Андрей Марченко
Хранитель ключа

   © Андрей Марченко, 2011
   © ООО «Астрель-СПб», 2011

   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.



   …На Южфронте сложилось архинеблагоприятное положение с авиацией и военлетами. Нельзя ли хотя бы для нужд аэроразведки привлечь ведьм и прочую летающую нечисть, сочувствующую большевикам?..
Из письма В. И. Ленина
председателю Реввоенсовета Республики
Л. Троцкому от 5 февраля 1918 г.

   …You say you want a revolution well you know
   We all want to change the world
   You tell me that it’s evolution well you know
   We all want to change the world
   But when you talk about destruction
   Don’t you know that you can count me out (in?)
   Don’t you know it’s gonna be Alright
   Don’t you know it’s gonna be Alright
   Don’t you know it’s gonna be Alright…
The Beatles. Revoluton

0. Вместо предисловия

   Все началось с того, что в семье палача ожидали наследника, а родилась девочка. Не то чтобы родители были не рады ребенку, просто отцовский топор для нее оказался тяжеловат. А может, дело в том, что один старик на распутье семи дорог подобрал щенка. И не съел его, как было принято в те времена и в тех краях, и пес со временем отплатил старику ровно тем же – пожалел своего нового хозяина. В нашем мире это не так уж и мало.
   Или нет… История завязалась, когда один старый дракон, возможно последний в этом мире, стал страдать цингой, и целое поле оказалось засеяно драконьими зубами. А что вы, собственно, хотите от дракона? Ему не положено быть вегетарианцем: братья-чудовища просто засмеют. Вот и накладываются друг на друга нездоровый образ жизни, вечная изжога, нервы опять-таки. Насчет нервов дракона можно понять: в те далекие времена, когда драконы летали над землей, слова «непорочная» и «красавица» не противоречили друг другу. Хотя что для взрослого дракона полдюжины субтильных девственниц? Так, перекус на один зуб. Даже если свалить рыцаря, разумеется благородного, то вместе с конем еды поболе будет. Но ты попробуй их выковырять из доспехов! К слову, некоторые считают: драконы исчезли из-за того, что не стало больше благородных рыцарей и непорочных красавиц. Был нарушен экологический баланс, и драконы натурально вымерли с голодухи. Впрочем, последнее предположение для нашего повествования никакого значения не имеет. Как и стоматологов, нас интересуют зубы, но не личная жизнь субъекта. По крайней мере данного субъекта.
   Если смотреть шире, у любой истории обычно имеется более одного начала. Ниточки из разных земель, времен сходятся, переплетаются, образуя его самый – Клубок Жизни. Он катится, сталкивается с иными историями, теряет обрывки некоторых нитей, подхватывает совершенно чужие судьбы и имена. Иные волокна истончаются, рвутся, зато в самом клубке, будто ниоткуда, рождаются совершенно новые истории. Но обычно клубок распадается, веревки рвутся на клочки, являя то, что в синематографе любят обозначать пошлейшим словом «Fin». Как бы история ни завершалась, жизнь продолжается. То или иное приключение может закончиться, но никогда не оборвутся все ниточки. Пройдет время. Дни, года, может быть, столетия. А может, и четверть часа… И кто-то своей рукой, необязательно сильной, необязательно умелой, соберет обрывки, добавит что-то свежее, все перепутает, бросит новый клубок и скажет ему: «Катись!»

1. Бой на рассвете

   Четверо выехали на кручу. И лошади и их плащи были черны, словно еще недалеко ушедшая ночь. Они разговаривали, хотя давным-давно понимали друг друга без слов. Из-под капюшонов речь звучала гулко, словно из недр колодца. И даже от самого звучания этой речи веяло абсолютной чернотой.
   – Вон он, едет… – сказал Мор, указывая на далекого всадника. – Жаль его. Чем-то он мне симпатичен. Лет через двести из него получился бы толк.
   – Чепуха, – ответил Хлад. – Выкрутится и тут. Он всегда выкручивался.
   Мор задумался, из кармана достал счеты. Рука в черной перчатке стала перебрасывать костяшки.
   – Один к ста двенадцати… – заключил Мор. – Неважные шансы. Если хочешь – мы поспорим.
   – Я не спорю. Я – Хлад…
   – Давай со мной поспоришь? – предложил Глад.
   – На что?
   – Да на чью-нибудь жизнь. Идет?
   – Идет!.. Эй, Война, разбей…

   Хотелось спать, но для этого не имелось никакой возможности: шинель, которой укрывался Евгений Аристархов, на исходе ночи пропиталась холодом сверх всякой меры – на дворе был сентябрь. По утрам уже было прохладно, и солдаты кутались кто во что, но ближе к обеду солнце еще по-летнему жгло нещадно, и к вечеру можно было запросто купаться в реке. Но было ясно: вот и осень пришла.
   Спросонья хотелось чаю, да покрепче, погорячей. Просыпаясь на ходу, Евгений направился к выходу из палатки, и тут далече послышались звуки перестрелки – рубанул пулемет, потом защелкала винтовка. В отряде было три пулемета, но Аристархов по звуку понял: это чужой. Кричали что-то неразборчивое. Евгений быстро выскочил на улицу, протирая глаза, чуть не налетел на отрядного комиссара Чугункина.
   – Что происходит? – спросил у него Аристархов.
   – Это я у вас должен спросить: что? У нас тут бой, а вы спите! – вспылил комиссар.
   – Вас послушать, – ответил комбат, – так я вообще никогда спать не должен. Лучше доложите диспозицию.
   Клим Чугункин не нашел ничего веского, что бы ответить ни на первый, ни особенно на второй вопрос. Вдвоем заспешили к реке, на полдороге выяснилось: недавно к речке отправились трое с ведрами, ну и, разумеется, с оружием. Времена неспокойные, по нужде и то лучше идти с наганом. И действительно, скоро началась стрельба. К месту пальбы подтянулись солдаты из ночного. После – на ноги поднялся весь батальон. Многие рванули к реке, кто в чем был, но их встретила пулеметная очередь. Залегли.
   – Ваше высокоблагородие… – по старой привычке начал доклад солдат, но тут же исправился: – Товарищ комбат, противник прижат к реке, но отстреливается.
   Как раз пронесли первого раненого. Им оказался один из тех троих, ушедших поутру за водой. Паренек был молодой, всего боящийся, а потому и осторожный. С его слов выходило так: отстал от сослуживцев, к месту стычки подошел последним. Вроде бы возле водопоя его товарищи с кем-то зацепились, началась перестрелка. Этому раненому пареньку батальон был обязан тем, что противник не вышел из соприкосновения. Когда началась заварушка, молодой упал на землю, перекрыл единственную дорогу, ведущую с водопоя, и стал патрон за патроном посылать в сторону места столкновения. Повредил он при этом только камыш, но зато его самого задело рикошетом. Ничего толкового сказать паренек не мог: ни сколько было противников, ни что случилось с его товарищами. Чугункин сурово покачал головой: дескать, надо будет взять человека на карандаш. Но Аристархов потрепал раненого по плечу:
   – Молодец, что не побежал…
   Комиссар с комбатом пошли к месту боя, залегли в рощице, осмотрелись: за полем и дорогой стояло рассыпавшееся здание, откуда и стрелял противник. Бил нечасто: из винтовок одиночными, а стоило пехоте поднять голову, кратко вступал пулемет. Развалины находились чуть на возвышении: с одной стороны их прикрывала река, с трех имелось достаточно широкое простреливаемое пространство. Солдаты из камышей бросали бомбы, но не добрасывали. Они рвались, едва долетев до стен, наверное, оглушали обороняющихся, но не причиняли им серьезного вреда. Подойти ближе никто не решался.
   – Надо атаковать! Поднимайте людей! Мы возьмем противника штурмом! – Чугункин старался быть главным.
   – Возьмем, конечно. Но двоих уже убили, и еще человек двадцать положат. Приказа так расходовать людей я не имею.
   Комиссар просто отвернулся.
   – А что за здание такое? Мельница, что ли? – спросил Аристархов. – Не похоже что-то…
   – На вашем месте я бы об этом думал в последнюю очередь, – сделал ехидное замечание Клим.
   – Энто насосная была, – пояснил лежащий рядом солдат. – Тута помещик имелся, так он построил, поля поливал. Год назад сожгли мироеда, видите, стеночка прикопченная? Все растащили, только трубы остались, они в цемент залиты – не достать. Они к реке выходят…
   – К реке? А что за трубы? Велики?
   – Ага. Дюймов по семь…
   – Это интересно… Ну-ка, вы двое – за мной…
   – А я? – забеспокоился комиссар.
   – А вы – за старшего!
   И Аристархов отправился куда-то назад, в тыл.
   Чугункин злился на Евгения до такой степени, что уже даже жалел – не стрельнул ему в спину как бегущему с поля битвы. Оставил, понимаешь, комиссара наедине с противником. И что самое обидное: бой продолжался совершенно без участия Клима. Бойцы посылали пулю за пулей, целя в разрушенное здание. Среди развалин кто-то мелькает, отстреливается, порой затихает.
   У комиссара появилась крамольная мысль: поднять батальон, повести его в атаку на многочисленного врага, добыть первую славную победу. С иной стороны, опыта таких отчаянных атак было ровно никакого. И что командовать? Крикнуть: «Вперед»? А дальше что? Вернее, что именно – ясно. Дальше – неширокое поле. Сбоку густые камыши, вероятно заболоченный берег. Вот, скажем, крикнет он: вперед! Даже рванет сам. А вдруг за ним никто не побежит? И стрелять противник будет только по нему. Бежать до развалин далече, за неимением иных целей его, Клима, успеют уложить раз пять. Умирать в самом начале блестящей полководческой карьеры не хотелось. Ничего, вернется Аристархов, поведет солдат в атаку, будут погибшие – а куда деваться? И вот тогда… тогда Чугункин напишет докладную записку куда надо…
   Аристархов вернулся скоро, но вышел не к Чугункину, а пробрался за излучину реки. Выслушал последние объяснения солдата и принялся раздеваться, голый, но с гранатой в руках вошел в реку. Проплыл камышами. Трубы были там, где показал рядовой. В одну трубу Евгений и зашвырнул гранату. Вместо взрыва она зашипела и стала выделять желтый ядовитый дым. Немного его выплеснулось на речку, но большая часть пошла наверх, в бывшую насосную. Скоро развалины, словно чаша, начали наполняться едким дымом. Желтый туман лез из-под плит, стелился по полу. Казалось, чего проще – надобно держать голову повыше, пока дым не достанет до уровня окон, а после начнет стекать с холма вниз… Но в гордо поднятую голову слишком легко схлопотать пулю, паче что противник активизировался. Слезились глаза, веки смыкались. Из камышей Аристархов крикнул:
   – Прекратить огонь! – и после паузы добавил уже в сторону насосной: – Эй, там, сдавайтесь, что ли…
   Из здания выбрался человек, он пошатывался, его крутило от кашля.
   – Бросай оружие! – крикнул Аристархов.
   На песок полетел ручной пулемет, две винтовки, за ними шлепнулся и пистолет.
   – Пусть и другие выходят! – крикнули ему.
   – Нету других, – прокашлял сдавшийся, – я тут один.
   На всякий случай подождали, пока развеется дым. И комиссар лично проверил, но действительно никого не нашел – ни живого, ни мертвого… Против батальона стоял один человек.
   Пока пленного вели к комбату, тот кашлял, тер глаза, из-за чего лица долго не было видно. Но еще шагов с двадцати Аристархов его опознал:
   – О нет…
   Зато пленный, протерев глаза, широко улыбнулся:
   – Женька, боже мой, ты ли?
   – Товарищ комбат, – заговорил комиссар иным, официальным голосом, – вы знаете пленного?..
   – Служили вместе…
//-- * * * --//
   Допрос за неимением какого-либо помещения проводили на свежем воздухе. Все формальности будто были соблюдены. Пленный, комбат и комиссар стояли на маленькой полянке. Саженях в десяти скучал солдат с винтовкой – вроде караульного.
   – А что рассказывать? – пожимал плечами пленный. – Поил лошадь. Подходят двое, просят закурить. Я отвечаю: сам не курю и другим не советую… Один взбеленился, дескать, будет мне какой-то хмырь советовать! И за винтовку схватился… Ну я быстрей оказался – а то меня положили бы.
   – А вам не приходило в голову, что солдаты рабоче-крестьянской армии хотели вас просто испугать? Пошутить? – предположил Чугункин.
   – У меня с империалистической войны три ранения и одна контузия, – врал пленный, – я таких шуток не понимаю напрочь. На войне ведь как: если в тебя целятся – в тебя стреляют.
   – А когда набежали солдаты, неужели вы не заметили на фуражках звезды, красные околыши?
   Допрашиваемый пожал плечами:
   – Вы знаете, из здания был неважный обзор. Оно ведь как – подымешь голову, тебя сразу и хлопнут. Да и не знал я, что это солдаты рабоче-крестьянской армии. Мне показалось – бандиты бандитами. Если бы они представились – может быть, не стрелял бы. Хотя, честно говоря, в том не уверен…
   Чугункин нетерпеливо кивнул и задумался: да, действительно, моральное состояние вверенной части оставляло желать лучшего. Недавно двух поймали на мародерстве. Суд тянулся десять минут, приговор к расстрелу был приведен в исполнение публично взводом красноармейцев. Чтобы разбавить молчание, комиссар спросил:
   – А как вас звать-то?
   – Геллер моя фамилия, – ответил пленный. – Рихард Геллер.
   Чугункин посмотрел на Аристархова. Тот коротко кивнул: именно так. Молчание продолжалось. И тут Клим поднялся и сообщил, что ему надо отлучиться по делам. Хотя по лицу было видно: не по делам, а по нужде. Может, стоило отойти за ближайшие кусты, но отчего-то Клим не стал этого делать. Возможно, намеренно оставил старых знакомых наедине. Глядишь, пока его не будет, все и решится: может, пленный рванет, а его кто пристрелит. Может, побегут оба, часовому придется тяжелей, но этот военный специалист уже давно был под подозрением комиссара. И если случится предательство, то пусть это произойдет сейчас. Проходя, Чугункин что-то шепнул часовому. Тот кивнул и напрягся.
   Молчание, оставленное комиссаром, продолжалось и далее. Аристархову не хотелось разговаривать вовсе, он злился на Клима Чугункина за то, что тот ушел, оставив его в дурацком положении. Первым заговорил пленный:
   – Когда мы с тобой виделись последний раз? Кажется, совсем недавно…
   – В прошлом году, – отрезал Евгений.
   – Я же говорю – недавно.
   Аристархов кивнул:
   – Ну да, еще недавно было лето, а нынче уже пол-одиннадцатого… Сейчас год – целая эпоха.
   Еще когда они служили вместе, Геллер заметил: с Аристарховым совершенно невозможно говорить, когда тот сам того не хочет. Будет отвечать односложно. Станет использовать то, что все его считают чужаком, делать вид, что не понимает, о чем речь. Ну вот, времени все меньше и меньше. Придет комиссар – и выбраться отсюда станет сложней. Что делать, что делать, ведь действительно: так могут и убить. Потому Геллер пошел напролом:
   – Евгений, ты же меня не убьешь? Приятель, отпусти меня.
   Строго говоря, приятелями они никогда не были. Бывало, пили вместе, играли в штос по маленькой, не столько ради выигрыша, сколько для удовольствия. Везло все больше Геллеру, но поскольку ставки были невелики, то Евгений зла на штабс-капитана не держал. Правда, и нежных чувств не испытывал…
   – Отпусти, не убивай, – частил Рихард, – глядишь, и я тебя когда-то отпущу.
   – Если я тебя сейчас пущу в расход, – ответил Аристархов, – то и в перспективе мне тебя бояться не надо…
   Геллер замолчал и кивнул: в словах Аристархова была просто убийственная логика.
   В вихре Гражданской войны пленных часто не брали, раненых добивали. Геллер не питал иллюзий: его никто не любил. Женька Аристархов, которого он за глаза звал «жиденком» или «выкрестом», наверняка не был исключением. Мало того: Геллера боялись многие, подавляющее большинство тех, с кем он сталкивался. Говорится же, что католические храмы строят не для красоты, а для того, чтобы вселять в сердца грешников страх. Геллер был человеческим аналогом католического собора. Сослуживцы думали, что как раз Аристархова Геллер не пугает. На самом деле это все обстояло не совсем так: чувство было загнано так глубоко, что о нем часто забывал и сам носитель.
   Может, и вправду: если расстрелять Геллера, одним полуврагом станет меньше? Но что это меняло глобально? Евгению внезапно стало жаль пленного: все же, как ни крути, человек смотрит в глаза смерти.
   – Ты уж прости… – Аристархов задумался, подбирая обращение. – Прости, старина, но тут не от меня все зависит. Здесь от меня вовсе ничего не зависит на самом деле. Есть у нас комиссар – как он решит, так и будет…
   – А может, рванем отсюда вдвоем?..
   Аристархов покачал головой.
   Когда Чугункин вернулся, то застал лишь хвост разговора:
   – Тебе надо было бросать оружие и уходить за речку вплавь.
   – Да ну тебя! И что б я там делал мокрый без коня и оружия…
   Затем Геллер похлопал себя по карманам. Опровергая данные ранее показания, из кармана достал коробок со спичками и портсигар, серебряный, тяжелый. Отщелкнул крышку – внутри было пусто.
   – Ну вот… – обиделся Рихард на портсигар, затем повернулся к Евгению и спросил: – У тебя не будет закурить?
   – Я не курю – ты знаешь…
   Геллер пожал плечами.
   – Мало ли, вдруг начал? Времена нынче нервные. А у товарища комиссара нету?
   – Он тоже не курит, – отрезал Аристархов даже раньше, чем Чугункин успел открыть рот.
   – А у солдат попросить? Хотя бы махорочки…
   Прием был стар как мир, и Аристархов его, безусловно, знал: сперва выторговать у хозяев папиросу. А уж если они для тебя сбегают – так это вовсе хорошо. Затем закинуть ногу на ногу, прикурить, повести разговор неспешно, словно пленный здесь на самом деле – господин.
   – Не боись, до смерти еще покуришь! – пресек его порыв Аристархов.
   …И улыбнулся. Но улыбочка у него получилась настолько кривой, что Геллер заметно вздрогнул.
   – И на что ты надеялся?
   – Да как-то особых планов не было… Думал, может, удастся просидеть в камышах до вечера.
   – До вечера еще далече… – заметил Аристархов.
   Геллер сделал жест рукой – отмахнулся, как от несущественного:
   – Был случай, меня прижали вот так же к реке, только ближе к вечеру и бандиты настоящие. Уже думал: смерть ко мне крадется. Ну а затем сбросил кожух в воду, его понесло течением. Бандиты давай по нему палить. Пока догнали кожух, пока вытащили его на берег, пока разобрались, что их надули, – от меня и след простыл. Да и стемнело. Тужурки, конечно, жаль, но оружие я тогда не оставил. А вот помню, мы как-то с Гришкой Мышковским…
   – Вы знаете товарища Мышковского? – ахнул комиссар.
   – Ну да, а как же! – встрепенулся Геллер. – Глыба, а не человек! А как он стреляет по-македонски!
   – И чем вы с товарищем Мышковским занимались? Вероятно, экспроприациями?
   Геллер покачал головой:
   – Да нет, меня пригласили, дабы найти и устранить одну личность, врага трудового крестьянства. Я был уполномочен Румчерод’ом, а товарищ Мышковский определялся мне в помощь и, соответственно, как наблюдатель.
   Чугункин открыл рот так широко, что чуть не вывихнул челюсть: надо же какой человечище: не просто знаком с самим Мышковским, а даже…
   Еще через пять минут Геллер уже курил злые солдатские папироски, набитые не то табаком, не то чаем. Допрос превратился в пересказ Геллером событий старых, посвежей и совсем новых. Из разговора выходило, что Мышковского, знаменитого экспроприатора и убежденного большевика, пленный действительно знает хорошо. Аристархов в этом практически не сомневался. Заодно был уверен: за этот год, пока они не виделись, Рихард наверняка обзавелся знакомствами и среди анархистов, и среди эсеров. С монархистами, пожалуй, он был знаком ранее. Однако Геллер это не уточнял, а Аристархов наводящие вопросы не задавал. Особой выгоды от смерти бывшего сослуживца не предвиделось. Да и вообще, комбат в этом разговоре чувствовал себя совершенно лишним. Сказать будто было нечего: Мышковского он не знал, идеям марксизма он сочувствовал лишь формально, в анкетах. На самом деле коммунистическое учение ему было до фонаря. Равно как и миллион иных догм и заветов. В этом он был схож с Геллером. Однако последний мог беседовать на тему любую, оказывался в центре внимания хоть в великосветском салоне, хоть среди взбудораженных крестьян. Аристархов же терялся часто в компании даже трех человек. Краем глаза это заметил Чугункин и постарался вовлечь в разговор уже зевающего комбата.
   – Кстати, а как тут в мое отсутствие вел себя товарищ пленный? – справился комиссар у Аристархова.
   – Просил отпустить, – не стал скрывать комбат.
   – А ведь в самом деле! – улыбнулся Чугункин. – Отчего не отпустить товарища Геллера? Я вижу, он наш человек! Сочувствует большевикам, помогает нам не словом, а делом! С самим товарищем Мышковским работал. А что до перестрелки – сочтем это досадным недоразумением.
   Аристархов неопределенно мотнул головой, дескать, решайте сами.
   – Впрочем, может, вы, товарищ Геллер, присоединитесь к нашему батальону? Рабоче-крестьянской армии нужны квалифицированные командиры.
   Геллер улыбался широко, совсем не пытаясь скрыть свою радость: очевидно, что оставаться пленным ему недолго.
   – Нет, спасибо… – ответил он. – У меня имеется совершенно иное задание. К сожалению, не имею права его разглашать…
   Чугункин едва не всплеснул руками. Определенно наш человек, бдительный, умеет хранить секреты. Вот если бы его расстреляли, кто бы выполнил задание партии? В том, что Геллер выполняет задание партии, Чугункин практически не сомневался.
//-- * * * --//
   …Прощались довольно тепло.
   Пленному не только вернули коня, но выдали сухой паек на три дня. Отсыпали бы и дефицитных боеприпасов, но пулемет Рихарда снаряжался редкими французскими патронами…
   Когда Геллера простыл и след, Аристархов, наконец, заговорил:
   – Ваш Мышковский – грабитель… Гангстер. И мы отпустили бандита…
   – Да полно вам. И Мышковский, и ваш знакомый – наши, благородные революционные разбойники. Те, кто отбирает деньги у богатых… И отдает их партии.
   – А как же бедные?
   – Ну сами подумайте – что можно отобрать у бедных? Как говорил Маркс: только цепи…
   «Пролетарию нечего пропивать, кроме золотых цепей буржуазии!» – подумал Евгений. Но промолчал…

2. Завод бронепоездов

   – А, в общем, тут ничего сложного… – вытирая ветошью руки, проговорила Ольга. – Этот рычаг одну шестерню из коробки убирает, а вторую, наоборот – в зацепление вводит. Верхняя идет на ходовой винт, а нижняя – на ходовой вал. Чтоб зацепление раньше не случилось – на одной стороне рычага три десятки снято. На глаз и пальцем это не почувствуешь. Надо брать штангенциркуль… А вы этот рычаг вверх ногами поставили. Здесь три десятых не хватает, тут три десятых лишних. Итого имеем шесть десятых нахлеста. Потому у вас две шестерни сразу и включалось. Нортон тянет суппорт и ходовым валом, и ходовым винтом – двойная подача во всей красе. Как результат – постоянно срезало шпонку. Ну что, понятно?
   Ответа не последовало. Механики крепко задумались. Сказать, дескать, да все ясно – что расписаться, будто эта деваха больше мужиков знает. Оно-то, конечно, так и есть. Да вот признавать это обидно. Молчать дальше? Еще хуже. Этак все решат, что остальные механики ничего в своей профессии не смыслят. Оно и так худо – девчонку над ними поставили. Куда уж дальше. И самое плохое в этом положении то, что девка действительно оказалась права: да, рычаг с проточкой, которую никто не заметил. И это хорошо, что станок ограничился только тем, что срезал шпонку, коей цена – копейка. Если бы двойная подача включилась в коробке скоростей, то вместо половины шестерен была бы сплошная стружка.
   – Ну так что, понятно? – переспросила Ольга. – Я могу идти?
   Слесарь – старый, седой, промасленный – наконец проговорил:
   – Замуж бы тебе надо, Ольга.
   Как ни странно, это сработало. Ольга фыркнула, швырнула ветошь в поддон и пошла прочь.

   В столовой Ольга взяла обычный обед и чашку чая с плюшками. Села в уголке, у окна. Попивая чаек, принялась листать книжку: справочник Хютте. Книга эта служила пособием по всему механическому на свете и была читана-перечитана. Но девушка ее все равно любила и, даже зная некоторые страницы наизусть, читала с удовольствием. Около стола остановился молодой застенчивый инженер, пробормотал:
   – Разрешите…
   Ольга смерила щуплого мужчину взглядом, буркнула:
   – Полдвенадцатого!
   И вернулась к чтению книги.
   В столовую забежал мальчик-посыльный, гордый своей первой работой, заметил Ольгу, заспешил к ней:
   – Эй, мадмуазель! Вас к себе управляющий требует!
   – Так-таки и требует? – уточнила Ольга. – Может, просит?
   – Не-а! Требует!
   – Хорошо… Я сейчас приду.
   – Он требовал немедля!
   – Если немедля, мог бы и сам прийти – не велик начальник, – и, видя замешательство мальчишки, добавила: – Скоро подойду. Чай только допью.
//-- * * * --//
   Управляющего Ольга не любила – в технике он был совершенным кретином. К примеру, частенько случались такие диалоги:
   – Отчего сидите, не работаете? – спрашивал управляющий у отдыхающих подчиненных.
   – Да вот, надо отверстия просверлить, резьбу нарезать, – объясняли рабочие. – Метчики есть, а за сверлами уже пошли…
   – Ах вы, бездельники! Давайте пока нарезайте резьбу, отверстия потом просверлите!
   Складывалось впечатление, что управляющий нравится только себе. И то не всегда. Как бы то ни было, через четверть часа Ольга по гулкой лесенке поднялась в его кабинет. Постучала. Ей разрешили войти. Хозяин кабинета почувствовал, как тут же запахло померанцем.
   – Что вам угодно? – спросил управляющий с милой улыбкой.
   Как подсказывал опыт, улыбка та не сулила ничего хорошего.
   – Вы меня вызывали…
   – Ах да, – управляющий сделал вид, что запамятовал. – Действительно вызывал.
   Он улыбнулся еще шире, так, что казалось, будто его рожа вот-вот от этой самой улыбки треснет. Ольга почувствовала смутное желание ему врезать и даже нащупала лежащий в кармане гаечный ключ. Но в последний момент сдержалась.
   – Дорогая Ольга Константиновна! Я должен признать, что ваш труд заслуживает наивысшей оценки. Благодаря вам мы получили много призов, дипломов. В частности, я бы отдельно хотел отметить модель бронедрезины. Нам неимоверно тяжело будет обходиться без вас. И тем не менее со следующей недели мы постараемся с этим справиться…
   Сначала Ольга даже не поняла, что ей сказали. Начали за здравие, а закончили за упокой. Она уволена…
   «За что?» – подумала Ольга.
   – Ну, понимаете… – начал управляющий и замолчал.
   Нет, наверное, не подумала, а спросила вслух…
   – Вас не устраивает мой кругозор? – спросила задумчиво Ольга.
   – О нет! Думаю, даже на тульских оружейных заводах не найти столь одаренного мастера.
   – Вам не нравятся мои чертежи? Мои изобретения?
   – Ну что вы!
   – Так в чем же дело?
   Приказчик потупил взгляд.
   – Вы смущаете мастеров.
   Чем именно Ольга их смущала, было понятно. Пусть она ходила все больше в комбинезоне, прически носила короткие, да и волосы прятала под беретом. Но была девушкой молодой, красивой, а стало быть, чужой здесь, в мире мужском… Нет, конечно, женщины на заводе имелись. Порой положение занимали особое, работали на уникальных станках. Но всегда оставались работницами, никогда не поднимались даже в самое незначительное начальство. Лица здешних работниц отражали накопленную из поколения в поколение усталость. Периодически им даже дарили цветы – как правило, пышные, но дешевые хризантемы или одну изначально тощую гвоздичку. Цветы стояли в банках рядом со станками, рядом с припасенными резцами или заготовками. На них садилась пыль, оседали пары масла. И через неделю-другую цветы не вяли, мумифицировались, становились цвета бурого, словно изготовленные из проржавевшей стали.
   – Я понимаю – каждый из них хуже вас, – оправдывался управляющий. – Да что там… Вероятно, все вместе они не сделают того, что можете вы. В то же время много ли проку будет, если вы останетесь единственным механиком на заводе?
   В кабинете имелось два окна: одно выходило в цех, другое на улицу. Ольга посмотрела сначала в первое, но рассмотрела немного – в цехе было темнее, чем в кабинете. А за другим окном бесновалась настоящая осень. Седели поля, ветер все чаще рвал лист с деревьев. И внезапно Ольга рассмеялась. Сделала это громко, безудержно, так что задрожали стекла в рамах. Управляющий испуганно стал наливать воду, протянул ее девушке дрожащими руками, но та покачала головой и вытерла слезы.
   – А какого черта? – весело спросила Ольга, продолжая смотреть в окно.
   Управляющий покосился на икону в углу кабинета.
   – Какого черта, – повторила Ольга. – Какого черта я должна цепляться за эту работу?
   Затем встала и вышла из комнаты.
//-- * * * --//
   К проходной Ольга пошла не через заводские переходы. Просто вышла из цеха сразу на улицу, где убедилась в верности принятого решения. На дворе стояла та самая разновидность осени, которую легче всего спутать с наиромантичнейшей весной. Погода была теплая, солнце светило хоть и ярко, но в воздухе присутствовало нечто, что говорило: лета сейчас нет. Но завершилось ли оно, приближается ли с каждой минутой – понять было трудно. Ибо такой закон природы: зима может закончиться несколько дней назад, сгореть дотла в солнечном свете, быть отпетой птицами… Но с каждым часом, с каждым днем приближается зима новая, может, еще более жестокая, холодная.
   Несмотря на смутное время, завод не оставался без работы. Вдоль цеховой стены, на запасном пути стоял бронепоезд, на его локомотиве красовался двуглавый орёл, монархистами он был уже оплачен. Напротив, в сборочном цеху последние доводки велись на другом бронепоезде, заказанном малороссийскими бандюками. Война империй переросла в войну гражданскую. Нужда в бронепоездах не пропала. Даже напротив, нужда в них росла. Зато рекламаций приходило гораздо меньше. Фронты были нестабильны, бронепоезда то и дело переходили из рук в руки. Часто случалось, что владельцы сами подрывали свое имущество, дабы оно не попало в руки к врагу.
   Проходя мимо ремонтного цеха, Ольга увидела механиков, с которыми общалась до обеда. Сейчас они пытались вынуть вал из корпуса редуктора. Как бы они ни вращали вал, получалось, что та или иная его часть не могла выйти, цеплялась за выступы, приливы, ребра жесткости. Кто-то заметил девушку. Улыбнулся ей. Улыбка получилась такой же фальшивой, как и у управляющего. Ольга опять сжала ключ в кармане.
   – Кстати, Ольга Константиновна, как же отсюда вынуть вал?
   – Меня это совершенно не волнует. Я тут больше не работаю.
   Кто-то чертыхнулся.
   – Ну хоть объясни, как этот вал попал внутрь корпуса? – не сдавался механик.
   – Так же, как мухи попадают внутрь оконного переплета, – весело ответила Ольга и, не прощаясь, пошла дальше, собирать свои вещи.
//-- * * * --//
   Здесь лампы светили так странно, что при ходьбе в определенном месте человек обрастал несколькими тенями одновременно. Казалось, будто за твоей спиной вдруг встает еще один человек. Новички здесь часто вздрагивали, но затем многие к этому привыкали и проходили место без остановок. Вот появились две тени, третья выскочила откуда-то сбоку и стала догонять остальные. Внезапно вспыхнула тень четвертая. Ольга обернулась:
   – Здравствуй, Игорь.
   – Здравствуй, Ольга. Говорят, ты уходишь.
   – А кто такое говорит?
   – В данный момент я.
   Удивительно – к своему кабинету девушка шла дорогой короткой, остановилась лишь на минутку возле слесарей. Меж тем Игорь уже все знал. Вообще, складывалось мнение, что Игорь знает слишком многое, но предпочитает молчать. На заводе он начал работать давно, задолго до появления Ольги. Был человеком сухого телосложения и разговаривал соответствующе: казалось, будто в нем что-то хрустело и ломалось. Выглядел не то чтобы старым, но седым. Меж тем седина та казалась странной. Вот он помотает головой, и она слетит с него, словно какая-то пыль. Пост он все эти года занимал небольшой – сменного мастера, но многие произносили его должность, упуская первое слово и подчеркивая второе, словно оно шло с заглавной буквы. Обладал чувством юмора странным, ходил по верхним галереям без страховки и попадал туда каким-то таинственным образом. Говорили, что Мастер даже живет где-то в цеху. Во всяком случае, никто и никогда не видел его в городе…
   – К себе идешь? – спросил Игорь, хотя, безусловно, знал ответ и на этот вопрос.
   – Ага. Собрать вещи.
   – Все-таки уходишь? Жаль, мне будет тебя не хватать.
   – Не я ухожу, меня уходят.
   – Не говори глупостей! Если бы ты не хотела уходить, сейчас бы стало все. Где-то в шестерни бы попала стружка, где-то кто-то насыпал бы в масло пыли. Почему этого не произошло? Или, может быть, завод рассыплется в прах, как только ты выйдешь за ворота? Может, мне самому следует паковать вещи?
   – Не стоит… Я действительно ухожу по доброй воле. Вслед за колесами…
   – Почему?..
   – Я долго жила на заводе и не замечала, как за стенами лето сменяет осень. Или весну? Видишь, я уже сама путаюсь. Дни, годы. Здесь – всё не так, все – не те… А может быть, устала от одиночества. Игорь, мне четверть века, наверное, правда пора замуж. Разве ты позовешь… и…
   Ольга грустно улыбнулась последней фразе, словно шутке, но Мастер остался серьезным, отвернулся, покачал головой. Пробормотал:
   – Нельзя…
   Внезапно Ольга остановилась, вспомнила что-то.
   – Мне нужна твоя помощь… У тебя ведь есть резцы, сверла, заготовки?..
   – Смешной вопрос.
   Мужчина вдруг нырнул в совершенно темный боковой проход, загремел ключами, открыл дверку, зажег тусклую в десять свечей лампу. Свет озарил маленькую каморку, забитую заготовками, инструментами, приспособлениями. Игорь пнул ногой лежащую на земле болванку:
   – Гляди, эта пойдет?
   – Самое оно! – кивнула Ольга. – Еще бы мне инструмент: обычный набор, резцы проходной, отрезной, резьбовой… Сверла…
   – Какой диаметр сверл?
   – Какие тебе не жалко.
   Игорь ухмыльнулся:
   – Я не узнаю тебя… Но для тебя не жалко ничего – возьми лучшие. Зачем это тебе? Расскажешь?..
   – Одно дело осталось недоделанным…

   На заводе имелся довольно странный токарный станок. Имелись штифты, на которых когда-то крепилась табличка с наименованием, ныне сорванная. Ольга думала, что сделано это было не из хулиганства, а из нежелания позориться. Подобные станки производились на одной немецкой фирме, стоили баснословно дорого, но надо признать, цена была обоснованна. Оригинальный станок был прямо-таки напичкан коммерческими тайнами, загадками и просто хитростями. Отечественные конструкторы некоторые секреты не то не заметили, не то просто проигнорировали. В результате безымянный токарный станок работал, но как-то странно, словно не обращая внимания на токаря. Самопроизвольно переключал скорости, набирал обороты, врубал фрикцион, менял резцы. Определить заранее, что именно изготовит станок, не представлялось возможным. В цехе постоянно не хватало болтов, подшипников, и слесаря на ремонтируемые станки запчасти снимали с агрегатов списанных, брошенных, да и просто ненужных. Но непонятный станок не трогали – бытовала легенда, что снятые с него детали будут заражены этой хаотической болезнью, и станок, на который они будут поставлены, тоже начнет выделывать фортели… Ольга слыла слесарем замечательным. Раз она без чертежей разобрала и собрала хитрый английский винторез. Но за этот станок никогда не бралась. Сперва издали, чтоб не стоять над душой, смотрела, как возятся другие. После просто подходила, рукой проводила по станине, словно гладила какого-то металлического зверя. Себе давала зарок, что обязательно изучит повадки неуправляемого станка, выдрессирует его, но все откладывала, как иной гурман оставляет самое вкусное блюдо на конец обеда. И вот внезапно настал день, когда откладывать стало некуда.

   У станка они остановились. Всю дорогу через цех Игорь нес заготовку и инструменты, будто даже не чувствуя их веса. Но около станка роли поменялись: Ольга принялась зажимать заготовку, устанавливать резцы, сверла…
   – Управляющие кулачки проверять будешь? – спросил Игорь, когда все было будто готово.
   Ольга покачала головой.
   – Я так и думал… Включаем?
   – Включаем.
   Засвистели ремни, загрохотали шестерни. Ольга не прикасалась к рычагам и маховикам – станок был автоматическим. Полетела первая стружка.
   – Что ты собралась выточить? – спросил Игорь. – На этом станке еще никто не выточил что хотел.
   Ольга пожала плечами, она знала это. Станок всегда изготавливал не ту деталь, которую от него хотели. Порой мог сделать партию одинаковых никому не нужных железяк, а иногда выдавал на одной настройке из десяти заготовок десять различных фитюлек. Девушка решила рискнуть и проверить одну догадку, а скорее просто подумала: пусть будет то, что необходимо. И станок загудел…
   – Что удивительного ты видишь?..
   Игорь пожал плечами.
   – Его пытались отремонтировать, но никто не пытался понять…
   – А ты?..
   – И я не понимаю пока. Как так выходит: станок, изготовленный из металла, лишенный глаз, не ломает резцы. Смотри: он замедляет подачу перед торцом, уводит инструмент по свободному пути… Как он это делает?
   – Зачем он это делает? В этом есть смысл, но какой?
   На минуту заработал резьбовой резец. Прорезал коротенькую нитку, всего витков в пять. После станок просверлил отверстие. Затем вдруг отключился шпиндель. Игорь успел подумать: вот и все. Но нет. Мертво застопорив шпиндель, станок стал двигать вперед-назад суппорт, пробивая в детали пазы. Снова включился фрикцион, на нужное место стал отрезной резец. Через несколько секунд в лоток полетела готовая деталь. Ее, еще теплую, Ольга взяла в руки. Это было нечто среднее между штоком, штопором и фланцем.
   – Что это? – спросил Игорь.
   – Откуда мне знать. Какая-то важная деталь – но, к чему она подходит, я пока не знаю. Смысл есть, но он не тут, не на этом заводе. Я не знаю станка, к которому бы подошел этот предмет.
   Изготовленная деталь весила немного – может с четверть фунта, и заняла свое место в рюкзаке девушки.

   Ольга покинула завод.
   Сделала это на борту бандюковского бронепоезда. С крыши цеха состав взглядом провожал Игорь – как он попал туда, было непонятно. Всем было известно, что специальной лестницы на крышу не имелось. Бронепоезд перегонял старый опытный машинист вместе с двумя молодыми кочегарами. В отсеках у орудий скучала обслуга, навербованная приморскими бандитами прямиком с какого-то миноносца. По отношению к даме, да и к прочим все вели себя крайне пристойно… Не пили сивуху, не играли в карты, даже на интерес. Было понятно – среди бандитов имеются люди серьезные. Когда от города отъехали верст на десять, послышался рев гудка скобелевского завода бронепоездов. Он как раз будил рабочих, извещая их о начале нового трудового дня. Говорят, в хорошую погоду да при соответствующем ветре этот звук можно было расслышать за сорок верст от завода. А у птиц, пролетающих рядом с гудком, разрывалось сердце. Но сейчас, уже на расстоянии десяти верст, да еще за шумом бронепоезда гудок слышался словно плач, стон.
   Кому-то могло показаться, что завод оплакивает уход своего лучшего механика…
   Но Ольга так не считала.

3. Жизнь в селе

   Если вдуматься, в обезлюдевшей деревне нет ничего странного. Всякое случается: молодежь тянется в города. Сначала в ближайший, потом побольше. Самые удачливые умирают в столицах. Старики и неудачники доживают век самостоятельно в деревнях. И наступает день, когда последний, похоронив предпоследнего, умирает в своей постели или падает лицом меж недополотых грядок капусты. Или вот бывает, положим: живет народ, никто его не трогает. Или почти никто. И соответственно он никого не беспокоит. Но приходит время, и что-то меняется, появляется на ровном месте. Не то шило в заднице, не то бес в ребро, не то луч из космоса лупит в голову. Или же напротив – в ту же голову бьет иное, довольно приземленное вещество. И народ срывается с места, закладывает детей и жен, рубит лодки, из домов переселяется в повозки, уезжает.
   В своих поисках места потише старик уже миновал много брошенных деревень. Попадались ему и вовсе старые, такие, где деревья прорастали прямо в избах, выбрасывали ветки в окна. Там тоже никого не было – жители ушли давно, неведомо куда, даже выкопав с местного жальника кости своих предков. Были и другие, где жители помирали от болезней, эпидемий. Самым странным было село, где все обитатели скончались в один момент: умерли младенцы в люльках, рука, качающая колыбель, повисла как плеть. Кто-то заснул вечным сном, запрягая лошадь. Сама кобыла полегла рядом. По улицам той деревни старик прошел почти безбоязненно: что бы их ни убило, того уже не было. Но задерживаться в деревне все же не стал: что случилось раз, может произойти вновь.
   В нынешней же деревне старику понравилось: прежние обитатели ее покинули, но сделали это с толком, с расстановкой. Собирались не в панике, когда хватают первое попавшееся, а ценные вещи забывают. Нет, тут уходили спокойно, готовились несколько дней. Хозяйки даже не забыли про комнатные цветы. Они оказались выставлены на улицу – авось не пропадут. Особенно старику нравилось, что деревня не была обозначена на картах. Даже река, вдоль которой старик вышел к этому поселению, была обозначена неправильно, неуверенной тоненькой ниточкой. Да и та была заштрихована горизонтальными черточками – болотами. Это вполне устраивало вчерашнего странника.
   Старик стал обживаться: исследовал окрестности и дома, проверяя, что и где хозяева оставили за ненадобностью. Особо обрадовал его найденный в одном доме самогонный аппарат. Прошелся по огородам, посмотрел, где чего не убрали. Там сельдерей с петрушкой зеленеет. Сям – морковку хозяева начинали дергать, да бросили: мелкая. Вот она в земле и дозревает. Нашлось даже немного съестного. Но все больше такое, попорченное: горшки с вареньем неизвестной давности, крупа, наполовину с жучками. Яблоки моченые, бочонок с солеными огурцами… Больше всего в деревне нравилось собаке. На цепь старик ее никогда не сажал, да и вообще считал это человеческое изобретение вредным. Потому животное пользовалось полной свободой. Порой отсутствовала весь день и возвращалась хоть и уставшая, но довольная. Старик сносил в выбранную хату всякую разность, что-то складывал в сарай. Целую комнату забил всем стеклянным, что удалось найти, – все больше пустыми бутылками. Затем стал эту посуду наполнять. Ловил жаб, затем резал их острым ножичком. Каждый день ходил в лес рубить дрова. Отдельно складывал чурки березовые, осиновые. Различал даже сосновые и еловые. Затем каждую траву кипятил на определенном сорте дров. Разливал по бутылочкам, смешивал, что-то пил сам, что-то давал своей собаке. Порой декокт выплескивал на траву. В ответ происходили вещи странные – иная трава сгорала в мгновение. После другой капли на лысой площадке земли прорастали побеги, спящие в ней до поры до времени. Начинали зеленеть, словно сейчас не осень, а самая что ни на есть весна. Да вот беда – жизнь свою цветочную, и без того краткую, проживали они еще быстрей. Утром прорастали, к обеду давали цвет, а на закате уже лежала пожухлая солома. И снова начинались опыты, проверка концентраций. Драхмы и унции, моменты и атомы…
   Исследовал старик и дорожки, что вели от села, туда, где бортники мед когда-то качали. Сходил на лесопилку, нашел орешник. Прогулялся к прудам. Зашел даже на местный жальник. И лишь тогда первый раз испугался… Среди прочих могил имелось еще одно, довольно странное захоронение, чуть не на самой опушке кладбищенской рощи. Это была братская могила. Над ней стоял крест поболе остальных, была и табличка: имена и фамилии. Порой имелся год рождения. Абсолютно точно было обозначено одно – дата смерти. Как водится на братской могиле, она была единой для всех. Здесь похоронили чужаков. Не стали возиться с персональной могилой – вырыли яму и… А фамилии и другие данные взяли с бумаг, найденных в карманах убитых. У кого-то это были письма, у других документы.
   Старик обошел все кладбище. Нашел и другие могилы с этой же датой смерти – весна текущего года. Эти покойники лежали на своих фамильных участках. Старик надолго задумался. В кладбищах вообще нет ничего хорошего, а это вовсе пугало. Означали эти могилы одно: Гражданская война добралась и в этакую глушь, к прудам, к бортям… Причем случилось это недавно – месяца два назад. Первая мысль была уйти сразу же, но подумал: чего переться на ночь глядя, решил дождаться утра. Но утром задождило – по грязи уходить не хотелось. Подумал, что по размокшим дорогам сюда ехать не всякому захочется. А после убедил себя, что бояться решительно нечего: если за неделю, что он в деревне, ничего не произошло, то и дальше худого не будет. Да и не от Гражданской войны он прячется, ну а если она сюда и явится, то он маленький, как-то выскользнет.
   Как-то, обходя свои владения, старик нашел железный лабаз, закрытый на замок. Раньше старик его не замечал – стоял он заваленный со всех сторон. Старик дернул замок, надеясь, что его содержимое сгнило, что высыплется на землю ржавой трухой. Но нет: в замке лишь с довольным лязгом стукнулись какие-то части. Попробовал открыть его Словом: выдохнул заклинание в замочную скважину. Но замок остался все таким же: холодным и закрытым. Вероятно, прежний хозяин не очень верил в чистую физику и купил замок не то заговоренный, не то с серебром в механике. Серебро, как известно, к волшебству – нейтральный металл. Нашел гвоздь, покрытый ржавчиной до такой степени, что ржавчина отваливалась хлопьями. Для порядка поковырялся в замке, но было ясно: чтоб узнать содержимое лабаза, надо сбивать замок. Но тут послышалось:
   – Ключ под камнем…
   Старик обернулся. За его спиной, шагах в трех стоял бледный мужчина лет тридцати. В руках держал садок с раками. Показалось – какой-то он странный. Вроде и стоит здесь, рядом, а будто и нет его. Будто лет тридцать, а присмотришься: не то больше тридцати, не то вообще нет возраста. И лицо было скорее не бледным, а с синим отливом. И тянуло от незнакомца холодом за три шага. Что-то было в нем нехорошее. Старик ногой откинул камень. В ямке действительно лежал ключ. Но прикасаться к нему не торопился.
   – Это ты его сюда положил? – спросил старик.
   Мужчина покачал головой.
   – Это не твое, но и не мое. Я не могу открыть этот замок, да и мне без разницы, что там лежит. Но вдруг там то, что тебе надо? И если ты попользуешься, а потом положишь на место, закроешь на замок, а ключ вернешь под камень – никому вреда не будет.
   Отчего-то эти слова убедили старика. Он нагнулся и поднял ключ, вставил его в замок. Замок открылся с тихим звуком «крак». Внутри сарая имелась бочка, три ведра и тележка. Все это было щедро затянуто паутиной. Содержимое сарая явно дешевле запирающего замка.
   – Так ты здешний? – спросил старик, возвращая замок на место.
   – Жил когда-то здесь.
   – Потом съехал?
   – Можно сказать и так.
   Установилось молчание, и незнакомцу пришлось пояснять:
   – Мы почти соседи. Я тут рядом живу.
   Неопределенно махнул рукой в сторону реки.
   – За болотом? – предположил старик.
   – Нет, – пришелец смутился. – Не за болотом, а в нем…
   За рекой действительно имелось болото. Но насколько далеко оно простиралось, где оканчивалось – старик не проверял. Чтобы там кто-то жил, не замечал. Не было тропинок, вообще следов человека. С иной стороны, кому придет мысль жить посреди болот, когда вокруг столько свободного места? Дом на болотах – роскошь ненужная. Во-первых, далеко таскать камни и дерево. Во-вторых, еще до того, как достроишь, дерево гнить начнет, а на камне появятся мох да плесень. Если построишь, проживешь недолго – воздух на болотах нездоровый – все гниль и сырость одна. Человек на болоте жить не будет. Если он, конечно, человек неглупый и вообще… Ответ пришел в голову старика немедленно. Действительно все сходилось.
   – Ты нежить?
   Незнакомец потупил взгляд:
   – Ну да… Точнее сказать – утопленник. Меня русалка утащила.
   – И ты пришел за мной?
   Мужчина махнул рукой:
   – Зачем?.. Просто зашел, как сосед к соседу.
   Старик промолчал.
   – А что, нельзя? – спросил утопленник.
   – Да, пожалуй, можно.
   – Ну вот и ладно. А я ведь не с пустыми руками, – и бледнолицый протянул старику садок с раками.
   Те шевелились и ползали, задумчиво поводили усами и клешнями.
   – Как тебя зовут? – спросил между тем утопленник.
   Старик задумался крепко: а действительно, как? Он так давно не разговаривал, что забыл названия некоторых вещей. Раньше он говорил со своей собакой, но та не отвечала, хотя и понимала его с полужеста. Оттого надобность в словах отпала. Вот почему старик долго не отвечал, подбирая нужное слово. Наконец вспомнил:
   – Геддо.
   – Ну а я Федот. Послушай, а у тебя нет самогона? Ну хоть чуточку? Истосковался, просто сил нету.
   Самогона у Геддо не имелось. Но с иной стороны – долго ли умеючи?

   Словно седина в роскошной шевелюре, в кронах деревьев появлялся желтый лист. На иных деревьях рыжее проступало равномерно и в разных местах. На орехе вдруг за ночь вспыхнула желтизной целая охапка листьев, но остальные остались зелеными. Отчего? Ночью произошло нечто, что испугало дерево? Или просто случилась мимо осень, да и решила похулиганить: вплела в сентябрь ленточку ноября. Скоро осень состарится, станет злой мачехой, старухой. Начнет водить к себе в гости зимние деньки, затем и сама сгинет под сугробами.
   Геддо предвкушал: вот придут вьюги и метели, дождь и распутица. Дороги разбухнут от дождей, станут болотами. Проехать по ним не будет никакой возможности – разве что осторожно пройти по обочине. После завалит их снег, что и видно не будет, где та дорога была. И знающий человек пропустит нужный поворот, не найдет деревню, путь к теплу. А если человек такой уж умный, он не станет дразнить волков, шляться, рискуя сгинуть в снежной пустоши. Он будет сидеть дома, жечь дрова да пить чай. Старик ждал этих времен с нетерпением. Но тут наступила обманка – бабье лето. Дороги просохли. Сколько времени оставалось этому ложному лету? «Немного, – успокаивал себя Геддо. – Очень немного». А пока старик коротал осень с Федотом-утопленником. Пил с ним самогон на крылечке своего нового дома. Рядом, в бадье с дождевой водой, плескались русальчата. В дом Федот не заходил – не пускал оберег, повешенный кем-то над порогом.
   – Оберег лучше не снимай, – говорил Федот. – Вдруг жена моя зайдет или еще кто из наших. У нас на болоте сейчас Лихо спит. Пока оно тишком держится. Но лучше его не дразнить…
   Самогон тянули под малосольные огурцы. Для его изготовления пришлось на пару дней прервать алхимические опыты.
   – А так хорошо живем. Детишки у нас. Только вот жена борщ не умеет готовить и огня боится. Да и как баба малость холодна…
   На теплой земле нежилась собака. В деревню псина вошла – лишь кожа да кости, сейчас отъелась на мышах. Ребра обросли жирком, шерсть лоснилась. Русальчата брызгали на собаку водой, но та смотрела на их игры ленивым глазом. Федот бросил палку, распорядился:
   – А ну принеси.
   Собака не пошевелилась, будто подумала: «Ну вот еще, глупости. Была бы тебе нужна эта палка, стал бы ты ее выбрасывать».
   – А это она или он? – спросил Федот, указывая на собаку.
   – Ума не приложу. Как-то совершенно не задумывался.
   – Как зовешь животинку?
   – Да ты ее зови не зови – все равно не прибежит. Глухое оно. Я и подумал, если не отзывается, зачем придумывать имя?
   Федот пожал плечами:
   – И все же чудно, что она на меня так.
   – Как?
   – Да никак! Это и чудно. Обычно животину нежить раздражает. К слову… Я ведь следил за тобой, – заметил Федот, разливая самогон по кружкам, – ты траву собирал на кладбище. Колдун?
   Геддо кивнул.
   – Чернокнижник? – предположил Федот.
   – Нет.
   Чокнулись, выпили, захрустели огурчиками.
   – Тогда зачем тебе не спать ночами? – продолжал Федот. – Ходить на кладбище?
   – Что касается ночей, то некоторая трава только после захода солнца силу имеет. А другая – исключительно на кладбище растет…
   – То бишь покойников подымать не станешь?
   – Снова нет…
   – Ну, оно и хорошо. На тутошнем жальнике моя бабка лежит. Не хотелось, чтоб она воскресла.
   Собутыльники немного помолчали, подумали каждый о своем.
   – Может, эта, тебе чего-то разэтакого надо, – спросил Федот. – У нас на болотах разное имеется.
   Геддо покачал головой. Дескать, нет, спасибо. Как-то своими силами справится.
   – Ну и ладно. А за еду не беспокойся. Только скажи – нагоним и рыбы, и раков. Знай – таскай. Насолим на зиму, наварим ушицы… Хороша ведь уха да под самогон?
   Федот подмигнул старику. Геддо совершенно честно кивнул: да, действительно хороша. Впрочем, уха и без самогона была хороша, да и, если самогон сварен для себя, его можно с чем угодно употреблять.
   Со стороны леса на деревню наползали тяжелые грозовые тучи. Задул ветерок, потянуло сыростью.
   – Ладно, – поднялся Федот. – Пора мне идти.
   – Бывай… – отозвался Геддо. – Заходи завтра, я грибов нажарю…

   Непогода обрадовала Геддо дождем. Но тучи на небе не задержались. Воробьи переждали краткий ливень под крышами и, как только дождь перестал, стали плескаться в лужах, предвещая погоду жаркую, солнечную. Солнце палило так нещадно, словно, собравшись на зимние каникулы, решило напоследок выплеснуть на землю все положенное на полгода тепло. Вот именно в такой жаркий день все и случилось. Из-за леса появились четверо конных. Ехали не спеша, совершенно не таясь. О чем-то беспечно разговаривали. Один, отпустив удила, крутил цигарку. Геддо следил за ними из окошка. Думал не высовываться, сидеть тише воды ниже травы. Но люди эти совсем не походили на тех, от кого он скрывался. Тем наверняка сообщат приметы, его слабые и сильные места. Дадут оружие, иное, нежели шашки, пистолеты и винтовки. Геддо решил выйти на крыльцо дома, постоял. Затем пошел к калитке. Собака потрусила за ним. Отряд заметил старика еще с околицы. Но торопить лошадей не стали. Проехали улицей так же неспешно, как проделали весь путь. Когда были в трех шагах от Геддо – остановились. Стали рассматривать старика. Был тот не то чтобы диким… Командир отряда задумался, подбирая подходящее слово. И как ни странно, это ему удалось. Он был не диким. Он был одичалым.
   Вот так молчали долгие несколько минут, глядя друг на друга. Было жарко. Казалось, под форменной фуражкой главного мозги начинают плавиться.
   – А что, дед, кроме тебя в деревне другие полезные ископаемые имеются? – наконец спросил командир. – В смысле другие люди?
   Старик покачал головой:
   – Не-а. Один я тут.
   – Ну и стоило сюда ехать? – спросил командир у своих спутников.
   Те пожали плечами: дескать, наверное, все-таки зря ехали. Но коль уже приехали…
   Стали спешиваться.
   – Устали, поди, издали ехавши… Вам, наверное, водицы испить хочется студеной?
   – Да нет, старик, тут одной водой не отделаешься…
   И, не дожидаясь приглашения, направились во двор к Геддо.
   Хотя во двор имелись ворота, они были закрыты. А старик стоял в узкой калиточке, и никак нельзя было пройти, не задев его. Впрочем, командир и не пытался быть вежливым. Не обращая внимания на старика, специально толкнул его плечом. Геддо попятился, чуть не наступил при этом на свою собаку. Четверо вошли во двор. Шли будто вальяжно, но было в них что-то скрытое, сильное, взведенное как пружина. Случись что – вздрогнут, из расстегнутых кобур вылетят пистолеты, и в воздухе станет тесно от свинца. Гости огляделись, осмотрели двор. Остались довольны. Геддо, чтоб далеко от дома не ходить, свои эликсиры испытывал тут же. В палисаднике густо цвело вишневое деревце. Растерянные дикие пчелы гудели в этом бело-зеленом крошеве. Все это невыносимо пахло весной. Под вишней имелась грядка моркови – была она поменьше репки из легендарной сказки, но ботва стояла по пояс, неизвестно как глубоко уходил корешок, но на поверхности было видно плод размером с мужской кулак. При этом сравнении мужчину следовало бы подобрать побольше. Имелась капуста, кочан которой одному не унести в руках – только катить. Особое место занимали помидоры – хоть и были они сами вроде как обычные, но росли на кустах вышиной с двухлетнее деревце.
   – Тэк-с… – ухмыльнулся главный. – А это что у нас растет? Да ты, старик, я так посмотрю, куркуль? Кулак? Рабочие в городах голодают, а у вас тут… Прям сады Гефсиманские.
   Вероятно, командир имел в виду сады все же дивные, Вавилонские. Но это были уже тонкости. Нюансы. Его, похоже, совершенно не смущало, что помидоры в этих краях обычно не растут, а вишни никак не могут цвести в сентябре. Мужчина потянулся рукой, чтоб, как яблоко, сорвать помидор.
   – Не трогайте их… – тихо попросил Геддо. – Они могут быть опасны! Надо сперва на животных пробовать.
   – Да пошел ты! – ответил человек в кожанке.
   И небрежно смазал рукой куда-то в направлении старика. Ударил не то чтобы сильно – в эпоху сабельных атак некоторые дамы пощечины бьют сильнее. Но старику хватило и того. Он, охнув, рухнул на землю, да так неудачно, что сам себя стукнул по носу. Пролилась первая кровь – пока что из разбитого носа. Густая кровь, цвета пурпурного, упала вниз, обернулась корочкой пыли. Геддо тут же поднес руку к лицу, зажал нос. Но было уже поздно: пока капля падала, что-то изменилось в этом мире.
   Собака очнулась от полудремы. Словно лениво поднялась на все четыре лапы, неспешно подошла к старику.
   – Смотри-ка, – бросил один из прибывших, – этот блошиный питомник еще двигается.
   – Нет… – заклинал старик. – Только не это, не сметь! Пусть бьют.
   Собака не слышала – она была глухой. Да если и слышала – что бы это изменило? Искушение было сильней. Она подошла к старику, прямо с земли слизнула капельку крови.
   – Эй, дед, да ты свою шавку что, не кормишь? – предположил тот же балагур.
   Остальные услужливо засмеялись.
   И тут собака прыгнула. В мгновение произошла трансформация: от земли оторвалась некрупная собака породы будто обыкновенной, дворовой. Но в прыжке она стала больше, тяжелей, с огромной силой ударила в грудь обидчику так, что тот не удержался на ногах – и, махая руками, рухнул в пыль. Трое выхватили пистолеты – закружили вокруг борющихся, но стрелять опасались. По крайней мере сначала. Что было дальше – старик не видел. Он по-прежнему лежал на земле. Вокруг него происходило что-то ужасное, но он не желал знать и видеть, что именно. Прятал голову в руках, смотрел на мир по-воровски, одним прищуренным глазом. Да и тем видел совсем немного: лишь узкую полоску земли под собой. Звучали выстрелы, мелькали тени, шла борьба. Что-то треснуло, лопнуло, будто разорвалась ткань. Короткий крик. Прямо на полоску земли под стариком упала тугая красная струя. Капли крови тут же покрылись серой пленкой пыли. Геддо снова зажмурился. Но совсем скоро все затихло. Даже не раскрывая глаз, Геддо понял: мир стал другим. Вместо неуместной весны теперь пахло смертью.
   Нужно было вставать. Старик поднялся, огляделся. Собака лежала тут же рядом, в пыли. Могло показаться, что псина здесь совсем ни при чем, если бы не полосы крови на ее шкуре. Строго говоря, кровь была везде, просто на собаке ее было больше всего. И еще: теперь собака не просто лежала, а, словно маленький щенок, трепала кусок материи. Окровавленный, как и все остальное. Присмотревшись, Геддо рассмотрел рукав от кителя. И внутри рукава, кажется, еще что-то было.
   – Фу! – крикнул старик. – А ну брось гадость!
   Глухая собака не заметила слов. Геддо топнул ногой. После этого животное действительно оставило рукав и побрело к дому.
   На земле лежало… Впрочем, точное количество трупов установить не представлялось возможным. Некоторые части были разбросаны на всем пространстве поля боя. На первый взгляд мертвых имелось от двух с половиной до трех с четвертью. Воздух словно дрожал от густого запаха крови.
   – Нет, ну я же их предупреждал! – частил старик. – Совершенно честно предупреждал.
   На дороге паслись четыре лошади. Выглядели они так, словно во дворе ничего особенного не случилось, их не испугали ни выстрелы, ни кровопролитие. Они были привычными. Но глупо было думать, что ничего не произошло. Что достаточно закопать покойников, присыпать кровь песком, и все вернется на круги своя. Нет, не вернется. Эти четверо, пусть и не ехали именно к нему, здесь оказались не просто так. Они не были разбойниками – во всяком случае, в примитивном смысле этого слова. Их наверняка хватятся, и сюда прибудет сорок, четыреста, четыре тысячи – сколько надо, чтоб установить здесь свой порядок. Может, некоторым удастся противостоять – собака уложит в пыль еще десятки, а может, сотни. Но все равно найдется кто-то достаточно умный, чтоб не дать убить себя, но уничтожить собаку и убить старика. Геддо это совершенно не устраивало. Следовало бежать – и, чем скорей, тем лучше. Но что делать с плодами трудов своих?
//-- * * * --//
   – Федот! Федот! – звал Геддо со стороны болота. – Ты где?!
   Зашумела трава за спиной. Старик быстро обернулся, а Федот уже стоял, будто вырос из-под земли или из-под воды. А может, именно так оно и было.
   – Ты звал меня?
   – Федот… – начал Геддо и замолчал.
   Что говорить? Что в его дворе лежит четыре покойника? Что их задрала собака. Что?
   Федот сам пришел на помощь:
   – Ты весь в крови… Это твоя кровь?
   – Нет.
   – Недавно в деревню приехали. Они…
   Федот кивнул: спокойно, без осуждения. Дескать, ничего неожиданного, он догадывался, что тем и закончится.
   – Это сделала твоя собака?
   Теперь пришла очередь кивнуть Геддо.
   – Вот, оказывается, отчего она на меня не кидалась. Она тоже нечисть. Что ты будешь делать?
   – Я ухожу сейчас, – ответил Геддо. – Пока этих хватятся, пройдет дней пять. Но мне нельзя терять время.
   – Может, пока укроешься у нас на болотах?
   – Нет, – ответил Геддо быстро, так что понятно стало: обдумывал он и этот вариант, да ничего в нем хорошего не нашел. – Нет, мне надо уходить дальше.
   Немного подумав, Федот кивнул:
   – Ну что же. Если решил уходить – уходи. Останавливать не буду.
   Однако Геддо не торопился.
   – Что-то еще? – спросил Федот.
   – У меня будет к тебе просьба…
   – Говори.
   – То, что я посадил перед домом, надо убрать. Может быть – вместе с домом.
   – Боишься, что твои труды попадут в злые руки?
   – Зачем в злые? Достаточно просто в неумелые. Я сниму обереги, выставлю самогон за порог, разожгу в печи огонь… Сделаешь?
   Федот кивнул.

4. Царь всея Руси… Ну или какой-то ее части

   Солнце из-за леса поднималось крайне неохотно. Сперва осторожненько выглянуло поверх макушек деревьев – от этого мира нынче можно ожидать всего что угодно. Затем осмотрелось – а стоит ли мир солнечных трудов, не следует ли подремать где-то за облачком? Но как назло ни одного облачка рядом не оказалось, и солнце поползло выше, по-осеннему лениво обогревая землю. Проверило, все ли на месте. Мир оставался прежним. Реки все так же текли к морям. Деревья по-прежнему росли вверх, хотя некоторых и не хватало.
   Рассвет неспешно добрался до деревни. Здесь все оставалось будто на месте, но за ночь что-то изменилось. Ленивая дорога, по которой хорошо если раз в день кто-то проезжал, сейчас была разбита сотнями копыт. Да и сама деревня преобразилась, затаилась: народец местный просыпался обычно рано, а сегодня носа из дому не казал, собаки жались по будкам, все больше скулили, нежели лаяли. Лучи солнца осветили крыши, заглянули в окна. Стали будить людей, которых еще вчера в деревне не было. Пришлые, похоже, к побудкам до рассвета были не приучены. Дремали часовые на крылечке, сонно ожидали своего часа кони, что протоптали дорогу к этой, казалось бы, богом забытой деревушке. Во дворе хаты рядышком стояло две тачанки. В самой большой избе отходил ото сна Афанасий Костылев – командир этого войска. Пытался уцепиться за обрывки сна, кутался под теплым одеялом. Вроде оно и хотелось, но сон не шел. Афанасий поднялся, недовольно осмотрелся, глядя, на ком бы сорвать злость, но в комнате он был один. День начинался определенно неудачно. Хотя, с одной стороны, нынче имелась крыша над головой, с иной – оставаться в деревне более чем на сутки было опасно. Дел на сегодня было запланировано много, и Костылев стал лениво надевать сапоги. Необходимо решить, куда отряду двигаться дальше. Жаться по лесам, перебиваясь мелкими деревушками? Или рискнуть и захватить какой-то городишко? Хорошо, если б там был банк, чтоб его, значит, экспроприировать. Или арсенал с винтовками. Но если в городе есть оружие, значит, атака будет отбита… Следовало также придумать какое-то название себе, да и своему отряду. Назваться атаманом? Батькой? Нет, не то – атаманов нынче по два на версту. Афанасий скривился: со вчерашнего вечера крутило живот, мучили газы. Последнее было не так уж и страшно ночью, в одиночестве. Но перед коллективом становилось как-то неудобно. С утра привычно заболела голова – обидно, что вчера не шибко и пили-гуляли. Так, приняли с дороги. К тому же заныл зуб. В порядке лечения Костылев прополоскал зуб самогоном. По завершении процедуры продукт сей принял вовнутрь, то есть просто проглотил. Затем взбил пену, стал бриться. Пока лезвие снимало щетину, поглощенный самогон впитался в желудке, растекся теплыми ниточками по телу. Становилось легко. Последняя полоса пены была сбрита, плеснув на руки все тот же самогон, Афанасий растер лицо. Кожа приятно охладилась, защипало над губой – похоже, бритвой срезал прыщик. После бритья угостился еще рюмочкой. Сделалось легко, жизнь стала налаживаться. Посмотрел на себя в зеркало. Остался определенно доволен.
   – Ну чем я не царь? – спросил Афанасий у своего отражения.
   Возражений не последовало. Отражение кивнуло вслед за хозяином. Мысль, сдобренная самогоном, показалась ему не такой уж и вздорной. Афанасий несколько раз прошелся по избе, примеряя мысль так и этак. Мозг, разгоряченный алкоголем, ответы давал быстрые, хотя и не совсем логичные. Все удивительно сходилось. Стране никак нельзя без царя. А он чем плох для высокой должности? Ну ведь ясно, что ничем не хуже прочих. Оставался сущий пустяк – необходимо было поставить в известность и остальных подданных. Разумеется, начать нужно со своих, потом растолковать это всей волости, затем губернии, а после – всему миру. Сделать это толково, с расстановкой – что называется по-царски, соответствующим приказом. Но в первую голову надо известить эскадронного колдуна о том, что тот произведен в придворные маги. Посоветоваться с ним опять же не мешало. Афанасий вышел в соседнюю комнату. За столом в тумане дешевого табака его люди пили не менее дешевый чай и играли в засаленные карты.
   – Ребята, а узнаете ли вы во мне природного государя всея Руси Афанасия Первого? – спросил Костылев.
   Ребята смерили своего командира недолгим взглядом, молча кивнули, дескать, все нормально, узнаем. Царь – так царь. Только в карты не мешай играть.
   Афанасий вышел на улицу. Услышав скрип двери, вздрогнул и принял надлежащую стойку дремавший доныне часовой. Новоявленный царь расслабление заметить не успел, но на всякий случай показал часовому кулак.
   Эскадронный колдун занимал маленький домишко напротив того, где поселился Костылев и его штаб. При этом квартировал отдельно, отказался даже от охраны, которую предлагал ему Афанасий. Как и у штаба Костылева, у дома колдуна еще днем ранее имелись иные хозяева. Но если Афанасию и его подручным пришлось выгонять прежних хозяев прикладами, то колдун Арво Лехто просто что-то шепнул своим предшественникам, и те чуть не побежали из хаты. Первым делом, войдя в деревню, Лехто уточнял, имеется ли в распоряжении селян колдун или знахарь. Врачи и фельдшеры с дипломом его совершенно не интересовали. Если таковой находился, Лехто брал свой саквояжик и шел к нему в гости. Иногда Лехто возвращался в деревню в сопровождении своего коллеги, не столь мрачный, сколь обычно, и будто даже выпивши. Но чаще Арво приходил в одиночестве и серьезным. А местный волхв закрывал в своей избушке двери, прятался в подпол, а то и вовсе сбегал на недельку в лес… Но бывали случаи, когда Лехто возвращался один, а местного колдуна находили мертвым. Об этом бойцы эскадрона узнавали заранее – в такую ночь небо над избушкой местного знахаря наполнялось сполохами, подымался ветер, на местном жальнике ярче разгорались синие огоньки. Говорили, будто это два колдуна дерутся, и многие бы желали, чтоб Лехто проиграл и сгинул. Порой ведуны попадались матерые, здоровые, но итог всегда был один. Местный – убит, убит жестоко. Иной раз выпотрошен, порой – оторваны, отрезаны конечности. Казалось, местного пытали, хотя Лехто не брал с собой никакого оружия. В самом деле – не мог же топор или сабля поместиться в его маленьком чемоданчике. Колдуна боялись. Победа Лехто над сельскими колдунами внушала некую гордость – все-таки эта деревенщина не чета эскадронному волшебнику.
   Возле двери Афанасий остановился и постучал. Ответа не последовало. Формально Лехто был его подчиненным, но реально в это верилось только в приступе сильного оптимизма. На самом деле Костылев вряд ли вошел бы без приглашения в дверь, за которой находился Лехто. Так запросто можно было узнать на собственном примере, что именно происходит с туземными колдунами. Потому, не дождавшись ответа, Костылев постучал еще раз: дольше, громче и настойчивей.
   – Войдите! – послышался ответ.
   Афанасий не успел еще притронуться к двери, та распахнулась сама. Колдун в это время стоял в другом конце комнаты и что-то неспешно рассматривал. Костылев вошел в хату. Лехто был не один. На лавке у окна Оська Дикий колол лучину. Делал это неспешно, со взглядом совершенно отсутствующим. Было это извинительно: у солдата отсутствовало ухо, часть скальпа с головы была просто срезана и утеряна неизвестно где. Рубаха Оськи оказалась не заправленной, грязной и дырявой. Грязь и дырки были связаны: на теле солдата имелось два пулевых отверстия. Как Оське удалось в одном бою схлопотать одновременно сабельную и пулевые раны, Афанасий не вникал. Но твердо знал следующее: после взятия деревни имелось трое раненых. И Оська в их число не входил. Его отнесли к часовне, полагая сегодня зарыть. Костылев присмотрелся – несмотря на то что Оська двигался и колол осину, живым он не выглядел.
   – Но он же мертвый… – прошептал новоявленный самодержец.
   Оська поднял голову от работы и удивленно посмотрел в сторону Афанасия: дескать, тут и так с утра чувствуешь себя убитым, а тебе что-то говорят, отвлекают. Тогда вмешался Лехто, зашептал:
   – Тише, тише… Не расстраивайте его. Ну умер человек – с кем не бывает…
   И рукой показал на соседнюю комнату: дескать, следуйте за мной. Вчера в этой комнате размещалась лаборатория колдуна. Ничего особенного: пробирки, склянки, походный перегонный куб. Сегодня почти все инструменты были запакованы и спрятаны в баул. Остались только хрустальный шар и жаровня, на которой стоял кофейник. За закрытыми дверями Лехто заговорил быстрей, громче.
   – Хотите кофе? – спросил колдун.
   Афанасий покачал головой.
   – Ну, как хотите.
   Строго говоря, сей напиток колдун заваривал только для себя, не ожидая гостей. Да и вообще – кофе ноне дорог. В маленькую чашечку Лехто налил ароматную коричневую жидкость, добавил сахара – немного, лишь на кончике ложки. Размешал, сделал первый глоток. Благостно улыбнулся.
   – Я вас слушаю.
   Афанасий боялся колдуна. Часто спрашивал – отчего тот пристал к его сотне. Ведь мог запросто обойтись сам по себе. Но нельзя было не согласиться – с Лехто жить было намного проще. Собранный баул наводил на мысль, что колдун куда-то засобирался. Впрочем, подумал Костылев, с этим можно и подождать. Наверняка, если сказать про пост придворного мага, он передумает. Афанасий открыл рот, чтобы заговорить, но поперхнулся, вспомнив про сидящего в соседней комнате Оську.
   – Э-э-э, – пробормотал он, кивнув в сторону дверей.
   – Ах, это… Вчера мне попалось довольно интересное заклинание. Не смог побороть искушение попробовать. Думал, это какая-то нелепица, но нет, сработало…
   Афанасий воскликнул:
   – Да ведь это можно такое войско поднять! Нынче в могилах ведь миллионы…
   – Но-но, – осадил его Лехто, – я не говорил, что подыму миллионы. Я и десятка не подыму – заклинание дорогое. А толку от мертвецов мало: лошади их боятся…
   – Жалко.
   – Что поделать, – колдун сделал еще один глоток. – Надеюсь, вы не имеете ничего против моих экспериментов?
   В ответ Афанасий категорично замотал головой: опыты Лехто обычно не были бесплодными и часто помогали.
   – Я так понимаю, вы пришли не за этим? – спросил колдун.
   Афанасий набрал воздуха побольше и выдохнул:
   – Я – царь!
   Лехто это не удивило, он даже не изменился в лице.
   – Великолепно. И давно это с вами? Я, признаться, ожидал чего-то подобного, но вот так сразу…
   Костылев смутился: нет, не то… Слишком резко ляпнул, не подготовил человека. Надо учесть на будущее. Немного подумав, продолжил:
   – Я вот что подумал… А не объявить ли себя царем? Многие пытались.
   – Пытались, – кивнул Лехто. – Да плохо кончили. Емельян Пугачев. Три Лжедмитрия… У первого еще что-то получилось, год поцарствовал.
   – Ну, мне бы хоть годочек по-царски пожить.
   Лехто посмотрел в глаза претенденту на престол так, что тот отвел взгляд. Афанасий понял, что сболтнул лишнего, потому затараторил быстро, дабы скрыть свою растерянность:
   – Ведь страна, империя, отчего рухнула? Оттого, что царь слабину дал! Эвон, Иван Грозный, Петр Первый головы рубили, а страна крепла, росла. Потому что народец страх Божий имел! А вот дал Александр Второй слабину, отменил крепостное право – вынул хребет из страны. И поползла всякая гниль! Свобода!.. Распоясались до того, что царя убили, который, к слову, это самое крепостное право отменил. Страна начала расползаться! Сначала продали Аляску. Дальше – хуже. В Польше – Маннергейм, в Финляндии – Пилсудский.
   – Наоборот…
   – Неважно! О чем я?.. Основой страны должна быть крепкая самодержавная вертикаль! Демократия нам вредна. Ибо выборы – это треволнения, а нашему народу волноваться нельзя ни в коем разе. Надобно чтоб без выборов – от сына к отцу. Вернее, наоборот. Для этого перво-наперво надобно восстановить крепостное право!
   – За этим никто не пойдет, – покачал головой Лехто.
   – Как это не пойдут?! – искренне возмутился Костылев. – Пойдут бывшие помещики-крепостники. Ну и будущие тоже… мы пообещаем тем, кто придет сейчас, душ по пятьсот. А кто позже – только по двести. Крепостнический строй – самый человечный. Только при нем человек это главное богатство.
   – Помещиков мало.
   – А помещики приведут своих будущих крепостных крестьян!
   – А тем-то что обещать будешь?
   – «Тем-то» это кому? Крестьянам? А мы им воли пообещаем! Как в Отечественную войну, в тысяча восемьсот двенадцатом. Ну и царя твердого… Да пойдут! Никуда не денутся! Все продумано.
   – Все равно как-то странно. Зачем им бороться за то, чтоб их закрепостили, а потом освободили? Ведь они и без того свободны?
   Колдун горько вздохнул: с какими идиотами приходится работать.
   – В Европе нас не поймут-с… – сказал он.
   – А нам Европа – не указ. У нас эта… Суверенная страна.
   Костылев был явно рад тому, что вспомнил этакое редкое слово: «суверенная». Ну что попишешь – царь все-таки. Газеты читаем!
   Лехто вздохнул еще раз. Одним глотком допил уже остывший кофе. Завернул чашку в припасенную суконку – чтоб не разбить. Спрятал ее в баул. «Все же уезжает», – подумал Костылев.
   – Ну а вас, я так думаю, первым же указом надо назначить придворным магом…
   Убийственный, по мнению Афанасия, аргумент прозвучал совсем не так, как задумывалось. И сначала Афанасий решил, что колдун его вовсе не расслышал. Собрался повторить свой аргумент снова, уже царским голосом, но Лехто покачал головой:
   – Пост придворного мага мне совершенно не нужен. Но соглашусь, какая-то правда в ваших словах есть. Пожалуй, мы возьмем их за основу. Впрочем, – продолжил маг после паузы, – давайте поговорим о делах.
   – О делах? – удивился Афанасий.
   А о чем же они говорили только что?
   – Сегодня утром нас окружили.
   – Кто? Сколько?.. Ну вот… А так хорошо день начинался.
   – Кажется, красные, силами от батальона до двух. Думаю, около полудня пойдут на приступ. Потому я отдал распоряжение где-то к десяти часам готовиться к прорыву.
   Афанасий немного опешил: если колдун отдает его сотне распоряжения, тогда какой из него, Костылева, царь? Лехто, похоже, угадал мысли Афанасия:
   – Да полно вам! Я просто не стал вас будить, беспокоить. Подумал, что вы заняты вопросами глобального планирования.
   На столе рядом с жестянкой каши, куском хлеба в треноге стоял еще не убранный хрустальный шар. Лехто щелкнул пальцами – внутри хрусталя поплыли картины: их село со стороны. Люди с винтовками, в дрянном обмундировании. Звезды на фуражках… Мелькнул пулемет. Вот человек, видимо командир, но отчего-то в солдатской шинели, смотрит через бинокль. Рядом с ним другой, одетый в кожанку.

