Людмила Леоновна Стрельникова
Черноморская Венера

   Прекрасные места, как и прекрасные женщины, таят в себе много удивительного, таинственного, волнующего и незабываемого. Столько историй случается с ними и у них на глазах. Прекрасные места, как и прекрасные женщины, притягивают к себе, покоряют, заставляют восхищаться и вселяют в наши сердца надежды, а значит и желание жить, бороться, созидать. Красота очищает душу, врачует её, успокаивает и наполняет новыми силами, как сказочная живая вода. Люди стремятся к ней интуитивно, не понимая, а только чувствуя на себе её животворное действие. Красота помогает нам жить, потому что это совершенство и тайна природы, это идеал, к которому человек стремится и никак не может достигнуть.
   Всё это пространное рассуждение о красоте – маленькая прелюдия к описанию того великолепного, чарующего уголка природы, о котором пойдёт речь дальше. Местечко Абрау-Дюрсо – крошечный уголок природы, который возник из её хаоса и ошибок, из нагромождений горных хребтов и неукротимых бурлящих водных потоков, возник, чтобы радовать и вдохновлять. Но бури и страсти природы, когда-то клокотавшие здесь, перегорели, успокоились, – и остались вместо них горные вершины, покрытые кудрявой зеленью, ярко-голубое небо, чистый воздух и изумрудное озеро, сияющее среди горных хребтов, как зеркало в искусной оправе берегов. О цвете озера трудно говорить достоверно, потому что он менялся ежечасно, как наряды у самой привередливой раскрасавицы: то поверхность воды казалась зелёной, как окружающие горные вершины, то становилась бурой или серой, словно от какой-то внутренней усталости или болезни, стирающей с лиц яркость красок; то вдруг синела такой прозрачной бирюзой, что зажигала своей радостью людей, смотревших на него, и сурово сдвинутые брови их распрямлялись, и липа озарялись радостными улыбками. А когда в озеро заглядывало солнце, золотя гребни крошечных волн, или луна расцвечивала его серебром, оно вообще становилось неописуемо. Естественно, что Абрау-Дюрсо привлекало к себе много туристов и художников. Горное селение, носившее одно название, фактически состояло из двух посёлков: Абрау, расположенного на берегу озера, и Дюрсо, уютно устроившегося в одной из тихих бухт на побережье Чёрного моря. Крошечное тире, соединяющее названия этих двух посёлков в одно целое, в действительности вытянулось восьмью километрами чёрной асфальтированной дороги, извивающейся атласной лентой среди гор и ущелий. Туристы и отдыхающие в большинстве своём предпочитали море и останавливались в Дюрсо. Художники выбирали озеро, то есть располагались в Абрау.
   В это лето сюда тоже приехала небольшая группа художников: трое молодых мужчин и две девушки. Одна из них, Наденька, не являлась служительницей муз, а была младшей сестрой Анатолия Костовского, одного из художников, и напросилась в поездку из желания провести последнее свободное лето после окончания школы подальше от родительского дома. Лёгкая, худенькая, легкомысленная, как и многие в её возрасте, Наденька напоминала молодую горную козочку, которой надо везде успеть, везде побывать и всюду сунуть свой нос. Брат предоставил ей полную свободу действий, на которую она, кстати, и надеялась, отпрашиваясь у родителей, и поэтому теперь она чувствовала себя вполне взрослой и носилась по горам, улицам и окрестностям озера с реактивной скоростью и с самым независимым видом.
   Анатолий, в отличие от сестры, был серьёзен, задумчив, красив. Черты липа его давно сформировались и носили на себе печать той мужественной, строгой красоты, которая свойственна натурам сильным и вдохновенным. Брюнет от природы, с возрастом он отрастил бороду и бакенбарды, которые вместе с пышными чёрными волосами делали его лицо особенно привлекательным, а умный, спокойный взгляд чёрных глаз располагал к себе и внушал доверие. Молодые девушки заглядывались на него, но он, разговаривая с ними, никогда не подавал надежд на что-то большее в их отношениях, и тем оставалось, тайно вздыхая, смиряться, в конце концов, с его равнодушием и искать более доступных поклонников.
   Вместе с Костовским приехали его коллеги: Юлия Власова, девушка двадцати шести лет, не особенно привлекательная, которую невозможно было назвать ни блондинкой, ни рыжей, ни брюнеткой, потому что она каждый месяц красилась в самые разнообразные цвета; Сергей Соколов, высокий блондин с тонкими чертами лица и длинными волосами, и Георгий Семёнов, которому мало что удавалось, но который был уверен, что однажды мир откроет его и признает, что он внёс новую струю в живопись.
   Маленькая компания устроилась в местной пятиэтажной гостинице: мужчины заняли две просторные комнаты с видом на озеро, девушки – комнату с видом на горы, их разделял узкий коридор гостиницы и объединяла любовь к природе и искусству. Днём они рисовали, вечера проводили на мужской половине или в местном ресторанчике, и не потому, что являлись любителями весёлой жизни, а в основном по той простой причине, что работали допоздна, а местная столовая закрывалась в пять вечера, и ужин приходилось переносить в гостиницу, хотя он обходился в два раза дороже, чем завтрак и обед вместе взятые. Но, однако, ужин есть ужин, он – как награда за нелёгкий трудовой день должен смывать усталость, неудачи рабочего дня и наполнять душу безмятежным покоем и радостью, так необходимыми для начала следующего трудового дня.
   Поднимались обычно рано, чтобы запечатлеть в своих произведениях начало нового дня. Работали, вместе и порознь. За две недели были сделаны уже кое-какие наброски, эскизы, фрагменты будущих картин, но затем погода резко испортилась. Два дня дождь лил как из ведра, сверкали молнии, грохотал гром и, множимый горным эхом, превращался в непрерывный каскад ударов. Само собой разумеется, что писать в такую погоду под зонтиком пейзажи с натуры было невозможно, и художники коротали время в гостинице.
   Все пятеро, как обычно, расположились в комнате на мужской половине. Вечерело. За окном разлились серые сумерки, часто рассекаемые белыми вспышками молний. По стеклу струились потоки воды. В комнате царил полумрак. Верхний свет не зажигали. Надежда и Юлия уютно устроились в мягких креслах и созерцали работу мужчин. Те, несмотря на вынужденное затворничество, продолжали творить. Анатолий по памяти делал какие-то наброски, сидя в углу перед настольной лампой. Георгий перебирал куски картона, подбирая наиболее подходящий по размерам для очередного пейзажа. Сергей устанавливал на столе проектор. На противоположной стене был прикреплён большой лист фанеры.
   – Не собираешься ли ты показывать нам диафильмы? – поинтересовалась Юлия, которая в этот вечер сверкала почтенной сединой непрожитых лет.
   – Нет, сегодня я собираюсь запечатлеть профиль нашего многоуважаемого Жоры, – торжественно ответил Сергей.
   Георгий, не подозревавший, что в этот вечер будет удостоен такой великой чести, на минуту перестал придирчиво оглядывать куски картона и удивлённо спросил:
   – С какой это стати?
   Юлия, отличавшаяся язвительным характером, предложила свою кандидатуру.
   – Возьми лучше меня, а этот облысел, потрескался, и всё это он успел до 35 лет.
   Но Георгий не обиделся, он прощал дерзость не только женщинам, но и мужчинам, потому что в мыслях был тонким философем, а в жизни – большим предпринимателем. В ответ на слова Юлии он только вздохнул и сокрушённо воскликнул:
   – Коварное время! Мало того, что оно уносит нашу жизнь, вдобавок оно так уродует нас!
   – Оторвись на полчаса от своих картонок, – попросил Сергей, – и встань сюда, – он указал на место перед проектором.
   – Нет, ты действительно думаешь запечатлеть его ужасный нос? – удивилась Юлия.
   – Да, – спокойно ответил Сергей.
   – И кому же ты собираешься подарить его портрет? – усмехнулась Юлия. – Может, директору местного ресторана? Не томи, расскажи, кто же этот счастливец, будущий обладатель профиля нашего Семёнова?
   – Детская поликлиника заказала мне плакат с изображением доктора Айболита. А разве наш дорогой Жора не похож на этого сказочного героя?
   Надя прыснула от смеха и радостно закивала головой.
   – Ой, точно! Он же вылитый доктор Айболит, только очки на нос водрузить да козлиную бородку подрисовать. И как это ты так точно угадал?
   – Я долго думала, что в нём зарыто: талант или собака, оказывается – талант, – сделала Сергею комплимент Юлия.
   – Ты плохо о нас думаешь, – отставив картон к стене, проворчал: Георгий. – А я с удовольствием попозирую. Меня так редко приглашают, что надо соглашаться, пока не передумали.
   Он встал в луч света между проектором и фанерой, и тотчас же на её поверхности появился комичный силуэт фигуры с не в меру кругленьким животом.
   – Если ты будешь увлекаться пищей и дальше, то твой живот заслонит тебя самого, – заметила Юлия.
   – Чем смеяться над человеком, лучше помоги мне, – попросил Сергей. – Тебе всё равно делать нечего.
   – А можно я? – тут же взвилась со своего места Наденька.
   – Нет, Юлия это сделает лучше.
   Наденька недовольно села на прежнее место и от огорчения стала пощипывать вишни, приготовленные Сергеем для своих целей.
   – Не ешь, – одёрнул он её, – это мне для плаката.
   – Жадина, – обиделась девушка.
   – В конце сеанса разрешу оприходовать всю тарелку, – успокоил её Сергей и, подойдя к Георгию, стал двигать его то ближе, то дальше от стены, добиваясь получения требуемого изображения. Георгий послушно повиновался.
   – Направь луч чуть повыше, – попросил художник.
   Юлия, занявшая место у аппарата, исполнила его просьбу. Сергей, ещё дважды передвинув Георгия с места на место, наконец, радостно воскликнул:
   – Вот так хорошо, стой и не шелохнись.
   Он взял чёрный грифель и стал быстро обводить силуэт. Когда с фигурой было покончено, он попросил Надю взять в руки гроздь вишен и внести её в луч света. Когда гроздь заняла нужное место и пропорции её достигли требуемых, он ловко обвёл её проекцию на фанере. Вслед за ней на плакате стали, появляться один за другим предметы и буквы, вырезанные из картона и проецируемые таким же образом.
   Проекция контура предмета на плоскость помогала художнику в считанные минуты определить наиболее подходящие для плаката пропорции и место предмета на полотне.
   Девушки помогали Сергею с интересом. Анатолий улыбался, глядя на новый способ написания плакатов.
   Георгий похвалил:
   – Молодец, хорошо придумал. Особенно этот способ хорош для огромных полотен. Сам художник теряет соразмерность предметов: трудно охватить всё полотно в целом, а благодаря проецированию пучком света любые пропорции сохраняются, сохраняется, так сказать, целостность предмета.
   – Каждый в творчестве пытается найти себя, быть индивидуальным, но в наше время это очень трудно, – заметила Юлия, меланхолично поглядывая на будущий плакат.
   – Он долго искал своё лицо и обнаружил личину, – пошутил Георгий в адрес новатора.
   Анатолий вступился за Сергея.
   – Зачем так прозаично смотреть на человека? Каждый человек – это маленькая фантазия природы.
   – Хорошо сказано, если это обо мне, – усмехнулся Сергей, продолжая работать над плакатом.
   Над самой гостиницей загрохотал гром и так оглушительно, что казалось – сейчас рухнут стены.
   Наденька боязливо заойкала. А Юлия всё с той же меланхоличностью неторопливо произнесла:
   – Как страшны южные грозы. Кажется, сейчас разверзнется земля.
   – Но, судя по тебе, ты не очень-то этого боишься, – усмехнулся Сергей.
   – Когда я вижу одухотворённое лицо Костовского, мне ничего не страшно, – вызывающе поблёскивая в полумраке глазами, ответила Юлия. – С ним хоть в преисподнюю.
   Анатолий мягко улыбнулся и ничего не ответил; во взгляде, брошенном на Юлию, не было ни искры отзвука, он слышал призыв её сердца и в то же время оставался глух. Но её это не удручало, она послала ему долгую многозначительную улыбку, и тогда он сухо проговорил:
   – От такой бури в преисподнюю не улетишь. Ты не знаешь, что такое настоящая буря. Услышать бурю – это всё равно, что услышать чудесную песню, запомнится на всю жизнь; Да и вообще, жизнь без бури – пресная вода, ни вкуса, ни запаха. Живёшь и не знаешь, какой ты: смелый или трус, подлец или порядочный. Главное, я считаю, в буре – соучастие в судьбе другого, бороться не только за свою жизнь, но и за жизнь тех, кто рядом.
   – Ах, Анатолий, ты всегда уводишь меня в сторону, – с лёгким недовольством воскликнула Юлия. – Ему про огонь, а он тебе про воду. Ну, хоть возьми меня завтра с собой, вместе порисуем.
   – Не хочешь ли ты создать два одинаковых пейзажа? Не забывай, что из двух вещей одна будет лучше, а мне бы не хотелось проигрывать.
   Георгий, не удержавшись, прыснул от смеха и решил прийти на помощь другу.
   – Как ты самокритичен. Пейзажи у него, Юлия, действительно уступают твоей мастерской руке, не позорь человека, не выставляй его на посмешище потомков, это ужасно. Он же, как и мы, мечтает, чтобы его картины жили века. Пойми, не страшно, когда над тобой смеются современники, хуже, если смеются потомки. Современники могут смеяться в силу своей недалёкости, потомки же будут смеяться в силу твоей недалёкости. Поэтому не замечай насмешек радом стоящих, но прислушивайся к голосу, отдалённому будущим, и не мешай человеку создавать шедевры. Творчество любит одиночество.
   У него была манера убеждать другого в правде, которой иногда и сам не верил.
   – С вами всё ясно, – заявила Юлия, вставая с кресла. – Пойдём спать, – повернулась она к Наденьке, с аппетитом доедавшей последние вишни из «наглядного пособия».
   – Пойдём, я свои дела тут закончила, – ответила та, отодвигая пустую тарелку на середину стола.
   Юлия неторопливо, с чувством собственного достоинства, плавно покачивая бёдрами, направилась к двери. Наденька спешно выплюнула последние косточки в кулак, бросила их в тарелку и торопливо, вприпрыжку выбежала за ней. Мужчины, оставшись одни, молча продолжили заниматься каждый своим делом.
   Следующее утро порадовало художников ослепительным солнцем, приятным теплом и новизной красок. Зелень, освежённая влагой, казалась особенно яркой, насыщенной; цвета сияли всей глубиной своих тонов, а капельки воды в зелёных ладошках листьев, в венчиках цветов, повисшие на паутине, сверкали крошечными серебряными звездочками. Они шаловливо заигрывали с людьми и вспыхивали неожиданно перед ними, ослепляя и околдовывая. Голубоватые испарения, поднимаясь над озером, напоминали лёгкий воздушный шарф девушки, случайно оброненный ею в спешке и не успевший ввиду своей лёгкости опуститься на землю.

   Художники, поражённые и обезоруженные красотой природы, долго не могли взяться за этюдники, впитывая в себя увиденное и наслаждаясь им. Даже Наденька в это утро не скакала горной козочкой по узким каменистым тропинкам, а радостно улыбалась открывшейся ей красоте. Не растерялся только предприимчивый Георгий. Он, несмотря на некоторую неуклюжесть фигуры, с необычной лёгкостью носился то там, то здесь с двумя фотоаппаратами на шее и то и дело щёлкал затвором. У него был свой метод работы над картинами. «Мгновенья жизни слишком скоротечны», – говорил Георгий и, воплощая в жизнь мечту Гёте, воскликнувшего устами Фауста: «Остановись, мгновенье – ты прекрасно!» останавливал его с помощью современной техники, то есть снимал фотоаппаратом на слайды понравившиеся места, затем отдавал кучу плёнок в фотоателье и получал цветные кадры с готовой композицией, с постоянными светотенями, проецировал их на экран и не спеша переносил на полотно. Писать пейзажи с натуры – дело не такое лёгкое, как кажется на первый взгляд: постоянно меняется освещение предметов, а следовательно, и их тональность, мешает ветер, дождь, комары, любопытные прохожие, а у себя в мастерской ты можешь сосредоточиться в тепле, расположиться, как тебе удобно. Кстати, Георгий часто рисовал картины, сидя в мягком кресле и положив ноги на стул, полотно находилось у него чуть сбоку. Он любил комфорт и не отказывал себе в этом даже за работой.
   Утро после грозы обещало ему множество удачных кадров и долгие дни спокойной работы в будущем, поэтому до обеда он был одержим и нащёлкал две плёнки. Чтобы перенести всё снятое на полотна, ему бы потребовалось лет пять, но, к сожалению, кадры подвергались тщательному отбору, и только избранным было суждено увидеть свет.
   Остальные оправились от поразившей их красоты через час и, придя в себя, принялись за дело. Юлия облюбовала цивилизованный участок озера, ту часть берега, которая была облицована бетоном, окаймлена кудрявыми головками плакучих ив, распустивших изумрудные шёлковые волосы до самой воды и любующихся своим отражением в озере. Они очаровывали художницу своей женственной мягкостью линий и блеском бриллиантовой россыпи росинок в зелёных волосах.
   Наденька уселась рядом с ней на скамейку, наслаждаясь пейзажем.
   Сергей отправился в ущелье, желая изобразить восход солнца в горах. Анатолий пошёл вдоль берега, выискивая подходящую скалу, чтобы противопоставить её тяжеловесную мрачность зарождающемуся дню, его неиссякаемой красоте. Скалу он вскоре нашёл, совсем не ту, которую бы хотелось, но приходилось спешить, пока утро не перешло в полдень. Он рисовал не отдыхая, стараясь запечатлеть как можно больше деталей, характерных для раннего утра, но в полдень понял, что не способен больше отразить с исторической достоверностью того, что было два часа назад. Тогда он остановился и, сев на камень, задумался. В желудке сосало, хотелось есть, но возвращаться назад не было ни малейшего желания. Он встал, осмотрел своё творение и остался им недоволен. «Нет контраста, – решил он, – скала недостаточно мрачна. Надо искать другую». Его требовательность к себе была огромна, и поэтому произведений у него было намного меньше, чем у Георгия, но зато они выигрывали качеством.
   Анатолий прошёл вдоль берега и, выбрав крутой склон, разрезающий, как киль корабля, зелёную гладь озера, сделал небольшой набросок и затем поднялся по крутой тропинке вверх. Несколько в стороне от крутого берега начинался посёлок. Каменные дома, оштукатуренные и покрашенные в различные цвета, оживляли побережье, как ожерелье – шею девушки. Он шёл по улице, внимательно рассматривая местную архитектуру, и вдруг увидел у каменного колодца старуху. Наполнив вёдра, она тяжело подняла их и, согнувшись, медленно понесла вдоль дороги.
   Анатолий догнал её и предложил:
   – Давайте, мать, помогу.
   – Да мне, сынок, далеко, а тебе, небось, некогда, – поставив вёдра на землю, ответила она, окидывая его строгим проницательным взглядом.
   Лицо её, испещрённое морщинами, сохраняло правильность черт, от него веяло особой старческой красотой, посеребрённой сединой и украшенной долгими годами прожитой жизни. И если каждому возрасту свойственна своя красота, ни с чем не сравнимая, неповторимая, особенная, то она обладала именно такой красотой.
   – Нет, я никуда не спешу, – убедительно ответил художник и подхватил вёдра.
   Нести пришлось квартала четыре.
   – Что, мать, водопровода в доме нет? – поинтересовался он, стараясь идти медленно, чтобы попутчица не отставала.
   – Есть, – ответила она, – только в колодце вода у нас ключевая, особая, в ней сила от земли. Пить станешь – болеть не будешь… Вот и пришли, – она указала на небольшой каменный дом. – Спасибо, сынок, занесу сама.
   Она вновь бросили на Анатолия проницательный взгляд, и показалось ему вдруг, что лицо её очень походит на скалу, которую он ищет для своей картины: столько в нём было суровой непреклонности, горделивой задумчивости и несокрушимой силы жизни.
   – Не согласитесь ли, мать, мне попозировать? Я художник, – представился он. – Написать ваш портрет для меня было бы большой удачей. За это я готов носить вам воду каждый день, а если хотите, могу и заплатить.
   – Сынок, не шути. Зачем старухе Каринэ деньги? Людская память дороже. Рисуй, если хочешь. Умру, люди будут смотреть на портрет, вспоминать. Пойдём в дом, там и нарисуешь.
   Они прошли через небольшой коридор и маленькую кухню в гостиную, тоже небольшую, но светлую, с высоким потолком. Гостиная заинтересовала Анатолия. В ней отсутствовала современная, полированная мебель, предметы, находившиеся в комнате, были старыми, очевидно, полувековой давности.
   Посредине комнаты стоял прочный дубовый стол с толстыми ножками, рядом два таких же крепких тяжеловесных стула. У стены был старинный комод, рядом что-то вроде кушетки, покрытой медвежьей шкурой. Над кушеткой на белой стене висели две скрещенные старинные сабли, под ними – кинжал в красивых ножнах. Другую стену украшали закрученные бараньи рога, под ними висел рог для вина в золочёной оправе.
   За гостиной располагалась маленькая спальня, более уютная, чем гостиная. Уют придавали ей старинные ковры, развешенные на стенах. Один висел над металлической кроватью, застланной покрывалом из козьих шкур, второй, огромный, от потолка до пола, украшал противоположную стену. На полу лежал также самодельный ковёр из козьих шкур.
   Они остановились в гостиной. Старуха Карине предложила молодому человеку стул, сама села у окна поближе к свету, и Анатолий приступил к работе.
   В гостиницу он вернулся поздно, голодный и усталый.
   – Ты куда это запропастился? – поинтересовался Сергей.
   – Вы хлеба случайно не захватили? – не отвечая на вопрос, спросил Анатолий. – Я с самого утра ничего не ел.
   – Скажи нам спасибо, кроме хлеба, мы унесли из ресторана бифштекс с макаронами, салат и ветчину. Хотя это было ужасно неприлично, но мы сгребли всё это в кульки под насмешливыми взглядами отдыхающих.
   – Я ценю ваше мужество, – с аппетитом жуя бифштекс, проговорил Анатолий и с пафосом добавил: – Я бы на вашем месте поступил так же.
   Настроение у него было приподнятым. Это чувствовалось по оживлённому блеску глаз и одухотворённому пережёвыванию пищи.
   – Так где же ты был, неужели какая-нибудь очаровательная горянка пленила тебя? – снова поинтересовался Сергей, с любопытством поглядывая на коллегу.
   Сам он сидел и с наслаждением потягивал трубку. Курил он её для вида. Если сигарета придаёт курящему по каким-то непонятным причинам значимость, то трубка усиливает эту значимость вдвое, и поэтому, как он считал, насколько всякий мужчина с сигаретой в зубах и облаком дыма над носом симпатичнее мужчины без сигареты, настолько мужчина с трубкой привлекательнее мужчины с простой сигаретой. Но в таких тонкостях, конечно, мог разобраться только истинный художник. Однако мы не будем отрицать того, что в жизни существует целый ряд предметов, увеличивающих значимость человека или просто набивающих ему цену. К таковым относятся экстравагантная шляпа, машина, золотые безделушки, высокая должность, диссертация, заграничное кожаное пальто и многое другое, что утомительно перечислять. А так как Сергей не имел средств на приобретение более дорогих вещей, то вполне довольствовался трубкой.
   Проглотив бифштекс, Анатолий коротко ответил: «Не угадал, старушка», – и перешёл к ветчине.
   Георгий, который в это время лёжа на кровати читал очередное философское сочинение известного, но не популярного автора, отвлёкся от книги и воскликнул с артистизмом, свойственным только ему:
   – Она была неотразима, и негой взор её блистал, лицо и шея —.. вся в морщинах… во рту не зубы, а металл. Представляешь, – он взглянул насмешливо на Сергея, – её морщины для него – как древние письмена. Нет, Толя, ты это брось, у тебя же дома полно портретов старушек, все стены обвешены, а старость, между прочим, на одно лицо. На таких портретах далеко не уедешь. Ты бы хоть одну красотку запечатлел. Посмотри, сколько их тут – душа радуется. Нам как никогда повезло. Я вот познакомился вчера с Леночкой. Богиня! Но хоть ты мне и друг, а ею я займусь сам; попробую создать что-то вроде Сикстинской мадонны или Данаи, последнее, кажется, лучше, – он засмеялся.
   Но Анатолий ни одним мускулом на лице не отреагировал на его агитацию.
   – Послушай, ну хочешь, я тебя с её подругой познакомлю, тоже ничего: лицо как мрамор, давно глаза на тебя пялит. Встряхнись молодостью. Лично меня от твоих старушек просто тошнит.
   Анатолий слушал друга с невозмутимым спокойствием. Трудно сказать, что тянуло его к портретам людей преклонного возраста: мудрость ли прожитых лет, прячущаяся в глубине поблекших глаз, столько видевших и переживших на своём веку; тайна ли непрочитанной книги жизни, скрывшаяся в пробушевавшем времени прошлого, или огромная сила сострадания благородного молодого сердца к старческой немощи, беспомощности и надвигающейся неизбежности, но в своих убеждениях и пристрастиях он оставался непоколебим.
   Последующую неделю Анатолий посвятил портрету старухи Каринэ и, закончив работу, остался ею очень доволен.
   После портрета Костовский вновь вернулся к пейзажу и в поисках подходящей скалы отправился дальше вдоль берега. На этот раз он был придирчив, и поэтому полотно долго оставалось пустым. Он шёл вдоль самой воды, потому что отвесные берега иногда до того близко подходили к озеру, что суши не оставалось совершенно, и огибать выступ приходилось по воде. Анатолий снял лёгкие босоножки, перебросил через плечо, связав их ремешками, и с удовольствием погрузил ноги в холодную воду. Невысокие зеленоватые волны ударялись в подошву склонов и с тихим всплеском откатывались назад. Хорошо заметные тропинки сбегали со склонов к самой воде, свидетельствуя о том, что люди были здесь нередкими гостями. Но приходили они сюда в одиночку или по двое, чтобы уединиться, насладиться гармонией природы, мелодичным пением волн, где каждый камешек, каждая песчинка на берегу представляли собой тысячи струн музыкального инструмента, и мягкая рука волны нежно перебирала их в задумчивой неге, наполняя душу неповторимыми звуками, усыпляя, успокаивая, навевая мечты.
   Анатолий старался ступать как можно тише, не желая вносить в эту сладостную гармонию покоя грубые звуки шагов. Босиком ему удавалось скользить так тихо, что самому казалось, будто он плывёт над берегом, и горные склоны то сдвигаются, то раздвигаются, открывая новые пространства озера. Оно оказалось намного обширнее, чем выглядело на первый взгляд.
   Неожиданно его внимание привлекла массивная глыба, видимо, давно уже сорвавшаяся сверху и наполовину загородившая узкую прибрежную полосу. За этой глыбой неподвижно, как каменное изваяние, застыла женская головка. Он осторожно приближался к ней, боясь спугнуть и в то же время желая рассмотреть девушку получше. В голову ему пришла новая мысль, замысел задуманной картины менялся. «А что, если изобразить эту глыбу и девушку? – думал он. – Они могли бы оживить берег, придать нечто мечтательное, лирическое фону, а может быть, наоборот – глубокий философский смысл: многовековая старая скала, безболезненно разрушаемая ударами ветра, вырывающего куски из когда-то прочного тела, и рядом с её обломком – юное созданье, такое невечное, беззащитное, и в то же время которому принадлежит мир и покоряется пространство».
   Он ближе и ближе подходил к девушке. Длинные волосы, развевающиеся на ветру, мешали рассмотреть её лицо. Ветер, словно играя ими, бросал пряди, то на щёки, то на губы, то скрывал весь профиль. Девушка не убирала их, казалось, она не замечает веселой игры ветра с её волосами. Тайные мысли настолько завладели ею, что она ничего не замечала вокруг, и даже озеро для неё сейчас существовало как безликий монотонный фон.

   Анатолий подошёл уже настолько близко, что невозможно было бы скрыть своё присутствие, если бы не глубокая, задумчивость незнакомки. Неожиданно тяжёлый вздох вырвался, из её груди. Она тряхнула головой, отбрасывая волосы. Ветер, словно повинуясь её желанию, стал легонько дуть прямо в лицо, закидывая тёмные пряди назад за плечи. Глазам художника открылся изящный профиль: тонкий красивый нос, невысокий прямой лоб с изогнутыми чёрными бровями, чётко очерченные вишнёвые губы, маленький нежный подбородок. Тёмно-синие глаза, обрамлённые густыми ресницами, источала тяжёлую грусть, брови в мучительной задумчивости были сдвинуты к переносице.
   «Что может так её печалить? – подумал он. – В такие годы и такая грусть. Подойду, развею её мрачные думы».
   – Здравствуй, русалка, – мягко начал он, чтобы сразу не напугать девушку. Но, несмотря на предосторожность, голос его, очевидно, прозвучал для неё, как пушечный выстрел, как нечто слишком громкое, неожиданное и ужасное.
   Она вздрогнула, молниеносно повернулась к нему, и на побледневшем лице застыл такой ужас и невыносимое отчаянье, что Анатолий буквально опешил и некоторое мгновенье не знал, что сказать.
   – Уходи! Уходи! – вдруг закричала девушка прежде, чем он смог найти более-менее подходящие слова, оправдывающие его неожиданное появление. – Не смей ко мне подходить. Уходи сейчас же отсюда!
   Что-то отчаянное, болезненное было в её крике. Но именно это и заставило его идти дальше, захотелось утешить её, отвлечь от неизвестной горечи, и он шагнул за глыбу.
   Девушка не вскочила, не побежала. Она сидела на груде песка, подогнув под себя бронзовые от загара ноги. Несмотря на то, что день был тёплый, поверх платья её была надета зелёная курточка из плащевой ткани, очевидно, на случай дождя. Рукава курточки, широкие, с золотистыми пряжками по бокам, опускались до самого песка, скрывая руки, которые она, по всей вероятности, погрузила в песок, а скорее, в страхе сжала в кулаки. Девушка смотрела на него почти с ненавистью и не двигалась с места.
   Анатолий остановился в нескольких шагах и, стараясь улыбаться как можно приветливее, начал спокойно и беспечно, как будто не слышал страшного крика, не замечал ненавидящего взгляда.
   – Извините, что я вторгся в ваши владенья. Я здесь человек новый, решил побродить вдоль побережья в одиночестве. Иду, вижу – за глыбой маячит чья-то головка. Я подумал – не русалка ли это выплыла на солнышке погреться, поэтому так тихо и подкрался. Извините, мне совершенно не хотелось вас напугать. Я художник, – и он хлопнул рукой по этюднику, висевшему у него сбоку на ремне, – ищу место, которое достойно было бы описания.
   Лило девушки несколько разгладилось, но напряжение и осторожность продолжали прятаться в сурово сдвинутых бровях и тёмно-синей глубине глаз. Она молчала, пытаясь понять, что кроется за его беспечным тоном.
   – Если позволите, я остановлюсь рядом? – Девушка не ответила. Анатолий продолжил разговор, желая расположить её к себе. – У нас с вами вкусы сходятся: и вы, и я выбрали одно и то же место. Надеюсь, вы меня не прогоните?
   – Лучше, если вы остановитесь в другом месте, – совсем тихо и вновь грустно ответила она, устремив глаза вдаль, и взгляд её опять подёрнулся прежней тоской.
   – Одному всё-таки скучновато, – мягко возразил Анатолий. – И к тому же, поверьте – таким смертным, как я, русалка может встретиться только раз в жизни. Так неужели я упущу момент и не запечатлею её на своей картине?
   Девушка упрямо повторила, не гладя на него:
   – Уходите.
   Но её голос звучал уже спокойно.
   – Не беспокойтесь, я вам не помешаю, – успокоил художник незнакомку, снимая этюдник с плеча.
   Чтобы не стеснять девушку, он расположился впереди так, чтобы она оставалась у него за спиной и в то же время могла следить за тем, как на куске картона появляются озеро, горы, знакомая прибрежная полоса. Он работал, не глядя в её сторону и одновременно стараясь вовлечь в разговор.
   – Откуда здесь песок? – спросил Анатолий. – Кругом сплошной камень, и на машине сюда не подъедешь.
   – Хотели строить ресторан, завезли катером, – нехотя ответила незнакомка.
   – Песок завезли, значит, и на этом остановились, – продолжил он. – Или строительство возобновят в ближайшее время?
   Девушка ничего не ответила.
   Тогда Анатолий решил заговорить о более возвышенных материях.
   – Хотите, я раскрою вам секреты нашего мастерства? – он бросил на неё быстрый ненавязчивый взгляд. Она молчала. – Вот смотрите, – он протянул руку вперёд, – и небо, и озеро, кажется, состоят из одной краски – синей, но, однако, их никогда не спутаешь, потому что краски неба растворены в воздухе, они воздушны, а краски озера растворены в воде, они мокрые. У одной краски сотни оттенков и тонов. И только художник может разделить окружающий мир на тона и полутона, чтобы потом объединить их у себя на полотне.
   Он незаметно взглянул на девушку. Она внимательно слушала, устремив глаза на этюд. Лицо её было сейчас нежно-грустным, казалось, она ещё не распрощалась с печалью, а сердце уже протягивало руку приветствия жизни. Так бывает у ребёнка, когда на лице его не успели высохнуть слёзы обиды, а он уже улыбается, увидев забавную вещь.
   «Удастся ли полностью отвлечь её?» – думал он и вслух продолжал:
   – Художник должен так подбирать краски, чтобы чувствовался в сгустке цветов материал. Если это воздух, он должен быть воздушным; если это платье, зритель должен как в магазине видеть, из какой ткани оно сшито: шёлка, атласа или хлопчатобумажного полотна…
   Когда он вновь обернулся, чтобы посмотреть на девушку, сзади никого не оказалось. Берег был пуст.
