-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Пётр Гулдедава
|
| Камни в огород
-------
Пётр Гулдедава
Камни в огород
Никакой поэт не должен забывать,
что он сам по отношению к другим
поэтам только читатель
Николай ГУМИЛЁВ
А пока на Красной Пресне
Хоть один живой поэт
Распевает наши песни —
Есть Господь, а смерти нет!
Владимир БОЯРИНОВ
Гулдедава Пётр Георгиевич, Москва
• Член Союза писателей России с 2010 г.
• Лауреат премий имени В.В. Маяковского и A.C. Грибоедова.
• Обладатель «Серебряного креста» лауреата конкурса МГО Союза писателей России «Неопалимая купина».
(Равноправными совладельцами этих премий считаю руководителей ЛumO «Свежий взгляд» и ЛumO «Царское Село»: Елену Николаевну Сапрыкину, Сергея Ивановича Короткова, Екатерину Николаевну Козыреву.)
Моя биография мало чем отличается от биографии среднестатистического советского романтика. В августе 1941 года родился в городе Куйбышеве у реки Самары, где мой батя работал по распределению после окончания московского вуза. После войны наша семья переехала на жительство в Москву.
Работал токарем, пекарем, рубщиком мяса и лесорубом, светотехником-осветителем на киностудии, диспетчером газетно-журнальной экспедиции и приёмщиком стеклопосуды. На пенсию вышел с должности председателя правления потребительского автостояночного кооператива.
Наиболее значительными достижениями в своей жизни считаю «чёрный пояс» (пятый разряд) маляра-штукатура и красный билет члена КПРФ.
За три года армейской службы сдал испытания по программе офицеров запаса, и в 1964 году с погонами «микромайора» поступил на журфак МГУ. Занятия в общежитиях студгородка так меня увлекли, что к 1966-му году я был уже вполне готов к отчислению из вуза за академическую неуспеваемость.
Печатался в армейской и окружной газетах. На этом сладкая пора гонораров закончилась и, если не считать бесплатных публикаций в районных многотиражках, все стихи публиковал за свой счёт.
1993 г. – сборник «Стихи», 2008 – сборники «Дым и пепел», «Вечные темы»; 2011 г. – сборники «Песни старого шарманщика», «Горчит миндаль воспоминаний»; 2012 г. – сборники «Звоны», «В лучах осеннего заката». Неоднократно публиковал подборки стихотворений в журналах «Природа и человек. XXI век», «Великороссъ», в газете «Московский литератор», в альманахе «Московский Парнас».
Награждён памятными медалями от ЦК КПРФ и пенсией от государства.
Характер зюйдический, как и полагается грузину, хотя и «российского розлива». Политически выдержан. За Державу обижен. К бюрократии оппозиционен. К «достижениям» российской либеральной демократии – скептичен.
Стихи и…
«Голуби, голуби, голуби…»
Голуби, голуби, голуби, —
лгали бы – не были голы бы:
звёздами, искрами, блицами —
«птицы» с любимыми лицами.
Дома, в лесу, и на улице
сердце с душою рифмуются.
Я – оголёнными нервами
слово нащупаю верное,
преодолею препятствия —
и освятят эти странствия,
как иорданьские проруби:
голуби, голуби, голуби!
«Не время нашим песням затихать…»
Не время нашим песням затихать
в глухом оборонительном окопе,
пока в неутомимом кровотоке
пульсирует энергия стиха.
Уйти от нестабильного Кремля,
дилеммой нескончаемому зною,
меня – неопалимой купиною
зовёт обетованная земля.
Хотя и пыл ещё не поостыл,
но всё же зов души куда сильнее:
не выбирая мест, где посытнее,
служить России – сколько хватит сил.
«Меня окружают знакомые птицы…»
Меня окружают знакомые птицы:
и ранние вестники солнца – грачи.
Наверно, поэтому небо мне снится,
и бьётся души первозданная птица,
а медные трубы, и воды, и пекло —
единственный путь возрожденья из пепла.
Когда тебе дороги воля и небо,
немыслимой былью становится небыль:
под клёкот неведомых сумрачных птиц
воспрянуть из мрака на вспышки зарниц.
«Мы быстро забываем горечь…»
Мы быстро забываем горечь
и звон кандал.
Герои новых дней – торговец
и «чинодрал».
Глашатай скорого возмездия
за нашу дурь —
звучит высокая поэзия
в хаосе бурь.
Сраженье горнего с телесным.
Борьба стихий…
Но не зажгут глухого – песни,
раба – стихи.
«Полунаполнен или полупуст…»
Полунаполнен или полупуст —
сосуд народной веры и надежды,
покуда виночерпии, как прежде,
всё те же: краснобай и златоуст?
По «сеньке» нашей шапке и цена,
пусть это даже шапка Мономаха,
коль мудрость, говорящая без страха,
всегда в опале быть обречена.
А выбор – как прожить – давно знаком
и «господам», и добровольным слугам:
«В опале – поэтическое братство…»
В опале – поэтическое братство:
шарманщики, ваганты и шуты,
в уделах, где духовное богатство —
гарантия житейской нищеты.
С печатями участия в крамоле
они собратьям истину несут.
Их окружает заговор безмолвья
и ждёт за каждый промах – скорый суд.
Поэт – и в клетке яростный романтик,
к нему не липнут ярлыки «ЗК».
И как щегол, не ведая грамматик,
он знает вкус родного языка.
«Мои стихи – предвестники печали…»
Мои стихи – предвестники печали,
они живут с опасностью впритык:
я знаю чем, как правило, кончали
гонцы дурных известий – у владык.
Но не слабеет мой охрипший голос
среди пустого карканья молвы:
без Божьей Воли даже малый волос
не упадёт с повинной головы.
«Беспристрастен истории суд…»
Беспристрастен истории суд:
сколько русский размах ни гаси —
как берёзы, поэты растут
на холмах и равнинах Руси.
Здесь любой, от природы, поэт,
даже если не пишет стихи.
На любом – золотой эполет:
от пера, от станка, от сохи.
Сколько благ ни сули ему власть,
спрятав кнут за широкой спиной,
барский пряник – поэту не всласть,
он за истину встанет стеной.
Хоть душою добры и чисты —
те, кто в русских просторах возрос, —
но любому врагу на кресты
на Руси ещё хватит берёз.
«Когда в морях неведенья, без лоций…»
Когда в морях неведенья, без лоций
ведёшь бессонный поиск до утра
и пробуждает выплески эмоций
воображенья тонкая игра, —
не жди побед, не бойся поражений,
и за перо хвататься не спеши,
покуда все крупицы ощущений
не перетрутся в жерновах души.
Пускай несёт взыскующая лира —
не медный звон кимвалов и речей,
а скорбный взгляд на окаянность мира
сквозь слёзы опечаленных очей.
«Когда в душе возник пустырь…»
Когда в душе возник пустырь
и чувства преданы закланьям,
иду в стихи, как в монастырь, —
заполнить душу покаяньем.