5. Прорыв

   – Воевать надо по-суворовски, не числом, а умением. Тем паче, – Клим Чугункин хохотнул, – численное превосходство у нас имеется.
   – Ну и где вы видите численное превосходство? – печально спросил Аристархов.
   При этом комбат смотрел в свой трофейный бинокль в ту сторону, где, вероятно, находился противник. Но Чугункину показалось, что его собеседник вопрошает: где это самое преимущество? Где, я вас спрашиваю? В бинокль его рассмотреть не могу! И сказано это было так спокойно, что комиссар смутился:
   – Ну как же… Вы сами говорили, что у нас семьсот штыков… А у противника – полторы сотни.
   – Полторы сотни конных да две тачанки. А конный пешему, знаете ли, не товарищ. У них, можно сказать, классовое неравенство. К тому же фронт окружающего всегда длинней фронта окруженного.
   На этот довод ответа не нашлось. Все же военным специалистом был не Клим Чугункин. А вот комбат Аристархов служил еще в царской армии, прошел если не всю империалистическую, то значительную ее часть. А он…
   – Суворов вообще оказывает дурное влияние на командиров и солдат, – продолжал Аристархов. – Чего стоит его глупое выражение насчет дуры-пули и молодца-штыка. Попробуй повоевать нынче штыком – много побегаешь? Я так думаю, что до первого исправного пулемета.
   – Ну, тогда были другие войны…
   – Ничего подобного. Вы не слышали про то, как убили адмирала Нельсона? Жили они, кстати, с Суворовым в одно время. Адмирал во время битвы прохаживался по своему кораблю, а какой-то солдат, не читавший генералиссимуса Суворова, но достаточно меткий, опознал Нельсона по ордену и всадил в него пулю. Отсюда вывод нумер два: если не хочешь попасть на прицел какой-то деревенщины, не читавшей умных книжек, – не выделяйся. Лучшая форма командира та, которая не отличается от формы рядового.
   Комиссар замолчал в растерянности: казалось, что Суворов вполне благонадежный легендарный командир, сродни богатырям былинным. Возможно, за критику светлого образа полководца Аристархова следовало бы заподозрить в инакомыслии. Однако последний тезис об униформе как нельзя лучше соответствовал приказу об отмене знаков различий и званий.
   Появился денщик Аристархова. Конечно, после революции номинально он перестал быть прислугой офицера. Но, тем не менее, свои старые обязанности продолжал выполнять прилежно. Чугункин было думал сделать выговор военспецу, но денщик быстро пришел к выводу, что комиссар – тоже начальство, стал прислуживать Климу. И комиссар довольно скоро проникся скромным обаянием буржуазии. Оказалось, что денщик чай готовит вкусный, одежку стирает чище, штопает лучше. Ну в самом деле – каждый должен заниматься тем, что у него лучше получается, в чем есть необходимость. Ведь никто не требует, чтобы денщик готовил лекции о международном положении, следил за моральным состоянием вверенной части. Кстати, о части… Клим напустил на себя строгость и серьезность. Дескать, он, комиссар, выше всей этой демагогии военспеца:
   – Товарищ военный специалист! Изложите, пожалуйста, диспозицию.
   Комбат потер подбородок:
   – А что тут излагать. Все просто до безобразия. Деревня, из нее два пути. Одна из дорог ведет на лесопилку, другую мы сейчас оседлали. Если они уйдут в лес, то тем лучше – выбраться на конях они оттуда не смогут. Останется только прочесать массив.
   Дорога из деревни лежала меж двумя холмами, как раз на одном из них они сейчас и находились. Чугункин осмотрелся, прищурившись: он видел перед собой поля, дорогу и деревушку в ее завершении.
   – А если они постараются обойти нас полем? – спросил комиссар.
   – Они не пойдут через поле. Часть его перепахана, как видите. В этом случае им придется оставить тачанки и двигаться медленно. А потом все равно выбираться на дорогу. Я поставил пикеты, на случай подобного маневра. Если оный случится – мы перегруппируемся!
   В голове у комиссара Чугункина запылало. Как это так – выставить почти весь батальон в одном месте, а в остальных – лишь слабые пикеты? Это что, называется окружить противника? Правильно его предупреждали: надо быть бдительным, а то, что творится сейчас, – это заговор военных специалистов!
   – Правом, данным мне Революционным советом Республики, приказываю произвести перегруппировку немедленно!
   – Хоть пулеметы оставьте на месте! – воскликнул Евгений.
   – К слову, а где наши пулеметы?
   Аристархов прикусил язык. Если бы помалкивал, глядишь, все и обошлось. Но приходилось отвечать:
   – Один стоит меж холмами. Оба других – на высотах. То бишь на холмах. В случае прорыва противника по дороге мы откроем фланкирующий огонь…
   Евгений кивнул и показал головой на стоящий рядом «Льюис».
   – Да вы что! Вы же форменный вредитель!!! Немедленно распределить пулеметы равномерно по всему фронту! – распорядился Чугункин. Потом, подумав, что враг может ударить и через холмы, смягчился: – Впрочем, один пулемет оставьте при нас. Мало ли что взбредет в голову этим бандитам – вдруг решат прорываться по дороге…
   – Смею вас заверить, что именно сюда они и ударят, – сказал Аристархов.
   – Почему?
   – Потому что это единственное не противоречащее здравому рассудку решение. В остальных местах или нельзя прорваться вовсе, или прорвешься в место еще хуже этого.
   – Именно потому, что это кажется вам очевидным, они поступят как-то иначе. Исполняйте мои распоряжения!
   «Ну а как ты такие распоряжения выполнишь? – думал Аристархов. – С таким друзьями не надо никаких врагов. Как распределить три пулемета на фронт в десять верст? Как размазать целый батальон на этой дистанции?» Новые приказы Аристархов раздавал быстро и максимально непонятно для штатского комиссара. Люди забегали. Чугункин действительно ровным счетом ничего не понимал в этой беготне, но вида не показывал, считая, что так и надо. Впрочем, пулеметы с холмов пришлось убрать – оставили только один, закрепленный на телеге, которая перегораживала дорогу. Аристархов ругал себя чуть не вслух – и как его угораздило ввязаться в эту историю? Внутренний голос отвечал: а что, разве были варианты? Да нет, признаться, выбор был. Можно было, к примеру, податься в карательный отряд. Работы там было много: в губернии шумят мужички, то и дело кого-то вырезают. Крестьяне ведь очень недовольны продразверсткой. Недовольны, что зерно, собранное часто на крови, потом попросту сгнивает. Не знают люди пришлые, что с зерном делать, как его хранить, распределять. Оно-то как было: крестьяне везли в город еду, получали в обмен мануфактуру или скобяные изделия, к примеру. А сейчас заводы стоят, а рабочие заняты революцией, то есть не работают. Спрашивается: за кой ляд кормить бездельников? Вместе с продразверсткой часто приходят агитаторы, которые объясняют, что это-де временные жертвы во имя мировой революции. Агитаторы вообще были забавными, наивными людьми, над ними можно бы вволю посмеяться и вытолкать за околицу. Только за их спинами стояли люди иные, с винтовками и лицами суровыми. Ведь если они не отнимут этот хлеб, то голодными останутся уже их собственные дети и жены в городах. Воевать с крестьянами было не в пример легче, чем, скажем, с белогвардейцами, не говоря уж про немцев. Но слезы доведенных до отчаяния селян били прямо в сердце больней, чем все пулеметы мира. Потому, когда появилась задача найти и ликвидировать банду Костылева, Аристархов вызвался сам. Казалось, что это задание хоть и не сильно простое, но более привычное: найти и уничтожить. Однако довольно скоро выяснилось, что власти у него не больше, чем у свадебного генерала. Любой его приказ может отменить комиссар, да и к тому же солдаты в батальоне, особенно из последнего пополнения, довольно часто имели собственное мнение.
   – Жаль, что у нас все пулеметы – «Льюисы», – задумчиво проговорил Аристархов. – Хоть бы один «Максимка» был…
   – Любите отечественную технику? – улыбнулся Чугункин. – Вы патриот?
   – Патриот… Но к оружию это отношения не имеет. У «Льюиса» диск маленький. У «Максима» укладка же на две с половиной сотни патронов.
   – Товарищ Аристархов, простите, но вы перестраховщик! Вы же сами говорили – противник имеет сотню сабель. Хватит одного пулемета системы «Льюис»! Всего два диска да винтовки солдат, и с врагом будет покончено!
   – Кстати, пулемет «Максим»…
   Но комбат прервался. В деревне явно что-то происходило. Меж домов, сараев то и дело мелькали всадники. Вот из деревни показалась колонна – пресловутая сотня и две тачанки. Аристархов сбежал с холма вниз, к телеге с пулеметом. Комиссар следовал за ним. На лице Чугункина легко читался испуг: он никоим образом не ожидал прорыва здесь. Но, к его счастью, испуга этого никто не приметил. Все, кроме него, через прорези прицелов смотрели на наступающую кавалерию. «Хватило бы, вероятно, одного выстрела шрапнелью, – думал Аристархов, – чтобы покончить с бандой. Ан нет, прут как на параде». Создавалось впечатление, будто знают, что здесь только один пулемет и людей с сотню…
   От деревни бандитский эскадрон шел на рысях. И только когда до холмов оставалось с четверть версты, пустил лошадей в карьер, рассыпавшись неширокой лавой. Даже за грохотом копыт было слышно, как сотня шашек вышла из ножен. Кто-то пальнул из винтовки. Кажется, промазал. Оглянулся на комбата. Тот посмотрел на стрелявшего и покачал головой: рано. Все ближе и ближе: полторы сотни саженей, сотня… Когда до лавы осталось саженей семьдесят, Аристархов скомандовал:
   – Огонь!
   Закашлял «Льюис», ударили винтовки, сам Аристархов палил из своего пистолета. Казалось, вот сейчас живая масса столкнется со свинцовым ливнем, споткнется, рухнет наземь. Погибшие на полном скаку лошади сомнут траву, вспашут землю. Мгновение, второе. Сейчас… Но нет, лава неслась дальше. Кто-то из солдат беспокойно оглядывался, перезаряжал винтовку. Пулеметчик косился на пулемет. Выпущенные пули не убивали и даже не ранили никого из бандитов. Когда до противника оставалось саженей двадцать, комбат отдал приказ:
   – Отходить на холм! Уйти с дороги!
   Впрочем, не будь этого приказа, через мгновение солдаты побежали бы сами. Да что там: за грохотом копыт, оружия и сердец не все и слышали тот приказ. И бежали по собственному разумению. Кто-то лез под телеги, кто-то, совершенно испуганный, бежал по дороге. Остальные оттягивались на холмы, готовясь к круговой обороне. Но высоты совершенно не интересовали бандитов – они просто выходили из окружения. По ним все еще стреляли, но пули по-прежнему никому не причиняли вреда. Один солдат, не поняв в чем дело, поднес руку к стволу, нажал спусковой крючок… И завопил от боли: пуля пробила руку. От конницы рванул и Клим, побежал по дороге, как и большинство солдат, молодых, необстрелянных. Было это неправильным решением – конники легко догоняли бегущих, рубили шашками. Все заканчивалось быстро. Блеск. Сталь. Удар! Крик!!! Хруст, кровь! Горячее дыхание – не разобрать чье. На мгновение Чугункин обернулся, и это спасло ему жизнь. Он не заметил канаву, увидев которую, он бы наверняка перепрыгнул. И уже за ней бы его достала сабля. Но нет, Клим споткнулся, рухнул в придорожную яму, конь пролетел над ним. Уже занесенная сабля рассекла воздух. Только потом совершил еще одну глупость: высунул голову из ямы. Тут же едва не схлопотал копытом от следующей лошади, но испугаться забыл.
   Сотня уходила. Мимо пронеслись две тачанки. На второй Клим увидел кроме возницы и пулеметчика еще какого-то человека, совершенно неуместного на гражданской войне. Этот пассажир носил очки, имел бороду-эспаньолку, одет был в приличный костюм, на голове – котелок. Картину довершал баул, стоящий на сиденье рядом, и маленький саквояж непосредственно на коленях у таинственного пассажира. Выглядело так, будто врач, практикующий в данной волости, едет по делам. Сотня прорвалась, потеряв лишь одного человека пленным. Да и тот оказался таковым лишь по досадному недоразумению. Конь споткнулся и рухнул на землю, его всадник скатился на землю. Конь, испуганный стрельбой, умчался. Палили и по нему, стоящему на земле в паре саженей, но каким-то непостижимым образом промахивались. Вероятно бы, истыкали штыками, но пленный счел за лучшее отбросить винтовку и поднять руки вверх.
   Аристархов спустился с холма. Вокруг все были испуганы и растеряны, лишь Евгений выглядел спокойным и серьезным. Его вид успокаивал солдат. Говорили, будто году в пятнадцатом или шестнадцатом германский снаряд угодил в блиндаж, где находился Аристархов и еще несколько человек. Остальных попросту не нашли, думали, что не выжить и капитану. Но хирург и дежурное божество были в хорошем настроении – Аристархова вытащили с того света. Из тела вынули сколько-то там осколков, но самый крупный из груди извлечь не удалось. И якобы он до сих пор был возле самого сердца Аристархова. Говорили, именно эта сталь охлаждала сердце комбата, и потому командир всегда спокоен. Шрамы на теле Евгения имелись, но только историю про осколок он ни опровергал, ни подтверждал.
   По полю боя ходили солдаты, собирали раненых, считали убитых. Комбат подошел к кювету, в котором лежал комиссар.
   – Живы? – спросил Евгений, протягивая руку Чугункину.
   Комиссар растерянно кивнул. Клим лежал в яме, прислушиваясь к своим чувствам. Да, безусловно, он был жив. И будто даже не ранен. Это расстраивало больше всего. Хоть бы плевая царапина, кожанка, порванная бандитской пулей, шашкой. Уж на совсем крайний случай сгодился бы и перелом. Но нет, все конечности были целы…
   – Теперь вы понимаете, что я имел в виду, когда говорил о вероятном направлении прорыва? – скупо улыбнулся комбат.
   Чугункин еще раз кивнул. Отчего-то он ожидал, что Аристархов будет произносить обличительные речи, затем пристрелит его. Вместо этого Евгений вытянул Клима из ямы:
   – Ну вставайте же… Осень, земля, поди, холодная. Простудитесь еще.
   У Клима проскочила мысль: простуда приговоренных к смерти мало заботит. Значит, пока казнь отменяется.
   – Где-то вы были правы, – рассуждал Аристархов. – Здесь не помогли бы ни три пулемета, ни дюжина. Я сам палил из пистолета. С таких расстояний обычно не промахиваются, но даже я никого не ранил.
   Клим наконец поднялся. Черная кожанка была украшена рыжими пятнами глины. Комиссар попытался их оттереть, но только больше размазал.
   – Вот вам и ваши пули, – пробормотал Клим.
   – Поверьте опыту: штыковой удар тут бы тоже не помог. Видите, скольких шашками посекли?
   Чугункин опять кивнул.

   Кто-то оставался еще в поле, но большая часть батальона, во главе с комбатом и комиссаром, входила в деревню. Крестьяне проявили чудеса расторопности, и над зданием, где полчаса назад квартировала банда, реял красный флаг. Сами селяне сочли за лучшее попрятаться по домам. В подобном положении все хаты вдруг оказывались с краю. Но центральная площадь не была пуста. На ней стояла сгорбленная фигура. Еще держалась на ногах, но шаталась, словно нетрезвая. В одной руке фигура держала саблю, во второй руке – обрез.
   – Пьяный, что ли? Проспал прорыв? – спросил Аристархов. И крикнул стоящему на площади: – Эй, бросай оружие!
   Вместо этого фигура подняла обрез и, не целясь, пальнула в сторону комбата. Несмотря на численное превосходство противника, инсургент не собирался сдаваться. Комбат дал знак: остановиться.
   – Не стрелять! – крикнул он.
   Но сам тут же отобрал у рядом стоящего солдата винтовку, оттянул затвор, осмотрел магазин, ствол. Дослал патрон, приложил винтовку к плечу, прицелился любовно и нежно. Будто на стрельбищах, одновременно с выдохом, нажал на спусковой крючок. За мгновение пуля пролетела через площадь, ударила в грудь врагу. Тот вздрогнул, но устоял. Аристархов передернул затвор, звякнула гильза. Опять прицелился, выстрелил. Фигура в прицеле снова вздрогнула, но не упала.
   – Что за черт!
   – Это, наверное, вредительство, – зашептал Чугункин. – С завода нам прислали неисправные пули. Я извещу кого надо! Виновные будут наказаны!
   Аристархов покачал головой. В это же время противник пальнул еще раз, его пуля ушла в белый свет как в копеечку, никого не задев. Теперь Аристархов целился долго. Невыносимо долго, кому-то показалось даже, что комбат и не думает стрелять, любуется миром через прорезь прицела. И прозвучавший выстрел оказался для многих неожиданностью. Стоящий на площади мотнул головой и стал медленно оседать. Сначала упал на колени, затем рухнул лицом в пыль. Аристархов перебежал небольшую деревенскую площадь, выбил ногой из рук упавшего обрез, саблю. Осмотрелся по сторонам: не появится ли еще кто. Тихо… Стали подходить солдаты. К стоящему посреди площади Евгению приблизился Клим.
   – Ну что, он мертв? – спросил комиссар.
   Человек на земле выглядел мертвее мертвого – последний выстрел Аристархова снес мятежному пол-лица. Но такой уж был день – во все что угодно поверишь. Аристархов нагнулся, коснулся рукой распростертого тела.
   – Мертв. Думаю, уже два дня. Он совершенно холодный…
   – Не понял?.. – спросил подошедший Чугункин.
   – А что тут понимать. Эти две раны, – Аристархов штыком коснулся тела, – вчерашние. Кровь запеклась. А это… – штык коснулся двух других отверстий, маленьких, почти незаметных на грязной и дырявой рубахе, – это мои пули. Я стрелял по трупу.
   – У нас горячка? – Чугункин, кисло улыбаясь, коснулся рукой своего лба.
   – Дурацкий день, – согласился Аристархов. – Ну отчего у меня такое впечатление, что я не проснулся.

   Батальон входил в деревню. Аристархов глядел на свое войско, стоя на крыльце избы, в которой еще пару часов назад квартировали Костылев и его подручные. На солдат нельзя было смотреть без содрогания. Бойцы ободранные, одетые в тряпье, вероятно содранное где-то с пугал. Иногда бинты намотаны прямо поверх шинелей. Обувь – ботинки с обмотками, латаные сапоги, порой даже лапти. Солдаты напоминали не регулярную армию, а банду. Неделю они гонялись за этим бандитским эскадроном, ночевали в поле, на голой земле, не жгли костров. Почти загнали зверя… А догнать пешему конных – дорого стоит. Но за четверть часа труд, страдания недели идут прахом, противник уходит. Уходит без потерь, зато тебе приходится собирать раненых да убитых. Евгений тяжело вздохнул и зашел в избу. В доме после костылевцев было тепло и накурено. Иных трофеев не имелось, зато сидели Чугункин и пленный. Клим пытался расколоть последнего, но получалось это не весьма. Евгений как раз застал конец реплики пленного:
   – …Только давайте условимся. Расстреливать два раза законы не велят.
   Аристархов подошел, кивнул и даже улыбнулся:
   – Ну хорошо, положим, от пули ты заговорен… А как насчет прочих неприятностей? Я ведь могу попросить у кого-то шашку тебя пощекотать. Или, что еще дешевле, – найти веревку и подходящее дерево. Извини, мыла не предлагаю. Я бы и рад, но нету…
   Пленный поежился. Комбат продолжил:
   – В общем, я не знаю, как тебя звать, и знать не хочу. Выходов у тебя два. Один – на дерево. Второй: ты признаешь, что до сего момента заблуждался, но отныне прозрел и готов бороться за власть Советов. Товарищ Чугункин и я тебе поверим, примем в ряды рабоче-крестьянской армии. Но ты должен оправдать наше доверие. Рассказать мне, своему командиру, что происходило в той банде, в которую ты попал, разумеется, по недоразумению. И советую тебе поторопиться.
   Пленный надулся:
   – Куда торопиться? Вашему слову поверить – себя обмануть. Ведь вздернете…
   – Еще никто не сказал, будто Евгений Аристархов не сдержал своего слова, – отметил комбат. – А торопиться тебе надо из тех соображений, что скоро обед. И если ты к нему не управишься, я не успею поставить тебя на довольствие, соответственно обеда ты не получишь. Будешь голодать до ужина.
   Пленный задумался, но не так чтоб крепко – скорей, просто для порядка. Вероятно, он давно уже решил стать разговорчивей, но ждал еще одного аргумента. Наконец, согласился:
   – Хорошо, вы меня убедили…
   Аристархов довольно кивнул:
   – Логика – вообще страшная сила. Убийственная просто.
   И пленный стал рассказывать… Говорил сбивчиво, быстро, словно торопился на все тот же обед. Его не перебивали, слушали внимательно. При этом Аристархов улыбался и кивал, а Чугункин демонстративно сохранял спокойствие и серьезность, иногда проверяя, на месте ли наган.
   Из речей пленного выходило, что он действительно попал в смутное войско совершенно случайно. Ни в каких грабежах-бесчинствах, разумеется, не участвовал, и даже не слышал о таковых. Получалось, что этот повстанец святее патриарха Московского и всея Руси Тихона и дышит непосредственно в нимб апостолам. Но Аристархова и Чугункина интересовали иные показания: про тех, кто командовал прорвавшимся эскадроном. Эти показания выглядели еще сказочней повествований о праведности пленного. Но вот беда – совсем недавно батальон Аристархова попал именно в сказку. При этом сказку выбрали пострашней…
   На своем непосредственном командире пленный почти не остановился, зато немало поведал о колдуне. Впрочем, иное из его рассказа Аристархов и Чугункин видели собственными глазами: эскадрон заговоренных от пуль, восставший из мертвых.
   – …Этот человек – чудь, не то карел, не то финн, – пыхтел пленный про Лехто. – Его все боятся! Даже Афанасий, командир-то наш. И я боюсь его сильней, чем Афанасия. Афанасий-то что? Пошумит, посулит зуботычин да расстрелов, но к утру все забудет. А этот не говорит ничего, сразу бьет! Рукой махнет – человек отлетит через площадь или вот заживо загорится ярким пламенем!
   Когда пленный выговорился, долго сидели молча. Каждый думал о своем. Солдат притих, сдерживая дыхание, пытался выглядеть кротким, незаметным. Но через пару минут молчания не выдержал:
   – Ну так как… – начал осторожно и замолк.
   Аристархов задумчиво махнул рукой:
   – Можешь быть свободен. Скажешь, что я распорядился тебя накормить.
   Когда пленный ушел, снова молчали. Аристархов все так задумчиво смотрел куда-то в угол. Клим поднялся и прошелся по избе, остановился у окна. Проговорил:
   – Надо распорядиться все же пустить его в расход.
   – С каких это делов? – опешил Евгений.
   – Ну он же бандит! Его, вероятно, есть за что расстрелять.
   – Вероятно, расстрелять всех есть за что. Меня за происхождение, за мои погоны. Вас – за то, что сегодня утром бежали с поля боя.
   Это был удар ниже пояса – Чугункин ожидал, что утренний бой забыт. Хотя Клим и подготовил довод, к данному времени он за ненадобностью забылся. Пришлось быстро вспоминать его:
   – Но бежали все!
   – Бежали все! Но после команды! И, кроме вас, почти все бежали в нужную сторону!
   Комиссар молчал, подбирая нужный довод, но Аристархов махнул рукой:
   – Лучше скажите, что будем писать в рапорте об операции. Почему ушел неприятель?
   – Ну, что-нибудь придумаем, – пожал плечами комиссар. – Скажем, что не успели полностью окружить, и противник выскользнул в щель.
   – Я этого не подпишу.
   – Отчего?
   – Оттого, что это ложь. Скажите, вы что, государство рабочих и крестьян тоже на лжи строить будете?
   Комиссар было потянулся к револьверу, но вспомнил – комбат выхватывает свой кольт гораздо быстрей и стреляет лучше. По событиям нынешнего дня он мог запросто пристрелить комиссара дважды, заявив, что последним овладели демоны. И целый батальон подтвердит: да, в этот день происходило непонятно что. Климу приходилось искать иные пути.
   – А что писать-то?
   – Правду, – отрезал Аристархов. – Что же еще?
   – Да после нее нас за умалишенных примут!
   – Пусть меня лучше примут за умалишенного, нежели за преступника, который упускает бандитскую сотню…
//-- * * * --//
   Аристархов оказался верен своему слову: написал такой доклад, от которого кто-то смеялся, кто-то крутил пальцем у виска. Рапорт Евгения, сочиненный к тому же хорошим, грамотным языком, переписывали и давали читать друзьям, разумеется под строгой тайной. Конечно же, и комбата, и комиссара взяли на карандаш, начали расследование. Однако все свидетели-красноармейцы или ничего не видели, или подтверждали показания. Единственный пленный также подтверждал слова Аристархова, от себя добавляя, что он ныне сознательный красноармеец, а вот раньше попал под колдовство этого самого не то финна, не то карела. К слову сказать, вчерашний пленный вел себя тише воды ниже травы, политзанятия посещал…
   Были бы Клим да Евгений преступниками, разговор был бы с ними коротким. А так, что с убогих взять? До особого решения и комбата, и комиссара отстранили от службы. Батальон получил новых командиров. Казалось, на их карьере можно было поставить крест.
   Вскорости Чугункину доверили партийную ячейку на местном заводишке, Аристархов пристроился инструктором физкультуры в местном пехотном училище.

   В училище Аристархов друзей не нажил, но в дежурства старался заступать вместе с пулеметным инструктором. Тот хоть и был известным отшельником, Евгения не избегал. Сидели обычно вдвоем, но каждый сам по себе. Пили водку без закуски, без тостов и даже вразнобой. Оба старались не смотреть друг другу в глаза. Инструктор любопытных взглядов не любил оттого, что лицо его было исполосовано жестокими сабельными шрамами, не хватало уха, трех пальцев и глаза. Это была странная пара, не менее странным было место их прогулок. Маленький дворик здания, в котором размещалось пехотное училище, с трех сторон был огражден высокими стенами. Каждый день в дворике дул ветер. Может быть, дело было в улочках этого городка – в любую погоду они разворачивали ветер в пространство между корпусами училища. Потому в дворик народ обычно не собирался. Наоборот, все обходили его стороной или старались миновать быстрей, подымая воротник. Уже неизвестно, зачем тянуло во двор инструктора пулеметного дела… А Евгению этот бесконечный ветер отчего-то был симпатичен.
   После занятий Евгений обычно возвращался в свою комнатенку и, не имея иных дел, засыпал. Снился ему всегда один и тот же сон: стройная фигура, одетая во все черное.
   Во сне Евгений ей улыбался…

6. Драка в трактире

   В смутное время и деньги были смутные. Ассигнации с орлом двуглавым, коронованным, керенки опять же с орлом, но уже без короны. Деньги советские снова с орлом, но под свастикой. Норовили расплатиться даже билетами военного займа, теми самыми: под пять и одну вторую процента… Хозяин придорожного трактира не оставался в долгу – в его заведении кормили отвратно. Мясо было подгорелым, пиво разбавляли нещадно. В общем, не еда, а сплошное расстройство желудка. И народец здесь обращался не самый изысканный. Руки перед трапезой не мыли, ели быстро, не обращая внимания на правила приличия. Ввиду того, что часто обедали здесь в первый и последний раз, посетители старались удалиться по-английски. Не прощаясь и не расплачиваясь. Но было еще это бедой небольшой – за последние два месяца трактир три раза поджигали, в основном неудачно, но один сарай все же сгорел. Неизвестно отчего владелец не бросал свое занятие вовсе. Наверное, думал, что хуже быть просто не может и не сегодня завтра дела пойдут лучше. Но приходил новый день и снова удивлял неприятно. Хозяин подсчитывал убытки, мечтал о небьющейся посуде и мебели, которую невозможно поломать.
   Пятница вроде была спокойной. Означало это, что клиентов было немного. Возле окна, опершись на бутылку пива, сидел человек уже не первой молодости, но не седой. Свой стол, рассчитанный на шесть персон, он узурпировал безапелляционно: на части помещалась его недоеденная трапеза и недопитое пиво, на остальной столешнице валялась шляпа и безобразным горбом возвышался видавший виды макинтош. В обеденном зале было предостаточно места. Но ясно было с полувзгляда – даже если трактир набьется под завязку, этот человек все равно не уберет ни плащ, ни шляпу и будет заканчивать трапезу чинно и в одиночестве. Ближе к кухне спешно поглощала свой обед девушка. Казалось, все нормально. Эти шуметь не будут, вероятно, расплатятся по счету. Возможно, некоторые проблемы могли возникнуть с мужчиной. Но владелец трактира уже был ученым и отлично знал, когда и до какой степени настаивать и где отступиться.
   …Но такие уж времена – беда явилась без предупреждения. На большой дороге загрохотал перестук конских копыт. Трактирщик затаил дыхание: а вдруг обойдется? Но нет – конные остановились, спешились. Хлопнула дверь, открытая ногой. Зашли четверо, щедро теряя грязь со своих сапог. По трактиру прошли грозно, шумно, словно не жаль им было этой тишины, а также пола, помытого женой трактирщика только вот этим утром. Гости не подошли к мужчине. Лишь посмотрели на него зло и сурово. Тот почувствовал, но не стал прятать глаза, а сам холодно взглянул на входящих. Те не выдержали, отвернулись. Мужчина снова занялся прерванным обедом. Дольше и совсем иначе смотрели на девушку, но пока оставили ее в покое. Выбрали столик в самом центре зала. Расселись каждый у своего края стола, так, чтоб видеть весь трактир.
   – Хозяин! Выпить и закусить! И не боись, не жлобься, расплатимся!
   Трактирщик стал метать на стол. Делал это не шибко весело, отлично понимая, что обещание расплатиться – не более чем красивое слово, не имеющее с реальностью ничего общего. «Конечно, – думал трактирщик, – можно их напоить вдрабадан, а потом обобрать». Но, во-первых, может статься, что у них столько финансов не имеется, и драбадан так просто не окупится. Во-вторых, придя в себя, гости могут начать права качать. Но этого можно было избежать, устранив гостей. «А что, дело житейское – времена нынче неспокойные… Этих уж точно никто искать не кинется. Позвать кого-то на помощь? – рассуждал трактирщик. – Так ведь потом с помощниками не расплатишься. А это ведь стреляные ребятки: расселись так, что врасплох не захватишь. Кого ни попадя звать нельзя. Как будет времени за полночь, надо будет сыпануть им в пиво яду да закопать рядом с предыдущими. Дорог нынче яд, да что поделать… Нет, определенно, сплошные убытки». Размышляя так, трактирщик, тем не менее, накрывал на стол. Под видом водки в запотевшем штофе подали очищенный самогон. К нему – квашеную капусту, затем на первое – щи со сметаной и чесноком, на второе – кашу с тушеным мясом.
   Прибывшие выпили по первой. Алкоголь попал на старые дрожжи, стало веселей. Главарю вовсе показалось, что он просто неотразим. Ах, как восхитительно от него пахнет чесноком, как умело, как виртуозно он умеет ругаться матом. Он уверен в себе и своей силе. Такие определенно нравятся бабам. А если не нравится – то его такие мелочи волнуют не сильно. Захотелось главарю любить и быть любимым. Надумал потребовать, чтобы хозяин трактира позвал свою жену, но заметил, что совершенно кстати в помещении уже имелась какая-то дама. Правда, как на его вкус, худая. Наверное, институтка, а может, даже графиня. Но разнообразия ради можно… Не очень смущал и посторонний мужчина у окна. Возможно, бывший офицер, выглядел он уж чересчур интеллигентно, чтобы быть опасным. Да что там, дабы произвести на барышню большее впечатление, этого хлыща можно и пристрелить. По залу главарь прошелся вальяжной походкой, задев по пути ни в чем не повинный стул.
   – Нельзя ли пригласить мадемуазель к нашему столу? – спросил развязно у девушки.
   – Нельзя, – ответила та и вернулась к своему супу с лапшой.
   – Может, все же вы будете столь любезны и согласитесь…
   – Не буду, уж простите…
   Тяжелая рука легла на плечо Ольги и подняла ее со стула.
   – Будешь, – прошептал бандит. – Тебе понравится с нами! Сама потом будешь проситься.
   Девушка стояла перед главарем – такая маленькая, такая хрупкая рядом с ним. Сотоварищи отвлеклись от еды и наблюдали за действом, похохатывая.
   …И тут произошло нечто странное, непонятное. Девушка крутанулась на месте, освобождаясь от руки на плече, выскользнула волчком из-под ладони. Бандит попытался ее схватить, но поймал лишь воздух. Потерял равновесие, но будто выровнялся и получил несильный удар по спине. Мгновением позже, когда он уже лежал, прижатый лицом к столешнице, промелькнула мысль, что надо бы набить хозяину морду, чтобы тщательней вытирал столы. Попытка распрямиться не удалась – тут же взорвалась болью рука, заломанная за спину. Его приятели вскочили на ноги, и положение тут же изменилось – руку отпустило. Главарь развернулся на каблуках, уверенный в том, что теперь-то он не попадет впросак. Но в нос ему тут же ткнулся ствол пистолета.
   – Руки вверх, – произнесла девушка почти нежно.
   Она не говорила, что будет стрелять. Это было понятно без слов. Скосив глаз, главарь смог рассмотреть оружие. Это был не дамский револьверчик, а вполне порядочный почищенный и смазанный немецкий Parabellum. Пистолет этой марки имел ту неприятную особенность, что его ствол не был заключен в ствольную коробку. Лишь на конце ствола имелось утолщение с мушкой. И теперь главарь чувствовал, как ствол вползает, вдавливается в его ноздрю. И прицел с утолщением совсем его не спасет, а скорей наоборот. Трое оставшихся сделали было несколько осторожных шагов, обходя место драки полукругом. Но из кармана дамской курточки появился еще один пистолет, маленький, жилетный. Из такого можно было сделать лишь пару выстрелов, а потом пришлось бы долго перезаряжать. Однако отчего-то нарваться на эти две пули не хотелось.
   – Ни с места… И руки… Если вы будете держать руки так, чтоб я их видела, ваши шансы остаться живыми резко возрастут.
   Огромные маузеры, где-то более похожие на винтовку, чем на пистолеты, оставались в своих огромных деревянных кобурах. Они выглядели устрашающе, били далеко и точно, да вот беда – выхватить и взвести такую махину быстро было невозможно.
   – Ну давай, скажи что-то, чтобы у меня был повод разнести тебе голову вдребезги!
   Вместо того чтобы разговаривать, главарь перестал дышать.
   – А жаль… Твоя смерть была бы неоценимым уроком для твоих товарищей. Наверное, обойдемся без морализаторства. По той причине, что значения этого слова вы не знаете. Засим буду кратка. Если вам удастся выйти из этого помещения живыми – садитесь на своих лошадей и скачите, пока те не падут. А затем идите пешком. Потому что если я увижу ваши морды еще раз, то посчитаю, что вы меня преследуете. И перестреляю без разговоров. Я понятно излагаю?
   Трое кивнули. Четвертый по-прежнему не дышал. Девушка кивнула:
   – Будем считать, что молчание – знак согласия. А теперь быстренько, тихонько – вон отсюда, чтоб не было мучительно больно за руки, которые я вам сейчас поотрываю!
   Ствол Parabellum’a вышел из ноздри хлопком, будто выдернули хорошо притертую пробку из небольшой бутылки. И тут же все четверо сделали шаг назад, отступили, словно какой-то станцованный кордебалет.
   – Стоять! – одумалась Ольга. – За обед расплатитесь!
   Из чьего-то кармана появилась серебряная монета, большая, как чайное блюдце.
   – Достаточно ли? – спросила девушка.
   Трактирщик только кивнул. Горло пересохло, в нем застревало дыхание, не то что звуки.
   – Вон пошли! – распорядилась девушка.
   Четверо были рады стараться. Еще через две минуты за окнами простучала дробь копыт четырех лошадей. В трактире стало мучительно тихо. Так тихо, что можно было различить, как под половицей скребется мышь. И тут Ольга услышала, что за ее спиной кто-то хлопает в ладоши. Она обернулась. Ей неспешно рукоплескал второй посетитель этого забытого богами трактира. Еще он давился беззвучным смехом:
   – Браво, мадемуазель, ей-богу, браво! Снимаю перед вами шляпу, и между прочим – лишь немногие удостаивались такой чести. Вы мне определенно симпатичны!
   Шляпа по-прежнему лежала на столе, но мужчину это не смутило. Незнакомец поднял ее со стола, надел только для того, чтобы тут же поднять, словно в знак почтения.
   – Рихард Геллер, – представился он. – К вашим услугам.
   – Ваши услуги мне не были лишними минут пять назад.
   Новоявленного собеседника это не смутило:
   – Да бросьте вы! Вас прикрывали двое.
   – Двое?
   – Двое… Я и мой «Шошет».
   Геллер немного поправил макинтош. Под ним был ручной пулемет. Отчего-то именно так и назвал Геллер свое оружие, на какой-то непонятно-щегольской манер: «Шошет». Все остальные обычно звали оружие более экономичными тремя буквами.
   – «Шош», – узнала Ольга пулемет, – хорошая машинка, сравнительно легкая. Только последние три патрона хронически заклинивает.
   – И снова браво! Обожаю дам, которые разбираются в оружии… Не пересядете ли ко мне? Здесь так неуютно и тоскливо.
   – Спасибо, – ответила Ольга, впрочем убирая пистолеты. – Но, если одиноко и тоскливо вам, зачем пересаживаться мне? И предыдущий случай вас ни на какие мысли не наводит?
   – Хорошо, – согласился Геллер. – А если я к вам пересяду, вы меня убьете сразу? Или дадите немного насладиться вашим обществом.
   – Смотрю, от вас так просто не отвяжешься. Ладно, чего уж тут, присаживайтесь. Но если чего пойдет не так, как вы себе надумали, – уж не обессудьте.
   Рихард кивнул и стал переносить свои вещи. Сделал это в два захода – сначала перетащил свой пулемет, потом все остальное. Наконец, набросил макинтош поверх пулемета.
   – К слову, – сказал Геллер, хотя последнее слово было произнесено минуты три назад, – к слову, а как вас зовут?
   – Ольга.
   – Очень приятно, Ольга! А чем в данный исторический момент вы занимаетесь?
   – Приблизительно ничем.
   – Ну надо же! Мы с вами, оказывается, коллеги!
   Вокруг стола суетился трактирщик: запоздало вытирал пыль, переставлял приборы. Всем своим видом пытался показать свою услужливость.
   – Да не дрожите вы так – этой банде каюк, – попытался успокоить его Геллер. – На следующем привале они друг друга порешат. Ну не допустят те трое, чтоб ими командовал кто-то проигравший ба… pardon, очаровательной даме. Ну а тому будут колоть глаза, что его опозорили…
   – Не изволите чего-то заказать еще? – не унимался хозяин заведения.
   – Когда изволим, брат, мы тебя пренепременно позовем. А пока – ступай, не мельтеши…
   Трактирщик действительно удалился. Геллер посмотрел в окно, вздрогнул. Отвел взгляд.
   – Простите за вопрос, – Рихард с деланым наслаждением втянул воздух. – Ваши духи… Это, кажется, цветы померанца? Возможно, «Цветок невинности», фабрикации братьев Ферье?..
   Ольга кивнула.
   – Я говорил, что вы мне нравитесь? – продолжал Геллер.
   Ольга кивнула:
   – Да.
   – Ну, скажу еще раз. Лишним не будет. Могу повторить и третий раз – гулять так гулять… Вы вдохните воздух на улице. Если не отвлекаться на календарь – чистая весна! Слушайте, у меня есть великолепная идея – а давайте объединимся! Попутешествуем вместе, приглядимся друг к другу. Не будем ни спешить, ни медлить. Но думаю, из нас выйдет отличная пара.
   – Объединимся для чего?
   – А! Это неважно! Какая-то работа для нас обязательно найдется.
   – Нет, спасибо, я предпочитаю работать в одиночестве.
   Из кухни через дверную щель в обеденную залу протерлась кошка. Осмотрелась, решила, что сойдет за хозяйку. Прошла затем через весь зал, подошла к столику, где сидели Геллер и Ольга, и не то зевнула, не то беззвучно мяукнула. Понятно было: кошки в этом заведении ловить мышей разучились давно и жили исключительно с подачек поваров и посетителей. Рихард, так чтоб не видела Ольга, показал кошке кукиш. Дескать, уходи, ничего тебе здесь не обломится. Кошка, как ни странно, все поняла и, подняв хвост трубой, не теряя достоинства, отправилась обратно на кухню. Геллер вернулся к разговору:
   – Я тоже, как видите, люблю одиночество.
   – Вы знаете, меня раздражают такие люди…
   Геллер удивленно вскинул бровь:
   – Какие?..
   – Есть определенный тип людей, которые говорят: «Я люблю одиночество». Но начинаешь вникать в вопрос, оказывается, что у них семья, дети, работа. Эти люди никогда не ели одиночество полной ложкой. Не знают, как это – встречать одному свой день рождения, Рождество с Новым годом. Как жить, когда до ближайшего человека верст двести.
   – Вы мне не верите? – Геллер сделал вид, что обиделся.
   – Нет, – не стала врать Ольга. – Вы похожи на человека поверхностного. Вам признаться в любви – все равно, что убить человека.
   – Уж не пойму, комплимент это или оскорбление… Просто вот такой я есть – стараюсь все решать сразу, брать быка за рога. Если человек мне нравится – я прямо говорю об этом. Если он меня раздражает – сразу стреляю. Ибо, вероятно, я его тоже раздражаю, и он тоже собирается выстрелить…
   Ольга промолчала. Сделала вид, что суп с лапшой увлекает ее больше собеседника. Потому говорить снова пришлось Геллеру:
   – А в самом деле, чем я плох для вас? Я в воде не тону, в огне не горю!
   – Сие есть достоинство сомнительное. Смею заметить, что навоз коровий также не тонет и горит крайне неважно.
   – Экая вы злая! Давайте я вас поцелую и расколдую. Вы станете доброй и еще более красивой.
   Ольга улыбнулась донельзя печально.
   – Не думаю, что поцелуй тут может что-то изменить, тем более ваш.
   – А давайте все же попробуем! Ведь поцелуй поцелую рознь. О поцелуе одного человека забываешь на следующий день, о другом поцелуе помнишь всю жизнь, вспоминаешь о нем на смертном одре, рассказываешь про него внукам, детям, если таковые имеются. О некоторых поцелуях ходят легенды.
   – Например, об иудином поцелуе…
   – Ну зачем вы так, – обиделся Геллер. – Вот на вашем поцелуе я бы смог работать многие месяцы – на самом деле я неприхотлив. Давайте условимся: вы меня поцелуете, а я целую неделю не буду никого убивать без крайней на то нужды. Разве вам не хочется так просто спасти чью-то жизнь? А может, это любовь, поздняя как осень?
   – Нет, – покачала головой Ольга. – Это не любовь. Это флирт… Этакая полулюбовь как средство от полуодиночества.
   Вновь появился трактирщик. Поставил перед Ольгой чашку чая, блюдечко с нарезанным лимоном и плюшкой. Затем принялся убирать со столов ненужную посуду, протирать их. Геллер, понял, что это дело одной минутой не ограничится. Потому сказал Ольге:
   – Простите, я вас оставлю ненадолго.
   – Отхожее место на улице, справа за углом, – услужливо подсказал трактирщик.
   Геллер покраснел, словно курсистка, попавшая по недоразумению в мужскую баню.
   – Странный вы все же человек, Рихард. – В первый раз за разговор Ольга назвала Геллера по имени. – Я вижу, вам проще убить человека, чем признаться девушке, что хочется в туалет.
   – Нижайше прошу прощения… Давно хотелось, – оправдывался сконфуженный Геллер. – Но сначала думал посидеть, потерпеть, пока на улице немного потеплеет. Затем ваше представление отвлекло.
   – Да идите уже… До весны-то вам все равно не получится дотерпеть.
   Нужник, как и трактир, был убогим. И, выйдя из него, Геллер закурил папироску. Пока курил – прохаживался, иногда нюхая рукав кителя. На улице было холодно, но Рихард не спешил. Ему все казалось, ткань пропиталась вонью нужника. И теперь Геллер ждал, пока она хоть немного выветрится. Когда же Геллер вернулся, за его столом никого не было. От девушки простыл и след. В воздухе медленно таял аромат ее духов. Первым делом проверил пулемет – тот стоял на месте. Затем спросил трактирщика:
   – А где дама?
   – Она изволила откланяться. Расплатилась и уехала.
   – Верните мне ее деньги. Немедленно и все до копейки.
   В то время копеек в ходу уже не было, но суть фразы оказалась понятна трактирщику. Ему подумалось: сейчас этот посетитель заберет деньги, сам не расплатится… Казалось, совсем недавно трактирщик избежал беды гораздо большей, чем два не расплатившихся клиента. Но и теперь хозяина заведения уколола жадность. Впрочем, все обошлось. Геллер спросил:
   – Сколько мы вам должны?
   Трактирщик удивился настолько, что даже забыл обсчитать. Впрочем, Геллер не забыл и про чаевые. Еще через несколько минут простыл след и Рихарда. Оставшись один, трактирщик стал пересчитывать выручку. Начал с бандитской монеты, думал, что серебро поддельное, напополам с мышьяком. Но нет, монета была чеканки хорошей. Пересчитал деньги, оставленные мужчиной, – те не выглядели столь надежно, как серебро, но были настоящие. Разложив их перед собой, трактирщик ломал голову: а где же подвох? Неужели в этот день ему удалось получить прибыль? Да, будто так. Но его тут же уколола другая мысль: а вот если бы он не сказал, что девушка расплатилась, этот офицер, вероятно, заплатил бы за двоих. Но что потом? Вдруг он встретит эту даму, узнает, что та заплатила. Уж этот с пулеметом выделит время, чтоб найти трактирщика и показать, что так поступать нельзя. Вырисовывался поразительный вывод: выгоднее быть честным. Хотя бы иногда.

7. Пьянство с мертвецом

   …Неизвестно как крестьяне узнали о приближении сотни. Может, кто-то живущий на выселках в доме сокрытом кустами был разбужен грохотом копыт. И пока эскадрон петлял по дороге, проложенной намеренно серпантином, вестник рванул тропой тайной, короткой. Может, тревогу поднял какой-то бортник, удалившийся от деревни по делам своего ремесла. Сложил костер из веток смолистых, еловых, бросил туда побольше мха для дыма и ушел, спасаясь от беды, все глубже в лес. Как бы то ни было, когда сотня появилась близ деревни, грянул нестройный залп. Толку с него было вовсе никакого – пули вылетели в белый свет как в копеечку. Некоторые зарылись в землю перед эскадроном, другие просвистели над головами наступающих. Затем загремели иные выстрелы. Но стреляли уже не залпом, а как придется: кто когда успеет перезарядить винтовку. Деревня оказывала сопротивление. Крестьян можно было понять. Приходили белые и грабили. Приходили красные – и опять грабили. Появлялись странные люди, без знамен и особых идей, и снова грабили, портили баб. Налетчики понимали, что шанс вернуться в эти края минимален, поэтому грабили бестолково, не оставляя ничего на развод. Те, кто переживал налеты, сначала дрожали как осиновый лист, затем, когда беда была далече, сжимали кулаки. Потом успокаивались, думали: это был последний раз. Должны же они успокоиться когда-то? Но проходило время, и в деревню наведывалась новая беда. Наконец, терпение лопнуло… В конце концов, ружьишко имелось чуть не через дом, многие ходили в леса, баловались охотой. Но это только в книгах дубина крестьянской войны побеждала хорошо обученную армию. В реальности налетчики были готовы ко всему. Закаленные в боях и грабежах, они ждали боя постоянно. Бандиты проживали каждый день как последний, но крайний день этот отодвигали, как могли. Отлично понимали, что их никто не будет любить даже за деньги, и поэтому ненавидели всех. Часто от малейшего шума припадали к гривам лошадей, хватались за шашку, карабин. Били, не глядя, на звук, а лишь потом разбирались – что именно их всполошило. Потому залп в сотне восприняли как сигнал: конники рассыпались лавой и стали гнать лошадей, стремясь быстрей пересечь простреливаемое пространство. Кто-то из крестьян не выдержал, бросил оружие и кинулся наутек. Это было второй ошибкой: бежать бы в леса стоило раньше, когда гонец доставил вести о надвигающейся беде. Порой та или иная пуля била в грудь летящей лошади. Та рушилась в траву, всадники кубарем слетали на землю, но не поднимались в пешую атаку, а били из своих карабинов. И вот лава врывается в село, влетает в улицы, кони перепрыгивают заборы. Мелькает сталь шашек. Кто-то пытается бежать, подымает руки. Но нет, не будет им пощады. За несколько минут сопротивление подавлено, деревня взята. Ее жители были обречены. Их выгнали из домов, лишь немногие селяне успели одеться. Солдаты вытаскивали детей из-под лавок, заглядывали в нужники, протыкали штыками скирды сена. Делали это на скорую руку, знали – все равно кто-то уйдет. А если проверять все тщательно, играть с каждым в прятки, то так и до весны не управиться. Всех собрали в большой сарай на околице. Двери закрыли, поставили часовых. Притащили одну тачанку, лошадь выпрягли, но пулемет навели на ворота. Сотня расходилась по деревне. Кто-то в сарае выдохнул с облегчением: глядишь, еще одну ночь проживем… А там вдруг и отпустят?

   Арво Лехто хотелось если не напиться, то хотя бы выпить. Совершенно кстати в саквояже имелась припасенная бутылка. Он мог употребить ее самостоятельно, но одному пить не хотелось. Вероятно, он мог бы пригласить к своему столу кого-то из эскадрона, даже того же Костылева. Но на его приглашение вряд ли кто откликнулся бы. А в случае если кто и согласился, то, разумеется, из вежливости, чтоб не расстраивать колдуна. Приглашенные пили бы со страха, не пьянея, с оглядкой, стараясь не сболтнуть чего лишнего. К всеобщему счастью, Лехто никого и не звал. Он не хотел, чтобы в эскадроне видели его расслабленным. Арво, в свою очередь, тоже боялся сказать такое, что заставит потом свести в могилу собутыльника. Еще больше опасался что-то выболтать и забыть про это, следственно, не уничтожить свидетеля. Меж тем колдун серьезно считал, что пить одному – довольно зазорно и вредно. Потому вечером «придворный маг» взял свой саквояж и отправился на край деревни, к дому местного гробовщика.
   Около избы Лехто постоял некоторое время на пороге. Смотрел на деревню, на закат. Затем открыл дверь и вошел в дом. В мастерской у гробовщиков обычно пахнет хорошо, пахнет праздником, Рождеством и Новым годом. Если принюхаться, первым делом чувствуешь запах сосновой стружки. Даже не потому, что таковой больше всего, просто пахнет она ярче. Но это пока глаза закрыты. А откроешь их – а вокруг гробы, крышки к ним да кресты.
   Когда работы было много, то гробовщик спал в мастерской непосредственно в гробу. Если же работы не имелось – на топчане в комнате. По удобству и топчан, и гроб были равноценны. Вообще, говорят, в гробах спать полезно, не то для осанки, не то вовсе для здоровья вообще. Наверняка это враки – иначе все спали бы в гробах, а в могилу опускали кровати. Просто гробовщик кровать выгодно пропил – ибо напоминала она ему о покойнице-жене. Несмотря на обилие работы в деревне, никакой активности в мастерской не наблюдалось. Пылился рубанок. Стоял на верстаке сделанный до половины гроб. На то была веская причина. Местный гробовщик помер позапрошлым днем. Гражданская война предоставляла много шансов не дожить до следующего утра, но старик-гробовщик умудрился помереть самостоятельно. Четыре дня назад он налетел в темноте на штырь, пропорол живот. К лекарю обращаться не стал, понадеявшись на авось. Сам перевязал рану, предварительно промыв ее самогоном – известным целебным народным средством. Рана сначала ныла, но гробовщик глушил боль тем же самогоном. Однако через два дня старик слег, но до последнего думал, что выкарабкается, и священник для соборования приглашен не был. Да и бежать за ним было некому – старик жил один. Последние шесть часов – лежал в горячечном бреду, который казался старику обыкновенным похмельем, и перед ним не проносилась прошедшая жизнь, дела свершенные, недоделанные или вовсе не начатые. Последние часы своего сознания старик пытался вспомнить, что же он такое выпил, что его так трусит. Но вроде нет, не пил ничего такого, нет… Нашли его только утром, когда он уже остыл. Обнаружил сосед, заглянувший, чтобы взять немного дюймовых гвоздей. Гвозди пришлось брать без спросу. Новость о смерти гробовщика по деревне разнеслась быстро, но хоронить его не торопились – родственников у него не имелось. К слову сказать, подобный случай уже имел место быть, когда скончалась бабулька в хате на краю деревни. Она пролежала там недели полторы. Люди обнесли все добро, вынесли имущество вплоть до надколотого горшка. А затем одной ночью хата запылала. Хату не тушили – разве что приходили погреться.
   Последние два дня жизни гробовщик не топил печь. Тем более никто не стал возиться с печкой после его кончины. Потому в доме было довольно прохладно – за одну ночь все тепло вытекло в трубу, зато налился холод. Лехто натолкал в печку дров, вытащил спички, но, открыв коробку, раздумал. Словно выплюнул в печь заклинание. Тут же на бревнах заплясало веселое пламя. Поверх дров Лехто высыпал ведро угля. Из печи тут же пошел дым, огонь загудел низко и будто с усилием… Колдун удовлетворенно кивнул и закрыл печку. Затем подошел к лежащему гробовщику. С момента смерти его так никто и не трогал. Гробовщик не выглядел спящим. Не выглядел он и умершим во сне. Он был полноценным мертвым, скончавшимся в муках. Туманный взгляд открытых глаз, искривленный рот. Мышцы уже окоченели, и, вздумай его кто-то похоронить, глаза следовало бы прикрыть пятаками. Впрочем…
   Из своего саквояжа Лехто достал осьмериковый штоф с водкой. Поставил его на стол. Затем вытащил необходимые снадобья, влил одно в рот покойника. Целую минуту, а то и более произносил заклинание. Ничего не произошло. Колдун ругнулся: заклятие было долгим, достаточно ошибиться в одной букве, и в лучшем случае оно не сработает. В худшем на зов заклинателя мог явиться какой-то демон или даже сама Смерть. Говорят, старуха имеет скверный характер, шуток не понимает. Вызовы ложными не признает и уходить с пустыми руками не любит. Лехто произнес заклинание наново: теперь это заняло у него минуты полторы. Еще с четверть минуты ничего не происходило…

   Попав в небесную канцелярию, гробовщик стал в конец длинной очереди. За эту душу ангелы и черти отнюдь не боролись. С учетом войны на земле, работы у конкурирующих организаций было невпроворот. И в самом деле – гробовщик успел нарушить чуть не все заповеди, что не мешало ему быть почти мучеником. Особо не грешил, жену свою, покойницу, колотил не то чтоб сильно, а так, для порядка. С иной стороны, и гробовщику тоже доставалось – частенько его били и односельчане, и клиенты, и просто случайные люди. Он не подставлял левую щеку, потому как здесь никогда не били в правую, а сразу лупили под дых. И уже лежа на земле, гробовщик сносил удары почти молчаливо. Если появлялась лишняя копейка, то, бывало, бросал ее нищим. Когда у кого-то не было денег на гроб, то гробовщик легко уступал продукт своей работы в долг. И никогда своим должникам о возврате не напоминал. Да что там – иные семьи задолжали ему за три-четыре гроба… И вот сейчас его душа стояла там же, куда попадали его клиенты. Он заглядывал поверх голов, прикидывал: ведь там, впереди, наверняка имеется кто-то из его знакомых? Может, они заняли место и для него? Глядишь, не так скучно будет стоять в этой очереди… По случаю гражданской и мировой войны очереди скопились длиной в несколько лет: буквально совсем недавно закончили разбор дел погибших еще под Эрзурумом. Или, может, обзавестись друзьями поближе? Но нет. Вокруг него стояли солдаты, еще не отошедшие от боя, в котором убили друг друга. Все в серых шинелях, но одни с трехцветным деникинским «углом». Другие – с похожим «углом», одноцветным, красным, острием вверх. То и дело вспыхивали споры, драки. Но солдат примиряло то, что они не могут причинить друг другу вреда, да и стоят отныне в одной очереди…
   Внезапно среди собравшихся образовалось пустое место. Пропала одна душа. Такое случалось и раньше: иным просто надоедало ждать, они выдумывали способы, чтоб исчезнуть. И действительно исчезали: переставали верить в очевидное, возвращались в мир, где умерли, становились призраками. Эти души списывали в разряд потерянных, и последнее время демоны-регистраторы делали это с несказанным удовольствием: все-таки меньше работы.

   …Затем покойник открыл глаза, сел на топчане.
   – Ты пить будешь? – спросил его Арво.
   Старик кивнул не раздумывая. Кто же в здравом уме да на нашей земле откажется от выпивки? Смущал чужак в его мастерской, но это уравновешивала поставленная на стол бутылка не самогона, а настоящей водки. С грядущим возлиянием не совсем все было ясно: часто после попоек гробовщику мерещились черти. Но в этот день они ему показались перед пьянкой. Гробовщик попробовал свой лоб – жара будто бы не было, рана не саднила…
   – Да садись же, – указал пришелец на место напротив себя.
   Колдун принялся разливать водку по мельхиоровым чаркам. Выпили. Долгожданный стакан не принес гробовщику облегчения. Напротив, озадачил еще более: вроде и не ел давно, должен бы захмелеть быстро. Но нет… В голове стоял все тот же туман. Не становилось ни веселей, ни печальней.
   – Я живу как в царствии слепонемоглухих. Или словно в пустыне, – жаловался Лехто, разливая по второй. – Мне надо кричать изо всех сил, чтоб услышали хотя бы ближайшие. Надо три дня делать что-то, что не забудут на следующий день. И если я зажгу костер, то они почувствуют огонь, только когда он прижжет их задницы. Они не заметят знамения, чуда, пока оно не подымется и не клюнет их ниже пояса. Давай выпьем…
   …И вторая чарка не принесла гробовщику облегчения.
   – Ты лекарь? – прошептал недавний покойник и удивился своему голосу. Звучал он глухо, губы шевелились с трудом, словно на жутком морозе.
   Лехто покачал головой и скривился так, будто его оскорбили. Старик кивнул – в докторов он не верил. И на то была весомая причина. С года два назад он подхватил какую-то быстротечную заразу. Еще утром вроде был здоров, но к полудню бился в горячке, терял сознание. Температура была такой высокой, что от простыней шел не пар, а дым. Послали в соседнюю деревню за врачом. Тот вздохнул, собрал инструменты, сел в двуколку и покатил на вызов. Ехал неспешно, думал: пока доеду, авось и помрет. Но случилось иначе. Доктора на полпути перехватили иные посланцы: на охоте ранили местного предводителя дворянства. Врач, недолго думая, повернул. И рана казалась не шибко страшной, и пациент был поприбыльней. Но получилось совсем наоборот. Предводитель умер в жутких мучениях, зато гробовщик пошел на поправку.
   – …Вся беда в том, что растет поколение разбойников, – продолжал колдун. – Или, как говорят большевики, перманентных революционеров. Они не умеют ничего, кроме как грабить, убивать, махать шашками. Книгами растапливают печь. Картами Таро играют в подкидного дурака.
   Своего гостя гробовщик слушал вполуха, но постоянно кивал. Лехто от старика большего и не требовал.
   – …они думают, – кивнул Лехто куда-то за пределы дома, имея в виду свое смутное войско, – что получили к своей колоде козырного если не туза, то короля. И я буду магией прикрывать их никчемные грабежи, способствовать восшествию на престол этого недоцаря Костылева. А ведь иной бой мне обходится дороже, чем они за неделю намародерствуют! И не я в их колоде – король, а они у меня проходят картами мелкого достоинства. Что поделать – других у меня пока нет. С иной стороны – совершенно не жалко пожертвовать эту мелочь… А знаешь все ради чего?
   Гробовщик, конечно, не знал. Он пожал плечами. Скажи ему, что все его односельчане ждут не то приговора, не то пощады, старик не сделал бы и того. Ему было ленно. Тем паче на своих односельчан он держал обиду: никто к нему не зашел проведать, пока гробовщик лежал в горячке.
   – Власть… Они ищут власть такую же мелкую, как их душонка. Над губернией – им в самый раз. Но я… Я знаю: есть средство покорить весь мир. Всего-то и надо, что собрать части головоломок, сложить их воедино. Пройти через поле длиннее, сложнее иной жизни. Найти дверь, открыть замок… Освободить сокрытую силу, обуздать ее, вылепить по своему образу и подобию. И владеть этим миром.
   Покойный о чем-то вспомнил, поднялся из-за стола. Лехто насторожился, словно приготовился бросить какое-то заклинание. Но нет: гробовщик прошел к шкафу, вернулся оттуда с кулем ржаных сухарей и сыром, позеленевшим от плесени.
   – В моей колоде нет всего лишь двух карт. Без одной я, пожалуй, обойдусь. Но самая важная, без которой расклад не сойдется… Ее в заплечном мешке несет один старик с собакой. И знаешь? Я их достану.
   Пили дальше. Лехто о чем-то рассказывал. Гробовщик кивал. Удивлялся про себя: отчего у него, гробовщика, притупился вкус. Водка не обжигает, пьянит плохо, а сыр почти не пахнет. Ведь разило от него пару дней назад просто жутко – мыши разбегались…
   Наступало утро, мутное, как стакан сивухи. Лехто был во хмелю, невыспавшийся и уставший. Но что за беда – вздремнуть можно было и в коляске. Впрочем… Порывшись в саквояже, колдун достал две микстуры, проглотил обе. Подождал, пока исчезнут хмель и усталость. Поднялся, осмотрелся: все ли в порядке, не забыл ли он чего. Вот выпитый штоф, вот собутыльник. Ах да…
   – Вставай, – приказал Лехто гробовщику.
   Тот выполнил распоряжение, хоть и сделал это небыстро. Пусть в доме за ночь и потеплело, мышцы были словно налиты свинцом.
   – Отойди вот в тот угол! – продолжал командовать колдун.
   Гробовщик снова послушался.
   – Изыди! – Лехто щелкнул пальцами.
   Покойник повалился в ароматную сосновую стружку.