   «Исчезла, – вздохнул он. – Как будто настоящая русалка пропала в бездне вод».
   Он отложил краски, сел на песок. Рисовать не хотелось.
   Прошла ещё одна неделя. Анатолий каждый день по неизвестным ему причинам приходил к упавшей глыбе. Он сделал уже несколько этюдов и, хотя видел, что они – совершенно не то, что ему нужно, продолжал упорно рисовать на этом же месте. Наконец, поняв, что «русалка» больше не появится, отправился блуждать по другим местам. Коллеги, как и он, были, неутомимы. Правда, у Георгия появилось новое хобби. Когда однажды в поддень Анатолий зашёл на местную площадь, крошечную, но зелёную и уютную, чтобы выпить кружку пива, он застал Георгия за необычным занятием. Установив этюдник на ножки, он стоял рядом, окружённый толпой отдыхающих, и с виртуозностью вырезал из чёрной бумаги профили желающих. В этюднике его вместо красок лежали пачки чёрной бумаги, клей, белый тонкий картон.
   – Дёшево, красиво, – и приятные воспоминания на целую жизнь, – весело зазывал он присутствующих. – Всё удовольствие – рубль, один только рубль.
   – Пожалуйста, меня, – попросила хорошенькая стройная девушка.
   – Встаньте сюда, – Георгий поставил девушку против солнечных лучей так, что лицо с его деталями потонуло в тени, а профиль чётко обрисовался в потоке света. – Подбородочек чуть кверху, – он как фотограф, лёгким прикосновением пальцев слегка приподнял её голову и затем ловко заработал ножницами.
   На бумаге появились какие-то бугры, выемки, прорисовался контур лица, тонкая шея. Толпа с любопытством следила за ловкими движениями рук художника.
   – Минута – и портрет готов! – торжествующе воскликнул Георгий, победно потрясая чёрным силуэтом. – Смотрите, сходство поразительное, – он сунул какой-то полной даме профиль под нос, и та восторженно заохала.
   – Да, да, очень походит. Какое мастерство! Сделайте и меня.
   – Минуточку, сейчас мы закончим с этой работой.
   Он наклеил профиль на белый картон и, написав красивым размашистым почерком «Абрау-Дюрсо», протянул девушке. Получив взамен деньги, он сунул его в карман небрежным жестом и тут же приступил к новой работе.
   Вечером, ужиная в местном ресторане в компании коллег, Анатолий заметил, обращаясь к Георгию:
   – Я вижу, ты решил переквалифицироваться? Неужели ты успел заснять все окрестности и местные достопримечательности?
   – Надо уметь пользоваться современными техническими достижениями, – с гордостью ответил он. – Я затрачиваю на этюды времени в десятки раз меньше, чем вы, то есть с помощью фотоаппарата ликвидировал промежуточный этап подготовки к картине. А так как, в связи с рациональным использованием техники, у меня при этом появилась масса свободного времени, я могу использовать его, как мне заблагорассудится. Ну а если говорить конкретно, то за лето я могу хорошо подработать. Хочу обратить ваше внимание на такие интересные вещи. Допустим, выставлю я свои картины для распродажи – кто их купит? Если за год будут проданы пять картины – мне повезло. А вот такие пустячки, как собственные профили, люди из рук рвут. Что им картины, простому обывателю куда приятнее полюбоваться очертаниями собственного носа, чем шедеврами талантливого, но малоизвестного автора.
   – По-моему, ты размениваешься на мелочи, – заявил Анатолий. – Я удивляюсь, как это ты при своём философском складе ума можешь заниматься такой ерундой. Это уже называется не служить искусству, а прислуживать.
   Георгий слушал друга совершенно спокойно, и по липу его было видно, что он полностью остаётся при своём мнении, и никакие самые умные доводы не могут переубедить его в противоположном.
   – К тому же, кого ты изображаешь? – продолжал Анатолий. – Самых прозаичных обывателей, людей без мысли и дела. Мне лично противно даже смотреть на них, не то что изображать. Красивое холёное лицо – казалось бы, любоваться им можно, а меня от такого лица воротит, как от уродства, что-то омерзительное чудится в его холёности. Смотрю я на подобное лицо и думаю: «Сколько же жизненной энергии заложено в этом человеке, и насколько эгоистически, мелко, ничтожно он её растрачивает». Такой не перетрудится, не переутомится. Вся его жизненная энергия уходит на то, чтобы холить, ублажать себя, и не дай бог сделать что-нибудь для других. А тут работаешь до потери пульса, и не хватает времени и сил, чтобы полностью выразить себя. В бессилии только зубами заскрежещешь. И такое зло возьмёт тогда на холёных, сытых, довольных собой бездельников. Нет, я больше люблю лица измождённые, усталые. В них больше духовной красоты. Смотришь – идет женщина, под глазами тёмные круги, в глубине глаз усталость; хоть и пытается прикрыть их косметикой и показной веселостью, да только от наблюдательного глаза не укроется, сколько переживаний за её плечами, разочаровании, забот, любви, самопожертвований. Смотрю я на такую женщину и думаю: «Вот она – красавица настоящая». Смотришь в это утомлённое лицо – и такое богатство человеческой души открывается, что черпать его годами – не исчерпать.
   – Каждый черпает своё богатство, – меланхолично ответил Георгий, – ты духовное, я материальное, потому что я – философ-материалист, а ты идеалист. Но хочу напомнить, что идеалистов жизнь крепко била во все века. Мне лично не хотелось бы быть битым, и поэтому я черпаю материальные богатства и, заметь, куда полнее, чем ты духовные.
   – И сколько же ты в день зарабатываешь? – поинтересовалась Юлия, внимательно слушавшая мужчин. Время от времени изящными жестами она подносила сигарету к губам и, томно затягиваясь, не менее изящно выпускала голубоватые струйки дыма. В одиночестве и в будни она не курила, но в ресторане не выпускала сигареты из рук так же, как Сергей – трубки.
   – Одна – две тысячи рублей, – похвастал Георгий.
   – Да? – удивилась Юлия, и тонкие брови её взметнулись так стремительно кверху, словно собирались совсем улететь с лица, но она вовремя остановила их.
   – И куда ты столько денег девать будешь? – поразилась Наденька. – Неужели все проешь?
   – Жизнь покажет, на что тратить, главное – заработать, – глубокомысленно изрёк Георгий и с наслажденьем опрокинул бокал сухого вина.
   Грянула музыка. Местный ансамбль электроинструментов приступил к своей работе. Отдыхавших было полно, почти все столики большого зала, напоминавшего по своим габаритам и отделке простую столовую, были заняты.
   – Может, потанцуем? – обратилась Юлия к Анатолию.
   – Я устал сегодня, набегался, ты уж извини меня. Пригласи лучше Жору, он целый день на одном месте просидел.
   – Георгий мне по росту не подходит, неинтересно смотреть на его макушку сверху. Хочется видеть что-нибудь более привлекательное на уровне своих глаз.
   – Как непочтительно ты отзываешься о моём генераторе идей, – покачал головой Георгий. – Жаль, что ты не ясновидящая, дорогая Юлия, иначе тебе достаточно было бы мимолётного взгляда, чтобы увидеть во мне самого предприимчивого человека среди вас.
   – Как говорит мой брат, истинный гений не может быть дельцом, – вдруг изрекла Наденька.
   – Делец и предприниматель, девочка, – понятия разные, – нравоучительно ответил Георгий. – Я бы тебе на эту тему мог прочесть целую лекцию, если бы не был так сыт.
   – Нет, вечер сегодня проходит удивительно скучно, – недовольно протянула Юлия, – Анатолий танцевать отказывается, смотри, когда-нибудь ты об этом пожалеешь, – пригрозила она, кокетливо посматривая на него.
   – Дорогая Юлия, боюсь, он никогда об этом не пожалеет, – официально заявил Георгий. – Вчера в его коллекции старух я обнаружил эскизы премилого существа. Если верить моему богатому жизненному опыту, это – не случайно.
   – Что! – глаза Юлии сузились в злые щёлочки. – Ты хочешь сказать, что меня опередили?
   – По-моему, выбор темы у художников не ограничен. И если я увлёкся старушками, это не значит, что собираюсь до самой смерти писать только их, – возразил Анатолий. – К тому же, я последовал мудрому совету нашего Жоры.
   – Пойдём, Юля, потанцуем, – пригласил Сергей, пассивно следивший за парами танцующих в зале и краем уха прислушивавшийся к разговору. – Ты, кажется, забыла, что рядом с тобой есть третий представитель сильного пола.
   – Да, пойдём. Действительно, мы свободны в выборе тем и партнёров.
   Она решительно встала и пошла на середину зала. Сергей двинулся за ней.
//-- * * * --//
   Следующая неделя прошла для Анатолия также однообразно: работа и работа, что-то не получалось, что-то не удавалось; неудач, как ему казалось, было больше, чем удач, и он ходил пасмурный, несмотря на то, что природа вокруг по-прежнему благоухала.
   Однажды он вновь отправился вдоль берега, решив на этот раз обойти за день уж если не всё озеро, то хотя бы его половину. Кто знает, какие неповторимые уголки скрывает природа за первоначальной неприступностью и суровостью. Он шёл, как и в первый раз, с этюдником на одном плече и сандалиями на другом. Он был уверен, что ничего больше не ждёт от окружающего мира, что единственной целью его путешествия является поиск интересных мест. Но, однако, как только он стал приближаться к обломленной скале, почувствовал, что опять чего-то ждёт, и глаза его упрямо вглядываются вдаль. Вот последняя скала, скрывающая место, которое он рисовал множество раз, отодвинулась в сторону, уступая ему дорогу, и он опять увидел небольшую глыбу и маленькую головку за ней. Анатолий неожиданно для себя почувствовал, что светлая радость разливается в его груди, и ноги ускоряют шаг.
   Девушка, как и прежде, сидела в глубокой задумчивости и за плеском волн не слышала, как он подошёл совсем близко и остановился в нескольких шагах от неё.
   – Здравствуй, русалочка, – мягко и тихо проговорил он.
   Она вздрогнула, тотчас же повернулась к нему, но на этот раз на лице её не было того ужаса, какой он увидел при первой встрече. Незнакомка узнала его, но не ответила на приветливую улыбку, а только устало и печально произнесла:
   – А, это опять вы. Как вам не надоело рисовать одно и то же место.
   – Вы знаете, у меня оно не получается, – схитрил Анатолий. – Решил повторить.
   Девушка как-то странно, болезненно поморщилась и попросила:
   – Если можно, рисуйте с того места, где стоите.
   – Но почему? – удивился Анатолий.
   Незнакомка опять странно и недовольно сморщилась, словно он хотел выпытать у неё что-то недозволенное, и ответила:
   – Я люблю одиночество, вы мешаете мне.
   Анатолий не понимал её.
   – Но, кажется, в прошлый раз мы совершенно не мешали друг другу, – и сделал несколько шагов в её сторону.
   Девушка вдруг рассердилась и гневно воскликнула:
   – Да уходите подальше отсюда, что вы к человеку пристали? Уходите, я прошу вас.
   Но Анатолий, по-прежнему не понимая её, шагнул за глыбу и замер в оцепенении.
   Девушка, как и в первый раз, сидела на песке в той же самой позе, подогнув под себя ноги. Синее шёлковое платье прекрасно облегало её изящную фигурку, но там, где должны были находиться руки, колыхались пустые рукава, только воздух заполнял их до самых плеч, поражая своей пустотой и неуместностью. Ветер колыхал их, изгибая в самых невероятных для рук движениях, как бы стараясь как можно лучше показать, что они не материальные.
   Анатолий на какие-то доли секунды остолбенел, поняв сразу всё: почему он здесь лишний, почему ветер безнаказанно трепал волосы, почему так печально её лицо, а глаза не столько смотрят вокруг, сколько внутрь себя. Душевное горе чернит любые цвета, поэтому девушка не любовалась пейзажем – она разделяла своё одиночество с окружающими горами, озером, деревьями, небом, и они, бездушные и бесчувственные, лишённые дара сочувствия, какими-то непонятными путями уменьшали её душевную боль, помогали жить.
   Девушка, не вставая со своего места, смотрела на него вызывающе и презрительно. Она только выпрямилась, гордо вскинула голову и отвернулась, устремив холодный, напряжённый взгляд вдаль. Теперь, когда он увидел ее трагедию, ей ничего не оставалось, как принять независимый вид, чтобы скрыть невыносимую боль от чужих удивлённых глаз. «Пусть проходит молча, пусть заткнётся своей любезностью, она вынесла большее, переживёт и его никчемную трусость, выдержит любое человеческое отчуждение», – говорило её лицо. Она горда и не позволит унижать себя сочувствием.
   Но он не шарахнулся в сторону, не прошёл мимо, как многие, побоявшись стать причастным к чужой трагедии, а заговорил как ни в чём ни бывало, словно не было в ней ничего такого, что могло шокировать его.
   – Я не надеялся вас больше увидеть. Целую неделю приходил сюда рисовать, и пришлось время коротать в одиночестве. Но знаете, тот этюд, который я рисовал при вас, у меня получился лучше, в следующие дни уже не удавалось так образно передать настроение природы. Очевидно, вы положительно влияете на мою кисть.
   Девушке казалось, что слова его неискренни. Есть такая прослойка людей, которые любят строить из себя благородных на словах, поэтому тень пренебрежения пробежала по её лицу, и она с гордой усмешкой, за которой угадывались боль и страдание, проговорила:
   – Прекрасное лицо калеки вызывает сочувствие. А если бы и лицо было безобразным? Нашли бы вы в себе смелость заговорить, вторгнуться в чужую жизнь? Я думаю, не стоит лицемерить, когда всё ясно без слов. Шагайте своей дорогой. А на это место не смейте больше приходить, потому что оно – моё. Вы поняли? Моё!
   Анатолий смотрел на разгневанное лицо девушки, и чем больше она гнала его от себя, тем больше ему хотелось остаться рядом. И не потому, что она была горда, красива и искалечена, – его мозг вдруг упёрся в какую-то непонятную психологическую дилемму: если у человека столько конечностей, сколько у каждого, мы относимся к нему нормально, но стоит ему потерять что-то зримое для нас, как в нашей психике возникает брешь неполноценности по отношению к этому человеку. Умственные и духовные качества его равноценны качествам физически полноценных людей, а иногда и превосходят их собственные. Но консервативное подсознание упрямо нашёптывает: «Он хуже нас, он ниже нас», и человек становится неинтересен нам. Только гнусной жалостью и сочувствием руководствуемся мы в отношении к нему, забывая, что они могут унижать его достоинство.
   Анатолий чувствовал, что попал в крайне неловкое положение: уйти, хотя его и гнали, казалось неприличным, неловким, а оставаться было также трудно, почти невозможно. По болезненной интонации, по игре чувств на лице девушки он понял, что трагедия в её жизни произошла не так давно, и поэтому так остро воспринимается ею вторжение в личную жизнь любого чужого человека.
   – Вы зря меня гоните, – спокойно и невозмутимо ответил он. – Я вижу перед собой прекрасную, умную девушку, с которой мне приятно разговаривать, и не понимаю, почему должен уходить. Я прошу у вас разрешения побыть рядом и заняться работой.
   Лицо девушки из разгневанного вдруг стало каким-то безразличным, равнодушным, она словно в каком-то внутреннем изнеможении согнулась, устало и печально, и, обратив свой взор в синие волны, тихо сказала:
   – Рисуйте. К сожалению, я понимаю вас больше, чем вы меня. Если ваша порядочность не позволяет вам в данную минуту уйти, оставайтесь.
   Она с удовольствием бы сейчас вскочила и убежала, но ей было мучительно думать, что когда она начнёт вставать немного неестественно – оттого, что отсутствует обычное и незаметное для нормального человека движение рук, помогающих ему подняться, художник будет смотреть на неё, обнаруживая для себя горькие мелочи, о которых не имел представления ранее; будет незаметно провожать её взглядом, когда она пойдёт вдоль берега, как столбик прямая, без привычного для глаза размахивания руками. Это казалось ей пыткой, и она оставалась на месте.
   Анатолий обрадовался разрешению, быстро сбросил с плеча этюдник и на какое-то мгновенье замешкался, выбирая место. «Где же сесть, – пронеслось у него в мозгу. – Впереди, как раньше – это значит намекнуть ей, что она может за его спиной исчезнуть так же незаметно, как и в прошлый раз, и ситуация таким образом разрешится без осложнений.» Но это же означало и другое – что он признал всё-таки её неполноценность и желает выпутаться из неприятной ситуации, оставшись на высоте и веря в своё благородство. Это показалось ему унизительным, и он неожиданно для себя сел рядом с ней.
   Она испугалась, лицо её сделалось вдруг до крайности беззащитным, а из глубины синих глаз выплыло что-то такое чистое, детское и прекрасное, что Анатолия захлестнула непонятная удушливая волна, и он тихо и ласково сказал:
   – Какие у вас необыкновенные глаза, они как море, чем больше в них смотришь, тем большая глубина открывается.
   Девушка смутилась, щёки её зарумянились, и от этого она стала ещё милее.
   – Вы бы сели куда-нибудь подальше, – тихо сказала она. – Я вам буду мешать.
   – Что вы! – бодро возразил Анатолий. – Ничуть не помешаете. Я только хочу, чтобы вы лучше видели, как пишутся этюды. – Он достал краски, кисти, и на бумаге появились первые смелые мазки. – Вы знаете, почему я сделал множество эскизов с этого места? – спросил он. Девушка отрицательно качнула головой. – Наброски и эскизы нужны художнику для создания композиции, картины в целом. Мы ведь её часто по кусочкам собираем. Чтобы отдельные наброски объединить в единую композицию – дело нелёгкое. И только здесь проявится, талант ты или бездарность. Вот, допустим, художник умеет очень точно схватывать эскизом движение, жесты, мимику человека. Но эскизы живут сами по себе, они выражают мгновенные ситуации. А чтобы создать картину, необходимо объединить несколько характерных ситуаций характерным или, наоборот, необычным, ярким сюжетом, чтобы всё ожило. Бывает так, что художник с натуры хорошо берёт оригинал, а вот композиция получается слабая, то есть способность копировать окружающий мир у него есть, а вот осмысливания взаимоотношений между предметами, создающими этот мир, нет.
   – А у вас есть? – спросила девушка.
   Анатолий прищурился, деловито оглядывая противоположный: склон, нанёс очередной мазок на бумагу и честно признался:
   – Я, собственно говоря, имел в виду как раз себя.
   – Так вы самокритичны, – удивилась девушка. – А я думала – художники о себе чрезмерно высокого мнения.
   – Зазнайство свойственно только молодым и дуракам, – улыбнулся он. – Со временем это проходит.
   Они просидели около часа. Говорил в основном Анатолий, она молчала. Он не смотрел прямо в её сторону, однако краешком глаза улавливал каждое движение тела, каждое выражение лица. Вот она вытянула ноги вперёд, прислонившись боком к глыбе, – та помогала ей сохранять равновесие, – затем покосилась на его этюд. На лице её появилась усталость.
   – Я не наскучил вам своими разговорами? – не поворачиваясь к ней, спросил он.
   – Мне бы хотелось уйти, – призналась она и, подогнув вновь ноги под себя, сначала встала на колени, потом, оттолкнувшись плечом от глыбы, поднялась. – Я очень прошу вас больше не приходить сюда. Этот уголок – единственное место, где я, не стесняясь людей, могу проводить время. И если вы появитесь здесь ещё хоть раз, вы лишите меня последнего и единственного убежища.
   Она стояла перед ним тоненькая, хрупкая, лёгкий ветерок дул ей в лицо, отбрасывая волосы назад, мягко огибал её фигурку, трепеща лёгкой тканью платья и неестественно откидывая пустые рукава. Ветерок, как невинное дитя, не сознавая горечи и трагедии, скрываемой в них, забавлялся ими и был вполне доволен.
   – Хорошо, я не приду больше, – твёрдо проговорил Анатолий, глядя в печальные синие глаза.
   – Не смотрите мне вслед, – попросила девушка на прощанье и, повернувшись, направилась к тропинке, скрытой ближайшими кустами.
   Анатолии отвернулся и, взяв кисть в руки, решил закончить этюд, но работа больше не двигалась. И хотя он не показывал вида, но был глубоко поражён ее беспомощностью. Представив себя на её месте, он понял, что в таком положении мир потерял бы для него самое главное – способность вносить свою лепту в окружающее, строить, перекраивать его согласно своим мыслям, способностям, силе. Вынужденно стать его пассивным созерцателем, не соприкасаясь с ним своей созидательной силой – это невыносимо тяжело для деятельной натуры.
   Анатолий долго сидел на песке, в задумчивости уставившись в одну точку.
//-- * * * --//
   Он исполнил просьбу девушки и не появлялся больше на берегу озера. Но на следующее утро, когда она как обычно подошла к своему месту и осторожно выглянула из кустов, чтобы убедиться, что вокруг никого нет, на её лице вдруг засветилось удивление: рядом с глыбой, где обычно сидела она, лежала русалка, греясь на солнце и мечтательно глядя в небо. Рыбий хвост непринуждённо затих на песке, круглые нежные бёдра прикрывала золотистая чешуя. Две красивые ручки запро-кинулись за голову, длинные волосы разметались по ним и по песку.
   Поражённая девушка вышла из-за кустов и осторожно направилась к необыкновенному созданию, движимая любопытством и удивлением. Она шла к милому существу, так безмятежно и непосредственно занявшему её место, и улыбалась впервые за два последних мучительных года.
   Русалка была вылеплена из мокрого жёлтого песка. Шаловливый ветерок где-то дремал в кустах терновника и не успел коснуться её золотистого тела, а солнце ещё не достаточно раскалилось, чтобы суметь разрушить связи между влажными песчинками, и поэтому все формы сохраняли первозданную свежесть. Русалка мечтательно устремила взор в бездонную синь неба, и уголки губ её таинственно улыбались чему-то неведомому. Она безмятежно встречала начало нового дня, нежась в утренней прохладе, сама проникнутая счастьем и радостью жизни. И в ответ ей губы девушки сияли такой же улыбкой радости и открытия чего-то нового, неизвестного ранее.
   Домой она вернулась поздно. Мать, ждавшая её у ворот большого каменного дома, с тревогой спросила:
   – Алина, что-нибудь случилось? Ты сегодня почему-то не пришла даже на обед.
   – Ничего особенного, мама, – мягко ответила девушка, входя во двор. – На озере была.
   Но от пристальных глаз матери не ускользнуло непонятное оживление дочери, всегда такой печальной, унылой, а точнее – погасшей. Сегодня же мать видела, что в душе её вновь затеплился огонёк жизни, и обрадовалась.
   Дом их, большой, двухэтажный, был построен отцом и состоял из двух частей: хозяйственной и жилой. Так строились в предгорьях большинство частных домов. Хозяйственная часть располагалась на первом этаже, в нее обычно входили прихожая, ванная, кладовая, гараж. Второй этаж занимали жилые комнаты и просторная открытая веранда, на которой коротали вечера, пили чай.
   Дворик был маленький и упирался в каменную скалу. Чтобы с неё во двор не сыпались мелкие камни, возле скалы была возведена полуметровой толщины стена из камня и цемента. Внутри дворика росли цветы, было чисто и уютно. Дорожки, как и часть двора, где отсутствовали клумбы, устилали на манер других дворов широкие плоские камни. Когда-то в доме было шумно и весело. Вместе с ними жила двоюродная сестра отца с двумя сыновьями и мужем. Но, рассорившись с отцом, она уехала вместе с семьёй, дом наполовину опустел. Затем случилось это несчастье. С тех пор прошло два года, но Алина помнила всё с такой ясностью, как будто оно произошло вчера.
   Был воскресный день, и они с отцом решили отправиться в Дюрсо искупаться в море и отдохнуть. Отец вывел из гаража пепельную «Волгу» и, тщательно протерев машину, распахнул дверцы салона. Мать сунула им на заднее сиденье сумку с едой и, поцеловав Алину, выбежавшую из дома в лимонном шёлковом платье, пожелала счастливого пути. «Волга» тронулась, мать стояла у ворот, кивая в знак напутствия головой, а Алина, повернув к ней улыбающееся лицо, отвечала радостным помахиванием руки. Она так широко размахивала ею, что задела отца по уху. Он засмеялся и пошутил:
   – Ты так меня без ушей оставишь.
   Извилистые дороги Кавказа, красивые, манящие, неповторимые, – опасны, трудны и требуют от водителей огромного внимания и осторожности. Тех, кто по ним ездят, предупреждают: «Или сам свалишься, или будешь сбит». Но нет на земле дорог, которые бы устрашили человека, и вместо того, чтобы в страхе дрожать, боясь ступить на одну из них, он смело бросается вперёд и получает столько удовольствия, радости и удовлетворения, что они вполне окупают страх. Таков уж человек, он бросает вызов судьбе, часто сам того не подозревая. Надежда даже на маленькое, крошечное счастье или радость сильнее самого большого, жуткого страха перед опасностью. И человек мчится вперёд, неудержимый, неукротимый, ликующий.
   Алина с отцом неслись по чёрной извилистой ленте асфальта, а она извивалась то вправо, то влево и всё поднималась и поднималась вверх. С одной стороны её окаймляли горы, с другой – ущелье. Дорога, разрезая склон на две части, вилась спиралью вокруг горы, перескакивала с одной на другую и неудержимо влекла вперёд. Тёмно-зелёные горы тонули в лёгком мареве утра, восходящее солнце делало их вершины ослепительно изумрудными. Глаза тонули в матовом одеянии горных вершин. Алина, откинувшись на спинку сидения, наслаждалась ландшафтом.
   – Папа, ежевика! – воскликнула она, заметив пышные кусты с чернильно-чёрными ягодами.
   Отец остановил машину, и она набрала две горсти, одной угостила отца, вторую съела сама. Последней ягодкой она нарисовала себе маленькие тонкие усы.
   – Не отмоешь, – предупредил отец, улыбаясь.
   – Я целый день буду плескаться, отмоюсь, – весело ответила дочь, и они двинулись дальше.
   Отец посматривал на её усики в зеркало, а она корчила рожицы, оба смеялись и легко скользили по гладкой дороге. И вдруг из-за крутого поворота вылетел грузовик, Алина услышала сильный удар и почувствовала, что они отделились от дороги и летят, летят куда-то. Наступило мгновенье, такое короткое и такое бесконечное, в которое она уже ничего не видела и не слышала, а только ощущала, что летит во что-то страшное, летит, не успев ни испугаться, ни противостоять надвигающейся беде. Затем ещё один страшный удар, молниеносная ужасная боль в руках, дверца машины распахнулась – и уже бесчувственная, она вылетела из кабины и, описав дугу, упала в кусты, а отец полетел дальше. Так и остался он в памяти – весёлый, смеющийся. Он летел навстречу смерти крепкий, сильный, неповторимый – смеялся и падал, падал в ущелье, и смерть уже коверкала его здоровое сильное тело, уродовала, била безжалостно в какой-то дикой, неописуемой злобе, комкала, рвала зубами, ненасытная, кровожадная, беспощадная. А вместе с телом отца уносились в вечность и её руки, падали в пропасть, обнимая его, словно утешая в их ужасном падении, словно пытаясь защитить его от ударов, но когда машина достигла дна ущелья, ни от них, ни от отца ничего не осталось.
   Окровавленную Алину нашёл шофёр грузовика, столкнувшего их в пропасть, отвёз в больницу, – и потянулись тягостные дни на больничной койке. В первое время она не сознавала своего положения, перед глазами постоянно стоял отец, весёлый, смеющийся. Потом его смех начинал с ужасающей интонацией срываться куда-то вниз, лицо и смех уносились в пропасть, и ей становилось жутко.
   И только когда вышла из больницы, она впервые ощутила, что мир стал другим, точнее – она в этом мире. Прежняя жизнь никогда больше не повторится, не продолжится, придётся начинать другую – жизнь калеки. Алине страшно было не только произносить это слово, но даже в мыслях прикасаться к нему. И когда оно неожиданно возникало в её сознании, страшное, бесформенное, она содрогалась и пыталась изгнать его изнутри, но тогда оно являлось извне в виде её беспомощности и напоминало об ужасном положении и деятельностью и бездеятельностью. Иногда Алина думала, что лучше бы остаться без ног, тогда бы она смогла чем-то заниматься, тысячи дел были бы в её распоряжении. Но судьба предпочитает не спрашивать нас, что нам лучше оставить; руки или ноги, голову или туловище. Она ввергает нас в пучину, а уж выкарабкиваться – это наше дело.
   И Алина стала выкарабкиваться. Две вещи особенно тяготили её: вынужденная бездеятельность и новое отношение к себе людей. Во взглядах знакомых при встрече она читала жалость и ещё что-то крайне неприятное и оскорбительное для себя – это обречённость, непоправимость беды и отчуждённость. Последнее она почувствовала сразу же при встрече с ближайшей подругой. Та зашла навестить её после больницы, стала рассказывать о последних новостях и как-то странно постоянно осекалась, как будто ловя себя на том, что этого рассказывать теперь не следовало, а о другом стоит тоже промолчать, потому что между ними пролегла какая-то невидимая пропасть. И Алина чувствовала себя отвратительно оттого, что ей постоянно намекали, даже не желая того, что она уже не та.
   Подруга приходила всё реже и реже, между ними выросла стена отчуждения, и казалось – у них больше не было общих интересов и общих тем для разговора. Алина была оскорблена и предпочла уединение. Соседи и прохожие провожали её жалостливыми взглядами, однако, как она заметила, с ней никто не вступал в разговор. Люди боялись напомнить о постигшем её несчастье. Что поделаешь – от горя нет лекарства. Но своим молчанием и сочувствующими взглядами они вгоняли её в ещё большую тоску. Кто знает, тоска ли – причина для болезни или болезнь – причина для тоски, но она впала в глубокое уныние, почувствовав своё одиночество. Особенно неприятны были для неё встречи с молодыми людьми. Алина всегда носила платья с длинными рукавами. И стоило какому-нибудь молодому человеку заметить её красивое лицо, он затоваривал с ней, шутил, но как только глаза его обнаруживали, что рукава платья пусты, на лице его появлялся испуг, сожаление, он пытался выразить сочувствие, унизительное для неё, и затем исчезал.
   У неё не было любимого человека, ей было только двадцать два года, и она, как многие молодые девушки, мечтала о любви. Теперь подобные надежды пришлось навсегда изгнать из своего сердца. Вежливость молодых парней, которую некоторые проявляли при встрече, воспринималась ею как жалкая подачка нищему.
   Алина была права, говоря, что только прекрасное лицо вызывает сочувствие. Только на прекрасном лице печаль, боль, страдание прекрасны, а на уродливом они воспринимаются как уродство, как отвратительная гримаса, но не как чувства, достойные сострадания. Она была красива, и люди жалели её, сочувствовали, провожали скорбными взглядами, качали головами. Алина вспоминала, как относилась она сама к калекам раньше, вспоминала, как относились к ним другие – и в её памяти всплывало чувство отчуждения, внутреннего страха, желание не видеть их, не слышать и не вспоминать о них.
   Кто знает, где у человека грань между уродством физическим и превращенным в уродство чувством. Прекрасная душа ограничена в своём проявлении формой тела, мимикой, которые, как кривое зеркало, искажают любые самые высокие проявления чувств. Уродливое облекает самые прекрасные выражения чувств в такую ужасную форму, что вызывает отвращение, какое могут вызвать, к примеру, вареные черви, жареные лягушки, змеи, употребляемые в пищу некоторыми племенами и народностями. Мы их не пробовали; может быть, они действительно вкусны, но брезгливость мешает разобраться в их вкусе, и даже от одного их вида становится тошно. Так же относятся и к физически неполноценному человеку: никакие возвышенные чувство души не смогут поднять его в глазах окружающих до уровня нормального человека. Так уж устроен здоровый человек – он смотрит на урода с внутренним содроганием и жалостью. Существует психологический барьер, который всегда будет отделять здорового от физически неполноценного. Этот барьер строится не только на зрительном восприятии необычных форм тела, но и на понимании того, что такой человек не способен трудиться и воспринимать мир так же, как все. Поняв это, Алина отдалилась от людей и перестала искать общения с ними.
   По-разному люди отрекались от мира, разочаровавшись в нём. Одни уходили в монастырь, обращаясь к Богу, другие – в глушь лесов и на необитаемые острова, уходили в работу, уходили в себя. Алина ушла в книги, в мир мыслей. Слова приобрели для неё особое звучание. Мир слов – какой животворный родник таится в нём! Как освежает он сознание, чувства, как неудержимо зовёт дальше, в неведомое. Она изголодалась по общению, по нормальному отношению к себе. В книгах чужой человеческий разум раскрывался перед нею в полноте своей, дарил ей мир, к которому она стремилась и от которого была отделена несчастьем. Она с наслаждением погружалась в океан слов и чувствовала, как его живительные соки растекаются по сознанию, облагораживая её, воскрешая угасшие надежды; ощущала, как он изгоняет из сердца серость, горе, безверие – всё то, что обедняет душу и со временем выжигает её, превращая в скудную пустыню.