Чтоб, чашу гнева опрастав,
где кровь бушует оголтело,
бальзам молитвы и поста
пролить в слепое буйство тела.
И через исповедь стихов
ко мне приходит ощущенье
освобожденья от грехов,
когда дано им отпущенье.
И вновь душа летит в зенит,
как будто сбросив груз долгов:
Бог за любовь нас не казнит,
поскольку Бог и есть Любовь!
«Я не люблю, когда поэт вещает…»
Я не люблю, когда поэт вещает
с размахом повелительного жеста
и видимость прозренья обещает
в тумане размалёванного текста.
Под бархатом словесных полумасок
не разглядеть духовной ипостаси,
и холостое нагнетанье красок
художника не в силах приукрасить.
Свои цвета в палитре жизни ищем,
впадая в озарения и в бред,
и думаем, что это мы их пишем,
когда стихи рисуют наш портрет.
«Я раб стихов, а не патриций…»
Я раб стихов, а не патриций.
Мой балаган – не Колизей.
Я без натянутых амбиций
приемлю критику друзей.
Стихи рождаются, как завязь,
и прорастают день и ночь.
В словах друзей моих – не зависть,
а жажда искренне помочь.
Но и врагов ценю при этом,
чтоб не расслабиться в пути.
Я благодарен всем поэтам:
без них не смог бы я расти.
Братья по несчастью
Я ощущаю в сердце смуту
при виде горьких передряг
но ими преданных собак.
Осенним вечером погожим
он прихромал на мой причал;
ошейник из тиснёной кожи
о прошлой сытости кричал.
Изголодавшийся, он всё же
не унижался, как плебей,
но так смотрел, – мороз по коже
не мог унять я, хоть убей.
Приняв с достоинством подачку,
слегка качнув в ответ хвостом,
с трудом гася утробный стон.
И я сравнил его с собою
и осознал, что он мне брат:
мы оба, как ни жаль, изгои —
«Недуги и страхи болезней…»
Недуги и страхи болезней
толкают людей на мытарства,
а слово бывает полезней
иного земного лекарства.
Поэзия – вольная птица,
но в песнях на все голоса
поэту нужна не синица,
а звон журавлей в небесах.
Уставший от быта без света
с разбитым невзгодами сердцем,
излечится словом поэта —
веками испытанным средством.
Коллизия камня и лезвия,
земная реальная мистика, —
для жизненной прозы, поэзия —
лечебная нейролингвистика.
Искус
Когда становится по нраву
журить, хвалить и поучать,
и лести сладкую отраву
в привычных дозах получать, —
строчи поэмы или стансы,
но роль твоя невелика:
ты карта хитрого пасьянса
И убедишься, в горьком шоке
отсеяв ложное в молве,
что ты его резервный «джокер»,
фальшивый козырь в рукаве.
Отринь хвалу лукавой славы!
Сомкни горячие уста
и улови в сияньи справа
дыханье воинов Христа!
«В самородных стихах за века…»
В самородных стихах за века
не тускнеют природные краски.
Вечной свежестью дышет строка
с ароматами няниной сказки.
Пусть былого нельзя изменить:
воды времени невозвратимы, —
доброй памятью можно размыть
залежалые глыбы рутины.
И течёт – за строкою строка —
к лукоморью бездонных познаний,
перекатыши воспоминаний.
Стихии
«Не на китах, не на слонах-быках…»
и не на грозной мощи львиной пасти, —
земная твердь стоит на чудаках, —
хоть короли они, хоть не у власти.
Желанье знаний точит их, как червь,
и чудаки, всерьёз и без обмана,
идут в простые плотники на верфь,
как Государь Всея Руси Романов.
Всё дело – в личной воле удальца,
рискнувшего на миг поверить сказке,
забыв про статус первого лица
и вечный гонор родовой закваски.
Но и от лучшей племенной овцы —
умней барана твари не рождалось.
Порой на трон взбирались наглецы,
«Он с грустью смотрит на Тверскую…»
Он с грустью смотрит на Тверскую,
где, возлюбив заморский смак,
по русской пище не тоскуя,
Москва «подсела» на «Бигмак».
Стоит в смятеньи он глубоком,
застывшим взором видя суть
того, каким нам выйдут боком
глаголы типа «сникерснуть».
Тропой народного признанья
букеты лилий и гвоздик
несут к ногам его славяне,
и финн, и друг степей калмык.
Стоит поэт, судьбе покорный,
и головой слегка поник:
тропу метёт не русский дворник,
а добросовестный таджик.
Дожди ненастий оросили
певца свободы скорбный лик.
А за спиной его, в «России», —
американский «боевик».
Серёжа
Он стал явлением природы:
небесной манной в недород.
Сквозь поколения и годы
его стихи поёт народ.
Брезгливо морщились «вельможи»:
«кабацкий лель и хулиган»,
но волновал сердца до дрожи
русоволосый мальчуган.
Не так уж были и случайны
изгибы петель бытия,
и всё прозрачней дымка тайны
над суицидом соловья.
Но русский дух не изничтожен,
покуда скачет по стране
её крестьянский сын Серёжа
верхом на розовом коне.
Константиново
Лист клёна в цепких лапах паутин,
как бабочка испуганная, бьётся.
Краснеют гроздья на ветвях рябин,
поникших в ожидании морозца.
Ока в туман укутывает плёс,
напоминая мне, что очень скоро
порасплетутся косы у берёз,
уснут голубоокие озёра.
Пускай уходит старое на слом,
а новое – томительно бескрыло,
но с нами – эта роща за селом
и всё, о чём она отговорила.
«Тускнеет звёздный лазурит…»
Тускнеет звёздный лазурит
и там, где чуть светлее высь,
наносит нежный лак зари
рассвета трепетная кисть.
ложится солнечный узор,
и оживает спящий лес
под петушиный переспор.
Ещё плутает у земли
туман – парное молоко,
а в розовеющей дали
плывут пастели облаков.
Вселяя радостный кураж
в людские сонные сердца,
рисует утренний пейзаж
рука Небесного Творца.
Как видно, и Творец влюблён
и в эти росы на траве,
и в этот птичий перезвон
в размытой солнцем синеве.
«На небе росчерк журавлиный…»
На небе росчерк журавлиный
отметкой осени завис:
на хмурый дол роняет высь.
Леса уже полунагие,
и летний жар помалу стих, —
и вторит птичьей ностальгии
багряных листьев белый стих.
Я, как открытые страницы,
читаю тихий листопад, —
и век серебряный мне снится,
а звоны сердца, как набат.
«На бронзово-медную вязь…»
На бронзово-медную вязь
ажурноузорных сплетений
накинул жемчужную бязь
нестойкий морозец осенний.
Брожу по безмолвью один,
а иней – пушком серебрится
в поблёкших кудряшках рябин,
на дремлющих елей ресницах.
Когда в облетевших лесах
студёные ветры задуют,
ложатся на скатерть листа
плоды одиноких раздумий.
