-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Елена Николаевна Балышева
|
|  За полчаса до предательства
 -------

   Елена Балышева
   За полчаса до предательства



   В одном маленьком государстве жил принц. Красавец и умница, как это принято, а еще он свято верил в то, что острова, принцессы и Бог бывают только в сказках. Так ему сказал отец.
   Но однажды он ушел из дома и странствовал, пока не оказался на острове, где обитали очень красивые существа. Принц долго рассматривал их, пытаясь выяснить, что же это за чудо. И тут к нему подошел человек в вечернем наряде.
   – Правда ли, что это острова? – спросил принц.
   – Да, то, что ты видишь, – острова, – ответил незнакомец.
   – Значит, существа, обитающие на них, – принцессы?
   – Да, это принцессы.
   – Тогда ты Бог?
   – Да, я Бог. – Собеседник низко поклонился.
   Принц, вернувшись домой, стал упрекать отца:
   – Зачем ты обманывал меня? Я видел острова, принцесс и Бога.
   – А твой Бог был в вечернем наряде?
   – Да.
   – Тогда это не Бог. Ты встретил мага, сынок, и он внушил тебе, что это острова, принцессы и Бог. Тебе лучше забыть все, что ты видел.
   Но принц не послушал отца и, отправившись на остров, вновь встретился с тем человеком.
   – Зачем ты обманывал меня? – спросил он.
   – Хорошо, пусть будет так. Но ответь мне: открывший тебе, что я маг, носит одежду с закатанными рукавами?
   – Да. Но разве это имеет какое-нибудь значение?
   – Имеет. Он тоже маг и внушил тебе многое. Дома принц рассказал об этом разговоре отцу, и тот не стал возражать.
   – В нашем мире нет ничего настоящего, нет островов, принцесс и Бога, – сказал он. – Есть только магия, а за магией – пустота.
   – Если все так, то не стоит жить. Я хочу умереть! – сказал принц.
   Король, услышав это, позвал Смерть. Она встала у дверей в ожидании принца.
   Но принц раздумал умирать. Он решил, что не так уж страшно прожить эту жизнь без островов, принцесс и Бога.
   Король, улыбаясь, закатал принцу рукава и тихо произнес:
   – Поздравляю тебя, вот ты и стал взрослым.
 Из сказок психотерапевтов


   Так случилось, что рождением я предопределила гибель своей семьи. Род Атамановых, исковерканный появлением на свет девочки, к тому же глухой, прекратил свое существование в восемнадцатом колене, и некому больше изучать генеалогическое древо, любовно повешенное еще моим дедом на стене гостиной.
   Сейчас мне восемнадцать, и большая часть жизни позади. Плохо ли, хорошо – не мне судить, ее просто больше нет. Изменить это не в моих силах. Хочу ли я вернуться в прошлое и все поправить? Наверное, нет. Так получилось.
   Но восемнадцать лет назад все было иначе. Мой отец, тогда еще живой и веселый, всю ночь простоял под окнами роддома, в ужасе представляя муки жены и не смея даже молиться от страха. А мать, измученная процессом появления на свет ребенка, так долго и больно выбирающегося из нее на свет божий, думала только об одном: когда же это все закончится.
   Наконец я заорала, и медсестра, показав ей маленького, синего, сморщенного монстра, радостно объявила: «Девочка. Поздравляю». Это были первые слова, услышанные мной после тяжелого перехода из теплого и мягкого материнского уюта в мир, где мне, похоже, были не очень рады, что тут же подтвердилось стоном той, которая столько времени удерживала меня внутри: «Уберите, мне все равно. Унесите скорее. Ничего не хочу».
   Тогда я еще слышала. До сих пор не могу простить себе этого крика. Может быть, веди я себя тогда потише, сейчас все было бы иначе.
   Несколько дней спустя нас с матерью выписали, и мы отправились домой. Я плохо себе представляла, что такое дом, но все, открывая на минуточку мое лицо, говорили: «Ну, деточка, здравствуй! Сейчас ты поедешь домой».
   И я поехала. Впрочем, меня не спрашивали, хочу ли я другого. Отец, которого я узнала сразу, по рукам, гладившим живот мамы, взял меня, завернутую в одеяло, и понес к машине. При этом я чувствовала, как подрагивают его руки, и даже немного побаивалась, что в волнении он уронит меня с такой огромной высоты. Но все обошлось, он сел в машину, и мы поехали.
   Я так устала от переживаний, что заснула, не сумев продолжить знакомство со своей семьей.
   Дома нас встречали. Бабушка с дедушкой оказались шумными и хлопотливыми, что мне сразу не понравилось, а Настасья, весело подхватив меня на руки, понесла в комнату и там, уложив в кроватку, вкратце рассказала, кто есть кто. Наверное, именно в этот миг между нами пролетел ангел и навсегда сплел наши души, позволив научиться понимать друг друга с полужеста.
   В восемь месяцев я заболела. Говорили: «Не страшно, лучше сделать несколько уколов, на всякий случай, чтобы не было осложнения с летальным исходом». Я не понимала: почему надо бояться? Что страшного в «летательном» исходе, сны мои были полны полетов, все свое свободное время, а у меня его тогда было очень много: кормление, купание и переодевание, – я посвящала путешествиям. Я видела столько городов, стремительно проносясь над крышами домов и площадями, я побывала на многих планетах. Особенно я любила дороги, мне нравилось передвигаться над ними, строго придерживаясь белой разметки, порой я зависала около светофоров в ожидании зеленого света.
   Врач, не обращая внимания на мой громкий плач – говорить тогда я еще не умела, как, впрочем, и сейчас, – набрал полный шприц и вколол, очень больно, лекарство. К сожалению, мои возможности тогда были ограниченны, сейчас я прогнала бы его прочь, с его маленьким кожаным чемоданчиком и пачками незаполненных больничных листов. Но кто слышал меня тогда? Я только орала и извивалась так, что ему едва удалось вытащить иголку из моей ягодицы, не сломав и не оставив ее во мне навсегда.
   Через два дня температура перестала меня беспокоить и окружающий мир тоже. Родители наклонялись над моей кроваткой, что-то шептали, смеялись, показывая игрушки, но я перестала их понимать. Дом стал тихим, даже телевизор больше не мешал мне своими новостями.
   Странно, что никто, кроме меня, не замечал этого, все продолжали заниматься своими делами: куда-то уходили, возвращались, смотрели по вечерам телевизор, покупали мне веселые игрушки и нисколько не боялись этой тишины.
   Только однажды я заметила в маминых глазах тревогу. В тот день она вообще вела себя странно, подкрадывалась ко мне, стучала крышками кастрюль, широко открывала рот, наверное кричала. Несколько раз я повернулась, мне показалось, что ей это приятно. Потом мы еще несколько дней играли в эту игру, я даже научилась предугадывать ее движения и поворачивать голову именно тогда, когда ей этого больше всего хотелось. Через некоторое время все прекратилось, и мы опять зажили по-старому, если не считать, конечно, того, что все они по-прежнему открывали рот, но ничего не говорили, а игрушки перестали греметь и пищать.
   Отец, вечно занятый на работе, приходил домой поздно. Я всегда обещала себе, что обязательно его дождусь, но сон оказывался сильнее, и мы виделись только в выходные.
   Он был очень красивый, мой отец, высокий, рыжий, с голубыми смешливыми глазами. Каждый раз, поднимая меня на руки, он спрашивал: «Красавица, как твои дела?» А еще он пел мне всякие глупые песенки про паровозик с котом на крыше и комариков на шариках. Я до сих пор думаю, что тогда он не простил мне дурного поведения по отношению к доктору и поэтому выключил звук голоса, но и молчаливое пение радовало меня, я научилась понимать его по губам. По воскресеньям мы с ним гуляли в парке, я подсматривала в пластиковое окошко коляски за детьми и собаками, а он шел важно, катя перед собой коляску с наследницей.
   Мне очень хотелось быть достойной своей семьи, поэтому я решила начать говорить, но только так, как они, – громко и с улыбкой. Я долго думала: «Кого первым назвать по имени?» Папа хороший и добрый, мама, она особенная, несмотря на то что я так не понравилась ей в роддоме, простила меня и полюбила. Я выбрала маму. Оставалось только придумать, когда заговорить. И опять я все сделала неправильно. В тот вечер у нас были гости: бабушка с дедушкой и какие-то другие люди. Они протягивали маме цветы, цветные пакеты, говорили о чем-то, открывая рот, улыбались, подходили к моей кроватке, тыкали двумя пальцами в мой живот, а я смеялась – знала, им это было приятно, и ждала, когда же, наконец, и я смогу показать им, чему научилась. Дождавшись того момента, когда все гости соберутся в комнате, я встала, крепко вцепившись в бортик кроватки, и закричала: «Мама!» Но никто не заметил. После этого я еще несколько раз повторила: «Мама, мама!» Они не слышали, они не слушали меня. И тогда я заплакала, я плакала долго-долго, и не могла успокоиться, не потому, что хотела отомстить, а потому, что видела – меня не слышат, не понимают и со мной что-то не так.
   Сейчас мне восемнадцать лет, и я до сих пор помню то отчаяние. Я ненавидела и жалела себя, я хотела к ним, туда, где все понимают друг друга. С годами я узнала, что недостаточно быть слышащим, чтобы стать своим в этом мире, но тогда… Считается, что маленький ребенок не оценивает происходящее вокруг, он просто живет своими одноминутными потребностями. Это неправда. Я помню себя с первой минуты и точно знаю, что это не так. К сожалению, я не умела тогда выразить свои чувства, не научилась и теперь, когда жизнь подходит к концу.
   Через несколько дней после моей неудачной попытки поговорить мы пошли к врачу. И опять я, интуитивно чувствуя заранее, вовремя поворачивалась на звуки дудки и барабана, складывала пуговицы в коробочку и ни разу не ошиблась. Мать с доктором качали головой, о чем-то долго говорили, смотрели, как я играю в углу кабинета с плюшевым медведем, и явно не знали, что делать. Мама неожиданно расплакалась, стала о чем-то просить доктора, но он остался непреклонным, записал что-то в мою карточку и выпроводил нас из кабинета. На этом мои испытания прекратились.
   Я росла. Научившись сначала ползать, а потом ходить, я стала познавать окружающий мир, стаскивая со стола скатерть, ломая ручки, карандаши и прочие дорогие моему отцу вещи. Не помню, чтобы он хоть раз отругал меня или шлепнул, даже тогда, когда его любимая пишущая машинка, упав, приказала долго жить. Мама же часто хлопала меня по попе. Но ее рука, легкая и добрая, особенного вреда не приносила и уж никак не могла помешать мне самостоятельно осваивать пространство комнаты.
   Я становилась старше, но не говорила. После первой неудачной попытки порадовать родителей криком «мама!» я не перестала мучить свое горло звуками. Я не молчала, пела песни, сочиняла про себя целые истории, но не имела возможности выразить это в словах. К пяти годам, придумав новый язык, я дала каждому предмету, попадавшему в круг моих интересов, собственные названия, но они явно не совпадали с общепринятыми; карандаш, например, я окрестила «чваки», фломастеры, особенно любимые мной, – «блобусы», а собак я считала просто «бруками».
   Родители тревожились, не находили себе места, точно зная, что ребенок моего возраста обязан говорить фразами, но я упорно молчала, продолжая правильно реагировать на дудки и барабаны, а также на движения губ разных специалистов. Не могла же я огорчать маму.
   Диагноз, ради которого мы обошли не одну поликлинику, был неизменен: «Подождите, скоро заболтает, девочка в норме, ленивая, не хочет». Но я хотела, я очень хотела, просто не знала как.
   В октябре меня показали логопеду. Это посещение оказалось для меня даже интереснее, чем исследование письменного стола папы. В его кабинете, набитом игрушками, в самом центре я увидела компьютер, по экрану которого носились медвежата, которые что-то складывали в корзины, играли в футбол, танцевали. Я так увлеклась увиденным, что забыла и в первый раз подвела маму, не повернувшись на звуки «па-па-па». Я забыла настроиться и почувствовать, я была очень занята.
   «Как же так? Это невозможно. Она всегда хорошо реагировала на звуки?» Я знаю, мама говорила логопеду именно это.
   Потом меня повели в другой кабинет, скучный. Там сидела странная тетя в белом халате, улыбалась, но к игрушкам подходить не разрешила. Я чувствовала ее симпатию, но вела она себя странно: развернув меня спиной к письменному столу, на котором стоял «ящик с лампочками», надела на мои уши круглые штуки, неприятно сжавшие голову, приказала сидеть и внимательно слушать. Я совсем потерялась. Задание, очень простое для моих пяти лет, состояло в том, что в какой-то момент я должна была взять с магнитной доски разноцветную фишку и положить в коробочку. Но когда? Никто не шевелил губами, дудок и барабанов я не видела, все улыбались, а мне хотелось плакать. Тогда я еще не умела «держать себя в руках» и, не придумав ничего лучшего, разревелась. Я плакала за маму, папу, себя. Не понимая еще происходящего, я чувствовала – произошло страшное, я опозорила семью, и вообще, со мной что-то не так. Я плохая, и, наверное, меня не за что больше любить. Но ведь я ни в чем не виновата: я старалась, я просто не понимаю, как выполнить это задание. Я ничего не чувствую, мне трудно из-за этих штук на ушах.
   Как выяснилось, это не мир замолчал после укола, и дело не в моем неумении быть послушной. Просто лекарство, введенное на всякий случай, чтобы не было осложнения, сделало меня глухой. Вот почему они все перестали говорить, а только шевелили губами. Конечно, тогда я этого не поняла, я только видела, что мама снова плачет: я подвела ее и опять огорчила.
   Весь вечер родители, сидя на кухне, что-то обсуждали. Я знала, что говорили обо мне. Надеясь, что папа, как обычно, зайдет поцеловать меня на ночь, я решила ни за что не засыпать до его прихода, но он то ли не захотел, то ли забыл прийти. Я ждала очень долго, так долго, что даже не заметила, как полетела над дорогой, туда, в тот мир, где все поют и говорят на моем языке.
 //-- * * * --// 
   Беда пришла тихо, без выстрелов и боя барабанов, нарядилась в белый халат врача, взяла в руки шприц и навсегда сделала их девочку глухой. Тихая безысходность событий.
   – Ну, не слышит, и что? Ничего страшного. Купим слуховой аппарат, отдадим на занятия к лучшим педагогам. Главное, теперь мы знаем, почему она молчит, – твердил Илья, не смея проглотить налитую ему женой стопку водки.
   – Илюша, как же так, ведь она теперь уже никогда не сможет учиться в школе, и дети, они такие злые, разве будут дружить с ней?
   – До этого дружили, а теперь что изменилось? Будет с нами общаться, мы ничуть не хуже ее Светки Белоусовой.
   Слова утешения не приносили, но говорить их было необходимо, иначе нельзя: тишина раздавит, уничтожит последнюю надежду. Надо делать вид, что ничего страшного не происходит, обязательно найдется выход из ситуации и решение проблемы так просто, что даже переживать из-за нее не стоит.
   Наталья слушала и не верила.
   – Врач сказал, надо купить слуховой аппарат.
   – Я завтра же позвоню Инне Васильевне и все подробно узнаю. А сейчас давай спать, и перестань плакать, этим не поможешь. Себя измучила, меня измучила.
   – Мы ничего не знали. Пять лет. Как же так? Ведь она реагировала на дудки и барабаны. Господи, за что?
   – Не хочу больше о дудках и барабанах, хватит, я в последнее время только и слышу: дудки и барабаны. Нам сегодня русским языком сказали: путь один – педагогический, девочку надо искусственно учить говорить. Будет трудно, но мы справимся. Главное, что теперь мы точно знаем, в чем проблема.
   – Но как же так? Почему? За что?
   – Милая, прекрати истерику, прорвемся как-нибудь, Варенька будет говорить.
   – Но ведь дудки и барабаны?…
   – Все! Все! Давай спать. Я только пойду попрощаюсь с девочкой.
   В детской было тихо и покойно, Варя пошевелилась, сладко чмокнула во сне, но не проснулась. «Девочка, бедная моя, ничего. Все у нас получится. Спи, родная, набирайся сил, теперь тебе придется много работать, чтобы стать полноценным человеком». – Еще раз поцеловав дочь, он вышел из комнаты и пошел спать. Завтра тяжелый день, а для него к тому же и последний, впрочем, этого он знать тогда не мог. А в спальне – убитая горем жена. Вряд ли она заснет сегодня, так и пролежит с открытыми глазами, мясорубкой перемалывая одни и те же мысли, иногда поскуливая: «За что, Господи?»
   Прижавшись к теплому боку жены, он быстро заснул, надо было отдохнуть, чтобы со свежей головой принять решение о будущем. Ему снилась всякая ерунда, и не было в ней беды или радости, обычные проблемные сны, с чередующимися событиями, без предсказаний и знаков, сны ни о чем.
   Утром, наскоро приняв душ и позавтракав, он ушел на работу. Дверной замок, щелкнув, надежно закрыл квартиру, сердце стукнуло, будто предчувствуя что-то, но, боясь опоздать, он не повернул назад, не вернулся посмотреть еще раз на спящих женщин, маленькую и взрослую, ушел, не успев толком попрощаться.
   Наталья еще спала, когда телефон тревожной дрелью взорвался на журнальном столике. Звонил партнер и начальник Ильи.
   – Наташка, вы что там, еще спите? Где Илюша? Уже ушел?
   Ее всегда так смешило: это у «Илюши», мужика под два метра ростом, здорового, мог на себе «домик унести» – и такое детское имя.
   – Не знаю. Его, кажется, нет. Я спала, извини. Сейчас посмотрю. Илья?
   Квартира ответила тишиной.
   – Костя, я не слышала, как он уходил, может, и проспал, у нас вчера жуткий вечер был. Позвони ему на трубу.
   – Да звонил. Не отвечает. У нас заказ с верфями горит. Он ее дома не забыл?
   – Нет, он без телефона никуда. Подожди, сейчас приедет. – И положила трубку.
   У Ильи была дурная привычка избирательно отвечать на телефонные звонки, они даже несколько раз ссорились из-за этого. Но он продолжал упорствовать, и Наталья постепенно к этому привыкла, поэтому нисколько не встревожилась звонком Березина. Опаздывает, не хочет оправдываться. Потянувшись в последний раз, она встала и пошла готовить завтрак. Скоро проснется Варя, ее надо покормить и решить, с чего начать. К кому сегодня они поедут. Вариантов немного: сурдо-центр, там хорошие сурдопедагоги и кооператив «Слух». Впрочем, с аппаратами лучше подождать, пусть благоверный сначала поговорит с Инной Васильевной. С ней можно и вечером встретиться, она свой человек и с Илюшей лет двести знакома, а в сурдоцентр ехать надо.
   Снова захотелось плакать. Как же так, их девочка, такая умненькая и красивая, теперь будет разговаривать руками и никогда не услышит шум моря?
   За завтраком и утренней уборкой они провозились часа два. Варька баловалась, капризничала и очень раздражала Наталью, уснувшую только под утро и разбуженную дурацким звонком Илюшиного шефа.
   Лучше выяснить на всякий случай, может, он уже дозвонился куда-нибудь и что-то решил. Набрав номер рабочего телефона мужа, она стала натягивать на дочку новые колготки, та отбрыкивалась, выскальзывала ножками и никак не хотела одеваться.
   – Хватит! – прикрикнула она на ребенка, но дочь никак не отреагировала.
   Господи, она же не слышит, стукнуло тяжелым молотком в сердце.
   – Алё, – изменившимся от горя голосом простонала она, когда на том конце взяли наконец трубку. – Илья, как же все дальше будет?
   – Вы знаете, он еще не подъехал. А кто его спрашивает?
   Тут она поняла, что говорит вовсе не с мужем. Это был Андрей, один из сотрудников Ильи.
   – Здравствуйте, Андрей. Это Наташа. А куда он уехал, не знаете?
   – Его с утра нет. Тут все стоят на ушах. Генеральный с утра рычит и к себе в кабинет срочно требует, но Илья Сергеевич как в воду канул. Нигде нет.
   – Генеральный?
   – Илья Сергеевич вчера взял домой документы на доработку и не везет.
   – Хорошо. Я позвоню ему на сотовый.
   – Позвоните, пожалуйста. Нам он не отвечает. И передайте, пожалуйста, если не трудно, что он нам очень, очень нужен. Пусть приедет или отзвонится.
   – Хорошо, Андрюшенька, я обязательно передам.
   Судя по тому, как Андрей два раза повторил «пожалуйста», там у них и вправду переполох.
   «Интересно, где же он? Может, у Инны Васильевны? Вот было бы хорошо, если он уже все узнал и нашел слуховой аппарат. Вчера он не собирался ехать, теперь еще на работе неприятности у него будут. Что же нам так не везет? Ничего не сказал, поехал, непонятный человек».
   Тогда она еще не знала, что Илья Сергеевич Шеманский, тридцати семи лет, поступивший в Александровскую городскую больницу в десять часов тридцать четыре минуты с открытой черепно-мозговой травмой, лежит в реанимационной палате, голый и не чувствующий боли, после трехчасовой операции, проведенной местным нейрохирургом, специалистом третьей категории Злобиной Татьяной Алексеевной, и больше никогда и ничего не скажет. Врачи ждали результата. Согласно их прогнозу, он выжить не мог, но чем черт не шутит, чуда еще никто не отменял.
   – Может, родным сообщить? – Молоденькая медсестра работала только второй месяц и еще не освоила «врачебную этику».
   – Зачем? Нужен будет, сами найдут. Его же на «скорой» привезли, значит, в справочную передали.
   – А вдруг он в себя придет? Поговорить захочет?
   – Иди лучше пару уколов сделай, потренируйся. Он, если и придет в сознание, то не скоро, а говорить, похоже, больше никогда не будет.
   Девушка, еще не привыкшая к смерти, не понимала хладнокровия дежурного врача: «Человек умирает, а она так. А ведь у больного наверняка – жена, дети…»
   Пройдет еще немного времени, и девочка-медсестра научится не замечать боль и страдания, и вовсе не оттого, что душа очерствеет, – иначе не выжить, не сохранить сердце здоровым. А пока…
   – Я все-таки позвоню?
   – Иди, говорю, в отделение, – отрезала врач.
 //-- * * * --// 
   Варя категорически отказывалась одеваться, брыкалась, отталкивала колготки. Наталья уже хотела ее наказать, когда вновь позвонил Костя:
   – Наталья, где Илья? Ты точно не знаешь?
   – Да нет же. Я несколько раз набирала его, не отвечает. Сейчас еще в одно место попробую.
   – Где это? Может, я сам?
   – Нет, ты не знаешь. Мы вчера обследовали Вареньку, у нее глухота, может, он у Инны, она обещала помочь с аппаратами.
   – У Корольковой? Знаю. Я ей сам сейчас отзвонюсь, а ты не переживай, найдем мы твоего мужа, если жив.
   Она снова стала натягивать на Варьку колготки, но теперь уже не слушались руки, а не дочь. Предчувствие чего-то еще более страшного, чем диагноз, поставленный вчера дочери, завладело ею, сердце два раза тревожно стукнуло и притихло, боясь будущей правды.
   В тот день он так и не появился. В службе поиска пропавших людей сообщили, что авария случилась недалеко от их дома и гражданин Шеманский доставлен в городскую больницу номер двадцать два в тяжелом состоянии. Телефон справочной службы никак не хотел отвечать, и она позвонила матери, у которой там работала подруга, с просьбой все выяснить. Хотя уже точно знала, что выяснять ничего не надо. Илья умер и домой не вернется. Ошибиться она не могла, слишком уж спокойно и безразлично стучало сердце. Оставалось только найти способ последовать за ним, но так, чтобы не пострадала Варя.

   Хоронили его тихо, без особых речей и поминаний. Костя заказал два автобуса для сотрудников и «Волгу» для Натальи с родителями. Варю решили с собой не брать. Зачем пугать ребенка? Понять еще ничего не может, маленькая, рано ей смерть видеть. Настя тоже хотела ехать, но Наталья упросила ее остаться с племянницей, не хотелось обращаться к другим, да еще в такой день.
   В морг приехали вовремя, но, как оказалось, позже всех. Первым к ней подошел Костя, восторженно и так неуместно по-детски затараторил: «Лицо изменилось, совершенно неузнаваемое. Да, еще и без волос, в косынке. Я с трудом нашел».
   Наташа чуть не упала в обморок от этих слов, но собралась, не разрешила себе расслабляться.
   Илья лежал справа, у колонны, и ничуть не изменился. Она сразу узнала его. Это был ее муж, с немного припухшими и закрытыми, точно в глубоком сне, веками.
   – Здравствуй, Илюша. Ну как ты тут?
   Мать посмотрела на нее как на сумасшедшую, но ничего не сказала. Она мешала своим подслушиванием, сострадательно-навязчивым, нарушающим канву последнего разговора.
   – Мама, отойдите, пожалуйста. Можно нам побыть вдвоем?
   – Наташа, ты что? Он умер. Лучше поплачь, посмотри. Не обращайся к нему как к живому, – горько выдохнула Владлена Александровна.
   – Мама. Я прошу вас, не надо. Он жив. Он еще вернется. Отойдите! – сорвавшись на крик, грубый, неуместный, зарыдала она.
   Мать отошла в сторону, но глаз с дочери не спускала, приготовив на всякий случай пузырек с каким-то сердечным лекарством.
   В отличие от Владлены, в последнее время часто бывавшей на похоронах, Наталья покойника видела впервые. Она с детства боялась смерти, думала, что нет ничего страшнее мертвого тела. Но оказалось иначе – пугают не покойники, пугает необратимость, невозможность возвращения.
   Кто-то подходил, клал цветы, ее обнимали, но она не замечала. Только бы не расставаться. Пусть немного опоздает автобус, пусть работники морга будут долго торговаться о вознаграждении. Еще несколько минут. Он вот так полежит, она постоит рядом, расскажет, как опять ничего не успела, не выяснила о Варьке, как холодно и страшно оставаться одной, особенно по ночам; поплачет, тихо, бесслезно, о том, что не умеет жить без него, и ждет его возвращения, и не верит, даже сейчас, стоя около гроба, с раздражающе красной обивкой, что его никогда не будет.
   Но тут гроб закрыли крышкой и понесли в автобус, не дав ей договорить.
   Потом на кладбище кто-то обещал найти убийц, не бросить в беде семью и прочее, обычное для похорон. А она думала только о том, что чем больше людей узнает о его смерти, тем меньше вероятность его возвращения. Зачем они здесь? Ведь им все равно…

   Утром, проснувшись, я поняла, что опоздала, папа уже уехал на работу, наверное, он очень торопился или обиделся. «Вечером, я обниму его вечером», – решила я и отправилась заниматься своими важными детскими делами. Но тревога осталась.
   Вечером он не пришел, он вообще больше никогда не пришел. С тех пор я его никогда не видела, наверное, он ушел от нас специально, потому что я глухая. Даже потом, когда мне рассказали о его смерти подробно, я так и не поверила в случайность, точно зная, что причиной его гибели стала моя неполноценность. Ему было стыдно за такую дочь. Может быть, не будь я глухой, он дожил бы лет до семидесяти и ушел тихо, в кругу семьи, со спокойной мудростью на лице.
   Теперь, вспоминая то время, я все чаще ловлю себя на мысли, что счастлива была только там, в стране выдуманных героев, с такой любовью отвечавших каждому простому движению моей юной души.
   Детская память мимолетна. Сейчас мне кажется, что после смерти отца в нашем доме ничего не изменилось, только к запаху свежей клубники, неизменно царившему по утрам на кухне, примешался привкус каких-то лекарств с примесью табачного дыма. А еще что-то случилось с зеркалом в прихожей. Выбежав однажды из детской, я увидела, что оно покрыто черной вуалью. Зеркало показалось мне очень странным. Раньше это было просто зеркало, и я любила покрутиться перед ним, представляя себя красавицей. Но под вуалью… Я его боялась, казалось, стоит остановиться неподалеку или замедлить шаг, и серебристая гладь, колышущая изнутри вуаль, затянет туда, откуда нет возврата.
 //-- * * * --// 
   Мама то плакала, то смеялась, вела себя странно, а потом притихла. Она очень подурнела за это время и меня больше не любила, я ей сильно мешала. Стараясь как можно реже попадаться ей на глаза, я большую часть времени проводила у Насти или в своей комнате, продолжая болтать со своими вымышленными друзьями. В наших беседах теперь было все больше новых слов – простых и понятных мне и все больше и больше отличавшихся от общепринятых, тех, которые использовали в общении люди. Но кто мог мне это объяснить?

   Ни у Натальи, ни у мужа в роду не было глухих. Поэтому предположение генетического происхождения сенсоневральной тугоухости Инна Васильевна, знакомая Ильи, скупо консультируя по телефону, отмела сразу. «Прежде всего выясните, что послужило причиной потери слуха, а потом будем протезировать», – без прежней теплоты в голосе закончила она разговор с неинтересной ей Наташей. Она явно не хотела заниматься проблемами Шеманских. Пришлось брать телефонный справочник и разыскивать самостоятельно адреса клиник, занимающихся слухопротезированием.
   На приеме в НИИ ЛООР первым делом ей предложили совместно с мужем сдать кровь на какой-то там белок, недавно открытый генетиками. Наташа долго и путано объясняла про погибшего мужа и отсутствие глухих в их семьях. Известие о смерти Ильи на врача впечатления не произвело, ему давно уже наскучили истории о бедах и болезнях пациентов; делая вид, что слушает внимательно, он вздыхал в нужном месте рассказа, опускал глаза, но не слушал. Наталья точно знала – неинтересно ему. Уже выписывая направление, он вдруг оторвал глаза от бланка и спросил:
   – А родители мужа согласятся?
   – Они тоже умерли.
   – «В чертогах смерти, видно, пир горой, что столько свежих королевских трупов нагромоздила…» – зачем-то процитировал он Шекспира и снова склонился над листом бумаги. – Все родственники на том свете или кто остался?
   – Нет, господин эрудит. – Ей вдруг так захотелось врезать по этой холеной морде, чтобы не позволял себе хамства. – Есть сестра мужа – Настя.
   – Так найдите ее и пригласите к нам, пусть отдаст каплю юной крови «вампирам»-генетикам.
   – Юной? Может, она старуха?
   – Ну, это вам лучше известно. Впрочем, думаю, причина глухоты вашей дочери другая. – Неожиданно изменив интонацию, он заговорил по-настоящему: вкрадчиво и внимательно, как должно говорить медику с родственниками больного.
   – Инна Васильевна тоже так считает.
   – Не знаю, о ком вы. Скажите, ведь у вас и вашего мужа неслышащих в роду не было?
   – Нет, по крайней мере, нам об этом не рассказывали.
   Было, не было – как теперь об этом узнаешь? Они познакомились, когда родители Ильи уже погибли в автомобильной катастрофе, из родственников оставалась только тетка, уехавшая через неделю после свадьбы в Кингисепп и не появившаяся даже тогда, когда родилась Варька. Илья рассказывал о каких-то еще родственниках. Но кто они и где живут?
   – Тогда сестра. Она придет?
   Увлекшись воспоминаниями, она не расслышала последнего вопроса, пришлось переспрашивать. Чувствуя себя невероятно униженной, она никак не могла сосредоточиться. А тот, как будто увидев это, сделал минутную паузу и задал вопрос, удививший ее своей беспардонностью: «А как погиб ваш муж?»
   Почему-то вместо того, чтобы поставить нахала на место, Наталья стала рассказывать о том, как они узнали о Вариной глухоте, и звонках мобильника, не дававших собраться с мыслями, и морге, где все мешали поговорить с Ильей, даже о Боге, так жестоко обошедшемся с ними. А он сидел и слушал так, словно только этой истории ждал последние полгода.
   Советы многоопытных коллег ничему его не научили. Заучивая наизусть Шекспира и цитируя к месту и не очень, внушая себе, что он просто врач, а приходящие в его кабинет не больше чем пациенты и в его обязанности не входит сострадание, каждый раз, видя слезы и безысходность, он продолжал откликаться на чужую боль. Вот и сейчас хотелось прижать эту совершенно незнакомую женщину к белой груди халата, посочувствовать ей, пообещать прекращение бед и еще что-то.
   Не успев, слава богу, наделать глупостей, он продолжил:
   – Серьезные заболевания во время беременности?
   – Нет, никаких.
   – Ребенок часто болеет?
   – Нет, обычно. Простуда, грипп без осложнений, ветрянка. Она легко переносит: два-три дня температура, и уже носится по квартире.
   – Антибиотики кололи?
   – Один раз, на всякий случай, гинтомицин, для профилактики.
   – Что значит гинтомицин на всякий случай?
   – Ну, я не знаю. У нее понос был. Врач выписал. Мы медсестру нашли, она уколы делала.
   – Кровь можете не сдавать. Сенсоневральная тугоухость приобретенная, единственное, чем могу утешить, – дети вашей дочери будут слышать.
   – Она оглохла от поноса?
   – Нет. Девочка потеряла слух после внутримышечного введения гинтомицина. Обычное дело. Странно, что лечащий врач позабыл сообщить вам о возможном осложнении, а может, и не знал. Тогда на это мало обращали внимание: новый препарат, малоизученный.
   – Вы хотите сказать, что ваш коллега по собственной некомпетентности сделал мою девочку глухой и не понесет за это никакой ответственности? – Руки Натальи дрожали, лицо стало багровым от негодования.
   – Конечно, не понесет, он спасал ребенка, и эта мера явилась крайне необходимой. – заставляя себя вновь стать циничным, парировал сурдолог. – Естественно, это неправильно, и выписавший рецепт врач обязан отвечать. Но кому? Мелкая медицинская ошибка, не повлекшая за собой утраты человеческой жизни. Не более.
   – Что значит спасал? От чего? От поноса?
   – Не от поноса, а от кишечной инфекции. Судиться с медициной – дело пустое. Давайте лучше обдумаем пути реабилитации.
   – А потом окажется, что и вы ошиблись? И она совсем оглохнет?
   – Не доверяете мне – найдите другого сурдолога.
   Что за работа? Разве сейчас можно объяснить ей, что ребенок уже никогда не будет слышать полноценно, что девочке придется собирать слова, как мозаику, по догадке, по неясным слуховым ощущениям. И нет таких слуховых аппаратов, которые могли бы поправить положение. Может быть, взять и выпалить: «Ваша дочь никогда не будет нормальным человеком. Пусть вы пожертвуете на это всю свою жизнь. Все равно она будет слышать по-своему, иначе, чем вы, говорить, даже когда вы научитесь ее понимать, ужасно, издавая неприятные гортанные звуки, а мировосприятие ее останется на уровне семилетнего ребенка и в тридцать лет. И не потому, что дурочка. Если для слышащих детей квадрат – это просто квадрат, то для нее квадрат – это тоже квадрат, но только в цветочек. Девочка вырастет, выучит все возможные слова и формулы, окончит школу, может быть, даже поступит в институт, но она никогда не найдет общего языка со своими сверстниками. Хорошо, если подвернется какой-нибудь старый козел или восторженный мечтатель и женится на ней. Но чудес не бывает – и дочь, и зять ваши будут большими, половозрелыми детьми, плохослышащими и неприспособленными к нормальному быту. Сначала вы будете страдать молча, потом решитесь на первое высказывание, на первый скандал и потеряете дочь, которая уйдет вслед за мужем, а вы останетесь одна, с осознанием бесполезно потраченной жизни».
   Но сказать это – значит убить веру в будущее. И он не вправе, пусть лучше – сурдопедагог.
   – Давайте по существу. У вас есть только одна возможность вернуть ее в мир слышащих: подобрать хорошие слуховые аппараты и найти сурдопедагога.
   – Боже мой! Вы о чем? Моя девочка потеряла слух по вине лечащего врача, и никто за это не ответит.
   – А еще ваша девочка, пока ее мать размышляла о своих бедах, упустила драгоценное время. Вместо того чтобы учиться говорить и понимать речь других, она придумывала ирреальный мир и жила в нем. Давайте прекратим искать виновных и займемся делом. Как у вас с деньгами?
   – Сколько я вам должна?
   – Я не о том. На какую сумму мы можем рассчитывать при подборе аппарата?
   – Все равно, лишь бы она слышала.
   – Так, как вы, она никогда слышать не будет, но что-то услышит, вопрос в ваших материальных возможностях.
   – Откуда в вас столько бессердечия? Неужели вас не волнует будущее ребенка?
   – Я всегда был за правду. Не стоит меня ни в чем обвинять. Ваша дочь ко мне имеет малое отношение, а продажа слуховых аппаратов – большое. Я профессионал; если вам хочется поохать и повздыхать – идите к психологу. Моя задача – качественное протезирование, исходя из расчета возможностей клиента. – «А еще мне очень хочется помочь лично вам, – неожиданно всплыло откуда-то из глубин сознания, – потому что я никогда прежде не встречал таких красивых и таких несчастных женщин».
   «Хорошо, что до конца приема не больше часа, так и до психиатрии недалеко», – подумал доктор, глядя вслед выходящей из кабинета Наталье, после чего, вымыв руки над узкой раковиной в кабинете, постарался забыть подробности разговора с пациенткой – у него своих проблем выше крыши, чтобы чужими проникаться.
 //-- * * * --// 
   Вечером, сидя в кафе, в обществе очередной подруги, он никак не мог избавиться от мысли, что упустил очень важную деталь в разговоре с предпоследней пациенткой и теперь сложный механизм его судьбы разладится, перестанет работать должным образом. Что-то удивительное присутствовало в этой женщине, хотелось бросить все и вместе с ней оказаться на каком-нибудь далеком и экзотическом острове, с пальмами, белым песком, качающимися на рейде яхтами. Перед глазами возникла сцена из классического английского романа, в которой он отдавал команды нерадивому капитану яхты, а она, изнеженно-утонченная, пила шампанское в шезлонге и влюбленно всматривалась в его лицо.
   – Тебе что? Водку или пиво? Могу коньяк, мой шеф сегодня контейнер мочалок скинул, я при деньгах.
   Грубоватый голос спутницы нарушил атлантический пейзаж, недавняя пациентка, яхта и капитан растворились в дешевом сигаретном дыму, чтобы уже не возвратиться никогда.
   Посмотрев на подругу, он подумал: «Ничуть не хуже той дамочки, немного замучена безденежьем, работой не на своем месте. И что с того?» Улыбнувшись «королеве мочалок» и хлопнув сотку водки, он успокоился. Завтра он снова будет цитировать Шекспира и делать вид, что ему нет дела до чужих страданий. А сегодня он отдыхает, пошли они к черту, эти виды океана с борта несуществующей яхты.

   В один из весенних дней, когда по улице гуляло недавно проснувшееся счастливое солнце, а облака, совсем юные, еще не научились превращаться в тучи, мама с бабушкой повезли меня в больницу, там мне в уши вставили две какие-то трубочки с коробочками, и я стала слышать. Мир звуков испугал меня, слова оказались незнакомыми, и я их не понимала. Та же тетя, что когда-то назвала меня глухой, шипела у меня за спиной, орала «па-па-па», а я боялась, вздрагивала, один раз даже заплакала. А они радовались. Они больше не любили меня, иначе не стали бы так мучить. И я отказалась от них. Мне больше не хотелось видеть маму, она предала меня, я ненавидела улыбающуюся бабушку. Именно тогда я решила: вырасту и уйду от них навсегда.
   Тетя Лена, так звали тетю с веселыми мишками в компьютере, пообещала научить меня говорить, и страдания мои умножились. Два раза в неделю мы ездили к ней на занятия. Сейчас я уже не помню ее лица, только руки и какие-то железные палки, которые она запихивала в мой рот, заставляя произносить то «па», то «ша», повторять за ней слова из чужого, непонятного языка.
   Дома все повторялось: мама или бабушка сажали меня за стол, показывали картинки, подкладывали под них листочки с буквами и требовали называть знакомые мне предметы чужими, неизвестными именами. К восьми годам я освоила два языка: родной и тот, которому меня учили.
   Как жаль, что рядом не было отца, он бы все понял и не заставлял бы меня врать. Жизнь складывалась не в мою пользу и без поддержки высших сил. Дед последние годы отсиживался на даче, появлялся редко и ни во что не хотел вмешиваться, тем более в мое образование. А потом произошло заранее запланированное мамой и бабушкой событие: я пошла в школу.

