о. Сейчас, после ужина? Просто пройтись по улице? С тобой? А вечерний барабан?
   Я усмехнулся. Здесь была совсем не столица. Уже вчера я заметил, что барабан-то на закате тут, как положено, звучал – но гул голосов на улице с этого момента, как ни странно, только начинался. В этом городе жизнь замирала при солнце, а оживлялась лишь в относительно прохладной тьме.
   Никогда не забуду эту первую в моей жизни прогулку с возлюбленной, которая с изумлением вдыхала аромат сваленных у пристани громадных красноватых бревен из южных стран, рассматривала сотни лодок, качающихся на воде, и толстые темные бамбуковые шесты, на которых несли паланкины. «Ты понимаешь ли, что мы никогда в жизни больше не сядем на лошадей – их здесь просто нет», – в полном изумлении сообщила мне она. А дальше, через несколько шагов, она обнаружила, что не понимает ни слова из говора курносых и очень энергичных невысоких людей («Я же иностранка здесь, кругом одни лишь варвары мань, говорящие на своем языке, – как я оказалась здесь, как дожила до такого!» – продолжала комментировать свои открытия она).
   И тут, у самого начала длинного фруктового ряда, она застыла в растерянной неподвижности.
   Перед ней был прилавок, заваленный связанными, как метлы, тонкими веточками, на каждой из которых красовались овальные, по размеру похожие на небольшие куриные яйца плоды с чешуйчатой, красноватого цвета кожицей.
   И вот тут произошло нечто невероятное.
   – Ян гуйфэй, – обратилась к ней торговка в странном черном головном уборе.
   Ян покачнулась и прислонилась ко мне. Да я и сам ощущал, что голова моя кружится и уплывает вдаль.
   – Эй, эй, северянка, – на сносном ханьском сказала ей эта женщина и непочтительно похлопала перед ее лицом ладонями. – Я говорю, это любимые фрукты великой и прекрасной Ян гуйфэй.
   – Личжи, – детским голосом сказала Ян – Это же личжи.
   – Ну ясное дело, что личжи, – покивала тетка и потрясла веником перед ее носом. – Каждую неделю отсюда отправлялся всадник на север, он вез эти фрукты прекрасной возлюбленной Светлого императора. И больше никто в столице не знал, что это за фрукты, каков их вкус. Гонец спешил, надо было довезти их за два дня, потому что на третий день они теряют вкус. Но он вез их в коробе со льдом, и тогда у него оказывался день-другой в запасе.
   – Сколько дней как эти сорваны с ветки? – почти шепотом спросила моя подруга.
   – Дней? Хм. Да я только что их сорвала, – деловито сказала торговка. – Сорвала и понесла сюда. Вон, дерево виднеется на том холме. Да вот, попробуйте сами…
   Толстым желтым ногтем она отколупнула краешек чешуйчатой шкуры и быстрым движением начала оголять полупрозрачную, как лед, мякоть плода.
   – И даже когда император был вынужден бежать из своей столицы от варваров, гонец из наших краев, доехав до столицы и узнав, что императора с драгоценной наложницей в ней уже нет, отправился за ними в погоню, чтобы плоды не потеряли вкус, – частила торговка, поднося ягоду к губам Ян. – И он догнал их в деревне Мавэй, но было поздно: император, с тоской в сердце, вынужден был уступить своим гвардейцам и приказать верховному евнуху казнить госпожу Ян шелковым шнурком. Личжи успели вовремя, но поесть их она уже не смогла… Да что же вы плачете, госпожа, неужели этот плод горький? Возьмите еще…
   Сок тек у Ян по дергавшемуся подбородку и смешивался со слезами. А я одними губами спрашивал у торговки «сколько?».
   – Десять монет, – так же, краем губ бросила она. – Но о чем вы говорите, неужели я буду брать деньги со святого человека?
   И поспешила собрать в горсть ягоды похуже, упавшие с веточек, и вручить мне.
   Я отколупнул тонкую кожицу и целиком положил в рот это маленькое чудо, чей сок пахнул еловой хвоей Небесных гор – и всеми розовыми садами изнеженной Персии.
   А когда я поднял глаза на окружавшую нас улицу, оказалось, что за эти мгновения в городе произошло другое чудо: вечер сразу, без перехода, превратился в ночь, и душная тьма начала расцвечиваться сотнями медовых огней.
   – Я хочу здесь жить всегда, – сказала, вздыхая, успокоившаяся Ян.

   …А потом пришел новый день, и тут уже потрясение пришлось пережить мне.
   Сразу за еврейским кварталом (евреи – лучшие в мире красильщики тканей, вспомнил я) был вход во дворик, странно напомнивший мне наше подворье на Восточном рынке в Чанъани. Такая же двухэтажная подкова, состоявшая из множества ресторанчиков с лежанками в тенистом дворике, заросшем деревьями. Вот только деревья были не те, здесь они вырастали в узловатых гигантов, и с них до земли свешивались серо-зеленоватые бороды лиан. Нет, нет, ничто не повторяется, «Золотого зерна» нет и не будет никогда, подумал я, жадно втягивая ноздрями незнакомые, острые запахи еды.
   На громадного человека я наткнулся боком у самого входа.
   – Вы пришли слишком рано, почтенный, обед только начинает готовиться, – на хорошем согдийском озабоченно начал он отсылать меня вон, одновременно поворачиваясь ко мне всем мощным корпусом – и замолкая.
   Я стоял и смотрел на него, долго, молча. Не шевелился и он.
   – Я же знал, что вы не могли погибнуть, хозяин, – наконец простонал Сангак, потом поднял голову к верхушкам деревьев и завопил что-то радостным голосом, размахивая рукой.
   Меванча, такая же реальная, живая и веселая, буквально протанцевала вниз с ближайшей лестницы – несмотря на очень большой и круглый живот, который она гордо несла перед собой. Встретившись с моими, ее голубые глаза засияли, как лед под солнцем.
   Каким же тяжелым, оказывается, был камень, который лежал у меня все это время на сердце. И как легко будет без этого камня теперь, когда худшая часть моих проблем теперь уж точно позади.
   А дальше мы сидели на возвышениях, в благословенном тенечке, пили странный местный чай с оттенками смолы и розы.
   – Я жив только благодаря Меванче, – с некоторой стыдливостью признался мне Сангак. – Я сам, как вы помните, немало помахал мечом в юные годы, но никогда не видел, чтобы женщина вытворяла такое, как она.
   – А я жива благодаря ему. Это человек, с которым можно танцевать любой танец, – вклинилась в разговор великая танцовщица. – Все началось с того, что он набросил на этих двух подстреленных большую тряпку, которая была раньше навесом от солнца. Отличная идея!
   – Вообще-то подстреленных не было бы, если бы ты не пустила в ход свой игрушечный арбалет, – поправил ее Сангак. – Первая стрела – еще понятно, если бы не она, меня бы уже не было в живых. Но как она с такой скоростью зарядила вторую – загадка. Они были, конечно, просто ранены, но под тряпкой особо не побрыкаешься, по крайней мере первые несколько мгновений.
   – И Сангак сделал то, о чем я даже не успела его попросить, – отобрал у этих подстреленных мечи, – добавила Меванча.