   Читать ей было трудно. Сначала мать перелистывала страницы, но занимать её подобным делом казалось неловким, и Алина решила читать сама. Она пробовала перелистывать страницы языком, было неудобно: к языку листы прилипали, иногда перелистывалось сразу несколько. Приходилось возвращаться. Страницы не поддавались. Она нервничала, сердилась; оттого, что приходилось часто наклоняться, болели мышцы шеи. Но чем меньше получалось, тем большее упорство овладевало ею. «Ничего, – думала она, – наловчусь. Зато сама, маму отрывать от работы не буду». И действительно, вскоре стало получаться. Чтобы не так часто переворачивать страницы, она стала читать медленнее, иногда прочитывая одно и то же место дважды. Теперь не события имели для нее первостепенное значение, а смысл, который скрывался в каждом поступке героев, в каждом слове, жесте, мимике. Читая, она думала, размышляла, наслаждалась умной фразой, как мастер-знаток работой другого мастера. Теперь она читала одна, но просила, чтобы в комнату в это время никто не входил. Ей было тяжело, даже когда мать видела её за этим мучительным занятием; лист прочитан – наклон головы, и язык переворачивает страницу. Вновь голова взмывает кверху, глаза впиваются в буквы, – и снова наклон… Со стороны это было неприятное зрелище, вселяющее в сердце щемящее чувство тоски и боли, поэтому в период чтения её никто не должен был видеть.
   Мать, следившая за душевным состоянием дочери и боявшаяся, чтобы с ней ничего не случилось, иногда пугалась долгой тишины в её комнате и, несмотря на запрет дочери, заглядывала в слегка приоткрытую дверь. В ту же минуту сердце её обжигала боль и бесконечная материнская жалость. Со слезами она возвращалась к себе, но прежде чем приступить к домашней работе, долго и горько плакала. Её слёз не видел никто: ни соседи, ни знакомые, ни дочь. Перед ними она появлялась строгая, подтянутая, неулыбчивая, но энергичная. А о том, что великая скорбь разъедает материнское сердце, не знал ни один человек.
   Зиму Алина проводила за чтением или телевизором, но как только устанавливалась хорошая погода и природа одевалась в праздничные весенние одежды, она уходила в горы, блуждала по тонким извилистым тропинкам, рискуя сорваться и разбиться, но на этот раз она приняла бы подобную случайность как избавление от мук. В особо хорошую погоду она любила сидеть на берегу озера в одном из укромных его уголков и любоваться игрой волн. Таким образом она провела два года, и жизнь ее, казалось бы, уже вошла в новое русло и как-то определилась, если бы не проклятые случайности, которые поворачивают её в совершенно неожиданную сторону, ставят перед человеком новые задачи и требуют незамедлительных решений.
//-- * * * --//
   Анатолий около полумесяца не появлялся у озера и даже близко старался не подходить к нему, как бы желая оградить себя от каких-то воспоминаний.
   Жизнь художников текла прежним руслом. Наденька отдыхала, загорала, купалась, пока брат работал. Юлия писала пейзажи не спеша, часто тоже отрываясь от работы и отдыхая. Сергей и Георгий продолжали подрабатывать, один на плакатах, второй на силуэтах. Анатолий ездил в Дюрсо, рисовал там.
   В ближайшее воскресенье, однако, туда решила отправиться на отдых вся группа, захотелось искупаться в солёных морских водах и охватить взглядом необъятные дали земного пространства.
   Автобус ещё находился на расстоянии километра от моря, а Юлия, сидевшая у окна рядом с Георгием, уже воскликнула:
   – Мой нос чувствует запах моря.
   – А запах шашлыка он не чувствует? – тут же поинтересовался Георгий.
   – К сожаленью, нет.
   – Плохой у тебя нос, – сделал он вывод и похвастал, – а вот мой, только мы отъехали от Абрау, почувствовал аромат нежной баранины с луком, перцем и уксусом.
   Наденька, сидевшая впереди рядом с братом, засмеялась, а Анатолий шутливо поддел друга:
   – По-моему, твой нос почувствовал запах шашлыка, от которого мы отъехали, а не к которому приближаемся.
   Наденька снова засмеялась.
   – Нет, братец, мой нос чувствует только тот продукт, который предстоит съесть.
   Юлия наклонилась к самому уху Анатолия и зашептала:
   – Хочешь, я специально для тебя такой шашлык сделаю – вместе с шампуром проглотишь?
   Георгий, приложив руку к уху, стал откровенно подслушивать, затем обидчиво воскликнул:
   – Нет, так нечестно. Я больше всех люблю поесть, а ты самые вкусные блюда предлагаешь другому. Запомни: только я смогу оценить тебя по достоинству, а этот бородач и не заметит, мясо он проглотил или рыбу.
   Приехав на побережье, они выбрали свободное местечко и стали располагаться.
   Народу было полно, берег пестрел от розовых тел, разноцветных купальников и плавок. Многие семьями, весёлыми компаниями проводили возле моря целый день, поэтому тут же ели, пили, плескались, загорали. Чтобы солнце не допекало целый день, угрожая подрумянить самих отдыхающих не хуже шашлыка, делали теневые навесы, устанавливая четыре палки, на которые, как полог, натягивали простыню.
   Анатолий также по примеру остальных стал сооружать для девушек навес. Сергей и Георгий бросились в прибрежные кусты за хворостом для костра. Девушки готовили мясо к шашлыку.
   Вскоре приятно потянуло дымком, ароматно запахло жареным мясом.
   – Ой, исхожу голодной слюной! – жалобно застонал Георгий.
   – Ничего, сейчас твои муки кончатся, – сурово произнёс Анатолий.
   – В каком это смысле – кончатся? – нарочито испуганно воскликнул философ. – Я бы лично желал, чтобы подобные муки длились ещё лет семьдесят.
   – Просим к столу, – важно пригласила мужчин Наденька.
   На разостланной подстилке красовались овощи, сыр, ломтики копчёной рыбы, картофель, шашлык, сухое вино.
   Мужчины с аппетитом набросились на пищу. Георгий разлил вино в маленькие керамические стаканчики и провозгласил тост.
   – Выпьем за то, чтобы каждый из нас нашёл в жизни достойное себя место.
   Сергей пессимистически заметил:
   – Найти своё место… Пока искал – и жизнь кончилась.
   – Что поделаешь, – утешил его Анатолий, – надо помнить: первая половина жизни – открытие талантов, вторая – закапывание их.
   – Что, что? – переспросил Сергей, выбирающий очередную порцию шашлыка и не расслышавший изречение Анатолия.
   – Волосы надо подрезать, а то за такими космами ничего не слышно, все уши заложило, – назидательно проговорила Надя, дёрнув его за длинную прядь.
   – Нам без волос нельзя, – возразил Сергей, – мы их на кисточки отращиваем. У художников с кистями всегда туго, в магазинах не достанешь, приходится из собственных волос делать.
   – Ах, то-то бедный Жора так рано полысел, – насмешливо заохала Наденька. – А я думаю – и куда это у него волосы подевались, а это, оказывается, он их все на кисточки повыдирал, – и она залилась громким звонким смехом.
   Георгий провёл рукой по лысине и глубокомысленно заметил:
   – Нет, Наденька, мои волосы ушли сами. Недаром же говорят: глупые волосы покидают умную голову. – (Надо заметить, что здесь он переиначил смысл пословицы, но очевидно оттого, что абсолютно во всём хотел иметь личное мнение).
   Наденька опять засмеялась.
   Сергей вторично наполнил стаканчики.
   – Анатолий, выпьем на брудершафт, – предложила Юлия, постоянно надоедавшая ему неуместными предложениями.
   – Нет, Юлия, – отказался он, – в данной обстановке не к месту, и к тому же, нет повода, я считаю. – Анатолий сидел серьёзный, и даже шутки друзей не вызывали тени улыбки на его красивом лице. Казалось, он постоянно думал о чём-то другом.
   Отказ обидел Юлию. Она залпом опрокинула стопку в рот и уже с некоторым пренебрежением воскликнула:
   – Нет рыцарей в наше время. Да и вообще, разве найдётся в мире хоть один мужчина, который может сделать женщину счастливой?
   – Я, – гордо заявил Георгий, – у меня много денег.
   – Кто во имя любви может пожертвовать своим положением в обществе и общепринятыми нормами жизни? – снова задала Юлия каверзный вопрос, и глаза её загорелись бешеными огоньками.
   Сегодня её волосы были окрашены в огненный цвет, и она напоминала Фурию. После второй стопки и отказа Анатолия её потянуло на разглагольствования, очевидно, получилась накладка: вино разжигает красноречие, а обида усиливает его. – Нет, на это не способен ни один мужчина. Только женщина по благородству души своей привыкла жертвовать ради любимого всем: общественным положением, талантом, красотой, здоровьем.
   – Дорогая, ты преувеличиваешь, не всякая женщина ими обладает, – заявил насмешливо Георгий, – Однако… – Юлия бросила на него столь негодующий взгляд, что он решил скромно потупиться и ретироваться, промямлив: – Конечно, о присутствующих мы не говорим.
   – А почему бы и не говорить! – воскликнула Юлия. – Мне вообще надоела эта скромность. Лично я считаю, что кроме общественного положения обладаю всем, – с гордостью заявила она.
   В уголках губ Анатолия притаилась лёгкая усмешка, но возражать он не стал, наоборот, понимая, чем вызвано раздражение коллеги, постарался польстить ей.
   – Да, Юлия, ты, как немногие женщины, обладаешь всем. Тот обладает всем, кто от всего свободен.
   Но последнюю фразу она истолковала опять как намёк на отсутствие названных ею качеств, хотя фраза заключала более глубокий смысл, и огонь непокорства разгорелся в её глазах с новой силой. Ей хотелось обличать мужчин, а точнее одного, который оставался слеп и глух к проявлениям симпатий с её стороны. Ока вновь с прежним пылом и презрением воскликнула:
   – Мужчины? До чего же высоко их самомнение о себе, о своей значимости. Занимает какую-нибудь должность на копейку, а форсу – на сто рублей. Приходит домой, читает газету, смотрит хоккей – это он отдыхает после трудового дня, повышает культурный уровень. Завтра на работе он должен переброситься с сотрудниками парой слов о хоккейном матче. Завтра они должны знать его личное мнение об игре. А что он скажет? Да скажет довольно примитивное: «Хорошо наши вчера сыграли, молодец Мальцев, был в ударе». На этот философский вывод у него ушёл весь вечер, у некоторых уходит целая жизнь. А жена в это время как заводная крутится на кухне, готовит, стирает, убирает квартиру – и всё это потому, что так принято в обществе. Это её обязанности. Она должна вертеться по хозяйству и между всякими ничтожными делами выбирать минуты для своего творчества. Муж тратит время на то, чтобы лелеять свою бездарность, в то время как жена расходует свой ум, талант, чтобы угодить этой бездарности.
   – Дорогая, тебя сегодня не муха укусила, а, по крайней мере, овод. Я не могу слышать, как ты уничтожаешь лучшую половину человечества. В конце концов, ты можешь испортить нам аппетит, – добродушно проговорил Георгий, который за время её речи успел хорошо закусить и пребывал в таком благодушном настроении, что даже если бы кобра взвила перед ним свою ядовитую голову, он дружелюбно похлопал бы её по капюшону и предложил чарку сухого вина. Юлии, правда, он предложил другое. – Дорогая, если ты так настроена против бездарностей, выходи замуж за гения.
   – Это ещё хуже. Тогда о своём таланте вообще придётся забыть, – пренебрежительно скривилась Юлия. – Один из двоих обязательно должен пожертвовать своими способностями во имя другого – и обычно жертвует женщина.
   – Но почему ты о мужчинах такого мнения? – флегматично спросил Георгий.
   – Никто из них не способен признать своей бездарности, – уверенно заявила Юлия. – В каждом из нас развито самомнение, у некоторых оно чрезмерно. Мы – ничто, но нам кажется, мы – все. Кто способен правильно и вовремя оценить себя? Единицы среди миллионов. Есть ли такой мужчина, который бы сказал: «Я по сравнению с женой – ничто. Я посвящу себя служению её таланту». Эти слова говорили или, по крайней мере, так думали все жёны великих мужей, но сказал ли их хоть один муж. Быть может, так мало великих женщин, потому что мало мужчин, способных оказать подобное. Да и кто из вас может ради любимой пожертвовать всем дорогим, пойти против насмешек и общепринятых стандартов и норм в обществе? И найдётся ли хоть одна женщина, которая многим не жертвовала ради мужчины!
   Анатолий слушал её внимательно, не вмешиваясь в разговор. Наденька только удивлённо переводила глаза то на Юлию, то на Георгия, но красноречие художницы её восхищало, а высказываемые мысли явно приходились по душе. Сергей, как всегда, и слушал и не слушал, поглощённый собственными мыслями или бездумным созерцанием окружающей природы.
   – Ты вгоняешь моих друзей своей мрачной философией в тоску, – добродушно отметил Георгий. – Хочешь, я вырежу твой профиль вон на той скале, – он указал на ближайший отвесный склон. – Увековечу тебя для поднятия хорошего настроения.
   Она не успела ответить – Сергей вскочил со своего места, схватил её на руки и понёс к морю, приговаривая:
   – Тоже мне философы, не знают, что лучшее средство улучшить женщине настроение – это поносить её на руках.
   Он донёс Юлию до воды, и через минуту они уже весело плескались в море, Наденька тоже убежала к ним.
   Анатолий задумчиво смотрел на купающихся. Георгий ещё раз закусил и поудобнее улёгся на подстилке.
   – Юлия очень благосклонно к тебе относится, – заметил он на этот раз серьёзно. – Ты бы не раздражал её. В гневе она ужасна, её трудно остановить.
   – Вот видишь – трудно, – повторил Анатолий. – А дашь повод, остановить будет ещё труднее. Поэтому я не хочу подавать никаких надежд.
   Вечером они, весёлые и довольные, возвращались назад. Юлия давно забыла о своём утреннем раздражении и, сидя рядом с Сергеем, весело болтала с ним.
   Подъезжали к Абрау, Анатолий скользил взглядом по горным склонам, наслаждаясь игрой теней на них. Внизу показались первые дома. Неожиданно среди кустов мелькнула девичья головка. Тёмные волосы развевались на ветру. Девушка легко скользила по склону, спускаясь к озеру. Анатолий узнал – это была Алина. Лицо его помрачнело, он опустил голову на грудь и задумался.
   Безрукая девушка не выходила у него из головы.
//-- * * * --//
   На следующее утро он отправился к упавшей глыбе, но ни девушки, ни песочной русалки там не оказалось.
   Возвращаясь в селение, он встретил старуху Каринэ. Слегка согнувшись, неторопливо она несла вёдра, стараясь не расплескать драгоценную родниковую воду.
   – Давайте, мать, помогу, – предложил он.
   – А-а, это ты, – улыбнулась старуха. – Помоги, помоги.
   Они двинулись по направлению к её дому.
   – Тебе, я вижу, не рисуется, – старуха внимательно заглянула ему в лицо.
   – Да, – признался Анатолий и тут же откровенно спросил: – Не знаете ли, где тут безрукая девушка живёт?
   – А – а, вот в чём дело, – понимающе протянула старуха. – Знаю, как не знать. У нас весь посёлок знает… Да, девушка она красивая и, что самое печальное – гордая. Горе бы её наполовину поубавилось, если б гордости поменьше было… Ну а тебе, сынок, советую не касаться её. Забудь, если видел. Сейчас это сделать легче, потом тяжелее будет. Ничего хорошего из этого не получится.
   – Я бы хотел её портрет нарисовать, – сдержано ответил Анатолий.
   – А-а, портрет. Это ничего, – согласилась старуха и рассказала, как разыскать дом безрукой.
   Через полчаса Анатолий уже стоял невдалеке от него и внимательно смотрел во двор. Долго никого не было, затем вышла пожилая женщина, развесила сушиться бельё, полила цветы на клумбах. Алина во дворе не появлялась.
   Около двух часов простоял он на своём наблюдательном посту и был вынужден уйти без желаемых результатов.
   На следующий день рано утром Анатолий вновь стоял невдалеке от дома.
   Солнце только всходило. На этот раз первой во дворе появилась девушка. Она была в брюках и спортивной курточке. Не глядя по сторонам, Алина быстро перешла дорогу и направилась к кустам, среди которых притаилась горная тропинка. Она шла по ней легко, привычно. Анатолий последовал за девушкой. Несколько раз он хотел догнать её, но не решался. Тропинка бежала то вдоль склона, то поднималась вверх, то стремительно начинала падать вниз; иногда она вилась вдоль такого крутого склона, что сердце замирало, пока нога ступала по ней и пока она не принимала более безопасное положение.
   Алина скользила по тропинке без страха, наоборот, е наслаждением, упиваясь этой незаметной борьбой с опасностью. Это было движенье, в котором она жила, рисковала, побеждала; это была борьба незаметная для чужого глаза, но опасная и захватывающая. Нарочно или случайно Алина заигрывала со смертью – трудно сказать, скорее всего, она восполняла этим отсутствие деятельного участия в жизни, утоляла человеческую потребность бороться и побеждать.
   Анатолий с тревогой следил за девушкой, и сердце его не раз начинало биться учащённо, когда стройная фигурка бесстрашно скользила вдоль крутого обрыва. Но вот тропинка, словно утомившись от крутых подъёмов и спусков, поплелась по дну ущелья, Анатолий почувствовал, что с непривычки устал. А девушка между тем и не думала отдыхать. Они прошли около восьми километров. Алина заметила кусты ежевики и стала осторожно срывать ртом ягоды.
   Анатолий подходил ближе и ближе. Неожиданно он увидел, как из кустов на тропинку выползла гадюка и бесшумно поползла в сторону ничего не подозревающей девушки. Не раздумывая, он схватил увесистый камень и, в два прыжка очутившись возле гадюки, расплющил ей голову.
   От громкого удара камня Алина вздрогнула и оглянулась.
   Змея в предсмертных судорогах била хвостом о землю, корчилась, извивалась. Но в глазах Алины при виде её не появилось ни страха, ни растерянности. Она недружелюбно взглянула на Анатолия и равнодушно протянула:
   – Это опять вы. – Затем отодвинулась вглубь кустарника, освобождая дорогу, и спросила: – Я мешаю вам пройти?
   – Да нет, – замялся Анатолии. – Я, собственно говоря, не спешу.
   И тоже стал собирать ягоды.
   Девушка несколько секунд пристально смотрела на него, потом молча двинулась дальше.
   Художник, нарвав горсть ягод, догнал её и предложил:
   – Хотите, я угощу вас? – он протянул ладонь с ягодами. Алина посмотрела на него отчуждённо и сурово проговорила:
   – Между нами лежит пропасть, разве вы этого не понимаете?
   – Нет, – покачал головой Анатолий. – Это вымысел, предрассудки, созданные нашим воображением. И о горе и о счастье у человека часто бывает неверное представление. Например, в поисках счастья человек может изъездить весь свет, окружить себя сказочным богатством и остаться несчастным. А можно ничего не иметь, нигде не бывать дальше порога своего дома и в то же время быть необыкновенно счастливым. Проснуться утром, посмотреть на мир, залитый солнцем и почувствовать себя счастливым. Уметь радоваться светлому дню, листьям на деревьях, росе на траве – вот чему мы должны учиться всю жизнь. А если в нас есть подобное умение от природы, то необходимо бороться за него, чтобы жизненные тяготы не засорили нам глаза, и главное – чтобы никакие несчастья не смогли лишить нас способности радоваться жизни, радоваться тому, что окружает нас. В этом и есть истинное счастье. Тогда при любой работе, в любом положении мы сможем быть счастливыми.
   – Набор высокопарных слов, – недовольно бросила Алина, уверенно шагая впереди него. – Пока несчастье не касается человека, он не способен осознать глубины трагедии другого человека. Я тоже не понимала и могла бы утешать с таким же энтузиазмом. Но только это не то. Как сытый не понимает голодного, так здоровый – больного, а нормальный – калеку, – последнее слово она произнесла с каким-то усилием, словно ей ужасно не хотелось произносить его, но обстоятельства вынуждали.
   – Человек – гуманное существо, самое гуманное, какое создала природа, и он способен протянуть руку помощи другому… – он не договорил.
   Лицо Алины перекосилось от внутренней боли или переполнившего её раздражения, она перебила его дрожащим от гнева голосом:
   – Мы гуманны! В чём заключается, к примеру, гуманность медицины? В том, что уроду дали возможность жить и мучиться? Отец дал мне превосходное воспитание. Но к чему оно? Что я ощущаю со своей воспитанностью? Унижение. Постоянно чувствую, как меня унижают жалостью, сочувствием, вниманием и невниманием, любопытством и настороженностью.
   Анатолий вслушивался в разгорячённые слова девушки, стараясь понять, что накопилось в её душе. Она же говорила гневно, задыхаясь от переполнявших её чувств и неудержимо рвущихся наружу. Она впервые после случившегося говорила так откровенно, и он был первым человеком, которому она изливала так откровенно горечь своей души, тяжесть обид и отчаянье несбывшихся надежд.
   – Ощущать не оттенки красоты человеческих взаимоотношений, а оттенки людской низости, – восклицала Алина. – Разве для этого нужна воспитанность? Изучить лучшие художественные произведения, чтобы сравнивать идеалы, созданные воображением писателей и художников с людьми, окружающими нас, и поражаться разнице между ними. Стоило ли учиться, чтобы ощущать, как далеки мои знакомые от идеала человека отзывчивого, доброго, самоотверженного…
   Она оборвала свою речь внезапно, словно задохнувшись. Она могла бы сказать ему еще очень многое, но вдруг решила, что зря распинается перед этим бородачом, неизвестно о какой целью преследующим её.
   – В вас говорит обида, – тихо и проникновенно заговорил Анатолий. – Однако в своём несчастье нельзя винить весь мир и всё человечество. Когда больно телу, человек стонет; когда душе – он кричит, так легче. Но со временем пройдёт боль, и в вас заговорит разум, а он, я уверен, скажет совершенно иное. Сейчас самое главное, как я считаю, не нужно избегать людей. Поймите – это обострит конфликт между вами и обществом. Вы совершенно одичаете и перестанете понимать людей, а они вас. Разговаривайте, заводите знакомства со всеми, вам будет легче. Люди пугаются не вас, а вашей отчуждённости. Но если вы с ними станете говорить на равных – увидите, что они ответят тем же. Неравенство между ними и вами условное, созданное вашим воображением, и именно вам первой необходимо изгнать его из своего сознания, вы сразу заметите, как мир изменится в лучшую сторону…
   Анатолий говорил и говорил, он никогда не был так красноречив. Алина слушала его, больше не перебивая. На нежном лице девушки, однако, отражалось всё то, что она хотела бы ответить: на нём появлялось то пренебрежение, то ирония и недоверие, то внимание и горечь.
   К посёлку они вернулись на закате.
   – Ну вот, и я ваши мысли развеял, и вы моё одиночество скрасили, – сказал он на прощанье и предложил: – Давайте с завтрашнего дня начнём борьбу с вашим отчуждением. На первый раз вы не будете избегать хотя бы меня.
   Алина замялась. Её душа испытывала сильные противоречия: с одной стороны, как это свойственно молодости, её тянуло к красивому, умному молодому человеку; с другой – она не могла поставить себя наравне с ним, не могла ждать от их встреч ничего хорошего и поэтому не знала, как поступить. Она молчала, потупив голову и не зная, что ответить. Художник настаивал:
   – Я прошу вас. Рано или поздно придётся пробовать идти на связь с людьми. Лучше раньше и давайте вместе. Я постараюсь вам помочь. Вы согласны?
   Девушка, не поднимая головы, едва заметно кивнула.
//-- * * * --//
   Со времени знакомства с Алиной число этюдов и эскизов у Анатолия резко сократилось. Подобный упадок в его работе не был не замечен коллегами.
   Как-то вечером за ужином в ресторане Юлия, сверкая золотистыми волосами и ослепительной улыбкой, затмевающей блеск волос, обратилась к нему с некоторой язвительностью:
   – Что-то мне кажется, ты в последнее время выдохся, Я наблюдаю резкий упадок в твоей работе. Заходила как-то к вам и специально посмотрела твои работы за последний месяц. Удивительно – мне они показались на одно лицо. Вы знаете, кого он рисует? – обратилась она к Георгию и Сергею. Те отрицательно замотали, головами. – И это называется друзья: живут с человеком в одной комнате и не знают, чем он занимается. – Георгин изобразил крайнее изумление, Сергей как всегда невозмутимо закурил любимую трубку, Наденька широко открыла глаза, предчувствуя, что сейчас узнает о брате нечто сногсшибательное, и Юлия действительно не обманула её надежд: – На всех его последних работах – ангел с крыльями, некое мифическое существо девушка, у которой вместо рук – два белоснежных крыла…
   Она торжествующе обвела взглядом сидящих за столиком, ожидая взрыва эмоций, и с особым злорадством остановилась на задумчивых чёрных глазах Анатолия. Но он даже не дрогнул от подобного разоблачения и продолжал хранить прежнее хладнокровие.
   – Ты хочешь сказать, что Анатолий ударился в мифологию, – переспросил Сергей у Юлии, не поняв, чек она возмущена.
   – Я бы так и подумала, если бы кое-кто из местных не доложил мне, что он встречается с безрукой девушкой, – торжествующе сообщила Юлия.
   – Как – с безрукой? – удивлённо воскликнул Георгий.
   Сергей от такого сообщения выронил трубку из зубов, и она с поразительной точностью попала в фужер с вином, откуда он тут же извлёк её и, вытряхнув вино, засунул назад в рот.
   Сам же Анатолий оставался невозмутим. Он посматривал на коллег с лёгкой усмешкой и продолжал хранить молчание, давая возможность высказаться всем желающим. Но таковой оказалась только одна Юлия.
   – Да, с настоящей безрукой. У неё нет ни левой, ни правой руки вот до сюда, – и она провела ладонью по плечу. – Так сказать, местная Венера пленила нашего неопытного в любви коллегу.
   – Может, она колдунья? – ужасающе выдохнула Наденька.
   – По всей вероятности, да. – Юлия смотрела на Анатолия столь проницательно, что, казалось, хотела просверлить его насквозь, и если бы не его чёрный костюм, ей, вероятно, удалось бы это сделать.
   – Остаётся только удивляться: нормальных красоток он не замечает, они по нему сохнут, а он увлекается калекой. Это более чем странно.
   Глаза Юлии горели гневным огнём. Хоть она и пыталась говорить от третьего липа, но в словах чувствовалась личная обида, и оттого, что она пыталась замаскироваться, мимика лица её стала неестественной и походила на жеманство.
   Чувствуя, что разговор принимает несколько вызывающий оттенок, Георгий постарался изменить тему. Он широко улыбнулся, махнул рукой, как бы давая понять, что всё это – пустяки, и как можно веселее сказал:
   – Дорогая, ты придаёшь значение россказням местных сплетниц! Не верь чужим словам, не возводи в высшую степень единицу, если хочешь получить огромный результат, и, в-третьих, не делай клетку для жаворонка, который летает в небе. Вот тебе три моих совета. А сейчас я прошу тебя отведать цыплёнка-табака, блюдо дорогое и очень вкусное, к тому же обрати внимание вот на эту косточку, – он достал из своей тарелки кость грудной части курицы, называемую в народе «дужкой» за её форму и, повертев её за один конец, продолжил:
   – Посмотри, как она изящна, словно арка. Какие линии, какая пластика и какая, прочность. Ничего лишнего. Если взять и построить такую арку, будет выглядеть великолепно. Чтобы достичь подобного совершенства, мы должны учиться только у природы. Вот кто наш единственный учитель.
   Он взирал на «дужку» глубокомысленным взглядом философа, пресытившегося материальным и ищущего теперь духовного насыщения. Юлия смотрела на него несколько непонимающе, она никак не могла переключиться с темы, горячо волнующей её, на тему, волнующую коллегу. Но неторопливая, умиротворённая речь Георгия успокаивала её, и она слушала, постепенно отдаляясь от своих обид. Георгий же продолжал:
   – Мне иногда приходит в голову интересная мысль: а что, думаю, не обладала ли Баба-Яга эстетическим вкусом? По крайней мере, в красоте костей она разбиралась здорово: не зря же она украшала свой забор человеческими черепами. – Сергей громко расхохотался, Наденька удивлённо раскрыла глаза. Анатолий сдержанно улыбался, слегка постукивая кончиками длинных пальцев по столу. – Да, не смейтесь, – серьёзно произнёс Георгий, – это моё маленькое открытие: Баба-Яга вешала черепа на забор не с целью устрашения, а из эстетических соображений, у нее был настолько развит эстетический вкус, что она видела прекрасное даже там, где мы видим одни ужасы. Именно поэтому она и одевалась в лохмотья – каждый кусок истлевшей ткани казался ей тем же, чем кажется модницам сейчас кусочек белоснежных кружев. Я предполагаю, что благодаря своему высокому эстетическому вкусу она себе самой казалась красавицей.
   – Понятие о красоте прививается людям с детства, – ответил с улыбкой Анатолий, – возможно, ты и прав. Но проверить правильность своих предположений ты сможешь только в старости, когда доживёшь до возраста Бабы-Яги. Кто знает, как меняются эстетические вкусы на протяжении такой длительной жизни, как у неё.
   Сергей весело скалил зубы, изображая улыбку и не выпуская изо рта трубки. Наденька с наивной простотой продолжала впитывать в себя оригинальные мысли Георгия. Юлия, благодаря новизне мыслей философа, тоже отвлеклась от своего открытия, более прозаичного и обидного, и, направляя изящным движением сигарету в пухленькие красные губы, с интересом слушала коллег.
   – Как ты думаешь, – обратился Георгий к Анатолию, – почему молодому таланту, вроде меня, трудно завоевать признание?
   – Молодому, – насмешливо хмыкнула Юлия и многозначительно посмотрела на его плешь.
   – По многим причинам, – ответил Анатолий и хотел более подробно объяснить, что это за причины, но Георгий перебил его.
   – Знаю, ты скажешь: мастерство, талант, умение показать обыкновенное с необычном стороны и главное – в изображаемом затронуть личные переживания тех, кто смотрит на твоё произведение. Я с этим согласен заранее, но, однако, это второстепенное. Я вижу главное в другом – народу нужны единицы, перед которыми можно было бы преклоняться, а не массы. Если каждый кричащий захочет, чтобы его услышали и начнёт вопить вместе с другими, получится такой шум, в котором будет невозможно услышать ни одного. Получится гвалт. Но если заставить замолчать остальных и позволить прокричать одному, его услышат все. Поэтому и приходится заставлять молчать многих, чтобы был слышен один. Вот он, жребий талантливых: молчать и ждать, кому из них судьба позволит возопить на весь мир.
   – Что же, быть может ты прав частично, – согласился Анатолий. – Искусство перестанет быть искусством, если все будут уметь делать то, что один. Но к счастью, природа наделила талантом немногих и уже этим предоставила право кому-то творить произведения, кому-то судить их. Только чтобы судить, необходимо быть на уровне избранных. А если говорить о гениальных единицах, на которых ты намекаешь, то наряду с талантом природа наделяет их не лужёным горлом, а трудолюбием и способностью делать то же, что и все прочие таланты, но чуточку лучше, глубже и доходчивее. Этим он стоит на ступень выше остальных в своём творчестве.
   – Нет, быть единицей всегда приятно. Слиться с толпой в безликую массу – это совершенно неинтересно, – заявила Юлия. – Уступить своё «я» в искусстве – это всё равно, что надеть платье, которое носят тысячи других, я всё-таки согласна больше с Жорой: и, по-моему, главное – заставить замолчать массы и самой прокричать так, чтобы тебя услышали потомки, прокричать через десятилетия, через века. – Она устремила мечтательный взгляд вперёд, очевидно, в далёкое будущее, где видела себя на руках грядущего поколения.
   – Естественное желание таланта – быть признанным потомками, – процедил сквозь зубы Сергей, не вынимая трубки изо рта.
   В гостиницу художники вернулись часов в одиннадцать, точнее, вернулись трое. Юлия с Сергеем отправились бродить по набережной, любуясь южными звёздами.
   Наденька поднялась к себе в номер, а Анатолий с Георгием решили перед сном почитать. Анатолий устроился в кресле и погрузился в книгу. Георгий присел на деревянную кровать, повертел в руках журнал, но по его виду чувствовалось, что он собирается что-то спросить. Невозмутимый вид Анатолия, его спокойствие и собранность несколько сбивали Георгий с толку, он несколько раз устремлял глаза на друга, собираясь задать вопрос, но останавливался. Наконец он решительно отбросил журнал в сторону, как будто именно тот мешал ему, и спросил в упор:
   – Это правда, то, что говорила Юлия?
   Анатолий оторвал глаза от книги, какое-то мгновенье смотрел на Георгия молча, затем усмехнулся и кивнул головой.
   Георгий заёрзал на кровати, словно ему было неудобно сидеть, как-то странно покашлял, прочищая горло неизвестно от чего, и опять спросил:
   – Но зачем она тебе понадобилась?
   Анатолий задумчиво молчал.
   Георгий соскочил с кровати, подбежал к его этюдам и, порывшись, вытащил прямоугольный кусок картона, на котором была изображена девушка с крыльями. Она стояла на вершине горы, взмахивая белоснежными крыльями так, как будто собиралась взлететь. Порывы ветра развевали сзади её платье, лицо было сосредоточенным, готовым к прыжку, ещё один миг – и она рванётся вперёд и, как белый лебедь, умчится в голубое поднебесье.
   Георгий долго всматривался в её лицо. Солнечный свет мягко скользил по нежному овалу, по тонкой шее, и в их ослепительном сиянии черты лица почти исчезали, а формы едва угадывались. Анатолий следил за другом.
   – Она, конечно, хороша, если ты изобразил её точно, а не идеализированной, но что можно от неё ждать? Безрукая женщина, как бесполезная вещь, – ты не обижайся, что я так говорю, но при всём уважении к тебе я тебя не понимаю. Я человек практичный. Прежде чем купить вещь, я опрашиваю себя – зачем она мне нужна; прежде чем встречаться с женщиной, я спрашиваю себя – а не будет ли она обременительна для меня? Связывать свою судьбу с калеками, даже временно, по-моему, это более чем глупо. Мы с тобой работаем давно, но я тебя сейчас просто не понимаю. Объясни мне хотя бы, какой чёрт тебя дёрнул завязывать с ней отношения?
