Жюльетта Бенцони
Маньчжурская принцесса

«Нельзя идти, любуясь звездами, если в твоем ботинке камень».
Лао Цзы

Copyright © Editions Julliard, Paris, 1991

Пролог
Июль 1918 года, вокзал в Шалон-сюр-Марн…

   Санитарный поезд должен был вот-вот тронуться. Все двадцать три вагона, вытянутые вдоль платформы, были помечены красным крестом, и санитары заботливо укладывали на носилки раненых и вносили в вагоны, передавая их на попечение медицинского персонала, который должен был позаботиться о них в пути до Лиона.
   День был жарким, можно даже сказать – изнуряюще жарким.
   Но к пяти часам пополудни разразилась гроза и принесла долгожданную прохладу, с облегчением воспринятую всеми. После этого стало легче дышать, и, несмотря на то что все еще приходилось утирать пот со лба и шеи, ко всем постепенно возвращалось хорошее настроение. Вокзал, где повсюду мелькали белые одеяния санитарок, выглядел так мирно и красиво! И люди начинали надеяться, что кровавой бойне подходит конец. Вступление в войну Соединенных Штатов коренным образом изменило ситуацию, принеся союзникам мощную поддержку. Был, правда, момент, когда показалось – все кончено: «Большая Берта» стреляла по Парижу, немцы находились в шестидесяти километрах от столицы. 15 июля они как раз переправлялись через реку, за которую так долго сражались, и тут пришло известие о второй победе на Марне: по приказу Фоша, верховного главнокомандующего всех союзных армий, генералы Гуро, Петен и Манжен отбросили Людендорфа далеко от позиций, занимаемых им ранее. Так вот – раненые, которых сейчас увозили, и были теми, кто пострадал в этом ожесточенном сражении, но теперь у них была надежда – лучшее из лекарств…
   Но не для лейтенанта Пьера Бо. Надежда? Ее у него уже не было, и он даже сожалел, что не остался лежать в меловых окопах Шампани. Пустой левый рукав и боль от раны в груди сделали его отныне калекой. В свои сорок шесть лет он был вычеркнут из той кипучей жизни, которую всегда так любил. Офицерские нашивки и награды, пришпиленные к его старому френчу, служили слишком слабым утешением в этой суровой реальности: он не мог вернуться на свою прежнюю работу в поездах класса люкс, по которым так тосковал, и его тошнило от одной мысли о том, что теперь он будет навечно заперт в какой-нибудь конторе. Да и то при условии, что ему хоть это предложат после войны…
   Однако, когда его вынесли к поезду, он слегка приподнялся, чтобы посмотреть, куда его собираются поместить, и не смог скрыть улыбки: так называемый санитарный поезд был составлен из нескольких вагонов-госпиталей, построенных еще до начала военных действий, остальные вагоны были обычными багажными. Имелся даже старый вагон-ресторан, что нельзя было скрыть от его опытного взгляда: все это были вагоны из столь дорогого его сердцу «Средиземноморского экспресса».
   На душе стало чуть теплее, хотя до августовской катастрофы 1914 года ему приходилось работать и на других поездах, например на «Восточном экспрессе» и «Северном экспрессе», но они нравились ему гораздо меньше.
   Его поднесли к одному из этих вагонов без окон, где освещение и вентиляция осуществлялись через крышу. Снаружи они напоминали скорее вагоны для перевозки скота. Внутри находилось восемь кроватей, попарно прикрепленных по углам, одна над другой. Его положили на нижнюю, после чего санитары собрались уходить.
   – Счастливого пути, лейтенант! Теперь вы поправитесь!
   – Если у вас есть рецепт, как вернуть мне руку, оставьте мне его! Нет? Ну, все равно спасибо. Держите! Выпейте за мое здоровье!
   Он протянул им несколько монет, вынув их из кармана лежащей рядом куртки. Они поблагодарили, попрощались и пошли за другими носилками. На другом конце вагона показалась медсестра. Она разговаривала со старшим врачом, и у Бо замерло сердце: этот тонкий силуэт, это продолговатое лицо с матовой кожей и высокими скулами, эти темные глаза… Имя само соскользнуло с его губ: Орхидея!.. Возможно ли, чтобы она находилась здесь, в этом поезде, в то время когда…
   Не успев закончить эту мысль, он уже звал ее:
   – Мадемуазель!.. Мадемуазель!
   Она обернулась, увидела бледного человека, тянувшего к ней свою единственную руку, и, извинившись перед доктором, направилась к нему.
   – Вам что-нибудь нужно, лейтенант?
   Когда она подошла, мираж рассеялся, и Пьер пожалел, что позвал ее. Она совсем не была похожа на его маньчжурскую принцессу. Какая-то не очень удачная копия… плюс жуткий шампаньский акцент! Однако получилось неудобно – выходит, он побеспокоил ее попусту, и ему пришлось попросить принести воды и поправить подушку, чтоб голова была чуть повыше.
   Она дала ему другую подушку, пообещав принести попить сразу же после отхода поезда, и отошла, чтобы пропустить санитаров, тащивших другие носилки.
   Пьер Бо закрыл глаза, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. Это было безумием – хотя бы на миг поверить, что она могла вернуться, она, единственная из трех его женщин, которую он так любил, покидая Париж четыре года тому назад. Он сохранил об этом воспоминание, как носят засушенный цветок в карманчике кошелька. Это была его молодость, а молодость не возвращается. И все же было так сладко воскресить эти воспоминания в столь тяжелые минуты, и Пьер знал, что они еще не раз согреют его сердце в уготовленной ему новой жизни.
   Поезд тронулся, и Пьер даже не услышал свистка начальника вокзала. Состав устремился в ночь, а раненый на какое-то время задремал, убаюканный мерным постукиванием колес, чего ему так не хватало. Как же все-таки приятна мысль о том, что возвращаешься домой…
   Вернулась медсестра и принесла холодной воды. Приподняв раненого, она помогла ему напиться, и ее движения при этом были мягкими и одновременно уверенными, но от нее шел запах марсельского мыла и антисептика, и это было так далеко от изысканных ароматов путешествовавших прежде на этом поезде красавиц! И уж меньше всего этот запах напоминал легкое ванильное благоухание орхидеи.
   Когда она опустила его голову на подушку, Пьер поблагодарил, стараясь не смотреть на нее: у него было много времени впереди, чтобы вызвать в памяти образ своей принцессы, и сравнивать ее ни с кем не хотелось.
   Медсестра ушла, и он снова закрыл глаза – ведь это был единственный способ вновь увидеть «ее»…

Часть первая
Поезд

Глава первая
Отзвук прошлого…

   Тревога!..
   Вот уже несколько часов она не оставляла Орхидею.
   Она словно клещами сжимала ее весь день – в ванной, за обеденным столом, на стуле, осиротевшем после отъезда Эдуара. Она не могла проглотить ни кусочка, не зная, куда спрятаться от этого ощущения, и в конце концов Орхидея решила укрыться в своей постели, ставшей вдруг такой огромной для нее одной. Но злой дух черных мыслей поджидал ее и там, устроившись на ножке кровати из красного дерева и следя за ней своими круглыми злыми глазками. И как тут было заснуть?!
   В третий раз молодая женщина зажгла лампу у изголовья кровати. Она надеялась хоть как-то успокоить бешено бившееся сердце, а для этого выпила немного подслащенной цветочной воды, но ее можно было выпить хоть целую бочку – это все равно не принесло бы облегчения.
   Отчаявшись, она встала с постели, накинула халат и направилась в кабинет мужа. Там, как ей казалось, она могла дышать спокойнее. Еще не выветрившийся запах английского табака и почти неуловимый аромат русской кожи обволакивал ее, словно противомоскитная сетка, которую набрасывали в страшную жару на Дальнем Востоке, чтобы спастись от укусов свирепых насекомых и других ночных опасностей. Атмосфера в большой комнате, служившей одновременно и библиотекой, показалась ей дружелюбной и даже внушающей доверие.
   Она открыла окно и сделала два-три глубоких вдоха, как в свое время учила Хуан Лиан-шенгму, «Священная Мать Желтого Лотоса», чтобы восстановить дыхание после большой нагрузки. Январская ночь была холодна. Тусклый свет уличных газовых фонарей слабо освещал авеню Веласкес, вырывая из темноты черные обледенелые вывески, покрытые грязными кружевами затвердевшего снега. Обнаженные деревья были похожи на скелеты, нарисованные китайской тушью, и создавалось впечатление, что они останутся такими навечно. И как было себе представить, что весна сможет победить, и из этого почти минерального переплетения вдруг появятся нежные зеленые росточки?! Как тут было поверить, что беззаботное счастье прошедших четырех лет вдруг вновь расцветет после получения этого самого письма?
   Вновь охваченная страхом, Орхидея закрыла окно, задернула бархатные шторы и, прислонившись к ним спиной, принялась с чувством глухого отчаяния осматривать большую комнату, прежде столь близкую и любимую. Покинутая Эдуаром, она вдруг приобрела незнакомый и даже несколько угрожающий вид, словно наука и культура Запада, притаившиеся за сотнями тисненных золотом переплетов, неожиданно оказались лицом к лицу с неким посторонним вторжением и образовали непреодолимую стену, за которой Эдуар медленно и непреклонно удалялся все дальше и дальше. И это все из-за письма…
   Орхидея прочитала его уже двадцать раз и выучила наизусть.
   «Сын принца Кунга по-прежнему ждет свою невесту, выбранную с рождения, ждет, когда она войдет в его дом под красной свадебной фатой. Терпеливый и великодушный, он никогда не переставал верить в то, что настанет день – и боги приведут тебя к нему, но он считает, что наступление этого дня не может откладываться более. Ты должна войти. Его благородное сердце готово забыть те годы, когда твой дух находился далеко от земли своих предков, но он не может без твоей помощи противостоять справедливому гневу нашей государыни, глубоко оскорбленной твоим предательством. Чтобы она смогла вновь раскрыть тебе свои материнские объятия, встань же на праведный путь, принеся с собой готовность к раскаянию.
   Возле твоего дома есть другой – дом одного из тех путешественников-варваров, за которыми ходит слава бессовестных грабителей Страны восходящего солнца и нашей чудесной Империи. В их руках находится предмет, священный в глазах Цзы-хи: застежка от мантии великого императора Кьен Лонга, некогда похищенная французским воякой во время разграбления дворца Юаньминюань [1 - Летний дворец был сожжен 18 октября 1880 г. по приказу лорда Элгина, сделано это было после того, как его разграбили французы и англичане (прим. автора).]. Доставь обратно то, что было взято от нас, и императрица вновь примет тебя, как свою дочь. Настало время забыть твои глупости и подумать о долге. 25-го числа сего месяца корабль под названием «Хугли» покинет марсельский порт и отправится в Сайгон, а оттуда тебя привезут в Пекин. Для тебя будет заказано место на имя мадам Ву Фанг.
   Если ты сядешь в Париже на поезд, называющийся «Средиземноморским экспрессом», то ты прибудешь в названный пункт, а тот, кто должен сопровождать тебя, будет ожидать твоего прибытия на вокзале.
   Ты обязана подчиниться, принцесса Ду Ван, если хочешь встретить еще много восходов солнца и если ты любишь своего обожателя-варвара так, чтобы желать ему благополучно дожить до почтенной старости…»
   «Священная Мать Желтого Лотоса» подчеркнула эту угрозу, к которой следовало отнестись с должным вниманием, так как старая воительница ничего не делала просто так и знала цену словам, даже если некоторые из них она произносила не так часто. Это письмо, безусловно, было самым длинным из того, что ей когда-либо приходилось писать собственной рукой, и именно это настораживало Орхидею. Западные термины под ее пером выглядели неуместно и… немного смущали. Странным было и то, что сводная сестра принца Туана преследовала своего западного врага на его собственной территории.

   Принцесса Ду Ван!
   Орхидея уже давно не имела никакого отношения к этому имени. Точнее, с того самого дня, имевшего место пять лет тому назад, когда Цзы Хи решила, что титулованная особа в сопровождении девушки из простонародья должна оставить Запретный Город и свои атласные наряды, чтобы проникнуть в самое сердце квартала дипломатических миссий, а там – смешаться с ужасными подонками китайского происхождения, поклонниками Христа, торопившимися заполучить оружие у белых, чтобы обеспечить себе защиту от праведного гнева «Кулака Правосудия и Согласия». Речь шла о деле весьма серьезном: человек, которого императрица почитала самым дорогим своему сердцу, ее двоюродный брат, принц Жонг Лу (ходили слухи, что он был ее любовником), этот всеми любимый человек, забылся до такой степени, что передарил одной страстно им желанной бледнолицей девушке талисман, когда-то пожалованный ему государыней, дабы тот уберег его от несчастных случаев и злых духов. И теперь следовало во что бы то ни стало отыскать это сокровище и наказать смертью того, кто осмелился завладеть им!
   Воспоминания об этой миссии, некогда возложенной на нее, Орхидея хранила глубоко в душе, надеясь когда-нибудь вообще забыть об этом. Ей нужно было раствориться в другом мире и, по возможности, не нарушать спокойного чередования дней. Но ей это не удалось. И теперь воспоминание снова всплыло, словно заноза, которую не удалили вовремя и теперь она нагноилась. Когда-то Орхидея любила императрицу… нет, без сомнения, она и теперь любила ее!
   Время оставило в памяти только ее добрые дела.

   Сцена, о которой вспомнила Орхидея, произошла в дворцовом саду, в тени храма Дождя и Цветов, крыша которого расходилась лучами и поддерживалась золотыми колоннами, обвитыми драконами. Цзы Хи сидела на скамейке под кустом жасмина, несколько белых лепестков покоились на абрикосовом атласе ее платья. Она была недвижима и хранила молчание, но по ее щекам катились слезы. Ее молодая спутница впервые увидела императрицу плачущей, и это молчаливое отчаяние ее потрясло. Преклонив колени на фиолетовый песок аллеи, Орхидея смиренно спросила, может ли она хоть чем-нибудь облегчить эту боль? Цзы Хи вздохнула:
   – Не будет в моем сердце покоя, пока Нефритовый Лотос не вернется в мои руки. Не можешь ли ты помочь мне его отыскать?
   – У меня нет никакой власти, Почтеннейшая…
   – Ты ошибаешься. У тебя она есть, и дают ее тебе молодость, ум, ловкость и изобретательность. Хозяйка «Красных фонариков», которую я позвала сегодня утром, уже составила план действий. Она предлагает использовать одну из своих девушек по имени Пион. Ты ее знаешь?
   – Да. Она, возможно, лучшая из нас. Она прекрасно владеет телом, но при этом коварна, жестока и не знает, что такое угрызения совести. Я бы даже сказала, что не люблю ее.
   Императрица вынула из рукава шелковый носовой платок и грациозным движением промокнула оставшиеся слезинки на лице, мастерски украшенном макияжем. Затем она улыбнулась:
   – Ну, конечно. Однако мне хотелось бы, чтобы ты сопровождала ее в этой миссии. Именно потому, что она бессовестна и действительно не внушает мне доверия. Есть еще одно – Лотос не должен вернуться ко мне из рук простолюдинки. А твои руки мне очень даже подходят. И раз уж ты решила помочь мне и пройти курс тренировки в «Красных фонариках», мне кажется, наступило время показать, чего ты стоишь. К тому же в твоих жилах течет императорская кровь.
   В самом деле: внучка сестры императора Хьен Фонга и сирота от рождения, Ду-Ван была взята на воспитание самой императрицей, которая сильно привязалась к ней, окружив заботой и лаской. Она дала ей образование, достойное ее положения в стенах Запретного Города, который в ее детских глазах представлял собой божественное совершенство и обитель наивысшего покоя. А разве этот величественный ансамбль дворцов, храмов, двориков и садов, охраняемых высокими красно-фиолетовыми стенами, не был центром мира – хотя бы потому, что Сын Неба дышал его воздухом?! Не могло существовать на земле места, более благородного и более чистого, где совершенство так поражало бы своей законченностью. Это был своего рода микрокосмос, где в течение многих веков великие императоры собирали самые благородные произведения искусства, тщательно сохраняя их за высокими крепостными стенами, на которых день и ночь несли службу вооруженные часовые.
   Многие годы она и не представляла себе, что существует какой-то другой мир! Девочку научили читать по «Книге Перемен», потом она овладела кистью и искусно воспроизводила большие тексты и свои мысли изящными иероглифами; ее обучили поэзии и изящной живописи, к которой она проявила интерес после знакомства с некоторыми произведениями Цзы Хи, служившей ей примером во всем. Разве она не была высокочтимой дамой, если даже сама императрица пожелала присутствовать на скамье Экзаменационной Императорской Комиссии, в числе самых высокообразованных мандаринов, чтобы послушать ту, которая обладала глубоким знанием «Бесед и суждений» Конфуция, читала наизусть самые красивые поэмы Ду Фу и Бо Цзюй-и и лучше многих других знала историю Империи!
   Ду Ван также обучалась музыке и танцам, знала тысячу и один секрет того, как женщине сделать себя привлекательной, хотя и не придавала этому последнему такого значения, как другие придворные дамы. Если она и получала удовольствие от ежедневного составления для себя некоего гармоничного ансамбля, то лишь затем, чтобы порадовать себя и императрицу, а вовсе не для привлечения взглядов мужчин. Ни одному из них (а их число вокруг было не так уж и велико, если не считать евнухов) не удалось заставить ее сердце биться чаще, чем обычно. Тайные любовные радости, заставлявшие кудахтать других женщин под прикрытием вееров, совершенно ее не интересовали.
   С детства она считала себя нареченной невестой одного из сыновей принца Кунга, самого главного советника императрицы, и эта мысль совершенно не страшила ее. Она была уверена, что выполнит свой долг, когда настанет время, остальное не стоило ее волнений. Но в самой глубине души Ду Ван мечтала о жизни вообще без мужских оков. С самого раннего детства она хотела быть мальчиком, чтобы иметь возможность заниматься физическими упражнениями и освоить искусство владения оружием, а потом жить в совершенно другом – огромном и таинственном мире.
   Цзы Хи угадывала в этом очаровательном существе душу амазонки. Развлекаясь, она давала ей уроки гимнастики, верховой езды, фехтования и стрельбы из лука. В свои семнадцать лет юная принцесса уже могла помериться силами с воином своего возраста.
   И вот именно в это время пахнуло дыханием ненависти «боксеров» [2 - Китайско-японская война 1894–1895 гг. завершилась тем, что Япония аннексировала в 1905 г. территорию Маньчжурии. В 1900 г. в результате антиколониальных выступлений, так называемого восстания «боксеров», Китай был признан западными странами. Восставшие, испытывавшие неприязнь к иностранцам, а также к китайцам-христианам, стали называться «боксерами» потому, что большинство из них регулярно занималось физическими упражнениями, напоминавшими кулачные бои. В октябре 1911 г. началась революция против императорского правления, а в декабре военный режим провозгласил Республику Китай, которую в 1916 г. потрясла гражданская война (прим. пер.).] по отношению к белым варварам, чьи дипломаты, священники и торговцы обосновались в Китае, и чье количество все увеличивалось под предлогом того, что они якобы прибыли сюда для продвижения своих богов и преимуществ западной жизни.
   Люди в красных тюрбанах, объявившие, что они неуязвимы даже для ружейных пуль, стали искать сторонников. Их глава, принц Туан, двоюродный брат императора, сумел привлечь на свою сторону Цзы Хи, увидевшую в восстании ответ на свои мольбы о мщении, которые она не прекращала адресовать Небу после разграбления Летнего дворца, ее личного земного рая.

   Охваченная тем же энтузиазмом, сводная сестра Туана нарекла себя «Священной Матерью Желтого Лотоса» и завербовала немало молодых женщин и девушек. Естественно, и Ду Ван пожелала встать под знамена «Красных фонариков».
   Что касается техники боя – тут ей нечему было особенно учиться. Но здесь ее обучили искусству грима, некоторым приемам магии, умению открывать закрытые двери без помощи ключа, а также преимуществам, которые можно извлекать из разного рода хитростей и умения скрываться. Это не стало ее самой сильной стороной, так как по натуре она была девушкой открытой и искренней. Но чтобы угодить своей обожаемой хозяйке, она согласна была применить любое оружие, в том числе и самое подлое – яд…
   Ведь Цзы Хи была единственным человеческим существом, которое продемонстрировало привязанность к ней, Ду Ван.
   Узнав, что от нее может зависеть судьба ее идола, Ду Ван испытала величайшую гордость, которая, впрочем, была немного омрачена перспективой работать в связке с Пион, чье высокомерие она ненавидела. Однако осознание чести возвратить Нефритовый Лотос, преступно отданный в залог любви иностранке, подстегивало ее отвагу.
   Прорицатели заявили, что обстоятельства складываются весьма благоприятно. Накануне того дня, 20 июня, иностранные дипломаты, квартал которых занимал обширное пространство между стенами татарского города и Запретного Города, получили предписания покинуть Пекин в двадцать четыре часа, если хотят избежать больших неприятностей. Однако указания остались в пренебрежении. Немецкий посланник, направлявшийся к своим китайским коллегам, был убит «боксерами».
   Тут-то Цзы Хи и дала своей фаворитке и Пион возможность отличиться.
   – Вам нет никакой необходимости втираться в дом к белым дьяволам, – сказала «Священная Мать Желтого Лотоса», – ведь имеется множество китайских предателей, обращенных в христианство, которые постараются укрыться под их вооруженной защитой. Вот к ним-то вы и примкнете!
   Спустя час, облаченная в синюю хлопчатобумажную ткань без орнамента, с тюком на плече, в котором было немного белья и повседневных вещей, юная принцесса в сопровождении своей спутницы смешалась с толпой беженцев-христиан, просивших укрытия в посольстве Англии, главные ворота которого выходили на маньчжурский рынок. Отныне она была не Ду Ван, а Орхидея, для маньчжуров – цветок-символ, и никто больше не мог вернуть ей настоящего имени.
   До прихода того самого письма.

   Последующие дни стали для девушки настоящим кошмаром. Она попала в совершенно иной мир – мир пыли, грязи, нищеты и страха.
   Беженцы набивались в дома, покинутые торговцами, для которых работа в районе дипломатических миссий прежде представляла источник больших прибылей. Многие из этих домов были богаты и весьма красивы, но под напором обезумевших беженцев они быстро растеряли свою изысканность и элегантность. Орхидее и ее спутнице удалось пристроиться в маленьком полуразрушенном домике на берегу Нефритового канала, недалеко от моста, соединявшего то, что некогда было огромным владением принца Су, с посольством Англии.
   Обе девушки выдавали себя за дочерей торговца из китайского города, убитого вместе со своей женой по подозрению в дружеских отношениях с представителями Запада. Они рассказывали всем, что «боксеры» сожгли их жилище и надругались над их близкими…
   Потом Орхидея узнала, что у Цзы Хи ничего не было случайным: похожее семейство действительно существовало, и в нем были две дочери, которые исчезли.
   Самым тяжелым для юной принцессы стала необходимость жить бок о бок со своей лжесестрой. Пион не была груба, бескультурна и необразованна: в «Красных фонариках» воспитывали девушек, многие из которых происходили из простого народа, да так воспитывали, что в будущем они могли сыграть практически любую социальную роль. Пион была дочерью гвардейского офицера. С самой первой встречи Ду Ван почувствовала, что Пион ненавидит ее, а ей к тому же приходилось выказывать уважение к молодой высокопоставленной особе, пользующейся благосклонностью самой Цзы Хи, в то время как самой Пион оставалось довольствоваться тем, что хозяйка просто выбрала ее…
   Игра была неравной: амбициозная девушка, жестокая и отважная, вполне отдавала себе в этом отчет. Со своей стороны, принцесса никак не могла подавить в себе отвращение к ней. Жить с Пион как с сестрой представлялось невыносимым, хотя они и выполняли одно и то же задание.
   То, что они не были похожи, не имело значения. Полигамные браки здесь позволяли мужчинам иметь детей от разных жен. Кроме того, все знают, что для западных людей азиаты выглядят на одно лицо, им и в голову не придет удивляться тому, что кто-то имеет более благородные черты лица или чуть более изящные ножки. Кстати о ножках: европейцы лишь недавно узнали разницу между маньчжурскими и китайскими женщинами. Первые никогда не подвергались той пытке, через которую проходили вторые: девочкам-китаянкам туго пеленали бинтами ноги, чтобы ступня не росла. В XVII веке завоеватели Китая посчитали эту изысканность, делавшую ходьбу почти невозможной, обыкновенной глупостью.
   Несмотря на то, что их разъединяло, посланницы Цзы Хи безупречно играли роль сироток с печальной судьбой. Соотечественники-христиане изо всех сил старались утешить их мнимую боль, помогали им во всем, даже не подозревая, до какой степени религия, которую пытались им внушить, ужасала лжесестер. Что же касается иностранцев, с которыми девушки вскоре вступили в контакт, то они стали для Орхидеи, никогда не видевшей их вблизи, поводом для удивления. Особенно женщины.
   Одевались они чаще всего в белое – а ведь это, как известно каждому, цвет траура! У них были странные лица – либо очень белые, либо розовые или даже красные с фиолетовыми прожилками, странные волосы, часто завитые и имевшие различные оттенки – от светло-русых до темно-каштановых и рыжих… Однако в старости все они, как и азиатки, становились седыми.
   Несмотря ни на что, некоторые европейские женщины умудрялись быть довольно красивыми. Когда Орхидея увидела девушку с императорским Лотосом, она поняла, почему сердце мужчины, даже принца Поднебесной Империи, могло загореться страстью к златокудрой богине, с глазами, похожими на черные сливы, с губами цвета спелого граната и с кожей оттенка цветка вишни. Девушка была американкой, очень дружелюбной и очень веселой. Несмотря на языковый барьер (Орхидея знала лишь несколько слов по-английски), мисс Александра сумела объяснить юной маньчжурке, что она находит ее удивительно красивой и хотела бы почаще видеть ее в госпитале, где две «сестры» работали, получая за это еду. Их приняли охотно – столкновения между «боксерами» и двумя тысячами осажденных, которых защищала горстка из четырехсот солдат, не прекращались.

   В первые дни осады завладеть Лотосом не представлялось возможным, ибо беженцы жили довольно далеко от уцелевших жилых зданий дипломатических миссий, одно из которых принадлежало Соединенным Штатам. Однако со временем число разрушенных жилищ росло. И пришлось перевести сначала женщин, а затем весь международный дипломатический персонал в здание английского посольства, самое большое и самое удобное для обороны. Люди разных национальностей расселились по своему усмотрению вокруг него в домиках, принадлежавших ранее принцу. Однако выполнить задание Цзы Хи все равно пока представлялось проблематичным: женщины жили по два-три человека в больших комнатах, и произвести обыск в вещах юной американки не было возможности.
   – Нужно действовать по-другому, – заявила Пион однажды в конце изнурительного дня. – Шанс представится нам, если мы выманим девушку за пределы укреплений и сдадим ее нашим. Надо чтобы она заговорила!
   – Мне это кажется трудным, – возразила Орхидея, – ведь все выходы из отрезанного лагеря хорошо охраняются.
   – Возможно, но у меня есть одна идея…
   Больше она ничего не сказала, а ее собеседница даже не попыталась узнать больше.

   Планы, задуманные Пион, как и сама миссия, возложенная на них, потеряли для Орхидеи все свое значение и смысл через несколько дней.
   Война, осада, «боксеры», смерти…
   Орхидее трудно было увязать эти страшные картины с интригами и слезами императрицы. В ее сердце навсегда запечатлелась сцена, лишавшая ее разума, такого ясного, лишавшая ее рассудительности и мудрости.
   Это произошло в вестибюле госпиталя, и Орхидея всякий раз при воспоминании об этом испытывала восхищение и смущение одновременно.
   В тот день какой-то солдат принес в госпиталь китайскую женщину, насмерть перепуганную «боксерами», которая, не в силах снести даже мысли о том, что с ней могло произойти, попади она «боксерам» в руки, совершила попытку самоубийства. Солдат, проходя мимо приоткрытой двери лачуги, увидел ее, висящую на балке, и бросился внутрь, чтобы снять. Убедившись, что она еще жива, но будучи не в силах привести ее в чувство, он решил обратиться к доктору. Увы, доктор Матиньон был срочно вызван на баррикаду Фу, а посему пострадавшую до прибытия более опытной медсестры доверили Орхидее.
   Вспомнив уроки, полученные во дворце, она не без труда поставила женщину на колени, затем принялась забивать ей ватными тампонами рот и ноздри. Она начала уже закреплять все это бинтом, как вдруг чья-то сильная рука грубо оттолкнула ее, да так сильно, что она потеряла равновесие и рухнула на пол. Одновременно с этим раздался возмущенный голос:
   – Вы с ума сошли! Хотите совсем добить эту несчастную?
   Слова принадлежали европейцу, и он прекрасно изъяснялся на китайском языке, но это отнюдь не смягчило гнев Орхидеи, возмущенной тем, что кто-то вмешался в тот момент, когда она совершенно искренне пыталась помочь пострадавшей.
   – А разве не так надо делать? Часть ее души уже отлетела, и нужно любой ценой помешать уйти тому, что еще осталось… А значит, надо закрыть все отверстия и…
   – Никогда не слышал большей глупости!
   Тут подоспела медсестра – баронесса де Гирс, жена русского посланника. Незнакомец доверил ей больную, которую, к счастью, терапия Орхидеи еще не успела отправить в мир иной. Затем он повернулся к девушке, пытавшейся подняться с гримасой боли на лице. Она была потрясена. Он улыбнулся, глядя на растерянное юное личико:
   – Извините меня! Надеюсь, я вас не сильно ушиб?
   Он протянул руки, чтобы помочь ей встать, но Орхидея ничего не видела и не слышала. С открытым ртом, пораженная, она смотрела на этого иностранца, как будто он был первым мужчиной, которого она увидела в жизни. Надо сказать, выглядел он удивительно: смуглый, волосы и небольшие усы словно сделаны из золотой стружки, глаза небесной голубизны. Высокий и хорошо сложенный, о чем свидетельствовал его непристойный европейский костюм из белого сукна, демонстрировавший длину его ног вместо того, чтобы прятать их под платьем, он казался самым веселым человеком в мире, и его улыбка была неотразима.
   Видя, что юная маньчжурка не желает принимать его помощь, он нахмурил брови, нагнулся, взял ее под руки и поднял:
   – Боюсь, что я причинил вам боль…
   – Вовсе нет, уверяю вас… Я просто поражена… Откуда вы так хорошо знаете наш язык?
   – Я выучил его, потому что он мне нравится. Меня зовут Эдуар Бланшар, я секретарь дипломатической миссии Франции. Точнее… я был им, потому что никакой миссии больше не существует… А вы кто?
   – Я… я здесь работаю. Меня зовут Орхидея… моя сестра Пион и я… в общем, мы беженки.
   – Знаю. Я слышал о вас.
   Вот так все и началось.

   То, что было невозможно, немыслимо, неслыханно для юной маньчжурки высокого происхождения и «белого дьявола».
   Но война, которая соединила их в осажденном квартале, сделала это почти естественным. Стены, охранники, оружие, обычаи и традиции, стоявшие между ними, – все это вдруг исчезло, как по мановению волшебной палочки, чтобы оставить молодого мужчину и молодую женщину лицом к лицу, создав некое воплощение того лучшего, что было в обеих, таких непохожих, расах.
   Орхидея была ослеплена, Эдуар испытал не меньшее потрясение.
   Полинявшая синяя ткань, в которую была облачена девушка, словно лист бумаги, в который заворачивают букет цветов, не могла скрыть совершенства ее красоты. Эдуару казалось, что если уж кто и заслуживает имени Женщины, так это она – очаровательное создание, родившееся в лавке торговца шелками. Довольно высокая для азиатки, она с достоинством аристократки держала голову, увенчанную черными волосами, такими блестящими, словно они были покрыты драгоценным лаком. Ее кожа янтарного цвета, розовые щеки, огромные черные сливы отливающих золотом глаз… Слегка приоткрытые пухлые алые губы открывали маленькие перламутровые зубки, что делало ее еще более привлекательной…
   Он прибыл в Китай два года назад. Красавца дипломата за это время не раз представляли самым известным куртизанкам Пекина, и все они были хороши. Однако ни одна из этих украшенных макияжем и драгоценностями женщин не излучала столь захватывающей чувственности, как эта шестнадцати– или семнадцатилетняя девственница, которая, вполне вероятно, и не осознавала этого. И пока Орхидея уносила к себе в полуразрушенный дом светлый образ «принца, рожденного самим Солнцем», Эдуар пытался обуздать мысли (и желания, в этом он тоже признавался себе) об этой странной медсестре. Он напрочь забыл об окружающих проблемах и драмах, постоянно усугублявшихся тем фактом, что они находились в осадном положении…

   Когда два существа так стремятся соединиться, обычно им это удается.
   Между английским домом, где располагался персонал французского посольства, и жилищем двух маньчжурок расстояние было невелико: их разделяли небольшой мост и деревья, среди которых выделялась ива, чьи ветви, чудом уцелевшие под обстрелами, грациозно склонялись над Нефритовым каналом, полностью лишенным какого бы то ни было романтизма из-за плывущих по нему отбросов. Но когда приходит любовь, имеют ли значение какие-то гнилые фрукты или капустные кочерыжки?!.
   С наступлением ночи – черной, душной, полной дыма пожаров и запахов смерти, которые вот уже несколько недель вытесняли тяжелый аромат цветущего лотоса, – Орхидея приходила под эту иву и ждала…
   Когда Эдуар не дежурил на баррикадах, он приходил, и они, взявшись за руки, словно дети, забывали о том, что им, возможно, осталось жить не так уж много времени.
   Орхидея прекрасно понимала, каким может быть логическое завершение этого невероятного романа, который, по сути, являлся предательством по отношению к императрице.
   Но Эдуар поклялся, что не отдаст ее живой в руки «боксеров»…

   Положение дипломатических миссий с каждым днем становилось все более и более опасным. Повсюду высились развалины, росло число убитых и раненых, отсутствие медикаментов обрекало выживших на длительные мучения. Продукты тоже были на исходе.
   Но для этих двоих, только что открывших для себя друг друга, в счет шли лишь мгновения нежности, в которые никто не мог им помешать…
   Безусловно, их тайна была секретом Полишинеля для семисот обитателей английского посольства, но никому и в голову не могло прийти замарать ее игривыми или даже просто неподходящими мыслями. Красота и достоинство молодой маньчжурки вызывали уважение. Что же касается Эдуара Бланшара – перед ним преклонялись и знали, что он не способен злоупотребить чувствами юной девушки, почти ребенка, полностью потерявшейся в своих мечтах.
   Пион, конечно, могла бы испортить праздник, но, к удивлению Орхидеи, она молчала и делала все возможное, чтобы увеличить дистанцию между собой и своей так называемой сестрой. Днем они вместе исполняли свои обязанности, а на исходе дня Пион исчезала и возвращалась лишь на рассвете, часто совершенно изнуренная, в мятой одежде, которую она быстро меняла, чтобы постирать в течение дня.
   Подобное поведение, естественно, интриговало Орхидею, но на все ее вопросы Пион отвечала одной из своих непроницаемых улыбок, а однажды заявила:
   – Я же говорила тебе, что у меня есть план, и хватит об этом!
   – А разве мы не должны действовать сообща?
   – Когда все будет готово, я тебя предупрежу. А ты пока наслаждайся своими забавами с варваром…
   – Как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне? Ты что, забыла, кто я?
   – Не бойся, я ничего не забываю, – ответила Пион с ухмылкой. – Ты великая артистка, раз смогла втереться в доверие к этим людям. Для меня это важно. Ведь ты меня в какой-то степени прикрываешь…
   На самом деле помощница Хуан Лиан-шенгму собиралась сама, без помощи какой-то там Орхидеи, вернуть нефритовый медальон. Принцессу Ду Ван она ненавидела и хотела бросить на растерзание «боксерам», когда те прорвут иностранные укрепления. Если же той удастся выбраться живой, можно будет донести Цзы Хи, что она была любовницей белого…

   Пион упустила одно: Орхидея не была дурой.
   Кроме того, курс в «Красных фонариках», который они прошли вместе, научил ее следить за другими людьми, не будучи замеченной.
   Однажды, обеспокоенная скрываемым от нее лжесестрой планом, она выбрала время, когда Эдуар дежурил на баррикадах, и решила с наступлением сумерек пойти по следам Пион.
   Полагая, что Орхидея спит, маньчжурка тихо покинула дом и углубилась в лабиринт старых дворов Су-ванг-фу, древнего дворца принца Су.
   А Орхидея, легкая и неслышимая на своих войлочных подошвах, пошла за ней и вскоре поняла, что та движется к большой входной баррикаде Фу. Вдруг Пион исчезла из вида. Сердце девушки тревожно забилось, когда она заметила легкий отблеск пламени свечи: Пион собиралась спуститься в подвал разрушенного дома. Ориентируясь по свету и слышавшимся глухим ударам, Орхидея пошла вперед и вскоре поняла, чем занимается каждую ночь ее напарница: с помощью кирки она разрушала толстую стену, за которой находилась канализация. Она пыталась открыть проход, через который «боксеры» могли бы захватить дипломатические миссии. Но до конца работы было еще далеко: по другую сторону зловонного ручья проходила другая стена, и только через нее можно было выйти за укрепления европейцев.
   Орхидея пошла обратно, стараясь делать отметки.
   Несколькими неделями ранее она бы полностью одобрила план Пион, но теперь возможное вторжение «боксеров» внушало ей непреодолимый ужас, ибо это повлекло бы за собой смерть Эдуара.
   И какую смерть!
   Его непременно подвергли бы самой распространенной в Китае казни: разрубанию живьем на четыреста тридцать две части. Она уже наблюдала подобное, но без какого-то особого волнения, хотя зрелище было самое отталкивающее. Сейчас же даже мысль о том, что ее любимый может оказаться под ножами мясников, вызывала у нее тошноту…
   К счастью, работа Пион продвинулась не так далеко, чтобы представлять скорую опасность. Орхидея пообещала себе быть настороже, а при встрече со своим возлюбленным под ивой, еще под впечатлением от увиденного, она позволила себя поцеловать и даже побудила мужчину к действиям, на которые тот сам не решился бы.
   – Если нам скоро суждено умереть, – сказала она ему, – я хочу, чтобы мы покинули этот мир вместе, как если бы мы были супругами.
   – Я бы очень хотел, чтобы мы поженились, но для этого нужно, чтобы ты приняла христианство.
   – Что нам нужно, чтобы быть вместе: религия или священник? Если ты меня сделаешь своей, ничто уже не сможет разделить нас, когда мы отправимся в Страну Желтых Источников…
   Она улыбалась, снимая свою хлопчатобумажную куртку и развязывая тесемку на рубашке. Совершенно зачарованному молодому человеку оставалось лишь принять ее в свои объятия и забыть о всякой осторожности. В этот миг взрыв бомбы осветил небо настолько близко, что гибкие верви ивы закачались. Но они даже не заметили этого, а немного спустя грохот пушки заглушил слабый стон Орхидеи, ставшей в этот момент женщиной.

   Осознание того, что отныне она должна все в жизни делить со своим возлюбленным, подстегнуло ее отвагу. Орхидея следила за Пион с упорством тибетского ламы, а в разговорах с ней попыталась вытянуть из нее истину. Она поняла, что та планирует похищение американки и передачу ее «боксерам», чтобы выведать информацию о тайнике, где находится Лотос. Но если иностранка умрет под пытками, то Орхидея и ей подобные тут же станут символами ужаса в глазах других белых…
   А Эдуар, возможно, бросит ее.

   В начале второй недели августа, в полночь, Орхидея увидела, как Пион проскользнула в дом, где спали несколько белых женщин, и скоро вышла оттуда в сопровождении мисс Александры. Поняв, что время всевозможных уловок закончилось и пришла настоящая опасность, она побежала на поиски Эдуара, который в это время должен был находиться на редуте, построенном на развалинах французской миссии. Его там не оказалось, но ей удалось найти двух мужчин, которые, она это знала, были его лучшими друзьями: одного из молодых переводчиков французского посланника, которого звали Пьер Бо, и художника, Антуана Лорана, который приехал в посольство Франции непосредственно перед началом военных действий.
   В отчаянии она попыталась объяснить им, что происходит, но тут появился Эдуар с ружьем и арбузом, который он хотел разделить с друзьями.
   С этого момента все пошло очень быстро: следуя за ней, трое мужчин легко нашли проход, который открыла Пион, и спустились вниз, приказав Орхидее остаться и ни в коем случае не следовать за ними. А лучше всего бы ей вернуться домой, так как для охраны прохода сюда скоро прибудут солдаты! Но она отказалась. Спрятавшись за обломком стены, она ждала результата экспедиции, стараясь успокоить биение своего сердца, отдававшееся у нее в голове. Какое-то время этот звук был единственным из того, что она слышала, и тишина казалась страшнее, чем отзвуки битвы.
   Скоро прибыли моряки и заняли позиции возле входа в подвал.
   Одна в своем уголке, Орхидея старалась отогнать от себя самые страшные предположения: трое мужчин не смогли освободить американку… они все убиты. Или, что еще хуже, они живьем попали в руки «боксеров»! Только не это! Юная маньчжурка знала точно, что не пережила бы своего возлюбленного надолго: если у нее не получится его освободить, то ремень, привязанный к ветке дерева, поможет ей присоединиться к нему…
   Когда они – после бесконечного ожидания – показались, ее радость оказалась настолько сильной, что она, не заботясь о приличиях, бросилась на шею Эдуару. Да и кто бы в такой ситуации стал думать о подобных пустяках?!
   Победа была полной.
   Они не только остались целы и невредимы, но с ними вернулась и мисс Александра, ни живая, ни мертвая от страха, но зато в полном здравии.
   – К сожалению, – сказал Антуан Лоран, – той презренной женщине удалось сбежать.
   – Но это даже и хорошо, – вздохнул Эдуар. – Мне бы не хотелось прикончить сестру Орхидеи.
   – Она мне не сестра, – пробормотала девушка, поняв смысл этих слов.
   Посчитав, что она и так уже сказала слишком много, Орхидея отважно поведала, кто она такая. Она понимала, что это могло закончиться для нее тюрьмой или даже еще хуже. Но трое мужчин, выслушав ее и обменявшись взглядами, решили доверить девушку мадам Пишон. Ведь рискуя собственной жизнью (а злоба ее братьев по крови и особенно императрицы непременно обрушилась бы на нее), молодая принцесса спасла дочь свободной Америки. Она это сделала из любви, поэтому получила право на доброе к себе отношение и заботу.
   Даже речи не могло идти о том, чтобы она вернулась в свой полуразрушенный дом!
   Пион исчезла, и ее мести следовало опасаться.
   Орхидея была уверена, что если и умрет, то только вместе с Эдуаром, а пока же ее дни были наполнены счастьем, которое, без сомнения, могли испытывать лишь они двое. Все остальные готовились к катастрофе, а эти двое жили, словно на маленьком небесно-голубом облаке!
   А посему Орхидее хотелось, чтобы осада продолжалась еще много долгих месяцев…

   Тем не менее осада медленно, но верно приближалась к концу.
   14 августа 1900 года колонна, шедшая на помощь, которую так ждали, но в которую мало кто верил, ворвалась в расположение банд «боксеров», к которым Цзы Хи имела неосторожность присоединить китайскую армию, а потом достигла Пекина и вошла в город. Сикхские всадники первыми преодолели старую татарскую стену, а за ними шли американцы, русские и японцы. Только французы под командованием генерала Фрея задержались, ибо они в этот момент ликвидировали очаг сопротивления на равнине. Они пришли только на следующий день.
   Безумная радость, подобная той, что, должно быть, чувствуют возвратившиеся из ада, охватила спасшихся из осады, длившейся пятьдесят пять дней.
   Но Орхидея не разделяла всеобщего ликования.
   Что станет с ней теперь?
   Китай побежден. Его мощь стала достоянием прошлого. Более того – стране предстояло выплатить большие военные контрибуции. «Боксеры» исчезли, словно песчаный ветер, который ослепляет и мешает дышать, и армия пропала вместе с ними. Не было больше и китайского правительства, поговаривали, что и Цзы Хи бежала на север, переодевшись в синюю хлопчатобумажную крестьянскую робу. Запретный Город, веками закрытый для посторонних, теперь широко распахнул двери для варварских начальников. Мир, к которому принадлежала принцесса Ду Ван, исчез.
   Но было совсем неочевидно, что в новом мире найдется место для Орхидеи.
   Не желая быть обузой и помехой для того, кого она любила, принцесса решила вернуться к тому, что осталось от ее мира.
   Никому она теперь не была нужна: Эдуара захватила куча дел, что же касается мисс Александры, отец которой погиб, то она покинула Пекин вместе со своей матерью, не найдя ни слова, чтобы отблагодарить ту, кто ее спас.
   Впрочем, это было неважно…
   Однажды вечером, когда Орхидея меланхолично собирала свои жалкие пожитки, в комнату вошел Эдуар, осторожно неся в руках атласное платье персикового цвета.
   Если он и заметил приготовления девушки, то не подал вида и положил свою ношу на кушетку, а затем, обернувшись, слегка наклонился и с улыбкой сказал:
   – Я пришел спросить тебя, не согласна ли ты выйти за меня замуж, Орхидея?
   – За тебя замуж?.. – пробормотала она взволнованно. – Ты хочешь сказать…
   – Да, я хочу сказать: стать моей женой. Господин Пишон отправляет меня во Францию, и я хотел бы, чтобы ты поехала со мной. Если ты согласна, мы можем пожениться завтра.
   – Но возможно ли это? Ты обожаешь своего Христа, а я знаю о нем лишь то, что ты мне рассказывал.
   – Этого достаточно, если ты согласна. Монсеньор Фавье мог бы окрестить тебя сегодня вечером.
   Вместо ответа Орхидея со слезами на глазах бросилась в объятия своего друга.

   Двери жизни, только что жестоко закрывшиеся перед ней, вдруг вновь открылись, чтобы впустить яркий и радостный свет. И чего лучшего могла ожидать эта юная маньчжурка, оставшаяся без корней, чем уехать вместе с тем, кого она любила, чтобы быть с ним всю оставшуюся жизнь?
   Бракосочетание состоялось на следующий день в присутствии Антуана Лорана, Пьера Бо, посла Пишона, его жены и нескольких других приглашенных, и оно было изумительно для вновь обращенной. Большой собор Пе-Танг, без сомнения, был грандиозен, хотя и сильно пострадал во время обстрелов. Его стены, витражи, своды светились дырами, словно сито, и сквозь них проникали лучи солнца. Орган тоже был поврежден и порой издавал весьма странные звуки, но невеста была обворожительна, а жених излучал счастье…

   А потом было длинное путешествие в Европу: они плыли морем, которое было столь же нескончаемым, как и блаженство нашей пары. Безумно влюбленный в свою молодую жену, Эдуар Бланшар не знал, что еще сделать, чтобы угодить ей, чтобы оградить ее от неприятных впечатлений, ведь он прекрасно понимал, что ей еще придется столкнуться с совершенно другой жизнью, и это может оказаться серьезным испытанием для нее.
   На корабле Эдуар оберегал ее от близких контактов с другими пассажирами, нескромные вопросы которых могли бы ее шокировать. Они покидали свою каюту лишь для того, чтобы погулять по палубе. Еду им приносили, а все остальное время, за исключением того, что они проводили в постели, любя друг друга, Эдуар уделял европейскому воспитанию молодой жены. Они оба упивались той сверкающей аурой, которая обычно окружает большую любовь. А их спутники за чайными столиками или коктейлем в баре шепотом рассказывали друг другу невероятную романтическую историю любви дочери легендарной Цзы Хи, пришедшей сражаться бок о бок со своим возлюбленным и перенесшей все ужасы осады. Говорили даже, что она обладает волшебными чарами (это была придумка одной сентиментальной немецкой баронессы, начитавшейся «Тристана и Изольды») и дала ему приворотное зелье в одном из подвалов тайного храма (почему-то богини Кали) [3 - Кали – богиня-мать, аспект Шивы, богиня, разрушающая невежество и освобождающая тех, кто стремится познать Бога. В индуизме «она есть эфир, воздух, огонь, вода и земля. Через нее удовлетворяются все физические желания Шивы. Ей ведомы шестьдесят четыре искусства, она дарит радость Богу-Творцу» (прим. пер.).]. Разумеется, баронесса просто перепутала азиатские святыни…
   В общем, слухи ходили разные, но в целом никто не досаждал молодоженам, и они спокойно наслаждались своим медовым месяцем. Впрочем, это не исключало того, что женщины горели желанием познакомиться с загадочной принцессой, чтобы узнать секреты ее красоты, а мужчины охотно предавались мечтам о ней, пытаясь проникнуть взглядом за прозрачные вуали, в которые она была завернута, когда муж выносил ее на руках на прогулку.

   На самом деле, если бы Орхидея не чувствовала постоянной поддержки и страстной любви своего супруга, она обнаружила бы, что это очень тяжкое испытание – внезапно попасть из одной цивилизации в другую.
   Все было совершенно новым и таким странным!
   Прежде всего – европейская одежда.
   Конечно, за время пребывания в британской дипломатической миссии глаза Орхидеи постепенно привыкли к западной моде. Но совсем другое дело – самой все это носить!
   Когда она находилась в окружении императрицы, туалет юной принцессы подчинялся правилам неизменного ритуала: после выхода из ванной служанка одевала ее в шелковое белье, пропитанное благовониями, потом ее облачали в длинное атласное платье, отороченное или не отороченное мехом – в зависимости от времени года, и в расшитую муслиновую тунику. Кроме того, ей надевали шелковые белые чулки и маньчжурскую обувь из расшитого шелка и с высокими двойными каблуками, находившимися посередине подошвы.
   Теперь же, помимо белья, тоже шелкового или из тонкого батиста, нужно было еще надевать панталоны, практическая польза от которых не была очевидной, а также юбки, украшенные красивыми кружевами. Это не было самым неприятным, ибо еще существовал белый атласный корсет – такой безобидный на вид, но, по сути, представлявший собой настоящее орудие пытки…
   Опасаясь возможной отрицательной реакции жены, Эдуар решил лично произвести первую примерку: посоветовал ей ухватиться за одну из стоек каюты, поддерживавших потолок, а сам принялся тянуть за длинные шнурки. От природы воздушная и изящная, Орхидея почувствовала, что ее тело как будто бы разрезают надвое. Дыхание перехватило, талия, конечно же, стала уже, но ее красивые, упругие и хорошо посаженные груди, как ей показалось, поднялись до самого подбородка… Привыкшая к полной свободе своего тела, она запротестовала:
   – Так ли уж необходимо, чтобы я натягивала на себя все это?
   – Необходимо, душа моя! Будь ты принцессой или мелкой буржуазкой, все едино: если ты не носишь корсета, то слывешь женщиной дурного поведения.
   Платья, сделанные из легких и восхитительных тканей, немного успокоили новообращенную, но обувь оставалась проблемой. Привыкшая к бархатным туфлям на войлочной подошве или к очень высоким башмакам, в которых женщины старались двигаться как можно меньше, дабы уподобиться идолу, Орхидея нашла ужасными и очень неудобными ботинки и туфли-лодочки, а также котурны [4 - Котурны (платформы) – высокие открытые сапоги из мягкой кожи, которые носили только обеспеченные люди. Они увеличивали рост женщины и придавали величественность фигуре (прим. пер.).] с высоким каблуком, вынуждавшие ходить словно на цыпочках. Но ей было так приятно, когда Эдуар, встав перед ней на колени, снимал их, и ее так волновала та нежная ласка, с которой он снимал с нее тонкие шелковые чулки, что она к этому быстро привыкла.

   Однако когда он захотел, чтобы она надела вечернее платье с большим декольте, чтобы пойти на званый ужин, Орхидея испуганно отказалась: сокровища ее красоты были предназначены исключительно для глаз супруга. Ведь это только куртизанки выставляют на всеобщее обозрение свои плечи и шею!
   И на этот раз заставить ее уступить оказалось невозможно.
   В дальнейшем лучшие парижские кутюрье состязались в изобретательности, создавая платья для молодой мадам Бланшар, с отделкой вокруг шеи (к счастью, высокой и тонкой) из цветов, драгоценностей, кружев, тюля, полосок меха и муслиновых шарфиков, сквозь которые с трудом можно было хоть что-то рассмотреть.
   Вот так, в примерках и различных открытиях, морское путешествие подошло к концу.

   По сравнению с китайской деревней Франция показалась впервые увидевшей ее молодой женщине удивительно роскошной.
   Париж поразил своими размерами, высокими зданиями, к сожалению, одинаково серыми, а также благородными дворцами, золочеными статуями – правда, часто непристойными! – и рекой, окруженной большими деревьями. Хороши были и сады: Орхидею радовало, что она поселилась рядом с большим и красивым парком. В нем не хватало только живописной грации пагоды или одного из тех гротов с шелковыми навесами, которых было так много в Запретном Городе и внутри которых вдоль стен стекали скрытые воды, заполняя бассейны, полные красных рыб. Летом, когда было очень жарко, императрица и ее придворные дамы любили уединяться там, чтобы порисовать, повышивать или послушать музыку…
   В парке Монсо, окруженном высокой черно-золотой оградой, гуляли в основном дети, они катались на осликах или на маленьких повозках, запряженных козочками. Одеты они были во все новое и красивое, а сопровождали их полные женщины в шляпках из муслина, натянутого на жесткий каркас, с длинными шелковыми ленточками сзади… А кто-то просто приходил посидеть на железных стульях, выглядевших не слишком удобными.
   Хотя дом, в котором Эдуар разместил свою молодую жену, не был похож на украшенные цветами дворцы ее детства, и чтобы попасть в него, следовало подняться по одной из тех мраморных лестниц, покрытых коврами, к которым она никак не могла привыкнуть, он все равно очень понравился Орхидее.
   Пройдя через тяжелую входную дверь из лакированного дуба, покрытую медными украшениями, сразу можно было попасть в помещение с толстыми коврами и большими шторами, красными или зелеными, в мир войлочный, мягкий, уютный и исключительно удобный, где всевозможные пуфы и подушки настраивали на тишину. Дом был своеобразным футляром из зеленого атласа для мебели, отделанной позолоченной бронзой, для множества драгоценных предметов, включая вазы и горшки, в которых находились живые цветы и величественные вечнозеленые растения. Темнота царила внутри этого элегантного помещения, и, уверенная во вкусе своего мужа, Орхидея вошла в него, словно кошка в бархатное гнездо. Единственным недостатком дома было отсутствие рабов. Только одна женщина, старая и одетая во все черное и белое, и мужчина со скучным взглядом (молодая женщина не могла поверить, что это не евнух!) и размеренными жестами склонялись перед ней странным образом, называя ее «мадам». По правде говоря, ни та, ни другой не выглядели особо осчастливленными ее появлением, но их чопорные физиономии так развеселили Эдуара, что Орхидея перестала обращать внимание на Гертруду и Люсьена.
   Это было так прекрасно – жить день за днем, час за часом с Эдуаром, рядом с ним или в его объятиях!
   Он один для нее что-то значил в мире, и Орхидея отказалась от поисков горничной, ибо ей приятно было одеваться и особенно – раздеваться с помощью мужа, который никогда не покидал ее.
   Это постоянное присутствие казалось ей вполне естественным, потому что в Китае мужчина высокого происхождения обычно выходил из своего дворца только для того, чтобы осмотреть владения и повеселиться вместе с друзьями. Конечно, если он не имел должности при дворе.
   Но во Франции не было короля.
   Ей потребовался почти год, чтобы начать понимать, на какие жертвы шел Эдуар ради любви к ней. Год – и посещение Антуана Лорана, которого Эдуар в один прекрасный день попросил написать портрет жены.
   В тот день сеанс позирования подходил к концу. Орхидея вышла, чтобы поменять платье, а в это время двое мужчин обосновались в библиотеке с сигарами и бокалами коньяка.
   И тут она вдруг вспомнила, что что-то забыла, вернулась и случайно услышала их разговор.
   Антуан был возмущен снижением заработка своего друга на набережной д’Орсе [5 - Набережная в Париже, где находится здание французского МИДа (прим. пер.).], где открыто не одобряли его брак с маньчжуркой. Война в Китае стоила слишком многих жертв, и Бланшара, несмотря на страстные протесты Стефана Пишона, его бывшего начальника, отправили в отпуск без сохранения содержания. Он делал вид, что это его позабавило, заявив, что подобная санкция позволяет ему жить, как ему захочется, и что у него достаточно денег. Тем не менее художник был убежден, что его друг не говорит правды: дипломат в душе и человек, предназначенный для большой карьеры до событий в Пекине, он не мог не сожалеть о том, что его буквально вытолкнули в жизнь, полную праздности.
   – Да не такая уж она и праздная! Вместо того чтобы делать историю, я о ней лучше расскажу. Я планирую написать книгу о маньчжурских императорах… с помощью моей жены.
   – Она весьма изысканна, но что думают об этом ваши родители?
   – Ничего! – сухо ответил Эдуар. – Они даже не хотят об этом слышать. Моя мать, в частности, непримирима. Я разочаровал ее. Она мечтала о большом посольстве для меня: в Риме, Берлине, Лондоне или в Санкт-Петербурге, об аристократическом браке, который позволил бы моим детям добавить что-нибудь особое к моему имени, которое она находит слишком буржуазным…
   – Но вы женились на принцессе. Из императорской семьи! Она должна быть довольна!
   – Она не верит ни одному слову. Признаюсь, я ожидал от нее не самой благоприятной реакции. Однако все же надеялся хоть на какое-то понимание. Она всегда проявляла ко мне такую нежность… Мой отец более любезен. Даже добр. Он хочет жить в мире. А это так непросто с моей матерью… Что же касается моего младшего брата, то он интересуется только своими растениями, своими разновидностями деревьев… Кстати, еще одно разочарование для мамы, которая утверждает, что он ни на что не годен. Теперь «ни на что не годен» не только брат: меня выгнали с работы! Родной дом и даже Ницца теперь для меня закрыты.
   – Время может исправить положение…
   – Смотрите правде в лицо! Это еще глупее, чем думать, что Орхидея сможет их обольстить. Но все равно я счастлив, и я решил никого не пускать в свою жизнь, чтобы не испортить свое эгоистическое счастье.
   – Но вы хоть иногда выходите куда-то, я надеюсь?
   – Нас никуда не приглашают, но нам вполне достаточно друг друга. Мы ходим в театр, на концерты, в ресторан. И везде она блещет своей красотой и, как вы заметили, говорит она теперь на нашем языке почти идеально. Я очень горжусь ею и думаю, что нам хорошо бы поехать в путешествие…
   Орхидея отошла на цыпочках, и Эдуар так никогда и не узнал о том, что она слышала этот разговор. Впрочем, ему было все равно: вместе они вполне могли обойтись без остального мира, потому что любили друг друга.

   В камине осталась куча серого пепла и несколько раскаленных угольков, жара которых не хватало для поддержания тепла в большой комнате. Орхидея почувствовала, как в нее проникает холод, всегда усиливающийся к концу ночи. Выросшая в суровом пекинском климате, изнуряюще жарком – летом и ледяном – зимой, она не была мерзлячкой; однако озноб пробежал у нее по спине, и она поспешила вернуться в постель.
   Удивительно, однако ночь без сна принесла облегчение – страшная усталость, которую она испытала после того как вскрыла письмо, вдруг оставила ее. Надо было принять решение, и принять его быстро. Вместо того чтобы жаловаться на отсутствие Эдуара, вызванного в Ниццу к изголовью его больной матери, следовало с выгодой для себя воспользоваться этим.
   Конечно же, о возвращении в Китай не могло быть и речи, но доставить настоящую радость императрице, доброе отношение которой она не забыла, ей хотелось. Тем более что она не видела ничего предосудительного в том, чтобы пойти и забрать священный предмет в доме напротив, то есть в Музее Чернуски [6 - Музей, расположенный на авеню Веласкес в Париже, рядом с парком Монсо, состоит из экспонатов, собранных известным банкиром и путешественником Энрико Чернуски (1821–1896), и посвящен восточному искусству. В экспозицию музея входят коллекции древней керамики, шелка, персидской бронзы и надгробных памятников (прим. пер.).], ибо, по сути, это был дом вора, пусть уже умершего, но не ставшего от этого меньшим вором.
   Орхидея решила: чем раньше она это сделает, тем лучше.
   У нее всего четыре дня на осуществление задуманного, а потом – на переезд в Марсель, где на вокзале она передаст этот предмет человеку, который будет ее там ждать.
   Она сделает это, и вернется обратно с первым же поездом. Позавчера, покидая ее, Эдуар сказал, что будет отсутствовать примерно неделю – вполне достаточно, чтобы успокоить раздраженное сердце Цзы Хи, которая после этого, возможно, согласилась бы оставить их в живых – саму Орхидею и ее дорогого мужа. Если Небо будет благосклонно к ней, ей удастся добавить еще один или два предмета к застежке от мантии императора Кьен-Лонга – это еще больше обрадует старую правительницу…
   Мысль о том, что в момент ограбления она может быть схвачена и арестована полицией, отправлена в тюрьму, даже не пришла ей в голову. Она еще прекрасно помнила уроки «ловкости рук», полученные в «Красных фонариках», а потом – все, что она делала, было во имя восстановления справедливости: вернуть своей стране часть ее разграбленных богатств…
   Восхитительная цель!
   Подбодренная своим решением, Орхидея наконец-то сумела заснуть.

   Во второй половине дня она надела теплое платье темно-синего цвета из шотландской шерсти, шубу, подбитую мехом куницы, теплые ботинки и голубую фетровую шляпку с узкими полями. Затем она закуталась в густую вуаль, предназначенную для защиты от ветра и посторонних взглядов, набросила на шею большую меховую муфту на серебряной цепочке, засунула туда руки в перчатках из тонкой замши и объявила, что собирается пойти погулять в парк.
   – Мадам не боится замерзнуть? – спросил Люсьен своим напыщенным тоном, создававшим впечатление, что он ставит ударение на каждом гласном звуке.
   – Нет, нет… Я приехала из страны, где зима гораздо суровее, чем здесь, а мне просто необходимо подышать свежим воздухом.
   Мысль о парке явилась сама собой.
   Ведь было бы глупо идти в музей напрямую, просто перейдя через улицу! Она пойдет туда чуть позже и домой она тоже не вернется прямо, а свершив задуманное, немного прогуляется по бульвару Мальзерб и лишь потом повернет к себе…
   Утром снова выпал снег, засыпав деревья и припорошив следы, оставленные теми, кто гулял накануне. Белый пейзаж вокруг был очень красив, тишина окутывала сад, где в такую погоду было совсем мало народа. Однако Орхидее хотелось, чтобы их было еще меньше, ей нужно было сосредоточиться и собраться с силами.
   Возле Коринфской колоннады парка она узнала няню и мальчика – их соседа, сына шотландского банкира Конрада Джеймсона, но подавила в себе желание подойти к ребенку. Ей очень нравились его черные кудряшки под морской фуражкой и большие темные глаза. Она не могла смотреть на него и не думать о своем ребенке, которого она так хотела подарить мужу. Однако боги, похоже, не очень торопились с тем, чтобы их брак принес плоды, и она, полагая, что наказана за принятие Христа, часто погружалась в грустные размышления, несмотря на слова утешения, на которые был щедр Эдуар:
   – Иногда дети появляются через много лет брака! Не стоит отчаиваться. Я, во всяком случае, готов ждать…
   На этот раз ей не нужно было, чтобы «Джеми» подбежал к ней, как любил это делать, несмотря на гневные гримасы гувернантки, и она поспешно удалилась.
   Час исполнения долга приближался.
   Повернувшись на каблуках, она, не торопясь, но решительно направилась к бывшему дому господина Чернуски, прошла через подворотню, образованную двумя дорическими колоннами, поддерживающими балкон, с двух сторон которого, почти на высоте третьего этажа, сияли, словно два желтых глаза, два медальона из золоченой мозаики.
   В этом доме в свое время жили Леонардо да Винчи и Аристотель.
   Два года назад она заставила Эдуара пойти вместе с ней в музей в надежде хотя бы немного ощутить атмосферу своей родной страны.
   Но попытка оказалась неудачной.
   Красивые предметы из древней Китайской империи, разложенные в темных витринах, произвели на нее тяжелое впечатление: она словно узрела пленников, посаженных в клетку на посмешище и забаву черни! Даже те вещи, которые прибыли сюда из враждебной Китаю Японии, вызывали у нее жалость.
   Но она обладала прекрасной зрительной памятью и отлично знала, где находится то, что она ищет.
   Несмотря на решимость, ее сердце гулко стучало, когда, взяв входной билет, она поднималась по большой каменной лестнице, ведущей на второй этаж, где находилась огромная двухэтажная зала, освещаемая через длинную остекленную крышу. Там находился главный экспонат коллекции: огромная статуя Будды, привезенная Чернуски в 1868 году из Токио. И, кстати, в тот раз – вполне честным образом: в те времена храмы, отделенные от Империи специальным декретом, распродавали свои сокровища, чтобы выжить. Во время первого посещения музея Эдуар детально объяснил все это Орхидее, глубоко задетой видом Будды, пусть даже отлитого из японской бронзы, но стоящего на цоколе, вокруг которого не было ни горящих свечей, ни ладанных палочек. Полное отсутствие сумрака, благоприятного для молитвы, в этом огромном холодном зале: одни только витрины! Тогда она вышла из музея вся в слезах…
   На этот раз нужно было туда вернуться.
   Сейчас жизнь Эдуара и ее собственная зависели от ее смелости, и она спокойно, словно простая посетительница, вошла в зал, через стеклянную крышу которого пробивался бледный дневной свет. Она села на обтянутый бархатом диванчик, стоявший напротив огромной статуи для тех, кто желал посидеть и поразмышлять. Белые порой выказывали себя до смешного деликатными.

   Долгое время Орхидея сидела неподвижно и смотрела на Будду, который, казалось, улыбался ей и ждал подходящего момента. Музейный охранник в синей униформе стоял, прислонившись спиной к дверному наличнику. С его места достаточно было слегка повернуть голову, чтобы увидеть застежку из бирюзы и золота, спокойно лежащую среди других гораздо менее ценных экспонатов, разложенных безо всякого вкуса, как если бы какой-то служащий музея достал их из кармана и случайным образом разбросал по красному бархату витрины.
   Удача улыбалась молодой женщине: в зале она была одна.
   Оставалось только подождать, чтобы охранник ненадолго отошел…
   С натянутыми до предела нервами она попыталась сосредоточить свои мысли на этом пожилом мужчине, как будто в ее власти было удалить его отсюда. И вдруг он пошевельнулся, заложил руки за спину и, сделав несколько шагов, встал перед окном, рассеянно рассматривая заснеженный парк, а затем направился к соседней комнате, откуда раздавался чей-то голос.
   Как только он повернулся спиной, Орхидея вскочила и бесшумно проскользнула к витрине. Вынув из своего манто длинную шпильку для волос, она уверенным жестом вставила ее в медный замок. Использовать подобный инструмент ей было не впервой – язычок быстро поддался. А остальное заняло лишь мгновенье: она открыла витрину, просунула руку внутрь, схватила драгоценность и спрятала ее в мех куницы с атласной подкладкой. Затем она бесшумно закрыла витрину, вернулась на свое место и приняла прежнюю созерцательную позу.
   На все ушло не более двух-трех секунд.
   Под вуалью и мехами Орхидее стало очень жарко.
   Конечно, из-за волнения.
   Но еще и от некоей странной радости – чувствовать сквозь кожу перчаток выпуклости драгоценных камней застежки, некогда украшавшей мантию великого императора Кьен-Лонга и многих других, последовавших за ним. Говорили, что императору эта драгоценность импонировала своей древностью, ведь за много-много лун до него она украшала наряд императора-поэта Тайзю, основателя династии Сонгов.
   Когда же она перешла к супругу Цзы Хи, женщина загорелась желанием завладеть сокровищем, но это ей так и не удалось, поэтому император Хьен Фонг признавал за этой вещью некую магическую силу. Увы, эта сила не помешала белым дьяволам украсть застежку из Летнего дворца, когда тот был предан разграблению!
   Когда охранник вернулся на свое место, Орхидея встала и спокойно сделала круг по залу, рассматривая выставленные экспонаты, иногда даже наклоняясь, чтобы лучше видеть, так как свет падал лишь через стекло крыши, а зимний день уже близился к концу…
   С той же непринужденностью она продолжила осмотр, дошла до первого этажа, задержалась перед еще одним сокровищем музея: это был «кьен» – зеркало, представлявшее собой большой бронзовый таз, названный так потому, что вода, находившаяся в нем, предназначалась для отражения света факелов во время ночных церемоний. В конце концов она покинула музей, вернулась в парк, пересекла его быстрым шагом, вышла на улицу Монсо, затем – на бульвар Мальзерб.
   К ее большой радости, была уже почти ночь, когда она возвратилась домой. Ее темно-синее одеяние прекрасно сливалось с ночным сумраком, и хотя ее ботинки совсем промокли, она была более чем удовлетворена.
   – Мадам не следовало гулять так долго! – упрекнул ее Люсьен, заметив грязные мокрые следы, которые она оставила на ковре. – Мадам замерзла, и месье Эдуар будет недоволен…
   – Я сейчас переоденусь. Скажите Гертруде, пусть она принесет чайные приборы в рабочий кабинет месье!
   Слуга удалился, поджав губы.
   Дело в том, что чайные церемонии приводили его жену-кухарку в бешенство. Гертруда очень гордилась своим искусством приготовления этого напитка в соответствии с лучшими английскими рецептами, но Орхидея ненавидела «tea», приготовленный служанкой. Это был единственный пункт, по которому она не терпела никаких возражений: она хотела пить чай по традициям своей страны. Утром же она пила очень черный и очень душистый кофе, как ее научил Эдуар.
   – Пусть она и принцесса, – кудахтала ежедневно кухарка, – но не ей учить меня моему ремеслу! Хорошо еще, что она отказалась от «желтых листочков», собранных неизвестно под какой луной! Посмотрела бы я, что обо всем этом сказала бы матушка – мадам Бланшар?! Но она очень осмотрительна и не хочет встречаться с ней. Красавица девушка уж пусть лучше сидит здесь!
   Тем не менее все, о чем просила молодая женщина, она поставила на серебряный поднос.
   Когда чай был готов, Орхидея обхватила обеими руками зеленую, тончайшего фарфора, чашку и вдохнула ароматный запах, закрыв глаза. Волшебное благовоние в очередной раз унесло ее в беззаботное прошлое… Она с благоговением увлажнила чаем губы. Как будто Эдуар находился рядом с ней и первая чашка была предназначена для него: она бы ему ее обязательно предложила, сопроводив все соблюдением ритуала, вызывавшего у него улыбку.
   Отсутствие мужа было тем тягостнее, что, несмотря на обещание, он не давал о себе знать.
   Плюс еще эта миссия, это путешествие, которое она должна совершить одна!
   Это волновало ее.
   Прошлой осенью пришло письмо от Антуана Лорана, они обнаружили его, вернувшись из Америки, и в нем говорилось, что во Франции объявилась Пион. Полиция якобы разыскивала ее по подозрению в убийстве одного пожилого человека, но ничто не говорило о том, что ее схватили. Это тоже не способствовало рассеиванию гнетущих дум…

   Ночью, лежа в своей огромной супружеской кровати, где вполне можно было затеряться, Орхидея никак не могла избавиться от беспокоивших ее мыслей.
   Она никак не могла заснуть.
   И тут в памяти вдруг с необычайной четкостью зазвучали стихи Куан Хан-кинга семивековой давности:

     Свет серебряной лампы погасший,
     Струйки ладана растворились…
     Я скольжу за шелк занавески,
     А глаза полны слез – одна!..
     Что за вялость в теле такая,
     и на ложе теперь я – одна!..
     Покрывало тонко, не греет,
     Не тепло и не холодно мне…

   Довольно часто Цзы Хи пела эти стихи, положенные ею на музыку, и при этом каждый раз слезы невольно наворачивались на глаза. Орхидея не плакала, но с каждой минутой отсутствие мужа казалось ей все более и более невыносимым…
   Ах, ей сейчас так необходимо было все ее мужество!
   Вспомнив вдруг об отваре, приготовленном Гертрудой и оставленном на прикроватном столике, она залпом выпила его и почувствовала себя лучше. Настолько лучше, что вскоре провалилась в глубокий сон…
   Громкий крик разбудил ее, и она с бешено бьющимся сердцем и дрожащими ногами вскочила с постели. В голове еще мутилось ото сна, и она на ощупь стала искать в темноте свой пеньюар. Найдя, она набросила его на себя и кинулась туда, откуда слышался шум. Раздававшиеся стоны и крики указывали ей направление…
   Она тоже закричала:
   – Что происходит? Что там такое?
   Никто ей не ответил, но когда она миновала порог рабочего кабинета мужа, ей пришлось схватиться за дверной косяк, ибо сердце у нее остановилось: на ковре, лицом вниз, лежало распростертое тело.
   В спине у него торчал кинжал, пригвоздивший убитого к полу.
   И это было тело Эдуара.

Глава вторая
Полный кошмар…

   Примостившись на краю кресла, уперев локти в колени и свесив руки между ног, комиссар Ланжевен озадаченно смотрел на молодую женщину, сидевшую напротив него.
   Поверить в ее виновность было невозможно, несмотря на почти истерические обвинения кухарки, а также пусть и более спокойные, но не менее ядовитые наветы слуги.
   Она вела себя достойно, но при этом явно находилась в безутешном горе. Она держалась прямо, сидя на стульчике возле камина, а ее маленькие и удивительно изящные ручки лежали на коленях, но взгляд был неподвижен, слезы стекали по щекам и капали на сатин китайского платья сливового цвета, которое она надела впопыхах, словно одеяние ее родины могло защитить ее от западной порчи…
   Полицейскому приходилось слышать от своего приятеля Антуана Лорана, что юная мадам Бланшар очень хороша собой, но он не видел ее раньше, и теперь это стало для него настоящим открытием.
   Она была поистине обворожительна!
   Если бы не легкое растяжение уголков больших черных глаз, она вполне могла бы сойти за итальянку или испанку, но этот небольшой расовый признак придавал ей некий экзотический шарм и притягательность. Теперь Ланжевену было понятно, почему отстраненный от должности дипломат, любовный роман которого в свое время оказался объектом всех парижских хроник, из-за этой женщины потерял голову. Ходили сплетни, что «маньчжурская принцесса» была более влюблена в своего супруга, чем он в нее.
   Но как тогда объяснить это жестокое убийство, если не принимать во внимание кухонные пересуды?
   Орудием убийства стал изящный китайский кинжал, привезенный из Пекина, которым месье Бланшар пользовался для того, чтобы резать бумагу. Предмет этот, безусловно, был очень хорошо знаком его молодой жене, но какую нужно иметь силу и несгибаемую решимость, чтобы вонзить его по самую рукоятку в мускулистое тело спортивного мужчины в самом расцвете лет! С другой стороны, комната, из которой только что вынесли труп, оставалась в идеальном порядке, не было видно никаких следов борьбы. Или это слуги привели все в порядок перед приездом полиции?
   Ланжевен глубоко вздохнул.
   До этого момента ему удалось вытянуть из мадам Бланшар лишь несколько слов, причем каждый раз одних и тех же:
   – Это не я… Я его не убивала.
   Нужно было узнать хоть что-нибудь еще…
   – Мадам, – сказал он с твердостью, не исключавшей, впрочем, и сочувствия, – нужно, чтобы вы рассказали мне все! Мне необходимо знать, что здесь произошло. Добавлю, что вам это, возможно, нужно даже больше, чем мне…
   Отсутствующий взгляд устремился на него.
   – Здесь ничего не произошло, абсолютно ничего.
   – Как же вы можете говорить такое? Ведь ваш муж мертв.
   – Он мертв… да… но я не знаю, как это произошло…
   – Давайте попробуем разобраться вместе. Что вы делали этой ночью?
   – Я спала. Что еще я могла делать в отсутствие моего господина?
   Эта архаичная форма, вполне нормальная, может быть, для Китая, но так мало употреблявшаяся в Европе, вызвала тень улыбки на лице комиссара.
   – Вы говорите, что его не было дома?
   – Да, я это утверждаю. Два дня тому назад он получил… электрическое письмо, написанное на голубой бумаге. Вы разве его не нашли?
   – Где оно находилось?
   – Но… тут, на письменном столе. Он его оставил поверх своих бумаг. Я к нему не прикасалась.
   – А кто-нибудь другой мог это сделать? О чем говорилось в телеграмме?
   – Что он должен срочно ехать к своей матери, которая тяжело заболела. И он сел на поезд и уехал к ней.
   – Вы хотите сказать, что он уехал в Ниццу?
   – Да. Там живут его почтенные родители.
   – Вы их знаете?
   – Нет. Я никогда не была у них. Мне кажется, они не желали, чтобы я приезжала.
   Ланжевен неожиданно поймал себя на мысли, что ему доставляет удовольствие слушать этот нежный, несколько приглушенный голос.
   Однако он не должен поддаваться эмоциям!
   Эта женщина прибыла сюда из страны, где умеют скрывать свои чувства. И ему показалось странным, что она плакала, не скрывая своей боли.
   – Итак, вы спали, – снова заговорил он. – Расскажите, как вы проснулись, что потом делали!
   – Я услышала крики женщины… Гертруды, как мне показалось, вскочила и прибежала сюда. И вот… я увидела.
   – Ваш муж, наверное, вернулся ночью. Вы его не видели, не слышали?
   – Нет. Я спала.
   Комиссар вздохнул, встал и принялся шагать по ковру, заложив руки за спину. Проходя мимо Орхидеи, он вдруг протянул ей большой носовой платок в клеточку, кстати, совершенно чистый, который он вынул из кармана сюртука:
   – Вытрите глаза и постарайтесь перестать плакать. Я должен сказать вам очень серьезные вещи!
   Резкая смена тона задела Орхидею.
   Она не взяла предложенный комиссаром платок, а вынула из рукава свой, батистовый, кружевной, которым и промокнула покрасневшие глаза:
   – Не могли бы вы говорить со мной не в таком тоне? – произнесла она с достоинством. – Я не привыкла, чтобы со мной общались без уважения.
   Ланжевен резко остановился и ошеломленно посмотрел на молодую женщину.
   – И чем это я показал недостаток уважения?
   – Я – особа императорских кровей. У нас считается, что люди из полиции могут приближаться ко мне лишь на коленях, ударяя челом о землю. Вы же только что обратились ко мне в резком тоне, лишенном учтивости.
   Ошеломленный комиссар плюхнулся в первое попавшееся кресло и уставился на свою собеседницу так, будто она прилетела с другой планеты.
   – Если я вас чем-либо задел, то тысячи извинений, – сморщился он, – но могу ли я вам напомнить, что вы обвиняетесь в убийстве вашего супруга ударом кинжала?
   – Обвиняюсь кем?
   – Вашими слугами. Они заявляют, что месье Бланшар не покидал дома, как это утверждаете вы, и что вчера вечером, устав от вашей ревности, он провел вечер… неизвестно где, но с женщиной, которая была его любовницей вот уже несколько месяцев…
   – У моего мужа? Любовница? – воскликнула возмущенная Орхидея. – Вы, наверное, хотите сказать – сожительница?
   – Да… что-то в этом роде!
   – Здесь никогда не было другой женщины! Я первая и единственная супруга в доме моего господина. Если вы хотите говорить о женщине дурного поведения… то могу вас заверить, что у него просто не было времени на подобные вещи. И я еще раз утверждаю, что он уехал два дня тому назад…
   – Еще раз – ваши слуги говорят совершенно иное: ваш муж вышел вчера вечером из дома, несмотря на ваше недовольство. Вы не ложились спать и ждали его возвращения.
   – А я говорю вам, что спала, и спала крепко. Я даже попросила сделать мне успокоительный отвар…
   – Никаких следов его мы не нашли. Позвольте мне продолжить! Месье Бланшар возвратился примерно в три часа ночи. Вы его ждали, и у вас с ним случилась размолвка. Слово за слово… и вы ударили его кинжалом, находившимся на письменном столе.
   – Кто рассказал вам такую… бессмысленную сказку?
   – Ваша кухарка. Она наелась кровяной колбасы, почувствовала проблемы с пищеварением и спустилась, чтобы приготовить себе чаю. И все слышала…
   Орхидея с негодованием прервала его.
   Этот человек был уверен, что все произошло именно так!..
   Ей же давно известно, что кухарка и слуга ненавидят ее. Однако она не из тех женщин, что позволят обвинять себя просто так: усилием воли она заставила себя успокоиться и подняла на полицейского свои уже высохшие глаза:
   – Я не знаю, по какой причине эти люди лгут, но то, что они лгут, для меня очевидно. Никогда между мной и моим дорогим мужем не случалось никаких раздоров, и для меня было бы лучше потерять жизнь, чем разонравиться ему. Почему бы, вместо того чтобы верить этим людям, вам не поинтересоваться здоровьем его уважаемой матушки?
   – Будьте уверены, мы этим займемся. Вы знаете их адрес?
   – Вы хотите сказать, знаю ли я, где они живут? Я лишь знаю, что они живут в Ницце. А точное местонахождение дома должно быть указано в зеленой кожаной записной книжке, которая лежит рядом с ручкой на письменном столе.
   Неожиданное вторжение Гертруды прервало разговор. Без фартука и колпака, одетая во все черное, она походила на эринию [7 - Эринии – в древнегреческой мифологии богини мести. В римской мифологии им соответствуют фурии (прим. пер.).]. Тяжелый и полный ненависти взгляд, брошенный в сторону молодой женщины, свидетельствовал о ее чувствах к ней.
   Комиссар нахмурил брови:
   – Вы что, привыкли входить, не постучавшись?
   – Прошу меня извинить, господин комиссар. Беспокойство… возмущение… горе…
   – Короче! Что вам нужно?
   – Я хочу знать, что намерен делать господин комиссар, чтобы принять решение.
   – Какое решение?
   – Вот именно! Все зависит… но я полагаю, что вы арестуете эту женщину?
   Спокойствие Орхидеи, давшееся ей с таким трудом, в один миг улетучилось. Она резко выпрямилась, указала пальцем на дверь и слегка дрожавшим от гнева голосом закричала:
   – Вон отсюда, гнусная тварь! Твоя подлая ложь наполняет твой рот ядом. Ты осмелилась оскорбить своего хозяина, утверждая, что он, зная о болезни своей почтенной матушки, не помчался к ней. Убирайся! Или я тебя вышвырну отсюда!
   Кухарка пожала плечами, а потом, повернувшись к комиссару, насмешливо бросила:
   – Видите, какова она, когда в гневе? Если бы вы ее слышали этой ночью! Она наверняка разбудила соседей сверху!
   – Я с ними еще поговорю об этом, а пока выйдите отсюда! Не вам указывать мне, что я должен делать.
   Гертруда сразу же сникла:
   – Извините, но меня можно понять: я так взволнована! Я… я не хочу и часа оставаться больше с этим созданием. Если вы не заберете ее, то мы… я и мой муж предпочтем уехать отсюда.
   – Вы останетесь здесь и будете выполнять свои обязанности! Я с вами еще не закончил. Что же касается мадам Бланшар, то я хочу побольше узнать о ней. В любом случае никто не двинется с места до нового распоряжения! Двое из моих людей останутся здесь и проследят за этим. Семья господина Бланшара будет извещена и примет решения о квартире и прислуге, когда следствие закончится. Мадам, до свидания!
   Кухарка вышла, и Ланжевен собрался было последовать за ней, но Орхидея задержала его:
   – Все это означает, что вы считаете меня виновной… и что вы намерены арестовать меня? Но я же ничего не совершала, уверяю вас! Я клянусь, что мой дорогой Эдуар уехал в Ниццу!
   – Исходя из того, что мне известно в настоящее время, я никому не верю! – сурово ответил полицейский. – Не скрою, подозрения падают на вас. Однако я не стану отправлять вас в тюрьму, пока не перепроверю кое-что. Сейчас же один полицейский останется в этой квартире, а другой – у наружной двери дома. А мы увидимся завтра!
   Все это было сказано сухим, ледяным тоном.
   И Орхидея поняла, что бесполезно говорить еще что-либо. Она ограничилась кивком головы, спрятала окоченевшие руки в рукава, повернулась и пошла в свою комнату.
   Огромный рабочий кабинет мужа, куда Эдуар уже больше никогда не вернется, стал для нее отвратительным, непригодным для жизни. Да и комнату, где они вдвоем пережили столько чудесных мгновений, ждало то же самое, но пока она еще оставалась хоть каким-то подобием убежища. Завтра, возможно, если этот абсурдный кошмар не рассеется, за ней придут люди из полиции, чтобы бросить в темницу…
   Сидя на краю кровати, молодая вдова слушала, как затихают удаляющиеся шаги и голоса.
   Она не знала, что теперь делать, что думать.
   Жуткая смерть мужа повергла ее в глубокое замешательство, преодолеть которое, казалось, было невозможно. Ей казалось, что она долго бежала от своих преследователей и вдруг оказалась в тупике, в то время как свора, несущаяся по пятам и готовая ее разорвать, приближалась.
   Наконец, после длительного состояния прострации, в ней заговорило нечто похожее на животный инстинкт. Она была очень молода и слишком хотела жить, чтобы безропотно принять перспективу окончания своих дней в тюрьме. В какой-то момент она попыталась отстраниться от острой боли, сковывавшей ее, или хотя бы осознать, что же произошло.
   Было в этой драме нечто такое, что не клеилось, что-то алогичное и даже абсурдное…
   Только что, стоя на коленях перед телом убитого Эдуара, она инстинктивно обвиняла в убийстве своих собратьев по расе и особенно автора письма. Теперь же ей начало казаться, что она могла ошибаться, ведь ультиматум был формальный, но ясный: ее жизнь и жизнь ее мужа подвергнутся смертельной опасности только в случае, если она откажется подчиниться. Но до настоящего времени она четко действовала в соответствии с полученными указаниями. Тогда зачем «Священной Матери Желтого Лотоса» надо было убивать Эдуара, рискуя навсегда потерять возможность отыскать драгоценную застежку? Кроме того, воительница никогда бы не нарушила своего слова, особенно если она взяла на себя труд доверить его бумаге.
   Наконец, если исходить из того, что преступление было совершено маньчжурами, то почему эти жалкие слуги, Люсьен и Гертруда, так стараются скрыть отъезд своего хозяина, выдумав эту сцену ревности, закончившуюся кровопролитием? По какой причине они пытаются скрыть виновность тех, кого они, по сути, должны бы были ненавидеть?
   Человек из полиции тоже представлял для молодой женщины загадку.
   Сопровождая ее в рабочий кабинет мужа, он сначала показался ей мягким и любезным. Его лицо, обрамленное седыми волосами, бородкой и длинными усами, наводило на мысль о мудром Ли Юане, редком представителе семейства Орхидеи, встречавшемся во дворце, и она уже была готова довериться ему, но по ходу допроса его тон становился все жестче, и вскоре она поняла, что ложь слуг, высказанная с такой убежденностью, произвела на него впечатление.
   Скорее всего он начал считать убийцей именно ее.
   И разве она уже не была арестована в своем собственном доме?!
   Она получила подтверждение этому, когда в полдень кто-то поскребся в ее дверь и объявил о том, что обед готов.
   Обед был подан в столовой, и она могла пройти к столу.
   Вновь прибывший был, вне сомнения, самым большим человеком, которого Орхидея когда-либо видела. Одет он был в черный костюм и белую рубашку с целлулоидным воротничком и черным галстуком, больше похожим на шнурок. Он напоминал приоткрытый шкаф… И над всем этим светилось широкое розовое и свежее лицо с рыжими, воинственно закрученными усами, которые явно должны были наводить ужас на окружающих. Впрочем, задача эта была невыполнима из-за двух трогательных ямочек на щеках и голубых глаз, похожих на незабудки. А весь ансамбль дополнялся двумя огромными лапищами, похожими на колотушки для белья, и ногами размером с две баржи, обутыми в кожаные черные ботинки, начищенные до блеска.
   Когда люди видели его впервые, они не знали, что и подумать, но инспектор Пенсон, более известный в префектуре под кличкой Уродина, несмотря на необыкновенную наружность, обладал отвагой льва и романтичной душой юной девушки. К тому же у него был прекрасный характер, и он умел талантливо и очень чисто насвистывать свою любимую мелодию «Время цветения вишни» [8 - Песня Шарля Трене на музыку Антуана Ренара и слова Жана-Батиста Клемана (прим. пер.).]. Если вы слышали эту знаменитую мелодию, то могли с уверенностью сказать: инспектор Пенсон находится где-то поблизости!
   Его появление в комнате Орхидеи очень ее удивило:
   – Кто вы и почему вы позволили себе зайти ко мне? Я вас никогда не видела…
   – Ну, конечно, ведь мы с вами раньше не встречались, – ответил Пенсон. – Начальник поручил мне сторожить тут все, но не сказал, чтобы я мешал вам есть.
   – Я не голодна…
   – В вашем возрасте человек всегда голоден, а потом, эти эмоции – они тоже вызывают аппетит…
   – А кто готовил?
   – Ну… эти два типа, которые здесь для этого и находятся!
   – Я не буду больше есть то, что приготовила эта женщина! Она осмелилась обвинять меня, а значит, способна дать мне яду.
   – Вот была бы глупость! Мне бы этого как раз хватило, чтобы засадить ее в тюрьму. Но я вас понимаю. Хотите, я пойду и куплю вам чего-нибудь?
   – Если это не составит вам труда… мне бы хотелось хлеба, масла и фруктов. И еще немножко вина.
   Инспектор не смог бы объяснить, почему эта красивая девушка, подозревавшаяся в таком страшном преступлении, внушала ему симпатию и вызывала желание оказать ей помощь. Уж во всяком случае, дело тут было не в ее красоте: она точно не представляла собой тип его женщины, но в ней читалось такое страдание… именно это тронуло его.
   – Я понял! Ничего опасного! – сказал он с добродушной улыбкой. – Я все вам приготовлю сам. А потом… вам надо будет попытаться отдохнуть хоть немного, потому что с допросами еще не покончено.
   – А зачем задавать вопросы, если не верят ответам? Ваш начальник убежден, что это я убила своего мужа…
   – Он вам так сказал?
   – Почти… Когда он вернется?
   – Я не знаю, но если вы невиновны, то он докопается. Это он на вид такой, а вообще-то он настоящий ас.