   – Один я взял в руку и хотел бросить ей, но второй засунул подмышку – для себя, – вздохнул Сангак. – И представьте себе мое удивление, хозяин, когда эта молния в человеческом облике подскочила ко мне и вырвала у меня оба меча! А затем протанцевала на цыпочках между четырьмя как раз подоспевшими воинами в броне – четырьмя! – так что они и не заметили, как им оставалось только молча упасть на землю. Крови было как в мясном ряду на рынке… Что за женщина!
   – А тогда уже мечей на земле валялось сколько угодно, и Сангак довольно резво добил двоих раненых и за ними еще троих, – заключила Меванча. – Но дальше надо было очень быстро бежать, потому что те, которые были на улице, вот-вот могли достать луки.
   – Гунсунь Ян, – понял, наконец, я. – Это был танец в стиле Гунсунь Ян, с двумя мечами…
   – Господин смеется над его преданной младшей сестрой, – начала заводиться эта сегодняшняя Томирис. – Мечи Гунсунь Ян всегда были тупыми, и эта жуткая женщина не имела понятия, что с ними делать в реальном бою.
   – А впрочем, что тут говорить – где сейчас Гунсунь Ян? Кто знает? – меланхолично вставил Сангак. – А мы – здесь. Я только успел подняться наверх, за деньгами, пока Меванча пугала мечами этих красавцев, а те перегруппировывались и звали подмогу. Все подворье уже горело, дым помог нам скрыться…
   – Но человек с отрубленной рукой! – не выдержал я. – И женщина рядом!
   – Ну я и подумал, что их примут за нас – с обгоревшей одеждой и лицами иначе и быть не могло… Это был Вгашфарн, хозяин. Ему отрубили руку и еще почти отсекли голову. А с ним Маха. Я не видел, как ее убили. Очень, очень много людей погибло сразу же… Мне надо было только чуть подтащить их повыше, к лестнице, чтобы всем было видно. Они все равно сгорели бы – огонь был уже везде. После чего можно было точно считать, что нас искать больше не будут. Никогда не думал, что способен так быстро двигаться, да еще весь увешанный сумками с деньгами…
   – И потом? – продолжал расспросы я.
   – А вот потом было плохо, – серьезно сказал мне Сангак. – Мы вернулись на подворье, оказалось, что всадники ускакали, но делать на подворье было уже нечего. Надо было трогаться в путь. Но мы ждали вас. Ждали день, два, три. Из города ушла вся гвардия. Потом начали появляться отряды мятежников – уже не эта жалкая горстка, как в тот день, а побольше. И я понял, что если бы вы хотели… и могли… то к этому времени нашли бы нас. Или караван. Так что караван тронулся в путь… А я подождал еще немного. И, пристроившись к другому каравану, мы двинулись на юг, поскольку дорога на запад стала, как бы это сказать, уже ненадежной. Наш путь был совсем недолог. Хорошая дорога, почтовые станции… Оставалось только верить, что вот этот день, сегодняшний, – что он придет, – завершил мой дорогой друг.
   Я уже понял, что если бы показался на сгоревшем подворье чуть позже, то жизнь моя сложилась бы куда легче. Можно было бы не послушаться бессмертного, пробраться вместе с Ян в столицу и спокойно пуститься в путь в любом направлении. Но кто же спорит с бессмертными? Оставалось надеяться, что Сангак так и не узнает, сколько я наделал глупостей за последнее время.
   – Вы ведь мне все расскажете – что с вами произошло, почему путь занял у вас так много времени? – наклонился ко мне Сангак.
   – Все расскажу, – торжественно пообещал я. – А пока достаточно сказать, что в какой-то момент я оказался сначала в форме гвардейского офицера – с конем, но почти без денег. А потом, поскольку за офицером этим гнались, пришлось переодеться вот в эту одежду. И остаться уже совсем без денег, – поведал я, незаметно переводя разговор на то, что меня волновало больше всего.
   – Сангак, ты понимаешь, что человек, сидящий перед нами, в одежде даоса и без денег, пробирался через всю империю до самого ее юга? – сказала Меванча. – Я хочу все об этом слышать. Потому что такие вещи надо рассказать нашим детям.
   – Их что, будет двое? – поднял я брови. Потом мягко положил руку на живот Меванче. – Нет, один. И мальчик.
   Они смотрели на меня молча.
   – Вы действительно стали даосским волшебником, господин? – почти шепотом сказал Сангак.
   – Со мной произошло много чего другого, – посмеялся я. – Например, как вам мое лицо? Я не похож на новорожденного младенца?
   – Ой, нет, господин, – Сангак взглянул на меня и содрогнулся. – То есть совсем непохожи. А вовсе даже наоборот. Я думаю… я думаю, вас надо подкормить, господин. Какое же счастье, что вы сюда пришли… Но представьте себе, – тут физиономия моего друга начала оживляться на глазах, – наша еда здесь не то чтобы не получается – ее тут едят очень редко. Даже наши. Воздух другой, солнце другое – и люди здесь едят совсем другие вещи. «Золотого зерна» больше нет, господин. Есть «Золотой вок». Нехудший из ресторанов этого города, между прочим.
   – Что за вок? – удивился я.
   – Сковородка, – объяснил он мне. – Вот представьте себе, хозяин: сильный-сильный огонь. В отдельных мисочках лежат и ждут морские моллюски, нежные такие, вымачиваются в сладком соусе, который готовится из всякой рыбной мелюзги. Местный лук, тоже в соусе, но другом. И еще несколько видов овощей, каждый в своем соусе, чаще всего – из вина. (Тут он щелкнул над головой пальцами и уверенно прокричал кому-то целую фразу на языке народа мань). Дальше, господин, – немножко масла на дно вока. Вок раскаляется, сильно раскаляется, вы представить не можете, на каком мощном огне тут готовят! Туда швыряется содержимое каждой мисочки, быстро помешивается, шипение, пар – а тут повар еще и наклоняет вок и как бы зачерпывает его краешком живого огня. Я уже сам умею это делать, хотя без руки неудобно. И вот, хозяин, то, что в воке, начинает гореть – но в то же мгновение повар гасит огонь. Блюдо готово, оно делалось всего несколько мгновений.
   В виде подтверждения его речи перед моим носом появилась миска, наполненная дымящимися, коричневатыми от соуса кусочками. Я еле дождался палочек и еле сумел начать есть это чудо медленно и с достоинством. Впервые за свои годы в Поднебесной я понял, что, может быть, кроме скучной, пресной и тяжелой кухни ее севера еда здесь может быть весьма неплохой.
   – Я тут все думал: в городе много ресторанов, но какой-то ведь должен быть самым лучшим. Так вот, а почему бы не один из моих? – мечтательно сказал Сангак.
   И только когда чашка опустела, я почувствовал угрызения совести: вспомнил про Ян, оставшуюся в монастыре.
   – Ведь вы поселитесь у меня, господин? – озабоченно спросил меня Сангак. – Помните, как тогда, когда у вас еще не было своего дома в столице, и вы приезжали лишь ненадолго. Комнаты такие же. Сколько угодно горячей воды. Над крышей огромное дерево, вы живете как в лесу. Вот только все время будет пахнуть едой… но Меванча… – тут голос его стал просительным, – ей будет веселее, если рядом будет даосский лекарь. А потом вы построите свой дом – тут это безумно дешево…
   Я перевел взгляд на высокие соломенные крыши, окружавшие нас, на кроны деревьев, нависавшие над ними: а ведь это и правда было совсем неплохо.