   Он обратил к Анатолию выжидательный взгляд, но тот оставался задумчив и, казалось, не собирался отвечать.
   – Чего молчишь? Ты можешь мне ответить? – Георгий подошёл к другу и остановился перед ним, требуя ответа.
   Анатолий несколько секунд молчал, затем поднял чёрные глаза, полные тайных мыслей, и ответил:
   – Это объяснить трудно. Я не могу сказать точно, что меня привлекает, но у неё необыкновенные глаза! Я таких ни у кого не видел, в них одновременно – молодость, красота и какое-то особое понимание жизни, недоступное нам.
   – Ах, в ней тайна, которую ты пытаешься разгадать! – воскликнул Георгий, – Так ведь эта тайна проще пареной репы – нет никакой тайны; в её глазах боль, страданье – и не больше.
   Анатолий замялся на какое-то мгновенье, люди вмешивались в его чувства, не осознанные, не понятые самим, ещё не сформировавшиеся, и требовали окончательного ответа в то время, когда начало от конца отделяла целая вечность, когда конец ему самому был неясен, непонятен, но по требованию вмешивающихся он должен был своим первым шагом определить весь ход дальнейших событий и их конечный результат.
   – Самое странное то, что я вдруг почувствовал ответственность за её судьбу, – нерешительно ответил он.
   Георгий недовольно и насмешливо хмыкнул.
   – За судьбу чужого человека? Это же чушь, плод твоего дикого воображенья. По-моему, ты слишком далеко зашёл в своей фантазии: видите ли, мальчика потянуло на подвиги. – Он положил руку ему на плечо и спросил: – Хочешь, я тебе объясню, как я понял твою тягу к ней? Ты человек серьёзный, недаром ты, как никто, увлекаешься портретами старушек – пытаешься постичь глубину жизни, которой по молодости не способен ни постичь, ни достичь. И твой интерес к этой девушке – это продолжение прежнего осмысливания жизни, и не больше. Только здесь нужно вовремя остановиться. Это я тебе советую как старший друг, остановись, пока ни тебе, ни ей не стало больно, пусть каждый из вас останется на том уровне, на каком стоял до встречи. Понял? – Анатолий кивнул, – Ну, вот теперь можно и спать спокойно, – сказал Георгий с чувством удовлетворения и, вернувшись к своей кровати, откинул покрывало.
   Анатолий выключил свет и, подойдя к окну, уставился в чёрное бархатное небо, на котором так уютно и безмятежно поблёскивали звёзды. Вскоре с постели Георгия раздался храп.
//-- * * * --//
   Ночь Анатолий провёл без сна. Размышлял над словами Георгия, Юлии и чувствовал, что разумом с ними согласен, но чувствами – нет. Впервые он, не понимая себя, не понимал своих желаний: знал, что дружба с безрукой девушкой бесцельна и ни к чему хорошему не приведёт. Он не мог понять, что в нём говорит – любовь или жалость. Может, он спутал одно с другим? Почему его так влечет к ней? Нет, это непонятно и необъяснимо. Что это: великие силы природы заговорили в нём или простая блажь молодого воображения? Так и не поняв себя за одну ночь, следующий день он вновь провёл с Алиной.
   В это время Юлия решила спасти Анатолия от заблуждений. Как только он покинул гостиницу, она созвала на совет оставшихся коллег и Наденьку, которая, как сестра, должна была знать об их планах, и сообщила:
   – Вчера, когда мы с Сергеем гуляли, мне пришла в голову одна идея.
   – Да? – удивился Георгий. – А я считал, что идеи посещают только меня.
   Юлия не обратила внимания на его слова и, приняв таинственный вид, стала объяснять, в чём заключается её идея.
   – Мы должны отвлечь Анатолия от… – она запнулась, не зная, как назвать девушку: слово «безрукая», очевидно, казалось ей грубым и непривычным даже в применении к сопернице, и она подыскала более подходящее выражение, – … от его новой знакомой. Ему необходимо уехать сейчас же. Для этого мы даём телеграмму на работу секретарю, она моя хорошая знакомая. В телеграмме я прошу ее срочно вызвать Анатолия на работу и задержать его до нашего приезда. Вот и всё. Как говорится, с глаз долой – из сердца вон.
   – Просто и мило, – хмыкнул Сергей.
   – Лучше не придумаешь, – согласился Георгий.
   – А как же я? – вдруг обиженно протянула Наденька. – Я же тогда должна буду поехать вместе с ним.
   – Не обязательно, – твёрдо возразила Юлия. – Ты можешь остаться со мной. Уж на меня твои родители могут положиться.
   В этот же вечер между матерью Алины и Анатолием состоялся серьёзный разговор. Узнав от людей, что её дочь встречается с молодым человеком, она разволновалась и некоторое время не решалась заговорить с дочерью. Но в молодости время скоротечно, а желания необузданны, и собравшись с духом, она пришла к выводу, что поговорить стоит не с дочерью, а с ним, и немедленно.
   Когда они вечером возвращались с прогулки, мать поджидала их во дворе. Она дождалась, когда Алина, попрощавшись, вошла в дом, и бросилась вслед за Анатолием.
   – Молодой человек, подождите, – окликнула она его сзади, Анатолий остановился и, увидя перед собой мать Алины, понял, о чём будет речь.
   Мать подошла к нему поспешно, внимательно заглянула незнакомому молодому человеку в лицо. Хотя синие сумерки поглотили яркость дневного света, было достаточно светло, чтобы заметить на её лице тревогу и волнение.
   – Я мать Алины, – представилась она.
   – Костовский Анатолий, – в ответ представился художник и слегка поклонился в знак особого уважения.
   – Я хочу говорить с вами на неприятную, тему, – предупредила мать, – я вас не знаю, к сожалению. Но, даже предполагая добрые и самые лучшие намерения в вас, хочу сказать, что встречи с моей дочерью немыслимы. Не будем говорить, что в вашем сердце зародилось что-то большее, чем доброе отношение к человеку ж желание помочь ему. Да, остановимся на доброте, так нам с вами легче будет объясняться, – она бросила на Анатолия вопросительный взгляд, он понимающе кивнул. – Так вот, не боитесь ли вы, что вашу доброту моя дочь примет за нечто большее?
   Анатолий смотрел на неё несколько недоумённо.
   – Опасно играть в благородство с человеком, который может принять игру за настоящую жизнь, – сурово вымолвила мать.
   – Я не играю, – без тени притворства возразил молодой человек, – я искренне тянусь к ней… и не из жалости, что-то более сильное заставляет меня встречаться с вашей дочерью.
   Мать тяжело вздохнула.
   – Моя бедная девочка, она столько пережила за эти годы, – на её глазах появились слёзы, а голос задрожал. – Мне хотелось бы предостеречь дочь от страшной развязки, которая могла бы произойти, вклинься в её жизнь хоть капля фальши. Её страдающее сердце не вынесло бы этого. После случившегося она много пережила и уже как-то привыкла к своему положению. Вы же ломаете то, к чему она привыкла и заставляете думать об обычной жизни, а она не может жить так, как все. Быть может, вы сами не понимаете, чем могут кончиться ваши отношения?
   – Вы заставляете меня задуматься о будущем. Но будущее в основном зависит от случайностей, по плану, мне кажется, жить невозможно. Но если нам с Алиной вместе интересно, может не стоит думать, чем всё кончится, может лучше продолжать интересно жить? Разве счастливые минуты не стоят десятилетий жизненного однообразия? Быть может, краткие мгновения, как бы они не кончались, стоят спокойных десятилетий, быть может, нужно не бояться этих минут, чтобы они потом украшали нашу последующую жизнь, согревали теплом, когда станет холодно.
   Он смотрел в лицо матери, вновь ставшее сухим и строгим, стараясь убедить её в чём-то неясном, непонятном даже для себя.
   – Нет, это легкомыслие, – сурово ответила мать. – Одинокое сердце всегда ищет опору для себя. Ваше участие в судьбе дочери приятно, если оно действительно искренне, но доброта может увлечь дочь. Сначала она воспримет ее, как хорошие манеры воспитанного человека, но она молода, и вы ей можете понравиться как девушке. Понимаете, вы – единственный, кто отважился на дружбу с Алиной, уже за это она вас уважает. Но кто знает, где находится грань между дружбой и любовью; кто знает, когда в ней уважение и благодарность перерастут в любовь. А это неизбежно произойдёт, потому что вы становитесь для неё воплощением доброго начала, а у Алины его быть не может. Поэтому вам необходимо прекратить встречи, лучше с завтрашнего дня. Надо предвидеть возможность, чтобы не дать ей случиться.
   – Но не слишком ли это сурово? – попытался возразить Анатолий.
   – Нет, – холодно ответила мать.
   Стемнело, и её лицо потонуло во мраке, фонари не успели зажечь, но Анатолию казалось, что он сквозь темноту видит её суровые и непреклонные черты.
   – Хорошо, – согласился он, – я подумаю обо всём, что вы мне сказали. Только я тоже хочу предупредить вас: вы собираетесь оставить свою дочь одинокой, но одиночество среди природы лечит, а одиночество среди людей – калечит.
   И они разошлись.
   Через три дня Анатолий получил телеграмму с вызовом, которая как бы ставила точку после его разговора с матерью девушки. Он срочно должен был уехать. Но прежде чем покинуть Абрау, художник встретился с Алиной и предупредил её, что временно должен оставить посёлок, однако пообещал вернуться.
   Мать, видя, что дочь больше не встречается с художником, решила, что это явилось результатом их разговора. С одной стороны, она радовалась, что спасла дочь от тяжелейших переживаний в будущем, с другой стороны – сама болезненно переносила случившееся, боясь, что может быть, из-за лишней предосторожности допустила ошибку и лишила дочь преданного друга.
   Прошло несколько дней. Анатолий вернулся в Абрау внезапно и неожиданно для своих коллег.
   Юлия, узнав о его возвращении, прибежала в номер мужчин удивлённая и одновременно раздираемая любопытством.
   – Ты вернулся? А мы думали, что тебя вызвали насовсем, – оживлённо затараторила она. – Нам осталось здесь каких-нибудь полмесяца, мог бы и не приезжать. Кстати, что это за дело, ради которого тебя так срочно отозвали? – спросила она как бы между прочим. Георгий и Сергей тоже с интересом устремили на него взгляды, каждый старался показать, что ему ничего не известно.
   – Пустяки, поспешили с вызовом, – небрежно ответил Анатолий. – Хотели доверить мне роспись фойе в новой библиотеке, но выяснилось, что дирекция точно не решила: то ли расписать стены, то ли просто облицевать их пластиком.
   – Да, действительно поспешили, – улыбнулась Юлия. – Интересно только, почему это выбор пал на тебя? Мне кажется, у Георгия композиция получается лучше. Обрати внимание, какой натюрморт он рисует. Решил, наконец, взяться за кисть.
   Георгий в это время, стоя перед мольбертом, сосредоточенно пожирал взглядом груду овощей и фруктов: на столе лежал большой сочный арбуз, жёлтые груши, румяные яблоки, фиолетовые сливы и ярко-красные помидоры. Между ними возвышалась бутылка шампанского и голубоватый фужер.
   – Да, решил немного поразмяться, – согласился он, не спуская анализирующего взгляда с натюрморта. – Собственно говоря, меня, как ни странно, вдохновил Сергей. Он тут написал без тебя несколько натюрмортов акварелью и так живо, что мне тоже захотелось попробовать свои силы.
   Наденька бросилась к большой серой папке, где у Сергея хранились некоторые работы, и, достав три листа с натюрмортами, подскочила к брату и весело защебетала.
   – Вот, посмотри, что он здесь нарисовал. Не правда ли, чудесно? А потом я эти натюрморты вместе с Юлией съела, – она весело засмеялась. – Это были такие вкусные натюрморты – пальчики оближешь. Вот, посмотри, на этом он нарисовал даже пирожное. Представляешь, до него ещё ни один художник не изображал в натюрморте пирожного, он первый. А с Жорой мы тоже договорились, как только он закончит рисовать, мы его натюрморт съедим. Рисуй только поскорее, чтобы он не испортился, – обратилась она к художнику.
   – Арбуз можете вечером съесть, – согласился тот, – завтра мне все равно понадобится новый. Да, хорошо, что ты захватил с собой сестру, благодаря ей, у нас ничего не пропадает, – пошутил он, обращаясь к Анатолию.
   – У нас ещё одна новость, – похвалилась Наденька, – Жора открыл новый способ писания картин: он их делает без кисти, представляешь?
   – Как это? – удивлённо приподнял брови Анатолий.
   – Жора, где у тебя новая картина? – спросила Наденька.
   – На балконе сохнет.
   Наденька метнулась к балкону.
   – Смотри, не размажь, – крикнул вдогонку автор.
   Через несколько секунд Анатолий держал в руках новое изобретение друга, именно изобретение, а не творение, потому что оно не столько отображало окружающий мир или заключало в себе какую-то мысль, сколько характеризовало особую манеру писания. Издали можно было обнаружить на холсте горы, озеро, деревья, но вблизи холст напоминал палитру с только что выдавленными красками. Этот метод рисования без кисти как раз и заключался в том, что художник выдавливал из тюбиков краски, и они цветными червячками ложились на холст, делая его рельефным, как колёса машины делают рельефной просёлочную дорогу, размокшую после дождя.
   – Да, бесподобно, – улыбнулся Анатолий. – Только хочу заметить, что этот метод неэкономичен: во-первых, очень много краски расходуется, во-вторых, она очень долго сохнет, и, в-третьих – картину необходимо перевозить в особом футляре, чтобы краска не отлетела.
   – Чепуха, главное – открыт новый метод, а он очень разнообразит старый, – бодро отпарировал Георгий, продолжая наносить свежие мазки на полотно. – Ах, сколько общего у меня с великими людьми! – воскликнул он в следующий момент.
   – Только все они давно умерли, а ты еще жив, – пошутил Анатолий.
   – А что же у тебя общего? – не поняла Наденька.
   – Как – что? Муки творчества, открытие новых методов, использование современных достижений науки и техники, – стал перечислять Георгий, не отрываясь от работы. – Я холост, как и многие из них, временами страдаю безденежьем, люблю вкусно поесть, и меня, как и их, очень долго не признают современники.
   Наденька засмеялась.
   – А что у тебя нового, – поинтересовался Анатолий, повернувшись к Юлии, которая сидела на подоконнике и изредка посматривала в даль, открывающуюся в оконном проёме. Она пожала плечами:
   – А что может случиться у меня за такое короткое время? Если бы тебя не было полгода, я бы могла целый час повествовать о своей жизни, а так – буквально нечего сказать. У Сергея нашего есть новость, если хочет, пусть поделится, – она остановила скучающий взгляд на Сергее.
   Тот сидел на кровати и попыхивал трубкой. При упоминании о новости он недовольно поморщился.
   – Ничего хорошего, – выпыхнул он вместе с очередной порцией голубоватого дыма.
   – А всё-таки? – настаивал Анатолий.
   Вмешалась Наденька, которая была уже осведомлена об этой новости, и ей не терпелось поделиться ею с братом.
   – Представляешь, его портрет «Девушка с книгой» раскритиковали, прислали критическое письмо, а в нём такое – ужас! – возмущённо затараторила она. – Мне этот портрет казался верхом совершенства. А они так безжалостно. Между прочим, девушка очень напоминает Юлию, когда она была брюнеткой.
   – Так в чём же дело? – Анатолий устремил на Сергея непонимающий взгляд, – Мне тоже казалось, что у тебя этот портрет очень удался.
   Сергей, невозмутимо попыхивая трубкой, пояснил:
   – Критики пытаются убедить меня, что девушка не по-современному грустна, и эта грусть не соответствует общему настроению века.
   – Общему – да, но не частному, – возразил Анатолий, стараясь поддержать коллегу, и хотя тот держался как обычно, он знал, что душа его пребывает в упадке и ей необходимы слова поддержки. – И если это частное прекрасно, то необходимо признать его реальность, а не выставлять в угоду кому-то наигранную весёлость. Двадцатый век – век оптимизма. Нас ничто: ни войны, ни стихийные бедствия не запугают и не заставят жить в страхе. Мы вооружены верой в светлое будущее, которую ничто не может поколебать. Но наш оптимизм не должен становиться догмой. Догма – это требование от всех произведений оптимистичного конца. Как делают сейчас? – он обвёл взглядом присутствующих. Те с интересом смотрели на него, даже Георгий на время оставил свой мольберт. – Допустим, произведение, неважно какое, кончается трагически, главный герой погибает, но после трагического конца обязательно следует оптимистическая картина. Оптимизм нужен для человечества, и если это касается народа, то оптимизм необходим. Если же это относится к отдельной личности, то к чему его личную трагедию прикрывать оптимизмом масс? Истина, по-моему, подобного не терпит, и потомки опровергнут этот вездесущий оптимизм.
   – Вот-вот, точно, – радостно подхватила Наденька и торжествующе посмотрела на Сергея, словно данную речь произнесла только что она сама и осталась очень довольна, что сумела найти такие веские слова.
   – Ну, а разумную критику я не отвергаю, – продолжил Анатолий. – Надо не бояться, когда нас бичуют, не бояться принимать лекарства, когда мы больны, потому что надо верить, что они принесут выздоровление. Но и самому необходимо быть достаточно прозорливым, чтобы знать, где критика права, а где – заумное пустословие.
   – Это точно, – согласился Георгий, – не верь никогда критикам, я лично знал одного критика, который забросил перо и стал писать собственным ядом.
   Юлия рассмеялась.
   – Не змеиным ли? Познакомь меня с этим критиком: у моего дедушки радикулит, может, его ядом поясницу можно растирать?
   – Я не шучу, – серьёзно ответил Георгий. – Его критика – это был самый настоящий яд; помню, он раскритиковал какую-то мою картину, так меня от его яда так парализовало, – я три месяца кисти в руки не брал, отбил всякое желание к работе. Но потом мобилизовался и вот дожил даже до того, что открыл новый метод. – И воодушевившись, что не всё, что плохо сказано, сказано неверно, с усиленной энергией накинулся на натюрморт.
   В комнате наступила тишина, Каждый задумался о своём.
//-- * * * --//
   В тот же вечер Анатолий отправился к дому Алины, чтобы встретить её, когда она будет возвращаться с очередной прогулки. Боясь столкнуться с матерью Алины, он искоса посматривал в сторону двора, чтобы в случае чего вовремя скрыться: увидеться с ней вновь ему не хотелось. Приближаясь к дому, он заметил двух женщин, стоящих посредине тротуара и оживлённо о чём-то разговаривающих. Он шёл неторопливо, и вскоре до него стала долетать их речь.
   – Нет, она так доведёт себя до истощения и отправится вслед за матерью, – говорила одна из женщин с коротко подстриженными волосами, сухощавым неприятным лицом и маленькими колючими глазками. – От моих услуг она отказывается, гордость её заедает. А какая тут гордость, если ты не человек. Она должна быть мне благодарна, что я все заботы взяла на себя, а она нос воротит. Ну, ничего, мы её в дом инвалидов сдадим, тогда перестанет из себя великомученицу корчить.
   При упоминании о доме инвалидов странное ощущение охватило Анатолия: он почувствовал, что в его отсутствие случилось что-то страшное, непредвиденное, он ещё не успел понять – что, но озноб пробежал по его телу, несмотря на то, что вечер был тёплым. Забыв об осторожности, он подошёл достаточно близко к женщинам, чтобы лучше слышать разговор, и остановился у дерева, как будто кого-то ожидая. Уши его в этот момент, как локаторы, ловили каждое слово разговаривающих.
   Женщины были увлечены разговором настолько, что не обратили на него ни малейшего внимания.
   – Но у неё, кажется, есть родная тётка, – напомнила вторая женщина.
   – Да, есть, жила тут. Я ей телеграмму дала – не приехала на похороны, не захотела связываться с неприятным делом, я её знаю.
   «Похороны… значит умерла мать Алины», – промелькнуло в голове Анатолия.
   – А мне какое дело до них, я человек посторонний, – продолжала первая женщина с большой горячностью. – У меня у самой дел невпроворот, семья пять человек, мать старая, да тут ещё эту корми. И за что? За доброе слово? Я не такая богатая, чтобы тратить своё личное время бесплатно. А она уже четыре дня ничего в рот не берёт. Лежит и молчит. И я должна такое отношение к себе терпеть? Нет, я её в ближайшее же время сдам в дом инвалидов. А то ведь, случись что, кого обвинять будут? Меня. Скажут – голодом её уморила. Я не хочу, чтобы обо мне потом плохо говорили. Я вот её сейчас закрыла на ключ, – она забряцала перед носом собеседницы связкой ключей, – а сама иду по дому управляться. А она пусть лежит, думает…
   Она не досказала: Анатолий подскочил к ней с такой решительностью и с таким видом, не терпящим возражений, что она растерялась.
   – Давайте сюда ключи. Как вы смеете издеваться над бедной девушкой, – чёрные глаза его горели негодованием и буквально жгли женщину.
   Она опешила, тупо захлопала веками без ресниц и, ни слова не спросив, протянула ключи.
   Анатолий не взял их, а выхватил и помчался к дому.
   – Кто это? – удивлённо спросила вторая женщина.
   – Не знаю, наверное, родственник какой-нибудь приехал, – ответила первая неуверенно.
   Когда Анатолий вошёл к Алике, она лежала на диване, устремив глаза в потолок, равнодушная, безучастная ко всему. Лицо её осунулось, побледнело, а глаза поражали страшной мёртвой бесчувственностью.
   – Алина, здравствуй, я вернулся, – дрогнувшим от волнений голосом произнёс он и присел рядом с ней на диване.
   Она вдруг смутилась, бледные щёки порозовели, апатия исчезла с её лица, и в его полупрозрачной голубизне в какие-то доли секунд отразилась целая гамма чувств: сначала на нём появилось удивление, потом смущение, затем оно стало болезненно страдальческим и, наконец, гневным.
   – Уходите, зачем вы пришли! – заговорила она гневно, – уходите, я никого не хочу видеть, никого! Оставьте меня в покое.
   – Но почему? – удивился Анатолий.
   – Встаньте, встаньте сейчас же, – приказала она.
   Анатолий тотчас же поднялся с дивана, но, схватив стул, подставил его к дивану и сел рядом.
   – Вы образованный человек, – вдруг мягко и просяще заговорила Алина, – вы не то, что моя соседка и должны понять меня. Я сейчас в таком состоянии, – голос её задрожал, – мне просто необходимо остаться одной, я хочу понять, что случилось и что мне делать дальше.
   – Да, Алина, я тебя понимаю, но ты не права. В горе человек часто принимает неправильные решения. Поэтому я прошу тебя, чтобы ты доверилась мне.
   Девушка молчала; принять сейчас какое-то решение было тяжело. Исстрадавшаяся после потрясений душа желала одного – погрузиться в апатию, в сон, никого не видеть и не слышать. Но люди назойливо лезли к ней, каждый со своим. А она устала, измучилась, и никто этого не хотел понять.
   – Алина, ты должна положиться на меня, – продолжал уговаривать Анатолий. – Мать тебя очень любила, она хотела, чтобы её дочь жила и была счастливой. И во имя любви матери ты должна преодолеть любые трудности. Пока будешь жить, будет жива и память о матери. Мы должны победить твою хандру, надо найти в себе силы превозмочь себя. Почему ты отказываешься есть, кому ты хуже делаешь?
   – Нечего меня уговаривать, – вновь сердито бросила девушка, – уходите, я вас ненавижу.
   – Это ясно, полюбить вы меня не успели, – хладнокровно ответил Анатолий.
   Он почувствовал, что уверенность и спокойствие возвращаются к нему. Но он ощутил и другое: жизнь этой девушки теперь, возможно, всецело зависит от него, теперь только он ответственен за её судьбу. Почему? Он не мог бы этого объяснить. Возможно, в этом было что-то природное: подошло время, произошло событие – и в нём проснулось чувство ответственности за другого человека. Так просыпается чувство ответственности у родителей за своих детей, у брата за сестру и наоборот; просыпается, но, к сожалению, не у всех, у некоторых наблюдается появление не чувства ответственности за других, а чувство ответственности за собственное благополучие и личный покой. Человек становится более поглощён собой, чем другими: свою жизнь устраивать и заботиться о себе более приятно и не надо ждать ни от кого благодарности или, наоборот, ужасаться неблагодарности. И поэтому остаются одинокие старики, а дети носятся по свету, забыв о своём долге; брат забывает о сестре, а сестра о брате после того, как разлетаются они в разные стороны из родительского гнезда; бабушки с дедушками отказываются от воспитания своих внуков, потому что личный покой – прежде всего. И если чувство ответственности за другого человека возникает не у каждого, то Анатолий явился в этом отношении приятным исключением. Ему казалось немыслимым бросить на произвол судьбы беззащитную, беспомощную девушку, от которой отказывались другие только потому, что у неё не было рук.
   – Давайте я вас покормлю, – предложил он как можно уверенней и таким тоном, как будто это было для него самым обычным делом. – Вот увидите, через месяц я вам понравлюсь, – пошутил он, но некстати – девушка вспыхнула.
   – Нечего паясничать и издеваться надо мной!
   – Я хочу, чтобы вы не умерли с голоду, – спокойно возразил он.
   – Не беспокойтесь, не умру. Скоро меня сдадут в дом инвалидов, там и напоят, и накормят, – гневно выкрикнула она. В синих глазах появились слёзы. – Понимаете, где мне предстоит доживать свои дни? В доме инвалидов, – по бледному лицу покатились горькие слёзы. От чёрствости соседки, встреченной Анатолием у дома, слёзы прятались в глубине ясных глаз, а от жалости, идущей от чистого сердца, они хлынули неудержимым потоком. – Разум у меня не инвалидский. В моём положении это самое ужасное… Я слишком хорошо понимаю всё… а в некоторых случаях понимаю гораздо больше чем некоторые… полноценные. Мне старались дать всестороннее воспитание… Вы понимаете, с моим воспитанием там будет не жизнь, а мука, ужасная, беспощадная. Зачем медленная смерть? Ее лучше ли сразу…
   Она говорила, захлебываясь слезами и даже не имея возможности утереть их. Они скатывались на виски, на волосы, и волосы становились мокрыми.
   Анатолий достал платок и попытался осторожно вытереть её мокрое лицо, но она отчаянно выкрикнула:
   – Не надо! Я хочу умереть! Не мешайте мне… Или дайте яду. Это будет гуманней.
   Анатолий грустно покачал головой.
   – Вы будете жить.
   Она повернулась набок и уткнулась лицом в спинку дивана, продолжая рыдать.
   – Ни в какой дом инвалидов ты не пойдёшь, – твёрдо заявил художник. Он называл её то на «ты», то на «вы», путаясь, но в конце концов понятие «ты»!! сделалось для него более приемлемым, их отношения перешагнули за границу отчуждённости, и он стал говорить ей только «ты». – Ты останешься в своём доме. Сейчас тебе необходимо окрепнуть духом. А остальное наладится. Я пришлю сестру. Она пока поухаживает за тобой. А там мы что-нибудь придумаем и обязательно хорошее. – Он осторожно погладил её по плечу. – Обязательно хорошее.
   От последних слов она затихла.
   – Сестру я пришлю сейчас же, ты подожди.
   И он, закрыв её на ключ, помчался в гостиницу.
   Наденька, как обычно, находилась в их комнате. Обычно спокойный и уравновешенный, он влетел в комнату так стремительно и с таким озабоченным видом, что вызвал удивление на лицах окружающих. Но, не обращая ни на кого внимания и никому ничего не объясняя, он приказал сестре:
   – Пойдём к вам. У меня к тебе разговор.
   Удивлённая Наденька поспешила за братом.
   Как только в номере девушек за ними захлопнулась дверь, он вполголоса возбуждённо заговорил:
   – Надя, у меня к тебе просьба. Раньше я тебя никогда ни о чём не просил, всё удавалось делать самому, но сейчас без твоей помощи мне не обойтись. – Сестра широко и изумлённо открыла глаза, ожидая, что же такого полезного она может сделать для брата. – Видишь ли, та девушка, о которой говорила Юлия, – он устремил на сестру испытующий взгляд, Наденька не поняла, и тогда он с некоторым затруднением выговорил: – ну та, безрукая…, она сейчас в крайне тяжёлом положении. Недавно у неё умерла мать, она осталась совершенно одна. Понимаешь, что значит в её положении остаться одной? – Сестра не понимала. Анатолий посмотрел на неё в упор. – Я хочу, чтобы ты на время поселилась у неё и поухаживала за ней.
   – Ты предлагаешь мне стать нянькой? – рассердилась Наденька. – Я никогда не собиралась быть нянькой. Мне нравятся другие специальности, попроси что-нибудь попроще.
   – Я тебя очень прошу, – сдержанно и глуховато проговорил он. – Она четыре дня ничего не ела. Представь себя на её месте.
   – На её месте я бы умерла, чтобы не портить другим жизнь. Видите ли, она будет ломаться, а я ей должка ложку в рот совать и как маленькую уговаривать: «скушай ложечку за меня, за себя, за моего брата…»
   Анатолий задумчиво покачал головой.
   – Я не думал, что ты такая бездушная, считал, что ты ребёнок. Но, оказывается, в этом ребёнке прорастают ядовитые ростки эгоизма.
   Наденька надула губки, она себя эгоисткой не считала. Оба помолчали.
   – Ты обязательно должна пойти к ней, – вновь настоятельно проговорил брат, – Хочешь, я тебе сделаю ожерелье из янтаря?
   – Из того, что привёз с Балтийского моря? – уточнила сестра.
   Он понял, что на этот раз клюнуло, и заговорил более энергично.
   – Да, из него самого. Да ещё серебряный перстень смастерю с таким же янтарём, – он увидел, как загорелись глаза сестры. – Уверяю, ни у кого такого не будет.
   С этого дня, точнее, с ночи, Наденька переселилась к Алине.
   Несмотря на то, что, как показалось брату, в сестре крепко засел эгоизм, это было не что иное, как временное влияние Юлии. Сама по себе Наденька не испытывала отвращения ни к безрукой, ни к ухаживанию за ней. Наоборот, Алина ей понравилась с первого взгляда, а ее печальные глаза даже не раз заставляли её где-нибудь втихомолку всплакнуть и от души посочувствовать девушке. Только находясь рядом с ней, она убедилась, что положение ее действительно ужасно, и старалась как могла развлечь Алину. Она рассказывала ей всевозможные истории из своей жизни и жизни брата, читала вслух книги и убеждала, что брат у неё очень умный и обязательно что-нибудь придумает.
   В это время Анатолий вновь отправился в город, решив окончательно рассчитаться со старой работой и переехать в Абрау.
//-- * * * --//

   Прошло несколько дней. Девушки вполне освоились друг с другом. Наденька была весёлой, жизнерадостной девушкой, легко поддающейся чужому влиянию. Если под влиянием Юлии она становилась расчётливой и эгоистичной, то знакомство с Алиной пробуждало в её сердце доброту, сострадание, желание помочь другому. Наденька в одно мгновенье сделалась ласковой, заботливой сиделкой и подругой. Как ни странно, но вопреки заявлению о том, что она не собирается быть нянькой, ухаживать, а точнее, помогать Алине ей нравилось. Она выполняла свои обязанности с удовольствием. Ей даже нравилось своё покровительство, так как она чувствовала себя взрослее.
   Алина с приходом Наденьки успокоилась, У неё появилась надежда, и хотя скорбь о матери продолжала терзать её сердце, но горе, разделённое с другом, уже не казалось таким беспросветным. Девушки ждали возвращения Анатолия. Он почему-то задерживался.
   Как-то вечером они сидели во дворе на лавочке, и Наденька восторженно рассказывала Алине о своём первом увлечении.
   – Знаешь, он был необыкновенным, спортсмен-двоечник. Но школу закончил. А какой умный был – жуть. Как начнёт мне о чём-нибудь рассказывать, я ничего не понимаю. Он разные книги читал, а учебники не любил, говорил, что учебники – это для посредственностей. Потому и двойки хватал. А ещё у него была огромная собака, красивая, умная – вся в него. Я их обоих любила.
   Возле калитки взвизгнуло тормозами такси, и из дверей вывалилась пышная холёная блондинка.
   – Чемодан и саквояж сюда, – приказала она шоферу, указав на калитку.
   Тот послушно вытащил из багажника вещи и донёс их до калитки. Дама расплатилась с ним и, толкнув ногой калитку, вошла во двор.
   – Ой, тётя! – воскликнула Алина и бросилась к родственнице.
   Та поставила вещи на землю и, широко расставив толстые руки, приняла племяннику в свои объятия.
   – Ах, девочка моя, как ты выросла, – проговорила она хорошо поставленным голосом. Таким голосом обычно не говорят, а приказывают.
   Тётушка поцеловала племянницу в обе щеки и утёрла у себя две слезинки, скатившиеся из одного глаза. Плакала она почему-то только одним глазом. Очевидно, второй смотрел на жизнь более оптимистично и выражал совершенно противоположное мнение.
   – Я очень сочувствую тебе. Ах, как это могло случиться! – воскликнула она, прижав голову Алины к своей пышной груди. – Но не бойся, ты не одна. Мы с тобой. – И тут же перейдя от возвышенно-патетического тона к прозаическому, предложила: – Войдём в дом, я так устала с дороги.
   Обе прошли внутрь дома. Наденька тоже последовала за ними.
   – Это кто? – тут же спросила тётушка.
   – Моя подруга, – ответила Алина. – Она сейчас живёт со мной, чтобы мне не страшно было.
   Тётушка бросила на Наденьку подозрительный взгляд, но ничего не сказала.
   – Здесь совершенно ничего не изменилось, – проговорила она бодрым голосом, обойдя комнаты. – Да, дом хороший, а жить некому. Нет счастья этому дому.