   Некоторое время спустя Орхидея принялась за еду, поданную Пенсоном. С давних пор она знала: прежде чем бросаться в бой, следует подкрепить свое тело простыми и здоровыми продуктами. А она решила, что будет до последнего биться за жизнь и свободу, что для нее, по сути, было одним и тем же!
   Она находилась в полной изоляции во враждебной ей стране, ибо относительно французов у нее не имелось никаких иллюзий: она уже прожила тут почти пять лет, и ждать ей здесь было нечего, кроме несправедливости, оскорблений и притеснений. Нужно было уезжать, и как можно быстрее!
   Ее первой мыслью было – дождаться ночи, но могло случиться так, что за ней пришли бы уже вечером.
   Итак, бежать следовало срочно.
   Куда? В Марсель, конечно же!
   В Марсель, где послезавтра ее будут ждать и где она сядет на корабль, идущий в Китай, – единственное место на земле, где у нее еще могло быть будущее.
   Еще раз, но уже под совсем другим углом зрения, она перечитала письмо, так напугавшее ее накануне, которое теперь излучало надежду.
   Возвратиться назад!
   Увидеть свою дорогую отчизну, своих бывших друзей, вымолить прощение у Цзы Хи, а затем спокойно жить возле этого источника мудрости, может быть, немного скучновато, но зато безмятежно! Потому что она, конечно же, не намерена была отдавать сыну принца Кунга свою руку, еще хранившую теплое воспоминание о руках Эдуара. Все, чего она хотела бы, – это чтобы ей позволили мирно доживать во вдовстве.
   Как было бы хорошо снова увидеть красные стены Запретного Города и его великолепные сады! Как ей стало известно, они не пострадали от ярости победоносных союзных войск после окончания осады иностранных дипломатических миссий. И раз уж у нее не было возможности отдать последние почести телу ее горячо любимого мужа, она решила не оставаться в доме больше ни на час…

   Закончив обед, она приступила к сборам.
   С собой она решила взять дорожную сумку, достаточно большую, чтобы положить туда немного белья и предметов первой необходимости, но в то же самое время такую, чтобы ее легко можно было скрыть за широкими складками просторной бархатной накидки темно-красного цвета, подбитой мехом чернобурой лисицы, гармонировавшей с обшитым сутажом платьем из красного и черного шелка. Было бы верхом глупости вновь одеваться в то же, что было на ней в момент ограбления музея!
   В багаж она положила застежку императора, свои собственные драгоценности и значительную сумму денег, которую перед отъездом оставил ей Эдуар, всегда стремившийся ее побаловать. Сумма в золоте и банкнотах выходила солидной, на нее можно было прожить достаточно долгое время и после прибытия в Китай.
   Наконец, она взяла с собой подаренную мужем нефритовую статуэтку Куан Йин [9 - Куан Йин – одно из самых любимых и популярных божеств Востока. Это китайская богиня милосердия, сострадания и защиты, чье имя переводится как «та, которая слышит молитвы». Часто ее называют «Богоматерью Востока» (прим. пер.).], которой она тайно поклонялась из-за недостатка христианского образования. Это была единственная вещь, которую она на самом деле хотела взять с собой. Все остальное (даже личные вещи) никогда ей, по сути, и не принадлежало.
   Она закрыла сумку, поставила ее в платяной шкаф вместе с накидкой, перчатками, муфтой, шляпой и плотной вуалью, которые она хотела взять с собой, обулась, надела выбранное платье, а сверху набросила большой пеньюар из японского шелка. Затем огляделась вокруг, ища орудие, которое помогло бы ей проложить дорогу. Требовалось нечто тяжелое, большое, но не слишком твердое, ибо ей ни в коем случае не хотелось убивать полицейского, который был с ней так любезен. У него и так появится масса неприятностей, если ее побег удастся!..
   Она сразу же отвергла чугунную кочергу и остановила выбор на вешалке для шляп из покрытого лаком красного дерева, которую и поставила в пределах досягаемости руки…
   После этого она разлила немного воды под батареей центрального отопления и вышла в коридор. Длинные ноги полицейского, читавшего в прихожей газету, перегораживали ей выход. Она направилась к нему.
   – Не могли бы вы взглянуть? Мне кажется, что в комнате протекает батарея, – пожаловалась она.
   Он тут же отложил в сторону свой «Пти Паризьен» и встал:
   – К вашим услугам, мадам!
   В комнате она показала ему место предполагаемой утечки, и он, естественно, присел, чтобы просунуть пальцы под чугунные секции батареи. Орхидея схватила свое импровизированное оружие, мысленно попросила прощения у этого славного человека, а затем точным движением нанесла ему сильный удар по голове.
   Пенсон рухнул на пол.
   Не теряя ни секунды, она связала ему руки за спиной с помощью шнура от штор, засунула в рот носовой платок и закрепила его шарфом, после чего скинула пеньюар, надела шляпу, опустила вуаль, натянула перчатки, набросила на плечи накидку и, схватив сумку, вышла из комнаты, закрыв дверь на ключ, а сам ключ опустила в первую попавшуюся вазу. Бесшумно, как кошка, она дошла до входной двери.
   Квартира была погружена в полнейшую тишину.
   Не было слышно ни звука, даже из кухни.
   Не оглядываясь больше на этот дом, душа которого улетела вместе с душой Эдуара, Орхидея вышла на пустую лестничную площадку и осторожно потянула тяжелую дубовую дверь, хорошо ухоженный замок которой сработал без малейших щелчков.
   Первое препятствие было преодолено…
   Орхидея, сердце которой готово было выпрыгнуть наружу, сделала глубокий вдох, прежде чем начать спускаться по лестнице, устланной ковром, прижатым к ступеням медными рейками.
   Она молилась сразу всем богам, чтобы внизу не оказалось консьержа.
   И там его не оказалось.
   Осталось сделать немногое, но это было потруднее. Она знала, что комиссар поставил одного из своих агентов, чтобы тот охранял подступы к дому. Она подумала, что разумнее было бы пройти через сад за домом, но как перелезть через стену, отделявшую его от соседнего жилого дома, в таком одеянии?!
   Орхидея решила: вряд ли у сторожа найдется повод ее окликнуть, когда она выйдет, ведь жители двух других этажей не были подвергнуты домашнему аресту!
   Не углядев никого в униформе за стеклами, защищенными витыми бронзовыми украшениями, она решилась приоткрыть дверь и посмотреть на улицу. Тот, кого она опасалась, сержант в темно-синей форме, в плаще и форменной фуражке, натянутой на самые уши, стоял совсем близко. Второй топтался возле черно-золотой металлической ограды, отделявшей улицу от бульвара Мальзерб.
   Они смотрели в другую сторону.
   Набравшись смелости, Орхидея вышла и направилась к парку, где быстро скрылась за изгородью.
   Никто ее не окликнул, не остановил, и она немного постояла, не двигаясь, чтобы унять гулкие удары в груди…

   Зимний день был настолько серым, настолько темным, что казалось, будто он и не наступал. Желтоватое небо, отяжеленное снегом, мрачнело. Через час должна была прийти настоящая ночь. В парке было пусто, за исключением одной старой отважной дамы, кормившей голубей и воробьев…
   Зная, что ее уже не видят, Орхидея углубилась под деревья, обошла Коринфскую колоннаду и прошла к Ротонде Леду, решетка которой выходила на бульвар Каруселль, и стала искать свободный экипаж.
   Их не было, пришлось пройтись пешком до площади Терн.
   – На Лионский вокзал! – приказала она кучеру, прежде чем сесть на драповые подушки, новые, но уже пропахшие неприятным запахом охлажденного табака.
   – Надеюсь, ваш поезд отходит не через десять минут, – ответил кучер, – по такому снегу я не стану просить мою Молодую Лань идти галопом.
   – Нет, нет… У нас достаточно времени!
   Она знала, что путь будет неблизкий, так как уже бывала на этом вокзале, когда вместе с ее дорогим мужем возвращалась из Марселя, а также из поездок в Йер и Канны, где они провели две последние зимы. Все тогда было прекрасно, а синие морские пейзажи и цветы казались написанными красками самой любви. Тогда им, помимо личной коляски Бланшаров, потребовался большой фургон с четырьмя лошадьми, чтобы перевезти вещи молодой пары…
   А теперь Орхидея отправлялась с одной сумкой, да и то спасибо, что ей вообще удалось убежать. Прибыв на место, она, возможно, найдет время, чтобы купить себе одно или два платья.
   Пока фиакр катил по бульварам, молодая женщина спрашивала себя, а не нашли ли уже ее жертву? И если нет, то сколько у нее еще имеется времени до тех пор, пока ее хватятся?
   Вопрос не имел ответа, и Орхидея решила отдаться во власть убаюкивающих покачиваний экипажа, двигавшегося из-за мороза и гололедицы крайне осторожно. Кончилось тем, что она уснула, и это был самый лучший способ забыть на время о положении, в котором она находилась.
   Когда фиакр остановился на вокзальной площади, она даже не заметила этого. Кучеру пришлось слезть со своего сиденья и слегка потрясти ее, чтобы она очнулась:
   – Эй, мадам! – сказал он. – Мы приехали. Ведь вы сюда просили вас привезти?
   Она вскочила, посмотрела вокруг еще мутным взглядом, странно улыбнулась своему Автомедону [10 - Автомедон – искусный оруженосец и возница Ахиллеса, а потом сына его, Пирра. Это имя сделалось нарицательным для тех, кто ловко правит лошадьми (прим. пер.).] и спросила:
   – Мы на Лионском вокзале?
   – Совершенно точно!
   Она порылась в кошельке, который хранила в муфте, чтобы рассчитаться с кучером:
   – Спасибо большое. И извините меня! Я, кажется, немного заснула…
   – Уф! Мы все, как сурки, в такую погоду! Скажу вам, что я сам, когда валит снег, прямо валюсь в сон! Позвольте, я помогу вам спуститься.
   Она встала на землю и щедро заплатила добряку, поблагодарившему ее от всей души и взявшемуся лично отнести ее сумку в большой зал вокзала:
   – Вот!.. Счастливого пути, мадам! Берегите себя!
   Она поблагодарила его кивком головы и улыбкой, которую, впрочем, скрыла вуаль, и направилась к кассам за билетом.
   – В котором часу будет ближайший поезд на Марсель? – спросила она.
   Служащий, оценив элегантность спрашивавшей дамы и качество ее одежды, решил, что имеет дело с высшим обществом, но с ответом не торопился:
   – Хм… Это зависит!
   – От чего?
   – От цены, какая вас устроит…
   – Объясните! Я вас не понимаю.
   – Извините! Если вас устроит поезд люкс, то есть «Средиземноморский экспресс», отходящий через сорок пять минут. Но это очень дорого. Там только спальные вагоны, зато…
   – Если есть места, я беру.
   Орхидея заплатила, но при этом вела себя довольно глупо. На самом деле она прекрасно знала этот поезд, так как путешествовала на нем уже два раза. Более того, это был именно тот поезд, на котором она должна была ехать завтра. Неужели она до такой степени взволнована и растеряна, что могла забыть об этом?! Чтобы избежать встречи с полицией, ей нужно было взять что-то попроще…
   Когда она отошла от кассы, к ней приблизился носильщик:
   – У вас есть багаж, мадам?
   – Только эта сумка.
   Она протянула ее ему, подумав, что тому, вероятно, покажется странным, что богатая пассажирка ничего больше с собой не везет, кроме муфты. Он взял ее билет, и она последовала за ним через пеструю толпу, наполнявшую вокзал. Носильщик двигался быстро, ей было трудно за ним поспевать на высоких каблуках. Она вынуждена была почти бежать, чтобы не потерять его из вида. Если бы на нем не было голубой униформы и перевязи, украшенной медной овальной бляхой, было бы трудно не потерять его в толпе, но благодаря такому быстрому движению он прокладывал ей путь как среди приезжающих, так и среди отъезжающих, образовывавших встречные потоки.
   Огромный черный локомотив недавно прибывшего поезда еще продолжал выплевывать дым, наполняя высокий вокзальный свод черным туманом.
   Наконец они выбрались из толпы и прошли за ограду, за которой стояли покрытые лаком вагоны из тикового дерева, украшенные блестящей медной отделкой. Это и был «Средиземноморский экспресс» – нечто вроде дворца на колесах, который мог доставить до Ниццы за пятнадцать часов и с наивысшим комфортом. Несмотря на запах угля, платформа напоминала огромный холл какого-то гранд-отеля: она сверкала дорогими мехами, драгоценностями, шляпками с перьями и английскими тканями. Повсюду слышалась речь на разных языках, ибо сезон на Лазурном Берегу был в самом разгаре, а значительная часть высшего европейского общества желала погреться на его солнце и вкусить прелестей его климата…
   Орхидея мало кого знала, а посему не опасалась какой-либо нежелательной встречи.
   Она шла, не глядя по сторонам, охваченная одним лишь желанием поскорее укрыться в уютном купе (она выкупила его целиком для себя одной), чтобы хорошенько отдохнуть до завтрашнего утра.
   Носильщик подвел ее к человеку в коричневой униформе со скромными галунами, стоявшему возле подножки одного из центральных вагонов, с книжечкой и карандашом в руках. Это был проводник, в обязанность которого входило следить за благосостоянием, здоровьем и самой жизнью вверенных ему пассажиров. Он стоял к ней спиной, полностью занятый некоей дамой, завернутой по самые глаза в шиншилловое манто, настолько просторное, что оно казалось огромным. Поверх пальто виднелись шляпка, сидящая на копне белокурых, слегка растрепанных волос, и кончик розового носа. Молодая и, по всей видимости, красивая, пассажирка топала от волнения ногами, тряся обеими руками за рукав служащего и бросая тревожные взгляды на прибывающих пассажиров.
   – Быстро! Быстро! Мой номер!.. Мне нужно немедленно быть в моем купе!
   В ответ раздался слегка ироничный, но приятный и спокойный голос проводника:
   – Успокойтесь, мадам, поезд не уйдет без вас, и дайте мне возможность найти ваше место! Я не смогу этого сделать, если вы будете так меня трясти! А, вот оно! Мадемуазель Лидия д’Оврэ: купе номер четыре. Разрешите вам помочь? – добавил он, нагнувшись, чтобы взять сумку и чемодан, который она поставила у ног, но она не позволила ему это сделать. Судорожно схватив свой багаж, она бросилась к ступенькам вагона, где, запутавшись в своем манто, чуть было не упала. Конечно же, служащий кинулся ей на помощь, но вместо благодарности она вдруг заявила:
   – Если кто-то будет спрашивать меня, вы меня не видели! Меня здесь нет… Понятно?
   – Абсолютно! Вас здесь нет! – сказал он, не скрывая улыбки, и повернулся к Орхидее и ее носильщику.
   Та не смогла удержаться от возгласа удивления:
   – Ах!
   Перед ней стоял Пьер Бо, бывший переводчик при французской дипломатической миссии в Пекине.
   Ей было известно, что он служит на «Средиземноморском экспрессе», она уже однажды ездила с ним, но ей и в голову не могло прийти, что она снова попадет именно в его вагон.
   Отступать уже было поздно: носильщик подал ему проездные документы, а тот любезно ее поприветствовал, заглянув в свою книжечку:
   – Мадам повезло: у меня как раз осталось одно спальное место. Могу я узнать вашу фамилию?
   Орхидея открыла было рот, но, несмотря на вуаль, он уже признал ее:
   – Мадам Бланшар? И вы одна?
   Надо было отвечать, продолжать игру.
   Впрочем, еще никто ничего не знал о драме, разыгравшейся на авеню Веласкес, а газеты могли сообщить об этом не раньше завтрашнего дня. Немного удачи – и она вполне может без проблем сесть на корабль и отплыть в Китай!
   – Я еду к мужу в Марсель, – спокойно ответила она. – Позавчера вечером он отправился в Ниццу к своей матери… может быть, вы его видели? Он должен был ехать этим поездом.
   – Нет. «Средиземноморский экспресс» отправляется каждый вечер, и я, конечно, не могу работать на каждом рейсе. Но я счастлив принять вас! Жаль, что не могу проводить вас до места встречи с вашим супругом. Я его давно не видел, и мне было бы очень приятно с ним повидаться.
   – Возможно, в другой раз. Я ему обязательно передам, что встретила вас.
   – Большое спасибо. А пока позвольте заняться вашим устройством. У вас спальное купе номер семь.
   Следуя за ним, Орхидея попала в узкое помещение из красного дерева и бархата, где, несмотря на тесноту, имелось все необходимое для спокойного и приятного путешествия: зеркала, паровое отопление, поддерживающее нужную температуру, мягкая кушетка, газовое освещение, маленький туалет и прочие самые современные удобства.
   Пьер Бо поставил сумку Орхидеи на скамейку, которая позднее превратится в кровать, и задержался, заметив бледное, изможденное от усталости и полное тревоги лицо Орхидеи, когда та сняла вуаль.
   – У вас все в порядке, мадам? Вы выглядите очень утомленной…
   – Так оно и есть. Видите ли… после отъезда моего дорогого Эдуара я совсем не спала… Просто… мы никогда до этого с ним не расставались.
   – Наверное, вам следовало ехать вместе с ним?
   – Конечно, это было бы лучше всего, но… его семья до сих пор не признала наш брак… И он не знал, что делать со мной. Мы оба думали, что будет лучше, если я останусь дома, чем ждать его в каком-то отеле.
   – Извините меня! Раз вы теперь едете к нему, вам хватит ночи, чтобы прийти в себя. Желаете ли, чтобы вам подали что-нибудь? Может быть, чаю?
   Несмотря на драматизм ситуации, в которой она находилась, Орхидея смогла заставить себя улыбнуться этому человеку, светлые глаза и тонкое лицо которого выражали столько понимания.
   – Если бы вы могли предложить мне чай по-китайски, я сочла бы это самым большим благом. К несчастью, в Европе чай больше готовят на английский или русский манер. У себя дома я вынуждена была сражаться много месяцев, пока не добилась хоть чего-то приемлемого. Но в ответ я получила ненависть нашей кухарки…
   – Ненависть? Не слишком ли сильное слово?
   – Не думаю, что преувеличиваю, ведь у меня есть доказательства. В любом случае чашечка чая, каким бы он ни был, сейчас доставила бы мне удовольствие.
   – Международной компанией спальных вагонов все предусмотрено для удобства пассажиров. Мы умеем готовить чай различными способами… Я позабочусь об этом, а в котором часу вы хотели бы поужинать в ресторане?
   – А так ли необходимо туда идти? Я, конечно, проголодалась, но разве нельзя сделать так, чтобы меня обслужили прямо здесь? Я никогда еще не ужинала в общественном месте без моего мужа. Я боюсь показаться… слишком зажатой.
   – Я все устрою без проблем. Пойду распоряжусь, чтобы занялись вашим чаем и принесли вам меню…
   – Спасибо… большое спасибо!
   К своему немалому удивлению, Орхидея через некоторое время увидела официанта в ливрее с серебряным подносом, на котором стояли кипяток, чашка и заварной чайник, сделанный, по всей видимости, где-то в районе Кантона. Еще на подносе лежал пакетик великолепного цинг-ча – зеленого чая, который собирают до начала сезона дождей в долине Голубой Реки, а затем высушивают на солнце. Есть, кстати, еще замечательный хонг-ча, или красный чай, называемый европейцами черным или чаем «сушонг». Его высушивают в искусственных условиях, но он распространяет вокруг себя не менее приятный запах.
   Мысленно благодаря своего старого товарища по осаде, молодая женщина выпила несколько чашечек своего любимого напитка. Она даже не заметила, как поезд тронулся и начал свой длинный путь в направлении Страны солнца.

   После того как все пассажиры были окончательно определены по своим «ячейкам», Пьер Бо не смог удержаться и лично принес меню вагона-ресторана той, кого он с первой встречи называл «моя нефритово-жемчужная принцесса»… даже не подозревая, что речь и в самом деле шла о Ее Высочестве.
   Впрочем, надо признать, что на ней не было знаков принадлежности к высшей касте, когда он впервые увидел ее в слишком длинной куртке и синих панталонах. Она набирала воду из колодца, и чистота ее лица, изысканная изящность кожи и рук, красота серьезного взгляда темных глаз заставили его сердце забиться сильнее. А ее имя – Орхидея – просто сразило его, ведь этот цветок был так красив и это имя так шло ей!..
   Однако он быстро понял, что шансов на взаимность у него нет: Орхидея никого вокруг не видела и боготворила одного лишь Эдуара Бланшара. Это читалось в ее взгляде, в невольной улыбке, заставлявшей ее лицо расцветать, как цветок, при его появлении…
   Пьер спрятал свои чувства глубоко-глубоко в сердце, не позволяя черной зависти омрачить их. Он любил для себя самого, ради самого счастья любить.
   И как он радовался, когда она спасла жизнь Александре Форбс и тем самым доказала свою привязанность к людям с Запада, а потом он мужественно заставил себя присутствовать на церемонии бракосочетания, проведенной монсеньором Фавье. Прекрасно понимая, что от такой «болезни» ему никогда не вылечиться, он дал себе слово держаться подальше от Бланшаров, а посему не принял ни одного их приглашения, избегал любых попыток сближения и очень сожалел, что не может смениться, когда однажды увидел их имена в списке пассажиров своего вагона. Это случилось с ним впервые и было отравлено горечью неравенства: они теперь были далеки от трагических пекинских событий и от повседневного героизма, который сближал человеческие судьбы и стирал грани между различными социальными слоями. Ему так хотелось предстать перед молодой женщиной эдаким разлюбезным богатым и элегантным пассажиром, а не скромным железнодорожным служащим!..
   Молодая пара была очаровательна, сердечна, и они от всей души радовались встрече, но он не разделял этой обходительности. Конечно же, он улыбался, но говорил мало, и если и выделял их из числа других пассажиров, то делал это весьма деликатно. Никогда еще путешествие не казалось ему таким долгим, как в тот раз, а ночные часы, которые он просиживал на своем месте в конце коридора, тянулись нескончаемым мучением: ведь за дверью из красного дерева находилась та, чей образ он так и не смог изгнать из своего сердца. Она выглядела еще прекраснее, чем когда-либо, удивительно элегантная, будучи даже одетой по европейской моде, которую он не любил и искренне считал абсурдной. Ему было бы в сотни раз приятнее увидеть ее такой, какой она была в день бракосочетания, – сказочной принцессой, облаченной в атлас цвета зари с очаровательной диадемой из цветов и драгоценностями маньчжурской знати. Однако она была настолько грациозна, что могла оставаться очаровательной даже в этом дурацком корсете с ленточками, сутажом, кружевами, орнаментами, перьями и разного рода безвкусными побрякушками, которыми кутюрье имели обыкновение обвешивать своих клиенток: настоящая парижанка!
   Но он предпочел бы видеть ее в простом белом старинном одеянии…

   Сейчас же, очутившись с ней лицом к лицу, Пьер был шокирован.
   Одна, почти без багажа в купе его поезда – это было удивительно, несмотря на ее рассказ о внезапном отъезде: зачем было встречаться в Марселе с мужем, уехавшим несколько дней назад в Ниццу, в то время как проще было бы уехать сразу же вдвоем?
   Было очевидно, что с молодой женщиной что-то не так, и бывший переводчик инстинктивно учуял в этом что-то необычное, может быть, даже драматическое: и подтверждение тому находил в странном изменении тембра голоса, в черной вуали, которая, несмотря на плотность, не могла скрыть ее осунувшихся черт лица…
   Когда он принес ей меню, он уже знал: что-то не так.
   Орхидея сняла вуаль, и он заметил горькую складку на ее лице, следы слез – почти незаметных для человека безразличного, но слишком хорошо видимых тому, кто влюблен.
   Его нефритово-жемчужная принцесса страдала.
   Но от чего?..
   Совершенно не догадываясь о мыслях, вертевшихся в голове этого человека, которого она почти не знала, но который оказывал ей такое деликатное внимание, Орхидея мало-помалу обрела равновесие, которого ее лишили последние часы жизни. Обволакивающий комфорт купе, тонкий и хорошо знакомый аромат чая, приготовленного, как она любила, тепло и ритмичное покачивание вагона – все это действовало как анестезия, придавая новые силы.
   Чтобы еще более изолировать ее от внешнего мира, Пьер Бо перед самым отходом поезда задернул бархатные шторы, и молодая женщина не видела ни пригородов, ни сельских просторов, через которые они проезжали. Как будто он захотел, чтобы она закрыла глаза и не открывала их до самого синего моря, по которому скоро поплывет…
   Однако после ужина, состоявшего из гребешков Сен-Жак, яичницы с грибами, зеленых бобов и взбитого шоколада (с прибытием в Европу она проявила истинную страсть к шоколаду), она согласилась выйти на некоторое время в коридор, пока ей приготовят постель.
   Зная, что она сейчас предпочла бы одиночество, Пьер Бо использовал благоприятный момент – первую смену в вагоне-ресторане. В это время там обычно собиралось больше всего народа, коридор же был пуст, за исключением молодой дамы в шиншилловом манто, которая явно не имела желания куда-либо уходить и ждала, когда ей тоже приготовят постель на ночь.
   Купе двух женщин находились недалеко друг от друга.
   Они стояли почти рядом, но если молодая вдова, прислонившись спиной к перегородке, не обращала никакого внимания на другую пассажирку, та, напротив, постоянно смотрела на нее с выражением горячего желания начать разговор, но сама сделать это не осмеливалась. В конце концов она расхрабрилась:
   – Извините меня за то, что я обращаюсь к вам, не имея чести быть представленной, – сказала она сдержанным голосом. – Но вы здесь единственная пассажирка, занимающая целое купе, и я хотела бы спросить, не могли бы вы оказать мне услугу.
   Лицо у нее было восхитительное, улыбка – очаровательная и симпатичная, голубые глаза так искренни… все это тронуло Орхидею до такой степени, что она сочла, что у нее нет никаких причин не удостоить ее любезного ответа:
   – Если это не очень сложно…
   – Думаю, что несложно, но вначале я должна вам сказать, кто я такая: меня зовут Лидия д’Оврэ, я из «Буфф Паризьен»…
   – Извините меня, я редко хожу в театр. Вы актриса?
   – Да, в некоторой степени, а еще я пою и танцую. Пользуюсь достаточным успехом, – уточнила она с простодушным удовлетворением. – Это очень приятно, однако из-за этого иногда возникают большие проблемы с мужчинами…
   – Вы должны очень нравиться им, – сказала Орхидея. – Вы на самом деле очень красивы!
   – Большое спасибо, хотя иногда мне совсем не хочется быть такой! Например сейчас! Я… у меня было приключение с одним русским князем… человеком прекрасным… очень богатым, но страшным ревнивцем и невозможным тираном. Он… он меня преследует и… раз уж я начала, скажу все! Я от него сбежала…
   Выйдя из купе Орхидеи, Пьер Бо прервал ее. Лидия д’Оврэ непринужденно, что свидетельствовало об уме, не меняя тона, продолжала говорить, но уже о красотах заснеженных пейзажей, мелькавших белизной за окнами, в которых отражались лишь пассажиры, стоящие в коридоре. Пьер, не желая мешать их беседе, удалился и исчез в другом конце вагона с другим служащим, только что закончившим застилать постели.
   Что же касается Орхидеи, то она вдруг почувствовала искреннюю симпатию к этой милой маленькой женщине. Ведь она тоже могла бы пожаловаться на мужчин! Одна бежала от одного из них, а другая – от полиции. Они были сестрами по несчастью.
   – Скажите, а чем я могу вам помочь?
   – Это очень просто. Я хочу поменяться с вами купе, но так, чтобы этот человек… то есть… проводник ничего об этом не знал. Гри-гри, я так называю его, способен на все, чтобы меня разыскать… даже на то, чтобы подвергнуть пыткам проводника!
   Несмотря на ее трагический тон, Орхидея не смогла удержаться от улыбки. Это ее страшно поразило: что же она за женщина, если может улыбаться, когда Эдуар умер всего двадцать четыре часа тому назад?!
   – Я не представляю, какие пытки можно организовать в поезде люкс? – сказала Орхидея. – Что же касается господина Бо, я его знаю с давних пор. Он не способен предать женщину. Вам бы следовало больше ему доверять.
   – Нет, – решительно заявила Лидия, – он мужчина, а я не верю ни одному из них! Либо они соперники, либо поддерживают друг друга. Если по каким-то причинам мое предложение вам не подходит, я пойму.
   – Почему вы решили, что не подходит? Все купе одинаковы!..
   – Значит, вы согласны?
   – Я согласна… и я ничего не скажу… Когда наш проводник вернется, я пожелаю ему спокойной ночи и буду наготове. Вы же, со своей стороны, ждите подходящего момента, чтобы он удалился, и сразу же приходите ко мне.
   – О! Благодарю вас от всего сердца, и если я могу быть хоть чем-нибудь вам полезной, просите! Обещаю и клянусь, я все сделаю!
   И к великому удивлению Орхидеи благородная представительница семейства д’Оврэ с торжественным видом выбросила вперед руку и сплюнула на пол. Орхидея на секунду задумалась: а стоило ли так делать, но потом решила, что ведь саму-то ее никто не просил ни в чем клясться. И она задала еще один вопрос:
   – Вы тоже едете в Марсель?
   – Нет. В Ниццу. Это что-то меняет?
   – Нет, но меня должны разбудить до прихода поезда.
   – Если позже он и откроет, что мы совершили обмен, то тогда это уже не будет иметь никакого значения. Но я тоже попрошу его разбудить меня до того, как мы подъедем к Марселю.
   – Итак, договорились…
   – И еще! Не хотите сказать мне свое имя, мадам?
   – Мы больше никогда не увидимся. Послезавтра я отплываю на корабле в Китай, но мне будет приятно знать, что у меня здесь осталась подруга. Меня зовут Ду Ван… Принцесса Ду Ван!
   Глаза у маленькой блондинки широко раскрылись:
   – Вот это да!.. Принцесса? А я-то удивлялась, откуда у вас такие благородные красота и осанка!..
   Орхидея позволила себе улыбнуться еще раз под впечатлением того, что она сама только что сказала. Ее прежнее имя само соскользнуло с губ, как будто бы она хотела сбросить и оставить здесь, во Франции, образ девчонки-беженки, дочки торговца, которой она так долго была. Разве так будет не лучше, если она на самом деле стремится обрести настоящее равновесие и вновь стать той, кем некогда была? Тишина садов Запретного Города завершит возрождение, которое будет длиться до самых врат смерти…

   Все произошло так, как и задумали две беглянки.
   Когда Пьер Бо возвратился, Орхидея поблагодарила его за заботу и прежде чем пожелать ему спокойной ночи, настоятельно попросила, чтобы ее никто не беспокоил, что вызвало у проводника улыбку:
   – Для этого не может быть никаких оснований, мадам. Я внимательно буду следить за вашим сном. Спите спокойно!
   Некоторое время спустя, воспользовавшись моментом, когда проводника позвала в другой конец вагона некая дама с властным голосом, молодые женщины благополучно осуществили задуманную операцию по двойному перемещению.
   Орхидея очутилась точно в таком же купе, вплоть до последних мелочей: лишь аромат туберозы, оставшийся от Лидии, говорил о том, что здесь находилась какое-то время другая хозяйка. Орхидея не любила этот запах. Убежденная, что в такой атмосфере она не заснет и стремясь избежать пробуждения с головной болью, она отдернула шторы и открыла окно. Сильный порыв ветра вместе со снегом ворвался в купе. Она тут же прикрыла окно, оставив лишь небольшую щель, а также пространство между шторами для того, чтобы воздух мог свободно проходить, выветривая нежелательный запах.
   Потом она быстро разделась, легла, погасила свет, натянула одеяло до самых ушей, свернулась в клубочек в этом теплом гнездышке и практически мгновенно заснула.
   А «Средиземноморский экспресс» невозмутимо продолжал свой путь по заснеженным землям Бургундии…

Глава третья
Марсельский вокзал

   Орхидея резко проснулась – кто-то дернул дверь купе. Она едва успела заметить огромный силуэт в дверном проеме на фоне освещенного коридора, и на нее тут же навалилась огромная бородатая масса, пахнущая «Ирисом Флоренции» и английским табаком. Казалось, у этого существа так же много рук, как у Шивы, оно произносило на незнакомом языке какие-то слова, напоминавшие нежные обращения, вроде «моя голубка» и «душа моей жизни»…
   Задыхающаяся, зацелованная, Орхидея вначале полностью растерялась, но потом смогла наконец оторваться от него и так пронзительно завизжала, что нападавший отскочил. И тут же заявил обидчивым тоном:
   – Голубка моя! Зачем заставлять так страдать твоего Гришу, который очень тебя любит?
   Мгновенно осознав, что она имеет дело с тем самым русским, которого так боялась звезда из «Буфф Паризьен», Орхидея хотела сразу же покончить с этим недоразумением, но этот тип вдруг с непостижимой нелогичностью закрыл ей рот здоровенной, как тарелка, ручищей с целью предотвратить новый крик. Однако и первого оказалось достаточно. Через мгновение в купе загорелся свет, и в него ворвалась дама в сиреневом халате и бигудях, размахивая зонтом, который она, не колеблясь, обрушила серебряной рукояткой в виде головы утки на череп возмутителя спокойствия.
   Оглушенный, тот ослабил хватку, и Орхидее удалось спихнуть его на ковер. Вскочив, она набросила на себя домашний халат, который прихватила, убегая, и, поддерживаемая той, которая отважно пришла ей на помощь, вышла в коридор, где уже собрался весь вагон. За исключением, конечно же, Лидии д’Оврэ, пребывавшей, без сомнения, в особо глубоком сне… либо не пожелавшей даже пальцем шевельнуть…
   Зрелище, которое представляли собой собравшиеся пассажиры, оказалось весьма живописным: повсюду пестрели разноцветные халаты и копны вздыбленных ночных причесок. Все говорили хором, но всеобщим объектом внимания был Пьер Бо, которого только что подняли и усадили на сиденье и который медленно приходил в себя благодаря стараниям пожилого господина с бородкой и в пенсне, давшего ему испить содержимого своего дорожного флакончика.
   Расталкивая всех, Орхидея бросилась к нему:
   – Вы ранены? Что произошло?
   – Слегка оглушен, – ответил пожилой господин, во второй раз вставляя горлышко флакона в рот проводника. – Это животное напало на него, – добавил он, указывая на некое доисторическое существо, сплошь покрытое волосами от русской папахи до середины груди, где заканчивалась его длинная борода, и которое с огромным трудом удерживали два пассажира.
   Орхидея встала на колени перед Пьером:
   – Мой бедный друг! Почему он на вас напал?
   Несмотря на затуманенный разум и колющую боль, Пьер, видя такую заботу, не смог сдержать восхищенной улыбки:
   – Не знаю!.. Я только увидел, как из другого вагона пришел этот русский грубиян. Он велел мне сообщить, здесь ли едет мадемуазель д’Оврэ и какой у нее номер купе. Я, естественно, отказался отвечать… Тогда он повернулся к этому человеку, шедшему за ним следом, и крикнул: «Игорь!» Я увидел… огромный поднимающийся кулак… а затем ничего! Вас побеспокоили, мадам Бланшар?
   – Да. Какой-то монстр вышиб дверь моего купе и набросился на меня, приговаривая какие-то слова, которые я не могла понять. И я не знаю, что все это может означать.
   – Во всяком случае, теперь он посидит тихо в течение какого-то времени! – сказала дама, чей зонтик пришел на помощь Орхидее и которая стояла теперь, закрывая собой вход в купе, где произошла драма. Она тут же бросилась к проводнику:
   – Ах, мой бедный Пьер, а вас неплохо отделали! У вас шишка размером со страусиное яйцо!
   – Это пустяки. Как я понимаю, мадам генеральша, это вы обезвредили противника?
   – Почему бы и нет? Этот зонтик уже не раз послужил мне в разных ситуациях. Мой верный товарищ! Между прочим, стоило бы предупредить о случившемся кого-нибудь еще… других проводников, начальника поезда… ведь этот бандит способен все тут переломать. Вы только послушайте, что за звуки он издает!
   И действительно, перегородка из красного дерева сотрясалась от сильных ударов, словно человек, закрытый внутри, хотел разломать ее.
   Орхидея с чувством искреннего восхищения поблагодарила незнакомку – героя сражения.
   Это было самое удивительнейшее создание, которое ей когда-либо приходилось видеть!
   Круглая, как шар, «мадам генеральша» тем не менее держалась изысканно, как королева, несмотря на свои бархатные папильотки сиреневого цвета на голове и две седые косички, стянутые лентой такого же цвета и энергично подпрыгивающие у нее за спиной. Когда-то она была потрясающе красивой: даже несмотря на заплывший подбородок, ее профиль выглядел удивительно изящным, а тени редкого фиолетового оттенка, наложенные вокруг глаз, не лишали их живого блеска и не умаляли их величины. Кожа ее имела цвет состарившейся слоновой кости, но кровь, еще остававшаяся горячей, оживляла скулы легким розоватым оттенком, свидетельствовавшим об отменном здоровье.
   Пожилая дама тоже с интересом смотрела на спасенную:
   – А вы чертовски хороши, моя дорогая! – заявила она тоном, не терпящим возражений. – Вы китаянка?.. Нет, скорее маньчжурка!.. и хороших кровей. Понимаю, что мужчина может потерять из-за вас голову, но что за глупость называть вас «голубкой»! Это вам совсем не идет.
   – Да это было адресовано и не мне… Этот тип наверняка… ошибся вагоном и…
   Другой пассажир, только что прибежавший и заметно возбужденный, прервал ее на полуслове. Он, кстати, тоже стоил того, чтобы на него полюбоваться, ибо забыл снять сеточку, прижимавшую его волосы, и странный аппарат, снабженный резинками, поддерживающий его усы. То, что он сказал, ошеломило всех:
   – В двух вагонах отсюда проводники тоже оглушены! Они только начинают приходить в себя. Нужно остановить поезд, вызвать полицию! Я уверен, речь идет о нападении террористов!
   – Не стоит! Через две минуты мы прибываем в Лион, – успокоил его Пьер Бо. – Там и снимут с поезда непрошеных гостей… возможно, нам даже удастся избежать слишком большого отставания от расписания! Пожалуйста, дамы и господа, будьте так любезны, разойдитесь по своим купе! За исключением тех, конечно же, кто взял на себя обязанность по восстановлению порядка в вагоне. Им я бесконечно благодарен.

   В самом деле, «Средиземноморский экспресс» уже замедлял ход, за окнами показались огни пригорода древней столицы галлов.
   Орхидея наскоро рассказывала Пьеру, как они поменялись местами с мадемуазель д’Оврэ, которая так пока и не решилась высунуть нос из купе.
   – Она была так испугана, что не хотела, чтобы даже вы были в курсе, – добавила она с виноватой улыбкой. – И надо признаться, теперь я ее понимаю: это страшный человек!..
   – Становится ясным, почему на меня и моих коллег напали. Этот русский наверняка задавал им тот же вопрос, что и мне: где находится мадемуазель д’Оврэ? Получая отказ, он отдавал приказ своему сторожевому псу, и тот оглушал проводника, давая хозяину возможность посмотреть в списки пассажиров…
   – Однако, – заявила генеральша, – они же имели полное право узнать, имеется ли пассажир с такой фамилией?
   – Безусловно, но люди такого рода обычно не верят тому, что видят. Он предпочитал удостовериться в правдивости полученной информации. Что касается меня, то мадемуазель д’Оврэ, садясь в поезд, выглядела крайне взволнованной, она дала мне соответствующие указания, и я ответил им, что ее в моем вагоне нет. Ну, чем все кончилось, вам известно…
   Прибытие в Лион «Средиземноморского экспресса», освещенного словно в праздник (все пассажиры, конечно же, проснулись и были в высшей степени возбуждены), хотя обычно все происходило тихо и в темноте, произвело сенсацию. Примчались местные власти, была вызвана полиция и занялась виновниками переполоха.
   Опасаясь предстоящего опроса свидетелей, Орхидея сказала, что неважно себя чувствует, и поручила Пьеру Бо вместо нее объяснить, что произошло.
   – Пойду отдохнуть к себе в купе, – сказала она.
   – Пойдемте-ка лучше ко мне! – предложила дама в сиреневых бигудях. – Я путешествую с мисс Прайс, а она англичанка и труслива, как маленькая собачка: едва услышала ваш крик, тут же бросилась под кушетку. Мы ее там и оставим! Кстати, я жена генерала Лекура, урожденная Бегон, благородных марсельских кровей. Что касается вас, то вы – мадам… Бланшар, если я правильно запомнила фамилию, по которой обращался к вам Пьер?
   Орхидея не стала возражать.
   В эту самую минуту начальник поезда и еще один служащий мощного телосложения с помощью проводника попытались вывести нападавшего, который, казалось, полностью успокоился и овладел собой. С акцентом, выдававшим в нем уроженца берегов Волги, он потребовал, чтобы ему дали возможность идти свободно:
   – Я не позволять обращаться с собой, как со злоумышленник! Я великий князь Григорий Холанчин, двоюродный брат его величества императора всея Руси!
   – Поверьте, я глубоко сожалею, князь, – сурово ответил ему Пьер Бо, – но вы ни с того ни с сего ворвались в чужое спальное купе и грубо набросились на эту даму, напугав ее. Более того, вы нашли нормальным оглушить безо всякой на то причины трех проводников, среди которых, кстати, был и я, и вы должны понимать, что в подобных обстоятельствах ваше дальнейшее пребывание в поезде невозможно.
   Русский посмотрел на Орхидею с нескрываемым удивлением:
   – Произошел чудовищный ошибка! Я не имею чести знать эта дама, и я ничего не понимать. Ведь на табличке было написано: мадемуазель д’Оврэ, номер четыре…
   – В последнюю минуту все поменялось.
   – То есть… моя Лидия здесь нет? – спросил князь, почти готовый расплакаться.
   – Похоже, что нет, – ответила генеральша. – Однако, вместо того чтобы причитать, вы бы лучше извинились перед мадам Бланшар. Или вы считаете нормальным врываться к кому-либо, как ураган, не говоря при этом ни слова?
   – Не надо давать уроки вежливости князь Холанчин! Он принесет извинения, но разве вы не видеть, что он просто оторопел от восхищение: мадам красива, как пери [11 - Пери – фантастические существа в виде прекрасных девушек в персидской мифологии, позднее сохранившиеся в преданиях у многих народов: киргизов, тюркоязычных народов Малой и Средней Азии, Казахстана, Северного Кавказа, Поволжья и Южного Урала (прим. пер.).] с берегов Волги! – в романтическом порыве воскликнул он. – Я очень грустно, что пугать вас, но я безумно влюблен в моя обожаемая Лидия! Я хотел бы жениться на ней… подарить ей жизнь королевы… строить замок для нее, бросать состояние к этим маленьким ножкам, но моя обожаемая Лидия предпочитать всему этому какой-то жалкий театришко… Она уехала, даже не подарив мне последний поцелуй!
   Он выглядел настолько искренне безутешным, что Орхидея почувствовала, как в ней зарождается симпатия к этому светловолосому великану, лицо которого, несмотря на его усы и импозантные бакенбарды, было простодушным, как у ребенка.
   – Любовь – это чувство сложное, – ласково сказала она. – И порой очень трудно бывает предположить, отплатит ли она нам взаимностью…
   – Лидия всегда говорить, что любит Григория! Но тогда – почему?
   – Если вы ей дарили драгоценности и меха, – сказала, как отрезала, мадам Лекур, – ей трудно было говорить вам что-либо иное. Сколько вам лет, князь?
   – Двадцать восемь. А почему вы спрашиваете?
   – Да потому, что уже пора бы получше разбираться в женщинах… особенно в тех, кто выступает на парижских подмостках. Они ветрены, в основном – корыстны, а главное, они очень дорожат своей свободой. На вашем месте я бы попыталась найти себе другую подругу. Для вас это не должно быть трудным…
   – О, нет! Такая очаровательная женщина найти трудно!
   – Но попробуйте! Париж полон красивыми дамами. Что же касается вас, то мой возраст позволяет мне заключить, что вы хороший мальчик. Может быть, чересчур темпераментный, однако…
   – Если вы позволите, мадам, – прервал ее начальник вокзала, начавший уже нервничать из-за этой неожиданной задержки, – я бы предпочел, чтобы мы покинули поезд и продолжили эту интереснейшую дискуссию у меня в кабинете. «Средиземноморский экспресс» и так опаздывает, а он, как следует из его названия, все-таки экспресс, а не черепаха. Он должен отходить…
   Пока Пьер Бо и начальник поезда давали свидетельские показания агенту, ответственному за безопасность на вокзале Лион-Перраш, с поезда ссадили князя и его мохнатого казака, казавшегося немым, так как за все время он не проронил ни единого слова. Генеральша Лекур оставила свои фамилию и адрес на случай, если потребуются ее свидетельские показания. Орхидее пришлось сделать то же самое. Ее купе было теперь свободно, хотя дверь немного пострадала, и она выразила желание вернуться туда, чтобы не причинять неудобства своей новой знакомой.
   – Вам нужно принять чего-нибудь ободряющего, – сказала та, взяв ее за руку. – Когда этот сумасшедший поезд тронется, найдите нам чего-нибудь выпить, мой маленький Пьер…
   Орхидея согласилась:
   – Отличная идея! Может быть, немного чаю?
   – Чаю? – с гримасой ужаса воскликнула мадам Лекур. – И это вы называете ободряющим?! А не лучше ли будет выпить шампанского?
   – Нет, спасибо. Я… я не очень люблю его. Все эти пузырьки щиплют нос и дают отрыжку.
   – Отрыжку? О, Матерь Божья!.. Бедный Пьер Периньон, наверное, перевернулся в гробу!..
   – И все же, может быть, вам принести полбутылочки, мадам генеральша? – предложил проводник.
   – Нет, черт возьми! Впрочем, если вы выпьете со мной…
   – На службе это невозможно, вы же знаете.
   – А я-то надеялась! Ладно, принесите мне тогда стаканчик старого арманьяка… Ах! Пока не забыла: зайдите ко мне в купе и скажите мисс Прайс, что она может вылезти из-под кушетки и лечь в постель… Я скоро к ней вернусь…
   Раздался резкий звук свистка.
   Поезд слегка дернуло.
   Пьер Бо, стоя возле двери вагона, которую он только что закрыл, задумчиво смотрел на убегающую освещенную платформу, и его вдруг охватило странное чувство благодарности к князю Холанчину. Ведь именно благодаря буйному характеру русского Орхидея совсем недавно заботливо склонилась над ним, Пьером, и это был миг настоящего счастья, по сравнению с которым огромная шишка у него на лбу ничего не стоила!..

   В больших спальных вагонах двери стали захлопываться одна за другой, шторы задергивались, пассажиры устраивались на ночлег, откладывая разговоры о случившемся до завтрака.
   Со своей привычной величественностью «Средиземноморский экспресс» снова пустился в путь – навстречу Стране солнца и сладкой жизни…
   Орхидея с Агатой Лекур уже почти покончили со своими напитками, как вдруг раздался стук в дверь. Генеральша открыла, и перед ними появилась белокурая, вся взъерошенная и очень огорченная Лидия д’Оврэ.
   – Я ненадолго, – сказала она, – но мне просто необходимо было зайти к вам, чтобы принести свои извинения, госпожа принцесса, а заодно и поблагодарить вас. Вы мне оказали очень-очень большую услугу…
   – Совсем не желая этого, – уточнила мадам Лекур. – Но кто это здесь принцесса?
   – Я, – вздохнула Орхидея, уже сожалеющая о минутном порыве гордыни, – но это не имеет никакого значения. Лучше будет теперь поскорее забыть обо всем этом! И, кстати, я понимаю, почему вы были так перепуганы. Какой ужасный человек!
   – И это вы еще не все знаете! С тех пор, как он однажды пришел посмотреть на меня в «Буфф Паризьен», он просто сошел с ума. Он больше не желал со мной расставаться… Я думала вначале, что пришла большая любовь, ведь он был необычайно щедр и дарил мне невероятные вещи. Он утверждал, что никогда никого не будет любить, кроме меня, что он хочет на мне жениться…
   – Великолепно! – воскликнула генеральша. – И вы ему поверили?
   – Поначалу – да… Это было, как сон. Но я быстро поняла: выйти замуж за Григория – это значит полностью потерять свою свободу и оставить театр. А я обожаю театр! Тем более что дела у меня идут так хорошо. Но я не могла и шагу ступить, все время находясь под его наблюдением…
   – Он контролировал вас? – спросила Орхидея, не в состоянии удержаться от любопытства к этой истории, так отличавшейся от ее собственной.
   – Он – нет, но его слуга Игорь словно приклеился ко мне! Он следовал за мной повсюду, ждал меня возле моей ложи, сопровождал к парикмахеру… Самостоятельно я уже и пойти никуда не могла, даже когда Григорий находился у себя. Вы понимаете: я просто задыхалась!
   – Нужно было сказать ему об этом, – выдохнула мадам Лекур. – Глупо вот так давать прибрать себя к рукам!
   – Хотела бы я посмотреть на вас в подобной ситуации. Если я, например, говорила, что хочу поехать повидать свою мать, он уже приходил в бешенство! Я поняла, что пропала, когда он объявил мне, что мы уедем в Россию, где у него имеется большое поместье с многочисленной прислугой и где много снега. Там мы должны были пожениться. Вы понимаете? Мне необходимо было что-то предпринять…
   – Ну и что же вы сделали?
   – Во время одной из репетиций я попросила подругу взять мне билет на вечерний поезд, на послезавтра. После этого я назначила встречу со своим парикмахером. Безусловно, Игорь, его слуга, не покидавший меня ни на шаг, отвез меня туда, но у Гаэтано имеется задняя дверь, выходящая на улицу Вольнэ. Как только я приехала, сразу же послала за фиакром, заплатила за прическу и сбежала, как только подъехал экипаж. Я отправилась на вокзал… а дальнейшее вам известно!
   – Похоже, он вас быстро нашел, – сказала Орхидея.
   – Да уж! Ума не приложу, как ему это удалось. Возможно, проболталась моя подруга Фернанда, а может, он выведал все у Гаэтано – мы с ним давно знакомы. Мы из одних мест родом…
   – Вы итальянка? – спросила генеральша.
   – Нет, я приехала из Ниццы, там моя мать продает цветы. И только это Григорию не было известно. Он думает, что я дочь одного лионского шелкового фабриканта, который якобы прогнал меня, когда я захотела заняться театром. Мне еще повезло, что он не отправился к нему, чтобы попросить моей руки!
   – А сейчас, когда мы оставили его именно в Ницце, эта мысль вполне может прийти ему в голову!
   – Мне это уже безразлично! Все, чего я хочу, – это никогда больше его не видеть, и буду очень удивлена, если он меня отыщет. Там никто не знает Лидию д’Оврэ…
   – Значит, это ваше ненастоящее имя? – спросила Орхидея.
   – Меня зовут Репарата Гальоло. Попробуйте-ка с таким именем сделать карьеру в театре!
   – Но если вы возвращаетесь в Ниццу, значит, вы отказываетесь от сцены?
   – Лишь на время, не более того! Возможно, я найду место в Монте-Карло или в Италии. Во всяком случае, у меня есть деньги, и я могу подождать. А Григорий в конце концов вернется к себе в Россию. Но хватит говорить обо мне! Я только хотела сказать, что никогда не забуду того, что вы для меня сделали. Вы, если можно так сказать, спасли мне жизнь!
   – Вы так думаете? А мне кажется, что этот человек вас любит и он очень несчастен!
   Лидия непринужденно пожала плечами:
   – Любовь, любовь!.. Так можно далеко зайти. Вы меня видите в образе важной русской дамы?
   – Почему бы и нет! Элегантности вам не занимать…
   – Ох! Я знаю, я могу пустить пыль в глаза на некоторое время, но потом все равно откроется, что я не породистых кровей. Григорию самому в итоге надоест его «голубка», как он говорит, и что тогда станется со мной, затерянной в степях?
   – Ну вот, начинается, – со смехом сказала пожилая женщина. – А там, кстати, теперь есть поезд, который ходит через всю Россию и Сибирь до самого Владивостока.
   – Этого для меня маловато! Мне нужно солнце – на улице или на подмостках. Еще раз спасибо, госпожа принцесса! Очень сожалею, что вы уезжаете так далеко, и у меня не будет больше случая повидать вас. Китай – это еще хуже, чем Россия, но по сути вы поступаете, как я: вы же возвращаетесь к себе? И я вам желаю счастливого пути… и много-много счастья!
   Орхидея дорого бы заплатила, чтобы Лидия выразила свою признательность более сдержанно.
   Она вздохнула с облегчением, когда та покинула ее купе, так и не задав вопросов, которые вертелись у нее на языке…
   К еще большему изумлению Орхидеи, генеральша также не задала ни одного вопроса: она только с удовольствием допила последние капли спиртного. Затем она поднялась, чтобы вернуться к себе, пожелав спокойной ночи своей новой знакомой. А та как раз не смогла удержаться и сама задала, возможно, неосторожный, но сильно мучивший ее вопрос:
   – А как вы догадались, что я маньчжурка, а не китаянка?
   – Мой покойный муж служил в Тинцзине в течение многих лет. Там я и научилась видеть различия. Это просто, когда хорошо знаешь оба народа…
   – А вы… любили Китай?..
   – Очень! Но зачем употреблять прошедшее время: я его люблю и сейчас! Выспитесь хорошенько! Увидимся в Марселе…
   Со вздохом облегчения Орхидея покрепче закрыла дверь, немного расшатанную ударами князя Григория. И уже уверенная, что больше никто не оглушит проводника и не набросится на нее, она с удовольствием потянулась к кровати и быстро заснула.
   Такого тяжелого дня у нее не было никогда, даже во время осады. Выспаться – это было сейчас самое главное.

   А в это время, одернув свою спутницу, в страхе ожидавшую следующей атаки террористов, Агата Лекур вышла из своего купе, чтобы немного поболтать (как завсегдатай этого маршрута) с Пьером Бо, которого она давно знала. Безусловно, ее разбирало любопытство: она желала прояснить кое-какие темные места из того, что сказала мадам Бланшар, равно как и некоторые непонятные фразы, оброненные певицей. В голове Агаты Лекур теснились вопросительные знаки, и все они, по сути, сводились к одной мысли: что эта странная и очаровательная молодая женщина на самом деле собиралась делать в Марселе?
   Зная проводника, она не могла не понимать, что он – самый скрытный в мире человек и разговорить его будет настоящим подвигом. Он и в самом деле лишь повторял слова самой Орхидеи:
   – Она едет к мужу…
   – Ах, вот как! И они оба потом отправятся в Китай?
   Пьер, привыкший к самым неожиданным вопросам пассажиров, на этот раз лишь удивленно повел бровями:
   – Это она вам сама сказала?
   – Нет. Наша театралочка. Она благодарила ее и выразила сожаление о том, что та скоро уезжает на Дальний Восток, что сделает невозможной их скорую встречу. Что вы об этом думаете?
   Пьер послал пожилой даме очаровательную и немного застенчивую улыбку, так нравившуюся пассажирам «Средиземноморского экспресса»:
   – Может, это и так, но на вашем месте я бы больше полагался на то, что сказала сама мадам Бланшар. У вас слишком пылкое воображение, мадам генеральша, и, если позволите, я бы заметил, что вы слишком уж увлекаетесь приключенческими романами.
   – Вот как! Я заранее знала, что вы мне ничего не скажете, но я всегда исхожу из принципа, что следует рискнуть: вдруг получится?! Вижу, мне лучше всего сейчас пойти поспать, иначе я так и не сомкну глаз, а мисс Прайс скажет потом, что я вся какая-то помятая. Спокойной ночи!
   – Я провожу вас до двери, чтобы убедиться, что в этом вагоне все в порядке.

   Никаких шумов, кроме звучных посапываний, в вагоне не раздавалось.
   Возвращаясь на свое место, Пьер слегка дотронулся рукой до двери купе Орхидеи, чтобы проверить, закрыта ли она, а потом сел на служебное сиденье.
   История об отъезде в Китай его явно заинтересовала.
   Неужели молодая принцесса сказала это лишь для того, чтобы избавиться от назойливых вопросов?
   Насколько он ее знал, она, конечно же, не захотела бы видеться с Лидией д’Оврэ: ей отлично было известно мнение Эдуара о подобного рода отношениях.
   Да, именно так!
   Но при этом Пьер не мог не прислушаться к своему внутреннему голосу, который нашептывал ему:
   «А если это и в самом деле так? А что если Орхидея и правда возвращается к себе на родину?» Это объясняло сразу многое: прежде всего тот факт, что она едет одна, без мужа, в то время как их никогда не видели порознь.
   С другой стороны, у нее ведь практически нет никакого багажа…
   И что это значит?
   Может быть, это просто импульсивная реакция влюбленной женщины, которой стало невмоготу переносить одиночество у себя дома и которая в один миг собралась и поехала к мужу, не дав себе времени даже собрать чемодан?
   А может быть, тут дело в ревности?
   Нет, это невозможно: в этом случае Орхидея направлялась бы в Ниццу, куда, по ее же словам, уехал к своей матери Эдуар…
   А что если молодая маньчжурка действительно решила уехать в Китай, возможно, в результате какой-то семейной ссоры?
   Почти не видаясь с Бланшарами, Пьер был не в курсе их личной жизни.
   Может быть, роман, зародившийся на берегу Нефритового канала, уже подошел к концу?
   Это, по крайней мере, объяснило бы взволнованное состояние молодой женщины. Но как узнать правду? Во всяком случае, имела место некая драма, а он, несмотря на всю свою любовь, ничего тут не мог поделать…
   У него мелькнула мысль оставить свой пост и последовать за ней в Марселе.
   Они уже проехали примерно три четверти пути. Может, сказаться больным и попросить кого-то из коллег взять на себя два вагона до Ниццы? Удар, нанесенный князем Холанчиным, мог бы послужить ему причиной для этого…
   Одна мысль о том, что придется оставить Орхидею одну, в большом шумном мегаполисе с его космополитизмом и круговертью, наедине с опасностями, которые всегда подстерегают людей в больших портовых городах, вызывала у него беспокойство, почти ужас…
   Нужно было что-то предпринять.
   Зимний день еще не наступил, когда поезд въехал на вокзал Сен-Шарль. Мистраль, дувший со стороны Валанса, сгонял пыль с платформ и трепал одежду на тех, кто там находился.
   Когда Орхидея вышла, Пьер помог ей спуститься из вагона и задал вполне невинный вопрос, посмотрев с высоты ступенек на толпу встречающих:
   – Я не вижу вашего мужа. Разве он не придет вас встречать?
   – Нет. Мы встретимся с ним днем в отеле.
   – В «Ноайе», конечно же?
   – Нет. В том, что… рядом с вокзалом. Мы… мы не задержимся в Марселе.
   Мадам Лекур шла за молодой женщиной в сопровождении высокого, неопределенного цвета создания (волосы то ли белокурые, то ли седые, лицо растерянное и одежда невнятного оттенка), делавшего героические усилия, чтобы не зевать. Со свойственной генеральше свободой в высказываниях она тут же вмешалась в разговор:
   – В «Терминюсе»? Что за странная идея! Там обычно останавливаются всякие невозможные иностранцы, провинциальные нотариусы и коммивояжеры… да еще и вокзальный шум и дым!
   – Мы проведем там всего одну ночь. То есть это неважно!
   – А затем вы сядете на пароход?
   – Я думаю… но я не уверена. Мой муж хочет мне сделать сюрприз.
   Эти вопросы раздражали молодую женщину. Ступив на землю, она протянула руку Пьеру:
   – Спасибо за ваши заботы и любезность! До скорого, я надеюсь?
   – Минуту! Я позову вам носильщика. И он проводит вас прямо в отель.
   Он тоже нервничал. Начальник поезда запретил ему выходить в Марселе:
   – Дело конечно, ваше, старина, но у нас Леблё и Виньон тоже получили по черепу. Постарайтесь продержаться до Ниццы! Это моя личная просьба.
   Что на это ответишь?
   Впрочем, не все еще было потеряно.
   По прибытии ему нужно будет тут же вскочить в первый попавшийся поезд на Марсель и вернуться в «Терминюс», чтобы посмотреть, как идут дела.
   Тем временем генеральша, шедшая рядом с Орхидеей по направлению к контролерам, тоже попрощалась с ней:
   – Я немного раздосадована. Моя карета ждет меня, и я думала, что мы доедем вместе до вашего отеля. Мы еще увидимся?
   – Будем надеяться. Лично я была бы очень рада…
   – Тогда обменяемся адресами. Если вам что-то понадобится в ближайшем будущем или пока вы здесь, не стесняйтесь ко мне обращаться!..
   И, достав из сумочки тонко гравированную визитную карточку, она протянула ее Орхидее, а затем неожиданно взяла ее за плечи и расцеловала в обе щеки, прежде чем удалиться широкими шагами с мисс Прайс, семенящей следом.
   Орхидея заметила, что генеральша не стала ждать, чтобы она тоже дала ей свой адрес. Она увидела кучера в темно-зеленой ливрее и с кокардой, бросившегося навстречу пожилой женщине, и тут же потеряла интерес к попутчицам, следуя за своим носильщиком, направлявшимся к другому выходу. Она шла и думала, что скоро вот так же будут сожжены все мосты, соединяющие с ее западным прошлым…

   Несмотря на пренебрежение, выраженное генеральшей Лекур, отель «Терминюс» оказался красивым сооружением с давней хорошей репутацией, а также с персоналом настолько любезным, сколь и сдержанным. Орхидея записалась под именем мадам Ву Фанг, точно как это рекомендовалось ей в письме. Поскольку она не могла представить паспорт, ей пришлось заявить, что завтра приедет ее муж и привезет все необходимые бумаги. Ей поверили и предоставили комфортабельный номер, стены которого были обтянуты желтым репсом с голубой тесьмой, и над всем этим царствовала гравюра Богоматери-защитницы. Два окна с балконом открывались на чудесную панораму города серо-розового цвета, простершуюся до голубой арки Старого моста.
   После предыдущего посещения Франции у Орхидеи осталось чудесное воспоминание о Марселе.
   Она полюбила великолепие его карет, повозок с тентами, трамваев со свистками, гуляющих, моряков, женщин, которые, как некогда их греческие прапрабабушки, носили на голове корзины с фруктами, хлеба и кувшины с маслом, а на бедре – сетки со свежей рыбой, сверкающей своей свежестью. Хватало там и элегантных дам, и красивых упряжек, так как древняя Фокея [12 - Фокея – один из двенадцати ионических городов на западном берегу Лидии в Малой Азии, основанный афинянами. Фокейцы считаются основателями Марселя (прим. пер.).] благодаря прорытому Суэцкому каналу обрела богатство, значимость и процветание. Это кипение жизни выплескивалось в море, где на уровне воды высился лес мачт, рей, пеньковых тросов и вантов. Орхидее нравилось это изобилие, яркие цвета, свет и голубой утренний воздух. Однако обежать город под руку с любимым человеком, будучи счастливой и необремененной никакими заботами, – это не то же самое, что взирать на него в полном одиночестве с высоты четвертого этажа, зная к тому же, что все это ты больше никогда не увидишь…
   Не испытывая никакого желания соприкасаться с городом, молодая женщина решила не выходить.
   Завтра утром, перед отплытием, у нее будет время сделать кое-какие покупки, необходимые перед дальней дорогой. Она лишь попросила, сославшись на усталость, чтобы ей подали еду в номер и принесли газеты. Не для того, чтобы узнать новости об убийстве своего мужа (для подобных публикаций в провинции было еще слишком рано, весть о драме дойдет сюда лишь завтра, да и то если она покажется интересной для южан), а для того, чтобы посмотреть там время отправления ее корабля и его место на причале.
   Она внимательно изучила рубрику, касающуюся движения судов в порту, но корабля под названием «Хугли», отплывающего на следующий день, там не было, как не было вообще ни одного корабля до Дальнего Востока раньше, чем через три дня.
   Она довольно долго сидела на краю кровати, держа газету в слегка дрожавших руках.
   Что все это должно было означать?
   Зачем ей дали все эти указания в письменном виде, если в них не было ни слова правды?!
   Для маскировки – вдруг бы письмо случайно попало в чужие руки?
   По сути, это было единственное разумное объяснение, и она вспомнила о хитроумных методах, применяемых «Красными фонариками». Одно было очевидно: завтра утром по прибытии «Средиземноморского экспресса» кто-то будет ее ждать.
   И этот кто-то – ключ к разгадке.
   У беглянки нет выбора: любой ценой нужно с ним встретиться.
   Оттолкнув ногой газету, она нашла в своей сумочке бирюзово-золотую застежку и долго нежно гладила ее.
   Эта драгоценность была ее спасением и паспортом одновременно, ключом от всех бронзовых дверей Запретного Города! Если обозначенный в письме сопровождающий покажется ей ненадежным, она не станет входить с ним в контакт, а сама попытается сесть на ближайшей корабль до Китая.
   Пусть даже для этого надо будет ждать три дня в этом городе… целую вечность!
   Но не успела она об этом подумать, как ее осенило. Какая же она глупая, ведь у нее нет никаких документов на имя мадам Ву Фанг, да и ни на любое другое тоже, за исключением свидетельства о браке!
   Она записана только в паспорте Эдуара, а он теперь далеко…
   Как проходить таможню, а потом полицейский пост при входе на трап корабля без документов?
   Нет, ее единственный шанс уехать без осложнений – встретиться и договориться с незнакомцем через несколько часов.
   Другого выхода нет!