   – Дом? – наконец коснулся я чувствительной для меня темы. – Сангак, ты не понимаешь. Я не просто беден. Я зарабатываю на еду руками. Я не могу купить даже вязанку фруктов. Это ты – хороший воин, ты успел убежать с деньгами. У меня такого шанса не было.
   Повисла пауза. Сангак явно не понимал, о чем я. Меванча смотрела на меня, как на пришельца из другого мира.
   – Но ведь это ваши деньги, господин, – выговорил, наконец, он. – Вы не поняли? Я вытащил с подворья ваши деньги, те самые, что были в земле. Они ждут вас. Я, правда, одолжил у вас немного на открытие первого ресторана, – но вернул все сполна еще месяц назад. Вы не представляете, как они здесь едят, – спускается ночь, загораются огоньки, и все эти здешние мань, а также иранцы, северяне и кто угодно еще, сидят рядами, только успевая работать палочками, – продолжал вещать Сангак. – Найди хороших поваров – и ты богат мгновенно. Господин, приходите завтра – мы устроим настоящий банкет!
   Я не верил своим ушам. Только сейчас до меня дошло, что новый торговый дом в Гуанчжоу открывался на деньги, которые смуглый юноша с бритой головой – мой новый знакомец – привез из Самарканда с собой. А Сангак… значит, Сангак довез до южных морей весь найденный накануне катастрофы клад моего несчастного предшественника!
   Я снова стал богатым человеком.
   – Банкет? Только я не один, – сказал я им. – Со мной путешествовала одна замечательная женщина. Вам она понравится.
   – Сколько угодно, – замахал руками Сангак. – Мы вас подкормим, вам будет мало одной женщины – купим еще десять. Но (тут он стал очень серьезен)… мы помним, как была хороша та женщина, господин. Такой не будет больше никогда. Мы не забудем ее.
   – Я, если еще буду танцевать, сделаю танец в ее память, – поддержала его Меванча.
   Это было невероятно трогательно: они сидели, как два зяблика, прижавшись друг к другу, и одинаково кивали головами, оплакивая прекрасную Ян по имени Яшмовый Браслет, задушенную по приказу императора. Я смотрел на них и пытался сдерживать улыбку.
   – Да, письмо, – вдруг вспомнил я. – Ведь я пришел сюда для того, чтобы написать письмо брату – он ведь еще не знает, что я жив, – и отдать его этому молодому человеку, который тут… Вы ведь его знаете, Сангак? Смуглый, бритый, спокойный?
   – Ха, – сказали они оба в один голос, – еще бы не знать.
   – Его зовут Амихраман – древнее имя, тохаристанское, – добавила Меванча. – Наверное, пошла мода на такие имена.
   – И мы для него тоже древние, – хмыкнул Сангак. – Ведь был приказ… да ваш же приказ, господин… чтобы никаких людей из столицы и близко не было рядом с вашим новым торговым домом. Вот мы с ним и общаемся редко-редко, когда он заходит сюда поесть.
   – Древние? Что, он не считает нас с тобой героями и не желает знать о наших подвигах? – усмехнулся я.
   – Отлично знает, – показал свою щербатую улыбку Сангак. – Вот только он теперь хочет совершить свои собственные подвиги, а мы ему мешаем самим фактом своего существования. Что ж, мне подвигов хватит, я могу и отдохнуть, – признался Сангак. – Тем более что рестораны требуют внимания. Все-таки у меня их уже восемь штук.
   Тут я только моргнул.
   – И представьте себе, – закончил Сангак, – этот Амихраман каждый раз возникает в воротах неожиданно, как дэв из облака пыли: щелкнешь пальцами, а он тут.
   Я щелкнул пальцами – и тут, конечно же, в воротах возникла фигура нашего юного смуглого друга. Так он и застал нас, валяющимися на лежанках от хохота.
   – Ами, выпейте чая, пока наш с вами господин будет писать письмо брату, – со вкусом сказал ему Сангак.
   И доказывать, кто я такой, с этого момента мне уже было не надо.
   Я покрывал буквами бумажный свиток, «Ами» почтительно молчал поодаль с чашечкой в руке, в желудке у меня уютно чувствовали себя Сангаковы моллюски, и жизнь была несказанно прекрасна.
   В тот же день мы с Ян нежно простились с даосами, которые, впрочем, и сами уже готовились продолжать свой путь по городам империи. «Хэй», – сказал нам каждый из них – мастер Ши, мастер И, даже седой мастер Фэй и все остальные.
   Кажется, они забыли о нас в то мгновение, когда мы скрылись с их глаз.
   На прощание моя подруга утащила из монастыря зеленоватый полупрозрачный полог, спасавший нас ночью от комаров.
   Зачем он ей понадобился, я понял только вечером, когда мы тронулись к Сангаку. Тронулись с тем, что у нас было – то есть ровным счетом ни с чем. Я был в одних поношенных даосских одеждах, но Ян… Из серых даосских тряпок она свернула себе нижнюю юбку, что-то было накручено у нее на груди. А сверху изящнейшими линиями спускался обмотанный вокруг ее тела полог от кровати, прикрывавший последним своим витком ее плечо, как у женщин из княжеств Инда. Волосы ее были уложены в три валика, на висках и надо лбом, как было принято во дворцах Светлого императора, и украшены сорванными с каменной ограды дикими белыми цветами, источавшими тяжелый аромат.
   Если бы все это проделал кто-то еще, такую женщину бы осмеяли. Но когда Ян шла со мной по вечерним улицам, толпа затихала и расступалась.
   Мы вошли под свод ворот на подворье Сангака, когда начали загораться вечерние огни. Я скромно вышагивал чуть сзади моей возлюбленной, а она безошибочно выбрала более освещенное фонарями место – и остановилась там, чуть склонив голову и потупив глаза.
   Меванча, несмотря на живот, подлетела к ней как кошка к долго путешествовавшей хозяйке и опустилась на колени. А потом взяла руку Ян и прижала ладонью к своей щеке.
   Сангак… Сангак только смотрел то на нее, то на меня широко открытыми глазами.
   А потом начался его звездный час.
   Он лично выносил блюдо за блюдом. Приготовленных на пару рыбок, усыпанных луком и зеленью. Как будто лакированные красноватые кусочки утки. Нежнейшие коричневые грибы, засыпанные жареным чесноком и переложенные девственно-зелеными стебельками каких-то овощей. И конца этому празднику не было. Ян милостиво пробовала из каждого блюда, шушукаясь с Меванчей в углу.
   – Па-лов, – гнусаво возгласил Сангак в то мгновение, когда съесть что-либо еще было совершенно невозможно.
   – Ммм, – зазвенел голосок Ян, погружающей пальцы (без всяких палочек, как положено по западному обычаю) в горку дымящегося риса, источающего ароматы кумина, бараньего сала и чеснока.
