Фрэнсис Элиза Ходжсон Бёрнетт
Таинственный сад

Глава I. Никого не осталось

   Когда Мэри Леннокс прислали к дяде в поместье Мисслтуэйт-Мэнор, где ей предстояло теперь жить, все сочли ее там самой неприятной девочкой, какую им доводилось видеть. И это было правдой. Именно такое впечатление производили маленькое худое личико и маленькое тщедушное тельце, жидкие тонкие волосы и угрюмый взгляд Мэри. Волосы у нее были желтыми, безжизненными, и кожа под стать им – желтушная, потому что родилась она в Индии и постоянно чем-нибудь болела. Ее отец занимал некий пост в британской колониальной администрации, поэтому всегда был занят и сам часто болел, а мать, выдающуюся красавицу, интересовали только светские мероприятия и развлечения в веселых компаниях. Ребенок ей был совершенно ни к чему, и, когда родилась Мэри, мать полностью перепоручила ее заботам айи [1 - Няня-туземка. – Здесь и далее примеч. пер.], которой ясно дали понять: если она хочет угодить мэм-саиб [2 - Почтительное обращение к европейской женщине в колониальной Индии.], то должна держать малышку подальше насколько это возможно. Поэтому, когда девочка была болезненным беспокойным уродливым младенцем, делалось все, чтобы она не попадалась матери на глаза, а когда стала болезненной беспокойной топтыгой – и подавно. Мэри не помнила, чтобы рядом с ней был кто-нибудь помимо айи и других смуглых туземных слуг, а поскольку они опасались, что плачущий ребенок вызовет гнев хозяйки, то потакали девочке, позволяя ей делать все, что заблагорассудится; и к шести годам Мэри превратилась в самое деспотичное и эгоистичное маленькое существо на свете. Молодая гувернантка, которую выписали из Англии, чтобы учить девочку читать и писать, так намучилась с ней, что через три месяца отказалась от места, а все последующие, сменявшие друг друга, сбегали еще быстрее. Так что, если бы Мэри в конце концов сама не захотела читать книжки, она бы вообще никогда не выучила букв.
   …Одним чудовищно жарким утром девятилетняя Мэри проснулась ужасно недовольной и рассердилась еще больше, увидев, что у кровати стоит не ее айя, а какая-то другая служанка.
   – Ты что здесь делаешь? – рявкнула она на незнакомую женщину. – Не желаю тебя видеть. Пришли сюда мою айю.
   Испуганная женщина смогла лишь пробормотать, запинаясь, что айя не может прийти, и даже когда Мэри, взбесившись, стала бить и лягать ее ногами, она, испугавшись еще больше, только повторила, что айя никак не сумеет прийти к мисси-саиб.
   Какая-то неуловимая тревога витала тем утром в воздухе. Ничто не шло заведенным чередом, и некоторые слуги-туземцы, казалось, куда-то пропали, между тем как те, которых Мэри видела, сновали туда-сюда, крадучись, с посеревшими испуганными лицами. Но никто ничего ей не говорил, а айя все не появлялась. Мэри оставили практически без присмотра, и в конце концов она забрела в сад и стала одна играть под деревом возле веранды. Делая вид, что сажает клумбу, она втыкала большие алые цветки гибискуса в маленькие кучки земли, все больше распаляясь и бормоча себе под нос ругательства, которыми собиралась осыпать айю, когда та наконец объявится.
   – Свинья! Свинья! Свиное отребье! – твердила она, потому что назвать туземку свиньей было худшим оскорблением.
   Скрежеща зубами, она повторяла это снова и снова, пока не услышала, как на веранду, с кем-то разговаривая, вышла мама. Ее собеседником оказался белокурый юноша, они стояли и беседовали приглушенными тревожными голосами. Мэри знала, что этот юноша, почти мальчик, – молодой офицер, только что прибывший из Англии. Девочка с интересом уставилась на них, но главным образом – на мать. Она всегда, когда выпадала возможность, смотрела на нее во все глаза, потому что мэм-саиб – так она чаще всего называла мать – была высокой, стройной, красивой и чудесно одевалась. Ее волосы напоминали волнистый шелк, маленький носик выглядел изящно, но все это казалось незначительным по сравнению с огромными смеющимися глазами. Все платья матери, сшитые из тончайших струящихся тканей, «тонули в кружевах», как говорила Мэри. Нынешним утром кружев, казалось, было больше, чем обычно, но расширившиеся мамины глаза совсем не смеялись. Она с мольбой смотрела на юного светловолосого офицера, и в ее взгляде стоял страх. Мэри услышала, как мама спросила:
   – Неужели все так плохо? О, неужели?
   – Ужасно, – дрожащим голосом ответил офицер. – Ужасно, миссис Леннокс. Вам следовало уехать в горы еще две недели назад.
   Мэм-саиб заломила руки.
   – О, я знаю, что должна была! – воскликнула она. – Осталась только ради того, чтобы пойти на этот злосчастный званый обед. Как же я сглупила!
   В ту же секунду со стороны хижин прислуги раздался такой громкий вой, что женщина стиснула руку молодого человека, а Мэри с головы до ног покрылась мурашками от ужаса. Вой все нарастал.
   – Что это? Что это такое?! – задохнувшись, вскрикнула миссис Леннокс.
   – Кто-то умер, – ответил мальчик-офицер. – Вы не говорили, что несчастье добралось и до ваших слуг.
   – Я не знала! – воскликнула мэм-саиб. – Идемте со мной! Идемте со мной! – Она развернулась и забежала в дом.
   После этого стали происходить страшные события, и непонятная тревожность, царившая в доме в то утро, разъяснилась. Оказалось, что в округе разразилась эпидемия самой опасной формы холеры, и людей повально косила смерть. Айя заболела ночью, и именно ее смерть вызвала тот дикий вой в лачугах прислуги. В этот же день умерло еще трое слуг, остальные в ужасе бежали. Повсюду царила паника, во всех хижинах кто-то умирал.
   Посреди всеобщего замешательства и неразберихи Мэри спряталась в детской, и домочадцы про нее даже не вспомнили. Никто о ней не думал, никому она не была нужна, а за дверью происходили странные вещи, которых она совершенно не понимала. Часами Мэри то плакала, то спала. Знала она только то, что люди болеют, и слышала загадочные пугающие звуки. Один раз она прокралась в столовую и нашла ее пустой, хотя на столе стояли остатки обеда; стулья и тарелки были беспорядочно сдвинуты, словно обедавшие почему-то вдруг поспешно повскакивали со своих мест. Девочка съела несколько фруктов и печений и, поскольку хотела пить, выпила стоявший на столе почти полный бокал вина. Вино оказалось сладким, и она не догадалась, насколько оно крепкое. Очень скоро ее начал одолевать сон, она отправилась обратно в детскую и закрыла за собой дверь, напуганная криками, которые доносились из хижин прислуги, и суетливым топотом ног. От вина Мэри сделалась такой сонной, что веки у нее слипались; она легла на кровать и надолго забылась.
   Многое происходило в те часы, которые она провела в глубоком забытьи, ее не разбудили ни вопли, ни грохот вносимых и выносимых из хижин вещей.
   Проснувшись, Мэри лежала, уставившись в стену. В доме стояла мертвая тишина. Никогда прежде не было в нем так тихо. Ни голосов, ни шагов. Может быть, все выздоровели и беда миновала? – подумала она. И еще: кто же теперь будет заботиться о ней, раз айя умерла? Наверное, будет другая айя, которая, возможно, знает новые сказки. Старые Мэри порядком надоели. Она не плакала из-за смерти своей няни, поскольку не была ласковым ребенком и никогда ни к кому особенно не привязывалась. Шум, суета и вой по умершим от холеры напугали ее, и она злилась, потому что никто, судя по всему, не вспомнил, что она-то жива. Все были слишком охвачены паникой, чтобы думать о девочке, которую никто не любил. Когда бушует холера, похоже, люди думают только о себе. Но, если все снова станут здоровы, кто-нибудь, разумеется, вспомнит и придет за ней.
   Но никто так и не пришел, она продолжала лежать в своей комнате, а дом, казалось, все больше погружался в тишину. Девочка услышала какое-то шуршание на циновке у кровати и, посмотрев вниз, увидела маленькую змейку, скользившую по полу и наблюдавшую за ней глазками, похожими на драгоценные камешки. Мэри не испугалась, потому что это было безобидное маленькое существо, которое не могло причинить ей вреда, к тому же, казалось, оно спешило выбраться из комнаты. Девочка проследила, как змейка юркнула под дверь.
   – Как странно и тихо вокруг, – вслух произнесла она. – Как будто в доме, кроме меня и змеи, никого нет.
   И в следующий миг она услышала шаги на участке возле дома, потом на веранде. Это были мужские шаги. Мужчины вошли в дом, тихо переговариваясь. Никто не вышел им навстречу и не заговорил с ними, и они, похоже, двинулись по дому, открывая все двери и заглядывая в комнаты.
   – Какое несчастье! – произнес один из голосов. – Такая милая, красивая женщина… Полагаю, то же случилось и с ребенком. Я слышал, что у нее была дочь, хотя никогда ее не видел.
   Когда несколько минут спустя они открыли дверь детской, Мэри стояла посреди комнаты. Выглядела она неприятно: сердитое маленькое создание, хмурившее брови, потому что давно проголодалось и чувствовало себя предательски брошенным. Первым вошел крупный мужчина, офицер, однажды Мэри видела, как он разговаривал с ее отцом. Он казался усталым и озабоченным, но, увидев девочку, так испугался от неожиданности, что чуть не отскочил назад.
   – Барни! – крикнул он. – Тут ребенок! Один! В таком месте! Господи помилуй, кто она?
   – Я Мэри Леннокс, – горделиво выпрямившись, объявила девочка. Она сочла, что этот человек нарушил правила приличия, самовольно войдя в дом ее отца и к тому же невежливо назвав его «таким местом». – Когда у всех началась холера, я заснула и только что проснулась. Почему ко мне никто не приходит?
   – Нет, вы когда-нибудь видели такого ребенка? – воскликнул мужчина, поворачиваясь к своим спутникам. – А ведь о ней и в самом деле все забыли!
   – Почему обо мне забыли? – Мэри топнула ногой. – Почему никто ко мне не приходит?
   Молодой человек, которого звали Барни, печально посмотрел на нее. Мэри даже показалось, что он моргнул, смахнув слезу.
   – Бедное дитя! – сказал он. – Некому приходить. Никого не осталось.
   Вот при таких странных обстоятельствах и так внезапно Мэри узнала, что у нее нет больше ни отца, ни матери, что они умерли и их унесли ночью, что несколько слуг, оставшихся в живых, покинули дом так быстро, как только смогли, и никто из них даже не вспомнил, что жила в нем некая мисси-саиб. Вот почему было так тихо. Потому что в доме не осталось никого, кроме нее и маленькой шуршащей змейки.

Глава II. Госпожа Мэри-Всё-Наперекор

   Мэри любила смотреть на свою маму издали, находила ее очень красивой, но, поскольку она очень мало знала ее, едва ли стоило ожидать, что она будет любить ее и скучать по ней, когда той не стало. По правде говоря, она совсем по ней не тосковала и, будучи ребенком, сосредоточенным только на себе, только о себе теперь и думала, как, впрочем, и всегда. Будь она постарше, ее бы, безусловно, очень обеспокоило то, что она осталась одна на белом свете, но она была еще очень юна и, поскольку о ней всегда кто-то заботился, предполагала, что так будет вечно. О чем она действительно думала, так это о том, попадет ли она к добрым людям, которые станут обращаться с ней почтительно и дадут возможность, как делали ее айя и остальные слуги-туземцы, всегда поступать по-своему.
   Мэри знала, что не задержится в доме английского священника, куда ее в конце концов определили. Она и сама не хотела там оставаться. Священник был беден, имел пятерых детей, близких по возрасту, которые ходили в потрепанной одежде, вечно ссорились и отнимали друг у друга игрушки. Мэри ненавидела их неряшливое бунгало и так дурно относилась к ним самим, что уже на второй или третий день никто из детей не хотел с ней играть. Почти сразу по ее приезде дети дали ей прозвище, которое ее бесило.
   Придумал его Бейзил – маленький мальчик с дерзким взглядом голубых глаз и курносым носом, Мэри его возненавидела. Она играла под деревом сама с собой, точно так, как в тот день, когда разразилась холера – сгребала землю в кучки и прокладывала между ними дорожки, чтобы устроить сад, – когда Бейзил подошел и стал наблюдать за ней. Его заинтересовало то, что она делала, и внезапно он даже выступил с предложением:
   – Почему бы тебе не сделать горку из камней вон там – будет вроде японского садика, – сказал он. – Вон там, посередине. – Он склонился над ней, чтобы показать место.
   – Убирайся! – закричала Мэри. – Не нужны мне никакие мальчишки. Убирайся!
   На какой-то миг Бейзил рассердился, а потом стал дразниться. Он привык дразнить своих сестер. Пританцовывая, он бегал вокруг Мэри, корчил гримасы, хохотал и пел:

     Злючка Мэри-Всё-Наперекор,
     Чем засажен твой садовый двор?
     Колокольчики, ракушки, ослиные ушки,
     И посередке – большой мухомор.

   Он повторял это до тех пор, пока не услышали другие дети. Они прибежали и, хохоча, подхватили песенку. И чем больше злилась Мэри, тем громче они кричали: «Злючка Мэри-Всё-Наперекор», и потом, пока она оставалась в их доме, называли ее между собой – а иногда и при ней – только «Мэри-Всё-Наперекор».
   – Тебя отправят домой в конце недели, – как-то сказал ей Бейзил, – и мы все очень этому рады.
   – Я тоже рада, – ответила Мэри – А где этот дом?
   – Она не знает, где ее дом! – наигранно-издевательски, как умеют семилетние мальчишки, воскликнул Бейзил. – В Англии, разумеется. Наша бабушка там живет, и нашу сестру Мейбел отправили к ней в прошлом году. А тебя к бабушке не пошлют. У тебя ее нет. Ты поедешь к своему дяде. Его зовут мистер Арчибальд Крейвен.
   – Не знаю я никакого дяди, – огрызнулась Мэри.
   – Знаю, что не знаешь, – ответил Бейзил. – Ты вообще ничего не знаешь. Как все девчонки. Я слышал, как папа с мамой про него говорили. Он живет в огромном старом заброшенном доме в деревне, и мимо него даже никто не ездит. Мистер Крейвен такой злой, что никому этого не позволяет, да даже если бы позволял, никто бы не стал туда соваться. Он горбун и очень страшный.
   – Я тебе не верю, – сказала Мэри, отвернулась от него и заткнула уши пальцами – она больше ничего не желала знать.
   Но позже она долго размышляла об услышанном, и когда мистер Кроуфорд вечером сообщил ей, что через несколько дней ее отправят на пароходе в Англию, к ее дяде мистеру Арчибальду Крейвену, который живет в поместье Мисслтуэйт-Мэнор, вид у нее был такой каменный и невозмутимо-равнодушный, что священник с женой не знали, что и думать. Они старались быть с ней ласковыми, но она лишь отвернулась, когда миссис Кроуфорд попыталась ее поцеловать, и держалась нарочито чопорно, когда мистер Кроуфорд похлопал ее по плечу.
   – Она такая неказистая, – жалостно сказала потом миссис Кроуфорд, – а ведь мать у нее была красавицей с безупречными манерами, а такого невоспитанного ребенка, как Мэри, я в жизни еще не видела. Дети называют ее Мэри-Всё-Наперекор, и, хотя это грубо с их стороны, я могу их понять.
   – Возможно, если бы ее мать чаще являла свое прекрасное лицо и свои прекрасные манеры в детской, Мэри тоже научилась бы чему-нибудь хорошему. Теперь, когда ее нет в живых, грустно вспоминать, что многие даже не знали, что у этого несчастного красивого создания был ребенок.
   – Думаю, Мэри почти никогда и не видела свою мать, – вздохнула миссис Кроуфорд. – Когда умерла ее айя, о маленькой девочке никто даже не вспомнил. Ты только представь себе, как слуги убегают сломя голову, оставив ее одну в опустевшем доме. Полковник Макгрю рассказывал, что чуть не подпрыгнул от испуга, когда открыл дверь и увидел, как она стоит одна посреди комнаты.
   Путь в Англию Мэри проделала под присмотром жены одного офицера, которая везла своих детей в школу-интернат. Слишком поглощенная сыном и дочерью, она с облегчением передала чужого ребенка женщине, которую мистер Арчибальд Крейвен прислал за Мэри в Лондон. Это оказалась его экономка из Мисслтуэйт-Мэнора, миссис Медлок – коренастая женщина с очень румяными щеками и острым взглядом черных глаз. На ней было темно-лиловое платье, поверх него – черная шелковая пелерина, отороченная бахромой, а на голове черная шляпка с лиловыми бархатными цветами, которые торчали кверху и колыхались, когда она качала головой. Мэри экономка сразу не понравилась, но ей вообще редко кто нравился, так что в этом не было ничего удивительного, а кроме того, не вызывало сомнений, что миссис Медлок ее ни в грош не ставит.
   – Подумать только! Такая дурнушка, – сказала она. – А ведь мы слышали, что мать ее была красавицей. Не много же она оставила дочке в наследство, не так ли, мэм?
   – Вероятно, с возрастом она похорошеет, – доброжелательно отозвалась офицерская жена. – Это все желтая кожа и хмурый вид, а черты лица у нее совсем не дурны. Дети сильно меняются с годами.
   – Ей придется очень сильно измениться, – ответила миссис Медлок. – А Мисслтуэйт – не то место, которое способствует исправлению детских характеров, если хотите знать мое мнение.
   Они думали, что Мэри не слышит их, поскольку та стояла в стороне, у окна частной гостиницы, где им предстояло переночевать. Она наблюдала за проезжавшими мимо автобусами и кэбами, за пешеходами, но очень хорошо все слышала, и ее разбирало любопытство: какие они, ее дядя и место, где он живет? Как выглядит это место и как выглядит дядя? Что такое горбун? Она никогда не видела горбатых людей. Возможно, в Индии их просто нет?
   С тех пор как она жила в чужих домах и не имела айи, она начала чувствовать себя одиноко, и в голову ей приходили странные, новые для нее мысли. Мэри задавалась вопросом, почему она всегда оставалась как бы ничьей, даже при жизни мамы с папой. Другие дети были сыновьями и дочерями своих родителей, но только не она. У нее были слуги, была еда и одежда, но никто никогда не обращал на нее никакого внимания. Она не понимала, что все это из-за ее дурного характера, часто находила неприятными других людей, но ей и в голову не приходило, что неприятна она сама.
   Миссис Медлок с ее грубым румяным лицом и вульгарной шляпкой она считала самым противным человеком на свете. На следующий по ее прибытии в Англию день, когда они отправлялись в Йоркшир, девочка, идя через вокзальный вестибюль к платформе, старалась держаться как можно дальше от экономки, потому что не хотела, чтобы подумали, будто они вместе. Она бы страшно разозлилась, если бы кто-нибудь принял ее за дочку этой тетки.
   Но миссис Медлок ничуть не волновала ни сама Мэри, ни ее думы. Она была из той породы женщин, которые «не потерпят никакого вздора со стороны детей». По крайней мере, именно так бы она выразилась, если бы ее спросили. Ей не хотелось ехать в Лондон именно тогда, когда выходила замуж дочь ее сестры, но она боялась потерять завидное, хорошо оплачиваемое место домоправительницы в Мисслтуэйт-Мэноре, поэтому делала то, что приказывал мистер Арчибальд Крейвен. Она никогда не осмеливалась даже вопроса ему задать.
   – Капитан Леннокс и его жена умерли от холеры, – коротко и сухо сообщил ей мистер Крейвен. – Капитан Леннокс был братом моей жены, и я опекун его дочери. Ребенка привезут сюда. Вы поедете в Лондон и доставите девочку лично.
   Таким образом, миссис Медлок упаковала свой маленький саквояж и отправилась в путь.
   В вагоне невзрачная девочка уселась в углу и выглядела, как обычно, раздраженной. Поскольку читать ей было нечего и смотреть не на что, она сложила свои тонкие ручки в черных перчатках на коленях. Черное платье еще больше подчеркивало желтизну ее кожи, из-под черной креповой шляпки выбивались тусклые светлые волосы.
   «В жизни не видела более ломливого ребенка», – подумала миссис Медлок. (Это было специфическое йоркширское слово, обозначавшее «избалованный» и «капризный».) Она и впрямь никогда не встречала ребенка, который так долго сидел бы неподвижно, ничего не делая, но в конце концов ей надоело молча наблюдать за девочкой, и она заговорила бодрым грубым голосом:
   – Полагаю, мне следует рассказать тебе что-нибудь о том месте, куда ты направляешься. Ты что-нибудь знаешь о своем дяде?
   – Нет, – ответила Мэри.
   – Никогда не слышала, чтобы твои папа и мама о нем говорили?
   – Нет. – Мэри нахмурилась. Нахмурилась, так как вспомнила, что ее папа и мама вообще почти ни о чем с ней не разговаривали. И, разумеется, ни о чем не рассказывали.
   – Гм, – пробормотала миссис Медлок, глядя на странно-непроницаемое маленькое лицо. Помолчав несколько минут, она продолжила: – Думаю, кое-что нужно тебе рассказать, чтобы подготовить. Ты едешь в странное место.
   Мэри ничего не ответила, и миссис Медлок весьма расстроило ее явное безразличие, но, сделав глубокий вдох, она заговорила снова:
   – Хотя на свой лад это шикарное место, и мистер Крейвен даже по-своему гордится его мрачностью – оно и впрямь такое. Дому шестьсот лет, он стоит на краю вересковой пустоши, в нем около ста комнат, хотя большинство из них заперты на замок. В доме много картин, прекрасной старой мебели и разных вещей, которые хранятся там веками, а вокруг – большой парк, сады, огороды и деревья, у которых ветви свисают до земли – ну, у некоторых. – Она помолчала и снова набрала воздуха в легкие. – Но больше там ничего нет, – неожиданно закончила она.
   Мэри невольно начала прислушиваться. Это было так непохоже на Индию, а все новое ее весьма привлекало. Но она не собиралась выдавать своего интереса. Такова была одна из неприятных особенностей ее поведения. Она продолжала сидеть неподвижно.
   – Ну, – сказала миссис Медлок, – что ты об этом думаешь?
   – Ничего, – ответила Мэри. – Я про такие места ничего не знаю.
   Миссис Медлок издала что-то вроде короткого смешка.
   – Эй, да ты прямо как старушка, – сказала она. – Неужели тебе все равно?
   – Это неважно, – ответила Мэри, – все равно мне или нет.
   – Тут ты в общем права, – согласилась миссис Медлок. – Это неважно. Зачем тебя селят в Мисслтуэйт-Мэноре, я не знаю, разве что так проще всего. Дядя заботиться о тебе не собирается, это уж будь уверена. Он никогда ни о ком не заботится.
   Она запнулась, словно вдруг что-то вовремя вспомнила.
   – У него спина горбатая, – сказала она. – Оттого он с рождения какой-то несуразный. В молодости был угрюмым и не получал никакой радости ни от своих денег, ни от большого поместья, пока не женился.
   Несмотря на свое решение оставаться безучастной, Мэри невольно перевела взгляд на экономку. Она никогда не думала, что горбун может жениться, и чуточку удивилась. Миссис Медлок заметила это и, поскольку была женщиной разговорчивой, продолжила с бóльшим воодушевлением. Во всяком случае, беседа позволяла скоротать время.
   – Его невеста была милой и очень хорошенькой, и он готов был, пожелай она, луну для нее с неба достать. Никто не думал, что она за него выйдет, а она вышла, и люди стали говорить, что она сделала это из-за денег. Но это не так… определенно не так, – уверенно сказала миссис Медлок. – Когда она умерла…
   Мэри непроизвольно вздрогнула.
   – О! Она умерла? – воскликнула девочка, сама того не желая, и вспомнила французскую сказку «Рике-хохолок», которую когда-то читала. Это была сказка о бедном горбуне и прекрасной принцессе, и ей вдруг стало жалко мистера Арчибальда Крейвена.
   – Да, умерла, – подтвердила миссис Медлок. – И от этого он сделался еще более угрюмым, чем прежде. Никого не любит. Никого не желает видеть. Бóльшую часть времени бывает в отъезде, а когда возвращается в Мисслтуэйт, закрывается наверху, в западном крыле, и не позволяет никому ходить туда, кроме Питчера. Питчер – старик, который заботился о мистере Крейвене, когда тот был еще ребенком, и поэтому знает, как с ним обращаться.
   Все это звучало как история из книги, и бодрости Мэри не прибавило. Сотня комнат, почти все они заперты, дом на краю вересковой пустоши – что бы это ни значило… Звучит страшновато. А чего стоит горбун, закрывшийся у себя наверху! Плотно стиснув губы, Мэри смотрела в окно, за которым, вторя ее настроению, серыми косыми струями полил дождь, вскипая фонтанчиками капель и стекая по стеклу. Если бы красавица-жена была жива, она могла бы сделать жизнь в мрачном доме повеселее, заменив Мэри мать, она ездила бы на всякие балы в платьях, «тонущих в кружевах», как ее собственная мама. Но ее больше нет.
   – Тебе нечего бояться встречи с ним, так как – десять к одному – ты его не увидишь, – сказала миссис Медлок. – И не жди, что кто-то будет с тобой разговаривать. Тебе укажут, в какие комнаты можно входить, а от каких надо держаться подальше. В саду места много, но слоняться по дому и проявлять любопытство – ни-ни. Мистер Крейвен этого не потерпит.
   – Я не собираюсь проявлять любопытство, – угрюмо ответила маленькая Мэри. Жалость к мистеру Арчибальду Крейвену испарилась так же внезапно, как нахлынула, и она подумала, что такой противный человек заслуживает всего того дурного, что с ним случилось.
   Отвернувшись к окну, она уставилась на серую пелену ливня и смотрела на нее так долго и неотрывно, что мгла в конце концов стала сгущаться, глаза Мэри закрылись и она уснула.

Глава III. Через вересковую пустошь

   Проспала Мэри долго. К тому времени, когда она проснулась, миссис Медлок купила на какой-то станции корзинку со снедью – цыпленком, холодной говядиной, хлебом с маслом и горячим чаем, – и они пообедали. Ливень, казалось, хлестал сильнее прежнего, и все люди на перронах были в мокрых блестящих дождевиках. Кондуктор зажег в вагоне фонари, а миссис Медлок после еды повеселела. Она съела львиную долю купленного и вскоре сама заснула, а Мэри сидела, глядя на нее и на ее съехавшую набок шляпку, пока тоже вновь не задремала, прикорнув в уголке, убаюканная шумом дождя и стуком колес. Когда она проснулась, уже стемнело. Поезд стоял на станции, и миссис Медлок теребила ее.
   – Хватит спать! – говорила она. – Пора просыпаться! Мы уже на станции Туэйт, и нам еще предстоит долгий путь.
   Пока миссис Медлок собирала вещи, Мэри стояла, с трудом борясь с желанием снова закрыть глаза. Она не предложила экономке помощь, потому что в Индии багаж всегда собирали и носили слуги-туземцы, и ей казалось совершенно естественным, что одни люди обслуживают других.
   Станция была маленькой, и, похоже, никто кроме них с поезда не сошел. Начальник станции обратился к миссис Медлок грубым, но добродушным голосом, странно растягивая слова, что, как впоследствии выяснила Мэри, делали почти все йоркширцы.
   – А-а, гляжу ты уж вороти-илась, – сказал он. – И привезла с собой ту саму осталицу [3 - Осталица, осталец – сирота.].
   – Знамо, эт’ она и есть, – ответила миссис Медлок с таким же йоркширским акцентом, головой указывая на Мэри. – Как твоя жонка?
   – Да ничо, кажись, очухалась. Экипаж ждет тебя у входа.
   Двухместная карета стояла на дороге у маленькой внешней платформы. Мэри заметила, что экипаж выглядит элегантно, как и лакей, который помог ей сесть в карету. Его длинный плащ-дождевик и шляпа с непромокаемым покрытием блестели, и с них, как и со всего прочего, включая дородного начальника станции, капала вода.
   Когда, захлопнув дверцу, лакей поднялся на козлы, сел рядом с кучером и они двинулись в путь, девочка уютно устроилась в углу сидения, обложившись подушками, однако на сей раз спать не собиралась. Она смотрела в окно, стараясь увидеть хоть что-нибудь по дороге в странное место, описанное миссис Медлок. Мэри отнюдь не была робким ребенком и не то чтобы испытывала страх, но чувствовала, что всякое может случиться в доме с сотней комнат – да еще по большей части закрытых, – стоящем на краю вересковой пустоши.
   – Что такое вересковая пустошь? – вдруг спросила она у миссис Медлок.
   – Выгляни в окно минут через десять – увидишь, – ответила та. – Нам придется около десяти миль проехать по Мисслской пустоши, чтобы попасть в поместье. Ты не больно-то много увидишь, потому что сейчас темно, но кое-что все же поймешь.
   Больше Мэри вопросов не задавала, просто ждала, затаившись в темноте своего уголка и не отводя глаз от окна. Каретные фонари освещали лишь короткий участок дороги впереди, но порой выхватывали из темноты и какие-то силуэты на обочине. Отъехав от станции, они покатили через крохотную деревушку, Мэри видела побеленные коттеджи и освещенный паб. Потом миновали церковь, дом викария, небольшую витрину магазина или чего-то в этом роде, в которой были выставлены игрушки, сладости и что-то еще. Дальше потянулась большая дорога, обрамленная кустами и деревьями. По ней они ехали очень долго, по крайней мере, так показалось Мэри.
   Наконец лошади замедлили шаг, словно начали подниматься в горку, и вот уже кусты и деревья вдоль дороги исчезли. В сущности, теперь Мэри не видела ничего, кроме насыщенной влагой темноты, обступавшей с обеих сторон. Она наклонилась и прижалась лицом к окну как раз в тот момент, когда карета резко дернулась.
   – Ага! Ну, теперь мы точно на пустоши, – сказала миссис Медлок.
   Каретные фонари отбрасывали желтый свет на ухабистую дорогу, которая, казалось, была прорублена через заросли невысокой растительности, терявшейся в глубинах темноты и явно далеко расстилавшейся вокруг. Поднялся ветер, издавая необычные, низкие шипящие звуки.
   – Это же… это ведь не море? – спросила Мэри, повернувшись к своей спутнице.
   – Нет, не море, – ответила миссис Медлок. – И не поля, и не горы, это многие, многие, многие мили дикой земли, на которой ничто не растет, кроме вереска, дрока и ракитника, и на которой никто не водится, кроме диких пони и овец.
   – Это походило бы на море, будь там вода, – сказала Мэри. – Звучит как море.
   – Это ветер шумит в кустах, – объяснила миссис Медлок. – По мне так довольно жуткое, дикое место, особенно когда цветет вереск.
   Они ехали и ехали сквозь темноту, и, хотя дождь прекратился, вокруг шуршал, свистел и издавал еще какие-то странные звуки ветер. Дорога шла то вверх, то вниз, несколько раз карета проезжала через маленькие мостики, под которыми очень быстро, с громким шумом бежала вода. Мэри казалось, что это путешествие никогда не закончится и что необъятная тусклая пустошь – это широкие черные просторы океана, через который она перебирается по узкой полоске сухой земли.
   «Мне это не нравится, – призналась себе девочка. – Совсем не нравится». И еще плотнее стиснула тонкие губы.
   Лошади взбирались на пригорок, когда она впервые заметила вдалеке свет. Миссис Медлок тоже увидела его и издала долгий выдох облегчения.
   – Ох, как же я рада этому огоньку, – воскликнула она. – Это свет в окне сторожки. Скоро мы сможем выпить по доброй чашке чая.
   Обещанное ею «скоро» наступило не так уж скоро, потому что после того, как карета миновала парковые ворота, оставалось проехать еще две мили по аллее, ведущей к дому; кроны росших по бокам деревьев почти смыкались над головой, создавая впечатление, будто едешь через длинную темную пещеру.
   Выехав на открытое пространство, карета остановилась перед невероятно длинным, но приземистым домом, опоясывающим мощеный двор. Сначала Мэри показалось, что ни одно окно не горит, но, выйдя из кареты, она заметила тусклый свет в угловой комнате наверху.
   Входная дверь казалась огромной, сделанной из массивных, замысловато-резных дубовых панелей, утыканных большими железными шипами и стянутых широкими железными прутами. Дверь вела в гигантский холл, столь тускло освещенный, что Мэри опасалась смотреть на развешенные по стенам портреты, с которых взирали на нее фигуры в рыцарских доспехах. На каменном полу посреди этого величественного холла ее маленькая черная фигурка выглядела потерянной и странной – именно так Мэри себя и чувствовала.
   Рядом со слугой, открывшим дверь, стоял безукоризненно одетый худой старик.
   – Отведите ее в комнату, – сказал он хриплым голосом. – Хозяин не хочет ее видеть. Утром он уезжает в Лондон.
   – Хорошо, мистер Питчер, – ответила миссис Медлок. – Если я буду знать, что от меня требуется, я все сделаю.
   – Что от вас требуется, миссис Медлок, – сказал мистер Питчер, – так это сделать так, чтобы его не беспокоили и чтобы он не видел того, чего видеть не хочет.
   После этого Мэри Леннокс повели наверх по широкой лестнице, потом по длинному коридору, по еще одному, короткому пролету ступенек, по еще одному коридору и по еще одному, пока в стене не открылась дверь и она не очутилась в комнате с камином. На столе уже стоял ужин.
   Миссис Медлок без церемоний сказала:
   – Ну вот ты и на месте. Эта и соседняя комнаты – место, где ты будешь жить. И ты должна оставаться в его пределах. Не забывай об этом!
   Вот так госпожу Мэри водворили в Мисслтуэйт-Мэнор, и, пожалуй, еще никогда в жизни она не чувствовала себя настолько «наперекор».

Глава IV. Марта

   Мэри проснулась оттого, что молодая горничная, пришедшая разжечь огонь, шумно выгребала золу, стоя на коленях на коврике перед камином.
   Мэри лежала и наблюдала за ней несколько мгновений, а затем принялась осматриваться. Она никогда не видела такой странной и мрачной комнаты. На стенах висели гобелены с вышитым на них лесным пейзажем. Под деревьями стояли диковинно одетые люди, а вдалеке виднелись башенки замка. Тут были охотники и дамы, лошади, собаки. Мэри чувствовала себя так, словно находилась в этом лесу вместе с ними. Через глубокое окно она могла видеть огромный, уходящий ввысь склон без единого деревца, который скорее походил на необъятное бледно-пурпурное море.
   – Что это? – спросила Мэри, указывая в окно.
   Марта, молодая горничная, которая только что поднялась на ноги, тоже взглянула.
   – Вон тама?
   – Да.
   – Дак это пустошь. – Ответила та с добродушной улыбкой. – По нраву тебе?
   – Нет, – ответила Мэри. – Отвратительно.
   – Эт’ потому как ты не привыкла, – сказала Марта, снова принимаясь за чистку камина. – Мнится, что она больно уж большая и голая. Но она тебе придется по нраву.
   – А тебе нравится? – поинтересовалась Мэри.
   – Ой-ёй! Еще как! – ответила Марта, бодро отскребая каминную решетку. – Я ее страсть как обожаю. И ничуть она не голая. Она ж вся заросшая, и так сладко пахнет. Весной так любо, и летом тож, когда дрок и ракитник и вереск цветут. Медом пахнет, и воздух такой свежий… А небо какое высокое! И пчелы с жаворонками так ладно жужжать и поють. Эх! Да я бы ни за какие коврижки не согласилась жить там, где нет пустошей.
   Мэри слушала ее с мрачно-озадаченным видом. Туземные слуги, к которым она привыкла в Индии, ничуть не походили на Марту. Услужливые и раболепные, они не осмеливались разговаривать с хозяевами на равных. Они лишь почтительно кланялись господам и величали их «защитниками бедных» или еще как-нибудь в этом роде. Индийским слугам приказывали, их не просили. Им не было принято говорить «пожалуйста» и «спасибо», и Мэри, когда сердилась, отвешивала своей айе пощечины. Марта же – пухленькое, румяное, добродушное существо, – имела такой уверенный вид, что госпожа Мэри задумалась: не даст ли служанка сдачи, если получит пощечину всего лишь от маленькой девочки.
   – Странная ты служанка, – сказала она весьма высокомерно, покоясь на подушках.
   Опустившись на корточки с кистью для покраски отчищенной решетки в руке, Марта засмеялась без малейшего признака недовольства.
   – Ох, да знаю я. Коли б в Мисслтуэйте была большая миссус, я б никогда и младшей горничной не стала. Ну, может, до судомойни меня б еще и допустили, но наверху работать точно бы не позволили. Простая я больно и говорю слишком уж по-йоркширски. Но дом этот, хоть и такой богатый, очень странный. Как будто в нем нет ни хозяина, ни хозяйки, кроме мистера Питчера и миссис Медлок. Мистеру Крейвену, ему на все плевать, когда он тут, а тут его почти никогда не бывает. Миссис Медлок по доброте своей дала мне это место. И еще сказала, что ни в жисть бы такого не сделала, когда б Мисслтуэйт был нормальным богатым домом, как другие.
   – Так ты будешь моей служанкой? – спросила Мэри в своей привычной надменной манере.
   Марта снова принялась скрести решетку.
   – Я слушаюсь миссис Медлок, – твердо ответила она. – А она – мистера Крейвена. Но мне велено исполнять работу горничной тут, наверху, ну и тебе немного прислуживать. Но тебе мало что понадобится.
   – А кто будет меня одевать? – властно поинтересовалась Мэри.
   Марта откинулась на пятки, уставилась на нее и с изумлением спросила на свой йоркширский манер:
   – Ой чой-то? Сама не сдюжишь?
   – Что ты такое говоришь? Не понимаю я твоего языка, – сказала Мэри.
   – Ай-ай! Забыла! – воскликнула Марта. – Миссис Медлок наказывала, чтоб я правильно говорила, а то ты меня не поймешь. Я хотела сказать: ты что, сама не можешь одежду на себя натянуть?
   – Нет! – ответила Мэри с негодованием. – Я никогда в жизни этого не делала. Разумеется, меня одевала моя айя.
   – Ну коли так, – сказала Марта, явно даже не догадываясь, что ведет себя бесцеремонно, – пора научиться. Ты уже не маленькая. Полезно тебе будет чуток самой себя пообслуживать. Моя матенька всегда говорит: диво, что у богатых дети не вырастают полными чурбанами, при том, что их нянчат, моют, одевают и выгуливают, как щенят!
   – А вот в Индии все не так, – презрительно сказала госпожа Мэри. Она едва сдерживала гнев.
   Но на Марту это не произвело никакого впечатления.
   – Ну да, знамо дело, не так, – ответила она почти сочувственно. – Бьюсь об заклад, это потому, что там тьма тьмущая черных вместо уважаемых белых людей. Я когда услыхала, что ты едешь из Индии, так подумала, что ты тоже черная.
   Мэри в ярости села на кровати.
   – Что?! – закричала она. – Что?! Ты думала, что я туземка? Ты… ты… свиное отребье!
   Марта уставилась на нее с весьма грозным видом.
   – Да кто ты такая, чтоб обзываться? – сказала она. – Нечего так яриться. Молодые леди так себя не ведут. Я против черных ничего не имею. В разных книжечках про них пишут, что они очень набожные, что черные – наши братья. А я никогда не видела черного человека и радовалась, что увижу теперь одного вблизи. Я когда утром сегодня пришла к тебе разжечь камин, то подкралась к кровати и осторожненько оттянула одеяло, чтобы глянуть на тебя. А ты, – добавила она разочарованно, – оказалась не чернее меня, хотя почему-то желтая.
   От такого унижения Мэри перестала сдерживать гнев.
   – Ты подумала, что я туземка! Да как ты посмела?! Ты ничего не знаешь о туземцах! Они – не люди, они – слуги, которые должны кланяться и подчиняться. Ты ничего не знаешь об Индии. Ты вообще ничего не знаешь!
   Она совершенно распалилась, испытывала полное бессилие под простодушным взглядом Марты, и вдруг почувствовала себя такой одинокой, такой далекой от всего, что ей понятно, от окружения, в котором ее поведение было естественным, что, зарывшись лицом в подушку, горько разрыдалась. Рыдала она так безудержно, что добросердечная йоркширка даже немного испугалась, ей стало жалко девочку. Она подошла к кровати и склонилась над ней.
   – Эй! Ну хорош уже так голосить! – взмолилась она. – Точно тебе говорю. Я не думала, что ты так расстроишься. Я и впрямь ничего ни про что не знаю – как ты и сказала. Ну, прости меня, мисс. И перестань плакать.
   Было что-то утешающее и искренне дружелюбное в ее странном йоркширском говоре и ее непоколебимой уверенности, и это оказало на Мэри благотворное воздействие. Рыдания стали затихать, и наконец она успокоилась. Марта почувствовала облегчение.
   – Ну, а теперь тебе пора вставать, – сказала она. – Миссис Медлок велела, чтоб я приносила тебе завтрак, обед и чай в соседнюю комнату. Ее приспособили как твою детскую. Вылазь из кровати, я помогу тебе с одеванием. Если у тебя застежка на спине, ты сама с пуговицами не управишься.
   Когда Мэри наконец соблаговолила встать, оказалось, что Марта вынула из гардероба совсем не те вещи, в которых она была накануне, когда они с миссис Медлок приехали в Мисслтуэйт-Мэнор.
   – Это не мое платье, – сказала она. – Мое черное. – Однако, осмотрев платье и пальто из плотной белой шерсти, она сдержанно признала: – Но эти вещи лучше моих.
   – Вот их и надевай, – ответила Марта. – Мистер Крейвен приказал миссис Медлок купить их в Лондоне. Он сказал: «Я не потерплю, чтобы по дому разгуливал ребенок в черном, как какая-то потерянная душа. – Вот что он сказал. И еще: – От этого дом будет еще печальней, чем он есть. Так что оденьте ее во что-нибудь посветлей». Матенька моя так сразу сказала, что понимает, что он имел в виду. Она всегда знает, что значит правильно одеться. И сама черное не жалует.
   – Я тоже ненавижу черную одежду, – сказала Мэри.
   Процесс одевания кое-чему научил их обеих. Марте приходилось «упаковывать» своих младших сестер и братьев, но она никогда не видела, чтобы ребенок стоял так неподвижно и ждал, когда кто-то другой сделает все за него, словно у него самого нет ни рук, ни ног.
   – А чего ты сама-то туфли не наденешь? – спросила она, когда Мэри протянула ей ногу.
   – Это всегда делала моя айя, – ответила Мэри, ощетинившись. – Так принято.
   Она очень часто повторяла: «Так принято». Научилась этому у слуг-туземцев. Если кто-то велел им сделать то, чего их предки не делали на протяжении тысячи лет, они спокойно смотрели на этого человека и отвечали: «Так не принято», и человек знал, что настаивать бессмысленно.
   Не было принято, чтобы госпожа Мэри делала что-то помимо того, как стоять и позволять одевать себя, как куклу, но теперь, еще до того, как оказаться готовой к завтраку, Мэри стала подозревать, что жизнь в Мисслтуэйт-Мэноре в конце концов научит ее многому совершенно для нее новому – например, самой надевать чулки и туфли и поднимать вещи, которые уронила. Будь Марта хорошо вышколенной горничной для молодой леди, услужливой и почтительной, она знала бы, что это ее обязанность – расчесывать хозяйке волосы, застегивать ботинки, подбирать и класть на место оброненные ею вещи. Но она была всего лишь необученной деревенской девушкой, выросшей в домике посреди йоркширских вересковых пустошей вместе с ватагой маленьких братьев и сестер, которые и помыслить не могли о том, чтобы кто-то их обслуживал, они всё делали сами – для себя и для младших, поскольку те были либо еще младенцами, которых требовалось носить на руках, либо малышами, только начинающими ходить и обо все спотыкающимися.
   Если бы Мэри Леннокс росла жизнерадостным ребенком, она бы, возможно, только посмеялась над болтливостью Марты, но Мэри слушала горничную холодно и удивлялась свободе ее поведения. Поначалу ей вовсе не было интересно, но постепенно, по мере того как девушка все тарахтела и тарахтела в своей добродушной безыскусной манере, Мэри начала прислушиваться к тому, что та говорит.
   – Эх, видела бы ты их всех! – рассказывала Марта. – Нас двенадцать душ, а мой папаша зарабатывает всего шестнадцать шиллингов в неделю. Матенька наизнанку выворачивается, чтобы хоть каши на всех наварить. Младшие целый день играют на пустошах, и матенька говорит, что свежий воздух их кормит. Она думает, что они там едят траву, как дикие пони. У Дикона нашего, ему двенадцать, даже есть там жеребенок, которого он считает своим.
   – Где же он его взял? – спросила Мэри.
   – Да там же, на пустоши и нашел. Жеребенок бродил там со своей мамой, когда был еще совсем маленький, и они с Диконом подружились, Дикон ему приносил кусочки хлеба и рвал для него молоденькую травку, и жеребенок к нему так привязался, что ходит за ним по пятам и разрешает на себе ездить. Дикон добрый, его все животные любят.
   У Мэри никогда не было никакого домашнего животного, а ей хотелось кого-нибудь иметь. Поэтому рассказ о Диконе ее немного заинтересовал, а поскольку ее раньше никогда никто не интересовал, кроме нее самой, становилось ясно, что в ней начало пробуждаться какое-то новое, хорошее чувство.
   Войдя в комнату, переделанную для нее в детскую, Мэри обнаружила, что она мало чем отличается от первой. В ней, собственно, и не было ничего детского, обычная взрослая комната с унылыми старыми картинами на стенах и тяжелыми старинными стульями. В центре комнаты на столе стоял обильный завтрак. Но Мэри всегда отличалась плохим аппетитом и на первое блюдо, поставленное перед ней Мартой, посмотрела с полным безразличием.
   – Я этого не хочу, – сказала она.
   – Не хочешь каши?! – не веря своим ушам, воскликнула Марта.
   – Не хочу.
   – Да ты просто не знаешь, какая она вкусная. Полей ее немного патокой или присыпь сахарком.
   – Я ее есть не буду, – повторила Мэри.
   – Эге! – сказала Марта. – Мне даже смотреть невмоготу, как добрая еда пропадает. Посади моих братьев-сестер за этот стол, они бы за пять минут все смели.
   – Почему? – холодно осведомилась Мэри.
   – Почему? – эхом отозвалась Марта. – Да потому, что им почти никогда в жизни не доводилось наесться досыта. Они всегда голодные, как ястребы да лисы.
   – Я не знаю, что значит быть голодной, – сказала Мэри с безразличием невежества.
   Марта посмотрела на нее с возмущением.
   – А не мешало бы узнать. Я-то очень хорошо это себе представляю, – откровенно высказалась она. – Терпеть не могу людей, которые сидят, крошат хлеб и лениво ковыряют кусок мяса на тарелке. Господи! Вот бы все, что тут понаставлено, оказалось в желудках у моих Дикона, Фила, Джейн и остальных.
   – Ну так и отнеси им, – предложила Мэри.
   – Это не мое, – с достоинством ответила Марта. – И сегодня у меня не выходной. Выходной у меня бывает раз в месяц, как и у всей здешней прислуги. Тогда я иду домой и делаю там уборку, чтобы и маме дать хоть денек отдохнуть.
   Мэри выпила немного чаю и съела кусочек тоста с джемом.
   – А теперь оденься потеплей и беги поиграй на воздухе, – сказала Марта. – Это пойдет тебе на пользу – аппетит к обеду нагуляешь.
   Мэри подошла к окну. За ним расстилался сад с дорожками и большими деревьями, но выглядело все по-зимнему уныло.
   – На воздухе? Почему я должна выходить из дома в такую погоду?
   – Ну, если ты не пойдешь гулять, тебе придется сидеть тут, а что ты тут будешь делать?
   Мэри огляделась вокруг. Делать было действительно нечего. Когда миссис Медлок обустраивала эту комнату, о развлечениях она не подумала. Может, и впрямь лучше пойти посмотреть, что представляет собой этот сад?
   – А кто пойдет со мной? – спросила она.
   Марта удивленно уставилась на нее.
   – Сама пойдешь, – ответила она. – Тебе надо учиться играть, как играют другие дети, у которых нет братьев и сестер. Наш Дикон уходит в пустоши один и играет там часами. Так-то он и подружился с пони. У него там, в пустошах, и овцы знакомые имеются, и птицы, которые едят у него с рук. Как бы мало у нас ни было еды, он всегда приберегает хлебные крошки для своих любимцев.
   Именно упоминание Дикона заставило Мэри решиться выйти из дома, хотя сама она этого и не осознавала. Там, в саду, наверное, есть птицы, хотя пони и овец, конечно, нет. Это совсем не такие птицы, как в Индии, может, будет любопытно на них посмотреть.
   Марта подала ей пальто, шляпу, пару крепких маленьких башмаков и проводила вниз по лестнице.
   – Если обойдешь кругом, вон там попадешь в сад, – сказала она, указывая на ворота в плотной стене кустарника. – Летом там полно цветов, но сейчас ничего не цветет. – Поколебавшись с минуту, она добавила: – Только одна часть сада заперта. Там уже десять лет никто не бывал.
   – Почему? – невольно вырвалось у Мэри. Еще одна запертая дверь вдобавок к сотне внутри дома.
   – Мистер Крейвен велел запереть ее сразу, как умерла его жена. Он никому не позволяет туда ходить. Это был ее сад. Он запер вход, вырыл ямку и похоронил в ней ключ. Ой, миссис Медлок звонит в колокольчик, мне надо бежать.
   После ухода Марты Мэри направилась по дорожке, которая привела ее к воротам, встроенным в живую изгородь. Она никак не могла выкинуть из головы мысль о саде, в котором никто не бывал уже десять лет. Интересно, как он выглядит, думала она, сохранились ли в нем какие-нибудь цветы? Пройдя через ворота в кустах, она очутилась в большом саду с широкими лужайками и извилистыми дорожками, окаймленными подстриженными кустами. В саду обнаружились деревья, клумбы, вечнозеленые растения, причудливо подстриженные, и большой пруд со старым серым фонтаном посередине. Но клумбы стояли по-зимнему голые, а фонтан не работал. Это был не тот, не запертый сад. Да и как сад может быть запертым? Ведь в сад всегда можно войти со всех сторон.
   Мэри размышляла об этом, когда увидела в конце тропинки, по которой шла, длинную стену, сплошь увитую плющом. Девочка слишком мало знала Англию, чтобы понимать, что за такими стенами обычно располагаются огороды, где выращивают овощи и фрукты. Подойдя к стене, она обнаружила в ней зеленую дверцу, прятавшуюся под плющом. Дверца была открыта. Этот сад явно не является запретным, и, стало быть, в него можно войти.
   Пройдя через дверь, Мэри увидела, что это огород, окруженный стеной, и что это лишь один из нескольких разделенных стенами огородов: в противоположном конце ждала еще одна зеленая дверь, тоже открытая, и за ней виднелись кусты и грядки, на которых росли зимние овощи. Фруктовые деревья выстроились в ряд вдоль стены, а некоторые участки грядок были накрыты застекленными каркасами. Место выглядело голым и уродливым, как показалось Мэри. Летом, когда все зазеленеет, тут, должно быть, станет приятней, но пока ничего красивого в этом нет.
   Через дверь, ведущую во второй огород, вышел старик с лопатой, закинутой на плечо. Увидев Мэри, он испугался от неожиданности, но потом вежливо приложил руку к шапке. У него было неприветливое старческое лицо, и, судя по всему, увидев Мэри, он вовсе не обрадовался, но ведь и ей не понравился его огород, и обычное для нее выражение лица «всё наперекор» свидетельствовало о том, что ей эта встреча отнюдь не доставляет удовольствия.
   – Это что тут? – спросила она.
   – Один из огородов, – ответил старик.
   – А там? – Мэри указала на другую зеленую дверь.
   – Еще один. – Сухо и коротко. – Есть еще один, по ту сторону стены, а с другой стороны – фруктовый сад.
   – Я могу туда пройти? – спросила Мэри.
   – Если хочешь. Но там нечего смотреть.
   Мэри не удостоила его ответом. Прошагав вперед по дорожке, она вышла в другую дверь и там снова нашла стены, зимние овощи, стеклянные теплицы, но в дальней стене имелась еще одна дверь, и вот она-то была закрыта. Может, это она ведет в сад, где уже десять лет никто не бывал? Будучи девочкой отнюдь не робкой и имея привычку делать все, что хочется, Мэри подошла к двери и повернула ручку. Она надеялась, что дверь не откроется, так как хотела убедиться, что нашла тайный сад, но дверь легко открылась, Мэри прошла через нее и очутилась во фруктовом саду. Он тоже был окружен стеной, голые фруктовые деревья росли и вдоль нее, и вообще повсюду, поднимаясь из коричневой, побитой зимним холодом травы, но больше никакой зеленой двери нигде видно не было. Мэри поискала и, дойдя до дальнего конца сада, заметила, что стена там не кончается, а поворачивает, похоже, огораживая какое-то место. Остановившись, Мэри оглядела верхушки деревьев, поднимавшиеся над стеной, и увидела птицу с ярко-красной грудкой, сидящую на самой верхней ветке одного из них; внезапно птица залилась своей зимней песней – словно, увидев Мэри, звала ее.
   Мэри замерла, заслушавшись, и каким-то образом бодрое дружелюбное птичье пение вызвало у нее приятное чувство – ведь даже маленькая девочка с тяжелым характером может ощущать себя одинокой, а этот большой дом с запертыми комнатами, эти обширные голые пустоши и этот большой голый сад заставили Мэри почувствовать себя так, словно на свете не осталось никого кроме нее. Будь она ласковым ребенком, привыкшим жить в любви, это разбило бы ей сердце, но даже такая, какой она была, «злючка Мэри-Всё-Наперекор» чувствовала себя брошенной, и маленькая красногрудая птичка вызвала на ее вечно угрюмом лице подобие улыбки. Мэри слушала пение, пока птичка не улетела. Она не походила на индийских птиц и понравилась Мэри. Вот бы увидеть ее снова! Может, эта птица живет в тайном саду и все о нем знает?
   Вероятно, потому, что ей совсем нечего было делать, Мэри так много думала о таинственном саде. Ее разбирало любопытство, хотелось увидеть, как он выглядит. Зачем мистер Арчибальд Крейвен похоронил ключ? Если он так любил свою жену, почему так ненавидит ее сад? Мэри было интересно, увидит ли она когда-нибудь своего дядю, но она знала, что, если увидит, он ей не понравится, и она не понравится ему и будет стоять и смотреть на него молча, хотя ей до смерти захочется спросить, почему он так странно поступил.
   «Меня никто никогда не любил, и я никогда никого не любила, – думала она. – И я никогда не смогу вести себя так, как дети Кроуфордов, – те всегда болтают, смеются и шумят.»
   Мэри подумала о птичке, о том, как та словно бы пела специально для нее, и, представив себе верхушку дерева, на которой та сидела, вдруг остановилась посреди дорожки как вкопанная.
   «Это дерево растет в секретном саду, я почти уверена, – мысленно произнесла она. – То место окружает стена, и в ней нет двери».
   Мэри вернулась в первый огород и застала там старика, перекапывающего землю. Встав рядом, она несколько минут наблюдала за его работой со свойственной ей легкой надменностью. Поскольку он не обращал на нее никакого внимания, в конце концов пришлось ей самой заговорить с ним:
   – Я прошлась по другому огороду, – сказала она.
   – Это не возбраняется, – раздраженно ответил старик.
   – И заходила во фруктовый сад.
   – Сторожевых собак там, вроде, нет, покусать тебя было некому, – заметил он.
   – Но в другой сад оттуда пройти нельзя – нет двери, – продолжила девочка.
   – В какой такой другой сад? – резко спросил старик, перестав копать.
   – В тот, что за стеной, – ответила госпожа Мэри. – Там растут деревья, я видела их верхушки. На одной из них сидела птица и пела.
   К ее удивлению, выражение его угрюмого обветренного лица изменилось. По нему медленно расползлась улыбка, и садовник показался ей другим человеком. Это навело ее на мысль: насколько приятней выглядит человек, когда улыбается. Ей никогда раньше не приходило это в голову.
   Садовник повернулся в ту сторону, где располагался фруктовый сад, и начал тихо и мелодично свистеть. Мэри не могла понять, как такой угрюмый человек может издавать столь чудесные звуки.
   И почти тут же произошло нечто удивительное. Мэри услышала приближавшийся тихий шорох в воздухе – это к ним подлетала красногрудая птичка; она села на большой ком земли прямо у ног садовника.
   – А вот и он, – усмехнулся садовник и заговорил с птицей, как с ребенком: – И где ж ты был, безуёмной бродяга-попрошайка? – сказал он. – Сколько уж я тебя не видал. Неужто женихаться начал? Вроде весна еще не пришла. Больно ты ранний.
   Птичка склонила голову набок и кротко посмотрела на него блестящим глазом, напоминавшим черную каплю росы. Судя по всему, птаха была хорошо знакома с садовником и ничуть его не боялась. Потом она принялась прыгать и клювом бодро разбрасывать землю в поисках семян и насекомых. На сердце у Мэри потеплело от незнакомого чувства: птичка казалась такой хорошенькой, веселой и какой-то… человечной. У нее было крохотное округлое тельце, изящный клювик и тоненькие стройные ножки.
   – Птенец всегда прилетает, когда вы его зовете? – едва ли не шепотом спросила она.
   – Ага, завсегда. Я его знаю с тех пор, как он еще был почти неоперившимся. Попробовал вылететь из гнезда и очутился на соседнем огороде, а перелететь через стену обратно у него еще силенок не хватало, вот я его и выхаживал несколько дней, так мы подружились. А когда он смог перебраться через стену снова, оказалось, что выводок его улетел, он остался один и вернулся ко мне.
   – А что это за птица? – спросила Мэри.
   – А ты не знаешь? Это красногрудая малиновка, по-другому – робин, они самые ласковые и самые любопытные птицы на свете. Почти такие же ласковые, как собаки, – если знаешь, как с ними поладить. Он прилетает время от времени, прыгает здесь, клюет и зыркает на нас. Он и сейчас знает, что мы про него говорим.
   Этот старик был самым странным человеком, какого Мэри когда-либо видела. Он смотрел на кругленькую птичку в красной жилетке так, словно любил ее и гордился ею.
   – Он кичливый, – усмехнулся старик, – любит, когда про него речь. И любопытный – в жизни не видал таких любопытных и настырных. Всегда прилетает глянуть, что я сажаю. Знает все, до чего мистеру Роучу и дела нет. Если уж тут и есть главный садовник, так это он.
   Пернатый «садовник» прыгал вокруг, деловито расклевывая землю, а время от времени останавливался и смотрел на них. Мэри казалось, что его черные глазки-росинки глядят на нее с большим любопытством. Похоже, он и впрямь хотел все о ней узнать. У Мэри еще больше потеплело на сердце, что было для нее очень непривычно.
   – А куда улетел остальной выводок? – спросила она.
   – Кто ж его знает? Родители выталкивают их из гнезда, заставляют махать крыльями, и они тут же разлетаются – глазом моргнуть не успеешь. Этот-то сметливый, враз докумекал, что остался один.
   Мэри на шаг приблизилась к птице и пристально вгляделась в нее.
   – Я тоже одна, – произнесла она.
   До того момента она не сознавала, что именно этот факт и сделал ее угрюмой и вечно сердитой. Понимание пришло в тот момент, когда птица посмотрела на нее, а она посмотрела на птицу.
   Старый садовник, сдвинув на затылок шапку со своей лысой головы, с минуту внимательно смотрел на нее.
   – Видать, ты и есть та осталица из Индии? – спросил он.
   Мэри кивнула.
   – Тогда неудивительно, что ты одинёшенька. Только тут тебе лучше не станет, – сказал он и снова принялся копать, глубоко вонзая лопату в черную жирную землю. Птица продолжала деловито скакать поблизости.
   – Как вас зовут? – поинтересовалась Мэри.
   Он распрямился и ответил:
   – Бен Уизерстафф. – А потом добавил с мрачным смешком: – Я и сам один – вот разве что он у меня есть. – Он ткнул пальцем в сторону робина. – Он – мой единственный свет в окошке.
   – А у меня нет друзей, – сказала Мэри. – И никогда не было. Моя айя меня не любила, и я никогда ни с кем не играла.
   У йоркширцев принято говорить что думаешь с откровенной прямотой, а Бен Уизерстафф был настоящим йоркширцем, всю жизнь прожившим на вересковых пустошах.
   – Ну, тады мы с тобой два сапога пара, – сказал он. – Сделаны из одного теста. И лицом оба не вышли, и норовы у нас обоих – голову даю на отрез – поганые, под стать мрачному виду.
   Такая прямота не была привычна Мэри Леннокс, ей никогда в жизни никто не говорил в глаза правду о ней самой. Слуги-туземцы только кланялись и повиновались, что бы она ни делала. А о своей внешности она особенно не задумывалась, но теперь ей стало интересно: действительно ли она так же непривлекательна, как Бен Уизерстафф, и на самом ли деле у нее такой же угрюмый вид, какой был у него до того, как прилетел его пернатый друг? Более того, ей стало интересно, правда ли, что у нее «поганый характер». Мэри почувствовала себя неуютно.
   Внезапно позади нее раздался чистый журчащий звук. Она стояла в двух шагах от молодой яблони, а робин, взлетев на одну из ветвей, разразился короткой мелодичной трелью. Бен Уизерстафф от души рассмеялся.
   – Зачем он это сделал? – спросила Мэри.
   – Задумал подружиться с тобой, – ответил Бен. – Будь я проклят, если ты ему не приглянулась.
   – Я? – удивилась Мэри. Она осторожно подошла к деревцу и запрокинула голову.
   – Хочешь стать моим другом? – спросила она птицу так, будто разговаривала с человеком. – Хочешь? – И сказала она это не своим резким высоким голосом и не своим «индийским» повелительным тоном, а таким мягким, умоляющим и исполненным надежды, что Бен Уизерстафф удивился так же, как удивилась она, услышав, как он свистом подзывает птицу.
   – Ого, – воскликнул Бен, – да ты, видать, можешь говорить ласково, по-людски, как будто ты и впрямь настоящий ребенок, а не сварливая старуха. Ты с ним разговариваешь, прям как Дикон со своими дикими животными на пустоши.
   – Вы знаете Дикона? – Мэри стремительно повернулась к нему.
   – Кто ж его не знает. Он везде шлёндрает. Его каждый куст и каждая ягода знают. Не сомневаюсь, что лисы спокойно показывают ему свои норы с лисятами и жаворонки не прячут своих гнезд.
   Мэри хотелось задать еще несколько вопросов. Дикон возбуждал ее любопытство почти так же, как заброшенный сад. Но как раз в этот миг робин, закончив свою песню, вздрогнул крылышками, расправил их и улетел. Визит был окончен, его ждали другие дела.
   – Он перелетел через стену! – воскликнула Мэри, провожая его взглядом. – А теперь через другую, во фруктовый сад! А теперь в тот сад, где нет двери!
   – Он там живет, – сказал старик Бен. – Там он вылупился из яйца. Если он женихается, то обхаживает каку-нить мадаму малиновку, которая тож живет там в старом розовом дереве.
   – Розовом дереве? Разве бывают розы, которые растут на деревьях?
   Бен Уизерстафф снова взялся за лопату и продолжил копать.
   – Десять лет назад были, – пробормотал он.
   – Я бы хотела на них посмотреть, – сказала Мэри. – Где дверь, которая ведет в тот сад? Должна же где-то быть дверь.
   Бен вонзил лопату глубоко в землю и стал таким же неприветливым, каким был в первый момент их встречи.
   – Была десять лет назад, а тепере нетуть, – сказал он.
   – Как это нет двери? – воскликнула Мэри. – Должна быть.
   – Должна, да никому ее не найти. И не твоего ума это дело. Не будь настырной, не суй свой нос куда не след. Ладно, мне робить надо. Иди отсюдова, поиграй где-нить в другом месте. Нету у меня времени лясы точить с тобой.
   Он выдернул лопату из земли, закинул ее на плечо и ушел, не взглянув на Мэри и даже не попрощавшись.