   День показался ей бесконечно долгим, а ночь – еще длиннее.
   Она заставила себя поесть и немного отдохнуть, но сон получился беспокойным и нервным и не принес ей облегчения. Что касается чая, который ей подали, то это был чай лишь по названию: какая-то черновато-коричневая смесь настоя из неведомых трав и жидкости для мытья посуды…
   В пять часов утра, не в силах больше лежать, она встала, умылась холодной водой, что ее взбодрило, оделась и собрала вещи. Затем, сев к секретеру, стоявшему возле одной из стен, она взяла лист бумаги с логотипом отеля и конверт, нацарапала несколько слов, предупреждающих дирекцию о том, что она вынуждена покинуть заведение раньше, чем предполагалось, положила письмо в конверт, сопроводив его банкнотой, запечатала конверт и оставила его на видном месте – на камине. Взяла свой небольшой багаж, спрятала его под просторной шубой, закрыла дверь номера и спустилась в холл – пешком, а не на лифте. Для ночного портье у нее был заготовлен ответ, хотя в этом отеле, прилегающем к вокзалу, ночные приходы и уходы были обычным явлением. Однако портье все-таки ее заметил:
   – Мадам любит раннее утро…
   Нужно было что-то сказать, и Орхидее удалось спокойно ответить:
   – Мой муж приезжает «Средиземноморским экспрессом», и я пойду его встречать, так как он не знает, в каком отеле я расположилась.
   Все выглядело вполне естественно, и человек открыл перед этой элегантной дамой дверь, ведущую прямо в зал ожидания.
   Несмотря на ранний час, там было много народа.
   Служащие вокзала собрались в начале платформы, на которую должен был прибыть «Средиземноморский экспресс».
   Орхидея осторожно подошла, пытаясь определить: кто ждет ее?
   И она увидела.
   Их было трое: двое мужчин и одна женщина, все одеты в черное, словно готовились к похоронам. На головах мужчин были одинаковые высокие котелки, но лица были явно азиатские. Лицо женщины было закрыто длинной вуалью, какие обычно носят вдовы…
   Орхидея подумала: кто бы это мог быть?
   В этот момент незнакомка порылась в своей сумочке и достала белый носовой платочек, чтобы поднести его к лицу. Траурная ткань мешала ей, и она отбросила ее раздраженным жестом, открыв лицо: это была Пион…
   На миг Орхидея застыла на месте, словно вкопанная.
   Присутствие той, которую она по праву считала своим врагом, заставило ее испытать еще большую тревогу. Она явственно почуяла западню. Первым желанием было повернуться и убежать, но тут же она подумала: другого случая узнать побольше о череде несчастий, обрушившихся на нее, может не представиться…
   Троица стояла спинами к входной ограде платформы.
   Они смотрели в сторону путей, откуда должен был прийти поезд, не думая о том, что происходит позади них. Орхидея медленно подошла, почти касаясь переплетений кованой ограды. В этот момент гундосый голос из громкоговорителя объявил, что «Средиземноморский экспресс» опаздывает на пятнадцать минут, что вызвало недовольство одного из мужчин:
   – Этого нам еще не хватало! Да мы тут околеем. Пойдем, выпьем чего-нибудь горячего!
   – Никто не двинется отсюда ни на шаг! – сухо отрезала маньчжурка. – Мне тоже холодно. Но стоит нам замешкаться хоть на секунду, и мы ее упустим… Кроме того, здесь вы должны подчиняться мне.
   – Извините! – пробормотал мужчина. – Будем надеяться, что мы не теряем даром время, и она в поезде.
   – Будьте спокойны, она там! Она отлично знает, что будет, если она не послушается.
   – Она уже один раз предала, – сказал третий. – Зачем ей следовать вашим указаниям?
   – Она предала из-за любви к желтоволосому варвару, из-за которого она лишилась рассудка. Если бы речь шла о ее собственной жизни, то у нас не было бы ни малейшего шанса, но она не перенесет даже мысли о том, что он может быть убит. К тому же я знаю, что она уже начала подчиняться и что золотая застежка у нее. Остается только ее дождаться…
   – А если муж приедет вместе с нею?
   – Тут нечего опасаться. Он отправился в дорогу без нее, и меня тут же известили об этом. Я давно ждала этого момента.
   – А как вам это удалось, о, всемогущая?
   – Это вас не касается! От вас требуется лишь препроводить ее до кареты после того, как я вам на нее укажу…
   – Мы знаем! – проворчал мужчина.
   – Никогда не вредно повторить приказ, чтобы убедиться, что он хорошо понят… но вот и поезд! Видите, я была права, заставив вас остаться. Поезд почти наверстал опоздание…
   И действительно, громкоговоритель объявил о прибытии «Средиземноморского экспресса». Орхидея осторожно отошла и, не теряя их из вида, стала наблюдать, сев на одну из скамеек, стоявших вдоль стен. Она специально расположилась рядом с выходом, чтобы быть уверенной, что не упустит тех, за кем следит.
   А она решила проследить за Пион и ее спутниками, когда те покинут вокзал.
   То, что она только что услышала, ее совсем не удивило.
   Ложные показания слуг полностью исключали какой-либо сговор между ними и ее соотечественниками. Гертруда и Люсьен ненавидели и презирали Китай и все, что с ним связано. И зачем им было помогать Пион убивать своего хозяина?! Но если маньчжурка не причастна к этому преступлению (а в этом Орхидея теперь была убеждена), то кто же тогда был истинным виновником совершенного убийства?
   Зато благодаря подслушанному разговору она теперь знала о происхождении письма.
   Один из мужчин обратился к Пион, назвав ее «всемогущей».
   А это могло означать лишь одно: теперь именно она является «Священной Матерью Желтого Лотоса», пользуется полным доверием Цзы Хи и командует «Красными фонариками», что делало ее еще более опасной, чем когда-либо…
   Пока молодая женщина размышляла, пассажиры вышли из поезда на перрон, а маневренный локомотив начал совершать операцию по переходу на путь, ведущий к Лазурному Берегу. Шум и дым огромного локомотива заполнил вокзал. На платформе остались всего два или три свободных носильщика, рабочий с ручной масленкой и контролер.
   Люди, встречавшие Орхидею, отказывались верить своим глазам и не трогались с места.
   Но потом все трое повернулись и бросились к выходу.
   Пион возглавляла движение, и Орхидея чувствовала, что она вся кипит от гнева. Двое мужчин следовали за ней – с каменными лицами, в котелках, натянутых почти до бровей.
   Орхидея дала им пройти мимо и двинулась следом. Она видела, как они сели в экипаж, стоявший во дворе. Она окликнула пустой фиакр, бросилась в него и приказала кучеру:
   – Следуйте за тем черным экипажем!
   Красномордый кучер в соломенной шляпе (точно такая же шляпа украшала и его лошадь) повернулся к своей клиентке и насмешливо бросил:
   – Эй, крошка! Такие дела так не делают, если, конечно, там не ваш благоверный…
   – Благоверный? Вы хотите сказать – мой муж? Нет, это не он. И советую вам пошевеливаться, если вас интересует золотая монета.
   – Так бы сразу и говорили. Золотая? Да я такой не видел со дня моего первого причастия… Вот это здорово, красотка!
   После этого он в прекрасном расположении духа пустил свой фиакр с холма, на котором возвышался вокзал Сен-Шарль, и скоро они попали в кишащие жизнью улочки, ведущие в старый город, в квартал, совершенно не знакомый Орхидее, состоявший из обшарпанных домов, облезлые фасады которых не могли испортить его древней красоты. Наконец, черно-красный экипаж остановился на узенькой улочке, выходившей к большой византийской церкви, купола которой покоились на основании из зеленого флорентийского мрамора, чередующегося с белым камнем из Калиссана. Понимая, что близко подъезжать не стоит, кучер остановил экипаж на расстоянии, вполне достаточном, чтобы не привлекать внимания, но позволявшем видеть, куда вошла троица: это было строгое здание с узкими окнами, развеселить которое не могли даже яркие лучи солнца.
   – Что будем делать? – спросил кучер, повернувшись к своей клиентке.
   – Подождем, если позволите.
   – Да мне-то что, лишь бы вы заплатили…
   В действительности Орхидее нужно было поразмыслить…
   Теперь она знала, что назначенное Пион свидание представляло собой западню, предназначенную для того, чтобы завладеть императорской застежкой, а результатом встречи, без сомнения, должна была стать таинственная смерть бывшей фаворитки Цзю Хи.
   Однако эти люди служили единственной связующей нитью со страной, которую она отчаянно хотела бы вновь увидеть.
   Орхидея решила пока не отдавать распоряжение кучеру отъехать. Экипаж, который привез Пион и ее спутников, стоял перед дверью, и оставалась возможность, что кто-то из них в самое ближайшее время им воспользуется.
   И точно – после четвертьчасового отсутствия вновь появилась Пион, одетая, как и раньше, но в сопровождении одного мужчины, который тащил чемодан, выглядевший весьма тяжелым. Оба они сели в экипаж.
   – Следуем за ними? – спросил кучер.
   – Конечно. Я хочу знать, куда они едут…
   – С багажом у них не так много вариантов: либо в порт, либо на вокзал, вот и вся недолга.
   – Увидим!
   Скоро стало понятно, что речь идет о железной дороге, и через пятнадцать минут оба экипажа вновь очутились в том месте, откуда стартовали.
   Орхидея дала преследуемым возможность выйти из экипажа и войти внутрь вокзала и лишь после этого сошла на землю сама. Она протянула кучеру обещанный луидор, и это привело его в состояние полной эйфории.
   – Хотите, чтобы я вас подождал?!
   – Нет, спасибо… Я, возможно, уеду…
   Она сказала это, чтобы просто отвязаться.
   Она и сама не представляла, что будет делать дальше. Ее единственным желанием было уплыть на корабле в Китай, но как это было сделать без документов, когда тебя разыскивает полиция по обвинению в убийстве?!
   Конечно, у нее имелись деньги. А в порту наверняка можно было бы достать фальшивый паспорт. Но у кого и как?..
   Тем временем Пион отошла от кассы, где она купила билет. Затем, поручив чемодан носильщику, она попрощалась со своим спутником, непринужденно помахав ему рукой. По всей видимости, она возвращалась в Париж, чтобы разобраться: где ее планы дали сбой?..
   На какой-то миг Орхидее подумалось, что стоит, наверное, снова сесть на поезд, вернуться на авеню Веласкес и сдаться полиции.
   Она чувствовала себя страшно уставшей, и все двери были перед ней закрыты, а посему она и подумала о тюрьме, где можно было хотя бы обрести покой.
   Побуждение это было таким сильным, что она направилась было даже к билетной кассе. Последовать за маньчжуркой до самого конца ее пути – ведь это могло быть именно тем, что нужно? Во всяком случае, ей нечего было терять, кроме жизни. Но без Эдуара все это не имело уже никакого значения!
   Она остановилась, чтобы достать деньги из сумки.
   В этот момент чья-то рука легла ей на плечо…

Глава четвертая
Верный друг…

   Антуан Лоран с дорожной сумкой в одной руке и с газетой «Фигаро» в другой выпрыгнул из привезшего его фиакра и как вихрь влетел в дом № 36 по набережной Орфевр, показавшись часовому из-за своей развевающейся накидки вращающимся дервишем [13 - Дервиш – в переводе с персидского буквально означает «бедняк», «нищий». Вращающиеся дервиши – так в Турции и Египте называют мужчин, которые в длинных разноцветных одеяниях подолгу кружат с поднятыми вверх руками в бесконечном однообразном танце (прим. пер.).]. Придя в себя, тот хотел было броситься вдогонку:
   – Эй!.. Вы, там, очень торопитесь?! И куда это?
   Но тот уже взлетал по деревянной пыльной лестнице, крикнув на ходу:
   – К комиссару Ланжевену! Срочно. И не утруждайтесь по моему поводу!
   Не дожидаясь ответа, он бросился наверх, прыгая через несколько ступенек, пробежал два этажа и как человек, хорошо знакомый со зданием, вбежал в коридор, резким движением толкнув застекленную дверь – да так, что она едва не лишилась части своих стекол.
   Убедившись, что цель достигнута и что искомое лицо находится за своим письменным столом, заваленным бумагами, он кинул поверх свою газету и рявкнул:
   – Вы можете мне объяснить, что это такое?
   При этом он плюхнулся на стул, который звуком тут же выразил протест против столь грубого с собой обращения.
   Полицейский остался невозмутимым, он лишь поднял на ворвавшегося свой тусклый взгляд, немного более усталый, чем обычно. Усталость была для него привычным явлением, а коллегам из Следственного управления был хорошо известен этот прием. Дело в том, что злоумышленники нередко «покупались» на этот измученный взгляд и не замечали, что за ним скрывается острый ум, находившийся всегда начеку и способный на молниеносные реакции.
   Не стоило принимать комиссара Ланжевена за дурака…
   Отложив в сторону свою ежедневную газету, полицейский улыбнулся лимонно-желтым тюльпанам, стоявшим в зеленой керамической вазе перед ним, нащупал свою трубку, набил ее и лишь после этого удостоил взглядом посетителя, одетого в видавший виды бежевый твидовый костюм. Они были слишком давно знакомы, чтобы придавать значение каким-то там манерам. Комиссар тщательно раскурил свою пеньковую трубку, чашка которой была выполнена в форме головы индейца сиу (недавний подарок одной американской подруги), устроился поудобнее в своем кожаном кресле, с видимым удовольствием сделал две затяжки и наконец выдохнул:
   – Я подозревал, что рано или поздно вы свалитесь мне на голову, да я и сам собирался к вам обратиться. Однако я не ожидал вас так быстро…
   – Другими словами, вы скорее рады меня видеть, чем нет, но не отвечаете на мой вопрос. Повторяю: что это за чушь?
   – Если бы я сам это знал! Поверьте, я очень огорчен. Я знаю про ваши дружеские отношения с Эдуаром Бланшаром и представляю себе…
   – Представлять будете потом! Вы не закончили фразу. Вам бы следовало сказать: ваши дружеские отношения с Эдуаром Бланшаром и его супругой. Что же могло заставить вас поверить в то, что эта бедная малышка, боготворящая своего супруга, могла его убить?
   – Факты… и свидетельские показания. А вы-то откуда появились, да еще в походном обмундировании? Вы собрались в путешествие?
   – Нет. Я вернулся. И не успел сойти с «Римского экспресса» на Лионском вокзале, как услышал, что торговцы газетами кричат: «Бывший дипломат Эдуар Бланшар убит своей женой!» Я тут же купил газету, вскочил в первый попавшийся фиакр и примчался сюда. По дороге у меня было время почитать! И если я говорю, что это все полная чушь, это значит, что у меня просто-напросто для этого не нашлось более подходящего слова…
   – Успокойтесь и послушайте меня! Против нее имеется два серьезных свидетельства.
   – Это слуг-то? Я читал! И вы верите этим людям?!
   – Очень трудно не считаться с ними, особенно если они столь категоричны!
   – А консьерж? Он ничего не видел? Ничего не слышал?
   – Нет. Ему показалось, что он слышал шум экипажа. Но шел снег, и он не очень уверен. Во всяком случае, дверь открыть его не попросили, а это значит, что тот, кто подъехал, имел свой ключ, и это нормально, если речь идет о хозяине дома!
   – Но если я правильно понял, мадам Бланшар утверждала, что ее муж за два дня до этого уехал в Ниццу. Кто-то же должен был его видеть садящимся в экипаж с багажом?
   – В любом случае это не консьерж! Он в это время выходил сделать кое-какие покупки…
   – Тем хуже!.. Посмотрим с другой стороны! Например, чтобы отправиться в Ниццу, обычно садятся в поезд, и я не думаю, что Эдуар поехал бы в каком-нибудь скотовозе. Он должен был ехать в спальном вагоне!
   – Нет, ничего подобного! На самом деле… никаких следов отъезда месье Бланшара с Лионского вокзала не обнаружено. Хотите чашечку кофе?
   – А у вас есть?
   – Нас неплохо снабжают…
   Выйдя из-за стола, комиссар открыл дверь, сообщавшуюся с соседним кабинетом, и крикнул:
   – Пенсон, будьте любезны, принесите две чашки кофе и не забудьте про третью для себя!
   Затем, возвратясь к своему посетителю, объяснил:
   – Этому парню удается приготовить неплохую микстуру на своей комнатной печурке. А если к этому добавить еще и моего старого доброго бургундского, то получается совсем недурно! А заодно наш дорогой Пенсон расскажет вам, как поступила с ним мадам Бланшар.
   – В газете написано, что она сбежала…
   – Да, но там ничего не сказано, что она сделала с моим инспектором, ибо я потребовал, чтобы пресса ничего об этом не знала. Она и без этого довольно часто посмеивается над полицией.
   В следующую минуту появился инспектор Пенсон с подносом, на котором стояли эмалированный кофейник, сахарница и три чашки. Ланжевен дополнил этот ансамбль, присовокупив к нему бутылку хорошего вина, которую он достал из картонной коробки. Вид бутылки зажег заинтересованным блеском глаза Пенсона.
   Наскоро представившись, он рассказал, как Орхидея оглушила его вешалкой для шляп, а затем связала, засунула ему в рот кляп и убежала.
   – Поверьте мне, эта женщина – настоящий профессионал, – заключил он. – Красива, как богиня, но способна на все… Я поклялся, что арестую ее лично! Надеть на нее наручники – это будет истинным удовольствием!
   – Мне бы хотелось, чтобы вы хорошенько подумали, прежде чем заявлять подобное, – спокойно сказал Антуан, несколько подкрепленный горячим напитком и особенно действием старого бургундского.
   – Подумать над чем? Она виновна, и точка! – заявил молодой полицейский.
   – Вы слишком торопитесь. Мой дорогой Ланжевен, надеюсь, вы еще не забыли события, имевшие место в конце прошлого лета? Я говорю об убийстве отца Муано и о моем телефонном звонке из Дижона, когда я просил вас предупредить моего друга Эдуара Бланшара о грозящей ему и его жене опасности со стороны маньчжурки по имени Пион.
   – Я ничего не забыл, Лоран. Тем более что нам так и не удалось схватить эту женщину, в полиции неудач, к сожалению, больше, чем успехов. Наверное, она покинула Францию и…
   – Как? Ведь ее приметы должны были быть переданы на все вокзалы, в порты и на границы.
   Ланжевен пожал плечами и поправил один из тюльпанов, склонившийся сильнее других.
   – А помните ли вы, что эта женщина убила Муано, переодевшись мужчиной, что она обучена искусству грима и, несмотря на усиленное наблюдение, мы не смогли обнаружить ее следов среди китайцев, живущих в Париже? А ведь их не так уж и много.
   – Согласен, но если допустить, что ей легко удалось уехать, то можно предположить, что она так же легко могла вернуться, и я думаю, что это она или кто-нибудь из ее банды убил Бланшара! Это же очевидно!
   – Поспокойнее! Не думал, что вы в этом так заинтересованы, – проворчал комиссар. – Только вот есть нечто, что полностью противоречит вашей версии.
   – И что это?
   – Да прислуга, черт возьми! Они ненавидят мадам Бланшар потому, что она «желтая», как они говорят. Вам не кажется странным, что они покрывают, и не без риска для себя, преступление, совершенное ей подобными?
   – При помощи денег можно добиться и не такого!
   – Но не со старыми слугами. Эти служили еще родителям Бланшара. И это нормально, что им предложили прислуживать в доме молодоженов.
   – А нормально ли то, что они согласились прислуживать этой «желтой», которую они так презирают?
   – Они же знали Эдуара еще ребенком. Они должны были его любить. Ну, по крайней мере, они так говорят…
   – Орхидея его тоже любила. Голову даю на отсечение…
   – Извините, – вмешался Пенсон, почесывая затылок, – но про нее не скажешь, что она неженка. Если ее муж изменил ей, как утверждают эти прислужники, она могла разбушеваться…
   В соседней комнате зазвонил телефон, и Пенсон вынужден был выйти в самый разгар своего выступления. Расстроенный Антуан схватил бутылку старого вина, налил себе полный стакан и залпом выпил его:
   – Я вижу, что даром теряю время, – сказал он. – Вы тут все уверены: мадам Бланшар виновна, и точка. Как у вас все просто!
   Ланжевен глубоко затянулся, разогнал рукой дым и облокотился на зеленую кожу своего стола. Затем он посмотрел художнику прямо в глаза:
   – Сядьте и выслушайте меня! Да, я уверен, как вы говорите, но не в том, что вы думаете. На самом деле я не верю, что мадам Бланшар убила своего мужа.
   – Хм? А как тогда понимать все это? – проворчал Антуан, беря в руки газету и потрясая ею перед носом комиссара.
   – Дайте же мне сказать!
   Овладев собой, Антуан снова сел:
   – Эта неуверенность связана с тем, что я заставил своего друга Альфонса Бертийона тщательно осмотреть квартиру. Его изыскания в области дактилоскопии начали принимать всерьез с тех пор, как они оказались решающими в двух или трех важных делах. Однако в воровском мире и в других сферах пока мало кто понимает, как много могут дать расследованию отпечатки пальцев.
   – Боюсь, что эта детская наивность не продлится долго.
   – Тем более стоит этим воспользоваться! Итак, я обратился к знаниям Бертийона, который, кроме дома, внимательно осмотрел еще и труп, а также орудие убийства. И он нашел море отпечатков: самого Бланшара, слуги Люсьена, кухарки Гертруды, но на рукоятке кинжала имеется и целая серия отпечатков абсолютно неизвестных – это отпечатки мужчины с широкими пальцами, и мы пытаемся сейчас определить их владельца.
   – Замечательно! – воскликнул художник. – Остается лишь дать опровержение в газеты и…
   – Не так быстро! Даже если мы сделаем это, прекрасную даму все равно арестуют.
   – Что? Но ведь вы сказали…
   – Что она, кажется, не виновна в убийстве. Но мы не можем найти владельца отпечатков, а против нее имеется еще два других обвинения, и одно из них – насильственные действия против полицейского, находившегося при исполнении служебных обязанностей…
   – Ну не будете же вы чинить ей неприятности из-за подобных пустяков? Он же вполне жив и здоров, этот ваш инспектор.
   – Вы бы могли еще добавить к этому, что он не злопамятен. Что его возмутило, так это такая вот плата за его любезность по отношению в пленнице. Но позвольте мне вернуться к моим доводам. Второе обвинение: если мадам Бланшар не убийца, это не значит, что она не воровка.
   – Воровка? Это еще что такое! Это-то вы откуда взяли?
   – А вам известен Музей Чернуски… что находится прямо напротив ее дома? Вы, как я вижу, не нашли времени просмотреть газету целиком. Накануне преступления в этом музее был украден один из самых ценных экспонатов: бирюзово-золотая застежка императора Кьен-Лонга. И она была украдена женщиной, по описанию точь-в-точь совпадающей с вашей знакомой. Добавлю, что мы нашли одежду, в которой она была в тот день, а служащие музея сразу же опознали эти вещи. Вот так! И тут нет никаких сомнений!
   – Невероятно! – воскликнул сраженный новостью Антуан. – Что же заставило ее сделать это?
   – Могу рассказать, как мне все это представляется в свете того, что мы знаем на данный момент. Мадам Бланшар тосковала по родине. Она должна была чувствовать себя немного потерянной… и, возможно, не слишком счастливой в здешнем не самом дружеском окружении. Мне известно, что молодая пара нечасто появлялась в свете, хотя поначалу супруга господина Бланшара вызывала определенное любопытство в салонах. Но эта роль ее быстро утомила. Добавим сюда и тот факт, что она – дама очень высокого происхождения, а для достоинства принцессы подобное положение должно выглядеть гнетущим. И если совершенно случайно ее любовь к мужу ослабла, то она вполне могла захотеть вернуться в Китай. В этом случае кража драгоценности может трактоваться как символ раскаяния, который она хотела привезти с собой. Кроме того, если месье Бланшару и пришла в голову какая-нибудь… фантазия, то она, очевидно, не перенесла бы этого. Может быть, он хотел помешать ей уехать или…
   – Вы нелогичны, комиссар! Совсем недавно вы заявляли, что не верите в ее виновность, а теперь приводите доводы, ясно показывающие, что Орхидея могла убить Эдуара!
   – Я знаю… но я никогда не говорил, что это простое дело. Оно меня очень тревожит!
   – Перейдем к другому! Она сбежала – а вы отыскали ее следы? Вам известно, куда она отправилась?
   – Если моя версия верна, то она должна была уехать в Марсель, чтобы сесть на ближайший корабль, идущий на Дальний Восток. Транспортные суда отходят в этом направлении раз в месяц, по субботам. Сегодня у нас среда. Завтра Пенсон едет в Марсель, чтобы побеседовать на эту тему с нашими марсельскими коллегами и последить в субботу за посадкой пассажиров на пакетбот «Хугли»… Он единственный из моих людей, кто ее знает, и можете быть уверенным, он ее не упустит.
   Антуан встал, без стеснения потянулся, но подавил желание зевнуть.
   – Спасибо за все, что вы мне сообщили, комиссар! Я не собираюсь давать вам советы, однако на вашем месте присмотрел бы как следует за слугами. Возможно, это старые добрые лакеи в самых лучших традициях, но – любят они китайцев или нет – они все равно не похожи на добродетельных католиков…
   Губы и усы комиссара вдруг растянулись в неожиданной улыбке – а это у него была большая редкость:
   – Вы хотите поучить меня моему ремеслу? Да за ними ходят буквально по пятам, но пока ничего не замечено: они сейчас ждут приезда семьи Эдуара. Однако совет за совет: я бы на вашем месте сейчас пошел и хорошенько выспался. Мне кажется, вы очень утомлены!..
   – Не так, чтобы очень…
   – Возможно, но вам все же не мешает немного отдохнуть… хотя бы для того, чтобы быть в состоянии вечером сесть в поезд на Марсель.
   Антуан расхохотался и, схватив свою шляпу, отвесил комиссару низкий поклон, как это делали в прошлые века:
   – Я вам дарую титул короля сыщиков, мой дорогой Ланжевен! Вы меня видите насквозь. Однако уверяю вас, что хочу лишь одного: помочь вам найти истину.
   – Я искренне надеюсь, что это именно так. Мне было бы неприятно вдруг обнаружить вас по другую сторону баррикад.
   Ничего на этот раз не ответив, Антуан нахлобучил шляпу на голову, накинул свою крылатку, взял сумку и газету. Затем он махнул рукой на прощание полицейскому, вышел из кабинета, сел в терпеливо ожидавший его фиакр и приказал ехать к себе домой, на улицу Ториньи.

   Там, в старом милом особняке, некогда знававшем мадам де Севинье и укрывавшем под своей крышей президента де Бросса [14 - Шарль де Бросс, граф де Турнэ, барон де Монфалкон (1709–1777) – французский историк и писатель, прозванный «президентом де Броссом», так как он возглавлял парламент Бургундии (прим. пер.).], он располагал холостяцкой квартирой, состоявшей из большой мастерской, чего-то похожего на курительный салон, служившего одновременно и столовой, когда художнику случалось есть дома, ванной комнаты, кухни, рабочего кабинета и двух комнат, одна из которых была постоянно занята Ансельмом, или «мэтром Жаком», – человеком разнообразных способностей, которому было поручено наблюдать за жилищем и имуществом хозяина. С последним отношения у Антуана были весьма напряженными, но одно оставалось несомненным: мэтр Жак хозяину был очень предан.
   Ансельм давно привык к внезапным отъездам и приездам Антуана, к его более или менее длительным отсутствиям и, несмотря на свой южный экспансивный темперамент, относился к ним спокойно и сдержанно. Он появился на свет в Провансе, где-то рядом с Шато-Сен-Совёр, фамильным владением Антуана, но ездил туда крайне редко, объясняя это тем, что обожает Париж, где его эстетический вкус так много получил в области искусства в целом и живописи в частности… впрочем, и в области виноделия тоже.
   Обычно он встречал Лорана, широко улыбаясь и храня олимпийское спокойствие. На этот же раз он почти бросился ему на шею, едва увидев его в прихожей:
   – Месье вернулся!.. Какая радость! Поистине небо внушило месье мысль приехать именно сегодня!
   – Что случилось, Ансельм? Я не привык к таким горячим приемам.
   – Это потому, месье, что горячность – не в нашей с вами природе, но на этот раз произошла настоящая драма!.. Впрочем, месье уже в курсе, – добавил он, забирая газету, находившуюся у Антуана под мышкой. – Какой ужас!.. Бедный господин Бланшар!..
   – Вы уже знаете, я думаю, что в убийстве обвиняют его жену?
   – Да… и признаюсь, ничего не понимаю. Такая милая дама, и она, казалось, так его любила!..
   – Попробуем разобраться. Но сначала наберите-ка мне ванну, затем сходите за моими чемоданами на вокзал и соберите мне новый. Сегодня вечером я уезжаю в Марсель.
   Пока наполнялась ванна, Антуан позвонил в железнодорожную компанию, чтобы забронировать себе место в спальном вагоне. Затем он принял ванну, поел, выпил кофе и возобновил разговор с Ансельмом, который тем временем уже вернулся с его багажом.
   – Мне хотелось бы знать, что вы думаете по поводу Гертруды и Люсьена, прислуги Бланшаров. Вы должны их знать, ведь мы с вами провели как-то у них несколько дней, когда мадемуазель Депре-Мартель находилась в Шато-Сен-Совёр.
   При упоминании имени молодой девушки лицо Ансельма осветилось широкой улыбкой:
   – Могу ля я поинтересоваться у месье… нет ли у него новостей о мадемуазель Мелани?
   Лицо Антуана мгновенно стало непроницаемым:
   – Я приехал из Рима, Ансельм! Кроме того, два года, в течение которых мы не должны были видеться, еще не прошли. И потом, вопрос не в этом! – крикнул он, вскочив со своего кресла, как если бы в него впилась пружина. – Я хочу, чтобы вы рассказали мне о Люсьене и Гертруде Муре. Вы их достаточно хорошо знаете, да или нет?
   – Хорошо – это не совсем то слово, месье… Мы жили вместе какое-то время, надо сказать, в некотором согласии, однако я никогда не чувствовал к этим людям… как бы это выразиться… дружеского тепла, которое может подвигнуть на все что угодно ради другого человека. Они заслуживают уважения… но немного чопорны. Единственное неоспоримое достоинство Гертруды – она прекрасная кухарка.
   – Ну, если это все, что вы можете мне сказать, то этого мало… Есть, однако, одна вещь, которую я никогда не понимал и не осмеливался задать вопрос. Может быть, вы сможете ответить мне…
   – Я постараюсь сделать все, чтобы месье был доволен.
   – Не сомневаюсь. Так вот, как получилось, что у мадам Бланшар не было горничной? Это удивительно, разве нет?
   – Честно говоря, этот факт удивил и меня тоже. Похоже, она сама этого не хотела, предпочитая одеваться самостоятельно… или с помощью супруга. Она говорила, что камеристки часто бывают слишком любопытны и недоброжелательны. К тому же у них была белошвейка, которая часто приходила, чтобы проследить за состоянием ее одежды, и это была очень аккуратная женщина.
   – Хм!.. Вы не так много поведали мне, но я вам благодарен. А теперь окажите мне услугу: сходите завтра на авеню Веласкес и повидайтесь с… вашими старыми знакомыми, поговорите с ними немного, посочувствуйте их невзгодам…
   – Месье может больше не объяснять! Я потихонечку вынюхаю у них все… если можно так выразиться.
   – Вы восхитительны, Ансельм! Я давно это знаю…
   – Я тоже, месье. Спасибо, месье.

   Антуан заканчивал подготовку к новому отъезду, когда зазвонил телефон.
   К своему большому изумлению, он услышал далекий голос Пьера Бо, но особо удивляться не было времени: все, что он услышал, было крайне важно. В двух словах – проводник, потрясенный прочитанным в утренних газетах, был очень рад, что застал его дома, и хотел поставить его в известность относительно того, что произошло в «Средиземноморском экспрессе», и при этом он умолял его, бросив все дела, срочно отправляться в Марсель, чтобы попытаться отыскать там мадам Бланшар:
   – Я уверен, что она невиновна, а еще более я уверен в том, что ей грозит опасность. Нужно, чтобы вы ей помогли, месье Антуан! Увы, сам я ничего не могу! Я думал вернуться днем из Ниццы и найти ее в отеле «Терминюс», но со мной произошел несчастный случай… просто идиотский, как и все несчастные случаи…
   – Что с тобой приключилось?
   – Я сломал ногу! В Ницце на меня наехала вокзальная тележка, и я сейчас нахожусь в местном госпитале.
   – Не повезло, старина! Но не горюй! Через час я сажусь в поезд, чтобы ехать туда, а потом я обязательно заскочу тебя навестить, и я все расскажу.
   – Спасибо… ох, спасибо! Вы ей поможете, ведь так? Вы тоже думаете, что она не…
   – Успокойся, говорю тебе! И до скорого!
   Через минуту, уже в фиакре, отвозившем его к тому месту, откуда начался его день, Антуан постарался побороть гнетущее впечатление, возникшее у него во время телефонного разговора с Пьером. По голосу чувствовалось, что молодой человек, обычно такой спокойный и владеющий собой, очень взволнован, до такой степени, что Антуану показалось, что он неожиданно раскрыл тайну, скрывавшуюся за этим фасадом невозмутимости: его друг был влюблен в Орхидею, и, конечно же, началось это еще во время их первой встречи, в осажденном английском посольстве. Становилось понятным, почему после возвращения из Китая он отказывался от всех приглашений и старался держаться подальше от четы Бланшаров. Он был слишком скромен, чтобы вступать в соперничество с блестящим Эдуаром, в которого, как он быстро понял, была влюблена юная маньчжурка, и хранил тайну этой любви без всякой надежды на успех, в самой глубине своего сердца.
   Безусловно, он глубоко страдал и наверняка еще будет страдать в будущем…
   Художник догадывался о том, что в эту минуту чувствовал Бо, прикованный к больничной койке – в момент, когда ему, казалось бы, представилась возможность оказать услугу любимой женщине.
   Право же, судьба сыграла с ним шутку самого дурного пошиба!
   Поэтому Антуан собирался сделать все возможное, чтобы хоть как-то смягчить досаду своего друга Пьера, которого он решил найти в Ницце и отвезти в Шато-Сен-Совёр, где Виктория, старая изумительная кухарка Антуана, ее муж Прюдан-молчун и близняшки Мирей и Магали сделали бы все для благополучного выздоровления друга. Они его хорошо знали и любили, впрочем, любая потерянная собака могла рассчитывать на их участие, особенно если ее привел бы сам Антуан…
   Последний слишком поздно понял, что подобного рода мысли представляют опасность.
   Тем более что Ансельм в разговоре вызвал в его памяти образ той, которую он называл «мадемуазель Мелани». А эти воспоминания он предпочел бы держать подальше, прекрасно понимая, впрочем, что это ему не удастся…
   Вот уже несколько месяцев, верный тому, что сам себе предписал, он держал данное слово.
   Он ничего не знал о ней: ни того, где она находилась, ни того, думает ли она еще о нем. Одно было ясно: где бы она ни была, она все еще носила свою девичью фамилию. Ансельм, страстный поклонник светской хроники газеты «Фигаро», считал своим долгом сообщать ему обо всех брачных объявлениях, будь они хоть с другого конца света. Этот славный человек так боялся упустить подобное объявление, что не пропускал ни одного номера газеты. Раздраженный такой настырностью, Антуан даже как-то заметил ему, что Мелани вполне могла выйти замуж за границей, не оповестив об этом французские газеты.
   И вот что он услышал в ответ:
   – Ее дедушка, месье Тимоти Депре-Мартель, находится в Париже после приезда из Америки: уж он-то не упустил бы случая дать соответствующее объявление… И потом – у него хватило бы воспитания предупредить вас, месье.
   Кто бы сомневался!
   Старый финансист знал все о чувствах Антуана к своей внучке, и уж он не позволил бы ему узнать о подобном факте из газет.
   Что же касается Оливье Дербле, самого серьезного соперника Антуана – во всех смыслах этого слова, то его он незадолго до отъезда в Рим видел в ресторане «Максим» обедающим в компании Лоры д’Альбани, одной из самых очаровательных куртизанок Парижа, и «соперники» тогда обменялись улыбками и дружескими приветствиями. Оливье, правая рука Депре-Мартеля, считался элегантнейшим из холостяков и самым желанным гостем у хозяек домов и юных дев…

   Антуан вынужден был признать, что чем больше проходило времени, тем мучительнее становилось его желание вновь увидеть Мелани.
   Ему стоило немалого труда заставить дорогой образ отступить в тайный уголок его сердца, где он обычно и покоился.
   Сейчас следовало подумать об Орхидее, она нуждалась в нем.
   Однако, бросив сумку на бархатные сиденья своего купе, дверь которого ему открыл совсем не Пьер Бо, Антуан почувствовал, как им овладевает убийственное настроение. Сегодня вечером вся прелесть «Средиземноморского экспресса», его любимого поезда, куда-то пропала.
   Обряд, связанный с вагоном-рестораном, был для него привычным, почти священнодействием. Он любил этот уютный люкс, мягкое обслуживание, в высшей степени элегантное окружение, изысканную кухню и «Шамболь-Мюзини» 1887 года, которым он каждый раз «орошал» любое меню, каким бы оно ни было. Но сегодня вечером старинный голландский соус показался ему безвкусным, филе говядины – жилистым, фаршированные томаты – пересоленными, сыр «Бри» из Мелуна – невыдержанным, а запеченные фрукты – водянистыми. Лишь вино, букет и бархатистость которого с успехом могли бы бросить вызов желчному настроению, нашло в его глазах достойную оценку и привнесло немного тепла в его вены, к облегчению метрдотеля, в этот вечер прямо не узнававшего этого своего клиента, всегда по праву считавшегося одним из самых приветливых, чьи вкусы было так легко удовлетворить.
   Вернувшись в купе, Антуан оказался не в состоянии заснуть и провел отвратительную ночь, сидя на постели и накурившись до такой степени, что у него запершило в горле. Он несколько раз был вынужден открывать окно, чтобы вдохнуть морозного воздуха, смешанного с угольной пылью от локомотива. Его неотступно преследовала одна мысль: где и как найти Орхидею в огромном и кишащем людьми Марселе?
   Единственной путеводной нитью были сведения, полученные от Пьера Бо: отель «Терминюс»… но они имели ценность при условии, что молодая женщина там действительно остановилась.
   Переломный момент наступил, когда поезд остановился в Авиньоне.
   Антуан испытал сильнейшее искушение выйти из поезда, позвонить Прюдану и сказать, чтобы тот за ним приехал.
   Ох! Как было бы здорово очутиться на большой кухне за завтраком, почувствовать заботу близняшек и нежный запах сдобных булочек Виктории!..
   Но Эдуар лежал на мраморной плите в морге, а его жена, как затравленный зверь, вынуждена была искать нору поглубже, чтобы спрятаться.
   Антуан не мог с ними так поступить!

   Сойдя с поезда на вокзале Сен-Шарль, он направился прямо к отелю «Терминюс». А так как ему все равно надо было где-то остановиться, то он решил сделать это там, хотя лично ему больше нравились отели «Лувр» и «Мир». Но всегда можно будет переехать, если его пребывание здесь затянется…
   Сложностей с оформлением номера не возникло, тем более что его хорошо знали, и работнику рецепции польстило, что человек, постоянный клиент более дорогих отелей, теперь остановился у них.
   Не успев даже подняться к себе, Антуан принялся задавать вопросы и выяснил: да, действительно, дама азиатской наружности приходила к ним позавчера, по прибытии «Средиземноморского экспресса». И у нее не было никаких документов. По ее словам, они находились у ее мужа, который должен был приехать на следующий день, и мадам Ву Фанг осталась в отеле до рассвета, а затем, заявив, что идет встречать мужа, очень рано ушла. В действительности она покинула отель насовсем, дирекции это стало известно из записки, оставленной в конверте, найденном у этой таинственной постоялицы в номере. В нем лежало щедрое вознаграждение.
   – Другими словами, она больше не возвращалась? – заключил Антуан.
   – Нет… Однако позднее один человек приходил справиться о ней… точно так же, как и вы, месье Лоран. Он тоже спрашивал молодую китаянку, не уточняя ее имени.
   – Послушайте! А вы мне не можете сказать, что это был за человек? – осведомился Антуан, с ловкостью фокусника сделав движение пальцами, в результате чего у него в руке появилась десятифранковая банкнота – уже третья в течение этого тягостного разговора!
   – Конечно, она не просила держать это в тайне. Это очень знатная дама, чтобы обращать внимание на такие мелочи…
   – Дама?
   – Да, и очень известная в Марселе, где она занимает высокое положение и по имени, и по своему состоянию…
   Антуан уже подумал, не понадобится ли ему четвертая купюра, но служащий отеля вдруг решил проявить великодушие и продолжил разговор на одном дыхании, выпятив грудь колесом, словно речь шла о члене его собственной семьи:
   – Это была генеральша Лекур… урожденная Бегон!
   Уточнение было подкреплено соответствующим жестом, узрев который художник высоко поднял брови: наверное, больше почтения вряд ли было бы продемонстрировано даже при объявлении имен мадам де Кастеллан или кого-то из рода Гримальди.
   – Бегон?.. Это кто-то очень важный?
   – Важный?! О! Месье Лоран!.. Возможно ли, чтобы человек вашего круга не знал славных страниц истории нашего древнего города? Мишель Бегон [15 - Мишель Бегон (1638–1710) – представитель древнего дворянского рода. Его племянница была женой знаменитого министра Кольбера, а сам он был сначала интендантом французских колоний в Карибском море, а потом – интендантом флота в Марселе и Рошфоре. Будучи интендантом флота в Марселе, он инициировал поездку на Антильские острова ботаника Шарля Плюмье для сбора тамошних растений. По имени Мишеля Бегона тот назвал одно из открытых им растений бегонией (прим. пер.).] был тем самым интендантом галер, пышные празднества которого прославили Марсель; именно благодаря ему появились первые ковры Гобеленов, а, кажется, в 1687 году он устроил пышное празднество в своем особняке «Арсенал» в честь выздоровления короля Людовика XIV, после чего…
   – А, эта история с фистулой [16 - Знаменитый французский математик и философ Блез Паскаль (1623–1662) был сыном Этьена Паскаля и Антуанетты, урожденной Бегон. А дочь его старшей сестры страдала злокачественной фистулой (свищом) слезной железы. По утверждению ее матери, фистула была так упорна, что гной выходил не только из глаза, но из носа и изо рта девочки, и самые искусные хирурги Парижа считали эту болезнь неизлечимой. Оставалось прибегнуть к «чуду». В Пop-Рояле находился «святой терний», якобы это был шип из тернового венца Иисуса Христа. С его помощью девочка была исцелена. Об этом говорил тогда весь Париж (прим. пер.).]! – ответил Антуан, до которого наконец дошло, о чем ему говорят. – И что, эта дама – его потомок?
   – Прямой потомок, месье, и она этим чрезвычайно гордится.
   В то время как его собеседник продолжал описывать умопомрачительную роскошь семейства Бегон, Антуан пытался понять, зачем столь важной особе понадобилось интересоваться Орхидеей, да еще вставать для этого с рассветом!
   Не находя никакого разумного ответа на этот вопрос, он не без грусти решил, что скорее всего настало время расстаться с четвертой банкнотой…
   – А не соблаговолите ли вы дать мне адрес мадам генеральши… Лекур? Ведь так ее зовут?
   Но и на этот раз его собеседник, казалось, решил поработать за славу:
   – Конечно же! О, месье, я дам вам его с большим удовольствием. С того момента, как газеты рассказали нам, кем оказалось это ужасное создание, мы беспокоимся за нашу землячку, милосердие которой всем так хорошо известно. Пожалуйста, сходите к ней и попытайтесь ее урезонить: в любом случае ей не стоит связываться с убийцей! Да и вы сами…
   Раздраженный до предела, Антуан устремил на портье суровый взгляд:
   – Убийцей? Как у вас все просто! Давайте-ка, прошу вас, воздержимся от слишком поспешных выводов…
   – Но, месье, газеты…
   – Заваливают нас таким же количеством всяких глупостей, как и правды. Прежде чем столь убежденно обвинять одну из ваших клиенток, – а ведь она таковой была, не так ли? – неплохо было бы немного подождать…
   – Подождать, но чего?
   – Ну, не знаю… чтобы ей, например, отрубили голову! По крайней мере, тогда вы не будете рисковать тем, что она обвинит вас в клевете! До скорого!
   Этой ужасной шуткой достаточно дурного тона Антуан оборвал разговор, взял свой ключ и направился к лифту, насвистывая ариетту Баха.
   Он делал это совершенно машинально, ибо его сердце не было расположено к пению…
   Судьба, похоже, получала злобное удовольствие, сгущая тучи, отделявшие его от молодой женщины. Что могло связывать потомка интенданта галер самого Короля-Солнца с маленькой маньчжурской принцессой, выбравшейся всего пять лет тому назад из замкнутого мира Запретного Города?
   Чтобы попытаться хоть как-то привести свои мысли в порядок, Антуан решил отвлечь себя. Лучшим моментом для размышлений у него всегда было лежание в ванной, полной горячей воды, после чего обычно следовал холодный душ, чтобы избежать расслабления мышц, крепкое растирание рукавицей из конского волоса и английским лавандовым лосьоном. А заканчивалось все это чашечкой крепкого горячего кофе с хлебом и маслом, апельсиновым мармеладом, горячими круассанами и тонко нарезанными кусочками ветчины.

   Первым делом следовало нанести визит упомянутой даме. Что касается пакетбота «Хугли», то он поднимал якоря лишь послезавтра, так как сейчас был четверг, а инспектор Пенсон должен был приехать в пятницу. Времени оставалось не так уж и много, но ему его должно было хватить, чтобы выйти на Орхидею…
   Но что же далее?
   Если честно, он не очень четко представлял себе это, во многом рассчитывая на сопутствующие обстоятельства и сиюминутное вдохновение. Самым простым было бы на время спрятать ее в Шато-Сен-Совёре… и почему бы не в компании человека со сломанной ногой? Потом надо было бы достать фальшивые документы, попросить у кого-нибудь из друзей яхту и ночью отвезти ее в Геную… а там уже посадить на любое судно по ее желанию…
   Не совсем законная сторона этого проекта не беспокоила совесть художника, знаменитые кисти которого служили лишь прикрытием его другой, гораздо менее официальной, деятельности: тайного агента при Втором бюро [17 - Второе бюро Генерального штаба – орган военной разведки Франции с 1871 по 1940 гг. Оно было распущено после капитуляции Франции в 1940 году, но термин «Второе бюро» сохранился и на протяжении длительного времени обозначал разведслужбы Франции (прим. пер.).]. Было у него и еще одно не менее засекреченное занятие: он был «любителем» драгоценных камней, и в этой ипостаси он уже не раз оказывал содействие комиссару Ланжевену и его коллегам – да так, что они об этом даже не подозревали.
   Набросав план действий, Антуан выбрал элегантный утренний костюм в светло-серую полоску, оттенив его жилетом более сдержанного тона, надел хорошо подобранный котелок, взял перчатки из тонкой кожи и, набросив на плечи пальто, посмотрел на себя в зеркало со смесью удовлетворения и раздражения: он ненавидел наряжаться, но признавал, что в определенных случаях это необходимо. Например, когда речь шла о визите к даме знатного происхождения определенного возраста.
   Одевшись, он спустился в холл и попросил, чтобы ему вызвали экипаж.

Глава пятая
Кто такая Агата Лекур?

   Когда фиакр доставил Антуана по адресу, указанному портье, он порадовался тому, что немного потратился, зато теперь мог с уверенным видом идти к решетке импозантного здания, расположенного неподалеку от Прадо и наверняка видавшего еще Наполеона III. На первый взгляд, дом показался ему отвратительным. Он не любил стиль трубадур с его башенками, островерхими готическими крышами, окнами с импостами [18 - Импост – горизонтальная или вертикальная планка, которая делит окно на части. В каждую из этих частей вставляется оконная створка.] и всем тем хламом прошлых веков, который производит экзальтирующее впечатление на дам, воображающих себя принцессами, живущих в сомнительном ожидании возвращения некоего рыцаря-крестоносца, отправившегося одновременно и на отлов гурий [19 - Гурии – красавицы с белоснежной кожей и черными глазами, очищенные от телесной грязи и прочих недостатков, которые, по обещанию Магомета, гарантированы правоверным в раю (прим. пер.).] Магомета, и на оборону гробницы Христа. К счастью, это чудовищное строение окружал великолепный сад, в котором гениальный садовник умудрился удачно собрать максимальное количество вьющихся растений, усыпанных цветами. Право же, розы, жасмин, бугенвиллеи и глицинии очень удачно олицетворяли собой фантазии архитектора!

   Чопорный дворецкий, которому он вручил свою визитную карточку вместе с извинениями за появление в час, не очень подходящий для визитов, впустил его в огромный холл площадью примерно двадцать пять метров на восемь, откуда широкая, в два витка, лестница вела к нависавшей галерее, шедшей вокруг всего помещения. Над всем этим находилась стеклянная крыша, которая рассеивала веселый свет прекрасного утра, струившийся на настоящий лес папоротников, посреди которых были расставлены пуфы и низкие кресла, обитые рубинового цвета бархатом, что делало их похожими на огромные клубничины, выращенные в теплице. Там слуга и оставил Антуана, указав ему торжественным жестом на самую крупную «клубничину».
   Через некоторое время он вернулся и предложил посетителю следовать за ним.
   Слуга привел его в салон первого этажа, который своими колоннами и крестообразными сводами напоминал небольшую готическую часовню, где были собраны трофеи из музея Дальнего Востока: ширмы, покрытые черным лаком и золотом, и статуи Будды соседствовали с серебряным танцующим Шивой, коврами и китайским фаянсом восхитительного ярко-бирюзового цвета, сделавшего его знаменитым, а также со стеклянными витринами, уставленными таким количеством блестящих предметов, что рассмотреть их все с первого взгляда было практически невозможно. Также здесь были несколько кресел черного дерева, привезенных из Пекина, неудобство которых попытались возместить подушками, обтянутыми фиолетовым велюром.
   Оставленный в этом пахнущем фимиамом и сандалом пространстве, Антуан вскоре увидел входящую хозяйку дома, импозантную, несмотря на маленький рост, даму с седыми волосами, обрамленными такого же цвета муслиновой шляпкой с воланами и лентами, одетую в поплиновое платье темно-фиолетового цвета, отделанное кружевом. Она остановилась посреди зала и даже не подумала предложить посетителю присесть. После краткого обмена приветствиями она подождала, когда Антуан закончит извиняться за свой визит, столь ранний и к тому же без приглашения. Впрочем, он сделал это довльно коротко, ибо выражение лица этой пожилой дамы не располагало к многословию.
   – Я не позволил бы себе беспокоить вас, мадам генеральша, не имея на то важной причины: дорогая для меня дама недавно потерялась в Марселе, и у меня есть все основания думать, что вы ею интересовались…
   Маленькая пухлая ручка, украшенная простым золотым кольцом, наконец указала ему на одно из широких кресел черного дерева, а в ее фиалковых глазах заиграл веселый огонек, который до определенного момента скрывал алый лорнет в аметистовой оправе.
   – Я знаю вас, месье Лоран, – сказала она. – Вы известный художник и к тому же родом из этих мест. В противном случае я бы вас не приняла. А теперь скажите мне, кто дал вам мой адрес?
   – Портье из «Терминюса», где я сегодня утром остановился, выйдя из «Средиземноморского экспресса». Он сказал мне, что вчера поутру вы заходили, чтобы справиться об одной «азиатской даме»… точно так же, как это сделал и я… и мне хотелось бы узнать причину столь неожиданного интереса.
   Агата Лекур не смогла удержаться от смеха:
   – И всего-то! Ну что же, вы были со мной откровенны, и я должна сказать, что это мне нравится. И я отвечу на ваш вопрос. Я много путешествовала, главным образом в Индии и в Китае, и всегда интересовалась всем, что казалось мне хотя бы немного экзотичным, но особенно тем, что казалось мне странным. Что тут поделаешь, я любопытна!..
   – Можно это считать недостатком, а можно и достоинством. Это – привилегия женщины. А моя знакомая дама… показалась вам странной?
   – Судите сами. В поезде я познакомилась с восхитительной маньчжуркой, очень красивой, очень элегантной, и произошло это при обстоятельствах, о которых я расскажу вам, если решу, что мы можем стать друзьями…
   – Не трудитесь, мадам генеральша! Я о них уже знаю.
   – Вот как! Вы – ясновидец, маг, факир или…
   – Вовсе нет, но Пьер Бо, проводник спального вагона – мой давний и добрый друг. Мы вместе с ним сражались во время знаменитой осады посольских кварталов в Пекине. Он позвонил мне, тоже весьма обеспокоенный ее судьбой…
   – Понятно. Тогда я продолжаю: я встретила эту молодую женщину и обнаружила, что у нее несколько имен. Для дорогого Пьера, которого, представьте себе, я тоже хорошо знаю, она – мадам Бланшар, но молодая дама, которую преследовал ее русский любовник, заявила, что та – принцесса. Наконец, в отеле «Терминюс» вспомнили только о некоей мадам Ву Фанг, растворившейся в утреннем тумане. Добавлю, что, судя по вчерашним газетам, наш проводник был прав…
   – И юная особа тоже, – сухо оборвал ее Антуан. – До замужества мадам Бланшар была принцессой Ду Ван, родственницей императрицы.
   – В этом я ни на секунду не усомнилась. С первого взгляда мне стало ясно, что она маньчжурка, и самого высокого происхождения. Когда долго живешь в Китае, как я, видишь детали, которые не позволяют обмануться… Но теперь мы можем добавить для нее еще одно определение: она – убийца.
   Это слово было брошено так резко и так неожиданно, что Антуан нахмурил брови, охваченный неприятным чувством. Однако ему удалось сохранить спокойствие.
   – И зная это, вы ее все же разыскивали? Это чтобы выдать ее полиции?
   Выпав из пальцев генеральши, лорнет повис на бархатной ленте, а сама она слегка покраснела:
   – За кого вы меня принимаете, месье Лоран? Что мне до работы полиции! Это ее дело. Я просто женщина, которую интересует человеческая душа. Согласитесь, в подобной встрече было то, что могло возбудить во мне интерес. Если бы я ее нашла, то привезла бы сюда, чтобы попытаться проникнуть в потемки ее души и…
   Если и было что-то, что ненавидел Антуан, так это люди, которые от нечего делать пускаются в психологические изыскания и исследуют человеческие души, словно поведение каких-нибудь чешуекрылых. Поэтому он резко прервал ее многообещающие рассуждения:
   – Простите меня за то, что я вас перебиваю, но мне прежде всего важно знать: вы ее нашли?
   – Нет… и, поверьте, я об этом сожалею. Для очистки совести я вошла в здание вокзала и поискала ее там. Увы, я никого не увидела. Однако… Я надеюсь, вы, в свою очередь, меня извините, но мне сдается, что эта дама вам очень дорога?
   – Не до такой степени, мадам. Я сказал вам все, как есть, и если я так хочу разыскать Орхидею…
   – Ее так зовут? Восхитительно…
   – …то исключительно в память о человеке, который ее очень любил, и я уверен, что даже на том свете он рассчитывает на мою поддержку. Что же касается «потемок ее души», то я в это не верю.
   – Но убийство…
   – Вы слишком умны, мадам, чтобы верить всему, что пишут в газетах. Могу поспорить на вечное спасение моей души, что она невиновна. Впрочем, не вижу причин скрывать от вас, что полицейский, ведущий это расследование, в это тоже не верит.
   – Что вы говорите?!
   – Говорю, что я прав, утверждая, что мадам Бланшар слишком любила своего мужа, чтобы его убить… – Антуан встал и поклонился хозяйке дома:
   – Еще раз прошу прощения за то, что побеспокоил вас в столь ранний час, и благодарю, мадам, что вы изволили меня принять.
   Лорнет снова задвигался, и дама постучала им по руке художника:
   – Вы заторопились, и так неожиданно? Мы могли бы еще поговорить, как мне кажется.
   – Ничего не имею против, но о чем?
   – О том, что вы мне только что рассказали. Полиция не верит больше в виновность этой женщины?
   – Пока никто ничего не заявлял официально, чтобы не мешать следствию. Однако, по некоторым данным, несмотря на ряд свидетельств, которые еще нуждаются в проверке, руки этой бедной женщины чисты. Не спрашивайте меня больше ни о чем и позвольте уйти! Кроме того, вы не можете мне ничем помочь, поскольку, как и я, не знаете, где она находится…
   Агата Лекур молча протянула посетителю руку, прощаясь. Тем не менее, когда он направился к двери, она остановила его:
   – Еще секундочку, прошу вас!.. В случае… совершенно неправдоподобном… если я что-нибудь узнаю, где я смогу вас найти? В «Терминюсе»?
   – Нет. Я съеду оттуда, ибо предпочитаю что-то более привычное.
   – И что для вас более привычное?
   – Отели «Лувр» и «Мир».
   – Я должна была об этом догадаться. Вы человек со вкусом… Надеюсь, у нас еще будет повод встретиться в самое ближайшее время.
   После ухода художника мадам Лекур долго сидела неподвижно в своем кресле, погруженная в глубокие размышления.
   То, что она только что услышала, не столько повергло ее в изумление, сколько успокоило. С тех пор как ее горничная накануне принесла ей вместе с завтраком утренние газеты, она жила словно в кошмаре от боли, гнева и жажды мести.
   В глубине души она благодарила Бога (и Антуана Лорана) за то, что не совершила преступление…
   Глубоко вздохнув, она наконец встала, вышла из салона, пересекла холл, чтобы подняться по лестнице, и, подняв голову, увидела мисс Прайс, ждавшую ее, стоя на одной из последних ступенек…
   – Что такое? – спросила она.
   Когда ее хозяйка начинала говорить таким тоном, эта женщина теряла последние остатки своего самообладания:
   – Я… простите меня, но я беспокоилась… Надеюсь, нет плохих новостей?
   Она так громко выкрикнула свой вопрос, как это делают боязливые люди, впадающие в дерзость, чтобы сбить собеседника с толку.
   – Что это с вами? – спросила генеральша, ничуть не удивившись. – Почему должны быть плохие новости?
   Виолетта Прайс стала пунцовой, открыла рот, затем закрыла его и, нервно теребя пальцами носовой платок, пробормотала:
   – Ну… я не знаю. Этот визит… такой ранний…
   – Вы что, никогда не видели, чтобы сюда заходили по утрам?
   – Да, но… кроме того… эта… женщина, которая наверху… Она… она меня пугает!
   – Не вижу, почему бы это. Она ничего вам не сделала?
   – Нет, но… я ощущаю плохие флюиды. Она… она не приносит счастья и…
   – А вы доставьте мне счастие – успокойтесь! Идите в свою комнату и позвоните Жанне, чтобы она подала вам чашку чая. И постарайтесь наконец уснуть! Вы хорошо знаете, что я люблю сама улаживать свои дела… Ступайте!
   Жест, которым сопровождались эти слова, был достаточно красноречивым.
   Виолетта не стала настаивать, а генеральша, посмотрев вслед поднимавшейся неуверенным шагом служанке, отправилась в свои апартаменты. Там она уселась в свое любимое кресло у окна, а потом позвонила дворецкому.
   – Сходите за ней, Ромуальд! – сказала она, протягивая ему ключ, хранившийся в рабочем столе.
   – Мы уезжаем после завтрака?
   – Может быть, и нет, мне надо сначала с ней поговорить! А потом посмотрим…
   – Хорошо, мадам!
   Закрытая со вчерашнего дня в комнате, Орхидея тщетно пыталась понять, что же с ней произошло. Узнав в подошедшей к ней на вокзале свою недавнюю спутницу, она испытала некоторое облегчение. Это было как ответ на вопросы, которые она задавала себе: что же делать дальше?!. Тем более что, предложив ей следовать за ней, мадам Лекур улыбалась самой любезной и самой понимающей из улыбок…
   – Прошу вас, не оставайтесь здесь! – сказала ей ее новая знакомая. – Тут вы можете подвергнуться большой опасности. Идемте со мной!
   Она дружески протянула ей руку, и это было именно то, чего Орхидея, вновь оказавшаяся на краю гибели, желала больше всего на свете. И она пошла за той, кто показался ей добрым ангелом, вышла вместе с ней из здания вокзала, села в закрытую роскошную карету, при этом не получив ни малейших объяснений.
   – Поговорим позже…
   Но они не поговорили. Приехав в сад большого дома, генеральша пригласила ее войти, проводила до комнаты на третьем этаже… и просто-напросто закрыла ее там!
   Без единого слова, хоть что-то объясняющего…
   Прошло много часов, но никто не заходил в комнату, где имелось все необходимое, включая ванную и туалет, а также обильную еду, стоявшую на столе. Единственное окно хотя и позволяло разглядеть безупречный порядок в саду, но было перекрыто решеткой, и это исключало любую возможность побега.
   Прошла ночь, длинная и монотонная, и ее тишину нарушал лишь регулярный бой часов на ближайшей церкви, да иногда отдаленный лай собак или гудок парохода.
   Орхидея, не раздеваясь, вытянулась на незнакомой ей постели, придумывая способ выбраться из этой неожиданной западни. Когда она поняла, что ее заперли, она попыталась кричать, звать, протестовать, стучать в блестящую дубовую дверь, затворившую ее в тюрьме!..
   Но вспышка протеста длилась недолго: физические возможности тела молодой женщины, а особенно ее нервы, находились на пределе, и она предпочла успокоиться и попытаться, насколько это возможно, отдохнуть, чтобы с достоинством встретить все, что еще могло с ней произойти.

   Когда же день вновь осветил ее застенок, кстати – красиво обставленный и вполне комфортабельный – она встала, тщательно умылась, поменяла белье и, как смогла, разгладила одежду. Когда в конечном итоге дверь отворилась и вошел дворецкий, молодая женщина прямо сидела на стуле у окна, скрестив тонкие руки на коленях, в позе, своим достоинством соответствующей обитателям дворцов Цзы Хи, знакомым ей с раннего детства.
   – Пойдемте! – сказал старый слуга. – Мадам ждет вас.
   Ни слова не говоря, она проследовала за ним до комнаты, обитой сиренево-серым атласом. Мебель там, за исключением кресел, обтянутых фиолетовым бархатом, была заставлена бесчисленным множеством предметов из стекла или аметиста, а также большим количеством старых пожелтевших фотографий в серебряных рамках. Генеральша стояла около одной из открытых витрин и перебирала находившиеся там вещицы.
   – Садитесь! – сказала она, даже не взглянув на нее. – Спасибо, Ромуальд! Можете нас оставить…
   – Я буду рядом, мадам, на случай, если…
   – …если мне понадобится ваша помощь? Я не думаю, что это будет необходимо.
   Когда дверь закрылась, Орхидея приняла свою излюбленную позу, но, держа голову высоко поднятой, она все же отвернулась, чтобы скрыть тот гнев, что внушал ей вид этой женщины – такой на первый взгляд симпатичной, но сумевшей взять ее в плен. Тем не менее она заговорила первой, и голос ее отдавал полярным холодом:
   – Удостоит ли меня высокочтимая дама, – сказала она с презрительной иронией, – объяснением причин, по которым она привезла меня сюда и заперла? Надеюсь, что с минуты на минуту полиция будет здесь?
   – Нет. Если я дала себе труд отправиться на ваши поиски и узнала из газет, кто вы такая, то, конечно же, не для того, чтобы выдать вас.
   – Тогда для чего?
   – Чтобы вас убить!
   Несмотря на железное самообладание, молодая маньчжурка вздрогнула и с удивлением посмотрела на маленькую, полную, импозантную даму, только что с полным спокойствием произнесшую эти ужасные слова.
   – Убить меня?
   – По крайней мере, таково было мое первое желание. В порту у меня стоит небольшое быстроходное судно, а на острове Поркеролль, расположенном в каких-нибудь пятидесяти морских милях от Марселя, у меня есть владение в пустынном месте, возвышающееся над скалами и над водой. Я хотела увезти вас туда сегодня вечером. Это идеальное место, чтобы избавиться от кого-либо…
   – Я понимаю. Когда мы едем?
   – Я же вам сказала: таково было мое первоначальное желание. Но я его изменила.
   – Почему?
   – Я получила… данные о том, что полиция не верит в вашу виновность… Уверяю вас, я вами восхищаюсь! Вы только что услышали, что я хочу вашей смерти, но ограничились лишь тем, что спросили: «Когда мы едем?» Я знаю, что маньчжуры – гордые воины и не боятся опасностей, но вы так молоды, так красивы… вы не боитесь умереть?
   – Нет. Потеряв мужа – я потеряла все, и жизнь моя больше не имеет смысла.
   – При этом вы бежали, поняв, что вас скоро арестуют?
   Молодая женщина устало пожала плечами:
   – До замужества я воспитывалась в Запретном Городе нашей высокочтимой правительницы, великой Цзы Хи. Я предала ее из-за любви, и я думала вернуться к ней, чтобы заслужить прощение. Она всегда была добра ко мне, и я любила ее… до того как…
   Помимо своего желания Орхидея не могла сдержать слезу, медленно покатившуюся по ее лицу.
   – А месть? – спросила Агата Лекур. – Эта мысль не приходила вам в голову? Вашего мужа убили, а вы довольствуетесь тем, что бежите?
   – Что я могла сделать? Меня бы бросили в тюрьму… судили… возможно, казнили…
   – Во Франции с незапамятных времен не казнят женщин. Мы – цивилизованная страна…
   – …для которой я, без сомнений, – всего лишь какая-то дикарка? Для всех я – идеальная преступница. И кто бы меня послушал, кто бы помог?
   – Мне кажется, у вас есть друзья?
   – Не так много. И есть ли они у меня в данный момент? Газеты не оставляют мне ни шанса. Кроме того, вы говорите, что в этой стране женщин больше не отдают в руки палача. Тогда почему вы хотите меня убить?
   – Чтобы отомстить за сына. Я была… настоящей матерью Эдуара Бланшара…
   Внезапная тишина воцарилась в комнате.
   Орхидея оцепенела…
   Она не могла поверить своим ушам.
   Она спрашивала себя: не сумасшедшая ли находится перед ней?!.
   Однако дама не производила такого впечатления: она стояла, полная врожденного величия, которое еще в поезде так поразило молодую женщину, и спокойно смотрела на нее, ожидая, может быть, взрыва, возмущения… или раската смеха.
   Но Орхидее не хотелось смеяться.
   Она чувствовала себя невероятно уставшей, полной отчаяния и весьма недалекой от мысли, что ее дорогой супруг был единственным благоразумным человеком в этой стране, населенной безумцами.
   Почти машинально она пробормотала:
   – Я не понимаю, как такое возможно?
   Эти несколько слов, похоже, вернули жизнь невозмутимому лицу генеральши.
   – Почему? – тихо спросила она.
   – Не знаю, но это очевидно. Мой муж много рассказывал мне о своей семье… об отце, о матери, конечно же, и о брате, и я не…
   – Вы их знаете?
   – Нет. Они никогда меня не принимали. Мне немного знакомы их лица благодаря портретам, которые Эдуар показывал мне… но они не написаны красками..
   – По фотографиям?
   – Да. Я думаю, что он страдал от их отказа признать меня его супругой, потому что любил их, и я очень сожалела об их суровости. Не потому, что хотела встретиться с ними, а потому, что мне было жаль Эдуара. Если бы то, что вы говорите, было правдой, он переживал бы меньше и рассказал бы мне о вас…
   – Для этого у него не было причин. Он никогда не знал о моем существовании, хотя я – двоюродная сестра его матери. Между нами возникла ссора сразу же после его рождения. Добавлю, что если бы сегодня он был на вашем месте, то реагировал бы точно так же, как и вы: он бы мне не поверил. Тем не менее вы действительно моя невестка, и теперь я жду вашего рассказа о том, что на самом деле произошло на авеню Веласкес!
   Ее тон, вновь ставший повелительным, шокировал молодую маньчжурку: уважение к свекрови считалось одним из самых непреложных законов воспитания девочек ее расы. Новобрачная, входя в жилище супруга, должна была забыть о собственных родителях, чтобы служить – и это не слишком сильно сказано – матери мужа еще более преданно, чем своей собственной. Цзы Хи сама, едва войдя наложницей во дворец императора Хьен Фонга, начала свое восхождение к трону с того, что сделалась необходимой, окружив заботами ту, кто произвел на свет ее хозяина. Со своей стороны, Орхидея с давних пор была готова к подобному поведению, для нее задача облегчалась тем, что она никогда не знала своей собственной матери и, став женой Эдуара Бланшара, она не желала ничего большего, чем показать себя почтительной и покорной по отношению к свекрови. Да, родители Эдуара ее не приняли, это факт, но сейчас она не была расположена исполнять свой долг по отношению к незнакомке, претендовавшей на роль его матери лишь потому, что долго жила в Китае и прекрасно об этом знала. Поэтому Орхидея ограничилась ответом вежливым, но твердым:
   – Если я – ваша невестка, то нужно объяснить мне, как это могло произойти. Иначе я отказываюсь вам верить и…
   – …и вести себя по отношению ко мне согласно вашим традициям? Это вполне справедливо, и я вам все расскажу. В некотором смысле… это принесет мне облегчение. Я слишком долго хранила тайну и поняла, что лишила себя больших радостей… К несчастью… я никогда уже не смогу обнять сына.
   Сдавленное рыдание, на мгновение послышавшееся в голосе мадам Лекур, произвело на Орхидею гораздо большее впечатление, чем ее длинная речь. Оно выдало скрытое страдание, прорвавшись наружу.
   Генеральша сделала несколько шагов по комнате, подошла к окну и повернулась спиной к молодой женщине:
   – Раньше мы были очень сильно связаны с моей кузиной Аделаидой. Она была немного старше меня, и мы воспитывались вместе. Добавлю, что я относилась к ней скорее как к родной сестре, и мне казалось, что она отвечает тем же. Когда нам исполнилось – ей восемнадцать, а мне семнадцать лет, – мы обе одновременно влюбились, но, слава богу, не в одного и того же мужчину. Несомненно, выбор Аделаиды был лучше, чем мой: на одном из балов она влюбилась в Анри Бланшара, сына крупного коммерсанта из нашего города (а мы обе были из Марселя), готовившегося сделать карьеру в префектуре.
   Это был обольстительный молодой человек, но слабый, и моя кузина тут же потеряла голову. Красивая и страстная, она сумела его увлечь: он забыл о том, что она слишком юна, и между ними возникло нечто большее, чем легкий флирт без последствий. Аделаида думала, что выиграла партию и Анри принадлежит ей навсегда. Обычно подобные дела заканчиваются женитьбой. Однако, хотя молодой человек и не обладал твердым характером, не был он и полным идиотом, а посему, когда первая вспышка пламени угасла, он вдруг понял, что не очень-то и влюблен в Аделаиду и даже хочет прервать с нею связь, ставшую для него обузой. Она же его обожала и в полном отчаянии от одной мысли, что теряет его, объявила о своей беременности: если бы он не женился на ней, она была бы обесчещена, а сам он рисковал бы подвергнуться крупным неприятностям со стороны ее семьи. Отец Аделаиды, корсиканский офицер по имени Доменико Паоли, который и передал ей свою пылкую натуру, сам не шутил с девичьей добродетелью. Дело могло закончиться непоправимо. Впрочем, вы вряд ли знаете, что такое Корсика и ее обитатели.
   – Император Наполеон? Вы это имеете в виду?
   – О, да! Не думала, что вы настолько сведущи.
   – Эдуар учил меня… Ему он очень нравился.
   – Мне тоже, но это не помешало мне сожалеть об ужасном характере великого человека и его соотечественников. Как бы то ни было, я должна признать, что поведение Анри Бланшара диктовалось не страхом. Он проявил себя настоящим джентльменом, попросил руки Аделаиды и спустя три недели женился на ней. Одновременно он получил должность супрефекта на севере Франции. И он ясно дал понять своей жене, что не хочет везти с собой в холодные и сырые края будущую мать, привыкшую к нашему средиземноморскому климату. На этот раз он проявил твердость: раз уж он женился из-за ребенка, который должен был вот-вот родиться, то он хотел бы, чтобы тот появился на свет здоровым. Тесть поддержал его, но Аделаида была в отчаянии: это расставание отнимало всякую возможность превратить ее ложь в реальность.
   – Когда женщина ждет ребенка, всегда возможен несчастный случай, – заметила Орхидея.
   – Это так! Только зная о том, что муж не любит ее, она уцепилась за мысль о материнстве, без которого, как она боялась, Анри мог отвернуться от нее навсегда. Ей нужно было любой ценой иметь ребенка, и вот тут-то я и невольно включилась в эту ее игру, ведь я, как и все, была уверена, что моя кузина действительно беременна.
   – Как это?
   – На следующий день после отъезда Анри я пришла к ней. Не забывайте, что я считала ее своей сестрой! Я доверилась ей и стала умолять ее помочь мне в драматической ситуации, в которой я оказалась.
   – То есть… вы-то как раз по-настоящему были беременны?
   – Да. Моя история, так похожая на историю Аделаиды, тоже началась на этом проклятом балу, о котором я потом часто думала, что было бы лучше, если бы мы поломали себе ноги и не пошли туда… Однако это был очень красивый праздник! – добавила она с неожиданной нежностью. – Я, как сейчас, слышу музыку… Вижу порхающие кринолины, покрытые шелком, тюлем, цветами и кружевами. Они кружились в вихре вальса в золоченых салонах, совсем новых, которые открывал префект Мопа. Но несчастный недолго пользовался благами своей прекрасной префектуры: в конце декабря того же года император Наполеон III отозвал его. Бедняга! У него был ужасный характер, но в тот вечер он выглядел таким счастливым. Решительно тот бал никому не принес удачи. Там я встретила Джона!.. Боже, как он был очарователен! Такие светлые волосы, такой элегантный, такой непринужденный в своем костюме с шелковой подкладкой!.. А какая у него была улыбка…
   Она вдруг умолкла, поняв, что мечтает вслух, и устремила на свою юную собеседницу томный взгляд:
   – Простите меня! Нехорошо заглядывать в прошлое и умиляться прекрасными видениями молодости. В моем же случае это даже смешно!
   – Почему? – серьезно спросила Орхидея. – Невозможно забыть день встречи с любовью. А вы ее встретили?
   – Да… Он был англичанин и из высокопоставленной семьи. Богатый, конечно же, он увлекался живописью, надолго приезжал к нам на Средиземноморье, чтобы запечатлеть прекрасный свет… Я даже не буду пытаться его описать: Эдуар был его живым портретом. С той лишь разницей, что Джон не отличался крепким здоровьем.
   «В тот вечер мы танцевали только вместе… и сразу же он попросил разрешения написать мой портрет. Я была красива, и он умел об этом так прекрасно говорить! Однако устроить это было не так-то легко: молодая девушка из хорошего общества не может так просто пойти в мастерскую художника. Но у меня была английская гувернантка, и Джон без особого труда сделал ее своей союзницей. Во время сеансов позирования она не находила ничего предосудительного в том, чтобы уйти в сад читать газеты и пить вкусный чай, который ей подавал слуга моего друга. И вот однажды то, что должно было случиться, случилось. Зачем было сопротивляться любви, охватившей нас?! Джон клялся, что женится на мне… Но кашлял он все сильнее, состояние его здоровья внезапно ухудшилось. И до такой степени, что пришлось предупредить его семью. Приехала его мать. Они были так похожи! Она пообещала мне, что он скоро вернется, и тогда мы сможем пожениться… Короче говоря, она сказала все, что могло успокоить рыдания отчаявшейся девочки…
   Я же пришла в еще большее отчаяние, когда заметила свое состояние…
   Я тут же написала Джону… и в ответ получила сообщение о его смерти вместе с моим разорванным письмом!
   И вот в тот самый момент я и бросилась в объятия Аделаиды с просьбой помочь мне скрыть мое прегрешение от родителей, которые, а я была в этом уверена, были бы ко мне беспощадны. С другой стороны, я хотела, чтобы этот ребенок жил, ибо это было единственное, что осталось мне от Джона вместе с незаконченным портретом. В ответ на мои признания кузина рассказала мне правду о своем замужестве. Ей любой ценой нужен был ребенок, и я его ей принесла… Ей не составило труда убедить меня принять ее план, который она придумала тут же: под предлогом того, что ее надо утешить в связи с отъездом мужа, она добилась у моих родителей разрешения сопровождать ее – вместе с моей гувернанткой и ее верной горничной – в Швейцарию, где она хотела снять дом на лето, чтобы пожить на свежем воздухе, а не в жарком Провансе. Мы вместе с ней уехали в Лозанну, и там, в имении Веве, которое можно было увидеть лишь со стороны Женевского озера, родился Эдуар.
   Если бы я сказала вам, что расставание было легким, вы бы мне не поверили. Этого светловолосого младенца, так похожего на Джона, я вынуждена была оставить Аделаиде, а та взяла его на руки и сделала своим. При этом я испытывала облегчение, понимая, что спасена, и утешая себя мыслью, что смогу часто видеть сына и играть роль его тетушки. Но я не могла предугадать глубочайшую ревность Аделаиды. Анри, счастливый и гордый после рождения ребенка, вдруг стал нежен и мил с нею. В это время ему предстояло занять более высокую должность в Биаррице, и на этот раз он взял с собой жену и сына.
   Но и удаление на дальнее расстояние не удовлетворило Аделаиду. Она захотела полностью выбросить меня из своей жизни. Она придумала, что я слишком кокетничаю с ее мужем, хотя я испытывала к нему лишь дружеские чувства. Впрочем, взаимные! Но с этих пор стало невозможно убедить Аделаиду изменить свое отношение, и возникла ссора, закончившаяся разрывом…
   Год спустя я вышла замуж за капитана Лекура и уехала вместе с ним в Камбоджу.
   Я надеялась, что появление другого ребенка смягчит мою боль и сожаление, но Небо не позволило мне родить. Я стала бесплодной… было ли это наказание за мой грех, или в том была вина моего мужа, не знаю… я не могла задать ему подобные вопросы, их не принято задавать в нашем обществе.
   – А в вашей семье никто не пытался помирить вас с ней?
   – Нет. Моя мать никогда не любила Аделаиду, и я думаю, что в глубине души она была довольна тем, что я вышла из-под ее влияния. Сестра ее, мать моей кузины, умерла как раз в то время. Не было причин поддерживать отношения. Тем более что моя семья была возмущена обвинениями, выдвигавшимися против меня. А потом прошло много лет… Теперь я вдова и не очень хорошо знаю, на что употребить свое время. Конечно, я сделала все, чтобы быть в курсе того, что стало с Эдуаром. Мне это стоило большого труда… и небольшого количества денег. Я переживала за него, когда узнала, что он был в Пекине во время этой ужасной осады. А потом я узнала о вашей свадьбе. И мне было приятно.
   – Как вы можете говорить такое? Эта женитьба никогда никому не была приятна, кроме Эдуара и меня.
   Генеральша вдруг разразилась молодым и веселым смехом:
   – А я была от этого в восторге! Я была уверена, что Аделаида сойдет с ума от ярости… Итак, мне кажется, я поведала вам все. А теперь расскажите мне, как умер мой сын! – добавила она уже очень серьезно.
   У Орхидеи не было больше никаких причин молчать.
   И она постаралась все объяснить как можно яснее, начиная от телеграммы из Ниццы, вызывавшей Эдуара к постели матери, до обвинений, возведенных на нее слугами, не забыв и о письме, полученном сразу же после отъезда Эдуара.
   Агата слушала ее, не прерывая.
   Она села напротив молодой женщины и в течение всего ее рассказа ни на миг не отвела глаз с усталого лица странной невестки, которую только что обрела. Но она не смогла скрыть волнения, когда Орхидея, закончив свой рассказ, встала, подошла к ней и, сложив руки на груди, трижды поклонилась, отдавая этим официальный долг невестки по отношению к матери своего мужа в соответствии с обычаями ее народа. Неожиданное появление Ромуальда растопило комок, подступивший к горлу пожилой дамы. Она воскликнула:
   – Что заставило вас побеспокоить нас, друг мой? Я вас не звала, мне кажется?
   – Пусть мадам простит меня, но мне кажется, что она не услышала звонка к завтраку…
   – Вы звонили?
   – Дважды. Но мадам не пришла, я решил зайти и предупредить вас. Вам же известно, как Корали переживает, когда готовит суфле из сыра и пончики с флердоранжем.
   – Вы совершенно правы, и я приношу вам свои извинения, Ромуальд. Сколько приборов вы накрыли на стол?
   – Три, мадам. Мне казалось, что это правильное количество.
   Генеральша удовлетворенно улыбнулась. Она прекрасно знала, что не бывает хороших дворецких, которые не были бы немного шпионами. Ее старый добрый Ромуальд умел артистично подслушивать за дверью, но с совершенно чистыми помыслами и без малейшего злорадства – исключительно для того, чтобы согласовать свое поведение с событиями внутри дома.
   Мадам Лекур встала, подошла к Орхидее и взяла ее за руку:
   – С сегодняшнего дня считайте этот дом своим, – сказала она с улыбкой. – И пойдемте вместе подкрепим свои силы, которые в этом очень нуждаются.
   Дамы вместе вошли в большую столовую, где мисс Прайс почти по стойке «смирно» ждала их, стоя за спинкой своего стула.
   – Хорошо, – жизнерадостно объявила генеральша, – а теперь позавтракаем!

   Ромуальд был не единственным, кто умел подслушивать под дверью.
   Виолетта Прайс охотно использовала такую же технику получения информации. Однако она не смогла услышать все из того, что говорилось у ее хозяйки, из-за постоянного хождения слуг. Вид двух женщин, входящих под руку в столовую, вызвал у нее ощущение, что ее обманули, и она озлобилась. Неужели опять все начнется сначала, как уже не раз бывало с людьми, пришедшими неизвестно откуда, которыми мадам Лекур периодически увлекалась, пытаясь устроить их счастье во что бы то ни стало, не понимая, что ее домочадцы, и особенно ее компаньонка, переживают в это время самые страшные из кошмаров?!
   Виолетта очень любила животных, поэтому легко приспосабливалась к бродячим собакам и брошенным кошкам, но доброе сердце генеральши заставляло ее лететь на помощь к кому угодно, лишь бы этот кто-то имел милую мордашку и душераздирающий список несчастий, которые в большинстве случаев существовали лишь в богатом воображении так называемых жертв. Эта богатая и великодушная дама была желанной добычей для разного рода прохвостов всех мастей, возрастов и полов, умевших легко достигать своих целей! Удивительная коллекция странных типов уже прошла через большой дом в Прадо, и почти каждый раз их появление заканчивалось для благодетельницы острым разочарованием. Именно поэтому Виолетта, забыв, что и она сама была одной из тех, кому оказала помощь генеральша, подобравшая ее в Индии, как огня боялась любой новоприбывшей. А если судить по любезности, расточавшейся мадам Лекур по отношению к «китаянке», то эта последняя была, возможно, гораздо более опасной, чем остальные!
   Во время завтрака мадам Лекур строила планы, показавшиеся Виолетте безрассудными, хотя они были точь-в-точь теми же, что и накануне, но выраженные другим тоном: сегодня вечером они отправятся на остров Поркеролль, где «китаянка», как называла ее мисс Прайс, сможет отдохнуть лучше, чем в Марселе. Там, на острове, время даст возможность утихнуть всему, что она пережила.
   Виолетта не верила своим ушам и, не обращая внимания на еду, катала хлебные шарики, которые теперь устилали скатерть перед нею…
   Это наконец привлекло внимание генеральши:
   – Послушайте, дорогая, что с вами? Вы решительно нездоровы? Что вам сделал этот хлеб и почему вы не едите?
   Виолетта густо покраснела:
   – Мы… мы поедем сегодня вечером… все трое?
   – Естественно! Ах, вам все же нужно объяснить! Находящаяся здесь принцесса и я – мы обнаружили родственные связи, о которых еще вчера даже и не подозревали. Поэтому я решила, что она на некоторое время останется у нас. Ей только что пришлось пережить сильное потрясение… несправедливое потрясение, – добавила Агата Лекур, выделяя интонацией свои слова. – И я должна ей помочь!
   Она могла бы говорить так еще долго, но мисс Прайс едва слушала ее, огорченная этим новым ударом судьбы. Она прочитала в газетах, что эта дама имела какое-то там высокое происхождение. Но мадам Лекур именовала ее титулом – значит, она не хотела произносить ее имя, которое, с ее точки зрения, было опасным.
   Имеющий уши – да услышит!
   Опасения бедной девушки перешли в панику, когда она услышала, что ей предлагают остаться в Марселе, если она боится морской болезни.
   – Сегодня с утра вы выглядите больной, и это, возможно, было бы разумно? – добавила генеральша.
   – Нет, нет… вовсе нет! Я очень хорошо себя чувствую. Просто легкая мигрень… от морского воздуха все пройдет. И я так люблю Поркеролль! В котором часу мы отъезжаем?
   – В половине пятого. Сегодня утром я предупредила капитана «Монте-Кристо», и он к этому времени уже будет стоять под парами, а нам нужно еще сделать кое-какие приготовления.
   Мисс Прайс кивнула с отсутствующим видом.
   Этой неожиданной отсрочки ей было достаточно.
   Когда все вышли из-за стола, она пробормотала несколько бессвязных слов о том, что ей нужно купить в городе обувь для длительных прогулок пешком по острову, но обе ее собеседницы не обратили на это никакого внимания.
   Они были почти счастливы.
   Опустошающая ярость, бурлившая со вчерашнего дня в мадам Лекур, уступила место уверенности и безмятежности, заполненной нежностью. Что же касается Орхидеи, то она была еще оглушена удивительной историей, которую ей рассказали, но при этом чувствовала себя умиротворенной и уверенной рядом с этой пожилой дамой, которую, казалось, сама судьба назначила ей на роль ангела-хранителя. И хотя желание вернуться к Цзы Хи все еще не покидало ее, она подумала, что действительно неплохо было бы отдохнуть несколько дней, пока ее положение не прояснится, а уже потом пускаться в долгое путешествие по этому синему морю, край которого был виден в окна дома…

   Мадам Лекур попросила Орхидею составить список вещей, необходимых ей, ведь она почти ничего не захватила с собой, убегая от полиции, а мисс Прайс поднялась в свою комнату, надела шляпу и пальто, пересчитала деньги в сумке и бегом покинула дом, опасаясь, что для нее предложат запрячь карету.
   Люди генеральши не должны были знать, что она собиралась предпринять.
   Удача сопутствовала ей: фиакр быстро подъехал. Она села в него и приказала кучеру доставить ее к зданию полиции.
   Давно уже настало время положить конец безумствам ее хозяйки, следовало помешать ей влипнуть в историю, которая могла нанести непоправимый вред – ведь она прятала убийцу, разыскивавшуюся властями!
   Мисс Прайс понимала, что подвергается огромному риску, и все еще размышляла, как бы ей избавиться от «китаянки», когда карета остановилась. Некоторое время компаньонка генеральши еще сомневалась: не лучше ли будет все-таки поехать и купить обувь, ведь это обеспечило бы ей алиби…
   Но она расплатилась и решительно отпустила фиакр.
   Собрав все свое мужество, она вошла в здание полиции, а потом, не зная, куда идти, обратилась к человеку, сидевшему за столом, который, как ей казалось, был посажен тут специально для информирования посетителей.
   – Я хотела бы поговорить с кем-нибудь… но не знаю, с кем.
   – По какому вопросу? – проворчал служащий.
   – По поводу… одного преступления… Мне кажется… я могу дать информацию о…
   – О каком преступлении? – продолжал тот все в том же духе.
   – Это не местное дело… Это произошло в Париже… Ох, ну как вам объяснить?
   – Если вы больше ничего не скажете, я не смогу вас направить…
   В этот момент к ним подошел инспектор Пенсон, находившийся в вестибюле и занятый изучением плана Марселя, висевшего на стене.
   Его заинтересовали два слова: преступление и Париж.
   Инстинкт доделал остальное:
   – Не идет ли тут случайно речь о деле Бланшара, мадам?.. О преступлении на авеню Веласкес?
   Англичанка подняла на него свои глаза утопленника, медленно возвращающегося к жизни. Рыжие волосы этого человека делали его чем-то похожим на британца, и она вдруг почувствовала к нему доверие:
   – Да, – сказала она. – А вы в курсе?
   – Я именно по этому делу приехал из Парижа. Инспектор Пенсон, из сыскной полиции. У вас имеются какие-нибудь сведения?
   – Да… мне кажется… Только я не хотела бы, чтобы знали о том, что это я…
   – Дали мне эти сведения? Подойдите сюда. Это все можно уладить.

   Через мгновение, уже в кабинете комиссара Перрена, Виолетта рассказывала историю, которую Пенсон слушал с большим интересом.
   Он не был человеком злопамятным, но то, как Орхидея отплатила ему за его добрые намерения, застряло у него, как кость в горле, и, слушая мисс Прайс, он буквально фыркал, словно боевой конь при звуке трубы к атаке. Комиссар Перрен выглядел гораздо менее радостным. Вдова генерала Лекура, к тому же урожденная Бегон, была в Марселе личностью, с которой нельзя было не считаться, не рискуя нажить себе неприятности: арестовать преступницу – это хорошо, но задержать ее в особняке подобной дамы – это уже совсем другое дело. Что касается этой английской дылды, которая бог знает по какой гнусной причине отвернулась от руки, ее кормившей, то она не могла рассчитывать и на долю симпатии с его стороны.
   – Почему вы уверены, что это и есть та женщина, которую разыскивают? – прорычал комиссар. – Вы лично ее знаете?
   – Я знаю, что она ехала в том же поезде, что и мы. А потом я видела портрет в газете…
   – Значит, если я правильно понимаю, вы обвиняете мадам генеральшу Лекур в укрывательстве преступника? Это серьезно, мисс, даже очень серьезно!
   – What? Укрывательство… Я вовсе не обвиняю мадам Лекур. Она – леди, и я буду очень расстроена, если у нее возникнут какие-либо неприятности. Просто… у нее очень доброе сердце… Эта… китаянка нашла способ пробудить в ней жалость, а моя хозяйка просто не понимает, что творит.
   Дело принимало скверный оборот, и вмешался Пенсон:
   – Как я понял, месье, эта дама Лекур – очень важная персона и… вы опасаетесь последствий?
   – Именно так, инспектор, именно так! С ней нельзя обращаться, как с каким-нибудь хозяином грязного постоялого двора, и я не представляю, как заявлюсь к ней с двумя агентами… Через час весь департамент будет поставлен на уши, и даже больше того… Префект полиции, один-два министра и бог весть кто еще!..
   – Другими словами, нужно произвести арест за пределами дома?
   Перрен бросил на своего коллегу растерянный взгляд: а этот парижанин, оказывается, соображает?!
   А он-то считал его полным… – Это было бы здорово. Только найдите мне способ выманить разыскиваемую из дома! В подобных случаях люди не так-то стремятся покинуть свое укрытие…
   – Месье Ланжевен и я, мы убеждены, что послезавтра она собирается сесть на корабль, отправляющийся в Сайгон… Никто не знает, что может произойти за это время.
   Мисс Прайс, о которой уже начали было забывать, сочла, что пора снова напомнить о себе. Она робко заметила, что обе дамы непременно должны выйти к половине пятого «за покупками». Это заставило Перрена взорваться:
   – За покупками? Эту даму разыскивает полиция, а она как ни в чем не бывало собирается идти по магазинам?! Вы издеваетесь над нами, мисс? Может быть, она еще пойдет попить чаю на улицу Канебьер, если уж она там окажется?
   – My goodness! – пронзительно воскликнула мисс Прайс, едва не плача. – Вы можете мне верить или не верить, но я говорю вам, что мадам велела подать карету к половине пятого и что она увозит эту женщину!
   – Мы вам верим, мисс, – сказал Пенсон успокаивающе. – Мне кажется, я нашел решение. Я знаю эту женщину лично, и если вы согласитесь, комиссар, я сам арестую ее с помощью двух ваших людей. И никто не сможет ни в чем упрекнуть вас, ведь я приехал из Парижа и… мадемуазель останется в стороне. Будем считать, что мы вас, мисс Прайс, никогда не видели… что же касается вашей генеральши, то она отделается парой совершенно безобидных вопросов. Так вас устраивает?
   Это, очевидно, всех устраивало.