«Где-то там, на степном перегоне…»
Где-то там, на степном перегоне,
где-то там, у таёжной реки
отзвенели подковами кони —
зоревых моих лет рысаки.
Растеряли подковы по тропкам,
обронили в дорожную пыль,
подминая копытом торопким
васильки, иван-чай и ковыль.
Я и нынче такой же рисковый,
но судьба справедлива ко мне:
по крылечкам прибиты подковы
от моих легкокрылых коней.
Память
«Мне всё запомнилось, поскольку…»
Мне всё запомнилось, поскольку
была за окнами война:
разбил я банку, и осколки
смешались с зёрнами пшена.
Во рту – ни маковой росинки,
и мама – кончиком пера —
пшено при свете керосинки
перебирала до утра.
С тех пор душою обмираю,
когда скупую жатву жну,
слова пером перебирая —
строку к строке, зерно к зерну.
Воспоминания о невиденном
Вижу я до сих пор, как во сне:
заливается, будто бы летом,
светом молний и маковым цветом —
подмосковный ноябрьский снег.
«Крестокрылые грифы» кружат,
от разрывов заходится сердце, —
и лежат на снегу ополченцы,
трёхлинейки неловко прижав.
Я хотел бы забыть о войне,
но война не прощается с нами:
то фантомною памятью в шраме,
то портретом отца на стене.
Портрет
Моложавый, матёрый мужчина,
мощный лоб прорезает морщина, —
сорок шесть оборвавшихся лет
сохраняет печальный портрет.
Строго смотрит отец со стены
взглядом воина страшной войны.
И суровому облику в тон —
слуги горца: кинжал и ритон.
Вожаком родового гнезда
я полвека лечу сквозь года,
но, встречаясь глазами с отцом,
становлюсь одиноким птенцом.
«С немым признанием вины…»
С немым признанием вины
смотрю на строгий лик иконы:
за торжество моей страны
отдали жизни – миллионы.
За нас, ровесников войны,
дыханьем смерти обожжённых,
за всех, что были рождены,
за всех пока что не рождённых.
Но воровской эгоцентризм
прополз в Россию тихой сапой,
и почву пробует фашизм
своей когтистой, грязной лапой.
В тупом торгашеском бреду
патриотизма – нет и тени,
но «козыряем» раз в году
гвардейской лентой на антенне…
Махну стакан под холодец,
к отцу на кладбище поеду
и повинюсь: «Прости, отец!
Я не сберёг твою победу!»
Парад
Играют солнечные блики,
но день темнеет для меня,
когда кладу я три гвоздики
на камень Вечного Огня.
Сложившим головы когда-то
по перекрёсткам фронтовым, —
я приношу цветы солдатам
нечётным счётом, как живым.
Стою на тёмном полустанке,
а мимо, в лязге колесниц,
летят в Бессмертье пушки, танки
и вереницы светлых лиц.
Абрикосы
Я помню то, как жил народ
в послевоенный тяжкий год,
и то, каким я стал богатым,
когда в палатке медсанбата
солдат-узбек мне преподнёс
мой первый в жизни абрикос.
Как ни твердила наша мама,
что нам они не по карману,
но тут и там, среди отбросов,
валялись кости абрикосов.
И не тревожил нас вопрос,
кем съеден этот абрикос:
мы смачно грызли без вопросов
орешки сладких абрикосов.
Хотя и был я очень молод,
но не забыл войну и голод,
и помню тех, кто мне принёс
не только сладкий абрикос.
Ведь не за «бульбой» или салом
от Белорусского вокзала
в холодном пламени снегов
шли эшелоны на врагов,
не зная отдыха и сна,
в закат, где плавилась война.
Где бились в кровь отцы и деды,
чтоб горько-сладкий вкус победы
до сердца детского донёс
в своём орешке абрикос.
Знамёна Победы
В глубинке солнечной страны,
вдали от моря и границ,
три одинокие сосны
стоят в объятьях шелковиц.
Их братья мамины растили:
три славных парня – три сосны.
Подростками деревья были,
когда ударил гром войны.
А я увидел свет на Волге
и знаю: в этот самый час
они, пройдя свой путь недолгий,
погибли в битве за Кавказ.
Тела расстрелянной пехоты
покрыли склоны, словно лес,
но не пустили к морю роты
стрелков хвалёной «Эдельвейс».
На дальнем горном перевале
найти пропавших нелегко.
Напрасно женщины взывали:
«Гиорги! Прокле! Титико!»
Я вижу в каменном развале
ложбину, где в земле лежит
братишки: Прокл, Георгий, Тит.
Там, на крутой груди утёса
сияет солнце, как медаль.
Туда зима не кажет носа,
а по весне цветёт миндаль.
Там, где в дощатом доме деда
я видел радостные сны,
стоят знамёнами Победы
три одинокие сосны.
Первый торт
За юбилейной суетою —
над сонной дачей – тишина,
и по печальному настрою
уводит в прошлое она.
Мука – «трофей» из магазина,
и сахарин с мукой растёрт
на взбитый крем из маргарина —
послевоенный первый торт.
Все дни прошедшие вернулись,
и с ними – столько же ночей.
И с мамой мы задуть нагнулись —
не семь, а семьдесят свечей.
«„Простолюдин“ зашёлся в плаче…»
«Простолюдин» зашёлся в плаче,
в кругу «вельмож» – тоска и страх:
усами в пол на ближней даче
упал беспомощный «монарх».
Те, кто ему при жизни льстили
и лили благостный елей,
вождю посмертно отомстили,
лишая прав на Мавзолей.
Их устрашали даже «мощи»,
и «правдолюбов» била дрожь,
когда был вынесен на площадь
и захоронен грозный вождь.
А на престол взошли не принцы:
набор интриг пуская в ход, —
купцы, мещане, разночинцы —
перерождаются в «господ».
Но тень его войдёт без спроса:
хулою память не убить.
И не уйти нам от вопроса:
что дальше – быть или не быть?!
«Кому-то поисковики…»
Кому-то поисковики,
кому-то «чёрные копатели» —
вы у забвения реки
челны надежд проконопатили.
И оторвавшись от забот,
плывёте к тем, кого забыли:
Вас голос памяти зовёт туда,
где корни обрубили.
Над кровной связью родовой
долг патриота – чином старше.
Погибший в битве рядовой
главней, чем действующий маршал.
Пока им не отсалютуют,
всем поимённо, а не скопом, —
они по-прежнему воюют,
в забвеньи лёжа по окопам.
И вы, мальчишки и пацанки,
надежда будущей страны, —
не просто ищете останки:
вы возвращаете с войны.
«В толчее суеты городской…»
В толчее суеты городской,
с победительным видом,
чёрный «Опель» плывёт по Тверской,
как по Унтерденлинден.
От остатка берлинской стены
до российских курганов
замурованы кости войны
под бетон автобанов.
Замостили дороги тела,
как песок или глина.
И быльём порастает зола
от Москвы до Берлина.