Глава V. Плач в коридоре

   Поначалу каждый следующий день был для Мэри Леннокс точно таким же, как все остальные. Утром она просыпалась в своей устланной коврами комнате и видела Марту, стоящую на коленях у камина и разжигающую в нем огонь, потом завтракала в детской, где не было ничего интересного, потом смотрела в окно на необъятные пустоши, расстилающиеся во все стороны и, казалось, карабкающиеся в небо на горизонте; она понимала, что, если останется в доме, делать ей будет совершенно нечего, и выходила наружу. Девочка не знала, что это лучшее, что она могла сделать для себя: когда она быстро шла, а иногда и бежала по дорожкам и по подъездной аллее, кровь начинала быстрее циркулировать по ее жилам, и, сопротивляясь ветру, который дул из пустоши, она становилась сильней. Мэри бегала лишь для того, чтобы согреться, и ненавидела ветер, кидавшийся ей в лицо, ревевший и толкавший ее назад, словно какой-то невидимый великан, но, глубоко вдыхая порывистый свежий воздух, несшийся над вереском, она наполняла легкие чем-то полезным для своего худенького тела, и это придавало румянца ее щекам и блеска ее обычно тусклым глазам, хотя сама она и не отдавала себе в этом отчета.
   Однако после нескольких дней, почти полностью проведенных вне дома, однажды утром она проснулась и поняла, что такое чувство голода. Сев завтракать, она не посмотрела на кашу с презрением и не отодвинула тарелку, как обычно, а взяла ложку, начала есть и не останавливалась, пока тарелка не опустела.
   – Ого, вижу, сегодня ты отлично управилась, – сказала Марта.
   – Каша сегодня вкусная, – ответила Мэри, сама себе немного удивляясь.
   – Это все воздух пустоши, он нагоняет аппетит, – объяснила Марта. – На твое счастье, у тебя есть чем насытиться. У нас в доме двенадцать желудков с хорошим аппетитом, только заполнять их нечем. Вот будешь каждый день играть на воздухе – и мясца нагуляешь, и желтушность у тебя пройдет.
   – Я там не играю, – сказала Мэри. – Там не с чем играть.
   – Не с чем играть! – воскликнула Марта. – Да у нас дети и палки, и камни для игры приспосабливают. И просто гоняют, вопят и все вокруг разглядывают.
   Мэри не вопила, но разглядывать разглядывала. Больше нечего было делать. Она раз за разом обходила огороды и дорожки в парке. Иногда ей хотелось повстречаться с Беном Уизерстаффом, но, хотя она и видела его несколько раз, он был слишком занят работой или чересчур неприветлив. Однажды, едва она направилась к нему, он нарочно поднял лопату и повернулся, как будто собираясь уйти.
   Было место, куда она ходила чаще, чем в другие: длинная дорожка с внешней стороны стены, окружавшей сады и огороды. Вдоль нее тянулись оголенные сейчас цветочные бордюры, а сама стена густо заросла плющом. В одном месте темно-зеленый покров казался плотнее, чем везде, – как будто к нему давно никто не прикасался, – остальной плющ был аккуратно подстрижен, но здесь, в дальнем конце дорожки, выглядел так, словно его не стригли вообще никогда.
   Это место Мэри заметила через несколько дней после разговора с Беном Уизерстаффом и, остановившись, задумалась: почему так? Она как раз стояла в раздумье и смотрела вверх, на длинный побег плюща, который трепал ветер, когда алый всполох промелькнул в воздухе, она услышала звонкий щебет и на верху стены увидела робина – красногрудого друга Бена Уизерстаффа, он сидел, свесившись вниз, склонив головку набок, и разглядывал ее.
   – Ой, это ты! – воскликнула Мэри. – Это ты? – И ее вовсе не удивило, что она разговаривает с ним так, словно уверена, что он ее понимает и отвечает ей.
   Он действительно отвечал: щебетал и чирикал, прыгая по стене, как будто что-то рассказывал. И госпоже Мэри показалось, что она понимает его без слов, как если бы он сказал: «Доброе утро! Чудесный ветер, правда? Чудесное солнце. Все чудесно, правда? Давай вместе почирикаем и попрыгаем. Ну, давай! Давай!»
   Мэри начала смеяться и побежала за ним, скакавшим по стене и время от времени перелетавшим с места на место. Бледная, худенькая, низкорослая и некрасивая Мэри выглядела в этот миг почти миленькой.
   – Ты такой хороший! Такой хороший! – кричала она, топая по дорожке и пытаясь чирикать и свистеть на ходу, хотя совсем не умела этого делать. Но робин, похоже, был вполне доволен и отвечал ей таким же чириканьем и свистом. Наконец, расправив крылышки, он стрелой взлетел на вершину дерева, уселся там и громко запел.
   Это напомнило Мэри их первую встречу. Он раскачивался тогда на ветке, а она стояла под деревом. Теперь она вышла сюда другой дорогой, но дерево явно было тем же самым.
   «Там за стеной сад, в который никто не может войти, – мысленно сказала Мэри. – Сад без дверей. Робин там живет. Как бы мне хотелось увидеть этот сад!»
   Она побежала по дорожке до зеленой двери, через которую вошла в то первое утро, и дальше – до следующей двери, во второй огород, потом – во фруктовый сад. Подняв голову, она увидела верхушку дерева, росшего по другую сторону поперечной стены, и сидевшего на ней робина, который, закончив петь, принялся клювом чистить перышки.
   – Это тот самый сад, – сказала она. – Я уверена, что это он.
   Мэри пошла вдоль стены, тщательно осматривая ее, но обнаружила лишь то же, что и прежде: двери в ней не было. Она промчалась назад через огороды, выбежала на внешнюю дорожку и снова двинулась вдоль длинной, увитой плющом стены в самый дальний конец, внимательно присматриваясь, но никакой двери не находилось. Тогда она отправилась в противоположный конец, снова внимательно вглядываясь, но и тут двери не оказалось.
   – Это очень странно, – сказала она. – Бен Уизерстафф говорил, что двери нет, и ее действительно нет. Но ведь была же она десять лет назад, иначе что за ключ похоронил мистер Крейвен?
   Это так занимало все ее мысли и становилось так интересно, что она уже ничуть не жалела о своем приезде в Мисслтуэйт-Мэнор. B Индии всегда было жарко, и Мэри чувствовала себя слишком вялой, чтобы чем-то интересоваться. Следовало признать, что свежий ветер с пустоши начал сдувать паутину с ее юных мозгов и немного взбодрил ее.
   Мэри провела на воздухе весь день, и вечером, когда села ужинать, была голодной, сонной и довольной. Она вовсе не сердилась на Марту за то, что та болтала без умолку. Девочке даже нравилось слушать ее, и в конце концов она решила задать вопрос. Покончив с ужином, Мэри уселась на коврик перед камином и спросила:
   – А почему мистер Крейвен ненавидит тот сад?
   Она попросила Марту задержаться, и горничная ничего не имела против. Девушка была очень молода и привыкла к шумному дому, полному братьев и сестер, поэтому скучала в большой комнате для прислуги внизу, где лакей и старшие горничные насмехались над ней из-за ее йоркширского говора, считали ее деревенщиной и шептались только друг с другом. А Марта любила поговорить, и странная девочка, жившая в Индии и привыкшая к тому, что ее обслуживали «черные», была в новинку и привлекала ее.
   Не дожидаясь приглашения, она тоже уселась перед камином.
   – Ты никак не можешь позабыть тот сад? – сказала она. – Я так и знала. Со мной творилось то же самое, когда я впервые про него услыхала.
   – Так почему он его ненавидит? – повторила свой вопрос Мэри.
   Поджав под себя ноги, Марта уселась поудобней.
   – Слышь, как ветер уландает вокруг дома? – сказала она. – Ты б вряд ли на ногах устояла, окажись сегодня ночью на пустоши.
   Мэри не знала, что значит «уландает», пока не прислушалась. Должно быть, так Марта называла тот глухой, вызывающий содрогание рев, который носился и носился вокруг дома, словно какой-то никому не видимый великан бился в его стены и окна, желая ворваться внутрь. Но поскольку было ясно, что сделать это ему не удастся, Мэри чувствовала себя в тепле и безопасности, сидя в комнате, где жарко горел камин.
   – Так почему все же он так его ненавидит? – перестав прислушиваться к ветру, повторила она, твердо вознамерившись получить от Марты ответ, если та его знает.
   Наконец Марта сдалась.
   – Только имей в виду, – сказала она, – что миссис Медлок не велела болтать про это. В этом доме полно такого, про что нельзя болтать. Так приказал местер Крейвен. Он говорит, что заботы прислуги его не касаются. Если б не тот сад, он не стал бы таким, какой он теперь. Это был сад миссус Крейвен, она сама его устроила, как только они поженились. Она его обожала, и они вдвоем, бывало, растили там цветы, а никому из садовников и носа казать не разрешалось. Заходили они туда вдвоем, закрывали дверь и проводили там много часов – читали и разговаривали. Она-то совсем еще девочкой была. И росло в том саду старое дерево. Одна ветка на нем изогнулась, прямо как кресло. Миссус Крейвен посадила розы так, что они обвивали ее, и любила на ней сидеть. Но один раз, когда она на ней сидела, ветка обломилась, миссус Крейвен упала на землю да так повредилась, что невдóлги померла. Врачи думали, что хозяин сойдет с ума и сам умрет. Вот почему он так ненавидит тот сад. С тех пор никто туда не входил, и он запрещает всем даже говорить про него.
   Больше Мэри вопросов не задавала. Она сидела, глядя на полыхающий огонь, прислушивалась к тому, как «уландает» ветер, и ей казалось, что «уландал» он теперь громче, чем прежде.
   В этот момент с ней происходило нечто замечательное. Четыре хороших события случились в ее жизни с тех пор, как она приехала в Мисслтуэйт-Мэнор: она почувствовала, что понимает робина и он понимает ее; бегая на ветру, разогнала в себе кровь, и та стала горячей; впервые в жизни испытала чувство здорового голода и вот теперь обнаружила, что значит почувствовать жалость к другому человеку. Мэри выздоравливала.
   Но, прислушиваясь к ветру, она вдруг стала различать и какой-то другой звук. Она не понимала, что это, потому что поначалу почти не выделяла его из шума ветра. Звук был странным – как будто где-то плакал ребенок, а ветер и сам иногда выл, как ребенок, но в конце концов госпоже Мэри стало ясно, что звук идет изнутри дома, а не снаружи. Издалека, но изнутри. Она повернулась к Марте.
   – Слышишь? Как будто кто-то плачет, – сказала она.
   Марта вдруг смутилась.
   – Нет, – ответила она. – Это ветер. Иногда он воет так, будто кто-то заблудился на пустоши и плачет. Ветер вообще по-разному может завывать.
   – Да ты прислушайся, – настаивала Мэри. – Это здесь, в доме, в конце одного из тех длинных коридоров.
   В этот момент где-то внизу как будто открылась дверь, потому что сильно потянуло сквозняком, и дверь комнаты, в которой они сидели, с треском распахнулась. Обе они от испуга вскочили на ноги, порывом воздуха задуло свечи, и плач донесся до них из дальнего коридора отчетливей, чем прежде.
   – Вот! – воскликнула Мэри. – Я же тебе говорила! Кто-то плачет. И это не взрослый человек.
   Марта бросилась к двери, прикрыла ее и заперла на ключ, но прежде чем она это сделала, они обе услышали звук со стуком захлопнувшейся где-то в конце коридора другой двери, после чего наступила полная тишина, даже ветер на несколько мгновений перестал «уландать».
   – Это был ветер, – упрямо повторила Марта. – А если не он, так крошка Бетти Баттеруорт, судомойка. У нее сегодня весь день зуб болел.
   Но Мэри почувствовала тревогу и неловкость в ее словах и очень пристально взглянула на нее. Она не поверила Марте.

Глава VI. «Там кто-то плакал… плакал!»

   На следующий день на землю обрушился шквальный ливень, и когда Мэри выглянула в окно, пустошь была почти скрыта за пеленой серого тумана и облаков. О том, чтобы выйти на прогулку, не могло быть и речи.
   – Что вы делаете дома, когда идет такой дождь? – спросила она у Марты.
   – Главное – стараемся не путаться друг у друга под ногами, – ответила та. – Нас сразу становится так много! У нашей матеньки добрый нрав, но даже она не выдерживает. Старшие уходят в хлев и там играют. Дикону, тому мокрядь нипочем. Он все одно выходит, как будто там солнце светит. Говорит, что в дождь видит все таким, каким оно не бывает в хорошую погоду. Раз в сильный ливень нашел лисьего щенка, почти утонувшего в своей норе, и притащил его домой за пазухой, чтоб тот не замерз. Лисицу-мать застрелили поблизости, нору затопило, и весь остальной помет утонул. Теперь лисенок у нас живет. А в другой раз нашел почти потонувшего ворона и приручил. Его зовут Сажа, такой он черный, и он везде прыгает и летает за Диконом.
   Прошло то время, когда Мэри возмущала непринужденная болтовня Марты. Она даже стала находить ее занятной и жалела, когда Марта замолкала или уходила. Истории, которые рассказывала ей айя, когда она жила в Индии, были совершенно непохожи на Мартины истории о доме среди пустоши, вмещающем четырнадцать человек, живущих в четырех маленьких комнатах и никогда не наедавшихся досыта. Дети, судя по всему, толклись в нем и сами себя занимали, как выводок добродушных щенков колли. Больше всего Мэри интересовали мать и Дикон. Когда Марта рассказывала о том, что сказала или сделала «матенька», это всегда действовало успокаивающе.
   – Если бы у меня был ворон или лисенок, я бы могла с ним играть, – сказала Мэри. – Но у меня никого нет.
   Марта посмотрела на нее растерянно.
   – Ты вязать умеешь? – спросила она.
   – Нет, – ответила Мэри.
   – А шить?
   – Нет.
   – А читать?
   – Это умею.
   – Тогда почему бы тебе что-нибудь не почитать? Или не поучиться немного письму? Ты уже достаточно большая, чтобы самой учиться по книжкам.
   – Нет у меня никаких книг, – ответила Мэри. – Те, что были, остались в Индии.
   – Жалко, – сказала Марта. – Если б миссис Медлок разрешила тебе пойти в библиотеку, там этих книжек навалом.
   Мэри не спросила, где находится библиотека, потому что внезапно ей в голову пришла новая идея. Она решила, что сама найдет ее. Насчет миссис Медлок она не беспокоилась – та всегда сидела внизу, в своей удобной гостиной. В этом странном доме люди вообще редко встречались друг с другом. Собственно, и встречаться-то было не с кем, кроме слуг, а когда хозяин отсутствовал, те вольготно проводили время внизу, в огромной кухне, увешанной сверкающей медной и оловянной посудой, и в просторной людской, где ежедневно по четыре-пять раз обильно трапезничали и устраивали себе шумные развлечения, если миссис Медлок не было поблизости.
   Мэри кормили исправно, по расписанию, и Марта прислуживала ей за столом, но никому не было до нее никакого дела. Миссис Медлок наведывалась к ней каждый день или раз в два дня, но никто не интересовался, чем она занимается, и не говорил ей, что делать. Она предполагала, что в Англии именно так принято обращаться с детьми. В Индии айя находилась при ней неотлучно, следовала за ней повсюду и служила ей верой и правдой. Ее присутствие зачастую даже утомляло Мэри. Теперь никто за ней не ходил, и она училась одеваться сама, потому что, если она желала, чтобы Марта подавала ей вещи или помогала их надевать, та смотрела на нее, как на дурочку-неумеху.
   – Ты в своем уме? – сказала она ей однажды, когда Мэри стояла и ждала, чтобы Марта надела ей перчатки. – Наша Сьюзен-Энн вдвое сообразительней тебя, хотя ей всего четыре года. Иногда кажется, что у тебя мозги набекрень.
   После этого Мэри целый час хранила недовольную мину, но это заставило ее взглянуть на некоторые вещи по-новому.
   Тем утром, после того как Марта последний раз раздула угли в камине и ушла вниз, она, минут десять глядя в окно, размышляла над новой идеей, которая пришла ей в голову, когда она услышала о библиотеке. Сама по себе библиотека не очень ее интересовала, потому что она не была большой любительницей чтения, но упоминание о ней снова навело ее на мысль о сотне комнат, запертых на ключ. Интересно, действительно ли они заперты и что она обнаружит, если ей удастся проникнуть в какую-нибудь из них? Неужели их действительно сто? Почему бы ей не пройтись и не проверить, сколько дверей она насчитает? В такой день, когда на улицу не выйдешь из-за дождя, это будет каким-никаким занятием. Ее никогда не учили спрашивать разрешения что-либо сделать, и для нее не существовало никаких авторитетов, поэтому ей бы и в голову не пришло спросить у миссис Медлок, можно ли походить по дому, даже если бы она с ней встретилась.
   Открыв дверь, Мэри вышла в коридор и пустилась в странствие. От этого длинного коридора отходило много других, в конце концов он привел ее к короткому лестничному маршу; поднявшись по ступенькам, девочка очутилась в еще одном коридоре, тоже заканчивавшемся лесенкой. И повсюду – двери, двери, двери… А на стенах – картины. На некоторых были изображены темные странные пейзажи, но чаще всего встречались портреты мужчин и женщин в причудливых величественных костюмах из шелка и бархата. В одной галерее все стены занимали такие портреты. Мэри и представить себе не могла, что в доме их может быть так много. Медленно двигаясь вдоль этой галереи, она разглядывала лица, которые как будто тоже глазели на нее. Ей казалось, что все эти люди недоумевали: что делает в их доме маленькая девочка из Индии? На некоторых портретах были изображены дети – маленькие девочки в пышных шелковых платьях, доходивших до пола и колоколом стоявших на своих кринолинах, и мальчики с длинными волосами, в костюмах с рукавами-буфами, кружевными воротниками или нарядными рюшами вокруг шеи. У детских портретов она всегда задерживалась, ей доставляло удовольствие гадать, как звали этих детей, куда они подевались и почему так странно одеты. Была среди них одна чопорная некрасивая девочка, чем-то похожая на нее. Одетая в зеленое парчовое платье, на пальце она держала зеленого попугая, а в ее остром взгляде сквозило любопытство.
   – Где ты теперь? – вслух обратилась к ней Мэри. – Вот бы ты оказалась здесь.
   Наверняка ни одной другой девочке не доводилось так странно проводить утро. Казалось, что во всем этом необъятном замысловато построенном доме нет никого, кроме нее самой, маленькой девочки, бродящей вверх-вниз по лестницам, по широким и узким коридорам, по которым, как ей казалось, до нее никто не ходил. Раз в доме столько комнат, кто-то должен был когда-то в них жить, но кругом царила такая пустота, что в это не верилось.
   Только поднявшись на второй этаж, Мэри попробовала поворачивать дверные ручки. Все двери оказались заперты, как и говорила миссис Медлок, но после многих безуспешных попыток одна из них поддалась. В первый момент Мэри даже испугалась, почувствовав, что ручка поворачивается без труда, а когда она толкнула саму дверь, та медленно и тяжело отворилась. Массивная дверь вела в просторную спальню. Ее стены были украшены расшитыми драпировками, повсюду стояла инкрустированная мебель, какую она видела в Индии. Широкое окно с освинцованными стеклянными панелями выходило на пустошь, а над каминной полкой висел еще один портрет той самой чопорной некрасивой девочки, которая смотрела на Мэри с еще большим любопытством.
   «Может, она когда-то спала здесь? – подумала Мэри. – Она на меня так смотрит, что делается не по себе».
   После этого Мэри открывала другие двери, еще и еще, насмотрелась на такое количество комнат, что даже устала, и, хотя не считала их, начала верить, что их действительно сто. Во всех висели старинные портреты или ковры, на которых были вытканы чудные сцены. Почти в каждой она находила необычные предметы мебели и диковенные орнаменты.
   В одной комнате, которая выглядела, как дамская гостиная, висели портьеры из вышитого бархата, а в застекленном шкафу стояло около сотни маленьких слонов из слоновой кости. Они различались по размеру, у некоторых на спинах высились паланкины и сидели погонщики. Были довольно большие слоны и совсем маленькие, которые казались слонятами. Мэри видела резные фигурки из слоновой кости в Индии и знала о слонах все. Открыв шкаф, она встала на ножную скамеечку и довольно долго играла со слониками, пока ей в голову не стукнуло, что она ушла далеко от собственной комнаты и точно не знает, где находится.
   – Боюсь, я опять повернула не туда, – сказала она, остановившись в конце короткого коридора с ковром на стене, – и теперь не знаю, куда идти. Как тут тихо!
   Как только она это произнесла, тишину нарушил какой-то звук. Он походил на плач, но не совсем такой, как тот, что она слышала накануне вечером; это было капризное детское нытье, которое скрадывали стены.
   – Сейчас он ближе, чем вчера, – сказала Мэри, сердце ее учащенно забилось. – И это действительно плач.
   Она случайно оперлась о ковер, возле которого стояла, и отскочила в испуге назад: ковер прикрывал дверь, та открылась от ее прикосновения, и Мэри увидела за ней еще один коридор, по которому шла миссис Медлок со связкой ключей в руке, вид у нее был очень сердитый.
   – Ты что тут делаешь? – грозно спросила она и, схватив Мэри за руку, потащила ее прочь. – Что я тебе говорила?
   – Я свернула не за тот угол, – объяснила Мэри. – Не знала, куда идти, и услышала чей-то плач.
   В этот момент она почти ненавидела миссис Медлок, но в следующий возненавидела ее еще больше.
   – Ничего подобного ты не слышала, – заявила экономка. – Сейчас же отправляйся в свою детскую, или я надеру тебе уши.
   Продолжая держать девочку за руку, она потащила ее, подталкивая, по одному коридору, затем по другому и втолкнула в детскую.
   – А теперь сиди там, где тебе велено сидеть, иначе я тебя запру. Лучше бы хозяин нанял тебе гувернантку, как собирался. За тобой нужен глаз да глаз. У меня других забот полон рот.
   Она вышла, громко хлопнув дверью, а Мэри, побледнев от гнева, подошла к камину и уселась на коврик. Она не плакала, она скрежетала зубами.
   – Там кто-то плакал…плакал…плакал! – повторяла девочка.
   Она дважды слышала его и твердо вознамерилась все выяснить. Этим утром она уже много выяснила. Ей казалось, что она совершила долгое путешествие, по крайней мере, было чем занять себя: она поиграла со слониками и увидела серую мышь с ее выводком в гнезде, устроенном в бархатной подушке.

Глава VII. Ключ от сада

   Два дня спустя Мэри, открыв глаза, тут же села в постели и окликнула Марту:
   – Посмотри на пустошь! Посмотри на пустошь!
   Ночью ливень прекратился, ветер разогнал серый туман и облака и сам стих – сверкающее темно-синее небо высокой аркой накрывало пустошь. Никогда, никогда в жизни Мэри даже во сне не видела такого синего неба. В Индии небо было раскаленным и резало глаз, а прохладная синева этого неба искрилась, как вода прекрасного бездонного озера, и далеко-далеко вверху под куполом его синевы плыли маленькие облачка, напоминающие белоснежное овечье руно. Далеко расстилавшийся простор самой пустоши был уже не мрачным фиолетово-черным и не тоскливо-серым, а нежно-голубым.
   – Знамо! – с радостной улыбкой ответила Марта. – Ураган стих покуда. В это время года тут завсегда так. В одну ночь от него и следа не остается, как будто и не было его, и он не собирается возвращаться. Это потому что скоро весна. До нее еще далеко, но она уже идет.
   – А я думала, что в Англии всегда дождь и пасмурно, – сказала Мэри.
   – Да ты чо! Не-а! – заверила ее Марта, усевшись на пятки посреди своих разбросанных щеток и кистей. – Да ни сродясь!
   – Что это значит? – серьезно спросила Мэри. В Индии туземные слуги говорили на разных диалектах, иные из которых порой понимало всего несколько человек, поэтому она не удивлялась, когда Марта употребляла слова, ей неизвестные.
   Марта рассмеялась так, как в то, первое утро, и ответила:
   – Эва, опять я забалакала по-йоркширски, как не велит миссис Медлок. «Да ни сродясь» значит «да ничего подобного, никогда в жизни», только это проговаривать больно долго. Йоркшир – самое солнечное место на земле, когда солнце светит. Я ж тебе говорила, что пустошь тебе понравится, когда чуток пообвыкнешь. А вот погоди чо будет, когда золотой дрок да ракитник, да вереск зацветут! Везде лиловые колокольцы и тьма-тьмущая бабочек порхает, и пчелы жужжат, и жаворонки летают и заливаются. Как пить дать тебе захочется бежать туда на рассвете и целый день там околачиваться – как нашему Дикону.
   – Доберусь ли я туда когда-нибудь? – мечтательно сказала Мэри, глядя в окно на голубую даль. Вид был таким новым для нее, таким необозримым и чудесным, раскрашенным в такие божественные цвета!
   – Уж не знаю, – ответила Марта. – По моему разумению, так ты ногами не работала с самого рождения. Так пять миль не пройдешь. А дотуда, как до нашего дома – аккурат пять миль.
   – Я хотела бы посмотреть на ваш дом.
   Марта с любопытством взглянула на нее, потом вернулась к своим щеткам и кистям и снова принялась драить каминную решетку. Она отметила, что маленькое некрасивое личико девочки уже не такое кислое, как в то утро, когда она увидела его впервые. Оно чуть-чуть напоминало ей лицо сестренки Сьюзен-Энн, когда той чего-нибудь до смерти хочется.
   – Я спрошу у мамы, – сказала она. – Мама почти всегда знает, как все устроить. У меня выходной сегодня, пойду домой. Ох! Я так рада. Миссис Медлок высоко ставит мою маму. Может, маме удастся ее уговорить.
   – Мне нравится твоя мама, – сказала Мэри.
   – Она не может не понравиться, – согласилась Марта, не переставая работать.
   – Хоть я ее никогда не видела, – добавила Мэри.
   – Ну да, не видела, – ответила Марта. Она снова села на пятки, озадаченно потерла кончик носа тыльной стороной ладони, но закончила уверенно: – Знаешь, она такая добрая, такая работящая и чистоплотная, что ее нельзя не полюбить, видел ты ее или нет. Я когда иду домой в выходной день и перехожу через пустошь, мне прямо скакать от радости хочется.
   – И Дикон мне нравится, – сказала Мэри. – Хотя его я тоже никогда не видела.
   – Ну, – спокойно ответила Марта, – я ж тебе говорила, что его и птицы любят, и кролики, и дикие овцы, и даже лисы. Интересно, – она задумчиво посмотрела на Мэри, – что Дикон подумает о тебе?
   – Я ему не понравлюсь, – предположила Мэри в своей чопорной холодной манере. – Я никому не нравлюсь.
   Марта снова задумчиво посмотрела на нее.
   – А сама-то ты себе нравишься? – поинтересовалась она так, словно действительно хотела это узнать.
   Мэри замялась и, поразмыслив, ответила:
   – Ничуть. Правда. Но я об этом никогда прежде не задумывалась.
   Марта усмехнулась, словно ей пришло на ум какое-то домашнее воспоминание.
   – Однажды матенька мне кое-что сказала. Она стирала белье в лохани, а у меня было смурное настроение, и я плохо говорила про всех подряд. Тогда она повернулась ко мне и сказала: «Ты прям как маленькая ведьмочка! Стоишь тут и ворчишь: этот тебе не нравится, тот не нравится. А сама ты себе нравишься?» Я рассмеялась, и это меня вмиг растормошило.
   Накормив Мэри завтраком, она удалилась в хорошем настроении. Ей предстояло пройти пять миль через пустошь до своего дома, помочь своей маме со стиркой, потом напечь хлеба на целую неделю, но она собиралась получить от всего этого удовольствие.
   Зная, что Марты нет в доме, Мэри чувствовала себя еще более одинокой. Она поскорее собралась, вышла в сад и первым делом десять раз обежала цветник вокруг фонтана, добросовестно считая круги. Закончив пробежку, она почувствовала себя гораздо лучше. В солнечном свете вся окрестность выглядела по-другому. Высокое синее небо выгибалось аркой над Мисслтуэйт-Мэнором так же, как над пустошью. Запрокинув голову, Мэри пыталась представить, каково было бы лежать на одном из маленьких белоснежных облаков и плыть по небу. Отправившись в первый огород, она застала работавших там Бена Уизерстаффа и еще двух садовников. Перемена погоды, похоже, оказала на Бена благотворное влияние. Он по собственной инициативе заговорил с ней.
   – Весна на подходе. Чуешь, как ею запахло? – спросил он.
   Мэри глубоко вдохнула и действительно что-то учуяла.
   – Пахнет чем-то приятным – свежим и влажным, – сказала она.
   – Это добрая жирная земля, – ответил он, продолжая копать. – У ней хорошее настроение, она готовится дать жизни растеньям. Она завсегда возвеселяется, ковды настает время посадок. А зимой, ковды ей неча делать, горюнится. Тамотка, в цветочном саду, в глубине земли семена уже прочкнуться готовы. Солнце их согревает. Невдо́лги увидишь, как из черной земли острые зеленые ростки проклюнутся.
   – А что это будут за цветы? – спросила Мэри.
   – Крокусы, подснежники, желтые нарциссы. Видала их когда-нить?
   – Нет, – ответила Мэри. – В Индии после дождей сразу становится жарко, влажно, и все вокруг зеленое. Я думала, что растения вырастают за одну ночь.
   – Энти за ночь не вырастают, – сказал Уизерстафф. – Придется тебе подождать. Они потихоньку становятся чуть выше тут, выбрасывают новый побег там, сегодня один листок развернется, завтра другой. Ты понаблюдай.
   – Обязательно, – ответила Мэри.
   Вскоре она услышала тихий шорох крыльев и сразу поняла, что робин прилетел снова. Он был очень бойкий, жизнерадостный, прыгал совсем рядом с ее ногами, склонял головку набок и так хитро поглядывал на нее, что Мэри спросила Бена Уизерстаффа:
   – Думаете, он меня узнал?
   – Узнал ли он тебя? – возмущенно воскликнул садовник. – Да он помнит каждую капустную кочерыжку на огороде, чо уж говорить о людях. Он отродясь не видал тут девчонки, так что желает все о тебе разведать. И от него ажно [4 - Ажно – даже.] не пытайся ничо скрыть.
   – А в том саду, где он живет, растения тоже под землей просыпаются? – поинтересовалась Мэри.
   – В каком саду? – проворчал Уизерстафф и снова сделался угрюмым.
   – В том, где растут старые розовые деревья. – Мэри так хотелось узнать что-нибудь о том саде, что она не сдержалась и все-таки задала вопрос. – Там все цветы умерли или некоторые из них оживут летом? А розы там еще есть?
   – У него спроси. – Бен дернул плечом в сторону робина. – Это знает только он. Никто другой в тот сад не заглядывал уже десять лет.
   Десять лет – это долго, подумала Мэри. Десять лет назад она родилась.
   Продолжая размышлять, она медленно направилась прочь. Этот сад начинал ей нравиться так же, как начинали нравиться робин, и Дикон, и мама Марты. И Марта ей тоже начинала нравиться. Оказывается, людей, которые могут нравиться, очень много – особенно, если ты не привык испытывать симпатию к кому бы то ни было. В число людей Мэри, не задумываясь, включила и робина. Она вышла на дорожку, окружавшую увитую плющом стену, над которой виднелись верхушки деревьев, и, когда проходила по ней второй раз, случилось нечто в высшей степени интересное и волнующее – и все благодаря робину.
   Услышав чириканье, Мэри взглянула на голый цветочный бордюр слева от себя и увидела прыгавшего по нему робина, который притворялся, будто выклевывает что-то из земли, чтобы она не заподозрила, что он за ней следит. Но она поняла, что именно это он и делает, и ее охватил такой восторг, что она даже задрожала.
   – Так ты меня помнишь! – воскликнула она. – Помнишь! Ты – самое милое существо на свете!
   Она стала чирикать, говорить с ним, приманивать, а он скакал, кокетливо махал хвостиком и щебетал. Создавалось впечатление, что он с ней разговаривает. Его красная жилетка казалась шелковой, он раздувал грудку и выглядел таким красивым, таким великолепным и таким милым, что и впрямь казалось, будто он демонстрирует ей, каким важным и похожим на человека может быть робин. Госпожа Мэри напрочь забыла о том, что еще недавно была капризной и несговорчивой, когда он позволил ей подойти ближе, потом еще ближе, наклониться и попытаться «заговорить» с ним на его языке.
   О, подумать только, что он позволил ей так к себе приблизиться! Он знал, что ни за что на свете она не протянет к нему руку и никоим образом не напугает его. Он знал это, потому что был совсем как человек, только милее любого человека. Мэри чувствовала себя такой счастливой, что едва дышала.
   Цветочный бордюр оказался не совсем голым. На нем не осталось цветов, потому что многолетние растения срéзали на зиму, чтобы дать им отдых, но за бордюром росли смыкающиеся высокие и низкие кустики; робин прыгал под ними, и Мэри увидела, как он вскочил на маленькую кучку свежевырытой земли, остановился и стал искать червячка. Землю разрыли довольно глубоко – видимо, собака пыталась откопать крота.
   Мэри заглянула в ямку, не зная, откуда она тут взялась, и увидела, что в глубине ее что-то поблескивает. Это было нечто вроде ржавого железного или медного колечка, и, когда робин взлетел на ближайшее дерево, она протянула руку и подняла железку. Однако это оказалось не просто колечко: на нем висел старый ключ, который, судя по всему, пролежал в земле очень долго.
   Госпожа Мэри распрямилась и стала разглядывать его почти с испугом.
   – Может, это его закопали десять лет назад? – шепотом сказала она. – Может, это и есть ключ от того самого сада?!

Глава VIII. Робин показывает дорогу

   Она довольно долго разглядывала ключ, вертела его так и эдак и размышляла. Как уже говорилось, Мэри не учили спрашивать разрешения или советоваться о чем-нибудь со взрослыми. Она думала лишь о том, что, если это действительно ключ от запертого сада и ей удастся найти дверь, вероятно, она сможет открыть ее и увидеть, что там, за стеной и что случилось со старым розовым деревом. Именно потому, что сад был так долго недоступен, ей хотелось увидеть его. Наверняка он не такой, как другие сады, за десять лет в нем, должно быть, произошло что-нибудь необычное. А кроме того, если ей там понравится, она сможет ходить туда каждый день, запирать за собой дверь, придумает какую-нибудь игру, чтобы играть в нее сама с собой, потому что никто никогда не узнает, где она, все будут считать, что дверь по-прежнему заперта и ключ зарыт в землю. Эта идея ей очень понравилась.
   Жизнь, какую она вела – в полном одиночестве, в доме с сотней загадочных запертых комнат, – и отсутствие занятий, которые могли бы ее развлечь, расшевелили ее пассивный до той поры мозг и заставили работать воображение. Не приходилось сомневаться, что свежий, бодрящий чистый воздух пустошей сыграл в этом большую роль. Так же, как он пробудил в ней аппетит, так же как бег против ветра разогнал ее кровь, так же все это вместе взятое всколыхнуло мысли. В Индии всегда стояла жара, Мэри была слишком вялой и слабой, чтобы вообще о чем-то думать, но здесь она начала размышлять, и ей захотелось делать что-нибудь новое. А еще она стала не такой «наперекор», как прежде, хотя сама не знала почему.
   Спрятав ключ в карман, она принялась ходить по дорожке взад-вперед. Судя по всему, никто, кроме нее, сюда не заглядывал, поэтому она могла идти медленно, внимательно всматриваясь в стену, а точнее, в оплетавший ее плющ. Этот плющ сильно усложнял дело. Как пристально она его ни изучала, ничего, кроме гущи блестящих темно-зеленых листьев, видно не было. Это очень расстраивало Мэри. Она даже почувствовала, что к ней отчасти возвращается ее капризность. В который уж раз проходя по дорожке и видя верхушки деревьев над стеной, она говорила себе: как глупо быть так близко и не иметь возможности проникнуть внутрь. Она вернулась домой с ключом в кармане и решила, что всегда будет носить его с собой, выходя на прогулку, чтобы быть наготове, если когда-нибудь ей все же повстречается заветная дверь.
   Миссис Медлок позволила Марте переночевать дома, но велела утром быть на работе с румянцем во всю щеку и в наилучшем настроении.
   – Я встала в четыре часа утра, – рассказывала Марта. – Ох, как же расчудесно в пустоши на рассвете: птицы просыпаются, кролики шныряют туда-сюда. И не пришлось всю дорогу топать на своих двоих: какой-то человек подвез меня на телеге. Ой, я прям балдела от удовольствия!
   Истории о том, как она провела выходной, так и сыпались из нее. Мама была очень рада ее видеть, и они перестирали все что можно и напекли хлеба, и Марта даже испекла каждому из своих сестер и братьев по пирожку с начинкой из коричневого сахара.
   – Они были с пылу с жару, когда ребята прибежали с пустоши, где играли. И в доме так приятно пахло пирогами, и огонь в очаге хорошо горел – они аж завопили от радости. А Дикон сказал, что в таком доме, как наш, сам король мог бы жить.
   Вечером они все расселись вокруг очага, Марта и ее мама ставили заплатки на порванную одежду и штопали чулки, и Марта рассказывала им о девочке, которая приехала из Индии и которой там всю жизнь прислуживали те, кого Марта называла «черными», и поэтому девочка не умела сама даже чулки надевать.
   – Знаешь, им понравилось про тебя слушать, – сказала Марта. – Они хотели узнать все про черных и про корабль, на котором ты приплыла. Я всего и не знала, про что они спрашивали.
   Мэри немного подумала.
   – До твоего следующего выходного, – сказала она, – я расскажу тебе много нового, чтобы тебе было о чем им поведать. Думаю, им будет интересно узнать, как ездят на слонах и верблюдах, и о том, как офицеры охотятся на тигров.
   – Господи помилуй! – с восторгом воскликнула Марта. – Да у них бóшки снесет. А что, они и вправду это делают, мисс? Это ж будет почище зверинца, который, говорят, один раз привозили в Йорк.
   – Индия совсем не похожа на Йоркшир, – медленно, в раздумье произнесла Мэри. – Я никогда об этом не думала. А Дикону и твоей маме тоже было интересно, когда ты про меня рассказывала?
   – Еще как! У нашего Дикона прям чуть глаза на лоб не повылазили, такие они стали круглые, – ответила Марта. – А мама, та ужасно расстроилась из-за того, что ты живешь сама по себе. Она так и сказала: «Неужели мистер Крейвен не нанял для нее ни гувернантку, ни няню?» А я ответила: «Не-а, не нанял, хотя миссис Медлок говорит, что наймет, если вспомнит, только он может не вспомнить про это еще два или три года».
   – Не нужна мне никакая гувернантка! – резко вставила Мэри.
   – Но мама говорит, что в твоем возрасте уже надо учиться по книжкам и что должна быть женщина, которая присматривала бы за тобой, и еще она сказала: «Вот представь себе, Марта, как бы ты себя чувствовала в таком огромном доме, без мамы, совсем одна. Ты уж постарайся ее подбадривать». Я обещала.
   Мэри посмотрела на нее долгим серьезным взглядом.
   – А ты меня и подбадриваешь, – сказала она. – Я люблю слушать твои рассказы.
   Под конец Марта вышла из комнаты и вскоре вернулась, пряча что-то под фартуком.
   – А теперь посмотри, что я тебе принесла, – сказала она с веселой улыбкой. – Подарок.
   – Подарок! – воскликнула госпожа Мэри, а про себя подумала: как семья, в которой четырнадцать голодных ртов, может еще кому-то делать подарки?!
   – Через пустошь ехал торговец мелочовкой, и он остановил свою телегу возле наших дверей, – объяснила Марта. – Он вез кастрюли, сковородки и всякую всячину, но у мамы ни на что не было денег. Он уже собирался уезжать, как наша Лизабет-Эллен крикнула: «Мама, у него там скакалки с полосатыми красно-синими ручками!» И мама вдруг снова окликнула разносчика: «Послушайте, мистер, вернитесь! Сколько они стоят?» Он: «Два пенса». И мама начала шарить в карманах, а потом и говорит мне: «Марта, ты как хорошая девочка принесла мне свое жалованье. У меня каждый пенни на счету, но я хочу взять из этих денег два пенса, чтобы купить скакалку для ребенка, про которого ты рассказывала». И купила. Вот она, эта скакалка.
   Она достала ее из-под фартука и с гордостью продемонстрировала. Это была крепкая гибкая веревка с полосатыми красно-синими ручками на обоих концах, но Мэри Леннокс никогда прежде скакалки не видела, поэтому смотрела на нее с недоумением.
   – А это для чего? – с любопытством спросила она.
   – Для чего?! – воскликнула Марта. – Ты хочешь сказать, что в Индии нету скакалок? Слоны есть, верблюды и тигры есть, а скакалок нету? Неудивительно, что большинство людей там черные. Вот для чего она – смотри!
   Она выбежала на середину комнаты, взяла одну ручку скакалки в одну руку, другую – в другую и принялась прыгать, прыгать, прыгать. Развернувшись к ней лицом, Мэри неотрывно следила за ней, и люди на старых портретах, казалось, тоже наблюдали за Мартой, недоумевая: что эта простая служанка имеет наглость делать в их доме, прямо у них под носом? Но Марта их даже не замечала. Ее радовали удивление и любопытство, отражавшиеся на лице Мэри, и она продолжала скакать, считая вслух, пока не досчитала до ста.
   – Я и больше могла пропрыгать, – сказала она, остановившись. – В двенадцать лет я до пяти сотен допрыгивала, но тогда я была не такая толстая, как сейчас, и навыку не теряла.
   Мэри встала со стула в большом волнении.
   – Это так здорово, – сказала она. – Твоя мама – добрая женщина. Думаешь, я когда-нибудь тоже сумею так прыгать?
   – А ты попробуй, – предложила Марта, протягивая ей скакалку. – Сто раз сразу не прыгнешь, но, если навостришься, сможешь. Мама сказала: «Скакалка для нее – самое лучшее, что можно придумать. Самая полезная игрушка для ребенка. Пусть прыгает на свежем воздухе, разминает ноги и руки, от этого в них будет прибавляться силы».
   То, что силы в ногах и руках у госпожи Мэри маловато, стало ясно сразу, как только она начала прыгать. У нее не слишком ловко получалось, но ей так нравилось, что она не хотела останавливаться.
   – Одевайся и иди прыгать на улицу, – сказала Марта. – Мама велела сказать тебе, чтобы ты проводила на воздухе столько времени, сколько можешь, даже если дождик моросит, только одевайся потеплей.
   Надев пальто и шляпку, Мэри взяла скакалку и уже открыла дверь, но вдруг кое-что вспомнила и вернулась.
   – Марта, – сказала она, – это же были деньги из твоего жалованья. Твои два пенса. Спасибо тебе. – Получилось у нее неловко, потому что она не привыкла благодарить людей или замечать, что они что-то для нее сделали. – Спасибо, – повторила она и скованно протянула Марте руку, потому что не знала, что еще сделать.
   Марта неуклюже потрясла ее руку, как будто тоже была непривычна к изъявлениям благодарности. А потом рассмеялась.
   – Эй! Ты прям как какая-то чуднáя старушка, – сказала она. – Наша Лизабет-Эллен кинулась бы ко мне на шею и расцеловала.
   Мэри еще больше смутилась.
   – Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловала?
   Марта опять расхохоталась.
   – Да нет, не во мне дело. Если б ты была другой, ты б, может, сама захотела. Но ты не такая. Ладно, беги на улицу и попрыгай там вволю через свою скакалку.
   Выходя из комнаты, госпожа Мэри была немного обескуражена. Странные люди эти йоркширцы, Марта всегда оставалась для нее отчасти загадкой. Сначала она ее даже невзлюбила, но теперь все переменилось.
   Скакалка оказалась замечательной вещью. Мэри прыгала и считала, считала и прыгала, пока щеки у нее не раскраснелись; ей было так весело, как никогда в жизни. Светило солнце, дул ветерок – не сильный порывистый ветер, а ласковый, он овевал лицо и нес приятный запах свежевспаханной земли. Она проскакала вокруг фонтана, потом по одной дорожке, по другой, пока не припрыгала в первый огород; там Бен Уизерстафф копал землю и разговаривал с робином, приплясывавшим вокруг него. Мэри, продолжая прыгать, приблизилась к ним. Садовник поднял голову и с любопытством посмотрел на нее. Мэри очень хотелось, чтобы он заметил, что она прыгает через скакалку.
   – Ого! – воскликнул он. – Вот это да! Может, ты все ж и впрямь девчонка и в жилах у тебя течет детская кровь, а не жидкая пахта? Это прыганье нагнало краски в твои щеки, не будь я Бен Уизерстафф. Я бы и не поверил, если б своими глазами не увидал.
   – Я никогда раньше не прыгала, – призналась Мэри. – Только учусь. Пока могу допрыгать всего до двадцати.
   – А ты продолжай, – посоветовал Бен. – Для девчонки, всю жизнь прожившей посередь язычников, у тебя неплохо получается. Ты глянь, как он за тобой наблюдает. – Бен дернул плечом в сторону робина. – Он вчера за тобой полетел. И сегодня, небось, полетит. Ему кровь из носу захочется узнать, что такое скакалка. Он ее никогда не видал. Эй! – Он покачал головой, повернувшись к птице. – Гляди в оба, а то как бы твое любопытство тебя не сгубило.
   Отдыхая каждые несколько минут, Мэри обскакала оба огорода и фруктовый сад, потом перебралась на свою особую дорожку, решив попробовать пропрыгать ее всю. Дистанция была длинной, поэтому начала она медленно, но, добравшись лишь до середины, так распарилась и запыхалась, что пришлось остановиться. Она не очень расстроилась, потому что досчитала уже до тридцати. Тихо рассмеявшись от удовольствия, Мэри вдруг заметила – о чудо! – робина, который качался чуть дальше впереди на длинном стебле плюща. Он действительно полетел за ней и теперь приветствовал ее коротким «чик-чирик». Запрыгав по направлению к нему, Мэри ощутила что-то тяжелое в кармане, бившееся о ее ногу при каждом подскоке, и сказала со смехом:
   – Вчера ты показал мне, где искать ключ. Сегодня ты должен показать, где находится дверь. Но я не верю, что ты это знаешь.
   Робин перелетел с раскачивавшейся на ветру лозы плюща на верхушку стены, раскрыл клюв и залился громкой восхитительной трелью, красуясь. Нет на свете ничего очаровательней и милей красующегося робина – а красуются они почти всегда.
   Мэри наслушалась о разных чудесах от своей айи и поэтому сразу назвала чудом то, что произошло в следующий момент.
   Вдоль дорожки пронесся порыв ветра, более сильный, чем остальные, во всяком случае, достаточно сильный, чтобы заволновались верхушки деревьев, и более чем достаточный, чтобы поднять в воздух длинные плети нестриженного плюща, свисавшие со стены. Мэри сделала шаг поближе к робину, и вдруг новый порыв ветра подхватил свободно болтавшиеся плети, поднял их в воздух, и Мэри, подскочив к стене, успела ухватить их рукой. Она сделала это потому, что заметила кое-что под ними – круглую ручку, которую раньше скрывала густая листва. Это была ручка двери.
   Засунув руки в гущу листьев, она начала разгребать ее и разводить в стороны. Заросль в этом месте представляла собой плотный покров из свисающих свободных плетей, лишь часть из них крепилась к стене. У Мэри бешено забилось сердце и задрожали руки от восторга и предвкушения. Робин продолжал петь и щебетать, склоняя головку набок, как будто волновался так же, как она. Наконец девочка нащупала пальцами что-то квадратное, железное, с отверстием посередине.
   Это был замок, запертый уже десять лет. Она сунула руку в карман, достала ключ, и тот идеально вошел в замочную скважину. Мэри повернула его. Не сразу, пришлось приложить силу обеих рук, но замок наконец поддался.
   Мэри глубоко вдохнула и посмотрела назад, на дорожку, нет ли кого поблизости. Никого не было. Похоже, сюда вообще никогда никто не заходил. Она еще раз инстинктивно набрала воздуху в легкие, отвела в сторону завесу из плюща и толкнула дверь. Та начала медленно-медленно отворяться.
   Мэри проскользнула внутрь, закрыла дверь за собой и остановилась, прислонившись к ней спиной, осматриваясь и учащенно дыша от волнения, изумления и восторга.
   Она находилась внутри тайного сада.

