-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Карина Аручеан
|
| Объять весь мир
-------
Карина Аручеан (Мусаэлян)
Объять весь мир
От автора
Как ни странно, я никогда не относилась к своим стихам серьёзно. Для меня они были всего лишь ещё одним языком, на котором я разговаривала, когда слов, смыслов и ритмов повседневной речи не хватало для самовыражения. Мне казалось, что поэты – это те, кто не может не писать стихов. А я могла. Месяцами. Хотя сочиняла стихи с четырёх лет. И в детстве моя тётка, литературовед Варвара Арутчева, специалист по записным книжкам Маяковского и помощница Корнея Ивановича Чуковского, даже возила меня к Чуковскому в Переделкино, чтоб он послушал мои детские опусы. Он отнёсся к ним по-доброму, но сказал то, что я на всю жизнь запомнила:
– Почти все дети талантливы, в том числе – в поэзии. Часто это проходит с возрастом. Иногда – нет, и не всегда это бывает хорошо… Вырастет – посмотрим.
Это спасло меня от амбиций. И сделало сочинительство просто игрой. А вот любовь к слову не прошла, обернулась любовью к чтению, а потом, соединившись с интересом к истории и людям как к её участникам, привела на факультет журналистики МГУ и сделала неплохим журналистом. Я даже в постперестроечные годы умудрилась стать лауреатом премий Союза журналистов России и Союза журналистов Москвы.
А стихи продолжала писать, когда «накатывало». Делилась ими с друзьями – не как чем-то сакральным, а просто как мыслями и чувствами, выраженными в такой вот форме. Стихи становились зачином каких-то более серьёзных разговоров, неким камертоном душевных застолий. И всегда порождали, как у Милна, «Очень Умный Разговор», который вели обычно Винни и его друзья:
«– Понимаешь, Пух, что я хочу сказать?
– Я и сам, Пятачок, так думаю.
– Но с другой стороны, Пух, мы не должны забывать…
– Верно, Кролик! Не понимаю, как я мог упустить это из виду…»
А потом я написала роман «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной», номинированный на несколько литературных премий. Критики назвали его «энциклопедия эпохи», мэтр Лев Аннинский – «исповедью дочери века», а читатели хорошо приняли – и, благодаря «сарафанному радио», книга стала известна даже в других странах, куда меня стали приглашать на презентации и творческие вечера. В канву романа вошли некоторые стихи – и меня всегда просили на вечерах почитать их и другие, не вошедшие в книгу. И спрашивали, где можно купить сборник моих стихов, удивляясь, что такового пока нет, и давали свои электронные адреса, чтобы я прислала подборку. А потом писали, что эти стихи порождают какой-то очень мощный энергетический и эмоциональный импульс, вдохновляют жить, и другие подобные слова.
Лучшим откликом считаю стихи начинающего тогда поэта – Ольги Ильиной. Когда она, будучи моложе меня более чем на четверть века, написала их в свои двадцать лет, она также несерьёзно относилась к собственным стихам, не понимая того, что совсем недавно поняла я: оказывается, стихи – камертон не только дружеских бесед, но и КАМЕРТОН ВСЕЙ ЖИЗНИ… что-то вроде Волшебной Двери, которую героине моего романа «Полководец Соня…» подарил встретившийся ей в детстве Ангел Маня (отрывок о встрече с Ангелом Маней я включила в этот сборник).
А посвящение мне Оленьки Ильиной – вот:
«Беспокойный, талантливый, мудрый Господень ребёнок,
ты вошла в мою жизнь, как в холодный
неприбранный дом.
Было нервным, усталым жильцам непонятно спросонок, что
весна – за окном!
Осмотрелась, ругнулась, рванула заплывшие створки,
растолкала жильцов, расчихалась от вечной пыли.
Зашумела вода, закудахтало пламя конфорки —
перемены пришли!
Сквозь апрельский набат, сквозь пасхальный полёт
благовеста
жизнь рванулась вперёд. Бились шторы в квадрате окна.
Всем красивым вещам отыскалось законное место,
всем мотивам – струна!
И окончив дела, ты уселась, усталый мышонок,
на диване в углу, дав и мне напоследок понять,
что и я – беспокойный, талантливый Божий ребёнок,
мой черёд колдовать!
Я покуда учусь и волшебником стану не скоро,
но я выбрала путь, научилась стоять на своём.
Мы построим наш Дом и повесим весёлые шторы…
И – весна за окном!»
Да, именно стихи оказались камертоном всей жизни, настраивающим все её инструменты, определяя мотивы… или чем-то вроде тоники – первой и главной ступени музыкального лада, к которой тяготеют все другие звуки, незримо режиссируя путь.
И потому я очень благодарна Союзу Писателей России, предложившему в год моего 67-летия издать сборник стихов, который вы сейчас держите в руках. Восприняла это как чудо. Ощущение – вроде описанного в моём романе «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной»:
«…И треснуло яйцо. И проклюнулось Иное Время. И «до» соединилось с «потом». И случайности обнаружили свою неслучайность. И Ахилл догнал черепаху. И Авель простил Каина, Каин – Авеля, Бог – Агасфера, Агасфер – Бога. И махры на обороте ковра судьбы сложились в связный узор…»
Карина АРУЧЕАН (Мусаэлян)
Я иду по земле – и земля принимает мой шаг
«Объять весь мир, волнуясь и любя!
И в детях, и в друзьях своих продлиться!
И в зеркале увидеть не себя —
своих любимых значимые лица»
Баллада о фокуснике
Чего не помнят деды?!
Чего не знают дети?!
Чего не скажут дети,
хоть было всё не так…
Когда-то жил на свете,
однажды жил на свете
(а может, не однажды)
волшебник и чудак.
Ходил он по дорогам
в дырявой старой шляпе.
Потёртый пиджачишко.
Лишь флейта да мешок.
И – радуга вставала.
И – если дождик капал,
то вмиг переставал он
и целый день не шёл.
Начнётся представленье.
Народ повалит валом.
И чудо оживает
под куполом шатра.
Стремглав летело время.
И будто бы стояло.
И солнце всё висело
до самого утра.
Он прикасался к флейте.
Ладонью шляпу трогал —
и в воздухе плясало
соцветие колец.
И лента превращалась
в цветущую дорогу,
и шляпа – в трубадура,
и флейта – во дворец.
Он говорил слепому:
«Взгляни: в душе соседа
надежда размыкает
усталости кольцо.
И вишни зацветают.
И нежность-непоседа,
смущаясь, закрывает
передником лицо!»
Он вопрошал глухого:
«Ты слышишь, плачет кто-то?
Но гулок шум капели,
и трубачи трубят,
смеются громко дети,
но там, за поворотом,
тихонько плачет кто-то —
и он зовет тебя!»
Он говорил дурнушке:
«О, как же ты прелестна!
Твой взгляд умён и кроток!
Улыбка так мила!»
И вмиг в неё влюблялся
(доподлинно известно!)
поэт. И эта пара
век счастлива была.
А фокусник смеялся.
Жонглировал умело.
И в полутьме арены
пестрели города.
И парус раздувался.
И громко флейта пела,
что долог путь к победе,
но это – не беда!
И те, кто верил флейте
(а было их немало!)
ступали на тропинку
из лунного луча.
И, радостно волнуясь,
тропинка уплывала.
А фокусник бросал им
цветы из-за плеча.
Он сам не раз пытался
за быстрый луч схватиться.
Но убегала тропка
из-под неловких ног.
Над ней его же флейта
летела, будто птица.
А он бежал. И падал.
Но их догнать не мог…
Ах, путают всё деды!
Ах, путают всё дети!
Такого нарасскажут —
не расхлебать вовек!
Когда-то жил на свете,
однажды жил на свете
не фокусник, а просто
хороший человек…
«Я иду по земле – и земля принимает мой шаг…»
Я иду по земле – и земля принимает мой шаг.
И трава обтекает упрямые сильные ноги.
И сорока (а может быть, ангел?) летит вдоль дороги.
И русалки (а может быть, утки?) шумят в камышах.
Вот опасливый гном превратился в смешной мухомор.
Схулиганничал леший, в разлапистый пень обратившись.
Обернусь-ка и я незатейливой серою мышью,
чтобы лучше вписаться в изменчивый вечный узор.
Переменчивость мира приемля, вступаю в игру.
Я пророю ходы – и ручьями подземными стану.
И однажды зимой приоткрыв заржавевшие ставни,
ты увидишь цветущую яблоню вдруг поутру.
Я настигла тебя – ты захочешь коснуться струны.
Схватишь ты карандаш – я тебе не даю удивиться:
это мышь или строчка так быстро бежит по странице.
Но меня дописав, ты постигнешь условья игры.
Ты теперь – камертон, по которому строится звук
тех мелодий и песен, что сыграны будут другими.
Ты отныне вольна изменять и обличье, и имя.
Взмах крыла… Ну смелей! – размыкается будничный круг.
Пусть заносчивый всадник считает, что он направляет
коня.
Но бежит прихотливо, неся их обоих, Дорога —
воплощённая прихоть моя ли, твоя или Бога…
Получили мы мир, растворив в этом мире себя.
Поэма дороги
Мой дом – колдуньи сказочный клубок:
тропинкой обернётся вдруг порог,
дорогой удлинится коридор,
жилищным нормам всем наперекор.
И – по земле покатится клубок,
разматываясь сотнями дорог,
петляя, убегая, а потом
пространство вновь свернётся в точку – Дом.
Мой дом – колдуньи сказочный клубок.
По странному какому-то закону
дорога в дом уводит прочь от дома.
От близких и любимых – к незнакомым
по рельсам, вдаль бегущим от перрона,
струясь вдоль полустанков полусонных.
И дышит мир, как сказочный пирог!
«Погадаю! Погоди! Не совру, ей-Богу!
Позади и впереди – дальняя дорога.
Счастье голову кружит,
не даёт печалиться.
Позади любовь лежит,
впереди любовь лежит,
а дорога всё бежит
и – крестом кончается…»
Ведьма смотрит на меня
и бормочет истово.
С блузки сыплется, звеня,
мелкий звон монистовый.
«Эй, красавица, спляши!
Цыган, струны трогай!»
…Но мой путь вперёд лежит.
Воля голову кружит.
И дорога всё бежит,
дальняя дорога…
В окне вагона жёлтая звезда
качается сусальною игрушкой.
Затылок ломит жёсткая подушка.
А в тамбуре – накурено и душно.
И мне всё это для чего-то нужно.
И встречные грохочут поезда.
Привычный круг привычно разомкнуть —
купить билет на право отступленья,
прощания, прощенья и забвенья,
на право пасть, вернувшись, на колени,
и, вновь смыкая дней тугие звенья,
в твои ладони голову уткнуть.
Пространство странствий вновь сверну в клубок.
Нажму я звонко на дверной звонок.
И, радость возвращенья не тая,
с порога громко крикну: «Это я!»
И – встрепенётся полусонный дом,
задышит и заходит ходуном.
И – из ожившей полуночной тьмы
в ответ услышу: «Здравствуй! Это мы!»
И в комнатах, уставших от затишья,
заплещется весёлый гул дорог,
забьёт родник, и соловей засвищет,
и среди грузных лоз и пьяных вишен
разляжется лукавый Бахус-бог.
И в коридоре, стенами стеснённом,
вдруг разольётся вольный океан.
И не сквозняк, а пряные муссоны
задуют прямо в комнаты с балкона,
тревожа ароматом дальних стран.
Я, как в праздник, столы нерасчётливо-пышно накрою,
обживая опять без меня стосковавшийся дом.
И друзей созову. На любовь своё сердце настрою.
А иначе зачем на земле этой вечной живём?!
Я схитрю – это бард за меня вам споёт, по-московски
стесняясь
по-кавказски красивых, из сердца исторгнутых слов.
И бокалы начнут свой звенящий торжественный танец.
И начнётся застолье, где царствовать будет – Любовь.
«Мы станем говорить друг другу комплименты,
ведь это всё любви прекрасные моменты…
Мы будем жить, во всём друг другу потакая…
тем более, что жизнь – короткая такая…»
Короткая! А значит, поспешим
раздвинуть Богом данные пределы.
Посредством книг. И собственной души.
И разума. И стTоящего дела.
Объять весь мир, волнуясь и любя.
И в детях, и в друзьях своих продлиться.
И в зеркале увидеть – не себя! —
своих любимых значимые лица.
…Мгновений брызги грудь мне холодят.
Но ветер в парусах упругих свищет.
Плывёт мой дом, как прочная ладья.
И вечность мерно плещется о днище…
«Мне не надо к крыльцу подавать рысаков…»
Мне не надо к крыльцу подавать рысаков.
Улечу без метлы любой!
И не ведьминский посвист, не цокот подков —
только крылья шумят за спиной!
Ах, как ветер упруг! Ах, как бьёт по лицу!
Ах, как звёзды звенят надо мной!
Ну зачем мне, скажите, карету к крыльцу,
если крылья шумят за спиной?!
Мне не надо даров. Мне тисками почёт.
Не указ мне ни жрец и ни царь.
Я богата, как Бог. Я всесильна, как Чёрт.
И мне сердце любое – алтарь.
Ах, как ветер упруг! Ах, как бьёт по лицу!
Ах, как звёзды звенят надо мной!
Ну зачем мне, скажите, карету к крыльцу,
если крылья шумят за спиной?!
Счастливчик Джон
(подражание английским песенкам)
Ах, Джон у нас счастливей всех!
Не умолкает Джона смех.
Браво, Джонни, браво!
Наш Джонни сказочно богат:
друзья у Джона – сущий клад!
Браво, Джонни, браво!
У Джона лучше всех жена:
верна, красива и умна.
Браво, Джонни, браво!
У Джона лучший в мире сын.
Печально только, что один.
Браво, Джонни, браво!
Никто не знает ведь о том,
что на песке построен дом.
Браво, Джонни, браво!