   «И чего каркает», – сердито подумала Наденька, видя, как вновь потускнели глаза Алины.
   А тётушка, бесцеремонно рассевшись на диване, спросила:
   – Надеюсь, поесть у вас чего-нибудь найдётся? Думаю, подруга приготовила тебе ужин. Не задаром же она тут живёт.
   – Приготовила, – вяло ответила Алина, тон тётушки её несколько смутил.
   – Ну, если приготовила, давайте ужинать, я ужасно проголодалась. Таксист хотел по дороге завезти меня в паршивый ресторанчик, но я отказалась – слишком дорого. Думаю, приеду, поужинаю.
   Наденька торопливо сбегала на кухню и, разогрев остатки жареного картофеля, прямо на сковороде принесла гостье.
   – Вы так едите? Прямо из чёрной сковороды? – удивилась тётушка. – Фу, это некультурно, – фыркнула она и тут же нравоучительно заявила: – Подавать нужно на плоской тарелке. Только первым подают салат. Где он?
   Наденька снова помчалась на кухню и, не помыв, нарезала в тарелку помидоры и огурцы, думая: «Сойдёт и так. Эта тётушка переварит всех микробов. В ней столько желчи, что ни один паразит не выживет в её желудке».
   Когда она принесла и поставила перед тётушкой салат и хлеб, тётушка одобрила:
   – Хорошо. Но вторым подают суп или борщ. Что у вас есть?
   – Уха, – ответила Наденька.
   Алина, присев на краешек дивана, смущённо следила за беготнёй подруги.
   – Неси, – властно приказала тётушка и напомнила вдогонку убегающей Наденьке: – не забудь чай подогреть. Я люблю горячий.
   Принявшись за еду, она одновременно жевала и говорила.
   – Извини меня, девочка, что я на похороны не приехала, но я не могу переносить подобных зрелищ. Они разрывают мне сердце. Я решила так: слёз там и без пеня хватит – я приеду позже. И вот приехала. Теперь мы с тобой обсудим всё, обмозгуем, как жить тебе дальше. Не бойся, со мной не пропадёшь. Наверно, я заберу тебя к себе, если не придумаем ничего лучшего.
   Доев последнее блюдо, тётушка вдруг спохватилась.
   – Да, а что это вы не ужинаете?
   – Мы только перед вами поели, – скромно ответила Алина.
   – Правильно, раньше ужинать лучше, – сделала резюме тетушка и попросила добавки. – Мне бы ещё ухи, славная она у вас получилась.
   – Уха кончилась, – замялась Наденька.
   – А картофель есть?
   – Тоже нет.
   – Что-то вы мало готовите, – сделала она замечание недовольным тоном. – С завтрашнего дня вари побольше, – обратилась она к Наденьке.
   В дверь постучали. Вошла соседка.
   – Эльвира Павловна! – радостно воскликнула она. – Как мы вас давно не видели. Как вы похорошели, ах, как вы похорошели!
   Тётушка расцвела в приятной улыбке и в свою очередь отпустила своего рода комплимент, более скупой, но любезный.
   – А вы тоже за последние пятнадцать лет не изменились. Какие были, такие и остались.
   – Да, да, я не меняюсь, вы точно подметили. – Она подошла и села на диван с противоположной от гостьи стороны.
   Алина сразу же встала и ушла в свою комнату. Манеры родственницы её смущали. Тётушка не обратила внимания на уход племянницы, а занялась разговором с соседкой.
   Наденька стала убирать со стола, вынося грязную посуду на кухню. Тётка ей явно не понравилась. «Такую мне, пожалуй, не прокормить, – думала она, моя тарелки. – Может, уехать, раз Алина теперь не одна? Но Толя сказал, чтобы я дожидалась его возвращения. Придётся ждать».
   Из комнаты доносилась громкая болтовня женщин. Обе что-то вспоминали, смеялись. Пока разговор шёл на громких тонах, Наденька не прислушивалась, но неожиданно женщины перешли на таинственный полушёпот. Это показалось ей подозрительным и заставило навострить уши. Но из кухни ничего не было слышно. Любопытство, однако, разжигало девушку. «Какие тут могут быть тайны от больного человека? – думала она, – Не иначе, что-то не чисто». Придя к такому выводу, она выскользнула из кухни и через коридор попала в комнату, двери которой выходили в гостиную. Подойдя к двери и приложив ухо к щели, она стала напряжённо прислушиваться к разговору.
   – Дом нужно продать, – полушёпотом советовала соседка, наклонившись всем корпусом к Эльвире Тимофеевне. Лицо её с маленькими крысиными глазками выражало явную заинтересованность в предлагаемом деле.
   – А я хотела его оставить как летнюю дачу на юге, – засомневалась тётушка. – У меня были другие планы: я думала на лето приезжать сюда, отдыхать, а зимой пускать квартирантов. От квартирантов сейчас тоже большая выгода.
   – И не думайте, – твёрдо заявила соседка, и чёрные глазки так и забуравили лицо тётушки. – Люди, знаете, какие сейчас пошли? Кто вам разрешит два дома держать? Никто. Квартиранты в момент донесут, и государство у вас этот дом вмиг заберёт. Останетесь ни с чем: ни летней дачи, ни денег. А продадите, дома каменные сейчас огромные деньги стоят, будете и деньги иметь, и где-нибудь там, у себя, деревянненькую дачу купите. Так что смотрите: с одной стороны двойной проигрыш, с другой – двойной выигрыш.
   – Да, пожалуй, вы правы, – согласилась Эльвира Тимофеевна, слегка призадумавшись.
   – А что вы думаете делать с ней? – соседка кивнула на дверь комнаты, в которую удалилась Алина.
   – Куда ж её денешь? Придётся забрать к себе, пускай живёт в летней кухне. Она у меня всё равно пустая.
   Соседка криво усмехнулась.
   – Не забывайте, что она калека. Кормить ее надо с ложечки.
   – Да? – удивлённо вскинула брови тётушка. – Я как-то об этом не подумала.
   – Вы не представляете, всех мелочей, – покачала головой соседка. – Мне с ней пришлось немного повозиться, так я прочувствовала, что значит иметь в доме калеку! – И она, придвинувшись к лицу тётушки, зашептала ей что-то на ухо.
   Тётка только то и дело удивлённо ахала и качала головой, соседка явно открывала для неё уж если не новые истины, то более реальную жизнь со всеми её мелочами, суетой, обременительными хлопотами.
   – Нет, я этого не представляла, – наконец, вымолвила она. – Спасибо, что вовремя предупредили, вот уж спасибо. А то какую бы обузу я на себя взвалила.
   – Спасибом не отделаешься, – усмехнулась соседка, и крысиные глазки впились в холёное лицо тётушки. – Спасибо – оно для интеллигенции, а мы люди простые, небогатые, живём на свою копейку, нам за советы рублём платить надо. Хорошо заплатишь, так я и девчонку устрою куда надо, и покупателя выгодного тебе найду. Но за хлопоты платить отдельно надо. И хорошо бы ихний огородик к моему пристегнуть. У них там виноградник хороший.
   – А не много ли? – возразила тётушка, чувствуя, что возле неё собираются крупно поживиться.
   Есть среди людей удивительная прослойка, – люди-вороны, которые наживаются на несчастьях других. Сразу их, бывает, и не распознаешь. Живут как все, от других, казалось бы, ничем не отличаются. Но случись у кого-то рядом несчастье – и просыпается в них неудержимая тяга к чужому. Так и жжёт, так и разъедает им душу желание нажиться на чужом горе, отхватить задаром кусок побольше, и столь изобретательны они становятся в этот момент, что поражаешься силе корысти, скрываемой в них. Соседка относилась именно к такой прослойке.
   Сощурив крысиные глазки в презрительные щёлочки, она покачала головой.
   – Дом продашь – большие деньги получишь. То, что мне дашь, – пустяки по сравнению с тем, от какой от кабалы я тебя избавлю. К тому же, я тебе вот что ещё хочу сказать… – и она опять склонилась к самому уху тётушки.
   – Да, да, – опять заквохтала та, словно курица. – У меня же два взрослых сына… Да, да, осложнения могут быть. За молодёжью не уследишь… Да, да. Это очень опасно… Нет, я всецело полагаюсь на вас. Мне никаких денег не жалко, чтобы только никто не нарушал моего покоя в будущем… Подумать только, что могло бы быть… Нет, я всецело полагаюсь на вас.
   Тётушка, возможно, и не была так жестока сердцем, как эгоистична разумом. Племянницу ей было жаль, но те хлопоты, которые она неотвратимо принесла бы в будущем, привели её в ужас. Принять жестокое решение куда проще, чем сделать доброе дело. Сказать «нет» – это значит застраховать себя от неприятностей, не задумываясь, что может быть этим «нет» ты убиваешь человека. Посмотри вокруг себя, прислушайся – и ты услышишь, какое множество людей говорит: «Нет. Нет. Нет». Это перестраховщики, за этим «нет» они прячут свой эгоизм, свою трусость, бездарность, равнодушие, подлость… перечислять можно бесконечно. Впрочем, часто это короткое «нет» заменяют ажурными сводами витиеватой речи. Человек стал настолько грамотен, что может исписать десятки страниц вместо того, чтобы сказать короткое слово «нет», но оно, как камень в воде, будет просвечивать в каждом его слове, букве, знаке.
   Наденька, выяснив основное в разговоре двух женщин, вернулась в комнату к Алине. Та задумчиво сидела в темноте перед окном, всматриваясь в тёмное звёздное небо.
   Наденька ничего не рассказала ей об услышанном, а, подойдя, положила руку на плечо и как можно беспечнее заговорила:
   – Ох, и прожорлива у тебя тетушка, но зато деловая. Теперь тебе легче будет – будешь жить со своими, а я могу отправляться домой, а то обо мне родители соскучились. Некого воспитывать, некого учить. Представляю, приеду – набросятся с нравоучениями, изголодались по ним.
   – Ты хочешь уехать? – испугалась Алина. – Подожди хотя бы пару дней. Мне почему-то не по себе.
   – Не беспокойся, ты свою тётю давно не видела, отвыкла, поэтому тебе не по себе. К тому же, скоро вернётся Анатолий, обязательно вернётся. Самое главное – ты отсюда никуда не соглашайся уезжать. Что бы тебе ни предлагали – отказывайся. А если тётушка будет настаивать, так прямо и заяви: я жду приезда одного человека, вот с ним всё и решим. Поняла?
   Алина кивнула головой.
   – А теперь по кроватям.
   Девушки стали, укладываться спать.
//-- * * * --//
   Домой из Абрау Анатолий вернулся задумчивым и рассеянным. Он часто куда-то уходил, но ненадолго, на телефонные звонки не отвечал: брал трубку и, услышав, что это его, клал обратно на рычаг. Запершись в своей комнате, он тщательно упаковывал картины, записывая каждую в кожаную тетрадь. Задержку Наденьки в Абрау он объяснил родителям тем, что сестра пожелала остаться с Юлией до окончания летнего сезона. Родители поверили, но обман вскоре раскрылся.
   Как-то вечером, когда Анатолий заперся в своей комнате, упаковывая очередную партию картин, в дверь позвонили. Мать художника, полная брюнетка с шестимесячной химической завивкой, домохозяйка, живущая на иждивении мужа, заторопилась к двери. Открыв её, она радостно воскликнула:
   – Юленька! Наконец-то, а мы вас заждались. Думаем: и чего это им понадобилось задерживаться?
   Художница, не понимая, о чём речь, вошла в прихожую с гордым, вызывающим видом, как будто собиралась бросить кому-то в лицо кучу упрёков. Мать, однако, не заметила этого за её внешним лоском: одета она была сверхэлегантно. Чёрное велюровое платье изящно облегало её стройную фигуру, приятно обрисовывая полукруглые бедра, живот, грудь. На талии платье охватывал серебристый поясок, шею украшало из того же металла серебристое колье с бирюзой. На ногах сверкали чёрные лакированные туфли с серебряными пряжками. И только волосы её вступали в контраст с черно-серебряной гаммой одежды: они отливали огненной краснотой, напоминая солнце, поднимающееся из чёрного мрака ночи с его серебряными звёздами.
   – А где Наденька? – опросила мать у Юлии и, не видя дочери, выглянула на лестничную клетку. – Где чемоданы?
   – Наденька же осталась в Абрау, – недоумённо повела плечами Юлия.
   – Я знаю, что осталась. Но она же была с тобой, вы вместе должны были вернуться, – забеспокоилась мать, и глаза её тревожно устремились на художницу.
   Девушка поняла, что Анатолий скрыл истинную причину задержки сестры, и гневно воскликнула:
   – Мало того, что он не желает отвечать мне по телефону, как все нормальные люди, он ещё и трус. Где он? Ведите меня к нему, и пусть он даст ответ.
   Мать совершенно побледнела и схватилась рукой за сердце.
   – Что с девочкой? – еле пролепетала она, схватившись другой рукой за стену и готовая рухнуть на пол.
   – Жива и здорова ваша дочь, – успокоила её художница. – Только ведите меня к этому трусу, пусть он сам расскажет, где и с кем оставил сестру.
   На шум в прихожую вышел отец, солидного вида мужчина, с почтенной сединой и внушительными очками. Он занимал руководящую должность на небольшом предприятии лёгкой промышленности, был хорошим семьянином и любящим отцом. Если на предприятии руководил он, то дома руководила жена, хотя и его слово оставалось не последним при решении спорных вопросов.
   – Что случилось? – спросил он, непонимающе уставившись на женщин поверх очков.
   – Представляешь, оказывается, Анатолий оставил Наденьку не с Юлей, а неизвестно с кем! – возмущённо объяснила мать и тут же обратилась к художнице: – Но тогда с кем? Неужели с мужчиной? – голос её задрожал от негодования.
   – Я не могу вам сама ничего сказать, не хочу выглядеть предательницей. Пусть Анатолий сам всё расскажет.
   – Да, пусть расскажет, – солидно подтвердил отец, и они решительно двинулись к комнате сына.
   Мать с силой дёрнула за ручку. Дверь оказалась запертой.
   – Вы только посмотрите – у него последнее время одни тайны, – возмутилась мать и энергично забарабанила кулаком по двери. – Открывай, чего заперся! Ты чего от родителей скрываешь? Пора объясниться, выходи.
   Изнутри звякнула задвижка, и дверь распахнулась. На пороге стоял сын в джинсах, в яркой голубой рубахе с подвёрнутыми рукавами и распахнутым воротом. Взгляд его был суров, а смуглое лицо утомлено, но по нему было видно, что он готов к объяснению и возгласы матери не смущают его.
   – Проходите, – пригласил он и подался назад, впуская родителей.
   Юлия вошла последней. Вид у неё оставался по-прежнему вызывающим и указывал на готовность к обличению и разоблачению. Анатолий неодобрительно посмотрел на неё, но ничего не сказал.
   В небольшой комнате, у стены, стояла деревянная кровать, рядом шкаф, забитый красками, кистями, бумагой. У смежной стены стоял стол с двумя стульями. Все стены, ранее от пола до потолка увешанные картинами, сейчас были пусты. На них остались только деревянные рейки с сиротливо торчащими гвоздями, а недавно снятые и аккуратно упакованные полотна, перевязанные стопками, лежали в углу комнаты.
   – Ты что это сделал с комнатой? – удивлённо всплеснула мать руками. – Ты что это задумал? Нет, ты посмотри, отец, что он вытворяет!
   – Уезжать собрался, что ли? – глуховато спросил отец, которому действия сына тоже были непонятны.
   – Да, собираюсь уезжать, – подтвердил сын.
   – А где же Наденька? Ты нам объясни, где Наденька? – не понимая, что творится, воскликнула мать, растерянно глядя на сына.
   – Садитесь, – пригласил он присутствующих, – пришло время поговорить с вами начистоту.
   Родители сели на стулья. Юлия, не стесняясь, примостилась на подоконнике, откинув кружевную штору за спину.
   Анатолий, как и полагается обвиняемому, встал напротив у пустой стены. Когда все расселись, он смело взглянул в лица родителей и твёрдым голосом, голосом человека, уверенного в своей правоте, стал пояснять.
   – Где сестра, – я сказал вам правильно, она в Абрау. Не сказал, что с чужим человеком, – мать тут же встрепенулась и прижала руку к сердцу; Анатолий поправился: – точнее – с девушкой. Я познакомился с одной хорошей девушкой. У неё недавно умерла мать, девушка осталась одна, – Анатолий бросил взгляд на Юлию. Её надменное лицо не предвещало ничего хорошего, но он, продолжая в том же духе. – И вот, чтобы этой девушке не было страшно, я попросил Надю побыть с ней до моего возвращения.
   – Что значит твоего возвращения? – глухо спросил отец.
   – Я собираюсь жениться на этой девушке, – твёрдо ответил сын. Юлия зло фыркнула. Глаза её сузились в гневные щёлочки, ноздри раздувались, грудь нервно вздымалась. Анатолий не обратил внимания на её гнев и продолжил: – Я уже рассчитался у себя на работе. Через три дня уезжаю.
   – Женишься, – спокойно произнёс отец. – Это дело хорошее, только зачем же так поспешно и сразу? К свадьбе надо как следует подготовиться. Свадьба бывает раз в жизни, поэтому её хорошо бы так справить, чтоб до старости вспоминалось. Ты как думаешь, Татьяна Фёдоровна? – обратился он к супруге.
   – Конечно, только так и надо, – обрадовалась мать. – Нужно подготовиться. Привези девушку сюда, познакомь с нами. Разве мы против женитьбы? Только почему… – вдруг непонимающе уставилась она на сына, – почему ты должен уезжать? Если у неё нет родителей и она одна, зачем тебе ехать туда? Вези её сюда. Здесь нам всем веселей будет и места хватит. Разве у нас маленькая квартира?
   – Да, тебе совершенно ни к чему уезжать, – согласился отец и мягко посмотрел на сына поверх очков. – Вези свою невесту сюда, мы с матерью будем рады.
   – Нет. Мы решили обосноваться в Абрау, – твёрдо заявил сын. – У неё там большой дом, огород. Она привыкла к ним. А мне, как художнику, очень нравится их природа, вдохновляет.
   – Но если у неё там умерли родители, то ты не понимаешь, что бедной девочке каждый пустяк будет напоминать о них и травмировать её, – пошла мать на хитрость, не желая отпускать от себя детей. – Она должна уехать и забыть обо всём, необходима смена обстановки. Так что нет ничего лучшего, как жить у нас.
   – Нет, мама, не уговаривай. У нас уже всё решено, – не соглашался Анатолий.
   – Ты хотя бы привези её, покажи нам, – взмолилась мать, видя непреклонность сына.
   Юлия соскочила с подоконника и зло бросила:
   – Не привезёт он её, не упрашивайте. Он вам не договаривает самого главного.
   Вновь тревога заблестела в глазах матери, и она недоумённо спросила:
   – Чего же тут можно не договаривать?
   Анатолии бросил на Юлию долгий презрительный взгляд, взвешивая её состояние, и понял, что если он сам сейчас не откроет главного, то Юлия сама расскажет им обо всём. Именно с этой целью и явилась она к ним.
   Отец и мать устремили на него тревожные взгляды, зная, что ничего особенно страшного в женитьбе случиться не может. Разве только невеста уже ждёт ребёнка или была уже замужем, и у неё двое детей. Именно в таком направлении и готовились услышать они новость.
   В ответ на слова Юлии Анатолий усмехнулся как человек, принуждённый говорить правду, и, стараясь изъясняться как можно мягче и проще, начал трудный для него разговор.
   – Я, конечно, не хотел сразу сообщать вам подробности, думал, что со временем это будет сделать легче. Но раз уж так складываются обстоятельства, то я скажу и главное. Эта девушка очень красивая, умная, хорошо воспитана и даже богата, но с ней случилось несчастье: вместе со своим отцом она попала в аварию, в которой отец погиб, а она искалечилась – осталась без рук.
   Как ни старался он смягчить известие, оно прозвучало для родителей, как взрыв бомбы. На время они онемели и остолбенели. Мать побледнела и широко раскрыла изумлённые глаза. Отец смотрел на сына сквозь очки непонимающе. До сознания родителей никак не доходило, как это невеста может быть без рук; они ожидали чего угодно, но только не этого.
   В комнате воцарилась тягостная тишина, тишина перед бурей. Прошло несколько минут, наконец, мать, по-прежнему ничего не понимающая, робко, слабым голосом спросила:
   – Как же это – без рук? Что, обеих сразу нет?
   Можно было подумать, что, если бы у неё не было только одной руки, она бы с этим сразу примирилась.
   Вместо Анатолия ответила Юлия так же зло и вызывающе:
   – Да, двух сразу, до самых плеч, – И она резанула себя ребром ладони по плечу.
   Мать побледнела и снова схватилась за сердце, хотя оно у неё было совершенно здоровое. Но этот жест наиболее полно выражал меру её чувств, поэтому она прибегала к нему всякий раз, когда чувства переполняли её. Отец полез в карман и, вытащив носовой платок, стал усиленно протирать очки, словно для того, чтобы лучше следить за происходящим, необходимы были абсолютно чистые стёкла.
   – Ничего особенного в этом нет, – спокойно ответил Анатолий, – мало ли какие недостатки у людей бывают. У папы вот плохое зрение, а у тебя, мама, больная печень. Однако вы счастливы в семейной жизни…
   – Брось говорить ерунду, – раздражённо выпалила Юлия. – Одно дело – внутренние болезни, и совсем другое – человек калека. Ты не хочешь понять, что загубишь свою жизнь. Я, как твой товарищ и коллега, не могу позволить, чтобы ты загубил свою жизнь, – Юлия покраснела и, так как волосы у неё были выкрашены в огненно-солнечный цвет, стала напоминать «геенну огненную». Она стояла посреди комнаты и, энергично жестикулируя руками, продолжала предостерегать товарища от опрометчивого шага. – Ты мужчина и не понимаешь всех тонкостей семейной жизни. Мужья обычно не замечают той работы, которая приходится на долю женщины. А тебе предстоит прочувствовать это до мельчайших подробностей. Ты женишься на безрукой, – при этих словах Анатолий недовольно поморщился, но Юлия не собиралась щадить его самолюбие. – Да, на калеке, – подтвердила она. – Ты сделаешься её слугой, её рабом. Она ни на что не способна, ни к чему не пригодна. А красотой её вечно любоваться не будешь, лет через десять от неё и следа не останется. Тебе же придётся взвалить весь груз домашних забот на себя, над картинами работать будет некогда. Её, может, ты и спасёшь, а себя, свой талант загубишь.
   – Насчёт таланта бабушка надвое сказала, – возразил Анатолий. – Может и не талант, а талантишко.
   Мать, проникшая во время выступления Юлии в ещё большую глубину трагедии, ожидавшей сына, плаксивым голосом запричитала:
   – Ты позоришь нашу фамилию! Ну, разве могла я когда-нибудь вообразить, что наш умный сынок, на которого было столько надежд, выкинет такой номер! Нет, ты посмотри, какой ты: красивый, умный, талантливый – и вдруг собрался жениться на каком-то уроде! – мать в ужасе всплеснула руками.
   – Не смей так называть её! – рассердился Анатолий. – Она не виновата, что попала в аварию. Это может случиться с каждым из нас и в любую минуту.
   – Ну, хорошо, пусть не урод, а безрукая красавица, но ничего от этого не меняется. Не позорь себя и нас. Что мы теперь людям скажем?
   – Людям можете ничего не говорить, уехал – и всё, – сухо отрезал сын.
   Черные глаза его помрачнели, но красивое лицо оставалось непримиримым.
   – Сколько девушек мечтают о тебе, – трагически продолжала мать, – а ты ничего не мог выбрать хуже. Уж нашёл бы себе какую-нибудь дурнушку с ребёнком, мы бы и то не возражали. Но это же кабала. Настоящая кабала. Я умоляю тебя – опомнись, пока не поздно. – Анатолий отрицательно закачал головой, тогда мать прибегнула к последнему средству – слезам. – Отец, чего ты присох к стулу, что, язык у тебя отсох, что ли? Скажи ему, что это глупо, безрассудно… – Мать громко зарыдала и, выхватив у мужа носовой платок, которым он протирал очки, стала усердно вытирать им глаза.
   – Это безрассудно, – подтвердил отец дрожащим от волнения голосом. – Мне никогда в голову не могло придти, что ты так глупо распорядишься своей жизнью. Мне кажется, ты торопишься. Конечно, когда чувства кипят, много ошибок можно наделать, поэтому советую тебе – не торопись, выжди полгода, год. Ты сам увидишь, что мы правы.
   – Эх, как вы все в один голос хорошо поёте, – покачал негодующе головой сын, – как вы все боитесь позора, А чего бояться, ведь я же делаю хорошее дело, и никто меня в этом не переубедит. Собираешься сделать добро, и удивительно: все, буквально все встают на дыбы, начинают тебе советовать, уговаривать, запугивать, потому что этот хороший поступок выходит за рамки их эгоистического, приспособленческого понимания жизни. Я своего решения не изменю и прошу по этому поводу больше не распространяться. – И он гордо вскинул голову.
   – Ты хочешь, чтобы я умерла? – отчаянно вскрикнула мать, схватившись за сердце.
   – Мама, я знаю, что сердце у тебя здоровое, – мягко уверил сын.
   – Нет, ты убийца, ты и со здоровым сердцем убьёшь наповал, – трагически сквозь слёзы прорыдала мать.
   Когда первый шквальный огонь, обрушенный на несчастного жениха, стих, не оказав желанного действия, в разговор вступила Юлия. Подойдя вплотную к Анатолию и решительно глядя в его красивые чёрные глаза, отчуждённо и горделиво горевшие на светлом фоне стены, она как можно спокойнее проговорила:
   – Анатолий, не тирань своих родителей, они незаменимы. Можно одну невесту заменить другой, а родителей нет. – Мать с благодарностью смотрела на девушку и растроганно кивала головой, продолжая вытирать слезинки, изредка скатывающиеся из её глаз. – Я своё мнение уже сказала и не хочу повторяться. Но хочу сейчас, хотя это, возможно, и неприлично для девушки… – она запнулась, но тут же продолжила, вдохнув в себя воздуха, словно собираясь выдохнуть с ним что-то страшное. – Я хочу сделать тебе предложение, – наконец выдохнула ока решительно, быстро и слегка повысив голос. – Женись на мне. Это будет лучший вариант в твоей жизни. Я готова подчинить свой талант твоему, как первостепенному, я готова пожертвовать всем своим свободным временем ради тебя. – Её слова, горячие и страстные, звучали как клятва, глаза горели, и вся она сейчас была олицетворением жгучей огненной страсти, сметающей на своём пути условности, не знающей ни стыда, ни унижений. Родители смотрели на неё со святым благоговением, как на спасительницу, как на ангела, протягивающего руки их заблудшему сыну. – Мы будем счастливой парой. Запомни: никто не сможет тебя понять лучше, чем я, – продолжала она. – Что может быть лучше семейного творческого содружества? Я смогу тебя удержать от ошибок и правильно направить. Со мной ты достигнешь небывалых творческих высот. Союз двух сердец, двух талантов – разве это не прекрасно? Выбирай – падение или взлёт.
   – Твои слова слишком высокопарны, – серьёзно ответил Анатолий и, уклоняясь от прямого взгляда Юлии, подошёл к окну, посмотрел в него, словно подыскивая там, за стеклом, нужные слова, и только после этого продолжил. – Ты сейчас поступаешь так же «безрассудно», как и я, мы с тобой в одинаковом положении: я жертвую талантом ради неё, ты – ради меня. А творческий взлёт может быть не только в идеальных условиях, наоборот, утверждают, что трудности питают человеческую фантазию куда богаче, чем сытая, безмятежная жизнь. Так что не известно, где найдёшь…
   Он не докончил пословицу, Юлия вдруг резко оборвала его.
   – Хватит, мне всё ясно. – И резко повернувшись, опрометью бросилась из комнаты.
   На лестничной площадке она столкнулась с Наденькой, и, не ответив на её приветствие, торопливо застучала каблуками вниз по лестнице.
   Наденька пожала плечами и вошла в квартиру.
   Отец в это время огорчённо качал головой.
   – Как нескладно получилось. Так унизить девушку! Как это неприятно.
   – Хорошо, если он никого не хочет понимать, то и мы его не будем, – встала со своего места рассерженная мать и, стукнув ладонью по столу, сурово произнесла приговор. – Так вот знай: если ты на ней женишься – ни копейки от нас не получишь и никакой поддержки. Живи, как знаешь.
   – А я и не прошу поддержки, сам зарабатывать умею. А за то, что выучили, спасибо.
   – Что за серьёзный разговор? – В дверях стояла Наденька, но, по своему обыкновению, она не прыгнула к матери на шею, как это делала всегда, когда долго не видела мать, а серьёзно оглядев собравшихся членов семейства, как-то по-взрослому с тревогой в голосе обратилась к брату: – Толя, у меня к тебе секретный разговор.
   – Вот, пожалуйста, не успела приехать, с матерью поздороваться, затевает какие-то секреты. Это что же творится такое? Нас уже, видно, и за родителей не считают.
   Анатолий поспешил вслед за сестрой в прихожую.
   – Вчера Алину увезли в дом инвалидов, – возбуждённо зашептала сестра, глаза её горели негодованием. – Меня выгнали, сказали, что я чужая, никакого отношения к ним не имею. А я спряталась в сарае и следила за ними. Только соседка увезла Алину, к тётке пришли два покупателя, и они стали торговаться о доме.
   – Какая тётка? – встревожился Анатолий.
   – Родная. Она неожиданно приехала и стала распоряжаться.
   Анатолий задумался. Сестра, напряжённо уставившись на него и затаив дыхание, ждала, что предпримет брат.
   – Ничего. Мы еще посмотрим, кто кого, – угрожающе ответил он и решительно направился в свою комнату.
   Родители о чём-то спорили между собой. Не обращая на них внимания, Анатолий вытащил из-под кровати чемодан, открыл его и, достав пачку денег, быстро сунул в карман.
   – Ты куда? – испуганно спросила мать.
   – В Абрау, – ответил сын и выскочил из дома. На улице он задержал такси и бросил:
   – К автовокзалу.
//-- * * * --//
   Дом инвалидов находился в сорока километрах от посёлка и представлял собой невысокое одноэтажное здание жёлтого цвета, с большими деревянными окнами, тремя остеклёнными верандами и просторным зелёным двором, огороженным со всех сторон каменным забором, окрашенным, как и основное здание, жёлтой охрой. Во дворе с задней стороны дома, располагались хозяйственные постройки: кухня, склад, сараи. Перед домом был разбит довольно уютный сад с низкорослыми фруктовыми деревьями, несколько аккуратных клумб с яркими цветами радовали глаз своей пестротой. В центре сада размещалась крошечная открытая сцена, на которой давались концерты и проводились всевозможные выступления. Перед сценой стояли в несколько рядов деревянные лавки.
   Несмотря на чистоту и порядок вокруг, неприятное щемящее чувство закрадывалось в душу посетителей, попавших сюда. Но, скорее, это чувство было вызвано не видом двора, а созерцанием его обитателей. А обитатели были самые разные. Заведение совмещало в себе и «дом престарелых», и «дом инвалидов», поэтому в возрастном отношении народ здесь жил самый разнообразный. На скамейках и дорожках сада можно было встретить старушек и стариков, возраст которых давно перешагнул среднюю продолжительность жизни человечества; тут же разгуливали и люди молодые, безродные, искалеченные от рождения или по воле случая. Во дворе прохаживались безрукие, слепые и глухие, параличные разъезжали на колясках, одноногие прыгали на костылях. Однако, обитатели этого невесёлого заведения, насколько это было возможно, жили полной жизнью: старушки кокетничали со старичками и назначали свидания в укромных уголках сада, одноглазые подмигивали одноногим, слепые заигрывали с глухими, а параличные, как почтальоны, развозили любовные записочки на колясках. Не обходилось и без курьёзов. Какой-нибудь восьмидесятилетний кавалер, сгибаясь в поклоне, чтобы поцеловать руку какой-нибудь очаровательной старушке, назад уже был не в состоянии разогнуться, потому что его внезапно «хватал» радикулит. Разгибался он только на больничной койке после десятка уколов. Был случай, когда один столетний дед назначил свидание семидесятипятилетней старушке, но она гордо отвергла его, посчитав слишком старым. Бедный старик вскоре скончался, и буквально все, даже местный врач, утверждали, что он умер от неразделённой любви. Как бы то ни было, но люди старались жить интересно и делали это, насколько могли.
   Именно в такой дом и попала Алина. Её поместили в чистую комнатку, где помимо неё жили две пожилые дамы; одна из них постоянно кашляла, вторая чихала, именно только по этим признакам и различала их Алина, в остальном они казались ей похожими, как близнецы: обе худые, седые, морщинистые.
   В комнате стояли три металлические кровати, возле каждой – индивидуальная тумбочка, у стены – стол с двумя стульями. Кругом царил строгий порядок: кровати были тщательно застелены, стол накрыт чистой белой скатертью, на окне висели белые полотняные занавески.
   Дамы пробовали заговорить с Алиной, но она сидела на кровати молчаливая, ко всему безучастная, и вскоре они оставили её в покое.