Я остудную горечь гашу,
всем нутром понимая,
отчего я так тяжко дышу
в день девятого мая.
Ветеран
В освещённом витринном экране
вижу сцену обыденных драм:
оттолкнул ветерана охранник,
пропуская накрашенных дам.
Золотятся потёртые планки,
оттянувшие борт пиджака,
и трясутся сухие баранки
в исхудалой руке старика.
Он не станет размахивать книжкой,
объяснять, зная всё наперёд…
Он когда-то, таким же парнишкой,
вёл в атаку измученный взвод.
Он смолчит, и обида убудет
в каплях влаги на лацкан пальто…
Есть ли край, где великие люди
не зависят от мелких шутов?!
Цветник друзей
«Пусть многое в жизни наводит на грусть…»
«О Русь, ты дремлешь над обрывом!
И нет конца твоей зиме.
Елена Сапрыкина
Пусть многое в жизни наводит на грусть,
и всё-таки я утверждать не берусь,
что Русь, для кручины не видя причины,
как рысь, задремала в ветвях у вершины.
Неужто твой жребий, страна-бедолага,
в сырой полутьме ледяного барака, —
где прошлое счастье и пришлые тени, —
безвыходно биться в холодные стены!
Я искренне верю, воистину зная:
у всех сокровенная доля земная,
и Русь, хоть и дремлет, – её не замай:
что русскому – лето, то немцу – зима!
Герману Арутюнову
Ночная тьма раскинула свой плед,
и звёзды мелким бисером повисли.
Какой пустяк – десяток тысяч лет
и километров – для полёта мысли.
Люблю с Луны за небом наблюдать,
глазеть на марсианские закаты;
до фараонов мне рукой подать,
и два шага до ложа Клеопатры.
Во всех мирах живёт моя родня:
архангелы, волхвы и злые дэвы.
Запретный плод заманчив для меня,
и сам я – плод грехопаденья Евы.
Чем дольше провожаю птиц на юг,
чем ближе мой ночлег
в землянке тленной,
тем глубже я себя осознаю
частицей многополюсной Вселенной.
«Хорошо, когда ты стремя в стремя…»
Если сердце слушать не готово,
Время безответно откричит.
Нина Дубовицкая
Хорошо, когда ты стремя в стремя
с бегом жизни движешься вперёд
и тебя подхлёстывает время.
Худо, если всё наоборот.
Если от тупого ожиренья
чадом равнодушия дыша,
сонной мухой проползает время
и глухонема его душа.
Наши годы, как сосульки, тают:
звон их капель и сердечный звон —
не всегда, к несчастью, совпадают,
отвыкая биться в унисон.
И устав от хода холостого,
сердце огорчённо замолчит,
если время слушать не готово,
как оно взволнованно стучит.
«Знакомый чем-то где-то вроде…»
В переходе на «Тверскую» с «Чеховской»
Безымянный памятник стоит.
Владимир Морозов
Знакомый чем-то где-то вроде,
но кто? – готов сказать не всяк:
стоит в метро на переходе
безвестный бронзовый «босяк».
И тем, кто нынче «понаехал»,
не разобрать, кто он такой:
возможно, Пушкин, или Чехов,
или какой-нибудь Тверской?
Но, на две части рассекая
центральный округ городской,
осталась улица Тверская
всё той же горьковской Тверской.
И знает мир: живой, и книжный,
что, кто бы как бы ни темнил,
живёт ничуть не слаще Нижний
с тех пор, как «вывеску» сменил.
За все хождения в народе
хранимый памятью людской,
скучает классик в переходе
от новой «Чеховской» к «Тверской».
Анне Гавриловой
Не всем судьба дарует ласку
и свой уютный теремок.
Земная жизнь совсем не сказка,
но в ней, как в сказке, есть намёк.
И если ты под грузом скорби,
телесно «взятый под арест»,
хребет души своей не горбил
и стойко нёс тяжелый крест, —
покров надежд и посох лиры
помогут всё перенести
и кротким духом – силу тигра
в земной юдоли обрести.
Надежде Шлезигер, актрисе и поэтессе
Смотрю Надежде в ясные глаза,
когда аккорды песен отзвучали.
В глаза, где затаённая слеза
ещё клубится облачком печали.
И, как в себе тревогу ни туши,
оцепенеет сердце поневоле,
когда звучит из «зеркала души»
невольный стон её сердечной боли.
Смотрю ей в очи, и в который раз
я в жизни не встречал подобных глаз,
в привычной скорби так красноречивых.
Я никого за чёрствость не виню:
чужая боль не всеми различима.
Когда во взгляде – нежность инженю,
роль травести – защитная личина.
Инне Варварице
Для меня того уже не мало,
что твой голос ясен и весом,
и в борьбе за те же идеалы
наши песни льются в унисон.
Ты не ждёшь порожних наслаждений,
в бескорыстных помыслах – чиста,
но уход от старых заблуждений,
как ни жаль, но не твоя черта.
Выходя в возвышенные сферы,
кем себя при этом ни зови,
ты невольно утверждаешь веру
в торжество божественной любви.
Рифмовать слова не так уж сложно,
но достичь в поэзии вершин
с помощью рассудка невозможно:
это – территория души.
Как ни почитайся в круге лучших
на любом прижизненном посту —
упадут на головы плюющих
все попытки плюнуть в высоту.
Я живу в надежде, что не адом
обернётся слово Судии;
но тебя уже не будет рядом:
всем по вере – разные скамьи.
Владимиру Родионову
Где ни живи, он всюду рядом —
твой уголок родной земли;
и неспроста его «Злым Градом»
варяжьи внуки нарекли.
Твой град, суровый к супостатам,
был строгим в выборе князей
и беспощадным к ренегатам, —
лихим соратником друзей.
И ты, в московские морозы,
творишь историю страны,
но чтишь и реки, и берёзы
родной козельской стороны.
Рите Когаль, живописцу и поэтессе
Порой, житейские законы
нежданно делают курбет,
и тот, с кем вы едва знакомы,
знаком как будто много лет.
За оживлённым разговором
сквозила лёгкая печаль,
и я себя невольным вором
Не так уж сложно было, Рита,
из Вашей книги всё понять:
и что могло б её унять.
Мне льстила явность интереса,
с которым, якобы шутя,
неугомонно, как агрессор,
меня тестирует «дитя».
Но глупо быть излишне прытким,
когда то плачет, то шалит —
задор весенней маргаритки
и мировая скорбь Лилит.
Камни в огород
«Чтоб «дворняги» на власть не пеняли…»
Чтоб «дворняги» на власть не пеняли
и свободной считали страну,
все намордники временно сняли:
хоть ты гавкай, хоть вой на луну.
Мы на длинных цепочках гуляем,
и на шее ослаблен ремень,
только, сколько на воздух ни «лаем», —
всё относят ветра перемен.
Вот и тешим, поэты, друг друга,
и пускаем по ветру кураж,
издавая для ближнего круга
свой копеечно мелкий тираж.