   Через несколько мгновений Виолетта с легким сердцем выходила из здания полиции.
   Если у нее еще и оставалась какая-то смутная тревога, то она улетучилась, так как на пороге она встретила человека, в котором без труда узнала сегодняшнего утреннего посетителя.
   Не будучи знакомым с мисс Прайс, Антуан не обратил на нее никакого внимания. Он просто пришел узнать, не приехал ли Пенсон и нельзя ли попытаться договориться с ним в случае, если найдут Орхидею.
   Он быстро понял, что здесь ему вряд ли помогут.
   Инспектор принял его с широкой, довольной улыбкой и даже любезно пригласил его поучаствовать в операции, которую ему очень скоро предстояло осуществить. Это было приглашение, которое художник, сильно обеспокоенный, поспешно принял:
   – Вы знаете, где она?
   – Да, и вы тоже скоро узнаете об этом. Сегодня вечером она отправится со мной поездом на Париж!
   Когда незадолго до указанного мисс Прайс времени полицейская карета остановилась у жилища мадам Лекур, художник мысленно обозвал себя дураком. Ему следовало догадаться, что дама, о которой шла речь, разыграла перед ним спектакль, хотя он и не мог понять, почему она прятала Орхидею.
   Оставалась смутная (и глупая!) надежда, что произошла какая-то ошибка.
   К несчастью, когда три женщины вышли из дома и сели в карету, он понял, что ошибки нет. И теперь ему оставалось лишь пытаться хоть как-то помочь Орхидее…
   Последующие события разворачивались стремительно.
   Как только карета выехала из сада, Пенсон, скрестив руки, приказал кучеру остановить лошадей, и когда двое других полицейских заняли свои места, он сам открыл дверцу и заглянул внутрь кареты. Но не успел он произнести и слова, как Орхидея узнала его:
   – Вы оказались более ловким, чем я предполагала, месье полицейский, – сказала она со слабой улыбкой. – Надеюсь… в последний раз я не сделала вам слишком больно?
   – Я и не такое видывал, мадам. Не соизволите ли выйти?
   Молодая женщина не успела ничего ответить, потому что вмешалась мадам Лекур:
   – Минуточку! Она в моей карете, значит – у меня. Куда вы собрались ее увести?
   – В другую карету, мадам, чтобы потом доставить в полицию, а затем – на вокзал и посадить там в парижский поезд. Что же касается вас, то я хотел бы… задать вам несколько вопросов. Ваша добрая воля не подлежит сомнению, и вас никоим образом не побеспокоят.
   – Как же – не побеспокоят, если я уже с головой окунулась в волнения?! Что же касается ваших вопросов, то у нас будет достаточно времени в поезде, так как я, безусловно, буду сопровождать мадам Бланшар… С другой стороны, я хотела бы знать, как вы смогли выйти на нас? Кто вас предупредил?
   Взгляд ее, метавший молнии и полный подозрения, вдруг обратился на мисс Прайс, ставшую пунцовой, но в этот момент, движимый желанием ободрить свою знакомую, перед каретой появился Антуан:
   – Не волнуйтесь, друг мой. Вас, конечно же, будут держать недолго, и я позабочусь о вас.
   И в этот момент на него обрушился удар, которого он никак не ожидал.
   Убежденная в том, что нашла предателя, выдавшего ее, генеральша выхватила свой верный зонтик и обрушила его ему на голову.
   – Я должна была еще тогда догадаться, что за вашими сладкими речами скрывается отвратительный шпион! – закричала она. – Никогда бы не подумала, что вы осмелитесь привести ко мне полицию!
   Ее с трудом удалось успокоить.
   После этого Пенсон великодушно разрешил арестованной ехать в карете своей благодетельницы, а в свой экипаж посадил Антуана.
   Мисс Прайс, которую мадам Лекур потеряла из виду в пылу сражения, с облегчением узнала, что ей поручается предупредить капитана «Монте-Кристо» о том, что плавание отменяется, а затем вернуться охранять дом. Она, конечно, будет умирать со страху в этом огромном здании, несмотря на присутствие слуг, но уж лучше так, нежели бросаться в новую авантюру с женщиной, живой ум и испытующий взгляд которой она так хорошо знала. Когда «китаянка» окажется в тюрьме, генеральша вернется к ней, своей верной мисс Прайс, и тогда она сможет чистосердечно поведать, какую замечательную услугу она ей оказала…

Часть вторая
Ночные визитеры

Глава шестая
Погребальная церемония в церкви Святого Августина…

   Комиссар Ланжевен испытал удовлетворение, увидев Пенсона, входящего в его кабинет вместе с мадам Бланшар, но всего лишь на какой-то миг.
   Уж очень самодовольным выглядело лицо инспектора – как у императора Аврелиана, тащившего за своей колесницей царицу Пальмиры, закованную в золотые цепи!
   Ланжевен ненавидел любые проявления триумфализма.
   К тому же его застали за процессом замены увядших тюльпанов в его вазе белыми гвоздиками, пряный запах которых он вдыхал с наслаждением, а ему не нравилось, когда его заставали в романтические минуты слабости…
   И, наконец, вошедшие были не одни: маленькая кругленькая дама, заметно раздраженная, сопровождала их, и по ее походке было видно, что она была не кто-нибудь, а…
   Комиссар придал лицу отчужденное выражение и пролаял:
   – Что это вы, Пенсон, врываетесь ко мне, словно бомба? Вы что, не могли постучать, прежде чем войти?!
   – Простите меня, шеф! Признаюсь, меня занесло. Но видите: я ее все же поимел!
   – Что за лексикон! – возмутилась мадам Лекур. – Что за манера говорить так о даме? Этот человек – настоящий грубиян, и я не премину донести до моего друга, префекта Лепина, все, что я думаю о манерах его полиции.
   Увы, ее высокомерие в данном случае сослужило всем плохую службу! Ланжевен направил на нее огонь своего плохого настроения и начал с того, что пошел и открыл дверь.
   – Прошу вас, мадам, на выход, не стесняйтесь!
   – Не раньше, чем я узнаю, что вы собираетесь сделать с этим ребенком. Я – жена генерала Лекура, урожденная Бегон, и если есть что-то, что я ненавижу, так это отказ в правосудии.
   – Я тоже. А вы кто для мадам Бланшар? Я удивлюсь, если вы скажетесь ее матерью или теткой.
   – Я ее кузина по линии моей двоюродной сестры в результате брака! – торжественно объявила генеральша. – Объясню, – добавила она, заметив тень непонимания в глазах полицейского. – Моя мать и мать ее свекрови были сестрами. Понятно?
   – Вполне. И раз вы принадлежите к одной семье, я могу понять вашу… нервозность. Не хотите ли присесть или же вы предпочитаете… пойти к месье Лепину?
   – Всему свое время!..
   – Тогда, если позволите, я сначала выслушаю доклад инспектора Пенсона. А потом… мы побеседуем.
   Тон его, хотя и вежливый, был достаточно тверд, чтобы бурлящая Агата поняла, что лучше не настаивать.
   Дамы сели на предложенные им стулья, а Пенсон начал рассказывать, как, пробыв в Марселе совсем немного времени, он получил в бюро комиссара Перрена информацию о месте, где могла находиться «убийца». Это последнее слово заставило генеральшу подскочить, вызвав у Ланжевена легкое искривление губ, что у него считалось подобием улыбки:
   – Термин неподходящий, Пенсон. Мадам пока еще не может даже считаться обвиняемой. Благодарю вас за доклад. Можете быть свободны!
   – Но…
   – Я вас скоро позову. А теперь я хотел бы услышать от мадам Бланшар рассказ о ее одиссее. И прежде всего, почему она решила, не попрощавшись ни с кем, так внезапно покинуть Париж.
   Орхидея с трудом сохраняла достойную позу, соответствующую ее высокому происхождению.
   У нее было только одно желание: лечь и уснуть, пусть даже в тюремной постели.
   Поездка в поезде оказалась сущим кошмаром.
   На этот раз не могло быть и речи о вагоне люкс! Простое купе первого класса, да и то лишь благодаря приступу головной боли у генеральши, ибо Пенсон, оберегая финансовые интересы Республики, настаивал на поездке третьим классом! «Почему не в вагоне для скота? – усмехнулась мадам Лекур. – В любом случае я вольна ехать, как мне хочется!»
   Однако, несмотря на дополнительный комфорт и на то, что они оказались одни в купе, Орхидея не смогла уснуть: отчаяние от того, что она отдана в руки правосудия, отказывавшего ей в ее законных правах, а также переживания по поводу предательства Антуана прогоняли сон. Отношение Агаты Лекур к художнику открыло, что утром он нанес ей визит. Оглушенный и неспособный протестовать, Лоран позволил Пенсону увезти себя. Тот же, считая его обузой, доставил Антуана в его отель, не желая больше ничего слушать. Орхидея не знала, что происходило дальше, но у нее осталось тягостное впечатление: тот, кого она считала своим другом, оказался на стороне ее врагов…
   После вопроса Ланжевена она постаралась стряхнуть с себя оцепенение, но мадам Лекур уже вмешалась:
   – Прежде чем приступать к допросу, месье комиссар, не следует ли пригласить к мадам Бланшар адвоката? Я рассчитывала вызвать одного знакомого начинающего, но очень многообещающего адвоката, мэтра де Моро-Жьяффери, но ваш пещерный человек не дал мне возможности позвонить ему и…
   – Мадам, мадам! Вы вынуждаете меня повторить то, что в вашем присутствии я сказал инспектору Пенсону. Речь не идет о допросе…
   – Вы передергиваете! Ваш Пенсон арестовал ее!
   – Он плохо понял мое поручение. Я хотел всего лишь помешать ей уехать из страны, чтобы еще раз с ней побеседовать.
   – Какое лицемерие! А что же тогда газеты?! Может быть, они не выставляют ее преступницей?
   – Я ничего не могу поделать, если их перья настолько полны фантазии.
   Стало ясно, что эти двое вновь пустились в совершенно бесплодный спор, и Орхидея, выйдя из себя, крикнула:
   – Замолчите оба, пожалуйста! Поймите же – я совершенно измучена! Вы хотите знать, что я сделала? Я расскажу вам это, но при условии: вы дадите мне начать со дня отъезда моего супруга, верите вы мне или нет. Есть… вещи, о которых я умолчала, когда вы пришли ко мне, комиссар…
   – В таком случае я вас слушаю.
   – Как я вам уже говорила, мой дорогой муж покинул наш дом в пятницу, двадцатого января, чтобы сесть в поезд после получения телеграммы от родителей. На следующий день я получила вот это, – сказала она, протягивая Ланжевену бумагу в конверте, а тот, взяв ее, проворчал:
   – Как я могу прочитать это? Это же китайская грамота в прямом смысле этого слова… и я не могу доверять вашему переводу. Нужно будет найти переводчика и…
   – Если хотите, я могу помочь, – спокойно предложила генеральша. – За долгое пребывание в Китае я выучила язык… но вам ничто не помешает отдать текст для перевода позже: а сейчас я прочту это, просто чтобы не терять времени.
   Вместо ответа Ланжевен протянул ей письмо.
   Она достала свой лорнет и принялась непринужденно излагать содержание текста, лишь два-три раза обратившись к Орхидее за уточнением некоторых слов.
   – Пожалуйста, продиктуйте все это инспектору Пенсону немного позже, – сказал комиссар. – Продолжайте, мадам Бланшар!
   Ни о чем на этот раз не умалчивая, даже о краже застежки, молодая женщина рассказала все о том, что она сделала и что с ней произошло до того момента, как генеральша привезла ее к себе. Имя Пион заставило комиссара подскочить:
   – Эта женщина осмелилась вернуться сюда?! В прошлом году она ускользнула от меня, и я был уверен, что она вернулась в свою чертову страну.
   – Я не знаю, что она сделала, но, судя по тому, что я видела, она должна в настоящее время находиться в Париже.
   – Этим займутся, равно как и домом, в который, как вы видели, она вошла в Марселе. Я предупрежу моего коллегу Перрена… Мадам Бланшар, вы только что, сами того не подозревая, оказали мне большую услугу и одновременно совершенно по-иному осветили это дело…
   – Но не Пион убила Эдуара. Вспомните о том, что я вам рассказала! Ни она, ни кто-то из ее людей.
   – Без сомнений, но она, конечно, пытала и убила Люсьена Муре, вашего бывшего камердинера, тело которого нашли сегодня ночью возле вашего дома на авеню Веласкес.
   Глаза Орхидеи стали круглыми, но не от удивления: она знала, что Пион способна на все. Орхидею охватил ужас:
   – Он умер? – Трудно остаться живым в том состоянии, в какое его привели! К несчастью, его жена видела все это, и она теперь находится в больнице в полупомешанном состоянии. Как видите, и у нас есть новости.
   – Да… и что вы теперь собираетесь делать со мной?
   – Ничего особенного… то есть я хочу сказать, что вы свободны. Обвинения, выдвинутые против вас, были целиком основаны на показаниях ваших людей. С другой стороны, на кинжале найдено много отпечатков пальцев… кроме ваших.
   – Отпечатки… пальцев? Что это такое?
   – Я объясню вам, – вмешалась генеральша. – Наша полиция теперь располагает удивительными средствами для опознания виновных…
   – …наконец, у нас есть показания одной вашей соседки, которую разбудила зубная боль: в ночь с двадцать второго на двадцать третье января, примерно в три часа ночи, она увидела карету, остановившуюся перед вашим домом, и двух выходящих из нее мужчин. Было похоже, что они помогали третьему держаться на ногах. Все они вошли в ваш дом. В тот момент она не придала этому значения: после мужских вечеринок друзьям нередко приходится отвозить домой перепившего товарища. Кроме того, она очень страдала, и на следующее утро попросила разрешения у своих хозяев уехать к себе в Кан, чтобы показаться единственному зубному врачу, которому она доверяет. Там-то она прочитала в газете об этом происшествии и одна деталь вспомнилась ей, показавшись странной: когда так называемого «пьяницу» высаживали из кареты, с него слетела шляпа. Ему быстро ее надели, но эта женщина успела заметить, что у несчастного был завязан рот. Издали в темноте ей показалось, что это борода, но все это не шло у нее из головы, и она рассказала все своей хозяйке, которой хватило здравого смысла прислать ее ко мне с запиской, в которой содержалась просьба ничего не сообщать прессе.
   – Но что это могло быть? – наивно спросила Орхидея.
   Мадам Лекур все поняла по оцепенению комиссара и вдруг побледнела:
   – Это означает… что Эдуар был еще жив… что ему заткнули рот кляпом! Какой ужас, бог ты мой!.. Какой ужас!..
   Присутствовавшие не успели среагировать, и она, потеряв сознание, упала со стула. Орхидея бросилась ей на помощь.
   – Поищите у нее в сумке! У нее должна быть соль аммония [20 - Соль аммония (хлорид аммониия) – хорошо известный нам нашатырь (прим. пер.).]! – посоветовал Ланжевен, прежде чем побежать на поиски судебного медика – единственного, который здесь мог оказаться под рукой.
   Но этому достойному чиновнику не пришлось вмешиваться. Благодаря Пенсону, прибежавшему по первому зову своего шефа, генеральшу подняли и уложили на банкетку в кабинете комиссара, и та быстро пришла в себя. Щеки ее были красными: пара пощечин, хотя и отвешенных инспектором с большим уважением, оказалась сильнее, чем было задумано. Мадам Лекур не обиделась: с благодарностью приняла стаканчик марочного вина, которое ей протянули в качестве извинения, и выпила его одним махом.
   – Ну, не глупо ли так закатывать глаза по любому поводу? – сказала она, нервно усмехнувшись. – Не знаю, что со мной происходит последнее время.
   – Вы нездоровы, – прошептала Орхидея. – Вам нужно срочно отдохнуть!
   – Вы в этом нуждаетесь больше, моя малышка. И что мы будем делать теперь?
   – К сожалению, мадам Бланшар, я не могу отвезти вас домой, – сказал Ланжевен Орхидее. – Ваш родственник, который находится здесь уже два дня, попросил опечатать главные комнаты в доме. Муре пришлось довольствоваться кухней…
   – В любом случае об этом не может быть и речи! – отрезала генеральша. – Испытание было слишком тяжелым для мадам Бланшар. Отправьте нас в отель «Континенталь», что на улице Кастильоне. Я всегда там останавливаюсь, когда приезжаю в Париж.
   Пенсон устремился на поиски кареты, а Орхидея подошла к Ланжевену и робко спросила:
   – Кто же убил моего мужа, месье комиссар?
   – Откровенно говоря, я не знаю. Несмотря на все, что вы услышали, не стоит полностью отбрасывать версию с этой Пион. Убийца может быть ее сообщником. Кроме того…
   Он сделал неопределенный жест, сопроводив его глубоким вздохом, что должно было скрыть от этой бедной молодой женщины его подлинные намерения: прорыть до самых глубоких корней жизнь Эдуара Бланшара.
   Орхидея задала еще один вопрос:
   – Я хотела бы узнать… где погребен мой муж?
   – Церемония состоится только завтра. Ваш родственник, Этьен Бланшар, прибывший сюда два дня тому назад, уже получил разрешение и занимается этим. Служба начнется в десять часов в церкви Святого Августина, в узком кругу, конечно. Этьен Бланшар приехал один, так как его мать не могла оставить без присмотра своего тяжело больного супруга…
   – Его отца?.. Но я уверена, что в телеграмме говорилось о матери!
   – Что же, значит, будем считать, что это еще одна странность во всей этой истории!.. После мессы тело будет доставлено на Лионский вокзал для отправки в Марсель, где, если я правильно понял, находится фамильный склеп…
   – Я его знаю, – сказала мадам Лекур. – Он находится рядом со склепом моей семьи…
   – Если вы хотите побеседовать с вашим деверем… – начал было Ланжевен, но Орхидея тут же остановила его:
   – Нет. Ни за что! Мне нечего сказать члену этой семьи, которая меня так открыто презирала, и жестокость которой дошла до того, что они отвергли моего дорогого Эдуара. Впрочем, я предполагаю, что это чувство у нас взаимное… Однако на церемонии я буду присутствовать, понравится это им или нет.
   – Мы там будем! – подтвердила генеральша, беря под руку молодую женщину. – А теперь пойдемте, мы должны позаботиться о траурных платьях… И вот еще о чем я хочу спросить: Эдуар оставил завещание?
   – Да. Оно у нотариуса, адрес которого я вам дам, и на него наложен секвестр до окончания расследования, но вскоре он будет снят. Вы, мадам, наследуете все, и, если я правильно понял, это весьма неплохое состояние.
   Обе женщины уже выходили, когда он окликнул их, мысленно назвав себя дураком. Обаяние этой юной «китаянки» решительно действовало на него самым удручающим образом, раз он мог забыть такое!
   – Простите, но тут есть еще одна деталь, которую я хотел бы уточнить до вашего отъезда.
   – Какая? – прошептала Орхидея, и ее широко открытые глаза тут же наполнились тревогой.
   – Пряжка императора Кьен-Лонга!.. Если вы мне ее немедленно вернете, я все улажу с музеем. Мы скажем… что вы намеревались вернуть имущество своей страны.
   – Это правда! – высокомерно воскликнула молодая женщина. – В этом музее находятся только вещи, украденные из наших дворцов или из дворцов Микадо [21 - Микадо («высокие ворота») – древнейший, теперь уже малоупотребительный титул для обозначения светского верховного правителя Японии. Термин этот означал не только самого монарха, но и его дом, двор и даже государство (прим. пер.).].
   – Без сомнения, но с нашей точки зрения и при современном положении дел вы – воровка! Итак, либо вы возвращаете мне драгоценность и мы больше к этому не возвращаемся, либо я вынужден буду обыскать вас… и даже арестовать.
   Орхидея поняла, что проиграла и не сможет вернуть своей старой императрице драгоценность, которая доставила бы ей столько радости. Теперь ее возвращение к ней произойдет, конечно же, при более сложных обстоятельствах. Под ошеломленным взглядом своей знакомой она достала из муфты небольшой шелковый мешочек, в котором находилась пряжка, и протянула ее комиссару:
   – Наверное, я должна благодарить вас?
   – Понимаю, что это будет трудно сделать, но вы уж извольте… Я избавляю вас от больших неприятностей…
   Когда обе женщины покинули его кабинет, комиссар развернул драгоценность и некоторое время подержал ее в руках.
   Действительно красивая вещь!
   Следует отдать дань уважения искусству китайских мастеров…
   И он благоговейно положил ее на стол, рядом с вазой с цветами, с явным намерением полюбоваться ею еще несколько часов.
   А в Музей Чернуски он вернет ее позже.
   Ведь даже полицейский имеет право на такие вот маленькие моменты счастья!
   Он все еще был погружен в созерцание, когда дежурный доложил ему о приходе Антуана Лорана…

   На следующее утро, незадолго до десяти часов, Орхидея и мадам Лекур, закрытые до пят траурными вуалями, вошли в большую византийско-итальянского стиля церковь – недавний шедевр архитектора Бальтара, где должна была состояться панихида по Эдуару Бланшару.
   Распорядитель в коротких панталонах, шелковых чулках, белом галстуке и просторной черной накидке вышел им навстречу, поклонился, взял из рук молодой женщины большой букет сиреневых каттлей [22 - Каттлея (Cattleya) – цветок семейства орхидных, похожий на орхидею (прим. пер.).], которые генеральша попросила положить на гроб, когда его привезут, а потом проводил их к первому ряду скамеек для коленопреклонений, расположенных слева от постамента, задрапированного черно-серебряным покрывалом. Окруженный большими белыми восковыми свечами, этот роскошный постамент занимал центр церковного нефа.
   Маньчжурская принцесса никогда раньше не заходила в церковь, разве что просто посмотреть.
   Ее муж, хорошо знавший, что ее обращение в католическую веру было лишь внешней формальностью, был далек от прозелитизма [23 - Прозелитизм – стремление распространить свою веру, обратить других в свою веру, стремление к повсеместному установлению поддерживаемой религии (прим. пер.).] и приглашал жену в церковь лишь тогда, когда нужно было просто полюбоваться произведениями высокого искусства. Церковь Святого Августина была местным приходом, но она никогда ее не посещала, да она ей и не нравилась. Здесь недоставало полумрака китайских храмов, освещаемых только пламенем свечей и отсветом золотых статуй. Этот дом христианского Бога со всеми его цветными витражами, пропускавшими свет, и богатым балдахином, воздвигнутым над главным алтарем, больше походил на театральную декорацию. Большие черно-серебряные полотнища, ниспадавшие с литых колонн, на которые опирался свод, ничего не меняли…
   Вокруг пахло воском и ладаном.
   Кроме того, в церкви почти никого не было, разве что зеваки, привлеченные пышным погребальным убранством, развернутым от самой двери, что говорило о богатстве покойного. Похоже, Этьен Бланшар стремился все организовать на широкую ногу, к живому сожалению молодой вдовы, знавшей вкусы своего мужа, который, безусловно, предпочел бы благородную простоту. У нее складывалось впечатление, что она находится в зрительном зале, где сцена еще не освещена и не поднят занавес!
   Но это должно вот-вот произойти, так как церковный сторож уже зажигал свечи…
   Удар алебарды о каменные плиты пола еще более усилил это ощущение. И тотчас же огромный орган взорвался бурей величественных звуков, от которых мурашки побежали по спине молодой женщины.
   Хотя церковь отапливалась, Орхидея вдруг почувствовала холод, ее пальцы в нитяных перчатках судорожно сжались. Рука ее спутницы, положенная поверх ее руки, немного вернула ей тепло и смелость именно в тот момент, когда раздались тяжелые размеренные шаги людей, несших гроб из красного дерева с серебряной отделкой, который они поставили на постамент, установив вокруг него несколько венков.
   Цветы Орхидеи лежали сверху.
   Затем появились еще какие-то люди, в большинстве своем незнакомые, которые тут же скрылись за расшитыми полотнищами. Однако Орхидея узнала Антуана Лорана, стоявшего рядом с комиссаром Ланжевеном. Что же касается высокого и худого человека, шедшего во главе кортежа, то его она едва рассмотрела. Но достаточно для того, чтобы заметить, что он был настолько же темноволос, насколько Эдуар был блондином, и намного более хрупкого телосложения, чем ее покойный муж.
   Беглый взгляд на его профиль показал, что тот тонок и четко очерчен…
   Пока длилась служба, молодая вдова ничего не видела и не слышала, она дала боли захватить себя полностью, и из ее глаз потекли слезы.
   С момента обнаружения безжизненного тела мужа ее жизнь превратилась в кошмар, не дававший ей ни минуты покоя.
   Нужно было прежде всего думать о себе, о своей безопасности, не поддаться панике, вызванной злобой тех, кто ее окружал, кто вынудил ее совершить побег как можно быстрее, как можно дальше! Ни в часы бодрствования, ни во время тревожного сна у нее не нашлось времени для слез и сожалений, но зато теперь, скрытая от посторонних глаз тяжелым крепом, она смогла наконец осмыслить всю глубину своей сердечной раны. Лишь присутствие женщины, чей локоть касался ее локтя, придавало ей сил, потому что их страдания сливались воедино. По ссутулившимся и подрагивающим плечам мадам Лекур Орхидея поняла, что та рыдает так же горько, как и она сама, оплакивая своего ребенка, которого ей не позволяли видеть…
   Молодая вдова не слышала ничего – ни пения, ни музыки, ни ритуальных слов, произносимых на чужом для нее языке. В памяти ее всплывали воспоминания о тех сладких часах, которые были проведены рядом с Эдуаром, о прекрасных часах любви, закончившихся здесь, в этом нефе, таком холодном и таком торжественном. Тело, которое она так хорошо знала, приносившее ей столько радости, было отгорожено от нее лишь несколькими досками и кусками ткани, но теперь оно было таким недоступным!
   Охваченная внезапным желанием приблизиться к нему, сократить расстояние, она сняла перчатку, протянула почти умоляющую руку и коснулась покрывала в безумной надежде, что под ним еще сохранились остатки жизни и тепла.
   Как часто в общественных местах и во время прогулок она брала Эдуара под руку!
   Сейчас ее жест был таким же, не было только крепких и теплых пальцев, которые сжали бы ее руку, как это всегда делал Эдуар…
   Рыдание подступило к ее горлу, такое душераздирающее, что она согнулась и чуть не упала. Обеспокоенная мадам Лекур по-матерински обняла ее за плечи:
   – Мужайтесь, моя малышка! Думайте о том, что однажды вы повстречаетесь на небесах… Скоро все закончится!
   Служба и в самом деле заканчивалась.
   Торжественным голосом распорядитель объявил, что семья, исходя из обстоятельств, соболезнований не принимает, а потом рука в черной перчатке протянулась к Орхидее, чтобы проводить ее в боковую часовню, а несколько церковных служек окропили постамент святой водой.
   Сквозь вуаль Орхидея видела группу мужчин и впервые лицом к лицу столкнулась с братом своего мужа.
   Она должна была пройти мимо него, чтобы дойти до того места, которое ей указали. Мысленно она благословляла странные траурные традиции Запада, позволявшие спрятать лицо под вуалью, тогда как лицо мужчины, напротив, оставалось открытым. И она увидела человека со слегка опущенными плечами, густыми черными волосами, выступающими скулами, узким ртом с тонкими усами и глазами – такими темными и глубокими, к тому же обрамленными густыми ресницами, что делало его взгляд почти непроницаемым.
   Тем не менее его глаза были устремлены на нее, пока она к нему приближалась.
   И тогда, ища поддержки в руке своей спутницы, она выпрямилась во весь свой рост, не желая проходить перед ним побежденной, пусть даже и страданием. Этот человек, наверное, еще не верил в ее невиновность, и она не желала его узнавать.
   Но он сам двинулся ей навстречу.
   – Мадам, – сказал он после короткого приветствия. – Я хотел бы сопровождать вас завтра к нотариусу, чтобы уладить ваши дела, но вы должны понять, что я должен проводить моего брата в последний путь… а вы не сумеете это делать… Так что простите меня, пожалуйста!
   Слова эти едва ли были вежливыми, но голос оказался теплым, даже нежным и слегка певучим. Он производил приятное впечатление, однако это не тронуло Орхидею.
   – Впереди у меня целая жизнь, месье, чтобы плакать на могиле моего мужа, – сказала она медленно, словно подбирая слова. В этот момент она вдруг начала ощущать странную сложность в выражении своих мыслей по-французски, но это длилось лишь мгновение. – Я надеюсь, что вы сумеете окружить его заботой, как это хотелось бы сделать мне.
   Не дожидаясь ответа, она быстрым кивком головы попрощалась и пошла на свое место в другую сторону часовни, показывая, что не желает продолжать этот разговор.
   Мгновением позже, стоя на верхних ступенях церкви, безразличная к небольшой толпе, собравшейся вокруг церкви, она уже смотрела, как длинный лакированный ящик исчез в катафалке, и тут чья-то рука коснулась ее, и знакомый голос прошептал ей на ухо:
   – Вернемся вместе в церковь, Орхидея! Нас ждет карета у малого выхода…
   Это был Антуан.
   Вырванная из своих мыслей, она вздрогнула, захотела высвободить руку:
   – Но… почему?
   – Посмотрите на этих людей! Это – журналисты. Еще секунда – и они набросятся на вас…
   Он был прав: группа из нескольких мужчин и женщин, вооруженная фотоаппаратами, уже поднималась по ступеням, бесцеремонно расталкивая локтями всех выходящих из церкви.
   Орхидея, однако, машинально начала сопротивляться.
   Пришлось вмешаться комиссару.
   – Уведите ее! – приказал он. – А я займусь этими людьми.
   И пока художник уводил обеих женщин в глубь галереи, он вышел вперед и сложил руки на груди:
   – Немного спокойствия, дамы и господа! И главное – немного уважения к смерти! Я – комиссар Ланжевен, и я готов ответить на ваши вопросы, как только похоронная карета удалится.
   – Мы вас знаем! – крикнул кто-то. – Вы умеете лучше задавать вопросы, чем отвечать…
   – И все же – попытайтесь!
   – Да, – сказала женщина, – и пока вы тут будете водить нас за нос, она ускользнет через другую дверь!
   – В любом случае вы ничего не добьетесь. Я выставил охрану у всех выходов. Выбирайте: что-нибудь или ничего!
   – Хорошо, комиссар! Мы согласны. Первый вопрос: почему не арестовали эту женщину?
   – Если вы говорите о мадам Бланшар, то у меня для этого имеется лучшая из причин: она невиновна.
   Пока этот бурный разговор шел у решетки церковной ограды, катафалк в сопровождении кареты Этьена Бланшара удалился. Антуан увез Орхидею и мадам Лекур, вынужденную ехать с ними, хотя она и протестовала против этого. Карета ждала их у малого выхода и тут же тронулась в путь по направлению к улице Миромениль, минуя площадь Святого Августина.
   – После того, что вы совершили, вы смеете еще показываться? – воскликнула она, откидывая вуаль, чтобы ее лучше было слышно. – Хорошо вам теперь разыгрывать рыцаря, после того как у вас хватило подлости донести на нас в полицию!
   – Я ни на кого не доносил, мадам генеральша… и не ищите ваш зонтик: я уже удостоверился, что его с вами нет.
   – И как вам можно верить после того, как все видели вас вместе с полицейскими?
   – Я там был, это правда, но я никогда ни на кого не «доносил», даже когда был маленьким. Впрочем, что бы я мог сказать? Вы так здорово обвели меня вокруг пальца, когда я к вам пришел! Я ни на секунду не мог и подумать, что Орхидея у вас, и именно поэтому пошел к комиссару Перрену: я хотел узнать, нет ли у него новостей и не приехал ли инспектор Пенсон. Кстати, именно он ввел меня в курс дела и пригласил следовать за ним. На что я, не колеблясь, согласился в надежде попытаться оказать помощь несчастной супруге человека, которого я очень любил. Но вы не дали мне времени произнести и пары слов…
   – Мне кажется, что вы сейчас наверстываете упущенное. У вас есть что добавить?
   – Да. Если вас кто-то и предал, то это не я. Ищите в другом месте!
   – Именно это я и сделаю. Куда вы нас везете?
   – В отель «Континенталь». Вы ведь там остановились?
   – Именно так. Спасибо за любезность.
   Повернув голову, мадам Лекур стала смотреть в окно кареты. Антуан воспользовался этим, чтобы снова обратиться к Орхидее, неподвижно застывшей в своем углу, уперев голову в обивку кареты. Черная вуаль, закрывавшая ее лицо, была настолько тяжела, что ее дыхание нисколько не тревожило ее. Антуан осторожно приподнял вуаль и увидел лицо, полное отчаяния: слезы текли из закрытых глаз, молодая женщина даже не пыталась их вытирать. Он достал свой платок и легкими прикосновениями, словно художник, завершающий портрет, принялся их промокать.
   – Орхидея! – прошептал он. – Все на этом не кончается… Нужно думать о жизни…
   Она, казалось, даже не услышала его, и он не осмелился продолжить говорить.
   Может быть, потому, что все, что он мог сказать, казалось ему пошлым и малоубедительным…
   И что было сказать этому цветку, лишенному корней, который сумел расцвести на чужой земле, тогда как дерево, на которое он опирался, оказалось срублено?! Что могло еще интересовать ее в стране, где с самого приезда она почти не встречала симпатий?
   Он продолжал искать слова, которые могли бы ее утешить, но тут карета остановилась у парадного входа в отель.
   Возчик в галунах бросился отворять дверь.
   Генеральша обратилась к Антуану:
   – Если у вас нет срочных дел, не пообедаете ли вместе с нами? Я перед вами в долгу.
   Тон ее был так суров, что ему захотелось отказаться, но Орхидея открыла глаза и пролепетала:
   – Соглашайтесь! Мне это доставит удовольствие.
   Он, не ответив, поклонился, затем спрыгнул на землю, чтобы помочь дамам сойти и заплатить за фиакр, а они пошли в большой холл отеля.

   Когда они подошли к рецепции, чтобы получить ключи, молодой человек с золотистыми кудрявыми волосами и в фетровой шляпе, стоявший поодаль, облокотившись на стойку, вдруг бросился к Орхидее:
   – Вы – мадам Бланшар? Извините меня, я представляю газету «Ле Матен» и хотел бы спросить…
   Больше он не успел ничего сказать. В три прыжка Антуан подскочил к нему, схватил за руку и увлек за стойку с зелеными растениями.
   – Не смей надоедать ей, Лартиг! Оставь ее в покое. Ей и так пришлось несладко!
   – Ты шутишь! И что, как ты думаешь, мне на это скажет мой главный редактор? Ты отдаешь себе отчет? Прекрасная и таинственная китайская принцесса…
   – Маньчжурская…
   – Если тебе так угодно. Я начинаю снова: прекрасная и загадочная маньчжурская принцесса убивает мужа, затем сбегает, затем…
   – Кто тебе указал на отель «Континенталь»?
   – Это один из моих маленьких секретов.
   – Тогда, раз уж ты так хорошо информирован, тебе следовало бы знать, что комиссар Ланжевен настолько убежден в ее невиновности – он только что сам об этом заявил! – что оставил ее на свободе!
   Робер Лартиг улыбнулся, что придало его круглой ангельской физиономии, освещенной такими же круглыми голубыми глазами, еще больше наивности. Его обаятельная наружность всегда приносила ему немалый успех в глазах людей простодушных, так как на самом деле, будучи коварным пронырой, каких еще поискать, он был грозным охотником за новостями, и некоторые из его репортажей составили ему довольно лестную репутацию.
   – Это правда, я это тоже знаю! – величаво заявил он. – И я не собираюсь задавать ядовитых вопросов.
   – Твои вопросы всегда ядовиты, когда ты чуешь добычу. Послушай, я предлагаю тебе сделку.
   – Какую? – недоверчиво спросил журналист.
   – Сегодня вечером ты поужинаешь со мной, и я скажу тебе все, что знаю, и все, что смогу узнать нового. У тебя будет настоящий эксклюзив.
   – До этого момента все пока нормально… Но… есть одно «но»… не так ли?
   – Ты будешь держать на расстоянии своих назойливых собратьев. Это ты тоже умеешь делать: сообщи им какую-нибудь фальшивку, которая отправит их подальше отсюда. Например в Каркассон…
   – Почему не в Китай?.. Хорошо, это мне подходит! Сделка заключена. Я буду у тебя в семь часов.
   – Отлично. А я пойду к дамам, меня пригласили на обед.
   Когда Антуан вошел в апартаменты, салон которых выходил на улицы Риволи и Кастильоне, он подумал, что переступил порог иного мира.
   Несмотря на снег, снова пошедший в Париже и придавший саду Тюильри вид Северного полюса, здесь было тепло. Огонь пылал в камине, вазы были наполнены цветами – и это придавало обстановке праздничный вид и еще большую роскошь деревянной облицовке стен и расписанному золотом потолку.
   До появления молодого человека мадам Лекур наблюдала за официантом, накрывавшим на стол у камина, сверяясь с переданным ей меню. Она предложила Антуану сесть, объявив, что Орхидея переодевается, и предложила в ожидании ее выпить бокал шампанского.
   – Конечно, его не принято пить перед обедом, но когда я чувствую себя подавленной или разбитой, я не раз замечала, что это идет мне на пользу.
   – Я полностью готов следовать за вами по этому пути, – улыбнулся художник, пытаясь понять, почему на лице этой совершенно посторонней женщины, случайно встреченной молодой вдовой в поезде, видны следы слез. – Похоже, церемония и для вас стала большим испытанием?
   Она бросила на него быстрый взгляд и сделала глоток:
   – И вы спрашиваете себя, почему? Вас трудно за это осуждать. После нашей последней… несколько бурной встречи я узнала о вас очень много. Я знаю, что вы человек чести, и чтобы снять все вопросительные знаки, которые читаются в ваших глазах, я думаю, что могу доверить вам то, что Орхидея уже знает. Но вы, конечно же, должны дать мне слово молчать, иначе вы будете продолжать задаваться вопросами о том, что я делаю рядом с ней, и путаться в поисках ответа. Вы даете мне это слово?
   – Даю, – серьезно ответил Антуан, ибо по тону пожилой дамы он догадался, что речь пойдет об очень важных вещах.

   Он не смог скрыть удивление, когда она повторила для него рассказ о том, что предшествовало рождению Эдуара.
   Подумав, он решил, что это может объяснить некоторые вещи.
   Прежде всего – непреклонное отношение мадам Бланшар к женитьбе сына: она должна была испытывать облегчение от возможности удаления того, кто был ничем для нее. Семейное состояние переходило бы целиком к ее настоящему сыну, и только к нему одному…
   – Почему вы до сих пор никогда ничего не говорили? – спросил наконец Антуан.
   – Жизнь… моего сына шла по схеме, которая казалась мне хорошей, спокойной и взвешенной. Ни за что на свете я не хотела бы внести в нее волнения или какие-либо огорчения.
   – Мне лично кажется, что вы могли бы принести ему радость! Мне приходилось встречаться с вашей кузиной Аделаидой. Я видел женщину жесткую, холодную, тщеславную, заботившуюся исключительно о своем общественном положении и о возвышении детей. Эдуар ее разочаровал: она его отбросила, но я не думаю, что он от этого сильно страдал. Чувства, которые он питал к ней, были лишены тепла, в то время как – смотрите, как в жизни все странно! – он очень любил своего отца. Я уверен, что знакомство с вами стало бы для него большой радостью. А теперь мадам Бланшар не должна больше о нем заботиться: его существование перестало мешать ей…
   – Его существование – без сомнения, но моя смерть, если я уйду раньше нее, может перевернуть жизнь этой эгоистки: в завещании, находящемся у моего нотариуса, я все свое имущество оставила Эдуару, дав при этом все необходимые объяснения…
   Появление Орхидеи положило конец разговору.
   Антуан поднялся и пошел к ней навстречу, думая, что стоило бы переделать ее портрет.
   Теперь на ней было белое, строгое, почти как у монашенки, платье, делавшее ее похожей на огромную лилию… или на привидение. Зная, что в Китае белый цвет – это цвет траура, художник ничего не стал говорить, а лишь взял руку молодой женщины и поднес ее к губам. Она поблагодарила его за этот жест слабой грустной улыбкой. Затем спросила:
   – Человек, от которого вы меня защитили там, внизу, – журналист? Я не люблю подобного рода людей: они пишут что попало и они внушают мне страх.
   – Вам нечего бояться Робера Лартига. Это друг, и он не будет вам досаждать. Он даже обещал попытаться помешать своим собратьям по перу мучить вас, но я не уверен, что у него получится. Многие из них так пронырливы! Если можно, я дам вам совет: нужно на некоторое время уехать из Парижа.
   – Полицейский, наверное, не позволит.
   – Если я ему объясню, он согласится. Все зависит от места, куда вы поедете. Я думаю, Марсель…
   – Это именно то, что я уже устала ей повторять! – оборвала его генеральша. – Я хотела бы отвезти ее в свой дом на Поркеролле. Я хотела, чтобы она чувствовала себя там непринужденно, как чувствовал бы себя ее муж.
   Голос ее вдруг задрожал, и, достав носовой платок, она вытерла внезапно хлынувшие слезы. Орхидея села рядом и взяла ее руку в свои:
   – Я хочу, чтобы вы знали, что я не бесчувственная и желаю жить рядом с вами, как полагается невестке моей расы, чтобы окружать вас заботой и служить вам…
   – Служить? Мне не нравится это слово, Орхидея.
   – Вы знаете наши обычаи и вам известно, что служба может быть простым и естественным свидетельством любви, когда долг и чувства находятся в согласии. Однако я не имею права соглашаться на тихую жизнь, которую вы мне предлагаете, так как моя душа не найдет там мира… Мне нужно выполнить две задачи, прежде чем я стану думать о себе.
   – Какие же? – спросил Антуан.
   – Прежде всего узнать, кто убил моего мужа. И отомстить…
   – Хочу вас тут же остановить, Орхидея. Это не ваше дело, а полиции. Она этим занимается, вы можете довериться комиссару Ланжевену. Это очень умелый человек, который никогда не отступает. Что же касается возмездия, то его должен воздать палач, а не вы.
   – Ваше правосудие не всегда доводит дело до этого. Моя же месть не знает прощения. Когда убийца будет найден, он заплатит за все своей жизнью!
   Она встала и, скрыв руки в длинных рукавах своего платья, подошла к окну, чтобы выглянуть наружу. Ее собеседникам показалось, что она хочет уйти от настоящего и слиться душой с далекой и беспощадной страной, где некогда появилась на свет. Агата и Антуан почувствовали, что она ускользает …
   И они убедились в этом, когда Антуан спросил:
   – А какова ваша вторая задача?
   – Вернуться к моей императрице и попытаться залечить в ее благородном сердце рану, причиненную моим побегом. Боги отняли у меня мужчину, которого я любила и за которым я последовала сюда. Их послание очевидно: я должна молить о прощении.
   – Вы уверены, что она даст вам его? Цзы Хи безжалостна, жестока и мстительна. Она может послать вас на смерть.
   – Я знаю, но будет так, как она решит. Смерть ничего не значит для меня. Признаюсь, однако, что я надеялась, привезя ей очень важный для нее предмет, смягчить ее гнев и заставить ее вспомнить, что я никогда не переставала испытывать к ней уважение… и покорность. Только этого предмета у меня больше нет…
   – Действительно. Вчера он украшал кабинет комиссара… Не сожалейте ни о чем! Думайте только о том, что Ланжевен мог арестовать вас за кражу…
   Орхидея не ответила.
   Между собеседниками вдруг воцарилась неловкость.
   В это время подали обед, и, пока он шел, разговор шел лишь на отвлеченные темы.
   Мадам Лекур постаралась лучше узнать человека, с которым поначалу она так плохо обошлась и которого теперь находила весьма интересным. Эта новая симпатия немного смягчила ее разочарование, связанное с поведением Орхидеи. Она надеялась привязать ее к себе, но жена ее сына мечтала лишь о том, чтобы вернуться к старой императрице, которая первым делом, возможно, бросит ее в тюрьму. И генеральша поняла, что, несмотря на годы, проведенные в Китае, она так и не смогла проникнуть в тайники маньчжурской души.
   Это было для нее весьма прискорбно…
   Когда подали кофе, Антуан спросил, нуждаются ли в нем и может ли он быть чем-либо полезен. Орхидея усталой улыбкой показала, что нет.
   – Лучшее, что вы могли бы сделать, – сказал художник, вставая, – это отдохнуть. Вам обеим это очень нужно, но если вы завтра отправитесь к нотариусу, я мог бы, если пожелаете, вас сопровождать.
   – Благодарю вас, Антуан, не нужно. Я прекрасно смогу пойти туда сама, – заявила молодая женщина, протягивая ему руку. Антуан склонился к ней и понял, что всегда улыбающаяся супруга Эдуара исчезла навсегда.
   Осталась женщина императорских кровей, решившая, по всей видимости, восстановить между ними дистанцию. На ее гладком лице невозможно было что-либо прочесть, ее глаза стали еще более узкими, а улыбка – более закрытой…
   Однако, прежде чем удалиться, он не смог удержаться от последнего совета:
   – Не делайте ничего, о чем вы потом стали бы жалеть. Подумайте, прежде чем пускаться в авантюры, которые могут быть весьма опасными! И очень вас прошу, позовите меня, если вам будет нужен друг!
   – Я подумаю об этом. Спасибо, Антуан.

   Ему бы удовольствоваться этим… но едва дойдя до лестницы, художник почувствовал недовольство и беспокойство.
   Эта обезумевшая от горя женщина хотела вслепую броситься на борьбу с людьми, которые могли ее уничтожить!
   Разговор, который у него недавно был с комиссаром Ланжевеном, не успокоил его.
   Полицейский не скрыл от него легких сомнений, касающихся смерти Эдуара. Если молодая женщина, будучи в Марселе, не могла убить Люсьена Муре, то это могло стать делом рук ее сообщников… Очередное появление этой самой Пион укладывалось в его теорию. По его мнению, ничто не мешало двоим бывшим членам организации «Красные фонарики», тайно помирившись, вступить в сговор.
   Естественно, Антуан резко восстал против подобного рода инсинуаций.
   Любовь, которую Орхидея испытывала к своему мужу, не вызывала у него никаких сомнений, к тому же, спасая мисс Форбс во время осады, она решительно перешла на сторону Запада…
   – Вы в этом уверены? – спросил полицейский. – Душа азиаток непостижима, а их терпение бесконечно. Там, в Китае, старая Цзы Хи ради того, чтобы сохранить свои дворцы и богатства, вынуждена улыбаться недавним победителям. Она заявляет, что хочет открыть империю для прогресса, и даже поощряет молодежь ехать в Америку, в Японию, в Англию или во Францию, но нужно быть сумасшедшим, чтобы верить в то, что она нас действительно любит. И если мадам Бланшар и выйдет от меня свободной, как ветер, полностью оправданная, то лишь потому, что я надеюсь: это поможет выманить из норы остаток банды.
   – Это отвратительно! Вы отдаете себе отчет, что подвергаете ее опасности, заставляя играть роль приманки?
   – За ней будут наблюдать, то есть охранять. Что же касается вас, советую вам успокоиться и дать мне возможность действовать. Я хочу найти убийц Эдуара Бланшара и Люсьена Муре…
   Антуан вынужден был дать честное слово, что будет молчать о планах комиссара.
   Он понимал точку зрения Ланжевена, который в нормальных условиях уже испытывал немало трудностей в поимке западных преступников, а сейчас и подавно оказался лицом к лицу с загадкой дальневосточной души, причем не имея какой-либо предварительной подготовки. Невозможно было помешать его планам, не рискуя получить серьезные проблемы.
   Но Антуан дал себе слово тайно следить за Орхидеей.
   Его настроение, и без того мрачное, стало просто черным, когда он вернулся к себе на улицу Ториньи, где Ансельм объявил ему, что полковник Герар, для которого он так талантливо исполнял роль курьера по особым поручениям и секретного агента, не переставая звонил ему, начиная с девяти часов утра.
   – Последний звонок был откровенно неприятным, – уточнил верный слуга, – и слова полковника, страдающего легкой астмой, не оставили сомнений. Похоже, месье собираются арестовать за оставление своего поста.
   – Боже милостивый! – взмолился Антуан. – Его мне еще недоставало! Если честно, я про него совершенно забыл…
   – Месье казался мне таким озабоченным, что я не позволял себе нарушать ваши размышления, но я хотел бы напомнить, что полковник ждет месье уже третьи сутки.
   – Давненько, да?.. Хорошо, я иду туда, а то он способен заявиться сюда с солдатами и парой наручников. Ах! Чуть не забыл! Месье Лартиг придет сегодня вечером к нам на ужин, так что соберите что-нибудь поесть…
   – …чтобы все сочеталось с «Батар-Монтраше» [24 - Сорт очень хорошего бургундского вина (прим. пер.).], которое так любит месье Лартиг? Пусть месье не беспокоится, все будет в полном порядке!
   Однако, когда наступил вечер и друзья сели друг против друга по обе стороны от мясного пирога, украшенного, словно церковный аналой, Антуан чувствовал себя еще хуже, чем до визита на бульвар Сен-Жермен. Это не ускользнуло от зоркого взгляда приглашенного.
   – Что-то не так? У тебя проблемы?
   – Пожалуй, да… нужно, чтобы ты оказал мне большую услугу.
   – Опять? К счастью, у тебя прекрасный погреб, иначе я сбежал бы, не допив свою долю… Ты хотя бы отдаешь себе отчет в том, что сегодня с самого утра ты не перестаешь просить меня оказать тебе услугу? И это при том, что мы не виделись несколько месяцев!
   – Между друзьями не принято считаться! И речь идет о мадам Бланшар…
   – Это меняет дело! – сказал Лартиг и принялся рассматривать на свет золотистый оттенок своего бургундского. – Я весь внимание!
   – Я расскажу тебе все, что знаю, но, конечно же, не может быть и речи о том, чтобы напечатать хотя бы строчку в твоей газетенке, пока я не разрешу. В обмен мне хотелось бы, чтобы ты немного за ней понаблюдал. Я уверен, что она в опасности, а мне нужно завтра уехать из Парижа.
   – Опять? Тебе не сидится на месте! И куда на этот раз?
   – В Мадрид! Писать портрет инфанты Марии-Терезии, чтобы доставить удовольствие ее брату, Альфонсу XIII. Это срочный заказ нашего правительства, которое желает таким вот образом оказать любезность!
   – Невероятная страсть у республиканцев к коронованным особам! Наши правители бывают счастливы лишь тогда, когда им удается пощеголять в открытой карете рядом с какой-нибудь шляпой с перьями или королевскими орденскими лентами. А тебе это что-то даст?
   – Еще бы! Ну, ты согласен?
   – Что за вопрос! Поведай мне свою историю, сын мой!
   Антуан говорил долго, и это позволило журналисту съесть три четверти пирога из рябчика и опустошить первую бутылку, однако по его внимательному взгляду, направленному на друга, можно было понять, насколько он заинтересован.
   – Я постараюсь сделать все как можно лучше! – сказал он, когда Антуан тоже приступил к еде. – В каком-то смысле мне будет легче, чем тебе: ведь она меня не знает.
   – Будь осторожен! Она тебя приметила в холле отеля, а я боюсь, что забыть тебя невозможно.
   Тем не менее ближе к полуночи, ложась спать, Антуан чувствовал себя немного спокойнее. Лартиг был ловок, осторожен и незаметен, когда это было нужно. Кроме того, эта история с портретом должна была скрыть истинную причину его миссии, имевшей гораздо более секретный характер. Он надеялся не задержаться надолго под небом Кастилии…
   Завтра перед отъездом он позвонит мадам Лекур и Орхидее, чтобы объявить о своем кратком отсутствии.
   Он не мог сомкнуть глаз всю ночь.
   Если с Орхидеей что-нибудь случится, он себе никогда не простит…

Глава седьмая
Люди с авеню Веласкес

   Контора мэтра Дюбуа-Лонге, нотариуса с бульвара Османн, была, можно сказать, образцовой: светлые и аккуратно убранные кабинеты, благоухающие мастикой, самые современные пишущие машинки, одетый с иголочки персонал. Что же касается кабинета самого нотариуса, то он, обставленный комфортабельной английской мебелью, с толстым мягким ковром и тяжелыми бархатными шторами зеленого цвета, располагал клиентов к полному доверию, а также к установлению сердечных отношений с богатыми людьми. А также производил внушительное впечатление на мошенников и умиротворял страсти во время бурных чтений завещаний.
   За дверями старинного кабинета имелось все, чтобы оказать помощь во время обморока или завершить подписание удачного договора.
   Сам мэтр Дюбуа-Лонге, всегда одетый в безукоризненно скроенные пиджаки, с ослепительно белыми манжетами и воротниками, а также золотой цепью от часов производил впечатление уверенного преуспевания, подкреплявшееся им каждый раз небрежно оброненной фразой, что его семейное дело восходит аж к эпохе Людовика XV.
   Это был человек лет пятидесяти, высокий и крепкий, с любезной улыбкой, красивыми темными глазами и слегка румяным лицом, свойственным людям с репутацией бонвиванов.
   Он познакомился с мадам Бланшар, встретившись на обеде: Эдуар пожелал представить его своей жене «на случай необходимости» и пригласил его. Об этом обеде у адвоката сохранились самые добрые воспоминания: будучи тонким ценителем женской красоты, он был очарован молодой женщиной и выразил ей свое восхищение парой изысканных фраз, почерпнутых им в толстом словаре цитат, составляемом им с самой ранней юности.
   Теперь же, когда она вошла в кабинет и приподняла вуаль, он был не менее впечатлен. Перед ним открылся не милый лик улыбающейся и изысканной хозяйки дома, а холодное и непроницаемое лицо знатной азиатки, пришедшей к нему для исполнения тягостной обязанности.
   Его приветствие, когда он склонился к ее руке, было более прочувствованным и глубоким, чем обычно.
   – Вы хотели меня видеть, мэтр? – спросила Орхидея.
   – Да, хотел. Не настало ли время, мадам, ознакомиться с завещанием, оставленным вашим мужем? И поскольку ничто сейчас этому не препятствует… Не желаете ли присесть? – добавил он, указывая на большое кожаное кресло из красного дерева, стоящее напротив его письменного стола.
   Она села и приняла позу, привычную ей, а нотариус в это время, чтобы заполнить наступившую тишину, говорил, говорил, говорил, делая вид, что ищет на столе папку, хотя он прекрасно знал, где она лежит.
   – Из завещания следует, – сказал он, постучав согнутым указательным пальцем по стопке бумаг, – что вы являетесь единственной наследницей состояния покойного Эдуара Бланшара, вашего оплакиваемого супруга. Состояния, поверьте мне, достаточно крупного.
   – Правда? – сказала молодая женщина совершенно безразлично. – Должна признаться, вы меня удивляете. Женившись на мне, мой дорогой Эдуар вынужден был отказаться от карьеры дипломата. С другой стороны, его родители порвали с ним все отношения, и если мы и жили непринужденно, то это, насколько я знаю, было связано с рентой, полученной в наследство от тетушки, а она должна была перестать выплачиваться в случае его смерти…
   Несмотря на суровое выражение лица своей посетительницы, мэтр Дюбуа-Лонге позволил себе улыбнуться:
   – В таком случае, – сказал он, – непонятно, зачем ваш супруг давал себе труд составить завещание. Да простит меня память о нем, но сегодня я скажу вам, что все это неправда. Впрочем, он сам этого хотел…
   – Я не понимаю вас.
   – Никакой щедрой тетушки не было. Состояние вашего супруга, которое теперь принадлежит вам, было составлено вскоре после вашей свадьбы его отцом – Анри Бланшаром, да так, что мадам Бланшар, ваша свекровь, об этом ничего не знала…
   При этом удивительном известии Орхидея не смогла сохранить невозмутимость:
   – Его отцом?.. Вскоре после свадьбы?.. Послушайте, мэтр, вся семья отреклась от Эдуара и…
   – Не вся. Очевидно, что ваша свекровь-регентша доминировала над своим мужем, но гораздо в меньшей степени, чем ей казалось. Перед вашим приездом во Францию ко мне пришел месье Бланшар-отец, и он с моей помощью передал в дар Эдуару часть своего состояния в акциях, ценных бумагах и облигациях, чтобы обеспечить ему вполне приличный доход. Кроме того, он даровал ему дом на авеню Веласкес, где вы занимаете квартиру. Все это наследуете вы согласно заверенному желанию вашего супруга…
   – Мэтр, мэтр! Я понимаю все меньше и меньше. Вы хотите сказать, что месье Бланшар не был против нашего брака?
   – Он мне не излагал ход своих мыслей по этому поводу. Все, что я могу сказать, так это то, что он глубоко любил своего старшего сына и не позволял себе и мысли о том, что, послушавшись веления своего сердца, он может сделаться нищим.
   – Но… его жена? Я хочу сказать, мадам Бланшар?
   – Она ничего не знала об этом и, возможно, продолжает оставаться в неведении… Хотя я в этом сомневаюсь…
   – Почему?
   – Приехав сюда, месье Этьен Бланшар пришел ко мне, чтобы навести справки о наследстве своего брата. Справки, которые мне было запрещено давать, пока не будет получено разрешение комиссара Ланжевена. Тем не менее по его вопросам можно предположить, что ему что-то известно о щедрости отца по отношению к брату…
   – Минуточку, мэтр! Насколько я знаю, месье Бланшар-отец еще жив?
   – Да. Хотя и сильно болен с некоторых пор.
   – А возьмет ли он теперь, когда его сын не может больше пользоваться его состоянием, назад свой дар?
   – Мне это кажется затруднительным, так как он выразил свою волю достаточно ясно: в случае смерти Эдуара все должно отойти его прямым наследникам: то есть вам, поскольку у вас нет детей. Заметьте, я не говорю, что нельзя подать иск и опротестовать завещание вашего супруга, но я в это не особенно верю.
   – А я не могу быть столь уверенной. Вы произнесли слово «дети», но, к несчастью, боги мне их не дали. Эти люди сделают все, чтобы вернуть свое состояние, и я не буду этому противиться. Мне неприятно быть им чем-то обязанной.
   – Позвольте мне заметить, что это глупо и что ваш супруг был бы очень огорчен, услышав такие слова, ибо он хотел видеть вас счастливой и избавленной от всяких забот.
   – Я уверена, что вы совершенно правы, но что будет, если меня осудят и вынесут приговор?
   – Тогда, очевидно, вы ни на что не будете иметь право. А также в случае, если с вами… что-нибудь случится, все вернется дарителю. Соглашайтесь, советую вам, мадам! Вы сейчас бедны или в ближайшее время станете таковой. Во всяком случае, вам сейчас принадлежит все, что находится в вашей квартире, ваши драгоценности, а также некоторая сумма денег от вложений, сделанных Эдуаром Бланшаром. И это, не считая страхования жизни, которым также не стоит пренебрегать. На все это Бланшары не имеют никаких прав, и я готов выдать вам необходимую сумму денег. Наверное, это вам подходит больше?
   Тучи, закрывавшие лицо молодой женщины, понемногу стали рассеиваться:
   – Не откажусь. Моя подруга дала мне кое-что из одежды, и я хочу ей за это заплатить. С другой стороны, если ничто не мешает, я хочу вернуться жить на авеню Веласкес. Мне необходимо… вернуться к себе.
   – Это вполне понятное желание и вполне возможное. Я велю снять печати. Однако вам придется еще немного подождать. Вы знаете, конечно, что ваш дворецкий был убит, а его жена находится в госпитале Сальпетриер, она не может приступить к своим обязанностям. Не будете же вы жить одна в такой большой квартире!
   – Я не из пугливых. Что касается обслуживания, то мне много людей не нужно. Белошвейка, которая приходила каждый день после обеда и занималась моей одеждой и бельем во всем доме, найдет женщину для ведения хозяйства. Этого вполне достаточно на то время, что я думаю остаться в Париже.
   – Вы думаете отправиться в путешествие, мадам?
   Орхидея молча кивнула головой, ничего не объясняя.
   Лицо нотариуса расплылось в улыбке:
   – Это превосходная идея, и я могу вас в этом только поддержать. Пока вы молоды, нельзя замыкаться в себе, нужно посмотреть мир!
   Орхидея едва сдержала улыбку, подумав, что приехала с другого конца света и уже много всего повидала, не считая путешествий с Эдуаром, но ей не хотелось травмировать этого любезного человека, делавшего все возможное, чтобы доставить ей удовольствие.
   Она встала, чтобы уйти.
   Но адвокат задержал ее.
   – Подождите еще немного. Я принесу вам деньги. Сколько вы хотите?
   Она назвала цифру, которая вызвала у него снисходительную улыбку.
   – С этим вы далеко не уедете. Позвольте мне поступить по моему усмотрению. И – главное: не бойтесь обращаться ко мне, если вам что-нибудь понадобится! Я целиком и полностью к вашим услугам…
   – Искренне благодарю вас, мэтр, за оказанный мне прием. Что касается всего остального, того, что вы называете моим состоянием, то не могли бы вы взять эти дела на себя?
   – Конечно же! И мне очень хотелось бы, чтобы в один прекрасный день вы просто-напросто согласились принять то, что вам принадлежит! Дорогая мадам…
   Он вновь поклонился и сам открыл дверь, чтобы лично проводить ту, что теперь стала его клиенткой, до кассы, где человек в люстриновых нарукавниках передал ей толстый конверт, который она, не открывая, сунула в муфту.
   Попрощавшись, она села в карету, ожидавшую ее перед конторой.

   Орхидея чувствовала себя слегка уставшей от говорливости мэтра Дюбуа-Лонге, но в конечном итоге вполне удовлетворенной финансовыми возможностями, открывшимися перед ней. Не то чтобы она намеревалась обосноваться во Франции или в каком-нибудь западном городе, но для осуществления мести ей нужны были деньги.
   Если она потратит на это все, что получила, она может попросить еще, чтобы оплатить поездку до Пекина.
   А прибыв туда, она уже ни в чем не нуждалась бы: либо Цзы Хи примет ее и она естественным образом вновь займет свое место в императорском дворце, либо она приговорит ее к смерти.
   Деньги не нужны тому, кто отправляется в Страну Желтых Источников…
   Эта проблема была улажена, но оставалась другая: нужно было как-то избавиться от мадам Лекур. Не из чувства неблагодарности и не потому, что генеральша не внушала ей никаких дружеских чувств – совсем наоборот!
   Ей очень хотелось бы жить вместе с нею и оказывать ей дочернюю привязанность, которой та была лишена, но именно в силу этой привязанности Орхидея хотела оградить эту даму от опасностей, навстречу которым шла она сама и пройти которые ей хотелось бы одной. Поразмыслив, она решила, что может принять помощь у единственного человека – Антуана, ибо он был умен и смел.
   Пока карета везла ее к отелю «Континенталь», Орхидея искала способ уговорить свою благодетельницу сесть на поезд до Марселя, не обидев ее и не огорчив: мадам Лекур была мужественной женщиной и доказала это на деле.
   Она сама стремилась оберегать эту особенную невестку, словно упавшую с неба в ее объятия…

   Приехав в отель, Орхидея все еще думала об этом, но тут портье сообщил ей, что мадам Лекур ждет ее в мавританском салоне, куда ей пришлось перейти, когда в ее частном салоне начал сильно дымить камин: там идет ремонт, и дирекция надеется, что обе дамы не будут слишком уж недовольны этим инцидентом.
   Помещение, о котором шла речь, было точной копией одного из залов дворца Альгамбра в Гренаде, исправленной Виолле-ле-Дюком [25 - Эжен-Эмманюэль Виолле-ле-Дюк (1814–1879) – французский архитектор, искусствовед и историк архитектуры, основоположник архитектурной реставрации (прим. пер.).]; его пышное убранство представляло собой целый ряд альковов с канапе и диванами, позволявшими гостям уединяться маленькими группами.
   Генеральша занимала один из них с чашкой турецкого кофе в руке, уже четвертой в течение часа и, вне всякого сомнения, в состоянии сильного возбуждения.
   Когда Орхидея подошла к ней, она усадила ее рядом с собой на канапе.
   – Бывают дни, когда все идет наперекосяк, – вздохнула она. – Вам сказали, что мне пришлось покинуть наши апартаменты, чтобы не превратиться в копченый окорок? Но и это еще не все: по всей видимости, мне придется подумать о пополнении пенсионной кассы пожарников… но сначала скажите мне, как все прошло у нотариуса?
   – Очень хорошо. Меня заверили, что в ближайшее время у меня ни в чем не будет недостатка…
   И в нескольких фразах она пересказала имевший место разговор, отметив свое удивление по поводу щедрого дара своего свекра на следующий день после свадьбы, которую он осуждал. Генеральша разволновалась:
   – Это меня в нем не удивляет! Анри всегда был добрым человеком, и он совершенно не заслужил того, чтобы быть связанным узами брака с такой женщиной, как Аделаида… И посмотрите, как странно: если бы небо благословило его стать вдовцом, он, конечно же, принял бы вас с распростертыми объятиями, потому что любил Эдуара, который, как вы знаете, был ему неродным. Однако Аделаида следит за всем, и я думаю, что, женившись на вас, мой сын доставил ей огромную радость: теперь можно было выгнать его из семьи, чтобы ее собственный сын стал наследником всего состояния! Если она узнала о благодеяниях отца опальному сыну, бедный Анри явно должен был пережить не самые приятные минуты…
   – Если он так болен, как об этом говорят, это было бы очень жестоко… Во всяком случае, я не хочу, и я заявила об этом нотариусу, принимать что бы то ни было из его богатств…
   – И нотариус согласен с этим?
   – Не совсем… Он считает, что со временем я поменяю свое мнение.
   Мадам Лекур опустошила чашку, поставила ее на стол и задумчиво посмотрела на свою собеседницу:
   – Я не могу вас ни в чем винить, поскольку вы теперь знаете, что Эдуар не был сыном Анри. Однако… я задаю себе вопрос: сложилось бы все иначе, если бы ваша свекровь и ее сын узнали о вашем отношении к фамильному состоянию?
   – Что вы хотите сказать?
   – О, ничего!.. Просто мне в голову пришла одна мысль, и мне нужно ее хорошенько обдумать со всех сторон, прежде чем объяснить… Нет, конечно же, это безумие…
   – Тогда я не настаиваю, – с улыбкой сказала Орхидея. – А теперь поведайте мне, чем вы были так расстроены, когда я пришла?
   – Было отчего! Я получила телеграмму от Ромуальда: у нас случился пожар, к счастью, он не нанес большого материального ущерба. Тем не менее сегодня вечером мне нужно будет уехать. Надеюсь, что вы составите мне компанию, ведь ваши дела теперь в полном порядке.
   – Простите меня, но я предпочитаю остаться здесь! Я очень огорчена тем, что у вас произошло, и счастлива, что все не так страшно, но зачем вам такая обуза… К тому же мне осталось еще уладить кое-какие дела здесь. Я вновь вступаю во владение своей квартирой и признаюсь… мне это доставляет огромное удовольствие.
   Генеральша принялась охать и причитать о том, что молодая женщина не может оставаться дома одна.
   И тогда Орхидея вынуждена была солгать, сказав ей, что мэтр Дюбуа-Лонге взялся помочь ей найти прислугу.
   – Это мне позволит встретить вас подобающим образом, когда вы вернетесь, – сказала она с наигранной радостью, которой в действительности не испытывала. – Я ведь надеюсь, что вы вернетесь и по-дружески остановитесь у меня.
   – Я предпочла бы вообще не оставлять вас! – проворчала мадам Лекур. – Мне неприятно думать, что вы одна в Париже.
   – Я не буду одна. Есть Антуан…
   – А вот и неправда: нет Антуана! Он только что звонил и сказал, что должен уехать из Парижа на несколько дней. Будьте благоразумны, Орхидея, поедем вместе в Марсель! Мы там долго не задержимся: я только решу вопрос со страховкой и распоряжусь о ремонтных работах.
   – Не настаивайте, прошу вас! Я… хотела бы немного отдохнуть. Слишком много путешествий и слишком много волнений! Поезжайте спокойно: я уверена, что комиссар Ланжевен займется мной.
   – Зачем ему это делать? Вы же свободны от всяких подозрений.
   – По правде говоря, я не слишком доверяю его добродушному виду. Было совершено еще одно убийство, и он не может не интересоваться этим. Я уверена, что за моим домом следят и будут следить впредь. С другой стороны, мэтр Дюбуа-Лонге готов быть в моем полном распоряжении… Мне нечего бояться, и я умоляю вас: садитесь в поезд без всяких задних мыслей! Я останусь в этом отеле до завтра, а затем вернусь к себе. Хотите, я дам вам свой номер телефона?
   – Он у меня уже есть! – ответила генеральша обиженным тоном.
   Заметив удивление молодой женщины, она призналась, что сумела разыскать его и уже звонила два или три раза, делая вид, что ошиблась номером, ради одного только удовольствия услышать голос своего сына…
   Это простодушное признание тронуло Орхидею. Она обняла пожилую даму, а затем поцеловала ее.
   – Я вас очень люблю и уверена, что Эдуар был бы счастлив, узнав, что вы – его мать. Он бы вас полюбил… А теперь – не надо грустить! Я уверена, мы скоро увидимся…
   – Пройдет несколько дней, и я вернусь! Но вы будете беречь себя?
   – Можете быть в этом уверены…

   Жюль Фромантен, консьерж дома Бланшаров на авеню Веласкес, жил в постоянном страхе, с тех пор как, выйдя рано утром смести снег с тротуара, он наткнулся на труп Люсьена Муре. Труп был настолько страшен, что Жюль, забыв о всяких приличиях, уронил свои кофе с молоком и бутерброды в соседский водосточный желоб…
   И вновь приехала полиция, и снова последовали вопросы, на которые он мог ответить лишь то, что знал: Муре ушел накануне в бистро на площади Терн, и больше его никто не видел. Хотя его жена была очень взволнована. А затем, и это было самым страшным, эта самая жена, увидев столь жуткую картину, начала выть, словно корабельная сирена, и никто не мог ее остановить!
   Пришлось ее связать и заткнуть рот, чтобы вынудить сесть в карету «Скорой помощи».
   Подобные вещи легко не забываются, особенно когда остаешься один ночью в своей комнатке, посреди тишины заснеженных улиц, где приглушен шум шагов и даже стук колес. Если бы не жильцы с третьего этажа – барон и баронесса де Гранльё, оба почти глухие – и не их слуги, Жюль бежал бы отсюда в свой родной департамент Луар-и-Шер. Только вот столь внезапный отъезд обязательно вызвал бы подозрения полиции, а Жюль как огня боялся, что о его отношениях со стариком, пусть даже мимолетных, станет известно инспектору Пенсону…
   Это случилось примерно месяцев шесть назад.
   Одним летним вечером, когда он возвращался домой, выкурив трубку у ворот, к нему кто-то обратился: это был хорошо одетый пожилой господин, морщинистое лицо его скрывала панама. Это было явно лицо человека, родившегося где-то в Китае.
   Консьерж сначала заволновался, но быстро пришел в себя.
   Этот тип был изысканно вежлив и казался очень грустным. Он не заставил себя долго просить и объяснил Фромантену причину своей грусти: он был дядей молодой мадам Бланшар, но она отказалась его принять и даже поговорить с ним!..
   Пожилой месье выглядел очень огорченным и объяснил подобное ее поведение боязнью не угодить мужу. И тогда он попросил оказать ему услугу: не согласится ли любезный привратник предупредить его, когда месье Бланшар уедет из Парижа без жены… по делам или по какой другой причине? Он был готов щедро оплатить эту небольшую услугу… достаточно было позвонить по определенному телефону.
   Вознаграждение, о котором шла речь, явилось тут же: несколько золотых монет, которые заблестели при свете висячей лампы. При виде их кровь прилила к голове консьержа. Но будучи человеком честным, он заявил, что имеется совсем мало шансов, что месье Бланшар уедет без своей жены: они только что отплыли вместе в Америку и неизвестно, когда вернутся. Впрочем, они никогда не расставались: это дружная пара, каких теперь не сыщешь!
   – Я приехал издалека, и моему возрасту свойственно большое терпение, – ответил старый китаец. – Я не тороплюсь. Я буду ждать, а все, что требуется от вас – предупредить меня, когда это произойдет. На телефоне всегда будет кто-то, чтобы ответить. Обещаете сделать это?
   Фромантен пообещал.
   Это же было так просто!
   И он тотчас же получил желанные монеты, и ему пообещали еще столько же, когда старик сможет прийти и обнять свою племянницу, которую он так нежно любит и с которой так хотел бы восстановить добрые отношения.
   Когда Эдуар Бланшар уехал в Ниццу, консьерж отправился звонить по телефону, но старый месье не появился. Зато ему прислали конверт, в котором лежало то, что было обещано. Посчитав, что старик заболел, он позвонил снова, но никто не ответил. А потом случилась катастрофа: труп месье Бланшара был найден у него дома, и убийцей, по-видимому, была его жена. Одновременно с этим Фромантен получил таинственную записку, в которой было написано примерно следующее: «Если вы расскажете полиции, что Бланшар уехал, вы мертвец». И тогда, не понимая, что все это означает, он решил молчать, что и было ему рекомендовано таким вот угрожающим образом. Когда его допрашивали, он заявил, что ничего не видел, ничего не слышал и, естественно, ничего не знает. И так как Пенсон удивился, что консьерж даже не заметил ночного возвращения убитого, Фромантен объяснил, что у месье Бланшара имелся свой ключ, что он страдал бессонницей и имел обыкновение принимать по вечерам «кое-что, чтобы уснуть». Это «кое-что» было из разряда старого доброго рома с Мартиники…
   Вот и все.
   Однако беспокойство, а затем и страх поселились в жилище Жюля Фромантена, которое он делил с котом Дагобером. Он не переставал спрашивать себя: не имел ли он сам какое-нибудь отношение к убийству месье Бланшара?
   Смерть Люсьена окончательно запугала его, и по вечерам, когда совсем темнело, он обретал смелость только на дне стакана. Без этого ему повсюду мерещились китайцы, старые или молодые…
   Возвращение Орхидеи домой погрузило его в полную прострацию.
   Он больше не понимал, что происходит.
   Похоже, она не убивала своего мужа, ведь ее отпустили, но, может быть, она была участницей «банды», как он сам себе говорил? И стоило ли ему рассказывать что-то дядюшке, способному заплатить золотом, чтобы обнять племянницу, но после этого так и не появившемуся? Может быть, он тоже умер? Или ему все это приснилось?..
   Нет, это было невозможно, иначе как тогда объяснить появление этих прекрасных желтых монет, с которыми ему так не хотелось расставаться! В конечном итоге расстроенный консьерж пришел к выводу, что ничем не рискует, если будет сохранять молчание, и пошел пополнить запасы рома, дабы быть готовым к любым случайностям.

   В это время молодая женщина вернулась домой.
   Когда дубовая лакированная створка двери почти бесшумно закрылась за ней, она постояла некоторое время, прислонившись к ней спиной, и сердце ее тяжело колотилось в груди, охваченное неким мистическим страхом, будто она нарушила тайну гробницы.
   Все вокруг было темным, тихим, почти враждебным.
   Единственное отличие от гробницы – здесь не было холодно, ибо в доме имелась система отопления, в которую теплый воздух подавался из подвала по сложной системе кирпичных и чугунных труб, за которой консьерж следил с заботливостью весталки [26 - Весталка – жрица богини Весты в Древнем Риме. Весталки были неприкосновенными, и в их обязанности входило поддержание священного огня в храме, соблюдение чистоты и совершение жертвоприношений Весте (прим. пер.).].
   Когда первое волнение прошло, что стоило Орхидее некоторого усилия воли, ибо она не переставала задавать себе вопрос: а не стоит ли ей отказаться от своего плана и убежать искать укрытия в отеле?
   Она покинула прихожую, сделала круг по квартире, раздвинув шторы и открыв ставни.
   Все оставалось в том самом виде, в каком квартиру оставила пара слуг, из которых один отправился в морг, а другая – в госпиталь, то есть все было в абсолютном порядке, за исключением кухни и кладовки, где находилась Гертруда в тот самый момент, когда она собиралась завтракать. Стенной шкаф был открыт, на большом кухонном столе стояла кофейная чашка со свернувшимся молоком, лежал высохший хлеб, а блюдечко с прогорклым маслом соседствовало с остывшим кофейником.
   Немного подумав, Орхидея отнесла вещи в свою комнату, засучила рукава, нашла чистый фартук и поставила греть воду для мытья посуды. Она убрала все, что не было убрано, и стала осматривать шкафы, чтобы понять, что там имеется из продуктов. Гертруда запаслась так, словно готовилась к осаде. Помимо всего прочего, Орхидея нашла несколько пачек своего любимого чая, и это доставило ей настоящую радость.
   Помыв и вытерев посуду, она взяла поднос, водрузила на него большой чайник из кантонского фарфора, который она так любила, а также все необходимое для питья качественного напитка. Потом она добавила тарелочку с песочным печеньем, еще одну – с имбирными бисквитами, отнесла все это к себе в комнату, поставила на постель и принялась за еду.
   Сегодня она впервые по-настоящему почувствовала себя дома, испытав от этого совершенно новое удовольствие. Даже если она и не собиралась провести во Франции остаток жизни, она была рада тому, что вернулась сюда.
   Однако она не рассчитывала провести тут много счастливых дней. Она задумала заманить, как на живую приманку, убийцу или убийц своего мужа и поступить с ними согласно своей воле, ибо, несмотря на то что говорил Антуан, она не до конца доверяла людям из полиции.
   Она подготовилась, как охотник в засаде: заранее сходила на авеню д’Антен к знаменитому оружейнику Гастин-Ренетту [27 - Гастин-Ренетт – это не оружейник, а оружейный магазин в Париже, основанный в 1812 г. Луи Гастином и Альбером Ренеттом (прим. пер.).], купила у него револьвер и попросила, чтобы ей объяснили, как им пользоваться. Она впервые в жизни держала в руках подобный тип оружия, но будучи всегда весьма способной в военных играх, например в стрельбе из лука или в метании копья, она обнаружила, что ее руки еще сохранили уверенность и определенную ловкость, в чем она, собственно, и убедилась, постреляв в домашнем тире. Ей показали, как заряжать, и она тут же сделала это, после чего сунула оружие в карман платья, решив никогда с ним не расставаться.
   А ночью она положит оружие под подушку…
   Когда она несла поднос обратно в кухню, в дверь позвонили.
   Немного поколебавшись, она пошла открывать и оказалась лицом к лицу с Ноэми, старой горничной баронессы де Гранльё, ее соседки сверху. Та очень вежливо поприветствовала ее и сказала, что, узнав о возвращении мадам Бланшар, ее хозяйка очень обеспокоилась: как же она будет находиться совершенно одна в огромной квартире без слуг?!
   – Если я могу позволить себе сделать вам предложение, – сказала Ноэми, – у меня есть племянница, только что приехавшая из Нормандии, чтобы устроиться на работу в Париже. Она еще не привыкла служить у дам, но она чистоплотная, честная и отважная. Она могла бы выполнять грубую работу, пока у мадам все наладится!
   – В мои намерения пока не входит налаживание жизни в доме, так как я собираюсь в скором времени уехать. Однако я очень тронута вниманием мадам Гранльё, и мне было бы приятно воспользоваться услугами человека, заслуживающего доверие, а когда я уеду, смогу оставить на него квартиру, под вашим присмотром, разумеется.
   Ноэми была в восторге.
   Они решили, что юная Луизетта поселится в одной из трех комнат, предназначенных для слуг Бланшаров, которые раньше никто не занимал, и приступит к своим обязанностям уже завтра утром: она будет заниматься хозяйством и немного кухней.
   – Я сама отведу ее на рынок, – заключила Ноэми. – Я уверена, что мадам будет довольна ею.
   В этом Орхидея не сомневалась.
   Луизетта оказалась крепкой и свежей крестьянкой восемнадцати лет, круглое лицо которой выражало любезность и добрый нрав. Ее голубые глаза были полны искренности, и она явно любила посмеяться. Однако, глядя на эту молодую даму, такую красивую и такую строгую, она сразу догадалась, что сейчас не стоит давать волю своему экспансивному темпераменту.
   – Тетушка рассказала, что мадам только что перенесла большое горе, – просто сказала она. – Я не буду шуметь и мешать мадам.
   Орхидея улыбнулась этому доброму намерению, так отличавшемуся от презрительной чопорности Гертруды. Она тут же написала несколько слов благодарности баронессе и передала записку Ноэми вместе с ключами для новой служанки.
   Это маленькое событие благотворно подействовало на отшельницу и усилило приятное ощущение, которое она начала испытывать с некоторых пор. Она открыла для себя, что далеко не все люди относятся к ней враждебно и что соседи, с которыми она и ее муж поддерживали лишь формальные отношения, диктовавшиеся обычной вежливостью, заботятся о ней, понимают ее одиночество и горе.
   Вроде бы это так мало, но и так много одновременно…
   Остаток этого дня Орхидея провела в кабинете-библиотеке, сидя за письменным столом Эдуара, в его кресле, поглаживая кожу и бронзу знакомых предметов, стараясь вспомнить то, что теперь – она это прекрасно понимала – ушло навсегда…
   И она плакала, долго плакала, положив голову на руки, но, что удивительно, эти слезы лишь укрепили ее мужество.
   Время шло, сумерки постепенно заполняли комнату, и, выплакавшись, она не заметила, как уснула. А когда проснулась, уже было слишком поздно, чтобы осуществлять вторую часть задуманного плана на этот день: ехать в госпиталь Сальпетриер, чтобы навестить Гертруду и попытаться вытянуть из нее хоть что-нибудь.
   Она тщательно заперла все выходы из квартиры, заварила себе еще чаю, положила револьвер под подушку, разделась и легла.
   Примерно в это же время Жюль Фромантен, готовясь забаррикадироваться у себя, чтобы воздать должное Бахусу, приоткрыл окно, давая возможность коту вернуться на свою подушку, но вместо Дагобера в окне вдруг показалось улыбающееся лицо, обрамленное ореолом кудрявых волос, и такая же круглая фетровая шляпа.
   – Добрый вечер, месье Фромантен! – сказал незнакомец. – Как вы себя чувствуете?
   Стон ужаса вырвался у консьержа, и он попытался захлопнуть окно. Но эта попытка была обречена на провал: еще не родился тот герой, который был бы способен помешать Роберу Лартигу войти куда-либо. Его ноги в один миг оказались на месте головы в окне, и он проскользнул в помещение, в то время как консьерж отступил к стене с одним желанием – куда-либо исчезнуть.
   – Только не говорите, что я вас испугал, – сказал журналист недоверчивым тоном. – Вы такой будете первый. Впрочем, вы же меня знаете…
   – Я? Я… Я вас знаю?
   – Естественно! Разве вы не заметили меня в толпе журналистов, осаждавших этот дом две недели тому назад? Робер Лартиг… из газеты «Матен»! Вспоминаете?
   – Я… нет, не очень!.. Что вам нужно? – проблеял консьерж.
   – Побеседовать, только и всего! По возможности, в приятной обстановке, – добавил он, доставая из своих широких карманов пыльную бутылку, что незамедлительно вызвало у его собеседника проблеск интереса. – У вас ведь найдутся два стакана, я надеюсь?
   Это было то, что нужно, чтобы соблазнить и успокоить Жюля.
   Вторгшийся к нему посетитель тут же показался ему весьма симпатичным, тем более что вернувшийся домой Дагобер подошел с царственным видом к журналисту и потерся о его ноги. Через минуту все трое уже находились за столом, а кот устроился между двумя мужчинами, занятыми оценкой вкусовых качеств старого ямайского рома и болтавшими обо всем понемногу. Осторожный Лартиг ждал, пока алкоголь окажет действие, чтобы потом приступить к интересующим его вопросам.
   Вскоре, совсем расслабившись, Жюль начал изливать душу.
   В искренних глазах его визави имелось что-то умиротворяющее, и он не увидел ничего предосудительного в том, чтобы признаться, что умирает тут от страха. Всхлипывая, он описал преследующую его картину – труп Люсьена, и сделал он это с таким количеством деталей, что журналист, который до этого только смачивал губы в роме, счел необходимым влить в себя целый глоток. Он не мог себе и представить, что какой-то там консьерж может обладать такой мощной выразительностью речи.
   Его экспрессии позавидовал бы сам театр «Гран-Гиньоль» [28 - «Гран-Гиньоль» – парижский театр ужасов, работавший в квартале Пигаль с 1897 по 1963 гг. Основатель театра Макс Мори стремился изобразить «ужасное» во всех его проявлениях – социальных, нравственных, эстетических и даже гигиенических (прим. пер.).]!
   – Когда наступает ночь… когда я начинаю думать, что со мной может случиться то же самое, я буквально заставляю себя оставаться здесь…
   – У вас нет никаких причин бояться. Вы никак не замешаны во всем этом, и убийца или убийцы, кто бы они ни были, не станут уничтожать весь дом.
   – Да… но я это не совсем то! Я же разговаривал с…
   Что-то резко щелкнуло в мозгу репортера. Он почувствовал, что приблизился к чему-то важному.
   – С кем? – тихо спросил он.
   Жюль посмотрел на него с испугом и закрылся, словно створки устрицы.
   Стакан его почти опустел, и Лартиг поспешил его наполнить.
   – Пейте! – по-отечески посоветовал он. – Нет ничего лучше, чтобы отогнать неприятные воспоминания.
   – Это правда!.. И заметьте… ик!.. я уже почти успокоился… когда… ик!.. когда она вернулась.
   – Кто она?
   – Она, конечно же… принцесса… ик!.. китайская. Как вы не понимаете, что все… начинается сначала?!
   – Что «все»?
   Рука журналиста крепко сжимала бутылку, и он усердно подливал ароматный алкоголь своему собеседнику, с интересом наблюдая, с какой скоростью тот исчезал в глотке хозяина, глаза которого уже давно начали часто мигать.
   Тревожный признак: если консьерж уснет, он ничего не расскажет!
   – Что «все»? – повторил он громче.
   – Ну… все остальное! Точно, старый китаец вернется!.. Если только он не умер… ик!.. Он тоже! Боже, как я хочу пить!.. Еще немного рома, п’жалста.
   – Сейчас налью. Расскажите мне о старом китайце! Мне кажется, я его знаю. Я тут как раз недавно встретил одного, – с важным видом солгал Лартиг. – Вам известно его имя?
   Фромантен, похоже, сделал чудовищное усилие, напрягая всю свою память, и в конце концов разродился:
   – Ву… Он мне сказал, что его зовут Ву!
   – Да, наверное, так. И… как он выглядел?
   Растущее опьянение уничтожало страх.
   Из нескольких бессвязных фраз журналисту удалось выудить довольно подробное описание внешности китайца, а затем консьерж умолк, скорбно глядя на свой пустой стакан. Лартиг плеснул туда на два пальца рома, который тут же был проглочен.
   – Именно так! – согласился он. – Приятный человек. И вы стали друзьями?
   – Почти… Он попросил меня о такой маленькой услуге…
   На этот раз дело пошло.
   Еще немного рома – и Жюль рассказал о своей встрече со стариком, о своем обещании и обо всем, что вслед за этим последовало. Обо всем, кроме золотых монет, так как, несмотря на крайнюю степень опьянения и глубокую любовь к деньгам, он инстинктивно уклонился от подобного рода признаний. Лартиг сомневался, что все это было сделано бескорыстно, но воздержался от дальнейших расспросов.
   Когда консьерж наконец уронил голову на руки и захрапел, журналист достал трубку, набил ее, раскурил и стал спокойно рассматривать спящего и размышлять.
   То, что он только что узнал, не проясняло дела Бланшара.
   Напротив, Фромантен своей историей о старом китайце лишь подкинул новые детали в головоломку, которых и так было предостаточно.
   Чем больше журналист сопоставлял эти новые сведения с тем, что поведал ему Антуан, тем дело все больше и больше запутывалось. Он никак не мог найти место Орхидеи во всей этой путанице. Была ли она соучастницей, невиновной или главным действующим лицом, несмотря на утверждения Лорана? А может быть, имели место два совершенно разных дела, и убийца Эдуара Бланшара вообще не имел ничего общего со всеми этими китайцами, словно специально появляющимися на сцене в тот момент, когда нужна какая-то ширма?..
   Одно было очевидно: мадам Бланшар теперь находилась совсем одна и без всякой защиты в квартире, из которой обыкновенная женщина, обладающая не самой острой интуицией, давно сбежала бы: два трупа, пусть даже один из них находился на улице, – этого было как-то многовато…
   Словно притягиваемый магнитом, Лартиг на цыпочках вышел от консьержа, стараясь не скрипеть паркетом, дошел до большой лестницы, снял ботинки и в одних носках поднялся на второй этаж.
   Там он некоторое время постоял, прильнув ухом к створке полированной дубовой двери, стараясь услышать хоть какие-то признаки чьего-либо присутствия, но ничего не было слышно, и он про себя даже присвистнул: прекрасная Орхидея наверняка спала, и это означало, что у нее стальные нервы.
   Когда он вышел на улицу, уже приближался рассвет, и он заметил инспектора Пенсона, придерживавшего рукой велосипед и беседовавшего с полицейскими, которым было поручено наблюдать за районом, и особенно – за домом Бланшаров. Полицейских сменяли каждые два часа: ночное дежурство в разгар зимы не подразумевало под собой ничего приятного, хотя и имелась некая ненадежная возможность укрыться в воротах. Очевидно, Пенсон пришел поддержать моральный дух своих «войск».
   Лартиг признался себе, что не очень понимает глубину замысла полиции.
   По словам Антуана, Ланжевен определил Орхидее роль эдакой овечки, но в этом случае его приманка оказывалась под серьезной угрозой, так как несчастную (много ли могут пара агентов?!) могли двадцать раз придушить и они вряд ли даже успели бы вмешаться.
   Что же касается самого Пенсона, то откуда он появился в столь ранний час?
   С набережной Орфевр [29 - На этой набережной, недалеко от Дворца Правосудия, находится полицейское управление города Парижа. Набережная Орфевр, 36 – это местная Петровка, 38.] или с какой-нибудь конспиративной квартиры?
   С какой?
   Не имея возможности немедленно получить ответ на этот вопрос, журналист, воспользовавшись тем, что никто не смотрит в его сторону, проскочил через парк Монсо и достиг площади Терн, откуда утренний фиакр доставил его в редакцию газеты. Он пообещал себе вернуться сюда вечером, чтобы составить компанию консьержу и иметь возможность внимательно понаблюдать за Орхидеей. Вряд ли она подвергнется большему риску днем, когда фликов [30 - Флики – так во Франции традиционно называют полицейских (прим. пер.).] здесь крутилось достаточно для поставленной перед ними задачи.
   Но в этом он очень ошибался…

Глава восьмая
Лицом к лицу…

   После полудня Орхидея позвала консьержа, попросив его найти для нее фиакр. Она хотела поехать в Сальпетриер, чтобы встретиться там со своей бывшей поварихой. Она действительно была уверена, что эта женщина знает как минимум часть правды о смерти Эдуара, и даже если она на самом деле потеряла рассудок после убийства своего мужа, все же из нее можно будет выудить хоть что-нибудь.
   Молодая женщина не испытывала никакой жалости ко всем этим людям, которые, ничего о ней не зная, кроме ее расы и цвета кожи, в течение четырех лет преследовали ее своей потаенной ненавистью, а закончили тем, что открыто обвинили ее в убийстве мужа, которого она обожала.
   Если ей удастся остаться с Гертрудой один на один, она готова применить все средства, чтобы заставить ее говорить.
   Однако, сидя в экипаже, который вез ее по длинным набережным, освещенным бледным солнцем, появившимся в парижском небе к полудню, она вдруг почувствовала себя более спокойной, агрессия и напряженность отступили. Возможно, это было связано с тем, что она хорошо выспалась, а также с такими мелкими деталями, как завтрак (это был несколько жидковатый кофе, но какая разница, главное – он был приготовлен с добрым сердцем), который гордая собой Луизетта подала ей в постель.
   Или же дело было в уходившем холоде и в небе, которое постепенно прояснялось…
   Ей показалось смешным ее намерение всегда ходить с оружием.
   Поэтому она оставила пистолет в столике около кровати, ведь потребоваться он мог лишь ночью!
   И все же, когда фиакр повернул на бульвар Мальзерб, она поняла, что полиция по-прежнему озабочена ее безопасностью: инспектор Пенсон в котелке, надвинутом на брови, ехал на велосипеде, бодро крутя педали, за экипажем. Сначала она находила забавным следить за ним, но потом заставила себя переключиться на мысли о том, какие вопросы можно будет задать сумасшедшей.

