Александр Дюма
Три мушкетёра

Книга в подарок

Издание для взрослых

Перевод с французского А. И. Попова

Иллюстрации Мориса Лелуара

Предисловие автора,
где устанавливается, что в героях повести, которую мы будем иметь честь рассказать нашим читателям, нет ничего мифологического, хотя имена их и оканчиваются на «ос» и «ис».

   С год назад, занимаясь в Королевской библиотеке разысканиями для моей «Истории Людовика XIV», я случайно напал на «Записки г-на д’Артаньяна», напечатанные в Амстердаме, у Пьера Ружо, как большая часть сочинений этой эпохи, авторы которых хотели говорить правду без более или менее короткого знакомства с Бастилией. Заглавие соблазнило меня; я унёс книгу домой – разумеется, с дозволения главного библиотекаря – и прочёл её с жадностью.
   Я не имею намерения подробно разбирать это любопытное сочинение, а только обращаю на него внимание тех из моих читателей, которые умеют ценить картины прошлого. Они найдут здесь портреты, набросанные рукою мастера, и хотя эти зарисовки украшают по большей части ворота казарм и стены кабаков, читатели всё же узнают в них образы Людовика XIII, Анны Австрийской, Ришелье, Мазарини и других придворных того времени, изображённых так же верно, как и в истории г-на Анкетиля [1 - Аббат Луи-Пьер Анкетиль (1723–1806) – автор четырнадцатитомной «Истории Франции».].
   Но, как известно, своевольный ум писателя иной раз поражает то, что оставляет равнодушным обычного читателя. Мы вполне оценили – как и многие, без сомнения, оценят – указанные стороны этой книги; но особенно нас заняло нечто такое, на что никто до нас, наверное, не обратил внимания.
   Д’Артаньян рассказывает, что, явившись впервые к капитану королевских мушкетёров де Тревилю, он встретил в его приёмной трёх молодых людей, служивших в том же знаменитом полку, куда и сам он мечтал быть зачисленным, и что звали их Атосом, Портосом и Арамисом.
   Надо признать, странные имена поразили нас; тотчас пришло нам на ум, что это псевдонимы, под которыми д’Артаньян скрыл имена, может быть, знаменитые, если только не сами носители этих вымышленных прозвищ выбрали их себе в тот день, когда по прихоти, с досады или по бедности надели простой мушкетёрский плащ.
   С тех пор мы не знали покоя, стараясь найти в сочинениях того времени хоть какой-нибудь след этих необыкновенных имен, так сильно возбудивших наше любопытство.
   Одно только перечисление книг, прочитанных нами с этой целью, составило бы целую главу, быть может весьма поучительную, но едва ли очень занимательную для наших читателей. Скажем только, что в ту минуту, когда, утомясь бесплодными разысканиями, мы уже решили бросить их, мы нашли наконец, руководствуясь советами нашего знаменитого и учёного друга Полена Пари, рукопись in folio, под № 4772 или 4773 – не помним точно, – озаглавленную:
   «Воспоминания графа де Ла Фер о некоторых событиях, происшедших во Франции в конце царствования короля Людовика XIII и в начале царствования короля Людовика XIV».

   Можно вообразить, сколь велика была наша радость, когда, перелистывая эту рукопись, последнюю нашу надежду, мы встретили на двадцатой странице имя Атоса, на двадцать седьмой – имя Портоса, а на тридцать первой – имя Арамиса.
   Открытие совершенно неизвестной рукописи в такую эпоху, когда историческая наука достигла столь высокой степени развития, показалось нам едва ли не чудом. Поэтому мы поспешили испросить дозволения напечатать её, дабы явиться когда-нибудь с чужим багажом в Академию Надписей и Изящной Словесности, если нам не удастся – что весьма вероятно – быть принятыми во Французскую Академию со своим собственным. Просимое дозволение, надо сказать, было нам весьма любезно дано, о чём мы здесь и объявляем, дабы публично обличить тех недоброжелателей, которые утверждают, будто мы живём при правительстве, не очень-то расположенном к литераторам.
   Ныне мы представляем нашим читателям только первую часть этой драгоценной рукописи, дав подобающее заглавие, и обязуемся немедленно издать и вторую, если первая – в чём мы не сомневаемся – будет иметь тот успех, которого она достойна.
   А пока, так как восприемник – второй отец, приглашаем читателя отнести на наш, а не графа де Ла Фер счёт своё удовольствие или скуку. Теперь же переходим к нашей повести.

Часть первая

Глава I
Три дара господина д’Артаньяна-отца

   В первый понедельник апреля месяца 1625 года местечко Мён, в котором родился автор «Романа Розы» [2 - Жан Клопинель (Жан де Мён) (XIII в.) – автор второй части знаменитой поэмы, начатой Гийомом де Лоррисом.], было охвачено таким смятением, как будто гугеноты собрались превратить его во вторую Ла-Рошель [3 - Ла-Рошель – порт на берегу Атлантического океана, оплот гугенотов, взятый после упорной осады кардиналом Ришелье в 1628 г.]. Некоторые из жителей при виде женщин, бегущих по направлению к главной улице, и детей, орущих у порогов своих домов, торопливо надевали доспехи и, вооружившись для большей верности кто мушкетом, кто бердышом, спешили к трактиру «Вольного мельника», перед которым волновалась шумная толпа любопытных, возраставшая с каждой минутой.
   В те времена подобный переполох был делом обыкновенным, и редкий день проходил без того, чтобы тот или другой город не вносил в свою летопись подобного события. То враждовали между собою знатные господа; то король воевал с кардиналом; то испанцы воевали с королём. Помимо этих войн, неизвестных или известных, скрытых или явных, были ещё воры, нищие, гугеноты, бродяги и слуги, воевавшие с целым светом. Горожане вооружались против воров, бродяг и слуг; часто против знатных вельмож и гугенотов; иногда против короля; но против кардинала и испанцев – никогда. Подобная привычка привела к тому, что в вышеназванный первый понедельник апреля месяца 1625 года горожане, услышав шум и не видя ни жёлтых с красным значков, ни ливрей слуг герцога Ришелье, бросились к трактиру «Вольный мельник».
   Там только каждый и мог уяснить причину суматохи.
   Молодой человек… Опишем вкратце его портрет: вообразите себе Дон-Кихота в восемнадцать лет, Дон-Кихота без лат и набедренников; Дон-Кихота, одетого в шерстяной камзол, синий цвет которого превратился в неопределённый оттенок зеленоватого с тускло-голубым. Лицо продолговатое и смуглое, высокие скулы – признак хитрости, мускулы челюстей чрезвычайно развитые – признак, по коему безошибочно узнают гасконца [4 - Гасконь – область на юге Франции.], даже если он без берета, а на нашем герое был берет с каким-то пером, глаза большие, взгляд умный, нос с горбинкой, но тонкий и красивый, рост слишком высокий для юноши и недостаточно высокий для взрослого мужчины; неопытный глаз принял бы его за путешествующего сына какого-нибудь зажиточного крестьянина, если бы не длинная шпага на кожаной перевязи, которая била по икрам владельца, когда он ходил пешком, и по взъерошенной шерсти его лошади, когда он ехал верхом.

   Ибо у нашего юноши был конь, и конь этот был столь замечателен, что его не преминули заметить: это был беарнский [5 - Беарн – область на юге Франции у подножия Пиренеев.] конёк, лет двенадцати, а может, и четырнадцати, буланой масти, с облезлым хвостом и подсединами на ногах. Мерин этот, хоть и трусил, опустив низко морду, что избавляло его хозяина от применения мартингала [6 - Мартингал – ремень, мешающий лошади закидывать голову.], пробегал, однако, свободно по восемь лье в день. К сожалению, достоинства этой лошади были настолько заслонены её странною мастью и нескладным видом, что в те времена, когда каждый был знатоком в лошадях, появление вышеуказанного мерина в Мёне, куда он вступил за четверть часа перед тем через Божансийские ворота, произвело впечатление, невыгодно отразившееся на самом всаднике.
   Это впечатление было тем тягостнее для молодого д’Артаньяна – так звали Дон-Кихота, восседавшего на этом новом Россинанте, – что он не мог не сознавать, сколь смешным должен был казаться на подобной лошади даже такой отличный всадник, как он сам; недаром он тяжело вздыхал, принимая её в дар от д’Артаньяна-отца. Он хоть и знал, что скотина эта стоит в лучшем случае ливров двадцать, но нельзя не признать, что слова, коими сопровождался этот подарок, были бесценны.
   – Сын мой, – сказал гасконский дворянин на чистом беарнском наречии, от которого Генрих IV [7 - Генрих IV Бурбон (1553–1610) – французский король (1589–1610).] так и не смог отвыкнуть, – сын мой, этот конь родился в доме вашего отца тринадцать лет тому назад и с тех пор не покидал его. Это должно побудить вас любить его. Не продавайте его никогда, пусть он спокойно и честно умрёт от старости; и если вы будете с ним в походе, то берегите его, как берегли бы старого слугу. При дворе, – продолжал д’Артаньян-отец, – если вы будете иметь честь явиться к нему, честь, на которую, впрочем, старое дворянство наше даёт вам право, – поддержите достойным образом ваше дворянское имя, которое предки ваши носили с честью более пятисот лет, ради себя и ради своих близких. Близкими я называю ваших родственников и друзей. Не уступайте никому ни в чём, кроме короля и кардинала. Мужеством и только мужеством дворянин может ныне проложить себе дорогу. Кто дрогнет хоть на секунду, может быть, именно в эту секунду упустит шанс, который предоставила ему судьба. Вы молоды, вы должны быть храбры по двум причинам: во-первых, потому, что вы гасконец, а во-вторых, потому, что вы мой сын. Не бойтесь опасностей и ищите приключений. Я научил вас владеть шпагой; у вас железные ноги и стальная рука; сражайтесь, деритесь на дуэли при всяком удобном случае, тем более что поединки теперь запрещены, а поэтому для них нужно вдвое более мужества. Я могу вам дать, сын мой, только пятнадцать экю, мою лошадь и советы, которые вы уже выслушали. Ваша матушка присоединит к этому полученный ею от цыганки рецепт некоего бальзама, чудодейственно исцеляющего всякие раны, кроме сердечных. Употребите всё это себе на пользу, будьте счастливы и живите долго. Я прибавлю только одно слово: предлагаю вам пример, не мой, потому что сам я никогда не являлся ко двору и только волонтёром служил в войну за веру; я говорю о господине де Тревиле, который когда-то был моим соседом. Он ещё ребенком имел честь играть с нашим маленьким королём Людовиком XIII [8 - Людовик XIII (1601–1643) – французский король (1610–1643).], да продлит Господь дни его. Иногда игры их доходили до драки, причём король не всегда оставался победителем; тумаки, которые он получил от господина де Тревиля, внушили королю уважение и расположение к де Тревилю. Впоследствии господин де Тревиль, во время первой своей поездки в Париж, дрался на дуэли пять раз, со времени смерти покойного короля до совершеннолетия молодого – семь раз, не считая войн и осад; а от этого совершеннолетия и поныне, – может быть, сто раз! И несмотря на все указы, постановления, предписания и аресты, ныне он капитан мушкетёров [9 - Мушкетёры – один из наиболее привилегированных отрядов французской гвардии.], то есть легиона героев, которым весьма гордится король и которого побаивается сам кардинал, а он, как всем известно, мало чего побаивается. Кроме того, господин де Тревиль получает десять тысяч экю в год, следовательно, он большой вельможа. Он начал как вы, ступайте к нему с этим письмом и действуйте как он, чтобы преуспеть подобно ему.
   Затем д’Артаньян-отец опоясал сына собственною своею шпагою, нежно поцеловал его в обе щеки и благословил.
   Выходя из комнаты отца, юноша увидел свою мать, поджидавшую его со знаменитым рецептом, которому, судя по приведённым нами выше советам, предстояло частое употребление. Прощание с матерью длилось дольше и было нежнее, нежели с отцом, не потому, что господин д’Артаньян не любил своего сына, единственного своего детища, но он был мужчина и счёл бы недостойным мужчины предаться своему чувству, а госпожа д’Артаньян была женщина и к тому же мать. Она много плакала, и скажем, к хвале д’Артаньяна-сына, сколь он ни силился казаться мужественным, как приличествует будущему мушкетёру, но природа взяла своё: он заплакал и тщетно пытался скрыть свои слёзы.
   В тот же день юноша отправился в путь, снабжённый тремя отцовскими дарами, состоявшими, как сказано выше, из пятнадцати экю, коня и письма к господину де Тревилю. Советы, само собой разумеется, в счёт не шли.
   С таким напутствием юный д’Артаньян оказался нравственно и физически точной копией героя Сервантеса, с которым мы его столь счастливо сравнили, когда обязанность наша, как историка, заставила начертать его портрет. Дон-Кихот принимал ветряные мельницы за исполинов, а стада овец – за войска; д’Артаньян принимал всякую улыбку за оскорбление и всякий взгляд за вызов. А потому от Тарба до Мёна он ехал со сжатым кулаком и ежедневно раз по десять хватался за эфес своей шпаги. Впрочем, кулак его не разбил ни одной челюсти, а шпага не выходила из ножен. Правда, вид незадачливого мерина не раз вызывал на лицах встречных прохожих улыбку; но так как над конём звенела увесистая шпага, а над шпагою блистала пара глаз, скорее гневных, нежели гордых, то прохожие удерживали свои насмешки или, когда желание рассмеяться превозмогало осторожность, старались, по крайней мере, улыбаться одной стороной лица, как древние маски.
   Итак, д’Артаньян оставался величественным и дерзким в своей гордости вплоть до злополучного города Мёна.
   Но там, сходя с лошади у ворот «Вольного мельника» без всякого содействия хозяина, слуги или конюха, д’Артаньян заметил у полуоткрытого окна нижнего этажа дворянина высокого роста и значительной наружности, с лицом несколько надменным, разговаривавшего с двумя своими спутниками, которые, как могло показаться, почтительно слушали его.

   Д’Артаньян, по своей привычке, тут же предположил, что они разговаривают о нём, и стал прислушиваться. На этот раз он ошибся только наполовину: речь шла не о нём, а о его лошади. Знатный господин, по-видимому, перечислял слушателям её достоинства, а так как они, как было уже сказано, по-видимому, относились к говорившему весьма почтительно, то поминутно надрывались со смеху. А так как одной полуулыбки хватило бы, чтобы задеть самолюбие нашего юноши, то нетрудно вообразить, какое впечатление произвело на него это оживлённое обсуждение.
   Д’Артаньян хотел сначала получше рассмотреть физиономию наглеца, который над ним издевался. Он вперил свой гордый взор в незнакомца и увидел человека лет сорока или сорока пяти с чёрными проницательными глазами, бледного, с крупным носом и чёрными, тщательно подстриженными усами. На нём был камзол и штаны фиолетового цвета со шнурками того же цвета, безо всяких других украшений, кроме обыкновенных прорезов, сквозь которые видна была рубашка. Камзол и штаны, хоть и новые, казались помятыми, как бывает с вещами, долго лежавшими в дорожном сундуке. Д’Артаньян подметил все эти подробности с быстротою самого острого наблюдателя, а возможно, в силу невольно возникшего смущения, подсказавшего юноше, что этому незнакомцу предстоит сыграть заметную роль в его жизни.
   Но так как в ту минуту, когда д’Артаньян впился глазами в дворянина в фиолетовом камзоле, этот господин произносил о беарнском коньке одно из самых глубокомысленных и изощрённых своих суждений, то оба слушателя его разразились смехом, а на его лице мелькнуло некое подобие улыбки. На этот раз невозможно было усомниться: д’Артаньян действительно подвергся оскорблению. Убеждённый в этом, он надвинул берет на глаза и, стараясь подражать придворным манерам, подсмотренным им в Гаскони у знатных путешественников, выступил вперед, опёршись одною рукою на эфес шпаги и подбоченясь другой. К несчастью, по мере того, как он продвигался вперёд, гнев ослеплял его всё более и более, и вместо достойной и высокомерной речи, приготовленной им для вызова, с языка его сорвался грубый окрик, сопровождаемый яростным жестом.
   – Эй, вы, сударь! – вскричал он. – Вы, который прячетесь за ставнями… Да, вы, вы! Скажите-ка мне, чему вы смеетесь, и мы похохочем вместе.
   Дворянин медленно перевёл взгляд с лошади на всадника, словно ему нужно было некоторое время, чтобы понять, что эти странные слова обращены к нему; потом, когда он уже не мог сомневаться, брови его слегка нахмурились, и, после довольно продолжительного молчания, голосом, в котором звучали непередаваемая ирония и высокомерие, он ответил д’Артаньяну:
   – Я не с вами говорю, милостивый государь.
   – Но я говорю с вами! – вскричал молодой человек, взбешённый этой смесью наглости и утончённости, учтивости и презрения.
   Незнакомец оглядел юношу ещё раз со своею лёгкою улыбкою и, отойдя от окна, неторопливо вышел из трактира и остановился в двух шагах от д’Артаньяна, напротив его лошади. Невозмутимый вид его и насмешливая физиономия удвоили весёлость его собеседников, продолжавших стоять у окна.
   Д’Артаньян при его приближении вынул шпагу из ножен на целый фут.
   – Лошадь эта, безусловно, светло-золотистая, или, вернее, была таковою в дни своей молодости, – говорил незнакомец, продолжая начатый осмотр и обращаясь к своим слушателям в окне, словно он и не замечал бешенства д’Артаньяна, который стоял между ним и слушателями. – Это цвет, распространённый в растительном мире, но до сих пор весьма редкий у лошадей.
   – Иной смеётся над лошадью, но посмеет ли он смеяться над хозяином?! – вскричал подражатель де Тревиля, выходя из себя.
   – Я, сударь, смеюсь нечасто, – произнёс незнакомец, – как вы можете сами видеть по выражению моего лица; но хочу сохранить за собой право смеяться, когда мне будет угодно.
   – А я, – вскричал д’Артаньян, – не хочу, чтобы смеялись, когда мне неугодно!
   – В самом деле, сударь? – продолжал незнакомец ещё спокойнее прежнего. – Ну что же. Это совершенно справедливо. – И, повернувшись на каблуках, он готовился возвратиться в гостиницу через ворота, под которыми д’Артаньян при приезде своём заметил осёдланную лошадь.
   Но д’Артаньян не имел привычки оставлять безнаказанным человека, дерзнувшего смеяться над ним. Он вынул шпагу из ножен и бросился вдогонку с криками:
   – Обернитесь-ка, господин насмешник, не то мне придётся заколоть вас сзади!
   – Заколоть меня? Меня? – воскликнул незнакомец, повернувшись и глядя на юношу с удивлением и презрением. – Послушайте, любезный, вы с ума сошли!
   Потом вполголоса, как бы говоря сам с собою, он прибавил:
   – Жаль! Какая находка для его величества, который повсюду ищет храбрецов для отряда мушкетёров!
   Не успел он договорить, как д’Артаньян, сделав выпад, нанёс незнакомцу столь сильный удар, что если бы он не отскочил стремительно в сторону, то, вероятно, это была бы его последняя шутка. Тогда незнакомец увидел, что дело принимает серьёзный оборот, он вынул шпагу, поклонился своему противнику и стал в оборонительную позицию. Но в то же мгновение оба его спутника в сопровождении хозяина бросились на д’Артаньяна, вооружённые палками, лопатою и щипцами. Это произвело в нападении столь быструю и решительную перемену, что противник д’Артаньяна, пока последний повернулся, чтобы защититься от града ударов, спокойно вложил шпагу в ножны и из действующего лица стал свидетелем боя. Эту роль он исполнил с обычной для него невозмутимостью, но, однако, проворчал:
   – Чума их возьми, гасконцев! Посадите его на оранжевую лошадь, и пусть убирается отсюда.

   – Не раньше, чем убью тебя, трус! – вскричал д’Артаньян, защищаясь что было сил и не отступая ни на шаг перед тремя своими неприятелями, которые осыпали его ударами.
   – Опять это хвастовство! – пробормотал дворянин. – Клянусь честью, эти гасконцы неисправимы! Ну так продолжайте же, если он этого хочет! Когда он выдохнется, сам скажет, что довольно.
   Но незнакомец не знал, с каким упрямцем имел дело: д’Артаньян был не из тех, кто просит пощады. Схватка продолжалась ещё несколько секунд. Наконец д’Артаньян, выбившись из сил, выронил шпагу, разломанную надвое ударом палки.
   Почти в то же время другой удар раскроил ему лоб, поверг его наземь, окровавленного и почти без чувств.
   К этому моменту со всех сторон к месту происшествия стали сбегаться люди. Хозяин, опасаясь шума, с помощью слуг отнёс раненого в кухню, где ему была оказана помощь.
   Незнакомец же возвратился на своё место к окну и смотрел с каким-то нетерпением на толпу, которая, казалось, тяготила его своим присутствием.
   – Ну что, как там этот сумасшедший? – спросил он, повернувшись на звук открывшейся двери к хозяину, зашедшему справиться о его самочувствии.
   – Ваше сиятельство целы и невредимы? – спросил хозяин.
   – Да, цел и невредим, любезный хозяин, и сам хочу спросить: что с нашим молодцом?
   – Ему лучше, – отвечал хозяин, – он был совсем без чувств.
   – В самом деле? – спросил дворянин.
   – Но прежде чем лишиться чувств, он собрал все силы и вызвал вас на поединок.
   – Да он сущий дьявол! – вскричал незнакомец.
   – О нет, ваше сиятельство! Ничего подобного, – возразил хозяин с презрительной миной, – во время обморока мы обыскали его: в узелке у него нет ничего, кроме одной рубахи, а в кошельке только двенадцать экю. Но, лишаясь чувств, он успел сказать, что если бы это случилось в Париже, то вы раскаялись бы тотчас, но вам всё равно приётся раскаиваться, но только позже.
   – Возможно, это переодетый принц крови, – холодно заметил незнакомец.
   – Я говорю вам это, сударь, для того, чтобы вы остерегались.
   – В своём гневе он никого не назвал?
   – Как же, он хлопал себя по карману и говорил: «Посмотрим, что господин де Тревиль скажет об оскорблении, нанесённом покровительствуемой им особе».
   – Господин де Тревиль! – насторожился незнакомец. – Так, значит, он хлопал себя по карману, произнося имя де Тревиля?.. Послушайте, любезный хозяин, когда молодой человек лежал без чувств, вы, конечно же, осмотрели и этот карман, что же в нём было?
   – Письмо к господину де Тревилю, капитану мушкетёров.
   – В самом деле?
   – Как я уже имел честь доложить вашему сиятельству.
   Хозяин, не отличавшийся проницательностью, не заметил впечатления, произведённого его словами на неизвестного. Отойдя от окна, на косяк которого он опирался локтем, он нахмурил брови, словно был чем-то обеспокоен.
   – Чёрт возьми! – пробормотал он сквозь зубы. – Неужели Тревиль подослал ко мне этого гасконца? Он так молод! Но удар шпаги остаётся ударом шпаги, кто бы его ни нанёс, юноша или старик. К тому же мальчишка вызывает меньше опасений. Иной раз достаточно ничтожного препятствия, чтобы помешать великому предприятию.
   Незнакомец погрузился в размышление, продолжавшееся несколько минут.
   – Послушайте, хозяин, – наконец сказал он, – не освободите ли вы меня от этого сумасшедшего? Совесть не позволяет мне убить его, а в то же время, – добавил он с выражением холодной угрозы на лице, – он мне мешает. Где он сейчас?
   – В комнате моей жены, на втором этаже, ему там перевязывают раны.
   – Вещи и его дорожный мешок с ним? Камзола он не снимал?
   – Нет, всё это внизу, в кухне. Но если этот сумасброд вам мешает…
   – Разумеется. Он устроил здесь скандал, который порядочные люди сносить не могут. Ступайте к себе, приготовьте мне счёт и дайте знать моему слуге.
   – Как, ваше сиятельство нас покидает?
   – Вам это было известно: я ведь приказывал оседлать мою лошадь. Разве это не исполнено?
   – Как же! Ваше сиятельство может убедиться: лошадь уже осёдлана, стоит у ворот.
   – Хорошо, так сделайте, как я сказал.
   «Эге, – подумал хозяин, – уж не боится ли он этого мальчишки?»
   Грозный взгляд незнакомца прервал его размышления. Хозяин низко поклонился и вышел.
   «Нужно, чтобы этот безумец не увидел миледи, – думал незнакомец. – Она должна вот-вот проехать, она уже запаздывает. Пожалуй, лучше верхом отправиться ей навстречу… Если бы я только мог узнать, о чём говорится в этом письме к Тревилю!»
   Тем временем хозяин, уже не сомневавшийся в том, что именно присутствие юноши гонит незнакомца из его гостиницы, поднялся в комнату жены. Д’Артаньян уже вполне пришёл в себя. Тогда хозяин дал ему понять, что полиция может причинить ему немало неприятностей за ссору со знатным лицом – а, по мнению хозяина, незнакомец, несомненно, был таким лицом – он убедил д’Артаньяна, несмотря на слабость, подняться и продолжить путь. Д’Артаньян, ещё оглушённый, без камзола и с обмотанной головой, встал и, подталкиваемый хозяином, начал спускаться. Когда он вошёл в кухню, то увидел в окно своего противника, спокойно разговаривавшего с кем-то у подножки дорожной кареты, запряжённой парой крупных нормандских лошадей.
   Его собеседницей, голова которой виднелась в рамке окна кареты, была молодая женщина лет двадцати или двадцати двух. Мы уже говорили о том, с какой быстротой д’Артаньян умел схватывать все особенности лица. Он увидел, что женщина эта молода и красива. Эта красота поразила его тем сильнее, что она была совершенно чужда южным краям, в которых дотоле обитал д’Артаньян. Это была белокурая молодая особа с длинными вьющимися локонами, падавшими на плечи, с большими тёмно-голубыми глазами, розовыми губами и белоснежными ручками; она оживлённо разговаривала с незнакомцем.

   – Итак, его высокопреосвященство приказывает мне… – говорила дама.
   – …возвратиться тотчас же в Англию и немедленно уведомить его, если герцог покинет Лондон.
   – А другие распоряжения? – спросила прекрасная путешественница.
   – Они в этом ларчике, который вы вскроете уже по ту сторону Ла-Манша.
   – Хорошо. А вы что собираетесь делать?
   – Я возвращаюсь в Париж.
   – Не проучив этого дерзкого мальчишку? – спросила дама.
   Незнакомец хотел было ответить, но в то мгновение, когда он открывал рот, д’Артаньян, слышавший весь разговор, появился на пороге.
   – Этот дерзкий мальчишка сам кого хочешь проучит! – вскричал он. – И надеюсь, что на этот раз тот, кого он должен проучить, не ускользнёт от него, как в первый раз.
   – Не ускользнёт? – переспросил неизвестный, нахмурив брови.
   – Нет! Я полагаю, что в присутствии женщины вы не посмеете бежать.
   – Подумайте! – вскричала миледи, видя, что её собеседник берётся за эфес шпаги. – Подумайте, что малейшая задержка может всё погубить!
   – Вы правы! – произнёс незнакомец. – Поезжайте своей дорогой, а я – своей.
   Поклонившись даме, он вскочил в седло, а кучер кареты огрел кнутом своих лошадей. Незнакомец и молодая дама во весь опор помчались по улице, удаляясь в разные стороны.
   – Эй! А ваш счёт? – вопил хозяин, почтительность которого к постояльцу превратилась в глубокое презрение, когда он увидел, что тот уезжает, не заплатив.
   – Заплати, болван! – крикнул на скаку путешественник своему лакею; тот бросил к ногам хозяина несколько серебряных монет и поскакал за своим господином.
   – Трус, подлец, самозваный дворянин! – вскричал д’Артаньян, бросаясь в свою очередь за слугою.
   Но раненый был ещё слишком слаб, чтобы выдержать подобный порыв. Не успел он сделать и десяти шагов, как в ушах у него зазвенело, в голове помутилось, в глазах поплыло кровавое облако и он упал посреди улицы, продолжая кричать:
   – Трус, трус, трус!
   – Он в самом деле большой трус, – проворчал хозяин, подходя к д’Артаньяну и стараясь этою лестью примириться с бедным юношей, как в басне цапля с улиткою.
   – Да, большой трус, – шептал д’Артаньян, – но она прекрасна.
   – Кто она? – спросил хозяин.
   – Миледи, – прошептал д’Артаньян и опять лишился чувств.
   – Всё равно, – сказал хозяин, – я теряю двоих, но мне остаётся этот, и по крайней мере на несколько дней. Как-никак одиннадцать экю барыша.
   Одиннадцать экю, как известно, была как раз та сумма, которая оставалась в кошельке д’Артаньяна.
   Хозяин рассчитывал на одиннадцать дней болезни по одному экю в день, но его постоялец расстроил эти планы. На другой день в пять часов утра д’Артаньян встал, сам спустился в кухню, попросил снадобья, названия которых до нас не дошли, вино, масло, розмарин, и, с рецептом матери в руках, составил бальзам, которым помазал многочисленные свои раны, возобновляя сам перевязки и отвергая какую бы то ни было врачебную помощь. Благодаря, надо полагать, цыганскому бальзаму, а может быть и отсутствию врачей, д’Артаньян в тот же вечер был уже на ногах, а на следующее утро почти здоров.
   Но когда д’Артаньян захотел заплатить за розмарин, масло и вино, единственную издержку для своей особы, потому что он соблюдал совершенную диету, между тем как его лошадь, по крайней мере по словам хозяина, съела втрое больше, нежели можно было предположить по её росту, он нашёл в своём кармане только потёртый бархатный кошелёк и в нём одиннадцать экю, письмо же к господину де Тревилю исчезло.
   Молодой человек начал терпеливо искать это письмо, выворачивая двадцать раз все карманы, шаря в своём мешке, открывая и закрывая кошелёк, но, убедившись, что письма не найти, он в третий раз подвергся припадку бешенства, который едва не привёл его к новой издержке на вино и масло, потому что при виде молодого буяна, грозившего разбить и сломать всё в трактире, если не найдут его письма, хозяин схватил рогатину, его жена – метлу, а слуги – те самые палки, которые уже были в деле третьего дня.
   – Моё рекомендательное письмо! – кричал д’Артаньян. – Моё письмо, чёрт возьми! Или я всех вас проткну, как рябчиков на вертеле!
   К сожалению, одно обстоятельство противилось исполнению этих угроз: шпага его, как мы сказали выше, сломана была пополам ещё в первом бою, о чём д’Артаньян совсем забыл. Поэтому когда он захотел вынуть её из ножен, то у него в руках оказался только обломок клинка в восемь или десять дюймов, который трактирщик всунул обратно в ножны. Остаток же клинка он оставил у себя, чтобы сделать из неё шпиговальную иглу.
   Это, однако, едва ли остановило бы нашего горячего юношу, если бы хозяин сам не решил, что требование постояльца вполне справедливо.
   – Но в самом деле, – сказал он, опуская рогатину, – где это письмо?
   – Да, где это письмо? – кричал д’Артаньян. – Во-первых, я вас предупреждаю, оно к господину де Тревилю, и оно должно отыскаться. А если же оно не отыщется, то господин де Тревиль заставит его найти, будьте уверены!
   Эта угроза окончательно смутила хозяина. После короля и кардинала имя де Тревиля, пожалуй, всего чаще произносилось военными и даже горожанами. Был, конечно, ещё отец Жозеф; но его имя произносили шёпотом: столь велик был страх, внушаемый «серым кардиналом», как называли наперсника и друга Ришелье.

   И вот, бросив рогатину и велев жене положить метлу, а слугам – палки, хозяин принялся сам искать потерянное письмо.
   – А что, письмо это содержало нечто важное? – спросил он после тщетных поисков.
   – Ещё бы! – вскричал гасконец, рассчитывающий с помощью этого письма преуспеть при дворе. – В нём заключалось моё состояние.
   – Бумаги испанского банка? – взволновался хозяин.
   – Векселя на частную казну его величества, – отвечал д’Артаньян, который, надеясь по этой рекомендации поступить на королевскую службу, полагал, что может, не солгав, дать этот рискованный ответ.
   – Чёрт возьми! – воскликнул хозяин в совершенном отчаянии.
   – Это, впрочем, не важно, – продолжал д’Артаньян с апломбом истого гасконца, – это не важно, деньги вздор, – всё дело в самом письме. Я согласился бы потерять тысячу пистолей, нежели его.
   Он мог бы точно так же сказать «двадцать тысяч», но юношеская совестливость удержала его.
   Вдруг в голове хозяина, который всё безуспешно обыскал, блеснула светлая мысль.
   – Письмо не потеряно! – вскричал он.
   – Как? – вскричал д’Артаньян.
   – Нет! Его у вас похитили!
   – Похитили?! Но кто?
   – Вчерашний дворянин… Он заходил в кухню, где лежал ваш камзол, и оставался там один. Бьюсь об заклад, что он украл письмо!
   – Вы полагаете? – отвечал д’Артаньян с сомнением, потому что лучше любого другого знал, что письмо это имеет значение только для него самого, и не представлял себе, кто бы мог на него польститься. Ни слуги, ни кто-либо из постояльцев не могли извлечь никакой пользы из этой бумаги.
   – Вы говорите, – продолжал д’Артаньян, – что подозреваете этого наглого дворянина?
   – Я вам говорю, что уверен в этом, – возразил хозяин. – Когда я ему сказал, что вашей милости покровительствует господин де Тревиль и вы имеете письмо к этому знатному лицу, то эти слова его, по-моему, весьма обеспокоили. Он спросил у меня, где это письмо, и тотчас направился в кухню, где, как ему было известно, лежал ваш камзол.
   – Так вот кто этот вор! – вскричал д’Артаньян. – Я сообщу об этом господину де Тревилю, а он – королю.
   Потом д’Артаньян с важностью вынул из кармана два экю, протянул их хозяину, который с шапкой в руках проводил его до ворот. Тут д’Артаньян вскочил на своего рыжего коня, а конь без дальнейших приключений довёз его до ворот Сент-Антуан в Париже, где владелец и продал его за три экю, то есть весьма выгодно, потому что в последний переход д’Артаньян совсем его загнал. Барышник, которому он уступил коня, признался ему, что эту непомерную цену даёт только ввиду необыкновенной масти лошади.
   Итак, д’Артаньян вступил в Париж пешим, с узелком под мышкой, и бродил по городу до тех пор, пока не приискал комнату по своим скудным средствам. Это была комнатка на мансарде, на улице Могильщиков, близ Люксембурга.
   Вручив задаток, д’Артаньян перебрался в свою комнату и остальную часть дня провёл, пришивая к камзолу и штанам галуны, отпоротые матерью от почти нового камзола г-на д’Артаньяна-отца и данные ему тайком. Потом отправился в Железный ряд и отдал приделать новый клинок к своей шпаге, и, наконец, – к Лувру [10 - Лувр – королевский дворец в Париже.], узнать у первого встречного мушкетёра, где находится дом господина де Тревиля. Дом этот, оказалось, находился на улице Старой Голубятни, неподалёку от того места, где поселился д’Артаньян, что показалось ему хорошим предзнаменованием.
   Затем, довольный поведением своим в Мёне, без угрызений совести за своё прошлое, с уверенностью в настоящем и исполненный надежд на будущее, он лёг и заснул богатырским сном.
   Этот сон, по привычке провинциала, продолжался до девяти часов утра, когда д’Артаньян наконец встал, чтобы отправиться к знаменитому господину де Тревилю, третьему, по словам отца, лицу в государстве.

Глава II
Приёмная господина де Тревиля

   Господин де Труавиль, как звали его в Гаскони, или де Тревиль, как он сам стал называть себя в Париже, начал действительно как д’Артаньян, то есть без единого су, но с запасом смелости, ума и находчивости. Эти качества дают самому бедному гасконскому дворянину больше надежд, чем подлинное богатство, получаемое берийским или перигорским дворянином по наследству. Его дерзкая храбрость и ещё более дерзкая удачливость в такое время, когда удары шпаги сыпались как град, возвели его на самую вершину лестницы, именуемой придворным успехом, ступени которой он перешагивал по три и по четыре разом.
   Он был другом короля, весьма чтившего, как всем известно, память отца своего Генриха IV. Отец господина де Тревиля служил этому королю во время войн его против Лиги с такою верностью, что, за недостатком денег – а их во всю жизнь не бывало у беарнца, уплачивавшего все долги свои единственным, что ему никогда не приходилось занимать, то есть остроумием, – он дозволил ему после сдачи Парижа внести в герб свой золотого льва на червлёном поле с девизом: fidelis et fortis [11 - Верный и сильный (лат.).]. В этом, конечно, было много чести, но мало пользы, и когда знаменитый сподвижник великого Генриха умер, то оставил сыну своему единственное наследство – шпагу свою и девиз. Благодаря этому наследству и безупречному имени отца господин де Тревиль принят был ко двору молодого принца, где он так хорошо служил своей шпагой и был столь верен своему девизу, что Людовик XIII, один из лучших фехтовальщиков королевства, говорил обыкновенно, что если бы кто-либо из его друзей дрался на дуэли, то он советовал бы ему взять секундантом, во-первых, его, а затем Тревиля, которому, впрочем, следовало бы отдать предпочтение.
   Людовик XIII питал к Тревилю истинную привязанность, правда – привязанность монаршую, привязанность эгоистическую, но всё-таки привязанность. В эти несчастные времена знатные особы охотно окружали себя такими людьми, как Тревиль. Многие могли бы включить в свой девиз слово «сильный», но немногие дворяне могли бы претендовать на эпитет «верный», то есть на первую часть девиза, которую король дал для герба Тревилю. Тревиль принадлежал к тем редким натурам, которые верны и послушны, как преданные псы, беззаветно храбры, быстры взором и твёрды рукою, которым глаза служили лишь для того, чтоб видеть, не недоволен ли кем король, а рука для того, чтобы поражать неугодных, будь то Бем, Моревер, Польтро, де Мере или Витри. Тревилю до сих пор недоставало только случая, чтобы показать себя, но он выжидал его и твёрдо решил схватить его за вихор, лишь только случай представится. Людовик XIII назначил Тревиля капитаном своих мушкетёров, которые были для него тем же, по своей слепой преданности или, вернее, фанатизма, чем ординарная стража была для Генриха III, а шотландская гвардия – для Людовика XI.
   Кардинал в этом отношении не уступал королю. Когда он увидел грозную стражу, которой окружил себя Людовик XIII, этот второй или, точнее сказать, первый правитель Франции тоже захотел иметь собственную гвардию. И обзавёлся собственными мушкетёрами, как Людовик XIII – своими. Оба властителя вербовали для своей службы во всех провинциях Франции, и даже за границей, людей, прославившихся в боевом деле. Нередко по вечерам, за шахматами, Ришелье и Людовик XIII спорили о достоинстве своих служак. Каждый из них хвалил выправку и мужество своих и, во всеуслышание ратуя против поединков и драк, на деле подстрекал их к этому, непомерно радуясь и искренне печалясь их победам или поражениям. Так, по крайней мере, говорят записки человека, бывшего участником некоторых поражений и многих побед.
   Тревиль угадал слабую сторону своего монарха, и этому-то он и был обязан продолжительной и неизменной милостью короля, который не оставил по себе памяти человека, верного в дружбе. Вызывающий вид, с которым он проводил парадным маршем своих мушкетёров перед кардиналом Арманом дю Плесси Ришелье, заставлял седые усы его высокопреосвященства возмущённо щетиниться. Тревиль в совершенстве постиг искусство войны того времени, когда приходилось жить или за счёт врага, или за счёт своих соотечественников. Солдаты его составляли легион чертей, подчинявшихся только ему одному.
   Неопрятные, полупьяные, растерзанные мушкетёры короля, или, лучше сказать, господина де Тревиля, шатались по кабакам, гульбищам, игорным притонам, крича во весь голос, покручивая усы, бряцая шпагами и с удовольствием толкая гвардейцев кардинала при всякой встрече, после чего обнажали шпаги посреди улицы, не скупясь на шутки. Бывало, их убивали, и в этом случае они были уверены, что о них пожалеют и за них отомстят. Часто они убивали сами, но и тогда не боялись засидеться в тюрьме, потому что господин де Тревиль всегда их выручал, за это господина де Тревиля хвалили на все лады обожавшие его мушкетёры. Хоть все они были головорезы, они трепетали перед ним, как ученики перед учителем, повинуясь ему по первому слову и готовые на смерть, чтобы избежать малейшего упрека.
   Де Тревиль употреблял этот мощный рычаг, во-первых, на пользу королю и его приверженцам, а во-вторых, на пользу себе и своим друзьям. Впрочем, ни в одних записках того времени – а их осталось весьма немало – не сказано, что этого достойного дворянина в чём-либо обвиняли даже его враги – а они у него были и среди знатных людей, и среди чиновников, – нигде, повторяем, не сказано, чтобы этот достойный дворянин был обвиняем в том, что он когда-либо брал плату за содействие своим солдатам. С редким даром к интриге, который равнял его с величайшими интриганами, он оставался честным человеком. Мало того, многочисленные раны и утомительные труды не помешали ему сделаться одним из усерднейших поклонников прекрасного пола, одним из величайших щёголей, одним из искуснейших витий своего времени. Говорили о его успехах у дам, как за двадцать лет до того говорили об успехах Бассомпьера [12 - Бассомпьер Франсуа (1579–1646) – маршал Франции и дипломат.], а это значило немало. Итак, капитан мушкетёров вызывал восхищение, страх и любовь – иначе говоря, достиг вершин счастья и удачи.
   Людовик XIV в лучезарном сиянии своём поглощал все мелкие светила своего двора; но отец его, солнце pluribus impar [13 - Многим не равное (лат.).], давал возможность каждому из своих любимцев сиять своим собственным светом и каждому из приближённых иметь собственное своё достоинство. Кроме утреннего приёма у короля и кардинала, в Париже насчитывали тогда около двухсот утренних приёмов, на которые принято было являться. В числе этих двухсот приём у господина де Тревиля был одним из наиболее посещаемых.
   Двор его дома на улице Старой Голубятни походил на военный лагерь начиная с шести часов утра летом и с восьми зимою. Пятьдесят или шестьдесят мушкетёров, как бы сменявших друг друга, чтобы всегда быть во внушительном количестве, прохаживались по нему, вооружённые до зубов и готовые на всё.
   По одной из широких лестниц, на месте которой в наше время выстроили бы целый дом, входили и спускались просители из Парижа, искавшие какой-либо милости, дворяне из провинции, желавшие быть зачисленными в мушкетёры, и лакеи в ливреях всех цветов, приносившие господину де Тревилю письма от своих господ. В приёмной на длинных, идущих вдоль стен скамьях ожидали избранные, то есть приглашённые на этот день. Там с утра до ночи стоял гул, между тем как в кабинете своём, смежном с этой приёмной, господин де Тревиль принимал посетителей, выслушивал жалобы, отдавал приказания и, как король со своего балкона в Лувре, мог из своего окна в любую минуту произвести смотр своей страже.
   В тот день, когда сюда явился д’Артаньян, круг собравшихся был весьма значительный, особенно на взгляд провинциала, только что прибывшего из глуши. Правда, провинциал этот был гасконец, а в те времена земляки д’Артаньяна пользовались репутацией людей не слишком застенчивых.
   Вновь прибывший, войдя в тяжёлые ворота, обитые гвоздями с четырёхугольными шляпками, попадал в толпу вооружённых людей, которые расхаживали по двору, окликали друг друга, ссорились и играли между собою. Чтобы проложить себе путь через этот людской водоворот, нужно было быть офицером, знатным вельможей или хорошенькой женщиной.
   В этой сутолоке и в беспорядке наш юноша продвигался вперёд с бьющимся сердцем, прижимая свою длинную шпагу к тонким ногам и приложив руку к полям шляпы, с жалкой улыбкой провинциала, старающегося скрыть своё смущение. Миновав одну группу собравшихся, он вздыхал свободнее, хотя и определённо ощущал, что на него оглядываются. В первый раз в жизни д’Артаньян, до того дня имевший довольно высокое о себе мнение, чувствовал себя нелепым и смешным.
   Когда он наконец добрался до лестницы, дело стало совсем плохо. На первых ступенях расположились четыре мушкетёра, которые забавлялись следующей игрой: один из них, стоя на самой верхней ступени с обнажённой шпагой в руке, мешал или, по крайней мере, старался помешать трём остальным подняться, в то время как десять или двенадцать их товарищей ожидали внизу своей очереди, чтобы принять участие в игре.

   Трое быстро действовали против одного своими шпагами: д’Артаньян принял было это оружие за фехтовальные рапиры с тупыми концами, но вскоре по царапинам на лицах участников этой забавы определил, что каждый клинок остро заточен. При каждой новой царапине не только зрители, но и сами действующие лица разражались хохотом.
   Мушкетёр, стоявший в эту минуту на верхней ступени, мастерски отражал атаки своих противников. Вокруг них собралась целая толпа. По условиям игры раненый выходил из игры при первой же царапине и уступал удачливому противнику свою очередь на аудиенции. В пять минут трое были задеты – один в руку, другой в подбородок, а третий в ухо, – причём сам защищающий ступень не был задет ни разу и, таким образом, по условиям, выигрывал три очереди.
   Как ни хотелось нашему молодому путешественнику выглядеть невозмутимым, однако он не мог не удивиться такому препровождению времени. У себя на родине, где головы воспламеняются так легко, он всё-таки привык видеть поединки, основания для которых были более вескими. Забава этих четырёх игроков затмила всё то, о чём он слышал даже в Гаскони. Ему показалось, что он перенёсся в пресловутый край великанов, куда впоследствии попал Гулливер и где он натерпелся такого страха. Но это было ещё не всё: оставалась верхняя площадка и приёмная.
   На площадке уже не дрались, там сплетничали о женщинах, а в приёмной – о дворе. На площадке д’Артаньян покраснел, в приёмной он затрепетал. Его необузданное воображение, которое в Гаскони делало его весьма опасным для молоденьких горничных, а иногда и для их молодых хозяек, даже в минуты самых смелых фантазий не рисовало и половины новых любовных чудес и рискованных похождений, которые были здесь темой разговоров, приобретавших особую остроту вследствие самых известных имён их участников и нескромных подробностей этих историй. Но если на площадке лестницы пострадала его скромность, то в приёмной было оскорблено его уважение к кардиналу. Там, к величайшему своему удивлению, д’Артаньян услышал громкое осуждение той политики, от которой трепетала вся Европа, а также частной жизни кардинала, за попытку проникнуть в которую поплатилось столько знатных и могущественных вельмож. Этот великий человек, так высоко почитаемый д’Артаньяном-отцом, служил посмешищем мушкетёрам де Тревиля, которые насмехались над кривыми ногами кардинала и его сгорбленной спиной. Здесь распевали песенки насчёт госпожи д’Эгильон, его любовницы, и госпожи де Комбале, его племянницы; здесь составляли заговоры против пажей и стражи кардинала. Д’Артаньяну всё это казалось чудовищным и невероятным.
   Однако когда посреди всех этих шуток насчёт кардинала вдруг произносилось имя короля, то насмешливые уста сразу смыкались как бы замком, и все осторожно озирались, словно опасаясь ненадёжности перегородки, отделявшей их от кабинета господина де Тревиля. Но вскоре разговор возвращался к его высокопреосвященству, смех возобновлялся, и самые незначительные поступки кардинала освещались беспощадным светом.
   «Вот господа, которых, наверное, посадят в Бастилию [14 - Бастилия – укреплённый замок, служивший тюрьмой для политических преступников.] и перевешают, – подумал д’Артаньян со страхом, – и меня с ними, потому что я слушал их, и, конечно, примут меня за их сообщника. Что сказал бы отец мой, внушавший мне такое почтение к кардиналу, если бы узнал, что я попал в общество подобных вольнодумцев».
   Поэтому, как легко можно догадаться, д’Артаньян не смел принять участия в разговоре, а только глядел во все глаза, слушал обоими ушами, напрягал все пять чувств, чтобы ничего не упустить и, несмотря на доверие своё к отцовским советам, чувствовал, что его собственные пристрастия и вкусы побуждают его скорее одобрять, нежели осуждать всё то, что он видел.
   Однако так как он был человек новый среди приближённых господина де Тревиля и здесь его видели впервые, то к нему подошли и спросили о цели его пребывания. В ответ д’Артаньян скромно назвал своё имя, упирая на то, что он земляк капитана, и просил камердинера, задававшего ему этот вопрос, испросить для него у господина де Тревиля минутную аудиенцию. Камердинер покровительственным тоном обещал сделать это в надлежащее время.
   Д’Артаньян, пришедший в себя от первоначального удивления, стал незаметно разглядывать костюмы и лица присутствующих.
   В центре наиболее оживлённой группы возвышался рослый мушкетёр с надменным лицом, привлекавший всеобщее внимание своим необычным костюмом. На нём был не форменный плащ – что и не требовалось в эти времена, когда свободы было меньше, но независимости больше, – а кафтан небесно-голубого цвета, несколько поблёкший и поношенный, и поверх кафтана роскошная перевязь, расшитая золотом и сверкавшая, как водная рябь на солнце. Длинный плащ из пунцового бархата картинно спадал с его плеч, открывая спереди великолепную перевязь, на которой висела огромная шпага.
   Этот мушкетёр только что сменился с караула, жаловался на простуду и время от времени нарочито покашливал. По его словам, он поэтому и закутался в плащ, и пока он говорил, покручивая презрительно ус, остальные с восхищением любовались шитой перевязью, и д’Артаньян более других.
   – Что делать, – говорил мушкетёр со вздохом. – На них пошла мода: это, конечно, глупость, но такова уж мода. Впрочем, надобно же на что-нибудь тратить деньги, которые достались мне по наследству.
   – Ах, Портос, – воскликнул один из присутствующих, – не пытайтесь уверить нас, будто эта перевязь – дар отцовского великодушия! Тебе её, наверное, подарила дама под вуалью, с которою я тебя встретил в прошлое воскресенье у ворот Сен-Оноре.
   – Нет, клянусь честью дворянина, я купил её на собственные деньги, – отвечал тот, которого называли Портосом.
   – Да, так же, как я купил этот новый кошелёк на те деньги, которые моя любовница положила мне в старый, – сказал другой мушкетёр.
   – Право, – сказал Портос, – и доказательством служит то, что я назову вам точную цену – заплатил за неё двенадцать пистолей.
   Восхищение удвоилось, хотя сомнение и не исчезло.
   – Не так ли, Арамис? – сказал Портос, обращаясь к другому мушкетёру.

   Этот мушкетёр представлял собой совершенную противоположность с тем, кто обратился к нему и назвал Арамисом.
   Это был молодой человек лет двадцати двух – двадцати трёх, с чистым и кротким лицом, нежными чёрными глазами и розовыми щеками, покрытыми пушком, как персик осенью. Тонкие усики образовали над верхней губой совершенно прямую черту; руки, казалось, боялись опуститься, чтобы жилы на них не надулись, и время от времени он щипал себя за мочки ушей, чтобы они оставались алыми и прозрачными. Молодой человек говорил кратко и неторопливо, часто кланялся, тихо смеялся, показывая зубы, которые у него были прекрасны и которыми он, как и вообще своей внешностью, по-видимому, много занимался. На вопрос своего приятеля он отвечал одобрительным кивком головы.
   Это подтверждение, казалось, устранило все сомнения насчёт перевязи. Ею продолжали восхищаться, но говорить о ней перестали. Разговор естественным образом перешёл к другому предмету.
   – Что думаете вы о рассказе конюшего господина Шале? – спросил другой мушкетёр, обращаясь ко всем присутствующим.
   – А что же он рассказывает? – с важностью спросил Портос.
   – Он рассказывает, что встретил в Брюсселе Рошфора, верного слугу кардинала, переодетого капуцином. Проклятый Рошфор благодаря этому маскараду провёл де Лега, как последнего болвана.
   – Как болвана, – вторил Портос, – но верно ли это?
   – Мне это сказал Арамис, – отвечал мушкетёр.
   – В самом деле?
   – Да вы же знаете, Портос! – произнёс Арамис. – Я вам рассказывал об этом вчера. Оставим это.
   – Оставим это – вы так полагаете? – возразил Портос. – Оставим это! Чёрта с два! Как вы скоро рассудили. Как?! Этот кардинал подсылает шпионов к дворянину; при содействии изменника, разбойника и висельника выкрадывает его переписку. При содействии этого шпиона и благодаря добытым преступным образом письмам добивается казни Шале под нелепым предлогом, будто бы он хотел убить короля и женить его брата герцога Орлеанского на королеве. Никто не мог разгадать эту загадку. Вчера вы нам всё разъяснили, к величайшему общему удивлению, но не успели мы ещё опомниться от этой новости, как вы сегодня нам говорите: оставим это!

   – Ну, так поговорим об этом, если вам угодно, – терпеливо отвечал Арамис.
   – Если бы я был конюшим бедняги Шале, – вскричал Портос, – то этому Рошфору не поздоровилось бы. Я бы его проучил!
   – А Красный Герцог проучил бы вас, – заметил Арамис.
   – Красный Герцог! Браво, браво! Красный Герцог! – отвечал Портос, хлопая в ладоши и одобрительно кивая головой. – Красный Герцог, отлично сказано! Я пущу это в ход, дорогой мой! Ну и остряк же этот Арамис! Как жаль, что вы не могли следовать вашему призванию, любезный друг: какой бы из вас вышел прекрасный аббат!
   – Это только временная отсрочка, – возразил Арамис, – я когда-нибудь им буду. Вы же знаете, Портос, я ведь продолжаю изучать богословие.
   – Он сделает как говорит, – воскликнул Портос, – сделает непременно, рано или поздно!
   – Скорее рано, – сказал Арамис.
   – Он ожидает только одного, чтобы окончательно решиться и вновь надеть сутану, висящую в шкафу рядом с его мундиром, – сказал один из мушкетёров.
   – Чего же именно? – поинтересовался другой.
   – Он ожидает, чтобы королева дала наследника французскому престолу.
   – Не будем шутить над этим, господа, – строго сказал Портос, – слава богу, королева ещё достаточно молода для этого.
   – Говорят, господин Бекингем [15 - Бекингем Джордж Вильерс (1592–1628) – лорд, английский политический деятель.] во Франции, – произнёс Арамис с насмешливой улыбкой, придавшей этой заурядной фразе смысл довольно неблаговидный.
   – Арамис, друг мой, на этот раз вы не правы, – прервал Портос, – ваша привычка к насмешкам заводит вас слишком далеко, и, если бы господин де Тревиль вас услышал, вы бы пожалели о своих словах.
   – Уж не хотите ли вы меня учить, Портос! – вскричал Арамис, в кротких глазах которого сверкнуло пламя.
   – Дорогой мой, будьте или мушкетёром, или аббатом, тем или другим, но не тем и другим одновременно, – продолжал Портос невозмутимо. – Помните, Атос сказал вам недавно, что вы едите из всех кормушек. Не обижайтесь, пожалуйста, это ни к чему. Вы же знаете условие, принятое между Атосом, вами и мной. Вы бываете у госпожи д’Эгильон и ухаживаете за ней, вы бываете у госпожи де Буа-Трасси, кузины госпожи де Шеврёз, и говорят, что вы в большой милости у этой дамы. Ради бога, не сознавайтесь в своём счастье, вас не просят раскрыть вашу тайну – ваша скромность хорошо известна. Но раз вы обладаете этой добродетелью, то применяйте её и по отношению к её величеству. Пусть говорят что угодно о короле и кардинале, но особа королевы священна, и если о ней говорить, то только хорошее.
   – Портос, вы самонадеянны, как Нарцисс, – отвечал Арамис, – вы знаете, что я не терплю ничьих наставлений, кроме Атоса. У вас же слишком богатая перевязь, чтобы внушать уважение к вам в роли наставника. Если мне вздумается, я буду аббатом, а пока я мушкетёр и в качестве такового говорю, что мне придёт в голову. Теперь же мне пришло в голову сказать вам, что вы мне надоели.
   – Арамис!
   – Портос!
   – Э, господа, господа! – вскричали все вокруг.
   – Господин де Тревиль ждёт господина д’Артаньяна, – оборвал их слуга, отворяя двери кабинета.
   При этом возгласе, во время которого дверь оставалась открытой, все умолкли, и посреди всеобщего молчания молодой гасконец пересёк комнату и вступил в кабинет капитана мушкетёров, довольный тем, что вовремя избежал развязки этой странной ссоры.

Глава III
Аудиенция

    Господин де Тревиль в эту минуту был не в духе. Несмотря на это, он учтиво принял молодого человека, поклонившегося ему до земли, с улыбкою выслушал приветствия юноши, беарнский выговор которого напомнил ему о юности и родных краях – воспоминание, приятное человеку во всяком возрасте. Но почти в то же время, приблизившись к дверям и сделав д’Артаньяну знак рукою, как будто испрашивая у него разрешения сначала закончить с другими, прежде чем начать разговор с ним, он крикнул трижды, возвышая всякий раз голос, так что в нём была слышна вся гамма интонаций – от повелительной до грозной:
   – Атос! Портос! Арамис!
   Мушкетёры, которые носили эти два последних имени и с коими мы уже познакомились, тотчас оставили своих собеседников и направились в кабинет, двери которого закрылись за ними, лишь только они переступили порог. Хоть они и не были вполне спокойны, но их непринуждённая манера держать себя, исполненная достоинства и вместе с тем почтительности, вызвала восхищение д’Артаньяна, видевшего в них полубогов, а в начальнике их – Юпитера-Громовержца, готового разразиться громом и молнией.
   Когда за мушкетёрами закрылись двери, гул в приёмной, которому вызов этот, вероятно, дал новую пищу, возобновился. Господин де Тревиль, хмуря брови, несколько раз молча прошёлся по кабинету и, проходя всякий раз мимо Портоса и Арамиса, стоявших неподвижно, как на ученье, вдруг остановился напротив них и окинул их с ног до головы гневным взглядом.

   – Знаете ли вы, что мне сказал король, – вскричал он, – и не далее как вчера? Знаете ли, господа?
   – Нет, господин капитан, – отвечали после краткого молчания оба мушкетёра, – нет, мы не знаем.
   – Но я надеюсь, что вы соблаговолите сказать нам, – присовокупил Арамис самым учтивым голосом и с низким поклоном.
   – Он сказал мне, что впредь будет набирать своих мушкетёров из гвардейцев господина кардинала!
   – Из гвардейцев кардинала! А почему это? – с живостью спросил Портос.
   – Потому что он убедился, что испорченное вино надо сдобрить хорошим.
   Оба мушкетёра покраснели до ушей. Д’Артаньян не знал, куда ему деваться, и был готов провалиться сквозь землю.
   – Да, да, – продолжал де Тревиль, оживляясь, – и его величество прав; потому что, клянусь честью, мушкетёры играют при дворе незавидную роль. Господин кардинал рассказывал вчера королю за игрой с явным сожалением, весьма меня насторожившим, что третьего дня эти окаянные мушкетёры, эти рубаки, – кардинал особо подчеркнул эти слова насмешливым тоном, который мне понравился ещё менее, – эти храбрецы, – добавил он, глядя на меня своими глазами дикой кошки, – засиделись на улице Феру в кабаке, и патруль его гвардии (здесь мне показалось, что он расхохочется мне прямо в лицо) принужден был арестовать нарушителей тишины. Чёрт возьми, вам это лучше известно. Арестовать мушкетёров! Вы там были, не отпирайтесь – вас узнали, и кардинал вас назвал. Это моя вина, да, моя, потому что я сам отбираю своих людей. Вы, Арамис, например, для чего вы надели мундир, когда вам так пристала сутана? А вы, Портос, на что вам такая богатая золотая перевязь, когда на ней висит соломенная шпага? А где Атос? Я не вижу Атоса!
   – Господин капитан, – отвечал печально Арамис, – он болен, очень болен.
   – Болен, очень болен, говорите вы? Что же у него за болезнь?
   – Опасаются, что ветряная оспа, господин капитан, – отвечал Портос, желая также вступить в разговор, – а это было бы жаль, потому что она, наверно, испортит ему лицо.
   – Оспа! Тоже выдумаете, Портос! Болен ветряною оспою, в его годы! Нет! Но ранен, верно, может быть, убит? Ах, если бы я знал это! Чёрт возьми, господа мушкетёры, я не желаю, чтобы мои люди шатались по сомнительным местам, ссорились на улицах, дрались на перекрестках. Я не желаю, чтобы мои люди служили посмешищем для гвардейцев кардинала, которые сами народ спокойный, ловкий, их-то не за что арестовывать, да они, впрочем, и не дали бы себя арестовать, я уверен в этом. Они предпочтут быть убитыми на месте, чем отступят на шаг! Бежать, спасаться, удирать – это удел королевских мушкетёров!
   Портос и Арамис дрожали от ярости. Они охотно задушили бы де Тревиля, если бы в глубине души не чувствовали, что он говорит так из любви к ним. Они переступали с ноги на ногу, кусали себе губы до крови и сжимали изо всех сил эфесы своих шпаг. Все в приёмной слышали, как позвали Атоса, Портоса и Арамиса, а по голосу де Тревиля собравшиеся поняли, что он взбешён до крайности. Десять любопытных голов приникли к дверям, и лица бледнели от ярости, потому что уши слышали всё, что говорилось в кабинете, а уста немедленно передавали всем бывшим в приёмной обидные слова капитана. В одну минуту от дверей кабинета до ворот весь дом превратился в кипящий котёл.
   – Вот как! Королевские мушкетёры позволяют гвардейцам кардинала арестовать себя! – продолжал де Тревиль, в глубине души столь же взбешённый, как и его солдаты, отчеканивая слова и вонзая их, словно удары кинжала, в грудь своих слушателей. – Вот как! Шесть гвардейцев его высокопреосвященства арестовывают шестерых мушкетёров его величества! Чёрт возьми, я знаю, что должен сделать: тотчас же иду в Лувр, подаю в отставку и отказываюсь от звания капитана королевских мушкетёров и прошу чин лейтенанта в гвардии кардинала, а если мне откажут, то сделаюсь аббатом!
   При этих словах ропот в передней и на дворе превратился в бурю; повсюду слышны были крики и проклятия. «Тысяча чертей!», «Проклятие!» – носилось в воздухе. Д’Артаньян поискал глазами портьеру, чтобы он мог укрыться, и чувствовал безмерное желание залезть под стол.
   – Ну так и быть, господин капитан, – не выдержал Портос, – скажу вам всю правду. Нас было шестеро против шестерых, на нас подло напали, и прежде чем мы успели вынуть шпаги, двое из нас пали мёртвыми, а Атос, тяжёло раненный, был всё равно что мёртвый. Вы знаете Атоса, капитан! Он дважды пытался встать и падал. Однако мы не сдались, нет, нас уволокли силой. Дорогой мы дали тягу. Что же касается Атоса, то его сочли мёртвым и оставили преспокойно на поле битвы, полагая, что не стоит труда уносить его. Вот как было дело. Чёрт возьми, капитан, нельзя выиграть все битвы: великий Помпей проиграл Фарсальскую, а король Франциск I, который, как я слышал, стоил всякого другого, проиграл Павийскую.
   – А я имею честь вам доложить, что одного из них я убил собственной его шпагой, – сказал Арамис, – потому что моя сломалась при первом же ударе. Убил или заколол, господин капитан, как вам будет угодно.
   – Я этого не знал, – пробурчал де Тревиль, несколько успокоившись. – Я вижу, что кардинал преувеличивал.
   – Но сделайте милость, – продолжал Арамис, который, заметив, что капитан успокоился, осмелился обратиться к нему с просьбой, – сделайте милость, господин капитан, не говорите никому, что Атос ранен. Ему было бы весьма прискорбно, если б это дошло до короля, а так как рана весьма опасна, потому что шпага, пройдя плечо, проникла в грудь, то должно опасаться…
   В эту минуту края портьеры раздвинулись и на пороге возник мушкетёр с лицом благородным и красивым, но покрытым страшной бледностью.
   – Атос! – вскричали оба мушкетёра.
   – Атос! – повторил сам де Тревиль.
   – Вы меня звали, господин капитан, – сказал Атос де Тревилю голосом неокрепшим, но совершенно спокойным, – вы меня спрашивали, сказали мне товарищи, – и я поспешил явиться. Жду ваших приказаний, господин капитан!
   И с этими словами мушкетёр, в полной форме, подтянутый, как всегда, твёрдым шагом вошёл в кабинет. Де Тревиль, тронутый до глубины сердца таким доказательством мужества, бросился к нему.
   – Я только что говорил этим господам, что запрещаю моим мушкетёрам без нужды подвергать свою жизнь опасности, потому что храбрые люди дороги королю, а король знает, что его мушкетёры – храбрейшие из людей. Вашу руку, Атос!
   И, не дожидаясь ответа на это доказательство расположения, де Тревиль схватил его правую руку и сжал изо всех сил, не замечая, что Атос, как ни была велика его выдержка, вздрогнул от боли и побледнел ещё больше, хотя это казалось невозможным.
   Дверь оставалась полуоткрытой – так сильно было впечатление, произведённое появлением Атоса, о ране которого, несмотря на окружавшую это происшествие тайну, было всем известно. Одобрительный гул покрыл последние слова капитана, и две или три головы в порыве радостного возбуждения показались из-за портьеры. Де Тревиль был готов обуздать нарушителей этикета, как вдруг почувствовал, что рука мушкетёра судорожно сжимается в его руке, и увидел, что Атос вот-вот лишится чувств. И в то же мгновение Атос, напрягавший все силы, чтобы противостоять боли, но побеждённый ею, замертво рухнул на пол.
   – Лекаря! – вскричал де Тревиль. – Лекаря! Моего, королевского, самого лучшего! Врача, чёрт возьми, – или мой храбрый Атос умрёт!
   На крик де Тревиля все бросились в кабинет, двери которого оставались открытыми, и стали хлопотать около раненого; но все эти хлопоты были бы бесполезными, если бы лекарь не находился в это время в доме. Он пробился сквозь толпу, приблизился к Атосу, всё ещё лежавшему без чувств, и так как крик и толкотня мешали ему, то потребовал первым делом, чтобы раненого перенесли в соседнюю комнату. Де Тревиль тотчас же отворил низкую дверь и показал дорогу Портосу и Арамису, которые унесли товарища своего на руках. За ними поспешил и лекарь, за которым дверь закрылась.
   И тут же кабинет де Тревиля – место, вызывавшее почтение у посетителей – мгновенно превратился в отделение приёмной. Все горячо заговорили, переругиваясь, божась и посылая кардинала с его гвардейцами ко всем чертям.

   Минуту спустя Портос и Арамис возвратились. Лекарь и де Тревиль остались с раненым.
   Наконец вернулся и де Тревиль. Раненый пришёл в себя, врач объявил, что его состояние не должно тревожить его друзей, потому что единственной причиной обморока была потеря крови.
   Затем де Тревиль махнул рукой и все удалились, кроме д’Артаньяна, который не забыл, что ему назначена аудиенция, и с настойчивостью гасконца продолжал оставаться на месте.
   Когда все вышли и двери затворились, де Тревиль обернулся и увидел, что остался наедине с молодым человеком. Недавнее происшествие прервало нить его мыслей, он спросил, чего желает упрямый проситель. Д’Артаньян назвал своё имя, и де Тревиль, тут же вернувшийся и к воспоминаниям, и к настоящему, обратился к юноше с улыбкой:
   – Простите, любезный земляк, я было совсем про вас забыл. Что поделаешь! Капитан – тот же отец семейства, на котором лежит большая ответственность, нежели на обыкновенном отце семейства; солдаты – большие дети; но так как я стараюсь, чтоб приказания короля и в особенности кардинала неукоснительно выполнялись…
   Д’Артаньян в этот момент не смог скрыть улыбки. По этой улыбке де Тревиль понял, что видит перед собой отнюдь не глупца, и, сменив тему разговора, перешёл прямо к делу:
   – Я был очень дружен с вашим отцом. Что могу сделать для его сына? Не медлите, говорите – время моё принадлежит не мне…
   – Господин капитан, – сказал д’Артаньян, – покидая Тарб и направляясь сюда, я намеревался, во имя дружбы, которую вы не забыли, просить у вас мушкетёрский плащ. Но после всего того, что я увидел за эти два часа, я понял, что это была бы милость слишком большая, и я боюсь, что не заслуживаю её.
   – Это действительно милость, молодой человек, – отвечал де Тревиль, – но, возможно, она не так уж недоступна для вас, как вы полагаете или по крайней мере говорите. Впрочем, подобный случай предусмотрен постановлением его величества, и я должен вам объявить с сожалением, что в мушкетёры не принимают никого, кто не участвовал в нескольких кампаниях, не совершил каких-либо личных подвигов или же не прослужил два года в другом полку, не таком знаменитом, как наш.
   Д’Артаньян молча поклонился, ему ещё более захотелось надеть мушкетёрский плащ после того, как он узнал, насколько трудно его заполучить.
   – Но, – продолжал Тревиль, бросив на своего земляка проницательный взгляд, которым, казалось, хотел пронзить его до глубины души, – но, ради вашего отца, моего старого товарища, как я сказал, я хочу сделать что-нибудь для вас, молодой человек. Наша беарнская молодёжь обыкновенно небогата, и полагаю, что со времени моего отъезда из родных мест обстоятельства вряд ли изменились. Полагаю поэтому, что вы едва ли располагаете деньгами.
   Д’Артаньян вскинул голову с гордым видом, желая показать, что не нуждается ни в чьей милостыне.
   – Хорошо, молодой человек, хорошо, – продолжал Тревиль, – знаю я вас! Я прибыл в Париж с четырьмя экю в кармане и подрался бы со всяким, кто заявил бы мне, что я не в состоянии купить Лувр.
   Д’Артаньян поднял голову выше. Продав лошадь, он в начале своей карьеры был богаче де Тревиля на целых четыре экю.
   – Следовательно, вам нужно сохранить всё, что у вас есть, сколь велика бы ни была сумма. Но, главное, вам нужно усовершенствоваться в искусстве владеть оружием, как подобает дворянину. Я сегодня же напишу начальнику Королевской академии, и он вас примет безо всякой платы. Не отказывайтесь от моего предложения – даже самые знатные и богатые дворяне просят об этом, но тщетно. Вы выучитесь ездить верхом, фехтовать и танцевать, заведёте полезные знакомства и время от времени будете являться ко мне, чтобы извещать о ваших успехах и о том, чем ещё я могу быть вам полезен.
   Д’Артаньян, хоть и был неискушён в светских отношениях, всё же почувствовал холодность этого приёма.
   – Ах, господин капитан, – воскликнул он, – теперь я вижу, как много потерял с рекомендательным письмом, которое мне дал к вам мой отец!
   – Действительно, – ответил де Тревиль, – я удивлён, что вы предприняли такой долгий путь без этого необходимого подспорья, единственной надежды для нашего брата-беарнца.
   – У меня было письмо, и, слава богу, написанное по всем правилам, – с волнением вскричал д’Артаньян, – но у меня предательски украли его!
   Тут он рассказал обо всём, что случилось в Мёне, описал подробно неизвестного дворянина, и всё это с жаром, с искренностью, которые пленили де Тревиля.
   – Это странно, – сказал последний, подумав. – Вы, верно, громко называли моё имя?
   – Да, господин капитан, я, должно быть, допустил эту неосторожность. Но я полагал, что ваше имя будет служить мне в пути щитом. Можете сами судить, как часто я им пользовался!
   Лесть в ту пору была в моде, и де Тревиль любил фимиам не меньше, чем король или кардинал. Он улыбнулся с видимым удовольствием, но улыбка эта быстро исчезла, и он снова вернулся к мёнской истории.
   – Скажите мне, – продолжал он, – у этого дворянина не было ли маленького шрама на лице?
   – Да, как царапина от пули.
   – Это был красивый мужчина?
   – Да.
   – Высокого роста?
   – Да.
   – Бледный и темноволосый?
   – Да, да, точно так. Так вы его знаете, господин капитан? Ах, если я когда-либо встречу его, а я его разыщу, клянусь вам, хотя бы в аду…
   – Он ожидал женщину? – продолжал расспросы Тревиль.
   – Во всяком случае, он уехал сразу после того, как поговорил с той, которую, вероятно, ожидал.
   – Вы не знаете, о чём они говорили?
   – Он передал ей ларчик, сказав, что в нём содержатся некие распоряжения, и просил не открывать ларец до приезда в Лондон.
   – Женщина эта была англичанка?
   – Он называл её миледи.
   – Это он! – прошептал Тревиль. – Это он! Я полагал, что он ещё в Брюсселе.
   – О, господин капитан, если вы знаете, кто этот человек, – вскричал д’Артаньян, – скажите мне, кто он, откуда, и я отказываюсь от всего, даже от вашего обещания определить меня в мушкетёры, потому что прежде всего я хочу ему отомстить!
   – Берегитесь, молодой человек! – воскликнул Тревиль. – Напротив, если увидите его на одной стороне улицы, то перейдите на другую. Не сталкивайтесь с этой скалой: она расшибёт вас, как стекло!
   – А всё-таки, – сказал д’Артаньян, – попадись он мне только…
   – Пока же, – оборвал его Тревиль, – если хотите послушать совета, не ищите с ним встречи.
   Де Тревиль вдруг остановился, поражённый внезапным подозрением. Жгучая ненависть, так открыто высказываемая этим молодым путешественником к человеку, который – что, впрочем, выглядит довольно неправдоподобно – выкрал у него письмо отца, не скрывала ли эта ненависть какой-нибудь коварный замысел? Не был ли этот юноша подослан его высокопреосвященством? Не было ли всё это западнёй? Не был ли этот мнимый д’Артаньян сыщиком, которого кардинал старался ввести в его окружение и приставить к нему, чтобы овладеть его доверием и потом погубить его, как это бывало столько раз? Он посмотрел на д’Артаньяна ещё пристальнее прежнего, и вид этой физиономии, светившейся хитрым умом и притворной покорностью, его вовсе не успокоил.
   «Я знаю, что он гасконец, – подумал он, – но он может отдать свои природные способности и на пользу кардиналу так же точно, как и мне. Надо его испытать».
   – Мой друг, – медленно проговорил он, – я хочу, как сыну моего старого друга, – потому что я верю в эту историю с потерянным письмом, – итак, я хочу, чтобы загладить холодность, с которой я вас было встретил, открыть вам некоторые тайны нашей политики. Король с кардиналом – лучшие друзья, мнимые их распри – только для обмана наивных и недалёких людей. Я не хочу, чтобы мой земляк, славный малый, красивый юноша, созданный для успехов, стал жертвой этих хитростей и, как глупец, попал впросак, подобно многим другим. Я искренне предан обоим этим всемогущим лицам, и все мои действия имеют единственной целью службу королю и кардиналу, одному из величайших гениев, когда-либо порождённых Францией. Итак, молодой человек, имейте это в виду, и если по семейным или каким-либо иным причинам или по внутреннему чувству вы питаете какую-либо вражду к кардиналу, как иные из наших дворян, то мы с вами немедленно простимся и разойдёмся. Я буду готов помочь вам во всём, но не возьму вас к себе. Надеюсь, что моя искренность расположит вас к дружбе со мной, потому что вы единственный молодой человек, с которым я когда-либо говорил так откровенно.
   Де Тревиль размышлял: «Если кардинал подослал ко мне эту молодую лису, то, уж, наверно, зная, как я его ненавижу, сказал своему шпиону, что лучшее средство угодить мне – это наговорить о нём много всего дурного.
   И, конечно, несмотря на все мои уверения, хитрый малый станет убеждать меня в том, что питает отвращение к его высокопреосвященству».
   Но, вопреки его ожиданиям, д’Артаньян отвечал с величайшим простодушием:
   – Господин капитан, я прибыл в Париж точно с такими же намерениями; отец наказывал мне никому ни в чём не уступать, кроме короля, кардинала и вас, которых он считает тремя первыми людьми во Франции.
   Д’Артаньян, как мы видим, добавил к двум великим именам и имя де Тревиля. Он полагал, что этим он, во всяком случае, ничего не испортит.
   – Я исполнен глубочайшего почтения к господину кардиналу и величайшего уважения к его делам, – продолжал он. – Тем лучше для меня, господин капитан, если вы со мною откровенны, как вы сказали, потому что тогда и моя искренность вам понравится. Но если вы питаете ко мне недоверие, что весьма естественно, то я чувствую, что приношу себе вред, говоря правду. Но, так или иначе, вы отдадите должное моей честности, а ваше уважение для меня дороже всего на свете.
   Де Тревиль был крайне удивлён. Эта проницательность, эта искренность ему хотя и нравились, но ещё не устраняли всех сомнений.
   Чем этот молодой человек казался привлекательнее других молодых людей, тем более он был опасен, если бы де Тревиль в нём ошибся.
   Однако де Тревиль пожал д’Артаньяну руку и сказал:
   – Вы честный малый, но сейчас мне невозможно сделать для вас более того, что я вам обещал. Дом мой всегда открыт для вас, вы можете приходить сюда, когда вам будет угодно, так что постарайтесь воспользоваться счастливым случаем, и я не сомневаюсь, что вы добьётесь того, чего желаете.
   – Я понял, господин капитан, – ответил д’Артаньян, – вы хотите подождать, чтобы я оказался достойным этого. Будьте спокойны, – добавил он с фамильярностью гасконца, – вам не придётся долго ждать.

   И он поклонился, готовясь уйти, как будто бы всё остальное теперь зависело только от него.
   – Подождите же, – сказал де Тревиль, удерживая его, – я обещал вам письмо к начальнику академии. Или вы слишком горды, чтобы принять его, молодой человек?
   – Нет, господин капитан, обещаю вам, что с ним не случится того, что с первым письмом. Оно попадёт по назначению, и горе тому, кто захочет отнять его у меня!
   Де Тревиль улыбнулся, услышав эти хвастливые слова. Оставив молодого человека у окна, где они разговаривали, он сел за стол, чтобы написать обещанное письмо. Тем временем д’Артаньян, которому нечего было делать, барабанил по стеклу, глядя на мушкетёров, покидавших двор один за другим, и провожал их взглядом, пока они не исчезли за углом улицы.
   Де Тревиль, написав письмо, запечатал его и подошёл к молодому человеку, чтобы вручить ему. Но в это мгновение, когда д’Артаньян протянул руку, чтобы взять письмо, Тревиль, к немалому своему удивлению, увидел, что его протеже вздрогнул, побагровел от гнева и бросился вон из кабинета, крича:
   – А, чёрт возьми! На этот раз он не уйдёт от меня!
   – Кто такой? – спросил де Тревиль.
   – Мой вор! – вскричал д’Артаньян. – А, предатель!
   И он стремительно выбежал вон.
   – Сумасшедший! – проворчал де Тревиль. – Если только это не ловкий способ улизнуть, видя, что его затея не удалась.

Глава IV
Плечо Атоса, перевязь Портоса и платок Арамиса

   Д’Артаньян, взбешённый, в три скачка промчался через приёмную, бросился на лестницу, по которой собирался сбежать опрометью, на всём лету столкнулся с мушкетёром, выходившим от де Тревиля из боковых дверей, и с размаху так врезался головой в его плечо, что тот закричал или, вернее, зарычал.
   – Простите, – проговорил д’Артаньян, намереваясь бежать дальше, – простите меня, но я тороплюсь.
   Не успел он пробежать один пролёт, как чья-то железная рука схватила его за шарф, и он вынужден был остановиться.
   – Вы торопитесь! – вскричал мушкетёр, бледный как полотно. – По этой причине вы меня толкаете, говорите «простите» и полагаете, что этого достаточно? О нет, молодой человек. Вы думаете, что если господин де Тревиль поговорил с нами несколько строго, то с нами можно обходиться так, как он с нами разговаривает? Ошибаетесь, мой друг: вы ведь не де Тревиль!

   – Уверяю вас, – возразил д’Артаньян, узнав Атоса, который после сделанной ему перевязки возвращался домой, – уверяю вас, я это сделал не нарочно и, допустив эту случайность, уже сказал: «Простите меня». Мне кажется, этого достаточно. Повторяю вам, однако, и это, может быть, даже лишнее, что, даю вам честное слово, я тороплюсь, очень тороплюсь; пожалуйста, позвольте мне уйти.
   – Сударь, – сказал Атос, отпуская его, – вы невежливы. Видно сразу, что вы приехали издалека.
   Д’Артаньян уже миновал три или четыре ступени, но при замечании Атоса остановился.
   – Послушайте, сударь, откуда бы я ни приехал, не вам учить меня, как себя вести, предупреждаю вас!
   – Как знать! – сказал Атос.
   – Ах, если бы я не так торопился, – вскричал д’Артаньян, – и если бы я не гнался за одним человеком…
   – Господин Торопливый, за мной вам не нужно будет гнаться, меня вы легко найдёте, слышите?
   – Где же? Скажите!
   – У монастыря Дешо.
   – В котором часу?
   – В полдень.
   – В полдень? Хорошо, я там буду.
   – Постарайтесь не опоздать, потому что в четверть первого я обрублю вам уши на бегу.
   – Не беспокойтесь! – крикнул ему д’Артаньян. – Я там буду без десяти двенадцать.

   И он вновь бросился бежать как угорелый, надеясь ещё настигнуть незнакомца из Мёна, который, судя по его неторопливой походке, не мог уйти далеко.
   В эту минуту у ворот Портос беседовал с караульным; между ними оставалось место для прохода только одного человека. Д’Артаньян полагал, что этого пространства ему будет довольно, и бросился вперёд, чтобы проскочить между ними. Но он не принял в расчёт ветра. В то мгновение, когда он было уже проскользнул между собеседниками, порыв ветра распахнул длинный плащ Портоса и д’Артаньян запутался в нём. По-видимому, у Портоса были веские причины не расставаться с этой важной частью своей одежды, потому что, вместо того чтобы отпустить конец плаща, который он держал в руке, Портос потянул его к себе, так что д’Артаньян по вине Портоса крутанулся на месте и оказался закутанным в бархат плаща.
   Д’Артаньян, слыша проклятья мушкетёра, попытался выбраться из плаща, закрывшего ему лицо. Он больше всего боялся испортить богатую перевязь, нам уже известную. Но, освободив глаза, он увидел, что нос его упирается в спину Портоса, как раз в самую перевязь. Увы, подобно многому на этой земле, что блестит только снаружи, перевязь сияла золотым шитьём лишь спереди, а сзади была кожаной. Портос, как истинный хвастун, не имея возможности купить перевязь, всю расшитую золотом, завёл себе разукрашенную наполовину. Поэтому-то ему и понадобился просторный плащ.
   – Чёрт! – вскричал Портос, пытаясь освободиться от д’Артаньяна, который копошился у него за спиною. – С ума вы сошли, что так бросаетесь на людей?
   – Простите меня, – проговорил д’Артаньян, появляясь из-под плеча исполина, – но я очень тороплюсь. Я должен нагнать одного человека и…
   – Вы что, теряете глаза, когда за кем-нибудь гонитесь? – прорычал Портос.
   – Напротив, – отвечал д’Артаньян, обидевшись, – своими глазами я вижу даже то, чего не видят другие.
   Понял Портос или нет истинный смысл ответа, но он рассердился:
   – Сударь, вас вздуют, предупреждаю вас, если будете задевать мушкетёров.
   – Вздуют? Меня? – переспросил д’Артаньян. – Слово это звучит вызывающе.
   – Оно сказано человеком, привыкшим смотреть врагу прямо в лицо.
   – Не сомневаюсь в этом! Я-то теперь знаю, что вы никому не покажете своей спины.
   И, довольный собственной шуткой, молодой человек продолжил свой путь, громко хохоча.
   Портос задрожал от бешенства. Он был готов броситься на д’Артаньяна.
   – После, после, – на ходу крикнул ему гасконец, – когда у вас не будет плаща!
   – В час дня, за Люксембургским дворцом!
   – Отлично, в час, – ответил д’Артаньян, поворачивая за угол.
   Но ни на той улице, которую он миновал, ни на той, которую он теперь окидывал взглядом, он не увидел никого. Как ни медленно шёл неизвестный, его уже не было – возможно, он зашёл в какой-нибудь дом. Д’Артаньян спрашивал о нём у всех встречных, спустился до парома, поднялся по улицам Сены и Алого Креста – нигде никого. Но погоня эта не была для него бесполезной – по мере того, как пот выступал у него на лбу, сердце его остывало.
   Он смог задуматься о случившихся происшествиях. Их было множество, и все неблагоприятные. Ещё не было одиннадцати часов, а он уже снискал немилость господина де Тревиля, который, вероятно, счёл крайней невоспитанностью поспешное бегство д’Артаньяна. Кроме того, он нарвался на два поединка с двумя людьми, из которых каждый способен был убить трёх д’Артаньянов, к тому же они были мушкетёрами, то есть теми людьми, которых он так почитал, что в мыслях и в сердце считал их выше всех прочих смертных.
   Обстоятельства были неприятные. Убеждённый в том, что его убьёт Атос, молодой человек, понятно, мало беспокоился о Портосе. Но так как надежда последняя оставляет человека, то он даже стал надеяться, что, может быть, переживёт эти поединки, конечно, с ужасными ранами. На этот случай он стал укорять себя за совершённые ошибки.
   «Какой я безумец и глупец! Храбрый и несчастный Атос ранен именно в то плечо, в которое я стукнулся лбом, как баран. Странно, что он не убил меня на месте, он имел полное на это право – я ему причинил, должно быть, ужасную боль. Что же касается Портоса, – о, что касается Портоса, то это, ей-богу, гораздо смешнее».
   И молодой человек невольно засмеялся, оглядываясь, однако, не обидел ли кого из проходящих этим беспричинным смехом.
   «Что касается Портоса, то здесь всё гораздо смешнее! Но я хорош! Можно ли так бросаться на людей и заглядывать к ним под плащ, чтобы увидеть то, чего там нет? Он бы меня, наверно, простил, если бы я не заговорил о проклятой этой перевязи. Я, правда, всего лишь намекнул, но он сразу всё понял. Вот так я, чёртов гасконец! Я и в аду на сковородке, видно, не перестану шутить. Послушай, друг мой д’Артаньян, – продолжал он, обращаясь к себе со всей любезностью, какую считал вполне заслуженной, – если на этот раз ты вывернешься, что, впрочем, маловероятно, то впредь тебе следует быть безупречно вежливым. Надо так вести себя, чтобы все удивлялись и ставили тебя в пример. Быть предупредительным и вежливым – не значит быть трусом. Посмотри на Арамиса. Арамис – сама кротость, сама прелесть; а посмел ли кто-нибудь сказать, что Арамис трус? Нет, разумеется! И впредь я хочу во всём подражать ему. Да вот и он сам».
   Д’Артаньян, продолжая идти таким образом и разговаривая с самим собой, добрался до особняка д’Эгильонов и перед этим домом неожиданно увидел Арамиса, весело болтающего с тремя королевскими гвардейцами. Арамис тоже заметил д’Артаньяна, но, памятуя, что в присутствии этого молодого человека де Тревиль утром отчитывал их и что свидетель столь резких упрёков не может ему быть приятен, он сделал вид, будто не замечает юношу. Д’Артаньян, напротив того, вдохновлённый своими планами примирения и вежливости, подошёл к молодым людям и поклонился им с самою учтивою улыбкою. Арамис в ответ слегка наклонил голову, но не улыбнулся. Впрочем, все четверо тотчас прекратили разговор.
   Д’Артаньян не был настолько глуп, чтобы не понять, что он тут лишний. Но он был ещё недостаточно искушён в светских приличиях, чтобы умело выйти из затруднительного положения, каким вообще бывает положение человека, подошедшего к людям, едва ему знакомым, и вмешавшегося в разговор, его не касающийся. Он искал способа достойно отступить, как вдруг заметил, что Арамис уронил свой платок и, должно быть, нечаянно наступил на него ногою. Д’Артаньян решил, что ему представился удобный случай загладить свою неловкость. Он нагнулся с самым любезным видом, выдернул платок из-под ноги мушкетёра, как тот ни старался удержать его, и сказал, отдавая платок Арамису:
   – Вот, сударь, платок, который вы, я полагаю, не хотели бы потерять.
   Платок был в самом деле богато вышит, с короною и гербом на одном из уголков. Арамис густо покраснел и не столько взял, сколько вырвал платок из рук гасконца.
   – Ага! – вскричал один из гвардейцев. – Что, скромник Арамис, ты ещё станешь говорить, что ты не в дружбе с госпожой де Буа-Трасси, когда эта милая дама ссужает тебя своими платками!
   Арамис бросил на д’Артаньяна один из тех взглядов, которые недвусмысленно говорят, что в этот момент вы приобрели смертельного врага. Но, снова приняв свой кроткий вид, он сказал:
   – Вы ошибаетесь, господа, платок этот не мой. Не знаю, почему этому господину вздумалось отдать его мне, а не кому-нибудь из вас. Да, впрочем, вот мой платок – он в кармане.

   При этих словах Арамис вынул свой собственный платок, также весьма изысканный, из тончайшего батиста, хотя в то время батист был дорог, но без шитья, без герба, с одной лишь монограммой своего владельца.
   На этот раз д’Артаньян не сказал ни слова: он понял свою ошибку. Но приятелей Арамиса не убедили его слова, и один из них сказал молодому мушкетёру с нарочитой серьёзностью:
   – Если это так, как ты говоришь, то я вынужден, любезный Арамис, потребовать у тебя платок, потому что, как ты знаешь, господин де Буа-Трасси мой близкий друг и я не хочу, чтобы кто-либо хвастал вещами, принадлежащими его жене.
   – Ты не так просишь, – отвечал Арамис. – Признавая справедливость твоей просьбы, я бы отклонил её по формальным причинам.
   – Действительно, – робко заметил д’Артаньян, – я не видел, чтобы платок выпал из кармана господина Арамиса. Он лишь случайно наступил на него ногой, вот и всё, и я полагал, что раз платок у него под ногами, то он принадлежит ему.
   – И ошиблись, сударь мой, – холодно возразил Арамис, мало тронутый этой попыткой д’Артаньяна загладить свою вину.
   Потом, обратившись к гвардейцу, назвавшему себя другом Буа-Трасси, он продолжил:
   – Впрочем, я подумал, что и ты его друг столь же нежный, как и я, так что платок этот мог выпасть из твоего кармана точно так же, как и из моего.
   – Нет, клянусь честью! – вскричал королевский гвардеец.
   – Ты будешь клясться честью, а я честным словом, совершенно очевидно, что один из нас соврёт. Знаешь, Монтаран, лучше возьмём каждый половину.
   – Платка?
   – Да.
   – Превосходно! – сказали два других гвардейца. – Суд Соломона! Поистине, Арамис, ты исполнен мудрости.
   Молодые люди захохотали, и, как легко догадаться, это маленькое происшествие не имело дальнейших последствий. Вскоре разговор завершился, и трое гвардейцев и мушкетёр, крепко пожав друг другу руки, расстались и пошли, гвардейцы – в одну, а Арамис – в другую сторону.
   «Вот удобная минута помириться с этим господином», – сказал себе д’Артаньян, отошедший в сторону во время этого разговора. И с этим похвальным намерением он нагнал Арамиса, который удалялся, не обращая на него внимания.
   – Милостивый государь, – сказал он ему, – я надеюсь, что вы меня извините.
   – Сударь, – прервал его Арамис, – позвольте вам заметить, что вы поступили в этом случае не так, как следовало бы благородному человеку.
   – Как, сударь, вы полагаете?
   – Я полагаю, что вы не дурак и хотя приехали из Гаскони, но знаете, что без причины не наступают на носовые платки. Чёрт возьми! Париж не вымощен батистом.
   – Милостивый государь, вы напрасно стараетесь унизить меня, – сказал д’Артаньян, сварливый нрав которого начал брать верх над мирными намерениями. – Я гасконец, это правда, и так как вы это знаете, мне не нужно говорить вам, что гасконцы не отличаются терпением, так что если гасконец извинился хотя бы раз за совершённую глупость, то он убеждён, что сделал вдвое более, нежели следовало.
   – Милостивый государь, я вам говорил это вовсе не для того, чтобы поссориться с вами. Я, слава богу, не задира, и мушкетёр я только на время, а дерусь лишь тогда, когда меня к тому принудят, и то с большим отвращением. Но на этот раз дело вышло серьёзное, потому что из-за вас скомпрометирована дама.
   – Из-за нас! – вскричал д’Артаньян.
   – Зачем вы подняли этот платок?
   – А зачем вы уронили его?
   – Я сказал и повторяю, что платок упал не из моего кармана.
   – В таком случае вы два раза солгали: я видел, как он выпал из вашего кармана.
   – Так вот как вы заговорили, господин гасконец?! Хорошо же, я вас проучу!
   – А я вас пошлю назад в монастырь, господин аббат! Вынимайте шпагу, и тотчас же!
   – Нет, милый друг, во всяком случае не здесь. Разве вы не видите, что мы стоим против окон дома д’Эгильонов, наводнённого клевретами кардинала? Откуда мне знать, что не его высокопреосвященство поручил вам доставить ему мою голову? А я до смешного привязан к ней, потому что она, как мне кажется, довольно удачно сидит у меня на плечах. Я согласен вас заколоть, будьте покойны, но заколоть вас тихонько, в укромном месте, где вы не могли бы ни перед кем похвастать своей смертью.
   – Пожалуй, но не рассчитывайте на это и возьмите платок, принадлежит ли он вам или нет. Быть может, он вам пригодится.
   – Вы гасконец, сударь? – спросил Арамис.
   – Да, гасконец, который не откладывает поединок из осторожности.
   – Осторожность, сударь, добродетель довольно бесполезная для мушкетёра, но необходимая для духовного лица, а так как я мушкетёр только временно, то предпочту остаться осторожным. В два часа пополудни я буду иметь честь ожидать вас в доме господина де Тревиля. Там я укажу вам удобное место.
   Молодые люди раскланялись. Затем Арамис удалился, направляясь вверх по улице, ведущей к Люксембургскому дворцу, меж тем как д’Артаньян, видя, что время близится, направился к монастырю Кармелиток, где ему назначил встречу Атос, повторяя про себя:
   «Чему быть, того не миновать!.. Но по крайней мере, если я умру, то умру от руки мушкетёра».