   В этот момент, каюсь, я расслабился, разминая во рту это столь экзотическое для южных краев блюдо, вспоминая родной дом, цветы абрикоса и аромат сушеных дынь. И даже ехидные голубые глаза Меванчи, а также хищный взгляд Сангака, нависшего надо мной, не навели на мысль о том, что меня ждет.
   Сангак, закрывавший от меня свет фонарей, начал аккуратно сгребать остатки плова на блюде в кучку, которую увенчал долькой чеснока, кусочками бараньего жира и зернышками барбариса.
   – Ошатыш, – с особенным чувством возгласил Сангак, и Меванча в восторге запрыгала на месте.
   О, великий Бог Небесный, сколько веков уже прошло – мой прекрасный город пережил эпоху непобедимых воинов и рушащихся храмов, породил лучших в мире музыкантов и танцоров, создал прекрасные книги и великие песни и, наконец, победителем вступил в просвещенный век нового халифата – а варварский обычай под названием «ошатыш» все живет. Я бы покрутил головой в печали, но крутить я ничем не мог – сгиб левого локтя Сангака держал мой затылок в безнадежном зажиме, а его похожая на лопату правая рука несильно, но неуклонно вдавливала мне в рот непристойно громадную горсть плова. Ян смотрела на это западное зверство с мягким и благосклонным интересом, а все находившиеся в обширном дворе согдийцы, не имевшие понятия о том, кто мы такие, приветствовали эту экзекуцию радостными криками.
   – А не купить ли вам целый остров, господин, – приветствовал меня на следующее утро Сангак. – Есть такой. Туда, правда, постоянно заплывают слоны. Но с ними можно договориться.
   Я перестал удивляться – в этих краях возможно все. Даже договариваться со слонами.
   Остров неподалеку от Цзяочжоу – то есть уже за пределами шумной столицы волшебного юга – я приобрел буквально за бесценок на следующий день.

29. Сад наслаждений

   Сын Меванчи и Сангака триумфально родился через полтора месяца после нашего вселения под горбатые крыши «Золотого вока». Это была весьма торжественная процедура. Ян нашла умную женщину из числа беженцев с сотрясаемого войной севера, которая, собственно, одна и сделала все как надо. Я же держал руки у мокрых висков ругавшейся сквозь зубы Меванчи, вспоминая уроки мастера Фэя (представлять себе серебристо-голубое облако, окутывающее пациента, и мысленно говорить ему: боль есть, но она скоро уйдет, потому что ты сильнее ее), – и действительно получил потом благодарность счастливой матери. Ну а то, что я увидел заранее пол ребенка, окончательно укрепило мою репутацию даосского чудотворца.
   А еще больше она утвердилась, когда на одну из кухонь Сангака заползла змея – на вид очевидная гадюка, в полшага длиной, с треугольной головой и бурой блестящей шкурой. Я прижал ее голову к земле толстой палкой и перехватил под челюстями левой рукой, вспоминая уроки моего бухарского поставщика ядов, затем правой рукой вставил ей в пасть кинжал и заставил раза два укусить его. Гадюку, быстро уроненную мной в плетеный сосуд, к моему полному изумлению, отнесли повару: в этих местах на кухню идет все, и, что важнее, получается очень вкусно. Кинжал я потом омыл в белом, способном гореть вине, а вино по капле долго и аккуратно размешивал в сосуде с маслом, куда добавил потом ментол и некоторые травы.
   Яд мне был нужен по одной простой причине: ко мне начала течь не река, но маленький ручеек пациентов. Большую часть я переправлял в знакомый и до сих пор дружественный мне даосский монастырь, но были и другие случаи.
   Одним дождливым утром под окнами остановился паланкин, из которого буквально вынесли ужасающе важного чиновника, причем, судя по высокому росту и относительно прямому носу, – северянина. Он не мог даже сидеть. Тогда, вспомнив уроки мастера И, я заставил его наклониться, отчетливо увидел на его хорошо откормленной спине две неровности в линии хребта, а затем уложил беднягу на плетеный коврик и всем весом упал на свои большие пальцы, упертые в эти неровности, – и постарался еще чуть повернуть пальцы вправо. «Ошибешься – и он не сможет ходить никогда, – прозвучал в моей голове голос мастера. – Но тебе надо просто верить в себя, в то, что говорят тебе твои руки, потому что ты уже можешь многое».
   Чиновник испуганно всхлипнул, но затем, когда он с моей помощью на пару мгновений по-настоящему встал на ноги и расправил плечи, лицо его озарилось радостью.
   А поскольку Ян все это время оживленно чирикала внизу, за чаем, о чем-то с его женой по имени Розовый Пион, изображая беженку с севера и получая от этого очевидное удовольствие, то получилось так, что несчастного пациента я принимал еще несколько раз, в основном приводя с помощью масла и змеиного яда в порядок его скрученные мышцы и связки.
   Многие торговцы в Гуанчжоу хотели бы меня убить за этот подвиг, потому что я поставил на ноги не кого-то, а императорского ревизора судов в Гуанчжоу, то есть по должности лихобора и врага всех купцов. С этого момента я знал, что за дела Амихрамана (то есть моего торгового дома) можно не беспокоиться.
   Но оказалось, что еще одним результатом этого знакомства стало нечто иное, пришедшее в голову моей прекрасной подруге.
   Я, наверное, не уделял ей достаточного внимания, поскольку был увлечен закупкой бревен и множества прочих материалов в порту. К моменту, когда Сангак стал счастливым отцом, наш дом на острове был по большей части готов – просто удивительно, как быстро умеют строить в этой стране. Тем более на юге, где стены нужны разве что в качестве ширм. Больше всего времени занимают доски пола. Опорные столбы и крыши – пустяк, ну а стены появлялись между крышами и столбами как бы сами собой и между делом.
   Слоны, недовольные врытыми в мой берег острыми обломками не подошедших для стройки бревен, перестали пастись на моей земле, сосредоточившись на крестьянских наделах и полях в соседних поселках. Уютные крыши на просмоленных столбах изящно вписывались в буйствующую на моем острове зелень, а я размышлял о том, какую щедрую награду получил за все глупости и мучения: жить среди воды! О таком любой богач Согда мог только мечтать.
   На это чудо я мог смотреть бесконечно: вода неслась, закручиваясь в бурые и красноватые непрозрачные струи, всюду, куда хватало глаза. Капала с огромных зеленых листьев и свешивалась с неба сероватым победно шуршащим занавесом. На ее резвой спине от моего уже почти готового дома можно было довольно быстро добраться на лодке до причалов Гуанчжоу, где стояли громадные – чуть не в сто шагов длиной – крутобокие корабли, с борта которых звучала иранская речь. Мой родной согдийский был, конечно, языком караванов, но на воде по всему существующему миру царил язык Ирана.
   Я уже знал от них, что часа через два пути по все расширяющейся реке можно было повернуть к востоку, к каменистому полуострову Девяти драконов (на местном наречии название его из двух иероглифов звучало, вместо «Цзюлун», несколько по-иному – «Коулун») и лежащей у его подножья безлюдной и удобной Ароматной бухте («Гонконг» на языке варваров мань вместо привычного мне «Сянгана»). И дальше – вдоль берега влево, к восточным гаваням империи, по соленой воде, которая приобретала оттенки бирюзы, была чиста и прозрачна и позволяла видеть дно, заросшее иногда настоящими лесами с проплывающими там серебристыми спинами рыб.