Бард
Бегу с утра на точку нашу
дань милосердия собрать я,
и дружно хвостиками машут
мои бездомные собратья.
Светило, в смоге и туманах,
плывёт кроваво-золотое.
Латаю дыры я в карманах
и днём и ночью, без простоя.
Стою с гитарой в переходе,
продутом сизыми ветрами.
Беда сама в наш дом приходит.
Непросто жить её дарами!
«У кода счастья нет ключей…»
У кода счастья нет ключей:
в итоге, так или иначе,
набор случайных мелочей —
все наши беды и удачи.
Пускай в тугой тоскливый жгут
душа совьётся до предела, —
свои костры впустую жгут
стихи, идущие от тела.
Печально выглядит строка
с её усталым зовом плоти, —
как маломощная «Ока»
с рисунком тигра на капоте.
Как пылко юность ни зови,
её вернуть не в нашей власти.
Стихи – хранилища любви,
а не отстойники для страсти.
«Щелчок, возможно, и полезен…»
Щелчок, возможно, и полезен,
когда чрезмерно вздёрнут нос,
но мы лаптями в душу лезем:
«ату! гаси!» – и весь вопрос.
Горя в запале от желанья
раздать побольше оплеух,
мы даже в горьком покаяньи
упорно видим гордый дух.
Мы удивляемся лишеньям
и гнёту нищенской сумы,
но, если мир несовершенен,
то виноваты в этом – мы.
И если моськино желанье
не спорю: и «собака лает»,
но «караван» идёт вперёд.
не сомневаясь в собственной гурмании,
мы с простотою гениев вещаем,
что все СП – гнездовья графомании.
Конечно, проще ярко проявляться
хозяином в уютном озерке,
чем с риском для престижа появляться
в кишащей живоглотами реке.
Но лучше уж, без розовых очков,
купить отмычку к массовой печати,
чем запирать себя под семь замков
на безразличном миру личном чате.
«Поскольку их бывало у меня…»
Поскольку их бывало у меня
поболее, чем нужно молодому,
мне деньги и любая их «родня» —
не больше, чем помощники по дому.
Я ближним не завидую ни в чём,
безденежьем нимало не терзаясь;
не оттого ли тайным богачом
ославила меня тупая зависть —
И «на своих двоих», и за рулём —
гляжу вперёд и о былом не ною.
Делюсь и добрым словом, и рублём:
любовь и деньги – это наживное.
Поэзия – убыточное дело,
способное оставить без гроша,
но пусть уж лучше голодает тело,
чтоб насыщалась радостью душа.
«Окутанному бедностью, как тенью…»
Окутанному бедностью, как тенью.
когда нам безразлично, кто каков,
ни одному культурному растенью
не выжить на поляне сорняков.
Когда, как всходы из следов копытных,
из бычьих органических «шлепков»
растут стишки на нивах самобытных,
с потугами на славу васильков;
растут из себялюбия и вздора,
«Когда б вы знали, из какого сора»
в поэзии плодятся сорняки?
«Покуда кормятся „акулы“…»
Покуда кормятся «акулы»
моим стремлением писать,
я принуждён, хоть сводит скулы,
Свобода слова не бесплатна:
без денег – шага не пройти.
С талантом или без таланта,
желаешь выступить – плати!
И не даёт мне утешенья
моя наивная мечта,
что я в итоге мельтешенья
достигну статуса «кита».
«Поддельные титулы-звания…»
Поддельные титулы-звания,
награды эрзац-академий —
парад суррогатов признания,
ермолки на полое темя.
Порожних амбиций улики:
дипломы на толстых картонах,
медальные лики великих
на ярких нагрудных жетонах.
Бездарность выходит из тени,
отбросив сомненья и страх,
когда она может за деньги
быть притчей у всех на устах.
«От словотворцев в их широких блузах…»
От словотворцев в их широких блузах
ушла весна, своё отговорив,
но не светлеет в творческих союзах
от белых флагов седовласых грив.
Не перечесть статистов на парадах
и, горьким парадоксом для отцов,
дряхлеющие львы в журнальных «прайдах»
сгрызают подрастающих самцов.
«Мы на своём пути в „кумиры“…»
Мы на своём пути в «кумиры»
встречаем много новостей
про незатейливые игры
на чёрных клавишах страстей.
И верноподданный «Халявы»
не сразу в голову берёт,
что миражи возможной славы —
Когда иллюзий больше нету,
мы начинаем замечать,
их дым умеет превращать.
Но нарастает вал клиентов
в библиотечные ЛитО,
сменяя плюшевых поэтов
«Люблю друзей за «буйство», и серьёзность…»
Люблю друзей за «буйство», и серьёзность,
но не могу сказать ни слова «за»,
когда «непререкаемая звёздность»
им застит воспалённые глаза.
Когда их дарований неуёмность
бесследно поглощает кутерьма,
в которой незатейливая скромность
не признаётся признаком ума.
А за себя до той поры спокоен,
покуда ясно вижу, кто каков.
И то, что ты поэт, – пока способен
учиться у своих учеников.
«О!»
Ох уж эти «друзья-поэты»:
обеспечив себе «чины»,
отбивать из коллег котлеты
обоюдно обречены.
Обличительный дух – на страже:
отшлифовывает молва
обретённые в жарком раже
острорежущие слова.
Одного и того же ряда,
одного и того же круга,
однополюсные заряды
отторгаются друг от друга.
«Реальней утопиться в луже…»
Реальней утопиться в луже,
чем королями стать шутам,
нырнувшим в истину не глубже,
чем Пастернак и Мандельштам.
Зачем, как трепетные лани
впадая в творческий экстаз,
писать, сгорая от желанья
построить мостик на Парнас?
На славословия не падкий,
мой стих бесхитростен и прост.
нужнее света дальних звёзд.
«В поэтах нет почтения к погонам…»
В поэтах нет почтения к погонам,
когда на узкой творческой дорожке
полуприкрытый воспитаньем гонор
Амбиций за душой у всех немало,
и я не склонен осуждать за это,
но жаль, когда погоны генерала
в разладе с эполетами поэта.
Ведь ни ума не надо, ни отваги,
чтоб возжелать, как этот генерал,
добиться от безжизненной бумаги
того, что в грешной жизни не добрал.
Полёты в никуда
Когда бушует молодая мощь,
им не указ – ни правила, ни нормы.
Небесный Дар изводит молодёжь
на поиски шокирующей формы.
Толпу неоперившихся юнцов,
уколотых свободой, как наркозом,
энергия «продвинутых» творцов
охватывает массовым гипнозом.
Уловка эта вовсе не нова —
улика бездуховности прямая:
выпячивать надутые слова,
скрывая, что душа – глухонемая.
На то ли им талант от Бога дан,
чтоб тратилась могучая палитра
на бойко размалёванный туман
под флюгерным вращеньем цветофильтра?!
Изыск – наружно, может и неплох,
но в нём не отразить картины мира:
он станет кляксой на листах эпох,
как чернота «Квадрата» Казимира.