   Целый день девушка просидела в комнате подавленная, потрясённая. То, чего она боялась, случилось. Душа ее надрывно стонала, кровоточила, сердце разрывалось от одиночества и страдного ощущения собственной ненужности. Мир казался холодным, мрачным, ужасным. Он равнодушно смотрел на тоненькую хрупкую фигурку, скорчившуюся на казённой кровати, и ему было безразлично, что произойдёт с нею в следующий момент: умрёт ли она, не вставая с этой металлической койки, или будет жить. «Никому не нужна, никому», – мелькало в голове у Алины. Родная тётя, которая в детстве носила её на руках, целовала в пухленькие щёчки, приговаривая: «Ах, если бы у меня была такая дочка», отказалась от неё, выбросила, как ненужную вещь. Алина стискивала зубы, кусала губы, чтобы не закричать, не заплакать. Внешне окаменевшая и внутренне сжигаемая безжалостным огнём горечи и обид, она пыталась осознать своё положение, но мысли упирались в одно: «Никому не нужна, абсолютно никому. Одна, в целом мире, одна, словно умерла… Знать, что о тебе никто никогда не вспомнит, никто не пожалеет. Мир полон людей, и среди миллионов – такое дикое одиночество. Как это невыносимо! Как давит сердце, раздирает душу…»
   Алина застонала, не в силах больше удерживать внутри невыносимую душевную боль. В комнате никого не было, её новые сожительницы гуляли во дворе, и она могла себе позволить такую слабость. Стон её был глубок, болезнен и страшен. Она мучилась, но слёз, облегчающих страдание, не было, как не бывает их при тяжёлых физических ранах – боль, одна только боль, нестерпимая, невыносимая. «Почему люди так жестоки? – мелькало в её лихорадочных мыслях, от которых раскалывалась голова, пылали щёки. Алину бросало то в жар, то в холод. – Почему тётя не захотела меня взять к себе? Я бы постаралась доставлять ей как можно меньше хлопот: ходила бы по месяцу в одном и том же платье и спала бы в нём, не пришлось бы меня одевать. Я бы ела, как собака, из тарелки языком, сидела бы в своём углу и никуда не выходила. Со мной было бы совсем мало хлопот… Только она должна была предложить мне остаться у нее. Я не могу просить её об этом. Никогда не смогу сама навязываться кому-то… Почему она не захотела взять меня к себе? Почему не предложила? Как мне здесь оставаться? Моё сознание должно состариться лет на пятьдесят, чтобы я могла находиться среди этих старушек, жить их интересами и надеждами. Забыть о том, что существует другая жизнь. Но как, как приспособиться к тому, что молодость отвергает, а воспитание обостряет? Как убить в себе чувства и протест, подчинить волю необходимости? Жаль, что люди не умеют так же быстро стареть душой, как уродоваться телом. Старики, которые живут здесь, чувствуют себя вполне нормально, их сознание подготовлено долгими годами к такой жизни, у них было всё, и они прошли всё, прежде чем попасть сюда. Они доживают конец своего века. А я должна превращать в конец начало: у меня в жизни нет середины, словно голова и ноги, без туловища – вот во что превратилась моя жизнь… Нет, это тётушка не хочет, чтобы была середина. Ах, как она жестока! Неужели она не понимает, как мне здесь плохо, неужели не знает, что я здесь умру от тоски? Может быть, она одумается? Нет, возврат к старому невозможен: она одумается – но я не смогу её простить, – Алина снова выдохнула из себя с тяжёлым стоном невыносимую боль, закрыла глаза, а мысли продолжали терзать душу, как кровожадные звери. – Разве можно простить человеку легкомыслие или равнодушие, которое убивает другого? Нет, тётя перечеркнула наши отношения. А соседка, что ей от меня надо, почему она так ко мне жестока? За что так меня ненавидит?… Анатолий… – мелькнуло у неё, но она тут же отказалась от этой спасительной мысли. – Нет, ему со мной делать нечего. Я для него никто… Как же быть дальше? Как жить?» – Алина искала ответа и не находила.
   Так прошёл день, прошла ночь, а наутро ей вдруг пришла в голову спасительная мысль: «Надо бежать», не важно, куда и зачем, но «надо». Придя к такому решению, она уже не могла спокойно сидеть на кровати, а вышла во двор как бы для того, чтобы погулять. Несколько раз обошла его, надеясь найти лазейку, но безуспешно. Забор казался непреодолимым, и надежда на спасение таяла лёгким облачком в пустынном небе.
   Она стояла в тоске возле сарая и лихорадочно размышляла, как же ей преодолеть забор, или, обманув сторожа, выйти за ограду через ворота. Вдруг сзади кто-то легонько тронул её за плечо. Она оглянулась и испугалась: перед ней стоял не вполне нормальный то ли мальчик, то ли парень.
   – Гулять хочешь? – засмеялся он, понимающе покачал головой и, сделав хитрую загадочную физиономию, осторожно поманил её пальцем.
   Было страшно доверяться полоумному, но Алина вдруг почувствовала, что он знает то, что ей необходимо, и последовала за ним. Полоумный, пригнувшись за кустами, густо росшими за сараем, трусцой семенил вдоль забора. Он не оглядывался, но Алина не отставала от него. Они добежали до кладовой, примыкавшей вплотную к забору. Здесь парень огляделся по сторонам и, не найдя ничего подозрительного, приложил палец ко рту, призывая девушку к молчанию, затем быстро юркнул вглубь кустов. Вскоре они вновь зашевелились, и из них показалась сначала лестница, затем и сам парень. Он приставил лестницу к кладовой и первым быстро взобрался на крышу. Вслед за ним взобралась и Алина. Полоумный прыгнул вниз за забор. Алина, не раздумывая, последовала за ним. Когда оба оказались за пределами ограды, парень торжествующе засмеялся и, по-детски помахав ей рукой, с наивной радостью посоветовал:
   – Гуляй, гуляй.
   За забором простиралось кукурузное поле, за ним – лес и горы.
   Не ожидая дальнейшего приглашения, Алина рванулась к кукурузному полю, попробовала бежать, но густые толстые стебли сковывали движение. Впрочем, бежать было и не обязательно. Стоило Алине углубиться метров на пятнадцать в их чащу, как растения прочно укрыли её от окружающего мира. Боясь заблудиться, Алина стала ориентироваться по солнцу, шла так, чтобы оно светило слева. Она шла настолько быстро, насколько позволяли заросли. Длинные тонкие листья хлестали её по нежному лицу, тугие стебли ударяли по беззащитному телу, но Алине было хорошо. Она убегала из страшного для нее заведения, куда – пока не задумывалась. Главным сейчас было убежать подальше, чтобы никто не нашёл, не смог вернуть. Хватиться должны были её не ранее обеда, в распоряжении оставалось четыре часа. Она понимала, что дороги – не для неё, хотя по ним было двигаться быстро, удобно и безопасно. Но не прошла бы она и половины пути, как её бы задержали: слишком она была приметной, для опознания не требовалось даже фотографии. Идти предстояло по горным тропинкам, ведущим от селения к селению. Этот путь был трудным, долгим, но иного выбора не оставалось.
   Алина пересекла поле, лесополосу и устремилась через зелёный луг к горам. Здесь пришлось бежать, так как местность хорошо просматривалась с дороги, идущей вдоль лесополосы. За лугом начинались заросли кустарника. Тропинки поблизости не оказалось, и Алине пришлось пробираться сквозь густые заросли. Время подошло к полудню. Девушке казалось, что розыски её начались, и теперь каждый мог задержать беглянку. Кусты цеплялись за платье, царапали ноги. Алина шла торопливо, не оглядываясь, и в мозгу, как путеводная звезда, горела только одна мысль – бежать, бежать подальше от «дома инвалидов». Наконец, она оказалась у подножья гор, поросших низкорослыми деревьями и редким кустарником, идти стало легче. Только к вечеру удалось набрести на еле заметную тропку. Но тропинки, как и крошечные ручьи, неизменно ведут к большему. И ободрённая Алина доверилась узкой полоске земли, вьющейся по склонам между растений.
   Три дня она добиралась до Абрау. Шла под дождём и ветром, промокшая и изголодавшаяся, оскорблённая и одинокая. Она не заходила в попадавшиеся на пути селения, боясь, что её задержат или наведут на след, ночевала в горах, примостившись где-нибудь под деревом, рискуя быть укушенной змеёй. Страшная безлюдная ночная мгла окружала её, тьма в горах казалась особенно чёрной, непроглядной, зловещей. Она вздрагивала от скрипа старого ствола, от ветки, хрустнувшей от вспорхнувшей с неё птицы, от камня, сорвавшегося со склона; глаза её широко раскрывались в темноте, а тело напрягалось в ожидании чего-то ужасного. Но проходили минуты, а темнота молчала. Она успокаивалась и с тоской ждала рассвета. Иногда дремота наваливалась на веки, они тяжелели, девушка проваливалась в небытиё, пока очередной ночной звук не пугал её.
   Иногда Алина сбивалась с дороги, путалась в зарослях, долго кружила вокруг одного и того же места, пока какое-то внутреннее чутьё не подсказывало ей правильное направление. И вот неожиданно показались знакомые места, они здесь часто ездили с отцом. Учащённо забилось сердце, она ускорила шаг – и вдруг остановилась, села на землю, опустила голову. Долго сидела неподвижно. Глаза её за время дороги потемнели, лицо осунулось, на бледных щеках краснели царапины, красивые волосы спутались, платье местами изорвалось, а ноги покрыли ссадины, глубокие царапины и грязь. Что делать теперь? Дом был радом, но её там не ждут, да и неизвестно, принадлежит ли теперь он ей. Кому нужна она сейчас? Возвращение не сулило ничего хорошего. Вернуться, чтобы заявить тётке, что она не желает находиться в доме инвалидов и собирается остаться в собственном доме. Но сможет ли она жить одна? Попроситься к тётке? Но гордость не позволяла просить даже в таком ужасном положении. Просить унизительно, а чтобы не унижаться, надо знать, у кого просить. Алина не знала, поэтому ей приходилось отвергать любые надежды на будущее. Правда, оставался ещё Анатолий, который пообещал вернуться, оставалась Наденька, его сестра. Можно было, в крайнем случае, обратиться к ним за помощью – пусть бы помогли продать половину дома, и на вырученные деньги она бы смогла жить, наняв кого-нибудь для обслуживания. Но Наденька уехала, точнее, была выгнана тёткой, и адрес её не известен. К тому же, она не знает, как обошлись с Алиной после её отъезда. По всей вероятности, вернувшись в город, она сообщит брату, что приехала родная тётка, и он успокоится, решит, что выполнил свои долг до конца – передал её в руки родственников. Нет, на него нельзя надеяться, в целом мире она одна со своим горем.
   Тягостные мысли проносились в её голове. Прежде чем принять последнее решение, мозг её взвешивал и отвергал возможные варианты будущей жизни, искал и не находил даже самые скромные формы существования. Глаза Алины совершенно потемнели, словно ночь сгустила в них свои мрачные краски, уголки губ трагически опустились вниз, тонкие чёрные брови в страдальческом порыве сдвинулись к переносице, словно желая, преодолев своё одиночество, соединиться друг с другом.
   Наконец, она встала, и не надо было долго гадать, какое решение она приняла – лицо её выражало обречённость. Судьба упорно гнала бедную девушку к матери и отцу, как бы не желая разрывать этой дружной семьи. Не в силах больше противоборствовать ей, Алина направилась к своему любимому озеру. Когда она убегала из дома инвалидов, то ещё не знала – зачем, но теперь всё прояснилось: она бежала навстречу смерти. Странное, непостижимое влечение – человек убегает от жизни, несясь с улыбкой в объятья смерти, – и чувствует себя счастливым. Словно мираж, манит его лучшее будущее, и он стремглав несётся к нему, и вдруг мираж рассеивается – и страшное смеющееся лицо смерти открывается перед ним, леденя тело, парализуя волю.
   Алина поднялась на обрыв. Вечерело. Солнце уже спрягалось за горы. Природа была торжественно величава. Внизу плескалась вода. Вот так же, как волны о скалы, надежды её разбились о людской эгоизм. Озеро было тёмным, будто почерневшим от горя в предчувствии чего-то ужасного.
   Девушка стояла на краю скалы, устремив в воду глаза, полные невыносимой тоски и муки. Она погрузилась в какое-то оцепенение. В душе было пусто, пусто как никогда. Ни надежд, ни желаний, ни стремлений она больше не испытывала.
   Только бездонные воды способны были поглотить её печаль, только бушующие волны могли возмущаться несправедливости и в бессильном плаче разбиваться о скалы, презрев человеческое равнодушие и эгоизм. Озеро привыкло откликаться на ее беды и обиды. Не раз бушевала его громада под ударами ветра, разделяя с ней тоску и одиночество. Бились о каменистые берега мрачные волны, бились и стонали от боли вместе с ней. Стеная, рвал ветер, как волосы, пену с головы почерневших волн. И всё вокруг грохотало, гремело, стонало; и душа отдыхала в этом грохоте. Она изливала озеру своё горе, ему одному и больше никому, ни одной живой душе не доверяла она свои обиды, зная, что только его бездонные глубины смогут всеобъемлить её непостижимое страданье. Какая мелкая душа способна вместить в себя чужие обиды, кроме собственных?
   И сейчас, в последний раз явилась она к озеру, чтобы навсегда разделить с ним безмолвие и вечный покой. Она подошла к самому краю обрыва, закрыла глаза и, вдохнув воздух как можно глубже, словно желая навсегда запечатлеть сладость последнего глотка, замерла на какие-то доли секунды на краю жизни и смерти. И вдруг сильный рывок отдёрнул её назад с такой силой, что она упала на спину.
   Перед ней стояла старуха Каринэ, суровая, мудрая, гордая.
   – Что это ты, дочка, так близко к краю подошла, – укоризненно и строго проговорила она, как бы не поняв её намерений. – Так и упасть недолго. Извини, что уронила, испугалась за тебя. – Старуха тяжело дышала и едва переводила дух, очевидно, она спешила, чтобы успеть вовремя, да и рывок стоил ей немалых сил. Умные чёрные глаза смотрели так прозорливо, как будто заглядывали в самое сердце, съедаемое болью отчаянья. – Пошли ко мне, дочка, – тихо и ласково проговорила она, помогая Алине подняться. – Худое дело не хитрое, всегда успеется.
//-- * * * --//
   В бывшем доме Алины было шумно. Пришли покупатели: чёрный энергичный мужчина лет за сорок, с жгучими чёрными глазами и грузинским акцентом, коротенькая толстая женщина, волосы которой ни по цвету, ни по длине ничем не отличались от волос мужчины, и девочка-подросток, молчаливо, как тень, следовавшая за матерью. Тут же вертелась соседка. Эльвира Тимофеевна, как хозяйка дома, широко распахивала перед покупателями двери комнат. Покупку внимательно осматривали не только изнутри и снаружи, но и сверху, и снизу. С этой целью мужчина бодро взбежал по лестнице на чердак, затем на крышу и тщательно осмотрел её, не забыв заглянуть в трубу и постучать по кирпичу согнутым, указательным пальнем, прислушиваясь к издаваемому звуку, как будто проверял не трубу, а хрустальный бокал.
   – Над нами всё в порядке, – сообщил он с грузинским акцентом коротенькой женщине, сбежав с лестницы.
   Затем полез в подполье. Там он тоже старательно простукал стены и пол, то ли выискивая скрытые тайники, то ли опасаясь, что стены заминированы. После этого он выскочил во двор, где его ожидали жена и дочь, и так же коротко и деловито сообщил:
   – Под нами всё в порядке.
   Они осмотрели двор, сарай, гараж, трогая, ощупывая, простукивая каждую вещь, каждую деталь. Наконец, осмотр закончился. Покупатели, хозяйка дома и соседка устроились в гостиной, и перешли к переговорам.
   – Как видите, дом большой, хороший, – начала набивать цену своему товару Эльвира Тимофеевна, – весь каменный, а какой подвал.
   – Зато сарай деревянный, – вставила коротенькая женщина.
   – Здесь у всех деревянные, – развела руками соседка. – Так уж тут принято: как один, так и другие.

   – Так комнат сколько, и все большие, светлые, потолки высокие, – продолжала нахваливать тётка.
   – Плохо, что водопровод во дворе. Хорошо бы, если б в доме был, – сбивала цену коротышка.
   – Это вам не город, чтоб вода в доме, да тут и ни к чему, не пятый этаж. А как приятно выйти в свой двор за водой и дыхнуть чистого воздуха, – смягчала удар соседка.
   – Дом каменный, сто лет простоит, – поднимала цену Эльвира Тимофеевна.
   – Но он же на самом краю улицы, – не уступала покупательница.
   – Здесь воздух чище, машины не ездят, да и удобно: мало огородика покажется, взяли да присовокупили землицы себе.
   – Хорошо, с домом ясно, Какую цену просишь? – вплёлся в женское трио мужской баритон с грузинским акцентом.
   Тётушка замялась, как бы не решаясь назвать окончательную сумму, затем выдохнула, вперив в мужчину наигранно-сконфуженный взгляд:
   – Три миллиона.
   – Два с половиной.
   – Три.
   – Два с половиной.
   – Ну, хорошо, два с половиной, – уступила тётушка, хотя именно на такую цифру и рассчитывала, запросив выше и зная, что именно подобную кругленькую сумму придётся сбросить.
   – Теперь хорошо бы и о задатке договориться, – напомнила соседка. – Не знаю, как у вас, а у нас принято в задаток дарить что-нибудь из вещей: ковёр, холодильник, можно хрусталь или чего-нибудь получше, что в моде.
   – Подарить я могу, чего хотите, – согласился покупатель, – но сумма товара должна входить…
   Он не досказал, куда должна входить стоимость товара, а умолк и вопросительно устремил чёрные жгучие глаза на дверь. Остальные тоже посмотрели в ту же сторону.
   В дверном проёме стоял высокий красивый молодой человек. Яркая голубая рубашка оживляла его строгое лицо, чёрная аккуратная бородка и бакенбарды дополняли его внешность, как дорогая оправа хорошую картину. Но не красота молодого человека заставила удивлённо умолкнуть присутствующих, а его взгляд. Он смотрел на сидящих в комнате, как смотрит хозяин, вернувшийся из поездки и неожиданно заставший в своём доме непрошенных гостей.
   Обе стороны молчали, пожирая друг друга глазами. Одна сторона взирала испепеляюще, другая – непонимающе. Первой пришла в себя Эльвира Тимофеевна.
   – Что вам надо? – обратилась она к молодому человеку с несколько недовольной интонацией, хотя как женщине он ей очень понравился.
   – Я пришёл сообщить – вы слишком рано продаёте дом, – резко ответил молодой человек и вошёл в комнату. – Граждане, – обратился он к покупателям, – дом продаётся без согласия хозяина, а поэтому торги закрываются.
   – В чём дело? – недоумённо вперил глаза в тётку покупатель.
   – Что такое? – непонимающе воскликнула покупательница.
   – Это почему же без согласия? – взъерепенилась тётушка. – Я – единственная хозяйка этого дома и что хочу, то и делаю с ним.
   – Вы пока никто, – мрачно заявил молодой человек, которым, естественно, оказался Анатолий. – Я знаю молодую хозяйку этого дома, единственную и узаконенную документами, а вы, гражданка, – обратился он к тётушке, – вы здесь сбоку припека и никаких юридических прав на дом не имеете.
   – Что такое? – вновь возмущённо воскликнула покупательница, и глаза её стали напоминать блюдца. – Зачем же продавать, если никаких прав? Гога, нас хотят обмануть, – жалобно обратилась она к мужу и тут же, вперив в соседку негодующий взгляд, укоризненно закачала головой: – Как нехорошо получается. Ещё задаток просишь, дорогие вещи хочешь иметь. Ай, как нехорошо, как нехорошо! Пойдём отсюда, Гога. Это мошенники.
   Она взяла мужа под руку, дочку за руку и вывела обоих из дома, хотя соседка пыталась им вслед оправдаться.
   – Подождите. Сейчас разберёмся. Дом этот всё равно будет продаваться. Вы не слушайте, что он вам говорит, он сам на него метит. Это проходимец…
   Когда дружная семья исчезла, тётка раздражённо спросила:
   – Ты кто такой? Чего раскомандовался? Не сынок ли какой побочный отыскался у моего брата?
   – Нет, не сынок, а зятёк, – в тон ей ответил Анатолий.
   – Врёшь, – взвыла, диким голосом соседка, да и было отчего взвыть: уплывала кругленькая сумма и ковёр, который она наметила как задаток заполучить с покупателей. Она так мечтала сделать себе сюрприз, и всё уже было готово к нему, как вдруг явился этот молодой человек и испортил продажу. – Не было у Алины мужа. Я тебя тут и близко не видела. Они вдвоём с матерью жили. А ты самозванец…
   – А я не говорю, что я зятёк прошлый, я зятёк будущий, – спокойно возразил Анатолий, – и не позволю, чтобы мою будущую жену обижали.
   – Спекулянт, – ещё громче и ожесточённее заорала соседка, видя, что деньги уплывают от неё дальше и дальше. – Ишь ты, жених выискался, чувствами своими спекулирует. Думаешь, я так и поверю. Кому безрукая нужна? Деньги хочешь заграбастать себе…
   – Не дадим! – взвизгнула и тётка, долго вникающая в суть их диалога и, наконец, уловившая главное. – Мы не позволим спекулировать чужими чувствами, добренький нашёлся. Пошёл вон из моего дома! Я милицию сейчас вызову, я соседей всех позову… – белое холёное лицо её сначала порозовело, потом побагровело, глаза от злости, казалось, лезли из орбит, толстые накрашенные губы брызгали слюной – она напоминала разъярённую собаку на цепи.
   Соседка хотя в цвете не изменилась, но подтявкивала с той же собачьей интонацией.
   – Убирайся. В чужой дом залез и командует. Ты никто, мы тебя в порошок сотрём. Ишь, вырядился, пришёл пленять девчонку…
   – Хватит, – вдруг громко и повелительно скомандовал художник. Голос его звучал так уверенно, с таким чувством превосходства и правоты, что женщины от неожиданности умолкли. – Поговорим по-серьёзному, я не шутки пришёл сюда шутить. – Он решительно уселся на стул, закинув нога за ногу, и тоном хозяина дома пригласил женщин: – Садитесь. – Те молча повиновались, с любопытством ожидая, о чём пойдёт речь. – Как мне удалось узнать, наведя кое-какие справки, присутствующая здесь Эльвира Тимофеевна является двоюродной сестрой отца Алины, а вы – их соседка. Согласно закону, наследницей дома является его единственная дочь Алина Рябинина. Вы, Эльвира Тимофеевна, не являетесь её законной опекуншей, хотя и взяли на себя самовольно такое право и принудили девушку… отправиться в инвалидный дом. У вас на опекунство нет никаких документов. Поэтому вы не имеете никакого права распоряжаться её наследством, так что, если дело коснётся закона, то все может кончиться для вас очень плохо. Хотя Алина и инвалид, но в полном разуме, и она сама может назначить себе опекуна, который после оформления соответствующих документов будет вправе распоряжаться наследством и устраивать её судьбу, у меня сейчас появилось желание узнать у Алины, кого она думает назначить своим опекуном. С этой целью я хотел бы узнать адрес её местонахождения.
   – Мы не знаем, – буркнула тётка, сразу скиснув после его слов.
   – Как это не знаете, если вы её туда отправили? – настаивал Анатолий.
   – Она сама всё оформляла и сама уехала, мы даже не интересовались, – скороговоркой выпалила соседка.
   – Мне известно, что лично вы её сопровождали, – презрительный и строгий взгляд художника остановился на соседке.
   – Жди, так мы тебе и скажем, – развязно хмыкнула та.
   – Не скажете?
   Соседка, криво усмехаясь, отрицательно закачала головой. Тётка сидела молча и с ненавистью посматривала на незваного заступника.
   – Хорошо. Я на коленях упрашивать не стану, это не так уж сложно узнать. Мне хотелось миром решить этот вопрос, чтобы в дальнейшем между мной и родственниками моей жены не было никаких недомолвок и спорных вопросов. Но раз вы продолжаете стоять на своём, и деньги для вас важнее счастья человека, то я объявляю вам войну и через несколько дней изгоню вас из этого дома. Всякие родственные отношения между нами порваны. А вам, – он повернулся к соседке, – не советую ввязываться в наши дела – не забывайте, что мы с вами остаёмся соседями.
   Соседка метнула на него уничтожающий взгляд и презрительно поджала губы.
   Анатолий решительно встал и направился к выходу.
   – Родственничек нашёлся, – зло процедила сквозь зубы тётка, но вид у неё после его ухода резко потускнел.
//-- * * * --//
   В этот же день Анатолий приступил к поискам Алины. Он узнал адреса и телефоны интересующих его заведений и поочерёдно стал обзванивать их. Отвечали отрицательно, и только после четвёртого звонка ему сообщили, что девушка была, но куда-то сбежала, и её не могут найти.
   Ответ усложнил поиски. Проще всего было разыскать её в доме инвалидов, в каком бы дальнем из них она ни находилась, но искать неизвестно где – что может быть труднее? Сначала Анатолий решил побывать в близрасположенных от дома селениях и расспросить у жителей, не видели ли они безрукую девушку, не заметили ли, в какую сторону она шла. Он опросил и ближайшие посты ГАИ, но ответы всех были однозначны: никто не видел, ничего не знают. Анатолий почувствовал, что теряет след, поиски и расспросы ни к чему не приводили. Куда могла уйти Алина? Родных у неё, кроме тётки, нет, но та оттолкнула племянницу, и, следовательно, к ней она вернуться не могла. Чтобы чужие люди приютили её – это казалось неправдоподобным. Она могла заблудиться в горах, могла погибнуть. Но необходимо было увериться в чём-то определённом. Хоть один человек должен же был её видеть, не могла же девушка исчезнуть бесследно. Если у неё не осталось родственников, с кем можно бы разделить кров, то возможно нашлись знакомые, которые согласились приютить её в трудную минуту у себя, а таковые могли проживать только в Абрау, потому что в последние годы Алина никуда не ездила.
   Придя к такому заключению, Анатолий вернулся в посёлок. Здесь необходимо было действовать как можно осторожнее: ни тётка, ни соседка не знали о побеге, и естественно, что Алина скрывалась от них. Но она должна увидеть его, а увидев, обязательно захочет переговорить с ним. И Анатолий целыми днями стал кружить по улицам посёлка.
   Прошло десять дней. Никто не обращал внимания на молодого человека, появляющегося то на одной улице, то на другой; люди смотрели на художника сонными равнодушными глазами. Но однажды он всё-таки заметил круглолицего, коротконогого мужчину с жиденькими волосёнками, зачёсанными набок, который устремил на него довольно заинтересованный взгляд. Мужчина стоял возле бочки с пивом на площади посёлка, в руке он держан кружку и медленно посасывал содержимое. Анатолий почувствовал, что не из праздного любопытства и не потому, что смотреть было больше не на кого, глаза его неотступно следили за ним, – было в его взгляде особое внимание, связанное с личной заинтересованностью. Анатолий не стал уклоняться от близкого контакта, а тоже подошёл к бочке и попросил кружку пива. Он надеялся, что мужчина заговорит с ним, но тот, наоборот, почему-то испугался, торопливыми глотками, чуть не поперхнувшись, допил кружку и быстро зашагал прочь, Анатолий отставил недопитую кружку и быстро последовал за мужчиной. Незнакомец явно неспроста наблюдал за ним, и его испуг и уклонение от прямой встречи подтвердили это предположение.
   Анатолий шёл за мужчиной на значительном расстоянии, скрываясь за деревьями, надев на глаза тёмные очки, а на голову кепочку от солнца, которую держал в кармане. Мужчина уходил быстрыми шагами, часто оглядывался, неожиданно сворачивал в проулки, петлял.
   «Нет, здесь что-то не то, – думал Анатолий. – Походит, что я оказался в роли преследователя, и догоняемый совершенно не желает контактировать со мной. Значит, я не у цели. Но если человек убегает от другого, то хорошо бы знать – почему?»
   Причина бегства мужчины вскоре выяснилась. То ли решив, что преследователь отстал, то ли ему надоело играть в таинственность, но он решил пойти напрямик и, замедлив шаг, вышел на знакомую улицу, где находился дом Алины. Здесь он перестал вглядываться и довольно буднично зашагал по тротуару. Так и не оглянувшись больше ни разу, мужчина вошёл в соседний двор.
   Анатолий понял – это муж соседки, и его интерес к нему был не безосновен. Возможно, он преднамеренно следил за Анатолием по каким-то хитрым замыслам жены и тётки, но сейчас его не интересовали ни соседка, ни Эльвира Тимофеевна. Без Алины его претензии к ним пусты и никчемны.
   Раздосадованный, что затеплившаяся надежда найти Алину угасла, Анатолий вновь отправился бродить по посёлку. Как поступить дальше, если его надежда не оправдается – закончить поиски и вернуться на радость родителей и Юлии домой? Но примирится ли его душа, сможет ли он спокойно жить, зная, что Алина осталась в неизвестности?
   Может быть, она страдает, где-то ждёт его, и её страдания, как и ожидание, превратятся в вечность, растянувшись на долгие годы. Она станет ждать и надеяться, одна в холодном мире, никем не любимая, беззащитная и безропотная, а он в это время успокоенный, всем довольный и ничего не помнящий, будет жить в уютной квартире среди любящих его людей и чувствовать себя сильным, умным, уважаемым и порядочным, способным защитить и взять под своё покровительство другое существо, более слабое и кроткое. А где-то, в нескольких десятках или сотнях километров будет страдать и мучиться человек, который действительно нуждался в его защите и покровительстве и не получил их, потому что он однажды почувствовал себя бессильным, неспособным что-либо изменить. «Нет, этого не будет, – Анатолий не заметил, как высказался вслух на всю улику. – Я найду ее.» Перед его мысленным взором проплывало лицо Алины, трогательно-грустное, нежное, проникнутое красотой юности и одновременно отмеченное печатью понятий, свойственных людям зрелого возраста. Синие глаза в берегах чёрных ресниц смотрели из глубины ему не досягаемой, маленький рот, упрямо сжатый, не ведал жалоб и таил в себе целомудренное дыхание молодости. Анатолий выпрямился и сжал кулаки. «Я найду её во что бы то ни стало, – снова вслух произнёс он, не обращая внимания на то, что шагал по улице один, и обращаться было не к кому. – Я не могу без неё. Нет, я не смогу без неё».
   Он шагал быстро, широкими шагами, не замечая ничего вокруг, погружённый в тягостные раздумья, как вдруг чей-то старческий голос окликнул его сзади:
   – Сынок, что загрустил?
   Он оглянулся – перед ним стояла старуха, портрет которой он недавно написал.
   – Что невесел ходишь? – вновь спросила она. – Почему со своими не уехал? Твои-то, наверно, давно в городе.
   – Да, в городе. А у меня тут одно дело, вот и задержался.
   – Заходи в гости. Я одна, гостям рада. Виноградом угощу. Хороший виноград в этот год уродился.
   – Пошли, мать, – согласился художник.
   Они зашли во двор. Старуха плотно закрыла за гостем калитку. Анатолий заметил её осторожность и усмехнулся.
   – Что-то вы, мать, раньше после меня так калитку не запирали, или не хотите, чтобы уходил от вас?
   – Кто знает, кто знает, – таинственно ответила она и прошла в дом. Анатолий следовал за ней. Старуха не остановилась в гостиной, как обычно, когда он приходил писать портрет, а повела гостя дальше, в спальню.
   Не успел Анатолий войти в комнату, как в глаза бросился знакомый профиль и такой беспомощный хрупкий торс, девушка сидела у окна и грустно смотрела в сад, раскинувшийся за стеклом.
   – Алина! – радостно воскликнул Анатолий.
   Чёрные глаза засветились таким счастливым светом, каким могут светиться только глаза влюблённого. Сердце его радостно билось в груди.
   Девушка вздрогнула, услышав знакомый и долгожданный голос, повернулась. На бледном лице в какие-то доли секунды блеснула и угасла радость. Она вся задрожала, и из синих глаз брызнули слёзы.
   Анатолий подскочил к ней, прижал к взволнованной груди, радостно и растроганно бормоча:
   – Вот ты где… Надо же… Я уже целый месяц тебя разыскиваю. Бегаю везде, с ног сбился. Опрашиваю – никто ничего не знает…
   Улыбающаяся старуха Каринэ, довольная результатами встречи, осторожно вышла из комнаты и прикрыла за собой дверь. Но ни Анатолий, ни Алина не заметили, её ухода: для них сейчас никого не существовало. Анатолий почувствовал себя необыкновенно счастливым. Трудно было сказать, как ему в действительности удавалось по-настоящему любить безрукую девушку, но он любил её не менее, а более кого бы то ни было, и очевидно эта любовь была особым свойством его души. Он умел видеть в калеке человека и не замечать физического уродства за красотой души, то есть умел видеть главное за тысячей условностей. Он мог противостоять мещанским предрассудкам и глупым нравам, он мог идти наперекор судьбе и не позволять ей издеваться над беззащитным; и самое главное – он был уверен, что любовь превыше всего, и он делал её превыше всего, он поднимал её с земли, растоптанную, слабую, боязливую, и поднимал всё выше и выше, чтобы превратить её в сверкающую звезду счастья.
   Алина, впервые ощущая себя в крепких мужских объятьях, верила и не верила в своё счастье, надеялась на будущее и боялась потерять настоящее. Она дрожала как в ознобе и то смеялась, то плакала, слёзы горькими солёными потоками устремлялись из глаз подобно крошечным водопадам. Анатолий утирал их платком, ласково утешая, что теперь для неё кончились несчастья, и что он никому больше не даст её в обиду. Она затихала на какое-то время, но потом опять начинала рыдать, всхлипывая и дрожа. Вместе со слезами из неё выплёскивалась горечь обид, душевная боль, выплёскивалось то, что накопилось со времени их расставания.
   Через час она успокоилась и затихла в сильных и добрых руках, а он стал рассказывать, как искал её, как приставал к прохожим и милиционерам, бросался, как тореадор, с поднятой рукой на мчащиеся по шоссе машины, останавливал их, чтобы спросить, не видел ли кто её. И Алина, доверчиво прижавшись головой к его груди, слушала и улыбалась впервые за долгое время.