    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Эскадрон втягивался в лес. За ним пылала деревня. В огне ревели коровы, было слышно, как лопаются стекла в домах. От домов вспыхивали деревья, причудливо горели, роняя на землю ветки, горящие факелом. Горел и сарай, однако двери его были открыты. Люди расходились по деревне, каждая семья к своему кострищу. Шли неспешно, никто не торопился тушить свой дом. Когда случались пожары, тушили обычно всем миром. И кстати, не всегда получалось. Здесь же пылало все, не хватило бы воды в колодцах, рук подавать ведра. В свете костров у людей появлялись длинные тени.
   Людям было тепло…

8. Допрос без пристрастия

   Несмотря на секретность доклада батальонного командира, по городу все же поползли слухи. И уже не понять, откуда они взялись. Может, сболтнул кто из врачей, что пациент одной из палат военного лазарета не просто по-собачьи метит углы, но и обрастает шерстью, лезут клыки. Возможно, проговорился кто-то из солдат батальона, столкнувшегося с сотней Костылева. А скорей всего разболтали люди и оттуда и оттуда. Слухи втекли в город с разных сторон, множились и усиливались. Ну а когда слухи поступают от источников независимых, им и веры больше. Стали поговаривать, что среди лесов полно оборотней, они сбиваются в стаи и нападают на красноармейцев. Или вот, что в некой чаще появился вампир-монархист, и каждый, кого он укусит, превращается в убежденного монархиста-черносотенца или хотя бы в конституционного демократа. Дальше – больше. Стали шептать, что нечисть уже рядом, в городе. Когда человек поскальзывался на картофельной шкурке, он клял не нерадивую хозяйку, которая не донесла очистки до помойки, а нечистую силу, которая эти шкурки разбрасывает под ноги православному народу. Когда муж, придя с работы ранее положенного, находил жену в объятиях совершенно постороннего человека, то опять же крайней становилась сила нечистая. Дескать, злой демон-искуситель, именуемый не то инкубом, не то суккубом, вселился в бренное тело и призывал к разным непотребствам. И что самое странное – многие обманутые мужья верили в подобное. Ибо, как говорится, если человека любишь истинно, то найдешь сотни оправданий в его пользу.
   …А в середине октября в комнату, где квартировал Чугункин, зашел Аристархов. Постучался в дверь и тут же, пока Клим не успел ответить, вошел. Несмотря на то что на улице было довольно тепло для октября, в помещении натопили жарко, густо. Клим сидел за столом и что-то черкал в бумагах. Поднял взгляд, увидел Аристархова, улыбнулся:
   – А, это ты!
   Евгений улыбнулся и кивнул, дескать, да, действительно он и есть… затем осмотрелся по сторонам. Остался доволен:
   – Я смотрю, ты хорошо окопался. В смысле устроился. Прямо хоромы. Даже с граммофоном.
   Комната Чугункина хоромами не была – просто неплохо обставлена, что по временам текущим было редкостью. Особое место занимал граммофон, действительно дорогой: с ящиком из палисандрового дерева, трубой блестящей, как бы не позолоченной. Но Чугункин отмахнулся:
   – Ай, с этим граммофоном просто беда! Только для вида стоит. Ему все равно, какую пластинку ставить – хоть «Интернационал», хоть романсы, – одинаково играет только «Боже, царя храни», – и шепотом добавил: – При этом фальшивит жутко.
   Клим указал Евгению на стул:
   – Ну, присаживайся, рассказывай, как ты. Давно ведь не виделись!
   – Где-то с неделю, – кивнул Аристархов. – На улице встречались.
   – Вчера кто-то о тебе рассказывал… Ты все там же, в училище?
   Аристархов кивнул.
   Город Мгеберовск был мал. Не то чтоб все всех знали, но в общем особо не спрячешься, не утаишься. Бывшие сослуживцы пересекались часто, слышали друг о друге с третьих уст, но товарищами так и не стали. Все же разными они были людьми: бывший комиссар и бывший комбат.
   – А я сегодня так усердно работал! – продолжал Клим. – Даже не обедал и чай не пил! Ничего, завтра чай попью четыре раза и два раза схожу обедать!
   Евгений не понял, была ли это шутка, но на всякий случай улыбнулся.
   – А, впрочем, ну его в болото, отдохну! – продолжал Чугункин. – Попьем чайку! Не каждый день увидишь старого боевого товарища.
   – Ну, положим, не такой уж я и старый.
   Клим действительно захлопотал у буржуйки. Топил дровами, тяги не было никакой, и скоро всю комнату заволокло березовым дымом. Но бывшего комиссара это лишь развеселило:
   – А что поделать! Слуг нету, денщиков не имеется! Приходится управляться самому!
   Чайник закипел быстро – то ли жидкости в нем имелось немного, то ли вода в нем была уже теплая. В двух жестяных кружках Клим приготовил чай, подал его Евгению. Пили за столом. Надо сказать, что чай получился у Чугункина неважный: просто сладкая водица с легким привкусом заварки. Клим, похоже, это понимал и стеснялся:
   – Да… А твой денщик, помнится, такой вкусный чаек готовил! Как бишь его звали?
   «Ну надо же, – подумал Аристархов, – провести полгода с человеком рядом, но не узнать, как его зовут». Но вслух сказал:
   – Антип его зовут.
   Во время чаепития Чугункин перебирал бумаги на столе:
   – Пишу, понимаешь, доклад к годовщине Октябрьской революции! – пояснил он. – Надо отметить, ладно получается.
   Он снова ушел в бумаги, наконец нашел нужную строчку и с гордостью прочел:
   – «Все мы рождаемся в муках, но это совсем не значит, что нам не дано стать в этой жизни счастливыми…»
   Клим ожидал реакции от Аристархова, но тот только отпил еще чая из кружки. Потому Клим был вынужден продолжать разговор самостоятельно:
   – Много проблем, бед… Бывают возмутительные случаи. Например, если раньше раненые красноармейцы говорили, что до свадьбы заживет, то теперь все, даже тяжелораненые утверждают, что заживет до победы мировой революции. А вот ты веришь в неизбежность мировой революции?
   – Да нет, все же надеюсь, что все обойдется.
   Прошло несколько секунд, пока Клим понял, что именно сказал Аристархов. Открыл было рот, выразить возмущение словами бывшего комбата. Но не успел.
   – Нам повестка пришла, – произнес Аристархов. – Надобно явится в Чеку…
   И допил чай. Лицо Клима мгновенно стало грустным:
   – Ну как же так! – пробормотал он. – Я же верой и правдой.
   – Вот, наверное, и хотят тебя отметить. Собирайся давай. Времени нет совсем.
   Действительно, Клим начал одеваться. Делал это сумбурно. Натянул ботинки, потом решил, что неплохо бы переодеть штаны. Разулся. Затем вспомнил про недопитый чай. После снова начал обуваться, но, поскольку так и не переоделся, опять разулся.
   – Это все из-за того боя, – шептал Клим себе под нос.
   – Наверняка, – согласился Евгений.
   – Ну ничего, я прямо там и скажу, что я не с тобой!
   – Без меня тебя просто не пропустят. Повестка-то вот она…
   Наконец, Клим оделся, натянул фуражку. Спросил у Аристархова серьезно:
   – А ты как думаешь, что будет?
   – Думаю, ничего смертельного. По крайней мере в этот раз. Пошли.
   Евгений действительно считал так. На то были веские причины. Его успокоило, что на допрос вызвали посыльным, да еще и попросили заскочить к Чугункину. С иной стороны – это могла быть и хитрость. Даже если бы Аристархова пришли арестовывать пятеро, он перестрелял их как щенят, для пущего драматизма вышел в окно и, может, через недельки две был бы у Деникина или Колчака. Не то чтоб туда сильно хотелось, но сидеть в тюрьме ЧК хотелось еще меньше. Аристархов не верил никому, хотя, судя по крови, это ему не должны были верить.
   …Для своих сослуживцев по армии царской Аристархов был евреем. Для евреев – предателем, выкрестом. Вышло так: семья, где родился Михаил, отец Евгения, была бедной. Мало того, она была бедной еврейской семьей, и Михаил изначально звался Мойшей. Даже Мойше Левинзоном. На еврейскую общину тогда налагалась повинность: сдать в рекруты столько-то детей. За мальчишку Мойшу было некому заплатить выкуп, и он попал в армию. Без спроса был крещен, стал Михаилом, записан в кантонисты, то есть в число детей, закрепленных за ведомством военным. Крещение изменило не только имя. Евреи-кантонисты лишались и своих прежних фамилий. Новые же приобретали по месту крещения, по имени ныне здравствующего императора, по имени крестного отца. Левинзона переименовали по имени полкового священника – он стал Аристарховым. Отец его служил, как водится, тяжело: начал рядовым, затем прошел всю унтерскую лесенку. И уже с сединами получил чин подпоручика, затем поручика. То есть стал офицером, «его благородием». Своего сына Михаил тоже крестил и отдал в юнкерское училище, но вскорости оставил сиротой. Ведь в армии, если задуматься, не так уж и дурно. Во всяком случае, довольно недорого. В старую веру, разумеется, не вернулся и сам: а что с нее проку, если бывшие единоверцы сдали Мойшу-Михаила в рекруты. Когда в революционном году с офицеров начали срывать погоны, иногда вместе с головами, Аристархова долго не трогали. В полку образовался совет, но на власть командира он не посягал. Затем солдатам стало будто совестно: выходило, словно они несознательные. И они пришли к офицеру, потупив глаза, но с винтовками. Аристархов все понял, сказал, что погоны спорет сам. Но оружие не сдаст: великолепный американский кольт, купленный своим коштом, и кортик с лентой Анны четвертой степени. Впрочем, Анненский бант, в простонародье именуемый «клюквой», был цвета вполне революционного, красного.
   …Была у его благородия капитана Аристархова еще одна черта, возможно многократно спасшая ему жизнь. Уже не понять, досталась ли она ему от отца или же Евгений додумался до нее сам. Офицер очень любил солдатскую шинель. Нельзя сказать, что та была заговоренной или приносила ему счастье. Шинели Аристархов менял регулярно. Но шили ему форму под заказ из сукна польского. К слову сказать, польское сукно дерюга-дерюгой, куда ему до материи английской. Но все же надо признать – дерюга качественная. Под пулями Евгений ходил в шинельке с виду солдатской. Его несколько раз останавливали патрули, приняв Аристархова за самовольщика-вольноопределяющегося. Но капитан просто расстегивал шинель. Две революции на самом деле мало что поменяли в Евгении. Он не верил никому. В иные моменты переставал верить и себе. Перепроверял собственные расчеты.
   Беда в том, что кто-то считал за него…

   В парадном у входа стоял часовой вида классического: в шинели до пят, папахе и при винтовке с примкнутым штыком. Евгений бы, вероятно, проскочил сам: он просто напустил на себя вид занятой, солдату только кивнул. И шел так, словно ходил в это здание ежедневно. Он уже почти миновал часового, но все испортил Клим: он на что-то засмотрелся, шагнул в грязь и поскользнулся. Падая, схватился за винтовку часового. Часовой хоть и не стал подымать тревогу, но словно очнулся, выдрал из рук Клима винтовку, взял ее на изготовку.
   – Ваши документы! Вы куда?
   Обращался он больше к Климу, потому как Евгений уже открывал дверь. Но Аристархову пришлось вернуться.
   – Вольно, рядовой, – обратился он к часовому. – Все в порядке. Мы по повестке.
   – К кому?
   – Да мы сами не знаем, – признался Евгений. – В повестке нет фамилии. Только кабинет. Если я не ошибаюсь – девяносто шесть. Имеется таковой в этом здании? Иначе мы, пожалуй, и входить не будем…
   Часовой стал еще суровей, но дорогу освободил безусловно:
   – Проходите. Вам на самый верх, на чердак.
   Последний кабинет на третьем этаже был тридцать седьмым. Единственный кабинет на чердаке действительно шел за номером девяносто шесть. Какими соображениями был обусловлен такой числовой скачок – оставалось непонятным. Может, это было вызвано конспирацией, необходимостью забить кому-то баки. Возможно, отсутствующие кабинеты все же имелись, положим, где-то под землей – об этом здании во все времена ходили слухи нехорошие. У двери Аристархов и Чугункин остановились, долго решали, что делать. Хорошо, если бы возле кабинета имелись лавочки, а на них восседала очередь. Тогда можно было бы спросить, кто крайний, и ждать своего череда в установленном порядке. А здесь – чердак, совершенно неуместная на нем дверь. Что делать, войти без стука? Это невежливо. Постучаться? А вдруг за дверью только новый коридор. Но без всякого стука из-за двери послышалось:
   – Ну входите же! Долго там будете топтаться еще?
   В кабинете за столом сидел мужчина вида усталого, одетый в штатский костюм. Перед ним были кипы бумаги. Стоял полевой аппарат знакомой Аристархову модели «Эриксон». Евгений попытался протянуть лист с повесткой, но это было совершенно лишним.
   – Я так понимаю, – начал владелец особого кабинета, не глядя на поданную бумагу, – что сейчас вижу комбата Аристархова и комиссара Чугункина.
   – Так точно, товарищ… – браво начал Аристархов и осекся: – Товарищ?.. Э-э-э?..
   – Давайте без имен.
   Обошлось без обычных в таких случаях ритуалов по перекладыванию бумаги. Сидящий за столом сказал:
   – В сентябре этого года батальон под вашей командой имел боевое столкновение с бандой некого Костылева.
   Он не спрашивал. Факт этот был владельцу кабинета известен наверняка. Впрочем, Аристархов отлично понимал, что если его вызывают с Чугункиным, то говорить будут о том самом бое.
   – Напомните, какие потери были в батальоне? – спросил хозяин кабинета, хотя по лицу было ясно – такой ничего не забывает. Даже не надейтесь.
   – Пятеро убитых во время боя, еще один скончался в тот же день, тринадцать раненых.
   – А каковы потери были бандитской группы?
   – Один пленный, – был дан отрепетированный ответ.
   – Не желаете ли чего добавить к своим показаниям? – продолжал опрос сидящий за столом.
   Аристархова это насторожило и обрадовало одновременно: до сего момента ему предлагали не просто дополнить, а переписать наново. С иной стороны, его рапорт еще никто до сих пор не называл показаниями. Чердачные комнаты имеют одну особенность – сюда стекается тепло и запахи из всего здания. Аристархову показалось, что в этот кабинет приходит нечто большее – все слухи, все мысли не только этого здания, но и всего города. Здесь все взвешено, отмерено, отрезано еще до того, как ты в этот кабинет вошел. Потому казалось: увиливать, называть вещи другими именами – бесполезно. Аристархов решил пойти в наступление:
   – То были не показания, а рапорт…
   На удивление, чекист быстро сдался:
   – Хорошо, рапорт… Так вы ничего за это время не вспомнили? Может, были какие-то незначительные детали? Лица? События?
   Аристархов покачал головой. Чугункин повторил его движение.
   – Пожалуйста, словами, – настаивал чекист. – Качание головой в протокол не заносится.
   Протокол не велся, но Евгений решил этого не замечать.
   – Нет. Я описал все, что было.
   – Хорошо… Тогда я задам вам несколько вопросов.
   Человек в штатском замолчал, словно ожидая разрешения. Если таковое и требовалось, думал Евгений, то чисто формальное. И чтоб не нервировать хозяина кабинета, коротко кивнул:
   – К вашим услугам.
   – Объясните, к примеру, – начал штатский, – отчего вы банду Костылева называете то эскадроном, то сотней?
   – Сотня – это подразделение в казачьих войсках. Примерно соответствует эскадрону в кавалерии. А тут часть явно не казачья, хотя нельзя сказать, что это часть сугубо не казачья, не линейная кавалерия. Всего там намешано. Банда, она и есть банда.
   – Тогда почему не говорите просто: «банда».
   – Слово «банда» не характеризует численный и качественный состав противника.
   Штатский кивнул.
   – Что еще можете доложить о противнике?
   – Имеется две тачанки, на которых установлены пулеметы. С виду – «Льюисы». Во время боевого столкновения они не стреляли. Возможная причина: недостаточное патронное питание.
   – Вы видели самого Костылева?
   – Имеем словесный портрет, но в лицо не знаем. Вероятно, во время прорыва он находился среди кавалерийской лавы.
   – А колдун? Арво Лехто?
   То, как штатский произнес эту фразу, не понравилось Аристархову. Владелец кабинета не сделал положенную в таких случаях паузу, дескать, не могу вспомнить, как зовут этого, как его… Нет, напротив, сказал сразу. Фамилию эту он выучил хорошо – не забудет и среди ночи, и не надо будет его будить, дабы это имя выспрашивать. Ибо у штатского, похоже, уже бессонница от этих событий и канальи этого…
   – Лехто… Арво Лехто.
   – А? – очнулся Аристархов. – Простите, задумался…
   – На первый раз прощаю, – ухмыльнулся хозяин кабинета. – Я спросил, видели ли вы Лехто.
   – Нет. Говорили, что он был на какой-то из тачанок. Но я не рассмотрел. Тогда мне было неизвестно, что это такая важная птица.
   – А сколько было от вас до тачанок?
   – Саженей сорок…
   Штатский кивнул, да, дескать, с такого расстояния не рассмотришь. Но сдаваться не собирался:
   – Может, кто из солдат его рассмотрел лучше… Пленный мной допрошен, но хотелось бы получить полную картину.
   Чугункин вздохнул и вступил в разговор:
   – Я его видел…
   Хозяин кабинета и Аристархов посмотрели на Клима с удивлением. Во взгляде бывшего комбата еще явно читалась злость. «Ну кто тебя за язык тянул, – думал Евгений. – С такой зацепки этот мерзавец раскрутит дело». И действительно, штатский улыбнулся:
   – Как близко вы его видели?
   Клим тоскливо посмотрел на Евгения, но тот отвел взгляд. Дескать, чего уж тут, выкладывай как было, все равно этот раскачает.
   – Саженей пять… – признался Клим.
   Улыбка штатского стала шире.
   – Так-с… А вы, получается, были не вместе во время боестолкновения… Как же так получилось?..
   Клим замолчал. Евгений попытался выпутаться:
   – Видите ли, в чем дело… Ввиду неопытности в военном деле товарищ Чугункин во время отступления двигался не совсем в нужную сторону.
   – Ага… Иными словами – в панике бежал?
   Клим в мгновение ока вспыхнул, стал просто пунцовым.
   – Ну-ну… – продолжил штатский, почти смеясь. – Не переживайте так. У вас наверняка будет шанс свою слабость искупить. Но странно, товарищ Аристархов, что вы этого факта в своем докладе не указали.
   – До вас у меня никто про колдуна не уточнял. Мало того, предлагали его из рапорта убрать. Скажем, повиниться, что мы были во время боя не слишком трезвые. Такой бы рапорт вас устроил?
   Штатский стер со своего лица веселье, молча покачал головой. Подперев голову рукой, он смотрел в окно. По причине чердачности помещения стена с окном была наклонена вовнутрь, а рама самого окна стояла вертикально. Евгению подумалось, что этот чекист неспроста выбрал место на чердаке – случись заварушка, уйдет по крышам. А чтоб в это самое окно не проникли посторонние, наверняка под некоторыми черепицами подпилены балки. Молчание затягивалось. Из кармана штанов штатский достал портсигар, такой же неброский, как и хозяин. Открыл, достал папироску, завальцевал гильзу за ухом. Подал портсигар гостям:
   – Курите, товарищи…
   Клим и Евгений покачали головами. Хозяин закурил и снова задумался. Пока папироска тлела в пальцах, все трое молчали. Но жизнь папиросы недолгая – скоро она была раздавлена в приспособленном под пепельницу блюдце. Аристархов решил, что определенная фаза беседы окончена.
   – Теперь мы можем спросить, что все же происходит?
   Чекист задумался. Аристархову показалось, что ответ ему известен. Он действительно угадал:
   – Спросить вы, конечно, можете, – ответил чекист. – Но не факт, что вам кто-то ответит…
   Затем чекист задумался опять, Аристархов внутренне кивнул: именно такого ответа он и ожидал. Но оказалось, что Евгений угадал лишь наполовину. Человек за столом продолжил:
   – …Хотя бы потому, что нам самим неизвестно, что конкретно творится в губернии. Это покамест секретно, будем надеяться, что таковым и останется. Но так уж получилось, что вы – часть этой тайны.
   Аристархов посмотрел в глаза чекисту. И увидел там то, что не хотел видеть. А именно: им никуда не деться, им откроют эту тайну в любом случае. Эта перспектива совершенно не радовала ни Евгения, ни Клима. Хотелось жить обычной скучной жизнью и не сталкиваться больше никогда с эскадроном заговоренных от пуль. Однако все было решено за них:
   – Есть тут деревушка, – продолжал чекист. – Где-то в августе к ней отправили боевую дружину, дабы собрать провиант, необходимый городу. Расчет был такой: два дня туда, день и ночь на месте, затем два дня назад. Только группа эта не вернулась ни через пять дней, ни через неделю. Чего греха таить – встречается несознательный элемент в изрядном количестве. Происходят чапанные восстания – за власть советов, но без большевиков. Под черным знаменем анархии… В общем, пришлось нам слать человека, дабы выяснить, что произошло.
   Чекист не стал уточнять, как именно это происходило. Может, кто-то пробирался в одиночку все больше лесами. Боялся каждого шума, опасался ловушек. А может, иначе, шел по дорогам коробейником, распевая незамысловатые песни. Вполне вероятно, что этим разведчиком был их нынешний собеседник. Все это было неважно.
   – И вы представляете себе, эти селюки вырезали взвод боевой партийной дружины!!! Оно-то где-то и понятно. На медведей с рогатиной ходят, когда нет пороха. Затем упаковали свои манатки и ушли в неведомое куда! Дома оставили и ушли! Как это вам понравится?
   Аристархову было на это совершенно наплевать. Ушли так ушли. Но из вежливости и субординации он изобразил на лице внимание, удивление и умеренное возмущение.
   – Строго говоря, деревня эта не стоит того овса, который съедает лошадь, пока довезет седока. Ее даже на карты не заносили. Но с иной стороны, мы должны были дать урок жестокости. Потому изредка туда стали наведываться отряды, просто проверить, а не вернулись ли они? И вот две недели назад туда заехала группа. Вернулся только один, весь в крови. Утверждал, что якобы встретили там какого-то старика, а затем на них набросился вурдалак, который и задрал троих товарищей, а его покусал. Казалось бы, бред! Мы отправили туда дозор и действительно нашли тела. Все как он сказал: три человека задраны каким-то животным, вероятно все же волком. Четвертый тоже изрядно покусан. Что характерно, все четверо – стреляные воробьи. В смысле испытанные боевые товарищи, стреляют с обеих рук. И, кстати, у револьверов барабаны отстреляны. Но противник ушел без потерь. На месте полно кровищи, но неясно, чья она.
   Чекист задумался, что еще добавить к сказанному. Но ничего на ум не пришло.
   – Такие дела, товарищи! Ничего не напоминает?
   Аристархов набрал воздуха и выпалил:
   – Нет, абсолютно ничего. Я же говорил, у нас был колдун возраста среднего. Здесь же старик да еще с вовкулаком… Нет, совершенно ничего общего.
   Чекист неодобрительно покачал головой:
   – Вы, товарищ Аристархов, допускаете поразительную близорукость! Это все события одного порядка! Что у нас творится в губернии? Во всем мире побеждает пролетарская революция, а здесь… По лесам ходит сотня заговоренных от пуль! Вовкулаки! Выходит, диалектический материализм – на свалку! Бессмертное учение Энгельса – Маркса – на фиг…
   – Может, следовало бы послать на поиски того самого, покусанного, – осторожно предположил Чугункин. – Он этого волка знает в лицо. В смысле в пасть.
   – В морду, – поправил Аристархов.
   – Все дело в том, что товарищ Овсов пребывает на излечении после боя с нечистой силой. Урон его здоровью причинен немаленький, процесс выздоровления проходит тяжело, так, больной плохо переносит сыворотку Пастера…
   – Это чего? – встрял Чугункин.
   – Прививка от бешенства, – шепотом пояснил Аристархов.
   Но человек за столом пояснял далее:
   – Долгое время излечение вовсе казалось невозможным и даже рассматривалось решение усыпить больного морфием.
   Теперь не выдержал Аристархов:
   – Ну как же так его можно усыпить? Он ведь живой человек!
   – Не беспокойтесь, мы бы это сделали, когда он превратился бы в волка. Так что все продумано, товарищи…
   – Но у меня есть важная работа, – попытался привести последний аргумент Клим. – Мне поручено подготовить на заводе доклад к годовщине коммунистической революции.
   – Считайте это заданием партии и правительства. В случае успеха операции вы получите достойное вознаграждение. Как задача-максимум вам следует найти и ликвидировать этого недополубога Авро Лехто. После чего вызвать боевую дружину и уничтожить банду Костылева. Вместе с тем – искать старика с вовкулаком. Особые приметы оных вы получите…
   – Их тоже ликвидировать? – уточнил Аристархов.
   В его тоне явно слышалось нечто: «За кого вы нас держите? За Ната Пинкертона и Абрахама Ван Хелсинга?» Но сам чекист был настроен проще:
   – По всей видимости, старик и вовкулак его к известности не стремятся и, вероятно, губернию покинут… А вот угрозу банды Костылева и Лехто недооценивать нельзя. Завтра утром я буду вас ждать тут. За ночь обдумайте и сформулируйте свои предложения. Не стану вас больше задерживать.
//-- * * * --//
   Выходя на улицу, Евгений пробормотал:
   – Тятя, тятя, наши сети притянули мертвеца. Наши сети вообще ничего, кроме мертвецов, не притягивают, потому как в озере этом рыбы отродясь не водилось! Так что извольте жрать мертвеца!
   – Жень… – заговорил Чугункин.
   – Чего?
   – Ты прости, когда я сказал, что колдуна видел… Не подумал.
   Аристархов совершенно искренне махнул рукой:
   – Не бери в голову, не думаю, что это что-то изменило бы. Нас все равно послали бы на поиски. Пошли по домам.
   На перекрестке старушка продавала пирожки. Евгений остановился около нее, достал из кармана бумажник:
   – А с чем у тебя пирожки, бабушка, с мясом?
   – Какое тебе мясо, сыночек. Мясо ноне кусается! С горохом пирожки. Будете?
   – С горохом так с горохом. Дайте два…
   Расплатившись, Евгений принял пирожки и тут же отдал один Чугункину. Бабушка спрятала купюру и зачастила:
   – Оно и хорошо, что с горохом, а не с мясом. Вчерась, говорят, мальчик у Купцовых пропал. Кто говорит: рванул на Дон к Корнилову, а кто – что его поймали и на холодец пустили:
   – Кого пустили на холодец? – не понял задумчивый Аристархов. – Корнилова?
   Но бабушка не стала объяснять. Только махнула рукой и сказала:
   – Кушайте на здоровье.
   Затем широко перекрестила покупателя, будто давая понять, что разговор закончен. Крестное знамение подействовало: Евгений вздрогнул, посмотрел бабке в глаза. Та отчего-то зарумянилась.
   – А скажи-ка, мать, имелась ли у вас в городе нечисть и прочие пережитки царизма?
   Старушка кивнула:
   – А как же, имелась и имеется! В городе домовые шалят. То муку рассыплют, то в молоко плюнут, да оно и скиснет. Еще домовые девок портят, к бабам наведываются. Если вдова, то даже хорошо, а так… За городом, оно похуже: водяные, русалки, лешие.
   – Ну а как с домовыми борются?
   – А зачем с ними бороться? Начнешь драться с ними – они начнут драться с тобой. Конечно, кто иконами все углы завесит. А я так сметаны поставлю за шкаф – он наестся и сидит тихо.
   – А вы видали домовых? – встрял Чугункин. – Может, их и нет вовсе.
   – Ну ведь сметана пропадает! Стало быть, кто-то ее ест! Отчего не домовой?
   – Отчего не кош… – начал было Чугункин, но почувствовал, как Аристархов толкнул его локтем.
   – А вот если… – помялся Евгений, – если нечистую силу надо непременно изгнать? Что тогда делать?
   – Тогда надо батюшку звать, дабы он окропил помещение.
   Евгений задумчиво потер подбородок.
   – А вот если нечисть позлобнее будет, побольше, то тут и изгонятеля надо посолиднее? Наверное, батюшка местный не справится? Кого бы позвать еще?
   Последний вопрос был задан тихо, будто Евгений размышляет, говорит сам с собой. Однако бабушка со всего размаха влетела в ловушку.
   – Это вам надо в Еремовск ехать! Там в Новомихайловской церкви батюшка Никодим служит. Так в его храме благодать исходит! Он-то сам с вами не поедет, а вот, может, даст совет или иконку.
   – А вы сами там были, что в церкви за благодать-то?
   – Сама не была, врать не буду. Желала бы туда съездить, да далече выбираться. Да рассказывают, что там ангелы поют, архангелы промеж молящихся ходят.
   – Еремовск, говорите? – переспросил Аристархов. – Какая церковь?
   – Новомихайловская! Да вы не сомневайтесь. Там, верно, каждый скажет, где чудотворная церковь стоит! – Сказав это, бабушка резко перешла на шепот: – Его даже большевики боятся…
   …На том разговор и закончился. Аристархов побрел прочь, молча и задумчиво. За ним размашисто шагал Чугункин. Пару кварталов не говорили ни слова. Прошлись по набережной. Местная речушка нрав имела такой же тихий, как и жизнь в городке. Из-за чего вода застаивалась, и первые поселенцы гордого имени реке не придумали, прозвав ее меж собой Речкой-вонючкой. После, когда город облагородился, русло почистили, сделали у́же. В реке появилось некое подобие течения. Но реку по-прежнему именовали Вонючкой – так исторически сложилось.
   Наконец, Клим все же не выдержал:
   – И что, мы поедем в эту церковь? Где это видано, чтоб большевик шел на поклон к попу! Имейте в виду, товарищ Аристархов, – о вашем космополитизме я извещу кого следует.
   – Вы об этом человеке в кабинете нумер «96»? Известите его непременно! А еще спросите: где это видано, чтоб по губернии мотался эскадрон, которого пули не берут! Где это видано, чтоб оборотень набрасывался на комиссаров! После ваших слов он наверняка одумается, объявит убитых и раненых обманом зрения, вернет вас писать статейки, а меня – в школу к этим оболтусам!
   И нельзя было понять из слов Аристархова: то ли он хочет вернуться в училище к этой рутине, то ли, напротив, готов на любое дело, лишь бы из города этого выбраться.
   – А вдруг это все происки врагов революции! – не сдавался Клим. – И поп нам не поможет, а поведет в строго противоположную сторону.
   – Такой возможности исключать нельзя, – согласился Аристархов. – Но я не вижу другого способа в этом убедиться. Лишним не будет, хотя тоже думаю, что ни черта не выгорит. Но по другой причине.
   – По какой?
   – Не может быть, чтобы проблема так запросто решалась. Этак бабку послушать – пойди в церковь, поставь свечку, на крайний случай закажешь службу – и все сложится. Кстати, ты когда-нибудь был в Еремовске?
   – Не-а. А вы?
   – На карте видел. И этот город мне положительно нравится.
   – Чем же?
   – Тем, что до Еремовска триста верст. Мы туда на перекладных неделю добираться будем. И обратно где-то столько же. Пока ездить будем – глядишь, и изловят вурдалаку или банда с колдуном перемрет от сыпного тифа.

   В кабинете «96» говорить пришлось все же Аристархову. Безымянный хозяин, вопреки ожиданиям Клима, выслушал Евгения внимательно.
   И вынес краткий вердикт:
   – Согласен. Одобряю. Какие-то сведения об этой церкви доходили и до меня – так что действуйте.
   – Так мы завтра отбудем?..
   – Завтра? – переспросил хозяин тоном не то чтоб удивленным, но вопросительным.
   Причем вопрос хозяин кабинета, похоже, задавал только себе.
   – Ну да, надо получить довольствие, собрать оружие, вещи…
   – Как раз сегодня в Еремовск летит аэроплан. Я устрою, чтоб вас взяли на борт, и позабочусь о денежном довольствии, провианте, документах. Вам на сборы – два часа вполне достаточно!
   – Я боюсь высоты, – начал Чугункин, но поперхнулся, налетев на взгляд человека в штатском. – Но если партия прикажет…
   – Уже приказала. Уж будь уверен, – ответил штатский сразу за всю партию.
   Было произнесено это тоном человека, с которым спорить – опасно для жизни. Климу и Евгению оставалось только кивнуть.
//-- * * * --//
   На аэродром прибыли к вечеру. К аэроплану пришлось идти долго – где-то с полверсты. Подымался ветер, разглаживал траву на земле, как заботливый хозяин гладит шерсть любимой собаки. На причальной мачте все тот же ветер трепал чулок, указывающий направление ветра. Однако мачта была пуста, не было пассажиров, ожидающих прибытия рейсового дирижабля. Военлетом оказался розовощекий крепыш, одетый в кожаную куртку, шаровары, сапоги и кожаную же фуражку. Все это снаряжение невыносимо скрипело, отмечая каждый его шаг. На фуражке имелась старая эмблема русской авиации: двуглавый орел, держащий в когтях пропеллер. Орлу этому здорово не повезло: для начала у него отломали короны, затем пробили в груди отверстие, куда законопатили красную звезду. Сам военлет выглядел недовольным. Аристархов мог его понять – все-таки наступала ночь.
   – Вы, наверное, важные люди, – бормотал авиатор. – Или дела ваши важные, коль летите на ночь глядя.
   Чугункин нахохлился, а Аристархов кивнул:
   – Да, где-то так…
   – А что, до утра не подождет? Ночью-то летать не слишком ладно.
   – Отчего так?
   – В этой области движение в небе большое… Давайте за мной.
   И пошел, скрепя кожей, через поле к ангарам.
   Аэроплан конструкции инженера Арбалетова уже стоял на аэродроме. До революции сей самолет носил имя личное «Святитель Николай». Но когда власть сменилась, название, разумеется, тоже поменяли. Закрасили старое название, а поверх нанесли новое: «Председатель Революционного совета Республики борец за свободу товарищ Лев Троцкий». Хотя надпись писали буквами не сильно большими, но все равно места на фюзеляже не хватило. И последние два слова писали плотнее, так что буквы лезли друг на друга. Выглядел аппарат не очень надежно. Сначала Климу показалось, что это вовсе груда фанеры неаккуратно сложенной, небрежно перевязанная проволочками. Потом рассмотрел два двигателя на консолях крыла, понял, что именно на этом агрегате им и предстоит лететь. От этого Чугункину стало по-настоящему страшно.
   – С другой стороны, хорошо, что у самолета два двигателя, – попытался успокоить себя Клим. – Если один двигатель откажет…
   – …то второго как раз хватит долететь до места крушения, – ухмыльнулся авиатор.
   – А может, действительно, не стоит лететь на ночь глядя?
   – Да нет, – ответил военлет. – Надо уж. Мне на обратной дороге еще забирать военкома. Направляют к нам, в Мгеберовск… Да вы не бойтесь, как-то долетим. Мне такие полеты не впервой. Луна полная, на аэродроме уже предупреждены – разожгут костры…
   На Чугункина подобное утешение подействовало строго противоположным образом. Особенно не понравилось слово «как-то». Военный летчик его смущение заметил.
   – Еще раз прошу: не волнуйтесь. У меня в империалистическую войну было почти семьдесят боевых вылетов, три сбитых немецких аппарата, один воздушный таран. И отдельно прошу не помогать мне в полете ценными советами. Я как-то сам управлюсь…
   Пилот занял место за штурвалом. Пассажиры – места за ним. Техники крутанули винты. Двигатели завелись, немного почихали как после простуды, но прогрелись, набрали обороты.
   Аппарат тронулся. Пробежал по полю, сначала медленно, затем все быстрей, подпрыгивая на колдобинах. Наконец оторвался от земли, пошел ровнее. Земля уходила вниз и назад, самолет стал подыматься выше, к звездам.
   В небе висела полная луна, под крылом аппарата лежала земля: сонная, покрытая темнотой. Но несмотря на то, что на небе ясно проступили звезды, в вышине еще оставалось довольно светло. Лететь оказалось холодно, в открытом кокпите ветер забивался за каждый отворот, в каждую складку одежды. Наверняка у крепыша-военлета все кожанки изнутри были подбиты мехом. Аристархов надвинул на брови фуражку, шарф поднял до носа, спрятал руки в рукавах. Стало действительно теплее. Хотелось спать, и Аристархов задремал. Хоть город оставался все дальше, сон ему снился все тот же – с черной фигурой…
   – Кристина, – шептал он. – Кристина…
   И пытался обнять Клима. Тот сперва старался увернуться, но позже смирился.
   Проснулся Евгений от того, что кто-то его трясет за плечо. Аристархов спросонья попытался подняться с кровати. Ему это не помогло, потому как обнаружил он себя в тесном кокпите. За плечо его тряс Чугункин с выпученными глазами и показывал куда-то в сторону. Евгений послушно повернул голову и немало изумился. Метрах в пятнадцати от них в воздухе висела обнаженная девушка. Евгений закрыл и открыл глаза, ожидая, что наваждение пропадет.
   Однако девушка наваждением не была. Присмотревшись, Аристархов понял, что она все же не висит, а сидит на метле. А вот эта метла…
   Тут Евгений вспомнил, что находится он в кокпите самолета, самолет-то летит, и эта барышня – тоже летит на метле со скоростью такой же, как и аэроплан. До нее было совсем недалеко – может быть, саженей десять. Поэтому можно было рассмотреть ее довольно хорошо – все, кроме, пожалуй, цвета глаз. Вопреки распространенной легенде, была она не рыжей, а шатенкой. И теперь ветер развевал слегка курчавые волосы. Евгению захотелось знать: а чем пахнут эти волосы? Хотелось зарыться в них носом, закрыть глаза, не чувствовать ничего, кроме этого запаха. Казалось, что ледяной ветер совершенно не беспокоит ведьму. Она улыбалась. И чудилось, что улыбается она именно ему, Евгению. Евгению она показалась редкой красавицей: высокий лоб, щечки, едва заметные ямочки у губ. Совместный полет продолжался недолго. Минут через семь ведьма заложила вираж и ушла вниз и влево.
   – На шабаш полетела, – раздался крик молчавшего доселе военлета. – Луна полная – вот они и летают. Я же говорил – в такие ночи движение в небе большое. Эта еще ничего, попутная была. А пару раз со встречными едва разминулись!
   Впереди, свесив голову, что-то жалобно стонал Чугункин. А Евгению подумалось: их миссия совершенно противоположна существованию таких вот обнаженных летающих объектов. И, может, шут с ним, с материализмом, коль есть такие ведьмочки… Может, стоило, перекричав рев двигателей, спросить: «Девушка, а чем вы занимаетесь этим вечером? Ах, уже почти ночь? Но не беда – может, найдете свободную минутку завтра? На этой неделе?» И в самом деле – встретиться, забыть эти дурацкие марши, атаки с Гражданской войной… Жить рядом с ней, плодить детишек, самому стать с годами ведьмаком. Когда дети подрастут, рассказывать, как они познакомились с мамой – на высоте двух верст.
//-- * * * --//
   Через час приземлились. По краям летной полосы горели обещанные костры. Около них грелись солдаты. На земле Евгений принялся делать гимнастику, разминая затекшее тело. При этом широко улыбался.
   – Жень, – позвал Клим.
   – Аюшки?..
   – Ты в полете какую-то Кристину звал… кто это?
   Аристархов враз стал серьезным:
   – Никто. Тебе послышалось… Забудь.

9. 1-й Всероссийский съезд нечисти

   А попутчица аэроплана меж тем пролетала над опустевшей деревней, над брошенной церквушкой, пронеслась аккурат над улицей рядом с домом, где совсем недавно обитал Геддо. Положила метлу в повороте как раз над рекой. Прошла над леском на бреющем – прутья метлы едва не задевали вершины деревьев, и стала снижаться у того самого болота, с которого приходил к старику Федот.
   Болото было большим. На такой-то территории могло бы разместиться иное государство. Но однако: что делать на болотах целому государству? Это город можно построить, вбив быки да отсыпав дамбы. А тут? Целая смутная волость, где живому человеку ни шага без опаски сделать нельзя. Уйдешь в трясину, и следов не останется, кроме пузырей. Зато нечисти на болоте было раздолье. Еще никто не слышал про гнома или лешего, утонувшего в болоте. Потому жили они здесь в свое удовольствие, ходили в гости друг к другу. Прокладывали тропинки, валили ветки да бревна в гать. Порой отправляли гонцов в другие места нечистые, чаще на болоте появлялись новенькие. Обычно это были заурядные утопленники, призраки, но иногда и кто-нибудь такой, кого доселе не было. А что поделать – мир развивался вширь и вглубь, из стороны в сторону, да и чего греха таить – вкось и вкривь… Случилось, что через болото тянули железнодорожную линию. Делали это вовсе без лицемерия, кое в следующие годы в этих краях образовалось. А именно нагнали каторжников, которые рубили лес, таскали землю на насыпь, засыпали болото и дохли здесь как мухи. И действительно – скоро нитка железной дороги разделила болото на две почти равные половины. Дорогу открыли без особых торжеств, начали движение. Но в одну ночь с пятницы поезд, въехавший на болота с одной стороны, с другой стороны не выехал. Утром выслали на его поиски дрезину с путейцами. Поезд они обнаружили где-то посередине – в топке остывали угли, локомотив был исправен, да только ни от машиниста, ни от кочегара не осталось ничего. Даже пузырей посреди трясины. Путейцы пожали плечами, состав отогнали на станцию. Там и придумали версию, что, дескать, машинисту и кочегару чего-то привиделось на болотах, они остановили локомотив, вышли на топи, где благополучно и утонули. Все бы было хорошо, да только вот история повторилась ровно через четыре недели, тоже в пятницу. Кто-то предположил, что утонуть в болоте – ума много не надо, а дураки, как известно, умирают по пятницам… Потому в такие дни надо отправлять машинистов поумней.
   Только эта гипотеза продержалась недолго, а именно минут пять. Дело было утром, и луна не успела убраться с неба. Путеец показал на нее – та была полной… В общем, по этой ветке машинисты поезда старались не водить, а уж ночью в новолуние – тем более. Согласных вывести локомотив на линию в ночь на пятницу не нашлось. Что называется – дураков нема.
   А году в 1914-м, в октябре месяце, на фронт германский шел эшелон с солдатами. И все как-то один к одному сложилось – снова пятница и полнолуние, машинист неместный, с другой линии. В общем, стрелковый батальон исчез вместе с командирами. Надо ли говорить, что кочегар с машинистом пропали опять? Был скандал, затем расследование, кое ничего, разумеется, не дало. Зато вспомнили, что линию освящали чисто формально только на конечных станциях. Теперь батюшку с кадкой святой воды не шибко спешно провезли на дрезине. Святой отец кропил рельсы, шпалы и окружающую местность. Нечисть смотрела на это действо издалека. А затем словно в отместку за святую воду пропал товарняк. И что характерно – произошло это днем, правда, туман стоял. Но пропал начисто – не только машинист, а локомотив с тендером и еще двадцать семь вагонов. Вот так просто – линия, с которой не свернуть, состав в тысячи пудов… Как корова языком слизала. Правда, некоторые злословили, что начальник дистанции этот поезд украл и продал в Бразилию. Но доказательств, конечно, не имелось. Линию закрыли. Составы пошли в обход, делая крюк в двести верст. И где-то за два года вся линия ушла в болото. Лишь у станций, которые эта линия соединяла некогда, оставались еще рельсы, уходящие прямиком под тихую воду…

   …Поезд, украденный с железнодорожной магистрали, стоял совсем недалеко от того места, где проходила некогда магистраль, – может верст пять. Теперь в нем жила семья гремлинов – одна из самых первых в этом мире. В приборах и механизмах, что везли на Восток Дальний и далекий, ехали они осваивать новый край. Семья гремлинов не стала на болоте своей. Они только-то и были что нечистью, существами разумными, но непохожими на людей. Но с другой стороны-то, и для остальной нежити они выглядели непривычно. К тому же иные существа помнили времена, когда человеком здесь, что называется, и не пахло. И гремлины были здесь новичками. Да и остались бы таковыми еще лет пятьдесят. Ведь гремлины, они кто такие? Существа, которые живут в различных механизмах да железяках и делают так, что у данных устройств появляются функции, какие конструкторам и в кошмарах не снились. Чтоб кто знал: гремлин – существо роста маленького, даже рядом с невысокими гномами. Цвета сумеречного. Поскольку в цехах и внутри устройств технических стоят вечные сумерки, гремлины остаются в них невидимыми. Им бы стоило сдвинуться с места, идти дальше на восток, к прежней цели. Но, видно, на семейном совете решили: когда-то цивилизация, прогресс дойдет и до этого места. А они уже будут здесь первыми и, возможно, единственными. А на болоте какая техника? Только все тот же украденный да потопленный состав. Потому особых занятий здесь у гремлинов и не было. Посему пребывали они в благостном безделье, заплывали жирком. Отец семейства порой нападал на проходящие мимо поезда, выбирался даже в ближайшие городишки. И тогда, к примеру, будильники начинали трезвонить среди ночи, поднимали хозяев даже в самый сон. Причем иногда эти часы даже не были заведены. Но отчего-то в городе надолго не оставался – возможно, масштаб будильников был слишком мелок, может, привык жить на болоте… Этого никто не знал. Даже сам гремлин. А младший, вместо того чтоб технику курочить, стал ее, напротив, собирать. Начинал с вещей никому не нужных, а потому и безобидных. Но где-то в конце года 1916-го, как раз перед тем, как убили Распутина, молодой гремлин все-таки наладил первый приемник. Думал сложить и передатчик, дабы общаться со всем миром, но процесс прослушивания новостей, переговоров так увлек, что стало как-то не до передатчика. Мир кипел, бурлил. Где-то продолжалась война, в бой шли первые танки, летали аэропланы, из-под воды через перископы следили за происходящим экипажи подводных лодок. Гремлин слушал передачи и чертил на земле схемы, как, по его мнению, должны выглядеть эти устройства.
   А затем громом грянуло – революция! Сначала одна, затем мятеж, после – еще одна революция.
   Молодежь, будь она человеческой или гномьей, склонна всегда к радикализму, к желанию изменить мир. Посему собирались вечерами, когда проходимость радиоволн лучше. Сидели кружком у черной тарелки динамика. За шумом пытались различить слова, затем пересказывали друг другу, кто чего разобрал.
   Слушали подпольную радиостанцию «Призрак коммунизма», затем «Голос Шамбалы» и «Свободный Теночтитлан», вещающую из Швейцарии «Искру». И уже иначе смотрели по сторонам – хотелось выбраться из этого болота в мир иной, человеческий и бренный. Все на том же болоте создали подпольный комитет. Впрочем, от кого он был в тайне, в подполье, – никому не ведомо. Всем окружающим на этот комитет было как-то наплевать. Ну а потом и того больше – по городам и весям отправили гонцов с посланием. Дескать, вскорости на болоте состоится Первый Всероссийский съезд нечистой силы.
   Со всех сторон, из насиженных мест на болото делегации слетались, сходились, да и, чего греха таить, сползались. Впрочем, делегации – громко сказано. Многие на этом съезде представляли сами себя, да и прибыли не из идейных соображений, а просто так: за компанию или со скуки. Ибо скука – наипервейшая беда, когда живешь долго, особенно в какой-то глуши. И в указанный день, пусть и с трехчасовым опозданием, означенный съезд начался. Призывая к порядку, председательствующий гремлин забренчал в колокольчик, снятый по такому случаю с украденного поезда.
   – Товарищи! – возвестил председатель. – Первый съезд депутатов народов древних и малых, существ Межвременья прошу считать открытым.
   Далее, для соблюдения процедуры, требовалось прочесть поздравительные телеграммы, письма, полученные съездом. Письма имелись – целых три штуки. Однако президиум, сформированный, к слову, из бывшего подпольного комитета, с молчаливого согласия решил эти письма не оглашать. Два было написано на неизвестном языке, да так небрежно, словно кто-то расписывал перо. Третье письмо, напротив, являло собой образчик почерка каллиграфического. Но содержало все больше ругань и предложения комитету не заниматься ерундой.
   – Первый пункт повестки съезда – утверждение повестки работы. Кто за это предложение – прошу…
   Но его прервал сидящий в первом ряду Кощей:
   – Слушай, а может, перейдем к сути дела? Я, конечно, бессмертный, но это совсем не значит, что мое время ничего не стоит.
   Оратор закашлялся и выпил воды. Из черепа. С виду – человеческого. Вода была болотной, иной здесь просто не имелось. Но она взбодрила говорящего. И он продолжил с новой силой:
   – Как многие из вас знают, в городе Петрограде победила социалистическая революция. Власть перешла к народу.
   – А нам-то с того какая радость? – спросил все тот же Кощей.
   Кощея на болоте не любили. И через две минуты общения с ним гремлин начал понимать, по какой такой причине. Говорили, что Кощей Бессмертный на самом деле Агасфер. В пользу данной гипотезы выступало бессмертие, профиль Кощея и злато, над которым он якобы должен чахнуть. Однако того злата никто не видел, а сам Кощей жил в свое удовольствие. На болото он прибыл на орловском рысаке. Одет был франтом: костюм по последней дореволюционной моде, котелок, жилет со множеством брелоков, рубашка с воротничком стоячим, накрахмаленным. Седые волосы были напомажены и уложены, в тонких пальцах тлела папироска. Молоденькие ведьмочки то и дело поглядывали на Кощея и из кокетства прикрывали свою наготу.
   – Многие года, даже столетия, – вещал оратор, – нашему народу не давали возможности развиться. И только Великая Октябрьская революция открывает перед нечистью широкие перспективы. Это наша революция, которую мы должны поддержать всеми силами.
   – А с какой радости? – снова поинтересовался Кощей.
   – Хотите увидеть, какой знак носит их армия?
   – Ну и какой?
   Из-за трибуны гремлин поднял заранее приготовленный кусок бересты, на которой кошенилью была нарисована пятиконечная звезда.
   – Вот! – с триумфом возвестил гремлин.
   На местах действительно зашумели. О чем именно – с трибуны невозможно было разобрать.
   – Ну и что тут такого? Красный пентакль. Совершенно элементарный знак – чего еще можно было ждать от жалких людишек. Если бы они рунами что-то осмысленное написали, я бы еще подумал. А так…
   И Кощей махнул рукой. Дескать, разбирайтесь сами. Без него. Поднялся с места и ушел. Но не уехал, а затаился в стороне, будто ждал чего-то. Или кого-то. За это гремлин был Кощею крайне благодарен: без него съезд пошел гораздо легче.
   – Марсова красная пятиконечная звезда, иначе кельтский крест, – пояснял председательствующий, – есть символ волшебный. Сие есть знак посвященным, что к власти пришли наши, колдуны…
   Гремлин осмотрел свою аудиторию. Она его не вдохновляла – единства здесь вряд ли можно было достигнуть. С правого края сидели люди – в основном колдуны и все те же легкомысленные ведьмочки. С людьми живыми смыкались те, кто были людьми – но в далеком прошлом. Утопленники, упыри, оборотни. Больше всего присутствовало солдат с того самого поезда, который шел на фронт. Дальше – те, кто на людей походил, но ими не являлся от рождения: гномы, заблудший эльф… Гномы появились здесь давно, еще в те времена, когда недра сего края осваивать начали. Из-за кордона царь Петр выписал сюда специалистов лучших в горном деле – немецких из Шварцвальда. Среди прочих приехали некоторые, кои, хоть и имели немецкие пачпорта, на самом деле немцами не были. Строго говоря, они и людьми-то не были. Проходили года – гномы множились. Делали это путем как естественным, так и вызовом из-за границы многочисленных кузенов, внуков и дядьев – благо у гнома родословная длиной с прославленную гномью бороду. Жили обособленно, обрусели, одичали. Немецкий язык забыли вовсе, а на древнекельтском исключительно ругались. Мужики из сел окрестных считали гномов каким-то местным народцем. Что касается прославленного гномьего долголетия, то никто его и не замечал. Для людей гномы все были на одно лицо. Впрочем, того же мнения гномы были и о людях.
   Дальше начиналась самая странная аудитория, к которой принадлежал и сам гремлин, – те, кто походил только на себя. Имелись лешаки, похожие скорее на деревья, другие твари, не поддающиеся никакой классификации. Когда одна такая попала в капкан непонятно как оказавшегося здесь зоолога, то тот обозначил ее в своем дневнике как «крупная рогатая двугорбая полулетучая мышь». Присутствовал даже один ходячий рыцарский доспех. Неизвестно, что было внутри этих гремящих железяк, да и было ли что-нибудь. И остальная нечисть совсем не горела желанием узнать, что там внутри. Доспех бродил по лесу, бил медведей – животное достаточно смелое и глупое, чтоб не сбежать. Затем медвежьим салом тщательно протирал сталь, чтоб не пошла по ней ржавчина, смазывал стыки. Те все равно скрипели. Еще чаще доспех натирал свой меч. Лесные старожилы говорили, что некогда к этому огромному двуручному мечу имелись и ножны. Но когда из них извлекали меч, шум было слышно за три версты. Потому доспех ножны или потерял, или где-то спрятал до поры до времени.
   – Вот послушайте, какое воззвание передает восставший Петроград! Вождь мирового пролетариата говорит: мир – народам, земля – крестьянам, фабрики – рабочим, шахты – гномам.
   – Что, прям так и сказал? – оживился Хайо, делегат от гномов.
   – Нет, – признался гремлин. – Но я так понимаю, что народы, крестьяне и земля имелись в смысле широком. Широчайшем просто… Народы: человеческий, древний, или эльфий, малый народец. А кто вы, гномы, есть, как не трудовой народ…
   Бородатые коротыши закивали: дескать, это вся остальная нечисть – бездельники, а мы самые что ни на есть трудовые. И тут гремлин выпалил то, из-за чего все и заваривалось:
   – Но революция в опасности! И нам, всем небезразличным к делу революции, следует сформировать интернациональную дивизию нечисти и отправиться на помощь революционному Петрограду!
   И тут началось то, что журналисты в газетных отчетах о съездах называют прениями, а все остальные – гамом и криками. Трещали руками-ветками лешие, скрипели доспехи, пронзительно визжала двугорбая жаба!
   – Да здравствует Великая Октябрьская революция! – орал луженой глоткой гном.
   – За веру, царя и Отечество! – кричали солдаты.
   Гремлин слушал этот шум с удовольствием. Ну надо же – почти все как у людей. За поляной, присоединяясь к общему хору, ревели гномьи ездовые медведи. Отправляться в далекий путь пешком было неудобно. Да и зимой, положим, гном в снегу оставлял следы, кои некоторые охотники принимали за детские. Потом в неких краях появлялись байки, легенды о зимнем ребенке. А оседланный медведь оставлял следы только медвежьи.
   …Когда дошло до записи, оказалось, что о дивизии думать рано. Даже полк – было слишком. От силы батальон. Но для пущего пафоса все равно подразделение именовали дивизией. Что ни говори – звучало солиднее. В армию записались, среди прочих, ходячий рыцарский доспех, две двугорбые жабы, тридцать солдат из пропавшего в 1914 году батальона. Но больше никто из людей и из тех, кто некогда ими был, в армию не пошли. Пытались, к примеру, позвать утопленника:
   – А ты, Федот, пойдешь с нами?
   – Не-а, не пойду.
   – Что, боишься за свою шкуру? – пытались взять его на «слабо».
   – Я уже мертв, – спокойно ответил Федот. – Потому резону за шкуру бояться нету. Что касательно угнетателей, то знаю я только одну, а именно мою жену.
   – Ну а как же родное болото?
   – Я чего думаю… Мое болото никому не надо. Ну а какой смысл защищать то, на что никто не позарится? Короче, не хочу идти, и все тут!
   Хотя гном и кричал если не больше, то громче всех, пошел не в армию, а домой, сославшись на то, что победу он будет ковать в тылу. Не пошел в бой и Кощей:
   – Я, конечно, бессмертный, но, с другой стороны, чего лишний раз Хромую дразнить? Да и далеки мне эти все идеи.
   Кощей свистнул. Из леса на поляну выбежал его конь.
   – Мы будем бороться с бабизмо-ягизмом!
   – Ну ничего, придет наше время, сорвем мы с тебя твои барские наряды! – шептал ему в спину гремлин.
   Несмотря на возраст, Кощей на слух не жаловался. На чувство юмора – тоже.
   – Я бы предпочел, чтоб это сделали они, – улыбнулся он в сторону ведьмочек.
   Те захихикали.
   Уже держа коня за трензеля, пошутил:
   – Эх, я бы порвал тельняшку на груди, но желательно на чужой, и желательно женской…
   Ведьмочки засмеялись совершенно откровенно.
   Надо ли говорить, что и ведьмочки тоже не пошли на войну?..

10. Встреча у реки

   У реки, возле перекрестка дороги полевой и прибрежной стоит Серая мельница. «Отчего она серая?» – спросит кто-то. А кто его знает… Должна же мельница быть хоть какого-то цвета. Без цвета никак нельзя. Ну а вот отчего она именно серая? Может быть, потому, что у того, кто строил это здание, не было иной краски. А может, она на самом деле не серая, а, скажем, зеленая. Просто очень запылилась за те года, что здесь стоит. А стоит та мельница издревле. Когда первый человек протаптывал здесь первую дорогу, она уже крутила свои колеса. Может статься, что это вовсе первая мельница на свете. И именно глядя на нее, человек задумался: а не поставить ли силы природы себе на службу? Мельница та довольно странная. У нее имеется сразу два колеса – есть и ветряк, и водяное. Затем никто не везет на нее зерно – даже в полночь. Да и не ждут никого на ней. По крайней мере никого из людей. Будь иначе, в мельнице бы предусмотрели двери или хотя бы окна. Но кого этим удивишь в Эру Великого Негостеприимства? Был случай: пыталась залетная банда, состоящая из нетрезвых мазуриков, ворваться в мельницу. Нагрянули под вечер да всю ночь бродили вокруг здания в поисках входа. Лишь под утро поняли, что такового не имеется. Стали рубить угол шашками, но только затупили оружие. Обиженные бандиты побрели прочь, впрочем разложив у стен мельницы костры. Но хворост сгорел, не повредив здание. Всем остальным прохожим невдомек, что у мельницы нет дверей и окон. Ибо, проходя по дороге, видят они две-три стены и решают, что дверь в четвертой. Где-то так думают те, кто по реке сей изволят плавать. Может быть, сюда собранный урожай приносит Мрачный Жнец. Как известно, ему не требуются ни двери, ни дороги. Но иные утверждают: это Мельница Ветров. Дескать, водяное колесо через передачи вращает ветряк, а тот разгоняет ветры по белому свету. И в самом деле – в тех местах никогда не бывает безветрия. Но верно и другое: вода около мельницы никогда не замерзает. Соответственно, имеется мнение и противоположное, что это ветра как раз таки заставляют воду течь. Но с другой-то стороны, тысячи рек справляются с переносом воды сами, и лишь на одной речушке имеется Серая мельница. Возможно, здесь кто-то неведомый производит туманы: мешает воздух с водой. А затем незримые посланцы несут туманы по иным землям, разливая их по лощинам, оврагам, поймам. Может статься, тяжелые жернова перетирают время. Размалывают эпохи, века до муки секунд? Никто этого не знает. Еще говорят, что некогда попал в эти лесные края моряк. И сказал он, что это не мельница вовсе, а корабль. Придет время, и он отойдет от берега, отрастит второе колесо, да и поплывет по своим делам. Но пока возвышается эта мельница на старом месте, колеса ее вращаются бесшумно – не скрипнут, не стукнут, только вода бьет по плицам…

   Через проходящий мимо Серой мельницы прибрежный тракт с поля к реке ползла улитка. Была она маленькая, никак не больше ногтя на мизинце. Ползла, как водится, медленно. Сначала Ольга прошла мимо, но, задумавшись, вернулась. Не то чтоб движение на дороге было оживленным – хорошо, если утром за полчаса по ней кто-то проезжал-проходил. Но, принимая во внимание скорость движения улитки, шансов выжить у той было немного. Ольга подняла ее и бросила в камыши. Подумалось: дескать, случись Последний суд, вдруг и зачтется. Но следующую улитку встретила всего за семь шагов. Эту Ольга тоже подобрала, но выбросила в поле – до него было ближе. И тут же увидела одну, другую, третью… Все они ползли от поля к реке. Зачем? Может, потому, что лето давно закончилось, и в камышах они собирались зимовать? Ольге стало жаль выброшенной в поле улитки – теперь той придется рисковать, пытаться переползти дорогу еще раз. Идти в поле, искать ее? Нет, Ольга решила помочь тем, кто был ближе, стала собирать их с дороги. Когда в жмене находилось дюжины две, стало ясно: всем тихоходам не подсобишь. Из травы на дорогу выползали все новые и новые твари. Стало ясно: шанс пересечь дорогу был не у всех. То там то сям попадались раковины неудачников. Но выживших это не печалило. Их вообще ничто не печалило. Улитки даже не думали дожидаться более благоприятной ночи – просто лезли вперед, и все. Брали не скоростью, а количеством. Ольга бросила в камыши собранную дюжину и зашагала дальше, стараясь не наступать на улиток. Это было все, что она могла для них сделать.
   Повторяя излучину реки, поворачивала и дорога. На повороте росла могучая ива. Казалось, что именно об нее споткнулась река и теперь обтекает ее стороной. Как раз из-за поворота навстречу Ольге вышел старик. Шел он небыстро, опираясь на посох, за ним устало брела собака.
   …На том берегу из-за леса вылетел лихой и голодный ветер. Завывая, разогнался в поле, прижал к земле траву, спрыгнул с невысокого утеса, поднял по глади воды небольшую волну, но, наигравшись, бросил ее в камышах. Выбравшись на берег, застучал ветками ивы, растущей у излучины, и стал подыматься по склону. Но движение, начатое ветром, в дереве не прекратилось. Что-то, пока небольшое, сломалось в иве. И эта неправильность росла, убегала вглубь ствола. Вот дерево удивленно кракнуло…
   Старик если и услышал тот звук, то не придал ему значения. Что поделать: чем ближе к зиме, тем сильнее стонут деревья, скорбят об опавших листьях, жалуются на грядущие холода, боятся, что не переживут морозы. А когда старик проходил как раз под деревом, ветка качнулась, словно догоняя улетевший ветер, и рухнула наземь. Может, человек посноровистей успел бы убежать с опасного места, но это был явно не тот случай. Старик с интересом поднял голову, разглядывая, что же там, наверху, так шумит. Продолжалось это совсем недолго – через секунду старика на дороге уже не было. Вместо него, словно высокая трава, качались ветви ивы. Собака, которая следовала рядом со старцем, теперь металась вокруг упавшей ветки.
   Ольга вдруг поняла, что бежит. Рванула на помощь, сама того не осознавая. Панцири улиток трещали под ногами десятками. Но на это Ольга внимания не обращала. Но, пробежав с пару саженей, девушка увидела, что из-под ветвей поднимается старик – живой и будто невредимый. Пошатываясь, выбрался из завала, прошел немного и присел на придорожный камень. Как бы то ни было, бежать смысла более не было. Уже спокойным шагом Ольга подошла к старику, тот подвинулся, освобождая место на камне. Девушка присела. Вдвоем смотрели на дерево и на то, что перестало быть его частью.
   – А ведь вас запросто могло убить, – проговорила Ольга.
   – Могло, – согласился старик с видом безразличным.
   В самом деле – разве это новость. Нынче такие времена, что убить может по пять раз на дню.
   Вероятно не справившись с холмом, ветер опять стекал в дол. Проскользнул по дороге и, потрепав иву, побежал будто бы к Серой мельнице. А может, и вовсе не к ней…
   – Эк неладно ветка упала, – заметил старик. – Дорогу перегородила.
   Что-то прошептал под нос.
   Ольга подумала: старик ударился головой и повредился рассудком. Его тут едва не прихлопнуло насмерть, а он про какую-то дорогу шепчет. Но дальше произошло нечто такое, что заставило Ольгу задуматься о целостности своего ума. Ветка вздрогнула, напряглась. Словно какой-то тысяченогий спрут, поднялась на тонких прутиках, качнулась. Ольге показалось на мгновение, что вот сейчас она набросится на них, довершит то, что не сделала своим падением, задушит. Но нет, вместо того ветка, теряя листья, обошла дерево и поползла в камыши. Те трещали и ломались – за веткой оставался широкий проход. Затем раздался всплеск. Обломанная часть ивы поплыла по реке. Пройдет время, она потеряет листья, ветки-прутики оторвет. Они начнут жить собственной жизнью, сами станут деревьями. А ствол со временем приткнется к берегу, пропитается водой, осядет на дно, превратившись в живописнейшую корягу… Но это случится в будущем. А пока ветка беспокойно крутилась, занимая в водах реки удобное положение.
   Несмотря на чудеса, дедушка, сидящий подле, не вызывал страха или тревоги. Ольга задумалась: если бы у нее был дом, семья, дети – такого бы следовало поселить в задних комнатах, дабы он следил за внучатами, рассказывал им истории, которых он, верно, знает во множестве. Нет, безусловно, у нее был свой отец, который, кстати, уже мечтал о внуках. Да только если он начнет рассказывать свои истории, ребятишки, пожалуй, вырастут заиками. Но в любом случае дома пока не было, семьи не имелось, детей тем более не предвиделось. А вот у дедушки было бы неплохо кое-чего спросить… Но не сразу. Вежливость предполагала поговорить о чем-то отвлеченном, поинтересоваться пройденными дорогами.
   – Откуда идете? – спросила Ольга.
   – Э-э-э, – старик кивнул на дорогу, по которой явился. – Оттуда…
   В его словах девушка совсем не почувствовала желания обидеть. Очевидно, собеседник просто не знал названия мест, через которые шел.
   – А идете, – предположила девушка, указав в противоположную сторону, – наверное, туда?
   Геддо пожал плечами:
   – Можно и туда сходить… Вам там не встречался мужчина, вокруг которого происходили страшные чудеса?..
   – Не припомню.
   – Значит, не встречался. Этого бы вы запомнили. Что там интересного? Там спокойно?..
   – Отнюдь… А там, откуда вы идете, было спокойно?
   – Было-то спокойно, – согласился старик. – Да только то и слово, что «было». Жил, понимаете ли, никого не трогал. Затем появились какие-то смутные люди. Не то большевики, не то наоборот. Очень скоро их не стало, но разве покой после этого вернешь?
   – Вы их убили? – Девушка смотрела на старика удивленно, но без страха.
   – Не совсем я… Мой пес. Сделал он это помимо моей воли, но я ведь все равно в ответе, разве не так?
   А вы куда идете, если не секрет?
   – Теперь моя очередь сказать: «Э-э-э»… – Ольга грустно улыбнулась. – Сама не знаю.
   Ольга присмотрелась к лежащей у их ног собаке: с виду обычная дворняга, не самая страшная из тех, что доводилось видеть. Если бы такая повстречалась на пути – ничего приятного, но и ничего ужасного вроде. Но если деревья могут ползать, то и от дворняг можно ожидать всего что угодно.
   – А про вашу собаку… Что она… Может убивать?..
   – Этого про многих не скажешь, пока они не убьют.
   – А вот обо мне вы бы так сказали?..
   Геддо, смотревший доселе на дорогу, резко повернулся и устремил на нее взгляд. Взгляд был острым, холодным. Ольге на мгновение показалось, что две сосульки вонзились в ее глаза, затем в мозг, вошли в сердце. После все исчезло.
   – Убьешь… Ты уже убивала – дважды. И скоро убьешь снова.
   Ольга покраснела, словно гимназистка, чей дневник без спросу прочли.
   – Откуда вы это знаете?..
   – Я вижу это в тебе. Вижу, что ты этого не хочешь, а желаешь другого.
   Ольга покраснела пуще прежнего. Кажется, так она не краснела еще никогда в жизни.
   – И что, я получу желанное?
   – О да, у вас будут чудесные дети. Жаль только, я этого не застану.
   От этих слов Ольга вздрогнула. В правдивости предсказаний старика она не сомневалась – ведь он точно назвал прошлое. Испугалась ли она? Пугаться стоило бы раньше, да и не так просто было застращать дочь палача.
   – Куда вы идете? – спросила она.
   – Тут недалеко… У одного местного маленького народца сломалась молитвенная машина, и их просьбы вот уже много лет их мелкий бог не слышит. Он вездесущ, но часто отвлекается и может забыть. Народец опасается, что не переживет эту войну.
   – Я пойду с вами…
   – Это опасно.
   – Сейчас неопасного в мире-то не осталось. К тому же я механик. А машина хоть и молитвенная, но все одно – машина. Как думаете, я смогу ее отремонтировать?
   – Сможешь…

11. Мгеберовск

   На перекрестке стоял столб цвета черно-белого, полосатого, с непременными табличками сколько верст до Петербурга, Москвы и отчего-то до Тобольска. Но Геллера заинтересовало не это. На одной белой полосе имелись царапины. Казалось, кто-то играл в «крестики-нолики» по каким-то странным правилам, в линию, с непонятными дополнительными знаками. Однако Рихард легко прочел сообщение, хотя и всматривался он в надпись долго, произносил какие-то слова, слоги, буквы – проверял себя. Затем кивнул и улыбнулся. Сел на лошадь и отправился совсем не в сторону столиц, не дорогой, которая согласно указателю вела к Тобольску. Лошадь выбивала пыль из безымянного шляха, заросшего ковылем, по направлению к городку маленькому.

   В городе Мгеберовске, откуда накануне улетели Евгений с Климом, советская власть хоть и была установлена еще в ноябре 1917-го, но как-то определенно не прижилась. И вроде бы люди, попавшие во власть, были незлые, доступные, да все при них разладилось. Закончились в городе даже дрова, хотя вокруг города леса росли огромные. К представителям победившей революции ходили жаловаться на жизнь. Ходоков пускали в высокие коридоры, даже поили чаем, только в чае вечно чего-то не хватало – то кипятка, то сахара, то заварки. Хозяева кабинетов от этого тушевались, извинялись, но чаем поить не переставали. Бывало, иного ходока не отпускали, пока он не выпьет хотя бы три чашки. Усаживали в кресла кожаные, спрашивали, дескать, на что жалуетесь? Жалобы были обычно одного толка:
   – Кушать нам нечего. Как лошади, сено жрем…
   – Ну да, ну да… Сейчас, конечно, тяжело, но придет время – и мы даже лошадей будем кормить не сеном, а только овсом.
   – Детки малые плачут…
   – А ваши дети при коммунизме будут в университетах учиться! Вот такое светлое будущее наступит!
   – Ну так светлое будущее будет еще когда? А кушать хочется сейчас!
   И ходок уходил немного успокоенный – во власти, оказывается, тоже люди могут бедствовать. Эвон, даже чай пьют без кипятка!
   Закончилась эта власть без кровопролития. Какие-то люди, серьезные, одетые хорошо, но неброско, вошли в эти самые кабинеты и предложили предыдущим владельцам уматывать. Затем закрыли все те же кабинеты для постороннего доступа, заявив, впрочем, что власть в городе отныне принадлежит им. А кому конкретно – остальным знать не положено. Народ воспринял контрреволюцию с удовлетворением.

   Солнце гуляло в городском саду славного города Мгеберовска. Гулял и здешний народец. Еще с утра доставали из шифоньеров одежду приличную, но пропахшую нафталином. Грели утюги, гладили юбки, накрахмаленные рубашки, блузы, выводили стрелки на брюках. До зеркального блеска начищались штиблеты и туфли. Затем господа обыватели выходили на улицу, шли на променад. Гулял и Геллер, присматриваясь к городку, к людям его населявшим. По причине того, что городишко был невелик, места для прогулок было совсем уж немного. Всего-то и было, что городской сад да набережная. Прогуливались по набережной неспешно, чинно раскланивались со встреченными знакомыми. Да и с вовсе незнакомым Рихардом тоже здоровались – так, на всякий случай. Ведь городок тесен, и если ты кого-то не узнал, то, может быть, просто запамятовал человека. Гуляющие ступали осторожно, дабы не задеть шуршащий по земле листопад. Ветер срывал наряд с деревьев, растущих на набережной, бросал его в воды реки. Делал это задумчиво, по одному листку, так, словно гадал: сбудется – не сбудется. Река же в тот день будто спала, текла лениво, и слабенький ветерок легко гнал лист против течения. Афиши зазывали в расположенный рядом синематограф на «Пиковую даму» в постановке Протазанова. Из ресторации «Константинополь», принадлежащей неизвестно как попавшим в эти края туркам, музыканты вынесли стулья с инструментами и репетировали на свежем воздухе себе на забаву да для удовольствия почтенной публики. Играли чопорные вальсы и легкомысленные польки. Турок предлагал господам гуляющим освежиться стаканчиком вина или пива. Геллер заказал рюмочку лафита, попробовал, счел его приятным и далее гулял с ним, словно присутствовал на каком-то приеме.
   Вдоль городского парка шли рельсы. Когда-то давно, еще до империалистической войны, в городе задумывали пустить трамвай. Сталелитейный завод, расположенный неподалеку, производил в избытке рельсы, но в этакую глушь трудно было доставлять трамваи. И если везти электрические, то к ним надобно приобретать электростанцию, провода… Решили пойти своим путем, чай не Европа. Пустить, к примеру, трамвай на газолиновой тяге или вовсе на паровой? Заодно будет чем обогреть пассажиров, тем паче что зимы тут на полгода. Правда, к вагоновожатому и кондуктору следовало добавить чумазого кочегара, но это смущало меньше всего. Однако двигатель паровой – это сложно, склепали тележки, собираясь пустить классическую конку. Но за дело взялся местный силач, некогда отставший от проезжавшего по этим краям цирка. В былые времена на обозрение почтенной публики он сдергивал с места на сортировочной станции пассажирский состав и катил его с полверсты. Разумеется, не в гору. За умеренную плату силач запрягался в бечеву и довольно резво тащил вагончик три версты от кольца и до кольца по набережной реки Вонючки. Сделав полный круг, выпивал кружку пива. На зиму этот транспорт закрывался. Так продолжалось три года, но в одну зиму силач спился и помер от белой горячки. Транспорт пытались возродить. Правда, для полного эффекта приходилось впрягать не меньше шести человек. Из-за этого мускульный трамвай пришел в упадок. Ибо, когда тележку тянет силач, – это аттракцион. Когда же шестеро человек – более походило на картину «Бурлаки на Волге» господина Репина. К Гражданской войне вагончик в депо уже сгнил, затем и депо пошло дымом. Остались только рельсы. Да и те потихоньку уходили под грязь. Во время променадов те, кто постарше, вспоминали об этом не то транспорте, не то аттракционе и рассказывали молодым…
   …Издалека послышался чеканный шаг. Маршировали лихо, не щадя сапог и брусчатки. Отцы семейств прервали разговоры, барышни приготовились бросать в воздух чепчики и прочие подручные предметы. Из-за угла действительно вышел полувзвод солдат. Перед ним на телеге везли двух штатских, закованных в кандалы. Те, как и надлежит заключенным, выглядели неважно – заросшие, в одежде мятой. Люди охали: заключенные были многим знакомые. Один владел текстильной мануфактурой, другой скучно именовался финансистом. «Кто бы мог подумать, – шептали люди, – что мы их увидим так, в кандалах?» Ведь с приходом новой власти дела у этих двоих пошли хорошо. Многие обыватели даже считали их масонами. Но если эти двое были масонами, то оставались таковыми недолго. Корнет, ведущий процессию, осмотрелся и кивнул в сторону одного из домов. Дескать, да, этот вполне сгодится… Затем солдаты отволокли закованных к стене, полувзвод перестроился в две шеренги, первая встала на колено. Вскинули винтовки.
   – Пли! – выплюнул корнет.
   От залпа задрожали стекла в окнах, вздрогнули обыватели. Люди в кандалах осели, так, словно их сморила усталость.
   – Оружие – к но… – командовал дальше корнет, – ГЕ!
   Двадцать прикладов стали на мостовую.
   – Первая шеренга! Встать! На ре… МЕНЬ!.. Взвод! Нале… ВО! Шагом… МАААРШ!
   И прилежно чеканя шаг, расстрельная команда удалилась. Народец продолжал гулять – но уже задумчиво. Оркестр из ресторана замолчал. Лишь через четверть часа один музыкант на гитаре стал наигрывать «Умер бедняга в больнице военной» – песню народную, но на слова великого князя.
   Убитые остались лежать у стены.