«Всегда стараюсь быть этичнее…»
Всегда стараюсь быть этичнее
при обсуждении строки,
когда я слышу поэтичные,
но дилетантские стихи.
Коль духом автора продета
творений немощная плоть —
симпатий к личности поэта
я не хочу перебороть.
Стараюсь мягче речь вязать
и критикую не в упор,
чтоб то, что вынужден сказать,
не превратилось в приговор.
Ведь, Божья Искра – лишь прелюдия,
и должен скромный дилетант
полить горючим трудолюбия
свой робко тлеющий талант.
С улыбкой… и без…
«Я с проницательностью Глобы…»
Я с проницательностью Глобы
пророчу звёздный недород,
но не из зависти и злобы
кидаю камни в огород.
Хотя и сам не без греха,
но, жаля острыми строками,
на бой за чистоту стиха
иду, разбрасывая камни.
А мне, из дебрей стоеросья
грозит критическим дубьём
и мы, любя, друг друга бьём.
Леониду Ханбекову
Нас на Парнас ведёт Ханбеков,
и след шагов благоуханн:
он истребитель литабреков
и благородных беков хан.
Он критик и носитель кредо
литературных приверед,
но рамки должности главреда
творцам, как правило, во вред.
Ошибки он легко находит,
но судит не впадая в раж —
и мягкость критики походит
на тайский ласковый массаж.
«Макар»
презирая «грошевой уют»
поколенья тех «чертополохов»,
о которых песен не поют.
Он повсюду к месту и на месте,
и пока натянута струна,
он слагает радостные песни,
и со смаком их поёт страна.
Суперпарень, дайвер и писатель, —
о таких рыдает Голливуд.
Он из тех счастливчиков, приятель,
чьи враги подолгу не живут.
Он умеет, проходя сквозь стены,
передать партнёру нужный пас,
и пожалуй, не отыщешь темы,
где бы он своих телят не пас.
Ирине Лесной-Ивановой
Чужое слово для неё – не власть:
она сама достаточно речиста,
и без труда вникает в ипостась
поэта, рецензента, публициста.
Каких она даров ни попроси,
ей всё даётся без ажиотажа,
как будто ей впрямую с небеси
диктует тексты муза патронажа.
Откуда этот творческий экстаз?
Сие непостигаемо для нас:
мы – городские, а она – Лесная.
Инне В
Она узрит любую мелочь
пытливым взором ясных глаз
стихами – молится за нас.
Её возможно, (будет рада!),
в наградах громких обойти,
опередить в строю парада, —
но в доброте – не превзойти!
одно и то же вам долблю,
но виновата не я, а Инна —
звезда, которую люблю!
Диванные софизмы
«Под управлением „элит“…»
Под управлением «элит»
и либеральных пустобрёхов
российский социум разбит
на «олигархов» и на «лохов».
Запахло в воздухе войной,
и людям вовсе не до смеху
от перспективы стать страной
олошадевших полуйеху.
«В разбродах человечьих стад…»
В разбродах человечьих стад,
где, как ни жаль, раздолье шельме,
поэт поэту всё же брат,
Как с братом брат, накоротке,
горя огнём души нетленной,
мы судим, лёжа в кипятке,
о вековечности Вселенной.
«Торя свой путь в неведомое завтра…»
Торя свой путь в неведомое завтра,
под звон кимвалов и грома литавр,
перерождаюсь я в диванозавра, —
в венке из лавров уходящий мавр.
И потому, что был не слишком прыток,
не так уж и награда дорога:
в итоге утомительных попыток,
мои призы – копыта да рога!
«Цветут побеги поколенья „пепси“…»
Цветут побеги поколенья «пепси».
В побеге от отеческих корней,
они растут на гидропонной смеси,
нащупывая почву пожирней.
За «чечевицу» продадут и маму,
а Папа, Патриарх, и даже Бог, —
любой, бесплатно раздающий манну,
по их убогим меркам – просто лох!
«Понабита виршами-вершками…»
паутина сети Интернета;
и бушует, как тайфун в стакане, —
самонедодеятельность эта.
Где в отрыве от наследий дедов,
с якобы новаторской претензией,
речи пациентов логопедов
громко именуются поэзией.
Им бы в океане русской классики
напитаться горькой солью слова,
прежде чем на сайте «Одноклассники»
суетиться в поисках Рубцова.
«Иной, в сумбуре наших дней шальных…»
Иной, в сумбуре наших дней шальных,
других путей к известности не ищет,
как окунать в помои остальных,
и в их среде себе казаться чище.
Каким талантом ни владей большим,
несовместимы – гений и злодейство:
скрывая пакость в глубине души,
писать стихи – пустое лицедейство.
«Зачем поэту голова…»
Зачем поэту голова,
когда без долгого раздумья
он анемичные слова
шпигует фаршами заумья?
При упоении от всех
побед, без риска поражений,
какой соблазн: сорвать успех
набором хлёстких выражений.
Но шарик скатится с листа,
бабахнет, лопнув дутой строчкой, —
и обнажится пустота
под яркой мыльной оболочкой.
«То словом внезапным ужалят…»
То словом внезапным ужалят,
то, с видимой злобой, кусаются.
А там, где сквозь зубы и хвалят, —
завистливый клык прорезается.
Напомню горячим коллегам:
«Пускай, согласился бы с вами я,
но «царствовать» вашим «телегам», —
на конкурсах правописания!».
«Когда, по воле Эрато…»
Когда, по воле Эрато,
лечу, опережая стаю,
не осуждай меня за то,
что не по правилам летаю.
«Гениальному» собрату по перу
Мне не достичь глубин проникновенья,
доступных Вашим камертонным чувствам.
Не стану льстить себе ни на мгновенье,
момент удачи посчитав искусством.
И чтобы избежать возможных прений,
все «за» и «против» ювелирно взвесив,
я съем листки своих стихотворений,
увидев в них хоть каплю Вашей спеси.
«Порой, мне просто „крышу сносит“…»
Порой, мне просто «крышу сносит»,
и надрываются кишки,
когда меня наивно просят
накрапать «датские» стишки.
Мне дорога моя «корона»
и мастерства не занимать,
но и Левша всех блох у трона
навряд ли смог бы подковать.
О славе, бренности… и спичках
Не знаю, это только нынче стало,
а, может, и от века было так,
что иногда дойти до пьедестала
нам не даёт обыденный пустяк.
Не усомнившись, я бы, право слово,
из полнокровных классиков сберёг
себя, ну и, с натяжкой, Кузнецова,
а остальные книги – просто сжёг.
И запалил бы пламя без кавычек,
и воссиял бы мой волшебный Дар…
Но не нашёл по всей палате спичек:
мне строит козни даже санитар!
«Забываем, где минус – где плюс…»
Забываем, где минус – где плюс,
и пускаемся, пуще баранов, —
вместо дружной борьбы за союз, —
в толкотню «группировок» и «кланов».