   На улице стемнело, а они продолжали сидеть, прижавшись друг к другу, и им было так хорошо, как может быть только влюблённым.
   – Ты хочешь быть моей женой? – спросил он шёпотом, как будто боясь разбудить воцарившееся в её душе спокойствие. Его губы приблизились к самой щеке девушки, но она отпрянула от них и склонила голову.
   – Почему ты молчишь? – с тревогой спросил он.
   – Я боюсь, – едва прошептали её губы.
   – Но разве мы не любим друг друга? – спросил он и тут же ответил на свой вопрос, ответил убедительно и ласково. – Теперь ничто не может помешать нам быть вместе. Я полностью принимаю ответственность за тебя, себя и наше будущее. Нам ничто не может помешать.
   Алина замялась, потом тихо вымолвила:
   – Я боюсь, что помешаю твоему творчеству.
   – И это сейчас самое страшное твоё опасение? – уточнил он.
   – Да, – кивнула девушка.
   – Ты должна выбросить это из головы, – ласково и тихо стал убеждать Анатолий. – Как художник я знаю себе цену. Я простой рядовой художник, каких тысячи. Мои картины не переживут меня. Как важно знать себе цену. Да, я умею создавать красоту, и окружающие восхищаются. Но мое творчество недолговечно, как эстрадная песня: не успеет как следует понравиться, как выходит из моды. Так и мои картины. Они талантливы, но в них нет гениальности. И я, к сожалению, знаю это, как врач, правильно поставивший себе смертельный диагноз. Конечно, иногда горько думать об этом. Но я оптимист и нахожу смысл жизни в том, что служу не потомкам, а своим современникам. Видеть, как они радуются, улыбаются, глядя на мои картины – это чувствовать, что ты приносишь пользу своему поколению. А потомков будут радовать произведения гениев. Гении приносят счастье миллионам. Я же, не столь гениальный, хочу посвятить свою жизнь одному человеку. Суметь сделать за свою жизнь хоть кого-нибудь счастливым – разве это не прекрасная цель? Большинство стремится оставить после себя память, напрягают маломощные силёнки, «творят», начальствуют и своей бездарностью делают сотни окружающих несчастными, потому что главное в их жизни – увековечить себя. Главным же должно быть счастье другого. Правильно оцени свои силы и сделай хотя бы одного человека счастливым. Я хочу жить во имя счастья того, кого люблю, кому верю – и это девиз моей жизни.
   – Когда я сидела здесь, в комнате совершенно одна, мне было страшно за себя, – глядя на Анатолия сквозь темноту ночи черными прекрасными глазами, в которых угадывалась печаль, заговорила тихо и задумчиво Алина. – Ты не представляешь, какой жуткий страх охватывал меня – страх предсмертного одиночества. Я с содроганием говорила с бабушкой Каринэ о своём будущем. Она предложила мне свои услуги и заменила мать, но я ее с ужасом спрашивала: куда мне деваться, когда она умрёт? Ведь она такая старая. Бабушка Каринэ ответила мне: «Пройдёт время – и сердце само подскажет, как жить дальше. Нет счастья выше, чем быть вместе с людьми. Мы приходим на эту землю только один раз, не стоит укорачивать время нашего пребывания на ней. Жизнь как долго ни тянется, кончается быстрее, чем мы думаем, а страдания, как горьки бы ни были, лучше, чем безболезненное забвенье. Сердце должно тянуться к людям, если хочет жить». Так она сказала. Я раньше, до несчастья, хотела жить и тянулась к людям, я не могла без них. А сейчас они меня пугают, но ещё больше пугаюсь я самой себя. Последнее время я стала слишком эгоистична – мои мысли заняты только собой, только своей судьбой. Я понимаю, что это связано с моим ужасным положением, но подобный эгоизм приводит меня в смятение – я боюсь, как бы с возрастом он не стал беспощаднее. Видеть себя озлобленной, обиженной на других, эгоистичной, ненавидящей всех и всё – это более ужасно, чем смерть. Но вот вернулся ты ко мне, я на это уже не надеялась, и странно – мне стало страшно за тебя: вдруг я со своим эгоизмом закабалю тебя, испорчу твою жизнь, и вместо одного страдающего будет двое. Да, я должна тебя предупредить, что моя психика тоже изуродована, я это ясно сознаю. Я так мучалась последнее время, доходила до крайности, что сознание моё стало другим, и я даже не знаю, смогу ли восстановить свои прежние взгляды на жизнь. Ты предлагаешь замужество не только физической калеке, но, я боюсь, и душевной, – голос её замер, она судорожно глотнула воздух и продолжила, волнуясь и дрожа. – Ты должен знать эту жестокую правду обо мне. Я боюсь, что ты разочаруешься во мне после женитьбы. Это для меня будет последним тяжёлым ударом, после которого не останется уже даже самой мизерной надежды. – Она тяжело дышала, грудь её часто вздымалась, как будто она не говорила, а совершала какую-то тяжёлую физическую работу.
   Анатолий смотрел на неё любящим тёплым взглядом, губы его улыбнулись доверчиво и нежно:
   – Если ты самокритична к себе, мне ничего не страшно. Душевная болезнь пройдёт, как только ты успокоишься. А за меня нечего бояться, у меня хватит сил, чтобы бороться и за тебя, и за себя.
   Тёмная ночь за окном начинала пропитываться неясным голубым светом зарождающегося утра. Небосвод светлел робко, пугливо. Но солнце приближалось к горизонту ближе и ближе, и бледное свечение небосвода постепенно превращалось в торжествующее сиянье нового дня.
//-- * * * --//
   В дом к Алине они возвращались узаконенными мужем и женой. Тётка, которая по-прежнему пребывала в их доме, надеясь, что Анатолий не найдёт племянницу или, по крайней мере, принесёт известие о смерти и тем самым развяжет ей руки, была буквально потрясена их приходом. В глубине души она верила, что осталась единственной наследницей дома и его содержимого.
   «Образование и воспитание этой девочки, – размышляла она по вечерам, праздно сидя во дворе на лавочке, – должны подсказать ей, что она стала лишней на этом свете. Нет, если она не исчезнет, то она просто дурно воспитана».
   Но Алина, вопреки её ожиданиям, появилась во дворе своего дома и притом вместе с Анатолием. Эльвира Тимофеевна при виде молодых людей остолбенела и, не владея своем мимикой, несмотря на своё очень высокое, как она считала, воспитание, изобразила на лице такой ужас и пренебрежение к вошедшим, что можно было подумать – она увидела заклятого врага, а не родственницу. Но дальнейшее поведение ее вполне согласовалось с полученным воспитанием, так как она не стала ни кричать, ни возмущаться, а молча вошла в дом, собрала вещи и, ни слова не говоря, покинула посёлок навсегда.
   В первый же день Анатолий переставил мебель в спальне и гостиной, частично по той причине, чтобы Алина чувствовала начало новой жизни, частично из-за того, чтобы мрачное прошлое напоминало о себе как можно меньше. С необыкновенной энергией он взялся за преобразование интерьера: ненужную старую мебель выбросил, опустошив совершенно две комнаты, одну из которых решил переоборудовать под мастерскую, вторую временно оставил пустой.
   В самый разгар этих преобразований неожиданно заявилась Наденька. Войдя в комнату, она увидела, как брат, схватившись обеими руками за старинный буфет, тащит его по направлению к кухне. Алина помогала ему, упираясь плечом в боковую стенку. Конечно, от её усилий мебель двигалась слабовато, но она работала, помогала, принимала непосредственное участие в преобразовании жилья, и это участие радовало обоих. Анатолий подавал команду, и оба наваливались на предмет, после чего он значительно перемещался в желаемом направлении.
   – Еще раз, взяли! Раз, два, навались! – слышалось в доме.
   – Что я вижу! Какие перемены! – воскликнула Наденька, остановившись на пороге.
   Она привезла цветы, фрукты, конфеты и краски, которые Анатолий не успел захватить. Сразу же с порога, оставив вещи на полу, гостья бросилась целовать Алину и брата.
   – Поздравляю, поздравляю от себя лично и мировой общественности, – весело приговаривала она. – Я даже ни о чем не спрашиваю, потому что уверена: вы – это маленькая семья, пока маленькая, – сделала она ударение на слове «пока» и засмеялась.
   Алина улыбалась смущенно, Анатолий – широко и светло. Его глаза светились радостью и больше в них не прятались мрачные тени раздумий и сомнений. Счастье обретённой любви окрашивало молодые лица неповторимыми красками нежности, тепла и всепобеждающей силой молодости.
   – Я вижу, вы тут сразу взялись за переустройство? Очень правильно, не забудьте только одну комнату выделить для меня. Я каждое лето буду приезжать и жить у вас.
   Затем она бросилась искать вазу в шкафу. Алина подсказала:
   – Смотри в правом углу.
   Ставя букет в вазу, Наденька с пафосом изрекла:
   – Пусть ваша любовь будет прекрасна, как цветы, и неувядаема, как ваза.
   – Постараемся, – широко улыбаясь, ответил брат.
   Алина подошла, понюхала цветы.
   – Какой чудесный аромат! В дороге они ничуть не завяли.
   – А я их в банке с водой везла, – похвалилась Наденька, озорно поблёскивая глазами, – Рядом со мной парень ехал порожняком, так я ему эту банку с цветами сунула, говорю – вези, свободное время нужно проводить с пользой. – И она снова залилась весёлым смехом, потом подошла к брату, на время встречи оставившему работу, и предложила: – Давайте вместе.
   – Присоединяйся, – кивнул Анатолий, и они втроём весело потащили буфет дальше.
   После буфета троица навалилась на диван и переставила его к другой стене. Трюмо вытащили в прихожую. Работа кипела, гостья и хозяева разрумянились, глаза блестели, дыхание сделалось глубоким и частым. Уже каждый предмет побывал на новом месте, но Наденьке показалось, что шифоньер стоит не к месту, и она предложила задвинуть его в угол. Остальные не возражали и с воодушевлением взялись за работу.
   – Ха, что я вижу! Честная компания резвится! – раздался весёлый насмешливый баритон.
   В дверях с букетом и толстым портфелем стоял Георгий. Наденька подскочила к нему, весело хлопнула по плечу и затараторила:
   – Мы с тобой как сговорились, в один день приехали, оба с цветами. Жаль только, ты опоздал немного, мы уже заканчиваем.
   – Заканчиваете? Какая ерунда. Без меня вам не расставить мебель в лучшем варианте. Я же лучший дизайнер в мире. Вот я вижу, что стол не на том месте, – он прищурился, окинул комнату оценивающим взглядом, – да и диван не там стоит. Предлагаю по новой!
   Анатолий несколько секунд смотрел на друга, что-то соображая, затем озорно блеснул глазами и махнул рукой:
   – По новой – так по новой. Только в поиске рождается лучшее.
   И компания со смехом и шутками вновь взялась за мебель. Двигали до самого вечера, переставили раза три и только на четвёртый раз, придирчиво оглядев новый интерьер и придя к общему решению, что «так лучше», остановились. Уставшие, но оживлённые, с весёлыми искорками в глазах, они расселись в гостиной. Наденька быстро накрыла на стол, и полилась беседа. Мужчины выпили, женщины закусили.
   Сначала Алина стеснялась есть в присутствии гостей, но Наденька угощала её так непосредственно, легко, как угощала бы, балуясь, из своих рук жениха или близкую подругу. Она не кормила – она играла, развлекаясь сама, а тот, кто открывал рот, всего лишь как бы потакал её баловству. Наденька совала в рот не только Алине, но и брату, и Георгию.
   – Смотри, какой аппетитный кусочек, прими из милых ручек, – говорила она брату, и тот открывал рот и проглатывал то, что подносила сестра. – О! А этот кусок, Жорочка, только по твоей пасти, – восклицала она и запихивала кусок в широко открытый рот Георгию. – А этот маленький, хорошенький нам, – ласково приговаривала она, и он оказывался у Алины.
   – Знаете, Юлия вышла замуж за Сергея, – сообщил Георгий после того, как сидящие за столом немного насытились.
   – Неужели? – удивилась Наденька.
   – Да… – протянул Георгий, и тотчас же во рту его оказался кусок мяса, отчего он что-то буркнул и с аппетитом задвигал челюстями.
   Наденька звонко, как колокольчик, рассмеялась, откинувшись на спинку стула, остальные последовали её примеру. Георгий, наоборот, видя, что является предметом увеселения, изобразил на липе тупое животное наслаждение, всецело отдавшись вкусовым ощущениям. Затем воздел глаза к потолку, смачно облизал губы и елейным голосом проговорил:
   – Вот так бы из «милых ручек» да раз десять в день. – Потом посмотрел на Наденьку жалким взглядом и пожаловался: – Кругом все женятся, а я один мучаюсь. Дома – одни картины, и никто слова не вымолвит, ни одна красавица с картины не поинтересуется – голоден я или нет. Рисуешь, рисуешь, а в животе пусто.
   Наденька снова залилась весёлым колокольчиком. Георгий посмотрел на неё наигранно-мученическим взглядом и продолжил жалобно:
   – Самому приходится кашу варить: сначала краски размешаешь на палитре, затем кашу в кастрюле. Один раз забылся – кисточкой стал кашу мешать. Лучшую свою беличью кисть загубил, и кашу испортил. А говорят ещё: «кашу маслом не испортишь». Кто это сказал, пусть бы попробовал мою с масляной краской. – Присутствующие смеялись. Георгий продолжал с серьёзной физиономией: – Нет, друзья, это ужасно. Я прихожу к выводу, что мне пора жениться. – Он посмотрел на Наденьку. – Надюша, у тебя нет мужа, у меня – жены. Не объединиться ли нам в нашем общем недостатке?
   – Ты для меня слишком старый, – кокетливо повела плечиками Наденька. – Подожди лет десять, пока подрасту.
   – А что от меня через десять лет останется, ты подумала? – с шутливым ужасом воскликнул Георгий. – Последние волосы уйдут, зубы тоже. Нет, бери меня сейчас, пока я в полном соку. Алина, разве я так уж плохо выгляжу?
   Та заулыбалась и скромно ответила:
   – Я Наденькиного вкуса не знаю.
   – Все женщины заодно, – нарочито обиженно ответил Георгий и продолжил, обращаясь к Анатолию: – Перед отъездом я выслал твои картины багажом, меня отец твой попросил. Так что скоро прибудут. Можешь обвешивать ими стены, благо их тут много, – он окинул взором комнату и незаметно подмигнул Анатолию, тот понял его.
   – Ну, вы посидите, поговорите, а мы пойдём, покурим, – обратился Анатолий к женщинам. Оба вышли на веранду.
   – Как у тебя с работой? – спросил Георгий закуривая. Анатолий от предложенной сигареты отказался.
   – Я бросил, не хочу на жену никотином дышать.
   – Как это тебе удалось? – удивился Георгий. – Я с двенадцати лет бросаю, и всё никак.
   Лицо Анатолия стало серьёзным, чёрные глаза затуманились пеленой воспоминаний.
   – Пока я искал Алину, понял, что наши привычки ничего не значат перед лицом смерти. Баловство это. Взял и покончил с ним, как только её нашёл.
   – Ну, а на работу ты устроился? – снова поинтересовался друг.
   – Да. Через неделю выхожу.
   – Оклад хороший?
   – Нам двоим хватит.
   – Ты извини меня, но я тут тебе деньжат привез, на первое время. – Анатолий смотрел на него непонимающе. Георгий замялся. – Ты не думай, что это подачка. Я в долг тебе даю. Когда будешь получать много, отдашь. А для меня эти бумажки – вода, текут сквозь пальцы – и всё без толку. А тут хоть польза от них будет.
   – Спасибо! – Анатолий с чувством пожал ему руку. – Не беспокойся, денег нам хватит своих. Нехорошо семейную жизнь начинать с долгов. В этом я суеверен.
   Выскочила Наденька и, обратившись к Георгию, скороговоркой приказала:
   – Иди, займи Алину, мне с братом переговорить нужно.
   Когда Георгий скрылся за дверью, Наденька сунула Анатолию маленький свёрточек.
   – Здесь деньги, – тихо и таинственно сообщила она. – Мы с папой тебе выделили… Чего ты улыбаешься? – удивилась она, глядя на расплывшееся в улыбке лицо брата.
   – Вы с Георгием точно сговорились: он мне только что предлагал то же самое.
   – И ты отказался, – догадалась сестра. – И от наших отказываешься? – Он кивнул. Наденька стала горячо полушёпотом убеждать. – Ты должен взять. У вас же сейчас такие расходы. Мама по-прежнему сердится, и я не надеюсь, что она тебя простит – обиделась на всю жизнь. А отцу безразлично, на ком ты женат. Он говорит – если им хорошо, значит нормально. Вот и выделил потихоньку от мамы небольшую сумму и прислал тебе.
   – Спасибо, сестричка, но я деньги не возьму, – отказался Анатолий. – Пусть отец не обижается, передай ему, что я человек взрослый и сам способен зарабатывать.
   Георгии и Наденька погостили в доме молодожёнов субботу и воскресенье, внеся живую струю в их уединённую жизнь. В понедельник они уехали, а у молодожёнов началась самостоятельная жизнь. Помимо основной работы на производстве у Анатолия прибавилось дел по дому: он готовил обед, стирал, убирал, – словом, делал то, что делает каждая женщина, о чём и предупреждала Юлия. Но хозяйствование ему не казалось трудным, хотя забот прибавилось вдвойне. Он был молод, здоров, горячо любил свою жену, и поэтому трудностей для него не существовало. Что бы он ни делал, Алина всегда была рядом и уже одним своим присутствием помогала и облегчала труд. Они разговаривали смеялись, целовались. А от того эгоизма, который Алина обнаружила в себе, не осталось и следа. Анатолий видел сияющие радостью и тихой нежностью глаза жены, и это утраивало его силы. Но Алина и сама жаждала облегчить мужу домашнюю работу, и Анатолий, боясь, что она со временем почувствует себя ущемлённой, находясь в стороне от дел, придумал ей посильную работу. Прикрепив к половой щётке ремень и отпилив деревянную ручку, он превратил её в щётку для ног. Алина могла надевать её на ногу и подметать пол или мыть. Затем Анатолий смастерил две аналогичные щётки поменьше для натирания полов. И хотя полы были не паркетные, а простые деревянные, Алина с удовольствием каждый день подметала и натирала доски мастикой до блеска, Это была, конечно, мизерная доля всего домашнего труда, но она получала от неё огромное моральное удовлетворение. Уборкой полов, таким образом, стала заниматься жена, муж делал остальное, причём он ничем не брезговал и не отказывался даже от протирания пыли.
   «В доме есть хозяйка, – считал он, – и порядок должен быть идеальным. Пусть только кто-нибудь попробует сказать, что хозяйка не справляется со своими обязанностями».
   Однажды на чердаке Анатолий нашёл старый пылесос, вычистил, вымыл, отремонтировал и пустил его в дело.
   – Теперь работа должна пойти быстрее, – объявил он и приступил к уборке.
   Алина наблюдала, с какой тщательностью он водит пылесборной щёткой по дивану, затем сделала вывод:
   – Техника закабаляет человека.
   – Почему? Она помогает ему, – возразил Анатолий, не переставая с усердием водить щёткой по книжным корешкам.
   – Раньше люди служили людям. А теперь люди служат машинам. К такому выводу я пришла, глядя на тебя. – Анатолий засмеялся, а молодая жена продолжила. – Простой тряпкой ты бы вытер пыль минут за десять. Но в твоих руках есть машина – ты стараешься использовать ее на полную мощность и собираешь пыль не десять минут, а час. Человек не замечает, как становится слугой куска железа. Чтобы машина служила тебе, ты, прежде всего, сам должен послужить ей: чистить, ремонтировать, смазывать. И, не дай бог, на её корпусе появиться пятнышку, ты это место час тереть будешь. Посчитай, сколько времени уходит у человека на обслуживание бытовой техники – много больше, чем ушло бы на обслуживание самого себя. Служение людям превращается в служение машинам.
   – Поэтому не покупай неисправную технику, а если она сломается – сдавай в ремонт, – пошутил Анатолий и добавил серьезно. – Не беспокойся, у меня бытовая техника много времени не займёт. Генеральную уборку я буду делать только раз в месяц.
   Он выключил пылесос, сложил его и объявил:
   – Теперь приступим к стирке. Засеки время, с бельём я разделаюсь за час. Обрати внимание – с каждым разом я стираю быстрее и быстрее. Через полгода моя скорость достигнет скорости стиральной машины, и у нас отпадёт надобность покупать её.
   Оба направились в ванную. Анатолий установил на табурет широкий таз, налил горячей воды и, высыпав порошок, с энергией стал тереть бельё. Алина присела на краешек ванны.
   – Вот, первая вещь отлетела – раз, – приговаривал он, – вот вторая… ещё одна. А сколько пены? Не правда ли, она походит на ажурную ткань? Заработаю побольше денег и куплю тебе такой ткани на платье или на кофту.
   – Я надену, выйду на улицу, пойдёт дождь – и от моего платья ничего не останется. – Алина засмеялась.
   Анатолий наклонился к ней и прошептал так, что у неё сладко замерло сердце.
   – А я, может быть, и хочу, чтобы ничего не осталось, – и поцеловал её в губы.
   – Когда ты меня целуешь, у меня кружится голова, – прошептала Алина.
   – Любовь волшебница – она помогает познать нам необыкновенный мир чувств, заложенный в нас природой, – улыбнулся Анатолий.
   – О, если бы не ты, – воскликнула с жаром Алина, – мне никогда не было бы суждено узнать, что на свете существует такое чудо! Ты не только вернул мне жизнь, но сделал её в сто раз богаче.
   – Пустяки. Ты слишком преувеличиваешь мою долю. Не забывай, что я получаю столько же.
   Анатолий говорил, продолжая стирать. Пена в тазу то белой шапкой вздымалась над водой, то начинала спадать, и тогда он досыпал стирального порошка.
   – Ну вот, с бельём разделались. Осталось высушить.
   Они вышли во двор. Анатолий поставил таз на землю и принялся развешивать бельё на верёвки. Алина стояла рядом, сияющая и счастливая.
   За забором соседка сыпала курам зерно. Увидев молодых, она с отвращением сплюнула и злобно пробормотала, но так, чтобы было слышно и им.
   – Заделался рабом калеки и рад без памяти.
   Слова опалили Алину жгучим огнём обиды, словно молнией пронзило грудь, сердце бешено заколотилось. Анатолий слышал сказанное и хотел не обратить внимания, но, взглянув на изменившееся лицо жены, помертвевшее и оцепеневшее, на глаза, в которых замерли боль и обида, забеспокоился.
   – Ты что? Это же глупая женщина. Не обращай внимания. Ей никогда не понять того, что понимаем мы. Она и о любви, я уверен, никакого понятия не имеет. – Затем повернулся к соседке и угрожающе крикнул: – Смотри, тётка, будешь болтать лишнее – пожалеешь.
   – Напугал, – ехидно хмыкнула та и, задрав нос кверху, всем своим видом выражая презрение к молодожёнам, направилась в сарай.
   Когда двое счастливы, всегда найдётся третий, мешающий их счастью. Таким третьим в данном случае оказалась соседка, которую продолжала разжигать злоба за неполученную сумму. Она возненавидела Алину только за то, что та лишила ее возможности воспользоваться её собственными деньгами. Поистине цыганская черта: цыганка просит деньги и, не подучив их, посылает тебе вдогонку проклятья. Соседка тоже посылала проклятья, только не откровенные, а более изысканные, язвительные, низкие, подлые. Она почти не трогала Анатолия, побаиваясь его, но Алину при случае старалась подковырнуть, укусить, отомстить за свои обманутые надежды. Как только она появлялась во дворе или проходила по улице мимо, соседка ехидно кривила бесцветные губы и отпускала язвительные реплики вроде: «Нашла дурака и рада. Но не бойся, он с тобой долго не засидится, к другой начнёт бегать», или «Ишь ты, хвост распушила. Ничего, всё равно помирать тебе в доме инвалидов», а иногда и такие: «На красоте далеко не уедешь. Через пару годков он тебя или отравит, или в обрыв спихнёт».
   Сердце Алины от подобных высказываний сжималось в смертельном ужасе. И хотя внешне она оставалась спокойной и хладнокровной, услышанное надолго оседало во впечатлительной душе и разъедало её изнутри мучительными сомнениями. Выйдя замуж и почувствовав себя счастливой, она поверила в незыблемость собственного счастья, в его прочность, но соседка ядовитым шипением постепенно разрушала её веру. Капля камень точит, а злой язык – душу.
   Алина пыталась избегать встреч со своим тираном, чувствуя её губительное влияние на себя, но та как бы задавшись целью извести девушку, стала появляться перед ней неожиданно, как призрак.
//-- * * * --//
   Однажды Алина сидела дома у окна, глядя на улицу, откуда должен был появиться муж. Тихо играло радио. Передавали концерт по заявкам радиослушателей. В комнате было чисто, уютно. Душа Алины растворялась в чудных звуках музыки, сливалась с мелодией, уносилась к любимому. Она не слышала тихих осторожных шагов сзади. Голос, раздавшийся в комнате, прозвучал, как нечто ужасное, кошмарное, ей показалось, что это не голос человека, а скрежет холодного металла, лязганье ржавого железа. Он был удивительно холодным, беспощадным, уничтожающим.
   – Сидишь, бездельничаем. Тунеядка. Таким не место среди нормальных людей, – голос леденящей струёй вползал в сердце, сдавливал его непонятным чувством чужой ненависти.
   Алина мгновенно слетела с облаков на землю, почувствовав себя беззащитной и беспомощной.
   Соседка стояла посреди комнаты, подбоченясь, широко расставив ноги и слегка задрав голову, не смотрела, а уничтожала её своим взглядом. Чёрные маленькие глазки сверлили девушку, тонкий острый нос, казалось, тоже готов был впиться в неё, бесформенный рот перекашивала презрительная гримаса.
   – Что вам от меня нужно? – выкрикнула в отчаянии Алина. – Почему вы преследуете меня? Я не сделала вам ничего дурного, даже слова плохого никогда не сказала.
   Бесцветные брови соседки, точнее – бугры, где должны были находиться брови, сошлись к переносице, злая гримаса перекосила жёлтое лицо.
   – Ты не знаешь, за что можно ненавидеть? Хочешь, я назову тысячу причин? – Она подошла к Алине и, склонив к ней перекошенное чёрной ненавистью лицо, проскрежетала отвратительным ледяным голосом: – За красоту; за молодость, которой нет у других; за то, что тебя, калеку, любят, на руках носят, а на мне, здоровой, работящей женщине ездят, как на лошади; за то, что муж тебе попался золотой, а другим – пьяницы. За то, что богата, дом у тебя лучше, чем у меня; огород больше, чем у меня; даже за то, что ты вот сейчас сидишь, ни черта не делаешь, а у меня работы невпроворот. Поняла, за что ненавидят? – Она рассмеялась ей в лицо так, что Алина отшатнулась и чуть не упала со стула.
   – Уходите отсюда. Я вас тоже презираю, – задыхаясь от волнения, выпалила Алина, щёки её пылали огнём, губы и подбородок дрожали.
   Соседка взирала на её дрожь с явным наслаждением, с чувством глубокого удовлетворения, как взирает художник на удавшееся полотно.
   – Убирайтесь. Зачем вы пришли сюда? Это не ваш дом, и вы не имеете права так себя вести, – оборонялась хозяйка.
   – Не имею права? – соседка снова злобно закудахтала, изображая смех. – Я поиздеваться над тобой пришла. Больно ты счастливая ходишь. А чужое счастье – как нож острый. Чем лучше тебе, тем хуже мне. Вот я и пришла душу свою облегчить. Смотрю я, что ты меня боишься – и такое наслаждение испытываю, какого тебе век не испытать.
   Лицо её при последних словах стало удивительно омерзительным, необыкновенно гадливое, низменное наслаждение разливалось по его невзрачным чертам.
   – Убирайтесь из моего дома! – Алина вскочила со стула, прижалась спиной к стене, как будто собиралась отбиваться.
   – А что, милицию позовёшь? – издевалась соседка. – И что же ты ей скажешь? Я тебя не била, не обзывала, даже «дурой» не назвала, мы с тобой мило побеседовали, – она злорадно хмыкнула, – милиция ко мне не подкопается, и штраф содрать не за что. Я вот пришла, поговорила с тобой культурно о жизни и ушла, а ты ночь спать не будешь. – Маленькие глазки соседки так и бегали по лицу Алины, как безнаказанные мыши, вызывая отвращение и омерзение. – Поговорила бы с тобой ещё, да дел дома много. Ну, это успеется. В другой раз как-нибудь забегу. А то ты тут, бедняжка, скучаешь. Пойду, пожалуй, – и она неторопливо направилась к выходу, зная, что хозяйка не в состоянии запустить в неё тапочкой или чем-либо более увесистым.
   Когда Анатолий вернулся домой, он застал жену в слезах. Глаза его стали тревожными.
   – Что случилось? – забеспокоился он.
   – Ничего, просто взгрустнулось, – попыталась скрыть истинную причину Алина.
   – Ты ничего не должна от меня скрывать, – настаивал муж. – Что тебя беспокоит? Пойми – ты должна говорить мне обо всём, чтобы я мог устранить причину.
   – Эту причину не устранишь, – тяжело вздохнула она.
   – И всё-таки?
   И Алина рассказала о соседке.
   Лицо Анатолия помрачнело, чёрные глаза стали такими тёмными, что казалось, вобрали в себя весь мрак вселенной.
   – Так. Я думал, она притихла, а она, оказывается, исподтишка яд пускает… Ты говоришь – она сказала, что её поведение ненаказуемо? – переспросил он. Жена кивнула. Анатолий несколько минут молчал в суровой задумчивости, затем твёрдо заявил: – Хорошо, мы тоже будем ненаказуемы.
   На следующий день он привёл в дом покупателя и продал ему старинный буфет.
   – У нас не хватает денег? – робко спросила жена, когда покупатель, погрузив буфет на машину, увёз его.
   – На жизнь хватает, – улыбнулся муж. – Деньги необходимы для непредвиденных расходов.
   Непредвиденные расходы оказались довольно странными. Сначала Анатолий купил двух молодых петухов. Затем в ателье проката взял магнитофон с усилителем и мотоцикл. А через два дня во дворе появилась будка с неизвестным псом.
   – Ты не спрашиваешь меня, для чего я это всё приобрёл? – обратился Анатолий к жене. В чёрных добрых глазах плясали озорные искорки.
   – Я жду, что ты объяснишь сам, – спокойно ответила Алана.
   – Подожди минутку, – Анатолий сходил на кухню и принёс оттуда две маленькие коробочки. – Это последнее дополнение ко всему прочему – шумовые глушители, вставляются в уши.
   Алина смотрела на мужа непонимающе.
   – Начинаем шумовую атаку на соседку, – хитровато улыбаясь, объявил он, – Будем её бить тем же оружием, и пусть попробует жаловаться. Мы тоже будем ненаказуемы.
   И атака началась. Мотоцикл стоял у забора, граничащего с двором соседки. Целыми днями с утра до вечера Анатолий «чинил» мотоцикл и на весь двор ругался, что, мол, взял в ателье проката покататься, а подсунули неисправный, приходится не кататься, а ремонтировать, И мотоцикл трещал так оглушительно, как будто во дворе без конца строчил пулемёт. Голос у мотора был звонкий, пронзительный, так и бьющий по барабанным перепонкам. Когда ветер дул в сторону соседского двора, Анатолий подливал масла в бензин, запускал двигатель, и ядовитый вонючий дым голубоватой пеленой окутывал чужую территорию. Соседка поначалу громко ругалась, выходя на середину двора, но голос её тонул в трескотне мотоцикла, и о выразительности ее речи можно было судить только по широко открываемому рту и энергичной жестикуляции.
   Вечером мотоцикл стихал, но на смену ему двор начинали осаждать другие звуки. С восьми и до одиннадцати часов вечера включался магнитофон, звучала самая популярная джазовая музыка, оглушительно грохотали барабаны, литавры, ревели трубы, взвизгивали скрипки, душераздирающе хрипели саксофоны, завывали тромбоны. Всё это, утроенное усилителем, напоминало дикую какофонию. Молодожёны развлекались. Иногда они выходили на середину двора и танцевали. У обоих получалось неплохо. Анатолий выделывал такие «па», что Алина не удерживалась от улыбки. Сама она старалась не отстать от мужа, и её стройные ножки назло соседке грациозно выбивали каблучками самые разнообразные ритмы.
   – Хулиганьё! – подойдя к забору и грозя кулаком, вопила соседка. – Убавьте музыку, я милицию вызову.
   – До одиннадцати часов разрешается законом, – хладнокровно отвечал Анатолий и с такой энергией взбрыкивал ногами, что соседка плевалась и спешила укрыться за стенами своего дома.
   Ровно в одиннадцать часов вечера, минута в минуту, музыка стихала. Наступала такая тишина, что казалось – мир вокруг вымер, и больше некому нарушать воцарившееся спокойствие. Соседка, утомлённая шумом, с наслаждением вслушивалась в тишину и начинала укладываться спать в предвкушении долгожданного отдыха. Но наслаждаться сном ей приходилось недолго. Неожиданно среди ночи раздавался звонкий, захлёбывающийся собачий лай. На будке пса Анатолий установил флюгер с погремушкой. От малейшего дуновения ветерка флюгер крутился, погремушка трещала, собака выскакивала из будки и начинала с ожесточением лаять. Собачий лай подобно пиявкам впивался в уши, сгоняя с глаз остатки сна.