   Возле здания комендатуры Мгеберовска появился странный всадник. Он остановил коня у крыльца, спрыгнул наземь и, как был с шашкой и заброшенным за плечо ручным пулеметом, стал решительно подниматься по ступеням крыльца. Часовой попытался было его остановить, но тут же получил щедрую зуботычину. Солдат понятливо принял на караул, проглотил кровь из рассеченной губы и проводил гостя взглядом, полным неподдельного восхищения. Гость быстрым шагом пересек фойе. Перепрыгивая через две ступеньки, пошел вверх по лестнице. Ни на втором этаже, ни на третьем, последнем, не остановился. Поднялся на пустой чердак. Шел твердо, печатая шаг, под его поступью трещали и стонали половицы. И хотя в дверь кабинета за нумером «девяносто шесть» гость не постучался, его визит не оказался неожиданностью для хранителя кабинета. Еще до того, как дверь открылась, оный сжимал под столом взведенный «Моргенштерн» – пистолет системы немецкой, с патронами такой мощности, что пуля запросто могла прошибить стол, незваного гостя, дверь за его спиной, пролететь коридор и впиться в противоположную стену. Конечно, дырявить стол и дверь было жалко, но что поделать… Но незваный гость себя таковым не считал. Свой ручной пулемет гость поставил у двери, рядом с корзиной для зонтиков. После прошелся к столу к сидящему за ним владельцу кабинета. Подал руку хозяину. Тот на рукопожатие демонстративно не ответил, продолжая сжимать под столом «Моргенштерн». Гостя это не смутило, он без спросу взял стул, уселся на него опять же без спросу и заявил:
   – Я пришел!
   Хозяин кивнул: дескать, вижу. Но вопрос задал:
   – Великолепно. А куда именно, не скажете?
   Гость пожал плечами. Печально улыбнулся, будто жалея собеседника: такие взрослые, а такого пустяка не разумеют.
   – Я, знаете ли, всегда прихожу в это здание. В этот кабинет.
   – А что в этом здании было-то? В этом кабинете?
   – При царе здесь размещался жандармский отдел. При большевиках – ЧК, – помолчал и добавил, растягивая буквы для особо непонятливых. – Чека… А в этом кабинете – особый отдел. Quis custodiet ipsos custodes… Здесь обычно размещается тот, кто сторожит сторожей.
   Хозяин кабинета улыбнулся, но свою улыбку спрятал в ладонь. Спросил:
   – К слову, с кем имею честь?
   – Рихард Геллер – к вашим услугам.
   Затем Геллер поднял правую руку, положил ладонь на грудь. После свел пальцы в полукулак и отвел его от тела, словно вырвал сердце. Затем руку повернул ладонью к полу и разжал пальцы – уронил то что было на землю…
   – Присаживайтесь, – разрешил особист. – Великая провинциальная ложа города Мгеберовска имени Александра Дешара рада приветствовать Брата. Откуда вы?
   – Был посвящен в двести седьмую полковую ложу. Но с тех пор меня изрядно помотало.
   – И что привело вас в сей кабинет?
   Рихард не стал темнить:
   – Я испытываю некоторые материальные затруднения и вынужден искать работу.
   – Брат нуждается в помощи? – осторожно спросил хозяин кабинета.
   – Скорее не в помощи… Я нуждаюсь в работе.
   Сидевший за столом задумчиво пожал плечами. Мол, ничего зазорного в том нет, но, с другой стороны, чем помочь Брату – еще не знаю. Но попытаюсь…
   – Давно в этом городе? – спросил он.
   – Признаться, только прибыл. Кстати, я видел, как на набережной двоих отправили на тот свет. Просто так, вывели, поставили к стене, и взвод их расстрелял. Я сам, случалось, расстрелами командовал и даже нескольких пристрелил собственноручно. Но вот так, на набережной, перед честным народом. Нет ли тут какой ошибки?
   «Сторожащий сторожей» печально покачал головой:
   – Да расстреляли их за пустяки на самом деле. Один попался на казнокрадстве, другой поставил в армию дрянное сукно. И по законам военного времени их приговорили к высшей мере. Граждане этого не знают и строят предположения. Может быть, следующими на расстрел поведут их? Времена нынче такие… Сейчас эра не милосердия, но жестокости. То, что им пустили пулю в голову, – это еще гуманно. У большевиков последнее время какая пыточная мода: скальпелем делают надрез вокруг запястья, а потом кожу снимают словно перчатки. Говорят, в Харькове особенно этим сильны. – Хозяин кабинета с интересом посмотрел в лицо Геллера, не увидел там никакой реакции и продолжил: – А на Волге, рассказывают, набивают полные трюмы пленного офицерья, заваривают выходы. Выводят баржу на середину реки и открывают кингстоны. Дешево и сердито. К слову… Это не моя епархия, но я мог бы устроить для вас должность палача.
   – Merci, но это определенно не мое. Каждый раз после расстрела было чувство, словно рукой попал, pardon, в дерьмо. В определенном смысле оно так и было – все, кого я расстреливал, были мародерами, дезертирами. Хоть бы один попался революционер, который бы не канючил под стволом, а спел «Марсельезу»…
   Последние слова Геллер произнес с легкой полуулыбкой. И продолжил:
   – Мне ближе убивать человека защищенного, охраняемого, пусть и не подозревающего, что он попал в прицел.
   – Наемный убийца? – прищурив левый глаз, спросил владелец кабинета.
   – Пусть так. Но я считаю это охотой. Охотой на человека. На зверя самого опасного, самого умного, равного…
   Хозяин кабинета задумчиво пошутил:
   – «Так-так-так, – сказал пулемет». Это очень интересно. Я непременно подумаю о вас. А пока вам надо отдохнуть. В гостинице «Варшава» вам, как Брату, предоставят лучший номер. Бесплатно, разумеется.
   – Уж лучше я в общем порядке обойдусь номером скромнее. Не дело, если я начну на каждом углу распространяться, что принадлежу к ложе…
   Хозяин кабинета кивнул, уже не скрывая улыбки. Ответ был правильным.
   – Отдыхайте…

   Тела расстрелянных исчезли ночью. Ночь была темная, густая… Луна не взошла, свет звезд не пробивался через густые черные облака, сваренные на совесть. Не летали ведьмы, даже по самым неотложным делам – по такой погоде разбиться проще простого. Собаки скулили и забивались поглубже в будки, люди закрывали ставни, задергивали тяжелые шторы. Казалось, оставь щелочку, и ночь, темнота вползет в комнату, зальет все черным сиропом. И не спасет хозяев даже самый сильный фонарь. Когда наступит утро, если, разумеется, наступит, затекшую темноту надо будет выскребать из-под кроватей шваброй, выносить на улицу в ведрах, относить подальше от дома, сливать в какой-то овраг. Конечно, некоторые не доживали до утра, но были и те, кто после шлепка повитухи извещали мир о своем прибытии. Но, как водится, ночь была не навсегда. Утром дворники, страдающие бессонницей, засыпали кровь припасенным на зиму песком. Для всех прочих начинался день обычный, рутинный, будничный. Горожане шли в гимназии, на службу, на мануфактуры. Ребятишки ставили сцены расстрела. Большинство маршировали с палками вместо винтовок, пытаясь шагать как настоящие солдаты, в ногу. У них это почти получалось, но их башмаки не отбивали от земли желаемую дробь. Двое же шли намеренно не в ногу, с опущенными головами. Затем они послушно становились к стенкам. Маршировавшие стройно перестраивались в шеренгу, приставляли «ружья» к плечам. Играющий офицера махал рукой, все в шеренге выдыхали звук «паф». Дети у стенки падали, стараясь принять при этом как можно более причудливые позы. Затем поднимались. Злился владелец синематографа – если такие мероприятия войдут в привычку, жди падения сборов.
   На следующие выходные на набережную вышло еще больше людей. Но расстрела не было.
//-- * * * --//
   – Вы знаете, – зевая, сообщил владелец кабинета зашедшему Рихарду. – Я вчера советовался с друзьями относительно вас.
   – И работы для меня нету?
   – Ну отчего же? Напротив, она нашлась удивительно легко. Присаживайтесь.
   Геллер расположился там, где и вчера. Пулемет поставил рядом со стулом, закинул ногу на ногу, ладони на колене свел в замок. Изобразив на лице умеренное внимание, приготовился слушать. И хозяин кабинета заговорил:
   – Должен сообщить, что работа крайне специфическая.
   – Отлично. Обычно именно такую я и предпочитаю.
   Хозяин кабинета кивнул и продолжил:
   – Признаться, я очень далек от народа. Меж тем в городе и окрестностях ходят нехорошие слухи. Дескать, ведьмы не помогают повитухам, а наводят мор на скот, колдуны сбиваются в банды. Водяным и лешим уже не сидится на болотах. Но мы просвещенные люди и отлично знаем, что никакой нечисти, как то: колдунов, оборотней, вурдалаков и русалок – не существует. И думается мне, вам можно поручить миссию, дабы оных действительно не существовало.
   Теперь понимание на лице Рихарда стало откровенным. Еще вчера ему попалась сиреневая листовка, отпечатанная на гектографе. Такой полиграфией ранее пользовались революционеры. Но в отличие от революционной пропаганды, которая обычно конкретики не содержала, листовка была заполнена вполне четкими городскими объявлениями, но понятнее от этого не становилась.
   Одно объявление, к примеру, гласило:
   «…Продам: чудотворные иконы с инструкцией по использованию. Установка, гарантия…»
   А обновленческая церковь «Новейший Завет» звала народ на то, что у них именовалось богослужениями.

   «…Мы работам до последнего посетителя!
   Мы молимся до последнего грешника!..»

   Очевидно вспоминая листок, Рихард задумался надолго, поэтому «Сторожащий сторожей» спросил:
   – Вам не нравится работа?
   – Нет, отчего же… Просто не знаю, с какой стороны подступиться к этому вопросу. Желаете, чтоб я начал отлавливать бабок, наводящих порчу? Или, может… Даже не знаю – нету никаких предположений!
   – Хотите особые приметы? – загадочно улыбнулся хозяин.
   – Ну да. Жить без особых примет скучно…

12. Церковь

   Город Еремовск был, в известной степени, узловым – через него постоянно кто-то проходил, сюда стекались слухи, остаточные группы, выходили из леса заросшие партизаны. Они брили бороды, штопали одежду, стирали белье, получали провиант да патроны и снова отправлялись в леса бить не то белых, не то белок. На ночевку Чугункину и Аристархову удалось устроиться в местное общежитие при ревкоме. Первый же встречный указал на свободную комнату. Замков в комнатах не имелось. Несмотря на это не воровали – в этой анархической многоэтажной республике нечего было украсть – все самое ценное жильцы носили с собой. Зато около полуночи в общежитии состоялся бой. С одного конца коридора палили из винтовки. Во втором кто-то азартно отстреливался из пистолетов. Аристархов лежал на продавленном матрасе, сжимая в руках карабин. Целился куда-то в сторону двери. Если бы она распахнулась, то вошедший бы получил пулю, даже если просто ошибся комнатой. Через бесконечно длинных десять минут перестрелка сошла на нет. Кажется, у кого-то закончились патроны. Евгений ожидал штыковой атаки, но на нее не хватило не то сил, не то желания. Вместо этого с разных концов коридора неслась матерщина. Затем прекратилась и она. Еще через четверть часа по коридору кто-то ходил и нудно требовал, чтоб его взяли в плен. Но он был никому не нужен. В начале второго ночи Аристархов заснул.

   Вневременье имело свое очарование.
   В кармане у бывшего комбата тикал хронометр часовой фабрики Габю, но он не подводился уже давно. Потому служил не столько как часы, сколько для хронометража, замера времени между событиями. У большинства окружающих не имелось и того. Племя часовщиков снималось с мест и уходило: то ли в подполье, то ли в страны далекие, невиданные. Все равно часы здесь бьются все больше вдребезги, а шестеренок, стекол – не найти. Наверное, души часовщиков попадали в часовой рай – туда, где много света, где обитатели не спешат, но и не опаздывают, где все часы идут не минута в минуту, а с точностью до доли секунды. Страна отвыкала от порядка, от расписаний и графиков.

   Аристархов проснулся рано, часов в восемь, огляделся, подумал, что рано, все одно никого из местного комитета не застать. Повернулся на другой бок и снова заснул. Встали ближе к одиннадцати, собрались в комитет. Всех сборов было что обулись. Евгений подумал: может, следует как-то отметить, что эта комната занята? Но про себя махнул рукой: все равно в городе они ненадолго, может, сегодня же отбудут. Да и если не уедут, а комнату все же займут – велика ли печаль? Наверняка найдется место, где переночевать.
   Вышли из комнаты. Коридор был, безусловно, грязным. В дневном свете грязь казалась просто жуткой, катастрофической. Кое-где валялись гильзы, где-то в стенах и потолках были видны дыры. Но сколько лет было тем дырам? Штукатурки на этом потолке не было уже давно, да и пол подметался здесь последний раз еще при царизме. Как раз навстречу Аристархову и Чугункину из кухни вышел человек. Был он задумчив, в руках нес маленькую кастрюльку, из которой щедро валил вкусный пар. Кастрюля наверняка была горячей, тряпки или полотенца у встречного не имелось. За ручки человек держался через рукава пиджака.
   – Скажите… – обратился к нему Евгений.
   – Да?.. – Человек с кастрюлей удивленно посмотрел на него.
   – А ведь ночью была перестрелка. Или мне приснилось?
   Встречный выглядел разочарованным. Дескать, из-за такого пустяка остановили. Если бы не кастрюлька, наверное бы, рукой махнул. А так только обронил:
   – Ну, положим, стреляли… Это хлопчики в войнушку играли.
   И пошел дальше.
//-- * * * --//
   О появлении Клима и Евгения в ревкоме города Еремовска были предупреждены. Но, разумеется, к визиту не готовились. Придут, и ладно. Погибнут в дороге, не придут – меньше хлопот. Но нет, бывшие комиссар с комбатом в ревком прибыли, и факт этот игнорировать было невежливо. По этому поводу в комитете состоялось не то собрание, не то перекур. В кабинет собрались те, кому не лень было побеседовать с чужаками. Местные густо закурили, предложили гостям. Те оказались некурящими. Главный среди собравшихся раскрыл перед прибывшими табакерку с кокаином: не угодно ли марафета для бодрости? Гостям было не угодно. Все угощение ограничилось горячим, крепким чаем, хоть и с неизвестно как оказавшимся здесь лимоном, но без сахара. На дворе муштровали новобранцев. Через открытое окно неслось:
   – Нале… ВО! Напра… ВО! Лечь! Вста-а-ать! Лечь! Вста-а-ать! Голос!.. А-а-атставить…
   – Что это там у вас? – удивился Евгений.
   – Да это у нас строевую подготовку ведет идейный товарищ, некогда работавший в цирке, – ответил председатель ревкома. – Вот иногда старое и вылезет… Впрочем, вы ведь здесь по другой причине.
   К удивлению Клима, происходящее в местной церквушке не было секретом для ревкома. Несколько человек даже ходили на службы и подтверждали: да, в церкви творилось нечто странное. Можно сказать, и чудеса. Причем не обычное мироточение, не слезы или кровь на иконах. Не исцеление хромающих и слабослышащих… Там вершилось нечто непонятное, незаурядное.
   Это искренне возмутило Клима:
   – Эти чудеса – это явно пережиток царизма.
   – Пережиток-то пережиток, – согласился кто-то из местных, – да нам только с ним спокойней живется. Ну, положим, посадим мы этого батюшку у кутузку. Так его завтра народ вынет и тюрьму с землей сровняет. И хорошо если только тюрягу. Думали его тихонечко хлопнуть или там церквушку сжечь… Типа при ограблении. После на бандюков малахольных свалить.
   – Ну и?.. – спросил Чугункин.
   – Ну и раздумали. Даже если на нас не скажут, все равно… говорится же: свято место пусто не бывает. Неизвестно, кто за ним придет. Может, еще хуже выйдет. Потому и договорились с попиком полюбовно: мы его не трогаем, ценностей не изымаем, колоколов не снимаем. А он против советской власти народ не мутит. А дальше мы его авторитет как-то подорвем. Подошлем туда идейного эпилептика, скажем, чтоб его в корчах потрусило во время литургии…
   – Но с иной стороны, оно и боязно, – включился в разговор другой местный, рангом поменьше. – Потому как бывало, помянет кого-то недобро, так у человека что-то и случается: то ли ногу сломает, то ли дом сгорит.
   – Вы знаете… С человеком постоянно что-то случается, – ухмыльнулся Аристархов. – У меня вот дядька как-то убил пересмешника…
   Почти все закачали головами – примета и вправду нехорошая. Но Аристархов молчал, пока кто-то не спросил:
   – Так что с твоим дядькой? Небось помер?
   – Ага. И трех лет не прошло, как на войне убило.
   Теперь пришла очередь молчать местным. Дескать, вы приезжие – были, и нету. А нам тут жить. Наконец кто-то из рядов дальних, почти из-за двери, проговорил:
   – А как по мне, лучше чтоб священники вместо воды освящали пиво!
   – Это зачем еще? – спросил кто-то сидящий на подоконнике.
   – А чтоб оно дольше не портилось…
//-- * * * --//
   Желающих указать дорогу к храму в ревкоме не нашлось. Зато подробно объяснили дорогу и даже нарисовали простенькую карту.
   – А вы раньше встречали чудотворцев? – спросил Клим у Аристархова, перепрыгивая через очередную канаву.
   – А как же!
   – И видели их чудеса?
   – Да нет, сам пока не видел ни одного.
   – А не сам? Со слов свидетелей?
   – Вот этого было более чем достаточно. Я видел десятки людей, которые утверждали, что чудотворец исцелил их от карциномы или от чахотки в последней стадии.
   – И они были действительно здоровы?
   – Как мы с вами…
   Клим прислушался к своим чувствам: вроде бы себя он чувствовал неплохо. Только вот в горле будто першит…
   – Так, выходит, это было чудо? Он их исцелил?
   – Не совсем. Дело в том, что у них не было ни рака, ни туберкулеза изначально. Просто чудотворец начинал с того, что убеждал потенциальных свидетелей в том, что те больны. Что у них опухоль, каверны в легких… И родные якобы им лгут, а сами тихо делят будущее наследство. Что доктора ничего не смыслят в своем деле, а то и вовсе стремятся свести тебя в могилу. А затем проходит время, и целитель сообщает: ты… в смысле он – здоров!
   К церкви подошли со стороны поселка вида скорей бандитского, нищего. Вероятно, жили здесь люди не слишком верующие, потому как освященную землю и улицу разделял высокий деревянный забор. На заборе же имелась размашистая надпись: «Мусор не сваливать! Прокляну!» И действительно – под надписью было сравнительно чисто. Еще в заборе имелась крошечная калиточка, куда Клим и Евгений вошли. За ней на них тотчас бросился пес, размером с пони. Если бы Евгений шел чуть быстрей или собака оказалась более терпеливой, то наверняка встреча оказалась бы болезненной. В лучшем случае Аристархову искололи бы всю задницу сывороткой Пастера. В худшем – могли похоронить в закрытом гробу. А так цепь натянулась, лязгнула, ограничив полет собаки. Та рухнула наземь и зарычала от обиды еще страшней. Пройти мимо такого цербера не представлялось никакой возможности. Клим было схватился за лежащий в кармане револьвер, но раздумал. Стал искать не то камень, не то палку. Но Евгений сделал жест: не надо.
   – Чего это ты? – обратился он к собаке спокойно и почти ласково. – Ну кто же так гостей встречает. Уже день, воры не ходят, а спят… А мы идем в церковь…
   Собака продолжала лаять, но уверенности в ее голосе уже не было.
   – Ну чего ты лаешь… – уговаривал дальше Евгений. – Успокойся.
   Собака выглядела просто растерянной. Голос Аристархова ее смущал: в нем не было испуга, он говорил как хозяин или как ней разговаривали когда она была щенком. Псу снова захотелось стать маленьким кутенком. Чтобы его не сажали на цепь, гладили, таскали всякую вкусность. Наконец, нервы у собаки не выдержали, и она завиляла хвостом. Если собака виляет хвостом – это значит, что она рада тебя видеть. Собаки – как малые дети. Они никогда не лгут, не могут скрывать своих эмоций. Дабы этого не происходило, собакам отрубают хвосты. И непонятно, что творится на уме у бесхвостой собаки. Евгений подошел и погладил собаку по голове. Как бы невзначай повернулся к Климу:
   – Ну чего смотришь… Проходи. Только не вздумай бежать, иначе…
   Что произойдет «иначе», Аристархов не уточнял. Да это было и не нужно. Ничего хорошего случиться не могло. Но, когда пройти оставалось пару шагов, из-за угла, навстречу Климу, вышел бородатый мужичок, держащий в руках косу-литовку. Собака обернулась, посмотрела на мужика. Аристархов сглотнул слюну: сейчас собака исправит перед хозяином свою оплошность. Ее злость теперь наверняка будет показательной. Но нет, вместо того собака опустила морду и, звеня цепью, убралась в будку.
   – Чего вам? – спросил старик, сжимая в руках косу.
   – Нам бы батюшку повидать…
   – Какого батюшку?
   Евгений порылся и, к своему удивлению, вспомнил:
   – Батюшка Никодим. Это вы?..
   – Да нет, чего вы говорите. Я тут при церкви работаю. Вот косу отбивать собрался. А вам батюшка на кой, позвольте полюбопытствовать?
   – У нас к нему дело. Мы к нему прилетели на аэроплане из самого Мгеберовска.
   Старик скривил скулу и покачал головой:
   – Не люблю я аэропланы, ибо это против замыслов Господних. Если бы Бог хотел, чтобы человек летал, он бы снабдил его крыльями.
   – Если бы Бог хотел, чтоб человек ездил по дорогам, он бы снабдил его колесами.
   – Что? – очнулся старик.
   – Ничего… – отозвался Аристархов.
   Старик прищурился:
   – Дело важное?
   – Чрезвычайно.
   – А чего вы, как тати, через заднюю калитку крадетесь? Есть же за углом ворота для всех.
   – Да мы и эту калитку едва нашли. Нам-то дорогу указали до другой двери. А тут еще собака. Не скажете почему? Написано ведь в Библии: не мешайте детям приходить ко мне… Ну или что-то в таком духе.
   Цитата, приведенная не совсем к месту, на старика не оказала никакого впечатления. Но он кивнул, подтверждая наличие закрытой двери.
   – На три квартала больше прохода нету, ну и рабочие с завода повадились бегать через церковное подворье. И хорошо если б просто бегали, а то норовят к дверям храма прокламацию приколотить. Да вы проходите в церковь. Скоро служба будет, после нее с батюшкой и поговорите.
//-- * * * --//
   – Я вас очень попрошу, – говорил Аристархов Чугункину, подымаясь по ступеням храма, – ведите себя пристойно: шапку снимите и перекреститесь. Если вы начнете тут атеистические лекции читать, то толку не будет с нашего полета. Вы хоть креститься умеете?
   Чугункин виновато кивнул.

   В церковной лавке за керенку размером с носовой платок Аристархов купил четыре тоненьких свечки. Прошли дальше. Людей в храме почти не было, равно как и всего остального, – церквушка была маленькая и небогатая. Со стен на прихожан печально смотрели святые. Перед ними стояли на подставках горящие свечи. Евгений, крестясь, принес свой скромный дар: одну свечку оставил у Христа, одну у Богоматери. Еще одну зажег возле святого Петра. Последнюю отчего-то зажег напротив Иоанна Златоуста. После вернулся к иконе святого Петра, стоял у нее долго. Шептал что-то… Семенящий за ним по пятам Клим разобрал лишь обрывок фразы: «Ты есть камень».
   – А ваше отношение к вере какое будет? – спросил Клим Евгения, когда тот закончил не то молитву, не то разговор с кем-то невидимым.
   – Верую… – ответил Евгений и отчего-то печально улыбнулся.
   – Но вас, я вижу, это не радует. Отчего?
   – Оттого что я великий грешник. Когда на Страшном суде дойдет до меня дело, я хотел бы подняться и сказать… – Аристархов задумался надолго, но собрался и продолжил: – Дескать, я все знаю, все понимаю. Не будем терять время, я отправляюсь в ад.
   – Эх, сын мой, ваш грех – гордыня, – раздалось за спиной Евгения. – Так сразу нельзя: «великий», хотя бы и грешник!
   Евгений с Климом разом обернулись. Перед ними стоял священник в годах, с непременной седой бородой. Вид у него был добрый, располагающий если не к исповеди, то к задушевной беседе.
   – А мы, наверное, к вам…
   – По какой такой причине? – поинтересовался батюшка.
   – Говорят, у вас в храме чудеса бывают?
   – Говорят, бывают, – пожал плечами поп. – Только мы как-то с ними… разными дорожками, что ли, ходим. Разминулись покамест.
   – Но вы же отцом Никодимом будете?
   – Да нет, не буду. Я – Николай…
   Имена звучали похоже, и Евгений открыл рот спросить, нет ли тут какой ошибки. Но батюшка оказался быстрей:
   – Отец Никодим сейчас будет служить вечерню. А мне как раз уходить надо…
   – Куда?
   – Время собирать мой черный чемодан. Человек хороший умирает. Надобно его посетить со Святыми Дарами.
   – А чего вы решили, что он хороший? – словно обиделся Клим. – Кто вам такое сказал? Может, он тайный кровопийца?
   – Когда человек помирает – он завсегда хороший, ибо к Богу ближе…
//-- * * * --//
   По церкви ходили бабушки, тушили свечки. Оставляли гореть по одной-две самых длинных. Огарки же бросали в ведро. Ставили совсем иные свечки, толщиной в мизинец, но пока их не зажигали. Хлопали двери, впуская в церковь все новых прихожан, становилось тесно, душно, но тепло. Загорались все новые и новые тоненькие свечки, купленные прихожанами. Начиналась служба.
   Батюшка Никодим оказался высоким, плотным, но не толстым мужчиной, в тех же годах, что и Аристархов. Борода его была черна как смоль. Молитву пел густым басом.
   За окнами стремительно темнело. Город, как в пучину, погружался в вечер. Служки зажигали те самые толстые свечи. Когда зажгли огонь рядом с Евгением, он немного подождал, глянул вокруг: никто не смотрит ли в его сторону? – и, осторожно потушив огонек свечки, спрятал ее в карман. Неожиданно Чугункин проявил бдительность. Увидев воровство, покачал головой, но ничего не сказал. Раньше Аристархову доводилось воевать в Пруссии, он видал храмы католические, сложенные в мрачном готическом стиле. Они внушали трепет одним своим видом. Но вот что удивляло Евгения: скамейки для прихожан. В православных храмах верующие должны были стоять на своих двоих. «Отчего? – еще тогда спрашивал себя Евгений. – Оттого, что стоящий ближе к Богу?» Но сейчас подумал: если бы пришлось усадить на скамьи всех присутствующих в церкви, то места бы понадобилось в несколько раз больше. Но мысли уже становились вялыми. Голос священника заполнял церковь, подымался вверх к куполу. Сотни сердец бились в такт с ним. С удивлением Евгений заметил, что он будто сам стал не свой. Попытался стряхнуть это чувство, но нет – его наполняла вера. Да что там вера – уверенность, знание того, что Бог есть и Он совсем рядом. Всех вокруг переполняло счастье, предчувствие, что все хорошее сбудется. И сегодня пятница, завтра можно спать до полудня, не идти на работу. А еще сегодня в пивнушке его ждет пузатая кружка с пивом. От самого упоминания пива становилось пьяно. Казалось, что святые на стенах шевелят губами, вторят молитвам. Да нет, не кажется – так и есть. Вот краем глаза Аристархов уловил, что святой Николай что-то протянул с иконы стоящему рядом прихожанину. Но пока Евгений поворачивал голову, пытаясь что-то рассмотреть в неярком свете, святой Николай вернулся в прежнее положение. Зато в другом углу храма, оставив за собой лишь тень, с картины спрыгнул и смешался с толпой святой Лука…
//-- * * * --//
   Все смелее, все настойчивей светила луна.
   …В себя комбат пришел уже на крыльце церкви. Как он там оказался – не помнил. Наверное, вынесло людской толпой – служба закончилась, народ расходился по домам.
   На улице было свежо – пока шла служба, с неба покапал дождик. Рядом, опираясь на перила, стоял Клим. Был он мрачнее тучи.
   – Видел? – спросил у него Евгений.
   Чугункин кивнул.
   – Пошли отсюда, – распорядился Аристархов.
   – Мы же хотели с батюшкой поговорить.
   – Завтра поговорим. Сейчас к нему, наверное, не пробиться…
   Двинулись пустыми и темными улочками. В небе уже вовсю светили звезды, дорогу щедро освещала луна, норовя заполнить своим отражением каждую лужу. Ощущение счастья еще бродило по венам, но разум уже приходил в себя, вопрошал: а чему, собственно, радуемся? Наконец, Чугункин не выдержал:
   – Здесь мы с глазу на глаз… Потому признаюсь, что…
   Клим задумался надолго, видимо думая, в чем же ему стоит признаваться.
   – Впечатляет служба, не правда ли? – пришел ему на помощь Евгений.
   – Не то слово. Такое у меня было, когда я только революцией заниматься начал. Словно прикоснулся к чему-то большому, чистому.
   Аристархов промолчал. Гражданская война была большой – спору нет. Но назвать ее чистой, как и любую другую войну, Евгений не мог. Она чистая на картах в штабах, в замыслах. Но стоит раздаться первому выстрелу, и начинается: кровь, грязь, гангренозные раны…
//-- * * * --//
   За время их отсутствия на комнату в общежитии никто не позарился. В ней ничего не появилось нового, правда, и старое никуда не делось. Из кармана пиджака Евгений извлек книжку, найденную в ревкоме. Ввиду постоянного кругооборота людей в комитете то и дело появлялись бесхозные вещи. И когда Аристархов попросил взять почитать, ему кивнули. Дескать, бери. Кто хотел – тот уже прочитал. Порылся еще, и из другого кармана достал огарок толстой свечи.
   – А свечку ты где взял? – спросил Клим так, будто сам не видел.
   – В церкви…
   – Украл в церкви? Четыре тоненьких купил – одну толстую забрал. Воровать нехорошо…
   – Но с иной стороны – сказано же было делиться с неимущими. У них свечек полно, а мне что, в темноте читать?
   – Читать при свечке вредно.
   – Это читать без свечки вредно, а со свечкой – вполне терпимо. Опять же сказано: учение – свет.
   Поужинали припасами, захваченными в дорогу еще из Мгеберовска. Затем, раскрыв книгу, Евгений остался за столом. Чугункин лег спать. Вернее, попытался это сделать. Сон не шел. Во Мгеберовске Клим снимал тихонькую комнатку в частном домишке. Вернее, «снимал» – громко сказано. Просто жил, не платя ни копейки. Правду говоря, хозяин дома был не шибко и против, наивно полагая, что его не тронут, пока в доме квартирует комиссар. В том домишке было тихо. Порой самыми шумными явлениями за окнами комнаты были осенний дождь и листопад. Но республика объединенных этажей даже в час ночной шумела, словно вокзал. Боя сегодня не было, но вот кто-то громыхнул из маузера. Вот мимо комнаты прошли, оживленно споря, двое: судя по репликам, анархо-коммунист и анархо-синдикалист. Через щель под дверью потянуло кислым табачным дымом. Будто мешал и огонек свечи, зажженной Аристарховым. Клим не мог бороться ни с папиросным дымом, ни с двумя анархистами, ни, тем паче, с выстрелами из маузера. Но что-то он изменить мог.
   – Короче, Женя, туши свет, – Чугункин заворочался в углу.
   – Я хочу книжку еще почитать, – возразил Евгений.
   В ответ Клим тяжело вздохнул и натянул на голову шинель.
   На огонек свечи слетались всякие жучки. Они летели прямо в пламя, сгорали в мгновение, падали в горячий воск, затем стекали вниз, застывали, словно в янтаре. Свечка была толстой, горела медленно. Тихонечко потрескивал воск, шуршали переворачиваемые страницы. За стенами комнаты было тихо, совсем не так, как в прошлый день. Отчего? Хлопчики, накануне игравшие в войнушку, ушли на настоящую войну? Или они сейчас спят, набираются сил для нового колобродства?
   Наконец-то заснувшему Климу, несмотря на огонь свечи, спалось хорошо. Во-первых, на этом месте он спал уже второй раз и, значит, немного свыкся, обжился. Во-вторых, эта ночь все-таки была поспокойней, можно было выспаться даже немного впрок. Ну и в-третьих, Климу казалось, что Евгений сейчас охраняет его сон…
   В кармане штанов Аристархова почти неслышно тикал хронометр, слагая секунды в минуты. И когда Евгений оторвался от чтения, то понял, что уже довольно-таки поздно. Пора или ложиться в постель, или перетерпеть немного и не спать вовсе. Взглянув напоследок в книгу, Евгений с удивлением понял, что буквы уже не держатся в строках. Стоит отвернуться, и значки начинают скакать, слагают новые слова, предложения. Пытаясь прекратить это безобразие, Аристархов хотел некоторые буквы поймать, поставить на место. Да вот беда – вместо того только еще больше смешал слова, так что они превратились в какой-то код, шифр наподобие того, которым он давным-давно кодировал сообщения в Галиции. Или то была Галлия? Галлия, как известно, делится на три части…
   «Спать, пора спать…» – носилось в голове. Действительно – Аристархов закрыл книгу, но повернул ее так неудачно, что буквы ссыпались со страниц на стол. Листы оказались чистыми. Это как же теперь отдавать товарищам книгу? Ну да ладно – завтра… Хотя уже, наверное, сегодня утром Евгений вспомнит, что там были за буквы, в каком порядке они стояли. Хотелось пить. Аристархов точно помнил: на подоконнике стояла крынка с водой. Поднялся из-за стола, сделал несколько шагов, но упал, зацепившись нога за ногу. В голове вихрем пронеслось: мелют муку, а молят богов. Главное, чтоб не наоборот. Снова встал, побрел к окну. Шагать получалось медленно. Ноги были тяжелыми, вязли, словно в смоле, прилипали к полу. И путь к окну был долог. Комната кружила, стараясь сбить с ног. Но вот, наконец, он дошел до цели. Вода в крынке каталась из стороны в сторону, но из горлышка не выплескивалась. Тогда Евгений пытался засунуть губы внутрь горшка, прикоснуться языком к коже воды. Но вода ускользала, не утоляя жажду. Убрав бесполезный кувшин, Аристархов осмотрелся. Комната кружилась все быстрей. Вот в поле зрения промелькнул лежащий на кровати Клим. Евгений удивился – как у того получается спать в этакой карусели? Из-под шинели, повешенной на гвоздь, вбитый в стену, торчали огромные лапы, похожие на куриные. Будто клюв топорщил ткань, и красные глаза следили за каждым движением. Евгений было закричал, но крик застрял в горле. Комбату не удалось выдавить из себя ни звука – не слышал даже себя. Зато колотилось сердце, громко, словно турецкий барабан. По комнате носился не то топот, не то хохот. Комната превратилась в сплошную карусель. Чтобы не свалиться с ног, Евгений сначала сел, а потом и лег на пол. Но вращение продолжалось. Тогда пришлось прибегнуть к средству испытанному, старому – просто закрыл глаза. Казалось, он опять на аэроплане, и два двигателя жужжат в его голове, пропеллеры гонят ветер по его венам, а он сам, Евгений Аристархов, летит во все стороны сразу…
//-- * * * --//
   Проснулся Евгений на полу. От холодных и твердых досок болели мышцы. Вероятно, сквозняком протянуло или просто отлежал. Открыл глаза осторожно, стараясь себя не выдать, – от этого мира можно было ожидать чего угодно. Но нет – комната будто бы не сулила опасностей. Все казалось относительно спокойным. На кровати под шинелью лежал Клим. Он читал книгу. Когда, осмелев, Аристархов поднял голову, Чугункин отвлекся от чтения, посмотрел на товарища.
   – Уже утро, – доверительно сообщил Клим. – Можно подниматься.
   Евгений посмотрел на окно.
   – Утро… Вот оно какое, оказывается. Никогда раньше не видел.
   Затем задумался: что, собственно, он такое сказал? Но от мыслей этих отмахнулся про себя.
   Всмотрелся в Клима. Значится, книгу он взял, а его, можно сказать, боевого товарища, оставил на полу. Не отвел на кровать, даже не укрыл, не положил подушку. Кстати, о книге…
   – С книгой все в порядке? Буквы на месте?
   – Странно, что именно это спрашиваешь первым. Но коль уже спишь на полу, то чему тут удивляться?
   – Книга… Там есть пустые страницы?
   – Пока не видел ни одной.
   Евгений поднялся сначала на четвереньки. Мир вокруг зашатался, снова попытался набрать обороты. У Евгения появилась мысль остановиться на достигнутом. Но нет, опершись на стол, поднялся.
   – Нет, ты мне можешь объяснить, отчего так голова болит? – спросил Евгений. – И пить так хочется, словно с похмелья. И не пил же, что самое обидное. И есть охота.
   У Чугункина с утра тоже болела голова и мучила жажда. Есть неудавшемуся комиссару хотелось постоянно – кажется, всю жизнь. Так что болезненным симптомам он поначалу значения не придал никакого. Но потом прислушался – действительно, с ним что-то было не так.
   – Это все от твоей свечи, – заметил Чугункин. – Ты ее всю спалил. Она весь воздух сожгла, вот и душно в комнате. Как мы не угорели – не пойму.
   Причина, названная Чугункиным, была неубедительной. Под дверями имелась щель в палец, через дырки в оконной раме могли залетать не слишком крупные насекомые. Пройдя несколько трудных шагов, одним движением Евгений распахнул окно. Прохладный осенний ветер ворвался в комнату, в мгновение вымел из нее все тепло, все ночные запахи и духоту. Стало легче, но не до конца. Мир все так же оставался неуверенным и шатким. Опершись на подоконник, Евгений еще раз осмотрел комнату: Чугункин, кутающийся в шинель, книга в его руках. Стол. На столе свеча.
   Свеча…
   Аристархов подошел к столу, от спички зажег огарок свечи, склонился над ним. В голову вдруг ударило, но после мгновения стало легче. Казалось, будто матерому пьянице на похмелье поднесли стаканчик вина.
   – Оно… Иди сюда, – позвал Евгений Клима.
   – Это еще зачем?
   – Давай ко мне. Вдохни и не дыши. Чем пахнет?
   Клим так и сделал. Задумался. Выдохнул.
   – А чем должно пахнуть? Что курят в церкви? Ладан, что ли?
   – Ну да, а кроме ладана?
   Клим сделал еще один вдох. Снова задумался и снова выдохнул. Покачал головой.
   – Нет, не знаю…
   – Ладан, к слову, в свечи обычно не добавляют – курят его отдельно. И здесь он добавлен, просто чтоб забить другой запах.
   – Какой другой запах?
   – Не знаю. Не специалист, но думаю, это какой-то наркотик. Опий, гашиш, кокаин. Я вообще-то ночью какой-то запах почувствовал, но решил, что жучки, которые на огонь налетели. В церкви-то душно, народу много.
   – Правильно писал Ленин: «Религия – опиум для народа», – наконец, заключил Клим.
   – Это не Ленин, – поправил его Аристархов. – Это Маркс.
   Чугункин едва заметно скривился: начитанность товарища с каждым днем его угнетала все больше.
   – Если знамения нету, его надобно создать, – продолжил Евгений. – Но как бы ни было, идти в церковь нам больше нечего.
   – Мне-то Никодим сразу не понравился, – запоздало покаялся Клим.
//-- * * * --//
   Простуженного ночью Евгения в ревкоме лечили вовремя конфискованным самогоном, настоянным на перце так густо, что жидкость стала совершенно непрозрачной.
   – Гони ее, гони эту заразу, инфлюэнцу проклятую, – вместо закуски подбадривали Аристархова окружающие.
   Простуженный Евгений глотал обжигающую жидкость, занюхивал рукавом, продолжал рассказ. Клим только кивал в знак согласия: дескать, все именно так и было.
   – Такие вот дела, – наконец закончил повествовать Евгений.
   – М-да… – подытожил кто-то из местных.
   – Меж тем я удивлен, что вы не раскрыли это дело самостоятельно. Кокаин-то у вас у самих имеется.
   – Оно, конечно, да, – согласился с Евгением пожилой ревкомовец. И тут же поправился: – Но оно, конечно, нет…
   Аристархов, выдержав паузу, заключил:
   – Так что здесь нам делать решительно нечего, и будем мы возвращаться назад, во Мгеберовск.
   – А возвращаться вам и некуда, – сухо сообщило официально уполномоченное лицо.
   – В смысле?
   – В городе победила контрреволюция. Советская власть свергнута – разумеется, временно.
   «Неужели, – подумал Евгений, – неужели пронесло. Но нет, рано…»
   – Однако насчет вас нам поступила телеграмма, – продолжало лицо. – Вам приказано сконцентрироваться на ликвидации сотни Костылева… Вы, вероятно, лихие ребята, если против сотни вдвоем идете.
   – Да, мы такие… – уклончиво согласился Евгений. – Вроде былинных богатырей.
   Уполномоченный задумался. Ему стало неудобно.
   – Вам, наверное, нужна помощь? Выделить людей? Э-э-э… Полторы дюжины?
   «Ну да, кого ты нам выделишь, – усмехнулся про себя Евгений. – Необстрелянный молодняк, которому только за партами сидеть. Да с такими больше возни: накормить, устроить на ночлег. А случись заваруха – в лучшем случае разбегутся. В худшем – тебя же по ошибке и пристрелят».
   – Нет уж, – отказался Евгений вслух. – Мы как-то сами управимся.
   Уполномоченный посмотрел на Евгения с уважением и где-то с испугом.

13. На прииске

   В небе пророкотал гром. Ударил гулко, затем продолжился, словно шелест облаков, отразился от холмов, небес. Будто затих, но затем словно вернулся эхом. Звук шел будто со стороны дороги, и часовой вгляделся в ночь. Действительно – тьма там несколько сгустилась, затем распалась на четыре фигуры. Часовой присмотрелся еще раз, и действительно: из темноты, из дождя выступали четыре всадника. То, что ему сначала показалось громом, на самом деле было грохотом их копыт. И это было более чем странным – дождь шел уже вторые сутки, дороги размыло до абсолютной грязи. В ней копыта должны были вязнуть, чавкать, но никак не стучать.
   – Стой, стой! Кто такие? – крикнул часовой приближающейся темноте. – Какая часть?!
   Но всадники к шлагбауму подъехали без слов. И только когда до них оставалось саженей пять, часовому удалось рассмотреть отряд лучше. Лошади были костлявы. Всадники, судя по всему, тоже ели немного, может, не покидая седел. Огнестрельного оружия у них видно не было. Не было на поясах тяжелых маузеровских пистолетов, не было заброшенных за плечи карабинов. У путников имелись только сабли, притороченные к поясам, и лишь у крайнего за плечами виднелись две рукояти.
   «Наверное, палаши, – подумал часовой, – и охота им таскать такую тяжесть?»
   А вслух сказал:
   – Слезай с коней, показывай мандаты. Или какие бумаги имеются.
   Да не было у них никаких бумаг – ясно с первого взгляда, что эти путники из совершенно другой истории. Что любая бумага у таких хозяев растреплется, расплывется от миллионов дождей. Но, может, за проезд они дадут что-то иное? Монетку из металла, например?
   – Бумага? – переспросил тот, что справа.
   Звук получился глухим, так, словно говорящий вещал откуда-то из пещеры, а не скрывал свое лицо в глубоком капюшоне.
   – Ну да! – согласился часовой. – Где удостоверяется, что вы – это действительно вы…
   Сабли и мечи путников, хоть и выглядели опасно, совершенно не пугали часового. Они напоминали заслуженный топор палача, который, хоть и убил сколько-то там сотен людей, теперь, превратившись в музейный экспонат, находится на пенсии.
   Да что там: у этих путников оружие должно уже пропасть, стать единым куском ржавчины с ножнами. И даже если оно смазано, что за беда? Они ведь по другую сторону от шлагбаума. В руках имеется винтовка. У винтовки есть штык, в магазине пять жестоких патронов. Трое сослуживцев дремлют в караулке, кто-то крепче, кто-то слабее. Но раздастся выстрел – поднимутся все.
   Где-то внутри капюшона что-то улыбнулось. Сам капюшон как будто изменил свою форму, стал улыбающимся.
   – Что это действительно я? – прогрохотал голос из капюшона. – Это легко.
   Всадник лишь ударил пятками коня, тот немного присел и прыгнул. С места перелетел шлагбаум. Когда он был в высшей точке, всадник выбросил из-за спины меч.
   Часовой не стрелял, он был озадачен. «Надо же какой конь, – думал он, – никогда не видел, чтоб кони так прыгали».
   То была его последняя мысль.
   – Сим удостоверяю! – прогрохотал всадник.
   Конь опустился на землю, не поскользнулся в грязи, но чуть присел, затем выпрямился. Однако рука всадника продолжила смертельное пике. Меч опустился на голову стражника, расколол череп, дошел до плеча, остановился. Несколько секунд ничего не изменялось. Но вот выпала винтовка из рук, тело соскользнуло с лезвия прямо в грязь. В глазах погибшего застыло удивление. Кровь мешалась с грязью, дождь капал в открытые глаза, стекал из них словно слезы. Затем оставшиеся кони совершили подобные прыжки, перелетели через шлагбаум.
   Из кармана Мор достал записную книжку. Действительно: бумага для них была слишком недолговечной. Листки в этой книжке были из серебра. Глад не спешил убирать меч в ножны – он подставлял лезвие дождю, дабы тот смыл с него кровь. Мор листал записи. Наконец признался:
   – Эй, а его не было в списках…
   – Ну и что такого, – ответил Глад. – Возьми, добавь и сразу вычеркни.
//-- * * * --//
   Люди здесь жили фанатично бедные. Всякая копейка, рубль, попавший к ним в карман, были вызовом, их надлежало тут же потратить, пропить или прогулять. В крайнем случае потерять. Времена нынешние им нравились безумно: не так давно через деревню промаршировал взвод, состоящий почти полностью из ночных кошмаров. Исключение составляли только солдаты, да и те были уж сильно с нездоровым цветом лиц. Вся эта прелесть пела, хрипела, булькала и визжала «Интернационал». Появление смутного воинства сначала списали на особо крепкий самогон, настоянный на мухоморах. Мужики снова купили его, приготовились смотреть новый парад, но его не последовало.
   В тот день на завалинке у брошенной хаты местные мужики пили в необычной своей компании. Угощали пьяницу приблудного, который пришел из каких-то далеких краев. Ответно гость развлекал местных побасенками. Говорил на тему актуальную: о мировой революции и ее вожде. Идеи большевиков здесь воспринимали более чем благосклонно. Ну а как же – это денег не будет не только у них, а у всех!
   – И что рассказывают… – вещал приблуда, – бывает, сидят солдатики у костра, пьют чай или там чего покрепче. Подсядет к ним старичок вроде как погреться. В разговор втянется, чарочку со всеми выпьет или даже свой штоф даст, жалобы солдатские выслушает. А на следующий день – раз, и нету тех бед, на которые солдатушки роптали. Жалованье и довольствие выпишут, а командиров тех, что деньгу солдатскую зажилили, – к стенке или на фонарный столб. А все потому, что этот старик – сам Ленин.
   Люди здесь жили простые. Можно сказать, элементарные. Верили почти во все услышанное. По крайней мере пока это услышанное не конфликтовало с их собственным разумением. Но тут как раз наступил такой момент.
   – Мне говорили, что Ленин росточка малого, – начал плюгавый мужичок. – Навроде наших Швац-бряц-носов. Нормальному мужику в пуп дышит.
   Местные забормотали: Шварцбергсонов не любили. Работали они у себя на прииске словно стожильные, платили хорошо, но и трудиться требовали еще лучше.
   – А я слышал, что Ленин – он громадный, – возразил другой местный. – Кулачищи с пуд! Ударит кого – дух вон!
   – Да нет! Роста он обыкновенного, даже маленького. А вот сила у него и правда богатырская. Сам может ведро водки выпить!
   – Да ты шо!!! – с уважением дивились мужики.
   – Истинную правду вам говорю! Сам видел!
   Но старик из местных, совсем старый, зашамкал беззубым ртом:
   – Школько лет влашть меняетшя – завшегда такое плетуть! И про царя Николу такое говорили. И про батюшку евойного Аляксандра…
   – Ты бы, дед, помолчал, – останавливал его кто-то помоложе. – Ты еще Ермака помнишь!
   – А шо! – соглашался дед. – Помню. И батюшку его помню – Тимофея!
   Но мужикам было не до покорителя Сибири.
   – А к слову! Из какейных будет твой Ленин? Чегой-то мне его фамилье не ндравится. Он из духовных или, не приведи Господь, из учителей?
   – У него две фамилии, – объяснял приблудный. – Ульянов и Ленин. – Первая, ясен пень, от улья. То бишь деды его, прадеды пчелами занимались, бортники стал быть! Ну а вторая фамилия от лени – чего тут непонятного. Точно говорю вам – наш человек! Вот и все дела до копейки!
   Местные мужики дружно закивали: и правда, ладно выходит. Ведь учителей и ученых в деревушке не любили. Во-первых, от них так и жди какого-то подвоха. Во-вторых – они чужаки, неместные. Это пьяница простой да везде – свой.
   Но вот на дороге к деревне появились двое – старик и рядом с ним девушка. Затем разглядели и собаку, бегущую за ними. Пьяницы запросто могли уйти на другую сторону избушки, укрыться за стенами дома. Но этого не стали делать: чего им стесняться в своей деревне? Сперва подумали: идет слепой нищий с поводырем. Глядишь – еще какое-то развлечение будет. Песни станет петь, милостыню просить жалостливо. Денег нищим все одно не дали бы – нечего давать. Самим на водку не хватает. Но оказалось: старик не выглядел ни бедным, ни слепым. Да и его спутница вышла из обычного возраста провожатых. Пришельцы вовсе бы прошли мимо пьющих мужиков без остановки, даже не поздоровавшись. Но кто-то из пьяниц крикнул:
   – Эй, старик, что в мире деется?
   – Да откуда мне знать? – бодро откликнулся тот, остановившись. – Я думал, вы мне чего-то расскажете.
   Отчего-то такой ответ смутил пьющих. Кто-то все же собрался с мыслями, подал голос:
   – Ну дак… Леворюция в мире… – и повернулся к приблуде за помощью: – Какая, ты говорил?
   – Социалистическая…
   – Во-во, она самая.
   Геддо покачал головой и печально улыбнулся. Дескать, это уже год как не новость. Вместо этого спросил:
   – А вы все пьете?
   – Ну да…
   – Самим-то не надоело разум пропивать?
   – Ой, надоело, – запричитал кто-то. – Да шо поделать…
   – А что, хотите бросить пить?
   – Ну дык… А как же. Хозяйки бранятся…
   Геддо кивнул, прошептал заклинание, нарисовал в воздухе какой-то знак. Сообщил тоном, не терпящим возражений:
   – Все! Больше пить не будете ничего крепче вина, да и то по праздникам. А скажите, добры молодцы, как нам пройти на прииск Шварцбергсонов?..
   – Шварц-бряц… Да вот идите по дорожке до церкви, а там налево. Да не заблудитесь – дорога-то одна, некуда сворачивать.
   Старик повернулся и пошел дальше, в село. За ним последовали девушка и собака. Пьяницы проводили их взглядом, затем вернулись к тому, из-за чего, собственно, и собрались. Жидкость мутную и злую разлили по разнокалиберным чаркам.
   – Ну, поехали…
   Поднесли емкости к губам… Запах сивухи ударил в нос, вспомнилось, как тяжело эту гадость глотать. Как потом это пойло будет стремиться выплеснуться обратно, и вероятней всего успешно. И какой противный запах будет у этого полупереваренного самогона. Как за него будет бранить жена, гонять слабого мужа, прикладывать его крепким полотенцем. Но самое тяжкое придет вместе с утром: запах в комнате будет стоять такой, что и самому станет противно, во рту – сухо, и ни одну мысль не подумаешь без головной боли. А на опохмел хозяйка и полшкалика не нальет… Спрашивается: если пить она его не дает, то на кой хранит? Явно ведь бережет на похороны мужа. И спрашивается: на кой пить? Один пьяница смотрел на лица своих товарищей, ожидая найти поддержку. Но вместо нее видел лишь сомнения. Кто-то даже поставил полную чарку на место.
   – Что-то пить не хочется…
//-- * * * --//
   До прииска было версты две – дорога к нему была вполне порядочная, отсыпанная гравием и укатанная. Добрались еще до сумерек, по-осеннему ранних. Над въездом в горный поселок ветер трепал вывеску: «Приискъ Счастливый, основанъ Хайо Шварцбергсономъ въ 1755 г.». Несмотря на довольно поздний час и, мало того, субботу, кипела работа. Сновали по рельсам вагонетки, грохотали сита, по желобам стекала пустая порода. Из шахт доносились удары кирок. Здесь все словно на подбор были низкими, бородатыми, кряжистыми, ростом в полтора аршина или около того. Под стать им были и лошадки: маленькие, но плотно сбитые пони, которые тягали вагонетки. Впрочем, вот одну телегу, на которой было не меньше сорока пудов, тащил человечек – не то ребенок, не то вовсе баба. Внезапно Геддо получил сильный удар в спину. Сделал шаг, покачнулся, но устоял. На обидчика зарычала собачка: выгнула спину и, как показалось Ольге, стала в два раза больше. Но это было лишним: путникам улыбался седобородый старец, похожий больше на обросший белым мхом валун.
   – Геддо! Старый дурак! Сколько лет сколько зим!
   – Хайо! Пенечек! Будь здрав!
   Удар по спине был только дружеским похлопыванием, ну а то, что не рассчитал силу, – бывает. Старики обменялись дружескими зуботычинами и таким крепким рукопожатием, что затрещали кости.
   – Жена? – спросил Хайо, глядя на Ольгу. – Одобряю.
   – Нет, просто попутчица…
   – Не одобряю, – и тут же крикнул своим: – Эй, ребята! Шабаш на сегодня! Короткий день! Праздник! Друг приехал!
   Работа остановилась. Пони стали разводить по конюшням. Грязные после работы бородатые ребята мылись прямо в ключе, бьющем из горы. Вода была кристально чистой и наверняка просто ледяной. Походило на то, что Хайо – потомок того самого Хайо, который полтораста лет назад основал сей прииск.
   – А где молитвенная машина? – спросила Ольга.
   – Сегодня никаких дел, – ответил Геддо. – Ты хочешь оскорбить хозяев?
   Праздник был шумным, пьяным, дымным. В углах обеденного зала чадили факелы. Весь прииск сидел за огромным основательным столом, ел, пил из кружек темное горькое пиво. Изрядно захмелев, бородатые завели песни, причем сразу в трех местах и все разные. Ольга запросилась на отдых: ее отвели в комнату с низким потолком, где предложили кровать ненамного длиннее детской колыбели. Спать в ней получалось, лишь свернувшись калачиком, но усталость оказалась сильнее неудобства.
//-- * * * --//
   Утром отправились смотреть молитвенную машину. Она стояла в пещере, в которой уже давно выработали руду. В стенах и крыше большой пещеры имелись слюдяные окошки, через которые падал мутноватый свет, он ложился на тонкие серебряные пластины, похожие на крылья стрекозы. В центре зала помещался куб, стоящий на центральной колонне. В свою очередь куб делился на уйму маленьких кубиков, на каждом из которых был нацарапан знак, руна.
   – Мы народ очень занятой, – пояснял Хайо. – Молиться часами в храме не можем. Потому Ву сконструировал для нас машину. Усилитель молитв. Мы молимся на рабочих местах. Она собирает молитвы и отправляет прямо Богу.
   – Ву? – переспросила Ольга.
   – Ву, – подтвердил Геддо как нечто само собой разумеющееся.
   – И вот она поломалась, – продолжал Хайо. – Это нехорошо. Даже плохо. Бог не слышит наших молитв. А сейчас времена ненадежные. Если Бог за нас не заступится, нам крышка. Понятно?
   – Да чего непонятного, – проговорила Ольга, обходя машину.
   – Часть механики я могу заменить магией… – предложил Геддо.
   – Не надо, я починю. У вас есть гаечные ключи? Дайте мне ключ на три четверти дюйма.
   …Ключи нашлись. Старики ушли разговаривать о чем-то своем, а к девушке приставили невысокого бородатого мужчину. Его представили как самого перспективного механика прииска. Не так давно он собрал столь страшное пугало, что у птиц, его увидавших, от ужаса на лету лопалось сердце, а горох, посаженный на поле рядом, так и не решился взойти. Однако помощник Ольге почти не требовался. Можно было бы обойтись даже без «почти», но иногда нужно было придержать, поднажать, приподнять. Упорства и силы бородачу было не занимать, он, верно, мог бы выкопать траншею в котельном железе. Механик все более развлекал Ольгу разговором:
   – В мире так много интересного: войны, эпидемии, грабители. А тут на шахте разве что увидишь? Я хотел пойти с войском, защищать революцию, но мама не пустила…
   – Сколько же тебе лет? – удивилась Ольга и непроизвольно добавила: – Деточка…
   И прикусила язык: когда-то он ее доведет до крупных неприятностей. Но бородач не обиделся.
   – Сто два, – сообщил он. – Может, мама и права, какие мои годы, к другой революции успею.
   Ольга чуть не первый раз отвлеклась от машины: сто два?.. А с виду раза в четыре меньше. Да еще и мамочка… Тогда, может, встреченный вчера Хайо и был тем самым основателем прииска? Но люди так долго не живут. А кто сказал, что это люди? Гномы? Похожи определенно. Выходило, что Ольга ночевала среди гномов, а заметила только сейчас.
   …Работа спорилась. По ходу ремонта Ольга делала в своей записной книжке пометки, эскизируя интересные узлы. Она полагала, что в будущем это может пригодиться, но ошибалась: записную книжку она забыла в номере гостиницы через пару лет. Впоследствии ее заметки попали в руки иностранного инженера. Иностранец был сообразителен, хотя и не чета Ольге. Еще через несколько лет заводы миллионными партиями производили похожие кубики, цветные грани которых могли вращаться друг относительно друга. Правда, кубики были пластмассовые.
//-- * * * --//
   – Все, готово! – сообщила Ольга. – Пускаем?..
   – Невозможно! Ересь! Так быстро? – удивился Хайо.
   – Пускаем. Чего ждать?.. – зевнул Геддо.
   Ольга включила муфту. Дело было как раз к полудню, к обеду, солнце стояло почти в зените. Раскачиваемые солнечным ветром серебряные крылья пришли в движение, закрутились колеса, зашумели вариаторы, составляющие кубики пришли в движение, стали перемещаться, пропадать в глубине общего куба, появляться из него. Начали складываться новые молитвы.
   – Будто работает…
   Геддо сделал несколько мановений рукой:
   – Подтверждаю. Потоки движутся…
   Где-то далеко низкорослый божок хлопнул себя по лбу: и как он мог забыть?..

   После – засобирались. На дорожку, как водится, присели, выпили. Может, это были и гномы, но изрядно обрусевшие.
   – Сударыня, за работу надо платить.
   Хайо протянул прозрачный флакончик вроде кулона на серебряной цепочке, наполненный искристой влагой.
   – Это отворотное зелье. Кто его выпьет – освободит сердце для следующей любви.
   – Только гномы могли придумать такое, – заметил Геддо.
   Старики выпили еще по чарке, крякнули в бороды.
   – Оставайся у нас? – звал Хайо. – За нами ты как за каменной стеной.
   – Спасибо, старый пень. Но ваши топоры тут не помогут.
   – Ну и пусть! Уйдем в шахты, к земному ядру! Он сотни лет будет нас искать.
   – Сотни лет для него не проблема.
   «О чем это они? – не понимала Ольга. – Кто это – ОН?» Но ее отвлекал подарок. Флакон выглядел совершенно по-особенному. Его гранью девушка провела по стеклу штофа. Осталась глубокая царапина. Казалось невероятным: флакон был вырезан из алмаза, он, верно, стоил как небольшой замок где-то в Швейцарии…
   – Все, нам пора.
   Действительно заспешили.
   – Мы расстаемся, – сказал Геддо, едва они вышли за ворота прииска.
   – С чего бы это вдруг? – возмутилась Ольга.
   – Меня ищет другой колдун. Если найдет, то съём шкуры живьем – будет гуманной смертью.
   – Найдет? Как?..
   – Молитвенная машина мощно возмутила линии магического поля. Он заметит, пойдет по следу. Он знает, что это я. Больше некому…
   – Вы знали об этом и дали мне починить эту машину! Да я сейчас ее развалю.
   – Не сметь! Да и поздно уже.
   – Это же угрожает вашей жизни!
   – Это еще не повод делать добрые дела.
//-- * * * --//
   Когда возвращались с прииска через деревню, их уже ждали. С одной стороны улицы – зареванные бабы, с другой – их мужья, вида угрюмого. В руках последние ненавязчиво и задумчиво крутили колья. Увидав мужиков с кольями, Геддо с Ольгой остановились. И тут, словно кто-то невидимый дал знак, хором запричитали бабы:
   – Шо ж ты, батюшка, такое творишь?! Нешто так можно?! На что нам такие напасти!
   Геддо опешил:
   – Да как же так! Я же ничего не сделал… только починили машину вашим Шварц…
   – Да какая на хрен машина! – крикнул кто-то из толпы.
   Из объяснений баб потихоньку стало ясно, что причиной сегодняшней сходки было заклинание, брошенное Геддо при входе в деревушку. Мужики пить бросили. Но легче от того не стало. Даже наоборот. Ведь тогда на завалинке пили не все мужики деревушки. Стало быть, кто-то в деревне продолжал глушить горькую, оттого пребывать в состоянии необычайной легкости. А они, заколдованные, пить больше не могли и от этого злились. Под горячую руку попадали хозяйки. Конечно, и раньше по пьяни мужики поколачивали баб. Разве сложно жене перед мужем провиниться: то щи пересолены, то ребенок чумазый. Спасало иное: делали это мужики бестолково. Да и разве что-то можно сделать хорошо по большой нетрезвости? За такое житье-битье хозяйки зла особо не держали – чего взять с хмельного-то? Да и снова-таки: пьяному было сподручней дать сдачи, всыпать тумаков уже спящему. Но у трезвого мужа рука оказывалась тверже. И вот, исстрадавшись за ночь, утром селяне собрались на дороге, ожидая возвращения старика. Терпеливо ждали, пока он вернется. Но на всяк случай раздергали забор на колья: волшебник, лишающий их единственной радости в жизни, не казался добрым. Геддо обвел присутствующих взглядом, тяжелым как гиря. Бабы поперхнулись плачем, мужики крепче сжали свое оружие.
   Но волшебник кивнул:
   – Ладно, давайте пейте…

14. Конец смутной армии

   Дорога шла между холмов, а за ними делала поворот. Как раз из-за поворота навстречу костылевскому эскадрону выступал отряд… Лехто попытался подобрать надлежащее слово для тех, кто двигался им навстречу, но не смог. На них двигались непонятно кто. И был их не полубатальон, как показалось вначале, а более. В обман вводил малый рост некоторых воинов. Так, скажем, впереди были существа ростом не более локтя, сотканные, казалось, из сумерек. За ними прыгали жабы размером с небольшого бычка. Шагал одинокий рыцарь в полных латах. Рядом с ним шли мертвые солдаты. Лехто отметил: это были настоящие качественные живые мертвецы. Явно смерть встретила их давно: это было заметно по превратившейся в лохмотья форме, по ржавому оружию. Меж тем эти мертвецы были не чета колдовству Лехто: оживленному Оське Дикому или тому гробовщику из сожженной деревни. И тот и другой были отуплены смертью, рассыпались на ходу. А эти солдаты, похоже, почти полностью сохранили реакцию, моторику. Скрепя ветвями-суставами, шли лешаки, рядом с ними, расплескивая воду, – водяные. Имелось даже двое полупрозрачных ледяных, существ, сложенных из живого льда. Якобы такой лед появлялся вследствие замерзания живой воды. Но Лехто никогда не видел ледяных ранее. Да и слышал о них крайне мало. А то, что слышал, частично оказалось ложью. Говорили, что ледяные живут только на севере и появляются только в жуткие морозы, когда плевок на лету превращается в сосульку. С утра было прохладно, и у некоторых шел пар изо рта. Но не появилось даже корочки льда на лужах… А меж тем ледяные тут как тут.
   Костылевская сотня и батальон нечисти сближались. Не было сомнений ни в намерениях, ни в политических пристрастиях нежити: руки мертвецов сжимали винтовки. Над смутным войском висела красная хоругвь. Висела, а не развевалась она из-за метода покраски. Что-то красное капало с ткани.
   – Что это такое? – удивился Костылев. – Это что, комуняцкая кунцкамера на марше?
   – Заворачивай сотню, – прошипел колдун. – Уходим отсюда… Быстро!!!
   Но Костылев уже жил грядущим боем, раздавая команды. Да, в общем, солдаты и без того знали, что делать. Тачанки и правда развернули. Кавалерия оставила дорогу – освободила директрису пулеметчикам. Сама же пошла лавой слева и справа прямо по полю. Мертвецы-солдаты вскинули винтовки, дали залп. Вернее попытались. Пребывание в сыром лесу не пошло на пользу ни механике винтовок, ни патронам. Многие винтовки вовсе не выстрелили. Редко какая из них пальнула во второй раз. В третий раз не выстрелил никто. Зато ровно заработали пулеметы. Вдребезги разлетелся один водяной, лопнула, нашпигованная пулями, двугорбая жаба. Ну а дальше пулеметчики огонь прекратили: лава вошла в боевое соприкосновение со смутной армией. Та действовала крайне непрофессионально: сбилась в кучу… Оказалось, что сабля – не совсем то оружие, что годится против нечисти. Шашки рубили мелкие сучки и куски коры у леших, но особого вреда им не причиняли – в самом деле, попробуй срубить дерево саблей, тем более если дерево обороняется. Свистел меч, скрипели латы ходячих доспехов. Мертвецы солдаты дрались спокойно, не страшась умереть.
   …Умереть, умереть, умереть…
   Умирали солдаты костылевской сотни. Лошади плохо чувствовали себя рядом с нечистью, не слушались команд, становились на дыбы, норовили сбросить бойца. Всадников стаскивали сучьями из седел, оплетали побегами. Жабы плевались какой-то слизью. Целили все больше в глаза. Может, слизь и не была ядовитой, но здоровья тоже не добавляла.
   – Ну сделай… Сделай что-то! – Афанасий теребил колдуна за рукав пиджака. – Ты же можешь!..
   Бандитская сотня таяла. Кажется, люди были в меньшинстве.
   – Я тебе говорил не ввязываться в эту драку? – напомнил Лехто.
   Костылев завыл:
   – Уничтожь этих тварей!
   – Каких именно? – криво усмехнулся Лехто. – Там ведь все смешалось!
   Но через четверть минуты выкрикнул первое заклинание. От тачанки, поджигая придорожные кусты, пошла огненная волна. Лошади шарахались от нее, но не понесли. Боевые скакуны были приучены и к дыму, и к огню, и к драке. Зато побежали лешие – но огонь был быстрей. Лешаки вспыхнули, словно хорошо просмоленные факелы. Затем колдун произнес еще одно заклинание. С обеих сторон дороги сгустились низкие, не выше колен, тучи. Они стали сползаться… Ударила молния, защуршала по земле, словно змея.
   – Надо же, угадал, – прошептал удивленно Лехто.
   Проскользнув в центр дерущейся толпы, молния будто потерялась. И вдруг ударила вверх, к небесам. Взорвался ледяной, замертво упали водяные, задымились и с грохотом осыпались рыцарские доспехи. Бой не затянулся. Через каких-то пять минут рухнуло последнее тело – изрубленный упал последний мертвый солдат. Теперь он стал мертв до невозможности. Лехто спрыгнул с тачанки и пошел к месту битвы. Костылев осторожно следовал за ним. На ногах оставалось человек двадцать из всей сотни. Некоторые из них были легко ранены. Тяжелораненые лежали все больше на земле. Очевидно, что многие пострадали от огня и молний заклинаний Лехто. Колдун осмотрелся. Медленно таял остаток тела ледяного. В нем было видно вмерзшую рыбку, кусочек водорослей. На земле лежали дымящиеся доспехи. Через дыры в броне и вывороченное забрало выползали контуженые змеи. Странно, но нигде не было видно тел цвета сумерек. Ногой Лехто тронул изрешеченную пулеметами двугорбую жабу:
   – Кстати, знаете, как эти твари охотятся? Сидят и плюют в глаза проходящим мимо.
   – Наверно, отравленной слюной? – неуверенно предположил Коростылев.
   – Да что вы… Обыкновенной слюной и плюются. Но оплеванные обижаются, опрометчиво бросаются на обидчика. И попадают в яму-ловушку, вырытую жабами…
   Затем Лехто занялся сортировкой раненых:
   – Этого перевязать, и пусть едет в седле. Этого грузите в тачанку. Этого…
   Короткий жест, заклинание резкое, как удар мизерикорда.
   – Этот все равно бы не выжил. Вероятней всего.
   К Лехто подошел Афанасий. Спросил:
   – К слову… Вы тогда, на тачанке, после как сотворили молнию, сказали, что угадали. А что угадали?
   – Направление. Это довольно хаотическое заклинание. Молния могла пойти в нашу сторону.
   – Да ты… Ведь нас могло убить!
   – У меня был амулет от молнии.
   – Но у меня-то амулета не было! – возмутился Костылев.
   Лехто отмахнулся. Для него это было совершенно несущественно.
//-- * * * --//
   – …Тебе водить!
   Маленькая девчачья ладошка хлопнула Петьку по плечу.
   Петька, бондарев сын, перешел на шаг, а потом и вовсе остановился.
   Осмотрелся, задумался.
   – Че смотришь? Лови! – крикнул кто-то из ребят.
   Петька снова пошел, но совсем не быстро. Детвора старалась держаться от водящего на безопасном расстоянии. А кого ловить-то? Он коротконогий, бегает небыстро, зато с места срывается лихо. За Колькой Шепелявым? Этот наоборот: дылда, ноги длинные, если сразу не догонишь – считай, пропало. Можно погнаться за Аленкой. Девчонка бегала хуже всех. К тому же только что водила, стало быть, устала. Да вот беда: Аленка ему нравится. В игру ее взяли по Петькиному хлопотанию, и сейчас она осалила бондарева сына только потому, что тот поддался. Конечно, можно было ее догнать, будто невзначай схватить, прижать к себе. Но осалить ее – значит расстроить…
   …Вдруг Петька сорвался с места и, сделав два шага к Ваське, развернулся и бросился к Шепелявому. В три прыжка преодолел расстояние, думал лишь осалить, но Колька не убегал, и Петька просто налетел на него.
   – Ты чего не бежишь?
   Оглядевшись, водящий увидел, что Васька тоже не сдвинулся с места. Промелькнуло: стоило бы погнаться за ним. Убежать от Васьки было бы все же проще.
   – Гляди! – проговорил, наконец, Колька, показывая на что-то за спиной товарища.
   – Надуть хочешь? – спросил тот. – Все равно тебе водить.
   Ну да, как же… Он обернется, его осалят обратно и стрекача. Наверное, с Васькой столковались заранее. Нет, не выйдет. Но…
   – Да гляди же! – крикнула Аленка, которая тут была будто ни при чем.
   Из-за рощи к селу двигалось войско: две тачанки и дюжина конных.
//-- * * * --//
   Банда не прошла мимо, как на то надеялись деревенские. Пришлые остановились в центре селения, солдаты согнали народ. Велели крестьянам разбирать раненых. Жители делали это неохотно, пряча неторопливость за осторожностью, будто боялись причинить солдатам боль. На самом же деле держались надежды: а вдруг как раз им раненых и не хватит. Раненые старались вести себя тихо. Остатки эскадрона, избавившись от обузы, уйдут дальше. А калеки останутся тут без оружия, на милость крестьянскую. И все говорило о том, что окажется она весьма краткой. Вот прошлой зимой, говорят, было дело: где-то крестьяне изловили отряд краснопузых. Каждого по темечку обушком – тюк! Ну а затем на мороз, положили на снег, руку вытянули – дескать, верным путем идете, товарищи! Затем водой облили и на перекрестках расставили словно указатели. Судьба раненых была незавидной. Тем, чье положение тяжко, помогут умереть. Других превратят в рабов, в тягловую скотину, дабы они заменяли лошадей, угнанных другими бригадами. Держать будут на цепях, кормить половой, спать определят в углу свинарника. Был еще ничтожный шанс попасть к сердобольной вдове, показаться ей кротким и милым.
   …Меж взрослых крутился и Петька. Всех его друзей родители загнали по домам. Петьке было несколько проще: мамка его померла в прошлом году, а батька ноне получил задаток за бочки и пропивал его уже третий день. Для пацана визит отряда был настоящим праздником. Солдаты, да каждый с винтовкой, лошади, тачанки. Имелось даже два настоящих пулемета. Вот она, взрослая жизнь… Если б у него была винтовка, сабля – никто бы не посмел его выпороть. Да что там: даже никто бы не крикнул. У ближайшего солдата со смелостью, присущей детям, спросил:
   – А кто тут у вас атаман?
   Помогая крестьянину стаскивать с тачанки своего товарища, солдат кивнул на человека невысокого, кривоногого, с лицом побитым оспинами. Проплешины не могла скрыть даже папаха. Сей человек на атамана или батьку совершенно не походил. Как так? Атаману положено быть молодым, высоким, красивым, с ногами длинными, ровными, невзирая на месяцы, годы, проведенные в седле. И чтоб грудь колесом – на ней бинокль германский, на поясе – шашка с темляком из Анненской ленты. Всего этого не было. Петька задумчиво попятился. Но оказалось поздно. Не то атаман почувствовал взгляд, не то услышал разговор мальчишки с солдатом. Как бы то ни было, позвал к себе:
   – Эй, малой, иди сюда!
   Петька мог тут же рвануть прочь. Что-то говорило: так правильней всего. Но нет, послушно подошел. Пока мальчишка подходил, Афанасий осмотрелся: деревушка была маленькой, заурядной. Из всех достопримечательностей – колодец. Из всех развлечений – дед Федор, который в этот колодец упал в прошлом году. Еще в деревне почти не было мужиков. Куда они делись, было неизвестно: погибли на империалистической? Воевали у белых, красных, анархистов? Ушли в «зеленую армию», то бишь стали матерыми, убежденными дезертирами? И теперь из леска смотрели, как их бабы с детьми отдуваются перед заезжими. Имелось лишь десятка два стариков, половина из которых, вероятно, перемрет еще до ближайшего боя. Да юнцов, почти детей, с полдюжины. «Ну ничего, – думал Костылев, – прямо в войске и подрастут. Объявим их кадетами или там юнкерами. Где-то людей брать надо?»
   – Что, пацан, солдатского хлеба хочется отведать? – спросил Костылев у Петьки.
   Вблизи атаман был еще хуже. Лишь немногим выше малорослого Петьки, и дух от командира отряда стоял ядреный. Конский пот, гарь костров, запах давно не стиранного белья… Жиденькая бородка, в которой застряли крошки хлеба. По всему выходило, что солдатский хлеб черств и черен. Тогда Петьке первый раз подумалось, что военная карьера – не самая лучшая мысль. Но тут как раз мимо командира проходил солдат, несущий винтовки, словно охапку хвороста.
   – А ну подожди! – распорядился Афанасий.
   Убитых в сегодняшнем бою оставили там, на дороге. Однако винтовки собрали. Подняли даже никуда не годное оружие солдат-мертвецов. Из охапки Костылев выдернул винтовку поплоше, пошатал штык. Да, действительно, болтик сгнил, расхлябался и после небольшого нажима вылетел наземь. Снятый со ствола штык Костылев подал мальчишке:
   – Держи…
   Петька не стал уточнять, за что ему такой подарок, не стал отнекиваться. Не давая шансов Афанасию передумать, чуть не вырвал дар из рук.
   …Четырехгранный, игольчатый штык был не в самом лучшем состоянии: побитый ржавчиной и неострый. Но, безусловно, это было оружие. Это была верная смерть на расстоянии вытянутой руки. От старика, который тянул солдатскую лямку еще в русско-турецкую кампанию, Петька слышал: рана от такого штыка плохо заживает. Еще им хорошо колоть свиней, а вот в теле человеческом тонкое лезвие часто ломается. Мальчишке тут же захотелось большего: чтоб к штыку была добавлена винтовка, в ней была полная обойма патронов… А еще – шашка, папаха. В общем, Петьке снова хотелось стать военным, самому командовать солдатами, распоряжаться оружием, дарить пацанам штыки, стреляные гильзы, а то и целые патроны. В свете своего презента атаман больше не выглядел таким уж и безнадежным. Действительно, ведь этому, побитому паршой, не век же командовать. Пусть выучит его, Петьку, всему, чему положено, а там – героически погибнет. А уж он, Петька, будет атаманом по всем правилам. Его будут бояться солдаты и любить враги… В смысле – наоборот. Он будет брать города, лично стрелять из пулемета, рубить противника в капусту. И за дамочками будет ухаживать – куда там той Аленке.
   – Пойдешь ко мне в армию? – спросил атаман.
   Петька улыбнулся, чувствуя сам, что улыбка получилась глуповатой. Костылев поднялся в тачанку, освобожденную от раненых, едва не поскользнувшись на крови. Но устоял, ухватившись за пулемет. Его речь была столь же скромна, как и возвышение, с которого он вещал.
   – А что, селяне, пойдете в войско? – крикнул Афанасий.
   – А пойдем! – неожиданно раздалось из толпы. – Отчего, забодай тебя комар, не пойти?
   Крестьяне нахмурились. Голос сей был им знаком: говорил это местный юродивый Демьян по прозвищу Горбатый. Афанасий поискал говорящего и нашел того совершенно легко. Стало ясно, что такого рекрута не призовет ни одна армия мира. Какая-то болезнь согнула тело крестьянина в дугу: сразу после поясницы тело шло совершенно параллельно земле. Существовала идиома о целебных свойствах могилы в отношении людей с неправильной осанкой. Однако было ясно: сказано это не про Демьяна. Случись ему помереть, лежал бы он в гробу на боку. И вероятно, гроб пришлось бы ему делать горбатый.
   По деревне Демьян передвигался, опираясь на подобие двух костылей, – в одной руке швабра, в другой – тяпка. Раненых он к себе на постой, разумеется, не брал, ибо еще неясно было, кто за кем должен был бы ухаживать.
   – Я, Афанасий Первый, царь всея Руси… – начал Костылев. И замолчал.
   Дальше вроде должны были следовать многочисленные титулы, кажется, среди них имелся «князь польский», но полной уверенности в том не имелось. Поэтому Костылев решил немного подсократить:
   – …и прочая, и прочая, и прочая… Я призываю вас, крестьяне, становиться под святые знамена нашей отчизны, – последовала пауза покороче. Знамен тоже не имелось. Ну да ладно… – И бороться с гидрой большевизма, с чуждыми российскому духу либерализмом и демократией, дабы восстановить единственно правильный и природный русский строй – монархию!
   Вспышки энтузиазма не последовало. Крестьяне делали вид, что их очень занимают раненые. На говорящего Костылева поглядывали будто тайком, смотрели все больше на пулеметы и тачанки. Через щели в полу шарабанов на землю капала кровь. Солдаты не реагировали на речь вовсе. В любом случае это их не касалось. Даже Лехто, по мнению Афанасия правая рука командира эскадрона, оставался безучастным.
   «Ну да ладно, – обозлился про себя Костылев. – Сам управлюсь».
   Около изгороди колдун о чем-то разговаривал с крестьянином, и речь селюка явно интересовала его больше. Лехто серьезно кивал, смотрел в глаза собеседнику, а тот, ободренный вниманием, азартно рассказывал, как некий старик отвадил пить всех мужиков Таракановки, недостаток слов рассказчик компенсировал жестикуляцией. Все определенно сходилось: еще день назад Лехто заметил вспышку магии. Мир был полон волшебства: то там то сям происходили небольшие, маленькие и вовсе едва заметные чудеса. Почти все Арво чувствовал, но возможности гоняться за каждым не имел. Вчерашняя вспышка была яркая и возникла рядом с Таракановкой, на руднике у гномов, на месте, откуда пропала с пару лет назад. Стоило туда заглянуть в любом случае, в списке чернокнижника этот визит стоял на четвертом месте… Но то, что сообщил колдуну крестьянин, решительно меняло его планы.
   – Рекруты вашей деревни станут костяком нового полка, – продолжил Костылев. – Мы назовем его лейб-гвардии… Как именуется ваша деревня?
   – Шушеры, – неохотно признался какой-то селянин.
   – Вот-вот. Это будет лейб-гвардии Шушерский… Великошушерский конный полк… – Звучало, конечно, отвратительно, но отступать было некуда. Оттого Афанасий сделал добавку: – А деревня ваша после победы милостью государя, то бишь меня, будет навсегда освобождена от податей! Ну так что, селяне, торопитесь, записывайтесь в войско!
   Костылев покрутил головой, выискивая взглядом паренька. Затем продолжил:
   – В войско принимаются рекруты всех возрастов. Запись, конечно, добровольная.
   Селяне тревожно заворчали. Запись, возможно, будет и добровольная, но тех, кто в армию не пойдет, пришибут как пить дать. В эту минуту Лехто закончил свой разговор, отпустил говорливого крестьянина и быстро вернулся к тачанкам. Тоном твердым и спокойным сообщил:
   – Выступаем немедля. Коней напоить, и будем выдвигаться.
   – Но нам надо принять пополнение…
   – К чертям пополнение. Мы не можем терять ни минуты!
   Так, чтоб было слышно крестьянам, Афанасий четко, с расстановкой произнес:
   – Мы примем пополнение! Двинемся на запад, к столицам.
   – Нет, – у колдуна было свое мнение. – Мы должны идти на север, к Гнилой гати.
   Гать – это место на ленивой речке, или вовсе болоте, где дорогу путнику преграждает не столько вода, столько грязь. И чтоб мост не городить, прямо на грязь валят ветки, бревна, так чтоб по ним можно было проехать. Затем ветки в болоте начинают гнить, превращаются в труху, гать оседает. И в грязь летят новые ветки. И название Гнилая для гати самое то, что надо, – она другой не бывает.
   – А что там, на Гнилой гати?
   – Ничего, но через нее мы выйдем на шлях к Таракановке. Там, говорят, какой-то старик вылечил мужиков от пьянства.
   Афанасий с улыбкой осмотрел присутствующих: дескать, что лучше: Петербург или Гнилая гать вместе с Таракановкой. Все-таки надо было давно поставить на место этого колдуна. Потому специально для непонятливых громко повторил:
   – Мы двинемся на Саратов, затем, мобилизуя войско, – на Москву. Там я коронуюсь, и мы пойдем на Петербург, где я воссяду на трон!
   Отчего был упомянут именно Саратов, никто не знал. Вероятно, император назвал город, первый пришедший ему на ум. Да и объяснить свою логику он просто не успел. Лехто пожал плечами: дескать, я хотел как лучше. Затем поднял свой саквояжик, открыл его… Выстрел прозвучал резко, так что никто сразу ничего не понял. Словно ударил гром – вздрогнули люди, с деревьев спорхнули птицы. Долго ничего не происходило. Костылев задумчиво смотрел на револьвер в руке Лехто. Затем из Афанасия словно вынули стержень, скелет. Он рухнул с тачанки, как куль с тряпьем. На ступеньку шарабана закапала кровь. Казалось невероятным не то, что Лехто убил Костылева прилюдно. Такое нынче происходило везде и всюду. Удивляло, что несостоявшегося царя всея Руси положили из обыкновенного солдатского, даже не офицерского нагана. Швырни Лехто в Афанасия молнией, обрати последнего в соляной столп – солдаты удивились бы менее. А так казалось: у волшебника все заклятия остались при себе, в рукаве – для какого-то непокорного. И вдобавок к заклятиям еще шесть патронов в барабане револьвера.
   – Император низложен, – сообщил Арво ошалевшим солдатам. – До особого распоряжения власть переходит к военному совету. То есть ко мне.
   Возражений не последовало. Затем Лехто обратился с речью к крестьянам. Был краток:
   – Всем спасибо за внимание! Все свободны. Набор в лейб-гвардию отменяется.
   Крестьяне не стали ждать дальнейшего развития событий и тихо начали расходиться. Чуть не первым с площади, сжимая в руках штык, рванул Петька. Еще через полчаса две тачанки и дюжина конных упылили по дороге к Гнилой гати. Деревня отделалась легким испугом.
   По причине отсутствия грабежей, реквизиций и мобилизации в банду к раненым отнеслись по-людски. Дюжина из них по выздоровлении собрала скудные котомки и убралась восвояси. Пятеро остались жить в деревушке, обросли семьями да детьми. Еще трое обрели свое место в селе навеки – то бишь ушли под могильные холмики на здешнем жальнике. Несостоявшегося царя всея Руси Афанасия Первого и Последнего зарыли в безымянной могилке под крестом скромным, скрученным из трех палок. И когда основание креста сгнило, никто не поставил нового, не сделал гробницу, не срубил куст осоки, выросший на погребальном холмике. Да и тот потихоньку расползался, стремясь сровняться с землей. Под осокой в плохоньком гробу стремительно гнили кости. Казалось, и люди, и природа стремились быстрее забыть этого человека-недоразумение. О мертвых или хорошо или ничего. Афанасий Костылев мертв – это было хорошо.