Глава IX. Самый странный дом на свете

   Это было самое чудесное и самое таинственное место, какое только можно представить. Высокие стены вокруг него были оплетены голыми стеблями вьющихся роз, сцепленными так густо, что получался сплошной ковер. Мэри Леннокс знала, что это розы, потому что в Индии видела множество разновидностей роз. Землю покрывала пожухлая зимняя коричневая трава, из которой торчали серые купы кустов – безусловно, тоже розовых. Росло здесь и много штамбовых роз [5 - Штамбовые розы – искусственная форма, созданная с помощью прививки: выбранный сорт прививается на побег морозостойкого шиповника, чтобы получить эффектное деревце с пышной кроной, состоящей из роз.] с такими разросшимися ветками, что они напоминали невысокие деревца. Имелись в саду и другие деревья, но что делало их совершенно особенными и восхитительными, так это то, что и они были сплошь оплетены вьющимися розами, плети которых, свисая к земле, образовывали легкие колышущиеся занавеси; кое-где они сцеплялись и переползали с одного дерева на другое, создавая между ними ажурные мостики. Сейчас на этих ползучих розах не было ни листьев, ни цветов, и Мэри не знала, живы они или уже мертвы, но их спутанные тонкие серые и коричневые плети выглядели как призрачная кисея, покрывавшая все: стены, деревья и даже коричневую траву, на которую они опускались, продолжая разбегаться по земле. Именно этот эфемерный покров, переходящий с одного дерева на другое, делал сад таким таинственным. Мэри подумала, что он так непохож на все остальные сады, потому что на долгое время был предоставлен самому себе; он разительно отличался от всех тех мест, какие Мэри видела в своей жизни.
   – Как тут тихо! – прошептала она. – Как тихо!
   Она прислушалась к этой тишине. Робин, взлетевший на верхушку любимого дерева, тоже притих. У него даже крылышки не трепетали, он сидел неподвижно и смотрел на Мэри.
   – Неудивительно, что здесь так тихо, – снова прошептала Мэри. – Я – первый человек за последние лет десять, который тут заговорил.
   Она отошла от двери, ступая очень осторожно, словно боялась кого-то разбудить. Хорошо, что под ногами у нее стелилась мягкая трава, скрадывавшая звук шагов. Зайдя под одну из сказочных арок, переброшенных между деревьями, она запрокинула голову и посмотрела на веточки и усики, из которых та была сплетена.
   – Неужели все они мертвы? – сказала она. – Неужели это умерший сад? Как бы мне хотелось, чтобы это было не так.
   Бен Уизерстафф мог бы сказать, мертво дерево или живо, просто посмотрев на него, но Мэри видела только серые и коричневые ветви – и нигде ни малейшего намека даже на крохотную почку.
   И все же она проникла внутрь волшебного сада и могла приходить сюда через скрытую плющом дверь когда захочет; ей казалось, что она нашла мир, принадлежащий ей одной.
   Замкнутое в четырех стенах пространство было наполнено солнечным светом, и высокий купол неба над этой особой частью Мисслтуэйта казался еще более ясным и безмятежным, чем над пустошью. Робин слетел со своего дерева и прыгал поблизости от ног Мэри, сопровождая ее от одного куста к другому. Теперь он расчирикался и имел очень деловой вид, как будто это он показывал ей сад. Все вокруг было странным, неподвижным, и девочке казалось, что она находится за много миль от всего живого, но удивительным образом она совсем не чувствовала себя одинокой. Единственное, что ее волновало: мертвы ли все эти розы или, может быть, хоть некоторые из них выжили и выпустят листочки и бутоны, когда потеплеет? Если этот сад жив, каким прекрасным он будет, когда в нем расцветут тысячи роз!
   Скакалка висела у нее на согнутом локте, и, походив немного по саду, Мэри решила проскакать по кругу вдоль стены, останавливаясь, если захочется что-нибудь рассмотреть. Кое-где виднелись тропинки, заросшие травой, а по углам – оплетенные вечнозелеными растениями беседки с каменными скамейками или высокими замшелыми цветочными вазонами внутри.
   Подскакав ко второй беседке, она остановилась. Когда-то, похоже, здесь была цветочная клумба, и Мэри показалось, что она увидела что-то, пробивавшееся из земли, – маленькие острые бледно-зеленые стрелки. Она вспомнила, что рассказывал Бен Уизерстафф, и, опустившись на колени, стала разглядывать их.
   – Да, это крохотные ростки, возможно, крокусов или подснежников, или желтых нарциссов, – прошептала она и, наклонившись к ним, вдохнула свежий запах сырой земли. Он ей очень понравился.
   «Может, где-то еще что-нибудь прорастает, – сказала она себе. – Надо пройтись по саду и поискать».
   Мэри не стала прыгать через скакалку, а просто пошла, пошла медленно, внимательно осматривая землю. Она заглядывала в старые цветочные бордюры и в траву, стараясь ничего не упустить, и к тому времени, когда совершила полный круг, обнаружила очень много других остреньких бледно-зеленых ростков, что снова привело ее в сильное волнение.
   – Это не совсем мертвый сад, – тихо воскликнула она. – Даже если розы погибли, в нем есть еще кое-что живое.
   Она ничего не понимала в садоводстве, но в некоторых местах, где проклевывались зеленые побеги, трава была такой густой, что им, как ей показалось, будет трудно через нее пробиться. Мэри поискала, нашла довольно острую деревяшку, похожую на совок, опустилась на колени и стала с ее помощью разгребать и выпалывать траву, чтобы расчистить место вокруг ростков.
   – Вот теперь им будет чем дышать, – сказала она, освободив несколько побегов. – Надо освободить и другие, все, какие увижу. Если не успею сегодня, приду завтра.
   Переходя с места на место, выкапывая и выдергивая траву, она продвигалась от одной поросли к другой, пока не оказалась под деревьями. Эта зарядка так разогрела ее, что она сняла сначала пальто, потом шляпку и продолжала работать, не отдавая себе отчета в том, что улыбается, склонившись к траве и новым росткам.
   Робин был страшно деловит. Он радовался тому, что в его владениях начались весенние работы. Когда Бен Уизерстафф трудился в огороде, робин всегда сопровождал его, потому что в вывороченной земле находил массу всего съедобного. А вот теперь появилось другое существо, и вполовину не такое большое, как Бен, тем не менее догадавшееся прийти в его сад и сразу принявшееся за работу.
   Госпожа Мэри работала в саду до тех пор, пока не настало время обеда. По правде сказать, она вспомнила о нем довольно поздно; надев пальто, шляпку и подобрав скакалку, она даже не поверила, что проработала два или три часа. Все это время она пребывала в чудесном расположении духа; многие десятки крохотных бледно-зеленых штычков стали видны на расчищенных ею местах, и выглядели они вдвое веселей, чем когда трава и сорняки душили их.
   – Я вернусь после обеда, – сказала она, окидывая взглядом свое царство и обращаясь к деревьям и розовым кустам, словно они могли ее слышать.
   Потом она легко побежала по траве, открыла дверь и прошмыгнула под плющом. У нее был такой румянец, так блестели глаза и она с таким аппетитом ела свой обед, что Марта пришла в восторг.
   – Два куска мяса и двойная порция рисового пудинга! – восхитилась она. – Вот это да! Матенька будет очень довольна, когда я расскажу ей, как пошла тебе на пользу скакалка.
   Там, в саду, копая землю своей острой деревяшкой, госпожа Мэри вырыла какой-то белый корень, похожий на луковку. Она сунула его обратно в ямку, аккуратно присыпала землей, и только сейчас ей пришло в голову, что Марта может знать, что это за корень.
   – Марта, – сказала она, – а что это за белые корешки, похожие на луковицы?
   – А это и есть луковицы, из них растет многая весень [6 - Весень – первые весенние цветы.]. Из самых маленьких – подснежники и крокусы, из тех, которые поболе – разные нарциссы, белые и желтые, а из самых больших – лилии и фиолетовые тюльпаны. Ой! Они такие пригожие. Дикон целую кучу их насажал на нашем садовом клочочке.
   – А Дикон все про них знает? – спросила Мэри, которой овладела новая идея.
   – Наш Дикон может заставить цветы расти и на кирпичах. Мама говорит, что он шепотом вызывает их из земли.
   – А луковицы долго живут? Могут они прожить годы без человеческой помощи? – взволнованно поинтересовалась Мэри.
   – Они сами себе помогают, – ответила Марта. – Потому-то бедняки и могут их себе позволить. Если их не трогать, большинство продолжают жить и детиться новыми луковками под землей всю жизнь. Тут в парке есть место, где этих подснежников тьма-тьмущая. Когда приходит весна, там – самый красивый вид во всем Йоркшире. И никто не знает, когда они там первый раз появились.
   – Как бы я хотела, чтобы весна уже наступила, – сказала Мэри. – Хочу увидеть все, что растет в Англии.
   Покончив с обедом, она уселась на своем любимом коврике перед камином.
   – Мне бы хотелось… Мне бы хотелось иметь маленькую лопатку, – сказала она.
   – На кой тебе лопатка? – рассмеялась Марта. – Ты чего, копать собралась? Надо маме рассказать.
   Мэри подумала немного, глядя на огонь. Если она хочет сохранить секрет своего царства, следует быть осторожной. Она не делает ничего плохого, но, узнай мистер Крейвен, что она открыла заветную дверь, он страшно рассердится, сделает новый замо́к и снова запрет ее, теперь уже навсегда. А Мэри этого не переживет.
   – В этом огромном доме так одиноко, – сказала она медленно, словно прокручивая мысли в голове. – Дом пустой, парк тоже пустой и сады пустые. Столько комнат заперто. В Индии мне нечем было заняться, но вокруг находились люди – местные и солдаты, иногда мимо маршировали и на ходу играли оркестры, и моя айя рассказывала мне разные истории. А тут не с кем поговорить, кроме тебя и Бена Уизерстаффа. Но тебе надо работать, а Бен нечасто со мной разговаривает. Я подумала, будь у меня маленькая лопатка, я могла бы копать где-нибудь, как он, и посадила бы свой маленький садик, если бы Бен дал мне каких-нибудь семян.
   Лицо Марты просветлело.
   – Ну вот же! – воскликнула она. – Точно как мама говорила. Она сказала: «В этом большом имении столько земли, почему бы им не отвести для нее свой уголок, даже если она посадит там всего лишь петрушку да редиску? Она будет копать, разравнивать землю граблями, и ей это станет в радость». Вот точно так и сказала.
   – Правда? – спросила Мэри. – Как много знает и понимает твоя мама.
   – Эт’ да! – сказала Марта. – Она сама говорит: «Женщина, вырастившая дюжину детей, научается многому, помимо азбуки. Дети не хуже, чем арифметика, учат находить ответы».
   – А сколько стоит лопата – маленькая? – поинтересовалась Мэри.
   – Ну, в деревне Туэйт есть магазин, и я там видала наборы маленьких садовых инструментов – лопатка, грабли и вилы – за два шиллинга. Они достаточно крепкие, ими можно работать.
   – У меня в кошельке даже больше, – обрадовалась Мэри. – Миссис Моррисон оставила мне пять шиллингов, а миссис Медлок передает какие-то деньги от мистера Крейвена.
   – Ого! Значит, он про тебя помнит? – удивилась Марта.
   – Миссис Медлок сказала, что я могу тратить один шиллинг в неделю, и дает мне его каждую субботу. А я и не знаю, на что его тратить.
   – Господи! Так это ж целое богатство! – сказала Марта. – Ты можешь купить все на свете, чего только пожелаешь. Плата за наш коттедж – один шиллинг три пенса, и каждый раз, когда приходится их отдавать, это все равно что зуб вырвать. Слушай, я вот что придумала, – сказала она, уперев руки в бока.
   – Что? – с нетерпением поторопила ее Мэри.
   – Там, в Туэйте, в магазине, продают цветочные семена в пакетиках, по пенни за штуку, а наш Дикон знает, какие цветы самые красивые и как их выращивать. Он ходит туда зачастую просто так, поглазеть. Ты умеешь писать печатными буквами? – вдруг поинтересовалась Марта.
   – Я умею по-письменному, – ответила Мэри.
   Марта покачала головой.
   – Наш Дикон умеет читать только печатные буквы. Если ты сумеешь написать печатными, мы отправим ему грамотку и попросим его сходить купить тебе садовые инструменты, а заодно и семена.
   – Ой, какая ты умница! – воскликнула Мэри. – Я даже не знала, какая ты хорошая. Уверена, что у меня получится написать печатными буквами. Давай попросим у миссис Медлок ручку, чернила и бумагу.
   – У меня свои есть, – сказала Марта. – Я купила, чтобы понемногу писать маме по воскресеньям. Пойду принесу.
   Она выбежала из комнаты, а Мэри осталась стоять у камина, потирая ладони от удовольствия.
   – Если у меня будет лопатка, – шептала она себе под нос, – я смогу взрыхлить землю и выбрать из нее сорняки. А если у меня будут семена – вырастить цветы, тогда сад больше не будет мертвым, он оживет.
   В тот день Мэри больше не выходила из дома, потому что, когда Марта вернулась с ручкой, чернилами и бумагой, ей пришлось сначала убрать посуду и снести ее вниз, в кухню, а там была миссис Медлок, которая дала ей какое-то поручение, поэтому Мэри пришлось ждать, как ей показалось, бесконечно долго, пока Марта придет снова. Написать письмо Дикону оказалось делом нелегким. Мэри научили совсем немногому, потому что гувернанткам было с ней слишком тяжело, чтобы подолгу задерживаться в ее доме. С орфографией у нее не особенно ладилось, но выяснилось, что, если постараться, она может писать печатными буквами. Марта продиктовала ей следующее:

   Мой дорогой Дикон,
   надеюсь, это письмо застанет тебя в добром здравии, в каком я и сама нахожусь. У мисс Мэри полно денег, и она хочет, чтобы ты пошел в Туэйт и купил ей цветочных семян и набор садовых инструментов, чтобы сделать клумбу. Выбери самые красивые и такие, чтобы легче выращивать, потому что она никогда раньше этого не делала, так как жила в Индии, а там все по-другому. Передай маме и всем остальным, что я их люблю. Мисс Мэри собирается рассказать мне много всего, чтобы, когда я приду в следующий раз, вы услышали про слонов, про верблюдов и про джентльменов, которые охотятся на львов и тигров.
   Твоя любящая сестра,
Марта Феба Соуэрби.

   – Мы положим деньги в конверт, и я велю мальчишке-посыльному из мясной лавки, который развозит мясо на телеге, отвезти грамотку Дикону. Они большие друзья, – сказала Марта.
   – А как я получу то, что купит Дикон? – спросила Мэри.
   – Он сам тебе все принесет. Дикон любит ходить сюда.
   – О! – воскликнула Мэри. – Значит, я его увижу! Не думала, что мне доведется познакомиться с Диконом.
   – А ты хочешь с ним познакомиться? – вдруг спросила Марта с явным удовольствием.
   – Да, хочу. Я никогда не видела мальчика, которого любят лисы и вóроны. Мне очень хочется его увидеть.
   Вдруг Марта спохватилась, как будто что-то вспомнила.
   – Ой, да что ж это я! Хотела ж еще утром первым делом тебе это сказать. Я поговорила с мамой, и она пообещала, что сама спросит миссис Медлок.
   – Ты имеешь в виду…
   – Ну, то, про что говорили во вторник. Спросит, можно ли тебе в какой-нибудь день пойти к нам в гости попробовать кусочек маминой овсяной лепешки с маслом и стаканом молока.
   Казалось, все интересное сошлось в один день. Подумать только: перейти пустошь при свете дня, когда небо такое синее! Побывать в доме, где живут двенадцать детей!
   – Как она думает, миссис Медлок позволит мне пойти? – взволнованно спросила Мэри.
   – Матенька думает, что позволит. Она же знает, какая чистюля моя мама и в каком порядке содержит дом.
   – Если я пойду, я увижу не только Дикона, но и твою маму, – мечтательно сказала Мэри. Было видно, что такая перспектива ей очень нравится. – По твоим рассказам, она совсем не похожа на индийских мам.
   Работа в саду и приятные волнения второй половины дня расположили ее к умиротворению и задумчивости. Марта оставалась с ней до времени чаепития, но сидели они в приятной тишине, почти не разговаривая. Однако перед тем, как Марта отправилась вниз за подносом с чаем, Мэри задала ей вопрос:
   – Марта, а у судомойки сегодня опять болел зуб?
   Марта немного насторожилась.
   – Почему ты спрашиваешь?
   – Потому что, пока я тебя долго ждала, я открыла дверь и прошла в конец коридора – посмотреть, не идешь ли ты. И я снова услышала вдалеке плач, точно как в тот вечер. Но сегодня нет ветра, так что это не могло быть его уланданье.
   – Ох, – беспокойно вздохнула Марта. – Не ходила бы ты по коридору и не прислушивалась бы. Мистер Крейвен так разозлится, что не будем знать, что и делать.
   – Я не прислушивалась, – возразила Мэри. – Я просто ждала тебя – и услышала. Уже в третий раз.
   – Ой-ой! Миссис Медлок в колокольчик звонит, – заторопилась Марта и разве что не выбежала из комнаты.
   – Это самый странный дом, в каком когда-либо жили люди, – сонно произнесла Мэри, уронив голову на мягкое сиденье стоявшего рядом кресла. От свежего воздуха, работы в саду, прыганья через скакалку она чувствовала такую приятную усталость, что сразу уснула.

Глава X. Дикон

   Почти целую неделю солнце посылало свои яркие теплые лучи в замкнутое пространство «таинственного сада». Так теперь Мэри мысленно называла его. Ей нравилось такое название, а еще больше нравилось, что, когда красивые старые стены сада смыкаются вокруг нее, никто не знает, где она находится. Это все равно что оказаться отрезанной от мира в некоем сказочном месте. Те немногие книги, которые она прочла и которые ей понравились, были волшебными сказками, и в некоторых из них рассказывалось о чудесных садах. В них люди иногда засыпали на сто лет, что казалось Мэри довольно глупым. Она отнюдь не собиралась засыпать, напротив, с каждым днем, проведенным в Мисслтуэйте, она все больше пробуждалась к жизни. Ей начинало нравиться проводить время на свежем воздухе; она перестала ненавидеть ветер, даже научилась получать от него удовольствие. Теперь она бегала быстрее и дольше, а через скакалку могла перепрыгнуть сто раз без остановки. Луковки в таинственном саду, должно быть, очень удивлялись: земля вокруг них была так аккуратно расчищена, что теперь они могли дышать вволю, и – знала бы это госпожа Мэри! – воспряли под темной землей и начали бурно развиваться. Солнечное тепло могло беспрепятственно проникать к ним, а когда шел дождь, вода сразу же просачивалась сквозь рыхлую землю и поила их – и они ожили.
   Мэри была необычной, очень решительной маленькой личностью, и теперь, когда у нее появилось дело, на которое можно было направить эту решимость, она отдалась ему полностью. Она постоянно вскапывала землю, выдергивала сорняки, эта работа с каждым часом доставляла ей все больше удовольствия и ничуть не утомляла. Она представлялась ей захватывающей игрой. Бледно-зеленых остроконечных побегов оказалось куда больше, чем она ожидала. Казалось, они проклевывались повсюду, каждый день она находила новые, часть из которых, совсем крохотные, едва виднелись над поверхностью земли. Их было так много, что ей на память приходило выражение Марты – «тьма-тьмущая» и ее объяснение насчет луковиц, самостоятельно размножавшихся под землей. В течение десяти лет они были предоставлены сами себе и, вероятно, расплодились, как подснежники, тысячами. Ей было интересно, сколько времени понадобится, чтобы они подросли и удалось бы определить, что это за цветы. Иногда она прекращала копать и окидывала сад взглядом, пытаясь представить себе, каким он будет, когда его сплошь покроют цветущие растения.
   За эту солнечную неделю Мэри сблизилась с Беном Уизерстаффом. Несколько раз она удивляла его, внезапно возникая рядом, – словно мгновенно вырастала из-под земли. По правде сказать, она просто боялась, что, завидев ее, он соберет свои инструменты и уйдет, поэтому подбиралась к нему как можно осторожней. Но, надо признать, теперь он не возражал против ее присутствия. Возможно, втайне ему даже льстило ее желание разделить компанию со стариком. А кроме того, девочка стала более дружелюбной, чем прежде. Ему было невдомек, что, повстречавшись с ним впервые, она разговаривала с ним так, как привыкла разговаривать с туземцами, не понимая, что суровый крепкий старик-йоркширец не приучен кланяться своим хозяевам и молча повиноваться их приказам.
   – Ты прям как робин, – сказал он ей однажды утром, когда, подняв голову, заметил, что она стоит перед ним. – Никогда не знашь, ковды появишься и откель.
   – Мы с ним теперь друзья, – сказала Мэри.
   – Эт’ на него похоже, – чуть укоризненно ответил Бен Уизерстафф, – заводить дружбу с женским сословием просто чтоб похвастать. Нет ничего такого, чего бы он не сделал, чтоб похвастать да хвостом повертеть. Гордыни в нем – хоть отбавляй.
   Бен очень редко произносил распространенные фразы, а порой и вовсе отвечал на вопросы Мэри лишь нечленораздельным ворчанием, но сегодня наговорил больше обычного. Распрямившись и поставив ногу в кованом ботинке на наступ лопаты, он оглядел Мэри и отрывисто спросил:
   – Кольки ты уж здесь?
   – Думаю, около месяца, – ответила девочка.
   – Мисслтуэйт учинает тобе впрок идти, – сказал садовник. – Покруглей малость стала, и уж не така жёлта. Ты ковды напервой тут в огороде объявилась, смахивала на ощипанного вороненка. Я ще подумав: веком не видал таку хилую заморенную девчонку.
   Мэри не была тщеславна и никогда не придавала особого значения своей внешности, поэтому почти не расстроилась.
   – Я знаю, что поправилась, – ответила она, – на мне теперь чулки плотнее сидят. Раньше сползали складками. А вот и робин!
   Робин действительно появился и выглядел, как показалось Мэри, еще лучше, чем обычно. Его алая жилетка блестела, как шелк, а сам он кокетливо взмахивал крылышками и вертел хвостиком, склонял головку набок и прыгал вокруг с прелестной грацией. Определенно ему хотелось, чтобы Бен Уизерстафф им восхитился. Но Бен саркастически заметил:
   – Ой-ей, эво и ты! Знамо, и я сгожусь, коли никого краше нету. Должнó, ты энти две недели перышки чистил да жилетку подкрашивал. Знам, чо ты замыслил. Небось, ухлестываешь за какой-нить наглой молодой мадамой, втираешь ей, мол, ты самый боевой да удалой среди робинов на всех мисслских пустошах и готов побиться с ними всеми.
   – Ой! Смотрите на него! – воскликнула Мэри.
   Робин явно пребывал в приподнятом, даже дерзком настроении. Мелкими прыжками он подступал все ближе и ближе к Бену Уизерстаффу и смотрел на него все более заискивающе. Потом взлетел на ближайший куст смородины, склонил головку и пропел короткую песенку, специально для Бена.
   – Думашь, меня этим купить можно? – сказал Бен, состроив такую гримасу, что Мэри безошибочно поняла: старик пытался скрыть удовольствие. – Думашь, никто не устоит супротив тебя?
   Тут робин расправил крылышки, вспорхнул и – Мэри глазам своим не поверила – опустился прямо на ручку лопаты Бена. Выражение лица старика начало медленно меняться. Он стоял неподвижно, словно боялся даже дышать и готов был замереть навечно – лишь бы его робин не улетал. Тихим ласковым шепотом, как будто говорил что-то совсем другое, он произнес:
   – Будь я проклят! Знат, паршивец, как пронять человека, знат! Это ж просто жуть, какой он башковитый!
   И садовник стоял, не двигаясь и даже не дыша, пока робин еще раз не взмахнул крылышками и не улетел. Да и после этого долго стоял, глядя на ручку своей лопаты, будто в ней было заключено какое-то волшебство, а после снова принялся копать и несколько минут не произносил ни слова.
   Но поскольку время от времени его губы растягивались в подобии улыбки, Мэри не побоялась заговорить с ним сама.
   – А у вас есть свой огород? – спросила она.
   – Не-а. Я бобыль, живу с Мартином в сторожке у ворот.
   – А если б он у вас был, что бы вы в нем посадили?
   – Капусту, картошку, лук.
   – А если бы вы захотели устроить цветник, – не сдавалась Мэри, – что бы вы посадили?
   – Каки-нить душисты растенья, но боле всего – розы.
   Лицо Мэри просияло.
   – Вы любите розы? – спросила она.
   Прежде чем ответить, Бен Уизерстафф выдернул сорняк и отбросил его в сторону.
   – Ну да, люблю. Меня приучила молодая леди, у которой я садовничал. У нее их была тьма в саду, она их любила, как детей малых али как… робинов. Я видал, как она наклонялась и целовала их. – Он выдернул еще один сорняк и нахмурился, глядя на него. – Тому уж десять лет как минуло.
   – А где она теперь? – спросила Мэри с большим интересом.
   – На небесах, – ответил он и глубоко воткнул в землю лопату, – коли верить тому, что говорит пастор.
   – А что случилось с розами? – с еще большим интересом спросила Мэри.
   – Они остались сами по себе.
   Мэри пришла в большое возбуждение.
   – И они умерли? Розы умирают, когда их предоставляют самим себе? – рискнула она закинуть удочку.
   – Я полюбил их… потому как мне она нравилась, а она любила их, – нехотя признался Бен Уизерстафф. – Раз-другой в год хожу и немного ухаживаю за ними – обрезаю, окапываю корни. Они дичают, але земля там дородна, потому кое-какие из них живы.
   – А если на розах нет листьев и ветки сухие, серые или коричневые, как вы определяете, живы они или мертвы? – поинтересовалась Мэри.
   – Вот погодь малость, ковды на них весна сойдеть, ковды солнце пригреет и теплые дожди пройдут – сама увидишь.
   – Но как? Как?! – воскликнула Мэри, забыв об осторожности.
   – А ты оглядай прутики да веточки, коль заметишь, что на их там и сям набухают коричневые комочки, понаблюдай за ими апосля теплого дождя – сама увидишь, что будет. – Он вдруг замолчал, с любопытством посмотрел на ее оживленное лицо и спросил: – А чо эт’ тя так розы заинтересовали, и так враз?
   Госпожа Мэри почувствовала, что краснеет. От испуга она почти не могла говорить.
   – Я… я хочу поиграть… как будто у меня есть свой сад, – промямлила она. – Мне… мне нечем заняться. У меня ничего нет… и никого.
   – Угу, – медленно произнес Бен Уизерстафф, не сводя с нее взгляда, – эт’ правда. Нету у тебя никого.
   Он так странно это сказал, что Мэри подумала: неужели ему действительно ее немного жалко? Она никогда не жалела себя, только бывала усталой и злой, потому что очень не любила людей и вообще все на свете. Но теперь мир вокруг нее, казалось, менялся и становился гораздо приятней. Если никто не узнает о тайном саде, она всегда будет довольна собой.
   Мэри провела с Беном Уизерстаффом еще минут десять или пятнадцать и задала ему столько вопросов, сколько осмелилась. Он отвечал на них в своей странной ворчливой манере, но на самом деле вовсе не выглядел сердитым и не ушел, подхватив лопату, как раньше. Когда она уже уходила, он что-то еще сказал про розы, и это напомнило ей о том, что он говорил раньше – о тех розах, которые он когда-то любил.
   – Вы и сейчас ходите ухаживать за теми розами? – спросила она.
   – Уж год там не был. Суставы у меня совсем обездвижились от ревматизьма, – пробурчал он и совершенно неожиданно рассердился на нее, хотя она не могла взять в толк – за что. – Слышь ты, – резко добавил он, – хорош тебе бухтить! Ты сáма надоедна девчошко, какую я видал в жисти. Иди отсель, поиграй где ли в другом месте. Наговорился я на сёдни.
   Он сказал это так раздраженно, что она поняла: не стоит задерживаться тут ни на минуту, и вприпрыжку, но медленно удалилась по внешней дорожке, размышляя о том, что, как ни странно, появился еще один человек, который ей нравится, несмотря на его суровость. Ей нравился Бен Уизерстафф. Да, нравился. Она всегда хотела, чтобы он с ней разговаривал. А кроме того, она начинала верить, что о цветах он знает все на свете.
   Была еще одна, обсаженная лавровыми кустами дорожка, которая огибала секретный сад и заканчивалась у ворот, ведущих в лесопарк. Мэри решила проскакать по этой дорожке и заглянуть в лес, посмотреть, нет ли там кроликов. Ей нравилось прыгать через скакалку, и, допрыгав до небольших ворот, она открыла их, а потом и вышла наружу, потому что услышала тихий необычный свист, и ей захотелось узнать, кто свистит.
   То, что она увидела, было так удивительно, что у нее даже дух захватило. Под деревом сидел мальчик лет двенадцати и играл на простой деревянной дудочке. Картина выглядела забавно: очень чистенький мальчик, курносый, с румянцем цвета красных маков во всю щеку и такими синими круглыми глазами, каких госпожа Мэри не видела ни у одного мальчика на свете, сидел, прислонившись спиной к стволу дерева. Чуть выше на этом стволе примостилась коричневая белка, которая наблюдала за ним, из-за соседнего куста, осторожно вытянув шею, выглядывал фазан, а совсем рядом с мальчиком столбиками сидели на задних лапках два кролика, принюхиваясь трепетными носиками. Впечатление было такое, что все они собрались на тихий зов его самодельной дудочки.
   Увидев Мэри, он предостерегающе поднял руку и произнес таким же тихим и очень похожим на звук дудочки голосом:
   – Не шевелись. А то спугнешь их.
   Мэри замерла. Мальчик перестал играть и начал медленно вставать с земли, так медленно, что казалось, будто он вовсе не двигается, но наконец он поднялся на ноги, и тогда белка метнулась в ветви дерева, фазан втянул голову за куст, а кролики вскочили на все четыре лапки и ускакали, хотя не было похоже, что они так уж испугались.
   – Я – Дикон, – сказал мальчик. – А ты – мисс Мэри, я знаю.
   До Мэри вдруг дошло, что и она с самого начала поняла, кто он. Кто еще мог заворожить кроликов и фазана так, как туземцы в Индии завораживают змей? У Дикона был широкий рот с красными изогнутыми губами, которые растянулись сейчас в улыбке от уха до уха.
   – Я поднимался медленно, – объяснил он, – потому что быстрые движения их пугают. Когда рядом дикие животные, надо двигаться осторожно и говорить тихо.
   Он вел себя с ней не как с человеком, которого никогда в жизни не видел, а как со старой приятельницей. Мэри же, ничего не знавшая про мальчиков, чувствовала себя немного скованно и весьма робела.
   – Ты получил письмо от Марты? – спросила она.
   Он кивнул курчавой головой, волосы у него были цвета ржавчины.
   – Потому я и пришел.
   Он наклонился и поднял что-то, лежавшее на земле там, где он раньше сидел.
   – Я принес садовые инструменты: маленькую лопатку, грабли, вилы и тяпку. Вот! Это хорошие штуки. И еще садовый совок. А продавщица в магазине добавила к семенам, которые я купил, по пакетику белых маков и синих дельфиниумов.
   – Покажешь мне семена? – попросила Мэри.
   Ей хотелось говорить так же, как он. Его речь звучала так легко и непринужденно, будто Мэри ему нравилась, и он ничуть не боялся, что сам не понравится ей, хотя и был всего лишь простым деревенским мальчишкой в заплатанной одежде, со смешным лицом и жесткими рыжими волосами. Подойдя ближе, Мэри учуяла исходивший от него чистый свежий запах вереска, травы и листьев, словно он из них состоял. Ей это очень понравилось и, взглянув в его смешное лицо с румяными щеками и круглыми синими глазами, она напрочь забыла о своей робости.
   – Давай сядем вон там на бревно и посмотрим их, – предложила она.
   Когда они уселись, он достал из кармана куртки неровно сложенный сверток из коричневой бумаги и развязал веревку, которой тот был обвязан. Внутри оказалось множество более аккуратных пакетиков меньшего размера, на каждом – картинка с изображением цветка.
   – Тут много резеды и маков, – сказал он. – Резеда – самый душистый цветок на свете, и растет он везде, куда ни бросишь семена, так же, как и маки. Стоит только свистнуть – и они проклевываются, они – самые симпатичные. – Он запнулся, быстро повернул к ней голову, и его лицо с маково-красными щеками засияло. – И где же он, этот робин, который нас окликает?
   Щебет доносился с густого куста остролиста, усыпанного багряными ягодами, и Мэри догадалась, кто щебечет.
   – Он что, действительно нас окликает?
   – Ага, – ответил Дикон, словно это было самым что ни на есть естественным явлением, – он окликает кого-то, с кем дружит. Ну, вроде как говорит: «Я тут. Посмотри на меня. Я хочу немного поболтать с тобой». Да вон он, на кусте. Чей он?
   – Он – друг Бена Уизерстаффа, но, думаю, он и меня уже немного знает, – ответила Мэри.
   – Да он не просто тебя знает, – сказал Дикон, снова понижая голос, – ты ему нравишься. Он тебя считает своей. Через минуту он мне все про тебя расскажет.
   Дикон подошел совсем близко к кусту, двигаясь очень осторожно, как раньше, и издал звук, похожий на щебет самого робина. Робин послушал его несколько секунд очень внимательно и защебетал так, как будто отвечал на вопрос.
   – Ага, он – твой друг, – хмыкнул Дикон.
   – Ты так думаешь? – оживленно воскликнула Мэри. Ей так хотелось в этом убедиться. – Ты считаешь, что я ему действительно нравлюсь?
   – Если бы это было не так, он бы не подлетал к тебе так близко, – ответил Дикон. – Птицы очень разборчивы, а робин умеет выражать презрение не хуже человека. Смотри, он к тебе подлизывается, говорит: «Ты что, приятеля не замечаешь?»
   И впрямь казалось, что это правда, – так робин подпрыгивал к ней бочком на своем кусте и чирикал, склоняя головку набок.
   – Ты понимаешь все, что говорят птицы? – спросила Мэри.
   Изогнутые красные губы Дикона стали растягиваться, пока все его лицо не превратилось в одну сплошную улыбку. Он взъерошил свои курчавые волосы.
   – Думаю, да, и они думают, что я их понимаю, – сказал он. – Я же так долго живу вместе с ними на пустоши и так давно наблюдаю, как они проклевывают скорлупу яйца и выходят на свет, как оперяются и учатся летать, как начинают петь, – что стал уже одним из них. Сам иногда думаю, не птица ли я, или, может, лисица, или кролик, или белка или даже жук – не знаю.
   Он рассмеялся, вернулся на бревно и снова заговорил о цветочных семенах: рассказывал ей, как будут выглядеть цветы, которые из них вырастут, как их сеять, как ухаживать за ними, подкармливать и поить водой.
   – Слушай, – вдруг сказал он, поворачиваясь к ней. – Давай я сам посажу их для тебя. Где твой сад?
   Мэри стиснула ладони, лежавшие у нее на коленях. Она не знала, что сказать, поэтому молчала целую минуту. Такого вопроса она не предвидела и почувствовала себя несчастной, ей показалось, что она краснеет, потом бледнеет.
   – У тебя же есть свой маленький садик, правда? – спросил Дикон.
   Мэри и вправду покраснела, потом побледнела. Дикон заметил это и, поскольку она продолжала молчать, пришел в замешательство.
   – Они же выделят тебе клочок земли? – спросил он. – У тебя что, пока ничего нет?
   Она еще крепче сжала ладони и посмотрела прямо ему в глаза.
   – Я ничего не знаю про мальчиков, – медленно произнесла она. – Ты сможешь сохранить мой секрет, если я им с тобой поделюсь? Это большой секрет. Не знаю, что со мной будет, если кто-нибудь о нем узнает. Наверное, я умру! – последнюю фразу она произнесла с отчаянием.
   Дикон пришел в еще большее замешательство и снова взъерошил свою жесткую курчавую шевелюру, но ответил вполне добродушно:
   – Я постоянно храню секреты. Если бы я не хранил от других ребят секреты про лисьих щенков, птичьи гнезда и норы диких зверьков, никакой безопасности на пустоши не было бы. Да, я умею хранить секреты.
   Госпожа Мэри не собиралась протягивать руку и хватать его за рукав, но невольно сделала это.
   – Я украла сад, – выпалила она. – Он – не мой. Он вообще ничей. Никому не нужен, никто за ним не ухаживает, никто в него не ходит. Может, в нем уже все мертвое, я не знаю.
   Она разгорячилась и сделалась такой «наперекор», какой не была никогда в жизни.
   – А мне все равно, все равно! Никто не имеет права забрать его у меня, потому что я о нем забочусь, а они нет. Они заперли его и оставили умирать! – выкрикнула она в отчаянии и, закрыв лицо ладонями, разрыдалась – бедная маленькая госпожа Мэри.
   Синие глаза Дикона становились все более и более круглыми.
   – Эге-е-е-е! – медленно произнес он, и в этом восклицании смешались удивление и сочувствие.
   – Мне нечем заняться, – сказала Мэри. – Мне ничего не принадлежит. Я сама нашла его, и сама проникла внутрь – как кролик, а у кролика же ничего не отнимешь.
   – Где он находится? – спросил Дикон упавшим голосом.
   Госпожа Мэри мгновенно вскочила с бревна. Она понимала, что опять стала упрямой и строптивой, но ей было безразлично. В ней проснулась надменная госпожа на индийский манер, и в то же время выглядела она расстроенной и несчастной.
   – Идем со мной, я покажу, – сказала она и повела его сначала по обсаженной лаврами дорожке, потом по дорожке, огибающей стену, к тому месту, где густо рос нестриженный плющ. Дикон следовал за ней с недоумевающим и почти жалостливым видом. Он чувствовал себя так, словно его вели к гнезду какой-то диковинной птицы, и понимал, что приближаться к нему нужно очень тихо. Когда Мэри подошла к стене и подняла свисающие ветви плюща, он насторожился. За плющом была дверь. Мэри медленно открыла ее, они вместе вошли, и Мэри царским жестом обвела свои владения.
   – Вот он, – сказала она. – Это таинственный сад, и я – единственный человек в мире, который хочет, чтобы он жил.
   Дикон смотрел, смотрел и смотрел вокруг, и снова смотрел и смотрел, потом почти прошептал:
   – Ого! Какое странное и чудесное место! Похоже на какое-то спящее существо.

Глава XI. Гнездо дроздихи

   Две-три минуты он стоял, озираясь, а Мэри наблюдала за ним. Потом он начал обходить сад осторожно, даже еще более осторожно, чем делала это Мэри, когда впервые очутилась внутри этих стен. Казалось, он вбирал взглядом все: серые деревья с карабкающимися по стволам и свисающими вниз серыми побегами, густые сплетения ветвей на стенах и в траве, вечнозеленые беседки с каменными скамьями и высокими цветочными вазонами по центру.
   – Никогда не думал, что увижу это место, – вымолвил он наконец шепотом.
   – А ты знал о нем? – громко поинтересовалась Мэри, но он сделал ей знак, приложив палец к губам, и прошептал:
   – Мы должны говорить тихо, а то кто-нибудь услышит и захочет узнать, что тут происходит.
   – Ой! Я забыла! – спохватилась Мэри, испугавшись и прикрыв рот ладонью. – Так ты знал про этот сад? – повторила она свой вопрос, придя в себя.
   Дикон кивнул.
   – Марта рассказывала, что тут есть сад, в который никто никогда не ходит, – ответил он. – Мы всё гадали, как он выглядит.
   Остановившись, он окинул взглядом хитросплетения ветвей вокруг, и в его круглых глазах отразилось радостное удивление.
   – Вот придет весна – гнезд здесь будет видимо-невидимо, – сказал Дикон. – Это ж самое безопасное для птиц место во всей Англии. Никто сюда не заходит, и в этой путанице деревьев и роз очень удобно вить гнезда. Удивительно, что все птицы с пустоши не строят их именно здесь.
   Госпожа Мэри снова неосознанно коснулась его руки и шепотом спросила:
   – А розы здесь будут? Ты можешь сказать? Я подумала, может, все они умерли.
   – Да ты что! Нет! Только не розы – во всяком случае, не все! – ответил он. – Вот, смотри сюда!
   Он подошел к ближайшему дереву – старому, с корой, покрытой серым лишайником, но поддерживающему покров из спутанных ветвей и побегов. Достав из кармана толстый складной нож, открыл одно из его лезвий.
   – Тут полно мертвых деревьев, которые надо вырубить, – сказал он. – И старых деревьев полно, но из них уже проросли новые. Вот, смотри. – Он коснулся ростка, который был коричневато-зеленым, а не мертвенно-серым и сухим.
   Мэри тоже прикоснулась к нему с надеждой и благоговением.
   – Этот? – спросила она. – Он живой? Совсем живой?
   Дикон изогнул в улыбке широкий рот.
   – Такой же целехонький, как мы с тобой, – заверил он, и Мэри вспомнила, как Марта объясняла ей, что «целехонький» – это значит «живой», «здоровенький».
   – Ой, я так рада, что он целехонький! – шепотом воскликнула она. – Я хочу, чтобы все они были целехонькими. Давай обойдем сад и посчитаем, сколько в нем сохранилось целехоньких растений.
   От нетерпения она едва не задыхалась, и Дикону почти так же не терпелось приступить к делу. Они стали обходить сад, от дерева к дереву, от куста к кусту. Дикон держал в руке нож и показывал удивительные, на ее взгляд, вещи.
   – Они одичали, – говорил он, – и те, что были сильнее, здорово разрослись. Самые слабые погибли, но многие продолжали расти, расти и расползлись так, что получилось вот это чудо. Глянь-ка! – Он потянул толстую серую ветку, казавшуюся мертвой. – Кто-то сказал бы, что это мертвое дерево, но я так не думаю. Вот сейчас я срежу росток поближе к корню – и посмотрим.
   Дикон встал на колени и срезал казавшийся безжизненным побег у самой земли.
   – Ну вот! – торжествующе воскликнул он. – Я же говорил! В этом дереве еще есть живые соки. Сама посмотри.
   Еще до того, как он это сказал, Мэри тоже уже опустилась на колени, с жадным любопытством взирая на то, что он делает.
   – Если срез чуть-чуть зеленоватый и влажный, как этот, значит, растение целехонько, – объяснил он. – А если он сухой внутри и ветка легко ломается, – значит умер. Тут под землей крепкий корень, от которого и пошли все эти живые побеги. Если спилить старое дерево, окопать его корни и ухаживать за ними, тут будет… – он запнулся, поднял голову и оглядел карабкавшиеся вверх и свисавшие вниз живые плети, – тут уже этим летом будет фонтан из роз.
   Они продолжили свой обход – от дерева к дереву, от куста к кусту. Мальчик выглядел очень уверенным и умелым, он знал, как срезать ножом сухие мертвые ветки, и точно угадывал, в каком безнадежном на вид сучке или побеге все еще теплится жизнь. Полчаса спустя Мэри показалось, что она и сама уже может отличить мертвую ветку от живой, и, когда Дикон срéзал очередной внешне безжизненный сучок, она, задыхаясь от восторга, радостно вскрикнула, опознав едва заметные признаки жизни во влажной зелени среза. Лопатка, тяпка и вилы очень пригодились. Дикон показал ей, как пользоваться вилами, пока он окапывает корни лопатой и рыхлит землю, чтобы открыть к почве доступ воздуха.
   Они усердно трудились вокруг одной из самых больших штамбовых роз, когда он заметил нечто, заставившее его вскрикнуть от крайнего удивления.
   – Ты посмотри! – сказал он, указывая на траву в нескольких футах в стороне. – Кто это сделал?
   Это был один из маленьких пятачков, расчищенных Мэри вокруг бледных зеленых побегов.
   – Я, – ответила Мэри.
   – Вот это да! А я думал, ты ничего в садоводстве не смыслишь.
   – Я и не смыслю, – согласилась она, – просто они были такие маленькие, а трава такая густая и сильная, что мне показалось, будто им нечем дышать. Я даже не знаю, что это за побеги.
   Дикон подошел ближе и опустился на колени, улыбаясь своей широкой улыбкой.
   – Ты все сделала правильно, – похвалил он. – Садовник сказал бы тебе то же самое. Теперь они начнут расти как Джеков бобовый стебель [7 - «Джек и бобовый стебель» – наиболее известная из серии историй о корнуолльском и английском герое Джеке. Джек, бедный деревенский парень, обменивает семейную корову на пригоршню волшебных бобов, которые вырастают до облаков. Джек взбирается по ним на небо, оказывается в замке злого великана и побеждает его.]. Это крокусы и подснежники, а вот эти – белые нарциссы, – сказал он, поворачиваясь к другому расчищенному пятачку, – а вон те – желтые нарциссы. Эй, да тут будет красота!
   Он переходил от одного пятачка к другому.
   – Для такой хилой девчонки ты тут здорово потрудилась, – сказал он, обернувшись.
   – Я уже поправляюсь, – поспешила сообщить Мэри. – И делаюсь сильней. Раньше я всегда была усталая, а когда копаю, совсем не устаю. Мне нравится запах земли, когда ее переворачиваешь.
   – Это тебе очень полезно, – сказал он, мудро кивая. – А лучше запаха вскопанной земли по весне нет ничего на свете – разве что запах свежей поросли во время дождя. Я много раз убегал на пустошь, когда шел дождь, ложился под каким-нибудь кустом, слушал, как капли шелестят в вереске, и все нюхал, нюхал. У меня в такой момент даже кончик носа двигается, как у кроликов, – так мама говорит.
   – И ты не простужался? – удивилась Мэри, недоверчиво глядя на него. Она никогда еще не видела такого забавного мальчика, или такого, можно сказать, симпатичного.
   – Я? Никогда, – усмехнулся он. – У меня сроду не было простуды. Меня ж не в теплице вырастили. Я гоняю по пустоши в любую погоду, прям как кролики. Мама говорит, что за двенадцать лет я достаточно надышался свежим воздухом, чтобы не шмыгать носом. Я крепкий и выносливый, как ивовый прут.
   Он говорил все это, не переставая работать, а Мэри, следуя за ним, помогала ему, управляясь с вилами и садовым совком.
   – Работы тут – делать не переделать! – с восторгом сказал Дикон в какой-то момент, подняв голову.
   – Придешь еще? Поможешь ее сделать? – умоляюще спросила Мэри. – Я тоже кое-что умею – например, копать и выдергивать сорняки. Я буду делать все, что ты скажешь. О, Дикон, приходи еще!
   – Я буду приходить каждый день, если хочешь, в дождь и в солнце, – уверенно ответил он. – Это лучшее развлечение, какое было у меня за всю жизнь – закрыться здесь и будить сад.
   – Если ты будешь приходить, – сказала Мэри, – если ты поможешь мне оживить его, я… я не знаю, что я для тебя сделаю, – беспомощно закончила она. Что можно сделать для такого мальчика, как он?
   – Я скажу тебе, чтó ты сможешь сделать, – с радостной улыбкой ответил Дикон. – Ты наберешься сил, станешь всегда голодной, как молодая лиса, и научишься разговаривать с кроликами, как я. Эй, нам будет очень весело.
   Он стал с задумчивым видом расхаживать вокруг, запрокинув голову и осматривая деревья, стены и кусты. Потом сказал:
   – Я не хочу, чтобы он выглядел так, как обычно устраивают садовники: все подстрижено, листок к листку. А ты? По мне так лучше, когда так, как здесь: чтоб растения разрастались, вились и сплетались друг с другом.
   – Да, давай не будем делать его аккуратненьким, – взволнованно подхватила Мэри. – А то он уже не будет выглядеть как таинственный.
   Дикон озадаченно взъерошил свои рыжие кудри.
   – Сад-то секретный, это да, – сказал он, – но сдается мне, что кто-то кроме робина бывал в нем с тех пор, как его закрыли десять лет назад.
   – Но дверь заперли, а ключ закопали в землю, – заметила Мэри. – Никто сюда не мог проникнуть.
   – Это правда, – согласился Дикон. – Странное место. Похоже, кто-то там и сям все же делал обрезку, и было это позже, чем десять лет назад.
   – Но как же это возможно? – усомнилась Мэри.
   Дикон, в недоумении качая головой, продолжал осматривать ветку штамбовой розы.
   – И вправду, как это возможно? – бормотал он. – При запертой двери и закопанном ключе.
   Госпожа Мэри всегда чувствовала, что, сколько бы лет она ни прожила, она никогда не забудет то первое утро, когда ее сад начал расти. Конечно же, ей казалось, что он начал расти специально для нее. Когда Дикон расчищал места, чтобы посеять семена, она вспомнила песенку, которую пел Бейзил, чтобы подразнить ее.
   – А есть цветы, которые похожи на колокольчики? – поинтересовалась она.
   – Ландыши похожи, – ответил он, откидывая землю совком. – А еще кентерберийские колокольчики и простые колокольчики.
   – Давай их посадим, – попросила Мэри.
   – А тут уже есть ландыши, я их видел. Только они растут очень густо, придется их рассадить, но их тут уйма. А те, другие, если их посеять, начинают цвести только на второй год, но я могу принести тебе несколько отростков из нашего цветника. А почему ты хочешь именно их?
   И тогда Мэри рассказала ему про Бейзила, его сестер и братьев, живущих в Индии, про то, как она их ненавидела, потому что они дразнили ее «злючкой Мэри-Всё-Наперекор».
   – Они, бывало, скачут вокруг меня и орут:

     Злючка Мэри-Всё-Наперекор,
     Чем засажен твой садовый двор?
     Колокольчики, ракушки, ослиные ушки,
     А посередке – большой мухомор.

   Я сейчас это вспомнила и подумала: существуют ли цветы, которые действительно похожи на колокольчики? – Она нахмурилась и глубоко копнула землю совком. – А я была даже меньше «наперекор», чем они сами.
   Но Дикон рассмеялся.
   – Эй! – сказал он, кроша в ладони свежую землю и вдыхая ее аромат. – Да кому ж захочется быть «наперекор», когда вокруг цветы и все такое и когда столько дружелюбного зверья устраивает себе норки, вьет гнезда, поет и свистит?
   Опустившись на колени рядом, с пакетиком семян в руке, Мэри посмотрела на него и перестала хмуриться.
   – Дикон, – сказала она, – а ты действительно такой хороший, как рассказывала Марта. Ты мне нравишься, и ты уже пятый. Никогда не думала, что мне понравятся аж пять человек.
   Дикон сел на пятки, как делала Марта, когда чистила каминную решетку. Он забавный и милый, подумала Мэри, с этими его круглыми синими глазами, красными щеками и задорно вздернутыми носом.
   – Тебе нравятся только пять человек? – удивился он. – А кто другие четыре?
   – Твоя мама и Марта, – Мэри стала загибать пальцы, – робин и Бен Уизерстафф.
   Дикон расхохотался так, что ему пришлось заглушить свой смех, уткнувшись лицом в согнутый локоть.
   – Я знаю, что ты считаешь меня странным, – сказал он, – но такой странной девчонки, как ты, я в жизни не видывал.
   И тут Мэри сделала нечто действительно странное. Она наклонилась к нему и задала вопрос, задать который кому-нибудь раньше ей бы и в голову не пришло. И она постаралась задать его на йоркширский лад, потому что это его родной язык, а в Индии туземцам всегда было приятно, если к ним обращались на их языке:
   – А я тебе по нраву? – спросила она.
   – А то! – искренне ответил мальчик. – Еще как по нраву. Ты мне шибко нравишься, так же, как робину, – я это точно знаю.
   – Тогда уже двое! – обрадовалась Мэри. – Уже двое за меня!
   И они снова принялись за работу, усердней, чем прежде, и с еще большей радостью. Мэри насторожилась и огорчилась, услышав, как большие часы во внутреннем дворе пробили час ее обеда.
   – Мне надо идти, – понуро сказала она. – Тебе ведь тоже пора, да?
   Дикон фыркнул.
   – У меня обед всегда с собой. Мама разрешает мне носить его в кармане.
   Он поднял с травы куртку и достал из кармана бугристый маленький узелок, сделанный из чистого носового платка грубой ткани в красную и белую клетку. В нем лежало два толстых куска хлеба с тонким ломтиком чего-то между ними.
   – Чаще всего бывает только хлеб, – сказал он, – но сегодня мне перепал знатный кусочек жирного бекона.
   Мэри подумала, что его обед выглядит странно, но он явно ему очень радовался.
   – Беги, ешь свой обед, – сказал он. – А я поскорей разделаюсь со своим. Мне нужно еще кое-что здесь сделать до того, как идти домой.
   Он сел на землю и прислонился спиной к дереву.
   – Позову-ка я робина и угощу его кожицей от бекона. Больно они любят сальце.
   Мэри так не хотелось уходить. Она вдруг испугалась, что он, словно лесной эльф, может исчезнуть, пока ее не будет. Все происходящее казалось слишком чудесным, чтобы быть правдой. Она прошла полпути до двери, потом остановилась и вернулась.
   – Что бы ни случилось, ты ведь… ты ведь никому не расскажешь? – спросила она.
   Его маковые щеки раздулись от набитого в рот хлеба с беконом, но он все равно умудрился ободряюще ей улыбнуться.
   – Если б ты была дроздихой и показала мне свое гнездо, неужто б я кому-нибудь рассказал? Да ни за что на свете, никогда, – сказал он. – Так что можешь не сомневаться: твой сад в такой же безопасности, как гнездо дроздихи.
   И она знала, что действительно может быть совершенно в этом уверена.

Глава XII. «Можно мне получить клочок земли?»