Что Джона верная жена
ему давно уж неверна.
Браво, Джонни, браво!
Что Джонни выдумал друзей,
чтобы жилось чуть веселей.
Браво, Джонни, браво!
Конечно, есть у Джона сын.
Но хорошо, что лишь один!
Браво, Джонни, браво!
Но все поёт упрямо Джон,
что всех удачливее он.
Ну и счастливчик этот Джон, право!
Летом в дождь через стекло окна
Отодвигая сырость,
смотрю я, чуть дыша,
как круглым жёлтым сыром
раскинулся ландшафт.
Как купола-тиары
все в золоте монет.
И в мокрых тротуарах —
Сислей и Клод Монэ.
Желтеют стены броско.
И, целый мир тая,
газетные киоски,
как идолы стоят.
Серебряные крыши
сверкают, как фацет.
Намокшие афиши.
Приёмника фальцет.
И мчались дерзко мысли
сквозь свет, густой, как клей.
И солнце в небо висло
и висло на стекле.
С насмешливой улыбкой
глядело на меня,
как золотая рыбка
в аквариуме дня…
Городу моего детства – Баку – посвящается
Там, где я родилась, море дышит так вкрадчиво-нежно!
И огромные сочные звёзды свисают, как гроздья,
во дворы, где висят на верёвках ковры и одежды.
И прохладно ночами от хлопанья сохнущих простынь.
Где от запахов воздух так густ и тяжёл, что возможно
его взвесить в руке. И глотать, как коктейль. И пьянея,
одурело бродить под зазывные крики лотошниц,
ощущая подошвами жар от нагретой панели.
И смотреть, как на длинной цепочке луча золотого
день послушной собакой лениво плетётся за солнцем…
Белый пух тополиный – как рисинки в мареве плова.
И ажурная тень по асфальту неслышно крадётся.
Там, где я родилась, море дышит так вкрадчиво-нежно…
«Держась за поручни надежды…»
Держась за поручни надежды,
хмелея от вина утрат,
я всё иду не ПО, а МЕЖДУ:
налево – пропасть, справа – сад.
А жизнь, как щедрый виночерпий,
всё наливает мне, шепча:
«За дом! А значит – за кочевье.
За радость! Значит – за печаль.
За память! Значит – за забвенье.
За день! Но значит – и за ночь.
За веру! Значит – за сомненья,
которые уходят прочь.
Поднимем чашу за потери!
Ведь ты становишься мудрее!»
«Ах, это значит – я старею…
И тени полнят шумный дом…»
«Но…
…нальются новым соком почки.
В отточья обратятся точки.
На белый лист прольются строчки.
Так вслед за ДО идет ПОТОМ…
А точка – только знак начала.
Так выпьем в щедрой тишине
за океан, коль за причалы.
За пепел, тлеющий в огне…»
«Мне слово, как маленький призрак…»
Мне слово, как маленький призрак,
является снова и снова.
«Ты кто?». Тихо шепчет: «Я слово. Я слово. Я слово».
«Какое?». «Сегодня – одно я. А завтра – другое.
Сегодня – божок. Завтра, может быть, стану изгоем».
Оно было нежностью, вздохом, тоскою и болью.
Прекрасной загадочной странной трагической ролью.
То было печалью. То счастьем. То страстью. То силой.
То жёстким, шершавым, как пятка блудного сына.
Оно говорило: «Послушай! Послушай! Послушай,
как краб-океан наползает на бледную сушу.
Как где-то аскет истязает дрожащую душу.
Как страшно хрипит любовь, которую душат,
и в ночь, как в Некрополь, бросают остывшее тело…
Ты это увидеть, услышать хотела?!»
«Нет, нет! не хотела!»
Но слово, как маленький призрак, является снова.
Нахально кричит: «Посмотри! Для тебя это ново:
узоры персидских ковров, пестрота арабесок,
и незаконченность стёршихся матовых фресок…»
И что-то пытаюсь понять я по странному виду
таинственных букв незнакомого мне алфавита.
Словами-гротесками резкие образы Гойи
в меня, будто в город, врываются яростно, с боем.
Я падаю, сдавшись. Поднимаю в испуге ресницы.
Я вижу, я слышу, как мчатся слова-колесницы.
По мне их внезапность, колеса, копыта и топот.
И боль так тревожна, как детство, как запах укропа.
…Меня раздавили слова колесницами строчек.
Наутро себя и стихи соберу по кусочкам.
И слово, как маленький призрак, мне явится снова.
«Утратив высь, я землю обрела…»
Утратив высь, я землю обрела.
Сложила я усталые крыла.
И долго звёзды пели надо мной.
За здравие? Или за упокой?
А по земле стелился синий дым.
Неслышно зрели в темноте плоды.
И соки животворные земли
текли без устали, без устали текли.
И во дворах плескались поутру
не простыни, а строчки на ветру.
И в лужице с зацветшею водой
синела высь, покинутая мной…
Любовь = Рифма
«Может ли быть что+либо более другое для Мужчины, чем Женщина?! И более желанное для соития…
Бог – Поэт: ему нужна рифма! Ведь рифма, по сути, – отклик, созвучие разнокоренных слов. Рифма – это Любовь».
(Карина Аручеан «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной», роман)
«Поэзия, прости! Любовь, твоя сестрица…»
Поэзия, прости! Любовь, твоя сестрица,
уводит вновь меня в обжитые сады.
Поэзия, прости! Никак не раздвоиться!
Поэзия, прости. Возьму твои лады.
Возьму твои лады – и губы зарифмую
на белых простынях, отбросив карандаш.
Величью слов равно величье поцелуя.
Поэзия, смирись! Уйди, мой верный страж!
Уйди, мой верный страж – и я пройду по кромке.
Миг в вечность обращу. И вечность – в сладкий миг.
А прошлую любовь, перечеркнув и скомкав,
Отброшу и скажу: «Всего лишь черновик!»
Скажу, что черновик, – и вновь зажгутся звёзды.
И пни дадут ростки. И в шорохе минут
вспять реки повернут. Нальются соком гроздья.
Поэзия, прости: я подданство сменю.
Я подданство сменю. Смешаю ямб с хореем.
В размер не уложить ни ночь, ни день, ни жизнь!
Крадётся тихо тьма. И сумерки сереют.
Рука дрожит в руке. Анапест, отвяжись!
Поэзия, я вся в рубцах твоих отметин.
Но смыслу точных слов я всё же предпочту
метафоры любви, бессвязность междометий,
и верности твоей – неверную мечту…
…Любовь моя, прости! Ты тихо в щёку дышишь.
И сны твои тебя из рук моих крадут.
На кухне за стеной царапаются мыши…
Я зажигаю свет. И… белый лист беру…
«И вечность плескалась…»
И вечность плескалась
в раструбах портьер.
И Бог был – Любовь.
И Любовь была мною —
бессмертной, смеющейся,
теплой, живою.
И Бог был Любовью.
И нас было двое.
И вечность плескалась
в раструбах портьер…
Отрывок из романа «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной» – «…Любовь никогда не перестаёт…»
(Библия, Первое Послание к Коринфянам)
Кипр… Кипр… будто пузырьки в бокале с шампанским лопаются.
– Ты красивее всех, – Соня гладит Осю по закрытым глазам, спускается к шее, ведёт пальцем по груди к пупку и ниже.
Развесистая кипрская пальма прячет их от нескромных взглядов.
– У тебя дурной вкус. Я толстый.
– Ты не толстый. Ты большой.
– Я лысый.
– У тебя восхитительный череп!
– Я волосатый.
– Ты мужественный, как первобытный мужчина. Не какая-то безволосая лягушка…
– У меня зубы вставные.
– У меня тоже. Это сближает.
– Мои глаза уже хуже видят.
– Зато не видишь моих морщинок…
– У тебя нет морщинок. Ты у меня молодая! На тебя мужики заглядываются. Это ты красивее всех!
– У тебя дурной вкус. Я толстая.
– Ты аппетитная.
– У меня целлюлит на бёдрах.
– Это соблазнительные ямочки.
– У меня слишком большая грудь.
– Грудь слишком большой не бывает. Бывает грудь и её отсутствие. У тебя грудь.
– Я буйная.
– Ты живая.
– Я ворчу на тебя временами.
– Ничего. Я стал глуховат. Я тебя не слышу.
– Добрый ты.
– Потому что не слышу?
– Потому что говоришь это.
– Я че-е-естный!
– Вот пойдём плавать – утоплю!
– И ты добрая…
Оба смеются. «Так не бывает, – в который раз благодарно удивляется Соня, – чтобы после почти тридцати лет совместной жизни мужчина хотел всё время прикасаться к женщине и говорить нежности»…
– Вообще-то я ещё ничего, – довольно оценивает Соня своё отражение в витрине бара.
– Ты выглядишь на все сто! – подтверждает Ося.
– Лучше б на тридцать… Впрочем, кто мне даст пятьдесят пять?
– Если кто и даст, мы не возьмём! И сами никому не признаемся.
– Ну почему же? – кокетничает Соня. – Мне очень даже приятно, когда я называю свой возраст, а мне не верят, изумляются…
– Тогда давай станем говорить, что тебе восемьдесят. Удивятся ещё больше – и тебе будет ещё приятнее! – Вредный ты, – деланно сникает Соня.
– Я не вредный. Я полезный! – Ося строит морду верной собаки, сложив у груди руки, как лапы пёс, который «служит».
Оба прыскают смехом. Они не могут долго оставаться серьёзными, когда вдвоём.
Засыпая, они отодвигались друг от друга на широкой кровати – жарко. Но просыпались всегда в обнимку – сонино лицо тонуло в седых зарослях осиной груди или в складках его горячего живота, а длинные «горильи» руки Оси крепко обхватывали её большими ладонями, будто он баюкал, баюкал своё дитя, да так и заснул, придерживая её и ногами, как руками, – чтоб не укатилась. В такой «колыбельке» очень уютно.
– Мавпочка моя, – бормочет сонно Ося, который в частых командировках на шахты Донбасса выучил украинский и употреблял иногда словечки, напоминающие Соне детство. – Мавпочка… [1 - Мавпочка – мартышка (укр.).]
Соня в самом деле чувствовала себя обезьянней деткой в руках взрослого заботливого обезьяна. Не хотелось ни о чём думать и говорить, а только вот так покоиться в бессловесном безмыслии. Вместо мыслей и слов – ощущение доброты и надёжности мира, сосредоточенного в лапах её обезьяна.
– Да, – шепчет Соня. – Да…
В этом «да» – и покорность, и доверие, и любовь, и благодарность с нежностью, и согласие быть его «мавпочкой».
Они просыпались, когда солнце вовсю заливало комнату-каюту, подбираясь к широкой кровати с голубыми, как море, простынями. А само море призывно шумело под распахнутым балконом.
Неспешно завтракали в беседке на берегу, кормили шнырявших под столами котов, лениво разговаривали и курили, слушая рокот прибоя и любуясь нависшими над морем деревьями, обвитыми невообразимыми красными, жёлтыми, сиреневыми, оранжевыми и даже совершенно неправдоподобными синими цветами.
Море было пустынным, время переставало существовать, – и они погружались в вечность, становясь её частью.
За скалой поотдаль можно сбросить одежды, остаться в «ничём» и ощущать себя то богами, рождёнными из пены прибоя, то морскими черепахами, выползшими на берег, то спустившимися к морю жителями белеющего на склонах цветущей горы древнего города, развалины которого оживали в воображении, наполнялись шумом виноградных и масляных давилен, тонким свистом гончарных кругов, музыкой цитр, криками торговцев рыбой. Вряд ли у жителей этого белого города были купальники, и, конечно, они тоже сбрасывали туники перед тем, как войти в море.
– Мы как древние греки, – восторженно говорила Соня.
– Очень древние, – грустно соглашался Ося.
Среди дня Ося заказывал в соседней таверне «лямб чоп» – жареного барашка на огромном блюде под грудой картошки с овощами – и приносил под пальму. В одиночку съесть это невозможно. Брали одну порцию на двоих. Долго и со вкусом ели, запивая всё это бренди. Лёгкость внутри и воспарение духа!
– Интересно, отчего так? После первых трёх рюмок под вкусную еду с хорошим сотрапезником так и тянет сказать: «Я тебя люблю!»
– Потому что рот на минуту освобождается! – глубокомысленно отвечает Ося.
И опять оба смеются.
Снова плавали. И потом дремали то под пальмой, то под оливой, то под гигантским фикусом.
Соня не знала, что бывают такие огромные фикусы: высоченный, ствол обхватом в полметра, толстые раскидистые ветви. Не чета её московскому фикусу на подоконнике. Под её фикусом мог спрятаться только кот. А под этим – стая львов!
Но сейчас под ним лежат Соня с Осей. – Мне ужасно нравится жить! Даже больше, чем в молодости, – говорит прочувствованно Соня. – Совсем не наскучило!
– Привыкла, – снижает её пафос Ося.
– Как раз-таки нет. Каждая минутка – как плод другого вкуса.
– А пузо не треснет?
– Нет, – мотает головой Соня. – И ты мне почему-то не наскучил, хоть ты и вредный.
– Я поле-е-езный, – традиционно отвечает Ося.
Соня глядит сквозь мясистые листья фикуса на солнечную синеву неба с морем. Она по-прежнему так много всего хочет! Если б явился волшебник и предложил исполнить хотя бы семь… нет, десять желаний!
Она стала обдумывать, какие желания загадала бы. Набралось штук сорок. И все – главные.