15. Вторая встреча

   Когда-то весь первый этаж этого здания занимала аптека – чуть не самая главная, центральная в этой губернии. Над дверью звенел колокольчик, ходили провизоры в белых халатах, на столах из дуба мореного не было ни единой пылинки. Владелец заведения ездил по городу на новеньком «Паккарде» – тогда единственном автомобиле в городе. В аптеку везли индийский хинин, черный, словно деготь, японский йод, английскую соль, таблетки немецкие, средства патентованные американские, пиявки самые отборные. И что тут такого? Не имея других развлечений, люди здесь болели со вкусом, долго и обстоятельно. Но менялись времена – менялись и нравы. Последнее время дела у аптеки шли неважно. Людям было как-то не до болезней – все свободное время занимали треволнения о судьбе родины. Потому в аптеке чаще покупали банальные валериановые капли, бинты, йод и вату. Аптека уже не могла похвастаться былым шиком и размахом. Отчего так получилось? Да народ у нас, знать, такой. Когда простуда или инфлюэнца начинают душить нашего человека, он не бежит в аптеку за микстурами, он идет в кабак за медовой с перцем, греет в чайнике пиво. «Паккард» владельца аптеки терял свой лоск. В помещении аптеки сдали угол торговцу журналами и газетами. Полагая, что аренда квадратного аршина подсобит денежному балансу заведения. Но как-то сложилось наоборот. Дела аптеки шли под гору, зато очень скоро торговец газетами уже нашел средства арендовать у аптеки целую комнату. Потом появились иные съемщики. Закончилось тем, что на этаже аптека стала занимать только одну комнату, один подъезд. Вывеска не помещалась над дверью, крайнюю букву пришлось просто сбить – получилось слово непонятное, а именно «Аптек». Угол теперь занимал маленький кабачок. С одной стороны, это было выгодное соседство. В аптеку то и дело заходили, например, за желудочными каплями… Дурная слава переносилось на объекты, расположенные под одной крышей с кабаком. Теперь про аптеку, в частности, ходили слухи, что при ней имеется подпольный абортарий, продаются снадобья, кои превращают несчастливых жен в счастливых вдов. Да что там, даже говорили, что в аптеке приторговывают приворотным зельем, качественными проклятиями оптом и в розницу. Несли и прочий антинаучный бред. Но вот беда – в науку уже мало кто верил… Дольше всех продержался владелец книжной лавки. Но затем и он плюнул: в этом помещении господа Гоголь и Достоевский просто не продавались. Потому книжная лавка стала торговать прессой желтой, книжками-растрепками, худо-бедно продавался «Новый Сатирикон», издаваемый под редакцией господина Аверченко. Лучше всего шли открытки, скоромно именовавшиеся как эротические. Этот промысел давал весьма приличные доходы и был поставлен на широкую ногу. Копированием этих карточек заведовал некий неизвестно как попавший сюда студент-очкарик. Неучтенные химикалии, близость аптеки, да просто скука потянули студента в революционерство. Политика в революции его совершенно не интересовала – больше занимал сам процесс. Студент изготовлял бомбы. Впрочем, бомбы в градоначальника не бросал по причине своей крайней застенчивости. Иных же революционеров в городе не имелось, и изготовленная взрывчатка просто хранилась на полочках. Однажды случилось то, что просто не могло не произойти. Весь запас этого добра детонировал. Угол дома разворотило напрочь. Но студент каким-то чудом уцелел, хотя взрывом выбило даже стекла в очках. Кроме того, годовой запас открыток пикантного содержания разбросало на три квартала. От полиции книготорговец откупился взяткой – самой большой в истории города. Студент-бомбист был уволен с треском. Тем паче что спрос на открытки ввиду насыщения рынка упал. Такая вот сексуальная революция получилась.
//-- * * * --//
   К моменту появления Клима и Евгения в городе что-то да изменилось. Аптекарь взял реванш – место, где некогда печатались открытки, вернул себе, впрочем изрядно потратившись на ремонт. Теперь там сидел привезенный откуда-то с севера шаман. К нему приводили лечить детей, скажем, от заикания и ночного недержания мочи. Надо заметить, довольно часто визиты помогали. Очевидно, что аптекарь и шаман работал по принципу «клин клином вышибают». Ибо первое впечатление шаман оказывал жуткое настолько, что до второго просто не доходило… Ну а, в общем, две революции и события, последовавшие за ними, особо ничего в деятельности трех заведений не изменили. Книготорговец снабжал людей пищей духовной, трактирщик – едой обыкновенной. Аптекарь лечил от последствий приема первой и второй. Все три компоненты были качества ниже среднего.
   Когда Аристархов со спутником переступили порог трактира, в нем практически ничего не изменилось. Лишь некоторые посетители отставили кружки с брандахлыстом, скосили на вошедших глаза. Большинство не сделали и того. Мухи продолжали ползать среди кружек и луж пролитого пива. Им было сытно и пьяно. А, учитывая сезон, еще и сонно. В углу совершенно откровенно мышка грызла корку хлеба. Клим посчитал такое безразличие неуместным.
   – Будь здоров, народ честной! – бодро крикнул он с порога.
   Народец в кабаке посмотрел на них зло и не к добру молчаливо. Мухи заползали быстрей, мышка подавилась хлебом. Лишь косой малый сказал, словно сплюнул:
   – Был честной, да позапрошлой весной.
   Чугункин ожидал, что появятся ножи, револьверы. Но вместо того почувствовал тычок от Аристархова. Это было тем обидней, что уж подобного Клим ну никак не ожидал:
   – За что?
   – Просто так… Было бы за что, вовсе убил, – ответил Аристархов. – Помалкивай.
   Людей в трактире было мало. Аристархов прошел к столику около стены. Клим следовал за ним. Почти сразу после того, как сели, у стола появился половой:
   – Чего изволите?..
   У такой расторопности была весомая причина: на улице резко похолодало. Оттого в трактир народец порой заходил просто погреться. За вычетом нанесенной на подошвах грязи трактир убытков не нес – посетителей все равно было маловато. Но, тем не менее, хозяин заведения с такими боролся. Если заказ не делался в течение пяти минут, посетителям указывали на дверь. Потому в тоне полового доброжелательности не было – на вновь прибывших он смотрел словно на биндюг. Его совершенно не смущал даже карабин Аристархова. Это совсем сбило с толку Клима.
   – Э-э-э… – пробормотал Клим. – Нам бы чего-то поесть. И попить… чего-то.
   – А точнее?.. – От тона полового стало зябко.
   – Щи у вас есть? Постные… – вздохнув, вступил в разговор Евгений.
   – Ага.
   – Ну, на двоих вот тащи их, капусты соленой к ним и чаю! Не видишь – люди с холода!
   – Деньги сразу приготовьте, – предупредил половой.
   – Тащи еду. Рассчитаемся, не боись!
   На Евгения Клим смотрел уже с неким испугом. Довольно скоро после ухода в смутные волости выяснилось, что о двоевластии, о возможности отмены комиссаром какого-то решения Аристархова, речь просто идти не может. Евгений с Климом даже не советовался, все обдумывал сам. В общем, это было и к лучшему. Потому как Клим признавался даже себе: что именно делать, куда идти – ему было неизвестно. Он был просто довеском к Аристархову. И это совершенно не отменяло желания разобраться в положении вещей.
   – Скажите, Евгений… Вы мне можете сказать, что мы здесь делаем?
   – Легко. Мы ждем, когда нам принесут еду. Я лично голодный. А ты разве нет?
   Действительно: за последние три дня поесть получилось раз пять. Возможно, это был первый раз, когда приходилось поглощать пишу не впопыхах. Раз обед сорвался из-за возникшей драки. Душа Клима ушла в пятки, он приготовился умирать, но все ограничилось перестрелкой поверх голов.
   – Нет, скажите, что мы делаем в этом городе? Куда нас несет… Мы что, ищем здесь Костылева и этого колдуна?
   – Судя по всему, он найдется сам.
   – Но направление моих мыслей правильное?
   – Угу.
   – А отчего вы решили, что мы… Он… Что мы здесь встретимся?
   – Все очень просто: боевые действия ведутся в направлении запад-восток. На юг эта сотня не пойдет. Было бы иначе – мы бы уже об этом знали. Но этого не будет, потому как банда попадет меж молотом Красной армии и наковальней Белой. Он будет либо здесь, где власть не пойми чья, либо заберется еще севернее – где власти нет вовсе.
   Климу пришлось согласиться. Власти тут не имелось. Не было в городке и Гражданской войны. Ибо для Гражданской войны требовались как минимум две гражданские армии. Здесь же армий не было и в помине – каждый за себя. Короче, стоял полный бардак.
   Половой принес заказанное. Поставил еду на стол без пожеланий приятного аппетита или даже более скромного «пожалуйста». Вместо этого потребовал расплатиться. Пока Аристархов рылся в бумажнике, Клим успел проглотить первую ложку. Скривился:
   – Ваши щи начали скисать…
   – Ну так ешьте быстрей, пока не скисли совсем, – и глазом не моргнул половой.
   Евгений в отместку рассчитался копейка в копейку, не добавив чаевых. Лакей фыркнул и удалился. Приступили к трапезе. Даже стуча ложкой по миске, Евгений считал себя находящимся на работе. Он прислушивался к тому, что говорят за соседними столами. Мало ли, скажут люди невзначай что-то разэтакое. Вдруг где имеется неучтенное чудо? Вдруг кто-то превращает свинец в золото или хотя бы в серебро? Не воюет ли где отряд деревянных солдат или, положим, големов, расписанных под хохлому или гжель? Но нет, за столом напротив беседа велась о материях приземленного значения.
   – Завод-то его еще прапрадед заложил, – бухтел кто-то за спиной Евгения. – Тожить Григорием звали. Ну и как сделал: послал как бы не в самый Питербурх. Дескать, дозвольте своим коштом построить церковь деревянную! Ну, ему, ясен пень, высочайше сие действо разрешают. Он, как обещано, церквушку строит… Да вот только откуда в Сам-Питербурхе знать, что церковь в селе уже имелась, да еще и кирпичная! Ну и, значица, попов переселяют в деревянную, а кирпичную разбирают. И из этих кирпичей строят в тех местах первую доменную печку! Прадед – тот тожить крут был. Говорят, приедет в какую-то деревню, да давай мужичкам горькую подливать. Проснется, бедолага, с похмелья да еще и прикованный к токарному станку…
   Аристархов прислушался к говорящим рядом, через проход. Какой-то финансист делился несложными наблюдениями за фондовым рынком смутного времени:
   – Золото – оно всегда в цене. Когда – больше, когда – меньше, но не обесценится оно никогда. С ассигнациями дело обстоит похуже. Особенно отечественной выделки. Положим, вот доллары – еще куда ни шло, или иены японские. А наши деньги – так вообще перевод тряпья и бумаги. Курс скачет…
   За столом напротив бубнили все о том же заводе:
   – А праправнук тожить его заложил металлургический завод. Сделал это в местном ломбарде. И что характерно, сделал это ровно в начале февраля семнадцатого года…
   И тут дверь кабака открылась, и вошел Геллер, в одной руке держа неизменный пулемет, под мышкой другой была зажата пачка газет и журналов, купленных, очевидно, по соседству. Рихард остановился на пороге, осматривая зал. Может, Евгению удалось сделать вид, что он не узнал бывшего однополчанина. Вероятно, Рихард поступил бы так же. Но, заметив, что Евгений куда-то внимательно смотрит, Клим тоже повернулся.
   – Гражданин Геллер! – крикнул он через половину зала. – И вы тут?
   Через несколько минут от Рихарда, сидящего рядом с Климом, половой уже принимал заказ. Геллер заказал обед куда более богатый. И щи у него были не постные, а заправленные салом, и к каше прилагалась отбивная. Не побрезговал Рихард и пивом. Про себя Клим ликовал. «Ну вот, – думал он. – Вот еще один идейный борец. Теперь вдвоем удастся совладать с беспартийным военспецем. Кстати…»
   – Товарищ Геллер! Вы тут тоже по поручению партии?
   Рихард кивнул как можно неопределенней.
   – Еще скажи, по поручению какой, – ляпнул Евгений.
   Клим посмотрел на него с удивлением. Причину этого Аристархов не сразу понял: оказывается, привычную фразу он не подумал про себя, а выпалил вслух. Хотел как-то сгладить сказанное, пойти на попятную, дескать, пошутил. Но увидел, что Рихард полувиновато улыбнулся.
   – Вы не большевик? – споткнулся об улыбку Рихарда Клим. – Может, вы меньшевик?
   А в самом деле, ведь власть большевиков осталась где-то там, за холмами, за лесами. И появись здесь красные отряды, получат они не то чтоб удар, не то чтоб в лоб, а множество мелких тычков и подзатыльников. Ничего такого, с чем невозможно справиться, если событие было бы единичным. Но сотни, тысячи таких щипков могут великана если не свалить, то довести до истерики. Будут защищать не власть, а именно местное безвластие, смутную волость.
   – Боюсь, Рихард ни дня не состоял в РСДРП, – ответил Евгений. – Что называется, ни бе ни ме.
   – Вы эсер? Анархист?..
   Ни Рихард, ни Евгений не кивнули. Впрочем, головой не покачали тоже.
   – Да кто же вы на самом деле?
   – Это так принципиально для вас? На свете много партий – хороших и разных.
   Как раз принесли заказанное Рихардом. Он тут же приступил к трапезе. Ел с аппетитом, взгляд Клима его совершенно не тревожил. Потому Чугункин повернулся к Аристархову:
   – Ну, наконец, вы скажите!
   – У нас Рихард состоит в партии всероссийской, даже мирового значения. В партии над партиями…
   – Евгений, я бы попросил вас! – зашипел Геллер, оторвавшись от щей.
   Но Евгений закончил:
   – …в партии любителей денег. И в этой партии он «большевик» – поскольку состоит в партии любителей больших денег!
   Рихард кивнул, глядя в тарелку.
   – При коммунизме денег не будет, – доверительно сообщил Клим.
   – Этот тезис можно обратить: пока есть деньги – не будет коммунизма. А опыт показывает, что человечество без денег – ну никуда… Вон и большевики тоже денежку печатать начали…
   – Это временное явление!
   В ответ на это Рихард скривился и покачал головой. Дескать, не думаю…
   – И вы не воспринимаете Октябрьскую революцию? – не сдавался Клим.
   – Отчего же не воспринимаю. Очень даже воспринимаю. Революция – это не бульварная газетенка, которую можно игнорировать. Это свершившийся факт. Явление… Но опять же – зачем все доводить обязательно до коммунизма?
   – Но ваше отношение к революции…
   – Вы не поверите, но самое положительное. Революция – молодость мира, это правда… Так что смело меня можете считать сочувствующим делу революции. Будь моя воля, я бы постановил проводить революции раз в тридцать – сорок лет. Чтоб дерьмо не застаивалось. Сейчас страна обновится, помолодеет. А потом все вернется на круги своя. Значит, дерьмо всплывет. И вместо диктатуры пролетариата мы получим тиранию безумца вроде царя Гороха или еще хуже – Ивана Грозного.
   – После победы мировой пролетарской революции революций уже не будет! Это последняя революция!!!
   Геллер кивнул:
   – Вот тут же в здании есть аптека. Я бы вам посоветовал купить валиумные капли. Говорят, успокаивают. Только вы с ними осторожней. Во-первых, от них можно успокоиться раз и навсегда. Во-вторых, иногда возникает привыкание, как от абсента или кокаина.
   – Вы знаете, Рихард, я пробовал их пить, – неожиданно вступился за Клима Евгений. – Как видите – пока жив. А что касается наркомании, то они мне не приносят покоя, а значит, и привыкания.
   – Вино в таких случаях помогает, – осторожно посоветовал Рихард.
   – В таких случаях хорошо помогает яд. Но мне его не продают, говорят, молод еще, нет шестидесяти лет.
   Хотя Геллер и есть начал позже всех, со щами он уже покончил. Вытер миску хлебом и бросил его в рот. Поменял тарелки, принялся за кашу с отбивной. Попробовал разрезать мясо тупым ножом, но вместо того поцарапал миску еще более.
   Ругнулся.
   – При изготовлении этой отбивной ни одно животное не пострадало. Это я слышал, у Нобеля в Баку, там находились умельцы, которые из керосина самогон гнали, а из гудрона варили вещество, которое от этой отбивной не отличается ни цветом, ни запахом, ни консистэнцией не отличается. Резина называется.
   Геллер именно так и произнес это слово, что в нем явно слышалось большое, очень большое «Э». И с отбивной все же справился, отделил от нее кусочек, бросил его в рот. Победу отметил глотком пива. Посмотрел на Аристархова:
   – А вы, я так посмотрю, тоже уже не с красными?
   Сказано это было ровно тем тоном, что еще немного, и слова Геллера услышали бы за соседним столом. Может быть, сразу драки и не случилось бы, а вот дальше? Кто его знает? Большевиков здесь не любили. Аристархов скосил взгляд на пулемет Рихарда и чуть не подавился своей капустой. Через прорези в магазине было видно пули.
   – Ты, я смотрю, при деле? – спросил Евгений.
   – Ага.
   – И я даже догадываюсь при каком.
   – Да ну?
   – У тебя пулемет заряжен серебряными пулями.
   Геллер удивленно посмотрел на свой пулемет, будто увидел его впервые.
   – Неужели? Вот ведь мерзавец оружейник – надул все-таки. Я ведь просил обычные! Оно, знаете ли, пулемет французский, у нас такие патроны найти трудно: Лебель, восемь на пятьдесят миллиметров. Не знаете, где взять?
   – Погоди, не части, – оборвал его Аристархов.
   И замолчал сам. А, собственно, в чем дело? У Геллера в оружии серебро. Но ведь пуля, пусть и серебряная, остается пулей. Она и против живых сгодится. Есть байки, что она против нечисти пойдет… Так что серебряная пуля – довольно практично, хотя и дороговато.
   – А вы что, в курсе тех дел, для которых могут сгодиться серебряные пули? – с деланым безразличием спросил Геллер.
   – Ну да! – резво начал Чугункин, но тут же ощутил под столом новый тычок от Аристархова. – Ну да… – ленивым тоном продолжил Евгений, – весь уезд, вся губерния шумит. Говорят, развелось нечисти, больше чем царского офицерья.
   Царских офицеров здесь тоже не любили. Даже бывших. В городе вообще никого не любили. Всем троим стало предельно ясно: дело у них общее. Если Геллер зарядил свой пулемет серебряными пулями, то с объектом своих поисков долго разговаривать не намерен. «Как бы им осторожно намекнуть, что можно объединиться?» – подумал Геллер. И тут же заговорил Аристархов.
   – Послушай, Геллер. Рихард… Может, не стоит тебе по этим местам в одиночку разгуливать? Приставай к нам, погуляем по миру вместе…
   Геллер кивнул даже быстрей, нежели того допускали приличия. Аристархов понимал: брать Геллера в команду – все равно что попытаться приручить скорпиона. Но с иной стороны, скорпион этот все равно будет ходить где-то рядом. И лучше держать его в поле зрения, нежели налететь на ядовитое жало за очередным углом. Геллер размышлял иначе: очевидно, эти двое обладали охранной грамотой хоть от каких-то властей. Вероятно, мандат спрятан надежно, скажем, напечатан на шелке и зашит за подкладку.
   – А вы как на это смотрите, товарищ комиссар? – широко улыбнувшись, прошептал Рихард.
   Даже Клим понимал, что от его согласия зависело мало. Эти двое уже заключили союз, и он в нем играл роль небольшую, совсем незначительную. По крайней мере до возвращения в расположение красных. Однако Рихард считал нужным хоть как-то польстить самолюбию комиссара.
   – Скажите, а вы не соврали тогда про Мышковского? – печально поинтересовался Чугункин.
   Геллер улыбнулся максимально широко и кивнул:
   – Если желаете, я вам про него еще расскажу.
   – Рихард не станет вас в таком обманывать, – подтвердил Аристархов.
   – Ну, значит, по рукам, – разрешил Клим.

16. Вокруг вампира

   Через Гнилую гать остатки сотни пролетели так быстро, что живущий при ней косорукий леший не успел ни спрятаться, ни наоборот, выйти на дорогу, потребовать дань за проезд. Конечно, путник покрепче лешему мог и накостылять, однако случалось, что проезжие платили просто за зрелище. Дескать, дорога далека и скучна, а тут живой леший. Лесной дух сидел на пне, рядышком с болотом. Пекли места ожогов, полученные в недавнем бою с костылевцами, пуля холодила рану, и будто даже ветка отнималась, отказывалась слушаться. Ее следовало отпилить, пока ржавчина не растеклась по всему телу. Может, весной отпочкуется новая ветка-рука. Но, пока она вырастет до размера утраченной лапы, пройдут годы. Да и вырастет она в другом месте… А может, не отпиливать? Может, пронесет?.. И что за бес его попутал записаться в войско? За мыслями не заметил, как у гати появились люди конные. Пока лешак решал, что же лучше: скрыться или наоборот, из-за поворота вылетела дюжина конных и две тачанки. Лешак похолодел: это были те самые люди, которые раздолбали смутное войско на безымянной дороге и всадили пулю непосредственно в него самого. В деревянной башке промелькнула мысль: не хватило им той победы, и теперь они мотаются по топям и лесам, добивая уцелевших. Древесный сок враз загустел в сосудах, отчего леший стал синее. Хотел бежать в болото, в глушь, в трясину. Но будто не свинцовая пуля сидела в его лапе, а он сам сделался тяжелым, свинцовым. И это, может быть, спасло его деревянную жизнь. Лошади пронеслись так близко, что замерший лешак почувствовал тепло их тел. Из-под колес тачанок брызнула грязь, заляпав его с ног до головы. Еще мгновение, и кавалькада, поднявшись на горочку, скрылась из виду. Лесному духу стоило выдохнуть с облегчением, но тому мешали две серьезные причины: во-первых, легких не имелось, и выдыхать не было чем. Ну а во-вторых, и в главных, лешак не чувствовал облегчения. И совсем не потому, что чувства были ему недоступны. Он ощущал нечто совершенно противоположное облегчению. Мир изменился – тот низкорослый новичок-гремлин был прав. И лешему эти изменения были неприятны. Хотелось уйти в чащу подальше от человека. Зарыться в мох, укрыться в тину на многие сажени, на сотни лет…
//-- * * * --//
   Лехто торопил людей, чуть ли не сам стегал лошадей, но все-таки не успел. Дорога перекрестком разделялась на три пути. Указателей не было, предупреждений, угроз о потере коня, головы или обретении счастья – тоже. Счастье уже давно обходило эту землю стороной, а потерять голову или коня можно было везде. Причем без всяких предупреждений. В той деревушке, где убит был Костылев, Лехто честно рассказали про дорогу, про гать, про этот самый перекресток. И по всему выходило, что старик, отвадивший от спиртного всех мужиков из Таракановки, прошел это перепутье раньше, гораздо раньше Лехто. Была надежда, что странники сделают долгий привал, и кавалерии удастся отыграть время. Но нет, места здесь располагали к прохождению расстояний без остановок. Да и у старины Геддо, если это действительно был он, имелась серьезная причина пройти как можно большее число перекрестков и запутать следы. И имя этой серьезной причины было Арво Лехто.
   Лошади хрипели, ловили ртами воздух.
   – Что дальше?.. – Возница задумался, подбирая слово. Наконец нашел его: – Командир, что делать?
   Командир… Первый раз в жизни колдуна назвали так. Лехто попытался вспомнить, как именовали его раньше. Это ему не удалось: нечего было вспоминать. Его предпочитали не называть, не видеть, отводили взгляд, когда он проходил. А сейчас… Впрочем, нет, не время.
   Ответ у колдуна был готов давно: следовало разделиться. Но по какой дороге отправиться самому? Наконец, Лехто принял решение:
   – Через три часа, если не встретите старика – возвращайтесь назад. Если встретите – убейте старика, затем собаку. Убейте так, чтоб они не успели вас увидеть. Иначе они вас прикончат. Тело привезите мне. С бабой делайте что хотите, но затем возвращайтесь. Кто убьет старика Геддо – получит награду. Тех, кто сбежит, – найду я и убью. Убивать буду долго. Тем, кто желает перейти к нему, советую обратить внимание на следующее: он бежит, а я преследую. Я буду ждать вас тут. Вперед!

   И снова пыль из-под копыт. Снова погоня, храп лошадей… Но лишь до первого поворота. А затем ездоки пустили лошадей сперва рысью, а потом и вовсе шагом. А что тут такого? Им же сказали ехать три часа, но, как быстро, не говорили. Сейчас пустишь коня галопом, он проскачет еще четверть версты да околеет. И что тогда? Три часа шлепать пешедралом? Да и, правду говоря, не сильно хотелось находить этого старика, как там его зовут. Спору нет: Лехто наверняка посильней того будет. Но с иной стороны – ведь не за шушерой они гоняются. Ему от солдат избавиться, наверняка, что этим солдатам клопа задушить. Только Лехто не просто догадывался о хитрости своих подопечных. Он был уверен, что именно так они и поступят. Но что за беда: по всему выходило, Геддо совсем недалеко. Что касается солдат, то у Лехто на их счет имелись собственные соображения. А пока Арво ждал развития событий, сидя в тачанке на перекрестке без указателей. От скуки глазел по сторонам, думая, что еще можно сделать. Выходило, что ничего. Выколдовать Геддо? Нет, сие невозможно. В лучшем случае Геддо замел следы, оставил фантомный, ложный след или сообразил хитрую ловушку. Произнеси заклинание – и сместится магическое равновесие, пойдет дождь, скажем, из камней… Потому Лехто ждал, как паук ждет в центре паутины дорог.
   Но много далече, версты за полторы, словно финишную ленту, конь порвал тоненькую паутинку, натянутую поперек дороги. Этого не почувствовал ни конь, ни, тем паче, его седок. Лишь легонько закачались две былинки на обочинах. И где-то еще дальше вздрогнул Геддо:
   – Нас преследуют… Они уже близко.
   – Может, не за нами это, может, случайные люди.
   Геддо печально покачал головой: такое счастье им не светило.
   – Быстрее! Надо быстрей. Здесь живет мой старый приятель. Он наверняка поможет, укроет…
   Действительно: пошли быстрее, чуть не побежали. Сердце колотилось быстро, бешено, и Ольге казалось, словно это стук копыт. Она постоянно оглядывалась и едва не прозевала, как дорога обросла домами с одной стороны и кладбищем с другой.
   И тут же…
   – Смотри! – одернула Ольга старика.
   Тот обернулся. Чуть не на самом горизонте, на холме появились четыре всадника. Нельзя было понять – видели ли они путников: Геддо и девушка уже шли под деревьями, растущими у въезда в поселок. Иное дело, что по случаю осени деревья стояли почти обнаженными. Но Геддо махнул рукой. И где-то в поле поднялся ветер, собрал меж травы пыль, выбросил ее на дорогу. За этой завесой пустились бегом. За ними припустила и собака. Старик, как и подобает своему возрасту, бежал не шибко быстро, и у Ольги было время осматриваться по сторонам. Деревня была опустевшей, брошенной. Понять, как давно отсюда ушли люди, было трудно. Может, пару лет, может, десяток, а может, и в прошлом столетии. Ближе к центру поселка стояла каменная церквушка, похожая на какой-то замок или форт. Ветер забрасывал на карнизы и в трещины семена. В сгнившей листве они прорастали, пускали корни, и к небесам уже тянулись маленькие ели, кривоватые березы. «Кого здесь угораздило жить?» – мелькнула в голове Ольги мысль. Неожиданно Геддо рванул девушку за руку и потянул в сторону кладбища. Бежать в чуть ли не до пояса выросших ковылях было очень не просто.
   – Себастий! – шипел Геддо. – Ты где, выходи! Себастий. Как нужна помощь – его нету.
   Под ногами с треском ломалась трава, хрустели ветки. Геддо остановился, нетерпеливо крикнул:
   – Себастий!!!
   – Чего кричишь, – голос раздался из-за спины. – Тут я.
   Беглецы обернулись. Перед ними стоял некто чрезвычайно похожий на человека. Только у человека не может быть таких печальных красных глаз, человек не возникает из-под земли на месте, где ты проходил секунду назад. И совсем немного на земле людей с такими клыками, которым тесно во рту.
   – Я вас, видимо, испугал своим появлением, сударыня, – сказал он.
   – У меня уже есть друг, который так… – начала Ольга.
   – Не до любезностей, – перебил Геддо. – Нас преследуют. Ты можешь дать нам убежище?
   Собеседник склонился в вежливом поклоне:
   – Мой дом – ваш дом. Извольте следовать за мной…
   И пошел так, что под его шагами совсем не прогибалась кладбищенская трава.
   – Он… он же вампир, – прошептала Ольга. – Мы можем ему доверять?
   – Вполне, – ответил вместо Геддо Себастий. – Ваш спутник спас мне как-то жизнь.
   – Спас – громко сказано, – отозвался Геддо. – Само бы прошло лет через двести – триста…
   – Поверь, триста лет даже для того, кто живет практически вечно, – срок немаленький.
   Троица шла заброшенной аллейкой. Рядышком, на могиле стояло два креста – в изголовье и в ногах.
   – Кто здесь похоронен? – спросила Ольга. – Великий грешник?
   – Напротив, священник. Он столько принимал исповедей, столько грехов отпустил, что умирал в муках… Ну и братия решила, что одного креста для него мало.
   – А почему деревня брошена?
   – Их не устроил один беспокойный сосед. Решили, что проще съехать.
   Даже со спины было понятно, что вампир улыбается. Понять, кто был этим соседом, – труда не составляло. Вампир подошел к могильной плите, толкнул ее носком сапога. Та на удивление легко отошла в сторону. По очереди стали спускаться вниз. Как только собака вошла в подземелье, плита сама по себе стала на место. В руке вампир нес свечку – дешевенькую, вероятно украденную из какой-то церкви. В дневном свете огоньки в глазах вампира были почти незаметны, но здесь в подземелье они светились как два уголька. Глаза старика, девушки и собаки тоже стали привыкать к темноте. Себастий остановился, отодвинул крышку стоящего в нише гроба, порылся, достал оттуда кость. Бросил ее псу:
   – Хорошая собачка. Лови косточку! Погрызи…
   Но пес кость не поймал, а даже отступил от нее в сторону.
   – Брезгует, – заключил вампир. – Не хочет грызть человечину?
   Старик покачал головой:
   – С твоих костей не наешься. Им, наверное, за сто лет.
   Вампир косо улыбнулся. В дрожащем огне свечи ухмылка получилась и вовсе жуткая.
   – Лично моим-то костям поболее будет. Да и этой, пожалуй, лет за двести.
   Спустились по лесенке, прошли коридорами, попали в зал, оттуда снова вела узкая холодная лестница. Наконец, попали в комнату вроде монастырской кельи. Ольга подумала, что вампир похож на человека гораздо более, нежели ей показалось на первый взгляд.
   – А я думала, вампиры спят в гробах…
   – Только когда под рукой нет кровати. А если на одном месте живешь сотни лет, отчего бы не устроиться поудобнее? Хотя, чтоб ее сюда пронести, пришлось уширять проходы.
   В остальном жилище было явно холостяцким – не убрана кровать, мятый плащ в кресле-качалке вместо пледа, на столе крошки, остатки не то обеда, не то вовсе завтрака.
   – Тихо у тебя здесь. Можно услышать, как сердце бьется.
   – Не скажи. Иногда по ночам пауки так и топочут, так и топочут. Да и сердце у меня не бьется, – напомнил вампир.
   Кстати, в уголке, над столом паук сосредоточенно ткал паутину. Сюда, в подземелья, не залетала никакая муха, и паучок от рождения питался объедками со стола вампира. Зачем тогда он ткал эту нить? Из любви к искусству? По привычке? Для собственного удовольствия?
   – Присаживайтесь, – вампир услужливо пододвинул Ольге стул.
   Его лицо было так близко, что казалось, можно почувствовать дыхание, тепло. Но где там – вампир не дышал и был холоден… Но отнюдь не бесчувственен.
   – Ах, какая милая девушка. Скажите, а вы случайно не страдаете полнокровием? Я бы мог вам помочь.
   – Я бы попросил… – вступил Геддо.
   – Ну да, ну да. Уже молчу. Так кто вас преследует?
   – Лехто. Я от него второй год бегаю.
   Вампир замер и не побледнел только потому, что и без того был белее мела. Из-под кровати достал запыленный магический шар. Протер его, поставил на стол. Распорядился:
   – Туши свет!
   Геддо раздавил пальцами огонь, висевший на фитильке свечки. Бормоча заклинание, вампир закрыл глаза. Стало абсолютно темно. Тут же начал разгораться мерцающе-колдовской свет внутри шара.
//-- * * * --//
   …По поселку солдаты ехали неспешно, держа в руках взведенные винтовки. У трех из четырех стальная рубашка пуль была старательно исцарапана ножом. Войдет такая пуля в тело и разорвется на части. Пойдет по телу стальными брызгами, оставит после себя фарш. И раненому не выжить никак. На войне тех, кого ловили с такими пулями, расстреливали. Но не просто привязывали к столбу и стреляли, а крепили тело где-то на уровне груди. Затем выкатывали пулемет… Отстреливали сначала лодыжки, затем чуть ниже колен, после – немногим выше. И так, потратив полную коробку, добирались до сердца.
   Деревушку осматривали не спеша и не то чтоб старательно. Заглядывали в окна, но вовнутрь не заходили: ступишь на пол – избенка и рассыплется как карточный домик. Выехали за околицу – может, путники, увиденные с холмов, в деревне не останавливались? Нет, пусто… Прошли по кладбищу.
   – Да куда же они делись? Мы же их видели! – спросил один. И неожиданно сделал совершенно верное предположение: – Под землю, что ли, провалились?
   По всему выходило: кому-то надо оставаться здесь, кому-то мчаться к Лехто, звать того сюда. Но удивительно: сейчас к Лехто стремились все. Мало кому хотелось оставаться в брошенной деревушке.
//-- * * * --//
   Аккурат под спорящими солдатами, на глубине десяти саженей, вампир спросил:
   – Кто-нибудь умеет читать по губам?
   Ольга и Геддо покачали головами.
   – Зря! – подытожил упырь. – Но, как вижу, Лехто тут не имеется. Ложная тревога.
   – Лехто рядом, – настаивал Геддо. – Мне было видение. И алармы дрожат, показывая присутствие сильного мага, Линии Великой Магии искривляются, идут волнами.
   – В общем, ты Лехто не видел? Слишком мнительный ты стал последнее время… Давай-ка я этих бравых ребятушек пугану…
   – Не смей!..
   Но было поздно. Себастий уже читал заклинание.

   Спор солдат, кто должен остаться в деревне, был прерван скрежетом. Обернувшись, спорщики увидели, как одна могильная плита медленно отползает в сторону. Вот появилась рука, другая. Затем высунулся череп. Обвел солдат взглядом… Из-за огромных глазниц и широкой улыбки казалось, словно скелет и удивлен, и рад видеть присутствующих. Вроде бы где-то в глубине кладбища раздался похожий звук отодвигаемого камня. Через несколько минут солдаты, жестоко пришпоривая лошадей, покидали деревню.
//-- * * * --//
   – Ну надо же. – На Лехто рассказы о скелетах, выползающих из могил, произвели впечатление довольно умеренное. – Нет, я слышал, что деревня брошена, что там якобы нетопырь живет. Можно было бы положить, что старина Геддо именно этой дорогой пойдет. Но, однако, гарантий никаких на то не имеется…
   Солдаты, вернувшиеся с кладбища, заняли место за командирской тачанкой. Благодарности они не получили. С иной стороны – за то, что бежали, нагоняя тоже не было. И за то спасибо… Кавалькада уже неспешно покатила по пыльной дороге.
   Когда отряд прибыл в поселок, сгущались сумерки. На кладбище было тихо, и все скелеты, вероятно, крепко спали под своими плитами. Но удача была на стороне Лехто. Одна из могильных плит была явно не на своем месте. Кто-то ожидал увидеть там мертвеца. Но нет, не было там ни мертвяка, ни гроба. Вниз шли ступени. Из-под земли тянуло сыростью и, что называется, могильным холодом. Уж не понять, отчего вампир оставил приоткрытой дверь в свой дом. Не то забыл задвинуть, не то решил проветрить свои комнаты. А может, собирался куда-то, уже выходил, да что-то вспомнил – вернулся. Солдаты переглянулись – в их глазах лестница была страшней ожившего скелета. Скелет – вот он, а там, в темноте, неведомо, что творится.
   «Ну вот, – думали они, – сейчас Лехто погонит людей под землю, в эту яму, наверняка кишащую аспидами». Но нет, колдун бросил:
   – Ждите меня здесь.
   Не попросил винтовку, не достал свой револьвер. Даже саквояж оставил в тачанке, но перед тем, как спуститься по лесенке, достал оттуда трубку, кисет, коробок со спичками.
   …Когда его шаги затихли внизу, кто-то прошептал:
   – А нам, может, закрыть вход в подземелье, привалить камнями. Завалим да деру… Может, он выберется, да мы уже будем далеко.
   – Выберется… И нас найдет, – возразил кто-то. – Если захочет – непременно найдет. А после такого, думаю, наколдует…
   Кто-то еще тяжело вздохнул:
   – А может, все и обойдется. Может, упырь-то его и прикончит.
   – Вы как хотите, только до утра я его ждать не намерен, – произнес первый голос. – Все же жальник, опять же упырь.
   Ответом ему было общее одобрительное молчание: дескать, стемнеет немного, и все отсюда умчимся. Против этого был, пожалуй, только оставленный черный саквояж. Все говорившие косились на его блестящие бока. Казалось, он живой, отлично слышит, что говорят о его хозяине, имеет свое мнение и при первом удобном случае донесет об этой сомнительной лояльности. В случае пропажи колдуна без вести сумку бы бросили туда, в темноту, под землю, а еще скорей – просто палкой столкнули бы с тачанки, как отбрасывают ленту убитой гадюки.
   Меж тем Лехто спустился по вырубленной в земле лестнице. Остановился в небольшом зале, из которого уходили в разные стороны коридоры. Задумался, выбирая дорогу… Но тут из одного перехода вышел сам вампир.
   – Хозяин, у вас открыто было, – бросил колдун. – Я вот и заглянул без стука.
   – Лехто, все же ты?
   – Я, – согласился Лехто. – Так понимаю, тебя Геддо предупредил.
   Колдун прошелся по залу, осмотрелся. Будто остался доволен:
   – А ты хорошо тут устроился. Чертоги себе сообразил. И тихо тут… Я где-то с годик назад пожил в городе, в многоквартирном доме. Надо мной жила семья с ребенком. Так иногда казалось, словно спишь внутри барабана. А у ребенка к ногам привязаны пудовые молоты.
   Лехто замолчал, отчего-то улыбнувшись, будто вспомнил нечто приятное. Эта улыбка испугала вампира больше всего. Ему не хотелось знать, что там было дальше, но правила хорошего тона требовали иного.
   – И что?..
   А может, вампир просто тянул время – старался заболтать визитера, отодвинуть то неприятное, что ждет хозяина.
   – А что? – зевнул Лехто. – Сначала для порядка попугал бабайкой… Но дети сейчас пошли несносные – для ребенка это было вроде веселого аттракциона, щекочущего нервы… И я его…
   – …убил?..
   – Зачем так сразу убил? Это негуманно – все же двадцатый век на дворе. Ноги оторвал, – ответил Лехто. – Теперь тихонько ездит в инвалидной коляске.
   И снова улыбнулся.
   Вампир не засмеялся. Вероятность того, что Лехто пошутил, была ничтожно мала.
   – Так вот, – продолжил Лехто. – Я к тебе, как ты догадываешься, по делу. Говорят, у тебя квартировал Геддо.
   – Ну, было дело. С барышней и собачонкой своей.
   – В самом деле? Даже с собачонкой… А куда он направился, тебе наверняка известно.
   Вампир задумался. Но ненадолго.
   – Говорил, будто пойдет на Гнилую гать… А дальше мне неведомо.
   – Ты, наверное, знаешь, что ищу я старика совсем не для того, чтоб поинтересоваться, какой породы его собака. Тебе известно, что вампиров я не люблю вообще и тебя в частности. Мне известно, что это взаимно. Из чего я заключаю – ты солгал… Тем паче что я сам недавно был на Гнилой гати. И Геддо не встречал. Ну же, давай… Рассказывай, куда его понесло?
   Себастий молчал. Выглядел при этом жалко. Казалось, еще немного и заплачет. Не спеша Лехто полез в карман – там у него был припасен веский аргумент. Мгновение, и рука с надетым на нее тяжелым серебряным кастетом вылетела из кармана, ударила вампира в ухо…
   – Ой-ой-ой… – запричитал вампир. Согнулся, но устоял.
   Лехто нанес несколько ударов, послабей, отогнал упыря в угол, прижал к стене. Упер кастет в подбородок вампира, заставил того подняться на цыпочки. Кожа Себастия дымилась в местах, где соприкасалась с серебром кастета.
   – Веришь ли: кого не спросишь, куда пошел Геддо, никто не знает. Все такие благородные – даже противно. Но, бывает, поскребешь этот налет, и проступает нечто более привычное. Например, кровь, боль…
   Вампир выл, стиснув зубы. От его кожи шел дым.
   – Я ведь бить буду тебя, пока ты не расскажешь. Или не подохнешь. Но это вряд ли.
   Лехто убрал кастет, нанес пару быстрых ударов по телу, снова вернул его на прежнее место.
   – Ну, мразь, куда он двинул? Облегчи душу.
   – Он к станции ушел… На депо…
   Еще серия ударов – сильных, жестоких.
   – Не ври, гад! – кричал Лехто.
   И снова затишье. Теперь одно ухо вампира было прижато к стене, во второе упирался кастет.
   – Ну же… – говорил Лехто уже почти ласково. – Говори. И тебе ничего не будет.
   – Я честно говорю! – уже закричал вампир, вжимаясь в стену. – Только там бой недавно был! Поезда, наверное, и не ходят!!!
   Геддо улыбнулся, кивнул. Вытерев об одежду вампира кастет, убрал его в карман. Достал длинную спичку, зажег ее, прикурил трубку.
   – Ну вот, видишь, как хорошо. Я обещал – и свое слово сдержу. Тебе ничего не будет. Ни света, ни воздуха, ни жизни…
   Махнул спичкой, сбрасывая с нее огонь. Затем жестом неуловимым вдавил обгоревшую спичку в грудь вампиру, в то место, где у живых людей бьется сердце. Склеп на мгновение озарился холодным синим цветом. На пол осыпался пепел.
   – Ну вот и все, – выбрасывая спичку, подытожил Лехто. – Думаю, кровь девственницы сюда не попадет. Да и…
   Но мысль не высказал, махнул рукой и стал выбираться из подземелья.

   Возле выезда из поселка стоял столб с указателем: Москва – две тысячи верст, Петербург – две с четвертью, сколько-то там до других городов. Не хватало, пожалуй, только одного: дурак – одна сажень. Ибо надо быть полным дураком, чтоб добровольно забраться в этакую глушь. Глядя на этот указатель, Геддо заметил:
   – Нам казалось, что мы попали в задницу. Но оказалось, что не казалось. Знаешь, порой я думаю, что задница – это славный российский город. Может – большое село. А может, таких мест на карте много: Большая Задница, Полная Задница. И все мы – немного из Задницы… – Геддо устало махнул головой и уже другим тоном закончил: – Уходим. Срежем через лес.

   Оказавшись на поверхности, Лехто тут же сел в тачанку. Саквояж взял на руки так, как обычно держат какого-то смертоносного домашнего любимца. Распорядился:
   – Трогаем. Они уже недалеко – может, до темноты и нагоним.
   …Когда тачанка уже выезжала из деревни, Лехто спросил у своего возницы:
   – А вы знаете, что спички шведские, иначе говоря безопасные, изготавливаются исключительно из осины.
   – Да ну? В самом деле? – Возница изобразил на лице крайнюю заинтересованность и удивление.
   Видимо, сделал это совершенно откровенно – все равно Лехто не видел его лица. Впрочем, от колдуна можно было ожидать всякого.
   – В самом деле, – подтвердил Лехто. – Спичка названа безопасной, потому как после прекращения горения не тлеет. Для изготовления таковых годится только осина. Ее еще пропитывают чем-то, но не в этом суть…
   А в чем, собственно, суть? Ее Лехто как-то запамятовал. Потому просто махнул рукой: разговор окончен.

17. Бой под депо

   Где-то далеко отшумела первая годовщина Октябрьской революции. Поскольку ее здесь никто не отмечал, а за календарем Клим не следил, то о празднике вспомнил лишь через два дня. Если во Мгеберовске жили по советскому, новому стилю, то здесь продолжали считать время по календарю юлианскому.
   – Как-то нелогично отмечать годовщину Октябрьской революции в ноябре, – пожимал плечами Аристархов.
   Делал он это осторожно. Хоть территория была неподконтрольная советской власти, но Чугункин мог здорово попить крови по возвращении. Сознаться, порой проскальзывала мысль: а стоит ли возвращаться вообще? Аристархов присматривался к Геллеру: тот совершенно комфортно жил вне идей, вне власти. Вернее, идеи у него какие-то имелись, но простые, человеческие, не те, что пишут с большой буквы. Рихард плевать хотел на коммунистические идеалы. И запросто мог выдать Чугункина первому белогвардейскому патрулю. Но, к счастью Клима, монархические идеи бывший однополчанин тоже не воспринимал всерьез. В чем была разница между Евгением и Рихардом? Они вместе шли к одной цели. Оба не были фанатиками тех или иных сил. Но на этом их сходство заканчивалось. «Что-то их отличало. Но что, шут его возьми, что?» – ломал голову Евгений. Казалось, пойми он это, жить станет проще…
   Через пару верст от городка нежданно-негаданно повстречались с войной. Дорога, по которой ехали, шла между полем и лесом. Рихард заметил воронье, клубящееся в подлеске. Птиц было никак не меньше двух дюжин, они громко каркали, хлопали крыльями, на проезжающих мимо конников внимания не обращая. В общем, вели себя как абсолютные хозяева. Наверное, Рихарду это и не понравилось больше всего, и, отпустив поводья, он свистнул в четыре пальца. Захлопал в ладоши, крикнул:
   – Кыш, пернатые!!!
   Действительно: одни лениво взлетели, иные просто убежали в лесок. На траве лежало то, что осталось от человека: окровавленное тряпье, разодранное тело. Рядом валялась винтовка. От росы ее затвор покрыли оспины ржавчины. Уже нельзя было понять, к какой армии принадлежал погибший. Не то красноармеец, не то так и не получивший форму ополченец. Наверное, он был ранен, отполз от дороги, где благополучно и умер. Ему не закрыли глаза сердобольные, не подобрал винтовку кто-то прагматичный, не сорвал с шеи серебряный крестик мародер.
   – Вот скажите, Клим, – проговорил Рихард, пуская коня вокруг умершего. – Все же странно… Я ведь читал прокламации большевиков: дескать, устанавливайте перемирие с немцами, идите домой пахать землю. А выходит, вместо войны с германцами солдаты получили войну дома, со своими соседями. Войну гражданскую. В чем ее преимущество? В том, что необученные солдаты гибнут от ошибок бездарных командиров?
   Чугункин, не сводя глаз с покойника, гулко сглотнул.
   – Похоронить бы, – вместо него заговорил Евгений. – Неправильно это. Не по-божески, не по-человечески…
   – Вот еще! – нахмурился Рихард. – Сказано в Библии: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов». Я не знал его при жизни и не хочу с ним связываться после смерти! Может, я бы закрыл ему глаза, но их уже нет…
   – Не в том смысле об этом в Писании сказано, – ответил Евгений.
   – А вдруг там, впереди, какой-то олух дивизию положил. Так что, мы теперь каждого хоронить будем? Да и что мы напишем у него на могиле? «Вот лежит то, что было человеком, который позволил себя убить». Скучно же!
   Геллер направил коня назад, к дороге. За ним тут же поехал Клим. Чуть подумав, отправился и Евгений. Далее, где-то через версту, из леса вынырнуло железнодорожное полотно и пошло вдоль большака. Проехали небольшой холмик, на котором валялась раздолбанная трехдюймовка. Тут же лежал один из номеров обслуги: уже без винтовки, но еще не погребенный.
   – Место плохо выбрали. Ее за версту видно, чем противник и воспользовался, – прокомментировал Рихард. – Я бы вон в той рощице пушку поставил, открыл контрбатарейный огонь. Взял бы в вилку…
   Клим вздрогнул, ему показалось, что в той самой рощице за ними кто-то по-прежнему наблюдает через прицел. А то и загнал снаряд, сейчас грянет выстрел…
   – Место плохое, если у противника пушка есть. А иначе – тут батальон можно угрохать, если шрапнелью стрелять. Говорится же про трехдюймовку «коса смерти».
   – Ну вот и нашла коса на камень…
   Далее светло-ржавые рельсы железной дороги текли рядом с большаком. Затем обе дороги проскользнули меж холмами, за которыми уже было видно маленькую станцию: три пакгауза с одной стороны полотна и двухэтажное здание вокзальчика с другой. Меж ними на путях стоял бронепоезд. Уйти со станции он не мог по причине взорванной входной стрелки. Пока ехали, Климу было как-то не по себе: все мерещились люди у оружия. Вот показалось, что двинулась пушка… Сейчас грянет выстрел… Но нет, только показалось.
   – А вдруг он в нас выстрелит, – кивнул Клим в сторону бронепоезда.
   – Ну вот еще, – пожал плечами Рихард. – Станут из-за тебя снаряды переводить. Захотят убить – повесят. Дешево и сердито. Одной веревкой можно всех передушить.
   – Лучше скажи, что будем делать, когда кого-то встретим? – хмуро спросил Евгений.
   – Если большевики, разговариваете вы. Если наоборот – я. Если там части иррегулярные, проще говоря бандюки, – сказываемся бродячими рыцарями. Пока они соображают, кто это такие, – пытаемся драпать.
   Но говорить не пришлось ни одним, ни другим. Станция оказалась пустой. Бронепоезд стоял мертвый: огни в его топках не горели, люки были призывно открыты. Но даже если в тендере и был уголь, проехать получилось бы саженей сорок: выходная стрелка также была взорванной.
   Спешились, прошли по перрону, мимо заколоченного окошка касс, буфета. Скрипнула дверь, впуская их в здание вокзала. Пустые лавки, сквозняк, словно брошенная собачонка, скользнул между ногами.
   – Тут и заночуем, – постановил Рихард.
   – Не нравится мне тут, – скривил скулу Клим. – Как-то жутковато.
   – Кому не нравится, может ночевать в лесу с волками. Но без меня…
   За окном стремительно догорал день, спать в лесу как-то не хотелось. В сумерках обошли пакгаузы, надеясь найти что-то полезное. Но склады оказались забиты каким-то мусором: пустые деревянные ящики, металлический трос, брошенный по причине неподъемности, обрезки железных листов. В уголку стоял древний токарный станок с приводом в две-три крепостные человеческие силы. Уходя, взяли немного пустых ящиков, для растопки печи. Когда возвращались, Рихард задержался, чтоб все же осмотреть бронепоезд. А Евгений с Климом пошли к станции. Проверяя здание на наличие печки, осматривали комнату одну за другой. И вдруг, открывая очередную дверь, Клим чуть не налетел на двух мужчин.
   – Здрасте… – с удивления поздоровался он.
   Те двое отступили вглубь комнаты.
   – Вы кто? – спросил Евгений.
   – Kes te olete? – ответил один из мужчин. – Mida te tehate siin?
   – Не понял ничего. Говори по-русски! – настаивал Чугункин.
   – Это не чухонцы? – спросил Евгений у Клима полушепотом. – Не самоеды?.. Вроде речь похожая. Они с нашим колдуном не заодно?
   – Да не, – ответил тот с видом знатока. – Самоеды на нартах и в унтах. Пока снег не выпадет, им тут делать нечего. А это, видишь, свои…
   Действительно: чужие были одеты в сапоги, шинели без погон, сшитые ладно. А на фуражках были видны маленькие красные звезды. Меж тем, чувствовал Евгений, что-то здесь не так, что-то тут неправильно.
   – Palun, Teie dokumendit! – заговорил, наконец, второй.
   – Слушайте, ребята, – ответил Аристархов, – у меня к вам выгодное предложение. Мы вас не знаем, и вы нас, соответственно, тоже. Мы вас выпускаем и забываем друг о друге.
   – Palun, raagike eesti keeles…
   – Да ладно там! Это свои люди! Язык революции интернационален! Я знаю, что делать: тут перво-наперво надо брататься! – успокаивал Клим. И уже обратился к чужакам: – Ленин! Мир народам, земля крестьянам! Дружба!
   И, широко разведя руки, пошел на солдат.
   – Клим, берегись! – только и успел крикнуть Евгений.
   Но было поздно. Будто из воздуха в руке одного солдата появился нож. Широкий замах! Брызнула кровь. Словно мешок, Клим рухнул на пол. Два раза ругнулся кольт в руке Евгения. Два тела рухнули наземь. Какой-то секундой позже хлопнула дверь внизу.
   – Евгений! – раздался голос Рихарда. – Где ты?
   И очередь в потолок – для острастки. Шелест снега штукатурки.
   – Жека, мать твою!
   – Все нормально… Поднимайся…
   Шаги по лестнице. Распахнулась дверь. Рихард осмотрелся. Убитые Евгением были явно солдатами и будто бы даже красноармейцами. Подобная форма была не известна ни Геллеру, ни Аристархову. Ну и что с того, в такие времена все одеваются кто во что горазд. Обмундировать дивизию – уже достижение. Эти двое одеты были одинаково, принадлежали наверняка к одной части. И вероятно, однополчане были где-то рядом. Но отчего бойцы этого подразделения не понимали по-русски? К удивлению Евгения, Клим был все еще жив. Руками он держался за рану на горле, из-под пальцев сочилась кровь. Рихард покачал головой:
   – Не жилец уже наш комиссар…
   Клим выпучил глаза и попытался что-то сказать. Но вместо слов изо рта полезли кровавые пузыри.
   – Определенно не жилец. Женька, его надо бросать и уходить самим. Эти двое, – он кивнул на убитых красноармейцев, – здесь явно не одни. Пока ночь, надо уходить…
   В ответ Чугункин попытался встать. Дескать, с ним все в порядке, он тоже пойдет. Но Евгений присел рядом, положил ладони на плечи раненому, не дал подняться.
   – Тихо, тихо, лежи, все хорошо… Если бы я думал тебя бросить – уже бы ушел. Не бойся. Все мы умрем. Но никто не умрет сегодня. Ты меня слышишь, Клим?..
   – Не-а… – покачал головой Рихард. – Не дотянет он до полуночи никак.
   Кровь выплескивалась из раны толчками, в такт часто бьющемуся сердцу комиссара. Аристархов поискал глазами что-то, чем можно перевязать рану. Внизу опять хлопнула дверь. Евгений сжал кольт.
   – Я посмотрю, – предложил Рихард.
   И бесшумно, словно кошка, выскользнул за дверь. Евгений ждал выстрелов. Но нет, вдруг за дверью Геллер пошел спокойно, будто с кем-то разговаривал. Снова шаги. На всякий случай Евгений навел оружие на дверь. Шаги ближе. Дверь в комнату открылась, вошел Рихард, за ним какой-то старик. После вбежала собака, а дальше у Евгения перехватило дух… Потом он утверждал, что девушка была совсем не красавица. И при этом врал не то чтоб много: девушка была мила. И совсем неуместна в этом здании, в этой волости, в этой губернии. Наверное, и в этой стране. Девушка была иной, необычной, лишь от ее присутствия в комнате сделалось теплее и светлее. За девушкой в комнату вошел запах померанца, и кровью уже не пахло так резко. Даже Клим будто бы раздумал умирать.
   – Среди присутствующих имеется доктор? – спросил Евгений.
   Старик и Ольга покачали головой.
   – А священник?
   – Ваш друг умирает? – догадалась Ольга.
   Аристархов кивнул еще раз. Вопреки всяческим ожиданиям отозвался старик:
   – Я могу посмотреть…
   – Посмотреть он может! – взбеленился Евгений. – Человек! Умирает!!! Это вам не представление!
   – Молодой человек, – старик глянул на него спокойно, – не спешите отвергать помощь, когда положение безвыходно.
   И далее, не спрашивая разрешения, закатал рукава до локтей, присел около Клима. Открыл свою сумку.
   – Не умирай еще минутку, – только попросил он у Клима. – Дальше все будет хорошо.
   На кровоточащего Чугункина стариковская собака смотрела уж слишком плотоядно – так обычно псы смотрят на хозяина, который сейчас кинет мозговую косточку.
   – Скажите, – заговорил Геллер, – а ваша собака кусается?
   – Нет, – ответил старик, все так же копаясь в сумке. – Сразу рвет горло.
   Было ли это шуткой, Рихард так и не понял, но Клим еще сильнее вцепился в свою рану. Едва слышно завыл: ему казалось, что причина на то была. Вместо доктора в белом халате со стетоскопом к нему тянулся бородатый старик. Халата на нем не имелось, и, похоже, руки тоже были немытыми. Клим застонал, насколько позволяло перерезанное горло, и почувствовал, как под пальцами расходятся скользкие от крови края раны.
   – Тихо, тихо, – шептал старик. – Все будет пренепременно хорошо. Тихо…
   Клим беззвучно плакал. Слезы катились по щекам, мешались с кровью. Геддо положил свои ладони на руки Чугункина. Убрал их, стал сам сводить края раны.
   – Тише, – по-прежнему просил его старик. – Тише…
   Шепот его самого тоже затихал, так, что сначала его слова слышали стоящие рядом, затем – лишь Чугункин. После одному только старику было известно, что он там бормотал. Клим становился спокойнее, замирал. Из раны кровь текла все меньше.
   – Кончается уже, – заметил Рихард. – У моего денщика вот так было, когда ногу оторвало. Перед самой смертью смирнехонек лежал.
   Затем одной рукой Геддо достал флакончик из сумки. Пробку вынул зубами, сплюнул ее в сторону. Из флакона плеснул на ранку… И тогда произошло то, что потом не смог логично объяснить никто из присутствующих. Каждый про себя решил, что это было чудо. Чудо наивысшего градуса – чудо во благо, во спасение. Свидетелей было трое, не считая самого чудотворца и пациента. Но странно – далее это событие каждый вспоминал про себя, не обсуждая, не делясь впечатлениями с другими. Рана начала стягиваться. Через две минуты на шее Клима красовался пурпурный шрам, и везде засыхала кровь.
   – Вот и все. Пару дней будешь чувствовать слабость. Желательно два дня не крутить резко головой, день не разговаривать и не есть. Сращенные ткани еще хрупки. Справишься?
   Клим осторожненько кивнул.
   – Вот и ладно, – заключил колдун.
   Стало весело, хорошо, хотелось смеяться, Рихард улыбнулся девушке. Та улыбнулась в ответ.
   – А я ведь знал, что мы встретимся, – проговорил Геллер.
   Затем достал бумажник.
   – Вот те деньги, что вы заплатили за обед в забегаловке, где мы познакомились.
   – Вы же знаете, что я их не возьму, – ответила Ольга.
   – Догадываюсь.
   – Тогда зачем хлопотали?
   – Мне было приятно думать, что тогда я вас угостил обедом. Вас это, разумеется, ни к чему не обязывает, а мне – приятно. Во-вторых… А что я хотел сказать… Забыл.
   Рихард посмотрел на деньги в своих руках. Повернулся к Геддо.
   – Не будете ли любезны распорядиться этими деньгами в благих целях? Положим, дать милостыню тому, кто в ней действительно нуждается?
   И, не дожидаясь ответа от волшебника, положил деньги в его сумку.
   – Простите, что прерываю нашу… вашу… идиллию, – заговорил от окна Евгений. – Но нам пора. – Затем повернулся к девушке и продолжил: – Вам, судя по всему, тоже.
   – Что случилось, Женя? – удивился Рихард.
   – Кажется, идут товарищи наших знакомцев… Смотри, – и показал в окно.
   Там, за окном, в темной степи разгорались огни.
   – Ну, ничего страшного, – заметил Рихард. – Вернемся по той дороге, по которой прибыли. Впрочем, согласен, лучше поторопиться.
   – Эта дорога не из лучших, – печально заговорил старик. – По ней нас преследуют. И если встретят – небо покажется с рогожку, всем…
   В слова старика верилось легко.
   – Уйдем полем? – предложил Евгений. – Бросим коней и через леса?..
   Волшебник покачал головой. Причину объяснять не стал, но все поняли: либо вперед, либо назад. Другой дороги нет.
   – Раз нет, то займем круговую оборону, будем отстреливаться, пока хватит патронов, – предложил Аристархов.
   – Благо времени это много не займет, – отрезал Геллер. – Два батальона вынесут нас на штыках вперед ногами где-то минут за пять…
   Затем обратился к молчащему Климу:
   – Тебя, брат, похоже, вылечили только для того, чтоб через сутки пристрелили уже навсегда.
   Чугункин покраснел, но промолчал. Ему на помощь пришел Аристархов:
   – Рихард, сделай одолжение – заткнись. Или говори по делу. У тебя какие-то идеи имеются?
   – Нету.
   – Тогда помолчи!
   В разговор вступила молчавшая доселе девушка:
   – Я видела, у перрона стоит бронепоезд…
   – Путь до и после станции разрушен. Можно, конечно, снять пулеметы. Продержимся минут на десять дольше.
   – А если укрыться прямо в бронепоезде?
   Аристархов покачал головой. Его лицо выражало полное отсутствие энтузиазма: даже не думайте…
   – Отчего?
   – Рельсы разрушены.
   – И все-таки я бы хотела осмотреть бронепоезд.
   – Нам для вас ничего не жалко, – щедро разрешил Рихард.
   По лестнице спустились впятером. Никто не захотел оставаться в комнате с мертвецами. Вышли на перрон. Стеганул холодный осенний ветер. Аристархов поднял воротник у своей шинели. На станции все так же стоял короткий, в четыре отделения, бронепоезд. Но в скупом свете луны он казался просто огромным. Впереди находился блиндированный вагон при полном вооружении – горная пушка в носовом листе, вдоль борта пулеметы, скорострельные пушки Гочкиса, амбразуры для стрельбы из личного оружия. За головным вагоном шел локомотив, с бронированными котлом и даже трубой, с узкими амбразурами. После него – полувагон, с крышей срезанной. Внутри целились в небо минометы Стокса.
   – Экое богатство, – сказала девушка, проводя рукой по клепаному шву вагона. – Просто грех его не попользовать.
   Снова Аристархов покачал головой.
   – Все, что мы можем сделать, – вывести его за станцию саженей на пятьдесят, а затем героически погибнуть. Даже если мы скроемся в коробке, они натаскают соломы, дров. И мы либо задохнемся, либо запечемся, как запекается рыба в фольге.
   …Вот если бы рельсы восстановить, – помечтал Аристархов и тут же опомнился: – Но путь может быть разрушен во многих местах.
   – А я ведь занималась бронепоездами.
   – В самом деле? – удивился ради приличия Аристархов. – Шили занавески для командирского поста?
   Девушка фыркнула:
   – Я их разрабатывала! Скажем, где должен находиться в бронепоезде локомотив? И почему?
   – Спереди, – не обращая внимания на предостережение старика, первым прохрипел Чугункин. – Чтоб машинист видел, куда ведет локомотив.
   Геддо покачал головой, Клим схватился за горло и уже в разговор не вступал.
   – Сзади. Чтоб паровоз не мешал вести огонь носовым орудиям, – предположил Геллер.
   Покачал головой Аристархов:
   – А в таком случае образуется мертвая зона сзади. Локомотив надо ставить в середину состава.
   – Но как тогда переходить между казематами? – спросила Ольга.
   Все мужчины дружно пожали плечами.
   – Все отсеки должны быть соединены переходами, на случай, если в каком-то каземате или локомотиве выбьет обслугу. Поэтому для бронепоездов следует разработать локомотив с котлом либо узким, либо смещенным от строительной оси. – Ольга посмотрела на лица мужчин, осеклась и закруглила разговор. Тихо добавила: – Я писала работу на эту тему, ее печатали в «Вестнике» броневой секции Российского военно-технического департамента. Но вы ее вряд ли читали…
   Мужчины покачали головами: нет, не читали. И если будем здесь долго стоять, шансы прочесть сведутся к нулю.
   – Сколько у нас времени? – спросила Ольга, проходя мимо локомотива.
   – На приступ они пойдут утром. Вероятно, пустят основную массу по оврагу, затем станут наступать так, чтоб между бронепоездом и ними были здания. Тогда мы не сможем открыть перекидной огонь.
   – А минометы?
   – Я уже смотрел, – встрял Геллер. – На них только дымовые снаряды. Мы, конечно, можем поставить дымовую завесу в надежде, что наступающие заблудятся и не найдут станцию. Но на вашем месте я бы на это не рассчитывал. На близкой дистанции от орудий мало проку – да и не сможем мы стрелять из всех сразу.
   Неспешным шагом дошли до конца состава. Отсюда не было видно костров, но их огонь будто бы отражался в небесах. Затем прошли в пакгаузы. Геддо прошептал заклинание, и над ними, освещая дорогу, повис голубой огонек. Ольга посмотрела на обрезки проката, долго стояла возле бухт с металлическим канатом.
   – Просто удивительно, как все хорошо складывается… – задумчиво проговорила она.
   – Хорошо? – переспросил Рихард. – Вы, вероятно, хотели сказать «плохо»?
   – «Отвратительно» – самое то слово.
   Ольга покачала головой:
   – Что хотела, то и сказала, – затем повернулась к Аристархову. – Ваша мысль была не так уж и плоха.
   – О том, чтоб восстановить полотно?
   – Угу. Но мы поступим иначе. Я думаю, мы могли бы переделать бронепоезд. Локомотив у него компаунд, мощности должно хватить. Тросовая гусеница, хоть и недолговечна, зато позволяет развить скорость.
   – Гусеницы? – переспросил удивленный Геллер.
   – И у нас есть только ночь, – добавил Евгений.
   – Если мы его не переделаем, это будет последняя ночь в нашей жизни. И ночь – это даже слишком много. Можно уложиться часов за шесть, если бы не необходимость поднимать на домкраты весь состав. И еще нужна будет кислородная горелка поправить колеса…
   – Насчет этого можете не беспокоиться, – улыбнулся старик. – Это я беру на себя.
   Геллер и Аристархов оглянулись на него, но ничего не спросили.
   – Какие-то вопросы еще есть? – спросила Ольга.
   – Есть, – проворчал Рихард. – В каком университете таких учат. Явно не в институте благородных девиц…
//-- * * * --//
   Той ночью в депо происходили странные вещи: металл становился мягким, словно необожженная глина. Многотонные вагоны отрывались от рельсов, зависали в воздухе. Стальной канат, весящий сотни пудов, ползал змеей. Но занимались этим два человека: старик и девушка. Аристархов прошелся по вагонам, проверил оружие, Чугункин вспомнил, что он больной, по сути инвалид, сидел в локомотиве, возле топки. Рихард просто слонялся: был он несколько уязвлен тем, что именно девушка, а не он нашла выход. Где-то в глубине души ему хотелось, чтоб у той ничего не получилось, чтоб он сам героически всех спас… Но вот беда: мысли в голову не шли, а от того, как справится Ольга, зависела и его собственная жизнь. Рихард прошелся по бронепоезду. На командирском посту стояла вполне приличная радиостанция, собранная в Петербурге на заводе братьев «Гальске-Сименс». От нечего делать он включил приемник, начал крутить верньер настройки, проверяя диапазон. Черные динамики долго шипели, словно змея, заболевшая двухсторонней пневмонией. Однако скоро удалось поймать остаток какой-то песни. Обрывок был таким коротким, что Геллер так и не угадал мелодию. Но из динамиков послышался бодрый голос:
   – В эфире радиостанция «Белая волна». Продолжаем программу «По вашим заявкам». На наш телеграфный адрес поступила заявка из Омска. Для Антона Ивановича Деникина из Екатеринодара просят поставить песню «За рекой Ляохэ». Выполняем просьбу.
   Раздался треск – где-то далеко, на радиостанции ведущий ставил иглу граммофона на начало нужной дорожки. Прежде чем заиграть, пластинка сделала несколько холостых оборотов. И даже за сотни верст Рихард понял: песню эту ставят часто, дорожка изрядно заезжена.
   И вот запел хор, печально и сурово:

     …За рекой Ляохэ загорались огни,
     Грозно пушки в ночи грохотали,
     Сотни храбрых орлов
     Из казачьих полков
     На Инкоу в набег поскакали…

   Рихард горько вздохнул и выключил радио. В металлической коробке броневагона было холодно, и Геллер вышел на воздух. Болела голова, она была тяжелой, словно вместо крови ее омывала ртуть. Рихард чувствовал, как внутри его мозга зреет и ширится усталость. Он подошел к Ольге:
   – Моя помощь не нужна?
   Та не ответила, а просто отмахнулась.
   – Я так и думал, – подытожил Рихард.
   Не обращая на Геллера никакого внимания, Ольга занялась своим делом и стала рассказывать что-то колдуну:
   – А как-то был случай, что на завод привезли много прозрачной брони. Я изготовила танк из бронестекла. Была довольно перспективная машина, но в серию не пошла. Запротестовали танкисты: вероятно, они очень стеснительные люди и не хотят, чтобы посторонние видели, чем они под броней занимаются.
   Геллер секунду смотрел на Ольгу, потом развернулся и ушел в зал ожидания, прилег на лавку и, накрывшись шинелью, с удовольствием заснул…

   Устало поднимая ноги, в локомотив поднялся Евгений, взглянул на сидящего у котла Клима, проверил уровень воды в баке, есть ли в тендере уголь, сверился с термометром. К ночи похолодало, не случилось бы мороза, не порвало бы льдом магистрали. После присел на кучу припасенных дров, закутался плотнее в шинель, пробормотал:
   – Вот отчего я такой, Клим?..
   Чугункин, потирая рану, молчал.
   Евгений задумался и стал рассказывать. Ему хотелось выговориться. Но кому?.. Рихарду? Ни в коем разе! Девушке? Тем более. Пожалуй, с чистой совестью можно было выговориться старику. Но он занят. Вот и оставался только Клим. На признания Евгения Чугункин лишь кивал и смотрел на Аристархова, как казалось последнему, с пониманием…
//-- * * * --//
   Когда-то Евгений был влюблен. Знал ее, сколько помнил себя, и столько же любил. Ее звали Кристиной Вольшанской, герб «Погоня», из шляхтичей гордых, а потому стремительно нищающих. Молодой Евгений и в мыслях не допускал, что он может полюбить, жениться на ком-то другом. Они даже целовались в ту предвоенную упоительную весну… А после на ее руках умер отец, потом мать. В имении деловито захлопотал ее дядя-опекун. Отношения у них явно не складывались, Евгений звал ее замуж, но та отказывалась:
   – Я горе приношу. Я и сама есть горе. Беги от меня.
   Затем сообщила, что уходит в монастырь. Вместо того чтоб стать его женой, она захотела стать невестой Христовой. Женька ее отговаривал, как мог.
   Говорил, к примеру:
   – Вот ты говоришь, что горе приносишь. Может статься, ты и Сладчайшему Жениху, которому себя посвятишь, принесешь неприятности?..
   Но Кристина осталась непреклонной и скоро надела скромное черное монашеское платье и платок. В нем она выглядела еще более хрупкой, еще более красивой, желанной.
   – Я все равно буду любить тебя всю жизнь…
   – Мужчины все так говорят.
   По окончании ускоренных пехотных курсов Евгений заглянул к ней, сообщил:
   – Я ухожу на фронт.
   – Я буду молиться за упокой твоей души, – ответила монахиня.
   Евгений пошатнулся и едва не упал. Как же так получается: он жив, и даже не ранен, а за его упокой уже молятся?.. А всем известно, что слово монашеское – самое верное, поскольку они ближе всех к Богу. Но вышло ровно наоборот: хоть и был он вскоре ранен тяжело, полевой хирург переспорил Бога и не дал душе расстаться с телом. Аристархов бредил ее именем, звал ее, молился ей… Господь Бог ересь эту, похоже, прощал.
   А однажды, году в семнадцатом, как раз перед последним наступлением русской армии, Евгений проснулся в холодном поту. Он вдруг познал, что сосуды их жизней, разделенные сотнями верст, все равно соединяются. Если в одном сосуде прибывает, то в другом – уменьшается… А если он жив до сих пор, то она – обречена. В утренний бой Евгений рванулся с упоением, впереди всех. Он первым ворвался в неприятельский окоп, он искал Смерть, но та его словно не замечала. За геройство Евгений был представлен к ордену, но бумага затерялась. Но какая разница – не ради ордена он шел в ту отчаянную атаку. Вскоре узнал: предчувствие его не обмануло. Монастырь сгорел. Почти все невесты Христовы отправились прямиком к Жениху.
   …Потом, конечно, встречались и иные женщины. Порой они были сами не прочь, чтоб их обняли, покорили, обладали. Да вот не хотелось этого Евгению.
   – Я, верно, однолюб. А однолюб, как сапер, – делает лишь одну ошибку в жизни. Свою я уже, похоже, сделал, – шутил Евгений.
   На дам это действовало отрезвляюще: как ни странно, многоженцы всегда у них были популярней однолюбов. В родной город Аристархов больше не вернулся – туда его уже ничто не влекло. Сойдись Евгений с другой – никто его не обвинит, даже он сам… Но любовь к умершей, словно ржавчина, все глубже въедалась в его сердце.
   – Ты видишь, – говорил порой он, обращаясь куда-то к облакам. – Я по-прежнему тебя люблю. До конца жизни… Ты видишь?..