   Намучившись и навздрагивавшись от собачьего лая за ночь, соседка к утру засыпала. И только крепкий утренний сон смыкал ей веки, начинали оглушительно кукарекать молодые петушки, которые, сидя в одной клетке, изощрялись друг перед другом, стараясь перекричать один другого. Смолкали петухи, двор начинал оглашать диким рёвом отдохнувший за ночь мотоцикл, и карусель повторялась.
   Сначала соседка только ругалась, затем привела милиционера для обуздания «безобразного поведения» молодых супругов, но оказалось, что нет законов, запрещающих в личном дворе ремонтировать мотоцикл, а бесшумных моторов пока не придумали. Музыка играла, как установил милиционер, до положенного часа, а на собачий лай и кукареканье вообще никаких запретов не существовало.
   Соседке оставалось только каждое утро посылать тысячу проклятий в адрес художника и его молодой жены. Но примерно через две недели звуковая энергия её угасла, еще через две недели она совершенно сникла и впала в уныние. А через полтора месяца похудевшая от бессонных ночей, тихая, покорная, со смирением святой мученицы на лице она робко вошла в комнату к молодожёнам и голосом, полным умиротворения и вкрадчивой доброты, проговорила:
   – Ребята, пришла к вам с мирными переговорами. Пора бы договориться по-хорошему, как-никак мы с вами соседи.
   – Присаживайтесь, пожалуйста, – миролюбиво предложил хозяин, пододвинув к ней стул.
   Оба уселись за стол. Алина осталась сидеть на диване.
   Анатолий старался держать себя так, словно никогда никаких разногласий между ними не существовало. Соседка продолжала строить из себя великомученицу и голосом слабым и мягким продолжила:
   – Нам с вами не месяц жить, а долгие годы. Чего ж нам враждовать?
   – Да, в таком грохоте долго не протянешь, – сочувственно поддакнул Анатолий, и лицо его выразило в тон словам глубокое участие и понимание. – Мы-то люди молодые, нам шум как забава, а вот с вашими-то нервишками да в вашем возрасте и через месяц концы отдать можно.
   – Охо-хо, – тяжело и горестно вздохнула соседка, – я вот о том же говорю, делить нам с вами нечего, у вас свой дом, у меня – свой, не хуже; у вас свой двор, у меня свой… Да мне ещё Кольку, моего младшенького до ума доводить надо. Учится он в городе, ему четыре года ещё осталось, недавно ж поступил. Вот и получается – только крутись, вертись дома по хозяйству, а ночь не поспишь одну, другую, какой уж тут вертись, ходишь, как вареная. Я вон все хозяйство запустила. Мужик ругается, и он нервный стал.
   – Да, да, я вас понимаю, – с трогательным сочувствием кивал Анатолий. – Когда нездоровится, а с тебя требуют, – это ужасно, ужасно.
   Алина, внимательно слушавшая их разговор и улавливавшая за притворным сочувствием мужа насмешку, не могла удержаться от смеха, он распирал её, грозил вырваться наружу, и, боясь испортить торжественность момента, она вышла из комнаты, быстро пробежала в спальню и здесь разразилась смехом.
   Вскоре в спальне появился и муж. Он торжественно объявил:
   – Переговоры окончены. Противник капитулировал. Как сказал Александр Невский: «Кто придёт к нам с мечом – от меча и погибнет. На том стояла и стоять будет русская земля»… и наша семья, – добавил он с пафосом. – Мир и покой нашему дому.
   Оба засмеялись.
   Но до мира и покоя было пока далеко.
//-- * * * --//
   Есть у человека тенденция навязывать личные принципы другим, заставлять их жить по своим убеждениям, навязывать им свою мораль. В особенности это касается родственников, как будто родственные связи сами по себе уже обязывают безоговорочно продолжать, наследовать и укреплять образ жизни, сложившийся у старшего поколения. Но никогда молодое поколение не продолжало и не будет продолжать вслепую следовать тому и принимать в основу своей жизни без каких-либо изменений то, что сложило предшествующее поколение. Время течёт, и молодость, тонко воспринимая изменения и требования нового времени, привносит в жизнь своё, добавляет к лучшему старому собственные изменённые принципы и мораль, взгляды и убеждения. Старые принципы в условиях нового могут оказаться губительными для молодого поколения, но консерватизм предков не желает понимать этого, пытаясь насильственно навязать им личные взгляды, и тогда возникает конфликт, извечный и необходимый для жизни, конфликт «отцов и детей».
   У Анатолия этот конфликт начался с той минуты, как мать узнала, что её любимый сын, её гордость и надежда, женится на безрукой девушке. Она надеялась, что он одумается, поживёт с молодой женой месяц-другой, прочувствует, что такое тяжесть домашних дел и забот, намучается и вернётся домой. Но проходили недели, месяцы, а сын не возвращался. И тогда мать решила вернуть его сама.
   Ранним весенним утром, когда солнце только выглянуло из-за горных вершин и, ласково щурясь, смотрелось в озеро, как в зеркало, любуясь своим огненным сиянием, на автостанции остановился очередной рейсовый автобус, и из него с небольшим чемоданчиком в руках вышла Татьяна Фёдоровна. Оглядевшись, она подошла к одному из местных жителей и спросила нужную улицу. Мужчина указал направление, и она неторопливо зашагала по тротуару, с интересом рассматривая окружающую местность.
   Анатолий собирался на работу, когда в калитку постучали.
   – Мама? – удивлённо воскликнул сын, отперев замок. Он обрадовался, выхватил из её рук чемоданчик и, наклонившись, порывисто поцеловал. – Заходи, заходи. Ты так неожиданно. Дала бы телеграмму, я бы встретил.
   – Ничего, и так добралась. Ты человек занятый, зачем тебя от дел отрывать, – ответила мать.
   В голосе её не слышалось радости, речь звучала как-то сухо, натянуто, но сын решил, что это оттого, что они давно не виделись.
   Оба прошли внутрь дома.
   – Алина, мама приехала, – радостно объявил Анатолий. Жена вышла из спальни несколько робко и смущённо, лёгким кивком головы поздоровалась:
   – Здравствуйте, мама, – слово «мама» она как-то по-особому выделила, и оно прозвучало торжественно и трогательно.
   Но Татьяну Фёдоровну не тронуло то, что невестка назвала её матерью, она даже не ответила на приветствие, а молча изучающим взглядом впилась в лицо невестки так, что та засмущалась сильнее и опустила глаза.
   Анатолий в свою очередь внимательно следил за обеими. С первого же взгляда он понял, что мать не простила его и что вид молодой жены не вызывает в ней никакого сочувствия, а наоборот, укрепляет её в своем мнении, что они не пара.
   – Вот ты какая, – после нескольких секунд неловкого молчания вымолвила мать. – Красивая. Что ж тут говорить, этого не отнять.
   – Мама, ты устала с дороги. Я сейчас накрою на стол. Алина, сходи ко мне на работу, предупреди, что сегодня я задержусь, – попросил Анатолий.
   Алина повиновалась.
   Он мог бы и сам сбегать, предупредить, но боялся, что оставшись наедине с невесткой, мать наговорит ей множество обидных вещей. Он не знал, с какой целью приехала она: то ли соскучилась и решила простить ему женитьбу, то ли собралась вытянуть его из «омута», в который он, как ей казалось, попал.
   Весь день сын не отходил от матери, он обслуживал ее, как когда-то она его; он водил Татьяну Фёдоровну по посёлку, знакомя с местными достопримечательностями и местными красотами, и как гид, рассказывал то, что слышал когда-то сам от экскурсовода. Алина в прогулках не участвовала. Она стеснялась матери и предпочла оставаться дома.
   На следующий день Анатолий также побоялся оставить мать и невестку наедине. Он написал записку и попросил Алину отнести своему руководителю. Собственно говоря, как художник, он имел право работать где угодно и сколько угодно, но перед самым приездом матери директор совхоза заказал ему расписать зал местного ресторана, готовя его к приезду каких-то особо важных гостей, и Анатолий уже приступил к работе. Мать отвлекала его, директор требовал, чтобы он уложился в срок. И тогда Анатолию ничего не оставалась, как день проводить с матерью и женой, а когда они расходились по комнатам и засыпали, бежать в ресторан и всю ночь работать над интерьером зала. Директор об этой не знал, но, зайдя как-то поздно вечером после очередного собрания с группой руководящих работников совхоза в ресторан, чтобы похвалиться мастерством молодого художника, был немало удивлён, застав его за работой.
   – Ты что это так запозднился? Или с женой поссорился?
   – Дома всё в порядке. Но раз работа ответственная, хочется выполнить её как можно лучше. А вдохновение ко мне приходит только по ночам. Вот и приходится использовать время, наиболее благоприятное для творчества.
   – Молодец, молодец, – похвалил директор и, осмотрев росписи, остался доволен.
   Стоя с палитрой и кистью у стены, Анатолий ждал, когда гости уйдут. Он видел, как, остановившись у смежной стены и рассматривая роспись, один из гостей склонился к другому и спросил:
   – Это тот самый, у которого жена безрукая?
   Другой кивнул головой, и первый с интересом стал разглядывать не панно на стене, а самого художника.
   Тогда Анатолий отвернулся и, не обращая больше внимания на присутствующих, продолжил роспись. Вскоре незваные гости ушли, и художник остался один в огромном пустом зале.
   Так проработал он неделю, спал урывками, когда мать отправлялась куда-нибудь по своим делам. Ни разу за время пребывания в Абрау сын не оставил её наедине с женой. Но и она как будто не искала повода для уединённого разговора. Алине он объяснил своё странное поведение тем, что хочет, чтобы мать осталась довольна пребыванием в посёлке, и поэтому старается свободное время проводить вместе с нею.
   Но однажды ему всё-таки пришлось отлучиться на пару часов по срочному вызову директора. Он попытался было и мать захватить с собой как будто бы для того, чтобы познакомить со своей работой, но она отказалась, сославшись на то, что собирается пойти погулять к озеру. Это несколько успокоило сына, и он отправился по своим делам.
   Но не успел он выйти за калитку, как мать тихой тенью скользнула к спальне, где Алина, надев щётку на ногу, подметала пол. Татьяна Фёдоровна вошла без предупреждения и впилась глазами в ногу молодой женщины, старательно водящей щёткой по полу. Услышав стук двери, Алина подняла голову, смутилась.
   – Это всё, что ты умеешь делать? – спросила Татьяна Фёдоровна таким тоном, как будто Алина была виновата в своей вынужденной бездеятельности.
   – Нет, я ещё натираю полы, – неуверенно и простодушно ответила молодая женщина.
   – Да, это ужасно много, – проговорила Татьяна Федоровна с сарказмом. Лицо её выражало негодование.
   Алина совершенно растерялась, вынула ногу из ремня и, потупив голову, как провинившийся ребёнок, не смела посмотреть на мать.
   Та некоторое время, сжав губы в недовольную гримасу, рассматривала невестку, потом недобрым голосом заговорила.
   – Я хочу поговорить с тобой откровенно, Ты, я вижу, умная, воспитанная, должна понять, Толик у меня необыкновенный, я гордилась им с самого рождения. Он всегда поражал других и умом, и красотой, и добрым сердцем. Но я не думала, что доброта погубит его. О, если бы я знала, какую роль она сыграет в его жизни, я бы не стала поощрять её, я бы лучше вырастила из него деспота. Ах, если бы я знала, к чему это приведёт! – снова воскликнула она, и в голосе её послышались плаксивые нотки. Не выдержав чувств, навалившихся на неё непосильной тяжестью, она грузно опустилась на стул и, достав из кармана платья носовой платок, вытерла навернувшиеся слёзы.
   Алина смотрела на свекровь с жалостью и со страхом, предчувствуя, что сейчас опять её душа будет истерзана, измучена, опять будет нарушен покой, и тысяча сомнений вопьются в сердце безжалостными зубами чужого эгоизма, и не останется у неё ни права на счастье, ни права на жизнь. Татьяна Фёдоровна ещё не начала говорить и только усердно вытирала глаза, а она уже дрожала, как осиновый листок, грудь её тяжело вздымалась, дыхание перехватывало, губы слегка приоткрылись, ловя воздух, лицо помертвело, ноги подкашивались, и она тоже присела на кровать. Ах, как она хорошо знала, что сейчас будет сказано, что предложено, – и она задыхалась от бесчеловечности подобных предложений, их жестокости и цинизма.
   Татьяна Фёдоровна не замечала, что творится с девушкой, она слишком была поглощена собой, своим собственным состоянием. Осушив последние слезинки и высморкав нос, она последний раз громко шмыгнула им и продолжила начатый разговор.
   – Да, доброта – это его бич. Но я мать и хочу, чтобы мой сын был счастлив. Не дайте ему погибнуть. Если вы его любите, вы должны понимать, что он никогда не может быть с вами счастлив. Вы человек потерянный для мира.
   Алина судорожно глотнула воздух, глаза её из синих стали тёмными, словно вокруг сгущался мрак, и зрачок в ответ на него расширился, вытесняя синеву.
   – Вы не можете быть подругой его жизни, – продолжала мать с безжалостной слепотой. – И если уж с вами случилось несчастье, то зачем впутывать в него другого человека, зачем портить ему жизнь? Имейте, по крайней мере, мужество, гордость, чтобы достойно держать себя и жить в вашем положении. Вы же портите не только его жизнь, но и нашу, поймите, по вашей вине вся наша семья лишилась покоя. Отец места себе не находит, я только и думаю о вас. Мне стыдно кому-либо сказать, что у меня есть такая невестка. Вы понимаете – стыдно. Я не говорю уж о том, что вы просто перечеркнули чёрной чертой будущее моего сына. А он подавал такие надежды! Он и школу-то кончил с золотой медалью, и что же теперь? – она с такой трагичностью закачала головой, что казалось – непоправимое уже случилось, и сын её навсегда потерян для общества. – Нет, если вы его любите, вы должны знать, что вам делать. Я вас умоляю, как мать – верните мне сына…
   Алина больше не могла её слушать. Слова стали долетать до неё, как сквозь туман. Ей казалось, что холодные лапы смерти вновь коснулись её. Из глубины души поднимался смертельный ужас. Хотелось вскочить, закричать, прогнать эту безжалостную женщину, но она чувствовала, что не имеет на это права. Кто виноват – эта ли женщина, толкающая её в пропасть, или она, отнявшая у этой женщины любимого сына? Кто ответит ей на подобные вопросы, да и стоило ли отвечать, если все, как сговорившись, были против неё? Счастливые и здоровые не хотели впускать её в свой круг только потому, что она служила им печальным напоминанием о возможных трагедиях, она омрачала своим видом их безоблачные пейзажи. Право на счастье, на любовь она потеряла в день аварии и напрасно надеется на что-то лучшее.
   Алина больше ничего не слышала. Голос Татьяны Фёдоровны звучал душераздирающе, как труба на похоронах. Только в конце она расслышала вопрос, да и то только потому, что мать повторила его дважды.
   – Так ты оставишь его? Ты оставишь его?
   Алина кивнула. Она не могла больше противостоять судьбе. Если мать мужа не хочет понять их, то что же остаётся ей делать? Она встала и бледная, шатаясь, пошла к двери.
   – Я буду тебе очень благодарна, – промолвила мать ей вслед.
   Алина не ответила.
   Прошло минут десять, как она покинула комнату. Татьяна Фёдоровна так и сидела на стуле, погрузившись в личные переживания.
   Вошёл сын. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что тот разговор, который он всеми силами отдалял, состоялся. Лицо Анатолия мгновенно изменилось, на нём отразились тревога и боль за любимого человека.
   – Где Алина? – выкрикнул он с такой поспешностью и страхом, что мать вздрогнула.
   – Не знаю, куда-то ушла.
   Анатолий выскочил из дома и помчался по знакомой тропинке, по которой когда-то гуляли они с Алиной вместе. Жгучее чувство страха, ожидание, что сейчас случится непоправимое, подстёгивали его, как кнутом. Он пробежал совсем немного, когда увидел её тело внизу, под не особенно высоким склоном, покатым и сплошь покрытым мелким щебнем разрушающейся породы.
   «Нет, с такого склона она не могла броситься, – мелькнуло в голове Анатолия, – значит, оступилась, упала». В его сердце встрепенулась надежда. Он стремглав, словно на крыльях, не слыша шума камней, разлетавшихся из-под ног, слетел со склона и подхватил жену на руки.
   – Алина, Алиночка, – ласково звал он.
   Девушка застонала и открыла глаза. Тело её было покрыто царапинами и кровью, платье во многих местах порвалось.
   – Алина, ты жива? У тебя ничего не поломано?
   – Нет, – тихо, едва шевеля губами, ответила девушка. – Я… нечаянно оступилась…
   Анатолий принёс её домой. На лице матери при виде безжизненного тела невестки появился ужас, как будто бы она такого конца вовсе и не желала, не толкала умышленно Алину к подобной крайности. Но эта крайность сейчас затрагивала её, щекотала нервы: кажущееся мёртвым тело, царапины, ссадины на нём, кровь – всё это неприятно бросалось в глаза, волновало, пугало. Нет, она хотела другого: чтобы невестка ушла с их дороги, исчезла с их глаз, а что будет скрываться за этим понятием «исчезла», – то ли истерзанное тело где-нибудь под обрывом или на дне озера, то ли страдающая душа в доме инвалидов – над этим она не задумывалась. Только бы остальное её не затрагивало, не волновало, главное в понятии «исчезла» было соблюдение личного покоя и благополучия при одновременном страдании кого-то за кулисами. Личное спокойствие, зиждущееся на молчаливом страдании другого, более порядочного и человечного, – вот что стало характерным для многих. Лишь бы не видеть, не слышать, не расстраиваться самому, очертить вокруг себя круг благополучия и выпихивать, выталкивать из него всех, кто мешает их собственному спокойствию.
   – Скорую, вызови срочно скорую, – приказал сын, внося жену в спальню.
   Испуганная мать незамедлительно помчалась выполнять приказ.
   Врач, осмотрев Алину, пришёл к заключению, что для неё не столько страшны царапины и ссадины, сколько нервное потрясение. Выписав лекарство, врач удалился.
   – Мама, ты немедленно должна оставить нас, – сурово проговорил сын, когда они остались наедине в гостиной. – Мне не хотелось начинать этот разговор, но ты меня принудила.
   – Я ни в чём не виновата, – сухо и слегка запальчиво ответила Татьяна Фёдоровна, придя в себя после первого испуга.
   – Ты ей сказала, чтобы мы разошлась? – обличающим тоном уточнил сын.
   – Да, сказала, – надменно ответила Татьяна Фёдоровна. – Это сказала бы любая мать на моём месте. Но я же не хотела, чтобы она так…
   – Ты желаешь мне счастья? – произнёс с прежней суровостью Анатолий. – Я его уже нашёл. Ты же теперь пытаешься превратить то, что я приобрёл, в кромешный ад. По своей слепоте, желая сделать добро, ты делаешь зло. Посмотри на меня – разве я не счастлив? У меня есть любимая работа, любимая женщина. Чего большего я могу желать? Ты же пытаешься превратить моё счастье в счастье, угодное тебе, и поэтому заставляешь страдать и меня, и мою жену, мало того – ты готова убить нас обоих.
   – Что ты говоришь! – испуганно воскликнула мать и замахала руками, как бы отмахиваясь, отстраняясь от ужасного обвинения. Глаза её округлились от страха.
   – Да. Разве то, что могло случиться с Алиной – не убийство? В слепоте своей ты не заметила, как из моего друга превратилась в моего врага. Уезжай отсюда. И пока в твоём сердце не появятся любовь и сострадание к беззащитному человеку, пока они не станут сильнее слепой материнской любви, не появляйся в нашем доме.
   Через час мать уехала навсегда из Абрау. Она так и не смогла понять и простить сына.
//-- * * * --//
   Прошло несколько дней, Алина оправилась от потрясения, стала вставать с кровати. Анатолий каждую свободную минуту старался проводить рядом с женой. Ему больно было смотреть на безжизненное, потухшее лицо Алины. Глаза, засветившиеся радостью и счастливым светом сразу после замужества, вновь потускнели, прежняя болезненная тоска разлилась в их синеве. Она опять стала неразговорчивой, о чём-то постоянно думала. Мужа стала сторониться, стараясь уединяться в одной из свободных комнат.
   Анатолий долго наблюдал за ней, потом решил поговорить, снять камень с её души.
   Как-то, сидя на диване, они смотрели телевизор. Анатолий заметил, что жена не слушает диктора, а задумалась, погрузившись в тягостные раздумья.
   – Алина, – тихо окликнул он её.
   Она не услышала, он позвал вторично, громче. Она вздрогнула, испугалась, словно её застали за чем-то недозволенным.
   – О чём ты постоянно думаешь? – ласково спросил он и обнял её за плечи. – Что тебя опять мучает? После отъезда матери ты постоянно решаешь какие-то проблемы. Я догадываюсь, какие. Мать снова напомнила тебе, что мы не пара? – Он повернул её к себе и настойчиво заглянул в глаза.
   На лице жены изобразилась мука, она поморщилась и с болью вымолвила:
   – О чём тут говорить? Говорили и переговорили об этом. Только я поняла, что все против меня, и я действительно мешаю тебе.
   – Чужое счастье всегда завидно для других, а для родственников сомнительно. Да, я знаю: когда исполнишь желание некоторых, они останутся довольны – краткий миг довольства, а потом всё забудется. Точно так же будет, если ты вопреки их желаниям останешься счастлива: они краткий миг будут недовольны, а потом забудут о тебе, в любом случае забудут. И разве могут их эгоистические, ничтожные страданья, их дикая психология сравниться с твоей? Уступать им, слушаться их – это потакать злу, жестокости, насилий, разве ты этого хочешь?
   Алина отрицательно закачала головой.
   – Но есть другое обстоятельство… осторожно сказала она и запнулась.
   – Какое?
   – Допустим, я не стану потакать человеческим предрассудкам, но… – она снова замялась, потом собралась с духом и докончила, – я для тебя помеха, камень на твоей шее. Я смотрю, сколько времени ты тратишь на меня, отрываешь от любимого дела. Я, не обладая никакими способностями, смею отнимать время у человека талантливого. Это, наверно, тоже эгоистично. Твоя мать права.
   – Нет, нет, разве может любимый человек помешать? – стал с горячностью возражать Анатолий. – Если бы тебя не было и я жил один, разве я не делал бы то же самое – варил кашу, стирал бельё, мыл посуду? Подумаешь, прибавилось сварить на порцию каши больше да выстирать на пару тряпок лишних. Разве это работа? Да мои руки в десять раз больше могут сделать, они у меня ещё не догружены.
   На следующий день чуть только занялась заря, он поднялся и уехал куда-то, вернулся поздно вечером. Алина, задумчивая, полная тихой грусти, лежала в платье на постели. В соседней комнате что-то загремело: Анатолий тащил что-то тяжёлое. Дверь с шумом распахнулась, и он внёс в спальню какой-то длинный предмет, аккуратно завёрнутый в белое покрывало. Поставив его в угол, он тяжело и удовлетворённо выдохнул:
   – Еле дотащил. Тяжёлая вещь, семь потов с меня сошло.
   Алина приподнялась и удивлённо посмотрела на него.
   – Закрой глаза, – приказал он, – Сейчас увидишь, что я для тебя достал.
   Она закрыла глаза.
   Анатолий долго возился, развязывая верёвки, наконец, радостно скомандовал:
   – Открывай.
   В углу комнаты стояла гипсовая статуя Венеры Таврической. Прекрасная безрукая богиня любви смотрела на Алину и нежно, чуть затаённо улыбалась ей. Казалось, она говорила: «Ну, что, разве я не хороша? Разве я не пленяю? Я прекрасна, и больше мне ни до чего нет дела. Любите меня, любите во имя жизни». Белое нежное тело с мягкими очертаниями под жёлтым светом лампочки приобрело живой, телесный оттенок. Бледные губы и щёки, казалось, зарумянились, ожили. «Что, моя живая копия? – спрашивала безрукая богиня. – Стоит ли отчаиваться, нас любят – и ради этого стоит жить», – утешала она.
   Алина смотрела на неё широко открытыми, жадными глазами, словно впитывая от неё живительную силу жизни. Ничто не могло так встряхнуть ее сознание, никакие слова не могли подействовать с такой убедительностью, как это великое произведение древнего ваятеля. Алина трепетала от охватившего её волнения, но на этот раз волнения радостного, возвращающего к жизни, дарующего веру в лучшее, человеческое.
   Анатолий торжествовал. Он видел, что поразил ее воображение, навсегда изгнав из него пессимизм и страданье, хандру и печаль.
   – Посмотри, как она прекрасна, – восхищённо произнёс он. – Люди принимают ее за эталон женской красоты, никто не обращает внимания, что у неё нет рук. Она необходима людям, несмотря на то, что у неё нет самого главного – души. У тебя же есть и внешняя красота, и душа. Ты прекраснее её вдвойне. Это говорю тебе я, художник. Она нужна людям, потому что вдохновляет их, обновляет мысли, заставляет восхищаться и искать новое. Теперь ты понимаешь, почему ты нужна мне? Теперь ты веришь, что я говорю «нужна» не из жалости, а из потребности своей души? Ты мне очень нужна, как она людям, потому что озаряешь моё творчество светом жизни, любви, веры, ты – моя Черноморская Венера, а точнее Абрауская.
   Алина была счастлива, более счастлива, чем в первые месяцы после замужества. Она поверила, что нужна одному единственному человеку на свете, а когда ты нужен, пусть даже только одному, ты становишься сильным, гордым, способным побеждать и миловать, судить и благословлять, и самое главное – ты становишься счастливым. Весь смысл человеческой жизни мерится одним мерилом – счастьем. Что бы человек ни делал, к чему бы ни стремился, он делает это во имя счастья своего и других. И если оно найдено, значит те, кто нашёл его, стоят на правильном пути.
//-- Эпилог --//
   Прошло семь лет. Ничего внешне не изменилось за это время в посёлке Абрау-Дюрсо. Озеро так же пленяло приезжих своей красотой, краски его оставались яркими, сочными, а воды полноводными. Пышные кудрявые ивы по-прежнему любовались своим отражением в зеркальной глади озера, и ветерок ласково играл их кудрями, как когда-то играл волосами Алины.
   Не изменились за это время и улицы, а страсти, бушевавшие в людях, улеглись. Земля наполнилась миром. Соседка, когда-то пылавшая чёрными замыслами, утихомирилась: не было соблазна – не появлялись и негативные желания. Чужое осталось чужим, своё от этого стало ещё более своим.
   Не изменился внешне и дом, в котором жили бывшие молодожёны. Только внутри его произошли крупные изменения. Эти изменения коснулись состава семьи.
   Вот во дворе появилась хорошенькая пятилетняя девочка. Она подошла к калитке и, отворив её, выглянула на улицу.
   – Не идет? – спросила сзади мать, тоже подходя к калитке.
   Это была Алина. Внешне она не изменилась, такая же молодая, стройная, разве только в лице появилась материнская нежность. Она с любовью смотрела на маленькую девочку, совершенно не похожую на неё. У девочки были чёрные, как сама южная ночь, глаза, тонкие чёрные бровки, аккуратненький носик и маленький, строго очерченный рот. Девочка внимательно вглядывалась в даль улицы.
   – Идёт, кажется, идёт, – радостно закричала она и, повернув по-детски радостное личико к матери, спросила: – Я побегу?
   – Беги, – кивнула мать головой.
   Размахивая ручонками и, что есть сил, перебирая маленькими ножками, она мчалась навстречу высокому чернобородому мужчине. По внешнему сходству и по тому, с какой самозабвенной радостью она неслась ему навстречу, не составляло труда догадаться, что это её отец.
   Анатолии широко раскинул руки и принял в свои объятия запыхавшуюся от быстрого бега девочку. Он поцеловал её в щёчку и строго спросил:
   – Ну как, дочка, накормила мать?
   – Да, папа. Мама скушала всё. Я ей сказала, если она не скушает, мы гулять не пойдём, и она съела, – стала с серьёзностью взрослого человека рассказывать дочь. – Потом мы ходили гулять, и я нарвала цветов.
   – Много?
   – Только три штучки.
   – Ну, это можно, – согласился отец. – А в комнате ты прибрала?
   – Прибрала… – девочка замялась и призналась, – только пыль не успела вытереть.
   – Ну, это ничего. Мы сегодня ещё добавим пыли, а завтра ты уж всю сразу вытрешь. Договорились?
   Дочь кивнула.
   Они подошли к матери, издали улыбавшейся им. Точнее, подошёл отец, дочь он продолжал держать на руках. Анатолий поцеловал жену и ласково спросил:
   – Заждались? У меня сегодня был тяжёлый день. Отобрали десять моих картин на городскую выставку, а там, если повезёт, и на областную, может, удастся попасть.
   Они прошли в дом. Здесь действительно всё блистало чистотой. В вазе посреди стола, стояли три цветка.
   – Будем ужинать? – спросил отец.
   – Конечно, – серьёзно ответила дочь и пошла на кухню помогать отцу накрывать на стол. Мать была с ними, улыбающаяся и радующаяся каждому самостоятельному шагу ребёнка.
   После ужина Анатолий обратился к жене:
   – Видел афишу у клуба, было очень приятно прочесть: «21 июля состоится лекция на тему „Борьба за свободу в произведениях латиноамериканских писателей“. Лектор общества „Знание“ – Костовская А.С.». Не знаю как ты, а мы с дочкой думаем сходить послушать. Да, дочка?
   Девочка радостно закивала:
   – Пойдём.
   – Неужели мои лекции не надоели вам дома? Вы всё прекрасно знаете, каждый вечер прослушиваете одно и то же по нескольку раз.
   – Что ты, разве могут умные веши надоесть! И к тому же, с трибуны ты выглядишь совсем по-другому. Я вижу совершенно нового человека.
   На следующий день в полном зале местного клуба Алина, стоя за массивной трибуной, читала, точнее, рассказывала лекцию. Перед ней не было обычных листков с напечатанным текстом, она рассказывала по памяти, и поэтому речь её была свободной, лёгкой, богатой выразительной интонацией. Слушали её с большим интересом. Среди слушателей на третьем ряду сидел молодой красивый мужчина с девочкой на руках и слушал лектора с таким вниманием, как будто познавал всё впервые, несмотря на то, что дома неоднократно слышал то же с магнитофона, тем более что текст на магнитофон записывал он сам со своего голоса. Но как любая песня в исполнении разных певцов звучит по-разному, так и любая лекция в устах различных лекторов слышится и усваивается по-новому. Он смотрел на жену, на её вдохновлённое лицо, на глаза слушателей в зале, жадно ловящих каждое слово, и думал: «Прекрасно читает. Какая увлекающая сила в ней самой. Как меняются лица людей вслед за её речью: то сосредоточенные, то удивлённые сделанному открытию, то улыбающиеся и оживлённые, то вновь становящиеся серьёзными и вдумчивыми. Нет, безусловно, в ней таится глубокий лекторский талант, умение преподносить свои знания другим».
   После окончания лекции в зале долго раздавались аплодисменты, два молодых человека преподнесли ей букеты цветов, положив их на трибуну.
   Лицо Алины светилось счастливым светом. Слушатели долго не расходились, задавали вопросы, она отвечала, шла оживлённая беседа между лектором и аудиторией, а когда, наконец, зал опустел, Анатолий подошёл к жене и показал ей набросок:
   – Посмотри, так ты выглядишь со сцены.
   Алина, взглянув на рисунок, засмеялась:
   – Какая деловая женщина, прямо трибун, а не домашняя хозяйка. Действительно, со стороны себя трудно представить.
   – Мама, а цветочки твои? – осведомилась дочка, которую больше волновала судьба букетов.
   – Да.
   – Тебе дяди насовсем подарили?
   – Конечно.
   – А можно мне их понести? Они такие красивые.
   Дав дочери несколько цветов из букета, отец подхватил остальные, и они отправились домой.
   Летняя ночь овевала молодую семью теплом и очарованием. Цикады, провожая их, играли на невидимых скрипках свои лучшие мелодии. Все трое испытывали радость жизни.
   В маленькой семье художника царили мир, любовь и согласие. Если же говорить об остальных, то Татьяна Фёдоровна так больше и не появилась у них в гостях. Время не примирило её с сыном. Отец умер. А Георгий и Наденька продолжали раз в год навещать их. Оба оставались холостыми. Наденька училась в институте, Георгий работал, они не встречались, у каждого были свои интересы.
   В одну из поездок в Абрау, в автобусе мне и довелось встретить Наденьку. Она ехала к брату с большим плюшевым мишкой и букетом цветов. Букет она доверила мне, а заодно доверила и эту необыкновенную историю. Но прежде чем рассказать её, она достала из небольшой коричневой сумочки фотографию двух молодых красивых людей.
   – Посмотрите, – она сунула фотографию мне в руки.
   С неё на меня внимательно смотрел молодой мужчина с бородкой и аккуратными бакенбардами, большие чёрные глаза были умны и выразительны. Молодая женщина была синеглаза, с чёрными, словно нарисованными бровями, тёмными густыми ресницами, придававшими глазам особую привлекательность. Тёмные прямые волосы раскинулись по плечам.
   – Хорошая пара, красивая, – ответила я, не зная, чем именно хочет похвалиться девушка, показывая мне эту фотографию.
   – Красивая? – Наденька мягко улыбнулась и затем с трогательностью добавила: – Очень красивая. – Помолчала немного, потом тихо пояснила: – Это мой брат, а жена у него безрукая.
   Последнее поразило меня. И я уже с большим интересом стала рассматривать их лица, а Наденька рассказала мне историю, трогательную, волнующую, необычную, о любви двух людей, которые оказались выше мелких мещанских предрассудков и сумели пронести свои чувства сквозь невзгоды жизни, как яркий негасимый факел.

Людмила Леоновна Стрельникова Черноморская Венера

Людмила Леоновна Стрельникова
Черноморская Венера