   Подъехав к месту назначения, она попросила кучера подождать ее, чтобы не искать потом другой экипаж для возвращения обратно.
   Казалось, не было ни души на всем пространстве, засаженном деревьями, шедшем от бульвара до строгих строений Сальпетриера.
   Длинные серые конструкции с решетками на окнах, покрытые кровлей, над которой возвышался несуразный восьмигранный купол, – вся эта огромная масса, возведенная еще во времена Людовика XIV, вызывала невольную ассоциацию с тюрьмой, что, собственно, раньше так частично и было. Это выглядело так устрашающе, что, войдя внутрь, она даже растерялась, не зная, каким образом ей найти Гертруду в этом подобии города прошлой эпохи.
   Но все оказалось проще, чем она думала.
   Под сводом находилась комната охранника с висевшей над нею надписью «Справки». И тому не пришлось долго ломать себе голову: всего час назад некая дама уже приходила навестить мадам Муре.
   – Двор Манон Леско, – сказал он, – первая лестница налево. На втором этаже вам укажут точнее, но поторопитесь, время визитов скоро закончится!
   Поднявшись по стершимся от времени ступеням, Орхидея оказалась перед украшенной витражами дверью, за которой виднелся большой зал с высокими окнами, вставленными в глубокие амбразуры.
   По обе стороны от прохода стояли кровати. Все они были заняты женщинами, некоторые спали. Другие, сидя на стульях рядом с кроватями, находились в прострации или же бессвязно разговаривали сами с собой, делая при этом странные движения руками. Кое-кто принимал посетителей, многие ходили по залу взад и вперед. В воздухе стоял запах дезинфекции и плохо вымытых тел. К Орхидее подошла медсестра в белом халате и фартуке, спросив, кого она ищет.
   – Я бы хотела повидать мадам Муре. Она здесь недавно.
   При этих словах лицо медсестры стало непроницаемым.
   – Сожалею, мадам, но вы не сможете ее увидеть. Она умирает.
   – Умирает? Гертруда? Но ведь, хотя она и потеряла рассудок, но ничем не болела?
   – Вы хорошо ее знали?
   – Она состояла у меня на службе четыре года. А что случилось?
   – Мы и сами не знаем. Этим утром все было, как обычно. Она вела себя даже поспокойнее, и главный врач начал думать, что дело идет на поправку. Она нормально поела, а потом ее посетила какая-то пожилая дама. И вот сразу же после этого визита у нее начался странный приступ…
   – Я хотела бы ее увидеть…
   И не дав медсестре времени опомниться, Орхидея бросилась к кровати, над которой склонилось трое медиков.
   Оттуда доносились стоны и хрипы…
   То, что она увидела, было ужасно: Гертруда с глазами, вылезающими из орбит, и пеной на губах извивалась на кровати, две медсестры пытались ее удержать, а бородатый врач в белой блузе старался влить ей в рот немного молока. На столике у изголовья стояла коробка шоколадных конфет…
   Молодая женщина тут же все поняла.
   – Ее отравили?
   – Это очевидно, – ответил врач.
   – Кто это сделал?
   Тут доктор в первый раз окинул взглядом вновь пришедшую.
   – Откуда я могу это знать? А что вы здесь делаете?
   – Я не смогла ей помешать, доктор! – пожаловалась медсестра, которая встретила Орхидею. – Она сказала, что была ее хозяйкой и хочет с нею поговорить.
   – Не отвлекайте нас от работы, мадам! Мы будем держать вас в курсе. А пока же вы только мешаете.
   – Вы думаете, ее еще можно спасти?
   И тут произошло нечто неожиданное.
   Услышав голос той, которую она так ненавидела, Гертруда вдруг выпрямилась на постели, оттолкнув молоко и залив им простыни. Ее глаза вдруг зафиксировались на одной точке.
   – А… ки… китаянка!.. Гоните… ее! Это… это дьявол… убирайся… ты ничего не получишь!.. Всё… всё отойдет ему! Всё!..
   Новый спазм отбросил ее на руки врача.
   Зрачки ее закатились, изо рта вырывались стоны…
   – И все же она выпила немало молока, – констатировал врач. – Принесите еще! А вы, мадам, уходите!
   – Вы должны предупредить полицию.
   – Позднее! Мне пока есть чем заняться!
   – О, похоже, она явилась сама…
   Действительно, за цветными витражами входной двери появился черный котелок Пенсона. Орхидея пошла ему навстречу.
   – Наверное, вы были правы, следуя за мной, – сказала она. – Тут вы как раз очень нужны.
   – Что здесь происходит?
   – Гертруда умирает. Кто-то принес ей отравленный шоколад. Ее пытаются спасти.
   – Вот как! И кто же этот «кто-то»?
   – Не надо бросать на меня подозрительных взглядов! Вы отлично понимаете, что это была не я, ведь вы следовали за мной по пятам… Внизу консьерж сказал мне, что к ней приходила «пожилая дама». Я думаю, что конфеты принесла она.
   – Подождите меня здесь!
   – Зачем же? Послушайте меня, инспектор! Уже четыре часа дня и скоро будет темно. Мне очень хотелось бы вернуться домой.
   – Но вы же можете задержаться на несколько минут. Я предупрежу комиссара Ланжевена. И если у вас есть еще что-нибудь, вы можете мне сказать…
   – Хорошо, я останусь на несколько минут, но не более того!

   Когда инспектор вернулся, врачи все так же суетились вокруг кровати Гертруды.
   На этот раз Пенсон уже не смог удержать Орхидею: напротив, она была полна решимости избавиться от инспектора и, поскольку тот продолжал колебаться, она заявила:
   – Спокойно занимайтесь своим делом! Клянусь вам, я поеду прямо домой. Почему вы думаете, что со мной что-нибудь случится?
   И, не дожидаясь ответа, она сбежала по лестнице вниз, где как раз зажигали электричество. На улице быстро смеркалось, и темные тучи застилали заходящее солнце, уже неспособное сопротивляться наступающей темноте.
   Выйдя из госпиталя, молодая женщина поняла, что ее ждет неприятность: ее экипаж уехал.
   Это было довольно странно: обычно кучер не уезжал, не получив оплаты, но факт оставался фактом, ибо под деревьями не стояло ни одного фиакра.
   Орхидея не знала, где находится ближайшая их стоянка в этом безлюдном и малопосещаемом квартале.
   В сочетании с наступающей темнотой все это не слишком обнадеживало.
   Ее первым побуждением было подождать Пенсона, но тут молодая женщина вспомнила, что он приехал на велосипеде, а значит, не сможет ее подвезти. К тому же она устыдилась своего страха, который побуждал ее искать в этом незнакомом районе и в сумерках защиты у мужчины. Вдоль бульвара с характерным металлическим грохотом проехал трамвай. Оставалось узнать, куда он идет…
   Орхидея вновь вернулась к консьержу и спросила, где она может найти экипаж.
   – Перед Орлеанским вокзалом, милая дама! Это всего в трех-четырех минутах ходьбы отсюда.
   – К несчастью, я понятия не имею, где находится этот вокзал.
   – Его нетрудно найти: пойдите до бульвара и поверните направо, вы выйдете на набережную и, двигаясь все время по правому тротуару, вы его тут же и увидите.
   Получив разъяснения, Орхидея пошла через больничный сад, где фонарщик зажигал уличные светильники, и вскоре оказалась на бульваре.
   И тут у нее появилось ощущение, что кто-то за ней идет.
   За ее спиной послышались торопливые шаги, и, обернувшись, она увидела силуэты двух мужчин, быстро приближавшихся к ней. Тогда она решила бежать, но для этого не годились ни ее ботинки на высоких каблуках, ни длинное манто из черного каракуля. В результате в три прыжка преследователи настигли ее и мертвой хваткой схватили за руки.
   – Куда это мы так торопимся! – проговорил сиплый голос с сильным акцентом, в котором она распознала корсиканский. – Не надо так быстро бегать, китаёза! На этот раз ты попалась, и хорошо попалась!
   – Что вам от меня нужно?
   – Совсем немного, – вступил в разговор второй, бывший точной копией первого: та же угловатая мускулистая фигура, та же ширина плеч, те же тонкие черные усы и те же неуловимые глаза под глубоко надвинутой фетровой шляпой. – Мы приглашаем тебя на небольшую прогулку. А поскольку твой экипаж свалил, мы предлагаем тебе наш.
   – Он тут рядом, ты сейчас увидишь…
   – Но все-таки, что вам нужно? Если деньги, то я могла бы…
   – Что за дела? Денег у нас хватает. Люди, на которых мы работаем, хорошо башляют… Им нужна твоя желтая шкура!
   Они повернули за угол на набережную, обсаженную высокими деревьями.
   Чуть дальше, перед решеткой, ограждающей вокзал, их ожидал экипаж. Орхидея поняла, что там ее ожидает верная смерть, а эти два человека с их вульгарными голосами и смехотворным фанфаронством – ее прислужники.
   Сильным напряжением воли она заставила себя подавить подступавший к горлу ужас.
   Если она хотела остаться в живых, нужно было действовать быстро.
   У нее оставалось, возможно, лишь две-три секунды…
   И тут на помощь пришел инстинкт: она вдруг вспомнила об уроках рукопашного боя, полученных в «Красных фонариках».
   С мужеством отчаяния два ее локтя одновременно метнулись вперед и ударили этих двух подонков в животы, от чего у тех перехватило дыхание, и они согнулись пополам.
   Не теряя ни секунды, молодая женщина, освободившись, повернулась на каблуках и дважды нанесла удары ногой туда, где находится самое уязвимое у мужчин место, и это их окончательно добило.
   Они со стонами повалились на землю, а их недавняя пленница, не дав им прийти в себя, побежала по дороге, стараясь не приближаться к экипажу, в котором неизвестно кто еще мог находиться.
   Она не думала о том, что может произойти.
   И тут она заметила фиакр, двигавшийся мелкой рысью к вокзалу, куда скоро должен был подойти поезд. Орхидея бросилась ему наперерез, и лишь ловкость и хладнокровие кучера спасли ее от попадания под копыта лошади.
   – Что за чертова дура! – крикнул он, когда Орхидея, поняв, какой опасности только что избежала, остановилась.
   – Вы свободны? – спросила она спокойным голосом.
   Пораженный таким хладнокровием, этот Автомедон молча уставился на нее округлившимися глазами.
   – Вот это да… Вы совсем обалдели! Я чуть было не убил вас, и…
   Не дожидаясь конца фразы, Орхидея распахнула дверцу. Увидев, что там никого нет, она прыгнула внутрь и повалилась на подушки сиденья, а кучер тем временем повернулся к ней:
   – И куда вы собираетесь ехать?
   – Авеню Веласкес! Только быстрее, прошу вас… Лишь бы поскорее убраться отсюда… Я хорошо заплачу!
   В это время ее преследователи начали понемногу приходить в себя, и помогал им в этом некто третий – очевидно, тот, кто поджидал их в экипаже.
   Кучер Орхидеи сделал лихой полукруг и быстро понесся по набережной в направлении бульвара Сен-Жермен, а молодая женщина попыталась успокоить зашкаливавшее сердцебиение.
   Все-таки ей было чего испугаться!
   Откуда могли появиться эти бандиты, напавшие на нее?
   Если бы речь шла об азиатах, она ни секунды не сомневалась бы относительно того, кто за ними стоит: это могла быть только Пион!
   Но они были белыми и их акцент напоминал тот, который ей доводилось слышать на юге Франции.
   Кому же они подчинялись?..
   С другой стороны, стоило ли связывать это нападение с тем, жертвой которого стала ее бывшая кухарка? Она была европейкой, как и эти двое. И тут Орхидея вспомнила историю, услышанную от Ланжевена: будто бы в ночь, когда был убит Эдуар, служанка из соседнего дома, проснувшись от страшной зубной боли, заметила двух мужчин, и те заставили ее вернуться в дом.
   Быть может, это те же люди?
   Мысли беспорядочно роились в голове молодой женщины.
   Ей не давали покоя последние слова Гертруды: кто такой этот «он», которому «отойдет все»?
   Наверное, это тот, кого служанка и ее муж должны были очень любить, ради кого они легко согласились пожертвовать жизнью Эдуара, а затем и его жены, обвинив ее в убийстве…
   Первый ответ на этот вопрос напрашивался сам собой: этим человеком, конечно же, мог быть Этьен Бланшар.
   Супруги Муре ведь всю жизнь прослужили в его семье и были очень привязаны к сыну Аделаиды? Но речь могла идти и о ком-то другом, о ком-то очень богатом, кто хорошо заплатил им за ложь и кто настолько ненавидел Эдуара, что хотел его смерти.
   И, наконец, этим самым человеком могла быть Пион или кто-то из ее сообщников…
   Но зачем она пытала Люсьена?
   Чтобы заставить его признаться… но в чем?
   Весь этот клубок противоречий, в котором оказалась Орхидея, было крайне трудно распутать.
   Тем более что, несмотря на длительное проживание среди западных людей, маньчжурка по-прежнему не очень-то ориентировалась в хитросплетениях мотивов, присущих их психологии.
   Когда она наконец добралась домой, где Луизетта мирно тушила капусту, запах которой распространялся по всей квартире, ее первым желанием было позвонить в полицию, чтобы сообщить о нападении, жертвой которого она только что стала, но, взявшись за трубку, она тут же положила ее обратно.
   Во-первых, комиссар Ланжевен наверняка еще не вернулся из госпиталя, куда его вызвал Пенсон. А потом, она была вовсе не уверена в том, стоит ли вообще вводить его в курс дела. Одна из мыслей великого Конфуция звучала так: «Требуй много от себя и мало жди от других. Тогда ты избежишь больших огорчений…»
   Только что своими собственными силами она смогла уложить двух здоровенных типов.
   Ей показалась соблазнительной мысль о том, чтобы продолжить борьбу в одиночку… Во всяком случае, эта мысль заслуживала того, чтобы ее хорошенько обдумать…
   Добравшись до своей комнаты, она разделась, надела на себя одно из своих маньчжурских платьев, вымыла руки, а затем открыла покрытый лаком и инкрустированный самоцветами секретер, подаренный ей мужем. Дверцы распахнулись, и в углублении между двумя ящичками, в своего рода нише, ее взгляду предстала статуэтка Куан Йин из зеленого нефрита, перед которой располагалась бронзовая чаша.
   Из одного ящичка Орхидея достала несколько ароматных палочек, зажгла, а потом, держа их в руке, опустилась на колени перед изображением великой богини милосердия. Ароматный дым заполнил комнату, вытесняя из нее запах капусты, и молодая женщина обратилась со страстной молитвой к той, в которую продолжала верить, умоляя просветить ей разум и помочь избежать ловушек, расставленных перед ней известными и неизвестными врагами.
   «Приди ко мне на помощь, о пречистая Богиня! Направь мои поступки и позволь вернуться домой с высоко поднятой головой, уничтожив всех, кто стоит у меня на пути, предписанном чувством долга. Я любила своего мужа. Его убили. Перед тем как с умиротворенным сердцем снова увидеть священную землю наших предков, я прошу тебя о помощи…»
   Она еще долго молилась, и долго тлеющие ароматные палочки наполняли комнату пахучим дымом, да так, что Луизетта, стучавшаяся, но не услышавшая ответа, даже решила, что начался пожар, и бросилась открывать окно, чтобы проветрить помещение.
   – Вы совсем потеряли голову? – закричала Орхидея, недовольная тем, что ей помешали. – Кто разрешил входить в мою комнату без разрешения?
   – Я стучалась, – начала оправдываться девушка, густо покраснев, – но мадам не отвечала. А потом я учуяла запах дыма и решила, что мадам стало плохо…
   Орхидея закрыла окно, оставив все же маленькую щелку, чтобы немного рассеять дым, но не слишком переохладить комнату, а затем улыбнулась своей новой служанке:
   – Ничего страшного, вы ведь хотели сделать как лучше. Итак, что случилось?
   – Там внизу месье из полиции. Мадам, наверное, не слышала звонка. Я впустила его, и он в салоне. Что мне теперь делать?
   – Пусть он побудет там, где находится, и передайте, что я скоро приду.
   Перед тем как отправиться к посетителю, Орхидея на миг застыла перед маленькой статуэткой богини, которая таинственно ей улыбалась со своего цветка лотоса.
   Что означает этот визит комиссара или инспектора?
   Это мог быть либо тот, либо другой…
   Возможно, это и есть ответ на ее молитву?
   С детства привыкнув доверять предзнаменованиям и предчувствиям, бывшая фаворитка Цзы Хи готова была в это поверить.
   Стоя посреди салона, заложив руки за спину, Ланжевен рассматривал портрет Орхидеи, написанный Антуаном Лораном, и думал о том, что «имеющий глаза да увидит…»
   Под непроницаемой на первый взгляд маской этого нежного лица проступали гордость, отвага, упорство в достижении цели и что-то еще, что пока не поддавалось определению. Во всяком случае, именно это выражала ее легкая улыбка, выглядевшая для него загадкой.
   Он не впервые видел этот портрет, репродукции которого появлялись в прессе, но чем больше он на него глядел, тем более был далек от разгадки, что невольно его раздражало.
   «Наверное, я не такой хороший психолог, как мне всегда казалось, – думал он. – Или же я просто старею…»
   Дверь открылась, прервав его невеселые думы, – у комиссара создалось впечатление, что женщина сошла с портрета.
   Перед ним стояла уже не та недоверчивая вдова, раздраженная и до предела измученная, которую Пенсон привез к нему из Марселя. Теперь это был человек, вновь осознающий свое высокое положение, и ее маньчжурское платье из черного сатина с золотой вышивкой еще больше подчеркивало ее недосягаемость.
   Для него, во всяком случае…
   – Добрый вечер, господин комиссар! – сказала она мягким и теплым голосом. – Не ожидала вашего визита… Не желаете ли присесть? – добавила она, указав ему на кресло, в которое он поспешно плюхнулся, словно почувствовав необходимость в опоре.
   – Напротив, вы должны были ожидать новостей от меня, – заметил он. – А теперь расскажите мне все!
   – О чем?
   – О том, что случилось в госпитале. Инспектор Пенсон…
   – …который следил за мной…
   – …который следил за вами, рассказал мне, что вы виделись с женой Муре до того, как она умерла.
   – Она умерла?
   – Как раз в тот момент, когда я появился у ее изголовья. Медики рассказали мне, что она сообщила вам что-то, чего они сами не поняли. Я хочу, чтобы вы воспроизвели мне все слово в слово!
   – Я поняла не лучше, чем они. Кроме «китаянки» и полной ненависти интонации, я ничего не разобрала, разве только слово «всё», но окружавшие ее люди слышали это не хуже меня.
   – Они утверждают, что не обратили внимания на ее слова. Они были заняты спасением умирающей, вы же им мешали.
   – Я ушла почти сразу же, предупредив об этом инспектора Пенсона. Со своей стороны, я хотела бы узнать, что это была за пожилая женщина, что посетила Гертруду незадолго до меня и, судя по всему, принесла ей шоколад?
   – Откуда же мне знать? Мне описали ее как старушку маленького роста, одетую во все черное и в косынке. Медсестра сказала мне, что у нее был корсиканский акцент. Не слишком-то много! Может быть, удастся узнать что-нибудь еще после анализа оставшегося в коробке шоколада. Между прочим, коробочка дорогая, отделанная бархатом, только вот имя кондитера тщательно соскоблено со дна… О чем вы думаете?
   – Я спрашиваю у самой себя… В чем именно состоит этот самый корсиканский акцент?
   – И к чему этот вопрос?
   – Постарайтесь на него ответить! Может быть, мне будет о чем вам рассказать.
   – Как все просто!
   Ланжевен постарался максимально правдоподобно передать молодой женщине особенности корсиканского акцента.
   И тут он впервые услышал ее смех, хотя она и попыталась прикрыть рот рукой, как то предписывали китайские правила хорошего тона. Понимая, что произвел комическое впечатление, он не стал сердиться:
   – Мои марсельские коллеги смогут изобразить этот акцент гораздо лучше, – сказал он с улыбкой. – А теперь я слушаю то, что вы хотели мне рассказать.
   И Орхидея рассказала ему о нападении, жертвой которого она стала при выходе из Сальпетриера, и о том, как она сумела спастись.
   Ланжевен слушал ее, не скрывая ни своего интереса, ни изумления, когда она стала объяснять, каким образом вернула себе свободу.
   – Только не говорите мне, что вы занимались боксом! – воскликнул он, дослушав ее рассказ до конца.
   – Вы имеете в виду драку в больших перчатках? О, нет! Но те, кого вы называли «боксерами», практиковали упражнения для тела, похожие на акробатику, и эта традиция восходит еще к ученикам Великого Будды, который, если это вам известно, запрещал применять оружие и уничтожать любую жизнь, даже жизнь насекомого…
   – Не хотите же вы уверить меня в том, что «боксеры» не должны были убивать? Чем же они тогда занимались?
   – Они никогда не были служителями Будды, но некоторые из них успешно освоили этот метод борьбы, а другие пристрастились к искусству японских самураев, которое называется джиу-джитсу. Они считали, что им пригодятся любые методы боя в борьбе за изгнание иноземцев из Поднебесной, – добавила Орхидея еще более тихим голосом.
   – И вы тоже освоили это? – еще больше изумился полицейский. – Неужели в вашей стране считается нормальным обучать этому девушек из высшего общества?
   – Нет, но раньше я вела жизнь молодых мужчин, а наша императрица этим забавлялась. Она многому меня научила, когда я была еще ребенком. Это своего рода… гимнастика, как принято говорить тут у вас.
   На некоторое время воцарилась тишина, прерванная деликатным покашливанием комиссара.
   – Кхе-кхе!.. А не могли бы вы преподать мне небольшой урок вашего мастерства?
   На этот раз удивилась Орхидея.
   Она почувствовала даже, что немного смущена.
   – Но я… мне не хотелось бы… причинить вам боль…
   – Ничего не бойтесь, ведь я сам прошу вас об этом, – заявил Ланжевен, все еще уверенный в том, что это хрупкое создание в данном случае просто водит его за нос и будет лучше прижать ее к стенке.
   – Ну, в таком случае встаньте, пожалуйста…
   Она подошла к нему, вежливо поклонилась и схватила его за руку. В следующее мгновение старший комиссар Ланжевен из Следственного управления беспомощно распластался всем своим телом на ковре, даже не поняв, что с ним произошло. Склонившись над ним, Орхидея протянула ему руку, чтобы помочь встать.
   – Надеюсь, я не причинила вам большого вреда? – обеспокоенно спросила она, что, впрочем, не скрыло ее удовольствия от успешной демонстрации того, на что она способна.
   Через несколько секунд, вернувшись в свое кресло, комиссар уже принимал из рук своей очаровательной победительницы бокал старого доброго портвейна, предназначенного для того, чтобы окончательно привести его в себя.
   – Мои самые искренние поздравления! – сказал он, поднимая стакан. – А ваш супруг знал об этих ваших… талантах?
   – Да. Это его тоже забавляло, но я никогда не соглашалась помериться с ним силами. Он был очень ловким, очень сильным, а главное, он был моим господином!
   Уважение, прозвучавшее в ее голосе, не ускользнуло от полицейского, и он не стал продолжать эту тему:
   – Вернемся к покушавшимся на вас. Могли бы вы мне их описать?
   – Было уже темно. К тому же на них были надвинуты шляпы с широкими полями, но я все же попытаюсь… Я почти уверена, что они разговаривали с корсиканским акцентом.
   Пока она пыталась дать как можно более точное описание, Ланжевен думал о том, что он все больше и больше запутывается.
   Теперь еще этот «корсиканский след»!
   Как будто мало в этой истории было пресловутой Пион, ее китайцев и пары слуг, которые, хотя и погибли, но не стали от этого менее подозрительными!
   Какая связь могла существовать между всеми этими людьми?
   В любом случае одно выглядело очевидным: вдове Бланшар угрожает куда большая опасность, чем он думал раньше.
   Ему стало стыдно.
   Не он ли предоставил ей полную свободу, чтобы она послужила приманкой?!
   Даже если она и умеет себя защитить (а доказательство этому он только что получил), ему становилось не по себе от одной мысли о том, что такая красивая женщина может закончить свою жизнь так, как Гертруда Муре, или, что еще хуже – как Люсьен…
   – Я очень жалею, – сказал он, – что разрешил вам вернуться в эту квартиру. Здесь вы не находитесь в безопасности.
   – Я у себя дома, и это единственное место, где я чувствую себя хорошо…
   – Возможно, но здесь вы одна. А где спит та девчонка, что открыла мне дверь? Рядом с вами?
   – Нет. На последнем этаже, как и все другие домашние слуги.
   – На нее не стоит рассчитывать! Я пришлю к вам Пенсона. Конечно, его общество будет несколько утомительно, однако найдите место, где его можно было бы разместить. Например, на этой вот канапе… или еще где-нибудь. Вы так и не нашли с ним общего языка?
   – Я не найду его ни с ним, ни с кем другим…
   – Почему?
   Веки молодой женщины, до того постоянно полуопущенные, дрогнули, она вдруг подняла свои огромные темные глаза, посмотрев прямо в глаза комиссару, и тому показалось, что он погружается в теплое спокойное озеро.
   – Я не уверена, что вы сможете это понять.
   – Попробуйте объяснить! – уязвленно потребовал комиссар.
   – Это трудно выразить словами… Я думаю, что если я хочу разоблачить убийцу моего мужа, то здесь у меня больше шансов… и мне лучше оставаться одной!
   Если чего Ланжевен и не мог терпеть, так это когда кто-то подвергал сомнению его компетенцию и пытался подменить его.
   – Вы с ума сошли! – воскликнул он, совершенно забыв о приличиях. – Искать убийцу – это моя работа. Не ваша! А если вы задумали состряпать какую-то месть в принятом у вас духе, то тут я вам не помощник! Вам следует уважать законы этой страны. Если же вы выйдете за их рамки, тогда пеняйте на себя.
   – Что вы хотите сказать?
   – Если вы окажетесь один на один с убийцей и убьете его, о чем вы наверняка мечтаете, то вам придется отвечать за это перед законом. Вы рискуете оказаться под арестом…
   – Со мной такое уже происходило. И я не боюсь.
   – Не заставляйте меня раскаиваться в том, что я не отправил вас в тюрьму тем же утром, когда стало известно о преступлении!
   Увидев, что его угрозы не достигают цели, он сменил тактику:
   – Мадам, – сказал он утомленным голосом, – я гораздо больше знаю о Китае, чем вы думаете. Мне доводилось читать рассказы путешественников, а также изречения философов и даже поэмы. У одного из ваших мудрецов есть фраза, которую я никогда не забуду. Она гласит: «Вода так же не задерживается надолго в горах, как и жажда мести – в благородном сердце…» А у вас, как мне кажется, благородное сердце.
   – Я никогда не слышала такого изречения, – пробормотала Орхидея, скорее удивленная подобной эрудицией, – но мне нужно хорошенько поразмышлять над ним.
   – Только не здесь! Слушайте, отправляйтесь-ка вы лучше к этому старому драгуну – к нашей генеральше! Я предупрежу людей в Марселе, и вас там будут охранять.
   – Я сказала, что подумаю, господин комиссар. Так дайте же мне на это время! Но, – добавила она, – раз уж вы ссылаетесь на мудрость мыслителей из моей страны, то не приходилось ли вам слышать такую аксиому нашего великого Конфуция: «Знать, что ты знаешь то, что ты знаешь, и что ты не знаешь того, чего ты не знаешь, вот это и есть мудрость…» Желаю вам доброй ночи, господин комиссар.
   Целый час после возвращения в свой кабинет на набережной Орфевр Ланжевен искал скрытый смысл этого изречения и пытался понять, почему прекрасная маньчжурка сочла необходимым его процитировать.
   К нему пришла мысль: как бы ей не пришлось заплатить за все за это своей головой…

   В тот вечер после ужина (кстати, отличного!), который Луизетта, строгая и напряженная, одетая в черное платье с белой отделкой, накрыла ей в столовой, Орхидея, прежде чем подняться к себе, попросила ее подать чай в маленький салон.
   Свернувшись, как кошка, калачиком в уютном кресле, обтянутом малиновым бархатом, она маленькими глоточками попивала свой излюбленный напиток, одновременно любуясь пламенем, лижущим поленья в литом камине, украшенном гербами, который в свое время был приобретен Эдуаром при распродаже имущества некоего замка.
   Она всегда любила смотреть на огонь, хотя в детстве, в императорском дворце, ей редко выдавалась такая возможность. Там отопление осуществлялось множеством встроенных в стены печей, которые загружались снаружи, но и там можно было видеть огромные жаровни, разжигаемые солдатами, и сотни факелов, которые зажигали во время праздников. Европейские же камины, позволявшие наблюдать за тем, как красные, синие и золотистые языки пламени обугливают свежие поленья, были для нее одним из самых любимых элементов западной цивилизации.
   В квартире царила тишина.
   Орхидея долго сидела в неподвижности, с потерянным взглядом, подтянув колени к животу, забыв про время и стараясь воссоздать атмосферу редких, но счастливых вечеров, когда они с Эдуаром часами просиживали у камина, прижавшись друг к другу и слушая музыку огня. Жар постепенно передавался их телам, а вместе с ним приходило желание, которое не нужно уже было подстегивать.
   И тогда они предавались любви прямо на ковре…
   Эдуар изысканно и нежно раздевал жену, покрывая поцелуями и ласками каждый кусочек ее обнаженной кожи. Он был потрясающе нежным любовником, изобретательным и внимательным, умевшим сдерживать завершающий взрыв своей страсти до того момента, когда сама Орхидея, совсем потеряв голову, побуждала его наполнить ее. Иногда она брала инициативу на себя и играла с его телом с таким умением, которому позавидовали бы даже самые изощренные куртизанки. Во дворце Цзы Хи это считалось нормальным: молодые женщины обязаны были уметь владеть деликатным искусством удовлетворения супруга, которого в один прекрасный день им должна была послать судьба.
   Слезы наполнили ее глаза, когда она подумала о том, что в ее жизни уже навсегда покончено с этими потрясающими, пусть даже немного извращенными играми, которым она предавалась с Эдуаром и после которых они, совершенно опустошенные, падали на шелковистый ковер салона, посреди разбросанных вокруг одежд…
   Никогда больше она не испытает столь сильных эмоций!
   Никогда не найдет столь совершенного взаимопонимания.
   Что же, теперь слово «любить» всегда будет ассоциироваться для нее исключительно с прошлым.
   Слезы и усталость, накопившаяся в ней за прошедший трудный день, сделали свое дело. Расслабленная теплом, окутывавшим ее, Орхидея почувствовала, что ее тело разомлело, и понемногу, даже не отдавая себе в этом отчета, она провалилась в умиротворенный сон.
   Она ни секунды не противилась этому.
   Разве может быть что-то лучше, чем сон – надежное прибежище для разбитых сердец?

   – Просыпайся!
   Сухой, жесткий и повелительный голос прозвучал, как удар хлыста.
   Неожиданно выведенная из состояния безмятежного сна, где она словно плавала в теплой ароматной воде, Орхидея с трудом подняла отяжелевшие веки… и тут же опустила их, убежденная, что ей привиделся кошмарный сон.
   Но голос, еще более властный, раздался вновь:
   – Я сказал тебе, просыпайся! Когда я покончу с тобой, у тебя будет целая вечность, чтобы выспаться…
   Глаза молодой женщины широко раскрылись.
   То, что она увидела перед собой, действительно напоминало кошмар, но, к несчастью, таковым не являлось: освещенная скупыми красноватыми отблесками затухающего камина и маленькой лампой из опалового стекла, перед ней находилась Пион собственной персоной, и вид ее был угрожающим, как у кобры, готовой ужалить!
   Сходство подчеркивалось длинным черным платьем, облегавшим ее с ног до треугольного лица, и тот факт, что платье было европейским, ничего, по сути, не менял. В черных матовых зрачках читалось злорадное торжество: по этому выражению Орхидея и в толпе узнала бы свою бывшую партнершу по рискованным авантюрам.
   Однако Орхидея обладала ценным даром: она могла резко проснуться и мгновенно взять себя в руки.
   Это и позволило ей не показать ни страха, ни удивления. Даже не шелохнувшись в своем кресле, она заявила непрошеной гостье:
   – Что ты делаешь здесь и как ты сюда попала?
   – Я пришла рассчитаться с тобой за себя и за нашу повелительницу.
   – Ты ответила только на один вопрос, и я повторяю: как ты сюда попала? – Орхидея уже успела осмотреть комнату и отметить, что окна остались закрытыми.
   Пион презрительно ухмыльнулась:
   – Когда хочешь куда-то пробраться, не нужно это делать ночью. Днем все гораздо проще. Так что я нахожусь здесь, по меньшей мере, семь часов.
   – Семь часов? – часы на камине показывали одиннадцать. – Как же ты уговорила мою служанку открыть тебе дверь?
   – Мне не нужно было ее разрешение. Из своего экипажа я следила за тобой и видела, что ты покинула дом, сопровождаемая полицейским на велосипеде. Через минуту твоя служанка вышла из дома с корзиной. Наверняка за покупками. Вот тогда-то я и вошла.
   – И консьерж тебя пропустил?
   – Почему бы и нет? Я сказала ему, что иду к мадам де Гранльё. Эти европейские вуали имеют то преимущество, что хорошо скрывают лицо. К тому же, если бы он меня узнал, у меня имелось средство, чтобы заставить его молчать. Я поднялась к тебе, но по служебной лестнице. Ну, а открыть дверь на твою кухню – это не составило для меня ни малейшего труда. Так что я вошла и осмотрела твое жилище. И у меня было достаточно времени, чтобы выбрать место, где можно хорошенько спрятаться.
   Орхидея в уме перебрала все укромные уголки, имевшиеся в ее квартире, и пожала плечами:
   – Я вижу в квартире только одно место для этого: большие платяные шкафы!
   – Браво! Ты быстро соображаешь…
   – Однако ты здорово рисковала, поскольку совсем недавно я открывала один из этих шкафов, чтобы достать платье.
   – А чего бояться! Тебе не было никакого резона открывать тот шкаф, где хранится всякая рухлядь твоего варвара с желтыми волосами! И потом, если бы ты меня обнаружила, я бы тебя сразу убила. Но это меня не особенно устраивало. Потому что до того, как получить удовольствие, наблюдая за твоей смертью, я хотела бы, чтобы ты ответила мне на один вопрос.
   – На какой?
   – Я хочу, чтобы ты сказала мне, где находится застежка Кьен Лонга?
   – У меня ее нет. Вернее, у меня ее больше нет! Действительно, она была у меня, я выкрала ее, чтобы иметь счастье вернуть Цзы Хи, как было приказано в фальшивом письме, которое ты мне отправила. Ведь это ты написала его, а вовсе не Священная Мать Желтого Лотоса…
   – Я и есть «Священная Мать Желтого Лотоса». Наша божественная императрица теперь возлагает на меня все свои надежды.
   – Мои поздравления! Однако есть вещи, о которых ты не знаешь. Например, то, что я прибыла в Марсель накануне того дня, когда ты ожидала меня со своими сообщниками, и я видела тебя на вокзале и даже слышала, как ты отдаешь приказы, поскольку смогла подойти к тебе на близкое расстояние, чего ты даже не заметила. Потом я следовала за тобой до самого твоего пристанища, а затем вновь проводила тебя до вокзала…
   – Грязная девчонка! Так, значит, это ты выдала нас полиции Марселя. Она нагрянула в наш дом, задержав всех, кто там находился! Похоже, у тебя уже вошло в привычку предавать своих?
   – Своих? Я никогда не считала тебя «своей», ведь я тебя всегда презирала. Что же касается предательства, то не тебе об этом говорить. Не ты ли первая вступила на этот путь, выманив меня из дома своим фальшивым письмом, а затем убив моего мужа и заманив меня в смертельную ловушку?
   – Насчет второго ты права, а вот относительно первого – нет: не я убила твоего мужа.
   – И почему я должна тебе верить? Полиция считает, что страшное убийство нашего слуги Люсьена – твоих рук дело. Он был твоим сообщником?
   – Возможно, но если бы мне нужно было избавиться от приспешника, я бы просто убила его, не задавая вопросов. А мне следовало непременно задать кое-какие вопросы.
   – Это понятно. Ты его пытала?
   – Да, немного… Я хотела узнать имя убийцы.
   – И почему это тебя интересовало?
   – Просто потому, что эти люди влезли в дело, которое их совершенно не касается. К тому же они провалили мой план, вынудив тебя сбежать раньше, чем это было предусмотрено. Должна признать, что этот парень оказался крепче, чем я думала. Мне пришлось с ним повозиться.
   – Если хочешь, чтобы я тебе поверила, скажи мне, кто убил того, кого я любила?
   – Для чего тебе это? У тебя не будет времени отомстить, потому что сейчас ты умрешь. Знай только, что искать нужно в Ницце. Я говорю тебе это исключительно для того, чтобы в момент смерти ты страдала еще и от бессилия, от сожаления, что не сможешь отомстить за своего варвара, и его душа, если предположить, что таковая вообще имеется, так никогда и не сможет успокоиться.
   Пока Пион продолжала источать яд, Орхидея незаметно чуть-чуть поменяла свое положение в кресле, освободив ноги и вытянув руки, чтобы иметь возможность быстро вскочить, если противница подойдет к ней.
   Несмотря на жестокую решимость, читавшуюся на лице Пион, пленница не испытывала страха. Бой для нее всегда был предпочтительнее ожидания, и она чувствовала себя ничуть не менее ловкой и умелой, чем этот проникший в ее дом демон в женском обличье, в котором она отказывалась видеть представительницу своей расы.
   – Хорошо! – вздохнула она. – О чем еще говорить? О том, каким способом ты убьешь меня?
   – Не сейчас! Сначала я хочу получить застежку. Она принесет мне честь и славу, если я возвращу ее Цзы Хи, и меня наградят, сделав супругой твоего жениха.
   Орхидея разразилась смехом.
   Она вдруг почувствовала, что на душе у нее стало легко, а на сердце – спокойно, как это случается порой, когда знаешь, что жить осталось совсем недолго. Мысль о том, что вскоре она может встретиться со своим мужем у Желтых Источников, была ей даже приятна.
   – Чего это ты смеешься? – спросила Пион.
   – Меня забавляет твоя наивность. Ты не родилась рядом с троном и даже если доставишь драгоценность, тебе не позволят смешать свою кровь с императорской. Что же касается застежки, то у меня ее нет. Я вынуждена была вернуть ее полиции, и, если хочешь, ты можешь перейти улицу и вежливо попросить сторожа музея отдать ее тебе. Признаюсь, я не понимаю, почему ты не взяла ее сама, а обратилась ко мне, если уж ты так много с ней связываешь?
   – Ты не понимаешь? А ведь это очевидно: мой триумф был бы полным, если бы, добыв застежку, которую Цзы Хи страстно желает получить обратно, я доставила бы вместе с ней и твою голову.
   – Мою… голову?
   – Ну, да, твою голову! Аккуратно отсеченную и забальзамированную!
   Возникшая в воображении Орхидеи картина показалась ей ужасной. Однако она подавила в себе страх. Гордость не позволила ей устрашиться того, что могло запугать человека, слабого духом.
   Она лишь презрительно усмехнулась:
   – Тебе не так-то просто будет это сделать. Где же твой топор? Где сообщник, который будет держать меня за волосы, пока ты наносишь удар?
   – Не стоит волноваться о подобных деталях. Конечно же, ты умрешь по-другому. Учитывая твой титул принцессы и твою благородную кровь, я получила приказ от нашей императрицы предложить тебе Драгоценные Дары!
   Несмотря на всю свою храбрость, Орхидея содрогнулась при этих словах. В руках маньчжурки, обтянутых черными перчатками, появились два предмета: маленький флакон, покрытый синей эмалью, и шнурок из желтого шелка. Предназначение их было ей отлично известно: когда император обрекал на смерть знатного человека, ему предоставлялась особая милость избежать позора публичной казни, и тогда виновный должен был либо удавить себя, либо отравиться. Если же он не решался сделать это, то терял честь и выигрывал всего несколько часов, ибо появлялись стражники, которые и убивали его.
   – Выбирай! – приказала Пион.
   Орхидее потребовалось все ее самообладание, чтобы не показать, до какой степени вид этих предметов потряс ее.
   Означало ли это, что Цзы Хи выразила так свою волю и приговорила ее к смерти?
   Не сделать выбор – это значило навсегда опозорить себя в ее глазах и в своих собственных.
   А также бросить тень на священное имя всех предков…
   И мерзавка, жадными глазами следившая за ней, это отлично понимала.
   Медленно, почти автоматически, как будто в трансе, она поднялась, чтобы поклониться, чего требовал ритуал, дарам правительницы. Она уже готова была протянуть руку к флакону, но тут желание жить, прятавшееся где-то глубоко внутри, вдруг взяло верх над вековыми традициями, которым следовало подчиняться.
   – А где мой смертный приговор? – спросила она. – Если Цзы Хи лично передала для меня Священные Дары, то их должен сопровождать приказ, написанный ее рукой.
   – Нет такого обычая.
   – Для просто знатного человека, может быть, и нет, но я ведь из «ее» семьи. Покажи мне «приглашение» использовать эти дары, подписанное ее рукой, и я подчинюсь. Только помни, я хорошо знаю ее почерк!
   – Ты не только предательница, ты еще и презренная трусиха!
   – Почему? Потому что я отказываюсь идти в твою ловушку? Кто угодно может изготовить шнурок из желтого шелка. Что же касается яда, то я уверена, что у тебя всегда имеется с собой его запас… Убери эти поддельные Драгоценные Дары! Ты не так высоко стоишь, чтобы позволять себе решать вопросы жизни и смерти человека, подобного мне.
   Говоря так, Орхидея незаметно отступала к камину, рассчитывая выхватить из него тлеющее полено, лишь один конец которого успел обуглиться, чтобы, превратив его в оружие, броситься на свою противницу.
   Но она не успела.
   Отбросив шнурок и флакон, Пион выхватила из кармана револьвер: это было оружие Орхидеи, которое та нашла, обыскивая ее спальню.
   – И все-таки я тебя убью!
   Раздался выстрел.
   Но за секунду до этого быстрая тень промелькнула в комнате, бросилась на Пион, и пуля угодила в самый центр очаровательного тосканского пейзажа кисти Сарджента [31 - Джон Сингер Сарджент (1856–1925) – американский художник, родившийся во Флоренции, один из наиболее успешных живописцев конца XIX – начала XX вв. (прим. пер.).].
   – Клянусь Бахусом, я прибыл вовремя, – пропыхтел Робер Лартиг, навалившись на Пион и пытаясь побороть ее. – Этот проклятый консьерж хотел пересказать мне всю свою жизнь и все никак не отпускал меня!.. На вашем месте я подобрал бы револьвер!
   Орхидея машинально послушалась, слушком удивленная, чтобы не подчиниться.
   Совершенно сбитая с толку этим неожиданным появлением, она подумала, что где-то уже видела эту голову в кудряшках, это ангелоподобное искреннее лицо с голубыми веселыми глазами.
   – Кто вы такой? – спросила она. – И как вы сюда попали?
   – Отвечаю по порядку. Меня зовут Робер Лартиг, я журналист газеты «Матен»… О, не хочу вам приказывать, но не могли бы вы подать мне эту желтую веревку. Нужно связать эту взбесившуюся кобылицу.
   В ответ на эти слова «кобылица» принялась брыкаться и выворачиваться так, что ему в конце концов пришлось сесть верхом ей на спину, что позволило скрутить ее запястья.
   – Я вспомнила, где вас видела! – воскликнула Орхидея. – Вы были в холле отеля «Континенталь». Вы – друг Антуана Лорана. Во всяком случае, он так мне сказал.
   – У вас нет оснований ему не верить.
   – А теперь объясните, что вы делаете у меня?
   – Это долгая история, но если в двух словах: Лоран поручил мне приглядывать за вами в его отсутствие… Нет, вы успокоитесь наконец! Что за крикунья!
   Последние его слова относились, естественно, к Пион, покрывавшей его отборными ругательствами на смеси французского и маньчжурского языков, которые, хотя и звучали порой совсем непонятно, вряд ли предназначались для деликатных ушей. Лартиг сумел заставить ее замолчать, лишь засунув ей в рот подголовную кружевную подушечку с кресла. Затем он взял ленту для крепления оконных штор и связал ей ноги, а потом, довольный результатами своих трудов, медленно поднялся. Когда же Орхидея открыла рот, чтобы задать ему следующий вопрос, он остановил ее жестом:
   – Одну минуточку, пожалуйста. У нас еще будет время поговорить, но лишь после того как мы передадим этот ценный сверток куда следует. Покушение на убийство – и я тому свидетель! По этому милому созданию тюрьма плачет.
   – Она уже убила как минимум двоих, и ее разыскивает полиция…
   – Отлично! Чувствую, нам есть что рассказать друг другу.
   Он открыл одно из окон, потом, порывшись в своих бездонных карманах, вытащил оттуда свисток. Пронзительный звук трижды нарушил городскую тишину, после чего перед домом появились полицейские.
   Наклонившись, Лартиг крикнул им:
   – Заползайте сюда! Я вам открою!
   Он стремительно выскочил из комнаты и столь же быстро вернулся в нее в сопровождении двух агентов, за которыми прибежал и инспектор Пенсон.
   – Опять вы? – не удержалась Орхидея, увидев его. – Вы вообще когда-нибудь спите? Откуда вы взялись?
   – Я был у сторожа музея с того самого момента, как вы вернулись сюда. Это и есть та самая знаменитая Пион?
   Орхидея кивнула головой, и инспектор достал из кармана пару солидных наручников, которые тут же оказались на руках арестованной, заменив пресловутый Драгоценный Дар. Одновременно Пенсон принялся расспрашивать Лартига о причинах его появления в доме, об обстоятельствах произошедшего задержания, а также о том, откуда у него полицейский свисток.
   – Я нашел его на улице, – соврал журналист, одарив инспектора ангельской улыбкой.
   На самом деле Лартиг, всегда интересовавшийся всякими полезными штучками, просто-напросто умыкнул его из кармана одного из коллег Пенсона.
   – Вы должны были сообщить об этом. Я не стану поднимать шума, но вы отдадите его мне!
   – Об этом не может быть и речи! Такие вот маленькие штуковины могут однажды спасти жизнь. Если же вы вынудите меня вам его вернуть, завтра же утром в моей газете появится заметка о том, как я героически задержал опасную преступницу, в то время как полиция любовалась произведениями искусства в музее неподалеку. Напротив, если мы договоримся… я думаю, вы останетесь довольны.
   – Это шантаж!
   – Точно. Но стоит ли скандалить из-за какой-то несчастной железки, когда получаешь такой королевский подарок!
   – Хорошо! Забудем об этом! Итак, мадам, извольте следовать за мной.
   Оказавшись в руках полиции, Пион хранила презрительное молчание, но, выходя из салона, она повернула голову и окинула Орхидею полным бессильной ненависти взглядом.
   – Не особенно-то празднуй победу! И не думай, что спаслась. Я еще доберусь до тебя…
   – Возможно! – признал Пенсон, – но это произойдет явно очень нескоро. Не исключено, что вы получите пожизненный срок!
   И полицейские вместе с арестованной направились на улицу, где их уже поджидала тюремная карета.
   Жители близлежащих домов, несмотря на холод стоявшие, прижав носы к окнам, услышали победное насвистывание мотива популярной песенки «Время цветения вишни»…
   – Впервые вижу такого счастливого флика! – заметил Лартиг, запирая входную дверь.

   Через минуту, усевшись по обе стороны кухонного стола, Орхидея и журналист уже с аппетитом уплетали ветчину, вареные яйца и жареные хлебцы с маслом, запивая все это добрым «Божоле», не забывая об остатках шоколадного крема. Луизетта, разбуженная шумом на кухне, была немедленно отправлена назад в свою спальню, а Лартиг завладел ее кастрюлями и принялся заваривать ароматнейший кофе.
   Между делом он заметил:
   – Не знаю, что вы собираетесь делать, но на вашем месте я бы исчез из Парижа на несколько дней.
   – Но зачем: ведь благодаря вам мой враг арестован?
   – Боюсь, что она не одна. Женщина, принесшая шоколад в Сальпетриер, вовсе не была китаянкой, да и убийца вашего мужа все еще не в кандалах.
   – Кто рассказал вам все это?
   – Мой мизинец! Я всегда знаю то, что мне нужно знать, и единственное, что меня интересует, это информация. Поверьте мне: вам следует уехать!
   Попивая кофе и внимательно глядя на Лартига, Орхидея вдруг подумала, что этот человек послан ей самим небом. Он внушал ей абсолютное доверие, и она хорошо чувствовала себя в его компании. Более того: общаясь с ним, она впервые за последние дни испытала исключительную потребность жить, находить маленькие удовольствия в таких незамысловатых вещах, как поедание вареных яиц в обществе симпатичного парня, который явно не намеревался ее обмануть или прикончить.
   – Возможно, я последую вашему совету! – улыбнулась она, намазывая шоколадный крем на поджаренный хлебец.
   – Браво! И куда вы поедете?
   – Что скажете о Ницце?
   – Ах!
   Помолчав, Лартиг спросил:
   – Скажите, только эта мысль пришла к вам?
   – А что в этом удивительного? Зимой в Ницце так хорошо. По крайней мере, все так говорят, сама я там никогда не была.
   – Но для женщины, находящейся в глубоком трауре, это явно не самое подходящее место: ведь вы попадете на карнавал!
   – Какая разница? Не заставят же меня облачаться в картонную маску и предаваться веселью на улицах?
   – Нет… ну, если хорошенько подумать, то картонная маска на лице может даже оказаться полезной… Где вы остановитесь?
   – Понятия не имею! Я же вам сказала: я там никого не знаю!
   Журналист с минуту раздумывал, разжевывая огромных размеров бутерброд с маслом и малиновым конфитюром, взятым из буфета, а затем выдал:
   – Отель «Эксельсиор Регина»! Расположен на холме, вокруг обширный парк, там относительно тихо. Между прочим, его посещала сама королева Виктория – и этим все сказано! Когда вы едете?
   – Не знаю… Может быть, послезавтра… Я хотела бы сделать кое-какие покупки.
   – Это слишком долго, и если дело лишь в покупках, то все это можно сделать уже там…
   – Но дело не только в покупках. Хватит с меня уже стремительных отъездов… И мне совсем не хочется ставить в известность об этом комиссара Ланжевена…
   – …который, судя по всему, свалится к вам на голову завтра утром, как раз в промежутке между утренним кофе и круассаном.
   – Мне хотелось бы хоть ненадолго избежать слежки…
   – М-м-м-м… да! – изрек Лартиг, обдумывая заданный вопрос. – В любом случае после происшествия этой ночи вас должны ненадолго оставить в покое. С другой стороны, мне не хотелось бы, чтобы вы ехали одна.
   – С кем же, по вашему мнению, мне следует ехать?
   – Почему бы не с этой малышкой, которая только что являлась сюда в нижней юбке, ночной рубашке и бигудях?
   – С Луизеттой?
   – Конечно. Вы должны знать, что уважающая себя дама не станет путешествовать без горничной. Вам же это поможет избежать нежелательных встреч… А пока же вы можете забаррикадироваться вместе с Луизеттой в квартире. Так будет спокойнее. А я буду охранять ваш сон.
   – Я предпочла бы отправиться в путешествие без нее. И не под своей фамилией Бланшар, а под другим именем.
   – Ах!
   Поразмыслив с минуту, журналист достал из кармана записную книжку и карандаш.
   – Скажите, как пишется ваше девичье имя? Впрочем, не думаю, что это удачная идея: китайское имя будет слишком бросаться в глаза моим коллегам, и если вы хотите избежать встреч с ними…
   Он пристально посмотрел на лицо молодой женщины.
   – А знаете, вы ведь не слишком «типичная» китаянка, по сути, и вы вполне могли бы сойти за аристократку с Юга России: черкешенку, например, или туркменку, или что-нибудь в этом роде. Я мог бы подобрать вам соответствующий паспорт.
   Может быть, под воздействием «Божоле» или благодаря тому, что она чувствовала себя под защитой от ударов Пион, но Орхидея вдруг ощутила полнейшее блаженство, наполненное горячей признательностью к этому странному гению, которого боги послали ей на выручку. И ей показалось нормальным выразить ему свою благодарность со всей теплотой своей души…
   Он выглядел весьма польщенным: еще бы, в первый раз в жизни маньчжурская принцесса поцеловала его в обе щеки, да еще на кухне и в два часа ночи!
   Осознав, что она только что совершила, молодая женщина покраснела и пролепетала:
   – Простите меня! Я лишь хотела поблагодарить вас…
   – Вы меня вовсе не обидели, наоборот! – заявил он, весь сияя. – Но если вы хотите доставить мне еще большее удовольствие, то пообещайте завтра не открывать дверь никому, кроме комиссара. Иначе не избежать вам встречи с моими собратьями по перу. А теперь, я думаю, вам пора спать!
   – А вы вернетесь к своему консьержу?
   – Нет. Если вы позволите, я хотел бы обосноваться здесь, чтобы написать статью, а затем связаться по телефону с редакцией. Я покину вас, когда начнут вывозить мусор.
   – В таком случае устраивайтесь в библиотеке! Там вам будет гораздо удобнее, к тому же на письменном столе там стоит телефон.
   Понимая, что этим ему оказывают высокое доверие, ибо это место было своего рода святилищем Эдуара, Лартиг довольствовался скромным поклоном и просто сказал:
   – Спасибо!
   Медленной и грациозной походкой она двинулась из кухни, но затем обернулась:
   – Постарайтесь все-таки немного отдохнуть! И потом… приходите ко мне завтра вечером поужинать. Мы сможем тогда все еще раз обсудить.
   Вернувшись в свою комнату, Орхидея вновь открыла дверцы лакированного секретера и зажгла несколько ароматических палочек. Ответы почти на все вопросы были получены
   Ее сердце вновь наполнилось признательностью к неожиданному спасителю.

Часть третья
Карнавальные маски

Глава девятая
Дама в белом

   С величественной медлительностью могучий локомотив тронулся в ночь, увлекая за собой вагоны «Средиземноморского экспресса».
   Сжавшись в углу у окна, Орхидея смотрела, как мимо проплывают унылые предместья и серые пригороды, но чувствовала она себя совсем не так, как во время первого своего путешествия. В этот раз Орхидею никто не преследовал; ей больше не нужно было бояться, что ее узнают и выдадут жандармам, которые собирались бросить ее в отвратительные застенки тюрьмы.
   Ее главный враг находился под замком (как ей казалось, надежным), и – даже случись опасность – девушку бы это вряд ли испугало.
   Она могла позволить себе передышку, отдых и старалась получать удовольствие от поездки в этом роскошном уютном купе, где все было устроено с максимальным комфортом.
   Охватившее ее простое, искреннее удовольствие имело то же происхождение, что и веселое поедание ветчины и вареных яиц у нее дома на кухне на пару с Лартигом: Орхидея все еще любила жизнь!
   Даже несмотря на то что она готова была рисковать ею во имя Эдуара снова и снова, это вовсе не означало, что ей возбранялось наслаждаться редкими моментами покоя.
   Поэтому в своем коконе из коричневого бархата девушка чувствовала себя превосходно…
   Она сожалела лишь об одном: рядом не было Пьера Бо.
   Орхидея наивно надеялась, что тот будет ждать ее у подножки вагона, с извечной скромной улыбкой и глазами цвета серого тумана.
   Однако она быстро признала, что разочарование это было глупостью и что в сложившейся ситуации имелось куда больше плюсов, чем минусов.
   Что бы он подумал о новоиспеченной баронессе Арнольд, родившейся в Индокитае в результате любовного союза местной жительницы и французского офицера; об этой не так давно овдовевшей женщине, потерявшей своего мужа – богатого, но совершенно заурядного балтийского барона?!
   Эта удивительная во всех отношениях личность была плодом журналистского воображения Лартига, вдохновленного историей «Мадам Баттерфляй» – новой оперы Пуччини, которую Лартиг имел удовольствие слушать в Лондоне.
   И все же Орхидея не могла не думать о проводнике.
   Быть может, он выйдет на работу вечером?
   Заменявший его в тот день усатый седеющий толстяк ответил:
   – Ни сегодня вечером, ни в ближайшее время! Не далее как две недели назад он сломал ногу, так что до сих пор лежит в госпитале города Ниццы. Госпожа баронесса слишком добра, раз справляется о его здоровье! Впрочем, должен признать, что не вы первая…
   Голос его сделался несколько кислым, и Орхидея поняла, что популярность Пьера раздражала толстяка, так что девушка предусмотрительно не стала говорить завистнику, что по прибытии в Ниццу собирается тотчас же навестить своего друга.
   Будучи не в состоянии больше созерцать скучный пейзаж за окном, она принялась рыться в чемодане в поисках газеты, как вдруг в дверь купе постучали, а мгновением позже в дверном проеме возник Лартиг собственной персоной:
   – Вы? – удивилась Орхидея. – Но что вы делаете в этом поезде?
   – Еду в Ниццу. Мысль о том, что вам придется провести в одиночестве всю ночь, не давала мне покоя, а поскольку камеристка ваша не любит путешествовать, я решил, что в моей компании вы будете в большей безопасности.
   Так оно и было.
   Когда Орхидея попросила свою новую горничную сопровождать ее на юг Франции, та разразилась рыданиями, умоляя оставить ее на авеню Веласкес: железной дороги она боялась, как черта, а из всех мирских радостей больше всех почитала радость домоседства.
   – Неужто мадам хочет, чтобы я жила в дорогих отелях, где на меня будут смотреть свысока, считать меня неотесанной крестьянкой, коей я и являюсь, и где я весь день буду слоняться без дела?! Если мадам мной довольна, заклинаю вас, оставьте меня здесь: ваш дом будет в целости и сохранности, а ежели у меня возникнут трудности, то я всегда смогу обратиться за советом к тетушке.
   Что тут было ответить?!
   Орхидея прекрасно понимала, что маленькая горничная мало подходит для роли заправской путешественницы. Да и сама она втайне желала отправиться в поездку одна. Именно поэтому она выполнила просьбу Луизетты, собрала с ее помощью багаж, дала горничной указания касательно ухода за растениями и оставила ей денег на несколько недель вперед.
   – Позвольте мне войти на секундочку, – попросил журналист. – Я хотел пригласить вас на ужин. Поезд битком набит, так что если мы хотим отдельный столик, медлить с этим не стоит.
   Орхидея явно колебалась:
   – Не кажется ли вам, что мне попросту опасно появляться на публике… тем более в вашей компании?
   – Ну, лично я сейчас в отпуске и к тому же могу поклясться, здесь никого из моих коллег вы не встретите! Тут в основном иностранцы. И потом: я просто не представляю, как можно ехать в поезде, не выходя из своего купе, да еще и без еды! Контакт с пассажирами в любом случае неизбежен. Итак? Я заказываю столик?
   – Как вам угодно!
   Она была несколько удивлена.
   Прошлой ночью Лартиг предстал перед ней совершенно изможденным, в ужасных мятых брюках, а сегодня на журналисте был саржевый костюм цвета морской волны, белая – действительно белая! – рубашка и шелковый галстук.
   Да и держался Лартиг непринужденно. Девушка уже знала, что журналист может быть очень приятным собеседником. Отказаться от ужина с ним было бы просто глупо.
   И она согласилась.

   Час спустя метрдотель в изящном фраке отодвинул для нее стул у столика возле окна. На столике, украшенном цветами, стоял серебряный канделябр с двумя «рожками». Из-под розового шелка абажуров лился мягкий, приглушенный свет.
   Шумный вагон-ресторан обилием языков и национальностей навевал мысли о Вавилонской башне. Следующая ассоциация – полчища страусов – была далека от первой, но вполне оправданной, поскольку ни одна из барышень, сидевших в ресторане, не смогла удержаться от соблазна надеть шляпку, украшенную двумя-тремя разноцветными перьями. А на головном уборе одной американки их было куда больше, отчего тот походил на таз цирюльника, полный мыльной пены…
   Лишь некая шотландская леди выбивалась из общей толпы: на ней было некое подобие цыганской шляпы, увенчанной длинной черной эгреткой [32 - Эгретка – украшение для женского головного убора или прически в виде шпильки с навершием в форме пера, пучка перьев или ветки, усыпанной камнями (прим. пер.).].
   За исключением этих двух дам, все остальные были одеты с безупречной элегантностью.
   – Не знаю, отдаете ли вы себе в этом отчет, – с явным удовольствием отметил журналист, – но вы, бесспорно, самая красивая женщина во всем поезде.
   Этот искренний комплимент Орхидея заслужила по праву.
   Она и впрямь была восхитительна в своей черной собольей шапочке, идеально сочетавшейся с великолепным манто (его ей подарил Эдуар, когда они путешествовали по Америке). Темный мех выгодно подчеркивал тон ее лица цвета светлой слоновой кости, румяна на скулах, а также густой каскад иссиня-черных ухоженных волос. Под манто она надела простое платье из черного бархата, а из украшений выбрала золотое нашейное колье с крупными жемчужинами.
   Все женщины, равно как и мужчины, вагона-ресторана нет-нет да и бросали на нее украдкой любопытные взгляды.
   Орхидея улыбкой отблагодарила своего спутника за галантность и принялась изучать меню, которое ей предложил услужливый официант. В меню значились: воловий хвост, копченая семга по-голландски, седло ягненка в молоке, салат с орехами и блинчики, фламбированные в ликере «Гран Марнье». Вместо шампанского, которое Орхидея не любила, журналист попросил «Шато-Дозак» 1884 года выдержки.
   – Как вы себя чувствуете, дорогая баронесса? – спросил он, когда метрдотель оставил их наедине. – Не слишком ли вам докучает непривычная обстановка?
   – Разве что самую малость! Меры предосторожности, которые я предприняла благодаря вам, оказались действенными. Мне нужен был образ, отличающийся от типичной европейской вдовы, облаченной в черные одежды и с вуалью на лице…
   – Позвольте полюбопытствовать, как носят траур в Китае?
   – Одеваются в мешковину и посыпают себя пеплом. Затем облачаются во все белое. Именно так я и поступлю по прибытии. Знаю, сегодня я одета иначе, но здесь холодно, да и мне нужно оставаться инкогнито. Но потом я планирую надеть белый наряд.
   – Но не мешковину? – рискнул уточнить Лартиг.
   – Нет, но в белом я останусь верна нашим обычаям, и никто не узнает моих истинных мотивов… В солнечном краю белое должно смотреться совершенно нормально, не так ли?
   – Именно так. Позвольте задать еще один вопрос?
   – А если не позволю?
   – Я все равно его задам или постараюсь сделать так, чтобы вы не смогли усомниться в моих благих намерениях.
   – Что ж, задавайте!
   Ланжевен как-то предупредил Орхидею, что с журналистом нужно быть начеку. Светловолосый Лартиг, несмотря на ангельскую улыбку и светлые кудряшки, был упрям, как осел, хитер, как лис, и лжив, как змея. Тем, кто ему нравился, он быстро становился верным отзывчивым другом. Однако если Лартиг кого-то невзлюбил – этот «кто-то» мгновенно приобретал в его лице опасного врага.
   – Итак, ваш вопрос? – вздохнула Орхидея.
   – Что вы собираетесь делать в Ницце? И кстати, почему именно Ницца? К чему все эти изощренные меры предосторожности? И зачем…
   Впервые за долгое время Орхидея рассмеялась:
   – И это вы называете «один вопрос»? На мой взгляд, их уже очень много, но я перед вами в долгу и к тому же знаю, что вы меня не предадите: в Ницце я должна разыскать человека, который убил моего мужа.
   – Вы знаете, кто он?
   – Думаю, да.
   – И… вы ничего не хотите мне рассказать?
   Ладошка Орхидеи скользнула по скатерти и легла на руку ее собеседника:
   – Дорогой друг, поверьте, если бы я была полностью уверена, обязательно бы поделилась с вами, однако сейчас у меня в голове одни только догадки.
   – Так поделитесь догадками! Я могу помочь. Для меня Ницца ассоциируется с семейством Бланшаров… А что, если убийца – это брат покойного?
   – Почему вы так решили?
   – Простая логика. Когда речь идет о больших деньгах, родственные отношения превращаются в ничто. Убить вашего супруга, а затем выставить вас виновной… неплохая идея, как по-вашему?
   – Вы, как и комиссар, не верите, что здесь могут быть замешаны мои соотечественники?
   – Не верю. И не думаю, что комиссар поменяет свое мнение на этот счет.
   – Он вам что-то рассказал?
   – Чтобы он доверил такую информацию журналисту? Конечно же, нет. Впрочем, мы квиты: я тоже ему ничего не сказал.
   Тут Лартиг был вынужден прерваться: возле их столика возник высокий щеголеватый блондин с длинными усами. Коротко поприветствовав сидящих, он обратился к Орхидее с радостной улыбкой:
   – Мадам Бланшар! Какое счастье видеть вас после столь ужасные события!
   Орхидею охватил ужас.
   Она подняла на князя Холанчина затравленный взгляд, но тут вмешался ее спутник:
   – Вы ошиблись, месье! Эту даму зовут по-другому.
   – Это невозможно! Такой красота не может забыться, а Григорий Холанчин никогда не ошибается!
   – Все когда-то случается в первый раз. Впрочем, ваша ошибка вполне понятна, – добавил он мягко. – И раз уж вы настаиваете, позвольте представить вам баронессу Арнольд… чью сестру и впрямь зовут мадам Бланшар.
   – Сестру? – изумленно воскликнул русский. – Невероятно!
   – Близнеца! – уточнил журналист так уверенно, что, казалось, мог убедить хоть целый батальон неверующих. – Отсюда и разительное сходство…
   – По-тря-са-юще! – не унимался Холанчин. – Ну до чего же это мило! Баронесса! Князь Григорий Холанчин у вашего ног… Могу ли я надеяться, что вы не откажете мне в удовольствии немедленно угощать вас и вашего спутника шампанским за счастливый знакомство?
   – Я не пью шампанского, князь, но благодарю за ваше предложение…
   – Вы едете на Лазурный Берег? Быть может, в Ниццу?
   – В самом деле. Мы едем в Ниццу.
   – О, значит, мы еще свидимся! Вот так радость! Григорий Холанчин сделает все невозможный, чтобы доставить вам удовольствие!
   Князь низко поклонился, так что его голова почти соприкоснулась с копченой семгой, и с достоинством продефилировал через весь вагон-ресторан к своему столику, охраняемому сурового вида казаком по имени Игорь, которого Орхидея прекрасно помнила.
   Молодая женщина облегченно вздохнула, улыбнулась своему спутнику и поблагодарила его за проявленную находчивость:
   – Какое счастье, что вы оказались рядом. Я не нашлась бы, что ему ответить. Мне казалось, что все потеряно…
   – И где вы только нашли этого типа?
   – Да как раз в этом же поезде! Мы познакомились в ходе моего последнего путешествия при весьма… оригинальных обстоятельствах.
   Рассказ о пережитом ею приключении немало позабавил Лартига.
   Он расспросил ее и о мадам Лекур из отеля «Континенталь».
   Под конец журналист поинтересовался:
   – Раз уж она была так дружелюбна по отношению к вам, не желали бы вы остановиться в Марселе?
   – Думаю, этого делать не следует. Кончится все тем, что либо я потеряю у нее в гостях много драгоценного времени, либо же она вызовется сопровождать меня до Ниццы, а этого мне совсем не хочется. К тому же с тех пор, как мы расстались, я о ней ничего не слышала.
   Остаток ужина они провели, непринужденно болтая о том о сем…

   Любезный Лартиг проводил Орхидею до купе, после чего отправился в салон в надежде найти себе партнеров для игры в карты.
   Она же выключила свет, раздвинула бархатные шторки и села у окна.
   Спать не хотелось нисколько.
   Луна освещала проносившиеся мимо долины, холмы и леса, связанные между собой узкой серебрящейся нитью реки.
   Ей всегда нравилось смотреть в ночное небо.
   Когда она жила в Запретном Городе, она частенько выходила во двор, просматривавшийся из окна ее комнаты, садилась на край бассейна, у подножия большого «тайху» (высокой узкой скалы, коей природа придала причудливую форму, а в углублениях и на уступах ее императорские садовники в течение года выращивали скабиозы, подснежники или маленькие орхидеи).
   Небо, обрамленное изогнутыми скатами крыш с золоченой черепицей, походило на постоянно изменяющуюся картину…
   Когда она была еще ребенком, в редкие, но оттого особо ценные моменты, к ней присоединялась сама императрица Цзы Хи. Она рассказывала ей удивительные легенды, связанные с появлением и названием звезд.
   Об этих моментах Орхидея сохранила самые теплые воспоминания.
   Но из поезда, где стекла были запачканы дымом и копотью, звезд было не разглядеть.
   Вскоре ей надоело смотреть в окно.
   Она уже собиралось зажечь свет, как вдруг почувствовала идущий от двери аромат хорошего табака. Она пожалела, что не захватила с собой сигарет. Не то чтобы курение вошло у нее в привычку: просто иногда Эдуар забавы ради давал ей свою зажженную сигарету, и теперь дым показался частью его… легким воспоминанием о нем…
   Дым сигарет нравился ей куда больше, чем удушливый запах длинных китайских трубок – привилегии ее пожилых соотечественниц.
   Орхидея почувствовала острое желание закурить.
   Она решила взять сигареты у проводника. Однако вызывать его она не стала, а просто вышла в коридор, оставив свет в купе включенным.
   В коридоре, облокотившись о медную раму окна, стоял мужчина. Орхидея узнала в нем настойчивого русского князя и собиралась было вернуться в купе, но было поздно: он обернулся, и широкая улыбка озарила его лицо:
   – Божественная баронесса! Как я счастливый, что мы с вами соседи…
   Орхидея улыбнулась:
   – Угостите меня, пожалуйста, сигаретой, если можно!
   – Вы это серьезно?
   – Да. Мне хочется закурить. Да и вышла я, потому что почувствовала запах вашего табака…
   Он поспешно открыл золотой портсигар, в котором оказались тонкие сигареты «Латакия»:
   – Я счастливый доставлять вам удовольствие!..
   Некоторое время они курили, прислонившись к перегородке из красного дерева, смотрели в окно и молчали.
   Орхидея наслаждалась каждой затяжкой…
   Это было именно то, что было нужно для расшатанных нервов, и, вероятно, ее спутник это почувствовал. Он удержался от возможных расспросов и несколько минут просто стоял рядом и улыбался. И лишь раскурив вторую сигарету, решился заговорить:
   – Мадам Бланшар рассказать вам о наш встреча?
   Орхидея рассмеялась:
   – Да. Она мне все рассказала. Мне это показалось очень забавным…
   – А она? Простить?
   – Ну, разумеется. Вы ведь искали свою возлюбленную, а любовь оправдывает все.
   Право же, князь Холанчин был не слишком силен во французском языке, хотя словарный запас его был весьма обширным, если не сказать витиеватым.
   Но вот суть сказанного он схватывал на лету, безошибочно определяя даже незначительные интонации в голосе собеседника:
   – Искал? Григорий все еще ищет ее. Он найдет ветреную и жестокую Лидию…
   – Как же так? Вы разве так и не разыскали ее после… после того, что случилось… с моей сестрой?
   – И да, и нет!
   И он принялся объяснять ей, как после всех передряг с железнодорожной компанией и полицией ему пришлось вернуться в Париж, где он поспешил воспользоваться услугами частного детектива, чтобы выйти на след прекрасной беглянки. Благодаря крупной сумме денег он довольно быстро получил результаты: Лидия была в Ницце, у своей матери – цветочницы из старого города. Естественно, история об отце из Лиона, промышлявшем продажей шелковых изделий, оказалась чистой воды выдумкой. Для того чтобы это выяснить, парижскому Шерлоку Холмсу понадобилось лишь допросить директора театра «Буфф Паризьен» да покопаться в полицейских архивах. Прояснить настоящее происхождение опереточной певицы оставалось вопросом времени…
   Самолюбие Григория не было бы так уязвлено, если бы не один факт: частный сыщик, понаблюдавший за девушкой еще какое-то время, узнал о ней много нового. Оказалось, красавица Лидия состояла в любовной связи с неким молодым обаятельным итальянцем благородного происхождения. Тот пообещал певице славу и рисовал перед ней картины прекрасного будущего на сценах величайших итальянских театров…
   – Представляете? Он предлагать ей подмостки, тогда как я готов жениться на ней! Сделать ее княгиней! Это же лучше, разве нет?
   – Намного лучше, но, быть может, это не совсем то, что она хочет? Мне кажется, людям, у которых душа лежит к сцене, сложно жить по-другому. И, кроме того, вы русский, а значит – привыкли к холодам. Не стоит забывать, что она – южанка…
   – Вы нее защищаете? – разочарованно спросил Григорий.
   – Нет. Пытаюсь понять и, возможно, уберечь вас от дальнейших неприятностей.
   Его нахмуренное лицо вдруг просветлело:
   – Я вам нравиться? Это большая, большая радость! Вы так прекрасная!.. Намного прекраснее Лидии!
   Орхидея смутилась:
   – Ну, разумеется, вы мне нравитесь… как новый славный знакомый. Для того, чтобы мы стали друзьями, должно пройти больше времени… А пока позвольте мне задать вам один вопрос?
   – Спрашивайте!
   – На что вы рассчитываете? Вы хотите уговорить ее вернуться к вам?
   – Да. Я хочу уговаривать.
   – А если она откажется?
   – Убью их… обоих! – без обиняков сообщил он.
   – Не слишком ли это… решительный поступок? – осторожно спросила молодая женщина, чувствуя легкий холодок, пробежавший по спине.
   Но князь посмотрел на нее искренне и весело улыбнулся:
   – Абсолютно естественный поступок!.. Невозможно жить, когда неразделенная любовь и смертная ревность. Когда болит зуб, нужно его вырывать с корнем. После наступают покой и умиротворение… Вы это не думаете?
   – Что касается зуба – тут я с вами соглашусь. Но в любви все иначе. Потерять любимого человека – это ужасно… А теперь, с вашего позволения, я вернусь к себе. Меня одолевает дремота.
   – В таком случае завтра вы ужинать вместе со мной!
   Она даже не успела возразить.
   Григорий быстро поцеловал ей руку и скрылся за дверью. Мгновение спустя из туалета донесся характерный звук: русский готовился ко сну…

   Вытянувшись на свежих простынях своей кушетки, Орхидея думала о странностях дорожных знакомств.
   Второй раз уже она сталкивалась с этим несдержанным чудаком и все же питала к нему некоторую симпатию!
   Она не чувствовала себя вправе осуждать его кровожадные намерения, которые, вне всяких сомнений, вызвали бы волну лицемерных протестов, услышь их любая другая женщина в поезде. Ведь и он, и она сама рассматривали смерть всего лишь как некий радикальный способ облегчить страдания и решить все проблемы.
   Для Григория смерть означала конец ревностным терзаниям, так что, сравнивая убийство с хирургической операцией, он недалеко ушел от истины.
   А разве сама Орхидея не хотела убить Этьена Бланшара, чтобы наконец унять ту бессильную ярость, что она носила в себе?
   Ее не более чем русского князя, заботили законы этой страны.
   Они оба руководствовались первобытным кодексом чести, неизменным для любого поколения.
   На следующее утро, когда поезд был уже в предместьях Тулона, Орхидея встретилась с Лартигом за завтраком в залитом солнцем вагоне-ресторане.
   – Вам хорошо спалось? – осведомился журналист, отодвигая для нее стул.
   – Замечательно. Спала, как младенец.
   Она сказала правду: убаюканная мерным покачиванием поезда, она провела одну из тех безмятежных ночей, что наутро приносили ясность мыслей и твердость принятых решений. Лартиг рассмеялся:
   – Я никогда не перестану восхищаться вашим детским сном! То есть вы хотите сказать, что ничего не слышали?
   – А что именно я должна была услышать?
   – Как же! А шумное возвращение вашего князя-казака около двух часов ночи?
   – Как это возможно? Я с полчаса общалась с ним в коридоре, затем ушла и слышала, как он вернулся к себе, в соседнее купе.
   – Ну, так он оттуда вышел. Он ворвался в салон, где мы с приятелями играли в бридж и, клянусь, этот русский напился, как свинья. Нам даже пришлось прервать партию, потому что ему вдруг вздумалось петь.
   – Петь?
   – У него потрясающий голос! – усмехнулся Лартиг, приступая к блюду, состоявшему из четырех яиц с ветчиной. – Он запел под аккомпанемент своего слуги, эдакого пещерного человека, подыгрывавшего ему на балалайке. Песни, все как одна, грустные до жути, были посвящены некой «маленькой голубке», а в перерывах наш князь залпом опустошил целую бутылку шампанского. Впрочем, нам он подарил с полдюжины таких бутылок. А потом вдруг он заплакал. Правда, это был скорее не плач, а трубный крик оленя. Сущий ад!
   – И чем же все кончилось?
   – Кончилось все весьма прозаично. Когда пещерный человек решил, что его хозяин уже порядком набрался, он взвалил его на плечо, как мешок с мукой, и отнес в купе. Двери ему открывал проводник. Мы же отправились следом, чтобы посмотреть, какой эффект произведет наш Григорий на обитателей поезда, потому что он внезапно начал по-русски декламировать какое-то стихотворение, и сонные пассажиры повыскакивали из своих купе, вообразив себе бог знает что. А вы, выходит, ничего не слышали?
   – Сказать по правде, я не слишком-то об этом сожалею… Поглядите, как красиво!
   В тот момент поезд следовал меж живописных холмов, мягко укрытых сосновыми и дубовыми рощицами.
   Вдалеке виднелись бурые скалы, у подножия которых плескалось пронзительно-синее Средиземное море. Раннее солнце искрилось на его поверхности мириадами бликов. Утренний морской пейзаж предстал перед пассажирами во всей красе…
   За столиками не утихали восхищенные возгласы.
   Как приятно было оказаться в этом солнечном теплом раю после серости ледяных северных столиц!
   – Вы здесь впервые? – спросил Лартиг.
   – Нет, но мне кажется, что этим утром юг Франции особенно хорош. Даже не могу вам сказать, почему именно.
   – О! Все очень просто. Позвольте мне яснее выразить вашу мысль: вы пережили страшные моменты в жизни и к тому же недавно избежали большой опасности. Кроме того, вы молоды, красивы, в чем, надеюсь, вы не сомневаетесь? Впрочем, Лазурный Берег вам об этом напомнит.
   – Возможно, вы правы.
   – Я, несомненно, прав и поэтому осмелюсь дать вам один совет: по приезде, прежде чем броситься во все эти ваши волнительные авантюры, позвольте себе хотя бы несколько дней отдыха… Нет, не перебивайте меня: я уверен в своих словах! Прошу вас, пообещайте мне, что возьмете небольшой «отпуск». Вам он в самом деле необходим.
   – Почему вы настаиваете на том, чтобы я вам это обещала?
   – Просто потому, что я не могу вас вечно охранять. В Ницце у меня есть свои дела… а еще потому, что скоро начнется Карнавал. Забудьте на время про мадам Бланшар! Баронессе Арнольд можно вести себя… немного иначе.
   Его внимание и то волнение, с каким он говорил, тронули Орхидею до глубины души.
   Да и сама она разделяла его точку зрения.
   Чтобы выследить дичь, ей необходимо было изучить новый для нее город. А сделать это за пять минут совершенно не представлялось возможным…
   – Я вам это обещаю! – кивнула она.
   – Спасибо. Право же, как гора с плеч. Хотите еще чаю?