   – Ты видишь? – повторил Евгений. – Ты видишь?..
   Взглянул на Клима. Но тот спал, словно сурок…
//-- * * * --//
   Горнист достал трубу, отер рукавом мундштук. Поднес трубу к губам, но тут же ее убрал, печально осмотрелся по сторонам. Вот сейчас он сыграет «подъем», разрушит тишину. Звук будет не слишком громким для большинства солдат, привыкших спать даже под звук канонады. Но его услышит кто-то пребывающий в полудреме, вскочит на ноги, растолкает товарищей. И уже через пару минут войско придет в движение. Чувствовал ли трубач себя богом, способным одним звуком изменить мир? Где там… Хотелось, как минимум, оставить мир в покое, сохранить тишину, даже заснуть самому. Но у него был иной приказ. Рассвет невозможно отменить. Горнист снова поднес трубу к губам и был готов играть, но его отвлек какой-то звук, шедший из утреннего тумана. Почудилось, будто работала паровая машина, и она приближалась. Еще через минуту из тумана показалось металлическое чудовище – поставленный на гусеницы бронепоезд. Горнист успел сыграть «подъем» и тут же, без паузы, выдул «к оружию». Ответно носовое орудие поезда ударило холостым. Так получалось, что холостой выстрел, самый безобидный, звучит громче всех. Перепуганные солдаты вскакивали, хватались за винтовки, пулеметы. Кто-то стрелял, но пули отскакивали от брони, вязли в ней. Артиллеристы разворачивали орудия, но было поздно: бронепоезд уже несся через лагерь, и невозможно было ударить по нему, чтоб не задеть своих. Затем хлопнули минометы. Туман мешался с дымовой завесой. В лагере царила если не паника, то неразбериха, и просто удивительно, что никто не погиб под гусеницами, не попал под пули, выпущенные товарищами. Дав на прощание гудок, бронепоезд уходил в туман.
//-- * * * --//
   …Нашли поезд только к вечеру. Собственно, было это совершенно нетрудно: его гусеницы оставляли за собой след характерный, хорошо заметный, и батальон шел по ним, не делая привалов. Обнаружился беглец посреди болота. Выглядела эта грозная машина посреди топи совершенно неуместно. Но от этого не более безобидно. Потому солдаты долго боялись к нему подойти, жались к опушке, лишь изредка выскакивали на открытое место, словно дразня обслугу бронепоезда. Но его орудия, пулеметы оставались неподвижными. Смельчаки все же подобрались к поезду и после доложили командирам на своем, непонятном в этих местах, языке: вагоны пусты. Состав вроде бы исправен, в тендере еще было много топлива. Противник, кем бы он ни был, ушел. Их командиры пожали плечами: ушел – так ушел…
   На гусеничный бронепоезд была назначена команда: подняли пары, кочегары принялись швырять в топку уголь. Гусеницы взбивали болото, плевались грязью, но сдвинуть многосотпудовую махину не могли. Мало того: она медленно погружалась в трясину. Отряд провел рядом с поездом еще несколько дней, пытаясь его вытащить и так и этак… Ничего не получалось, и скоро состав полностью ушел в болото.
   Словно и не было…

18. Геллер в плену

   Когда за окном громыхнуло из пушки, Геллер повернул голову и, не открывая глаз, кивнул. Шарахнуло далече, с пару верст от места, где он спал. Пока бой доберется сюда, если вовсе доберется, можно еще один сон посмотреть. И действительно – заснул, будто провалился. Рихарду снилось лето, город, утонувший в запахе акаций. Снились и барышни под этими акациями, и он сам отчего-то в белоснежном мундире лейб-гвардии. Барышни ему улыбаются, и он с барышнями чрезвычайно мил. Нарушить такой сон – это сущее преступление. Потому Рихард, хоть и понимал, что это обман, видение, держался за него цепко. Сон стал разрушаться, Геллер с этим боролся, отмахиваясь от реальности, которая вторгалась в его грезы. Когда это стало совершенно невозможно и он все же проснулся, то несколько минут лежал, смежив веки. Пытался уснуть, вернуться в тот самый летний день. Но нет – возврата не было. Убедив себя, что это сон пророческий, Рихард все же решил подниматься. Лавка под ним была тверда, под шинельку набивалась прохлада. Не хотелось терять эту толику тепла, но надо было вставать. Тем более что мир за пределами этой шинельки продолжал жить своей жизнью. Где-то на улице застучали копыта, затарахтели колеса какого-то шарабана. Еще не отойдя ото сна, Рихард отметил, что звук этот дурной. У него вроде бы была лошадь, но какого ляда ее взяли без разрешения хозяина? А если это лошади чужие, да еще и с этим шарабаном, то положение вовсе скверно. Сдернул шинель, поднялся с лавки. Осмотрелся. Ряд скамеек, большие окна, высокий потолок. Паровоз, намалеванный на противоположной стене. Сразу вспомнилось все: это зал ожидания, вокзал, напротив должно быть депо, у которого стоял маленький, в четыре вагона, бронепоезд. Рихард пробежал к окнам, посмотрел на улицу. Бронепоезда не было. Ольга! Аристархов с тем большевиком! Где они? Его забыли, а он проспал! Схватив в одну руку пулемет, а в другую – шинель, Геллер рванул к лестнице, скатился по ней вниз, туда, где была касса. Но нет, поздно.
   На улице были люди. Человек без оружия в штатском и двое одетых в остатки военной формы. У последних были винтовки… Отчего-то они зашли в здание тихо. Вероятно, были не в настроении для разговоров и шума. А может быть, Геллер не услышал их за грохотом своих сапог. Среагировали одновременно. Геллер бросил шинель на ступени, навел пулемет на штатского, двое недосолдат взяли на изготовку винтовки. Лязгнуло три затвора. Все четверо выглядели удивленными в той или иной степени. Геллер знал: такие расклады не играются, они просто не могут закончиться хорошо. Удивлял только этот, безоружный, с чемоданчиком, похожий на докторишку. Он улыбался. Это настораживало и злило. Досадно было, что солдаты стояли по разные стороны от штатского. Стояли бы компактней, можно было срубить одной короткой очередью.
   – Может, опустим оружие, и я просто пройду? – предложил Геллер.
   И сам чуть опустил пулемет. Стал целиться не в грудь безоружному, а в пах. Безоружный улыбнулся еще шире.
   – Оружие? Где ты видел оружие? – спросил он. И рукой сделал мягкий жест в направлении Геллера, словно что-то струсил с пальцев. – Посмотри, что у тебя в руках.
   Геллер скосил глаза – в его руках извивалась змея. Он тут же отбросил, швырнул ее в колдуна. Но змея упала, не долетев до противника. Рухнула на землю с неприсущим змее лязгом. На полу лежал грозный «Шош»…
   – Взять его! – распорядился колдун.
//-- * * * --//
   Где-то до обеда Геллер коротал время в стоящем на перроне ларьке. Вероятно, до революции в нем торговали пирогами, чаем да сельтерской водой. Но к появлению Рихарда от пирогов и чая не осталось и запаха. Зато чувствовалось, что кто-то пользовался ларьком в качестве отхожего места. В обед принесли миску с луковой похлебкой и кружку чая. Хлеба не предложили. Равно не имелось в чае и сахара. Впрочем, похлебку Геллер уплел с энтузиазмом. Во-первых, похлебка означала, что расстреливать его пока не собирались. Во-вторых, действительно хотелось жрать. Не кушать, словно в светских салонах, не есть, а именно жрать. Набивать живот, чем попало, быстро, не обращая внимания на сортирный запах, чавкая и плюясь слюной…
   Часы на башне вокзала пробили полдень. Странно, что они по-прежнему шли. Заводить в этой круговерти их было решительно некому. Поев, задумался о насущном. Ларек выглядел хлипко, и, вероятно, Геллер мог подломать какую-то стену, может, сорвать решетку с окон – наверняка гвозди уже сгнили. Иное дело, что любое его действие вызовет шум. Кстати, дверь запиралась только изнутри. Замка с противоположной стороны, похоже, не было. Закрыться со своей стороны? Так эти бандюки разломают халабуду за четверть часа. А то и просто сожгут. Убить часового ложкой? Как? Разве что долго колотить ею по лбу – она была деревянной. Рихард посмотрел в щель двери. Вопреки уставу караульной службы часовой не стоял, а сидел на лавочке в пяти шагах от двери. Ясно было, что убить его неожиданно не получится.
   Часа в два дверь ларька открылась:
   – Давай, выходи.
   Геллер вышел, щурясь от осеннего, но яркого солнца. Пленного отвели в здание депо, в комнату, где некогда размещался начальник. На стуле сидел тот самый, который был без оружия. Рихард уже не сомневался – колдун.
   – Вас покормили? – спросил он с порога.
   – Да.
   – Все в порядке? Содержание, обращение?..
   Геллер вспомнил запах в ларьке, но решил промолчать. В конце концов, бывало и хуже… Поэтому кивнул:
   – Да, все хорошо, спасибо за заботу.
   Колдун улыбнулся:
   – Только прошу вас, не делайте из этого далеко идущих выводов. Все дело в том, что вы у нас первый пленный. Я мог бы приказать вас пристрелить сразу, но подумал: надо же когда-то начинать.
   Геллер осмотрелся, комната небольшая, в одно окно. В углу растопленная печь-буржуйка, около нее навалены дрова.
   – Значит, вы и есть тот самый колдун? – спросил Рихард.
   – Да, признаться, он и есть… А ваше имя какое?
   – Оно вам ничего не скажет.
   – Вероятно, так, но лучше знать, что писать на могиле.
   – Странно, мне отчего-то думалось, что вы и своих-то не хороните.
   – Откуда у вас желание обидеть? Своих мы хороним, как водится, на три четверти сажени.
   – А чужих тоже хороните?
   – Хороним, как не хоронить. Причем на той же глубине и довольно часто – живьем…
   Зашел солдат. Молча поставил на стол между Геллером и Лехто крынку с какой-то жидкостью.
   – Так как вас звать? – переспросил колдун.
   – Рихард.
   – А меня – Лехто. Арво Лехто.
   – Не буду врать, что рад знакомству, – почесал нос Геллер.
   – Взаимно, – согласился колдун.
   Рихарду вдруг подумалось, что неплохо бы попить воды. Не пустого горького чая, а воды незамысловатой, студеной.
   – А что в посуде? Вода? – спросил Геллер у колдуна, указывая на крынку.
   – Керосин.
   Геллер посмотрел на колдуна внимательней, думал, что тот шутит и сейчас же улыбнется. Лехто оставался серьезным.
   – Я угощусь?.. – осторожно спросил Рихард.
   – На здоровье.
   Геллер потянулся к крынке, думал попить. Но нет, там действительно был керосин. Из рук Рихарда крынку принял Лехто. Прошел в угол, к буржуйке. Сырую воду плеснул в чайник, поставил его на плитку. Открыл дверцу, бросил в огонь несколько поленьев.
   – …Должен вас обрадовать или огорчить – ваши товарищи прорвались через порядки противника, что стоял на востоке от станции, – рассказывал колдун, явно никуда не спеша. – Сам же противник снялся с позиций и начал преследование. Уверен, догнать им ваших друзей не получится. Я не стану спрашивать, куда они направились. Вам это наверняка неизвестно. Да они и сами не знали, куда бегут.
   – А кто там был? На востоке-то?
   – Ума не приложу. Мои войска занимали положение к западу.
   Геллер криво ухмыльнулся. За несколько минут он уже понял, что тех самых войск – кот наплакал.
   – Кстати, а сколько у вас было людей? – продолжал Лехто. – Если даже вас умудрились забыть, то, наверное, много?
   – Ага… – зевнул Геллер. – Человек двадцать.
   – Врете, по глазам вижу, что врете. Впрочем, неважно.
   На плитке зашумел чайник. Колдун отошел и с готовой чашкой чая вернулся к столу. Сел, втянул чай, достал трубку.
   – Вы бы не курили после керосина-то, – бросил Рихард. – Вспыхнете ведь. Вам все равно, а мне можете одежду попортить.
   – Ладно… Если хотите, можете угощаться. Там возле печки есть вторая кружка.
   Геллер, пока готовил себе чай, бормотал:
   – Лихо… Я видел, что некоторые обращали воду в вино и наоборот. Но так, чтоб воду в керосин и в обратную сторону… Братья Нобель вам за такое заклинание миллионы отдадут.
   – А где это вы видели фокус с вином и водой?
   – Да на таможне в Одессе. Там и не такое увидишь.
   – Кстати, Рихард, вы кем служили в царской армии? Судя по всему – броненосцем «Потемкиным». Вам тут смерть глазки строит, а вы хохмите.
   – В артиллерии я служил.
   – А можно узнать ваши политические взгляды? Судя по всему, вы не монархист?
   Рихард покачал головой.
   – По имени ясно, что вы не из казаков или малороссов. Стало быть, не самостийник…
   В ответ Рихард покачал головой еще раз.
   – Но не кадет же вы?.. Не эсер, не большевик, не анархист… Неужели безыдейный? Стойте! Не подсказывайте… – Молчание Лехто затянулось на добрые полминуты. – Я, кажется, догадываюсь. Вы – масон.
   Геллер не стал подтверждать. Но и не покачал головой, не опроверг. С кружкой кипятка и пачкой чая Рихард вернулся к столу. Сел напротив Лехто, стал будто бы от безделья разглядывать пачку чая. Прочел на ней:
   – «Уже 20 лет купец Епифанов отбирает лучший чай! Лидер на рынке чая!» – Геллер фыркнул. – Лидер на рынке фуфла! Да, соглашусь: у него шмурдяк матерый, но это не чай. Чай так не пахнет, это какая-то смесь махорки, дубовых листьев и непонятно чего. Или так: поля Индии, засаженные чаем. Трудолюбивые индусы по веточке собирают чай на плантациях. И тут появляется агрегат купца Епифанова! Он рубит под корень чайные кусты, амброзию, которую не успели выполоть, или что там у них в Индии растет. Ну а если попадется зазевавшийся индус – тем лучше! Меньше конкурентов.
   Колдун откровенно хохотнул:
   – А вы далеко пойдете. Если, разумеется, пойдете со мной… Иначе дойдете лишь до первой стенки. Рихард, вы мне определенно нравитесь.
   Геллер кивнул, дескать: ну да, как это я да могу не нравиться. Если бы в окно комнаты заглянули, подумали, что за чашкой чая встретились два друга. Но солдаты из разбитого эскадрона старались держаться от Лехто подальше. Они знали: у Лехто нет друзей. Просто быть не может. Меж тем колдун продолжил:
   – Коль вы уже у меня в плену и пока не расстреляны, я хотел бы с вами побеседовать.
   – Валяйте, – Геллер зевнул и поправился: – К вашим услугам…
   – Может, вы бы поработали на меня? Пока мне нужен человек, который, к примеру, занялся бы обучением новобранцев, коль скоро такие появятся. Стрельбы, муштра. Я слышал, что муштра повышает дисциплину войска. Затем надо обеспечить фураж лошадям, питание личному составу, квартиры…
   – Этим занимается квартирмейстер, – возразил Геллер.
   – Вот! – оживился колдун. – А я даже этого пустяка не знаю. И войско у меня на самообеспечении, другими словами на грабеже! Кто-то должен это упорядочить. Разумеется, со временем вы подберете себе помощников. С ростом армии будут расти ваше звание и награды… Как вам такое предложение?
   – Признаться, никак.
   – А по какой причине, разрешите узнать?
   – Разрешаю, – кивнул Геллер. – Я не люблю диктаторов. А вы метите именно на эту должность – видно за версту. Есть определенный тип людей, они стремятся к власти исключительно ради желания покомандовать. Им нравится, когда люди маршируют строем, роют ямы, абсолютно никому не нужные. Конечно, сейчас вы скажете, что будете совсем иным диктатором. Просвещенным…
   – Ну да, – улыбнулся и кивнул Лехто. – Вы даже не представляете насколько иным.
   – Хорошо не отказываетесь, что метите в диктаторы. Но дело не в кордебалете на плацу. Я сам был в армии и лично ходил строевым шагом там, где это никому на самом деле не надо. Всякая диктатура трещит по швам, когда умирает диктатор. И кровь льется так, что поднимаются ковры, паркет пучит. Зачастую это кровь непричастных, тех, кого убили просто так, на всякий случай. Я не люблю, когда убивают тех, кто стоит в стороне. Это неспортивно.
   – О-о-о, – улыбнулся Лехто. – Кто-кто, а уж вы точно не будете в стороне. Вы будете главным претендентом… Впрочем, смею вас успокоить: эту проблему я решу. Я буду жить вечно.
   Геллер скривился:
   – С вами опасно иметь дело, вы определенно безумны. Слушайте… У меня к вам будет встречное предложение. Я не убиваю вас, а вы – меня. Мы расходимся в разные стороны, и я даже убираюсь из этой губернии. Поверьте – вам это предложение выгодно, так как ордер на ваше убийство я уже получил.
   – Наверняка задаток тоже получили? Как я могу поверить в вашу честность?
   – Я авансов не беру! – с гордостью ответил Геллер.
   Но в ответ колдун улыбнулся:
   – Вы осознаете, что, будучи у меня в плену, вы мне же угрожаете?
   – Не угрожаю, а честно предупреждаю. Конечно, если убью вас прямо сейчас, то несколько рискую. Но, в конце концов, я же беру деньги за риск.
   – И как вы себе это представляете? – спросил колдун, все так же холодно улыбаясь.
   Геллер улыбнулся в ответ:
   – Я пока над этим не задумывался. Но один раз я убил человека заточенным карандашом. Если хотите, могу продемонстрировать.
   В ответ колдун покачал головой:
   – С вами определенно интересно разговаривать. Знаете, приелась эта деревенщина. Так и быть, я расскажу, зачем мне нужна власть.
   – Абсолютная?
   – А как иначе? Впрочем, нет… Оставим пигмеям Африку, а эскимосам – Чукотку, или где они там обитают. Пусть только не посягают на мой мир. Да и что толку будет с их потуг? А вот тех, кто может меня потревожить, следует пацифицировать. Вы не поверите, но я бы предпочел жить в каком-то тихом замке, не беспокоиться о дне завтрашнем. Не просто не думать, что мне кушать в день грядущий, а так чтоб мне готовили эту самую еду. Чтобы я не боялся, что обезумевшие крестьяне придут ко мне делить мои пробирки и мой рояль. Хочется спать сколько надо, а не сколько придется. И чтоб над головой не бегали дети. А еще, чтоб хоть часть дел выполнял не я. Чтоб, положим, все доступные в районе девственницы ежемесячно сдавали кровь – пусть всего по пять унций. Я так думаю, кровь разных девушек будет обладать различными магическими свойствами…
   – А я думал, вы ее на колбасу пустите, кровяную.
   Но, пропустив мимо ушей остроту Геллера, Лехто продолжал:
   – …Чтоб можно было отправить одну экспедицию на поиски Грааля. Другую – изловить Кракена или Левиафана.
   – То есть видите себя в роли абсолютного, эпического самодура? Этакий современный царь Горох, требующий на обед заячье сало? Дурацкое зрелище.
   – Самое дурацкое зрелище, которое я доселе видел, – это одноногий на катке. Все остальное – более или менее терпимо.
   – Вас низвергнут.
   – Кто? Ваши друзья-масоны? Но они безумно далеки от народа. А народ меня будет любить. Вы знали Костылева?..
   – Это кто?
   – Бандит, от которого мне в наследство достался этот отряд. Я его убил пару недель назад. Совершенно никчемная личность, но многое он понял интуитивно. Наша земля – это не Европа, и тем паче – не Азия. Не Евразия, как говорят некоторые, и путь наш не особенный, ибо подобное в истории уже было. Мы – Византия. И народ здесь стерпит казни, глупости правителя. Только глупости должны быть как раз эпическими – длиной в несколько лет, в сотни верст, казни – пышными, чтоб кровь рекой…
   – Многовато философии.
   – Согласен. На неокрепшие умы истина действует не всегда адекватно. Я дам вам время обдумать мои слова. Тем паче что меня ждут дела государственной важности.
   – В сортир припекло, что ли? – ухмыльнулся Геллер.
   – Впрочем, какой будет ваш ответ?
   Геллер скривил кислую мину и покачал головой:
   – Я уже высказал свое предложение: вы меня отпускаете, и я вас не убиваю.
   – А может, поторгуемся еще?
   – А что толку с вами торговаться. Это, как говорил мой приятель: «Я скажу: рубль – вы пятьдесят. А сойдемся на рубль пятьдесят».
   – Что же. Это во многом правильный ответ. Если бы вы тут же стали на мою сторону, я бы вас убил, посчитав неискренним. Ну а пока у вас остается шанс. Посидите в цепях, подумаете. Может, из вас не выйдет главнокомандующего, но при самодуре обязательно должен быть шут.
   Оба улыбнулись. У Геллера улыбка вышла кривоватой и печальной.
   – Прошу помнить – когда самодуру надоедает шут, от него избавляются быстро и тихо, – напомнил Арво. – Впрочем, нет, вы умрете иначе. Я распоряжусь, чтоб вырубили прорубь. И вас туда сбросят прямо в цепях.
   – Значит, смерти мне можно опасаться только зимой?
   – Специально для вас я заморожу реку на версту.
   – А что, просто с моста – не то?..
   – Мостов здесь нет. А просто с помоста – недостаточно зрелищно. Красочные казни повышают популярность. Византия, мой друг, Византия…
   – Ладно, давайте ваши наручники, – кивнул Геллер.
   – Кто вам сказал про наручники? Наручники хороши для гуманной Европы. Даже если бы захотел – не нашел. А я не хочу. Но под рукой есть традиционные кандалы.

20. Побег

   «Ничего, из ларька можно сбежать даже в кандалах, – думал Геллер, – пусть и холодно там будет ночью…» Но нет – на ночь Геллера перевели в маленькую баню. Сруб с единственным окошком, сложенный из толстых бревен и с дверью из досок не менее двух дюймов. Потолок выглядел слабей, но не на столько, чтоб разбить его без топора. Еще имелась сложенная из камней печечка, две полки. Печка, разумеется, была холодная, как шепот смерти. К тому же из нее изрядно сквозило. Хозяин бани строил ее на века, так, чтоб тепло она держала крепко, долго. Но, вероятно, баней пользовались давно, теперь тут было сыро, да еще натекло холода. Сначала Рихард пытался ходить, чтоб согреться, – выходило не очень. Четыре шага туда и обратно. Геллер присел на полок, попытался руки под ногами из-за спины вывести вперед. Когда-то давненько такой номер он проделывал с легкостью. Но то ли сказывались года и отсутствие гимнастических тренировок, то ли мышцы на этом холоде задубели, долгое время ничего не выходило. Пришлось стянуть один сапог. Задача оказалась не из легких – руки были заведены за спину. Наконец удалось пропихнуть в кольцо скованных рук ногу… Уже легче снялся второй сапог. Вот и руки впереди. А что толку? Как и обещал колдун, на руки Рихарада надели кандалы с браслетами шириной в полдюйма и с цепью между ними недлинной, но толстой, способной удержать не то что собаку – медведя. Полубраслеты соединялись с одной стороны петлями, с другой были закрыты на две заклепки. В случае чего их просто срубали. А если каторжанин умирал, его запросто хоронили вместе с кандалами. Кандалы практически ничего не стоили. Еще меньше стоили заклепки. Как, собственно, и жизнь каторжника… Рихарду только оставалось натянуть сапоги – в них было немного теплей. Затем он еще раз обошел баньку, проверил, что может сделать с руками, которые теперь перед собой. Оказалось, что ничего особенного. Все что ему удалось – это пощупать бревна и понять, что дверь ему не сломать, стены и пол были еще толще, в окно не пролезть.
   Где-то часа в четыре ночи в баню зашел солдат, Геллер сидел в дальнем углу, сжавшись в комок. И на бандита совершенно не прореагировал.
   – Вставай! – потребовал вошедший.
   Геллер не пошевелился. С порога не было даже видно – дышит ли пленный.
   Потому солдат подошел и сказал уже громче:
   – Давай вставай…
   Нет ответа.
   – Вставай, кому говорю, – повторил конвоир и легко стукнул пленного прикладом в плечо.
   Геллер стал медленно подниматься. Цепи на его руках гремели.
   – Давай за мной.
   Развернувшись, конвоир направился к выходу.
   Рихард вскочил, в два шага настиг солдата и набросил на его шею цепь кандалов, натянутую между руками.
   То, чего боялся Геллер, не произошло – солдат не стал стрелять, а, отбросив винтовку, потянулся к удушающей цепи. Попытался позвать на помощь, но сдавленное горло уже не рождало звуков. Коленом Рихард стал давить в спину солдату, выгибая его все сильней. Наконец конвойный затих. Геллер поднял руки, и мертвый конвоир мешком рухнул на землю. Солдат больше не дышал, зато Геллер пытался отдышаться за двоих. В холоде карцера пар валил изо рта хлопьями.
   – Никогда, – прошептал солдату Геллер так, словно совет тому мог пригодиться, – слышишь, никогда не поворачивайся к конвоируемому спиной.
   Солдат уже не слышал, лежал на земле и глядел вверх отчего-то удивленно. Рихард поднял винтовку, передернул затвор, проверил магазин. Затем стал раздевать конвоира, стянул с него все до кальсон. Обмотал тряпьем винтовку, свои кандалы. Выстрелом попытался перебить цепь. Получалось это не сразу – рука не доставала до спускового крючка. Пришлось разуться и нажать на спуск пальцем ноги. Пороховые газы запутались в ткани, звук получился совсем негромкий. Пуля разорвала цепь, тряпки, пробила худенькую крышу и улетела в ночное небо. Обрывки цепей привязал тряпками к рукам. Получилось тяжело, неудобно, но свободно. Неслышно вышел в ночь. Дверь бани закрыл на замок – глядишь, пока собьют его, поймут, что внутри Геллера нет, он сможет уйти немного дальше. Пошел из депо пешком, не стал пытаться перебить остатки сотни, убивать Лехто, угонять тачанку или хотя бы пытаться увести коня из конюшни. Все внутри Рихарда кричало, требовало убираться отсюда поскорей. Сначала крался между пакгаузами, собираясь застать врасплох и снять пост. Но отчего-то пост так и не обнаружил. Это в определенной мере удивило Геллера: то ли Лехто настолько не смыслил в военном деле, что про посты даже и не подумал, то ли колдун считал, что депо никому не нужно, и не стал выставлять дозор. А может, охрана все же была назначена, но сейчас счастливо дрыхла в каком-то закутке, и сон колдуна защищало нечто иное? От этой мысли Геллера передернуло – думать, почему отсутствуют посты, расхотелось.
   Ночь, через которую бежал Рихард, была чистой, тихой, прозрачной. Казалось, стук его сердца можно было услышать за полверсты. Сначала было неплохо. Луна светила полная, и дорога была словно на ладони. Но это же было и плохо, ибо говорится: если ты видишь врага, то и враг видит тебя. Затем похолодало. Зима заглянула как-то внезапно. Еще с четверть часа назад была осень, но теперь ветер сек ледяным кнутом. Пошел снежок мелкий, но вредный. Словно наждачной бумагой он тер лицо беглеца, норовил забиться в нос, в открытый рот. Уши и нос Рихарда стали тяжелыми, жесткими. Перекладывая винтовку из одной руки в другую, Геллер то и дело тер их. Становилось легче, но ненадолго. Седой пар валил изо рта такой густой, что иногда даже становилось не видно дорогу. Беглец был готов идти десятки верст, прятаться от погони по кюветам, в оврагах. Совсем не исключалась возможность сдохнуть в какой-то яме от холода. Но Геллеру снова улыбнулась удача, всего через две версты попался хуторок в десять домов, с трактиром, конюшней и кузницей. Меж домов сразу стало теплей. Оттаяли уши. В деревне было абсолютно тихо, огни в окнах не горели. Спали в теплых будках собаки. Трактир и конюшня по причине ночи были закрыты. Кузница при конюшне, ввиду малоценности содержимого, оказалась прикрытой лишь на щеколду. В печи еще дотлевала зола, от нее было горячо. Рихард нашел зубило, полумолот, стал рубить заклепки. От ударов наручи ерзали, раздирали руки до крови. Но боли Геллер не чувствовал, он боялся, что звуки в кузнице разбудят хозяина, тот прибежит с домочадцами. Но нет, никто не нарушил его одиночество.
   …На самом деле его отлично слышали во всех домах. Но решиться выйти в глухую ночь, по нынешним временам, когда нечисть так и распоясалась, – дураков не было. Кто его знает, что там в конюшне? Может, Смерть кует себе новую косу побольше? Даже в ставни боялись смотреть. Сидели ниже травы тише воды.
   Уже без кандалов Рихард пошел дальше. Сразу за деревенькой был железнодорожный переезд, блестели рельсы в лунном свете – здесь явно ходили поезда. На переезде Рихард задумался. Если за ним погоня, то наверняка конные поскачут по дороге и переезд даже не заметят. Геллер осмотрелся, вспомнил дорогу – нет, будто эта колея не вела назад к депо. Свернул с дороги и побрел по шпалам, уходя все дальше в лес. Здесь его снова встретила зима. Меж деревьев ветра не было, он свистел где-то высоко, в кронах деревьев. Приходилось постоянно быть начеку – хотя ничего, кроме скрипа стволов, слышно не было. На небе висела луна, но на нее не выли волки. Может, считали глупым тосковать по такой погоде, а может, их и не было в этих лесах. Но вот догнавший Геллера поезд оказался полной неожиданностью. В спину вдруг ударил свет. У Рихарда выросла длинная тень, саженей в десять. Казалось невозможным, но локомотив настиг его почти бесшумно. Первый звук, который он услышал, был долгий и печальный гудок. Геллер развернулся и встал на путях, не пряча винтовку. Машинисты, вероятно, могли путника просто проигнорировать, укрыться за котлом, бункером. Или напротив, добавить пару и смести Рихарда с пути. Вместо этого локомотив стал сбрасывать ход. Из кабины выскочил какой-то паренек, с виду помощник машиниста, крикнул:
   – Чего тебе?
   – Подвезёте?! – попросил Геллер.
   Помощник машиниста кивнул:
   – А как же! Давай в будку.
   Паровоз был самый обыкновенный серии «Щ», но с остекленной будкой. За ним тянулся состав, набранный из «столыпинских» теплушек. Что в них было, никого не касалось. Как только пассажир зашел в будку, поезд тихо тронулся. В тепле Рихарда стремительно разморило: все же всю ночь не спал. Поджав ноги, он присел в уголочке и тут же провалился в глубочайший сон.
   Когда проснулся, оказалось, что рассвело. В жестяную кружку Рихарду плеснули кипятка.
   – А сахара нет?.. Я люблю послаще, – попросил Геллер.
   – Ишь ты! – возмутился машинист. – Мы его подобрали, хотя вовсе могли задушить, везем задарма, а ему еще сахар подавай! Ишь ты!
   – Да я же не даром…
   А что Рихард им мог дать? Карманы его обчистили еще в депо, при нем только одежда да винтовка… Геллер кивнул и, работая затвором, выбил из магазина два патрона. Подал их машинисту.
   – Было бы больше – дал бы еще. Но последний я не отдаю.
   За два патрона он получил два кусочка рафинада, утопил их в чашке. Попивая железнодорожный чай, взглянул за стекло. Там шел снежок. Он совсем не походил на тот снег, который Рихард встретил этой ночью. Снежинки падали нечасто и задумчиво, наверное, можно было выйти на улицу и разминуться со снегопадом…
   На одном полустанке путейские закрыли семафор, чтоб подсадить в локомотив нового пассажира. Им оказался железнодорожный телеграфист, который ввиду своей профессии знал все новости на много верст вокруг. За проезд и сахар он расплачивался, видимо, своими рассказами, и Геллер слушал их молча до поры до времени.
   – Говорят, по губернии носятся четыре черных всадника. Кого ни встретят – тем смерть, – сообщал телеграфист.
   Геллер задумался: кто бы это мог быть? Банда колдуна? Там людей побольше, да и не черные они… Хотя, может быть, «черные» – это просто «грязные»? Может быть, разговор о Женьке Аристархове, комиссаре при нем, старике и этой девушке… Ольге? Нет, их слава не могла быть такой стремительной.
   – …А вот еще слышал, что угнали брошенный в депо на Кутеповской панцирный поезд, – продолжил телеграфист.
   – Кого? – не сразу понял Рихард.
   – Ну, поезд… Панцирник… Бронированный, значит…
   – Бронепоезд, что ли? – удивился машинист. – Так как там угнать? Там пути взорваны!
   – Ну да, – согласился новый пассажир. – Бронированный поезд угнали. И что характерно: говорят, за ночь его поставили на бесконечные рельсы. Разметали эстонский большевицкий батальон, ушли к Кокуйским болотам, где панцирник и утонул.
   – А те, что были на бронепоезде, где? – спросил Рихард.
   – А шут их знает. Как по мне – так просто врут про панцирник.
   Рихард покачал головой: нет, не врут. Но комментировать свой жест не стал. Вместо этого спросил у смотрителя:
   – А Кокуй, это где?
   – Да к северу от нас болото. Верст двадцать всего-то. Сейчас там никто не живет. Но когдась там была деревушка скопцов.
   – А отчего «когдась»? – спросил Рихард.
   – Да оно ясно отчего. Жили они замкнуто. Из других-то деревень людей к себе завлекали, да бежали от скопцов люди, что черт от ладана. И староверы их стороной обходили, и столыпинские «новоселы». В общем, в деревушке скопцов и так народу было негусто, а дети по понятным причинам у них не рождаются. И что характерно – мрут скопцы чаще, чем люди цельные, непочиканные значит. В общем, к одиннадцатому году все там вымерли. А мужики из деревень соседних дождались суши великой да ветра подходящего и уже по мертвой деревне петуха красного пустили. С тех пор место то называют либо Кокуйскими болотами, либо пепелищем опять же Кокуйским.
   Геллер опять кивнул.
   – А городишко там какой имеется?
   – Имеется, как не иметься-то! Великий Кокуй! Деревушка-то скопцов просто Кокуй… Или Малый Кокуй. А то, чтоб отличаться, город – Великий…
   – Ладно-ладно, понял, – от Кокуев великих и малых у Рихарда началось легкое головокружение.

21. Аптека

   Эскадрон Лехто стал взводом. На очередной ночевке пятеро дезертировали, прихватив одну тачанку. Теперь всего-то и осталось, что дюжина лошадей и последняя тачанка. Собственно, и на той пала лошадь. Вероятно, не выдержала потрясений и обилия событий. В отряде думали отцепить пулемет да бросить телегу. Но Арво распорядился иначе: с одной лошади сняли седло, впрягли ее в тачанку. Идея была не то чтоб бестолковая, но неважная: лошадь всю жизнь проходила под седлом, потому таскать тачанку для нее было ощущением новым и непонятным. Взводом уже не получалось захватывать города, да и в селах приходилось держать ухо востро. Не понравится что крестьянам: так перебьют всех цепами или возьмут на вилы. Потому Лехто старался держаться проселочных дорог, мелких деревень.
   …И едва не стал сам жертвой этой тактики. Повернув на узкой лесной дороге, его отряд чуть не въехал в пешую колонну. Шли бы по большаку – увидели издали, успели бы развернуться, спрятаться… А так уже можно было рассмотреть суровые лица под шапками с красными звездами. Сотни винтовок были взяты на изготовку. Не хватало только приказа. И его был готов отдать всадник, прискакавший откуда-то из середины колонны. Но вместо того наездник спросил:
   – Kes te olete?
   – Ну-ка, ну-ка… – улыбнулся Лехто. И своим солдатам крикнул: – Не стрелять!
   Затем спрыгнул с тачанки и пошел к всаднику. Что-то сказал ему… Обменялись рукопожатиями. Наездник спешился. Говорили с четверть часа. Беседовали тихо, спокойно. Командир красного батальона печально улыбался. Затем Лехто его ненадолго покинул, вернулся к тачанке, из своего саквояжа достал карту. Что-то объяснял, показывал направления. После снова обменялись рукопожатиями, и Лехто вернулся на свое место в тачанке. Распорядился:
   – Трогай…
   Отряд Лехто пошел навстречу пехотной колонне. Та тоже пошла, впрочем пропуская тачанку и всадников. Дорога была узка, и казалось: всадники плывут через море штыков. Упади с лошади – и будешь пронзен ими. Пока ехали сквозь батальон, солдаты Лехто дышали через раз, боялись, что сейчас все изменится, начнется кутерьма. Но нет… Два войска благополучно разминулись. Оглядываясь через плечо, возница спросил:
   – А это кто?
   – Эстонский полк. Так забавно встретить тут почти земляков… Произошла сущая нелепица. Какой-то враль им сказал, что тут они борются с врагами независимой Эстонии. Теперь они идут домой.
   Где-то далеко стало слышно, как пехотинцы затянули песню…
//-- * * * --//
   Лехто шел по следу, но с толку сбила вспышка магии чуть западнее, в мелком уездном городишке. После раздумий колдун решил отклониться от азимута. Геддо он в городке не нашел, но и разочарованным не уехал.
   …Между тем городскому колдуну почти повезло. В маленький городок дюжина конных вошла незадолго до полудня. Разместилась на постой в здании гостиницы. Потребовали сена лошадям, еды и постели себе. Требовали не задаром – Лехто из кармана вынул пачку ассигнаций и ими расплатился. Владелец постоялого двора деньги принял явно с лишним подобострастием. Ассигнации эти стоили немного. Но с иной стороны: странно, что вообще расплатились, – могли ведь вместо денег дать в морду или просто пристрелить и взять силой. Дюжина кавалеристов обедали в общем зале. Лехто пищу поглощал в одиночестве, наверху в своем номере. Когда хозяин расставлял приборы, колдун между прочим спросил:
   – А что, милейший, имеются ли в городе вашем волшебники, колдуньи и прочие представители нетрадиционной медицины?
   – Никак нет, ваше высокоблагородие, – сообщил трактирщик. – Мы ведь не лаптем щи хлебаем. Мы люди образованные, колдунов да ведьм у нас нет. А насчет медицины у нас имеется аптека – к нам за лекарствами за пятьдесят верст ездят…
   Лехто как раз приложился к каше с куриной ножкой. И этой самой ножкой показал владельцу заведения на дверь: дескать, свободен, уматывай. Но нет, к удаче Лехто и к несчастью аптекаря, хозяин оказался разговорчив. Не поняв знака, он продолжал:
   – Аптекарь у нас – молодец. Заместо фельдшера – когда надо и лекарство присоветует, и кровь пустит. Нынче в медицине вся сила в кровопускании! А еще у него есть германские таблетки от порчи, патентованные американские приворотные зелья.
   Лехто поднял глаза и посмотрел на хозяина. Теперь именно он, а не обед больше занимали внимание колдуна:
   – В самом деле?
   – А как же!
   – Не соблаговолите ли сообщить, где оная аптека находится?
   – Легко! Как выйдете из постоялого двора, через главный выход, разумеется, сворачивайте вправо. Идите до водонапорной башни. Тамотки будет перекресток. На нем тожить направо сверните. Тудой пройти два квартала – вот и аптека будет…
//-- * * * --//
   И в самом деле, после обеда Лехто отправился в аптеку. С собой он взял неизменный саквояж. Аптека действительно оказалась в указанном месте. Глядя на вывеску, колдун подумал, что все равно не прошел бы мимо этого заведения. Впрочем, если бы трактирщик не сообщил про ассортимент аптеки, он и не стал бы так присматриваться. А еще вероятней – просто не заглянул на эту улочку. На вывеске была изображена привычная чаша, а вокруг нее вилось нечто похожее на змею. Вернее – на змея, у которого за головой имелись небольшие крылышки. Лехто тут же переступил порог, звякнул колокольчик над дверью. В аптеке никого не было. Даже аптекаря. На секунду колдун задержался около двери: поменял табличку на «закрыто». Прошел дальше. За аркой прилавок делал поворот вправо. В углу, невидимый от двери, сидел аптекарь. Он смотрел в микроскоп…
   – Чего вам угодно? – не отрываясь от микроскопа, спросил провизор. – И будьте добры, отойдите от света.
   Лехто отошел на пару шагов назад, стал прохаживаться по заведению.
   – С вашей стороны было очень неразумно рисовать на вывеске амфиптера…
   – Простите?
   – Я говорю, у вас на вывеске нарисован амфиптер. Дракон хоть и крылатый, но безногий. Я слышал, что давным-давно на аптекарских магазинах изображали дракона, а именно линдвурма. У него нет крыльев, зато имеется пара конечностей. Он отождествляет первичную материю. Согласитесь, это ближе к аптекарскому ремеслу, нежели дракон, охраняющий какие-то там деревья. Кажется, сандаловые…
   – Чего вам? – переспросил аптекарь уже другим тоном. Раздраженным и злым.
   – Вас…
   Аптекарь оторвался от микроскопа. Один его глаз, правый, которым он смотрел в микроскоп, был нормальным, глядел на собеседника осмысленно. Левый же глаз казался поддернутым туманом, и его зрачок, словно безумный, бегал совершенно независимо от правого.
   – Тубро… – прошептал Лехто. – Вот уж не думал встретить тебя. Это слишком большая удача, чтоб в нее просто так поверить.
   Они узнали друг друга, хотя никогда и не виделись раньше. Аптекарь не раздумывал, не стал испытывать судьбу. Рванул к двери. Но Лехто был быстрее, гораздо быстрее. Один его жест, и засов задвинулся, замок щелкнул и заклинил. Его так и не удалось никому открыть – на следующий день после смерти владельца аптеки дверь пришлось ломать.
   Аптекарь ударил по оконному стеклу, но и тут Лехто успел раньше. Стекло задрожало, но не разбилось. Да что там – оно и не собиралось биться. Со стола рядом с дверью аптекарь схватил тяжелую фарфоровую миску и запустил ее в Лехто. Тот ответил немного картинно: знаком замедлил полет… Из-за чего прозевал следующий шаг аптекаря. Высокую полулитровую мензурку стекла швейцарского он расколошматил о край стола. Схватил осколок побольше и всадил себе в горло. Кровь ударила на полсажени яркой карминовой струей. Казалось, в самый последний момент, скорее даже после него, аптекарь передумал. Он схватился за горло, зажимая края раны, но кровь струилась через пальцы, красная пена выступила на губах. По закрытой двери тело сползло на землю. Лехто подошел к аптекарю неспешно, поставил саквояж рядом.
   – Широкий жест, ничего не скажешь, – проговорил он. – От скулы до скулы… Ну-ну, посмотрим, что можно тут сделать…
   Было брошено еще два заклинания. Одно остановило кровотечение, второе вызвало в горле ощущение холода. Заморозило оборванные нервные окончания. Это был наркоз, иначе обман, дабы пойманный не отвлекался на боль иного, высшего порядка.
   – Ирония судьбы, – говорил меж тем врачующий. – Я, Арво Лехто, коего вы иначе как убийцей и мучителем не называете, спасает жизнь. Впрочем, не бойся. Я дам тебе умереть. Но немного позже. Говори…
   Тубро молчал, глотая кровь.
   – Ах да, прости, забыл… Ты повредил голосовые связки. Это сложнее, но я справлюсь.
   Лехто закрыл глаза и беззвучно прошептал какую-то фразу. Кто-то стучал в окно аптеки, может, хотел купить микстуры то ли от простуды, то ли от неразделенной любви. Аптекарю было не до того. Он умирал. Но на пути к смерти стояло препятствие.
   – Лехто…
   – Да, это я… Не будем тратить время на прелюдию. Я знаю, кто ты. Ты знаешь, кто я. Мы оба знаем, что я ищу, и я отлично знаю, что у тебя оно имеется.
   Руки аптекаря потянулись к горлу – туда, где была рана и магическая повязка. Наверное, Тубро хотел сорвать ее, разодрать края ране, дать вытечь крови и жизни. Только Лехто это совершенно не устраивало:
   – Но-но, – прижал он руки к полу. – Всему свое время. Обычная смерть – это слишком просто. Скажи мне, что я хочу знать, и ты умрешь легко. Если хочешь – я даже сохраню тебе жизнь. И у тебя появится шанс мне отомстить. В другом месте, в другое время.
   Это была ложь. Тот самый лучик надежды, который является злом, мешает идти до конца. Тубро уже не надеялся. Не врал себе. Оттого и покачал головой. И рукой попытался нащупать новый осколок.
   – Ну что же, – ответил Лехто, отбрасывая носком стекла. – Значит, ты будешь умирать долго и мучительно. Право слово, я бы этого не хотел. Но это твой выбор.
   – Что будешь делать? Отрезать пальцы? – прошипел аптекарь.
   – Да зачем мелочиться? Займемся прямо сразу рукой. Пожалуй, начнем с левой…
   В руках Лехто появился штопор. Он не стал угрожать – просто занес его высоко и ударил по руке Тубро. Тот, стиснув зубы, завыл.
   И Лехто, надавив на рукоять штопора, стал ввинчивать ее в руку умирающего. Казалось, все жилы, нервы, мышцы вытягиваются из всего тела, наматываются на ось штопора.
   – Ну давай же, – упрашивал Лехто. – Ведь у тебя нет всей тайны. У тебя только ее кусочек. И если ты мне ее откроешь, я к ней приближусь на маленький шажочек…
   Аптекарь стиснул зубы и замотал головой. Безумие в правом его зрачке почти сравнялось с безумием в левом.
   – Скажи, и тебе сразу станет легче… Неимоверно легко.
   – Пошел в задницу! – выплюнул аптекарь.
   – Неправильный ответ. И мы продолжаем наш разговор.
   Еще один оборот. Еще один крик. Оба глаза стали большими, безумными, казалось, еще немного, и они выпрыгнут из орбит.
   – Как странно, – шептал Лехто вкрадчиво. – В нашей игре жизнь в наказание, наградой – смерть. А может, все же жизнь?
   И тут же, нажав на орудие пытки, закричал:
   – Ну же! Выкладывай! Что у тебя есть! Где оно?
   И аптекарь тоже кричал. Но совершенно нечленораздельное, не говорил ничего, не звал на помощь. Слюна с кровью летели в лицо Лехто.
   – Нуууу!!!!
   Штопор вдруг недолго пошел легче и уперся в пол.
   – Ну вот… – заключил Лехто, выкручивая штопор. – Рука себя исчерпала. Придется перейти к следующей. Ничего страшного, что их всего две. Как показывает опыт, хорошие результаты дает коленная чашеч…
   Договорить Лехто не успел – тело аптекаря напряглось, словно попыталось сбросить колдуна, и стало мягким. Слишком мягким. Оба глаза стали туманными и остановились… Лехто поднялся на ноги. Выглядел не злым, но очень разочарованным.
   – Вот ведь… Умер. С виду крепкий, а сердечко-то не выдержало. Ну и что с ним теперь делать?
   Из кармана жилета достал платок, стал обтирать лицо. Делал это долго, меж тем некоторые пятна так и остались нетронутыми. И ведь висело совсем рядом на стене зеркало, но колдуну, видно, было не до него. Он его не замечал. Наконец, прошептал заклинание, и в комнате зажегся медленный зеленый свет. Светилось горло умершего, окно, слабенько тлел огонек на дверном замке – все те места, куда бросал колдовство Лехто. Но кое-где зеленый свет горел помимо действий колдуна. В одном шкафу со стеклянными дверцами на всех полочках светились баночки с лекарствами – одни ярче, другие тише. Порой яркость свечения разнилась даже у одинаково подписанных микстур. Что поделать – магия дорога, а исцеление в нас самих. Если человек будет думать, что выздоравливает, то можно и уменьшить дозу магии, подсунуть плацебо, пустышку из толченого мела. Огонек посильней горел вокруг кассы. Возле этого аппарата Лехто провел минут пять. Хотя ключи нашлись в кармане у убитого аптекаря, воришку, кроме замка, подстерегал бы и неприятный сюрприз: в кассу было встроено пирозаклинание. В худшем случае вор бы ослеп. В самом лучшем – получил такие ожоги, что в аптеку пришел бы – уже в качестве пациента.
   Между тем касса была открыта, но ее содержимое колдуна не обрадовало. Там хранились банальные деньги. Коллекция порядочная, обрадовавшая бы не только вора, но и нумизмата. Но не Лехто. Колдун щелкнул пальцами, и зеленоватый свет рассеялся. Лехто снова подошел к умершему. На полу начертил несколько знаков. Почти беззвучно прошептал какие-то слова. Отошел в угол. От тела аптекаря стал подниматься синий туман. Он собрался почти в правильную человеческую фигуру. Затем, словно от дуновения ветерка, дернулся и, оставляя тонкий туманный след, поплыл к столу, склонился над микроскопом. Затем – к прилавку. После – к шкафу с микстурами, снова к прилавку. Туманное тело повторяло в порядке обратном все движения, которые проделал аптекарь в последний день своей жизни. Вот аптекарь зачем-то брал лестницу, дабы достать нечто с верхних полок стеллажей с лекарствами. Разумеется, Лехто не поленился и проверил самолично. На шкафу был след чего-то большого и, судя по всему, тяжелого. Краска на шкафу местами была поцарапана, осталось пятно от неосевшей пыли. Что тут стояло? Весы для младенцев? Или какой-то местный самородок заходил, купить санкт-петербургские штативы и немецкие пробирки, якобы исследовать свойства местной воды, а на самом деле изготовлять пироксилин? Этого Лехто не знал. Да и не сильно-то его это волновало. Объект поисков был меньше, гораздо меньше… А эфирное тело продолжало свой путь.
   Скоро вся аптека была заполнена этим туманным следом. Но в своем движении и само тело становилось все тоньше, все призрачней. Наконец, туманный кадавр, уже практически рассеявшись, добрался до входной двери, стукнулся об нее и окончательно исчез. Так, через эту дверь, бесконечно давно, несколько часов назад, владелец аптеки начал свой рабочий день. Лехто прошел весь путь вслед за туманом. Однако поиски закончились ничем. Если тайник и имелся в аптеке, то Тубро к нему сегодня не подходил. Вслед за астральной тенью Лехто добрался до двери. Остановился возле трупа, полуоперевшегося на дверь. Колдун задумался. Получалось не очень хорошо. Даже отвратительно. Искомого в аптеке наверняка не было. Иначе бы покойный сразу по приходе на работу наведался к тайнику, проверил: на месте ли хранимое. Что оставалось? Идти и обыскать дом, квартиру убитого. К слову, а где он живет? Но что-то подсказывало Лехто: и там результат поиска окажется нулевым. Все гораздо проще… Или намного сложнее. Колдун еще раз посмотрел на тело, лицо. Открытый рот. Застывшие глаза смотрели куда-то за спину Лехто. На всякий случай колдун обернулся и проследил за взглядом. Нет, обыкновенный побеленный потолок. Взгляд вернулся к покойному. «Глупое выражение лица, – подумал Лехто, – что для умершего скорей нормально». Еще никого смерть не сделала умней. Разве что чужая… Да и то не всегда. Лехто обыскал карманы, быстро и довольно небрежно. Нашел бумажник, проверил его содержимое, не взяв ничего, вернул на место. Похлопал по карману, чтобы не топорщилась материя. Поднялся на ноги. Может, еще минута, несколько секунд, и ушел бы из аптеки. Конечно, не покинул город – стал бы строить планы, заново перетрусил аптеку, дом Тубро, весь город от подвалов до чердаков, а если нужно, и в обратном порядке. Но вдруг Лехто заметил: после обыска рукав рубашки на правой руке аптекаря задрался. Открылись какие-то линии. Там было что-то нарисовано или написано. Носком ботинка Лехто задрал манжету. Действительно, нечто странное, неожиданное. Колдун присел, чтоб рассмотреть лучше. То были не картинки, не слова любви. Татуировка злая, пороховая, сделанная, вероятно, за сущие копейки, но на совесть. Такая сойдет с руки только вместе с кожей. Две буквы и шесть цифр – на первый взгляд совершенно бессмысленных. Порой именно такая хаотичность защищала вещи неимоверно важные. Именно те, что оказались предметом поиска.
   Удача и облегчение были столь велики, что Лехто не удержался от хвастовства. Сделал это способом необычным, но единственно возможным для себя. В самом деле – не хвастать же своей находкой перед солдатами или вовсе ни в чем не повинными людьми? Они все одно не оценят. Через несколько минут выражение лица у аптекаря сменилось с глупого на глупо-удивленное. Он огляделся вокруг, посмотрел сквозь отверстие в левой руке, правой рукой ощупал рану на горле. И только после этого взглянул на Лехто.
   – Прости, что отвлекаю тебя от дел в небесной канцелярии, – осклабился колдун. – Но там наверняка сейчас многомиллионные очереди и жуткая скука. Я лишь хотел сообщить, пусть я и не достиг цели, но близок к искомому.
   …И назвал две буквы и шесть цифр.
   Тубро неожиданно вздрогнул. Пусть потом и сделал вид, что ему смешно, но Лехто уже понял, что он не ошибся.
   – Так что тело твое да станет прахом, но покоя твоей душе не видать. А теперь можешь отправляться куда пожелаешь…
   Веки покойного устало и медленно закрылись. Но лишь на секунду. Затем открылись вновь уже измененными. Зрачок на правом глазу стал большим, затуманился и остановился, задумчиво глядя куда-то за спину Лехто. Зато левый осмысленно смотрел колдуну в глаза. Чересчур осмысленно. Лехто начертал в воздухе знак, разрешил:
   – Говори…
   И мертвец заговорил:
   – Сегодня – мне, завтра тебе. Ты, упиваясь своей силой, решил, что стал охотником? Но часы уже отмерены, имя твое занесено в последний список. Пока оно в конце, но так будет не всегда. Они уже идут…
   В ответ на пророчество Лехто рассмеялся:
   – Ты всегда был посредственным прорицателем. Настолько, что проморгал собственную смерть. И кто бы ни явился ко мне – думаю, я смогу выиграть! А ты… – Лехто подумал с полминуты и щелкнул пальцами. – Изыди!..
//-- * * * --//
   Потом хозяин постоялого двора говорил, будто первый догадался, что в том человеке не все ладно. Ну, разумеется, кроме аптекаря. Так ведь аптекарь-то мертв, а убил его тот самый заезжий с саквояжиком – это к бабке не ходи. Если говорить серьезно, в городе то и дело появлялись группы людей с оружием, про которых «банда» – самое то слово. Порой банд имелось несколько, иногда они пересекались, резали друг друга, перестреливались. Раз даже палили из орудия. Разумеется, при этом гибли и мирные люди. Но всегда смерть была обычной и все чаще быстрой – росчерк сабельного удара, пуля из трехлинейки. Но чтоб кого-то перед смертью мучили, да еще это не скрывали – такое было внове. Когда перед ужином в постоялый двор вернулся колдун… Да, собственно говоря, все тогда поняли: что-то случилось. Все, начиная от упомянутого владельца до мальчишки, что чистил постояльцам обувь. И как тут не понять?
   Вопреки последующим слухам, колдун не был в крови с ног до головы. Были лишь некрупные пятна, едва видные на темном чесучовом костюме. Куда лучше они были заметны на белой рубашке и лице. А вот руки были испачканы сильнее…
   Сначала хозяин подумал, что с постояльцем случилось несчастье – напали гопники, порезался о стекло. Поэтому владелец заведения проявил деятельное участие – прислуживал гостю в умывальной. Но по мере того, как смывались пятна, выяснялось, что кровь была чужая. У постояльца не имелось ни одной раны.
   – А скажите, любезнейший… – спросил колдун, уже вытирая лицо. – У вас в волости, уезде имеется банк?
   – Банк? – переспросил владелец гостиницы.
   – Ну да, – кивнул Лехто. – Это такое заведение, где люди хранят свои деньги, другие ценности.
   Хозяин улыбнулся:
   – Чудно, что вы об этом спрашиваете. Банк даже у нас в городе был. Да закрылся. Летом и закрылся – то ли на Петров, то ли на Успенский пост…
   – Не выдержал революционных будней? И хороший банк был?
   – Да где там хороший! У него-то и при царе дела шли неважно, а как Февральская ударила, так вообще вкривь да вкось.
   – А другие банки имеются?
   – Вам понадежней или… – хозяин перешел на вкрадчивый шепот: – …Для дела?
   Собеседник улыбнулся и ненадолго задумался. Хозяин думал – эта банда сейчас на мели и хочет быстро заработать. Но ошибся.
   – Самый надежный… В каком бы хранили свои деньги вы.
   Лицо хозяина стало пунцовым:
   – Да я и так храню… Банк в Зеелове. Там охрана – что надо. Такой даже Мышковскому не взять!
   – Благодарю за ценный совет.
   Хозяин кивнул: дескать, не за что. Предположил:
   – Я так понимаю, вам готовить надобно ужин, постели?..
   Лехто покачал головой:
   – Нет, мы не можем терять время. Уходим прямо сейчас.
   …И действительно – упылили, не глядя на сгущающиеся сумерки.

22. Город Дракона

   …Музыку услышали издалека. Оркестр для провинциального городка играл довольно стройно. Пока компания шла по улицам, играли «Прощание славянки», за ним – «Варяг». Когда путешественники свернули за угол, увидали причину этого концерта. Центральная улица города была забита толпой. Впрочем, нет. Сама-то дорога оставалась пустой, люди теснились на тротуарах. Впереди на площади стояло три трехдюймовки, повернутые стволами на пустырь. Дальше в каре было выстроено несколько рот пехоты. Напротив батареи музицировал тот самый оркестр. Все говорило о том, что дорогу освободили совсем не для Геддо и его спутников. Честная компания заняла места в задних рядах и осмотрелась.
   Горожане сжимали в руках букеты. Но не было на лицах обывателей ни радости, ни волнения. Испуга, впрочем, тоже не читалось. Выглядели они просто серьезными, словно пришли на работу, оставив дома ворох забот. Даже цветы в их руках были повядшие и будто где-то сломанные. Вот на другом конце улицы появились конные. Впереди на удалом белом жеребце скакал мужчина, одетый в генеральский мундир. За ним, на расстоянии почтительном, следовали чины поменьше на конях хоть и знатных, но поплоше. Солдаты стали смирно, вытянулись в струнку. Оркестр снова заиграл исполненный совсем недавно «Alte Kameraden». Музыканты при этом дули в трубы сильнее, громче. Барабанщики лупили в свой инструмент так, что становилось страшно за натянутую кожу.
   – У-р-ра! – кричали солдаты.
   – Спаситель ты наш! – кричали обыватели рядом. – Освободитель! Батюшка родный!
   – Слава генералу Подлецову! – орал кто-то на другой стороне улицы.
   Цветы летели на мостовую. Кони безжалостно плющили их копытами. Меж тем Аристархов чувствовал: что-то в этом параде не то: люди хоть и изображали радость на лицах, в глазах скользило безразличие и усталость. Получался какой-то парад второго сорта. Не все ладно было и с артиллерией. Обслуга носилась с пустыми гильзами, вставляла их в орудия, закрывала замки, будто делали залп все разом. Выстрелов, разумеется, слышно не было. Все это казалось Евгению какой-то пьесой, написанной с изрядной долей странного юмора, который не рассмешит, но улыбку на устах вызовет. Правда, улыбаться никто не спешил.
   – А чего это они?.. – спросил Аристархов у стоящего рядом зеваки.
   Тот с важным видом скривил скулу:
   – Экономия! Снарядов нонче мало…
   Проследовав до конца толпы, то есть до того места, где стояла прибывшая компания, кавалькада развернулась и отправилась в противоположном направлении. Снова граждане кричали «ура», снова марш. Снова под копытами гибли цветы. Генерал удалялся, за его спиной народец будто расслаблялся, веселел. Наконец всадники скрылись за поворотом. Музыканты прятали медь труб в футляры и чехлы. С пустыря вели лошадей иных, тяжеловозных: першеронов да ланкастеров. Трехдюймовки брали на передки, увозили куда-то. Народ сходил с тротуаров, подбирал еще гожие цветы, расходился. У проходящего мимо горожанина Ольга спросила:
   – Ради бога извините, мы неместные… Причем крайне неместные. Не могли бы пояснить, что здесь происходит? Происходило только что?..
   Горожанин пояснить не отказался и даже остановился перед гостями города:
   – Это вы наблюдали репетицию въезда в Москву на белом коне генерала Подлецова.
   – А что, такая репетиция нужна? – встрял Клим.
   – А как же! Скажем, вот кони… Они привыкли к стрельбе, а вот как, скажем, отнесутся к цветам в морду? Не поранят ли их шипы роз?
   – И давно вы так тренируетесь?
   – Да с полтора месяца, три дня в неделю. Раньше было по два, а каждую пятницу – показательная казнь краснопузых. Порой в день дюжину вешали-рубили. Некоторых генерал самолично рубил в капусту. Совсем как царь Петр стрельцов… Но потом большевики закончились.
   Евгений кивнул: все ясно.
   – А вы сами случайно не большевики? – с надеждой в голосе спросил обыватель.
   – Нет-нет, что вы! – замахал руками Клим.
   Горожанин посмотрел на Чугункина внимательней, но, пожав плечами, пошел дальше. Жители, собрав цветы, до следующей репетиции расходились по делам. Из подворотен с метлами на изготовку выходили дворники и начинали мести улицы. Делали это с упорством, достойным лучшего применения. Казалось, в город вернулись времена не то что дореволюционные, а даже довоенные, и в провинциальный городишко должен въехать не то наследник престола, не то сам государь. Уворачиваясь от дворников, компания дошла до центральной площади городка. Вероятно, парады стоило проводить на ней, учитывая ее положение и размеры. Да вот только часть площади уже была занята. На длинной шибенице просто, без затей было повешено три человека. Еще одно место оставалось вакантным. И все говорило о том, что попасть туда может любой. Заодно становилась ясна причина усердия дворников. Их коллега, как был в фартуке и нарукавниках, качался на ветру. На груди повешенного висела табличка. Буквы были крупными, и дальнозоркий Евгений легко прочел несколько слов:
   – «Он плохо мел улицы». Хм… Довольно радикальный способ борьбы за чистоту.
   Аристархов осмотрелся: дом градоначальника, церквушка, конкурирующая с ней по высоте пожарная колокольня. В самом углу площади осмелевший осенний ветер трепал вывеску трактира.
   – Вносится предложение пообедать. Заодно позавтракать, поужинать и снова пообедать. Я нормально не кушал с неделю…
   – И вам хочется при этом обедать? – кивнула Ольга на повешенных.
   – Вы не поверите, но может статься, именно потому и хочется… На фронте ведь как: если половина взвода погибла или в лазарете, так второй половине положен двойной обед. Опять же: работа солдата на свежем воздухе, все больше физическая. Аппетит нагуливаешь быстро. Да и надо набивать живот кашей, пока его не набили свинцом.

   Столы на веранде не убрали. Несмотря на беснующийся вокруг листопад, ни на них, ни на полу не имелось ни одного листочка. Впрочем, трапезничать на улице было уже прохладно, и компания вошла в заведение. Звякнул пренепременный колокольчик над дверью. В зале было совершенно пусто, в потолок целились ножками поднятые стулья. Гости заняли столик у окна, которое выходило не на площадь, а на маленькую улочку. Появился трактирщик.
   – Нам бы с дороги желательно поесть чего-то горяченького, – сказал Евгений. – Имеется ли у вас таковое?
   Сначала трактирщик покачал головой, но затем поспешно кивнул:
   – Сейчас чего-то сообразим-с.
   – А что это у вас зал пустует? – спросил Клим, с интересом разглядывая помещение. – Дела идут плохо?
   – Да нет! – Весь вид трактирщика выражал жизнерадостность. – Дела-с идут хорошо! Как и у всего города! Просто народ сейчас работает! Кует победу!
   Этот оптимизм тоже казался каким-то потертым, бывшим в употреблении необоснованно долго.
   – И соседство это вас не раздражает? – кивнул Евгений куда-то в сторону виселиц.
   – Да нет, уже как-то все привыкли-с! От мертвых вреда никакого ведь – это от живых беды… Вот с пару недель назад было легче. Повешенные так не застаивались… Воздух был свежее. Но если это надо для блага родины – я готов терпеть!
   Приняв заказ, трактирщик удалился.
   – Странный он какой-то, – отметил Клим, косясь в сторону кухни.
   – Вот если бы ты не сказал, мы бы не заметили! – съязвил Евгений.
   Бывшему комиссару на помощь неожиданно пришла Ольга:
   – И трактирщик странный, и город. И что самое неприятное: странный не по-хорошему…
   Как бы то ни было, трактирщик оказался расторопным. На стол метались тарелки с борщом, кашей, корзина с пирогами. Правда, пиво подавать отказался, сославшись на какой-то запрет.
   – Вот вам за труды, милейший, – улыбнулся Геддо и положил на край стола серебряную монету величиной с маленькое чайное блюдце.
   На монетку трактирщик смотрел взглядом, скроенным будто из страха, но и меркантильности. Чувства боролись на лице трактирщика, он даже потянул руку к монетке. Но отдернул.
   – Я не могу принимать деньги иных стран. Вы обязаны их обменять в банке. Это совсем недалеко – пару кварталов.
   – Да полно тебе! – возмутился Евгений. – Это где ты деньгу иностранную увидал? Ведь отечественная монета, что с того, что старая? А в банк нам ходить не шибко удобно – кушать хочется с дороги. Ты уж сам будь добр, поменяй, когда сможешь.
   – Ах, ну что же вы так, – затараторил трактирщик.
   И полотенцем, ранее висевшим у него на руке, начал быстро протирать стол. Стол в этом как будто не нуждался, но монетка, на мгновение накрытая тканью, тут же исчезла.
   – Я принесу сдачу…
   – Не надо. Оставь ее себе, – подбодрил беспокойного трактирщика Геддо.