Соня хотела, чтоб она и её любимые жили долго и счастливо, а если случится болеть, то пусть недуги не мешают наслаждаться полнотой жизни. Хотела много путешествовать. И ещё много-много раз – до глубокой старости и даже в глубокой старости! – сидеть с друзьями за шашлыком с коньяком, глядя на красивую природу, беседовать о вечном и не быть друзьям скучной, и они чтоб не были скучны ей. И хотела успеть побыть с Осей старичками, которые идут и разговаривают, взявшись за руки, в пене прибоя по песчаному берегу под закатным солнцем с чувством хорошо прожитой жизни и с любопытством к завтрашнему дню. И хотела, чтобы была у неё внучка – умная, весёлая, работящая. И чтобы солнце никогда не погасло, и Земля бы не взорвалась, не покрылась водой или льдом, и чтобы всегда были реки, моря, леса, поля, цветы, птицы, звери. И человечество жило бы вечно. И чтобы люди однажды вдруг все разом восхитились бы красотой мира и тварей, населяющих его, сердца их раскрылись бы любви – и они, удивившись, как могли жить иначе, перестали бы воевать, стали добрей друг к другу, а стремление созидать и сберегать живое стало бы необоримей желания убивать. И чтобы… в общем, много чего она бы хотела…
– Но чего я хочу больше всего? – спросила себя Соня. И стала сокращать число желаний – до трёх, до двух, до одного.
И осталось одно-единственное желание – главнее всех: чтоб успели они с Осей побыть старичками и шли бы в закатный час по кромке прибоя, взявшись за руки, и были бы счастливы прожитой жизнью, и радовались дню текущему, и говорили бы о дне завтрашнем, и глаза их были бы по-прежнему любопытны, ум ясен, и чтобы жизнь продолжала радостно удивлять, и благодарность с восхищением не оставили их сердец. Вот что оказалось самым главным желанием.
Она налила душистого бренди себе и Осе:
– Давай выпьем за радость жизни! Чтобы была она у нас ещё лет тридцать… – … а там подумаем, за что бы ещё выпить, – продолжил Ося.
– Всегда столько всего, чему можно радоваться! Почему люди, даже благополучные, так часто жалуются, на что-то сетуют? – недоумевала Соня. – Конечно, всегда чего-то не хватает и чего-то хочется. Но ведь и чему радоваться – так много!
– Да, – отвечал Ося. И влюблённо смотрел на Соню. Соня лежала на нагретых камнях, смотрела сквозь полуприкрытые глаза на синее небо, напоённое светом, и вообразила, что они с Осей – на необитаемом острове. И будто так живут уже тридцать лет. И не наскучили им ни остров, ни море, ни театр закатов и рассветов, ни оказавшийся довольно увлекательным труд по добыванию пищи, ни сами они друг другу…
Соня стала представлять и «проживать» подробности столь длительного пребывания вдвоём на острове, подойдя наконец к моменту, когда состарилась здесь и задумала написать об этом роман, чтобы потом отправить его в бутылке людям.
Но одной бутылки для романа явно не хватит, хотя и одной тут не было. Где же взять так много бутылок, тем более с герметичными пробками? Не говоря уж о бумаге и ручках. Впрочем, человечество прекрасно существовало все эти тридцать лет без них и не нуждалось в их опыте и впечатлениях. Да и они с Осей вполне обходились без людей. Но атавизм коммуникативности давал о себе знать – что-то всё же хотелось сказать человечеству.
Это «что-то» должно быть очень коротким. Таким, чтобы процарапать на листе фикуса и отправить людям вплавь. Если она найдёт ёмкие и краткие слова, то «роман» и растиражировать можно на листах фикуса, отправляя и отправляя их по волнам, – авось какой-то и доплывёт.
И вдруг в полудрёме слова явились сами собой.
«Нам хорошо!» – мысленно процарапала Соня на мякоти листа, заключив удовлетворённо, что это самый лучший и самый короткий роман на свете.
Однажды Соня проснулась среди ночи. Вышла на балкон. Устроилась в плетёном кресле.
Над балконом висели крупные звёзды. Под балконом мерно плескалось море. По нему бежала лунная дорожка. И даже в темноте было видно, как Земля вдали закругляется, – звёзды сбегали вниз по сфере к линии горизонта, будто обведённой циркулем. Сюда бы всех, кого она любит! Они бы тихо беседовали, а из глубин мироздания струилась бы любовь, текла между ними, проникала бы в каждую клеточку, делая тела лёгкими.
Каждый из её друзей – московских и разбросанных по всему миру – жил достойной, но слишком наполненной тяготами и болезнями жизнью, в которой оставалось мало места для беспричинного детского восторга, какой часто переполнял Соню. Они не роптали, смирились и научились компенсировать трудности маленькими житейскими радостями, довольствуясь ими, что тоже, по мнению Сони, заслуживало уважения. Но грустные нотки, иногда звучавшие в их словах или письмах, заставляли Соню печалиться и истово молиться о том, чтобы меньше было в их жизни трудов и болезней, а любви и признания – больше.
У самой Сони к пятидесяти пяти годам тоже накопилось немало болезней, в какой-то мере ограничивающих свободу.
Но, как ни странно, они не мешали жить и получать от жизни удовольствие. Иногда болела нога – Соня начинала прихрамывать. Однако это была всего-навсего нога – как бы отдельная субстанция, которая сама выбирала ровное место, чтоб аккуратно ступить. Соня об этом не думала – она по-прежнему летала. Так ей казалось. Просто летала медленней, чем прежде. Но в этом тоже была своя прелесть – в медленном полёте замечаешь больше интересного. И вставные зубы имели свои преимущества – можно уже никогда не опасаться зубной боли. И желудок, который перестал безотказно переваривать свинину с бараниной килограммами, дал узнать более изысканные ощущения смакования еды небольшими порциями и отсутствия тяжести в теле после обеда, что опять же способствовало полёту.
Соне очень хотелось, чтоб её близкие старели так же легко. Но для этого, наверное, надо, чтоб их любили, как Соню. И она тепло и сосредоточенно подолгу думала о них, посылая мысленные сигналы, надеясь, что, может быть, это как-то компенсирует недостаток любви в их жизни и уж по крайней мере не сделает хуже.
Вот Ося при всех его болезнях почти здоров по ощущениям. И – дай Бог! – проживёт долго. Ей кажется: это оттого, что она его так безоговорочно любит и ни разу за всю жизнь не произнесла «ты должен».
Ведь её каштан за окном московской квартиры, который она любит и тоже посылает ему импульсы, стоит зелёным дольше соседних деревьев и начинает желтеть тогда, когда уже все другие тоскуют голыми ветками. Наверное, и это потому, что она его любит.
Соня сидела под звёздным куполом в чаше зелёного острова, как Дюймовочка в чаше величественного космического цветка, и телепортировала любовь всем, кому желала добра.
За три дня до отъезда Соня с Осей поехали местным рейсовым автобусом на дальний пляж за горами, где было обещано рекламой «необыкновенно чистое море, живописный скальный ландшафт и бесплатное обслуживание на воде». Последнее заинтриговало особенно.
«Бесплатное обслуживание» началось и закончилось в прибрежной таверне, возле которой остановился автобус. Здесь прибывшим подали по стакану свежевыжатого апельсинового сока «за так» и показали ведущую от таверны тропинку на безлюдный песчаный пляж, далеко простиравшийся влево и вправо, прячась за скалами.
– Буду купаться «в ничём», – заявила Соня. – Пусть все застрелятся!
– Вокруг ни души – стреляться некому.
– Им повезло.
– Или не повезло… Они засмеялись и полезли в воду. Отплыли на порядочную глубину. Ося встал в воде «солдатиком», так как вода держала почти без усилий с их стороны, подставил коленку, усадил на неё Соню, приобнял, чтоб не соскользнула:
– Ты у меня, как английская королева на троне!
– Английской королеве и не снилось такое! Сидеть в двухстах метрах от суши, среди Средиземного моря, голой на коленке любимого и любящего мужчины, смотреть на горы и знать, что на берегу ждёт бутылка хорошего вина… Не-е-ет, королеве такое и присниться не может!
– Д-да-а, – пожалел английскую королеву Ося. – У неё ритуалы. Она застёгнута на все пуговицы. И при шляпке. Впрочем, один атрибут у тебя есть – шляпка…
На голой Соне в самом деле была «шляпка» – белая холщовая капитанская кепка с залихватским якорем на козырьке.
Она засмеялась, не удержала равновесия, соскользнула в море, чуть не нахлебалась воды, но вовремя сбалансировала, раскинула руки, сделала из сцепленных ног «русалочий хвост» и стала плавать вокруг Оси кругами, тыкаясь в него. Когда она слишком разыгралась вокруг его интимных мест, он фыркнул и тоже чуть было не ушёл под воду.
– Вот что бывает, когда старым козлам устраивают «бесплатное обслуживание на воде», – засмеялась Соня.
– Я не козёл, – деланно заобижался Ося.
– Все вы козлы!
– Кроме тех, кто ослы… Я осёл. Сделал сокрушённое лицо и добавил:
– Вот ведь даже и зовут меня Ося… сокращённо от «осёл»… И оба опять расхохотались. …Когда приопустишь ресницы, то кажется: на море сыпется
серебряный дождь. Ося прижимается колючей щекой к её мокрой спине. Почему-то от солёной воды и солнца щетина на его лице растет быстрее.
Ося напевает песню Джо Дассена: «Если б не было тебя, то не стал бы я самим собой»… Он поёт о любви, которая не драма и тем более не трагедия. Он поёт о любви, которая даёт силы и защищает.
Соня прижимается к Осе – и зелёные кроны смыкаются над ними.
Так не торопясь они прожили здесь тридцать дней. Семьсот двадцать часов. Сорок три тысячи двести минут. Более двух с половиной миллионов секунд.
И если учесть, что каждая секунда была протяжённым во времени почти безразмерным мгновением, то они прожили долгуюдолгую счастливую жизнь на этом острове в Средиземном море вдали от родных стен и близких людей.
– Нет, – подумала вдруг на трапе самолёта Соня, бросая прощальный взгляд на залитые солнцем просторы. – Будь мы в самом деле на необитаемом острове, то не стала бы я писать даже самый короткий роман. Кому нужно это «Нам хорошо»? Ну хорошо – и наслаждайся, к чему кричать об этом на весь белый свет? Кому-то, может быть, вовсе не хорошо, а кому-то хорошо не так, а по-своему, и плевать им на твоё «хорошо». Каждый из экземпляров этого «романа», разосланный по морю на фикусовых листьях, если достигнет адресатов и будет прочитан, вряд ли родит у них те же настроения…
Счастье, любовь, ощущение гармонии с миром, единства всего сущего – всё, что она могла бы адресовать человечеству, прожив с Осей тридцать лет на необитаемом острове, – не передать ни в двух словах, ни в миллионах слов, ни на фикусовых листьях, ни по электронной почте, ни на фото и видео! А если так – то стоит ли её послание ощипанного фикуса?!
Мир творился из хаоса – вселенная юности
«Я училась равновесью»
«Что это: вдруг отдаваться стихам, как любимому?..»
Что это: вдруг отдаваться стихам, как любимому?
Сладострастно. В порыве высоком, неясном, хмельном.
Только лишь в слове, как будто в единственном имени,
спрятанный смысл обещанием мTуки мелькнёт.
Может быть, эта любовь – извращенье земного понятья?
Ну, а если она сильна? Высока, как Тибет?
Я бросаюсь в гармонию слов, как когда-то в объятья
после долгой, как память, разлуки бросалась к тебе.
Что это? Слабость? Величье? На лестнице сTудеб,
свершений, открытий
эта ступенька – какая? Вверху? В середине? Внизу?
Я проклинаю слова невоздержанно, бурно: «Умрите!»
Память болит, как болит недавно вырванный зуб.
Снова тоскую по варварским звукам их: где же
слово, дающее боль, наслаждение, свет?
Это ещё неродившийся сын мой, которого надо утешить.
Это мой сильный любимый, которого больше нет.
Это зна́харь. И дом, куда можно в любую минуту
вернуться,
когда повод, причина и следствие – все не в ладу.
Как лунатик идёт по карнизу над пропастью улицы,
я, влекомая светом от слова, по краешку смысла иду.
Проходя этот путь, становлюсь чище, строже,
яснее, добрее.
Но всегда остается одно, непонятное даже самой:
я пишу оттого, что стихи мне дающая ток батарея?
Или лишь оттого, что тебя нет рядом со мной?
«Ты со мной. Ты со мной. Ты со мной. Ты со мной…»
На гибель Друга
Ты со мной. Ты со мной. Ты со мной. Ты со мной.
Я была легкомысленной, грешной, земной.
Я жила для сумбурных мальчишеских снов.
Для мгновенных улыбок. Незначащих слов.
И оплошности нашей невнятной любви
(да, любви, хоть теперь-то душой не криви!)
будто жрец-недоучка из тайных богатств
приносила я в жертву фальшивым богам.
И теперь мои мысли, построившись в ряд,
как солдаты стоят, за измену казнят.
Совершают свой суд.
Я сбегу! Я уйду
в мир, где люди шумят, говорят ерунду.
Я уйду? Я сбегу?
Не смогу.
Упаду, не пройдя через мыслей пикет,
на затоптанный рыжий шершавый паркет.
Упаду. Разрыдаюсь. И буду опять
я сквозь строй проходить и неслышно кричать.
Я пройду сквозь него, как проходят сквозь шквал
рулевые, не выпуская штурвал.
Как проходят к оазису сквозь пески.
Я уйду от беды! Я уйду от тоски
в мир, где ценят, как воздух, несхожесть минут.
Где друзья не мгновенны. Улыбки не лгут.
Где смеются, шумят, говорят ерунду.
Я приду!
И наверно, я всё же останусь собой:
легкомысленной, грешной, небрежной, земной,
как короткие волны сумбурной…
А может… стану немного строже.
Стану немного лучше.
Прямее. Честнее. Чутче.
Очень трудно самой
быть своей судьбой,
обвиняемым и судьей.
Ты со мной.
«Умирают люди…»
Умирают люди.
Умирают птицы.
Умирают мысли,
не успев родиться.
Полдень пережившие,
умирают ласки.
Умирают в детстве
слышанные сказки.
Память засыпает.
Заживают раны.
Может, так и надо?