   Мэри бежала так быстро, что, ворвавшись в свою комнату, совсем запыхалась. Волосы у нее растрепались, щеки пылали. Обед уже ждал на столе, а Марта ждала ее, стоя рядом.
   – Ты чуток припозднилась, – сказала она. – Где это ты была?
   – Я познакомилась с Диконом! – выпалила Мэри. – Я познакомилась с Диконом!
   – Я знала, что он придет, – торжествующе воскликнула Марта. – Ну, и как он тебе понравился?
   – Я думаю… я думаю, что он очень красивый, – заявила Мэри тоном, не допускающим сомнений.
   Марта, несколько озадаченная, была, тем не менее, польщена.
   – Ну, во всяком случае, – сказала она, – он – лучший из всех мальчишек, рождавшихся на свет, но за красивого мы его никогда не держали. Слишком уж у него нос задранный.
   – Я люблю задранные носы, – сказала Мэри.
   – И глаза у него больно уж круглые, – с некоторым сомнением добавила Марта. – Хотя цвет у них приятный.
   – А мне нравятся круглые, – настаивала Мэри. – И цвет у них точно такой, как у неба над пустошью.
   Марта просияла от удовольствия.
   – Матенька говорит, они стали такими потому, что он все время глядит вверх, на птиц и облака. Но рот-то у него уж точно слишком большой, тут не поспоришь.
   – Обожаю большие рты, – упрямо возразила Мэри. – Хотела бы, чтобы у меня был такой же.
   Марта довольно усмехнулась.
   – На твоем маленьком личике он бы выглядел смешно и несуразно, – сказала она. – Но я знала, что Дикон тебе понравится, когда ты его увидишь. А как тебе семена и садовые инструменты?
   – Откуда ты узнала, что он их принес? – спросила Мэри.
   – Дак у меня и в мыслях не было, что не принесет. Он же йоркширец, человек надежный, непременно принес бы.
   Мэри боялась, что Марта станет задавать неудобные вопросы, но та не стала. Ее очень интересовали семена и садовые инструменты. Был только один момент, когда Мэри немного испугалась, – это когда Марта начала интересоваться, где она собирается посадить эти цветы:
   – Ты кого-нибудь про это спрашивала?
   – Пока нет, – неуверенно ответила Мэри.
   – Ну, главного садовника я бы спрашивать не стала. Он слишком важный, этот мистер Роуч.
   – Я и не видела его никогда, – сказала Мэри. – Видела только помощников и мистера Уизерстаффа.
   – Вот у мистера Уизерстаффа я бы на твоем месте и спросила, – посоветовала Марта. – Он вовсе не такой сердитый, как кажется, несмотря на всю свою ворчливость. Мистер Крейвен разрешает ему делать все, что он хочет, потому что он работал здесь, еще когда была жива миссис Крейвен, и он умел ее смешить. Она его любила. Может, он найдет тебе уголок где-нибудь в сторонке.
   – Конечно. Если уголок будет в сторонке и никому не нужен, может, никто не будет возражать против того, чтобы его отдали мне? – взволнованно предположила Мэри.
   – А с чего бы кому-то возражать? – успокоила ее Марта. – Ты ж никакого вреда никому не сделаешь.
   Мэри съела обед как можно быстрей и вскочила из-за стола с намерением побежать в свою комнату и снова надеть шляпку, но Марта ее остановила.
   – Мне нужно тебе кое-что сказать. Я хотела, чтобы ты сначала поела. Сегодня утром вернулся мистер Крейвен и хочет тебя видеть.
   Мэри повернулась к ней, лицо у нее было очень бледным.
   – Ой! – вырвалось у нее. – Зачем? Зачем?! Он ведь не желал меня видеть с тех пор, как я приехала. Я слышала, как Питчер это сказал тогда.
   – Ну, миссис Медлок говорит, что это из-за мамы. Она ходила в Туэйт и встретила его по дороге. Мама никогда раньше не разговаривала с ним, но миссис Крейвен два или три раза приходила к нам домой. Он-то про это забыл, но матенька помнит, и она, набравшись храбрости, подошла к нему. Уж не знаю, что она ему про тебя сказала, но точно что-то такое, что его проняло, и он решил тебя повидать, прежде чем уедет снова завтра утром.
   – О! – воскликнула Мэри. – Значит, завтра утром он снова уезжает? Я так рада!
   – Уезжает, и надолго. Не вернется до осени, а то и до зимы. Едет путешествовать куда-то заграницу. Он всегда так делает.
   – Ох, я так рада! Так рада! – с облегчением повторила Мэри.
   Если он не вернется до зимы или хотя бы до осени, у нее будет время наблюдать за тем, как оживает ее сад. Даже если потом он все узнает и отнимет его, у нее останется по крайней мере воспоминание.
   – Когда, как ты думаешь, он захочет… – Не успела она закончить фразу, как открылась дверь, и вошла миссис Медлок. На ней были ее лучшее черное платье и шляпа, воротник скрепляла большая брошь с мужским портретом – цветной фотографией мистера Медлока, который умер много лет назад. Она всегда надевала эту брошь по торжественным случаям. Миссис Медлок выглядела нервно-взволнованной.
   – У тебя волосы растрепаны, – поспешно сказала она. – Иди причешись. Марта, помоги ей надеть лучшее платье. Мистер Крейвен велел мне привести ее в его кабинет.
   Вся краска сошла со щек Мэри. Сердце бешено заколотилось, и она почувствовала, как снова превращается в скованного, безмолвного, некрасивого ребенка. Она даже ничего не ответила миссис Медлок, просто повернулась и последовала за Мартой в свою спальню. Не произнесла она ни слова и пока ее переодевали и причесывали, и так же молча, уже приведенная в порядок, пошла по коридору за миссис Медлок. А что она могла сказать? Она была обязана пойти и познакомиться с мистером Крейвеном, который ее не любил и которого не любила она. И она знала, чтó он о ней подумает.
   Ее повели в ту часть дома, где она никогда прежде не бывала. Наконец миссис Медлок постучала в какую-то дверь, и когда из-за двери послышалось: «Войдите», они вошли. В кресле перед камином сидел мужчина. Миссис Медлок обратилась к нему:
   – Сэр, это мисс Мэри.
   – Можете идти, она пусть останется. Я позвоню, когда ее нужно будет увести, – ответил мистер Крейвен.
   Миссис Медлок вышла, закрыв за собой дверь, а Мэри, некрасивое маленькое существо, осталась стоять в ожидании, сцепив свои тоненькие руки. Человек, сидевший в кресле, на ее взгляд, был не столько горбуном, сколько мужчиной с высокими, очень сутулыми плечами; его черные волосы пестрели седыми прожилками. Повернув голову, он обратился к ней:
   – Подойди!
   Мэри подошла.
   Он не казался уродливым. Его лицо даже было бы красивым, если бы не было таким несчастным. Он смотрел на Мэри так, словно не знал, что с ней делать, и это беспокоило и раздражало его.
   – У тебя все в порядке? – спросил он.
   – Да, – ответила Мэри.
   – О тебе хорошо заботятся?
   – Да.
   Он досадливо потер лоб и оглядел ее.
   – Ты очень худая.
   – Я уже поправляюсь, – ответила она, чувствуя себя до предела скованной.
   Какое несчастное у него лицо! Казалось, его черные глаза почти не видят Мэри, как будто он смотрел на что-то другое и не мог сосредоточить свои мысли на ней.
   – Я забыл о тебе, – сказал он. – Да и как я мог тебя запомнить? Собирался прислать тебе гувернантку или няню, но выпустил из виду.
   – Прошу вас, – начала Мэри, – пожалуйста… – но комок в горле не дал ей договорить.
   – Что ты хотела сказать? – поинтересовался он.
   – Я… уже большая для няни, – ответила Мэри. – И прошу вас… пожалуйста, не надо пока гувернантки.
   Он снова потер лоб и воззрился на нее.
   – Эта женщина, Соуэрби, именно так и говорила, – рассеянно пробормотал он.
   Мэри собрала все остатки своей храбрости.
   – Это… это мама Марты? – запинаясь, спросила она.
   – Думаю, да, – ответил он.
   – Она знает все про детей, – сказала Мэри. – У нее их двенадцать. Она все понимает.
   Казалось, он наконец стряхнул с себя оцепенение.
   – И чем же ты хочешь заниматься?
   – Я хочу играть на свежем воздухе, – ответила Мэри, надеясь, что голос ее не дрожит. – В Индии я этого никогда не любила. А здесь у меня от свежего воздуха разыгрывается аппетит, и я начинаю поправляться.
   Он всмотрелся в нее повнимательней.
   – Миссис Соуэрби говорила, что это тебе полезно. Может, так и есть. Она считает, что тебе нужно окрепнуть, прежде чем приглашать к тебе гувернантку.
   – Когда я играю на улице и с пустоши начинает дуть ветер, это придает мне сил, – подхватила Мэри.
   – И где ты играешь? – спросил он.
   – Везде, – задыхаясь от волнения, ответила Мэри. – Мама Марты прислала мне скакалку. Я прыгаю и бегаю… и смотрю вокруг, не начинает ли что-нибудь прорастать из-под земли. Я не причиняю никакого вреда.
   – Да ты не бойся, – озабоченно сказал мистер Крейвен. – Такой ребенок, как ты, никакого вреда причинить не способен! Можешь делать все, что хочешь.
   Мэри приложила ладонь к горлу, боясь, что он заметит комок, стоявший в нем от волнения, и сделала шаг вперед.
   – В самом деле?.. – срывающимся голосом спросила она.
   Казалось, ее взволнованное маленькое личико обеспокоило его еще больше.
   – Да не бойся же! – воскликнул он. – Конечно – в самом деле. Я твой опекун, хотя и плохой опекун для ребенка. Не могу уделять тебе внимание и время. Я слишком болен, искалечен и отрешен от мира, но я хочу, чтобы тебе было хорошо и уютно. Я ничего не знаю о детях, но миссис Медлок будет следить, чтобы ты ни в чем не нуждалась. Сегодня я послал за тобой, потому что миссис Соуэрби посоветовала мне с тобой познакомиться. Ее дочь рассказала ей о тебе. Она считает, что тебе нужны свежий воздух, свобода и возможность больше бегать.
   – Да, она все знает о детях, – невольно повторила Мэри.
   – Уж наверно, – сказал мистер Крейвен. – Поначалу я подумал, что это дерзость с ее стороны – остановить меня на дороге, но она сказала, что… что миссис Крейвен была к ней очень добра. – Казалось, ему невыносимо трудно произнести вслух имя своей покойной жены. – Она почтенная женщина, и теперь, увидев тебя, я понимаю, что она говорила разумные вещи. Играй на воздухе сколько хочешь. Места тут много, можешь ходить, куда пожелаешь, и заниматься, чем тебе нравится. Тебе что-нибудь нужно? – спохватился он, как будто это только сейчас пришло ему в голову. – Какие-нибудь игрушки, книги, куклы?
   – А можно мне, – дрожащим голосом взмолилась Мэри, – можно мне получить клочок земли?
   От не осознанного ею нетерпения она не отдала себе отчета в том, как странно прозвучали ее слова, это было вовсе не то, что она собиралась сказать. Мистер Крейвен весьма насторожился.
   – Земли?! – повторил он. – Что ты имеешь в виду?
   – Чтобы посеять семена… ухаживать за ними… смотреть, как они оживают. – Голос Мэри срывался.
   Мистер Крейвен посмотрел на нее, потом быстро провел рукой по глазам.
   – Тебе… тебе так нравятся сады? – медленно произнес он.
   – В Индии я об этом не догадывалась, – сказала Мэри. – Там я всегда болела, чувствовала себя усталой, и там было слишком жарко. Иногда делала горки из песка и втыкала в них цветы. Но здесь – совсем другое дело.
   Мистер Крейвен встал и начал медленно ходить по комнате.
   – Клочок земли, – пробормотал он себе под нос, и Мэри показалось, что она каким-то образом ему о чем-то напомнила. Когда он остановился и заговорил с ней снова, взгляд его темных глаз был почти добрым и ласковым.
   – Можешь занимать столько земли, сколько хочешь, – сказал он. – Ты напомнила мне о человеке, который тоже очень любил землю и все, что на ней растет. Найдешь участок, который тебе понравится, – сказал он, почти улыбаясь, – занимай его, девочка, и сделай его живым.
   – Я могу занять любой участок, если он никому не нужен?
   – Любой, – ответил он. – Ну ладно! Теперь иди, я устал. – Он позвонил в колокольчик, чтобы вызвать миссис Медлок. – До свиданья. Меня не будет здесь все лето.
   Миссис Медлок явилась так быстро, что Мэри подумала: не ожидала ли она в коридоре за дверью?
   – Миссис Медлок, – сказал ей мистер Крейвен, – теперь, увидев девочку, я понял, о чем толковала миссис Соуэрби. Девочке нужно окрепнуть, прежде чем начинать учить ее. Кормите ее простой здоровой пищей. Позволяйте сколько угодно бегать в саду. Не слишком опекайте. Ей нужны свобода, свежий воздух и возможность вволю порезвиться. Миссис Соуэрби будет время от времени навещать ее, и пусть девочка иногда ходит погостить к ним в коттедж.
   Миссис Медлок выглядела довольной. Для нее стало облегчением услышать, что Мэри не надо «слишком опекать», поскольку та была для нее утомительной обузой, и она старалась видеть ее настолько редко, насколько смела себе позволить. А кроме того, ей нравилась мать Марты.
   – Благодарю вас, сэр, – сказала она. – Мы со Сьюзен Соуэрби вместе ходили в школу, такой чуткой и доброжелательной женщины, как она, во всей округе не сыскать. У меня-то детей никогда не было, а у нее их целая дюжина, и нет детей более здоровых и воспитанных, чем ее. Уж они-то мисс Мэри не обидят. Когда речь идет о детях, я сама всегда прислушиваюсь к советам Сьюзен Соуэрби. Она – воплощение здравомыслия. Понимаете, что я хочу сказать?
   – Понимаю, – ответил мистер Крейвен. – А теперь уведите мисс Мэри и пришлите ко мне Питчера.
   Когда миссис Медлок оставила Мэри в конце коридора, где располагалась ее собственная комната, девочка мигом метнулась туда и нашла дожидавшуюся Марту, которая, отнеся вниз посуду после обеда, поспешила вернуться.
   – Мне разрешили иметь свой сад! – закричала Мэри. – Я могу устроить его где угодно! Мне еще долго не будут присылать гувернантку! Твоя мама будет навещать меня, и я смогу ходить к вам в коттедж! Он сказал, что такая маленькая девочка, как я, не может причинить никакого вреда, поэтому я могу делать что хочу и где хочу!
   – Вот это да! – с восторгом отозвалась Марта. – Очень мило с его стороны, правда?
   – Марта, – со всей серьезностью заявила Мэри, – он действительно очень приятный человек, только лицо у него несчастное и лоб нахмуренный.
   Она стремглав бросилась в сад. Ей пришлось задержаться гораздо дольше, чем она предполагала, а Дикону, конечно, необходимо пораньше отправиться в свой обратный пятимильный путь. Проскользнув в дверь под плющом, она не увидела его на том месте, где оставила. Садовые инструменты были аккуратно сложены под деревом. Она направилась к ним, озираясь по сторонам, но Дикона нигде не оказалось. Он ушел, и таинственный сад опустел – если не считать робина, который в этот момент перелетел через стену и уселся на штамбовой розе, наблюдая за Мэри.
   – Он ушел, – горестно сказала ему Мэри. – О, неужели он всего лишь… всего лишь… лесной эльф?
   Тут она заметила что-то белое, прикрепленное к штамбовой розе, – листок бумаги. На самом деле это оказался обрывок письма, которое она под диктовку Марты написала Дикону печатными буквами. Листок накололи на длинный шип, и Мэри сразу же поняла, что его оставил Дикон. На нем были неуклюже нацарапаны печатные буквы и что-то вроде рисунка. Сначала Мэри не поняла, что там изображено. А потом догадалась: гнездо с птичкой внутри. Подпись под рисунком гласила: «Я вирнуся».

Глава XIII. «Я – Колин»

   Возвращаясь домой к ужину, Мэри прихватила картинку с собой и показала ее Марте.
   – Ого! – сказала Марта с большой гордостью. – Никогда не знала, что Дикон у нас так рисовать горазд. Это же дроздиха в гнезде, размером с настоящую и живее, чем живая.
   Мэри поняла, что эта картинка была посланием Дикона. Он хотел ей сказать, чтобы она не волновалась: он сохранит ее секрет. Таинственный сад – ее гнездо, а она – дроздиха. Как же ей нравился этот простой, но необычный мальчик!
   Она надеялась, что он вернется уже на следующий день, и заснула в предвкушении утра.
   Но в Йоркшире никогда не знаешь, какой сюрприз преподнесет погода, особенно весной. Мэри проснулась среди ночи от звука дождя, колотившего в окно тяжелыми каплями. Ливень обрушивался потоками, и ветер «уландал» вокруг огромного старого дома и выл в дымоходах. Сев в кровати, Мэри почувствовала себя несчастной и сердитой.
   – Такой «наперекор», как этот дождь, даже я никогда не была, – сказала она. – Он нарочно пошел, потому что знал, что он мне во вред.
   Мэри бросилась на подушку и зарылась в нее лицом. Она не плакала, она лежала и распаляла в себе ненависть – к этому тяжело отбивающему дробь дождю, к ветру и его «уланданью». Заснуть снова не давали заунывные звуки за окном, и настроение у самой Мэри было таким же заунывным. Будь оно другим, вероятно, эти звуки убаюкали бы ее. Но сейчас они вызывали в ее воображении заблудившегося ночью на пустоши человека, который безнадежно бродит по ней и зовет, зовет…
   Ворочаясь с боку на бок, она пролежала без сна около часа, когда вдруг что-то заставило ее снова сесть в постели и, повернув голову к двери, прислушаться. Она слушала, слушала, слушала, потом громким шепотом произнесла:
   – Нет, это не ветер. Не ветер. Это что-то другое. Плач, который я уже слышала раньше.
   Дверь ее комнаты была приоткрыта, и звук шел из коридора: отдаленный слабый звук капризного плача. Она слушала несколько минут, и с каждым мгновением убеждалась в этом все больше. Мэри решила, что должна выяснить, в чем дело. Оно казалось еще более странным, чем таинственный сад и зарытый в землю ключ. Вероятно, то, что она пребывала в бунтарском настроении, придало ей храбрости. Она спустила ноги с кровати, встала на пол и произнесла вслух:
   – Я выясню, что это. Все спят, и я не боюсь миссис Медлок. Не боюсь!
   Она взяла свечу, стоявшую возле кровати, и, высоко держа ее, тихо вышла из комнаты. Коридор выглядел очень длинным и темным, но Мэри была слишком взволнована, чтобы думать об этом. Ей казалось, что она помнит все повороты, которые нужно пройти, чтобы попасть в короткий коридор с дверью, прикрытой ковром, через которую вышла миссис Медлок в тот день, когда сама она заблудилась. Звук шел оттуда. Поэтому она продолжала идти, почти на ощупь, освещая себе путь лишь тусклым светом свечи; ее сердце билось так сильно, что чудилось, будто она слышит его стук. Отдаленный слабый плач не прекращался и служил ей ориентиром. Время от времени он на миг смолкал, потом возобновлялся. Правильно ли она свернула? Мэри остановилась и подумала. Да, правильно. Вперед по этому коридору, потом налево, потом по двум широким ступенькам вверх и направо. Вот она, дверь, прикрытая ковром.
   Мэри очень осторожно отворила ее, тут же закрыла за собой и оказалась в еще одном коридоре, где плач слышался отчетливо, хотя и тихо. Он доносился от противоположной стены, слева, и там, в нескольких ярдах от того места, где она стояла, виднелась дверь. Мэри видела полоску света, пробивавшуюся снизу. Кто-то плакал именно там, внутри, и этот кто-то был ребенком.
   Она подошла к двери, толкнула ее и очутилась в комнате!
   Комната была большой, с красивой старинной мебелью. В камине горел слабый огонь, а у кровати с резными столбцами, поддерживавшими парчовый полог, светился ночник. На кровати лежал и жалобно плакал мальчик.
   «Я вижу это все наяву, – подумала Мэри, – или я заснула и мне снится сон?»
   У мальчика было нежное, болезненное лицо с заостренными чертами и слишком большими глазами. Густые волосы падали ему на лоб тяжелыми локонами, от чего лицо казалось еще меньше. Он не выглядел здоровым, но плакал, судя по всему, скорее от усталости и досады, чем от боли.
   Мэри со свечой в руке остановилась у двери, затаив дыхание. Потом стала осторожно красться по комнате, и, когда подобралась близко к кровати, свет ее свечи привлек внимание мальчика, он повернул голову на подушке и уставился на Мэри; его серые глаза расширились так, что казались вовсе уж огромными.
   – Ты кто? – спросил он наконец испуганным шепотом. – Привидение?
   – Я не привидение, – ответила Мэри. Ее шепот тоже прозвучал испуганно. – А ты?
   Он лежал молча, не сводя с нее взгляда. Мэри не могла не заметить, какие странные у него глаза: цвета серого агата, они казались слишком большими еще и потому, что были окаймлены черными, очень густыми ресницами.
   – Нет, – ответил мальчик после долгой паузы. – Я – Колин.
   – К-какой К-колин? – запинаясь, спросила Мэри.
   – Колин Крейвен. А ты кто?
   – Я – Мэри Леннокс. Мистер Крейвен мой дядя.
   – А мой – отец, – сказал мальчик.
   – Твой отец?! – ахнула Мэри. – Никто мне не говорил, что у него есть сын! Почему?
   – Подойди, – сказал мальчик, не сводя с Мэри своих странных встревоженных глаз.
   Когда она подошла к кровати, он протянул руку и коснулся ее.
   – Ты настоящая? – спросил он. – Я часто вижу такие реальные сны… Может, ты тоже – сон?
   Перед тем как выйти из комнаты, Мэри накинула шерстяной халат и теперь сунула в ладошку мальчику край подола.
   – Вот, пощупай, какой он толстый и теплый, – сказала она. – Если хочешь, ущипну тебя, чтобы ты убедился, что я настоящая. Поначалу я тоже подумала, что ты – сон.
   – Откуда ты пришла? – спросил Колин.
   – Из своей комнаты. Ветер так уландал, что я не могла заснуть, услышала чей-то плач и решила выяснить, кто плачет. А почему ты плакал?
   – Потому что я тоже не могу заснуть, и у меня болит голова. Как ты сказала тебя зовут?
   – Мэри Леннокс. Тебе никто не говорил, что я теперь здесь живу?
   Он продолжал щупать пальцами полу ее халата, но теперь, похоже, уже верил в то, что она настоящая.
   – Нет, – ответил он. – Никто бы не посмел.
   – Почему? – удивилась Мэри.
   – Потому что ты могла испугаться, увидев меня. Я не позволяю никому на меня смотреть и разговаривать со мной.
   – Почему? – еще больше удивилась Мэри. С каждой минутой все казалось ей более и более загадочным.
   – Потому что я всегда такой – больной и прикованный к постели. Мой отец не желает, чтобы люди говорили обо мне. И слугам запрещено обо мне рассказывать. Если я выживу, могу стать горбуном, но я не выживу. Отца приводит в ужас мысль, что я могу стать таким, как он.
   – Господи, ну что за странный дом! – воскликнула Мэри. – Тут повсюду тайны. Запертые комнаты, запертый сад, а теперь вот ты! Тебя тоже запирают?
   – Нет. Я не покидаю эту комнату, потому что сам не хочу. Это меня слишком утомляет.
   – Твой отец навещает тебя? – рискнула спросить Мэри.
   – Иногда. Обычно, когда я сплю. Он не желает меня видеть, когда я бодрствую.
   – Почему? – не удержалась Мэри от очередного вопроса.
   По лицу мальчика промелькнула тень гнева.
   – Моя мама умерла, родив меня, поэтому ему невыносимо меня видеть. Он думает, я не знаю, но я слышал, как об этом говорят. Он меня почти ненавидит.
   – Он и сад ненавидит из-за того, что она умерла, – сказала Мэри, словно бы разговаривая сама с собой.
   – Какой сад? – спросил мальчик.
   – Ой! Ну, просто… просто сад, который она любила, – запинаясь, объяснила Мэри. – Ты всегда тут находишься?
   – Почти всегда. Иногда меня вывозят на море, но я не люблю туда ездить, потому что люди глазеют на меня. Раньше я носил железный корсет, который поддерживал спину, но из Лондона приехал какой-то важный доктор и сказал, что это глупость. Он велел снять корсет и побольше держать меня на свежем воздухе. А я ненавижу свежий воздух и не желаю выходить из комнаты.
   – Я тоже не хотела, когда только приехала сюда, – сказала Мэри. – А почему ты так на меня смотришь?
   – Потому что не могу поверить, что ты не сон, – ответил он не без раздражения. – Со мной так бывает: открою глаза – и не верю, что уже не сплю.
   – Мы оба не спим, – сказала Мэри. Она окинула взглядом комнату с высоким потолком, темными углами и тускло мерцающим ночником. – Хотя очень похоже на сон, к тому же сейчас глубокая ночь и все в доме спят – все, кроме нас. У нас-то сна – ни в одном глазу.
   – Я не хочу, чтобы это оказалось сном, – беспокойно сказал мальчик.
   Мэри вдруг спохватилась:
   – Если ты не любишь, чтобы на тебя смотрели, может, мне уйти?
   Он все еще держал полу ее халата и теперь слегка притянул ее к себе.
   – Нет. Если ты уйдешь, я буду уверен, что ты мне приснилась. Но если ты настоящая, присядь сюда, на скамеечку для ног, и давай поговорим. Расскажи о себе.
   Мэри поставила свой подсвечник на прикроватный столик и села на мягкую скамеечку. Ей самой вовсе не хотелось уходить. Она предпочла остаться в таинственной, спрятанной от посторонних глаз комнате и побеседовать с таинственным мальчиком.
   – Что ты хочешь услышать? – спросила она.
   Он хотел знать, как давно она поселилась в Мисслтуэйте; хотел знать, в каком коридоре располагается ее комната; чем Мэри занимается целыми днями, ненавидит ли она пустошь так же, как он; где она жила до приезда в Йоркшир. Она отвечала на все эти и многие другие вопросы, а он лежал на спине и слушал. Колина очень заинтересовали Индия и плавание Мэри на корабле через океан. Она поняла, что из-за своей инвалидности он не учился так, как учатся другие дети. Одна из его сиделок научила его читать, когда он был еще совсем маленьким, и он очень много читал и разглядывал картинки в самых разных книгах.
   Хотя отец редко навещал сына в моменты его бодрствования, он присылал ему множество чудесных вещей для развлечения. Но те его, похоже, ничуть не радовали. Он получал все, что просил, и его никогда не заставляли делать то, чего он не желал.
   – Все обязаны мне потакать, – безразлично сказал он. – А меня это только бесит. Все равно никто не верит, что я выживу и стану взрослым.
   Он произнес это так, словно привык к этой мысли настолько, что она перестала для него что-либо значить. Ему, судя по всему, нравился звук голоса Мэри. Он слушал ее рассказы с сонливым интересом. Раз или два Мэри показалось, что он задремал. Но тут он задавал вопрос, открывавший новую тему.
   – Сколько тебе лет? – спросил он.
   – Десять, – ответила Мэри и, забывшись на миг, добавила: – Как и тебе.
   – Откуда ты знаешь, сколько мне? – удивленно поинтересовался Колин.
   – Потому что, когда ты родился, дверь в сад заперли и ключ зарыли в землю. А сад заперт уже десять лет.
   Колин приподнялся и, опершись на локоть, повернулся к ней.
   – Какой сад заперли? Кто это сделал? Где зарыли ключ? – воскликнул он с внезапным оживленным интересом.
   – Это… это сад, который мистер Крейвен ненавидит, – нервно ответила Мэри. – Он сам запер дверь. И никто… никто не знает, где он закопал ключ.
   – А какой он, этот сад? – настойчиво продолжал расспрашивать Колин.
   – Туда никому не разрешается входить вот уже десять лет, – осторожно ответила Мэри.
   Но осторожничать было поздно. Колин оказался в этом смысле очень похожим на нее: ему не хватало тем для размышлений, поэтому спрятанный сад заинтриговал его так же, как в свое время заинтриговал ее. Колин засы́пал ее вопросами. Где он находится? Пыталась ли она найти потаенную дверь? Спрашивала ли о нем садовников?
   – Они не желают говорить об этом саде, – сказала Мэри. – Наверное, им было велено не отвечать ни на какие вопросы.
   – Я мог бы их заставить, – сказал Колин.
   – В самом деле? – Голос у Мэри сорвался от страха. Если он сумеет получить ответы на свои вопросы, кто знает, что может случиться?
   – Мне все должны угождать, я же тебе говорил, – напомнил он. – Если я выживу, когда-нибудь это поместье станет принадлежать мне. Все это знают. Я их заставлю мне все рассказать.
   Мэри не отдавала себе отчета в том, что сама когда-то была избалованной, но сомнений в том, что избалован этот загадочный мальчик, она не испытывала. Он считал, что весь мир принадлежит ему. Какой он своеобразный и как невозмутимо говорит о смерти.
   – Ты допускаешь, что можешь не выжить? – спросила она, отчасти потому, что ей было интересно, отчасти – в надежде, что, переключившись на другую тему, он забудет о саде.
   – Скорее всего, так оно и будет, – ответил он так же безразлично, как прежде. – Сколько себя помню, всегда слышал, как об этом говорили. Поначалу они считали, что я слишком мал, чтобы понять, а теперь думают, что я сплю и не слышу. А я слышу. Мой врач – двоюродный брат отца. Он весьма беден, а если я умру – унаследует Мисслтуэйт после его смерти. Думаю, он не будет слишком стараться, чтобы я выжил.
   – А ты хочешь жить? – спросила Мэри.
   – Нет, – ответил Колин сердито-усталым тоном. – Но я не хочу умирать. Когда мне плохо, я лежу тут, думаю об этом и плачу, плачу…
   – Я три раза слышала плач, – призналась Мэри. – Но не знала, кто плачет. Ты из-за этого плакал? – Ей так хотелось, чтобы он забыл о саде.
   – Наверное, – ответил он. – Давай поговорим о чем-нибудь другом. О саде. Разве тебе не хочется его увидеть?
   – Хочется, – сказала Мэри тихим голосом.
   – И мне, – настойчиво продолжил Колин. – Думаю, раньше мне по-настоящему ничего не хотелось увидеть, а этот сад – хочется. Я желаю, чтобы ключ откопали. Я желаю, чтобы дверь отперли. И чтобы меня отвезли туда в моем инвалидном кресле. Сказано же, что мне нужно дышать свежим воздухом, – ну вот. Я заставлю их открыть эту дверь.
   Он пришел в сильное возбуждение, и его странные глаза засверкали, как звезды, сделавшись еще больше, чем прежде.
   – Им придется исполнить мое желание, – сказал он. – Я заставлю их отвезти меня в сад, и тебе тоже позволю пойти с нами.
   Мэри в страхе стиснула ладони. Она все испортила – все! Дикон больше никогда не придет. Она никогда больше не почувствует себя дроздихой в надежно спрятанном гнезде.
   – О, не надо! Не надо, не надо этого делать! – выпалила она.
   Он уставился на нее так, будто она вдруг сошла с ума.
   – Почему? Ты же сама сказала, что хочешь его увидеть.
   – Хочу, – согласилась Мэри, почти рыдая, – но, если ты заставишь их открыть дверь и просто отвезти тебя туда, не будет больше никакой тайны.
   Он еще ближе склонился к ней и переспросил:
   – Тайны? Что ты имеешь в виду? Расскажи.
   Мэри заговорила поспешно, слова почти спотыкались друг о друга.
   – Понимаешь?.. Понимаешь?.. – задыхаясь, тараторила она. – Если никто, кроме нас, не будет знать… что под разросшимся плющом есть дверь… если она есть… и мы сможем ее найти… и если мы проникнем внутрь вместе и закроем ее за собой… и никто не будет знать, что внутри кто-то есть… и мы назовем его нашим садом и притворимся что… что мы дрозды и это наше гнездо… и если мы будем играть там почти каждый день… копать, сеять семена… и сад оживет…
   – А он мертвый? – перебил ее Колин.
   – Скоро умрет, если никто не будет за ним ухаживать, – ответила она. – Луковичные выживут, но розы…
   Мальчик, взволнованный не меньше нее, снова прервал свою гостью:
   – Что такое луковичные? – торопливо вставил он.
   – Это нарциссы, лилии, подснежники… Они сейчас уже оживают под землей – выпускают бледно-зеленые ростки, потому что скоро весна.
   – Скоро весна? – переспросил он. – А какая она? Когда ты больной и все время проводишь дома, то ничего не видишь.
   – Это когда солнце сияет во время дождя и дождь идет при солнечном свете, и под землей все оживает, – объяснила Мэри. – Если сад останется для всех тайной, а мы одни будем в него проникать, мы сможем наблюдать, как все подрастает с каждым днем, и увидим, какие из роз еще живы. Ясно? Неужели ты не понимаешь, насколько будет интересней, если тайна сохранится?
   Он откинулся на подушку и некоторое время лежал молча, со странным выражением лица.
   – У меня никогда не было тайны, – сказал он наконец, – кроме одной – насчет того, что я не выживу и не стану взрослым.
   – Если ты не заставишь их отвезти тебя в сад, – взмолилась Мэри, – возможно… нет, я почти уверена, что смогу выяснить, как в него проникнуть. А потом… раз врач рекомендует вывозить тебя на свежий воздух в твоем кресле и раз ты можешь всегда делать то, что хочешь, возможно… возможно, мы найдем какого-нибудь мальчика, который будет толкать твое кресло, тогда мы сможем гулять сами и всегда будем делать это в таинственном саду.
   – Мне… это… нравится, – очень медленно, с мечтательным видом произнес Колин. – Мне это нравится. Ничего не имею против того, чтобы подышать свежим воздухом в таинственном саду.
   У Мэри начало восстанавливаться дыхание, и она немного успокоилась, потому что, судя по всему, идея сохранить тайну понравилась Колину. Она почти не сомневалась: расскажи она ему о саде больше, чтобы он мог мысленно представить его себе так же, как представляет она, он полюбит его настолько, что не захочет и мысли допустить о том, чтобы кто-то другой, кроме них, забредал в него.
   – Я расскажу тебе, как на мой взгляд он будет выглядеть, когда мы в него войдем, – сказала она. – Он был так долго заперт, что, вероятно, все там разрослось и сплелось в сплошное покрывало.
   Он лежал неподвижно и слушал, как она рассказывала о розах, которые, наверное, вскарабкались на деревья, перекинули свои плети с одного дерева на другое и свободно свисают с них, о множестве птиц, которые, наверное, свили там гнезда, потому что это самое защищенное место на свете. А потом она стала рассказывать ему о робине и Бене Уизерстаффе, и о них она могла столько всего поведать, и это было так легко и безопасно, что страх начал постепенно отпускать ее. Робин чрезвычайно понравился Колину, он даже начал улыбаться и сделался почти красивым, а Мэри впервые пришло в голову, что этот мальчик, со своими огромными глазами и тяжелыми локонами, даже более неказист, чем она.
   – А я и не знал, что птицы могут быть такими, – сказал он. – Но когда все время заперт в четырех стенах, ничего не видишь. Как ты хорошо рассказываешь. У меня такое впечатление, будто ты уже посещала этот сад.
   Мэри не знала, что сказать, поэтому промолчала. Но он, судя по всему, и не ждал от нее ответа, а в следующий момент преподнес ей сюрприз.
   – Я тебе кое-что покажу, – сказал он. – Видишь ту розовую шелковую штору, которая висит на стене над каминной полкой?
   До этого Мэри ее не замечала, но теперь, обернувшись, увидела. Это была штора из мягкого шелка, закрывавшая что-то, скорее всего, картину.
   – Да, – ответила она.
   – Там есть шнурок, пойди потяни за него.
   Мэри встала, весьма заинтригованная, и нашла шнурок. Когда она потянула за него, шелковая шторка отъехала в сторону на колечках-креплениях, и ее взору открылся портрет улыбающейся девушки. У нее были светлые волосы, высоко подвязанные голубой лентой, и прелестные веселые глаза, точно такие же, как печальные глаза Колина: цвета серого агата и казавшиеся вдвое больше, чем на самом деле, из-за окаймлявших их черных ресниц.
   – Это моя мама, – жалобно сказал Колин. – Не понимаю, зачем она умерла. Иногда я ненавижу ее за то, что она это сделала.
   – Это странно! – удивилась Мэри.
   – Останься она жива, уверен, я бы не болел все время, – проворчал он. – Мне кажется, тогда я тоже остался бы жить. И мой папа не смотрел бы на меня с такой горечью. Думаю, у меня была бы крепкая спина. Задерни штору.
   Мэри сделала как он велел и вернулась на скамеечку.
   – Она гораздо красивей тебя, – сказала она, – но глаза у нее точно такие, как у тебя – по крайней мере, форма и цвет такие же. А зачем ее закрывают шторкой?
   Он неловко поерзал и признался:
   – Это я велел. Иногда мне не нравится, что она на меня смотрит. Она все время улыбается, а ведь я больной и несчастный. А кроме того, это моя мама, и я не желаю, чтобы все ее видели.
   Несколько минут они молчали, потом Мэри спросила:
   – Что сделает миссис Медлок, если узнает, что я здесь была?
   – Она сделает то, что я ей скажу, – ответил он. – А я ей скажу, что хочу, чтобы ты приходила и разговаривала со мной каждый день. Я рад, что ты пришла.
   – И я рада, – сказала Мэри. – Буду приходить так часто, как только смогу. – Она запнулась. – Мне же надо будет каждый день искать садовую дверь.
   – Да, надо, – согласился Колин, – а потом ты будешь мне все рассказывать.
   Он снова полежал немного молча, потом опять заговорил:
   – Думаю, ты тоже будешь секретом. Я им ничего не скажу, если сами не узнают. Я всегда могу отослать сиделку, сказав, что хочу побыть один. Ты знаешь Марту?
   – Да, очень хорошо знаю, – ответила Мэри. – Она мне прислуживает.
   Он кивнул в сторону дальнего коридора.
   – Она спит сейчас в комнате там, снаружи. Вчера моя сиделка отпросилась с ночевкой к сестре, а в таких случаях она всегда просит Марту присмотреть за мной. Марта скажет тебе, когда прийти.
   Теперь Мэри поняла, чем был вызван озабоченный вид Марты, когда она задавала ей вопросы о плаче.
   – Марта все это время знала о тебе? – спросила она.
   – Да, она часто мне прислуживает. Сиделка любит отдохнуть от меня, и тогда приходит Марта.
   – Я уже долго сижу у тебя, – спохватилась Мэри. – Мне уйти? У тебя глаза сонные.
   – Я бы хотел заснуть, пока ты не ушла, – робко попросил он.
   – Тогда закрывай глаза, – сказала Мэри, пододвигая свою скамеечку поближе к кровати, – и я сделаю то, что делала моя айя в Индии: буду гладить тебя по руке и тихонько что-нибудь напевать.
   – Наверняка мне это понравится, – в полудреме сказал Колин.
   Мэри было жалко его, она не хотела, чтобы он лежал тут один без сна, поэтому она облокотилась на кровать, начала гладить его по руке и очень тихо запела песенку на хинди.
   – Как приятно, – еще более сонным голосом пробормотал Колин, а она продолжала гладить его, напевая, и когда взглянула на него в следующий раз, черные ресницы почти лежали у него на щеках, потому что глаза были закрыты, он спал глубоким сном. Мэри тихо встала, взяла свой подсвечник и беззвучно выскользнула из комнаты.

Глава XIV. Юный раджа

   Утром вся пустошь оказалась скрыта за пеленой тумана, и дождь лил не переставая. Нечего было и думать о том, чтобы выйти из дома. Марта была так занята, что Мэри не имела никакой возможности поговорить с ней, но после обеда она попросила ее зайти и посидеть у нее в детской. Та пришла с чулком – когда выдавалась свободная минута, она всегда вязала.
   – Ну и что случилось? – спросила она, усевшись. – У тебя такой вид, будто тебе нужно что-то сказать.
   – Нужно. Я выяснила, что это был за плач, – призналась Мэри.
   Марта уронила свое вязание на колени и уставилась на нее тревожным взглядом.
   – Быть не может! – воскликнула она. – Нипочем не может!
   – Я услышала его среди ночи, – продолжила Мэри, – встала и пошла проверить, откуда он доносится. Это оказался Колин. Я его нашла.
   От страха лицо Марты сделалось пунцовым.
   – Ох, мисс Мэри! – воскликнула она, чуть не плача. – Ты не должна была этого делать… не должна! У меня будут неприятности. Я же тебе никогда про него ничего не говорила… но неприятности у меня все равно будут. Я потеряю место. Что теперь будет делать матенька?!
   – Ты не потеряешь свое место, – заверила ее Мэри. – Он был доволен, что я пришла. Мы очень много разговаривали, и он сказал, что рад моему приходу.
   – Правда? – всхлипнула Марта. – Ты уверена? Ты не знаешь, каким он становится, если его что-нибудь рассердит. Хоть он уже и большой парень, воет иной раз, как младенец, но, когда выходит из себя, орет так, что мы сжимаемся от страха. Знает, что мы себе не хозяева и перечить ему не посмеем.
   – Да он не рассердился, – успокоила ее Мэри. – Я спросила его: «Мне уйти?», а он сказал, чтобы я осталась. Я сидела на большой скамеечке для ног, и он задавал мне кучу вопросов: про Индию, про робина, про сады. Он меня не отпускал. И даже позволил посмотреть на портрет его мамы. А перед тем как уйти, я спела ему колыбельную, и он уснул.
   Марта от изумления еле дышала.
   – Поверить не могу! – с сомнением сказала она. – Это ж все равно как если б ты вошла прям в пещеру ко льву. Будь он таким, каким бывает чаще всего, с ним бы случился припадок и он бы переполошил весь дом. Он не позволяет незнакомым смотреть на себя.
   – А мне позволил. Я все время смотрела на него, а он – на меня. Мы глаз друг от друга не отводили! – сказала Мэри.
   – Что ж теперь делать-то?! – в страшном возбуждении вскричала Марта. – Если миссис Медлок узнает, она подумает, будто я нарушила приказ и проболталась тебе, тогда она отправит меня назад, к матеньке.
   – Он не собирается ничего сообщать миссис Медлок. Сначала это будет что-то вроде нашего секрета, так он решил, – уверенно пообещала Мэри. – Он говорит, что все обязаны делать всё так, как он пожелает.
   – Ох, это уж точно… блаженной мальчишка! – вздохнула Марта, вытирая фартуком пот со лба.
   – Он сказал, что и миссис Медлок должна выполнять его приказания. А ему угодно, чтобы я приходила разговаривать с ним каждый день. И ты будешь мне сообщать, когда он захочет меня видеть.
   – Я?! – ужаснулась Марта. – Я потеряю место… как пить дать потеряю!
   – Ты не можешь его потерять, делая то, что он хочет, ведь всем приказано подчиняться ему, – возразила Мэри.
   – Ты что, хочешь сказать, – воскликнула Марта, вытаращив глаза, – что он с тобой хорошо обошелся?!
   – Думаю, я даже ему понравилась, – ответила Мэри.
   – Тогда ты, должнó, его зачаровала! – решила Марта, вздыхая с облегчением.
   – Ты имеешь в виду настоящее колдовство? – поинтересовалась Мэри. – Я слышала про него в Индии, но сама я колдовать не умею. Я просто вошла в его комнату и так удивилась, увидев его, что стояла и смотрела. А он подумал, что я привидение или сон, и я про него то же подумала. Было так странно находиться нам вместе, одним, посреди ночи, мы же друг о друге ничего не знали. Поэтому оба стали сыпать вопросами. И когда я спросила, уйти ли мне, он ответил – не надо.
   – Ну, эт’ прям’ конец света! – ахнула Марта.
   – А что с ним? – спросила Мэри.
   – Да точно никто не знает, – ответила Марта. – Мистер Крейвен ровно как с катушек слетел, когда он родился. Доктора уж думали, что его придется в сумасшедший дом определить. Это из-за того, что миссис Крейвен умерла, я тебе уже рассказывала. Он и глядеть на младенца не желал. Только бушевал и все повторял: вот, мол, еще один горбун родился, лучше б он помер.
   – А Колин горбун? Он не похож на горбуна.
   – Да пока нет, – сказала Марта, – но что-то с ним с самого начала было не так. Матенька, правда, говорит, в доме, мол, тогда было столько гореванья и лютости, что с любым ребенком все пошло бы не так. Они считали, что у него спина слабая, и постоянно ее лечили – заставляли лежать в постели, не позволяли ходить. А как-то надели на него корсет, но мальчишка был такой заморенный, что казался и впрямь совсем больным. Потом из Лондона приехал какой-то важный доктор его осмотреть и заставил корсет снять. Он говорил с другими докторами очень сурово, хотя и вежливо. Сказал, что мальчику дают слишком много лекарств и слишком много воли.
   – Мне тоже показалось, что он избалованный, – вставила Мэри.
   – Да он – самый чумной шалопай, какой только есть на свете! – вырвалось у Марты. – Я не хочу сказать, что он и вправду не хворал. Простужался и так кашлял раза два или три, что чуть Богу душу не отдал. Один раз была у него рев-ма-ти-ческа а-та-ка, так это называли, а в другой – брюшной тиф. Ох и испугалась же тогда миссис Медлок! Он метался в бреду, а она разговаривала с сиделкой, думала, он не слышит, и ляпнула: «Ну, на этот раз точно помрет, и так будет лучше и для него, и для всех». А потом посмотрела на него, а он таращит на нее свои огромные гляделки и понимает все не хуже нее. Она не знает, что тогда случилось, только он просто посмотрел на нее и говорит: «Дайте воды и перестаньте болтать».
   – Ты думаешь, он умрет? – спросила Мэри.
   – Матенька говорит: а зачем ребенку жить, коли он никогда не дышит свежим воздухом, ничего не делает, кроме как лежит в постели на спине, читает книжки с картинками и пьет лекарства? Он совсем слабый, терпеть не может, чтоб его вывозили из дома, говорит, мол, он легко простужается и заболевает, а сам просто ленится.
   Мэри села, уставилась на огонь в камине и медленно произнесла:
   – Интересно, не было бы ему полезно выйти в сад и посмотреть, как начинают расти цветы? Мне, например, это очень даже пошло на пользу.
   – Ох, один из худших припадков случился с ним как раз тогда, когда его вывезли туда, где возле фонтана растут розы. В какой-то газете он прочел про людей, которые страдают чем-то, что он называл «розовой лихорадкой». Он сходу начал чихать и решил, что ее-то он и подхватил, а новый садовник, который еще не знал правил, проходил мимо и уставился на него с любопытством. Ну, парень и взбесился, орал, что тот глазеет на него, потому что он наверняка будет горбуном. Докричался до того, что у него поднялась температура и он всю ночь колобродил.
   – Если он когда-нибудь рассердится на меня, я больше к нему ни за что не пойду, – сказала Мэри.
   – Захочет – пойдешь, – возразила Марта. – Лучше тебе это знать с самого начала.
   Вскоре после этого послышался колокольчик, и она свернула свое вязание.
   – Похоже, сиделка хочет, чтоб я ее подменила на время, – сказала она. – Только б он был в хорошем настроении!
   Отсутствовала она минут десять и вернулась совершенно озадаченная.
   – Ну, ты его точно зачаровала, – сказала она. – Сидит на диване с книжкой. Сиделке сказал, чтоб она до шести часов не появлялась. Я ждала в соседней комнате. Как только она вышла, он позвал меня и говорит: «Хочу, чтобы Мэри Леннокс пришла поговорить со мной, только помни: об этом никто не должен знать». Лучше бы тебе поторопиться.
   Мэри не нужно было уговаривать. Колина ей хотелось видеть не так, как Дикона, но тоже очень хотелось.
   Когда она вошла, в камине ярко горел огонь, и при дневном свете Мэри увидела, что комната действительно очень красива. Насыщенные цвета ковров, портьер, картин и книг на полках вдоль стен делали ее теплой и уютной, несмотря на серое небо и дождь за окном. Колин и сам напоминал картину. Он был закутан в бархатный халат и опирался спиной на большую парчовую подушку. На щеках у него алели красные пятна.
   – Входи, – сказал он. – Я думал о тебе все утро.
   – Я тоже о тебе думала, – ответила Мэри. – Ты представить себе не можешь, как испугалась Марта. Говорит: миссис Медлок подумает, что она проболталась мне о тебе, и ее уволят.
   Он нахмурился.
   – Пойди позови ее, – сказал он. – Она в соседней комнате.
   Мэри сходила и привела Марту. Та дрожала всем телом. Колин по-прежнему хмурился.
   – Ты должна или не должна делать то, что я хочу? – строго спросил он.
   – Должна, сэр, – срывающимся голосом ответила Марта, сильно покраснев.
   – А Медлок должна делать то, чего я хочу?
   – Все должны, сэр, – сказала Марта.
   – Тогда как Медлок может тебя уволить, если это я приказал тебе привести мисс Леннокс?
   – Прошу вас, сэр, не говорите ей, – взмолилась Марта.
   – Это я ее уволю, если она посмеет сказать хоть слово, – надменно заявил хозяин Крейвен. – Могу тебя заверить, ей это не понравится.
   – Спасибо, сэр, – Марта присела в реверансе. – Я хочу только выполнять свои обязанности.
   – Твоя обязанность – выполнять то, чего хочу я, – заявил Колин еще более высокомерно. – Я о тебе позабочусь. А теперь иди.
   Когда дверь за Мартой закрылась, Колин увидел, что госпожа Мэри смотрит на него так, словно он ее очень удивил.
   – Почему ты так на меня смотришь? – спросил он. – О чем ты думаешь?
   – Я думаю о двух вещах.
   – И что же это за вещи? Сядь и расскажи мне.
   – Первое, – начала Мэри, усаживаясь на большой стул, – это то, что однажды в Индии я видела мальчика, который назывался раджой. Он был весь утыкан рубинами, изумрудами и бриллиантами. И разговаривал с людьми так, как ты сейчас разговаривал с Мартой. Всем приходилось делать то, что он им говорил, причем моментально. Думаю, если бы кто-то замешкался, его бы убили.
   – Про раджей ты мне еще расскажешь, сначала скажи, что второе.
   – Еще я думала о том, насколько ты отличаешься от Дикона.
   – Кто такой Дикон? – спросил он. – Какое странное имя.
   Мэри подумала, что может рассказать о Диконе, не упоминая таинственного сада. Она ведь сама любила слушать рассказы Марты о нем. А кроме того, ей хотелось поговорить о Диконе – так он казался ближе.
   – Это – брат Марты. Ему двенадцать лет, – объяснила она. – Он ни на кого другого не похож. Он умеет завораживать лис, белок и птиц, как в Индии туземцы завораживают змей: очень тихо играет на дудочке, а они приходят и слушают.
   На столе рядом с диваном лежало несколько больших книг, и Колин вдруг притянул к себе одну из них.
   – Тут есть картинка с заклинателем змей, – воскликнул он. – Иди посмотри.
   Книга была очень красивая, с превосходными цветными иллюстрациями. Колин нашел нужную страницу и нетерпеливо спросил:
   – Вот так он делает?
   – Я же говорю: он играет на дудочке, а они слушают, – повторила она. – Но он не называет это колдовством, говорит, это все потому, что он так много времени проводит на пустоши и знает их повадки. Еще говорит, что иногда чувствует себя так, как будто он сам птица или кролик. Он так их любит! Я видела, как он задавал вопросы робину: казалось, что они разговаривают друг с другом на чирикающем языке.
   Колин откинулся на подушку, глаза его расширялись все больше и больше, а пятна на щеках стали багровыми.
   – Расскажи о нем еще, – попросил он.
   – Он знает все про птичьи гнезда и яйца, – продолжила Мэри, – знает, где живут лисы, барсуки и выдры. И он хранит их секреты, чтобы другие мальчики не нашли их норы и не спугнули их. Он знает абсолютно все, что растет или живет на пустоши.
   – Ему нравится пустошь? – спросил Колин. – Неужели это возможно? Ведь это такое бескрайнее, голое, ужасное место.
   – Это самое прекрасное место, – возразила Мэри. – На нем растут тысячи чудесных растений и живут тысячи маленьких живых существ, которые строят гнезда, роют норы и ходы, щебечут, поют и пищат, переговариваясь друг с другом. У них столько дел, и они так весело играют под землей или на деревьях, или в вересковых зарослях! Это их мир.
   – Откуда ты все это знаешь? – спросил Колин, опершись на локоть и подавшись к ней.
   – Я никогда там не была на самом деле, – вдруг вспомнила Мэри, – только проезжала по пустоши в темноте. Тогда она мне показалась ужасной. Первой мне рассказала о пустоши Марта, а потом Дикон. А когда рассказывает Дикон, у тебя такое впечатление, будто ты видишь все своими глазами и слышишь своими ушами, как будто стоишь посреди пустоши, а над тобой сияет солнце и дрок пахнет медом – и повсюду тучи пчел и бабочек.
   – А если ты больной, ты не видишь ничего, – беспокойно сказал Колин. Он был похож на человека, что-то услышавшего вдали и старающегося понять, что это.
   – Не видишь, конечно, если всегда сидишь в четырех стенах, – согласилась Мэри.
   – Я не могу бывать на пустоши, – обиженно заметил Колин.
   Мэри с минуту помолчала, а потом отважилась сказать:
   – Ты бы мог… иногда.
   Он потрясенно уставился на нее.
   – Бывать на пустоши?! Но как я могу? Я же умираю.
   – Откуда ты знаешь? – безо всякого сострадания сказала Мэри. Ей не нравилось, как он говорил о своей смерти. Она не слишком ему сочувствовала. Казалось, что он, скорее, хвастает этим.
   – О, я слышу это с тех пор, как помню себя, – сердито ответил он. – Они всегда шепчутся об этом, думая, что я не замечаю. И они хотят, чтобы я умер.
   Госпожа Мэри почувствовала, как возвращается другая она, та, что «наперекор», и недовольно поджала губы, а потом заявила:
   – Если бы кто-то хотел, чтобы я умерла, я бы назло им не умерла. Кто желает твоей смерти?
   – Слуги… и, конечно, доктор Крейвен, потому что он тогда унаследует Мисслтуэйт и станет богатым, а не бедным. Он не осмеливается это сказать, но, когда мне становится хуже, он прямо расцветает. А когда у меня был брюшной тиф, он даже прибавил в весе. Думаю, и мой отец ждет, чтоб я умер.
   – А вот в это я не верю, – решительно сказала Мэри.
   Это заставило Колина снова с любопытством взглянуть на нее.
   – Не веришь? – переспросил он, потом опять откинулся на подушку и замер, словно размышляя. Молчание затянулось надолго. Вероятно, оба думали о странных вещах, о которых дети обычно не думают.
   – Мне нравится важный врач из Лондона, потому что он заставил их снять с тебя ту железную штуковину, – сказала наконец Мэри. – Он говорил, что ты умираешь?
   – Нет.
   – А что он говорил?
   – Во-первых, он не шептал, – ответил Колин. – Наверное, знал, что я ненавижу, когда шепчутся. И я услышал одну вещь, которую он сказал вполне громко. Он сказал: «Парень может выжить, если настроится на это. Вызовите у него соответствующий настрой». Он сказал это так, будто на кого-то сердился.
   – Я скажу тебе, кто, вероятно, может настроить тебя нужным образом, – задумчиво сказала Мэри. Она поняла, что ей очень хочется решить эту проблему. – Думаю, Дикон смог бы. Он всегда говорит о живых существах, а о мертвых или больных – никогда. И смотрит всегда вверх, в небо, на летящих птиц, а если смотрит вниз, так это для того, чтобы увидеть то, что прорастает из земли. У него круглые синие глаза, и они всегда широко открыты, чтобы наблюдать за всем, что происходит вокруг. И еще он так заразительно смеется своим большим ртом… и щеки у него румяные… как вишни.
   Она подтащила свой стул поближе к дивану; выражение ее лица преобразилось при воспоминании о радостной улыбке и широко открытых глазах Дикона.
   – Слушай, – сказала она, – давай не будем говорить об умирании, мне это не нравится. Давай говорить о жизни. Поговорим о Диконе. А потом посмотрим твои картинки.
   Это было лучшее, что она могла придумать. Говорить о Диконе значит говорить о пустоши, о маленьком коттедже, в котором четырнадцать человек живут на шестнадцать шиллингов в неделю, и о детях, поправляющихся от растущей на пустоши травы, словно дикие пони. А еще о маме Дикона, о скакалке, о солнце, сияющем над простором пустоши, о бледно-зеленых ростках, пробивающихся сквозь черную почву. Все это было так наполнено жизнью, что Мэри говорила, не умолкая, как никогда раньше. И Колин много говорил и слушал, как никогда прежде. И оба они начали смеяться беспричинно, как делают дети, когда им хорошо вместе. Они смеялись все громче и беспечней, пока не стали такими же, как обычные здоровые десятилетние существа, а не мрачная, никого не любящая девочка и болезненный мальчик, верящий, что скоро умрет.
   Они так развеселились, так хохотали над Беном Уизерстаффом с его робином, что забыли и о картинках, и о времени, и Колин сидел ровно, совершенно не думая о своей слабой спине, и тут он вдруг кое-что вспомнил.
   – А ты знаешь, что нам ни разу не пришло в голову? – сказал он. – Мы же с тобой двоюродные брат с сестрой.
   Им показалось таким странным, что они, болтая обо всем на свете, не вспомнили такую простую вещь, что они расхохотались громче прежнего, так как пребывали в настроении, когда хочется смеяться по любому поводу. Но в разгар их веселья дверь открылась, и вошли доктор Крейвен и миссис Медлок.
   Доктор Крейвен пришел в такой ужас, что попятился и чуть не сбил с ног миссис Медлок.
   – Боже милостивый! – воскликнула бедная миссис Медлок, у которой чуть глаза на лоб не полезли от потрясения. – Боже милостивый!
   – Что это такое? – строго спросил доктор Крейвен, делая несколько шагов вперед. – Что это значит?
   И тут Мэри снова вспомнила мальчика-раджу, потому что Колин ответил так, будто ни тревога доктора, ни ужас, охвативший миссис Медлок, не имели ни малейшего значения. Он был так же мало обеспокоен или испуган, как если бы в комнату вошли престарелые кот и собака.
   – Это моя кузина Мэри Леннокс, – сказал он. – Я попросил ее прийти поговорить со мной. Она мне нравится и должна приходить и разговаривать со мной, когда бы я за ней ни послал.
   Доктор Крейвен укоризненно повернулся к миссис Медлок.
   – О, сэр, – задыхаясь, сказала та, – я не знаю, как это случилось. Тут нет ни одного слуги, который посмел бы проболтаться – у них у всех строгий приказ.
   – Никто ничего ей не говорил, – перебил ее Колин. – Она услышала, что я плачу, и сама меня нашла. Не будьте глупой, Медлок.
   Мэри видела, что доктор Крейвен недоволен, но было ясно, что он не рискнет перечить своему пациенту. Он сел рядом с Колином и проверил его пульс.
   – Боюсь, вы слишком перевозбудились. Волнение не полезно для вас, мой мальчик, – сказал он.
   – Волноваться я буду, если ее не станут ко мне пускать, – ответил Колин, и в глазах его засверкали опасные искорки. – Мне лучше. Ее присутствие благотворно влияет на меня. Пусть сиделка принесет чай не только мне, но и ей. Мы будем пить его вместе.
   Миссис Медлок и доктор Крейвен тревожно переглянулись, но было ясно, что сделать они ничего не могут.
   – Он действительно выглядит гораздо лучше, сэр, – рискнула заметить миссис Медлок. – Но сейчас я припоминаю, что… он выглядел лучше еще утром, до того, как она пришла.
   – Она пришла ко мне в комнату прошлой ночью и долго у меня сидела. Пела мне колыбельную на хинди, и под нее я заснул, – сказал Колин. – А когда проснулся, чувствовал себя лучше. Захотел позавтракать. А сейчас я хочу чаю. Скажите сиделке, Медлок, чтобы принесла.
   Доктор Крейвен не задержался надолго. Он поговорил несколько минут с сиделкой, когда та пришла, и сказал несколько слов Колину: мол, ему нельзя много разговаривать, он не должен забывать, что болен и что быстро устает. Мэри отметила про себя, о скольких неприятных вещах Колин должен помнить.
   Сам Колин выглядел раздраженным и не сводил своих странных глаз, окаймленных черными ресницами, с лица доктора Крейвена.
   – А я хочу забыть об этом, – сказал он наконец. – И она мне в этом помогает. Вот почему я желаю, чтобы она ко мне приходила.
   Покидая комнату, доктор Крейвен отнюдь не казался довольным и бросил озадаченный взгляд на маленькую девочку, сидевшую на большом стуле. Как только он появился, она снова превратилась в скованного молчаливого ребенка, поэтому он не мог понять, чем она так привлекла Колина. Мальчик, однако, действительно выглядит бодрее, отметил доктор про себя и тяжело вздохнул, удаляясь по коридору.
   – Меня всегда заставляют есть, когда я не хочу, – сказал Колин, после того как сиделка принесла чай и поставила поднос на стол рядом с диваном. – А сейчас, если ты будешь есть, я тоже поем. Эти горячие булочки выглядят аппетитно. Расскажи мне про раджей.