   А если поворачивать корабль направо, на запад, то начинался куда более долгий путь. Скалы и дикие леса по берегу, незнакомые мне города и острова, и снова бесконечная вода, похожая на барханы – но живые, которые бегут один за другим и грозят поглотить твой корабль. Наконец – порты Убуллах или Басра, далее вверх по реке к Круглому городу, и уже от него, привычными караванами – по горам и долинам Ирана, в спокойный ныне Мерв, потом Бухару и наконец в ставший для меня почти сказкой Самарканд.
   Я смотрел на непрерывный бег воды и мысленно повторял свое письмо: «Дорогой мой брат, прости за неприятности, которые доставило тебе мое исчезновение. Чтобы ты убедился, что это именно я вернулся из иного мира в наш, вспомни следы зубов на правой ягодице прекрасной дочери Зарины. Немногие знали об этом следе, кроме нас с тобой. И подумай о том, что теперь еще меньше людей знает, что стало с этими следами».
   Я смотрел на мачты и свернутые тяжелые паруса кораблей и вспоминал ее, нашу с Аспанаком общую подругу полной диких фантазий юности. Следы от зубов – результат идиотского спора, который прекрасная иранка проиграла, и мужественно выдержала испытание. О чем, по понятным причинам, знали действительно немногие. А вот вторая фраза, увы, несла более грустный смысл: где теперь не только забытые следы чьих-то там зубов, но твоя кожа, состоявшая, кажется, из одних только веснушек, где твои волнистые темно-рыжие волосы до пояса и глаза цвета корицы? Среди каких барханов и камней белеют кости прекрасной женщины-воина, посланной нашим домом раздувать бунт в Хорасане, к мятежному Абу Муслиму, и исчезнувшей там без следа, сколько ни искал я ее потом среди гор и камней, в селах, городах и на рынках рабов?
   «Я хотел бы еще раз извиниться перед тобой за то, о чем сейчас попрошу, – продолжал я вспоминать письмо, которое я начал мысленно составлять еще на своей долгой дороге на юг. – Пусть наш с тобой общий смуглый друг делает то, зачем он сюда был послан, – а мне, впервые за эти нелегкие годы, хотелось бы столь немногого: отдохнуть. Построить свой дом в этом городе, жить в нем с женщиной, равной которой нет во всей Поднебесной империи. И, конечно, временами приезжать в наш с тобой город. А потом, когда я отдохну, – кто знает… Простишь ли ты мне такую слабость?»
   А еще я с усмешкой вспоминал мешок с синими камнями от неудачливого охотника, который я, вместе с письмом, небрежно бросил Амихраману со словами: заодно попросите, дружочек мой, брата выяснить, на что это годится.
   Камни – любые камни – это был наш с братом давний опознавательный знак, говоривший: возможны глупые проблемы со стороны своих. Если же камень был послан один, то это означало, что кто-то из наших работает уже не на нас.
   В принципе Амихраман вел себя со мной безупречно – он и вообще был умным молодым человеком. Он часто возникал – по привычке, как бы из облака пыли – у пристаней в порту, находя меня там самым мистическим образом для того, чтобы вежливо рассказать мне о новых идеях, товарах и сделках моего торгового дома. Он не подавал ни малейшего повода к сомнениям, что если я отдам распоряжение – или, например, опустошу его кассу для строительства моего дома – то он подчинится без задержек. Я же, однако, доверял своей интуиции, говорившей, что если какой-то человек кажется тебе безупречным, то надо быть поосторожнее и не лезть в его дела, не имея более весомого оружия, чем свое славное имя. Так и продолжался наш с Амихраманом танец вежливости, к полному одобрению Сангака.
   А Ян, окончательно сменившая свое имя на Юй («яшма, а не рыба», – огрызалась она на мои шутки), тем временем была занята кое-чем другим. Она разрывалась между Меванчей и ее крикливым наследником, нашим будущим домом и походами по книжным лавкам Гуанчжоу, совместно со своей новой подругой – супругой ревизора судов. Она и приносила мне новости с севера.
   Про недавнее страшное поражение у Чэньдао, где империя бросила против конных лучников Ань Лушаня новинку, хорошо забытую со времен У-ди: стрелки в колесницах, запряженных буйволами. На снегу остались тысячи солдат Ли Хэна, павшие в результате тотального хаоса и неразберихи. Или – новости о таком же страшном поражении нового императора при Циньфане. Но я знал, что будущую победу ему обеспечили еще прошлогодние маневры Ли Гуанби и Го Цзыи, благодаря которым земли к западу от Желтой реки, с пасущимися там лошадьми, были, наконец, заблокированы имперцами. Мятеж не захлебнулся – он просто застрял на мертвой точке.
   Оставался он на ней и после того, как в конце холодного первого месяца в палатку окончательно ослепшего и обезумевшего, вслепую рубившего слуг и адъютантов Ань Лушаня вошли его советник Янь Чжуан и евнух Ли Чжуэр, зарезали полководца (что ж, прощай, несчастный Рокшан), затем объявили слабоумного сына покойного его наследником. А реальный преемник великого мятежника, генерал Ши Сымин, после этого начал наступление к северу от Желтой реки, но с позором отступил в Фэньян.
   Пришло время возвращать империи руины ее разграбленной и изнасилованной столицы, причем первым в нее ввезли «отца императора», который затворился в каком-то павильоне среди разрушенных и сожженных дворцов. («Говорят, он стал страшно жесток, казнит людей не хуже Ань Лушаня», – поежившись, сообщила мне Ян.)
   Но войной, впрочем, в переполняемом беженцами городе интересовались тогда все, а у Ян появился еще свой, особый интерес. Она начала коллекционировать свитки. Причем те, героиней которых оказывалась она сама.
   – Почитай, что они пишут, – помахала она очередным таким свитком в дешевом картонном футляре с завязками. – Вот здесь, в конце.
   И я в изумлении прочел дышащее грустью описание очевидца: «Бледный, дряхлый император тянул её за руку, обливаясь слезами и не желая расставаться с ней. Гуйфэй повернулась и вышла в сопровождении охраны, Гао Лиши последовал за ними. В маленьком зале её оставили одну. Она сначала поклонилась алтарю, потом совершила еще один поклон, повернувшись в ту сторону, где в другой комнате находился император. „Ваше величество! Я ухожу!.. Как две веточки, сросшиеся вместе… Как одна веточка с двумя отростками…“ Затем она вышла во двор и медленным движением перекинула шнур через ветку грушевого дерева… Потрясенный император потерянно повторял: „Матушка… супруга… супруга… моя!“»
   – Когда это он был дряхлым? И куда это он тянул меня за руку? Да если бы он хоть уронил по мне слезинку, я бы… Но я о другом. Что это творится в Поднебесной – они сначала обожали меня, потом ненавидели, обвиняя меня во всем – от мятежа до плохого урожая, а теперь миллионы подданных рыдают и льют по мне слезы!
   – Воскресни и явись к Светлому императору, и избавишь своих бывших подданных от их бесконечной печали, – легкомысленно посоветовал я.