И совсем не странно?
Может, так и надо?
Не страшно и не странно?
В чёрное закутавшись,
будто донна Анна,
я пройду по памяти,
не пугаясь трупов.
Разбужу уснувших я
поцелуем в губы.
Не могу позволить,
чтоб на их скелетах
вырастало новое
у меня и где-то.
Не могу… Но ложь моя
проступает грубо.
Новым поцелуям
подставляю губы.
Новый день небрежно,
лишь меня коснется,
новые подарит
радости и слёзы…
Умирают люди.
Умирают птицы.
Умирают мысли,
не успев родиться.
Полдень пережившие,
умирают ласки.
Умирают в детстве
слышанные сказки.
«Прости, моя радость! Увы, беспощаден удар…»
Прости, моя радость! Увы, беспощаден удар
о жёсткую землю. И травы, как камни, остры.
Хотела я вечную синь принести тебе в дар,
где жгут мудрецы голубые, как звёзды, костры.
Где может печаль плодоносить, как солнечный сад.
Где пепел надежды травой прорастает опять.
Где могут поля колоситься на месте утрат.
И реки, пройдя океан, поворачивать вспять…
Но ты поспешила… И я, не успев рассказать
про грустное мужество жить, чтобы лишь иногда
имели мы право в бездонное небо взлетать,
могу лишь подставить себя под паденья удар…
«Я училась равновесью…»
Я училась равновесью
на планете нашей зыбкой.
Сочинять училась песни
не за хлеб, а за улыбку.
Мне дарили люди душу,
благодарные за песни.
Но сказал ты мне: «Послушай!
Нет подарка бесполезней!»
И добавил ты со спесью,
показав, как я нелепа:
«Значит, пло́хи твои песни,
раз за них не платят хлебом…»
«Первому мужу в преддверии развода…»
Первому мужу в преддверии развода,
но ещё в присутствии любви
Прости мои слова. Я безнадёжно лгу.
Я зверь в берлоге слов. Я в дьявольском кругу.
А в доме нашем гладь, да божья благодать.
И бархатная тишь ложится на кровать.
Лимоном горьким тишь
катИтся на язык.
Дождём с обвислых крыш
стекает гулкий крик…
Я теплый талисман
в твоей родной горсти?
Но это же обман!
Прости меня. Прости!
Прости! Трубят рога.
Спешат за мной гонцы.
Ты слышишь: на конях
взбесились бубенцы!
Чернеет быстрый след
на праздничном снегу.
И явь то или бред,
но больше не могу.
Ты слышишь? Рвётся нить!
И ветер оголтел
спешит разъединить
единство наших тел.
Прости меня, прости.
Ощерясь и скуля,
я все сожгу мосты,
я всё начну с нуля.
Под звёздный перезвон
я упаду в степи.
Прости мне этот стон.
Прости меня. Прости!
Ведь если, взявши нож,
однажды поутру
Меня ты проклянёшь,
я в тот же час умру.
Паду к твоим ногам,
в последний раз скользя.
Прости меня за то,
что так любить нельзя…
«Где-то кони призывно ржут…»
Где-то кони призывно ржут.
Где-то ждёт королевский наряд.
Я последние платья свои заложу
за один твой ласковый взгляд.
Я последние кольца свои отдам
с покрасневших застиранных рук…
Увези меня, мой король, мой Адам,
мой любовник, мой мальчик, мой меловый круг,
за который, как курице, мне не сметь
ни шагнуть, ни взлететь…
Посади ты меня на коня-игруна!
Привяжи к седлу воду, посох и меч.
Не забудь сигареты, бутыль вина…
Впереди будет мир. Но прежде – война.
Чья-то злоба вслед плевком просвистит.
Увези!
Увези в королевство, где каждый дом —
теремок. И на каждом столе – пирог.
Где по улицам шествует маленький гном —
и его обходит людской поток…
…Только мы не успели разжиться конём.
Только крылья намокли под осенним дождём…
«И снова город мчится на меня…»
И снова город мчится на меня.
От рёва улиц заложило уши.
В неверном свете мёртвого огня
всё карусель неистовая кружит.
Визг тормозов. Шуршанье пыльных шин.
Икота пьяниц. Выкрики лотошниц.
И скрип дверных заржавленных пружин.
И плач детей – как будто бы нарочно.
Иду к себе. Но улиц кривизна
уводит прочь. И, как рука мужская,
лаская, властно манит новизна.
Захватывает. И не отпускает.
Ах, город, пьяница, любовник, Дон Жуан!
Ну отпусти! Ведь это слишком больно —
глотать, хмелея, твой ночной дурман
и изменять – то вольно, то невольно —
всему, чем я жила, чем жил мой муж,
дыханью дочки в загородном доме…
Ах, город, пьяница, ловец заблудших душ!
Свидетель стольких тягостных агоний…
Ну отпусти! Рвусь из последних сил
из цепких пальцев длинных переулков.
Ну отпусти! Ты, город! Отпусти!
Лишь эхо отдаётся гулко-гулко…
Фонарь швыряет – кулаком в лицо —
на ложе площади. Паденье длится, длится.
Наденешь обручальное кольцо
своих огней ты на меня, блудницу.
А после будут мгла, покой и тишь.
Сравняются и пропасти, и кручи.
Лишь дождик гулко будет падать с крыш.
И лишь котёнок тихо промяучит…
Стих бездомности № 1
В этом городе ночь. Мчит позёмка по улицам мглистым.
Промерцал, как мираж, где-то сбоку, вдали, гастроном.
И я пла́чу. Я яростно пла́чу под музыку Листа,
притулившись под чьим-то чужим освещённым окном.
Я смотрю сквозь стекло, как под жёлтым чужим абажуром
на раскрытой странице ютится кружок золотой.
А случайный прохожий меня обзывает презрительно
дурой
или шепчет интимно и гнусно: «Пойдёмте со мной!»
В этом городе ночь. Я пройду по затихшим вокзалам.
На мешках спят вповалку детишки, бабьё и ворьё.
…А позёмка по миру все гна́ла. И гна́ла. И гна́ла.
И замшелая вечность гнусавила тихо свое…
Стих бездомности № 2
Под чужим одьялом на чужом диване
думаю о дочке, думаю о маме,
о ненужном муже, о подруге Ире.
Тикает будильник в запертой квартире.
Тикает будильник. Шевелятся стрелки.
Засыхает рыба на чужой тарелке.
В ванной тараканы копошатся тихо.
Приползает к мышу в гости паучиха…
Все своё имеют. Мышь имеет норку.
Тараканы – каждый! – собственную щёлку.
Только я, как рыба на чужой тарелке,
засыхаю тихо под движенье стрелки…
Смерть тореадора
Прииди, мир! Спокойствие, прииди!
Окутай плечи, сладостный покой!
Я в этой пьяной бешеной корриде
сознательно проигрываю бой.
Я ослабел. Я стал самим собой.
Я гол и нищ. Свистите же! Свистите!
Я ослабел… Я стал самим собой…
Швырнули мне в тиши оцепенелой
цветок из жалости. Я этого ль хотел?!
И понял я: страданью нет предела.
Лишь состраданью есть всегда предел.
Быть одиноким – каждого удел.
Но как противятся и дух, и тело!
Быть одиноким – каждого удел.
Я прятал боль. Таил немые страхи.
Жил для потех, уставший от потех.
Я погибал. Но восставал из праха
победный торжествующий мой смех —
вы презирали падших и калек,
любили свет и не любили мрака.
Вы презирали падших и калек…
Какое небо жаркое в Мадриде!
Как жарко, душно дышит бык! Удар!
Сломалось время. Боже, не кричите…
Спасибо, жизнь. Я очень благодар…
Мужчины, успокойте нервных дам!
Прииди, мир… спокойствие, прииди…
…Мужчины, успокойте нервных дам!
«И снова город мчится на меня…»
Так значит – жить. И снова просыпаться,
в безумии мгновенья торопя.
И возводя постройки декораций,
играть для всех. А в общем – для себя.
Вновь создавать лишь для себя рекламу
того, что жизнью с древности зовут.
И наводить на сцене, полной хлама,
хотя б порядок, если не уют.
В хвалах природе рваться вон из кожи.
В упрямой радости сжигать себя дотла.
…Партер сияет. Блещут, блещут ложи.
А вместо лиц – кривые зеркала.
И вот уже я различаю плохо,
где я, где явь, где просто миражи…
Дробится эхом хриплый дерзкий хохот
кривляющейся клоуном души.
И я уже самой себе не верю.
И мой спектакль не нужен первой – мне.
Тогда иду, угрюмо хлопнув дверью,
сухую грусть опять мочить в вине.
Размачивать. А ей все нет предела.
Топить. А после, с трезвой головой,
отогревать теплом чужого тела
в чужой постели, в комнате чужой.
И утром снова горько просыпаться
и вспоминать, как между тёмных снов
на спинке старой погнутой кровати
всю ночь качались кружева стихов.
Как еле слышно совещались боги.
И звёзды пели с ветром вперехлёст.
А вы… ласкали грудь мою и ноги.
Какое дело было вам до звёзд?!
В пространстве чёрном шар земной качался.
Привычно шла земная дребедень.
И выстрелом шампанского кончался
Ещё один пустой нелепый день…
«Сырая мгла ночных дорог…»
Сырая мгла ночных дорог
уберегла, когда не мог
помочь мне седовласый Бог,
и Чёрт, смеяся, не помог.
И вот тогда сырая мгла
тихонько за руку взяла,
обволокла и повлекла
вдоль города и вдоль села.
От горьких, как нужда, тревог,
от унижений, дрягз, морОк.
И положив на два крыла,
мне долго пела:
«Ла-ла-ла…
Владыка я, ночная мгла!
Хоть ты всегда меня кляла,
испей меня, испей до дна —
и будешь ты опять полна!
Полна другим – и Чёрт, и Бог
вновь ступят через твой порог!»
Так я к рассвету приплыла.
И улыбнулась. И пошла.
И долго пела:
«Ла-ла-ла…»
«В лесу за старым кедром…»
В лесу за старым кедром
стоит под крышей дом.
Ах, стены-то – из ветра!
А крыша – решето.
В нём стулья – из травинок.
В нём ложе – из лучей.
Он мой – дом-невидимка.
А будто бы – ничей.
Я в доме том хозяйка,
хотя живу не в нём,
хотя никто не знает
про этот чудо-дом.
Под вечер станет тихо.
И, суету кляня,
присядет лешачиха
у лунного огня.
Расскажет о приметах
мне лешачихин тесть.
Все говорят: их нету!
Но знаю точно: есть!
Есть про́житые годы,
как звёзд погасших свет.
Есть каменные своды —
но… храма больше нет.
Есть дом, но нет жилища.
Бунтует естество:
не лакомства – а пища,
контакты – не родство!
Есть телефона эхо.
И мчат по проводам
обрывки слёз и смеха
в ладонях телеграмм.
Вот есть вода. Вот вилы.
Но виден вил ли след?
Вот есть как будто милый.
А будто бы – и нет!
Из хрупкой паутины
любовь себе сплела.
Есть у меня – любимый.
Есть у него – дела.
Есть у друзей – работа.
А у меня – друзья.
И есть одна забота:
у них-то есть ли я?!
За журавля синицу
мне выдавать опять.
Мне будто бы за тридцать,
а в самом деле – пять!
Жизнь, как река, кружила.
До устья донесла.
Мне скажут: «Уж пожи́ла!»
А будто не жила́.
Но после моей смерти,
лукавя и шутя,
вас тронет тёплый ветер,
и это буду – я.
Расскажет чудо-ветер,
где чудо-дом стои́т.
Но вы ему не верьте!
Пошепчет – улетит…
Песня из моего спектакля «День поминовения – воскресение» (1988 г.)
Это страшное место. Здесь долго куражились черти.
Затоптали дороги и в узел тропинки сплели,
Переставили вехи и грязными клочьями шерсти
обозначили новые в серой зловещей пыли.
Но я здесь родилась. Мне светили погасшие звёзды
ярче пляшущих рядом обманных болотных огней.
Я следы находила под илистой толстой коростой
и свои для других оставляла пунктиром на ней.
А вокруг улюлюкала сытая злобная нечисть.
На болоте росли города и крутили кино.
Патриоты болота читали согражданам речи,
что, мол, родина это и что-де другой не дано.
Не по мне ли звонят поутру в прикладбищенской роще?
Где-то точат топор, но мне надо, мне надо идти.
Не уйти от проблем и решений, а значит – на площадь,
где сограждан моих непогода сбивает с пути.
Ведь мы здесь родились. И нам светят погасшие звёзды
ярче пляшущих рядом обманных болотных огней.
И следы мы находим под илистой толстой коростой.
И свои для других оставляем пунктиром на ней
Детство – волшебная дверь
(ранние стихи)
«всё доступно, и нет невозможного»
«Мяч улетает за облако…»
Мяч улетает за облако.
Вон сине-красный бок его!
Гулко – вдали колокол.
Близко – мальчишек оклики…
(13 лет, 1959 г.)
Музыка Масснэ
Непонятно-призрачная радуга.
Музыка прозрачная Масснэ.
Хлопья снега кружатся и падают
и не наяву, и не во сне.
Хлопья снега кружатся и кружатся.
С феей пляшет Королевич-Мышь.
Замки воздвигаются и рушатся.
Ты сидишь – и всё глядишь, глядишь…
Музыка всё тише, тише, тише.
Замки исчезают в синем сне.
Убаюканная странным, спишь ты.
Медленная музыка Масснэ…
(14 лет, 1960 г.)
Экзотика
Лучей отвесных готика.
Жаркие края.
Экзотика! Экзотика!
Экзотика моя!
Оранжевые точки.
Синие моря.
Экзотика! Экзотика!
Экзотика моя!
Акаций тонких зонтики
ранами горят.
Экзотика! Экзотика!
Экзотика моя!
Сумасшедших тропиков
расплавленная медь.