   Когда начались занятия, они измучили всех, Варька заговорила, скоро, непонятно. Наталью предупреждали: речь смазанная, без интонирования – норма для детей с такой потерей слуха. Но утешения это не приносило. Девочка болтала без умолку, но о чем – надо было догадываться. Окружающие просто принимали ее за идиотку, задавали вопросы, поучали, советовали.
   Почему люди, как правило вежливые и неназойливые в любых иных вопросах, лезут с поучениями и рекомендациями, когда дело касается воспитания и образования чужих детей? Не проходило дня, чтобы какой-нибудь милый человек в общественном транспорте, склонившись к Наталье пониже, не говорил: «Ребенком, дорогая, необходимо заниматься, даже если он такой» или «Ах, какая красивая девочка и совсем не говорит, вы начинайте с коротких слов и, вообще, побольше общайтесь с ребенком». Наталья не злилась, только иногда ночью, представляя себе будущее, горько, по-старушечьи плакала в подушку, слушая Варино довольное сопение.
   Да, дочь не такая, как все. Придя из школы, она никогда не сможет весело рассказать о пятерке по чтению и о том, как сосед по парте двинул ей по спине портфелем, а она его чуть не прибила. Нет, рассказать она, конечно, сможет, но придется вслушиваться в слова, вычленять звуки, догадываться по контексту. К тому же она плохо запоминает названия предметов, глаголы более или менее выучила, а существительные никак ей не даются. Такие простые слова, как «стол» или «книга», звучат у нее витиевато, совсем не так, как обычно.
   Массовой школы для дочери Наташа не искала, пусть Варя учится «со своими», в спец-школе для детей с потерей слуха, как-никак беда у них общая. Но бабушка, «возмущенная таким отношением к ребенку и семейным традициям», не позволила: «Дети Атамановых никогда не учились в заведениях. Может, конечно, у Шеманских такое и бывало, ты у Насти спроси. Она наверняка многое помнит». И дальше шел текст о безответственности, лени, неуважении к прошлому.
   Когда и за что она так сильно невзлюбила Настю, сестру Ильи, Наталья не заметила. Но если речь заходила о Насте, лицо Владлены Александровны, еще достаточно красивое, краснело, а губы превращались в скорбный угол. «Эта негодяйка, женившись вместе с Ильей на моей дочери, приехала и поселилась в нашей квартире, мало того, еще в дела семьи лезет, дрянь».
   Так было каждый раз, бороться с этим было бесполезно. Она, словно попугай, твердила одно и то же, и никакие аргументы для нее больше не существовали. Оставалось только, виновато глядя на Настю, повторять: «Не обижайся, пожалуйста, ты же знаешь, как мы все переживали смерть Илюши, к тому же они, слава богу, с нами не живут».
   После смерти Ильи семья совсем развалилась, но не сразу, потихоньку. Первым отдалился отец, теперь он жил на даче, в городе бывать не любил, и раздражался на любую попытку втянуть его в решение каких-либо вопросов. У него была печка, парники и воспоминания. Иногда, выпивая с соседом, таким же неприкаянным и одиноким, он размышлял вслух о судьбе и никак не мог найти ответа: «Почему жизнь такая сволочная?» Павел Андреевич Атаманов, дед Варвары, потомственный казак, выросший с мечтами о Доне и казачьей вольнице, смерти не принимал. Он ненавидел ее, как ненавидят человека однажды предавшего, непорядочного товарища.
   Еще мальчишкой, похоронив всех близких в блокаду и хлебнув прелести взрослой жизни, он объявил смерти войну. Но она всегда побеждала, и не было вариантов. Справиться с горем, чтобы жить! Шестьдесят три года он только тем и занимался. Сиротство, семнадцать лет в заводском общежитии и жена превратили его в человека замкнутого, эгоистичного и далеко не доброго. Но дочь привела в дом зятя, и он оттаял. Илюша оказался человеком добродушным и интересным, имеющим собственные, достаточно четкие представления о жизни, уважающим мнение других.
   В семью он вошел сразу, без запинок. Это был именно такой муж, о котором мечтал Павел Атаманов для дочери. Все предыдущие Натальины женихи были ужасны: один писал стихи, у другого, генеральского сынка, самомнение заклинивало до потолка, а третий… Да что их вспоминать? Пока Варька, долго не желавшая появляться на свет, орала, очутившись в новом мире, а они с Ильей стояли, не обращая внимания на мороз, под окнами больницы, вопрос родства был решен окончательно: сын, и только сын. Наталья потом рассказывала, как соседки по палате завидовали: муж и отец, вместо того чтобы водку в тревогах пить, стоят под окнами и поддерживают своих девочек.
   Наташка вышла замуж за Илью, у них родилась дочь, и все было хорошо. А потом Ильи не стало, мир, такой привычный и уютный, рухнул. Не вышло счастья-то. Похоронив мужа, Наташа, невменяемая и опасная в своих намерениях, тенью слонялась по квартире, позабыв о дочери и изобретая новые способы самоубийства. Настенька, сестра Ильи, совсем еще юная, все плакала и твердила о каком-то ею самой выдуманном проклятии, якобы наложенном на них цыганкой, и только Владлена, привыкшая принимать удары судьбы достойно, без истерик, оказывала всем «первую помощь» и повторяла: «Илью не вернешь, делать нечего, надо жить». Но это почему-то особенно раздражало Павла Атаманова. Тогда он впервые заподозрил жену в неискренности.
   На девятый день Павел Андреевич вместе с Наташей и Варенькой поехал в лавру. Служба, долгая, с песнопениями, отчитками, внучку утомила, она разбаловалась, вела себя плохо. Он хотел, подхватив девочку, выйти из храма, но, заглянув в глаза дочери, замер в ужасе: в них ничего, кроме раздражения и ненависти, не отражалось.
   – Дочка, что ты? Помолись. Попроси Господа, пусть примет мужа твоего у престола. Молись, нам нужен покой.
   – Оставьте меня, – прошипела Наташа, – где был ваш Бог, когда Варвара оглохла? Что делал он, куда смотрел, когда умирал мой муж?
   – Что ты, доченька, мы ведь верующие люди, и помыслы Создателя нам неизвестны. Может, он спасает нас.
   – Вот и не надо со мной говорить. Пусть оставит свои помыслы при себе. – Схватив Варю за руку, она вышла из храма.
   А над склоненными головами звучало: «Они подобны детям, которые сидят на улице, кличут друг друга и говорят: мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам плачевные песни, и вы не плакали. Ибо пришел Иоанн Креститель: ни хлеба не ест, ни вина не пьет; и говорит в нем бес…»
   Через неделю Павел Андреевич вернулся в лавру и, остановив торопившегося по делам монаха, попросил о разговоре.
   – У нас исповедь по четвергам, во время службы, подготовитесь, приходите.
   – Я не на исповедь, мне посоветоваться.
   – В четверг, в четверг… Благословить могу и сейчас, а разговоры все по четвергам.
   – Хорошо, извините, что задержал. – Он попрощался и решил уходить, в храме стало как-то очень мало воздуха.
   Что-то заставило батюшку остановить этого странного человека, и он не ушел, остался с «душой тоскующей», дал ей выплакаться. Никогда еще Павел Андреевич не говорил так много. В его исповеди было все: блокада с громоздящимися повсюду трупами, хамство деревенских парней, приехавших в город на заработки после войны, живших с ним в одной общаге, беда внучки, неожиданная смерть Илюши, желание поверить в то, что все не зря, что есть в этом смысл, пусть микроскопический, но есть. И на все вопросы находились ответы, слезы высыхали, и душа просветлялась.
   Легкость вдоха, пришедшая к нему в храме и принесенная домой, исчезла тут же, стоило ему заглянуть в глаза Наташи. Нет, словами не утешишься, подумал он, что-то не описанное в святых книгах, страшное есть в этом мире, оно в дрожании рук, отрешенном, безжизненном взгляде дочери, не прощенной Павлу Андреевичу смерти его отца. Чем мы прогневали этот мир, раз он так жесток к нам?
   Отец его умирал долго. И в бреду все повторял: «Запомни, сынок, как хочешь, но спины не гни, ни перед кем, даже перед этим, с нимбом, если он, конечно, есть». Как будто не о чем больше перед смертью сказать. Павел так и прожил: поклонов не бил, пяток не лизал, тащил свой гордый профиль по земле и все время терял близких. Терял и забывал.
   Именно тогда, приехав из лавры и стоя в прихожей с бутылкой пива в руке и в расстегнутом пальто, он решил сделать то, о чем задумывался уже давно: отыскать могилы родителей и брата. В архиве, наверное, есть данные о захоронениях в период с января по июнь 1942 года. Надо поднять документы, определить, на каком кладбище лежат его близкие, и найти могилу, пусть даже приблизительно. Но задача оказалась невыполнимой. Он обошел все архивы, кладбища и везде ему отвечали одно и то же:
   – Атамановы Андрей Константинович и Аделаида Никандровна на тот период времени в городе не проживали. Вы ничего не путаете? Они точно были прописаны в Ленинграде?
   – Да, Смоляная улица, 4А, в отдельной трехкомнатной квартире, с четырьмя детьми, один из которых – я.
   – Мы бы рады помочь, но сведений на этот счет у нас нет.
   Точно были прописаны и точно проживали, так же как и он, пока не ушел в общежитие, а вернувшись, нашел в своей квартире чужую семью из трех человек. Тогда-то он и узнал от управдома, что умер:
   – Тебя, мальчик, по документам, в живых нет. Так что иди отсюда.
   – Как это «нет»? Это моя квартира.
   – Может, и была твоя, только, по домовой книге, ты умер.
   – Но как же умер? Вот он я, стою перед вами, живой и практически здоровый.
   – Ничего не знаю. Архив сгорел, семья Атамановых погибла, никого не осталось. И не надо занимать мое время.
   – Дядя Коля, неужели вы меня не помните? Ведь вы с моим отцом дружили, а Катька ваша с Костей, моим братом, под мостом целовались, вы тогда еще ей чуть косу не оторвали?
   – Помню, Павлик, конечно, помню и тебя, и отца твоего, Андрея, царствие ему небесное, но помочь ничем не могу. По документам, ты умер. И лучше не приставай ни к кому больше, иди откуда пришел.
   – Но ведь это моя квартира, а там чужая женщина с ребенком.
   – Вот поэтому и говорю: уходи. Это не просто женщина, а жена товарища Соколецкого, проживает на законных основаниях, согласно ордеру, выданному самим товарищем Папковым.
   – А как же я?
   – Ну сколько можно повторять? Иди, покуда жив, а то беды не оберешься. Не твоя это больше квартира.

   Могил близких он так и не нашел. Поставил памятник Илье и запил. Сначала было пиво, градусом слабое, но для его возраста опасное, потом тихо перешел на водку. В пьяном безумстве он все чаще и чаще вспоминал отца, просившего перед смертью выжить и сохранить род Атамановых, пусть не очень знаменитый, но честно служивший Отечеству. Тогда Павлу Андреевичу было тринадцать лет, и он боялся, больше за себя, чем за этого седого, старого и малознакомого ему человека. Таким он отца не помнил. Чернявым и высоким, «с бессовестной белозубой улыбкой», как любила говорить бабушка, был его отец. Там на грязном белье лежал другой мужчина, неприятный, опустившийся. Он все время хрипел и просил есть. Только после смерти лицо его утратило голодный оскал, опять стало красивым, прежним.
   Они с матерью наняли управдома дядю Колю, тот за обручальное кольцо отвез тело отца на какой-то пункт приема. Мать, особенно сосредоточенная в минуту выноса покойника, в истерике не билась, может, у нее просто не осталось сил, а тихо повторяла: «Смотри, Павлик, и запоминай. Мне скоро за ним, поступи правильно. А Николай тебе поможет».
   Мать он не похоронил. Это было первое предательство в его жизни. Он выжил, но Атаманов из него получился никакой. Какие традиции мог сохранить человек, семнадцать лет проживший в общежитии, испуганный, затравленный нищетой и страхами?
   Теперь, просиживая целыми днями на даче у камина, сделанного собственными руками «для детей», и вспоминая прожитое, он никак не мог найти ответа на вопрос: «За что, Господи?»
   А жена его, Владлена Александровна, по-прежнему деятельная, искала пути спасения внучки, такие же неправильные и фальшивые, как она сама. Он понимал это, хотел ее остановить, но не делал ничего. Слишком устал он от этой жизни, несущей ему разочарования, устал так, что не принял даже Бога, так долго тянувшего к нему руки в утешение.
 //-- * * * --// 
   В восьмом классе Варвара неожиданно увлеклась математикой и физикой и вышла в хорошистки.
   Сердце Натальи немного притихло, но так и не успокоилось. Она по-прежнему ездила каждое воскресенье на кладбище, но уже больше по привычке, не особенно надеясь быть услышанной, и речи ее становились все оптимистичнее. Она рассказывала мужу обо всем, он же, как обычно, безответно выслушивал, а потом отпускал ее домой, чтобы вновь встретиться через неделю и узнать последние новости о близких ему людях.

   Дети, учившиеся со мной, слышали хорошо, они не носили слуховых аппаратов, не вглядывались в движения губ собеседника, для того чтобы догадаться, о чем идет речь. Это были здоровые дети. Я хотела подружиться с кем-нибудь из них, рассказать о своей стране, где все носят настоящие имена и счастливы. Но они не слушали. Я рвалась в дружбу, мечтая найти того, с кем можно будет поделиться полетами над дорогой, обсудить рассветы над зеленой горой. Только однажды девочка по имени Кристина, с длинной пшеничной косой, очень красивая, снизошла до общения со мной. Она стала моей первой подругой. Светку Белоусову, знакомую с младенчества, я в счет не брала. С Кристиной мы вместе ходили в столовую, иногда она списывала мои домашние задания и разрешала мне подавать ей сменную обувь из мешка. Один раз я случайно подслушала ее разговор с Димкой Илларионовым о том, что снисходительность – удел королев, и поэтому она не станет прогонять инвалида: «Подобная связь возвышает над обществом и в глазах учителей». Вечером я спросила у Насти: «Кто такие инвалиды?» Она промямлила что-то, но я не поняла; у мамы спрашивать не хотелось, она, как мне казалось, вряд ли обрадуется такому вопросу. Они скрывали от меня что-то важное, а это неприятно.
   Училась я плохо. Основной оценкой, заслуженной, но не без натяга, законно поселившейся в моем дневнике, стала тройка. Но это никого не смущало: «Главное – чтобы ребенок учился в общеобразовательной школе и не общался с придурками, машущими руками, тупыми и ограниченными в силу природного недостатка».
   Кристина, наигравшись в благотворительность, нашла себе другую подругу, и я, оставшись в полном одиночестве, увлеклась учебой. Мне понравилось, что все предметы подчиняются своим специфическим законам, понятным, если вглядеться в первоначало.
   В мой дневник стали заглядывать четверки, однажды даже прихватив с собой пару пятерок.
   К концу восьмого класса я выбилась в хорошистки и влюбилась: смешной такой мальчишка, с голубыми глазами и растерянной улыбкой на подвижном лице и таким же забавным, как он сам, именем, Миша Мохначев. Мне сразу представлялось что-то совсем мягкое, мохнатое, с теплой шерстью и совсем не злое. Теперь маме не приходилось канючить по утрам: «Варя, вставай, уже скоро девять, в школу опоздаешь». Я перестала опаздывать. Предчувствуя звонок будильника, вскакивала, бежала в ванную. Надо было успеть принять душ, надеть что-нибудь эдакое и по-взрослому попить кофе, о чае с бутербродами или каше и речи быть не могло. Где вы видели взрослую женщину за тарелкой каши? Это для детей. Я же выросла и познала любовь, у меня появился молодой человек, правда, он еще не знал этого.
   В мужской день, двадцать третьего февраля, я решила положить конец неопределенности и подарить ему себя, точно зная, как это будет. Сценарий объяснения, на который я потратила почти неделю, был продуман до мелочей: я, в праздничном платье с сиреневым бантом, подойду на большой перемене и, одарив его одной из своих замечательных улыбок, скажу: «Миша, мы любим друг друга, тебе трудно признаться, поэтому я решила сделать это сама. Давай дружить, ходить вместе в кино и на концерты, лазить в Интернет, а когда подрастем, я стану твоей женой». Так я и поступила.
   На третьем уроке наша биологичка Алевтина Николаевна устроила контрольную по законам Менделя. Мушки дрозофиллы, опьяненные моими переживаниями, не сумев толком скреститься, расселись на разноцветных бобах неправильной окраски и принесли мне двойку на своих маленьких крылышках. Но разве может это огорчить, когда впереди целая счастливая жизнь, настоящая, взрослая, с человеком любимым и любящим, и до объяснения всего несколько минут. Наскоро затолкав учебники в портфель, я выскочили из класса. Я так спешила, что забыла листок с контрольной на парте, пришлось возвращаться, стоять в очереди к столу учительницы. Выйдя из класса, я поняла, что опоздала: Мишки в коридоре не было. Я добежала до столовой – хотелось увидеть его как можно скорее, но и там пусто. На большой перемене мальчишки часто выбегали за школу покурить, Мишка вроде бы не курит, но на всякий случай я решила выйти и посмотреть, может, пошел за компанию. Я выскочила на крыльцо и увидела их.
   Весна в этом году никак не хотела наступать. На улице было так холодно, что я почувствовала, как мой живот и плечи начинают предательски подрагивать. Стараясь не обращать на это внимания, я направилась к своему счастью.
   – Эй, Мохначев, смотри, твоя, в идиотском платье.
   Меня нисколько не смутило это замечание.
   Но Мишка почему-то глупо засмеялся, пряча за спиной сигарету, сделал вид, что вовсе не меня ждал все это время, а просто курил с пацанами.
   «Зачем он курит? Это же вредно, и заболеть можно. Ничего. Я отучу его», – подумала я, а потом сказала: «Миша, нам надо поговорить, давай отойдем в сторону». Казалось, он не понимает, смотрит, слушает, но от друзей не отходит. А как иначе, ведь он потерян не меньше моего, хорошо, хоть я решилась. Подойдя поближе, я взяла его за руку и отвела в сторону. Теперь уже плохо помню, как это было. Я говорила о наших чувствах, будущих детях, о дороге, над которой можно летать, и еще о многом.
   Он слушал. Видно было, что ему интересно и он не против начать такую отличную жизнь со мной. Конечно, он немного испуган и смущен, ведь это он должен был мне все это сказать. Еще минута – он прижмет меня к своей груди и попросит прощения, что так долго не решался объясниться сам. И вдруг я услышала или прочитала с губ, уже не помню: «Знаешь, я ничего не понял. Может, ты напишешь? Я не разбираю твою речь». И тогда я узнала, кто такой инвалид. Десять лет они учили меня говорить, и в самый главный момент своей жизни я запуталась в звуках, не смогла выразить то, чем жила последние месяцы, словами. Я – никчемная, косноязычная уродина, придумавшая себе волшебную страну и любовь.
   Я ничего не стала писать. Просто ушла, опустив плечи, и больше никогда не смотрела в его сторону. Даже когда однажды он подошел и заговорил со мной, я сделала вид, что не слышу. Да и зачем мне? Все решено, мой удел – одиночество и книги, в них я найду друзей. Многие женщины прошли по жизни без любви, и мне она не нужна.
   Не думаю, что тогда я именно так оценила ситуацию. Просто мир, недоступный моему восприятию, в тот момент окончательно отвернулся от меня, и, сколько бы потом я ни пыталась вернуть хотя бы прежнее его понимание, все было тщетно.
   Я научилась слушать, но от этого не стала слышащей, меня выдрессировали в звукопроизношении, но говорю я по-прежнему отвратительно, особенно когда чрезмерно стараюсь. Понимают мою речь, а правильнее – понимали, только близкие, но и им это стоило определенных усилий.
   Теперь я уже не обижаюсь на просьбы изложить сказанное на бумаге, а порой даже сама, чтобы не тратить зря времени, делаю это. Но там, на крыльце школы, я хотела провалиться в снег, быть тут же убитой сосулькой с крыши или похищенной инопланетянами. Все что угодно, только без позора. До сих пор, закрывая глаза, я вижу девочку в нелепом платье, на лице которой не успело исчезнуть выражение идиотской радости первой любви.
   Конечно, я не провалилась сквозь землю, сосульки как никогда крепко держались на крыше, а инопланетяне были чем-то очень сильно заняты.
   Проплакав всю ночь, засыпая и просыпаясь, крутясь в постели, я так жалела себя, что даже дорога, с которой начинались мои сны, изменила свое направление и зашла в тупик. И как я могла заснуть, если перед глазами стоял Мохначев, растерянный, непонимающий, со смеющимися одноклассниками за спиной. А завтра надо идти в школу, где все будут «наблюдать за дурочкой». Нет. Лучше умереть, и им будет не до смеха, подумала я. А он придет на могилу и заплачет, поймет, как ошибся, и ему станет стыдно за предательство, за то, что он так… И еще долго, долго я придумывала разнообразные варианты мести и так увлеклась, что даже не заметила, как дорога, светящаяся разметкой в ночи, выбралась на простор и полетела вперед, успокаивая, но уже не даря надежды.

   Утром я решила больше не ходить в школу. Слоняясь по улицам и думая о том, что жизнь прошла, так и не успев начаться, я придумывала различные способы самоубийства и радовалась, представляя расстроенные лица одноклассников. Два часа на холоде утомили, я устала и пошла в школу. До конца урока оставалось еще минут пятнадцать, можно было заглянуть в библиотеку, но, поднявшись на второй этаж, я почему-то очутилась в столовой.
   – Пирожок и чай, – протянув буфетчице деньги и на всякий случай показав пальцем, потребовала я.
   Буфетчица, Елизавета Петровна, была, пожалуй, единственным человеком в школе, испытывающим нежность к этой глухой и очень симпатичной, по ее мнению, девочке.
   – Варенька, как твои дела? Ты почему не на уроке?
   – Хотела сегодня умереть, но не знаю, как это делается.
   – Что за глупость такая? Что ты, деточка, тебе еще рано о таком думать.
   – Кажется, я вчера дел наделала, за которые медали не дают.
   – Что ты натворила? Рассказывай, что произошло, может, все не так уж и страшно.
   Разревевшись, я рассказала обо всем: как, переполненная счастьем, вышла на крыльцо, как открылась в своем чувстве и чем это обернулось.
   Сильная по природе, Елизавета Петровна терпеть не могла нытиков. «Плохо тебе – сцепи зубы, и вперед, жизнь ошибки разберет и оценки поставит», – говорила она.
   – Сама виновата, – без малейшего сострадания в голосе, начала она с выговора. – Значит, говоришь недостаточно хорошо, раз в любви объясниться достойно не смогла. Заниматься надо, правильно говорить учиться, а не слезы по себе, любимой, лить. Грех это. Быстро вытирайся, – она протянула бумажную салфетку, – и на урок. Не смей сдаваться, иначе будешь «второй лягушкой».
   Я тут же рассмеялась. Тогда я еще не знала ничего про двух лягушек, случайно свалившихся в кувшин с молоком, и не понимала глубокой философии образов, просто мысль о том, что можно превратиться мало того что в лягушку, так еще и в лягушку номер два, была так забавна, что слезы высохли и вчерашние беды оказались не такими страшными.

   Время шло, я излечилась от надежд. Если человеку не положено любить, то и нечего обманывать самого себя мечтами о будущем. Мохначев вырос, он больше не боялся чужого мнения, наверное, я ему даже по-прежнему нравилась, но прошлое повисло между нами прозрачной стеной предательства, с огромным цветным граффити – инвалидность.
   Мама по-прежнему переживала, старалась оградить меня от любой опасности внешнего мира, но я уже давно вышла из-под контроля и родительской опеки. Внешне я ничем не отличалась от послушной дочери и внучки, по-прежнему примерно училась, убирала квартиру, по воскресеньям ходила с Настей в музеи и на выставки, готовилась к поступлению в институт. «Идеальный ребенок», – замечали соседи. «Воспитанная и умненькая девочка», – говорили в школе. «Дура!» – веселились мои ночные приятели. Теперь их стало еще больше. Я придумывала их, раздавала им роли, сочиняла слова для представления. И ни один из них ни разу не указал мне на неполноценность, не попросил записать сказанное на бумаге, а уж если кто из них и влюблялся в меня, то по-настоящему, не оглядываясь на товарищей.
   Иногда я думала, что все не так уж и страшно, – пройдет еще какое-то время, я вырасту окончательно и умру или уйду в монастырь. Не рассказывая никому в семье о своем решении, я часто мечтала, представляя себе, как это будет. Единственным человеком, которого я пусть и частично, но посвятила в свои планы, была Светка; после той глупой истории с Мохначевым только она не смеялась надо мной, и я решила, что мы подруги навсегда. Светка не одобряла моих порывов, и вообще ей не нравилось такое отношение к жизни, она постоянно, словно попугай с выставки, твердила одно и то же: «Сначала надо поступить в институт и только потом уже делать что хочется».
   Порой меня раздражала ее правильность. Но я не высказывала своего мнения: глупо терять подругу только из-за того, что она бредит высшим образованием.
   Мама тоже ни о чем, кроме института, не говорила. «Институт, институт, институт!» – сыпалось на меня отовсюду, но я выключала аппараты и слушала музыку сфер. К тому же там, в монастыре, меня ждала совершенно новая жизнь, без назойливых маминых нотаций и дедова ворчания: «Лучше пусть нормальной профессии обучится – швеи или фасовщицы, в конце концов, на работу пойдет, делом займется. Какая ей математика и физика, говорить-то понятно не умеет». Обычно после этих слов мама плакала, а дед со словами «вот дурак, вечно влезу куда не надо» уезжал на дачу.
   Я не спорила – у каждого свои мечты о моем будущем. Еще год-два – я соберу необходимые вещи в сумку, возьму пару кусков хлеба и отправлюсь в путь. В пятом классе мы с мамой ездили в Пюхтенский монастырь, молиться за мое излечение, именно там я и решила обязательно стать монахиней. Жить монахом в миру – глупо, для этого есть монастыри, туда я и отправлюсь.
   Впрочем, тогда я еще мыслила более простыми образами: храм, источник, пшеничное поле и красивые, очень худенькие девушки в длинных черных одеждах. Позже я узнала про клобук и подрясник. Я очень хорошо бы смотрелась в такой же одежде, на коленях у иконы Богородицы, с глазами полными слез. А он бы стоял неподалеку и тоже плакал, потому что несколько лет назад похоронил жену и приехал к нам в монастырь выпросить прощение за то, что не сумел сохранить счастье. В мечтах я позволяла ему быть немного некрасивым и рассеянным. Пусть он потеряет, например, кошелек с деньгами или документы и робко спросит у меня: «Вы, случайно, не видели вора или кошелек, который я обронил?» А я просто посмотрю в его глаза, и он поймет, что настоящая любовь еще впереди, не стоит переживать из-за жены, ведь она уже умерла и наверняка обманывала его, потому что не была монахиней и часто летала на самолетах. Мне было нисколько не жаль ту, выдуманную женщину, обреченную мной на гибель в авиакатастрофе, сама виновата – не надо было выходить замуж за чужого мужчину.
   Одиннадцатый класс, такой сложный по представлениям моей мамы, я закончила практически без троек. Скорее всего, моей заслуги в том не было – учителя, по-своему проявив сострадание к бедной глухой девочке, чуть завысили оценки и отпустили меня на волю с хорошим аттестатом. «Без труда не вытянешь и рыбку из пруда» – это было не обо мне. Училась я мало и неохотно, больше мечтала и строила планы на будущее, читала книги о любви и принцах на белом коне. Зачем тратить время на пустяки, когда впереди меня ждет абсолютно беззаботная и счастливая жизнь: мой будущий муж прямо из монастыря привезет меня в огромную квартиру на Крестовском острове или в Старой деревне, и мы там будем каждый день пить кофе со сливками и смотреть интересные фильмы про любовь.
   Единственное, что меня пугало, – будущие роды. Не имея никакого представления о близости между мужчиной и женщиной, я в семнадцать лет больше всего боялась родов. Мама любила рассказывать о том, как все радовались моему появлению на свет, как отец привез в роддом огромный букет белых хризантем, а медсестры ругались, требовали немедленно убрать цветы из палаты, чтобы не занести стафилококк и всякие другие инфекции, как меня завернули в одеяло и повезли домой. И каждый раз на глазах ее появлялись слезы, а руки начинали дрожать. Не было в ее истории счастья, я это чувствовала, но объяснить не могла. Знала одно: рожать плохо и страшно.
   Накануне выпускного вечера пришлось ехать на дачу. Дед, несмотря на четыре скандала, требование бабушки явиться и поздравить внучку с успешным окончанием школы игнорировал. Посчитав бал, «от которого зависит будущее не только Вареньки, но их будущих атамановских правнуков», занятием пустым, в город приезжать категорически отказался. Тогда, не придумав ничего умнее, бабушка дала мне деньги на электричку и отправила «договариваться».
   Дед гостей не ждал. В доме было холодно, на столе стояла початая бутылка водки, а из еды – пара кусков хлеба и одна, сваренная дней пять назад, картофелина.
   – Варенька, привет! Ты за каким лихом пожаловала? – весело зачастил он, как только я переступила порог, стараясь не встречаться со мной глазами.
   – Всегда ты так: в город приезжать не хочешь, водку один пьешь. А у меня праздник.
   – Милая, тебе не идет сварливость, у нас бабушка в этой роли.
   – Ага! Привык на нее все валить.
   – И эта реплика ее.
   Я растерялась. С какой стати он со мной разговаривает как с маленькой, да еще смеется. Я уже школу заканчиваю, скоро из дома уйду, а он ведет себя так, будто внучка из детского сада вернулась и про Деда Мороза рассказывает.
   – И что? – Ничего другого мне в голову не пришло.
   – Ты ведь меня на выпускной звать хочешь? Не старайся, зря приехала. Не могу я тебе праздник портить.
   – Чем же портить? У меня платье красивое, туфли мама купила.
   – Тем более.
   – Дед, ты странный человек, никого не любишь, живешь здесь один.
   – Почему же один? Вот ты сейчас аттестат получишь, поступишь в институт и оставшееся до занятий время у меня поживешь, воздухом свежим подышишь, в реке накупаешься. Мне в городе делать нечего.
   – Нет. У меня другие планы. Я пока говорить не хочу, позже узнаешь.
   – Что еще за планы? – Лицо Павла Андреевича напряглось, голос стал строже. – Варя, мама об этих планах знает?
   – Вот еще. Я уже взрослая, и мне совсем не обязательно спрашивать у мамы разрешение на все.
   – Ты подожди, я сейчас оденусь, вместе поедем. – Руки его дрожали, и он никак не мог вытащить из шкафа чистые носки.
   Обрадовавшись быстрой победе, я подскочила и кинулась ему помогать, я так старалась, что через несколько минут все носки валялись на полу, а мы с дедом старались собрать из них хоть одну пару.
   Я до сих пор помню, как это было: широко распахнутые дверцы шкафа, белье, разбросанное по всей комнате, и два веселых человечка с картинки «Найди различия». Сейчас я бы с удовольствием отдала несколько лет жизни за ту, вовсе не казавшуюся мне тогда счастливой, минуту.
   Домой мы приехали поздно, мама заметно нервничала, но, увидев нас вдвоем, ругаться не стала. «Ничего, скоро я уйду в монастырь, ей станет легче – не надо будет переживать из-за меня», – подумала я и отправилась в свою комнату.

   – Наташенька, ты пойми, у нее такой возраст, тут глаз да глаз.
   Павел Андреевич чувствовал неловкость оттого, что приходится поучать дочь. Если бы не странные заявления Варвары, он никогда не решился бы на этот разговор. Пугали не Варины слова, а то, с какой серьезностью они были произнесены. Он уже видел подобное выражение лица у дочери, тогда, в лавре.
   – Папа, знаю я! – попробовала отмахнуться Наталья.
   – Ничего ты не знаешь, и я не знаю, и бабушка. Она что-то задумала и скрывает. И как спросишь?
   – Это ты на ее слух сейчас намекаешь?
   – При чем здесь слух, она живет в выдуманном мире, никого не слушает. Вот беда-то, натворит глупостей. А все вы с бабкой – главное, чтобы училась хорошо. Совсем не главное, я разве хоть раз тебя тройкой или двойкой попрекнул? А тебе насколько легче было!
   – Пап, не обижаю я ее. У самой сердце за ее будущее болит. Иногда ночью проснусь и думаю: «Ну, закончит она институт, получит диплом, а дальше? За глухого замуж? Так ведь не уживется, мы так долго ей внушали, что она из другого мира. Мы с ней как-то в метро ехали, ребята неслышащие в вагон вошли, руками машут, друг другу что-то рассказывают, смеются, так она от них как от чумы шарахнулась.
   – Да уж, вырастили оранжерейное растение.
   – И я не вечная. Потом, захочет ли она с матерью до старости без любви и детей жить? – Отвернувшись от отца, Наталья всхлипнула.
   – Наташа, милая, пожалуйста… завтра праздник, глазки припухнут.
   Сердце Павла Андреевича несколько раз тревожно стукнуло, готовое остановиться, и вновь забилось, перегоняя кровь по сосудам. Из-за собственной слабости он предал дочь, бросил ее один на один с бедой, сбежал. Теперь уже прошлого не вернешь. Варвара выросла, Наталья так с потерей и не справилась, а сам он, сколько ни скрывай от себя и людей, – алкоголик.

   На следующий день всех собрали в спортивном зале, зачем-то украшенном новогодними гирляндами и елочными шарами. Я думаю, это директриса решила сэкономить на цветах, не хватало только Деда Мороза и нашего дружного крика: «Раз, два, три, елочка, гори!»
   Очень хотелось крикнуть, но мы не крикнули.
   Выстроившись в шеренгу, мы терпеливо слушали речи учителей о важности момента, о переходе в новое, взрослое состояние, сознательности выбора и всякой прочей белиберде, традиционно присутствующей на подобных мероприятиях. На минутку перестав следить за губами завуча, я прослушала последние слова и решила, что с меня достаточно, теперь я чувствовала себя солдатом на посту – скоро придет новый наряд и меня сменят, надо еще какое-то время потерпеть, постоять с соответствующим моменту лицом, чтобы потом отправиться на настоящий праздник, без поучений. К тому же мы все знали: после торжественной части последует чаепитие с пирожными и шампанским, купленными заранее родителями.
   Наконец громкие речи отгремели, учителя ушли со сцены, кто-то включил магнитофон, и праздник вступил в свои права.
   Шампанское, про которое мы столько слышали в последнее время от родителей, пузырившееся в прозрачных фужерах, и пирожные, которые я так любила в обычные дни, сегодня так и остались нетронутыми. Всем хотелось казаться взрослыми, поэтому за углом школы мальчишки накрыли свой импровизированный стол с более достойными напитками. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь решил, будто я слабачка, поэтому я сразу начала с портвейна.
   Светка пить отказалась категорически, она вообще портила всем настроение своим нытьем: «Я вашим родителям расскажу, стыдно так себя вести девочкам». Откуда в ней такая правильность, размышляла я, можно подумать, что выкурить пачку сигарет, презрительно глядя на одноклассников, лучше, чем выпить пару стаканов португальского портвейна.
   Кристина тоже не принимала участия в общем веселье – экзамены закончились, надобность в нас отпала. Неспешно потягивая свой «Данхил», она наблюдала «за малолетками, вырвавшимися из-под маминых юбок». У нее было самое красивое платье, взрослая прическа и купленное папой поступление в большой университет. Куда нам до нее с нашими глупыми амбициями и пустыми кошельками? Еще пара часов – она получит аттестат, характеристику и навсегда забудет глупых одноклассников.
   Когда Антон предложил перейти на коньяк, я даже не попробовала отказаться – праздник так праздник, а в праздник пьют коньяк. Сделав первый глоток, я едва не выплюнула содержимое – гадость первостатейная, хуже портвейна.
   Но раз уж я решила начать новую, взрослую жизнь, то приходится терпеть. Закусив коньяк долькой апельсина, я улыбнулась и снова протянула стакан. Антон нисколько не удивился – ему тоже хотелось казаться крутым. Он тут же налил мне еще.
   Голова закружилась, в теле появилась легкость и ощущение полной безнаказанности любого движения. Светка опять что-то говорила, теребила меня за рукав, но я уже не слушала:
   – Прекрати! Что ты толкаешься? Сейчас выпью чуть-чуть, и пойдем танцевать.
   – Не веди себя так, стыдно! Ты же девушка! – прочитала я по ее губам.
   – И не просто девушка, ты забыла добавить: глухая, никчемная, некрасивая, способная только на то, чтобы учиться и портить жизнь другим.
   – Варя, я дала слово твоей маме.
   – Обещала – исполняй, а меня оставь в покое! Антон! Наливай!
   – Что ты там пробулькала? Наливай? – Ему явно нравилась роль заводилы.
   – На бумажке написать, как когда-то Мохначеву?
   – Кто старое помянет – тому глаз вон. Я бы ни за что от такой телки не отказался!
   – От кого? Ты что, колхозник?
   – Типа того.
   – Небось и целоваться не умеешь, а туда же – телки, девки. Урод.
   – Очень неплохо, между прочим, это делаю, как и многое другое.
   – Сейчас и покажешь, только сначала предлагаю выпить за учителей, не такие уж они и кровососы.
   – Варя, хватит. Я сейчас маме твоей позвоню, – опять встряла Светка.
   – Да хоть президенту!
   Она что-то ответила, но мне было уже неинтересно. Сделав шаг вперед, я схватилась за затылок Антона обеими руками и сильно потянула его голову на себя. Я видела подобное несколько раз в фильмах о любви, поэтому нисколько не сомневалась в результате. В тот момент я вела себя как опытная соблазнительница, но, во-первых, Антон на полголовы ниже меня, а во-вторых, его так сильно качало, что поймать его губы у меня не получалось. Видимо решив мне помочь, он приподнялся на носочки, почти дотянулся до моих губ и, не удержав равновесия, рухнул в ближайшую лужу, утянув за собой меня. Мизансцена и мое платье были испорчены. С трудом поднявшись, я попробовала решить, что делать дальше, но в голову ничего не приходило. Хорошая иллюстрация к выпускному балу, подумала я, – самая старательная выпускница с подламывающимися от коньяка ногами и пятнами мазута на платье.
   – Я – домой!
   – Да, да, я помогу. Сейчас все замоем, почистим, погладим, я с тобой! – Светка никак не желала оставить меня в покое. – Можно ко мне зайти, я тебе другое платье дам.
   – Да отстань. Надо выпить. Антон, вставай. Где коньяк?
   – Нет. Не наливай ей больше, она и так еле на ногах стоит, – взмолилась Светка.
   – Достали! Ты, подруга, иди на праздник, там уже торт на куски порезали.
   Неожиданно я вспомнила маму. Она даже не поинтересовалась, где ее дочь. Стоит там с папашей Мохначева, в глаза ему заглядывает, и никакого ей дела нет, что мне сейчас так плохо: Мишка меня не любит, Антон ниже меня, урод противный.
   – Домой я, пожалуй, не пойду.
   – А куда?
   – Отвянь, кури свои сигареты и думай о собственной загадочности! – Теперь, став взрослой, я могла позволить себе подобные интонации. Впрочем, что я знаю про интонации?
   – Дура! – огрызнулась Светка, хотела еще что-то добавить, но, передумав, цокнула каблуками и отправилась в спортзал за аттестатом.
   Я хотела позвать Антона, но мальчишки куда-то испарились. Кроме холода и стыда, я ничего не испытывала, от моей былой решимости не осталось и следа, хотелось плакать, звать на помощь маму, Настю, дедушку, кого угодно, только бы спасли.
   И тут меня осенило: надо двигаться. Какой смысл вот так стоять посреди улицы и ничего не предпринимать? Сделав несколько шагов в сторону дома, я еще раз оглянулась на школу, махнула ей рукой и стремительно понеслась вниз. Земля, такая твердая и устойчивая всего несколько минут назад, завертелась подо мной, а потом и вовсе, сорвавшись с места, полетела куда-то в безвоздушное пространство. Наверное, я ударилась головой и потеряла сознание или заснула, не знаю, но тошнота ушла, я снова почувствовала себя легкой и свободной. Я видела город, в котором часто бываю во сне. Там все необычно – начиная от одноэтажных домиков из красного кирпича и заканчивая жителями. Только там можно встретить стариков, играющих с внуками в футбол, мам, не заставляющих своих детей учить правила Майкла Фарадея, и мужчин, очень похожих на моего отца. Я уже почти дошла да знакомого мне дома, когда из переулка выскочила огромная собака и, громко рыча, стала кусать меня за руку, требуя, чтобы я немедленно остановилась.
   – Зачем ты рычишь? Уходи, собакам надо сидеть на цепи! – Вяло отбиваясь, я попробовала воззвать к ее совести.
   – Просыпайся, тебе здесь не место, – ответила она грубым мужским голосом.
   – Отстань! Собаки не разговаривают, а уж тем более не им решать, кому где место.
   – Проснись, ты можешь попасть в беду. – Исхитрившись, собака схватила меня передними лапами за плечи и легонько встряхнула.
   От этого голова закружилась еще сильнее, и какая-то новая сила бесцеремонно потащила меня прочь из любимого города, а собачья морда превратилась в знакомое лицо мужчины моей мечты. «Ты погибнешь, ты обязательно погибнешь с этим человеком!» – орало мне подсознание в левое ухо, но, будучи глухой, я не слышала. Я смотрела в его глаза и понимала, что влюбилась. А он стоял как ни в чем не бывало, аккуратно удерживая меня в равновесии, и бубнил с мамиными интонациями:
   – Почему ты одна? Где твои родители? Ты с выпускного сбежала? Надо вернуться в школу.
   – Папа умер. Мама крутит роман с отцом моего одноклассника. Я пью.
   – Жестко. Кто тебя проводит домой?
   – Ты. Только домой я не вернусь. Не хочу. Они уже достаточно поиздевались.
   – Еще жестче. Ты жертва материнского террора?
   Что-то в его лице подсказывало, что он не верит моим словам.
   – Давай посидим немного, ты отдышишься, и я передохну.
   Оказывается, мы уже стояли рядом с пустой скамейкой.
   Простое в обычной жизни действие сейчас показалось мне совершенно невозможным: сделать полшага вперед, развернуться и сесть. Но, как только я представила себе эти полшага, меня вновь затошнило.
   – Спокойно, я помогу. Если тебя вырвет – даже лучше, легче станет.
   Очень странно, но, несмотря на проблемы со слухом и опьянение, я понимала каждое слово и видела, как эти слова, распадаясь на слоги, вываливаются из его рта, некоторое время летают около нас и уносятся куда-то вверх и в сторону. И ничего в этом сложного не было – просто электрический сигнал, передаваемый от одного человека к другому, усиленный чувством взаимной любви. «What hath God wrought?», переданное когда-то Морзе по воздуху через океан, никогда больше не удивит меня. И пусть учителя физики рассказывают новым ученикам про эбонитовые палочки, электростатическое или статическое электричество, но «Что сотворил Господь?», запущенное в воздух сложными электрическими схемами, было, есть и будет, какие ни придумывай ему названия.
   – Спасибо. Мне лучше.
   – Ты с чего это так напилась? Или жить надоело?
   – Я уже свое отжила. Теперь или умру, или в монастырь. А скорее всего – умру в монастыре.
   Но он не слушал. Он смеялся, словно я клоун в цирке или артист из юмористической передачи.
   – Кто бы сомневался? Смерть и старость – две подруги – уже встали на пороге твоей жизни.
   – Зачем вы? Я никому об этом не говорила, а вы!
   …От его предательства у меня побелело в глазах.
   – Ведешь себя как пьяная патетическая дура и еще чем-то недовольна, тоже мне – пожилая, умудренная опытом женщина. Имя у тебя есть?
   – И имя и фамилия. Варвара Атаманова.
   – Как? Атаманова? – Он сразу перестал смеяться.
   – Это меня зовут Атаманова, а фамилия – Варя. – Почувствовав, что ляпнула очередную глупость, я окончательно растерялась.
   – Это я понял. Атаманова по отцу?
   – Нет. У папы была другая фамилия. Мама, когда замуж шла, фамилию не поменяла. А потом я родилась, тогда все и решили: «Настоящая Атаманова». Папа, кажется, не возражал. Я бы поменяла, но мама плачет.
   – Из твоего активного лепета понятно только – ты Атаманова, а отец твой Илья.
   – Да. А вы Бог?
   – То, что ты пьяна, заметно без особых наблюдений, бред в таком состоянии допустим, но Бог-то почему?
   – Вы все о людях знаете! Я не называла имени отца.
   – А, это… Меня зовут Константин Львович Березин. Когда-то давно я дружил с твоим отцом, поэтому рассказ о твоем рождении слышал неоднократно. Пойдем, я отведу тебя в школу и поздороваюсь с твоей мамой. Мы не виделись лет десять, наверное, очень хочется поздравить ее со взрослой дочерью.
   – Как хорошо все начиналось. Это она вас подослала?
   – Твое бредовое состояние переходит в стабильное, это пугает. Еще раз повторю, для особо сообразительных: мы не виделись лет десять.
   – Точно не подослала?
   – Да нет же. Для чего?
   Я не могла не поверить. Лицо его светилось так, словно он нашел золотую монету, оброненную каким-то незадачливым пиратом еще в XVI веке, нашел, отмыл и любуется. А может, у него хобби – подбирать пьяных выпускниц в школьных дворах и раздавать родителям.
   – Чтобы за мной следить, как Светка, – уже больше из упрямства пробубнила я.
   – Со Светкой я незнаком, с матерью твоей не виделся и не созванивался, а тебе пора уже прекратить подозревать каждого встречного в своих неприятностях.
   – А коньяк? Куда ты дел коньяк? Мне надо срочно выпить.
   – Я думаю, достаточно. Пошли.
   – Я никуда не хочу. Я устала. Вымыться и спать. Праздник прошел успешно. Ты отвезешь меня к себе?
   – Куда?
   – К тебе. Я теперь с тобой жить буду.
   – Господи, бедный Илья, он и предположить не мог такого. Они тебя обижают?
   – Нет. Но каждый день одно и то же: учись, старайся, произноси правильно. А я любви хочу, чтобы навсегда.
   – Хорошо. Пущу тебя на одну ночь в свои пенаты, а завтра домой отвезу. Мы должны сообщить твоей маме, чтобы не волновалась.
   – Я здесь посижу, ты один сходи.
   – Как же! Выйду – тебя и след простыл. Ты слишком пьяна и глупа сейчас, чтобы оставить тебя одну на улице. Хорошо, что я тебя заметил. Наталья тоже хороша – за дочерью следить надо. Вставай, на минутку забежим в школу и поедем.
   – Мне неудобно, я испачкалась.
   – Постоишь около крыльца, я быстро – сообщу, и обратно. Только очень прошу: без лишних движений.
   Он отсутствовал целую вечность. Не в силах удержать равновесие, я несколько раз падала на асфальт, но тут же вставала – не хотелось, чтобы он увидел меня в таком нелепом положении.