Глава XV. Строительство гнезда

   После еще одной недели дождей высокий купол синего неба снова воздвигся над пустошью, и лучи, которые солнце посылало на землю, стали весьма жаркими. Хотя и минувшая неделя не прошла даром. Пусть Мэри не имела возможности ходить в таинственный сад и встречаться с Диконом, у нее были другие развлечения. Каждый день она проводила несколько часов с Колином в его комнате, рассказывая ему о раджах, о садах, о Диконе и его доме посреди пустоши. Они разглядывали великолепные картинки в книгах, а иногда либо Мэри читала Колину вслух, либо он – ей. Когда ему было интересно и весело, он совсем не выглядел инвалидом, если не обращать внимания на бледность его лица и то, что он всегда сидел на диване.
   – А ты проказница – услышала, вылезла из кровати и нашла его той ночью, – как-то сказала ей миссис Медлок. – Но, надо признать, и для большинства из нас это оказалось благом. С тех пор как вы подружились, у него не было истерик и приступов нытья. Сиделка уже подумывала уволиться, потому что он ей страшно надоел, но теперь, когда ты дежуришь вместе с ней, говорит, что не прочь остаться.
   В разговорах с Колином Мэри старалась быть очень осторожной, когда речь заходила о таинственном саде. Она хотела кое-что выведать у него, но понимала, что сделать это нужно, не задавая прямых вопросов. Во-первых, поскольку ей начинало нравиться проводить с ним время, она хотела понять, можно ли доверить ему секрет. Он совсем не походит на Дикона, но настолько пленен идеей сада, о котором никто ничего не знает, что, вероятно, думала Мэри, на него можно положиться. Хотя она недостаточно долго знала его, чтобы быть до конца в этом уверенной. Во-вторых, она хотела выяснить следующее: если ему можно доверять – если действительно можно, – есть ли способ вывезти его в сад так, чтобы никто об этом не знал? Важный доктор сказал, что он должен дышать свежим воздухом, и Колин признался, что не имеет ничего против того, чтобы дышать свежим воздухом в таинственном саду. Вероятно, если он будет дышать им вволю, познакомится с Диконом и с робином, увидит, как вырастают по весне цветы, он перестанет так много думать о смерти. В последнее время Мэри иногда поглядывала на себя в зеркало и сознавала, что выглядит теперь совершенно другим существом по сравнению с тем, каким была, когда только приехала из Индии. Нынешняя, она казалась куда приятней. Даже Марта заметила произошедшую в ней перемену.
   – Воздух пустоши уже сделал свое дело, – сказала она. – Ты теперь не такая желтая и не такая тощая. Даже волосы у тебя на голове не такие обвисшие. Жизни в них прибавилось, и они немного распушились.
   – Они – как я, – согласилась Мэри, – стали сильнее и здоровее. И я уверена, что их стало больше.
   – Ага, это прям видно, – сказала Марта, взбивая ей локоны вокруг лица. – Да ты, оказывается, совсем не такой заморыш, когда у тебя волосы попышней да румянец на щеках.
   Так если прогулки в саду и свежий воздух оказались полезны для нее, может, они будут полезны и для Колина? Но, с другой стороны, если он не любит, когда люди на него смотрят, захочет ли он знакомиться с Диконом?
   – Почему ты так сердишься, когда на тебя смотрят? – однажды поинтересовалась она.
   – Я всегда это ненавидел, – ответил он, – даже когда был совсем маленьким. Когда меня возили к морю и я лежал в своей коляске, все таращились на меня, а дамы останавливались поговорить с моей няней и начинали шептаться, а я знал: они говорят о том, что я не доживу до взрослых лет. Некоторые дамы поглаживали меня по щеке и говорили: «Бедное дитя!» Однажды, когда какая-то дама сделала это, я громко завопил и укусил ее за руку. Она так испугалась, что убежала без оглядки.
   – Небось, решила, что ты взбесился, как собака, – сказала Мэри безо всякого восхищения.
   – Мне плевать, что она там решила, – хмуро ответил Колин.
   – Интересно, а почему ты не завопил и не укусил меня, когда я пришла в твою комнату? – спросила Мэри, медленно расплываясь в улыбке.
   – Я подумал, что ты привидение или сон, – сказал он. – Привидение или сон укусить нельзя, а крики на них не действуют.
   – А ты бы не разозлился, если бы… если бы на тебя посмотрел один мальчик? – нерешительно спросила Мэри.
   Он поразмыслил, откинувшись спиной на подушку, а потом заговорил медленно, как будто обдумывая каждое слово:
   – Есть один мальчик… только один, против знакомства с которым я ничего не имею. Тот, который знает, где живут лисы… Дикон.
   – Я уверена, что против него ты не будешь возражать, – сказала Мэри.
   – Птицы и другие животные не возражают, – произнес он, как бы продолжая размышлять вслух, – может, поэтому и я не буду. Ведь он – кто-то вроде заклинателя животных, а я – своего рода мальчик-животное.
   Он рассмеялся, она тоже рассмеялась, и вскоре оба хохотали от души, найдя идею мальчика-животного, прячущегося в своей норе, очень забавной.
   Теперь Мэри знала, что бояться знакомства Колина с Диконом нет нужды.

   В первое утро, когда небо снова стало голубым, Мэри проснулась очень рано. Косые лучи солнца лились в комнату через щели жалюзи, и от этого делалось так радостно, что она выпрыгнула из кровати и подбежала к окну. Подняв жалюзи, она распахнула окно, и ее обдало волной свежего душистого воздуха. Пустошь была голубой, и весь мир выглядел так, словно случилось какое-то волшебство. Тут и там, повсюду раздавались нежные, как пение флейты, звуки – как будто множество птиц настраивали голоса для предстоящего концерта. Мэри протянула руку из окна, подставляя ее солнцу.
   – Там тепло! Тепло! – сказала она. – Солнце будет подгонять зеленые ростки все выше, выше, оживит луковицы и корни под землей и заставит их пробиваться изо всех сил.
   Опустившись на колени, она высунулась из окна как можно дальше, набирая полные легкие воздуха и наслаждаясь его ароматом, пока не расхохоталась, вспомнив, чтó мама Дикона говорила о кончике его носа, который двигается, как у кролика.
   – Наверное, еще очень рано, – сказала она тихо. – Облачка розовые, я никогда не видела такого неба. Все еще спят. Не слышно даже мальчиков-подручных на конюшне.
   Внезапная мысль заставила ее вскочить на ноги.
   – Я не могу ждать! Мне нужно увидеть сад!
   К тому времени она уже научилась одеваться сама, поэтому через пять минут была готова. Мэри знала о маленькой боковой двери, на которой умела отодвигать засов. Слетев по лестнице в чулках, чтобы громко не топать, она только в холле надела туфли. Сняла цепочку, отодвинула засов, и, когда дверь распахнулась, одним махом перескочила через все ступеньки и оказалась на уже позеленевшей траве; солнце лило на нее свои лучи, сладкие воздушные волны овевали ее, и с каждого куста, каждого дерева доносились щебетание, пение и посвистывание. От неудержимой радости Мэри всплеснула руками и посмотрела в небо, оно было таким голубым, розовым, перламутровым и белым, таким до краев наполненным весенним светом, что ей самой, как дроздам, малиновкам и жаворонкам, захотелось свистеть и петь вслух. По дорожке вдоль живой изгороди она бросилась к тайному саду.
   – Все уже стало другим, – шептала она. – Трава зеленее, повсюду проросшие побеги, на деревьях и кустах появляются и раскрываются зеленые почки. Не сомневаюсь, что сегодня придет Дикон.
   Продолжительный теплый дождь оказал удивительное воздействие на травянистые бордюры, окаймлявшие дорожку вдоль дальней стены. Из земляных комочков, в которых дремали зимой корешки и луковицы, потянулись ростки, и там и сям между стебельками крокусов виднелись разворачивающиеся желтые и темно-фиолетовые лепестки. Полгода назад госпожа Мэри и не заметила бы, как просыпается природа, теперь же она не пропускала ничего.
   Добежав до того места, где под плющом пряталась дверь, она услышала странный громкий звук, испугавший ее. Это было карканье – карканье ворона, доносившееся со стены. Посмотрев вверх, Мэри увидела большую сизо-черную птицу с блестящим оперением, которая смотрела на нее мудрым взглядом. Мэри никогда прежде не видела ворона так близко и немного занервничала, но в следующий момент птица расправила крылья и полетела через сад. Мэри надеялась, что она не собирается оставаться в нем, и, открыв дверь, огляделась с опаской, но, войдя внутрь, поняла, что, видимо, все же собирается, так как ворон сидел на карликовой яблоне. А под яблоней лежал маленький рыжий зверек с пушистым хвостом, и оба они наблюдали за ссутулившейся фигурой с ржаво-рыжими волосами – за Диконом, который усердно трудился, стоя на коленях.
   Мэри бросилась к нему.
   – О, Дикон! Дикон! – закричала она. – Как ты оказался здесь в такую рань? Как?! Солнце только взошло!
   Он встал, смеющийся, сияющий, взъерошенный; его глаза были – как кусочки неба.
   – Эге! – сказал он. – Я поднялся раньше него. Как я мог валяться в постели? Весь мир пробудился сегодня утром. Трудится, жужжит, скребется, пищит, строит гнезда, испускает запахи, зовет выйти, вместо того чтобы лежать лежебокой. Когда солнце выплыло на небо, пустошь с ума сошла от радости, а я был уже в вересковой гуще и сам бежал, как сумасшедший, кричал и пел. И прибежал прямо сюда. Не мог же я оставаться в стороне. Тут же сад ждет!
   Мэри, задыхалась, прижав ладони к груди, как будто сама пробежала все это расстояние.
   – О, Дикон! Дикон, – сказала она. – Я так рада, что едва дышу!
   Видя, что Дикон разговаривает с незнакомкой, маленький пышнохвостый зверек встал со своего места под деревом и подошел к ним, а ворон, каркнув один раз, слетел с ветки и мягко опустился Дикону на плечо.
   – Это мой лисенок, – сказал Дикон, гладя маленького рыжего зверька по голове. – Его зовут Капитан. А это – Сажа. Сажа перелетел со мной через всю пустошь, а Капитан всю ее пробежал так, будто за ним собаки гнались. Они оба чувствовали то же самое, что и я.
   Ни птица, ни зверек, судя по всему, ничуть не боялись Мэри. Когда Дикон начал обходить сад, Сажа продолжал невозмутимо сидеть у него на плече, а Капитан тихо бежал рысцой у его ноги.
   – Ты только посмотри! – восклицал Дикон. – Видишь, как тут все распустилось? И тут. И там. А здесь-то – ого! – глянь-ка!
   Он плюхнулся на колени, Мэри опустилась рядом. Оказалось, они набрели на целую купу крокусов – фиолетовых, оранжевых и золотистых. Мэри склонилась к ним и стала их целовать.
   – Человека так целовать не будешь, – сказала Мэри, подняв голову. – Цветы – они совсем особенные.
   Дикон посмотрел на нее озадаченно, но улыбнулся.
   – Да что ты! – сказал он. – Я много раз так целовал маму, когда возвращался с пустоши, после того как целый день бродил по ней, а мама стояла на пороге под солнцем и была такой радостной и домашней.
   Перебегая из одной части сада в другую, они находили столько чудес, что им приходилось напоминать друг другу о необходимости говорить шепотом или хотя бы потише, чтобы никто не услыхал. Дикон показывал ей набухшие почки на ветвях роз, которые раньше казались мертвыми, и тысячи новых зеленых побегов, пробившихся сквозь плесень. Они приникали своими детскими носами к земле и вбирали в себя ее согретое весной дыхание; копали, выдергивали сорняки и смеялись, стараясь делать это тихо, но иногда не могли сдержать взрывов радостного хохота; волосы Мэри стали такими же взъерошенными, как у Дикона, а щеки почти такими же маково-красными, как у него.
   В то утро в таинственном саду сосредоточились для них все радости жизни, а в самой их гуще они нашли чудо, оказавшееся чудеснее всех прочих. Что-то яркой вспышкой переметнулось через стену, стрелой промчалось сквозь кроны деревьев и устремилось к ближайшему густо заросшему углу. Это была красногрудая птичка, что-то державшая в клюве. Дикон замер на месте и предостерегающе положил руку Мэри на плечо, словно они вдруг рассмеялись в церкви.
   – Не митусись [8 - Митуситься – суетиться.], – прошептал он по-йоркширски. – Да-аж’ не дыши-и. Я как увидел его прошлый раз, так сразу понял, что он пару ищет. Это робин Бена Уизерстаффа. Гнездо строит. Он поселится тут, если мы его не спугнем.
   Они медленно и осторожно опустились на траву и застыли неподвижно.
   – Нельзя, чтоб он думал, что мы за ним наблюдаем, – едва слышным шепотом сказал Дикон. – Он улетит насовсем, если почует в нас опасность. Потом, когда закончит, станет относиться по-другому. А сейчас он дом устраивает. Он сейчас пугливей, чем обычно, везде видит врагов. И ему некогда летать в гости и сплетничать. Мы должны вести себя так, чтобы он принимал нас за траву, деревья или кусты. А потом, когда он к нам привыкнет, я почирикаю немного, и он поймет, что мы ему не опасны.
   Госпожа Мэри, в отличие от Дикона, сомневалась, что знает, как прикинуться травой, деревом или кустом. Но он сказал эту странную фразу так, будто это было самым простым и естественным делом на свете, и она видела, что ему это действительно не составляет никакого труда; она понаблюдала за ним несколько минут, ожидая, что он будет постепенно зеленеть и выпускать ветви и листья. Но он просто сидел удивительно неподвижно и, если говорил, то говорил настолько тихо, что она едва, но все же слышала.
   – Это тоже признак весны – строительство гнезд, – сказал он. – Голову даю на отрез, точно так все происходило каждый год, извек. Они по-своему думают и все делают, а человеку лучше не мешаться. Весной – из-за любопытства – друга потерять легче, чем в любое другое время.
   – Когда мы о нем разговариваем, я не могу удержаться, чтобы не смотреть на него, – как можно тише прошептала Мэри. – Давай говорить о чем-нибудь другом. Я тебе кое-что хочу сказать.
   – Ему тоже больше понравится, если мы будем говорить о чем-нибудь другом, – согласился Дикон. – Что ты хотела мне сказать?
   – Ну… ты знаешь про Колина? – прошептала она.
   Он повернул голову и внимательно посмотрел на нее.
   – А что про него знаешь ты?
   – Я его видела. На этой неделе я разговаривала с ним каждый день. Он хочет, чтобы я к нему приходила. Говорит, я заставляю его забывать о том, что он болен и умирает.
   Стало видно, что Дикон почувствовал облегчение, напряжение исчезло с его круглого лица.
   – Я очень этому рад, – с воодушевлением прошептал он. – Правда очень рад. Мне стало легче. Я знал, что не должен никому говорить про него, а я не люблю что-нибудь скрывать.
   – Разве тебе не нравится скрывать этот сад? – спросила Мэри.
   – О нем я никогда никому не скажу, – ответил он. – Но я сказал маме. «Матенька, – сказал я, – у меня есть секрет, который я должен сохранить. Только ты знай, что он – не плохой. Не хуже, чем скрывать, где находятся птичьи гнезда. Ты ведь не против, правда?»
   Мэри всегда было интересно слушать про их маму.
   – И что сказала твоя мама? – спросила она, ничуть не боясь услышать ответ.
   Дикон благодушно усмехнулся.
   – То, что она сказала, совершенно в ее духе. Она потрепала меня по голове, засмеялась и ответила: «Эх, малыш, ты можешь иметь любые секреты, какие захочешь. Ведь я знаю тебя уже двенадцать лет».
   – А как ты узнал про Колина? – спросила Мэри.
   – Да все знают про младшего хозяина Крейвена: что есть мальчик, который, наверное, будет бедожник [9 - Бедожник – калека.], и что старший хозяин Крейвен не любит, чтоб про него болтали. Люди жалеют местера Крейвена, потому что миссус Крейвен была такая красивая молодая леди, и они так любили друг друга. Миссус Медлок, когда идет в Туэйт, всегда заходит к нам и не боится разговаривать с матенькой о чем угодно при нас, детях, потому как знает: мы так воспитаны, что нам можно доверять. А как ты про него узнала? Марта, когда последний раз приходила домой, была прям сама не своя. Сказала, мол, он колобродил, а ты услышала и стала расспрашивать, а она не знала, что говорить.
   Мэри поведала ему историю о том, как уландал ветер в ночи, как он ее разбудил, как она услышала отдаленные жалобные завывания, взяла свечу и пошла на звук, как этот звук вел ее по темным коридорам и как она в конце концов нашла дверь в тускло освещенную комнату с кроватью под балдахином на резных столбцах, стоящей в углу. Когда она описывала ему маленькое бледное лицо со странными глазами, окаймленными густыми черными ресницами, Дикон качал головой.
   – Они у него такие же, как были у его мамы, только у нее, говорят, они всегда смеялись. Потому, говорят, местер Крейвен и не может смотреть на него, когда он не спит, что глаза у него так похожи на глаза его матери, но в то же время совсем другие – очень несчастные.
   – Думаешь, он хочет, чтобы Колин умер? – прошептала Мэри.
   – Нет, но он хотел бы, чтобы он никогда не родился. Мама говорит, что для ребенка нет ничего хуже этого. Такие нежеланные дети редко растут здоровыми. Местер Крейвен покупает все, что можно купить за деньги, бедному мальчишке, но хотел бы забыть, что он вообще живет на свете. Особенно из-за того, что боится: вот посмотрит он на него в один прекрасный день – и увидит, что он вырос горбуном.
   – Колин сам так этого боится, что не хочет сидеть, – подхватила Мэри. – Он сказал: если когда-нибудь почувствует, что у него на спине растет ком, он сойдет с ума и будет кричать, пока из него весь дух не выйдет.
   – Эх! Не надо ему вот так лежать и думать о плохом, – сказал Дикон. – Никому еще такие мысли добра не принесли.
   Лисенок сидел на траве, прижавшись к ноге Дикона, время от времени он поворачивал голову и смотрел ему в лицо, видимо, в надежде на ласку. Дикон наклонился и нежно погладил его по шейке, потом несколько минут молча о чем-то размышлял. Наконец он поднял голову и окинул взглядом сад.
   – Когда мы попали сюда в первый раз, – сказал он, – все вокруг казалось серым. А посмотри теперь! Видишь разницу?
   Мэри посмотрела, и у нее даже немного перехватило дыхание.
   – Ой! – воскликнула она. – Стена меняется. Как будто на нее наползает зеленый туман. Или как будто на нее накинули зеленую газовую вуаль.
   – Вот! – подхватил Дикон. – И она будет становиться все зеленей и зеленей, пока никакой серости не останется. Можешь догадаться, о чем я думаю?
   – Наверное, о чем-то хорошем, – горячо откликнулась Мэри. – Уверена, что это связано с Колином.
   – Я подумал: если бы его привозили сюда, он бы наблюдал не за тем, растет или не растет горб у него на спине, а за тем, как распускаются бутоны на розовых кустах, и, возможно, стал бы здоровее, – объяснил Дикон. – Интересно, удастся нам когда-нибудь заставить его захотеть побывать здесь и полежать под деревом, хотя бы в своей коляске?
   – Я сама себя об этом спрашивала. И думала об этом каждый раз, когда разговаривала с ним, – сказала Мэри. – А как ты считаешь, смог бы он сохранить наш секрет, если бы мы привезли его сюда так, чтобы никто нас не видел? Ты, наверное, мог бы толкать его коляску. Врач сказал, что ему нужен свежий воздух, и, если он пожелает, чтобы мы вывезли его на прогулку, никто не посмеет ему перечить. Он не хочет покидать дом из-за того, что люди глазеют на него, возможно, все будут только рады, если мы повезем его на такую «безлюдную» прогулку. Он может приказать садовникам скрыться, так что никто нас не увидит.
   Почесывая спинку Капитана, Дикон глубоко задумался.
   – Голову даю на отрез, ему бы это пошло на пользу, – сказал он наконец. – Мы не будем думать, лучше бы он, мол, не родился. Мы будем просто детьми, которые смотрят, как растет сад, и он будет – один из нас. Два мальчика и девочка просто любуются весной. Как пить дать, это будет лучше всяких лекарств, которые прописал доктор.
   – Он так долго лежал в своей комнате и так боялся за свою спину, что сделался странным, – сказала Мэри. – Он много всего знает из книг, но не знает совершенно ничего другого. Говорит, что был слишком болен, чтобы замечать что-либо вокруг, ненавидит покидать дом, ненавидит сады и садовников. Но ему понравилось слушать про этот сад, потому что он – секретный. Я не осмелилась рассказать ему много, но он признался, что хотел бы его увидеть.
   – Когда-нибудь мы его точно сюда привезем, – заявил Дикон. – Конечно же, я смогу толкать его коляску. Ты заметила, как робин со своей подругой трудились, пока мы здесь сидели? Глянь, как он устроился на веточке и высматривает, куда лучше положить прутик, который принес в клюве.
   Дикон издал тихий манящий свист, и робин, не выпуская прутика из клюва, повернул головку и вопросительно посмотрел на него. Дикон заговорил с ним так же, как разговаривал с птичкой Уизерстафф, но в интонации Дикона слышался дружеский совет.
   – Куда бы он его ни пристроил, – сказал Дикон, – прутик будет на своем месте. Они знают, как построить гнездо, чтобы отложить в него яйца. Давай, парень, не теряй времени.
   – Ой, мне нравится слушать, как ты с ним разговариваешь, – радостно смеясь сказала Мэри. – Бен Уизерстафф ругает его и посмеивается над ним, а он прыгает вокруг него, как будто понимает каждое слово, и я вижу, что ему нравится. Бен Уизерстафф говорит: он такой тщеславный, что предпочел бы, чтобы в него кидали камнями, лишь бы не оставаться незамеченным.
   Дикон тоже рассмеялся и продолжил разговор с робином.
   – Ты знаешь, что мы тебе худого не сделаем, – сказал он. – Мы сами – почти дикие зверушки. Тоже устраиваем себе гнезда. Только смотри, не наябедничай на нас.
   И хотя робин ничего не ответил, поскольку у него был занят клюв, в блестящей росяной темноте его глаза, которым он сверкнул перед тем как унести прутик в свой уголок сада, Мэри прочла: «Я никогда, ни за что не разболтаю никому ваш секрет».

Глава XVI. «Я больше никогда не приду!»

   В то утро в саду было очень много дел, Мэри опаздывала к обеду, а потом так спешила вернуться к работе, что чуть совсем не забыла о Колине, вспомнила лишь в последнюю минуту.
   – Скажи Колину, что я пока не могу прийти к нему, – попросила она Марту, – очень занята в саду.
   Марта посмотрела на нее с испугом.
   – Эй, мисс Мэри, если я ему так скажу, его это может разозлить.
   Но Мэри не боялась Колина, как другие, и не была склонна к самопожертвованию.
   – Я не могу задерживаться, – ответила она, – меня ждет Дикон. – И убежала.
   День выдался даже еще более чудесным и плодотворным, чем утро. Дикон принес свою лопату и научил Мэри пользоваться ее собственными инструментами, так что почти все сорняки в саду были выполоты, и большинство роз и деревьев подрезаны и окопаны. К тому времени уже стало ясно: хотя это прелестное одичавшее место не будет таким садом «как положено», оно еще до окончания весны превратится в прекрасный уголок девственной природы.
   – Тут, над нашими головами, будут цвести яблони и вишни, – объяснял Дикон, не переставая усердно трудиться. – А там, у стены, – персиковые и сливовые деревья, а вся трава покроется цветочным ковром.
   Лисенок и ворон радостно занимались своими делами, а робин и его подруга метались туда-сюда, как маленькие вспышки молнии. Иногда ворон, хлопая своими черными крыльями, улетал в парк и там кружил над деревьями. Каждый раз, вернувшись, он садился неподалеку от Дикона и каркал, как будто докладывал ему о своих приключениях, а Дикон разговаривал с ним так же, как с робином. Один раз, когда Дикон увлекся работой и не ответил ему сразу, Сажа сел ему на плечо и осторожно ущипнул за ухо своим большим клювом. Когда Мэри требовалось немного передохнуть, Дикон тоже усаживался с ней под деревом, а однажды достал из кармана свою дудочку, наиграл несколько странных коротких нот, и тут же на стене появились две белки, которые уселись и стали слушать.
   – А ты теперь намного сильнее, чем была, – сказал Дикон, глядя, как ловко копает Мэри. – И на вид меняешься, точно тебе говорю.
   Мэри раскраснелась от работы и хорошего настроения.
   – Я с каждым днем становлюсь толще и толще, – с воодушевлением ответила она. – Миссис Медлок придется покупать мне одежду большего размера. А Марта говорит, что и волосы у меня сделались гуще и теперь не такие обвислые и вялые.
   Когда они расставались, солнце уже начало садиться, посылая темно-золотистые косые лучи под кроны деревьев.
   – Завтра снова буду как штык, начну работать еще до рассвета, – сказал Дикон.
   – Я тоже, – ответила Мэри.

   Она бежала домой так быстро, как только могла. Ей хотелось рассказать Колину о Диконовых лисенке и вóроне и о том, как весна преображает все вокруг. Поэтому было не очень приятно, открыв дверь своей комнаты, увидеть, что Марта ждет ее со страдальческим выражением лица.
   – Что случилось? – спросила Мэри. – Что сказал Колин, когда ты передала ему, что я не приду?
   – Ох, – вздохнула Марта, – лучше б ты пришла. Он закатил такой скандал, что нам всем пришлось его весь день успокаивать. Глаз с часов не сводил.
   Мэри недовольно поджала губы. Она не больше Колина привыкла думать о других и не могла понять, почему какой-то мальчишка с дурным характером считает, что может мешать ей делать то, что ей нравится больше всего. Мэри не испытывала ни малейшей жалости к больным и нервным людям, которые, с ее точки зрения, не понимают, что обязаны сдерживать себя и не должны заставлять других тоже нервничать и чувствовать себя плохо. В Индии, когда у нее болела голова, она делала все возможное, чтобы голова болела и у всех вокруг, ну, или чтобы им каким-то другим образом становилось плохо. И считала при этом, что совершенно права. А вот Колин, по ее мнению, был совершенно неправ.
   Когда она вошла в его комнату, он не сидел на диване, а пластом лежал в кровати на спине и даже голову не повернул в ее сторону. Это было плохим началом, и Мэри прошагала к его кровати со своим фирменным чопорным видом.
   – Ты почему не встаешь? – спросила она.
   – Я встал утром, когда думал, что ты придешь, – ответил он, не глядя на нее. – А днем велел, чтобы меня снова уложили в постель, у меня разболелась голова, и я устал. Почему ты не пришла?
   – Я работала в саду с Диконом, – сообщила Мэри.
   Колин нахмурился и соблаговолил взглянуть на нее.
   – Я запрещу этому мальчишке приходить сюда, если ты будешь проводить время с ним, вместо того чтобы разговаривать со мной.
   Мэри пришла в ярость. Она умела приходить в ярость, не создавая шума, – просто напустила на себя мрачный и упрямый вид и вспылила, не думая о последствиях:
   – Если ты запретишь Дикону приходить, то и я к тебе больше никогда не приду! – сказала она.
   – Придешь, если я захочу, – возразил Колин.
   – Не приду! – стояла на своем Мэри.
   – Я тебя заставлю, – сказал Колин. – Тебя сюда притащат.
   – Да неужели, мистер раджа? – свирепо воскликнула Мэри. – Меня можно притащить сюда, но нельзя заставить говорить. Я сяду, стисну зубы и не произнесу ни слова. Я даже не посмотрю на тебя. Уткнусь глазами в пол!
   Сверкая гневными взглядами, они составляли весьма достойную пару. Будь они двумя уличными мальчишками, накинулись бы друг на друга и затеяли бы знатную потасовку. Но, будучи теми, кем они были, Мэри и Колин сделали это по-своему.
   – Ты эгоистка! – выкрикнул Колин.
   – А ты кто? – парировала Мэри. – Так всегда говорят те, кто сами – эгоисты. У них все, кто поступают не так, как желают они, – эгоисты. Ты еще больший эгоист, чем я. Ты самый эгоистичный мальчишка, какого я когда-либо видела.
   – Ничего подобного! – огрызнулся Колин. – Я не такой эгоист, как твой распрекрасный Дикон! Он заставляет тебя копаться в земле и не отпускает, хотя знает, что я тут совершенно один. Если кто и эгоист, так это он!
   В глазах Мэри полыхнул огонь.
   – Он – лучше всех мальчиков, которые когда-либо рождались на свет! – выпалила она. – Он… он – как ангел! – Может, это прозвучало и глупо, но ей было все равно.
   – Хорош ангел! – Колин злобно ухмыльнулся. – Простой деревенский парень с пустоши!
   – Он гораздо лучше «простого» раджи из дворца! – отбрила его Мэри – В тысячу раз лучше!
   Поскольку из них двоих Мэри оказалась сильнее, она начинала брать верх. В сущности, Колину никогда в жизни не доводилось тягаться ни с кем, равным ему самому, и в целом нынешняя ссора шла ему даже на пользу, но ни он, ни Мэри об этом не ведали. Он отвернул от нее голову, лежавшую на подушке, закрыл глаза, и из-под его ресниц выкатилась и побежала по щеке крупная слеза. Ему было жалко самого себя – не кого-то другого.
   – Я не такой эгоистичный, как ты, потому что я больной и уверен, что на спине у меня растет ком, – сказал он. – А кроме того, я умираю.
   – Да ничего подобного! – вскинулась Мэри безо всякого сочувствия.
   Он широко открыл глаза, полные возмущения. Такого он никогда прежде не слышал и теперь был и разгневан, и немного доволен, если эти чувства можно испытывать одновременно.
   – Это я-то не умираю? – выкрикнул он. – Умираю! Ты знаешь, что умираю! Все так говорят.
   – А ты не верь! – язвительно сказала Мэри. – Ты это говоришь только для того, чтобы тебя жалели. Не сомневаюсь, что ты этим даже гордишься. Я в это не верю! Если бы ты был милым мальчиком, это могло бы оказаться правдой, но ты слишком злобный!
   Несмотря на свою инвалидную спину, Колин вмиг сел на кровати, кипя вполне здоровым гневом.
   – Убирайся из моей комнаты! – заорал он, схватил подушку и запустил ею в Мэри. Ему не хватило сил добросить ее, подушка упала у ног девочки, но лицо Мэри сделалось свирепым, как у Щелкунчика.
   – Я уйду, – пригрозила она. – Но больше не приду никогда!
   Она направилась к двери, однако, дойдя до нее, обернулась и добавила:
   – Я собиралась рассказать тебе много хорошего. Дикон приходил со своим лисенком и вороном, и я хотела тебе о них рассказать. А теперь ничего не расскажу!
   Она вышла и закрыла за собой дверь. К своему величайшему удивлению, здесь она нашла сиделку, которая, судя по всему, подслушивала и, что еще поразительней, – смеялась. Это была крупная красивая молодая женщина, которой не следовало идти в сиделки, поскольку она терпеть не могла инвалидов и под любыми предлогами старалась при первой возможности перепоручить заботы о Колине Марте или кому угодно, кто соглашался ее подменить. Мэри она никогда не нравилась, и теперь она неприязненно уставилась на хихикающую деваху, прикрывавшую рот носовым платком.
   – Над чем это вы смеетесь? – спросила она.
   – Над вами, детишками, – ответила сиделка. – Это лучшее, что могло случиться с противным избалованным мальчишкой: чтобы нашелся кто-нибудь такой же испорченный, как он сам, и дал ему отпор. – Она снова захихикала в платок. – Имел бы он стерву-сестрицу, с которой можно было бы собачиться, для него это стало бы спасением.
   – Он действительно умрет?
   – Не знаю, и мне все равно, – ответила сиделка. – Половина его болезни – это истерики и дурной характер.
   – Что такое истерики? – спросила Мэри.
   – Узнаешь, если после стычки с тобой у него начнется припадок. Но в любом случае ты дала ему повод для истерики, и я этому рада.
   Мэри отправилась в свою комнату, находясь теперь не в таком радужном настроении, в каком вернулась из сада. Огорченная и разочарованная, она отнюдь не жалела Колина. Она предвкушала, как будет рассказывать ему столько всего интересного, старалась решить, безопасно ли доверить ему большой секрет, и уже склонялась к тому, что это можно сделать, но теперь полностью изменила свое мнение. Она никогда ничего ему не расскажет, пусть валяется в своей комнате без свежего воздуха и умирает, если ему так нравится. Поделом ему! В этот момент она была так сердита и беспощадна, что почти забыла о Диконе, о зеленой вуали, постепенно покрывающей весь мир, и о ласковом ветерке, дующем с пустоши.
   Марта ждала ее. Страдальческое выражение на лице Мэри временно уступило место любопытству и заинтересованности. На столе стоял деревянный ящик со снятой крышкой, внутри он был полон аккуратных пакетов.
   – Это местер Крейвен велел тебе передать, – сказала Марта. – Похоже, там книжки с картинками.
   Мэри вспомнила, как он спросил у нее, когда ее привели в его комнату: «Тебе что-нибудь нужно? Куклы, игрушки, книги?..» Она стала открывать первый пакет, размышляя: если там кукла, что она будет с ней делать? Но это оказалась не кукла. Тут было несколько красивых книжек, таких, как у Колина, и две из них – о садах – изобиловали картинками. Еще там лежали две или три игры, чудесный маленький бювар для письменных принадлежностей, с золотой монограммой, золотая ручка и чернильница.
   Все было таким красивым, что радость начала вытеснять злость из души Мэри. Она не ожидала, что дядя вообще о ней вспомнит, и ее твердокаменное маленькое сердце смягчилось.
   – Я пишу прописью лучше, чем печатными буквами, – сказала Мэри, – и первым, что я напишу этой ручкой, будет письмо, в котором я скажу, как я ему благодарна.
   Будь она по-прежнему дружна с Колином, она бы сразу побежала показывать ему подарки, и они бы принялись рассматривать картинки и читать книги о садах, а может, попробовали бы поиграть в игры, и он бы так радовался, что, вероятно, ни разу не вспомнил бы о том, что умирает, и не ощупывал бы спину, чтобы проверить, не растет ли на ней ком. Была у него такая привычка, которую Мэри не выносила. Она испытывала при этом неловкость и испуг, потому что сам Колин выглядел очень испуганным. Он говорил: если почувствует хоть малейшее уплотнение, это будет означать, что у него начал расти горб. На эту мысль его натолкнуло что-то, что шептала сиделке миссис Медлок, он прокручивал эту мысль в голове до тех пор, пока она прочно не укоренилась в его мозгу. Миссис Медлок сказала, что признаки искривления появились на спине его отца еще в детском возрасте. Колин никогда не рассказывал никому, кроме Мэри, что большинство его «припадков», как их называли взрослые, случалось из-за страхов, которые он таил в себе. Когда он признался ей в этом, Мэри стало его жалко.
   «Он начинает думать об этом всегда, когда сердится или устал, – вспомнила она. – А сегодня он был сердит. Возможно… возможно, он думал об этом весь день».
   Мэри долго стояла, уставившись себе под ноги и размышляя: «Я сказала, что больше никогда к нему не приду… – Она наморщила лоб в сомнении. – Но вероятно – всего лишь вероятно – утром схожу, посмотрю, хочет ли он меня видеть. Не исключено, что он снова запустит в меня подушкой, но думаю… думаю, я все же пойду».

Глава XVII. Припадок

   Поскольку утром Мэри встала очень рано и наработалась в саду, сейчас она чувствовала себя усталой и сонной и, как только Марта принесла ей ужин, быстро съела его и с радостью отправилась в постель. Опустив голову на подушку, она пробормотала:
   – Пойду в сад до завтрака, поработаю с Диконом, а потом – наверное – схожу навестить Колина.
   Была, судя по всему, середина ночи, когда ее разбудили такие жуткие звуки, что она вмиг выпрыгнула из постели. Что это? Что это такое?! Но уже в следующую минуту она поняла. Везде хлопали открывающиеся и закрывающиеся двери, слышались торопливые шаги по коридорам, кто-то плакал и кричал одновременно, ужасно кричал и плакал.
   – Это Колин, – сказала Мэри. – У него один из тех припадков, которые сиделка назвала истериками. Какие ужасные звуки.
   Прислушиваясь к этим рыдающим воплям, она не удивлялась, что все в доме позволяли ему делать все, что он хочет, лишь бы не слышать этого. Она закрыла уши ладонями, ей было плохо, она дрожала, повторяя: «Я не знаю, что делать, я не знаю, что делать. Это невыносимо».
   И тут ей пришло в голову: не успокоится ли он, если она рискнет пойти к нему, но потом вспомнила, как он выгнал ее из комнаты, и подумала, что, увидев ее, он может разойтись еще больше. Даже прижав ладони к ушам изо всех сил, она не могла заглушить чудовищные звуки. Они были так отвратительны и так пугали ее, что внезапно испуг сменился злостью, ей захотелось самой устроить припадок и напугать Колина так, как он пугал сейчас ее. Она не привыкла к проявлениям дурного характера, кроме своего собственного, поэтому отняла ладони от ушей и топнула ногой.
   – Его нужно остановить! Кто-то должен это сделать! Кто-то должен задать ему трепку! – выкрикнула она и в этот момент услышала, как кто-то пробежал по коридору; ее дверь распахнулась. На пороге стояла сиделка. Сейчас она совсем не смеялась. Она даже побледнела.
   – Он довел себя до истерики, – быстро проговорила она. – Боюсь, он причинит себе какой-нибудь вред. Никто не может с ним справиться. Пойди попробуй ты, будь хорошей девочкой. Ты ему нравишься.
   – Он сегодня утром выгнал меня, – напомнила Мэри, снова сердито топнув ногой.
   Это, скорее, обрадовало сиделку. Она боялась, что найдет Мэри плачущей и накрывшейся с головой одеялом.
   – Вот то, что надо, – сказала она. – Ты в том настроении, какое сейчас нужно. Иди и задай ему жару. Заставь его подумать о чем-нибудь другом. Идем, детка, идем поскорее.
   Только позднее Мэри осознала, что ситуация была не менее забавной, чем ужасной: все взрослые так испугались, что пришли за помощью к маленькой девочке только потому, что та, по их представлениям, почти такая же избалованная, как сам Колин.
   Мэри бегом пустилась по коридорам, и чем громче слышались крики, тем больше она распалялась. Достигнув двери комнаты Колина, она уже кипела от злости. Резко распахнув дверь, она подбежала к кровати с балдахином.
   – А ну заткнись! – заорала она. – Заткнись! Ненавижу тебя! Все тебя ненавидят! Я бы хотела, чтобы все убежали из дома и оставили тебя накричаться до смерти! Да ты и так через минуту умрешь от своих воплей, и я этого хочу!
   Невозможно было себе представить, чтобы милому жалостливому ребенку такое даже в голову могло прийти, не говоря уж о том, чтобы произнести это вслух, но это только что случилось, и шок от услышанного оказался лучшим лекарством для истеричного мальчишки, которому никто не смел перечить и которого никто не рисковал одернуть.
   До этого он лежал, уткнувшись лицом в подушку и молотя ее кулаками, а тут чуть не подпрыгнул и вмиг обернулся на звук разъяренного детского голоса. Лицо его было ужасно: побелевшее, в красных пятнах, опухшее, он задыхался, хватая ртом воздух, но маленькую дикарку Мэри это ничуть не волновало.
   – Если я услышу еще хоть один крик, – сказала она, – я тоже закричу, а я умею кричать громче, чем ты, и уж я-то смогу тебя напугать! Я так тебя напугаю!..
   Он перестал вопить, скорее всего от изумления, и чуть не подавился уже рвавшимся из горла очередным визгом. Слезы градом катились у него по лицу, и он весь дрожал.
   – Я не могу остановиться, – всхлипывая и задыхаясь, признался он. – Не могу… не могу…
   – Можешь! – рявкнула Мэри. – Половина всех твоих болезней – это всего лишь твой скверный характер и истерики. Просто истерики, истерики, истерики! – Каждый раз, произнося это слово, она топала ногой.
   – Я нащупал ком… нащупал… – задыхаясь, бормотал Колин. – Я знал, что так будет. У меня вырастет горб, а потом я умру. – И он снова начал корчиться, всхлипывать, отвернулся, захныкал, но больше не кричал.
   – Никакого кома ты не нащупал! – сурово возразила Мэри. – А если и нащупал, то он появился от истерики. От истерик вырастают горбы. С твоей дурацкой спиной все в порядке – это просто истерика! Ну-ка повернись, дай я посмотрю!
   Ей нравилось слово «истерика»; казалось, что неким образом оно воздействует и на Колина. Вероятно, он так же, как она, прежде его не слышал.
   – Сиделка, – скомандовала Мэри, – подойдите и покажите мне его спину сию секунду!
   Сиделка, миссис Медлок и Марта стояли у двери, прижавшись друг к другу и уставившись на нее с открытыми ртами. Все трое на протяжении этой сцены не раз ахали от страха. Теперь сиделка, не без опаски, вышла вперед. Колин захлебывался беззвучными рыданиями.
   – Наверное, он… он не позволит мне… – тихим неуверенным голосом начала она.
   Тем не менее Колин услышал и процедил сквозь зубы:
   – П-п-покаж-ж-и ей! П-пусть с-сама увидит!
   Когда спину обнажили, она оказалась тощей настолько, что можно было пересчитать все ребра и все позвонки, хотя госпожа Мэри не собиралась их пересчитывать, она просто склонилась и обозрела ее пристальным строгим взглядом. Выглядела она при этом так сурово и важно, что сиделка отвернулась, чтобы скрыть подрагивание губ, готовых расплыться в улыбке. С минуту в комнате царила тишина, потому что даже Колин затаил дыхание, пока Мэри осматривала его спину с такой серьезностью, словно была солидным доктором из Лондона.
   – Тут нет ни малейшего комка! – объявила она наконец. – Даже с булавочную головку – если не считать бугорков от позвоночника, которые выпирают, потому что ты тощий. У меня тоже были такие бугорки, они торчали, точно как у тебя, пока я не начала поправляться, я еще и теперь недостаточно поправилась, чтобы их не стало видно. Повторяю: нет у тебя никакого горба, даже с булавочную головку! Если еще раз это услышу, подниму тебя на смех!
   Никто, кроме самого Колина, не знал, какой эффект произвели на него эти сердито сказанные детские слова. Если бы у него был хоть кто-то, с кем он мог бы поговорить о своих тайных страхах, если бы он когда-нибудь позволил себе задать вопросы, если бы у него имелись приятели-сверстники и он не лежал бы на спине в огромной закрытой комнате, дыша атмосферой, сгустившейся от страха трепетавших перед ним людей, большей частью невежественных и уставших от него, он бы сам догадался, что львиная доля его боязней и хворей порождена им самим. Но он лежал в этой комнате, наедине со своими мыслями, болями, усталостью часами, днями, месяцами и годами. Однако теперь, когда эта сердитая, не испытывающая сочувствия маленькая девочка упрямо утверждала, что он вовсе не так болен, как думает, он реально почувствовал, что, возможно, она говорит правду.
   – Я не знала, – рискнула вставить сиделка, – что он считает, будто у него бугор на позвоночнике. Спина у него слабая, потому что он не хочет даже попытаться сесть, но, что ничего у него на спине нет, я и сама могла ему сказать.
   Колин сглотнул и немного повернул голову в ее сторону.
   – П-правда? – жалобно спросил он.
   – Да, сэр.
   – Ну вот! – подхватила Мэри и тоже сглотнула.
   Колин снова отвернулся и, если не считать судорожных долгих вдохов, которые свидетельствовали о том, что шторм стихает, с минуту лежал молча и неподвижно, хотя крупные слезы катились по его лицу, делая мокрой подушку. На самом деле слезы говорили о том, что на него снизошло большое облегчение. В конце концов он повернулся и снова посмотрел на сиделку, но заговорил с ней, как это ни странно, вовсе не тоном раджи.
   – Ты думаешь, что… я смогу… дожить до взрослых лет? – спросил он.
   Сиделка не была ни умной, ни мягкосердечной, но догадалась повторить то, что сказал лондонский врач:
   – Очень даже сможете, если станете делать то, что вам говорят, проводить много времени на свежем воздухе и не будете давать волю своему норову.
   Припадок прошел, оставив Колина обессиленным и измученным собственными рыданиями, но, возможно, именно от этого он смягчился. С трудом приподняв руку, он протянул ее Мэри, и, к счастью, ее собственный припадок тоже улегся, она тоже смягчилась и протянула руку ему навстречу – в знак примирения.
   – Я буду… буду выходить из дома вместе с тобой, – сказал он. – Я не буду больше ненавидеть свежий воздух, если мы сможем найти… – Он вовремя оборвал себя, чтобы не сказать «если мы сможем найти таинственный сад», и закончил: – Я с удовольствием буду гулять с тобой, если Дикон станет приходить, чтобы толкать мое кресло. Я так хочу познакомиться с Диконом, с лисенком и с вороном!
   Сиделка расправила смятую простыню и взбила подушки, затем дала чашку мясного бульона Колину, а заодно и Мэри, которая обрадовалась возможности подкрепиться после пережитых волнений. Миссис Медлок с Мартой не преминули воспользоваться случаем ускользнуть, а после того, как все стихло и в комнате навели порядок, сиделка тоже выказала явное желание улизнуть. Она была здоровой молодой женщиной и терпеть не могла, когда у нее крали часть ночного сна, поэтому сейчас откровенно зевала, глядя на Мэри, пододвинувшую скамеечку для ног к кровати и сидевшую на ней, держа Колина за руку.
   – Тебе нужно вернуться к себе и доспать, – сказала она. – Он скоро отключится… если только не слишком перевозбудился. Тогда и я лягу в соседней комнате.
   – Хочешь, я спою тебе ту песенку, что пела мне моя айя? – прошептала Колину Мэри.
   Он мягко сжал ее ладонь и, умоляюще посмотрев на Мэри усталым взглядом, ответил:
   – О да! Это такая ласковая песенка. Под нее я засну через минуту.
   – Я посижу, пока он заснет, – сказала Мэри зевающей сиделке. – Можете идти, если хотите.
   – Но… – сказала сиделка, пытаясь изобразить нежелание уходить, – если он за полчаса не заснет, зовите меня.
   – Хорошо, – ответила Мэри.
   Через минуту сиделки в комнате уже не было, и, как только она ушла, Колин притянул Мэри за руку поближе.
   – Я чуть не проболтался, – сказал он, – но вовремя спохватился. Я не буду тебя задерживать и засну, но ты говорила, что у тебя есть много чего мне рассказать. Ты уже… ты думаешь, что ты выяснила что-нибудь насчет того, где находится таинственный сад?
   Мэри взглянула на его маленькое усталое лицо с опухшими глазами, и ее сердце дрогнуло.
   – Д-да, – с запинкой ответила она. – Думаю, выяснила. И если ты сейчас заснешь, завтра я тебе расскажу.
   Его рука задрожала.
   – О, Мэри! – сказал он. – О, Мэри! Если я смогу в него попасть, думаю, я выживу и вырасту! Можно ты, вместо того чтобы петь песенку твоей айи, тихо, как в тот первый день, расскажешь мне, как ты себе его представляешь? Это усыпит меня лучше.
   – Ладно, – согласилась Мэри. – Закрывай глаза.
   Он закрыл глаза и лежал тихо и неподвижно, пока она, не выпуская его руки, медленно, тихим голосом вела свой рассказ:
   – Я думаю, поскольку он так долго был предоставлен самому себе, он разросся в прелестное общее сплетение растений. Вьющиеся розы карабкались, карабкались, карабкались по деревьям, пока не стали свисать с их ветвей, со стен, добрались до земли и расползлись по ней – словно странный серый туман. Некоторые из них погибли, но многие выжили, и когда придет лето, в саду будут занавесы и фонтаны из роз. Думаю, что в земле полно нарциссов, подснежников, лилий и ирисов, которые уже пробивают себе путь наверх. Теперь, когда пришла весна, вероятно… вероятно…
   Под мягкое журчание ее голоса он расслаблялся и постепенно затихал, она это видела и продолжала:
   – …вероятно, они уже прорастают сквозь прошлогоднюю траву. Возможно, там уже сейчас есть полянки фиолетовых и золотистых крокусов. Возможно, уже распускаются почки на деревьях, и из них прорастают и разворачиваются листья… И возможно, серый цвет сменяется зеленой дымкой, которая окутывает все вокруг. Птицы слетаются в этот сад, потому что в нем безопасно и тихо. И возможно… возможно… возможно… – шептала она все медленней и тише, – робин нашел себе подругу и уже вьет гнездо.
   Колин спал.

Глава XVIII. «Нам не след терять ни минуты»

   Разумеется, на следующее утро Мэри не смогла встать рано. Она долго спала, потому что устала. Марта, принеся ей завтрак, сообщила, что Колин, хотя и спокоен, видно, заболел, у него жар, но так бывает всегда, после того как он доведет себя до припадка. Завтракая, Мэри внимательно слушала ее.
   – Он просит, чтоб ты наведалась к нему, как только сможешь, – говорила Марта. – Это ж надо как он к тебе прикипел. Ну ты и задала ему жару прошлой ночью! Никто б так не посмел. Эх, бедный парень! Избаловали его вконец. Матенька говорит, хуже всего для ребенка две вещи: ничего не позволять ему делать по-своему – и позволять всё. И еще неизвестно, что хуже. Ты тоже вчера была хороша! Но сегодня, когда я вошла к нему, он сказал: «Пожалуйста, попроси мисс Мэри, чтобы она пришла поговорить со мной, если может». Слыханное ли дело – чтобы он сказал «пожалуйста»! Пойдешь, мисс?
   – Сначала сбегаю к Дикону, – ответила Мэри. – Нет, сначала зайду к Колину и скажу ему… Я знаю, что я ему скажу! – закончила она с внезапным воодушевлением.
   Она вошла в комнату Колина уже в шляпке, и на секунду он показался ей разочарованным. Мальчик лежал в кровати, лицо его было прискорбно бледным, вокруг глаз залегли темные тени.
   – Я рад, что ты пришла, – сказал он. – У меня болит голова и вообще все, потому что я очень устал. Ты куда-то собралась?
   Мэри подошла и склонилась над его кроватью.
   – Я ненадолго, – сказала она. – Пойду к Дикону, но скоро вернусь. Колин, это… это касается таинственного сада.
   Лицо мальчика просветлело, и даже щеки немного порозовели.
   – Ой! Правда? – воскликнул он. – Мне он снился всю ночь. Ты вчера сказала, что серое сменяется зеленым, и мне приснилось, будто я стою в гуще трепещущих маленьких зеленых листочков, а повсюду птицы, сидящие в гнездах, и они такие нежные и совсем не пугливые. Я буду лежать, думать об этом и ждать твоего возвращения.
   Пять минут спустя Мэри уже была с Диконом в их саду. Лисенок и ворон снова явились вместе с ним, и на этот раз он принес еще и двух ручных белок.
   – Я сегодня утром приехал на пони, – сообщил Дикон. – Он такой отличный парень – Прыгунком звать. А этих двоих принес в карманах. Вот этого зовут Орешек, а эту, другую – Скорлупка.
   При слове «орешек» одна из белок прыгнула ему на правое плечо, а другая, услышав слово «скорлупка», – на левое.
   Когда они уселись на траву, с Капитаном, свернувшимся у их ног, Сажей, серьезно слушавшим их с дерева, Орешком и Скорлупкой, обнюхивавшими землю вокруг них, Мэри показалось, что будет невыносимо покинуть такую прелесть, но когда она начала рассказывать свою историю, выражение забавного лица Дикона постепенно заставило ее передумать. Она видела, что он жалел Колина больше, чем она. Подняв голову, он посмотрел в небо, потом – вокруг.
   – Ты только послу-ухай этих птах… будто весь мир ими заполóнен… свищуть, поють, – сказал он. – Глянь, как они шмы-ыгають, кли-ичуть друг дружку. Весна пришла – вроде как весь мир тебя окликает. Листья прочкнулись и развертываются, чтоб себя показать. И – подумать только – такие везде расчудесные запахи! – Он втянул ароматный воздух своим задорно курносым носом. – А этот бедолага лежить взаперти и так мало видить, что поневоле начинает кумекать про то, от чего ему голосить охота. Эх! Кляну-уся, мы должны привезть его сюдой – чтоб он увидал и услыхал все это, чтоб подышал этим паху-учим воздухом, чтоб он промыл его изнутри вместе с солнышком. И нам не след терять ни минуты.
   Когда Дикон волновался, он часто переходил на йоркширское наречие, хотя в остальных случаях старался избавляться от диалекта, чтобы Мэри проще было его понимать. Но ей нравился его местный говор, и она даже сама пыталась научиться так говорить. Вот и сейчас попробовала ему подражать:
   – Знамо, не след (то есть, «да, не следует, мы не должны»). Я тебе скажу, что нам след делать поперед всего, – сказала она, и Дикон улыбнулся: его забавляло, как эта девчонка коверкала язык, чтобы звучать «по-йоркширски». – Он страсть как заинтересовался. Хочет задружиться с тобой, с Сажей, с Капитаном. Я когда домой вернуся и пойду к нему, спрошу, можно ль тебе завтра утром его попроведать и принесть своих зверей. А опосля, когда листьев поприбавится и вылезут один-два бутона, мы его вывезем погулять, и ты будешь толкать его кресло, и мы привезем его сюда и все ему покажем.
   Закончив, она осталась горда собой. Ей никогда прежде не доводилось произносить такую длинную речь «по-йоркширски», и она считала, что очень хорошо справилась.
   – Ты попробуй поговори по-йоркширски с местером Колином, – хохотнул Дикон. – Его это точно рассмешит, а для хворого ничего пользительней смеха нету. Матенька говорит: полчаса доброго смеха каждое утро и тифозного на ноги поставят.
   – Вот прямо сегодня и поговорю с ним по-йоркширски, – сказала Мэри и тоже хихикнула.
   В саду настало такое время, когда казалось, что каждый день и каждую ночь через него проходят чародеи, вызывая из земли и ветвей красоту своими волшебными палочками. Очень не хотелось уходить и оставлять все это, особенно когда Орешек уселся почти на подол ее платья, а Скорлупка, спустившись по стволу яблони, под которой они сидели, замерла, с любопытством разглядывая Мэри. Но Мэри вернулась домой и села у кровати Колина, а он, втягивая воздух носом, как Дикон, хоть и не с таким знанием дела, радостно воскликнул:
   – От тебя пахнет цветами и… и какой-то свежестью. Что это за запах? Прохладный, теплый и сладкий одновременно.
   – Сквозняк с пустоши, – объяснила Мэри. – Я им пропа-ахла всквозь, потому как сидела на траве с Диконом, Капитаном, Сажей, Орешком и Скорлупкой. То ж так ядрено пáхають весна, солнечный свет и воздух.
   Она постаралась воспроизвести йоркширский говор насколько смогла. Колин расхохотался.
   – Что это с тобой? – сказал он. – Никогда раньше не слыхал, чтобы ты так говорила. Звучит очень смешно!
   – А эт’ тебе чуток йоркширского языка, – победно воскликнула Мэри. – Я, знам’ дело, не горазда баить на ем так справно, как Дикон с Мартой, но малость управляюсь. А ты хоть малость сечешь йоркширский на слух? Ты ж сам по рождению йоркширец! Эй! Тебе самому-то себя не совестно?
   И она начала смеяться, Колин присоединился к ней, и вскоре они уже так хохотали, что и при желании не могли бы остановиться. Даже миссис Медлок, прибежавшая на шум, отпрянула обратно в коридор и наблюдала за этой сценой в полном недоумении.
   – Ух ты, ну и дела-а! – сказала она, сама переходя на йоркширский говор, поскольку в тот момент ее никто не слышал, и она была потрясена до глубины души. – Видано ли дело! Кто б мог даже умыслить себе эд’кое?!
   Им о стольком нужно было поговорить! И сколько бы ни рассказывала Мэри о Диконе, Капитане, Саже, Орешке, Скорлупке и пони по прозвищу Прыгунок, Колину все казалось мало. Мэри успела сбегать с Диконом в лес и познакомиться с Прыгунком – маленьким косматым пустошным пони, с густыми вихрами, падавшими ему на глаза, с хорошенькой мордочкой и приплюснутым бархатным носиком. Довольно худой – на пустошной траве не разжиреешь, – но такой крепкий и жилистый, будто мышцы его маленьких ног были сделаны из стальных пружин. Увидев Дикона, он поднял голову, тихонько заржал, подбежал к нему рысцой и положил голову ему на плечо; Дикон что-то сказал ему на ухо, и Прыгунок ответил ему странными короткими звуками, в которых сочетались ржание, пыхтение и всхрапывание. По команде Дикона он подал Мэри свое маленькое переднее копытце и поцеловал в щеку, ткнувшись в нее своей бархатистой мордочкой.
   – Он что, и вправду понимает все, что говорит ему Дикон? – не поверил своим ушам Колин.
   – Похоже, что да, – ответила Мэри. – Дикон говорит: все способны понять друг друга, если крепко подружиться, но это должна быть настоящая крепкая дружба.
   Колин молча лежал некоторое время, уставившись своими странными серыми глазами в стену, но Мэри понимала, что он думает.
   – Хотел бы я дружить с разными существами, – сказал он наконец, – но у меня нет друзей. Никогда не было никого, с кем можно подружиться, и я не выношу людей.
   – А меня ты выносишь? – поинтересовалась Мэри.
   – Тебя – да, – ответил он. – Это очень смешно, но ты мне даже нравишься.
   – Рада слышать, – сказала Мэри, – потому что… потому что…
   Ей вдруг пришло в голову, что сейчас самый подходящий момент, чтобы все ему рассказать. По выражению ее лица Колин понял, что его ожидают какие-то новости.
   – Потому что – что? – нетерпеливо подстегнул он ее.
   Мэри была так взволнована, что встала со скамеечки, подошла к нему и взяла его за обе руки.
   – Я могу тебе доверять? Дикону я доверяю, потому что ему доверяют птицы. Могу я довериться тебе? Только наверняка – наверняка! – произнесла она, как заклинание.
   Выражение лица у нее было таким торжественно-серьезным, что он ответил почти шепотом:
   – Да! Да!
   – Так вот: Дикон придет к тебе завтра утром и приведет с собой всех своих зверей.
   – О! О! – восторженно вскрикнул Колин.
   – Но это еще не все, – взволнованно продолжила Мэри, побледневшая от важности момента. – Дальше будет еще лучше. Дверь, ведущая в таинственный сад, существует на самом деле, и я ее нашла! Она – в стене под плющом.
   Будь Колин сильным здоровым мальчиком, он бы, наверное, прокричал троекратное «Ура!», но он был слаб и предрасположен к истерикам, поэтому только его серые глаза расширялись все больше, больше, и он хватал ртом воздух.
   – О! Мэри! – полурыдая, выдохнул он. – А я увижу его? Смогу я в него попасть? Доживу я до этого момента? – Он стиснул ее руки и притянул к себе.
   – Конечно же, ты его увидишь! – с возмущением рыкнула Мэри. – Разумеется, ты доживешь до этого! Не будь дураком!
   Она казалась такой по-детски безмятежной и естественной, что это привело его в чувство, и он начал смеяться над собой, а несколько минут спустя Мэри уже снова сидела на своей скамеечке и рассказывала ему не о том, каким она представляет себе таинственный сад, а о том, как он выглядит в действительности, и Колин, позабыв о головной боли и усталости, слушал, не перебивая.
   – Он точно такой, каким ты его себе представляла, – сказал он наконец. – Как будто ты его в самом деле уже видела. Помнишь, я сказал тебе это еще в тот первый раз?
   Мэри колебалась минуты две, а потом отважно выдала правду:
   – Я его и в самом деле видела… и уже тогда побывала в нем, – сказала она. – Я нашла ключ несколько недель тому назад, но не решалась тебе об этом сказать… Не решалась, потому что очень боялась, что не могу тебе довериться – довериться наверняка!