Какая ты, экзотика?
Такая ли? Ответь!
Танцев ритм неистовый.
Влажно даль алеет.
Я к тебе – на исповедь
через параллели…
Экзотика! Экзотика!
Экзотикой рябит.
Нелепою галошею
натягиваю быт.
(15 лет, 1961 г.)
«Желтеет месяца мочало…»
Желтеет месяца мочало.
Расплавы дымчатой зари.
Когда-то в детстве я мечтала,
чтоб меня съели дикари.
Костры. Густой смолистый запах.
И ритмы танцев у костра.
Меня разделывают залпом.
Смерть экзотична и остра.
Ведь это страшно романтично!
В душе моей – священный страх.
И косточки хрустят, как спички,
у людоедов на зубах.
…О, романтические дали!
И небо, влажное, в крови…
Когда-то в детстве я мечтала,
чтоб меня съели дикари…
(15 лет, 1961 г.)
«Выхожу из тоски по преданьям…»
Выхожу из тоски по преданьям
и из призрачной комнатной лжи.
Пусть сегодня в немом ожиданьи
стынут книжные стеллажи!
Над могилами гуннов и скифов
вырос миф лишь и чертополох.
Время мчится бегущим лифтом —
позади этажи эпох.
И фантазий резные порталы,
как огрызки далёких миров,
как забытые всеми анналы,
как истёршееся перо.
…Город мой по-вечернему ласков.
Нежный запах клубится от клумб.
И чудесные добрые сказки
оживают на каждом углу.
Повисает закат, как штора,
на капроновой ткани дымов.
И задворки – ненужные шпора! —
меркнут на голенищах домов.
Покупает хозяйка продукты.
И в неоновом свете кино,
как астматик, хрипит репродуктор,
и мальчишка сосёт эскимо.
Я беру на ладонь, как ребёнка,
этот тёплый и ласковый миг.
Пусть загадочны, сказочны, звонки
ожидают названия книг!
Пряный ветер с вечерних базаров.
Тротуар – будто стёртый глазет.
И идёт современный Базаров,
шелестя простынями газет.
(16 лет, 1962 г.)
«Старо – о верности в разлуке?..»
Старо – о верности в разлуке?
Рутина – пистолет в висок?
Хватаешь ты синицу в руки,
когда журавль высоко.
Невыносима равномерность.
Дисгармоничность – бог твой нов.
Ты только что из костюмерной
театра, книг, стихов, кино.
Твой юмор – шапка-невидимка.
Естественность – палеолит!
Ты красоту рвёшь, как картинку.
Душа болит? Ничто болит!
Я вижу: из себя ты выслан.
Тебе изгнанье по плечу?
Ты прячешь крик в смешные письма.
Я слышу это, но молчу.
А вместо объяснений – прочерк.
И смысл фигляром мельтешит.
Лишь сбивчивый и нервный почерк,
как перископ твоей души.
Я знаю: ты пожмёшь плечами,
уткнувшись в кипу книг, статей.
Но плачешь ты, томясь ночами
по недоступной простоте.
(17 лет, 1963 г.)
Поэт
Он пригоршней слов накормил бедняков.
Он стаи улыбок взметнул фейерверком.
Семь нотных значков из-под тяжких оков
мелодией выпустил, не исковеркав
ни звука в симфонии солнечных сфер,
и жаждущих ею поил из ладоней.
Кто? Будем условны. Положим, Гомер.
Поэт. На дорогах, в дворцах и притонах
он пел справедливость, и братство он пел.
Учил он, что мир гармоничен, хоть сложен.
Но… каждый его понимал, как умел.
И меч доставал из заржавленных ножен.
И брат шёл на брата. И речи витий
его же словами умы истязали.
И гибли народы. И были в чести́
лишь те, кто гвоздями, клеймами, тазами
гвоздили, лупили, клеймили и жгли.
Чернь жаждала крови… и зрелищ… и хлеба.
А он был Поэт. И его не могли
не счесть несуразицей в мире нелепом.
А он был Поэт. И поэтому слеп.
Глаза заложило навечно звезда́ми.
Давал богачу тридцать гривен на хлеб.
А нищему пел о цветах мирозданья.
А он был Поэт. И поэтому зряч.
Кровившимся сердцем он видел из мрака:
пирующий нынче – погибнет палач,
погибшие нынче – восстанут из праха.
А он был Поэт. Лишь бумага да перья —
оружье. А щит – лишь добро и слова.
Но всё ж об него расшибались империи.
И таяла мгла. И рассвет наставал…
(16 лет, 1962 г.)
//-- Отрывок из романа «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной» —Ангел Маня дарит Волшебную Дверь --//
…В это ясное сентябрьское воскресенье Соне с утра не везло. Мама с папой уехали за покупками в Дрогобыч одни, хотя Соня умоляла взять её. Приглядеть за ней попросили надькину бабушку. Та варила варенье. Дала девочкам по блюдцу вкусной воздушной пенки с варенья и отпустила на поляну за огородом, велев не уходить далеко. Сначала Надька важничала перед Соней, рассказывая про школу. Соне было обидно – одним бы глазком увидеть как там, в школе! Даже забывала лизать пенку, слушая надькины рассказы и стараясь представить себя на её месте. Прибежали мальчишки. Колька сунул длинный противный язык в сонину пенку – и слизал. Потом все стали играть в лапту, а её не приняли – она не умела перехватывать летящий над головами мяч. Слишком мала ростом, хоть ей уже четыре с половиной года! Соня забилась под лопухи, сглатывая слёзы, – она никогда не плакала при других. С поляны доносились весёлые возгласы ребят, стук мяча – он мелькал красно-синими боками в небе над лопухами и будто дразнил Соню. День явно не удался.
– Соня! – вдруг услышала она незнакомый голос. – Давай поиграем! Соня подняла глаза и увидела огромные смешные ботинки, болтающиеся на худых длинных ногах холщовые брюки, белую рубаху навыпуск и, наконец, всего долговязого и какого-то очень нескладного, даже нелепого, взрослого мальчика с весёлым лицом.
– Ты вправду хочешь играть со мной? – удивилась Соня. – Ты мальчик или дяденька? Как тебя зовут?
– Я твой Ангел-Хранитель. Я забочусь о тебе, как твоя мама. Только я невидимый для других. Я только твой.
– Ты волшебный и только мой? – не верила своему счастью Соня, тут же забыв мамин запрет беседовать с незнакомцами, но от этого мальчика-дяденьки исходило такое дружелюбие, что бояться его было явно незачем.
– А как тебя зовут?
– Мама-Ангел. Мангел.
– Мангел? А уменьшительно Маня? – засмеялась Соня.
– Пусть будет Маня. Давай играть!
– А во что мы будем играть?
– В Чудесную Дверь…
В его руках вдруг оказался большой светящийся дверной проём – с порогом, но без самой двери. Он поставил этот светящийся прямоугольник на землю, переступил порог и протянул руку Соне:
– Шагай!
– А что там будет?
– Увидишь! Соня переступила порог…За Дверью не оказалось ничего нового – так же заливало поляну солнце, так же покрывала её потемневшая осенняя трава с ржавыми подпалинами, так же сладко пахло прелыми листьями.
– Ну и что? – разочарованно протянула Соня.
– Смотри лучше. Ты просто неправильно смотришь, – сказал Ангел Маня. – Это очень важно: уметь правильно смотреть и слушать. Волшебная Дверь – штука хитрая. Без твоей помощи ничего не покажет. – А как это – правильно смотреть?
– Прежде всего меньше болтать не только вслух, но и внутри себя, – рассердился Маня. – Затихни, как мышка. Ты должна как бы исчезнуть. Разве можно налить лимонад в стакан, наполненный чаем? Выплесни чай, если хочешь полакомиться лимонадом! Освободи в себе место, забудь обо всём. Просто смотри и слушай. И не торопись.
И постепенно, как в игре «найди десять отличий», они начали являть себя Соне.
Как она не заметила сразу, что небо тут выше и не такое линялое – оно будто светилось и продолжалось далеко-далеко. Тут вообще всё куда-то продолжалось, переходило одно в другое и не имело чётких границ.
Камни просвечивали насквозь. За ними вспыхивали мерцающими огнями сказочные города со сверкающими куполами. За городами блестели моря, за которыми угадывались миражные фиолетовые горы и что-то ещё, что разглядеть было уже невозможно. Пыльная вытоптанная среди пожухшей травы тропинка бежала через камни к этим дальним городам – вперёд и вверх. И еле виднелась на ней маленькая фигурка девочки, похожей на Соню.
– Это я? – удивлённо спросила Соня, ткнув пальцем в удаляющуюся фигурку.
Маня промолчал. Лишь улыбнулся и приложил палец к губам.
От солнца откололся кусок и упал рядом с Соней – это луч тронул стёклышко в колее. Засохшие куски серой грязи весело заискрились графитовым блеском. И вдруг ожили, зашевелились – раздалось тарахтенье невидимой телеги.
Крики играющих в мяч ребят стали далёкими и доносились, будто сквозь вату, как было, когда у Сони болели уши и она ходила с компрессами. Зато стали явственней другие звуки, которых здесь не должно было быть.
Соня услышала прерывистые металлические звонки трамвая – заливисто звеня, он прогромыхал по рельсам где-то рядом. Разнеслись над поляной волнующие паровозные гудки, хотя вокзал был далеко.
Невидимые поезда, казалось, останавливались за соседним кустом – ритмичный стук колёс сначала замедлялся, словно поезд подходил к платформе, а через пару минут начинал снова разгоняться, и затухающее эхо долго пульсировало в прозрачном воздухе.
И воздух тут какой-то диковинный – живой: пахнет разрезанным огурцом и двигается, как всё здесь. Он мягко обнял, проник в Соню с дыханьем, щекотно побежал сквозь поры, широко расположился в ней и стал улыбаться всем и самому себе изнутри её живота.
Соня почувствовала, что стала внутри просторной, лёгкой – и готова взлететь, как воздушный шарик.
Вдруг будто кто-то большой и невидимый приподнял её на ласковой ладошке – невысоко над землёй, чтобы не было страшно, – и так же бережно опустил на место. – Я летаю, – только и успела удивлённо прошептать Соня.
– Ничего странного, – сказал Маня. – Так всегда бывает, когда переступаешь порог, правильно смотришь и улыбаешься изнутри.
– Но так хорошо только здесь? А там…
Обернувшись, Соня показала рукой за Дверь и скривила гримаску, которая должна была означать обыденность оставленного перед волшебным порогом пространства, где играли ребята, виднелись огороды, сады и черепичные крыши бориславских домиков.
– Да нет же, – ответил Маня. – Неужели ты не поняла? Хорошо везде и всегда, как только поставишь Дверь перед собой и шагнёшь за порог. Повернись, выйди отсюда назад к ребятам и, подходя к ним, поставь такую же Дверь, подними ножку и переступи порог.
– Разве я могу это сделать сама?
– Конечно!
– А как?
– Ты уже видела Дверь, побыла за нею. Теперь тебе достаточно просто представить её. Помни: именно впереди, перед собой, как бы ты ни стояла. Главное, не забыть чуть-чуть приподнять ногу, переступая невидимый порог. Перешагнуть порог – это самое главное… А потом затихнуть и правильно смотреть. И волшебная страна откроется тебе в любом месте…
– И я смогу снова полетать? И даже оказаться далеко-далеко, заморями-загорами?
– Это не всегда получается, но довольно часто выходит. Ты сможешь, если не забудешь про улыбку внутри, не станешь ни на что злиться и не будешь торопить события.
– Значит, ты меня сделал волшебницей?
Маня не ответил. Он вдруг куда-то исчез. Исчез и светящийся прямоугольник дверного проёма.
– Маня! – позвала Соня. Маня не откликался. Не показалось ли ей всё это?
Соня в растерянности огляделась. Может быть, разговаривая, она не заметила, как Маня вышел из этой диковинной страны за порог, забрал волшебную Дверь с собой и ушёл куда-то по своим делам? Ведь и мама с папой тоже часто бросают Соню из-за дел, которые почему-то им кажутся более важными. Размышляя об этом, Соня пошла к ребятам. Подходя к ним, «поставила» перед собой воображаемый дверной проём, как учил Маня, подняла ногу и перешагнула невидимый порог.
Ничего не случилось, как ни старалась Соня увидеть мерцающие вдали города, ведущую к ним тропинку и услышать таинственные звуки. И улыбка в животе не возникала – вместо неё всё внутри было занято старанием правильно смотреть и досадой, что ничего не выходит.
– Освободи в себе место! Разве можно налить лимонад в стакан, наполненный чаем? – вдруг возникли в ней слова Мани.
– Наверное, я слишком стараюсь, – догадалась Соня. – И немножечко злюсь. Но как этого не делать, не знала.
– Ничего, в следующий раз спрошу у Мани, – успокоила себя.
Села на пень и стала смотреть, как играют ребята, думая о случившемся:
– Освободить в себе место… А как это – в себе? Что такое – я? Моя нога – это я? Еда, когда попадает мне в живот, – это я? Значит, я – помидор, яблоко, котлета? – Соня даже хихикнула от этого смешного предположения, но получалось именно так. – А когда я о ком-то думаю – и они попадают мне в голову? Что, и противный Колька – тоже я?
Это всё было не менее странно и загадочно, чем страна за волшебной Дверью. Соня стала заинтересованно разглядывать Кольку, представляя, что он – её часть.
И вдруг увидела, какие у него красивые и сильные загорелые ноги. Какие на них замечательно плотные и блестящие засохшие болячки – так и хочется потрогать. Как ловко он отбивает мячи! Соне так никогда не суметь. Конечно, правильно, что её не взяли в игру. Колька, наверное, не противный, а справедливый…
Другие ребята, казалось, суетились не столько вокруг мяча, сколько вокруг Кольки, смешно прыгали, делали много лишних движений, чтоб и у них кое-что получалось. А он стоял спокойный, как принц на охоте, с гордо поднятой головой и цепким взглядом, почти не двигаясь, красиво встряхивая русым чубом лишь перед той секундой, когда надо было отбить летевший мяч, – и делал лёгкий стремительный бросок.