   Вечер не удался, это было понятно по кислым выражениям лиц выпускников. Дети к столу почти не подходили, танцевали вяло, словно исполняя чью-то последнюю волю, таскали друг друга по деревянному полу спортзала, не попадая в такт музыки, и ждали, когда же, получив наконец аттестаты, смогут покинуть свой первый взрослый праздник. Родители, стараясь хоть как-то поправить положение, оживленно обсуждали будущие поступления, строили планы и улыбались, улыбались, улыбались.
   Наталья, потеряв из виду дочь, не находила себе места. Речи директора, как, впрочем, и комментарии Мишиного отца ее больше не интересовали.
   Увидев бодро шагающего по залу Березина, Наталья не то чтобы удивилась, она не поняла: «Зачем он в школе? Праздник спонсирует?» Когда же он подошел поздороваться, она окончательно растерялась.
   – Наташа, привет! Поздравляю! – сказал Константин.
   Неужели Березин пришел ради них с Варькой? – подумала она. Вспомнил? Узнал откуда-то, что у Илюшиной дочери выпускной, и решил зайти. Зря она его раньше недолюбливала.
   – Костя! Я рада тебе! Вот и Варя стала большой, школу закончила. Жаль, Илюша…
   Березин тут же перебил:
   – Стоп! У нас праздник. Муж твой все сверху видит и радуется, поэтому плакать не будем. Сегодня уместны только слезы умиления, иначе строго накажу!
   – Да! Да! Извини! Я вас с Варей сейчас познакомлю.
   – Уже! Вечно ты опаздываешь.
   – Ты где ее видел?
   – Она немного переоценила свои возможности, поэтому давай вот о чем договоримся: я заберу ее с собой, а ты не торопись – не каждый день единственная дочь аттестат получает, это и твоя победа.
   – Что значит – заберу с собой? У нее, слава богу, дом есть. Где она?
   – Не горячись. У нее приступ взрослости, себя в ее возрасте вспомни.
   – Я в ее возрасте думала о поступлении в институт и будущем.
   – Вот и она попробовала подумать о будущем, потому и усугубила. Так что иди веселись, мы поехали.
   – Ты с ума сошел! Моей дочери плохо, а я на балу отплясывать должна?
   – Именно. Отплясывать, коньяк с шампанским пить и жизни радоваться. Я уже распорядился, сейчас в учительской для родителей стол накроют, только попробуй сбежать.
   – Ой, как же? Мне к дочке надо.
   – Наташа, ты столько подвигов за эти годы совершила, пора отдохнуть или хотя бы попробовать это сделать. Я тебя очень прошу – ради Ильи.
   – Спасибо тебе. Ты опять нам помогаешь, может, оно и лучше. Пусть Варя с тобой побудет, только ты не обидь ее.
   – С ума сошла?
   – Сама не знаю, что говорю. Странно. Я ведь тебя за прошлое не поблагодарила, ты и тогда повел себя достойно. Первым позвонил, автобусы заказал…
   – Наверное, потому, что однажды опоздал и не сделал предложения первым.
   – Да кто же тогда этого медведя победить мог?
   – Ты заметила – мы снова обвиняем друг друга в сумасшествии?
   – Я помню его медвежонком, – не обратив внимания на последнюю фразу, рассмеялась Наталья.
   – Может, поздно вечером и дома, на меня он только рычал да пальцем грозил. Но не будем о прошлом – сегодня другая дата, ее надо запомнить как счастливую.
   Наталье не понравилось Костино выражение лица, но она упрекнула себя: человек столько добра их семье сделал, а ей все подлости мерещатся.
   – Возможно, ты прав. – Она заставила себя улыбнуться. – Но обидно как-то: дочь домой идти не хочет, ты неизвестно откуда выпрыгнул, отец пьет.
   – Ладно. Пойду. Варенька уже заждалась, наверное, или нашла себе кого-нибудь помоложе. Завтра верну ее тебе в целости и сохранности.
   – Завтра? Почему завтра? – испуганно переспросила Наталья.
   – Опять двадцать пять! Они домой не хочут – юношеское бунтарство.
   – Как же? Ведь неприлично.
   – Наташа, там стол для родителей накрыли. – Низкий голос матери помешал расслышать ответ Березина. – Депутат распорядился. Хватит болтать, нас ждут. – Кивнув незнакомому мужчине, она без особых церемоний подхватила дочь под локоть, потащила в сторону учительской.
   – Мама, подождите. Костя!
   Березин уже в дверях оглянулся, помахал перепуганной Наталье рукой и исчез в проеме.

   Сколько можно? Досчитаю до тридцати и умру! – твердо решила я и осталась жить. Я уже раз сто досчитала до тридцати, когда он появился на школьном крыльце.
   – Варя, я все уладил, можно ехать.
   – Ехать? А пешком? – От предложения сесть в машину мне стало еще хуже.
   – Варианта два: ко мне или домой.
   – Все равно. Очень тошнит.
   – Алеша!
   На крик из кустов выскочил молодой человек.
   – Это кто? – поинтересовалась я.
   – Тебе какая разница? Алеша, мы сейчас медленно пойдем к машине, ты пока болтанку свою фирменную приготовь, надо девушке помочь.
   – Не надо. Очень вас прошу. Если меня сейчас болтать, я точно умру.
   Казалось, прошло не больше секунды, но мы уже стояли около машины, и незнакомый Алеша заталкивал мне в рот бурую жидкость из пластикового стакана, совсем не похожую на коньяк, и требовал:
   – Пей, легче будет.
   – Это яд? – Я была слишком пьяна, чтобы изобразить укоризненный взгляд.
   – Надо же так надраться.
   – Алексей, не ваше дело! – гордо парировала я.
   – Ага! Не мое, конечно. А возить тебя – мое?
   – Что это ты разгорячился? – попробовал примирить нас Березин. – Дети дозы не рассчитали. Тоже ведь когда-то в юные годы себе лишнее позволял.
   – Я в детстве уже мастером спорта был и о карьере думал. А водку жрать – занятие для идиотов.
   – Не водку, а коньяк, – решила я заступиться за саму себя. С чего это им пришло в голову, что можно вот так, запросто, осуждать незнакомую им девушку?
   Водитель, не обратив ни малейшего внимания на мое недовольное выражение лица, открыл дверцу большой черной машины и аккуратно подтолкнул меня на заднее сиденье:
   – Плохо станет – кричи. Остановлюсь. Не хватает еще после тебя машину отмывать.
   – Нет. Я с вами не поеду. Вы – хамы!
   – Алеша не прав, Варенька! Не обижайся, его невеста месяц назад бросила, вот и злится на весь ваш разнообразный женский мир, так сказать флору с фауной.
   – Я не флора, не фауна, я Варвара Атаманова – отдельно стоящая девушка, с собственным характером и убеждениями! – На этом мои силы иссякли.
   Сквозь сон я слышала, как они обсуждали какой-то загородный дом, потом спорили о необходимости сообщить властям о пропаже ценных документов, о Борисе Андреевиче, из-за которого начались неприятности, о продаже личного имущества. Потом один из них взял меня на руки и понес по прозрачной лестнице вверх, к небу. Никогда прежде я не испытывала ничего подобного. Чувствуя себя легкой и счастливой, я больше не злилась на этот вечно звучащий, оскорбляющий мир, а мужчина, который нес меня, совсем не был похож на моего вдовца из монастыря, он вообще не был ни на кого похож, если только чуть-чуть на водителя Алешу.
 //-- * * * --// 
   Константин Львович Березин уже несколько месяцев размышлял о своих возможностях. Как человек богатый и далеко не глупый, он понимал – пора собирать чемоданы: «Звоночки. Кругом звоночки». Арест Артема Михайловича, его старинного и уже третьего товарища по бизнесу, поставил точку в принятии им решения «валить». Не то чтобы Константин Львович боялся правоохранительных органов, за долгие годы работы над собственным благосостоянием он научился прятать концы даже не в воду – в магму. Тут не подкопаешься. Но уж слишком высоко взлетел он в последнее время – теперь или кувырком вниз, или осторожно по веревочной лесенке куда-нибудь в теплые края, прикупив, например, клочок земли в Тихом океане или маленькое скромное шале в Андорре. Но как это сделать? «Денег из страны не вывезешь», – прозвучало громом среди ясного неба на недавнем «рауте с одним влиятельным человечком». Кто только придумал называть этих монстров «одними человечками»? Только и слышно: «У меня один человечек, он решит, он поможет». Не Россия, а страна всемогущих человечков-раутов – обычных, пусть и с хорошей закуской, пьянок.
   Только бедному Березину никто на помощь не спешит, самому все решать приходится. Есть, конечно, секретный счет в «Дойчебанке», дом купить хватит, а жить на что? В «Макдоналдсе» по ночам подрабатывать или в кабаке по клавишам стучать?
   Единственная надежда – пойти туда, не знаю куда, найти то, не знаю что. Впрочем, «что», он знал – Шеманский, царствие ему небесное, проболтался. Но как найти? Из всей информации – Атаманов, отец Натальи, да почти сказочная история про доисторическую книгу, вывезенную еще до революции из России и спрятанную где-то во Франции в надежном месте. Может, ее уже давно нашли другие, теперь пылится несчастный фолиант где-нибудь в частной коллекции и не подозревает о существовании грустного Кости Березина, мечтающего за его счет в иностранный рай прорваться. Жаль, Илья тогда отказался. Жили бы сейчас где-нибудь на побережье – кофе по утрам на террасе, семейные обеды по воскресеньям в маленьком приморском ресторанчике с видом на собственную яхту. Так нет же, уперся: «Против тестя не пойду, он мне отца заменил, я не предатель». Можно подумать, Березин предатель. Шеманский сам виноват, его никто за язык не тянул: сказал «А», будь готов к «Б», пусть и сопряженному с опасностью.
   Как человек близкий к вере, Константин Львович не мог не предполагать, что рано или поздно ответить придется за все. В какой-то степени он был даже к этому готов. Но когда это еще случится? Жить, к тому же хорошо, надо именно сейчас. Это у других будущее предопределено и наказание неизбежно. Березин найдет способ договориться с кем угодно, пусть и с Богом, только бы успеть до того, как «вороны слетятся», свалить из этих палестин.
   И чего ему Бога бояться? Они друг друга понимают. Не зря же тот ему Варвару, дочь Шеманского, прямо под колеса автомобиля кинул, этакий подарок к дню рождения.
   Милая девочка и, похоже, мечтательная, такие в любовь с первого взгляда с младенчества верят, а Березину ничего другого и не надо: пара томных взглядов, слеза по судьбе несчастливой – и будет служить, как пес сторожевой. Ну что ей стоит у деда выведать семейную тайну? Варвара – очередная большая удача Константина Львовича. Единственное препятствие – слышит девочка плохо. Как ее на подвиг во имя будущего счастья подвигнуть? Не поймет ни хрена, только время потеряешь. А со временем сейчас плохо – торопиться надо, нельзя затягивать, кто только на хвосте не висит.

   Проснувшись рано, я долго лежала в постели, пытаясь собрать события вчерашнего вечера хоть в какую-нибудь вразумительную схему. В памяти ничего, кроме последнего неприятного замечания Алешки или Сашки, бог знает, как зовут этого водителя, и крепких мужских рук, вынесших меня из машины, не сохранилось. Наверное, эти руки принадлежали тому самому человеку с голубыми глазами, который, кажется, был другом моего отца и который помог мне бежать от позора или похитил, воспользовавшись моим не очень трезвым состоянием.
   Зачем я здесь? Почему не поехала домой? А вдруг этот человек злодей и привез меня в свой дом, чтобы потом продать в притон или гарем где-нибудь в Арабских Эмиратах. С чего бы ему помогать мне? Может, он заработал деньги на свою большую машину работорговлей? Ездит по городу, собирает пьяных выпускниц на улицах на продажу, я – очередная. Вот дура, ведь видела по телевизору передачу про несчастных проституток. А мама? Она, наверное, с ума сошла, обнаружив мою пропажу. Надо немедленно обмануть охрану и попробовать добраться до телефона. В каком-то фильме я видела, как девушка, в положении подобном моему, не растерялась, позвонила в ФСБ и родителям, и ее спасли. Но где искать этот телефон?
   Осторожно ступая, чтобы не разбудить хозяина дома, я дошла до стула, на котором висело мое платье, и увидела свой сотовый. Оказывается, никто не собирался лишать меня связи с мамой, а значит, и похищать с последующей продажей в притон. Неловко вышло, хорошо, никто об этом не узнает, а ведь человек помог мне, привез к себе домой, я же вместо благодарности обвинила его в сутенерстве. «Нет, мой жених не может быть негодяем, иначе мы никогда не смогли бы полюбить друг друга!» – вынырнуло из глубины моего подсознания. Я тут же прогнала эту мысль. Конечно, он похож на того, из мечты, и глаза голубые, и немолодой, но кто знает: получится ли у нас? Ведь он друг моего отца, а это мужчин всегда сдерживает, и имени его я не помню. Что, если он Коля? У моего мужа имя должно быть звучное, историческое: Владимир, Всеволод, Иннокентий в крайнем случае. Всеволод и Варвара Атамановы – чем не сочетание? Жаль только, что он не сможет носить мою фамилию.
   Выйдя из душа и надев слуховые аппараты, я присела на край кровати и набрала номер домашнего телефона.
   – Алё! – Тревожный голос мамы заставил меня снова заволноваться. – Алё! Варя, это ты?
   – Да, мам. У меня все хорошо.
   – Где ты? Когда вернешься?
   – Я у папиного друга. Все спят, мне неудобно будить.
   – Варенька, постарайся не задерживаться. А где живет Константин Львович?
   – Так ты в курсе? А я переживала. Мам, я не знаю, где-то за городом, у него дом свой. Я, кроме озера, ничего из окна не вижу.
   – Хорошо. Дождись, пока все проснутся, и попроси отвезти тебя домой. Я буду ждать. Телефон не потеряй, я еще позвоню.
   – Мам, ты прости, я вчера немного поидиотничала. Я люблю тебя.
   – Ничего, милая, я тоже хороша – не поздравила тебя как следует, с родителями болтала. Ты меня тоже извини. Очень жду, приезжай как можно быстрее.
   Отключив телефон, я подошла к окну и размечталась. День обещал быть жарким, – от воды широкой полосой поднимался туман, закрывая поверхность озера, отчего казалось, будто весь мир, существующий и существовавший прежде, провалился в эту полупрозрачную вату, пропал, потерялся во времени, и ничто хорошее уже никогда не пробьется через эту влажность, а мы навсегда останемся в этом доме с выдуманными чувствами. «Бред!» Для полной убедительности я заставила себя тряхнуть головой, обычно мне это помогает.
   – Эй, алкоголичка! – послышалось откуда-то снизу. – Кофе будешь?
   Я решила не отвечать на столь бестактное обращение.
   – Ты разве еще спишь? Я шаги слышал. Голова после вчерашнего болит?
   – Немного. – Как человек вежливый, я посчитала дальнейшее молчание неприличным.
   – Давай быстрее, я уже кофе сварил, остынет.
   Я тут же забыла об обидах и поспешила вниз по лестнице – не сидеть же весь день у окна царевной Несмеяной, особенно когда принц на кухне, а конь спит в стойле. Во-первых, мне очень хотелось пить, во-вторых, я устала наблюдать за туманом и озером, в-третьих, Константин Львович старался все утро и готовил мне завтрак. Интересно, о чем он думал в это утро? Или он, так же как я, смотрел на воду и мечтал о нашем будущем?
   – Пока ты рассуждаешь, остынет не только кофе, но и вода в кране! – Он еще что-то говорил, но я уже не слушала.
   Не знаю почему, но, увидев вместо Константина Львовича Алешу, я обрадовалась. Боясь сознаться самой себе, я только этого и хотела; не смея думать, я думала именно о нем. Главное, не показать этого, скрыть, пусть не радуется своим победам над женщинами.
   – А где хозяин?
   – По делам уехал; сейчас позавтракаешь, я тебя домой отвезу.
   – Я не хочу! Я только познакомилась! – От отчаяния мне захотелось кричать на всю планету. – Ты не поступишь со мной так!
   – Думаешь, я позволю тебе здесь остаться? Папика богатого нашла, решила личную жизнь устроить? Тебе сколько лет – семнадцать, восемнадцать? Ты взрослая и опытная?
   Прежде на меня так никто не злился.
   – Я не понимаю, о чем ты. Я поблагодарить хотела и в озере искупаться.
   – В озере?
   Не знаю, что его так удивило.
   – Я в этом году еще ни разу не плавала.
   – Ты нормальная? Ты вообще понимаешь, к кому в гости прибилась?
   – Не смей так говорить, Константин Львович – друг моего отца.
   – А я отныне твой, поэтому искупаться разрешу, даже компанию составлю, а потом домой отвезу и матери из рук в руки передам. Только попробуй сбежать или встреч с хозяином искать – сам грохну.
   – С тобой можно?
   – Можно – что?
   – Ну, встреч этих искать?
   – Со мной можно, но бесполезно.
   Кофе я не люблю, а в то утро он показался мне особенно невкусным – горький, с тухловатым привкусом чуждой мне Африки. До сих пор, вспоминая наш разговор, я не могу избавиться от чувства печали с примесью запаха бедности и подгнивших бананов. Но тогда, не поверив собственной интуиции, решила: ерунда, Алексей просто Березина ревнует, работу потерять боится.
   Чтобы хоть немного успокоиться, я выпила три стакана воды, но и это не помогло. Мир перестал быть радостным и прозрачным. Я больше не увижу этих людей; еще несколько минут – и я, вернувшись домой, где меня любят и ждут, заставлю себя не думать о них, не надеяться на счастье. А завтра мама, позабыв о сегодняшнем разговоре, опять запоет свою вечную песню: «Для того чтобы добиться в этой жизни успеха – надо учиться, учиться много, не прерываясь на мечты и глупые надежды».
   Сказка закончилась, принц оказался фальшивым, а его паж – злым и вредным гномом, прячущимся в пышных одеждах добродушного здоровяка.
   После завтрака мы спустились к озеру. К моим расстройствам добавилось еще одно – отсутствие купальника. Пока я подбирала слова для отказа, он, стянув с себя футболку, весело заметил:
   – Водичка ничего. Я сегодня уже плавал, но с удовольствием составлю тебе компанию. Чего стоишь? Раздевайся.
   – Я передумала.
   – Замечательно! Вода теплая, вокруг ни души, а девушка передумала. Водобоязнь в организме проснулась?
   – Я передумала, – как можно тверже повторила я.
   – Я сейчас отвернусь, а ты быстренько забежишь в озеро, потом и я присоединюсь.
   – Голая?
   – Нет. В шубе. Конечно же голая – в воде не видно.
   – Ты тоже?
   – Я – по твоей схеме. Могу первым, если ты боишься незнакомых мест.
   – Я ничего не боюсь! Можешь даже не отворачиваться, – огрызнулась я и стала раздеваться.
   От неловкости ситуации у меня задрожали руки, отчего вместо того, чтобы развязать кушак на халате, я затянула узел еще сильнее. Но, как только мне удалось распутать пояс, я резко скинула халат и замерла в ужасе, представляя, как глупо смотрится со стороны мой «подвиг разведчика».
   – Эй, там, не так быстро. А то еще утонешь в спешке, – рассмеялся он. – Давай все-таки я первым.
   Вместо ответа опытной и уверенной в себе женщины из меня выпрыгнуло писклявое «нет» и, оборвавшись на высокой ноте, повисло между нами тяжелой каплей на моей щеке. Так жалко я даже в пьяном виде не выглядела. Не знаю, отвернулся он в эту минуту или продолжал смотреть, но я, стянув с себя остатки белья, стрелой влетела в воду.
   – Без меня далеко не заплывай, – последнее, что я услышала.
   Нет, я не утонула, не пошла камнем ко дну, не умерла от стеснения – я просто перестала слышать. Впервые я забыла главное правило своей жизни – не сняла слуховой аппарат, и он, намокнув, перестал работать. Я снова стала глухой, и, что бы он теперь ни говорил – хорошее или плохое, – для меня значения не имело.

   «Варя выросла, скоро, наверное, в институт поступит, замуж выйдет. Плохо это или хорошо, кто знает? Жаль девочку – к жизни не приспособлена, в голове фантазии. Придумала себе целый мир несуществующих героев, отца нет, мать хоть и любит ее, да толку-то? Слишком многое на Наташу свалилось, одна не выкарабкается, а где мужа теперь найдешь, в ее годы, и девочка больная». За размышлениями Павел Андреевич не заметил, как в комнате появился незнакомец.
   – Здравствуйте, я к вам по делу.
   От неожиданности Атаманов не сразу сообразил, что ему говорят.
   – Здравствуйте, меня зовут Константин, я старый приятель Ильи.
   – Чей приятель?
   – Ильи, вашего зятя.
   – Не поздно ли зашли? Илья уже лет как пятнадцать с нами не живет.
   – Знаю не хуже вашего – сам хоронил.
   – Тогда мне ваше явление и вовсе не понятно.
   – Зачем ходить вокруг да около? У вас есть вещь, мне необходимая. Я хорошо заплачу.
   – Дача не продается, для внучки построена.
   – Нет. Мне не нужны дачи, квартиры, участки. Я за другим.
   – Тогда тем более вы ошиблись – этот дом мое единственное имущество. Компанию поддержать не желаете? Выпьем?
   Судя по искривленной улыбке, предложение выпить гостя не обрадовало, тем не менее, отодвинув грязную посуду, он присел к столу:
   – Только немного.
   – Вот и замечательно. Сейчас стаканчик сполосну и поедем.
   – Куда?
   – В мир грез и заблуждений.
   Водка неожиданно оказалась вкусной. Впервые за последнее время Березин испытал удовольствие от «этой гадости», да еще разлитой по не очень чистым стаканам. Он начинал понимать, почему Илья предпочитал мероприятиям в офисе дом тестя с незамысловатыми застольями.
   – Эх, хорошо! – не утерпел Березин.
   После третьего стакана мир вдруг приобрел совсем другие оттенки. Не надо никуда бежать, прятаться, заботиться о сохранении капитала. Поселиться бы вот так на забытой богом даче и дожить свой век в размышлениях и трудах на огороде.
   – Есть чем закусить?
   – Минут через десять картошечка доварится. Ой, подожди, забыл, вот что значит годы, у Владки огурцы где-то были, сейчас найдем.
   Потом они снова выпили, похрустели маринованными патиссонами – огурцов в подвале не нашлось, съели по картофелине.
   – Так ты зачем пожаловал? Не Илюху же помянуть? Я ведь помню, как ты ужом на кладбище извивался, о дружбе вековечной и мести за товарища речи толкал. В пуху рыло-то? Или ради собственного удовольствия гомонил?
   – Я переживал сильно, друга потерял и компаньона.
   – И ко мне под вечер случайно явился?
   – Честно?
   – Нет. Наври с три короба. В чем надобность?
   – Илья говорил, что вы знаете про древнюю рукописную книгу, я хочу ее найти.
   – Знаю. Ты-то тут при чем?
   – Я заплачу и внучке вашей помогу.
   – Денег дашь? Хорошо. Сколько? На ящик водки?
   – Можно и на ящик. – Березину стало стыдно за себя, и он тут же поправился: – Что вы, какой ящик водки? Она значительно дороже стоит.
   – Слава богу, не весь сгнил, кусочек здоровой плоти сохранился.
   – Зачем так? Я же не с обманом к вам, всякая информация должна иметь достойную оплату.
   – Информация? Это дед мой, верой царю служивший, отец умерший информация? Ты как их жизни в рублях мерить будешь? По годам или по поступкам?
   – Почему же жизни и рублями? Заплачу, сколько скажете, в любой валюте. Вам самому этот воз не сдвинуть, а тут сразу все решится: девочка в институт поступит, Наташа успокоится.
   – Извини меня, старика. Злой я стал. Человек ты, судя по всему, не плохой, полезный, влиятельный, но не пойду я по этому пути. Пусть все остается как есть. Слишком многое из-за этой книги на наш род свалилось, усугублять права не имею. Тебе тоже не советую с поучениями теми связываться.
   – Да пропадет же фолиант, неужели не жалко?
   – Не фолиант это, а книга одиннадцати поучений. Из-за нее люди гибнут, поэтому пусть покоится с миром, где положена, и жертв новых не требует.
   – Вы же человек верующий. А меня к вам Бог послал.
   – Тем более не скажу. А Богу своему передай: хватит людей в заблуждение вводить, неправдой соблазнять. Книгу не отдам – и точка.
   – Так она у вас? – От волнения у Березина так вспотела ладонь, что стакан с водкой чуть не выскользнул на грязную скатерть стола. – Илья другое говорил.
   – Хороший был мужик, честный, только язык за зубами держать не умел. И кому проболтался? Ужу.
   Березину, терпевшему весь вечер нападки на собственную персону, стало вдруг до боли обидно. Он готов был простить любые обвинения в нечестности, отказ, но «уж» – это слишком.
   – Я чувствую, вы, Павел Андреевич, в своей пролетарской гордыне окончательно с рассудком разминулись. Прощайте! Не пожалейте об этом разговоре.
   Давно уже Березин не встречал такого сопротивления. Откуда в этом, немолодом уже человеке столько упорства? И главное, кому нужны его идиотские принципы? Память отца он, видите ли, чтит? Мы все ее чтим. Церковь, кладбище, поминки… Что еще нужно тем, кто ушел? А может, и нет никакой книги? Злость, душившая Березина весь вечер, вырвалась наружу и, заставив со всей силы треснуть ногой по калитке, отозвалась болью в сердце. «Этого еще не хватало, завтра же к кардиологу схожу, доконает меня эта семейка, доконает», – отметил Константин Львович и осторожно опустился на кожаное сиденье «мерседеса».

   «По трудам, всё по трудам», – уже раз десять повторил он себе, но утешения в том не нашел. Сыплется мир, разоряется. Нет согласия. Столица с ума сошла – одни придумали себе национальную идею, другие – ничего делать не хотят, только орут да бунтуют, даже евреи перестали свой закон уважать: врут, двурушничают. Идеалы потеряны, по стране, как каша по тарелке, размазаны. Последний разговор со Столыпиным тому подтверждение. Сибирь заселить он решил, землю бедным раздать готов, нет, чтобы правду сказать: нашел способ недовольных сослать. Обман. Обман кругом. Мало этому государству осталось существовать. Развалится, и героя, готового взять на себя роль спасителя, нет. Не Распутину же верить.
   Лет десять назад, когда Гинбург был при силе, можно было еще попробовать что-либо изменить. Сейчас поздно, кто старика, пусть и разбирающегося, поддержит?
   Теперь, практически отойдя от дел, Гораций Евзелевич большую часть дня проводил в библиотеке. Жена ругалась, требовала «не читать эту гадость», иногда плакала, но он как будто не замечал ее переживаний. Иногда она даже кричала: «Ты так не к Богу придешь, к дьяволу дорожку прямую проложишь! Себя погубишь, семью погубишь. Схем секретных прежде не чертил, теперь карандаша из рук не выпускаешь. Смерти боишься? Думаешь судьбу обмануть? А дальше? Заклинаниями закончишь? Кровь младенцев невинных пить станешь?»
   Гинбург, привыкший прислушиваться к мнению супруги, в такие моменты оставался равнодушен. Отмолчится, покивает – и в библиотеку. Какие заклинания? Разве женщине дано понимать? Не зря дед ее предупреждал: «Жены – они словно змеи, тепло и холод животом чувствуют. От знаний мерзнут и тревожатся, поэтому лишний раз посвящать их в серьезные откровения ни к чему, пусть романы попроще исследуют да про Жюлей и их рыцарей размышляют». Позже Гораций узнал, что Жюли – одно из любимых имен французских романистов, а значит, и бабки Анны Гесселевны, не пропускавшей ни одной новинки про настоящую любовь.
   Не может быть, чтобы в таком количестве книг, написанных мудрецами, не нашлось ни одного совета лично для него, Горация Евзелевича Гинбурга, человека, посвятившего себя служению стране и людям.
   Жизнь прошла, он многого добился, многое свершил, можно бы и на покой. Так отчего же душа болит? Дети. Он уйдет – им оставаться. С чем? Со счетами банковскими и рудниками, на деньги отцовские купленными? Это лет двадцать назад капиталом было. А вдруг погромы начнутся, революционно настроенные массы, с кучкой будущих героев, не прочитавших в юности ни одной путной книги, жизнь на мечтания глупые растрачивающих, поднимутся?
   Гинбург понимал, что несправедлив к молодым силам, но легче от этого не становилось. В одной из рукописей он прочитал: «Мир – аккуратное плетение цепей и связей существования, человек разумный – самое устойчивое из этих звеньев». Хорошо сказано, сочно. Одного Бог не учел, придумывая эту конструкцию: не все звенья стальные, на изготовление некоторых чугун пошел, – чуть подморозит, и затрещат под нагрузкой. В лучшем случае Гинбург этого не увидит.
   – Гора, к тебе посетитель. Опять ты с книгой этой?
   – Аня, извини, помню, обещал. Заглянул на минуточку и увлекся. Кто пожаловал?
   – Я не расслышала. Анкольский, Антокольский, по рекомендации Ивана Сергеевича.
   – Проси, я его здесь приму.
   Жена вышла, а он все никак не мог закончить читать. Отложив книгу на край стола, он продолжал косить глазами в сторону открытой страницы: «Нельзя испортить старый сосуд новым вином, когда он…»
   – Извините, я, кажется, вам помешал? Вы заняты?
   Гинбург уже где-то слышал этот голос.
   – Нет. Проходите, садитесь.
   – Антольский Андрей Леонтьевич, архитектор. Иван Сергеевич посоветовал к вам обратиться.
   – Иван Сергеевич какой будет? – Гораций прекрасно понимал, о ком идет речь, но смущение юноши напомнило ему собственную молодость, поэтому он тянул, не желая расставаться с этим ощущением.
   – Тургенев Иван Сергеевич – романист.
   – Замечательно. В чем ваше дело?
   – Я покажу. – Вошедший выхватил из-под полы сюртука папку и, как фокусник из шляпы, потащил из нее листы плотной бумаги, чтобы потом бросить их на зеленое сукно стола. Еще минута – он закроет ими книгу, мысль, почти понятая, задохнется под никому не нужными чертежами и утянет с собой в бездну истину.
   – Прекратите немедленно. Что вы тут устроили?
   – Я хотел… У меня чертежи.
   – Замечательно. Здесь вы при каких обстоятельствах?
   – Мне в академии учиться предложили, на взнос уроками не заработать, меценат нужен.
   – Вот с этого и надо было начинать, вместо того чтобы заваливать чужие столы рисунками.
   – Я не хотел, извините.
   – Соберите немедленно ваши бумаги, после этого я готов поговорить о вашей проблеме. Денег тоже дам.
   Будущий архитектор, никак не ожидавший такого быстрого поворота судьбы, окончательно потерялся. Схватив первый попавшийся чертеж, он попробовал запихнуть его обратно в папку, но тот, словно увеличившись в размерах, никак не хотел туда влезать.
   – Извините, я сейчас. Извините. – Никаких других слов сознание не рождало.
   – Да успокойтесь же. Я подожду. Торопиться некуда.
   – Сейчас, минуточку, сейчас. – Антольский почти уже собрал все бумаги, когда взгляд его упал на открытую книгу. – Откуда это у вас? Вы права не имеете…
   – Права? Какого права? На древнееврейском читать? – усмехнулся Гинбург.
   – Это книга моего деда, их всего две в мире, одна наша, и она потеряна, другой нет уже несколько веков.
   – Милостивый государь, извольте объясниться. Этот труд принадлежит Тодросу Абулафию, я знаю, что существовало всего три рукописных варианта. Но в чем же здесь моя вина? Возможно, вы ошибаетесь, принимая видимое за украденное?
   – Нет. Я с детства помню: «Нельзя испортить старый сосуд новым вином, он прошел испытание временем, ему не страшны века, не опасны сухи и холод, он вечен, так же как вечно учение о Свете и Тьме, вере и заблуждении».
   – Очень похоже, простите старика, я не успел дочитать фразу до конца. Но как эта книга могла принадлежать вашему деду, когда она куплена мной в Персии, лет двадцать уже, торговец клялся кровью своего малолетнего сына, что не крадена, страны с XIV века не покидала.
   – Не берите греха на душу, верните.
   – С чего вдруг?
   – Отсчитайте семнадцать страниц от начала, там описка: «Призвал Бог руба своего».
   – Так и есть, но книга моя. Вы, помнится, по другому делу пришли.
   – Да уж. Теперь я понимаю, отчего у таких людей деньги водятся. Вор вы. Другого слова не подберешь. Вор и негодяй. – Антольский, резко выбросив вперед руку, схватил рукопись со стола и рванул в сторону двери.
   – Держи, держи его! – закричал Гораций Евзелевич. – Стой! Куда?
   Но будущий архитектор уже выскочил из кабинета.
   – Анна! Костя! Да кто-нибудь! Остановите его! – С трудом выбравшись из-за стола, Гинбург, насколько позволяли годы, выбежал в коридор, но там никого не было. – Господи, да что же это? Я его принял, хотел с учебой помочь. На вид человек приличный. А он хвать книгу – и в бега, даже дочитать не позволил? – Гинбург снова вернулся в кабинет и сел за стол. – Где теперь искать этого человека? Фамилию, фамилию записать немедленно, иначе забуду, срочно записать.
   И Анну вечно не дозваться, наверное, сидит сейчас в столовой, ждет, пока муж к обеду спустится, да с Костей детали будущей свадьбы обсуждает. Летит время – сын, кажется, еще вчера только ходить научился, а уже жениться готов.
   Книга, как же книга? Гинбург никак не мог решить, с чего начать поиски вора. В полицию обращаться не хотелось, не потому, что он не был уверен в легальности книги, – мальчика жаль, погорячился, может, уже и пожалел о содеянном.
   Несмотря на годы, Гораций Евзелевич сохранил хороший слух, поэтому сразу же уловил шум возни в коридоре. Неужели опомнился и вернулся?
   – Ваше превосходительство, разрешите войти? – В приоткрытую дверь просунулась голова казака, фамилию которого Гинбург никак не мог запомнить, героическая какая-то фамилия, то ли Атаманов, то ли Адмиралов.
   – Да, заходите. Зову, зову, никто не слышит. Книгу у меня украли.
   – Не этот ли господин? – Открыв дверь пошире, казак втиснулся в кабинет, втащив за шиворот будущего архитектора. – Он мне сразу не понравился. Гляжу, бежит сломя голову по лестнице и слова разные бормочет, словно разбойник.
   – Вы не смеете, – сдавленным голосом возмутился Антольский. – Я честный человек.
   – От кого тогда бежал? Почему книга пропала? – Казак, забыв, что не он тут главный, начал следствие.
   – Не пропала, взял я ее, дедушкина это книга, ценность фамильная. – От несправедливого отношения на глазах Антольского выступили слезы.
   – Книга? Спросите про книгу, – будто не слыша предыдущих реплик, попросил Гораций Евзелевич казака, к самому Антольскому он не решился обратиться.
   – Да заберите, но помните: вор вы, не даст вам Бог покоя, накажет, непременно накажет. – С этими словами молодой человек, аккуратно вытащив фолиант из-под сюртука, положил его на стол и направился к двери.
   Атаманов хотел было ему помешать, но Гинбург остановил его:
   – Пусть идет. Не мешай. Сам не понимает, что творит.
   – Зря вы его, ваше сиятельство, отпустили. В участок таких – и под замок. Придумал дело – порядочных людей грабить да оскорблять.
   – Не специально он. Ошибся мальчик, а мы его в кутузку? Дней через десять с извинениями явится.
   – Пусть по-вашему. Я больше не нужен?
   – Еще на минуту попрошу задержаться.
   – Как прикажете.
   – Я давно хотел, да случай не выпадал, побеседовать с тобой. Ты ведь мне служить не обязан, а ни разу еще не подвел.
   – Как это не обязан? Я по приказу императора к вам приставлен, можно сказать, по личному распоряжению его величества, значит, должен, и буду служить верой и правдой.
   – Ну ладно, давай попроще. Неприятно тебе у еврея-то? – Лицо Гинбурга на минуточку повеселело. – Небось домой приходишь, жене на пейсатого жалуешься?
   – Нет жены. Уехала к родне и сына увезла.
   – Это куда?
   – Станица Толочеево, триста двадцать верст от Воронежа, меня оттуда на службу призывали.
   – Красивые места?
   – А чего красивого? Дон, луга хорошие – скотине раздолье, в Щучьеватом рыба водится.
   – Щучьеватое – озеро?
   – По нашим меркам, озеро, а по вашим – не разберешь, где у вас тут пруд, где озеро. Сколько лет в Петербурге служу – понимать не научился.
   – Пруды людьми выкопаны, а озера природа создала.
   – Значит, озеро. Такое и сто человек не выкопают. Глубина – три здоровых мужика на плечи друг другу встанут и все равно до дна не дотянутся.
   – А ты что же жену одну отпустил?
   – Уйду в отставку – и к семье. Сейчас не время.
   – И сколько тебе лет службы еще осталось?
   – Десять и три месяца или по заслугам.
   – Что ж, хорошо, когда план жизни имеешь. У меня к тебе просьба будет. Ты ведь мне присяги не давал, потому отказаться право имеешь, настаивать не стану, но выслушать попрошу.
   Чувствуя подвох в неожиданно добром отношении к себе банкира, Атаманов нисколько не удивился продолжению разговора, но, помня совет отца: «Хочешь сказать – промолчи», ничего не ответил.
   – Вот эта книга, не стану скрывать, многих денег стоит, – продолжил Гинбург, – но дело не в этом. В ней содержатся очень важные для людей знания. Возможно, я скоро умру, и тогда, не потому, что я никому не доверяю, а ради безопасности, я хотел бы иметь в этом деле товарища, не заинтересованного в наживе или использовании тайного учения в собственных целях. Мне кажется, ты с этим бы справился. Необходимо сохранить данный труд и, когда придет время, передать иудейской общине. Это будет мой и твой вклад в будущее потомков.
   – Кого? – не выдержал казак.
   – Детей наших и внуков.
   – А! – нашелся Атаманов. – Тогда ясно, только у нас дети разные, значит, и внуки общими быть не могут.
   – Так ты, выходит, ничего не понял. Попробую объяснить по-другому: после того, как я умру, ты эту книгу возьми с собой в Париж.
   – Что значит – возьми в Париж? Можно подумать, я в Париже бываю.
   – Я в завещании указал похоронить меня в Париже, следовательно, тело мое туда обязательно должны перевезти в специальном вагоне, а ты будешь сопровождать. Книгу возьмешь с собой; чтобы не возникло сложностей, я передам ее тебе на хранение прямо сейчас.
   – А где же мне ее держать? У меня даже сундука с замком нет.
   – Я неправильно выразился, книга останется в моем кабинете, вот в этом сейфе, шифр будем знать только мы с тобой. Когда придет время – ты ее возьмешь; дальше по плану: в фамильном склепе, сбоку от могилы моего отца, есть ниша, если не знать – не найдешь, там в специальном ларце, он тоже будет в сейфе, оставишь книгу.
   – Я, это, покойников не очень, боюсь я их. Что, как вашему батюшке такое вторжение не понравится?
   – Думаю, в суете похорон он не заметит, – усмехнулся Гинбург.
   – Будет исполнено. Я постараюсь. А вдруг как я до того в отставку уйду?
   – Не переживай, я уже видел дно колодца, жизнь к концу идет.
   – Вы не можете такого знать. Вы, конечно, человек богатый и умный, но сколько кому отпущено – неведомо даже священникам.
   – Оставим эту тему, я не закончил, – устало продолжил Гораций Евзелевич. – Позже, когда увидишь, что люди вновь стали жить по закону, уважать друг друга, не злодействовать, вернешься за книгой и передашь ее людям моей веры. Средства для этого оставлю.
   – Как же я найду этих людей?
   – Захочешь – найдешь. Вора ведь поймал, догадался, что юноша не чист на руку.
   – Я не знаю. Опыта такого не имею.
   – Не важно. Мы еще вернемся к этому разговору, ты пока подумай: готов ли? Еще раз повторяю: решение за тобой, настаивать права не имею.
 //-- * * * --// 
   Мне очень не хотелось уезжать отсюда. Я наконец нашла то, о чем так долго мечтала, – теплое озеро, хороший дом и Алексея, милого и смешного человека, похожего сразу на всех героев боевиков. Пока мы плавали, он что-то кричал, выпрыгивал из воды, изображая дельфина, шутил, но я не слышала. Шум воды поглощал все звуки. По крайней мере, тогда мне казалось, что это так. Только на берегу я обнаружила, что забыла снять слуховой аппарат и он, едва соприкоснувшись с водой, умер вместе с моей возможностью понимать чужую речь.
   Вернувшись в дом, мы пили чай с невероятно вкусным клубничным вареньем. Я много смеялась, часто кивала и делала умное лицо. Алексей мог в любой момент догадаться, что я ничего не слышу и о сказанном догадываюсь через раз, по движению губ, – не хотелось лишний раз показывать свою несостоятельность в нормальной жизни.
   Видимо, зазвонил телефон, потому что Алеша, теперь я решила называть его так, вскочив со стула, быстро подошел к аппарату и что-то долго объяснял телефонной трубке. Плохой звонок, лишний – я это поняла по изменившемуся выражению его лица. Сейчас случится то, чего я так сильно боялась с самого утра, – он отвезет меня домой, и мы никогда больше не увидимся.
   «Алеша, я не переживу». – Мне хотелось плакать, говорить с ним о тяжести расставания, но он, как в свое время Мохначев, ничего не понимал из того, что вырывалось из моего горла. Еще минута – он протянет мне листок, вырванный из блокнота, шариковую ручку и попросит написать, что же я все-таки хочу донести до его сознания. Я так и сделаю, а потом пойду и утоплюсь. Обязательно утоплюсь. Больше никогда я не позволю судьбе смеяться надо мной.
   Сделав неожиданно широкий шаг в мою сторону, он взял меня за плечи огромными ручищами и поднял со стула. Я еще ни разу не стояла так близко со взрослым мужчиной; казалось, я чувствую каждую клеточку его тела, вижу кровь, толчками передвигающуюся по венам туда, где беспокойно стучит сердце: «Внимание! Будьте бдительны. Начинается любовь. Опасность, опасность – впереди разлука!» Алексей же, не замечая этих предостережений, продолжал удерживать меня перед собой, не разрешая убежать и потеряться.
   «Еще минута – и он меня поцелует, – решила я. – Как же тогда Константин Львович, ведь он почти жених, а я – предательница, ни на что не способная. Не успела с ним познакомиться, и уже готова к измене», – сверлило в моей голове. Надо было срочно что-то предпринять: оттолкнуть Алешу, объяснить ему, что я принадлежу другому мужчине, которому дала слово быть верной женой. Можно было еще напомнить ему о том, что любые попытки соблазнить девушку, которой еще нет восемнадцати, караются законом. «Надо что-то предпринять, – еще раз повторила я себе, прижимаясь к его шее мокрой щекой. – Нет. Не стоит. Ведь он мне теперь как брат, и нет ничего предосудительного в таком поведении. Березин станет моим мужем, я буду его любить, ходить с ним в кино, а с Алешей мы не делаем ничего плохого».