   Перед вокзалом Ниццы пассажиров ожидали омнибусы и тележки главных гостиниц города. Лартиг проводил свою лжебаронессу до экипажа, принадлежавшего отелю «Эксельсиор Реджина», сотрудники которого отличались подчеркнутой галантностью и изысканным стилем поведения.
   Когда Орхидея устроилась внутри, Робер Лартиг сказал ей напутственно:
   – Я еще навещу вас сегодня после полудня, узнаю, все ли у вас в порядке.
   – Вы со мной не поедете?
   – К моему вящему сожалению, газета, в которой я работаю, не располагает достаточным количеством средств, чтобы оплатить мне проживание в этом «дворце». Да и не нужно: мой кузен живет в старой части города. Вы помните о вашем обещании?
   – Обещание есть обещание! Приходите на ужин сегодня вечером!
   – Не сегодня, но приду! Спасибо, баронесса!
   Несмотря на дружбу, которая теперь связывала их, Орхидея была даже рада ненадолго укрыться от бдительного ока журналиста.
   Непросто было осуществить свой план под постоянным присмотром такого проницательного и недоверчивого человека, как Лартиг!
   Но радость ее быстро угасла, когда она увидела приближавшуюся к омнибусу небольшую процессию: поддерживаемый Игорем с одной стороны и лакеем – с другой, князь Холанчин, неестественно прямой, с мутными глазами, кое-как взобрался в экипаж и сел напротив нее.
   По всей видимости, им предстояло жить в одном отеле.
   А Орхидея была совершенно не готова продолжать общение с русским князем.

   Несколько постоялых дворов располагались на вершине живописного холма Симьез, внизу простирались цветущие кварталы Ниццы, ее сады и роскошные виллы, коими изобиловала знаменитая Бухта Ангелов.
   Роскошные апельсиновые рощи, монастырь, окруженный розовыми кустами, кладбище с крестами из белого камня и несколько древнеримских развалин, утопавших в зарослях ежевики и дикого плюща… Эти руины были немыми свидетелями того, что ранее на этом месте находился богатый, благословенный богами город, куда цезари приезжали отдохнуть и повеселиться…
   Отель «Эксельсиор Реджина» являл собой великолепнейший образчик светского туризма. Гигантское каменное строение походило одновременно и на восточный минарет какого-нибудь эксцентричного магараджи, и на европейскую палату лордов, с легким итальянским флером – таким выстроил его архитектор Себастьен-Марсель Бьязини, уроженец Италии. Величественные купола и террасы, равно как и черепичные крыши, навевали зрителю ассоциации с разрушенным центральным павильоном дворца Тюильри.
   Для англичан «Реджина» представляла собой исторический памятник, поскольку именно там зимой на полтора месяца останавливалась августейшая королева Виктория (отсюда и название отеля «Реджина», то есть «королевская»). С собой она привезла не только свиту из пятидесяти человек, но также кареты, лошадей, мебель и даже своего любимого ослика Жако.
   Несмотря на то что королева путешествовала инкогнито, жить за границей она могла лишь в окружении любимой мебели, которую привозили прямо из Осборна и Балморала. Уж не говоря о фамильной посуде с гербом королевы…
   Разумеется, пресловутое инкогнито, по сути, таковым не являлось.
   После смерти Виктории королевские особы больше не посещали отель.
   Новый король Эдуард VII предпочитал останавливаться в Каннах. Зато в Ниццу хлынул поток англичан, искренне считавших этот французский город своего рода придатком британской короны. По традиции прием гостям в «Реджине» оказывали поистине королевский. В отеле всегда царила тихая уютная атмосфера, а всякое проявление несдержанности и суетности считалось дурным тоном.
   Орхидея была чрезвычайно довольна отелем. Обстановка благородной утонченности и пышное убранство здания даже слегка напоминали ей пекинские дворцы – вероятно, благодаря великолепным садам «Реджины». Молодая женщина с интересом наблюдала за тем, как в отеле принимали князя Холанчина, с чьей кипучей энергией ей уже довелось столкнуться дважды.
   Когда директор отеля и горничная препроводили ее в комнату, Орхидея не удержалась и полюбопытствовала:
   – А вы впервые принимаете князя Григория?
   – Нет, мадам баронесса. Их превосходительство уже оказали нам честь двумя визитами, так что мы уже привыкли к его причудам. Всякий раз мы резервируем для князя апартаменты в отдалении от чутких соседей, которые любят и ценят тишину… Я прекрасно понимаю суть вашего вопроса: вас ничто не побеспокоит…
   – Благодарю вас, – улыбнулась Орхидея. – Признаться, мне довелось путешествовать с князем в одном поезде…
   – Боже мой! – вздохнул портье, закатив глаза к потолку…

   Апартаменты Орхидеи располагались на третьем этаже.
   Стены спальни и салона были обтянуты шелковой узорчатой тканью приятного голубого оттенка. В спальне стояла кровать в стиле Людовика XVI и серая лакированная мебель в стиле «Трианон». Через распахнутые окна в комнату проникали потоки солнечного света.
   Снаружи ее ожидала потрясающая панорама цветущей зелени, розовые крыши, белые террасы, а чуть выше – лазоревое до самого горизонта небо, сливающееся с морем цвета индиго…
   Орхидея осталась довольна своим новым жилищем, равно как и личной горничной. Поначалу, правда, директор отеля смотрел на нее с некоторым беспокойством: он не понимал, почему такая благородная дама путешествует одна. Орхидея пояснила, что ее собственной камеристке нездоровится, но как только та поправится, она сразу же присоединится к своей хозяйке.

   В течение нескольких дней Орхидея тщательнейшим образом выполняла обещание, данное Лартигу.
   Отдых вовсе не тяготил ее, скорее – наоборот.
   Проницательный журналист оказался прав: ей и впрямь было необходимо время, чтобы передохнуть и поразмыслить над дальнейшими планами.
   Орхидея с упоением наслаждалась тихой безмятежностью в этом чудесном уголке, где все, казалось, было создано специально для отдыха и увеселений.
   Однако безмятежность эта длилась недолго.
   Приближался праздник, а вместе с ним и начало карнавала, на который должно было съехаться пол-Европы (другая половина устремлялась в Венецию).
   Орхидея приехала в отель «Эксельсиор Реджина», когда тот был еще относительно пуст. Теперь же в него с каждым днем прибывали все новые и новые постояльцы. Каждое утро экипажи отеля курсировали до вокзала и обратно, привозя с собой изысканно одетых джентльменов, чопорных леди, увешанных жемчужными колье и позвякивающими ожерельями. Были в их числе и развеселые американки, под чьим неуемным напором слегка потрескивал древний лак викторианских паркетин отеля. Был даже один всамделишный магараджа, принц Пудукоты, который с куда большей охотой надевал соломенную шляпу, нежели свой тюрбан. Эта особенность в глазах окружающих не слишком вязалась с его образом, но его драгоценности мгновенно низвели в ранг дешевых побрякушек все украшения английских аристократок и богачек из Бостона или Нью-Йорка: крупные искрящиеся рубины и другие драгоценные камни сплошь покрывали его наряд, как некое подобие второй кожи. В декольте щуплых худосочных британок же украшения смотрелись так, словно их выставили на распродажу в витрине прогоревшего ювелирного магазина…
   На фоне всей этой роскоши белые наряды Орхидеи отличались некой вызывающей сдержанностью и утонченностью.
   Немудрено, что никто из мужчин так и не осмелился к ней подойти, чтобы познакомиться. Исключением оказался некий американский воротила, сколотивший огромное состояние на консервах. Орхидея одарила его таким ледяным взглядом и настолько пренебрежительной улыбкой, что тот поспешно ретировался, несмотря на свою наглость, приобретенную вследствие нехватки должного воспитания.
   Вскоре для всех стало очевидно, что «дама в белом», как ее сразу же окрестили, не желает ни с кем общаться.
   А тот единственный, кто мог бы находиться в ее обществе, на людях почему-то не показывался: спустя три дня после своего прибытия в отель князь Григорий так и не вышел из своих апартаментов, но каждое утро горничные выносили из его комнаты огромное количество пустых бутылок…
   Как-то раз после полудня Орхидея пила чай в зимнем саду и услышала, как директор отеля говорит своему заместителю:
   – Интересно, зачем вообще он к нам приехал? После визита того плохо одетого человека он и носа из своего номера не кажет.
   Из этой фразы Орхидея сделала вывод, что дела любовные у князя не клеились. Она ему в какой-то степени сочувствовала, хотя и была рада, что Григорий не увивается за ней днем и ночью.
   Что же касается Лартига, он приходил лишь один раз.
   Внезапный, как ветер, он заявился удостовериться, все ли у нее в порядке, а затем исчез без каких-либо объяснений.
   В остальное время Орхидея пребывала в абсолютном одиночестве…

   Предоставленная сама себе, она могла проводить время так, как ей заблагорассудится: рано вставала, завтракала перед открытым окном, затем занималась своим туалетом и, наконец, надев короткую юбку из белой фланели, муслиновую вуалетку, туфли на низком каблуке, а также прихватив с собой большой зонт, гуляла неподалеку от отеля.
   Но прогулки эти были лишь предлогом!
   Разумеется, сторонний наблюдатель ничего бы не заподозрил: молодая женщина просто бродила по древним руинам или близ монастыря, иногда ее можно было увидеть в лабиринтах тенистых аллей, обсаженных кипарисами, соснами и миртом. Все эти маршруты, случайные на первый взгляд, имели совершенно четкую цель: отыскать имение Бланшаров, о котором Орхидея знала лишь две вещи – оно находилось на холме Симьез и называлось «вилла Сегюран».
   Было бы проще спросить нужный адрес в отеле или даже у нотариуса, однако обстоятельства зародили в ней недоверие и осторожность.
   Что же до комиссара Ланжевена или самого Лартига – не могло быть и речи о том, чтобы рассказать им о своих планах!
   Орхидея решила действовать в одиночку.
   У портье в отеле она позаимствовала план Ниццы и ее предместий, после чего принялась за поиски.
   На четвертый день она наконец наткнулась на то, что искала: в самом конце обсаженной эвкалиптами аллеи, на одном из столбов, обрамлявших красивую кованую калитку, она увидела нужное имя.
   Сердце заколотилось у нее в груди чуть быстрее обычного: здесь жил человек, которого она поклялась убить своими собственными руками!
   Приблизившись, Орхидея принялась тщательно осматривать все вокруг.
   С обеих сторон к столбам, врытым для устойчивости, прилегали стены – настолько высокие, что верхние края их терялись в ветвях вековых елей, чьи лапы слегка покачивались, продуваемые южным морским ветерком.
   Поразмыслив, Орхидея пошла вдоль той стены, что поднималась на холм, и вскоре вышла на небольшую возвышенность. В этом месте холм шел практически вровень со стеной. Раздвинув кусты пахучей мимозы, девушка заглянула в образовавшийся просвет и смогла увидеть дом.
   Он находился на одной из террас сада, по краям которой в деревянных кадках росли апельсиновые деревца, и представлял собой большую виллу в итальянском стиле, с плоской крышей и балюстрадой по ее периметру. Кто-то посчитал нужным прилепить на крышу с одной стороны пару пузатых, как перечницы, башенок, а с другой – огромный цветной витраж, отчего сама вилла казалась кривой, неказистой и претендовать на какую-либо симметричную гармонию уже не могла.
   – Не знаю, что вы обо всем этом думаете, вот только некоторые архитекторы творят не пойми что! – вдруг послышался голос откуда-то сверху.
   Подняв голову, она увидела Робера Лартига, сидевшего на толстом суку.
   Вооружившись биноклем, он тоже рассматривал виллу Сегюран.
   – Что вы там делаете?!
   – То же, что и вы, мадам: я смотрю, узнаю новое… Вообще-то я прихожу сюда уже второй день и, признаться, рассчитывал встретить вас раньше.
   – Вы знали, что я приду?
   – Именно. Я даже полагал, что вы пуститесь на поиски сразу же.
   – Нужно же было узнать адрес! Да и потом, я пообещала вам, что отдохну как следует.
   – Ну, прогулки никак не противоречат отдыху. Что же до адреса, то вам нужно было всего лишь обратиться ко мне.
   – Вы бы мне его дали?
   С дерева донесся его веселый смех:
   – Конечно же, нет! Я тут, видите ли, разведывал обстановку. И узнал не так уж мало…
   – Что, например?
   – Например, что ваш свекор серьезно болен и выходит из своей комнаты лишь во второй половине дня, да и то – чтобы перелечь на шезлонг, который для него ставят на террасе. Кстати, умеете вы лазать по деревьям?
   – В Китае умела, и весьма недурно. Вам это может показаться странным, но при некоторых обстоятельствах это входило в обязательную программу обучения принцесс.
   – В таком случае полезайте ко мне! Вас никто не заметит.
   Он ненадолго покинул свой «пост», спустился на несколько веток ниже и помог ей взобраться.
   Вскоре они уже сидели рядом.
   Зонтик Орхидея расположила повыше, установив его в переплетении ветвей, так что оба наблюдателя оказались полностью скрыты от посторонних глаз. Даже вздумай кто-нибудь пройти под их деревом и посмотреть наверх, он ничего бы не заметил.
   Лартиг передал девушке бинокль:
   – Возьмите! Взгляните вон туда, на втором этаже – третье окно слева. Оно открыто, и через него видно кусок белой занавески. Если вы присмотритесь повнимательнее, то над этим куском, в глубине комнаты, увидите лицо бородатого человека…
   Орхидея принялась настраивать бинокль так, чтобы увидеть интерьер комнаты, но вдруг обзор заслонила какая-то женщина с седыми волосами, одетая в черное шелковое платье и белую шемизетку. Выйдя из комнаты, женщина прошла на балкон через застекленную дверь.
   – Бьюсь об заклад, это моя свекровь, – прошептала молодая женщина дрогнувшим против ее воли голосом.
   – Если вы о той, что сейчас стоит на балконе, то это она самая. Мать вашего супруга, иными словами.
   – Она на него не похожа! – заметила Орхидея сухо.
   В самом деле, за исключением высокого роста эта сильная женщина с властным профилем не имела ничего общего с обаятельным светловолосым Эдуаром. По лицу ее можно было сказать наверняка: люди были для нее не более чем расходным материалом.
   Впрочем, чему удивляться – Орхидея была наслышана о характере своей свекрови!
   Журналист никак не прокомментировал замечание Орхидеи.
   Он взял у нее бинокль и повесил его себе на плечо:
   – Думаю, можно уже спускаться, – заявил он. – Теперь я узнал все, что хотел.
   – Вы, может, и знаете, но не я. К примеру, я так и не увидела Этьена Бланшара – моего деверя.
   – И не увидите. Он сейчас в отъезде…
   – Да? И где же?
   – Где-то в Италии – не могу сказать точнее.
   – Как вы об этом узнали?
   Лартиг пожал плечами и помог девушке спуститься вниз.
   – Умение задавать правильные вопросы нужным людям в нужном месте – основы моей профессии. А банковский билет открывает многие двери. Что же до Этьена, то он уезжает часто и предпочитает не распространяться о причинах своих отъездов. Они с матерью не очень-то ладят…
   Орхидея была весьма разочарована.
   Приехав в Ниццу, она и подумать не могла, что не застанет свою «дичь» на месте!
   По словам Эдуара, его родители были людьми домашними, а брат редко покидал отчий дом, поскольку занимался садоводством и изучением цветочных эссенций.
   Орхидея поняла, что подобные занятия служили Этьену своего рода алиби, благодаря которому он мог вести беспечную жизнь сына богатых родителей.
   И вот – уехал!!!
   И где же его теперь искать?!
   План Орхидеи был убийственно прост: она подберется к Этьену Бланшару, сделает так, чтобы он назначил ей свидание в каком-нибудь малолюдном месте (или даже у него дома), и прикончит его безо всяких обсуждений. Затем заметет все следы, ускользнет от полиции, приедет в порт – например в Генуе! – откуда направится прямиком в Китай. А если не получится – то хотя бы на Дальний Восток.
   Если же что-то пойдет не так, то ей не останется ничего другого, как принять наказание от французского правосудия!

   В полном молчании они возвращались в отель.
   Лартиг искоса посматривал на свою спутницу. Она шла медленно, глядя на заостренные мысы своих туфелек. Казалось, она погружена в мрачные мысли и ее совершенно не интересует происходящее вокруг…
   – Неужто вам так не терпится совершить какое-нибудь безумство? – спросил он ласково.
   Она вздрогнула и повернулась к нему, поправляя сползшую муслиновую вуалетку:
   – Что вы хотите этим сказать? О каком безумстве вы говорите?
   – О том, которое привело вас сюда и от которого я хотел бы вас уберечь. Представители вашего народа не прощают оскорблений. К тому же вы благородного императорского происхождения. Тот, кто убил вашего мужа, потерял для вас остатки человеческого образа. В ваших глазах он просто вредоносное животное, ради которого не стоит утруждать себя судебными тонкостями и долгими расследованиями. Вы твердо решили, что Этьен Бланшар ответит за все собственной кровью… но совершенно не подумали о последствиях. Я не прав?
   Орхидея ничего не ответила и отвернулась.
   Теперь Лартиг не видел ничего, кроме ее благородного профиля и полуопущенных ресниц.
   – Почему, вы думаете, я хожу за вами по пятам? – спросил журналист.
   – Вы мне уже говорили: Антуан попросил вас меня охранять… и потом, могу предположить, вы и сами не против раздобыть какую-нибудь сенсационную информацию. Я знаю, что вы по-настоящему увлечены своим делом.
   Лартиг нахмурился, и его приятное лицо слегка покраснело:
   – Мне бы следовало обидеться на подобное суждение, коего я вовсе не достоин. Если и есть для меня что-то превыше моей газеты, то это «что-то» – дружба. К тому же меня пугает вся эта запутанная ситуация, и худшим вариантом из всех было бы бросить вас в неведении и опасности, которая вскоре бы попросту раздавила вас.
   – Я и так уже раздавлена…
   – Вы просто считаете ниже своего достоинства признать, что не имеете ни малейшего желания торчать в тюрьме до скончания дней. Ну, а по поводу того, что я здесь делаю, скажу вам так: я веду расследование с целью остановить убийцу прежде, чем вы с ним расправитесь. Так что, даже если бы я знал, где сейчас находится Этьен Балншар, я бы вам все равно не сказал.
   – Я не собираюсь бросаться за ним в погоню. Рано или поздно он сам вернется. Я буду ждать столько, сколько потребуется… в отличие от вас, друг мой. Когда вам придет уведомление из вашей газеты?
   – Не говорите так! Мне случалось вести долгие, затяжные расследования. К тому же…
   Ладонь Орхидеи легла на его руку, прервав гневную тираду, которой Лартиг был готов разразиться:
   – Полноте! Если мы продолжим в таком ключе, мы обязательно поссоримся, а этого мне совсем не хочется. Я никогда не забуду того, что вы для меня сделали. Прошу прощения, если чем-то вас задела. Делайте так, как посчитаете нужным! Я не стану вам мешать. Но знайте: я не позволю этому ничтожеству впредь наслаждаться жизнью. Либо правосудие отдаст мне его голову, либо я ее заберу сама. И я не намерена сидеть сложа руки.
   – Ладно! Тогда я предлагаю заключить договор: вы мне расскажете все, что знаете об этом деле, а я, в свою очередь, изложу вам свою информацию.
   – Что ж, начнем прямо сейчас! Где Этьен Бланшар?
   – Я не знаю, честное благородное слово! Быть может, в Сан-Ремо или в Бордигере, куда я и сам хотел отправиться, но лишь после того как выпью по бокальчику с той, кто захочет мне кое-что объяснить. Приглашаю вас со мной отобедать.
   Орхидея рассмеялась:
   – Не путайте роли! Мы едем в «Реджину», ведь это я вас приглашаю.
   – Есть гостиничную стряпню? Ни за что! Я отведу вас в порт Лимпия, где мы сможем вкусить великолепный буйабез, жареные артишоки и пить кассис из больших стаканов…
   И прежде чем она успела что-то возразить, он подозвал проезжавшего мимо извозчика и торопливо усадил девушку в экипаж.
   – Похоже на похищение! – улыбнулась она. – Теперь торопитесь вы, а не я!
   – Я очень тороплюсь, когда голоден, – заявил он, располагая зонтик в экипаже, но как-то неумело: он полностью загородил их лица.
   И тут Орхидея услышала.
   Неподалеку кто-то старательно высвистывал мелодию «Время цветения вишни».
   Тотчас же девушка поняла внезапную поспешность журналиста: мимо них на велосипеде проехал инспектор Пенсон. К счастью, он ничего не заметил.
   – Что он здесь делает? – выдохнула Орхидея, когда велосипедист скрылся из виду.
   – Проводит свое собственное маленькое расследование! Я же вам сказал: не стоит недооценивать комиссара Ланжевена.
   – Вы думаете, что он тоже тут?
   – Не могу сказать точно. Однако присутствие здесь Пенсона уже говорит о многом. Вот и еще одна причина тому, чтобы вы, – это слово он особенно подчеркнул, – вели себя тихо!..

Глава десятая
Ужин в казино…

   – Он, должно быть, в саду. Вас проводить?
   Орхидея улыбнулась медсестре средних лет, которая любезно предложила ей свои услуги:
   – Спасибо! Думаю, я сама найду.
   Она медленно прошла по посыпанным песком аллеям, меж пальм, лавровых деревьев и кустов мимозы. Под их сенью располагались скамейки для отдыха больных. В этот час посещений вокруг было довольно людно, но она быстро нашла того, кого искала.
   Он сидел в некотором отдалении от всех, близ зарослей дрока, положив рядом костыли. На коленях у него лежала раскрытая книга, но он ее даже не читал. Невидящим взором он смотрел перед собой в одну точку где-то в зеленых зарослях, а его мысли, казалось, были где-то далеко-далеко. Очевидно, он не ждал гостей, а потому не обращал ни на кого внимания.
   Орхидея остановилась на мгновение, чтобы внимательнее его рассмотреть.
   Коричневую форму сотрудника Международной компании спальных вагонов сменил светлый костюм. В нем он больше походил на молодого переводчика французской миссии, и именно таким он предстал перед Орхидеей в момент их первой встречи. В который раз она отметила природное изящество, с каким держался этот человек, а также легкую грусть, запечатленную на его утонченном лице. Солнечное пятно осветило прядь его каштановых волос…
   Ни разу с тех пор как ей пришло в голову решение его навестить, она не сомневалась в своем поступке. Ведь она находилась в Ницце под фальшивым именем. Просто она вдруг испытала желание увидеть Пьера Бо – желание необъяснимое, но настолько острое, что Орхидея решилась без колебаний.
   Она тихонько приблизилась к нему и остановилась возле скамьи:
   – Как вы себя чувствуете? – спросила она. – По-моему, вы неплохо выглядите.
   Он вздрогнул, машинально хотел встать (чему Орхидея решительно помешала) и посмотрел на нее с такой радостью, что девушка даже смутилась.
   Со своей стороны, она не знала, что сказать, так что некоторое время они просто смотрели друг на друга.
   Первым заговорил Пьер.
   Презрев обыкновенные формулы вежливости, он просто сказал:
   – Я думал о вас, и вот вы пришли. Я готов поверить в чудеса, мадам…
   – Ну, разве что в совсем маленькое чудо. Садясь в поезд, я узнала, что с вами случился несчастный случай и вас поместили сюда. А поскольку я здесь проездом, мне показалось совершенно естественным навестить вас. Мы ведь старые друзья!
   – Я даже не мог надеяться на это! И уж тем более не мог представить, что когда-нибудь еще увижу вас. Так вы не уехали?
   Орхидея переложила костыли и села рядом с Пьером.
   – Простите, в тот раз я солгала вам. Дело в том, что… Ох, как же сложно объяснить! В общем, я ехала не к Эдуару…
   – Я знаю. Я это понял задолго до того, как мне в руки попалась газета. Даже пока вы находились в поезде, я знал, я чувствовал, что вы оказались в затруднительном положении… что что-то не так. Тогда я решил сойти в Марселе, чтобы присматривать за вами. Но из-за подвигов князя Холанчина это оказалось невозможным. Пришлось ехать до Ниццы, и, к несчастью, случилось так, что я угодил в переплет и не смог прийти вам на помощь. Все, что я мог сделать, – это позвонить Антуану Лорану. Мне посчастливилось застать его дома: он как раз вернулся из Рима.
   – К тому моменту вы уже о чем-то догадывались? Вы прочли газеты…
   – Да, но я был уверен, что вы никоим образом не замешаны в этой страшной истории. Вы не могли убить Эдуара. Вы ведь так друг друга любили!
   И такая убежденность, такая сильная вера прозвучали в голосе Пьера, что сердце девушки зашлось от волнения. Молодой человек по-настоящему верил в нее, верил настолько, что даже отрицал очевидные факты.
   Она спросила:
   – Вы так доверяете мне? Почему?..
   По всей видимости, этот внезапный вопрос сбил его с толку. Он сделал уклончивый жест, грустно улыбнулся и устремил взгляд на проплывавшие по небу облака:
   – Разве можно сказать наверняка, почему человек верит в Бога?.. – прошептал он.
   Как приятно было это слышать!
   Орхидея улыбнулась и коснулась его дрожащей руки.
   – Спасибо вам за радость, которую вы мне доставили! – нежно проговорила она. – Однако я далеко не безгрешна, как выражаются ваши священники…
   Затем она спросила, сменив тон:
   – Вы еще долго здесь пробудете?
   – Надеюсь, через несколько дней мне снимут этот капкан, – откликнулся он, указывая на массивный гипс на ноге. – Антуан обещал за мной заехать… Кстати, он не с вами?
   – Нет. Как мне сказали, ему нужно было уехать в Испанию, но, думаю, вы его скоро увидите. Он из тех, кто всегда держит слово. Я же… я приехала сюда, чтобы немного отдохнуть. Мне были необходимы покой, солнце и теплый климат.
   – Хорошая идея! Но, сдается мне, с покоем вы ошиблись: послезавтра начинается карнавал.
   – Не думаю, что меня это как-то побеспокоит. Я остановилась там… на холме. Там вокруг полно садов и очень тихо… почти как здесь. Вам нравится ваш госпиталь?
   – Очень нравится… особенно последние несколько минут…
   Орхидея слегка покраснела: серые глаза молодого человека говорили многое, и девушка поневоле сама встретилась с ним взглядами. Если мужчина когда-нибудь и смотрел на нее с такой любовью, так это был именно Пьер – человек, которого она едва знала, но при этом была в полной уверенности, что он ее никогда не предаст. Даже Эдуар в особенные моменты взаимной страсти никогда не смотрел на нее столь голодным взглядом, за которым скрывалось глухое отчаяние. Девушка кашлянула, чтобы голос звучал ровнее, и спросила:
   – А вам бы… вам бы хотелось, чтобы я навестила вас снова?
   – Вы спрашиваете у мучимого жаждой человека, хочет ли он воды, принцесса?
   Внезапное упоминание ее прежнего титула удивило ее:
   – Почему вы меня только что так назвали?
   – Сложно объяснить. У меня сложилось впечатление, что вы больше не являетесь мадам Бланшар, что… что вы снова стали той юной девушкой, во времена, когда «боксеры» еще не подняли восстание… Или я ошибаюсь?
   – Немного… Я действительно хочу обрести свои корни, поскольку от вашей страны мне ждать уже нечего, но мне никогда не стать той, кем я была до войны. Только представьте себе: я никогда не выходила за стены Запретного Города! С тех пор я плавала по морям, путешествовала по Европе, научилась по-другому смотреть на вещи…
   – И все же вы желаете вернуться в Китай, не так ли?
   – Да. Я бы вновь хотела увидеть ту, что была мне матерью, ту, что я покинула. Увидеть ее, пока она еще не ушла в Страну Желтых Источников… Мою дорогую императрицу.
   – А вы не боитесь, что она помнит ваш проступок? Говорят, она безжалостна.
   – Так говорят, но я знаю, что она любила меня, и мне очень нужно вновь обрести это тепло. Знаете, это так ужасно: быть одинокой и чужой в стране, расположенной на другом краю света, где единственный любящий вас человек исчез навсегда…
   – Кто вам сказал, что он единственный?..
   Увы, это почти признание Пьера кануло в пустоту…
   Мысли Орхидеи были уже далеко.
   Она неотрывно смотрела на женщину в глубоком трауре, которая шла по аллее, неся белый кондитерский пакет с тонкой золоченой тесьмой вместо ручки. Уверенной походкой, не обращая ни на кого внимания, она проследовала к скамье, на которой сидели три пожилые дамы, увлеченные разговором и вязанием. С первого же взгляда Орхидея узнала ее: бинокль Робера Лартига был достаточно мощным, так что черты лица женщины она запомнила очень хорошо. Это была Аделаида Бланшар – ее властный профиль и темные глаза отчетливо отпечатались в памяти вдовы ее сына.
   – Вы знаете эту даму? – спросил Пьер, от которого не ускользнул внезапно проснувшийся в Орхидее интерес.
   – Похоже, я ее уже видела. А вы, вы знаете ее?
   – Нет. С тех пор как я здесь, она попадалась мне на глаза пару-тройку раз. Признаться, у меня не было потребности узнать у медсестры, кто эта женщина, но если вы хотите…
   – Нет… Благодарю вас, не стоит. Должно быть, я видела ее в поезде.
   Продолжая беседовать с Пьером, она встала и протянула ему руку, которую он держал довольно долго.
   – Вы вернетесь? – шепнул он.
   – Разумеется! Как насчет завтрашнего дня?
   – Время ожидания будет казаться мне нескончаемо долгим, однако же я не хочу, чтобы вы себя принуждали…
   – Полноте!.. О каком принуждении может идти речь, когда я собираюсь приятно провести время с другом?!
   Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, едва веря своему счастью и пытаясь уловить в воздухе аромат ее духов.
   Дабы подольше насладиться этим запахом, он взялся за костыли и хотел было проследовать за девушкой, но тут же отказался от своей затеи.
   Глупо было так предаваться страсти…
   Разве его дама сердца сама только что не определила рамки их отношений?!
   Для нее он был всего лишь другом, не более того.
   Впрочем, для человека, который часом ранее не мог даже надеяться на подобный исход, это было уже много. Когда она сидела рядом с ним, сердце его ликовало, и ему стоило огромных усилий сдерживать поток слов, так и просившихся наружу. Ах, если бы он мог рассказать о своей любви к ней, которую он оберегал все это время, будто сокровище!
   Впрочем, сокровище это было абсолютно бесполезным, но Пьер не считал себя вправе разменивать его на что бы то ни было. Несмотря на все те знаки внимания, что он проявлял по отношению к ней, она по-прежнему оставалась во всем благородной дамой из высшего общества; он же – простым служащим в Международной компании спальных вагонов… пусть даже его скромное положение и позволяло ему, равно как и Антуану Лорану, оказывать родине некоторые тайные услуги…
   Они с Орхидеей никогда не смогут быть вместе.
   Вскоре этот великолепный цветок вернется в свой императорский дворец, а потом и вовсе забудет те несколько лет, когда любовь завела ее намного дальше, чем она предполагала…
   – Попробуй забыть ее! – сказал он себе. – А пока – довольствуйся тем, что она тебе дает: запомни хорошенько те несколько часов, что вы проведете вместе. Запомни, чтобы потом вспоминать ее аромат. Но главное – молчи! Она не должна узнать, насколько ты ее любишь! Иначе в ней может проснуться чувство жалости, а это будет худшим вариантом из всех!
   Именно в этот момент Пьер понял, что забыл спросить у девушки ее адрес…

   В это самое время, сидя в экипаже, следовавшем по направлению к холму Симьез, Орхидея тоже была погружена в раздумья.
   Она пыталась понять, почему почувствовала себя такой счастливой, когда Пьер сказал ей, что любит ее…
   А сомневаться в правдивости его слов не приходилось.
   И за эту радость ей было так стыдно, словно она совершила какое-то преступление. Как безутешная вдова, чьего мужа убили всего лишь месяцем ранее, может проявлять интерес к чувствам другого мужчины?! Это было совершенно недостойно той, кем она себя считала, пускай даже Пьер был человеком более чем приличным, хотя и не соответствовал ее статусу. Кровь величайших маньчжурских правителей сковывала ее узами долга перед предками и перед самой собой: чувства должны были соответствовать рангу. Если боль – то вечная, если месть – то безжалостная, не говоря уж о вечном самоочищении, ведущем к высшей мудрости…
   Обретет ли она все это, когда бронзовые врата дворца закроются за ней?
   Для этого она должна приложить все усилия, в противном случае она просто упадет в своих собственных глазах.
   Однажды она уже поступилась своим долгом и оставила родину ради любви белого человека.
   Она совершила серьезную ошибку.
   Ни к чему было ухудшать ситуацию состраданием к чувствам очередного мужчины…
   Глупо было пообещать ему вернуться так скоро.
   Разум приказывал ей забыть дорогу в госпиталь Сен-Рош…
   «Ты не можешь так поступить! – шептал ей мягко сострадательный внутренний голос. – Ты причинишь ему сильную боль! Этот визит был ошибкой, но было бы несправедливо перевалить бремя ответственности на невинного человека. Завтра ты придешь к нему, но это будет в последний раз… А может, ты тешишь себя иллюзиями? Если хвораешь в совершенно незнакомом городе, любое внимание со стороны приносит небывалую радость…»
   Придя, таким образом, к относительно приемлемому компромиссу, Орхидея попыталась отогнать впечатление от пылкого взгляда ее недавнего собеседника.
   Частично в этом ей поспособствовало то, что ожидало ее в холле «Эксельсиор Реджины».

   Увидев могучий силуэт Григория Холанчина, показавшийся из-за гигантской аспидистры, молодая женщина вздрогнула и принялась лихорадочно искать поблизости другое растение, за которым можно было бы спрятаться. Однако таковых не оказалось, и русский перегородил ей путь к лифту.
   Отступать по лестничным ступеням выглядело бы со стороны весьма нелепо.
   Впрочем, заметив по уверенной походке князя и его невозмутимому виду, что тот еще не пил, Орхидея решила действовать и первой спросила самым светским тоном:
   – Как, князь, вы еще здесь? Я не видела вас и думала, что вы уже уехали.
   Он отвесил ей низкий поклон, затем выпрямился и одарил взглядом больного спаниеля:
   – Уехал?.. Нет! Я хотеть, но совершенно невозможно, потому как Лидия еще не дала мне ответ.
   – Так вы ее не видели?
   – Именно, совершенно верно, но пойдемте! Вы должны выпить со мной чаю! Сложно говорить, переминаясь с нога на нога возле лифтов!
   – Вы хотите со мной поговорить?
   – Да. Мне необходимо… понимание, дружеский тепло…
   Он казался таким несчастным, что Орхидея, у которой в общем-то не было особых дел, решила, что вполне могла бы уделить ему несколько минут.
   А чай, пожалуй, помог бы ей пережить княжеские излияния…
   Как и приличествует отелю, на чьих меню, открытках и табличках значился символ британской короны, чаепитие было в «Реджине» своего рода ритуалом, так что плавно переходящий в террасу салон, где этот ритуал проводили, был, разумеется, одним из самых красивых помещений отеля.
   В защищенном от солнца растениями и белыми шторами салоне царила атмосфера чинной безмятежности, какая обычно бывает в лондонских клубах. Несмотря на то что народу здесь было пруд пруди, все переговаривались исключительно шепотом. Лишь изредка тонкий звон фарфора или серебряной посуды выдавал присутствие официантов, обслуживавших многочисленных клиентов. В салоне витал аппетитный аромат горячих сдобных булочек, пахло «Дарджилингом» [33 - Чай, выращенный в окрестностях одноименного города в северной горной части Индии в Гималаях. За изысканные вкусовые качества его иногда называют «чайным шампанским» (прим. пер.).], апельсиновым джемом, легкими сигаретами «Латакия» и английским табаком.
   Появление «дамы в белом» и ее импозантного спутника не прошло незамеченным.
   Метрдотель, выказывал им свое глубочайшее почтение, хотя был несколько обеспокоен (он не понаслышке знал, чего можно ожидать от шумного князя), а потому усадил пару в некотором отдалении от прочих клиентов.
   Они сели в углу близ окон, отгороженные ото всех жардиньеркой с экзотическими растениями, чему Орхидея несказанно обрадовалась: окружавшая не в меру чопорная атмосфера начинала действовать ей на нервы.
   К тому же – вдруг ее спутник вздумает реветь или декламировать стихи о безумной любви, пахнущие степными ветрами и конским навозом?!
   Она ожидала, что князь закажет водку или шампанское и была приятно удивлена, когда он попросил чаю. Правда, такого, как было принято пить в России, тогда как сама Орхидея заказала чай по своему вкусу.
   К счастью, князь не стал распространяться о своих проблемах, ожидая, пока ему принесут заказ. Даже когда на их столике появились блюдо с сэндвичами и выпечкой, чайный сервиз и самовар, Григорий по-прежнему хранил молчание.
   Всем известно, что великое горе словами передать невозможно…
   И лишь выпив огромное количество кипятка с заваркой, черной, словно чернила, и опустошив практически все блюдо с закусками, он наконец вздохнул и промолвил:
   – Уехать, моя Лидия!.. Уехать с нелепым итальянским графом!.. Почему?
   Его глаза уже были на мокром месте, и Орхидея, побоявшись, что вся выпитая им жидкость превратится в бесконечный поток слез, поспешно включилась в разговор:
   – Этот вопрос нужно задать ей самой! Как случилось, что вы не отправились ее искать? Вы не знаете, где она?
   – Сан-Ремо! – промычал он глухо и заунывно.
   – В таком случае что вы здесь делаете? Вы должны быть там!
   – Бесполезно! – воскликнул князь, потрясая своей рыжеватой шевелюрой. – Это лишь маленькая поездка несколько дней. Должна вернуться и петь в театре Казино. Ее будет проще поймать, когда я душить этого нелепого графа…
   – Отличный план! – одобрила Орхидея, изо всех сил сдерживавшаяся, чтобы не рассмеяться. – И тем не менее я вас не совсем поняла. С одной стороны, вам не терпится увидеть ее, а с другой – вы всего лишь уныло дожидаетесь ее возвращения? Вы нарочно мучаете себя, не так ли?
   – Так и есть!.. И этого потому, что… ожидание – это немного надежда. Если я ехать в Сан-Ремо и Лидия не говорить со мной… останется только достать пистолет… или душить! Если же я ждать… видеть ее наедине… быть может, она будет понимать…
   – Вы считаете, что если простите ей этот… каприз, она поймет, что вы ее любите? А вы ее действительно любите, правда же?
   Григорий ответил не сразу.
   Он взял с тарелки последний ломтик поджаренного хлеба, намазал его маслом, сверху аккуратно посыпал мелконарезанными свежими листиками эстрагона, после чего все это проглотил.
   Затем посмотрел на свою спутницу таким несчастным взглядом, что той стало совсем не до смеха.
   Орхидея чувствовала симпатию к этому выходцу из далекой страны, запутавшемуся в любовных сетях. Увы, пассия его, очевидно, воспринимала все это как милую интрижку, льстившую ее самолюбию. Куда большее значение для нее имел расчет, а вовсе не чувства!
   Орхидея так растрогалась, что даже достала из сумочки батистовый платочек с вышивкой и подала его князю. Григорий поймал ее руку и поцеловал, затем всхлипнул и произнес:
   – Сказать вам величайшую правду, но также глупейшую правду!.. Чудесный друг! Князь должен бы любить такая женщина, как вы.
   – Никогда не нужно ни о чем сожалеть! Судьба каждого из нас предрешена заранее… и, кто знает, может, однажды вы с Лидией обретете счастье?
   – Трудно верить! Проще покончить с этим: с Лидией, нелепый итальянский граф… и великий князь Григорий!
   – Если вы еще хоть раз об этом заговорите, я уйду! Вы не должны этого делать ни при каких обстоятельствах! Даже если она не желает возвращаться к вам, даже если говорит, что больше не любит вас! Вы не должны разрушать свою жизнь. Вы молоды и еще встретите множество красивых женщин: пускай живет и она!.. И нелепого итальянца в покое оставьте: все равно наступит тот день, когда они с Лидией разойдутся…
   Холанчин слушал ее с лицом, просветленным настолько, как если бы он узрел разверзшиеся над ним небеса и ангела, сошедшего к нему с назидательной проповедью.
   Он выразил Орхидее свою трогательную признательность, умоляя ее не бросать его в эти горестные дни, и в конце концов попросил ее поужинать с ним.
   Она деликатно отказалась, сославшись на усталость, но князь был так рад обрести доброго слушателя и друга в ее лице, что настаивал на своем и все-таки убедил ее согласиться поужинать с ним следующим же вечером в казино.

   Сразу же по приезде в госпиталь во второй половине дня Орхидея спросила, возможно ли вывезти ее «больного» на прогулку за пределы больницы?
   Она и впрямь полагала, что гулять в городе с ним будет куда безопаснее, чем сидеть рядом в саду и смотреть друг другу в глаза.
   Получив дозволение, Пьер охотно согласился на эту приятную перемену обстановки, и несколько мгновений спустя они уже садились в открытую коляску, записанную на имя «баронессы Арнольд».
   – Куда вы хотите ехать? – спросила Орхидея своего спутника.
   – Право же, понятия не имею. Туда же, куда и вы.
   Тут кучер решил, что ему пора бы вмешаться, и предложил им совершить замечательную прогулку на Мон-Борон:
   – Оттуда вам откроется у-ди-ви-тель-ный вид! – сказал он с ужасающим местным акцентом. – Нет ничего лучше, если вам надобно поправить здоровье! К тому же это просто сущий рай для влюбленных! В этом местечке можно вволю помечтать!
   – Не думаю, что нам так уж нужно мечтать, – ответил Пьер со слабой улыбкой. – Почему бы не отправиться на Английскую набережную или в старый порт, или…
   – Для этого сегодня не тот день! – взмахнул руками кучер. – В городе вовсю идет подготовка к завтрашнему карнавалу, но раз уж вам так хочется бродить под стремянками, то…
   – Везите нас в то место, о котором вы говорили, – прервала его Орхидея. – Это замечательная идея.

   В самом деле, на всех улицах города, по которым должен был проехать кортеж короля карнавала, царило оживление.
   Фасады зданий украшали гирляндами, повсюду висели флаги. На окнах расставляли горшки с цветами, а подоконники завешивали кусками разноцветного сатина. На тротуарах были установлены высокие столбы, между которыми натягивали шнуры с подвешенными к ним цветными стеклышками и китайскими фонариками. В каждом доме запасались конфетти и «конфетками» [34 - В Италии, на родине конфетти, этим словом первоначально обозначались лакомства из сахара – разнообразные конфеты, леденцы и т.п. (это слово произошло от итальянского «confetto», что обозначает обычную конфету). В Ницце, во время уличных шествий и карнавалов, такие пестрые конфеты тоже поначалу летели из окон домов и с балконов, осыпая движущуюся процессию сладким дождем. Но потом конфеты были заменены гипсовыми шариками. Так что первое конфетти было вовсе не бумажным. Конфетти же из цветной бумаги изобрел владелец «Казино де Пари» (прим. пер.).] – маленькими гипсовыми шариками, которыми обычно закидывали праздничную процессию.
   – А вы уже бывали на таком празднике? – спросила Орхидея своего спутника, который наблюдал за подготовительной суетой с нескрываемым интересом.
   – Один или два раза. И, если позволите, я дам вам совет: завтра не выходите из отеля, особенно после полудня, если только вас кто-то не пригласит праздновать в закрытом помещении. На улице вас может попросту раздавить толпа. Не говоря уж о том, что вы вся покроетесь гипсовой пылью… В понедельник же я вам настоятельно рекомендую полюбоваться на цветочные передвижные платформы. Усыпать вас в этот день смогут лишь лепестками и бутонами.
   – Выходит, завтра я не смогу вас увидеть? – спросила Орхидея, совершенно позабыв о том, что ей следовало держать дистанцию.
   – Так будет благоразумнее, – заявил он спокойно и умолк.

   Их экипаж миновал развязку, ведущую в Вильфранш, и выехал на лесной серпантин, который, виток за витком поднимался по склонам Мон-Борона и Мон-Альбана.
   За еловыми ветвями путники могли различить маяк Сен-Жан, расположенный на самой вершине холма, деревеньку Эз, башню Ля Тюрби, порт Вильфранш-сюр-Мер и даже где-то далеко – Бордигеру, утопающую в солнечной дымке…
   И вдруг перед ними раскрылась вся панорама Ниццы!
   Кучер остановил лошадей, чтобы те передохнули.
   – Не желаете ли выйти и немного пройтись, опершись о мою руку? – предложила Орхидея. – Посмотрите на тот старинный замок с островерхими башнями и бойницами!.. Такое ощущение, что я попала в совершенно другую эпоху.
   – У меня такое же ощущение было в Китае. Я скучаю по тем временам…
   – Даже, несмотря на… все, что вам пришлось вытерпеть? – прошептала молодая женщина, чья ладонь задержалась в руке ее спутника.
   Он мягко отстранился, затем не без помощи кучера выбрался из коляски и взял свои костыли. Орхидея попыталась ему помешать:
   – Но я предложила вам свою руку…
   – Спасибо. Я слышал. Но тяжесть была бы для вас чрезмерной. К тому же я не собираюсь уходить далеко: просто пройдемся до края плато…
   Она последовала за ним и в течение нескольких минут они в тишине наслаждались морским пейзажем и причудливыми изгибами береговой линии, окаймлявшей водную гладь всеми оттенками зеленого, золотого, розового и белого.
   Здесь, наверху, можно было без труда вообразить, что стоит только раскинуть руки, и можно взлететь, словно птица!..
   Пьер думал о том, что это было удивительное волнующее зрелище, особенно если наслаждаться им вдвоем…
   Теперь он понимал, почему этот холм был излюбленным местом влюбленных пар.
   Он твердил себе, что ехать сюда было большой ошибкой, ибо один и один не всегда дают в сумме два.
   Орхидея, сама того не осознавая, подошла к нему совсем близко.
   Не оборачиваясь, он почувствовал едва уловимый аромат ее духов, принесенный морским бризом, – как если бы кто-то положил букетик цветов ему на плечо.
   Он прикрыл глаза, чтобы лучше ощущать этот запах…
   Как хотелось ему отбросить один из ненавистных ему костылей и свободной рукой обнять ее тонкую талию, покрыть поцелуями ее свежую душистую кожу…
   Голос кучера рассеял чары:
   – Красиво, не правда ли? – прокричал он. – Иисусе! Такое впечатление, что, перевесься через край – увидишь даже Африку… Да что там Африку – Китай можно рассмотреть!
   Зачем он это сказал?!
   Пьер почувствовал пробежавший по спине холодок.
   – Когда вы намерены вернуться? – сипло спросил он.
   – Не знаю…
   И это была правда.
   В эту минуту ее родная страна представлялась Орхидее куда дальше, чем она была на самом деле, как если бы та находилась где-нибудь, например, на Луне.
   Во время их сегодняшней поездки по живописным окрестностям Ниццы она испытала удивительные моменты нежности…
   Почему же Пьер отказался от ее руки, почему отстранился?
   Почему отвернулся от нее?!
   Она прекрасно осознавала, что полностью противоречит собственным решениям, принятым накануне, однако ничего не могла с собой поделать.
   Ему стоило только привлечь ее к себе, и она не стала бы сопротивляться…
   Она хотела видеть, как он улыбается своей очаровательной асимметричной улыбкой, придававшей ему слегка загадочный вид. Она хотела прижаться щекой к его щеке, заключить в ладони его руку, слегка подрагивающую на ручке костыля…
   Она тоже прикрыла глаза.
   «Я, похоже, схожу с ума!» – подумала она, однако приблизилась к нему еще ближе, так что их руки соприкоснулись.
   Голос Пьера донесся до нее словно издалека, так сильно он изменился:
   – Нам пора возвращаться! Становится прохладно.
   – Как пожелаете.
   Она развернулась и села в экипаж, немного наклонив голову, чтобы никто не смог увидеть влажный блеск в ее глазах.
   Обратный путь они проделали в тишине.
   Бросив быстрый взгляд на Пьера, Орхидея не увидела ничего, кроме его застывшего профиля и немигающих глаз. Он так ни разу и не попытался поймать ее взгляд. В уголке рта его пролегла складка горечи и страданий…
   Когда экипаж остановился возле ворот госпиталя, кучер помог Пьеру спуститься. Орхидея тоже хотела выйти, но Пьер жестом ее остановил:
   – Не утруждайтесь, мадам!.. До свидания и… спасибо за эту чудесную прогулку.
   – Раз уж она вам понравилась, ничто не может нам помешать еще как-нибудь прогуляться? Конечно же, завтра никак не получится, ведь вы советовали мне оставаться дома, но…
   – Нет. Прошу вас более обо мне не беспокоиться!
   – Вы больше не хотите, чтобы я вас навещала? – спросила она с болью в голосе.
   – Не считайте меня неблагодарным, но я вам уже говорил: я не выношу жалость.
   – О ней и речи не шло, и я вас уверяю…
   – Быть может, вы просто не отдаете себе в этом отчета, поскольку сердце у вас благородное, однако… это единственное чувство, которое может вызывать калека. Нет, не говорите больше ничего! Я вам признателен за те радостные минуты, что вы подарили мне, но большего мне не нужно. В противном случае… все могло бы стать очень запутанно…
   – Не слишком ли вы скромны?..
   – Я не знаю… Прощайте, мадам! Ни о чем не сожалейте: очень скоро меня выпишут, и я вернусь в «Средиземноморский экспресс».
   – Это опрометчиво! Вы ведь еще не до конца поправились.
   – Осталось недолго! К тому же лишь в моем поезде я чувствую себя абсолютно счастливым… Это… это мой дом, понимаете?
   Тут наблюдавшая эту сцену медсестра решила, что больной уже устал стоять, а это значит, пришло время подкатить передвижное кресло.
   – Хватит с вас всяческих безумств, месье Бо! – проворчала она. – Вам пора прилечь!
   Пьер тихо усмехнулся:
   – Не слишком-то вы милосердны, мадемуазель! Я мечтал об огромном экспрессе, а вы предлагаете мне эту таратайку…
   – Если хотите вернуться в ваш экспресс, извольте начать с таратайки! А ну, по вагонам! Уж извините, что у меня нет с собой свистка.
   Под могучим напором медсестры коляска вместе с пациентом скрылась в зияющем провале ворот.
   Прошло довольно много времени, прежде чем кучер решил вернуть неподвижно стоявшую Орхидею к действительности:
   – Ну и ну! – вздохнул он, выдавая ровно то, что было у него на уме. – Вот так прогулочка! Пусть меня на мелкие кусочки разрежут, но я готов поклясться, что вы любите друг друга!
   – А ваше мнение кто-нибудь спрашивал? – резко ответила рассерженная молодая женщина. – Не вмешивайтесь не в свое дело… и отвезите меня в отель! Хватит на сегодня!
   Если бы ее в тот момент спросили, что означали ее последние слова, она вряд ли смогла бы придумать хоть сколько-нибудь вразумительный ответ.
   Просто таким образом она хотела перевернуть страницу своей жизни, и способ этот был не лучше и не хуже остальных.
   Она ошиблась, полагая, что Пьер ее любит, но если осознание это было для нее немного болезненным, в нем было и спасение. Скажи он часом ранее заветные слова – она, вероятно, бросила бы все свои планы ради низкой по отношению к ее предкам жизни с простолюдином…
   Пора, давно пора покончить с Францией и ее жителями!
   И если Этьена Бланшара нужно искать где-то в Италии, что ж, она поедет и найдет.
   Как только объявится с новостями Лартиг, она тут же соберет чемодан и отправится в путь!
   А пока можно совершить доброе дело и отужинать с князем Холанчиным, и пусть кто-нибудь только попробует заговорить с ней о жалости и милосердии!

   Построенное на возвышении, в устье Пайона (прозрачной речушки, куда прачки приходили стирать белье под звуки заливистого смеха и ударов вальков), казино на холме походило на огромное барочное украшение, покоящееся на синих водах Средиземного моря. Такое впечатление создавали цветные стекла, вправленные в металлический каркас, и купол в византийском стиле. Здание казино представляло собой копию небольшого восточного дворца с башенками-минаретами и вычурными резными окнами. На крыше казино восседал позолоченный крылатый джинн – словом, эффект был потрясающий!
   Игорные залы были излюбленным местом отдыха богатых иностранцев. Равно как и ресторан, которым заправлял тридцатипятилетний румын по имени Негреско [35 - Фамилия этого румынского эмигранта была Негреску. В 1912 году он открыл собственный отель, который прославился и стал носить его имя, переделанное на французский манер – «Негреско» (прим. пер.).], любезный и отлично разбиравшийся в причудах высшего общества.
   У входа в большую залу, украшенную растениями и букетами цветов, Орхидею и русского князя встретил сам Негреско.
   В мягком освещении лица посетителей казались краше, чем они были на самом деле.
   В мягком полумраке панорама освещенного города за окнами, отражавшаяся в морской глади, поражала воображение.
   Посетители были одеты с большим вкусом. Мужчины во фраках с белыми галстуками и гардениями в лацканах; женщины облачены в муслин, бархат, крепдешин и кружева, с искрящимися на них бриллиантами, рубинами, изумрудами и сапфирами или же источавшими молочный отблеск жемчужинами. Многочисленные экзотические плюмажи, эгретки и страусовые перья подрагивали в великолепных прическах светских дам, отчего залу можно было сравнить с диковинным вольером, сокрытым зарослями араукарии, аспидистры, юкки и драцены. Струнный оркестр наигрывал томные английские вальсы…
   В белом кружевном платье, выгодно подчеркивавшем изгибы ее стройного тела, в усыпанном бриллиантами корсаже, со звездочками алмазов в ушах и в черных, низко уложенных волосах, Орхидея стала настоящей сенсацией, она была с головы до ног укутана в полупрозрачное кружево. Открытым оставалось лишь ее персикового цвета лицо. Огромный князь Холанчин рядом с нею походил на рыцаря подле своей королевы.
   Под прицелами сотни взглядов они прошли к столику возле большого окна.
   Чтобы не смущать свою спутницу, Григорий старался не задерживаться по пути к столику. Поприветствовав несколько человек, он расположился в кресле и лишь потом окинул помещение на удивление спокойным взглядом голубых глаз.
   Благодаря Григорию Орхидея знала, что в казино прибыли великий русский князь, герцогиня Мальборо, польский пианист Падеревски, американец Пирпонт Морган, магараджа Пудукоты (его она уже встречала в отеле), увенчанный белоснежным тюрбаном с рубином размером с небольшое куриное яйцо; прекрасная Габи Деслис в невероятном ожерелье из черного жемчуга, австрийский принц Кевенхюллер, а также темноволосый молодой человек невысокого роста, с круглым лицом и закрученными усами, по лондонскому костюму которого нетрудно было догадаться, что то был не кто иной, как Ага Хан III – наместник Пророка на земле.
   Григорий называл все новые и новые имена присутствовавших, известных несколько менее. Он оказался приятным рассказчиком. Когда им принесли лангустов и фаршированных морских петушков, князь прекратил перечислять собравшихся и принялся описывать Орхидее берега Волги и Каспийского моря, где располагались его огромные имения, цветущие степи с растущими по весне ирисами, косяки диких уток, возвращавшихся после долгой зимовки вить гнезда в тростнике возле стен древней крепости, денно и нощно охраняемой вооруженным отрядом черкесов…
   Орхидея слушала его и думала: как же жестока бывает любовь!
   Этот человек мог дать женщине все, о чем только можно мечтать, он был молод и по-своему привлекателен; его имени и состояния хватило бы, чтобы завоевать руку не одной королевской принцессы, однако же он воспылал страстью к какой-то актрисульке, родившейся в старом порту Ниццы, которая, очевидно, умерла бы со скуки среди девственных просторов его необъятной родины. Когда привыкаешь к веселой жизни под парижским небом, становится попросту скучно изо дня в день перебирать подаренные драгоценности и придумывать себе новые наряды…
   Внезапно она сама удивилась ходу своих мыслей.
   Ведь в принципе жизнь в далекой России, которую она себе представила, походила на жизнь благородных китайских дам или императорских наложниц. Откуда вдруг ей стал понятен внутренний мир молодой женщины, чье положение и бедное происхождение были безнадежно далеки от ее собственного? Любовь европейца, магия Парижа, его крайности, безумства, преступления и излишества, его необыкновенная притягательность и чудодейственный шарм – уж не они ли изменили ее характер, заронив симпатию к некогда чуждому миру?
   Но как донести все это до влюбленного человека, который, однако, с таким пылом говорит о своей родной земле?
   Впрочем, нужно ли это делать? Вмешиваться в чужие дела – столь глупо и безнадежно!
   Все, что она может, – это просто слушать, улыбаться и дарить отчаявшемуся князю свою поддержку и дружеское тепло. Она и сама-то не в состоянии была выбраться из «лабиринта собственных чувств», как говаривала та кокетка в замечательной пьесе Эдмона Ростана, название которой она, увы, позабыла [36 - «Сирано де Бержерак» (прим. авт.).].
   Все шло превосходно, и вечер обещал быть весьма удачным, как вдруг…
   Сидя спиной ко входу в ресторан, она не сразу поняла, почему Холанчин внезапно умолк, а взгляд его резко помрачнел.
   Князь уставился в одну точку, его шея под накладным воротничком начала стремительно краснеть. Волна жара поднималась все выше и уже охватила лицо…
   Почуяв что-то неладное, Орхидея вздрогнула и обернулась.
   Облаченная в пышное платье из розового муслина, чей широкий пояс лишь подчеркивал практически обнаженную грудь ее обладательницы, покрытая с ног до головы бриллиантами, с невероятным веером из перьев в руке – в зал вошла белокурая Лидия д’Оврэ.
   Ее сопровождал высокий худой брюнет, чьи правильные черты лица и четкий профиль показались ей знакомыми. Если бы не черные густые усы, Орхидея, пожалуй, могла бы сразу же назвать его имя…
   И тут ее озарило: этот элегантный посетитель был удивительно похож на человека, которого она успела рассмотреть через вуаль на похоронах Эдуара.
   Это был его сводный брат, Этьен Бланшар собственной персоной… или, по крайней мере, его двойник.
   Времени на вопросы не оставалось.
   Григорий, казалось, совершенно позабыл о существовании своей спутницы, вскочил из-за стола и направился к новоприбывшим. Лидия как раз мило здоровалась с руководителем оркестра, а потому заметила русского князя слишком поздно. Тот схватил ее за руку и потащил в сторону выхода… Лидия испустила странный крик, больше похожий на лошадиное ржание, и все вокруг стали озираться по сторонам в поисках кобылицы, так неожиданно забредшей в казино. Но вскоре стало ясно – кричала Лидия, отбиваясь от своего похитителя. Ее спутник отважно попытался отбить девушку у русского медведя. Вряд ли это ему бы удалось, если бы на помощь не подоспели разгневанный метрдотель, пара слуг, а потом и сам директор заведения.
   Мимо как раз проходил официант, чинно, словно епископ – свой монстранц [37 - Монстранц (или Остенсорий) – в римско-католических церквях род сосуда или ковчега, в котором гостия (евхаристический хлеб), или мощи, носятся во время процессий и показываются народу в известные праздники и при больших торжествах (прим. пер.).], держа в обеих руках изысканное блюдо – утку в апельсинах. Направляясь к столику магараджи Пудукоты, он никак не мог разминуться с импровизированным полем брани, в результате чего утка полетела в одном направлении, апельсины – в другом, к счастью, не причинив никому и ничему (кроме ковра) особого вреда!
   Ну, разве что долька апельсина в соусе угодила прямехонько в декольте супруги бельгийского банкира…
   Негреско пытался оттеснить нарушителей спокойствия подальше к выходу.
   Орхидея, не желавшая оставаться в одиночестве после подобного происшествия, встала, как вдруг сидевший по соседству одинокий мужчина лет пятидесяти, с моноклем, усами щеточкой и чуть тронутыми сединой каштановыми волосами, отодвинул перед ней стул, галантно предложил руку и представился на великолепнейшем французском, в котором, впрочем, слышался легкий британский акцент:
   – Лорд Шервуд, мадам! Позвольте вас сопровождать? Непозволительно, чтобы такая дама, как вы, покинула это заведение в одиночку.
   Орхидея, улыбнувшись, согласилась на его предложение, и они вместе прошли к выходу мимо шумного столпотворения, центром которого была Лидия д’Оврэ.
   Драка к тому времени уже перетекла в обсуждение, которое отнюдь не походило на дружескую беседу. Низкий зычный голос русского князя полностью перекрывал истеричные вопли Лидии, презрительные протесты ее спутника и возгласы зевак, пытавшихся усовестить противоборствующие стороны.
   Холанчин в открытую требовал вернуть ему старлетку, словно она была его собственностью, уверяя, что та без предупреждения нарушила их «моральный контракт» и при этом не забыла прихватить с собой украшения, которыми он ее осыпал. Он утверждал, что Лидия не сможет жить с «нелепым итальянским графом» и должна вернуться к нему.
   – Месье, – парировал спутник Лидии, – прежде всего, уясните для себя, что представитель рода Альфиери не потерпит оскорблений от какого-то московского медведя, который к тому же настолько скуп, что попрекает красивую женщину побрякушками…
   – Побрякушками? – Григорий весь покраснел от гнева. – Бриллианты моя бабушка-княгиня, даренные ей самим царем Александром Первым?! Я дарить их, потому что хотеть жениться…
   – Но, Гри-гри, – захныкала Лидия, – я ведь тебе сказала уже, что не желаю выходить замуж. Я слишком молода!
   – Двадцать три года – как раз вовремя! Благородные девушки выходить замуж в пятнадцать или шестнадцать. Потом они уже слишком старые!
   После такого публичного заявления о ее возрасте (на самом деле ей было девятнадцать) Лидия заревела еще пуще, на что незамедлительно отреагировал «граф Альфиери»:
   – Эй! Забирайте свои украшения, раз они вам так дороги! У Лидии будут другие!
   Гневным жестом он хотел было сорвать колье с шеи молодой женщины, однако та яростно воспротивилась: она ни за что не хотела расставаться с драгоценными камнями, которые она любила… к тому же других подношений могло больше и не последовать.
   – Они мои! И я не желаю, чтобы их у меня отбирали!
   Это заявление, похоже, чрезвычайно обрадовало ее бывшего любовника, для которого бабушкино колье было неразрывно связано с Лидией:
   – Голубка моя! Ты восхищаешь мое сердце. Вернись и ты получаешь еще изумрудов, сапфиров…
   – Так вот она какая, бескорыстная любовь, – саркастически заметил Альфиери. – Теперь-то видно, что она любит вас за дивный характер и богатый духовный мир! Пойдемте, Лидия, и перестаньте вести себя как испорченный ребенок! Только вспомните о том, что я вам пообещал, и…
   То была весьма опрометчивая фраза.
   С диким ревом Григорий бросился на графа, и драка завязалась бы снова, если бы итальянец вовремя не увернулся.
   Русский рухнул на одного из лакеев, но тут же вскочил и с необычайным проворством вновь ринулся на своего противника!
   Негреско и метрдотель удержали его, однако князь буквально кипел от гнева, покрывая итальянца отборной бранью сразу на двух языках, так что большая часть ругани была вполне понятна. Заслышав оскорбления, касавшиеся интимной жизни, а также в адрес его матери, Альфиери побледнел и влепил вспыльчивому князю пощечину, после которой Холанчин резко умолк…
   Но лишь затем, чтобы взорваться новым раскатистым воплем:
   – Я убивать этот ничтожный мужик! Подать саблю!..
   – Простите меня, мадам! – сказал вдруг новый кавалер Орхидеи. – Пришло время мне вмешаться!
   Оставив спутницу под прикрытием карликовой пальмы, он встал между двумя мужчинами:
   – Позвольте напомнить вам о необходимости вести себя достойно, джентльмены. К слову, могу предложить вам мои услуги, поскольку совершенно очевидным остается тот факт, что спор ваш без дуэли не разрешится…
   – Вы хотите, чтобы я дрался с этим… пещерным человеком? – заорал итальянец. – Все, что он заслуживает, – это несколько ударов палкой… Что я и готов осуществить!
   – Все не так просто, – перебил его Шервуд. – Помимо того, что князь Холанчин приходится двоюродным братом его величеству царю, вы, ко всему прочему, еще и дали ему пощечину, тем самым оскорбив его. Так что выбор оружия остается за ним. В противном случае вы нарушите священный долг чести!
   – Браво! Прекрасно! – захлопал в ладоши Григорий, раскатисто произнося звук «р». – Как я уже говорить: сабля! Но не ваш европейский карлица, а настоящий казацкий шашка!
   – Давайте тогда уж сразу турецкий скимитар или ятаган! Ну что за нелепица?! – гневно возразил Альфиери.
   – Граф прав, – сухо заметил англичанин. – Культурные обычаи не могут противоречить долгу чести, шансы обоих дуэлянтов должны быть равны. Выберите секундантов, джентльмены, я же буду следить за ходом дуэли. Но прежде позвольте заметить, князь, я бы и сам охотно преподал вам урок.
   – Но почему? – удивленно спросил Григорий, широко раскрыв глаза. – Я вас не знать…
   – Возможно, но это не делает вас в моих глазах меньшим хамом. Когда вам выпадает честь сопровождать прекрасную во всех отношениях даму, вы просто не имеете права бросать ее в одиночестве ради того, чтобы приударить за другой. Так что после графа Альфиери я бы тоже хотел с вами побоксировать! Вот моя карточка. Добавлю только, что моя яхта «Робин Гуд» стоит на якоре в порту. Я провожу эту леди, а затем буду ждать вас и ваших секундантов на борту. Джентльмены!
   Коротко кивнув, лорд Шервуд повернулся и вновь подал руку Орхидее, которую до сего момента никто не замечал.
   Терзаемый угрызениями совести, Григорий попытался что-то возразить, но англичанин тут же перебил его:
   – Довольно, князь! Только молчание может уберечь вас от очередной нелепой выходки!
   Толпа расступилась перед Шервудом и Орхидеей. Когда молодая женщина выступила из-за тенистых пальмовых зарослей и предстала перед собравшимися во всей своей белоснежной кружевной красе, Лидия д’Оврэ невольно воскликнула:
   – Ох! Но это же моя принцесса! Как я рада…
   Но кто-то остановил ее от дальнейших излияний.
   Орхидея решила не оборачиваться и молча, в окружении восторженных перешептываний прошла под руку с англичанином к выходу.
   Ей стоило больших усилий не взглянуть на странного графа Альфиери, чье удивительное сходство с ненавистным ей сводным братом Эдуара все больше бросалось в глаза.
   Поэтому она не заметила, как тот следил за ней до самого выхода, пока шлейф ее платья не скрылся за алыми бархатными занавесями…

   Экипаж лорда Шервуда состоял из лошадей исключительно «механических» – они были спрятаны под капотом мощного, сверкающего медью автомобиля «Панар & Левассор», за рулем которого сидел здоровенный бородатый сикх в белоснежном тюрбане, парившем над машиной, словно маленькая луна.
   – Надеюсь, мадам, эта машина вас не пугает? – сказал лорд, помогая молодой женщине устроиться на кожаном сиденье. Есди да – можем нанять коляску.
   Орхидея ни за что бы не призналась сейчас, что буквально ненавидит этих шумных и смердящих монстров!
   Никогда не следует губить добрые намерения окружающих.
   Поэтому она позволила укутать себя поверх горностаевой накидки в просторный пыльник с капюшоном, а ее ноги водитель прикрыл леопардовым покрывалом с бархатной подкладкой.
   Тем временем ее новый кавалер набросил на себя пальто из козьей шерсти, надел клетчатую кепку и большие очки, отчего сделался похожим на усатую амфибию.
   – Люблю сам сидеть за рулем, – заметил он. – Но не беспокойтесь, я поеду медленно.
   Сикх пересел на соседнее сиденье, и они двинулись по сверкавшему огнями ночному городу.
   Пока машина бодро тарахтела по дороге к Симьезу, Орхидея размышляла о том, что ее добрые намерения приняли дурной оборот: вместо того чтобы облегчить страдания несчастного Григория, этот вечер преподнес ему дуэль.
   Она сама же не доела свой ужин – и все еще была голодна!.
   Да и князь забыл о ней – уходя из ресторана, она увидела: он стоял, прильнув к ручке прекрасной Лидии, и пожирал ее полными страсти глазами…
   Тем не менее Орхидея не могла на него за это сердиться.
   В глубине души она была ему даже признательна: без него ей никогда бы не встретился пресловутый Альфиери, чья персона порождала в голове Орхидеи целую череду вопросительных знаков…
   В итоге она пришла к выводу, что следующим же утром отошлет записку кузену Робера Лартига. По ее мнению, одному только журналисту было под силу разгадать эту тайну.

   Когда машина остановилась у входа в «Эксельсиор», лорд Шервуд спрыгнул вниз, сбрасывая с себя козью шкуру. Орхидея выбралась из-под пыльника и шкуры леопарда и приняла руку англичанина, выходя из автомобиля.
   – Я был бы несказанно рад, мадам, подарить вам более приятное окончание сегодняшнего вечера, – сказал он, – но мне необходимо вернуться на яхту, чтобы принять секундантов моего противника.
   – Прошу вас, не извиняйтесь! Вы вытащили меня из пренеприятнейшей ситуации, и я вам очень за это благодарна. Могу я, однако, просить вас об одном одолжении?
   – Я к вашим услугам. Чего вы желаете?
   – Это насчет бедного князя Холанчина. Откажитесь от… боксирования? Так ведь вы сказали?
   – Именно! – кивнул лорд. – Я считаю, что князь этого заслуживает в полной мере.
   – Это не так. Я согласилась поужинать с ним только потому, что хотела помочь ему скоротать несколько часов. Понимаете, он страдает от любви, не слишком уместной, возможно, но зато искренней. Он увидел ту, о разлуке с которой безгранично сожалеет, и позабыл обо всем…
   – Даже о вас?
   – Даже обо мне, и я не вправе его в этом упрекать. Я отношусь к князю с большой симпатией.
   По надменному лицу англичанина скользнула тень улыбки. После чего он ответил с легким поклоном:
   – Как вам будет угодно, мадам. Или мне все же стоит называть вас… принцесса?
   Похоже, у лорда Шервуда был отменный слух!
   Орхидея улыбнулась:
   – Некогда я была принцессой, однако теперь я просто баронесса Арнольд. Доброй ночи, лорд Шервуд, и еще раз спасибо!
   – Только одно слово, баронесса!.. Не окажете ли вы мне честь и удовольствие завтра пообедать со мной на борту «Робина Гуда»? Как раз узнаете, чем закончился поединок. К тому же ко мне придут друзья, которым хотелось бы наблюдать за карнавалом издалека, не рискуя быть осыпанными гипсовым мусором. Придете?
   Орхидея сразу же согласилась, отказавшись, впрочем, чтобы за ней прислали «Абдула Сингха с машиной»…
   Мысль о том, что ей придется вдыхать запах бензина перед обедом, вызывала у нее тошноту.

   Вернувшись к себе, она быстро набросала пару строк, затем кликнула горничную, вручила ей письмо и наказала отнести его рано поутру, куда следует. После чего заказала чаю с пирожными, разделась и попыталась уснуть.
   Но еще долго перед ее внутренним взором маячило лицо графа Альфиери.
   Было ли это обманом зрения или же она действительно видела человека, которого поклялась убить?
   Глава одиннадцатая
   На борту «Робин Гуда»
   Робер Лартиг взъерошил руками свою белокурую шевелюру, затем извлек из кармана записную книжку и перьевую ручку с емкостью для чернил «Уотерман», коей он очень гордился:
   – Альфиери? – переспросил он. – Вы уверены, что не ослышались?
   Орхидея метнула в него негодующий взгляд из-под широких полей своей шляпки:
   – Вы мне не верите?
   – Н… нет, но мне кажется это невероятным. Это точно был Этьен? Может, просто похожий на него человек? Говорят, у каждого из нас есть такой «близнец»…
   – Не буду с вами спорить, однако обычно различия все же бросаются в глаза. Здесь же абсолютное сходство портили только усы!
   – Усы легко подделать! А что с голосом?
   – Тот же голос, клянусь вам!
   – Вот уж воистину!..
   Лартиг без особого энтузиазма сделал какие-то пометки. Казалось, он явно был чем-то обеспокоен:
   – И разумеется, у вас нет его адреса?
   – Адреса графа Альфиери? Нет, откуда… Вернее, пока нет, но, возможно, мне удастся его заполучить. Сегодня я обедаю на яхте лорда Шервуда. Он был секундантом на дуэли… И я попытаюсь узнать…
   – Кстати, вы не знаете, чем закончилась эта дуэль?
   Орхидея встала и прошлась по террасе, на которой принимала журналиста:
   – Нет, но могу предположить, что большого вреда она никому не причинила. Если бы вы заглянули в мой номер, то увидели бы, что он буквально завален цветами. Около полудня мне принесли огромные охапки гвоздик, мимозы, фиалок, гардений и бог знает чего еще! Такое ощущение, что князь Холанчин скупил для меня целую цветочную лавку. Он и записку оставил.
   Она протянула Лартигу гербовую карточку с аккуратной надписью: «Спасибо и прошу меня прощать, дражайший друг! Григорий никогда не забудет».
   – Он не вернулся в отель?
   – Нет. Игорь, его лакей, и слуги одной дамы, имя которой я не запомнила, пришли за его багажом и, похоже, рассчитались за княжеские апартаменты.
   – Ну, хоть одно ясно: он жив. Остается только выяснить, что сталось с его противником. Вы, несомненно, погорячились, сказав, что дуэль должна была получиться относительно безобидной: ведь этот казак вполне мог насадить нашего итальянца на острие клинка!
   – Надеюсь, скоро я все узнаю. А пока я бы хотела, чтобы вы вплотную занялись этим Альфиери. У газетчиков ли, из полицейских ли источников – думаю, такой способный журналист, как вы, способен добыть ценную информацию?..
   – Когда дерутся на дуэли, обычно стараются не впутывать полицию, однако скандал такого масштаба обязательно даст где-нибудь отголоски…
   Он ответил машинально, мысли журналиста в этот момент витали где-то далеко.
   Орхидея шепнула:
   – Вы не верите в то, что Этьен Бланшар и этот Альфиери могут быть одним и тем же человеком?
   – Признаться, не верю. Это так неправдоподобно! С чего бы выходцу из богатейшей семьи города (а следовательно, весьма известной личности) скрываться под чужой личиной, вести двойную жизнь в том же городе?! Если бы это случилось в Париже, его еще можно было бы понять, но здесь…
   – А вам удалось приблизиться к Этьену Бланшару во время вашей поездки?
   – Ни на йоту. Не знаю почему, но мне посоветовали искать его на Итальянской Ривьере. Я обошел все отели между Бордигерой и Генуей, но тщетно: он не значился ни в одном из них. Вероятно, он забрался еще дальше: когда хочешь жить в покое, не слишком-то умно давать свой настоящий адрес направо и налево… Что ж! Теперь я вас покину, но если позволите, сегодня вечером вернусь и расспрошу вас об этом вашем англичанине…
   – А вы чем будете заниматься?
   Лартиг натянуто улыбнулся и подобрал со стола помятую шляпу.
   – Собираюсь нанести несколько визитов! Например, в отели Ниццы. Быть может, удастся напасть на след пресловутого Альфиери. Кстати, я уже знаю, что тут его точно нет.
   – Удачи вам!
   Орхидея взглянула на прикрепленные к ее пояску изящные часики.
   Время поджимало, и несмотря на то что ей очень не хотелось покидать эту цветущую, залитую солнцем террасу, откуда был слышен звон церковного колокола, созывавшего прихожан на мессу, ей пора было переодеваться и ехать к лорду Шервуду.