– Ух ты, как здорово Колька играет! – воскликнула Соня.
– Я ещё и не так могу! – сказал Колька и завинтил лихой кручёный.
– Ты как принц на охоте! – проникновенно сказала Соня. – Ты такой ловкий! Я так никогда не смогу… Не зависть, а искреннее восхищение и восторг заполнили Соню. И она с удивлением почувствовала, что исчезли границы её тела – она продолжилась Колькой, летящим мячом, небом, в которое мяч взмывал.
И даже не заметила, как улыбка устроилась в животе, ибо не было у неё в тот момент живота, а вся она и всё вокруг было одной сплошной улыбкой.
– Хочешь, я тебя поучу? – вдруг сказал Колька.
Неужели Дверь сработала? Но размышлять об этом некогда – ребята, которым самим, видно, надоело играть в лапту, переключились на игру в спортшколу: учили Соню угадывать, куда летит мяч, складывать руки, загребая его за мгновенье до того, как он толкнётся в грудь, – и крепко обняв, удерживать. А Колька был главный тренер, и мантия принца развевалась за его спиной…
//-- Отрывок из романа «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной» —обыск, 1949-й год, маленькая Соня спасает гумилёвского «Жирафа» --//
…Соня каким-то седьмым чувством понимала, когда и перед кем помалкивать. Например, даже папе не говорила, что мама прячет в её кроватке под матрасом удивительную книгу с волшебными стихами: «Ты слышишь? Далёко-далёко у озера Чад изысканный бродит жираф»… Мама знала за Соней недетское умение хранить тайны – и Соня была благодарна за доверие, когда мама сказала, что книга эта запрещённая, что это их с Соней тайна. Соня скорее дала бы разорвать себя на куски, чем кому-то бы проболталась. Да и с жирафом под матрасиком было уютно – его следовало беречь. Но её очень интересовали странные отношения взрослых, и часто она, притворяясь, что спит, с замиранием прислушивалась к их разговорам. Тайны манили Соню.
…В эту ночь она неожиданно проснулась от ощущения: что-то не так!
Горит свет, но за окном темно – значит, ещё ночь. Шкафы почему-то все открыты. Выдвинуты ящики комода. Везде непривычный кавардак. В комнату хозяек дверь распахнута, и сами они, растрёпанные, в шалях поверх длинных ночных рубашек, жмутся испуганно к стене.
Соне становится не по себе.
Папа и мама с незнакомыми застывшими лицами стоят у стола, за которым развалясь сидит чужой неприятный мужчина в сером плаще и постукивает пальцами по столешнице. Двое солдат вытаскивают и складывают перед Серым книги и вороха бумаг – письма, конверты, папины лекции. Они не помещаются на столе, падают на пол. Серый заставляет маму с папой подбирать их.
– Пишите на каждой книжке и бумажке «обнаружено у меня», подпись и число, – приказывает металлическим голосом Серый.
Папа поспешно достаёт чернильницу и две ручки.
У Сони начинает противно сосать в животе. Ей почему-то невероятно стыдно, что мама с папой такие послушные и разрешают Серому хозяйничать и так разговаривать с ними. Стыдно до резей в желудке, до мятной пустоты в полом теле.
Мама с папой не должны знать, что она их видит такими, вдруг понимает Соня.
К счастью, никто не заметил, как она проснулась. Соня, будто во сне, вскидывается, накрывается одеялом с головой, оставив себе смотровую щель, и сквозь неё продолжает подглядывать.
Красивые длинные пальцы папы с ребристыми ногтями и кустиками чёрных волос подрагивают, когда он пишет, что велит Серый. А у мамы вовсю дрожат руки и губы – вот-вот расплачется! – но она тоже пишет. Ручка прыгает. Чернила разбрызгиваются по белой скатерти.
– Не могу писать, – взрывается она. – Зачем это? У нас нет ничего запрещённого! Мы честно трудимся на благо общества. Правда! Если кто про нас что нехорошее сказал, так это от зависти, что мы с нуля поднялись, живём достойно. Но вы ведь всё равно заберёте Адама?
– Пиши, пиши, догадливая! – почти добродушно хмыкает Серый и продолжает стучать по столу пальцами. – Непременно заберём. Лет на пять-семь. Но по правилам. На всё свой порядок. А насчёт запрещённого – может, в самом деле нет. Может, вы хорошо затаились?
У Сони ещё больше холодеет внутри: ведь под матрасом в её кровати мама прячет запрещённую книжку со стихами про жирафа, который бродит у озера Чад!
Серый продолжает размеренно говорить, мельком проглядывая подписанные мамой и папой бумаги:
– Вот муж твой однажды посидел? Посидел. Снисхождение ему дали? Дали. Выпустили. Поверили. Пожил на воле – мало ли что вредного удумал. Теперь снова посидеть надо – для профилактики.
В интересах нашей советской страны. А ты: «правда, неправда»… У страны своя правда! Она главней твоей!
«Где это надо посидеть папе?» – удивляется Соня. Вспоминает: что-то похожее папа говорил про какую-то новую правду и про интересы страны, которые главнее. Только она не очень поняла – какие такие особенные у страны интересы, если не как у Сони, мамы, папы и других отдельных людей, которые в ней живут? И разве бывает правда новой и старой? В понимании Сони, правда всегда бывает только правдой, а неправда – неправдой. Но правда не может быть такой, как Серый!
«Блаженны алчущие правды, ибо они насытятся. Ох, Адам, накушаетесь вы этой правдой. Придёт она за вами!» – вспомнила Соня непонятное зловещее пророчество тёти Кыси.
Соня с ужасом догадывается: это папина правда пришла за ним! Пришла, чтоб он увидел её гадкое лицо и понял, что ошибался. Но поздно, поздно! Эта неправильная правда сейчас заберёт папу. Надо что-то делать!
– Маня! – шёпотом позвала Соня Ангела Маню. – Маня! Пусть думают: это она во сне шепчет. Но Маня не появлялся. Ну ничего, сама справится.
Соня отодвинулась к стенке, на освободившемся месте кровати «поставила» светящийся дверной проём, перевалилась за воображаемый порог на край кровати и, наблюдая из-под одеяла за происходящим, стала ждать. Может, Дверь сработает, как тогда, с Колькой?
Но мешали сосредоточиться и правильно смотреть стыд за то, что она видит маму с папой такими испуганными, и за собственный противный мятный страх перед враждебной силой, ворвавшейся ночью в их уютный дом.
Волшебная Дверь не действовала.
«Цыплёнок жареный, цыплёнок вареный, цыплёнок тоже хочет жить! Его поймали, арестовали, велели паспорт предъявить», – вспомнилась Соне весёлая, но на самом деле очень жалостная песенка, которую часто напевала мама. Мама и папа были похожи сейчас на того бедного цыплёнка, который был «лишь куриный генерал и только зёрнышки клевал». Не отнимайте у мамы с папой их зёрнышек!
А голос мамы тем временем запел внутри Сони другую песню, героическую:
…Вот прапорщик юный со взводом пехоты
старается знамя полка отстоять —
остался один он от всей полуроты,
но не-ет, он не может наза-ад отступать!
Но не-ет, он не будет наза-ад отступать!
Вот кончился бой. И земля покраснела.
Врагов отогнали к далёкой реке.
И только наутро нашли его тело.
И зна-а-мя сжимал он в засты-ывшей руке.
И зна-а-мя сжимал он в засты-ывшей руке…
Соня всегда с замиранием ждала момента, когда мама грудным глубоким голосом будто взрыдает на долгом выдохе «не-ет» и сделает, вдыхая воздух, паузу перед тем, как медленно, будто ещё размышляя, протянуть: «он не может наза-ад отступать». В этой паузе Соня становится прапорщиком юным. Ей очень страшно, и она мгновение – только мгновение! очень долгое мгновение! – думает о бегстве с поля боя, представляя, как сейчас, прячась между мёртвых тел, быстро уползёт к спасительному лесу с открытого пространства, где взрываются снаряды и клубится дым. Ведь бой уже почти проигран! Бессмысленно сопротивляться. И зачем отстаивать неживое знамя, когда главнее остаться живым, спастись?! Чтобы потом, собрав новую армию, победить врага, – ведь это разумней, чем отстаивать деревяшку с тряпкой!
Но она не может бросить знамя! Хочет, но почему-то не может. Не может – и всё тут!
Что-то чёрненькое маленькое и трусливое в ней хочет бросить знамя, убежать.
А не может этого сделать что-то светлое и большое, которое тоже в Соне, но при этом, как ни странно, куда больше, чем она сама, – будто не только Оно её часть, но она часть Его.
И она понимает: бросить знамя – это предательство вовсе не деревяшки с тряпкой и даже не тех, кто понадеялся на неё, а предательство этого Большого Светлого. Непоправимая измена, которая так изменит Соню, что её никто никогда не узнает, и даже сама себя она не узнает, когда поглядит в зеркало. Потому что если уползёт с поля боя, то всё равно не спасётся, а навсегда превратится в Скрюченного Чёрненького, который угнездился в ней и нашёптывает: «Брось! Беги!», а это было бы ужасно.
Мама делает следующий вдох-выдох – от вялого вынужденного «не может» до гордого твёрдого: «нет, он не будет наза-ад отступать».
Всего лишь ещё один вдох и выдох. Но между ними рождается новая бесстрашная Соня, в которой парИт лёгкое сердце.
И пусть наутро найдут её холодное тело, но в застывшей руке она будет сжимать знамя, которое она не выпустила до конца. И на губах её будет играть радостная улыбка…
А мама с папой подписывают и подписывают для Серого бумаги и книги. Вот уже последние стопки вытаскивают из шкафа солдаты.
Сейчас они подойдут к сониной кроватке, засунут руку под матрас, где прячется жираф, шкуру которого украшает волшебный узор!
Соня превращается в юного прапорщика, который – вдох! – не может, выдох – не допустит этого!
Сейчас она поговорит с ними, как «говорила» с бандеровцами в ночных играх. Скидывает одеяло, будто внезапно проснулась. Садится в кровати. Трёт кулачками глаза и невинным взглядом окидывает комнату.
– Дядя, ты тоже хороший? – заспанным голоском спрашивает Серого, скорчив трогательную гримаску и застенчиво улыбаясь своей самой дружелюбной улыбкой.
– Тоже? – выдаёт себя Серый изумлённым вопросом, зная, видно, что его можно заподозрить в чём угодно, но только не в том, что он хороший. – Хороший как кто?
– Как мама с папой. Они тоже, как и ты, читать любят. И как тот солдатик, – Соня пальчиком тычет в одного из солдат с более симпатичным лицом. – Смотри, как он бережно держит книжки. Мама с папой говорят: кто любит книги, тот хороший! Мама с папой дарят тебе свои, потому что ты хороший? Папа добрый. Мама всегда говорит: ему ничего для людей не жалко…
Второй солдат начинает, как и первый, аккуратнее опорожнять полку, а Серый несердито прикрикивает на Соню:
– Ишь, шустрая! Разговорилась посередь ночи…
– Соня, разве можно незнакомым взрослым людям говорить «ты»?! – обретает голос мама. Именно такой реакции и ждала Соня, чтобы произнести коронную фразу, которая должна окончательно убедить Серого в том, что он хороший:
– Ой, простите, – будто спохватывается она, обращаясь к Серому. – У вас такое доброе лицо, что вы прямо как друг, а друзьям говорят «ты». Вы будете дружить со мной?
– Буду, буду, – бурчит, отводя глаза, Серый. – Вот только с батьком твоим ещё трошки подружусь. Мы выйдем с ним, погуляем годик-другой… И уже на «вы» обращается к Адаму:
– Собирайте вещички, Адам Суренович. Сами знаете, что брать. Мама долго не может найти тёплые носки среди раскиданных вещей, и сама, как потерянная.
– Кончай работу! – устало обращается Серый к солдатам и поднимается. – Нэмае тут ничого. Ничого нэ заховано… «А вдруг они напоследок мой матрасик поднимут?» – волнуется Соня. Надо чем-то закрепить эту маленькую победу. И придумывает.
– Мама, я опи́салась! – вдруг вскрикивает она и в самом деле делает это. Вряд ли чужие люди станут касаться испоганенного матраса. А книжку, если промокнет, можно будет высушить и проветрить…
– Ну что же ты, Соня, – раздражённо говорит мама. – Как маленькая! Подожди, сейчас папу провожу и тобой займусь…
Соня не в силах больше сохранять спокойствие и, уткнувшись в подушку, горько плачет, подвывая и вздрагивая всем телом. Пусть думают: она плачет от стыда, что опи́салась, и от того, что её обозвали маленькой.
Жирафа и маму она спасла. Отогнала врага к далёкой реке. Но папу всё равно уведут. Папу спасти не удалось…
//-- Отрывок из романа «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной» —отъезд: маленькая Соня уезжает с мамой к папе, сосланному Сталиным в Сибирь --//
…Завтра рано-рано, когда за окном ещё будет ночь, Соня уедет из Борислава навсегда. К папе в далёкую Сибирь! Скорей бы завтра! Но перед самым домом она вдруг замедлила шаг, а потом вовсе остановилась и как-то иначе огляделась вокруг.
Соня не ставила перед собою волшебную Дверь, но будто оказалась за её порогом.
Перед ней в предзакатной дымке лежал Борислав, в котором Сони уже как бы не было, – она вдруг ощутила город не фрагментами, не в приложении к себе, то бегущей по его уютным улочкам, то играющей с ребятами в садах или у речки, а отдельно от себя и целиком.