Глава XIX. «Она пришла!»

   Конечно же, на следующее после припадка утро к Колину вызвали доктора Крейвена. За ним всегда сразу же посылали, когда такое случалось, и он всегда по приезде находил белого, как полотно, дрожащего мальчика, лежавшего в кровати, мрачного и все еще на грани истерики, готового снова сорваться в нее при малейшем неосторожном слове. Доктор Крейвен, по правде говоря, боялся этих визитов и ненавидел их. На сей раз он прибыл в Мисслтуэйт-Мэнор только после полудня.
   – Ну, как он? – спросил он миссис Медлок весьма раздраженно. – Когда-нибудь во время такого приступа у него лопнет какой-нибудь важный кровеносный сосуд. Мальчишка уже стал полусумасшедшим от истерии и потакания своим слабостям.
   – Знаете, сэр, – ответила миссис Медлок, – вы не поверите своим глазам, когда увидите его. Эта невзрачная девочка с угрюмым лицом, почти такая же избалованная, как он сам, его заколдовала. Как она это сделала – загадка. Видит бог, там и посмотреть не на что, и сло́ва-то от нее почти никогда не услышишь, но она сделала то, на что никто из нас в жизни не решился бы. Прошлой ночью она ворвалась к нему в комнату, как разъяренная кошка, топнула ногой, приказала ему прекратить вопли и каким-то чудом так его напугала, что он действительно прекратил истерику, а сегодня… да вы сами пойдите посмотрите, сэр. В это просто невозможно поверить.
   Сцена, которую увидел доктор Крейвен, войдя в комнату своего пациента, его и впрямь потрясла. Когда миссис Медлок открыла дверь, он услышал смех и болтовню. Колин сидел на диване в халате, причем сидел с совершенно прямой спиной, разглядывал картинку в книге по садоводству и разговаривал с той самой девочкой-дурнушкой, которую в данный момент едва ли можно было так охарактеризовать, потому что лицо ее сияло от удовольствия.
   – Вот таких высоких растений с голубыми цветами у нас будет очень много, – заявил Колин. – Они называются дель-фи-ни-ями.
   – Дикон называет их шпорниками, они вырастают большими и великолепными, – воскликнула госпожа Мэри. – Там их уже полно.
   Увидев доктора Крейвена, дети замолчали. Мэри замерла, а у Колина выражение лица сделалось раздраженным.
   – Я с сожалением узнал, что вам прошлой ночью стало плохо, мой мальчик, – чуть нервно сказал доктор. Он вообще был человеком нервным.
   – Мне уже лучше… гораздо лучше, – ответил Колин тоном юного раджи. – Через день-другой я собираюсь выехать в своем кресле на прогулку, если будет хорошая погода. Мне нужен свежий воздух.
   Доктор Крейвен сел рядом с ним, пощупал пульс и с удивлением воззрился на него.
   – Но погода должна быть очень хорошей, – сказал он, – и вы должны быть очень осторожны, чтобы не переутомиться.
   – От свежего воздуха я не переутомлюсь, – парировал юный раджа.
   Поскольку случалось, что этот же самый молодой джентльмен, задыхаясь от ярости, громко визжал, что свежий воздух убьет его, потому что он простудится, не приходилось удивляться ошеломлению, охватившему врача.
   – Я думал, вы не любите свежий воздух, – заметил он.
   – Не люблю, когда я один, – ответил раджа, – но со мной пойдет моя кузина.
   – И сиделка, разумеется? – предположил доктор Крейвен.
   – Нет, никакой сиделки! – Он произнес это так властно, что Мэри невольно вспомнила юного туземного принца в одеянии, сплошь усыпанном бриллиантами, изумрудами, рубинами и жемчугами, и с огромными рубинами на пальцах маленькой смуглой руки, которой он повелительно взмахивал, приказывая своим слугам с поклонами приблизиться, чтобы получить его распоряжения.
   – Моя кузина знает, как позаботиться обо мне. Когда она со мной, я всегда чувствую себя намного лучше. И прошлой ночью она мне помогла. А очень сильный мальчик, мой знакомый, будет толкать мое кресло.
   Доктор Крейвен не на шутку встревожился. Если этот надоедливый истеричный мальчишка получит шанс выздороветь, сам он, доктор, потеряет все шансы унаследовать Мисслтуэйт; однако, будучи человеком слабым, он отнюдь не являлся недобросовестным и не собирался доводить дело до реальной опасности.
   – Но это должен быть действительно сильный и надежный мальчик, – сказал он. – Я хочу хоть что-то о нем знать. Кто он? Как его зовут?
   – Дикон, – вдруг вступила Мэри. Она полагала, что здесь, на пустошах, все должны знать Дикона. И оказалась права. Она увидела, как озабоченность на лице доктора Крейвена вмиг сменилась улыбкой облегчения.
   – Ах, Дикон, – сказал он. – Ну, если это Дикон, то вы будете в надежных руках. Этот Дикон силен, как дикий пони.
   – И справен, – вставила Мэри. – Он самый справный хлопец в Йоркшире. – Разговаривая перед тем с Колином «по-йоркширски», Мэри не успела перестроиться.
   – Это ты от Дикона научилась? – поинтересовался доктор Крейвен, от души рассмеявшись.
   – Я учу этот язык так же, как если бы это был французский, – довольно холодно ответила Мэри. – Йоркширский – все равно что туземные диалекты в Индии. А их изучают умнейшие люди. Мне йоркширский нравится, и Колину тоже.
   – Ну-ну, – сказал доктор. – Если вас это развлекает, вреда не будет. Колин, вы приняли вчера вечером свое снотворное?
   – Нет, – ответил Колин. – Сначала я не хотел его принимать, а после того, как Мэри меня успокоила, она сама убаюкала меня своим тихим рассказом… о том, как весна пробирается в сад.
   – Звучит действительно успокаивающе, – сказал доктор Крейвен, сбитый с толку пуще прежнего и искоса поглядывавший на госпожу Мэри, которая сидела на своей скамеечке, молча уставившись в пол. – Вам явно лучше, но вы должны помнить…
   – Я не желаю помнить! – перебил его вновь появившийся раджа. – Когда я лежу один и помню, у меня все начинает болеть, и я задумываюсь о вещах, от которых мне хочется криком кричать, потому что я их ненавижу. Если бы существовал на свете врач, который умеет заставить тебя забыть, что ты болен, вместо того чтобы постоянно напоминать тебе об этом, я бы велел привезти его сюда. – И он взмахнул тонкой рукой, которой действительно пристали бы королевские перстни с рубинами. – И именно потому, что моя кузина заставляет меня забывать о болезни, мне становится лучше.
   Никогда еще визит доктора Крейвена после «припадка» не был таким коротким; обычно ему приходилось сидеть у больного очень долго и делать кучу процедур. На сей раз он не давал ему никаких лекарств, не оставлял новых предписаний и был избавлен от неприятных сцен. Сойдя вниз, он выглядел задумчиво, и когда разговаривал с миссис Медлок в библиотеке, она заметила, что он чрезвычайно озадачен.
   – Ну что, сэр, – рискнула спросить она, – можете вы в это поверить?
   – Ситуация, безусловно, решительно изменилась, – ответил врач. – И нельзя отрицать, что новая лучше старой.
   – Уверена, что Сьюзен Соуэрби права, – сказала миссис Медлок. – Вчера по дороге в Мисслтуэйт я заскочила к ней, мы немного поболтали, и она мне сказала: «Знаешь, Сара-Энн, может, эта девочка и не примерный ребенок, может, она не хорошенькая, но она – ребенок, а детям нужны дети». Мы вместе ходили в школу, Сьюзен Соуэрби и я.
   – Миссис Соуэрби – лучшая сиделка, какую я знаю, – сказал доктор Крейвен. – Когда я вижу ее у постели больного, я не сомневаюсь, что у меня есть шанс спасти его.
   Миссис Медлок улыбнулась. Она любила Сьюзен Соуэрби.
   – У нее ко всему свой подход, у Сьюзен, – разговорилась миссис Медлок. – Я вот все утро думала про то, что она мне сказала. «Один раз, – говорит, – когда я немного учила уму-разуму своих ребятишек, после того как они ссору затеяли, я им всем сказала: когда я ходила в школу, наш учитель геграфии нам объяснил, что земля по форме – как апельсин, а я еще раньше, мне тогда и десяти не сравнялось, поняла, что целый апельсин – он ничейный. Кажному своя долька достает. А бывают времена, когда на всех долек не хватает. Но не думайте – ни один из вас – что весь апельсин ваш, потому как рано или поздно все равно увидите, что ошибались, а пока увидите, много шишек себе набьете. Чему дети учатся у детей, – говорит, – так это тому, что негожо хватать весь апельсин, с кожурой. Сделаешь так – глядишь, тебе только зернышки и достанутся, а они шибко горькие, чтоб их есть».
   – Она очень проницательная женщина, – сказал доктор Крейвен, надевая пальто.
   – Да уж, умеет она все по-своему объяснить, – согласилась миссис Медлок, весьма довольная. – Я иногда говорю ей: эх, Сьюзен, была бы ты другой женщиной и не говорила бы на таком грубом йоркширском наречии, ей-богу я бы сказала, что ты очень умная.

   В ту ночь Колин проспал до утра, ни разу не проснувшись, а когда открыл глаза, улыбался, не отдавая себе в этом отчета, – улыбался, потому что ему на удивление хорошо. Приятно было вот так пробудиться. Он перевернулся на спину и с наслаждением потянулся. Ощущение возникло такое, будто тугие пружины, стискивавшие его, сами собой разжались и освободили его. Доктор Крейвен сказал бы, что его нервы расслабились и успокоились, но Колин этого не знал. Вместо того, чтобы лежать, уставившись в стену, и думать, как, мол, хорошо не просыпаться вовсе, он мысленно перебирал планы, которые они с Мэри наметили накануне, и представлял себе картины весеннего сада и Дикона с его друзьями-зверьками. Как же радостно, когда есть о чем мечтать. Не прошло и десяти минут с тех пор, как он проснулся, когда в коридоре послышались торопливые шаги, и на пороге появилась Мэри. В следующий миг она, пробежав через всю комнату, уже стояла у его кровати, принеся с собой порыв свежего воздуха, напоенный утренними ароматами.
   – Ах, если б ты мог выйти! Если б только мог! Там так пахнет листьями! – воскликнула она.
   От беготни на свежем воздухе волосы у нее растрепались и распушились облаком, она раскраснелась и сияла.
   – Там так красиво! – продолжала она, запыхавшись. – Ты никогда ничего прекрасней не видел! Она пришла! Я уже несколько дней назад думала, что она пришла, но, оказывается, тогда она еще только приближалась. А теперь она здесь! Она пришла, Весна! Дикон так сказал.
   – Пришла? – воскликнул Колин, и, хотя на самом деле он о весне ничего не знал, сердце его забилось сильней. Он легко сел в постели. – Может, откроешь окно? – спросил он, смеясь отчасти от радостного волнения, отчасти над собственной фантазией: – Глядишь, мы услышим золотые трубы!
   И хотя он всего лишь пошутил, Мэри в ту же секунду была у окна, а в следующую широко распахнула его, и в комнату полились свежесть напоенного ароматами воздуха и птичье пение.
   – Вот он, свежий воздух, – сказала она. – Ляг на спину и делай глубокие вдохи. Так всегда делает Дикон, лежа на траве в пустоши. Он говорит, что чувствует, как этот воздух бежит по его жилам, тогда ему кажется, что он становится сильней и что сможет жить вечно. Вдыхай его, вдыхай!
   Она лишь повторила то, что говорил Дикон, но пробудила фантазию Колина.
   – Жить вечно? Так он начинает себя чувствовать? – переспросил он и стал делать как она ему велела: глубоко-глубоко вдыхать снова и снова, пока сам не почувствовал, что с ним происходит нечто новое и восхитительное.
   Мэри вернулась к его кровати.
   – Из земли все так и лезет, – затараторила она. – Цветы распускаются, бутоны на всех растениях, и зеленая дымка окутала почти все, что было серым, а птицы так спешат свить гнезда, так боятся опоздать, что некоторые даже дерутся из-за места в тайном саду. А розовые кусты такие пышные, что пышней некуда, и вдоль аллей растут примулы, а семена, которые мы посеяли, взошли, и Дикон привел с собой и лисенка, и ворона, и белок и еще принес новорожденного ягненка.
   Она остановилась, чтобы перевести дыхание. Новорожденного ягненка Дикон нашел тремя днями раньше лежащим рядом с мертвой матерью в кустах дрока на пустоши. Это был не первый ягненок-сирота, которого он подбирал, и он знал, что делать. Завернув в свою куртку, он принес его в коттедж, положил у очага и поил теплым молоком. Это оказалось мягкое существо с милой глупой детской мордашкой и слишком длинными для крохотного тельца ногами. Дикон принес его на руках через всю пустошь, в кармане у него лежала бутылочка с молоком и сидела белка, и когда Мэри устроилась под деревом с этим теплым комочком, обмякшим у нее на коленях, она почувствовала себя слишком переполненной неведомой ей прежде нежностью, чтобы что-нибудь сказать. Ягненок… Ягненок! Живой ягненок лежит у нее на коленях, как младенец!
   Она описывала его Колину с безудержным восторгом, а тот слушал и глубоко вдыхал свежий воздух, когда в комнату вошла сиделка. Увидев открытое окно, она испугалась. Сколько же дней она просидела неподвижно в этой комнате со спертым воздухом, потому что ее пациент не сомневался: стоит открыть окно – и он простудится.
   – Вы уверены, что вам не холодно, местер Колин? – спросила она.
   – Да, – последовал уверенный ответ. – Я глубоко дышу свежим воздухом. Это делает меня сильным. Я собираюсь встать и завтракать буду, сидя на диване. Моя кузина будет завтракать вместе со мной.
   Пряча улыбку, сиделка отправилась давать распоряжения насчет двух завтраков. Людская была для нее гораздо более привлекательным местом, чем палата инвалида, тем более что сейчас все ждали от нее новостей с верхнего этажа. Среди слуг ходило много шуток про не пользовавшегося их расположением юного отшельника, на которого, по словам поварихи, «нашлась наконец управа – так ему и надо!». Людская тоже устала от его припадков, и дворецкий, человек, обремененный многочисленной семьей, не раз высказывал мнение, что «хорошая взбучка» пошла бы инвалиду только на пользу.
   Когда Колин уже сидел на диване и на столе стоял завтрак на двоих, мальчик сделал заявление в своей самой царственной манере:
   – Сегодня утром меня придут навестить мальчик, лисенок, ворон, две белки и новорожденный ягненок. Я желаю, чтобы их проводили ко мне, как только они появятся. Никаких игр с животными в людской! И не задерживать их там. Я желаю видеть их здесь немедленно.
   Сиделка тихо ахнула от удивления и постаралась замаскировать вырвавшийся у нее звук кашлем.
   – Да, сэр, – ответила она.
   – Я скажу тебе, что нужно сделать, – добавил Колин, взмахнув рукой. – Пусть их приведет сюда Марта. Мальчик – ее брат. Его зовут Дикон, и он – заклинатель животных.
   – Надеюсь, животные не будут кусаться, местер Колин? – выразила надежду сиделка.
   – Я же сказал: он – заклинатель, – строго повторил Колин. – Звери заклинателей никогда не кусаются.
   – В Индии есть заклинатели змей, – объяснила Мэри, – так они даже могут класть в рот голову змеи.
   – Боже праведный! – содрогнулась сиделка.
   Они завтракали, дыша свежим воздухом, лившимся в окно. Завтрак Колина был весьма плотным, и Мэри с неподдельным интересом наблюдала, с каким аппетитом он его поглощает.
   – Скоро ты начнешь поправляться так же, как я, – сказала она. – В Индии мне никогда не хотелось есть, а теперь я всегда голодна.
   – Мне тоже хотелось есть сегодня утром, – подхватил Колин. – Наверное, это из-за свежего воздуха. Как ты думаешь, когда придет Дикон?
   Дикон не заставил себя ждать. Минут через десять Мэри предупреждающе подняла руку.
   – Прислушайся! – сказала она. – Слышишь карканье?
   Колин прислушался и услышал самый странный звук, какой можно услышать внутри дома: хриплое «кар-р-р, кар-р-р».
   – Да, – ответил он.
   – Это Сажа, – пояснила Мэри. – А теперь? Слышишь блеяние – тоненькое такое?
   – О, да! – воскликнул Колин, слегка даже порозовев.
   – Это новорожденный ягненок, – сказала Мэри. – Они идут.
   Ботинки Дикона были грубыми, неуклюжими и, как он ни старался ступать тихо, производили много шуму, когда он шел по коридору. Мэри с Колином слушали, как он шагает, шагает, пока не прошел в дверь за ковром и не двинулся по мягкой ковровой дорожке, устилавшей коридор перед комнатой Колина.
   – Можно, сэр? – спросила Марта, открывая дверь. – Если позволите, сэр, это Дикон и его компания.
   Дикон вошел, улыбаясь самой добродушной из своих улыбок. Новорожденного ягненка он держал на руках, лисенок рысцой бежал у его ноги. Орешек сидел на его левом плече, Сажа – на правом, а головка и передние лапки Скорлупки выглядывали из кармана его куртки.
   Колин, подавшись вперед, смотрел на них неотрывно – так же, как на Мэри, когда увидел ее впервые, но теперь его глаза светились изумлением и восторгом. Правду сказать, несмотря на все рассказы Мэри, он ни в малейшей степени не представлял, как это будет: увидеть мальчика с его лисенком, белками и ягненком так близко. Все они излучали такое дружелюбие, что он сразу воспринял их как своих. Колин никогда в жизни не разговаривал ни с одним мальчиком и был так ошеломлен захлестнувшими его радостью и любопытством, что даже не вспомнил об обязанности хозяина поприветствовать гостей.
   Но Дикон ничуть не оробел и не испытывал никакой неловкости. Его не смущало то, что ворон, не зная языка нового знакомца, тоже молчал в первый момент встречи, лишь внимательно глядя на него. Звери всегда так ведут себя, пока не узнают, кто ты и каков ты есть. Дикон подошел к дивану, осторожно положил ягненка Колину на колени, и маленькое существо тут же зарылось носом в складки теплого бархатного халата и стало настойчиво тыкаться курчавой головкой Колину в бок. Какой мальчик продолжал бы после этого молчать?
   – Что он делает? – воскликнул Колин. – Чего он хочет?
   – Он ищет маму, – сказал Дикон, не переставая улыбаться. – Я принес его сюда немного голодным, знал, что тебе захочется посмотреть, как он ест.
   Он опустился перед диваном на колени и достал из кармана бутылочку.
   – Ну, давай, малыш, – сказал он, ласково поворачивая маленькую белую пушистую головку своей смуглой рукой. – Вот то, что ты ищешь. В бутылочке есть то, чего нет в бархатных халатах. Ну, давай. – И он сунул резиновую соску, натянутую на горлышко бутылки, в ищущий ротик. Ягненок тут же принялся с жадностью сосать молоко.
   После этого уже никому не нужно было задумываться – что бы такое сказать. К тому времени, когда ягненок, насытившись, уснул, вопросы лились рекой, и Дикон отвечал на все, а потом рассказал им, как нашел ягненка на рассвете три дня назад. Он стоял посреди пустоши, слушал пение жаворонка и наблюдал, как тот поднимается кругами все выше и выше в небо, пока не превратился в маленькую точку посреди небесной синевы.
   – Я бы потерял его из виду, если б не продолжал слышать его пение, и все диву давался: как это человек может слышать его, когда он, кажется, вот-вот вообще исчезнет из нашего мира? Вот аккурат тогда я и услыхал что-то еще чуть подальше, в дроковой чаще – тихое жалобное блеяние. Ну, я сразу и догадался, что это голодный ягненок, а он не был бы голодным, если бы у него была мать. Ну, я и пошел искать. Ох и побегал же я! Кругами, кругами меж дроковых кустов, и все вроде как не туда. Но наконец заметил что-то белое возле камня на пригорке, вскарабкался и нашел полуживого от холода и голода малыша.
   Пока он рассказывал, Сажа с серьезным видом вылетал из окна и возвращался, докладывая о происходившем снаружи, а Орешек со Скорлупкой совершали экскурсии по большим деревьям, росшим перед окном, бегая вверх-вниз по их стволам и ветвям. Капитан свернулся клубком рядом с Диконом, который предпочел устроиться на коврике перед камином.
   Потом они рассматривали книги по садоводству. Дикон знал местные названия всех цветов и рассказывал, какие из них уже растут в их тайном саду.
   – Этого названия я не знаю, – сказал он, указывая на цветок, под изображением которого было написано «аквилегия», – но у нас их называют коломбинами, а вот это – львиный зев, и оба они сами собой растут воль дорог и изгородей, но те, что в книге – садовые, они крупнее и более важные на вид. А там, под изгородями, они – как порхающие синие и белые бабочки.
   – Я хочу их увидеть! – воскликнул Колин. – Я хочу их увидеть!
   – Ну так чего валандаться? – совершенно серьезно произнесла Мэри. – Не след терять ни минуты.

Глава XX. «Я буду жить вечно… вечно… вечно!»

   Но им пришлось ждать еще больше недели, потому что сначала настали очень ветреные дни, потом возникло опасение, что у Колина вроде как намечается простуда, случилось это одно за другим и, разумеется, привело Колина в бешенство, но заняться было чем: требовалось все тщательно и тайно спланировать, к тому же Дикон приходил почти каждый день, пусть иногда всего на несколько минут, чтобы рассказать, что происходит в пустошах, на аллеях, в зарослях кустарников, на берегах ручьев. Того, что он рассказывал о выдрах, барсуках, домиках ондатр, не говоря уж о птичьих гнездах, полевых мышах и их норках, было достаточно, чтобы заставить Колина дрожать от волнения и нетерпения; узнавая все эти сокровенные подробности от заклинателя животных, он получал представление о том, какая напряженная жизнь идет в невидимом деловитом мире природы.
   – Они такие же, как мы, – говорил Дикон, – только им приходится строить себе дома каждый год. И у них столько дел, что они прям из сил выбиваются, чтоб со всем этим справиться.
   Но самым захватывающим занятием была подготовка к тому, чтобы с надлежащей секретностью доставить Колина в сад. Никому не полагалось видеть Мэри и Дикона с инвалидной коляской Колина после того, как они свернут за определенный угол обсаженной кустами аллеи и вступят на дорожку, огибающую заросшую плющом стену. С каждым днем Колин все больше и больше утверждался в ощущении, что главное очарование сада заключается в его тайне. Ничто не должно ее выдать. Никто не должен был даже заподозрить, что у них есть какой-то секрет. Всем следовало думать, что он просто отправляется на прогулку с Мэри и Диконом, потому что они ему нравятся и он не имеет ничего против того, чтобы они за ним присматривали. Дети вели долгие увлекательные разговоры, выстраивая свой маршрут. Сначала по этой тропинке, потом по той, пересечь еще одну, обойти фонтан вокруг окружающего его цветника, словно они наблюдают, как главный садовник мистер Роуч «высаживает растения в грунт». Это будет казаться настолько естественным, что никому и мысли в голову не придет о какой бы то ни было тайне. Потом они свернут на дальнюю дорожку, обсаженную кустами, скроются из виду и незамеченными выйдут к длинной стене. Все продумывалось почти с той же серьезностью и тщательностью, с какой выдающиеся генералы в военное время планируют свои марш-броски.
   Слухи о любопытных, не слыханных ранее событиях, происходящих в покоях инвалида, конечно, просачивались из людской на конюшенный двор и дальше – к садовникам, но несмотря на это, мистер Роуч встревожился, когда однажды от хозяина Колина пришло распоряжение, предписывавшее ему явиться в покои, куда никогда еще не ступала нога постороннего, поскольку инвалид желал лично с ним поговорить.
   – Охо-хо! – сказал себе мистер Роуч, поспешно переодеваясь, – и что это может значить? Его королевское высочество, на которого раньше не разрешалось даже взглянуть, призывает к себе человека, которого никогда прежде в глаза не видел.
   Нельзя сказать, что мистеру Роучу не было любопытно. Он никогда даже мельком не видел мальчика, но слышал кучу историй про его жуткий облик и поведение и про его безумный нрав. Чаще всего от людей, никогда не видевших парня, он слышал, что тот может в любой момент умереть, а также невероятные описания его горбатой спины и беспомощных конечностей.
   – Нынче в доме многое меняется, мистер Роуч, – сказала миссис Медлок, ведя его по черной лестнице к коридору, где находилась доселе таинственная комната.
   – Будем надеяться, что оно меняется к лучшему, миссис Медлок, – вставил он.
   – К худшему меняться было некуда, – ответила она. – Но, как это ни странно, многие находят, что им стало гораздо легче исполнять теперь свои обязанности. Не удивляйтесь, мистер Роуч, если очутитесь в зверинце и увидите, что брат Марты Соуэрби Дикон чувствует себя здесь как дома больше, чем мы с вами в собственном дому.
   Дикон и впрямь обладал каким-то волшебным даром, как втайне была уверена Мэри. Услышав его имя, мистер Роуч весьма снисходительно улыбнулся.
   – Он будет чувствовать себя как дома и в Букингемском дворце, и на дне угольной шахты, – сказал он. – Но это не имеет ничего общего с дерзостью. Просто он славный парень.
   Впрочем, хорошо, что мистер Роуч был подготовлен, иначе мог бы и испугаться. Когда открылась дверь спальни, большой ворон, сидевший на резной спинке высокого кресла и, судя по всему, тоже чувствовавший себя тут как дома, оповестил о приходе посетителя весьма громким «кар-р – кар-р». Несмотря на предупреждение миссис Медлок, мистеру Роучу едва удалось сохранить собственное достоинство, не отпрыгнув назад.
   Юный раджа не только не лежал в постели, но даже не сидел на диване. Он сидел в кресле, а ягненок стоял у его ног, подрагивая хвостиком, между тем как Дикон, стоя на коленях, кормил его из бутылочки молоком. На его согнутой спине сидела белка, трудолюбиво разгрызавшая орешек. Девочка из Индии наблюдала за ними со своей большой ножной скамеечки.
   – Мистер Колин, это мистер Роуч, – сказала миссис Медлок.
   Юный раджа повернулся и надменно окинул своего слугу взглядом – по крайней мере, так воспринял это главный садовник.
   – Так, стало быть, вы – Роуч? – сказал он. – Я посылал за вами, чтобы дать вам кое-какие очень важные распоряжения.
   – Очень хорошо, сэр, – ответил Роуч, мысленно прикидывая, не прикажут ли ему сейчас вырубить в парке все дубы или переделать фруктовый сад в водный.
   – Сегодня днем я собираюсь на прогулку в своем кресле, – сказал Колин. – Если свежий воздух окажется для меня благотворен, я буду совершать прогулки каждый день. Пока я гуляю, никто из садовников не должен находиться вблизи длинной внешней дорожки, идущей вдоль садовой стены. Там вообще не должно быть никого. Я выеду около двух часов, и все должны держаться подальше, пока я не пришлю сказать, что они могут возвращаться к работе.
   – Очень хорошо, сэр, – ответил мистер Роуч, испытав большое облегчение от того, что дубам и фруктовому саду ничто не угрожает.
   – Мэри, – обратился к девочке Колин, – как там говорят в Индии, когда распоряжения отданы и человека отпускают?
   – Там говорят: я разрешаю вам удалиться, – ответила Мэри.
   Раджа взмахнул рукой.
   – Я разрешаю вам удалиться, Роуч. Но помните: это очень важно.
   – Кар-р – кар-р, – подтвердил ворон хрипло, но не без вежливости.
   – Очень хорошо, сэр. Благодарю вас, сэр, – сказал мистер Роуч, и миссис Медлок вывела его из комнаты.
   Выйдя в коридор, мистер Роуч, будучи человеком благодушным, широко улыбнулся, разве что не рассмеялся вслух.
   – Ничего себе у него барские замашки, ей-богу, – сказал он. – Прям-таки целая королевская семья в одном лице. Чистой воды принц-консорт и все остальные.
   – Эх, – вздохнула миссис Медлок, – мы ж вынуждены были позволять ему топтаться на каждом из нас с рождения, вот он и считает, что другие люди для этого и существуют.
   – Может, он это перерастет, если выживет? – предположил мистер Роуч.
   – В одном я совершенно уверена, – сказала миссис Медлок, – если он выживет и если эта индийская девочка здесь останется, клянусь, она научит его тому, что ему не принадлежит весь апельсин, как говорит Сьюзен Соуэрби. И он, скорее всего, узнает, какова его собственная доля.
   Тем временем Колин у себя в комнате, откинувшись на подушки, говорил:
   – Ну, теперь все в порядке, и сегодня днем я его увижу – сегодня днем я наконец окажусь в нем!
   Дикон со своими животными отправился обратно в сад, а Мэри осталась с Колином. Он не казался ей усталым, но был очень тих до самого обеда и во время еды. Она не знала почему и решила спросить его об этом.
   – Какие у тебя большие глаза, Колин, – сказала она. – Когда ты задумываешься, они становятся размером с блюдца. О чем ты сейчас думаешь?
   – Не могу перестать представлять себе, как это будет выглядеть, – ответил мальчик.
   – Сад? – уточнила Мэри.
   – Весна, – сказал он. – Мне вот сейчас пришло в голову, что, в сущности, я никогда раньше ее не видел. Я ведь почти не выходил из дома, а когда выходил, ни на что не смотрел. Даже не думал об этом.
   – В Индии я тоже никогда весны не видела, потому что ее там нет, – вставила Мэри.
   При той болезненности и затворнической жизни, какую он вел, у Колина было более богатое воображение, чем у нее, тем более что большую часть времени он проводил за чтением и разглядыванием картинок в чудесных книжках.
   – В то утро, когда ты вбежала и сказала: «Она пришла! Она пришла!», я почувствовал себя довольно странно. Звучало так, словно пришло нечто в сопровождении большой процессии, с шумными фейерверками и музыкой. В одной моей книжке есть такая картинка – толпы симпатичных взрослых и детей, с гирляндами из цветов на шеях и цветущими ветками в руках, все смеются, танцуют, толпятся, играют на разных инструментах. Вот почему я сказал тогда, что, возможно, мы услышим золотые трубы, и попросил тебя открыть окно.
   – Как весело! – подхватила Мэри. – И ведь так оно и есть. Вот если бы все цветы, птицы и дикие животные однажды собрались вместе и, танцуя, прошли перед нами, какая бы это была толпа! Наверняка они бы танцевали и пели, и дудели в дудочки, и музыка накатывала бы волнами.
   Они рассмеялись, но не потому, что идея была смешной, а потому, что она им очень нравилась.
   Спустя некоторое время пришла сиделка, чтобы подготовить его к прогулке, и отметила, что вместо того чтобы лежать бревном, пока она натягивала на него одежду, он сидел и даже старался помочь ей, и все время они с Мэри болтали и смеялись.
   – Сегодня у него – один из лучших дней, сэр, – сказала она доктору Крейвену, который заехал проведать пациента. – Он в таком хорошем настроении, что даже кажется крепче.
   – Я снова заеду попозже, когда он вернется, – сказал доктор Крейвен. – Мне нужно посмотреть, как прогулка скажется на его самочувствии, – и, понизив голос, добавил: – Лучше бы вы пошли с ним.
   – Я бы скорее отказалась от места, сэр, чем рискнула бы даже присутствовать при том, как ему это предложат, – ответила сиделка с неожиданной твердостью.
   – Да я и не собираюсь этого предлагать, – слегка нервничая, сказал врач. – Поставим эксперимент. Дикону я бы доверил и новорожденного ребенка.
   Самый сильный конюх снес Колина по лестнице и усадил в инвалидное кресло, возле которого уже ожидал Дикон. После того как слуга поправил подушки и укрыл Колина несколькими покрывалами, раджа взмахом руки повелел ему и сиделке уйти.
   – Я разрешаю вам удалиться, – сказал он. Оба вмиг исчезли и, очутившись в доме, уже ничего не опасаясь, захихикали.
   Дикон покатил кресло медленно и плавно, без рывков. Госпожа Мэри шагала рядом, а Колин, откинувшись на подушки, запрокинул голову и глядел в небо. Купол его казался очень высоким, и небольшие белоснежные облака напоминали белых птиц, которые, раскинув крылья, парили под его хрустальной синевой. Ветер из пустоши посылал мягкие долгие дуновения, чистые и насыщенные дикими сладкими ароматами. Колин вдыхал их, до отказа наполняя свою худую грудь, а его большие глаза выглядели так, словно он слушал ими, а не ушами.
   – Сколько разных звуков: пение, жужжание, кличи… – сказал он. – А что это за запах, который приносит ветер?
   – Это дрок зацветает на пустоши, – ответил Дикон. – Ох и полакомятся там сегодня пчелы.
   Ни малейшего признака присутствия людей не наблюдалось на дорожке, по которой они шли. Все садовники и их помощники исчезли, как по мановению волшебной палочки. Тем не менее дети петляли между живыми изгородями и вокруг фонтанного цветника, строго следуя своему тщательно разработанному маршруту, чтобы не лишать себя удовольствия от участия в секретной операции. И когда они наконец свернули на длинную дорожку вдоль заросшей плющом стены, волнующее предвкушение уже близкого чуда по какой-то причине, коей они не могли бы объяснить, заставило их начать говорить шепотом.
   – Вот, – тихо выдохнула Мэри. – Вот тут я, бывало, и ходила взад-вперед, все искала и искала.
   – Тут? – возбужденно зашептал Колин, с нетерпеливым любопытством осматривая плющ. – Но я ничего не вижу. Никакой двери.
   – Вот и я тогда так подумала, – подтвердила Мэри.
   Они в восторге затаили дыхание, и коляска двинулась дальше.
   – Вот это огород, в котором работает Бен Уизерстафф, – показала Мэри.
   – Этот? – переспросил Колин.
   Еще через несколько ярдов Мэри снова зашептала:
   – А вот тут робин перелетел через стену.
   – Здесь? – тихо воскликнул Колин. – Как бы я хотел, чтобы он снова прилетел!
   – А здесь, – продолжала Мэри с торжественным видом, указывая под пышный куст сирени, – он сидел на маленькой кучке выкопанной земли и показывал мне, где находится ключ.
   Колин подался вперед.
   – Где? Где? Тут? – восклицал он, и его глаза сделались большими, как у волка из «Красной Шапочки» в тот момент, когда Красная Шапочка спросила его, почему они у него такие большие. Дикон остановился и остановил коляску.
   – А сюда, – сказала Мэри, ступая на цветочный бордюр прямо под нависавшим плющом, – я подошла, чтобы поговорить с ним, когда он что-то чирикал мне со стены. А вот – те плющевые плети, которые приподнял ветер, – и она отвела в сторону густой зеленый занавес.
   – О! Это она? Она?! – задохнулся от восторга Колин.
   – Да, это та самая дверь. А вот ручка. Дикон, завози его внутрь, быстро!
   И Дикон одним замечательно сильным, уверенным движением протолкнул коляску через дверной проем.
   Тем не менее Колина отбросило при этом спиной на подушки, и он ахнул от удовольствия, закрыв глаза ладонями и не опуская рук, чтобы ничего не видеть, пока они не очутятся внутри; кресло остановилось, словно по волшебству, и дверь позади них захлопнулась. Только тогда Колин отнял ладони от лица и стал потрясенно, так же как когда-то Мэри и Дикон, озираться вокруг. Стены, землю, деревья, свисающие розовые плети и усики затянула воздушная зеленая вуаль нежной листвы; в траве под деревьями, в вазонах по угловым беседкам, здесь и там вспыхивали искорки золотых, фиолетовых и белых цветков, в кронах деревьев над их головами пробивались розовые и белоснежные соцветия, а воздух был наполнен трепетаньем крыльев, сладкозвучным птичьим пением, жужжанием пчел и запахами, запахами… Теплые солнечные лучи ласкали его лицо своими восхитительно нежными прикосновениями. Мэри и Дикон, как завороженные, неотрывно смотрели на него. Он выглядел странно, совсем по-другому, благодаря розовому сиянию, разливавшемуся по его обычно желтушно-белым лицу, шее, рукам…
   – Я поправлюсь! Я выздоровею! – выкрикнул он. – Мэри! Дикон! Я поправлюсь. И я буду жить вечно… вечно… вечно!

Глава XXI. Бен Уизерстафф

   Одна из странностей нашей жизни на этой земле состоит в том, что иногда человек испытывает полную уверенность, что будет жить вечно, вечно, вечно… Это чувство приходит к нему порой, когда он просыпается в торжественно-трогательный час рассвета, выходит из дома, стоит в одиночестве и, высоко запрокинув голову, смотрит вверх, наблюдая, как бледное небо медленно меняется, розовея, и на глазах свершаются волшебные превращения, пока картина рассвета не исторгнет из груди человека крик, и сердце его на миг не замрет при виде неизменного, но непостижимого величия солнечного восхода, который являет себя каждое утро многие, многие, многие тысячи лет. Вот тогда-то, на один короткий миг, и приходит это чувство. А иногда человек испытывает его, когда один стоит в лесу на закате, и таинственная золотистая неподвижность наискось пронизывает кроны деревьев, словно медленно повторяя вновь и вновь нечто, чего человеку не дано разобрать, сколько бы он ни старался. А потом необъятная тишина темно-синего ночного неба с миллионами звезд, застывших в ожидании и наблюдающих, вдруг на короткое мгновение вселяет в него эту уверенность; а иногда это бывает отдаленная музыкальная фраза, а иногда – взгляд в чьи-нибудь глаза.
   Именно это и случилось с Колином, когда он впервые увидел, услышал и прочувствовал весну в спрятанном за четырьмя стенами саду. Казалось, что в тот день весь мир выказал именно ему свою готовность быть идеальным, ослепительно красивым и добрым для одного-единственного мальчика. Возможно, по непорочной божественной доброте весна собрала все, чем богата, в одном этом месте. Не раз Дикон прерывал свои труды и, стоя неподвижно, с растущим изумлением в глазах чуть покачивал головой, наблюдая за Колином.
   – Эка прелесть! – сказал он. – Мне невдолги тринадцать стукнет, не считано было деньков у меня за это время, але такого, как этот, я прежде не видывал.
   – Ага, обалденный день, – подхватила Мэри и вздохнула, просто от радости. – Побожиться готова, такого обалденного дня сроду еще не бывало.
   – Мнишь, эт’ особливо для меня? – с робкой мечтательностью спросил Колин.
   – Ого! Да ты рубишь, прям как заправский йоркширец, вот-те крест. Первоклассно баишь, провалиться мне на этом месте.
   И всеобщий восторг вспыхнул с новой силой.
   Они откатили кресло под сливовое дерево, белоснежное от цветов и музыкальное от пчелиного жужжания. Оно напоминало роскошный балдахин – балдахин короля из волшебной сказки. Поблизости на черешнях и яблонях густо белели и розовели бутоны, кое-где уже распустившиеся. Сквозь цветущие ветви «балдахина» с любопытством смотрели вниз синие лоскутки неба.
   Пока Мэри и Дикон выполняли кое-какие работы в саду, Колин наблюдал за ними. Потом они принесли ему – чтобы он мог полюбоваться вблизи – бутоны, еще плотно закрытые, и такие, которые уже начали раскрываться, веточки, на которых только-только стали разворачиваться зеленые листочки; перышко дятла, оброненное им в траву; пустую яичную скорлупку рано вылупившегося птенца. Дикон медленно толкал кресло, обходя сад круг за кругом, часто останавливаясь, чтобы дать Колину возможность полюбоваться чудесами, прорастающими из-под земли или свисающими с деревьев. Это было похоже на государственный визит в страну сказочных короля и королевы, показывающих высокопоставленному гостю ее волшебные богатства.
   – Интересно, увидим ли мы робина? – спросил Колин.
   – Вот погодь, скоро ты его вдоволь зреть будешь, – ответил Дикон. – Как птенцы вылупятся – он буде мельтешить так, что голова закружится. Увидишь, как он буде шнырять туды-сюды, таская червей с себя размером; а в гнезде, когда он прилетит, такой гам подымется, что он не будет знать, в чью большую глотку первую крошку сунуть. Со всех сторон раззявленные клювы да верещанье – хоть уши затыкай. Матенька толкует: когда она видит, как тяжко робину прокормить эти прожорливые глотки, так сама себе кажется бездельницей. Еще говорит, что с этих пичужек точно пот градом катит, только людям его не видать.
   Своим рассказом он так насмешил друзей, что тем пришлось закрывать рты ладонями, чтобы кто-нибудь не услышал их хихиканье. Колина еще несколько дней назад проинструктировали: в саду говорить только тихо, лучше шепотом. Таинственность ему нравилась, поэтому он старался изо всех сил, но, когда тебя охватывает радостное возбуждение, трудно сделать так, чтобы смех звучал не громче шепота.
   Каждый момент того дня был полон узнавания нового, и с каждым часом золото солнечного света становилось все более насыщенным. Кресло отвезли обратно под «балдахин», Дикон сел рядышком на траву и только достал свою дудочку, как Колин заметил нечто, чего не разглядел раньше.
   – А вон то дерево очень старое, правда? – спросил он.
   Дикон посмотрел на отдаленное дерево, Мэри тоже, и на короткое время установилась тишина.
   – Да, – ответил наконец Дикон тихо и очень деликатно.
   Мэри задумалась, глядя на дерево.
   – Ветви на нем серые, и нет ни одного листочка, – продолжал Колин. – Оно мертвое, да?
   – Да, – признал Дикон. – Но оно все обвито розами, и они скрывают мертвое дерево почти полностью, когда расцветают. Тогда оно не будет выглядеть мертвым. Оно будет самым красивым.
   Мэри все еще задумчиво глядела на дерево.
   – Похоже, будто от него отломилась большая ветка, – сказал Колин. – Интересно, как это случилось?
   – Когда еще то было! – ответил Дикон. – Эх! – И вдруг положил руку Колину на плечо и с облегчением сменил тему: – Ты глянь на этого робина! Вот же он! Пропитомство таскает для своей подружки.
   Колин едва не пропустил зрелище, но все же успел заметить промельк красногрудой птички, державшей что-то в клюве. Робин метнулся сквозь листву дерева в заросший угол сада и исчез. Колин снова откинулся на подушку и тихо рассмеялся.
   – Чай ей подает. Наверное, у них файв-о-клок. Я бы и сам не отказался чаю выпить.
   Опасность миновала.
   – Какое-то чудо послало нам робина в тот момент, – сказала позднее Дикону Мэри. – Уверена, что это было волшебство.
   Оба они боялись, что Колин начнет расспрашивать о дереве, сук которого обломился десять лет назад, и ума не могли приложить – что ему говорить. Озабоченно взъерошив волосы, Дикон сказал:
   – Нам след делать вид как бы это дерево такое же, как все остальные. Коли бедный малец спросит чего, мы ему не скажем, как оно сломалось. А будет насядать – станем колотить зубом [10 - Колотить зубом – болтать, пустословить, заговаривать зубы.].
   – Знамо! Эт’ мы могем, – ответила Мэри.
   Но когда она смотрела на дерево, ей вовсе не было весело. В те несколько минут, что она на него смотрела, в голове у нее крутилась мысль: могло ли оказаться правдой то, другое, что еще сказал ей Дикон? Ероша свои рыжие волосы, он сначала выглядел довольно растерянно, но постепенно взгляд его синих глаз становился спокойным и умиротворенным.
   – Миссис Крейвен была очень милой молодой женщиной, – нерешительно начал он. – И матенька думает, что, может, она часто посещает Мисслтуэйт, чтобы приглядывать за местером Колином, как делают другие матери, когда их забирают из нашего мира. Что, если она приходит в этот сад? И что, если это она надоумила нас начать в нем работать и подсказала привезти сюда Колина?
   Мэри решила, что он подразумевал какое-то волшебство. Она горячо верила в волшебство и втайне ничуть не сомневалась, что Дикон умел околдовывать – разумеется, по-доброму – всё вокруг себя, поэтому-то его так любили люди, и животные считали своим другом. Она и впрямь подозревала, что он воспользовался своим даром, чтобы вызвать появление робина в самый нужный момент, когда Колин задал опасный вопрос, и именно благодаря его чарам этот день выдался таким бесконечно прекрасным, что сделал Колина совершенно другим мальчиком: глядя на него теперь, невозможно было себе представить, что он может вести себя, как какое-то безумное существо, которое визжит, дерется и кусает подушку. Даже его желтушно-бледная кожа, казалось, изменилась. Нежно-розовый цвет, который приобрели его щеки, шея и руки, как только он попал в сад, больше не исчезал. Теперь Колин выглядел как мальчик из плоти и крови, а не из слоновой кости или воска.
   Дважды или трижды они наблюдали, как робин несет еду своей подруге, и это так непосредственно наводило на мысль о дневном чаепитии, что Колину тоже захотелось выпить чаю.
   – Мэри, сходи и вели кому-нибудь из слуг-мужчин принести чайную корзинку на рододендроновую аллею, – сказал он. – А потом вы с Диконом принесете ее сюда.
   Это была хорошая и легко выполнимая идея, и, когда они расстелили на траве белую скатерть, расставили чашки с горячим чаем, разложили тосты с маслом и пышки, а потом с большим аппетитом принялись за все это восхитительное угощение, многие птицы, спешившие по домашним делам, стали с интересом задерживаться возле них и энергично склевывать крошки. Орешек со Скорлупкой взвились вверх по дереву с кусочками булки в зубах, а Сажа утащил в укромный уголок половину промасленной пышки и принялся клювом переворачивать ее с одной стороны на другую, отпуская хриплым голосом какие-то замечания, пока наконец радостно не решил проглотить ее одним махом.
   День постепенно подходил к часу своей зрелости. Золото солнечного света становилось насыщенней, пчелы начали разлетаться по домам, реже мелькали птицы. Дикон и Мэри сидели на траве, чайная корзинка была снова аккуратно собрана, а Колин, не утративший естественного цвета лица, полулежал в кресле, опершись на подушку и откинув со лба свои тяжелые локоны.
   – Я не хочу, чтобы этот день кончался, – сказал он, – но я вернусь сюда завтра, и послезавтра, и после-послезавтра, и после-после-послезавтра.
   – Вот уж надышишься свежим воздухом! – подхватила Мэри.
   – Мне больше ничего не надо, – ответил он. – Теперь я видел весну и собираюсь увидеть лето. Я собираюсь наблюдать за тем, как все здесь растет. И я сам буду здесь расти.
   – Ага, точно, – сказал Дикон. – Оглянуться не успеешь – ты у нас тут еще будешь ходить и копать, как мы.
   Лицо Колина вспыхнуло.
   – Ходить! – воскликнул он. – Копать! Неужели буду?
   Дикон взглянул на него с деликатной осторожностью. Ни он, ни Мэри никогда не спрашивали, что у него с ногами.
   – Точно будешь, – с уверенностью ответил он. – На своих собственных ногах, как все люди!
   Мэри испугалась было, но услышала ответ Колина:
   – Да в общем-то они у меня и не больные, просто очень худые и слабые. Они так дрожат, что я боюсь на них вставать.
   Мэри и Дикон одновременно выдохнули с облегчением.
   – Перестанешь бояться – встанешь, – с удвоенной бодростью заверил Дикон. – А бояться перестанешь совсем скоро.
   – Перестану? – переспросил Колин и некоторое время полулежал в кресле, словно о чем-то раздумывая.
   Ненадолго установилась полная тишина. Солнце опускалось все ниже. Настал час, когда все затихает, а день у них выдался необычайно волнующим и полным непривычных дел. Колин, казалось, с наслаждением расслабился. Даже животные перестали суетиться и отдыхали, собравшись вокруг людей. Сажа, поджав одну ногу, сидел на низкой ветке, его глаза затянулись дремотной серой пленкой. Мэри ожидала, что он вот-вот захрапит.
   И тем более пугающе прозвучал посреди этой тишины тревожный громкий шепот Колина, неожиданно вскинувшего голову:
   – Кто это там?
   Дикон и Мэри не без труда поднялись на затекшие ноги.
   – Господи, где?! – испуганно прошептали они в один голос.
   Колин указывал на высокую стену.
   – Смотрите! – возбужденно шептал он. – Вы только посмотрите!
   Мэри и Дикон развернулись и посмотрели туда, куда он указывал. Стоя на лестнице и перегнувшись через верхний край стены, на них возмущенно взирал Бен Уизерстафф! Он потрясал кулаком, прицельно устремив взгляд на Мэри.
   – Не будь я бобылем, да была б ты мне дочерь, – крикнул он, – уж дал бы я те выволочку!
   Он угрожающе поднялся еще на одну ступеньку, как будто собирался спрыгнуть в сад и разобраться с нею; но, когда Мэри сама направилась к нему, судя по всему, передумал и остался стоять на верхней ступеньке, продолжая, однако, грозить ей кулаком.
   – Неспроста ты вселды [11 - Вселды – всегда.] мне не по норову была, – разглагольствовал он. – С первого разу, как увидал, невзлюбил. Тоща негодница, все шастат, зоркат, спрашиват. Подстёга [12 - Подстёга – человек, сующий нос не в свое дело.]. Уж и не ведаю, как смогла меня придружить. Кабы б не робин… Пропади он пропадом…
   – Бен Уизерстафф! – крикнула Мэри, едва переводя дух. Она стояла внизу, под стеной, и кричала ему наверх, все еще чуть задыхаясь. – Бен Уизерстафф, это робин показал мне сюда дорогу!
   Тут и вправду показалось, что Бен стал перелезать через стену, так он был взбешен.
   – Ах ты вертёха [13 - Вертёха – ветрогон, пустой человек, болтун.]! – заорал он на нее сверху. – Набедокурила – и на робина перевалить хошь? Ён-де не отбрешется. Дорогу он ей указал! Это он-то! Где уж! Ах ты, малáя пагуба… – Следующие слова вырвались у него непроизвольно, поскольку его переполняло любопытство: – Как, напасть тебя дери, ты внутрь-то протырилась?
   – Говорю же: робин показал мне дорогу, – настойчиво повторила Мэри. – Он не знал, что он это делает, но сделал. И я не могу разговаривать с вами отсюда, тем более когда вы грозите мне кулаком.
   В этот самый миг он перестал потрясать кулаком, и у него буквально отвалилась челюсть: он увидел у нее за спиной нечто, приближавшееся к нему.
   В первый момент, услышав гневное словоизвержение Бена, Колин был так изумлен, что просто сидел и слушал, как завороженный. Но спустя несколько минут опомнился и властно кивнул Дикону.
   – Вези меня туда! – скомандовал он. – Подвези меня к стене и останови кресло прямо под ним!
   Именно от этого невообразимого зрелища, представшего взору Уизерстаффа, у него и отвалилась челюсть. Приближавшаяся к нему инвалидная коляска с роскошными подушками и покрывалами выглядела как королевская карета, потому что юный раджа возлежал в ней, откинувшись назад, с повелительным взглядом в огромных обведенных черными ресницами глазах, и надменно простирал в сторону Бена Уизерстаффа тонкую белую руку. Что уж тут удивляться, что у того от изумления открылся рот.
   – Ты знаешь, кто я? – потребовал ответа раджа.
   Надо было видеть, как таращился на него Бен Уизерстафф! Его красные старческие глаза уставились на то, что предстало перед ним, так, словно это привидение. Он глядел, глядел, глядел, сглатывая вставший в горле ком, и не мог произнести ни слова.
   – Ты знаешь, кто я? Отвечай! – еще более властно повторил Колин.
   Бен Уизерстафф провел своей шишковатой ладонью по глазам, по лбу и ответил странным дрожавшим голосом:
   – Хто ты? Знамо… С твого лица на меня глядять глаза твоей матери. Одному Богу ведомо, как ты сюды попал, но ты – той самый бедожник.
   Колин вмиг забыл о своей спине. Лицо его сделалось пунцовым, и он стремительно выпрямился.
   – Я не калека! – гневно крикнул он. – Не калека!
   – Он не калека! – подхватила Мэри. В своем яростном возмущении она почти во весь голос кричала, подняв голову к верхнему краю стены. – У него нет горба даже величиной с булавочную головку! Я сама проверяла – ничего!
   Бен Уизерстафф снова провел ладонью по лбу, не отрывая взгляда от Колина. И рука, и губы, и голос у него дрожали. Он был невежественным и бестактным стариком, и на ум ему приходило только то, что говорили люди вокруг.
   – У тебя… у тебя не горбатая спина? – хрипло произнес он.
   – Нет! – выкрикнул Колин.
   – И ноги не кривые? – еще более хриплым и прерывающимся голосом спросил Бен.
   Это было уже слишком. Вся ярость, которую Колин обычно вкладывал в свои припадки, распирала его теперь изнутри. Никогда еще никто – даже шепотом – не говорил, что у него кривые ноги, и само такое предположение, с чьих-то слов высказанное Беном Уизерстаффом, было бóльшим, чем кровь и плоть раджи могли вынести. Гнев и оскорбленная гордость заставили его забыть обо всем и придали ему силу, какой он никогда прежде в себе не чувствовал, почти сверхъестественную силу.
   – Подойди! – крикнул он Дикону и начал срывать укутывавшие его покрывала. – Подойди сюда! Ко мне! Немедленно!
   Через секунду Дикон стоял у его кресла. Мэри судорожно втянула в себя воздух и побледнела.
   – Он сможет это сделать! Он сможет это сделать! Он сможет это сделать! – быстро бормотала она себе под нос, задыхаясь.
   После короткой ожесточенной схватки с покрывалами все они были сброшены на землю, Дикон поддержал Колина под руку, худые ноги Колина выпростались, и узкие ступни коснулись травы. Колин стоял! Стоял прямо, вытянувшись в струну, и казался на удивление высоким; голову он откинул назад, а его необычные глаза метали молнии.
   – Смотри на меня! – крикнул он вверх Бену Уизерстаффу. – Смотри на меня, ты! Просто посмотри на меня!
   – Он такой же прямой, как я! – воскликнул Дикон. – Он такой же прямой, как любой другой йоркширский парень!
   То, что сделал в этот момент Бен Уизерстафф, показалось Мэри странным сверх всякой меры. Он всхлипнул, сглотнул ком в горле, слезы вдруг потекли по его обветренным морщинистым щекам, и он всплеснул своими корявыми старческими руками.
   – Эвона как! – вырвалось у него. – Таку´ дивень люди толкуют! Малец тощой, аки жердина, и белой, аки мóрок, але нема на ем никакого горба. Ладный парень буде. Благослови тя Господь!
   Дикон крепко поддерживал Колина, но тот и не думал шататься, он все больше распрямлял плечи и смотрел Бену Уизерстаффу прямо в глаза.
   – В отсутствие моего отца я твой хозяин, – сказал он. – И ты обязан мне повиноваться. Это мой сад. Не смей и слова никому о нем сказать! Сейчас ты спустишься с лестницы и пойдешь по дорожке вдоль стены, мисс Мэри встретит тебя и приведет сюда. Я хочу с тобой поговорить. Мы этого не желали, но раз так случилось, мы посвятим тебя в тайну. Поторапливайся!
   Часто сердитое старое лицо Бена Уизерстаффа все еще было мокрым от странного выплеска слез. Казалось, он не может глаз отвести от худенького, вытянувшегося стрункой Колина, стоявшего на своих ногах с гордо поднятой головой.
   – Ох, парень! – прошептал он. – Ох, осталец ты мой. – Но тут же, опомнившись, коснулся рукой своей садовой шляпы, громко произнес: «Да, сэр! Да, сэр!», послушно стал спускаться по лестнице, и голова его скрылась из виду.