   На первый взгляд идея пришвартовать яхту в старом порту Лимпия (что в переводе означало «Чистые Воды») могла показаться странной.
   Сюда заплывали лишь корабли с Корсики, а также многочисленные рыбацкие шхуны. Демонстрировать величественную роскошь яхты стоило скорее в Бухте Ангелов – очаровательном местечке, которое, казалось, Господь сотворил для того, чтобы люди наслаждались радостями жизни!
   Но причин на то, чтобы встать на якорь именно в Лимпии, было две: во-первых, владелец яхты был заядлым любителем местного колорита, а во-вторых, «Робин Гуд» представлял собой настоящий пароход, лишь немногим уступавший знаменитой «Британии» Эдуарда VII, и среди хрупких яхт ему было бы тесно
   Впрочем, судно это не было простой прихотью богача: будучи увлеченным путешественником и бывалым моряком, лорд Шервуд чувствовал себя уязвленным, когда перемещался на незнакомых, чужих кораблях. Мачты, трубы и флагштоки «Робина Гуда» повидали весь свет, боролись с огромными волнами всех морей, даже в южных широтах. Для самого лорда отправиться на своем верном корабле в Японию, Америку или на Сандвичевы острова было столь же естественно, как для жителя Лондона – съездить в омнибусе в Челси.
   Именно поэтому он предпочитал швартоваться в настоящем порту, пускай даже рядом ютились проржавевшие суденышки, насквозь пропахшие рыбой и водорослями.
   Элегантные причалы были совсем не во вкусе бывалого моремана!
   Зажатый между Мон-Бароном и Замковой горой порт по большей части состоял из старых домишек, чьи отсыревшие стены пестрели оттенками охры, темного пурпура и кораллового багрянца. Вьющиеся растения переплетались с подвешенными рыболовецкими сетями, создавая атмосферу упадка и запустения…
   Правда, в обеденный час местные ресторанчики по-прежнему наполнялись веселым гомоном, что несколько скрашивало унылый пейзаж.
   Посреди этого буйства красок белоснежный корпус «Робина Гуда» смотрелся необычайно элегантно и утонченно, оттеняя своим присутствием строгие руины замка, возле которого он был пришвартован.
   Лорд Шервуд встретил Орхидею у наружного трапа. На его губах играла едва заметная улыбка – явный знак того, что англичанин был рад и очень доволен.
   – Вы – сама точность, баронесса, я счастлив. По правде говоря, я попросил вас прийти сюда в надежде переговорить с вами до прихода прочих гостей. Не желаете ли шампанского?
   Продолжая говорить, он провел ее на переднюю палубу, где под навесом стояли столик с разнообразными напитками и несколько кресел. Сикх, коего Орхидея видела накануне, исполнявший обязанности шофера и метрдотеля, стоял неподалеку, готовый обслужить. Орхидея отклонила предложение лорда насчет шампанского, однако согласилась на бокальчик крепленого вина; хозяин же предпочел шотландский виски.
   Разлив напитки по бокалам, сикх удалился.
   – Вы хотели со мной поговорить? – спросила молодая женщина.
   – Именно! Я думал, вам интересно будет узнать, чем закончилась вчерашнее дело?
   – Я очень благодарна за то, что вы все уладили. Я получила от князя записку и невероятное множество цветов… Из чего сделала вывод, что он не слишком пострадал. Куда больше волнуюсь за судьбу его соперника.
   – Не переживайте. В целом с ним все в порядке. Вскоре вы сами сможете в этом убедиться: я пригласил сюда его, а заодно – и даму, которая хотела предоставить нам свой сад. Оказалось, что у нас с князем есть общая знакомая.
   – Так значит, слава богам, эта глупая потасовка драмой не обернулась?
   – Драмой? Уж скорее «комедией»…
   И он рассказал ей, что буквально после нескольких выпадов оба фехтовальщика ранили друг друга практически одновременно.
   – Мы с секундантами условились вести бой до первой крови; женщина, честь которой они отстаивали, не стоила того, чтобы за нее умирать. Это наше суждение лишь окрепло, когда мы увидели ее в карете у ворот поместья, где состоялась дуэль, – она картинно рыдала в опереточном трауре, да еще и в обществе репортера из «Пти Нисуа»…
   – Она предупредила журналистов?!
   – О, да! Во всяком случае, одного – точно. В ее профессии хорошей рекламой пренебрегать не принято. А дуэль стала отличным поводом, о котором она могла только мечтать.
   Орхидея не смогла удержаться от смеха:
   – Если я вас правильно поняла, оба дуэлянта ранены? За кем же она решила ухаживать?
   – А как вы полагаете?
   Молодая женщина не стала мешкать с ответом: столько цветов она могла получить только от счастливого Григория:
   – Держу пари: за тем, кого она называет «Гри-гри». Разве можно отвернуться от того, кто дарит вам сокровища Голконды?
   – Вы совершенно правы! Она бросилась к нему на шею, заливая все вокруг слезами и осыпая проклятиями несчастного Альфиери, который тут же попросил у меня разрешения спрятаться в моей машине от вездесущих журналистов.
   – Он ведь итальянец, не так ли? Откуда он, вы не знаете?
   – Из Рима… Вернее даже – с Сардинии! Да, по-моему, оттуда. Он много путешествует, но всегда возвращается в Ниццу прямо к карнавалу. Думаю, здесь у него есть дом.
   – В общем, вы с ним не знакомы? Впрочем, как и я. Но тем не менее вы пригласили нас обоих. Почему?
   Прежде чем ответить, лорд Шервуд внимательно поглядел на свою прекрасную гостью:
   – Относительно вас, мадам, ваше зеркало даст куда более полный ответ, – произнес он галантно. – Относительно Альфиери – скажу только, что люблю принимать у себя людей, во всех отношениях необычных. Некоторые из них являются моими друзьями, другие же просто приходят и уходят… К числу первых принадлежит княгиня Юрьевская [38 - Имеется в виду княжна Екатерина Михайловна Долгорукова (1847–1922) – любовница, а потом и морганатическая супруга императора Александра II, которой он в 1880 г. даровал титул Светлейшей княгини Юрьевской. Она умерла в Ницце 15 февраля 1922 г. (прим. пер.).], у которой мы были сегодня утром. Это поистине выдающаяся женщина: прежде она была очень красива, хотя ныне, увы, от ее красоты не осталось и следа. Царь Александр II связался с ней узами морганатического брака и, несомненно, возвел бы ее на престол, но был убит. После этого княгиня покинула Россию и большую часть времени проводит в Ницце. Тут, на холмах, у нее есть своя цветочная плантация…
   – Выходит… граф Альфиери вам тоже показался выдающимся человеком?
   – В каком-то смысле – да… К тому же он изъявил желание с вами познакомиться.
   – Со мной? Что за странная идея!
   – Я так не думаю. По всей видимости, вы произвели на графа большое впечатление.
   – Не уверена, что мне польстило ваше высказывание… Мадемуазель д’Оврэ тоже произвела на него впечатление…
   Шервуд рассмеялся:
   – Как бы то ни было, баронесса, вы вольны поступать так, как вам вздумается. Если этот итальянец вам придется не по нраву, вы вовсе не обязаны быть любезной с ним… Прошу меня извинить!
   Он поднялся навстречу чете своих соотечественников, лорду и леди Куинборо: лорд оказался любезным, благодушным мужчиной, обладателем самой прекрасной коллекции маринистской живописи в Европе, а его жена, не слишком красивая, но весьма утонченная американка, прекрасно разбиралась в музыке. Оба были уже далеко не молоды. За ними прибыл еще один американец, и тоже весьма примечательный: на вид ему было около шестидесяти, лихие усы, шляпа набекрень, загорелая кожа и юношеская, моложавая осанка. Его звали Джеймс Гордон Беннет, он был директором известной многотиражной газеты «Нью-Йорк Геральд» и учредителем Автомобильного кубка, за который раз в два года боролись лучшие европейские автогонщики. Во Франции у него было собственное имение в Больё.
   Первое время Орхидея чувствовала себя чужой среди всех этих людей, которые говорили по-английски (язык, который ей так и не удалось изучить в полной мере), но когда лорд Шервуд начал представлять гостей на французском, девушка поняла, что эти трое свободно владеют им. Она тут же влилась в дружескую беседу, сдобренную шампанским и виски. Леди Куинборо оказалась чрезвычайно любезной женщиной:
   – Мы тоже остановились в «Реджине», и, должна признать, вы стали для нас с мужем настоящей загадкой. Мы даже поспорили из-за вас.
   – Из-за меня? – спросила Орхидея несколько возмущенно. – Но по какому поводу?
   – Мой муж считает, что вы евразийка. А я с ним не согласна.
   – Какого же мнения придерживаетесь вы?
   Но узнать, что думала о ней леди Куинборо, Орхидее было не суждено: сопровождаемая дюжиной слуг, на палубе появилась женщина лет шестидесяти, чье заплывшее жиром лицо походило на пожелтевшую костяную маску. Роскошное траурное платье дополняло жемчужное ожерелье. За исключением великолепных золотисто-каштановых волос, чуть тронутых сединой, от красоты Екатерины Долгоруковой, сумевшей околдовать русского царя, не осталось ровным счетом ничего.
   Однако надменности ей было не занимать!
   Орхидея отметила это сразу же: будучи не слишком просвещенной в европейских дворцовых политесах, она поприветствовала пожилую даму с почтением, однако имела неосторожность назвать ее «княгиней».
   – Ко мне положено обращаться не иначе как «ваша светлость» и преклонить колено… Откуда вы взялись, раз не знаете об этом?!
   Сквозившее в ее голосе презрение заставило Орхидею позабыть обо всякой осторожности.
   Волна ярости буквально захлестнула ее:
   – Говоря вашим языком, мадам, я взялась из китайского императорского дворца, и до замужества ко мне обращались не иначе, как «Ваше императорское высочество». Что, впрочем, никоим образом не умаляет уважения, которое я питаю к столь почтенной даме и ее сединам…
   Сказав это, Орхидея поклонилась так, как это было принято в Китае.
   Предчувствуя катастрофу, лорд Шервуд поспешил вмешаться:
   – Кэт, дорогая!.. За это досадное недоразумение следует винить одного только меня. Как вам уже сообщила баронесса, она приехала из далекой страны, где, очевидно, у нее были более важные занятия, нежели изучение нашей истории и местных обычаев. Мне следовало ей все объяснить…
   Княгиня Юрьевская взмахнула рукой, как если бы она отгоняла назойливую муху, и подчеркнуто повернулась к Орхидее спиной.
   Та же подошла к хозяину яхты:
   – Лорд Шервуд, вы были очень любезны, пригласив меня сюда, но, думаю, мне пора уходить.
   Орхидея говорила достаточно тихо, однако лорд и вовсе перешел на шепот:
   – Бог мой! Не надо! Я очень хочу, чтобы вы остались. Княгиня – человек весьма занятный, но мне следовало предупредить вас, что она злая, как черт… Вы уж ее простите и не откажите мне в удовольствии поговорить с вами еще немного, когда она уйдет… О! А вот и граф Альфиери!
   И он ушел встречать нового гостя.
   В то же время к Орхидее приблизилась леди Куинборо:
   – Что ж, я выиграла пари! – сообщила она радостно. – Я была уверена в том, что вы из Китая.
   – Если в своем споре вы так и сказали – «из Китая», то выиграли не в полной мере, – улыбнулась молодая женщина. – Я из Маньчжурии…
   – А есть разница?
   – Да, и большая… Мы – монгольские завоеватели, которые в семнадцатом (как вы его называете) веке пересекли Великую Китайскую стену и поработили Китай. Мы были воинами… – добавила она с легкой грустью в голосе, которая не ускользнула от ее собеседницы.
   – Вы по-прежнему воины, а еще, ко всему прочему, – добавила она ласково, – вы строители, художники, поэты…
   – Возможно. Похоже, судьба всех варварских орд заключается в том, чтобы в дальнейшем быть завоеванными цивилизацией, которую они когда-то разрушили. Реванш побежденных в некотором роде…
   Граф Альфиери, сопровождаемый хозяином яхты, подошел к женщинам и поприветствовал их весьма изящно, хотя одна рука у него не двигалась. Когда его ладонь коснулась руки Орхидеи, молодая женщина выдавила из себя улыбку, однако взгляд ее был холоден, как лед.
   После обмена приличествующими случаю приветствиями Орхидея подумала, что боги по-прежнему благоволят ей: ведь теперь можно было как следует рассмотреть лицо своего врага.
   Что бы там ни рассказывал Лартиг, сомнений у нее не оставалось: именно этот красавец с обаятельной улыбкой однажды приказал убить собственного брата… или того, кого считал таковым. Именно он послал убийц в ее дом!
   Девушка с трудом подавила в себе волну неприязни и ненависти, ведь ей никак не следовало выходить из образа богатой, немного чудаковатой иностранки, которая, следуя примеру многих, приехала позагорать под солнцем Лазурного Берега…
   Размышляя таким образом, она вполуха слушала комплименты графа.
   О чем он там говорит?..
   – Не имел ли я удовольствия встречать вас раньше, баронесса?
   Орхидея подумала, что не стоило ей отвлекаться от своих раздумий ради того, чтобы выслушивать подобные банальности.
   – У вас великолепная память! Мы виделись вчера вечером.
   – Полноте! Давайте не будем об этом несуразном водевиле, что произошел в казино. Я имел в виду, не встречались ли мы еще раньше?
   – Если не помните вы, почему же должна помнить я о событии, которого не было вовсе? Вы ведь граф Альфиери?
   – Вам меня только что представили, и…
   – А я баронесса Арнольд и могу вас уверить, что вижу вас впервые… А теперь прошу меня извинить.

   Прибыли еще трое запоздавших гостей.
   Снова началась круговерть длительных представлений и знакомств, после чего лорд Шервуд отдал приказ сниматься с якоря.
   Княгиня Юрьевская испуганно-сердито воскликнула:
   – Мы что же, отправляемся в круиз?! Боже мой… вам следовало нас предупредить!
   – Ни в коем случае, дорогой друг! «Робин Гуд» всего-навсего переправит вас на другую строну Замковой горы. Оттуда, вооружившись биноклем, вы сможете понаблюдать за началом карнавала… Не окажет ли мне честь ее светлость принять мою руку?
   Вскоре все переместились на корму, под белый навес, где гостей уже ждал накрытый стол.
   Как и было положено, лорд Шервуд усадил Кэт напротив себя, леди Куинборо села справа от него, а Орхидея – слева.
   Круглый стол располагал к приятной беседе.
   Увы, молодая женщина не могла больше видеть «графа», поскольку тот расположился по правую руку от леди Куинборо. Слева же от Орхидеи умостился Гордон Беннет.
   Впрочем, она была даже рада подобному расположению гостей: ей было неприятно находиться в непосредственной близости от Альфиери.
   Изысканные яства не смогли сгладить всеобщую скуку, царившую за столом: за сладким мясом по-маршальски бывшая фаворитка все больше говорила одна, заунывным голосом повествуя о своих впечатлениях от Всемирной выставки 1868 года в Париже, однако ни у кого за столом это не вызвало особого интереса.
   Когда подали луарского лосося под зеленым соусом, лорд Куинборо пустился в пространное описание ловли этих прелюбопытных рыб.
   В свою очередь, бедро косули в перечном соусе воодушевило Джеймса Гордона Беннета – он принялся рассказывать об организационных моментах предстоящего «Кубка», после чего поведал всем о недавнем подвиге Теодора Рузвельта, который, вопреки протестам в сенате, назначил негра, мистера Грана, на пост начальника таможни в Южной Каролине. Это заявление вызвало некоторое оживление за столом, поскольку английские гости решительным образом осудили поступок американского президента.
   Воспользовавшись появлением фламбированных (приготовленных в горящем коньяке) бекасов, леди Куинборо пришла на помощь своему соотечественнику и сменила тему. Она предложила владельцу газеты переключиться на юную аудиторию, как это сделали французы, выпустив в печать новое иллюстрированное издание «Неделя Сюзетты». Приключениями молоденькой домработницы, бретонки по имени Бекассин, зачитывались теперь не только французские девушки, но и их матери. Гордон Беннет заметил, что это и впрямь забавная идея, хотя и слишком нетипичная для Соединенных Штатов.
   Княгиня Юрьевская, узнав, что речь идет о простой крестьянке, возмущенно заявила, что подобные люди не заслуживают внимания, и привела в пример русских мужиков, положение которых никого не интересовало.
   Тогда княгиня воспользовалась случаем, чтобы лишний раз посетовать о сложностях садоводства и лености своих слуг:
   – Покойный царь Александр очень вовремя позволил совершить на себя покушение, не успев короновать эту мегеру, – прошептал лорд Куинборо на ухо Орхидее. – Вы представляете, какую бы старость он имел?! Он проявил изрядную долю героизма, женившись на ней, но ему хотя бы управление государством давало небольшую передышку от нее… У нас же, боюсь, такой передышки не предвидится…
   Его жена, очевидно, была того же мнения, поскольку, чуть к столу подали восхитительные трюфели, перехватила инициативу у княгини, спросив лорда Шервуда: каким образом ему удалось раздобыть все эти яства в порту Ниццы, и в какую страну он намеревается отправиться в дальнейшем?
   – Вы не тот человек, что подолгу сидит на одном месте, – заметила она. – Как жаль, что вы нечасто наведываетесь в Америку.
   – Я бываю там чаще, чем вы можете вообразить, миледи! Осень я провел во Флориде, а также в вашем родном городе: я просто обожаю Новый Орлеан, хотя, на мой взгляд, он чересчур уж французский. Вот видите, вы ко мне несправедливы.
   – Публично каюсь! И куда же вы отправитесь теперь?
   – В Сингапур.
   Ответ лорда вызвал одобрительный гул со стороны гостей, чем немедленно поспешил воспользоваться сам Шервуд. Он наклонился к своей прекрасной соседке и прошептал:
   – Возможно, я отправлюсь и в Китай. Если вам, мадам, будет угодно вернуться на родину, я с радостью возьмусь отвезти вас на моей яхте.
   В глазах Орхидеи отразилось неподдельное изумление.
   Неужели это неожиданное предложение тоже было подарком богов?!
   Как просто было бы сейчас согласиться и уехать, забыв обо всем!
   – Кто вам сказал, что я хочу уехать? – спросила она.
   – Никто! Обыкновенная интуиция. С того момента, как я предложил вам руку в ресторане казино, меня не отпускает ощущение, что вы просто играете какую-то роль, причем чувствуете себя явно не на своем месте. А после вашего разговора с дражайшей Кэт моя догадка переросла в убежденность. Почему вы здесь, я не знаю, но готов поклясться, что вы желаете вернуться домой.
   – У меня уже нет дома как такового. Ни здесь, ни там…
   – Добавлю только, что мог бы быть вашим дедушкой, так что на моем судне вы были бы в полной безопасности. Подумайте над моим предложением. Я снимусь с якоря в среду рано утром.
   Больше им не дали поговорить.
   С Шервудом заговорила соседка справа, и Орхидея была ему очень признательна за то, что тот ни на чем не настаивал и оставил ее наедине со своими мыслями.
   Гордон Беннет рядом с нею самозабвенно уплетал пресловутые трюфели, запивая изысканным «Шато-Петрюс», так что Орхидея могла спокойно поразмышлять.

   Это было большое искушение!
   Было бы так легко забыть обо всем, что отравляло ее существование: прежде всего, о мести.
   И о том странном чувстве, которое она питала к Пьеру Бо (она так и не решила для себя, как к нему относится).
   Больше не придется ломать комедию, играть в прятки с полицией, не нужно будет ничего бояться! Роскошная белая яхта под британским флагом пронесет ее по морям вплоть до порта Таку, и тогда…
   Но вдруг она услышала, как Альфиери нахваливает озеро Мажор и погоду весной на его берегах.
   Это заставило ее вздрогнуть.
   Пока этот тип жив, ни о каком отъезде не может быть и речи!
   Европа со всеми ее легкими ловушками и томной вялостью развратила ее душу.
   Настала пора решительных действий.
   Взяв наугад один из стоявших перед ней бокалов, она медленно осушила его до последней капли. Если удастся уничтожить убийцу в ночь перед отплытием «Робина Гуда», никто не догадается искать ее на борту корабля.
   Пройдет совсем немного времени, и это мощное судно будет далеко за пределами территориальных вод Франции – полиции не достать.
   Сам того не ведая, лорд Шервуд предложил Орхидее то, о чем она могла только смутно мечтать: способ осуществить свою месть так, чтобы избежать потом французского трибунала.
   Быть может, причиной тому была эта обольстительная страна – но сейчас молодая женщина, как никогда, хотела жить.
   Где угодно – только бы не в тюрьме!
   Когда все гости встали из-за стола, чтобы выпить кофе, Орхидея улыбнулась хозяину яхты:
   – Может статься, я приму ваше предложение, лорд Шервуд. Мне было бы очень приятно путешествовать в вашем обществе. К тому же война уже давно кончилась, так что, я полагаю, наша великая императрица сумеет отблагодарить вас за мое возвращение.
   – Вы с нею так близки?
   – Она меня воспитала. Мое настоящее имя – Ду Ван… принцесса Ду Ван, но, пожалуйста, забудьте его тотчас же.
   – Будьте покойны… баронесса! Все что вам нужно – это быть на яхте не позже пяти часов утра.
   Орхидея чуть было его не расцеловала.
   Никакого удивления, никаких расспросов!
   Будучи истинным англичанином, лорд Шервуд считал попросту невероятным вмешиваться каким бы то ни было образом в личную жизнь дамы, которой он симпатизировал. Он сделал ей предложение: отказываться или принимать его – ее личное дело.
   Вот и все!
   Выбор был только за ней.

   Внезапно на древней стене замка прогремела маленькая пушка, выпустив в воздух облачко белого дыма.
   И город буквально взорвался мириадами звуков и красок!
   Гигантское чучело Короля карнавала из папье-маше, посаженное на бочку, начало свое триумфальное шествие от здания местной префектуры через весь город, в окружении Уланов Шампанского, Рыцарей Вилки и разодетой толпы народа, гиканьем и криками приветствовавшей своего недолговечного предводителя…
   «Робин Гуд» встал на якорь напротив Оперы.
   С капитанского мостика пассажиры могли видеть всю Английскую набережную, обсаженную пальмовыми и лавровыми деревьями и представлявшую собой настоящий круговорот розовых, зеленых и белых цветов. Перед ними, как на ладони, раскинулись новостройки отелей, и виллы, и огромный галечный пляж – излюбленное место отдыха сынов Туманного Альбиона, блуждавших меж синим морем и цветущей зеленью.
   Пройдя по главным улицам города и рассыпая конфетти, процессия из праздничных повозок, на которых разыгрывались сценки из различных сказок, добралась, наконец, и до набережной, откуда за карнавальным действом можно было наблюдать даже невооруженным глазом.
   Лорд Шервуд снабдил биноклем каждого из гостей, так что все могли следить за ходом праздника, не боясь знаменитых «конфеток», которые сыпались горстями изо всех окон прямо на разукрашенную, искрящуюся блестками толпу.
   Воздух полнился звуками фанфар…
   Орхидея, как и остальные, с удовольствием наблюдала за веселым столпотворением. Всеобщее торжество, взрывы петард и хлопушек напомнили ей китайский Новый год:
   – А вы не находите все это слишком вульгарным? Чтобы участвовать в данном празднестве, необходимо иметь особенный вкус к стычкам и потасовкам. Я же хотел бы вам показать завтра нечто совершенно другое: праздник цветов.
   Вдруг граф Альфиери встал со своего места и присел рядом с нею. Сердце Орхидеи замерло. Продолжая глядеть в бинокль, она слабо улыбнулась:
   – Мне уже предлагали приобщиться к цветочным баталиям. Спасибо за ваше предложение, но я не очень-то люблю толпу и полагаю, что завтра она едва ли станет меньше.
   – Разумеется, нет, но от этого карнавал станет еще более зрелищным. Праздник цветов обязательно стоит оценить с близкого расстояния. Например, с террасы отеля «Вестминстер», где мы могли бы выпить чаю.
   – Так вы меня приглашаете?
   – Определенно.
   – Но почему же именно меня? Мы ведь едва знакомы.
   – Вы так думаете? Мне почему-то кажется, что я знаю вас уже очень давно.
   Орхидея рассмеялась:
   – Вот как? Замечательно! Помнится, не так давно вы не нашли ничего более оригинального, чем спросить, где мы с вами виделись раньше.
   – Изволите смеяться надо мной? Прошу вас, не стесняйтесь: ваш смех – прекраснейший из всех.
   – Будьте любезны ответить на вопрос!
   – Какой именно?
   – Вчера, когда вы сопровождали мадемуазель д’Оврэ, вы были весьма далеки от мыслей о моей персоне. Так с чего взяться этому внезапному интересу? Не оттого ли, что вам предпочли любезного Григория?
   – Вы в самом деле так считаете? Хотелось бы верить, что нет, – сказал он с неожиданной серьезностью. – Нужно быть поистине сумасшедшим, чтобы сравнивать вас с этой смазливой барышней. Она, может быть, и мила, но совершенно не способна увлечь сердце мужчины.
   – Князь Холанчин другого мнения на этот счет. И, кстати, напомню вам, что именно вы дрались за нее на дуэли. Не много ли чести? Тем более, если честь эта – незаслуженная…
   – Стоит ли мне напомнить вам, что дрался я против своей воли? Если бы не милейший лорд Шервуд…
   – Вы бы просто сцепились, как портовые грузчики на набережной, – перебила его молодая женщина с плохо скрываемым презрением в голосе, отчего ровный матовый цвет кожи ее собеседника заметно порозовел. – По мне, так лорд Шервуд оказал услугу вам обоим. Спектакль, который вы учинили, был, вне всяких сомнений, забавным, однако напрочь лишенным какого-либо достоинства.
   – Вы просто беспощадны! – яростно прошептал он, даже не пытаясь унять свой гнев.
   Но все же ценой огромного усилия, отчего на висках у него проступили вены, ему удалось сдержаться.
   Когда граф вновь заговорил, он был сама любезность:
   – Вижу, мы далеко отошли от начальной темы разговора! А ведь я просто пригласил вас на вполне невинную чашку чая, чтобы поглядеть на праздник цветов…
   – Мы будем с вами одни? Вы находите это уместным? Я о вас ничего не знаю, за исключением того, что вы итальянец, молоды, граф и… весьма привлекательны.
   – Ну, наконец-то лестное слово! Ах, мадам, как же вы меня обрадовали!
   Он вдруг сделался таким счастливым, что Орхидея удивилась. Его черные глаза излучали радость, которую можно встретить лишь у ребенка, получившего долгожданный подарок.
   Она холодно улыбнулась:
   – Вижу, радости вашей нет предела, однако вы так и не ответили на мой вопрос: кто вы?
   Реакция молодого человека была столь же неожиданной, сколь вызывающей:
   – Примите мое предложение, и я расскажу вам все…
   Его внезапная самоуверенность не пришлась Орхидее по вкусу.
   Она усмехнулась и пожала плечами:
   – Что именно дает вам основание предположить, что меня это хоть сколько-нибудь интересует?.. Прошу меня извинить: мне хотелось бы выпить еще чашечку кофе.
   С этими словами она покинула его и присоединилась к леди Куинборо, которую как раз обслуживал лакей-сикх. Она взяла с подноса чашку и присела рядом.
   – Я хотела заговорить с вами, но этот знойный молодой человек был так настойчив, что я побоялась вмешиваться в ваш разговор.
   – И напрасно, мадам, не вмешались. Похоже, этот человек принадлежит к тому типу мужчин, которые считают, что им все дозволено… Но, быть может, он один из ваших друзей и вам неприятны мои слова?
   – Мне? Вовсе нет! Я вижу его впервые. Думаю, он не местный уроженец, так ведь?
   – Лорд Шервуд говорит, что у него здесь свой дом и что он каждый год непременно приезжает на карнавал.
   – Странно. Мы с мужем тоже приезжаем каждый год, но никогда его раньше не встречали. А между тем у него весьма примечательная внешность. Хотя в разгар праздника лица людей все больше скрыты карнавальными масками. А вы идете сегодня на бал к Кочубеям?
   – Нет. Я мало кого здесь знаю. Просто приехала отдохнуть. Приглашение лорда Шервуда показалось мне неплохим способом развеяться и понаблюдать за ходом празднества со стороны. Но выходить в свет постоянно у меня нет ни малейшего желания.
   – Не пристало столь юной даме сидеть в одиночестве, пока другие развлекаются. На мой взгляд, это ненормально. Держу пари, этот смазливый граф уже пригласил вас, но вы дали ему от ворот поворот?
   Очевидно, леди Куинборо частенько «держала пари», но теперь Орхидею это даже позабавило.
   – Ну, тут уж вы безоговорочно выиграли, – сказала она. – Он хотел, чтобы завтра мы выпили чаю в отеле «Вестминстер» и посмотрели церемонию праздника цветов…
   – Вам стоило согласиться!
   – Как?! Вы хотите, чтобы я…
   – Ну, конечно. Идея просто восхитительная, да и местечко выбрано со вкусом. Главное – не ходите туда одна. Если хотите, пойдем вместе. Я буду вас сопровождать. Так я смогу представить вас еще множеству людей, которые, в свою очередь, тоже вас куда-нибудь пригласят. Вы сможете весь месяц приходить на любые мероприятия.
   – Звучит весьма соблазнительно…
   Тут она увидела, что Альфиери со сконфуженным видом продвигается в ее направлении, и улыбнулась:
   – Ах, не печальтесь вы так! Признаться, я была с вами излишне резка, но вы сами виноваты. Давайте же помиримся! А чтобы подтвердить мои благие намерения, я принимаю ваше приглашение на чашку чая.
   – Но завтра идем вместе! – добавила леди Куинборо, не обращая внимания на то, как помрачнело лицо графа. – Терраса «Вестминстера» – излюбленное место всех англичан. Карнавал лучше отмечать в большой компании, иначе не будет так весело.
   Граф любезно согласился, но в глазах его Орхидея с удивлением прочла боль и досаду.
   Неужто он так остро воспринял ее невинную выходку?
   Она действительно в этом убедилась, когда немного погодя ему удалось вновь остаться с ней наедине, и первое, что он спросил, было:
   – Зачем вы издеваетесь надо мной?
   – Но я вовсе не издеваюсь…
   – Перестаньте! Вы прекрасно знаете, что мне хотелось побыть с вами наедине.
   – Мой дорогой граф, мне кажется, вы весьма далеки от общепринятых правил общения с женщиной. Прежде чем от нее чего-то требовать, убедитесь сперва, что вы ей нравитесь.
   Он резко побледнел:
   – Так вот в чем дело? Я вам не нравлюсь…
   – Просто дайте мне время узнать вас получше!
   – Договорились! Я буду ждать.
   – Учитывая, что знаете вы меня даже меньше суток, ожидание не вызовет у вас особых затруднений. Тем более что увидимся мы уже завтра…
   – Позвольте сегодня хотя бы проводить вас?
   – У меня уже есть два экипажа на выбор: тот, что прислал лорд Шервуд, и карета четы Куинборо. Я выберу второй вариант, поскольку мы проживаем в одном отеле.
   – Тогда давайте поужинаем! Я отведу вас в…
   Он все больше походил на нетерпеливого избалованного ребенка, который никак не желает примириться с отказом.
   Орхидея нахмурилась:
   – Только что вы мне сказали, что готовы ждать… Прошу вас, не настаивайте. У меня нет ни малейшего желания куда-либо сегодня выходить. Я хочу побыть в своем номере.
   – Как вам будет угодно… – вздохнул он. Затем поклонился и ушел на переднюю палубу, где Гордон Беннет и лорд Шервуд обсуждали корабельные двигатели.

   Оставшись одна, Орхидея мысленно себя поздравила: первый ход игры ее полностью удовлетворил.
   Разумеется, она легко могла согласиться поужинать с ним вдвоем, но исполнению ее плана это едва ли помогло бы.
   Куда бы они ни пошли, везде сейчас было полно народу.
   Убийцу Эдуара она прикончит в ночь со вторника на среду, как раз под выстрелы праздничного салюта, которыми завершатся карнавальные празднества!
   Вернее, их официальная часть, поскольку космополитическое население Ниццы нисколько не заботили церковные строгости (сразу же после праздников и вплоть до Страстной недели костюмированные шествия сменялись танцевальными вечерами, салонными увеселениями, пикниками и тому подобными развлечениями).
   Именно в эту ночь Орхидея решила заманить свою жертву в какой-нибудь уединенный уголок – неважно под каким предлогом, пускай даже им станет любовное свидание!
   Трудностей возникнуть не могло: этот мужчина только и мечтал о том, чтобы остаться с ней наедине…
   Она убьет его, заметет следы, а потом устремится на борт «Робина Гуда»!
   Вероятно, чтобы избежать лишних расспросов, ей придется сначала оставить вещи на вокзале, в камере хранения. Все подумают, что она собирается сесть на поезд. Ну, а затем она просто хорошенько заплатит какому-нибудь посыльному, и тот привезет ее чемоданы на причал.
   Во всем этом плане неясной оставалась лишь одна деталь: оружие, которым она собиралась воспользоваться.
   Кинжал был предпочтительнее с той точки зрения, что не производил шума, однако вынуждал идти с жертвой на близкий контакт. К тому же существовал риск запачкаться кровью…
   Револьвером можно было воспользоваться на расстоянии, но, с другой стороны, громкий выстрел мог привлечь нежелательных свидетелей…
   Хотя взрывы салюта, пожалуй, заглушили бы пальбу… Так она размышляла, грациозно растянувшись в шезлонге и наблюдая за тем, как закатное солнце золотит морской простор.
   Подле нее лорд Куинборо расхваливал своего любимого художника Тёрнера, поочередно рассказывая о картинах «Вид Венеции. Догана и церковь Санта-Мария делла Салюте», о нескольких полотнах из серии «Одиссея», о творении «Пожар английского парламента» и в особенности о своем излюбленном «Последнием рейсе корабля «Отважный».
   Орхидея его не слушала, но он этого не замечал.
   Он расценивал ее молчание как знак внимания и продолжал самозабвенно говорить, вовсе не подозревая, о каких страшных вещах думала эта прелестная девушка, пока яхта везла их обратно в порт.

   Через несколько минут Орхидея, облокотившись о поручень, уже внимательно наблюдала на маневрами «Робина Гуда» возле причала, отмечая место стоянки, дабы без труда найти его ночью.
   Вдруг на террасе одного из портовых кафе она увидела двух мужчин, сидящих за столиком с огромными бокалами в руках; на тарелках перед ними лежали небольшие жареные рыбешки. Мужчины были немного похожи друг на друга, носили одинаковые шляпы и выглядели самыми невинными людьми на свете. Однако она голову могла дать на отсечение – это были те, кто напал на нее на Орлеанском вокзале. Орхидея узнала их по едва заметным штрихам: манере держаться, носить чуть наискось шляпу…
   Она была уверена, что не ошибается.
   Бывшая царская фаворитка – после полудня она практически все время спала – первой сошла по трапу в окружении сонма слуг, и внимательный хозяин почтительно проводил ее до кареты. Леди Куинборо повернулась к Орхидее, которая собиралась последовать за русской княгиней:
   – Вы едете в «Эксельсиор» с нами, баронесса? А как вы отнесетесь к тихому ужину в зимнем саду отеля, только вы и мы? Ни я, ни муж не собираемся сегодня больше выходить.
   – А как же бал?
   – О, только не сегодня! Еще немного суеты и шума – и у меня непременно начнется мигрень.
   – В таком случае я присоединюсь к вам с величайшим удовольствием.
   Когда Орхидея спустилась на пристань, солнце скрылось за замком, и раскрывать зонтик было бы нелепо.
   Она украдкой вглядывалась в лица сидящих на террасе мужчин: те же рассматривали спускающихся по трапу на причал пассажиров яхты. Орхидея инстинктивно нашла глазами Альфиери в надежде заметить какую-нибудь связь между ним и бандитами: ведь их объединял сговор.
   Но Альфиери уже исчез.
   Лорд Шервуд в одиночестве махал рукой последним гостям.
   Ужин в зимнем саду прошел быстро.
   Куинборо оказались милейшими людьми.
   Дамы вскоре ушли отдыхать, оставив лорда Куинборо наедине с бутылкой порто. Робер Лартиг не появился, чему Орхидея была рада: несмотря на заключенное между ними соглашение, она решила не открывать ему своих тайных планов, чтобы быть абсолютно уверенной, что никто ей не помешает.
   Но на следующее утро грум принес оставленное для нее письмо.
   Подписи не было, но со всей очевидностью писал Лартиг. Краткий текст сопровождал аккуратно сложенную вырезку из газеты:
   «Это он, – писал журналист, – будьте осторожны, не связывайтесь с ним без моего ведома. Прочтите статью и вы поймете, что не должны выдавать себя. Приду, как только смогу. Доверяйте мне!»

Глава двенадцатая
Старинный дворец…

   Представление удалось на славу!
   Казалось, само небо было соткано из миллионов цветочных бутонов…
   Вдоль Английской набережной ровными колоннами в два ряда двигались нарядные повозки с представительницами прекрасного пола. Праздничное сражение было в полном разгаре, но на этот раз конфетти и пренеприятные «конфетки» сменились веточками и букетами гвоздик, анютиных глазок, примул, маргариток, фиалок, мимозы и камелий – словом, всем, чем изобиловали щедрые сады Ниццы и ее пригородов. Цветы были повсюду: в женских корсажах и мужских бутоньерках, в колесах экипажей и ушах лошадей, в изящных композициях на бортах повозок и на больших трибунах, расположенных по всей длине пляжа. Душистыми соцветиями изобиловали корзинки, омнибусы и пролетки, пассажиры которых все больше стояли, чтобы метче кинуть бутон или ветку в свою «жертву». Разумеется, больше всего доставалось самым красивым девушкам, которые в считаные мгновения оказывались чуть ли не по пояс в цветах. Повозки, изображавшие городской фонтан или деревенский домик, сопровождались ряжеными девушками. Костюмы «крестьянок», впрочем, никак не могли скрыть шарма парижской моды.
   Одна из огромных тележек, украшенная камелиями и больше похожая на каравеллу на колесах, перевозила прекрасную мадемуазель в костюме принцессы. Ее охранный кортеж составляли развеселые «пираты», в которых безошибочно угадывались члены общества любителей верховой езды. Многие европейские знаменитости оставили на какое-то время свои сдержанные салонные беседы, чтобы предаться всеобщей беззаботной радости и с головой погрузиться в круговорот весенней молодости и безудержного смеха.
   И над всем этим весельем царила щедро украшенная цветами статуя Короля карнавала, окруженная верной свитой!
   Символ праздника снисходительно улыбался и будто бы благословлял ликующую толпу своим увитым лентами и букетиками мимозы посохом…
   Терраса отеля «Вестминстер» превратилась в главного конкурента знаменитого Цветочного рынка, на котором в разгар праздника не осталось и лепесточка. Пожилым и респектабельным клиентам здесь предлагали огромные корзины с цветами. Перехваченные разноцветными лентами букеты стояли повсюду. Постояльцам и гостям отеля требовалось недюжинное внимание, чтобы не перепутать их с роскошными произведениями искусства из тюля, шелка и тафты, украшавшими головки прекрасных дам.
   Однако это не помешало головному убору из ирисов, венчавшему великолепную шевелюру маркизы Чессоле, упасть прямо в руки некоего господина, нарядившегося пастушком с картины Ватто. «Пастушок» вернул шляпку и, отвесив нижайший поклон, достойный самого Людовика XIV, преподнес маркизе букет камелий…
   Как метко выразилась леди Куинборо, «пить чай в подобной обстановке было истинным подвигом, если только вы по природе своей не любите суп с плавающими в нем фиалками и гвоздиками…» Впрочем, вскоре над террасой развернули огромный тент, и начались приготовления к чайной церемонии.
   Облаченный в изысканный костюм песочного цвета, Альфиери ждал приглашенных. Вместе с ним был и лорд Шервуд, который не жаловал парадных облачений, а потому ограничился одеждой яхтсмена и армейской кепкой. Лжеграф зарезервировал один из лучших столиков: не слишком близко к балюстраде, увенчанной литыми вазами в духе Медичи, но и не слишком далеко, чтобы можно было отлично наблюдать за представлением.
   Когда все собрались, Альфиери поцеловал руку каждой из дам и вручил им по роскошному букету. Так, леди Куинборо стала счастливой обладательницей букета, составленного из крупных роз и черных ирисов. Когда же очередь дошла до нашей героини, веки ее изумленно дрогнули: в затейливом переплетении лент зависло целое облако белоснежных орхидей…
   – Похоже на свадебный букет! – заметила англичанка, а затем добавила с улыбкой. – Вы сущий безумец, дорогой граф, но, поверьте, я никому не позволю притронуться к этим изумительным цветам…
   – От всего сердца надеюсь на это, – ответил молодой человек, галантно поклонившись. – Пока они будут украшать ваши покои, вы, быть может, вспомните обо мне, миледи?
   Орхидея промолчала. Ее лицо под широкополой шляпкой из белого муслина заметно порозовело. Этьен – будем называть его так – не мог этого не заметить, а потому тотчас же осведомился, понравились ли девушке цветы.
   – Они восхитительны, – прошептала она, а затем резко подняла глаза и нашла в себе храбрость спросить, чем именно он руководствовался в выборе букета.
   Граф отозвался с внезапной серьезностью:
   – Мне показалось, они вам отлично подойдут.
   В этот момент мимо проехала повозка, изображавшая руины древнегреческого храма. Девушки в повозке были переодеты в жриц, облаченных в кремовые тоги, в волосах – цветочные венки. Появление повозки было встречено одобрительными возгласами на всех языках. Зрители принялись подбрасывать букеты в воздух.
   Орхидея закрыла ладонями уши.
   – Неужели мы еще во Франции? – воскликнула она, звонко смеясь. – Из-за этих криков я ничего не могу разобрать.
   – Возможно, причина в том, – отметил лорд Шервуд, – что Ницца уже давно не является французским городом. Это космополитическое место…
   – Вообще-то по справедливости ей полагается быть английским городом, – ввернула леди Куинборо, читая записку, приколотую к ее букету. – Именно мы впервые открыли этот курорт и прославили его на весь свет! А теперь мы здесь в меньшинстве. Пожалуй, только самих французов в Ницце еще меньше, чем англичан!.. Граф, вы просто чудо!
   – И кто же в основном приезжает в Ниццу? – полюбопытствовала Орхидея.
   – О, да кто угодно! Русские, янки, румыны, немцы, валахи, швейцарцы, бельгийцы… некоторое количество галантных итальянцев, ну и индусы, – закончила англичанка, взглядом указав на проехавшую мимо открытую коляску магараджи Пудукоты.
   Коляска сплошь была украшена алыми гвоздиками, а в ней сидел магараджа собственной персоной, снисходительно улыбаясь восхищенной толпе. Люди с немым восторгом рассматривали его одеяние, осыпанное рубинами и изумрудами, равно как и прелестных спутниц магараджи: двух загадочных особ, с ног до головы укутанных в паранджу. Полупрозрачная зеленая кисея позволяла в полной мере оценить их красоту, усиленную многочисленными золотыми украшениями…
   Праздник и веселье были в самом разгаре.
   Спутники Орхидеи постепенно стали разбредаться: кто-то решил прокатиться в повозке, а кто-то просто увидел в толпе знакомое лицо и поспешил поздороваться.
   Вскоре они с Этьеном остались вдвоем.
   Сидя по другую сторону стола, лжеграф пристально смотрел на девушку.
   От этого настойчивого взгляда ей стало не по себе…
   Чтобы хоть чем-то себя занять, она извлекла из своего букета конверт с запиской и принялась читать. Только теперь она поняла, почему молодой человек на нее так странно смотрит: послание было далеко не невинно-любовного толка:
   «Сделайте вид, что вам необходимо припудриться. Встретимся в холле через некоторое время. Умоляю вас, не отказывайтесь! Мне очень нужно с вами поговорить…»
   Не поднимая глаз, она спокойно вложила записку обратно в конверт и спрятала его в своей сумочке. Ее строгое выражение лица, казалось, не сулило Этьену ничего хорошего, однако во взгляде молодого человека читалась неприкрытая мольба.
   Прошло несколько минут, а Орхидея все так же неподвижно сидела за столиком.
   Хотя ее снедало жгучее желание поскорее узнать, что же именно хотел сказать ей лжеграф, она решила ждать до конца, пока Этьен окончательно не потеряет всякую надежду…
   В конце концов вид у него сделался таким несчастным, что молодая женщина невольно улыбнулась.
   Тогда она встала и направилась к выходу из отеля, по пути зайдя в дамскую комнату. Разумеется, пудриться она не собиралась по той причине, что никогда этого не делала. Она просто поправила и без того безупречную прическу и, оставшись довольной результатом, вернулась в холл.
   Там ее уже ждал Этьен, сидя на диване с видом смертельно скучающего человека. Он поднялся ей навстречу, и вместе они прошли под заросли пышных азалий. Прежде чем он успел что-либо сказать, Орхидея быстро спросила:
   – Чего вы хотите? Я не могу уделить вам много времени, поэтому поторопитесь!
   – А мне как раз нужно время… да и место здесь явно неподходящее! Давайте встретимся где-нибудь, где мы будем совершенно одни. Мне столько нужно вам сказать… Я собирался это сделать уже очень давно!..
   – Неужели мы с вами уже встречались, да так, что я об этом даже не догадывалась? – усмехнулась она.
   – Именно. Однажды я вас увидел в Париже, но у вас тогда не было никаких причин заметить меня. В тот вечер вы блистали в Гранд-Опера. Я сидел в ложе и глаз не мог от вас оторвать. С тех пор я постоянно думаю о вас… Нет, не говорите сейчас ничего! Забудьте хотя бы на мгновение о той роли, что вы играете и в которой я ничего не смыслю. Я узнал вас тем вечером в казино. Ну не смотрите же на меня так! Я не сумасшедший… Я…
   – Этьен Бланшар, брат моего убитого супруга. Вот видите, я тоже вас знаю, так что играем мы на равных. А теперь отвечайте! Что вы хотели мне сказать?
   – Мне нужно рассказать вам столь многое, о чем вы даже не подозреваете! Только не подумайте, что я собираюсь винить или упрекать вас! Когда вы придете ко мне, вам все станет ясно…
   – К вам? В дом ваших родителей, которые не испытывают ко мне ничего, кроме презрения?
   – Нет. В старой части города у меня есть старинный особняк. Это единственное в мире место, где я чувствую себя по-настоящему у себя дома. Буду ждать вас сегодня вечером…
   – Вы хотите, чтобы я пошла к вам?! А вы никогда не задумывались о том, что я могу вас ненавидеть?
   – Именно с этим предрассудком я хочу покончить раз и навсегда. Лично я никогда не испытывал к вам никакой неприязни, Орхидея… как раз наоборот, и в этом мое несчастье. Позвольте мне все вам объяснить!
   – А вы не могли бы сделать это в церкви, возле гроба вашего покойного брата, за которым вы мне помешали последовать?
   – Нет. Это было невозможно! Брат Эдуара не мог поступить иначе. Мне следовало отдалиться. Я планировал встретиться с вами спустя несколько недель после этого трагического происшествия… когда все уляжется…
   – А в ожидании подходящего момента вы решили придумать себе псевдоним и закрутить интрижку с мадемуазель д’Оврэ? – съязвила Орхидея.
   – Я знаю ее с детства. И это была ее идея создать фальшивую личность и жить совсем другой жизнью, куда менее гнетущей, чем моя собственная… но нет, мне решительным образом необходимо все вам разъяснить! Приходите сегодня!
   – Не сегодня!
   – Вы не свободны? Тогда завтра? Да, давайте завтра! Из окон моего дома открывается великолепный вид на город. Мы могли бы полюбоваться фейерверком. Не отказывайтесь, умоляю вас! Иначе вы подтолкнете меня к таким действиям… о которых мы оба потом будем жалеть…
   – Каким, например? – спросила она.
   Этьен провел рукой по лбу, собирая капельки испарины.
   При этом ладонь его тряслась, а взгляд потерянно блуждал по сторонам.
   – Не знаю… Ради того, чтобы побыть с вами наедине хоть несколько минут, я способен на… на скандал, быть может! Вы должны прийти! Я должен сказать вам, как я вас люблю… Возьмите!.. Я буду ждать вас к девяти часам…
   Он почти силой всучил ей записку и быстрым шагом вернулся на террасу. Изумленная Орхидея некоторое время не могла сдвинуться с места.
   Она перестала понимать, что происходит.
   Словно в тумане, она вернулась в дамскую комнату и промокнула лицо платком, смоченным в холодной воде…
   Убийца Эдуара действительно признался ей в любви или ей все это только приснилось?
   Мысль эта ее отнюдь не утешила.
   Напротив, проблема только усугублялась, поскольку к финансовым интересам убийцы прибавились интересы сентиментальные.
   Он действовал совершенно непредсказуемо, странно и явно был не в себе.
   Безусловно – Этьен крайне опасен!
   И все же предложение прийти к нему ночью ее вовсе не пугало.
   Наоборот, оно прекрасно соответствовало ее собственному замыслу, в исполнении которого мстительница уже ничуть не сомневалась. Она твердо решила, что не даст молодому человеку излиться потоком любовных чувств: она объявит ему свой приговор и покончит с ним раз и навсегда.
   Вернувшись на террасу, она увидела, как к ней направляется встревоженная леди Куинборо.
   – Вам плохо, баронесса? – спросила она.
   Через широкое окно Орхидея заметила, что Этьен уже устроился на своем месте и как ни в чем не бывало беседует с лордом Шервудом.
   Вновь оказаться лицом к лицу с этим мужчиной было выше ее сил:
   – Да, немного. Мне нездоровится… Вероятно, от шума. Признаться, я бы хотела вернуться в отель, если это, конечно, возможно…
   – Ну, разумеется! Я вызову экипаж. Он будет ждать вас на заднем дворе «Вестминстера»… Я извинюсь за ваш скорый уход перед остальными и постараюсь побыстрее вас навестить!

   Вскоре Орхидея уже ехала по относительно спокойным улочкам Ниццы.
   Все праздничное оживление сосредоточилось в этот момент на Английской набережной.
   Девушка вдруг вспомнила, что забыла в «Вестминстере» свой прекрасный букет белых цветов, но не испытала ни капли сожаления.
   Ни за что на свете она не согласилась бы хранить что-либо, подаренное этим человеком!
   То, что она прочла в его глазах, ее испугало…
   И ей вдруг очень захотелось увидеть другие глаза, серые и спокойные, в которых она могла бы найти нежную умиротворенность… если бы не знала, что уже через какие-то несколько часов Пьер будет ее ненавидеть – когда узнает о смерти Этьена Бланшара и о ее бегстве.

   Пьер дал понять, что не хочет, чтобы она его навещала, но Орхидее было необходимо увидеться с ним в последний раз, притронуться к его руке, увидеть его улыбку, прежде чем окончательно погрузиться в ад…
   Она наклонилась к кучеру и попросила отвезти ее в госпиталь Сен-Рош, благо экипаж как раз проезжал неподалеку.
   Добравшись до места, она выскочила из коляски и попросила извозчика подождать ее. А затем, исполненная внезапной радостью, она быстро направилась прямиком к главному вестибюлю, где нос к носу столкнулась с той самой медсестрой, которую видела во время своего последнего визита.
   – Надеюсь, я пришла не слишком поздно? – начала Орхидея. – Я просто хотела сказать ему пару слов. Это… очень важно.
   Женщина махнула рукой, словно извиняясь:
   – Если бы это было возможно, я охотно бы вас пропустила, мадам, но…
   – Я знаю, что час посещений уже давно прошел, однако я прошу вас оказать мне услугу…
   – Дело не в этом. Вы не сможете с ним увидеться, поскольку он уехал. Кто-то забрал его сегодня утром…
   – Вы знаете, кто это был? Очевидно, его коллеги?
   – Не думаю. То был пожилой седовласый мужчина в фуражке и с большими усами. Он немного смахивал на крестьянина, однако приехал на красивой желто-черной машине. И был он весьма неразговорчив, надо отметить! Усаживая месье Бо на заднее сиденье, я спросила незнакомца, куда они собираются ехать. Тот пробормотал в ответ что-то про поездку к друзьям, которые сумеют позаботиться о пациенте. У раненого, кстати, был вполне довольный вид. Мне показалось, он прекрасно знал старика и почему-то звал его «Прюдан». Перед отъездом ваш друг наговорил мне массу комплиментов. Ох! – вздохнула она в заключение, – таких приятных молодых людей встретишь не часто, уж поверьте мне!
   – И он не оставил адреса? Или, быть может, записку для меня?
   – Ничегошеньки! Я спросила его, нужно ли мне передать что-либо даме в белом. Он ответил: «Бесполезно. Она все равно не вернется…» Тут мне, пожалуй, следует умолкнуть, потому как я вижу, что вам больно от моих слов, – добавила она, заметив в глазах прекрасной посетительницы предательские слезы.
   – Нет. Вы все сделали правильно. Спасибо… большое спасибо!
   Орхидея выдавила из себя слабую улыбку, вернулась в коляску и попросила кучера отвезти ее в отель.
   Вот и все!
   Она осталась совсем одна перед лицом судьбы…
   Укрывшись за широкими полями шляпки и носовым платком, девушка выплакалась всласть.
   Затем попыталась убедить себя, что с Пьером у них все равно бы ничего не вышло, а следовательно, и видеться с ним было незачем.

   Остаток вечера Орхидея полностью посвятила последним приготовлениям.
   Она не покидала своей комнаты и даже ужин заказала в номер.
   Заглянувшая навестить ее леди Куинборо все поняла правильно. Англичанка даже нисколько не удивилась, когда узнала, что на следующий же день ее молодая подруга уезжает:
   – Я сяду на ночной поезд до Парижа, – сказала Орхидея, сверившись с расписанием. – Не стоило мне приезжать сюда, тем более в это время, – добавила она. – Здесь слишком много шума и всяческих безумств!.. А еще – нежданные и… не слишком приятные встречи. Только не подумайте, что я сейчас говорю о вас! – поспешно поправилась она. – Я так рада нашему знакомству…
   – И я тоже! – ответила англичанка, которая, похоже, догадалась, что «баронесса» уезжает не просто так, а подальше от общества излишне навязчивого итальянского графа. – Самомнение некоторых мужчин порой достигает невообразимых пределов, не оставляя нам, женщинам, ничего другого, кроме бегства… Я вас прекрасно понимаю. Впрочем, мы и сами скоро возвращаемся в Лондон. Там у нас премилый особняк на Беркли-Сквер, где четыре раза в год мы устраиваем роскошные праздники. Будем рады вас видеть…
   – Навещу вас с большим удовольствием, – сказала Орхидея и без тени стеснения дала леди Куинборо адрес, прекрасно понимая, что любое письмо, отправленное баронессе Арнольд, проживающей на авеню Веласкес, останется без ответа. Вероятно, когда знатная дама решит пригласить гостей, сама Орхидея будет уже совсем на другом краю света…
   Женщины распрощались, после чего Орхидея вновь принялась за сборы. Прежде всего она написала лорду Шервуду короткое письмо, в котором подтвердила свою готовность путешествовать на его корабле. Слова благодарности за предложенную им неоценимую услугу в ее стремлении вернуться на родину сменились просьбой: «Ввиду того, что я хотела бы покинуть Ниццу с наименьшим шумом, прошу не разглашать никому тот факт, что мы отправляемся вместе…»
   В конце первой половины дня она отошлет багаж на корабль, а ближе к ночи явится сама. Тем самым она убережет себя от нежелательных расспросов, относительно того, почему «новоиспеченная вдова» столь поспешно уезжает из Франции… Она также добавила, что в случае, если предложение лорда Шервуда по каким-либо причинам потеряет свою силу, она не станет за это сердиться, но хотела бы все же знать о его окончательном решении заблаговременно. Так она успеет выехать в Марсель и отправиться на Дальний Восток на другом корабле…
   Отдав письмо курьеру и строго наказав ему доставить его адресату как можно скорее, Орхидея несколько успокоилась, поручила служанке собрать ее багаж и вышла на балкон.
   Ночь опускалась на море, окруженное сверкающим ожерельем городских огней.
   Красота пейзажа потрясла ее душу, но одновременно с этим усилила ощущение потери и одиночества, снедающее ее с того момента, как она покинула госпиталь.
   Здесь, на этом балконе, она чувствовала себя словно зависшей между небом и землей перед лицом всего мира – слишком большого и опасного для маленькой женщины, которая больше не мечтала ни о чем, кроме приглушенной высокими стенами музыки и прекрасных видений Запретного Города…

   Покончив с письмом лорду Шервуду, она какое-то время не могла решить, стоит ли отправлять прощальную записку Роберу Лартигу?
   Наконец она подумала, что лучше будет написать ее утром и оставить в отеле, чтобы журналист получил письмо после ее отъезда.
   Хорошо, что он не пришел навестить ее этим вечером, а если он не объявится и на следующий день, то будет еще лучше!..
   Размышляя таким образом, она вовсе не считала, что повела себя с Лартигом неблагодарно.
   Наоборот!
   Она не хотела втягивать верного ей молодого человека в кровавую круговерть последних событий своей европейской жизни. Этот решающий час должен был принадлежать лишь ей одной, и к нему следовало тщательным образом подготовиться в одиночестве, как это делают в Китае молодые воины накануне своей первой битвы.
   Уснуть у нее не получилось.
   Нахлынули образы из прошлого…
   Она вспомнила о счастливых годах, проведенных с Эдуаром, об их большой, страстной, всепоглощающей любви. Сказать, что они жили вместе, значило не сказать ничего!!!
   Они буквально срослись друг с другом, так крепка была их связь.
   Первое же их расставание было подобно ужасному урагану, уничтожающему даже самые крепкие корабли. А когда он утих, на песке осталась одинокая потерянная женщина, которая с трудом научилась жить дальше и свыклась со своим существованием.
   Одиночество не оставляло ей выбора: только безумие или самоубийство.
   Судьба заставляла ее защищаться, не давая ни минуты на осмысление масштабов катастрофы, но вместе с этим оказала ей неоценимую услугу, уничтожив образ обожаемой беззаботной супруги и ввергнув ее в пучину страха, отчаяния и ненависти, заставляя действовать. Судьба подарила ей жажду мести, утолить которую могла лишь кровь Этьена Бланшара…
   Орхидея знала, что за несколько недель, прошедших с момента смерти Эдуара, в ней зародился некий третий персонаж, который не был похож ни на молодую счастливую супругу, ни тем более на маньчжурскую принцессу – дикую, но вместе с тем утонченную, гордую, жестокую, заботившуюся о славном будущем империи и безоговорочно подчинявшуюся воле своей повелительницы.
   Ах, образ маньчжурской принцессы никогда более не вернется к ней!
   Даже если она окажется в Пекине.
   А все потому, что Орхидея научилась чувствовать любовь, пускай она и исходила от скромного проводника спального вагона…

   Как ни странно, бессонная ночь прошла для нее абсолютно бесследно.
   Утром, после ванной и плотного завтрака, она почувствовала себя необычайно бодрой. Как и планировалось, она написала Лартигу письмо и отправила свой багаж в камеру хранения на вокзале. После чего прогулялась по парку, слушая пение птиц, ничуть не потревоженных карнавальным шумом…
   На ланч Орхидея отправилась в компании четы Куинборо, и англичане вновь взялись зазывать ее к себе в гости…
   Но после кофе она тут же распрощалась с ними, заплатила по счету и вернулась к себе в номер, чтобы переодеться в неброский серый дорожный костюм. В качестве головного убора она выбрала изящную шляпку с непроницаемой вуалеткой. Глянув на себя в зеркало, она пришла к выводу, что вполне может сойти за горничную в отпуске. Но самым главным было то, что под вуалеткой невозможно было различить черты лица. Орхидея в последний раз проверила исправность миниатюрного револьвера, привезенного из Парижа, и спрятала его в кармашке муфты из беличьего меха.
   Движения ее были спокойными, неторопливыми, отточенными – она была спокойна и готова к успешному завершению своего плана. Наконец она вызвала экипаж и покинула отель, провожаемая низкими поклонами прислуги, перед которой молодая женщина в полной мере продемонстрировала свою щедрость…

   Прибыв на вокзал, она погрузила чемоданы в фургон, затем села в закрытый фиакр, распорядилась, чтобы фургон с вещами следовал за ней, и отправилась в порт, чтобы проследить за погрузкой. Она оставалась в экипаже, руководя процессом изнутри. Затем она велела кучеру ехать на Цветочный рынок, изменившийся за ночь до неузнаваемости: под пестрыми навесами, натянутыми меж старых фонарных столбов, вновь царило буйство красок и запахов, доставленных сюда с полей неистощимого Прованса.
   Она заплатила извозчику и отправилась бродить среди прилавков, ломившихся от изобилия роз, гвоздик и тюльпанов, не слушая зазывных криков продавцов.
   На самом деле Орхидея пришла сюда не за тем, чтобы купить цветов, как это обыкновенно делали туристы. Ей нужно было лишь, чтобы извозчик назвал это место, если его вдруг спросят, где он высадил свою пассажирку.
   Вскоре она выскользнула с рынка и углубилась в сеть улочек, ветвившихся под таким уклоном, что ни один экипаж тут попросту не мог проехать. Она хотела при свете дня увидеть тот дом, где Этьен будет ждать ее этим вечером…
   Осуществить задуманное оказалось не так-то просто: мощенные красноватым булыжником дорожки тут и там пересекались крутыми лестницами, идти по которым на каблуках было сущим безумием. Но Орхидея резво взбиралась наверх с грацией молодой серны, благо дорожный костюм позволял ей надеть удобные башмаки. Узкая улица без тротуаров, по которой она шла, напоминала длинный каньон, по краям которого высились бежевые и розовые дома. Их зеленые ставни в этот час были наглухо закрыты. Очевидно, сегодня жители собрались у моря, чтобы поглядеть на церемонию закрытия карнавала. Легкое оживление в безлюдный квартал привносили кошки да колышущееся на веревках белье…
   Наконец Орхидея нашла то, что искала: на углу улочки, прямо напротив церкви, стоял особняк, чьи облупившиеся розовые стены еще носили следы некогда красивых фресок и витиеватых орнаментов. Полуразвалившиеся кариатиды поддерживали чугунный балкон над узкой входной дверью. Над дверью с маскароном [39 - Маскарон – вид скульптурного украшения здания в форме головы человека или животного анфас. Как правило, маскарон размещается на видном месте, например над оконным или дверным проемом (прим. пер.).] нависал железный балкончик, подпираемый статуями, настолько старыми, что трудно было определить, что именно они собой представляли.
   Орхидея решила, что если так и будет стоять перед зданием, то очень скоро привлечет к себе нежелательное внимание. Она быстро вошла в церковь, спустилась по ступенькам и уже оттуда, из ее прохладной тени, принялась наблюдать за домом.
   Увы, тот был пуст, равно как и все остальные!
   Взглянув на часы, Орхидея увидела, что уже шел седьмой час.
   И что же она будет делать до девяти?
   Оставаться в часовне ей не хотелось.
   Она не очень-то любила церкви, к тому же эта, видимо, скоро закроется.
   Подняться к замку, как она планировала раньше, теперь казалось ей слишком уж утомительной затеей: сказывалась ночь, проведенная без сна.
   Она решила немного отдохнуть и устроилась на скамье под иконой с изображением красных, синих и позолоченных персонажей. Рядом, в бронзовом подсвечнике, одиноко догорала свеча. На мраморной мозаике алтаря лежали увядшие цветы: церковные сторожа и прихожане тоже ушли праздновать.
   В часовне было прохладно и сыро.
   Пахло прогорклым воском.
   С другой стороны, тут было свежо, и тишина действовала расслабляюще…
   Почувствовав себя лучше, Орхидея вышла на улицу: задерживаться было бы неблагоразумно. Дойдя до префектуры, она кликнула извозчика и поехала на вокзал – по сути, единственное место, где ее сложнее всего будет заметить. Чтобы как-то скоротать время, она решила перекусить в привокзальном буфете. И решение это было отличным, поскольку не могло быть и речи о том, чтобы принять даже простое печенье из рук человека, которого она собиралась убить!..
   Еду она заказала наобум и даже почти не притронулась к ней, но зато выпила несколько чашек крепкого черного чая, что только усилило ее беспокойство. По мере того как приближался момент решительных действий, она все больше ощущала растущий в горле ком…
   Наконец с лицом человека, который зря прождал много времени, она заплатила по счету и направилась к стоянке экипажей.

   Было почти без четверти девять.
   Прекрасная прохладная ночь пестрила мириадами звезд.
   Теперь Орхидее хотелось, чтобы все закончилось поскорее. Какое облегчение она испытает, когда окажется на борту комфортабельного «Робин Гуда» и встретится с его рыцарственного вида хозяином!
   В эту ночь город светился больше, чем обычно, поскольку жители веселились на улицах с зажженными мокколетти [40 - Перевязанные лентой свечи (прим. авт.).] в руках. Забава заключалась в том, чтобы затушить свечу соседа и при этом не дать погаснуть своей. Так, зажигая и гася свечи, народ спешно продвигался к пляжу, где Король карнавала доживал свои последние мгновения, прежде чем обратиться в снопы огня и искр. Это действо должно было послужить сигналом к запуску большого фейерверка – своего рода финальной черты, после которой начинался пост.
   Для заезжих гостей эта традиция не играла особой роли, но жители Ниццы относились к ней вполне серьезно: после полуночи все они расходились по домам и начинали поститься и читать молитвы…
   Этим вечером в городе царствовал свет, но когда Орхидея свернула с центральной улицы и направилась к особняку «графа Альфиери», густые сумерки проулков, освещаемых лишь редкими масляными лампами, заставили ее сердце сжаться от страха. Она вздрогнула и крепко стиснула рукоятку своего револьвера.
   Вечером дома выглядели совсем иначе: их черные силуэты навевали тревогу.
   Для встречи с убийцей это место подходило как нельзя лучше!
   По мере того как она продвигалась вперед, шум города тоже делался все тише.
   Девушке вдруг в голову пришла мысль о том, что впереди ее ожидает искусно расставленная ловушка. Она уже жалела о том, что не позвала с собой надежного Лартига!
   А ведь он писал ей, что Этьен крайне опасен, но ее гордыня полностью перекрыла тогда голос разума, заставив позабыть об элементарной осторожности…
   Страх все глубже проникал в ее сердце.
   Она остановилась, готовая отступить, убежать со всех ног к свету, к шумной, но безопасной толпе…
   Но внезапная волна стыда помогла ей презреть приступ малодушия.
   В руке она держала то, благодаря чему сможет дорого продать свою жизнь.
   Так с чего бы ей бояться существа из плоти и крови?!
   Разве ее не учили драться и разве в ее жилах не течет кровь доблестных предков?!
   Нужно было идти до конца, каковы бы ни были последствия…

   Подойдя к старинному особняку, девушка с облегчением заметила свет, пробивавшийся сквозь ставни.
   Когда она стала искать дверной звонок, то обнаружила, что дверь не заперта.
   Она толкнула ее и оказалась у подножия каменной лестницы под сводчатым потолком, которая вела на небольшую площадку, освещенную бронзовым фонарем, похожим на те, что носят с собой кающиеся грешники на Страстной неделе в Испании.
   Орхидея стала медленно подниматься по истершимся от времени ступенькам.
   Тишину в доме нарушал лишь едва слышный шорох ее юбок…
   Поднявшись наверх, она увидела двустворчатую дверь из темного дерева. Левая створка была приоткрыта, и за ней Орхидее виднелась гостиная. Она вошла и оказалась в большой комнате с высоким потолком. Стены были покрыты облупившимися фресками, плиточный пол частично прикрывал ковер. Был здесь и громоздкий итальянский камин с лепниной. В камине полыхали сосновые дрова, отчего в комнате витал запах хвои…
   Удивление вызывала обстановка – диван, подушки и несколько китайских предметов мебели из черного дерева.
   Но полнейшим сюрпризом для посетительницы стал ее собственный портрет на стене, причем на нем Орхидея была изображена в наряде, которого никогда не носила: пышное платье из черного бархата с открытыми руками, плечами и горлом. На позолоченном барочном столике под портретом стояла кантонская ваза с огромным букетом орхидей. По обе стороны букета расположились высокие канделябры. Свет от зажженных свечей озарял картину мистическим сиянием…
   Орхидея подумала, что, возможно, именно этот портрет имел в виду Этьен, когда говорил ей, что она все поймет сама.
   Этот мужчина действительно был в нее влюблен!
   В камине пылали сосновые поленья, их запах распространялся по всей комнате.
   Вдруг ее осенило: так вот он, истинный мотив убийства Эдуара!
   Девушке была невыносима сама мысль о том, что она стала первопричиной гибели мужа. Она стремительно повернулась к картине спиной и достала из кармана оружие.
   И в этот момент она увидела его, и пальцы девушки разжались сами собой.
   Револьвер упал…
   Этьен лежал перед камином, уткнувшись лицом в пол. Из его спины торчала бронзовая рукоятка китайского кинжала.

   Орхидея прижала кулаки ко рту, пытаясь сдержать крик ужаса…
   Она оперлась о столик, чтобы не упасть. В ее испуганных глазах читался безотчетный страх: Этьен лежал перед ней в совершенно той же позе, что и Эдуар!
   Оба были убиты почти одинаковым оружием.
   Тщетно она пыталась проглотить ком в горле и избавиться от проклятого шума в ушах.
   Она чувствовала, как теряет сознание.
   Ноги ее подкосились, и она упала в обморок…
   Вскоре ее обнаружили местные полицейские.
   Обжигающий глоток алкоголя и пара последовавших за ним пощечин привели Орхидею в чувство. Она увидела перед собой невысокого темноволосого человека. Монгольского типа усы придавали его лицу угрожающее выражение. Впрочем, возможно, ей не показалось: когда он склонился над ней, его крошечные глазки сверкали от ярости:
   – Ну что, китаяночка, мы закончили с ужимками? Чувствуем себя лучше?.. Ответим на вопросики папаши Грациани?
   В воздухе витало его зловонное дыхание.
   Не в силах переносить этот запах, Орхидея отвернулась и потянулась к стакану, который продолжал держать полицейский агент.
   Однако инспектор Грациани ударил ее по руке:
   – Хватит пить! Понимаю, что тебе было бы очень удобно притворяться пьяной, но советую тебе отвечать без фокусов.
   – Отвечать на что? Что вы хотите знать?
   – Не так уж много. Например, зачем ты прикончила своего любовника?
   – Моего любовника? Откуда вообще такие предположения?
   – Ну… отсюда!
   Полицейский жестом обвел пресловутый портрет, накрытый стол и китайскую мебель.
   – Тебе, должно быть, не впервой приходить сюда, красоточка? Кстати, забыл сказать: нас предупредили по телефону, что некая «желтая» девчонка собирается убить графа Альфиери, у которого уже давно ходит в любовницах. И, как видишь, это оказалось правдой. Теперь мы можем запросто бросить тебя за решетку. Но сперва ты расскажешь нам, кто ты такая на самом деле…
   – И не надейтесь! – сухо ответила молодая женщина. Верная своим принципам, она всегда находила в себе мужество не пасовать в критической ситуации. – Скажу вам только, что не я убила этого человека.
   – Не ты? Зачем же ты пришла? Судя по тому, что находится на столе, он приготовил для тебя интимный ужин?
   – Вы действительно считаете, что я оделась специально для «интимного ужина»? Я пришла попрощаться с ним, прежде чем уехать из Ниццы, и, повторюсь, я ему не любовница. И никогда ею не была. Мы знаем-то друг друга всего несколько дней…
   – Ну и ну! Так, получается, ты прощаешься со своими знакомыми: под покровом ночи и практически тайком?
   – Я не пряталась. Этот… граф пригласил меня перед отъездом полюбоваться фейерверком с террасы его особняка. Так что в его угощении нет ничего необычного.
   Орхидея понимала, что защититься в данной ситуации ей будет крайне трудно.
   Ловушка была расставлена идеально.
   К тому же у нее не было времени как следует подумать над ответом.
   Впрочем, инспектор, похоже, не верил ни единому ее слову. Он неприятно оскалился:
   – Что ж, тогда посмотри-ка сюда!
   Окружавшие Орхидею агенты подняли ее и провели в соседнюю комнату, освещенную приглушенным светом китайских фонарей. В центре комнаты находилась огромная низкая кровать с муслиновым пологом. Под шелковым покрывалом виднелись белоснежные простыни. На одну из подушек было наброшено облачко кружев, дожидавшихся женского тела. Вокруг ложа сплошным кольцом лежали свежие орхидеи и лилии. Из бронзовых курильниц ветвились тонкие струйки благовоний.
   Инспектор с Орхидеей закашлялись: ароматного дыма в комнате скопилось с избытком…
   Они вернулись в гостиную.
   – Скажешь теперь, что все это он приготовил исключительно для себя одного? Ну, так я расскажу тебе, как было дело: видимо, ты и впрямь захотела улизнуть и отвергла дружка. Он же и слышать ничего не желал. А так как ты захотела покончить с вашими ночными утехами, ты просто его убрала, поскольку он стал психовать…
   – А потом ни с того ни с сего упала в обморок, вместо того чтобы бежать со всех ног?.. К тому же, если бы мне пришлось обороняться, едва ли я смогла бы поразить его в спину…
   Убедительность этого аргумента, питаемого яростью и страхом, несколько пошатнула уверенность Грациани. Он сдвинул шляпу на затылок и почесал макушку:
   – Что ж, резонно, – признал он, – вот только кто-то же его убил. А если это не ты, даже не знаю, кто мог…
   Он не успел закончить фразу.
   В гостиную ворвался раскрасневшийся и запыхавшийся инспектор Пенсон.
   Галстук его перекосился, а волосы торчали во все стороны.
   Орхидея ошеломленно уставилась на него, тогда как Грациани простонал: «Вас только не хватало!», после чего тут же добавил:
   – Что вам здесь нужно?
   – Нужно работать!.. О! Похоже, я опоздал!.. – проговорил он, заметив труп. Затем он перевел взгляд на Орхидею, и в его глазах читалась скорбь:
   – Удивительно, что все на свете повторяется!
   – Это была не я! – воскликнула она. – Он был уже мертв, когда я пришла. Я была так потрясена, что даже потеряла сознание. Думаю, месье может подтвердить мои слова.
   – Это так, – проворчал Грациани. – Мы нашли ее на полу, белую, как мел. Пришлось напоить ее коньяком и влепить несколько пощечин, чтобы очухалась.
   Пенсон облегченно вздохнул:
   – В таком случае, очевидно, она права: у нее просто не было времени на то, чтобы его убить.
   – Откуда это может быть известно парижанину? – возмутился коренной житель Ниццы.
   – Потому что я слежу за ней с тех самых пор, как она покинула отель…
   – Не может быть! – запротестовала Орхидея. – Я бы обязательно вас увидела. Все это время вы не могли оставаться незамеченным…
   – Хорошая слежка, мадам, – это основа полицейского искусства, – ответил Пенсон с чувством глубокого достоинства. – Хотите, распишу вам по полочкам, где и когда вы сегодня побывали?
   – Нет, не хочу. Просто объясните, если вы следили за мной все это время, то почему объявились только сейчас?
   – Велосипед мой сломался, из-за чего я застрял на площади Массена и, пока искал какое-нибудь кафе, где его можно было бы оставить, потерял кучу времени. Если бы не он, я бы пришел одновременно с вами.
   – Увы, – поморщился инспектор Грациани, – все это вовсе не означает, что у вашей дражайшей подруги не было времени на убийство. Чтобы зарезать человека, нужно меньше секунды! А этот дружок еще даже не остыл! Так что не рассказывайте нам ваших историй!
   – Минуточку! – возмутился Пенсон. – Как сказал бы мой шеф: не стоит доверять слишком очевидным фактам.
   – Давненько не просвещали нас мудростью вашего гениального комиссара Ланжевена! – процедил Грациани, скрипя зубами. – У нас принято работать так, как заведено. А если вас что-то не устраивает, тем хуже для вас! А теперь, девица, пройдемте! – добавил он, схватив Орхидею за руку.
   В ту же секунду стальная хватка Пенсона заставила его отпустить свою жертву, а сам парижанин принялся кричать:
   – А у нас это хотя бы делается с приличествующей вежливостью! С какой стати, инспектор, вы обращаетесь с мадам Бланшар, как с одной из ваших уличных шлюх? Вы хотите проблем с начальством, префектом и рядом других людей? Мы пойдем с вами, если вы так настаиваете, но попрошу вас вести себя уважительно. Впрочем, я бы хотел здесь еще немного осмотреться.
   – М-да? А чего вы еще пожелаете? – огрызнулся взбешенный Грациани. – Быть может, чтобы Пресвятая Дева спустилась с небес со всеми ангелами и серафимами и проводила вашу мадам… Кстати, как, вы сказали, ее зовут?
   – Потом отвечу! Можете вы подождать еще немного?
   – Но зачем? На что вы рассчитываете?
   – На появление моего друга. Он должен был прийти уже давно. Возможно, с ним что-то случилось.
   – А что в вашем друге такого особенного?
   – Ему было поручено следить за… ним, – сказал Пенсон, указав на труп. – В любом случае вам что, нечем заняться? Вы, может быть, закончили осмотр, или просто в Ницце не существует судмедэкспертов?
   – Существует, месье, существует. И один как раз должен прийти! Вот только он вовсе не нуждается в присутствии этой… мадам. Моим подчиненным требуется немедленно доставить ее в тюрьму! Что это еще за шум?
   Хлопанье дверей, грохот ног по ступеням, шум ударов, недовольные возгласы – и в комнату ворвался Робер Лартиг в разорванной одежде, помятой шляпе и с опаленными волосами.
   – Нет, ну до чего же безумный город! – взревел он. – Сегодня все как с цепи сорвались! Чуть не поджарили меня этими своими свечками, и…
   Тут он заметил Орхидею и с ходу выплеснул на нее всю свою ярость:
   – Вот, значит, как вы следуете моим советам? Никак не можете дать людям спокойно поработать! А работа-то – вот она! Лежит перед вами. Ваш враг мертв, и если бы я сейчас задохнулся в этой полоумной толпе, вы бы провели всю жизнь за решеткой! Чем вообще думают эти женщины?
   Пенсон принялся его успокаивать, а Грациани, набрав в легкие воздуха, громогласно осведомился, что означает весь этот сыр-бор.
   Лартиг обернулся к нему:
   – Я Робер Лартиг из газеты «Матен», и я советую вам поблагодарить вашего чудо-шефа за то, что тот встретился со мной, ибо я сейчас уберег вас от величайшей ошибки в вашей карьере, а именно – от задержания невинного человека… Убийца – не она.
   – Кто же тогда, о посланец небес, господин ангел-хранитель?
   – Я вам все расскажу немедленно. Но сначала дайте мне чего-нибудь выпить!
   Полицейские поспешили выполнить его просьбу, а Лартиг принялся осматривать комнату в поисках местечка, где можно было бы присесть.
   Вдруг нога его внезапно наткнулась на револьвер, скрытый до сего момента одним из предметов мебели.
   Журналисту хватило быстрого взгляда, чтобы понять, что к чему.
   Сделав вид, что поскользнулся на отполированных паркетинах, он резко наклонился, незаметно подобрал оружие и сунул его в свой большой карман.
   – Было бы лучше отсюда поскорее убраться, – заметил он, наполовину осушив бутылку шампанского, найденную полицейскими в серебряном ведерке со льдом. – Конечно, колымага для перевозки арестантов – не тот вид транспорта, который я предпочитаю, но зато в нее может набиться много людей, и это может сыграть нам на руку. Ну, а по дороге мы сможем…
   – Мы просто теряем время, – поморщился Грациани. – Говорите прямо, куда вы собираетесь нас отвезти?
   – Туда, где находится убийца. На виллу на холме Симьез.
   Он уже направлялся к двери.
   Пришлось инспектору, Орхидее и паре полицейских вместе с Пенсоном последовать за ним. Последний галантно протянул Орхидее руку, и та машинально ее приняла.

   Арестантская карета ожидала их внизу.
   Вся компания отправилась в путь, по возможности избегая мест, превратившихся в хаотичный праздник свечей и развеселой толпы.
   Лартиг рассказал о том, как выслеживал Этьена Бланшара. Он шел за ним до самого особняка, куда тот прибыл чуть ранее восьми часов. Лартиг стал наблюдать за домом, укрывшись за выступом в стене часовни. Немного погодя, он увидел, как возле дома появился человек, силуэт которого показался журналисту смутно знакомым. Оглядевшись вокруг, человек достал из кармана ключ, бесшумно открыл дверь и вошел внутрь. Через некоторое время человек выскользнул наружу, вытащил из кармана платок, вытер им лоб и руки, а затем преспокойно ушел. Секунду поколебавшись, Лартиг отправился за ним. Оглянувшись, он увидел, что в окнах особняка по-прежнему горит свет, так что ничто не предвещало скорого ухода его хозяина.
   Человек добрался до префектуры и вошел в большое здание кафе, расположенное неподалеку. Журналист последовал за ним.
   Тот сразу же устремился к телефону, и Лартиг, подобравшись поближе, смог услышать разговор. Человек звонил в полицию, утверждая, что обнаружил труп…
   – Первой моей мыслью было вернуться туда, откуда я пришел, – сказал Лартиг, – но я все же решил продолжить слежку. Со всей очевидностью я тогда мог предположить, что хозяин старинного особняка в моей помощи уже не нуждался… Убийца (а я ни капли не сомневался в том, что это он) залпом выпил два бокала пастиса, вышел из кафе и направился к стоянке экипажей, где кликнул извозчика. Приблизившись, я без труда услышал, как тот просит отвезти его на Симьез, на виллу Сегюран. Я решил, что этого мне достаточно, и повернул назад, но почти сразу наткнулся на толпу обезумевших идиотов, которые пытались всучить мне свои треклятые свечи. Как видите, результат налицо…
   – Этот человек – как думаете, кто он? – спросил Пенсон. – Один из братьев Лека?
   – Да. Старший брат-корсиканец по имени Орсо. Я мог бы догадаться, куда он поедет, но хотел удостовериться…
   – И вы уверены в том, что убийца – это он? – прошептала Орхидея, вконец сбитая с толку.
   Лартиг насмешливо ей подмигнул:
   – Или он, или вы. Выбирайте!
   – Но почему? Я думала, что эти два человека убили моего мужа по приказу Этьена Бланшара, и я не вижу, зачем…
   – Очевидно, вы ошиблись. Впрочем, как и мы все.
   – Кому же тогда они подчинялись?
   – Это мы и выясним. Во всяком случае, я очень на это надеюсь! – серьезно ответил Пенсон.
   Разумеется, инспектор Грациани не остался равнодушен к этому краткому разговору. Он очень боялся совершить фатальную ошибку, которая бы поставила на его карьере жирный крест.
   От одного только упоминания имени Бланшаров, столь известных во всей Ницце, он покрывался гусиной кожей. Инспектор решительным образом не понимал, как этот славный богатый род мог быть связан с убийством молодого итальянского графа…
   На протяжении всей поездки Пенсон, как мог, попытался его успокоить, напоминая, что в ходе расследования все они находятся под прикрытием сыскной полиции.
   Подъехав к холму Симьез, они увидели, как вдалеке вспыхнула статуя Короля карнавала, и тотчас же ночное небо наполнилось фейерверками, петардами и радостными возгласами.
   Орхидея с грустью вспомнила о лорде Шервуде, который, вероятно, все еще ждал ее.
   Уплывет ли он без нее, если ей не удастся сесть на корабль до рассвета?
   И… как там ее багаж?..
   Эти типично женские заботы, совершенно несоизмеримые с масштабом трагических обстоятельств, в которые она в очередной раз впуталась, показались ей нелепыми до такой степени, что ей даже стало немного стыдно.
   Она так устала, что ей вдруг захотелось расплакаться…
   Даже ее спина, привыкшая к долгим тренировкам, начала болеть, а ноги – так просто горели. Она бы все отдала за горячую ванну и мягкую постель!
   Но вероятность того, что в тюрьме найдется нечто подобное, была крайне мала…
   Орхидея никак не могла понять, зачем им понадобилось ехать к Бланшарам.
   Даже если убийца решил укрыться на вилле, хозяева едва ли выдадут его присутствие!
   Тем более что инспектор Грациани явно не в восторге от перспективы столь позднего вторжения в дом влиятельных богачей…
   Он сказал:
   – Мне кажется, мы попадем впросак. Я буду только рад, если они нам не откроют.
   Увы, подъехав к вилле Сегюран, они увидели, что ворота были широко распахнуты, а рядом стоит элегантная двухместная карета, охраняемая несколькими агентами в форме.
   – Ну и ну! – только и смог пробормотать окончательно сбитый с толку Грациани.

Глава тринадцатая
Последний акт

   Спектакль, развернувшийся перед глазами новоприбывших в огромной готического вида гостиной, проход в которую тщетно пытался загородить переполошенный дворецкий, выглядел весьма примечательно.
   В особенности для Орхидеи, ибо, пройдя через высокие витражные двери, они увидели хозяйку дома и генеральшу Лекур, замерших друг напротив друга, как два разъяренных петуха.
   Рядом на диване храпел мертвецки пьяный младший из братьев Лека, которого охранял некий молодой человек, по всей видимости, полицейский в штатском. Другой агент, уже в форме, стерег старшего брата – Орсо, сидевшего на табуретке.
   Еще два человека стояли возле камина: одним из них был комиссар Ланжевен с извечным кислым лицом и хмурым взглядом. Его визави тоже выглядел весьма сурово.
   Впервые за более чем тридцать лет Аделаида Бланшар встретилась со своей кузиной, и, по всей видимости, встреча эта не имела ничего общего с душевными семейными посиделками.
   Войдя в гостиную, Орхидея услышала, как кричит Агата Лекур:
   – Ты выслушаешь меня, нравится тебе это или нет! Я пришла рассчитаться с тобой за смерть моего сына Эдуара, убитого твоими слугами по приказу твоего отпрыска Этьена…
   – Ты всегда была слегка чокнутой, моя бедная Агата, и с возрастом все стало только хуже: ты вконец тронулась умом. Хочешь сказать, что Эдуар в самом деле был твоим сыном? Ты же никогда не могла родить! Ну, что там еще?! В чем дело, Состен?
   – Еще полицейские, мадам! Я ничего не смог с этим поделать, – простонал дворецкий, чуть не плача.
   А Грациани уже вошел в гостиную и тотчас же устремился к человеку, стоявшему рядом с Ланжевеном, который оказался не кем иным, как комиссаром Россетти:
   – О, вы тоже здесь, шеф?! Какое облегчение: эти люди обязали меня приехать сюда, но в каком-то смысле это даже хорошо. Думаю, вы сможете их образумить.
   – Что вам здесь нужно?
   Отвечать вызвался Пенсон, который указал на Орсо Лека:
   – Мы разыскиваем этого человека. Все факты указывают на то, что это он убил Этьена Бланшара тем же способом, каким ранее убил его брата…
   – Это ложь! – завопил Грациани. – Виновная сейчас стоит перед вами! Мы нашли ее без сознания рядом с трупом…
   – Орхидея! – воскликнула генеральша, подбегая к девушке и обнимая ее. – Бедная моя девочка! Зачем вы только приехали в этот ужасный город?
   Но Орхидея не успела ответить.
   Разъяренная Аделаида была готова вцепиться ей в лицо:
   – Грязная китаёза! Это ты убила моего Этьена! Убила так же, как Эдуара!.. Я удушу тебя собственными руками…
   Быть может, она так бы и сделала, если бы Пенсон и Лартиг вовремя ее не скрутили, несмотря на отчаянные угрозы в их адрес.
   Ее все еще красивое лицо исказилось судорогой, а глаза пылали гневом и ненавистью.
   Она вырывалась, как фурия, и даже пыталась укусить державших ее мужчин!
   Парализованная отвращением, Орхидея теснее прижалась к мадам Лекур и с дрожью в теле продолжала смотреть на эту одержимую женщину.
   Она даже представить не могла, что можно настолько выйти из себя!
   Эта потасовка, вероятно, затянулась бы надолго, если бы не вмешалась генеральша. Усадив Орхидею на диван, она подошла к Аделаиде, сняла перчатку и звонко отхлестала ее по щекам, после чего та тут же умолкла.
   – Посадите ее в кресло, – посоветовала Агата, – да принесите ей чего-нибудь крепкого! В конце концов, не стоит забывать, что она только что узнала о смерти сына.
   Полицейские подчинились.
   Воспользовавшись небольшой передышкой, комиссар Россетти потребовал от своего подчиненного отчет о произошедшем.
   Вне себя от счастья оттого, что ему выпала честь выступить перед такой аудиторией, Грациани красноречиво изложил свою версию. Лартиг и Пенсон неоднократно пытались вклиниться в этот монолог, но всякий раз инспектор останавливал их властным жестом, вынуждая дослушать до конца. Ланжевен молчал.
   – А теперь, господа, я слушаю вас, – сказал Россетти, бросив быстрый взгляд на своего парижского коллегу. – И, пожалуйста, говорите по очереди.
   Пенсон говорил недолго.
   Журналист, напротив, старался не упустить ни одной детали. Тем не менее когда он заявил, что виновность Орсо Лека не вызывает никаких сомнений, комиссар попросил его придерживаться фактов.
   Лартиг возразил:
   – Не один я так считаю! В противном случае почему к этому человеку сейчас приставлен полицейский? Могу предположить, что вы арестовали его в тот момент, когда он входил сюда. Так ведь?
   – Вам не стоит что-либо предполагать. А теперь я хотел бы выслушать эту молодую даму, в особенности – ее версию произошедшего… И прежде всего мадам, я хочу знать, кто вы такая.
   Сидевшая рядом с Орхидеей мадам Лекур быстро положила ей руку на плечо, как бы демонстрируя, что та находится под ее протекцией.
   – Дорогая моя, принимая во внимание обвинение, выдвинутое инспектором… здесь присутствующим, вы имеете право не отвечать, пока вам не предоставят адвоката. Комиссар – не следственный судья.
   – Резонно, но отказ комиссару – лучший способ оказаться перед лицом вышеназванного судьи, – заметил Россетти. – К тому же у меня есть полное право выяснить личность этой женщины.
   – Я отвечу вам, – сказала Орхидея, почувствовав вдруг прилив невероятного покоя и облегчения. – Тем более что у меня нет ни малейшей причины вам врать, поскольку здесь присутствуют по меньшей мере три человека, которые меня прекрасно знают. До встречи с Эдуаром Бланшаром я принадлежала к маньчжурскому императорскому роду и была принцессой. Наша императрица была для меня как вторая мать. Теперь же я всего лишь вдова покойного Эдуара Бланшара…
   – В убийстве которого вас изначально подозревала полиция?
   – Именно так.
   – Комиссар Ланжевен уже доказал всю несостоятельность этого обвинения, и к нему мы возвращаться больше не будем. Однако ваше поведение после убийства видится мне по меньшей мере странным. Вы приехали сюда, в Ниццу, под вымышленным именем?
   – Совершенно верно.
   – Почему?