Глава V
Королевские мушкетёры и гвардейцы господина кардинала

   Д’Артаньян никого не знал в Париже. Поэтому на поединок с Атосом он отправился без секундантов, решив принять тех, которых ему предложит противник. Впрочем, он имел твёрдое намерение принести храброму мушкетёру должные извинения, но без подобострастия. Он опасался, чтобы из этой дуэли не вышло того, что обыкновенно случается, когда предстоит дуэль с противником, раненым и ослабевшим. Побеждённый, он удвоит торжество своего противника, победив, он заслужит упрёк в коварстве и лёгкой победе.
   Впрочем, или мы плохо изобразили характер нашего искателя приключений, или читатели наши уже заметили, что д’Артаньян не был человеком обыкновенным. Поэтому, повторяя, что смерть его неизбежна, он не желал безропотно покориться судьбе, как бы сделал другой, не столь мужественный и не столь выдержанный, как он. Он обдумал особенности характеров тех лиц, с которыми должен был драться, и положение его стало проясняться всё более. Он надеялся, что, выслушав его прямодушные извинения, Атос, чей величественный вид и гордая осанка весьма ему нравились, сделается его другом. Портосу он намеревался внушить опасения историей с перевязью, про которую, если его не убьют на месте, он может рассказать всему свету, а этот рассказ, искусно пущенный в ход, сделал бы Портоса всеобщим посмешищем. Наконец, что касается тихони Арамиса, то его он опасался менее всего, и если бы дело дошло до дуэли, то собирался отправить его на тот свет или, в крайнем случае, ранив Арамиса в лицо, как советовал поступать Цезарь с воинами Помпея, навсегда испортить красоту, которой Арамис так гордился.
   Наконец, д’Артаньян имел неистощимый запас решимости, посеянной в его душе советом отца – не сносить ничего ни от кого, кроме короля, кардинала и господина де Тревиля. Поэтому он не шёл, а летел к монастырю Кармелиток, заброшенному строению с пустыми провалами окон, стоявшему на пустыре, который был как бы филиалом Пре-о-Клер [16 - Луг перед церковью Сен-Жермен-де Пре, место студенческих прогулок и поединков.] и где обыкновенно дрались люди, которые не хотели терять времени.
   Когда д’Артаньян подходил к пустырю, лежавшему под стенами обители, Атос ждал его не более пяти минут: пробило полдень. Следовательно, он был совершенно аккуратен, и самый строгий судья в делах чести не мог бы сделать ему ни малейшего упрёка.
   Атос всё ещё сильно страдал от раны, хоть она и была вновь перевязана лекарем де Тревиля. Он сидел на каменной тумбе и поджидал противника с тем спокойствием и достоинством, которые никогда его не покидали. Завидев д’Артаньяна, он встал и пошёл ему навстречу. Д’Артаньян подошёл к нему со шляпой в руке, метя землю пером.
   – Милостивый государь, – сказал Атос, – я предуведомил двух друзей моих, которые будут у меня секундантами, но они ещё не пришли. Я удивляюсь, что они запаздывают: это не в их привычке.
   – У меня нет секунданта, сударь, – сказал д’Артаньян, – потому что, прибыв в Париж только вчера, я не знаю никого, кроме господина де Тревиля, которому я рекомендован моим отцом, имевшим честь быть его другом.
   Атос задумался.
   – Вы не знаете никого, кроме господина де Тревиля? – спросил он.
   – Да, сударь, я знаю только его.
   – Вот так так, – произнёс Атос, обращаясь скорее к самому себе, чем к д’Артаньяну, – если я вас убью, то меня сочтут детоубийцей!
   – Не совсем так, – возразил д’Артаньян, поклонившись не без достоинства, – не совсем. Ведь вы оказываете мне честь драться со мной, будучи сами ранены, что должно вас очень беспокоить.
   – Да, очень беспокоит, уверяю вас, да и вы меня больно ушибли, признаюсь. Но я возьму шпагу в левую руку, что всегда делаю в подобных случаях. Не думайте, что это снисхождение. Я недурно дерусь обеими руками. Это вызовет неудобства скорее для вас: левша весьма опасен для тех, кто к этому неподготовлен. Сожалею, что не сказал вам раньше об этом обстоятельстве.

   – Вы чрезвычайно любезны, милостивый государь, – сказал д’Артаньян, поклонившись снова, – и я вам премного благодарен.
   – Мне, право, неловко, – отвечал Атос с достоинством, – поговорим, однако, о другом, если не возражаете. Ах, чёрт, как вы меня задели! У меня горит плечо.
   – Если бы вы мне позволили… – пробормотал д’Артаньян робко.
   – Что, сударь?
   – У меня есть чудодейственный бальзам для ран, бальзам, полученный мною от матери, который я испытал на себе.
   – И что же?
   – Я убеждён, что в три дня этот бальзам вас исцелит, и через три дня, когда вы выздоровеете, я сочту величайшей честью с вами сразиться.
   Д’Артаньян сказал эти слова с простотою, которая делала честь его учтивости, не нанося ущерба его храбрости.
   – Честное слово, милостивый государь, это предложение мне нравится; хоть я и не могу его принять, но сразу вижу, что имею дело с дворянином. Так говорили и поступали рыцари времён Карла Великого, которым должен подражать каждый благородный человек. К несчастью, мы живём не во времена великого императора, а во времена господина кардинала, и за эти три дня, как бы хорошо мы ни скрывали нашу тайну, за эти три дня всё стало бы известно и нам помешали бы драться. Однако что же эти лентяи не идут?
   – Если вы спешите, сударь, – сказал д’Артаньян Атосу с той же простотой, с какой за минуту до того предложил ему отложить дуэль, – если вы спешите и желаете покончить со мной тотчас, то, пожалуйста, не стесняйтесь.
   – Вот опять речь, которая мне нравится, – сказал Атос, одобрительно кивая, – это речь человека с головой и с сердцем. Я люблю людей таких, как вы, милостивый государь, и вижу, что если мы друг друга не убьём, то мне всегда приятно будет встретиться и побеседовать с вами. Подождём, прошу вас, этих господ, я не тороплюсь, и так будет приличнее. А, вот и один из них, кажется.
   В самом деле, в конце улицы Вожирар показалась исполинская фигура Портоса.
   – Как! – вскричал д’Артаньян. – Ваш первый секундант – господин Портос?
   – Да! Это вам не нравится?
   – Отнюдь нет.
   – А вот и второй.
   Д’Артаньян обернулся в сторону, указанную Атосом, и узнал Арамиса.
   – Как! – вскричал он голосом, ещё более удивлённым, чем в первый раз. – Второй ваш секундант – господин Арамис?
   – Верно! Разве вы не знаете, что мы всегда вместе и что у мушкетёров и в гвардии, при дворе и в городе нас называют Атос, Портос и Арамис, или трое неразлучных? Но так как вы прибыли из Дакса или из По…
   – Из Тарба, – уточнил д’Артаньян.
   – …вам позволительно не знать этих подробностей.
   – Честное слово, вас не напрасно так назвали, господа. Если о моём приключении станет известно, то оно ещё раз докажет, что ваш союз основан не на контрастах, а на сходстве.
   В это время Портос приблизился и жестом приветствовал Атоса. Потом, обернувшись к д’Артаньяну, остановился, изумлённый.
   Скажем мимоходом, что он был в другой перевязи и без плаща.
   – А, – сказал он, – что это такое?
   – Я дерусь вот с этим господином, – сказал Атос, указывая на д’Артаньяна и приветствуя жестом Портоса.
   – Да с ним дерусь и я, – сказал Портос.
   – Но только в час, – заметил д’Артаньян.
   – И я также дерусь с этим господином, – сказал, подходя, Арамис.
   – Но только в два часа, – сказал д’Артаньян с тем же спокойствием.
   – Но за что ты дерёшься, Атос? – спросил Арамис.
   – Право, не знаю: он ушиб мне плечо. А ты, Портос?
   – Я дерусь потому, что дерусь, – отвечал Портос, краснея.
   Атос, от которого ничто не ускользало, увидел тонкую улыбку на устах гасконца.
   – Мы поспорили насчёт одежды, – сказал молодой человек.
   – А ты, Арамис? – спросил Атос.
   – Я дерусь из-за расхождения в некоторых богословских вопросах, – отвечал Арамис, делая д’Артаньяну знак, что просит его умолчать об истинной причине дуэли.
   Атос опять заметил улыбку на устах д’Артаньяна.
   – В самом деле? – сказал Атос.
   – Да, речь идёт об одном месте у святого Августина, которое мы толкуем по-разному, – сказал гасконец.
   – Он, право, умница, – пробормотал Атос.
   – А теперь, когда вы все собрались здесь, господа, позвольте мне перед вами извиниться.
   При слове «извиниться» Атос нахмурился, на устах Портоса показалась надменная улыбка, а Арамис отрицательно покачал головой.
   – Вы меня не поняли, господа, – сказал д’Артаньян, подняв голову, освещённую в эту минуту лучом солнца, обрисовавшим тонкие и смелые черты его лица, – я прошу у вас извинения на случай, если буду лишён возможности заплатить мой долг каждому из вас. Господин Атос имеет право убить меня первым, что сильно обесценивает мой долг вам, господин Портос, а вам, господин Арамис, делает почти ничтожным. А теперь, господа, повторяю, извините меня, но только в этом, – начнём!
   При этих словах самым рыцарским движением д’Артаньян выхватил шпагу.
   Кровь бросилась ему в голову. В эту минуту он подрался бы со всеми мушкетёрами Франции, как теперь готовился драться с Атосом, Портосом и Арамисом.
   Было четверть первого. Солнце стояло высоко, а место, избранное для дуэли, было совершенно открытое.
   – Очень жарко, – сказал Атос, вынимая в свою очередь шпагу, – но я не могу снять камзол, потому что чувствую, что рана ещё кровоточит, а я боюсь смутить моего противника видом крови, которую не он пустил.
   – Сударь, будет ли ваша кровь пущена мной или другим, уверяю вас, что всегда с сожалением стану смотреть на кровь столь храброго дворянина. Я стану также драться в камзоле, как и вы.
   – Полно, полно, – сказал Портос, – довольно комплиментов! Не забывайте, что и мы ждём очереди.
   – Говорите за себя, Портос, когда говорите нелепости, – прервал Арамис, – я же нахожу: всё, что эти господа говорили, сказано очень хорошо и вполне достойно благородных людей.
   – К вашим услугам, – сказал Атос, став в позицию.
   – Я ожидал вашего знака, – сказал д’Артаньян, скрестив шпагу.
   Но едва обе шпаги звякнули друг о друга, как взвод кардинальской гвардии, под начальством де Жюссака, показался из-за угла монастыря.
   – Гвардейцы кардинала! – вскричали одновременно Портос и Арамис. – Шпаги в ножны, господа, быстрее шпаги в ножны!
   Но было уже поздно: обоих сражающихся видели в позе, не оставлявшей сомнений в их намерении.
   – Эй! – вскричал Жюссак, приближаясь к ним и подавая знак своим гвардейцам сделать то же. – Эй, мушкетёры, вы что же, дерётесь? А указы, чем мы их считаем?
   – Вы очень любезны, господа гвардейцы, – сказал раздосадованный Атос, так как Жюссак был одним из нападавших третьего дня. – Если бы мы увидели вас дерущимися между собою, то, уверяю вас, мы не стали бы вам мешать. Дайте же нам скрестить шпаги, и вы получите удовольствие, не прилагая усилий.
   – Господа, повторяю вам с величайшим сожалением, что это невозможно: долг превыше всего. Прошу вас, шпаги в ножны и следуйте за нами.
   – Милостивый государь, – сказал Арамис, передразнивая Жюссака, – мы с величайшим удовольствием последовали бы вашему любезному приглашению, если бы это зависело от нас. Но, к несчастью, это невозможно. Господин де Тревиль нам запретил. Поэтому ступайте своей дорогой, это лучшее, что вы можете сделать.
   Эта насмешка взбесила Жюссака.
   – Если вы не повинуетесь, мы применим силу.
   – Их пятеро, – сказал Атос вполголоса, – а нас только трое; нас опять одолеют, и мы здесь умрём, потому что я заявляю: во второй раз побеждённым я не покажусь капитану на глаза.
   Атос, Портос и Арамис тотчас стали рядом, между тем как Жюссак выстраивал своих солдат.

   Этого мгновения было достаточно для д’Артаньяна, чтобы принять решение. Это было одно из тех событий, которые определяют судьбу человека. Надо было выбирать между королём и кардиналом и, избрав однажды, остаться при своём выборе. Вступить в бой значило ослушаться закона, значило рисковать головой и стать врагом министра, более могущественного, чем сам король, – вот что промелькнуло в голове молодого человека, и, скажем к чести его, он не колебался ни секунды. Обращаясь к Атосу и его друзьям, он сказал:
   – Господа, если вы позволите, я внесу уточнение: вы сказали, что вас только трое, а мне кажется, что нас четверо.
   – Но вы не мушкетёр! – воскликнул Портос.
   – Правда, на мне нет одежды мушкетёра, но в душе я мушкетёр. Моё сердце – это сердце мушкетёра. Я чувствую это.
   – Отойдите в сторону, молодой человек! – крикнул Жюссак, который, по-видимому, по жестам и выражению лица д’Артаньяна разгадал его намерение. – Вы можете удалиться, мы вам не препятствуем. Спасайте вашу шкуру поживее.
   Д’Артаньян не двинулся с места.
   – Вы славный малый, – сказал Атос, пожимая ему руку.
   – Ну, ну, решайте скорее! – говорил Жюссак.
   – Что же, – сказали Портос и Арамис, – надо на что-нибудь решиться.
   – Вы очень великодушны, – сказал Атос д’Артаньяну.
   Но все трое подумали о молодости д’Артаньяна и его неопытности.
   – Нас будет только трое, из них один раненый, да ещё юноша, почти ребёнок, – размышлял Атос, – а всё-таки скажут, что нас дралось четверо.
   – Да. Но отступить?.. – воскликнул Портос.
   – Это невозможно, – сказал Атос.
   Д’Артаньян понял их нерешительность.
   – Господа, испытайте меня, – сказал он, – и клянусь честью, что не уйду отсюда, если мы будем побеждены!
   – Как вас зовут, юный храбрец? – сказал Атос.
   – Д’Артаньян, милостивый государь.
   – Итак, Атос, Портос, Арамис и д’Артаньян, вперёд! – крикнул Атос.
   – Что же, господа, решаетесь вы, наконец? – крикнул в третий раз Жюссак.
   – Мы готовы, господа! – сказал Атос.
   – К чему вы пришли? – спросил Жюссак.
   – Мы будем иметь честь напасть на вас, – отвечал Арамис, приподняв шляпу одной рукой и вынув шпагу другой.
   – А, так вы сопротивляетесь! – вскричал Жюссак.
   – Чёрт возьми! Это вас удивляет?
   И девять сражающихся бросились друг на друга с яростью, которая, однако, не исключала известной системы.
   Атос взял на себя некоего Каюзака, любимца кардинала, Портос – Бикара, а Арамис сражался против двоих.
   Д’Артаньян же оказался лицом к лицу с самим Жюссаком.

   Сердце молодого гасконца билось так, будто хотело разорвать грудь, но не от страха, боже сохрани, у него не было и тени страха, но от азарта борьбы. Он дрался, как разъярённый тигр, обходя раз десять вокруг противника, раз двадцать меняя защиту и местоположение. Жюссак был, как тогда утверждали, жаден до клинка и весьма опытен. Но он с величайшим трудом защищался против лёгкого и проворного соперника, который то и дело отступал от принятых правил, нападал неожиданно со всех сторон и вместе с тем защищался как человек, питающий величайшее уважение к собственной коже.
   Наконец эта борьба стала выводить Жюссака из терпения. Взбешённый таким сопротивлением со стороны какого-то мальчишки, он разгорячился и начал делать ошибки. Д’Артаньян, который, не имея особой практики, отлично знал теорию, удвоил быстроту.
   Жюссак, желая поскорее закончить, нанёс противнику стремительный удар, сделав глубокий выпад. Но д’Артаньян ловко парировал удар и, пока Жюссак поднимался, проскользнул, как змея, под его шпагой и проколол его насквозь. Жюссак упал как подкошенный.
   Тогда д’Артаньян бросил быстрый и встревоженный взгляд на поле сражения.
   Арамис уже поразил одного противника, но другой сильно теснил его. И всё же Арамис был ещё в хорошем положении и мог защищаться.
   Бикара и Портос оба ранили друг друга; у Портоса проколота была рука, а у Бикара – нога; но обе раны были лёгкие, и они продолжали драться с ещё большим ожесточением.
   Атос, вновь раненный Каюзаком, заметно бледнел всё больше, но не отступал ни на шаг; он только переменил руку и дрался теперь левой.
   Д’Артаньян, по законам дуэли того времени, мог прийти кому-нибудь на помощь. Пока он искал глазами, кто из товарищей в нём нуждается, он встретил взгляд Атоса; взгляд этот был в величайшей степени красноречив. Атос скорее умер бы, нежели позвал на помощь, но он мог смотреть и взором просить о поддержке. Д’Артаньян понял это и подскочил к Каюзаку сбоку, крича:
   – Ко мне, господин гвардеец, я вас убью!
   Каюзак повернулся, и кстати: Атос, поддерживаемый одним лишь мужеством, пал на одно колено.
   – Чёрт возьми, – крикнул он д’Артаньяну, – не убивайте его, молодой человек, я вас прошу! У меня старое дело с ним, которое надобно покончить, когда я вылечусь и буду в силах. Обезоружьте его только, выбейте у него шпагу. Вот так! Хорошо, очень хорошо!
   Это восклицание вызвала у Атоса шпага Каюзака, которая отлетела на двадцать шагов. Д’Артаньян и Каюзак оба бросились – один чтоб поднять её, другой – чтоб завладеть ею. Д’Артаньян, более проворный, добежал первый и наступил на неё ногой.
   Каюзак подбежал к тому гвардейцу, которого сразил Арамис, схватил его шпагу и хотел возвратиться к д’Артаньяну. Но на дороге встретил Атоса, который во время короткого отдыха, предложенного д’Артаньяном, перевёл дух и, опасаясь, чтобы д’Артаньян не убил его врага, хотел возобновить бой.
   Д’Артаньян понял, что помешать этому – значило бы обидеть Атоса; и в самом деле, несколько секунд спустя Каюзак упал с проколотым горлом.

   В ту же минуту Арамис, приставив шпагу к груди упавшего противника, заставил его просить о пощаде.
   Оставались Портос и Бикара. Портос непрерывно паясничал, спрашивал у Бикара, который час, поздравлял его с ротою, которую брат его получил в Наварском полку, но при всех насмешках ему было не легче: Бикара был из тех железных людей, которые падают только мёртвые.
   Но надо было завершать бой. В любую минуту могла появиться стража и забрать всех сражавшихся, раненых и не раненых, роялистов и сторонников кардинала. Атос, Арамис и д’Артаньян окружили Бикара и требовали, чтоб он сдался. Хоть и один против всех и с проколотой ногой, Бикара не соглашался, но Жюссак, приподнявшись на локте, кричал, чтобы он сдался. Бикара был гасконец, как и д’Артаньян; он притворился оглушённым и только засмеялся, а между двумя выпадами нашёл время указать концом шпаги место на земле.
   – Здесь, – сказал он, пародируя слова из Библии, – здесь умрёт Бикара, один из тех, которые с Ним.
   – Но их же четверо против тебя! Сдайся, приказываю тебе!
   – А, если ты приказываешь, то это другое дело, – сказал Бикара, – ты мой бригадир, я должен повиноваться. – И, сделав скачок назад, он переломил свою шпагу о колено, чтобы не отдать её, бросил обломки за монастырскую стену и скрестил руки, насвистывая какую-то кардинальскую песню.
   Мужество всегда уважается, даже если это мужество врага. мушкетёры салютовали Бикара своими шпагами и вложили их в ножны. Д’Артаньян сделал то же. Затем с помощью Бикара, который один остался на ногах, он снёс на паперть монастыря Жюссака, Каюзака и того из противников Арамиса, который был только ранен. Четвёртый, как мы уже сказали, был убит. Потом они позвонили в колокол и, унося с собою четыре шпаги из пяти, отправились, не помня себя от радости, к дому господина де Тревиля.
   Они шли обнявшись, занимая всю ширину улицы, останавливая всякого встречавшегося им мушкетёра, так что наконец образовалось триумфальное шествие. Сердце д’Артаньяна трепетало от восторга, он шёл между Атосом и Портосом, нежно их обнимая.
   – Если я ещё не мушкетёр, – сказал он новым друзьям своим, переступая через порог дома господина де Тревиля, – то по крайней мере я принят в ученики, не правда ли?

Глава VI
Его величество король Людовик XIII

   Об этой истории ходило много разговоров. Де Тревиль громко бранил своих мушкетёров, а втихомолку поздравлял их. Но так как надо было немедленно известить короля о случившемся, то де Тревиль поторопился явиться в Лувр. Он, однако, опоздал: король заперся с кардиналом, и господину де Тревилю сказали, что король занят и сейчас не может его принять. Вечером де Тревиль явился к тому времени, когда король обычно играл в карты. Король выигрывал, и так как его величество был очень скуп, то он был в отличном расположении духа. Увидев издали де Тревиля, король крикнул ему:
   – Пожалуйте сюда, господин капитан, пожалуйте, я должен вас побранить. Знаете ли вы, что кардинал жаловался мне на ваших мушкетёров, и с таким жаром, что к вечеру он даже захворал. Да ведь ваши мушкетёры настоящие черти, висельники!
   – Нет, государь, – отвечал де Тревиль, сразу поняв, какой оборот принимает дело, – нет, напротив, это добрые ребята, кроткие, как агнцы, и я ручаюсь, что у них одно желание: обнажать шпаги не иначе как для службы вашему величеству. Но что делать? Гвардейцы господина кардинала вечно задирают их, и ради чести полка бедные молодые люди вынуждены защищаться.
   – Вы только послушайте господина де Тревиля, только послушайте! Можно подумать, что он говорит о каких-нибудь монахах! Право, любезный капитан, мне хочется отнять у вас патент и передать его девице де Шемро, которой я обещал аббатство. Но не рассчитывайте, чтобы я вам поверил на слово. Меня называют Людовиком Справедливым, господин де Тревиль, и вот мы сейчас увидим…
   – Именно потому, что я полагаюсь на эту справедливость, я буду терпеливо и спокойно ожидать решения вашего величества.
   – Подождите же, господин капитан, подождите, – проговорил король, – я вас не заставлю долго ждать.
   Действительно, счастье переменилось, и король, видя, что его выигрыш начинает таять, был рад случаю оставить игру. Немного погодя он встал и положил в карман деньги, лежавшие перед ним, значительная часть которых была им выиграна.
   – Ле Вьевиль, – сказал он, – займите моё место, мне надобно поговорить с господином де Тревилем о важном деле! Да! У меня было восемьдесят луидоров; поставьте ту же сумму, чтобы проигравшие не могли жаловаться. Справедливость прежде всего!
   Потом, обращаясь к де Тревилю и направляясь с ним к окну, он продолжал:
   – Итак, сударь, вы говорите, что это гвардейцы его высокопреосвященства задели ваших мушкетёров?
   – Да, ваше величество, как и всегда.
   – А как дело началось? Вы знаете, любезный капитан, судья должен выслушать обе стороны.
   – Ах, боже мой, самым простым и естественным образом. Трое из лучших моих солдат, имена которых известны вашему величеству и преданностью которых вы изволили неоднократно быть довольны и которые, могу уверить ваше величество, весьма усердны в службе, трое лучших солдат моих, господа Атос, Портос и Арамис, отправились прогуляться с молодым гасконским дворянином, которого я им отрекомендовал вчера утром. Прогулка эта должна была состояться в Сен-Жермене, кажется. Они условились встретиться у Кармелиток, как вдруг там же появились господа де Жюссак, Каюзак, Бикара и ещё два гвардейца, которые пришли туда такой многочисленной компанией, очевидно, не без дурного умысла нарушить существующий указ.
   – А, а! В самом деле, – воскликнул король, – они, вероятно, пришли туда, чтобы самим драться на дуэли.
   – Я их не обвиняю, государь, но предоставляю вашему величеству судить, зачем могут являться пять вооружённых человек в столь пустынное место, как окрестности монастыря Кармелиток.
   – Вы правы, Тревиль, вы правы.
   – Увидев моих мушкетёров, они переменили своё намерение и забыли свою личную вражду ради вражды полковой. Вашему величеству известно, что мушкетёры, повинующиеся королю, и только королю, – исконные враги гвардейцев, повинующихся господину кардиналу.
   – Да, Тревиль, да, – печально сказал король, – и это весьма грустно, поверьте, видеть во Франции две партии, две головы у королевства. Но всему этому наступит конец, Тревиль, наступит конец. Так вы говорите, что гвардейцы задели мушкетёров?
   – Я говорю, что, вероятно, дело случилось так, но не присягну в этом. Вашему величеству известно, как трудно бывает узнать истину, и разве только обладая чудесною прозорливостью, за которую Людовик XIII прозван Справедливым…
   – Вы правы, Тревиль; но ваши мушкетёры были не одни, с ними был юноша, почти ребёнок.
   – Да, государь, и один раненый; так что три королевских мушкетёра – из них один раненый – и, как вы говорите, ребёнок не только устояли против пятерых самых отчаянных гвардейцев господина кардинала, но и уложили четверых из них на месте.
   – Да ведь это победа! – воскликнул восхищённый король. – Полная победа!
   – Да, государь, столь же полная, как при Сэ.
   – Четыре человека, в том числе один раненый и один почти ребёнок, говорите вы?
   – Едва достигший юношеских лет. В этом случае он вёл себя так превосходно, что я беру на себя смелость рекомендовать его вашему величеству.
   – Как зовут его?
   – Д’Артаньян, ваше величество: он сын одного из давних моих друзей, сын человека, который с блаженной памяти родителем вашего величества участвовал в войне добровольцем.
   – И вы говорите, что он хорошо показал себя, этот молодой человек? Расскажите поподробнее, Тревиль. Вы знаете, как я люблю рассказы о войнах и сражениях.
   При этих словах Людовик XIII гордо покрутил ус и упёрся рукою в бок.
   – Государь, – продолжал де Тревиль, – как я уже сказал вашему величеству, этот д’Артаньян почти ребёнок, а так как он не имеет чести состоять в мушкетёрах, то был в партикулярном платье. Гвардейцы господина кардинала, видя его юный возраст, а также то, что он не принадлежит к полку, просили его удалиться, прежде чем они нападут.
   – Так вот как было, Тревиль, – прервал капитана король, – напали-то, значит, они.
   – Точно так, ваше величество. Следовательно, на этот счёт уже не остаётся сомнений. Итак, они просили его удалиться, но он отвечал, что он сердцем мушкетёр и всецело предан вашему величеству и что он остаётся с господами мушкетёрами.
   – Славный молодой человек! – прошептал король.
   – И действительно, он остался с ними. И в его лице ваше величество имеет столь прекрасного воина, что это ему господин де Жюссак обязан своей ужасной раной, которая привела в бешенство господина кардинала.

   – Это он ранил Жюссака? – воскликнул король. – Он, ребёнок! Тревиль, это невозможно.
   – Это было так, как я имел честь доложить вашему величеству.
   – Жюссак – один из лучших фехтовальщиков королевства!
   – Да, государь! И он встретил достойного противника.
   – Я хочу видеть этого молодого человека, Тревиль, я хочу его видеть, и если для него можно что-нибудь сделать, то мы этим займёмся.
   – Когда вашему величеству угодно будет принять его?
   – Завтра в полдень, Тревиль.
   – Привести его одного?
   – Нет, приведите мне всех четверых. Я хочу их поблагодарить всех вместе. Преданных людей теперь нечасто встретишь, Тревиль, и преданность должна быть вознаграждена.
   – В полдень мы будем в Лувре, ваше величество.
   – Ах да! С малого подъезда, Тревиль, с малого подъезда. Не нужно, чтобы кардинал знал…
   – Да, ваше величество.
   – Вы понимаете, Тревиль, закон всегда закон, ведь дуэли как-никак запрещены.
   – Но эта стычка, государь, совершенно не подходит под условия обыкновенной дуэли. И доказательством служит то, что их было пятеро гвардейцев против трёх моих мушкетёров и господина д’Артаньяна.
   – Это верно, – сказал король, – но всё равно, Тревиль, приходите всё-таки с малого подъезда.
   Тревиль улыбнулся. Но так как он и без того достиг весьма многого, восстановив питомца против опекуна, то он почтительно поклонился королю и с его дозволения удалился. В тот же вечер три мушкетёра были уведомлены о чести, их ожидавшей. Но так как короля они знали уже давно, то это приглашение их не слишком взволновало. Но д’Артаньян, со своим гасконским воображением, видел в нём залог своего будущего счастья, и всю ночь ему грезились золотые сны. Поэтому в восемь часов утра он уже был у Атоса.
   Д’Артаньян застал мушкетёра уже одетым и готовым к выходу. Так как у короля надо было быть только в полдень, то он сговорился с Портосом и Арамисом отправиться играть в мяч вблизи Люксембургских конюшен. Атос предложил д’Артаньяну отправиться вместе с ним. Д’Артаньян хоть и не знал этой игры, всё же принял предложение, не зная, чем себя занять от девяти без малого утра до полудня.
   Портос и Арамис были уже на месте и играли между собою. Атос, весьма искусный во всех упражнениях, составил партию с д’Артаньяном и стал играть против них. Но при первом же движении, хоть он и играл левою рукою, он понял, что рана его недостаточно зажила для подобных упражнений. Д’Артаньян остался один и объявил, что он ещё слишком неопытен, чтобы играть по правилам, поэтому продолжали только кидать мячи, не считая очков. Но один из мячей, пущенных геркулесовской рукой Портоса, пролетел в такой опасной близости от лица д’Артаньяна, что тот подумал, что если бы мяч не пролетел мимо, а попал ему в лицо, аудиенция, вероятно, не могла бы состояться, ибо невозможно было бы в таком состоянии явиться к королю. А так как, по его гасконскому воображению, от этой аудиенции зависела вся его будущность, д’Артаньян учтиво поклонился Портосу и Арамису, сказав, что примется за игру только тогда, когда почувствует себя достаточно искусным, чтобы противостоять им. С этими словами он отошёл за верёвку и присоединился к зрителям.
   К несчастью д’Артаньяна, среди зрителей находился один из гвардейцев кардинала, который, разгорячённый вчерашним поражением своих товарищей, дал себе слово при первом же случае отомстить за них. Полагая, что случай этот удачно представился, он обратился к своему соседу:
   – Неудивительно, что этот молодой человек испугался мяча: это, наверное, ученик мушкетёров.
   Д’Артаньян стремительно обернулся, словно его укусила змея, и посмотрел прямо в глаза гвардейцу, произнёсшему эти обидные слова.
   – Смотрите на меня сколько хотите, милейший, – сказал гвардеец, – я сказал то, что хотел сказать.
   – А так как сказанное вами вполне ясно и не нуждается в разъяснении, – отвечал вполголоса д’Артаньян, – то я вас попрошу последовать за мною.
   – И когда же? – спросил гвардеец с тем же насмешливым видом.
   – Тотчас, если вам угодно.
   – А вы знаете, кто я?
   – Нет, не знаю, да и знать не хочу.
   – Напрасно! Узнав моё имя, вы бы, верно, не так торопились.
   – Как вас зовут?
   – Бернажу, к вашим услугам.
   – Отлично, господин Бернажу, – спокойно сказал д’Артаньян, – я вас буду ждать у дверей.
   – Ступайте, я за вами следую.
   – Не слишком торопитесь, чтобы не заметили, что мы выходим вместе. Вы понимаете, что при нашем деле лишние свидетели были бы некстати.
   – Хорошо, – отвечал гвардеец, удивляясь, что его имя произвело так мало впечатления на молодого человека.

   Действительно, имя Бернажу было известно всем, за исключением, может быть, лишь д’Артаньяна, ибо чаще всех других называлось как имя участника ежедневных схваток, которых никакие указы короля и кардинала не могли искоренить.
   Портос и Арамис так были заняты своей партией, а Атос смотрел на них с таким вниманием, что они и не заметили, как вышел их молодой товарищ. Д’Артаньян, как он и сказал гвардейцу, остановился у дверей. Минуту спустя вышел и гвардеец. Д’Артаньяну нельзя было терять время, поскольку аудиенция у короля была назначена в полдень. Он огляделся по сторонам и, видя, что улица пуста, сказал своему противнику:
   – Хоть вы и называетесь Бернажу, ваше счастье, что имеете дело только с учеником мушкетёров. Впрочем, будьте покойны, я приложу все старания. Защищайтесь!
   – Но, – отвечал тот, к кому был обращён этот вызов, – мне кажется, что место выбрано довольно неудачно и что нам было бы лучше вступить в поединок за Сен-Жерменским аббатством или на Пре-о-Клер.
   – Ваше замечание вполне справедливо, – согласился д’Артаньян, – но, к сожалению, у меня мало времени, потому что ровно в полдень у меня важное свидание. Защищайтесь же, сударь, защищайтесь!
   Бернажу не нужно было повторять дважды такое приглашение. В тот же миг шпага сверкнула в его руке, и он напал на своего противника, которого по молодости его он надеялся испугать.
   Но д’Артаньян уже получил хороший урок накануне и, преисполненный гордостью от недавней победы и предвкушая предстоящее ему счастье, решил не отступать ни на шаг. Обе шпаги скрестились до эфесов, а так как д’Артаньян оставался неподвижен, то противник его должен был отступить на шаг. Но д’Артаньян воспользовался мгновением, когда при этом движении шпага Бернажу немного отклонилась в сторону. Он отвел её, сделал выпад и ранил противника в плечо. Тотчас же д’Артаньян в свою очередь отступил на шаг и поднял вверх шпагу. Но Бернажу крикнул ему, что это пустяки, и, слепо ринувшись вперёд, сам наткнулся на шпагу д’Артаньяна. Однако он не упал и не признал себя побеждённым, а только отступал к особняку де Ла Тремуля, где служил один из его родственников. Д’Артаньян, не представляя, насколько тяжела последняя рана, полученная его противником, упорно напирал на него и, наверно, доканал бы его третьим ударом, но вдруг на шум с улицы выскочили двое приятелей гвардейца, видевшие, что он говорил с д’Артаньяном и вслед за тем поспешно вышел. У них в руках были шпаги, которыми они не преминули воспользоваться. Но в эту минуту тут показались Атос, Портос и Арамис и, когда оба гвардейца напали на их молодого товарища, принудили их обороняться. Тут Бернажу упал, а так как гвардейцев было только двое против четверых, то они огласили окрестности криками: «К нам, люди де Ла Тремуля!» На эти крики все бывшие в доме выскочили и бросились на четырёх товарищей, которые в свою очередь прокричали: «К нам, мушкетёры!»
   На этот крик всегда отзывались, потому что все знали, что мушкетёры – враги его высокопреосвященства, и по этой причине принимали их сторону. Так гвардейцы других частей, кроме тех, что были под началом самого Красного Герцога, как называл его Арамис, в подобного рода стычках обычно принимали сторону королевских мушкетёров. Из трёх гвардейцев роты господина Дезессара, проходивших мимо, двое поспешили на подмогу приятелям, а третий бросился к дому де Тревиля с криком: «На помощь, мушкетёры, на помощь!» В доме де Тревиля, как и всегда, было полно солдат этого полка, которые и поспешили на помощь товарищам. Сражение сделалось общим, но мушкетёры превосходили своих противников числом. Гвардейцы кардинала и люди де Ла Тремуля отступили к особняку и едва успели запереть ворота, чтобы не дать противникам ворваться вместе с ними во двор. Раненого Бернажу отнесли в дом раньше, и, как мы уже сказали, он был в тяжёлом положении.
   Возбуждение мушкетёров и их союзников дошло до крайности, и уже обсуждали, не следует ли, дабы наказать за дерзость людей де Ла Тремуля, посмевших напасть на королевских мушкетёров, поджечь его дом. Предложение это было принято с восторгом, но, к счастью, пробило одиннадцать часов. Д’Артаньян и его товарищи вспомнили об аудиенции, и так как им не хотелось, чтобы такую шутку сыграли без них, то они утихомирили остальных. Удовольствовались тем, что запустили в ворота несколько камней. Ворота устояли. Все быстро успокоились, к тому же главные зачинщики уже успели оставить сборище и направились к дому господина де Тревиля, который с нетерпением ждал их, уже осведомлённый о происшествии.
   – Скорее в Лувр, – сказал он, – в Лувр, не теряя ни минуты, и постараемся увидеть короля, пока его не успел предупредить кардинал. Мы представим ему это дело как продолжение вчерашнего, и оба сойдут за одно.
   И де Тревиль в сопровождении четырёх молодых людей поспешил в Лувр. Но, к величайшему удивлению капитана мушкетёров, ему объявили, что король уехал на оленью охоту в Сен-Жерменский лес. Господин де Тревиль заставил дважды повторить эту новость. Его спутники видели, как лицо его всё больше мрачнело.

   – Его величество уже вчера собирался на эту охоту? – спросил он.
   – Нет, ваше превосходительство, – отвечал камердинер. – Сегодня утром старший ловчий донёс, что ночью подняли оленя. Сначала король сказал, что не поедет, но не смог устоять против удовольствия, которое обещала ему эта охота, и потом всё же поехал.
   – А виделся ли король с кардиналом? – спросил де Тревиль.
   – По всей вероятности, – отвечал камердинер, – утром я видел запряжённую карету кардинала. Я спросил, куда он едет, и мне отвечали: в Сен-Жермен.
   – Нас опередили, господа! – воскликнул де Тревиль. – Я увижу короля сегодня вечером, но вам не советую попадаться ему на глаза.
   Совет был благоразумен и притом исходил от человека, который так хорошо знал короля, что молодые люди вряд ли вздумали бы ослушаться. Де Тревиль велел молодым людям отправляться домой и ждать от него дальнейших известий.
   Возвратясь к себе, де Тревиль решил, что следует опередить противника и первым подать жалобу. Он послал одного из своих слуг к де Ла Тремулю с письмом, в котором просил удалить из дома гвардейца господина кардинала и сделать выговор своим людям за их дерзкую вылазку против мушкетёров. Но де Ла Тремуль, извещённый о случившемся своим конюшим, приходившимся, как мы уже упоминали, родственником Бернажу, отвечал, что жаловаться должны не господин де Тревиль и его мушкетёры, а он, потому что мушкетёры ранили его людей и хотели поджечь его дом. Так как спор между обоими вельможами мог затянуться надолго, потому что каждый из них стал бы упорствовать в своём мнении, то де Тревиль придумал ход, который должен был положить всему этому конец: он решил отправиться к господину де Ла Тремулю лично.
   Тотчас же он поехал к нему и велел доложить о себе.
   Оба вельможи учтиво поклонились друг другу; хотя они и не были друзьями, но питали взаимное уважение. Оба были люди благородные, и так как господин де Ла Тремуль, протестант, редко видевшийся с королем, не принадлежал ни к какой партии, то и в отношениях с людьми был чужд каких бы то ни было предубеждений. На этот раз, однако, приём его, хоть и вполне учтивый, был холоднее обыкновенного.
   – Милостивый государь, – сказал де Тревиль, – нам обоим кажется, что мы обижены, и я приехал сам, чтобы совместно с вами разъяснить это дело.
   – Охотно, – отвечал де Ла Тремуль, – но предупреждаю вас, что мне всё хорошо известно и, по моему мнению, вся вина лежит на ваших мушкетёрах.
   – Вы слишком справедливый и благоразумный человек, чтобы не принять предложения, которое я намерен вам сделать, – сказал де Тревиль.
   – Сделайте одолжение, я вас слушаю.
   – Как себя чувствует господин Бернажу, родственник вашего конюшего?
   – Очень плохо. Кроме раны в руку, которая не опасна, при втором ударе у него ещё задето лёгкое, и доктор подает мало надежды.
   – Раненый в памяти ли?
   – Совершенно.
   – Он говорит?
   – С трудом, но говорит.
   – Так поспешим к нему, попросим его именем Бога, перед которым он, может быть, скоро предстанет, сказать истину. Я беру его судьёй в его собственном деле: что он скажет, тому я и поверю.
   Господин де Ла Тремуль подумал минуту, потом, так как трудно было сделать предложение более разумное, он согласился.
   Оба отправились в комнату раненого; тот, видя входящих к нему двух вельмож, попытался приподняться на постели. Но он был слишком слаб и, истощённый сделанным усилием, упал на подушки почти без чувств.
   Де Ла Тремуль подошёл к нему и, дав понюхать солей, привёл его в сознание. Тогда де Тревиль, не желая, чтобы сказали, что он воздействовал на несчастного, попросил Тремуля допросить его.
   Случилось то, что и предвидел де Тревиль. Находясь между жизнью и смертью, Бернажу и не подумал утаивать истину и рассказал обо всём точно так, как оно и случилось.
   Де Тревиль только этого и хотел. Он пожелал Бернажу скорого выздоровления, простился с де Ла Тремулем, возвратился домой и послал сказать четырём приятелям, что ждёт их к обеду.
   У де Тревиля собиралось самое лучшее общество, впрочем, все были противниками кардинала. Понятно, что за столом только и было речи, что о двух поражениях, понесённых гвардейцами его высокопреосвященства. Так как д’Артаньян был героем обоих этих сражений, то его осыпали поздравлениями, которых Атос, Портос и Арамис у него не оспаривали не только как добрые товарищи, но и как люди, которых хвалили так часто, что на этот раз они могли уступить ему свои доли.
   Около шести часов де Тревиль объявил, что ему необходимо отправиться в Лувр. Так как время аудиенции, назначенное его величеством, прошло, то, вместо того чтобы войти с малого подъезда, он с четырьмя молодыми людьми расположился в приёмной. Король ещё не возвратился с охоты. Наша молодёжь вместе с толпою придворных ждала не более получаса, как вдруг отворились все двери и возвестили о прибытии его величества.
   При этом возгласе д’Артаньян затрепетал. Следующая минута должна была, по всей вероятности, решить всю его дальнейшую судьбу. Глаза его были со страхом устремлены на дверь, в которую должен был войти король.
   Людовик XIII вошёл первым. Он был в охотничьем костюме, ещё запылённом, в высоких сапогах и с арапником в руке. С первого же взгляда д’Артаньяну стало ясно, что король разгневан.
   Как ни было очевидно дурное настроение его величества, придворные всё же выстроились вдоль его пути – в королевских приёмных всё-таки лучше, чтобы вас заметили, пусть и сердитым оком, чем совсем бы не заметили. А потому мушкетёры, не колеблясь, выступили вперёд. Д’Артаньян, напротив, оставался позади. Но, хотя король знал лично Атоса, Портоса и Арамиса, он прошёл мимо них, не удостоив их взглядом или словом, как будто никогда не видел их прежде. Глаза короля остановились на де Тревиле, но тот выдержал этот взгляд с такою твёрдостью, что король первый отвернулся. Затем его величество, ворча, прошёл к себе.

   – Дела плохи, – сказал Атос, улыбаясь, – на этот раз нам ещё не дадут креста.
   – Подождите меня здесь десять минут, – сказал де Тревиль, – и если через десять минут я не вернусь, то не ждите меня напрасно, а отправляйтесь ко мне домой.
   Молодые люди подождали десять минут, четверть часа, двадцать минут и, видя, что их капитан не выходит, покинули прёмную в величайшем беспокойстве.
   Де Тревиль смело вошёл в королевский кабинет и застал его величество в весьма дурном расположении духа. Король сидел в кресле и постукивал по сапогам рукояткой арапника, что не помешало де Тревилю с величайшим хладнокровием осведомиться о состоянии его здоровья.
   – Скверно, сударь, скверно, – отвечал король, – мне скучно.
   Это действительно была самая стойкая болезнь Людовика XIII, который часто подзывал кого-нибудь из придворных к окну и говорил ему: господин такой-то, поскучаем вместе.
   – Как, вашему величеству скучно?! – воскликнул де Тревиль. – Разве ваше величество не изволили сегодня увеселяться охотою?
   – Хорошо увеселение! Всё вырождается, честное слово! Не знаю уж, дичь ли не оставляет больше следов, собаки ли потеряли чутьё. Мы подняли матёрого оленя, гнались за ним шесть часов, и вот, когда мы его уже почти настигли, когда Сен-Симон уже поднёс рог к губам, чтобы затрубить, – вдруг собаки сворачивают и бросаются за молодым зверем. Вот увидите, я принуждён буду отказаться от этой охоты, как и от птичьей. Ах, я несчастный король, господин де Тревиль! У меня оставался один кречет, и тот третьего дня издох.
   – Да, государь, я понимаю ваше отчаяние; несчастье велико, но у вас ещё, мне кажется, немало осталось ястребов, соколов и других ловчих птиц.
   – И ни одного человека, чтобы обучать их, сокольничие выводятся. Один я знаю толк в охоте, после меня всему конец, станут охотиться на силки и капканы; если бы ещё у меня было время обучить учеников! Как бы не так! Кардинал не даёт мне ни минуты покоя, пристаёт ко мне с Испанией, пристаёт ко мне с Австрией, пристаёт ко мне с Англией! Да, кстати о кардинале, господин де Тревиль: я вами недоволен.
   Де Тревиль ждал этого замечания короля. Он знал короля давно и понимал, что все эти жалобы были только предисловие, род возбуждения, чтобы подбодрить себя самого и чтобы он мог теперь заговорить именно о том, о чём заговорил.
   – В чём я имел несчастье не угодить вашему величеству? – Де Тревиль изобразил величайшее удивление.
   – Так-то вы исправляете вашу должность! – продолжал король, не отвечая прямо на вопрос де Тревиля. – Для того ли назначил я вас капитаном моих мушкетёров, чтобы они убивали людей, будоражили целый квартал и собирались сжечь Париж – и вы не сказали мне об этом ни слова?! Но, впрочем, – продолжал король, – я, верно, поспешил с обвинением: бунтовщики, надо думать, в тюрьме и вы пришли мне донести, что правый суд исполнен.
   – Государь, – отвечал спокойно де Тревиль, – я, напротив того, пришёл просить суда.
   – Над кем? – вскричал король.
   – Над клеветниками, – ответил де Тревиль.
   – Вот новость! – изумился король. – Не скажете ли вы ещё, что ваши три проклятых мушкетёра, Атос, Портос и Арамис, и ваш беарнский молодец не набросились, как бешеные, на бедного Бернажу и не отделали его так, что он теперь, вероятно, при смерти. Не скажете ли вы, что они вслед за тем не осадили дом герцога де Ла Тремуля и не хотели поджечь его! В военное время это бы, может быть, и не было большой бедой, потому что это гнездо гугенотов, но в мирные дни это дурной пример. Скажите же, что всё это неправда!
   – А кто рассказал все эти сказки вашему величеству? – невозмутимо спросил де Тревиль.
   – Кто мне рассказал эти сказки? Кто же другой, как не тот, который бдит, когда я сплю, работает, когда я забавляюсь, руководит всем внутри и вне государства, во Франции, да и во всей Европе.
   – Ваше величество, видимо, говорит о Господе Боге? – спросил де Тревиль. – Ибо я никого не знаю, кроме Бога, кто стоял бы настолько выше вашего величества.
   – Нет, сударь, я говорю об опоре королевства, о моём единственном слуге, единственном друге, о господине кардинале.
   – Господин кардинал – не его святейшество.
   – Что вы под этим разумеете, сударь?
   – Что один лишь папа непогрешим и что эта непогрешимость не распространяется на кардиналов.
   – Вы хотите сказать, что он меня обманывает? Вы хотите сказать, что он меня предаёт? Вы его обвиняете? Признайтесь откровенно, что вы его обвиняете.
   – Нет, государь! Но я говорю, что он сам обманывается, что ему неверно осветили дело, я говорю, что он поспешил обвинить мушкетёров его величества, к которым он несправедлив, и что сведения свои он почерпнул из дурного источника.
   – Обвинение исходит от де Ла Тремуля, от самого герцога. Что вы на это ответите?
   – Я мог бы ответить, что он слишком заинтересован в этом деле, чтобы быть вполне беспристрастным свидетелем, но я далёк от этого: я знаю герцога как благородного дворянина и во всём положусь на него, но с одним условием, государь.
   – С каким?
   – Что ваше величество позовёте его, допросите, но сами, с глазу на глаз, без свидетелей, и что я увижу ваше величество сразу после того, как вы изволите принять герцога…
   – Хорошо! – сказал король. – И вы положитесь на то, что скажет де Ла Тремуль?
   – Да, государь.
   – Вы примете его решение?
   – Конечно.
   – И дадите ему удовлетворение, которого он потребует?
   – Непременно.
   – Ла Шене! – крикнул король. – Ла Шене!
   Доверенный камердинер Людовика XIII, стоявший всегда у его дверей, вошёл.
   – Ла Шене, – обратился к нему король, – тотчас пошлите за господином де Ла Тремулем – я хочу с ним поговорить.
   – Ваше величество даёте мне слово ни с кем не видеться до меня после ухода господина де Ла Тремуля?
   – Ни с кем, даю вам слово!
   – В таком случае до завтра, ваше величество.
   – До завтра.
   – В котором часу прикажете, ваше величество?
   – В котором вам будет угодно.
   – Но если я приду слишком рано, я боюсь разбудить ваше величество.
   – Меня разбудить! Разве я сплю? Я, сударь, больше не сплю. Я иногда дремлю, только и всего. Приходите так рано, как вам угодно, в семь часов. Но берегитесь, если ваши мушкетёры виноваты!
   – Если мои мушкетёры виноваты, государь, то виноватые будут преданы в руки вашего величества и вы изволите поступить с ними по вашему усмотрению. Не потребуется ли от меня ещё чего-нибудь? Пусть ваше величество прикажет, я повинуюсь.
   – Нет, сударь, нет, и меня не напрасно назвали Людовиком Справедливым. Итак, до завтра, сударь, до завтра.
   – Да сохранит Господь ваше величество!
   Как плохо ни спал король, но де Тревиль спал ещё хуже. Он с вечера велел сказать трём мушкетёрам и их товарищу, чтобы они явились к нему в половине седьмого утра. Он повёл их с собой, не уверяя ни в чём, не обещая ничего и не скрывая от них, что судьба их и даже его собственная висит на волоске.
   Войдя в малый подъезд, он велел им ждать. Если король всё ещё сердит на них, то они могут незаметно исчезнуть, если же король согласится их принять, то их немедленно позовут.
   Придя в особую приёмную короля, де Тревиль встретил там Ла Шене, сказавшего ему, что вчера вечером герцога де Ла Тремуля не застали дома, что он возвратился слишком поздно, чтобы явиться в Лувр, но что он только что пришёл и находится сейчас у короля.
   Это обстоятельство было на руку де Тревилю, который таким образом мог быть уверен, что никакое чужое наущение не прокрадётся между показаниями де Ла Тремуля и его аудиенцией.
   И действительно, не прошло и десяти минут, как двери королевского кабинета отворились и оттуда вышел герцог де Ла Тремуль, который подошёл к де Тревилю и сказал ему:
   – Господин де Тревиль, его величество прислал за мною, чтоб узнать, что происходило вчера утром у моего дома. Я ему сказал истину, то есть что виновны мои люди и что я готов извиниться перед вами. Так как я вас встретил здесь, примите мои извинения и считайте меня отныне вашим другом.
   – Господин герцог, – сказал де Тревиль с чувством, – я был так уверен в вашей честности, что не хотел иметь перед его величеством другого защитника, кроме вас. Я вижу, что не обманулся, и благодарю вас за то, что ещё есть во Франции человек, о котором можно сказать, не ошибаясь, то, что я сказал о вас.
   – Хорошо, хорошо! – сказал король, слышавший все эти комплименты, стоя между дверями. – Но только скажите ему, Тревиль, так как он уверяет, что он ваш друг, что и я хотел бы принадлежать к его друзьям, но что он меня забывает. Вот уже три года, как я его не видал и вижу только тогда, когда за ним посылаю. Скажите ему это от моего имени, потому что это такие вещи, которых король не может сказать сам.
   – Благодарю вас, государь, благодарю, – сказал герцог, – но поверьте, ваше величество, что преданнейшие вам – я не отношу этого к господину де Тревилю, – что преданнейшие вам – это не те люди, которых вы видите каждый день и час.
   – А! Так вы слышали, что я сказал… Тем лучше, герцог, тем лучше! – заметил король, подходя к самой двери. – А, это вы, Тревиль? Где ваши мушкетёры? Я вам велел третьего дня привести их. Почему вы этого не сделали?
   – Они внизу, государь; и если вы разрешите, Ла Шене их позовёт.
   – Да, да, пусть придут тотчас же. Скоро восемь часов, а в девять я жду кое-кого. Ступайте, господин герцог, но смотрите, приходите опять. Войдите, Тревиль.

   Герцог поклонился и вышел. В ту минуту, когда он открывал дверь, три мушкетёра и д’Артаньян, которых вёл Ла Шене, показались на верхней площадке лестницы.
   – Подойдите сюда, молодцы, – сказал король, – подойдите сюда, мне следует вас пожурить.
   Мушкетёры приблизились с поклонами. Д’Артаньян следовал сзади.
   – Какого чёрта! – воскликнул король. – Вы четверо за два дня вывели из строя семерых гвардейцев его высокопреосвященства! Это уже слишком, господа, это уже слишком! Если так пойдёт и дальше, его высокопреосвященство принужден будет через три недели заменить свою роту новой, а мне нужно будет применять указы во всей их строгости. Одного, случайно, – пожалуй. Но семерых, – повторяю, это много, слишком много!
   – Да, и, ваше величество, изволите видеть, как они смущены и как они раскаиваются.
   – Как они смущены и как они раскаиваются? Гм, гм! – сказал король. – Плохо верю их лицемерию. А в особенности этой гасконской рожице. Пожалуйте сюда, сударь.
   Д’Артаньян понял, что эта любезность относится к нему, и подошёл с самым сокрушённым видом.
   – Что же вы мне говорили, что это молодой человек? Да это ребёнок, господин де Тревиль, настоящий ребёнок! И это он нанёс такой страшный удар Жюссаку?
   – И два ловких удара Бернажу.
   – В самом деле?
   – Не считая того, – сказал Атос, – что если бы он меня не выцарапал из рук Бикара, то я, верно, не имел бы чести явиться сегодня с почтительнейшим поклоном вашему величеству.
   – Да это сущий демон, этот беарнец, тысяча чертей, как любил говорить мой покойный отец. При таком поведении он изорвёт немало камзолов и поломает порядком шпаг, а ведь гасконцы всегда бедны, не так ли?
   – Государь, я должен сказать, что в горах их не найдено ещё золотых рудников, хотя Господу Богу и надлежало бы сотворить для них это чудо в награду за усердие, с коим они поддерживали притязания вашего родителя.
   – Вы хотите сказать, что гасконцы сделали королём и меня самого, не правда ли, Тревиль, потому что я – сын моего отца. Пусть так, не отрекаюсь. Ла Шене, посмотрите, выворотив все мои карманы, не найдётся ли в них сорока пистолей, и если найдётся, то принесите мне. А теперь, молодой человек, по совести: как было дело?
   Д’Артаньян рассказал всё как было: как он не мог уснуть от радости, что увидит короля, и как поэтому пришёл к своим друзьям за три часа до аудиенции, как они пошли все вместе в зал для игры в мяч, как он испугался, что мяч может попасть ему в лицо, и был осмеян Бернажу, за что последний чуть не поплатился жизнью, а господин де Ла Тремуль, решительно ни в чём не повинный, чуть не лишился своего дома.
   – Именно так, – прошептал король, – да, так рассказал мне и сам герцог. Бедный кардинал! Семь человек в два дня – и из лучших! Но хватит с вас, господа, слышите вы? Хватит! Вы заплатили за улицу Феру, и с лихвой. Вы должны быть вполне удовлетворены.
   – Если ваше величество довольны, то и мы также.
   – Да, я доволен, – сказал король, беря из рук Ла Шене горсть золота и кладя в руку д’Артаньяна. – Вот доказательство того, что я доволен.
   В те времена взгляды на самолюбие были иные, чем в наши дни. Дворянин из рук в руки брал деньги от короля, отнюдь не считая это унизительным для себя. Поэтому и д’Артаньян, не церемонясь, положил сорок пистолей в карман и горячо поблагодарил короля.
   – Так! – сказал король, посмотрев на стенные часы. – Однако уже половина девятого. Теперь ступайте, потому что, как я вам сказал, в девять часов я кое-кого жду. Благодарю за вашу преданность, господа. Я могу на неё положиться, не так ли?
   – О, государь! – вскричали в один голос все четверо. – Мы дадим изрубить себя в куски за ваше величество.
   – Хорошо, хорошо, но оставайтесь целы, это лучше, и мне вы будете полезнее. Тревиль, – сказал король капитану вполголоса, пока остальные двинулись к дверям, – так как у вас нет вакансий и к тому же мы решили, что нужно испытание, то поместите этого молодого человека в гвардейскую роту вашего зятя, господина Дезессара. Чёрт возьми, Тревиль, я уже сейчас радуюсь гримасе, которую скорчит кардинал. Он взбесится, да мне всё равно. Я действовал, как всегда, справедливо.
   Король жестом отпустил Тревиля. Тот вышел и догнал своих мушкетёров, которых застал при дележе сорока пистолей, полученных д’Артаньяном.
   А кардинал, как и сказал король, действительно взбесился, и так взбесился, что целую неделю не появлялся за игрой у короля, что не мешало королю быть с ним в высшей степени любезным и каждый раз при встрече спрашивать его сладчайшим голосом:
   – Ну, что, господин кардинал, как себя чувствуют ваш бедный Бернажу и ваш бедный Жюссак?

Глава VII
Мушкетёры дома

Когда д’Артаньян вышел из Лувра и спросил у друзей своих, как ему употребить свою долю от сорока пистолей, то Атос посоветовал ему заказать хороший обед в «Сосновой шишке», Портос – нанять слугу, а Арамис – обзавестись хорошенькой любовницей.
Обед был дан в тот же день, и за столом прислуживал новый слуга. Обед был заказан Атосом, а лакея доставил Портос. Это был пикардиец, которого доблестный мушкетёр нанял ради этого случая в тот же день на мосту Ла-Турнель, где этот человек занимался тем, что пускал круги по воде, сплёвывая с моста.

   Портос решил, что такое занятие говорит о спокойном и рассудительном нраве, и взял его без всякой рекомендации. Величественный вид дворянина, который, как полагал пикардиец, нанимал его для себя лично, соблазнил Планше – так звали пикардийца. Он был несколько разочарован, когда увидел, что это место уже занято другим – слугой по имени Мушкетон. Портос объяснил ему, что хозяйство его, хоть и значительное, не дозволяет ему, однако, держать двух лакеев и что Планше поступит на службу к господину д’Артаньяну. Но, прислуживая за обедом, который давал его господин, и видя, как этот последний, расплачиваясь, вынул из кармана горсть золота, он счёл, что отныне судьба его обеспечена, и возблагодарил небо, что попал на службу к такому Крёзу. Он остался при этой мысли и после обеда, остатками которого вознаградил себя за долгий пост. Но когда он стал готовить постель своему господину, его золотые сны рассеялись: постель эта была единственной в квартире, состоявшей из передней и спальни. Планше лёг в передней, на одеяле, которое он стащил с постели д’Артаньяна и без которого этот последний с тех пор и обходился.
   У Атоса тоже был слуга, которого он воспитал на особый лад и которого звали Гримо. Этот достойный дворянин был весьма сдержан, – мы, разумеется, говорим об Атосе. За те пять или шесть лет, что он жил в самой тесной дружбе со своими товарищами, Портосом и Арамисом, они часто видали его улыбающимся, но смеющимся – никогда. Речи его были кратки и точны и выражали всегда то, что он хотел сказать, но не более: никаких прикрас, преувеличений, красот. Он говорил лишь о существе, не касаясь деталей.
   Хотя Атосу было не более тридцати лет и он был совершенный красавец и умница, у него не было, однако, любовницы. Сам он никогда не говорил о женщинах, он лишь не препятствовал говорить о них в своём присутствии, хотя видно было, что подобный разговор, в который он вмешивался лишь для того, чтобы вставить какое-нибудь горькое слово или меланхоличное замечание, ему неприятен. Его замкнутость, нелюдимость и молчаливость делали его почти что стариком, и, чтобы не изменять себе, он приучил и Гримо повиноваться ему по скупому жесту или по одному движению губ.
   Иногда Гримо, который боялся своего господина как огня, хоть и был чрезвычайно к нему привязан и исполнен глубокого почтения к его таланту, полагая, что в точности понял его желание, кидался исполнить волю хозяина и делал совершенно обратное. Тогда Атос пожимал плечами и, не выходя из себя, колотил Гримо. В эти дни он становился несколько разговорчивее.

   Портос, как можно было видеть, был характера совершенно противоположного: он говорил не только много, но и громко. Впрочем, должно ему отдать справедливость, он нимало не заботился о том, слушают его или нет. Он говорил ради удовольствия говорить и ради удовольствия слушать самого себя, он говорил обо всём, кроме наук, по причине, как он признавался, непреодолимой вражды, которую с самого детства питал к учёным. Вид его был не столь величественный, как у Атоса, и сознание превосходства этого последнего делало Портоса, в начале их знакомства, отчасти несправедливым к нему. Портос надеялся взять реванш, стараясь превзойти Атоса великолепием в одежде. Но в своём простом мушкетёрском плаще одним лишь движением, которым он отбрасывал голову назад и выставлял ногу, Атос сразу занимал подобающее ему место, отодвигая Портоса на второй план. Портос утешался тем, что оглашал приёмную де Тревиля и караульное помещение Лувра рассказами о своих любовных подвигах, о чём Атос не говорил никогда. В самое последнее время, перейдя от жён известных судей к жёнам прославленных военных, от чиновниц – к баронессам, Портос вёл речь об иностранной принцессе, страстно увлёкшейся им.
   Старая пословица говорит: каков хозяин, таков и слуга. Поэтому перейдём от лакея Атоса к лакею Портоса, от Гримо к Мушкетону.
   Мушкетон был нормандец, чьё вполне миролюбивое имя Бонифаций его господин заменил неизмеримо более звучным – Мушкетон. Он поступил на службу к Портосу на том условии, что будет получать только одежду и квартиру, но зато великолепные. Он требовал себе только два часа в день для ремесла, посредством которого мог бы удовлетворять прочие свои потребности. Портос принял это условие, которое ему как нельзя более подходило. Он отдавал переделывать свои старые платья и плащи на камзолы для Мушкетона, и благодаря стараниям весьма искусного портного, который обновлял его одежду, выворачивая её наизнанку, и жена которого, как подозревали, стремилась отучить Портоса от его аристократических привычек, Мушкетон был всегда одет щеголевато.

   Что же касается Арамиса, характер которого мы, кажется, достаточно описали – хотя, впрочем, за его развитием, как и за развитием характера его товарищей, мы ещё будем следить, – то лакея его звали Базен. Так как его господин питал надежду вступить когда-нибудь в духовное звание, то он всегда был одет в чёрное, как и подобает слуге духовной особы. Это был берриец [17 - Берри – историческая область во Франции.] лет тридцати пяти – сорока, кроткий, спокойный, пухлый, занимавшийся чтением духовных книг и умевший, в случае нужды, приготовить на двоих обед из немногих блюд, но отличный. Он умел быть, когда нужно, немым, слепым, глухим, верность его не боялась испытаний.
   Теперь, узнав, хотя и поверхностно, господ и слуг, перейдём к их жилищам.
   Атос занимал на улице Феру, в двух шагах от Люксембурга, квартиру, состоявшую из двух маленьких, всегда чисто убранных комнат в доме, хозяйка которого, ещё молодая и весьма красивая женщина, тщетно строила ему глазки. Кое-какие остатки былой роскоши виднелись там и сям на стенах скромного жилища: например, шпага с богатой насечкой времён Франциска I, один эфес которой, украшенный драгоценными камнями, стоил около двухсот пистолей, но которую, даже в минуты величайшей нужды, Атос не соглашался ни продать, ни заложить. Эта шпага долгое время составляла предмет вожделений Портоса. Он был готов отдать десять лет жизни, чтобы иметь эту шпагу.
   Однажды, когда у него было назначено свидание с какою-то герцогинею, он даже пытался добиться у Атоса позволения привесить его шпагу. Атос, не сказав ни слова, опорожнил все свои карманы, собрал все свои драгоценности – кошельки, аксельбанты и золотые цепи – и предложил всё это Портосу. Что же касается шпаги, сказал он ему, то она пригвождена к своему месту и покинет его только тогда, когда владелец её сам покинет эту квартиру. Кроме шпаги, был ещё портрет, изображавший вельможу времён Генриха III, одетого весьма изысканно, с орденом Святого Духа. Портрет этот имел с Атосом нечто общее, какое-то фамильное сходство, которое показывало, что этот вельможа, кавалер королевских орденов, был его предком. Наконец, над камином стояла шкатулка, богато отделанная, с таким же гербом, как на шпаге и портрете, и резко отличавшаяся от остального убранства комнаты. Атос всегда носил с собою ключ от этой шкатулки. Однажды он открыл её при Портосе, и Портос мог удостовериться, что в ней находились только письма и бумаги – должно быть, любовные письма и семейный архив.
   Портос жил в квартире весьма просторной и на первый взгляд даже роскошной на улице Старой Голубятни. Всякий раз, когда он проходил с каким-либо приятелем мимо окон, у одного из коих всегда стоял Мушкетон в парадной ливрее, Портос поднимал голову, вскидывал руку и говорил: «Вот моё жилище». Но его никогда не заставали дома, он никого к себе не приглашал, и никто не мог составить мнение о действительных богатствах, скрывающихся за этим роскошным фасадом.
   Арамис же занимал маленькую квартиру, состоявшую из гостиной, столовой и спальни. Эта последняя комната, помещавшаяся, как и остальные, в нижнем этаже, выходила в маленький садик, зелёный, тенистый и непроницаемый для глаз соседей.
   Как устроился д’Артаньян, мы уже знаем и уже познакомились с его слугой Планше.
   Д’Артаньян, по природе своей отличающийся любопытством, как, впрочем, все люди, имеющие склонность к интриге, делал все возможные усилия, чтобы узнать, кто такие в действительности Атос, Портос и Арамис, потому что под этими вымышленными именами каждый из них скрывал свою дворянскую фамилию, в особенности Атос, в котором за целое лье чувствовался аристократ. Поэтому он обратился к Портосу, чтобы получить от него сведения об Атосе и Арамисе, и к Арамису, чтоб узнать о Портосе.
   К сожалению, Портос знал о жизни своего замкнутого друга только то, что о ней было известно. Говорили, что он претерпел большие несчастья в любовных делах и что ужасная измена навсегда отравила его жизнь. Что это за измена? Никто этого не знал.
   Что же касается Портоса, то, за исключением настоящего его имени, известного, так же как имена обоих его товарищей, одному лишь де Тревилю, в жизни его не было ничего таинственного. Он был тщеславен и нескромен, и его можно было видеть насквозь. Единственно, в чём бы ошибся наблюдатель, – это если бы он поверил всему тому хвалебному, что Портос сам о себе говорил.
   Арамис же, хотя со стороны и могло показаться, что у него нет никаких тайн, на самом деле был ими полон. Он редко отвечал на вопросы, которые ему задавали относительно других, и всячески избегал вопросов о себе самом. Однажды д’Артаньян, пространно расспросив его о Портосе и узнав от него о слухах насчёт интриги мушкетёра с какою-то принцессой, захотел узнать что-либо о любовных связях самого рассказчика.
   – А вы, любезный друг, – обратился он к Арамису, – вы, так занимательно рассказывающий о чужих связях с баронессами, графинями и принцессами?
   – Извините, – прервал его Арамис, – я говорю о подобных вещах лишь потому, что Портос сам повсюду говорит об этом, он кричал о том и при мне. Но будьте уверены, д’Артаньян, что если бы я знал это из другого источника или если бы Портос мне это доверил, то не было бы духовника скромнее меня.
   – Не сомневаюсь, – возразил д’Артаньян, – но мне кажется, вы сами достаточно знакомы с гербами, доказательством чему служит известный вам платок, коему я обязан честью быть знакомым с вами.
   На этот раз Арамис не рассердился, но, приняв самый смиренный вид, ласково отвечал:
   – Любезный друг, не забудьте, что я готовлюсь к духовному званию и избегаю всяких светских связей. Платок, который вы у меня видели, был вверен не мне, а забыт у меня одним из моих приятелей. Я был вынужден его взять, чтобы не скомпрометировать этого человека и любимую им женщину. Что же касается меня, то я не имею и не хочу иметь любовницы, следуя в том примеру Атоса, у которого также её нет.
   – Но, чёрт возьми, вы же не аббат, раз вы мушкетёр.
   – Мушкетёр только на время, дорогой мой, как говорит кардинал, мушкетёр против воли, но в сердце – служитель церкви, поверьте. Атос и Портос втянули меня, чтобы отвлечь в то самое время, когда меня должны были рукоположить, у меня вышла маленькая история с… Но это вас не может интересовать, и я отнимаю у вас драгоценное время.
   – Вовсе нет, это меня весьма интересует, – воскликнул д’Артаньян, – тем более что в эту минуту мне совершенно нечего делать.
   – Да, но мне пора читать молитвенник, – отвечал Арамис, – а затем я должен написать стихи, о которых меня просила госпожа д’Эгильон, а потом зайти на улицу Сен-Оноре купить румян для госпожи де Шеврёз. Как видите, любезный друг, что если вы не торопитесь, то я, увы, очень тороплюсь.
   И Арамис протянул руку своему молодому другу и простился с ним.
   Как д’Артаньян ни старался, больше ему ничего не удалось узнать о своих новых друзьях. Он решил верить в настоящем всему, что говорили об их прошлом, надеясь в будущем собрать сведения более верные и более подробные. Пока же он считал Атоса – Ахиллом, Портоса – Аяксом, а Арамиса – Иосифом.
   Впрочем, молодые люди жили весело. Атос играл – и всё несчастливо. Но он никогда не занимал ни единого су у своих друзей, хотя его кошелёк был всегда к их услугам. А когда он играл под честное слово, то будил своего кредитора в шесть часов утра, чтобы заплатить ему деньги, проигранные накануне.
   С Портосом было иначе: когда он выигрывал, то был спесив и расточителен. Если же проигрывал, то совершенно исчезал на несколько дней, после чего появлялся с лицом бледным и измождённым, но с деньгами в кармане.
   Что же касается Арамиса, то он никогда не играл. Он был предурной мушкетёр и прескучный гость за столом. Ему всегда нужно было заниматься.
   Иногда, во время застолья, когда каждый из собеседников, увлечённый вином и разгорячённый беседой, полагал, что за столом просидят ещё часа два-три, Арамис посмотрит, бывало, на часы, встанет с любезною улыбкою и простится с обществом, чтобы, как он говорил, пойти посоветоваться с богословом, назначившим ему свидание. Иной раз он спешил домой, чтобы поработать над диссертацией и просил друзей не мешать ему.
   При этом Атос улыбался грустною улыбкою, которая так шла его благородному лицу, а Портос пил и клялся, что Арамис никогда не пойдёт дальше сельского священника.
   Планше, слуга д’Артаньяна, в первое время радовался своей удаче, когда получал по тридцать су в день и в течение месяца возвращался домой веселёхонький и внимательный к своему господину. Но когда над улицей Могильщиков подул противный ветер, то есть когда пистоли короля Людовика XIII были почти все издержаны, он начал заявлять жалобы, которые Атос находил тошнотворными, Портос – неприличными, а Арамис – смешными. Атос советовал д’Артаньяну рассчитать этого наглеца, Портос советовал предварительно поколотить его, а Арамис полагал, что господин должен слушать только похвалы себе.
   – Вам хорошо говорить, – возражал д’Артаньян, – вам, Атос, всегда молчаливому и запрещающему Гримо говорить, и, следовательно, никогда с ним не ссориться. Вам, Портос, который живёт как вельможа и которого лакей ваш, Мушкетон, чтит, как божество, наконец, вам, Арамис, всегда поглощённому богословскими занятиями и внушающему глубокое почтение вашему Базену, человеку кроткому и набожному. А я, не имеющий ни положения, ни средств, я, не будучи ни мушкетёром, ни даже гвардейцем, каким образом могу я внушить привязанность, уважение или страх моему Планше?
   – Дело серьёзное! – сказали трое друзей. – Это дело внутреннее. Лакеев, как и женщин, надо сразу же ставить на то место, на котором хочешь, чтобы они стояли. Итак, подумайте.
   Д’Артаньян подумал и решил предварительно вздуть Планше, что и исполнил с обычной своей добросовестностью. Потом, отколотив его порядком, запретил ему оставлять службу без разрешения.
   – Потому что, – прибавил д’Артаньян, – будущее не уйдёт от меня, я уверен, что скоро наступят лучшие времена. Следовательно, счастье твоё неизбежно, если ты останешься со мной, а я слишком заботливый господин, чтобы расстроить твоё счастье, отпустив тебя по твоей просьбе.
   Этот способ действия внушил мушкетёрам большое уважение к политике д’Артаньяна. Планше точно так же был восхищён и уже не заговаривал о том, чтобы уйти.
   Жизнь четверых молодых людей стала общей. Д’Артаньян, не имевший никаких привычек, потому что, прибыв из провинции, он попал в общество, совершенно для него новое, быстро усвоил привычки своих друзей.

   Вставали зимою около восьми, а летом около шести и отправлялись к господину де Тревилю узнать пароль и положение дел. Д’Артаньян, хоть и не был мушкетёром, исполнял службу вместе с ними с трогательною точностью. Он был всегда в карауле, потому что оставался всегда с тем из своих друзей, кому выпадало нести караульную службу. Его знали в казарме мушкетёров и считали добрым товарищем. Де Тревиль, оценивший его с первого взгляда и привязавшийся к нему, беспрестанно говорил о нём королю.
   Три мушкетёра тоже полюбили молодого своего товарища. Дружба, соединившая этих четверых людей, и необходимость видеться три или четыре раза в день – то из-за дуэли, то по делу, то ради удовольствия – заставляли их вечно бегать друг за другом, подобно теням. Неразлучных всегда можно было встретить в поисках друг друга между Люксембургом и площадью Сен-Сюльпис или между улицей Старой Голубятни и Люксембургом.
   Между тем обещания де Тревиля сбывались. Однажды король приказал господину Дезессару принять д’Артаньяна кадетом в свою гвардейскую роту. Д’Артаньян надел, вздыхая, этот мундир и готов был отдать десять лет жизни, чтобы променять его на мушкетёрский плащ. Но де Тревиль обещал эту милость не ранее чем после двухгодичного испытания. Испытание это, впрочем, могло быть сокращено, если бы д’Артаньяну встретился случай оказать услугу королю или каким-либо иным способом особо отличиться. Д’Артаньян утешился этим обещанием и на следующий же день вступил в должность.
   Тогда настала очередь Атоса, Портоса и Арамиса ходить в караул вместе с д’Артаньяном, так что рота Дезессара со вступлением в неё д’Артаньяна увеличилась на четыре человека.

Глава VIII
Придворная интрига

   Между тем сорок пистолей короля Людовика XIII, как и всё на свете, имевшее начало, имели и конец, и с этого момента четыре товарища находились в стеснённых обстоятельствах. Сначала Атос в продолжение некоторого времени содержал общество из собственных средств. За ним следовал Портос, и благодаря очередному его исчезновению, к которым друзья его уже привыкли, он ещё две недели мог удовлетворять все их потребности. Наконец дошла очередь до Арамиса, и тот со своей стороны стал помогать товарищам, говоря, что добыл несколько пистолей от продажи богословских книг.
   Затем, по обыкновению, обратились к господину де Тревилю, который дал им деньги вперёд в счёт жалованья. Но это мало помогло трём мушкётерам, у которых были и старые задолженности, и одному гвардейцу, у которого долгов пока ещё не было.
   Наконец, оставшись на мели, они наскребли восемь или десять пистолей, на которые Портос и пошёл играть. К несчастью, ему не повезло: он проиграл их и, сверх того, ещё двадцать пять пистолей под честное слово.
   Тогда затруднительное их положение превратилось в настоящую нищету: голодные друзья в сопровождении своих лакеев бегали по городу в поисках обедов у своих друзей, ибо, по мнению Арамиса, должно в счастии сеять обеды направо и налево, дабы в несчастии кое-где их пожинать.
   Атос был приглашён на обед четыре раза и всякий раз приводил своих друзей с их слугами. Портосу повезло получить шесть приглашений, которыми также воспользовались и его товарищи, Арамису – восемь; этот человек, как мы могли уже заметить, мало говорил и много делал.
   Что же касается д’Артаньяна, который не знал никого в столице, то он нашёл всего лишь один завтрак, и то только шоколадом, у земляка-священника и один обед у гвардейского корнета. Он повёл свою армию к священнику, у которого они истребили двухмесячный запас продуктов, и к корнету, который угостил на славу, но, как говорил Планше, сколько ни съешь, всё-таки ешь только раз.
   Д’Артаньяну было очень совестно, что он мог предложить своим товарищам только полтора обеда, потому что завтрак у священника мог сойти только за пол-обеда, взамен пиршеств, доставленных Атосом, Портосом и Арамисом. Он считал себя в тягость обществу, забывая с юношеским прямодушием, что кормил это общество целый месяц, и ум его принялся деятельно работать. Он подумал и решил, что этот союз четырёх человек, молодых, храбрых, предприимчивых и деятельных, должен иметь какую-нибудь другую цель, кроме прогулок, фехтования и шуток, более или менее забавных.
   И в самом деле, четыре таких человека, как они, преданных друг другу от кошелька до жизни включительно, поддерживающих друг друга во всём, никогда не отступающих и исполняющих врозь или вместе принятые сообща решения, четыре руки, грозящие четырём странам света или обращённые к одной точке, должны были непременно, тайно или явно, миной или траншеей, хитростью или силой, проложить себе путь к намеченной цели, как бы она ни была удалена или крепко защищена. Д’Артаньяна удивляло одно: каким образом его товарищи раньше не додумались до этого?
   Он же размышлял об этом и даже серьёзно ломал голову над тем, как найти применение этой несравненной четырёхкратной силе, с помощью которой – он в том не сомневался – можно было бы сдвинуть вселенную, словно опираясь на рычаг Архимеда, – как вдруг кто-то тихонько постучал к нему в дверь. Д’Артаньян разбудил Планше и велел ему отворить.
   Эта фраза: «Д’Артаньян разбудил Планше» – не должна ввести читателя в заблуждение, будто была ночь или же что день ещё не наступил. Нет, только что пробило четыре часа пополудни. Два часа тому назад Планше пришёл к своему господину попросить на обед, а тот ответил ему пословицею: «Кто спит, тот обедает». И Планше обедал во сне.

   Вошёл человек довольно простоватой наружности, по виду горожанин.
   Планше весьма хотелось, вместо десерта, подслушать разговор; но гость объявил д’Артаньяну, что он хочет поговорить с ним по важному и секретному делу и желает остаться с ним наедине.
   Д’Артаньян выслал Планше и предложил гостю сесть.
   Наступило молчание; хозяин и гость оценивающе смотрели друг на друга, как бы желая составить предварительное мнение, затем д’Артаньян поклонился, давая понять, что он внимательно слушает.
   – Мне говорили о господине д’Артаньяне как о молодом человеке, весьма храбром, – сказал горожанин, – и эта репутация, вполне им заслуженная, побудила меня доверить ему одну тайну.
   – Говорите, сударь, говорите, – сказал д’Артаньян, который почуял, что тут будет какая-нибудь выгода.
   Горожанин помедлил и затем продолжал:
   – Жена моя служит кастеляншей у королевы и может похвалиться и умом, и красотой. Меня женили на ней около трёх лет тому назад, хотя приданое у ней было небольшое, потому что господин де Ла Порт, камердинер королевы, приходится ей крёстным отцом и покровительствует ей…
   – Так в чём же дело, сударь? – спросил д’Артаньян нетерпеливо.
   – А в том, – продолжал гость, – что жену мою похитили вчера утром, когда она выходила из бельевой комнаты.
   – А кто похитил вашу жену?
   – Не знаю наверняка, сударь, но подозреваю одного человека.
   – Кого же вы подозреваете?
   – Человека, который уже давно её преследует.
   – Черт возьми!
   – Но я должен вам сказать, – продолжал гость, – что, по моему убеждению, в этом деле замешана не столько любовь, сколько политика.
   – Не столько любовь, сколько политика, – сказал д’Артаньян, задумавшись. – А что вы подозреваете?
   – Не знаю, могу ли я сказать вам, что я подозреваю.
   – Милостивый государь, я должен вам заметить, что не спрашиваю вас ни о чём. Вы сами пришли ко мне, вы сами сказали мне, что хотите мне что-то доверить. Решайте сами, вам ещё не поздно уйти.
   – Нет, нет, сударь, вы кажетесь мне честным молодым человеком, и я доверюсь вам. Итак, я полагаю, что жену мою похитили не ради неё самой, а из-за любовных дел гораздо более знатной дамы.
   – А! Уж не из-за любовных ли дел госпожи де Буа-Трасси? – сказал д’Артаньян, который хотел показать гостю, что ему известны придворные дела.
   – Ещё более знатной, сударь.
   – Госпожи д’Эгильон?
   – Ещё выше.
   – Госпожи де Шеврёз?
   – Выше, гораздо выше!
   – Так, но ведь это не… – д’Артаньян не решился закончить фразу.
   – Да, сударь, – еле слышно отвечал испуганный гость.
   – А с кем?
   – Да с кем же, как не с герцогом…
   – С герцогом?
   – Да, сударь, – сказал гость голосом ещё более глухим.
   – Да, но откуда вам всё это известно?
   – Ах, откуда мне это известно?
   – Да, откуда вам известно? Полное доверие или… Вы понимаете.
   – Я знаю это через жену мою, сударь, лично через мою жену.
   – Которая узнала это… от кого?
   – От господина де Ла Порта. Я вам сказал, что моя жена – крестница господина де Ла Порта, доверенного человека королевы. Господин де Ла Порт определил мою жену к её величеству, чтобы бедная наша королева, покинутая королём, выслеживаемая кардиналом, окружённая предателями, могла хоть кому-нибудь довериться.
   – А-а! Вот оно что! – сказал д’Артаньян.
   – Жена моя пришла ко мне четыре дня тому назад – одним из условий её было, что она дважды в неделю будет ходить ко мне, потому что, как я уже имел честь упомянуть, жена моя очень любит меня, – итак, она пришла ко мне и призналась, что королева сейчас в большой тревоге.
   – В самом деле?
   – Да. Господин кардинал, по словам жены, преследует её и притесняет более, чем когда-либо раньше. Он не может простить ей историю с сарабандой.
   – Ещё бы! – отвечал д’Артаньян, не знавший ровно ничего об этой истории, но желавший казаться вполне осведомлённым.
   – Так что теперь это уже не ненависть, а мщение.
   – В самом деле?
   – И королева думает…
   – Что же думает королева?
   – Она думает, что от её имени отправили письмо к герцогу Бекингему.
   – От имени королевы?
   – Да, чтобы призвать его в Париж и здесь завлечь в западню.
   – Чёрт возьми! Но при чём же тут, сударь мой, ваша жена?
   – Её преданность королеве известна, и её хотят удалить от её госпожи или же запугать, чтобы выведать тайны её величества, или же подкупить её, чтобы она шпионила за королевой.

   – Это возможно, – сказал д’Артаньян. – А знаете ли вы человека, который её похитил?
   – Я сказал вам, что, кажется, знаю его.
   – Имя его?
   – Не знаю. Знаю только, что это клеврет кардинала, его тень.
   – Но видели вы его?
   – Да, жена мне его однажды показала.
   – Нельзя ли его узнать по каким-нибудь приметам?
   – О, конечно! Это господин важного вида, черноволосый, смуглый, с проницательными глазами, белыми зубами и шрамом на виске.
   – Со шрамом на виске! – вскричал д’Артаньян. – И белые зубы, проницательный взгляд, смуглый, черноволосый и важного вида! Да это мой мёнский незнакомец!
   – Ваш, говорите вы?
   – Да, да, но это к делу не относится; впрочем, нет, ошибаюсь, это упрощает дело. И если ваш человек и мой – одно и то же лицо, то я разом отомщу за нас обоих! Но где можно найти этого человека?
   – Не знаю.
   – Вы не имеете никаких сведений о том, где он живёт?
   – Никаких. Один раз, когда я провожал жену мою в Лувр, он выходил оттуда, и она мне его показала.
   – Чёрт возьми! – пробормотал д’Артаньян. – Всё это очень неопределённо. От кого узнали вы о том, что жену вашу похитили?
   – От господина де Ла Порта.
   – Сообщил ли он вам какие-нибудь подробности?
   – Он сам не имел никаких.
   – И больше вы ни от кого ничего не узнали?
   – Нет, узнал…
   – Что же?
   – Не знаю, не будет ли это слишком неосторожно…
   – Опять вы за своё! Но, замечу вам, теперь уже поздно отступать.
   – Да я не отступаю, чёрт возьми! – вскричал гость, желая своей резкостью придать себе храбрости. – Впрочем, клянусь честью Бонасье…
   – Это вас зовут Бонасье? – перебил его д’Артаньян.
   – Да, это моё имя.
   – Вы сказали: клянусь честью Бонасье! Простите, что прерываю вас, но это имя кажется мне знакомым.
   – Очень возможно, сударь: я – ваш хозяин.
   – А, – сказал д’Артаньян, привстав и кланяясь. – Вы – мой хозяин?
   – Да, сударь, да. А так как в течение трёх месяцев, что вы у меня живёте, вы, вероятно, были заняты столь важными делами, что забыли заплатить мне за квартиру, и я не беспокоил вас ни разу, то я надеялся, что, отдавая должное моей деликатности…
   – Помилуйте, любезный господин Бонасье, – продолжал д’Артаньян, – поверьте, что я исполнен признательности за такое отношение и, как я сказал, если могу вам быть в чём-либо полезен…
   – Верю вам, сударь, верю и, как я уже сказал, клянусь честью Бонасье, я полагаюсь на вас.
   – Так закончите наконец то, что вы начали говорить.
   Гость вынул из кармана лист бумаги и отдал его д’Артаньяну.
   – Письмо! – вскричал молодой человек.
   – Полученное мной сегодня утром.
   Д’Артаньян раскрыл его и, так как день клонился к вечеру, подошёл к окну. Бонасье последовал за ним.
   «Не ищите вашей жены, – читал д’Артаньян, – она вам будет возвращена, когда не будет более нужна. Если вы сделаете хотя бы малейшую попытку отыскать её, вы погибли».
   – Это серьёзное предупреждение, – продолжал д’Артаньян. – И всё же это только угроза.
   – Да, но эта угроза возымела действие! Я – человек не военный и боюсь Бастилии.
   – Гм! Да и я люблю Бастилию не больше вашего. Если бы дело ограничивалось ударом шпаги, тогда я к вашим услугам!
   – Однако же, сударь, я на вас рассчитывал.
   – Вот как?
   – Видя вас всегда окружённым великолепными мушкетёрами и признав их за мушкетёров господина де Тревиля и, следовательно, за врагов кардинала, я полагал, что вы и ваши друзья, желая защитить нашу бедную королеву, будете рады сыграть в то же время шутку с его высокопреосвященством.
   – Разумеется, будем рады…
   – Кроме того, я думал, что, поскольку вы должны мне за три месяца, о чём я вам ни разу не напоминал…
   – Да, да, вы уже упоминали об этом обстоятельстве, и я нахожу его весьма убедительным.
   – К тому же всё то время, пока вы окажете мне честь жить в моём доме, я не стану беспокоить вас насчёт платы…
   – Отлично, друг мой!
   – И наконец, собираясь предложить вам, в случае надобности, пистолей пятьдесят, если вы вдруг сейчас находитесь в стеснённых обстоятельствах…
   – Прекрасно! Так вы, значит, богаты, любезный господин Бонасье?
   – Не беден, сударь, вот и всё. Торговля галантереей приносит тысячи две-три экю годового дохода, к тому же я не без выгоды для себя вложил некоторую сумму в последнее путешествие знаменитого мореплавателя Жана Моке, так что… вы понимаете… Что это?.. – вдруг вскричал Бонасье.
   – Что? – спросил д’Артаньян.
   – Что я вижу?
   – Где?
   – На улице, против ваших окон, у той двери! Человек в плаще!
   – Это он! – вскричали разом д’Артаньян и Бонасье, узнав своего общего врага.
   – А, на этот раз, – воскликнул д’Артаньян, хватая свою шпагу, – на этот раз он не уйдёт от меня!
   И он бросился вон из комнаты. На лестнице он столнулся с Атосом и Портосом, шедшими к нему. Они дали ему дорогу, и д’Артаньян пролетел между ними как стрела.
   – Куда это ты так летишь? – успели крикнуть вслед ему оба мушкетёра.
   – Человек из Мёна! – ответил д’Артаньян и исчез.
   Д’Артаньян неоднократно рассказывал приятелям о своей встрече с неизвестным и о появлении прекрасной путешественницы, которой этот человек дал какое-то важное поручение.
   Атос, выслушав рассказ друга, считал тем не менее, что д’Артаньян потерял своё письмо в стычке. Дворянин, как полагал Атос, – а по описанию д’Артаньяна, этот человек, несомненно, был дворянином, – не мог унизиться до того, чтоб украсть письмо.
   Портос во всей этой истории видел только одно – любовное свидание, назначенное дамой кавалеру или кавалером даме, которому помешало присутствие д’Артаньяна и его жёлтой лошади.
   Арамис же сказал, что дело это настолько загадочное, что лучше в него не углубляться.
   Итак, из брошенных д’Артаньяном слов они сразу поняли, в чём дело, и, решив, что, догнав незнакомца или потеряв его из виду, д’Артаньян в любом случае возвратится домой, они продолжили подниматься по лестнице.