   Павел Андреевич Атаманов хорошо помнил завет отца, но исполнять его не собирался ни при каких обстоятельствах. «Придут новые люди – без греха, отдашь им книгу, – за несколько дней до смерти приказал отец. – Непременно съезди в Париж и отдай». Возможно, из-за постоянного чувства голода ему мерещилось, что между Парижем и Псковской областью стоит знак равенства, хочешь – едешь в Париж, хочешь – в деревню Нежадово, разницы никакой.
   И люди эти никогда не придут. Откуда им взяться? Хлыщи, подобные Березину, нарожают? Научат за деньги услуги предлагать да картины волшебного бытия кирпичом на асфальте рисовать. Варьке он, понимаете ли, помочь готов. Как же! Готов! Знаем мы таких, только рот открывай да пряники глотай. Узнает, где книга, и поминай как звали. Только бы беды не наделал, страшно за девочек. «Ладно, утро вечера мудренее, высплюсь, а с утра поеду домой, надо в этой истории повнимательнее разобраться, неизвестно, какой план этот прыщ сочинил», – подумал Атаманов. Проверив на всякий случай, прогорела ли печка, он разобрал постель и растянулся на диване в полный рост. Вспомнилась Владлена с ее вечным ворчанием: «Ну кто так спит? Хоть руки на груди не скрещивай – смотреть противно, вылитый покойник». Нет, милая, отныне я ожил, подожди, вернусь, новую жизнь начнем, я снова мужем и отцом стану.
   Он уже почти спал, когда в дверь снова постучали:
   – Андреич, извини, знаю, поздно, но не могу заснуть, хоть тресни. Душа болит, мысли разные одолевают.
   – Гоша, хорошо, что зашел. Хоть ты мне посоветуешь, как поступить. Дилемма передо мной встала, нос чешется так, что водка не помогает.
   – Нет такой дилеммы, чтобы водка не справилась. Сейчас вместе решим, как поступить.
   – Не знаю, стоит ли посвящать тебя в семейные проблемы. Впрочем, все равно посоветоваться не с кем; ты человек слабый, маленький, даже если проболтаешься, все равно никто не поверит. Только не сердись. Вопрос очень серьезный и опасный; не знаю, как быть в такой ситуации, потому и тебя попрошу не болтать.
   – Андреич, ты же знаешь, я как рыба, выброшенная бурей на сушу.
   – Вот этого я и боюсь. Ты почему никогда просто не объясняешься? Зачем столько метафор, иносказаний?
   – Так красиво же.
   – Ничего нет в том красивого, ты посмотри, как ни алкаш, так одно и то же: «убитый любовью, выброшенный на сушу, преданный и погибший».
   – Я не алкаш. Пью иногда, но к алкоголикам себя не отношу, захочу – брошу за минуту.
   – Тем более подбирай выражения. – Атаманов и сам не понимал, с какой стати он поучает соседа, но остановиться уже не мог.
   – Да что же это ты на меня? Разве не сам пригласил войти, выпить, так сказать, дуэтом, а теперь оскорбляешь.
   – «Какое мне дело – живой и мертвый со мною поют в этом странном дуэте».
   – Это ты к чему?
   – Это не я. Это поэт из Белоруссии, имени не запомнил, давно читал, а строчка запомнилась.
   – Ко мне это имеет отношение?
   – Не сердись, настроение у меня такое. Задачку мне Господь Бог задал, а для решения данных не хватает, вот и мучаюсь. Одна надежда на тебя, ты же у нас бывший шахматист, стратег клетчатых полей.
   – Опять оскорбляешь. Шахматист и идиот вовсе не синонимы. К тому же бывших шахматистов не бывает. Футболисты или легкоатлеты, мужья – бывают, а если ты шахматист, то это на всю жизнь. Я, пожалуй, пойду, чувствую, наш разговор сегодня ничем хорошим не завершится.
   – Вспомнил – Вениамин Блаженный.
   – Кто блаженный?
   – Поэт из Белоруссии, тот, чье стихотворение я цитировал.
   – Совсем крыша поехала? Ну тебя, до свидания.
   – Постой, не торопись, давай выпьем, у меня заначка в холодильнике есть, ругаться потом будем.
   При этих словах лицо Гоши оживилось, он быстренько приземлился на табурет около стола и, позабыв о недавней обиде, зазвенел стаканами. Гоша не то чтобы был алкашом, он пил, но только «при отсутствии работы». В последнее время заказчики его особенно не беспокоили, поэтому пропустить стаканчик-другой огненной воды он не отказывался. «Эх, кризис, каких художников теряем», – желчно выплевывал он после первого глотка, потом горько вздыхал сразу за всех представителей талантливого человечества, напоминал всем присутствующим, что «талант в России больше, чем поэт», после чего превращался в нормального собутыльника, с которым и поболтать и выпить интересно. Впрочем, кризис на его личной жизни особо не отразился, кроме котов, Гоша никого рисовать не умел. Пока спрос превышал предложение, он был в списке лучших рыночных художников, но мода на китайские литографии вытеснила его из рядов успешных рисовальщиков и относительно богатых людей. С тех пор, поселившись на даче, подальше от жены, которая кроме как о детях, деньгах и любовниках ни о чем думать не могла, он общался с соседями и строил планы на будущие выставки с аукционами и признанием. Готовился к роли одного из самых великих художников современности, чтобы «эти, из Союза, поперхнулись, ведь именно они не поняли и не оценили».
   – Тебе водку или коньяк? – поинтересовался Атаманов.
   – Широко живешь – и водка, и коньяк. Может, еще и текила сыщется?
   – Такого напитка не знаю. У внучки выпускной, вот съездил в город, отоварился.
   – Поздравляю. За это и выпьем.
   – Просто выпьем. Ты моей Варьки не знаешь, и я от тебя поздравлений не хочу. Выпьем, потому что ты зашел, а я налил. По-моему, повод достаточный.
   – Ладно. Только мне твоя сегодняшняя агрессия непонятна, злой ты какой-то, Андреич, недовольный. Этот человек тебя явно обидел.
   – Какой еще человек?
   – Видел я, как он на черной машине приезжал, к тебе заходил, на веранде вы часа три сидели, водку пили; он потом, между прочим, за руль сел и поехал. А это нарушение закона, между прочим, вдруг врежется в кого или пешехода собьет? Большой человек, видимо, раз не боится.
   – Да тебе не в художники, а в следователи надо было податься, – заметил Павел Андреевич. – Не зря же говорю – шахматист, и зачем ты переквалифицировался, глядишь, чемпионом мира бы стал.
   – Ага, стал бы, я с трудом до первого разряда дотянулся, там все свои – чужака близко не подпустят.
   – Везде у тебя – свои, блатные, никогда дела до конца не доводишь, только ноешь да жалуешься, и с котами твоими так же. Что тебе мешало учиться, думал, мяу-мяу никогда не закончится?
   – Так что за человек? – прервал Гоша упрек Атаманова. – До общения с ним ты под доброго старика косил, а теперь просто «рупор перестройки».
   – Товарищ это моего зятя, дело у него ко мне, а как быть – не знаю.
   – Чей товарищ? – переспросил Гоша.
   – Илюхин.
   – Мужа Наташиного? Не поздно ли нарисовался?
   – Вовремя. Сколько той жизни у меня осталось, а я так ничего и не сделал. Умру, к отцу приду, как в глаза ему смотреть?
   – Господи, да что же сегодня за день такой? С утра мне жена позвонила, на здоровье жаловалась, волновалась, с кем дочка останется, теперь ты бредишь. Я тебе не утешитель; думаешь, коньяка налил, грузить право имеешь? Я про смерть принципиально не говорю, я ее не замечаю и внимания на нее не обращаю, пусть не надеется, что я ее боюсь.
   – Гоша, ты о чем? Я же не о смерти, я о деле. Тайна у меня есть, можно сказать, историческая, надо выбрать: поделиться ею или оставить все как есть, пусть вместе со мною умрет.
   – Откуда у пенсионера тайна, да еще и историческая? – Гоша чувствовал: еще несколько минут – и он узнает то, о чем лучше бы никогда не слышать, но уйти, не удовлетворив собственного любопытства, уже не мог.
   – Я тебе расскажу, ты, главное, потом никому не проболтайся, большие неприятности скрыты в этой истории, лучше в тайне хранить.
   – Давай тогда еще по одной – за тайны, с детства люблю: сокровища, клады, пираты.
   – А давай, только ты учти: молчок, рот на замок, – усмехнулся Атаманов. – Мой дед, казак, призванный на службу к императору в 1895 году, случайно оказался участником событий, связанных с библиотекой Горация Евзелевича Гинбурга. Ты наверняка не знаешь о таком. Да это и не важно.
   – Почему же не знаю? – перебил Гоша. – Конечно знаю, библиотека Гинбурга – часть книг утрачена, часть хранится в главной государственной библиотеке, название не помню, Маяковка кажется. По описанию это собрание покруче библиотеки Ивана Грозного, которую, кстати, до сих пор найти не могут.
   – Ого! – Теперь пришло время удивляться Атаманову. – А ты, оказывается, знаток.
   – Нет. Но я ведь художник, раньше многим интересовался. Теперь вот как пить стал… – Опустив глаза, Гоша виновато вздохнул.
   – Так вот, перед самой смертью этот Гинбург…
   Неожиданный стук в дверь прервал рассказ Павла Андреевича.
   – Разрешите?
   – Березин? Зачем вернулся? Сказал же тебе: не стоит, не буду я старое ворошить.
   – Мы не договорили.
   Гоша, едва не потерявший сознание от испуга, увидев, что пришедший не вор с большой дороги и не грабитель, решил вставить в разговор свою реплику:
   – Чего пришли? Вас сюда не приглашали.
   – Гоша, ты иди, завтра договорим, человек издалека приехал.
   – А он кто такой, чтобы я из-за него уходил?
   – Он – Березин, а ты – Гоша, поэтому сейчас пойдешь домой спать, а завтра на правах моего лучшего друга вернешься, и мы договорим.
   – Как скажешь.
   Перспектива покинуть гостеприимный дом, в котором имелось еще как минимум три бутылки водки, Гошу не радовала. Но, к сожалению, этот непонятно откуда нарисовавшийся Березин права выбора ему не оставил.
   – Спокойной ночи. И вам тоже, милый человек. – Обращаясь к Березину и саркастически улыбнувшись, он направился к двери. Уже на пороге Гоша еще раз посмотрел на Атаманова, вздохнул и вышел.

   Вернувшись домой, я закрылась в своей комнате и стала ждать звонка Березина. Он обязательно должен был позвонить, просто невозможно, чтобы он не позвонил. Пусть пройдет день или два, мне торопиться некуда, я еще настолько молода, что даже неделя ожидания не имеет для меня значения.
   В Питер вместе с выпускными балами пришло лето. Оно, как-то неожиданно подкравшись, за одну ночь вытеснило из города весну, с ее пусть и радостными, но все же прохладными утренними дождями, и установило диктатуру жары. Несмотря на то что окна нашей квартиры выходят в парк, в комнатах даже при открытых окнах было немного душно. В такую погоду не хочется вылезать из ванны, а голова занята мыслями о дальних теплых странах, где море, скалы и непременный морской бриз, с запахом соленой воды и великих путешествий. А еще по ночам там тихий плеск волн, пусть и недоступный моему слуху, но осязаемый всеми клеточками души.
   Мама несколько раз стучала в дверь, звала меня на кухню, но я упорно оставалась сидеть на диване. В тот момент любое лишнее движение могло спугнуть мое будущее счастье, поэтому я старалась не шевелиться. Часа через два терпение мое лопнуло, я порядком проголодалась и, не видя ничего страшного в том, чтобы подождать известий на кухне, отправилась ужинать.
   На столе меня уже ждала тарелка окрошки, с бабушкиным квасом по старинному казачьему рецепту. Влюбленная девушка не должна много есть, она должна страдать и смотреть на еду с отвращением, иначе это не любовь, а подделка какая-то, но чтобы не обижать маму, я решила попробовать окрошку и через три минуты попросила добавки. Кто виноват, что бабушкин квас оказался таким вкусным? Вовсе не обязательно голодать во имя любви, тем более что я еще до конца не разобралась, кто из двоих мужчин мне больше нравится. Мама только наблюдала за мной, но вопросов не задавала, наверное, она ждала, когда я сама начну рассказывать о Константине Львовиче и его доме. А я, хоть мне и хотелось поговорить на эту тему, не знала, с чего начать.
   – Мам, я аппараты намочила, когда купалась.
   – Утопила? Как же теперь?
   – Мам, я случайно. Мы решили искупаться, я разделась и про аппараты совершенно забыла.
   – Что значит «разделась»? С кем ты купалась? Где? – Руки ее задрожали; казалось, еще минута, и она упадет в обморок.
   – С охранником, в озере, он отворачивался, пока я входила и выходила из воды.
   Кажется, маме стало немного легче, по крайней мере, руки перестали дрожать и дыхание успокоилось.
   – Надо к Сереже срочно, может быть, еще можно как-то починить.
   – Нет. Не починит. Я в них минут двадцать плавала, во включенных, их теперь никто не починит.
   – А Константину Львовичу ты рассказала о случившемся?
   – Нет. Я его почти не видела, утром он куда-то уехал, мы еще с Алешей спали, потом его весь день не было, он появился, когда мы уже сидели в машине.
   – С кем спали?
   – Я же говорила, с охранником, Алешей.
   – Вы спали вместе?
   – Мы спали одновременно. – От неожиданности маминых предположений я рассмеялась. – Ты подумала, что он спал со мной? Ну ты даешь.
   – Варя, надо что-то с аппаратами решать. Я сейчас попробую связаться с мастером и отпроситься с работы, а ты пока собирайся.
   – Мама, я не могу. Вдруг он позвонит.
   – С чего это он позвонит? Он же не знает, что ты аппараты утопила.
   – Я про Алешу. Он в любой момент может захотеть меня увидеть, а я в «Медиаслухе».
   – Все это замечательно, только как ты без аппаратов узнаешь, где свидание, по интонациям? – Впервые она говорила так резко о моей глухоте.
   – Мама, ты зачем? – От обиды получилось фальшиво, с фальцетом.
   – Затем. За свои действия надо отвечать, тебе уже достаточно лет, чтобы понимать – без аппаратов ты инвалид, причем самый что ни на есть настоящий. Вместо того чтобы беречь единственную возможность слышать, ты ныряешь в них в воду, да еще и ремонт хочешь скинуть на меня. Не выйдет, дорогая моя. Учись новой, взрослой жизни, на которой ты вчера так настаивала.
   – Ты обиделась? Я вчера совсем о тебе не подумала, извини меня, пожалуйста, не знаю, что на меня нашло, вдруг так захотелось что-то поменять в жизни. Глупо получилось.
   Слезы неприятно щипали глаза, скатывались по щекам на шею, я, как маленькая, размазывала их ладонями, старалась скрыть, чтобы никто не видел моей слабости, но они продолжали тонкими ручейками бежать по щекам. Я позабыла про Березина, Алешу, мечты о монастыре, сейчас мне нужно было только, чтобы мама простила, погладила по голове и пообещала никогда больше не сердиться на мои глупости и хамство. Но она этого не сделала.
   Встав из-за стола, она молча направилась к телефону и стала набирать номер «Медиаслуха». Поговорив с диспетчером, она повесила трубку и только тогда подошла ко мне.
   – Все, милая, хватит. Я все понимаю, не плачь. Ты же помнишь – от слез носик краснеет и глазки становятся похожими на лягушачьи.
   Она гладила меня по голове, а я думала, что никогда больше не посмею так поступать с мамой, никого и никогда не буду любить, кроме нее, и ни один мужчина в мире не сможет разлучить нас.
   – Мама, я ведь не хотела. Я только тебя люблю.
   – Ты меня тоже извини, уж очень дорого мне эти аппараты достались, дело не в деньгах – деньги всегда можно заработать, ты бы знала, сколько я тогда пережила.
   – Мне дедушка говорил.
   – Тем более. Сейчас Сергея на месте нет, он появится часа через два, поэтому я успею съездить на работу, встретимся на Садовой в пять, только не опаздывай, они в шесть закроются. Аппараты и вкладыши не забудь. За телефоном следи, я, когда буду с работы уходить, сообщение тебе пришлю. Договорились?
   – Хорошо.
   – Я вот о чем хотела у тебя спросить: ты с Березиным-то общалась? Как он поживает? Семья? Дети?
   – Нет. Вчера я не смогла, уснула, а сегодня утром, я уже рассказывала, он уехал, а может, вчера вечером, я не видела. Меня водитель уже из двора вывозил, когда он вернулся. Но ему, похоже, не до меня было. Они с Алешей о чем-то спорили. Константин Львович ругался, пальцем кому-то грозил, со мной даже не поздоровался.
   – А о чем спорили, не знаешь?
   – Мам, ну у меня же аппараты испортились, я ничего не слышала, а по губам определить трудно – далеко.
   – Ладно, ладно, я просто из любопытства, не понимаю я поведения этого человека – просто так шага не ступит, а тут вдруг такая забота о сироте.
   – Не называй меня так, я не сирота. Отец умер, но я не сирота, я живу без него, но я его помню, иногда мы общаемся – он мне снится.
   – Ты не поняла, я неправильно выразилась. Тревожит меня его появление, а почему – не знаю. Как будто беда впереди, и знаешь о ней, и чувствуешь, а предотвратить не можешь.
   – «Предчувствия, – предупреждал нас В.И. Ленин, – пережиток прошлого, человек не может знать будущего, но он имеет право планировать свое будущее и строить таким…» Каким – я забыла.
   – Сколько у тебя мусора в голове. Я тороплюсь, поэтому действуем, как договорились.
   Нам, по мнению мастера, занимавшегося ремонтом слуховых аппаратов, очень повезло: «Надо же, впервые вижу такое – в воде побывали, а работают. Чудеса». Но только я знала – никакие это не чудеса; иначе быть не могло, слишком несправедливо – встретить настоящую любовь и оказаться бессловесной в ней.
   Увидев в проеме двери милиционера, Владлена Александровна не удивилась: при таком воспитании можно чего угодно ожидать. «Лишь бы жива», – мелькнула мысль.
   – Владлена Александровна? – уточнил вошедший.
   – Да. Что с ней?
   – С кем?
   – С внучкой?
   – Не знаю. Вы успокойтесь, присядьте, пожалуйста, я по другому вопросу.
   – По другому? Наташа?
   – Да сядьте же! У вас вода где?
   Владлена Александровна уже понимала: случилось страшное, невозвратное, что все предыдущие беды – только пробы, репетиции перед премьерой настоящей трагедии. Пришло время расплаты, и сил справиться с бедой никто не одолжит.
   – Вы успокойтесь, присядьте. Дача ваша располагается по адресу поселок Репино, улица Верхнепарковая, шестнадцать?
   – Да. Павел? Дом сгорел?
   – Сегодня днем по этому адресу был обнаружен труп мужчины, предположительно, вашего мужа, необходимо провести опознание. Вы не могли бы проехать со мной в отделение милиции?
   – Кто обнаружен? – Голова закружилась, Владлена Александровна с трудом доплелась до табурета и плюхнулась на его твердую поверхность.
   – Мужчина. Он умер. – Милиционер говорил с ней, как с маленькой девочкой, недавно узнавшей, что помимо розовых в жизни случаются и черные полосы. – Да, где у вас вода?
   – Отстаньте с водой. Какой мужчина? Лет сколько? От чего умер?
   – Следствие устанавливает. Я понимаю, вам сейчас тяжело, но поехать необходимо, вдруг это вовсе не ваш муж. Документов при нем нет. Вы едете?
   – Он сейчас где?
   – В морге.
   – Почему тогда в отделение?
   – Без письменных показаний опознание не проводится.
   – Я готова, только плащ накину. Когда это произошло?
   – Предположительно, ночью.
   – Он трудно умирал?
   – Пока тело не опознано, мы не можем утверждать, что это ваш муж, и тем более сообщать подробности. Мы вас надолго не задержим, минут на двадцать, потом лично я вас домой доставлю.
   – Хорошо, если недолго. После этого «недолго» начнется новое «недолго». Как же случилось такое? Он муж мне, а я не почувствовала.
   Милиционер, совсем еще юный, недавно приступивший к службе молодой человек, был готов расплакаться от бессилия: гражданка Атаманова ехать на опознание не отказывалась, ведению следствия не препятствовала, но, выключившись из ситуации, бубнила что-то, сидя за кухонным столом, и как быть с этим – не ясно.
   – Может быть, вы пригласите кого-нибудь с собой? Родственников? Подругу?
   – Да. Дочь. У нас есть дочь и внучка Варенька – вчера школу закончила, аттестат получила, будучи инвалидом по слуху. Молодец девочка. Мы с мужем очень радуемся.
   – Ваш муж в городе? – От удивления милиционер чуть не подпрыгнул.
   – Так его же убили.
   – Убили? Я этого не говорил. Я сообщил вам… цитирую дословно: «Найден мертвым». И к тому же мы не уверены, необходимо опознание.
   – Не уверены: жив или умер?
   – Он или нет. Павел Андреевич в городе?
   – Приезжал на выпускной бал к внучке, вечером часов в девять уехал, я не видела. Мы с дочерью в школе задержались, пришли домой поздно, его уже не было.
   – Вы с дочерью живете?
   – Нет. У нее своя квартира, просто зашли, вина выпили, прошлое вспомнили. Мы сейчас редко видимся, у нее работа и дочь к институту готовится, у меня «Общество по восстановлению казачества по всей стране». А тут совпало – праздник, Варя к знакомому ночевать уехала, вот и решили посидеть.
   – Варя – это внучка? А что за товарищ?
   – Какой он ей товарищ? Они вчера только познакомились.
   – И вы отпустили ее к малознакомому человеку на ночь? – У следователя от удивления округлились глаза.
   – Зачем же так? Он старинный друг семьи, после того как зять погиб, мы долго не виделись. Он заехал поздравить Наташу, а Варька к нему прилепилась – домой идти не хотела, напилась, устроила истерику.
   – Сложно как у вас все устроено.
   – Вы не понимаете – девочка плохо слышит, ей всю жизнь твердят: учись, занимайся, говори правильно, слушай. Вот и сорвалась. Поэтому Березин и взял ее с собой. Сейчас она дома, цела и невредима.
   – Вы дочери звонить будете или без нее поедем?
   – Да, обязательно. Вы не могли бы подать мне телефон, сил встать нет, он там, в прихожей.
   – Минуточку.
   Пока он искал в прихожей телефонную трубку, Владлена Александровна осторожно встала с табурета и попробовала сделать несколько шагов. От движения голова закружилась, как будто в вальсе. Да, именно в вальсе. Когда же она в последний раз танцевала вальс? – подумала Владлена Александровна. Наверное, на собственной свадьбе. Конечно же на свадьбе. Павел, вместо того чтобы важно сидеть за столом, вел себя как мальчишка: выскакивал при малейшей возможности и тащил ее в круг танцующих. Она такого поведения не одобряла, но не устраивать же первый семейный скандал сразу после регистрации. Могла ли она подумать в тот вечер, что когда-нибудь будет вспоминать именно этот вальс с заезженной пластинки и его крепкие руки, надежно удерживающие ее в веселом кружении?
   – Вот телефон, почему трубку на базу не кладете? Я еле нашел.
   – Это сейчас имеет какое-то значение? – удивленно спросила Владлена.
   Руки дрожали, пальцы никак не попадали на нужные кнопки, пришлось несколько раз набирать знакомый номер, пока она, наконец, не услышала голос дочери:
   – Алё! Слушаю вас!
   – Наташенька, Наташенька. – Ничего другого сказать она не могла. – Наташенька.
   – Дайте мне. – Бесцеремонно выхватив из рук Владлены Александровны трубку, следователь сообщил, куда необходимо подъехать, и отключил телефон.
   – Зачем вы так с моей дочерью? Он ее отец, а вы… Кто вам дал право хамить?
   – Надо ехать. Битый час уговариваю, может, это вовсе и не ваш муж, а мы время теряем.
   – Мой. Больше некому, и сердце болит, значит, мой.
   – Мне вас еще домой надо привезти, уже поздно, скоро мосты разведут.
   – А как же Наташа, как она домой потом?
   – Ее тоже надо будет отвозить, – больше себе, чем Владлене Александровне, ответил милиционер. – Одевайтесь.

   Лейтенант обещание сдержал – привез их на своей машине и даже помог Владлене Александровне подняться по лестнице. Только теперь это не имело никакого значения. Владлена Александровна больше не боялась ходить одна по улицам ночью. Домой они вернулись около двух часов. Сначала их долго мурыжили в отделении милиции, задавали совершенно идиотские вопросы, интересовались, кому мог помешать Павел Андреевич, во что был одет, не ссорился ли в последнее время с соседями по даче, любил ли жену. Потом долго все эти показания печатали на специальных бланках, исправляли ошибки, просили расписаться, снова спрашивали. Наташа плакала. Владлена Александровна, подробно отвечая на каждый вопрос, никак не могла взять в толк, почему ее допрашивают, если пригласили на опознание и обещали, что может случиться чудо и тело мужчины, лежащее сейчас в холодильнике, окажется вовсе не телом ее мужа.
   Но чуда не случилось. На столе в морге она увидела Павла Андреевича Атаманова – лицо, разбитое в кровь, было лицом ее мужа и отца Наташи. Теперь можно было больше не надеяться, не верить в лучшее, теперь можно было выбирать – смерть или забвение. Наташа давно выросла, Варенька почти студентка, общественная деятельность Владлены Александровны оказалась совершенно глупым и никчемным занятием, а как жить без мужа, она не знала. Хорошо бы отравиться или вскрыть себе вены, уйти в монастырь, уехать в деревню…
   Наташа суетилась, узнавала у милиционеров, когда можно будет получить разрешение на похороны, приехав на квартиру матери, требовала выпить капли с неприятным запахом, а она ни о чем, кроме того, свадебного, вальса, думать не могла. Она продолжала кружиться в надежном кольце Пашиных рук, музыка звучала все громче, громче, пока, набрав самые высокие ноты, не оборвалась, вместе с какой-то очень важной сердечной артерией в груди Владлены Александровны. Кажется, приезжали врачи, Наташа открывала им дверь, о чем-то просила, а они с мужем, глядя на всю эту суету, недоумевали: зачем все эти люди так громко топают ногами, гремят своими докторскими чемоданами, прерывают стройность звучания, сбивают с такта?

   Поздно вечером позвонила бабушка, я не совсем поняла, о чем она попросила маму, – говорили они недолго и неразборчиво. Но через пять минут я уже осталась одна в квартире с повисшими в воздухе строгими указаниями: дверей никому не открывать – у Насти ключи есть, к телефону не подходить, на мобильные сообщения отвечать. Послонявшись какое-то время по квартире, я несколько раз заглянула в холодильник, но и там ничего радостного не обнаружила. По телевизору показывали только сериалы, читать тоже не хотелось.
   Жаль, что я не курю. Можно было бы сварить чашечку кофе, затянуться сигаретой и вообразить, как я, совсем взрослая, сижу где-нибудь на Лазурном Берегу, в кафе вместе с Константином Львовичем и Алешей. Вокруг нас ходят разные девушки, некоторые очень даже красивые, но ни на кого, кроме меня, эти мужчины не смотрят и никем не интересуются. Вот одна, особенно бессовестная, присела за стол напротив, губы подкрасила, грудь выпятила, а им хоть бы хны. Константин Львович и Алеша только вздыхают, не отрывая глаз от моей едва приоткрытой шеи и чуть облупившегося на ярком солнце подбородка.
   Размечтавшись, я не заметила, как пришла Настя:
   – Эй, дорогая, поздравляю. Как выпускной?
   – Скучно. Детский сад на выезде.
   – И давно ты взрослой стала? – Настасья удивленно посмотрела на меня. – Откуда такой снобизм, они, кажется, твои одноклассники.
   – Да ну их. Ничего не умеют, за аттестат на любые унижения готовы.
   – А ты, значит, не такая? Ты умная, гордая, сама всему выучилась, на уроки из милости к учителям ходила?
   Не знаю почему, но она сильно на меня рассердилась.
   – Нет, конечно, не сама, только почему тогда они вместо того, чтобы выступить со сцены и рассказать учителям всю правду о том, что мы о них думаем, промолчали?
   – Что ж так поздно додумалась? Или оценки проставлены, можно бунтовать? Очень смело.
   – Я и прежде не молчала.
   – Зачем тебе молчать, когда мать с утра до вечера в школе пасется, любые щели затыкает, перед учителями спину гнет? Тебе высказаться – святое дело.
   – Настя, тебе стыдно за меня?
   – Есть такое.
   – Я вчера напилась, вела себя отвратительно, у меня платье испачкалось, не могла я в школе остаться.
   – Так-то лучше. Пожалуйста, больше не ври и не возвышайся за счет других. В жизни не так много правил обязательных к исполнению, и одно из них – никогда не выгораживай себя, научись отвечать за свои поступки и видеть в других людях лучшее, а не то, что тебе удобно в данный момент. У тебя, кстати, телефон разрывается.
   – Это Алеша, мой новый знакомый. Я сегодня с ним в озере плавала.
   – Отлично. Об этом расскажешь?
   – Он охранник или компаньон у Константина Львовича. Он мне очень понравился, мы теперь друзья. – Краска прилила к моим щекам; чтобы скрыть это, я облокотилась на стол, подперев щеки ладонями.
   – Ну-ка, ну-ка, поподробнее. Сколько этому Алеше лет?
   – Я точно не знаю, наверное, двадцать – двадцать пять.
   – Не староват для романа?
   – У нас нет романа, мы друзья. Я за Константина Львовича замуж выйду.
   – А он об этом знает?
   – Алеша?
   – Березин?
   – Конечно, предложения он еще не сделал, но ты бы видела, как он на меня смотрел.
   – Только смотрел? Или еще обещал что?
   – Нет. Мы почти не говорили. А точнее, я плохо помню. Я сразу заснула, а утром его уже не было.
   – Вот и отлично, – облегченно вздохнула Настя. – А пока ты еще свободна, возьми телефон, вдруг компаньон жениха предложит тебе что-нибудь поинтереснее замужества.
   Открыв свою раскладушку, я обнаружила несколько пропущенных звонков и три сообщения. Все они были от мамы. Господи, я совершенно позабыла указание: «На сообщения отвечать». Она, наверное, обиделась. Пришлось второй раз за день извиняться перед мамой. Быстро настучав сообщение: «У меня все хорошо. Когда ты вернешься?» – и забыв про Настю, я осталась в комнате ждать ответа. Но мама промолчала, значит, точно обиделась.
   Минут через пять в комнату снова вошла Настя, ее настроение изменилось, она больше не сердилась и не подшучивала, она просто меня не замечала. Изменившимся голосом она попросила меня лечь спать.
   – Завтра будет трудный день, и надо выспаться.
   Так разговаривают с плюшевым медведем, куклой из супермаркета, но никак не с любимой племянницей.
   – Вот еще, хочешь спать – спи. Я буду маму ждать, – демонстративно включая компьютер, огрызнулась я.
   – Варя, мама останется у бабушки, им надо побыть вдвоем, ложись, пожалуйста, – словно очнувшись, ласково повторила она и вышла из комнаты.
   «Они сегодня все странные – устали или за меня переживают», – особенно не вдаваясь в подробности, решила я, всматриваясь в монитор компьютера. Интернет не работал, играть ни во что не хотелось, поэтому я решила лишний раз не спорить. «Приятно послушаться старших, когда тебе это не составляет особого труда», – подумала я, засыпая.
   Всю ночь я видела странные сны: бабушка с дедушкой, мой выпускной бал, на котором никто не танцевал, какие-то люди, одетые в вечерние костюмы и приносящие в зал огромные букеты желтых роз с тяжелым сладким запахом, хорошо знакомым мне с детства, и мама, почему-то плачущая и твердившая одну и ту же фразу: «Что же вы утром по-вечернему?»