   …По пустой улице шел военный патруль. Впереди, заложив руки за спину, шагал молодой поручик. За ним, с винтовками на плече, следовали два солдата. У всех на рукавах имелась черно-желто-белая повязка.
   На какое-то мгновение глаза Аристархова, глядящего в окно, и поручика встретились. Евгений задумчиво кивнул, словно поздоровался. Тот тоже ответил кивком. И будто патруль уже прошел мимо, но нет… Снова звякнул колокольчик над дверями трактира, приветствуя теперь патруль.
   – Вы отчего не на работах? – сурово спросил офицер у компании. – Кто дал вам право ходить по городу в рабочее время?
   – А кто вы такой, чтоб я давал вам отчет? – спросил в ответ Евгений. – По уставу караульной службы вы должны назваться, указать номер части.
   Поручик побледнел, схватился было за кобуру, но в разговор ввинтился трактирщик:
   – Ваше благородие! Это неместные, первый день в городе! Будьте милостивы!
   – Так-так… – Руку от кобуры поручик не убрал, но успокоился. – Бродяги во время смуты. Сие есть…
   – Да не бродяги мы, а путешественники, – возразила Ольга, не дожидаясь, пока офицер подберет нужное слово.
   – А какова цель вашего путешествия?
   – А какова была цель путешествий господ Миклухо и Маклая? Или Пржевальского, не к ночи будет сказано? – миролюбиво начал разглагольствовать Аристархов.
   Поручик крепко задумался. Солдаты за его спиной шумно дышали.
   – Меж тем… – наконец продолжил офицер. – Для путешествий ноне время негожее. Вы, часом, не большевистскими лазутчиками будете?
   – Ну сами подумайте, поручик, кто на вопрос «ты шпион?» даст утвердительный ответ? Только безумец… А что касается разведки, то, я думаю, до такой сложной штуки большевикам век не додуматься.
   Трактирщик дал знак половому, и тот принес пузатую кружку пенного напитка. Подал ее поручику:
   – Примите за счет заведения! Для бодрости и веселости духа и за здоровье генерала Подлецова!
   Полштофа пива поручик пил долго. Пока пил – сменил гнев на милость.
   – Вам следует немедленно зарегистрироваться, – вытирая губы, благосклонно стал поучать гостей поручик, – обменять все деньги и ценности на ассигнации нашей губернии. Еще желательно, чтоб вы подписались на заем Победы…
   – На заем чего?.. – начал было Клим. Но тут же получил под столом тычок от Геддо.
   Впрочем, патруль уже уходил.
//-- * * * --//
   – А все-таки как-то несправедливо, – проговорил Евгений трактирщику. – Нам вы пиво наливать отказались, зато этому поручику нацедили полную кружку. Я понимаю, что сделали вы это для нашего же блага, но все равно – как-то некрасиво.
   Трактирщик сидел тут же. За неимением иных клиентов он откровенно скучал.
   – Что поделать. Продажа хмельного до заката запрещена. Заходите ко мне вечером – пренепременно налью. Сейчас, к слову, еще ничего…
   – А раньше?
   – Генерал, как в город вошел, чуть не первым делом стал бороться с пьянством. Собрал весь самогон и вылил в озеро. Пьяницам-то что, бабки другой нагнали, а вот рыба в озере начала нереститься. Потом два дня на берег выпрыгивала. К озеру после люди не подходили неделю, ибо похмелье у рыб еще плохо изучено. Генерал же заметил, что сухой закон во благо городу не идет: и солдаты в бой не шибко рвутся, и народец в городе смурной…
   – Короче, отменил указ.
   – Ну что вы! Все приказы генерала исключительно мудры и правильны! Пить по-прежнему нельзя, кроме как в определенных местах и только в разрешенное время!
   – Суровые порядки…
   – И не то слово! Драконовские! – с гордостью ответствовал трактирщик. – Все как в Европе! А нашего генерала и враги кличут Драконом! За силу! За мудрость и военную хитрость!
   Клим вздрогнул, Евгений задумался, вспоминая, как же все-таки называют Подлецова в стане вражеском. Вспомнить так и не смог: фамилия до сегодняшнего дня была ему совершенно незнакома, как, наверное, и большинству потенциальных врагов. Но рассказывать это трактирщику не стал. Тот явно гордился своим вождем.
   – И все же мне кажется, что дворников вешать – это явный перебор, – заметила Ольга.
   – Зато в городе у нас порядок. Улицы чистые, в магазинах не обвешивают.
   – Как по мне, уж лучше меня пять раз обвесят, чем раз повесят…
//-- * * * --//
   …Городская гостиница по случаю Гражданской войны пустовала. Цены на номера упали ниже плинтуса, но обслуга продолжала ждать постояльцев. Может, стоило закрыть заведение из-за неприбыльности, но это не позволил бы генерал: ибо разве может быть город сколь либо значительным, если в нем нет ресторана «Яр» и гостиницы «Метрополь»? И когда компания переступила порог, гостиничное хозяйство, доселе пребывавшее в безделье, завертелось так, словно все служащие истосковались по работе. Сняли многокомнатный номер чуть не вполэтажа: Геддо и Ольга получили апартаменты отдельные, Клим и Евгений поделили одну большую комнату. Коридорные не имели ничего против получать чаевые монетами, кои вроде хождения в губернии не имели. Да и портье, хоть и сетовал на то, что деньги не поменяны, к оплате их принял. Но сдачу выдал местными денежными знаками. Конечно, фальшивых денег у него не могло быть по определению, но это не мешало купюрам выглядеть ненастоящими. Печатали их на отвратной, чуть не газетной бумаге, типографским методом. Хоть и были эти билеты разноцветными, но без «орловской печати». Краска вытиралась на сгибах, расплывалась от воды. Степень защиты на этих деньгах была единственной и окончательной. На купюре крупно было напечатано: «ЗА ПОДДЬЛКУ – РАССТРЬЛЪ!»
   Геддо посетил цирюльню, что находилась рядом с гостиницей, вернулся оттуда помолодевший, подстриженный, густо пахнущий одеколоном. Прежде чем войти в гостиницу, что-то бросил на клумбу, прошептал заклинания и в совершеннейшем ноябре расцвели розы.
   – Зачем? – спросила Ольга, глядя на клумбу из-за занавески.
   – Это для вас, – смутился Геддо. – Думал, будет приятно.
   – Приятно… Но скоро ударят морозы, и пропадут розы.
   – Ну ничего, я весной вам еще наколдую.
   Под окнами, как раз между гостиницей и цирюльней, неспешно двигался крестный ход. Впереди – непременный крест с хоругвями, священники. За ними – старики со старухами. Глядя на них, Евгений перекрестился.
   – Товарищ Аристархов, что вы делаете! – одернул его Клим. – Бога нет!
   – Товарищи ныне далеко. Да и тебе неплохо бы помнить, что день назад сам едва не узнал, есть ли Бог или нет…
   – По какому поводу ход? – спросила Ольга.
   – Да кто его знает. Если судить по городу, так наверняка о даровании победы господину Подлецову.
   – Когда я слышу во время Гражданской войны здравицу «За победу русского оружия», мне хочется не то рыдать, не то смеяться…
   Словно почувствовав в Ольге союзника, Клим спросил:
   – А ваше отношение к религии какое будет?
   – Не люблю попов. Я как-то пыталась продать в церковь автоматического торговца свечками. Не взяли.
   Клим расцвел, но слишком рано.
   – Но к религии отношусь положительно, потому что природа не терпит пустоты. И если человеку не забить голову религией, он ее забьет самочинно всякой пургой вроде марксизма…
   Клим вспыхнул, стал просто пунцовый. Он шевелил губами, подбирая слова. Вероятно, зрел скандал. У Евгения появилось смутное желание дать Климу по роже. За время странствий тот уже порядком надоел Аристархову. Но с нахлынувшим гневом он справился и выпалил первое, что пришло в голову.
   – А пойдемте-ка сегодня вечером в ресторан, – предложил Евгений. – Не был там сто лет…

23. Попытка ограбления

   Поезд после узловой станции уходил на западную ветку. Геллер думал пересесть на другой состав, но оказалось, что ничего в Великий Кокуй не идет, по причине, что рельсов туда не имеется. Но если бы железную дорогу в Великий Кокуй и проложили, доехать туда вряд ли получилось бы.
   – Дрянной город, – объяснил Геллеру машинист. – И порядки там дрянные. Скажем, промочил кто мешки с мукой… Мешки вешают сушиться, а рядом с ним – вешают за шею и виновника. Если какая телега с грузом придет с опозданием – значит, саботаж, возницу, значит, к стенке. Потому, если б в Кокуй была дорога – я б туда не поехал. Уж лучше я получу расчет здесь, чем пулю в лоб там…
   Поэтому, закинув винтовку на плечо, Геллер пошел по Кокуйскому тракту пешком. Шел быстро, бодро, насвистывая под нос марш «Седан». И все было хорошо, но дорога делала небольшой поворот, обходя рощицу. Уже не понять, почему строители тракта решили, что проще сделать крюк, нежели прорубить просеку. Может, роща скрывала непроходимое озеро, а может, сделано так было для блага ночных путников вроде того же Геллера. Ведь, если бы тракт проходил меж деревьев, история Рихарда, возможно, на этой дороге и закончилась. Но, будто чувствуя что-то, Геллер шел по левой обочине тракта, дальней от рощи.
   Четверо постарались выскочить неожиданно, но вышло это не слаженно. Убежать Геллер не успел, но винтовку с плеча сбросил. Одеты нападавшие были во что-то коричневое, синее или даже красное, но в темноте все цвета сливались в черное. Вооружены налетчики были чем попало. У одного имелся кистень, у второго – шашка. Двое других были вооружены… Рихард даже не сразу понял, что это такое: лезвие косы из поперечного положения переставили в продольное. Такое оружие, наверное, появилось приблизительно одновременно с косой. Но во все времена крестьяне у глеф, сиречь боевых кос, держак оставляли прежним. Люди, появившиеся из рощи, вряд ли когда пользовались косами по назначению, поэтому от косья оставили недлинную, в две ладони, рукоять. Получилось нечто похожее на саблю.
   – Бросай свою пукалку! – крикнул тот, кто был с кистенем. – Нас пули не берут! Мы – черные всадники!
   Геллер посмотрел на свою винтовку с недоверием. В самом деле – слишком многих в этой губернии не брали пули. Настолько многих, что огнестрельное оружие на черном рынке падало в цене, зато дорожали сабли, кастеты. Может, против таких вот феноменов помогали серебряные пули, но Рихарду доселе не представлялось возможности их опробовать. А сейчас, когда был самый тот случай, его пулемет находился за десятки верст, а в имеющейся винтовке был только один патрон…
   – Эй, ты… – сказал другой. – Давай сюда свою деньгу. И разувайся-раздевайся.
   То, что его раздевали живым, еще ни о чем не говорило – так могли поступить, скажем, чтоб не портить кровью ткань. «А какого, собственно, демона?» – подумал Геллер. И, резко развернув винтовку, прямо с бедра выпалил в стоящую напротив фигуру. Такое расстояние не оставляло шанса промазать даже посредственному стрелку, а Рихард таковым не был. Может, с полсекунды все пребывали в оцепенелом удивлении. Бандиты – от того, что путник выстрелил. Рихард – потому что выстрелом бандиту снесло пол-лица. Первым опомнился Геллер. Крутанул винтовку и щекой приклада смазал по голове ближнего. Тот пошатнулся, рукой схватился за челюсть, но не упал и даже оружия не выпустил. Зато Рихарда чуть не смел удар кистенем. Но в темноте бандит ошибся, дал промах, шар лишь задел шинель Геллера. Под следующий удар Рихард поднырнул и оказался прямо возле бандита. Тяжелая гиря потянула руку бродяги так, что он словно обнял Геллера. Рихард чуть помог врагу повернуться. Получилось как раз вовремя: второй бандит ударил саблей-косой. Коса вошла глубоко – на мгновение Рихарду показалось, что, проткнув подельника насквозь, достанет его самого. Но нет – лезвие застряло, да так, что бандит, не мог его вытащить назад. Меж тем тело убитого стало падать, и косу-саблю просто вырвало из рук. Рихард отступил на шаг назад. Бандит отскочил в сторону и из руки застреленного выхватил саблю. Атаковал тут же косым ударом. Геллер закрылся винтовкой – с цевья полетели щепки. От первого подсечного удара Геллер ушел, второй приняла винтовка. Бандит давил, пытаясь оттеснить Рихарда, но тот ударил подло – ногой в колено. Когда противник упал, проскочил за спину, накинул на шею ремень. Душил азартно, сильно. Когда закончил – вздрогнул. Ведь был же еще и четвертый. Рихард осмотрелся. Четвертый был саженях в пяти, в одной руке он по-прежнему сжимал оружие, второй держался за голову. Отчего он не пришел на помощь своему товарищу? За болью было не до того или не такого уж и большого друга убили? Рихард засмеялся и топнул ногой. Намек был понят, и последний налетчик потрусил в лес. Черная одежда имела еще то преимущество, что в темноте убегающий терялся меж деревьев. Рихард подумал, передернул затвор, вскинул оружие к щеке, прицелился, плавно, словно на стрельбищах нажал на спусковой крючок. Ответом был лишь негромкий щелчок. Как-то совершенно забылось, что патрон был один, да и тот уже нашел свою цель. Может, стоило побежать, рискуя свернуть шею, догнать налетчика. Коль они именовали себя черными всадниками, так, может, у них есть какие-то лошади? Но нет – откуда у таких неудачников лошади? Они даже на нормальное оружие не скопили.
   Да и зачем те кони были нужны Рихарду? С места драки уже было видно огни Великого Кокуя.

24. …а в ресторане…

   – Сегодня у нас пирует сам генерал Подлецов… Гроза красных! – гордо известил посетителей швейцар, стоящий у входа в ресторан «Яр».
   Клим хотел фыркнуть, но совершенно резонно сдержался. Впрочем, особой надобности в подобных предупреждениях не было. Возле подъезда стоял автомобиль «Бугатти», рядом скучал военный патруль. Из двери и окон ресторана было слышно, как оркестр аккуратно и чопорно выводил легкомысленные кружева вальса «Дунайские волны». Шумели волны шелка, в зале было невозможно дышать за запахом «Любимого букета императрицы». Когда компания уселась за стол, Аристархов доверительно известил своих сотрапезников:
   – …Впрочем, я уточнял. Генерал он самопровозглашенный. После того как потрепал красных, ему якобы присвоил чин генерала не то Деникин, не то Колчак, не то оба сразу. Но злые языки говорили, не тот и не другой, а некто, сам находящийся в генеральском звании.
   Сидящие за столом приняли ремарку Евгения молча и постарались спрятать улыбки.
   За «Дунайскими волнами» оркестр заиграл иные волны, холодные, тяжелые амурские. Будто из-под земли появился официант, изготовился принимать заказ. Шампанское в меню отсутствовало.
   – Что же это такое? Ресторация и без шампанского.
   – Личное распоряжение генерала Подлецова. Пока не побьем большевиков – никакого шампанского.
   Заказ делал Евгений. Говорил четко, так, словно всю жизнь питался исключительно в ресторанах. Лишь раз уточнил:
   – Даме, разумеется, вино?..
   – Водки мне! – распорядилась Ольга. – От дурного вина у меня изжога, а откуда в этой дыре хорошее вино.
   – Зря вы так, сударыня, – обиделся официант. – Хорошее есть. «Абрашка» из старых запасов…
   – Делай, что тебе говорят, – распорядился Евгений.
   Довольно скоро принесли закуски и графин с водкой. Аристархов тут же разлил ее по бокалам:
   – Выпьем за наше спасение. И за его творца – деву Ольгу!
   Возражений не последовало. Рюмка водки натощак подействовала освежающе, резко, словно пощечина. Кровь прилила к лицу, стало жарко. Иль, может быть, Ольга покраснела еще до выпитой рюмки?
   – Так расскажите, – проговорил Евгений, тут же наливая по второй, – расскажите, откуда вы такая расчудесная.
   Ольга неспешно наколола огурец, положила его себе в тарелку, взглянула в лицо Аристархова и тихо спросила:
   – Да так ли важно? Училась в университетах с труднозапоминаемыми названиями, в городах далеких. Работала на стольких фабриках и заводах, что все не упомню.
   – Часто меняли место работы? – вставил свои три копейки Клим.
   – Наверное, тяжело даме работать на мужской работе? – продолжил Евгений.
   – Пролетарская революция уравняет в правах мужчин и женщин, – выпалил Клим и тут же зачем-то покраснел.
   – Попытки, безусловно, будут… Но ничем хорошим это не закончится, – с тихой убежденностью закончил Евгений.
   – Вы против феминизма? – удивилась Ольга. – Не верите в движение суфражисток? В прогресс?
   Евгений еще раз вдохнул воздух, густо пропитанный духами:
   – Нет, отчего же, я за прогресс. Раньше, для того чтоб привлечь мужчину, женщины использовали приворотное зелье, готовили какие-то гадости из пепла и волос, теперь для тех же целей пользуются пудрой, помадой… Так что да здравствует прогресс!
   Заговорил сидевший до этого с отсутствующим видом Геддо:
   – Да простит меня Клим, но деление мира на женщин и мужчин есть наипрекраснейшее неравенство на свете. Всему свое место, и каждый на своем месте. Женщины созданы красивыми, чтоб вдохновлять мужчин на подвиги. Мужчины сильны, дабы защищать женщин, красоту. А если мы начнем уравнивать, получится существо не шибко сильное и не совсем красивое…
   – Я хочу танцевать! – сообщила Ольга. – Господин колдун, вы вальсируете?
   – Последний раз я танцевал еще до изобретения вальса.
   – А вы, Евгений? Нет? Но вы же офицер! Наверное, учили польки, мазурки?
   – Ускоренный пехотный курс… Не до вальсов было.
   – Я танцую, – жутко смутившись, проговорил Клим. – Конечно, это пережиток, но сестра научила.
   …Через минуту они вальсировали. Клим вел плохо, в соответствии с фамилией – чугунно, боясь сделать неверный шаг. Его взгляд был направлен в декольте блузки. Сей взор был невежлив, но и немного приятен.
   – Что у вас там?.. – спросил он.
   Ольга замедлила танец, опешила: какова наглость! Но Клим тут же уточнил:
   – На цепочке.
   – Ах, это… – В голосе скользило разочарование. – Это алмаз.
   Но большевик оказался бессребреником:
   – Нет, внутри у него что?..
   – Яд… Я как раз подумываю – а не выпить ли его.
   – Вы не такой человек, что пьет яд.
   Ольга улыбнулась: Клим вовсе не походил на знатока человеческих душ, но сейчас угадал правильно.
   – Это отворотное зелье. Оно убивает любовь.
   – К родине?..
   – Какой же вы… милый!
   После танца выпили по третьей. Выловив вилкой маринованный гриб, Евгений хотел что-то сказать. Но не успел.
   – Жаль, потеряли Рихарда, – заметила Ольга голосом, больше похожим на шепот. – Как он там?..
   – А мне ничуть не жаль, – ответствовал уже осоловевший от водки Евгений. – Мне жаль людей, которые на него наткнутся.
   Ольга замолчала, Геддо покачал головой, Клим потянулся к графинчику. За соседними столами подобострастно шептались:
   – А вы слышали? Генерал Врангель взял Царицын. И сам Джугашвили бежал, переодевшись в женское платье, впрочем не сбрив усы…

   Тут, будто сама по себе, открылась большая двухстворчатая дверь. Из полутемноты коридора в обеденный зал вошли четверо. За их спинами почти сразу створки закрылись. Только все одно гуляющим в зале мгновенно стало зябко. Показалось, вошли они не из коридора, а из склепа, где холоду и смерти по-домашнему уютно. Четверка остановилась на пороге, не то привыкая к яркому свету, не то осматриваясь. Отдыхающие ответно оглядели их. Высокие, худые, черные плащи до пят, капюшоны, скрывавшие лица. Но заглянуть под капюшон хотелось меньше всего. С плащей капала вода, хотя на улице дождя не было. Кто-то пробормотал:
   – И как их пустил швейцар?
   Но вопрос остался без ответа. Даже вопрошающему стало ясно: таких попробуй не пустить. Такие пройдут по трупам. А кому хочется, чтоб по их трупам ходили? Гости в черных плащах, освобождая из ножен мечи, неспешно пошли в глубину зала. Шагали не в ногу, но четко. Подогнанные ранее без скрипа половицы стонали, моля о пощаде. Было понятно: эти пришли сюда не обедать. Офицеры, сидевшие за столиком вместе с Подлецовым, почувствовав что-то, вскочили, ощетинились стволами пистолетов.
   – Не стреляйте, и никто не пострадает… – устало предупредил один из вошедших. – Кроме полковника Подлецова.
   Странно, но, пока четверка шла к столу, никто так и не смог пересилить себя и нажать на спусковой крючок. Сам генерал сидел за столом совершенно бледный. Он не бежал – просто не понесли бы ноги. Лишь когда до фигур осталось с полсажени, выдавил:
   – А кто вы такие, позвольте спросить?..
   – Нет времени, – был гулкий ответ.
   Взмах мечей. Кровь. Карминовая струя упала на вечернее платье одной дамы. Красное хорошо смотрелось на белом фоне. Голова генерала упала лицом в салат. Обезглавленное тело расслабленно откинулось на спинку стула. И лишь тогда юный, молодцеватый поручик стал стрелять из двух револьверов по фигурам в черном. Бил по-македонски, с обеих рук. Стрелял довольно сносно. Лишь раз пуля прошла мимо фигур. Остальные тринадцать пуль двух офицерских наганов попали в цель. Вернее, в цели. Стрелял, пока ударники не стали бить по уже стреляным гильзам. Тогда четыре черные фигуры повернулись. Сидящим в зале было хорошо видно, как дыры на их одежде затянулись. Казалось, что плащи вокруг ран стали ветхими, рассыпаются в прах, в пыль. Эта пыль заполняет отверстия, затем становится тверже, превращается в ткань. Один из черных подошел к поручику, стал в двух шагах от офицера. Рука в черной перчатке касалась сабельной рукояти, но лезвие оставалось в ножнах. Гость стоял так близко, что они могли бы прикоснуться друг к другу, пожать руку, если бы на то возникло желание. Но такого желания ни у кого не возникало. Зато поручик был единственным человеком, который видел лицо пришельца. Не мог не видеть.
   Говорят, некоторые седеют за ночь. Поручику, для того чтобы постареть и поседеть, понадобилось не более пяти секунд.
   – Я убью тебя, – голос из-под капюшона грохотал глухо, словно снежок, брошенный в водосливную трубу. – Но не сейчас… Твое время еще не пришло.
   Затем черная рука протянула поручику что-то зажатое в кулак.
   – Держи… Это твое…
   Постаревший поручик не спешил принять дар. Тогда ладонь раскрылась и повернулась. На пол посыпались нагановские пули.
   – Пора… – сказала фигура чуть выше. Та, что носила два меча за спиной.
   Неторопливо пошли к окнам, но возле столика, где сидели Аристархов, Чугункин, Геддо и Ольга, остановились.
   – Ольга? Дочь Косты? Вас ли я вижу? – спросил один.
   Ольга сглотнула и кивнула. Евгений незаметно расстегнул кобуру пистолета. Но совершенно напрасно.
   – А мы ведь недавно гостили у вашего батюшки, – неслось из-под капюшона. – Он отошел от дел, но пребывает в добром здравии. Ах, если бы ваш батюшка знал, что мы свидимся, то непременно бы велел вам кланяться.
   Ольга кивнула одеревеневшей шеей:
   – Передавайте ему тоже поклон, если попадете в те края, – чуть сипло ответила девушка.
   – Пренепременно. Впрочем, не знаю, слишком много забот… И сейчас мы спешим. Простите, но дела.
   Тут же распахнулось окно, хотя потом владелец ресторана клялся, что окна у здания были на зиму закрыты и законопачены. С улицы ударил холодный ветер, задул свечи, остудил горячие блюда, еще больше охладил водку. Четверо вышли в окно, на дворе заржали кони. От этого ржания стыла в жилах кровь.

   В зале молчали долго.
   – Кто это был? – спросил Аристархов.
   Ольга покачала головой:
   – Не знаю, хотя и догадываюсь.
   – А кто ваш отец, Ольга? – спросил уже Геддо.
   – Палач…
   Замолчали опять. Дул ветер, играл створками окон. Был слышен стук копыт, сначала громкий, словно барабанный бой, затем все тише и тише – так тарабанит дождь по далекой крыше. Снова ударил ветер, в зал ресторана занес капли воды. На улице действительно начинался дождь…
   – Да закройте окно! – крикнул Аристархов. – Простудимся ведь! И нам кто-то собирался нести…
   – Водки! – перебивая все звуки, крикнули от какого-то столика.
   – …горячее, – закончил негромко Евгений.

25. Дракон?

   В гостиницу компания Геддо вернулась ближе к полуночи. Полуспящий кельнер кивнул постояльцам. Те поднялись мраморными ступенями на свой этаж. Прошли по коридору, открыли дверь. Еще в прихожей некурящий Евгений почувствовал – из номера пахло табаком. Дал знак: подождите. И, сжимая в руке кольт, осторожно открыл дверь. В общем зале у окна сидел человек. Он курил папиросу. У его ног в полосе лунного света лежала собака.
   – Рихард, ты? – спросил Аристархов.
   – А кого вы хотели увидеть? Злого колдуна?
   Геллер незаметно потушил папироску об окно. Искры впаялись в стекло так, что их не удалось отчистить горничным в течение двадцати лет с лишком. Только через двадцать лет мальчишки-хулиганы разбили это стекло камнем.
   – Как вас пустили сюда? – спросил недовольным голосом Чугункин.
   – Просто. Я подошел к портье и спросил, здесь ли остановились мои друзья. Описал вас, упомянул про собаку. Портье спросил, какого цвета волосы у вас, Ольга. Надо ли говорить, что с задачей я справился блестяще? В качестве приза он открыл мне номер. И вот я уже с полчаса жду вас тут.
   Геллер лениво встал с подоконника, прошелся через номер к своим знакомцам. Из-за спины вытащил розу, подал ее девушке.
   – Это вам, Ольга… Кстати, вас было легко найти – как раз по этой клумбе роз. Впрочем, цветы срезали. Говорят, не положено. Не сезон.
   Ольга розу приняла, сделала книксен, поднесла цветок к лицу, вдохнула аромат, к слову, почти незаметный. Улыбнулась.
   – Ой… – вдруг опомнилась она. – Вы, наверное, с дороги голодны. А мы только что поужинали.
   – Не стоит беспокоиться. Я тоже поужинал, – кривовато улыбнулся Рихард. – Говорится же: обед съешь с другом, ужин отдай врагу. Чтоб не остаться голодным, мне достаточно было нажить нескольких врагов. Они и завещали мне свой ужин.
   – Добирались, я так понимаю, с приключениями? – учтиво спросил Геддо.
   – Не то слово. Если я скажу, что сам убил черных всадников, это будет нескромно. Но, если я скажу, что не убил или убил не сам, – это будет неправда. Поскольку ложь хуже нескромности, я признаюсь… Я убил трех всадников.
   – ???
   – Один ушел, зараза… Но я ему, как минимум, выбил пару зубов. Может, и челюсть сломал. Теперь он не сможет жевать и умрет от голода.
   – Что случилось? – спросила Ольга.
   – Да так… Пытались меня ограбить. Одного я пристрелил, остальных убил в драке. Совершенно никчемные люди. Заодно удалось у них найти немного денег и курева.
   – Когда это произошло? – уточнил Геддо.
   – Часа три назад.
   Аристархов покачал головой:
   – Ты убил не тех… Настоящим вряд ли нужны деньги и табак.
   Тогда Геддо задал вопрос, ответа на который и боялся, и ждал:
   – Рихард, вы… встретили Лехто?
   – Лехто? – притворно задумался Рихард. – Ах да, именно это имя он называл. Милейшей души человек. Обещал заковать меня в кандалы лишь для того, чтоб в них и утопить. Я смотрю, вы с ним колдуны разные. Или, как говорится, в семье не без урода?
   – Вернее, мы из разных семей. А что касается его семьи… То там уроды все. Но вернемся к вашей встрече. Он тоже убит вами?
   – Держи карман шире. Просидел я день в плену. Потом бежал, пристукнув какую-то шушеру. В общем, день был наполнен событиями… И знаете, что я вам скажу?
   Геддо выглядел задумчивым. Новость о том, что Лехто жив, его явно расстроила. И то, что Рихард обращается к нему, колдун понял не сразу.
   – Что?.. – встрепенулся Геддо после изрядной паузы.
   – Знаете, первой моей мыслью после побега из плена было то, что от этого Лехто надо бежать! Бежать долго, старательно и не оглядываясь. Сначала из этой губернии, затем из страны. Еще лучше – покинуть этот материк, драпать до Патагонии! В Антарктиду к пингвинам! Но потом задумался: а какого лешего? Я видел немолодого человека, с ним – может, десяток-другой полусолдат. Пытался казаться при них бодрым, смелым. Бежал через ночь, через мороз и все время ломал голову: из-за чего это происходит. Вы мне не хотите это объяснить?
   Геддо покачал головой:
   – Давайте поговорим об этом утром?
   – Отчего утром? Как по мне – сейчас самое то время. Я ночь спать не буду. Умру от любопытства.
   – Утром.
   Но Рихард был настойчив. Это была принципиальность человека, получившего по морде.
   – Сегодня! Я бы даже сказал: немедленно. Потому что утром вы наверняка исчезнете. И сделаете это, как вам будет казаться, нам во благо. А я, к слову, имею ордер и на ваше убийство. На ваше и на убийство Лехто…
   – Я тоже, – добавил Аристархов.
   Геллер посмотрел на него без удивления. Кивнул и продолжил:
   – В общем, если я вас сейчас застрелю, часть задания выполню. Но я этого не сделаю. И даже не знаю, почему.
   – Может, вы нам сами назовете причину? – глядя прямо в лицо старика, спросил Евгений.
   – Я спас вашего друга, – напомнил Геддо.
   – А хотите, я его пришибу для гамбургского счета? – Евгений сделал вид, что достает оружие.
   Геддо посмотрел по сторонам, вероятно ища поддержки. Ее не было: Клим потупил взгляд, зато Рихард и Евгений смотрели чуть ли не зло.
   – Говорите, – наконец подала голос Ольга. – Чего уж тут. Облегчите душу. Я тоже хочу знать, из-за чего мы все рисковали. И рискуем.
   И колдун сдался:
   – Дело касается одного дракона.
   – Это того полковника, которого сегодня убили? – спросил Аристархов. – Забыл фамилию…
   – Да нет. Полковник был простым человеком. Это, господа, касается, наверное, последнего дракона земли.
   – Весьма забавно, – согласился Евгений. – Только драконов не бывает.
   – И что стало с тем драконом? – не обращая внимания на Аристархова, улыбнулся Рихард.
   – Он издох, – сообщил Геддо.
   – Вот еще! Как может издохнуть то, чего нет.
   Но Аристархова перебил Рихард:
   – Неужели дохлые драконы так высоко ценятся? И что, Лехто ищет его могилу?
   – В некотором роде. Этот дракон принадлежал великому колдуну по имени Ву.
   Ольга почти оживилась, глаза ее блеснули, она нетерпеливо переспросила:
   – Ву? Знакомо… Но что-то слишком простое имя для колдуна. Я вообще-то думала, что имена волшебников должны быть на две-три строки.
   – Ну да. Ву. Когда он принял это имя, на свете не все вещи были названы, поэтому он мог выбирать. Ву оставил после себя зашифрованный дневник – знаменитую «Пегую книгу». Ее пытались расшифровать, даже один раз размножили типографским методом. Но покамест никто не смог прочесть даже часть. Существует мнение, что это вовсе не код, а тетрадь, в которой Ву расписывал перо. И как мне сейчас служит пес, ему испокон веков служил дракон. В конце концов дракон умер от старости. Ву тоже решил откланяться. Не то умер, не то отправился путешествовать по мирам, не то пребывает где-то рядом с нами… Но, прежде чем уйти, то, что было накоплено, закрыл в горе, путь к этим богатствам и защищает мертвый дракон…
   Немного подумав, Геддо махнул рукой, продолжил:
   – Мало того, есть мнение, что умерший дракон был не последним, а предпоследним. Остался его потомок – он и защищает пещеру. Драконы существа особые. Могут нырнуть в море и вынырнуть через несколько месяцев и за триста верст. Смогут сжечь город. Молодой дракон – как сырая глина. Что из него вылепишь, то и будет. Важно, кто дракона воспитывает, как воспитает…
   – И вы знаете, как туда пройти? – оживился Рихард.
   – В некотором роде. Ву составил указующую карту, которая была разбита на части. На одном листе были нарисованы некоторые дороги этой местности, на другом – остальные. На иных листах поместились реки и озера, леса, холмы… И если листы наложить один на другой, то можно увидеть полную карту. Части этой карты были разосланы почтовыми голубями по свету…
   – Я так понимаю, у вас тоже имеется часть этой карты, – предположил Рихард.
   – Да. И самая главная.
   – Но без остальных она мало что значит? – задумчиво спросила Ольга.
   – Именно так.
   – Значит, вы можете ее нам показать? – не совсем уверенно переспросил Геллер.
   – Легко.
   Из своей сумки Геддо достал деревянную тубу. С пронзительным скрипом снял хорошо притертую крышку. Из тубуса извлек листок.
   Продемонстрировал его присутствующим – бумага была тонкой, почти прозрачной. Затем вернул бумагу на место. Долго никто не мог ничего сказать. Наконец, заговорил Аристархов:
   – Вы ничего не спутали?
   Геддо покачал головой.
   – Но, насколько я мог рассмотреть, на бумаге имеется только одна пометка. Или я что-то пропустил?
   За поддержкой Евгений повернулся к Геллеру. Тот молча кивнул: да, именно так…
   – Не сильно впечатляет.
   – На самом деле многие истины выглядят не особенно значительно.
   – И что отождествляет этот крест?
   – Остальные листы соберут карту – с лесами и реками, дорогами и селами. Но моя даст положение на местности… Координаты.
   – Глупости какие-то. Координаты никто крестом не обозначает. Должны быть цифры, ориентиры, – кипятился Рихард.
   – Это место будет видно за версту. Все говорит о том, что схрон будет таким, что мимо него не пройти.
   – Скажите, – задумчиво обратилась к старику Ольга, – а Лехто тоже получил свою часть карты?
   – Получил. Думаю, он получил и чужие части. Лехто лучший. Может быть, даже величайший. И ему взбрело в голову, что в один день он станет единственным. Проклинать его или насылать порчу – бесполезно. На него наводили сотни, если не тысячи, порч. Есть мнение, что некоторые он распознает и возвращает назад.
   – И что там находится? – не вытерпел Аристархов. – Вероятно, банальные сокровища?
   – Нет. Вернее, они там тоже есть, но дело совсем не в них. Гораздо важнее знания, библиотека, которая осталась после Ву. Наверняка там есть что-то неожиданное… Потаенное…
   Геддо говорил тихо, спокойно, проникновенно. Выглядело так, словно дедушка читает сказку на ночь. Еще немного, и его слушатели разбредутся по комнатам, лягут в свои кровати, заснут крепко, и им приснится…
   Да и неважно, что приснится.
   – Пожалуй, пора спать, – и в самом деле зевнула Ольга.
   – Да, пора, – кивнул Рихард. – Завтра продолжим. А вы, милейший волшебник, не думайте бежать. За пулемет и серебряные пули к нему я полсостояния отдал и теперь этого так не оставлю. Сбежите – за вами начну гоняться, и я… уж поверьте – опыта у меня в поисках много. Останетесь – завтра подумаем, что делать. Ибо, как говорят малороссы: «Вместе хорошо и отца бить…»
//-- * * * --//
   …Ночью ударил мороз. Разом осыпался весь желтый лист по городу. С морозом ворвалась зима, которая до сего дня околачивалась по лесам и полям за городом. Пока весь город спал, осень и зима боролись друг с другом за право обладать землей. Они дрались не до смерти, а как два азартных игрока, которые сходились раньше и встретятся опять. Играли в странную игру, пытаясь перебить ставки друг друга. Осень секла дождем, зима вплетала в тугие нити воды зигзаги снежинок. Медь и золото листвы падали на землю, и тут же на них ложилось серебро снега. К утру безмолвное поле боя осталось за зимой. Осень утекала к югу, а ночь – на запад. Город просыпался, и теперь дворники, проклиная день, когда они выбрали себе эту профессию, мели улицы и колодцы дворов.
   Аристархов проснулся без четверти шесть. В сером утреннем свете посмотрел время, на несколько оборотов подзавел хронометр, спрятал его в карман и приготовился спать дальше. Но сон уже не шел. Поворочался полчаса с боку на бок, долго слушал шелест дворничьих метел. Затем понял, что не уснуть. Поднялся на ноги, быстро оделся. В другом углу комнаты мирно посапывал Клим. Евгений прошелся взад-вперед, стараясь не скрипеть половицами. Это ему почти удалось, но в конце пути предательски застонала дверь. Аристархов обернулся, ожидая увидеть проснувшегося Клима. Но Чугункин спал как младенец. Требовалось нечто более существенное, чтобы прервать его отдых.
   По лестнице Аристархов спустился в обеденный зал… И обнаружил там сидящего за столом Геллера. Он не то проснулся раньше Евгения, не то не ложился вовсе. В чашке Рихарда поверх кофе лежал легкий дымок, рядом стояла полная пепельница. В его тонких пальцах крутилась, словно жезл тамбурмажора, очередная папироска. Вошедшему Геллер кивнул:
   – Присаживайся, – и тут же крикнул половому: – Еще одну чашку кофе. Быстро!
   Вместо благодарности, Евгений зевнул.
   Рихард с ужасным хрустом сложил газету, но совсем не по тем сгибам, что лист получил в типографии. Новость, которая так волновала Рихарда, была хоть и важной, но оказалась на второй полосе:
   – На вот, читай… Германец сдался. Конец войне. Теперь мы не при делах. Как бы ни было, союзники справились сами.
   На газету Евгений посмотрел одним глазом, лениво кивнул.
   – Нет, ну ты слышишь! Окончилась война! На которой мы кровь проливали!
   – Рихард, – снова зевнул Евгений. – Я что-то не помню, чтоб ты в германскую был ранен. Так понимаю, то, что ты при бритье резался или там с коня упал, нос разбил – это не считается?..
   – Я образно говорю. Но ты-то ведь проливал! Был ранен?
   – И что с того? Я и на японской был ранен. Опять же – японская тоже окончилась…
   – Ну ты должен как-то прореагировать!
   – Не подскажешь, как именно?..
   В ответ Рихард отмахнулся: да ну тебя.
   В зал вошел Клим. Рихард кивнул ему в знак приветствия. Евгений не сделал и того. Клим попросил чаю и тоже взялся за газету. Геллер уже пролистал одну и взял следующую. В ней ему не понравилось даже название:
   – Нет, вы только послушайте! Детский сатирический еженедельник: «Вилы в бок». Они вообще представляют как это – вилы в бок? Это же совсем не смешно и очень больно, а часто и смертельно. Еще бы назвали журнал «Ломом по спине»!
   Открыл бульварные листки. Начал читать их, с конца, с рубрик знакомств:
   – Забавно, некая мамзель пишет: «…Так как я осторожна и даже немного совестлива, я не принЕмаю ничего не взвесив заранИе все „за“ и „против“. Я не ожидаю многоВо от жизни».
   Рихард читал, выделяя интонацией каждую ошибку.
   – …Как говорится, комментарии излишни. Безусловно: если пишешь «многого» через «В», то чего хорошего можно ожидать от жизни?.. – перевернул страницу, вчитался в следующее объявление.
   Вот по лестнице дробно застучали сапожки Ольги. За ней степенно ступал Геддо.
   – Чем занимаетесь? – спросила девушка, присаживаясь за стол.
   – Да вот, с Евгением новости обсуждаем, – ответил Рихард, хотя Аристархов и молчал. – Читаем тут, что…
   Но договорить не успел: на пороге возник владелец гостиницы. В знак пущего уважения сгибался в три погибели, словно старец Серафим Саровский. Подошел к столу, где завтракала компания.
   – С вами хотят поговорить…
   Хоть и говорил владелец во множественном числе, обращался он к единственному человеку.
   – Со мной? – удивилась Ольга.
   – Ну да… Делегация прямо.
   – Но я здесь никого не знаю.
   – Зато они знают вас… Выйдете к ним?
   Ольга задумалась:
   – Да нет, зови их сюда.
   – А?.. – Владелец гостиницы обвел взглядом присутствующих.
   – Это мои друзья. От них у меня нет секретов.
//-- * * * --//
   Делегацию Ольга встречала, повернувшись на стуле вполоборота, боком к вошедшим. Тех это крайне смущало: комкалась торжественность момента, к которой они, вероятно, готовились. Гостей было шестеро: пять мужчин в партикулярном платье и одна женщина, почти бабка – игуменья местного монастыря. Изрядно бородатый мужчина держал в руке ключ, самого большого размера, который удалось найти в городе. Он был обвязан ленточкой и покрашен сусальным золотом. Последнее из-за спешки еще не успело схватиться и пачкало руки. Другой мужчина держал в руках каравай на рушнике. У игуменьи и еще одного мужчины в руках были иконы. Вошедшие молчали, чувствуя какую-то несуразность.
   – Говорите, – буднично предложила гостям Ольга. – Я вас слушаю.
   Человек с ключом оглянулся на своих спутников и громко произнес:
   – Мы тут всем миром посовещались. И решили вручить вам это!
   Подошел торжественно к Ольге и протянул с поклоном ключ. Та брать его не спешила:
   – Я так понимаю, это вроде символа. Ключ от города?
   Бородач кивнул.
   – Полагаю, – продолжала Ольга, – это знак того, чтоб мы выматывались из города и закрыли за собой дверь? Не утруждайте себя… Мы скоро уйдем. Ведь так?
   Ее спутники кивнули. Особенно энергичный кивок получился у Геддо. Но в ответ бородач лишь покачал головой:
   – Мы, напротив, желаем, чтоб вы в городе остановились. Особенно вы, милая сударыня. Владейте нами!
   – Не поняла?
   – Да чего тут непонятного. Город вчера лишился надежи и опоры – господина генерала. Вы, господа, при том присутствовали! Лучшие люди собрались и решили: отдать город тому, с кем вчерашняя четверка с почтением разговаривали. Значит, вам.
   – А лучшие люди это вы?
   Все шестеро потупили взгляд.
   – У нас было сомнение, можно ли ба… даму на место градоправителя. Затем вспомнили про матушку Екатерину Великую, по чьему указу наш город заложен. Решили: сие есть знак. Знамение…
   Ольга тяжело вздохнула.
   – Послушайте… Зачем вам кто-то сторонний. Сами и управляйте, это же ваш город.
   – Да! Вам надобно создать советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, – начал было Клим, но Евгений на него посмотрел сурово. Дескать, кому-кому, а Чугункину слова точно не давали.
   – Куда нам, сирым, – стал прибедняться бородач.
   Девушка посмотрела на своих спутников. Аристархов с интересом ожидал развязки, Геллер казался несколько напряженным, а Геддо качал головой:
   – Я в городе не останусь. И вам бы не советовал.
   Ольга кивнула: так тому и быть. Повернулась к делегации и произнесла:
   – Спасибо, уважаемые, за оказанную честь, но место градоначальника не входит в мои планы.

26. Ограбление

   Дюжина всадников влетела в городишко о три улицы, неслись, высекая искры копытами из булыжной мостовой. За ними катила тачанка – позади возницы сидел мужчина в возрасте не то чтобы старом, но и совсем не молодом. Возле здания банка остановились резко, спешились. С винтовками наперевес бросились к входу. Их намерения сомнений не вызывали, и еще до того, как прибывшие успели добежать до дверей, кассиры закончили операции, опустили бронезаслонки, превратив ряд касс в амбразуры. Из ящиков столов были извлечены тяжелые револьверы, охрана взяла на изготовку карабины. Когда первый налетчик вошел, в дверь громыхнул дружный залп. Четыре кассира и два охранника не промазали с такого расстояния. Тело стало тяжелым от свинца и осело на пороге. Налетчики замерли, удивленно глядя на убитого. Налет сорвался. Приходилось переходить к осаде. Теперь пули защитников банка вроде в цель попадали, но вреда грабителям не причиняли. Это смущало обороняющихся, они стреляли реже. Один из налетчиков обернулся и посмотрел на мужчину в тачанке. Тот взгляд почувствовал и одобрительно кивнул в ответ. Осада продолжалась. Два раза грабители пытались забросить гранаты. Но оба раза они взрывались где-то между кассами и окнами. Взрывной волной вышибло остатки стекол. Раз за разом помещение банка наполнялось лязгом осколков, но бронешторы их отражали. А оглохшие защитники падали на пол, но после взрыва вставали и продолжали отстреливаться. Осада зашла в тупик. Налетчики стреляли, стоя в полный рост у разбитых окон. Осажденные стреляли скорей для порядка. Было ясно – пули грабителей не берут. Помощи служащим банка ждать было неоткуда. С иной стороны, заговоренные от пуль не могли войти в здание. А если бы вошли в операционный зал без защиты магии – могли получить пулю в лоб или как повезет. Горожане на события смотрели хоть и не без интереса, но все больше издалека. Опыт подобных развлечений подсказывал – шальные пули придумали именно для зевак. А можно было также схлопотать пулю не шальную, а вполне тебе предназначенную – участники подобных действ посторонних не любили. Но, тем не менее, к тачанке подошел человек, чем-то похожий на ее пассажира. Средних лет, с интеллигентной бородкой и одетый в приличный костюм и пальто.
   – Ограбление?
   – Угу, – согласился пассажир.
   – Становится скучно. В этом месяце этот банк грабили два раза. И четыре – в прошлом. Не возражаете, если я присяду?
   Лехто кивнул – места было предостаточно.
   – А это, я так понимаю, ваши люди.
   Ответом был повторный кивок.
   – Вы, случайно, не та самая армия заговоренных от пуль? – спросил прибывший.
   Лехто кивнул в третий раз:
   – Случайно та. Я вижу, вы о нас наслышаны?
   – Земля слухами полнится, – согласился собеседник. – Но будто бы вас должно быть больше? Это часть?
   – Слишком хлопотно держать большой отряд, – сообщил Лехто.
   – В самом деле? И ограблением этого банка вы думаете поправить положение с финансами?
   – В некотором роде, – ответил Лехто.
   – Ну, тогда должен заметить, что вы зря теряете время. Банкам нынче не верят, и того, что вам удастся оттуда извлечь… если вовсе удастся… хватит самое большее на неделю.
   – Вы так думаете? – зевнул Лехто.
   – Хуже. Знаю.
   – А откуда вы знаете это?
   – Это мой банк!
   Лехто попытался среагировать, но не успел. В шею колдуна уперся маленький пистолет.
   – Прикажите вашим людям сложить оружие.
   Вместо этого двое из людей колдуна навели оружие на банкира.
   – Кажется, пат, – заметил Лехто.
   – Согласен. Попробуем договориться?
   – Не поверите, но я только что подумал об этом же.
//-- * * * --//
   Вопросы обсуждали совсем недалеко от банка. Налетчики курили у тачанки, обороняющиеся остались в банке, лишь открыв некоторые оконца, дабы немного проветрить помещение, забитое кислым пороховым дымом. В эркере с окнами на площадь трактирщик накрыл столик. Поставил пиво, к нему – раков. Банкир и колдун не столько пили, сколько закусывали. Обоим одинаково не хотелось захмелеть и проиграть переговоры.
   – Так как идут у вас дела? – спросил Лехто, для вида пригубив пиво. – Говорите, неважно?
   – Признаться, стараниями таких, как вы, – не очень. Конечно, клиентам я этого не говорю, но вы ведь прибыли сюда совсем не для того, чтоб сделать депозитный вклад?
   – Вы прибедняетесь, если бы так оно и было, вы давно закрыли бы дело.
   – Ну, на хлеб хватает, – резонно заметил банкир, разламывая рачий панцирь. – Вообще же некую прибыль мне принесли открытия одного профессора математики, бежавшего от большевиков из Петрограда. Он возглавил мою бухгалтерию и многого добился применением в расчетах мнимых чисел, мнимой единицы…
   Лехто улыбнулся и пригубил пиво. Банкир продолжал:
   – Я начинал не с банка, нет… Сначала торговал лечебной грязью. Вернее, брал грязь и продавал ее – авось поможет. А грязи у нас, сами понимаете, как… э-э-э… Пустил пару слухов о целебности, и все. Товар возврату и обмену не подлежит. Купить, правда, ее мог только круглый дурак, но дураков у нас все как той же грязи, потому спрос долгое время был стабилен. После собственно занялся банковскими операциями.
   – Да вы, я смотрю, человек ушлый. Завесили банк контрмагическими амулетами.
   Обсасывая клешню рака, банкир кивнул:
   – Именно.
   Мяса в той клешне было на аптекарский скрупул. Блюдо, стоящее на столе, было полно огромными, сочными раками, но, тем не менее, банкир предпочитал высасывать пустую клешню. Отчего? Может, жадность? Это вряд ли. Скорее всего, банкиру нравилось само действо. То ли вампирское, то ли банкирское – высасывать последнее.
   – Можно было бы купить пуль серебряных, – продолжал банкир, – наверное, от них бы ваше заклинание не помогло?
   – Вероятно, да, – согласился Лехто. – Но на вашем месте я бы не рассчитывал особо на это. В моей практике попадалось несколько заклинаний, где серебро не пацифицировало, а наоборот, выступало как катализатор.
   Люди колдуна смотрели на банкира с испугом и уважением. Впервые на их глазах кому-то удалось застать Лехто врасплох. По мнению солдат, банкир совершенно напрасно опустил оружие. Ему стоило без лишних разговоров отстрелить колдуну голову. Хотя сегодня и без того был день неожиданностей. Заговоренного от пули расстреляли в упор, колдуна застигли врасплох. А он вместо того, чтоб испепелить противника, совершенно спокойно пьет с ним пиво.
   – Ваши люди убили одного моего человека, – с некой обидой в голосе отметил Лехто. – Второго ранили.
   – Если бы они пришли открыть депозитный счет, а мои люди их застрелили, тогда мне ваше возмущение было бы понятно. Но это был налет, ограбление. Совершенно ясно, что мои служащие не хотели ждать милостей от природы. Проверять, будут ли ваши люди стрелять или нет. Скажу более – участвующие в сегодняшнем бою получат премию. К тому же во время налета выбило окна, посекло пулями и осколками мебель, а это траты. Вместо того чтоб вести дела клиентов, люди занимались прицельной стрельбой. Я уж не говорю о том, что из-за перестрелки клиенты не могли попасть в банк.
   – Один из клиентов сидит перед вами, – сообщил Лехто.
   И разломал панцирь рака. Да так неудачно, что ароматный рачий жир попал в лицо банкиру и на его костюм.
   – Право, сударь, какой вы неловкий! – бросил банкир в сердцах и крахмально-белым платком стал вытирать пиджак.
   – Простите великодушно… Я не нарочно!
   – Ладно, пустяк. Так на чем мы остановились? На клиентах?
   – Именно, – кивнул Лехто. – Я прибыл в этот город по делу.
   – Не сомневаюсь. Однако денег вы не получите. Во-первых, потому, что их нет. Во-вторых, если бы они были, я бы их не дал – это невыгодно… Подумайте сами, кто будет доверять банку, который постоянно грабят? Или вы хотите сделать вклад?
   – Нет.
   – Значит, прибыли взять взаймы? Мы можем выдать вам небольшой кредит под залог оружия, тачанки и, возможно, нескольких лошадей.
   – Тоже нет.
   – Тогда что?
   – Мне надо получить содержимое одной ячейки. Вы их, кажется, называете депозитными.
   Банкир тихо кивнул: неважно, как мы их называем, но смысл понятен.
   – Мерси, но сие невозможно. По указанной ранее причине. Я не помню вас среди клиентов нашего заведения, стало быть, та ячейка не ваша. А если мы начнем раздавать совершенно посторонним людям то, что нам доверили… Репутация – коту под хвост. Я удивлен, что должен объяснять вам такие простые вещи. Согласно типовому договору содержимое депонентского ящика выдается только владельцу.
   – Заверяю вас, этот человек уже никогда не предъявит права на свое имущество.
   – …или, в особенных случаях, его наследнику.
   – Можете мне поверить – случай чрезвычайно не типовой. У меня имеется только номер ячейки. Известно, что после посещения вашего банка клиент на запястье выколол номер ящика.
   – Хм… Не назовете ли номер?
   Лехто назвал – две буквы и шесть цифр.
   – Хм, – еще раз задумался банкир.
   Затем поднялся:
   – Подождите меня тут несколько минут…
   И удалился в здание банка. Появился лишь минут через десять. Лехто ожидал, что банкир принесет ящик, но тот вместо него вынес тоненькую папочку.
   – Вы знаете, мало чем могу вам помочь на самом деле. Покойный, кем бы он вам ни приходился, сообщил, что родственников у него не имеется. Что ящик открыть можно лишь в его присутствии, сличив отпечаток его руки. Образец отпечатка имеется. И что в случае его неявки до истечения срока хранения – ящик сжечь не открывая…
   – Поверьте, такое уничтожение не будет никому выгодным.
   – Не знаю, не знаю. Вы действительно были близки с усопшим?
   – Ближе меня, в момент смерти, у него никого не было. Как в прямом, так и в переносном смысле. Когда он умирал, я держал его за руку.
   – Кстати… Рука… Все же был бы желателен оттиск.
   Лехто легко стукнул себя по лбу:
   – Ах, простите, что отнял у вас столько времени. Ну конечно, рука. С этим не может быть никаких проблем.
   Колдун наклонился и из стоящего у его ног саквояжа извлек отсеченную человеческую кисть. На запястье можно было рассмотреть синеву татуировки. Две буквы и шесть цифр.
   Задумчиво глядя на руку, банкир глотнул пива и тут же зажевал его рачьим мясом.
   – Хм… Как-то все неожиданно. Не знаю…
   – Меж тем условия соблюдены. Мы имеем руку, с которой можно снять оттиск. И клиент тоже присутствует, хотя и частично.
   – Не знаю, не знаю, – пробормотал банкир и хлебнул еще пива.
   Думал долго – столько, сколько надо было, чтобы выпить целую кружку. Пил он ее неспешно. Смотрел на руку, пил, закусывал. Снова пил.
   Колдун не торопил.
   – А знаете, – заметил вдруг банкир, – я вас не боюсь.
   – Это заметно, – согласился колдун.
   – И то, что я вам сейчас предложу, вызвано не страхом.
   – Я весь внимание.
   – Я слышал, вы можете воскрешать мертвых.
   – Не воскрешать. Оживлять… Оживленные остаются трупами, но живыми.
   – Замечательно. Давайте договоримся – я отдам вам этот ящик, а вы мне из местного морга оживите двух покойников.
   – Зачем они вам?
   – Я их поставлю в охрану банка. Не будет проблем с кормежкой и отдыхом. Таких охранников невозможно подкупить, отравить, убить – поскольку они уже мертвы, – перечислял банкир и, посмотрев на Лехто, переспросил: – Ведь так?
   – Так, но не совсем. Вашим клиентам наверняка не понравится, если у вас по помещению банка будет нести… хм… разложившейся плотью. К тому же они медлительны, туповаты и хороший стрелок легко с ними расправится. У меня к вам будет иное подобное предложение. Вы мне крайне симпатичны, и поэтому я могу предложить нечто особенное.
   – Пуленепробиваемое?
   – Разумеется.
   Банкир улыбнулся:
   – Я всегда говорил, что умные деловые люди всегда могут договориться друг с другом.
//-- * * * --//
   Когда через девять дней на банк был осуществлен новый налет, грабители были умнее, наблюдательней, аккуратней. К банку подошли четверо… Подошли с разных направлений, имея небольшую разницу во времени. Их оружие было скрыто. Четыре раза звякнул колокольчик на двери, но не шелохнулся магический аларм рядышком. Соответственно, вошедшие не обратили внимания на железного истукана, стоящего у дверей. Был он выкован из стали довольно небрежно, и доселе никто из посетителей не знал, что он обозначает. То ли огромная пепельница, то ли культурное наследие какого-то местного дикого племени, идол, божок. А может, модерновая вещица, вроде «Черного квадрата» того самого Малевича? Почему нет? Гармонии и правильных линий в этом истукане, как и в картине, было примерно одинаково. Короче, налетчики стальному болвану подивились, но прошли дальше. Двое заняли место возле клерков: один стал разговаривать о краткосрочном вкладе, другой – заполнять договор сдачи ценностей на хранение. Остальные стояли якобы в очередь и опять же, якобы от безделья, начали прохаживаться по помещению банка. Когда они были около охранников, плащи распахнулись и на свет появились обрезы. Два пистолета также навели на кассиров: делайте, как мы говорим, и никто не пострадает… В общем, продолжалось это недолго. За их спинами жалобно заскрипели дюймовые доски половиц. На грабителей двигался стальной голем. Один налетчик приставил пистолет к голове кассира и сообщил болвану, что пристрелит клерка, если тот не остановится. Кассир плакал, говорил… Да не важно, что он говорил. Куда важней, что его никто не слушал… Клерка действительно пристрелили. Голем даже не остановился. Как и другие големы, он был лишен голоса, слуха и сострадания. Затем стреляли по самому голему. Пули оставляли вмятины, рикошетили – но стальной болван шел. Среди прочего оказалось, что, несмотря на тяжеловесность, голем был довольно ловкий. Из четверых не удалось уйти никому. Налетчиков хоронили в закрытых гробах. Во-первых, никто не хотел смотреть на них и лить слезы. Во-вторых, смотреть было особо и не на что…
//-- * * * --//
   Все дальше и дальше от города уходили десять конных и одна тачанка. У пассажира тачанки в руках был небольшой ящичек. Из него Лехто то и дело доставал лист папиросной бумаги, любовался им. Возница порой скашивал глаз и видел, что любоваться особо нечем. На тонком листе имелось немного, а именно несколько неровных линий. Отряд Лехто снова выходил на след…