Войдя в комнату д’Артаньяна, они никого в ней не застали. Хозяин, опасаясь последствий встречи молодого человека с незнакомцем и ввиду указанных им же самим особенностей своего характера, счёл благоразумным удалиться.

Глава IX
Характер д’Артаньяна проявляется

   Как и предвидели Атос и Портос, спустя полчаса д’Артаньян вернулся. И на этот раз он упустил своего незнакомца: тот исчез, как по волшебству. Д’Артаньян бегал со шпагой в руках по всем окрестным улицам, но не встретил никого похожего на человека, которого искал. Завершил он свои поиски тем, с чего следовало бы начать: постучался в дверь, у которой незнакомец стоял. Но он напрасно раз десять или двенадцать колотил молотком – никто не отвечал. На порогах своих домов и у окон показались привлечённые шумом соседи и сказали ему, что этот дом, у которого все окна и двери были наглухо закрыты, необитаем уже полгода.
   Пока д’Артаньян бегал по улицам и колотил в дверь, Арамис присоединился к своим товарищам, так что, вернувшись к себе, д’Артаньян нашёл всю компанию в сборе.
   – Ну что? – спросили в один голос три мушкетёра д’Артаньяна, вернувшегося в поту и с лицом, искажённым от гнева.
   – Что! – вскричал тот, бросая шпагу на постель. – Человек этот, должно быть, сам чёрт! Он исчез, как привидение, как призрак, как тень.
   – Вы верите в привидения? – спросил Атос у Портоса.
   – Я верю всегда только тому, что вижу, а привидений я никогда не видал и потому в них не верю.
   – Библия, – сказал Арамис, – предписывает нам верить в них: тень Самуила являлась Саулу, и сомнение в этом догмате веры было бы мне очень неприятно, Портос.
   – Во всяком случае, человек или чёрт, тело или тень, видение или реальность, человек этот рождён на мою погибель, потому что своим бегством он расстроил великолепное дело, господа, дело, на котором можно было бы заработать сто пистолей, если не больше.
   – Каким это образом? – спросили вместе Портос и Арамис.
   Атос же, верный своему молчаливому характеру, ограничился вопросительным взором.
   – Планше, – сказал д’Артаньян своему слуге, который как раз просовывал голову в приоткрытую дверь в надежде подслушать хоть несколько слов из разговора, – сходите к моему хозяину, господину Бонасье, и скажите ему, чтобы он прислал нам полдюжины бутылок «Божанси». Я предпочитаю это вино другим.
   – Вот так так! Да разве у вас открытый кредит у хозяина? – спросил Портос.
   – Да, – отвечал д’Артаньян, – начиная с сегодняшнего дня, и будьте спокойны: если вино будет плохо, мы пошлём к нему за другим.
   – Можно пользоваться, но не следует злоупотреблять, – сказал назидательным тоном Арамис.
   – Я всегда говорил, что д’Артаньян самый сообразительный из нас, – сказал Атос и, высказав это мнение, на которое д’Артаньян отвечал благодарным поклоном, снова впал в обычное своё молчание.
   – Но, наконец, в чём же дело? – спросил Портос.
   – Да, – сказал Арамис, – скажите нам, дорогой друг; конечно, если с этим не сопряжена честь какой-либо дамы. В этом случае вам надлежит оставить тайну при себе.
   – Будьте покойны, ничья честь не пострадает от того, что я вам скажу.
   И он пересказал от слова до слова своим друзьям разговор между ним и его хозяином и каким образом человек, похитивший жену этого достойного домовладельца, оказался тем самым незнакомцем, с которым у него вышло недоразумение в «Вольном мельнике».
   – Дело это недурно, – сказал Атос, попробовав вино как знаток и давая понять кивком головы, что он находит его хорошим, – с этого доброго человека можно будет сорвать пятьдесят или шестьдесят пистолей; теперь остаётся рассудить, стоят ли пятьдесят или шестьдесят пистолей того, чтобы из-за них рисковать четырьмя головами?
   – Но заметьте, – горячо вскричал д’Артаньян, – что в этом деле замешана женщина, женщина, которую похитили, женщина, которой, наверное, угрожают, которую мучают, быть может, и всё это потому, что она верна своей повелительнице!
   – Берегитесь, д’Артаньян, берегитесь, – сказал Арамис, – вы, по-моему, слишком горячитесь насчёт госпожи Бонасье. Женщина создана на нашу гибель, и от неё происходят все наши несчастья.
   При этом изречении Арамиса Атос нахмурил брови и закусил губу.
   – Я беспокоюсь не о мадам Бонасье, – вскричал д’Артаньян, – но о королеве, которую король покинул, кардинал преследует и которая видит, как падают, одна за другою, головы всех её друзей!
   – А зачем она любит тех, кого мы больше всего ненавидим, – испанцев и англичан?
   – Испания – её отечество, – отвечал д’Артаньян, – и вполне естественно, что она любит испанцев, детей своей родины. Что же касается второго вашего упрека, то, насколько я слышал, она любит не англичан, а англичанина.
   – Право, следует признать, – добавил Атос, – что этот англичанин заслуживает любви. Я никогда не видел внешности благороднее.
   – Не говоря уже о том, – вступил Портос, – что он одевается, как никто. Я был в Лувре в тот день, как он рассыпал жемчуг, и, признаться, сам поднял две жемчужины, которые продал по десять пистолей за каждую. А ты, Арамис, знаешь его?
   – Столько же, сколько и вы, господа. Я был в числе тех, кто задержал его в Амьенском саду, куда повёл меня господин де Пютанж, конюший королевы. Я был в то время в семинарии, и та история показалась мне оскорбительной для нашего короля.
   – Это не помешало бы мне, – сказал д’Артаньян, – если бы я только знал, где сейчас герцог Бекингем, взять его за руку и привести к королеве, хотя бы только для того, чтобы взбесить господина кардинала, потому что настоящий, единственный, вечный враг наш, господа, это кардинал, и если можно найти возможность сыграть с ним какую-нибудь жестокую шутку, признаюсь, я рискну головою.
   – И ваш хозяин говорил, д’Артаньян, – сказал Атос, – что королева полагает, будто Бекингема вызвали сюда подложным письмом?
   – Она опасается этого.
   – Погодите, – задумчиво произнёс Арамис.
   – В чём дело? – спросил Портос.
   – Продолжайте, я стараюсь припомнить некоторые обстоятельства.
   – И теперь я убеждён, – сказал д’Артаньян, – что похищение этой женщины связано с событиями, о которых мы говорим, а может быть, и с присутствием в Париже герцога Бекингема.
   – Этот гасконец изобилует идеями, – восхищённо произнёс Портос.
   – Я люблю его слушать, – сказал Атос, – его произношение меня забавляет.
   – Господа, – вмешался Арамис, – послушайте, что я вам скажу.
   – Послушаем Арамиса, – сказали друзья.
   – Вчера я был у некоего учёного доктора, с которым иногда советуюсь по богословским вопросам…
   Атос улыбнулся.
   – Он живёт в отдалённом квартале, – продолжал Арамис, – его вкусы и занятия того требуют. И вот, в ту минуту, когда я от него выходил…
   Тут Арамис замолк.
   – Ну, что ж? – спросили слушатели. – В ту минуту, когда вы от него выходили…
   Арамис, казалось, сделал усилие, как человек, который, начав лгать складно, вдруг останавливается перед непредвиденным препятствием. Но глаза его товарищей были устремлены на него, все ждали продолжения рассказа, и отступать было поздно.
   – У этого доктора есть племянница, – продолжил Арамис.
   – А, у него есть племянница! – воскликнул Портос.
   – Дама весьма почтенная, – уточнил Арамис.
   Приятели рассмеялись.
   – Если вы будете смеяться или сомневаться, – сказал Арамис, – то не узнаете ничего.
   – Мы верим, как магометане, и немы, как катафалки, – сказал Атос.
   – Я продолжаю, – сказал Арамис. – Эта племянница иногда навещает дядю. Вчера она случайно оказалась там в то же время, что и я, и мне пришлось проводить её до кареты.
   – А, так у племянницы доктора есть карета? – прервал Портос, одним из недостатков которого была крайняя невоздержанность на язык. – Славное знакомство, мой друг.
   – Портос, – возразил Арамис, – я уже замечал вам неоднократно, что вы весьма нескромны и это вредит вам у дам.

   – Господа, господа! – вскричал д’Артаньян, который догадывался о сути дела. – Вопрос серьёзный, постараемся не шутить, если возможно. Продолжайте, Арамис, продолжайте!
   – Вдруг человек, высокий, смуглый, с манерами дворянина, именно вроде вашего, д’Артаньян…
   – Тот самый, может быть, – сказал д’Артаньян.
   – Это возможно, – продолжал Арамис, – подошёл ко мне в сопровождении пяти или шести человек, следовавших за ним в десяти шагах, и самым вежливым образом произнёс: «Господин герцог», а затем обратился к даме: «И вы, сударыня»…
   – К племяннице доктора?
   – Уймитесь, Портос, – сказал Атос, – вы несносны!
   – «Благоволите сесть в эту карету, и, пожалуйста, без малейшего сопротивления, без малейшего шума», – сказал он мне и даме, которую я вёл под руку.
   – Он принял вас за Бекингема! – вскричал д’Артаньян.
   – Полагаю, что так, – отвечал Арамис.
   – Но эта дама? – спросил Портос.
   – Он принял её за королеву! – воскликнул д’Артаньян.
   – Именно так, – отвечал Арамис.
   – Чёртов гасконец! – вскричал Атос. – Ничто от него не укроется!
   – В самом деле, – сказал Портос, – Арамис одного роста с прекрасным герцогом и чем-то его напоминает. Однако мне кажется, что мушкетёрский мундир…
   – На мне был просторный плащ, – сказал Арамис.
   – В июле месяце? Чёрт возьми! – сказал Портос. – Разве твой доктор опасается, что тебя могут узнать?
   – Я ещё готов допустить, – заметил Атос, – что шпион мог ошибиться относительно фигуры, но лицо…
   – На мне была широкополая шляпа, – объяснил Арамис.
   – О боже мой, – воскликнул Портос, – сколько предосторожностей ради занятий богословием!
   – Господа, господа, – вскричал д’Артаньян, – не будем тратить времени на шутки. Лучше разойдёмся и начнём поиски жены нашего галантерейщика. Это ключ ко всей интриге.
   – Женщина столь низкого звания! – сказал Портос, надув презрительно губы.
   – Она крестница Ла Порта, доверенного камердинера королевы. Разве я вам этого не сказал, господа? Впрочем, это, может быть, был расчёт её величества искать на этот раз опоры у особы низкого звания. Высокие головы видны издалека, а у кардинала зрение отличное.
   – В таком случае, – сказал Портос, – условьтесь с галантерейщиком о хорошей цене.
   – В этом нет нужды, – ответил д’Артаньян, – если он нам не заплатит, то нам заплатят в другом месте.
   В эту минуту послышались быстрые шаги на лестнице.
   Дверь с шумом распахнулась, и несчастный Бонасье ворвался в комнату, где совещались приятели.
   – Ах, господа! – вскричал он. – Спасите меня, ради бога, спасите меня! Пришли четверо солдат, они хотят арестовать меня. Спасите меня, спасите!
   Портос и Арамис поспешно поднялись.
   – Постойте, – вскричал д’Артаньян, сделав им знак вложить в ножны шпаги, уже полуобнажённые, – постойте! Здесь нужна не храбрость, а осторожность.
   – Однако, – вскричал Портос, – мы не дадим…
   – Предоставьте действовать д’Артаньяну, – сказал Атос. – Повторяю, он умнее нас всех. Я, со своей стороны, заявляю, что подчиняюсь ему. Делай, что считаешь нужным, д’Артаньян.
   В эту минуту четыре солдата возникли у дверей передней, но, увидев четырёх мушкетёров при шпагах, не решались двинуться дальше.
   – Войдите, господа, войдите! – крикнул им д’Артаньян. – Вы здесь у меня, и все мы здесь верные слуги короля и господина кардинала.
   – В таком случае, господа, вы не станете противиться исполнению полученных нами приказаний? – спросил тот, кто был, по-видимому, начальником отряда.
   – Напротив, и если вам нужно будет, мы вам поможем.
   – Что он говорит? – пробормотал Портос.
   – Ты глупец, – бросил ему Атос. – Молчи!
   – Но вы мне обещали… – сказал еле слышно бедный галантерейщик.
   – Мы можем вас спасти, только если останемся на свободе, – отвечал быстрым шёпотом д’Артаньян. – Если мы станем защищать вас, то нас арестуют вместе с вами.
   – Но мне кажется, однако…
   – Пожалуйста, господа, пожалуйста, – сказал громко д’Артаньян, – у меня нет причин защищать этого господина. Я его вижу сегодня в первый раз, а по какому случаю – он сам вам скажет: чтобы потребовать с меня деньги за квартиру. Правда ли это, господин Бонасье? Отвечайте!
   – Это истинная правда, – вскричал галантерейщик, – но этот господин вам не говорит…
   – Ни слова обо мне, ни слова о моих друзьях, ни слова в особенности о королеве, или погубите всех, а себя не спасёте, – прошептал д’Артаньян, склонившись к Бонасье. – Ну, господа, уведите этого человека!
   И д’Артаньян толкнул обезумевшего от страха галантерейщика в руки солдат, приговаривая громким голосом:
   – Вы, голубчик мой, негодяй! Вы являетесь требовать с меня деньги! С меня, мушкетёра! В тюрьму его, господа, говорю вам, в тюрьму, и держите его под замком как можно дольше; тогда, возможно, я успею собрать деньги и рассчитаться с ним.
   Блюстители порядка не знали, как благодарить его, и повели свою жертву.
   В ту минуту, когда они начали спускаться по лестнице, д’Артаньян хлопнул начальника их по плечу.
   – Не выпить ли нам за здоровье друг друга? – сказал он, наполняя два стакана вином, полученным от щедрот Бонасье.
   – Честь для меня, – ответил тот, – принимаю с признательностью.
   – Итак, ваше здоровье, господин… как бишь вас зовут?
   – Буаренар.
   – Господин Буаренар!
   – Ваше здоровье, господин дворянин! А вас, разрешите спросить, как зовут?
   – Д’Артаньян.
   – Ваше здоровье, господин д’Артаньян!
   – И прежде всего, – вскричал д’Артаньян, как бы в порыве восторга, – здоровье короля и кардинала!

Начальник стражи, быть может, усомнился бы в искренности д’Артаньяна, если бы вино было плохое. Но оно было отличное, и он поверил.
– Но что это вы сделали за низость? – спросил Портос, когда главный алгвазил последовал за своими товарищами и четверо друзей остались одни. – Четверо мушкетёров позволяют арестовать в своём присутствии несчастного, умолявшего о помощи! Дворянин пьёт с сыщиком!

   – Портос, – сказал Арамис, – Атос уже сказал тебе, что ты глуп, и я разделяю его мнение. Д’Артаньян, ты – великий человек, и когда ты займёшь место господина де Тревиля, я буду просить о твоём покровительстве, чтобы получить аббатство.
   – Ничего не понимаю, – сказал Портос. – Вы одобряете поступок д’Артаньяна?
   – Ещё бы, – сказал Атос, – не только одобряю, но поздравляю его с этим поступком.
   – А теперь, господа, – сказал д’Артаньян, не давая себе труда объяснить свой поступок Портосу, – все за одного, один за всех! Вот наш девиз, не так ли?
   – Однако… – сказал Портос.
   – Подними руку и клянись! – вскричали вместе Атос и Арамис.
   Побеждённый примером и ругаясь про себя, Портос поднял руку, и четверо друзей повторили в один голос клятву, предложенную д’Артаньяном:
   – Все за одного, один за всех!
   – Превосходно! А теперь ступайте по домам, – сказал д’Артаньян, как будто всю жизнь только и делал, что командовал, – и запомните: с этой минуты мы объявляем войну кардиналу.

Глава X
Мышеловка в семнадцатом веке

   Мышеловка – изобретение не нашего времени; как только общество, сформировавшись, изобрело полицию, полиция изобрела мышеловку.
   А так как, может быть, читатели наши не знакомы ещё с языком Иерусалимской улицы [18 - Улица в Париже, на которой расположен дом полицейской префектуры.] и за то время, что мы пишем, – а пишем мы лет пятнадцать, – впервые употребляем это слово в этом значении, то объясним, что такое мышеловка.
   Когда в каком-либо доме арестуют человека, подозреваемого в преступлении, то это держат в тайне. В доме же оставляют четыре или пять человек в засаде, обычно в первой комнате. В дом впускают всех, кто постучится, захлопывают за пришедшими дверь и арестовывают их. Таким образом за два-три дня удаётся схватить всех постоянных посетителей этого дома.
   Вот это и есть мышеловка.
   Из квартиры Бонасье сделали такую мышеловку, и всякий, кто попадал в неё, оказывался в руках людей кардинала. Во второй этаж, где обитал д’Артаньян, вела отдельная лестница, поэтому приходивших к нему не задерживали.
   Впрочем, к нему обычно заходили только трое мушкетёров. Они после случившихся событий отправились на розыски, но ничего не нашли. Атос даже расспрашивал де Тревиля, что, ввиду обычной сдержанности мушкетёра, весьма удивило его капитана. Но де Тревиль ничего не знал, кроме того, что в последний раз, когда он видел кардинала, короля и королеву, кардинал имел весьма озабоченный вид, король был встревожен, а покрасневшие глаза королевы дали понять, что она либо не спала, либо плакала. Но это обстоятельство не удивило де Тревиля, потому что за время своего замужества королева не спала и плакала весьма часто.
   Де Тревиль ещё раз попросил Атоса быть усердным в службе королю и в особенности королеве, прося передать это и его товарищам.
   Д’Артаньян же не выходил из дому ни на шаг. Свою комнату он превратил в наблюдательный пункт. Из окон он видел всех, кто приходил и попадался в ловушку. Кроме того, сняв несколько плиток паркета и будучи отделён от нижней комнаты, где снимались допросы, лишь потолком, он хорошо слышал всё, что происходило между сыщиками и подозреваемыми.
   Задержанных сначала тщательно обыскивали, а самый допрос чаще всего заключался в следующем:
   – Не передавала ли вам мадам Бонасье что-либо для своего мужа или для кого-нибудь другого?
   – Не передавал ли вам господин Бонасье что-либо для своей жены или для другого лица?
   – Не поручали ли они вам что-либо на словах?
   «Если бы им было что-нибудь известно, они не стали бы задавать эти вопросы, – размышлял д’Артаньян. – Но что же они хотят узнать? Нет ли герцога Бекингема в Париже и не имел ли он или не должен ли был иметь свидания с королевою?»
   Д’Артаньян остановился на этой мысли, которая, судя по всему слышанному им, была довольно вероятна.
   Между тем мышеловка действовала непрерывно, но и внимание д’Артаньяна было неусыпным.
   Впрочем, на другой день после ареста бедняги Бонасье, едва Атос ушёл от д’Артаньяна, чтоб отправиться к де Тревилю, только пробило девять часов и Планше, не застлавший ещё постели своему господину, начал заниматься этим, послышался стук в дверь, ведущую на улицу. Дверь тотчас отворилась и опять захлопнулась: кто-то снова попал в мышеловку. Д’Артаньян бросился к месту, где снят был паркет, лёг на пол и стал прислушиваться.
   Вскоре он услышал крик, а потом стоны, которые старались заглушить. На допрос это было мало похоже.
   – Чёрт возьми, – проговорил д’Артаньян, – кажется, это женщина! Её обыскивают, она сопротивляется, её вынуждают силой. Негодяи!
   И д’Артаньян, несмотря на свою осторожность, с трудом удерживался от того, чтобы не принять участия в сцене, происходившей внизу.
   – Да я вам говорю, господа, что я хозяйка дома, я вам говорю, что я госпожа Бонасье, я вам говорю, что я служу у королевы! – кричала несчастная женщина.
   – Госпожа Бонасье! – прошептал д’Артаньян. – Неужели мне повезло найти то, что ищут все?
   – Вас-то мы и ожидали, – был ответ.
   Голоса становились всё глуше и глуше, послышался шум какой-то возни. Жертва противилась, насколько может женщина противиться четырём мужчинам.

   – Сжальтесь, господа, сжаль… – был слышен слабый голос, который становился всё тише и тише.
   – Они завязывают ей рот! Они уводят eё! – воскликнул д’Артаньян, подскочив, как на пружине. – Шпагу! Ах, вот она, при мне! Планше!
   – Что прикажете?
   – Беги за Атосом, Портосом и Арамисом. Кто-нибудь из них, наверно, дома, а может быть, и все трое. Пусть возьмут оружие, пусть идут, пусть бегут, пусть мчатся сюда. Ах, я вспомнил! Атос сейчас у господина де Тревиля.
   – А вы-то куда идёте, сударь? Куда вы идёте?
   – Я выскочу из окна, – вскричал д’Артаньян, – чтобы успеть скорее. А ты быстро положи на место плитки паркета, подмети пол, выйди в дверь и беги, куда я велел.
   – Ой, сударь, сударь, вы убьётесь! – вскричал Планше.
   – Молчи, дурак, – сказал д’Артаньян.

   И, схватившись рукою за выступ окна, он спрыгнул со второго этажа, который, по счастью, был невысок, безо всяких неприятных последствий.
   Потом тотчас постучался в дверь, прошептав:
   – Сейчас я сам попадусь в мышеловку, и горе кошкам, которые схватятся с такою мышью!
   Лишь только ударил молоток под рукой молодого человека, как шум в доме прекратился, послышались шаги. Дверь отворилась, и д’Артаньян с обнажённой шпагой бросился в квартиру Бонасье, а дверь, снабжённая, по-видимому, пружиной, захлопнулась за ним.
   Тогда прочие жильцы этого злополучного дома и ближайшие соседи услышали громкие крики, топанье, бряцанье шпаг и грохот мебели. Потом, минуту спустя, удивлённые этим шумом бросились к окнам, чтобы узнать, в чём дело, и увидели, как дверь снова распахнулась и четыре человека, одетые в чёрное, не вышли, а вылетели оттуда, как вспугнутые вороны, оставив на полу и на углах столов перья из их крыльев, иначе говоря, клочья одежды и обрывки плащей.
   Д’Артаньян победил, надо признаться, без большого труда, потому что только один из сыщиков был вооружён, да и тот защищался скорее для вида.
   Правда, трое других пытались пришибить молодого человека стульями, табуретками и посудой. Но пара царапин шпагой д’Артаньяна устрашила их. Десяти минут достаточно было для их поражения, и поле битвы осталось за д’Артаньяном.
   Соседи, отворившие свои окна с хладнокровием, отличавшим обитателей Парижа в эти времена бунтов и беспрерывных драк, захлопнули их, как только увидели бегство четырёх людей в чёрном. Интуиция подсказывала им, что пока что всё кончено.
   К тому же было уже довольно поздно, а в то время, как, впрочем, и теперь, в окрестностях Люксембургского дворца спать ложились рано.
   Д’Артаньян, оставшись наедине с госпожой Бонасье, приблизился к ней. Бедная женщина лежала в кресле почти без чувств. Д’Артаньян окинул её быстрым взглядом.
   Это была прелестная женщина лет двадцати пяти – двадцати шести, темноволосая, с голубыми глазами, слегка вздёрнутым носом, чудными зубами и опалово-розовым цветом лица. Но этим и ограничивались признаки, по которым её можно было бы принять за знатную даму. Руки её были белые, но не тонкие, ноги также не указывали на аристократическое происхождение. К счастью, д’Артаньяна ещё не заботили подобные мелочи.
   Когда д’Артаньян рассматривал госпожу Бонасье и дошёл в своих исследованиях, как было сказано, до её ног, он увидел на полу тонкий батистовый платок, поднял его и увидел на нём тот же герб и монограмму, что были и на платке, подобранном у ног Арамиса и чуть было не послужившем причиной их дуэли.
   С той поры д’Артаньян не доверял платкам с гербами, поэтому, не говоря ни слова, он положил поднятый им платок в карман госпожи Бонасье.
   В эту минуту молодая женщина стала приходить в чувство. Она открыла глаза, с испугом осмотрелась кругом и увидела, что комната пуста и что она осталась одна со своим спасителем. Она тотчас же с улыбкою протянула ему руки. Улыбка у госпожи Бонасье была очаровательна.
   – Ах, сударь, – сказала она, – вы меня спасли! Позвольте мне поблагодарить вас.
   – Сударыня, – ответил д’Артаньян, – я сделал только то, что каждый благородный человек сделал бы на моём месте, вам не за что меня благодарить.
   – Напротив, сударь, напротив, и я надеюсь доказать вам, что вы оказали услугу благодарной женщине. Но что хотели от меня эти люди, которых я сначала приняла за воров, и почему нет здесь господина Бонасье?
   – Сударыня, эти люди гораздо опаснее воров. Это агенты кардинала. А мужа вашего здесь нет, потому что вчера его забрали и препроводили в Бастилию.
   – Мой муж в Бастилии! – вскричала мадам Бонасье. – О боже мой! Что он сделал, бедняга? Он – сама невинность!
   И по испуганному лицу молодой женщины скользнуло подобие улыбки.
   – Что он сделал, сударыня? – сказал д’Артаньян. – Я полагаю, что единственное преступление его состоит в том, что он имеет счастье и вместе с тем несчастье быть вашим мужем.
   – Так вы, следовательно, знаете…
   – Я знаю, что вы были похищены, сударыня.
   – Но кем? Вы это знаете? О, если вы знаете, скажите мне!
   – Человеком лет сорока – сорока пяти, с чёрными волосами, смуглым, со шрамом на левом виске.
   – Верно, верно! Но его имя?
   – Ах, его имя? Этого я не знаю.
   – А муж мой знал, что меня увезли?
   – Его известил об этом письмом сам похититель.
   – А догадывается он о причине? – смущённо спросила госпожа Бонасье.
   – Ваш муж считал, как мне кажется, что причина политическая.
   – Сначала я в этом сомневалась, а теперь разделяю его мнение. Так, значит, добрый Бонасье не подозревал моей вины ни минуты?
   – Напротив, сударыня, он очень гордится вашей добродетелью и в особенности вашей любовью.
   Вторая улыбка, почти незаметная, вновь скользнула по розовым губкам хорошенькой женщины.
   – Но, – продолжал д’Артаньян, – каким образом вы убежали?
   – Я воспользовалась минутой, когда меня оставили одну, и так как ещё с утра я знала, что похищение возможно, то с помощью простынь спустилась из окна и, полагая, что муж мой дома, прибежала сюда.
   – Чтобы искать его защиты?
   – О нет! Я знала, что он, бедняжка, не в состоянии защитить меня. Но так как он мог быть полезен мне в другом деле, то я хотела предупредить его.
   – О чём?
   – О, это не мой секрет. Я не могу сказать вам его.
   – Впрочем, – сказал д’Артаньян, – извините меня, сударыня, если я, хотя и гвардеец, посоветую вам быть осторожной, мы не в таком месте, где бы можно поверять друг другу тайны. Люди, от которых я вас избавил, возвратятся с подкреплением, и если они найдут нас здесь, то мы оба погибли. Я хорошо сделал, что предупредил троих моих друзей, но кто знает, застал ли мой слуга их дома.
   – Да-да, вы правы! – испуганно вскричала госпожа Бонасье. – Уйдём отсюда, бежим!
   С этими словами она взяла д’Артаньяна под руку и быстро увлекла его.
   – Но куда бежать? – сказал д’Артаньян. – Где нам скрыться?
   – Покинем сначала этот дом, а там посмотрим…

   И они, даже не закрыв за собой двери, бросились по улице Могильщиков, свернули на улицу Фоссе мсье ле Пренс и остановились только на площади Сен-Сюльпис.
   – А теперь что будем делать? – спросил д’Артаньян. – Куда мне проводить вас?
   – Не знаю, что вам и ответить, по правде говоря, – сказала госпожа Бонасье, – я хотела дать знать о происшедшем господину Ла Порту через моего мужа, чтобы он мог известить меня о том, что происходило в Лувре за эти последние три дня и могу ли я вернуться туда без опасений.
   – Что же, господина де Ла Порта могу известить и я, – сказал д’Артаньян.
   – Да, но господина Бонасье в Лувре знают и его беспрепятственно пропустят, а для вас двери будут закрыты.
   – Полно, – сказал д’Артаньян, – наверное, у какого-нибудь из луврских входов есть привратник, вам преданный, который, если я назову пароль…
   Госпожа Бонасье пристально посмотрела на молодого человека.
   – А если я вам скажу этот пароль, забудете ли вы его тотчас же после того, как воспользуетесь им?
   – Даю вам честное слово дворянина! – сказал д’Артаньян голосом, в искренности которого нельзя было усомниться.
   – Я вам верю, вы кажетесь мне честным юношей. Впрочем, от вашей преданности, быть может, зависит и ваше будущее.
   – Я бескорыстно и добросовестно сделаю всё возможное, чтобы услужить королю и быть приятным королеве, – сказал д’Артаньян. – Располагайте мной как своим другом.
   – Но куда же мне деться на это время?
   – Нет ли у вас кого-нибудь, к кому господин де Ла Порт мог бы зайти за вами?
   – Нет, я не хочу никому доверяться.
   – Подождите, – сказал д’Артаньян, – мы почти у дверей Атоса. Да, разумеется, это рядом.
   – Кто это – Атос?
   – Один из моих друзей.
   – А если он дома, что вы ему скажете?
   – Его нет дома, и, отведя вас к нему в квартиру, я унесу с собой ключ.
   – Но если он возвратится?
   – Он не возвратится. Впрочем, ему скажут, что это я привёл сюда даму и что эта женщина у него в доме.
   – Но это может набросить тень на мою репутацию.
   – Не беспокойтесь! Вас здесь не знают. К тому же мы в таком положении, что можем пренебречь кое-какими приличиями.
   – Пойдёмте же к вашему другу, где он живёт?
   – На улице Феру, в двух шагах отсюда.
   – Тогда пошли!
   И они отправились дальше. Как предвидел д’Артаньян, Атоса не было дома. Ключом, который ему доверяли, как другу дома, он открыл дверь, поднялся по лестнице и ввёл госпожу Бонасье в маленькую квартиру, нами уже описанную.
   – Вы здесь дома, – сказал он. – Ждите, заприте дверь изнутри и открывайте только в том случае, если постучат три раза, вот так, – и д’Артаньян стукнул три раза, два удара один за другим, довольно громкие, а потом, немного погодя, третий удар, послабее.
   – Хорошо, – сказала госпожа Бонасье, – а теперь я дам вам поручение.
   – Я слушаю.
   – Ступайте к калитке Лувра со стороны улицы Эшель и спросите Жермена.
   – Хорошо, а затем?
   – Он спросит вас, что вам угодно, а вы в ответ скажете два слова: «Тур и Брюссель». И тогда он исполнит все ваши приказания.
   – А что мне приказать ему?
   – Сходить за господином де Ла Портом, камердинером королевы.
   – А когда он сходит и господин де Ла Порт придёт?
   – Вы направите его ко мне.
   – Хорошо, но где и как я вас опять увижу?
   – А разве вы хотите меня увидеть снова?
   – Конечно!
   – Так предоставьте это мне и ни о чём не беспокойтесь.
   – Я полагаюсь на ваше слово.
   – Можете быть уверены, что не напрасно.
   Д’Артаньян поклонился госпоже Бонасье, бросив на неё самый влюблённый взгляд, какой только мог послать прелестной маленькой особе, и, пока сходил с лестницы, слышал, как за ним затворили двери, повернув ключ два раза. Через несколько минут он был уже у Лувра. Было десять часов, когда он остановился у калитки Эшель. Всё рассказанное нами случилось не более чем в полчаса.
   Всё произошло, как сказала госпожа Бонасье. Услышав пароль, Жермен поклонился. Десять минут спустя явился Ла Порт.
   В двух словах д’Артаньян объяснил ему дело и сказал, где находится госпожа Бонасье. Ла Порт дважды переспросил адрес и отправился туда немедленно. Но, не сделав и десяти шагов, он вернулся.
   – Молодой человек, – сказал он д’Артаньяну, – я вам дам совет.
   – Какой?
   – У вас могут быть неприятности из-за того, что случилось.
   – Вы полагаете?
   – Да. Нет ли у вас какого-нибудь знакомого, у которого часы отстают?
   – А что?
   – Ступайте сейчас же к нему, чтобы он мог засвидетельствовать, что вы были у него в половине десятого. В юриспруденции это называется «алиби».
   Д’Артаньян нашёл совет благоразумным; он опрометью бросился к де Тревилю и, не входя в приёмную, где было полно людей, попросил провести в кабинет. Так как д’Артаньян часто бывал в доме, то его просьбу охотно исполнили и пошли сказать господину де Тревилю, что его юный земляк желает немедленно сообщить ему важную весть и просит аудиенции. Пять минут спустя де Тревиль был в своём кабинете и спрашивал у д’Артаньяна, чем он может быть ему полезным и почему он явился так поздно.
   – Простите, господин капитан, – сказал д’Артаньян, воспользовавшийся минутой, когда он оставался один, чтобы перевести стенные часы на три четверти часа назад, – но я полагал, что так как сейчас всего только двадцать пять минут десятого, то ещё можно явиться к вам.

   – Двадцать пять минут десятого! – вскричал де Тревиль, взглянув на часы. – Это невозможно!
   – Посмотрите сами! Изволите видеть?
   – Правда, – сказал господин де Тревиль, – я думал, что позже. Но в чём же ваше дело?
   Тогда д’Артаньян рассказал де Тревилю длинную историю о королеве. Он изложил ему свои опасения насчёт её величества, рассказал то, что слышал о замыслах кардинала против герцога Бекингема, и всё это с таким спокойствием и с такой уверенностью, что де Тревиль принял всё за чистую монету, тем более что он, как мы упоминали ранее, сам заметил нечто новое в отношениях между кардиналом, королём и королевою.
   Когда пробило десять, д’Артаньян попрощался с де Тревилем, который благодарил его за сведения и советовал и впредь быть усердным в службе королю и королеве, а затем вернулся в приёмную. Но, сойдя с лестницы, д’Артаньян вспомнил, что забыл свою трость. Он быстро поднялся обратно, вошёл в кабинет, одним движением пальца перевёл стрелки на точное время, чтобы на другой день не могли заметить, что их трогали, и, обеспечив себе свидетеля для подтверждения своего алиби, спустился по лестнице и очутился на улице.

Глава XI
Интрига завязывается

   Покинув дом де Тревиля, д’Артаньян отправился домой самым дальним путём.
   О чём же так задумался д’Артаньян, что отклонился от короткой дороги и шёл, поглядывая на звёзды, то вздыхая, то улыбаясь?
   Он думал о госпоже Бонасье. Для ученика мушкетёра эта молодая женщина была почти идеалом. Хорошенькая, окружённая тайною, посвящённая в придворные интриги, что придавало её прелестным чертам столько очаровательной значительности; она, по-видимому, была довольно чувствительна, а в этом – особая прелесть для новичков в любви. Кроме того, д’Артаньян вырвал её из рук злодеев, собиравшихся её обыскивать и обходившихся с ней так жестоко, и немаловажная услуга могла бы вызвать в её сердце чувство признательности, которое так легко переходит в более нежное чувство.
   Д’Артаньяну уже казалось – так быстро летят мечты на крыльях воображения, – что к нему подходит посланец молодой женщины и передаёт ему записку с приглашением на свидание, золотую цепь или перстень с алмазом. Мы говорили, что молодые дворяне получали, не стыдясь, подарки от короля, прибавим же, что в те времена лёгкой морали они не более стеснялись и своих любовниц, которые дарили им почти всегда драгоценные и долговечные знаки своей памяти, словно желая победить хрупкость их чувств прочностью своих подарков.
   Тогда, не смущаясь, делали карьеру с помощью женщин. Те из них, которые были только прекрасны, отдавали свою красоту, отсюда, верно, и пошла пословица, что самая прекрасная девушка на свете может дать только то, что имеет. Богатые давали, кроме того, часть своих денег, и можно назвать многих героев того времени, которые не получили бы своих чинов, а впоследствии не выиграли бы своих сражений без помощи тугого кошелька, привязанного любовницей к седлу своего поклонника.
   У д’Артаньяна не было ровно ничего. Нерешительность провинциала – лёгкий налёт, тленный цветок, пушок на персике – быстро исчезла под влиянием не весьма нравственных советов, которые три мушкетёра давали своему приятелю. Д’Артаньян, следуя обычаю того времени, чувствовал себя в Париже как в завоёванном городе, как, например, во Фландрии: там – испанцы, здесь – женщины. Там и здесь неприятель, с которым надлежало сражаться и с которого надлежало брать контрибуцию.
   Но, должно сказать, в эту минуту д’Артаньяном руководило чувство более благородное и бескорыстное. Галантерейщик сказал ему, что он богат. Молодой человек догадывался, что у такого простака, каким ему показался Бонасье, деньги, скорее всего, были в руках жены. Но всё это не оказывало никакого влияния на чувство, родившееся при виде госпожи Бонасье, и корысть оставалась почти совершенно чуждой началу любви, за ним последовавшему. Мы говорим: почти, потому что мысль о том, что молодая женщина прелестна, умна и вместе с тем богата, не отнимает ничего у страсти: напротив, она её усиливает.
   С достатком сопряжено множество аристократических мелочей, весьма выгодных для красоты. Тонкие и белые чулки, шёлковое платье, кружевной воротничок, хорошенький башмачок на ноге, яркая лента в волосах безобразную женщину не делают красивой, но хорошенькую делают прекрасной; не говоря уже о руках, которые от всего этого выигрывают. Руки, особенно у женщин, чтобы оставаться красивыми, должны быть праздными.
   Кроме того, д’Артаньян, как уже знает читатель, перед которым мы не скрывали его состояния, не был миллионером, он лишь надеялся стать им когда-нибудь; но время, назначенное им самим для этой счастливой перемены, было довольно далеко. В ожидании его как грустно сознавать, что любимая женщина желает иметь тысячи безделиц, составляющих радость её жизни, и не иметь возможности дать ей эти желанные мелочи! По крайней мере, когда женщина богата, а любовник её беден, то она может сама приобрести то, что он не может ей предложить. И хотя при этом она обычно пользуется деньгами мужа, она редко бывает за это признательна.
   Д’Артаньян, расположенный быть любовником самым нежным, был, пока что, друг весьма преданный. В любовных мечтаниях о жене галантерейщика он не забывал и своих приятелей. С хорошенькой госпожой Бонасье приятно было бы прогуляться по лужайкам Сен-Денис или пройтись по Сен-Жерменской ярмарке в обществе Атоса, Портоса и Арамиса, перед которыми д’Артаньян с гордостью похвастал бы своей победой. Но после долгих прогулок появляется аппетит, д’Артаньян с некоторых пор убедился в этом. Тогда они бы устраивали маленькие дружеские застолья, во время которых с одной стороны пожимаешь руку приятеля, а с другой – ножку любовницы. Наконец, в минуты трудные, в опасных случаях д’Артаньян являлся бы спасителем своих друзей.
   А господин Бонасье, которого д’Артаньян толкнул в руки сыщиков, громогласно отрёкшись от него, и которого он обещал спасти? Мы должны сознаться нашим читателям, что д’Артаньян вовсе о нём не думал, а если и вспоминал, то говорил сам себе, что где бы господин Бонасье ни был – ему там хорошо. Любовь – самая корыстная из всех страстей.
   Но пусть читатели наши успокоятся: если д’Артаньян забыл про своего хозяина или делает вид, что забыл, под тем предлогом, будто не знает, куда его отвели, то мы его не забыли и знаем, где он теперь находится. Но пока мы поступим как влюблённый гасконец, а к нашему доброму Бонасье вернёмся позже.
   Д’Артаньян, мечтая о будущей своей любви, разговаривая с ночью, улыбаясь звёздам, шёл по улице Шерш-Миди, или Шасс-Миди, как её тогда называли. Так как в этих местах проживал Арамис, то ему пришла мысль навестить своего приятеля, чтобы объяснить ему, зачем он послал к нему Планше с приглашением тотчас же явиться в мышеловку. Если Арамис был дома, когда к нему приходил Планше, то он, наверное, поспешил на улицу Могильщиков и не нашёл там никого, кроме, может быть, двух своих товарищей, так что ни он, ни они не могли знать, в чём же дело. Такой переполох стоил объяснения. Вот про что громко рассуждал д’Артаньян.
   Про себя же он думал, что это подходящий случай поговорить о хорошенькой госпоже Бонасье, которой были заняты все мысли его, если ещё не сердце. От первой любви нельзя требовать скрытности: она сопровождается такою великою радостью, что её необходимо излить, иначе она вас задушит.
   Уже два часа, как парижские улицы погрузились во тьму и начали пустеть. На всех часах Сен-Жерменского предместья пробило одиннадцать. Погода была чудесная. Д’Артаньян шёл по переулку, где теперь проходит улица Асса, вдыхая в себя благоухания, навевамые ветром с улицы Вожирар, из садов, освежённых вечернею росою и ночной прохладой. Вдали раздавались, заглушаемые плотными ставнями, песни припозднившихся гуляк из расположенных кругом кабаков. Дойдя до конца переулка, д’Артаньян повернул влево; дом, где жил Арамис, находился между улицами Кассет и Сервандони.
   Д’Артаньян миновал улицу Кассет и уже видел впереди дверь своего приятеля, скрытую в зарослях сикомор и каприфолий, как вдруг заметил что-то похожее на тень, выходящую из улицы Сервандони. Фигура была скрыта плащом, и д’Артаньян сначала подумал, что это мужчина, но по малому росту и неуверенной походке он вскоре понял, что это женщина. Кроме того, женщина эта, как бы не зная в точности, какой именно дом ей нужен, поднимала глаза, останавливалась, возвращалась назад и опять подходила. Это заинтриговало д’Артаньяна.
   «Не предложить ли ей мои услуги? – подумал он. – По походке видно, что она молода, может быть, и красива; о да, но женщина, которая бегает по улицам в такой час, наверное, отыскивает своего любовника, чёрт возьми! Если я помешаю свиданию, то это плохое начало для первого знакомства».
   Между тем молодая женщина всё приближалась, считая дома и окошки. Это, впрочем, не требовало много времени и труда. В этой части улицы было только три дома и два окна, выходящие на улицу: одно – во флигеле, параллельном тому, который занимал Арамис; другое же было окно самого Арамиса.
   – Чёрт возьми, – сказал д’Артаньян, которому пришла на ум племянница богослова, – было бы забавно, если бы эта запоздавшая голубка искала дом нашего приятеля, но, честное слово, кажется, это так. Ага, любезный Арамис, на этот раз я определённо хочу удостовериться.

   И с этими словами д’Артаньян, сжавшись, как только мог, укрылся в самом тёмном месте улицы, подле каменной скамьи, расположенной в глубине какой-то ниши.
   Молодая женщина продолжала идти, о чём можно было догадаться не только по лёгкости походки, выдававшей её, но и по тихому покашливанию, показывавшему, что голос у неё самый юный. Д’Артаньян решил, что этот кашель – условный знак.
   Однако же или на этот кашель ответили таким же знаком, который прекратил сомнения ночной гостьи, или же она и без посторонней помощи убедилась, что прибыла к цели своего путешествия, но только она решительно подошла к ставням на окне Арамиса и стукнула три раза согнутым пальцем.
   – Это к Арамису! – пробормотал д’Артаньян. – Ах, господин лицемер, вот как вы занимаетесь богословием!
   Едва она постучала, как отворилось внутреннее окно и сквозь ставни можно было увидеть свет.
   – Ага, – прошептал д’Артаньян, стоявший ближе к окну, – посещения ожидали. Сейчас окно откроется и дама заберётся через окно: прекрасно!
   Но, к величайшему удивлению д’Артаньяна, ставни остались закрытыми, мелькнувший свет исчез, и всё опять погрузилось в темноту.
   Д’Артаньян решил, что так не может долго продолжаться, и не переставал смотреть во все глаза и слушать в оба уха.
   Он был прав: через несколько секунд изнутри послышалось два удара. Молодая женщина отвечала одним ударом, и ставни бесшумно приоткрылись.
   Можно себе представить, как жадно д’Артаньян смотрел и слушал. К несчастью, свечу перенесли в другую комнату. Но глаза молодого человека уже привыкли к темноте. Впрочем, глаза гасконцев, как уверяют, имеют свойство видеть ночью, подобно кошачьим глазам.
   Д’Артаньян видел, как молодая женщина вынула из кармана какой-то белый предмет и быстро развернула его. Это был платок. Развернув платок, женщина указала своему собеседнику на его уголок.
   Это навело д’Артаньяна на мысль о том платке, который он нашёл у ног госпожи Бонасье и который, в свою очередь, напомнил ему о платке, найденном у ног Арамиса.
   Что мог означать платок?
   С того места, где он стоял, д’Артаньян не мог видеть лица Арамиса. Мы говорим «Арамиса», потому что молодой человек не сомневался, что это его друг разговаривает из дома с дамой на улице; любопытство взяло верх над осторожностью, и, пользуясь тем, что внимание действующих лиц этой сцены было всецело поглощено платком, он бесшумно вышел из своего тайника и с быстротой молнии, но и осторожно, приткнулся к углу стены, откуда взор его свободно проникал во внутренность комнаты Арамиса.
   Очутившись на этом месте, д’Артаньян едва удержал крик удивления: с ночной посетительницей разговаривал не Арамис, а женщина. Но д’Артаньян, хоть и различал её фигуру, не мог разглядеть её лица.
   В эту минуту женщина, бывшая в комнате, вынула из кармана другой платок и обменяла его на тот, который ей показали. Потом обе женщины сказали друг другу несколько слов. Наконец ставни закрылись. Женщина, стоявшая под окном, повернулась и прошла в четырёх шагах от д’Артаньяна, низко опустив капюшон плаща. Но предосторожность эта запоздала, д’Артаньян успел узнать госпожу Бонасье.
   Госпожа Бонасье! Подозрение, что это она, уже мелькнуло у него, когда она вынула платок из кармана. Но как можно было подумать, что госпожа Бонасье, которая послала за де Ла Портом, чтобы проводить её в Лувр, станет бегать по парижским улицам одна в половине двенадцатого ночи, рискуя быть опять схваченной?
   Следовательно, дело это было большой важности. А какое может быть важное дело у женщины в двадцать пять лет? Любовь!
   Но для себя ли самой или для кого-либо другого подвергала она себя такой опасности? Вот какой вопрос задавал себе молодой человек, уже терзаемый демоном ревности, как настоящий любовник.
   Впрочем, имелось простое средство узнать, куда направилась госпожа Бонасье, – пойти за нею следом. Это средство было так просто, что д’Артаньян немедленно воспользовался им.
   Но при виде молодого человека, отделившегося от стены, как статуя от ниши, и при шуме шагов, раздавшихся позади неё, госпожа Бонасье вскрикнула и побежала.
   Д’Артаньян пустился за нею. Ему нетрудно было догнать женщину, путавшуюся в плаще. Он догнал её почти в начале улицы, на которую она свернула. Несчастная изнемогала, но не от усталости, а от страха, и, когда д’Артаньян положил ей руку на плечо, она пала на одно колено и вскрикнула сдавленным голосом:
   – Убейте меня, если хотите, но вы ничего не узнаете!
   Д’Артаньян поднял её, обхватив её талию рукою, но, чувствуя, как тяжело она повисла на его руке, он понял, что она близка к обмороку, и поспешил успокоить её уверениями в преданности. Уверения эти ничего не значили для госпожи Бонасье, потому что подобные уверения могут делаться с самыми дурными намерениями; но голос значил всё: молодая женщина, по-видимому, узнала его. Она открыла глаза, бросила взгляд на человека, который так испугал её, и, узнав д’Артаньяна, вскрикнула от радости.
   – О, это вы, это вы! – воскликнула она. – Слава богу!
   – Да, это я, – сказал д’Артаньян, – я, которого Бог послал, чтоб охранять вас.
   – С этим намерением вы и следовали за мною? – спросила с кокетливою улыбкою молодая женщина, насмешливый характер которой опять брал верх и у которой весь страх исчез, как только она узнала друга в том, кого принимала за врага.
   – Нет, – сказал д’Артаньян, – нет, признаюсь. На вашу дорогу меня привёл случай: я видел, что какая-то женщина стучится в окно к моему приятелю.
   – К вашему приятелю? – прервала его госпожа Бонасье.
   – Конечно, Арамис один из лучших моих друзей.
   – Арамис? Это что такое?
   – Полноте! Вы ещё скажете мне, что не знаете Арамиса?
   – В первый раз слышу это имя.
   – Так вы в первый раз приходите к этому дому?
   – Конечно.
   – И вы не знали, что в нём живёт молодой мужчина?
   – Нет.
   – Мушкетёр?
   – Нет.
   – Так вы не к нему приходили?
   – Вовсе нет! Да вы видели сами: я говорила с женщиной.
   – Это верно. Но эта женщина, вероятно, приятельница Арамиса.
   – Я этого не знаю.
   – Раз она живёт у него.
   – Это меня не касается.
   – Но кто она?
   – Это не моя тайна.
   – Дорогая госпожа Бонасье, вы очаровательны! Но в то же время вы самая таинственная из женщин…
   – Разве это мне вредит?
   – Нет, напротив, вы обворожительны.
   – Так возьмите же меня под руку!
   – Охотно, а затем?
   – Затем ведите меня.
   – Куда?
   – Куда я иду.
   – Но куда вы идёте?
   – Увидите, потому что оставите меня у дверей.
   – Нужно ли будет вас подождать?
   – Не трудитесь.
   – Так вы возвратитесь одна?
   – Может быть, да, а может быть, нет.
   – Но особа, которая вас потом проводит, будет мужчина или женщина?
   – Я ещё не знаю.
   – А я узнаю!
   – Как так?
   – Я подожду, чтобы увидеть, с кем вы выйдете.
   – В таком случае прощайте!
   – Как так?
   – Вы мне не нужны.
   – Но вы просили…
   – Помощи дворянина, а не надзора шпиона.
   – Выражение весьма резкое!
   – Как называют тех, кто следит за другими против их желания?
   – Нескромными.
   – Выражение весьма мягкое.
   – Я вижу, сударыня, что надо исполнять всё, что вам угодно.
   – Почему же вы лишили себя заслуги сделать это сразу?
   – А разве моё раскаяние не заслуга?
   – А вы действительно раскаиваетесь?
   – Я сам не знаю. Но знаю, что обещаю вам сделать всё, что вам угодно, если только вы дозволите мне проводить вас туда, куда идёте.
   – А после вы меня оставите?
   – Да.
   – Не дожидаясь, когда я оттуда выйду?
   – Нет.
   – Честное слово?
   – Слово дворянина!
   – В таком случае берите меня под руку и идём скорее.
   Д’Артаньян подал руку госпоже Бонасье, которая взяла её, смеясь и волнуясь, и оба двинулись по направлению к улице Ла-Гарп. Придя в нужное место, молодая женщина, казалось, колебалась, как и на улице Вожирар. Однако она как будто узнала одну дверь и подошла к ней.
   – А теперь, – сказала она, – мне нужно войти сюда. Благодарю вас тысячу раз за ваше общество, которое спасло меня от всех опасностей, которым я подверглась бы. Но настало время сдержать ваше обещание. Я пришла, куда мне нужно.
   – И вам нечего будет опасаться на обратном пути?
   – Разве одних воров.
   – А этого разве мало?
   – Что они могут у меня отнять? У меня нет ничего с собой.
   – Вы забыли прекрасный платок с гербом.
   – Какой?
   – Тот, который я нашёл у ваших ног и положил вам в карман.
   – Молчите, молчите, несчастный! – вскричала молодая женщина. – Или вы хотите погубить меня?
   – Вы сами видите, что для вас есть ещё опасность, потому что одно слово заставляет вас содрогаться и вы сознаетесь, что если бы кто-нибудь услышал это слово, вы бы погибли. Послушайте, сударыня, – продолжал д’Артаньян, схватив её за руку и устремив на неё огненный взор, – будьте великодушны, доверьтесь мне. Разве вы не прочли в глазах моих всю привязанность и преданность, которыми преисполнено моё сердце?
   – Да, – отвечала госпожа Бонасье, – поэтому спросите меня о моих тайнах, и я скажу вам о них, но чужие тайны – это другое дело.
   – Хорошо, – сказал д’Артаньян, – я всёравно их открою. Раз эти тайны могут иметь влияние на вашу жизнь, то они должны стать и моими.
   – Берегитесь! – сказала молодая женщина с такой серьёзностью, что д’Артаньян невольно вздрогнул. – О, не вмешивайтесь в то, что касается меня. Не пытайтесь помогать мне в моих делах. Я вас прошу об этом ради того участия, которое я в вас возбудила, ради оказанной вами услуги, которой я не забуду никогда в жизни. Поверьте тому, что я вам говорю. Не занимайтесь мной больше, пусть я для вас больше не существую, как будто вы меня никогда не видели и не знали.
   – А Арамис должен сделать то же самое? – сказал д’Артаньян, обидевшись.
   – Вот уже во второй или в третий раз вы произносите это имя, а я ведь уже сказала, что я его не знаю.
   – Вы не знаете человека, в окно к которому стучались? Вы меня считаете слишком доверчивым, сударыня.
   – Признайтесь, что вы сочинили эту историю, чтобы заставить меня проболтаться, и что вы сами выдумали этого человека.
   – Я ничего не сочиняю, сударыня, ничего не выдумываю, я говорю истинную правду.
   – И вы говорите, что в этом доме живёт ваш друг?
   – Говорю и повторяю в третий раз, что в этом доме живёт мой друг и этого друга зовут Арамисом.
   – Всё это объяснится позже, – прошептала молодая женщина, – а теперь замолчите.
   – Если бы вы могли читать в моём сердце, – сказал д’Артаньян, – то увидели бы в нём столько любопытства, что сжалились бы надо мною, и столько любви, что тотчас же удовлетворили бы моё любопытство. Нельзя бояться тех, кто вас любит.
   – Вы очень скоро заговорили о любви, – сказала молодая женщина, качая головою.
   – Потому что любовь быстро овладела мною, и в первый раз, а мне нет ещё и двадцати.
   Молодая женщина бросила на него внимательный взгляд.
   – Послушайте, я уже напал на след, – продолжал д’Артаньян. – Три месяца тому назад я чуть было не подрался с Арамисом из-за платка, подобного тому, который вы показали этой женщине, что была в его доме, из-за платка с такой же меткой, я убеждён в этом.

   – Вы утомили меня своими вопросами, – сказала молодая женщина.
   – Но вы, сударыня, такая осторожная, подумайте, если вас задержат с этим платком и отберут его, разве это вас не скомпрометирует?
   – Почему? Разве инициалы на нём не мои: К. Б. – Констанция Бонасье?
   – Или Камилла де Буа-Трасси.
   – Молчите, говорю вам, молчите! Если для вас ничего не значит моя безопасность, то подумайте о собственной.
   – О моей?
   – Да, о вашей. Знакомство со мной угрожает вашей свободе, вашей жизни.
   – В таком случае я вас не оставлю.
   – Послушайте, – сказала молодая женщина умоляющим голосом и сложив руки, – именем неба, именем чести военного, чести дворянина, удалитесь! Слышите, бьёт полночь: меня ждут в этот час.
   – Сударыня, – сказал молодой человек, поклонившись, – я не могу отказать, когда меня так просят. Будьте довольны, я удаляюсь.
   – И вы не станете следовать за мною и подсматривать?
   – Я тотчас же возвращусь домой.
   – О, я знала, что вы честный молодой человек! – воскликнула госпожа Бонасье, протягивая ему руку и берясь другою за молоток маленькой двери, почти невидимой в стене.
   Д’Артаньян схватил поданную ему руку и горячо поцеловал её.
   – Ах, лучше бы я никогда не встречал вас! – вскричал д’Артаньян с грубой наивностью, которую женщины часто предпочитают изысканной вежливости, потому что она открывает глубину мыслей и доказывает, что чувство берёт верх над рассудком.
   – А я, – сказала госпожа Бонасье почти ласково и пожимая руку д’Артаньяна, не выпускавшего её руки, – а я не стану так говорить: что потеряно сегодня, не потеряно для будущего. Кто знает, если я буду свободна когда-нибудь, не удовлетворю ли я вашего любопытства?
   – Обещаете ли вы то же моей любви? – вскричал д’Артаньян, вне себя от радости.
   – О, в этом отношении я не могу дать обещаний. Это будет зависеть от чувства, которое вы сумеете вселить в меня.
   – Итак, сегодня, сударыня…
   – Сегодня я питаю к вам ещё только признательность.
   – Ах, вы слишком милы, – сказал д’Артаньян с грустью, – и злоупотребляете моей любовью.
   – Нет, я пользуюсь вашим великодушием, вот и всё. Но, поверьте, есть люди, умеющие не забывать своих обещаний.
   – О, вы делаете меня счастливейшим из людей! Не забудьте этого вечера, не забудьте вашего обещания!
   – Будьте покойны, когда будет нужно, я всё вспомню. Ну, ступайте же, ступайте, ради бога: меня ждали ровно в полночь, я уже опоздала.
   – На пять минут.
   – Да, но в иных обстоятельствах пять минут – пять веков.
   – Когда любишь!
   – А кто вам говорит, что я имею дело не с влюблённым?
   – Так вас ждёт мужчина! – вскричал д’Артаньян. – Мужчина?
   – Вот опять начинается допрос, – сказала госпожа Бонасье с беглой улыбкой, скрывавшей нетерпение.
   – Нет-нет, я ухожу, я верю вам, я хочу, чтобы вы оценили мою преданность, хотя бы эта преданность была продиктована только глупостью. Прощайте, сударыня, прощайте!
   И, словно не в силах отпустить руку, которую держал, иначе как оторвавшись от неё, он бросился бежать, а госпожа Бонасье постучалась, как и в первый раз, в ставни тремя медленными и ровными ударами. Добежав до угла улицы, д’Артаньян обернулся: дверь приоткрылась и захлопнулась – хорошенькая галантерейщица исчезла.
   Д’Артаньян двинулся дальше. Он дал слово не подсматривать за госпожой Бонасье, и если бы даже его жизнь зависела от того, куда она пошла, или от того, кто её проводит, д’Артаньян возвратился бы домой, потому что сказал, что возвратится. Пять минут спустя он был уже на улице Могильщиков.
   – Бедный Атос, – говорил он себе под нос, – он не будет знать, что всё это значит. Он, верно, заснул, ожидая меня, или вернулся домой и узнал, что к нему приходила женщина. Женщина у Атоса! Но ведь и у Арамиса была женщина. Всё это очень странно! Хотел бы я знать, чем всё это кончится.
   – Плохо, сударь, плохо, – отвечал голос, в котором молодой человек узнал голос Планше, ибо, разговаривая сам с собою, как это бывает с очень озабоченными людьми, он обнаружил, что стоит у лестницы, ведущей в его комнату.
   – Что плохо? Что ты хочешь сказать, дурак? – спросил д’Артаньян. – Что случилось?
   – Всякого рода несчастья.
   – Какие?
   – Во-первых, господин Атос взят под стражу!
   – Взят под стражу! Атос взят под стражу! За что?
   – Его нашли у вас и приняли за вас.
   – А кто его взял под стражу?
   – Караул, приведённый людьми в чёрном, которых вы обратили в бегство.
   – Почему же он не назвал своего имени? Почему не сказал, что он не причастен к этому делу?
   – Он и не подумал. Напротив, он подошёл ко мне и сказал: «Сейчас твоему господину нужна свобода, а не мне, потому что он знает всё, а я не знаю ничего. Его сочтут арестованным, и это поможет ему выиграть время. Через три дня я скажу своё имя, и меня должны будут выпустить».
   – Браво, Атос! Благородная душа! – прошептал д’Артаньян. – Я узнаю его! И что же сделала стража?
   – Четверо из них увели его в Бастилию или в Фор-Левек, двое остались с этими людьми, которые всё перешарили и забрали все бумаги. Наконец, ещё двое во время обыска караулили у дверей. А когда всё кончилось, они ушли, опустошив дом и оставив двери открытыми.
   – А Портос и Арамис?
   – Я их так и не нашёл, они к вам не приходили.
   – Но они могут прийти с минуты на минуту, ты же велел передать им, что я их жду?
   – Да, сударь.
   – Смотри ж, ни шагу отсюда! Если они придут, то скажи им, что со мною случилось. Пусть они ждут меня в трактире «Сосновая шишка». Здесь оставаться опасно: за домом, может быть, следят. Я отправлюсь к господину де Тревилю, чтобы известить его обо всём, и потом присоединюсь к ним.
   – Хорошо, сударь, – сказал Планше.
   – Но ты останешься, ты не будешь бояться? – сказал д’Артаньян, остановившись на полпути, чтобы вдохнуть в своего слугу мужество.
   – Будьте спокойны, сударь, – сказал Планше, – вы меня ещё не знаете: я бываю храбр, когда решу быть храбрым, главное – надо решиться. Впрочем, я – пикардиец!
   – Значит, решено, – сказал д’Артаньян, – ты скорее дашь себя убить, нежели оставишь свой пост.
   – Да, сударь, я сделаю всё, чтобы доказать вам мою привязанность.
   – Хорошо, – буркнул д’Артаньян про себя. – По-видимому, способ, применённый мной, весьма действенный. Я повторю его при случае.
   И со свойственной ему быстротою, хотя и уставший от беготни за день, д’Артаньян снова отправился на улицу Старой Голубятни.
   Он не застал де Тревиля дома: его рота несла караул в Лувре, и он был в Лувре со своею ротою.
   Надо было непременно добраться до де Тревиля: необходимо было известить его о случившемся. Д’Артаньян решил попытаться проникнуть в Лувр. Его мундир гвардейца роты Дезессара должен был служить ему пропуском.
   Он пошёл по улице Малых Августинцев и потом по набережной к Новому мосту, хотел было переправиться на пароме, но, спустившись к реке, опустил руку в карман и обнаружил, что ему нечем заплатить за переправу.
   Дойдя до улицы Генего, д’Артаньян увидел, как из-за угла улицы Дофина вышли двое, походка их его поразила.
   Это были мужчина и женщина.
   Женщина издалека была похожа на госпожу Бонасье, а мужчина был вылитый Арамис. Кроме того, на незнакомке был чёрный плащ, точно такой же, как и на госпоже Бонасье.
   А на мужчине был мушкетёрский мундир.
   У женщины был опущен капюшон, а мужчина закрывал платком лицо; двойная предосторожность эта показывала, что оба они не хотели быть узнанными.
   Они взошли на мост. Это был путь д’Артаньяна, потому что и он направлялся в Лувр. Д’Артаньян последовал за ними.
   Он не прошёл и двадцати шагов, как был совершенно убеждён, что женщина эта – госпожа Бонасье, а мужчина – Арамис.
   В ту же минуту он почувствовал в сердце укол ревности.
   Ему изменили и друг, и та, которую он уже обожал как возлюбленную. Госпожа Бонасье божилась ему, что не знает Арамиса, а четверть часа спустя после этих клятв он встречает её под руку с ним.
   Д’Артаньян и не подумал, что знает хорошенькую галантерейщицу не более трех часов, что она не обязана ему ничем, кроме благодарности за защиту от людей в чёрном, и что она ему ничего не обещала. Он считал себя оскорблённым, обманутым, осмеянным любовником. Кровь и гнев залили ему лицо, он решил всё выяснить немедленно.
   Молодая женщина и её спутник заметили, что их преследуют, и ускорили шаг. Д’Артаньян пустился бежать, обогнал их, потом развернулся к ним лицом, когда они поравнялись с изваянием «Самаритянки», освещённой фонарём, проливавшим свет на эту часть моста.
   Д’Артаньян остановился перед ними, они были вынуждены тоже остановиться.

   – Что вам угодно, сударь? – спросил мушкетёр, отступая на шаг и произнося эти слова с иностранным акцентом, доказавшим д’Артаньяну, что в одной части своих предположений он ошибся.
   – Это не Арамис! – воскликнул он.
   – Нет, сударь, это не Арамис, и по вашему восклицанию я вижу, что вы меня приняли за другого, и прощаю вас.
   – Вы меня прощаете! – вскричал д’Артаньян.
   – Да, – сказал иностранец, – дайте же мне пройти, раз я вам не нужен.
   – Вы правы, сударь, – сказал д’Артаньян, – не вы мне нужны, а эта дама.
   – Эта дама! Вы её не знаете, – сказал иностранец.
   – Вы ошибаетесь, сударь, я её знаю.
   – Ах, – сказала госпожа Бонасье с упрёком, – я поверила вашему слову солдата и дворянина и думала, что могу на него положиться.
   – А вы, сударыня, – сказал д’Артаньян, смешавшись, – вы мне обещали…
   – Возьмите мою руку, сударыня, – сказал иностранец, – и идёмте.
   Д’Артаньян, поражённый, убитый, уничтоженный всем тем, что с ним случилось, стоял скрестив руки перед мушкетёром и госпожой Бонасье.
   Мушкетёр сделал два шага вперёд и отстранил д’Артаньяна рукою.
   Д’Артаньян отскочил и вынул шпагу. В то же время с быстротою молнии иностранец вынул свою.
   – Ради бога, милорд! – вскричала госпожа Бонасье, бросаясь между противниками и хватая их шпаги обеими руками.
   – Милорд! – вскричал д’Артаньян, у которого вдруг блеснула мысль. – Милорд! Простите, сударь, вы не…
   – Герцог Бекингем, – сказала госпожа Бонасье вполголоса. – Теперь вы можете всех нас погубить.
   – Милорд, сударыня, простите, ради бога. Но я люблю её, милорд, и я ревнив. Вы знаете, что такое любовь, простите мне и скажите, как я могу пожертвовать жизнью за вашу светлость.
   – Вы храбрый молодой человек, – сказал Бекингем, протягивая д’Артаньяну руку, которую тот почтительно пожал, – вы предлагаете мне ваши услуги, я принимаю их. Проводите нас на расстоянии двадцати шагов до Лувра и, если кто за нами последует, убейте его!
   Д’Артаньян взял обнажённую шпагу под мышку, пропустил госпожу Бонасье и герцога на двадцать шагов вперёд и двинулся за ними, готовый в точности исполнить поручение благородного и изящного министра Карла I.
   К сожалению, преданному юноше не представился случай дать герцогу это доказательство своей преданности, и молодая женщина и её кавалер вошли в Лувр через калитку с улицы Эшель, никем не потревоженные.
   Д’Артаньян же немедленно отправился в трактир «Сосновая шишка», где его уже поджидали Портос и Арамис.
   Не объясняя, для чего он их обеспокоил, он им просто сказал, что покончил один то дело, для которого, как ему казалось, могло потребоваться их содействие.
   А теперь, увлекаемые нашим рассказом, предоставим нашим приятелям разойтись по домам, а сами проследуем по извилинам Лувра за герцогом Бекингемом и его спутницей.

Глава XII
Джордж Вильерс, герцог Бекингем

   Госпожа Бонасье и герцог вошли в Лувр без затруднения. Госпожа Бонасье была хорошо известна как женщина, служащая при королеве, на герцоге был мундир мушкетёра господина де Тревиля, рота которого, как мы уже сказали, была в тот вечер в карауле. К тому же Жермен был на стороне королевы, и если бы что случилось, то госпожу Бонасье обвинили бы только в том, что она ввела в Лувр своего любовника. Она брала бы грех на себя: репутация её погибла бы, это правда, но что значит для света репутация жены какого-то торговца?
   Войдя во двор, герцог и молодая женщина прошли вдоль стены около двадцати пяти шагов, а там госпожа Бонасье толкнула маленькую дверь, открытую днём, но обыкновенно запертую ночью. Дверь отворилась. Они вошли и очутились в полной темноте, но госпожа Бонасье знала все ходы и переходы этой части Лувра, предназначенной для служащих во дворце. Она закрыла за собой дверь, взяла герцога за руку, сделала несколько шагов ощупью, схватилась за перила, ощупала ногой ступеньку и начала подниматься по лестнице. Герцог сосчитал два этажа. Потом она взяла вправо, прошла по длинному коридору, спустилась на один этаж, сделала ещё несколько шагов, вставила ключ в замок, открыла дверь и подтолкнула герцога в комнату, освещённую ночной лампой, сказав ему негромко: «Останьтесь здесь, господин герцог, сюда придут». Потом она вышла в ту же дверь и заперла её на ключ, так что герцог остался пленником в буквальном смысле слова.
   Впрочем, очутившись в полном одиночестве, герцог Бекингем, надо сказать, не ощутил ни малейшего страха. Одной из отличительных черт его характера была жажда приключений и пристрастие ко всему необыкновенному, романическому. Храбрый, смелый, предприимчивый, он не в первый раз рисковал жизнью в подобных похождениях. Он узнал, что мнимое послание от Анны Австрийской [19 - Анна Австрийская – королева Франции, жена Людовика XIII.], по которому он прибыл в Париж, было не что иное, как западня. Но вместо того чтобы возвратиться в Англию, он, воспользовавшись ситуацией, в которой он невольно оказался, объявил королеве, что не уедет, не увидевшись с нею. Королева сначала решительно отказала. Потом, опасаясь, как бы герцог в пылу отчаяния не пошёл на какой-нибудь безрассудный поступок, она уже решилась принять его и лично просить его немедленно уехать. Но в тот самый вечер госпожа Бонасье, которой поручено было отправиться за герцогом и привести его в Лувр, была похищена. Два дня никто не знал, что с ней, и дело остановилось. Но когда она снова оказалась на свободе и смогла связаться с Ла Портом, всё пошло своим чередом, и она исполнила опасное поручение, которое, если бы не похищение, было бы выполнено тремя днями раньше.

   Бекингем, оставшись один, подошёл к зеркалу. Мундир мушкетёра очень шёл ему.
   Ему было тридцать пять лет, и он по справедливости слыл самым красивым мужчиной и самым изящным кавалером Франции и Англии.
   Любимец двух королей, несметно богатый, всемогущий в государстве, которое он будоражил по своей прихоти и усмирял по своему капризу, Джордж Вилльерс, герцог Бекингемский, вёл сказочное существование, которое продолжает удивлять потомков и спустя столетия.
   Уверенный в себе, убеждённый в своём могуществе и зная, что он недосягаем для законов, управляющих людьми, он шёл прямо к намеченной им цели, сколь ни была бы она высока и ослепительна, так что для другого было бы безумием даже мечтать о ней. Именно поэтому ему удалось добиться встреч с прекрасной и гордой Анной Австрийской и, ослепив её блеском своей личности, заставить полюбить себя.
   Итак, как мы сказали, Джордж Вилльерс стоял перед зеркалом, поправляя свои волнистые белокурые волосы, немного примятые шляпою, подкручивая усы, и, с сердцем, исполненным радости, гордый и счастливый тем, что приближается давно желанная минута, улыбнулся своему отражению с достоинством и обнадёживающе.
   В эту минуту приоткрылась дверь, скрытая в обивке стены, и вошла женщина. Бекингем увидел её в зеркале. Он вскрикнул. Это была королева!
   Анне Австрийской было тогда лет двадцать шесть – двадцать семь, и она находилась во всём блеске своей красоты.
   Походка её была походкой королевы или богини, её прекрасные глаза с изумрудным отливом были исполнены кротости и величия.
   Маленький яркий её рот не портила даже нижняя губа, как у всех отпрысков австрийского королевского дома, слегка выдававшаяся вперёд. Этот ротик был обворожителен при улыбке и полон презрения в минуты высокомерия.
   Кожа её славилась своею нежностью и бархатистостью, её руки и плечи были необыкновенной красоты, и все поэты той эпохи воспевали их как несравненные.
   Наконец, волосы её, которые из белокурых, какими они были в ранней юности, стали теперь каштановыми, завитые и густо напудренные, прекрасно окаймляли её лицо, которому самый строгий судья мог бы пожелать только поменьше яркости, а самый взыскательный ваятель – чуть больше тонкости в очертаниях носа.
   Бекингем был ослеплён. Никогда прежде Анна Австрийская не казалась ему столь прекрасной во время празднеств, балов и увеселений, как в эту минуту, одетая в простое платье из белого атласа. Её сопровождала донья Эстефания, единственная из её приближённых испанок, не изгнанная ревностью короля и преследованиями Ришелье.

   Анна Австрийская сделала шаг навстречу герцогу. Бекингем бросился к её ногам и, прежде чем королева успела помешать ему, поцеловал подол её платья.
   – Герцог, вы уже знаете, что не я велела писать к вам?
   – О да, ваше величество! – воскликнул герцог. – Я знаю, что был глупцом, безумцем, когда поверил, что лёд может согреться, что мрамор может ожить, но когда любишь сам, то легко веришь в любовь. Впрочем, я не напрасно совершил это путешествие: я вижу вас.
   – Да! – отвечала Анна. – Но вы знаете, почему и для чего вижу я вас, милорд? Потому что, нечувствительный ко всем моим горестям, вы упорно остаётесь в городе, где ваша жизнь и моя честь подвергаются опасности. Я вижу вас, чтобы сказать вам, что нас разделяет всё: глубина морей, вражда государств, святость клятв. Сопротивляться всему этому было бы кощунством. Словом, я вас вижу, чтобы сказать вам, что мы не должны больше видеться.
   – Говорите, государыня, говорите, – сказал Бекингем, – сладость вашего голоса смягчает жестокость ваших слов. Вы говорите о кощунстве; но кощунство – в разлуке сердец, созданных богом одно для другого.
   – Милорд, – вскричала королева, – вы забываете, что я вам не говорила никогда, что я вас люблю!
   – Но вы мне также не говорили никогда, что вы меня не любите. И действительно, такие слова были бы со стороны вашего величества слишком большой неблагодарностью. Потому что скажите мне, где найдёте вы любовь, подобную моей, любовь, которую не могут погасить ни время, ни разлука, ни отчаяние, любовь, которая довольствуется потерянной лентой, брошенным взглядом, оброненным словом. Три года назад я увидел вас в первый раз и три года люблю вас такой любовью. Хотите, я вам скажу, как вы были одеты в первый раз, когда я вас увидел? Хотите, я опишу подробно все украшения, какие тогда на вас были? Я вас вижу словно сейчас: вы сидели на подушках, по испанскому обычаю, на вас было зелёное атласное платье с золотым и серебряным шитьём. Широкие ниспадающие рукава собраны у локтя и скреплены бриллиантовыми застёжками так, что были видны ваши восхитительные руки. Вокруг шеи – кружевная рюшь. На голове маленькая шапочка того же цвета, что и платье, и на шапочке – перо цапли. Я закрываю глаза и вижу вас такой, какая вы были тогда, открываю их – и вижу такой, какая вы сейчас, то есть в сто раз прекраснее.
   – Какое безумие, – прошептала Анна Австрийская, которая не могла сердиться на герцога за то, что он так верно сохранил её образ в своём сердце, – какое безумие питать бесполезную страсть такими воспоминаниями!
   – Чем же я стану жить? У меня одни только воспоминания. Они – моё блаженство, моё сокровище, моя надежда. Каждая встреча с вами – это драгоценный камень, который я прячу в сокровищницу моего сердца. Это четвёртый, вами брошенный и мною поднятый, потому что за три года я видел вас только четыре раза: первый раз – о котором я вам сказал, второй – у герцогини де Шеврёз, третий – в Амьенских садах…
   – Герцог, – сказала королева, покраснев, – не говорите об этом вечере.
   – О нет, напротив, будем говорить о нём: это самый счастливый вечер моей жизни. Помните, как прекрасна была ночь? Какой был тёплый, благоуханный воздух, какое синее, звёздное небо! Ах, в тот вечер я мог на миг остаться с вами наедине; вы были готовы доверить мне всё: одиночество вашей жизни, печали вашего сердца. Вы опирались на мою руку, вот на эту. Склонив к вам голову, я чувствовал на своём лице прикосновение ваших чудесных волос, и при каждом из этих прикосновений дрожь пробегала по всему моему телу. О королева, королева! Вы не знаете, сколько такое мгновение заключает в себе небесных радостей, райских блаженств! Богатство, славу, все дни, что мне осталось жить, я отдам за такое мгновение, за такую ночь! Потому что в эту ночь, клянусь вам, в эту ночь вы любили меня.
   – Да, милорд, возможно, что влияние места, прелесть вечера, обаяние вашего взгляда, эти тысячи обстоятельств, соединяющихся иногда, чтобы погубить женщину, вооружились против меня в тот роковой вечер. Но вы видели, милорд, королева поспешила на помощь к слабой женщине: при первом же слове, которое вы осмелились мне сказать, при первой дерзости, на которую я должна была ответить, я позвала свою служанку.
   – О да, да, это правда, и всякая другая любовь, кроме моей, не выдержала бы этого испытания! Но моя любовь вышла из него ещё более пламенной и вечной. Вы думали скрыться от меня, возвратясь в Париж, вы думали, что я не дерзну оставить сокровища, порученное моим государем моему попечению. Ах, что мне все сокровища мира, все короли земли! Неделю спустя я возвратился. На этот раз вам нечего было мне сказать. Я рисковал милостью короля, жизнью, чтобы увидать вас хотя бы на секунду. Я даже не коснулся вашей руки! И вы меня простили, видя мою покорность и раскаяние.
   – Да, но клевета воспользовалась всеми этими безумствами, к которым я была непричастна, вы это знаете, милорд. Король, подстрекаемый кардиналом, разгневался страшно. Госпожу Верне удалили, Пютанжа изгнали, госпожа де Шеврёз впала в немилость, и когда вы хотели возвратиться во Францию в качестве посла, то король, вспомните, милорд, сам король тому воспротивился.
   – Да. И Франция заплатит войной за отказ своего короля. Я вас не могу больше видеть – в этом случае я хочу, чтобы вы каждый день обо мне слышали. Какая, полагаете вы, была цель экспедиции на остров Ре и союза с протестантами Ла-Рошели, который я подготавливаю? Удовольствие видеть вас! У меня нет надежды с оружием в руках захватить Париж, я это знаю. Но за этой войной последует мир, мир этот потребует уполномоченного, этим уполномоченным буду я. Тогда мне не посмеют отказать в приёме, и я возвращусь в Париж, я увижу вас и буду счастлив хоть на минуту. Конечно, тысячи людей заплатят за моё счастье своими жизнями, но что мне до этого, лишь бы я мог видеть вас! Всё это, может быть, совершенно безрассудно и даже безумно, но, скажите, у какой женщины был обожатель более влюблённый, у какой королевы – слуга более преданный?
   – Милорд, милорд, вы для вашей защиты призываете слова, вас самого обвиняющие. Милорд, все эти доказательства любви, которые вы хотите дать мне, почти преступления.
   – Потому что вы меня не любите. Если бы вы меня любили, вы бы смотрели на всё другими глазами, если бы вы меня любили, о, если бы вы меня любили, это было бы слишком большим счастьем, и я сошёл бы с ума. Ах, госпожа де Шеврёз, о которой вы сейчас упомянули, она была не столь жестока, как вы. Голланд любил её, и она ответила на его любовь.
   – Госпожа де Шеврёз не королева, – прошептала Анна Австрийская, невольно побеждённая выражением столь глубокой страсти.
   – Так если бы вы не были королевою, вы бы меня любили, скажите, вы бы меня любили? Я тогда могу думать, что это ваш сан делает вас жестокой ко мне, я могу думать, что если бы вы были госпожой де Шеврёз, то бедный Бекингем мог бы надеяться? Благодарю вас за эти дорогие слова, о моя прекрасная королева, тысячу раз благодарю!
   – Ах, милорд, вы не так поняли, не так истолковали мои слова, я не хотела сказать…
   – Молчите! Молчите! – сказал герцог. – Если я счастлив заблуждением, то не отнимайте его у меня. Вы сами сказали, меня завлекли в западню. Быть может, она будет стоить мне жизни, потому что с некоторых пор меня не покидает предчувствие, что я скоро умру.
   И герцог улыбнулся печальной и вместе с тем прелестною улыбкою.
   – О боже мой! – вскричала Анна Австрийская с выражением ужаса, доказывавшим, что она принимала в герцоге гораздо больше участия, чем хотела показать.
   – Я вам говорю это не для того, чтоб испугать вас, сударыня, нет! То, что я говорю вам, даже смешно, и я, право, не придаю значения подобным вещам, но это слово, которое вы только что произнесли, эта надежда, которую почти подали мне, вознаградили меня за всё, даже и за жизнь мою.
   – Да, – сказала Анна Австрийская, – и у меня, герцог, бывают предчувствия, и у меня бывают сны. Мне снилось, что я вижу вас раненого, окровавленного.
   – В левый бок, не правда ли, ножом? – прервал Бекингем.
   – Да, именно так, милорд, именно так: в левый бок, ножом. Откуда вы могли узнать, что это мне приснилось? Я доверила это только Богу, и то в молитве.
   – Я большего не желаю. Вы меня любите, государыня. Этого довольно.
   – Я вас люблю, я?
   – Да, вы. Разве Бог посылал бы нам одни и те же сны, если бы вы меня не любили? Имели ли бы мы одни и те же предчувствия, если бы наши жизни не соприкасались сердцами? Вы меня любите, королева, и вам будет жаль меня?
   – О боже мой, боже мой! – вскричала Анна Австрийская. – Это свыше моих сил! Послушайте, герцог, ради Бога, уйдите, уезжайте! Не знаю, люблю ли я вас или нет, но я знаю, что не буду клятвопреступницею. Сжальтесь же надо мною и уезжайте. О, если вас убьют во Франции, если вы умрёте во Франции, если я должна буду думать, что ваша любовь ко мне была причиной вашей смерти, я никогда не утешусь, я сойду с ума. Уезжайте, уезжайте, умоляю вас!
   – О, как вы прекрасны! О, как я вас люблю! – воскликнул Бекингем.
   – Уезжайте, уезжайте сейчас же, умоляю вас, и возвращайтесь позже! Возвращайтесь послом, возвращайтесь в окружении солдат, которые вас будут защищать, с людьми, которые будут охранять вас, – и тогда я не буду бояться за вашу жизнь и буду счастлива вас видеть.

   – О, правду ли вы говорите?
   – Да!
   – Дайте же мне залог вашей благосклонности, какую-нибудь вашу вещь, которая мне напоминала бы, что это был не сон, что-нибудь такое, что вы носили и что я мог бы также носить, – кольцо, ожерелье, цепь.
   – А вы уедете, вы уедете, если я вам дам то, что вы просите?
   – Да.
   – Тотчас же?
   – Да.
   – Вы оставите Францию, вы возвратитесь в Англию?
   – Да, клянусь вам!
   – Так подождите, подождите.
   И королева возвратилась в свою комнату и тотчас же вернулась, держа в руках маленький ларчик розового дерева с вензелем королевы, инкрустированный золотом.
   – Возьмите это, герцог, возьмите и храните на память обо мне.
   Бекингем взял ларчик и бросился на колени.
   – Вы обещали мне уехать, – сказала ему королева.
   – И я это исполняю. Вашу руку, государыня, вашу руку, и я еду.
   Анна Австрийская протянула ему руку, закрыв глаза и опираясь другой рукой на донью Эстефанию, потому что чувствовала, что её оставляют силы.
   Бекингем с жаром поцеловал эту руку, потом, поднимаясь, сказал:
   – Меньше чем через полгода, если я буду жив, я вас увижу, сударыня, хотя бы для этого мне пришлось перевернуть весь мир.
   И, верный своему слову, он стремительно вышел из комнаты.
   В коридоре он встретил госпожу Бонасье, которая его ожидала и с теми же предосторожностями и безо всяческих препятствий вывела его из Лувра.

Глава XIII
Господин Бонасье

   Во всей этой истории, как читатели могли заметить, участвовал один человек, о котором, несмотря на незавидное его положение, заботились весьма мало. Этот человек был господин Бонасье, почтенный мученик политических и любовных интриг, которые так хитро сплетались между собою в это время, обильное рыцарскими и любовными похождениями.
   К счастью, – читатель это, может быть, помнит, а может быть, и нет, – к счастью, мы обещали не терять его из вида.
   Арестовавшие его стражники повели его прямо в Бастилию, где он, трепеща, прошёл перед отрядом солдат, заряжавших свои ружья.
   Там он оказался в полуподвальном коридоре, причём приведшие его грубо насмехались над ним и обходились с ним весьма жестоко. Сыщики видели, что имеют дело не с дворянином, и обращались с ним как с мошенником.
   Около получаса спустя явился секретарь и положил конец его мученьям, но не его тревоге, велев отвести Бонасье в комнату допросов. Обыкновенно заключённых допрашивали в их камерах, но с Бонасье не особенно церемонились.
   Двое солдат схватили галантерейщика, провели его через двор, втолкнули в коридор, где было трое караульных, открыли дверь и ввели в комнату с низким потолком, где были только стол, стул и комиссар. Комиссар сидел у стола на стуле и что-то писал.
   Солдаты подвели пленника к столу и по знаку комиссара удалились на расстояние, с какого нельзя было услышать его голос.
   Комиссар, склонившийся над бумагами, поднял голову, чтобы увидеть, с кем имеет дело. Комиссар этот имел вид неприятный: нос острый, жёлтые, резко очерченные скулы, маленькие, но проницательные и быстрые глазки. Физиономией он походил на куницу и лисицу вместе. Голова его, торчавшая на длинной и подвижной шее, из чёрного широкого платья, качалась, как голова черепахи, появляющаяся из своей брони.
   Сначала он спросил у Бонасье имя, фамилию, возраст и место жительства. Тот отвечал, что его зовут Жак-Мишель Бонасье, от роду пятьдесят один год, галантерейщик, оставивший торговлю, живёт на улице Могильщиков, в одиннадцатом доме.
   Тогда комиссар, вместо того чтобы продолжать допрос, стал читать Бонасье длинную речь о том, какой опасности подвергается простой человек, вмешиваясь в государственные дела.
   Он присоединил к этому повествование о могуществе и славных делах господина кардинала, этого выдающегося человека, министра, затмившего министров прежних и являющего пример министрам будущим, власти и могуществу которого никто не может противиться безнаказанно.
   После этой части своей речи он устремил свой ястребиный взгляд на бедного Бонасье и посоветовал подумать о серьёзности его положения.
   Бывший торговец, уже всё обдумав, проклинал минуту, когда господин де Ла Порт возымел мысль женить его на своей крестнице, и в особенности минуту, когда эта крестница была принята в штат королевы.
   Главной чертой характера Бонасье был глубокий эгоизм в соединении с величайшею скупостью и приправленный крайнею трусостью. Любовь, внушённая ему его молодой женой, была чувством скорее второстепенным и не могла бороться с упомянутыми его качествами.
   Бонасье в самом деле обдумал всё то, что ему сказали.
   – Но, господин комиссар, – сказал он хладнокровно, – поверьте, я более всякого другого ценю несравненные достоинства его высокопреосвященства, под управлением коего мы имеем честь состоять.
   – В самом деле? – спросил комиссар с видом сомнения. – Но если это действительно так, то как же вы попали в Бастилию?

   – Каким образом я в неё попал или, вернее, за что я в неё попал, – отвечал Бонасье, – это мне совершенно невозможно вам сказать, потому что я сам этого не знаю. Но уж, во всяком случае, не за то, что действовал, по крайней мере заведомо, против господина кардинала.
   – Вы, однако, совершили же какое-либо преступление, потому что обвиняетесь в государственной измене?
   – В государственной измене? – вскричал испуганный Бонасье. – В государственной измене? Но как же это может быть, чтобы бедный лавочник, который терпеть не может гугенотов и ненавидит испанцев, был обвинён в государственной измене?! Подумайте сами, это по существу своему совершенно невозможно.
   – Господин Бонасье, – сказал комиссар, посмотрев на обвиняемого так, как если бы его маленькие глазки имели способность читать в глубине души, – господин Бонасье, у вас есть жена?
   – Да, сударь, – отвечал трепещущий купец, чувствуя, что с этого момента дела его начнут запутываться, – то есть у меня была жена.
   – То есть как так у вас была жена? А что вы с ней сделали, если у вас её больше нет?
   – У меня её похитили.
   – Похитили? – сказал комиссар. – А!
   По этому «А!» Бонасье понял, что дело запутывается всё больше.
   – У вас её похитили? – повторил комиссар. – А знаете ли вы человека, который её похитил?
   – Я полагаю, что знаю его.
   – Кто он таков?
   – Имейте в виду, что я ничего не утверждаю, господин комиссар, а только подозреваю.
   – Кого вы подозреваете? Смотрите, отвечайте откровенно!
   Бонасье был в величайшем замешательстве: всё ли сказать или от всего отпереться? Если он станет от всего отпираться, могут думать, что он знает слишком много, чтобы признаться в этом, сказав всё, он докажет свою добрую волю. Он решил сказать всё.
   – Я подозреваю высокого смуглого мужчину благородной наружности, имеющего вид вельможи; он несколько раз следил за нами, как мне казалось, когда я поджидал жену у ворот Лувра, чтобы проводить её домой.
   Комиссар, казалось, почувствовал некоторое беспокойство.
   – А имя его? – сказал он.
   – Об имени его я понятия не имею; но если я когда-либо его встречу, то узнаю сию же минуту, ручаюсь вам, среди тысячи людей.
   Чело комиссара вновь нахмурилось.
   – Вы бы его узнали среди тысячи людей, говорите вы? – переспросил он.
   – То есть, – сказал Бонасье, заметив, что он избрал неверный путь, – то есть…
   – Вы ответили, что узнали бы его, – сказал комиссар. – Хорошо, на сегодня довольно; прежде чем мы пойдём далее, надобно будет кое-кого предуведомить, что вы знаете похитителя вашей жены.
   – Но я вам не говорил, что я его знаю! – вскричал Бонасье в отчаянии. – Наоборот, я вам сказал…
   – Уведите арестованного, – обратился комиссар к стражникам.
   – А куда отвести его? – спросил секретарь.
   – В камеру.
   – В какую?
   – О боже мой, в любую, лишь бы она накрепко запиралась, – отвечал комиссар с бесстрастием, страшно напугавшим бедного Бонасье.
   «Увы! Увы! – сказал он себе. – Несчастье обрушилось на мою голову: жена моя, должно быть, совершила какое-нибудь ужасное преступление, меня считают её сообщником и накажут вместе с ней, она, верно, проговорилась, созналась в том, что всё мне рассказала, – женщины так слабы! Камера! Любая! Всё ясно! Ночь коротка, а завтра на плаху, на виселицу! Бог мой, бог мой, сжалься надо мной!»
   Не слушая стенаний Бонасье, стенаний, к которым они, впрочем, давно уже привыкли, караульные подхватили арестанта под руки и увели. Комиссар между тем торопливо писал письмо, которое секретарь ожидал в стороне.
   Бонасье не смыкал глаз не потому, что темница была ему слишком неприятна, но потому, что волнение его было слишком велико. Всю ночь он просидел на скамейке, вздрагивая от малейшего шума, а когда первые лучи солнца проникли в его камеру, заря показалась ему зловещей.
   Вдруг он услышал, что отодвигают засов, и в ужасе вскочил; он подумал, что за ним пришли, чтобы отвести его на эшафот; и когда, вместо ожидаемого им палача, он увидел перед собой комиссара и секретаря, с которыми имел дело накануне, он чуть не бросился им на шею.
   – Со вчерашнего вечера дело ваше очень осложнилось, любезнейший, – сказал ему комиссар, – и я вам советую сказать всю правду; одно ваше раскаяние может смягчить гнев кардинала.
   – Но я готов сказать вам всё, что знаю. Спрашивайте, сделайте одолжение.
   – Прежде всего: где ваша жена?
   – Да я же вам сказал, что её похитили.
   – Но в пять часов пополудни она благодаря вам сбежала!
   – Жена моя сбежала! – вскричал Бонасье. – О несчастная! Господин комиссар, если она и сбежала, то я в том не виноват, клянусь вам.
   – Зачем же вы ходили к д’Артаньяну, вашему соседу, с которым вы в этот день имели продолжительный разговор?
   – Ах да, господин комиссар, это правда, и я виноват; я был у господина д’Артаньяна.
   – Какова была цель вашего посещения?
   – Я просил его помочь мне отыскать мою жену: я полагал, что имею право требовать её назад. По-видимому, я ошибся и прошу извинить меня в том.
   – А что вам отвечал господин д’Артаньян?
   – Он обещал мне свою помощь; но я вскоре убедился, что он меня обманывал.
   – Вы обманываете правосудие! Господин д’Артаньян заключил с вами уговор и в силу этого уговора прогнал полицейских, задержавших вашу жену, и укрыл её от преследования.