   – А зачем? Но я думаю вообще-то о другом, – сообщила она мне, наблюдая закат с еще не отстроенной внешней галереи нашего дома. – О… несправедливости. Вот я покупаю румяна – и эта торговка с севера, которая и в столице-то в жизни не была, сообщает мне с фальшивыми слезами на глазах, что такими румянами пользовалась сама Ян гуйфэй. О, Небо, румяна – полная дрянь, даже дворцовая уборщица бы к ним не прикоснулась – а она просит за них тысячу монет. Почему? Потому что Поднебесная плачет по мне!
   Тут я впервые заинтересовался ее ходом мыслей. А она сидела, смотрела на апельсиновые и зеленые полосы по закатному небу и повторяла:
   – Румяна Ян гуйфэй. Чай Ян гуйфэй. Шелк Ян гуйфэй. Цены просто страшные. Это мое имя. А они получают за него дополнительные деньги, просто за имя. Имя – мое. А деньги получают они. В том числе с меня. Хм.
   Я и представить себе не мог, каким окажется очень скоро результат этих любопытных размышлений. Не мог представить даже тогда, когда моя возлюбленная, осматривая первые законченные комнаты, садики, каналы и галереи нашего нового дома среди разрытой еще красной земли, вдруг заговорила знакомым мне шелковым голосом («придворная актриса Юй Хуань дает спектакль»):
   – Мне стыдно тратить твои деньги, мой прекрасный воин. Я бесполезная женщина, умеющая только транжирить.
   Я попытался напомнить ей, что денег у меня более чем достаточно – даже если жить только на увезенное из столицы Сангаком. Но спектакль еще только начинался:
   – А еще я подумала, что мне надо улучшить свое положение в обществе. Кто я? Жена иноземного торговца. Ну очень богатого. Ну заодно еще и великого даосского целителя. Но все же… Ну я не говорю, конечно, о статусе супруги крупного чиновника…
   – Или статусе повелительницы всей империи, которого тебе бы лучше не возвращать, – вставил я.
   – Но есть одна интересная мысль… Мой дорогой, а ты знаешь, что эта бесполезная женщина тоже может заработать небольшие деньги и дать тебе заодно нескончаемые наслаждения?
   Тут я всерьез заинтересовался и замолчал. А Ян начала еле заметный глазу танец – легкое движение бедра, поворот головы: так она поступала, когда на чары одного только своего голоса уже не полагалась.
   – У тебя большой остров, здесь много места, и тебе понадобятся слуги. Не позволил бы ты мне нанять несколько девушек из очень хороших семей, которые могли бы приносить здесь радость очень немногим, избранным, очень высокопоставленным людям? Я получила бы от родителей этих девушек немалые деньги за одно лишь их обучение искусству любви. Ведь они потом смогут очень хорошо выйти замуж, – тут она уже всерьез начала танцевать. – А для меня статус хозяйки дома, где несут удовольствия, – это очень много. Ну а ты… ты сможешь проверять мастерство каждой их них, стоит тебе только захотеть, – заключила она.
   Я не поверил своим ушам. Идея была просто великолепна. Павильоны для музыки, писания стихов и иных удовольствий заняли бы не такую уж большую часть нашего острова, нам, вместе с кухнями и банями, хватило бы места и на другом его окончании – до нас и звука бы не донеслось. Ну а получить целый выводок искусных девушек, готовых к услугам в любой момент по приказу строгой Ян, – да это был просто прекрасный сон.
   – Собственно, все начиналось с другой мысли, – закончила свой монолог великая актриса. – Розовый Пион, супруга твоего пациента с больной спиной, как-то жаловалась мне, что, пока муж ее развлекается, в соседнем павильоне женщинам нашего с ней возраста… увы, не самого юного… тоже было бы приятно поддаться нежным рукам опытных девушек… и, собственно, даже лучше – юношей. А вот такого нет нигде и ни у кого! – победно воскликнула она.

   …Мой экзамен первой из таких девушек прошел в целом неплохо и доставил массу удовольствия наблюдавшей за этой сценой Ян. Но я несколько смутился, когда мне был представлен милый молодой человек («из прекрасной гуанчжоуской семьи, третий сын, отец – чиновник городской стражи», как сообщила мне Ян).
   Уроки начались сразу же.
   – Шея, – прошептала она ему, сияя мечтательной улыбкой. – Никто не знает, что начинать надо с шеи (она взяла его руки и на мгновение поднесла к своей щеке, потом затылку). Медленно… долго… Ты будешь скоро ублажать женщин, которые будут смущаться и нервничать – так не спеши, будь робок сначала… И вот сейчас опускаешься на колени – и перед тобой моя грудь, и гладить ее надо тоже долго… ласково… а самому сдерживаться, делать глубокие вдохи и снова сдерживаться…
   Юноша через некоторое время начал просто сходить с ума – он лихорадочно прижимался лицом к ее груди и бедрам, пытался заглянуть в ее лицо полными тихой паники глазами: с ним происходило что-то ужасное, настоящая пытка, которая неизвестно как и когда должна кончиться. А Ян, со сладко зажмуренными глазами, и не пыталась помочь страдальцу.
   – А сейчас ты, мальчик, увидишь, – прошептала она, наконец, – как этот мужчина, этот воин мгновенно возьмет меня на твоих глазах. Ты увидишь его изуродованную шрамами от стрел и мечей спину и ягодицы между моих рук и ног, его тело будет все сильнее вжиматься в мое, двигаться все быстрее… Но сначала тебе надо получить награду за то, что ты так хорошо слушал урок.
   Юноша неловко встал и замер в ожидании. Оттопыривающийся спереди халат тонкого хлопка ясно показывал, что мучиться дальше он просто не сможет. А Ян хлопнула в ладоши, и из-за дверных ширм скользнула одна из нанятых ею девушек для услуг, видимо с интересом прислушивавшаяся оттуда ко всему происходившему.
   – Посмотри, он сейчас просто взорвется. Ему надо помочь, – сказала ей Ян. – Так, как я тебе рассказывала.
   Девушка, смущенно улыбаясь, опустилась перед молодым человеком на колени, обняла его за бедра и начала медленно придвигать к нему голову, украшенную белыми цветами. Юноша закрыл глаза и обнял ее за затылок. Не сводя с них глаз, мы с Ян потянулись друг к другу.

   …Лодка с письмом прибыла неожиданно. В футляре, залитом пчелиным воском, оно и после долгих месяцев путешествий по морям выглядело так, будто только что написано под цветущим урюком в нашем внутреннем саду.
   – Меня просили передать, что корабль с подарками следует сразу же за мной, – сказал посыльный от Амихрамана.
   «Дорогой брат, – начиналось письмо, выписанное родными согдийскими буквами искусной и хорошо мне знакомой рукой, – все эти долгие месяцы я отказывался лить по тебе слезы, потому что знал, что так просто себя убить ты не дашь. Не может исчезнуть без следа человек, даровавший своему городу счастье, о котором город даже не узнает. Но не удивлюсь, если скоро о тебе появятся новые песни – Самарканду скучно без них. И спешу сообщить, что все наши родные и друзья знают, что ты жив, и шлют тебе благословения».