27. Чужой сон

   Город притих, торговый люд на всякий случай закрыл лавки. В купеческом доме, где раньше квартировал не то генерал, не то полковник Подлецов, посреди зала стоял гроб с оным Подлецовым. Покойник был бледным – ни кровинки на лице. Волос его был густо набриолинен, лицо покрыто белой вуалью, на шее, поверх шрама от меча, – шарф. Компанию ему составлял дьячок, читавший заупокойные молитвы, да изредка заходил хозяин дома. Мертвый полковник оказался никому не нужен. Весь день в городе шел военный совет: что делать с городом, с войском. Вопреки всем табелям и рангам, главенствующее место предложили поручику, стрелявшему в черных всадников. Но тот от предложения открещивался, что-то бормотал о ските и монашестве. Ближе к вечеру войско, забрав орудия и амуницию, двинулось из города. И отчего-то граждане города чувствовали себя обиженными и обворованными. Вслед за войском начался исход менее организованный, малочисленный. На дилижансах, шарабанах, а то и просто двуколках из города уезжали те, кто, порой без основания, мнил себя белой костью да голубой кровью. А под окнами, опершись на фонарный столб, какой-то пьяный мещанин кричал уезжающим:
   – Вот бежите вы от большевиков? А куда? В Севастополь? Во Владивосток? Так ведь и там большевики будут, и там советская власть установится… А рванешь за границу – что за беда. Революция-то мировая! И она не успокоится, пока в Республику не примут африканских бушменов и каннибалов Огненной Земли. Не лучше ли остановиться, дать им бой на пороге своего дома?..
   Странно: никто из офицеров не пустил оратору пулю в лоб, даже не стеганул нагайкой, не дал в морду. Наконец пьяница устал сам и побрел домой.
//-- * * * --//
   После обеда компания устроила свой военный совет.
   – Бежать! – говорил Геддо. – Авось не догонит.
   – Надобно дать ему бой, – говорил Аристархов. – Ежели он и заговоренный от пули, надо слепить пулю, которая его возьмет…
   Старик качал головой: таковая пуля была невозможна.
   – Так и будем бегать до скончания века, в надежде, что этот тип помрет раньше? Пьяница на улице и про нас сказал: не убежим мы от него, – зло и почти обреченно констатировал Рихард.
   – Это моя беда, – ответил старик печально.
   – А давайте отдадим ему эту бумажку, – вдруг предложил Аристархов. – И дело с концом! Ведь не только же на ней все завязано… Да и не бывает драконов!
   Чугункин потер рукой по шее, там, где имелся шрам, и возразил Евгению:
   – Если имелась сотня заговоренных от пуль, отчего бы не поверить в существование дракона?
   От смертельной раны на шее за пару дней осталась лишь пунцовая ниточка, которая иногда начинала саднить. Таким же чудесным образом улетучилась из головы комиссара и уверенность в непогрешимости материализма. Еще неделю назад Чугункин обязательно сделал бы замечание товарищам за веру во всякую ерунду. Однако теперь его понятие о ерунде сильно изменилось…
   – Может, надо найти других колдунов? – предложил Клим. – Собраться и навалять этому негодяю скопом.
   Геддо печально улыбнулся:
   – «Навалять» Лехто. Забавно звучит. Да и колдунов почти не осталось в этой местности.
   – Так надобно научить новых! – не унимался Клим. – Объявить революционный, ленинский призыв в колдуны!
   – Из кого?
   – Да хоть из нас…
   – Колдун из комиссара – это лихо, – вмешался Рихард.
   – А в самом деле, может, и в нас есть чуточку волшебства? – начала Ольга. – Это можно проверить?
   – Можно… Только зачем?
   – Ну, положим, мне интересно.
   Геддо кивнул и начал подниматься вверх по лестнице. На последней ступеньке обернулся и тихо сказал смотрящим на него молодым людям:
   – Следуйте за мной.
   В номере старик копался со своей сумкой, готовя какой-то загадочный декокт.
   – Я введу вас в магический сон. Может, у кого-то из вас проявятся способности медиума. А сон даст верное решение или укажет другие знаки. Если на вас надето что-то магическое – снимите, уберите.
   Только Ольга сняла с шеи кулон, на который тут же уставился Чугункин. Пока Геддо увлеченно смешивал зелье, Рихард подобрал выкатившийся из сумки пузырек с семенами. Спросил:
   – А это что такое?
   – Это? – Старик поднял один глаз. – Это семена взрыв-травы. Ее еще именуют лом-травой.
   – Я вообще-то думал, что лом-трава это конопля, – произнес Евгений. – Пробовал я ее в Туркестане.
   – Да нет… Тут радикально иной принцип. Эту траву сажаешь на камень или скалу… Она пускает корни через камень, проходит год, два… Подходишь к скале. Легонько так, молоточком – тюк… и получаешь гору щебня. А теперь положите их на место в сумку.
   Рихард, глядя на следящего за ним пса, подчинился неспешно. Уже в сумке открыл флакон, ссыпал несколько семян на ладонь.
   – Готово! – известил Геддо.
   Результаты своего волхвования колдун разливал по мелким чаркам и подносил по очереди всем своим спутникам. Те глотали и засыпали прямо там, где и находились: на диванах и креслах.
   – Смотрите и хорошо запоминайте, потом расскажете, – напутствовал Геддо. – Только, чур, без обмана.
//-- * * * --//
   …Первым проснулся Аристархов. Тут же что-то хотел сказать, но Геддо приложил палец к устам: тссс… Не мешай спать остальным. Потом пробудился Чугункин, сразу за ним Геллер. Спящей оставалась Ольга, и мужчины тихо ждали, любуясь ею. Время шло, девушка не просыпалась. Ей снилось что-то тяжелое, она бормотала на непонятном языке, хмурилась, просто кривилась. Наконец и она открыла глаза.
   – Мы ждали тебя, – за всех сообщил девушке Геддо. – Что снилось?
   Ольга сглотнула:
   – Мне снилось, что я через пятнадцать минут после пробуждения умру. Потому не хотела просыпаться. До последнего цеплялась за сон…
   Чуть не рефлекторно Евгений достал свой хронометр: а который час? Пятнадцать минут первого. Если Ольга колдунья – еще через четверть часа она умрет. Если нет… То нет.
   – Да ладно, ребята, какая из меня колдунья! Я всю жизнь с железом и гаечными ключами. Кто и зачем меня убивать будет? – успокаивала не то себя, не то остальных. – Расскажите лучше, что вам снилось! Даже если я умру – хочу знать, что вам приснилось.
   …осталось двенадцать минут…
   – Да мне тоже муть снилась, – бормотал Аристархов. – Будто я в каком-то институте и мне надлежит ехать в Москву, сдавать экзамен о моллюсках! И билеты уже куплены. Я поднимаюсь в свой кабинет, и тут меня догоняет какая-то девушка худенькая, вешается на шею, плачет. Говорит, что меня любит, что не отпустит… Бред какой-то, это не про меня. Чужой сон, безусловно!
   Аристархов никогда не сдавал экзамен по моллюскам, тем более никогда не был в Москве, даже ехать туда не собирался. И что самое обидное – эта худенькая плачущая девушка ему тоже была совершенно незнакома. Какое отношение он имеет к этому сну? Ответ был простой и обидный – никакого. Скосил взгляд на хронометр – восемь минут.
   – А тебе что снилось? – спросил Евгений у Клима.
   Тот выглядел серьезным и печальным.
   – Наверное, я тоже не…
   – Рассказывай! – распорядился Рихард.
   И Клим начал рассказывать:
   …
   Поле…
   Накрытое белой скатертью снега огромное поле. Оно перечеркнуто крест-накрест. Один раз дорогой проселочной, грунтовой. Ее как раз заметает снег, еще немного, и полотно дороги будут отмечать лишь кусты вдоль обочин. Затем исчезнут и они. Вторая линия неровная – это речушка, даже ручей с течением быстрым. Снег падает в воду, но тут же поток его уносит прочь. Где-то далеко огромный черный мост, совершенно несоизмеримый с размерами ручья. Он сплетен из железных полос и напоминает паутину. Возле моста дерево приметное, похожее на застывшую молнию. По дороге движется дюжина всадников. Они злы, они устали. За ними катится тачанка – на ней установлен пулемет системы «Льюис». На огромный алюминиевый радиатор и диск садится снег, намерзает коркой. На тачанке – пассажир и возница-солдат. Он смолит папироску.
   Вот солдат докурил папироску, выплюнул ее. Та быстро потонула в снегу.
   …
   – Как видите, ничего особенного.
   – Я знаю одно воинство, где на тачанках стояли «Льюисы». Только там солдат побольше было, – начал Аристархов. – Впрочем, может, это сезонное изменение количества восставших. Зимой лучше сидеть в теплой хате, а не мотаться по сугробам.
   – Если ты о тех, о ком думаю я, – заговорил Рихард, – то там сейчас как раз около дюжины людей. И место мне знакомо. Я вчера через него проезжал.
   – Так, выходит, я… – начал Клим, но внимания на него никто не обратил.
   – Странно, что он так легко взял след, – удивился Геддо.
   – Сколько до того места верст? – уточнил Евгений.
   – Если пойдут форсированным маршем – завтра утром будут здесь, – заключил Рихард. – Но лошади устали, наверное, станут на ночевку.
   – А из меня колдуньи все же не выйдет, – с удовлетворением сообщила Ольга.
   Пока обсуждали сон Чугункина, все забыли о часах. Меж тем стрелка хронометра отмерила половину первого и шла дальше.
   – Ну и ладно! Из меня тоже колдуна не вышло. И это хорошо! – улыбнулся Аристархов. – Твоя очередь, Рихард!
   Тот был краток:
   – А мне ничего не снилось.
   – Врешь, – заулыбался Евгений.
   – А ты докажи?..
   – Спокойно, спокойно… – вмешался Геддо. – Так и правда иногда бывает…
   Но Геллер, конечно, врал: ему приснился его обычный кошмар, в который верить ну никак не хотелось. И как бы то ни было, сон сей не давал ответ на вопрос: что делать? Равно как и все остальные три сна.
   – Бежать будем сегодня? – спросил Аристархов.
   Геддо покачал головой:
   – Отдохнем еще один день. Завтра тронемся. Вдруг что-то придумается, случится.
   Ольга, широко улыбаясь, посмотрела в сторону Евгения.
   – Раз такие дела, я хочу гулять! Пригласите даму в синематограф!
   Аристархов молча покачал головой. Вместо него заговорил Рихард:
   – А я бы вас пригласил.
   – Ну так приглашайте. Что вы время теряете?!
//-- * * * --//
   Когда Ольга с Геллером ушли, Геддо сказал Аристархову:
   – Глупый вы, Женя. Вы явно нравитесь Ольге, но зачем-то отталкиваете от себя.
   – Когда к тебе относятся неоправданно хорошо, это тоже настораживает. Она меня знает без году неделя и какие-то авансы раздает… Опыт показывает, ничем хорошим это не закончится. Я вообще смешной человечишко, – вот именно так Евгений и сказал, в среднем роде, уничижительно. – Многое теряю при ближайшем рассмотрении.
   – Отчего так?
   – Да шут его знает. Так складывается: с одним весело гулять, скажем, на свадьбах, с другими лучше крестить детей. Потому как с первыми дружба проходит вместе с похмельем, во вторые выбирают людей надежных. Вот и у нас с Рихардом разделение: он нравится молоденьким девушкам. Я нравлюсь женщинам брошенным, скорее вдовам… Хотя бывает – это один и тот же человек. Просто время проходит.
   – И что?
   – И ничего… – Евгений грустно улыбнулся и, заложив руки за спину, подошел к окну. – Видите, уже не мальчик, а все брожу один: сперва по войне, потом по революции. Была любовь старая, да разбилась вдребезги. И с ней вместе – сердце мое.
   – Может, она вернется? – участливо предположил Геддо.
   – Оттуда нет возврата. Но не берите в голову. Боюсь, и с ныне покойной ничего бы не вышло. Думаю, мне следует лепить девушку по особым лекалам.
   – Если все это закончится более-менее успешно, я вам пренепременно помогу. Может, и действительно выколдую вам юную девушку по вашим лекалам. Для этого лишь нужно подобрать нужный материал. Говорят, хорошие результаты дает морская пена и обыкновенная глина. Ни в коем случае не лед. Ибо ледяная девушка – с ледяным сердцем. Правда, вот Ольга всю жизнь с холодным железом возится, а холодной внутри не стала.
//-- * * * --//
   В местном синематографе шел фильм «Оборона Севастополя». На афише был изображен Андрей Громов в роли адмирала Нахимова. Получилось весьма непохоже: местный художник был дарования ниже среднего. А сам актер до роли адмирала, мягко говоря, недотягивал – в некоторых сценах Громов выглядел не мудрым адмиралом, а от силы лейтенантом в чужом мундире. Иван Мозжухин в ленте смотрелся гораздо лучше и играл героя также безусловно положительного – адмирала Корнилова. Но фамилия героически погибшего адмирала ноне могла быть не всеми правильно истолкована. И что толку с того, что власть в городе белая? Зачем лишний раз дразнить тех, кто считает себя подпольем? Ночью всякая власть черна – в лучшем случае тебе в окно бросят камень, в худшем подожженную бутылку с керосином.
   – Вы раньше видели этот фильм? – спросил Рихард.
   – Не меньше пяти раз…
   Вопреки неясному положению в городе, касса работала без перебоев. Во-первых, за билеты принимали денежные знаки даже напечатанные в типографии убитого полковника. Во-вторых, несмотря на катаклизмы, влюбленных в городе меньше не становилось, им где-то следовало пересидеть мороз…
   Зрители заняли места, кавалеры словно по какой-то команде достали папиросы, сигары. К потолку пошли кольца сизого дыма. Одна дама закашлялась от злого табака, попросила сидящего рядом мужчину убрать сигару. Того это откровенно возмутило:
   – Да что бы вы понимали! Мне лекарь посоветовал от чахотки курить сигары!
   Послышался звук отодвигаемых от него стульев. Рихард было достал из кителя портсигар, посмотрел на Ольгу. Та покачала головой. Неоткрытый портсигар вернулся на место. Свет в зале погас. Тапер коснулся клавиш пианино, сыграл простенькую гамму, словно проверяя, на месте ли струны, не украли ли чего мальчишки. Застрекотал синематографический аппарат, его луч пробился через дым, упал на экран… Пустили запоздалую хронику. Показывали Петроград, заметенный снегом. Множество флагов. Из-за того, что пленка была черно-белой, флаги также в основном были черными, анархистскими. В кадре проехал грузовик, обвешанный людьми в серых шинелях. Солдаты лежали даже на крыльях передних колес, штыки торчали в разные стороны, словно иглы неведомого многоглавого механизированного ежа. Затем начался сам фильм. Как водится, актеры играли гротескно, жестикулировали без меры, рискуя ударить кого-то по лицу. Толпились на маленьком пятачке, боясь выйти из кадра. Тапер играл негромко, все больше музыку нейтральную. И Геллеру было слышно, как разговаривает пара, сидящая в соседнем ряду.
   – Я был на сеансе в Петрограде, – сообщал кавалер. – Так там фильм шел с небывалыми звуковыми эффектами – за кулисами стреляли холостыми патронами! От порохового дыма два раза проветривали зал!
   – Да, что ни говорите, а техника идет вперед! – соглашалась дамочка.
   На экране солдаты, матросы и жители строили укрепления. Меж боями солдаты плясали «барыню» с севастопольскими девушками. Фильм заканчивался документальными съемками. Английские, французские, русские ветераны проходили перед камерой, сверкая медалями. Здесь они уже не выглядели противниками. Камера показывала усталых, задумчивых стариков… Вот погас экран. Тапер закруглил на coda мелодию. Медленно зажигался электрический свет в зале. Гремя стульями, зрители покидали помещение. За время сеанса на дворе похолодало. Ольга и Рихард шли по холодной улице. Грязь подмерзла и теперь хрустела под ногами. Долго молчали. Наконец, Ольга спросила первое, что пришло в голову:
   – А как вы убили впервые?
   – Как все… На войне. Оно ведь как: не убиваешь ты – убивают тебя. Пацифисты там умирают быстро. А кого убил первым? Не знаю. Я ведь в артиллерии служил. Там чаще всего не видишь, по кому выстрелил. Даже если из пулемета палишь, непонятно, ты убил или же его сосед снял. Да и убил ли? Может, ранил, может, он залег?
   – А помимо боя?
   – На дуэли, в восемнадцать лет.
   – На дуэли… Как это романтично. Стрелялись, вероятно, из-за дамы?
   Рихард покачал головой:
   – Да нет. Снова из-за войны.
   – Как это?
   – Очень просто. Под Мукденом наша батарея держала оборону. Как сейчас помню: закрепились на кладбище, среди могил. Четыре пулемета. Офицеров остальных быстро выбило, командую я и фельдфебель такой старый, что еще, наверное, Кутузова помнит. Японцы прут – не успеваем воду в кожуха пулеметов заливать. Жара стоит – патроны в ленте сами разрываются. Боеприпасов все меньше, людей тоже… Ужас такой, что лошади поседели! Вестовым передаю сообщение: дела так плохо, что даже весело! Мне отвечают: продержись, браток, до завтра. Проходит завтра, уже и послезавтра заканчивается – нет помощи. В общем, приказываю: отступаем, поскольку отстреливаться нечем вообще. Долго ли, коротко, прибываем в расположение, докладываю: такие-то, отступили оттуда. А мне говорят: мы думали, братец, что вы все погибли. Тут, дескать, такой бардак, что о вас забыли, а когда вспомнили, решили, что вас уж нет. Так я же слал депешу, говорю. Мне отвечают: про нее майор такой-то тоже, наверное, забыл… Я прямиком к этому майору, и первым делом – ему в морду. Вторым – выхватываю пистолет и говорю: выходите на дуэль…
   – Убили?
   – Не сразу. Мне говорят, мол, вы не можете вызывать на дуэль старшего по званию. Это противоречит кодексу. Да я, говорю, мне на ваш кодекс поср… pardon… плевать. Убеждают отложить дуэль до конца войны. Ах так? Тогда я его просто пристрелю! В общем, стрелялись с тридцати шагов без церемоний, по-свойски, каждый из своего оружия. Исход был ясен – три дня я перед этим практиковался в меткой стрельбе и сноровке.
   – А что потом?
   – А потом я отправился в бордель…
   Ольга скуксилась.
   – Да нет, – поспешил Геллер. – Вы меня неправильно поняли. Я туда пошел и напился вдрызг. Только и всего. Отчего-то бытует заблуждение, что в бордель ходят исключительно чтоб переспать с дамой и в моменты расслабления разболтать какую-то военную тайну… Ну а наутро опомнились, меня арестовали. И похмельем мучился уже в камере.
   Кто-то как раз посреди улицы разлил не то воду, не то помои. А может, мальчишки устроили небольшой каток. Ольга того не заметила, ступила на лед, едва не поскользнулась, но устояла. Немногим позже Рихард попытался придержать девушку за локоток и тут же пропустил руку дальше, вокруг талии. Почувствовал волнительные формы, податливость… и совсем иное прикосновение: ствол парабеллума уткнулся ему как раз ниже ребер.
   – Руку убери, – почти нежно прошептала Ольга.
   Вырывалась бы она или просто попросила убрать руки, Рихард поступил бы строго обратно: прижал девушку к себе, поцеловал. Но здесь было не до нежностей.
   – Странная у вас рефлексия, mademoiselle, – ответил Рихард, но руку убрал. – За что…
   – А за что вы меня?
   – За талию… – делано удивился Рихард, глядя, как пистолет исчезает в кармане женской куртки. – Странно, что вы такие вопросы задаете.
   – И ничего вы не поняли. Может быть, вы мне и симпатичны, но не до такой степени, чтоб лезть с поцелуями на первом свидании.
   – Так все же я вам нравлюсь?
   – Были бы несимпатичны – я вас просто убила бы. Так что, Рихард, прикрутите фитилек, коптит… Вот вы наверняка думаете, что вы орел-мужчина, что барышни должны беременеть только от вашего взгляда. Как видите, это не так. Работайте над ошибками.
   Разговор сам по себе подошел к концу – саженях в двадцати сулили тепло окна гостиницы.
//-- * * * --//
   С утра в дверь комнаты постучали.
   Открыл Клим, на пороге стоял Рихард. Климу он кивнул и тут же бросил в глубину комнаты:
   – Женька, выйди на минутку. Поговорить надо.
   Евгений вышел, набросив пиджак в рукава.
   – Чего?..
   Рихард сразу не ответил, пошел прочь, как бы увлекая Аристархова за собой. На лестнице остановились. Геллер достал папироску, стал закуривать.
   – Да говорите уже.
   – Жень, я вызываю вас на дуэль…
   – Чего?! – опешил Евгений. – С каких это делов?
   – Из-за Ольги. Она любит вас.
   – А я ее нет! И не полюблю. Даю вам слово. А мое слово вы знаете.
   – Знаю. Но и такой тип барышень знаю. Они добиваются, чего хотят. Эта хочет вас. Меня это никак не устраивает. Ну так что, дуэль или мне убить тебя просто так?
   Умирать с утра Аристархову как-то не хотелось.
   – Зря я тебя тогда у реки не расстрелял.
   – Иногда я сам об этом жалею.
   – Рихард… Вам стоит успокоиться, все обдумать. Да зачем она вам? Для ровного счету?
   – Зря вы так… А может, я хочу быть счастлив именно с ней весь остаток жизни, тем более что он, если верить Геддо, не за горами.
   – Ну так будьте… Кто вам…
   Евгений хотел сказать: «мешает». Но не сказал, было и так ясно. Дуэль еще не смерть. Конечно, принять ее – преступление. Но не принять – позор. Неожиданно для себя согласился: дуэль так дуэль…
   – Будем стреляться. Из пистолетов?
   – Разве вы мне свой одолжите. В моей винтовке даже патронов нет. Хотя нет! Если я вас убью, Ольга меня точно не полюбит. Давайте так, чтоб выглядело это несчастным случаем, глупостью… Давайте пойдем в бордель. Я уточнял: тут есть один. Ну а там – до победного конца. У кого первого сердце откажет.
   – Не частите… Насколько я помню дуэльный кодекс, то именно мне надлежит выбор оружия.
   Раздражала уверенность Рихарда в своей победе. Подумалось: если поставить Геллера в неудобное, невыгодное положение, то он, пожалуй, откажется.
   – Поплывем через здешнюю речку, – предложил Евгений. – Кого судорога схватит или кто просто утонет, тот и проиграл.
   Казалось: условие выбрано правильно. Рихард любил тепло, а он, Евгений, в 1916-м взял моду закаляться, растираться снегом. Правда, через месяц забросил, потому как все одно заболел.
   Тепло Рихард любил, но что-то любил, видно, еще более. Поэтому на вызов кивнул:
   – Годится. Нужны секунданты. Скажем, вы доверяете Климу?..
   – Конечно нет!
   – Замечательно. Я тоже. Но он хоть и дурак, но честный дурак. Пожалуй, одного секунданта на двоих хватит.
   Вернулись в комнату, где бездельничал Клим.
   – Клим, ты нам друг?..
   Клим опешил: кажется, за всю жизнь в один миг не мелькало столько мыслей. Даже на какую-то долю мгновения подумалось: так бывает перед смертью. Как странно: последний раз его называли другом еще в отрочестве. Всю свою жизнь Чугункин прожил невпопад, словно мимо. А тут вдруг… Друг? Конечно друг: разве Евгений не был с ним, когда Клим стоял на пороге смерти? Клим кивнул.
   – Очень хорошо, одевайся… Это ненадолго.
   От гостиницы заспешили по зябкому городу. Прохожие кутались в худенькие пальтишки, стараясь выглядеть беднее, чем всегда. На лавках еще можно было прочесть призывы дам оценить новую коллекцию «Осень – зима 1919 года», но сами костюмы от соблазна и греха подальше были спрятаны. У реки остановились: набережная была пуста. Ночью был мороз, но сейчас немного потеплело. Река не замерзла, и срывающиеся снежинки падали в воду и таяли.
   У лодки, лежащей на песке, остановились, принялись раздеваться.
   – Так, что это вы затеяли? – спросил Клим.
   Наперебой Евгений и Рихард принялись объяснять. Клим растерянно смотрел на них: получалось, из двоих новоприобретенных друзей один скоро уйдет под воду. Но пусть один в два раза меньше, чем два, но в бесконечность больше, чем никого…
   – Может, договоритесь на берегу? Бросите монетку – кто проиграет, уйдет.
   – Меня монетка не остановит, – ответил Рихард. – Ее – тоже.
   Условились плыть через речку – туда и обратно, Климу следовало плыть рядом в лодке, дождаться, пока один утонет, и вытащить второго. А после подтвердить остальным, что их товарищ погиб.
   – Если что, ей скажем, что на спор реку переплывали: кто быстрей. Убийцу она не полюбит, – повторил Рихард.
   – А дурака полюбит? – спросил Евгений стягивая сапог.
   – Тебя же полюбила? – И, разбежавшись, Геллер прыгнул в реку.
   За ним с носа лодки шагнул и Евгений.
   Вода обжигала, но в ней было куда теплее, нежели в воздухе. Евгений знал: это ненадолго. Скоро организм перестанет чувствовать хоть что-то. Речка была неширокой – всего-то саженей пятнадцать в этом месте. Не прошло и минуты, прежде чем пересекли реку. Плывущий брассом Евгений чуть отстал. Тут же пустились в обратное плавание. Уже на втором круге Клим перестал плавать от берега к берегу, а лишь возвращал лодку на место, когда ее относило течением. На третьем круге Рихард понял, что совершил ошибку: плыли-то не на скорость, а на выносливость. Евгений делал минимум движений, берег силы, тепло. Зато плавание кролем вымотало Геллера, его бил озноб, конечности плохо слушались и едва чувствовались. Рихард изменил стиль, тоже поплыл брассом, но сил хватило только на один круг. Свела судорога, рука отказалась слушаться. Попробовал грести одной, просто держаться на плаву… Но тут с верховья погнало волны. Были они небольшие, в иное время года Рихард их просто не заметил бы. Но сейчас они накрывали с головой, в рот, в ноздри набивалась вода. Пахла вода тиной.
   Из-за волн все хуже было видно лодку: в ней метался Клим. Ему строго-настрого запретили помогать, но ведь человек же гибнет!
   Вот еще глоток драгоценного воздуха напополам с водой. Легкие горят, просто взрываются. В глазах темнело: все слилось в одну сплошную черноту… Сдавило грудную клетку, и вдруг что-то приподняло грудь Рихарда над волнами.
   Послышалось:
   – Что смотришь? Человек тонет! Сюда греби!
   Рихард открыл глаза: его поддерживал Евгений.
   Через полминуты оба были в лодке. У всех троих не попадал зуб на зуб. От пловцов клубами шел пар. И тут Рихард, клацая зубами, сказал:
   – Чего смотришь? Зря ты меня спас…
   В гостиницу добрались на извозчике. Тот был столь перепуган видом пассажиров, что даже забыл взять за проезд. Незадачливых пловцов взялся выхаживать Геддо. Растирал их какими-то мазями, настойками. Коридорный принес заказанный самовар. Клим принялся готовить чай и рассказывать, что произошло. Именно на Клима больше всего напустился старик:
   – Эх ты! Ну ладно эти дураки. Но ты-то! Ты-то! Ты же почти колдун!
   Клим молчал, потупив взгляд, и кивал: да, действительно, виноват… У самовара комиссар заметил кулон, забытый Ольгой после вчерашнего сеанса одновременного сна. Не понимая зачем, Чугункин незаметно вылил его содержимое в стакан, который потом подал Евгению. Затем так же торопливо приготовил чай и для Рихарда. Геллер выпил горячий напиток зло, залпом, словно то была водка. На всех вокруг дуэлянт глядел волком, явно что-то замышляя.
   И когда Геддо уже заканчивал свое врачевание, Рихард сказал, будто себе под нос:
   – Кажется, у меня есть план, – и тут же поправился: – Вам он точно не понравится. Только я дальше с вами не иду.
//-- * * * --//
   Утром троица ушла из гостиницы на почтовую площадь без Рихарда. Думали: может, от почтамта ходят дилижансы хоть до железной дороги. Но оказалось: все мало-мальски способное к движению укатило, уковыляло на восток, где предположительно была Белая армия. Следующий рейс к железнодорожной станции планировался уже при большевиках. Сначала компания присела на лавочке под главными в городе часами: решали, что делать: в гостиницу возвращаться не хотелось. Выходить из города пешком хотелось еще меньше: зима скалила свои зубы. Купить какую-то клячу возможности не представлялось по причине, указанной выше. За обсуждением проголодались. Вообще-то из гостиницы уходили, имея сухой паек на несколько дней. Но тратить его, так и не сунувшись за околицу, не хотелось. Совсем недалеко от площади находился базар, куда и отправились. Торговля на базаре в тот день была скромной и уже заканчивалась. Меж рядов ветер гонял мусор. Не было ни баранок, ни расстегаев. Даже самые припозднившиеся торговцы укладывали свои вещи, собирались по домам. Прошли рядами, пропахшими рыбой. Запах был такой густой, что казалось: еще немного, еще чуть-чуть, вдохнешь и будешь сыт. Геддо все время следил за собакой, чтобы та не увязалась за аппетитно пахнущими торговцами и не слишком клацала зубами.
   – Может, купим немного рыбы? – предложил Евгений.
   Ольга кивнула и пошла в указанном направлении, но ее привлекала не рыба, а транспорт, в который крестьяне грузили свои манатки. Это был безлошадный фургон, чем-то напоминающий автобусы марки «Фрезе». Только здесь половину шасси занимал салон пассажирский, половину коробка фургона, как у грузовиков. Этот транспорт был явно кустарного производства. И что характерно – кустарь, который его собирал, был человеком настолько небогатым, что деревянные детали ставил куда только можно и немного туда, куда нельзя. Деревянными были рама, колеса, впрочем оббитые гуттаперчею. Но самое удивительное в этом агрегате было другое: Ольга не могла понять, на каком принципе он работает. Паровой? Нет трубы, топки. Опять же деревянная конструкция и топка – слишком рискованно. Сгорит все в минуту. Газолиновый? Где выхлопная труба? Бак с горючим… Их не имелось. Электрический? Это какой тогда должен быть вольтов столб, да и дорого.
   – Интересный агрегат, – не смогла сдержаться Ольга.
   Крестьяне важно тряхнули бородами: истинно так. Бороды у них были такими длинными и окладистыми, что при купании в реках в них, наверное, запутывалась рыба.
   – А на каком таком принципе его действие основано?
   – Принцип тот, что оно ездит! – сообщил крестьянин важно.
   – Хорошо, хорошо… А что его приводит в движение? Паровая машина? Электродвигатель? Двигатель внутреннего сгорания?
   Крестьяне потупили взгляды, будто их уличили в чем-то неприличном.
   – Энто у нас в деревне сын кузнеца собрал, – наконец сказал один. – Говорит «перпендуль-мондуль». Мощностью в сорок конских сил.
   – Чего? – удивился Клим.
   – Perpetuum mobile, – перевела Ольга. – Другими словами – вечный двигатель. Совсем как у Пушкина…
   – Агась! – закивал крестьянин. – Он и есть! Перпендуль-мондуль!
   – Но это невозможно, – бормотал Чугункин, хотя уверенности в его голосе не было. – Он противоречит диалектическому материализму.
   Крестьяне пожали плечами:
   – Вот ведь незадача, а мы об этом как-то не знали. Спасибо, что сказали, – иначе бы мы и дальше на нем ездили. А теперича как приедем до дому, так сходим к кузнецову сыну, он его пренепременно порубит на дрова.
   Хоть крестьяне и не смеялись, было понятно – над городскими издеваются.
   – А откуда сами будете? – спросил Геддо.
   – Здешние мы. Живем под городом.
   – В канализации, что ли? – удивился Аристархов.
   – Да не-е… В селе, тут недалече, верст десять. Сейчас вот до дома будем трогать, – и махнул рукой куда-то на юг.
   – А нас не подбросите? В смысле не возьмете с собой? Мы заплатим.
   Крестьяне переглянулись и кивнули на салон:
   – Садитесь.
   Уселись сзади, на жесткие деревянные лавки. Внутри было тесно, но терпимо. Внутренняя отделка соответствовала внешней: много дерева, все больше неструганого, деревянный руль, два рычага: тормоз и сцепление. Из всех приборов присутствовал лишь счетчик. Всю поездку Ольга следила за ним, но так и не смогла понять, что именно отмерял этот прибор: время в непонятных, не известных никому единицах, расстояние неизвестно куда? Этот счетчик то замирал, то набирал обороты, то начинал крутиться назад. И что самое важное: под салоном что-то тихо шумело, журчало, пересыпалось. Там, внизу, действительно работал двигатель. Ольга и хотела, и боялась на него взглянуть. Лежащий на полу повозки пес постоянно прислушивался к звукам, идущим от двигателя, и нервно дергал ушами. Наконец, торговые дела были закончены. Водитель и его спутник заняли места в салоне, закрыли дверцы на засов.
   Водитель дал рычаг от себя, включая муфту. Перпетуум-мобиле тронулся.

28. Прибытие в город

   Потом, в большевицких анналах, не без злорадства писали, что после ухода белогвардейцев из Великого Кокуя в городе началась анархия. По этому поводу анархисты очень обижались: во-первых, к порядкам, а вернее беспорядкам, в городе они не имели ни малейшего касательства. Во-вторых, анархисты ратовали за идею все же безвластия, а не бесправия и беспорядков. Оставшись вовсе без командира в городе, народ впал во все тяжкие. За несколько часов в указанном населенном пункте не осталось ни одной целой витрины, лилась кровь. Те самые горожане, что два дня назад бросали цветы под копыта лошади полковника Подлецова, пили так, словно похмелье невозможно. И многие действительно до него не доживали. Говорили, что некоторые отцы, любя, убивали своих дочерей, дабы те не умерли от руки посторонней, смертью тяжелой.
   …Но безвластье длилось недолго. Через день, ближе к вечеру, в город вошел отряд где-то из дюжины конных, за которыми следовала тачанка. Солдаты в отряде были вооружены, отчего смогли беспрепятственно ехать по улицам города. В трех кварталах от центра отряд напоролся на банду, грабящую гастрономию. Тут же, перегородив улицу, стояла телега с невыпряженной убитой лошадью. Конные могли бы проскочить сквозь толпу, но у тачанки такой возможности не было. Отряд остановился саженях в десяти от магазина. Оставив грабеж, к ним навстречу шагнули горожане. Чужаки у них вызывали смутное беспокойство, но не более. И когда возница попросил освободить дорогу, ответом был дружный хохот. Тогда в тачанке поднялся человек, похожий скорей не на командира, а на доктора, и, опираясь на плечо возницы, крикнул:
   – Освободите дорогу, мрази! Пока добром прошу.
   Смех стих. На лицах появились недобрые улыбочки, руки в карманах стали нащупывать ножи. Вот сейчас, сейчас крикни, скажи недоброе слово, и начнется злая кутерьма. Но криков больше не было. Напротив, мужчина что-то прошептал и сделал жест в сторону ближнего грабителя. Тот чуть не сразу стал беспокоиться: сначала осматривал себя, хлопал по частям тела, затем крикнул:
   – Горю!.. Братцы?!! Горю же!!!
   Никто не видел на нем языков пламени. Но через десяток секунд стало видно: кожа у обывателя краснеет по всему телу. Словно пот, крупными каплями выступила кровь. Кожа истончалась: стало видно жгуты мышц, арматуру вен. Кровь лилась уже потоком. Грабитель кричал что-то нечленораздельное. Несчастный упал на землю и стал кататься, будто пытаясь сбить с себя невидимое пламя. Но еще до того, как он навсегда затих, оставшиеся выпрягли мертвую лошадь, оттащили преграждавшую путь телегу.
   Отряд покатил дальше.
//-- * * * --//
   Каким-то странным образом слава бежала впереди тачанки Лехто.
   Колдун остановился в гостинице «Метрополь», затребовав себе лучший номер. Портье сообщил, что лучший номер уже занят, но с жильцом он попытается поговорить. Колдун махнул рукой: давайте лучший из свободных. Получив номер, тут же завалился спать. Пока Лехто отдыхал, в квартале все ходили на цыпочках. А когда проснулся, оказалось, что его ждет делегация «лучших граждан города», они коленопреклоненно просили вступить в должность отца города. После небольшого раздумья Лехто согласился. По старой доброй русской традиции новоиспеченному городскому председателю тут же предложили немаленькую взятку.
   Когда сей голова от подношения отказался, посланцы почти сразу почувствовали нечто недоброе. Впрочем, Лехто распорядился деньги далеко не прятать. А когда на лестнице утихли шаги делегации, в дверь номера снова постучали.
   – Кто там?
   – Ваш сосед из номера люкс…
   – Войдите, – разрешил Лехто.
   На пороге стоял Рихард Геллер.
   – О, это опять вы? – усмехнулся Лехто. – Как говорил один мой хороший друг, «это становится уже скучным».
   – У вас есть друзья? Вот бы никогда не подумал.
   – Ну вот, пришли ко мне незвано, говорите перпендикулярные вещи.
   Лехто стоял, опустив руки по бокам. Меж тем они не были расслабленными. Колдун шевелил пальцами, будто тем не было покоя. Рихард подумал: наверное, где-то похоже дрожат руки у людей, страдающих пляской святого Витта. Но пальцы у колдуна не дрожали, а скорее вибрировали, как у стрелка, который вот-вот должен войти в бой. И от того, как быстро он выхватит оружие, нажмет на спуск, – зависит жизнь. Рихард не видел у Лехто какого-либо оружия, но это совершенно его не обманывало. В присутствии колдуна было нежелательно делать резкие движения. По крайней мере если хочешь дожить до вечера.
   – А что это вы ко мне да без пулемета? – подтверждая вывод Рихарда, спросил колдун.
   – Увы и ах, не обзавелся пока. Имелась винтовка, но единственный патрон к ней использован день назад.
   – Так чем, собственно, могу быть полезен?
   – Приглашение вступить в вашу банду… pardon… в армию. Оно еще в силе?
   Лехто усмехнулся:
   – Вам был уже дан шанс, а вы сбежали, тем паче убив моего человека.
   – Знаете, я думал о том побеге. И пришел к выводу, что не все так просто было. Ну скажите, зачем послали часового будить меня ни свет ни заря. У вас что, обострилась бессонница, и вы захотели скоротать ночь в беседе? Куда делись посты? Отчего никто не кинулся на часового, не погнался за мной? И что самое странное – как вы снова очутились там, куда подался я, мои попутчики…
   – Ну и к какому выводу вы пришли? – прервал его Лехто.
   – Этот побег мне устроили вы. В часовые назначили человека плохонького, которого не жалко. И посты убрали… А когда я бежал по деревушке, вероятно, смотрели за мной из-за ставен и тихонько хихикали. Ведь так все было?
   Но Лехто в ответ только прищурился:
   – Детали неважны. Впрочем, вы продолжайте…
   – А что тут продолжать? Дальше вы меня как-то выколдовали и пошли по моему следу. Думаю, вам такая задачка – как игрушка. Я одного не пойму – отчего решили, что я начну искать своих друзей?
   – Все-таки друзей?..
   Геллер лениво согласился:
   – Ну да. С одним из них я служил вместе. Другая – барышня, мне довольно мила… Но об этом вы не знали?
   – Не знал, – согласился Лехто. – Но решил рискнуть. Потери были небольшими, зато выигрыш мог оказаться значительным.
   – Подведем итоги: мы имеем то же, что и пять дней назад, за вычетом никчемного человека. Стало быть, мы снова можем обсудить перспективы сотрудничества.
   Лехто вдруг сразу стал серьезным и покачал головой:
   – Честно говоря, я бы предпочел, чтоб сейчас вы были вместе со своими друзьями. И как бы то ни было, вы уже отказали раз. А те, кто простоял слишком долго, – платят вдвойне. Вам известно такое правило?
   – Да, безусловно. Но я готов заплатить цену гораздо большую…
   Как можно спокойней, Рихард порылся за пазухой, извлекая листок бумаги.
   – Вы, кажется, это ищете?
   Листок бумаги был чист, за исключением одной пометки. Неожиданно Лехто оказался честен: не стал делать вид, что бумага его не интересует, при этом не убил Геллера каким-то изощренным заклинанием. Лишь кивнул:
   – Браво… Браво. Как вас там зовут? Простите, запамятовал…
   – Рихард. – Геллер криво усмехнулся.
   – Браво, Рихард. Вы не поверите, но вам удалось совершить действительно эпическое предательство, злодейство! Может, оно окажет на мир такое же влияние, как поцелуй Иуды. Впрочем, не беспокойтесь. История вскорости будет принадлежать нам, и мы легко сделаем из вас рыцаря без страха и упрека. И все же, если не секрет, что подвигло вас на это предательство?
   – На днях мне вздумалось влюбиться, – задумчиво проговорил Рихард. – С тех пор слишком многое изменилось.
   – Вам, наверное, должно быть стыдно, – напомнил Лехто. – Но я вам помогу. Награда будет значительной. Может быть, даже самой большой в истории человечества.
   Рихард склонил голову:
   – Я надеюсь на это. Для себя прошу звание полного маршала, коль скоро такое будет введено. Впрочем, согласен, чтоб вам подчинялась преторианская гвардия, лейб-штандарт, если желаете.
   – Нет, избавьте меня от рутины. Звание главнокомандующего вы получите. И, наверное, ранее, чем вы думаете…
//-- * * * --//
   Меж тем все дальше и дальше от города уезжал не то автобус, не то грузовик. Его пассажиры глазели за окна. Дорога шла по круче. Из окна автомобиля открывался вид прелестнейший.
   – Эк какая река широкая, – дивился Чугункин. – Весной, поди, разливается – не переплыть!
   Но Геддо нахмурился и покачал головой:
   – Здесь лучше не купаться. В таких местах русалки водятся. Утянут.
   – Ничего не утянут, – обиделся водитель перпетуум-мобиле. – Они у нас тут смирные.
   – Русалки? Смирные? – удивился Геддо. – И кто ж их так?..
   – Это все Васька-рыбак… Мы его рыбу как раз на базар возили. Он с детства со змеями игрался, с русальчатами дружил. Теперь вроде как живет с русалкой.
   – Да чего «вроде как»? – возмутился второй. – С русалкой и живет! Я сам их вместе видел. Она же ему рыбу в сети и нагоняет. А он ей плезиры дарит. Бусы там, брошки. Она хоть и с хвостом, но баба. На бирюльки эти падкая.
   – А она красивая? – спросил Клим. – Говорят, русалки красивые.
   Крестьянин согласился:
   – Красивая. Но холодом от нее веет за пять шагов. Но Васька любит ее, наверное, дурень…
   – А где живут?
   – Дом у Васьки возле реки. А русалка где-то под нами живет. У нее, говорят, под кручей хоромы.
   Геддо удивленно покачал головой:
   – Ну надо же… Было бы интересно посмотреть на живую русалку.
   – А раньше вы что, только мертвых видели? – усмехнулся водитель. – Вяленых? Или как их там… Чучел набитых?
   Его спутники тихонько захихикали:
   – Да чего уж тут! Летом приезжай, смотри. Только шибко не пялься – Васька ревнивый. А чичас она не плавает – холодно. Зимует в своих хоромах!
   Десять верст в «автобусе» промелькнули незаметно. По прибытии perpetuum mobile заводили в ангар – уже до весны.
   Маленькая деревушка, укрытая снегом, словно уже впала в сон, выглядела совершенно непримечательно.
   Компания отправилась дальше.
//-- * * * --//
   Утром, сразу после завтрака, к Лехто зашел Рихард. Держался он за щеку и был чем-то озабочен.
   Колдуну подал две бумаги. Попросил:
   – Подпишите…
   Лехто подмахнул не глядя, но потом стал все же читать.
   – Что это? Приказ о сдаче оружия и мобилизации? Последний намеренно без даты?
   – Ну да, как только я насобираю достаточно оружия, поставлю дату, проведу частичную мобилизацию. Конечно, многие от нее спрячутся… Но, когда после обучения этих отпущу домой и призову следующих, дело пойдет легче.
   – А вы смотрите вдаль! – улыбнулся Лехто. – А с оружием, как думаете, дело пойдет?
   Рихард покачал головой:
   – У народа наверняка оружие имеется, закопанное по подвалам, растыканное по чердакам. Если поискать получше, то сыщутся и пулеметы. Да вот беда – выдаст оружие только полный дурак. Единственная надежда – что дураков окажется достаточно много.
   Геллер снова ощупал свою щеку и продолжил:
   – Была бы у меня возможность, я б выкупал оружие за деньги. Лучше за золото, а еще лучше – менял бы на продукты.
   – Кстати, а что у нас с деньгами?
   – Полное дерьмо. Остались клише и полпуда денег прежней власти. Стоят они меньше, чем бумага, на которой напечатаны.
   С минуту помолчали. После раздумий заговорил Лехто:
   – Знаете что… Найдите пару пудов свинца, я сделаю из них вам серебро. Купите на них то, что сочтете нужным. Только сразу предупреждаю: за неделю оно снова превратится в свинец. Так что его лучше продать все скопом куда-то подальше.
   – Трансмутация? Алхимический камень? – улыбнулся Геллер. – А я думал, из свинца получается золото.
   – И золото тоже получается. Только заклинание сложное, требуется время на подготовку. Да и дорогое, хотя и прибыльное.
   – И это заклинание кто-то знает, кроме вас?
   – Отчего «кто-то»? Думаю, с пару тысяч людей по всему свету.
   – И они им не пользуются.
   – Еще как пользуются. Только это не афишируют. Живут не то чтоб скромно, но без особых излишеств. Во-первых, сделают золота слишком много – оно обесценится. Во-вторых, слишком богатые живут чересчур беспокойно и часто недолго. Особенно в этой стране и в это время.
   – Хм… Странно все это. Выходит, по-вашему, что колдуны рядом где-то живут, а нам сие неизвестно.
   – Магия подобна виноградной лозе. Виноград, как известно, размножается побегами. Поруби его на куски, засыпь землей… И ты размножишь его. Если вдуматься, то каждый куст винограда – продолжение, часть того самого прадавнего куста. Без всяких там тычинок-пестиков, опылений или там оплодотворений.
   – Ну да, я слышал, что так растет и бурьян.
   – Не совсем ладно сравнивать Magna Magia с каким-то бурьяном, – покачал головой Лехто. – Но чего можно ожидать от дилетанта. Вот вы знаете, кто поднял мертвеца первым?
   – Ну откуда мне знать?
   – В конце шестнадцатого века испанский монах-инквизитор из Толедо. Причем монах действовал, как он думал, к вящей славе Господней. Следствия в те времена велись долго, не то что сейчас… И приговоренный часто умирал до приговора. Тогда еретика жгли фигурально – в изображении или выкопав из могилы. И тогда монах подумал – а не мало ли данное наказание? И решил воскресить умерших, дабы они увидели, как их хозяйство отходит к инквизиции, книги… Предварительно скопированные, разумеется, летят в костер… Ну а потом наступало время грешника – он снова умирал, уже на костре и навсегда. Но вам, наверное, это неинтересно.
   – Нет, отчего же. Напротив, рад заполнить пробел в знаниях. И что сталось с этим монахом? Наверное, тоже сожгли на костре?
   – Отнюдь. Его судили, он признал свои заблуждения, принял покаяние и был сослан в Новый Свет. Но заклинание пошло гулять миром.
   Геллер потер щеку. Маг отчего-то поперхнулся:
   – Впрочем, это неважно. Я скоро ненадолго отбуду из города и оставлю оный на ваше попечение. Прежде я бы попросил вас подготовить для человечишек… Нечто наподобие воззвания: для дела опасного, но денежного, организуется кампания… Особо подчеркните, что требуются исключительно добровольцы. И будьте любезны проследить, чтоб набор действительно был добровольным.
   – Пойдут только идиоты.
   – Именно. Добровольцы – они кто? Непоседы, авантюристы, люди, подверженные стороннему влиянию. Людской материал совершенно лишний в нашем деле. Поэтому я возьму на себя миссию Гамельнского крысолова. Выведу их из города и…
   – Утопите?
   – Употреблю с пользой для дела. Пока меня не будет, из местных сформируйте поисковые партии и отправьте их по следу ваших бывших друзей. Сообщите, что вражеский колдун разыскивается живым или мертвым. Лучше – мертвым…
   Рихард кривовато зевнул:
   – Оставили бы старика в покое? Свое вы получили… Ну скажите, что он вам может сделать?
   Зевота оказалась заразной: Лехто тоже открыл рот и, прикрыв его рукой, тихо выдохнул. Затем продолжил:
   – Надо все доводить до конца. Я не думаю, что эти селюки способны справиться с настоящим магом. Но на некоторое время это его может отвлечь. И я займусь своими делами, не размениваясь на его фокусы. Договорились?
   – Договорились, – кивнул Геллер. – Я хотел попросить еще одно… Когда мы поймаем Геддо и его спутников… Не могли бы вы…
   – Женщину? Чтоб она любила вас? Ну как же я сразу не понял: вы предали из-за женщины! Конечно, я все сделаю.
   Новоиспеченный бургомистр отнял руку ото рта. На пальцах была видна кровь.
   – Что там у вас? – поинтересовался Лехто. – Неужели цинга?
   – Да нет, зуб разваливается, десна кровоточит…. Ноет, зараза.
   – Позвольте, я вам помогу.
   Геллер было отмахнулся:
   – Не стоит хлопот.
   Но маг оказался проворней. Сложил пальцы в Знак, бросил заклинание.
   – Полегчало?
   – Да вроде бы.
   – Впрочем, это простое обезболивающее заклинание. Такого же эффекта вы бы добились стаканом с содой. Так что появится время – сходите к зубодеру.
   Рихард кивнул и похлопал по карманам. Остался недовольным.
   – Вы мне не одолжите носовой платок?
   – Легко.
   Из кармана жилета Лехто достал надушенный батистовый платок и бросил его новому союзнику.
   Пока Рихард прикладывал его к десне, успел разобрать вышитую монограмму: «А» и «Л».
   – Я потом верну.
   – Не стоит хлопот, – мило улыбнулся Лехто.

29. Заимка

   Как-то совершенно незаметно для себя и заплутали. Пути разделялись, и каждый раз новая дорога была все у́же, хуже предыдущей. Затем не стало и дорог, были какие-то тропы, тропинки. В один момент Геддо заметил, что всем приходится идти, пригибая головы. Эти тропы прокладывал не человек. Можно было, конечно, вернуться по собственным следам. Но что или кто сейчас ждал их на каком-то перекрестке? А может, и следовал по пятам? Потому продолжали идти, забираясь все глубже в чащу. И вдруг, когда Геддо уже казалось, что они заблудились, увидел следы ноги, безусловно человеческой. След был старый, никак не ранее дней двух: нога человека проломила наст, но затем последовала оттепель, и снег внутри следа растаял и смерзся в корж. Нельзя было и разобрать, где носок, где пятка, куда шел человек. Но тогда казалось очевидным: шел он из места обжитого, оттуда, где имелась мало-мальская крыша над головами. Поэтому, недолго думая, свернули вправо. След пересек небольшую рощу, взял вверх по склону, поросшему деревьями. Поднялись на холм. Здесь следы обрывались, но не потому, что заканчивался снег. Снега было в избытке. Обладатель следов присутствовал здесь – в некотором роде. Ему не нашлось места на земле, и он решил подвесить свое тело между поверхностью и куда-то спешащими облаками. Его одежда успела схватиться ледяной коркой. Да и сам покойник задубел – ударь по такому, зазвенит морозной, звонкой нотой. Самоубийца делал это серьезно, не для бравады, не для того, чтоб испугать кого-то. Ушел в лес, чтоб никто не вытащил его из петли. И дерево выбрал покрепче, и веревку в хозяйстве нашел, наверное, лучшую – гулять так гулять, все равно больше не пригодится! Возле покойника делать было абсолютно нечего.
   Все по тем же следам пошли в обратную сторону. И действительно: пройдя версты полторы, вышли на задний двор небольшого хозяйства: пустой хлев, сарай, дом. Двери их, хоть и были прикрыты, замков не имели. Дом за несколько дней остыл, но возле печи были аккуратно сложены дрова. Аристархов занялся растопкой, вырвал из записной книжки листок, скомкал его, засунул в печку. Поверх него положил щепки, кору, затем уже дрова побольше. Но когда дошло время разжигать огонь, спросил:
   – Спички? У кого-то есть спички?
   Геддо обернулся, шепнул пару слогов, сделал жест. Меж его пальцев загорелся маленький огонек, полетел в печь. Через мгновение в ней уже плясал огонь.
   – Здорово! – заметил Клим. – А меня так научите?
   – Давай попробуем.
   Евгений остался у печи, глядел, как огонь корежит куски коры. Рядом подсела Ольга.
   – Как ты думаешь, отчего он повесился?
   – Я не думаю, я знаю. От тоски и одиночества. У монахов чуть не самый главный подвиг – отшельничество.
   За окном начинался вечер и снегопад. Последний сначала шел тихо, на мягких лапах. Но по мере того, как темнело, набирал силы, стучал в окна, будто просился войти, ветер волком выл в печной трубе. Потом и вовсе разошелся, бил в окно залпами снега. Раз ударил так сильно, что стекло задрожало. Евгений посмотрел на окно лишь мгновение, потом вернулся к созерцанию огня. Ольга тяжело вздохнула. Аристархов сделал вид, что не заметил. Тогда Ольга вздохнула еще раз и заговорила:
   – Знаете, кого вы мне напоминаете?
   – Кого же?
   – Керенского. Была на него карикатура: сидит он печальный у огня и смотрит, как горят какие-то бумаги. А бумаги те – его идеи, его время…
   – Все может быть, – пожал плечами Евгений. – У меня тоже впечатление, что от нас время уходит куда-то не туда.
   – Отчего?
   – Оттого, что драконов не бывает.
   – До чего вы, Евгений, скучный и нудный тип! Скажите, Женя… вы читали в детстве сказки? Или сразу сели зубрить уставы?
   – Ну читал.
   – И немцев Гримм, я так понимаю, читали. И француза Перро?..
   – Не припомню драконов у Андерсена и Перро. А вот с братьев Гримм могло статься, чего уж тут.
   Ольга отмахнулась от этого как от несущественного:
   – Вот смотрите – у нас главный персонаж кто? Иван-дурак, Емеля, который ненамного умней. У них – Храбрый портняжка, Кот в сапогах. У нас избушка на куриных лапках – у них бобовый росток в небеса. Зато у всех в сказках имеются драконы. У индейцев из Америки – пернатый змей. У нас Змей Горыныч. У китайцев – змей морской или речной. Ну оно понятно почему – моря у них вполне достаточно, зато на земле такой твари спрятаться тяжеловато. Я уж не говорю про европейских драконов. Там быть рыцарем и не убить дракона – просто неприлично. Как вы это объясните?
   – Как ни странно, объясню.
   – Валяйте.
   – Значится, давным-давно в мире жили огромные твари – жуткие ящеры, именуемые динозаурусами. Отчего-то они все передохли. Я об этом в «Вокруг света» читал. А кости их остались разбросанными по всему свету. И когда люди их находили, то воображали огромных, сказочных тварей, огнедышащих, плотоядных. Во-первых, потому, что у страха глаза велики. Во-вторых, оттого, что за большую тварь и платят больше. Мы найдем там огромного ящера. А еще вероятней – найдем кучу костей, если поторопимся – то гору падали и пару протухших яиц. Хотя нет… Вероятней всего мы просто ничего не найдем.
   Их беседу прервал Клим:
   – Смотрите, смотрите, что у меня получилось.
   За час возни с Геддо у Чугункина получилось выколдовать маленький огонек, от которого зажглась свеча.
   – М-да, – прокомментировал Евгений. – Весь диалектический материализм – на фиг!
   Клим же был доволен, как ребенок. От слов Аристархова отмахнулся: на фиг так на фиг. Магия казалась гораздо увлекательнее «Антидюринга».
   – Пора бы спать, – зевнул Геддо. – Я что-то за день устал…
   И действительно легли. Собака устроилась под столом.
   Ольге досталась единственная в доме кровать, мужчины заснули на лавках.
   Евгений засыпал с трудом, пытался по привычке представить любимый образ, но не мог. В голову шло что угодно: дорога, драконы, колдуны, коммунисты… а вот Кристина нет. Усталость взяла свое, и Аристархов забылся тяжелым сном.
//-- * * * --//
   Проснулся Евгений слишком рано. В горнице было тихо. Так тихо, что хотелось обязательно нарушить эту тишину, чтобы убедиться, что ты жив, что вокруг все настоящее. Долго не подымался, чтоб не разбудить остальных, потом вздохнул, встал, прошел по полу босиком. В доме было душно, жарко. Может, стоило открыть дверь, немного проветрить, но это значило выпустить тепло. На цыпочках подкрался к печке. Дрова прогорели, но от золы шел жар. Аристархов бросил туда веток, несколько поленьев. Прошло немного времени, и огонь воскрес из пепла. Затрещали дрова. От скатанной шинели поднял голову Клим:
   – А который час…
   – Еще рано, спи. У нас полно времени.
   За окном светило солнце. Снег не то едва шел, не то ветер сдувал его с крыши, с ветвей деревьев. Несмотря на слова Аристархова, Клим поднялся. Завозился с одеждой да разбудил всех. Компания просыпалась, садились завтракать. Ели ту самую сухомятку, что припасли в дорогу. За трапезой почти не разговаривали.
   От тепла проснулась большая черная муха и с недовольным, голодным гулом начала носиться по комнате. Портила аппетит этим своим жужжанием, но через несколько минут угодила в паутину, сплетенную в уголке окна. Сначала билась бестолково, сердито, запутываясь еще больше. Затем устала и начала дергать паутинки по одной, словно проверяя их на прочность. Спрашивается: стоило ли просыпаться, соблазнившись сомнительным теплом, дабы попасть в сети? Немного позже появился и паук – не то владелец этих сетей, не то просто первый проснувшийся. Он поднялся, но от мухи остановился на порядочном расстоянии.
   После завтрака Геддо что-то приготовил на печке, роздал всем маленькие чарки. Выпив снадобье, Евгений, почувствовал, что проснулся окончательно. Снова подсел к печи, стал подкармливать огонь. Был задумчив и печален. Мучили мысли. Вчера перед сном он привычно произнес дорогое имя… И ничего не почувствовал.
   – Кристина?.. – неслышно повторил Аристархов.
   Ровно никаких чувств. Снова попытался вспомнить фигуру, голос, глаза… Стал произносить простые слова, перемежая их именем любимой: стул, стол, Кристина, ложка, плошка, кошка, Кристина. Никакой реакции. Это изрядно встревожило Евгения: неужели сердце зачерствело, неужели он сам не сдержал обещания любить вечно? Стало печально.
   Проснувшийся паучок по тонкой ниточке спускался к плите. То отращивая, то укорачивая паутинку, мохноногая тварь обреталась в той зоне, где ей было наиболее удобно и достаточно тепло.
   – Эк их тут развелось, – заметил Евгений.
   Резким движением перерубил нить. Паучок, перевернувшись несколько раз в воздухе, все же упал на лапки. Некоторое время даже постоял на раскаленном металле печки. Затем побежал. Его лапка касалась котельного железа. Треск, шипение, будто маленький взрыв, и ножка становилась короче. Еще шаг другой лапкой. Снова короткий, едва слышимый треск. Паук метался из стороны в сторону, но нигде не было ему спасения.
   – За что вы с ним так? – спросила Ольга.
   – Отчего-то с детства не люблю пауков. А вы любите?.. Как-то не подумал. Ну ничего. Следующего я принесу вам в коробочке.
   – Сделайте что-нибудь для этого!
   – Зачем? Впрочем, если вы так хотите.
   И рукоятью ножа пристукнул членистоногого.
   – Это чтоб не мучился. Все равно ведь не выжил бы.
   Ольга поежилась, как от свежего ветерка. За окном промелькнула тень. Евгений метнулся к лавке, где под шинелью лежал кольт. Но дверь от удара распахнулась раньше, впуская холод и четверых мужиков с оружием в руках. В лоб Евгению смотрел «Смит-и-Вессон». Аристархов осторожно поднял руки. От удара двери разнесло стоявшую подле крынку. Брызги черепков разлетелись веером. Один чиркнул по Ольгиной щеке.
   – Гляди-кось! Они и правда тут! – начал один из охотников. – Я их, родимых, за версту по дыму почувствовал.
   Совсем маленькая капелька крови показалась на щеке девушки… И тут из-под стола на вошедших бросилась собака. От грохота револьвера заложило уши, комнату затянуло сизым дымом. Охотник явно перестраховался: пуля была не только отлита из переплавленного крестика, но и освящена. Собака замерла в прыжке, словно задумалась на лету, заледенела. А потом вдруг лопнула, разлетелась на куски, заляпала кровью пол, стены, стрелка.
   – Ну что, робяты, вяжем их…
   Предупрежденные еще в городе, бородатые «робяты» начали со старика. Затем принялись за Ольгу. Кто-то обошелся с ней грубо. Евгений было рванулся, но едва не нарвался на приклад ружья.
   – Тихо мне тут. Генерал Геллер требовал доставить вас живыми. Но ни слова не говорено, что вы непременно должны быть целыми. Если у тебя пары зубов хватать не будет, кто заметит?
   – Я замечу.
   – То-то и оно.
   …В опустевшем домике становилось холоднее. Засыпала запутавшаяся в паутину муха. Отходил ко сну паучок.
   Драма откладывалась до весны.
//-- * * * --//
   Улицы недавно покинутого города были занесены снегом. Сосредоточенные дворники на сей раз долбили лед на тротуарах. С виселицы тела сняли, но само сооружение не убрали. В городе было пусто и сонно.
   – Жаль собаку-то, – заметил Клим.
   – Она старая была, реакция уже не та, – задумчиво отозвался Геддо. – А то, конечно, да…
   Пленных вели к гостинице – именно ее Геллер определил под штаб. В купеческий дом, откуда на кладбище понесли полковника Подлецова, Рихард даже не заходил. Купец тому был рад чрезвычайно и отослал новоиспеченному генералу подношение. Рихард его принял. Пленных не стали бросать в тюрьму, а повели прямо в кабинет Геллера.
   – А что, колдуна в городе нет? – спросил Клим.
   – Укатил куда-то. Собрал народа за сотню и ушел, – охотник откровенно был рад этому обстоятельству.
   Через зал поднялись на нужный этаж, в люксовый номер.
   Геллер встречал компанию пленников, улыбаясь:
   – Ах, это вы. Рад, рад! Заждался просто…
   Евгений ухмыльнулся в ответ:
   – Ты, говорят, делаешь быструю карьеру? Слышал, уже генерал. Самозванцы плодятся как на дрожжах. Только вот у последнего будто что-то не заладилось.
   – А отчего бы и нет? Хочется побыть халифом, – улыбнулся Геллер. – Пусть и на час… А где пес? Сбежал?
   – Я ее убил, – глухо отозвался один охотник.
   Рихард нахмурился – охотнику стало зябко.
   – Приказа убивать собаку не было.
   Охотник будто стал на голову ниже:
   – Она на меня бросилась. Не выстрели я – загрызла бы.
   Геддо печально кивнул.
   – Ну ладно, тогда живи, – постановил Рихард. – Развяжите им руки и можете быть свободны… Я сегодня же распоряжусь насчет награды.
   – Но…
   – Выполняйте.
   Из-за поясов были вынуты огромные ножи, веревки взрезаны и упали на пол, чем-то похожие на уснувших змей. Охотники удалились, стараясь не поворачиваться спиной к Рихарду.
   Разминая запястья, Евгений прошелся по кабинету, осмотрелся:
   – А ты ничего так устроился.
   Подошел к столу. Обменялись рукопожатиями. К столу подошел старик.
   – Все идет по плану? – поинтересовался Геддо.
   – Абсолютно. Наш друг проглотил приманку по самую блесну.
   – Хороша приманка. Это настоящая часть карты, – сокрушаясь, заметил Клим.
   – Ничего, зато теперь я знаю, куда он ушел. Мы его просто опередим, узнаем, где дракон, если он есть… – успокоил Клима колдун.
   Наконец заговорила и Ольга:
   – Ах, Рихард, я так за вас волновалась.
   – Ну что, я заработал поцелуй? – полуулыбнулся Рихард.
   Наблюдавшие за ними трое мужчин оставались серьезными: дескать, еще не пришло время для поцелуев.
   – Вы не забыли выманить у него какую-то вещь, из тех, что долго была с ним, – напомнил Геддо.
   – Да помню я, помню все, – отчего-то обиделся Рихард.
   Из кармана сюртука он достал маленький батистовый платочек. Всем ясно была видна монограмма: «А» и «Л».
   – Ну что, будучи на посту генерала этого всеми забытого города, приглашаю вас отобедать тем, что Бог послал. Не отправляться же в дорогу натощак?..
//-- * * * --//
   Обедали наскоро, да и не таким уж и шикарным оказался стол у генерала.
   Затем, снова в спешке, спустились в конюшни. Там всех пятерых ждали оседланные кони. Для себя Рихард выбрал того самого белого жеребца, на котором некогда ездил не то генерал, не то полковник Подлецов. Уже не понять, отчего отступившая армия не забрала этого коня. Может, сочла его дурным знаком. Может, конь изначально не принадлежал Подлецову. Аристархов смотрел на коня и насмешливо произнес:
   – Да ты пижон, как я посмотрю?
   – Ну а как иначе?
   – Ты смотри, осторожней. Одному этот конь удачу не принес.
   – А я не суеверный, – сообщил Рихард, запрыгивая в седло. – Вперед!!!
//-- * * * --//
   Спешили.
   Сверялись по картам, Геддо порой выколдовывал положение Лехто, и будто все сходилось. Но уверенности до конца у преследователей не было: так бывает часто, когда долго, слишком долго идешь по одним только картам. Приходилось останавливаться в деревнях, спрашивать: не проходили здесь такие-то. А как же, отвечали им, проходили… Добровольцев кликали, многие и пошли с ними. «Почему пошли?» – обычно спрашивала Ольга. «Дык ить армия была странной, – отвечали. – Без единой винтовки или нагана». Вместо поборов, угроз, поголовного набора – просто приглашение. Вместо идей и разговоров о возвышенном обещали обогащение.
   – Как же так? – удивлялась Ольга. – Как поверили этому мерзавцу?
   – Что поделать? – пожимал плечами Рихард. – Народец у нас такой, сударыня. В этих местах водятся древнерусские дремучие дураки, заповедные. В нашем климате Диогены быстро вымерзают. Нам ближе философы-сибариты вроде Розанова.
   – А кто это такой? – интересовался Клим. – Что писал?
   – Писал, что не стоит ломать голову над тремя вечными русскими вопросами: «Что нам делать?», «Кто виноват?» и «Как обустроить Россию?». Вместо того советовал делать следующее: летом варить варенье, а зимой пить с ним чай.
   – Я так понимаю, он был против Маркса?
   – Против, против, – пришпорив коня, успокаивал его Аристархов.
//-- * * * --//
   Лишь раз на перекрестке замешкались надолго. Рассматривая неизвестно как уцелевшие дорожные указатели, Рихард воскликнул:
   – Стой, а это что?
   Самым нижним был указатель «Москва». И рядом обозначалось расстояние – всего полторы версты. Направление дороги совершенно не подходило для компании. Стрелки эти показывали на проселочную дорогу, изрядно поросшую засыпанным снегом ковылем.
   – Что там, я вас спрашиваю?
   Евгений сонно и лениво пожал плечами:
   – Ну откуда знать-то? Я в этих местах первый раз. Наверняка село какое-то. Может, москвичи ссыльные основали.
   Но уверенности в его голосе не было – утром спросонья во всякие странности верилось легко.
   – Может, заскочим? Тут недолго, глянем и назад, – предложил Рихард.
   – Нет времени. Мы спешим, – напомнил Геддо.
   – Ну минутку подождать можете? Во-о-о-н с тех холмов уже должно быть видно. Я туда и обратно.
   Никто с ним не согласился. Но и возражать не стали. Рихард ударил коленями лошадь, направляя ее на ковыльную дорогу. Доскакал до холмов, поднялся на вершину одного и, побыв там с полминуты, вернулся.
   – Ну как?.. – спросила Ольга.
   – Вы не поверите, но действительно Москва Златоглавая. Как такое может быть? Мы же в провинции, сюда поезд из Москвы трое суток идет?
   Москва за холмом была чудом. Да вот беда, это было совсем не то чудо, в котором они нуждались.
   – Не знаю что там за холмом, но нам надо спешить, – ответил Евгений.
   – Надо, – согласился Рихард.

30. Спонтанная механика

   Перед многочисленным отрядом Лехто лежало зажатое меж скал поле, с виду обыкновенное, покрытое снегом. На другой стороне было видно не то гору, не то огромный камень. У самой кромки поля Лехто обратился к своим последователям:
   – Говорится же: жизнь прожить – не поле перейти. Так вот, перед вами поле, которое стоит многих жизней. Да, кто-то погибнет, ступая по нему. Но клянусь вам: те, кто достигнут той стороны поля, более в жизни ни в чем не будут нуждаться.
   «Впрочем, те, кто не дойдет, тем паче ни в чем нуждаться не будут», – подумал Лехто. Но вслух вместо этого сказал:
   – Там лежат драгоценности такой чистоты, что один человек может держать в руках стоимость целой страны. И каждый из вас сможет взять столько сокровищ, сколько сможет унести.
   – Чего, чего он говорит? – спрашивал старикашка, туговатый на ухо.
   – Говорит, отец, что мы богатеями станем! – пояснял ему сосед.
   – А-а-а… Дык это и так ясноть.
   – Ступайте узким фронтом, – продолжал наставлять Лехто. – Старайтесь идти там, где кому-то удалось пройти. А теперь – вперед! Ура?!
   – У-р-р-а! – неслось со всех сторон.
   От крика со скал сползал снег. А эхо передразнивало, переводило боевой клич не то на монгольский, не то еще на какой-то язык. «Хуурраааа!» – слышалось отовсюду.
   С первых шагов стало ясно, что все идет не так, как хотелось. Из-под снега стали бить не то костяные бивни, не то колья. Зубы мертвого дракона собирали свою дань. Каждая сажень, каждый шаг давался с огромными жертвами. Вот кого-то разрубило напополам, кому-то кол вошел в бедро, вышел из плеча. И теперь человек, забывая умереть, с удивлением смотрел на нарост, выскочивший рядом с головой. Кто-то визжал, глядя на свою отсеченную ногу.
   «Ссссмерть!» – неслось со всех сторон.
   Когда была пройдена только треть нужного расстояния, армия Лехто вздрогнула, попятилась. Но Лехто прошептал заклинание: между ним и пехотой выросла огненная стена. Она, пожирая снег, отправилась к скале. Кто-то пытался прорваться сквозь пламя, но превращался сначала в вопящий факел, а затем в головешку. И люди пошли снова, подталкивая друг друга и озираясь. Даже потерявший ногу полз вперед, сжимая в руках отсеченную конечность.
   …Из нескольких сотен, шедших перед Лехто, до пещеры в скале добрались всего пять человек. Они выглядели довольными, переводили дыхание, смотрели на оставшееся позади поле. Наверняка мнили себя богатеями, думали, что, раз столько народу погибло, их доля возрастет. Кто-то думал: а вдруг удастся сообразить тачку? Или по дороге порешить кого-то из уцелевших? Зарыть свои сокровища, а затем вернуться… Но продолжалось это недолго. На той стороне поля Лехто спокойно покуривал свою трубку, а огненная стена продолжала свой путь. Еще четверть часа, и язык пламени, лизнув дверь в пещере, исчез. Но еще до того последний живой факел упал на землю.
   Лехто выбил пепел из своей трубки и поставил ногу на первого мертвеца.
//-- * * * --//
   – И все-таки мы не успели, – чуть не плача проговорила Ольга, глядя на окровавленный, оплавленный снег, на сотни трупов. Повернулась к Рихарду, зло выплюнула ему:
   – Это все твой обед! Твоя Москва! Из-за них мы опоздали!
   – Спокойно… – остановил ее Геддо. – Что сделано – то сделано. Все мы ошибались.
   – Кто мне объяснит, – все-таки плакала девушка, – что там такое, что сто́ит таких жертв?.. Что он наделал?
   Заговорил Аристархов:
   – На первый вопрос отвечу кратко: власть… Касательно второго очевидно: он действительно пошел по трупам.
   Геддо задумчиво спросил:
   – А вы знаете, что их убило на самом деле?
   – Мертвый дракон? – предположил Клим.
   – Не совсем так. Их убило знание.
   – Это то, которое – сила?
   – Навроде того. Перед походом через поле Лехто наверняка им назвал цель движения. Если бы у несчастных не было знания, они могли безбоязненно истоптать все поле. Но тогда как бы прошел Лехто? И как иначе можем пройти мы?
   – А я бы построила нечто наподобие дирижабля или воздушного шара и перелетела бы на ту сторону, – сразу придумала Ольга.
   – Может, это и решение… – ответил Геддо. – Но в те далекие времена люди если и летали, то исключительно на драконах, а их было негусто. Лехто до этого не додумался или свои соображения по этому поводу были. Да и нету у нас на постройку дирижабля времени.
   – И что нам надлежит делать?
   – Ответ тебе не понравится, – прикрывая рот перчаткой, зевнул Рихард.
   Ольга будто успокоилась:
   – И каков ответ?
   – Или бежим и прячемся по норам до конца жизни… Или прямо сейчас тоже пойдем по трупам.
//-- * * * --//
   Лехто нашли в глубине пещеры, около небольшой железной двери.
   Поскольку компания шла, не таясь, Арво услышал их издалека. Увидев Рихарда в сопровождении Геддо, понял все сразу. Но не стал ругаться, а только улыбнулся:
   – Я должен был предвидеть такой вариант. Мне несколько жаль, что далее я буду обходиться без ваших услуг, Рихард. Для меня вы теперь слишком византиец.
   – Как дела, Лехто? – спросил Геддо.
   На мгновение Евгению показалось, что нет никакой вражды между колдунами, и изначально у них была единая цель.
   – Признаться, не очень, – кивнул Лехто. – Третий час вожусь с этим замком на двери, не могу его открыть. Раньше со мной такого не бывало. Не соблаговолишь взглянуть?
   Геддо действительно подошел, ему хватило одного взгляда.
   – Тебе здорово не повезло. Я знаю этот замок. Эти замки делал пять веков назад мастер Ахос.
   – Хаотический замок Ахоса?
   Геддо кивнул: он самый.
   – А что за мастер такой? – вмешался Клим. – Я о нем ничего не слышал.
   – Это магические замки. К ним невозможно подобрать ключ, снять слепок.
   Евгений присмотрелся к замку: даже замочная скважина то и дело меняла форму и зачем-то – цвет.
   – А раньше вы сталкивались с замками этого самого…
   – Ахоса?..
   – Ну да, а как же. Мне попадалось одно из его ранних произведений – сумеречный замо́к. Его можно открыть только в определенное время дня, вечером, когда хозяин был дома.
   Лехто задумался:
   – Думаешь, следует подождать несколько часов? А как же тогда ключ…
   – Не думаю, что Ву довольствовался самой простой моделью. К некоторым замкам Ахоса не имеется ключа. Они не изготовлялись изначально. Что толку от ключа, если непостижим замок, который ему подчиняется.
   – Тогда какой болван мог поставить такой замок? – спросил Клим.
   – Пока в мире имеется хоть крупица магии, содержимое замка находится в движении. Можно вставить в него любой ключ, и, может быть, через сотни, тысячи лет детали замка примут нужное положение, дверь откроется. А может, настанет миг, когда тому замку надоест быть закрытым, и он откроется просто от дуновения ветра.
   – Если замок такое сложное создание, – заметил Лехто, – может, есть смысл попробовать как-то иначе: выбить дверь, испытать стену на прочность.
   Геддо покачал головой:
   – Вы серьезно думаете, что человек, поставивший спонтанный замок, не думал о таком варианте развития событий?
   – А хаотический замок в принципе можно открыть? – не унимался Чугункин.
   – Сабо самой… В смысле: «само собой». Иначе бы замок не ставили, а просто сделали глухую стену.
   – И как этот ключ должен выглядеть? – спросила Ольга, внимательно рассматривая вместе с Лехто скважину в стене.
   – Я не знаю. Вот как должен выглядеть хаос?
   Молчали все. Было видно, что и Лехто размышлял. Делал он это серьезно, долго, переводя взгляд с одного присутствующего на другого. Наконец, заговорил:
   – Не хотелось этого говорить, но я, похоже, один эту дверь не смогу открыть. Предлагаю вам перемирие. Мы можем договориться. Скажем, я возьму себе полмира. А вы – все остальное. Вам – все сокровища, которые найдутся за этой дверью… А мне, так и быть, – всякую рухлядь, макулатуру.
   – Нет, Лехто, мы не договоримся! – ответил Геддо.
   И резко ударил: было не до благородных жестов. Бросил какое-то заклинание: сноп синих искр полетел в Лехто. Тот поставил блок: искры посыпались на землю. Затем ударил ответно, серией заклинаний: бросил что-то в голову, в грудь… И левой рукой, почти незаметно, в ноги. Первое заклинание Геддо отбил быстро, второе чуть замешкавшись. Третье вовсе сбило с ног старика. Геддо пытался подняться, но Лехто из саквояжа выхватил стеклянный шар, внутри которого плясала молния, и швырнул его в противника.
   …Смерть редко бывает красивой. Эта не являлась исключением. Чтоб не видеть мук старика, она зажмурилась.
   – Можно открывать глаза, – сообщил Лехто. – Старое предложение уже не в силе. Полмира вы не получите. Впрочем, нет, я вам все же дарую целый континент. Антарктиду…
   – Говорят, победители великодушны, – заметил Рихард.
   – Вот на твоем месте я бы вовсе молчал. Это все неправда, что победитель милосерден. Если бы он был милосердным, то не стал бы победителем. Это как сказка про доброго царя. Либо не царь, либо не добрый. Бывают случаи, разумеется, что и не добрый, и не царь, но сейчас речь не про это.
   Как назло у Рихарда зачесалась спина. Как раз в том самом месте, откуда у ангелов должны расти крылья. Это место также интересно тем, что его крайне неудобно мыть в бане. Рихард повел плечами, будто стараясь стряхнуть чесотку.
   Это заметил Лехто:
   – Что вы там пританцовываете, Геллер?
   Тот соврал:
   – Да курить хочется. Я так понимаю, в Антарктиду вы нас без спичек отправите?
   – А на кой они вам? – краешками губ улыбнулся Лехто. – Там все рано нету дров.
   – Так можно я хоть покурю напоследок? Я перед расстрелом всегда предлагал приговоренному папиросу.
   – Время тянете?
   – А хоть бы и так, вам-то куда спешить? Две минуты ничего не решают.
   – Ладно, курите… Только не делайте резких движений.
   Из кармана Рихард аккуратно извлек портсигар, открыл крышку. На пол упала крупица табака. Папирос не имелось.
   – Простите нижайше, – скривился Рихард. – Но не угостите своим табаком? Я, как видите, поиздержался. Имейте жалость.
   Колдун кивнул и бросил кисет. Затем Геллер снова похлопал по карманам, достал спички. Спросил:
   – А папиросной бумаги у вас не будет?
   Лехто бросил на него злобный взгляд. Если бы взгляд мог убивать, то этот стоило бы попытаться запретить наравне с игольчатым штыком.
   – Ну нету так нету, – заключил Рихард. – Зачем нервничать.
   Из бумажника достал купюру размером с салфетку, свернул самокрутку.
   Бросил кисет обратно Лехто.
   «Сейчас, – думала Ольга. – Именно сейчас что-то произойдет, потому что далее некуда. Может, Клим вспомнит какое-то заклинание или свое оружие выхватит Аристархов». Как ни странно, точно так же ожидали чуда от других Клим с Евгением. Первый всего-то и знал, что одно пустяковое заклинание, у второго оружие было спрятано под тремя одеждами. Достать его быстро и незаметно не представлялось возможным. Рихард чиркнул спичкой, затянулся. Сбил огонек, помахав спичкой. Но выбрасывать ее не стал, а спрятал обратно в коробку. Не то из бережливости, не то чтоб не сорить… Глядя на него, Лехто тоже набил трубку, прикурил от длинной спички. Задымил густо и самодовольно.
   – Как собираетесь жить в Антарктиде? – спросил Лехто, вероятно, чтоб развеять тишину. – Сразу с жизнью счеты сведете или покувыркаетесь?
   – Ну, на месте видно будет. Думаю, второе, потому как Амундсен там как-то путешествовал.
   Лехто хохотнул:
   – Все шутите?!
   Изо рта Рихард пустил дымное колечко. Колдун засмеялся.
   – Что-то с вами… Вот скажите, вам так смешно? – спросил Рихард и показал Лехто палец.
   Колдун засмеялся пуще прежнего.
   – А так, вероятно, будет в два раза смешнее…
   И показал Лехто два пальца. Тот просто забился в истерике.
   – А вот смотрите, что я вам сейчас покажу! От смеха вовсе умрете!
   – Показывайте! – трясясь от хохота, позволил Лехто.
   Рихард полез в карман, затем резко выдернул руку. Ни Ольга, ни Клим, ни Евгений сразу не поняли, что случилось. Колдун вдруг подавился хохотом и резко упал на спину. Копаясь в одеждах, Евгений наконец освободил свой кольт. Но это было совершенно лишним. Лехто лежал мертвым. Из кадыка у него торчал столовый серебряный нож.
   – Не от смеха, но все же умер, – заключил Рихард. – Я этот нож еще в городе взял на память, думал, пригодится. Как в воду глядел.
   – А что с ним было-то? – спросил Клим. – Чего он хохотал-то.
   – Да меня неделю назад бес попутал, у нашего старичка я стянул немного семян разорви-травы. Думал, вдруг займусь рудным делом… Ну вот, понял, что мне с Антарктидой это не светит, бросил их ему в кисет. Решил, авось проглотит, эта трава внутри него прорастет. А тут смотри, какой эффект… Надо бы и самому попробовать.
   В пещере раздались гулкие шаги. Еще не видя пришельцев, Ольга знала их имена. Действительно: свет закрыли четыре фигуры. «Неужели не все, неужели кому-то еще предстоит умереть?» – с тоской думала девушка. Четверо остановились, осмотрелись. Один достал блокнот, поинтересовался:
   – Кто из вас будет Лехто?
   Ольга указала на покойника.
   – Ну да, вроде бы он, – согласился кто-то из-под капюшона.
   – Ну надо же – мы опоздали, а он все равно умер вовремя, – ответил другой сумеречный голос.
   – Вы опоздали! – вырвалось у Ольги.
   – Всего лишь на несколько минут.
   – А те люди на поле? Вы бы могли их спасти…
   – Каждому – свой срок, – произнес гулкий голос. – Некоторое зло – благо для других.
   Четверо черных еще раз осмотрели пещеру и в ней присутствующих. Взгляд остановился на Евгении:
   – А ваше имя как? – спросил Мор.
   Наверняка имя и фамилия были известны вопрошающему. Уточняли скорей для проформы – нет ли ошибки. Евгений назвался.
   – Вы есть в нашем списке.
   Двое из темных визитеров на пару дюймов выдвинули лезвия из ножен. Аристархов попытался сглотнуть, но в горле стало сухо и шершаво. Бешено заколотилось сердце – еще немного, и не управится с ритмом, разорвется. И помрет владелец без Смерти.
   Но Мор еще раз сверился по списку:
   – Однако ваше имя стоит перед именем Лехто. Вы четверть часа как должны быть мертвы.
   Два меча замерли.
   – Никому и ничего я не должен, – буркнул Аристархов, пытаясь за спиной взвести пистолет.
   – Да ладно! – бросил Глад, смотревший в сторону Ольги. – Просто вычеркни его из списка. У нас и так небольшой перерасход. А ты мне как раз должен душу.
   Затем у всех возникло чувство, что где-то в темноте под глубоким капюшоном нечто улыбнулось:
   – Прошу простить, – продолжал Глад. – Нам надо уходить, много дел.
   …И снова шаги, теперь из пещеры.
   Не выдержав напряжения, Ольга упала на колени возле Геддо и зарыдала. Может, слезы девиц и могут оживить покойного, но это явно был не тот случай.
   – Не надо слез, – сказал Рихард. – Неважно, кто выжил. Главное, выжили мы. А Геддо – он уже старый был.
   – Вы циник, – спокойно заметил Евгений.
   – Полно! Как показывает опыт, лучше быть живым циником и пессимистом, нежели мертвым оптимистом. Лучше скажите, что будем делать?
   Клим пожал плечами:
   – Мне бы вот хотелось эту дверь открыть.
   – Как? Тут два волшебника ее открыть не могли. Спонтанный замок, что ли, спонтанный ключ.
   Глотая слезы, Ольга проговорила:
   – Кажется, у меня есть ключ.
   Из своей сумки она достала ту самую непонятную деталь, выточенную безумно давно на заводе броневиков. Вставила ключ, попыталась его повернуть. Но вот беда: болванка, которую некогда предложил Игорь, была круглой в сечении, и пальцы лишь скользили по металлу. Девушка пошарила в карманах, что она искала, осталось неизвестным, да это было и неважно. И тут в замке что-то зашумело, щелкнуло. Дверь приоткрылась сама, как от сквозняка. Послышался звук, словно кто-то облегченно выдохнул.
   За дверью начинались огромные залы. В одном действительно были сложены сокровища. Камни драгоценные, граненные искусно, были разложены по лоткам, словно в иной мастерской болты и гайки, по цвету, размерам, формам. Волшебнику оставалось только прийти и взять нужный для магической машины элемент. Тут же лежало золото слитками, в количестве достаточном, дабы свести с ума дюжину Скупых рыцарей. В другом зале находилась библиотека. Сотни этажерок были заполнены свитками, рукописными тетрадями. Дальше стояли книги. Иные из них были окованы металлом, поднимались, очевидно, с помощью лебедки. Да и у других книг вид был такой важный, что казалось: возьми такую в руки и сразу станешь мудрее. Дальше имелась комната с оружием, рядом – помещение было занято под диковинные машины, механизмы. Хоть и велик был соблазн остаться там, Ольга заглянула туда лишь на минутку. Крутились маховики вечных двигателей, запущенные рукой, которая, возможно, давно обратилась в прах. Стоял токарный станок, в него была зажата золотая болванка. Стружка от нее валялась в корыте. Казалось, волшебник что-то точил из нее, да отошел, может, ненадолго. И как только вернется, закончит. А следующий зал не был большим. Но понять было легко: именно он является главным, может быть центральным, в этих пещерах. Сюда сходились все коридоры. Вероятно, строитель этих чертогов желал попадать в этот зал из любого помещения как можно быстрее. Из четырех световых колодцев по углам падал свет. Он попадал в какую-то машину, состоящую из драгоценных камней, зеркал и линз. И четыре луча, брошенных этими машинами, сходились в центре зала. Там, на подставке, стояло большое, размером с бычью голову, яйцо. Свет от машин, доходя до яйца, рассеивался, окутывал его словно коконом.
   Ольга подошла ближе, протянула руку. Ожидала почувствовать жар, но нет, было тепло, и только. Когда девушка коснулась сияющего кокона, машины в углах комнаты замерли. Свет и кокон пропали.
   – Ну вот, ты все поломала, – проговорил Рихард.
   Но тут яйцо треснуло, кусок скорлупы упал на землю. В образовавшееся отверстие просунулась мордочка удивительного и удивленного существа. Оно напоминало не то ящерицу, не то крокодила. После, обломав края отверстия, существо выбралось на вершину яйца. Странным был его цвет: ярко-рыжий, огненный, почти красный. Походило оно на…
   – Динозавр, – заключил Евгений. – Тварь глупая, злобная и прожорливая.
   Меж тем животное осматривало помещение и присутствующих смышлеными глазами с нескрываемым интересом.
   – А отчего он красный? – почему-то шепотом спросил Клим.
   – А какого цвета он должен быть? Кто-то раньше видел живого динозавра?
   Удивленное существо повело туловищем, будто отряхиваясь. Из-за его спины показались красные перепончатые крылья. Рихард достал из кармана трофейный кисет, свернул цигарку. Похлопал по карманам в поисках спичек.
   Задумчивый Чугункин сотворил огонек, от него Рихард закурил:
   – Благодарствую.
   – Дракон… – первым произнес Аристархов. – Все же дракон.
   – Какая прелесть! – удивилась Ольга. – Кстати, а кто знает, чем кормить дракона?
   Будто подтверждая выводы присутствующих, дракончик попытался пустить огонь. Но пока у него получился лишь сноп пара.
   – Что мы с ним будем делать? – улыбаясь, спросил Евгений. – Отдадим дракончика в хорошие руки?
   – Мы его воспитаем сами, – ответил Клим. – Это будет дракон Страны Советов. И цвет у него подходящий – красный, революционный.
   – Да сиди уже, воспитатель хренов нашелся, – возмутился Рихард. – Ты сам себе ладу дать не можешь, а тут еще кого-то воспитывать. Тоже мне: Клим Чугункин – красный колдун!
   – Геддо… – проговорила Ольга. – Мы назовем его Геддо. Думаю, старику было бы приятно.
   Евгений смахнул слезу:
   – Ну вот и все… Закончилась дорога, разбилось яичко. Размотался клубочек без остаточка.
   – А вот и нет, – не согласилась Ольга. – Тут, можно сказать, чья-то жизнь только начинается.

Андрей Марченко Хранитель ключа