   – Господин д’Артаньян увёз мою жену? Что такое вы говорите?
   – К счастью, д’Артаньян в наших руках и вам дадут очную ставку с ним.
   – Честное слово, я не желаю ничего лучшего! – воскликнул Бонасье. – Я буду рад увидеть знакомое лицо.
   – Введите д’Артаньяна, – приказал комиссар двум солдатам. Солдаты ввели Атоса.
   – Господин д’Артаньян, – обратился комиссар к Атосу, – скажите, что происходило между вами и этим господином.
   – Но ведь это же, – вскричал взволнованный Бонасье, – не господин д’Артаньян!
   – Как! Это не д’Артаньян? – воскликнул комиссар.
   – Совсем нет, – отвечал Бонасье.
   – Как зовут этого господина? – спросил комиссар.
   – Не могу вам сказать: я его не знаю.
   – Как, вы его не знаете?
   – Нет.
   – Вы его никогда не видали?
   – Видел, но не знаю, как его зовут.
   – Имя ваше? – спросил комиссар.
   – Атос, – отвечал мушкетёр.
   – Но это же не человеческое имя, это название горы! – вскричал бедный следователь, начинавший терять голову.
   – Это моё имя, – сказал спокойно Атос.
   – Но вы же говорили, что вас зовут д’Артаньяном.
   – Я?
   – Да, вы.
   – Позвольте, мне сказали: «Вы господин д’Артаньян?» Я отвечал: «Вы так думаете?» Солдаты закричали, что они знают это наверняка. Я не стал их разубеждать. К тому же я мог и ошибиться.
   – Милостивый государь, вы оскорбляете правосудие.
   – Нисколько, – сказал спокойно Атос.
   – Вы господин д’Артаньян.
   – Видите, и вы мне это опять говорите.
   – Но, – вскричал Бонасье, – я же вам говорю, господин комиссар, что на этот счёт не может быть никакого сомнения. Господин д’Артаньян – мой жилец, и, следовательно, хоть он и не платит мне за квартиру, или, вернее, именно поэтому-то я и должен его знать. Господин д’Артаньян – молодой человек, лет девятнадцати или двадцати, не более, а этому господину по меньшей мере тридцать. Д’Артаньян служит в гвардейской роте господина Дезессара, а этот господин – мушкетёр господина де Тревиля; посмотрите на мундир, господин комиссар, посмотрите на мундир!
   – Вы правы, – проворчал комиссар, – ей-богу правы!
   В эту минуту распахнулась дверь и гонец в сопровождении надзирателя предстал перед комиссаром и подал ему письмо.
   – О, несчастная! – вскричал комиссар, прочитав письмо.
   – Что такое? Что вы говорите? О ком вы говорите? Надеюсь, не о моей жене?
   – Именно о ней. Славно идёт ваше дело, нечего сказать!
   – Послушайте, – вскричал выведенный из себя лавочник, – скажите мне, ради бога, каким же образом дело моё может ухудшиться от того, что делает моя жена, в то время как я нахожусь в тюрьме?
   – Потому что её поступки – следствие вашего совместного чудовищного плана!
   – Клянусь вам, господин комиссар, что вы жестоко ошибаетесь. Я ровно ничего не знаю о том, что должна была сделать моя жена, я не имею никакого отношения к тому, что она сделала, и если она наделала глупостей, то я отказываюсь от неё, отвергаю её, проклинаю её!
   – Послушайте, – сказал Атос комиссару, – если я вам здесь больше не нужен, то отошлите меня куда-нибудь. Ваш Бонасье ужасно скучен.
   – Отведите арестованных в их камеры, – сказал комиссар, указывая на Атоса и Бонасье, – и наблюдайте за ними построже.
   – Однако, – сказал Атос с обычным своим хладнокровием, – если у вас есть дело до господина д’Артаньяна, то я не вижу, чем могу заменить его.
   – Делайте, что я приказал! – вскричал комиссар. – И чтобы всё было в строгой секретности, слышите?
   Атос последовал за стражей, пожимая плечами, а Бонасье стенал так, что разжалобил бы тигра.
   Галантерейщика отвели в ту же камеру, где он провёл ночь, и оставили его там на целый день. И целый день Бонасье плакал, как настоящий галантерейщик, поскольку, по его же словам, он был абсолютно лишён воинского духа.
   Вечером, около девяти часов, когда он наконец решил улечься, он услышал шаги в коридоре. Шаги эти приблизились к его камере, дверь отворилась, явилась стража.
   – Ступайте за мной, – сказал полицейский чиновник, шедший за стражей.
   – Идти за вами! – вскричал Бонасье. – Идти за вами в такой час! Куда это, боже мой?
   – Куда нам велено вас отвести.
   – Но это не ответ.
   – Это единственный ответ, который мы можем вам дать.
   – Боже мой! Боже мой! – бормотал несчастный лавочник. – На этот раз я погиб!
   И он безо всякого сопротивления последовал за пришедшей за ним стражей.
   Они пошли по тому же коридору, где уже проходили раньше, прошли через двор, потом через флигель и дошли до ворот переднего двора, где ждала карета, окружённая четырьмя верховыми. Бонасье посадили в эту карету, полицейский сел рядом с ним. Дверцы заперли на ключ, и оба оказались в подвижной тюрьме.
   Карета двинулась медленно, как траурная колесница. Сквозь запертую решётку пленник видел дома и мостовую, только и всего; но, как настоящий парижанин, Бонасье узнавал каждую улицу по каменным тумбам, вывескам, фонарям. Когда они подъезжали к церкви Святого Павла, месту казни приговорённых к смерти бастильских узников, он едва не лишился чувств и дважды перекрестился. Он полагал, что карета тут остановится, но карета проехала мимо.

   Далее он снова испугался, когда проезжали мимо кладбища Святого Иоанна, где хоронили государственных преступников. Одно только его несколько успокаивало, именно то, что прежде чем хоронить их, им обыкновенно рубили головы, а его голова была ещё на плечах. Но когда он заметил, что карета поворачивает к Гревской площади, увидел острые крыши ратуши и карета въехала под свод, он решил, что для него всё кончилось. Хотел тут же исповедаться полицейскому и на отказ его выслушать стал кричать так отчаянно, что полицейский сказал, что если он не перестанет, то ему заткнут рот.
   Эта угроза несколько успокоила Бонасье. Если бы его хотели казнить на Гревской площади, то не стоило труда затыкать ему рот, потому что почти приехали к месту казни. И действительно, ужасную площадь миновали не останавливаясь. Оставалось опасаться Трауарского креста; и в самом деле, карета как раз туда и повернула.
   Теперь не было уже никакого сомнения: у Трауарского креста казнили мелких преступников. Бонасье льстил себя пустою надеждою, полагая себя достойным Св. Павла или Гревской площади. Его путешествие и судьба должны были кончиться у Трауарского креста! Он ещё не мог видеть этот несчастный крест, но чувствовал, так сказать, его приближение. Когда к нему подъехали шагов на двадцать, Бонасье услышал шум, и карета остановилась. Этого бедный Бонасье, и без того подавленный пережитыми волнениями, вынести уже не был в силах. Он испустил слабый стон, похожий на вздох умирающего, и лишился чувств.

Глава XIV
Незнакомец из Мёна

   Причиной подобного стечения народа было не ожидание человека, которого должны повесить, люди сбежались посмотреть на уже повешенного.
   Карета, остановясь на минуту, двинулась дальше и сквозь толпу продолжала путь. Въехала на улицу Сен-Оноре, повернула на улицу Добрых Детей и остановилась у невысокого подъезда.
   Дверь открылась. Двое солдат приняли на свои руки Бонасье, поддерживаемого полицейским, толкнули его в проход, провели по лестнице и оставили в передней.
   Эти передвижения совершались безо всякого участия Бонасье.
   Он шёл как во сне, видел предметы сквозь туман. Уши его слышали звуки, не понимая их. Если бы его в эту минуту казнили, он бы не сделал ни малейшего движения, чтоб защищаться, не проронил бы ни звука, чтобы просить пощады.
   Он остался сидеть на скамье, прислонясь спиной к стене, свесив руки, там, где его посадили солдаты.
   Но так как, осторожно осматриваясь кругом, он не заметил никаких угрожающих предметов, так как ничто не указывало на опасность, так как скамейка была довольно мягкая, стена покрыта красивою кордуанской кожей, а у окна были занавеси из красивой шёлковой материи, перехваченные золотыми скобами, – то Бонасье мало-помалу понял, что страх его преувеличен, и начал поворачивать голову вправо и влево, вверх и вниз.
   После этих движений, которым никто не препятствовал, он приободрился, рискнул переставить одну ногу, потом другую.
   Потом, опираясь на руки, он поднялся со скамьи и встал на ноги.
   В эту минуту офицер приятной наружности приподнял портьеру, продолжая говорить с кем-то, кто находился в соседней комнате, и потом обратился к пленнику.
   – Это вас зовут Бонасье? – спросил он.
   – Да, господин офицер, – прошептал лавочник, сам ни жив ни мёртв, – к вашим услугам.
   – Войдите, – сказал офицер.

   Он пропустил Бонасье вперёд. Галантерейщик повиновался и вошёл в комнату, где, по-видимому, его ожидали.
   Это был просторный кабинет. Стены были увешаны всякого рода оружием; воздух в комнате был спёртый и душный, и в камине уже горел огонь, хотя был лишь конец сентября. Посредине комнаты стоял четырёхугольный стол, заваленный книгами и бумагами, поверх которых развёрнут был огромный план города Ла-Рошели.
   У камина стоял человек среднего роста, высокомерной и гордой наружности, с проницательными глазами, широким лбом и худощавым лицом, которое казалось ещё длиннее от эспаньолки. Хотя ему было не более тридцати шести – тридцати семи лет, волосы, усы и эспаньолка начинали уже седеть. Хотя он был без шпаги, он был во всём похож на военного, и высокие сапоги его, слегка ещё запылённые, показывали, что в этот день он ездил верхом.
   Этот человек был Арман Жан дю Плесси, кардинал де Ришелье, не такой, каким обычно его изображают, не согбенный старик, страдающий, словно мученик, расслабленный, с угасшим голосом, погребённый в глубокое кресло, как в ранний гроб, живущий только силой своего гения и поддерживающий борьбу с Европой только вечным напряжением мысли, но такой, каким он был действительно в это время, то есть ловкий и изящный кавалер, уже тогда слабый телом, но поддерживаемый силой духа, сделавшей из него одного из самых необыкновенных людей, когда-либо существовавших. Этот человек, поддержав герцога Неверского в герцогстве Мантуанском, взяв Ним, Кастр и Юзес, готовился изгнать англичан с острова Ре и начать осаду Ла-Рошели.
   При первом взгляде ничто в нём не выдавало кардинала, и тем, кто не знал его в лицо, невозможно было угадать, перед кем они находятся.
   Бедный галантерейщик остановился у дверей, а глаза описанного нами человека устремились на него и, казалось, хотели проникнуть в глубину прошлого.
   – Это и есть Бонасье? – спросил он после минутного молчания.
   – Да, монсеньор, – ответил офицер.
   – Хорошо. Дайте мне эти бумаги и оставьте нас.
   Офицер взял со стола указанные бумаги, подал их кардиналу, низко поклонился и вышел.
   Бонасье догадался, что эти бумаги – протоколы допросов его в Бастилии. Время от времени человек у камина поднимал глаза от бумаг и вонзал их, как два кинжала, в самое сердце бедного лавочника.

   После десятиминутного чтения и десятисекундного обзора кардинал составил своё мнение.
   – Эта голова никогда не помышляла о заговорах, – проворчал он. – Но всё равно, посмотрим. Вас обвиняют в государственной измене, – сказал медленно кардинал.
   – Мне это уже говорили, монсеньор, – вскричал Бонасье, давая допрашивавшему тот титул, который давал ему офицер, – но клянусь вам, что я ничего об этом не знал!
   Кардинал сдержал улыбку.
   – Вы были в заговоре с вашей женой, с госпожой де Шеврёз и герцогом Бекингемом.
   – Я точно слышал от неё все эти имена, монсеньор, – отвечал купец.
   – При каких обстоятельствах?
   – Она говорила, что кардинал де Ришелье заманил герцога Бекингема в Париж, чтобы погубить его и с ним королеву.
   – Она это говорила?! – гневно вскричал кардинал.
   – Да. Но я сказал ей, что она напрасно говорит такие вещи и что его высокопреосвященство не способен…
   – Молчите! Вы глупец! – сказал кардинал.
   – Это самое мне отвечала и жена моя.
   – Знаете ли вы, кто похитил вашу жену?
   – Нет.
   – Но вы имеете подозрения?
   – Да, монсеньор, но эти подозрения, как мне кажется, не понравились господину комиссару, и у меня их больше нет.
   – Жена ваша сбежала. Вы это знали?
   – Нет, монсеньор. Я узнал об этом уже в тюрьме от господина комиссара, человека очень любезного.
   Кардинал опять сдержал улыбку.
   – Так вы не знаете, что стало с вашей женой после её бегства?
   – Совершенно не знаю. Она, должно быть, вернулась в Лувр.
   – В час ночи её там ещё не было.
   – Ах, боже мой! Так что же с ней стало?
   – Не беспокойтесь, это скоро узнают. От кардинала ничего нельзя скрыть, кардинал знает всё.
   – Если так, то полагаете ли вы, монсеньор, что кардинал согласится сообщить мне, что сталось с моей женой?
   – Может быть. Но прежде вы должны сознаться во всём, что вам известно об отношениях вашей жены и госпожи де Шеврёз.
   – Но я об этом ничего не знаю, монсеньор, я никогда её не видел.
   – Когда вы приходили за вашей женой в Лувр, возвращалась ли она прямо домой?
   – Почти никогда. Она отправлялась к торговцам полотном, куда я её и водил.
   – А сколько было этих торговцев полотном?
   – Два, монсеньор.
   – Где они живут?
   – Один – на улице Вожирар, другой – на улице Лагарп.
   – Входили ли вы с ней к ним?
   – Никогда, монсеньор. Я ждал её у дверей, на улице.
   – А чем она объясняла, что заходит одна?
   – Ничем не объясняла. Велела ждать, и я ждал.
   – Вы очень снисходительный муж, любезнейший господин Бонасье, – сказал кардинал.
   – Он меня назвал «любезнейший господин Бонасье», – проговорил едва слышно лавочник. – Чёрт возьми! Дела, похоже, поправляются!
   – Вы бы узнали двери, в которые входила ваша жена?
   – Да, монсеньор.
   – Помните ли вы номера?
   – Номер двадцать пять по улице Вожирар и номер семьдесят пять по улице Лагарп.
   – Хорошо, – сказал кардинал.
   При этих словах он позвонил в серебряный колокольчик. Вошёл офицер.
   – Позовите ко мне Рошфора, – сказал кардинал ему вполголоса. – Пусть он придёт тотчас, если возвратился.
   – Граф здесь, – сказал офицер, – и также настоятельно желает переговорить с вашим высокопреосвященством.
   – В таком случае пусть зайдёт! – сказал, оживляясь, Ришелье.
   Офицер бросился из комнаты с той быстротой, с какой все слуги кардинала исполняли его приказания.
   – С вашим высокопреосвященством! – пробормотал Бонасье испуганно.
   Не прошло пяти секунд после ухода офицера, как дверь снова открылась и вошёл мужчина.
   – Это он! – вскричал Бонасье.
   – Кто он? – спросил кардинал.
   – Тот, кто похитил мою жену.
   Кардинал позвонил вторично. Офицер появился снова.
   – Сдайте этого человека на руки солдатам, которые его привели, и пусть он ждёт, пока я его позову опять.
   – Нет, монсеньор, нет, это не он! – вскричал Бонасье. – Уверяю вас, я ошибся! Это другой, вовсе на него не похожий. Этот господин, несомненно, честный человек.
   – Уведите этого глупца! – приказал кардинал.
   Офицер взял Бонасье под руку и повёл в переднюю, где ждали солдаты.
   Человек, вошедший к кардиналу, нетерпеливо проводил глазами Бонасье и, лишь только за ним захлопнулась дверь, сказал, приближаясь к кардиналу:
   – Они виделись.
   – Кто? – спросил Ришелье.
   – Она и он.
   – Королева с герцогом! – воскликнул кардинал.
   – Да!
   – И где же?
   – В Лувре.
   – Вы уверены в том?
   – Совершенно уверен.
   – Откуда вам это известно?

   – От госпожи де Ланнуа, всецело преданной вашему высокопреосвященству, как вы изволите знать.
   – Почему же она не сообщила об этом раньше?
   – Случайно или из недоверия королева велела ей ночевать в своей спальне и не отпускала её весь день.
   – Ну что ж, на этот раз мы побеждены. Постараемся отыграться.
   – Я приложу все силы, монсеньор, будьте уверены.
   – Как это произошло?
   – В половине первого королева была со своими дамами…
   – Где?
   – В своей спальне…
   – Хорошо.
   – Вдруг ей подали платок от кастелянши…
   – И что же?
   – Королева разволновалась и, несмотря на румяна, побледнела.
   – Продолжайте же!
   – Она, однако, встала и сказала изменившимся голосом: «Подождите меня десять минут, я скоро вернусь». Затем открыла дверь алькова и вышла.
   – Почему же госпожа де Ланнуа не уведомила вас тотчас же?
   – Ничего ещё не было известно наверняка, к тому же королева сказала: «подождите меня», и она не смела ослушаться королевы.
   – И сколько времени королева отсутствовала?
   – Три четверти часа.
   – Кто-нибудь из дам сопровождал её?
   – Только донья Эстефания.
   – И королева потом вернулась?
   – Да, но только чтобы взять маленький ларчик из розового дерева со своей монограммой, и опять вышла.
   – А когда она затем вернулась, ларчик был при ней?
   – Нет.
   – Знает ли госпожа де Ланнуа, что было в этом ларчике?
   – Да, алмазные подвески, которые его величество подарил королеве.
   – Значит, она возвратилась без ларчика?
   – Да.
   – И госпожа де Ланнуа полагает, что она его отдала Бекингему?
   – Она в этом уверена.
   – Почему?
   – Сегодня госпожа де Ланнуа, как камерфрейлина её величества, искала этот ларчик, делая вид, что беспокоится, не находя его, и наконец спросила о нём у королевы.
   – И что королева?
   – Королева покраснела и сказала, что, сломав накануне один подвесок, велела отдать его в починку своему ювелиру.
   – Надо сходить и узнать, так ли это.
   – Я ходил.
   – И что же ювелир?
   – Ювелир ничего об этом не знает.
   – Прекрасно, Рошфор! Ещё не всё потеряно, и, может быть… может быть, всё к лучшему!
   – Я не сомневаюсь, что гений вашего высокопреосвященства…
   – …исправит ошибки его поверенного, не правда ли?
   – Я именно это хотел сказать, если б ваше высокопреосвященство дозволили мне закончить фразу.
   – А знаете ли вы, где скрывались герцогиня де Шеврёз и герцог Бекингем?
   – Нет, монсеньор, мои люди не могли сообщить мне ничего определённого на этот счёт.
   – А я знаю.
   – Вы, монсеньор?
   – Да, или по крайней мере догадываюсь. Один из них, или одна, – на улице Вожирар, другой – на улице Лагарп. Адреса мне известны – номер двадцать пять и семьдесят пять.
   – Прикажете ли, ваше высокопреосвященство, чтобы я велел задержать обоих?
   – Вы опоздали: они, верно, уже уехали.
   – Всё равно, можно хотя бы в этом удостовериться.
   – Возьмите десять человек из моей стражи и осмотрите оба дома.
   – Иду, монсеньор.
   И Рошфор стремительно вышел из комнаты.
   Кардинал раздумывал о чём-то, оставшись один, и наконец позвонил в третий раз.
   Снова явился тот же офицер.
   – Приведите арестованного, – сказал кардинал.
   Бонасье ввели вновь, и по знаку кардинала офицер удалился.
   – Вы меня обманули, – строго сказал кардинал.
   – Я! – вскричал Бонасье. – Я обманул ваше высокопреосвященство?!
   – Ваша жена ходила на улицы Вожирар и Лагарп не к торговцам полотном.
   – А к кому? Боже мой!
   – К герцогине де Шеврёз и герцогу Бекингему.
   – Да, – сказал Бонасье, углубляясь в воспоминания, – да, ваше высокопреосвященство правы. Я несколько раз говорил жене, что странно, что торговцы полотном живут в таких домах, где нет и вывески, но всякий раз жена моя начинала смеяться. Ах, ваше высокопреосвященство! – продолжал Бонасье, бросаясь к ногам Ришелье. – Вы кардинал, великий кардинал, гений, которому все поклоняются!
   Как ни мелко было торжество над существом таким заурядным, как Бонасье, но кардинал наслаждался им минуту. Потом, почти тотчас, как если бы новая мысль озарила его, он улыбнулся и протянул руку лавочнику.
   – Встаньте, друг мой, – сказал он ему, – вы честный человек.
   – Кардинал взял меня за руку! Я коснулся руки великого человека! – вскричал взволнованный Бонасье. – Великий человек назвал меня своим другом!
   – Да, мой друг, да, – сказал кардинал отеческим тоном, который он умел принимать иногда, но который обманывал только тех, кто его не знал, – и так как вас подозревали напрасно, то вас следует вознаградить. Возьмите этот мешочек со ста пистолями и простите меня.
   – Мне простить ваше высокопреосвященство! – воскликнул Бонасье, не решаясь взять мешочек и, по-видимому, полагая, что это только шутка. – Но вы же вольны меня арестовать, вы вольны меня подвергнуть пытке, вольны повесить. Ваша власть, и я бы не мог против этого сказать ни слова. Простить ваше высокопреосвященство? Помилуйте, что вы говорите!

   – А вы, любезный господин Бонасье, очень великодушны. Я вижу это и благодарю вас. Итак, вы возьмёте деньги и уйдёте не слишком огорчённым?
   – Я ухожу в восхищении, монсеньор.
   – Прощайте же, или, лучше, до свиданья, потому что я надеюсь, что мы ещё встретимся.
   – Когда угодно будет вашему высокопреосвященству: я всегда к вашим услугам.
   – Не сомневайтесь, мы будем видеться часто: я нахожу необыкновенное удовольствие в беседе с вами.
   – О, ваше высокопреосвященство!
   – До свиданья, господин Бонасье, до свиданья!
   Кардинал сделал ему знак рукою, на который Бонасье отвечал, кланяясь до земли. Потом он вышел, пятясь, и из передней до кардинала донеслись его громкие крики:
   – Да здравствует монсеньор! Да здравствует великий кардинал!
   Кардинал с улыбкой слушал это шумное выражение восторженных чувств Бонасье. Когда же возгласы лавочника стали затихать в отдалении, он произнёс:
   – Вот человек, который готов будет пожертвовать для меня жизнью.
   Затем кардинал стал с величайшим вниманием рассматривать карту Ла-Рошели, развёрнутую на его столе, и стал карандашом прочерчивать линию, по которой должна была пройти знаменитая дамба, которая полтора года спустя закрыла порт осаждённого города.
   Пока он сидел, погрузившись в стратегические планы, дверь раскрылась и вошёл Рошфор.
   – Ну что? – спросил кардинал, поднимаясь с живостью, которая доказывала, какую важность он придавал поручению, возложенному на графа.
   – Действительно, – отвечал тот, – молодая женщина лет двадцати шести – двадцати восьми и мужчина лет тридцати пяти – сорока жили – он четыре, а она пять дней – в домах, указанных вашим высокопреосвященством, но женщина уехала этой ночью, а мужчина – сегодня утром.
   – Это были они! – вскричал кардинал, смотревший на часы. – Теперь слишком поздно преследовать их. Герцогиня, наверное, в Туре, а герцог в Булони. Настигнуть его теперь удастся только в Лондоне.
   – Каковы будут приказания вашего высокопреосвященства?
   – Ни слова о случившемся. Пусть королева ничего не подозревает, пусть не знает, что нам известна её тайна, пусть думает, что мы занимаемся каким-либо заговором. Пошлите ко мне канцлера Сегье.
   – А что ваше высокопреосвященство сделали с этим человеком?
   – С каким? – спросил кардинал.
   – С этим Бонасье?
   – Я сделал с ним то, что было должно: я сделал его шпионом собственной жены.
   Граф Рошфор поклонился с почтением человека, сознающего превосходство своего учителя, и вышел.
   Оставшись в одиночестве, кардинал сел за стол, написал письмо, запечатал его своей печатью и затем позвонил. Офицер вошёл в четвёртый раз.
   – Позовите ко мне Витре, – сказал он, – и скажите ему, чтобы он готовился в дорогу.
   Минуту спустя человек, которого он требовал, стоял перед ним, в сапогах со шпорами.
   – Витре, – сказал кардинал, – вы тотчас же отправляетесь в Лондон. Не останавливайтесь в дороге ни на минуту. Передайте это письмо миледи. Вот чек на двести пистолей, подите к моему казначею и велите выдать вам эту сумму. Вы получите столько же, если вернётесь назад через шесть дней и если точно исполните моё поручение.
   Гонец молча поклонился, взял письмо, чек и вышел.
   Вот что заключалось в письме:

   «Миледи!
   Будьте на первом балу, на котором будет герцог Бекингем. У него на камзоле будет двенадцать алмазных подвесков, приблизьтесь к нему и отрежьте два из них.
   Как только эти подвески будут у вас в руках, известите меня об этом».

Глава XV
Судейские и военные

   На следующий день после этих происшествий Атос так и не появился, а потому д’Артаньян и Портос сообщили господину де Тревилю о его исчезновении.
   Арамис же испросил отпуск на пять дней и отправился в Руан, как говорили, по семейным делам.
   Де Тревиль был отцом своих солдат. Самый незаметный и никому не известный из них, если только носил мундир его роты, мог быть уверен в его помощи, словно он был ему родным сыном.
   Он тотчас же отправился к главному уголовному судье. Послали за офицером, командовавшим постом Алого Креста, и после долгих выяснений установили, что Атос теперь содержался в Фор-Левеке.
   Атос прошёл через все те испытания, которым подвергся и Бонасье.
   Мы присутствовали при очной ставке обоих заключённых. Атос, который до того ничего не говорил, чтобы дать необходимое время д’Артаньяну, объявил с этой минуты, что его зовут Атосом, а не д’Артаньяном.
   Он добавил, что не знает ни господина Бонасье, ни его жены, что никогда не говорил ни с тем ни с другой, что пришёл в десять часов вечера навестить своего приятеля господина д’Артаньяна, а до того времени пробыл у господина де Тревиля, где и обедал – этому есть двадцать свидетелей. И он назвал имена нескольких знатных дворян и в их числе герцога де Ла Тремуля.
   Второй комиссар был удивлён так же, как и первый, ясными и уверенными показаниями мушкетёра, на котором он охотно выместил бы ненависть, питаемую обыкновенно судейскими чиновниками к военным, но имена господина де Тревиля и герцога де Ла Тремуля заставили его задуматься.
   Атоса также повезли к кардиналу; но кардинал в это время был в Лувре, у короля.
   Это происходило в ту самую минуту, когда де Тревиль, побывав у главного уголовного судьи и у коменданта Фор-Левека и не застав там Атоса, явился к его величеству.
   Как капитан мушкетёров, де Тревиль имел право явиться к королю в любое время.
   Известно, насколько велико было предубеждение короля против королевы, предубеждение, искусно поддерживаемое кардиналом, который по части интриг опасался гораздо более женщин, нежели мужчин. Одной из главных причин этого предубеждения была дружба Анны Австрийской с госпожой де Шеврёз. Эти две женщины беспокоили его больше, чем войны с Испанией, распри с Англией и расстройство финансов. На его взгляд и по его убеждению, госпожа де Шеврёз помогала королеве не только в политических, но – и это тревожило его в несравненно большей степени – и в любовных интригах.
   При первых же словах кардинала о том, что госпожа де Шеврёз, сосланная в Тур и якобы проживающая там, приехала в Париж и пробыла здесь пять дней, скрываясь от полиции, король пришёл в страшный гнев. Капризный и неверный супруг, король хотел, чтобы его называли Людовиком Справедливым и Людовиком Целомудренным.
   Потомкам трудно будет понять этот характер, объясняемый в истории только фактами, а не рассуждениями.
   Но когда кардинал добавил, что не только госпожа де Шеврёз приезжала в Париж, но что королева возобновила с ней отношения, вступив в тайную переписку, которую тогда называли кабалистикой, когда он сказал, что он, кардинал, уже начал распутывать тончайшие нити этой интриги, как вдруг, в ту минуту, когда уже застали на месте преступления, со всеми уликами, посредницу между королевой и изгнанницей, один мушкетёр дерзнул насильно остановить действия правосудия, напав со шпагой в руке на честных чиновников, коим поручено было беспристрастно рассмотреть это дело, чтобы представить его королю, – Людовик XIII не мог уже сдержаться. Он сделал шаг по направлению к покоям королевы с той безмолвной яростью, которая, когда разражалась, приводила этого короля к самой безудержной жестокости.
   А между тем кардинал не сказал ещё ни слова о Бекингеме.
   И вот в эту минуту появился господин де Тревиль, холодный, вежливый и в полной форме.
   Догадавшись по присутствию кардинала и по искажённому лицу короля обо всём, что между ними произошло, де Тревиль почувствовал себя сильным, как Самсон перед филистимлянами.
   Король уже коснулся ручки двери. Услышав шаги вошедшего де Тревиля, он обернулся.
   – Вы пришли кстати, – сказал король, который, дойдя до высшей степени возбуждения, не мог уже скрывать своих чувств, – я узнаю удивительные вещи про ваших мушкетёров.
   – А я, – хладнокровно произнёс де Тревиль, – могу сообщить вашему величеству удивительные вещи насчёт судейских.
   – Что такое? – высокомерно спросил король.
   – Имею честь доложить вашему величеству, – с тем же спокойствием продолжал де Тревиль, – что некоторые чиновники, комиссары и полицейские, люди, конечно, весьма почтенные, но, как видно, крайне озлобленные на военных, позволили себе арестовать в одном доме, открыто увести и посадить в Фор-Левек, всё это якобы во исполнение приказания, которое мне не пожелали показать, одного из моих мушкетёров, или, вернее, из ваших, сударь, поведения безукоризненного, репутации почти знаменитой и которого ваше величество изволите знать с самой лучшей стороны, – господина Атоса.

   – Атос? – повторил король. – Да, действительно, мне знакомо это имя.
   – Припомните, ваше величество, – сказал де Тревиль, – это тот самый мушкетёр, который в злополучной дуэли, вам известной, имел несчастье тяжёло ранить де Каюзака. Кстати, ваше высокопреосвященство, – продолжал Тревиль, обращаясь к кардиналу, – господин де Каюзак, кажется, поправился, не правда ли?
   – Благодарю вас, – сказал кардинал, зло кусая губы.
   – Господин Атос пошёл навестить одного из своих приятелей, которого не оказалось дома, – продолжал де Тревиль, – молодого беарнца, кадета гвардии вашего величества в роте Дезессара. Едва он успел расположиться у своего приятеля и взять книгу, поджидая его, как вдруг толпа сыщиков и солдат осадила дом, взломала несколько дверей…
   Кардинал дал знак королю, как бы говоря: «Это то самое дело, о котором я вам рассказывал».
   – Мы всё это знаем, – прервал Тревиля король, – потому что всё это было сделано для нашей пользы.
   – Так значит, – сказал Тревиль, – также ради пользы вашего величества схватили одного из моих мушкетёров, ни в чём не повинного, приставили к нему двух солдат, как к злодею, водили сквозь глумливую толпу этого честного человека, который десятки раз проливал кровь свою, служа вашему величеству, и готов пролить её снова?
   – Как, – проговорил король неуверенно, – разве так было дело?
   – Господин де Тревиль не говорит, – с величайшей невозмутимостью вставил кардинал, – что этот невинный мушкетёр, этот честный человек за час до того напал со шпагой в руке на четырёх комиссаров, посланных мной для проведения следствия по делу величайшей важности.
   – Ваше высокопреосвященство не может это утверждать, – воскликнул де Тревиль с горячностью истинно гасконской и резкостью военной, – потому что за час до этого господин Атос, который – я уверяю ваше величество – принадлежит к весьма знатной фамилии, отобедав у меня, разговаривал в моей гостиной с герцогом де Ла Тремулем и графом де Шалю, которые также находились там.
   Король вопросительно посмотрел на кардинала.
   – Об этом имеется протокол, – сказал кардинал, отвечая вслух на немой вопрос короля, – который составили пострадавшие и который я имею честь представить вашему величеству.
   – Так значит, судейский протокол, – гордо возразил Тревиль, – стоит больше, чем честное слово военного?!
   – Полноте, полноте, Тревиль, замолчите, – сказал король.
   – Если его высокопреосвященство всё же имеет какое-либо подозрение по поводу одного из моих мушкетёров, – сказал Тревиль, – то правосудие господина кардинала столь известно, что я сам прошу назначить следствие.
   – В доме, где делали этот обыск, – с не изменившим ему хладнокровием произнёс кардинал, – живёт, кажется, некий беарнец, друг этого мушкетёра.
   – Ваше высокопреосвященство имеет в виду господина д’Артаньяна?
   – Я имею в виду молодого человека, коему вы покровительствуете, господин де Тревиль.
   – Да, ваше высокопреосвященство, это совершенно верно.
   – Не подозреваете ли вы этого молодого человека в том, что он даёт дурные советы…
   – …господину Атосу, человеку, который вдвое его старше? – прервал де Тревиль кардинала. – Нет! Впрочем, господин д’Артаньян провёл вечер у меня.
   – Что такое? – воскликнул кардинал. – Получается, все провели вечер у вас?
   – Ваше высокопреосвященство, вы сомневаетесь в искренности моих слов? – спросил Тревиль, покраснев от гнева.
   – Сохрани меня боже! – отвечал кардинал. – Но в котором это было часу?
   – О, это я могу сказать вашему высокопреосвященству абсолютно точно, потому что когда он входил, то я заметил, что часы показывают половину десятого, хотя я и думал, что час уже более поздний.
   – А в котором часу он вышел от вас?
   – В половине одиннадцатого: часом позже этого случая.
   – Но однако, – сказал кардинал, не сомневавшийся ни минуты в искренности де Тревиля и чувствовавший, что победа ускользает из его рук, – однако господин Атос был арестован в этом самом доме на улице Могильщиков.
   – Разве запрещено другу навестить друга, мушкетёру моей роты вести знакомство с гвардейцем роты господина Дезессара?
   – Да, когда дом, где живёт его друг, подозрителен.
   – Да, этот дом подозрителен, Тревиль, – сказал король. – Может быть, вы этого не знали?
   – Действительно, ваше величество, я этого не знал. Во всяком случае, дом может быть и подозрителен, но только не в той части, где живёт д’Артаньян. Могу поручиться вашему величеству, что нет более преданного слуги вашего величества, более искреннего почитателя господина кардинала.
   – Не тот ли это д’Артаньян, который ранил Жюссака в злополучной схватке у монастыря кармелиток? – спросил король, бросив взгляд на кардинала, который покраснел от досады.
   – А на следующий день – Бернажу. Да, государь, это он. У вашего величества отличная память.
   – Так что же мы решим? – спросил король.
   – Это дело касается больше вашего величества, чем меня, – сказал кардинал. – Я настаиваю на виновности господина Атоса.
   – А я её отрицаю, – сказал Тревиль, – но у его величества имеются судьи, и судьи решат это дело.
   – Это верно, – сказал король, – отошлём дело к судьям. Их дело судить, они и рассудят.
   – Но только жаль, – сказал Тревиль, – что в наши несчастные времена самая безупречная жизнь, самая неоспоримая добродетель не избавляют человека от бесчестия и преследования. И я ручаюсь, армия будет не очень-то довольна, что её подвергают таким притеснениям из-за полицейских дел.

   Это было сказано весьма неосторожно. Но де Тревиль сказал это намеренно: он хотел взрыва, потому что при взрыве бывает огонь, а огонь освещает потёмки.
   – Полицейское дело! – вскричал король, повторяя слова де Тревиля. – Полицейское дело! Что вы в этом понимаете? Занимайтесь своими мушкетёрами и не надоедайте мне. Послушать вас, так выходит, что если, по несчастию, арестуют одного мушкетёра, то вся Франция погибла. Сколько шуму из-за одного мушкетёра! Я велю арестовать их десять, чёрт возьми! Сто! Всю роту! И не хочу больше слышать об этом ни слова!
   – Если мушкетёры подозрительны вашему величеству, – сказал Тревиль, – то они виноваты. И я готов, сударь, отдать вам мою шпагу, потому что, обвинив моих солдат, господин кардинал, несомненно, завершит дело тем, что обвинит меня самого. Так лучше я пойду в тюрьму вместе с Атосом, который уже взят, и с д’Артаньяном, которого, наверное, тоже скоро арестуют.
   – Да уймётесь ли вы, гасконская голова? – прикрикнул король.
   – Ваше величество, – продолжал Тревиль, не понижая голоса, – прикажите, чтобы мне вернули моего мушкетёра, или пусть его судят.
   – Его будут судить, – сказал кардинал.
   – Тем лучше! Тогда я прошу у его величества позволения самому защищать его.
   Король побоялся вспышки.
   – Если бы его высокопреосвященство, – сказал он, – не имел личных причин…
   Кардинал видел, что хочет сказать король, и предупредил его:
   – Прощу прощения, но если ваше величество видите во мне предубеждённого судью, то я отстраняюсь.
   – Послушайте, Тревиль, – сказал король, – клянётесь ли вы мне памятью моего отца, что господин Атос был у вас, когда случилось происшествие, и, следовательно, не принимал в нём участия?
   – Клянусь именем вашего славного отца и вашим именем, ибо вас я люблю и почитаю выше всего в мире.
   – Подумайте, ваше величество, – проговорил кардинал. – Если мы отпустим арестованного, то как же мы узнаем истину?
   – Господин Атос будет всегда к вашим услугам, – возразил де Тревиль, – готовый отвечать, как только господам судьям будет угодно его допросить. Он никуда не скроется, господин кардинал. Будьте покойны: я за него ручаюсь.
   – Это верно, он никуда не убежит, – сказал король, – его всегда можно будет найти, как говорит де Тревиль. К тому же, – добавил он, понижая голос и взглянув на кардинала умоляющим взором, – надо их успокоить: это самая лучшая политика.
   Ришелье улыбнулся такой политике Людовика XIII.
   – Прикажите, ваше величество, – сказал он, – вам принадлежит право помилования.
   – Право помилования применяется только к виновным, – вмешался Тревиль, желавший, чтобы за ним осталось последнее слово, – а мой мушкетёр невиновен, а потому ваше величество окажете не милость, но осуществите справедливость.
   – Он в Фор-Левеке? – спросил король.
   – Да, государь, в одиночной камере, без всякой связи с внешним миром, как последний из преступников.
   – Чёрт возьми! – пробормотал король. – Что же делать?
   – Подпишите приказ об освобождении, вот и всё, – сказал кардинал, – я полагаю, как и ваше величество, что ручательства господина де Тревиля более чем достаточно.
   Тревиль почтительно поклонился с радостью, к которой примешивалось беспокойство: он предпочёл бы упорное сопротивление кардинала этой внезапной уступчивости.
   Король подписал приказ об освобождении, и Тревиль тотчас унёс его.
   Когда он выходил, кардинал дружески улыбнулся ему и сказал королю:
   – У ваших мушкетёров между начальниками и солдатами царствует согласие: это выгодно для службы, для короля и делает честь всем мушкетёрам.

   «Он скоро сыграет со мной какую-нибудь дурную шутку, – размышлял де Тревиль. – С таким человеком никогда нельзя знать, что будет. Но надо спешить: король может в любую минуту изменить своё решение. И всё-таки труднее снова посадить в Бастилию или в Фор-Левек человека, если он оттуда вышел, нежели продолжать его там держать».
   Де Тревиль торжественно вступил в Фор-Левек, где освободил мушкетёра, которого так и не покинуло его неизменное хладнокровие.
   При первой же встрече с д’Артаньяном де Тревиль сказал ему:
   – На этот раз вы счастливо отделались. Это была плата за удар, нанесённый Жюссаку. Остаётся ещё тот, который вы нанесли Бернажу, и вам следует быть осторожным.
   Де Тревиль был, несомненно, прав, не доверяя кардиналу и не сомневаясь, что ещё не всё закончилось. Лишь только за капитаном мушкетёров захлопнулась дверь, его высокопреосвященство обратился к королю:
   – Теперь, когда мы одни, поговорим серьёзно, если угодно вашему величеству. Итак, я продолжу: герцог Бекингем провел пять дней в Париже и покинул его только сегодня утром.

Глава XVI
О том, как канцлер Сегье не смог найти колокол, чтобы ударить в него, как бывало

   Невозможно передать словами впечатление, произведённое на короля этим сообщением: он то краснел, то бледнел. Кардинал понял, что одним этим ходом он отыграл всё проигранное.
   – Герцог Бекингем в Париже! – воскликнул король. – Зачем же он был здесь?
   – Вероятно, чтобы организовать заговор с вашими врагами, гугенотами и испанцами.
   – Нет, клянусь, нет! Он готовил заговор против моей чести, вместе с госпожой де Шеврёз, госпожой де Лонгвиль и всеми Конде!
   – О, государь, что за странная мысль! Королева слишком добродетельна и, главное, так любит ваше величество!
   – Женщина слаба, господин кардинал, – сказал король, – а что касается её любви ко мне, то у меня на этот счёт есть своё мнение.
   – Я тем не менее утверждаю, – сказал кардинал, – что герцог Бекингем приезжал в Париж с намерениями чисто политическими.
   – А я уверен, что с совершенно другими намерениями, господин кардинал! И если королева виновна, то горе ей!
   – В самом деле, – сказал кардинал, – как ни тягостно мне останавливаться на мысли о подобной измене, но ваше величество наводит меня на эту мысль. Госпожа де Ланнуа, которую я по приказанию вашего величества допрашивал несколько раз, сказала мне сегодня утром, что в позапрошлую ночь её величество долго не ложилась, что сегодня утром она много плакала и весь день писала.
   – Так-так, – сказал король, – верно, писала ему. Кардинал, мне нужны бумаги королевы.
   – Но как их получить, ваше величество? Полагаю, что ни я, ни ваше величество не можем взять это на себя.
   – А как поступили с женой маршала д’Анкра? – вскричал король в крайнем гневе. – Обыскали её шкафы, а потом и её саму.
   – Жена маршала д’Анкра была только жена маршала д’Анкра, флорентийская авантюристка, государь, и ничего больше. А августейшая супруга вашего величества – Анна Австрийская, королева Франции, то есть одна из величайших государынь мира.
   – Тем тяжёлее её вина, господин кардинал! Чем более она забыла своё высокое положение, тем ниже она пала. Впрочем, я уже давно решил положить конец всем этим мелким интригам, любовным и политическим. У неё на службе состоит некий Ла Порт…
   – …которого я, признаться, считаю главною пружиною во всём этом, – сказал кардинал.
   – Так вы думаете, как и я, что она меня обманывает?
   – Я думаю и повторяю, ваше величество, что королева в заговоре против власти своего короля, но я не сказал – против его чести.
   – А я вам говорю, что против того и другого, я вам говорю, что королева меня не любит, я вам говорю, что она любит другого, я вам говорю, что она любит этого презренного Бекингема! Почему вы не арестовали его, когда он был в Париже?
   – Арестовать герцога! Арестовать первого министра Карла Первого?! Как можно, ваше величество?! Какой скандал! А если бы подозрения вашего величества, в чём я, однако, продолжаю сомневаться, хоть сколько-нибудь оправдались, какой бы поднялся ужасный шум, какой невероятный скандал!
   – Но раз он явился инкогнито и тем себя поставил в положение бродяги, воришки, то следовало…
   Людовик XIII остановился, сам испугавшись того, что хотел сказать, между тем как Ришелье, вытянув шею, тщетно ожидал слов, не договоренных королём.
   – Следовало…
   – Ничего, – сказал король, – ничего. Но, по крайней мере, пока он был в Париже, вы не теряли его из виду?
   – Нет, государь.
   – Где же он жил?
   – На улице Лагарп, номер семьдесят пять.
   – Где это?
   – Близ Люксембургского дворца.
   – Вы уверены, что он не виделся с королевой?
   – Я считаю королеву слишком преданною своему долгу, ваше величество!
   – Но они переписывались. Это ему королева писала весь день. Господин герцог, мне нужны эти письма!
   – Но, государь…
   – Господин герцог, чего бы это ни стоило, я хочу их иметь!
   – Я осмелюсь заметить, ваше величество…
   – Так и вы меня предаёте, господин кардинал?!! Вы всё время противитесь моей воле! Может, и вы состоите в сговоре с испанцами и с англичанами, с госпожой де Шеврёз и с королевою?
   – Ваше величество, – отвечал кардинал со вздохом, – я полагал себя ограждённым от таких подозрений.
   – Господин кардинал, вы меня слышали: я хочу иметь эти письма!
   – Для этого есть только одно средство.
   – Какое?
   – Поручить это господину канцлеру Сегье: дело это входит в круг его обязанностей.
   – Пошлите за ним тотчас же!
   – Он должен быть у меня, ваше величество, я посылал за ним. Отправляясь в Лувр, я оставил приказание: если он придёт, велеть ему дожидаться!
   – Послать за ним сейчас же!
   – Приказание вашего величества будет исполнено, но…
   – Но что?
   – Но королева, может быть, откажется повиноваться.
   – Моим приказаниям?
   – Да, если она не будет знать, что эти приказания исходят от короля.
   – В таком случае, чтобы она не сомневалась, я скажу ей об этом сам.
   – Ваше величество, не забудьте, что я сделал всё возможное, чтобы предупредить разрыв.
   – Да, герцог, да, я знаю, что вы очень снисходительны к королеве, слишком снисходительны, может быть. Нам ещё придётся, предупреждаю вас, поговорить об этом.
   – Когда вашему величеству будет угодно. Но я всегда сочту за счастье и честь пожертвовать собой ради доброго согласия, которое я всегда хотел бы видеть между королём и королевой Франции.
   – Хорошо, кардинал, хорошо! А пока пошлите за канцлером, а я иду к королеве.
   И Людовик XIII, отворив дверь, направился по коридору, соединявшему его половину с комнатами Анны Австрийской.
   Королева сидела с дамами своей свиты, госпожами де Гито, де Сабле, де Монбазон и де Гемене. В углу сидела камеристка-испанка, донья Эстефания, последовавшая за нею из Мадрида. Госпожа де Гемене читала вслух, и все со вниманием слушали, за исключением королевы, которая сама же и устроила это чтение, чтобы иметь возможность, делая вид, что слушает, предаться своим размышлениям.
   Размышления эти, хотя и окрашенные последним отблеском любви, были полны печали. Анна Австрийская, лишённая доверия своего супруга, преследуемая ненавистью кардинала, который не мог простить ей, что она отвергла другое его чувство, более нежное, имела перед глазами пример вдовствующей королевы, которую эта ненависть преследовала всю жизнь. Хотя, если верить мемуарам того времени, Мария Медичи [20 - Мария Медичи – жена короля Франции Генриха IV и мать короля Людовика XIII.] сначала ответила кардиналу тем чувством, в котором Анна Австрийская отказывала ему до конца. Анна Австрийская видела, как пали вокруг неё самые преданные её слуги, самые близкие её наперсники, самые дорогие её любимцы. Подобно несчастным, над коими тяготеет рок, она приносила несчастье всем окружающим. Дружба её была как гибельный знак, вызывавший преследование. Госпожа де Шеврёз и госпожа де Верне были в ссылке, Ла Порт не скрывал от своей повелительницы, что с минуты на минуту ждёт ареста.
   В то самое время, когда королева была погружена в самые глубокие и нерадостные мысли, двери комнаты распахнулись и вошёл король.
   Чтица тотчас же умолкла, все дамы встали, и наступило глубокое молчание.
   Король, ни с кем не поздоровавшись, только остановившись перед королевою, сказал ей изменившимся голосом:
   – Сударыня, сейчас к вам явится господин канцлер и сообщит вам о некоторых делах, мной ему порученных.
   Несчастная королева, которой беспрестанно угрожали разводом, ссылкой и даже судом, побледнела под румянами и не могла удержаться, чтобы не спросить:
   – Для чего это посещение, ваше величество? Что скажет мне господин канцлер такого, что бы ваше величество не смогли сказать мне сами?
   Король повернулся на каблуках, ничего не ответив, и почти в ту же минуту капитан гвардии де Гито доложил о приходе канцлера.
   Когда канцлер вошёл, король уже покинул комнату через другие двери.
   Канцлер вошёл, красный от смущения, но с улыбкой на устах. Так как нам ещё предстоит встретиться с ним в нашем повествовании, то не мешает нашим читателям ближе познакомиться с ним.
   Канцлер был человек довольно любопытный. Де Рош Ле Маль, каноник собора Парижской Богоматери, бывший прежде камердинером у кардинала, рекомендовал его высокопреосвященству как человека преданного. Кардинал положился на него и не раскаялся в этом.
   О Сегье рассказывали немало разных историй и между прочим следующую.
   После бурно проведённой молодости он удалился в монастырь, чтобы искупить хоть отчасти грехи своей юности.
   Но, вступивши в это святое место, кающийся грешник недостаточно быстро захлопнул за собой дверь, так что соблазны, от которых он бежал, проникли вслед за ним. Они непрерывно его обуревали, и настоятель, которому он исповедался в этой напасти, желая, насколько от него зависело, оградить его от них, посоветовал ему, чтобы отогнать демона-искусителя, хватать верёвку и звонить в колокола изо всех сил. Тогда извещённые звоном монахи, зная, что искушение осаждает одного из их братьев, всем братством станут на молитву за него.

   Будущему канцлеру совет понравился. Он начал заклинать духов-искусителей с помощью молитв монахов. Но дьявол не так легко отступает из крепости, которою он завладел. По мере того как усиливались заклинания, он усиливал соблазны. Так что день и ночь колокол звонил во всю мочь, возвещая о великом желании кающегося умертвить свою плоть.
   Монахи не имели ни минуты отдыха. Днём они только и делали, что поднимались и спускались по лестнице, ведущей в часовню, а ночью, кроме повечерии и заутреней, они должны были ещё раз двадцать соскакивать с постелей и простираться ниц на каменном полу.
   Неизвестно, дьявол ли оставил свою добычу или монахи устали, но по прошествии трёх месяцев кающийся снова появился в свете, имея за собой репутацию самого страшного бесноватого, который когда-либо существовал.
   Выйдя из монастыря, он принял судейское звание, стал, после своего дяди, президентом парламента, принял сторону кардинала, что доказывало его немалую проницательность, сделался канцлером, ревностно служил его высокопреосвященству в его ненависти к вдовствующей королеве и в его мщении Анне Австрийской, поощрял судей в деле Шале, поддерживал опыты де Лафема, великого эконома Франции, и наконец, облечённый полным доверием кардинала, доверием, столь заслуженным, был призван исполнить необычайное поручение, с которым и явился к королеве.
   Королева ещё стояла, когда он вошёл. Но как только она увидела вошедшего, она села в кресла, сделала знак дамам занять свои места на подушках и табуретах и с высокомерием спросила канцлера:
   – Что вам угодно, сударь, и для чего вы сюда явились?
   – Чтобы произвести именем короля при всём уважении, которое я питаю к вашему величеству, тщательный обыск во всех ваших бумагах.
   – Как! Обыск в моих бумагах… у меня? Какая низость!
   – Простите меня, ваше величество, но в этом случае я всего лишь орудие в руках короля. Разве его величество не вышел только что отсюда и не сказал вам о моём посещении?
   – Ищите, сударь! По-видимому, я преступница. Эстефания, дайте ключи от моих столов и бюро.
   Канцлер для виду обыскал мебель, хотя и не сомневался, что письмо, написанное королевой в этот день, спрятано в другом месте.
   Когда канцлер открыл и снова запер раз двадцать ящики бюро, то надо было, как он ни колебался, приступить к завершению, то есть обыскать лично королеву. Канцлер повернулся к ней и с большим замешательством, весьма неуверенным голосом произнёс:
   – Теперь остаётся сделать главный обыск.
   – Какой? – спросила королева, не понимая или не желая понимать.
   – Его величеству известно, что вы сегодня написали письмо и оно не отослано. Этого письма нет ни в столах, ни в вашем бюро. Однако же оно должно быть где-нибудь.
   – И вы осмелитесь поднять руку на вашу королеву? – сказала Анна Австрийская, выпрямляясь во весь рост и устремляя на канцлера гневный взгляд.
   – Я верный подданный короля, ваше величество, и я исполняю всё, что мне прикажет его величество.
   – Да, это правда, – сказала королева, – шпионы кардинала верно донесли ему. Я сегодня написала письмо, и это письмо ещё не отослано. Письмо это здесь.
   И королева поднесла свою прекрасную руку к корсажу.
   – В таком случае отдайте мне это письмо, – сказал канцлер.
   – Я отдам его только королю, – ответила Анна.
   – Если бы королю угодно было, чтобы вы отдали ему письмо, то он сам попросил бы вас об этом. Но, повторяю вашему величеству, король приказал мне потребовать его у вас. И если вы его не отдадите…
   – Что тогда?
   – Мне приказано взять его у вас.
   – Как? Что вы хотите сказать?
   – Что мои полномочия идут очень далеко и что я вправе для отыскания подозрительной бумаги произвести личный обыск вашего величества.
   – Какой ужас! – воскликнула королева.
   – Поэтому прошу ваше величество не доводить дела до этого.
   – Это неслыханная грубость, слышите, сударь?
   – Король приказывает, ваше величество, извините меня.
   – Я этого не допущу, нет-нет! Скорее умру! – вскричала королева, в которой вскипела гордая кровь повелителей Испании и Австрии.

   Канцлер низко поклонился, затем, с явным намерением не отступить ни на шаг в исполнении порученной ему миссии, как сделал бы подручный палача в застенке, приблизился к королеве, из глаз которой брызнули слёзы ярости.
   Королева, как мы сказали, была женщиной замечательной красоты. Такое поручение могло считаться весьма рискованным, но король, ослеплённый ревностью к Бекингему, уже ни к кому другому не ревновал.
   Должно быть, в эту минуту канцлер Сегье искал глазами верёвку от знаменитого колокола, но, не найдя её, собрался с духом и протянул руку к тому месту, где, как призналась королева, было спрятано письмо.
   Анна Австрийская отступила на шаг назад до того бледная, что можно было подумать, что она умрёт на месте. Чтобы не упасть, она оперлась левою рукою на стол, стоявший позади неё, а правою вынула из-за корсажа письмо и подала канцлеру.
   – Вот это письмо! – вскричала королева прерывающимся от волнения голосом. – Возьмите его и избавьте меня от вашего гнусного присутствия.
   Канцлер, со своей стороны трепетавший от вполне понятного волнения, взял письмо, поклонился до земли и вышел.
   Лишь только закрылась за ним дверь, как королева почти без чувств упала на руки своих дам.
   Канцлер отнёс письмо королю, не заглянув в него. Король взял письмо дрожащей рукой, начал искать адрес, которого не оказалось, побледнел, медленно раскрыл его. Увидя с первых же слов, что оно написано королю испанскому, быстро прочёл его.
   Это был целый план нападения, направленный против кардинала. Королева приглашала своего брата и австрийского императора, оскорблённых политикою Ришелье, вечной целью которого было унижение австрийского царствующего дома, представить дело так, будто они намерены объявить войну Франции, а условием сохранения мира поставить отставку кардинала. О любви в письме не было ни слова.
   Король, повеселев, спросил, в Лувре ли ещё кардинал. Ему ответили, что его высокопреосвященство ожидает в рабочем кабинете приказаний его величества.
   Король тотчас же отправился к нему.
   – Вы были правы, герцог, – сказал король, – а я был не прав: вся интрига была политическая, в этом письме нет ни слова о любви. Вот оно. Правда, в нём много говорится о вас.
   Кардинал взял письмо и прочёл его с величайшим вниманием. Окончив, перечёл ещё раз.
   – Изволите видеть, ваше величество, до чего доходят мои враги! Грозят двумя войнами, если вы меня не удалите. На вашем месте, государь, по правде говоря, я уступил бы столь мощным настояниям. Я же, со своей стороны, счёл бы за истинное счастье удалиться от дел.
   – Что это вы говорите, герцог?
   – Я говорю, государь, что я теряю здоровье в этой беспрерывной борьбе и вечной работе. Я говорю, что, по всей вероятности, не вынесу трудов осады Ла-Рошели и что лучше назначить туда господина де Конде или господина де Бассомпьера, словом, храброго человека, для которого война – его ремесло, а не меня, служителя церкви, которого беспрерывно отрывают от его прямого призвания ради таких дел, к которым я не имею ни малейшей способности. Вы будете только счастливы во внутренних делах, и не сомневаюсь, что ваша слава умножится и за рубежом.

   – Господин герцог, – сказал король, – я хорошо понимаю вас. Однако будьте покойны. Все, кто назван в этом письме, будут наказаны по заслугам, в том числе и сама королева.
   – Что вы изволите говорить, ваше величество! Сохрани боже, чтобы из-за меня королева понесла хоть малейшую неприятность! Она меня всегда считала своим врагом, хотя, как ваше величество можете сами засвидетельствовать, я всегда горячо принимал её сторону, даже идя против вас самого. О, если бы она изменяла вашему величеству в вопросе его чести, тогда другое дело. Тогда я первый сказал бы: «Нет прощения, государь, нет прощения для виновной!» Но, к счастью, этого нет, и ваше величество получили новое тому доказательство.
   – Это верно, господин кардинал, – согласился король, – вы были правы, как всегда. Но тем не менее королева вполне заслуживала мой гнев.
   – Вы сами, государь, заслужили её гнев. И если бы она действительно сердилась на ваше величество, то это было бы мне понятно – вы обошлись с нею с чрезмерною строгостью.
   – Так я всегда буду обходиться с моими и вашими врагами, герцог, как бы они высоко ни стояли и какой бы опасности я ни подвергался, поступая с ними сурово.
   – Королева – мой враг, но не ваш, ваше величество. Напротив, она супруга преданная, покорная и безупречная. Дозвольте же мне заступиться за неё перед вашим величеством.
   – Пусть она смирится и обратится ко мне первая.
   – Нет, ваше величество, вы подайте пример: вы были не правы, подозревая королеву.
   – Чтобы я обратился к ней первый? Никогда!
   – Умоляю вас, ваше величество.
   – Да и как я первый обращусь к ней?
   – Сделав вещь, ей приятную.
   – Какую?
   – Дайте бал. Вы знаете, как королева любит танцы; я убеждён, что её гнев не устоит против такого внимания.
   – Господин кардинал, вы прекрасно знаете, что я терпеть не могу все эти светские развлечения.
   – Королева будет вам тем признательнее, зная вашу нелюбовь к такого рода удовольствиям. Это будет для неё случай надеть прекрасные алмазные подвески, которые вы подарили ей в её именины и которые ещё ни разу ей не пришлось надеть.
   – Посмотрим, господин кардинал, посмотрим, – сказал король, радуясь тому, что королева оказалась виновной в преступлении, его не тревожившем, и невинной в том, чего он так опасался, и готовый помириться с ней, – посмотрим. Но, по чести сказать, вы слишком снисходительны.
   – Ваше величество, – сказал кардинал, – оставьте строгость министрам! Снисходительность – добродетель королей, примените её, и вы увидите всю пользу этого.
   И кардинал, слыша, что бьёт одиннадцать часов, низко поклонился и простился с королём, умоляя его помириться с королевою.
   Анна Австрийская, которая после конфискации письма ожидала упрёков, весьма удивилась, заметив на другой день, что король делает попытки к примирению. Первое движение её было оттолкнуть его. Гордость женщины и достоинство королевы были в ней так жестоко оскорблены, что она не могла этого забыть так скоро, но, убеждённая советами своих дам, она наконец сделала вид, что начинает забывать. Король воспользовался этим, чтобы сказать ей, что в скором времени намеревается дать бал.
   Для бедной Анны Австрийской праздник был такой редкостью, что при этих словах, как и предсказывал кардинал, последний след гнева исчез, если и не в её сердце, то, по крайней мере, на её лице. Она спросила, когда назначается праздник, но король отвечал, что об этом он ещё посоветуется с кардиналом.
   И действительно, каждый день король спрашивал у кардинала, когда будет праздник, и каждый раз кардинал под каким-нибудь предлогом откладывал назначение его.
   Так прошло десять дней.
   На восьмой день после описанной нами сцены кардинал получил из Лондона письмо, в котором были лишь следующие строчки:
   «Они у меня, но я не могу оставить Лондон, потому что у меня нет денег. Пришлите пятьсот пистолей, и через четыре или пять дней по получении их я буду в Париже».
   В тот самый день, когда кардинал получил это письмо, король снова задал ему свой вопрос.
   Кардинал стал считать по пальцам и поразмыслил:
   «Она пишет, что приедет через четыре или пять дней после того, как получит деньги. Чтобы деньги дошли, требуется четыре или пять дней, чтобы ей приехать сюда – столько же, итого десять дней. Теперь добавим время на противные ветры, непредвиденные случайности, женские недомогания и получим двенадцать дней».
   – Что же, господин герцог, – сказал король, – сосчитали?
   – Да, ваше величество. Сегодня двадцатое сентября, а третьего октября городские старшины дают праздник. Вот вам прекрасный случай, – таким образом это не будет выглядеть так, будто вы ищете примирения с королевой.
   Потом кардинал прибавил:
   – Кстати, ваше величество, не забудьте сказать королеве накануне этого дня, что вы желаете посмотреть, к лицу ли ей её новые алмазные подвески.

Глава XVII
Супруги Бонасье

   Кардинал уже второй раз упомянул об этих подвесках. Людовика XIII поразила такая странная настойчивость, и он решил, что за этим кроется какая-то тайна.
   Король не раз досадовал, что кардинал, полиция которого, хотя и не достигнув ещё совершенства современной полиции, была превосходна, знает лучше его самого, что происходит в его семействе. Поэтому он надеялся, что в разговоре с Анною Австрийскою выяснит что-либо существенное и затем возвратится к его высокопреосвященству с какой-нибудь тайной, которую кардинал может знать или не знать, что в обоих случаях весьма возвысит его в глазах кардинала.
   Он отправился к королеве и, по своему обыкновению, начал с угроз её приближенным. Анна Австрийская склонила голову и дала нестись бурному потоку, не отвечая и надеясь, что рано или поздно он наконец остановится.
   Но Людовик XIII хотел не этого. Ему был нужен спор, который помог бы прояснить, есть ли у кардинала какая-нибудь задняя мысль и готовит ли кардинал какой-нибудь оглушительный сюрприз, по части чего его высокопреосвященство был такой мастер. Этой цели он достиг, продолжая упорствовать в своих обвинениях.
   – Но, государь, – вскричала королева, выведенная из себя этими неопределёнными нападками, – вы мне говорите не всё, что у вас на сердце! Что же я сделала? Скажите, в чём моё преступление? Не может быть, чтобы ваше величество подняли весь этот шум из-за письма, которое я написала моему брату.
   Король, которому задали такой прямой вопрос, не знал, что ответить. Он решил, что настала минута сказать королеве то, что он должен был ей сказать только накануне праздника.
   – Сударыня, – произнёс он торжественно, – вскоре в ратуше будет бал. Я желаю, чтобы, для оказания чести нашим добрым старшинам, вы явились на бал в парадном костюме и непременно с алмазными подвесками, которые я вам подарил в ваши именины. Вот мой ответ.
   Ответ был ужасен. Анна Австрийская решила, что Людовик XIII знает всё и что кардинал потребовал от него этой скрытности, продолжавшейся семь или восемь дней, хотя, впрочем, скрытность была в самом его характере. Она страшно побледнела, опёрлась на столик свой прелестной рукой, которая казалась восковой, и, испуганно глядя на короля, не отвечала ни слова.
   – Вы слышите, сударыня, – сказал король, который наслаждался её замешательством, но не понимал его причины, – вы слышите?
   – Да, ваше величество, слышу, – прошептала королева.
   – Вы будете на балу?
   – Да.
   – И на вас будут подвески?
   – Да.
   Королева стала ещё бледнее, если это было вообще возможно. Король заметил это и наслаждался её тревогой с холодной жестокостью, составлявшей одну из дурных черт его характера.
   – Итак, решено, – сказал король. – Вот и всё, что я вам хотел сказать.
   – А на какой день назначен этот бал? – спросила королева.
   Людовик XIII чувствовал интуитивно, что не должен отвечать на этот вопрос, заданный едва слышным голосом.
   – Очень скоро, – сказал он, – но не помню точно дня. Впрочем, я спрошу у кардинала.
   – Так это кардинал посоветовал вам устроить праздник? – вскричала королева.
   – Да, – отвечал удивлённый король. – Но почему вы об этом спрашиваете?
   – Это он сказал вам, чтобы вы велели мне надеть алмазные подвески?
   – То есть…
   – Это он, сударь, он!
   – Так что ж! Он или я, не всё ли равно? Или вы считаете эту просьбу преступной?
   – Нет, сударь.
   – Так вы будете?
   – Да, сударь.
   – Прекрасно, – сказал король, уходя, – прекрасно! Я полагаюсь на вас.
   Королева сделала реверанс не столько следуя этикету, сколько потому, что у неё подгибались колени.
   Король ушёл весьма довольный.
   – Я погибла, – прошептала королева, – погибла, потому что кардинал знает всё. Это он подстрекает короля, который ещё ничего не знает, но скоро узнает всё. Я погибла! Боже мой! Боже мой!
   Она опустилась на колени и молилась, опустив голову на трепещущие руки.

   В самом деле, положение было ужасное. Бекингем вернулся в Лондон. Госпожа де Шеврёз была в Туре. Окружённая соглядатаями, королева смутно чувствовала, что одна из её дам её предаёт, но не знала кто. Ла Порт не мог оставить Лувр; она не могла довериться никому на свете.
   Вспомнив о несчастье, ей угрожавшем, и о своей беспомощности, она зарыдала.
   – Не могу ли я чем-нибудь помочь вашему величеству? – послышался вдруг голос, исполненный кротости и сострадания.
   Королева быстро обернулась. Она не могла ошибиться, услышав этот голос. Это был голос друга.
   В самом деле, в одной из дверей, ведущих в комнаты королевы, показалась миловидная госпожа Бонасье. Она укладывала платья и бельё в соседней комнате, когда вошёл король, и, не имея возможности покинуть комнату, невольно слышала всё.
   Королева громко вскрикнула, потому что в замешательстве своём не сразу узнала молодую женщину, рекомендованную ей Ла Портом.
   – О, не бойтесь, ваше величество, – проговорила молодая женщина, сложив руки и плача сама при виде отчаяния королевы, – я предана вашему величеству телом и душою, и, как велико бы ни было расстояние между нами, как ни скромно моё положение, я полагаю, что знаю средство, какое могло бы выручить ваше величество из беды.
   – Вы! Боже мой, вы! – вскричала королева. – Но посмотрите мне в глаза! Меня предают все, могу ли я положиться на вас?
   – О, сударыня, – вскричала молодая женщина, падая на колени, – клянусь всей душой! Я готова умереть за ваше величество.
   Это был крик из глубины сердца, он не мог обмануть.
   – Да, – продолжала Бонасье, – да, здесь есть предатели! Но клянусь святым именем Богородицы, никто не предан вашему величеству так, как я. Подвески, которые требует у вас король, вы отдали герцогу Бекингему, не так ли? Они были заперты в маленьком ларчике из розового дерева, который он нёс под мышкой? Ведь так? Или я ошибаюсь?
   – О боже мой, боже мой! – шептала королева, у которой зубы стучали от ужаса.
   – И эти подвески, – продолжала Бонасье, – надо немедленно вернуть.
   – Да, конечно! – вскричала королева. – Но как это сделать? Как их получить?
   – Надо послать кого-нибудь к герцогу.
   – Но кого? Кого? Кому довериться?
   – Мне, государыня! Окажите мне эту честь, а я найду кого послать.
   – Но ведь придётся написать письмо!
   – О да, это необходимо: два слова рукою вашего величества и ваша личная печать.
   – Но эти два слова – это мой приговор, развод, ссылка, гибель!
   – Да, если письмо попадёт в бесчестные руки! Но я ручаюсь, что ваши слова будут переданы по принадлежности.
   – О боже мой! Мне придётся свою жизнь, честь, доброе имя отдать в ваши руки!
   – Да, да, государыня! Это необходимо, и я всё это спасу!
   – Но как? Скажите мне, по крайней мере!
   – Мужа моего освободили из тюрьмы два или три дня тому назад. Я ещё не имела времени с ним увидеться. Он честный и добрый человек, не питающий ни к кому ни любви, ни ненависти. Он сделает что я захочу; он поедет, не зная сам, что везёт, и передаст письмо вашего величества, не подозревая, что оно от вашего величества, по указанному на нём адресу.
   Королева в порыве схватила молодую женщину за руки, посмотрела на неё, словно желая прочесть её мысли, и, видя в её глазах одну лишь искренность, нежно поцеловала её.
   – Сделай это, – вскричала она, – и ты спасёшь мою жизнь, спасёшь мою честь!
   – О, не преувеличивайте услугу, которую я имею счастье оказать вам. Мне нечего спасать, ваше величество только жертва вероломных заговоров.
   – Правда, правда, дитя моё, – сказала королева, – ты права.
   – Дайте поскорее мне это письмо, сударыня, – время не терпит.
   Королева бросилась к маленькому столику, на котором были чернила, перья и бумага. Она написала две строчки, запечатала письмо своею печатью и отдала его Бонасье.
   – Постойте, – сказала королева, – мы забыли нечто важное.
   – Что же?
   – Деньги.
   Бонасье покраснела.
   – Да, правда, – сказала она, – я признаюсь вашему величеству, что мой муж…
   – У твоего мужа нет денег, вот что ты хочешь сказать.
   – Нет, есть, но он очень скуп, это его порок. Но не беспокойтесь, ваше величество, мы найдём способ…
   – Дело в том, что денег у меня нет, – проговорила королева. (Те, кто читал записки госпожи де Моттвилль, не удивятся этому ответу.) – Но подожди-ка.
   Королева взяла шкатулку, где хранились её драгоценности.
   – Вот, – сказала она, – вот перстень, весьма дорогой, как говорят. Я получила его от моего брата, короля Испании. Он принадлежит мне, и я могу им распоряжаться. Возьми этот перстень, обрати его в деньги, и пусть твой муж едет.
   – Через час желание ваше будет исполнено.
   – Ты видишь адрес, – прибавила королева, говоря так тихо, что её едва было слышно, – милорду герцогу Бекингему, в Лондон.
   – Письмо будет передано ему в собственные руки.
   – Великодушное создание! – вскричала Анна Австрийская.
   Бонасье поцеловала руки королевы, спрятала письмо за корсаж и скрылась с лёгкостью птицы.
   Через десять минут она была дома. Как она и говорила королеве, она ещё не видела своего мужа после его освобождения и не могла знать о перемене его отношения к кардиналу, перемене, укрепившейся в нём после двух или трёх посещений графа Рошфора, который сделался лучшим другом Бонасье и уверил его без труда, что похищение его жены было не следствием какого-то злого умысла, а лишь политической предосторожностью.
   Она застала Бонасье одного. Бедняга с трудом наводил порядок в доме, мебель в котором была изломана, шкафы стояли пустые, ибо правосудие не принадлежит к тем вещам, о которых царь Соломон говорил, что они не оставляют по себе следов. Служанка исчезла сразу же после ареста её господина. Бедная девушка так испугалась, что пустилась без оглядки из Парижа в Бургундию, на свою родину.
   Достойный галантерейщик тотчас же по возвращении домой уведомил жену о благополучном своём возвращении. Жена передала ему, что первую же свободную от службы минуту она посвятит свиданию с ним.

   Эта минута заставила себя ждать пять дней, что при всяких других обстоятельствах показалось бы Бонасье слишком долгим сроком. Но свидания с кардиналом и визиты Рошфора дали ему обильную пищу для размышлений, а, как известно, ничто так не сокращает время, как размышления.
   Кроме того, мысли Бонасье были все розовые. Рошфор называл его своим другом, своим дорогим Бонасье и беспрестанно твердил ему, что кардинал весьма уважает его. Лавочник видел себя уже на пути к почестям и богатству.
   Госпожа Бонасье также размышляла, но, надо сказать, отнюдь не о честолюбии. Мысли её беспрестанно обращались к красивому молодому человеку, столь храброму и казавшемуся таким влюблённым. Выйдя в восемнадцать лет замуж за Бонасье, живя всегда среди друзей своего мужа, мало способных внушить какое-либо чувство молодой женщине, обладавшей сердцем более возвышенным, чем у большинства людей её звания, госпожа Бонасье оставалась недоступна для пошлых ухажёров. Но в те времена титул дворянина имел большое обаяние для среднего сословия, а д’Артаньян был дворянин. Кроме того, он носил гвардейский мундир, который после мушкетёрского нравился дамам больше всех других. Мы повторяем, он был красив, молод, отважен, говорил о любви как человек, который любит и жаждет любви. Этого было более чем достаточно, чтобы вскружить голову двадцатитрёхлетней женщине, а мадам Бонасье как раз вступила в этот счастливый возраст.
   Поэтому оба супруга, хотя они не виделись уже больше недели и хотя в это время в их жизни произошли важные события, встретились, поглощённые своими заботами. Тем не менее господин Бонасье выказал искреннюю радость и встретил жену с распростёртыми объятиями.
   Госпожа Бонасье подставила мужу лоб для поцелуя.
   – Нам надо поговорить, – сказала она озабоченно.
   – О чём это? – удивлённо спросил Бонасье.
   – Мне нужно сказать вам нечто очень важное.
   – Я тоже должен задать вам несколько серьёзных вопросов. Объясните мне, пожалуйста, ваше похищение.
   – Сейчас речь не об этом, – перебила его госпожа Бонасье.
   – А о чём же? О моём аресте?
   – Я узнала о нём в тот же день. Но так как вы не виновны ни в каком преступлении, так как вы не участвовали ни в какой интриге и не знали ничего такого, что могло бы компрометировать или вас, или кого бы то ни было, то этому событию я не придала серьёзного значения.
   – Вам легко говорить, сударыня, – возразил Бонасье, обиженный тем, что жена принимает в нём так мало участия, – а известно ли вам, что я целые сутки просидел в Бастилии?
   – Сутки проходят быстро. Оставим эту тему и поговорим о том, что меня к вам привело.
   – Как что вас ко мне привело? Разве не желание увидеть мужа, с которым вы были разлучены целых восемь дней? – спросил галантерейщик, задетый за живое.
   – Конечно, прежде всего это, а затем и другое.
   – Говорите!
   – Нечто чрезвычайно важное, от чего зависит, быть может, всё наше будущее благосостояние.
   – Наше положение весьма изменилось с тех пор, как я вас видел, госпожа Бонасье, в последний раз. И я не буду удивлён, если через несколько месяцев оно станет предметом зависти для многих.
   – Да, особенно же если вы последуете наставлениям, которые я собираюсь вам дать.
   – Мне?
   – Да, вам. Представляется возможность сделать доброе и святое дело и вместе с тем нажить много денег.
   Мадам Бонасье знала, что, заговорив с мужем о деньгах, она заденет его слабую струну.
   Но госпожа Бонасье не знала, что человек, будь он даже простой лавочник, поговорив десять минут с кардиналом Ришелье, делается совершенно другим человеком.
   – Нажить много денег? – протянул Бонасье, выпятив губы.
   – Да, много.
   – А сколько примерно?
   – Может быть, тысячу пистолей.
   – Стало быть, то, о чём вы собираетесь просить меня, очень важно?
   – Да.
   – Что же нужно сделать?
   – Вы тотчас же отправитесь в путь. Я вам дам бумагу, которую вы ни в каком случае не выпустите из рук и передадите по назначению.
   – А куда я поеду?
   – В Лондон.
   – Я! В Лондон! Вы надо мной смеётесь. У меня нет никаких дел в Лондоне.
   – Но другим нужно, чтобы вы туда поехали.
   – Кто эти другие? Предупреждаю вас, что теперь я больше ничего не делаю вслепую и желаю знать не только чем я рискую, но и для кого рискую.
   – Знатная особа вас посылает, и знатная особа вас ждёт. Награда превзойдёт ваши ожидания, вот всё, что я могу вам сказать.
   – Опять интриги! Вечно интриги! Господин кардинал меня предупредил на этот счёт.
   – Кардинал! – воскликнула поражённая мадам Бонасье. – Вы видели кардинала?
   – Он за мною присылал, – с гордостью отвечал её муж.
   – И вы приняли его приглашение, неосторожный?
   – Должен сознаться, что у меня не было выбора идти или не идти, потому что меня вели двое солдат. Должен также сознаться, что так как я тогда ещё не знал его высокопреосвященство, то, если бы я мог уклониться от этого посещения, я был бы очень рад.
   – Он дурно обошёлся с вами, он угрожал вам?
   – Он подал мне руку и назвал меня своим другом, своим другом, слышите ли, сударыня? Я – друг великого кардинала!
   – Великого кардинала!
   – Уж не оспариваете ли вы у него этот титул?
   – Я ничего не оспариваю. Я только скажу вам, что милость кардинала недолговечна и что нужно быть безумцем, чтобы связывать свою судьбу с его судьбой. Есть власть выше его, в основании которой не прихоть одного человека или ход событий, на неё-то и надо опираться.
   – Мне очень жаль, сударыня, но я не знаю другой власти, кроме власти этого великого человека, которому имею честь служить.
   – Вы служите кардиналу?
   – Да, сударыня! И, как его слуга, я не позволю, чтобы вы участвовали в заговорах против безопасности государства и потворствовали интригам женщины, которая не француженка и у которой сердце испанское. К счастью, бдительный взор великого кардинала следит за всем и проникает до глубины сердец.
   Бонасье повторял слово в слово фразу, слышанную им от графа Рошфора. Но бедная женщина, рассчитывавшая на своего мужа и поручившаяся за него королеве, пришла в ужас и от опасности, в которую чуть не попала, и от сознания своего бессилия.
   Однако, зная слабость и особенно алчность своего мужа, она не теряла надежды добиться своего.
   – А, так вы, сударь, кардиналист! – вскричала она. – А, так вы служите людям, которые мучают вашу жену и оскорбляют вашу королеву!
   – Частные интересы ничто перед общими. Я за тех, кто спасает государство, – напыщенно отвечал Бонасье.
   Это была опять фраза графа Рошфора, которую он запомнил и счёл уместным применить.
   – А знаете ли вы, что такое государство, о котором вы говорите? – сказала мадам Бонасье, пожимая плечами. – Оставайтесь лучше бесхитростным горожанином и идите за теми, кто вам сулит больше выгод.
   – Эге, – сказал Бонасье, ударяя по туго набитому мешочку, издавшему серебристый звук, – а что вы скажете об этом, госпожа проповедница?
   – Откуда эти деньги?
   – Вы не догадываетесь?
   – От кардинала?
   – От него и от моего друга, графа Рошфора.
   – Графа Рошфора! Но ведь это он меня увёз.
   – Возможно.
   – И вы от него берёте деньги!
   – Разве вы мне не говорили, что это похищение было чисто политическое?
   – Да, но оно имело целью заставить меня предать мою повелительницу, вырвать у меня пыткой признания, которые могли подвергнуть опасности честь и, может быть, жизнь моей августейшей госпожи.
   – Сударыня, – отвечал Бонасье, – ваша августейшая госпожа – вероломная испанка, и кардинал поступает правильно.
   – Сударь, – вскричала молодая женщина, – я знала, что вы трус, скряга и глупец, но я не знала, что вы ещё и негодяй!
   – Сударыня, – изумился Бонасье, никогда не видевший жену такой рассерженной и убоявшийся супружеского гнева, – что вы сказали?
   – Я говорю, что вы подлец, – продолжала мадам Бонасье, видя, что она начинает брать верх над мужем. – А, так вы занимаетесь политикой, вы – сторонник кардинала! Вы продаёте дьяволу душу и тело за деньги?
   – Не дьяволу, а кардиналу!
   – Это всё равно! – вскричала молодая женщина. – Ришелье и сатана – одно и то же.
   – Молчите, молчите, сударыня! Вас могут услышать!
   – Да, вы правы, и мне будет стыдно за вашу трусость.
   – Но чего же вы от меня требуете?
   – Я вам сказала, чтоб вы немедленно поехали и честно исполнили поручение, которое мне угодно на вас возложить. При этом условии я забываю всё, я вас прощаю, и более того, – она протянула ему руку, – я возвращаю вам мою дружбу.

   Бонасье был труслив и скуп, но он любил свою жену. Он был тронут. Мужчина в пятьдесят лет не может долго сердиться на двадцатитрёхлетнюю женщину. Мадам Бонасье видела, что он колебался.
   – Что же, решились вы?
   – Но, милая моя, подумайте, чего вы от меня требуете. Лондон далеко от Парижа, очень далеко, а поручение, которое вы мне даете, быть может, сопряжено с опасностями.
   – Не всё ли равно, если вы их избегнете.
   – Послушайте, дорогая, – сказал Бонасье, – я решительно отказываюсь, я боюсь интриг. Я видел Бастилию. Бррр! Страшная штука – Бастилия! Только вспомнить, и то мороз по коже продирает! Мне угрожали пыткой. Знаете ли вы, что такое пытка? Деревянные клинья, которые вбивают вам между ног, пока не треснут кости! Нет, решительно, я не поеду. А почему, чёрт возьми, вы не едете сами? Я и в самом деле теперь думаю, что до сих пор ошибался на ваш счёт: по-моему, вы – мужчина, да ещё из самых отчаянных.
   – А вы – баба, жалкая баба, глупая и бестолковая! Ах, вы боитесь! Хорошо же! Если вы не поедете сию же минуту, то я велю вас арестовать именем королевы и посадить в Бастилию, которой вы так боитесь.
   Бонасье впал в глубокое раздумье и в мыслях своих трезво взвесил оба гнева: гнев кардинала и гнев королевы. Гнев кардинала явно перевесил.
   – Что же, велите меня арестовать именем королевы, а я обращусь к его высокопреосвященству.
   Тут мадам Бонасье увидела, что зашла слишком далеко, и испугалась. Она опасливо взглянула на это бессмысленное лицо, на котором написана была непобедимая решимость, как у глупцов, которым страшно.
   – Хорошо, пусть так, – сказала она. – Может быть, в конце концов, вы и правы. Мужчины лучше женщин разбираются в политике, и в особенности вы, господин Бонасье, который имел беседу с самим кардиналом! А всё-таки очень печально, – прибавила она, – что мой муж, человек, на привязанность которого я, казалось, могла бы рассчитывать, обходится со мною так неласково и не хочет исполнить моего каприза.
   – Потому что ваши капризы могут завести слишком далеко и я им не доверяю, – отвечал Бонасье, торжествуя.
   – Я от них отказываюсь, – сказала молодая женщина, вздыхая. – Хорошо, не стоит больше говорить об этом.
   – Вы бы мне хоть сказали, что я стал бы делать в Лондоне, – продолжал Бонасье, вспомнив несколько запоздало, что Рошфор советовал ему выведывать у жены её секреты.
   – Вам ни к чему это знать, – отвечала молодая женщина, которую теперь удерживало инстинктивное недоверие, – дело шло о безделице, о женской прихоти, о покупке, на которой можно было много заработать.
   Но чем упорнее молодая женщина отмалчивалась, тем важнее казалась её мужу тайна, которую она от него скрывала. Поэтому он решил тотчас же отправиться к графу Рошфору и сказать ему, что королева ищет человека для посылки в Лондон.
   – Извините, если я вас покину, моя милая, – сказал он. – Но, не зная, что вы придёте ко мне, я назначил свидание одному приятелю. Я скоро вернусь, и если вы подождете, то, закончив с приятелем, я зайду за вами и, так как уже вечереет, отведу вас в Лувр.
   – Благодарю вас, сударь, – отвечала мадам Бонасье, – вы не настолько храбры, чтобы быть мне чем-либо полезным, и я отлично вернусь в Лувр и одна.
   – Как вам будет угодно, мадам, – сказал Бонасье. – Скоро ли я вас увижу?
   – Конечно. Я надеюсь, что на следующей неделе у меня будет свободное время и тогда я воспользуюсь им, чтобы привести в порядок наше хозяйство, которое, по всей видимости, весьма запущено.
   – Хорошо, я вас буду ждать. Вы на меня не сердитесь?
   – Я! Ничуть!
   – Итак, до скорого свиданья!
   – До скорого свиданья.
   Бонасье поцеловал жене руку и поспешно удалился.
   – Нечего сказать, – сказала мадам Бонасье, когда муж её вышел на улицу и она осталась одна, – только и недоставало, чтобы этот глупец сделался сторонником кардинала! А я-то ручалась королеве, обещала бедной моей госпоже… О боже мой, боже мой! Она меня примет за одну из этих предательниц, которыми кишит весь дворец и которых приставили к ней, чтобы за ней шпионить! Ах, господин Бонасье! Я вас никогда особенно не любила, но теперь я вас ненавижу! И, клянусь вам, вы мне за это заплатите!
   В ту минуту, как она это говорила, удар в потолок заставил её поднять голову и чей-то голос, доносившийся сверху, крикнул ей:
   – Любезная госпожа Бонасье, отворите боковую дверь, я спущусь к вам.

Глава XVIII
Любовник и муж

   – Ах, сударыня, – сказал д’Артаньян, входя в дверь, которую отворила ему молодая женщина, – позвольте мне вам сказать, у вас весьма жалкий муж.
   – Так вы слышали наш разговор? – испуганно спросила мадам Бонасье, с беспокойством глядя на д’Артаньяна.
   – Весь, от слова до слова.
   – Но каким же это образом, боже мой?
   – Известным мне способом, благодаря которому я слышал также ваш более оживлённый разговор с клевретами кардинала.
   – И что же вы поняли из того, что мы говорили?
   – Тысячу вещей! Во-первых, что ваш муж болван и дурак, к счастью; потом, что вы находитесь в затруднительном положении, чему я был очень рад, и что это даст мне возможность предложить вам свои услуги, а видит бог, что я готов броситься за вас в огонь; наконец, что королеве нужно, чтобы храбрый, сметливый и преданный человек отправился ради неё в Лондон. Я обладаю по крайней мере двумя из этих трёх качеств, и я к вашим услугам.
   Мадам Бонасье молчала, но сердце её забилось от радости, а в глазах заблестела тайная надежда.
   – А какое вы мне дадите ручательство, – спросила она, – если я соглашусь доверить вам это поручение?
   – Мою любовь к вам. Говорите, приказывайте: что надо делать?
   – Боже мой, боже мой, – прошептала молодая женщина, – могу ли я вам доверить такую тайну? Ведь вы почти ребёнок!
   – Я вижу, что вам кто-нибудь должен за меня поручиться.
   – Сознаюсь, что это меня очень успокоило бы.
   – Знаете вы Атоса?
   – Нет.
   – Портоса?
   – Нет.
   – Арамиса?
   – Нет. Кто эти господа?
   – Королевские мушкетёры. Знаете вы господина де Тревиля, их капитана?
   – О да, его я знаю, правда, не лично, но королева о нём часто говорила как о храбром и благородном дворянине.
   – Вы не боитесь, что он выдаст вас кардиналу, не правда ли?
   – О нет, конечно.
   – В таком случае откройте ему вашу тайну и спросите, можно ли её мне доверить, как бы важна, драгоценна и страшна она ни была.
   – Но эта тайна не моя, я не могу открыть её.
   – Хотели же вы её открыть своему мужу, – заметил д’Артаньян с досадой.
   – Как доверяют письмо дуплу дерева, крылу голубя, ошейнику собаки.
   – Вы видите, однако, что я вас люблю.
   – Вы это говорите.
   – Я честный человек!
   – Я этому верю.
   – Я храбр!
   – О, в этом я убеждена.
   – Так испытайте меня.
   Мадам Бонасье смотрела на молодого человека, всё ещё колеблясь. Но в глазах его был такой огонь, в голосе такая убеждённость, что всё это побуждало её довериться ему. К тому же она была в одном из тех положений, когда приходится рисковать всем ради всего: королеву могла погубить как излишняя доверчивость, так и излишняя осторожность. Наконец, сознаемся, что невольное чувство, питаемое ею к юному покровителю, побудило её решиться.
   – Послушайте, – сказала она ему, – я уступаю вашим уверениям и полагаюсь на вас. Но клянусь вам Богом, который нас слышит, что если вы предадите меня, то даже если мои враги и простят меня, то я покончу с собой, обвиняя вас в моей смерти.
   – А я клянусь Богом, – сказал д’Артаньян, – что если меня схватят при исполнении ваших приказаний, я умру, но не скажу и не сделаю ничего, что могло бы кому бы то ни было повредить.
   Тогда молодая женщина сообщила ему страшную тайну, часть которой он уже случайно узнал на мосту у Самаритянки.
   Это было их взаимное объяснение в любви.
   Д’Артаньян сиял от гордости и счастья. Эта тайна, которой он обладал, эта женщина, которую он любил, её доверие и любовь превращали его в исполина.
   – Я еду, – сказал он, – еду тотчас.
   – Как, вы едете?! – вскричала мадам Бонасье. – А ваш полк? Ваш капитан?
   – Клянусь, вы заставили меня забыть обо всём этом, дорогая Констанция. Да, вы правы, мне нужен отпуск.
   – Опять препятствие! – с грустью прошептала мадам Бонасье.
   – О, это препятствие, – вскричал д’Артаньян после короткого размышления, – я преодолею, будьте покойны!
   – Каким образом?
   – Я сегодня же вечером отправлюсь к де Тревилю и попрошу его испросить мне эту милость у своего зятя, господина Дезессара.
   – Тогда другое дело…
   – Что? – спросил д’Артаньян, видя, что мадам Бонасье не решается продолжить.
   – У вас, может, нет денег?
   – Может – лишнее слово, – сказал д’Артаньян, улыбаясь.