   Долгий список знакомых и друзей, которые были живы и отлично себя чувствовали, звучал как музыка. Так же как и дальнейший абзац: «Ты всегда был вежливым старшим братишкой, мог бы и не спрашивать, отдыхать тебе или нет. Что касается денег, о которых ты пишешь с обычной твоей обходительностью, то ты и без меня знаешь, что это твои деньги. И – если всего того, что ты уже сделал для нашей с тобой семьи, города и страны, было бы мало – я могу сообщить тебе о результатах продаж последних партий шелка, которые ты успел вывезти из империи».
   Тут последовали цифры, от которых у меня полезли глаза на лоб. Они попросту означали, что дом Маниаха мог теперь купить уже не половину Самарканда, а большую его часть.
   «Построй себе, наконец, хороший дом, какой нравится, – продолжал брат. – Я искренне надеюсь, что наш общий смуглый друг недолго размышлял над тем, давать ли тебе на это достаточно твоих же денег. Но если тебя все же мучают угрызения совести насчет неожиданных расходов в новом для торгового дома городе, то вот что я тебе расскажу. Ювелиры нашей семьи, увидев присланные тобой камни, огранили первый из них и чуть не подняли меня с постели ночью. Потому что легенды о чистых, прозрачных сапфирах племен Мянь и Дай до них доходили, но до сей поры ни одного камня в наших краях не видел никто. Говорят лишь, что несколько этих камней можно найти у властителей Кашмира – но чего только о них не говорят».
   Я сделал паузу, вспомнив тусклые обломки в руках возрожденного мной к жизни человечка, и улыбнулся.
   «И догадайся сам, чью чалму теперь украшает самый большой из присланных тобой сапфиров в любимом всеми нами Круглом городе.
   Итак, ты прислал мне камни (тут я понял, что брат хорошо усвоил мой сигнал, и сейчас мне надо читать внимательнее). Их я обмениваю на подарок, который делаю для того, чтобы всем было ясно, кто хозяин в твоем новом доме» (тут я покрутил головой по сторонам – никакого подарка не виднелось).
   «Я внимательно изучил последний денежный баланс, присланный мне знакомым тебе смуглым юношей, вместе с его списком ваших расценок на многие вещи типа найма людей и закупки бревен. Могу тебе сказать, что половины того мешочка хватит на самый роскошный дом во всем вашем речном городе. Так что попытайся поискать, не валяются ли еще такие камни на ваших дорогах, так же как и какой-нибудь интересный хлопок с Южных островов. А когда построишь себе дом, не пожалей месяца или двух с кисточкой и бумагой, чтобы рассказать мне уже полностью о том, как ты все это время добирался до него».
   Я вздохнул и оглядел реку. По ней быстро приближалась иранская барка, по которой тут возят по воде грузы. Вот барка прикоснулась боком к моей пристани, а дальше… дальше это было как сон: с нее начали прыгать на берег небольшие, подтянутые люди одного возраста со странно развинченными движениями, родными, смуглыми, лишенными выражения носатыми лицами и бритыми головами. У меня перехватило горло.
   Я понял, о каком подарке говорило письмо: брат прислал мне «невидимок». Негласный спор о том, кто главный согдиец в Гуанчжоу, был закончен.
   И только после долгих, расслабленных разговоров с жадно глотающими на здешней жаре пиво милыми соотечественниками я вернулся, наконец, к действительности – и увидел, что над главным входом в наш дом и сад группа полуголых жилистых варваров мань, вооружившись веревками, поднимает новенькую, только что изготовленную доску черного камня, украшенную позолоченными иероглифами.
   То был не классический, официальный квадратный стиль писцов династии Тан – доска была явно скопирована с бумажного свитка, по которому прошлась летящая кисть одной из просвещеннейших женщин империи, Ян по имени Яшмовый Браслет.
   Я долго щурился, закидывая голову и пытаясь разобрать, что же исполнено ее рукой в стиле «спутанная трава». А когда разобрал, то чуть не упал в зеленоватую непрозрачную воду у самой пристани.
   Над воротами моего дома красовалась надпись: «Сад Наслаждений Ян Гуйфэй».

Эпилог

   В моей долгой повести надо, наконец, ставить точку, но я просто не знаю, где это делать, – потому что в самой жизни я этой точки не вижу, и, надеюсь, мои глаза увидят ее лишь в самое последнее мгновение, и никто не успеет заметить в них страх.
   Даже мертвые никуда не уходят, пока они остаются в нашей памяти, – а я до сих пор ясно вижу лица героев этой повести моей жизни. Зарезанный Рокшан, чьего настоящего имени в империи так никто и не знает – он остался Ань Лушанем. Застреленный господин Чжоу, который играл в го на слишком многих досках. Но, впрочем, большинство этих героев живы. Действительно, видимо, ставший бессмертным Светлый император так и обитает в своих павильонах в углу столичного дворца. Молодой император и его непобедимая супруга все еще воюют на неспокойном севере. Не знаю, в военном или гражданском облачении, но где-то служит, наверное, храбрый Цзя Дань. Отдыхает в своем самаркандском домике мудрый Юкук. Я думаю о них всех, я помню их всех.
   И только одного человека я не то чтобы не вспоминал – скорее, старался изо всех сил забыть. Но он мне этого не позволил.
   Дело было жарким вечером, когда я вернулся домой после бурного разговора на лежанках у Сангака о странных и очень неплохо вооруженных людях, засевших на острове Хайнань всего в нескольких днях пути от устья Жемчужной реки. Я слушал одно за другим донесения о том, что возглавляющий этих ребят некий Фэн Жофан – на самом деле иранец, то есть настоящий мореход. А также – что его окружает целая толпа иранских и других рабов, что на его грандиозных пирах жгут только чистый ладан, который стоит целое состояние. А также мнение Амихрамана о том, что просто нельзя позволять, чтобы теперь уже новые наши торговые пути на запад контролировала какая-то банда пиратов неизвестной численности, руководимая неизвестно кем, имеющим неизвестные намерения. Нужно послать кого-то посетить остров с визитом вежливости (монаха? покупателя рабов? продавца благовоний?), а затем, кто знает, и снарядить туда хорошо вооруженный отряд, говорил он. Сангак молчал, но с сомнением крутил мощной головой.
   Кончился же совет тем, что я прервал молчание и сказал, что разговор идет не о том. На мой взгляд, если в нескольких днях пути от богатого торгового города сидят пираты, то это означает, что и в самом городе есть минимум десяток их шпионов. И нам надо начинать не с подготовки экспедиции, а с выявления этих людей у себя под носом, то есть с обороны. Потому что даже моя островная крепость – если, конечно, им будет не лень добираться туда от складов и лавок самого города – не настолько хорошо защищена от возможного вторжения, как хотелось бы. Город же, с его богатствами, – и подавно. А вот когда мы будем готовы к любым неожиданностям, можно размышлять и о нападении.
   Ян же в это время, оказалось, находилась не так уж далеко от нас – тоже в городе, в книжной лавке на набережной, в очередной раз закупая новинки с пылающего севера. Домой она вернулась сразу после меня, и, только когда ее паланкин поднесли к высокому крыльцу и хозяйка дома вошла в прохладный полумрак комнат, она дала волю восторгам.
   – У Поднебесной появился новый великий поэт, – сказала мне Ян драматическим шепотом. – Его читают все, его переписанные десятками кистей стихи – в любой лавке. От его строчек – просто холод по шее. Какое счастье!