Сплошь и рядом: по виду – простак,
а таланта настолько хватает,
что, хотя мастерства – на пятак,
но душа от стихов его – тает.
Но способен всю жизнь пролежать
на обочине литературы,
прожектируя, как избежать
катастрофы российской культуры.
«Сверкая златом эполет…»
Сверкая златом эполет,
мы из себя скромняжек корчим,
но втайне думает поэт,
что он не пара всяким прочим.
Судьба поэта нелегка,
но ведомо наверняка мне:
суди других не свысока, —
и не насудишь в спину камня.
«Хотя, порой, не все мы можем…»
Хотя, порой, не все мы можем
не спеть ему хвалебный гимн,
поэт со статусом вельможи,
ни тем не станет, ни другим.
Вельмож встречаем караваем,
и рвёмся лестью ублажать,
но, как поэтов, – убиваем,
чтоб после хором обожать.
Не угнетай себя смятением,
что славу вечную проспишь:
поэт с вельможным самомнением,
теряет истинный престиж.
И, сознавая это, мается, —
и на виду у всех спивается.
«Когда ворвётся в жизнь усталость…»
Когда ворвётся в жизнь усталость,
когда вольётся в душу боль,
когда вопьётся в сердце жалость —
своё сознанье не неволь.
Не думай, выиграв сраженье,
что уберёг себя от бед:
мы слишком часто пораженья
не отличаем от побед.
Не устилай ничьи подножья
и о земном не суетись.
Воздай, как должно, Богу – Божье,
а кесарь может обойтись.
У жизни нет черновиков
«У жизни есть простое правило…»
У жизни есть простое правило
на протяжении веков:
её с рожденья пишут набело, —
у жизни нет черновиков.
Слова – духовные отметины, —
у них особенная роль:
они даны на этом свете нам,
как отличительный пароль.
И мысля далеко не праведно,
но завязав желанья в жгут,
мы произносим то, что правильно,
и совершаем то, что ждут.
В дарёных Богом биогранулах —
шагает по Земле «турист».
Пока гроза судьбы не грянула, —
мудрец, гордец и атеист.
Вот и осень!
Вот и осень!
Но по прежнему без тормозов
я мотаюсь кругами.
Званым гостем
меня ожидают
то зной, то гроза, то мороз.
Через просинь,
с первопутних азов
за моими пустыми бегами —
трижды восемь
ежедневных часов
наблюдают
творцы и могильщики грёз.
Где ты, Лето,
наполнявшее сладостью мирра
греховные ночи?!
Ливнем света
в охладевшей крови
мимолётные страсти туша, —
то ли где то
за стеной параллельного мира
весну мне пророчат,
то ли это
словами любви
мироточит под осень душа.
20 июня 2013 г.
«В перестройке матушки-природы…»
доходя до перекройки душ,
земли пашен обращая в сушь.
И опять не вырубим никак,
тяпками суровых резолюций,
разноцветных псевдореволюций.
Сколько Бога за страну ни молим,
как ни охраняем, – всё равно
сеют на исконно русском поле
«Пришли в наш дом повальные грехи…»
Пришли в наш дом повальные грехи,
разброд идей, духовная разруха;
и в старые российские мехи
вливается вино чужого духа.
Пришла пора сановных обезьян
и ренегатов, возведённых «в князи»,
и не осталось в списках россиян
имён героев, избежавших грязи.
Ушли в отстой: закаты, соловьи, —
И бриллианты слёз былой любви
сменила мишура камней Swarovski.
«Если стал настолько лишним…»
Если стал настолько лишним,
что и жить устал,
но на старом пепелище
из руин восстал;
если, бедами распятый,
падал, но вставал
и в штормах судьбы девятый
вал одолевал;
если сникший дух
отважно
закалял, как сталь, —
кем ты был
не так уж важно.
Важно – кем ты стал.
«Когда кого-то рядом подсекает…»
Когда кого-то рядом подсекает
слепой удар невидимой косы,
любой из нас внезапно постигает,
насколько коротки его часы.
Когда печаль над головой витает:
«очередным, возможно, буду я!» —
негаданную сладость обретает
приевшаяся горечь бытия.
И тает покаянными строками
грехами переполненная кладь.
И смолоду разбросанные камни
мы спешно начинаем собирать.
«Каким себя ни прикрывай ты платьем…»
Каким себя ни прикрывай ты платьем,
как лихо перед кем-то ни пляши, —
мы за ошибки неизбежно платим:
не золотом – так муками души.
И всё же нам порой хватает дури,
и мы почти не дрогнувшей рукой
меняем на немыслимые бури
стабильный и размеренный покой.
Когда меня избавят от экстрима, —
тогда, кто знает, может быть и я
смогу представить, как невыносима
обыденная лёгкость бытия.
«Если я порой и слышу „нет!“…»
Если я порой и слышу «нет!»,
не печалюсь, потому что просто
знаю: отрицательный ответ —
тоже шаг к решению вопроса.
Не лечу, как мотылёк, на свет
за пределы собственного роста:
иногда причина наших бед —
в непомерной высоте запроса.
В буднях неустанного труда
не меняю дело на гулянку,
и всё чаще слышу слово «да»…
И всё выше подымаю планку.
«Кругом пирует полунежить…»
Кругом пирует полунежить,
а лживый медиаэфир
меня пытается утешить,
диктуя среднюю цифирь.
Какими баллами измерить
размер утраченной мечты?
Каким расчётам можно верить,
когда кругом обвал святынь?
Под залихвацкие трезвоны,
что жизнь на диво хороша,
на плахе времени душа.
«Возможно, что это и ересь…»
Возможно, что это и ересь,
но я, без окольных речей,
хочу, чтоб стихи мои «елись»,
как миска наваристых щей.
Очаг в нашем доме расколот
руками всеядных ловчил, —
хотя бы на час утолил.
Была бы тетрадка, да ручка,
да пачка простых сигарет —
готовить духовный обед.
Ловец
скрыв усмешку под дрожью ресниц:
«Ты о чём разговаривал с лесом,
что за сплетни подслушал у птиц?»
Очевидность простого ответа
вряд ли понял зелёный юнец:
«Я владелец пространства и света,
я – дыханья природы ловец!
Над планетой взлечу на мгновенье,
к тайнам солнечных сил приобщусь,
и на Землю – не призрачной тенью,
а небесным лучом возвращусь».
Ничего не ответил попутчик,
но, пока мы с ним по лесу шли,
примечал он теперь каждый лучик
на траве и в дорожной пыли.
«Я много лет по вертикали…»
Я много лет по вертикали
с горы катился кувырком,
и прегрешенья налипали
за слоем слой, как снежный ком.
Теперь стою в тени долины
и слышу траурную медь,
но вижу дальние вершины, —
бескрылым их не одолеть.
Чего бы грешного ни скрыл я —
придёт причастия пора.
И я отращиваю крылья —
творенья духа и пера.
«Не хожу я по праздникам в гости…»
Не хожу я по праздникам в гости,
весь досуг отдавая перу.