   – В таком случае, – продолжала мадам Бонасье, открывая шкаф и доставая мешочек, который за полчаса перед тем так любовно ласкал её супруг, – возьмите этот мешочек.
   – Деньги кардинала? – вскричал со смехом д’Артаньян, который, как мы помним, благодаря снятым половицам не упустил ни слова из разговора между Бонасье и его женой.
   – Мешок кардинала, – отвечала мадам Бонасье, – как видите, его вид довольно внушителен.
   – Чёрт возьми! – воскликнул д’Артаньян. – Это будет вдвойне забавно: спасти королеву с помощью денег его высокопреосвященства!
   – Вы славный и любезный молодой человек, – сказала мадам Бонасье. – Поверьте, что королева не останется неблагодарной.
   – О, я уже и без того вознаграждён! – вскричал д’Артаньян. – Я вас люблю, – вы мне позволяете сказать вам это, в этом уже больше счастья, чем я смел надеяться.
   – Тише! – вдруг сказала мадам Бонасье, вздрогнув.
   – Что?
   – На улице разговаривают.
   – Это голос…
   – …моего мужа. Да, я узнаю!
   Д’Артаньян побежал к двери и запер её на задвижку.
   – Он не войдёт, пока я не уйду, – сказал он. – А когда я уйду, то вы ему откроете.
   – Но я тоже должна была уже уйти. И как объяснить пропажу этих денег, если я останусь тут?
   – Вы правы, вам тоже надо уйти.
   – Уйти? Но как? Если мы выйдем, нас увидят.
   – В таком случае надо подняться ко мне.
   – Ах! – вскричала мадам Бонасье, – вы говорите это таким голосом, что я не решаюсь…
   Мадам Бонасье произнесла эти слова со слезами на глазах. Д’Артаньян увидел эти слёзы и, взволнованный, растроганный, бросился к её ногам.
   – У меня вам ничто не грозит, как в храме, – сказал он. – Даю вам слово дворянина.
   – Идёмте, я верю вам, мой друг.
   Д’Артаньян осторожно отодвинул задвижку, и оба, лёгкие, как тени, скользнули через внутреннюю дверь в коридор, бесшумно поднялись по лестнице и вошли в комнату д’Артаньяна.
   Возвратившись к себе, молодой человек для вящей безопасности загородил дверь. Потом они оба приблизились к окну и через щель в ставне увидели Бонасье, разговаривавшего с каким-то человеком в плаще.
   Увидев человека в плаще, д’Артаньян подскочил и, обнажив до половины шпагу, бросился к дверям.
   Это был мёнский незнакомец.
   – Что вы делаете? – вскричала мадам Бонасье. – Вы нас погубите!
   – Но я поклялся убить этого человека, – сказал д’Артаньян.
   – В эту минуту жизнь ваша отдана и вам не принадлежит. Именем королевы запрещаю вам подвергать себя какой бы то ни было опасности, не имеющей отношения к вашему путешествию.
   – А вашим именем вы мне ничего не приказываете?
   – Моим именем, – сказала мадам Бонасье с сильным волнением, – моим именем я вас прошу об этом. Но послушайте, мне кажется, они говорят обо мне.
   Д’Артаньян приблизился к окну и стал слушать. Бонасье отворил дверь и, видя, что в доме никого нет, вернулся к человеку в плаще, которого на минуту оставил одного.
   – Она ушла, – сказал он, – должно быть, возвратилась в Лувр.
   – Вы уверены, – спросил незнакомец, – что она не догадалась, куда вы отправились?
   – Нет, – самодовольно отвечал Бонасье, – она женщина слишком легкомысленная.
   – А ваш гвардеец дома?
   – Не думаю. Как видите, ставни его заперты и сквозь щели не видно света.
   – Всё равно надо бы удостовериться в этом.
   – Каким образом?
   – Постучав в дверь.
   – Я спрошу у его слуги.
   – Ступайте.
   Бонасье возвратился к себе, прошёл через ту же дверь, что и оба беглеца, поднялся к дверям д’Артаньяна и постучался.
   Никто ему не отвечал. В этот вечер Портос для большего блеска попросил д’Артаньяна уступить ему Планше. Сам же д’Артаньян и не думал подавать признаков жизни.
   Когда Бонасье постучал в дверь, молодые люди почувствовали, как забились их сердца.
   – У него никого нет! – крикнул Бонасье.
   – Всё равно, пройдём к вам. Там безопаснее, чем на пороге.
   – Ах, боже мой! – прошептала госпожа Бонасье, – мы теперь ничего не услышим.
   – Напротив, – сказал д’Артаньян, – мы будем слышать ещё лучше.
   Д’Артаньян разобрал три или четыре половицы, что превратило пол его комнаты в Дионисово ухо, постелил на полу ковёр, стал на колени и сделал мадам Бонасье знак наклониться так же, как и он, к отверстию.

   – Вы уверены, что дома никого нет? – спросил неизвестный.
   – Ручаюсь, – отвечал Бонасье.
   – И вы полагаете, что ваша жена…
   – …возвратилась в Лувр.
   – Не поговорив ни с кем, кроме вас?
   – Я уверен в этом.
   – Это очень важно знать, понимаете ли вы?
   – Следовательно, известие, которое я вам принёс, имеет значение…
   – Весьма большое, любезный Бонасье, не скрою от вас.
   – И кардинал будет мною доволен?
   – Не сомневаюсь.
   – Великий кардинал!
   – Вы точно помните, что в разговоре с вами жена ваша не назвала ни одного имени?
   – Мне кажется, нет.
   – Она не назвала ни госпожу де Шеврёз, ни герцога Бекингема, ни госпожу де Верне?
   – Нет, она сказала мне только, что хочет послать меня в Лондон, чтобы оказать услугу знатной особе.
   – Предатель! – прошептала мадам Бонасье.
   – Молчите, – сказал д’Артаньян, взяв её руку, которую она, не замечая того, оставила в его руке.
   – Всё равно, – продолжал человек в плаще, – вы поступили глупо, что не притворились, будто принимаете поручение. Теперь письмо было бы у вас, государство, коему угрожают, было бы спасено, а вас…
   – А меня?..
   – А вас кардинал возвёл бы в дворянское сословие.
   – Он вам это сказал?
   – Да, я знаю, что он хотел сделать вам этот сюрприз.
   – Будьте покойны, – сказал Бонасье, – жена моя меня обожает, и время ещё не ушло.
   – Дурак! – снова прошептала мадам Бонасье.
   – Молчите! – сказал д’Артаньян, сжимая ещё крепче её руку.
   – Как время ещё не ушло? – продолжал человек в плаще.
   – Я возвращаюсь в Лувр, спрашиваю госпожу Бонасье, говорю, что передумал, беру поручение, получаю письмо и бегу к кардиналу.
   – Ступайте же скорее! Немного погодя я зайду узнать об успехе ваших действий.
   Неизвестный ушёл.
   – Подлец! – сказала мадам Бонасье, имея в виду своего мужа.
   – Тише! – повторил д’Артаньян, сжимая ей руку всё крепче.
   Ужасный вопль прервал вдруг наступившую тишину – Бонасье обнаружил исчезновение мешка и закричал «караул!».
   – О боже мой! – воскликнула мадам Бонасье. – Он поднимет на ноги весь околоток!
   Бонасье кричал долго. Но так как подобные крики были здесь не в диковину и никого не привлекли на улицу Могильщиков, а дом лавочника пользовался с некоторых пор неважной репутацией, то Бонасье, видя, что никто не идёт, вышел, продолжая кричать, и слышно было, как его голос удаляется по направлению к улице Дюбак.
   – А теперь, когда он ушёл, пора поспешить и вам, – сказала мадам Бонасье. – Мужество, а главное – осторожность! И помните, что вы принадлежите королеве.
   – Ей и вам! – вскричал д’Артаньян. – Будьте покойны, прелестная Констанция, я возвращусь достойным её признательности, но возвращусь ли я достойным вашей любви?
   Молодая женщина отвечала только живым румянцем, покрывшим её щеки. Несколько секунд спустя д’Артаньян вышел, закутанный в большой плащ, воинственно приподнятый ножнами длинной шпаги.

Мадам Бонасье проводила его тем долгим взглядом, которым женщина провожает человека, которого она любит. Но когда он исчез за поворотом улицы, она упала на колени и сложила руки.
– О боже! – воскликнула она. – Защити королеву, защити меня!

Глава XIX
План кампании

   Д’Артаньян отправился прямо к де Тревилю; он рассудил, что через несколько минут этот проклятый незнакомец обо всём уведомит кардинала, у которого он, по-видимому, состоит на службе, и справедливо заключил, что нельзя терять ни минуты.
   Сердце молодого человека было переполнено радостью. Ему наконец представлялся случай приобрести славу и деньги, в то же время, что самое замечательное, случай этот ещё и приближал его к женщине, которую он обожал. Таким образом, этот случай с первого же раза приносил ему больше, чем он смел требовать у провидения.
   Де Тревиль был у себя в гостиной, в кругу своих знатных друзей.
   Д’Артаньян, которого знали как приближённого человека, направился прямо в кабинет и велел доложить, что ожидает капитана по важному делу.
   Не прошло и пяти минут, как в кабинет вошёл де Тревиль. При первом же взгляде на оживлённое лицо д’Артаньяна достойный капитан понял, что действительно случилось нечто особенное.
   По дороге д’Артаньян размышлял, как ему поступить: довериться ли де Тревилю или просто попросить у него содействия для выполнения секретного дела. Но Тревиль всегда так дружески относился к нему, был так предан королю и королеве, так искренне ненавидел кардинала, что молодой человек решился всё рассказать ему.
   – Вы хотели меня видеть, молодой друг мой? – сказал де Тревиль.
   – Да, капитан, – отвечал д’Артаньян, – и, я надеюсь, вы меня простите, что я вас побеспокоил, когда узнаете, по какому важному делу я к вам пришёл.
   – Говорите, я вас слушаю.
   – Речь идёт ни больше ни меньше, – сказал д’Артаньян, понизив голос, – как о чести, а может быть, и о жизни королевы.
   – Что вы говорите? – спросил де Тревиль, оглядываясь кругом, чтобы убедиться, что они одни, и обратил на д’Артаньяна свой вопросительный взгляд.
   – Я говорю, капитан, что случай познакомил меня с тайною…
   – …которую вы сохраните, надеюсь, молодой человек, даже ценою жизни?
   – Но которую я должен доверить вам, капитан, потому что вы один можете помочь мне в поручении, возложенном на меня её величеством.
   – Тайна эта – ваша?
   – Нет, это тайна королевы.
   – Её величество дозволила вам доверить её мне?
   – Нет, капитан! Напротив, мне предписано хранить её как можно строже.
   – Так почему же вы собираетесь открыть её мне?
   – Потому что, повторяю вам, без вас я ничего не могу сделать и я опасаюсь, что вы мне откажете в той милости, которую я пришёл просить у вас, если вы не будете знать, с какой целью я вас о ней прошу.
   – Сохраните вашу тайну, молодой человек, и скажите, чего вы желаете.
   – Я желаю, чтобы вы испросили для меня у господина Дезессара полумесячный отпуск.
   – Когда?
   – В эту же ночь.
   – Вы уезжаете из Парижа?
   – Меня посылают.
   – Можете ли сказать мне – куда?
   – В Лондон.
   – Кто-нибудь заинтересован в том, чтобы вы не достигли вашей цели?
   – Кардинал, я полагаю, отдал бы всё на свете за то, чтобы я потерпел неудачу.
   – И вы едете один?
   – Я еду один.
   – В таком случае вы не попадёте далее Бонди, поверьте слову Тревиля.
   – Как так?
   – Вас убьют.
   – Я умру, исполняя свой долг.
   – Но поручение ваше не будет исполнено.
   – Это правда, – согласился д’Артаньян.
   – Поверьте, – продолжал Тревиль, – в таких предприятиях надобно быть вчетвером для того, чтобы доехал один.
   – Вы правы, капитан, – сказал д’Артаньян, – но вы знаете Атоса, Портоса и Арамиса и знаете также, что я могу на них рассчитывать.
   – Не открыв им тайны, которую я не захотел узнать?
   – Мы поклялись друг другу раз и навсегда в слепом доверии и беспредельной преданности, впрочем, вы можете им сказать, что доверяете мне вполне, и они не будут недоверчивее, чем вы.
   – Я могу дать каждому из них отпуск на пятнадцать дней; Атосу, который ещё не оправился от раны, – для поездки в Форж на воды, Портосу и Арамису – для сопровождения их товарища, которого они не хотят оставить в таком тяжёлом положении. Отпуск будет служить доказательством, что я разрешил им это путешествие.
   – Благодарю вас, капитан. Вы бесконечно добры.
   – Так ступайте за ними тотчас, и пусть всё будет исполнено сегодня же ночью. Да… только сначала напишите ваше прошение к господину Дезессару. Может быть, за вами следили, когда вы шли сюда, и ваше посещение, в таком случае уже известное кардиналу, будет иметь законную причину.
   Д’Артаньян написал прошение, и де Тревиль, принимая из его рук бумагу, обещал, что не позже чем через два часа все четыре отпуска будут доставлены отъезжающим домой.
   – Будьте добры, пошлите мои бумаги к Атосу, – сказал д’Артаньян, – я опасаюсь, что если вернусь домой, то натолкнусь на какую-нибудь неприятность.
   – Будьте покойны. Прощайте, счастливого пути! Кстати… – сказал де Тревиль, подзывая д’Артаньяна.
   Д’Артаньян вернулся.
   – Есть у вас деньги?
   Д’Артаньян звякнул мешочком, который был у него в кармане.
   – Достаточно ли? – спросил де Тревиль.
   – Триста пистолей.
   – Хорошо, с этим можно ехать на край света. Ступайте.
   Д’Артаньян поклонился де Тревилю. Тот подал ему руку. Д’Артаньян пожал её с почтительной благодарностью; с самого своего приезда в Париж он не мог нахвалиться этим добрейшим человеком, который всегда выказывал себя благородным, честным и великодушным. Первым делом д’Артаньян направился к Арамису. Он не был у него с того достопамятного вечера, когда преследовал мадам Бонасье. Более того, он с тех пор почти не видел молодого мушкетёра, а всякий раз, когда встречал его, он замечал на его лице какую-то глубокую грусть.
   И в этот вечер Арамис был мрачен и задумчив. Д’Артаньян заговорил с ним об этой его меланхолии. Арамис приписал её комментарию к восемнадцатой главе Блаженного Августина, который ему необходимо было написать по-латыни к следующей неделе, что его и заботило столь серьёзно.
   Пока приятели беседовали, явился посланный от де Тревиля с запечатанным пакетом.
   – Что это такое? – спросил Арамис.
   – Отпуск, который вы изволили просить, – отвечал слуга.
   – Я? Я не просил отпуска.
   – Молчите и берите, – сказал д’Артаньян. – А вам, друг мой, вот полпистоля за труды. Скажете господину де Тревилю, что господин Арамис душевно его благодарит. Ступайте.
   Человек низко поклонился и вышел.
   – Что это значит? – спросил Арамис.
   – Захватите с собою всё, что вам необходимо для двухнедельного путешествия, и идите за мной.
   – Но я не могу оставить Париж в настоящую минуту, не зная…
   Арамис остановился.
   – …что с нею сталось, не правда ли? – спросил д’Артаньян.
   – С кем? – спросил Арамис.
   – С женщиной, которая здесь была, женщина с вышитым платком…
   – Кто вам сказал, что здесь была женщина? – сказал Арамис, побледнев как смерть.
   – Я её видел.
   – И вы знаете, кто она?
   – Мне кажется, я догадываюсь.
   – Послушайте, – сказал Арамис, – раз вы так много знаете, то не знаете ли вы, куда исчезла эта женщина?
   – Я полагаю, что она возвратилась в Тур.
   – В Тур? Это так. Вы её знаете! Но как она могла уехать в Тур, не сказав мне ни слова?
   – Потому что она боялась, что её арестуют.
   – А почему она мне не писала?
   – Потому что боялась вас скомпрометировать.
   – Д’Артаньян, вы мне возвращаете жизнь! – воскликнул Арамис. – Я считал себя брошенным, обманутым, я был так счастлив её увидеть! Я не мог поверить, что для меня она рискует своей свободой, а между тем для чего же ей надо было приезжать в Париж?
   – Для того же, для чего мы сегодня отправляемся в Англию.
   – Что всё это значит?
   – Когда-нибудь узнаете, Арамис. Пока же я хочу быть скрытным, как племянница того самого доктора богословия.
   Арамис улыбнулся: он вспомнил историю, которую однажды вечером рассказал своим друзьям.
   – Ну, что же! Если её нет в Париже и вы в этом уверены, д’Артаньян, то меня здесь ничто не удерживает и я готов последовать за вами. Вы говорите, мы отправляемся…
   – Пока что – к Атосу, и если вы хотите идти со мной, то я вас прошу поторопиться, потому что мы и без того потеряли много времени. Да, кстати, скажите Базену…
   – Базен едет с нами? – спросил Арамис.
   – Может быть. Во всяком случае, пока ему следовало бы пойти с нами к Атосу.
   Арамис позвал Базена и велел ему нагнать их у Атоса.
   – Итак, едем, – сказал он, взяв плащ, шпагу и свои три пистолета и тщетно отпирая несколько ящиков, чтобы посмотреть, не найдётся ли в них какой-нибудь завалявшийся пистоль. Потом, убедившись в бесплодности этих поисков, он последовал за д’Артаньяном, недоумевая, каким образом молодой гвардеец знает так же хорошо, как и он, кто была та женщина, которая нашла у него убежище, и лучше его самого, куда она девалась.
   Но, выходя, Арамис положил руку на плечо д’Артаньяна и пристально посмотрел на него.
   – Вы никому не говорили об этой женщине? – спросил он.
   – Никому решительно.
   – Даже Атосу и Портосу?
   – Ни слова.
   – Ну, и прекрасно.
   Успокоенный на этот счёт, он продолжал свой путь с д’Артаньяном, и вскоре они уже были у Атоса.
   Они застали его держащим в одной руке отпуск, а в другой – письмо от де Тревиля.
   – Можете ли вы мне объяснить, что значит этот отпуск и это письмо, которые я только что получил? – спросил удивлённый Атос.

   «Любезный Атос, так как ваше здоровье настоятельно требует этого, то я согласен на то, чтоб вы отдохнули недели две. Поезжайте же в Форж на воды или на какие-нибудь другие по вашему усмотрению и выздоравливайте скорее.
   Преданный вам Тревиль»

   – Этот отпуск и это письмо означают, что вам надо следовать за мной, Атос.
   – На воды?
   – Туда или в другое место.
   – Для службы королю?
   – Королю и королеве. Разве мы не слуги их величеств?
   В эту минуту появился Портос.
   – Вот странное дело, чёрт возьми, – сказал он, – с каких это пор мушкетёрам дают отпуск, когда они о нём и не просят?
   – С тех пор, – сказал д’Артаньян, – как у них есть друзья, которые за них об этом просят.
   – Ах вот как, – сообразил Портос, – тут, видно, есть новости?
   – Да, мы отправляемся в путешествие, – сказал Арамис.
   – Куда? – спросил Портос.
   – Не знаю, право, – сказал Атос, – спроси у д’Артаньяна.
   – В Лондон, господа, – сказал д’Артаньян.
   – В Лондон! – вскричал Портос. – А что мы станем делать в Лондоне?
   – Этого я не могу сказать вам, господа. Вам придётся довериться мне.
   – Но чтобы ехать в Лондон, нужны деньги, а у меня их нет.
   – И у меня нет, – сказал Арамис.
   – И у меня также, – сказал Атос.
   – А у меня так есть, – продолжал д’Артаньян, вынимая из кармана своё сокровище и кладя его на стол. – В этом мешке триста пистолей, возьмём каждый по семьдесят пять. Этого будет довольно, чтобы добраться до Лондона и вернуться. Впрочем, возможно, не все из нас попадут в Лондон.

   – Почему?
   – Потому что, по всей вероятности, иные из нас останутся в дороге.
   – Так, значит, мы предпринимаем поход?
   – И весьма опасный, предупреждаю вас.
   – Однако если мы рискуем нашими головами, – сказал Портос, – то я хотел бы, по крайней мере, знать, для чего.
   – Легче тебе будет от этого? – спросил Атос.
   – И всё же, – сказал Арамис, – я разделяю мнение Портоса.
   – А разве король имеет обыкновение давать отчёт в своих действиях? Нет, он говорит просто: господа, в Гаскони или во Фландрии дерутся. Пожалуйте драться, и вы идёте. Зачем? Вы об этом и не спрашиваете.
   – Д’Артаньян прав, – сказал Атос, – вот наши три отпуска, присланные де Тревилем, вот триста пистолей, присланные не знаю кем. Пойдёмте умирать, куда нас посылают. Стоит ли жизнь того, чтобы задавать столько вопросов? Д’Артаньян, я готов следовать за тобой.
   – И я также, – сказал Портос.
   – И я, – сказал Арамис, – к тому же я рад оставить Париж: мне нужно развлечься.
   – Развлечения у вас будут, господа, будьте покойны! – воскликнул д’Артаньян.
   – А когда же мы едем? – спросил Атос.
   – Тотчас, – отвечал д’Артаньян, – нельзя терять ни минуты.
   – Эй, Гримо, Планше, Мушкетон, Базен! – крикнули четверо друзей своим слугам. – Начистите нам сапоги и приведите наших лошадей.
   Каждый мушкетёр оставлял в главной квартире, как в казарме, свою лошадь и лошадь слуги. Планше, Гримо, Мушкетон и Базен поспешно бросились исполнять приказание.
   – Теперь составим план кампании, – сказал Портос. – Куда мы направляемся?
   – В Кале, – сказал д’Артаньян. – Это кратчайший путь в Лондон.
   – В таком случае вот моё мнение, – сказал Портос.
   – Говори.
   – Четыре человека, путешествующие вместе, подозрительны. Д’Артаньян каждому из нас даст инструкции. Я поеду вперёд, по булонской дороге, чтобы осмотреть путь. Два часа спустя Атос отправится по амьенской. Арамис последует за нами на Нуайон. Д’Артаньян пойдёт по какой ему угодно, в платье Планше, а Планше последует за нами, изображая д’Артаньяна, в гвардейском мундире.
   – Господа, – сказал Атос, – моё мнение, что не следует доверять подобного дела лакеям. Дворянин может случайно выдать тайну, но лакей почти всегда продаст её.
   – План Портоса кажется мне неприемлемым, – сказал д’Артаньян, – потому что я сам не знаю, какие вам дать инструкции. Я везу письмо, только и всего. У меня нет трёх копий этого письма, и я не могу их сделать, потому что письмо запечатано; следовательно, по-моему, должно ехать всем вместе. Письмо здесь, вот в этом кармане, – и он указал на карман, в котором было письмо. – Если меня убьют, один из вас возьмёт письмо и вы будете продолжать путь; если убьют и его, то настанет очередь другого и так далее, лишь бы прибыл один. Это всё, что требуется.
   – Браво, д’Артаньян! Я с тобой согласен, – сказал Атос. – К тому же надо быть последовательным: я еду на воды, вы меня сопровождаете. Вместо Форжских вод я еду на морские купания, я волен выбирать. Нас хотят задержать – я показываю письмо де Тревиля, а вы – ваши отпуска, на нас нападают – мы защищаемся, нас судят – мы твёрдо стоим на том, что не имели иного намерения, как только окунуться известное число раз в море. Четырёх человек порознь извести нетрудно, но четыре человека вместе составляют отряд. Четырёх лакеев мы вооружим пистолетами и мушкетами. Если против нас вышлют армию, мы дадим сражение и оставшийся в живых, как сказал д’Артаньян, доставит письмо.
   – Хорошо сказано! – вскричал Арамис. – Ты говоришь нечасто, Атос, но когда заговоришь, ты – Иоанн Златоуст. Я принимаю план Атоса. А ты, Портос?
   – Я также, – сказал Портос, – если д’Артаньян согласен. Д’Артаньян – хранитель письма, законный начальник экспедиции. Пусть он решает, мы исполним.
   – Итак, – сказал д’Артаньян, – я сообщаю, что мы принимаем план Атоса и отправляемся через полчаса.
   – Принято! – подхватили хором три мушкетёра.

И каждый, протянув руку к мешку, взял по семьдесят пять пистолей и стал готовиться к отъезду в назначенный час.

Глава XX
Путешествие

   В два часа ночи наши искатели приключений выехали из Парижа через заставу Сен-Дени. Пока было темно, они ехали молча: на них действовал ночной мрак, и им повсюду мерещились засады.
   При первых утренних лучах языки у них развязались, с солнцем возвратилось веселье. Как накануне сражения, сердца бились, глаза смеялись. Жизнь, с которой, может быть, им придётся расстаться, в конце концов, была хорошей штукой.
   Впрочем, вид кавалькады был самый грозный. Вороные кони мушкетёров, их твёрдая поступь, привычка к строю, делающая шаг этих благородных товарищей солдата ровным, выдали бы и самое строгое инкогнито.
   Следом ехали слуги, вооружённые с головы до ног.
   Всё шло хорошо до Шантильи, куда прибыли около восьми часов утра. Надо было позавтракать. Спешились перед трактиром, на вывеске которого был изображён святой Мартин, отдающий бедному половину своего плаща. Слугам приказано было не рассёдлывать лошадей и быть готовыми немедленно отправиться дальше.
   Друзья вошли в общую комнату и сели за стол.
   Какой-то дворянин, только что прибывший по дороге из Даммартена, сидел за тем же столом и завтракал. Он завёл разговор о погоде, путешественники отвечали, он выпил за их здоровье, путешественники ответили ему тем же.
   Но в ту минуту, когда Мушкетон пришёл сказать, что лошади готовы и все поднялись из-за стола, незнакомец предложил Портосу выпить за здоровье кардинала. Портос отвечал, что не имеет ничего против, если незнакомец, со своей стороны, выпьет за здоровье короля. Незнакомец вскричал, что не знает другого короля, кроме его высокопреосвященства. Портос назвал его пьяницею; незнакомец обнажил шпагу.

   – Вы сделали глупость, друг мой, – сказал Атос, – но делать нечего – отступать поздно. Убейте этого человека и догоняйте нас как можно скорее.
   Все трое сели на коней и помчались во весь опор, между тем как Портос сулил своему противнику проткнуть его всеми способами, какие только известны в фехтовальном искусстве.
   – Это первый, – сказал Атос, когда они отъехали шагов на пятьсот.
   – Но почему этот человек привязался именно к Портосу? – спросил Арамис.
   – Потому что Портос говорил громче других и он принял его за начальника, – сказал д’Артаньян.
   – Я всегда говорил, что этот гасконец – кладезь премудрости, – пробормотал Атос.
   Путешественники продолжали свой путь.
   В Бове остановились на два часа, чтобы дать лошадям отдохнуть и дождаться Портоса. По прошествии двух часов, когда Портос так и не появился и о нём не было никаких известий, они тронулись дальше.
   В одном лье за Бове, в месте, где дорога была зажата между двумя откосами, им на пути попались восемь или десять человек, которые, пользуясь тем, что дорога в этом месте была разрыта, делали вид, будто чинят её, копая ямы и усердно меся грязь.

   Арамис, опасаясь замарать ботфорты в этом месиве, грубо их выругал. Атос попытался его остановить, но было уже поздно. Работники стали издеваться над путешественниками и своим нахальством взбесили даже хладнокровного Атоса, который направил свою лошадь на одного из них.
   Тогда эти люди отступили к канаве и взяли скрытые там мушкеты, так что наши семеро путешественников прошли, так сказать, сквозь огонь. Арамису пуля пробила плечо, а Мушкетону попала несколько ниже поясницы, в мягкую часть. Однако он один упал с лошади, не потому, что был тяжело ранен, но так как не мог видеть своей раны и полагал, что она опаснее, чем была на самом деле.
   – Это засада, – сказал д’Артаньян, – не стрелять, и вперёд!
   Арамис, хоть и раненый, схватился за гриву лошади, которая и помчала его вслед за другими. Лошадь Мушкетона тоже догнала их, и одна, без седока, скакала рядом с ними.
   – Это будет сменная лошадь, – сказал Атос.
   – Я предпочёл бы шляпу, – сказал д’Артаньян, – мою унесло пулей; счастье, что не в ней лежало письмо.
   – Да, но ведь они убьют бедного Портоса, когда он поедет мимо, – сказал Арамис.
   – Если бы Портос мог держаться на ногах, то, наверное, уже догнал бы нас, – сказал Атос, – по-видимому, защищаясь, пьяница протрезвел.

   И они скакали ещё два часа, хотя лошади так устали, что можно было опасаться, что скоро они откажутся служить.
   Путешественники ехали просёлочной дорогой, надеясь таким образом избежать лишних препятствий, но в Кревкере Арамис сказал, что не в силах ехать дальше. И действительно, нужно было всё мужество, которое он скрывал под своей изящной внешностью и учтивыми манерами, чтобы проехать и такое расстояние. С каждой минутой он становился бледнее, и его надо было поддерживать на лошади. Ему помогли сойти у первой же таверны, оставили при нём Базена, который и без того в стычке скорее бы помешал, чем был бы полезен, а затем отправились дальше, надеясь доехать к ночи до Амьена.
   – Чёрта с два! – сказал Атос, когда они продолжили путь уже в составе двух господ и двух слуг – Гримо и Планше. – Чёрта с два, я уже не буду так глуп и ручаюсь, что до самого Кале не открою рта и не обнажу шпаги; клянусь…
   – Не будем клясться, – сказал д’Артаньян, – и поскачем, если только наши лошади совсем не выбились из сил.
   И путешественники пришпорили лошадей, которые после этого словно нашли в себе новые силы. В Амьен прибыли в полночь и остановились у гостиницы «Золотая лилия».
   Трактирщик казался учтивейшим человеком во всём мире. Он принял гостей, держа в одной руке свечку, а в другой колпак. Он собрался разместить обоих путешественников каждого в прелестной комнате. К сожалению, комнаты эти находились в противоположных концах дома. Д’Артаньян и Атос отказались. Хозяин сказал, что нет других комнат, достойных их превосходительств, но путешественники заявили, что будут спать в общей комнате, на полу, постелив матрасы. Хозяин настаивал, путешественники упорствовали. Пришлось подчиниться их желанию.
   Не успели они устроить свои постели и запереть дверь, как постучали в ставни со двора. Они спросили, кто это, узнали голоса своих слуг и приоткрыли окно.
   В самом деле, это были Планше и Гримо.
   – Довольно одного Гримо, чтобы караулить лошадей, – сказал Планше, – если господам угодно, я лягу перед дверьми. Таким образом, господа могут быть уверены, что до них не доберутся.
   – А на чём ты ляжешь? – спросил д’Артаньян.
   – Вот моя постель, – отвечал Планше.
   И он указал на охапку соломы.
   – Твоя правда, иди, – сказал д’Артаньян, – физиономия хозяина мне не нравится: уж очень он любезен.
   – И мне тоже, – сказал Атос.
   Планше влез через окно и лёг у дверей, а Гримо отправился спать в конюшню, ручаясь, что назавтра к пяти часам утра лошади будут готовы.
   Ночь прошла довольно спокойно. Правда, около двух часов ночи кто-то пытался открыть дверь, но проснулся Планше и крикнул: «Кто там?» В ответ сказали, что ошиблись, и всё стихло.
   В четыре часа утра послышался громкий шум со стороны конюшен. Гримо, как оказалось, хотел разбудить конюхов, а они принялись его колотить. Когда друзья распахнули окно, то увидели бедного Гримо, лежащего на дворе без сознания, с головой, рассечённой рукояткой вил.
   Планше спустился во двор, чтобы оседлать лошадей. Но ноги лошадей оказались разбитыми. Одна только лошадь Мушкетона, бежавшая накануне пять или шесть часов без седока, могла бы продолжать путь, но, по непонятной ошибке, коновал, за которым якобы посылали, чтобы он пустил кровь хозяйской лошади, пустил кровь лошади Мушкетона.
   Дело принимало скверный оборот: все эти последовательные беды могли быть делом случая, но также могли быть следствием умысла. Атос и д’Артаньян вышли на улицу, а Планше отправился узнать, нельзя ли где по соседству купить трёх лошадей. У ворот стояли две лошади, осёдланные, свежие и сильные. Это было как раз то, что требовалось! Планше спросил, где их хозяева. Ему ответили, что хозяева ночевали в гостинице и сейчас рассчитываются с трактирщиком.
   Атос сошёл вниз, чтобы расплатиться, а д’Артаньян и Планше стояли у дверей, ведущих на улицу. Трактирщик был в отдалённой низенькой комнате, и Атосу сказали пройти к нему.
   Атос отправился туда, ни о чём не подозревая, и вынул два пистоля, чтобы заплатить хозяину. Тот сидел перед конторкой, один ящик которой был открыт. Трактирщик взял деньги у Атоса, повертел их в руках и вдруг, закричав, что монета поддельная, заявил, что он велит арестовать его и его товарища как фальшивомонетчиков.

   – Мерзавец! – сказал Атос, наступая на него. – Я обрублю тебе уши!
   В ту же минуту четыре человека, вооружённые с ног до головы, появились из боковых дверей и бросились на Атоса.
   – Я в ловушке! – закричал Атос во всё горло. – Скачи, д’Артаньян! Вперёд, вперёд! – И он дважды выстрелил из пистолета.
   Д’Артаньян и Планше не заставили себя просить. Они отвязали лошадей, ожидавших у ворот, вскочили на них, пришпорили и помчались во весь дух.
   – Ты не знаешь, что случилось с Атосом? – спросил д’Артаньян на всём скаку у Планше.
   – Ах, сударь, – сказал Планше, – я видел, как от его выстрелов пало двое, и мне показалось сквозь стеклянные двери, что он дрался с остальными.
   – Молодец Атос! – проворчал д’Артаньян. – И подумать, что надо его покинуть! Впрочем, в двух шагах, может быть, и нас ожидает то же самое. Скачи, Планше, ты славный малый!
   – Я вам говорил, сударь, – отвечал Планше, – пикардийца узнают на деле. К тому же здесь я на родине, и это меня вдохновляет.
   Они продолжали скакать и прибыли, не отдыхая, в Сент-Омер. Там они дали передохнуть лошадям, держа, ради осторожности, поводья в руке, и наскоро перекусили тут же на улице, после чего отправились дальше.
   В ста шагах от ворот Кале лошадь д’Артаньяна пала, и не было никакой возможности заставить её подняться: кровь шла у неё из ноздрей и глаз. Оставалась лошадь Планше, но и та остановилась и ни за что не хотела идти дальше.

   К счастью, как мы уже сказали, они были в ста шагах от города. Они оставили лошадей на большой дороге и побежали к пристани. Планше указал своему господину на одного дворянина, который только что приехал со своим слугой и шёл перед ними в пятидесяти шагах.
   Они быстро подошли к этому дворянину, который казался очень озабоченным. Сапоги его были покрыты пылью, и он спрашивал, нельзя ли тотчас же отправиться в Англию.
   – Не было бы ничего проще, – отвечал хозяин судна, готового к отплытию, – если бы этим утром не пришло приказание никого не выпускать без особого разрешения господина кардинала.
   – У меня есть это разрешение, – сказал дворянин, вынимая из кармана бумагу, – вот оно!
   – Заверьте его у коменданта порта, – сказал хозяин, – и отправитесь со мной.
   – Где я могу найти коменданта?
   – Он в своём загородном доме.
   – А его дом…
   – В четверти лье от города. Да вот он, смотрите: видите у подножия холма черепичную крышу?
   – Прекрасно вижу, – сказал дворянин.
   И он отправился со своим лакеем к коменданту порта.
   Д’Артаньян и Планше последовали за дворянином на приличном расстоянии.
   За городом д’Артаньян прибавил шагу и догнал дворянина на опушке рощи.
   – Сударь, – сказал ему д’Артаньян, – вы, кажется, спешите?
   – Как нельзя более, сударь.
   – Это очень прискорбно, – продолжал д’Артаньян, – я тоже спешу и хотел просить вас оказать мне услугу.
   – Какую?
   – Пропустите меня первым.
   – Невозможно, – сказал незнакомец, – я проскакал шестьдесят лье за сорок четыре часа и должен завтра в полдень быть в Лондоне.
   – Я сделал столько же в сорок часов и должен быть в Лондоне завтра в десять часов утра.
   – Мне очень жаль, но я прибыл первым и не пойду вторым.
   – Мне очень жаль, но я прибыл вторым, а пойду первым.
   – Я по повелению короля! – воскликнул дворянин.
   – Я по собственной надобности! – ответил д’Артаньян.
   – Но мне кажется, вы ищете ссоры?
   – А вы как думаете?
   – Чего же вы хотите?
   – Вам угодно знать?
   – Разумеется.
   – Так вот, я желаю иметь разрешение, которое у вас есть, потому что у меня такого нет, а мне оно необходимо.
   – Я полагаю, вы шутите?
   – Я никогда не шучу.
   – Пропустите меня.
   – Не пропущу!
   – Молодой человек, я вам размозжу голову. Эй, Любен, мои пистолеты!
   – Планше, – сказал д’Артаньян, – займись слугой, я беру на себя хозяина.
   Планше, ободрённый первой удачей, накинулся на Любена и, будучи силён и крепок, повалил его спиной на землю и стал ему коленом на грудь.
   – Делайте своё дело, – сказал Планше, – я своё сделал.
   Увидев это, дворянин вынул шпагу и бросился на д’Артаньяна, но он имел дело с искусным бойцом.
   В три секунды д’Артаньян нанёс ему три удара, приговаривая: «Этот за Атоса, этот за Портоса, этот за Арамиса».
   При третьем ударе дворянин упал как подкошенный.
   Д’Артаньян счёл его мёртвым или, по крайней мере, в обмороке и нагнулся, чтобы взять разрешение. Но когда протянул руку, чтобы обыскать его, то раненый, не выпустивший шпаги из рук, нанёс ему удар остриём в грудь, говоря:
   – Это для вас!
   – А этот за меня! Остатки сладки! – вскричал взбешённый д’Артаньян, пригвождая его к земле четвёртым ударом шпаги в живот.
   На этот раз дворянин закрыл глаза и лишился чувств.
   Д’Артаньян обыскал карман, в который, как он видел, тот положил разрешение, и взял его. Оно было на имя графа де Варда.
   Потом, бросив последний взгляд на красивого молодого человека, которому едва ли было двадцать пять лет и которого он оставил лежать на земле без чувств, может быть мёртвым, он горестно вздохнул о странностях судьбы, которая побуждает людей истреблять друг друга ради выгоды совершенно далёких им людей, которые часто даже и не знают об их существовании.
   Но вскоре он был отвлечён от этих размышлений Любеном, который вопил во всё горло и звал на помощь.
   Планше всею силою зажал ему рукой рот.
   – Сударь, – говорил Планше, – пока я его так держу, он не станет кричать, я уверен. Но как только я его отпущу, он опять начнёт орать. Он нормандец, а нормандцы упрямы.
   И в самом деле, как ни зажимали ему рот, Любен всё ещё пытался издавать звуки.
   – Подожди, – сказал д’Артаньян.
   И, достав платок, он заткнул Любену рот.
   – Теперь, – сказал Планше, – привяжем его к дереву.
   Это было исполнено добросовестно. Потом перетащили графа де Варда и положили его рядом. А так как начинало темнеть, то очевидно было, что связанный и раненый останутся в роще до следующего дня.
   – А теперь, – сказал д’Артаньян, – к коменданту порта.
   – Но вы, кажется, ранены? – сказал Планше.
   – Это ничего! Займёмся главным, а там подумаем и о моей ране, которая, впрочем, кажется мне не особо опасной.
   И оба отправились скорым шагом к дому почтенного должностного лица.
   Доложили о приходе графа де Варда.
   Д’Артаньяна ввели.

   – У вас разрешение за подписью кардинала? – спросил комендант.
   – Да, сударь, – отвечал д’Артаньян, – вот оно.
   – А, оно в порядке, – сказал комендант, – и с отличным отзывом.
   – Естественно, – отвечал д’Артаньян, – я один из преданнейших ему людей.
   – Кажется, его высокопреосвященство хочет помешать кому-то проехать в Англию?
   – Да, некоему д’Артаньяну, беарнскому дворянину, который выехал из Парижа с тремя друзьями, намереваясь достигнуть Лондона.
   – Вы его лично знаете? – спросил комендант.
   – Кого?
   – Да этого д’Артаньяна.
   – Очень хорошо.
   – Так опишите мне его приметы.
   – Нет ничего легче.
   И д’Артаньян со всей точностью описал ему графа де Варда.
   – Есть ли кто с ним? – спросил комендант.
   – Да, лакей по имени Любен.
   – За ними будут смотреть, и если они попадутся, его высокопреосвященство может быть покоен: их отвезут в Париж под строгим караулом.
   – Если вы это сделаете, кардинал будет вам весьма обязан.
   – По возвращении вы его увидите, граф?
   – Разумеется.
   – Передайте ему, пожалуйста, что я его верный слуга.
   – Непременно.
   И, радуясь этому уверению, комендант заверил пропуск и отдал его д’Артаньяну.

   Д’Артаньян не стал терять времени на пустые слова, поблагодарил, поклонился и ушёл.
   Выйдя из дома начальника порта, они с Планше пустились бегом, сделали большой крюк, оставляя рощу в стороне, и вернулись в город через другие ворота.
   Судно всё ещё стояло, готовое к отплытию, хозяин ждал на берегу.
   – Ну, что? – спросил он, увидев д’Артаньяна.
   – Вот мой пропуск, он уже заверен, – сказал тот.
   – А тот господин?
   – Он сегодня не поедет, – ответил д’Артаньян, – но будьте покойны, я заплачу за обоих.
   – В таком случае отправимся, – сказал хозяин.
   – Отправимся, – подтвердил его слова д’Артаньян.
   И он, а следом и Планше, вскочил в лодку. Пять минут спустя они были на борту.
   Они отплыли вовремя. Когда они были в полулье от берега, д’Артаньян увидел вспышку, а затем до него донёсся и грохот выстрела. Это был пушечный выстрел, означавший закрытие порта.
   Д’Артаньяну требовалось заняться раной. К счастью, как он и полагал, рана была неопасна. Остриё шпаги наткнулось на ребро и скользнуло вдоль кости, к тому же рубашка тотчас же прилипла к ране, так что вытекло совсем немного крови.
   Д’Артаньян был совсем без сил. Для него постлали матрас на палубе; он рухнул на него и заснул.
   На рассвете они были в трёх-четырёх лье от берегов Англии. Ночью ветер был слабый, и судно медленно продвигалось вперёд.
   В девять часов судно бросило якорь в Дуврском порту.
   В половине одиннадцатого д’Артаньян ступил на английский берег и воскликнул:
   – Наконец мы у цели!
   Но это было ещё не всё, надо было добраться до Лондона.
   В Англии почта работала исправно. Д’Артаньян и Планше взяли по лошади, впереди скакал почтальон. В четыре часа они прибыли к лондонской заставе.
   Д’Артаньян не знал Лондона и ни слова по-английски, но он написал имя Бекингема на бумаге, и всякий мог ему указать дом герцога.
   Герцог был на королевской охоте в Виндзоре.
   Д’Артаньян объяснился с доверенным камердинером герцога, который, сопровождая его во всех путешествиях, отлично говорил по-французски. Он сказал, что прибыл из Парижа по делу, в котором речь идёт о жизни и смерти, и что ему нужно видеть герцога сию же минуту.

   Уверенность, с которой говорил д’Артаньян, убедила Патрика (так звали этого слугу министра). Он велел оседлать двух лошадей и взялся проводить молодого гвардейца. Планше сняли с лошади совершенно одеревеневшего. Бедняга изнемогал, в то время как д’Артаньян казался железным.
   Прибыли в замок и навели справки: король и Бекингем были на соколиной охоте, на болотах, в двух-трёх лье отсюда.
   Через двадцать минут оба всадника прибыли на указанное место. Вскоре Патрик услышал голос своего господина, подзывавшего сокола.
   – Как доложить герцогу? – спросил Патрик.
   – Скажите, что прибыл молодой человек, который как-то вечером затеял с ним ссору на Новом мосту, у Самаритянки.
   – Странная рекомендация.
   – Вы сами увидите, что она стоит всякой другой.
   Патрик поскакал, догнал герцога и передал ему слова д’Артаньяна.
   Бекингем тотчас же догадался, что это д’Артаньян, и, полагая, что во Франции произошло нечто, о чём его хотят немедленно известить, спросил только, где гонец, и, завидев издали человека в гвардейском мундире, поскакал прямо к д’Артаньяну. Патрик держался в стороне.
   – Не случилось ли несчастья с королевой? – вскричал Бекингем, выражая в этом вопросе все свои тайные мысли и всю свою любовь.
   – Нет-нет, но грозит большая опасность, от которой избавить её может только ваша светлость.
   – Я? – вскричал Бекингем. – Как? Я так счастлив, что могу ей быть чем-либо полезным! Говорите, говорите!
   – Возьмите это письмо, – сказал д’Артаньян.
   – Письмо? От кого оно?
   – Я полагаю, от её величества.
   – От её величества, – сказал Бекингем, побледнев так сильно, что д’Артаньян подумал, не делается ли ему дурно.
   Бекингем сломал печать.
   – Что это за дыра? – спросил он, показывая д’Артаньяну место, где письмо было пробито насквозь.
   – Ах, – сказал д’Артаньян, – я этого не видел. Это, верно, след от шпаги графа де Варда, которая проколола мне грудь.
   – Вы ранены? – спросил с тревогой герцог.
   – О, пустяки, – сказал д’Артаньян, – царапина.
   – Боже правый! Что я прочёл! – вскричал герцог. – Патрик, останься здесь или лучше разыщи короля, где бы он ни был, и скажи его величеству, что я почтительнейше умоляю извинить меня, но чрезвычайно важное дело призывает меня в Лондон. Едемте, сударь, едемте!
   И они пустились вскачь по дороге в столицу.

Глава XXI
Графиня Винтер

   Доро́гой герцог просил д’Артаньяна рассказать ему если не всё то, что случилось, то, по крайней мере, всё, что он знал. Сравнивая то, что он слышал от молодого человека, с собственными своими воспоминаниями, он мог составить себе довольно точную картину положения, о серьёзности которого он, впрочем, мог судить только по письму королевы, как оно ни было кратко. Но больше всего его удивляло то, что кардинал, имея столь важные причины воспрепятствовать приезду этого молодого человека в Англию, не задержал его в пути. Тогда, видя удивление герцога, д’Артаньян рассказал ему, какие были приняты предосторожности и каким образом, благодаря самоотверженности его друзей, которых он оставил окровавленными на дороге, ему достался лишь один удар шпаги де Варда, пробивший письмо королевы, за который он заплатил де Варду такой ужасной монетой. Слушая этот рассказ, поведанный с величайшею простотою, герцог с удивлением поглядывал на молодого человека, как бы не понимая, каким образом столько осторожности, мужества и самоотверженности может сочетаться с двадцатилетней наружностью.
   Лошади скакали с быстротой ветра, и в несколько минут они были у ворот Лондона. Д’Артаньян полагал, что в городе герцог убавит ход. Но нет, он продолжал скакать во весь опор, не беспокоясь о том, что может опрокинуть кого-нибудь из встречных. И действительно, когда они проезжали через Сити, с ним произошло два или три подобных случая. Но Бекингем даже не повернул головы, чтобы посмотреть, что стало с опрокинутыми им людьми. Д’Артаньян следовал за ним, а в спину ему неслись крики, весьма похожие на проклятия.
   Во дворе своего роскошного особняка Бекингем соскочил с коня и, не беспокоясь о том, что с ним будет, бросил ему поводья на шею и побежал к крыльцу. Д’Артаньян сделал то же самое, хоть и с некоторой тревогой за этих благородных животных, достоинства которых он успел оценить. Но он успокоился, когда увидел, что из кухонь и конюшен бросилось несколько людей, которые и приняли лошадей.

   Герцог шёл так быстро, что д’Артаньян едва поспевал за ним. Он прошёл через несколько комнат, убранных с изяществом, о котором знатнейшие вельможи Франции не имели даже понятия, и достиг наконец спальни, которая была чудом вкуса и роскоши. В алькове этой комнаты была дверь, скрытая драпировкой. Герцог открыл её маленьким золотым ключом, висевшим у него на шее на золотой цепочке. Д’Артаньян из скромности остался позади. Но Бекингем, переступив порог, обернулся и, видя, что молодой человек колеблется, сказал ему:
   – Пойдёмте, друг мой, и если вы будете иметь счастье представиться её величеству, то опишите ей то, что видели.
   Ободрённый этим приглашением, д’Артаньян последовал за герцогом, который запер дверь за собой.
   Они очутились в маленькой часовне, обитой персидским шёлком с золотым шитьём и ярко освещённой множеством свечей. Над возвышением вроде алтаря, под балдахином из голубого бархата, увенчанным красными и белыми перьями, помещён был портрет Анны Австрийской в натуральную величину, такой похожий, что д’Артаньян вскрикнул от удивления. Можно было подумать, что королева вот-вот заговорит.
   На алтаре, под портретом, стоял ларчик, заключавший в себе злополучные алмазные подвески.
   Герцог приблизился к возвышению, опустился на колени, как священник перед распятием, и открыл ларчик.
   – Возьмите, – сказал он д’Артаньяну, вынимая из ларчика пышный бант из голубой ленты, весь сверкающий алмазами, – возьмите! Вот эти драгоценные подвески, с которыми я поклялся лечь в гроб. Королева мне их дала, королева требует их обратно. Да будет на то воля её, как и на всё воля Божья!
   Потом Бекингем покрыл поцелуями, один за другим, подвески, с которыми должен был расстаться. Вдруг страшный крик вырвался из его груди.
   – Что случилось? – спросил с беспокойством д’Артаньян. – Что с вами, милорд?
   – Всё погибло! – вскричал Бекингем, побледнев как смерть. – Двух подвесок недостаёт, осталось только десять.
   – Вы потеряли их или, вы полагаете, их у вас украли?
   – У меня их, несомненно, украли! Это дело рук кардинала. Вот посмотрите, ленты, на которых они висели, отрезаны ножницами.
   – Если бы вы могли догадаться, кто их украл… Возможно, они ещё в руках у похитителя.
   – Постойте, постойте! – вскричал герцог. – Я надевал эти подвески только один раз, на бал у короля, восемь дней тому назад, в Виндзоре. Графиня Винтер, с которой я был в ссоре, подошла ко мне на этом балу. Это примирение, теперь я понял это, было мщением ревнивой женщины. С тех пор я её не видел. Эта женщина – агент кардинала.
   – О, у кардинала они повсюду! – воскликнул д’Артаньян.
   – О да, да! – сказал Бекингем, стиснув зубы от гнева. – Это соперник ужасный. На какой день назначен этот бал?
   – На будущий понедельник.
   – На будущий понедельник! Ещё через пять дней, времени более чем достаточно. Патрик! – вскричал герцог, отворив дверь часовни. – Патрик!
   Камердинер вошёл.
   – Моего ювелира и секретаря!
   Камердинер вышел с быстротой и безмолвием, доказывавшими его привычку повиноваться слепо и беспрекословно.
   Но хотя первым позвали ювелира, сначала явился секретарь. Это было и понятно – он жил во дворце. Он застал Бекингема сидящим за столом в спальне и пишущим собственноручно какие-то приказания.

   – Господин Джексон! – сказал ему Бекингем. – Вы тотчас отправитесь к лорду-канцлеру и передадите ему, что я поручаю ему исполнить эти приказания. Я желаю, чтобы они были немедленно опубликованы.
   – А если лорд-канцлер станет меня спрашивать о поводах, которые послужили причиной для принятия столь чрезвычайных мер, что я ему отвечу?
   – Что так мне угодно и что я не должен никому отдавать отчёта.
   – Должен ли лорд-канцлер дать такой ответ его величеству, – спросил секретарь с улыбкой, – если бы его величество выразил желание узнать, почему ни одному кораблю не дозволено выйти из британских портов?
   – Вы правы, – ответил Бекингем, – в таком случае пусть лорд-канцлер скажет королю, что я решил объявить войну и что эта мера – моё первое враждебное действие против Франции.
   Секретарь поклонился и вышел.
   – Таким образом, с этой стороны мы можем быть спокойны, – сказал Бекингем, обращаясь к д’Артаньяну. – Если подвески ещё не отосланы во Францию, то они прибудут только после вас.
   – Каким образом?
   – Я наложил запрет на выход в море всех судов, находящихся в эту минуту в портах его величества, и без особого разрешения ни одно из них не смеет сняться с якоря.
   Д’Артаньян с изумлением смотрел на этого человека, который неограниченную власть, дарованную ему королевским доверием, поставил на службу своей любви. Бекингем по выражению лица молодого человека понял его мысли и улыбнулся.
   – Да, – сказал он, – да! Моя настоящая королева – Анна Австрийская. Одно её слово, и я изменил бы своему отечеству, своему королю, своему богу. Она попросила меня не посылать помощь ла-рошельским протестантам, которую я им обещал, и я это сделал. Я нарушил своё слово, но я исполнил её желание. Скажите, не щедро ли я вознаграждён за своё повиновение, потому что этому повиновению я обязан её портретом.
   Д’Артаньян в который раз удивился, на каких тонких и невидимых нитях висит подчас судьба народа и жизни многих людей.
   Он был глубоко погружён в размышления, когда явился ювелир. Это был ирландец, весьма искусный в своём деле, который сам признавался, что ежегодно зарабатывает по сто тысяч фунтов на заказах герцога Бекингема.
   – Господин О’Рейли, – обратился к нему герцог, вводя его в часовню, – посмотрите на эти алмазные подвески и скажите мне, сколько стоит каждая из них.

   Ювелир бросил беглый взгляд на изящную отделку, рассчитал среднюю стоимость камней, после чего уверенно ответил:
   – Полторы тысячи пистолей каждая, милорд.
   – Сколько дней понадобится, чтобы сделать две таких подвески? Вы видите, тут недостаёт двух.
   – Восемь дней, милорд.
   – Я заплачу по три тысячи пистолей за штуку, они нужны мне послезавтра.
   – Будут готовы, милорд.
   – Вам нет цены, вы сами сокровище, господин О’Рейли. Но это ещё не всё: подвески эти я не могу доверить никому; они должны быть сделаны здесь же, во дворце.
   – Невозможно, милорд, только я могу сделать их так, чтобы не было заметно различия между старыми и новыми.
   – Следовательно, любезный господин О’Рейли, вы мой пленник и если бы даже теперь хотели выйти из моего дома, то не могли бы. Итак, покоритесь вашей участи. Назовите мне ваших подмастерьев, которые вам нужны, и укажите, какие они должны принести инструменты.
   Ювелир хорошо знал герцога. Он знал, что всякое возражение было бы бесполезно, а потому он тотчас же покорился участи.
   – Можно мне будет известить жену? – лишь спросил он.
   – О, вам можно даже видеться с нею, любезный господин О’Рейли. Ваш плен не будет тягостным, будьте покойны. А так как всякое беспокойство требует вознаграждения, то вот, сверх платы за подвески, чек на тысячу пистолей, чтобы вы не слишком болезненно переживали скуку, в которую я вас ввергаю.
   Д’Артаньян не мог прийти в себя от изумления при виде этого министра, который так свободно распоряжался людьми и миллионами.
   Ювелир же написал жене, присовокупил чек на тысячу пистолей и просил её прислать ему лучшего из его подмастерьев, ассортимент алмазов, вес и названия которых он указывал, а также необходимые инструменты.
   Бекингем провёл ювелира в предназначенную ему комнату, которая за полчаса обращена была в мастерскую. Затем он поставил у каждой из дверей по часовому, приказав не пропускать никого, кроме его камердинера Патрика. Излишним было бы говорить, что ювелиру О’Рейли и его помощнику было строжайше запрещено выходить под каким бы то ни было предлогом.
   Распорядившись таким образом, герцог обратился к д’Артаньяну.
   – Теперь, молодой мой друг, – сказал он, – Англия принадлежит нам. Что вам угодно? Чего вы желаете?
   – Постель, – отвечал д’Артаньян, – потому что, признаюсь, теперь она мне нужнее всего.
   Бекингем велел отвести д’Артаньяну комнату рядом со своей. Он хотел, чтобы молодой человек был под рукой не потому, что ему не доверял, а потому, что хотел с ним беспрестанно говорить о королеве.
   Час спустя в Лондоне было обнародовано повеление короля не выпускать из портов ни одного судна, отправляющегося во Францию, даже почтовый пакетбот.
   В глазах всех это было объявлением войны между обоими королевствами.
   На третий день, в одиннадцать часов, оба алмазных подвеска были готовы, причём сходство оказалось таково, что Бекингем не мог отличить новые от старых и что самые опытные по этой части люди ошиблись бы, как и он.
   Он тотчас же велел позвать д’Артаньяна.
   – Вот, – сказал он, – алмазные подвески, за которыми вы приехали, и будьте моим свидетелем, что всё, что в человеческих силах, я сделал.
   – Будьте покойны, милорд, я расскажу обо всём, что видел. Но ваша светлость отдаёт мне подвески без ларца?
   – Ларец вам бы мешал. К тому же он мне тем дороже, что, кроме него, у меня ничего не остаётся. Вы скажете, что я оставил его у себя.
   – Я в точности исполню ваше поручение, милорд.
   – А теперь, – сказал Бекингем, пристально смотря на молодого человека, – каким образом я мог бы когда-либо расквитаться с вами?
   Д’Артаньян густо покраснел. Он видел, что герцог ищет способ одарить его чем-либо. Мысль, что за кровь товарищей и его собственную ему хотят заплатить английским золотом, вызвала в нём глубокое отвращение.
   – Выясним положение, милорд, и взвесим всё теперь же, чтобы не вышло недоразумения. Я нахожусь на службе у короля и королевы Франции и состою в гвардейской роте господина Дезессара, который так же, как и его шурин, господин де Тревиль, глубоко предан их величествам. Следовательно, всё, что я сделал, я сделал для королевы и ничего для вас. Мало того, я, может быть, и ничего бы не сделал, если бы не требовалось сделать приятное той, кого я считаю своей повелительницей, как вы – королеву.
   – Да, – сказал герцог, улыбаясь, – и я, кажется, даже знаю эту особу. Это…
   – Милорд, я её не называл, – с живостью перебил его молодой человек.
   – Вы правы, – сказал герцог, – значит, этой особе я должен быть благодарен за вашу самоотверженность?
   – Именно так, милорд. Признаюсь, теперь, когда речь идёт о войне, я вижу в вашей светлости только англичанина, а следовательно, врага, с которым охотнее встретился бы на поле сражения, нежели в Виндзорском парке или в коридорах Лувра. Впрочем, это не помешает мне с точностью исполнить моё поручение и пожертвовать для этого жизнью, если понадобится. Но, повторяю, ваша светлость так же мало обязаны мне благодарностью за то, что я делаю для себя при этом втором свидании, как и за то, что я сделал для вас при первом.
   – Мы говорим: «горд, как шотландец», – пробормотал Бекингем.
   – А мы говорим: «горд, как гасконец», – отвечал д’Артаньян. – Гасконцы – это французские шотландцы.
   Д’Артаньян поклонился герцогу и хотел было идти.
   – Что такое? Вы так попросту и уходите? Но куда? Как вы поедете, как сможете выбраться из Англии?
   – Да, ведь правда…
   – Чёрт возьми! Французам всё нипочём!
   – Я забыл, что Англия – остров и вы на нём король.
   – Отправляйтесь в порт, спросите бриг «Зунд» и отдайте это письмо капитану. Он доставит вас в маленькую французскую гавань, где вас вряд ли ожидают и куда обыкновенно пристают только рыбачьи лодки.
   – Эта гавань называется…
   – …Сен-Валери… Но подождите. Прибыв туда, вы войдёте в неприметный трактир без названия и вывески, настоящий матросский притон. Ошибиться вы не можете: там только один такой и есть.
   – Затем?
   – Вы спросите хозяина и скажете ему одно слово: «Forward».
   – Это значит?..
   – «Вперёд» – это пароль. Он даст вам осёдланную лошадь и укажет дорогу. Для вас будут приготовлены ещё четыре лошади. На вашем пути вам встретятся четыре станции. Если хотите, можете оставить на каждой из них свой парижский адрес, тогда эти четыре лошади вам туда будут доставлены. Двух из них вы уже знаете и, кажется, оценили их как знаток, – это те, на которых мы скакали из Виндзора. Поверьте мне, другие две не хуже. Эти четыре лошади готовы для похода. Как бы вы горды ни были, вы не откажетесь принять одну для себя и предложить остальные вашим товарищам, ведь вы на них будете воевать с нами. Цель оправдывает средства, как говорите вы, французы, не правда ли?
   – Да, милорд, принимаю, – сказал д’Артаньян, – и если Бог даст, мы постараемся хорошо употребить ваши дары.
   – Теперь вашу руку, молодой человек. Быть может, скоро встретимся мы на поле сражения, но пока мы расстаёмся, надеюсь, друзьями.
   – Да, милорд, но с надеждой вскоре сделаться врагами.
   – Будьте спокойны, я вам это обещаю.
   – Полагаюсь на ваше слово, милорд.
   Д’Артаньян поклонился герцогу и быстро зашагал к порту.
   Он нашёл указанное ему судно против Лондонской башни, вручил письмо капитану, который, заверив его у коменданта порта, тотчас же снялся с якоря.
   Пятьдесят короблей, готовых сняться с якоря, стояли в гавани в ожидании.
   Проходя борт о борт мимо одного из них, д’Артаньян, как ему показалось, узнал женщину из Мёна, ту самую, которую незнакомец называл «миледи» и которую он, д’Артаньян, нашёл необычайно красивой. Но благодаря течению и попутному ветру судно его шло так быстро, что через минуту он потерял её из виду.
   На другой день, около девяти часов утра, они бросили якорь в Сен-Валери. Д’Артаньян тотчас же отправился к указанному трактиру и узнал его по доносившимся оттуда крикам. Говорили о войне между Францией и Англией как о чём-то близком и неминуемом, и весёлые матросы шумно пировали.
   Д’Артаньян пробился сквозь толпу, подошёл к хозяину и произнёс слово «Forward». Хозяин тотчас же сделал ему знак следовать за ним, вышел через дверь во двор, повёл д’Артаньяна в конюшню, где стояла осёдланная лошадь, и спросил его, не нужно ли ему чего-нибудь ещё.
   – Мне нужно знать дорогу, по которой я поеду, – сказал д’Артаньян.
   – Поезжайте отсюда до Бланжи, а из Бланжи в Нефшатель. В Нефшателе зайдите в трактир «Золотой серп». Скажите хозяину пароль, и там, как и здесь, вы найдёте осёдланную лошадь.
   – Сколько я должен? – спросил д’Артаньян.
   – За всё заплачено, – ответил хозяин, – и щедро. Идите же, и храни вас Бог!
   – Аминь! – сказал молодой человек и поскакал.
   Четыре часа спустя он был в Нефшателе. Он с точностью последовал данным ему наставлениям. В Нефшателе, как и в Сен-Валери, его ожидал осёдланный конь. Он хотел было переложить пистолеты из прежнего седла в новое, но в кобурах оказались точно такие же пистолеты.
   – Ваш адрес в Париже?
   – Гвардейские казармы, рота Дезесара.
   – Запомню, – ответил хозяин.
   – Какой дорогой мне теперь ехать? – спросил д’Артаньян.
   – На Руан. Но вы оставите город по правую руку. В деревне Экуи вы остановитесь; там только один трактир – «Щит Франции». Не судите о нём по внешнему виду: в конюшне его лошадь не хуже этой.

   – Тот же пароль?
   – Тот же самый.
   – Прощайте, хозяин!
   – Прощайте, господин! Не нужно ли вам чего-нибудь?
   Д’Артаньян покачал головой и поскакал во весь опор; в Экуи повторилась та же сцена. Он нашёл такого же предупредительного хозяина и свежую осёдланную лошадь, оставил свой адрес, как и прежде, и поскакал в Понтуаз. Там он в последний раз переменил лошадь и в девять часов галопом въехал во двор де Тревиля.
   Шестьдесят лье он проскакал за двенадцать часов.
   Де Тревиль встретил его так, как будто виделся с ним этим утром, лишь пожал ему руку крепче обычного и сообщил, что рота господина Дезессара на карауле в Лувре и что он может отправиться на свой пост.

Глава XXII
Мерлезонский балет

   На следующий день во всём Париже только и говорили что о бале, который городские старшины давали в честь короля и королевы и на котором их величества должны были танцевать знаменитый Мерлезонский балет, любимый балет короля.
   Целую неделю в ратуше шли приготовления к этому торжественному вечеру. Городской плотник устроил подмостки, на которых должны были восседать приглашённые дамы; городской москательщик украсил залы двумя сотнями белых восковых свечей, что составляло по тем временам неслыханную роскошь. Наконец, наняли двадцать скрипачей, причём им была назначена двойная против обыкновенной плата, потому что, как гласил отчёт, они должны были играть всю ночь.
   К десяти часам утра господин де Ла-Кост, лейтенант королевской гвардии, с двумя полицейскими и несколькими стрелками явился потребовать у городского секретаря Клемана все ключи от дверей, комнат и помещений ратуши. Ключи эти были ему немедленно вручены. К каждому привязан был ярлык, дабы его можно было опознать, и с этой минуты на де Ла-Коста легла охрана всех дверей, ворот и окрестностей ратуши.

   В одиннадцать часов явился капитан гвардии Дюалье с пятьюдесятью стрелками, которые тотчас же были расставлены в ратуше, каждый у назначенной ему двери.
   В три часа прибыли две гвардейские роты: одна французская, другая швейцарская. Французская рота состояла наполовину из солдат Дезесара.
   В шесть часов вечера начали прибывать приглашённые. Их размещали в большом зале, на приготовленных для них подмостках.
   В девять часов прибыла супруга коннетабля. Так как после королевы это была самая значительная особа на празднике, то её встретили представители города и поместили в ложе напротив той, которая предназначалась для королевы.
   В десять часов поставили угощение для короля в маленьком зале со стороны церкви Святого Иоанна, возле буфета со столовым серебром, охраняемого четырьмя стрелками.
   В полночь раздались громкие крики и гул приветствий – это король ехал по улицам, ведущим от Лувра к ратуше, ярко освещённым цветными фонарями.
   Тогда старшины, облачённые в суконные мантии и предшествуемые шестью сержантами с факелами в руках, вышли встретить короля на ступенях лестницы, где старшина торговой гильдии приветствовал его. На это приветствие его величество ответил, принеся извинения за то, что приехал так поздно, в чём виноват был господин кардинал, который задержал его до одиннадцати часов беседой о государственных делах.
   Его величество, одетого в парадный костюм, сопровождали его королевское высочество герцог Орлеанский, младший брат короля, граф де Суассон, великий приор, герцог де Лонгвиль, герцог д’Эльбеф, граф д’Аркур, граф де Ла Рош-Гийон, господин де Лианкур, господин де Барад, граф де Краме и кавалер де Сувре.
   Все заметили, что король был грустен и чем-то озабочен.
   Одна комната была приготовлена для короля, другая – для его брата, герцога Орлеанского. В каждой из них лежало по маскарадному костюму. То же сделано было для королевы и для супруги коннетабля. Кавалеры и дамы из свиты их величеств должны были одеваться по двое в приготовленных для этого комнатах.
   Прежде чем войти в свою комнату, король приказал, чтобы его тотчас же уведомили, как только явится кардинал.

   Через полчаса после прибытия короля послышались новые приветствия: они возвещали о прибытии королевы. Старейшины поступили так же, как и перед тем, и, предшествуемые сержантами, вышли навстречу высокой гостье.
   Королева вошла в зал. Все заметили, что, так же как и король, она казалась грустной, а главное – утомлённой.
   В ту минуту, когда королева входила, откинулась портьера в маленькой ложе, которая до этой минуты оставалась задёрнутой, и из-за неё показалось бледное лицо кардинала, одетого испанским грандом. Глаза его устремились на королеву, и мрачная улыбка мелькнула на его губах: на королеве не было алмазных подвесков.
   Некоторое время королева принимала приветствия городских старшин и отвечала на поклоны дам.
   Вдруг в дверях зала появился король вместе с кардиналом. Кардинал что-то говорил ему шёпотом, и король был очень бледен.
   Король прошёл сквозь толпу без маски, с небрежно завязанными лентами камзола, подошёл к королеве и спросил изменившимся голосом:
   – Сударыня, отчего же вы не надели алмазные подвески? Вы же знали, что мне будет приятно их видеть на вас.
   Королева оглянулась и увидела кардинала, улыбавшегося дьявольской улыбкою.
   – Ваше величество, – отвечала королева взволнованно, – я боялась, что в этой толпе с ними может что-нибудь случиться.
   – Напрасно, сударыня! Если я вам их подарил, то для того, чтобы вы их носили. Я вам повторяю – напрасно!
   Голос короля дрожал от гнева. Все смотрели и прислушивались с удивлением, не понимая, что происходит.
   – Государь, – сказала королева, – я могу сейчас же послать за ними в Лувр, где они находятся, и желание вашего величества будет исполнено.
   – Пошлите, сударыня, пошлите, и поскорее, потому что через час начнётся балет.
   Королева поклонилась в знак повиновения и последовала за дамами, которые должны были проводить её в её комнату.
   Король вернулся в свою.
   Некоторое время в зале ощущалось смущение и замешательство.
   Все могли видеть, что между королём и королевою что-то произошло, но оба говорили так тихо, что никто ничего не расслышал, тем более что из уважения все отступили от них на несколько шагов. Скрипки играли громко, но никто их не слушал.
   Король вышел первым. Он был в изящнейшем охотничьем костюме, герцог Орлеанский и другие знатные особы были одеты так же, как и он. Этот костюм больше всего шёл королю, в нём он казался действительно первым дворянином в своём королевстве.
   Кардинал подошёл к королю и подал ему какой-то ящичек. Король раскрыл его и увидел два алмазных подвеска.
   – Что это значит? – спросил он у кардинала.
   – Ничего особенного, – ответил тот, – но только если королева наденет подвески, в чём я сомневаюсь, то сосчитайте их, государь, и если их окажется только десять, то спросите у её величества, кто мог у неё похитить вот эти два.
   Король посмотрел на кардинала, как будто бы хотел спросить у него что-то, но не успел задать вопроса: изо всех уст вырвался крик восторга. Если король казался первым дворянином своего королевства, то королева была, безусловно, красивейшей женщиной Франции.
   И действительно, охотничий костюм шёл ей как нельзя больше; на ней была фетровая шляпа с голубыми перьями, бархатный сюртук серо-жемчужного цвета с алмазными застёжками и юбка из голубого атласа, вся расшитая серебром. На левом плече сверкали подвески, прикреплённые к банту того же цвета, что перья и юбка.
   Король затрепетал от радости, а кардинал от гнева. Однако, находясь на значительном расстоянии от королевы, невозможно было сосчитать подвески. Они были на королеве; но сколько их было: десять или двенадцать?
   В эту минуту скрипки возвестили начало балета; король подошёл к супруге коннетабля, с которой он должен был танцевать, а его высочество, брат короля, – к королеве. Стали на места, и балет начался.
   Король танцевал против королевы, и всякий раз, когда он проходил мимо неё, он пожирал глазами эти подвески, которых не мог сосчитать. На лбу у кардинала выступил холодный пот.
   Балет продолжался час, в нём было шестнадцать выходов. Когда он закончился, каждый кавалер, посреди рукоплесканий всей залы, отвёл свою даму на её место. Но король воспользовался своей привилегией оставить свою даму не провожая и быстро подошёл к королеве.
   – Благодарю вас, сударыня, – сказал он ей, – за то, что вы проявили такое внимание к моему желанию, но, мне кажется, у вас недостаёт двух подвесок, и я вам их возвращаю.
   С этими словами он подал королеве две подвески, полученных им от кардинала.
   – Как, сударь?! – вскричала молодая королева, притворяясь удивлённой. – Вы дарите мне ещё две? Но тогда у меня их будет четырнадцать!
   И действительно, король сосчитал: все двенадцать подвесок оказались на плече её величества.
   Король подозвал кардинала.
   – Что это значит, господин кардинал? – спросил король строгим голосом.
   – Это значит, ваше величество, – отвечал кардинал, – что я хотел поднести эти подвески её величеству и, не смея предложить их ей сам, избрал этот способ.
   – Я тем более благодарна вашему высокопреосвященству, – отвечала Анна Австрийская с улыбкой, доказывавшей, что она не введена заблуждение этой хитроумной любезностью, – что я уверена: эти две подвески стоят вам столько же, сколько все двенадцать стоили его величеству.
   Затем, поклонившись королю и кардиналу, королева направилась в комнату, в которой одевалась и должна была опять переодеться.

   Внимание, которое в начале этой главы мы должны были уделить знатным особам, выведенным нами на сцену, несколько удалило нас от того, кому Анна Австрийская обязана была неслыханным торжеством своим над кардиналом и который, смущённый, никому не известный, затерялся в толпе, собравшейся у одной из дверей, и смотрел оттуда на эту сцену, понятную только четверым: королю, королеве, кардиналу и ему.
   Королева вернулась в свою комнату, и д’Артаньян уже готовился уйти, как вдруг почувствовал, что кто-то слегка касается его плеча. Он обернулся и увидел молодую женщину, которая знаком звала его за собой. У этой молодой женщины была на лице чёрная бархатная полумаска, но, несмотря на эту предосторожность, принятую, впрочем, скорее для других, нежели для него, он тотчас узнал своего обычного проводника, лёгкую и остроумную госпожу Бонасье.
   Накануне они только мельком виделись у швейцара Жермена, куда д’Артаньян велел её вызвать. Молодая женщина так торопилась передать королеве счастливую весть о благополучном возвращении гонца, что наши любовники едва успели перемолвиться несколькими словами. Итак, д’Артаньян последовал за Бонасье, движимый двойным чувством – любовью и любопытством. Всю дорогу и по мере того, как коридоры становились всё более пустынными, д’Артаньян хотел остановить молодую женщину, схватить её, полюбоваться ею хотя бы одну минуту; но, живая, как птичка, она всякий раз ускользала из его рук, и когда он пытался говорить, то её палец, приложенный к его губам повелительным и полным прелести движением, напоминал ему, что он находится под властью, которой должен повиноваться слепо и которая воспрещает ему хотя бы малейшую жалобу.
   Наконец, миновав многочисленные ходы и переходы, госпожа Бонасье отворила дверь и ввела молодого человека в тёмный кабинет. Там она сделала новый знак молчания и, отворив вторую дверь, скрытую за занавесью, из-за которой вдруг хлынул яркий свет, исчезла.
   Д’Артаньян остался неподвижен и недоумевал, где он. Но вскоре луч света, проникавший из соседней комнаты, тёплый, благовонный воздух, доносившийся оттуда, разговор двух или трёх женщин, изъяснявшихся почтительно и в то же время изящно, – всё это навело его на мысль, что он находится в комнате, смежной с комнатой королевы.
   Молодой человек стоял в темноте и ждал.
   Королева казалась весёлой и счастливой, что, по-видимому, весьма удивляло окружающих, привыкших видеть её почти всегда печальной. Королева объясняла свою весёлость великолепием праздника, тем удовольствием, которое доставил ей балет, а так как королеве нельзя противоречить, плачет она или смеётся, то все восхваляли любезность господ старшин города Парижа.
   Хотя д’Артаньян и не знал королевы, однако он вскоре отличил её голос от других голосов, сначала по лёгкому иностранному акценту, а затем по повелительным интонациям, которые невольно сказываются в монарших словах.

   Он слышал, как она то приближалась к открытой двери, то удалялась от неё, и два-три раза видел даже чью-то тень, закрывшую свет.
   И вдруг чья-то рука, восхитительная по своим очертаниям, просунулась сквозь драпировку. Д’Артаньян понял, что это его награда. Он бросился на колени, схватил эту руку и почтительно коснулся её губами. Затем рука исчезла, оставив на его ладони какой-то предмет, в котором он узнал перстень. Дверь тотчас же закрылась, и д’Артаньян остался в полной темноте.
   Д’Артаньян надел перстень на палец и стал снова ждать. Было очевидно, что не всё ещё закончилось. После награды за преданность должна была последовать награда за любовь. К тому же балет был позади, но вечер едва начался. Ужин был назначен на три часа, а часы Святого Иоанна недавно пробили три четверти третьего.
   И действительно, шум голосов в соседней комнате стал понемногу стихать, потом удаляться. Наконец дверь комнаты, в которой ожидал д’Артаньян, отворилась и в неё быстро вошла мадам Бонасье.
   – Вы! Наконец! – вскричал д’Артаньян.
   – Молчите! – сказала молодая женщина, зажимая ему рот рукой. – Молчите! И ступайте той же дорогой, которой пришли.
   – Но где и когда я вас увижу? – вскричал д’Артаньян.
   – Это вы узнаете из записки, которую найдёте у себя дома. Идите, идите!
   При этих словах она открыла дверь в коридор и толкнула д’Артаньяна за порог.
   Д’Артаньян повиновался, как ребёнок, без прекословия и сопротивления, и это доказывало, что он был действительно влюблён.

Глава XXIII
Свидание

   Д’Артаньян вернулся домой бегом, и хотя был уже четвёртый час утра, а ему пришлось миновать самые опасные места Парижа, у него, однако, не произошло неприятных встреч. Судьба, как известно, бережёт пьяных и влюблённых.
   Входная дверь была приоткрыта. Д’Артаньян поднялся по лестнице и постучался негромко особенным образом, как было условлено между ним и его лакеем. Планше, которого он отослал из ратуши двумя часами раньше, велев ему ждать дома, открыл ему дверь.
   – Приносили мне письмо? – с живостью спросил д’Артаньян.
   – Никто не приносил, – отвечал Планше, – но есть письмо, которое пришло само собой.
   – Что ты хочешь этим сказать, дурак?
   – Я хочу сказать, что, вернувшись домой, я нашёл у вас в спальне на столе письмо, хотя ключ от квартиры был у меня в кармане.
   – Где же это письмо?
   – Я оставил его там, где оно было. Неестественное дело, чтобы письма приходили к людям сами собой. Добро бы ещё окошко было открыто или хоть полуотворено, а то ведь нет – оно было наглухо заперто. Берегитесь, сударь: тут, верно, кроется какая-нибудь чертовщина.
   Молодой человек бросился в комнату и вскрыл письмо; оно было от мадам Бонасье и содержало следующее:

   «Вам хотят принести горячую благодарность, а ещё одно лицо – передать живейшую признательность. Будьте сегодня вечером, в десять часов, в Сен-Клу, против павильона, что на углу у дома господина д’Эстре.
   К. Б.»

   Читая это письмо, д’Артаньян чувствовал, как его сердце то расширяется, то сжимается в сладостной судороге, которая терзает и нежит сердце влюблённых.
   Это была первая записка, которую он получал, первое свидание, которое ему назначили. Сердце его, полное радостного опьянения, замирало на пороге земного рая, называемого любовью.
   – Ну что, сударь, – сказал Планше, видя, что его хозяин то краснеет, то бледнеет, – что? Разве я не угадал, что тут дело неладно?
   – Ошибаешься, Планше, – отвечал д’Артаньян, – и в доказательство вот тебе экю, который ты можешь пропить за моё здоровье.
   – Благодарю вас за экю и обещаю в точности исполнить ваше поручение; но всё-таки письма, которые попадают в запертый дом…
   – …падают с неба, друг мой, падают с неба.
   – Так вы довольны, сударь? – спросил Планше.
   – Дорогой Планше, я счастливейший из людей.
   – А могу ли я воспользоваться вашим счастьем, чтобы идти спать?
   – Да, ступай.
   – Да снизойдёт на вас благословение небесное. Но всё-таки это письмо…
   И Планше вышел, покачивая головой с видом сомнения, которое не разрешила даже щедрость д’Артаньяна.
   Оставшись один, д’Артаньян читал и перечитывал письмо, затем двадцать раз перецеловал эти строки, написанные рукой его прекрасной возлюбленной. Наконец он лёг, заснул и видел золотые сны.
   В семь часов утра он встал и позвал Планше, который по второму зову отпер дверь, с лицом, ещё носившим следы вчерашних тревог.
   – Планше, – сказал ему д’Артаньян, – я ухожу, может быть, на весь день, так что ты свободен до семи часов вечера. Но в семь часов вечера будь наготове с двумя лошадьми.
   – Видно, мы опять хотим, чтобы нам изрешетили шкуру! – сказал Планше.
   – Ты возьмёшь свой мушкет и пистолеты.
   – Ну, что я говорил? – вскричал Планше. – Вот! Я так и знал: проклятое письмо!
   – Да успокойся же, дурень; дело идёт всего-навсего о прогулке.
   – Да, вроде последнего увеселительного путешествия, где пули сыпались градом и на каждом шагу росли капканы.
   – Впрочем, если вы боитесь, Планше, – сказал д’Артаньян, – я поеду без вас. Лучше ехать одному, чем со спутником, который дрожит от страха.
   – Вы меня обижаете, – сказал Планше, – вы, кажется, видели меня в деле.
   – Да; но я думал, что ты истощил всю свою храбрость за один раз.
   – Вы увидите, что при случае у меня она ещё найдётся. Только прошу вас, сударь, не слишком щедро её расходовать, если хотите, чтобы её у меня хватило надолго.
   – А на нынешний вечер её ещё хватит?
   – Надеюсь.
   – Ну, так я на тебя рассчитываю.
   – В назначенный час я буду готов. Но мне казалось, что у вас в гвардейской конюшне только одна лошадь?
   – Пока, может быть, и одна, но вечером будет четыре.
   – Так мы, стало быть, ездили за лошадьми?
   – Вот именно, – сказал д’Артаньян.
   И, сделав Планше предостерегающий знак, он вышел.
   У дверей дома д’Артаньян увидел Бонасье. Д’Артаньян хотел пройти мимо, не заговаривая с галантерейщиком, но тот поклонился так приветливо и кротко, что жильцу пришлось не только ответить на поклон, но и вступить в беседу. Да и как не быть снисходительным к мужу, жена которого назначила вам в этот вечер свидание в Сен-Клу! Д’Артаньян приблизился с самым любезным видом, на какой только был способен. Разговор, естественно, коснулся тюремного заключения бедняги. Бонасье, который не подозревал, что д’Артаньян слышал весь его разговор с человеком из Мёна, поведал своему молодому жильцу о жестокости этого чудовища де Лафема, которого называл не иначе как палачом кардинала и долго распространялся о Бастилии, затворах, замках, отдушинах, решётках и орудиях пыток.
   Д’Артаньян слушал его с примерным терпением, а когда тот закончил, спросил:
   – А относительно вашей жены, Бонасье, узнали ли вы, кто её похитил? Ведь я не забыл, что этому неприятному случаю я обязан удовольствием знакомства с вами.
   – О, – отвечал Бонасье, – этого они мне, разумеется, не сказали. А жена моя клянётся, что она не знает. А вы, – продолжал Бонасье с самым простодушным видом, – где вы были все эти дни? Я не видел ни вас, ни ваших друзей, и, надо думать, не на парижской мостовой вы набрали всю ту пыль, которую вчера Планше счищал с ваших сапог?
   – Точно так, любезный Бонасье, мы с друзьями сделали маленькое путешествие.
   – А далеко ли?
   – О нет, всего каких-нибудь сорок лье. Мы проводили господина Атоса в Форж на воды, приятели мои там и остались.
   – А вы вернулись, не так ли? – сказал Бонасье с самым лукавым видом. – Таким красавцам, как вы, любовницы не дают долгих отпусков и вас с нетерпением ждали в Париже, верно?
   – Что же, – сказал, смеясь, молодой человек, – должен в этом признаться. Тем более, любезный Бонасье, что от вас, я вижу, ничего не скроешь. Да, меня ждали, и с нетерпением.
   Лёгкое облако прошло по челу Бонасье, но такое лёгкое, что д’Артаньян его не заметил.
   – И вас вознаградят за вашу поспешность? – продолжал Бонасье слегка изменившимся голосом, на что д’Артаньян обратил не больше внимания, чем на мимолётное облако, за миг до этого омрачившее черты галантерейщика.
   – Да, я вижу, вы только прикидываетесь примерным прихожанином! – сказал со смехом д’Артаньян.
   – Нет, я спросил лишь для того, чтобы узнать, поздно ли вы вернётесь, – сказал Бонасье.
   – К чему этот вопрос, любезный хозяин? – спросил д’Артаньян. – Вы что же, намерены меня ждать?
   – Нет, но со времени моего ареста и кражи, которая случилась в моём доме, я пугаюсь всякий раз, когда открываю дверь, особенно ночью. Что вы хотите, я человек не военный!
   – Ну, так не пугайтесь, если я вернусь в час, в два или в три часа ночи. Если я вообще не вернусь, тоже не пугайтесь.
   На этот раз Бонасье так побледнел, что д’Артаньян не мог не заметить этого и спросил, что с ним.
   – Ничего, – отвечал Бонасье, – ничего. Со времени моих несчастий я подвержен иногда внезапным обморокам, и сейчас я как будто почувствовал озноб. Не обращайте внимания, ваше дело – наслаждаться счастьем.
   – В таком случае я человек деловой, потому что я действительно счастлив.
   – Однако подождите, – вы ведь сказали, что это случится лишь этим вечером?
   – Ну так что же? Вечер наступит, слава богу. А быть может, вы также неперпеливо ожидаете его? Быть может, сегодня вечером мадам Бонасье посетит супружеский кров?
   – Мадам Бонасье сегодня несвободна, – отвечал муж серьёзным тоном, – она занята в Лувре по службе.
   – Тем хуже для вас, любезный хозяин, тем хуже для вас. Когда я счастлив, я хочу, чтобы все были счастливы! Но, по-видимому, это невозможно.

   И молодой человек удалился, весело смеясь шутке, которую, как он полагал, мог понять он один.
   – Веселитесь, веселитесь, – отвечал Бонасье замогильным голосом.
   Но д’Артаньян был уже слишком далеко, чтобы его слышать, а если бы он даже и услышал, то в том расположении духа, в котором он находился, он, вероятно, не обратил бы ни малейшего внимания на эти слова.
   Он направился к дому де Тревиля. Визит его после возвращения был, как помнят, весьма коротким, и он мало что успел рассказать де Тревилю.
   Д’Артаньян застал капитана в полной радости. Король и королева были к нему чрезвычайно милостивы на балу. Правда, кардинал был в высшей степени мрачен.
   В час ночи кардинал удалился с бала под предлогом нездоровья. Что же касается их величеств, то они возвратились в Лувр только в шесть часов утра.
   – А теперь, – сказал де Тревиль, понизив голос и оглядев внимательно комнату, чтобы удостовериться, что они действительно одни, – а теперь поговорим о вас, молодой друг мой. Ведь очевидно, что есть нечто общее между вашим счастливым возвращением, радостью короля, торжеством королевы и унижением его высокопреосвященства. Теперь берегитесь!
   – Чего мне бояться, – отвечал д’Артаньян, – пока я буду иметь счастье пользоваться благоволением их величеств?
   – Всего, поверьте мне. Кардинал не такой человек, чтобы забыть о злом розыгрыше, не рассчитавшись с шутником, а шутник этот, как мне кажется, некий знакомый мне гасконец.
   – Неужели вы думаете, что кардинал так же осведомлён, как и вы, и знает, что именно я отправился в Лондон?
   – Вот так чёрт! Вы были в Лондоне? Уж не из Лондона ли вы привезли этот прекрасный алмаз, который сияет у вас на руке? Берегитесь, дорогой д’Артаньян. Подарок врага – вещь опасная. На этот счёт есть даже какой-то латинский стих…
   – Да, конечно, – отвечал д’Артаньян, который никогда не мог вбить себе в голову начатков латыни и своим невежеством приводил в отчаяние учителя, – конечно, должен быть какой-то стих.
   – Есть, наверное, – сказал де Тревиль, имевший интерес к литературе, – господин Бенсерад напомнил его мне на днях… Постойте… А, да, вот он:

     …Timeo Danaos et dona ferentes… [21 - …Бойся данайцев, даже дары приносящих (лат.).]

   …что значит: «Берегись врага, делающего тебе подарки».
   – Этот алмаз я получил не от врага, – сказал д’Артаньян, – я получил его от королевы.
   – От королевы! О, о! – вскричал де Тревиль. – В самом деле, это истинно королевский подарок, который стоит по меньшей мере тысячу пистолей. Через кого же королева передала его вам?
   – Она мне дала его лично.
   – Где это?
   – В кабинете, смежном с комнатой, где она одевалась.
   – Каким образом?
   – Дав мне поцеловать свою руку.
   – Вы целовали руку королевы? – вскричал де Тревиль.
   – Её величество удостоило меня этой милости.
   – И в присутствии свидетелей? Неосторожная! Трижды неосторожная!

   – Нет, господин капитан, будьте спокойны, никто не видел этого, – сказал д’Артаньян. И он рассказал де Тревилю, как всё случилось.
   – О женщины, женщины! – вскричал старый солдат. – Узнаю их по романтическому воображению. Всё, что имеет вид тайны, их очаровывает. Итак, вы видели руку, и только. Вы встретитесь с королевой и не узнаете её; она, если вас встретит, не будет знать, кто вы.
   – Нет, но по этому алмазу… – прошептал молодой человек.
   – Послушайте, – сказал Тревиль, – хотите я вам дам добрый совет? Совет друга!
   – Вы окажете мне этим честь, господин капитан, – ответил д’Артаньян.
   – Так вот, ступайте к первому попавшемуся вам ювелиру и продайте этот солитер за ту цену, что он вам предложит. Каким бы скаредным он ни был, вы всегда получите за перстень восемьсот пистолей! У пистолей нет имени, молодой человек, а у этого перстня имя страшное, и оно может предать того, кто его носит.
   – Продать этот перстень! Перстень, который я получил от моей государыни! Никогда! – сказал д’Артаньян.
   – Так, по крайней мере, хоть поверните его камнем внутрь, безрассудный вы человек, ведь все знают, что гасконский дворянин не находит подобных драгоценностей в шкатулке своей матери.
   – Так вы полагаете, что мне надо опасаться? – спросил д’Артаньян.
   – Я хочу сказать, что тот, кто засыпает на мине, у которой уже зажжён фитиль, может считать себя в большей безопасности по сравнению с вами, молодой человек.
   – Чёрт возьми, – сказал д’Артаньян, которого начинала беспокоить убеждённость Тревиля. – Чёрт возьми! Что же мне теперь делать?
   – Быть осторожным во всём и всегда. У кардинала память цепкая и руки длинные. Поверьте, он с вами ещё сыграет какую-нибудь опасную шутку.
   – Но какую?
   – Откуда мне знать! Он знаком со всеми дьявольскими хитростями. Самое меньшее, что может с вами случиться, это то, что вас арестуют.
   – Как! Осмелиться арестовать человека, состоящего на службе его величества?
   – А разве с Атосом церемонились? Во всяком случае, молодой безумец, поверьте человеку, который тридцать лет находится при дворе: не предавайтесь беспечности, или вы погибли. Напротив, и это я вам говорю, вы везде должны видеть врагов. Если кто-нибудь станет искать с вами ссоры, избегайте её, хотя бы это был десятилетний ребёнок. Если на вас нападут днём или ночью, отступайте не стыдясь. Если вам случится идти по мосту, ощупывайте доски, чтобы одна из них не провалилась ненароком у вас под ногами. Если станете проходить перед строящимся домом, посмотрите вверх, чтобы камень не упал вам на голову; если будете поздно возвращаться домой, то пусть за вами идёт ваш лакей и пусть он будет вооружён, если вы только доверяете вашему лакею. Опасайтесь всех: вашего друга, вашего брата, вашей любовницы, в особенности вашей любовницы!
   Д’Артаньян покраснел.
   – Моей любовницы! – повторил он машинально. – А почему мне опасаться её больше, чем других?
   – Потому что любовница – одно из любимых средств кардинала, у него нет средства действеннее этого. Женщина продаст вас за десять пистолей, вспомните о Далиле, вы вообще знаете Священное Писание?
   Д’Артаньян подумал о свидании, назначенном ему в этот вечер мадам Бонасье. Но к чести нашего героя мы должны сказать, что дурное мнение де Тревиля о женщинах не внушило ему ни малейшего подозрения насчёт его хорошенькой хозяйки.
   – Но, кстати, – продолжал де Тревиль, – что сталось с вашими тремя товарищами?
   – Это я и хотел у вас спросить: не знаете ли вы чего-нибудь о них?
   – Ничего не знаю.
   – Я оставил их на дороге: Портоса в Шантильи, с обещанной ему дуэлью, Арамиса в Кревкере, с пулей в плече; а Атоса в Амьене, с обвинением в сбыте фальшивых денег.
   – Вот как! – вскричал де Тревиль. – А как же вам удалось уйти?
   – Чудом, господин капитан! Должен сознаться, я получил удар шпагой в грудь и пригвоздил графа де Варда на дороге в Кале, как бабочку к обоям.
   – Не было печали! Де Вард – слуга кардинала, двоюродный брат Рошфора! Знаете, любезный друг, какая мне в голову пришла мысль?
   – Слушаю, капитан.
   – На вашем месте я сделал бы вот что.
   – А именно?
   – Пока кардинал станет искать меня в Париже, я бы потихоньку отправился в Пикардию, чтобы узнать, что сталось с моими товарищами. Чёрт возьми! Они заслужили этот маленький знак внимания с вашей стороны.
   – Совет прекрасный, господин капитан. Завтра же я поеду.
   – Завтра? А почему не сегодня?
   – Сегодня меня удерживает в Париже важное дело.
   – Ах, молодой человек, молодой человек! Какая-нибудь любовная интрижка? Берегитесь, повторяю вам! Женщина погубила нас всех, сколько нас ни есть, и погубит опять, сколько нас ни будет. Послушайтесь меня, уезжайте нынче же вечером.
   – Невозможно, господин капитан.
   – Или вы дали слово?
   – Да, господин капитан.
   – Это другое дело. Но обещайте мне, что если вас сегодня ночью не убьют, то вы уедете завтра же!
   – Обещаю!
   – Не нужно ли вам денег?
   – У меня есть ещё пятьдесят пистолей, кажется, этого довольно.
   – Но товарищи ваши?
   – По-моему, у них должны быть деньги. Когда мы уезжали из Парижа, у каждого из нас было по семьдесят пять пистолей в кармане.
   – Увижу ли я вас перед вашим отъездом?
   – Не думаю, господин капитан; разве только появятся какие-нибудь новости.
   – Хорошо, тогда счастливого пути.
   – Благодарю вас, господин капитан.
   И д’Артаньян простился с де Тревилем, тронутый, как никогда, его отеческой заботой о своих мушкетёрах.
   Он заглянул домой к Атосу, Портосу и Арамису поочерёдно. Никто из них не возвращался. Слуги их также отсутствовали, ни о тех ни о других не было никаких известий.
   Он спросил бы о них у их любовниц, но он не знал ни любовницы Портоса, ни любовницы Арамиса, а у Атоса её просто не было.