Вдали звенели колокольцы сгоняемых домой с пастбищ невидимых коров. Слышалось далёкое топотанье. С тропинок, не видных за пёстрыми осенними садами и штакетником заборов, беззвучно выстреливала в небо вздымаемая коровами пыль, смешивалась с туманом и дымом из труб, подбрасывала вверх сухие опавшие листья – они танцевали, медленно кружась под нехитрую житейскую музыку вступающего в янтарный вечер маленького городка. Хриплые окрики невидимых пастухов смешивались с гоготаньем гусей, которое на закате почему-то всегда дружнее и громче, с квохтаньем кур, с чьим-то одиноким аккордеоном, с зовами родителей, собирающих детей к ужину.
Приглушённые туманом звуки стелились над мерцающей вдали рекой, над темнеющим лесом, над домами и огородами. Никогда уже среди этих звуков не послышится «Со-о-ня!»
Поток самостоятельно существующей без её участия жизни катил мимо величественные волны. Знакомые предметы вызывали ощущение чуда, казались не узнанными до конца, рождая грусть, что уже не придётся их до конца узнать, насладиться ими сполна. Сердце сжалось от неизведанной прежде тоски – его тронуло древнее, как мир: «И это пройдёт».
Но рядом с сосущей тоской соседствовал сладкий восторг, как за маниной Дверью, – восторг отстранения от себя, самозабвения и будто в дар за это полученной полноты мира. Восторг растворения в сущем, расширения собственных границ вплоть до потери их.
Это не было испытанное за Дверью детское восхищение волшебством. Это был какой-то иной восторг – взаправдашний… восторг приобщения к странному и горькому чуду жизни… к великой вечности, которая может без нас, но готова откликнуться на зов и поделиться тайной, если зовущему будет куда её поместить в себе.
Это был восторг неизвестно к кому обращённой благодарности за щедрую красоту мира, которой может восхищаться любой, но не может присвоить, забрать, потому что она непреходяща, а он всего лишь проходил мимо пиршественного стола – и его кто-то просто угостил от щедрот своих…
//-- Отрывок из романа «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной» —всё перепуталось, а потом распуталось в размышлениях двадцатилетней Сони о зеркалах и Волшебной Двери --//
…Соня села на одинокую скамейку в пустынном сквере, усыпанном листьями. Напротив сверкала зеркальная витрина закрытого киоска.
И здесь зеркало! Снова! Что за чёртов Знак?!
Она вытащила ручку, тетрадку и приготовилась писать письмо Лии. Задумавшись, кинула взгляд в зеркальную витрину напротив и… будто оказалась внутри зеркала.
В зеркале на одинокой скамейке в пустынном сквере, усыпанном листьями, сидела Соня-2 и что-то писала на коленке в тетрадке.
Соня-1 заглянула через плечо Сони-2 и прочла:
«Дьявольское изобретение – зеркало! Дверь Ангела Мани – правильнее!
В зеркальном мире ты улыбаешься – тебе улыбаются. Вроде ты сам себе улыбаешься! Ты убил – тебя убили. Это ты сам себя убил! В любом случае тут важнее всего ”Я”: как аукнешься – так и откликнутся. ”Я – мерило всего!” – идеология центропупизма. Дьявольское изобретение – зеркала! Фиксируют внимание человека на себе самом. И этим изолируют его. Не выпускают из границ.
А Дверь впускает в ДРУГОЕ пространство – безграничное! Там всё пронизано ЛЮБОВЬЮ и ПОНИМАНИЕМ, дышит ими, соединено ими, как клетки живого организма соединены бегущей по ним пульсирующей кровью. В живом организме главное – эта тёплая кровь, дающая жизнь. Без неё клетки мертвы, как бы совершенны ни были!
Именно бегущая кровь знакомит каждую клетку с другими, не похожими на неё, – и позволяет ощутить странное родство этих ”инаковостей” ЧЕРЕЗ ОБЩЕЕ: через живой поток крови, соединяющий их В ОДНО.
Человек ”зеркальный” – одинокий пуп в коллективе иллюзорных голограмм, дублирующих его… оставляющих по-прежнему одиноким… и статичным… ведь движение в зеркальном мире тоже иллюзорно – никуда и ни к чему не приводит.
А за Дверью человек – часть огромного подвижного мира, с которым ВМЕСТЕ живёт, меняет его, меняется с ним. Ведь, переступая порог Двери, человек СОГЛАСИЛСЯ РАСТВОРИТЬСЯ в мире, считать его больше себя. А сделав это, САМ СТАЛ БОЛЬШЕ СЕБЯ… потёк, как кровь по клеточкам. И перешагнув однажды СОБСТВЕННЫЕ границы, чудесным образом научился преодолевать ЛЮБЫЕ границы. Стал бесконечен, текуч, летуч, лёгок. За Дверью непонятно, где кончаешься. Всё близко. Ты свободен. Никто и ничто не владеет тобой. И ты не владеешь ничем – это не нужно, потому что всё доступно и нет невозможного… Не случайно Ангел Маня советовал затихнуть и освободить в себе место… чтобы наполниться…»
– Значит, все религии, которые учат «как ты – так и тебе», «возлюби ближнего как самого себя», – это религии дьявольского зеркального мира? – прошептала Соня-1.
«Значит, все религии, которые учат “как ты – так и тебе”, “возлюби ближнего как самого себя”, – это религии дьявольского зеркального мира? – написала Соня-2. – Нет! Ведь кроме “возлюби ближнего как самого себя” там есть и “Возлюби Бога” (Космос, Природу, Атмана, Дао)! А это – выход из “плоскости” в “объём”: ты уже контачишь со всем и всеми не “напрямую”, не через “отражения”, а через Нечто, что выше и больше… или уже это Нечто контачит через тебя со всем и всеми. Так преодолевается самодублирование. Глаза не натыкаются на личные портреты – и видишь ВСЁ КАК ЕСТЬ…»
Соня-2 задумалась, взглянула в зеркальную витрину киоска напротив – и вместе с Соней-1 оказалась внутри, за спиной Сони3, которая писала:
«Ад – это жизнь среди зеркал, где к тебе всё возвращается. Или прямо – отражением. Или опосредованно – через преломление множества отражений одного и того же в разных зеркалах, многие из которых к тому же кривы. В зеркальном мире преследует чувство вины. Когда-то застряв в одном из зеркал, прошлая вина будет время от времени тебя настигать. Придавливать к земле. Уничтожать душу. И невозможно полное искупление…»
– Но как же? – прошептали обе Сони третьей. – Ведь церковь учит, что чувство вины – необходимая составляющая! Что без чувства вины, без покаяния нет прощения и искупления!
«Но… без чувства вины, без покаяния нет прощения и искупления! – написала Соня-3. – Не-ет, это буква, а не дух. Всего лишь отдельная буква, неверно прочитанная вне контекста. Ведь говорится и другое: ”Кто полюбит душу свою, тот погубит её!”. Потому что тот, кто сосредоточен только на себе – неважно, на удовлетворении тела или души, – живёт в ”зеркальном мире”, ощущая себя “пупом”, к которому НЕИЗБЕЖНО должно вернуться то, что сам породил. Поэтому-то он и НУЖДАЕТСЯ в прощении – но никогда его полностью не получает. НУЖДАЕТСЯ в искуплении – но никогда его полностью не достигает. А за Дверью… переступив порог и ДОВЕРИВШИСЬ, ты отказываешься от себя – и одним этим искупаешь прошлые вины и получаешь прощение.
Потому что только оставив за порогом себя самого, можно избавиться и от своих отражений… в том числе – от отражений вины.
Ах какую важную вещь я сейчас поняла! Шагнув за Дверь, отказываться надо не только от прошлых ошибок, но и от прошлых побед… Да, да, от побед тоже! Хотя люди жаждут забыть ошибки, а вовсе не победы – победы греют. Но стоит спросить себя: чего ты хочешь – греться своими победами или тем, что за Дверью? Если своими победами, то Дверь тебе не нужна.
Шаг за Дверь – это ВЫБОР.
Не отказавшись от себя ПОЛНОСТЬЮ и не вверившись ей ЦЕЛИКОМ, не узнаешь как оно НА САМОМ ДЕЛЕ за Дверью. Не сможешь ОСВОБОДИТЬСЯ. Не получишь возможность оказаться в ином пространстве в другом качестве и начать новую жизнь. Дверь не примет – ты увидишь за её порогом то же самое, что перед ним… и будешь думать, что рассказы побывавших там – враки или фантазии.
Но как же трудно ДОВЕРИТЬСЯ ПОЛНОСТЬЮ! Как трудно переступить порог, не имея гарантий, что там лучше! Люди так любят гарантии! И всё время хотят выгадать.
А ведь это – просто ЧЕСТНЫЙ ОБМЕН: меняешь амбиции на Искупление и Благодать, маленькую личную душу на большую»…
Соня-3 перевернула исписанную страницу тетрадки, бросила взгляд в зеркальную витрину напротив – и оказалась внутри неё вместе с другими Сонями за спиной Сони-4, которая писала:
«…просто ЧЕСТНЫЙ ОБМЕН: меняешь амбиции на Искупление и Благодать, маленькую личную душу на большую. Жизнь за Дверью – сама по себе Искупление и Благодать, ибо лишена корысти, себялюбия, амбиций.
В зеркальном мире люди живут в мире эха. Отражённый звук. Отражённый свет. За Дверью нет эха. Там звук разносится далеко в бесконечность. Так же как и свет. Он не отражается. Он там всегда ЕСТЬ и пронизывает всё.
Перед порогом Двери шумит ШАЛОМ – мир. За порогом тихо беседует с тобой ИРИНИ – мир.
И то, и это – мир. Вроде бы один и тот же, но какой разный!
”Шалом”, ”мир”, древнееврейское слово, – одно из центральных понятий Ветхого Завета. Это отсутствие войны, сытость, достаток, материальное процветание. Арабское ”Салам” – то же самое.
”Ирини”, ”мир” – слово Нового Завета, произнесённое Христом: ”Мой мир даю вам”. ”Ирини” – не просто ”мир”. Это с-мирение в смысле ”СОЕДИНЕНИЕ с МИРОМ”, согласие, улыбка, лёгкость, покой и свобода живущей в любви души, не обременённой амбициями.
”Ирини” не отвергает ”Шалом”. ”Ирини” содержит в себе ”Шалом”. Просто ”Ирини” больше него.
”Шалом” – это трудное благополучие зеркального мира, где, как бы ты ни был умён и достоин, рано или поздно из какого-то зеркала вылезает давно забытая твоя вина, настигают порождённые когда-то тобою же опасности – и надо снова преодолевать их, с тоской понимая: невозможно полное искупление и освобождение, бремя накопленных ошибок придавливает к земле.
А ”Ирини” – это полёт, который возможен за Дверью!
”Ирини” – это Дверь…»
//-- Отрывок из романа «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной» —итоги: старая Соня вспоминает, как в шесть лет убежала из дому спасать всех от Кощея, и размышляет о мотивах, смысле и последствиях этого --//
– Зачем ты не остановил меня тогда, Ангел Маня?! Может, легче бы сложилась моя жизнь, если перегорел бы порыв, я снова успокоилась бы под крылом мамы и продолжала тешиться сказками, сидя в кресле? Почему не удержал «книжную» девочку от рокового шага из детского Рая в Ад самостоятельности, самонадеянности, одиночества и свободы, совсем не приспособленный для мечтателей? Зачем позволил ступить, гонясь за сказкой, в совершенно не сказочный мир несообразностей, ловушек, тупиков? Тот первый шаг породил череду событий… Всю жизнь потом меня гнало упрямое желание найти потерянный Рай. А не найти – так построить. Здесь. Без чертежей. Самой. По камешку. Я с терпеливым упорством маньяка искала эти волшебные камешки, пригодные для моей постройки. А если не находила, то лепила. Из пыли, слюны, слёз, человеческих экскрементов. И пыталась соорудить хотя бы фундамент мне одной видимого прекрасного Отчего Дома. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи»… Дело не в материале – не бывает плохого материала. И Бог слепил человека всего лишь из праха земного. Из того, что было под рукой, вернее – под ногами. Дело в том, ЧТО вдыхаешь в этот сор…
Позже я узнала: таких строителей было много. Но каждый был один на «своём участке». И разгадывал свои, только ему загаданные загадки. И боялся своего Минотавра. И преодолевая сопротивление «материала», кружил в одиночку – без Вергилия и Нити Ариадны – по Аду мучительных поисков невоплощённой формы и неизречённого слова… по Аду поисков ускользающей истины и себя самого.
И так – кругами, с переменным успехом – к полному неопределённости Чистилищу, где подводишь итоги и отдаёшь прожитые дни на суд другим. И до конца точно не знаешь: к чему привели твои неловкие попытки?
Примет ли тебя в конце пути Отец, как принял он распростёртого в пыли блудного сына? Ведь тот отчитался лишь шершавыми натруженными пятками… Лишь натруженные пятки в конце пути – не мало ли? Только и дел-то, что шёл и дошёл? Только и заслугто, что ошибался, не отчаивался и снова пробовал отыскать дорогу к Отчему Дому?
Есть ли смысл в этом? Стоило ли уходить?
Ах, зачем ты не остановил меня тогда, Ангел Маня?! Почему не пресёк безумное для шестилетней девочки желание отправиться из дома – в поисках Дома, на чужбину – в поисках Родины, от отца с матерью – в поисках других Отца с Матерью… без уверенности, что даже через десятки лет блуждания в мучительных лабиринтах Ада удастся найти желаемое?
То, что я желала, дразнило близостью – вот, вот оно, за порогом, только переступи порог! Но за ним не было ничего, кроме новых головоломок. И снова дразнил слышный только мне голос: вот, вот я, за порогом…То, что казалось завершением, оказывалось лишь предтечей каких-то событий, какого-то нового пути. Ненайденные камешки с загадочным рисунком всплывали в сознании и заставляли о себе тосковать, искать их, поддразнивая, что найти их невозможно.
А впереди всё шла маленькая Соня – и я никак не могла её догнать.