   – Что, неужели как Ли Бо? – вяло спросил я, устраиваясь на мягкой лежанке.
   – Другой, совсем другой, – замахала руками Ян. – Ли Бо писал о красоте жизни, о луне и цветах. А этот… Его стихи пахнут дымом пожарищ, в них звучит металл. А еще – он и сам настоящий воин и герой. Почти что такой, как ты. Знаешь, что с ним произошло? Его арестовали мятежники, когда он, переодетый в крестьянское платье, пробирался через их боевые порядки в ставку императора в Линьу.
   Тут я заинтересовался – история действительно была, скажем так, по моей части.
   – Они притащили его в Чанъань, сделали его рабом и заставили таскать награбленное, грузить на спины верблюдов. О, Небо, жители несчастной столицы, наверное, теперь никогда не смогут видеть обыкновенных верблюдов без ужаса – сколько же их, караванами, ушло в пещеры к варварам! Казалось, что грабить уже нечего, но верблюды приходили снова и снова… Какие страшные дни пережила Поднебесная…
   – И что наш герой в крестьянском платье? – напомнил я ей.
   – Он работал – но месяц за месяцем наблюдал, записывал, составлял планы варварских позиций в столице. И готовился к побегу. И ведь бежал! Он пробрался-таки в ставку к Сыну Неба, рассказал ему все, один на один, а потом, как ты уже знаешь, был штурм столицы. И мы победили. И наш великий поэт стал советником императора. Да ведь ты однажды встречал его! – вдруг спохватилась она. – Хотя вряд ли ты помнишь, он тогда держался как-то скованно, наверное, потому, что стихи его были тогда не так знамениты. Но вот когда началась война… Это просто невероятно, какая сила звенит теперь в его строчках!
   – Ты забываешь, что хоть медленно и в два приема, но что-то прочитать я могу, – напомнил я, преодолевая лень, чтобы встать с лежанки и подойти к ней. – Может быть, я все-таки способен оценить и эти стихи? А заодно и вспомнить, о ком же речь?
   – Ты невероятный, прекрасный человек, более достойного я не знала, – сказала мне она прерывающимся голосом. – Но не обижайся – вот этого ты никогда не сможешь оценить. А жаль, как жаль…
   Я склонился над ее плечом, на теплой коже которого играли отблески свечей, и с изумлением увидел в правом верхнем, заглавном углу свитка знакомую фамилию господина Ду. И еще его имя, которое до этого момента я не знал и им не интересовался: Фу. А дальше выстроенные Ду Фу в боевые порядки ряды прямых жестких иероглифов двинулись на меня, как воины империи из клубов красной пыли, под мерный рев барабанов:

     Когда ворвались варвары в столицу
     И овладели алыми дворцами,
     Все девять храмов начали дымиться,
     И Млечный Путь стал красным, словно пламя.
     На десять ли взлетела черепица,
     И занавеси жарко запылали,
     И предков наших древние таблицы
     Среди развалин жарким пеплом стали.
     И бушевал всю ночь грабеж позорный,
     Не кончившись и в утреннем тумане,
     Пока толпа предателей придворных
     Писала поздравленья Ань Лушаню.
     Но вот победы барабан ударил,
     И мы войска империи встречали,
     И радовались от души от самой,
     Что вновь сажают тутовые рощи,
     Что снова строятся дворцы и храмы,
     Исполненные истинною мощью.
     Сам государь руководил обрядом,
     И я стоял, не зная, что со мною,
     С могучими сановниками рядом.
     Мне, несшему таблицы из нефрита,
     Колокола звучали золотые,
     Ворота храма были мне открыты,
     Все ликовало, как во дни былые.
     Сияло солнце, небо было сине,
     Счастливое блаженствовало утро,
     И во дворце, на женской половине,
     Огонь румян подчеркивала пудра.

Спасибо

   В музее стариной столицы Китая – Сиани, бывшей Чанъани, – я увидел маленького керамического человечка. Очевидный согдиец – то есть житель мест, называемых сейчас Средней Азией, в характерном колпаке, с горбатым носом и агрессивно торчащей вперед короткой бородкой, обрамляющей упрямую челюсть, этот задорный и веселый человечек казался невероятно живым даже среди других, таких же ярких керамических фигурок: верблюдов и коней в полной сбруе, воинов, грумов и толстых красавиц великолепной династии Тан.
   Кем он был? Судя по одежде – бесспорно, караванщиком, одним из тех людей, которые неустанно шли туда и обратно по Великому шелковому пути, соединявшему две мировые столицы того времени – Чанъань и город Константина. Он жил в великую эпоху – видел рождение и падение мировых империй, слушал стихи гениальных поэтов, спасался от войн и мятежей, а может, и сам в них участвовал с азартом и изобретательностью.
   Я очень благодарен этому человечку за то, что он для меня сделал. Надеюсь, что я, в свою очередь, подарил ему хорошую вторую жизнь, а может быть – кто знает – даже немножко бессмертия.
   Кроме него, эту книгу помогали – в том или ином смысле, сознательно или нет – написать замечательные женщины, которых разделяют тысячи ли евразийских просторов.
   Сама несравненная Ян, прекраснейшая из женщин китайской истории, воплотилась – для автора этих строк – в двух женщинах сегодняшнего дня. Одна из них живет в нынешней столице Поднебесной, и само имя ее говорит о том, что она обречена на любовь достойнейших из мужчин. Она, наверное, слышала шепот духа госпожи Ян, который помог ей написать отличную книгу о судьбе этой женщины. Впрочем, с некоторыми строчками из этой книги госпожа Ян не согласилась, о чем без стеснения заявляет со страниц «Любимой мартышки дома Тан». Что ж, ей виднее – и не будем на нее за это обижаться.
   И есть другая женщина, которая, возможно, узнает в последних главах этого романа что-то из своей собственной судьбы: тупик, безвыходность, бегство в седле человека, который и сам не очень хорошо представлял, куда скачет.
   Спасибо им обеим. Без них романа бы не было.
   Спасибо дочери Великой Степи, которая консультировала меня по вопросам тонкостей истории тюркских народов. Я мог бы испугаться сурового характера этой женщины с экзотическим разрезом глаз, если бы не знал, что имя ее переводится как «шелк».
   Благодарю ту, которая пишет под мужским псевдонимом Ричард Дарк и живет то в Индонезии, то в Японии, – она знает за что. И нежнейшего из моих друзей, ту, которая принесла мне поквартальный план Чанъани, а потом устроила незабываемую экскурсию по тем улицам Пекина, которые я, к собственному изумлению, раньше не знал.
   Что касается мужчин, то спасибо замечательным музыкантам и поэтам – Леонарду Коэну и Стингу – за позаимствованные у них строки.
   И совсем по-иному, чем всех остальных, – жестом рук, сложенных вместе и поднятых на уровень лба, – благодарю великодушного человека, который принимал из моих рук главу за главой и говорил: еще, еще, вперед – и не оглядываясь! Щедрость его не столь уж, возможно, заслуженных похвал в мой адрес может объяснить разве что его имя, в переводе означающее – «король».

   Мастер Чэнь

Мастер Чэнь Любимая мартышка дома Тан