   Проходя мимо гвардейских казарм, д’Артаньян заглянул в конюшню: из четырёх лошадей три были на месте. Планше, не переставая изумляться, чистил их, и две были уже готовы.
   – Ах, сударь, – сказал Планше, завидев д’Артаньяна, – как я рад, что вас вижу!
   – В чём дело, Планше? – спросил молодой человек.
   – Доверяете ли вы господину Бонасье, нашему хозяину?
   – Я? Ничуточки.
   – Ах, как это правильно.
   – Но почему ты это спрашиваешь?
   – А потому, что, пока вы с ним разговаривали, я смотрел на вас, не прислушиваясь к словам, так, знаете ли, он два или три раза менялся в лице.
   – Да что ты!
   – Вы этого не изволили заметить, потому что, я полагаю, заняты были письмом, которое вы получили. Но я, напротив, и без того встревоженный тем странным способом, которым это письмо попало в дом, не упустил ни одного выражения его лица.
   – Каким же было его лицо?
   – Это было лицо предателя.
   – В самом деле?
   – Кроме того, как только вы его оставили и исчезли за углом, господин Бонасье взял шляпу, запер дверь и побежал в противоположную сторону.
   – Ты прав, Планше, всё это кажется и мне весьма подозрительным, и, не сомневайся, мы не станем платить ему за квартиру до тех пор, пока всё это не объяснится надлежащим образом.
   – Вы опять изволите шутить, но вы сами увидите!
   – Что делать, Планше? Чему быть, того не миновать.
   – Так вы не отказываетесь от сегодняшней прогулки?
   – Напротив, Планше; чем больше я сержусь на Бонасье, тем охотнее я иду на свидание, назначенное мне письмом, которое тебя так беспокоит.
   – Если таково ваше желание…
   – Непоколебимо, мой друг. Итак, в девять часов жди меня здесь, в казармах, я зайду за тобой.
   Планше, видя, что нет никакой надежды заставить хозяина отказаться от его предприятия, глубоко вздохнул и принялся чистить третью лошадь. Д’Артаньян же, как человек, в сущности, осторожный, вместо того чтобы вернуться домой, отправился обедать к тому самому гасконскому священнику, который во время безденежья четырёх приятелей угостил их шоколадом.

Глава XXIV
Павильон

   В девять часов д’Артаньян был уже у гвардейских казарм и нашёл Планше в полной готовности. Четвёртая лошадь уже прибыла.
   Планше вооружён был мушкетом и пистолетом.
   У д’Артаньяна была шпага и два пистолета за поясом. Они сели на лошадей и выехали без шума. Была глубокая ночь, и никто не заметил их отъезда. Планше следовал в десяти шагах за своим господином.
   Д’Артаньян миновал набережные, выехал через ворота Конферанс и направился по дороге в Сен-Клу, тогда ещё более красивой, чем стала она теперь.
   Пока они были в городе, Планше почтительно соблюдал дистанцию, которую себе назначил. Но, как только дорога сделалась более пустынной и тёмной, он стал понемногу приближаться, так что по Булонскому лесу он уже ехал рядом со своим хозяином. Нельзя не признать, что в самом деле покачивание верхушек деревьев и отблески луны в тёмной чаще вызывали в нём нешуточное беспокойство. Д’Артаньян заметил, что с лакеем его происходит что-то неладное.
   – В чём дело, Планше, – спросил он, – что это с вами?
   – Не находите ли вы, сударь, что леса похожи на церкви?
   – Почему, Планше?
   – Потому что и там и там не смеешь говорить громко.
   – Почему же ты не смеешь говорить громко, Планше? Чего ты боишься?
   – Да как же, сударь, боюсь, что меня услышат.
   – Что тебя услышат? Да ведь наш разговор вполне благопристойный, дорогой Планше, и никто не мог бы нас за него упрекнуть.
   – Ах, сударь, – продолжал Планше, возвращаясь к основной своей мысли, – брови у этого Бонасье отвратительные, да и губы неприятные.
   – Охота тебе думать о Бонасье!
   – Думаешь о чём можешь, а не о чём хочешь, сударь.
   – Потому что ты трус, Планше.
   – Сударь, не надо смешивать трусость с осторожностью. Осторожность – добродетель.
   – А ты добродетелен, не правда ли, Планше?
   – Посмотрите-ка, сударь, не мушкетное ли это дуло там блестит? Не нагнуть ли нам головы?
   – В самом деле, – пробормотал д’Артаньян, вспомнив советы Тревиля. – Эта скотина, похоже, напугает и меня.
   И он пустил лошадь рысью.
   Планше следовал за своим господином точно тень и снова очутился подле него.
   – Что, мы так и будем ехать всю ночь? – спросил он.
   – Нет, Планше, потому что ты-то уже приехал.
   – Как – я приехал? А вы, сударь?
   – Я ещё проеду несколько шагов.
   – И вы меня оставляете здесь одного?
   – Ты трусишь, Планше?
   – Нет; я только замечу, что ночь будет очень холодная, что от холода бывает ревматизм и что лакей с ревматизмом – плохой слуга, особенно для такого непоседливого господина, как ваша милость.
   – Ну, если ты боишься замёрзнуть, Планше, тогда отправляйся в один из трактиров, вон там, и жди меня у ворот завтра в шесть часов утра.
   – Я, сударь, проел и пропил экю, который вы мне почтительнейше пожаловали сегодня утром, так что у меня не остаётся ни гроша на тот случай, если бы я озяб.
   – Вот тебе полпистоля. До завтра.
   Д’Артаньян спрыгнул с лошади, бросил поводья Планше и быстро удалился, завернувшись в плащ.
   – Боже мой, как мне холодно! – вскричал Планше, как только его господин скрылся из виду; и, торопясь согреться, постучался у дверей дома, имевшего все признаки придорожного кабачка.
   Тем временем д’Артаньян, свернув на просёлочную дорогу, продолжал свой путь и достиг Сен-Клу. Но, вместо того чтобы следовать по главной дороге, он обошёл стороной дворец, вступил в глухой переулок и вскоре остановился около указанного ему павильона, находившегося в совершенно пустынном месте. Большая стена, к которой примыкал павильон, целиком занимала одну сторону переулка, а на другой стороне плетень скрывал от глаз прохожих небольшой сад, в глубине которого была видна бедная хижина.
   Д’Артаньян пришёл на место свидания, и так как ему не было сказано, чтобы он каким-нибудь образом дал знать о своём присутствии, то он стал ждать.
   Не слышно было ни малейшего шума. Можно было подумать, что находишься в ста лье от столицы. Оглядевшись кругом, д’Артаньян прислонился к плетню. За плетнём, за садом и хижиной густой туман окутывал необъятное пространство, где спал Париж, огромный город, зияющая бездна, где изредка вспыхивали и меркли светлые точки, угрюмые звёзды этого ада.
   Но для д’Артаньяна всё видимое принимало радужный вид, все мысли улыбались, всякая тьма была прозрачна. Близился час свидания.
   И действительно, через несколько минут колокол Сен-Клу уронил десять долгих ударов из своей широкой гудящей пасти.
   В этом голосе бронзы, звучащей среди ночи, было что-то зловещее. Но каждый из этих ударов, составлявших частицу желанного часа, отзывался волнением в сердце молодого человека.
   Глаза его были устремлены на маленький павильон на углу у стены, все тёмные окна которого были закрыты ставнями, кроме одного, во втором этаже.
   Сквозь это окно сиял кроткий свет, серебривший трепещущие листья двух или трёх лип, разросшихся купою за оградой. Вероятно, за этим окном, так мягко освещённым, его ждала хорошенькая мадам Бонасье.
   Убаюканный этой сладостной мыслью, д’Артаньян без всякого нетерпения прождал полчаса, устремив глаза на это прелестное маленькое жилище. Д’Артаньяну была видна часть потолка, золотая роспись которого наводила на мысль об изяществе всей обстановки.
   На колокольне Сен-Клу пробило половину одиннадцатого.
   На этот раз непонятный для самого д’Артаньяна трепет пробежал по его жилам. Может быть, он начинал зябнуть и чисто физическое ощущение принял за душевный трепет.
   Потом ему пришло в голову, не было ли свидание назначено на одиннадцать часов и не ошибся ли он, читая записку.
   Он подошёл поближе к окну, стал в луче света, вынул письмо из кармана и прочитал его. Он не ошибся – свидание назначено было на десять часов.

   Он вернулся на прежнее место. Безмолвие и заброшенность места начали его беспокоить.
   Пробило одиннадцать часов.
   Д’Артаньян встревожился: не случилось ли что-нибудь с мадам Бонасье.
   Он хлопнул три раза в ладони, обычный знак влюблённых. Но никто не откликнулся, даже эхо.
   Тогда он с некоторой обидой подумал, что, может быть, молодая женщина заснула, дожидаясь его.
   Он подошёл к стене и попытался влезть на неё. Но стена была только что оштукатурена, и д’Артаньян только напрасно обломал себе ногти.
   В эту минуту он обратил внимание на деревья, листья которых серебрились светом, и так как одно из них нависало над дорогой, то д’Артаньян подумал, что если он заберётся на крепкий сук, то сможет заглянуть внутрь павильона.
   Взобраться на дерево не составляло труда. К тому же д’Артаньяну было только двадцать лет, так что он не успел ещё забыть свои ребячьи шалости и упражнения. В один миг он был уже среди ветвей и сквозь прозрачные стёкла устремил взгляд внутрь павильона.
   Страшное зрелище заставило д’Артаньяна содрогнуться. Этот мягкий свет, эта уютная лампа озаряли картину ужасного разгрома. Одно из оконных стёкол было разбито, дверь в комнату выломана и, разбитая, едва держалась на петлях. Стол, на котором, по-видимому, поначалу был приготовлен изысканный ужин, лежал опрокинутым: по полу были разбросаны разбитые бутылки, раздавленные плоды. Всё в этой комнате указывало на упорную и отчаянную борьбу; д’Артаньяну привиделись среди этого хаотического беспорядка даже обрывки одежды и несколько кровавых пятен, обагрявших скатерть и занавеси.
   Он стремительно спрыгнул на землю. У него страшно билось сердце; он хотел посмотреть, нет ли вокруг других следов насилия.
   Лунный свет всё ещё сиял в безмолвии ночи. И д’Артаньян увидел нечто, чего он не заметил раньше, потому что поначалу у него не было причин оглядываться по сторонам. Он увидел, что земля, здесь разрытая, там вскопанная, обнаруживала следы человеческих ног и лошадиных копыт. Кроме того, колёса кареты, по-видимому прибывшей из Парижа, оставили в мягкой почве глубокую колею, которая не шла дальше павильона и заворачивала в обратную сторону, к Парижу.
   Наконец, д’Артаньян, продолжая свои исследования, нашёл возле стены разорванную женскую перчатку. Перчатка эта – там, где она не касалась грязной земли, – была безупречной чистоты. Это была одна из тех надушенных перчаток, которые любовники так охотно срывают с хорошенькой ручки.
   По мере того как д’Артаньян продолжал свой осмотр, лоб его покрывался обильным холодным потом, сердце сжималось в страшной тревоге, дыхание сбивалось. Но чтобы успокоиться, он говорил сам себе, что этот павильон не имеет, может быть, ничего общего с мадам Бонасье, что молодая женщина назначила ему свидание перед павильоном, а не в нём, что её могла задержать в Париже её служба, может быть, даже ревность мужа.
   Но все эти рассуждения разбивались, рушились, опрокидывались тем чувством внутренней боли, которое в иных случаях овладевает всем нашим существом и кричит всему, что может в нас услышать, что над нами нависло большое несчастье.
   Тогда д’Артаньян словно обезумел. Он бросился на большую дорогу. Тем же путём, которым пришёл он, добежал до парома и стал расспрашивать перевозчика.
   Перевозчик рассказал, что около семи часов вечера он перевозил через Сену женщину, закутанную в чёрный плащ, которая, видимо, хотела не быть узнанной. Но именно из-за больших её предосторожностей перевозчик и обратил на неё особенное внимание и увидел, что она молода и красива.
   Тогда, как и ныне, множество молодых и красивых женщин приезжали в Сен-Клу, не желая быть узнанными. И всё же д’Артаньян не усомнился ни минуты, что женщина, которую запомнил перевозчик, была госпожа Бонасье.
   Д’Артаньян воспользовался лампой, горевшей в хижине перевозчика, чтобы ещё раз прочитать записку мадам Бонасье и удостовериться, что он не ошибся, что свидание назначено было в Сен-Клу, а не в ином месте, именно перед павильоном господина д’Эстре, а не на другой улице.
   Всё совпало, всё говорило д’Артаньяну, что предчувствия его не обманули и что случилось большое несчастье.
   Он побежал обратно. Ему казалось, что в его отсутствие случилось, может быть, что-нибудь новое в павильоне и что там он найдёт разъяснения.
   Переулок по-прежнему был пуст, а из окошка лился тот же спокойный, ровный свет.
   Тогда д’Артаньян вспомнил о немой и слепой лачуге, которая могла, наверное, видеть, а может быть, и говорить.
   Калитка в заборе была заперта, но д’Артаньян перескочил через плетень и, не обращая внимания на лай цепной собаки, приблизился к хижине.
   Он постучался. Сначала не последовало ответа, такое же мёртвое молчание царило в хижине, как и в павильоне. Но так как эта хижина была последней его надеждой, то он продолжал стучать.
   Вскоре ему послышался лёгкий шум внутри и робкий голос, который был так тих, словно сам боялся, что его услышат.
   Тогда д’Артаньян перестал стучать и начал просить голосом, в котором было столько тревоги и уверений, столько страха и трогательной мольбы, что самый боязливый мог бы успокоиться. Наконец отворился, или, вернее, приоткрылся старый, полусгнивший ставень, но тотчас же захлопнулся, как только свет жалкой лампы, горевшей внутри, озарил перевязь, эфес шпаги и рукоятки пистолетов д’Артаньяна. Однако сколь ни быстро было это движение, д’Артаньян успел заметить голову старика.
   – Бога ради, – взмолился он, – выслушайте меня. Я ждал одного человека, а тот не пришел. Я умираю от беспокойства. Скажите, не случилось ли недавно по соседству какого-либо несчастья?
   Окно медленно приоткрылось, и то же лицо показалось снова, но оно было ещё бледнее прежнего.
   Д’Артаньян чистосердечно рассказал, в чём дело, впрочем не называя никаких имён. Он сказал, что молодая дама назначила ему свидание перед этим павильоном и что, заждавшись её, он влез на дерево и при свете лампы увидел разгромленную комнату.
   Старик слушал его со вниманием, утвердительно кивая. Потом, когда д’Артаньян закончил, он покачал головою с видом, не предвещающим ничего хорошего.
   – Что вы хотите сказать? – вскричал д’Артаньян. – Ради бога, да объяснитесь же!
   – Ах, сударь, – сказал старик, – не спрашивайте меня ни о чём, потому что если я вам скажу, что я видел, то мне не ждать добра.
   – Так вы видели что-нибудь? – спросил д’Артаньян. – В таком случае, ради бога, – продолжал он, бросив ему пистоль, – скажите, скажите, что вы видели. Даю вам слово дворянина, что ни одно из ваших слов не выйдет из моих уст.
   Старик увидел столько искренности и тревоги на лице д’Артаньяна, что сделал ему знак, чтобы он слушал, и с опаской сказал вполголоса:
   – Было около девяти вечера. Я услышал шум на улице и хотел узнать, что это такое. Но, подойдя к калитке, я заметил, что какие-то люди хотят войти в мой сад. Будучи беден и не боясь воров, я отворил калитку и увидел трёх человек. Чуть поодаль стояла запряжённая карета и верховые лошади. Лошади, очевидно, принадлежали этим трём мужчинам в верховых костюмах.
   «Добрые господа, – вскричал я, – что вам угодно?»
   «У тебя, должно быть, есть лестница?» – спросил меня тот, который казался начальником.
   «Да, сударь, та, с помощью которой я собираю свои плоды».
   «Дай её нам и ступай домой. Вот тебе экю за труды, но только помни, что если ты скажешь хоть слово о том, что увидишь и услышишь, – что толку тебе грозить, ты ведь имеешь глаза и уши, – ты погиб!»

   С этими словами он бросил мне экю, который я поднял, и взял мою лестницу. Действительно, заперев за ними калитку, я сделал вид, будто иду к себе, а на самом деле тотчас же вышел в заднюю дверь и, крадучись во тьме, дошёл до того вон куста бузины, из-за которого я мог всё видеть, не будучи сам замечен.
   Эти трое бесшумно подкатили карету и высадили из неё маленького человека, толстого, коротконогого, с проседью, одетого довольно бедно, в тёмное платье. Он осторожно взобрался на лестницу, осторожно заглянул в окно, спустился тихонько вниз и сказал шёпотом: «Это она!»
   Вслед за этим разговаривавший со мною подошёл к двери павильона, отворил её бывшим у него ключом, закрыл и исчез. В то же время двое других влезли на лестницу. Коротышка оставался у дверцы кареты, кучер держал упряжку, а верховых лошадей – лакей. Вдруг из павильона послышались громкие крики, к окну подбежала женщина и открыла его, точно собираясь из него кинуться. Но, увидев двух мужчин, отскочила назад, а они через окно прыгнули за ней в комнату.
   Больше я уже ничего не видел, но слышал треск ломаемой мебели. Женщина кричала и звала на помощь, но вскоре крики её затихли. Трое мужчин приблизились к окну, неся женщину на руках, двое спустились по лестнице и отнесли её в карету, куда за нею сел и тот мужчина. Один, который оставался в павильоне, запер окно, минуту спустя вышел в дверь, удостоверился, что женщину посадили в карету. Его товарищи были уже верхом; он тоже вскочил в седло, лакей сел на козлы рядом с кучером; карета помчалась во весь опор в сопровождении трёх всадников, и всё кончилось. Больше я ничего не видел и не слышал.
   Д’Артаньян, сражённый этою страшной вестью, остался неподвижен и нем, в сердце его бушевали все демоны гнева и ревности.
   – Послушайте, господин, – продолжал старик, на которого немое отчаяние д’Артаньяна производило большее действие, чем крики и слёзы, – не отчаивайтесь, они её не убили, а это главное.

   – Знаете ли вы хоть приблизительно, – спросил д’Артаньян, – кто руководил этой адской экспедицией?
   – Я не знаю этого человека.
   – Но раз вы с ним говорили, вы же могли разглядеть его.
   – Ах, так вы хотите, чтобы я описал вам его?
   – Да, именно.
   – Высокого роста, сухой, смуглый, чёрные усы, тёмные глаза, по наружности дворянин.
   – Это он! – вскричал д’Артаньян. – Это опять он! Вечно он! Это мой демон! А другой?
   – Который?
   – Маленький.
   – О, этот не вельможа, ручаюсь вам. Притом у него не было шпаги, да и другие обходились с ним без церемоний.
   – Какой-нибудь лакей, – пробормотал д’Артаньян. – О бедная женщина, бедная женщина! Что они с ней сделали?
   – Вы мне обещали сохранить эту тайну, – напомнил старик.
   – И повторяю своё обещание, будьте спокойны, я дворянин. У дворянина только одно слово, и я вам дал его.
   Д’Артаньян с сокрушённым сердцем направился к парому. То ему не верилось, что это была мадам Бонасье, и он надеялся наутро встретить её в Лувре, то он опасался, нет ли у неё интриги с другим и не ревнивец ли выследил её и увёз. Он терялся, мучился, приходил в отчаяние.
   – О, если бы со мною были мои друзья! Я, по крайней мере, имел бы надежду отыскать её. Но кто знает, что сталось с ними самими?
   Было около полуночи. Надо было отыскать Планше. Д’Артаньян стучал у всех кабаков, в которых видел свет, но Планше не было ни в одном из них.
   У шестого кабака д’Артаньян сообразил, что поиски его неуместны. Д’Артаньян сам назначил своему слуге явиться в шесть часов утра, и, где бы тот ни был теперь, он имел на это право.
   Кроме того, молодому человеку пришло в голову, что, оставаясь вблизи того места, где происходило событие, он, может быть, что-нибудь разузнает об этом загадочном деле. Итак, как мы уже сказали, у шестого кабака д’Артаньян остановился, спросил бутылку лучшего вина, уселся в самом тёмном углу и решил дожидаться утра; однако и на этот раз надежда его обманула, и хоть он и слушал обоими ушами, но среди брани, шуток и ругательств рабочих, лакеев и извозчиков, составлявших почтенное общество, в котором он находился, не услышал ничего такого, что могло бы навести его на след бедной похищенной женщины. Поневоле ему пришлось, допив от нечего делать, а также чтобы не возбуждать подозрений, свою бутылку, усесться в углу, по возможности удобнее, и как-нибудь заснуть. Д’Артаньяну, мы помним это, было двадцать лет, а в этом возрасте сон имеет неоспоримые права и властно заявляет о них даже самым сокрушённым сердцам.
   Около шести часов утра д’Артаньян проснулся с тем тягостным чувством, которое всегда бывает после дурно проведённой ночи. Он недолго приводил себя в порядок. Он ощупал себя, чтобы узнать, не обокрали ли его во время сна, и, убедившись, что перстень на пальце, кошелёк в кармане и пистолеты за поясом, встал, заплатил за вино и вышел посмотреть, не будет ли он утром счастливее в поисках своего слуги, чем ночью. И действительно, первое, что он разглядел сквозь влажный сероватый туман, был честный Планше, державший в поводу обеих лошадей и ожидавший его у дверей захудалого кабачка, мимо которого д’Артаньян накануне прошёл, даже не заподозрив о его существовании.

Глава XXV
Портос

   Вместо того чтобы отправиться прямо домой, д’Артаньян спрыгнул с лошади у дверей де Тревиля и быстро взбежал по лестнице. На этот раз он решился рассказать ему обо всём случившемся. Несомненно, Тревиль мог подать ему хороший совет, и к тому же он мог, видясь почти ежедневно с королевой, получить от её величества какие-либо сведения о бедной женщине, которая, без сомнения, расплачивалась теперь за преданность своей государыне.
   Де Тревиль выслушал рассказ молодого человека с большой серьёзностью, свидетельствовавшей о том, что в этом событии он видел не только любовную интригу. Когда д’Артаньян умолк, он сказал:
   – Боюсь, что тут не обошлось без кардинала.
   – Но что же делать? – спросил д’Артаньян.
   – Сейчас – ничего, решительно. Самое лучшее, как я уже говорил, возможно скорее уехать из Парижа. Я увижусь с королевой, расскажу ей подробности исчезновения бедной женщины, о чём она, вероятно, ничего не знает. Эти подробности наведут её на след, и к вашему возвращению я, может быть, сообщу вам добрые вести. Положитесь на меня.
   Д’Артаньян знал, что де Тревиль хотя и гасконец, однако не имел привычки обещать зря: если ему случалось давать обещание, то он исполнял более обещанного. Д’Артаньян поклонился, исполненный признательности за прошлое и за будущее, а достойный капитан, принимавший, со своей стороны, живейшее участие в этом смелом и решительном молодом человеке, дружески пожал ему руку и пожелал счастливого пути.
   Решившись последовать советам де Тревиля, д’Артаньян сейчас же отправился на улицу Могильщиков, чтоб присмотреть за укладкой дорожного мешка. Приближаясь к своему дому, он заметил Бонасье, который стоял на пороге. Д’Артаньяну припомнилось всё сказанное накануне осторожным Планше по поводу коварного характера хозяина, и он посмотрел на него внимательнее, чем обычно. В самом деле, кроме желтоватой бледности, указывающей на разлитие желчи, которая, впрочем, могла быть случайной, д’Артаньян заметил что-то лукавое и подлое в морщинах на его лице. Мошенник смеётся не так, как честный человек. Чистосердечный человек и лицемер плачут разными слезами. Всякое притворство есть маска, и как бы хорошо ни была пригнана эта маска, при некотором внимании её всегда можно отличить от лица.
   И д’Артаньяну показалось, что Бонасье носит маску, и маску самую неприятную на вид.
   Поддавшись отвращению, вызванному в нём этим человеком, он хотел пройти мимо, не заговорив, но Бонасье, как и накануне, сам окликнул его.
   – Эге, молодой человек, – сказал он ему, – мы, кажется, не скучно проводим ночи! Уже семь часов утра, чёрт побери! По-моему, вы вывернули порядок наизнанку и возвращаетесь домой в тот час, когда другие выходят со двора.
   – Вас нельзя обвинить в том же, Бонасье, – сказал молодой человек, – вы образец умеренного человека. Правда, тому, у кого молодая и хорошенькая жена, не нужно бегать за счастьем, счастье само приходит к нему, не так ли, Бонасье?

   Бонасье побледнел как смерть, криво улыбаясь.
   – Ах вы, шутник! – сказал он. – Но где это вы шатались ночью? Кажется, по просёлочным дорогам сейчас ходить плоховато?
   Д’Артаньян посмотрел на свои сапоги, запачканные грязью; и в то же время увидал башмаки и чулки купца; казалось, они побывали в той же самой луже: пятна на обоих были одинаковы.
   Внезапная мысль поразила д’Артаньяна. Толстый, низенький человечек, с проседью, похожий на лакея, одетый в тёмное платье, с которым пренебрежительно обходились военные, составлявшие конвой, был сам Бонасье. Муж присутствовал при похищении жены!
   Д’Артаньяном овладело острое желание схватить лавочника за горло и придушить его. Но мы уже говорили, что он был благоразумный малый и потому сдержал себя. Однако лицо его так явно исказилось, что Бонасье испугался и хотел отступить на шаг. Но он стоял как раз перед закрытой створкой двери, и это препятствие удержало его на месте.
   – Полноте шутить, милейший, – сказал д’Артаньян, – мне кажется, что если для моих сапог нужна щётка, то не мешало бы и вам почистить башмаки и чулки. Уж не погуляли ли и вы где-нибудь, Бонасье? Чёрт возьми! Это было бы непростительно человеку ваших лет, у которого вдобавок такая хорошенькая жена.
   – О нет, упаси боже, – ответил Бонасье, – я вчера ездил в Сен-Манде справиться об одной необходимой мне служанке, а так как дорога была прескверная, то я и привёз с собою всю эту грязь, которую ещё не успел счистить.
   Место, которое указал Бонасье и которое служило якобы целью его путешествия, ещё больше укрепило подозрение д’Артаньяна. Бонасье назвал Сен-Манде, потому что Сен-Манде лежит в стороне, совершенно противоположной Сен-Клу.
   Это предположение послужило ему первым утешением. Если Бонасье знал, где его жена, то, употребив кое-какие крайние средства, можно было развязать ему язык и принудить его выдать тайну. Надлежало только обратить это предположение в уверенность.
   – Извините, любезный Бонасье, что я обращаюсь к вам без церемоний, – сказал д’Артаньян. – Ничто так не вызывает жажды, как бессонница, и мне дьявольски хочется пить. Позвольте мне выпить у вас стакан воды, вы, верно, не откажете в этом своему жильцу?
   И, не дождавшись позволения хозяина, д’Артаньян быстро вошёл в дом и окинул взглядом постель. Постель не была измята: Бонасье не ложился спать. Следовательно, он воротился только за час или за два до этого. Перед тем он проводил жену до места назначения или, по крайней мере, до первой станции.
   – Спасибо, Бонасье, – сказал д’Артаньян, осушив стакан, – вот всё, что мне хотелось. Теперь я пойду домой, велю Планше вычистить мои сапоги, а когда он справится с ними, то, если вам угодно, пришлю его вычистить и ваши башмаки.
   И оставил Бонасье, поражённого таким странным поведением д’Артаньяна и подумывавшего, уж не запутался ли он сам в собственной лжи.
   На лестнице он встретил встревоженного Планше.
   – Ах, сударь, – вскричал он, завидев своего хозяина, – опять новость!
   – Что такое? – спросил д’Артаньян.
   – Пари держу, что не угадаете, кто у нас был во время вашего отсутствия!
   – В котором часу?
   – Полчаса тому назад, пока вы были у господина де Тревиля.
   – Да кто же приходил? Ну, говори скорей!
   – Господин де Кавуа.
   – Господин де Кавуа?!
   – Собственной персоной!
   – Капитан гвардии его высокопреосвященства?
   – Он самый.
   – Он приходил арестовать меня?
   – Мне так показалось, несмотря на его сладкий вид.
   – Ты говоришь, у него был сладкий вид?
   – Чистый мёд, сударь!
   – В самом деле?
   – Он говорил, что пришёл от имени его высокопреосвященства, который благоволит к вам и просит вас пожаловать в Пале-Рояль.
   – А ты что ему ответил?
   – Что это невозможно, потому что вас нет дома, как он и сам мог видеть.
   – А что он на это сказал?
   – Чтобы вы непременно зашли к нему сегодня. Потом он прибавил шёпотом: «Скажи своему господину, что его высокопреосвященство очень расположен к нему и что, может быть, его карьера зависит от этого свидания».
   – Довольно незатейливая западня для кардинала, – сказал, улыбаясь, молодой человек.
   – Да, даже я это заметил и ответил, что вы будете в отчаянии, когда возвратитесь. «Куда же он отправился?» – спросил меня господин де Кавуа. «В Труа, в Шампань», – отвечал я. «А когда он уехал?» – «Вчера вечером»…
   – Планше, друг мой, – прервал его д’Артаньян, – ты, право, бесценный человек!
   – Понимаете, сударь, я полагал, что если вы захотите увидеться с господином де Кавуа, то вам легко будет сказать, что вы вовсе не уезжали. Значит, в этом случае солгал я, а так как я не дворянин, то мне врать позволено.
   – Успокойся, Планше, репутация правдивого человека останется при тебе: через четверть часа мы едем.
   – И я хотел вам это посоветовать, сударь. А можно спросить, куда мы едем?
   – Чёрт возьми! В сторону, противоположную той, куда ты меня послал. К тому же я полагаю, что тебе так же хочется повидать Гримо, Мушкетона и Базена, как мне Атоса, Портоса и Арамиса?
   – Конечно, сударь, – сказал Планше, – я поеду, куда вам будет угодно. Воздух провинции для нас в настоящую минуту здоровее парижского, потому…
   – А потому укладывайся, Планше, и едем. Я пойду вперёд пешком, заложив руки в карманы, во избежание всяких подозрений. Ты приедешь следом за мной к гвардейским казармам. Кстати, Планше, ты, кажется, прав насчёт нашего хозяина: он в самом деле большая каналья.
   – О, верьте мне, сударь, когда я так говорю: я неплохой физиономист.
   Д’Артаньян вышел первый, как было условлено; потом, чтобы не упрекнуть себя, он в последний раз зашёл на квартиры трёх своих друзей. О них ничего не было известно. Только на имя Арамиса пришло надушенное письмо, написанное тонким, изящным почерком. Д’Артаньян взялся его доставить.
   Десять минут спустя Планше прибыл к конюшням гвардейских казарм. Д’Артаньян, чтобы не терять времени, уже сам оседлал свою лошадь.
   – Хорошо, – сказал он Планше, когда тот привязал дорожный мешок, – теперь оседлай трёх остальных, и поедем.
   – Вы думаете, что мы поедем скорее, если у каждого будет по две лошади? – лукаво спросил Планше.
   – Нет, злой насмешник, – отвечал д’Артаньян, – но с четырьмя лошадьми мы можем привезти назад трёх приятелей, если найдём их в живых.
   – Что будет невероятной удачей, – отвечал Планше, – впрочем, никогда не следует сомневаться в милосердии Божьем.
   – Аминь! – сказал д’Артаньян, садясь на коня.
   Оба выехали из гвардейских казарм в разные стороны: один должен был выехать из Парижа через Ла-Вильетскую заставу, а другой – через Монмартрскую, и съехаться за Сен-Дени. Этот стратегический манёвр исполнен был с величайшей точностью и увенчался успехом: д’Артаньян и Планше прибыли вместе в Пьерфит.
   Следует сказать, что Планше днём был гораздо храбрее, чем ночью.
   Однако обычная осторожность не оставляла его ни на минуту. Он не забыл ни малейшего приключения из первого путешествия и считал всех встречных врагами. Поэтому он всю дорогу держал шляпу на отлёте, за что его жестоко бранил д’Артаньян, полагавший, что за излишнюю учтивость Планше сочтут лакеем человека невысокого происхождения.
   Однако либо прохожие были действительно тронуты вежливостью Планше, либо на этот раз на дороге не было засады, но оба путешественника прибыли в Шантильи без всякой помехи и остановились в гостинице «Гранд-Сен-Мартен», где они останавливались и в первое своё путешествие.
   Хозяин, видя молодого человека, за которым следовал лакей с двумя запасными лошадьми, почтительно встретил его на пороге. Д’Артаньян, сделав одиннадцать лье, решил остановиться независимо от того, здесь ли находится Портос или нет. Возможно, было бы крайне неосторожно тотчас же справляться о мушкетёре. Поэтому д’Артаньян, не спрашивая ни о ком, соскочил с седла, поручил лошадей лакею, прошёл в маленькую комнату, предназначенную для посетителей, не желающих сидеть в общем зале, и спросил у хозяина бутылку лучшего вина и возможно лучший завтрак, что ещё более подтвердило уважение, внушённое хозяину путешественником при первом взгляде.
   Приказания были исполнены с невероятной поспешностью. В гвардейском полку служили молодые люди, принадлежащие к лучшим дворянским родам королевства, и д’Артаньян, приехавший в сопровождении слуги и с четвёркой отличных лошадей, должен был, несмотря на простоту костюма, произвести большое впечатление. Хозяин хотел сам прислуживать ему. Д’Артаньян, заметив это, потребовал два стакана и начал следующий разговор.
   – Ну, любезнейший, – сказал д’Артаньян, наполняя оба стакана, – я спросил у вас лучшего вина, и если вы меня обманули, то этим наказали самого себя, так как я терпеть не могу пить в одиночку и вы будете пить со мной вместе. Возьмите стакан, и выпьем. За что же мы станем пить, чтобы не задеть чьего-либо самолюбия? Выпьем за процветание вашего заведения.
   – Много чести, – сказал хозяин, – покорно благодарю вашу милость за доброе пожелание.
   – Не заблуждайтесь, однако, – сказал д’Артаньян, – в моём тосте, быть может, больше эгоизма, чем вы думаете. На хороший приём можно рассчитывать только в тех гостиницах, которые преуспевают, в других же всё делается кое-как и путешественник становится жертвой денежных затруднений своего хозяина. А так как я путешествую много и чаще всего по этой дороге, то и желал бы, чтобы все трактирщики богатели.
   – В самом деле, – сказал хозяин, – я, кажется, не в первый раз имею честь вас видеть, сударь.
   – Так и есть! Я раз десять проезжал Шантильи и три-четыре раза останавливался у вас. Да вот, я был у вас ещё дней десять-двенадцать тому назад. Я провожал приятелей, мушкетёров, помните, тех самых, из коих один ещё повздорил с каким-то незнакомцем, который задел его.
   – Ну да! Конечно! – сказал хозяин. – Я это отлично помню! Ваша милость говорит о господине Портосе? Не правда ли?
   – Да, моего спутника зовут именно так! Боже мой, скажите, с ним не случилось ли какого-нибудь несчастья?
   – Но вы должны были заметить, сударь, что он не мог продолжать путешествия.
   – Правда! Он обещал нас догнать, но мы больше его не видали.
   – Он оказал нам честь остаться здесь.
   – Как? Он оказал вам честь остаться здесь?
   – Да, сударь, в этом трактире. Мы даже несколько обеспокоены.
   – Чем?
   – Его издержками.
   – Отлично! Он заплатит издержки.
   – Ах, сударь, вы прямо проливаете бальзам на мои раны. Мы поверили ему в долг, а сегодня утром наш доктор объявил, что если господин Портос ему не заплатит, то он потребует деньги с меня, потому что я за ним посылал.
   – Да разве Портос ранен?
   – Не могу сказать вам, сударь.
   – Как вы не можете сказать? Ведь вы должны знать это лучше всякого другого.
   – Да, но в нашем положении мы не говорим всего, что знаем, сударь, особенно если нас предупредят, что наши уши отвечают за язык.

   – Ладно! Могу я видеть Портоса?
   – Конечно, сударь; поднимитесь по лестнице во второй этаж и постучитесь в первый номер. Только предупредите, что это вы.
   – Как? Предупредить, что я?
   – Да, потому что иначе вы можете попасть в беду.
   – А в какую же беду я могу попасть?
   – Господин Портос может принять вас за кого-нибудь из моих домашних и в минуту гнева застрелить вас или заколоть.
   – Да почему?
   – Мы попросили у него денег.
   – Ах, чёрт возьми! Это я понимаю. Таких просьб Портос не любит, особенно когда он не при деньгах. Но я знаю, что они должны быть у него.
   – Мы тоже так думали, сударь, и так как мы ведём наше дело в строгом порядке, то подводим итог каждую неделю и по истечении восьми дней подали ему счёт. Но, кажется, мы попали в плохую минуту, потому что он послал нас к чёрту, едва мы заикнулись о деньгах. Правда, он играл накануне.
   – Как, играл накануне! С кем?
   – Ах, боже мой! Кто его знает! С каким-то проезжим господином, которому предложил партию в ландскнехт.
   – Так и есть! Бедняга, верно, всё проиграл!
   – Вплоть до своей лошади, сударь, потому что когда незнакомец уезжал, то мы заметили, что его лакей седлал лошадь господина Портоса. Мы указали ему на это, но он нам отвечал, чтоб мы не совались не в своё дело и что лошадь принадлежит ему. Мы тотчас же дали знать обо всём господину Портосу, а он сказал нам, что мы сами мошенники, раз посмели сомневаться в слове дворянина, и что если тот сказал, что лошадь его, то, значит, так оно и есть.
   – Похоже на него! – пробормотал д’Артаньян.
   – Тогда, – продолжал хозяин, – я велел ему ответить, что так как мы не можем столковаться насчёт платежа, то я надеюсь, что он почтит своим присутствием моего соседа, хозяина «Золотого орла». Но господин Портос ответил, что моя гостиница лучше и он желает здесь остаться. Этот ответ был настолько лестен, что я не мог настаивать на его выезде. Я ограничился просьбою освободить занимаемую им комнату – заметьте, лучшую в трактире – и удовольствоваться маленькой хорошенькой комнаткой в четвёртом этаже. На это господин Портос отвечал, что он ожидает с минуты на минуту свою любовницу, одну из знатнейших придворных дам, и я поэтому должен понять, что даже та комната, которую он удостаивает своим присутствием, слишком ничтожна для такой особы. Признавая всю справедливость его слов, я тем не менее настаивал. Но он даже не стал разговаривать со мной, а взял пистолет, положил его на ночной столик и объявил, что при первом слове о каком бы то ни было переезде он размозжит голову всякому, кто посмеет сунуться к нему. С тех пор, сударь, никто не входит к нему в комнату, кроме его лакея.
   – Так Мушкетон здесь?
   – Да, сударь, он возвратился через пять дней после своего отъезда, и, похоже, в очень скверном настроении. Кажется, у него в дороге тоже были неприятности. К несчастью, он гораздо проворнее своего господина, ради которого он ставит здесь всё вверх дном и, думая, что ему могут отказать в том, что он просит, сам берёт всё нужное без спроса.
   – В самом деле, – отвечал д’Артаньян, – я всегда замечал в Мушкетоне необыкновенную расторопность и преданность.
   – Это возможно, сударь, но допустим только, что мне четыре раза в год случится встретиться с такою расторопностью и преданностью, и я разорюсь вконец.
   – Нет, потому что Портос вам заплатит.
   – Гм, – пробурчал недоверчиво хозяин.
   – Его любит одна очень знатная дама, которая не оставит его в затруднительном положении из-за безделицы, которую он вам должен.
   – Если бы я смел сказать то, что я думаю об этом…
   – А что вы думаете?
   – Скажу более: то, что знаю.
   – То, что знаете?
   – И даже то, в чём уверен.
   – А в чём же вы уверены? Скажите!
   – Я сказал бы, что знаю эту знатную даму.
   – Вы?
   – Да, я.
   – А откуда вы её знаете?
   – О сударь, если бы я мог положиться на вашу скромность…
   – Говорите, даю вам честное слово дворянина, что вы не раскаетесь в вашем доверии.
   – Вы понимаете, что беспокойство заставляет делать очень многое.
   – А что сделали вы?
   – О, впрочем, ничего, превышающего права кредитора.
   – Однако?..
   – Господин Портос дал нам записку к этой герцогине и велел сдать её на почту. Слуга его тогда ещё не возвратился, а так как он сам не выходит из комнаты, то ему пришлось обратиться ко мне.
   – Ну-с?
   – Вместо того чтобы отдать письмо на почту, что всегда ненадёжно, я воспользовался тем, что один из моих людей ехал в Париж, и велел ему отдать письмо лично герцогине. Ведь таким образом желание господина Портоса, который так хлопотал о своём письме, было в точности исполнено; не так ли?
   – Пожалуй!
   – Ну так вот, знаете ли вы, кто эта знатная дама?
   – Нет, я слыхал о ней от Портоса, вот и всё.
   – Знаете ли вы, кто эта мнимая герцогиня?
   – Повторяю вам, я её не знаю.
   – Это престарелая жена прокурора в Шатле, сударь, госпожа Кокнар, которой по крайней мере лет пятьдесят и которая ещё строит из себя ревнивицу. Я и то удивлялся, что за герцогиня живёт на Медвежьей улице.
   – Откуда вы знаете всё это?
   – Потому что она ужасно рассердилась, получив письмо, и сказала, что господин Портос ветреник и, конечно, ранен на дуэли из-за какой-нибудь женщины.
   – Так он ранен?
   – Ах, боже мой, что я сказал!
   – Вы сказали, что Портос ранен.
   – Да, но он мне строго запретил говорить об этом.
   – Почему?
   – Гм! Почему! Да потому, сударь, что он хвалился заколоть этого незнакомца, с которым ещё при вас начал ссору, а вышло наоборот и незнакомец, несмотря на всё бахвальство господина Портоса, пригвоздил его к земле, а так как господин Портос очень надменен со всеми, кроме своей герцогини, которую он думал тронуть россказнями о своём приключении, то он и не хочет никому признаваться, что ранен.
   – Следовательно, встать с постели ему мешает рана?
   – Да ещё какая! Должно быть, у вашего приятеля теперь душа пригвождена к телу.
   – Так вы были при этом?
   – Я пошёл из любопытства, сударь, и видел поединок, но они-то меня не заметили.
   – А как было дело?
   – О, это продолжалось недолго, уверяю вас. Они стали в позицию, незнакомец сделал выпад, и так быстро, что когда господин Портос собрался парировать, то клинок уже на три дюйма вонзился ему в грудь. Он упал на спину. Незнакомец сейчас же приставил ему конец шпаги к горлу, и господин Портос, видя, что жизнь его в руках противника, признал себя побеждённым. Тогда незнакомец спросил его имя и, узнав, что его зовут господин Портос, а не господин д’Артаньян, подал ему руку, привёл его в трактир, вскочил на лошадь и исчез.
   – Так этот незнакомец искал д’Артаньяна?
   – Похоже, что так.
   – Не знаете ли вы, что с ним стало?
   – Нет, я никогда его не видал ни прежде, ни потом.
   – Хорошо. Я узнал всё, что мне было нужно. Вы говорите, что комната Портоса во втором этаже?
   – Да, сударь, лучшая комната во всей гостинице! Я имел возможность раз десять сдать её постояльцам за то время, что…
   – Успокойтесь, – сказал, смеясь, д’Артаньян. – Портос заплатит вам деньгами герцогини Кокнар.
   – О сударь, мне всё равно, прокурорша она или герцогиня, лишь бы она развязала кошелёк. Но она решительно отвечала, что ей надоели просьбы о деньгах и измены господина Портоса и что она ему не пошлёт ни сантима.
   – Вы передали этот ответ вашему постояльцу?
   – Как можно?! Ведь тогда он бы узнал, каким образом мы исполнили его поручение.
   – Так что, он всё ещё ждёт своих денег?
   – Ну конечно! Вчера он написал вторично. Но на этот раз письмо носил на почту его слуга.
   – Так вы говорите, что жена прокурора стара и дурна?
   – Ей по крайней мере лет пятьдесят, и она вовсе не красива, так говорит Пато.
   – В таком случае будьте покойны: она смягчится. Впрочем, Портос вам должен, вероятно, немного?
   – Как немного! Пистолей двадцать уже, не считая доктора. Он ни в чём себе не отказывает: видно, что привык жить хорошо.
   – Ну, если любовница его бросит, то поверьте, что у него найдутся друзья. Итак, любезный хозяин, не беспокойтесь и продолжайте заботиться о нём, как того требует его положение.
   – Сударь, не забудьте, вы обещали не заикаться о прокурорше и ни слова не говорить о ране.
   – Это дело решённое. Я вам дал слово.
   – Ведь он убьёт меня, если узнает.
   – Не бойтесь, он не так страшен, как кажется. – С этими словами д’Артаньян стал подниматься по лестнице, несколько успокоив хозяина относительно двух вещей, которыми он, по-видимому, одинаково дорожил: денег и жизни.
   Вверху, на самой видной двери во всём коридоре, была написана чёрной краской огромная цифра «1». Д’Артаньян постучался и, услышав приглашение, вошёл.

   Портос, лёжа в постели, играл в ландскнехт с Мушкетоном, чтобы набить руку. На вертеле жарилась куропатка, а в обоих углах большого камина кипели на таганах две кастрюли, издававшие смешанный запах фрикасе из кроликов и рыбы в белом вине, услаждавший обоняние. Кроме того, конторка и мраморная доска поставца были уставлены пустыми бутылками.
   Увидев своего приятеля, Портос вскрикнул от радости, а Мушкетон, почтительно встав, уступил ему место и пошёл взглянуть на кастрюли, которые, по-видимому, состояли на его особом попечении.
   – А, это вы, – сказал Портос д’Артаньяну, – добро пожаловать, и простите, что я не встаю. Но, – добавил он, глядя на д’Артаньяна с некоторым беспокойством, – знаете ли вы, что со мною случилось?
   – Нет.
   – Хозяин вам ничего не говорил?
   – Я спросил, здесь ли вы, и прямо прошёл наверх.
   У Портоса, казалось, отлегло от сердца.
   – А что же с вами случилось, милый Портос? – спросил д’Артаньян.
   – Да то, что, нападая на моего противника, которому я уже нанёс три удара, и желая с ним покончить четвёртым, я споткнулся о камень и ушиб себе колено.
   – Неужели?
   – Честное слово! К счастью для этого мошенника, так как я убил бы его на месте, ручаюсь вам за это.
   – А куда он девался?
   – Не знаю; он получил своё и убрался подобру-поздорову. Ну а вы, мой дорогой д’Артаньян, как поживаете?
   – Следовательно, вы слегли в постель из-за этого ушиба?
   – Да; впрочем, через несколько дней я встану.
   – Но почему вы не велели отвезти вас в Париж? Вам здесь, должно быть, отчаянно скучно?
   – Я так и хотел сделать, но, любезный друг, я вам должен признаться…
   – В чём?
   – Вот в чём: мне было, как вы сами сказали, отчаянно скучно, а у меня в кармане лежали полученные от вас семьдесят пять пистолей. Чтобы развлечься, я велел просить к себе проезжего дворянина и предложил ему партию в кости. Он согласился, и семьдесят пять пистолей перешли из моего кармана в его. Вдобавок он забрал ещё мою лошадь. Ну а вы, милый д’Артаньян?
   – Что же, любезный Портос, нельзя же во всех делах иметь удачу, – сказал д’Артаньян. – Знаете пословицу: «Несчастлив в игре, счастлив в любви». Вы слишком счастливы в любви, чтобы игра не отомстила. Но что значат для вас эти превратности судьбы? Разве нет у вас, счастливый плутишка, какой-нибудь герцогини, которая, конечно, не оставит вас без помощи?
   – Ну вот видите, как меня преследует несчастье, – отвечал Портос, нимало не смущаясь. – Я написал, чтобы она прислала мне луидоров пятьдесят, которые мне очень нужны в моём положении.
   – И что же?
   – А она, вероятно, в своём поместье, потому что мне не ответила.
   – Неужели?
   – Да. Однако я вчера написал ей другое письмо, ещё убедительнее первого. Но, впрочем, довольно об этом. Вот вы и приехали наконец! Поговорим о вас, милейший. Признаюсь, я начал уже беспокоиться за вас.
   – Но хозяин, кажется, обходится с вами неплохо, любезный Портос, – сказал д’Артаньян, указывая на полные кастрюли и пустые бутылки.
   – Так себе, ничего, – отвечал Портос. – Дня три-четыре тому назад этот невежа подал мне счёт, а я его вышвырнул вон вместе со счётом, так что я здесь как бы победитель, что-то вроде завоевателя. А потому, опасаясь штурма моих укреплений, вооружён до зубов.
   – Но, кажется, вы иногда делаете вылазки, – сказал со смехом д’Артаньян, указывая на кастрюли и бутылки.
   – К несчастью, не я, – сказал Портос, – этот проклятый ушиб держит меня в постели; но Мушкетон иногда ходит на разведку и добывает продовольствие. Мушкетон, друг мой, – продолжал Портос, – видите, к нам подошло подкрепление, нужно увеличить запас провианта.
   – Мушкетон, – сказал д’Артаньян, – вы должны оказать мне услугу.
   – Какую, сударь?
   – Сообщите свой способ Планше; я сам могу очутиться в осаде и буду рад, если он даст мне возможность пользоваться такими же удобствами, какие вы доставляете вашему господину.
   – Боже мой, сударь, да нет ничего легче, – сказал Мушкетон с притворной скромностью, – нужно быть ловким, вот и всё. Я воспитывался в деревне, а отец мой на досуге занимался браконьерством.
   – А что он делал в остальное время?
   – Промышлял ремеслом, которое я всегда считал довольно прибыльным.
   – Каким?
   – Так как это было во время войны католиков с гугенотами и он видел, что католики истребляют гугенотов, а гугеноты истребляют католиков и все делают это во имя религии, то он и создал себе смешанную религию, позволяющую ему быть то католиком, то гугенотом. Вот он и прогуливался с мушкетом на плече за придорожными изгородями и когда замечал одинокого католика, протестантская религия сейчас же одерживала верх в его душе. Он наводил свой мушкет на путешественника, а когда тот оказывался в десяти шагах, заводил с ним беседу, которая заканчивалась почти всегда тем, что путешественник для спасения жизни расставался с кошельком. Нечего и говорить, что, когда он усматривал приближающегося гугенота, его охватывало такое пылкое рвение к католичеству, что он не понимал, каким образом он четверть часа тому назад мог сомневаться в превосходстве нашей святой веры. Я католик, сударь, так как отец мой, будучи верен своим принципам, моего старшего брата сделал гугенотом.
   – А чем же кончил этот почтенный человек? – спросил д’Артаньян.
   – Самым несчастным образом, сударь. Однажды он встретился на пустынной дороге с католиком и гугенотом, с которыми уже имел дело; они оба его узнали и сообща повесили на дереве; потом они похвастали этим в кабачке в первой попавшейся на пути деревне, где как раз мы тогда пили с братом.
   – А что же вы сделали? – спросил д’Артаньян.
   – Мы смолчали, – продолжал Мушкетон. – Потом, выйдя из кабачка, они отправились в противоположные стороны; брат мой был гугенот и спрятался на дороге католика, а я, католик, на дороге гугенота. Два часа спустя дело было кончено: мы с братом их обработали, восхищаясь предусмотрительностью нашего несчастного отца, воспитавшего нас в различной вере.

   – В самом деле, Мушкетон, ваш отец был, мне кажется, очень смекалистый малый. Вы говорите, что на досуге этот славный человек занимался браконьерством?
   – Да, сударь, это он выучил меня незаметным манером ставить силки и закидывать удочки. И вот теперь, видя, как наш негодяй-хозяин кормит нас грубым мясом, годным для мужиков, а не для таких желудков, как наши, я полегоньку принялся за старое ремесло. Прогуливаясь в лесах принца, я стал ставить силки, а валяясь на берегах прудов его высочества, закидывать удочки. Таким образом, слава богу, теперь у нас нет, как изволите видеть, недостатка в куропатках и кроликах, карпах и угрях, пище лёгкой и здоровой, приличной для больных.
   – Ну а вино, – спросил д’Артаньян, – кто доставляет? Хозяин?
   – Как сказать! И да и нет!
   – Как это – и да и нет?
   – Он доставляет его, правда, но сам не знает, что имеет эту честь.
   – Объяснитесь, Мушкетон, беседа с вами весьма полезна.
   – Извольте, сударь. Случаю было угодно, чтобы я в путешествиях своих встретил испанца, который видел много стран и между прочим Новый Свет.
   – А что общего между Новым Светом и бутылками, которые я вижу здесь на конторке и поставце?
   – Терпение, сударь, всему своя очередь.
   – Правда, Мушкетон; я полагаюсь на вас и слушаю.
   – Испанец этот имел слугу, сопровождавшего его во время путешествия в Мексику. Лакей был мой соотечественник, и мы скоро сошлись, тем более что в наших характерах было много сходства. Мы оба больше всего на свете любили охоту, поэтому он рассказывал мне, как в прериях туземцы охотятся на тигров и диких быков с помощью простой мёртвой петли, которую накидывают на шею этим страшным зверям. Сначала я не хотел верить, чтоб можно было дойти до такой ловкости и бросать верёвку за двадцать-тридцать шагов куда захочешь, но перед очевидностью принуждён был поверить справедливости рассказа. Приятель мой ставил в тридцати шагах бутылку и каждый раз схватывал горлышко петлёю. Я также стал упражняться в этом, и так как природа одарила меня кой-какими способностями, то теперь я бросаю лассо не хуже туземца. Ну вот, понимаете? Погреб полон отличными винами, но хозяин не расстаётся с ключом, однако в погребе есть отдушина. Сквозь эту отдушину-то я и бросаю лассо. Зная, где угол с лучшими винами, я и черпаю из него. Вот, сударь, каким образом Новый Свет имеет отношение к бутылкам, стоящим на конторке и поставце. Теперь не угодно ли попробовать нашего вина и сказать без предубеждения, каково оно?
   – Спасибо, мой друг, спасибо, к несчастью, я уже позавтракал.
   – Ну, – сказал Портос, – накрой стол, Мушкетон, и пока мы будем завтракать, д’Артаньян расскажет нам, что он делал те десять дней, что не был с нами.
   – Охотно, – сказал д’Артаньян.
   Пока Портос и Мушкетон завтракали с аппетитом выздоравливающих и братским дружелюбием, сближающим людей, находящихся в несчастии, д’Артаньян рассказал, каким образом раненый Арамис принуждён был остаться в Кревкере, как он оставил в Амьене Атоса, обвинённого в изготовлении фальшивой монеты, как он, д’Артаньян, принуждён был ранить де Варда, чтобы добраться до Англии.
   На этом кончился рассказ д’Артаньяна. Возвратясь из Англии, он привёл четырёх лошадей, одну для себя, а прочих для своих товарищей, и объявил Портосу, что назначенная для него лошадь уже стоит в конюшне трактира.
   В эту минуту вошёл Планше и сказал своему хозяину, что лошади отдохнули и что можно будет доехать к ночи до Клермона.
   Д’Артаньян, почти успокоенный насчёт Портоса, незамедлительно желал узнать о других своих друзьях. Он пожал руку больному и сказал, что поедет продолжать поиски. Впрочем, намереваясь воротиться дней через семь-восемь по той же дороге, он хотел заехать за Портосом, если застанет его ещё в трактире.
   Портос сказал, что, вероятно, ушиб не позволит ему встать до того времени, впрочем, он должен будет остаться в Шантильи, чтобы дождаться ответа от своей герцогини.
   Д’Артаньян пожелал ему скорого и благоприятного ответа и, поручив Мушкетону хорошенько присматривать за Портосом, расплатился с хозяином и отправился в путь с Планше, уже освободившимся от одной лошади.

Глава XXVI
Диссертация Арамиса

   Д’Артаньян ничего не сказал Портосу ни о ране, ни о прокурорше. При всей своей молодости наш беарнец был весьма смышлён. Он притворился, будто верит всему, о чём ему рассказывал хвастливый мушкетёр, будучи убеждён, что никакая дружба не выдержит насильственного проникновения в чужую тайну, особенно если эта тайна затрагивает самолюбие. К тому же всегда имеешь нравственное превосходство над людьми, чья жизнь тебе известна. И д’Артаньян, строя планы своих будущих интриг и решив сделать трёх своих товарищей орудиями собственного успеха, был не прочь заранее соединить в руках невидимые нити, при помощи которых он рассчитывал управлять ими.
   Однако всю дорогу глубокая печаль стесняла его сердце: он думал о молоденькой и хорошенькой госпоже Бонасье, которая обещала вознаградить его за самоотверженность. Но поспешим сказать, что печаль эта происходила у молодого человека не столько от сожаления о потерянном блаженстве, сколько от опасения, чтобы с бедной женщиной не случилось какого-либо несчастия. Он не сомневался в том, что она стала жертвой мщения кардинала, а, как известно, мщение его высокопреосвященства бывало ужасно. Каким образом министр пощадил его, этого он не понимал, и, вероятно, ему объяснил бы это господин де Кавуа, если бы капитан гвардии застал его дома.
   Ничто так не убивает времени и не сокращает пути, как мысль, поглощающая собой все чувства размышляющего. Внешнее существование тогда кажется сном, а мысль – сновидением. Под её влиянием время не имеет счёта, пространство – протяжения, выезжаем из одного места – приезжаем в другое, вот и всё. Из преодалённого расстояния в памяти нашей не остаётся ничего, кроме зыбкого тумана, в котором расплываются тысячи смутных очертаний: деревьев, гор, пейзажей. Во власти именно такой галлюцинации д’Артаньян и проехал, позволив лошади идти любым аллюром, шесть или восемь лье, отделявших Шантильи от Кревкера, так что, прибыв в эту деревню, ничего не помнил о том, что встречал на пути.
   Только здесь он вернулся к реальности. Он тряхнул головой, увидел трактир, где оставил Арамиса, и, пустив лошадь рысью, остановился у дверей.
   На этот раз встретил его не хозяин, а хозяйка. Д’Артаньян был физиономист. Он лишь бросил взгляд на румяное весёлое лицо хозяйки и понял, что с ней не нужно притворяться и что нечего опасаться женщины с таким добродушным лицом.
   – Любезная хозяюшка, – обратился к ней д’Артаньян, – не можете ли вы мне сказать, куда девался один из моих приятелей, которого мы вынуждены были здесь оставить дней двенадцать тому назад?
   – Красивый молодой человек лет двадцати трёх – двадцати четырёх, спокойный, любезный, статный?
   – Да, и кроме того, раненный в плечо.
   – Именно – так и есть! Он всё ещё здесь, сударь.
   – Ах, дорогая хозяюшка, – вскричал д’Артаньян, соскочив с лошади и бросив поводья Планше, – вы меня воскрешаете! Где же этот милый Арамис? Я хочу обнять его, так как, признаюсь, мне не терпится увидеть его.
   – Извините, сударь, но я думаю, что сейчас он не может вас принять.
   – Отчего? Или у него женщина?
   – Господи Иисусе, что вы это говорите! Бедный мальчик! Нет, сударь, у него не женщина.
   – Так кто же у него?
   – Кюре из Мондидье и настоятель амьенского иезуитского монастыря.
   – Боже мой! – вскричал д’Артаньян. – Разве бедняге так плохо?
   – Нет, сударь, напротив. Но вследствие болезни его осенила благодать Божья и он решился принять постриг.
   – Ах да, – сказал д’Артаньян, – я и забыл, что он мушкетёр только временно.
   – Вы всё ещё настаиваете на свидании с ним?
   – Больше, чем когда-либо.
   – Так пожалуйте во двор, направо, по лестнице, в третий этаж, пятый номер.
   Д’Артаньян бросился по указанному направлению и увидел наружную лестницу, которые встречаются и поныне во дворах старых гостиниц. Но попасть к будущему аббату было не так-то просто – подступы к комнатам Арамиса были защищены не хуже садов Армиды. В коридоре стоял на страже Базен и преградил ему путь тем решительнее, что после многолетних испытаний он наконец увидел приближение результата, вечно бывшего предметом его собственных честолюбивых желаний.
   И в самом деле, мечтой бедного Базена всегда было служить у духовного лица, и он нетерпеливо ожидал минуты, постоянно мерещившейся ему в будущем, когда Арамис наконец скинет мушкетёрский плащ и наденет рясу. Только повторяемое ежедневно обещание молодого человека, что эта минута вскоре наступит, и удерживало Базена на службе у мушкетёра, службе, на которой, по словам слуги, он неминуемо погубит свою душу.
   Итак, сердце Базена было исполнено радости. По всей вероятности, на этот раз хозяин его не отступит. Соединение нравственной боли с физической произвело давно желаемое действие. Арамис, страдая одновременно телом и душой, обратил наконец глаза и помыслы к религии и счёл предостережением свыше случившееся с ним двойное несчастье, а именно внезапное исчезновение любовницы и рана в плечо.
   Понятно, что при таком расположении духа для Базена ничто не могло быть неприятнее прибытия д’Артаньяна, который мог снова втянуть его господина в вихрь мирских помыслов, так долго его увлекавших. Он решился храбро защищать двери, но так как предательство трактирщицы лишило его возможности говорить, что Арамиса нет дома, он попытался доказать вновь прибывшему, что было бы верхом нескромности помешать его господину в благочестивой беседе, начатой с утра и, по словам Базена, которая могла закончиться не раньше вечера.
   Но д’Артаньян не обратил никакого внимания на красноречивые слова Базена, и, не желая вступать в спор с лакеем своего друга, он просто оттолкнул его рукой, а другой повернул дверную ручку пятого номера. Дверь отворилась, и д’Артаньян вошёл в комнату.
   Арамис, в чёрном сюртуке, с круглой плоской шапочкой, напоминающей скуфью, на голове, сидел за продолговатым столом, покрытым бумажными свитками и огромными фолиантами. По правую руку его сидел настоятель иезуитского монастыря, а по левую – кюре из Мондидье. Занавески были полузадёрнуты и пропускали таинственный свет, способствующий благочестивым размышлениям. Все светские предметы, обращающие на себя внимание всякого входящего в комнату молодого человека, в особенности если этот молодой человек мушкетёр, исчезли как бы по мановению волшебного жезла, и, вероятно опасаясь, чтобы их вид не навёл хозяина на мирские мысли, Базен убрал с глаз шпагу, пистолеты, шляпу с плюмажем, шитьё и кружева всех родов и видов. Но д’Артаньяну показалось, что вместо всего этого он различает в тёмном углу на стене очертания повешенной на гвоздь плети.
   На стук распахнутой д’Артаньяном двери Арамис поднял голову и узнал своего друга. Но, к величайшему изумлению молодого человека, появление его, казалось, не произвело большого впечатления на мушкетёра, до такой степени мысли его были отрешены от всего земного.
   – Здравствуйте, милый д’Артаньян, – сказал словно в задумчивости Арамис, – я очень рад вас видеть.
   – И я также, – сказал д’Артаньян, – хотя я всё ещё не вполне уверен, что говорю с Арамисом.
   – С ним самым, мой друг. С ним самым! Но почему вы в этом усомнились?
   – Я подумал, что попал не в ту комнату, и первоначально мне показалось, что я вошёл к какому-то духовному лицу! Потом, увидев вас в обществе этих почтенных господ, я впал в другое заблуждение: решил, что вы тяжко больны.
   Оба чёрных человека, поняв намерение д’Артаньяна, метнули на него почти угрожающие взгляды. Но д’Артаньян не обратил на это ни малейшего внимания.
   – Быть может, я мешаю вам, милый Арамис, – продолжал д’Артаньян, – так как, по-видимому, вы исповедуетесь этим господам?
   Арамис покраснел.
   – Вы мешаете? Напротив, любезный друг, клянусь вам, и в подтверждение этого позвольте сказать вам, что я рад, видя вас здравым и невредимым.
   «Он, кажется, опомнился, – подумал д’Артаньян. – Это неплохо».
   – Ибо приятель мой избежал большой опасности, – с умилением продолжал Арамис, указывая обоим духовным лицам на д’Артаньяна.
   – Благодарите Бога, сударь, – отвечали они, кланяясь вместе.
   – Я это уже сделал, преподобные отцы, – отвечал молодой человек, кланяясь им в свою очередь.
   – Вы пришли очень кстати, любезный д’Артаньян, – сказал Арамис, – и, приняв участие в прении, озарите его светом вашей учёности. Господин настоятель, господин кюре и я, мы рассуждаем о некоторых богословских вопросах, давно занимающих наше внимание. Мне было бы крайне важно узнать ваше мнение.

   – Мнение военного человека имеет мало веса, – отвечал д’Артаньян, которого начинал пугать такой оборот дела, – и вы можете, уверяю вас, положиться на учёность этих господ.
   Оба чёрных человека поклонились в свою очередь.
   – Напротив, – продолжал Арамис, – ваше мнение будет для нас драгоценно. Вот в чём дело. Господин настоятель полагает, что диссертация моя должна быть преимущественно догматической и дидактической.
   – Ваша диссертация! Так вы пишете диссертацию?
   – Конечно, – отвечал иезуит, – для экзамена перед пострижением диссертация обязательна.
   – Пострижение! – вскричал д’Артаньян, который до сих пор не мог поверить тому, о чём сообщили ему хозяйка и Базен. – Пострижение?!
   И он с изумлением оглядел сидевших перед ним людей.
   – Итак, – продолжал Арамис, принимая в кресле свою прежнюю изящную позу, словно он находился на утреннем приёме в спальне светской дамы, и любуясь своей белой и гладкой, как у женщины, рукой, которую он приподнял, чтобы вызвать отлив крови, – итак, д’Артаньян, господин настоятель, как вы слышали, хотел бы, чтобы моя диссертация была догматической. Я предпочёл бы, однако, чтобы она была идеалистической. Вот почему господин настоятель и предложил мне тему, которая никогда ещё не разрабатывалась и в которой, признаюсь, имеется материал, пригодный для превосходного изложения: «Utraque manus in benedicendo clericis inferioribus necessaria est».
   Д’Артаньян, эрудиция которого нам известна, выслушал эту цитату не моргнув глазом, как некогда цитату, приведённую господином де Тревилем по поводу подарков, полученных, по его мнению, д’Артаньяном от Бекингема.
   – Что означает, – продолжал Арамис, чтобы избавить его от затруднения, – «Священослужителям низшего сана для благословения необходимы обе руки».
   – Прекрасная тема! – воскликнул иезуит.
   – Прекрасная и догматическая, – подтвердил кюре, который, будучи в латыни немногим сильнее д’Артаньяна, усердно следил за иезуитом, чтобы не отставать от него, и как эхо вторил его словам.
   Что касается д’Артаньяна, то он оставался совершенно равнодушен к энтузиазму двух чернорясников.
   – Да, прекрасная, prorsus admirabile! [22 - Просто замечательная! (лат.)] – продолжал Арамис. – Но требующая глубокого изучения трудов отцов церкви и Священного Писания. А я с глубочайшим смирением признался этим высокопросвещённым церковнослужителям, что бессонные ночи в караулах и вообще королевская служба принудили меня несколько запустить научные занятия. Поэтому я чувствовал бы себя более свободным, facilius natans [23 - Легче плавающим (лат.).], в теме, взятой по собственному выбору, которая относилась бы к этим строгим богословским вопросам как в философии мораль к метафизике.
   Д’Артаньян заскучал. Кюре тоже.
   – Посмотрите, какое вступление! – вскричал иезуит.
   – Вступление, – повторил, как эхо, кюре, чтобы сказать что-нибудь.
   – Quemadmodum inter coelorum immensitatem [24 - Подобно тому, как в безмерности небес (лат.).].
   Арамис бросил взгляд в сторону д’Артаньяна и увидел, что его друг зевал с опасностью вывихнуть себе челюсти.
   – Давайте говорить по-французски, отец мой, – обратился он к иезуиту. – Господин д’Артаньян тогда в полной мере сможет насладиться нашей беседой.
   – Да, я утомлён с дороги, – сказал д’Артаньян, – и вся эта латынь несколько ускользает от меня.
   – Согласен, – сказал иезуит, слегка сбитый с толку, между тем как довольный кюре бросил на д’Артаньяна благодарный взгляд. – Итак, посмотрим, что можно извлечь из этого тезиса. Моисей, служитель Бога… Он только служитель, вникните в это хорошенько, итак, Моисей благословляет обеими руками. Он повелевает поддерживать свои руки, когда евреи поражают своих врагов, следовательно, он благословляет обеими руками. Так, в Евангелии сказано: «Imponite manus», а не «manum»! Возлагайте руки, а не руку!
   – Возлагайте руки, – повторил кюре, делая соответствующий жест.
   – А апостол Петр, наместниками которого являются Папы, – продолжал иезуит, – напротив: porrige digitos, простри персты. Теперь вы понимаете, в чём суть?
   – Конечно, – отвечал в высшей степени довольный Арамис, – хотя это и очень тонко…
   – Персты! – продолжал иезуит. – Апостол Петр благословлял перстами. Папа, следовательно, тоже благословляет перстами. А сколькими перстами благословляет он? Тремя: во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
   Все перекрестились; д’Артаньян счёл долгом последовать их примеру.
   – Папа – наместник апостола Петра и олицетворяет три ипостаси Святой Троицы; остальные лица низшей церковной иерархии, ordines inferiores, благословляют именем святых архангелов и ангелов. Самые же низшие церковнослужители, как, например, дьяконы, причетники и прочие, благословляют кропилами, которые уподобляются бесконечному числу перстов. Вот схема. Argumentum omni denudatum ornamento [25 - Аргумент, лишённый всякого украшения (лат.).]. Мне хватит её на два таких тома, – продолжал иезуит. И в восторге хлопнул ладонью по Иоанну Златоусту in folio [26 - В большом формате (лат.).], под тяжестью которого, кажется, прогибался стол.
   Д’Артаньян содрогнулся.
   – Конечно, – сказал Арамис, – я отдаю справедливость красотам этой темы, но в то же время сознаюсь, что она меня подавляет. Я избрал следующий текст, – скажите мне, милый д’Артаньян, нравится ли он вам: «Non inutile est desiderium in oblatione» [27 - Не бесполезно желание при принятии жертвы (лат.).], или, ещё лучше: «Скорбь и сокрушение не приличествуют приносящему Богу жертву».
   – Остановитесь, – вскричал иезуит, – ибо этот тезис граничит с ересью! Подобное же положение встречается в «Augustinus» – книге ересиарха Янсения, книге, которая рано или поздно будет сожжена рукой палача. Берегитесь, мой молодой друг, вы впадаете в лжеучение, вы губите себя.
   – Вы губите себя, – поддакнул кюре, сокрушённо качая головой.
   – Вы затрагиваете пресловутый пункт о свободе воли, являющийся гибельным соблазном. Вы подходите вплотную к лжеучениям пелагианцев и полупелагианцев.
   – Но, отец мой, – возразил Арамис, несколько ошеломлённый градом аргументов, обрушившихся на его голову.
   – Как вы докажете, – продолжал, прерывая его, иезуит, – что должно сожалеть о мире, когда посвящаешь себя Богу? Вот дилемма: Бог есть Бог, а мир – дьявол. Сожалеть о мире – значит сожалеть о дьяволе, таков мой вывод.
   – И мой также, – сказал кюре.
   – Но помилуйте! – начал было Арамис.
   – Desideras diabolum [28 - Сожалеешь о дьяволе (лат.).], несчастный! – вскричал иезуит.
   – Сожалеет о дьяволе! О мой юный друг, – подхватил со вздохом кюре, – не сожалейте о дьяволе, умоляю вас.
   Д’Артаньян начал чувствовать, что медленно сходит с ума. Ему казалось, что он попал в сумасшедший дом и сам скоро станет таким же, как те, кого он видит перед собой. Но он молчал, так как не понимал, о чём идёт речь.
   – Выслушайте же меня, – однако снова начал Арамис с вежливостью, сквозь которую уже начинало проглядывать нетерпение, – я не говорю, что сожалею. Нет, я никогда не произнесу этой фразы, которая противоречила бы догматам истинной веры.
   Иезуит воздел руки к небу, кюре сделал то же.
   – Но согласитесь, по крайней мере, что недостойно посвящать Богу только то, что уже окончательно опротивело. Не правда ли, д’Артаньян?
   – Я думаю так же, чёрт возьми! – вскричал тот.
   Кюре и иезуит подскочили на стульях.
   – Вот моя отправная точка, это силлогизм: мир не лишён прелести, я покидаю этот мир, следовательно, приношу жертву, а Святое Писание положительно говорит: принесите жертву Господу.
   – Это правда, – сказали оба противника.
   – И потом, – продолжал Арамис, пощипывая себе ухо, чтобы оно покраснело, как прежде поднимал руки, чтобы они побелели, – и потом, я написал на эту тему рондо, которое сообщил в прошлом году господину Вуатюру, и этот великий человек меня чрезвычайно хвалил.
   – Рондо! – пренебрежительно сказал иезуит.
   – Рондо! – машинально произнёс кюре.
   – Прочтите, прочтите, – вскричал д’Артаньян, – это нас немного развлечёт!
   – Нет, так как оно религиозного содержания, – это богословие в стихах.
   – Дьявол! – вырвалось у д’Артаньяна.
   – Вот оно, – сказал Арамис с несколько притворной скромностью.

     Ты, что скорбишь, оплакивая грёзы,
     И что влачишь безрадостный удел,
     Твоей тоске положится предел,
     Когда творцу свои отдашь ты слёзы,
     Ты, что скорбишь.

   Д’Артаньян и кюре, казалось, остались весьма довольны. Иезуит упорствовал в своём мнении.
   – Остерегайтесь вносить мирской дух в богословское сочинение. Что говорит, в самом деле, Блаженный Августин? Severus sit clericorum sermo! [29 - Речь клириков да будет сурова! (лат.)]
   – Да, чтобы проповедь была понятна, – сказал кюре.
   – Не то, – поспешил перебить иезуит своего приспешника, видя, что тот заблуждается, – не то ваша диссертация понравится дамам, только и всего. Она будет иметь успех какой-нибудь защитительной речи господина Патрю [30 - Патрю Оливье (1604–1681) – знаменитый французский адвокат и писатель.].
   – Дай-то бог! – вскричал в волнении Арамис.
   – Вот видите, – заметил иезуит, – мирское ещё громко говорит в вас, altissima voce [31 - Самым громким голосом (лат.).]. Вы повинуетесь миру, мой юный друг, и я трепещу, что благодать не окажет желаемого действия.
   – Будьте спокойны, отец мой, я отвечаю за себя.
   – Мирская самонадеянность!
   – Я знаю себя, отец мой: моё решение непреложно.
   – И вы настаиваете на разработке этого тезиса?
   – Я чувствую, что призван доказать именно этот тезис, а не какой-либо другой; я буду продолжать разрабатывать его и надеюсь, что завтра вы будете вполне удовлетворены поправками, которые я сделаю в нём согласно вашим указаниям.
   – Работайте не спеша, – сказал кюре, – мы оставляем вас в превосходном настроении.
   – Да, нива засеяна, – сказал иезуит, – и нам нечего бояться, что часть семян упала на камень при дороге и что птицы небесные поклюют остальные, aves coeli comoederunt illam.
   – Чума бы тебя забрала с твоей латынью! – проворчал д’Артаньян, чувствуя, что совершенно изнемогает.
   – Прощайте, сын мой, – сказал кюре, – до завтра.
   – До завтра, юный храбрец, – произнёс иезуит. – Вы обещаете стать одним из светил церкви. Дай бог только, чтобы свет этот не обратился в пожирающий пламень.
   Д’Артаньян, грызший себе уже целый час от нетерпения ногти, теперь принялся за пальцы.
   Чернорясники встали, поклонились Арамису и д’Артаньяну и направились к двери. Базен, всё время стоявший и слушавший с благочестивой радостью прения, бросился к ним, взял у одного требник, у другого молитвенник и почтительно пошёл перед ними, пролагая путь.
   Арамис проводил их по лестнице и тотчас поднялся обратно к д’Артаньяну, который всё ещё пребывал в задумчивости.
   Оставшись одни, оба друга сперва хранили неловкое молчание. Однако нужно же было, чтобы кто-нибудь из них первый прервал его. И так как д’Артаньян, по-видимому, твёрдо решил предоставить эту честь своему другу, то начал Арамис.
   – Как видите, – сказал он, – я возвратился к моим заветным мыслям.
   – Да, благодать осенила вас, как сейчас говорил этот господин.
   – О, эти намерения удалиться от мира сложились давно, и вы слышали уже о них от меня, не правда ли, мой друг?
   – Конечно, но, сознаюсь, я думал, что вы шутите.
   – Такими вещами, д’Артаньян, не шутят!
   – Отчего же? Шутят же со смертью.
   – И напрасно делают, д’Артаньян, так как смерть – дверь, которая ведёт и к гибели, и к спасению.
   – Согласен, но, пожалуйста, Арамис, не будем вести богословских споров. С вас должно быть довольно на сегодня, а я почти забыл ту малость латыни, которую и раньше никогда не знал. К тому же, признаюсь вам, я ничего не ел с десяти часов утра и чертовски голоден.
   – Мы сейчас пообедаем, дорогой друг; только помните, что сегодня пятница, а в такой день я не смею не только есть мясо, но и глядеть на него. Если вы согласны довольствоваться моим обедом, то знайте, что он состоит из тетрагонов и фруктов.
   – Что вы подразумеваете под тетрагонами? – спросил д’Артаньян с беспокойством.
   – Я подразумеваю гренки со шпинатом, – ответил Арамис, – но для вас я добавлю яйца, а это важное нарушение правил: яйца – мясо, ибо из них вылупляются цыплята.
   – Не слишком обильное пиршество, но всё равно; чтобы побыть с вами, я его вытерплю.
   – Благодарю вас за жертву, – сказал Арамис, – если она и не принесёт пользы вашему телу, то, конечно, будет полезна вашей душе. Будьте в этом уверены.
   – Итак, Арамис, вы решительно вступаете в духовный сан? Что скажут наши друзья, что скажет де Тревиль? Они сочтут вас дезертиром, предупреждаю вас.
   – Я не вступаю в духовный сан, а возвращаюсь в него, я как раз и был дезертиром, покинув церковь ради света; ведь вы знаете, что я принудил себя надеть мушкетёрский плащ.
   – Я? Я ничего не знаю.
   – Вы не знаете, как я бросил семинарию?
   – Совершенно.
   – Вот моя история. К тому же в Писании сказано: «Исповедайте свои грехи друг другу», вот я и исповедываюсь вам, д’Артаньян.
   – А я вам заранее даю отпущение, – вы видите, что я добрый малый.
   – Не смейтесь над святыней, мой друг.
   – Так говорите, я слушаю.
   – Я учился в семинарии с девяти лет. Через три дня мне должно было исполниться двадцать, я стал бы аббатом, и всё было бы кончено. Однажды вечером я по привычке отправился в один дом, где мне было приятно бывать. Что делать! Я был молод, подвержен слабостям. Вдруг без доклада вошёл некий офицер, ревность которого я возбуждал тем, что имел обыкновение читать жития святых хозяйке дома. В тот вечер я как раз перевёл эпизод из «Юдифи» и только что прочёл мои стихи даме, которая их весьма похвалила и, склонившись ко мне на плечо, перечитывала их вместе со мною. Эта поза, признаюсь, несколько свободная, не понравилась офицеру; он не сказал ни слова, но, когда я вышел, он вышел вслед за мной и, догнав меня, спросил:
   «Господин аббат, любите ли вы, когда вас бьют палками?»
   «Не могу сказать вам этого, сударь, – отвечал я, – потому что до сих пор никто не смел меня бить».
   «Ну так вот, господин аббат, если вы возвратитесь когда-либо в дом, где я вас сегодня встретил, то я осмелюсь это сделать».
   Мне кажется, я испугался. Я побледнел, ноги у меня подкосились, я искал ответа, не нашёл его и смолчал. Офицер подождал ответа и, не дождавшись, засмеялся, повернулся спиной и вошёл в дом. Я вернулся в семинарию.
   Я настоящий дворянин, и кровь у меня горяча, как вы могли заметить, любезный д’Артаньян. Обида была ужасна, и хотя она и осталась никому не известной, я чувствовал её в самом сердце. Я объявил святым отцам, что чувствую себя неготовым для пострижения, и по моей просьбе его отложили на год.
   Я отправился к лучшему учителю фехтования в Париже и условился с ним брать ежедневно уроки, и я брал их ежедневно в продолжение целого года. Потом, как раз в годовщину того дня, когда мне было нанесено оскорбление, я повесил на гвоздь сутану, оделся как надлежит дворянину и отправился на бал к одной знакомой даме, из моих друзей, где должен был находиться и мой молодчик. Это было на улице Фран-Буржуа, поблизости от тюрьмы Ла-Форс.
   В самом деле, офицер мой был там. Я подошёл к нему в то время, когда он пел любовные куплеты, нежно поглядывая на даму, и прервал его как раз посреди второго куплета.
   «Милостивый государь, – сказал я ему, – вы всё ещё против того, чтобы я возвратился в некий дом на улице Пайен, и прибьёте ли вы меня палкой, если мне вздумается вас ослушаться?»
   Офицер взглянул на меня с удивлением и сказал:
   «Что вам угодно, сударь? Я вас не знаю».
   «Я тот аббатик, который читает жития святых и переводит «Юдифь» стихами», – отвечал я.
   «А, теперь вспомнил, – сказал насмешливо офицер. – Что вам угодно?»
   «Я желал бы, чтобы вы удосужились пойти прогуляться со мной».
   «Завтра утром, если вам угодно, и с величайшим удовольствием».
   «Нет, не завтра утром, а смею вас просить сейчас».
   «Если вы непременно требуете…»
   «Да, требую».
   «Так пойдёмте. Сударыни, – сказал офицер, – не беспокойтесь. Я только убью этого господина и вернусь докончить последний куплет».

   Мы вышли. Я повёл его на улицу Пайен, как раз на то место, где он ровно год тому назад, в этот же самый час сделал мне комплимент, о котором я вам рассказал. Луна великолепно светила. Мы обнажили шпаги, и при первом выпаде я убил его на месте.
   – Чёрт возьми! – сказал д’Артаньян.
   Арамис продолжал:
   – Так как певец не возвращался к дамам и так как его нашли на улице Пайен, проткнутого насквозь шпагой, то догадались, что это я его так обработал.
   Это дело наделало много шума. Я должен был на некоторое время отказаться от сутаны. Атос, с которым я в то время познакомился, и Портос, который, в дополнение к моим фехтовальным урокам, выучил меня кое-каким лихим приёмам, уговорили меня просить о мушкетёрском плаще. Король очень любил моего отца, убитого при осаде Арраса, и плащ мне был пожалован. Вы понимаете, что теперь пришло время возвратиться в лоно церкви.
   – А почему именно сегодня, а не раньше или позже? Что с вами случилось и что могло внушить вам такие пагубные мысли?
   – Эта рана была предостережением неба, дорогой д’Артаньян.
   – Рана? Полно! Она почти зажила, и я уверен, что вас мучает больше всего не эта рана.
   – А какая же? – спросил Арамис, покраснев.
   – У вас сердечная рана, Арамис, гораздо более болезненная и не заживающая рана, рана, нанесённая женщиной.
   Глаза Арамиса невольно засверкали.
   – О, – сказал он, скрывая своё волнение под притворным равнодушием, – не говорите об этих вещах. Мне ли думать о них, мне ли терпеть любовные муки! Vanitas vanitatum! [32 - Суета сует! (лат.).] Неужели же я, по вашему мнению, сошёл с ума, и из-за кого же? Из-за какой-то гризетки, из-за горничной, за которой я волочился, когда был на военной службе? Фи!
   – Простите, милый Арамис; но мне казалось, что вы метили выше.
   – Выше? А кто я такой, чтоб иметь подобное самомнение? Ничтожный мушкетёр, нищий и совершенно никому не известный, ненавидящий всякую зависимость и чувствующий себя не на своём месте в свете.
   – Арамис! Арамис! – вскричал д’Артаньян, недоверчиво глядя на своего друга.
   – Я прах и обращаюсь в прах. Жизнь исполнена треволнений и горестей, – продолжал он всё мрачнее и мрачнее, – все нити, привязывающие её к счастью, рвутся в человеческой руке одна за другой, в особенности же золотые нити. О, милый д’Артаньян, – сказал Арамис с некоторой горечью в голосе, – поверьте мне, скрывайте свои раны, когда они у вас будут. Молчание – последняя радость несчастных, не выдавайте никогда своей скорби, любопытные пьют наши слёзы как мухи кровь раненой лани.
   – Увы, милый Арамис, – сказал д’Артаньян, глубоко вздохнув в свою очередь, – вы рассказываете мне мою собственную историю.
   – Как так?
   – Да! У меня похитили женщину, которую я любил и обожал. Я не знаю, где она, куда её увезли, может быть, она в тюрьме, может быть, умерла.
   – Но вы можете, по крайней мере, утешаться тем, что она покинула вас против воли, что если вы не имеете о ней известий, то лишь потому, что она лишена возможности сноситься с вами, – тогда как…
   – Тогда как?
   – Ничего, – спохватился Арамис, – ничего.
   – Итак, вы навсегда отрекаетесь от света? Это решено? Намерение ваше бесповоротно?
   – Навсегда. Сегодня вы – мой друг, завтра вы будете для меня только тенью или даже вовсе не будете существовать. А мир – могила, не что иное.
   – Чёрт возьми! Это очень печально – то, что вы говорите.
   – Что делать! Моё призвание влечёт меня, оно уносит меня.
   Д’Артаньян улыбнулся, не отвечая; Арамис продолжал:
   – Тем не менее, пока я ещё на земле, я хотел бы поговорить с вами о вас, о наших друзьях.
   – А я, – сказал д’Артаньян, – хотел бы поговорить с вами о вас самих; но вижу, как вы отрешились от всего. Любовь вы презираете. Друзья – тени, свет – могила.
   – Увы, вы сами убедитесь в этом, – сказал Арамис, вздыхая.
   – Так бросим говорить об этом, – сказал д’Артаньян, – и давайте сожжём это письмо, которое, наверное, извещает о новой измене вашей гризетки или горничной.
   – Какое письмо? – вскричал, оживившись, Арамис.
   – Письмо, пришедшее во время вашего отсутствия и переданное мне для вас.
   – От кого же письмо, от кого?
   – От какой-нибудь заплаканной служанки, отчаявшейся гризетки, а может быть, от камеристки госпожи де Шеврёз, вынужденной возвратиться в Тур со своей госпожой и которая, желая пустить пыль в глаза, взяла надушенную бумагу и запечатала письмо печатью с герцогской короной.
   – Что вы говорите?
   – Постойте, да я, верно, потерял его, – сказал лукаво молодой человек, притворяясь, будто ищет. – Ну да это к счастью, свет – могила, люди, а следовательно и женщины, – тени, а любовь – чувство, которое вы презираете.

   – Ах, д’Артаньян, д’Артаньян! – вскричал Арамис. – Вы меня убиваете!
   – Наконец-то, вот оно! – сказал д’Артаньян, вынув письмо из кармана.
   Арамис вскочил, схватил письмо и прочёл или, вернее, проглотил его. Лицо его сияло.
   – У служанки, по-видимому, прекрасный слог, – сказал небрежно мушкетёр.
   – Спасибо, д’Артаньян! – вскричал Арамис, почти обезумев от радости. – Она была вынуждена возвратиться в Тур, она мне верна, она меня любит! Друг мой, дайте я обниму вас, счастье душит меня!
   И друзья пустились плясать вокруг почтенного Иоанна Златоуста, лихо топча листы упавшей на пол диссертации.
   В эту минуту вошёл Базен со шпинатом и яичницей.
   – Беги, несчастный! – вскричал Арамис, швыряя в лицо ему скуфейку. – Ступай, откуда пришёл, захвати с собой эту ужасную зелень и яичницу; спроси шпигованного зайца, жирного каплуна, бараний окорок с чесноком и четыре бутылки старого бургундского.
   Базен, смотревший на своего господина и ничего не понимавший в этой перемене, грустно опустил яичницу в шпинат, а шпинат на пол.
   – Вот когда пришло время посвятить свою жизнь царю царей, если вы желаете сделать ему приятное, – сказал д’Артаньян. – Non inutile est desiderium in oblatione [33 - Некоторое сожаление приличествует тому, кто приносит жертву (лат.).].
   – Ступайте к чёрту с вашей латынью! Мой милый д’Артаньян! Давайте пить, чёрт возьми! Давайте пить много, давайте пить вволю, и расскажите мне, что там делается.