Я взрослела, старела. А маленькая Соня шла и шла впереди меня, не оглядываясь…
Или так было надо? И свет можно видеть, лишь находясь в темноте?
Так было надо? И только находясь в месте, где недостаток, можно понять, чего не хватает в нём, если помнишь о полноте, из которой пришёл, когда не был чужд Вселенной? Главное – помнить?
Так было надо? И прав Матфей, говоря: «Что вы свяжете на земле, то будет связано и на небе; что разрешите на земле, то будет разрешено и на небе»?
И правдивы слова ересиарха Филиппа: «Те, кто говорит, что умрут сначала и потом воскреснут, – заблуждаются. Если не получают сначала воскресения, будучи ещё живыми, то умирая, не получают ничего»?
Может быть, мой азарт объяснялся всего-навсего величиной выигрыша, о котором что-то во мне догадывалось?
Так было надо? И это был первый шаг к спасению? Яростное стремление к жизни, какой она ДОЛЖНА БЫТЬ, а вовсе не безрассудный героический порыв, не тайная склонность к суициду? Спасается лишь тот, кто рискует, а «любящий душу свою погубит её»?
Так было надо, чтобы безумный поступок ребёнка заложил стойкий условный рефлекс разрушать свою жизнь за минуту до того, как её могут разрушить другие? …смешивать собственной рукой карты судьбы и по-своему раскладывать снова, ускользая от заданности, обманывая рок? …и быть готовой в любую секунду снова сломать рисунок и рассыпать мозаику, решая собрать новую картинку, чтобы наконец превратить разрозненные случайности в сопряжённые смыслом события и сомкнуть Небеса с землёю…
Так было НАДО? Чтобы выжить? Чтобы накопить силу? Чтобы воплотить себя? Или – через себя – другую, высшую Силу?
Для чего? Чего хотела Она от меня? На самом деле, как ты учил меня, Маня… на самом деле? Чего хотели от меня Небеса НА САМОМ ДЕЛЕ? Или всего лишь ликования каждой моей клеточки – живу! И славлю: «какой прекрасный день, какой прекрасный пень» и Тот, кто это сочинил… А бездны были нужны, потому что на их краю ликованье бывает особенно сильным? Ну, уж этого я дала Небесам в избытке!
Да, мои глаза никогда не были тусклыми. Но сколько ошибок я наделала! Как часто восторг убивали мысли: всё – иллюзии… домА на песке… и если Рима нет, то куда же ведут дороги?!
Неужели не было более простого пути? Или Путь никогда не бывает простым?
Или не бывает простым только Путь Победителя?
Зачем ты не остановил меня тогда, Ангел Маня? Зачем дальнейшими событиями дал мне, ребёнку, почувствовать вкус победы? Вроде бы я лишена свойственного победителям тщеславия. Ведь именно его удовлетворение – ГЛАВНАЯ НАГРАДА: заполняет души победителей до отказа и не позволяет сомневаться – как же, лавровые венки, рукоплескания, безоговорочное признание заслуг! У меня не было такой награды – почти всегда оставалось сомнение в правильности того, что делаю. Даже если мне рукоплескали.
Хотя и колебаний не было: я всегда знала, что поступить могу ТОЛЬКО так. При всех сомнениях не стояло передо мной проблемы выбора. И может, мне, вышедшей в шесть лет из дома за свободой, была дарована благодать – высшая свобода: освобождение от свободы выбора?!
Человек становится по-настоящему свободным, если вообще не нужно выбирать? Мне почти никогда это не было нужно…
Бог не может никого спасти – он может лишь указать путь к спасению и авансировать благодатью?
Я так часто её ощущала, будто в самом деле меня ею одарили… просто так… ни за что… даром – ДАРом… Ведь, наверное, только благодать даёт возможность свободно и без страха жить? И даёт мир душе, несмотря на все противоречия… удивительный баланс взаимоисключающих чувств… и страшное, чу́дное напряжение на стыке, на той «проволоке», по которой я шла.
Может быть, Вергилий был внутри меня?
Отказавшись в шесть лет от проводников и посредников между собой и жизнью – от слепого повиновения родителям, от Веры с Надеждой, от Бога, – может быть, я впустила Бога в себя, когда решила руководствоваться только Любовью? И много лет не догадывалась об этом?
Наверное, прав был Данте, поместив над своим Адом слова «Оставь надежду всяк сюда входящий»? Данте я тогда ещё не читала, но интуитивно угадала: по Аду нельзя ходить с надеждой. Она спутывает коконом… порождает рефлексии… лишает способности действовать. Надеясь на добрую поддержку извне, погибаешь, не находя её. Много раз потом я видела такое в жизни…
Я никогда ни от кого ничего не ждала. Любой подарок судьбы, хорошее отношение людей и Небес были всегда нежданны – может, потому я так сильно этому радовалась и каждый раз была несказанно благодарна? И искренне удивлялась: за что мне это?
Нет, по Аду можно ходить только с Раем в душе!
Только тогда Ад безопасен и даже может кое-чему научить. И ты как «пятая колонна», засланная в Ад, – свет Рая изнутри тебя освещает его закоулки, уменьшает его территорию.
И если я не льщу себе, то как же много мне было дано! Так что я лукавлю, когда жалуюсь.
Конечно, у меня были свои награды… радостное ощущение полноты жизни… восторг перед совершенством Божьего Замысла… перед миром, каким он МОЖЕТ быть. Мне открывались хрупкие черты возможного прекрасного будущего – и позволялось тешиться тем, что я делаю их заметнее. Возможно, это куда бо́льшее тщеславие – чувствовать себя СОработником Бога? А может, я была просто слишком самонадеянна? И всю жизнь себе что-то придумывала?
Но любовь… Её было так много!
Непридуманной, настоящей… такого не сочинишь… такое только чувствуешь всем существом, как чувствуешь жар солнца над головой и насыщение внутри после обильной трапезы.
Но почему к свежему вкусу радости всегда примешивалась горчинка тайной печали? Послевкусие сладкого плода Древа Познания?…
//-- Отрывок из романа «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной» —вчера, сейчас, завтра и вечно --//
…И сказал Бог: да произведёт вода пресмыкающихся, душу живую, и птицы да полетят над землёю. И было утро, день пятый.
Океан, густой и тёплый, покоился на тверди земной, пробуя её волною. И все создания ещё пребывали друг в друге, не зная, что уже сотворены и не могут не осуществиться, ибо Программист уже создал программу и условия для её работы.
По Всемирной Космической Сети побежали импульсы. И в недрах огромного водяного компьютера на Земле начались неотвратимые процессы.
Ибо Книга Бытия уже написана. Но Текст, несущий Смысл, ещё не распался на слова и знаки, чтобы потом бродить сновиденьями в каждом из них, заставляя тосковать по Единому Тексту, из которого они выпали.
Единство ещё не превратилось в множественность. Каждый его элемент пребывал пока в блаженном состоянии 0 и копил силу, чтобы выделиться в неповторимую единицу. И копил знание о том, что даже отъединившись от Целого, любой тем не менее сможет осуществиться лишь в собственном корне, а изначальный корень природы – Единосущный Творец.
Так семя, готовясь выпасть из треснувшего от спелости плода, знает, что смертью кончается легкомысленное желание носиться с ветром по свету, – только укоренившись в пугающе незнакомой земле, можно воскреснуть и продолжить цикл, получив жизнь вечную за претворение Высшей Воли через себя.
И каждый, пребывая в до-бытии частичкой друг друга и тёплого океана, готовился помнить про Творца – свой изначальный корень – во веки веков, ибо блажен, кто это не забудет, почувствует в себе, воплощённом, не дрогнет при виде этого и исполнит программу.
И, пройдя череду превращений, задышит, зашевелится микроорганизмами в горстях земли, из которых будет слеплен человек через миллиард лет или через один день, ибо для Бога миллиард лет – что один день, а один день – как миллиард лет.
И вдохнёт Творец в человека Дух, и назначит своим отпечатком.
И Дух найдёт, на что опираться в нём, ибо каждая клеточка человека сама по себе будет помнить о череде превращений и об изначальном родстве с Целым, когда всё пребывало во всём и в Боге, ещё не разъединившись.
И, наслаждаясь множественностью мира и уникальностью себя самого, человек будет томим тоской о единстве, догадываясь втайне, что каждый равен другому и все равны Одному.
И на песке, на бересте, на камне, на глине, холсте, нотном листе, бумаге, экране монитора станет писать двоичный код 111011001000, пытаясь угадать ПРАВИЛЬНОЕ сочетание, каким пользовался Творец для организации Хаоса в вечно живой Порядок, укрощая своевольную бинарность.
И время начнёт становиться пространством, а пространство – временем, пока Будущее не придёт на пастбища Прошлого насыщаться его сочной травою, откуда вернётся к себе немного другим.
И треснет яйцо. И проклюнется иное время. И взойдут иные небеса. И иной свет разольётся по ним. И смерти больше не будет – умрёт лишь незнание. И случайности обнаружат, что были не столь случайны. И махры на обороте ковра сложат узор. И развяжутся узлы мнимых закономерностей. И воцарят иные Законы. И Ахилл догонит черепаху. И Бог простит Агасфера. И женщина с мужчиной станут одно.
И крик «Прощай», пробежав по сфере Вселенной, сольётся с возгласом «Здравствуй»… и «ДО» соединится с «ПОТОМ»… и конец станет началом… и точки превратятся в отточия… и на белый лист упадут строчки. И составят Текст, который был до Времён.
…Она покоилась в этом знании. Она была самим этим знанием.
Но вдруг в ней что-то толкнулось и выбросило из Целого.
…Океан был густым. И еды было вдоволь. Она поймала течение и стала искать собратьев. С кем-то соединялась, от кого-то увёртывалась, болела, толстела, распадалась и снова возрождалась более объёмной и сильной, с удивлением обнаруживая в себе всё новые умения и новые органы для восприятия мира и управления им и собою.
Это продолжалось один день или миллиард лет…
…Океан был по-прежнему густым и тёплым. И еды было вдоволь. Только темно. Лишь откуда-то сверху лился свет. Он манил и страшил одновременно. Океан становился ей тесен. Она всё чаще поднимала своё большое упругое тело на поверхность воды и, высунув голову, привыкала к свету и прозрачному воздуху, любовалась новыми красками, ловила плывущие с берега запахи и звуки.
…Так продолжалось один день или миллиард лет, пока однажды не толкнуло безумное желание – выплеснуться с волной на сушу и оставить там яйцекладку. Она пыталась раз за разом, пока не сумела именно на берегу освободить своё тело от груза. Ослепил свет, обжёг горячий песок, охладила побитые бока мягкая влажная трава.
И… она увернулась от набегающей волны, чтобы та не возвратила её домой.
Как выделилась она когда-то в особь из сгустков солёного бульона, так же решительно покинула сейчас материнское лоно океана.
…И снова презрев привычку, границы и формы, не замечая скал и пропастей, поползла на будущие пашни и улицы будущих городов, чтобы заселить пустыри своими детьми и, значит, – собою… чтобы непрестанно изменяясь в них и с ними, превратиться через день или через миллионы лет в радугу петушиного крика, в грузную поступь кабана, в магическое мурчанье кошки, в шаг ночного стражника, в лекало бедра красотки, в прищуренный глаз мастерового, в мозоли лодочника, в лёгкие пальцы пианиста… и всё идти, идти, идти вперёд в своих детях, поглощая пространство и время, стряхивая пыль с башмаков, с лат, с острия копья, с фартука маркитантки, с клавесина, с тяжёлого фолианта, с пишущей машинки, с процессора, с автомобиля, готовя их к работе… и слышать в разных своих воплощениях голос с небес: «Проси о великом – и Бог добавит тебе малое»…
Это всё будет потом. Но она откуда-то знала это.
Она выйдет победителем, соперничая только с собой вчерашней, никого не убив и не дав убить себя, – просто двигаясь вперёд, не боясь неизвестности и защищаясь, если надо… идя на шаг быстрей, чем другие… дожидаясь, когда кто-то нагонит… и выглядывая за поворотом тех, кто, может быть, раньше начал путь и ушёл далеко за горизонт…
Ибо движение – это жизнь.
И только преодолев препятствия или полосу неудач, понимаешь, зачем они были даны…
Вместо послесловия
И Бог замкнул мои уста.
И дал мне радость наслажденья
наивным шепотом куста
и шорохом ползущей тени,
и величавой речью волн,
песков пустынных тихим пеньем.
Спускаюсь с башни вечевой
– в молчанье и уединенье.
Мне 67. На встречах с читателями часто слышу стандартный вопрос: «Каковы ваши творческие планы?» – и совершенно искренне отвечаю: «Жить. Так много нечитанных ещё книг или тех, которые хочется перечитать! Музыки, которую хочется слушать и слушать! Мест, где хочется побывать! Родных и друзей, с которыми хочется сидеть за круглым столом с вкусностями или на берегу реки, вместе наслаждаясь жизнью и друг другом… А временами просто молчать – с ними или в одиночку – без необходимости что-либо называть и описывать, чтобы душа работала только «на вход», растворяясь в Сущем и становясь больше себя самой. Или собою, какой задумана…
До сих пор просыпаюсь с детским радостным нетерпением: «Интересно, что хорошего случится сегодня?»
До сих пор любопытно: «А что там, за поворотом?»
Так что нет творческих планов. Заверну за поворот – увижу…
АРУЧЕАН (МУСАЭЛЯН) Карина – поэт, член Союза писателей России, журналист с 40-летним стажем – лауреат премий Союза журналистов России и Московского Союза журналистов, писатель – роман «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной» (серия «Русский роман XXI век», предисловие Льва Аннинского) номинирован на ряд литературных премий, общественный деятель – одна из 13-ти инициаторов и создателей Международного историко-просветительского и правозащитного Общества «Мемориал» и сопредседатель Московского «Мемориала» в 1989–1991 г.г.