   С Алешей мы встретились только через неделю на похоронах дедушки и бабушки. Он приехал заранее, часа за полтора, но к нам подходить не стал. Оглянувшись, я заметила, что мама, судя по изменившемуся выражению ее лица, этому посещению не обрадовалась – представителей Березина она не приглашала, но выгонять незваного гостя не стала. Стараясь никому не помешать, Алеша остался стоять недалеко от дверей морга, внимательно всматриваясь во всех входящих и выходящих из него. Одним словом, охранник, в беде и радости, в болезни и здравии. Я была очень зла. Ведь ему ничто не мешало подойти ко мне, обнять, просто взять за руку, я же не знаю, как себя вести, я не каждый день бываю на похоронах, мне страшно и одиноко, я впервые хороню близких.
   На кладбище он не поехал.
   Когда все закончилось, мы вернулись домой. Рассевшись у заранее накрытого Настей стола, гости выпили по первой за помин души, подняли еще по рюмке, не чокаясь, за странности судьбы, за то, что жили люди не тужили и представления не имели о смерти, которая, оказывается, уже поджидала их, о странном стечении обстоятельств и конечно же о необходимости строго осудить преступника, лучше всего – приговорить к смертной казни.
   Часа через два все позабыли, зачем собрались, каждый рассказывал о своем, мужчины спорили о политике, стараясь перекричать друг друга, женщины хвастались детьми и внуками, только мы с мамой тихо плакали, вспоминая бабушку и дедушку. Настя, сославшись на головную боль, из кухни вышла всего два раза – поздороваться и проститься. Гости долго не хотели расходиться, водка с коньяком сделали свое дело, они уже нахваливали наш дом, обещали собираться почаще – первую встречу назначили на девятый день, следующую на сороковой, а там и Троица близко. Две женщины, я их видела впервые, затянули песню про орла, летающего над горой, но никто слов не знал, поэтому решили спеть про пароход, плывший по морю, девушку, полюбившую капитана, морскую болезнь. Это были самые отвратительные поминки в моей жизни, и, если бы не мама, я бы поубивала этих людей или выгнала без права посещения нашего дома. Настя же очень спокойно поблагодарила всех за то, что не забыли, что пришли, и вежливо предложила расходиться по домам, потому что поздно и скоро разведут мосты.
   Оставшись втроем, мы расположились на кухне, и мама налила мне коньяк.
   – Я не буду. – Я вспомнила выпускной и почувствовала, как к горлу подступает неприятный тошнотворный комок.
   – Ты, девочка, выпей, в том ничего страшного нет. Помянуть не грех, – предложила Настя.
   – Мне плохо будет, – попыталась возразить я.
   – Не будет. Сейчас выпьем и спать ляжем. Разговаривать – завтра. И попробуйте только не уснуть, лично накажу. – Настя постаралась улыбнуться, но вместо этого лицо ее искривилось некрасивой судорогой.
   И тут мы, словно по команде, дружно зарыдали.
   – Настенька, как же это? Сначала Илюша, теперь папа с мамой. Может, мы проклятые? – прошептала мама.
   – Да, да, я знаю, дедушка рассказывал, а ему – его отец, а отцу – дед. Книга нам мстит.
   – Доченька, ты о чем? – удивленно переспросила меня мама. – Опять фантазии?
   – Никакие не фантазии. Дедушка дедушки знал, где хранится старинная рукопись, но, вместо того чтобы передать ее по завещанию, никому не рассказал.
   – Никому не рассказал, а мой отец знал. Бред, – возразила мама.
   – Это как в историческом романе, когда информация передается от отца к сыну.
   – А ты узнала, конечно, случайно? Во сне увидела?
   – Нет. Мне дедушка в детстве говорил: «Вырастешь, станешь, хранительницей тайны Атамановых, я только тебе могу доверить карту с местом, где книга спрятана».
   – А закопали они ее под дубом, когда от белогвардейцев отстреливались, – усмехнулась Настя.
   – Нет. В Париже.
   – Мой прадед никогда дальше Воронежской области не ездил. В Париже! – окончательно разозлилась мама.
   – Почему вы не верите, я точно…
   В этот момент кто-то позвонил в дверь, – аргументы мои кончились, но сдаваться не хотелось.
   – Кто бы это? Наташ, сиди, я открою. – Неохотно оторвавшись от табурета, Настя пошла открывать.
   – Поздно уже. Настя, спроси кто.
   Вот уж кого я не ожидала увидеть, так это Алексея. Непонятный человек, в морге он ко мне даже не подошел, а тут притащился, гость полуночный.
   – Здравствуйте, извините, пожалуйста, за столь поздний визит. – Потеснив ничего не понимающую Настю, он вошел на кухню и сел рядом со мной за стол.
   – Здравствуйте. А вы, собственно, кто? – сделав вид, что не узнает его, поинтересовалась мама.
   – Мам, это Алеша, я тебе рассказывала, он ко мне.
   – Вы знаете, молодой человек, у нас горе, сейчас не время, мы устали, – недвусмысленно намекнула Настя.
   – Я понимаю, но у меня очень срочное дело, без вашей помощи не разобраться.
   Сердце мое екнуло: наверное, он приехал сватать меня за Березина, подумала я. Мечта сбывалась, скоро я выйду замуж за человека, о котором всю жизнь мечтала. Но почему же от одной только мысли об этом все во мне переворачивается и хочется прогнать свата? Если я сейчас, немедленно не откажусь, потом будет еще хуже. Набрав полные легкие воздуха, я зажмурилась и со всей силы выпалила:
   – Я замуж за Березина не пойду!
   – Что? – одновременно спросили все трое.
   – Замуж за Березина Константина Львовича не пойду, – повторила я.
   – Варя, тебе спать пора, и коньяк, похоже, не на пользу пошел, – улыбнулась Настя. – Или мы что-то пропустили? – Теперь она обратилась к Алексею.
   – Я, наверное, тоже.
   Боже, как стыдно. Он специально пришел меня унизить. А вдруг он сам хотел просить моей руки? Я снова все испортила, вылезла с никому не нужными репликами. Позор!
   – Варенька, давай вопросы замужества отложим на завтра, к тому же у нас траур, значит, минимум полгода свадьбы не разрешены, ты иди, ложись спать. Утро вечера мудренее. Мы поговорим с молодым человеком и присоединимся к тебе, – ласково попросила мама.
   Алексей промолчал. Мне ничего не оставалось, как, пожелав всем спокойной ночи, отправиться в свою комнату. Ох, до чего же я была зла. Разве можно так? Выгнать, будто я маленькая, еще бы про режим напомнили. Разобрав постель, я завернулась в одеяло в твердой решимости дождаться его ухода, чтобы потом подробно все разузнать, и тут же заснула. Видимо, заученная с детства поговорка «утро вечера мудренее» снова сработала.
   Утром мне сказали, что милиция нашла убийцу дедушки. Это Константин Львович Березин. Я не поверила, такое не могло случиться со мной, я хорошо разбираюсь в людях, я чувствую движение их душ. Березин – не убийца. Доказывать что-либо матери в тот момент было бессмысленно, и я предпочла промолчать. Сразу вспомнился любимый мамин анекдот про сумасшедшего, которого долго лечили, лечили и научили, что он не зерно, а потом его, полностью выздоровевшего, отпустили на больничный двор, где он испугался голубей – они-то не знали, что он не зерно. Вот и я знала, что Березин не мог, а милиция и мама не знали.
   Скорее всего, я не хотела принять сам факт смерти. На похоронах в гробу лежал человек нисколько не похожий на моего деда.
   Бабушка умерла сама, не пережив разлуки с любимым мужем. В этом тоже наблюдалось противоречие: между разлукой и смертью трудно поставить знак равенства, одна имеет надежду, другая – безысходна. Выходит, дед куда-то уехал, без обещаний вернуться, вот бабушка и не выдержала. Позже я пыталась объяснить это маме и Насте – бесполезно, вечная история: «Ты не понимаешь. Сколько можно жить в ирреальном мире? Пора соображать».
   Об Алеше я старалась не думать – зачем бередить прошлое?

   Увидела я его приблизительно через месяц. В суете подготовки к поступлению в институт время летело быстро, я успела раз десять забыть о его существовании, раз пятнадцать вспомнить о счастливых минутах в загородном доме Березина, когда бабушка с дедушкой были еще живы, Константин Львович не находился под следствием, а мы смеялись, ныряя почти до самого дна, в надежде поймать золотую рыбку и отпустить, не загадав желания. Теперь все было иначе, возврата к прошлому не существовало.
   Он ждал около института. Не знаю, кто проболтался про Муху, я точно не говорила, но в сквере на Гагаринской его появление случайным не было.
   – Это на тебя так занятия рисунком действуют? – взглянув на мои дрожащие руки, удивилась Аня, моя новая приятельница по поступлению.
   Не могла же я рассказать ей про Алексея, пришлось соврать:
   – Очень трудно. Я прежде карандашом не рисовала, я акварель люблю, а эта Ломотина ничего, кроме «тверже линию, тверже линию», не знает. Тяжело.
   – Привыкнешь. Ты видела парня на скамейке? Он, похоже, маньяк.
   – С чего ты взяла?
   – Он за нами идет. Сидел себе спокойненько, нас увидел и увязался.
   – Ты не слишком мнительна? Зачем мы ему?
   – Ты оглянись, сама поймешь.
   – Да не хочу я!
   – Ага, испугалась. Сознаться стыдно?
   – Вот еще. Просто не стану оборачиваться, ты чепуху несешь, а я слушать должна. Что о нас человек подумает?
   – Ой, ой, он быстрее пошел! – взвизгнула Анька. – Бежим!
   – Истеричка, – фыркнула я и оглянулась.
   Пришлось делать вид, что не ожидала его увидеть, но рада встрече.
   – Алеша? Ты здесь какими судьбами? – как можно правдивее сфальшивила я. – Познакомься, это Анна, мы вместе поступаем в Мухинское училище.
   – Очень приятно, Алексей, – представился он. – Аня, простите, но нам с Варварой надо поговорить, не могли бы вы оставить нас на некоторое время?
   Анька вопросительно посмотрела на меня. Не умея скрыть глупого щенячьего восторга, я закивала.
   – Надолго? – недовольно спросила она у Алеши.
   – Минут на двадцать.
   – Я тогда домой пойду. Мне еще литературу повторять.
   – Вот и отлично, а я Варю провожу – по дороге и поговорим. – Ослепительно улыбнувшись Аньке, он взял меня за руку и потащил в сторону прямо противоположную моему дому.
   – Мы куда? – стараясь попадать в такт его шагов, поинтересовалась я.
   – Погуляем. Пока твоя подруга готовится к экзаменам, мы подышим свежим воздухом.
   – Ты странный какой-то, то не замечаешь меня, то вдруг появляешься, хватаешь, тащишь куда-то, словно я твоя личная собственность.
   – Я очень соскучился!
   – Что тебе от меня надо? Я не верю. – Стараясь идти с Алешей в ногу, я не заметила, как он остановился, и со всего маху врезалась в него лбом. – Ой, извини, я не хотела. – Придав лицу одно из самых строгих выражений – неприятно чувствовать себя неуклюжей, – я повторила: – Что тебе от меня нужно?
   – Я очень соскучился, есть еще одна причина, но главная – эта.
   – А. – Переставая что-либо соображать, я вяло сопротивлялась.
   Он снова держал меня за плечи и был так близок, так невозможно близок, что можно было почувствовать тепло его кожи. От него пахло детством в деревне, сеновалом, купанием в озере и еще каким-то новым запахом, которого я пока не знала.
   – Я закричу, – в последней попытке сопротивляться его натиску прошептала я, – пусть все узнают, какой ты предатель.
   – Ты так подумала? – Оттолкнув меня так грубо, что я едва удержалась на ногах, прошипел: – Ты решила, что я предал тебя? Почему? По какому праву?
   – Там, в морге, ты даже не подошел. – Вместо того чтобы гордо уйти, я начала оправдываться. – Мне одной пришлось…
   – Я не мог. Понимаешь, никак не мог. За мною следили. Стороне обвиняемого запрещено вступать в контакт со стороной обвинителя, следователь мог бы заподозрить твою мать в даче ложных показаний под давлением.
   – Бред какой-то. Ты-то сам понимаешь? Дача под давлением, мать с ложными показаниями? Ты не подошел потому, что тебе не хотелось. Стыдно с такой рядом стоять?
   – Дура малолетняя.
   – Что?
   – Не важно. Я видел, как ты плачешь, я бы все отдал, только быть в тот момент рядом, потому и на кладбище не поехал – понимал, не выдержу, подойду.
   – Тебе наплевать на меня. Я надеялась, ждала, ты даже не позвонил. – Я заплакала и отвернулась.
   Надо было срочно уйти, убежать подальше от этого человека, только бы не видеть сейчас его лица, наверняка ухмыляющегося, довольного. Или лучше посмотреть, навсегда запомнить, чтобы потом не мечтать, не придумывать, не говорить себе, что ошиблась, неправильно оценила ситуацию? Не зная, как вести себя дальше, я сделала шаг назад, но Алексей тут же снова схватил меня за плечи.
   – Пусти! Нам не о чем говорить!
   – Нет. Ты все неправильно оценила. – Улыбнувшись, он снова прижал меня к себе.
   – Тебе весело? Смешно тебе? – Я изо всех сил упиралась руками в его грудь.
   – Мне радостно. Ты не забыла; казалось, и помнить-то нечего, а ты не забыла. Спасибо.
   – Я, кажется, тебя люблю, – заревев, сообщила я во всеуслышание.
   – А Березин? Ты же за него замуж собиралась?
   – Прекрати, мне и без того стыдно.
   – Я так тебя ждал, Бог свидетель, я очень долго тебя ждал. Хорошо, что ты маленькая пьяница и я вынужден был везти тебя домой, укладывать спать, отпаивать с утра кофе. Ведь могло случиться, что мы бы никогда не встретились. Прожил бы жизнь, не узнав, где судьба моя бродит.
   – Я не пьяница, я совсем не пью! – уже больше по привычке возмутилась я.
   – Заметно. Особенно коньяк. Сегодня впервые вижу тебя трезвой. – Его было не остановить, казалось, покажи ему сейчас палец, он и от этого будет хохотать. – Про тебя можно написать книгу, название мы украдем у Носова, только вместо «Витя Малеев в школе и дома» – «Коньяк в школе и дома».
   – Мне тогда Настя предложила выпить, за помин души дедушки и бабушки.
   – С сегодняшнего дня я тебе категорически запрещаю по любым, пусть и самым значительным поводам, – куда только подевалась его веселость, – употреблять коньяк, джин, водку и далее по списку.
   – А шампанское?
   – Шампанское будешь пить на нашей свадьбе, но до этого еще далеко.
   – Свадьбе? – От сочетания звуков в этом слове у меня закружилась голова, и я, не придумав ничего лучшего, встала на цыпочки и повисла на его шее. – Правда? Ты возьмешь меня замуж? А как же институт? Можно не поступать?
   – Лентяйка! В институт не поступать… Нашла повод.
   – Так замуж же.
   – Тебе никто не говорил, что ты сумасшедшая? – Удерживая в воздухе, он осторожно поцеловал меня в левый висок.
   – Нет. Только ненормальная.
   – Вот и отлично. – Вернув меня на землю, он еще раз поцеловал меня, на этот раз, к моему великому разочарованию, в щеку и отпустил. – «Ненормальная» мне не нравится, а вот «сумасшедшая» – в самый раз. Пойдем есть мороженое, тебе, а мне особенно, сейчас не помешает охладиться.
   – Фигура! – А ведь всего минуту назад я рыдала чуть ли не на всю улицу. – Я могу испортить фигуру, – рассмеялась я.
   – Чтобы ее испортить, надо съесть все запасы мороженого на планете, закусывая его шоколадом со взбитыми сливками.
   – Фу, гадость какая, слишком сладко. Не хочу.
   Мы еще долго гуляли по городу, потом зашли в кафе, где я с удовольствием съела граммов двести мороженого, запивая его по-взрослому эспрессо без сахара. Алексей, кроме кофе, ничего не захотел, он только курил, смотрел на меня и улыбался.
   Только около дома я вспомнила: «Вторая причина». Он говорил про какую-то вторую причину. Вот я, дурочка наивная, опять придумала себе целый мир, ведь он появился по делу, а я для него только возможность, средство для осуществления поставленной задачи.
   Набрав побольше воздуха в легкие, я выпалила:
   – Ты думал, что меня легко обмануть? Ты здесь зачем?
   – За кем. За тобою.
   – Нет. Ты говорил – дело есть.
   – Это позже. Хочу с твоей мамой и теткой еще раз встретиться, время прошло, может, помогут.
   – Помогут в чем?
   – Мой хозяин, Березин Константин Львович, надеюсь, не забыла, он сейчас под следствием, его обвиняют в убийстве.
   – Это ты мне рассказываешь? Он, кажется, моего дедушку убил, о таком не забывают.
   – Не убивал он. Неужели так трудно догадаться? Его подставили. Он, конечно, ближе к гнусу, чем к ангелу, если брать для примера отряд летающих, но на убийство не способен. Не тот человек – трусоват.
   – Убийство – удел смельчаков? А ты? Ты смелый?
   Господи! Я так мало знаю об этом человеке, вдруг пронеслось в моей голове. Еще минут пять, мы войдем в подъезд, а там… Вдруг он и меня решил убить? Если Березин невиновен, то кто тогда убил моего деда? Что мешало Алексею по поручению своего работодателя приехать на дачу, когда уже все спали, и… Выведал все и стукнул по голове бутылкой из-под водки. Сейчас снова нарисовался, внушил мне всякие глупости, а сам… Правда, я плохо представляла себе, что «сам» и что «выведал». Мысли крутились вокруг «сам» и «всё».
   – О чем задумалась? Я не опасен.
   – Мы с тобой так мало знакомы. – Вдруг он телепат, догадался, о чем я думаю? – Мы встретились при странных обстоятельствах. Могу ли я тебе доверять? Мама считает, что вы все одна шайка-лейка.
   – Правильно. Именно так. Мы с Константином Львовичем знакомы уже лет пятнадцать, и ни разу ни один из нас в предательстве замечен не был. Сейчас у него трудный период в жизни. Бросить его в таком положении – свинство. Понимай как хочешь, но он мне больше чем хозяин, а я для него больше чем охранник. В твои годы я дурак дураком был, мечтал в авторитеты выбиться, по любому поводу кулаками махал; если бы не Константин Львович, сейчас или на кладбище лежал, или в тюрьме сидел бы, а что руки по локоть в крови были бы – однозначно. Он мне жизнь спас.
   – Ты убивал?
   – Слава богу, не успел.
   – А Березин?
   – Он тем более.
   – Почему тогда никто не сомневается, что именно он деда?… – На «убил» у меня уже сил не хватило.
   – Сам не пойму. Из доказательств – показания соседа, который якобы был в гостях у Павла Андреевича, когда Березин вернулся, да отпечатки пальцев на пустой бутылке из-под водки. Дедушку твоего чем-то тяжелым по голове ударили, но точно ли именно этой бутылкой – не установлено, на ней следов крови не обнаружено. Следователи поначалу ее к делу приобщать и не собирались.
   – Да, я помню – они даже к нам приходили орудие убийства искать. Мама очень плакала.
   – Понимаешь, самое главное – повода нет. Зачем Березину Павла Андреевича убивать, они и знакомы-то толком не были? Видел его всего один раз – на похоронах твоего отца.
   – Мой отец, дед, бабушка – кто следующий в цепочке? Моя мама? Я? Настя? Березин знал моего отца – отец погиб, он познакомился с моим дедом – его тоже не стало.
   – А еще человек сто знали твоего отца, деда и бабушку. Они тоже убийцы?
   – Я не знаю. И ты… может, он специально подослал тебя, чтобы задурить мне голову, выведать нашу семейную тайну, а потом убить. – От ужаса руки мои предательски задрожали.
   – Ты бредишь. Ты специально раздражаешь меня подобными высказываниями? – Сжав мой локоть, он потянул меня в подъезд. – Дура, точно дура!
   – Я не пойду туда! Отпусти!
   Еще несколько шагов – и он затащит меня в темноту, затем убьет, осенило меня. И никто не увидит, никто не заступится.
   – Почему не пойдешь? Опять с домашними погрызлись? Когда вы успокоитесь?
   – Не разыгрывай представление, я знаю, зачем ты меня ведешь в подъезд.
   Несмотря на злость, он засмеялся в полный голос.
   – Ты себе что представила, что я тебя убью или изнасилую? – Продолжая смеяться, он подтолкнул меня к открытой двери подъезда.
   – Убьешь, – смущенно ответила я.
   – Эх, обидно, никто меня всерьез не воспринимает, может, я решил и изнасиловать, и убить?
   – Ты шутишь?
   – Нет. Я серьезно. Сейчас доведу тебя до дверей квартиры, передам родственникам – и прощай. Надоели вы мне, причем все, без исключения. Идите к черту со своими предчувствиями, предположениями, семейными тайнами. Знать ничего не хочу.
   – Алеша, прости меня, пожалуйста.
   В темноте подъезда, куда мы наконец вошли, я больше не видела его глаз, но мне почему-то показалось, что он может меня простить. Да, я виновата – не понимая происходящего, делаю выводы, обвиняю, подозреваю, подумала я, но любой, пусть самый гнусный клеветник, имеет право на прощение, к тому же я почти люблю его.
   – А что я за это буду иметь? – Он никак не хотел перейти на серьезный тон.
   – Я тебя поцелую.
   – Это другое дело. Причем прямо сейчас.
   Осторожно коснувшись его губ своими, я совершенно растерялась: столько раз представляла себе, как это бывает, но что делать дальше – не знала. Он же, вместо того чтобы хоть как-то поправить ситуацию, дышал мне в щеку и ничего не предпринимал. Нет. Он просто издевался надо мной. А может, мне так показалось, потому что буквально через минуту я больше не обдумывала: как? правильно ли я делаю? Он целовал меня, гладил по спине, волосам, а я боялась, что сейчас все это закончится, он оттолкнет меня и уйдет, оставив умирать от одиночества без него, любви и надежды.
   – Ты же так не поступишь? – с трудом оторвавшись от его губ, спросила я.
   – Нет, – будто зная, о чем я, ответил он теплым дыханием в мое ухо. – Я люблю тебя. Что бы ни случилось с нами, как бы ни постаралась развести нас судьба, я всегда буду рядом. Ты не сможешь меня прогнать или потерять, отныне я твоя собственность, личная вещь, верный пес и товарищ.
   – Еще недавно ты говорил другое. Зачем мне домашнее животное? – Я больше не хотела, не имела права его бояться.
   – Я не отказываюсь от своих слов, только тебе еще нет восемнадцати, к тому же надо Березина спасать.
   Ревнует, тут же решила я. Пусть помучается. Выскользнув из его объятий, я продолжила:
   – Ты говорил: у Березина повода не было. А вдруг это из-за меня?
   – Ты-то тут при чем?
   – Он приехал к деду, рассказал о нашей встрече, тот разозлился, прогнал его, за что и был убит.
   – Ерунда.
   – Ерунда? Сам ты ерунда. Я ему сразу понравилась, я заметила. Ты у него сам спроси.
   – Невозможно у него ничего спросить. Когда ему обвинение прочитали, с ним приступ сердечный случился, за приступом – инфаркт. В реанимации он, без сознания.
   – Господи! Точно из-за меня.
   – Дурочка! Честное слово, дурочка! – Погладив меня, словно я маленькая девочка, по голове, он снова осторожно поцеловал меня в висок. – Не собирался он жениться на тебе, он другую женщину любил, маму твою. Не подумай, у него много женщин было, но к ней он иначе относился, с юности любил, но сначала друг помешал, потом – траур.
   – Тебе откуда известно?
   – Он в последнее время много пил. А как выпьет – фотографию достанет и разговаривает с ней. Я, когда твою мать увидел, сразу признал в ней ту женщину с фотографии.
   – Значит, деда он убил из-за мамы.
   – Заладила: убил, убил. Березин уезжал – дед твой жив был, значит, есть еще кто-то, третье лицо, неизвестное и, возможно, опасное для всей вашей семьи.
   Дверь моей квартиры хлопнула, сверху раздались торопливые шаги, но я ничего этого не слышала, мои слуховые аппараты выделяли из общего шума только речь собеседника, а собеседником сейчас был Алеша.
   – Варя! Он тебя обидел? Кто этот человек? – Настя кричала, трясла меня за плечи, а я никак не могла сообразить, откуда она здесь и почему прибежала.
   – Настя, ты что? Случилось что-нибудь?
   – Я за тобой!
   В полумраке подъезда она явно не узнала Алешу.
   – Это Алеша, он заходил к нам, помнишь? Помощник Березина. Мы с ним по городу гуляли, он меня проводил.
   – А, здравствуйте, извините, я подумала… Баба Маша, соседка, видела, как Варя с мужчиной вошла в подъезд, но на этаж не поднялась. Хорошо, я дома.
   – Да ничего не случилось, мы только разговаривали, – нисколько не смутившись, соврала я. Зря мама постоянно ругается на управдома за выкрученные лампочки на лестнице, порой в них есть польза. – Алексей думает, нам всем надо еще раз попробовать обсудить убийство.
   – А тебя в проводники взял?
   – Нет. В посредники.
   – Может, покажемся бабе Маше, пока она милицию не вызвала, решив, что теперь все семейство пропало? – вмешался в наш разговор Алексей.
   – Да уж! Она у нас беспокойная. – Настя больше не сердилась, я поняла это по изменившимся интонациям ее голоса. – Алеша, вы зайдете? В тот раз, вы уж извините за резкость, но вы так неожиданно пришли, и похороны…
   – Сам виноват, поспешил, забыл о приличиях.

   Мы уже почти час пили чай с вареньем и болтали о всякой ерунде. Особенно старались Настя с Алексеем, строя планы насчет моего поступления в институт и празднования дня рождения в кругу семьи. Они наперебой доказывали, кому из них больше повезло со мной, такой умной, дивной, умеющей побеждать, преодолевать и так далее. Я устала наблюдать этот ажиотаж вокруг моей персоны. Глядя на Алексея, я не могла избавиться от мысли: «Неужели он не понимает, насколько мне неприятно подобное веселье?» Еще недавно, в темном подъезде, этот человек целовал меня, прислушивался к любому, пусть и мимолетному моему желанию, а теперь пьет чай и кокетничает с Настей. Нестерпимое зрелище. Видит бог, я долго молчала.
   – Ты сюда поесть или по делу?
   – Не сердись. Варенья еще много.
   – Банок двадцать. Сил хватит? – сверкнув глазами, подхватила Настя.
   – Силы есть. Варенье есть. Я готов задержаться здесь надолго, если не навсегда.
   – Отлично. Нам давно мужик в хозяйстве нужен.
   От Настиной наглости я чуть не взвилась к потолку.
   – Дрова заготовить, скотину на луг выгнать, – продолжая смеяться, иронизировала она.
   «С меня довольно, – решила я. – Пусть продолжают строить друг другу глазки, предатели». Неловко вскочив со стула, я задела скатерть и чуть не опрокинула вазочку с вареньем.
   – Варя, ты куда? Весело же, – удивился Алексей.
   – Вам, может, и весело, а мне – скучно. Я – в свою комнату, не хочу мешать, у вас столько тем для обсуждения: крепкая мужская рука в бабьем царстве, варенье, мой день рождения. Удачи.
   – Сядь! Достаточно! – Никогда прежде Настя не позволяла себе подобного по отношению ко мне. – Если тебе ума не хватает заметить общую неловкость, посиди молча и подожди.
   – Неловкость? Собрались поговорить о дедушке, а вместо этого: «Ах, Настя, ах, Леша!»
   – Варенька, ты почему так разнервничалась? – Алексей осторожно взял меня за руку и, повернувшись к Насте, грустно выдохнул: – Правда, что это мы? Я ведь по поводу преступления.
   – Сейчас я уберу со стола и поговорим. – Перестав улыбаться, она снова превратилась в ту Настю, к которой я так привыкла.

   «Всякая тайна, пусть самая сложная и запутанная, подобна публичной девке – обязательно выставит прелести в самый неподходящий момент», – часто слышал он от отца. Никаких особенных скрытых смыслов Гоша в этом высказывании не наблюдал, да и некогда ему было вдаваться в подробности. Слышал и слышал, мало ли что может родиться в больной голове несостоявшегося профессора филологии, к тому же еще по фамилии Антонов. Родись он Выготским или Липервухстом – другое дело, а Антонов… Гоше претило одно только сочетание звуков. Разве может стать великим художник, подписывающий свои картины Гоша Антонов?
   С именем родители тоже подсуропили. Впрочем, чего от них ожидать?
   Единственный человек, к которому Гоша относился в семье с уважением, – бабушка, конечно же тоже Антонова, но с другим фонетическим, не раздражавшим слуха набором звуков в фамилии. Странное дело – одинаковые в написании слова, а звучат по-разному. Гоша, будучи человеком с тяжелой филологической наследственностью, не мог не подвести под это явление теоретической базы. Правда, в трезвом виде излагал он ее не всегда удачно, но зато после пары-тройки стаканов его было не остановить. Тут было все: и идея сверхсуществования, поиск утраченных ценностей, уважение к предкам и презрение к потомкам, право на фонетическую избранность. Над ним посмеивались, историям его не верили, но выпить с ним любили, из коллектива изгоняли всего два раза, и то по вине Гошиных спутниц.
   Если отбросить Светку, его бывшую жену, и алкоголь – жил он неплохо, задумывался редко, получая исправно деньги за картины, мало в чем отказывал себе и тем, кого хотел видеть в собственном окружении. Не хватало сущей ерунды – правды. Именно правды. Подспудно он ощущал – его обманывают, причем не кто-то на улице или в бизнесе, а собственные родители. Скрывая какую-то очень важную семейную тайну, они настраивают его против судьбы и будущего. Одному только Богу известно, имеют ли они право на подобное поведение. Ему решать, а не престарелым больным людям с представлениями о жизни, почерпнутыми из тесных книжных шкафов. Но Бог по природе своей молчалив, вряд ли он станет обращать внимание на такую мелочь, как несостоявшийся художник с родословной чуть ли не от Рюрика.
   Впрочем, в том поселении, где появился на свет прадед Антонова, про Рюрика отродясь не слышали. Это уже позже, когда прославленный, по личному мнению Гоши, предок с женой по счастливой случайности переселились в Санкт-Петербург, а их дети познакомились с историей государства и монархических династий, было решено: родословная тянется оттуда. Гоше и самому иногда нравилось, сидя на даче около буржуйки – на камин он так и не заработал, – помечтать о знаменитых и влиятельных предках.
   О книге он узнал случайно, от бабушки, не меньшей фантазерки. Ее рассказам, как и мечтам Гоши, никто значения не придавал – слишком много несущественных подробностей, но в тот вечер…
   Это в последнее время Гоша обленился, прикрываясь необходимостью «постоянного пребывания на посту», с дачи практически не выезжал, иногда выбирался в соседний поселок за продуктами да пару раз ездил в город по вопросам наследства. Раньше все было иначе. Вместе с бабушкой из его жизни ушли прогулки по городу, театры, музеи и восемнадцатое февраля – особенный день в их жизни. «В этот день умер твой дедушка, единственный порядочный Антонов» – основной лозунг этой даты. Гоша думал, что так будет всегда: восемнадцатое – в десять утра у бабушки на Моховой, а потом странным маршрутом: Александро-Невская лавра – Преображенское кладбище – «разливуха» на Моховой – чай с бабушкой на ее маленькой кухне – домой. Его нисколько не смущало, что они поминают деда среди алкашей. Мальчиком он вообще не замечал в пьющих ничего противоестественного, а повзрослев, с удовольствием принимал участие в «мармеладовщине». Февраль не самый теплый месяц в Питере, почему бы не согреться парой стопок коньяка, да еще по уважительной причине? Удивляло другое: что делает прах его деда, православного, к иудейству не причастного не только верой, но и фамилией, на кладбище, посередине которого возвышается синагога? Несколько раз он задавал этот вопрос отцу, ответ был неизменен: «На личное мнение в нашей семье имеют право только бабушка и мама, а в общественное меня не посвятили. Когда-нибудь узнаешь. Жди».
   Вот он и ждал. Не то чтобы это было его проблемой, о том, что дед похоронен на еврейском кладбище, он вспоминал только раз в год, восемнадцатого февраля, да и то на минуточку. Но в тот вечер бабушка, продрогшая и несчастная, усадив внука пить чай за кухонным столом, неожиданно выдохнула:
   – Мы ведь права ходить туда не имеем.
   – Куда? – больше из вежливости поинтересовался Гоша. Он и так потратил целый день на старушку, на дополнительные бредни времени не было. Срочно проглотить кусок торта, запить остывшим чаем и бежать – Светка заждалась. У нее выставка, дочка, мужики, а Гоша, вместо того чтобы охранять свое мнимое счастье, «болтается весь день, поминает деда, которого не видел-то ни разу». Конечно, Светка права: на первом месте семья, на втором – творчество, на третьем – компания, бабушку к членам семьи она не относила.
   – Нам в церковь ходить – грех.
   – Нам – это кому?
   – Нам всем, ну, может быть, кроме твоего отца, если он примет крещение.
   – Опа! Какие страшные откровения спрятаны в нашем фамильном шкафу. Одна фантазия бьет другую, не оставляя шанса третьей. Мы сатанисты или староверы?
   – Иудеи.
   – Кто?
   – Иудеи.
   Гоша давно уже так не смеялся. «Иудеи» – надо же такое придумать. Наверное, очередная телевизионная передача, застряв в голове его любимой бабушки, знаки подает: «Провериться! Подлечиться!» С другой стороны, иудеи всяко лучше индейцев майя, например, или вымерших шумеров.
   – Евреи? Отлично! Когда на историческую родину выдвигаться? Я только за!
   – Я не понимаю, что вызвало в тебе столько веселья? Твой дед под гнетом обстоятельств был вынужден принять православную веру, но это был поступок неискренний, я даже склонна считать – подлый.
   – Еврей! Антонов! – Гоша, понимавший в глубине души, что бабка не врет, никак не мог остановиться. – Я всю свою жизнь… Они захватили… Вокруг… как пробиться, когда они только своих… – Сколько он ни старался, ни одну фразу до конца сформулировать не получалось.
   – Георгий, прекрати! Ты бредишь! В этот день умер твой дед! А тебе смешно, ведешь себя, словно ты обезьяна, впервые попробовавшая сахар.
   – Я же с детства знаю: евреи захватили искусство полностью, они пропускают только своих, помогают только своим. Почему же тогда ни один из них не помог мне? Отец говорил, что они люди умные, но понятия совести им несвойственны, – кое-как успокоившись, попытался оправдаться Гоша.
   – Отец говорил тебе подобное? – Несмотря на годы, она не потеряла способности недобро сверкнуть глазами. – Мы поговорим об этом позже. Сегодня годовщина, может быть, в моей жизни последняя, поэтому не стоит тратить время.
   – Ой, да, помню. Ба, знаешь, почему две обезьяны не могут обмануть третью, сколько бы ни старались?
   – Опять бред? При чем здесь обезьяны?
   – Ты только что сравнила меня с одной из них. Так вот: у них с умом проблемы, и палка в руке не помогает. Вы же, объединившись в семейном заговоре, втроем вешали мне на уши истории про бедного крестьянина Антонова, моего деда, приехавшего после революции из деревни в Питер. Чего только не умел мой дед, по вашим рассказам: «И дерево посадить, и за быками ходить, и колодец выкопать. Жаль, не дожил, а то научил бы тебя, Гошенька, печку класть, не сидели бы мы на даче в холоде». Это что? Или он был еврейский крестьянин, утром косил, а вечером Тору читал?
   – Ты слишком часто посещал зоопарк в детстве, я предупреждала твоего отца – добром не кончится, а он: «Ребенок любит животных». Кстати, ему тоже не сообщали, что жена его еврейка, но как твоя мать могла позволить ему воспитать тебя в таком неуважении к людям иной национальности? Я еще поговорю с ней об этом.
   – А арабы?
   – Что еще за арабы?
   – Арабов у нас в роду не замечали? Или там китайцев с монголами?
   – Перестань. Слушать противно.
   – А мне не противно? Мало того что вы скрывали от меня то, что я еврей, вы еще не удосужились предупредить.
   – Гоша, милый, о чем предупредить?
   – Как я теперь буду смотреть в глаза товарищам? Мы столько раз обсуждали, теперь и повторять-то неловко, как «они» захватили всю культурную власть в стране и спокойненько правят во главе с жидомасонской ложей, не давая дороги простым русским художникам.
   – Я никогда не учила тебя такому! К тому же, судя по последнему высказыванию, ты не только националист, ты недалек и малообразован.
   – А чему ты меня учила? «Будь, внучек, честным и последовательным, никогда не меняй свои принципы на мнимую выгоду, не стоит продавать бессмертную душу ради получения сиюминутного приоритета?»
   – Твой дед в молодости, – не обращая внимания на сарказм, продолжила бабушка, – подавал большие надежды. Это единственное, чем вы схожи. Ему сулили великое будущее, не вмешайся в нашу судьбу эта книга, сейчас все было бы иначе.
   – Ты никогда не замечала – для нашей семьи всегда имеется оправдательное обстоятельство? У тебя – ранняя смерть мужа, у отца – завистники и подхалимы, у матери – безразличие отца, даже мне еще пару часов назад мешали пробиться к всеобщему признанию евреи. Теперь книга. Не слишком ли? Ах, извини, я про коммунистов забыл.
   – Ерунда. Давай ты оставишь свои комментарии и просто выслушаешь.
   – Хорошо. Я больше не буду перебивать, продолжай, пожалуйста.
   – Две встречи, две роковые встречи… Сейчас вы живете другими понятиями, кроме денег и машин, вас мало чем можно заинтересовать. А в наше время главными были иные ценности…
   Гоша перестал смеяться. Он слушал историю жизни деда, со всеми ее перипетиями и бедами, не смея лишний раз выдохнуть. К концу рассказа он вдруг испытал облегчение, перед ним открывался новый путь, теперь он должен отыскать книгу и стать великим художником.
   К Светке на выставку он, конечно, опоздал, да оно и к лучшему – один из посетителей оказался большим ценителем постартовской живописи. И через некоторое время у девочки появился новый отец, у Светки – муж, а у Гоши – свобода.
   Всего два события – и полный переворот в жизни.