Глава XXVII
Жена Атоса

   – Теперь остаётся нам узнать об Атосе, – сказал д’Артаньян повеселевшему Арамису, когда рассказал ему обо всём случившемся в столице со дня их отъезда и когда вкусный обед заставил одного из них забыть свою диссертацию, а другого – свою усталость.
   – Вы думаете, что с ним случилось несчастье? – спросил Арамис. – Атос так хладнокровен, так храбр и так отлично владеет шпагой.
   – Да, конечно, и я больше, чем кто бы то ни было, воздаю должное храбрости и ловкости Атоса. Но я предпочитаю отражать шпагой удары копья, а не палок, я боюсь, что Атоса избили лакеи. Лакеи – народ, который дерётся больно и не скоро перестаёт. Вот почему, признаюсь вам, мне хотелось бы уехать как можно скорее.
   – Я постараюсь поехать с вами, – сказал Арамис, – хотя чувствую, что едва ли в силах ехать верхом. Вчера я пробовал истязать себя плетью, которую вы видите здесь на стене, но боль заставила меня прекратить это благочестивое занятие.
   – Да, милый друг, невиданно, чтобы огнестрельную рану пытались лечить плетью; но вы были больны, болезнь ослабляет мозг, а потому я вас прощаю.
   – Когда же вы едете?
   – Завтра на рассвете. Отдохните получше эту ночь, а завтра, если вы сможете, мы поедем вместе.
   – Итак, до завтра, – сказал Арамис, – хоть вы и железный, но и вам нужен покой.
   На другой день, когда д’Артаньян вошёл к Арамису, он застал его у окна.
   – На что вы там смотрите? – спросил д’Артаньян.
   – Да вот, любуюсь этими тремя прекрасными лошадьми, которых конюхи держат в поводу. Это королевское удовольствие – ездить на таких лошадях.
   – Любезный Арамис, этим удовольствием вы можете насладиться, ибо одна из этих лошадей ваша.
   – Да что вы! А которая?
   – Которая вам нравится, для меня они все одинаковы.
   – И богатая попона на ней также принадлежит мне?
   – Конечно.
   – Да вы шутите, д’Артаньян?
   – Я больше не шучу с тех пор, как вы стали говорить по-французски.
   – Эти золочёные кобуры, этот бархатный чепрак, это седло с серебряными украшениями – это всё для меня?
   – Для вас, а вот эта лошадь, что роет землю копытом, – моя, а та, что гарцует, – Атоса.
   – Чёрт возьми, да это превосходные лошади!
   – Я рад, что они вам нравятся.
   – Это король сделал вам такой подарок?
   – Уж конечно не кардинал; но не беспокойтесь о том, откуда они, а знайте только, что одна из них – ваша собственность.
   – Я возьму ту, которую держит рыжий конюх.
   – Прекрасно.
   – Слава богу! – воскликнул Арамис. – Да от этого у меня и вся боль прошла, я сел бы на этого коня, будь у меня хоть тридцать пуль в теле. О, какие прекрасные стремена! Эй, Базен, подите сюда, скорее же!
   Базен появился на пороге, грустный и вялый.
   – Отточите шпагу, вычистите шляпу и плащ и зарядите мои пистолеты, – сказал Арамис.
   – Это последнее приказание будет излишним, – прервал д’Артаньян, – у вас в кобурах есть заряженные пистолеты.
   Базен вздохнул.
   – Полноте, Базен, успокойтесь, – сказал д’Артаньян, – из всякого положения можно попасть в рай.
   – Хозяин мой был уже такой отличный богослов, – сказал Базен, чуть не плача, – со временем его сделали бы епископом, а может быть, и кардиналом.
   – Любезный Базен, подумай сам: какой имеет смысл быть духовным лицом? Это не избавит от обязанности сражаться. Ты же видишь, что кардинал примет участие в первой же кампании с шишаком на голове и алебардой в руке. А Ногаре де Ла Валетт? Что ты о нём скажешь? Он также кардинал, а спроси у его лакея: сколько раз он щипал ему корпию?
   – Увы, – сказал Базен, вздыхая, – знаю, сударь; теперь на свете всё перевернулось вверх дном.
   Тем временем молодые люди и бедный лакей сошли вниз.
   – Подержи мне стремя, Базен, – сказал Арамис.
   И Арамис вскочил в седло с обычной своей ловкостью и изяществом. Но после нескольких вольтов и курбетов благородного животного он почувствовал такую нестерпимую боль, что побледнел и пошатнулся. Д’Артаньян, который, предвидя это, не спускал с него глаз, бросился к нему, поддержал его и отвёл в комнату.
   – Ладно, любезный Арамис, полечитесь, – сказал он, – я один поеду отыскивать Атоса.
   – Вы – железный человек, – сказал Арамис.
   – Нет, мне везёт, вот и всё; но как будете вы жить без меня? Избегая рассуждений о перстах и благословениях?
   – Я буду писать стихи, – сказал, улыбнувшись, Арамис.
   – Да, стихи, надушенные духами, которыми была окроплена и записка горничной госпожи де Шеврёз. Поучите-ка Базена стихосложению, это его утешит. Что же касается лошади, то ездите на ней каждый день понемногу, вы привыкнете опять к езде.
   – О, на этот счёт будьте покойны, – сказал Арамис, – когда вы вернётесь, я буду вам сопутствовать.
   Они простились, и десять минут спустя д’Артаньян, поручив своего друга Базену и хозяйке, уже ехал по дороге в Амьен.
   В каком-то виде найдёт он Атоса и найдёт ли он его вообще?
   Положение, в котором д’Артаньян оставил Атоса, было самым критическим. Может быть, он и погиб. Мысль эта опечалила д’Артаньяна, заставляя его несколько раз вздохнуть и дать обет отомстить за него. Из всех его друзей Атос был самый старший и поэтому, казалось бы, меньше всех похож на него и вкусами, и наклонностями.
   И, однако, он любил его больше других. Благородная и полная достоинства наружность Атоса, свет величия, сиявший иногда из мрака, которым он добровольно окружил себя, неизменно ровное настроение, делавшее его самым приятным товарищем на свете, непринуждённая и язвительная весёлость, храбрость, которую можно было бы назвать слепой, если бы она не была следствием редкого хладнокровия, – все эти качества возбуждали в д’Артаньяне больше, чем дружбу и уважение, – они вызывали в нём восхищение.
   Действительно, в те дни, когда он бывал в хорошем настроении, Атос с успехом мог выдержать сравнение даже с таким изящным и благородным придворным, как господин де Тревиль. Он был среднего роста, но так строен и хорошо сложён, что в борьбе с Портосом не раз побеждал этого исполина, физическая сила которого вошла у мушкетёров в пословицу. Лицо его, с проницательными глазами, прямым носом и отточенным подбородком, как у Брута, носило невыразимый отпечаток величия и прелести. Руки его, за которыми он вовсе не следил, приводили в отчаяние Арамиса, усиленно прибегавшего и к миндальному тесту, и к благовонным маслам. Голос его был громок и в то же время мелодичен. Но самое необъяснимое в Атосе, всегда скрытном и умаляющем своё значение, было доскональное знание света, обычаев высшего общества и привычки человека знатного происхождения, проявлявшиеся невольно во всех его действиях.
   Шло ли дело об обеде, Атос заказывал его лучше всех и каждому гостю отводил то место, которое заслужили его предки или он сам. Говорили о геральдике – Атос знал все знатные дворянские семьи в королевстве, их генеалогию, родственные связи, гербы и происхождение гербов. Он знал все тонкости этикета, все права крупных собственников, был чрезвычайно сведущ в звериной и соколиной охоте и однажды, в разговоре об этом искусстве, удивил самого Людовика XIII, великого знатока в этом деле.
   Как все вельможи того времени, он ездил верхом и владел всякого рода оружием в совершенстве. Мало того, образование его было так разносторонне, даже в отношении схоластических наук, редко изучавшихся тогда дворянами, что он подсмеивался над крохами латыни, которые расточал Арамис, а Портос якобы понимал. Два или три раза, к великому изумлению его друзей, ему случалось, если Арамис ошибался в грамматике, исправлять его ошибки. Наконец, честность его была безукоризненна в этот век, когда военные так невысоко ставили веру и совесть, любовники – привязанность, а бедные – седьмую заповедь. Итак, Атос был человек весьма необыкновенный.
   А между тем можно было заметить, что эта возвышенная натура, это прекрасное существо, эта тонкая душа, этот блестящий ум помимо его воли оказывался во власти рутины обыденной жизни, как старики с возрастом оказываются во власти физической и умственной немощи. В часы добровольного затворничества – а они были часты – светлый облик Атоса потухал и его блестящие стороны скрывались как бы в глубокой тьме. Тогда от этого полубога едва оставался обыкновенный смертный: с поникшей головой, с тусклым взглядом, с затруднённой речью. Атос целыми часами смотрел то на бутылку и стакан, то на Гримо, который, привыкнув повиноваться ему по знаку, читал в угасшем взоре своего господина его малейшие желания, которые немедленно исполнял. Если четырём друзьям случалось сходиться в такую минуту, то от Атоса едва можно было добиться какого-нибудь слова, и то сказанного с усилием, зато он пил за четверых, но последствием этого были более нахмуренный взгляд и более глубокая печаль.
   Д’Артаньян, проницательность которого нам известна, невзирая на своё любопытство, напрасно старался открыть причину такой глубокой апатии своего друга, понять её причины. Атос никогда не получал писем. Все поступки его были известны его друзьям. Нельзя было сказать, чтобы вино наводило на него эту грусть, потому что он пил лишь для того, чтоб её развеять, хотя она только усиливалась от такого лекарства. Нельзя было приписать её игре, потому что, в противоположность Портосу, который пением или руганью сопровождал превратности судьбы, Атос при выигрыше и проигрыше оставался одинаково бесстрастным. Однажды в кружке мушкетёров он выиграл в один вечер тысячу пистолей, проиграл их, проиграл даже шитый золотом праздничный пояс, отыграл затем всё и ещё сто луидоров, причём его красивые чёрные брови ни разу не дрогнули, его руки не утратили своего перламутрового оттенка, его беседа не переставала быть спокойной и приятной.
   Мрачность его вызывалась не атмосферными влияниями, как у наших соседей, англичан, потому что в лучшее время года печаль его обыкновенно усиливалась. Июнь и июль были самыми тяжёлыми месяцами для Атоса.
   В данное время у него не было повода для горя. Когда ему говорили о будущем, он пожимал плечами, следовательно, тайна его была в прошлом, как об этом намекали д’Артаньяну. Такая таинственность делала ещё более интересным человека, которого, даже когда он бывал совершенно пьян, ни разу не выдали ни глаза, ни язык, как бы искусно его ни расспрашивали.
   – Вот, – рассуждал д’Артаньян, – сейчас бедный Атос, может быть, умер, и умер по моей вине; ведь я увлёк его в это дело, начало и конец которого ему неизвестны и которое не должно было принести лично ему никакой пользы.
   – Не говоря уже о том, сударь, – отвечал Планше, – что мы, вероятно, обязаны ему жизнью. Помните, как он крикнул: «Беги, д’Артаньян, меня схватили!» А выстрелив из обоих пистолетов, как он яростно начал действовать шпагой! Словно двадцать человек, или, лучше сказать, двадцать взбесившихся чертей.
   Слова эти удвоили нетерпение д’Артаньяна, и он стал погонять свою лошадь, и без того нёсшую седока галопом.
   Около одиннадцати часов утра они увидели Амьен, в половине двенадцатого они были у дверей злополучной гостиницы.

   Д’Артаньян часто придумывал для вероломного хозяина какую-нибудь славную месть, одно ожидание которой само по себе уже утешительно. Он вошёл внутрь, надвинув шляпу на глаза, опёршись левой рукой на эфес шпаги и правой помахивая хлыстом.
   – Вы меня не узнаёте? – сказал он хозяину, подошедшему к нему с поклоном.
   – Не имею чести, ваше сиятельство, – отвечал хозяин, ещё ослеплённый блеском наружности д’Артаньяна.
   – А! Вы меня не знаете!
   – Никак нет, ваше сиятельство.
   – Ну, так я в двух словах вам напомню. Что вы сделали с дворянином, которого недели две тому назад вы осмелились обвинить в сбыте фальшивых денег?
   Хозяин побледнел, потому что д’Артаньян принял самый грозный вид, а Планше подражал своему господину.
   – Ах, ваше сиятельство, не говорите мне об этом! – вскричал хозяин плаксивым голосом. – Ах, боже мой! Как дорого заплатил я за эту ошибку! Ах я, несчастный!
   – Я спрашиваю вас: что стало с этим дворянином?
   – Благоволите выслушать, ваше сиятельство, будьте милосердны, садитесь, сделайте милость.
   Д’Артаньян, онемев от гнева и волнения, сел, грозный как судья. Планше гордо опёрся о его кресло.
   – Вот как было дело, ваше сиятельство, – продолжал хозяин, трепеща всем телом. – Теперь я узнаю вас. Вы изволили уехать, когда началось злополучное препирательство с этим дворянином, о котором вы говорите.
   – Да, это я, поэтому вы видите, что вам нечего ждать пощады, если вы не скажете всей правды.
   – Выслушайте меня, и вы узнаете сущую правду.
   – Я слушаю.
   – Власти известили меня, что в моём трактире остановится знаменитый фальшивомонетчик с несколькими товарищами, переодетыми в гвардейцев или мушкетёров. Ваши лошади, люди, наружность, ваше сиятельство, всё было мне подробно описано.
   – Дальше, дальше! – сказал д’Артаньян, сразу поняв, откуда шло это точное описание.
   – Поэтому по приказанию властей, приславших мне подкрепление в шесть человек, я принял меры, которые счёл нужными, чтобы захватить мнимых фальшивомонетчиков.
   – Опять! – сказал д’Артаньян, которого ужасно бесило это слово: фальшивомонетчики.
   – Простите меня, ваше сиятельство, если я говорю подобные вещи; но в них и заключается моё извинение. Власти меня напугали, а вы знаете, что трактирщик должен угождать властям.
   – Но, повторяю, где этот дворянин? Что с ним случилось? Жив он или мёртв?
   – Терпение, ваше сиятельство, сейчас я всё скажу. Случилось то, что вам известно, а поспешный ваш отъезд, – добавил хозяин с лукавством, не ускользнувшим от д’Артаньяна, – казалось, оправдывал наши действия. Этот дворянин, ваш друг, защищался отчаянно. Слуга его, по непредвиденному несчастью, поссорился с солдатами, переодетыми в конюхов…
   – А, мерзавец, – вскричал д’Артаньян, – так вы все были заодно, и я не понимаю, почему бы мне не уничтожить вас всех!
   – О! Нет, ваше сиятельство, мы не все были заодно, и вы это сейчас увидите. Друг ваш – извините, что не называю его почтенного имени, но я его не знаю, – друг ваш, уложив двух человек выстрелами из двух пистолетов, стал отступать, защищаясь шпагою, ранил ещё одного из моих людей, а меня оглушил ударом плашмя.
   – Да договоришь ли ты, наконец! – вскричал д’Артаньян. – Что сталось с Атосом?
   – Отступая, как я уже сказал вашему сиятельству, он очутился у лестницы в погреб, а так как дверь была отперта, то он бросился туда, взял ключ и забаррикадировался изнутри. Зная, что его там всегда можно найти, его оставили в покое.
   – Понимаю, – сказал д’Артаньян, – его не хотели непременно убить, а только лишить свободы.
   – Боже мой! Лишить свободы, ваше сиятельство! Он сам лишил себя свободы, клянусь вам! Во-первых, он наделал немало бед: одного человека он убил на месте, а двоих тяжело ранил. Мёртвого и обоих раненых унесли их товарищи, и я ничего о них больше не знаю. Сам я, придя в чувство, отправился к господину губернатору, рассказал ему о случившемся и спросил, что мне делать с пленником. Но губернатор как будто с неба свалился. Он сказал мне, что понятия не имеет, о чём я говорю, что приказания, полученные мной, были даны вовсе не им и что если я стану говорить, что он имеет отношение к этому делу, то он велит меня повесить. По-видимому, я ошибся, задержал одного вместо другого; а тот, кого нужно было задержать, спасся.
   – А что же Атос? – вскричал д’Артаньян, который негодовал больше прежнего, слыша о таком попустительстве властей. – Что с Атосом?
   – Спеша извиниться перед пленником, – продолжал трактирщик, – я отправился к погребу, чтобы вернуть этому господину свободу, сударь! Это был уже чёрт, а не человек. Когда я ему предложил свободу, он заявил, что это западня и что прежде, чем выйти, он поставит свои условия. Я ему сказал со всей покорностью, зная, что навлёк на себя огромную ответственность, наложив руку на мушкетёра его величества, я ему сказал, что готов подчиниться его условиям.
   «Во-первых, – сказал он, – я хочу, чтобы мне был возвращён в полном вооружении мой лакей».
   Это приказание было поспешно исполнено. Вы понимаете, сударь, что мы готовы были сделать всё, что ваш приятель захочет. Господин Гримо – он сказал своё имя, хотя он говорит очень мало, – был спущен в погреб, весь израненный, как был. Его хозяин, приняв его, опять запер дверь и велел нам оставаться на месте.
   – Но в конце концов, – вскричал д’Артаньян, – где же он теперь? Где Атос?
   – В погребе, сударь!
   – Как так, несчастный? Вы с тех самых пор держите его в погребе?
   – Боже упаси! Вовсе нет, сударь! Это мы-то его держим?! Если бы вы знали, что он там делает! Ах, если бы вы могли его оттуда вывести, я был бы вам всю жизнь благодарен, чтил бы вас как ангела-хранителя.
   – Так он там? Я найду его там?
   – Конечно, сударь! Он упорно желал там оставаться. Ему ежедневно подают на вилах в отдушину хлеб, а когда он спросит, то и мясо. Но увы, не хлеб и не мясо составляют главный предмет его потребления. Однажды я пытался сойти в погреб с двумя работниками, но он пришёл в ужасную ярость. Я слышал, как он заряжал свои пистолеты, а его человек – мушкет. А когда мы спросили их, что они хотят делать, то господин отвечал, что у них есть сорок зарядов и что они расстреляют их до последнего, прежде чем дозволят кому-либо из нас сойти в погреб. Тогда, сударь, я снова пошёл жаловаться губернатору, который отвечал мне, что я получил по заслугам и что это вперёд научит меня, как оскорблять благородных господ, останавливающихся в моём трактире.

   – Так что с тех пор… – начал д’Артаньян, который не мог не смеяться над жалобной физиономией хозяина.
   – …так что с тех пор, сударь, – продолжал последний, – мы ведём самую унылую жизнь. Надобно сказать вам, сударь, что все наши припасы хранятся в погребе: вино в бочках и бутылках, пиво, масло, пряности, сало, колбасы. А так как нам запрещено туда спускаться, то мы должны отказывать в пище и питье приезжающим к нам путешественникам. Так что с каждым днём гостиница наша всё больше пустеет. Просиди ваш друг в погребе ещё неделю, и мы вконец разоримся.
   – И поделом, мошенник! Разве не видно было по наружности, что мы порядочные люди, а не фальшивомонетчики?
   – Да, сударь, да, вы правы, – сказал хозяин. – Но слушайте, слушайте, вот он опять расходился!
   – Его, верно, потревожили, – предположил д’Артаньян.
   – Да как же не тревожить! – вскричал хозяин. – К нам приехали два английских дворянина.
   – Ну так что же?
   – А то, что англичане любят хорошее вино, как вы изволите знать, сударь, а эти спросили самого лучшего. Жена моя, верно, попросила у господина Атоса позволения войти, чтобы исполнить требование этих господ, а он, по обыкновению, отказал… Господи помилуй! Содом поднялся ещё пуще!
   В самом деле, д’Артаньян услышал страшный шум, доносившийся со стороны погреба. Он встал и, предшествуемый ломавшим себе руки хозяином и сопровождаемый Планше, державшим наготове мушкет, приблизился к месту действия.
   Оба дворянина были в отчаянии, они проделали длинный путь и умирали от голода и жажды.
   – Это же насилие! – вскричали они на правильном французском языке, но с иностранным акцентом. – Этот сумасшедший не позволяет добрым людям распоряжаться своим вином. Мы сломаем двери, а если он совсем взбесился, то убьём его.
   – Потише, господа, – сказал д’Артаньян, вынимая пистолеты из-за пояса, – вы никого не убьёте.
   – Полно, полно! – послышался за дверью невозмутимый голос Атоса. – Впустите-ка этих горе-храбрецов, и мы посмотрим.
   Оба дворянина, как ни были храбры на вид, нерешительно переглянулись. Казалось, что в погребе сидел какой-то голодный великан-людоед, сказочный герой, в пещеру которого никто не может войти безнаказанно.
   На минуту наступило молчание, но наконец оба англичанина устыдились своей нерешительности. Наиболее раздражённый из них спустился на пять-шесть ступеней, образующих лестницу, и ударил ногою в дверь так сильно, что, казалось, мог пробить стену.
   – Планше, – сказал д’Артаньян, взводя курки пистолетов, – я беру на себя верхнего, а ты займись нижним. А, господа, вы хотите драться? Извольте, мы готовы!
   – Боже мой! – раздался глухой голос Атоса. – Это, кажется, д’Артаньян!
   – Действительно, – сказал д’Артаньян, тоже возвысив голос, – это я, друг мой.
   – В таком случае, – сказал Атос, – мы славно отделаем этих головорезов.
   Дворяне обнажили шпаги, но, оказавшись между двух огней, опять на минуту замялись. Однако гордость, как и в первый раз, взяла верх, и при вторичном ударе дверь треснула во всю длину.
   – Посторонись, д’Артаньян, посторонись! – вскричал Атос. – Посторонись, я буду стрелять!
   – Господа, – кричал д’Артаньян, которого никогда не оставлял рассудок, – господа, подумайте, что вы делаете! Потерпите, Атос! Господа, вы ввязываетесь в скверное дело, и вас изрешетят пулями. Мы с лакеем выстрелим в вас три раза, столько же раз выстрелят из погреба, кроме того, у нас имеются шпаги, которыми, уверяю вас, мы с приятелем владеем недурно. Позвольте мне уладить и ваши, и мои дела вместе. Вам тотчас дадут пить, даю вам слово.
   – Если осталось ещё вино, – послышался насмешливый голос Атоса.
   У хозяина на лбу выступил холодный пот.
   – Как? Если осталось… – пробормотал он.
   – Что за чертовщина! Хватит ещё, – продолжал д’Артаньян, – будьте покойны; не выпили же они вдвоём все ваши запасы. Вложите, господа, ваши шпаги в ножны!
   – А вы заткните пистолеты за пояс!
   – Охотно!
   И д’Артаньян подал пример. Потом, обратясь к Планше, сделал ему знак разрядить мушкет.
   Англичане, успокоеннные этим, ворча, вложили шпаги в ножны. Им рассказали историю заключения Атоса, и так как они были добрые дворяне, то обвинили во всём трактирщика.
   – Теперь, господа, – сказал д’Артаньян, – ступайте к себе. Я ручаюсь вам, что через десять минут вам принесут всё, что вам будет угодно.
   Англичане поклонились и вышли.
   – Теперь я один, любезный Атос, – сказал д’Артаньян. – Отворите мне дверь, прошу вас.
   – Сейчас, – сказал Атос.
   Тогда послышался шум сталкивающихся друг с другом вязанок хвороста и треск досок, составлявших контр-эскарпы и бастионы Атоса, которые осаждённый разрушал теперь собственными руками.
   Минуту спустя дверь отворилась и оттуда выглянуло бледное лицо Атоса. Он поспешно окинул взглядом всё окружающее.
   Д’Артаньян бросился к нему на шею и горячо обнял его. Но, желая вывести его из его сырого убежища, он заметил, что Атос едва стоял на ногах.

   – Вы ранены? – спросил д’Артаньян.
   – Я? Ничуть, но я мертвецки пьян, вот и всё. И никогда ещё человек так усердно не трудился, чтобы этого достигнуть. Клянусь богом! Хозяин, я один выпил по крайней мере полтораста бутылок.
   – Господи помилуй! – вскричал хозяин. – А если лакей выпил хотя бы половину против своего хозяина, то я разорён.
   – Гримо – лакей из хорошего дома, который не позволит себе пить то же вино, что и я. Он пил прямо из бочки, но только, кажется, забыл заткнуть пробку. Слышишь, там течёт?
   Д’Артаньян расхохотался, а хозяина из холода бросило в жар.
   В то же время за спиною своего господина появился, держа на плече мушкет, Гримо, с трясущейся головой, как у пьяных сатиров на картинах Рубенса. Он был облит сзади и спереди жирною жидкостью, в которой хозяин узнал своё лучшее оливковое масло.
   Процессия шествовала через большую залу в лучшую комнату гостиницы, которую д’Артаньян занял насильно.
   Между тем хозяин с женой бросились с лампами в погреб, вход в который был им так долго недоступен и где их ожидало ужасное зрелище.
   За укреплениями, в которых Атос проломил брешь для выхода и которые состояли из вязанок хвороста, досок и пустых бочек, сложенных по всем правилам стратегического искусства, виднелись в разных местах плавающие в лужах масла и вина кости съеденных окороков, а весь левый угол погреба был завален разбитыми бутылками. Бочка же, кран которой остался открытым, истекала последними каплями крови. Образ опустошения и смерти, как сказано у древнего поэта, царил там, как на поле брани.
   Из пятидесяти колбас, подвешенных к потолку, осталось едва десять.
   Тогда вопли хозяина и хозяйки проникли сквозь своды погреба. Они тронули даже д’Артаньяна. Атос же не повернул головы.
   Но скорбь сменило бешенство. Хозяин, вооружившись вертелом, бросился в комнату, куда удалились оба приятеля.
   – Вина! – сказал Атос, увидев хозяина.
   – Вина, – вскричал потрясённый хозяин, – вина! Да вы выпили его более чем на сто пистолей! Ведь я же разорён, погиб, уничтожен!
   – Полно, мы только утоляли жажду.
   – Если б вы хоть пили, а то перебили все бутылки.
   – Вы же сами толкнули меня на эту груду, и она рухнула. Сами виноваты.
   – Всё моё масло пропало!
   – Масло – отличное лекарство для ран. Надобно же было бедному Гримо залечить раны, которые вы ему нанесли.

   – Все колбасы изглоданы.
   – В этом погребе пропасть крыс.
   – Вы заплатите мне за всё это! – вскричал хозяин в отчаянии.
   – Трижды наглец! – сказал Атос, приподнимаясь. Но он тотчас опять рухнул на стул: силы его истощились.
   Д’Артаньян вступился за него, подняв хлыст.
   Хозяин отступил на шаг и залился слезами.
   – Это выучит тебя учтивее принимать гостей, которых бог тебе посылает, – сказал д’Артаньян.
   – Бог! Скажите – чёрт!
   – Любезный друг, – сказал д’Артаньян, – если ты ещё будешь терзать нам уши, то мы запрёмся в твоём погребе вчетвером и посмотрим, действительно ли так велико опустошение, как ты говоришь.
   – Что же, господа, – сказал хозяин, – я виноват, каюсь, но на всякий грех есть милость. Вы – господа, а я – бедный трактирщик, вы меня пожалеете.
   – Ну, если ты говоришь таким образом, – сказал Атос, – то, пожалуй, разобьёшь мне сердце и слёзы польются у меня из глаз, как вино из твоих бочек. Мы не так злы, как кажемся. Пойди сюда, потолкуем.
   Хозяин опасливо подошёл.
   – Подойди, говорю тебе, и не бойся, – продолжал Атос. – В ту минуту, когда я хотел расплатиться с тобой, я положил мой кошелёк на стол.
   – Да, монсеньор.
   – В этом кошельке было шестьдесят пистолей. Где он?
   – Передан в суд, монсеньор. Мне сказали, что это фальшивая монета.
   – Ну, так потребуй обратно кошелёк и возьми себе шестьдесят пистолей.
   – Вам хорошо известно, сударь, что суд не возвращает того, что к нему попало. Будь это и вправду фальшивая монета, ещё можно было бы надеяться, но, к несчастью, деньги – настоящие.
   – Устраивайся с судом как знаешь, любезный, мне какое дело, тем более что у меня не осталось ни единого ливра.
   – Вот что, – сказал д’Артаньян, – а где теперь лошадь Атоса?
   – В конюшне.
   – Что она стоит?
   – Пятьдесят пистолей самое большее.
   – Она стоит восемьдесят. Возьми её, и делу конец.
   – Как, ты продаёшь лошадь, – сказал Атос, – ты продаёшь моего Баязета? А на чём я поеду в поход? На Гримо?
   – Я привёл тебе другую, – сказал д’Артаньян.
   – Другую?
   – И отличную! – вскричал хозяин.
   – Ну, если есть другая, лучше и моложе, то бери старую и дай нам вина.
   – Какого? – спросил хозяин, успокоившись.

   – Того, что в глубине погреба, возле решётин, там осталось ещё двадцать пять бутылок. Прочие разбились при моём падении. Принеси-ка шесть.
   – Да этот человек просто сороковая бочка, – сказал про себя хозяин, – если он останется ещё на две недели и заплатит за то, что выпьет, я поправлю мои дела.
   – И не забудь, – продолжал д’Артаньян, – подать четыре бутылки того же вина двум англичанам.
   – Теперь, – сказал Атос, – в ожидании вина, расскажи-ка мне, д’Артаньян, что сталось с другими.
   Д’Артаньян рассказал ему, как он нашёл Портоса в постели вследствие ушиба, а Арамиса за столом меж двух богословов. Он уже завершал свой рассказ, когда возвратился хозяин с заказанными бутылками и окороком, который, на его счастье, оставался вне погреба.
   – Хорошо, – сказал Атос, наливая по стакану себе и д’Артаньяну, – это за Портоса и Арамиса. Ну а ты мой друг, что? Как ты поживаешь и что случилось с тобой лично? У тебя, по-моему, мрачный вид.
   – Увы, – сказал д’Артаньян, – это потому, что я самый несчастный из нас всех!
   – Ты несчастен, д’Артаньян? – сказал Атос. – Объясни, каким образом. Расскажи мне.
   – После, – сказал д’Артаньян.
   – После, почему после? Потому, что ты думаешь, что я пьян, д’Артаньян? Запомни хорошенько, что мои мысли никогда не бывают так ясны, как тогда, когда я пьян. Рассказывай, я слушаю.
   Д’Артаньян рассказал историю с мадам Бонасье; Атос выслушал его не моргнув глазом и, когда он умолк, сказал:
   – Пустяки это всё, пустяки! – Это было его любимое слово.
   – Вы всегда говорите «пустяки», милый Атос, – сказал д’Артаньян, – откуда вам знать, ведь вы никогда не любили.
   Померкший взгляд Атоса вдруг загорелся. Но это была только молния; и снова его взор стал тусклым и блуждающим.
   – Да, правда, – отвечал он ровным голосом, – я никогда не любил.
   – Итак, каменное сердце, – сказал д’Артаньян, – не будьте так жестоки к нам, сердцам нежным.
   – Сердца нежные – сердца разбитые, – сказал Атос.
   – Что такое?
   – Я говорю, что любовь – лотерея, в которой выигравший выигрывает смерть. Поверь, любезный д’Артаньян, ты счастлив, что проиграл. Хочешь послушать совета: проигрывай всегда.
   – Казалось, она меня так любила!
   – Только казалось?
   – О! Она меня любила.
   – Ребёнок! Нет ни одного человека, который не думал бы так же, как ты, что любовница его любит. И нет ни одного, которого бы любовница не обманула.
   – Исключая вас, Атос, у которого никогда не было любовницы.
   – Да, – отвечал Атос после минутного молчания. – У меня никогда не было. Выпьем!
   – Но в таком случае, философ, – сказал д’Артаньян, – научите меня, поддержите меня. Мне нужно знать, мне необходимо утешение.
   – Утешение? В чём?
   – В моём несчастье.
   – Ваше несчастье смешно, – сказал Атос, пожимая плечами. – Интересно знать, что-то вы скажете, когда я расскажу вам одну любовную историю.
   – Случившуюся с вами?
   – С одним из моих друзей, не всё ли равно!
   – Расскажите, расскажите, Атос.
   – Лучше выпьем.
   – Пейте и рассказывайте.
   – И то правда, – сказал Атос, выпив стакан и наполнив его снова, – эти два дела можно делать вместе.
   – Я слушаю, – сказал д’Артаньян.
   Атос собирался с мыслями, и по мере того, как он размышлял, д’Артаньян заметил, что он бледнел всё более и более. Он дошёл до той степени опьянения, при которой обыкновенные пьяницы падают и засыпают. А он словно бредил наяву. В этом сомнамбулическом опьянении было что-то пугающее.
   – Вы этого непременно хотите? – спросил он.
   – Прошу вас, – сказал д’Артаньян.
   – Ну, пусть будет по-вашему. Один мой приятель, понимаете, один мой приятель, а не я, – сказал Атос, прерывая сам себя с горькою улыбкою, – некий граф, родом из той же провинции, что и я, то есть из Берри, родовитый, как Дандоло или Монморанси, двадцати пяти лет, влюбился в молодую шестнадцатилетнюю девушку, прелестную, как амур. Сквозь наивность её возраста просвечивал кипучий ум, ум не женщины, а поэта. Она не просто нравилась, она опьяняла. Она жила в маленьком местечке с братом своим, кюре. Оба были пришлыми людьми в той провинции. Они явились неизвестно откуда, но, видя её красоту и благочестие её брата, никто никогда не вздумал спросить, откуда они. Впрочем, говорили, что они из хорошей семьи. Мой приятель, владелец местечка, мог бы обольстить её или увезти силой – на выбор. Это было в его воле: кто стал бы вступаться за чужих, никому не известных людей? К несчастью, он был честный человек и женился на ней. Дурак! Глупец! Безумец!
   – Но отчего же, если он любил её? – спросил д’Артаньян.
   – Подождите же, – отвечал Атос. – Он повёз её в свой замок и сделал из неё первую даму во всей провинции; и должно отдать ей справедливость, она умела держать себя, как подобало её званию.
   – Ну, и что же? – спросил д’Артаньян.

   – Однажды, будучи вместе с мужем на охоте, – торопливо продолжал Атос шёпотом, – она упала с лошади и лишилась чувств! Граф бросился к ней на помощь, и так как платье стесняло её, то он разрезал его кинжалом и обнажил плечо. Угадайте, что было у неё на плече, д’Артаньян? – спросил Атос, вдруг громко расхохотавшись.
   – Откуда же мне знать? – спросил д’Артаньян.
   – Королевская лилия! – сказал Атос. – Она была заклеймена.
   И Атос залпом выпил стакан, который держал в руке.
   – Какой ужас! – вскричал д’Артаньян. – Что вы говорите!
   – Истину! Друг мой, этот ангел был демоном. Бедная девушка была воровкой.
   – Что же сделал граф?
   – Граф был владетельным господином и имел в своих владениях право карать смертью. Он совсем разорвал платье у графини, связал ей за спиной руки и повесил на дереве.
   – Боже мой, Атос, это же убийство! – вскричал д’Артаньян.
   – Да, всего-навсего убийство, – отвечал Атос, бледный как смерть. – Но, кажется, нас оставили без вина.
   Атос схватил последнюю бутылку, поднёс горлышко ко рту и выпил всё залпом, словно стакан вина. Потом он уронил голову на обе руки. Д’Артаньян в ужасе замер перед ним.
   – Это вылечило меня от страсти к прекрасным, поэтическим и влюблённым женщинам, – сказал Атос, выпрямившись и не думая заканчивать апологию графа. – Дай бог и вам того же! Выпьем!
   – И она умерла? – прошептал д’Артаньян.
   – Чёрт возьми! – сказал Атос. – Но давайте же стакан… Ветчины! Дурень! – закричал он. – Мы больше не можем пить!
   – А её брат? – робко спросил д’Артаньян.
   – Её брат? – повторил Атос.
   – Да, кюре.
   – Я справлялся о нём, чтоб его тоже повесить. Но он опередил меня. Накануне покинул свой приход.
   – А впоследствии узнали, кто был этот мерзавец?
   – Несомненно, первый любовник и сообщник красавицы. Почтенный человек, который прикинулся кюре, быть может, для того, чтобы выдать замуж свою любовницу и устроить её участь. Я надеюсь, что его четвертовали.
   – О боже мой, боже мой! – вскричал д’Артаньян, ошеломлённый этим ужасным приключением.
   – Что же вы не еди́те ветчины, д’Артаньян? Она великолепна! – сказал Атос, отрезав кусок и положив на тарелку д’Артаньяна. – Жаль, что не было в погребе четырёх таких окороков! Я выпил бы ещё пятьдесят бутылок.
   Д’Артаньян не мог долее вынести этого разговора, который сводил его с ума. Он положил голову на руки и прикинулся спящим.
   – Не умеет теперь пить молодёжь, – сказал Атос, глядя на него с сожалением, – а ведь этот ещё из лучших.

Глава XXVIII
Возвращение

   Д’Артаньян был поражён страшной исповедью Атоса. Но многое в этом полупризнании оставалось для него тёмным. Прежде всего это признание делал человек совершенно пьяный – человеку полупьяному. И всё же, несмотря на туман в голове, вызванный пара́ми двух-трёх бутылок бургундского, д’Артаньян, пробудившись на другое утро, помнил каждое слово Атоса так, как будто бы слова эти, по мере того как они произносились, врезались в его мозг. Все эти сомнения породили в нём ещё большее желание узнать истину, и он вошёл к своему приятелю с твёрдым намерением возобновить вчерашний разговор, но нашёл Атоса вполне владеющим собой, то есть самым тонким и непроницаемым человеком.
   Впрочем, мушкетёр, обменявшись с ним рукопожатием, сам предупредил его мысль.
   – Я был очень пьян вчера, милый д’Артаньян! – сказал он. – Я понял это сегодня утром по неповоротливости языка и возбуждению пульса. Пари держу, что я наговорил много чепухи.
   Сказав это, он посмотрел на своего приятеля так пристально, что тот смешался.
   – Вовсе нет! – отвечал д’Артаньян. – Сколько я помню, вы не говорили ничего особенного.
   – Странно. Мне казалось, будто я рассказал вам одну ужасно печальную историю.
   И он взглянул на молодого человека, как будто хотел проникнуть в глубину его души.
   – Должно быть, – сказал д’Артаньян, – я был ещё пьянее вас, потому что ничего не помню.
   Но Атос не удовольствовался этим ответом.
   – Вы, конечно, заметили, милый друг, что у всех нас опьянение выражается различно. Один грустит, другой радуется. Я бываю грустен, когда напьюсь, и тогда рассказываю страшные сказки, которые вбила мне в голову моя глупая кормилица. Это мой недостаток, недостаток важный, сознаюсь, но всё-таки я славно пью.
   Атос говорил это настолько естественно, что д’Артаньян поколебался в своей уверенности.
   – Действительно, – сказал молодой человек, стараясь разгадать истину, – теперь я припоминаю, как смутный сон, будто мы говорили о повешенных.
   – Так и есть! – сказал Атос, бледнея и с принуждённым смехом. – Я был в этом уверен: повешенные – это мой кошмар.
   – Да-да, – сказал д’Артаньян, – теперь я вспомнил, речь шла… постойте… о женщине!
   – Вот видите! – сказал Атос, покрываясь смертной бледностью. – Это моя излюбленная история о белокурой женщине. Когда я её рассказываю, то это значит, я мертвецки пьян.
   – Да, – сказал д’Артаньян, – история о белокурой женщине, высокой, прекрасной, с голубыми глазами.
   – Да, и повешенной.
   – Своим мужем, важным господином, одним из ваших знакомых, – продолжал д’Артаньян, глядя пристально на Атоса.
   – Вот видите, как можно скомпрометировать человека, когда сам не знаешь, что говоришь, – сказал Атос, пожимая плечами, как бы жалея самого себя. – Решительно не буду больше напиваться, д’Артаньян; это скверная привычка.
   Д’Артаньян молчал.
   – Да, кстати, – сказал Атос, внезапно меняя разговор, – спасибо за лошадь, которую вы мне привели.
   – Она вам нравится? – спросил д’Артаньян.
   – Да, но эта лошадь не для больших переходов.
   – Ошибаетесь; я сделал на ней десять лье менее чем в полтора часа, и она вовсе не утомилась, точно проскакала вокруг площади Сен-Сюльпис.
   – Вот как! Так мне приходится пожалеть о ней!
   – Пожалеть?
   – Да, я её спустил.
   – Как?
   – А вот как. Я проснулся сегодня в шесть часов утра. Вы спали как убитый; мне было нечего делать. Я ещё не совсем опомнился от вчерашней попойки, и сошёл в общую залу, и увидел нашего англичанина, торговавшего у барышника лошадь, так как его вчера пала. Я подошёл к нему и, видя, что он предлагает сто пистолей за гнедую запалённую клячу, сказал ему, что у меня есть тоже продажная лошадь. «И даже прекрасная, – сказал он, – я видел её вчера; лакей вашего приятеля держал её в поводу». – «Как по-вашему, стоит она сто пистолей?» – «Да. Вы хотите отдать мне её за эту цену?» – «Нет; но я вам её проиграю». – «Проиграете?» – «Да». – «Во что?» – «В кости». – Сказано – сделано, и я проиграл лошадь; но всё же отыграл седло.

   Д’Артаньян раздосадованно поморщился.
   – Вас это огорчает? – спросил Атос.
   – Да, признаюсь. По этой лошади нас должны были узнать в день сражения. Это был подарок. Атос, вы нехорошо поступили.
   – Ну, друг мой, поставьте себя на моё место, – сказал мушкетёр. – Я пропадал от скуки, и потом, по правде сказать, я не люблю английских лошадей. Если дело только в том, чтобы нас кто-нибудь узнал, то довольно и одного седла, оно достаточно заметно. Что же касается лошади, то мы найдём, чем оправдать её исчезновение. Чёрт возьми! Лошадь смертна. Предположим, что у моей был сап или моровая язва.
   Д’Артаньян продолжал хмуриться.
   – Досадно, – продолжал Атос, – что вы, как видно, очень дорожили этими животными. Ведь это ещё не всё.
   – Что же вы ещё сделали?
   – Когда я проиграл мою лошадь, девять очков против десяти – каково, – мне пришла мысль играть на вашу.
   – Надеюсь, дело на том и кончилось?
   – Нет, я привёл её в исполнение тотчас же.
   – Вот тебе на! – вскричал д’Артаньян с беспокойством.
   – Играл и проиграл.
   – Мою лошадь?
   – Вашу лошадь: семь очков против восьми, из-за одного очка. Знаете пословицу?..
   – Атос, клянусь вам, вы сошли с ума.
   – Надо было сказать мне это вчера, мой милый, когда я вам рассказывал дурацкие истории, а не сегодня утром; я проиграл её с седлом и вообще со всем прибором.
   – Да это же ужасно!
   – Подождите, это ещё не всё. Я был бы отличный игрок, если бы я не упрямился. Но я упрям. Тут так же, как в пьянстве… Итак, я заупрямился.
   – Да что же вы могли проиграть? У вас ничего не было.
   – Было, было, друг мой. У вас оставался ещё этот алмаз, который сверкает на вашем пальце и который я вчера заметил.
   – Этот алмаз! – вскричал д’Артаньян, схватившись за перстень.
   – Будучи знатоком, так как и сам имел их когда-то, я оценил его в тысячу пистолей.
   – Надеюсь, – сказал серьёзно д’Артаньян, полумёртвый от страха, – что вы ни слова не упомянули о моём алмазе.
   – Напротив, любезный друг. Этот алмаз, как вы сами понимаете, был нашим последним ресурсом. Я мог отыграть на него седла с приборами и лошадей и даже выиграть деньги на дорогу.
   – Я трепещу, Атос! – вскричал д’Артаньян.
   – Итак, я рассказал про алмаз моему партнеру, который его также заметил. Нельзя же, чёрт побери, носить на пальце звезду небесную и желать, чтобы её не заметили! Невозможно!
   – И что же, продолжайте! – сказал д’Артаньян. – Клянусь честью, ваше хладнокровие убийственно.
   – Итак, мы разделили брильянт на десять ставок, по сто пистолей каждая.
   – А, вам угодно шутить и испытывать меня, – сказал д’Артаньян, которого гнев схватил за волосы, как Минерва Ахиллеса в «Илиаде».
   – Нет, я не шучу, чёрт возьми! Желал бы я посмотреть, что вы сделали бы на моём месте! Я две недели не видел человеческого лица и наконец устал до одури беседовать с бутылками.
   – Это вовсе не причина играть на мой алмаз, – сказал д’Артаньян, судорожно сжимая руки.
   – Выслушайте же до конца! Десять ставок по сто пистолей в десять ходов без отыгрыша. В тринадцать ставок я проиграл всё. В тринадцать ставок! Число тринадцать всегда было для меня роковым. Тринадцатого июля я…
   – Чёрт возьми! – вскричал д’Артаньян, вскакивая из-за стола. Этот рассказ выбил у него из головы рассказ вчерашний.
   – Терпение! – сказал Атос. – У меня имелся план. Англичанин был оригинал. Я видел, что он утром разговаривал с Гримо, который сообщил мне, что он предлагает ему вступить к нему в услужение. Я поставил Гримо, безмолвного Гримо, разделённого на десять ставок.
   – Здорово! – сказал д’Артаньян, невольно рассмеявшись.
   – Самого Гримо, слышите ли! И на десять частей Гримо, который и весь-то не стоит червонца, я отыграл алмаз. Говорите же после этого, что настойчивость не добродетель.
   – Ей-богу, это забавно! – вскричал д’Артаньян, развеселившись и хохоча во всё горло.
   – Вы понимаете, что я, видя, что попал в полосу везения, тотчас опять стал играть на алмаз.
   – Чёрт! – сказал д’Артаньян, вновь нахмурившись.
   – Я отыграл ваше седло, потом вашу лошадь, потом моё седло, потом мою лошадь, потом опять проиграл. Коротко говоря, я отыграл наши сёдла с приборами. На этом я остановился. Вот наше положение. Игра была великолепная.
   Д’Артаньян вздохнул, как будто у него гора свалилась с плеч.
   – В конце концов алмаз у меня всё-таки остался? – робко спросил он.
   – В целости, друг мой, и вдобавок сёдла наших Буцефалов.
   – Но что мы будем делать с сёдлами без лошадей?
   – Я кое-что придумал на этот счёт.
   – Атос, вы меня пугаете.
   – Послушайте, д’Артаньян, вы давно не играли?
   – И не имею ни малейшей охоты играть.
   – Не зарекайтесь! Вы давно не играли – вам должно везти.
   – Ну, так что ж?
   – А вот что! Англичанин с товарищем всё ещё здесь. Я заметил, что ему очень жаль наших сёдел и чепраков. Вам, кажется, жаль лошадь. На вашем месте я поставил бы седло против лошади.
   – Да он не захочет играть на одно седло.
   – Так играйте на оба, я не такой эгоист, как вы.
   – Вы бы сделали так? – нерешительно спросил д’Артаньян. Уверенность Атоса невольно заразила его.
   – Честное слово, одной ставкой.
   – Но, проиграв лошадей, я хотел бы сохранить по крайней мере сёдла.
   – Ну так играйте на алмаз.
   – О, это другое дело. Нет, нет!
   – Эх, чёрт! – сказал Атос. – Я предложил бы вам играть на Планше, но так как это уже раз делалось, то англичанин, может быть, не согласится.
   – Право, любезный Атос, – сказал д’Артаньян, – я предпочитаю больше ничем не рисковать.
   – Жаль, – сказал холодно Атос. – Англичанин набит деньгами. Ну что там! Рискните один раз. Это ведь быстро.
   – А если проиграю?
   – Выиграете!
   – А если проиграю?
   – Что ж! Отдадите сёдла.
   – Ну, ладно! Один раз куда ни шло! – сказал д’Артаньян.
   Атос пошёл отыскивать англичанина и нашёл его в конюшне, где он с завистью разглядывал сёдла с чепраками.
   Случай был самый подходящий. Он предложил свои условия; два седла против одной лошади или сто пистолей на выбор. Англичанин считал недолго, оба седла стоили по крайней мере триста пистолей, он согласился.
   Д’Артаньян, дрожа, бросил кости. Выпало три очка. Бледность его испугала Атоса, но он сказал только:
   – Слабо сыграно, приятель, – ваши лошади, сударь, будут в полном уборе.
   Торжествующий англичанин даже не потрудился смешать кости: он бросил их на стол не глядя, так велика была его уверенность в победе. Д’Артаньян отвернулся, чтоб скрыть недовольство.
   – Ну-ну, – сказал Атос спокойным голосом, – вот необыкновенный случай, я видел его только четыре раза в жизни: два очка!
   Англичанин посмотрел и удивился; д’Артаньян взглянул и обрадовался.
   – Да, – продолжал Атос, – только четыре раза: однажды у господина де Креки, другой раз у меня, в деревне, в моём замке… когда у меня был замок, третий раз у господина де Тревиля, когда все мы были поражены, наконец, четвёртый раз в трактире, когда я метал сам и проиграл из-за этого сто луидоров и ужин.
   – Значит, сударь, вы возьмёте свою лошадь обратно? – спросил англичанин.
   – Конечно! – ответил д’Артаньян.
   – И реванша не будет?
   – По нашим условиям, его не должно быть. Помните?
   – Правда. Лошадь будет отдана вашему лакею.
   – Позвольте мне сказать одно слово моему приятелю, – сказал Атос.
   – Пожалуйста.
   Атос отвел д’Артаньяна в сторону.
   – Что? – спросил д’Артаньян. – Чего ты ещё от меня хочешь, искуситель? Хочешь, чтобы я играл? Не так ли?
   – Нет, я хочу, чтоб вы подумали.
   – О чём?
   – Вы возьмёте лошадь назад? Не правда ли?
   – Конечно.
   – Напрасно. Я взял бы сто пистолей; вы ведь ставили седло против лошади или ста пистолей, на выбор.
   – Да!
   – Я взял бы сто пистолей.
   – А я беру лошадь.
   – Напрасно, повторяю вам. Что мы станем делать вдвоём с одной лошадью? Я не могу сидеть сзади вас, мы были бы похожи на двух сыновей Эймона, потерявших своего брата. А вы, конечно, не захотите обидеть меня, гарцуя рядом со мною на этом великолепном скакуне. Я, не колеблясь ни секунды, взял бы сто пистолей, нам нужнее деньги для возвращения в Париж.

   – Я дорожу этой лошадью, Атос.
   – Напрасно. Лошадь может споткнуться и сбить ноги, лошадь может поесть из яслей, из которых ела сапная лошадь, и вот лошадь, или, вернее, сто пистолей пропали. Хозяин обязан кормить свою лошадь, между тем как сто пистолей кормят своего хозяина.
   – Но как же мы поедем обратно?
   – На лошадях наших лакеев, чёрт возьми! По нашим лицам всё-таки увидят, что мы порядочные люди.
   – Хороши мы будем на клячах, между тем как Арамис и Портос будут гарцевать на своих конях.
   – Арамис! Портос! – вскричал, засмеявшись, Атос.
   – Что такое? – спросил д’Артаньян, не понимавший, почему веселится его друг.
   – Хорошо! Хорошо! Дальше! – сказал Атос.
   – Итак, вы советуете…
   – …взять сто пистолей, д’Артаньян. С этими деньгами мы прекрасно проживём до конца месяца. Мы утомлены, и недурно будет немного отдохнуть.
   – Отдохнуть? Нет, Атос. Тотчас же по возвращении в Париж я начну отыскивать эту несчастную женщину.
   – И думаете, что для этого лошадь будет полезнее добрых луидоров? Возьмите сто пистолей, мой друг, возьмите сто пистолей.
   Д’Артаньяну нужен был только довод, чтоб согласиться, и последний ему понравился. К тому же, настаивая на своём, он боялся показаться Атосу эгоистом. Поэтому он согласился и взял сто пистолей, которые англичанин ему тотчас же заплатил.
   Затем все мысли сосредоточились на отъезде. Мировая с хозяином стоила, кроме старой лошади Атоса, ещё шесть пистолей. Д’Артаньян и Атос взяли лошадей Планше и Гримо. Лакеи отправились в путь пешком, неся сёдла на голове.
   Как ни были дурны лошади обоих друзей, однако они скоро перегнали лакеев и приехали в Кревкер. Ещё издали они заметили Арамиса, печально прислонившегося к окну и смотрящего, как сестрица Анна из сказки, на клубящуюся на горизонте пыль.
   – Эй, Арамис! Что вы тут делаете? – вскричали оба друга.
   – А, д’Артаньян! Атос! – сказал молодой человек. – Я думал о том, с какой быстротой исчезают все блага мира. Моя английская лошадь, которая умчалась и исчезла в вихре пыли, была для меня живым примером непрочности всего земного. Вся наша жизнь может быть выражена тремя словами: erat, est, fuit [34 - Было, есть, будет. (лат.).].
   – Что это значит, в сущности? – спросил д’Артаньян, начиная догадываться.
   – Это значит, что меня надули. Шестьдесят луидоров за лошадь, которая, судя по быстроте её исчезновения, может делать рысью по пять лье в час!
   Д’Артаньян и Атос рассмеялись.
   – Дорогой д’Артаньян, – сказал Арамис, – не сердитесь на меня, прошу вас: необходимость не считается с законами. К тому же я более всех наказан, потому что проклятый барышник надул меня по крайней мере на пятьдесят луидоров. Вот вы оба не то, что я, вы бережливы и расчётливы: вы ездите на лошадях ваших лакеев, а ваших парадных коней ведут в поводу, не спеша, короткими переходами.
   В эту минуту фургон, появившийся несколько минут тому назад на амьенской дороге, остановился и из него вылезли Планше и Гримо с сёдлами на головах. Фургон возвращался в Париж порожняком, и лакеи условились, вместо платы за провоз, поить фургонщика всю дорогу.
   – Это что такое? – спросил Арамис, увидя их. – Одни сёдла?
   – Теперь понимаете? – спросил Атос.
   – Друзья мои, вы поступили точь-в-точь как я. Я так же инстинктивно сохранил седло. Эй, Базен, положите моё новое седло вместе с сёдлами этих господ!
   – А куда вы подевали своих кюре? – спросил д’Артаньян.
   – На другой день я позвал их обедать, мой милый, – отвечал Арамис. – Здесь, мимоходом будь сказано, отличное вино, и я их так напоил, что аббат запретил мне оставлять военную службу, а иезуит сам запросился в мушкетёры.
   – Долой диссертации! – вскричал д’Артаньян. – Долой диссертации! Я требую отмены диссертаций!
   – С тех пор, – продолжал Арамис, – я живу очень приятно. Я начал поэму односложным стихом. Это довольно трудно, но главное достоинство всякой вещи состоит в трудности. Сюжет поэмы любовный, я прочту вам первую песнь, в ней четыреста стихов, и она читается в одну минуту.
   – Дорогой Арамис, – сказал д’Артаньян, ненавидевший стихи почти так же, как латынь, – прибавьте к трудности ещё и краткость, и вы можете не сомневаться, что в вашей поэме будет по крайней мере два достоинства.
   – К тому же, – продолжал Арамис, – страсти в моей поэме самые почтенные, вы увидите. Послушайте, друзья мои, значит, мы возвращаемся в Париж? Браво! Я готов! Опять увидим нашего добряка Портоса? Тем лучше! Вы не можете себе представить, как мне недоставало этого большого дуралея. Уж он-то не продаст своей лошади и за целое царство! Мне не терпится поглядеть, как он выглядит в седле на новом коне. Уверен, что он будет походить на Великого Могола.
   Друзья провели здесь около часа, чтобы дать отдохнуть лошадям. Арамис расплатился, поместил Базена в фургон к товарищам, и все тронулись в путь – к Портосу.
   Они нашли его здоровым, не столь бледным, каким видел его д’Артаньян при первом посещении. Он сидел за столом, на котором стоял обед будто бы на четыре персоны, хотя Портос был совершенно один. Обед состоял из мяса с затейливым гарниром, отличных вин и фруктов.

   – А, вы приехали кстати, господа, – сказал он, вставая. – Я только что сел за стол, и вы пообедаете со мной.
   – Ого! Сразу видно, что эти бутылки не Мушкетон поймал арканом, а вот и телятина, и филе.
   – Я подкрепляюсь, – сказал Портос, – ничто так не изнуряет, как эти проклятые ушибы. Вам когда-нибудь случалось, Атос?
   – Никогда, но помню, что в нашей стычке на улице Феру я был ранен шпагой и рана через пятнадцать или восемнадцать дней произвела точно такое же действие.
   – Но этот обед предназначался не только для вас одного, дорогой Портос, – сказал Арамис.
   – Нет, я ожидал соседей, но они прислали сказать, что не будут; вы их замените, и я не останусь внакладе. Эй, Мушкетон, подай стулья и удвой число бутылок.
   – Знаете, что мы еди́м? – сказал Атос спустя несколько минут.
   – Чёрт возьми, – сказал д’Артаньян. – Я ем шпигованную телятину с зеленью и мозгами.
   – А я бараний филей, – сказал Портос.
   – А я фрикасе из цыплят, – сказал Арамис.
   – Вы все ошибаетесь, – сказал уверенно Атос, – вы едите конину.
   – Полно! – сказал д’Артаньян.
   – Конину! – повторил с отвращением Арамис.
   Один Портос промолчал.
   – Да, конину. Не правда ли, Портос, что мы едим конину, а может быть, ещё с седлом?
   – Нет, господа, я сохранил седло, – сказал Портос.
   – Ну, господа, мы все друг друга стоим, – сказал Арамис, – точно сговорились!
   – Что делать! – сказал Портос. – Эта лошадь конфузила моих гостей, и я не хотел их обидеть.
   – А ваша герцогиня, верно, всё ещё на водах, не правда ли? – сказал д’Артаньян.
   – Всё ещё, – отвечал Портос. – К тому же моя лошадь так понравилась губернатору этой провинции, которого я сегодня ожидал к обеду, что я ему её подарил.
   – Подарил! – вскричал д’Артаньян.
   – Да, господи боже мой, подарил, именно так, – сказал Портос, – потому что она, конечно, стоила полтораста луидоров, а этот скряга дал мне за нее только восемьдесят.
   – Без седла? – спросил Арамис.
   – Да, без седла.
   – Видите, господа, – сказал Атос, – Портос обделал дело выгоднее всех нас.
   Все захохотали. Портос не знал, что подумать; но ему объяснили причину этого веселья, и он, по обыкновению, принял в нём участие, громко смеясь.
   – Значит, мы все при деньгах? – сказал д’Артаньян.
   – Только не я, – заметил Атос, – мне так понравилось испанское вино Арамиса, что я велел погрузить бутылок шестьдесят в лакейский фургон и поиздержался.
   – Представьте, – сказал Арамис, – что я пожертвовал все деньги до последнего су на церковь в Мондидье и на иезуитский монастырь. К тому же мне было необходимо выполнить кое-какие обязательства: уплатить за мессы, которые я заказал служить о себе и о вас и которые, без сомнения, нам будут весьма полезны.
   – А мой ушиб мне разве даром обошёлся, как вы думаете? – спросил Портос. – Не говоря уже о ране Мушкетона, из-за которой я посылал по два раза в день за доктором, требовавшим с меня двойную плату под тем предлогом, что дурак Мушкетон ухитрился заполучить пулю в такое место, которое обычно показывают одним аптекарям. Уж и посоветовал же я ему избегать вперёд получать раны в такие места!
   – Так-так, – сказал Атос, обменявшись улыбкой с Арамисом и д’Артаньяном, – я вижу, что вы весьма великодушно поступили с этим бедным малым, как и подобает хорошему хозяину.
   – Одним словом, – продолжал Портос, – после уплаты всех издержек у меня останется ещё около тридцати экю.
   – И у меня пистолей десять, – сказал Арамис.
   – Ну, – сказал Атос, – да мы, кажется, настоящие крёзы. Сколько у вас осталось от ста пистолей, д’Артаньян?
   – От моих ста пистолей? Во-первых, я вам дал пятьдесят.
   – Разве?
   – Чёрт возьми!
   – Правда. Теперь вспомнил.
   – Да шесть я заплатил хозяину.
   – Такой скотине, как этот хозяин! Зачем вы ему дали шесть пистолей?
   – Ведь вы же велели их дать.
   – Правда, я слишком добр. Одним словом, что в остатке?
   – Двадцать пять пистолей, – сказал д’Артаньян.
   – А у меня, – сказал Атос, вынув из кармана несколько мелких монет, – у меня…
   – У вас ничего…
   – Пожалуй! Во всяком случае, так мало, что не стоит класть в общую сумму.
   – Теперь сочтём, сколько у нас всего. Портос?
   – Тридцать экю.
   – Арамис?
   – Десять пистолей.
   – У вас, д’Артаньян?
   – Двадцать пять.
   – Это составляет… – спросил Атос.
   – …четыреста семьдесят пять ливров, – сказал д’Артаньян, считавший как Архимед.
   – По приезде в Париж у нас останется ещё добрых четыреста ливров, не считая сёдел!
   – А наши эскадронные лошади? – сказал Арамис.
   – Ну что ж! Четырёх лошадей наших лакеев мы превратим в двух господских, которых разберём по жребию. На четыреста ливров можно купить лишь пол-лошади для одного из пеших, а все поскрёбки из карманов отдадим д’Артаньяну, у которого счастливая рука. И он пойдёт отыгрываться в любой игорный дом; вот и всё.
   – Давайте же обедать, всё остынет, – сказал Портос.
   Четыре друга, успокоившись насчёт своего будущего, принялись за обед, остатки которого были отданы Мушкетону, Базену, Планше и Гримо.
   Приехав в Париж, д’Артаньян нашёл письмо господина де Тревиля, извещавшего, что по его просьбе король милостиво изъявил согласие на зачисление его в мушкетёры.
   Так как это было главным желанием д’Артаньяна, не считая, разумеется, желания найти мадам Бонасье, то он кинулся в совершенном восторге к своим друзьям, которых только за полчаса перед тем покинул и которых застал теперь весьма грустными и озабоченными. Они собрались на совет к Атосу, что всегда служило признаком серьёзности положения.
   Де Тревиль только что известил их, что, ввиду непреложного желания его величества начать военные действия первого мая, им надлежит тотчас же озаботиться приготовлением воинского снаряжения.
   Четыре философа в замешательстве смотрели друг на друга. Тревиль не шутил в вопросах дисциплины.
   – А во что, по-вашему, обойдётся снаряжение? – спросил д’Артаньян.
   – Что тут говорить, – отвечал Арамис, – мы подсчитывали со спартанской скаредностью, и на каждого пришлось по крайней мере по полторы тысячи ливров.
   – Четырежды пятнадцать – шестьдесят. Итого шесть тысяч ливров, – сказал Атос.
   – Мне кажется, – сказал д’Артаньян, – что по тысяче ливров на каждого будет довольно. Правда, я считаю не как спартанец, а как стряпчий…
   Слово «стряпчий» пробудило Портоса.
   – Послушайте, мне пришла в голову мысль, – сказал он.
   – Это уж чего-нибудь да стоит. У меня нет и тени какой-либо мысли, – сказал Атос хладнокровно. – Что же касается д’Артаньяна, то счастье числиться в наших рядах свело его с ума: тысяча ливров! Объявляю, что мне одному нужно не менее двух тысяч ливров.
   – Четырежды два – восемь, – сказал Арамис. – Итак, на снаряжение нам нужно восемь тысяч. Правда, из него у нас есть уже сёдла.
   – А кроме того, – сказал Атос, подождав, пока д’Артаньян, отправившийся благодарить де Тревиля, не запер за собою дверь, – у нас есть прекрасный алмаз, сияющий на пальце нашего друга. Кой черт! Д’Артаньян слишком добрый товарищ, чтобы оставить братьев своих в нужде, когда он носит на пальце сумму, достаточную для того, чтобы выкупить из плена короля.

Глава XXIX
Погоня за снаряжением

   Из всех четырёх друзей больше всего озабочен был, без сомнения, д’Артаньян, хотя ему, как гвардейцу, было гораздо легче экипироваться, чем господам мушкетёрам, которые были знатного происхождения. Но юный гасконец был, как мы видели, весьма бережливого, если не скупого нрава и вместе с тем (как объяснить контраст?) почти тщеславнее Портоса. К этой заботе об удовлетворении своего тщеславия присоединялась в эту минуту ещё другая, не столь эгоистическая. Сколько ни расспрашивал он о мадам Бонасье, ему так ничего и не удалось узнать. Де Тревиль спрашивал о ней королеву. Королева не знала, где находится молодая кастелянша, и обещала дать повеление разыскать её. Но это обещание было слишком неопределённо и отнюдь не успокаивало д’Артаньяна.
   Атос не выходил из своей комнаты; он решил не делать ни одного шага ради снаряжения.
   – Нам остаётся две недели, – говорил он друзьям. – Если по истечении этого срока я ничего не найду или, лучше сказать, если меня ничто не найдёт, то я, не желая, как добрый католик, пустить себе пулю в лоб, заведу ссору с четырьмя гвардейцами его высокопреосвященства или с восемью англичанами и стану драться, пока один из них меня не убьёт, что неизбежно случится, принимая во внимание их численность. Тогда скажут, что я умер за короля, так что я исполню долг службы, избежав необходимости экипироваться.
   Портос прохаживался по комнате, заложив руки за спину, и, кивая головой, говорил:
   – Я осуществлю свой план.
   Озабоченный и небрежно завитой Арамис не говорил ничего.
   Из этих грустных подробностей можно видеть, что в компании царила полная безнадёжность.
   Со своей стороны, слуги, подобно боевым коням Ипполита, разделяли незавидную участь своих господ. Мушкетон запасал сухари, Базен, как всегда склонный к благочестию, не выходил из церкви, Планше считал мух, а Гримо, которого общее несчастье не могло заставить прервать молчания, предписанного его господином, вздыхал так, что способен был разжалобить и камень.
   Трое друзей – потому что, как мы сказали выше, Атос поклялся, что не сделает ни шагу ради экипировки, – выходили рано и возвращались поздно. Они шатались по улицам и рассматривали каждый камень мостовой: не обронил ли кто кошелька. Со стороны казалось, что они идут по чьему-то следу, так внимательны они были всюду. А когда они встречали друг друга, их взгляды, полные отчаяния, словно вопрошали: «Ты ничего не нашёл?»
   Однако так как Портос первый напал на мысль и настойчиво её преследовал, то он первый и начал действовать. Он был человек действия, наш достойный Портос. Д’Артаньян однажды заметил, что он направился к церкви Сен-Ле, и незаметно пошёл за ним следом; Портос вошёл в церковь, покрутил усы и пригладил бородку, что всегда обличало в нём самые воинственные намерения. Так как д’Артаньян не показывался ему на глаза, то Портос полагал, что его никто не видит. Д’Артаньян вошёл вслед за ним в церковь. Портос прислонился к колонне; д’Артаньян, по-прежнему незамеченный, стал с другой стороны её.
   Как раз в это время священник говорил проповедь, так что церковь была полна народа. Портос, пользуясь случаем, стал разглядывать в лорнет женщин. Благодаря попечениям Мушкетона наружность его вовсе не обнаруживала подавленного состояния духа. Правда, шляпа его была несколько поистёрта, перо чуть-чуть полиняло, шитьё слегка выцвело, кружева немного оборвались, но в полумраке все эти мелочи скрадывались и Портос был тем же красавцем Портосом.
   Д’Артаньян заметил на скамье, ближайшей к их колонне, красавицу в чёрном головном уборе, чуть-чуть перезрелую, чуть-чуть желтоватую и суховатую, но державшуюся прямо и надменно. Глаза Портоса временами мельком останавливались на ней, потом опять устремлялись в глубь церкви.
   Со своей стороны, и дама заливавшаяся порой румянцем, бросала быстрые, как молнии, взоры на ветреного Портоса, глаза которого тотчас начинали блуждать по церкви. Видно было, что поведение Портоса сильно раздражало даму в чёрном: она кусала губы до крови, почёсывала кончик носа и отчаянно ёрзала на скамейке.
   Видя это, Портос опять покрутил усы, погладил вторично бородку и начал делать знаки прекрасной даме, сидевшей близ клироса, которая была не только хороша собой, но, по-видимому, и знатна, потому что за ней стояли негритёнок, принёсший её подушку для коленопреклонений, и горничная, державшая мешочек с вышитым гербом, предназначенный для хранения молитвенника, по которому она сейчас читала молитвы.
   Дама в чёрном уборе следила за каждым взглядом Портоса и усмотрела, что они останавливались на прекрасной даме с бархатной подушкой, негритёнком и горничною.
   Тогда Портос ещё хитрее повёл игру: он подмигивал, прикладывал пальцы к губам, убийственно улыбался, чем и впрямь убивал отверженную им красавицу.
   Она кончила тем, что, ударив себя в грудь, словно при чтении «Mea culpa» [35 - «Моя вина» (начало покаянного признания) (лат.).], издала такое «гм!», что все бывшие в церкви, в том числе и дама с красной подушкой, обратили на неё внимание. Портос и ухом не повёл. Несомненно, Портос всё понял, но не подал виду.

   Дама с красной подушкой произвела большое впечатление на даму в чёрном уборе, потому что она действительно была прекрасна и представлялась весьма опасной соперницей. Она произвела большое впечатление и на Портоса, находившего её моложе и красивее дамы в чёрном уборе, а также и на д’Артаньяна, узнавшего в ней ту самую даму из Мёна, Кале и Дувра, которую называл «миледи» его преследователь, человек со шрамом.
   Д’Артаньян, не теряя из виду дамы с красной подушкой, продолжал наблюдать за проделками Портоса, которые его очень забавляли. Он угадал, что дама в чёрном головном уборе была жена прокурора с Медвежьей улицы, тем более что церковь Сен-Ле находилась неподалёку. Он угадал, что Портос старался отомстить ей за неудачу в Шантильи, когда она была так несговорчива относительно денег.
   Но д’Артаньян заметил вместе с тем и то, что никто не отвечал на любезности Портоса. Всё это были химеры и иллюзии, но для слепой любви, для подлинного чувства ревности разве существует какая-либо действительность помимо иллюзий и химер?
   Проповедь кончилась. Жена прокурора подошла к чаше со святой водою. Портос предупредил её и, вместо пальца, погрузил в чашу всю руку. Прокурорша улыбнулась, полагая, что Портос хлопочет для неё, но она жестоко разочаровалась: когда она была от него не более как в трёх шагах, он отвернулся и устремил глаза на даму с красной подушкой, которая приближалась к нему в сопровождении негритёнка и горничной.
   Когда она подошла к Портосу, тот вынул из чаши руку, с которой струилась вода. Прекрасная богомолка с улыбкою коснулась ручкой толстой руки Портоса, перекрестилась и вышла из церкви.
   Это было уже слишком для супруги прокурора! Она не сомневалась, что у дамы с Портосом роман. Будь она знатной дамой, она упала бы в обморок, но так как она была только женой прокурора, то удовольствовалась тем, что сказала мушкетёру со сдержанным гневом:
   – Что же, господин Портос, а мне вы не предложите святой воды?
   Портос при звуке этого голоса встрепенулся, как человек, пробуждающийся после долгого сна.
   – Сударыня, – вскричал он, – вы ли это? Как поживает ваш супруг, милейший господин Кокнар? Так же ли скуп, как прежде? Как это я вас не заметил в продолжение двух часов проповеди? Где же были мои глаза?

   – Я была в двух шагах от вас, сударь, – отвечала прокурорша, – но вы меня не видели, потому что не сводили глаз с прекрасной дамы, которой только что дали святую воду!
   Портос прикинулся смущённым.
   – Ах, – сказал он, – вы заметили…
   – Надо быть слепой, чтобы не заметить.
   – Да, – сказал Портос небрежно, – это одна герцогиня, моя приятельница, с которой нам невозможно видеться из-за ревности её мужа. Она известила меня, что придёт сегодня в эту жалкую церковку в столь захудалом квартале только для того, чтобы повидаться со мной.
   – Господин Портос, – сказала прокурорша, – не будете ли вы добры предложить мне руку на пять минут; мне хотелось бы поговорить с вами.
   – С удовольствием, сударыня, – сказал Портос, подмигивая, как игрок, который посмеивается, готовясь сделать ловкий ход.
   В это время мимо него проскользнул д’Артаньян, последовавший за миледи. Он искоса взглянул на Портоса и видел этот торжествующий взор.
   «Эге, – сказал он сам себе, рассуждая согласно лёгкой нравственности той эпохи, – этот, верно, будет иметь снаряжение к назначенному сроку».
   Повинуясь влечению руки госпожи Кокнар, как лодка рулю, Портос дошёл до двора монастыря Сен-Маглуар, пустынного места, загороженного с обеих сторон турникетами. Днём здесь можно было встретить только перекусывающих нищих да играющих детей.
   – Ах, господин Портос, – вскричала прокурорша, когда убедилась, что никто, кроме обычных посетителей этого места, не может слышать и видеть их, – ах, господин Портос, вы, кажется, великий покоритель сердец!
   – Я, сударыня? – сказал Портос самодовольно. – Почему это?
   – А ваше кокетство, а святая вода? Да она, по крайней мере, принцесса, эта дама с негритёнком и горничной.
   – Вы ошибаетесь, – отвечал Портос, – она всего лишь герцогиня.
   – А лакей, ожидавший её у двери? А эта карета с кучером на козлах в парадной ливрее?
   Портос не видел ни лакея, ни кареты, но госпожа Кокнар взглядом ревнивой женщины заметила всё.
   Портос сожалел, что с самого начала не произвёл даму с красной подушкой в принцессы.
   – Ах, вы баловень всех красивых женщин, господин Портос, – сказала супруга прокурора со вздохом.
   – Но вы понимаете, – отвечал Портос, – что с наружностью, которою наделила меня природа, у меня нет недостатка в любовных приключениях.
   – Боже мой, как забывчивы мужчины! – воскликнула прокурорша, подымая глаза к небу.
   – Мне кажется, что всё же не так, как женщины, – отвечал Портос, – потому что, сударыня, я могу сказать, что был вашей жертвой, когда раненый, умирающий, был оставлен врачами. Я, потомок знатного рода, доверявший вашей дружбе, я чуть не умер, сначала от раны, а после от голода, в скверной гостинице в Шантильи, а вы ни разу не удостоили меня ответом на пламенные письма, которые я вам писал.
   – Но, господин Портос… – пролепетала госпожа Кокнар, чувствуя, что, в сравнении с поведением знатных дам того времени, она действительно была виновата.
   – Я, который ради вас пожертвовал баронессой…
   – Я знаю.
   – Графиней…
   – Господин Портос, пожалейте меня!..
   – Герцогиней…
   – Прошу вас, будьте великодушны!
   – Хорошо, сударыня, я не буду продолжать.
   – Но мой муж и слышать не хочет о ссуде.
   – Госпожа Кокнар, – сказал Портос, – вспомните первое письмо, которое вы мне писали и которое сохранилось в моей памяти.
   Та глубоко вздохнула.
   – И к тому же, – сказала она, – сумма, которую вы просили, право, была слишком велика.
   – Госпожа Кокнар, я вам отдал предпочтение. Стоило мне только написать к герцогине де… Не хочу называть её имени, потому что не имею обыкновения компрометировать женщину; но знаю, что мне стоило только написать, и она прислала бы мне полторы тысячи.
   Госпожа Кокнар уронила слезу.
   – Господин Портос, – сказал она, – клянусь вам, что вы меня строго наказали, и если в будущем с вами случится опять что-нибудь подобное, вам стоит только обратиться ко мне.
   – Полноте, сударыня! – сказал Портос, притворяясь возмущённым. – Не будем говорить о деньгах: это унизительно.
   – Значит, вы меня больше не любите? – проговорила с грустью прокурорша.
   Портос хранил торжественное молчание.
   – Так вот как вы мне отвечаете? Что ж, я понимаю.
   – Подумайте об обиде, которую вы мне нанесли, сударыня: она запечатлелась здесь, – сказал Портос, прижимая руку к сердцу.
   – Я её заглажу, полноте же, мой милый Портос!
   – Ну что я у вас просил? – продолжал Портос, пожимая с добродушным видом плечами. – Всего-навсего дать мне взаймы. В конце концов, я же не безрассуден и знаю, что вы небогаты, госпожа Кокнар, а ваш муж принуждён, как пиявка, сосать бедных клиентов, чтобы высосать из них несколько жалких экю. Другое дело, будь вы графиней, маркизой или герцогиней, тогда это было бы непростительно.
   Прокуроршу задело за живое.
   – Так знайте же, господин Портос, – сказала она, – что мой сундук, хотя он только сундук прокурорши, может быть гораздо полнее, чем сундуки всех ваших промотавшихся щеголих.

   – В таком случае вы мне нанесли двойную обиду, – заметил Портос, освобождая свою руку из руки прокурорши, – потому что если вы богаты, госпожа Кокнар, то ваш отказ вдвойне оскорбителен.
   – Я назвала себя богатой, – сказала госпожа Кокнар, спохватившись, что слишком увлеклась, – но меня не надо понимать буквально. Я, собственно, не богата, но у меня хорошие средства.
   – Послушайте, сударыня, прошу вас, не будем больше говорить об этом. Вы меня не поняли, всякая симпатия между нами исчезла.
   – Неблагодарный!
   – Да! Упрекайте! Пожалуйста! – сказал Портос.
   – Отправляйтесь же к вашей прекрасной герцогине, я вас больше не удерживаю!
   «Ого! – подумал Портос. – Да ведь она совсем не в таком отчаянии, как я ожидал!»
   – Послушайте, господин Портос, я спрашиваю ещё раз, и в последний: вы ещё меня любите?
   – Увы, сударыня, – сказал Портос самым печальным тоном, на какой только был способен, – когда мы пойдём на войну, в которой, предчувствие говорит мне, я буду убит…
   – Ах, не говорите таких вещей! – вскричала прокурорша, разражаясь рыданиями.
   – Что-то мне предсказывает это, – продолжал Портос ещё более трагически.
   – Скажите лучше, что у вас опять новый роман!
   – Нет, говорю вам откровенно. Никакая иная женщина меня не занимает, и я чувствую даже, что тут, в глубине моего сердца, что-то говорит в вашу пользу, но через две недели, как вам известно или, возможно, ещё неизвестно, начнётся эта роковая война и я буду страшно занят моим снаряжением. Я ещё должен съездить к моим родным в Бретань, чтобы достать сумму, необходимую для выступления в поход.
   Портос заметил следы последней схватки между любовью и скупостью на лице прокурорши.
   – А так как, – продолжал он, – поместья герцогини, которую вы видели в церкви, расположены рядом с моими, то мы и отправимся вместе. Путешествия, вы знаете, кажутся гораздо короче, когда их совершаешь вдвоём.
   – А разве у вас нет друзей в Париже, господин Портос? – спросила прокурорша.
   – Я думал, что есть, – сказал Портос, становясь снова безутешным, – но я убедился, что я ошибся.
   – У вас они есть, господин Портос, есть! – вскричала прокурорша в волнении, которое поразило её саму. – Приходите завтра ко мне: вы – сын моей тётки, следовательно, мой двоюродный брат. Вы приехали из Нуаона, из Пикардии, у вас несколько тяжб в Париже и нет стряпчего. Вы запомните это?
   – Непременно, сударыня.
   – Приходите к обеду.
   – Отлично.
   – И будьте начеку с моим мужем, человеком очень проницательным, несмотря на свои семьдесят шесть лет.
   – Семьдесят шесть лет, чёрт возьми! Славный возраст! – заметил Портос.
   – Вы хотите сказать, преклонный возраст, господин Портос. А потому с минуты на минуту можно ждать, что бедный муженёк оставит меня вдовой, – продолжала госпожа Кокнар, бросив многозначительный взгляд на Портоса. – К счастью, по нашему брачному договору всё переходит к тому, кто переживёт супруга.
   – Всё? – переспросил Портос.
   – Всё.
   – Я вижу, что вы предусмотрительная женщина, милая госпожа Кокнар, – сказал Портос, нежно сжимая руку прокурорши.
   – Вот мы и помирились, дорогой мой Портос, – сказала она, жеманничая.
   – На всю жизнь! – отвечал Портос ей в тон.
   – Так до свидания, мой изменник!
   – До свидания, моя ветреница!
   – До завтра, мой ангел!
   – До завтра, свет моей жизни!

Глава XXX
Миледи

   Д’Артаньян незаметно последовал за миледи. Он видел, как она села в карету, и слышал приказание, данное кучеру, ехать в Сен-Жермен.
   Бесполезно было бы пытаться следовать пешком за каретой, уносимой рысью парой сильных лошадей. Д’Артаньян вернулся на улицу Феру.
   На улице Сены он встретил Планше, стоявшего перед булочной и, по-видимому, восхищавшегося сладкой бриошкой самого аппетитного вида.
   Он приказал ему сходить в конюшню де Тревиля и оседлать двух лошадей: одну для него, д’Артаньяна, другую для себя, Планше, и привести их к Атосу. Де Тревиль раз и навсегда предоставил свои конюшни к услугам д’Артаньяна. Планше отправился на улицу Голубятни, а д’Артаньян – на улицу Феру. Атос был дома и печально допивал бутылку того знаменитого испанского вина, которое он привёз с собой из поездки в Пикардию. Он сделал знак Гримо принести стакан д’Артаньяну, и Гримо, по обыкновению, молча исполнил приказание. Д’Артаньян рассказал Атосу всё происшедшее в церкви между Портосом и прокуроршей и каким образом их приятель в настоящую минуту, вероятно, уже приобретал себе снаряжение.
   – А я, – ответил Атос в ответ на этот рассказ, – я вполне спокоен: уж, конечно, не женщины примут на себя расходы по моей экипировке.
   – А между тем при вашей красоте, любезности, знатности, мой дорогой Атос, против ваших любовных стрел не устоит ни принцесса, ни королева.
   – Как молод ещё этот д’Артаньян! – заметил Атос, пожимая плечами, и сделал Гримо знак принести вторую бутылку.
   В эту минуту Планше скромно просунул голову в полуоткрытую дверь и доложил своему господину, что лошади готовы.
   – Какие лошади? – удивился Атос.
   – Лошади, которых мне одолжил господин де Тревиль для прогулки и на которых мне хочется прокатиться в Сен-Жермен.
   – А что вы собираетесь делать в Сен-Жермене? – спросил Атос.
   Тогда д’Артаньян рассказал ему о своей встрече в церкви и как он снова нашёл женщину, которая, подобно господину в чёрном плаще и со шрамом на виске, постоянно не давала ему покоя.
   – Значит, вы влюблены в эту особу так же, как раньше были влюблены в мадам Бонасье? – заметил Атос, пожимая презрительно плечами, словно сожалея о человеческой слабости.
   – Я? Вовсе нет! – вскричал д’Артаньян. – Мне лишь хочется рассеять таинственность, которой она окружена. Не знаю почему, но мне кажется, что эта женщина, несмотря на то что ни я её, ни она меня вовсе не знает, имеет влияние на мою жизнь.
   – В самом деле, вы правы; я не знаю ни одной женщины, которая стоила бы труда её отыскивать, раз она пропала. Мадам Бонасье пропала, тем хуже для неё, пусть сама отыскивается!
   – Нет, Атос, нет, вы ошибаетесь, я люблю мою бедную Констанцию более, чем кого-либо, и если бы только я знал, где она, будь это хоть на краю света, я поехал бы, чтобы освободить её из рук врагов. Но мне неизвестно, где она, и все мои поиски были бесполезны. Что поделаешь? Приходится развлекаться.
   – Развлекайтесь же с вашей миледи, мой милый д’Артаньян. Желаю вам этого от всего сердца, если только вас это забавляет.
   – Послушайте, Атос, вместо того чтобы оставаться здесь взаперти, точно под арестом, садитесь-ка на лошадь и поедемте вместе в Сен-Жермен.
   – Дорогой мой, я езжу верхом, когда у меня есть лошади, а когда их нет – хожу пешком.
   – Ну а я, – сказал д’Артаньян, улыбаясь нетерпимости Атоса, которая во всяком другом, разумеется, обидела бы его, – а я не так горд, как вы, и езжу на чём придётся. Итак, до свиданья, дорогой Атос.
   – До свиданья, – сказал мушкетёр, делая знак Гримо откупорить только что принесённую бутылку.
   Д’Артаньян и Планше вскочили на лошадей и отправились в Сен-Жермен.
   Всю дорогу у молодого человека не выходили из головы слова, сказанные Атосом о мадам Бонасье. Хотя д’Артаньян был не особенно сентиментален, но хорошенькая жена торговца действительно затронула его сердце. Он говорил правду, утверждая, что готов был идти на край света искать её. Но земля – шар, у неё нет края, а потому он и не знал, в какую сторону отправиться.
   А пока ему очень хотелось узнать, кто такая эта миледи. Миледи разговаривала с человеком в чёрном плаще, следовательно, она его знала, а д’Артаньян был убеждён, что именно этот человек в чёрном плаще и похитил мадам Бонасье и во второй раз, как похитил её в первый. Потому д’Артаньян солгал только наполовину, да и вряд ли это можно было назвать ложью, когда говорил, что, пускаясь на поиски миледи, он в то же самое время отыскивает и Констанцию.
   Размышляя таким образом и пришпоривая по временам лошадь, д’Артаньян незаметно доехал до Сен-Жермена. Он только что миновал павильон, где через десять лет родится Людовик XIV. Он ехал по очень пустынной улице, посматривая направо и налево в надежде, не нападёт ли на след прелестной англичанки, как вдруг на террасе прелестного домика, не имевшего, по обычаю того времени, ни одного окна на улицу, показалась знакомая фигура. Человек прогуливался по террасе, украшенной цветами. Планше первый узнал его.
   – Сударь, – сказал он, обращаясь к д’Артаньяну, – вы узнаёте этого человека, который считает ворон?
   – Нет, а между тем я убеждён в том, что вижу его не в первый раз.
   – Ещё бы! Это ведь бедняга Любен, слуга графа де Варда, которого вы так ловко отделали месяц тому назад в Кале, по дороге к дому коменданта.
   – Ах да! Теперь и я его узнал. А как ты думаешь, он тебя узнал?
   – По правде сказать, сударь, он так был тогда напуган, что я сильно сомневаюсь, чтобы он сохранил обо мне ясное воспоминание.
   – В таком случае пойди поговори с этим малым и выведай у него, умер ли его господин.
   Планше спрыгнул с лошади и направился к Любену, который действительно не узнал его. Слуги самым дружелюбным образом начали разговаривать друг с другом, между тем как д’Артаньян повернул лошадей в переулок и, объехав кругом дома, вернулся, остановился за живой изгородью из орешника и стал прислушиваться к их разговору.
   После минутного наблюдения из-за изгороди он услышал стук подъехавшего экипажа и увидел остановившуюся против него карету миледи. Ошибиться было невозможно – в карете сидела она.
   Д’Артаньян пригнулся к шее лошади, чтобы видеть всё, не будучи замеченным.
   Прелестная белокурая головка миледи выглянула из дверец, чтобы отдать какое-то приказание горничной.
   Горничная, хорошенькая девушка лет двадцати – двадцати двух, живая и проворная, настоящая субретка [36 - Субретка – бойкая, сообразительная горничная, посвящённая в секреты своей госпожи.] знатной дамы, соскочила с подножки, где она сидела по обычаю того времени, и направилась к террасе, на которой д’Артаньян заметил Любена.

   Д’Артаньян следил за субреткой и видел, куда она направилась. Случайно какое-то приказание, отданное изнутри дома, отозвало Любена с террасы, так что Планше, оставшись один, оглядывался во все стороны, отыскивая глазами, куда скрылся д’Артаньян.
   Горничная приблизилась к Планше, которого приняла за Любена, и, отдавая ему записочку, сказала:
   – Вашему господину.
   – Моему господину? – переспросил удивлённый Планше.
   – Да, и очень спешно. Берите же скорее.
   С этими словами она вернулась к карете, которая заранее развернулась, чтобы ехать обратно. Горничная вскочила на подножку, и карета укатила.
   Планше повертел записку в руках, затем, приученный к беспрекословному повиновению, соскочил с террасы, свернул в переулок и, пройдя двадцать шагов, встретился с д’Артаньяном, который всё видел и поспешил ему навстречу.
   – Вам, хозяин, – сказал Планше, подавая записку молодому человеку.
   – Мне?! – спросил д’Артаньян. – Ты в этом вполне уверен?
   – Чёрт возьми! Уверен ли! Субретка сказала: «Твоему господину». У меня нет другого господина, кроме вас, следовательно… Хорошенькая девчонка эта субретка, правда?
   Д’Артаньян развернул записку и прочёл следующее:

   «Особа, интересующаяся вами более, чем может это высказать, хотела бы знать, когда вы будете в состоянии совершить прогулку в лес. Завтра в гостинице «Золотое поле» лакей в чёрной с красным ливрее будет ждать вашего ответа».

   «Ого, – подумал д’Артаньян, – вот так штука. Кажется, что я и миледи справлялись о здоровье одной и той же особы. Ну что ж!»
   – Планше, как поживает господин де Вард? Так он не умер?
   – Нет, сударь, он жив и чувствует себя так хорошо, как только может чувствовать себя человек с четырьмя ранами в теле. Ведь вы, не в обиду будь вам сказано, проткнули ровно четыре раза этого милого господина. Он потерял очень много крови и чрезвычайно слаб. Как я и предполагал, Любен не узнал меня и рассказал мне с начала до конца наше приключение.
   – Прекрасно, Планше! Ты – король лакеев. Теперь влезай-ка опять на лошадь и давай догонять карету.
   Это заняло немного времени. Через пять минут они заметили карету, остановившуюся на повороте дороги. Богато одетый всадник стоял возле дверцы.
   Разговор миледи и всадника был так оживлён, что д’Артаньян остановился с другой стороны кареты, не замеченный никем, кроме хорошенькой служанки.
   Разговор шёл по-английски – на языке, которого д’Артаньян не понимал. Но по интонациям молодой человек угадал, что прекрасная англичанка была в сильном гневе. Она закончила жестом, который не оставлял никакого сомнения относительно характера разговора: это был удар веером столь сильный, что дамская безделушка разлетелась вдребезги.
   Всадник залился смехом, который, по-видимому, привёл в отчаяние миледи.
   Д’Артаньян решил, что настал момент вмешаться. Он приблизился к другой дверце и сказал, почтительно снимая шляпу:
   – Сударыня! Позвольте мне предложить вам свои услуги. Мне кажется, этот господин вас рассердил. Скажите слово, сударыня, и я берусь проучить его за недостаток учтивости.
   При первых же словах миледи обернулась, глядя с удивлением на молодого человека.

   – Сударь, – сказала она на очень правильном французском языке, когда д’Артаньян умолк, – я с удовольствием отдалась бы под вашу защиту, если бы человек, который мне досаждает, не был моим братом.
   – Простите меня в таком случае, – сказал д’Артаньян, – сударыня, я не знал этого.
   – Чего этот ветрогон мешается не в своё дело, – закричал, наклоняясь к дверцам, всадник, которого миледи назвала своим родственником, – и почему он не едет своей дорогой?
   – Сами вы ветрогон, – ответил д’Артаньян, в свою очередь нагибаясь к лошадиной шее и отвечая также сквозь дверцу, – я не еду своей дорогой, потому что мне захотелось остановиться здесь.
   Всадник сказал своей сестре несколько слов по-английски.
   – Я разговариваю с вами по-французски, – сказал д’Артаньян, – так будьте добры, прошу вас, отвечайте мне на том же языке. Вы брат этой дамы, прекрасно, но вы, к счастью, не мой брат.
   Можно было ожидать, что миледи, боязливая, как вообще женщины, вмешается в завязавшуюся ссору, чтобы не дать ей зайти слишком далеко, но, напротив, она откинулась в глубину кареты и холодно крикнула кучеру:
   – Домой!
   Хорошенькая горничная бросила тревожный взгляд на д’Артаньяна, чьё благородное лицо, по-видимому, произвело на неё впечатление.
   Карета тронулась и оставила мужчин друг против друга. Теперь никакая преграда более не разделяла их.
   Всадник сделал движение, желая следовать за каретой, но д’Артаньян, чья клокочущая злоба ещё больше усилилась, так как он узнал в незнакомце англичанина, который в Амьене выиграл у него в кости лошадь и едва не выиграл у Атоса алмаз, рванул за повод и остановил его.
   – Э, сударь, – сказал он, – вы, на мой взгляд, ещё больший ветрогон, чем я сам, так как, по-видимому, забыли, что между нами завязалась маленькая ссора.

   – А-а! – сказал англичанин. – Это вы, сударь? Видно, вы постоянно играете в какую-нибудь игру?
   – Да, и это мне напомнило, что мне ещё осталось взять реванш. Посмотрим, сударь мой, так ли ловко вы владеете шпагой, как стаканчиком с костями.
   – Вы же видите, что при мне нет шпаги. Или вам угодно щегольнуть храбростью перед безоружным человеком?
   – Я надеюсь, что она у вас имеется дома, – ответил д’Артаньян. – Во всяком случае, у меня две, и, если вам угодно, я вам одну из них проиграю.
   – Ни к чему, – сказал англичанин, – у меня достаточный запас оружия этого рода.