Стало больше друзей на погосте,
но всё меньше – на званом пиру.
На останках былого покоясь,
за витриной роскошных кулис, —
окружает меня мегаполис
озабоченной хмуростью лиц.
Цепью памяти скован я с прошлым,
но считается нынче худым
то, что виделось раньше хорошим
сквозь доверчивой юности дым.
Настоящее – горше и горше,
а грядущая доля – во мгле.
С каждым годом себя я всё больше
ощущаю чужим на Земле.
«Бесплатный труд мне был отрадой…»
Бесплатный труд мне был отрадой,
и сам лукавый был не брат.
Теперь – награда за наградой,
а я – как будто и не рад.
Как незатейливая спичка —
начало свету и огню, —
любому дорого яичко,
когда оно к Христову Дню.
Под всхлипы горестного плача
сводя спалённые мосты,
мне ухмыляется удача
сквозь дымку тающей мечты.
«Когда паду в бою неравном…»
Когда паду в бою неравном,
мой череп с выжженным нутром
друзья оправят серебром
и кубком сделают заздравным.
И кубок тот пойдёт по кругу
на щедром праздничном пиру,
и всё, что я вверял перу,
войдёт в уста от друга к другу.
И в них по капельке вольётся
моих стихов прощальный звон,
и всколыхнёт раздумья он,
и в душах эхом отзовётся.
«Не видя глаз ареопага…»
Не видя глаз ареопага,
который рядом, но незрим,
не отделяя зла от блага,
не разумеем, что творим.
По зову плоти счастья ищем,
но, чем дряхлей телесный щит,
тем громче вещий голос свыше
сквозь дебри разума звучит.
А мы, не напрягая слуха,
листаем дни в земной пыли —
личинки зреющего духа
И по проторенным бороздам,
в края, где нет морей и суш,
через колючки терний – к звёздам
взлетаем бабочками душ.
«Когда в тетрадь вписалось от руки…»
Когда в тетрадь вписалось от руки
невесть откуда взявшееся слово, —
прибереги, не жги черновики —
твои мосточки в завтра из былого.
И верность славе пращуров храня
в дурмане разрушительно роскошном,
с печалью помни на исходе дня
об уходящем лучезарном прошлом.
В былом уже не сменишь ни строки, —
хоть проклинай, хоть пой ему осанну.
Но памяти твоей черновики
реликвиями будущего станут.
«И тем, кто в быту побойчей…»
И тем, кто в быту побойчей,
и скромным тихоням, тем паче —
отмерил дары при раздаче.
Пускай, у последней черты —
триумф или горькая тризна, —
сам путь к исполненью мечты
важнее победного приза.
Всё то, что дарил Казначей,
хранится в сарае на даче:
обрывки бессвязных речей,
осколки бесцельной удачи.
Я нынче живу без затей,
и праведен до неприличия, —
в дыму отпылавших страстей,
в обносках былого величия.
Закат
Затухающим светом в оконце
освещая порог бытия,
опускается хмурое солнце
в багровеющий дым забытья.
Аромат разливается нежный
и тускнеет небесный экран, —
слабый лучик последней надежды
пробивает закатный туман.
Продолжается сладкая пытка:
наблюдать, как сгущается тень
и, глотками хмельного напитка,
смаковать истекающий день.
Оглянись, и слабеющим оком
за развалами пройденных круч
разгляди в своём прошлом далёком,
над бессмертья вселенским истоком —
восходящий сияющий луч!
«Сошли последние опята…»
Сошли последние опята,
смолкает птичий перезвон
и, дрёмой осени объята,
земля впадает в полусон.
Приходит праздник увяданья,
и надо мной со всех сторон
кружит листва – последней данью
от поределых рыжих крон.
И монотонное стаккато
небесной музыки дождя
звучит мелодией заката,
больную память бередя.
Но, разметав сомнений ворох,
я в человечий полный рост
шагаю в листопадный шорох
под шелест падающих звёзд.
«Когда-то всё, в чём виноваты сами…»
мы ощутим, судьбу свою кляня:
рождая гнев вулканов и цунами,
всё ближе поступь Бледного Коня.
И мёртвым позавидуют живые,
и льдами закуёт людей тоска,
и метеоров стрелы огневые
подымут пыль столетий, – а пока…
Пока, в безумстве ядерных проектов
и в пламени ракетного сопла, —
ещё плодит земля моя поэтов,
ещё кричат в лугах перепела.
«Клеймом родового проклятья…»
Клеймом родового проклятья
ген тварей нам отроду дан:
природные кровные братья —
земляне – враги для землян.
Всё явственней к веку от века
сквозь тонкий духовный покров
кащейская суть человека;
и льётся невинная кровь.
Но, знаком о скором конце
в космической братской траншее, —
к нам близится в звёздном яйце
«Апофиза» [1 - «Апофиз» – астероид, который в 2029 г. может войти в зону притяжения Земли.] – гибель «кащея».
И люди не станут добрей,
но в общей молитве сольются
казнённые чада царей —
с исчадьями всех революций.
«Белоглазая чудь подземелий…»
Белоглазая чудь подземелий,
дивьи люди уральских глубин —
с незапамятных лет разумели:
человек не навек – господин.
Напрямую пути выбирая
через шоры природных преград,
он цветущую Землю из рая
преврашает в безжизненный ад.
Но планета с годами остынет,
и наземные твари, – в карьер,
побегут из холодной пустыни
в катакомбы подземных пещер.
И нежданной бедой распростёртый
под удары стихий ножевых,
пожалеет случайно не мёртвый,
что на горе остался в живых.
«Когда я вспомню то, чего не знал…»
Когда я вспомню то, чего не знал,
о чём душа в забвении скучала,
я осознаю, что любой финал
обозначает новое начало.
и я сподоблюсь прикоснуться к чуду, —
ты помолись, родная, за меня,
когда я все молитвы позабуду.
«Гроза не грянет над зарёю алой…»
Гроза не грянет над зарёю алой.
Замшелых тел не пошевелят скалы.
И ливней слёз природа лить не станет,
когда меня, в урочный час, не станет.
Вулканы, ураганы и цунами —
всё это было в нас и было с нами,
но всё, как есть, уйдёт – без лишних слов,
землетрясений, войн, и катастроф.
Теченье жизни не убавит темпа,
и в нём утонут капли горьких фраз,
то вереском, цветущим среди скал…
А то и просто маленькой слезинкой,
в разгар веселья капнувшей в бокал.
«Зачем живёт комок земного праха…»
Зачем живёт комок земного праха,
когда пороки в нём сильнее страха,
когда не избежать земного тлена
рабам страстей адамова колена?!
Ужель спасут от гибельных стихий
Небесные Посланники – стихи,
и засияют новые рассветы
за таинством крещения в поэты?
Но вряд ли, в час расплаты по заслугам,
мне суждено пройти Небесным Лугом.
И рвутся из души мой остылой
всего два слова: «Господи, помилуй!»