   Я люблю свой город. Сколько бы мои одноклассники ни рассуждали о том, как замечательна жизнь в Торонто или Париже, о возможностях, открывающихся перед человеком за границей, я никогда туда не уеду. Разве можно выбросить из сознания детские впечатления и променять белую июньскую вуаль, падающую в полночь на улицы Питера, на черные ночи Берлина или Амстердама? А мосты? Кто решится покинуть город, который каждую летнюю полночь отдает честь небу пролетами Охтинского, Дворцового, Тучкова? Ни за что!
   – Алексей, скоро разводка мостов, – словно подслушав мои мысли, начала мама. – Если хотите, можете остаться у нас.
   – Не переживайте, доберусь. Если вы еще не совсем устали, я бы хотел сегодня закончить разговор.
   – Вы живете в центре?
   – Почти. Вантовый не разводят – доеду.
   – Смотрите сами, но если что, я постелю вам в гостиной, диван там хоть и кожаный, но вполне удобный.
   Вот уж точно лето – потеплело не только на улице, моя мать, еще позавчера клявшаяся, что «если этот негодяй хоть на пушечный выстрел…», сейчас предлагает ему остаться на ночь, да еще на любимом дедушкином диване. А вдруг как душа дедушки ночью придет, чтобы задушить Алешу?
   – Варя! Ты спать хочешь? – Задумавшись, я не заметила, что мама обращается ко мне. – Варя!
   – А? Я не слышала, извини.
   – Ты иди, ложись. Устала?
   – Не хочу. Я дослушаю.
   – Тогда глаза не три – завтра с красными проснешься.
   – Это я от удивления.
   – Нет. Ты спишь. Ложись, я тебе завтра перескажу наш разговор.
   – Мам, ну прекрати. Я уже взрослая. Просто ты Алеше остаться предложила, это не в наших правилах, вот я и удивилась. – Мне и самой это объяснение понравилось – оказывается, я могу быть не только умной, но и дипломатичной, точнее, дипломатично-умной.
   – А мысли вслух – это от ума или дипломатичности? – поинтересовалась Настя.
   – Я это сказала?
   Но в ответ ничего, кроме дружного хохота, я от них не услышала. Ну и пусть, я-то знаю, что я не зерно.
   – Вы от темы не отвлеклись? «Алешенька, если хотите, у нас диван…» – «Ах нет, что вы, у меня мост вантовый…»
   – Правильно Павел Андреевич говорил: «Маленькая, вредная и немного бледная», – улыбнулась Настя. – Варенька, что ж тебе неймется? Ревнуешь?
   – Глупая ты, Настя! Вы обе старые, для меня не конкуренция, – резанула я со всей дури.
   Сама виновата, не надо было мне про ревность…
   – Варя, не смей. Настя – твоя тетка, она тебя вырастила, ты маленькая дрянь.
   Никогда прежде мама не говорила со мной таким тоном.
   – Она сама виновата! – От стыда я заорала на всю кухню. – Вы все считаете меня ущербной, а я ничуть не хуже вас, Алеша меня любит!
   Но они ничего мне не ответили. Настя, молча встав, подошла к окну и, вытащив из кармана пачку сигарет, неумело прикурила одну из них от зажигалки, но, закашлявшись, выбросила ее в форточку и снова села за стол. Впервые я видела Настю с сигаретой, а уж тем более выбрасывающую что-либо на улицу из окна.
   Мне вдруг стало ужасно стыдно.
   Молодая девица, напялившая на себя мою внешность и манеры, оказалась нахалкой. Эти две женщины, выучившие ее говорить и понимать чужую речь, вырастившие ее, пожертвовав ради этого собственным счастьем, не знали, что однажды я заявлю им во всеуслышание: «Подите прочь из моей жизни. Я – молода, умна и хороша, не чета вам, старухам». Господи, неужели так начинается ревность? Ведь я люблю маму, люблю Настю. Почему же, заметив, как лицо моей тетки оживает при взгляде на Алешу, я готова на грубость? А простая забота о молодом человеке, не успевающем вернуться до разводки мостов домой, приводит меня в бешенство!
   – Дамы! Предлагаю отложить разбор полетов до лучших времен.
   От неожиданности мы вздрогнули. Голос Алеши диссонировал, сейчас не его время, не надо было ему это говорить. У нас беда. Я обидела всех, а он: «разбор полетов», «предлагаю».
   Каждый из нас подозревал, что при той тишине, которая повисла на кухне, ни ангел, ни милиционер на свет не появятся, но Алешино вмешательство обстановки не разрядило. Не имел он права вмешиваться, это наши, семейные проблемы.
   – На повестке дня – кто мог убить Павла Андреевича Атаманова, – как ни в чем не бывало продолжил он.
   – Да, конечно, – неохотно поддержала его Настя.
   – Да, – повторила я и заплакала. – Настя, прости меня, пожалуйста. Я не знаю, что это. Мне так стыдно.
   – Нервы, зайчик, нервы. – Она снова встала и подошла ко мне. – Нервы. – Рука ее осторожно гладила меня по голове, как в детстве, когда я боялась идти в школу, а она, расчесывая мои волосы, приговаривала: «Такая умная и красивая девочка, неужели она может плохо учиться? Разве она может не справиться с трудностями?» – Нервы, слишком много неискренних улыбок в последнее время. Не переживай, мы с мамой совсем не сердимся.
   Из всего сказанного я поняла только одно: прощена – и успокоилась. Неловко плакать в моем возрасте, но по-другому я еще не умела. Меня простили, и это главное, а текут по моим щекам слезы или нет – дело двадцатое.
   И все-таки они эгоистки – слова о том, что меня любит Алеша, не заметили, внимания не обратили, словно я им чужая. А может, это и к лучшему.
   – Павла Андреевича убили около двух часов. – Маме явно пришлось заставлять себя снова говорить о событиях той ночи. – Кроме Березина и соседа Гоши, к нему никто не приходил. Березин, по словам Гоши, сначала уехал, но потом вернулся, чтобы выяснить дополнительные обстоятельства.
   – Что значит «дополнительные обстоятельства»? – переспросил Алеша.
   – Никто не знает. Эту фразу услышал Гоша, когда был у отца, но не придал ей значения. Он и подумать не мог, что утром найдет Павла Андреевича мертвым. – Наверное, ей было легче называть отца по имени, когда к сказанному добавлялось слово «мертвый».
   – А Гоша? Он сразу ушел?
   – Да. Он человек тактичный, поэтому не стал навязываться в компанию.
   – А утром зачем вернулся?
   – Они с отцом дружили. Он часто бывал в нашем доме. Может, кофе попить зашел или просто поздороваться.
   – А он не мог убить?
   – С какой стати ему убивать?
   – Но повод, ведь должен быть повод для убийства. У Березина повода не было, мне, по крайней мере, неизвестно, какой интерес мог представлять для него Павел Андреевич, если только о будущем Вари поговорить или Илью вспомнить.
   – Я, к сожалению, не имею представления о теме той беседы, – сухо ответила мама.
   На минуту мне показалось, что она специально не говорит о Березине подробно, наверное, догадывается о его любви к себе.
   – Я знаю, – вмешалась я.
   – Что ты знаешь? Только не говори о том, что он приезжал тебя сватать, очень прошу, – улыбнулся Алеша. – Мы это уже обсуждали.
   – Мне дед рассказывал. Это все из-за книги.
   – Варя, ну что за навязчивость идей? Опять фантазии.
   – Вовсе никакие не фантазии. У деда была карта сокровищ, он хранил ее в сундуке на веранде. Я сама видела, он еще…
   – Алеша, – вздохнув, грустно перебила меня мама, – Варя иногда придумывает целые истории, мы в них верим, просто сейчас не время.
   – Да что вы, что вы, я понимаю.
   – Что понимаешь? Что я дурочка? Ты это хотел сказать?! – снова закричала я. – Вовсе я не глупая. У деда была тайна, единственное место, в котором ее можно было хранить, – сундук. В нем столько всего интересного.
   – Варя, не кричи, пожалуйста. Никто не считает тебя дурочкой. – В глазах Алеши было столько нежности, что я тут же успокоилась.
   Не знаю, может быть, он не хотел ничего сказать этим взглядом, но я больше не сомневалась в его чувстве ко мне. Теперь мы вместе навсегда, только смерть сможет разлучить нас, поняла я. И вдруг я совершенно отчетливо услышала голос отца: «Варя, в жизни не всегда честность руководит поступками людей». Что это было – игра воображения или усталость? Но и сейчас я готова поклясться – слева от меня стоял мой отец и шептал мне на ухо: «Варя, будь осторожна». А Алексей продолжал смотреть на меня, как смотрят на любимую женщину, сморозившую очередную, простительную для ее уровня интеллекта, глупость. И тогда я решила молчать. Пусть они строят планы, отрабатывают версии. Тоже мне сыщики – разгадка перед глазами, а у них: «ограбление, неофашисты, бомжи» и «Варя-дурочка».
   Проговорив еще минут двадцать, может, больше – на часы никто не смотрел, – они так и не решили, как найти убийцу. Каждый остался при своем мнении, точнее, никто своего мнения не имел, просто ни одно из предположений не выглядело правдоподобным. Обменявшись телефонами, все решили: «утро вечера мудренее» – и стали прощаться. Алеша поехал домой, а мы разбрелись по своим комнатам.
   У меня никак не шло из головы появление отца. Я читала о подобных событиях в Датском королевстве, но это были личные фантазии господина Шекспира. В настоящей жизни подобного не случается, но ведь я не сумасшедшая, чтобы страдать видениями. Если бы мама в тот момент вошла в комнату, то, увидев мои горящие от воспоминаний щеки, наверняка решила бы, что я заболела, и спросила: «Варя, ты как себя чувствуешь?»
   Жаль, что она не вошла, я бы обязательно ответила ей: «Я влюблена… Возьми свечу и сядь ко мне».
   Впервые подушка показалась мне жесткой, а одеяло, вместо того чтобы ласково укутывать и навевать волшебные сны, обвивалось вокруг шеи толстой петлей, мешая дышать. Казалось бы, переживать не о чем, я нашла свою любовь, я счастлива, я видела отца, почему же я чувствую себя, словно в душе моей собрались все кошки мира и скребутся так, будто еще немного, и в ней обнаружится жирная серая мышь. Стараясь не пропустить ни одной детали, я вновь и вновь мысленно отправлялась гулять по городу с Алешей, обдумывала не только каждое слово нашего разговора, но и вспоминала мельчайшие изменения выражения его лица, но разобраться в своих чувствах не могла. Самым правильным было бы заснуть, отложив размышления на будущее.
   – Варя, проснись! Есть разговор! – В темноте комнаты голос Березина прозвучал особенно страшно.
   – А! – заорала я на всю квартиру. – Мама! Настя!
   – Зря кричишь, они спят.
   – Как вы сюда попали? И почему я вас слышу, я ведь без аппаратов?
   – В последнее время мои возможности беспредельны, я могу бывать где угодно. Единственное неудобство – ограниченность во времени. «Долгое отсутствие – смерти подобно» – теперь это обо мне. Поэтому предлагаю поторопиться. Вы, кажется, затеяли расследование? Имею желание помочь!
   – Вы говорите, как герои Достоевского…
   – Теперь я ближе к «Призракам» Тургенева, – невесело усмехнулся Березин.
   – Мне вас не жалко, вы дедушку убили.
   – Глупость – отличительная черта твоей семьи. Дед твой умер, я в этом не виноват. Но обсуждать данный факт моей биографии с тобой не стану – некогда. Есть вещи пока недоступные твоему пониманию.
   – Тогда зачем вы здесь? Это из-за Алеши?
   – Мы с твоим отцом были дружны, поэтому я должен помогать его дочери; надеюсь, у нас еще есть несколько минут.
   – Что значит «несколько минут»?
   – Я устал повторять – надо торопиться, в любой момент наше общение может прерваться. Поэтому выслушай внимательно и запомни: «Оставь поиски убийцы милиции, лучше займись поступлением в институт. Мой тебе добрый совет – не лезь в дела взрослых».
   – Я докажу, что именно вы убили моего деда. – От негодования и цинизма его поведения я больше не могла сдерживать себя в рамках обычной вежливости. – Прежде у меня были сомнения, но теперь…
   – Не смей лезть! – захрипел Березин. – Тебя наши дела не касаются!
   – Боитесь? Боитесь, что я раньше вас найду книгу?
   – Дура! Это риск! Ты не сможешь ею правильно распорядиться.
   – И за этого человека я собиралась замуж…
   – Двойная дура. Дружба с твоим отцом – не повод жениться на его дочери. Мне пора. Зовут. Очень прошу тебя, оставь эту затею. – Голос его неожиданно стал по-отцовски ласковым, он даже протянул руку, чтобы погладить меня по голове, но, чуть-чуть не достав до моих волос, растворился в воздухе.
   В ужасе я подскочила на постели и проснулась.

   Он уже подходил к дому, когда телефон в кармане куртки заиграл привычное Tombe la neige – мелодию, вызывавшую улыбку знакомых Алексея. Березин, как-то услышав в очередной раз эту слезливую французскую песню, недобро заметил: «Не слишком ли ты сентиментален для охранника?» Но и после этого замечания Алексей музыку на сотовом менять не стал.
   – Алеша, здравствуйте, Варя с вами? Голос оказался настолько встревоженным.
   что он не сразу узнал Наталью Павловну.
   – Нет. Мы расстались где-то с час назад.
   – Она домой пошла?
   – Что значит «пошла»? – теперь уже заволновался Алексей. – Я ее проводил.
   – А вы видели, ну, как она… она… – Наталья никак не могла закончить фразу.
   – Она открыла дверь своим ключом и вошла в квартиру. Наталья Павловна, вы можете мне объяснить, что произошло?
   – Ее нет дома, и нигде нет. Алеша, умоляю вас, что хотите просите, только девочку мою не убивайте. Я вам любые бумаги подпишу, надо будет – в милицию пойду, сознаюсь в убийстве отца.
   – Наталья Павловна, вы либо пьяны, либо с ума сошли. Мне дочь ваша нравится, и обижать ее в мои планы не входило, тем более убивать. Кажется, я повода для подобных подозрений не давал. Толком объясните, пожалуйста, что случилось, – едва сдерживаясь, чтобы не наорать на и без того напуганную женщину, попросил он.
   – Она пропала. Исчезла. Оставила непонятную записку и сбежала.
   – Вы сами-то где? Дома?
   – Да.
   – Я сейчас приеду. Обязательно дождитесь меня, ничего не предпринимайте. Мы ее найдем, обязательно найдем.
   – Хорошо, только, Алеша, пожалуйста, побыстрее.
   Пришлось бежать в гараж за машиной, договариваться со сторожем, никак не желавшим открывать двери бокса. В довершение всех неприятностей оказалось, что бензина в баке километров на десять, не больше. Бензоколонка украла еще минут десять, поэтому, когда он наконец подъехал к Вариному дому, Наталья Павловна отмерила уже не один километр, шагая туда-сюда по асфальтированной дорожке у входа в подъезд.
   – Наталья Павловна, здравствуйте, давайте попробуем разобраться, что все-таки произошло, – выйдя из машины, начал Алексей.
   – Варя… Я домой вернулась, а ее нет. Сначала я особого значения этому не придала: она уже взрослая – могла в институте задержаться, с вами по городу гулять, но потом… на кухне… – Захлебываясь в истерике, Наталья никак не могла выговорить оставшиеся в ее сознании слова. – Вот. – Не придумав ничего лучшего, она протянула Алексею записку: «Вы мне не верите. Считаете маленькой, глупой. Сама все найду».
   «Пионерка с комплексом отличницы», – первое, что пришло в голову Алексея при виде аккуратно выведенных в школьной тетрадке букв.
   – Она вчера что-то говорила про сундук, я правильно понял: этот сундук на даче? – Он заставил себя на несколько минут забыть о записке.
   – Да, да, точно, она собиралась искать клад на даче.
   – В первую очередь надо туда съездить.
   – А во вторую? – Наташа так надеялась, что с появлением Алексея Варвара найдется немедленно, сама, без каких-либо «первых и вторых очередей», просто выпрыгнет мышкой из норки и пропищит: «Мам, ты не сердись, само вышло…» Она всегда так оправдывается: «Не хотела, само вышло, больше никогда».
   Но дочь не появилась, возможно, и никогда больше не появится.
   – Наступит время второй – скажу.
   – Да, да, – запрещая себе думать о плохом, подхватила Наташа. – Я сейчас. Только за ключами сбегаю.
   Около дверей подъезда она резко развернулась и, строго цокая каблуками по асфальтированной дорожке, пошла обратно к машине.
   – Ты ее точно домой проводил и ушел? Я не верю, я никому уже не верю. И Березин твой, неизвестно откуда взявшийся… Ты ее похитил?
   В глазах женщины было столько ненависти, что Алексей невольно вздрогнул.
   – Наталья Павловна, вам надо успокоиться, мы зря теряем время.
   – Поклянись мне, что не ты похитил мою дочь!
   – Наталья Павловна, ваши обвинения начинают меня раздражать, – отрезал Алексей.
   «Сколько еще церемониться с этой истеричкой? – возмутился он про себя. Время уходит, Варвара может натворить столько дел, что потом никакой, пусть и волшебной метлой не разгребешь. А она устроила викторину: «Я не я». Нет, милая, я вовсе не Константин Львович Березин, мне вежливость если и свойственна, то только в случаях крайней необходимости». Как ни хотелось, но он этого не сказал вслух. Сделав небольшую паузу, Алексей грустно вздохнул и продолжил:
   – Дочери вашей я не похищал, поклясться могу чем угодно, хоть пользы в том не вижу. Вы все равно, пока мы не найдем Варвару, не поверите. Дочь вашу очень уважаю, мне с ней очень интересно, она так много знает и симпатичная. Что еще вы хотите услышать? Что я в нее влюблен как мальчишка? – Он с трудом сдержался, чтобы не усмехнуться. – Может, я ее и люблю, но пока еще не готов ответить на этот вопрос даже самому себе. Мне кажется, сейчас было бы правильнее не выяснять отношения, а срочно поехать на дачу. Время даром теряем! – в сердцах закончил Алеша.
   – Время. Оно снова хочет меня обмануть. Каждый раз, когда я начинаю надеяться, оно вмешивается в мои планы…
   – Еще немного, и я не смогу вести машину. Отпустите, – стараясь отцепить пальцы Натальи от своей руки, заметил Алексей.
   – Ой, простите. – Только сейчас Наталья заметила, что давно уже сжимает плечо молодого человека. – Я сейчас, мигом, только ключи от дачи!.. – уже на ходу выкрикнула она и скрылась в темноте подъезда.
   Пришлось выходить снова из машины – надо было размять руку. Будущий синяк его не тревожил, но вот от боли в плече могут возникнуть проблемы. Не хватает еще в аварию вляпаться.
   – Попробуем проверить Варькин способ гадания – если ее мать выйдет из подъезда до того, как я успею досчитать до ста, все получится, – вернувшись на водительское сиденье, загадал Алексей.
   Будучи человеком верующим, он прекрасно понимал, что все это суеверия, загадывать – глупо и неправильно, но не сумел отказаться от этого, пусть и мифического, способа, чтобы хоть немного снова почувствовать себя рядом с Варей, с ее успокаивающим: «Смотри, если тот трамвай доедет до нас до того, как досчитаю до… то тогда…»
   «Раз, два, три… девятнадцать, – монотонно бубнил он, глядя на окна Атамановых, – двадцать… тридцать четыре… поторопись уже… шестьдесят два… восемьдесят пять… девяносто шесть».
   Она появилась на счет девяносто девять. «Почти сто, но не сто», – радостно отметил про себя Алексей и распахнул дверцу машины.
   – Я не нашла ключей! Все перерыла, их нигде нет.
   – А когда вы их видели в последний раз?
   – Не помню, осенью, скорее всего. Они обычно лежат на шкафу в прихожей, мы ими не пользуемся – отец всегда на даче… – После минутной паузы она добавила: – Был.
   – Тем более надо ехать на дачу. Наверняка Варвара, отправившись туда, прихватила ключи. В дачном доме ведь сейчас никто не живет?
   – Нет, конечно. Кому там жить? Мы в городе. – Словно вспомнив о чем-то важном, Наталья внимательно посмотрела на Алексея. – А я ведь даже фамилии вашей не знаю и кто вы…
   – Ковачев моя фамилия, Алексей Петрович, выпускник кораблестроительного института, официально нигде не работаю, не женат. Информации достаточно? Пора ехать.
   – Да! Почему мы не едем? Поехали скорее! За это время с девочкой могло все что угодно случиться.
   «Милое дело, сначала она столько времени провозилась в собственной квартире, потом решила выяснить все факты моей биографии, теперь отчитывает меня за нерасторопность», – тихо буркнул себе под нос Алексей, но Наталье на всякий случай замечаний делать не стал. Не стоит обижаться на женщину, находящуюся на грани нервного срыва, пусть… пусть, сейчас ей позволительно быть грубой.
   – Мы найдем Варю, не переживайте, – постаравшись придать голосу как можно больше убедительности, произнес он вслух. «Живой или мертвой», – добавил про себя и задумался. Стараясь размышлять как взрослый и опытный мужчина, он искал оправдания своей беспечности и не находил, отчего злился на Варвару, ее мать, все их сумасшедшее семейство все больше и больше.
   Жаль девочку, только сама виновата – не по силам игру затеяла, справедливости дурочка захотела. Будет теперь и справедливость, и пирог с яблоками, и книжка с картинками ко дню рождения. Пешки с королевами на одном поле пасутся, да предназначение их разное.
   – Наталья… Можно мне вас так называть? – Раньше он не позволил бы себе подобного обращения.
   – Да, конечно, я не настолько стара, чтобы называть меня по имени-отчеству.
   – Отлично. Итак, Наташа, нам надо определиться с маршрутом.
   «Наташа – как хорошо звучит. Мягкое, милое сочетание звуков – «та-ша». Если у меня когда-нибудь родится дочь, обязательно назову ее именно так: На-та-ша», – пронеслось в голове.
   – С чем? – переспросила Наталья.
   – По какой дороге мы поедем. Как вы обычно добираетесь до дачи?
   – А! Извините, я сразу не сообразила.
   «Можно подумать она вообще умеет это делать. Нет, ни за что не назову Наташей – Марфа, Аделаида, Аглая в крайнем случае, но только не это аморфное Та-ша», – сумел наконец закончить он свою мысль.
   – Мы обычно на электричке доезжаем до Комарова, а там минут десять пешком – слева от академического поселка.
   – От железной дороги в сторону Финского?
   – Да.
   – Ладно. На месте разберемся.
   Больше они не говорили. Наталья, не найдя в себе сил сдерживаться, плакала, лицо ее, еще такое симпатичное вчера, превратилось в неприятную неподвижную маску. В другой ситуации Алексей обязательно бы придумал, как ее успокоить, но сейчас подбирать слова утешения не было сил. К тому же от невозможности ехать быстрее по дороге, забитой дачниками, к горлу подступал ком бесконтрольной ярости, готовой выплеснуться в любой момент на попутчицу или плетущегося впереди пенсионера с кустами рассады на задней панели «москвича» – дедушки отечественного машиностроения.
   На дорогу вместо отведенных по плану пятидесяти минут ушло часа полтора, минут сорок из которых они простояли в пробках. Понимая, что никакой особой опасности нет и быть не может, Алексей все же, решив не рисковать, к даче Атамановых подъезжать не стал. Бросив машину на ближайшей к дому стоянке, он помог Наталье выйти и, не дожидаясь ее, изо всех сил рванул в направлении дачи.
   – Алеша, постойте, вы же не знаете дороги! – удивленно выкрикнула Наталья. – Вы заблудитесь!
   Сердце ее неприятно стукнуло, будто напоминая о былых опасениях, связанных с этим юношей, но тут же успокоилось.
   – Наташа, – уже на ходу кинул Алексей, – догоняйте. Я пойду посмотрю, может, в каком доме свет горит.
   «Свет? Зачем ему свет? Он охранник, ему лучше знать, как ведут себя в подобных ситуациях», – стараясь найти хоть какой-то смысл в таком поведении, подумала Наталья. Но в глубине души свербило: «Негодяй он и обманщик, как хозяин его – Березин, ничуть не лучше – два гусака из одного сапога».
 //-- * * * --// 
   Дом встретил меня неласково. Входная дверь сначала категорически отказалась открываться, а когда я наконец вошла, захлопнулась за мной с таким грохотом, что даже система шумопоглощения слуховых аппаратов не сработала. Оказавшись одна на пустой веранде, я невольно вспомнила нашу последнюю встречу с дедушкой. С каким удовольствием я бы сейчас поела ту самую вареную картошку и поболтала с ним о будущем поступлении в институт.
   – Деда, прости, я ведь не могла знать, – присев на стул, кем-то оставленный посередине веранды, запричитала я. – Я очень, очень скучаю по тебе и бабушке. Знаю, вы теперь все вместе: бабушка, ты, папа. Но все равно это как-то неправильно, несправедливо.
   – Ничего, девочка, ничего, – донеслось откуда-то сверху, – ничего.
   Сердце, сначала замерев, застучало с такой силой, что еще немного – и мне уже не хватило бы дыхания, чтобы успокоить этот взбесившийся «пламенный мотор». Оно билось о ребра под непрекращающееся «ничего, девочка, ничего», звучавшее уже отовсюду и тяжелыми ударами отражавшееся в моих висках. Я, конечно, хотела поговорить, но к тому, что мне станут отвечать, была совсем не готова.
   – Дед, это ты? Я за документами приехала. Можно взять?
   – Можно, – так же скрипуче упало на меня со второго этажа.
   «Призраков нет. Их не существует. Точно не существует, а если они приходят, то человеку сделать ничего не могут. Люди сильнее – у них душа с телом объединены», – несколько раз повторила я себе, пригрозив для большей убедительности второму этажу пальцем, но отрываться от стула, крепко упиравшегося своими деревянными ногами, на всякий случай не торопилась.
   – Дед, уйди, пожалуйста. Мне немного страшно.
   – Не уйду, – снова скрипнуло сверху.
   – Никуда не годится… Я приехала вовсе не затем, чтобы сидеть, как парализованная, на веранде и дрожать, слушая непонятные звуки, издаваемые пустым домом. Я преступление расследую! А ты, дед, мне мешаешь!
   Собравшись с силами, я заставила себя встать, но тут же приземлилась обратно, под аккомпанемент неизвестного мне низкочастотного музыканта.
   – Так дело не пойдет! – намеренно громко заговорила я с самой собой. – Если ты такая трусливая – не выходи на улицу, а уж коль вышла – действуй!
   Чтобы окончательно доказать себе, что уже взрослая и имею право на поступок, я, вместо того, чтобы, быстро открыв сундук, схватить документы и бежать из дома, решила подняться на второй этаж и выяснить, кто пытается запугать меня, прикидываясь духом моего дедушки. «А что, если это настоящий убийца, подделав чужой голос, хочет воспользоваться моей нерешительностью и выведать у меня тайну семьи Атамановых? – мелькнуло в сознании. Но я тут же изменила направление мысли: – Зачем ему прятаться, обманывать? Убийцы с жертвами не церемонятся, давно бы уже спустился и разобрался с «дурочкой».
   Стараясь особенно не шуметь, я поднялась по деревянной лестнице на второй этаж и замерла уже второй раз за день – теперь от удивления. Это была наша с мамой территория, мы сюда приезжали редко, но такого беспорядка… Вещи вывалены из шкафа, книги разбросаны по полу, постель перевернута, мой любимый плюшевый медведь, похудевший от неуважения, лежит мордой вниз в углу между тумбой и кроватью.
   – Мишенька, бедный, кто тебя так бросил? – забыв о предполагаемом убийце, бросилась я на помощь другу детства. – Ведь это не дедушка, я точно знаю, он тебя любил.
   В ответ я услышала уже знакомый звук. Оказывается, форточка, неплотно закрытая впопыхах, распахнувшись под сквозняком, цеплялась за занавеску и неприятно скрипела.
   – Сейчас мишку подниму и тебе помо… – Но договорить у меня уже духу не хватило.

   Убийца возвращался в наш дом. Он не удовлетворился смертями моего деда и моей бабушки, двух отнятых жизней ему было недостаточно, и тогда он пришел за моим плюшевым медведем. Проникнув на второй этаж, он устроил беспорядок, но этого ему показалось мало, поэтому, захватив Моньку в заложники, он вспорол бедному «животному» брюхо, вытащил оттуда вату и бросил умирать в пыли на полу.
   В отчаянии я опустилась рядом с обрывками ваты и заплакала. Надо было что-то предпринять: подобрать «внутренности» игрушки, провести срочную ее реанимацию, убежать. Все что угодно, только не сидеть здесь, сжавшись между тумбой и кроватью, на разбросанных неизвестным преступником вещах.
   Неожиданно я услышала новый звук – теперь уже снизу. На веранде кто-то был, он не шумел, не топал ногами, в отличие от форточки, не издавал скрипа, разносившегося эхом по всему дому. Это был тихий посетитель. Его движения были больше похожи на шелест листьев под дождевыми каплями, шуршание падающей со стола бумаги, на что-то еще, очень размеренное и спокойное, на шаги убийцы. Несмотря на то что последние пять минут я ожидала чего-нибудь подобного, я растерялась. Я не была к этому готова, все мои мечты о подвигах, в одну минуту потеряв свою значительность, превратились в жалкие детские потуги быть смелой, когда за спиной стоит взрослый. Движение внизу пугало, оно стало моим личным сигналом опасности, последним предупреждением перед смертью, колоколом Хемингуэя, звонившим в этот раз только по мне, без надежды на спасение.
   «Господи, помоги мне, ведь я еще так молода. Надо – я уйду в монастырь, выйду замуж за учителя математики, откажусь от сладкого. Только помоги», – шептала я, глядя на потолочные доски.
   Откуда возник этот учитель математики? В школе, которую я не так давно посещала, мужчины не преподавали, в институте математик – женщина. Тем не менее на несколько минут мне стало легче: «На втором этаже убийца был, обыск провел, ему нужен первый этаж, следовательно, если буду сидеть тихо, он меня не обнаружит».
   Мысли вихрем проносились в моем сознании, но ни одна из них не сулила ничего хорошего: «А вдруг он не успел, в предыдущий раз его спугнули, поэтому он сейчас вернулся, чтобы не спеша обследовать каждый сантиметр нашей дачи. Хорошо, если нужный ему предмет находится на веранде или в какой-нибудь из комнат первого этажа, тогда убийца не станет подниматься сюда. Только бы форточка не заскрипела снова».
   «Вот сейчас он почувствует запах маминых духов, зачем я только надушилась, выходя из дому… Или решит проверить, почему дверь на второй этаж приоткрыта, просто захочет удостовериться… Поднимется наверх…» – каких только картин не рисовало передо мной сознание в тот момент. К тому же ноги – от неудобной позы они затекли, и я боялась их выпрямить, вдруг тот, внизу, услышит. Еще десять минут, и я стану инвалидом не только по слуху.
   Неожиданно внизу что-то изменилось. Я не сразу осознала, что происходит, – к первому, тихому и осторожному звуку добавился новый. Обычно так ходят люди, уверенные в своей правоте. «Господи, еще один! Друг или враг? Судя по тому, что предыдущий гость затих, скорее всего, друг». Ситуация требовала немедленного разрешения. «Промедление смерти подобно» – кажется, так говорили в одном из моих самых любимых приключенческих фильмов.
   «Или сейчас, или никогда», – приказала я себе и резко вскочила на ноги. Но не тут-то было – вместо того, чтобы броситься вниз по лестнице, а там будь что будет, я заорала на весь дом: «А-а-а!»
   Ноги не слушались, тело, сведенное острой судорогой боли, содрогалось от невозможности хоть немного ослабить эту пытку, а я, всей своей сущностью отделенная от себя самой, продолжая орать, с ужасом смотрела на ступеньки лестницы, не зная, кто же окажется моим спасителем или убийцей.
   – Варя, прекрати! Я здесь. Прекрати! Перестань кричать!
   Алексей бил меня по щекам, требовал немедленно замолчать, но я уже не могла остановиться.
   – Если ты немедленно не прекратишь, я сам тебя прибью, – последнее, что я услышала перед тем, как меня ударило электрическим током. Именно током – неизвестно откуда взявшийся заряд впился со всей своей электрической дурью в мою скулу, и перед глазами полетели птички, звездочки, что-то еще из диснеевских мультиков, растворяясь в воздухе чуть выше моей головы, чтобы потом снова вернуться.
   – Что это было? – поинтересовалась я у Алексея, когда верчение чуть ослабло.
   – Надо же было тебя хоть как-то привести в чувство.
   – А где ты взял электрошокер?
   – Что?
   – Ну, ты же меня током стукнул? Где взял электрошокер?
   – А! Вот в чем дело. Ты извини, не рассчитал немного, я обычно мужиков в чувство привожу, это не ток – пощечина.
   – Пощечина? Понятно, а как ты догадался, что я здесь? Или ты по своим делам приехал?
   – Мама твоя позвонила, записку показала, и я догадался, где нужно тебя искать.
   – Ты его видел?
   – Кого?
   – Того человека, который был в доме.
   – Нет. Не было никого в доме.
   – Я слышала, я точно слышала – в доме, кроме меня, был еще кто-то, он пришел позже, я уже поднялась на второй этаж.
   – Что?! Ты идиотка. Нет! Ты дура! Ты глупая дура! – Вместо того чтобы обнять меня ласково и сказать что-нибудь похожее на «как хорошо, что я успел, ведь ты могла погибнуть, я бы не пережил этого», он кричал на меня так, словно я проворовавшаяся домработница или школьница, подделавшая оценки в дневнике. – Кто разрешил тебе лезть в это дело? Ты Шерлок Холмс в юбке или капитан милиции Воронин с пистолетом и связями в уголовном мире? Я больше не разрешаю тебе без моего ведома выходить из дома, даже в булочную.
   – Но вы же не поверили, когда я говорила.
   – А если бы он тебя убил?
   – Но не убил же.
   – Ты видела того человека? – немного успокоившись, спросил Алексей.
   – Нет, я только шаги слышала.
   – Слышала? – Впервые за время нашего знакомства он посмотрел на меня так, словно засомневался в моей полноценности.
   – Да! Да! Слышала! И тебя слышала, когда ты вошел! – огрызнулась я.
   – Ты зачем голос повышаешь? Про «электрошокер» забыла?
   – Не хами!
   – Ладно, давай двигаться – надо оглядеться, а потом решим, что делать.
   Спустившись вниз, я снова села на тот самый, стоявший посередине веранды стул и принялась терпеливо ждать, пока Алексей осматривал первый этаж.
   Теперь, когда я была в доме не одна, а правильнее – когда со мной был такой сильный и смелый мужчина, как Алеша, бояться мне было нечего. Сейчас он быстренько найдет убийцу, свяжет его толстой веревкой, вызовет милицию, а мы поедем домой, завершив историю с книгой, убийствами и погонями свадьбой и моим поступлением в Мухинское училище.

   – Варя, доченька, как ты? Тебя никто не обидел?
   Наверное, упавший с неба прямо мне под ноги метеорит удивил бы меня меньше, чем появление в эту минуту на даче мамы.
   – Ты тоже приехала? Мама, я слышала настоящего убийцу.
   – Кого? Здесь был Березин? – спросила она тихо, почти про себя.
   – Да нет же – убийца. Он приходил в дом, он изуродовал Моню!
   – Варенька, милая, зачем ты поехала одна? Какого Моню? – Мама явно никак не могла врубиться, из всего происходящего до нее дошло только, что дочь жива и, кажется, не покалечена.
   – Да как же ты не понимаешь? Медведя моего, желтого, плюшевого.
   – Тебя били?
   Чем больше вопросов она задавала, тем круглее и испуганнее становились ее глаза.
   – Мама, меня никто не бил, не насиловал, не пытал. А мишку я нашла в нашей комнате, – про вспоротый плюшевый живот я сказать не решилась, – там, наверху, поднимись посмотри.
   – Попозже. Где Алексей?
   – Тут я! – раздалось из комнаты деда. – Минуточку!
   – Мама, так ты с ним приехала?
   – Да. Только он быстрее меня бегает и, похоже, не хуже меня знает, где наша дача. Ты с ним сюда не приезжала?
   – Наталья, прекратите. Ваши подозрения смешны и по-женски логичны. А может, дело вовсе не в том, что я прежде бывал на вашей даче, а просто следователь мне давал читать материалы дела, где был указан адрес, по которому обнаружили труп Павла Андреевича Атаманова?
   – Извини, я об этом не подумала. А почему Гошу прогнали? – дрогнувшим голосом обратилась она ко мне. – Это Алексей его обидел?
   – Гошу? Нет, Гоши не было.
   – Как это не было? Я прекрасно видела, как он вылетел из дома словно ошпаренный, в руках еще тетрадка какая-то.
   – Значит, нашел. Мама, это он! Ему дневник дедушкин, тот, я же рассказывала, нужен был.
   – Варенька, у тебя сегодня день трудный был, и отдохнуть не помешает, – осторожно закинула удочку мама.
   – Не надо со мной разговаривать как с маленькой или сумасшедшей. Лучше наверх поднимись и посмотри, что там твой сосед драгоценный натворил. Сволочь!
   – Сейчас мы с твоей мамой сходим к этому самому Гоше, – вмешался в наш разговор Алексей, снова вернувшийся на веранду. – А ты пока подожди нас здесь. Больше никаких подвигов, ну пожалуйста, – попросил он, при этом так смешно сложил руки на груди, что мне невольно вспомнился опоссум из «Ледникового периода». Интересно, он смотрел этот мультик?
   – Как это – подожди? Я все затеяла, а теперь, когда развязка не за горами, вы меня выкидываете из игры! – возмутилась я.
   – Да, именно потому, что для тебя это игра. Запомни – ни одного, даже самого ничтожного шага за территорию! Наталья, пойдемте, покажите мне дом вашего соседа.
   Я опять осталась одна на веранде, только теперь здесь стало как-то особенно тихо и спокойно – по дому никто не ходил, форточка на втором этаже, предварительно закрытая Алешей, не скрипела. Жаль, что они не взяли меня с собой, но, в конце концов, когда мужчины уходят на войну – женщины терпеливо ждут их дома.
   Минут через десять я заскучала. Алеша строго запретил выходить, но ведь двор – это тоже территория дачи, почему бы мне не подышать свежим воздухом? «Точно! Подожду их в беседке. Если сидеть тихонечко – с улицы меня никто не заметит», – решила я и направилась к выходу. Осторожно, чтобы не шуметь лишний раз, закрыв двери веранды, я направилась через двор в беседку.
   На улице было тихо и безветренно. В воздухе стоял сильный аромат недавно скошенной травы и Финского залива – запах, не имеющий аналогов, хорошо знакомый мне с детства. «Эх, сейчас бы искупаться, был бы жив дед, он бы меня отпустил, – с грустью подумала я. – А может, не стоит их слушаться? Вернуться в дом, накропать записку, ушла, мол, на пляж, догоняйте, как освободитесь, и быстренько туда-обратно? Нет, это неправильно, они приехали меня спасать, а я…» – притормозила я собственные устремления.
   – Я – человек ответственный, подожду! – специально громко крикнула я двору и вошла в беседку.
   Дальнейшие события я практически не помню, кажется, меня ударили, потом сунули в нос тряпку с очень резким, неприятным запахом и куда-то понесли.
 //-- * * * --// 
   Уже больше часа они беседовали с Гошей – бездарный, ничего не приносящий разговор. Алеша заметно нервничал, и дело было не в том, что сосед Атамановых не желал рассказать всю правду о событиях той ночи, когда убили Павла Андреевича, – Алексея беспокоило, что Варвара так долго находится одна в доме, пусть и в ста метрах от них. Надо было взять ее с собой, Антонов абсолютно безопасен, решил Алексей, а то, что притащился на место преступления, – простое совпадение, алчность привела. Придумали себе приключение с поисками зарытых во Франции кладов. Ладно еще Варька, ей простительно – наивность на фоне проблем со слухом, а этот, похоже, последний ум на почве алкоголизма потерял. Битый час одно и то же: «Я так решил. Я убил». Надо было заканчивать и идти к Варваре.
   – Вы больны. Тоже мне Раскольников нашелся – «тварь дрожащая» или человек, зараженный трихинами. Вы ни то и ни другое – победоносный навозный червь. Я не стану вам помогать, вы мне неприятны. – Молчавшая на протяжении всего разговора Наталья, неожиданно подняв голову, накинулась на Антонова. – Вы отвратительны. Три года выслеживать, вынюхивать, втираться в доверие к человеку, не имеющему никакого отношения к вашей истории, потом убить, да еще и свалить свою вину на другого – что это, если не преступление?
   – Кто вам сказал, что три? А вдруг как все тринадцать лет? Не вам судить меня. Кто вы такая – дочь негодяя и жена идиота?
   – Кого?
   – Ваш муженек мог бы жить. Теперь мне бояться нечего – я сделал так, чтобы он погиб в аварии.
   – Каким образом? Вы подпилили колеса его машины? – усмехнулась Наташа.
   – Нет, зачем же так упрощать схему? Я провел сеанс магии, попросил дух моего деда уничтожить всех свидетелей, кроме тех, кто может поделиться со мной информацией.
   – А как же Березин? Он ведь тоже знал?
   – Вы мне помешали – он сгнил бы в тюрьме.
   – Мало того что вы дурак, вы еще и циник.
   – А Павла Андреевича вы как убили? – вмешался в разговор Алексей. – Сначала выпили с ним, а потом – бутылкой по голове?
   – Зря вы ерничаете. Он скрывал то, что принадлежит человечеству, он был пособником преступления – прятал книгу от народа, украденную книгу.
   – Вы намеревались вернуть ее в Россию? Позвольте поинтересоваться, каким образом? Допустим, у вас получилось, вы долетели до Парижа, проникли в склеп, нашли там книгу и даже вынесли ее незаметно с кладбища. Но как бы вы пронесли ее на борт самолета? Или у вас был покупатель во Франции?
   – Я ему про попу, а он мне про Европу. Покупателя не было и быть не могло, эта книга – наша фамильная ценность, я хотел ее прочитать и отдать в музей.
   – Прочитать? Где? На ступеньках синагоги в Сен-Дени, если она там, конечно, есть?
   – Зря вы стараетесь превратить все в шутку, не слушаете, перебиваете глупыми вопросами. Чтобы осознать строение мира, приходится порой жертвовать некоторыми фигурами бытия.
   – А попроще нельзя?
   – В последнее время я испытывал некоторые творческие и физические затруднения – ничто не помогало, ни медитации по средам, ни алкоголь…
   – Ежедневно, – перебил Алексей.
   – …ни молитвы, – не обратив внимания на хамское поведение собеседника, продолжил Гоша. – Оставалась одна надежда – книга. По словам бабушки, она способна творить чудеса. Она подсказала бы мне путь дальнейшего развития и вернула бы вдохновение.
   – Вы утверждаете, что три года жили на даче только ради того, чтобы выведать у соседа информацию о книге. Почему, раз вы почти каждый вечер проводили вместе, нельзя было просто спросить? Боялись мечты лишиться? Я проверял: фамилия Атаманов ни в одном документе, связанном с «Путем солнечного света», не фигурирует. Как вы узнали про Атаманова?
   – Долгая история, узнал, и все. Беда в том, что себе не поверил, подстраховаться решил, подробности выяснить – только время потерял. Три года, целых три года коту под хвост, уж слишком невероятной история со склепом показалась. Три года бесполезных унижений, разыгрывания из себя придурка, только потому, что мой прадед потерял, не сохранил книги, в которой скрыта главная тайна жизни. – Казалось, еще минута – и Антонов разрыдается, как маленький мальчик, потерявший в песочнице любимую лопатку.
   – А узнать тайну жизни вы планировали, уничтожая ту самую жизнь? Не смешно ли? Или вы ученый? Физиолог?
   – Я – художник. Я не хотел убивать – это получилось случайно. Когда я вернулся, он рассказал мне про книгу и как ее найти. Мне бы промолчать, я же обрадовался, стал планы строить… Павел Андреевич очень разозлился, он топал ногами, кричал, обзывал меня негодяем, а потом нож схватил. Он первым начал…
   – Детский сад какой-то, вы же не машинку делили – «он первым начал».
   – Я защищался – схватил со стола бутылку и ударил его по лицу. Он сразу умер.
   – Очередная ложь. Эксперты установили множественные ушибы на голове и несколько ссадин на лице. Вы же утверждаете, что ударили один раз. Может, пора к правде перейти?
   – Так и было. Я разозлился. Понимаете? – не очень уверенно продолжил Гоша. – Он не имел права так разговаривать со мной, словно я неудачник какой. Я бил его, он был уже без сознания, и я не мог остановиться.
   Почему приходится выслушивать весь этот бред? – злился Алексей. Кого этот «великий художник» покрывает, а может, шкуру собственную спасает – пусть в тюрьме, да живой. Варвара одна, в опасности, а они время теряют.
   Наталья, словно проследив ход его мысли, с трудом сдерживая желание устроить скандал, выдохнула из себя:
   – Я думаю, вы тут и без меня справитесь. Я пойду проведаю Варвару, да и порядок навести надо.
   – Да уж, пожалуйста, я постараюсь побыстрее освободиться. – Ответив, Алексей снова принялся за Гошу: – Зачем вы оговариваете себя? Не могли, никак не могли вы убить Атаманова. Неужели в тюрьме спокойнее, чем на свободе?
   – Я убил. Мне книга нужна была.
   Не человек, а баран какой-то с рогами, подумал Алексей с раздражением.
   – Нет никакой книги. Точнее, книга существует, только хранится совершенно в другом месте и к Атаманову никакого отношения не имеет.
   – Мне бабушка рассказывала: Гинбург, украв книгу, передал ее Атаманову на хранение.
   – Гоша, вы только представьте: правоверный мудрый еврей, достигший, несмотря на происхождение, таких высот, что и родовитым гражданам страны не снилось, вдруг ни с того ни с сего передает вещь, ради которой даже вы готовы на убийство, малознакомому казаку, приставленному к нему то ли для охраны, то ли для слежки. Мало того, завещал тому отвезти в Париж и спрятать в тайник склепа, а потом, через неопределенное время, вернуться, забрать фолиант и передать «новым людям», узнать которых он сможет по особенному отношению к вере иудейской и служению Родине. Вы искренне считаете, что Атаманов, не умевший отличить озера от пруда, – хранитель древней рукописи? Православный казак, с определенными представлениями о еврействе?
   – Я тоже об этом думал. Но у Павла Андреевича записи – ему их его отец передал, там подробно эта история описана, только название кладбища не указано.
   – А в архивах вы поискать не пробовали? Эта книга вместе со многими другими была передана Восточному факультету нашего университета, где до сих пор и хранится. Проще не бывает – зашел в Маяковку, задал вопрос, через полчаса получил информацию в полном объеме. Не пришлось бы три года изображать доброго соседа.
   – Я… Пожалуйста, прекратите, вы погубите и себя, и меня. Я ничего не знаю.
   – Вы в дом возвращались по какой надобности? Что-то забыли?
   – Я, когда убил Павла Андреевича, дневники Атаманова на столе в комнате забыл, вот и вернулся.
   – На второй этаж поднимались?
   – Нет. Зачем? Взял тетрадочку и ушел.
   – Варю испугали, меня чуть по ложному следу не пустили, врете… – Алексей не успел закончить обвинения, потому что в дом влетела Наталья.
   – Варя, она снова исчезла, вот… – Она протянула очередной листок бумаги.
   – Наташа, прекратите истерику! Дайте записку. Что еще ей в голову взбрело?
   – Это не ее почерк, – выдавила из себя Наташа.
   – Я же предупреждал, я говорил – добром это не закончится! Следователем себя возомнили, девочкой ради собственного тщеславия пожертвовали! – закричал Гоша. – Убийца не я – ты, урод, убийца!
   – Ты заткнись, а вы дайте мне записку, и чтобы я никого в ближайшие пять минут не слышал.
   Впервые за последние годы Алексей не знал, как поступить в такой ситуации. В записке, написанной крупным мужским почерком, просто и лаконично было указано, что действий никаких предпринимать не надо: «Не лезьте не в свое дело, дурочку свою найдете в положенном месте в положенное время». Надо было что-то срочно предпринять, но что? Кто тот кукловод, заставивший их всех двигаться в заранее продуманном ритме, без права на репетиции и доводку? Главное, не терять надежды – Варвара жива, скорее всего, за нее будут требовать выкуп и вряд ли в денежном эквиваленте, им нужна информация, и дай бог, чтобы эта информация нашлась в архивах Атамановых. Хуже, если они, как Гоша, уверены в существовании парижского тайника.
   – Наташа, я сейчас отвезу вас домой, похитители позвонят, скорее всего, завтра утром, до этого времени нам необходимо понять, какая из ваших семейных тайн оказалась для них настолько важной, что они решились на преступление… А ты, – прихватив Гошу за ворот рубахи, Алексей слегка встряхнул незатейливого кладоискателя, – попробуй только брякнуть кому-нибудь о нашем разговоре, собственноручно убью.
   – Я-то что, я ничего, только вам ее самим не найти. Эти люди – они слов на ветер не бросают, хотите вы того или нет, но правду о книге скрыть не удастся.
   – Нет, ты точно – дурак. Сколько можно повторять – не отправлял Гораций Атаманова в Париж, не доверил он ему «Пути солнечного света», надеялся дожить до лучших времен сам. Все просчитал – будущей революции не учел. Березин в тот вечер, вернувшись от Павла Андреевича, мне все рассказал. В отличие от вас, кладоискателей, я не поленился, съездил в университет, поговорил с профессорами Восточного факультета. Не было этой книги ни у Атаманова, ни в парижском тайнике.
   – Ага. Бабушка моя, Павел Андреевич – все знали, что была, а с вашим появлением, кроме «нет», ничего не слышно. Наталья, зря ты ему доверяешь, не стоит первому встречному-то… Наташа, постой, я ведь все понимаю! – Неожиданно на лице Антонова промелькнуло что-то похожее на сострадание. – Нельзя вам было сегодня приезжать, зря ты приехала, да еще девочку с этим качком притащила!
   – Гоша, если ты хоть что-то знаешь, умоляю, ответь мне, скажи, где моя дочь, ведь мы же с тобой давно дружим, и Варька на твоих глазах росла, – заплакала Наталья. – Она же глупая, наивная, с ней все что угодно сделать можно.
   – Наташа, не знаю я ничего. Они сегодня утром приехали, потребовали отдать записи Атаманова, иначе хуже будет, съезд у них там какой-то, примеры нужны.
   – Что за примеры? – вмешался Алексей.
   – Они не говорили. Главный их, тот, лысый, что на похоронах о неотвратимости наказания говорил, приказал мне в дом к ним идти, – показав на Наташу пальцем, затараторил Гоша.
   – Лысый? Комиссаров Витя?
   – Станет он мне свои имя и фамилию говорить. Я для него – недочеловек. Раньше, по ка евреем не был, хоть какое-то уважение в кругах этих имел, теперь же – ни там ни сям, только насмешки в спину. Я почему на книгу так надеялся – продать хотел, думаете? А вот и ошибаетесь. В книге этой не то что слова, там буквы и те лечат, поверил я в ее чудодейственную силу, пусть бы великим художником не стал, так хоть от восхищения, как те двое учеников, умер бы.
   – Гоша, а отца-то моего ты за что убил? Он к тебе, как к сыну, относился, кажется, даже в завещании тебе спорную территорию участка отписал. А ты старика бутылкой по голове.
   – Прав этот твой, не убивал я Павла Андреевича, я бы его пальцем никогда не тронул, хороший был человек. Я когда вернулся, после того как Березин уехал во второй раз, он уже мертвый лежал. Сначала я, как милиция, на Березина подумал, но потом… Со мной в тот момент в доме еще кто-то был, я это сразу почувствовал, но значения не придал, я ведь эзотерикой занимаюсь, вот и решил – душа старика Атаманова от такой нелепой смерти негодует, потому и шорохи со второго этажа.
   – А потом никого в доме или около не видел? Кто на втором этаже такой беспорядок устроил? – снова вмешался Алексей.
   – Наташ, не сердись, я все приберу и медведя зашью. Не знаю, что на меня тогда нашло – привиделось, будто где-то карта спрятана, а на ней точное указание тайника, – я и кинулся искать, ключи у меня от дома есть, еще отец твой оставил, а потом уже остановиться не мог.
   – Нам надо ехать, тебя мы возьмем с собой, тебе здесь оставаться опасно, судя по всему, они и Варю похитили, только для того, чтобы мы от тебя поскорее ушли. Не девочка им нужна – ты, – подводя итог разговору, предположил Алексей.
   – Нет. Меня они не тронут, я – запасной вариант. Вдруг вину Березина доказать не получится – пригожусь.
   – Тем более, только домом придется пожертвовать. Они наверняка наблюдателя оставили. Поэтому сделай вид, что пошел нас провожать, – двери не закрывай, а когда я машину открою, постарайся как можно незаметнее в нее сесть. В том месте, где я ее поставил, наблюдателю спрятаться трудно, так что у нас появятся дополнительные полчаса, чтобы успеть покинуть этот гостеприимный поселок. Про Комиссарова расскажешь по дороге.
   – Нет, если вы меня заберете с собой, они Варю убьют. Догадаются, что я проболтался, и убьют, поэтому я никуда не поеду. Я уже достаточно взрослый человек – пора учиться отвечать за свои поступки, сам виноват, придумал себе мечту, а жизнь потерял. А провожу вас, если позволите, с удовольствием. Мы хоть и дружить никогда не сможем, а все равно я очень вам, Алексей, благодарен, что не поверили, когда я клеветал на себя, и спасти меня хотите.