Глава XXII. До захода солнца

   После того как голова исчезла за стеной, Колин повернулся к Мэри.
   – Пойди приведи его, – сказал он, и Мэри метнулась по траве к двери, скрытой плющом.
   Дикон внимательно наблюдал за Колином: на его щеках появились красные пятна, и выглядел он необычно, но никаких признаков шаткости не выказывал.
   – Я могу стоять, – произнес он торжественно, с гордо поднятой головой.
   – Я ж говорил тебе: сможешь, как только перестанешь бояться, – ответил Дикон. – А ты перестал.
   – Да, перестал, – согласился Колин и вдруг вспомнил кое-что, что говорила ему Мэри. – Так ты умеешь делать чудеса? – резко спросил он.
   Изогнутые губы Дикона растянулись в веселой улыбке.
   – Да ты сам сотворил чудо. Такое же чудо, как то, что вызвало все это из-под земли. – Он коснулся носком ботинка кустика крокусов, выросших среди травы.
   Колин посмотрел на них.
   – Знамо, – медленно произнес он, – а и взаправду тут не больше кодовства, нежли вон в этом. – Он еще больше выпрямился. – Я хочу дойти туда, – сказал он, указывая на дерево, росшее в нескольких футах от него. – Хочу встретить Уизерстаффа стоя. Если будет нужно, смогу прислониться к стволу спиной. Когда мне понадобится сесть, сяду, но не раньше. Принеси коврик из кресла.
   Он направился к дереву, а Дикон поддерживал его под руку. Ступал Колин на удивление твердо. Когда он привалился спиной к стволу, отнюдь не создавалось впечатления, что он нуждается в опоре – Колин по-прежнему держался ровно и выглядел высоким.
   Пройдя через садовую калитку, Бен Уизерстафф увидел его стоя́щим и услышал, как Мэри что-то бормочет себе под нос.
   – Кой ты там лопочешь? – спросил он не без раздражения, потому что не хотел, чтобы что-либо отвлекало его внимание от длинной тонкой фигурки мальчика с горделивым выражением лица.
   Но Мэри ему не ответила, она бубнила, как заклинание:
   – Ты сможешь! Ты сможешь! Я же говорила: ты сможешь! Ты сможешь!
   Она мысленно обращалась к Колину, потому что хотела совершить чудо: удержать его на ногах, и чтобы он продолжал выглядеть так достойно, как выглядел в тот момент. Она бы не пережила, если бы он сплоховал перед Беном Уизерстаффом. И он не сплоховал. Мэри испытала невероятный подъем, вдруг осознав, что, несмотря на свою худобу, Колин красив. Он сосредоточил свой забавно-повелительный взгляд на Бене Уизерстаффе.
   – Посмотри на меня, – приказал он. – Огляди меня с ног до головы. По-твоему, я горбун? Или у меня кривые ноги?
   Бен Уизерстафф еще не до конца справился со своими эмоциями, но уже немного пришел в себя и ответил в своей обычной грубоватой манере:
   – Да кой уж там! Ни чутка. Так какого лешего ты с собой вытворил? На кой ляд ховался, чтоб люди болтали, мол, бедожник ты и разве что не дурковатый?
   – Дурковатый?! – сердито повторил Колин. – Кто такое говорит?
   – Да мало ль охочих всяку дивень толковать, – ответил Бен. – Бел свет полон тюльпов верючих [14 - Верючий – легковерный.], тольки и знают что враки талдычить. Ты на кой заперси-то в дому?
   – Все думают, что я скоро умру, – коротко ответил Колин. – А я не собираюсь!
   Он сказал это так решительно, что Бен Уизерстафф снова смерил его взглядом с головы до ног и обратно.
   – Ты? Помирать? Да ни в жисть! – сказал он с некоторым торжеством. – Больно потрох у тебя крепок. Я как увидал, сколь живо ты ноги на землю поставил, так и сразумел: все с тобой справно. Сядай на коврик, молодой хозяин, и давай твои приказы.
   Была в его манере какая-то смесь ворчливой нежности и трезвой прозорливости. Пока они шли по внешней дорожке, Мэри поспешно, как только могла, объяснила ему: главное, что нужно запомнить, – Колин выздоравливает. Выздоравливает! И происходит это благодаря саду! Никто не должен ему напоминать о горбе и смерти.
   Раджа снизошел до того, чтобы сесть на коврик под деревом.
   – Какую работу ты выполняешь, Уизерстафф? – по-хозяйски спросил он.
   – А всяку, каку велят, – ответил старик. – А тут роблю по своей воле, потому как… она ко мне по-доброму относилась.
   – Она? – переспросил Колин.
   – Матенька твоя, – ответил Бен Уизерстафф.
   – Моя мама? – Колин молча оглянулся вокруг. – Это был ее сад? Да?
   – Известно, ейный! – И Бен тоже окинул сад взглядом. – Она его боле всего обожала.
   – Теперь это мой сад. И я его тоже люблю. Я буду приходить сюда каждый день, – заявил Колин. – Но это должно оставаться тайной. Я приказываю, чтобы никто не знал, что мы сюда ходим. Дикон и моя кузина поработали здесь и оживили его. Иногда я буду посылать за тобой, чтобы ты помогал. Но ты должен приходить сюда так, чтобы никто этого не видел.
   На лице Бена Уизерстаффа изобразилась снисходительная улыбка.
   – Я и прежде приходил сюды так, что ни едина душа не ведала, – ответил он.
   – Что? – воскликнул Колин. – Когда?
   – Остатний раз, – Бен потер подбородок, оглядывая сад, – годка два тому.
   – Но считается, что сюда никто не заглядывал десять лет! – воскликнул Колин. – Никто ведь не знал, где дверь!
   – Я – не никто, – со сдержанным достоинством сказал старик. – И я не в дверь входил. Через стену. Вот тольки остатни два годка ревматизьм не пущал.
   – Так это вы приходили и обрезали кусты! – догадался Дикон. – А я все никак понять не мог, кто это делал.
   – Она его шибко любила – ох уж! – медленно произнес Бен Уизерстафф. – Така добра была. Одиножда говóрить мне: «Бен, – и смеется, – если я когда-нибудь заболею или меня не станет, позаботься о моих розах». А ковды ей и впрямь не стало, было велено, чтоб никто носу сюды не казав. А я приходил, – признался Бен с сердитым упрямством. – Через стену переваливал, пока ревматизьм меня не одолел, и каженный год робил понемногу. Ейный приказ первóй был.
   – Сад бы совсем зачах, если б не вы, – сказал Дикон.
   – Я рад, что ты это делал, Уизерстафф, – поддержал его Колин. – Значит, ты умеешь хранить секрет.
   – Известно, могу, сэр, – ответил Бен. – А через дверь входить человеку с ревматизьмом буде сподручней.
   В траву под деревом Мэри уронила свой совок. Колин пошарил рукой и взял его. Странное выражение появилось на его лице, и он начал скрести совком землю. Его тонкая рука была слаба, но в конце концов они увидели (Мэри – с замиранием сердца), как он воткнул кончик совка в землю и перевернул горстку.
   «Ты сможешь! Ты сможешь! – мысленно твердила Мэри. – Говорю тебе: ты сможешь!»
   Взгляд круглых глаз Дикона был исполнен горячего любопытства, но он промолчал. Уизерстафф тоже наблюдал с интересом.
   Колин упорно продолжал копать. После того как ему удалось взрыхлить маленький пятачок земли, он взволнованно обратился к Дикону на своем лучшем йоркширском диалекте:
   – Ты баял, я, мол, у вас ходить буду, как все люди, и копать. Я мнил, врешь, шоб мне потрафить. А вот же перший денёшек – а я уж и хожу, и копаю.
   У Бена Уизерстаффа снова отвалилась челюсть, когда он это услышал, но в конце концов он усмехнулся и сказал:
   – Эва! Ладно баишь. Да ты, стало быть, взаправду истый йоркширский юныш. Да и копач справный. Не хошь чего посадить? Могу те розу в горшке доставить.
   – Да, иди принеси ее, – обрадовался Колин, не переставая возбужденно копать. – Быстрей! Быстрей!
   И все действительно было сделано быстро. Бен Уизерстафф, позабыв о своем «ревматизьме», отправился за розой. Дикон взял лопату и сделал ямку глубже и шире, чем новый «копач» смог выкопать своими тонкими белыми руками. Мэри незаметно выскользнула наружу и сбегала за лейкой. Даже когда Дикон достаточно углубил ямку, Колин все продолжал ворочать совком мягкую землю. Потом, с сияющими глазами, разрумянившийся от нового опыта, сколь бы незначительным он ни был, взглянул на небо.
   – Хочу сделать это, пока солнце не зашло – совсем не зашло, – сказал он.
   Мэри подумала: хорошо бы солнце чуть-чуть, на несколько минут, задержалось на небе. Вернувшийся Бен Уизерстафф быстро, как только позволял ревматизм, проковылял по траве с розой в горшке, которую он принес из оранжереи. Он тоже был взволнован. Опустившись на колени рядом с выкопанной ямкой, он извлек розу из горшочка.
   – Ну вот, малец, – сказал он, вручая саженец Колину. – Сам сажай в землю – ну, как делают короли, когда посещают какие-нибудь места.
   Маленькие худые белые руки Колина немного дрожали, когда он придерживал розу в ямке, пока старик Бен засыпал ее и утрамбовывал землю. Росток стоял ровно и прочно. Мэри, опустившись на колени и упершись в землю руками, склонилась над ним. Сажа слетел с дерева и подошел посмотреть, что тут делается. Орешек и Скорлупка обсуждали посадку, сидя на черешневом дереве.
   – Она посажена! – сказал наконец Колин. – А солнце еще не успело зайти. Дикон, помоги мне встать. Я хочу встретить заход стоя. Это – часть чуда.
   Дикон помог ему, и чудо – или что это было – придало Колину такую силу, что, когда солнце окончательно скрылось за горизонтом, знаменуя окончание этого прекрасного для всех них дня, он стоял на своих ногах и – смеялся!

Глава XXIII. Чудо

   Когда они вернулись в дом, доктор Крейвен уже некоторое время ожидал их и начинал было подумывать, не послать ли кого-нибудь поискать их на садовых дорожках. После того как Колина снова водворили в его комнату, доктор очень внимательно осмотрел его.
   – Вам не следовало гулять так долго, – сказал он. – Вы не должны перенапрягаться.
   – Я ничуть не устал, – ответил Колин. – Прогулка пошла мне на пользу. Завтра я собираюсь гулять и утром, и днем.
   – Не уверен, что могу вам это позволить, – возразил доктор Крейвен. – Боюсь, это будет неразумно.
   – Неразумно будет пытаться меня удержать, – совершенно серьезно заявил Колин. – Я это сделаю!
   Даже Мэри приходилось признавать, что одной из главных особенностей Колина было то, что он совершенно не сознавал, каким грубияном становится, повелевая окружающими в столь безапелляционной манере. Всю свою жизнь он прожил на своего рода необитаемом острове и, будучи его безраздельным властелином, выработал собственную манеру поведения. Ему не с кем было себя сравнить. Мэри в свое время и сама весьма напоминала его, но с тех пор как приехала в Мисслтуэйт, постепенно начала понимать, что ее манеры отличаются от общепринятых и не приветствуются. Сделав это открытие, она сочла его достаточно интересным, чтобы поделиться им с Колином, поэтому после ухода доктора села и несколько минут смотрела на него очень серьезным взглядом. Она хотела, чтобы он спросил ее, почему она это делает, и, разумеется, он спросил:
   – Почему ты так на меня смотришь?
   – Я думаю о том, что мне даже немного жалко доктора Крейвена.
   – Мне тоже, – спокойно, но не без некоторого злорадства сказал Колин. – Теперь, когда я не умираю, он не получит Мисслтуэйт.
   – Из-за этого мне тоже его, конечно, жаль, – согласилась Мэри, – но я сейчас о другом: как, наверное, ужасно быть вынужденным в течение десяти лет проявлять исключительную учтивость по отношению к мальчику, который с ним всегда груб.
   – Я груб? – безмятежно поинтересовался Колин.
   – Если бы ты приходился ему сыном, а он был бы склонен к рукоприкладству, – ответила Мэри, – он бы дал тебе пощечину.
   – Но он не посмеет, – сказал Колин.
   – Да, не посмеет, – согласилась госпожа Мэри, обдумывая предмет их разговора без всякого предубеждения. – Никто никогда не смел сделать ничего, что тебе не понравилось бы, потому что ты был умирающим и все такое. Тебя считали таким бедненьким.
   – Но больше я не собираюсь быть «бедненьким», – упрямо заявил Колин. – Я не позволю людям так обо мне думать. Сегодня я стоял на собственных ногах.
   – То, что сделало тебя таким странным, это желание, чтобы все всегда было по-твоему, – продолжила Мэри, как бы размышляя вслух.
   Колин нахмурился.
   – Я странный? – требовательно спросил он.
   – Да, – ответила Мэри, – очень. Но ты не сердись, – беспристрастно добавила она, – потому что и я очень странная, и Бен Уизерстафф. Но теперь я не такая странная, какой была раньше, до того, как люди начали мне нравиться, и до того, как я нашла сад.
   – Я не хочу быть странным, – сказал Колин. – И не буду. – Он снова решительно нахмурился.
   Он был очень гордым мальчиком. Некоторое время он лежал в раздумье, а потом Мэри увидела, что очаровательная улыбка начала постепенно менять выражение его лица.
   – Я перестану быть странным, – сказал он, – если каждый день буду ходить в сад. В этом саду заключено какое-то Чудо – доброе чудо, понимаешь, Мэри? Я в этом уверен.
   – Я тоже, – призналась Мэри.
   – Даже если это не настоящее чудо, – продолжил Колин, – мы можем притвориться, что это оно. Нечто там все же есть – нечто!
   – Это чудо, – согласилась Мэри, – но не черное. Оно белое, как снег.
   Они всегда называли это чудом, и последовавшие месяцы это подтвердили – поистине чудесные месяцы, лучезарные месяцы, удивительные месяцы. О! Какие волшебные события происходили в саду! Если у вас никогда не было сада, вы не сможете этого понять, а если он у вас был, вы знаете, что и целой книги не хватит, чтобы описать то, что там происходит. Сначала казалось, что растения никогда не перестанут пробиваться из-под земли сквозь траву на лужайках, на клумбах, даже в расщелинах стен. Потом на них появились бутоны и начали раскрываться, обнаруживая свои цвета: все оттенки синего, все оттенки фиолетового, все разновидности и тона красного. Распустившись, цветы покрывали каждый дюйм земли, каждую ямку и каждый уголок. Бен Уизерстафф сам выскабливал цемент между кирпичами в стене и устраивал земляные «кармашки», чтобы восхитительным вьющимся растениям было за что цепляться. Ирисы и белые лилии вздымались из травы пышными купами, а живые беседки сами собой заполнились удивительными колоннами ощетинившихся высокими синими и белыми копьями дельфиниумов, коломбинами и колокольчиками.
   – Вон энти она особливо обожала, да, – сказал Бен Уизерстафф. – Сказывала: что к небу синю тянется – все люблю. Не то чтоб она с анделами на небесех накоротке была – не, она не такая была. Токи сказывала: когда небо синее, все окрест радостно глядится.
   Семена, посеянные Диконом и Мэри, взошли так, будто сами феи ухаживали за ними. Десятки шелковистых маков всех оттенков колыхались на ветру, весело бросая вызов тем цветам, которые жили в этом саду много лет и которые, должно быть, недоумевали: откуда взялись здесь эти новые пришельцы? А розы! Розы! Восставая из травы, оплетая солнечные часы, обвивая стволы деревьев и свисая с их ветвей, карабкаясь по стенам и распространяясь по ним длинными, ниспадающими каскадами гирлянд, они оживали день за днем, час за часом. Нежно-зеленые свежие листья и бутоны – бутоны! – поначалу крохотные, они быстро набухали и наконец совершали чудо: распахивались и превращались в чашечки, расплескивавшие через свои края нежные ароматы и наполнявшие ими воздух в саду.
   Колин видел все это, наблюдал за всякой происходящей переменой. Каждый день его вывозили на прогулку, и каждый час каждого дня, если только не шел дождь, он проводил в саду. Ему нравились даже пасмурные дни. Он ложился на траву и, по собственным словам, «изучал, как все живет». Если смотреть достаточно долго, заявил он, можно увидеть, как обнажаются бутоны, а еще – познакомиться со странными деловитыми насекомыми, которые снуют по своим неведомым, но явно важным делам – иногда тащат кусочек соломинки или перышка, или какую-нибудь еду, иногда взбираются по лезвиям травинок, словно это деревья, с верхушек которых можно обозревать окрестности. Однажды он целое утро наблюдал за кротом, выбрасывавшим наружу землю в конце своей норки и наконец прорывшим себе дорогу наружу длинными коготками на лапках, так похожих на ручки эльфов. Поведение муравьев, жуков, пчел, лягушек, птиц, растений открывало перед ним новый мир для исследования, а после того как Дикон познакомил его с этим миром, объяснил ему повадки лис, выдр, хорьков, белок, форелей, выхухолей и барсуков, у него не было недостатка в темах для разговоров, и всегда находилось о чем подумать.
   И это было еще даже не половиной Чуда. Тот факт, что он однажды по-настоящему стоял на своих ногах, не шел у Колина из головы и чрезвычайно волновал его, а когда Мэри рассказала ему о заклинании, которое она твердила в тот момент, его это чрезвычайно воодушевило. Он постоянно говорил об этом.
   – Не сомневаюсь, что в мире полно чудес, – рассудительно сказал он однажды, – просто люди не знают, как они выглядят и как их делать. Возможно, нужно начинать с простого: повторять какое-нибудь хорошее пожелание до тех пор, пока оно не сбудется. Я собираюсь поставить эксперимент.
   Когда они отправились в тайный сад на следующее утро, он сразу послал за Беном Уизерстаффом. Бен пришел быстро, как смог, и застал раджу стоящим под деревом с величественным видом, но с очень милой улыбкой.
   – Доброе утро, Бен Уизерстафф, – сказал Колин. – Я хочу, чтобы ты, Дикон и мисс Мэри встали передо мной и выслушали меня, потому что я собираюсь сказать нечто очень важное.
   – Так точно, так точно, сэр! – ответил Бен Уизерстафф, козыряя приложенной ко лбу ребром ладонью. (Один из долго скрывавшихся обаятельных секретов Бена Уизерстаффа состоял в том, что в юности он однажды сбежал из дома и плавал матросом на корабле, поэтому умел рапортовать по-матросски.)
   – Я собираюсь поставить научный опыт, – объяснил раджа. – Когда вырасту, я буду делать выдающиеся научные открытия и хочу начать сейчас с этого эксперимента.
   – Так точно, так точно, сэр! – незамедлительно ответил Бен Уизерстафф, хотя впервые слышал о грядущих великих научных открытиях.
   Мэри тоже слышала о них впервые, но даже на этой стадии осознала, что, как бы странно ни вел себя Колин, он прочел огромное количество книг об удивительных вещах и может быть по-своему очень убедительным. Когда он вскидывает голову и смотрит на тебя своими странными глазами, ты начинаешь почти помимо собственной воли верить ему, несмотря на то, что ему всего десять лет – правда, скоро будет одиннадцать. А в данный момент он был особенно убедителен, потому что вдруг почувствовал себя взрослым человеком, произносящим речь.
   – Великие научные открытия, которые я собираюсь сделать, – продолжал он, – касаются Чуда. Чудо – великая вещь, и о ней почти никто ничего не знает, кроме нескольких человек, о которых написано в старинных книгах, и еще Мэри, потому что она родилась в Индии, а там есть факиры. Я уверен, что Дикон умеет творить чудеса, но, вероятно, не знает, что он это умеет. Он заколдовывает людей и животных. Я бы никогда не позволил ему прийти ко мне, если бы он не был заклинателем животных, а следовательно, и заклинателем мальчиков, поскольку мальчик – тоже животное. Я уверен, что Чудо есть во всем, только нам не хватает ума распознать его и заставить работать на нас – как, например, электричество, лошадей или пар.
   Звучало это так внушительно, что Бен Уизерстафф страшно разволновался и не мог спокойно стоять на месте.
   – Так точно! Так точно, сэр! – снова отчеканил он и вытянулся по стойке смирно.
   – Когда Мэри нашла этот сад, – продолжал оратор, – он выглядел почти мертвым. Потом что-то начало выталкивать ростки из почвы и создавать нечто из ничего. В один день ничего не было, а на следующий – вот оно. Я никогда прежде ни за чем не наблюдал, поэтому мне стало особенно любопытно. Люди науки всегда любопытны, а я собираюсь стать ученым. Я все время спрашиваю себя: «Что это? Что это?» И отвечаю: это нечто. Это не может быть ничем! Я не знаю, как оно называется, поэтому называю его Чудом. Я никогда не видел, как восходит солнце, а Мэри и Дикон видели, и из того, что они мне рассказывали, я делаю вывод, что это тоже Чудо. Что-то выталкивает его из-за горизонта и тянет вверх. С тех пор как я стал посещать сад, я иногда смотрю на небо сквозь крону дерева, и у меня возникает странное ощущение счастья, как будто что-то у меня в груди зарождается и вздымается, заставляя чаще дышать. Чудо всегда толкает и тянет вверх, создает что-то из ничего. Все возникает благодаря Чуду – листья и деревья, цветы и птицы, барсуки и лисы, белки и люди. Так что Чудо везде вокруг нас. И в этом саду оно тоже повсюду. Чудо, живущее в этом саду, заставило меня встать на ноги и поверить, что я буду жить и вырасту взрослым. Мой опыт будет состоять в том, что я попытаюсь овладеть частичкой этого Чуда и заставить его толкать меня и тянуть вверх, чтобы влить в меня силу. Я не знаю, как это делается, но, полагаю, если все время думать о Чуде и призывать его, оно может прийти. Вероятно, это самый первый, детский способ овладеть им. Когда в тот первый раз я пробовал встать, Мэри все время повторяла про себя быстро-быстро: «Ты сможешь! Ты сможешь!» – и я смог. Конечно, я и сам прилагал усилия, но ее заклинание мне помогло – ее и Дикона. Каждое утро, каждый вечер и днем при любой возможности я буду говорить: «Чудо во мне! Чудо делает меня здоровым! Я стану таким же сильным, как Дикон, таким же, как Дикон!» И вы все должны делать то же самое. В этом смысл моего эксперимента. Бен Уизерстафф, ты мне поможешь?
   – Так точно, сэр! Так точно, сэр! – с готовностью отозвался Бен Уизерстафф.
   – Вы будете делать это каждый день, с такой же регулярностью, с какой ежедневно муштруют солдат, и посмотрим, что получится, удастся ли мой эксперимент. Когда вы учитесь, вы повторяете правила снова и снова, пока они не осядут в вашей голове навсегда, думаю, то же произойдет и с Чудом. Если вы постоянно призываете его прийти и помочь, оно сделается частью вас самих, останется с вами и будет работать.
   – В Индии я как-то слышала, как один офицер сказал моей маме, что существуют факиры, которые повторяют одни и те же слова снова и снова по тысяче раз, – заметила Мэри.
   – А я слыхав, как жонка Джема Фэттлуорта тышшу раз вычитала его пьяной скотиной. Токи вышло из того совсем другое. Задал он ей добру взбучку, да пошел в «Синего льва», да надрался в стельку.
   Колин сдвинул брови, подумал немного, а потом развеселился и сказал:
   – Ну вот, видишь, подействовало же. Просто она использовала неправильное заклинание и навлекла на себя побои. А если бы она использовала правильное заклинание и повторяла бы что-нибудь хорошее, может, он и не напился бы, как сапожник, и может даже купил бы ей новый капор.
   Бен Уизерстафф хмыкнул, и в его старых маленьких глазах появилось восхищенное понимание.
   – Башковатой ты парень, местер Колин, – сказал он. – Другой раз встречу Бесс Феттлуорт – вталдычу ей про то, чтó чудо могет для ей сотворить. Эво она обрадится, коль нучный сперимент сработат, – и Джем тож.
   Дикон слушал лекцию Колина с сияющими восторженным любопытством глазами. Орешек и Скорлупка сидели у него на плечах, а в руках он держал длинноухого белого кролика, ласково поглаживая его; кролик, прижав уши, блаженствовал.
   – Как ты думаешь, сработает эксперимент? – спросил Колин, ему было интересно мнение Дикона. Часто, когда Дикон со счастливой улыбкой смотрел на него или на одного из своих «существ», Колину так хотелось узнать, о чем он думает.
   Дикон и сейчас улыбался, и улыбка его казалась даже шире, чем обычно.
   – Думаю, сработает. Так же как сработал с семенами, когда их пригрело солнце. Точно сработает. Начнем прямо сейчас?
   И Колин, и Мэри были в восторге. Вдохновленный воспоминаниями о факирах и их почитателях, изображения которых видел на иллюстрациях в своих книгах, Колин предложил, чтобы все сели, по-турецки скрестив ноги, под деревом, которое будет служить шатром.
   – Как будто мы будем сидеть в каком-то храме, – сказал Колин. – Я немного устал и хочу сесть.
   – Эй! – сказал Дикон. – Нельзя начинать с того, что ты устал. Это может спортить волшебство.
   Колин обернулся и посмотрел в его невинные круглые глаза.
   – Ты прав, – медленно произнес он. – Я должен думать только о Чуде.
   Все казалось чудесным и таинственным, когда они уселись под деревом в кружок. Бен Уизерстафф чувствовал себя так, будто оказался на некоем молитвенном собрании. Вообще-то, он не жаловал молитвенные собрания, считая их «подозрительными», но это было устроено раджой, поэтому он не противился, ему даже льстило, что его призвали на помощь. Мисс Мэри ощущала торжественный восторг. Дикон не выпускал кролика из рук и, вероятно, усаживаясь под деревом, как остальные, подал своим животным какой-то тайный чародейский знак, которого никто не заметил, потому что ворон, лисенок, белки и ягненок медленно приблизились и, словно по собственному желанию, влились в круг.
   – Животные тоже пришли, – серьезно сказал Колин, – значит, они хотят нам помочь.
   Мэри отметила, что Колин выглядел в тот момент по-настоящему красивым. Он высоко держал голову, как будто ощущал себя кем-то вроде жреца, и в его странных глазах застыло вдохновение. Проходя сквозь крону дерева, солнечный свет играл на нем бликами.
   – Итак, начнем, – сказал он. – Мэри, мы должны раскачиваться вперед-назад, как дервиши?
   – Не сдюжу я хлябать ни взад, ни впéред, – сказал Бен Уизерстафф. – Ревматизьм у меня.
   – Чудо избавит тебя от него, – произнес Колин тоном Верховного жреца. – Но пока не избавило, раскачиваться не будем – только повторять нараспев.
   – И петь я не могу, – сказал Бен Уизерстафф чуть раздраженно. – Меня даж с церковного хору выперли, ковды я еднова раза тамотка завóпил.
   Никто не улыбнулся. Для всех происходящее было слишком серьезно. По лицу Колина ни тени не пробежало. Он думал только о Чуде.
   – Тогда петь буду я, – сказал он и начал декламировать нараспев. В тот момент он был похож на странного мальчика-призрака.
   – Солнце сияет, солнце сияет. Это Чудо. Корешки оживают, цветы расцветают. Это Чудо. Быть живым – это Чудо. Быть сильным – это Чудо. Чудо – во мне. Чудо – во мне. Оно во мне. Оно во мне. Оно – в каждом из нас. Оно – в спине Бена Уизерстаффа. Чудо! Чудо! Приди и помоги!
   Он повторил это много раз. Не тысячу, но достаточно много. Мэри слушала, как зачарованная. Ей казалось, что все это одновременно и странно, и прекрасно, и хотелось, чтобы Колин продолжал и продолжал. Бена Уизерстафа декламация, похоже, ввела в состояние приятной полудремы. Жужжание пчел в цветах сливалось с монотонным речитативом Колина и растворялось в сонном забытьи. Дикон сидел, скрестив под собой ноги, со спящим кроликом на коленях, его рука покоилась на спине ягненка. Сажа, оттеснив белку, пристроился у него на плече рядом с ухом, глаза его затянулись серой пленкой. Наконец Колин остановился.
   – А теперь я собираюсь обойти сад, – объявил он.
   Голова Бена Уизерстаффа, упавшая было на грудь, резко вскинулась.
   – Ты спал, – упрекнул его Колин.
   – Ни капелюшечки, – сонно промямлил Бен. – Проповедь дюже по нутру пришед. Тапере токмо слинять успеть, поки лепту сбирать не начали.
   Он явно еще не совсем проснулся.
   – Ты не в церкви, – сказал Колин.
   – Эва! – ответил Бен, выпрямляясь. – А хто сказал, что в церкви? Я все слыхал до остатнего словечка. Ты баил: мол, Чудо у меня в спине. Дохтур называт его ревматизьмом.
   Раджа махнул рукой.
   – Это было неправильное чудо, – сказал он. – Теперь тебе станет лучше. Я разрешаю тебе вернуться к своей работе. Приходи снова завтра.
   – Я б хотел поглядеть, как ты пойдешь по саду, – проворчал Бен.
   Ворчание не было недружелюбным, но все равно оставалось ворчанием. Будучи упрямым стариком и не слишком веря в чудеса, он решил: если его ото-шлют, он заберется на лестницу и будет смотреть через стену, чтобы, случись что, приковылять обратно.
   Однако раджа не возражал против того, чтобы он остался, и процессия выстроилась. Это действительно напоминало процессию. Во главе шел Колин; Дикон с одной стороны от него, Мэри – с другой. Бен Уизерстафф прихрамывал сзади, а за ним тянулись животные; ягненок с лисенком держались близко к Дикону, белый кролик прыгал, время от времени останавливаясь, чтобы пощипать травку, Сажа следовал за всеми с торжественностью персоны, сознающей свою высокую ответственность.
   Процессия двигалась медленно, но с достоинством. Каждые пять ярдов она останавливалась передохнуть. Колин опирался на руку Дикона, и Бен Уизерстафф незаметно, но зорко наблюдал за ним, чтобы, если понадобится, прийти на помощь, но время от времени Колин убирал руку и несколько шагов проходил без поддержки. Он все время высоко держал голову и выглядел очень величественно.
   – Чудо – во мне! – неустанно повторял он. – Чудо делает меня сильным! Я это чувствую! Я это чувствую!
   Казалось, что-то действительно поддерживает его изнутри и позволяет держаться прямо. Он присаживался в каждой беседке на скамейку, раз или два садился на траву, а несколько раз, останавливаясь, опирался на Дикона, но не сдался, пока не обошел весь сад. Когда они вернулись к дереву-шатру, щеки у него раскраснелись, и вид был победоносный.
   – Я сделал это! Чудо работает! – воскликнул он. – Это мое первое научное открытие!
   – А что скажет доктор Крейвен? – вырвалось у Мэри.
   – Он ничего не скажет, – ответил Колин, – потому что ему никто ничего не расскажет. Это будет самый большой секрет. Никто не должен ничего знать, пока я не окрепну настолько, что смогу ходить и бегать, как любой другой мальчик. Меня каждый день будут привозить сюда на коляске и в ней же возвращать домой. Я не желаю, чтобы люди шептались и задавали вопросы, и не позволю, чтобы мой папа что-либо узнал до того, как эксперимент успешно закончится. А когда папа вернется в Мисслтуэйт, я просто в один прекрасный день войду к нему в кабинет и скажу: «Вот и я. Я такой же, как другие мальчики. Я вполне здоров, я вырасту и стану мужчиной. И это – результат научного эксперимента».
   – Он решит, что ему это снится! – воскликнула Мэри. – Он не поверит своим глазам.
   Колин раскраснелся от гордости. Он заставил себя уверовать, что выздоровеет, а это значило, что он уже выиграл эту битву более чем наполовину, хотя сам этого не сознавал. Особенно его вдохновляла воображаемая картина того, как будет выглядеть его отец, когда увидит, что сын – прямой и сильный, как сыновья других отцов. Одной из самых мучительных горестей его минувших мрачных дней было осознание себя больным ребенком со слабой спиной, на которого отец боится даже смотреть.
   – Придется поверить, – ответил он Мэри. – Помимо всего прочего, после того как сработает Чудо, и до того, как начать делать научные открытия, я намерен стать атлетом.
   – Знамо! Ты у нас враз боксером заделаесси, – подхватил Бен Уизерстафф, – завоюешь почетный пояс и станешь чемпьёном всей Англии!
   Колин, строго прищурившись, посмотрел на него.
   – Уизерстафф, – сказал он, – это непочтительно. То, что мы посвятили тебя в тайну, не дает тебе права на вольности. Каким бы всемогущим ни было Чудо, чемпионом я никогда не стану. Я стану первооткрывателем в науке.
   – Виноват, виноват, сэр, – ответил Бен, козыряя. – След мне, дурню, разуметь: нешутейное энто дело, – поспешно затараторил Уизерстафф, но глаза его лукаво посверкивали, и втайне он был безмерно доволен. Он не обиделся, что его осадили, поскольку сделанный ему реприманд означал, что парнишка крепнет не только физически, но и духом.

Глава XXIV. «Пусть себе смеются»

   Тайный сад был не единственным местом, где работал Дикон. Вокруг их коттеджа на пустоши пролегал участок земли, огороженный невысокой стеной из неотесанных камней. Рано утром и в сгущающихся сумерках, а также в те дни, когда не встречался с Колином и Мэри, Дикон трудился там, сажая овощи и ухаживая за картошкой, капустой, репой, морковью и травами, которые выращивал для своей матери. В компании своих зверей он творил там чудеса и, казалось, никогда не уставал их творить. Вскапывая землю или выпалывая сорняки, он насвистывал или напевал песенки йоркширских пустошей или разговаривал с Сажей и Капитаном или с братьями и сестрами, которых учил огородничать.
   – У нас никогда не было бы достаточно еды, если бы не огород Дикона, – говорила миссис Соуэрби. – У него все растет, как на дрожжах. Картошка и капуста у него в два раза крупнее, чем у всех, и вкус у них такой, какого ни у кого нет.
   Когда у нее выдавалась свободная минутка, она любила выйти поговорить с ним. После ужина наступал долгий период ясных сумерек, когда еще можно работать в огороде, и это было время ее отдыха. Она могла посидеть на низкой каменной ограде, понаблюдать, как трудится Дикон, и послушать, что случилось за день. Миссис Соуэрби любила это время. В их огороде росли не только овощи. Дикон время от времени, когда случалась возможность, покупал пакетики с цветочными семенами по пенни за штуку и высевал душистые цветы там и тут между кустами крыжовника и даже между кочанами капусты, он выращивал бордюры из резеды, гвоздик, анютиных глазок и других цветов, семена которых собирал каждый год или корни которых пускали новые ростки каждую весну и разрастались чудесными куртинами. Обрамлявшая их огород невысокая стена была одной из самых милых достопримечательностей Йоркшира, потому что Дикон засадил пустошной наперстянкой, папоротниками, арабисом и клематисами каждую щель так, что лишь кое-где еще виднелись маленькие фрагменты камней.
   – Все, что требуется от человека, чтобы они вольготно разрастались, матенька, – говорил он часто, – так это быть им другом. Они – как живые существа. Если им хочется пить, дай им воды, а если есть – немного еды. Они хотят жить так же, как мы. И если они умрут, значит, я плохой человек и обращался с ними бессердечно.
   Именно в эти вечерние часы миссис Соуэрби узнавала обо всем, что происходило в Мисслтуэйт-Мэноре. Сначала Дикон рассказывал ей только то, что «местер Колин» полюбил выезжать на свежий воздух с мисс Мэри и что это идет ему на пользу. Но это было до того, как Дикон и Мэри решили, что маму Дикона можно «посвятить в тайну». Ни один из них не сомневался, что она ее никогда не выдаст.
   Поэтому как-то славным тихим вечером Дикон поведал ей всю историю, со всеми волнующими подробностями – о закопанном ключе, робине, серой мгле, покрывавшей сад, казавшийся мертвым, о секрете, который мисс Мэри решила никогда никому не открывать. О приходе его, Дикона, о том, как ему все рассказали, о сомнениях местера Колина, о его драматическом знакомстве с тайным садом, включая инцидент с сердитым лицом Бена Уизерстаффа над стеной, о том, как неожиданно властно повел себя местер Колин. Пока Дикон все это рассказывал, миловидное лицо миссис Соуэрби несколько раз меняло выражение и цвет.
   – Какая ж удача, ей-богу, – сказала она, – что эта девчушка приехала в Мэнор. Сама сделалась совсем другой и для него оказалась спасением. Стоял на своих ногах! Подумать только! А мы-то мнили, что он несчастный полоумный бедожник без единой прямой косточки.
   Она задавала кучу вопросов, задумчиво глядя своими голубыми глазами.
   – А что разумеют в Мэноре, видя его теперь таким здоровым и веселым? – спросила она.
   – Они диву даются, – ответил Дикон. – Его лицо стало круглым, не таким резким, и восковой цвет ушел. Но жаловаться ему все же приходится, – с лукавой улыбкой добавил Дикон.
   – Господи, зачем? – удивилась миссис Соуэрби.
   Дикон хмыкнул.
   – Никто не должен догадаться, что происходит. Если доктор смекнет, что Колин может сам стоять на ногах, он наверняка напишет местеру Крейвену. А местер Колин хочет сам открыть отцу свой секрет. Он собирается подманивать Чудо на собственные ноги каждый день, пока не вернется его отец. И тогда он войдет к нему в комнату и покажет, что он такой же стройный, как другие ребята. Поэтому они с мисс Мэри сговорились, что пока он будет немного ворчать и дурить, чтобы сбить всех с толку.
   Миссис Соуэрби начала смеяться приятным грудным смехом задолго до того, как он закончил последнюю фразу.
   – Ох, голову даю на отрез, что эта парочка веселится от души. Они превратили это в занятную игру, а дети ничего не любят больше, чем такие выдумки. Ну, давай расскажи мне, как они это делают.
   Дикон перестал полоть, сел на пятки и с весело блестящими глазами начал рассказывать:
   – Каждый раз, когда местер Колин отправляется гулять, его на руках сносят вниз, чтобы посадить в кресло, а он покрикивает на конюха Джона – мол, тот недостаточно осторожно его несет – изо всех сил старается выглядеть немощным и никогда не подымает голову, пока мы не отъедем туда, где нас не видно из дома. И когда его сажают в кресло, он бурчит и злобится. Их с мисс Мэри это ужасно смешит: когда он воет и плачется, она приговаривает: «Бедный Колин! Тебе так больно? Ты такой слабый, бедняжка Колин». Они едва удерживаются от смеха. Когда мы добираемся до сада, они хохочут так, что начинают задыхаться, и им приходится утыкаться в подушки местера Колина, чтобы садовники, если кто-то есть поблизости, не услыхали.
   – Чем больше они смеются, тем лучше для них! – сказала миссис Соуэрби, сама хохоча. – Здоровый детский смех гораздо полезней, чем пилюли. От него они скоро станут поправляться, вот увидишь.
   – Они уже поправляются, – сказал Дикон. – Они всегда такие голодные, что не знают, как наесться, чтобы не вызвать пересуды. Местер Колин говорит: если, мол, он будет все время просить добавки, никто не поверит, что он бедожник. Мисс Мэри предложила ему свою порцию, но он сказал: если она будет голодать, то отощает, а они должны поправиться одновременно.
   Миссис Соуэрби так чистосердечно смеялась над таким «откровением», что даже стала раскачиваться взад-вперед, и Дикон хохотал вместе с ней.
   – Вот что я тебе скажу, милый, – произнесла она, когда, отсмеявшись, снова смогла говорить: – я придумала, как им помочь. Утром, когда ты к ним пойдешь, возьми бадейку доброго парного молока, а я испеку им домашний хлеб с хрустящей корочкой или булочки со смородиной, какие вы все любите. Нет ничего полезней парного молока с хлебом. Тогда, пока они в саду, им удастся заморить червячка, а уж потом, дома, они накормят его всякой чудесной едой.
   – Ох, матенька! – восхищенно воскликнул Дикон. – Ты – просто чудо! Всегда найдешь выход из любой беды. Они вчера прямо места себе не находили: животы подвело, а они боялись попросить еще еды, чтоб подозрений не вызвать.
   – Они – два ребенка, быстро идущих на поправку. Такие дети вечно голодны, как волчата, еда – их плоть и кровь, – ответила миссис Соуэрби и улыбнулась точь-в-точь как ее сын. – Эх, как же хорошо, что они веселятся и радуются, – сказала она.
   Добрая, мудрая матенька Дикона была совершенно права, особенно в том, что разыгрывание комедии доставляет детям огромную радость. Для Колина и Мэри это стало самым захватывающим развлечением. Идею обезопасить себя от подозрений впервые невольно подали им сначала озадаченная сиделка, а потом и сам доктор Крейвен.
   – Ваш аппетит значительно улучшился, местер Колин, – сказала однажды сиделка. – Раньше вы почти ничего не ели, а из того, что ели, многое вам шло во вред.
   – Теперь мне ничего не вредно, – ответил Колин, но, увидев, с каким любопытством смотрит на него сиделка, вспомнил, что пока ему не стоит выглядеть слишком здоровым, и добавил: – По крайней мере, теперь еда реже вызывает у меня неприятные последствия. Это все действие свежего воздуха.
   – Может быть, – согласилась сиделка, по-прежнему глядя на него заинтригованно. – Но я должна поговорить об этом с доктором Крейвеном.
   – Как она на тебя смотрела, видел? – сказала Мэри, когда сиделка ушла. – Как будто что-то заподозрила.
   – Нельзя давать ей поводов для подозрений, – ответил Колин. – Никто ничего не должен начать разнюхивать.
   Когда потом явился доктор Крейвен, он тоже выглядел озабоченным и, к неудовольствию Колина, стал задавать ему множество вопросов.
   – Вы очень много времени проводите в саду, – сказал он. – Куда вы ездите?
   Колин напустил на себя любимый вид высокомерного равнодушия.
   – Я никому не позволю следить за мной, – ответил он. – Езжу куда хочу. Всем приказано держаться подальше. Не желаю, чтобы на меня пялились. Вы это прекрасно знаете!
   – Вас не было целый день, но, судя по всему, вреда это вам не причинило, во всяком случае, я так думаю. Сиделка говорит, что вы едите гораздо больше, чем прежде.
   – Вероятно, – стал сочинять Колин, почувствовав внезапный прилив вдохновения, – вероятно, это нездоровый аппетит.
   – Я так не считаю, поскольку пища не оказывает на вас отрицательного воздействия, – возразил доктор Крейвен. – Вы набираете мускульную массу, и цвет кожи у вас улучшился.
   – А может, у меня одутловатость и жар, – выдвинул новое предположение Колин и, приняв обескураживающе унылый вид, добавил: – Те, кому не суждено долго прожить, часто выглядят… необычно.
   Доктор Крейвен покачал головой, взял Колина за запястье, поддернул рукав и ощупал руку.
   – Температуры у вас нет, – задумчиво произнес он, – и мускулатура, которую вы нарастили, это здоровая мускулатура. Если вы продолжите в таком же духе, мой мальчик, ни о какой опасности смерти и речи не будет. Ваш отец порадуется такому значительному улучшению.
   – Я не хочу, чтобы ему сообщали! – яростно выкрикнул Колин. – Он только еще больше расстроится, если мне снова станет хуже, а хуже мне может стать прямо сегодня ночью. У меня может случиться сильная лихорадка. Я уже чувствую ее приближение. И я не желаю, чтобы моему отцу писали письма. Не желаю! Не желаю! Вы меня заставляете злиться, а вам известно, как мне это вредно. Я уже ощущаю жар. Ненавижу, когда обо мне пишут и говорят, так же сильно, как когда на меня глазеют!
   – Тише, мой мальчик, – попытался успокоить его доктор Крейвен. – Без вашего разрешения никто ничего не напишет. Вы слишком чувствительны. Не надо портить то хорошее, что есть.
   Он больше ни слова не сказал о письме мистеру Крейвену и при встрече с сиделкой доверительно предупредил ее, что при пациенте нельзя даже вскользь касаться этой темы.
   – Состояние мальчика неправдоподобно улучшилось, – сказал он. – Это кажется почти сверхъестественным. Он теперь по своей воле делает то, чего раньше мы не могли заставить его делать. Тем не менее, он легковозбудим, и не следует говорить ничего, что может его расстроить.
   Колин и Мэри очень испугались и принялись взволнованно обсуждать случившееся. Тогда-то и родился их план «разыгрывания комедии».
   – Мне придется изобразить припадок, – с сожалением сказал Колин. – Я этого не хочу, и теперь я уже не такой несчастный, чтобы довести себя до буйного припадка. Вероятно, я вообще не смогу его разыграть. Комок больше не встает у меня в горле, и я думаю о хорошем, а не об ужасах. Но раз речь идет о письме моему отцу, придется что-то делать.
   Он решил меньше есть, но, к сожалению, эта блестящая идея оказалась неосуществимой, потому что каждое утро он просыпался с завидным аппетитом, а стол возле дивана уже был уставлен обильным завтраком: домашний хлеб, свежее масло, белоснежные яйца, малиновый джем и топленые сливки. Мэри всегда завтракала с ним, и когда они оказывались за столом – особенно если подавали тонкие ломтики поджаренного окорока, соблазнительный аромат которого струился из-под серебряной крышки, – они глядели друг на друга с отчаянием. Все неизменно кончалось тем, что Колин говорил:
   – Мэри, я думаю, завтрак мы можем съесть. А вот часть ланча и большую часть ужина придется отослать обратно на кухню.
   Однако они никогда не находили в себе сил отослать хоть что-нибудь, и вид подчищенных до блеска тарелок, которые возвращались в судомойню, вызывал много пересудов.
   – Я бы хотел, – также говорил Колин, – чтобы ломти окорока были потолще, да и по одному кексу на каждого – явно недостаточно.
   – Для умирающего достаточно, – ответила Мэри, когда впервые услышала это, – но для того, кто собирается жить дальше, маловато. Иногда, когда приятный аромат молодого вереска и дрока льется в открытое окно, я чувствую, что смогла бы съесть и три.
   Тем утром, когда Дикон – после того как они поблаженствовали в саду часа два – зашел за большой розовый куст, вынес оттуда жестяной контейнер и бадейку и, открыв их, показал, что бадейка полна жирного свежего молока со слоем сливок, а в контейнере, обернутые чистой сине-белой салфеткой, так аккуратно и плотно уложены булочки со смородиной, что они еще даже не остыли, удивлению и бурному восторгу не было конца. Как чудесно придумала миссис Соуэрби! Какая она, наверное, добрая и умная женщина! Какие вкусные булочки! И какое чудесное молоко!
   – В ней живет Чудо, так же как в Диконе, – заявил Колин. – Оно помогает ей придумывать, как делать добрые дела. Она – волшебница. Передай ей, что мы признательны, Дикон, – чрезвычайно признательны.
   Иногда он бывал склонен использовать весьма высокопарные взрослые выражения. Они ему нравились. Он так любил это, что порой даже перебарщивал.
   – Скажи ей, что она безмерно щедра и наша благодарность ей не ведает границ.
   И сразу после этого, забыв о своем величии, он набросился на еду и стал набивать живот булочками и отпивать молоко большими глотками прямо из бадейки, как любой простой мальчик, который только что выполнил непривычное упражнение, надышался свежим воздухом пустоши и который завтракал больше двух часов назад.
   Это послужило началом многих благоприятных событий в том же роде. Они сообразили, что у миссис Соуэрби, которой каждый день приходится кормить четырнадцать глоток, нет возможности утолять аппетиты еще двух обжор. Поэтому попросили ее позволить им передать ей немного денег, чтобы она могла что-нибудь покупать.
   Дикон сделал вдохновляющее открытие: в дикой части лесопарка за садами и огородами, там, где Мэри впервые увидела его, игравшего своим «существам» на дудочке, имелась небольшая, но глубокая полость, в которой, обложив ее камнями, можно было устроить что-то вроде маленького очага, чтобы печь в нем картошку и яйца. Печеные яйца оказались ранее неизвестным им деликатесом, а обжигающую картошку, посоленную и сдобренную свежим маслом, не стыдно подавать и к столу лесного короля – не говоря уж о том, что она очень сытная. И картошку, и яйца можно было покупать и есть сколько хочешь, не испытывая вины за то, что обделяешь четырнадцать человек.
   Каждое утро магический круг совершал свой чудодейственный обряд под сливой, служившей ему шатром из листвы, сгустившейся после того, как дерево отцвело. По окончании торжественной церемонии Колин выполнял свое упражнение в ходьбе и в течение дня с равными интервалами времени развивал свою все возрастающую силу. День ото дня он становился крепче, ходил уверенней и увеличивал пройденную дистанцию. И день ото дня росла его вера в Чудо, если ей еще было куда расти. По мере того как набирался сил, он предпринимал один новый эксперимент за другим, а самые полезные упражнения показал ему Дикон.
   – Давеча, – сказал он как-то утром после дневного отсутствия, – матенька посылала меня в Туэйт, и возле гостиницы «Синяя корова» я углядел Боба Хауорта. Он – самый что ни на есть дюжий малый во всей пустоши. Середь борцов чемпион и прыгат выше всех, и молот бросат дальше всех. Когдай-то пешим дошел аж до Шотландии – ради спорту. Меня он знат сызмальства и завсегда по-доброму относится, ну я и задал ему несколько вопросов. Люди его атлетом кличут, так я про тебя, местер Колин, враз и вспомнил. Как, спрашиваю, Боб, ты добился, что мускулы у тебя прям выпирают под рубахой? Ты что-то особое делал, чтоб таким сильным стать? А он и отвечает: знамо, парень, делал. Силач из цирка, приезжавшего в Туэйт, кадысь показал мне, как упражнять руки, ноги и вообще все мышцы в теле. А я: а может хлипкой малец от них сильней стать? Рассмеялся он и говорит: эт’ ты-то хлипкой? А я: не, не я, тольки знам молодого жентльмена, кой омогаецца апосля долгóй лихоманки, так не худо было б ему тепере про тои упражненья поведать. Я никого не называл по имени, а он и не вызнавал. Я ж сказал: добрый он. Ну, встал он и начал показывать их мне, а я повторял что он делал, пока не запомнил.
   Колин слушал его с волнением.
   – Можешь мне показать? – воскликнул он. – Покажешь?
   – Знамо, а то как же, – ответил Дикон, вставая. – Тольки он предупредил, что изначально делать их надоть обережно, чтоб не утомиться. Передых давать себе, вдыхать глубоко и не перестарываться.
   – Я не перестараюсь, буду осторожен, – пообещал Колин. – Покажи! Покажи мне! Дикон, ты самый волшебный мальчик на свете!
   Дикон встал на траву и медленно проделал серию тщательно продуманных, но несложных упражнений для развития мышц. Колин наблюдал за ним широко открытыми глазами. Кое-что он смог повторить даже сидя. А потом осторожно проделал несколько упражнений, стоя на уже окрепших ногах. Мэри тоже стала повторять движения за мальчиками. Сажа, наблюдавший за представлением, сильно разволновался, слетел с ветки и беспокойно прыгал вокруг, поскольку сам такие упражнения делать не мог.
   С того дня тренировки стали частью их ежедневного распорядка, такой же, как магический круг. С каждым разом Колин и Мэри выполняли все больше упражнений, и это пробуждало у них такой аппетит, что, если бы не корзинка, которую Дикон каждое утро приносил и ставил за розовым кустом, туго бы им пришлось. Однако щедроты маленькой лесной печки и гостинцы миссис Соуэрби были такими сытными, что миссис Медлок, сиделка и доктор Крейвен снова впали в недоумение. Нетрудно пренебрегать завтраком и гнушаться обедом, если ты под завязку набит печеными яйцами и картошкой, свежим молоком с густой пенкой, овсяными лепешками, булочками, вересковым медом и топлеными сливками.
   – Они почти ничего не едят, – сокрушалась сиделка. – Они умрут от голода, если не уговорить их хоть что-то поесть. А в то же время посмотрите, как они выглядят!
   – Слушайте, – возмущенно восклицала миссис Медлок, – они замучили меня до смерти. Прямо парочка чертенят. Сегодня куртки разодрали, завтра воротят носы от самых изысканных блюд, какими только ни соблазняет их повариха. Вчера даже не притронулись к восхитительной молодой пулярке под хлебным соусом; бедная женщина сама измыслила для них новый пудинг – и все это было возвращено на кухню. Кухарка разве что не рыдала. Она боится, что, если они заморят себя голодом до смерти, обвинят в этом ее.
   Доктор Крейвен явился и долго, тщательно осматривал Колина. Он был чрезвычайно обеспокоен, когда сиделка показала ему почти нетронутый поднос с завтраком, возвращенный на кухню, который специально приберегла, чтобы ему продемонстрировать, но еще большее беспокойство охватило его, когда он сел на диван рядом с Колином и взглянул на него. Доктор ездил в Лондон по делам и не видел мальчика почти две недели, а когда дети начинают выздоравливать, происходит это очень быстро. Восковая бледность начисто покинула кожу Колина, теперь она сияла и имела теплый розовый оттенок; его красивые глаза прояснились, впалости под глазами, на щеках и висках сгладились. Некогда тяжелые темные локоны выглядели теперь здоровыми, мягкими и полными жизни. Губы стали полнее и приобрели нормальный цвет. По правде сказать, для мальчика, притворяющегося полным инвалидом, выглядел он, мягко выражаясь, неубедительно. Обхватив ладонью подбородок, доктор Крейвен задумался.
   – Я с сожалением услышал, что вы не едите ничего из того, что вам готовят, хотя, стоит вам только сказать, чего вы хотите – и все будет сделано.
   Позднее, в разговоре с миссис Медлок, он заметил:
   – Что ж, пока скудное питание не причиняет им вреда, нам не о чем беспокоиться. Мальчик стал совсем другим существом.
   – И девочка тоже, – подхватила миссис Медлок. – Она сделалась по-настоящему хорошенькой с тех пор, как чуть поправилась и оставила свой угрюмый вид. Волосы у нее теперь гуще, здоровее и цветом ярче. Она же была самой угрюмой и грубой девчонкой на свете, а теперь они с местером Колином хохочут вместе, как сумасшедшие. Может, от этого они и поправляются?
   – Может быть, – согласился доктор Крейвен. – Пусть себе смеются.