   На мгновение в гостиной повисла тишина.
   Орхидея по очереди встретилась взглядом с Лартигом, Пенсоном, Ланжевеном (который, казалось, был совершенно безучастен) и, наконец, с Агатой Лекур, которая улыбнулась и взяла ее за руку:
   – Все очень просто. Я была убеждена, что мой муж стал жертвой ревности и алчности его младшего брата… Я решила, что он должен кровью заплатить за свое преступление согласно кодексу чести, принятому в нашей стране.
   – Другими словами, вы хотели убить его? Так?
   – Так… Вот только я его не убивала…
   – И все же он мертв.
   – Он умер не от моей руки. Он уже был мертв к тому моменту, как я пришла в тот старый дом.
   – Этот дом принадлежит графу Альфиери. Именно к нему вы и шли на встречу.
   – Нет. Это был Этьен Бланшар. Я знала, что он скрывался под фальшивой личностью, собственно, как и я. Для чего ему это было нужно? На этот вопрос я ответить не смогу. В Ниццу я приехала специально для того, чтобы найти моего… деверя. Поначалу казалось, что он таинственным образом исчез, и я, право же, не знала, что мне делать, пока однажды совершенно случайно не пересеклась с графом Альфиери. Несмотря на то, что он отрастил усы, я его тотчас же узнала. Впрочем, он тоже понял, кто я такая. Вчера, на празднике цветов, он назначил мне свидание в своем старинном особняке. Он сказал, что это единственное место, где он чувствует себя дома. А еще он сказал… что любит меня.
   Эти простые слова внезапно вызвали вопль негодования со стороны Аделаиды, о которой все уже успели позабыть.
   Женщина разразилась проклятиями и оскорблениями:
   – Она врет! Этьен боялся ее, потому что она уничтожила его карьеру и нежно любимого брата!
   Грациани прервал ее:
   – Вероятно, он говорил правду. В комнате, где его нашли, на стене висит портрет его убийцы. А в том, что эта девушка – и есть убийца, сомневаться не приходится. Она сама в этом только что призналась…
   – Я сказала, что хотела его убить, – твердо возразила Орхидея. – Я даже оружие с собой захватила…
   – И что? Там нашли только кинжал, а в вашей сумке не было ничего.
   – Месье Лартиг, я знаю, что вы пытаетесь мне помочь, но я хочу, чтобы вы отдали полицейскому то оружие, которое недавно подобрали в комнате.
   Журналист пожал плечами, достал револьвер из кармана и протянул его Россетти:
   – В принципе, пожалуй, вы правы! Он заряжен, но все пули на месте.
   Комиссар некоторое время молча рассматривал револьвер, а затем отдал его Ланжевену.
   После чего вновь обратился к Орхидее:
   – Продолжайте! Итак, вы согласились на эту встречу с целью убить месье Бланшара. Так?
   – Да. Я хотела выстрелить сразу же, как только его увижу, чтобы не оставить ему ни малейшей возможности поколебать мою решимость, но когда я пришла, было уже поздно. Кто-то меня опередил. Мне сделалось дурно, я потеряла сознание.
   – А потом? Что вы планировали делать дальше?
   – Хотела сразу же уехать из Ниццы…
   – А как вы поступили с вещами? Вероятно, оставили их на вокзале?
   На этот раз вмешался Пенсон, предварительно шепнув пару слов Ланжевену:
   – Я следил за мадам Бланшар целый день и знаю, где ее вещи. Если не возражаете, комиссар, мы вернемся к этому вопросу позднее…
   – Ладно. Благодарю вас, мадам. В особенности – за вашу откровенность!..
   – Итак, – вмешалась Аделаида, – я надеюсь, теперь-то вы ее арестуете?! Вы слышали ее слова? Она еще смеет похваляться здесь своим преступлением! Что же до всей этой истории с револьвером, то она шита белыми нитками: наверняка ее выдумал человек, умеющий неплохо обращаться с огнестрельным оружием. С чего бы славному Орсо желать смерти того, кого он совершенно не знает? Никто не мог предположить, что этот… Альфиери и мой бедный Этьен были одним и тем же человеком…
   – В таком случае зачем же он приходил к нему? – выпалил Лартиг.
   – Откуда мне знать? Спросите у него сами… Кстати, эти ребята не принадлежат к числу наших слуг: они сыновья моей бывшей горничной. Храбрейшая женщина, но, увы, ее здоровье оставляет желать лучшего, посему она сейчас и находится в госпитале Сен-Рош. Естественно, ее внуки останавливаются у меня, когда приезжают проведать свою мать. Это же так естественно…
   – Однако это вовсе не объясняет тот факт, что Орсо вдруг отправился в старинный особняк, – заметил Россетти.
   – Все просто, – внезапно проворчал Орсо. – Я никогда там не был. Этот тип, что стоит там, вот этот парижанин – он просто несет бред. Вы еще не поняли, что он просто выгораживает китаянку? Я лично ничего не видел, ничего не знаю и до сих пор не могу понять, почему на меня все накинулись. Я вообще смотрел, как сжигают карнавальное чучело. Вы зря теряете время…
   – Ну да, как же!..
   Пылая от возмущения, Орхидея резко выпрямилась, из обвиняемой превратившись в обвинительницу.
   Цинизм и апломб этого типа возмутили ее до глубины души:
   – Вы и ваш брат пытались похитить меня еще в Париже на выходе из госпиталя Сальпетриер, куда я пришла навестить несчастную Гертруду Муре…
   – С чего бы нам это делать? – раздался издевательский голос второго братца. – Мы вас даже не знаем…
   – Хватит врать! Вы действуете от лица кого-то, кто не хочет пачкать руки, и ваши слова я прекрасно помню: вы сказали, что ваш работодатель отлично платит и хочет заполучить мою желтую шкуру… Такое сложно забыть.
   – Какая низость! – воскликнула генеральша. – И как же вам удалось от них ускользнуть?
   – А это хороший вопросец! – насмешливо произнес Орсо. – Нет, ну вы только посмотрите на нее и на нас! Если бы мы захотели ее похитить, она бы от нас точно не сбежала…
   – Хотите, чтобы я разуверила вас здесь же? – предложила Орхидея. – Вам ведь некоторое время даже ходить было трудно…
   Корсиканец снова пожал плечами, непринужденно сплюнул себе под ноги, прямо на ковер, с таким видом, как если бы он был на улице, а затем презрительно бросил:
   – Не кажется ли вам, что вы заигрались? Здорово, конечно, обвинять во всем других, но где доказательства?
   Собрав все свои силы, Орхидея еле сдержала порыв броситься на этого человека и изодрать ногтями его отвратительную физиономию. В самом деле, у нее не было ни доказательств, ни свидетелей ее невиновности – словом, ничего, кроме ее слов…
   Она почувствовала, что ситуация выходит из-под контроля.
   Гнусный тип, как никто, заслуживал отдельного места на столе маньчжурского палача!
   С каким наслаждением она бы смотрела, как под ногти ему загоняют острые бамбуковые щепки и поджигают их!..
   Она как раз придумывала какую-нибудь особенно едкую реплику, как вдруг вмешался комиссар Ланжевен. Бросив окурок сигары в камин, он подошел к Лека. Орхидея была удивлена благодушным выражением его лица. Когда он заговорил с Орсо, голос его был почти ласковым, а на губах играла улыбка:
   – Успокойся, Орсо! Не стоит так распаляться!
   – Да я спокоен, комиссар! Мне незачем волноваться…
   – Возможно. Однако ты ведешь себя не так, как обычно, и это вполне понятно. Поверь, я полностью разделяю твое горе.
   – Горе?.. Какое еще горе?
   Ланжевен принял глубоко опечаленный вид:
   – Как? Ты не знаешь? Разве сегодня днем ты не ходил в госпиталь?
   Старший Лека вдруг побледнел, как полотно, медленно поднялся, став вровень с комиссаром, и схватил его за отвороты пальто:
   – Что я должен знать? – заорал он. – Что-то случилось с мамой?!
   – Ну, а почему, ты думаешь, твой брат так напился?
   – Вы же не хотите сказать, что она…
   Страшное слово застряло у него в горле.
   Слезы ручьями хлынули из его холодных глаз, которые, казалось, вообще не способны были на какие-либо человеческие чувства. Ланжевен сочувственно положил ему руку на плечо, а затем тихо проговорил:
   – Умерла… Увы, это так! Я знаю, что она была уже немолода, но, думаю, ей не стоило есть те конфеты…
   – К… конфеты?
   Все три слога произнесенного им слова, казалось, весили целую тонну. Он мучительно перебирал их во рту, словно пытаясь прочувствовать жуткую действительность.
   В комнате воцарилась тишина.
   Все ждали, затаив дыхание, что же будет дальше.
   И тут разразилась буря: с диким воплем Орсо Лека ринулся к Аделаиде Бланшар:
   – Сволочь!.. Ты не могла оставить ее в покое? Нужно было убить и ее тоже?!! А ведь она всю жизнь служила тебе…
   На этот раз разнять сцепившихся оказалось намного сложнее.
   Крики ужаса Аделаиды перемежались невнятным бормотанием о том, что она ничего не понимает и ничего не знает о случившемся…
   Вдруг шум возникшей неразберихи перекрыл спокойный ледяной голос Ланжевена.
   Полицейские сгрудились вокруг Орсо, и Грациани торжественно, хотя и не без труда, нацепил на него наручники:
   – Осознаешь ли ты, что только что во всем признался и что все мы здесь – свидетели?
   – Да мне плевать! – прохрипел Орсо, захлебываясь рыданиями. – Мама… Я любил лишь ее одну…
   – Ты признаешься в том, что вы с братом убили Эдуара, а потом и Этьена Бланшаров?
   – Да.
   – И наняла вас присутствующая здесь Аделаида Бланшар?
   – Да. Я знаю, что это признание будет стоить мне головы, но если она подохнет вместе со мной, я умру спокойно…
   Потрясенная неожиданной развязкой и последовавшим за ней разоблачением, преступная мать не сказала ни слова в свою защиту. Она сидела неподвижно, как статуя.
   Ее застывший взгляд принадлежал человеку, совершенно не отдающему отчет в том, что творится вокруг. Она даже не пошевелилась, когда мимо нее прошли Орсо и двое полицейских с его спящим братом на руках.
   В гостиной наступила тишина, какая обычно всегда следует после громкой катастрофы.
   Прижавшись друг к другу, Орхидея и ее старая подруга пытались не смотреть на мадам Бланшар, но всякий раз их взгляды притягивались к этой женщине, точно к какому-нибудь диковинному чудовищу.
   Оба комиссара тихо перекинулись парой фраз, явно колеблясь относительно того, как следует поступить дальше.
   Вдруг двери гостиной распахнулись, и в комнату вошла пожилая сиделка. Она кашлянула и громко спросила, есть ли среди присутствующих дама по имени Агата.
   Генеральша подняла голову:
   – Да… это я!
   – Прошу вас следовать за мной, мадам. С вами хочет поговорить месье Бланшар. Похоже, – добавила она, окинув строгим взглядом собравшихся полицейских, – здесь не слишком-то озабочены присутствием в доме тяжелобольного? Подобное отношение непозволительно! Ваши неуемные вопли слышно даже наверху…
   – Боюсь, результаты нашего расследования нанесут ему куда больше вреда, чем вопли, – с грустью заметил комиссар Ланжевен.

   Когда мадам Лекур ушла, Лартиг сел на ее место возле Орхидеи, но та, похоже, его даже не заметила: девушка все смотрела на Аделаиду, пытаясь по ее лицу угадать причины столь чудовищного поведения.
   У нее не укладывалось в голове, как мать могла в мельчайших деталях продумать убийство двоих людей, один из которых был ее собственным сыном…
   Память услужливо подкинула ей жуткие истории, которые дворцовые дамы шепотом пересказывали друг другу в стенах Запретного Города. Поговаривали, что задолго до рождения Орхидеи императрица Цзы Хи приказала убить своего сына, коего при этом горячо любила: юный император Тонг Че, любовь всей жизни императрицы и свет ее очей, был слишком уж привязан к своей жене и к тому же претендовал на трон, уступать который Цзы Хи была не намерена…
   Орхидея всегда яростно отвергала само предположение о том, что мать может собственноручно погубить дитя (если только оно не осквернило святынь или не оскорбило память предков).
   И вот сейчас перед ней сидела мать-убийца, мотивы поведения которой упорно ускользали от девушки.
   В случае с Эдуаром, который был лишь ее приемным сыном, еще можно было бы что-то объяснить, но Этьен!..
   При мысли о том, что она сама чуть было не убила этого несчастного молодого человека, чьим единственным преступлением была лишь любовь к супруге собственного брата, волна стыда захлестнула ее с головой.
   Еще немного – и она совершила бы беспричинное злодеяние!..
   Придворные сплетницы также говорили, что после смерти юного правителя Цзы Хи решила играть роль безутешной матери и стала носить невероятно строгий траур. Неухоженная, одетая в простую мешковину, она часами просиживала в храмах и умерщвляла плоть.
   Быть может, она хотела облегчить свое тяжкое бремя?..
   Эта же европейская женщина вела себя совершенно иначе.
   Испытывала ли она хоть малейшие угрызения совести?
   Складывалось впечатление, что она вообще ничего не чувствовала: сидя в высоком кресле с прямой спинкой и обложенная красными подушками, она плотно куталась в черную шаль с золотой вышивкой, и лицо ее было совершенно непроницаемым.
   Но еще больше Орхидея удивилась, когда увидела на ее губах тень хитроватой усмешки и услышала, как Аделаида тихо напевает себе что-то под нос.
   Повернувшись к Лартигу, Орхидея прошептала:
   – Вам не кажется, что она сходит с ума?
   – Возможно. Или она просто хочет, чтобы все так думали… Лично я больше склоняюсь именно к этой версии: ее не назовешь женщиной с нежной психикой…
   – Что с ней будет? Ее посадят в тюрьму?
   Лартиг криво усмехнулся и энергично взъерошил свои кудри:
   – Думаю, именно этот вопрос заботит сейчас наших комиссаров. Ее арест вызовет огромный скандал, который, скорее всего, окончательно добьет ее несчастного мужа. С другой стороны, столь жуткое преступление просто не может остаться безнаказанным…
   – Почему она это сделала, как вы считаете?
   – Кто же знает! – пожал плечами Лартиг.
   Он не собирался просвещать Орхидею на этот счет, потому что считал ее бедной невинной молодой женщиной, попавшей в эпицентр страшных событий…
   Вдруг он сказал:
   – Я тут подумал… скорее всего психиатрическая лечебница стала бы неплохим решением…
   – Она заслуживает смерти, – тихо возмутилась девушка. – Того требует справедливость, а я поклялась…
   – Я знаю, в чем вы поклялись, но советую вам теперь держать себя в руках, если вы, конечно, понимаете, о чем я!
   – Я знаю, что по вашим законам женщины не могут быть осуждены на смертную казнь, что, по-моему, очень глупо. Вы хотите, чтобы этому монстру сохранили жизнь?!
   – Прежде всего, я хочу, чтобы жили вы! – многозначительно сказал журналист. – Что же до нее, думаю, остаток дней она проведет в доме для умалишенных. Заметьте, я имею в виду именно «дом для умалишенных», а не всякие фешенебельные клиники, где светские дамы лечатся от тошноты и ночных кошмаров. Это станет для нее худшим наказанием. Особенно если она на самом деле здорова. Он умолк и поднялся: в комнату вошла Агата Лекур с печатью глубочайшего потрясения на лице. Глаза ее были красны от слез.
   Она яростно высморкалась в носовой платок, а затем приблизилась к полицейским:
   – Он хочет вас видеть, господа, но прежде он хотел бы немного поговорить с ней, – сказала она, кивнув в сторону своей кузины.
   – Как он себя чувствует? – спросил Россетти.
   – Полагаю, конец его уже близок, хотя духовно он еще вполне крепок и настроен весьма решительно. И все же будьте с ним поаккуратнее… Он не заслужил таких мучений.
   Будучи не в силах больше сдерживаться, она разрыдалась и бросилась в объятия к Орхидее.
   Двое полицейских подошли к Аделаиде, подняли ее из кресла под руки и увели наверх.
   Она даже не сопротивлялась.
   Улыбка все так же блуждала на ее лице…
   Выстрел раздался спустя всего несколько минут.

   Через час в гостиной генеральши в «Ривьера-Палас» Орхидея, Лартиг и комиссар Ланжевен пили чай, кофе и коньяк.
   Хозяйка пересказывала им свою беседу с Анри Бланшаром.
   Инспектор Пенсон отправился к лорду Шервуду с извинительным письмом от Орхидеи, чтобы забрать ее вещи и как-то развеять замешательство капитана «Робин Гуда», который до сих пор не знал, сниматься ему с якоря или нет.
   Прошло не так много времени с того времени, как мадам Лекур перестала плакать.
   Голос ее все еще звучал несколько сдавленно, когда она начала свой рассказ:
   – Анри давно понял, что Эдуар не был его сыном. Его сходство с настоящим отцом, которого Анри хорошо знал, позволило ему довольно быстро докопаться до истины. Чтобы утвердиться в своем подозрении, он добился от Аделаиды признания, но поскольку это случилось уже после рождения Этьена, он решил оставить все, как есть, чтобы мальчики росли в полноценной семье. Кроме того, он любил их обоих и никогда не делал между ними никаких различий, чем, кстати, очень гордился. А жену свою он не любил… Думаю… думаю он ее даже стал ненавидеть после того, как заметил одну странную особенность: Аделаида уделяла куда больше внимания Эдуару, нежели Этьену, которого постоянно осыпала едкими насмешками. Именно это послужило причиной многочисленных ссор между супругами, особенно когда мальчики выросли, ибо Аделаида к тому времени питала к Эдуару отнюдь не материнские чувства. Она была словно Федра со своим Ипполитом…
   – То есть, говоря попросту, влюбилась в него, – пояснил Лартиг Орхидее, которая никогда не читала Расина.
   – Вот как! – изумленно воскликнула та. – Неужели такое может произойти?
   – Вполне. Тем более что Эдуар не был ей кровным сыном, а лишь племянником, – продолжила генеральша. – И Анри, дабы как-то уберечь своего старшего сына, стал продвигать его по дипломатической служебной лестнице. Разумеется, он страшно переживал, когда Эдуар уехал в Китай, но все же считал, что столь удаленное расстояние станет лучшим решением всех проблем.
   Новость о вашей свадьбе произвела эффект разорвавшейся бомбы. Аделаида, разочарованная в своих больших надеждах, метала гром и молнии. Она сразу же решила наказать того, кто, по ее мнению, был всему виной. Анри в то время был уже болен, а потому не смог оказать жене должного сопротивления. Это и стало его ошибкой. Он так устал от этой семейной войны, длившейся уже более тридцати лет, что готов был на все закрывать глаза. Однако, похоже, он отдал своему нотариусу секретные распоряжения о том, чтобы за Эдуаром были сохранены все наследственные права.
   – В самом деле, – подтвердила Орхидея. – Именно так мне и сказал господин Дюбуа-Лонге. Но деньгами этими я распоряжаться отказалась.
   – Почему же? – спросил Ланжевен. – Исходя из наших законов, они принадлежат вам по праву… как, впрочем, и все состояние Бланшаров. Теперь вы – единственная наследница.
   Орхидея изобразила затейливый жест, который должен был обозначать отказ и отвращение одновременно:
   – Не находите ли вы, месье комиссар, что на всех этих деньгах слишком много крови? Взять хотя бы ту бедную старую женщину, что сегодня умерла…
   К удивлению всех сидящих за столом, Ланжевен тонко улыбнулся:
   – Она чувствует себя не хуже нас с вами… Фокус с отравленной старушкой был единственным способом расколоть ее сына. Как и всякий корсиканец, Орсо свято хранит верность своему начальнику – пускай даже начальник этот – женщина! Он бы скорее согласился порезать себя на ремни, чем выдал мадам Бланшар.
   Лартиг присвистнул, наливая себе очередную чашку кофе:
   – Не знаю, верите ли вы в Бога, комиссар, но советую вам как следует помолиться, чтобы Лека поскорее осудили и казнили. В противном случае вам придется подумать о приобретении кольчуги…
   – О, если бы мне вздумалось перечислить все угрозы, что я неоднократно выслушивал в свой адрес, сидя в зале суда, мне пришлось бы закопаться под землю или вовсе убежать в пустыню. Единственное, что по-настоящему важно – это правосудие. Все, что я могу сделать в данной ситуации – это не впутывать престарелую Ренату Лека… хотя именно она отнесла Гертруде Муре те отравленные конфеты…
   – Я сама видела ее в госпитале, – сказала Орхидея. – Не думаю, конечно, что она прикована к кровати. А как ей удалось поехать в Париж и заявиться к моей кухарке?
   – Нет ничего проще. Мадам Бланшар привезла ее с собой в столицу под предлогом осмотра у парижского доктора, а затем попросила ее отнести коробку шоколадных конфет Гертруде. Она ее хорошо знала, так как семейство Муре долгое время состояло на службе у Бланшаров, еще когда ваш свекор занимал свой пост в консульстве. Обе женщины прямо-таки обожали Этьена. И напротив, не любили Эдуара, так что были готовы помочь своей хозяйке избавиться от него… а заодно и от вас. Они думали, что действуют во благо Этьена… Именно поэтому они согласились служить вам: они ждали своего часа.
   – Четыре года! Четыре года они ждали своего часа? Но почему так долго?
   – Спешить было опасно, но когда Гюстав вечером за выпивкой узнал от вашей консьержки, что вами интересовались китайцы, он быстро предупредил Аделаиду Бланшар, и ловушка была расставлена: долгожданный час пробил…
   – А я-то так потратился на качественный ром, чтобы вытянуть из этого чертова Фромантена сведения, которые он выложил вам бесплатно, – простонал Лартиг.
   – Ни о чем не сожалейте! Ведь именно вы передали мне последние слова этого консьержа. Заставить же его признаться в том, что он работал в сговоре с Гюставом, было плевым делом. Так что, можно сказать, я ваш должник… равно как и должник мадам Лекур. Это она навела меня на след братьев Лека, – добавил он, взглянув на пожилую даму с лукавой улыбкой. – Если бы она не обрушилась на меня, как гром среди ясного неба, с требованием разыскать ее подопечную…
   – Вы меня искали? – умиленно пробормотала Орхидея. – Я думала, вы меня забыли.
   – Как я могла вас забыть?.. Мой телефон сгорел при пожаре, а когда я все же смогла вам позвонить, никто не брал трубку. Но видит Бог, я пыталась!
   – Ничего удивительного! – улыбнулась Орхидея. – Моя горничная, милая Луизетта, смертельно боится того, что я некогда называла говорящим проводом.
   – Мы так и поняли, когда вместе с мадам Лекур пришли к вам домой после… нашей откровенной беседы…
   – Именно тогда комиссар рассказал мне об отравленных конфетах и о двух мужчинах, что напали на вас на Орлеанском вокзале. И тут я вспомнила о Ренате, корсиканке, работавшей у моей кузины Аделаиды. Она была верна своей хозяйке всем сердцем, поскольку та спасла от нищеты не только ее саму, но и ее сыновей Орсо и Анжело. Добавлю еще, что Рената была вместе с нами в Швейцарии… В общем, мы поехали к вам…
   – …где наконец и нашли вашу горничную, которая нам сказала, что вы отбыли в Ниццу. Большего она не знала.
   – И разумеется, она никак не могла знать, что вы поменяете имя. Тем не менее мадам Лекур решила разобраться на месте…
   – Я только заехала к себе и прихватила Ромуальда, потому что подумала, что он может оказаться полезен.
   Этот словесный дуэт комиссара и генеральши внезапно бесцеремонно прервал Лартиг:
   – Зачем это вам понадобился дворецкий? Это не тот багаж, какой обычно берут с собой в путешествие. Я понимаю еще – горничную, но дворецкого…
   Мадам Лекур достала лорнет и смерила журналиста суровым взглядом:
   – Вы не знаете, о чем говорите, мой юный друг! Ромуальд особенный. Под этим я имею в виду, что он не всегда занимал в обществе такое важное положение, как сейчас. Впрочем, он его вполне достоин, поскольку обладает типично британским чувством собственного достоинства. Впервые мы с мужем увидели его в шанхайском порту. Он удирал, как заяц, а за ним бежали толстый китайский торговец на пару с полицейским, полные решимости вернуть содержимое кассы и засадить воришку в тюремную камеру, предварительно нацепив на него позорные колодки. Ромуальд спрятался в фургоне с нашими чемоданами, и мы его приютили при условии, что тот вернет торговцу деньги до последнего сапека [41 - Сапек – разменная денежная единица французских колоний и протекторатов, входивших в состав Индокитайского Союза (прим. пер.).]. И нам ни разу не довелось пожалеть о нашем решении: Ромуальд стал читать хорошие книги, исправился, так что теперь это просто бриллиант, а не слуга…
   – Странный у вас метод выбора прислуги, – едко заметил комиссар. – Ваша камеристка в прошлом была миссионером, ваш метрдотель – исправившийся бродяжка. Не собираетесь ли вы нам поведать, кем были в прошлом ваши кухарки и горничные?
   – Не делайте это ваше лицо кота, унюхавшего миску со сливками! Если вы ожидаете, что я вам отвечу, будто бы они вышли из борделей Каира или Танжера, то вынуждена вас разочаровать: они честные и уважаемые уроженки Марселя. В любом случае, Ромуальд нам действительно очень пригодился: именно он нашел Анжело Лека в портовой забегаловке, где тот стаканами пил пастис, рыдая при этом, как ребенок.
   – Отчего же он рыдал? – спросил журналист.
   – Из-за Этьена! Он очень его любил и совершенно не хотел участвовать в его убийстве. Тогда он оставил всю грязную работу на Орсо, а сам отправился напиваться. Случилось так, что алкоголь развязал ему язык, и наш славный Ромуальд, якобы вызвавшийся отвезти его домой, привез его сюда, где его уже ждали мы с мадам Лекур, – объяснил Ланжевен. – Мы встретились на вокзале Ниццы накануне карнавала. Благодаря отчетам Пенсона, мои подозрения в отношении обитателей виллы Сегюран становились все более вескими…

   Орхидея поднялась со стула и подошла к окну, за которым небо начинало стремительно бледнеть, окутывая сад сероватыми сумерками.
   – И все же я никак не могу понять, зачем ей понадобилось убивать Этьена? Чтобы вторично обвинить меня в убийстве?
   – Тут не может быть никаких сомнений. Приехав в Ниццу, вы подарили мадам Бланшар потрясающую возможность избавиться от сына, смерти которого она желала уже довольно давно, – мягко проговорил комиссар и встал у окна рядом с ней.
   – И вы можете мне назвать хотя бы одну причину столь чудовищного желания?
   – Нет такой причины, которая могла бы оправдать убийство человека. Ну, а мотив мадам Бланшар самый что ни на есть банальный: деньги. Ей обязательно было нужно, чтобы оба ее сына умерли раньше мужа, ведь тогда она унаследовала бы все состояние. Время поджимало, поскольку Анри Бланшар мог умереть в любой момент. Ему понадобились нечеловеческие усилия, чтобы поднять пистолет и застрелить собственную жену, но он не упустил свой шанс…
   – Она ведь была немолода. Зачем ей были нужны все эти деньги?
   – Даже когда лицо увядает, сердце остается юным, а с возрастом одержимость чувствуется куда сильнее. Именно так произошло и с этой женщиной. В прошлом году в казино Монте-Карло она повстречалась с неким Хосе Сан-Эстебаном, профессиональным игроком, который был на двадцать лет моложе ее самой. Он пообещал жениться на ней, как только она станет свободна… История стара, как мир.
   – Но как вы узнали?
   – От Россетти. Он всегда следит за игорными заведениями. Сан-Эстебан сейчас находится в Ницце, на роскошной вилле, которую сняла для него любовница. Очевидно, с тех пор как он здесь, Аделаида не решилась компрометировать себя в казино, но она приехала к нему на виллу, и полиция ее тут же выследила.
   – Понимаю…
   Охваченная внезапным желанием глотнуть свежего воздуха, Орхидея широко распахнула окно и стала дышать медленно, полной грудью.
   Свежий морской бриз скоро напрочь растрепал ее волосы, и без того скрепленные всего тремя оставшимися шпильками…
   – Вы же простудитесь! – воскликнула мадам Лекур.
   Выудив откуда-то меховое манто, она заботливо накинула его молодой женщине на плечи.
   Орхидея благодарно улыбнулась.
   – Вижу, комиссар, ничто не осталось для вас тайной в этой печальной истории, а посему позвольте мне задать вам последний вопрос: почему Этьен скрывался под вымышленным именем и почему местом своего проживания он выбрал старый дворец, тогда как у его родителей был огромный особняк?
   – Он же вам сказал, – ответила генеральша. – Чтобы быть собой и чувствовать себя дома. Мать презирала Этьена, потому что ни одна профессия его не влекла. Он интересовался исключительно растениями да цветами. Он пытался извлекать из них всевозможные запахи и масла, и, вероятно, именно у него Аделаида нашла яд, которым впоследствии отравила шоколадные конфеты. Юноша задыхался в отчем доме! Он жаждал развлечений, хотел создать себе новую жизнь… Вполне оправданная идея, особенно в городе, где карнавал имеет такое большое значение.
   – В таком случае, почему месье Лартиг писал мне, чтобы я остерегалась этого человека, что он представляет опасность?
   Журналист, начавший было потихоньку клевать носом, при звуке своего имени открыл глаза и тут же снова их закрыл:
   – Я бы написал что угодно, лишь бы вы не наделали глупостей, юная дама! – прохрапел он.
   – Лучше бы вам честно сознаться, что вы дали маху! – тихонько рассмеялась Орхидея.
   Лартиг, казалось, ничуть не смутился:
   – «Никогда не сознавайтесь!» – сказал как-то один приговоренный к смерти заключенный (не помню точно, кто), когда ему отрубали голову. Этого принципа я и придерживаюсь при любых обстоятельствах.
   – Что ж, молите бога лжецов, чтобы вам никогда не довелось попасться ко мне в лапы! – усмехнулся Ланжевен. – Держу пари, у меня вы бы сознались даже в том, что вы – сын самого Джека Потрошителя и что убили добрый десяток человек!
   Ответа так и не последовало.
   Улыбающийся Робер Лартиг спал мирным сном человека, уставшего физически, но чистого душой…
   – Давайте оставим его в покое! – посоветовала мадам Лекур. – Он немало помог нам во всей этой сумасшедшей истории…

   Орхидея подошла к балкону и стала смотреть на восход солнца.
   Занималась серая облачная заря, совсем не похожая на предыдущие солнечные деньки. Казалось, мир устал от карнавальных безумств и свечного веселья, окрасившись в более сдержанные, приглушенные тона.
   Море, обычно пронзительно синее, теперь было спокойным и походило на ртуть…
   Ей вдруг стало так тоскливо, что даже захотелось плакать.
   Ни тени веселья от утоленной жажды мести, о которой она так мечтала!
   Слишком многие невинные души пострадали от непомерной жадности Аделаиды Бланшар!
   Быть может, прекрасный южный пейзаж чувствовал ее настроение и потому посерел… Было бы несправедливо, если бы солнце воссияло над обломками семейства, которому полагалось жить в достатке и радости.
   – Что вы собираетесь делать теперь? – спросил ее подошедший Ланжевен. – Разумеется, вернетесь в Париж?
   – Разумеется… но лишь для того, чтобы встретиться с нотариусом. Думаю, единственным способом очистить эти деньги от крови – будет подарить их тем, кто в них по-настоящему нуждается. А потом я уеду…
   – Вы так нас ненавидите? Однако же вы сумели найти преданных друзей. Тут есть люди, которые вас любят…
   – Я тоже их люблю и надеюсь, они меня поймут: мне еще нужно кое-что сделать. Теперь, когда дух моего дорогого супруга может покоиться с миром, я должна постараться загладить свою вину перед той, кто меня воспитал. Я пообещала это своим предкам и самой себе.
   – Не преувеличивайте ваших обязанностей! Если бы ваш муж был жив, вы по-прежнему бы счастливо жили вместе здесь, в Европе, и в Китай никогда бы не вернулись. Неужели вы никогда об этом не задумывались?
   – Очень трудно забыть счастливое детство. К тому же у меня на родине принято считать, что исход судьбы известен заранее. Вот почему Эдуар умер, а его убийцы оказались лишь марионетками в чужих руках. Даже если бы я хотела здесь остаться, рано или поздно мне пришлось бы вернуться. Любая радость стала бы мне в тягость до тех пор, пока я не выполнила бы свой долг. Китайский мудрец сказал: «Нельзя идти, любуясь звездами, если в твоем ботинке камень». И теперь, когда любовь к Эдуару больше не скрывает от меня истинной сути вещей, я осознала свое предательство. Я должна уехать прежде, чем меня настигнет справедливая кара. Мне нужно помириться с Маньчжурией…

   Три недели спустя на пристани судоходной компании «Мессажери Маритим» в Марселе теплоход «Янг-Це» готовился к отправлению в Индокитай.
   В порту Ля Жольетт, как обычно перед дальним рейсом, царила суматоха. Повозки всех мастей собрались у черной кормы корабля, окруженные толпой носильщиков и пассажиров; некоторые из них, чтобы защититься от яркого солнца, уже украсили головы белоснежными пробковыми шлемами или изящными шляпками с цветами. Дамы даже вооружились кружевными зонтиками…
   Прислонившись спиной к фиакру, Антуан Лоран читал газету, ожидая приезда пассажирок, с которыми он приехал попрощаться.
   Прибыл он в Марсель ранним утром на «Средиземноморском экспрессе» с единственной целью: удивить дам своим присутствием.
   Орхидея уезжала не одна: мадам Лекур вызвалась сопровождать ее, поскольку хотела максимально отсрочить момент расставания с той, кого за все это время уже привыкла считать своей дочерью…
   К тому же ее привлекала перспектива вновь увидеть Пекин, который она некогда так любила, и совершить длительное путешествие, вероятно, полное захватывающих приключений!
   Мысли эти наполняли ее энергией: в ходе приготовлений женщина словно помолодела лет на десять, не меньше. То же можно было сказать и о Виолетте Прайс: будучи твердо уверенной в своем будущем, она вдруг обнаружила в себе сильнейшую тягу к путешествиям, какая дремлет в любом уважающем себя жителе Великобритании. Она даже перестала бояться всего на свете…
   Впрочем, никто не мог с уверенностью сказать, какой именно прием им окажет правительница Цзы Хи.
   Можно было лишь надеяться на положительный исход – престарелая императрица в данный период времени находилась в замечательных отношениях с Западом.
   Подготовка к отплытию полнилась добрыми предзнаменованиями: корабли «Мессажери» были красивы и очень комфортабельны, а мощный «Янг-Це» сулил наилучшие условия путешествия вплоть до самого Сингапура… где их обещал встретить сам лорд Шервуд, чтобы отвезти пассажирок до Таку!
   Когда инспектор Пенсон прибыл в порт, чтобы забрать вещи Орхидеи, англичанин настоял на том, чтобы они вместе отправились в «Ривьера-Палас» с целью убедиться, что с его прекрасной знакомой не случилось ничего страшного.
   В глубине души он очень сожалел о том, что ему не доведется отправиться в путь в обществе той, кого он не без тени снобизма называл «принцессой». Он даже надеялся, что сможет познакомиться с легендарной Цзы Хи…
   Именно поэтому лорд презрел собственное нерушимое правило: всегда отплывать в назначенный день, в назначенный час.
   За это славная генеральша вознаградила его обедом… тогда-то, между форелью по-парижски и паштетом из гусиной печени, все было решено: через три недели Орхидея и мадам Лекур отправятся в путь на теплоходе, отплытие которого происходит каждый месяц.
   Что же до лорда Шервуда, то одна только мысль о том, что благородным дамам придется путешествовать на посудине, какие обычно используют пираты, леденила ему кровь. Но ввиду того что лорду обязательно нужно было срочно отправляться в Сингапур, он вызвался подождать женщин на месте – и компромисс был достигнут.
   Его предложение было воспринято с энтузиазмом, особенно со стороны генеральши: ей импонировала мысль о путешествии к берегам Китая на корабле, управляемом таким интересным мужчиной, как Шервуд…
   Принятое решение было тотчас же обмыто шампанским, а после короткого звонка в марсельский филиал «Мессажери» окончательное место сбора назначили в Малайзии…
   Тем же вечером действующие лица этой истории стали покидать Ниццу: комиссар Ланжевен с инспектором Пенсоном отбыли в Париж, Орхидея, Лартиг и мадам Лекур – в Марсель, где последняя намеревалась как следует отблагодарить журналиста за то, что тот рисковал своей жизнью ради ее «дочери»…
   Они провели в доме генеральши четыре дня, в ходе которых та потчевала Лартига всевозможными яствами, поила лучшими сокровищами из своих погребов и, наконец, подарила ему пару «собачек Фо» из своей знаменитой коллекции китайских древностей. Эмалированные собачки были чудо как хороши, но весили катастрофически много, так что пришлось Лартигу заказывать отдельный транспортный экипаж до Парижа…
   – Себя бы еще как-то довезти, – сказал он как-то Орхидее с сияющей улыбкой. – Я набрал за последние дни по меньшей мере килограммов десять!
   Орхидее очень понравился дом генеральши.
   В особенности сад, где она могла гулять часами, рассматривая великолепнейшие цветы. В отличие от Лартига она нисколько не располнела, но зато всецело успела привязаться к мадам Лекур.
   Когда пришло время садиться в экипаж и ехать в порт, Орхидея чувствовала себя совершенно спокойной.
   Жребий был брошен, а путь – заранее определен.
   С течением времени нежный образ высокого сероглазого мужчины постепенно стирался из ее памяти…

   Антуан дочитал наконец свою газету.
   Новости были далеко не веселыми: Япония наголову разгромила Россию, антарктическая экспедиция командира Шарко пропала без вести, а в Москве убит великий князь Сергей [42 - Великий князь Сергей Александрович – пятый сын Александра II и московский генерал-губернатор, погиб 4 (17) февраля 1905 г. от бомбы террориста Ивана Каляева (прим. пер.).].
   Лишь одна заметка показалась ему забавной: музей Чернуски снова стал жертвой ограбления. Заголовок гласил: «Экспонаты из летнего дворца – проклятие или совпадение?»
   Статья представляла собой мешанину из нескольких общеизвестных фактов, щедро приправленных всевозможными глупыми домыслами. Антуан даже подумал купить свежий номер газеты «Матен», чтобы посмотреть, что написал на этот счет Лартиг.
   Но тут прямо перед ним затормозил экипаж мадам Лекур…
   Узнав художника, Орхидея радостно вскрикнула и бросилась к нему:
   – Вы здесь?! О, Антуан, как это мило с вашей стороны!
   – Я просто не мог допустить, чтобы вы уехали, а я с вами не попрощался.
   – А я и не знала, что вы вернулись из Испании. Как вы узнали?
   – Известно, как: благодаря Лартигу! И вот я здесь… Примите мои соболезнования, мадам Лекур. Итак, вы решили поглядеть на Китай?.. Я так рад за Орхидею…
   Он не стал распространяться о своих опасениях относительно непредсказуемого поведения китайской императрицы. Не стал он также говорить о том, как скорбно ему расставаться с той, к которой он испытывал нежные дружеские чувства.
   Впрочем, не только он…
   – Вы уверены, ни о чем не жалеете? Или… ни о ком? – спросил художник.
   – У меня нет права о чем-либо жалеть, дорогой мой Антуан. К тому же всякие сожаления бессмысленны, если их не с кем разделить…
   В синем утреннем небе прозвучал последний гудок, призывая последних пассажиров поторопиться с отплытием.
   Мадам Лекур обняла и поцеловала Антуана:
   – Нам нужно идти, – а затем добавила, чуть тише, – помолитесь за нас! Думаю, это нам не помешает!
   – Можете на меня положиться!
   После чего он обнял Орхидею и протянул ей тщательно упакованный сверток:
   – Я принес вам этот маленький сувенир… Откройте его, когда будете на корабле… и постарайтесь однажды вернуться к нам!

   Еще долго он смотрел, как «Янг-Це» медленно отчаливает.
   Тонкая лента взбитой пены расширялась, постепенно превращаясь в широкий белый след…
   Наконец корабль исчез за горизонтом.
   Орхидею вдруг охватило чувство неизбывного горя…
   Ей было больно покидать эту страну – такую странную и манящую одновременно!
   Она покинула палубу и, следуя пожеланию Антуана, открыла сверток.
   Из груди у нее вырвался возглас изумления: то была вожделенная застежка императора Кьен-Лонга!
   Она не читала утренних газет, а потому не поняла, каким образом художнику удалось заполучить драгоценность. Орхидея подумала только, что Антуан был лучшим другом из всех, и в который раз поблагодарила богов за их встречу…
   Тем временем Антуан сел в свой фиакр.
   Забравшись внутрь, он плюхнулся на сиденье рядом с Пьером Бо.
   – Ну что, доволен? – проворчал он. – Достаточно настрадался?.. Как ты вообще мог сидеть здесь, как истукан, когда она была в каких-то двух шагах от тебя?
   – А что я ей мог сказать? Что я влюблен в нее по уши? Я выглядел бы просто посмешищем и испортил бы добрые воспоминания, которые она сохранила обо мне… А теперь она возвращается на родину, в свою страну, в привычную среду. Она снова будет принцессой Ду Ван, а не Орхидеей. Все замечательно…
   – Зачем же ты тогда приехал?
   – Чтобы увидеть ее в последний раз.
   Антуан покачал головой и попросил кучера отвезти их в отель «Лувр».
   Там уже их ожидал автомобиль Прюдана, готового доставить их прямиком в Шато-Сен-Совёр. Долгий путь для столь скоротечной и горькой радости!
   Нежная прованская весна и теплый прием обитателей старинного дома – будет ли этого достаточно, чтобы облегчить сердечные терзания?..
   Можно было только надеяться и уповать на целительную силу времени.

   Фиакр достиг Старого Порта и беспорядочно маневрировал между лотков с фруктами, рыбой и цветами. Антуан попросил кучера остановиться, открыл дверцу и спрыгнул вниз. Пьер же, полностью поглощенный своим горем, этого даже не заметил.
   В этот момент мимо форта Сен-Жан проплывал корабль – длинная черная шхуна. Матросы торопливо убирали красные паруса…
   Художник вдруг узнал это судно, и странное чувство закралось ему в душу…
   Повернувшись к фиакру, он бросил своему другу:
   – Возвращайся в отель без меня! Мне нужно кое-что сделать. Я присоединюсь к тебе позже.
   – Конечно.
   Экипаж уехал, а Антуан со всех ног бросился в сторону порта.
   Красивый корабль медленно приближался к берегу.
   На борту шла оживленная подготовка к спуску якоря. Антуан вдруг подумал, что глупо было так спешить, поскольку он не знал наверняка, к какому из трех причалов пристанет судно. Он остановился, чтобы получше его разглядеть, но еще до того, как успел прочесть название на борту корабля, уже знал, что то была «Аскья».
   Шхуна легла на правый борт, и Антуан мысленно отругал себя за излишнюю нетерпеливость: корабль направлялся к причалу Рив-Нёв!
   Чтобы добраться туда, ему придется пробежать добрую половину порта.
   И он побежал.
   Побежал, не обращая внимания на толчки и ругань, несущуюся ему вслед!
   Каким-то чудом шхуна старика Депре-Мартеля, обычно бороздившая Атлантический океан и северные моря, вошла в порт Марселя!
   Сердце Антуана трепетало от радости.
   Наконец-то он сможет узнать новости о Мелани!
   Двух лет как не бывало!
   Добравшись до места, красный и запыхавшийся, он увидел, что с корабля как раз спускают трап. Он взбежал по нему так неосторожно, что налетел прямиком на хозяина шхуны – старого бургграфа с белоснежной бородой, в которой еще виднелись рыжие волоски. Мужчина не удержал равновесия и растянулся на палубе, едва не стукнувшись головой о главную мачту.
   – Какого дьявола вы творите?! – заорал он, выкарабкиваясь из-под Антуана. – Решили взять меня на абордаж?
   – Надеюсь… я вас не слишком… ушиб, – пробормотал тот, все еще пытаясь отдышаться. – Я ваш друг, месье Депре-Мартель… просто старый друг…
   Он быстро поднялся, помогая бородатому мужчине восстановить равновесие и достоинство.
   И наконец тот его узнал:
   – Тысяча чертей! Антуан Лоран!.. Что это вы здесь делаете?
   – Я вам хотел бы задать тот же вопрос. В нашем Средиземном море вы нечастый гость…
   – Известное дело! – пророкотал Депре-Мартель. – Это чертово озерцо изменчиво, как женщина! Сплошные капризы, рельефное дно, будь оно неладно, и треклятые рифы, наконец! Вот только Мелани захотела повидать Сицилию и Корсику… Будто бы подождать не могла, пока вы ее туда свозите! А в результате поломка спустя всего три часа, как мы обогнули архипелаг Сангинер, – и вот мы здесь!
   Из всей этой тирады Антуан услышал лишь одно слово: Мелани!
   Он взволнованно спросил:
   – Она… Значит, она здесь?
   – Если бы ее здесь не было, меня бы, очевидно, не было тоже! – разъярился старый Тимоти, а затем добавил:
   – У вас вообще часто так голосок дрожит?
   – Сам диву даюсь, – признался Антуан. – Простите: я впервые в жизни так влюблен… И все же… Меня это удивляет.
   – Не стоит удивляться! Можете дрожать себе там вдвоем! Вот уже долгие месяцы я шатаюсь со своей внучкой по всем морям, но так и не смог удовлетворить ее взыскательный вкус.
   – Она не любит плавать? Раньше она обожала море и корабли.
   – Черт меня подери, если бы я знал! Из всех наипримечательнейших мест по нраву ей лишь Шато-Сен-Совёр!.. Все уши мне прожужжала!
   – Вам стоит самому убедиться в том, что здесь и вправду чудо как хорошо, – блаженно произнес Антуан. – Это совсем недалеко…
   В этот момент дверь капитанской каюты распахнулась, выпуская наружу сильный запах жареных сардин, и на палубу вышел юнга в красной шерстяной шапочке, надвинутой прямо на глаза, и закутанный в широкий белый фартук. Держа в руке двузубую вилку, он объявил:
   – Думаю, они готовы, дедушка!..
   Не успел юнга договорить, как завопил от ужаса, потому что к нему подскочил Антуан, схватил в объятия и порывистым движением сорвал шапочку, высвобождая роскошный каскад золотисто-каштановых волос, рассыпавшихся по загорелому личику. Художник без разбора принялся покрывать его поцелуями…
   Впрочем, жертва его сопротивлялась скорее для приличия:
   – Пустите меня, Антуан, прошу вас! Я ужасно выгляжу!
   – Я никогда не видел вас столь прекрасной! Солнце вас так позолотило, что даже веснушки исчезли. Ваша матушка была бы довольна!
   – Что за невозможный человек! Не пристало так набрасываться на людей без предупреждения…
   – Я набрасываюсь, потому что появилась такая возможность! Каким же идиотом я был, когда позволил вам уплыть два года назад! Но теперь с этим покончено! Больше я вас не отпущу… Я был слишком несчастен!
   – Ну же, Антуан!..
   – Мелани, Мелани, любовь моя, скажите, что любите меня! Я обожаю вас, я от вас без ума… Выходите за меня!
   Мелани наморщила носик, и в глазах у нее заиграли лукавые искорки:
   – А если не выйду?
   – Скажите это снова, и я брошусь с вами в море! Если нам не жить вместе, так хоть вдвоем погибнем!
   Вместо ответа девушка обвила руками шею Антуана и запечатлела на его губах свежий поцелуй с привкусом розмарина и оливкового масла, который показался молодому человеку высшим из блаженств…
   Поцелуй этот мог бы продлиться целую вечность, если бы Депре-Мартель вежливо не кашлянул. Подойдя к парочке, он похлопал Антуана по плечу:
   – Хм… Вы уж меня извините, но не святым духом же мне питаться! Предлагаю сходить перекусить в портовой забегаловке, потому как твои сардины, девочка моя, уже, похоже, сгорели…

   Тем же вечером в Париже моряки нашли в прибрежных зарослях острова Гранд Жатт изуродованный труп женщины, долгое время пролежавший в воде.
   Судя по обрывку шнура, свисавшему с лодыжек, к ее ногам предварительно привязали груз.
   После осмотра тела судебный врач констатировал, что убитая была азиаткой, а возможно, даже китаянкой.
   Комиссар Ланжевен точно знал, кто она.
   Труп принадлежал маньчжурской девушке по прозвищу Пион.
   Что же касается ее убийц, то комиссар решил их не разыскивать.
   Сожалея лишь о том, что не может рассказать о случившемся Орхидее, он закрыл дело.

Эпилог
Шато-Сен-Совёр: Рождество 1918 года

   Дорога, окруженная платанами, вела к небольшому римскому мосту, под которым между светлых каменистых берегов журчал ручей.
   Большой автомобиль марки «Делайе-Бельвилль» притормозил, переезжая через мост, после чего вновь набрал скорость на дороге, шедшей к замку.
   Солнце готово было вот-вот скрыться за холмами, и отблески его лучей уже не достигали глубины долины с зарослями дикого розмарина, лаванды и ежевики.
   Антуан, сидевший за рулем, бросил быстрый взгляд на Пьера Бо, закутанного в шотландский плед, из которого торчала лишь его голова в каскетке и больших очках, похожих на оснащение гонщика.
   – Ты не очень устал?
   – Вовсе нет! До чего же здорово вновь оказаться в этих краях!
   Друзья выехали из Лиона рано утром.
   Пьер Бо находился в лионском военном госпитале после ранения, и Антуан без труда добыл разрешение на то, чтобы забрать его на рождественские праздники в свое провансальское имение и оставить его там на столько, на сколько тот пожелает.
   Туда же должны были выслать документы о его демобилизации.
   Всю дорогу Антуан и Пьер почти не разговаривали.
   Ни того, ни другого никак нельзя было назвать болтунами.
   К тому же Пьер прекрасно понимал, что управление автомобилем, особенно на вьющемся горном серпантине, требует полного внимания водителя.
   Тем более что два предыдущих посещения Антуаном госпиталя позволили им рассказать друг другу в подробностях свои «истории войны».
   За четыре года военных действий они ни разу не встречались.
   Бывший проводник спальных вагонов мог бы остаться на железной дороге, но предпочел пойти на фронт: в пехоту, эту «царицу сражений», которая всегда платит наибольшую дань богу войны. Художник, несмотря на свои пятьдесят лет, служил не менее блестяще на фронтах Востока, который был ему хорошо знаком. Он сумел выйти из боев не только без единой царапины, но и с несколькими наградами, в чине полковника. Последнее не вызывало у него чрезмерного тщеславия, а даже несколько забавляло. Безусловно, военной карьерой он был обязан многим годам, проведенным в секретных службах, но, очевидно, более всего – тому факту, что он был зятем старика Депре-Мартеля, а тот по праву считался одним из тайных столпов Республики.
   Узнав о своем повышении, он только посмеялся: командование и представить себе не могло, что произвело в высшие офицеры вора, заслуживавшего нескольких лет тюрьмы…
   Впрочем, все это было в прошлом!
   В музее Чернуски он ведь похитил-то всего один экспонат.
   Но совершенно не испытывал раскаяния по этому поводу…
   Тем не менее, поглядывая на своего друга Пьера, Антуан думал о том, что жизнь несправедлива: его она с детства одаривала радостями, а по отношению к Пьеру, человеку во многом гораздо более выдающемуся, демонстрировала гнусную скаредность.
   Пьер был рыцарем без страха и упрека… но затерявшимся в эпохе, в которой деньги значили больше всего!
   В этом заключалась его проблема.
   Да, Пьер Бо был рыцарем – со всеми полагающимися ему атрибутами. Имелась даже безнадежная любовь к далекой принцессе и отважная служба родине, которая по отношению к нему не проявляла должной благодарности.
   Конечно, были медали, чины, ранения…
   Потерянная рука и… «блестящая перспектива» вести растительную жизнь до пенсии в какой-нибудь плохо проветриваемой конторе.
   И это в сорок пять лет!
   Однако «рыцарь» не унывал:
   – У меня накопилось множество потрясающих воспоминаний, – признался он Антуану в день, когда тот впервые посетил его в госпитале. – Их мне хватит до самого конца. А потом… у меня есть друзья, каких уже больше не рождается на свет.
   После этого разговора Антуан постоянно ломал себе голову над тем, как же ему изменить судьбу Пьера?!
   Конечно, имелись совсем простые способы, но таких, которые приняла бы гордость «рыцаря», найти было гораздо труднее…
   Только Мелани, которая в свои тридцать два года сохранила искреннюю веру в чудеса, была убеждена, что Бог позаботится о его друге.
   И, что самое удивительное, ход событий начал давать ему подтверждения того, что она была права!
   В Шато-сен-Совёр готовились дать блестящий бал в честь первого послевоенного Рождества.

   Автомобиль выехал наконец на плато.
   Пьер улыбнулся счастливой улыбкой, увидев, как старинное сооружение розовеет в последних лучах уходящего солнца. Все это было так похоже на те воспоминания, которые сохранились в его памяти!
   Только вот апельсиновые и лавровые деревья показались ему гораздо больше, а сосны чуть сильнее склонили свои ветви к красивым черепичным крышам, словно стараясь получше укрыть их от мистралей…
   Зато сама церемония прошла так, как это всегда происходило в прошлом.
   Близнецы Мирей и Магали, которых ни один мужчина так еще и не сумел разъединить, уже по возрасту приближались к тридцати, но об этом невозможно было догадаться. Они порхали на ступеньках террасы в своих цветастых нижних юбках, делая приветственные реверансы. Старый Прюдан, несмотря на свой восьмой десяток лет, твердым шагом подошел поприветствовать приехавших и тут же занялся автомобилем и багажом. Старик любил Пьера – в былые годы тот проявлял неподдельный интерес к его растениям, посевам, цветам и животным. И теперь из-под его старой форменной каскетки, которую у него так и не отобрали, буквально лился свет удовлетворенности.
   А потом навстречу путешественникам вышла Мелани и трое ее детей…
   В свои тридцать два года все еще молодая жена Антуана полностью осуществила обещания, которые она в свое время дала. Теперь, правда, она уже не была столь миниатюрной, как в молодости, но по-прежнему все в ней дышало жизненной силой. Она была одета в платье из черного шелка, скроенного по модели арлезианского костюма, который ей очень нравился. Ее тонкая шея, обвязанная белым муслиновым шарфом, была украшена золотым крестиком, а очаровательное лицо обрамляла роскошная копна золотистых волос.
   С разбегу она бросилась мужу на шею, тогда как дети, одиннадцатилетний Франсуа, девятилетняя Антуанетта и шестилетняя Клементина, ухватились за куртку Антуана, соревнуясь за то, кто будет поцелован первым.
   – Мы уже начали думать, что время остановилось! – воскликнула молодая женщина. – Вы там развлекались?
   – Конечно! – парировал Антуан. – В дороге было так красиво и так весело, что мы не торопились!
   – Не верьте ему, – сказал Пьер. – Мы выехали позднее из-за различных формальностей в госпитале…
   Его тоже обняли, поцеловали и потащили в святая святых дома – на необъятных размеров кухню, где готовились самые немыслимые деликатесы.
   Это по-прежнему было царство Виктории, гения кулинарного искусства, что не пыталась оспаривать даже Мелани, и по одной простой причине: она любила свою служанку и уважала, видя в ней скорее добродушную бабушку, чем обычную гувернантку в замке.
   За исключением волос, ставших совсем седыми, Виктория почти не изменилась: размеры ее остались прежними, а профиль, доставшийся от какого-то дальнего предка-пирата, был таким же величественным. Глаза смотрели из-под очков в стальной оправе все так же живо и проницательно…
   Как и было принято в этот час, она была занята приготовлением ужина.
   Вооружившись деревянной ложкой, она наблюдала за кастрюлями, от которых шел замечательный запах буйабеса [43 - Так называется рыбный суп с овощами и морепродуктами, характерный для Прованса и средиземноморского побережья Франции (прим. пер.).], смешивающийся с ароматами свежих белых грибов, горячего хлеба, миндаля и ванили.
   При появлении путешественников она бросила свои кухонные принадлежности и кинулась им навстречу, чтобы прижать их к своей необъятной груди, но взгляд на Пьера заставил ее невольно воскликнуть:
   – Эхе-хе!.. До чего же довели вас эти доктора, мой бедненький! Хорошо, что месье Антуан привез вас сюда. Мы тут быстро поправим ваше здоровье…
   – Я в этом не сомневаюсь, Виктория, вы и не представляете себе, сколько раз я мечтал увидеть снова и вас, и вашу кухню! Мне казалось, что стоит увидеть все это еще раз, и я тут же стану, как новенький…
   – Можете быть уверены, – подтвердила Мелани. – Виктория всегда смотрела на болезнь, как на своего личного врага. По ней – нельзя быть нездоровым, а если это не так, то берегись! А пока же, господа, идите и освежитесь немножко, а потом – за стол. Дети, скажите «спокойной ночи» и отправляйтесь спать!
   Магали увела маленькую банду, а ее сестра закончила расставлять на большом столе изящные расписные тарелки от Мустье, бокалы из толстого хрусталя и старинные серебряные приборы.
   У Лоранов было принято обедать всем вместе на кухне, а в обширной столовой накрывали лишь для редких гостей.
   Мелани и дети лучше всего чувствовали себя именно здесь, ибо в черные дни войны, когда Антуан был далеко и от него не приходило никаких новостей, именно здесь, на кухне, они ощущали себя защищенными под прикрытием каменных стен и огромного очага, возле которого Виктория, садясь вязать, рассказывала им свои бесконечные истории.
   И всем тогда казалось, что ничего плохого с ними просто не может произойти…
   Кухня была священным местом, где проходила вся жизнь большой семьи, включая собак и кошек.
   Пьера же все любили, и никому даже в голову не пришла мысль принимать его в столовой как чужого или постороннего: это обидело бы его.

   За ужином все чувствовали себя счастливыми: было весело, хотя в ходе разговоров порой и проскальзывала черная тень.
   Вдруг в разговоре всплывало имя какого-нибудь человека, которого невозможно было увидеть вновь…
   Война и связанные с ней потрясения увеличили расстояния, оборвав связи между людьми, разрезали по живому многие, в том числе и самые близкие, отношения.
   Однако с некоторых пор Антуан начал получать кое-какие известия, в том числе и издалека…
   Поэтому Пьер узнал, что Александра Каррингтон наконец-то подарила своему мужу сына – и это после шести дочерей, что она сочла подвигом, достойным гордости, смешанной с чувством облегчения! Что семейство Риво по-прежнему проживает, медленно старея, в своем поместье под Туром; что герцог Фонсом, увы, убит под Верденом… После этой катастрофы руины его фамильного замка в Пикардии, сожженного немцами, показались пустяком его вдове герцогине Корделии… Она встретила обрушившиеся на нее несчастья с достоинством, чем заслужила всеобщее уважение. В частности, переоборудовала свое имение в военный госпиталь, которому теперь и отдавала все свои силы, оставив лишь частицу личной жизни четырем детям, за обучением которых она внимательно следила. Особое внимание она уделяла старшему сыну, которого хотела сделать достойным памяти отца, а также многочисленных французских и американских родственников.
   – Женщины, подобные ей, делают честь земле, породившей их, – заключил Антуан. – Равно как и земле, их принявшей…
   Чтобы немного разрядить ставшую грустной атмосферу, Мелани заговорила о своей матери, которую не видела уже почти шесть лет, ибо та окончательно обосновалась в Бразилии и вела там жизнь женщины-плантатора, поселившись посреди океана кофе где-то в районе Сан-Паулу.
   – Представьте себе, у меня теперь есть семилетний брат, – засмеялась хозяйка дома, – и я даже не знаю, на кого он похож! Франсуа и Антуанетта все время спрашивают меня, когда я покажу им их дядю… Но я, пожалуй, не решусь.
   – Бразилия – красивая страна, – заметил Пьер, наслаждаясь маленькими глоточками настоящего «Романе-Конти». – Поездки через океан теперь опять будут возможны. Разве вы больше не любите море?
   Улыбка Мелани немного угасла, но она ответила Пьеру, что ее страсть к морским путешествиям ничуть не ослабела.
   Однако это было не совсем так – с тех пор как весной 1908 года «Аскья», ее любимая шхуна с красными парусами, разбилась у скалистых берегов Уэссана, которые ее хозяин прекрасно знал, Мелани уже не так стремилась в море…
   Катастрофа была более чем странной, ведь экипаж шхуны в это время находился не на борту, а в Бресте. Дедушка отправился в плавание лишь в компании рулевого Морвана, который помогал ему с механизмами и которого он ссадил в лодку, добравшуюся потом до мыса Бертом. Несчастный рулевой рыдал, передавая властям письмо, написанное капитаном перед его отплытием…
   Мелани получила другое письмо с прощальными словами от человека, которого она любила больше всего на свете: больной раком Тимоти Депре-Мартель не захотел умирать в своей постели, «беспомощным и окруженным мелочной опекой медсестер».
   Он посчитал, что лучшей для него могилой станет море, а вместо гроба выбрал парусник, который он так любил…
   Это было решение, которое Мелани могла понять, несмотря на все свое горе.
   Таков уж был характер ее деда – он желал умереть стоя и за штурвалом своей яхты!
   Порой по ночам, тревожась о судьбе своего мужа, она просыпалась, и ей приходила в голову мысль, что дедушка не ушел, что он еще где-то рядом и скоро придет к ней…
   Среди жителей островов Молен и Уэссан рассказы о шхуне с красными парусами встали в один ряд с легендой о «Летучем голландце» и других кораблях-призраках.
   Ну, а юный Франсуа Лоран внес «Дедушку» в свой личный Пантеон, где поставил его рядом со сказочными королями, Сюркуфом [44 - Робер Сюркуф (1773–1827) – знаменитый французский корсар периода Наполеоновских войн. Он захватил 47 английских, голландских, португальских и испанских судов и за такие успешные действия получил от Наполеона титул барона и орден Почетного легиона (прим. пер.).], рыцарем Баярдом и Наполеоном.
   За столом Мелани поймала обеспокоенный и нежный взгляд Антуана и поняла, где в данный момент блуждают его мысли. Она улыбнулась ему в ответ, одновременно предлагая гостю еще кусок миндального пирога, а в это время ее муж как бы невзначай сказал:
   – Трансатлантические поездки возобновились. Между прочим, генеральша Лекур вернулась две недели назад…
   Это имя резануло ухо Пьера Бо.
   Он напрягся и слегка побледнел.
   Стараясь сохранить бесстрастный тон, он спросил:
   – Она была в Америке?
   – Да. Она находилась там с самого начала войны. Мы с Мелани думаем, что тебе интересно было бы с ней поговорить. Кстати, она приняла приглашение провести Рождество вместе с нами. Она приедет завтра… Еще немного кофе?
   – Нет… нет, спасибо, – машинально ответил Пьер. – Боюсь, мне после этого не заснуть… Если позволите, я бы сейчас отправился отдохнуть.
   Для него в данный момент это был единственный способ сдержать массу вопросов, которые уже готовы были сорваться с его губ.
   Мадам Лекур для него символизировала последнюю связь с той, воспоминание о которой никогда не изгладится из его памяти.
   Но он не осмелился произнести ни слова…
   Ибо было имя, которое он просто не мог произнести.
   Он поклонился Мелани и позволил Антуану проводить себя до лестницы.
   Друзья бок о бок поднялись по массивным ступеням из белого камня, и лишь у дверей гостевой спальни Антуан сказал:
   – Я догадываюсь, о чем ты думаешь, но было бы неправильно лишить мадам Лекур возможности передать тебе то, что она хочет сообщить… Так что извини меня и спокойной ночи!

   Вопреки своим опасениям Пьер проспал всю ночь так, как у него не получалось уже очень давно. Сказались, конечно, и усталость от долгого путешествия, и свежесть воздуха, и особая тишина сельской ночи, столь отличная от давящей тишины с приглушенными звуками шагов ночных дежурных, царящей в госпиталях.
   Утром он почувствовал себя возрожденным, помолодевшим и с легкостью покинул спальню, погрузившись в солнечное сияние, а затем спустился на кухню, откуда доносился аппетитный аромат крепкого кофе.
   Там находилась одна Виктория, но судя по прибору, приготовленному на столе, она его ждала.
   – Кажется, я оказался большим ленивцем, – извинился Пьер. – Я очень припозднился?
   – Не считая детей, здесь никто не может припоздниться! А я вот сейчас угощу вас горячей булочкой, – заявила Виктория, доставая из печи румяные запеченные хлебцы.
   – А где все остальные?
   – Они уже давно на улице. Месье Антуан пошел пострелять куропаток для следующего завтрака. Мадам Мелани отправилась в деревенскую церковь, где она помогает аббату Белюгу готовить полночную мессу. Малыши гуляют где-то с близняшками. У них каникулы, вы же понимаете! Месье Гиацинт, их воспитатель, уехал на Рождество к своей матери в Авиньон. Так что вам остается довольствоваться моим обществом… Вы хорошо себя чувствуете?
   – Лучше даже, чем мог бы надеяться, Виктория! – воскликнул Пьер, отпивая кофе.
   – Вот и отлично! Мадам Мелани будет довольна: она просила всех не будить вас и не шуметь.
   – Очень любезно с ее стороны, и мне даже немного стыдно…
   – С чего бы это, Пресвятая Дева?
   – Я чувствую себя бесполезным… А не мог бы я вам чем-нибудь помочь?
   Виктория на минуту исчезла в кладовке, а потом без обиняков заявила:
   – Если уж вам так не хочется сидеть без дела, я не откажусь от помощи. Когда закончите завтрак, отправляйтесь в огород и скажите Прюдану, чтобы он сходил на ферму и принес мне три десятка яиц. Это будет очень кстати.
   – Зачем же тревожить Прюдана? Я и сам могу сходить на ферму!
   – Не стоит беспокоиться, этим вы его расстроите, месье Пьер: мой Прюдан обожает ферму. Ведь это для него отличный предлог, чтобы пропустить стаканчик со стариной Венсаном!
   – В таком случае я с удовольствием сделаю это вместо него.
   Через минуту, вооружившись корзиной, которую он должен был передать Прюдану, Пьер обошел дом и направился по тропинке к зарослям диких роз, за которыми садовник прятал свои овощи от ледяного ветра с гор.
   Погода стояла великолепная: свежий воздух наполнял легкие, а в голубом, как цветок льна, небе повисло всего два или три небольших облачка, похожих на комья снега.
   Разогретый до костей под своей офицерской курткой с потускневшими галунами, обласканный до самых глубин души веселым солнцем, Пьер шел быстрым шагом, пожевывая веточку тимьяна. Он преодолел первый защитный кордон из розовых кустов, за которым шли грядки с помидорами, баклажанами и большими стеклянными колоколами, прикрывавшими побеги дынь.
   Другой, настоящий колокол в это время ударил со стороны деревни.
   Это было первое мирное Рождество, и о нем здесь возвещали с гордостью… чуть большей, чем, наверное, следовало бы…
   Ведь еще шла война в других странах, появлялись новые жертвы сражений…
   Как было бы хорошо, если бы это Рождество стало для всех оставшихся в живых символом мира, символом надежды, для всех мужчин и женщин, выбравшихся живыми из этой страшной бойни…
   Ах, это не всегда легко – надежда…
   Решительно отбросив темные мысли, в которых он уже готов был потонуть, Пьер пересек второй барьер из розовых кустов, пытаясь разыскать Прюдана, но никого не увидел.
   Зато по другую сторону изгороди, в сиянии солнца, он заметил белое платье и прозрачный зонтик, закрывавший голову женщины.
   Сначала он решил, что это Мелани.
   Но заслышав его шаги, женщина вдруг повернулась, и небо обрушилось ему на голову!
   Это была Орхидея, и она улыбалась ему…
   В первую секунду окаменев, он с трудом сумел поднять одну ногу, потом – другую, чтобы пойти по направлению к ней.
   Наконец он бросился вперед, безжалостно растаптывая небольшие посевы, размещенные вдоль натянутых по земле веревок!
   Зацепившись за одну из них, он упал на одно колено и, опасаясь, что она исчезнет, словно дым, схватил рукой край ее платья…
   Это вернуло его к реальности.
   Орхидея засмеялась:
   – Вы приняли меня за привидение? А я и не верила, что вы меня узнаете.
   – Ваш образ навсегда остался во мне. Как же я мог вас не узнать? – проговорил он, поднимаясь.
   – Прошло тринадцать лет, а это немало. Я изменилась…
   – Возможно, стали еще красивей!
   – Вы никогда не были льстецом и не пробуйте научиться этому! Я знаю, что все это время оставило на мне свои отпечатки, как, впрочем, и на вас тоже.
   – Да уж, время меня даже чуть уменьшило, – проговорил он, не пытаясь скрыть горечи.
   – Не думаю. Я нахожу, что вы выросли, – сказала она, дотрагиваясь пальцами до знаков отличия, приколотых к груди Пьера. А затем, неожиданно изменив тон, она с болезненной горечью спросила:
   – Почему вы бросили меня в Ницце?.. И еще, почему тогда, в Марселе, вы остались сидеть в экипаже, не сказав мне на прощание ни слова, не сделав даже прощального жеста?
   – Может быть, потому, что я не хотел страдать еще сильней… Как я мог надеяться на то, что через так мало времени после смерти Эдуара вы сможете заинтересоваться мной? Мы же находились в световых годах друг от друга. Мы и сейчас далеки, ведь вы – принцесса.
   Орхидея закрыла зонтик и взяла Пьера под локоть.
   – Теперь я – никто! Китая великих императоров больше нет. А то, что осталось – всего лишь безвольный ребенок, жалкая игрушка в руках революционеров. У меня нет больше ни титула, ни состояния, а всем, что на мне надето, я обязана благородству одной удивительной женщины… Пойдемте! Давайте присядем вот здесь, на камнях у колодца! Нам надо так много рассказать друг другу!..
   Пока они выбирали место для того, чтобы усесться на краю колодца, уже прогретого солнцем, отодвинув две лейки, грабли, лопату и мотыгу, Пьер внушал себе, что не стоит слишком уж поддаваться заполнявшей его радости. Ведь это было бы эгоистично: будучи теперь никем, та, которую он любил так давно, приблизилась к нему!
   От этой мысли, от вдруг появившейся надежды он задрожал, а Орхидея тем временем мягким голосом начала свой рассказ о прошедших годах.

   Дорога от набережной Марселя до этого огорода в Сен-Совёре оказалась очень длинной – полное кругосветное путешествие.
   Однако молодая женщина рассказывала быстро, сосредоточившись лишь на главном: на возвращении в Пекин в обществе мадам Лекур и лорда Шервуда, на неожиданно теплом приеме со стороны императрицы Цзы Хи, которая показалась ей такой маленькой и такой хрупкой в давящем величии Зала Высшей Радости; на ее слезах при виде коленопреклоненной перед троном беглянки, на ритуальном девятизалповом салюте «коу-тоу» и наконец на ее эмоциях, когда ее пальцы с длинными ногтями открыли футляр и погладили драгоценную застежку Кьен Лонга.
   – С этого дня я должна была оставаться рядом с ней, – вздохнула Орхидея. – Однако это не доставляло мне никакой радости, хотя мои апартаменты и оказались нетронутыми. Я чувствовала, что задыхаюсь там, и особенно я не переносила постоянное присутствие молчаливых евнухов, их бесконечное шпионство и еле слышный шорох их мягких подошв. Цзы Хи отдавала себе в этом отчет. Благодаря ей я могла выбираться в город и посещать реконструированный квартал посольских представительств, где проживали мадам Лекур и мисс Прайс. Мадам Лекур прониклась любовью к Пекину и говорила, что не уедет без меня…
   – Я думаю, тут все дело не только в ее любви к Пекину, – заметил Пьер. – Она к вам очень привязалась, не так ли?
   – И я к ней. Между прочим, и императрица тоже, и я не раз слышала, как они смеялись вместе, словно старые подружки. Будучи мудрой женщиной, Цзы Хи понимала, что невозможно порвать то, что нас связывало: она лишь хотела, чтобы я оставалась с ней до самой ее смерти. «Когда я отправлюсь к Желтым Источникам, – говорила она, – ты должна будешь покинуть дворец как можно скорее. Здесь у тебя гораздо больше врагов, чем ты думаешь, а у иностранных дьяволов ты будешь в безопасности. Ты ведь научилась жить, как они, а что касается Китая, который мы обе так любим, то от него скоро останутся одни воспоминания…»
   – Впрочем, – добавила Орхидея, – я думаю, что она сама сделала для этого все: незадолго до ее смерти молодой император Куанг Су был убит евнухами по ее приказу. Вместо него она возвела на престол трехлетнего малыша Пу Йи. Мне кажется, что она в глубине души мечтала о том, чтобы оказаться последней повелительницей Срединной Империи… Утром, в день своей смерти, она отправила меня к мадам Лекур под предлогом передачи ей подарка в виде цветов и фруктов. Назад я уже не вернулась.
   Сразу после похорон Цзы Хи генеральша серьезно заболела, и Орхидея оставалась при ней гораздо дольше, чем думала.
   Наконец генеральша выздоровела, однако в Китае уже начались потрясения, спровоцированные анархистами из Гоминьдана [45 - Гоминьдан (буквально: «Китайская Национальная Народная партия») – консервативная политическая партия, образованная вскоре после революции в Китае, в ходе которой было свергнуто имперское правительство. Гоминьдан вел вооруженную борьбу с военными и с коммунистами за право управления страной вплоть до поражения в гражданской войне в 1949 г., когда власть в стране полностью взяли в руки коммунисты и гоминьдановскому правительству пришлось бежать на Тайвань.] и его основателем, кантонцем [46 - Кантон – французское название Гуанчжоу (прим. пер.).] Сунь Ятсеном.

   Настало время уезжать, но… это проще было сказать, чем сделать!
   После авантюрной одиссеи в духе Марко Поло трем женщинам удалось добраться до Шанхая, где им чудом посчастливилось попасть на корабль, шедший в Сан-Франциско. Там, в США, мадам Лекур пришлось лечь в больницу. Но жизнестойкость этой женщины оказалась несгибаемой: она вновь встала на ноги, после чего решено было на некоторое время обосноваться в Калифорнии – она любила этот край, в котором бывала еще с мужем и где у нее имелось множество друзей.
   – Она даже едва снова не вышла замуж! – смеясь, вспоминала Орхидея. – Один старый банкир из Сакраменто настолько прельстился ее фиолетовыми глазами и манерой орудовать зонтиком, что стал неотступно преследовать ее, это-то вынудило нас бежать на Восточное побережье. Увы, в это время в Европе разразилась война…
   – И вы оставались там все эти четыре года?
   – А был ли иной выход? Генеральша была категорически против возвращения, опасаясь немецких подводных лодок. Мы обосновались в красивом доме в Коннектикуте. Там мы не были изолированы, но время все равно тянулось так долго… Конечно же, как только мы узнали о прекращении военных действий, мы тут же поспешили в Нью-Йорк, чтобы сесть на первый же корабль! Но уже без мисс Прайс: ее пришлось оставить в обществе весьма достойного и преданного англиканского пастора.
   – Как все это странно! – удивился Пьер. – Мадам Лекур чуть было не вышла замуж, мисс Прайс нашла себе супруга. А вы? Только не говорите мне, что никто не пытался завладеть вашим сердцем.
   – О, да! И много раз.
   – И… что?
   Орхидея покраснела и пристально взглянула в его глаза цвета тумана, выражение которых она так и не смогла изгнать из своей памяти.
   – Один из наших поэтов сказал: «Когда сердце занято, безумен тот, кто пытается в него проникнуть…» Мое же сердце готово было открыться только вам.
   Пьер благодарно запечатлел свой первый поцелуй на руке Орхидеи.

   Когда под звон церковного колокола они вернулись домой, им навстречу вышли Антуан и генеральша.
   Последняя все так же была наряжена в фиолетовое. После болезни она выглядела осунувшейся, волосы полностью поседели, но лицо и особенно выражение глаз сохранили прежнюю живость.
   Не говоря ни слова, она обняла Пьера и поцеловала его столь непринужденно, словно они расстались лишь накануне вечером, а затем отошла на шаг, чтобы рассмотреть его получше, снова расцеловала и только после этого воскликнула:
   – Как я счастлива снова вас увидеть, мой мальчик! Если у вас нет более срочных дел, я рассчитываю, что еще до полуночной мессы вы попросите у меня руку моей дочери. Тогда мы сможем отпраздновать помолвку одновременно с Рождеством Христовым.
   – Но, мадам… – пробормотал Пьер, совсем потеряв дар речи от неожиданного поворота событий, – подумайте, какое будущее я смогу ей предложить, я…
   – Молчите! И дайте мне сказать: после столь длительного отсутствия мои дела находятся в ужасном беспорядке, и мне очень нужна помощь мужчины, чтобы все наладить и освободить меня от забот. И вот еще, одно из двух: либо вы женитесь на Орхидее, либо я лишаю ее наследства. Выбирайте!
   Антуан засмеялся:
   – Никогда не следует перечить женщине. Соглашайся, Пьер! Мы вас поженим прямо здесь, но при одном условии: я буду иметь честь выступать в качестве отца невесты.

   В поздний час этой рождественской ночи Пьер и Орхидея спустились в сад.
   Небо Прованса, синее и сверкающее множеством мерцающих звезд, казалось ненастоящим, настолько оно напоминало то, которое рисовали аккуратные монахи в старинных молитвенниках. Даже черным кипарисам не удавалось затемнить его.
   Воздух был кристально чист, а земля – мудра, «как никто из людей на этом свете…»
   Пока Мелани, Виктория и сестры-близнецы уговаривали радостных и возбужденных детей лечь спать, Антуан и мадам Лекур, стоя на террасе, смотрели вслед влюбленной паре, удаляющейся по сосновой аллее.
   – Сколько же времени они потеряли! – вздохнула генеральша, плотнее запахивая шаль на своих плечах. – Как вы думаете, они будут счастливы?
   – Они уже счастливы, и это благодаря вам! Из двух искалеченных жизней вы сделали одну счастливую.
   – Не забывайте и о себе! Я так признательна за то, что вы собрали нас здесь всех вместе в этот вечер! А теперь их надо поскорее женить!
   – Почему вы так торопитесь?
   – Это не я. И не делайте вид, что вы ничего не понимаете! Вы прекрасно знаете, что мне осталось недолго… но мне все равно, ведь моя малышка Орхидея теперь не одна. Этот мужчина достоин ее, и я могу наконец-то встретиться с сыном со спокойным сердцем. Надеюсь, он будет доволен мною…
   Антуан вдруг почувствовал, как комок застрял у него в горле, и он не сразу нашел, что ответить.
   А в это время где-то среди деревьев безмятежно прокуковала кукушка.
   Пожилая женщина рассмеялась:
   – Если это ответ, то он меня вполне устраивает. Спокойной ночи, Антуан! Я немного замерзла, а вы можете теперь раскурить свою трубку. А то вы уже сгораете от нетерпения.
   Она ушла, а через несколько секунд на террасе появилась Мелани.
   Не говоря ни слова, муж обнял ее за талию и притянул к себе.
   Какое-то время они стояли неподвижно, тесно прижавшись друг к другу, слушая беззвучную музыку спящей природы…
   Но вдруг издалека донесся гудок поезда.
   Мелани вздохнула и еще теснее прижалась головой к плечу мужа.
   – Ты помнишь «Средиземноморский экспресс»?
   – Это трудно забыть, тебе не кажется?
   – О, да! Иногда я спрашиваю себя: а почему бы нам не увидеть его вновь? Война закончена, и от него должно же было что-то остаться!
   – У войны не так много шансов против человеческой мечты. Он наверняка обветшал, но я уверен, что он вновь возродится… в том или ином виде. Всегда будут существовать великолепные поезда, которые позволяют мятежному духу человека унестись прочь…
   Мелани поморщила нос, как она часто это делала, вдыхая аромат английского табака и следя взглядом за кольцами дыма из трубки…
   – Хочешь, я скажу? Когда будет построен другой такой экспресс, я хотела бы, чтобы он был выкрашен в голубой цвет… в красивый голубой цвет – нечто среднее между нашим Средиземным морем и цветом неба. И тогда все люди будут знать, глядя на него, что он мчится в страну, где всегда все хорошо… тебе не кажется, что это удачная мысль?
   Трубка Антуана выпустила несколько задумчивых клубов дыма. А потом ее хозяин произнес:
   – Гммм… да! Тогда его будут называть «Голубой экспресс»? И внутри будет, наверное, совсем неплохо…
   Он выбил трубку о край глиняного кувшина, ослабил объятия и уткнулся носом в волосы своей жены.
   – Как ты сладко пахнешь!.. А что если нам пойти спать?
   – Удачная мысль…
   И они пошли в дом.

Жюльетта Бенцони Маньчжурская принцесса

Пролог Июль 1918 года, вокзал в Шалон-сюр-Марн…

Часть первая Поезд

Глава первая Отзвук прошлого…

Глава вторая Полный кошмар…

Глава третья Марсельский вокзал

Глава четвертая Верный друг…

Глава пятая Кто такая Агата Лекур?

Часть вторая Ночные визитеры

Глава шестая Погребальная церемония в церкви Святого Августина…

Глава седьмая Люди с авеню Веласкес

Глава восьмая Лицом к лицу…

Часть третья Карнавальные маски

Глава девятая Дама в белом

Глава десятая Ужин в казино…

Глава двенадцатая Старинный дворец…

Глава тринадцатая Последний акт

Эпилог Шато-Сен-Совёр: Рождество 1918 года