   Было плохо, стало хуже, иначе не скажешь. Одно дело, когда речь идет о мифических фолиантах и сумасшедших искателях счастья, другое – организованная преступная группа, прикрывающаяся идеями казачества. Такие вряд ли станут задумываться. Приказ – исполнение – наказание – простые принципы недумающих и послушных рабов националистической идеи. Кажется, на похоронах этот самый Комиссаров приглашал всех в офис организации где-то на Лиговском проспекте. Точно, он тогда еще смеялся: «Наши апартаменты расположены точно посередине между «Справедливой» и «Единой Россией» – кусочек твердой почвы между двумя фальшивыми странами на политической карте мира».
   «Сейчас отвезу Наташу домой и съезжу туда на разведку», – решил Алексей и, пропустив Гошу с Натальей вперед, вышел из дома на улицу.
   В машине, несмотря на недавний дождь, было душновато. Наталья сидела тихо, она больше не плакала, смотрела на пробегающие мимо окна деревья, и на лице ее не выражалось никаких эмоций. Алексей же никак не мог успокоиться. Он, как жевательную резинку, крутил и крутил в сознании: «Куда ее увезли, что сделали?» Неужели все совсем плохо и ее нет больше в живых? Или за нее потребуют выкуп? Хорошо бы – выкуп. Тогда они не посмеют ее обидеть.
   – Да, Настя. Варя? Дома? Мы уже едем! Только не отпускай ее никуда! – закричала в сотовый Наталья.
   А он слушал и боялся, что она замолчит и все это окажется неправдой.

   Очнулась я только ночью. В комнате царил полумрак, обычный для этого времени года, и никого рядом. Наверное, они думают, что я ни на что не способна, раз оставили меня без охраны. Интересно, только в комнате никого нет? Хорошо, если бы и в коридоре, тогда можно будет, тихонечко проскользнув до дверей, сбежать. На улице люди – позову кого-нибудь на помощь или пешком дойду до дому. Оставаться здесь небезопасно, – когда еще Алеша за мной придет, – лучше поторопиться. В том, что Алексей обязательно меня разыщет, я не сомневалась. Но зачем заставлять его рисковать собственной жизнью? Сейчас я встану, осторожно дойду до двери и посмотрю, есть ли кто в прихожей.
   От слишком резкого движения голова моя закружилась, пришлось потерять еще несколько минут, чтобы прийти в себя. «Вот сволочи, – подумала я, – что за гадость они подсунули мне вместе с тем носовым платком?» Странная комната. Наверное, похитившие меня полные извращенцы, иначе чем можно объяснить такое совпадение? Диван, тумба с настольной лампой, письменный стол, даже обои на стенах знакомы мне с детства. Видимо, эти люди заранее подготовились к похищению – изучили интерьер моей комнаты, купили похожие вещи, сделали ремонт. «Я здесь надолго!» – больно застучало в моем правом виске. «Ты здесь навсегда!» – откликнулось в левом. «Ну уж нет. Я от вас сбегу», – неуверенно погрозив пальцем настольной лампе и письменному столу, прошептала я.
   В прихожей никого не было, только на кухне, судя по звуку льющейся воды, кто-то мыл посуду. Это Настя, она всегда, когда нервничает, моет посуду, говоря: «Это успокаивает». «Какая Настя?» – тут же отрезвила я себя. Меня похитили, привезли на машине в чужую квартиру, пусть и очень похожую на мою, только Настю они подделать не смогут, однозначно. Бросив взгляд на обувь, стоящую около входной двери, я заметила среди множества чужих кроссовок и туфель свои босоножки. Отлично. Не босиком же на улицу выскакивать.
   – Варенька, ты проснулась? Ты зачем обуваешься? Тебе сейчас на улицу выходить нельзя! – строго приказала вышедшая в коридор Настя.
   – И ты с ними? Предательница! – закричала я на всю квартиру.
   Лучше бы они меня убили. Настя – сестра моего отца, та, которой я доверяла больше, чем маме, оказалась в сговоре с похитителями. Столько лет мы жили под одной крышей, а теперь…
   – Варя, девочка, это все эфир. Сволочи! – погрозила Настя кому-то невидимому на потолке. – Тебе лучше вернуться в комнату и поспать. Врач сказал, что чем дольше ты проспишь, тем слабее будут последствия отравления. Останься, пожалуйста, сейчас мама с Алешей подъедут.
   – Настя, мы где? Почему здесь все так похоже на нашу квартиру? – От страха у меня задрожали руки, и я никак не могла справиться с ремешком босоножки.
   – Мы – дома. Я нашла тебя в подъезде, рядом с входной дверью, час тому назад. Скорая уже уехала, они хотели тебя в больницу забрать, а я не позволила, побоялась, что ты, очнувшись, перепугаешься еще сильнее.
   – Дома? То есть меня не похитили?
   – Теперь уже все позади, надо отдохнуть, а утром решим, что делать дальше.
   – Нет. Я тебе не верю, я точно помню: сначала меня ударили по лицу, сунули какую-то тряпку с неприятным запахом и закинули в машину. Именно закинули, не занесли, не посадили, а кинули, как мешок с картошкой. Особенно лысый старался.
   – Лысый? Старался? В чем старался?
   – Я плохо помню все, как во сне, только он рожи всякие строил, при этом что-то говорил и руку мою к голове прикладывал, будто я ему честь отдаю, отчего все ржали.
   – Варя, это просто плохой сон, его лучше забыть. Помнишь, я тебя в детстве учила: надо лечь в постель, закрыть глаза и сказать: «Глупость всякая прочь лети, а хороший сон в мою ночь приди».
   – Настя, сегодня это не поможет. Они такие наглые, у них совести нет, они надо мной смеялись, один, противный очень, он мне футболку приподнимал, предлагал, пока я без сознания, воспользоваться…
   – Что? Воспользоваться? – больше почувствовала, чем услышала, я.
   Я замерла, не смея оглянуться.
   – Алексей, прекратите! Неужели вы не видите – девочка напугана, у нее стрессовое состояние, да еще вы кричите на весь дом.
   Кажется, это был Алеша. Нет, точно это был Алеша – Настя назвала его по имени. Он спасает меня во второй раз. Нет, не во второй – в третий раз. Или во второй. В эту минуту для меня не было ничего важнее математики. «Один, два, три», – мысленно посчитала я, представляя последние события своей жизни, и, резко развернувшись, бросилась ему на шею.
   – Вот так так, мы ее растили, от ветра укрывали, а она – увидела красивого мужика и на шею… – рассмеялась Настя, глядя на мою маму, которую я не сразу заметила.
   И тут же всем стало легко и весело. «Мы все вместе, нас теперь никто не сможет разлучить или обидеть, мы – кулак!» – радостно подумала я, но озвучивать свою мысль не стала.

   Виктор Комиссаров. Алексей хорошо помнил, при каких обстоятельствах он познакомился с этим человеком. Березин, тогда еще «высоко сидящий, далеко смотрящий», собираясь на очередное собрание акционеров «Шорен-банка», попросил его «внимательно следить за человеком» в кожаном пальто, сопровождавшим председателя собрания. Ничего особенного в этом Вите не было – обычный молодой человек, изображавший из себя бандита, в юности Ковачев много таких знал, сам когда-то о подобном поприще мечтал, – Березин, слава богу, отвел от беды.
   Опасности этот человек не представлял, а уж что он там за душой прячет, Ковачеву невдомек. Главное, чтобы палить по глупости не начал – опытный глаз охранника сразу приметил пистолет, оттопыривавший боковой карман куртки, – да в драку не полез, таких хлебом не корми – дай при хозяине кулаками помахать.
   Почему Березин тогда именно на этого гражданина внимание обратил, Алексей выяснять не стал, впрочем, Константин Львович редко ошибался, умел он людей различать. «Эх, сейчас бы с ним посоветоваться. Здоровый, ведущий правильный образ жизни мужик – и в реанимации. Надо бы хоть в больницу позвонить, узнать, как он там», – налив себе очередную чашку чая, вздохнул Алексей.
   Наталья с Настей уговорили его никуда в ночь не ездить, остаться в их квартире. «И вам спокойнее, и нам безопаснее», – резюмировала долгие объяснения Настя, и он согласился. Конечно, приятнее было бы услышать подобное от Вари, но та уже давно спала – эфир и переживания сделали свое дело, она, не доев бутерброд, отключилась за кухонным столом. Осторожно, чтобы не потревожить ее сновидения, он перенес девушку на диван.
   Когда же остальные члены семейства наконец угомонились и разошлись по своим комнатам, он налил себе чашку чая и стал обдумывать план действий на завтра.
   В том, что похищение Вари – предупреждение, он не сомневался, непонятно было другое – о чем предупреждение. Какую роль при подготовке к съезду казаков могли играть Атамановы, да еще не те, которые имели право претендовать на какое-то хоть малое отношение к казачеству, Павел Андреевич с Владленой Александровной, а Варя с Наташей, черпавшие свое представление о казаках из шолоховского «Тихого Дона» да выступлений по телевизору Кубанского казачьего хора? Или все-таки Березин убил? А эти между молотом и наковальней затесались. И посоветоваться не с кем. Может, Мохначеву позвонить? Они, кажется, с Березиным дружны были, вдруг что подскажет. Из головы никак не шла несуразность похищения Варьки. «Глупость какая-то, – продолжал размышлять Алексей, – оглушили, посадили в машину, привезли домой, оставили под дверью и, позвонив, убежали – ни записки, ни требования выкупа, ни угроз. Какой смысл в таких действиях? Значит, не Варя и не Наталья, а уж тем более не я им понадобились, им нужно было, чтобы мы уехали, у них дело в дачном поселке намечалось, а мы стали тому помехой. Боже мой, как все просто! Им нужен был Гоша. Если бы мы к нему тогда не потащились, Варьку бы никто не тронул. А я поддался на его уговоры и не заставил уехать с дачи. Завтра же поеду, с самого утра!» – решил Алексей и отправился спать.
   Он уже почти спал, когда в темноте комнаты совершенно явно, без каких-либо намеков на мистицизм или галлюцинацию, прозвучал громкий мужской голос: «Помогите!» Алексей тут же вскочил с постели и стал одеваться. «Это надо же быть таким идиотом! Каким утром? Поздно ехать утром, они его убьют до утра, если еще не убили! Это все любовь, мать твою, чувства светлые окончательно мне голову задурили, опасность чувствовать перестал, скоро буду цветочки на лугу собирать и по кукушке гадать: убьют не убьют, придут не придут», – недовольно ворча себе под нос, он застегнул куртку и тихо вышел из квартиры.
   Чем ближе он подъезжал к дачному поселку, тем сильнее стучалась в висок одна и та же мысль: «Не успею!» Даже белая питерская ночь, с ее прозрачными романтическими силуэтами и предчувствием будущего счастья, не успокаивала.
   Почему Гоша, зная охотников за собственной жизнью в лицо, его, Алексея, не предупредил? Кто дал ему право разыгрывать из себя жертву? Или у него была еще надежда выпутаться? Может, он не хотел, не мог поверить в свой приговор? Вряд ли Комиссаров изменился, такой свидетеля не оставит – вовсе не из страха, просто герои тех фильмов, которые Витя смотрел в детстве, поступали именно так: «хороший свидетель – мертвый свидетель».
   Нет, Гоша не дурак, не мог он этого не понять. Тогда что? Родных, по рассказам Наташи, у него нет, любимой девушки, жены – тоже, тогда во имя чего? Неужели и тут Наталья? Не женщина, а знамя престарелого мужского полка, честное слово. И что они в ней находят? Немолодая, лет двадцать назад, возможно, и была ничего, но не умирать же во имя воспоминаний? Ради женщины вообще умирать лишнее, с женщинами надо в Париж ездить, детей ро… Неожиданно, прервав его размышления, с обочины прямо под колеса машины выпрыгнул заяц – наглый такой русак со светящимися в свете фар глазами. Перескочил через дорогу самым бессовестным образом и уселся на задние лапы наблюдать за движущейся железякой.
   – Да вы все, похоже, с ума сошли! – заорал Ковачев. – Заяц, вместо того чтобы в ужасе убегать от света автомобильных фар, чуть ли не лапой мне вслед машет, Гоша мученика из себя изображает, а Наталья – секс-бомба без запала.
   Только сейчас он заметил машину с выключенными фарами, медленно ползущую вслед за ним по пустынной трассе. Включив сигнал аварийной остановки, он осторожно съехал на обочину, вышел из машины и направился в сторону леса, расстегивая по пути ширинку, – пусть думают, что ему приспичило.
   Лес, явно не обрадованный такому визитеру, встретил Алексея глубокой лужей дождевой воды, спрятанной под зеленым слоем мха и гнилой прошлогодней травы. Но не останавливаться же, пришлось пожертвовать новыми кроссовками. Найдя достаточно высокий и густой куст, Алексей затаился и стал наблюдать за дорогой.
   Машина, оказавшаяся при приближении «жигулями» шестой модели, проехав несколько метров, остановилась, из нее вышли двое молодых людей и не спеша направились в сторону «тойоты» Ковачева. Один из них, лысый, нисколько не стесняясь, подошел вплотную к лобовому стеклу и заглянул внутрь.
   – Господин Комиссаров собственной персоной, знакомьтесь, – ухмыльнулся Алексей.
   – Эй, Ковачев, нужду справил или выйти боишься?! – заорали в ответ «добры молодцы».
   Насколько они добры, Алексей, слава богу, возможности судить пока не имел, а то, что «кабаны здоровые», видел, несмотря на сумерки. Тут пистолет не поможет, да и зайчики эти явно боеприпас в подвале не прячут.

   Второй месяц только и слышно: «Комиссаров, реши, Комиссаров, сделай, Комиссаров, от тебя теперь все зависит». А что зависит? Девчонок сопливых из беседок красть? Художникам бездарным пистолетом в нос тыкать? Дело одно настоящее, и то испортили, – завалив старика, столько улик оставили, что можно сразу в суд под белым флагом без предварительного следствия идти. Хорошо, милиция особенно искать не стала – на Березина убийство спихнула и успокоилась. Собственно, для того казачком и пожертвовали, но риск возвращения дела на доследование остался.
   И Гоша красавец – то он на все согласен, то вдруг муки совести, сострадание к невинно посаженному. Можно подумать, Березин в предвариловке сидит – отлеживается с комфортом в клинике, таблеточки, капельницы принимает, с Богом разговаривает. Не жизнь – малина наркотическая.
   Теперь еще с этим Ковачевым разбираться. Мохначев – Ковачев – почти родственники. Заказ, мать твою. И чего хозяин к нему при-копался? Правильный мужик этот Ковачев – пацаны говорили, и сам Комиссаров знал. Сколько раз на общих мероприятиях встречались – ведет себя правильно, не борзый, но убить все равно придется. Приказы не обсуждаются, тем более хорошо оплачиваемые.
   – Что-то долго он нужду справляет или лесом пошел, думает от нас кустами да огородами дернуть? – заржал Коваль. – Вот чудак от другого слова, от нас разве спасешься?
   – Заткнись! – Комиссарова порядком раздражал этот Коваль: человек почти до сорока лет дожил, а по фамилии зваться не удостоился. Что это за имя – Мася Коваль? Наверное, никто уже и не помнит, что зовут его Максим Ковалев, бывший студент юридического факультета университета.
   – Ты че грубишь? Замерз или не выспался? – не желая сдаваться, хихикнул Мася.
   – Заткнись, сказал. Он тебе не глухая абитуриентка Атаманова – боец проверенный, просто так не сдастся. Ухо на полный прием включи.
   – Да ладно. Куда он денется? На электричке уедет?
   – Угу. Ты машину-то закрыл?
   – Зачем? Здесь из преступников только мы! – хмыкнул Мася.
   – Ты идиот или просто развлекаешься?! – Заорав на весь лес, Комиссаров побежал в сторону оставленной «девятки».
   Издевательское «ур-р-р» заводящейся машины дало ответ сразу на все вопросы: уедет не на электричке – на машине, на чужой машине.
   – Ломай замок, придурок, – вернувшись к ковачевской «тойоте», в бешенстве приказал Комиссаров Масе; тот, слава богу, промолчал. Промямли он что в свое оправдание – точно бы пулю получил, урод.

   Снова повезло – машина оказалась открытой, с ключами в замке зажигания и прогретой. Несколько лет назад Алексей водил примерно такую же «ласточку», сколько она тогда ему своим капризным характером нервов попортила – вспоминать противно, а эта ничего: сразу завелась и ехала ровно. Теперь, главное, успеть, если есть еще куда успевать.
   Уже около дома Гоши он понял: «Поздно, зря торопился». Дверь, слегка приоткрытая, приглашала войти, «попить чайку с ватрушками», поболтать с гостеприимным хозяином, на минуточку отлучившимся, но с минуты на минуту… Неожиданно Алексею показалось, что во дворе мелькнул какой-то силуэт, но тут же растворился в тумане наступающего утра.
   Гоши нигде не было, он словно растворился, исчез, оставив после себя идеальный порядок и чуть теплый электрический чайник на столе. Самым правильным сейчас было немедленно уйти прочь, подальше от этого сомнительного уюта, но Алексей медлил. В последнее время его не покидало ощущение собственной неполноценности, ему, привыкшему из любой ситуации выходить победителем, смириться с подобным было невозможно. Нелепое обвинение, закончившееся комой и реанимацией для Березина, стало первым аккордом симфонии будущих несчастий. Тогда он тоже опоздал, правильнее – проспал, не услышал зуммер сотового телефона и не помог. Не помог он и Варе, оставив ее в беспомощном состоянии в компании вечно обдолбанного Маси, спасибо, Комиссаров придурка попридержал. Гоша – апофеоз, высшая точка недописанного музыкального произведения. Кто мешал схватить дурака за шиворот и затащить в машину «до выяснения»? Нет же, поленился, не пожелал подумать о человеке, решил не влезать в чужие обстоятельства. Герой с мармеладной фабрики! Гошу надо спасать. Тут даже обсуждать нечего; если он еще жив, надо сделать все, чтобы вытащить его из беды – не для Гоши, для себя.
   Теперь Алексею все чаще казалось, что он обречен появляться после несчастья, с небольшим, но роковым опозданием, а те люди, которые умудряются попасть в круг его интересов, обязательно должны стать жертвами этого рока.
   Ковачев давно уже вышел из Гошиного дома, но вместо того, чтобы, усевшись в машину, вернуться в город, продолжал торчать на чужом крыльце. «Думай, Алексей, думай», – уже раз десять повторил он себе. Куда они повезли этого гения художественной мысли? Хотели бы убить – тащить далеко вряд ли стали, здесь бы грохнули, а следствию в качестве преступника Ковачева подсунули. Значит, планы у них на Антонова, нужен он им живым, по крайней мере пока. Вопрос – зачем? Вместо Березина в тюрьму посадить? Нет, они спектакль со смертью Павла Андреевича не ради Гоши разыгрывали, в нем главную роль Березину за большой талант и заслуги перед отечеством отдали. А вот Гоша – персонаж невыписанный, его выход впереди.
   Съезд… Точно! Антонов говорил о каком-то съезде, кажется, вольного казачества. Еще бы узнать, где они сходку назначили. У Натальи, что ли, спросить, может, кто из знакомых ее матери знает, вон их сколько на похороны тогда сбежалось! Или Мохначеву позвонить, он, по старым сведениям, это дело в городе зачинал.
   Неожиданно с неба посыпались крупные капли дождя. Земля и деревья, наполненные влажностью наступающего лета, сразу почернели. Ветви перестали шелестеть на легком июньском сквозняке; казалось, еще немного, и они обломятся под тяжестью небесной влаги. С детства Алексей верил, что дождь в дорогу – дождь к удаче, только сейчас все было иначе. Сейчас он готов был плакать вместе с дождем, подсчитывая собственные неудачи и промахи.

   Проснувшись среди ночи, я поняла – Алексей ушел и больше не вернется. Он ушел, чтобы погибнуть. Встреча с теми уродами очень сильно изменила мое отношение к миру. Я больше не была той «Варей-дурочкой», верящей в любовь с первого взгляда, в будущее, которое обязательно принесет счастье. Мой мужчина ушел на войну умирать, нет смысла обманывать себя надеждой и ожиданием – он не вернется. Но почему, вместо того чтобы попрощаться, еще раз заглянуть мне в глаза, он просто вышел из квартиры и закрыл за собой дверь?
   Наверное, после той истории он перестал мне доверять. Это все Комиссаров, он во всем виноват. Он опозорил меня перед человеком, которого я по-настоящему люблю, раньше я объявила бы – «перед женихом», но теперь я первой бы рассмеялась над былым делением мужчин на «женихов» и «не женихов». «Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Пушкин, смотревший с портрета на стене на мои страдания, явно веселился. «Ну уж не тебе судить». Возмутившись, я повернула портрет лицом к обоям. Мне сейчас только критиков не хватало.
   Видимо, не рассчитав силы, я слишком сильно потянула веревку, на которой держалась картина, и та со всего маху полетела на пол. Настя с мамой, услышав этот грохот, тут же прибежали ко мне в комнату, узнать, что случилось.
   – Варя, что у тебя за шум? – испуганно спросила мама.
   – Пушкин, – показала я на валявшийся около стены портрет, – упал на пол, опять «Мадам Клико» перебрал.
   – Все шутишь?
   – А где Алексей? – вмешалась в перепалку Настя. – Он, кажется, оставался у нас на ночь?
   – Он ушел умирать.
   – Варя, оставь этот бред! – заорала мама. – Мне надоел твой инфантилизм! Пора уже повзрослеть – то у нее восторги сумасшедшие при виде любого, более или менее приличного мужчины, то смерть повсюду мерещится.
   – Думай что хочешь, мне все равно, – ответила я, отвернулась к стене и выключила слуховые аппараты.
   Я специально сегодня не снимала их на ночь, надеясь, что Алексею захочется поговорить и он зайдет ко мне; теперь я больше не видела в них необходимости.
   – Варенька, – я знаю, что мама, присев на край моей постели и гладя меня по плечу, говорила именно это, – Варенька, прости меня.
   Но какое могло иметь значение случайно оброненное оскорбление, если человек, которого ты любишь, больше не вернется.

   Телефон вибрировал уже минуты три, а Алексей все никак не мог выйти из оцепенения, чтобы ответить. Но звонивший был настойчив в своем стремлении достучаться до Ковачева. Пришлось лезть во внутренний карман куртки, вытаскивать телефон.
   – Старший оперуполномоченный Борисов! – голосом не терпящим возражений представился незнакомец на том конце связи.
   – Я вас слушаю. – Ковачев прекрасно понимал, что подобный ответ неприемлем в общении с представителями власти, но уж очень его разозлил этот бесцеремонный звонок в пять часов утра.
   – Ваша машина, – несколько сбитый с толку таким ответом, продолжил милиционер, – обнаружена…
   И тут до Алексея дошло – он же сам, сбежав от бандитов, позвонил в милицию и заявил о разбойном нападении с целью захвата автомобиля.
   – Извините. Я не сразу сообразил. Стресс. Я внимательно слушаю. Что с моей машиной?
   Борисов, несколько озадаченный поведением пострадавшего, продолжил:
   – Машина найдена, подозреваемые задержаны для выяснения обстоятельств дела. Вы должны явиться завтра в одиннадцать часов в двадцать четвертое отделение милиции по адресу: улица Короленко, десять, при себе иметь все документы.
   – Хорошо, я обязательно буду.
   – И еще… – Неожиданно голос говорящего изменился, как будто ему вдруг стало неловко обсуждать дальнейшее. – Подозреваемые утверждают, что это вы завладели их транспортным средством. Вы что-нибудь имеете сказать по этому поводу?
   – А вы и меня арестовать хотите? – усмехнулся Алексей.
   – Нет, мы же понимаем, но вот только…
   – Убегая, я воспользовался их машиной. – Алексей даже пожалел, что находится далеко от этого старшего оперуполномоченного. Интересно, какое у него сейчас лицо? И чего они так этих корочек депутатской неприкосновенности боятся? (Березин хоть и в коме, но снова пригодился.) – Машиной воспользовался, данного факта не скрываю, готов вернуть в любое назначенное место и время.
   – Нет. Вы, пожалуйста, оставайтесь на месте, только адрес скажите, мы сами подъедем.
   – Хорошо, жду. – Продиктовав адрес атамановской дачи, Алексей медленно поднялся с крыльца и пошел в сторону Натальиного участка.
   «Ух ты, – подумал Алексей, увидев сразу три машины с мигалками, гордо катившие по дачному поселку, под подозрительными взглядами местных жителей. – Приятно быть уважаемым человеком, вот бы с таким эскортом и на съезд».
   На выяснение обстоятельств и разговоры ушло часа три, радовало Алексея одно – в отделение теперь идти не придется.
   – Вас в город подбросить или за вами приедут? – поинтересовался старший оперуполномоченный, оказавшийся совсем еще юным и приятным человеком.
   «Только вот информация у него прошлогодняя – мне некого вызвать и возможности мои, несмотря на корочки помощника депутата Государственной думы, ограниченны. Так что придется вам, господин Борисов, везти меня в город, лучше в центр, вариантов нет», – подумал Алексей.
   – Да, куда-нибудь в центр, – ответил он вслух и внутренне усмехнулся.
   – Отлично. Мне самому туда надо, поехали, а то пробки.
   По дороге они почти не разговаривали, в тепле Алексея разморило, и он заснул. Знакомство с Варварой изменило не только его отношение к девушкам, она научила его видеть сны. Вот и сейчас, пребывая телом на переднем сиденье машины, сознанием он был уже далеко от старшего оперуполномоченного Борисова.
   Он уже бывал в этом городе, с узкими улочками, переходами из одного района в другой по тонким деревянным мосткам и огромной желто-зеленой ратушей на главной площади. Сейчас он пройдет по каменной мостовой, там слева колодец с хрустально-прозрачной водой, мимо которого не пройдешь. Несколько глотков – и дальше, на площадь. Сегодня воскресенье, горожане отдыхают, поэтому здесь можно встретить только туристов и желающих подзаработать на них местных жителей. Впрочем, и туристы здесь особенные – приезжают из соседних городов для демонстрации новых нарядов. Традиция у них такая: нельзя в родных местах показываться на улице в обновке, иначе соседи могут позавидовать, а когда вещь уже кому-то продемонстрирована – носи на здоровье. Вот и слетаются сюда по воскресеньям разные личности в шмотках с только что оторванными бирками.
   В этот раз площадь была пустынна, даже попрошайки, постоянно здесь ошивающиеся, куда-то разбежались. «К чему бы это? Особый полицейский надзор? Или тоже пошли на съезд?» – подумал Алексей. Но ответить на этот вопрос было некому.
   Склонившись над колодцем, он подцепил ведром воды из самой глубины и стал тащить наверх. Каждое движение давалось ему с трудом. «Старею, что ли?» – мелькнуло в сознании.
   – Рано еще!
   Он и не заметил появления девушки, она словно тонкая ива выросла из-под земли и теперь, тихо шелестя словами вместо ветвей, о чем-то говорила с Алешей. «Какие грустные глаза, – подумал Ковачев. – Никогда прежде не видел таких грустных глаз. С этой девушкой случилась беда».
   – Вы нуждаетесь в помощи? – На секунду ему показалось, что черты лица девушки ожили, наполнились светом, отчего она стала похожа на Варю.
   – Нет. Помощь нужна вам. – Протянув Алексею кусочек картона, на котором крупным красным шрифтом было выведено En total un circulo, она тут же исчезла.
   «Всего один круг» – перевод с испанского, как это бывает во сне, не составил особого труда. Что хотела она сказать этим странным посланием? И куда исчезла? Город, по-прежнему пустынный, молчал. Неожиданно он заметил на самом верху сторожевой башни знакомый силуэт, да, это точно была она. Только теперь она перестала быть незнакомкой – из-за зубцов на него смотрела Варя. Она ничего не говорила, только смотрела и протягивала ему руку.
   Неожиданно все изменилось. Город, словно испуганная птица, сорвался с насиженного места и полетел куда-то вверх и в сторону, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, пока не набрал такую скорость, что Алексею не хватило сил удержаться в вертикальном положении. Окружающее перестало существовать, оно рассыпалось на мельчайшие атомы, управляемые иной, неизвестной Ковачеву силой. И у этой силы был голос, громкий, не терпящий возражений, голос огромного, никому не подчиняющегося мужчины. «Всего один круг! – звучало на всех языках мира. – Всего один круг».
   Не понимая происходящего, Алексей знал: ему разрешили, нет, от него потребовали выжить. Он вдруг ощутил себя сидящим на первом ряду партера старинного театра. Вот сейчас погаснет свет и начнется очередная выдуманная трагедия, но никто больше не погибнет, через положенное время все покинут помещение живыми, может, немного расстроенными, усталыми, со слезами на глазах, но никто не умрет. С этого момента смерть запрещена навсегда.
   Пора гасить свет, поднимать занавес, пронеслась в его голове мысль, всего один круг, и они будут вместе, осталось только пройти этот круг и спрыгнуть в нужной точке, прихватив с собой Антонова.
   – Алексей Петрович, просыпайтесь, приехали!
   – Кто пустил в театр муху?
   Наглая жирная, отсвечивающая зеленым в свете софитов, она кружилась около лица, мешая наблюдать игру актеров.
   – Прихлопнуть бы! Придумала тоже: «Просыпайтесь! Просыпайтесь».
   Муха, видимо возмущенная подобным отношением, неожиданно остановилась, вздохнула и начала расти. Стремительно увеличиваясь в размерах, она быстро превратилась в огромное насекомое ростом с человека и с любопытством уставилась на Алексея.
   – Ну что смотришь? Спящего мужчину не видела?
   Посчитав преображение недостаточным, она пару раз дернула огромными слюдянистыми крыльями и стала старшим оперуполномоченным Борисовым.
   – Алексей Петрович, вы уж извините, понимаю – всю ночь не спали… На доклад к начальству опаздываю.
   – Это ты меня, брат, прости. Заснул. Спасибо.
   С трудом удерживаясь на одеревеневших из-за неудобной позы ногах, Ковачев вышел из машины и закурил. Увиденный им сон никак не хотел оставлять его. Странная девушка, очень похожая на Варю, колодец, надпись на испанском языке – все это требовало немедленного толкования. С чего именно он решил, что язык был испанским? В школе, с трудом осилив английский, он дал себе слово никогда больше не пытаться учить то, к чему у него способностей нет. Тем не менее в правильности перевода он не усомнился ни на секунду – именно «последний круг», хоть и на испанском.
   Дотащившись до ближайшей скамейки, Ковачев стал перебирать в памяти имена тех, кто мог поделиться хоть какой-нибудь информацией о съезде вольного казачества. Мохначева он отмел тут же – слишком много совпадений: сын его учился в одном классе с Варварой, Владлена Александровна, покойница, по словам Натальи, незадолго до смерти по личной рекомендации Николая Алексеевича вступила в казачье общество.
   И почему он тогда у Гоши не выспросил, где, когда и зачем эти деятели собираются. Кого же порасспросить? Друзья бывшие вряд ли помогут, у них дела другие. Может, Ерофеевичу позвонить? Он хоть деятель и мутный, но информацией обычно владеет.
   Докурив сигарету, он вытащил из кармана телефон и набрал знакомый номер:
   – Ерофеич, привет! Как поживаешь?
   – Лешенька, деточка, какими судьбами? Или на путь правильный вернуться решил?
   – Угу, примерно. Дело у меня странное, и посоветоваться не с кем. Решил к вам, как человеку знающему, обратиться.
   – Лесть – она всегда приятна, а от такого человека и подавно, только ты уж не юли, у меня время по минуткам расписано.
   – Ладно, по делу так по делу. Товарищ у меня пропал сегодня ночью. Мася с Комиссаровым в норку утащили. Ничего об этом не слышали?
   – Милый мой, эта связь не моего уровня, я с подобными субчиками не дружу, в лес не хожу, а уж тем паче личных разговоров не веду. Друг-то твой, он из наших?
   – Художник он, котов рисует. Никому не мешал, ничего не решал и вдруг пропал. – Алексей не заметил, как подхватил предложенную Ерофеичем интонацию разговора. – Человек безобиднейший, зачем понадобился, не пойму? На съезд, говорят, его какой-то подписали.
   – Съезд? Двадцать пятый? Продовольственную программу обсуждать?
   – Что?
   – Ах, забыл, голубчик, что ты-то наших счастливых времен не застал. Был такой съезд Коммунистической партии Советского Союза, дети в школах материалы его читали, а особенно важные тезисы наизусть заучивали. Эх, хорошие были времена, никто никого не воровал, партия была одна, и съезды раз в пять лет.
   – За экскурс в историю спасибо, только хотелось бы к делу поближе.
   – Поближе – в тундре лыжи. Подобные мероприятия не жалую, но совет, так и быть, по старой дружбе дам – есть у нас в городе господин один, Мохначев его фамилия, это он съездами грешит. Но сам к нему не суйся, ребят позови.
   – Некого мне звать. Один пойду. А где заседание, не знаете?
   – Собираются они сегодня в шесть часов на Таврической. Бывшую библиотеку партактива помнишь?
   – Конечно, там же биржа потом была, «Евросип» кажется.
   – Вот в конференц-зале, где раньше торги проходили, у них и сходняк. Пройти трудно – вход только по приглашениям. Но наводку, так и быть, дам – там девушка в охране работает, Ларисой звать, высокая такая, чем-то на лошадь похожая, ты к ней подойди, только так, чтобы никто не слышал, представься, будто я послал, она пропустит и никому лишнего не сболтнет. Один не ходи – это мой приказ тебе, человек десять с собой возьми.
   – Да некого, Ерофеич. Спасибо тебе, жив останусь – за мной должок.
   – Это тоже неплохо, знаешь, я теперь почти буддист, так вот они утверждают, что тот, кто в долг берет, редко помирает, не берут его на небо, пока долги не вернет. Поэтому будем надеяться, – ты круг свой проходи, а я твои подвиги наблюдать стану. – Рассмеявшись в полный голос, Ерофеич отключил телефон.
   «Послышалось, или Ерофеичу про круг Будда подсказал? – Алексей несколько раз встряхнул головой. – Не утро, а сад чудес, честное слово».