Глава XXV. Шторка

   А их тайный сад тем временем продолжал цвести все пышнее, и каждое утро являло им новые чудеса. В гнезде робина появились яйца, и его подруга сидела на них, согревая своей пушистой маленькой грудкой и бережными крыльями. Поначалу она очень нервничала, и сам робин проявлял исключительную бдительность, негодуя при малейшем приближении. В эти дни даже Дикон не подходил к густо заросшему углу сада, выжидал, пока какими-то безмолвными таинственными заклинаниями не сумел заронить в души птичьей четы веру, что в саду нет ничего, что не было бы таким же мирным и безобидным, как они сами, и никого, кто не понимал бы волшебства, происходившего в их гнезде: безграничной, нежной, хрупкой, щемящей красоты птичьих яиц, в которых развиваются будущие птенцы. Если бы был тут хоть один человек, который всем своим нутром не сознавал бы, что, стоит взять из гнезда яйцо или повредить его, весь мир закружится, взорвется и погибнет, если бы нашелся среди них хоть один такой человек, это означало бы, что счастья нет даже в этом золотистом весеннем воздухе. Но все они это прекрасно понимали, и робин со своей подругой увидели, что они понимают.
   Поначалу робин с особой тревогой наблюдал за Колином и Мэри. По какой-то мистической причине он был уверен, что наблюдать за Диконом нет необходимости. В первый же миг, как взгляд его черного глаза-росинки упал на Дикона, он уже знал: это не чужой, это робин, только без клюва и перьев. Он умеет разговаривать по-робински (а это совершенно отдельный язык, который не спутаешь ни с каким другим). Беседовать с робином по-робински – то же, что беседовать с французом по-французски. Дикон всегда разговаривал с робином на его языке, так что странная тарабарщина, на которой он общался с человеческими существами, не имела для птиц никакого значения. Он считал, что Дикон разговаривает с ними на этой абракадабре потому, что они недостаточно сообразительны, чтобы понимать речь пернатых. Движения Дикона тоже были робинскими. Они никогда не настораживали птиц своей внезапностью и не казались опасными и угрожающими. Любой робин мог понять Дикона, поэтому его присутствие их ничуть не беспокоило.
   А вот по отношению к двум другим, как поначалу казалось, следовало быть настороже. Во-первых, существо, похожее на мальчика, не приходило в сад на своих ногах. Его привозили на штуковине с колесами, укрывали шкурами диких животных. Уже одно это вызывало подозрения. Потом, когда он начал вставать и двигаться, он делал это странно, вроде как это ему непривычно, и другим приходилось ему помогать. Робин был мастером спрятаться в каком-нибудь пышном кусте и тайно наблюдать, склоняя головку то в одну, то в другую сторону. Он думал: медленное движение может означать, что это существо готовится к прыжку, как кошка. Когда кошка собирается прыгнуть, она крадется по земле очень осторожно. Робин несколько дней обсуждал это со своей подругой, но потом решил не затрагивать больше эту тему, потому что будущая мать приходила в ужас от того, что Яйцам может быть причинен вред.
   Когда мальчик стал ходить самостоятельно и двигаться быстрей, робин испытал огромное облегчение. Однако еще долго – или робину показалось, что долго – мальчик оставался для него источником угрозы. Его движения были не такими, как у других человеческих существ. Судя по всему, ходить ему нравилось, однако он время от времени ненадолго садился или ложился на траву, потом как-то неуклюже вставал, чтобы идти дальше.
   Но однажды робин вспомнил, что, когда родители учили его летать, он и сам двигался приблизительно так же: делал короткий перелет на несколько ярдов, а потом ему требовалось отдохнуть. Таким образом, ему пришло в голову, что этот мальчик учится летать, вернее, ходить. Он поделился этим соображением со своей подругой, и, когда убедил ее, что их Яйца, скорее всего, будут вести себя так же, после того как оперятся, она совершенно успокоилась и даже начала с интересом и большим удовольствием наблюдать за мальчиком через край гнезда, хотя всегда оставалась при мнении, что Яйца окажутся гораздо сообразительней и быстрее научатся летать. При этом она снисходительно замечала, что люди всегда были более неловкими и медленными, чем Яйца, и большинство из них, похоже, вообще так и не научились летать. Во всяком случае, их никогда не встретишь в воздухе или на вершине дерева.
   Спустя некоторое время мальчик начал двигаться так же, как другие, но все трое детей иногда делали странные вещи. Встав под деревом, они руками, ногами и головами совершали какие-то движения, которые не были ни ходьбой, ни бегом, ни приседаниями. Такие движения они проделывали каждый день через определенные промежутки времени, и робин так и не смог объяснить своей подруге, что они делают или пытаются сделать, лишь выразил уверенность, что Яйца никогда не будут подобным образом бессмысленно хлопать крыльями. Но поскольку мальчик, умевший так бегло говорить по-робински, выполнял эти движения вместе с остальными, птицы решили, что их действия никакой опасности не представляют. Разумеется, ни робин, ни его подруга никогда не слышали о борце-чемпионе Бобе Хауорте и его упражнениях, призванных сделать мышцы выпуклыми, как глыбы. Робины не похожи на людей, их мышцы сами собой, естественным образом натренированы полетами с самого начала. Если ты вынужден беспрестанно летать в поисках пищи, твои мышцы не атрофируются никогда (атрофироваться означает потерять силу от бездействия).
   Когда мальчик научился ходить, бегать, копать и полоть, как другие, в гнезде воцарились мир и покой. Страх за Яйца отошел в прошлое. Уверенность в том, что Яйца в полной безопасности, и тот факт, что можно наблюдать столько любопытных вещей, сделали высиживание весьма увлекательным занятием. В дождливые дни «яйцовой матери» было порой даже скучновато, потому что дети не приходили в сад.
   А вот Колин и Мэри даже в дождливые дни не скучали. В один такой день, когда дождь лил не переставая и Колин начинал проявлять недовольство, поскольку ему приходилось все время сидеть на диване – встать и начать ходить было бы небезопасно, – на Мэри вдруг снизошло вдохновение.
   – Теперь, когда я стал обычным мальчиком, – сказал Колин, – руки, ноги и все тело у меня так полны Чуда, что я не могу удержать их в покое. Они все время хотят что-нибудь делать. Знаешь, Мэри, когда я просыпаюсь утром очень рано, и за окном заливаются птицы, и все вокруг, кажется, кричит и поет от радости – даже деревья и то, чего мы на самом деле слышать не можем, – мне хочется выскочить из постели и самому начать петь и кричать. Но если я это сделаю, представляешь, что будет?
   Мэри невольно захихикала.
   – Прибежит сиделка, прибежит миссис Мелдок, они решат, что ты сошел с ума, и пошлют за доктором, – ответила она.
   Колин тоже захихикал, представив себе, как они будут выглядеть: до смерти напуганные его выходкой и потрясенные тем, что он стоит на собственных ногах.
   – Вот если бы папа вернулся! – сказал он. – Я хочу рассказать ему о себе. Всегда об этом мечтал. Мы не можем продолжать жить как прежде. Мне будет невыносимо лежать неподвижно и притворяться, к тому же и не выйдет: я теперь выгляжу совсем по-другому. Если бы сегодня не шел дождь!
   Вот тогда-то Мэри и осенило.
   – Колин, – загадочно начала она, – ты знаешь, сколько комнат в этом доме?
   – Около тысячи, наверное, – ответил он.
   – И среди них около сотни таких, в которые никто никогда не заходит, – сказала Мэри. – Как-то таким же дождливым днем я гуляла по дому и некоторые из них посмотрела. И никто об этом даже не догадался, хотя миссис Медлок почти подловила меня. Я заблудилась на обратном пути и остановилась в конце твоего коридора. Это было, когда я во второй раз услышала твой плач.
   Колин выпрямился на своем диване.
   – Сто комнат, в которые никто не заходит, – повторил он. – Что-то похожее на тайный сад. А что, если мы отправимся их осмотреть? Ты будешь катить меня в кресле, и никто не узнает, куда мы направляемся.
   – Вот и я о том же, – подхватила Мэри. – Никто не посмеет идти за нами. Там есть коридоры, по которым ты сможешь бегать. И мы поделаем упражнения. Я видела там индийскую комнату, где в шкафу полно фигурок слонов из слоновой кости. Все комнаты разные.
   – Позвони в колокольчик, – попросил Колин.
   Когда явилась сиделка, он отдал ей приказание:
   – Мне нужно мое кресло. Мы с мисс Мэри собираемся осмотреть те части дома, которые не используются. Джон довезет меня до картинной галереи, потому что там ступеньки. А потом он должен удалиться и оставить нас одних, пока я не пошлю за ним снова.
   С того дня дождливое время перестало быть для них тоскливым. Когда конюх вкатил кресло в картинную галерею и оставил их одних, повинуясь приказанию, Колин и Мэри радостно переглянулись. Как только Мэри убедилась, что Джон действительно ушел, Колин встал с кресла.
   – Я пробегу из конца в конец галереи, – сказал он, – а потом буду прыгать и выполнять упражнения Боба Хауорта.
   И они проделали все это и многое другое, например, изучили портреты и нашли некрасивую маленькую девочку в зеленом парчовом платье, держащую на пальце попугая.
   – Все они, должно быть, мои родственники, – сказал Колин. – Они жили давным-давно. Та, что с попугаем, наверное, одна из моих пра-пра-пра-тетушек. Она похожа на тебя, Мэри – не на такую, какая ты теперь, а на такую, какой ты сюда приехала. Ты теперь не такая тощая, и гораздо красивее.
   – И ты тоже, – сказала Мэри, и оба расхохотались.
   Потом они отправились в индийскую комнату и поиграли со слониками. Отыскали розовый будуар и подушку с дыркой, в которой мышь когда-то устроила себе гнездо, а потом убежала, оставив его пустым. Они осмотрели больше комнат и сделали больше открытий, чем сделала Мэри во время своего первого паломничества. Нашли новые коридоры, закутки, лестницы, другие старые картины, которые им понравились, и старинные вещи, назначения которых не знали. Утро получилось познавательным и занимательным; особенно завораживало ощущение, что они бродят по тому же дому, где сейчас много других людей, и в то же время как будто находятся за много миль от них.
   – Я рад, что мы сюда пришли, – сказал Колин. – Никогда не знал, что живу в таком огромном, странном месте. Оно мне нравится. Давай будем ходить по нему во все дождливые дни. Тут всегда можно будет находить новые уголки и новые вещи.
   В то утро еще одним их спутником был такой хороший аппетит, что, вернувшись в комнату Колина, они не смогли отослать обратно в кухню нетронутым свой ланч.
   Снеся поднос вниз, сиделка шлепнула его на рабочий стол кухарки миссис Лумис, чтобы та увидела абсолютно пустые блюда и тарелки, и сказала:
   – Вы только посмотрите! Этот дом полон загадок, и самая большая из них – эти дети.
   – Если они так едят каждый день, – присоединился к разговору молодой красивый конюх Джон, – неудивительно, что малец весит сегодня вдвое больше, чем месяц назад. Мне нужно будет вовремя отказаться от места, чтобы не надорвать мышцы.
   В тот день Мэри заметила, что в комнате Колина произошла некая перемена. Вернее, она заметила это еще накануне, но ничего не сказала, потому что подумала, что это могло быть случайностью. Она и теперь ничего не сказала, просто села и стала пристально вглядываться в портрет над камином. Она могла это делать, поскольку шторку сдвинули в сторону. В этом и заключалась замеченная ею перемена.
   – Я знаю, о чем ты хочешь меня спросить, – сказал Колин спустя несколько минут, в течение которых Мэри созерцала портрет. – Я всегда чувствую, когда ты хочешь, чтобы я тебе что-то рассказал. Сейчас тебе интересно, почему я сдвинул шторку. Я собираюсь теперь держать портрет открытым.
   – Почему? – спросила Мэри.
   – Потому что я больше не сержусь, видя, как она смеется. Позапрошлой ночью я проснулся при ярком лунном свете, почувствовал, будто Чудо заполняет всю комнату, делает все восхитительным, и не смог улежать на месте. Я встал и выглянул в окно. В комнате было довольно светло, и я увидел, как лунная дорожка тянется прямо к шторке, наверное, это и заставило меня подойти и дернуть за шнурок. Она смотрела сверху прямо на меня и улыбалась, как будто радуясь тому, что я тут стою. И мне понравилось смотреть на нее. Теперь я хочу все время видеть, как она вот так улыбается. Я думаю, что она тоже в своем роде волшебница.
   – Ты так похож на нее, – сказала Мэри, – что иногда я думаю: может, ты – ее дух, принявший мальчишеский облик?
   Эта идея, казалось, произвела впечатление на Колина. Он обдумал ее, потом медленно произнес:
   – Если бы я был ее духом, мой отец любил бы меня.
   – А ты хочешь, чтобы он тебя любил? – спросила Мэри.
   – Раньше не хотел, потому что он меня не любил. Но если он меня полюбит, я расскажу ему о Чуде. Может, это сделает его более жизнерадостным.

Глава XXVI. «Это матенька!»

   Их вера в Чудо была незыблема. После утреннего ритуала заклинаний Колин иногда читал им лекции о Чуде.
   – Мне нравится это делать, – объяснял он, – потому что, когда я вырасту и начну совершать научные открытия, мне придется читать о них лекции, так что это для меня – практика. Пока мои лекции короткие, потому что я еще очень молодой, а кроме того, будь они длинными, Бен Уизерстафф чувствовал бы себя так, словно он в церкви на проповеди, и засыпáл бы.
   – Что в лекциях лучше всего, – вставил Бен, – так это то, что один малый може встать и баять чо душе угодно, и нихто не волен огрызаться в ответ. Я б и сам не прочь в кою пору заделаться лектором.
   Но когда Колин рассуждал, стоя под деревом, старик Бен пожирал его глазами, испытывая бурю эмоций. И интересовали его не столько лекции, сколько ноги мальчика, которые с каждым днем становились стройнее и крепче, его голова, которую он теперь всегда высоко держал на плечах, когда-то острый подбородок и впалые щеки, которые округлились, стали пухлыми, и глаза, в которых зажегся тот же свет, какой он помнил по другой паре глаз. Порой, ощущая на себе серьезный взгляд Бена, свидетельствовавший о том, что старик глубоко впечатлен, Колин задумывался: над чем тот размышляет, и однажды, когда Бен показался ему уж совершенно зачарованным, он спросил у него:
   – О чем ты думаешь, Бен Уизерстафф?
   – Я смекаю, – ответил Бен, – ты вспóрел [15 - Пóреть – полнеть, набирать вес.] за сю неделю на три либо четыре фунта. Гляжу на твои голени и плечи. Вот бы поставить тебя на весы.
   – Это все Чудо и… булочки миссис Соуэрби, с молоком и всем прочим, – признался Колин. – Видишь, научный эксперимент удался.
   В то утро Дикон опоздал на лекцию, а когда появился, его забавное, раскрасневшееся от бега лицо сияло больше, чем обычно. Поскольку после дождя предстояла большая прополка, они сразу принялись за работу. После теплых, глубоко пропитывавших землю дождей работы всегда много. Влага, полезная для цветов, полезна и для сорняков, выстреливших острыми ростками травинок и листков, их нужно было выдернуть раньше, чем они успеют глубоко пустить корни. В эти дни Колин полол не хуже других и еще мог одновременно читать лекцию. В то утро он говорил:
   – Чудо действует лучше всего, когда работаешь до седьмого пота. Ты чувствуешь его в костях и в мышцах. Мне нужно прочесть книги про кости и мускулы, но написать я хочу книгу о Чуде. Я уже сейчас думаю над ней и кое-что изучаю.
   Вскоре после того, как произнес это, он положил тяпку и выпрямил спину. Обычно в такие моменты он несколько минут стоял неподвижно, и все знали, что он обдумывает свои лекции. В этот раз Мэри и Дикону показалось, что в голову ему пришла какая-то особенно важная мысль. И действительно: вытянувшись во весь рост, Колин восторженно простер руки. На его щеках играл румянец, его странные глаза радостно расширились. В этот миг он кое-что понял до конца.
   – Мэри! Дикон! – воскликнул он. – Посмотрите на меня!
   Они перестали полоть и уставились на него.
   – Вы помните то первое утро, когда привезли меня сюда? – спросил он.
   Дикон смотрел на него очень внимательно. Будучи заклинателем животных, он видел и понимал многое, недоступное другим, в том числе такое, о чем никогда никому не говорил. Вот и сейчас он увидел нечто такое в этом мальчике.
   – Знамо, помним, – ответил он.
   Мэри тоже пристально посмотрела на Колина, но ничего не сказала.
   – Вот сейчас, минуту назад, глядя на собственную руку, работавшую тяпкой, я сам вдруг вспомнил это и встал, чтобы убедиться, так ли это на самом деле. Оказалось – так! Я здоров! Я здоров!
   – Знамо, конечно, здоров! – поддержал его Дикон.
   – Я здоров! Я здоров! – еще несколько раз повторил Колин, его лицо раскраснелось.
   Он догадывался об этом и прежде, надеялся, чувствовал, размышлял, но только в эту минуту что-то вдруг пронзило его насквозь: восторг веры и сбывшейся мечты, и ощущался он так остро, что мальчик не мог сдержать радостного крика:
   – Я буду жить вечно, вечно, вечно! Я сделаю тысячи, тысячи открытий! Я буду изучать людей, животных и все, что растет – как Дикон, и я никогда не перестану делать чудеса. Я здоров! Я здоров! Я чувствую, что мне… мне хочется что-то сказать – что-то благодарственно-радостное!
   Бен Уизерстафф, работавший у ближнего розового куста, обернулся и взглянул на него.
   – Могешь пропеть Славословие [16 - Славословие (англ. Doxology) – краткий гимн, восхваляющий Бога.], – предложил он самым своим ворчливым тоном. Он никогда особо не задумывался о смысле Славословия и сделал свое предложение, не имея в виду ничего конкретного.
   Но у Колина был пытливый ум, а о Славословии он ничего не знал.
   – Что это такое? – спросил он.
   – Дикон могет тебе его пропеть, ручаюсь, – ответил Бен Уизерстафф.
   Дикон прореагировал на его реплику своей всепонимающей улыбкой заклинателя животных.
   – Его поют в церкви, – объяснил он. – А матенька верит, что жаворонки поют его, когда просыпаются утром.
   – Если она так говорит, значит, это должна быть славная песнь, – ответил Колин. – Я никогда не ходил в церковь – всегда слишком болел. Спой, Дикон. Я хочу услышать.
   Дикон относился к подобным вещам просто, без излишней эмоциональности. Он понял, что чувствует Колин, лучше самого Колина. Понял на уровне инстинкта, столь естественного, что ему даже было невдомек: это и есть истинное понимание. Он снял шапку и с улыбкой огляделся.
   – Тебе надо снять шляпу, – сказал он Колину, – и вам тоже, Бен. И надо встать, вы же знаете.
   Колин снял шляпу. Солнце засияло в его густых волосах и согрело их. Он внимательно наблюдал за Диконом. Бен Уизерстафф, кряхтя, поднялся с колен и нехотя обнажил голову с недоуменным видом, словно не мог взять в толк, почему он делает столь удивительную вещь.
   Стоя средь деревьев и розовых кустов, Дикон запел очень обыденно, приятным сильным мальчишеским голосом:

     Хвала Подателю всех благ
     И на земле, и в небесах;
     Хвала тебе, наш Бог живой,
     Отец и Сын и Дух Святой.
     Аминь [17 - Заключительный куплет одного из самых широко известных гимнов, написанного в 1674 году Томасом Кеном (1637–1711), епископом Батским. Отделенный от основного текста, часто исполняется в конце богослужения, знаменуя раздачу милостыни и приношений на воскресном богослужении.].

   Когда он закончил, Бен Уизерстафф продолжал стоять неподвижно, упрямо стиснув челюсти, но во взгляде его, устремленном на Колина, сквозила тревога. Выражение лица Колина было задумчивым и просветленным, словно исполненным благодарности.
   – Это очень хорошая песня, – сказал он. – Мне понравилась. Вероятно, она передает именно то, что я чувствую, когда мне хочется кричать на весь свет, как я благодарен Чуду. – Он замолчал и поразмыслил о чем-то с озадаченным видом. – Возможно, то, о чем поется в песне, и мое Чудо – это одно и то же. Откуда нам знать, что как называется на самом деле? Спой еще раз, Дикон. Давай и мы попробуем, Мэри. Я тоже хочу ее спеть. Это моя песня. Как она начинается – «Хвала Подателю всех благ»?
   И они запели. Мэри и Колин старались насколько могли звучать музыкально, красивый голос Дикона перекрывал все остальные, а Бен Уизерстафф на второй строчке хрипло прочистил горло и на третьей присоединился к ним с такой мощью, что она показалась почти свирепой, и когда все пропели «Аминь!», Мэри увидела, что с ним произошло то же самое, что и тогда, когда он понял, что Колин – не инвалид: подбородок его задрожал, он стал часто моргать, и его старые обветренные щеки увлажнились слезами.
   – Сроду не разумел никоего смыслу в энтом Славословии, – сипло сказал он, – але таперича, кабыть, допетрил. Потому как без Его тебе, местер Колин, не вспореть бы на пять фунтов за неделю!
   Однако внимание Колина уже было приковано к чему-то в дальнем конце сада, и выражение лица у него сделалось тревожным.
   – Кто-то идет сюда, – быстро произнес он. – Кто это?
   Дверь под плющевым пологом тихонько отворилась, еще когда они пели последнюю строчку Славословия, и в сад вошла женщина, но, чтобы не помешать им, замерла и стала ждать. На фоне заросли плюща, в длинной голубой накидке, на которой играли солнечные блики, проникавшие сквозь листву деревьев, с милым свежим лицом, ласково им улыбавшимся издали, она напоминала картинку в пастельных тонах из какой-то книжки Колина. У нее были чудесные глаза с нежным взглядом, который, казалось, вбирал в себя все: их всех, включая Бена Уизерстаффа, зверей, птиц, каждый цветок. Ко всеобщему удивлению, ни у кого из них ее появление не вызвало страха, а у Дикона глаза вспыхнули, как лампочки.
   – Это матенька, вот кто это! – воскликнул он и побежал к ней.
   Колин двинулся вслед за ним, Мэри – за Колином. Оба чувствовали, как участился у них пульс.
   – Это матенька! – снова сказал Дикон, когда они сошлись на полпути. – Я знал, что ты хотел с ней познакомиться, и сказал ей, где скрыта калитка.
   Не отводя взгляда от лица миссис Соуэрби, Колин протянул ей руку; видимо, он хотел, чтобы жест получился царственным, но получился он застенчивым.
   – Мне хотелось вас увидеть, еще когда я болел, – сказал он. – Вас, Дикона и таинственный сад. Раньше я никогда никого и ничего видеть не хотел.
   Когда миссис Соуэрби заметила вдохновенное выражение его лица, выражение ее собственного лица тоже неожиданно переменилось. Щеки порозовели, уголки губ дрогнули, и глаза затуманились.
   – Ох! Мальчик мой милый! – дрожащим голосом воскликнула она словно бы помимо собственной воли. – Милый мой мальчик! – Она назвала его не «местером Колином», а неожиданно для самой себя – просто «милым мальчиком», как могла назвать Дикона, увидев в его лице такое же трогательное выражение. Колину это понравилось.
   – Вы удивлены тем, что я такой здоровый? – спросил он.
   Она положила руку ему на плечо, улыбка прогнала туман из ее глаз, и она ответила:
   – И это тоже, но главное – ты так похож на свою маму, что у меня аж сердце подпрыгнуло.
   – А как вы думаете, – смущенно спросил Колин, – это поможет папе меня полюбить?
   – Знамо! Конечно, милый мальчик, – ответила она и ласково погладила его по плечу. – Нужно только, чтобы он поскорее вернулся домой.
   – Сьюзен Соуэрби, – сказал Бен Уизерстафф, подойдя к ней, – ты тольки поглядь на евойные ноги. Два месяца тому оне были как барабанные палочки в чулках, и люди баяли, мол, кривые они и хромають. А глянь тепере!
   Сьюзен рассмеялась приятным глубоким смехом.
   – Вот погодите, скоро они станут крепкими мужскими ногами, – сказала она. – Дайте ему еще немного поиграть, поработать в саду, поесть досыту да попить доброго жирного молока, и они станут самой чудесной парой ног во всем Йоркшире, благодарение Богу.
   Она обняла за плечи госпожу Мэри и по-матерински посмотрела в ее маленькое личико.
   – А ты-то! – сказала она. – Ты стала почти такой же здоровой и крепкой, как наша Лизабет-Эллен. Уверена, ты тоже похожа на свою маму. Марта слышала от миссис Медлок, что она была у тебя писаной красавицей. Когда вырастешь, будешь как маков цвет, милая моя девочка, благослови тебя Господь.
   Она не стала упоминать, что Марта, придя тогда, в свой выходной день, домой, описала девочку как угрюмую дурнушку и сказала, что не верит тому, что говорит миссис Медлок. Невозможно вообразить, что красавица может быть матерью такой неказистой мрачной девчонки, добавила она тогда упрямо.
   У Мэри не было времени особо разглядывать, как изменилось ее собственное лицо. Она знала лишь, что выглядит теперь «по-другому», и волос у нее прибавилось, и что она очень быстро растет. Но при воспоминании о том, как любила она смотреть на красивую мэм-саиб, ей стало приятно, что когда-нибудь она может стать на нее похожей.
   Они повели Сьюзен Соуэрби по саду, рассказывая ей всю его историю и показывая каждый куст и каждое дерево, которое им удалось вернуть к жизни. Колин шел с одной стороны от нее, Мэри – с другой. Оба не могли оторвать взгляда от ее милого румяного лица, втайне пытаясь понять, как ей удается внушать им это восхитительное чувство – чувство теплой сочувственной поддержки. Казалось, она понимала их так же, как Дикон понимал своих зверей. Она останавливалась у тех или иных цветов и расспрашивала о них так, словно те были детьми. Сажа вышагивал вслед за ней и раз-другой, каркнув, садился ей на плечо – как Дикону. А когда они рассказали ей о робине и о первом полете новорожденных птенцов, она по-матерински рассмеялась мягким грудным смехом.
   – Наверняка учить их летать – то же самое, что учить детей ходить, но я бы с ума сошла от страха, если бы у моих вместо ног были крылья, – пошутила она.
   И поскольку миссис Соуэрби оказалась такой чудесной на свой простой деревенский лад женщиной, в конце концов они рассказали ей о своем Чуде.
   – Вы верите в Чудо? – спросил ее Колин после того, как поведал об индийских факирах. – Надеюсь, что верите.
   – Да, верю, мой мальчик, – ответила она. – Я никогда его так не называла, но какое значение имеет название? Наверняка его называют во Франции так, в Германии эдак, но это неважно. Оно везде одно и то же – как прорастание семян и солнечный свет. Оно – это то, что сделало тебя здоровым, это Божья воля. И ей – не то что нам, глупым людям – совершенно неважно, как ее назовут. Великое Добро не перестает делать свое дело, благодарение Богу. Никогда не прекращай верить в Великое Добро и в то, что мир им полон, – а называть его можно как угодно. О нем вы и пели, когда я вошла в сад.
   – Эта песня так наполнила меня радостью, – признался Колин, глядя на нее своими странными красивыми глазами, – что я вдруг почувствовал, как изменился, какая сила появилась у меня теперь в руках и ногах, как я могу крепко стоять и копать, и прыгать, и мне захотелось кричать и петь об этом всему и всем, кто может меня услышать.
   – Чудо слышало, когда ты пел свое Славословие. Оно слышит все, что ты поешь. А радость – это самое важное. И кто знает настоящее имя Создателя Радости? – Она снова погладила его по плечу.
   В то утро она, как обычно, упаковала для них корзинку с угощениями. Когда они проголодались, Дикон принес ее из потайного места, и миссис Соуэрби уселась вместе с ними под деревом, с удовольствием наблюдая, как они поглощают еду, смеясь и подшучивая над их аппетитом. Она рассказывала им разные истории, постоянно переходя на свое йоркширское наречие, учила новым словам и от души хохотала, когда они описывали ей, как трудно им стало притворяться, будто Колин по-прежнему капризный инвалид.
   – Понимаете, когда мы вдвоем, мы с трудом удерживаемся от смеха, – объяснил Колин. – А это как-то не вяжется с болезнью. Мы стараемся подавить смех, но он так и рвется наружу. Просто беда.
   – Мне часто приходит в голову одна мысль, – сказала Мэри, – это случается неожиданно, и я тогда еле сдерживаюсь: что, если лицо Колина станет похожим на полную луну? Пока оно еще не такое, но с каждым днем округляется все больше. Представьте себе, что в одно прекрасное утро его лицо станет круглым, как луна. Что нам тогда делать?
   – Бог вам в помощь. Вижу, вам нелегко разыгрывать свое представление, – сказала миссис Соуэрби, – но осталось недолго. Мистер Крейвен скоро вернется домой.
   – Вы так думаете? – спросил Колин. – Почему?
   Сьюзен Соуэрби тихо усмехнулась.
   – Видно, сердце б тебе разбило, коли б вызнал он прежде про то, что сам ты ему поведать хошь, по-своему, – сказала она. – Небось, ночами не спал, мараковал, как то буде.
   – Я бы не пережил, если бы кто-то другой ему обо мне рассказал, – признался Колин. – Каждый день разные способы придумывал. Но теперь просто хочу вбежать в его комнату и встать перед ним.
   – Для него это было бы чудесным началом, – одобрила Сьюзен Соуэрби. – Хотела бы я увидать в тот момент его лицо, малыш. Ой как хотела б! Он должон невдолги воротиться – должон.
   Обсудили они и их предстоящий визит в ее коттедж. Все было распланировано. Их довезут через пустошь до ее дома в экипаже, потом будет устроен пикник в вересковых зарослях. Они познакомятся с остальными десятью детьми миссис Соуэрби, увидят огород Дикона и отправятся назад, только когда будут уже падать от усталости.
   Наконец Сьюзен Соуэрби встала, ей еще хотелось повидаться с миссис Медлок. Да и Колина пора было везти домой. Но прежде, чем сесть в кресло, он подошел к Сьюзен, посмотрел на нее с ошеломленным обожанием, коснулся вдруг ее голубой накидки и сказал:
   – Вы – именно такая, какой я вас себе представлял. Хотел бы я, чтобы вы были мамой и для меня, как для Дикона!
   Сьюзен Соуэрби наклонилась и прижала его своими теплыми руками к груди – как будто он был братом Дикона. Ее глаза снова на миг затуманились.
   – Ох, голубчик ты мой! – сказала она. – Твоя родная матенька тут, в этом самом саду, я верю. Не могла она его покинуть. И твой папа должон скоро к тебе воротиться. Должон!

Глава XXVII. В саду

   С незапамятных времен в каждую эпоху происходили открытия. В прошлом веке было открыто больше удивительного, чем в любом предыдущем. В нынешнем – сотни еще более поразительных вещей и фактов стали достоянием человечества. Когда открывают нечто новое, поначалу люди отказываются верить, что это возможно, потом они осторожно допускают, что это возможно, затем убеждаются, что это действительно возможно, а когда это новое входит в их жизнь, весь мир недоумевает, как это люди обходились без него столько веков. Одним из открытий, к которому люди начали подступаться в девятнадцатом веке, стало то, что мысли – всего-навсего мысли – обладают энергией такой же силы, как электрические батареи, и могут быть либо благотворны для человека, как солнечный свет, либо губительны, как яд. Печальные и дурные мысли так же опасны для души, как возбудитель скарлатины для тела. Если дать им волю, они способны завладеть вами на всю жизнь.
   Пока голова госпожи Мэри полнилась неприятными мыслями о ненавистных вещах, дурными мнениями о людях и решимостью никого не любить и ничем не интересоваться, она была бледным, болезненным, раздражительным – в общем, несносным ребенком. Обстоятельства, однако, сложились ей на пользу, хотя сама она об этом не догадывалась. Они стали подталкивать ее к тому, что оказалось для нее благом. Когда ее голову постепенно заполнили робин, набитый детьми коттедж среди пустоши, странный ворчливый старик-садовник, простая йоркширская девушка-служанка, весенние чудеса, тайный сад, все больше оживавший день ото дня, а еще мальчик со своими зверями, в ней не осталось места для неприязненных мыслей, которые оказывали пагубное воздействие не только на характер, но и на печень и пищеварение Мэри, делали ее кожу желтушной, а саму ее вечно усталой.
   Пока Колин лежал взаперти в своей комнате и думал только о своих страхах, своей слабости, об отвращении, которое люди испытывают, глядя на него, постоянно размышлял о горбах и ранней смерти, он был истеричным полоумным маленьким ипохондриком, ничего не ведавшим о солнечном свете, о весне и о том, что он может выздороветь и крепко стоять на ногах, если просто попытается это сделать. Когда же новые, прекрасные мысли стали вытеснять старые, угнетающие, жизнь начала возвращаться к нему, здоровая кровь потекла по его жилам, и сила хлынула в него мощным потоком. Его научный эксперимент был вполне практичным и простым, он не содержал ничего сверхъестественного. Куда более удивительные вещи могут случиться с человеком, которому хватает здравого смысла, когда его одолевают неприятные и обескураживающие мысли, вовремя опомниться и прогнать их, решительно заменив приятными и ободряющими. Двум противоположностям не ужиться в одном месте.

     Где, мальчик мой, растишь ты розу,
     Не вырастет чертополох.

   Пока тайный сад оживал и вместе с ним оживали двое детей, по уединенным прекрасным местам в норвежских фьордах, по горам и долинам Швейцарии скитался человек, мужчина, уже десять лет одержимый темными, душераздирающими раздумьями. Он не был бойцом и никогда не пытался заместить их какими-нибудь другими мыслями. Погруженный в них, он бродил по берегам голубых озер, по склонам гор, где между синими языками ледников буйно цвели цветы, наполняя воздух своим дивным дыханием. Страшное горе обрушилось на него в тот момент, когда он был совершенно счастлив, тогда он позволил своей душе наполниться чернотой и упрямо отказывался впустить в нее хоть маленький лучик света. Он покинул и забыл свой дом и свои обязанности. Во время этих странствий тяжелая тьма так плотно обволакивала его, что самим своим видом он причинял зло другим людям – его душевный мрак словно бы отравлял окружающий воздух. Большинство не знакомых с ним людей предполагало, что он либо безумен, либо у него на совести какое-то страшное тайное преступление. Это был высокий мужчина с изможденным лицом и искривленными плечами, который регистрировался в отелях как «Арчибальд Крейвен, из Мисслтуэйт-Мэнора, Йоркшир, Англия».
   С тех пор как он познакомился с Мэри в своем кабинете и разрешил ей выбрать себе «клочок земли» в его имении, он изъездил много дальних мест и посетил красивейшие уголки Европы, хотя нигде не задерживался дольше, чем на несколько дней. Он выбирал самые отдаленные и уединенные места. Взбирался на вершины гор, поднимавшиеся над облаками, и оттуда смотрел вниз, на другие горы, когда восходящее солнце касалось их своими лучами так легко и нежно, что казалось, будто мир только рождается.
   Однако свет никогда не касался его самого до тех пор, пока однажды он впервые за десять лет не осознал, что случилось нечто странное. Озарение настигло его в одной из прекрасных долин австрийской провинции Тироль. Он в одиночестве прошел ее насквозь в окружении такой красоты, какая могла бы вызволить из тьмы душу любого человека, но его душа оставалась во мраке. И вот наконец он почувствовал усталость и присел на заросшем мхом берегу ручья. Это был маленький чистый ручей, весело бежавший по своему узкому руслу через пышные заросли влажной зелени. Там, где вода перекатывалась через камни и обтекала их, журчание порой напоминало очень тихий смех. Мужчина наблюдал, как прилетали птицы, опускали в воду головки и, напившись, улетали, взмахнув крыльями. Ручей был живым, и на фоне его жизнерадостного журчания тишина казалась вовсе бездонной. Во всей долине царили мир и покой.
   Сидя так и созерцая бег прозрачной воды, Арчибальд Крейвен почувствовал, как покой, такой же, какой царил в долине, постепенно нисходит на его душу и тело. «Может, я сплю?» – подумал он, но это не было сном. Он сидел, смотрел на сверкающую на солнце воду, и глаза его стали различать растения вдоль кромки ручья. В одном месте он увидел очаровательную купу голубых незабудок, росших так близко к воде, что их листья намокли; глядя на них, он вспомнил нечто, на что вот так же смотрел много лет назад, и с нежностью подумал о том, как они прелестны и какое чудесное разнообразие оттенков синего являют собой эти маленькие цветки. Он не отдавал себе отчета в том, что эта простая мысль медленно, очень медленно заполняет его ум, постепенно вытесняя из него мрак. Как будто чистый свежий ключ забил посреди застоявшегося пруда, поднимаясь все выше и выше, пока не разогнал неподвижную темную воду. Разумеется, такое сравнение не приходило ему в голову. Просто ему казалось, что, пока он созерцает эту нежную блестящую синеву, в долине становится все более и более покойно и тихо. Он не знал, сколько времени просидел там и что с ним происходило, но в конце концов, очнувшись, встал на моховом ковре и, удивляясь самому себе, сделал глубокий долгий вдох. Ему показалось, что внутри него что-то очень осторожно развязалось и освободилось.
   – Что это? – шепотом произнес он и провел рукой по лбу. – Я чувствую себя так, будто я… будто я живой!
   Я недостаточно осведомлена относительно чудесных свойств еще не открытых явлений, чтобы объяснить, как это с ним случилось. Да и никто, полагаю, не смог бы объяснить. Он и сам этого не понимал, но в течение долгих месяцев по возвращении в Мисслтуэйт вспоминал этот странный час и позднее совершенно случайно обнаружил, что это был тот самый миг, когда, оказавшись в тайном саду, Колин прокричал: «Я буду жить вечно… вечно… вечно!»
   Снизошедший на него покой не покидал его до конца дня, и в ту ночь он спал давно не ведомым ему глубоким, дающим отдохновение сном. Но длилось это недолго. Он не знал, что необходимо прилагать усилия, чтобы удержать такое состояние души. Уже следующей ночью он широко открыл дверь своим черным мыслям, и они ворвались через нее толпой и навалились на него снова. Покинув тирольскую долину, он продолжил свои скитания. Однако, как странно это ни казалось ему самому, выдавались минуты – а иногда и целых полчаса, – в течение которых, помимо его воли, черное бремя снова приподнималось, и он сознавал себя живым, а не мертвым. Медленно… медленно… по неизвестной ему самому причине он «оживал» одновременно с садом.
   Когда солнечно-золотое лето сменилось золото-лиственной осенью, он отправился на озеро Комо. Там он нашел прелесть, о какой можно только мечтать. Он проводил дни, плавая на лодке по кристальной синеве озера, или уходил в гущу зелени на склонах холмов и бродил там, пока от усталости его не начинало клонить в сон. Но теперь он спал спокойней, сны перестали быть его вечными кошмарами.
   «Возможно, – думал он, – тело мое становится сильнее».
   Да, оно становилось сильнее, но главное – благодаря редким часам, когда светлели его мысли, мало-помалу крепла и его душа. Он начинал вспоминать Мисслтуэйт и подумывать, не вернуться ли ему домой. Время от времени его посещали смутные мысли о сыне, и он задавался вопросом: что он почувствует, когда снова будет стоять у его резной кровати под балдахином и смотреть на спящее желтовато-белое лицо с заостренными чертами и черными ресницами, так поразительно знакомо обрамляющими плотно сжатые веки. От этого воспоминания его передергивало.
   Однажды дивным днем он ушел так далеко, что, когда вернулся, высоко в небе уже сияла полная луна, и казалось, что все вокруг накрыто фиолетовой вуалью, расшитой серебром. Покой, царивший на озере, на берегу и в лесу, был таким умиротворяющим, что Крейвен не пошел на виллу, где жил, а спустился к маленькой изогнутой луком террасе у самой воды и сел на скамейку, наслаждаясь божественными ароматами ночи. Странное спокойствие исподволь овладевало им, становясь все глубже и глубже, пока он не уснул.
   Он не знал, когда сон сморил его и когда началось сновидение, которое было таким реальным, что ему казалось, будто все это происходит в действительности. Впоследствии он вспоминал, что чувствовал себя бодрствующим и собранным. Как будто он сидел на скамейке, вдыхал аромат поздних роз и слушал, как вода тихо плещет о берег, и вдруг его позвал голос. Голос, приятный, чистый и радостный, доносился издалека. Вернее, он понимал, что голос идет издалека, но слышал его так же отчетливо, как если бы звавший был рядом.
   – Арчи! Арчи! Арчи! – А потом еще нежнее и четче: – Арчи! Арчи!
   Он будто бы вскочил на ноги, хотя и не испугался. Голос был таким реальным, и ему казалось совершенно естественным, что он слышит его.
   – Лилия! Лилия! – ответил он. – Лилия, где ты?
   – В саду, – мелодично, как звук золотой флейты, ответил голос. – В саду!
   И на этом сон закончился, но он не проснулся. Он проспал спокойным здоровым сном всю эту чудесную ночь. А когда наконец очнулся, стояло ясное утро и рядом, глядя на него, застыл слуга. Это был итальянский слуга, привыкший, как и все слуги на вилле, без вопросов воспринимать любое странное поведение хозяина-иностранца. Никто никогда не знал, когда он уходит и когда возвращается, где ему вздумается спать, будет ли он бродить по саду или пролежит всю ночь в лодке на озере. Слуга держал в руках поднос со стопкой писем и смиренно ждал, когда мистер Крейвен их возьмет. Дождавшись ухода слуги, Арчибальд Крейвен посидел еще несколько минут с письмами в руке, глядя на озеро. Необычное умиротворение не покидало его, более того, он ощущал какую-то легкость, словно никакой жестокой беды с ним никогда не случалось, как будто все изменилось. Он вспомнил свой сон, такой невероятно реальный.
   – В саду! – повторил он, удивляясь самому себе. – В саду! Но ведь он заперт, и ключ зарыт глубоко в землю.
   Начав просматривать письма, он заметил, что лежавшее сверху пришло из Англии, из Йоркшира. Оно было написано незнакомым ему безыскусным женским почерком. Он вскрыл письмо, смутно гадая, кто мог его прислать, но первые же слова сразу приковали его внимание:

   Уважаемый сэр,
   я – Сьюзен Соуэрби, та самая, которая однажды имела дерзость заговорить с Вами на дороге через пустошь про мисс Мэри. Беру на себя смелость еще раз потревожить Вас. Пожалуйста, сэр, возвращайтесь поскорее домой. Думаю, вы не пожалеете и – если позволите мне так сказать – будь жива Ваша леди, она тоже попросила бы Вас об этом.
   Ваша покорная слуга,
Сьюзен Соуэрби.

   Прежде чем положить письмо обратно в конверт, мистер Крейвен прочел его дважды, продолжая вспоминать свой сон, потом сказал:
   – Я возвращаюсь в Мисслтуэйт. Да, возвращаюсь немедленно.
   Он прошел через сад на виллу и приказал Питчеру готовиться к отъезду в Англию.

   Через несколько дней он посетил Йоркшир и во время долгой поездки на поезде поймал себя на том, что думает о своем сыне, о котором почти не думал последние десять лет. Все эти годы он хотел забыть о нем. Теперь же, помимо его воли, мысли о нем то и дело приходили ему в голову. Он вспоминал те черные дни, когда он неистовствовал как безумец, потому что младенец был жив, а его мать умерла. Он не желал видеть его, а когда все же пошел посмотреть на новорожденного, тот оказался таким слабым и жалким существом, что никто не сомневался: он не проживет больше нескольких дней. Но, к удивлению всех, кто ухаживал за ним, время шло, а ребенок продолжал жить, тогда все решили, что он вырастет уродливым, хилым и искалеченным существом.
   Мистер Крейвен не хотел быть плохим отцом, но он вообще не испытывал к ребенку отцовских чувств. Он обеспечивал сына врачами, сиделками и всей возможной роскошью, но содрогался при одной мысли о нем и похоронил себя в своем горе. Первый раз, когда после годового отсутствия он вернулся в Мисслтуэйт и несчастное маленькое существо вяло и безразлично подняло на него свои огромные серые глаза, обрамленные густыми черными ресницами, – глаза, так похожие и в то же время так драматически не похожие на те, которые он обожал, он не смог выдержать этого взгляда и отвернулся, побледнев, как смерть. После этого он редко смотрел на сына, когда тот не спал, и единственное, что он знал о нем, – мальчик клинический инвалид, полусумасшедший со злобным истеричным характером. Удерживать его от приступов неистовства, опасных для него самого, можно только потакая ему во всем, вплоть до мелочей.
   Воспоминания были не слишком духоподъемными, но по мере того, как поезд мчался через горные перевалы и золотые долины, человек, который постепенно «оживал», стал думать по-другому, и думал он долго и целенаправленно: «Вероятно, все эти десять лет я ни капли не ошибался. Десять лет – долгий срок. Возможно, уже поздно что-либо предпринимать, слишком поздно. О чем я только думал!»
   Конечно, это было неправильное Чудо – начинать со слов «слишком поздно». Это мог бы ему сказать даже Колин. Но мистер Крейвен ничего не знал о Чуде – ни о черном, ни о белом. Это ему еще предстояло узнать. Что, если Сьюзен Соуэрби осмелилась написать ему только потому, что материнский инстинкт подсказал ей: мальчику стало хуже и он на пороге смерти? – думал он. Если бы он не пребывал под обаянием странного умиротворения, которое овладело им, он бы почувствовал себя еще более несчастным, чем прежде. Но охватившее его спокойствие придавало ему храбрости и вселяло надежду. Вместо того чтобы думать о худшем, он, сам тому удивляясь, старался верить в лучшее.
   «Может быть, она считает, что я могу помочь ему и усмирить его? – думал он. – Надо заехать к ней по пути в Мисслтуэйт».
   Но когда его экипаж остановился возле коттеджа миссис Соуэрби, семеро или восьмеро детишек, игравших во дворе, дружелюбно окружили карету и с вежливыми реверансами сообщили ему, что их матушка рано утром отправилась на другой конец пустоши помочь женщине, которая должна была родить младенца. А «наш Дикон», добавили они от себя, ушел в Мэнор, он там несколько раз в неделю работает в одном из садов.
   Глядя на кучку крепких ребятишек с краснощекими круглыми лицами, улыбавшимися каждый на свой особый манер, мистер Крейвен с завистью подумал: «Какие здоровые, милые дети!» Он ответил им такой же дружелюбной улыбкой, достал из кармана золотой соверен и отдал его «нашей Лизабет-Эллен» как старшей.
   – Если вы разделите его на восемь частей, каждому достанется по полкроны, – сказал он.
   Сопровождаемый улыбками, радостными возгласами и реверансами, он поехал дальше, оставляя позади себя веселую ватагу детишек, в восторженном исступлении прыгавших и подталкивавших друг друга локтями.
   Путешествие через красоты пустоши произвело успокаивающий эффект. Откуда это чувство возвращения домой, которого он, как ему казалось, никогда больше не ощутит, это чувство красоты земли, неба, лилового цветения вдали и тепла, согревавшего ему сердце при подъезде к огромному старому дому, в котором его предки жили на протяжении шести веков? Он вспомнил, как уезжал отсюда последний раз, содрогаясь при мысли о закрытых комнатах и мальчике, лежавшем в одной из них на кровати с балдахином на четырех столбцах, в окружении парчовых драпировок, покрывавших стены. А что, если он найдет в сыне перемены к лучшему и сможет преодолеть свой страх видеться с ним? Каким же реальным был тот сон, как чудесно и чисто звучал голос, позвавший его домой: «В саду… В саду!»
   «Я постараюсь найти ключ, – мысленно пообещал он себе, – и открыть дверь. Я должен это сделать, хотя и не понимаю зачем».
   Когда он приехал в Мисслтуэйт, слуги, встретившие его с обычными церемониями, заметили, что внешне хозяин изменился к лучшему и что он не отправился в дальние комнаты, где имел привычку уединяться и куда дозволялось входить только Питчеру, а направился в библиотеку и послал за миссис Медлок. Та явилась взволнованная, обуреваемая любопытством и несколько смущенная.
   – Как чувствует себя мистер Колин, Медлок? – спросил он.
   – Видите ли, сэр, – ответила та, – он… он изменился и разговаривает теперь по-другому…
   – Изменился к худшему? – предположил он.
   – Да как сказать, сэр, – попыталась объяснить она, – ни доктор Крейвен, ни сиделка, ни я не можем толком понять, что происходит.
   – Как это так?
   – По правде сказать, сэр, местер Колин одновременно стал и лучше, и хуже. Его аппетит, сэр, не поддается никакому объяснению, и его поведение…
   – Он что, стал более… более привередлив? – спросил хозяин, тревожно сдвинув брови.
   – Вот именно, сэр. Он становится очень странным по сравнению с тем, каким был. Раньше он не ел ничего, потом вдруг начал есть ненормально много, а потом снова перестал, так же неожиданно, снова отсылая еду нетронутой обратно на кухню. Возможно, вы не знали, сэр, но прежде он никогда не позволял вывозить себя из дома. Мы все дрожали, как осиновые листки, при одной мысли о том, что придется претерпеть, чтобы вывезти его на прогулку в коляске. Он доводил себя до такого исступления, что доктор Крейвен отказывался брать на себя ответственность и заставлять его. И что вы думаете, сэр, не так давно после одного из худших своих припадков он безо всякого предупреждения вдруг заявил, что каждый день будет совершать прогулки с мисс Мэри, и чтобы этот мальчик, Дикон, сын Сьюзен Соуэрби, возил его в коляске. Он очень подружился с мисс Мэри, и Диконом, а Дикон стал приносить и приводить ему своих ручных животных, и – вы не поверите, сэр, – теперь он все время с утра до вечера проводит на свежем воздухе.
   – Как он выглядит? – последовал новый вопрос.
   – Если бы он нормально ел, сэр, мы могли бы сказать, что он прибавляет в весе, но, поскольку это не так, мы боимся, что он вроде как пухнет. Когда они остаются одни с мисс Мэри, он иногда странно смеется. Прежде он вообще никогда не смеялся. Доктор Крейвен готов прийти к вам с докладом в любой момент, если позволите. Он еще никогда в жизни не был так озадачен.
   – А где мистер Колин сейчас? – спросил мистер Крейвен.
   – В саду, сэр. Он всегда в саду, хотя ни одному человеческому существу не разрешает находиться поблизости из страха, что кто-нибудь будет на него «глазеть».
   Мистер Крейвен почти не слышал ее последних слов.
   – В саду, – произнес он к недоумению миссис Медлок и, отослав ее, встал, повторяя снова и снова: – В саду! В саду!
   Мистеру Крейвену потребовалось время, чтобы осознать, где он находится, и когда внезапная слабость в ногах прошла, он поспешно вышел из комнаты. Так же, как когда-то Мэри, он прошел через ворота в живой изгороди, потом вдоль лавровых кустов и фонтанного цветника – фонтан работал и был окружен теперь клумбами ярких осенних цветов – пересек лужайку и свернул на длинную дорожку, тянувшуюся вдоль заросшей плющом стены. Шел он медленно, внимательно осматривая дорожку. У него появилось ощущение, будто неведомая сила тянет его к месту, которое он очень давно покинул и не может вспомнить почему. По мере приближения к заветной цели он ступал все медленней. Зная, где располагается дверь, хотя и скрытая густой зарослью плюща, он не помнил точно, где закопан ключ. Поэтому остановился и стал осматривать землю вокруг и почти в этот самый момент настороженно прислушался, спрашивая себя, уж не сон ли это.
   Плющ густо покрывал дверь, ключ был зарыт где-то под кустами, ни одно живое существо не входило в эту дверь вот уже десять лет, и тем не менее из сада доносились какие-то звуки. Как будто кто-то бегал там, под деревьями, шаркая ногами, вероятно, гоняясь друг за другом по кругу, смеялся и издавал радостные крики, но сдавленно, стараясь приглушать голоса, явно принадлежавшие совсем юным существам. Это был неудержимый смех детей, которые пытались вести себя так, чтобы их не услышали, но минуту-другую спустя в радостном возбуждении забывали об этом и разражались громким хохотом. Что, черт возьми, за сон ему снится? Что это за звуки? Неужели он теряет разум и думает, что слышит нечто, не предназначенное для человеческих ушей? Может, это и есть то, что имел в виду далекий чистый голос?
   Как раз в этот миг шум в саду перестал быть приглушенным, ноги забегали быстрей, возле самой садовой двери послышалось учащенное детское дыхание, потом – дикий, неконтролируемый взрыв смеха, садовая калитка широко распахнулась, откинув в сторону нависавший над ней густой плющ, и из нее стремительно выбежал мальчик, который, ничего не видя вокруг, попал прямо в объятия стоявшего снаружи мужчины.
   Мистер Крейвен протянул руки как раз вовремя, чтобы уберечь мальчика от падения, и когда он отстранил его от себя, чтобы посмотреть, кто нарушает запрет входить в сад, у него перехватило дыхание.
   Это был высокий и красивый мальчик. В нем играла жизнь, от беготни лицо его очаровательно раскраснелось. Откинув со лба густые волосы, он поднял на пришельца взгляд странных серых глаз – по-мальчишески смешливых и обрамленных черными ресницами, словно бахромой. От вида этих глаз мистер Крейвен чуть не задохнулся.
   – Кто?.. Что?.. Кто?! – забормотал он.
   Не такой представлял себе Колин их встречу, не таким был его план. Однако вылететь победителем соревнования по бегу прямо в объятия отца оказалось, наверное, даже лучше. Он вытянулся струной, чтобы казаться как можно выше. Мэри, которая выбежала из калитки вслед за Колином, была убеждена, что ему и впрямь удалось выглядеть на несколько дюймов выше, чем на самом деле.
   – Папа, – сказал он, – я – Колин. Ты не поверишь. Я сам верю с трудом. Но я – Колин.
   Так же, как миссис Медлок, он не понял, что имел в виду его отец, когда тот торопливо произнес:
   – В саду! В саду!
   – Да, – поспешно продолжил мальчик, – это сделал сад, и Мэри с Диконом, и животные… и Чудо. Никто ничего не знает. Мы держали это в секрете, чтобы рассказать тебе первому, когда ты вернешься. Я здоров, я даже победил Мэри в беге наперегонки. Я буду атлетом.
   Он тараторил все это так по-мальчишески быстро, что слова наскакивали друг на друга, его лицо так пылало, и он выглядел настолько здоровым, что душа мистера Крейвена наполнилась невероятной радостью.
   Колин протянул руку и коснулся отцовского предплечья.
   – Ты разве не рад, папа? – спросил он в конце своей бурной речи. – Не рад? Я собираюсь жить вечно, вечно, вечно!
   Мистер Крейвен положил обе ладони на плечи сына, но несколько секунд даже не пытался что-либо сказать – у него перехватило горло, – потом наконец произнес:
   – Веди меня в сад, мой мальчик, и расскажи мне все.
   И они повели его в сад.
   Сад представлял собой осеннее буйство красок: золото, багрянец, фиалковая голубизна, пламенеющий пурпур. И с обеих сторон – сросшиеся в снопы лилии, белые или белые с рубиновыми. Он хорошо помнил еще с тех пор, когда их впервые здесь посадили, что именно в это время года они являют себя во всем своем великолепии. Поздние розы карабкались по деревьям и, достигнув верхушек, свисали вниз гроздьями; солнечный свет делал более глубоким оттенок желтеющей листвы, и создавалось впечатление, будто находишься в храме, построенном из золота. Мистер Крейвен стоял молча – так же как дети стояли в этом саду, когда он был еще серым. Он смотрел и смотрел вокруг.
   – А я думал, сад мертв, – вымолвил он наконец.
   – Мэри тоже так сначала подумала, – ответил Колин. – Но он ожил.
   Потом они уселись под своим деревом – все, кроме Колина, который пожелал изложить свою историю стоя.
   «Это самая необычная история, какую я когда-либо слышал», – думал Арчибальд Крейвен, пока Колин в стремительной мальчишеской манере вел свое повествование о тайне и Чуде, о прирученных диких животных, о странном ночном знакомстве с Мэри, о приходе весны, о взрыве оскорбленной гордости, который заставил юного раджу встать на ноги, чтобы бросить вызов старику Бену Уизерстаффу, об их удивительной компании, о разыгранном ими представлении, о великом секрете, который они тщательно оберегали. Слушатель смеялся до слез, а иногда слезы заволакивали его глаза безо всякого смеха. Атлет, Лектор, Ученый-естествоиспытатель был смешным милым здоровым юным существом.
   – Но теперь, – сказал он в заключение, – больше нет надобности держать это в секрете. Боюсь, все упадут в обморок от потрясения, когда увидят меня, но я больше никогда не сяду в инвалидное кресло. Я вернусь вместе с тобой, папа, – домой.

   Обязанности Бена Уизерстаффа редко требовали его выхода за пределы огорода, но по такому случаю он в качестве предлога принес на кухню какие-то овощи и, будучи приглашенным миссис Медлок в людскую выпить кружку пива, стал – как и надеялся – очевидцем самого трогательного события, какое видел Мисслтуэйт-Мэнор при жизни нынешнего поколения.
   В одно из окон, выходивших во внутренний двор, просматривалась часть лужайки. Миссис Медлок, зная, что Бен шел с огорода, надеялась, что он краем глаза заметил хозяина и даже, случайно, возможно, повстречал местера Колина.
   – Вы видели кого-нибудь из них, Уизерстафф? – спросила она.
   Бен отнял пивную кружку ото рта, вытер губы тыльной стороной ладони и ответил с многозначительным видом:
   – Знамо, видал.
   – Обоих? – поинтересовалась миссис Медлок.
   – Угу, обоих, – подтвердил Бен Уизерстафф. – Благодарю покорно, мэм, я бы выпил еще одну.
   – Они были вместе? – не унималась миссис Медлок, поспешно и взволнованно наполняя его кружку снова.
   – Вместе, мэм. – Бен одним глотком отхлебнул полкружки.
   – А где был местер Колин? Как он выглядел? О чем они говорили друг с другом?
   – Энтого я не слыхал с лестницы, откудова смотрел через стену, – признался Бен. – Но вот что я вам скажу. Там, на воле, тайно, такое происходило, чего вы тут, в дому, отродясь и представить не могли. А про што я толкую – скоро сами увидите.
   Не прошло и двух минут, как он, опорожнив вторую кружку, торжественно указал ею на окно, через которое поверх живой изгороди виднелась часть лужайки.
   – Вона, глядите, если кому интересно, – сказал он. – Глядите, хто там идеть по траве.
   Посмотрев в окно, миссис Медлок всплеснула руками и пронзительно вскрикнула, после чего все слуги тоже бросились к окну и уставились в него так, что казалось, глаза у них вот-вот вылезут на лоб.
   Через лужайку шествовал хозяин Мисслтуэйта. Таким никто из них его никогда еще не видел. А рядом, высоко держа голову, со смеющимся взглядом, такой же сильный и крепкий, как любой йоркширский парень, шел молодой хозяин Колин!

Фрэнсис Элиза Ходжсон Бёрнетт Таинственный сад