   Заехав домой, он прежде всего сварил себе крепкий кофе и, растянувшись на кухне в старом, полуразвалившемся, но горячо любимом кресле, попытался проанализировать события последних дней. Несколько раз звонил телефон, но Алексей специально не брал трубку – вовсе ни к чему кому-либо знать о его возвращении в родные пенаты, пусть думают, что он пропал. О Варваре он старался не вспоминать, – чем меньше они с Натальей будут знать о его планах, тем лучше для всех.
   Поведение бандитов не поддавалось никакой логике. Атаманов, Березин, похищение Вари, исчезновение Антонова, а тут еще и Мохначев – разве можно все это выстроить в одну линию, если только эту линию не Наталья прочертила. Сама того не зная, заставила нескольких мужчин сражаться за себя. За размышлениями он не заметил, как заснул, на этот раз без снов.
   Он чуть не проспал. Приняв наскоро душ и побрившись, он вытащил из шкафа новые джинсы и, надев их, подошел к зеркалу. «Фирменная джинса для красавца подлеца» – так обычно говорил Березин, встречая Алексея в очередной обновке. Улыбнувшись собственному отражению в зеркале, он обулся, открыл входную дверь, попрощался на всякий случай с портретом родителей в прихожей и вышел из квартиры. Только на лестнице, легко сбегая по пролетам вниз, он почувствовал страх, занозой проникавший все глубже и глубже в сердце. Почему-то вспомнились слова Натальи: «Время. Оно снова обманывает меня».
   Нет. Ему не о чем переживать, у него есть формула бессмертия и Варя, которая его ждет. Хорошо бы сейчас позвонить ей и напомнить о своем существовании, можно даже ничего не говорить, достаточно услышать ее срывающееся в фальцет «Алё» и отключить телефон.

   Кое-как дожив до утра, я, вместо того чтобы пойти в институт, осталась дома и, разложив по всей комнате свои детские фотографии, стала их внимательно изучать. Алексей не приехал, на звонки и сообщения не отвечал. Объяснение тому было единственное – я проклята и не имею права на счастье. Избавиться от этого можно только определив отправную точку моих несчастий, она где-то в детстве, там, где еще жив папа, а мама не полна разочарований. Папа ведь тоже ушел из дома и не вернулся. Может быть, он первым затеял сражение и погиб?
   Мама несколько раз заходила в комнату, молча гладила меня по голове и возвращалась на кухню. Она не знала, как меня утешить. Наверное, так же, как и я, тайком набирала номер Алешиного телефона, но вместо ответа доносились только длинные гудки.
   Девочки, смотревшие на меня с фотографий, были кем угодно, только не мной. На них были мои платья, волосы заплетены в такие же, как у меня, косы, у некоторых видны слуховые аппараты в ушах, у каждой неизменно глупое, счастливое лицо. Ни одна из них не знала беды, а значит, им больше нет места в моем доме. «Знаете что, милые, подите вон из моей жизни, вам здесь больше делать нечего», – грустно заметила я и сгребла фотографии в кучу.
   Три шага до прихожей, двенадцать до кухни и один к помойному ведру – что может быть проще? Теперь можно начинать новую главу истории семьи Атамановых: наследница поумнела, она больше не хочет счастья, ее удел – горе и страдания.
   – Варюша, ты что делаешь? – не понимая происходящего, спросила мама.
   – Выбрасываю старые фотографии, они мне больше не нужны.
   – Но может быть, они нужны мне?! – выхватив из моих рук уже порядком измятую стопку, закричала она. – По какому праву ты лишаешь меня прошлого?
   – Ты снова кричишь, – как можно спокойнее заметила я. – Крик – признак бессилия.
   – Спасибо за консультацию, надеюсь, ты больше ничего не выкинула?
   – В смысле выбросить или дел натворить?
   – Во всех смыслах.
   – Кажется, больше ничего.
   – Варюша, понимаешь, у взрослых людей иногда случаются трудные времена, – начала она очень осторожно. Порой меня бесит этот ее заход издалека, мы обе знаем, что все закончится бомбардировкой, но каждый раз одна и та же стратегия – тихий подлет и громкое бомбометание. – Теперь ты взрослая, поэтому переживаний не избежать.
   – Что ты называешь переживаниями? То, что меня Алексей бросил, или то, что он сегодня умрет?
   – Так сразу и умрет? С чего это он должен умереть? У него инфаркт или за ним бандиты охотятся? – Она даже не представляла, насколько близко упала ее первая бомба.
   – Мама, ты знаешь, куда он поехал?
   – Нет. Я его сегодня не видела. Скорее всего, домой. Помимо нас у него есть работа, собственная квартира, возможно, кот или собака, которых надо кормить и выгуливать.
   – Почему он тогда не отвечает на телефонные звонки?
   – Варя, есть люди, которые очень редко говорят по телефону, может, он из таких.
   Тщательно подбирая слова, Наталья не могла отделаться от мысли, что фальшивит. Когда-то Илюша так же ушел из дома, не прощаясь, уверенный в своем возвращении, она тоже весь день звонила ему на сотовый, а встретились они только в морге. Но у Вари так быть не должно, нельзя, чтобы дочь повторила судьбу матери. Впрочем, она еще настолько молода, а Алеш у нее впереди столько, что можно не переживать. Но как ей это объяснишь, когда она влюблена и ни о чем другом, кроме как об исчезновении Алексея, думать не способна?
   – Мам, он не бросил меня, не ушел к другой женщине, он решил принять бой.
   Раньше я бы вступила с мамой в спор, но сейчас сил не было. Главное, выбросить фотографии и уйти в свою комнату. Разговоры сегодня бесполезны.
   – Варя, мы должны набраться терпения, нам надо ждать и надеяться.
   – Я чувствую, мне сердце подсказывает – с ним беда, хочу ему помочь и не знаю как.
   – Зато я знаю: нервничая и думая о смерти, мы лишаем его сил, поэтому давай постараемся успокоиться. Не стоит отнимать у него возможность поступить правильно.
   – Я попробую.
   – И я попробую, а теперь предлагаю съесть по килограмму мороженого, лучшего лекарства от тревог, и запить все это безобразие сладким горячим чаем.
   – Я без мороженого, только чай.
   – Пусть так, я тебе на всякий случай положу, а ты сама решай.
   После мороженого и горячего чая я почувствовала себя лучше, – возможно, мама права, и вечером, когда вернется Алеша, мы будем смеясь вспоминать мои предчувствия, поиски отправной точки и глупую попытку изменить жизнь, доверив прошлое помойному ведру.

   – Все мы помним, как отличились наши отцы и деды на территории, занимаемой Санкт-Петербургом, за полвека до его основания. Во время русско-шведской войны 1656–1658 годов за выход Московии к берегам Балтии отряд донских казаков численностью в пятьсот человек, по призыву патриарха всея Руси Никона, прибыл с Дона на соединение с отрядом…
   «Эко как он издалека начал, – заняв место в последнем ряду, подумал Алексей. – Это он когда еще до Антонова доберется с 1656-го-то…»
   Слушателей в зале было немного, большинство из них тихо подремывали, некоторые слушали без особого интереса. Оглядевшись, Алексей заметил Мохначева. Он сидел в первом ряду в окружении нескольких охранников, Комиссарова с Моней нигде не наблюдалось. Скорее всего, еще в предвариловке сидят, подумал Алексей. «Связи связями, а совесть иметь надо» – кажется, так говорил король в известной сказке. Молодец старший оперуполномоченный – устоял, не отпустил героев на свободу. Но радость Ковачева оказалась преждевременной, минут через пять двери зала отворились, и на пороге показался господин Комиссаров собственной персоной. Быстро прошествовав к первому ряду, он, подвинув охрану, подсел к Мохначеву и стал ему громко что-то рассказывать. Докладчик, посмотрев несколько раз с укоризной на Комиссарова, покашлял, но Вите было явно не до выступления оратора. Тогда тот, вобрав в легкие как можно больше воздуха, возмутился на весь зал:
   – Если кому-то неинтересна история собственного Отечества, то мы не задерживаем, выйдите из зала и не мешайте вести доклад.
   Комиссаров в ответ даже ухом не повел. Тогда докладчик, вместо того чтобы как-то замять неловкость ситуации, выскочил из-за трибуны и кинулся с кулаками на Комиссарова:
   – Я вам покажу, как не уважать помощника атамана! Я вам пять ударов нагайкой назначу!
   – Попозже, будьте любезны, я сейчас занят, – ответил Комиссаров и продолжил разговор с Мохначевым.
   «Интересно, как далеко зайдет этот спор? Уже ради этой картины стоило посетить данное мероприятие. Какая прелесть – люди все милые, историей интересуются». В Алексее проснулся сарказм. Но напрасно он ждал продолжения банкета – дальше охраны Мохначева помощник атамана не пробился, пришлось ему несолоно хлебавши возвращаться на сцену и продолжать свою скучную речь. Вспомнив Петра I, Екатерину I и II, Николая I и дойдя до социализма, он сделал пару глотков из темного бокала, заранее принесенного ему секретарем, и заговорил высоким голосом:
   – За нами, за спинами нашими, стоят казаки, замученные, расстрелянные, понесшие лишения во время революции, в годы Гражданской войны, на полях Великой Отечественной, всех мы помним, никого не забыли. Не забывают и они нас. Так что же срамим мы их имя своими поступками, позволяем презрительные насмешки над делом нашим! – Он опять многозначительно посмотрел на безразличного к нему Комиссарова. – Делом великим! – Речь докладчика становилась громче и громче, она уже наполнила собой весь зал и рвалась наружу. – Делом доблестным!
   В задних рядах послышался ропот, больше никто не спал, не слушал безучастно, всем хотелось узнать имена тех предателей, на которых намекал оратор.
   – Долго блуждали мы во тьме, долго искали истину, кто, как не мы, должны были подхватить знамя вольного казачества? – требовал немедленного ответа человек с трибуны. – Кто дал право убивать наших товарищей?
   – Никто, кроме нас, на это права не имеет! – крикнул голос с места.
   – Это нам решать! – подхватил второй.
   После чего лавину было уже не остановить – зал взорвался улюлюканьем, топотом, криками. Орали все, даже Мохначев, привстав с места, выкрикнул пару лозунгов про свободу.
   – Господи, останови меня! Я не хочу заразиться всеобщим сумасшествием!
   В общем шуме никто не обратил внимание на его мольбу, сосед удивленно посмотрел в его сторону, но, подхваченный новой волной вдохновения, тут же забыл о странном человеке, сидящем рядом с ним.
   У этих людей нет будущего, у них выдуманное прошлое, в настоящем они опасны, почему же никто не видит этого? Пустые глаза, лица без выражений и только вопли: «Распять! Наказать! Убить!» Неужели в зале не осталось ни одного разумного человека?
   Внимательно вглядевшись в зал, Ковачев заметил группу людей, спокойно наблюдавших за происходящим, словно их никак не касалась массовая истерика. Они, похоже, ждали, чем закончится концерт, может, надеялись увидеть, до того как опустится занавес, мегазвезду от казачества.
   Когда страсти немного поутихли, на сцену вышел господин Мохначев. Не повышая голоса, он попросил внимания, и слушатели тут же затихли. «Авторитетный товарищ, такому послушания требовать не сложно, один взгляд – и молчит вольное казачье общество», – не без уважения подумал Алексей.
   – Друзья мои, братия, сегодня у нас знаменательный день. Впервые за долгие годы мы судим человека, не просто человека – убийцу, покусившегося на жизнь казака. Милиция не попробовала найти настоящего преступника, но мы-то с вами знаем, кто убил казака Атаманова. Сейчас его выведут на сцену, мы могли бы убить его незаметно, привести приговор в исполнение где-нибудь в лесу, на болоте, но мы знаем, насколько вам важен момент встречи глазами с врагом, мы дарим вам эту возможность. Ну уж и вы нас не подведите – пусть дочь нашего погибшего товарища узнает правду. Президиум, а уж тем более атаман не должны этим заниматься, но почему бы вам, братьям по вере, не поделиться с ней информацией?
   – Мы готовы, мы понимаем, – громким гулом выдохнул зал.
   – Вот и отлично. А теперь пусть приведут предателя.
   «Ух ты, а я уж чуть было не разнервничался, – ухмыльнулся Ковачев. – Что за прелесть этот Мася! А как хорош на фоне подволакивающего ногу Антонова». От злости у Ковачева свело скулы.
   Гоше, похоже, весьма сильно досталось – несмотря на тычки в спину, он двигался еле-еле, к тому же нога его, похоже, была сломана или вывихнута. «Ну и что ты теперь будешь делать? На себе его с поля боя вытащишь?» – поинтересовался у самого себя Алексей.
   Выведя Антонова на середину сцены, его заставили встать в центр большого красного круга, специально вырезанного из красной бумаги, и начали допрос. «Остался один круг», – вспомнил Алексей слова, услышанные им во сне.
   – Все по плану – круг есть красный, цвет есть, только плана нет. – Алексей снова заговорил вслух.
   – А ты не дрейфь, были бы настоящие казаки – одно дело, а эти куклы тряпочные только на угрозы с побоями способны. – Ковачев не заметил, как рядом с ним появился Ерофеич.
   – Вы зачем здесь? Любопытство?
   – Жажда наживы, но это не твое дело. Тебе вон дружка вывели – беги, вытаскивай из беды.
   – Думаете пора?
   – А ты когда хотел, после того, как Мохначев ему голову оторвет?
   – Господин Мохначев, позвольте задать вам несколько вопросов! – Громко выкрикнув на весь зал, Алексей направился к сцене. Сердце бешено колотилось, категорически отказываясь оставаться в пределах грудной клетки, но он не остановился.
   – Алексей Петрович, вы теперь тоже в наших рядах? Очень рад. К сожалению, сейчас не самое подходящее время для дискуссий, позже я готов обсудить с вами любую проблему.
   – Замечательно. Только мои вопросы связаны с событиями этой минуты и с тем человеком, которого вы поставили в центре красного круга и обвиняете в убийстве Павла Андреевича. Что, кстати, за дикий символизм, представляю, как смешно было бы глядеть на это шутовство былым атаманам!
   – Я бы попросил вас осторожнее выражать недовольство. Не забывайте – перед вами люди уважаемые, имеющие награды за верную службу на благо Отечества.
   – А награды вы у черных следопытов покупаете или сами по лесам рыщете? – донеслось откуда-то из зала.
   Алексей пытался разглядеть со сцены хозяина реплики, но на расстоянии лица сливались в общий недобрый рисунок.
   – Награды утверждены Обществом свободного казачества.
   – Открытое акционерное? – Алексей понимал, что сейчас лучше не злить зрителей – эта публика гнилыми помидорами не ограничится, но сдержать себя не смог.
   – Вы, господин Ковачев, на какую тему выступать планировали?
   – На тему справедливости. С детских лет я слышал от деда, казака по рождению, о доблестных воинах и героях, не щадивших своей жизни во имя России, а теперь, оказавшись в этом зале, наблюдаю компанию тряпочных героев, награждающих друг друга орденами и медалями за несуществующие подвиги. – Краем глаза Алексей заметил, что его потихоньку окружают помощники Мохначева. Комиссарова среди них не было.
   – Пожалуй, господа, нам придется судить сегодня не одного, а сразу двоих: первого – за убийство и предательство, второго – за оскорбление нашей высокой идеи! – выкрикнул Мохначев.
   – Антонова – еврея по происхождению – за предательство? – захохотал Алексей. – С каких это пор евреи в ваши ряды призывались? Скудеют станицы казачьи?
   – Еврей?
   По залу прокатилась волна недовольства.
   – Не просто еврей – еврей с традициями, знающий Тору и все толкования к ней. Вот так, господа. И Атаманова не он убил, а по непосредственному заказу господина Мохначева. Мася, дорогой, покаяться желаете?
   Комиссаров по-прежнему оставался в зале, казалось, происходящее его нисколько не интересовало. Мася, хоть и крутится рядом, не опасен, а вот три крысобоя рядом с ним – это уже серьезно, к тому же неизвестно, как поведет себя публика в зале, когда драка наконец начнется. Алексею уже хотелось, чтобы все закончилось, пусть даже и смертью, только бы поскорее.
   – У меня тоже пара вопросов имеется! – раздался уже знакомый голос из зала. – Позволите?
   – Не стоит съезд в базар превращать. Предлагаю закончить с первыми двумя проблемами, а потом будем решать другие.
   – И все-таки я прошу слова! – Из центральных рядов поднялся человек невысокого роста, с аккуратно стриженной седой бородой и направился к сцене.
   По залу тут же понесся шепоток: «Чупреков! Сам Чупреков! А мы и не заметили его».
   Как только он вышел на сцену, у Алексея как будто груз с души свалился: «Финал». Теперь или похороны за счет театра, или аплодисменты. Можно было больше ничего не говорить, ни с кем не спорить, любые доказательства – прах по сравнению с этой фигурой.
   – А вы, собственно, кто? – поинтересовался Мохначев, но его реплика тут же утонула в недовольном гуле зала.
   – Атаман Чупреков собственной персоной, а вот вас, простите, не признаю! Из секретариата будете?
   Подобного оскорбления Мохначев уже стерпеть не смог; сделав многозначительный жест рукой своим помощникам, он быстро сбежал со сцены и стал наблюдать снизу за происходящим. Жаль, наблюдать было особо не за чем – единственным человеком, отреагировавшим на приказ, оказался Мася, он, как бойцовый петух, кинулся на врага, но, не решив, с кого из троих, стоящих на сцене, начать, подпрыгнул пару раз с поднятыми кулаками и замер в сомнении, хорошо хоть, не прокукарекал.
   – Братья казаки, не стану забирать ваше драгоценное время для обсуждения мотивов и поступков этого человека. Единственное, что хочу сказать, – таким, как он, место в тюрьме, и уж никак не в нашем обществе. Вина этого человека доказана, теперь пусть милиция разбирается в его злодеяниях, а у нас есть дела поважнее. Предлагаю, раз уж Господь Бог свел нас в этих стенах, созвал на круг, а вовсе не на съезд, как называл наш сход товарищ Мохначев, то будем считать эту встречу чрезвычайно символичной и, безусловно, промыслительной. Пришло время битвы. Как и предсказывали святые старцы, против нашей страны, так долго сохранявшей в чистоте заветы веры Христовой, сплотился весь нечестивый и греховный мир. Мы последний оплот веры. Да, наши отцы, деды, братья, сестры и матери пострадали от былой власти, но ведь власть – это люди, а Отчизны другой нам не дано. Неужели оставим мы Россию-матушку на растерзание супостатам? Станем тратить драгоценное время, которым могли бы послужить народу своему, на устроение личной мести людей неправедных, пожелавших воспользоваться нашим доверием, нашим стремлением возродить дело дедов?
   – Нет! – забурлил зал. – Мы обычаи блюдем!
   – Прогоните этих людей, – указывая на Ковачева и Антонова, приказал Чупреков. – Они не казаки, но и поблагодарить не забудьте – их трудами глаза ваши прозрели. А с остальными – разговор особый, тут можно и наказание назначить.

   Когда Алексей вывел Гошу на улицу, Петербург, недавно умытый теплым летним дождем, предстал перед ним во всем великолепии. Прежде, гуляя по городу, он отмечал красоту и величие его архитектуры, но это были праздные наблюдения туриста. Сегодня все было иначе – Ковачев стал соучастником, товарищем этому каменному господину. Круг пройден, Алексей не только покинул его в нужной точке, прихватив с собой Гошу, он стал причастен тайне, прежде надежно спрятанной от него за этими окнами, укрытой прозрачным ночным небом. «Предательство в наказание» – именно так говорил дед. Но Алексей успел, он выполнил свою работу за полчаса до предательства. И пусть Березины ищут свой клочок суши в дальнем зарубежье, этот путь не для Ковачева. Он остается.
   – Алексей, вы только представьте, – довольно бесцеремонно прервал его патетические размышления Гоша, – подумайте только, впервые в жизни меня спасло происхождение. Отныне мне выдана индульгенция на все времена, имя которой – еврей.
   – Да, наверное. – Раньше Алексей ни за что не спустил бы никому такой наглости. Происхождение, индульгенция… Разве могло сейчас иметь значение, кто кого спас. Они живы, а это главное. И Варя, наверное, ждет его. Непременно надо ей позвонить.
   – Без вас я бы, конечно, с ними не справился, так что благодарю.
   – Гоша, вашему снобизму можно позавидовать. Почему на даче промолчали? Не пришлось бы в этот улей без маски лезть.
   – За Варвару я очень переживал. Они ведь как вас с Натальей увидели, сразу засуетились, угрожать начали. Думаете, только вам героизм свойствен? Впрочем, от вас помощи я не ждал, если и надеялся, то только на Бога.
   – Знаете что, Гоша, а поехали ко мне водку пить? Я сейчас позвоню нашим дамам – сердце за них неспокойно, потом заскочим в магазин и устроим отвальную.
   – Отвальную?
   – Отбедную, теперь у нас впереди сплошное счастье.
   – А вы романтик. Не знаю, удобно ли к вам, ночью?
   – Если обещаете бутылками по голове не бить, то очень даже, – усмехнулся Алексей.
   – Ни бутылками, ни молотками, ни сковородками, клянусь здоровьем моей покойной бабушки.
   – Хорошая клятва, надо запомнить. – Рассмеявшись, Алексей вышел на обочину и стал ловить машину, свою он оставил около дома, чтобы лишний раз не светиться. – Чуть не забыл, как ваша нога? Или сначала в травмопункт заедем?
   – Это я так, во имя сострадания, по сцене хромал.
   – Ах ты, гаденыш, и как тебя земля только такого расписного носит.
   – С удовольствием! – захохотал в ответ Антонов.
 //-- * * * --// 
   День был очень неприятным и долгим. Мы с мамой раз десять пили чай, объясняли Насте, почему мы не знаем, куда ушел Алексей, плакали. И все наши разговоры сводились к одному: «Ждать».
   Звонок в дверь застал нас всех на кухне.
   – Алеша! – Душа, замерев в восторге на пару секунд, сорвалась со своего привычного места и запрыгала в танце дикого щенячьего восторга. – Это он! Он пришел!
   – Сразу не открывай, спроси кто! – крикнула мне вслед мама, но я не обратила на ее замечания никакого внимания. Чего боятся, когда я точно знаю – Алексей вернулся.
   Распахнув настежь дверь, я приготовилась броситься на шею любимому и тут же превратилась в «соляной столб» – на пороге стоял Гоша. Он широко улыбался и, казалось, совершенно не ждал такого радостного приема с моей стороны:
   – Варька, привет. Мы живы!
   – Да, – в моем голосе больше не было счастья, – заходите.
   – Что-то ты не рада? Пока меня не было, нового приятеля нашла? – Это был голос Алеши.
   Я слышала, я знала, я никогда не смогла бы перепутать его с другим. Оттолкнув Гошу, я полетела навстречу Алексею, бросившись с разбегу ему на шею, и не заметила букета, который он старательно высвобождал из оберточной бумаги.
   У Алексея с Гошей было намечено еще два очень важных, но совершенно не опасных дела, поэтому, поставив в вазу розы, мы договорились, что Алексей встретит меня днем после лекций и мы никогда больше не расстанемся.

   В магазине они решили остановиться на двух бутылках виски, а на закуску взять по паре отбивных и помидоры.
   – Я на тебя и так слишком много жизненных сил потратил, чтобы еще и разносолы готовить, – бухтел на весь магазин Ковачев.
   – Ага, а я просил, можно сказать, кричал на все голоса: «Хелп ми, хелп ми, Алеша, помоги, спаси меня, несчастного!» – добродушно огрызался Гоша.
   – Именно кричал, ты даже ко мне в сон влез со своими воплями.
   – И как я тебе?
   – Что – как?
   – Как я тебе во сне, лучше, чем наяву?
   – Ага, в грязных резиновых сапогах и майке пятьдесят второго размера на субтильном тельце, не мужчина – мечта.
   – А ты меня какого хотел? В розовом трико со штрипками?
   – Никакого. Ничего больше не надо купить, может, огурцов там соленых или оливки?
   – А можно мне эклерчик?
   – Что?
   – Эклерчик. – Гоша глаза хоть и прятал, но твердо стоял на своем.
   – Это сам выбирай, я в пирожных не разбираюсь. – Недоумению Алексея не было предела.
   – Понимаешь, я их лет сто не ел, а тут увидел, и так захотелось.
   – Да я ж не против! Я – к кассе, догоняй!
   Они еще не успели выпить первую бутылку до половины, как на кухне зазвонил телефон. «Все неприятные события в последнее время начинались с телефонного звонка, ни за что не возьму трубку», – решил Алексей, долил бурой жидкости в стакан и выпил одним залпом. Вместо закуски Гоша протянул ему телефонную трубку.
   – Тебя кто просил? Ты здесь хозяин? – зашипел Ковачев на нового приятеля.
   – Я думал, ты не слышишь… – Порядком уже окривевший Гоша чуть не заплакал от обиды.
   – Алё, Ковачев, – не обращая внимания на причитания Антонова, ответил Алексей.
   – Что ж ты, Алешенька, товарища своего пропавшего и чудом спасенного обижаешь?
   – Ерофеич, ох, спасибо тебе большое. Не будь тебя на этом празднике вольности – точно закопали бы уже и меня, и придурка этого.
   – Должок! Помнишь, как водяной пальцем из колодца указывал да долгом в сказке про Варвару-красу длинную косу пугал?
   – Про водяного не помню, а про долг не забыл.
   – Что за поколение такое – сказки по телевизору не смотрели, за партийными съездами не следили, стыдоба сплошная.
   – Бичевания потом, ладно? Придумал уже желание?
   – Хочу историю тебе одну рассказать и водки с тобой выпить.
   – Это само собой, а желание?
   – Пусть это и будет моим желанием. Я же говорил: мы, буддисты, за добрые дела денег не берем. Потом еще неизвестно, кто кому помог – я давно с этой шпаной поквитаться хотел, да все повода не было.
   – Назначай любое время, когда увидимся, – только не завтра, завтра – Варя, а это важнее всех встреч и разговоров.
   – А что тянуть? Сейчас и увидимся, я у тебя под дверью стою.
   – Где?
   – Около дверей, открывай.
   – А как же домофон? За что я только деньги плачу? – больше по привычке спросил Ковачев. Что для Ерофеича кодовый замок? Он сейф в три минуты вскрывает.
   – За спокойствие, за уверенность в собственной безопасности, а это немало.
   – Открываю, учитель!
   – У нас гости? – испугался Гоша, увидев, что Алексей направляется в сторону входной двери.
   – Гоша, ешь эклер и радуйся хорошей компании! – усмехнулся в ответ Ковачев.

   Как это часто бывает, поначалу разговор не клеился. Они уже обсудили всех общих знакомых, спрогнозировали будущую погоду чуть ли не на полгода вперед, но никто не решался перейти к тому самому разговору, ради которого они сегодня собрались на тесной ковачевской кухне. От выпитого голова немного кружилась и клонило в сон. Ерофеич с Гошей наперебой твердили о выставках, которые надо «не только посещать – в них надо участвовать», о бездарности современного искусства и еще о чем-то, совершенно неинтересном Ковачеву. Там, в трех километрах от его квартиры, окутанная тихим ночным светом, спала Варя, а он, вместо того чтобы, бросив все, вслушиваться в ее сонное дыхание, сидел с двумя чудаками и пил виски. Зачем он позволил себе уйти от нее? Ведь при прощании ему хотелось только одного – схватить ее за плечи, обнять и, глядя прямо в глаза, потребовать: «Пойдем со мной, я не могу больше жить без тебя, давай вместе, все вместе, я теперь знаю формулу бессмертия. Ты – мое личное бессмертие». Но он не решился, он побоялся собственного желания. И наказание тому – пьянка в обществе Гоши.
   – Алеша, Алеша, очнись, – уже не в первый раз позвал его Ерофеич. Но возвращаться на прокуренную кухню из светлой Вариной комнаты не хотелось. – Алеша!
   – Да, да, наливайте! – Пришлось выползать из-за стола и идти смывать с лица сон.
   – Пьем? – первое, что услышал он по возвращении. Гоша, похоже, позабыв все свои благие намерения, снова поймал за хвост синюю птицу алкоголизма.
   – Гоша, у нас отвальная, мы валим от прошлого в светлое будущее, или ты забыл?
   – Нет, но в последний раз-то можно.
   – Ерофеич, открой тайну – ты зачем на съезд вольных каменщиков приходил? – не слушая ответа Гоши, спросил Ковачев. – Ты никогда ничего просто так не делаешь, меня убеждал, будто тебя эти люди не интересуют, и вдруг около меня на стульчике оказался.
   – Ты мне давно нравишься, а Мохначев – нет. А потом, ты, похоже, забыл, мы с Березиным друзья старинные, он, кстати, сегодня в сознание пришел, или тебя его здоровье больше не интересует?
   – Слава богу. Хороший сегодня день, Березин – еще одно тому подтверждение.
   – Так вот, Березин тебя за сына держит, не мог же я бросить отпрыска, когда папаша в коме.
   – А атамана где наняли? В театре?
   – Ты людей-то не оскорбляй – атаман, в отличие от Мохначева, настоящий, я ему позвонил, про съезд намекнул, он и возмутился. Ты бы тоже возмутился. Казаки веками русскому государству служили, а при советской власти их шашками рубили, у стен собственных хат расстреливали. Они же выживали, традиции свои сохраняли, под власть не ложились, а теперь, когда свободу дали, муть всякая под них косит, банки под песни народные грабит.
   – Откуда мне знать. Меня после первого оратора чуть не стошнило.
   – Врешь. Я лицо твое, когда атаман выступал, видел, ты ни одного слова из его речи не пропустил, понял ты, о чем он со сцены говорил. Время пройдет – эмоции улягутся, сам с ним встречи искать станешь.
   – Не стану. Я на Варьке женюсь и детей воспитывать буду, а национальные идеи пусть другие проводят в жизнь.
   – Твои слова да Богу в уши. Беспокойный ты – не сможешь в стороне жить, время нас рассудит.
   – А Мохначев? С ним что?
   – Да ничего, в милицию поехал, чистосердечное признание вместе с Комиссаровым пишут. Масе не повезло – слово лишнее сказал, теперь над его и без того красивым лицом хирурги колдуют.
   – Побили зайчика?
   – Ты же знаешь, я подробности не люблю, короче, в НИИ скорой помощи имени Дженилидзе госпитализирован, можешь завтра зайти, только ему, наверное, кроме бульона, ничего теперь долго нельзя будет. Так что на апельсины не траться.
   – Эх, нравятся мне казачки: «По всему Кавказу про нас слава ходит, наш дедушка, наш Ермолов на всех страх наводит».
   – Откуда такое знаешь?
   – Дед мой с Дона, петь любил и меня учил. Ладно. Все эти реплики в сторону – за каким фигом им Гоша понадобился?
   – Гоша в эту историю попал случайно, по собственной глупости и жадности. Славы ему очень захотелось, а тут книга волшебная, в которой даже буквы силу имеют. Не правда ли, Гоша? – подмигнул Гоше Ерофеич.
   – Так! – недовольно пробурчал Гоша.
   – И никто бы его не тронул, не вмешайся в это дело ты. Гоши в планах Мохначева не числилось. Он правильно все рассчитал: Березин приезжал к Атаманову ночью, между ними вышел нешуточный спор, и свидетель тому имелся – сосед по даче. Гоша, не сердитесь, но тогда он даже имени вашего не знал, наутро Атаманова нашли мертвым в собственном доме. Кого, как не Березина, заподозрить в убийстве?
   – Гошу того же?
   – Да ты посмотри на него – он за всю свою жизнь вряд ли больше трех мух убил.
   – Я пацифист! – возмутился Гоша.
   – И это правильно. План сработал – Березина обвинили в убийстве, Антонов засвидетельствовал все, как должно, милиция пошла по правильному для Мохначева пути, но тут в процесс решил вмешаться некто Ковачев. Не знаешь такого?
   – Виделись.
   – И этот господин, вместо того чтобы потратить все силы и деньги на поиски хорошего адвоката, затеял собственное расследование. Копал, копал носом и докопался. Признайся, ты ведь и сам не понимал, насколько близко подошел к разгадке?
   – Да никуда я не подошел. Я точно знал фамилии тех, кто не убивал, и не больше. Но кто бы поверил моим наблюдениям?
   – Тут-то Мохначев и ошибся. Он-то думал, что ты обо всем догадался, отсюда и возникло похищение Гоши. В том, что ты притащишься на съезд, сомнений не было, не зря же тебе Гоша раза три про этот съезд намекнул.
   – Черт, а я-то думал!..
   – Не позвони ты тогда мне, а точнее, сообщи тебе Гоша адрес и время сбора, приговор был бы приведен в исполнение, и никакие высшие силы за тебя не вступились бы.
   – Убили бы меня, Гошу, может быть, Наталью, а смысл?
   – Страх. Страх не требует объяснений. Наталью бы никто не тронул, она в этой истории особое место занимает.
   – Об этом я думал: Березин, когда-то влюбленный в эту женщину, едва очутившись снова в ее обществе, тут же попадает в больницу и обвиняется в убийстве, Гоша, похоже тоже влюбленный, рискует собственной шкурой для спасения ее дочери, только про Мохначева я ничего, кроме того, что Варя училась в одном классе с его сыном, не знал.
   – И не только это. Много лет назад в одном питерском дворе жили четыре друга. Они вместе гуляли, дрались с мальчишками из соседнего двора, делились друг с другом мечтами о будущем, а главное, и подумать не могли о возможном предательстве.
   – Березин – Мохначев – Антонов?
   – Антонов из другого двора. Мохначев – Березин – Шеманский и я, ваш покорный слуга. Мужская дружба – штука великая, пока в нее не вмешается женщина. Думаю, не стоит называть имени этой женщины, мы все его знаем.
   – Наталья вышла замуж за Шеманского и развалила компанию? Она не разрешила мужу встречаться с друзьями?
   – Илюше нельзя было что-либо запретить, тем более Наташа никогда бы так не поступила. Она любила Илью, а мы любили ее. Потом Илья погиб, Наташа осталась одна и не простила.
   – Не простила чего? Шеманского тоже убили?
   – Никто Илью не убивал. Она не простила нам жизни, Илья ушел, а мы остались. Такие вещи объяснить невозможно, она так чувствовала, мы для нее навсегда стали врагами одним только фактом своего существования.
   – Я не очень понимаю. Разве возможно такое?
   – И не надо. Прими это как факт.
   – Договорились. Но ведь со смерти ее мужа прошло столько лет, почему именно сейчас разыгралась новая трагедия?
   – Мохначев. Ему и прежде башню срывало, а увидев Березина на выпускном вечере Вари, разговаривающего с Наташей, он совсем с ума сошел – решил, что у них роман, и захотел отомстить.
   – Березин случайно там оказался, он даже не знал, в какой школе учится Варвара.
   – Пойди объясни это параноику. Тут-то в нем и проснулся герой Островского: «Не досталась мне – не достанешься никому».
   – А Атаманова, отца Натальи, ему ни на минуточку жалко не стало?
   – Павла Андреевича Мохначев недолюбливал, он несколько раз просил того повлиять на Наташу, уговорить ее обратить на себя внимание, но Атаманову недосуг было заниматься устройством счастья собственной дочери. Водкой да молитвой жил человек.
   – А Наталья знала?
   – О чем? О любви Мохначева или моей?
   – О том, кто убил ее отца.
   – Нет, конечно, она бы никогда не позволила посадить в тюрьму невинного, пусть и неприятного ей человека. Она даже не догадывалась о роли Мохначева во всей этой истории, о том, что он к ней неравнодушен, думаю, как всякая нормальная женщина – подозревала, но что он мог убить ее отца – вряд ли.
   – А ты почему в эту историю вмешался?
   – Я по жизни прохиндей и растяпа, чего никогда ни от кого не скрывал. Прохиндей, но не предатель, друзей на поле боя не бросаю, воспитание не позволяет.
   – Но Мохначев ведь теперь в тюрьму сядет, по твоей вине, заметь.
   – Вина его собственная, а я только правосудию помог. И Мохначеву помогу: у меня адвокаты хорошие, на зоне друзей много – не погибнет. А теперь пойду я домой, пожалуй, устал, годы давно не те – водку до рассвета пить.
   – А я ведь не ценил вас! – Алексей вдруг почувствовал, что никогда больше не посмеет обращаться к Ерофеичу на «ты». Столько лет общаться с человеком – и не знать его, не догадываться, какие душевные силы в нем таятся. – Спасибо вам, Андрей Ерофеевич.
   – Не стоит. Тебе тоже спасибо. Видишь, не все люди вписываются в твои стандарты. Так за что выпьем? У меня есть тост: «За дружбу. За верную мужскую дружбу! И за женщин, ради которых мы готовы ее предать!»
   – У меня, к сожалению, нет друзей. Но очень хочется верить в собственную невозможность предательства.
   – Березина увидишь, привет ему передай, хотя он того не стоит.
   – Странные у вас отношения.

     Четыре ноты – до, ре, ми, фа.
     Соль куда-то затерялась.
     Небес горячка? Бог с тобой,
     Нам разве малое досталось?

   – Ваши стихи?
   – Березина конечно – он среди всех нас самый талантливый. Прощевай, герой, постарайся не потеряться в суете.
   – Я вызову такси.
   – Нет. Я лучше пройдусь, давно не гулял по городу, ты же знаешь, тут пешком минут десять, а мы все на машинах, на машинах. – Улыбнувшись на прощание, Ерофеич неторопливо вышел из квартиры.
   Оставшись один – Гоша уже давно спал, развалившись на кухонном столе, – Алексей снова вспомнил Варю: «Интересно, какой она сейчас видит сон?» А вдруг она так же, как Алексей, не спит и думает об их будущем с холодными зимними вечерами у камина на даче, походами в гости к теще, обязательными поездками в Троицу на кладбище к Атамановым, пусть и незнакомым, но очень уважаемым им людям, и ночами, в которых не останется времени для сна, пока они вместе. А вместе они теперь навсегда.

   Так случилось, что рождением я предопределила гибель своей семьи. Род Атамановых, исковерканный появлением на свет девочки, к тому же оглохшей, прекратил свое существование. Атамановы закончились на мне, и больше никогда и никто из нашей семьи не будет носить этой фамилии. Жалею ли я об этом? Скорее да, чем нет. Но изменить что-либо не в моих силах.
   Завтра я стану Ковачевой. Я очень люблю Алешу, и мне повезло – завтра я выйду за него замуж.
   Маму страшно радует этот факт, в тревоге она не находит себе места, все время требует от меня примерить свадебное платье: «Вдруг ты похудела, тогда надо затянуть корсет». Можно подумать, что я худею или толстею по нескольку раз в день.
   Алексей, спрятавшись на даче, пьет вместе с Гошей коньяк, называя все это мальчишником, а я… Я жду завтрашнего дня.
   Теперь я точно знаю: мы с Алексеем никогда не умрем, под какими бы фамилиями ни проистекала наша жизнь. Мой муж, мой будущий муж, знает формулу бессмертия, и, что бы ни случилось, в какую бы передрягу я ни попала, он всегда придет и поможет мне, он никогда не позволит себе предать нашу любовь.
   А еще сегодня я получила посылку от Константина Львовича Березина, в ней какая-то книга, написанная арабской вязью, и диск с единственной песней:

     Не для меня дни бытия
     Текут алмазными струями,
     И дева с темными бровями,
     Она живет не для меня.

   Странный он человек – этот Березин.