   – Тогда, милостивый государь, – продолжал д’Артаньян, – выберите самую длинную и приходите показать мне её сегодня вечером.
   – Куда, скажите, пожалуйста.
   – За Люксембургским дворцом. Это отличное место для прогулок, подобных той, которую я вам предлагаю.
   – Хорошо. Я там буду.
   – Во сколько?
   – В шесть часов.
   – Кстати, у вас, вероятно, найдутся один или два друга?
   – Да, у меня есть трое, которые сочтут за честь составить мне партию.
   – Трое? Отлично. Какое совпадение, – сказал д’Артаньян, – у меня как раз то же число.
   – Теперь, кто вы такой? – спросил англичанин.
   – Я – господин д’Артаньян, гасконский дворянин, гвардеец роты господина Дезессара. А вы?
   – Я – лорд Винтер, барон Шеффилд.
   – Итак, имею честь быть вашим покорным слугой, господин барон, – сказал д’Артаньян, – хотя ваше имя и трудно запомнить.
   И, пришпорив лошадь, он помчался галопом обратно в Париж.
   Как всегда в таких случаях, д’Артаньян направился прямо к Атосу.
   Он застал Атоса на большой кушетке, на которой тот ожидал, как и говорил, чтобы снаряжение само явилось к нему.
   Он рассказал Атосу обо всём случившемся, не упомянув, однако, о записке де Варду.
   Атос пришёл в восхищение, когда узнал, что ему придётся драться с англичанином. Мы знаем, что это была его мечта.
   Лакеев сейчас же послали за Портосом и Арамисом, и они были введены в курс дела.
   Портос вытащил шпагу из ножен и начал колоть и рубить стену, отступая по временам и делая плиэ, как танцор. Арамис, продолжавший трудиться над своей поэмой, заперся в кабинете Атоса и попросил не беспокоить его до того момента, когда нужно будет обнажить шпагу.
   Атос знаком потребовал у Гримо бутылку.
   Что же касается д’Артаньяна, то он обдумывал про себя маленький план, исполнение которого мы увидим в дальнейшем и который обещал ему приятное приключение, как можно было заметить по мелькавшей время от времени на его лице улыбке, озарявшей его мечты.

Часть вторая

Глава I
Англичане и французы

   В назначенный час они отправились в сопровождении четырёх слуг на пустырь за Люксембургским дворцом, где обычно паслись козы. Атос дал серебряную монету пастуху, чтобы он убрался подальше. Слугам было поручено стоять на страже.
   Вскоре молчаливая группа приблизилась к тому же месту, прошла за забор и присоединилась к мушкетёрам. Затем, по английскому обычаю, последовали взаимные представления.
   Англичане были люди очень знатные, а потому странные имена противников не только удивили их, но даже обеспокоили.
   – Однако, – заметил лорд Винтер, когда ему были названы имена трёх друзей, – мы всё-таки не знаем, кто вы, и не будем драться с людьми, носящими такие имена: так зовут только пастухов.
   – Да, вы совершенно верно полагаете, милорд: это вымышленные имена, – согласился Атос.
   – Это возбуждает в нас ещё большее желание узнать ваши настоящие имена, – ответил англичанин.
   – Но вы ведь играли с нами, не зная наших имён, – продолжал Атос, – и выиграли у нас лошадей.
   – Это правда, но мы рисковали только нашими деньгами, а на этот раз мы рискуем нашей жизнью. Играют со всеми, дерутся только с равным.
   – Справедливо, – согласился Атос.
   Он отвёл в сторону того из четырёх англичан, с которым должен был драться, и назвал ему тихо своё имя.
   Портос и Арамис сделали то же самое.
   – Удовлетворены ли вы теперь, – спросил Атос у своего противника, – и считаете ли вы меня достаточно знатным, чтобы оказать мне честь скрестить со мной шпагу?
   – Да, сударь, – ответил англичанин, кланяясь.
   – А теперь не хотите ли вы, чтобы я сказал вам ещё кое-что? – холодно спросил у англичанина Атос.
   – Что именно? – спросил англичанин.
   – Вы лучше бы сделали, если бы не требовали, чтобы я открыл вам своё имя.
   – Почему?
   – Потому что меня считают умершим и у меня есть причины желать, чтобы не знали, что я жив. Значит, теперь я буду вынужден убить вас, чтобы моя тайна не разнеслась по всему свету.
   Англичанин посмотрел на Атоса, думая, что тот с ним шутит, но Атос говорил серьёзно.
   – Господа, – сказал Атос, обращаясь и к своим товарищам, и к противникам, – все ли готовы?
   – Да, – в один голос ответили англичане и французы.
   – В таком случае начнём.
   И в ту же минуту восемь шпаг блеснули при лучах заходящего солнца, и сражение началось с ожесточением, вполне естественным между людьми, бывшими вдвойне противниками. Атос дрался так методично и спокойно, точно он был в фехтовальном зале.
   Портос, наказанный, без сомнения, за свою излишнюю самонадеянность приключением в Шантильи, действовал на этот раз очень умно и осторожно.
   Арамис, которому предстояло ещё окончить третью песнь своей поэмы, спешил, как человек, у которого нет времени.

   Атос первый убил своего противника: он нанёс ему только один удар, но, как он и предупреждал его, удар был смертельный: шпага пронзила ему сердце. Затем Портос положил своего на траву: он проколол ему бедро. Так как англичанин после этого более не сопротивлялся и отдал свою шпагу, Портос взял его на руки и отнёс в карету.
   Арамис так сильно напал и начал теснить своего противника, что тот, отступивши шагов на пятьдесят, кончил тем, что обратился в бегство и исчез, удирая со всех ног под гиканье слуг.
   Д’Артаньян только просто оборонялся, и когда увидел, что его противник страшно утомился, он ловким ударом вышиб у него из рук шпагу. Барон, видя себя обезоруженным, отступил шага два-три назад, но в эту минуту поскользнулся и упал навзничь.
   Д’Артаньян одним прыжком очутился около него и, приставив шпагу к горлу, сказал:
   – Я мог бы вас убить, потому что вы теперь совсем в моих руках, но я дарю вам жизнь из любви к вашей сестре.
   Д’Артаньян был вне себя от радости: ему удалось осуществить задуманный им заранее план, при мысли об удачном исполнении которого лицо его озарялось улыбкой, о чём мы упоминали в конце предыдущей главы.
   Англичанин был в восторге, что имел дело с таким сговорчивым противником, он сжал д’Артаньяна в своих объятиях, наговорил тысячу любезностей мушкетёрам, и так как противник Портоса был уже помещён в карету, а противник Арамиса дал тягу, то всё внимание обратили на убитого.
   В то время как Портос и Арамис раздевали его, надеясь, что рана окажется несмертельной, из-под его пояса выпал туго набитый кошелёк. Д’Артаньян поднял его и протянул лорду Винтеру.
   – Но что же прикажете мне делать с этими деньгами? – спросил англичанин.
   – Вы передадите их его семейству, – отвечал д’Артаньян.
   – Очень нужна подобная безделица его семейству: оно получает по наследству пятнадцать тысяч луидоров дохода в год. Оставьте этот кошелёк для ваших слуг.
   Д’Артаньян положил кошелёк в карман.
   – А теперь, мой молодой друг, ведь вы позволите, надеюсь, так называть вас? – обратился лорд Винтер к д’Артаньяну. – Сегодня же вечером, если только вы хотите, я представлю вас моей сестре, леди Кларик, потому что я желаю, чтобы она в свою очередь отнеслась к вам благосклонно, и так как она не особенно худо принята при дворе, то, может быть, в будущем слово, замолвленное ею, окажется вам небесполезным.
   Д’Артаньян покраснел от удовольствия и поклонился в знак согласия.
   В это время Атос подошёл к д’Артаньяну.
   – Что думаете вы сделать с кошельком? – сказал он ему тихонько на ухо.
   – Я хотел передать его вам, мой любезный Атос.
   – Мне? Но почему так?
   – Да просто потому, что вы его убили: это неприятельские доспехи.
   – Я – наследник врага! – возмутился Атос. – За кого же вы меня принимаете?
   – Таков военный обычай, – сказал д’Артаньян, – почему бы такому обычаю не быть и на дуэли?
   – Даже на поле битвы, – сказал Атос, – я никогда не делал этого.
   Портос пожал плечами, Арамис движением губ одобрил Атоса.
   – В таком случае, – предложил д’Артаньян, – дадим эти деньги слугам, как порекомендовал нам лорд Винтер.
   – Да, – сказал Атос, – отдадим этот кошелёк, но не нашим слугам, а слугам англичан.
   Атос взял кошелёк и бросил его кучеру:
   – Вам и вашим товарищам.
   Этот величественный жест человека, не имевшего за душой положительно ни сантима, поразил даже Портоса, и эта французская щедрость, о которой было рассказано лордом Винтером и его приятелем, произвела на всех сильное впечатление, кроме господ Гримо, Мушкетона, Планше и Базена.
   Лорд Винтер, прощаясь с д’Артаньяном, сообщил ему адрес своей сестры: она жила на Королевской площади, бывшей в то время модным кварталом, в доме номер шесть. Он обещал сам заехать за ним, чтобы его представить. Д’Артаньян назначил ему свидание в восемь часов в доме Атоса.
   Предстоящий визит к миледи очень волновал нашего гасконца. Он припоминал, каким странным образом эта женщина оказалась вплетённою в его судьбу. Он был убеждён, что она была агентом кардинала, и тем не менее его непреодолимо влекло к ней одно из тех чувств, в котором нельзя дать себе отчёта. Он боялся только, как бы она не признала в нём мёнского и дуврского незнакомца, потому что тогда она догадалась бы, что он был из числа друзей де Тревиля, а следовательно, телом и душой предан королю. Это неминуемо лишило бы его некоторого преимущества, так как, будучи настолько же известен миледи, насколько он сам знал её, он имел бы лишь равные шансы в предстоящей игре. Относительно начинающейся интрижки её с графом де Вардом наш самонадеянный юноша очень мало заботился, хотя граф, молодой, красивый, богатый, был в большой милости у кардинала.
   Недаром д’Артаньяну было двадцать лет и родился он в Тарбе!
   Д’Артаньян начал с того, что оделся самым изящным образом, затем отправился к Атосу и, по своему обыкновению, всё ему рассказал. Атос выслушал его планы, покачал головой и с некоторой горечью посоветовал ему быть осторожным.
   – Как, – сказал он д’Артаньяну, – вы только что лишились женщины, которую сами находили доброй, прелестной, прекрасной во всех отношениях, и теперь уже бегаете за другой?!
   Д’Артаньян почувствовал справедливость упрёка.
   – Я люблю мадам Бонасье сердцем, тогда как миледи люблю головой, – ответил он, – я стремлюсь познакомиться с нею, чтобы узнать, какую роль она играет при дворе.
   – Роль, которую она играет! Но об этом нетрудно догадаться после того, что вы мне рассказали. Она какой-нибудь шпион кардинала, женщина, которая завлечёт вас в западню, где вы лишитесь пpocтo-нaпpocтo головы!
   – Чёрт возьми, любезный Атос, мне кажется, что вы всё видите в чёрном свете.
   – Мой милый, я не доверяю женщинам. Что делать: я поплатился за них. В особенности не доверяю я блондинкам, а вы мне говорили, что миледи – блондинка…
   – Да, у неё волосы самого чудного белокурого цвета, какой я когда-либо видел!
   – Ах, мой бедный д’Артаньян! – пожалел его Атос.
   – Послушайте, я хочу кое-что уяснить себе. Затем, когда я узнаю то, что мне хочется знать, я удалюсь от неё.
   – Выясняйте, – сказал флегматично Атос.
   Лорд Винтер приехал в назначенный час; Атос, предупреждённый заранее, прошёл во вторую комнату. Лорд, таким образом, застал д’Артаньяна одного. Было уже около восьми часов вечера, а потому он сейчас же увёл молодого человека с собой.
   Внизу их ждала щегольская карета, и так как она была запряжена двумя прекрасными лошадьми, то они в минуту доехали до Королевской площади.
   Миледи Кларик приняла д’Артаньяна высокомерно. Её особняк был отделан с отменной роскошью, и хотя в это время большая часть англичан вследствие объявления войны оставили Францию или готовились к этому, миледи только что сделала новые затраты на отделку дома, и это доказывало, что распоряжение о высылке англичан на неё не распространялось.
   – Вы видите перед собой, – сказал, представляя д’Артаньяна своей сестре, лорд Винтер, – молодого человека, который держал в своих руках мою жизнь и не пожелал злоупотребить своими преимуществами, хотя мы были врагами вдвойне: во-первых, я оскорбил его первый, во-вторых – я англичанин. Поблагодарите же его, сударыня, если вы питаете ко мне какое-нибудь чувство.
   Миледи слегка нахмурила брови. Едва заметное облачко пробежало по её лицу, а на губах показалась улыбка, настолько странная, что молодой человек, заметив эти три явления, почувствовал дрожь.
   Брат не заметил ничего. Он отошёл в сторону и стал играть с любимой обезьяной миледи, которая дёрнула его за камзол.
   – Милости просим, – сказала миледи необыкновенно приятным голосом, составлявшим полный контраст с признаками скверного расположения духа, которое только что заметил д’Артаньян, – отныне вы приобрели право на мою вечную благодарность.
   Тогда англичанин присоединился к ним и рассказал о дуэли, не упуская ни одной подробности. Миледи слушала его с большим вниманием, но тем не менее легко можно было заметить, что она делала над собой большое усилие, чтобы скрыть своё впечатление и не показать, что рассказ этот ей неприятен. Кровь бросилась ей в голову, и она нетерпеливо постукивала своей маленькой ножкой.
   Лорд Винтер ничего не замечал. Затем, закончив рассказ, он подошёл к столу, на котором на подносе стояли бутылки с испанским вином и стаканы, наполнил два из них и знаком пригласил Д’Артаньяна выпить.
   Д’Артаньян знал, что ничем нельзя так обидеть англичанина, как отказавшись с ним выпить, а потому он подошёл к столу и взял второй стакан. Впрочем, он не терял миледи из виду и в зеркале увидел на её лице большую перемену. Теперь, когда она думала, что её никто не видит, чувство, похожее на жестокость, исказило черты её лица. Она со злостью кусала красивыми зубами носовой платок.

   Маленькая хорошенькая служанка, которую д’Артаньян заметил уже раньше, вошла в это время. Она сказала по-английски несколько слов лорду Винтеру, который тотчас же попросил у д’Артаньяна позволения удалиться, сказав, что очень важное дело отзывает его, и поручив сестре добиться для него прощения.
   Д’Артаньян обменялся с лордом Винтером рукопожатием и вернулся к миледи. Её лицо с удивительной быстротой приняло опять приятное выражение, и только несколько маленьких красненьких пятнышек на платке свидетельствовали о том, что она до крови искусала себе губы.
   У неё были прелестные губы, розовые, как кораллы.
   Разговор принял весёлый оборот. Миледи, казалось, совершенно успокоилась. Она рассказала, что лорд Винтер её деверь, а не брат: она вышла замуж за младшего члена семьи, который оставил её вдовою с ребёнком. Этот ребёнок был единственным наследником лорда Винтера в случае, если лорд не женится. Всё это показывало д’Артаньяну, что некоторые обстоятельства из жизни миледи были окутаны завесой, за которой скрывается некая тайна, разгадать которую он пока не мог.
   Впрочем, после получасового разговора д’Артаньян убедился, что миледи была его соотечественница: она говорила таким чистым, изящным языком, который не оставлял на этот счёт ни малейшего сомнения.
   Д’Артаньян наговорил всяких любезностей, рассыпался в уверениях своей преданности. На всю эту болтовню нашего гасконца миледи благосклонно улыбалась. Настало время удалиться. Д’Артаньян простился с миледи и вышел из гостиной самым счастливым человеком в свете.
   На лестнице он встретил хорошенькую горничную, которая слегка толкнула его, проходя, и, покраснев до ушей, извинилась таким приятным голосом, что прощение было тотчас получено.

   Д’Артаньян на другой день пришёл снова и был принят ещё лучше, чем накануне. Лорда Винтера не было дома, и он провёл с миледи весь вечер. Она, по-видимому, приняла самое живое участие в нём, спросила, откуда он родом, кто его друзья и не имел ли он когда-нибудь намерения поступить на службу к кардиналу. Д’Артаньян, который, как уже знают, был очень благоразумен для молодого человека в двадцать лет, вспомнил тогда свои подозрения относительно миледи. Он отозвался с большим почтением о его высокопреосвященстве и сказал, что он не преминул бы поступить в гвардию кардинала вместо того, чтобы поступить в гвардию короля, если бы только знал господина де Кавуа так же, как и господина де Тревиля.
   Миледи совершенно спокойно переменила разговор и самым равнодушным тоном спросила, не бывал ли он в Англии.
   Д’Артаньян ответил, что его туда посылал де Тревиль для переговоров о покупке лошадей и что он вывез оттуда четырёх на завод. Миледи в продолжение разговора два или три раза прикусила себе губы. Она имела дело с гасконцем, который вёл игру осторожно.
   Д’Артаньян удалился в тот же самый час, как и накануне. В коридоре он опять встретился с хорошенькой Кэти – так звали служанку. Она посмотрела на него таким благосклонным взглядом, что ошибиться было невозможно, но мысли д’Артаньяна были настолько поглощены её госпожой, что он не заметил этого.
   Д’Артаньян пришёл к миледи на другой день и опять на следующий, и каждый вечер миледи принимала его всё с большей и большей любезностью.
   Каждый вечер то в передней, то в коридоре или на лестнице он сталкивался с хорошенькой субреткой. Но, как мы уже сказали, д’Артаньян не обращал никакого внимания на эту настойчивость бедняжки Кэти.

Глава II
Обед у прокурора

   Дуэль, в которой Портос сыграл такую блестящую роль, не заставила его, впрочем, забыть об обеде у прокурорши. На следующий день, около часа дня, Мушкетон ещё раз оглядел его туалет, и Портос направился на Медвежью улицу, чувствуя себя вдвойне удачливым.
   Сердце его билось, но это происходило не от юной и нетерпеливой любви, как у д’Артаньяна. Нет, материальный интерес волновал его более. Ему удастся наконец переступить этот таинственный порог и подняться по той самой незнакомой лестнице, по которой поднимались один за другим старые экю господина Кокнара.
   Наконец он увидит в действительности сундук, который двадцать раз снился ему во сне: длинный, глубокий сундук, запертый висячим замком с засовом, прикреплённым к полу. Об этом сундуке он так часто слышал, и вдруг прокурорша откроет этот сундук его удивлённым взорам своими несколько высохшими, но ещё не лишёнными изящества и красоты руками. Кроме того, он, бесприютный скиталец, не имеющий семьи, солдат, привыкший проводить время в трактирах, кабаках, тавернах, сластёна, принуждённый по большей части довольствоваться случайным куском, – он собирался принять участие в семейном обеде, насладиться домашним уютом и предоставить себя заботам хозяйки, которые тем приятнее, чем туже приходится, как говорят старые вояки.

   Приходить в качестве кузена каждый день и садиться за хорошо сервированный стол, разгладить морщины и развеселить жёлтое, сморщенное лицо старого прокурора, немножко пощипать пёрышки у молодых писцов, выучивши их играть в фаро, в гальбит и в ландскнехт со всеми их тонкостями, и выиграть у них в один час всё, что они сберегли за целый месяц, – всё это очень улыбалось Портосу.
   До мушкетёра, правда, доходили с разных сторон не особенно лестные отзывы о прокурорах, ходившие о них в то время и пережившие их: говорили об их скаредности, доходившей до мелочей, о строгом воздержании в еде. Так как, в конце концов, если откинуть излишнюю бережливость, которую Портос считал всегда очень неуместной, прокурорша была довольно щедра для своего звания, то, вполне понятно, Портос надеялся, что её дом поставлен на широкую ногу.
   При входе в дом у мушкетёра, однако, явились некоторые сомнения; внешний вид не представлял ничего привлекательного: грязный, вонючий коридор, полутёмная лестница, на которую свет проникал с соседнего двора. Во втором этаже – низкая дверь, в которую вколочены огромные гвозди, словно главный вход в тюрьму Гран-Шатле.
   Портос постучался; высокий бледный писец с копной растрёпанных волос открыл дверь и поклонился с видом человека, привыкшего уважать высокий рост – признак силы, военный мундир, определяющий социальное положение носящего его, и румяное лицо, указывающее на привычку к достатку.
   За ним показался писец поменьше ростом, за вторым – следующий, опять побольше, и за третьим – подросток лет двенадцати.
   Всего три писца с половиною. Для того времени это служило признаком, что дела идут на славу.
   Хотя мушкетёр должен был прийти только в час, но уже с двенадцати прокурорша начала высматривать и поджидать, надеясь, что сердце, а может быть, и желудок её возлюбленного ускорит час свидания.
   Госпожа Кокнар появилась в дверях квартиры почти тотчас же, как её гость поднялся по лестнице, и появление почтенной дамы вывело его из затруднительного положения. Писцы с любопытством посматривали на него, и он, не находя, что сказать этой восходящей и нисходящей гамме, молча остановился перед ними.
   – Это мой кузен! – вскричала прокурорша. – Входите же, входите, господин Портос.
   Имя «Портос» произвело впечатление на писцов, и они засмеялись, но Портос обернулся, и все лица сделались серьёзными.
   Чтобы достигнуть прокурорского кабинета, пришлось пройти переднюю, где находились писцы, и контору, где им надлежало находиться, эта последняя была чем-то вроде какой-то тёмной, мрачной залы, заваленной, вместо мебели, всякого рода бумагами. Миновав контору, по правой стороне оставили кухню и вошли в гостиную.
   Все эти комнаты, примыкавшие непосредственно одна к другой, не произвели на Портоса хорошего впечатления. Все разговоры были слышны через открытые двери. Проходя мимо кухни, Портос бросил быстрый испытующий взгляд внутрь и должен был признаться себе, что, к стыду прокурорши и к своему большому сожалению, он не заметил ни огня, ни оживления, вообще той суеты, которая обыкновенно царит в обеденный час в святилище людей, любящих хорошо покушать.
   Прокурор, вероятно, был заранее предупреждён о посещении, потому что не выказал ни малейшего удивления при появлении Портоса, который подошёл к столу с самым непринуждённым видом и вежливо поклонился.
   – Получается, господин Портос, мы с вами кузены? – сказал прокурор и приподнялся, опираясь на ручки камышового кресла.
   Это был дряхлый, сухой старик, завёрнутый в длинный чёрный камзол, совершенно скрывавший его хилое тело. Его маленькие серые глаза блестели, как два карбункула, и казалось, что они, вместе с гримасничавшим ртом, оставались единственной частью лица, где ещё теплилась жизнь. К несчастью, ноги начинали уже отказываться нести службу этому скелету. Уже пять или шесть месяцев упадок сил давал себя знать, и с этих пор достойный прокурор сделался рабом своей жены.
   Кузен был принят с покорностью – и только. Не будь Кокнар таким немощным, всякое родство с Портосом было бы отклонено.
   – Да, мы кузены, – сказал, не сбиваясь со своей роли, Портос, который к тому же никогда и не рассчитывал, что муж примет его с восторгом.
   – По женской линии, кажется? – насмешливо спросил прокурор.
   Портос не понял насмешки и даже принял её за наивность, по поводу которой он ухмыльнулся в густые усы, но госпожа Кокнар, знавшая, что наивный прокурор обладает в своём роде очень редкою сообразительностью, слегка улыбнулась и сильно покраснела.
   Господин Кокнар с приходом Портоса начал бросать беспокойные взгляды на большой шкаф, стоявший напротив дубовой конторки. Портос догадался, что этот шкаф, хотя и не был похож на сундук, который ему грезился во сне, должен бы быть именно тем заветным сундуком, и он поздравлял себя, что действительность была шестью футами выше мечты.
   Господин Кокнар не пошёл дальше генеалогических расспросов, но, переводя свой тревожный взор со шкафа на Портоса, прибавил только:
   – Перед своим отъездом на войну наш кузен, надеюсь, доставит нам удовольствие отобедать с нами не один раз, не правда ли, госпожа Кокнар?

   На этот раз удар попал прямо в желудок, и Портос почувствовал его. По-видимому, и госпожа Кокнар не осталась к этому нечувствительной, потому что она сказала:
   – Мой кузен не вернётся к нам, если найдёт, что мы худо к нему относимся. Но если этого не случится, то срок его пребывания в Париже так краток и возможностей видеться с нами так мало, что мы должны просить его посвятить нам все свободные минуты до своего отъезда.
   – О мои ноги, мои бедные ноги, где вы! – пробормотал Кокнар, пытаясь улыбнуться.
   Эта помощь, подоспевшая к Портосу как раз в ту минуту, когда его гастрономическим надеждам начала угрожать некоторая опасность, внушила мушкетёру чувство величайшей признательности к прокурорше.
   Скоро настал час обеда. Тогда все перешли в столовую – большую тёмную комнату напротив кухни.
   Писцы, почуявшие, как кажется, в доме непривычные для них ароматы, на этот раз выказали пунктуальную аккуратность и держали в руке по табуретке, готовые тотчас же сесть. Видно было, как их челюсти заранее пришли в движение с самыми пугающими намерениями.
   «Ей-богу, – подумал Портос, бросая взгляд на этих трёх голодных – подросток, понятно, не удостоился чести быть допущенным к хозяйскому столу, – ей-богу, на месте моего кузена я не держал бы у себя таких обжор. Можно подумать, что это потерпевшие кораблекрушение, не евшие недель шесть».
   Мэтр Кокнар появился в столовой в кресле на колёсиках, подталкиваемом госпожой Кокнар, которой Портос в свою очередь поспешил на помощь и помог докатить мужа до стола.
   Как только его ввезли, нос и челюсти его тотчас же, как и у писцов, пришли в движение.
   – Ого, – сказал он, – какой аппетитный запах у супа!
   «Чёрт возьми! Да что он находит необыкновенного в этом супе?» – подумал Портос при виде слабого бульона, правда поданного в большом количестве, но совсем жиденького, в котором кое-где плавало несколько сухариков, точно острова в архипелаге. Госпожа Кокнар улыбнулась, и по данному ею знаку все поспешили сесть за стол.
   Мэтру Кокнару подали первому, затем Портосу, затем госпожа Кокнар наполнила свою тарелку и разделила сухарики без бульона между нетерпеливыми писцами.
   В эту самую минуту дверь столовой сама собой со скрипом открылась, и через полуоткрытые половинки Портос увидел маленького писца, который, не имея возможности принять участие в пиршестве, уплетал чёрный хлеб при двойном запахе кухни и столовой.
   После супа горничная подала варёную курицу – роскошь, при виде которой присутствующие так выпучили глаза, что они, казалось, вот-вот лопнут.
   – Видно, что вы любите ваших родных, госпожа Кокнар, – сказал прокурор с почти трагической улыбкой, – конечно, этой любезностью мы обязаны вашему кузену.

   Бедная курица была худая и покрыта грубой щетинистой кожей, которую, несмотря на все усилия, не могут пробить никакие кости. Должно полагать, её долго пришлось искать на насесте, куда она забралась, чтобы спокойно умереть от старости.
   «Чёрт возьми, – подумал Портос, – всё это ужасно грустно! Я уважаю старость, но я вовсе не дорожу ею, когда она является в виде варёного или жареного блюда».
   И он посмотрел вокруг себя, чтобы убедиться, разделяют ли другие его мнение. Оказалось напротив: он видел только горящие глаза, которые заранее пожирали этот чудный экземпляр курицы – предмет, возбудивший в нём такое презрение. Госпожа Кокнар, придвинув к себе блюдо, ловко отделила две большие чёрные лапы, которые положила на тарелку своего мужа, отрезала шею и вместе с головой отложила для себя; затем отделила крыло для Портоса и возвратила блюдо горничной, подавшей курицу, которая осталась почти не тронутой и исчезла прежде, чем мушкетёр успел уловить разнообразные изменения, которые вызывало на лицах чувство разочарования, смотря по характеру и темпераменту тех, кто его испытывает.
   Вместо курицы на столе появилось блюдо бобов, блюдо огромной величины, на котором вместе с бобами виднелось несколько бараньих косточек, с первого взгляда как будто бы и снабжённых мясом. Но писцы не поддались на этот обман, и лишь сумрачное выражение их лиц сменилось выражением покорности судьбе.
   Госпожа Кокнар разделила это кушанье между молодыми людьми с умеренностью рачительной хозяйки.
   Пришла очередь и вина. Господин Кокнар налил из очень небольшой фаянсовой бутылки по трети стакана каждому из молодых людей, налил почти такую же порцию себе, и бутылка тотчас же перешла на сторону Портоса и госпожи Кокнар.
   Молодые люди долили треть стакана вина водой, затем, отпивши из него половину, снова долили водой, и так до конца обеда, когда напиток вместо рубинового цвета приобрёл цвет дымчатого топаза.
   Смущённый Портос робко съел положенное ему куриное крылышко и вздрогнул, почувствовав, что колено прокурорши коснулось под столом его колена. Он тоже выпил полстакана этого вина, которое так берегли, и узнал в нём скверное местное монтрельское вино – ужас приличных домов.
   Господин Кокнар смотрел, как Портос поглощает неразбавленное вино, и вздыхал.
   – Не скушаете ли вы этих бобов, кузен Портос? – предложила госпожа Кокнар таким тоном, который скорее говорил: поверьте мне, лучше их не есть.
   – Чёрт бы меня взял, если я их только попробую! – проворчал потихоньку Портос.
   И затем громко добавил:
   – Благодарю вас, кузина, я совершенно сыт.
   Наступило молчание. Портос не знал, как ему держаться. Прокурор несколько раз повторил:
   – Ах, госпожа Кокнар, поздравляю вас – вы задали нам настоящий пир! Господи! Как же я наелся!
   Мэтр Кокнар съел свою тарелку супу, чёрные куриные лапки и единственную баранью кость, на которой было чуточку мяса.
   Портос думал, что с ним шутят, и уж начал крутить усы и хмурить брови, но колено госпожи Кокнар опять нежно коснулось его ноги, как бы советуя быть терпеливым.
   Это молчание и перерыв в обеде, совершенно непонятные для Портоса, имели, наоборот, грозный смысл для писцов: по одному взгляду прокурора, сопровождавшемуся улыбкой госпожи Кокнар, они медленно встали из-за стола, ещё того медленнее сложили свои салфетки, затем поклонились и вышли.
   – Ступайте, молодые люди, ступайте и займитесь работой, это полезно для пищеварения! – важно заметил прокурор.
   Как только писцы удалились, госпожа Кокнар встала и вытащила из буфета кусок сыру, айвовое варенье и сладкий пирог, собственноручно приготовленный ею из миндаля и на меду.
   Увидя столько блюд, господин Кокнар сдвинул брови. Портос же закусил губу, поняв, что остался без обеда.
   Он взглянул, не стоит ли ещё блюдо бобов на столе, но бобы уже исчезли.
   – Настоящий пир! – вскричал Кокнар, нервно двигаясь в своём кресле. – Настоящий пир! Epulae epularum [37 - Из пиров пир (лат.).]; Лукулл обедает у Лукулла!
   Портос посмотрел на бутылку, стоявшую около него, и подумал, что на столе вино, хлеб и сыр и ему удастся утолить голод, но вина уже более не было – бутылка оказалась пустой. Супруги Кокнар сделали вид, что не замечают этого.
   «Вот тебе на, – подумал Портос, – меня уже опередили».
   Он съел маленькую ложечку варенья и чуть не завяз зубами в клейком тесте госпожи Кокнар.
   «Жертва принесена, – подумал он про себя. – Напрасны были мои надежды заглянуть вместе с госпожой Кокнар в шкаф её мужа!»
   Господин Кокнар, насладившись прелестями обеда, который он считал излишней роскошью, почувствовал желание отдохнуть. Портос думал, что он будет отдыхать в этой же комнате, но проклятый прокурор не хотел об этом и слышать. Пришлось отвозить его в кабинет, и он не успокоился до тех пор, пока не очутился против своего шкафа, на край которого, для большей предосторожности, он поставил свои ноги. Прокурорша увела Портоса в соседнюю комнату, и там начались переговоры об условиях перемирия.
   – Вы можете приходить к нам обедать три раза в неделю, – начала госпожа Кокнар.
   – Благодарю, – отвечал Портос, – но я не привык чем-либо злоупотреблять, тем более что я должен позаботиться о своей экипировке.
   – Это правда, – согласилась прокурорша, грустно вздыхая. – Эта несчастная экипировка!
   – Увы, да!
   – Но из чего же состоит экипировка в вашем полку, господин Портос?
   – О, из многих вещей. Мушкетёры, как вы сами знаете, отборное войско, и им нужно многое такое, чего не требуется ни в гвардии, ни у швейцарцев.
   – Но всё-таки перечислите всё подробно, что именно нужно и что каждая вещь стоит.
   – Это обойдётся… – сказал Портос, предпочитавший подвести итог, чем дробить на мелочи.
   Прокурорша с трепетом ожидала окончания фразы.
   – Сколько? Надеюсь, что не больше…
   Она остановилась, боясь договорить.
   – О нет, – сказал Портос, – не больше двух с половиной тысяч ливров, я думаю даже, что при некоторой экономии я обойдусь двумя тысячами.
   – Боже, две тысячи ливров! – вскричала госпожа Кокнар. – Да это целое состояние!
   Портос состроил очень выразительную гримасу, и госпожа Кокнар поняла её значение.
   – Попрошу вас назвать мне каждую вещь отдельно, – сказала она, – потому что, имея много родных и большую опытность в торговых делах, я почти уверена, что приобрету все вещи вдвое дешевле, чем вы сами.
   – Так вы спрашивали об этих подробностях с этой целью?!
   – Да, любезный Портос. Итак, прежде всего, нужна лошадь?
   – Да, лошадь.
   – Хорошо, у меня есть то, что вам нужно.
   – Значит, – сказал Портос, сияя, – с лошадью покончено. Мне нужна ещё полная сбруя, состоящая из таких вещей, которые может купить только сам мушкетёр и покупка которых к тому же не превысит трёхсот ливров.
   – Трёхсот ливров! Ну, пусть будет триста ливров, – согласилась прокурорша, вздыхая.
   Портос довольно улыбнулся: читатель помнит, что у него было седло от Бекингема, а потому эти триста ливров он рассчитывал положить прямо в карман.
   – Кроме того, – продолжал он, – мне нужна лошадь для моего слуги и дорожный мешок. Об оружии же вам нечего беспокоиться – оно у меня есть.
   – Лошадь для слуги, – заметила нерешительно прокурорша. – Но вы хотите быть прямо как настоящий вельможа, мой друг.
   – Уж не полагаете ли вы, сударыня, случайно, – гордо сказал Портос, – что я какой-нибудь нищий?
   – Нет, я хотела только сказать, что иногда красивый мул может вполне заменить лошадь, и мне кажется, что если приобрести красивого мула для вашего Мушкетона…
   – Пожалуй, я согласен на мула. Ваша правда, я видел многих знатных испанских вельмож, у которых вся свита была на мулах. Но вы понимаете, госпожа Кокнар, что нужен мул, украшенный султаном и погремушками?
   – На этот счёт будьте спокойны.
   – Остаётся дорожный мешок, – сказал Портос.
   – И об этом не беспокойтесь! – вскричала госпожа Кокнар. – У моего мужа пять или шесть дорожных мешков, вы выберете себе лучший. В особенности он любил путешествовать с одним из них – он так велик, что может вместить в себя всё на свете.
   – А что, он пустой? – удивился Портос.
   – Конечно, пустой, – ответила простодушная прокурорша.
   – А дорожный мешок, который мне нужен, – вскричал Портос, – должен быть туго набит, моя милая!
   Госпожа Кокнар опять вздохнула. Мольер не создал ещё своего «Скупого». Госпожа Кокнар была, таким образом, предшественницей Гарпагона.
   Таким образом последовательно переговорили и об остальной части экипировки, и совещание закончилось тем, что прокурорша обещала выдать восемьсот ливров деньгами и доставить лошадь и мула, которые будут иметь честь везти Портоса и Мушкетона к славе.
   Когда переговоры были окончены, Портос простился с госпожой Кокнар, сделавшей попытку удержать его, состроивши ему глазки, но Портос сослался на то, что он очень занят по службе, и прокурорша была вынуждена уступить первенство королю.
   Портос вернулся домой голодный и в прескверном расположении духа.

Глава III
Субретка и госпожа

   Между тем, как мы уже сказали, несмотря на все укоры собственной совести и мудрые советы Атоса, д’Артаньян с каждым днём всё более и более влюблялся в миледи. Он аккуратно каждый день отправлялся ухаживать за ней, причём самонадеянный гасконец был убеждён, что рано или поздно она непременно ответит ему взаимностью.
   Однажды вечером, придя к миледи весёлый, как человек, ожидающий исполнения своих радужных надежд, он встретился в воротах с субреткой. На этот раз хорошенькая Кэти не удовольствовалась тем, что только задела его мимоходом, а взяла его нежно за руку.
   «Отлично, – подумал д’Артаньян, – вероятно, госпожа поручила ей передать мне что-нибудь. Она назначит мне свидание, о котором не решалась сказать лично». И он взглянул на прелестного ребёнка с самым победоносным видом, какой только сумел придать себе.
   – Мне очень хотелось бы сказать вам два слова, господин кавалер, – пробормотала смущённо субретка.
   – Говори, моё дитя, говори, – сказал д’Артаньян, – я слушаю.
   – Здесь это невозможно: то, что я хочу сообщить вам, очень долго рассказывать, и к тому же это большой секрет.
   – В таком случае как же быть?
   – Не согласитесь ли, господин кавалер, последовать за мной? – робко спросила Кэти.
   – Куда угодно, моё прелестное дитя.
   – Так пойдёмте.
   И Кэти, не выпуская руки д’Артаньяна, увлекла его по маленькой тёмной винтовой лестнице и, поднявшись ступенек на пятнадцать, открыла дверь.
   – Войдите, сударь, – сказала она, – здесь мы будем одни и можем поговорить.
   – Но чья же эта комната, прелестное дитя? – спросил д’Артаньян.
   – Моя, сударь; она сообщается с комнатой госпожи вот через эту дверь. Но будьте спокойны, она не может нас услышать: она никогда не ложится ранее двенадцати часов.
   Д’Артаньян бросил взгляд вокруг себя. Маленькая чистенькая комнатка, убранная со вкусом, была прелестна, но, помимо его воли, взоры его обращались к той двери, которая, по словам Кэти, вела в комнату миледи.
   Кэти догадалась, что происходило в душе молодого человека, и вздохнула.
   – Вы очень любите мою госпожу, сударь?
   – О, больше, чем могу это высказать! Кэти, я от неё без ума.
   Кэти вздохнула ещё раз.
   – Ах, сударь, – сказала она, – это очень жаль.
   – А что ж ты, чёрт возьми, находишь в этом достойного сожаления? – спросил д’Артаньян.
   – А то, сударь, – сказала Кэти, – что моя госпожа вовсе вас не любит.
   – Гм! Разве она поручила тебе сказать это?
   – О нет, сударь, но я сама из участия к вам решилась сказать вам это.
   – Благодарю тебя, моя добрая Кэти, но только за доброе намерение, потому что то, что ты мне доверила, как ты и сама согласишься, не представляет ничего приятного.
   – То есть вы не верите тому, что я вам сказала, не так ли?
   – Подобным вещам всегда с трудом верится, моя милая, хотя бы только из самолюбия.
   – Так, значит, вы мне не верите?
   – Признаюсь, что пока ты не соблаговолишь представить мне какого-нибудь доказательства твоих слов…
   – А что скажете вы об этом?
   И Кэти вынула из-за корсажа маленькую записочку.
   – Это мне? – спросил д’Артаньян, быстро схватывая письмо.
   – Нет, другому.
   – Другому?
   – Да.
   – Его имя, его имя! – вскричал д’Артаньян.
   – Посмотрите на адрес.
   – Господину графу де Варду.
   Воспоминание о сцене в Сен-Жермене тотчас же представилось тщеславному гасконцу, и движением быстрым, как промелькнувшая мысль, он вскрыл письмо, несмотря на крик Кэти, испугавшейся при виде того, что он собирался сделать, или, вернее, уже сделал.
   – Ах, боже мой, господин кавалер, что вы делаете?
   – Я?! Ничего, – отвечал д’Артаньян и прочитал следующее:

   «Вы не ответили мне на мою первую записку. Не больны ли вы или вы уже забыли, как вы за мной ухаживали и какие взгляды кидали на меня на балу госпожи де Гиз? Пользуйтесь удобным случаем, граф, и не пропустите его!»

   Д’Артаньян побледнел; самолюбие его было уязвлено, он считал любовь свою униженной.
   – Бедный, милый господин д’Артаньян! – сказала Кэти полным участия голосом, снова сжимая руку молодого человека.
   – Тебе жаль меня, моя добрая малышка? – спросил д’Артаньян.
   – О да, от всего сердца, потому что я знаю, что такое любовь!
   – Ты знаешь, что такое любовь? – спросил д’Артаньян, посмотрев на неё в первый раз со вниманием.
   – Увы, да!
   – Ну, в таком случае, вместо того чтобы жалеть меня, ты сделала бы гораздо лучше, если бы помогла отомстить своей госпоже.
   – А каким образом вы хотели бы отомстить ей?
   – Я хотел бы покорить её и занять место моего соперника.
   – Я никогда не окажу вам в этом помощи, господин кавалер! – с жаром ответила Кэти.
   – Почему же? – спросил д’Артаньян.
   – По двум причинам.
   – По каким?
   – Во-первых, потому, что моя госпожа никогда вас не полюбит.
   – Почему ты это знаешь?
   – Вы до глубины сердца оскорбили её.
   – Я! Чем мог я оскорбить её, когда с той минуты, как я познакомился с ней, я ползаю у её ног, как раб. Объясни мне, пожалуйста.
   – Я скажу это только тому, кто разгадает мою душу.
   Д’Артаньян бросил ещё один внимательный взгляд на Кэти. В молодой девушке было столько свежести и красоты, что многие герцогини пожертвовали бы охотно за это своими титулами.
   – Кэти, – сказал он, – я разгадаю твою душу, когда ты захочешь. За этим дело не станет, моё прелестное дитя.
   И с этими словами он поцеловал её, от чего бедная девушка покраснела, как вишня.
   – О нет, – вскричала Кэти, – вы меня не любите! Вы сами только что сказали мне, что любите мою госпожу.
   – И это мешает тебе открыть мне вторую причину?
   – Вторая причина та, господин кавалер, – сказала Кэти, сделавшаяся смелее от поцелуя, а затем и ободрённая выражением глаз молодого человека, – что в любви каждый старается для себя.
   Только тогда д’Артаньян вспомнил томные взгляды Кэти, встречи с ней в передней, на лестнице, в коридоре, прикосновение руки каждый раз, как он встречал её, и затаённые вздохи. Но, поглощённый только одним желанием – понравиться её знатной госпоже, он пренебрегал субреткой: кто охотится за орлом, тот не обращает внимания на воробья.

   Но на этот раз наш гасконец с первого раза понял всю выгоду, которую он может извлечь из любви, в которой Кэти так наивно, или так бесстыдно, призналась ему: перехватывание писем, адресованных графу де Варду, постоянная осведомлённость о доме и наблюдение за миледи, свободный вход во всякий час в комнату Кэти, смежную с комнатой госпожи. Вероломный, как видит читатель, д’Артаньян мысленно жертвовал уже молодой девушкой для того, чтобы волей или неволей добиться любви миледи.
   – Так ты хочешь, милая Кэти, чтобы я представил тебе доказательство любви, в которой ты сомневаешься?
   – Какой любви? – спросила молодая девушка.
   – Любви, которую я готов почувствовать к тебе.
   – А какое же этому доказательство?
   – Хочешь, я проведу с тобою сегодня вечером всё время, которое я обыкновенно провожу с твоей госпожой?
   – О да, – сказала Кэти, хлопая в ладоши, – очень хочу!
   – Коли так, прелестное дитя, – сказал д’Артаньян, усаживаясь в кресло, – поди сюда, я хочу сказать тебе, что ты самая хорошенькая субретка, какую мне приходилось когда-либо видеть.
   И он так нежно и так убедительно уверял её в этом, что бедная девушка, ничего другого и не желавшая, как только верить этому, – поверила. Впрочем, к большому удивлению д’Артаньяна, хорошенькая Кэти не очень-то скоро поддалась его обольщению.
   Время в атаках и защите проходит скоро. Пробило полночь, и в комнате миледи раздался звон колокольчика.
   – Великий боже, – вскричала Кэти, – меня зовёт госпожа! Уходи, уходи скорее.
   Д’Артаньян встал, взял шляпу, как бы повинуясь, но затем, вместо того чтобы отворить дверь на лестницу, быстро отворил дверцы большого шкафа и спрятался там между платьями и пеньюарами миледи.
   – Что вы делаете? – вскричала Кэти.
   Д’Артаньян, заранее вынувший из шкафа ключ, заперся изнутри, ничего не ответив.
   – Заснули вы там, что ли? – кричала между тем миледи резким голосом. – Почему вы не идёте, когда я звоню?
   Д’Артаньян услышал, как порывисто отворилась дверь, ведущая в комнату миледи.
   – Иду, миледи, иду! – закричала Кэти, устремляясь навстречу госпоже.
   Обе вернулись в спальню, и так как дверь осталась приоткрытой, д’Артаньян мог слышать, как миледи продолжала бранить горничную. Затем она наконец успокоилась, и разговор зашёл о нём, пока Кэти помогала раздеваться своей госпоже.
   – Каково, – сказала миледи, – я не видела сегодня вечером нашего гасконца!
   – Как, сударыня, – сказала Кэти, – разве он не приходил? Неужели он начал ветреничать, не достигши ещё счастья?
   – О нет! Наверно, ему помешал и задержал его господин де Тревиль или господин Дезессар. О, в этом я уверена, Кэти, этого-то я держу в руках крепко.
   – Что же вам угодно будет сделать с ним, сударыня?
   – Что я с ним сделаю?! Будь спокойна, Кэти, между этим человеком и мною есть нечто, о чём он не знает… Я чуть не лишилась из-за него доверия его высокопреосвященства. О, я отомщу за себя!
   – Я думала, сударыня, что вы его любите.
   – Я люблю его?! Я его ненавижу! Идиот, в руках которого была жизнь лорда Винтера и он не убил его и лишил меня трёхсот тысяч ливров ренты!
   – Правда, ваш сын – единственный наследник дяди, и до его совершеннолетия вы бы могли располагать всем его состоянием.
   Д’Артаньян вздрогнул, услышав, как это нежное создание резким, пронзительным голосом, смягчить который в светском разговоре ей стоило больших усилий, упрекает его в том, что он не убил человека, к которому она с виду относилась столь дружески.
   – Да я уж давно отомстила бы ему, – продолжала миледи, – если бы, не знаю почему, кардинал не велел мне щадить его…
   – О да! Но вы, сударыня, не пощадили ту маленькую женщину, которую он любил.
   – Ах, эту! Лавочницу с улицы Могильщиков! Разве он ещё не забыл о её существовании? Да, сказать по правде, я хорошо отомстила.
   Холодный пот выступил у д’Артаньяна: эта женщин была воистину чудовище!
   Он снова стал прислушиваться, но, к несчастью, туалет был окончен.
   – Теперь же, – сказала миледи, – ступайте и постарайтесь завтра непременно получить ответ на то письмо, которое я вам дала.
   – К господину де Варду? – уточнила Кэти.
   – Конечно, к господину де Варду.
   – А этот господин, – сказала Кэти, – кажется мне, напротив, совсем другим, чем бедный господин д’Артаньян.
   – Уходите, – сказала миледи, – я не люблю рассуждений.
   Д’Артаньян слышал, как затворилась дверь и затем миледи заперлась на две задвижки. Кэти так тихо, как только могла, повернула ключ у себя в двери.
   Тогда д’Артаньян отворил дверцы шкафа.
   – Ах, боже мой, – прошептала Кэти, – что с вами, вы так бледны?!
   – Презренная тварь! – бросил д’Артаньян.
   – Молчите, молчите и уходите, – сказала Кэти, – одна только перегородка отделяет мою комнату от комнаты миледи, и там слышно всё, что говорится здесь.
   – Именно поэтому-то я и не выйду отсюда, – сказал д’Артаньян.
   – Как?! – сказала Кэти, покраснев.
   – Или, по крайней мере, уйду, но позже.
   И он привлёк Кэти к себе. Кэти не сопротивлялась; да сопротивление наделало бы много шуму, и она сдалась.
   Это было начало его мести миледи. Д’Артаньян убедился в правоте тех, кто говорит, что мщение – наслаждение богов. Если бы у д’Артаньяна было хоть немного затронуто сердце, он удовольствовался бы этой новой победой, но им руководили только гордость и тщеславие.

   Впрочем, к чести д’Артаньяна, пользуясь своим влиянием на Кэти, он прежде всего постарался узнать от неё, что стало с мадам Бонасье, но бедная девушка клялась д’Артаньяну всеми святыми, что она положительно ничего не знает, так как её госпожа посвящает её далеко не во все свои тайны. Одно она знала точно – мадам Бонасье жива.
   Относительно причины, вследствие которой миледи чуть не потеряла доверие кардинала, Кэти ничего не могла сообщить. Но как раз на этот счёт д’Артаньян знал больше её самой. Так как он заметил миледи на корабле, которому был запрещён выход из гавани, в ту самую минуту, как он покидал Англию, то д’Артаньян догадался, что, без сомнения, речь шла об алмазных подвесках. Но в чём д’Артаньян был совершенно уверен, так это в ненависти миледи за то, что он не убил её деверя, лорда Винтера.
   Д’Артаньян на другой день пришёл к миледи. Она была в самом дурном расположении духа, и д’Артаньян догадался, что причина этого – отсутствие ответа от графа де Варда, раздражавшее её. Вошла Кэти, но миледи резко отослала её. Взгляд, брошенный Кэти на д’Артаньяна, говорил: «Видите, что я терплю за вас?»
   Впрочем, к концу вечера прекрасная львица смягчилась. Она с улыбкой слушала нежную болтовню д’Артаньяна и позволила ему даже поцеловать руку.
   Д’Артаньян ушёл от неё, не зная, что и думать. Но ему нелегко было вскружить голову, и потому, продолжая ухаживать за миледи, он составил в своей голове целый план.
   Он увидел Кэти у дверей и, как и накануне, поднялся к ней в комнату. Сегодня Кэти была в немилости, миледи обвинила её в нерадивости. Она не могла объяснить себе молчание графа де Варда и приказала Кэти в девять утра зайти за третьим письмом к де Варду.
   Д’Артаньян взял с Кэти слово, что она придёт к нему на другой день утром и принесёт письмо; бедная девушка обещала всё, что требовал от неё любовник: она точно обезумела.
   Всё произошло так же, как и накануне: д’Артаньян закрылся в шкафу, миледи позвала к себе горничную, разделась, отослала Кэти и заперла дверь. Как и накануне, д’Артаньян вернулся к себе домой только в пять часов утра.
   В одиннадцать часов к нему прибежала Кэти, у неё в руках была новая записка от миледи. На этот раз бедная девушка даже и не пыталась противиться д’Артаньяну; она позволила ему делать всё, что он хотел, потому что и телом и душой принадлежала прекрасному солдату.
   Д’Артаньян распечатал письмо и прочёл следующее:

   «Вот уже в третий раз я пишу вам, чтобы сказать, что я люблю вас. Берегитесь, чтобы в четвёртый я не написала, что я вас ненавижу.
   Если вы раскаиваетесь в своём поступке относительно меня, молодая девушка, которая передаст вам эту записку, скажет вам, каким образом галантный человек может заслужить моё прощение».

   Д’Артаньян несколько раз краснел и бледнел, читая эти строки.
   – О! Вы всё ещё её любите! – сказала Кэти, ни на минуту не спускавшая глаз с молодого человека.
   – Нет, Кэти, ты ошибаешься. Я её больше не люблю, но я хочу ей отомстить за её презрение ко мне.
   – Вы уже говорили мне о нём.
   – Не всё ли это тебе равно, Кэти! Ты хорошо знаешь, что я люблю только тебя одну.
   – Как это можно знать?
   – Узнаешь по тому презрению, с каким я отнесусь к твоей хозяйке.
   Кэти вздохнула. Д’Артаньян взял перо и написал:

   «Милостивая государыня!
   До настоящей минуты я сомневался, что ваши оба письма предназначались для меня – до такой степени я считал себя недостойным подобной чести. К тому же я чувствовал себя настолько нехорошо, что даже не решался ответить вам. Но сегодня я принуждён поверить вашему ко мне доброму расположению, так как не только ваше письмо, но и ваша горничная подтверждает, что я любим вами. Ей не нужно говорить и учить меня, как галантный человек может заслужить прощенье. Итак, я сам приду сегодня вечером, в одиннадцать часов, испросить себе прощенье. Опоздать хотя бы на один день теперь означало бы нанести вам новое оскорбление.
   Тот, кого вы сделали самым
   счастливым человеком на свете.
   Граф де Вард»

   Это письмо было подложное и, кроме того, крайне неделикатное; по понятиям нашего времени, оно было даже позорное, но в ту эпоху люди не были так взыскательны, как теперь. Впрочем, д’Артаньян, по собственному признанию миледи, знал, что она способна предавать людей гораздо более значительных, и не чувствовал к ней уважения. И, несмотря на это, безумная страсть влекла его к этой женщине. Какая-то пьянящая страсть, смешанная с презрением, и как знать, чего в ней было больше – страсти или жажды мести.
   План д’Артаньяна был очень прост: войти через комнату Кэти в комнату миледи и воспользоваться первой минутой удивления, стыда и ужаса, чтобы восторжествовать над ней. Может быть, это и не удастся ему, но надо было на что-нибудь решиться и рискнуть. Через восемь дней начнётся война, и нужно было уезжать: у д’Артаньяна не было времени тянуть с любовью.
   – Возьми, – сказал молодой человек, передавая Кэти запечатанную записку, – отдай это письмо миледи – это ответ де Варда.
   Бедная Кэти побледнела как смерть: она догадывалась, что заключалось в письме.

   – Послушай, милое дитя, – сказал ей д’Артаньян, – ты понимаешь, что надо же, чтобы всё это так или иначе закончилось. Миледи может узнать, что ты передала первую записку моему лакею, вместо того чтобы отдать её лакею графа, и что я распечатал и две другие, предназначенные для де Варда. Тогда миледи тебя прогонит, и ты её знаешь, она не такая женщина, чтобы этим и ограничить своё мщение.
   – Увы, – сказала Кэти, – а ради кого я подвергаюсь всему этому?
   – Ради меня, я это хорошо знаю, моя красавица, – сказал молодой человек, – за то я очень тебе благодарен, клянусь.
   – Но что же, наконец, заключается в вашем письме?
   – Миледи тебе скажет это.
   – Ах, вы меня не любите! – вскричала Кэти. – Господи, как же я несчастна!
   На этот упрёк есть ответ, на который всегда поддаются женщины: д’Артаньян ответил так, что Кэти осталась пребывать в страшном заблуждении. Впрочем, она очень плакала, прежде чем решилась передать письмо миледи, но наконец всё-таки решилась – это и было нужно д’Артаньяну.
   К тому же он обещал вечером рано уйти от её госпожи и заглянуть к ней.
   Это обещание окончательно утешило бедную Кэти.

Глава IV
Где речь идёт об экипировке Арамиса и Портоса

   С тех пор как четыре друга были заняты собственной экипировкой, они уже больше не собирались вместе. Обедали отдельно, там, где приходилось, или, вернее, где кто мог. Служба тоже отнимала много бесценного времени, которое бежало незаметно. Они только условились один раз в неделю, около часа дня, собираться у Атоса в то время, как сам Атос, верный своей клятве, не переступал порога своей двери.
   Именно в такой день они и должны были собраться, когда Кэти приходила к д’Артаньяну. Как только Кэти ушла, д’Артаньян направился на улицу Феру.
   Он застал Атоса и Арамиса философствующими. Арамис завёл речь о пострижении. Атос, следуя своему обыкновению, не отклонял и не поощрял его к этому: он стоял за то, чтобы каждому была предоставлена свобода выбора. Он никогда не давал никому советов прежде, чем его просили об этом, да к тому же его надо было ещё и очень просить.
   – Вообще советов просят только для того, – говорил он, – чтобы не следовать им, а если им следуют, то лишь для того, чтобы было кого упрекнуть впоследствии за то, что посоветовали.
   Портос пришёл вскоре после д’Артаньяна; таким образом, собрались вместе все четыре друга.
   Лица их выражали совершенно различные чувства: на лице Портоса читалось спокойствие, д’Артаньяна – надежда, Арамиса – тревога, а лицо Атоса выражало беспечность.
   После минутного разговора, в котором Портос дал понять, что некая знатная особа охотно взялась выручить его из затруднительного положения, появился Мушкетон.
   Он пришёл звать Портоса домой, где, сообщал он жалобным тоном, его присутствие необходимо.
   – Не насчёт ли это моей экипировки? – спросил Портос.
   – И да и нет, – туманно ответил Мушкетон.
   – Но, однако, разве ты не можешь мне сказать этого?
   – Нет, сударь, идите.
   Портос встал, простился с друзьями и последовал за Мушкетоном. Минуту спустя на пороге появился Базен.
   – Что вам нужно от меня, мой друг? – спросил Арамис с той кротостью в голосе, которая замечалась в нём каждый раз, когда его мысли обращались к церкви.
   – Какой-то человек ожидает вас, сударь, дома, – ответил Базен.
   – Человек! Какой человек?
   – Нищий.
   – Дайте ему милостыню, Базен, и скажите, чтобы он помолился за грешника.
   – Этот нищий во что бы то ни стало хочет поговорить с вами и уверяет, что вы будете очень довольны, увидевшись с ним.
   – Не велел ли он передать мне что-нибудь особенное?
   – Да, точно так. «Если господин Арамис, – сказал он, – будет колебаться, скажите ему что я из Тура».
   – Из Тура! – вскричал Арамис. – Тысячу извинений, господа, но, без сомнения, этот человек привёз мне известия, которых я ждал.
   И с этими словами он торопливо поднялся и вышел.
   Остались Атос и д’Артаньян.
   – Мне кажется, эти молодцы устроили свои дела. Что вы об этом думаете, д’Артаньян? – спросил Атос.
   – Я знаю, что дела Портоса идут хорошо, – сказал д’Артаньян, – а что касается Арамиса, то, сказать по правде, я о нём никогда не беспокоился всерьёз. Но вы, мой милый Атос, разделив так великодушно пистоли англичанина, принадлежавшие вам по праву, что станете делать вы?
   – Я очень доволен, что убил этого чудака, моё дитя, так как я считаю святым делом убить англичанина; но если бы я присвоил себе его пистоли, меня мучило бы раскаяние.
   – Полноте, милый Атос! У вас какие-то непостижимые понятия!
   – Довольно, довольно об этом… Что это значит, мне говорил де Тревиль, который вчера вечером оказал мне честь своим посещением, что вы водитесь с какими-то подозрительными англичанами, которым покровительствует кардинал?
   – Я бываю у одной англичанки, у той самой, о которой я вам говорил.
   – Ах да, блондинка, относительно которой я давал вам советы, хотя вы, конечно, им не последовали!
   – Я представил вам на это свои доводы.
   – Да, вы, кажется, говорили мне, что надеетесь найти там вашу экипировку.
   – Нет, дело не в этом. Я узнал, что эта женщина принимала участие в похищении мадам Бонасье.
   – А, так чтобы отыскать одну женщину, вы ухаживаете за другой. Это, пожалуй, не самый короткий, но, несомненно, самый приятный путь к цели.
   Д’Артаньян готов был уже рассказать всё Атосу, но его удержало одно обстоятельство: Атос был истинный дворянин, очень строгий в вопросах, касавшихся чести. В плане, составленном нашим влюблённым по отношению к миледи, были такие обстоятельства, которые, он был заранее уверен, не заслужили бы одобрения этого пуританина, а потому он предпочёл промолчать, а так как Атос был самым нелюбопытном человеком на свете, то откровенность д’Артаньяна этим и ограничилась.
   Итак, мы оставим двух друзей, которым более нечего было сказать друг другу, и последуем за Арамисом.
   Мы видели, с какой поспешностью при известии, что желающий переговорить с ним человек прибыл из Тура, молодой человек последовал или, скорее, побежал с улицы Феру на улицу Вожирар.
   Вернувшись домой, он действительно застал у себя человека небольшого роста, с умным выражением глаз, но одетого в лохмотья.
   – Вы меня спрашивали? – обратился к нему мушкетёр.
   – Я спрашивал господина Арамиса. Это вас так зовут?
   – Меня. Вы имеете мне передать что-нибудь?
   – Да, если вы покажете известный вышитый платок.
   – Вот он, – сказал Арамис, вынимая из-за пазухи золотой ключик и открывая им маленькую шкатулку чёрного дерева с перламутровой инкрустацией, – смотрите.
   – Хорошо, – сказал нищий, – отошлите вашего слугу.
   Действительно, Базену любопытно было узнать, что нужно нищему от его господина, и он не отставал от него ни на шаг, придя домой почти в одно время с Арамисом. Но эта поспешность не принесла ему никакой пользы: по требованию нищего хозяин сделал ему знак удалиться, и волей-неволей пришлось повиноваться.
   Когда Базен вышел, нищий бросил беглый взгляд вокруг себя, чтобы убедиться, что никто не может ни подслушать, ни увидеть его, и, раскрывши лохмотья, едва стянутые кожаным кушаком, он принялся распарывать верхнюю часть камзола и вытащил оттуда письмо.
   Арамис вскрикнул от радости, увидев печать, поцеловал надпись и с почти религиозным благоговением распечатал письмо, содержавшее в себе нижеследующее:

   «Друг, судьба хочет, чтобы мы были разлучены ещё некоторое время, но чудные дни молодости не потеряны безвозвратно. Исполняйте ваши обязанности на войне, я исполняю свои в другом месте. Возьмите от подателя этого письма то, что он вам передаст. Ведите себя на войне как достойно прекрасному и благородному дворянину и думайте обо мне, нежно целующей ваши чёрные глаза.
   Прощайте, или, лучше, до свидания».

   Между тем нищий всё ещё продолжал распарывать камзол и вытащил один за другим из своих грязных лохмотьев полтораста двойных испанских пистолей, которые выложил на стол. Затем он открыл дверь, поклонился и вышел, прежде чем молодой человек, совершенно ошеломлённый, успел сказать ему хоть слово. Тогда Арамис вторично перечёл письмо и заметил, что в нём была приписка:

   «P. S. Вы можете принять подателя письма: это граф и испанский гранд».

   – Золотые мечты! – вскричал Арамис. – О, чудная жизнь! Да, мы молоды! Да, для нас ещё настанут счастливые дни! О, тебе принадлежит моя любовь, моя кровь, моя жизнь, всё, всё, моя прекрасная возлюбленная!
   И он страстно целовал письмо, даже не взглянув на золото, блестевшее на столе.
   Базен постучался в дверь, у Арамиса не было более причин держать его за дверями, и он позволил ему войти.

   Базен остолбенел при виде такого обилия золота и забыл, что пришёл доложить о приходе д’Артаньяна, который, выйдя от Атоса, направился к Арамису, любопытствуя узнать, что это был за нищий. Так как д’Артаньян нисколько не церемонился с Арамисом, то, видя, что Базен забыл доложить о нём, доложил о себе сам.
   – Ах, чёрт возьми, милый Арамис, – сказал д’Артаньян, – если это те сливы, которые присланы вам из Тура, можете поздравить от моего имени садовника, вырастившего их.
   – Вы ошибаетесь, мой любезный, – сказал Арамис, всё ещё скрытничая, – это мой книгопродавец присылает мне деньги за поэму с одностопными стихами, которую я начал писать во время нашего путешествия.
   – Да-да, припоминаю! – сказал д’Артаньян. – Ну, что же, ваш книгопродавец очень щедр, мой любезный Арамис, вот всё, что я могу вам сказать.
   – Как, сударь! – вскричал Базен. – За поэму платят так дорого! Это невероятно! Так вы можете сделать всё, что захотите, вы можете стать таким же знаменитым, как господин де Вуатюр и господин де Бенсерад. Мне это очень нравится: поэт – это почти то же, что аббат. Ах, господин Арамис, сделайтесь же, пожалуйста, поэтом!
   – Базен, друг мой, – строго сказал Арамис, – мне кажется, что вы вмешиваетесь в разговор.
   Базен понял, что допустил оплошность, и, опустив голову, вышел.
   – Я смотрю, – продолжал д’Артаньян, улыбаясь, – вы продаёте ваши произведения на вес золота! Вы очень счастливы, мой друг, но смотрите, будьте осмотрительны: не потеряйте письмо, которое торчит в вашем кармане и которое вы получили, без сомнения, тоже от книгопродавца.
   Арамис покраснел до корней волос, засунул поглубже письмо и застегнул камзол.
   – Любезный д’Артаньян, – сказал он, – мы пойдём, если хотите, к нашим друзьям. И так как я теперь богат, мы с сегодняшнего дня возобновим наши обеды вместе в ожидании, пока и вы тоже разбогатеете.
   – Честное слово, с большим удовольствием! У нас уже давно не было приличного обеда, а так как мне предстоит сегодня вечером одно довольно рискованное предприятие, то, признаюсь, я вовсе не против того, чтобы подогреть себя несколькими бутылками старого бургундского.
   – Согласен и на старое бургундское: я тоже не отношусь к нему с ненавистью, – сказал Арамис, у которого при виде золота как рукой сняло все мысли об отставке.
   Положив в карман на всякий случай три или четыре двойных пистоля, он запер остальные деньги в шкатулку чёрного дерева с перламутровой инкрустацией, где хранился известный платок, служивший ему талисманом.
   Оба друга отправились прежде всего к Атосу, который, не желая нарушать клятву не выходить из дому, взялся распорядиться принести обед к нему. Так как он был большой знаток по части гастрономических тонкостей, то д’Артаньян и Арамис не стали возражать и предоставили ему эту важную заботу.
   Они направлялись к Портосу, но на углу улицы Бак встретили Мушкетона, который с самым кислым видом гнал перед собой мула и лошадь. Д’Артаньян вскрикнул от удивления, смешанного с радостью.

   – А, моя жёлтая лошадка! – вскричал он. – Арамис, взгляните на эту лошадь.
   – Ах, какая ужасная кляча, – сказал Арамис.
   – Дорогой мой, – отвечал д’Артаньян, – это та самая лошадь, на которой я приехал в Париж.
   – Как! Господин д’Артаньян знает эту лошадь? – спросил Мушкетон.
   – Она очень оригинальной масти, – заметил Арамис, – я никогда не видал такой.
   – Это верно. Потому-то я её и продал за три экю, и столько, конечно, дали за её масть, потому что весь её остов не стоит и восемнадцати ливров. Но каким образом лошадь эта очутилась в твоих руках, Мушкетон?
   – Ах, уж и не говорите об этом, – отвечал слуга, – эту ужасную шутку устроил муж нашей герцогини!
   – Каким образом, Мушкетон?
   – Да вот как: к нам очень благосклонно относится одна знатная дама, герцогиня… Извините, мой хозяин приказал мне быть скромным и не велел её называть. Она заставила нас принять небольшой подарок в виде чудного испанского жеребца и андалузского мула – просто загляденье, а муж узнал об этом и перехватил по дороге двух чудных животных, которые были к нам отправлены, и заменил их этими ужасными тварями.
   – Которых ты и ведёшь обратно, – сказал д’Артаньян.
   – Точно так, – ответил Мушкетон, – вы сами понимаете, что мы не можем принять подобных животных взамен тех, которые нам были обещаны.
   – Конечно нет, чёрт возьми, хотя я очень бы желал видеть Портоса на моей буланой лошадке. Это дало бы мне ясное понятие о том, как выглядел я сам, когда приехал в Париж. Но мы не будем тебя задерживать, Мушкетон, ступай исполнять приказания своего хозяина, ступай. Он дома?
   – Да, сударь, – ответил Мушкетон, – но, предупреждаю вас, в очень мрачном расположении духа.
   И он отправился далее, по направлению к набережной Великих Августинцев, между тем как два друга пришли к неудачливому Портосу и позвонили. Портос видел, как они проходили двором, но не захотел открыть, так что они звонили совершенно напрасно.
   Мушкетон тем временем продолжал свой путь и, пройдя Новый Мост с двумя подгоняемыми им клячами, достиг Медвежьей улицы. Придя туда, он, согласно приказанию хозяина, привязал лошадь и мула к дверному молотку дома прокурора и затем, не беспокоясь об их дальнейшей участи, вернулся домой и доложил Портосу, что поручение его исполнено.
   По прошествии некоторого времени две несчастные скотинки, ничего не евшие с самого утра, подняли такой шум, дёргая молоток двери, что прокурор приказал подростку-писцу пойти и справиться по соседству, кому принадлежат эти лошадь и мул.
   Госпожа Кокнар узнала свой подарок; сначала она не поняла и не знала, что думать об этом возвращении, но вскоре визит Портоса объяснил всё. Гнев, сверкавший в глазах мушкетёра, несмотря на всё старание сдержаться, устрашил его чувствительную возлюбленную. Действительно, Мушкетон не скрыл от своего хозяина встречи с д’Артаньяном и Арамисом, а также и того, что д’Артаньян в жёлтой лошади узнал свою беарнскую клячу, на которой приехал в Париж и которую продал за три экю. Портос ушёл, назначив свидание прокурорше в монастыре Святого Маглуара.
   Прокурор, видя, что Портос уходит, пригласил его отобедать с ними, но мушкетёр с величественным видом отказался от этого приглашения.

   Мадам Кокнар с трепетом отправилась к монастырю, уверенная, что там её встретят упрёки, но церемонные манеры Портоса действовали на неё неотразимо.
   Все упрёки и проклятия, на какие только способен мужчина, оскорблённый в своём самолюбии, Портос вылил на покорно склонённую перед ним голову прокурорши.
   – Увы, – сказала она, – я хотела сделать лучше. Один из наших клиентов торгует лошадьми, он должен деньги за контору и всё тянет с выплатой. Я взяла у него этого мула и лошадь в счёт долга. Он обещал мне превосходных животных.
   – Ну, что ж, сударыня, – сказал Портос, – если он вам должен был больше пяти экю, то ваш барышник просто мошенник.
   – Ведь никому не запрещено, господин Портос, искать что подешевле, – отвечала прокурорша, стараясь оправдаться.
   – Замечу вам, сударыня, что те, которые ищут подешевле, должны позволить другим поискать себе более щедрых друзей.
   И Портос, повернувшись спиной, намеревался немедленно удалиться.
   – Господин Портос! Господин Портос! – вскричала прокурорша. – Я была не права, я сознаюсь в этом. Мне не следовало торговаться, когда дело шло об экипировке такого славного молодца, как вы.
   Портос, не отвечая ни слова, двинулся ещё дальше. Прокурорше показалось, что она уже видит его в блестящем облаке, со всех сторон окружённого герцогинями и маркизами, бросающими к его ногам мешки с золотом.
   – Остановитесь, ради бога, господин Портос! – вскричала она. – Остановитесь, давайте же поговорим!
   – Говорить с вами – для меня одно несчастье, – отвечал Портос.
   – Но скажите же мне: что вам надо?
   – Ничего, потому что просить вас всё равно что не просить ни о чём.
   Прокурорша повисла на руке Портоса и в порыве горести вскричала:
   – Господин Портос, я не имею никакого понятия обо всём этом; разве я понимаю что-нибудь в лошадях? Разве я понимаю что-нибудь в сбруе?
   – В таком случае, сударыня, нужно было обратиться ко мне, который знает в этом толк, а вы хотели сэкономить и обратились к ростовщику.
   – Эта была моя ошибка, господин Портос, которую я исправлю, даю честное слово.
   – Каким образом?
   – Слушайте: сегодня вечером господин Кокнар отправится к герцогу де Шон, который присылал за ним для какого-то совещания, которое продолжится по крайней мере часа два. Приходите, мы будем одни и договоримся.
   – Слава богу, наконец-то! Вот это дело, моя милая.
   – Вы меня прощаете?
   – Увидим, – многозначительно сказал Портос.
   И они расстались, повторяя: «До вечера».
   «Чёрт возьми! – подумал Портос, удаляясь. – Кажется, наконец-то я доберусь до сундука мэтра Кокнара!»

Глава V
Ночью все кошки серы

   Наступил наконец вечер, так нетерпеливо ожидаемый д’Артаньяном и Портосом. Д’Артаньян, как обыкновенно, пришёл около девяти часов к миледи.
   Он нашёл её в чудесном расположении духа, никогда прежде она не принимала его так хорошо.
   Наш гасконец с первого взгляда догадался, что его записка была передана по назначению и произвела своё действие. Вошла Кэти и подала шербет. Хозяйка ласково взглянула на неё и послала ей самую приятную улыбку. Но, увы, бедная девушка имела такой грустный вид, что даже и не заметила благосклонности миледи. Д’Артаньян взглянул на ту и на другую женщину и в душе принуждён был сознаться, что природа, создавая их, ошиблась, дав знатной даме низкую и продажную душу, а субретке – сердце герцогини.
   В десять часов миледи стала выказывать беспокойство, и д’Артаньян понял, что это значило. Она смотрела на часы, вставала, снова садилась, улыбалась д’Артаньяну с таким видом, который ясно говорил: «Без сомнения, вы очень милы, но вы будете очаровательны, если уйдёте!»
   Д’Артаньян встал, взял шляпу; миледи дала ему поцеловать руку, при этом молодой человек почувствовал, как она сжала её, и понял, что это сделано не из кокетства, а из чувства благодарности за то, что он уходит.
   – Она дьявольски его любит, – прошептал он себе под нос и вышел.
   На этот раз Кэти нигде не ждала его: ни в передней, ни в коридоре, ни под воротами. Д’Артаньяну пришлось самому отыскать лестницу и маленькую комнатку.
   Кэти сидела, закрывши голову руками, и горько плакала.
   Она слышала, как вошёл д’Артаньян, но не подняла головы. Молодой человек подошёл к ней, взял её за руки, – она разразилась рыданиями. Как д’Артаньян и ожидал, миледи, получив письмо, в порыве радости всё рассказала своей горничной, а затем, в награду за поручение, которое она так удачно на этот раз исполнила, подарила ей кошелёк.
   Вернувшись в свою комнату, Кэти бросила кошелёк в угол, где он и лежал открытым, а на ковре подле него валялись три или четыре золотые монеты.
   Бедная девушка, почувствовав ласки д’Артаньяна, подняла голову. Сам д’Артаньян испугался перемены, происшедшей в её лице. Она сложила руки с умоляющим видом, но не осмеливалась вымолвить ни слова. Как ни малочувствительно было сердце д’Артаньяна, он был тронут этой немой скорбью, но он слишком твёрдо держался своих планов, и в особенности последнего, чтобы решиться изменить что-нибудь в программе, заранее им составленной. Поэтому он не подал Кэти ни малейшей надежды, что ей удастся поколебать его намерения, а только уверил её, что поступок его является лишь актом мщения.
   Это мщение, впрочем, должно было достаться ему тем более легко, что миледи, вероятно, для того, чтобы скрыть свою стыдливость от любовника, велела Кэти потушить все огни в своём помещении и даже в её спальне: граф де Вард должен был уйти от неё до рассвета и в темноте.
   Через несколько минут слышно стало, как миледи вошла в свою спальню.
   Д’Артаньян тотчас же бросился в шкаф; едва он успел там спрятаться, как раздался звонок. Кэти направилась в комнату госпожи и затворила дверь, но перегородка, отделявшая обе комнаты, была и вправду так тонка, что можно было слышать почти каждое слово обеих женщин.
   Миледи, казалось, была вне себя от радости. Она заставила Кэти несколько раз повторить малейшие подробности мнимого свидания субретки с де Вардом: как он получил письмо, что он отвечал, какое было у него выражение лица и казался ли он взволнованным. На все эти вопросы бедная Кэти, вынужденная иметь весёлый вид, отвечала поникшим голосом, но её госпожа не замечала её удручённого вида – до такой степени счастье эгоистично. Наконец, так как приближалось время свидания с графом, миледи в самом деле приказала потушить все огни и велела Кэти уйти к себе и ввести графа де Варда тотчас же, как только он явится. Кэти пришлось ждать недолго. Как только д’Артаньян увидел в щёлку своего шкафа, что всё погрузилось во мрак, он выскочил из своей засады в ту самую минуту, когда Кэти прикрывала дверь в спальню своей госпожи.

   – Что это за шум? – послышался голос миледи.
   – Это я, – шёпотом сказал д’Артаньян, – это я, граф де Вард.
   – Ах! Боже мой, боже мой! – прошептала Кэти. – Он даже не смог дождаться того часа, который сам назначил.
   – Ну что ж, – сказала миледи дрогнувшим голосом, – отчего он не входит? Граф, граф, – прибавила она, – вы ведь хорошо знаете, что я вас жду.
   При этом приглашении д’Артаньян осторожно отстранил Кэти и устремился в спальню миледи.
   Чувство досады и печаль мучительны для души, и как страдает любовник, принимающий под чужим именем уверения в любви, предназначаемые его счастливому сопернику!
   Д’Артаньян находился в этом мучительном положении, которое он не мог предвидеть; ревность терзала его сердце, и он страдал почти так же, как и бедная Кэти, которая в это время плакала в соседней комнате.
   – Да, граф, – говорила миледи самым приятным тоном, нежно сжимая его руку в своих, – да, я счастлива любовью, которую ваши взгляды и слова выражали мне каждый раз, как мы с вами встречались. Я тоже люблю вас. О, завтра, завтра я непременно хочу получить от вас какое-нибудь доказательство того, что вы обо мне думаете, а чтобы вы не забыли меня, возьмите это.
   И она сняла со своей руки кольцо и протянула его д’Артаньяну.
   Д’Артаньян вспомнил, что он видел это кольцо на руке миледи: это был чудный сапфир, усыпанный алмазами. Первым желанием д’Артаньяна было возвратить кольцо, но миледи прибавила:
   – Нет-нет, сохраните это кольцо из любви ко мне. К тому же, приняв его, – продолжала она взволнованным голосом, – вы оказываете мне гораздо большую услугу, чем вы думаете.
   «Эта женщина полна тайн», – подумал д’Артаньян.
   В эту минуту он почувствовал, что готов всё ей открыть. Он было уже открыл рот, чтобы сказать миледи, кто он такой и с какой мстительной целью пришёл к ней, но она прибавила:
   – Бедняжка, это гасконское чудовище чуть не убило вас!
   Чудовище – это был он сам!
   – Вы всё ещё продолжаете страдать от ваших ран? – продолжала миледи.
   – Да, очень, – сказал д’Артаньян, не зная, как лучше ей отвечать.
   – Будьте покойны, – прошептала миледи, – я отомщу за вас. и жестоко.
   «Чёрт возьми, – подумал д’Артаньян, – время довериться ещё не наступило».
   Д’Артаньяну нужно было некоторое время, чтобы прийти в себя от этого разговора, но всякая мысль о мщении, с которой он явился сюда, исчезла бесследно. Эта женщина имела над ним какую-то непостижимую власть. Он ненавидел и обожал её в одно и то же время. Он никогда раньше не мог и подумать, что два таких противоположных чувства могут совместиться в одном сердце и образовать такую странную, демоническую любовь.
   Между тем пробило час: нужно было расстаться. Д’Артаньян, покидая миледи, не испытывал ничего, кроме острого сожаления. В страстных взаимных поцелуях при прощании назначено было новое свидание на следующей неделе.
   Бедная Кэти надеялась, что ей удастся сказать несколько слов д’Артаньяну, когда он будет проходить через её комнату, но миледи в кромешной темноте сама проводила его и рассталась с ним только на лестнице.
   На другой день утром д’Артаньян помчался к Атосу. У него завязалась такая странная интрига, что он хотел немедленно посоветоваться. Он всё рассказал другу. Атос несколько раз мрачно хмурил брови.
   – Ваша миледи, – сказал он ему, – кажется мне какой-то низкой тварью, но тем не менее вы дурно делаете, что обманываете её: теперь у вас, так или иначе, появился страшный враг.
   Говоря с ним, Атос со вниманием разглядывал сапфир, обрамлённый алмазами, который сменил на руке д’Артаньяна перстень королевы, тщательно спрятанный им в футляр.
   – Вы смотрите на это кольцо? – спросил гасконец, сияющий гордостью, что он может похвастать перед друзьями таким богатым подарком.
   – Да, – сказал Атос, – оно напоминает мне одну фамильную драгоценность.
   – Не правда ли, оно прекрасно? – заметил д’Артаньян.
   – Великолепно, – ответил Атос, – я никогда не думал, что на свете существуют два сапфира такой чудной воды. Значит, вы променяли его на ваш алмаз?
   – Нет, – сказал д’Артаньян, – это подарок моей прекрасной англичанки, или, вернее, моей француженки, потому что хотя я об этом её никогда и не спрашивал, но убеждён, что она родилась во Франции.
   – Вы получили это кольцо от миледи? – вскричал Атос таким голосом, в котором слышалось несвойственное ему сильное волнение.
   – От неё, она дала мне его сегодня ночью.
   – Покажите же мне кольцо, – сказал Атос.
   – Вот оно, – отвечал д’Артаньян, снимая кольцо со своего пальца.

   Атос внимательно рассмотрел его и страшно побледнел. Затем он попробовал надеть его на безымянный палец левой руки. Кольцо пришлось впору, точно оно было сделано для него.
   Гневное и мстительное выражение омрачило обыкновенно столь спокойное лицо Атоса.
   – Этого не может быть! Как это кольцо могло очутиться в руках миледи Кларик? А между тем невозможно представить, чтобы между двумя драгоценными камнями было такое сходство.
   – Вам знакомо это кольцо? – спросил д’Артаньян удивлённо.
   – Мне показалось, что я узнал его, – сказал Атос, – но, без сомнения, я ошибся.
   И он вернул кольцо д’Артаньяну, не отводя от него взгляда.
   – Будьте добры, д’Артаньян, – сказал он через минуту, – снимите кольцо с пальца или поверните его камнем внутрь: оно напоминает мне о таких ужасных вещах, что я не в состоянии ни о чём говорить с вами. Вы, кажется, пришли ко мне о чём-то посоветоваться. Вы говорили мне, что находитесь в затруднении относительно того, что вам делать? Но погодите… Дайте мне опять этот сапфир. Тот, о котором я говорил, должен быть с одной стороны поцарапан вследствие одного случая…
   Д’Артаньян вторично снял с пальца кольцо и дал его Атосу. Атос вздрогнул.
   – Вот, – сказал он, – смотрите: не правда ли, как это странно?
   И он показал д’Артаньяну ту самую царапину, которая, как он и помнил, должна была быть на нём.
   – Но от кого же вам достался этот сапфир, Атос?
   – От моей матери, которая тоже получила его от своей матери. Как я вам и сказал, это фамильная драгоценность, которая не должна была никогда уходить из нашей семьи…
   – И вы её продали? – осторожно спросил д’Артаньян.
   – Нет, – ответил Атос с загадочной улыбкой, – я подарил его в одну из любовных ночей точно так же, как получили его и вы.
   Д’Артаньян задумался. Он снова подумал о том, что душа миледи – бездонная, мрачная, таинственная пропасть.
   Взяв кольцо, он не надел его, а положил в карман.
   – Послушайте, – сказал Атос, взяв его за руку, – вы знаете, как я вас люблю, д’Артаньян: если бы у меня был сын, я не мог бы любить его больше, чем вас. Послушайте, поверьте мне, откажитесь от этой женщины! Я не знаю её, но что-то ясно говорит мне, что это погибшее создание и что в ней кроется нечто роковое.
   – Вы правы, а потому я расстанусь с ней. Признаюсь, что эта женщина тоже пугает меня.
   – Хватит ли вам твёрдости?
   – Хватит, – отвечал д’Артаньян, – я готов на это хоть сию минуту.
   – Да, мой мальчик, вы будете правы, – сказал Атос, пожимая руку гасконца с почти родительской нежностью, – и дай бог, чтобы эта женщина, только что встретившаяся на вашем жизненном пути, не оставила на нём ужасного следа.
   Атос поклонился д’Артаньяну как человек, дающий понять, что ему хотелось бы остаться наедине со своими мыслями.
   Вернувшись домой, д’Артаньян застал у себя Кэти, которая поджидала его. Если бы бедная девочка промучилась целый месяц в лихорадке, наверное, она бы так не изменилась, как изменила её одна эта бессонная и мучительная ночь.
   Её снова послали к мнимому де Варду. Её госпожа была без ума от любви, вне себя от радости. Она хотела знать, когда её любовник подарит ей следующую ночь. Бедная Кэти, бледная и дрожащая, ожидала ответа д’Артаньяна.
   Атос имел огромное влияние на молодого человека, и советы друга, присоединившись к голосу его собственного сердца, дали д’Артаньяну силу решиться – теперь, когда его гордость была спасена и мщение удовлетворено, – более не видеться с миледи. Вместо всякого ответа он взял перо и написал следующее:

   «Не рассчитывайте, сударыня, на будущее свидание со мной: со времени моего выздоровления у меня столько развлечений подобного рода, что я должен внести в них некоторый порядок. Когда настанет ваша очередь, я буду иметь честь известить вас об этом.
   Целую ваши ручки.
   Граф де Вард»

   О сапфире он не упомянул. Хотел ли гасконец сохранить его как оружие против миледи или – будем откровенны – не оставил ли он его как последнее средство для экипировки?
   Было бы ошибочно судить о фактах той эпохи с точки зрения нравов нашего времени. То, что современный порядочный человек счёл бы для себя постыдным, в то время казалось совершенно естественным и молодые люди лучших фамилий очень часто были на содержании у своих любовниц.
   Д’Артаньян передал письмо незапечатанным Кэти, которая, прочитав его, сначала ничего не поняла, а затем, прочитав вторично, чуть не лишилась чувств от радости.
   Кэти не верила такому счастью: д’Артаньян должен был повторить на словах и уверить её в том, что она уже знала из содержания письма. И как ни была велика опасность при вспыльчивом характере миледи вручить ей эту записку, Кэти тем не менее со всех ног бросилась бежать к Королевской площади. Сердце лучшей из женщин безжалостно к страданиям соперницы.
   Миледи с такой же поспешностью вскрыла письмо, с какой Кэти принесла его, но при первых прочитанных ею словах лицо её покрылось бледностью, она скомкала бумагу и с гневом в глазах повернулась к Кэти.
   – Что это за письмо? – сказала она, собравшись с силами.
   – Это ответ, сударыня, на ваше письмо, – сказала трепещущая Кэти.
   – Не может этого быть! – вскричала миледи. – Не может быть, чтобы джентльмен мог написать женщине такое письмо.
   Вдруг она задрожала и пробормотала:
   – Боже мой! Не узнал ли он… – и она смолкла.

   Миледи заскрежетала зубами и сделалась бледна как смерть. Хотела сделать шаг, чтобы подойти к окну вдохнуть свежего воздуха, но смогла только протянуть руки, ноги её подкосились, и она упала в кресло.
   Кэти подумала, что ей дурно, и подбежала к ней, чтобы расстегнуть корсаж, но миледи стремительно вскочила.
   – Что вам нужно? – вскричала она. – Как смеете вы прикасаться ко мне?
   – Я думала, сударыня, что вам дурно, и хотела помочь вам, – ответила горничная, испуганная странным выражением лица своей госпожи.
   – Мне дурно? Мне! Мне! Вы принимаете меня за слабонервную девицу? Когда меня оскорбляют, я не падаю в обморок, я мщу за себя, слышите?
   И она знаком приказала Кэти удалиться.

Глава VI
Мечты о мщении

   Вечером миледи отдала приказание провести к ней господина д’Артаньяна, как только он придёт, по своему обыкновению. Но он не пришёл.
   На следующий день Кэти снова забежала к молодому человеку и рассказала ему обо всём, что произошло накануне. Д’Артаньян улыбнулся: этот ревнивый гнев миледи был его мщением.
   Вечером миледи была ещё более нетерпеливой, чем накануне. Она повторила своё приказание относительно гасконца, но, как и накануне, она прождала напрасно.
   На другой день Кэти явилась к д’Артаньяну, но далеко уже не такая живая и весёлая, как в предшествовавшие дни, а, напротив, очень грустная и печальная.
   Д’Артаньян спросил бедную девушку, что с ней, но та вместо всякого ответа вынула из кармана письмо и подала его ему.
   Это письмо было написано рукою миледи, но только на этот раз было адресовано самому д’Артаньяну, а не де Варду.
   Он распечатал письмо и прочёл:

   «Любезный господин д’Артаньян, нехорошо так редко бывать у своих друзей, в особенности в то время, когда предстоит скоро расстаться с ними надолго. Мой деверь и я совершенно напрасно прождали вас вчера и третьего дня. Неужели это повторится и сегодня?
   Признательная вам леди Кларик»

   – Это очень просто и ясно, – сказал д’Артаньян, – и я ожидал этого письма. Мой кредит поднимается по мере того, как кредит графа падает.
   – Вы придёте? – спросила Кэти.
   – Послушай, моя милая, – сказал гасконец, старавшийся оправдать себя в своих собственных глазах в том, что он собирается изменить обещанию, данному им Атосу, – понимаешь, было бы неразумно не ответить на такое любезное приглашение. Миледи, видя, что я не прихожу, не поймёт причины, по которой я прекратил свои посещения. Она станет кое о чём догадываться, и кто скажет, до чего может дойти месть такой женщины, как она!
   – О боже мой, – сказала Кэти, – вы умеете представить всё в таком виде, что всегда остаётесь правы. Но вы, наверно, опять станете ухаживать за ней, и если на этот раз вы ей понравитесь под вашим настоящем именем и в вашем настоящем лице, то это будет гораздо хуже, чем в прошлый раз.
   Бедная девушка смогла интуитивно предугадать кое-что из того, что должно было произойти дальше.
   Д’Артаньян стал разуверять её, насколько мог, и обещал остаться нечувствительным к обольщениям миледи.
   Он поручил Кэти сказать своей госпоже, что он как нельзя более благодарен ей за её доброту и что он к её услугам. Но д’Артаньян побоялся ответить письменно из опасения, что не сумеет для таких опытных глаз, как у миледи, достаточно изменить свой почерк.
   Было ровно девять часов, когда д’Артаньян явился на Королевскую площадь. Очевидно, что слуги, ожидавшие в передней, были предупреждены, потому что, как только д’Артаньян появился, раньше ещё даже, чем он успел спросить, можно ли видеть миледи, один из них побежал доложить.
   – Просите войти, – сказала миледи отрывистым голосом, но настолько громко, что д’Артаньян из передней услышал его.

   Слуга ввёл его.
   – Меня ни для кого больше нет дома, – сказала миледи, – слышите ли, ни для кого.
   Слуга поклонился и вышел.
   Д’Артаньян с любопытством взглянул на миледи: она была бледна и глаза казались утомлёнными – может быть, от слёз, а может быть, от бессонницы.
   Намеренно было уменьшено число свечей в комнатах, но тем не менее молодая женщина была не в состоянии скрыть следы лихорадки, снедавшей её последние два дня. Д’Артаньян подошёл к ней с обычной любезностью; она сделала тогда над собой невероятное усилие, чтобы принять его, но никогда ещё на расстроенном лице не появлялось такой любезной улыбки.
   На вопрос д’Артаньяна о её здоровье она ответила:
   – Нехорошо, очень нехорошо.
   – В таком случае, – сказал д’Артаньян, – я пришёл не вовремя; вам нужен, без сомнения, отдых, и я лучше удалюсь.
   – О нет, – сказала миледи, – напротив, останьтесь, господин д’Артаньян, ваше милое общество развлечёт меня.
   «Ого! – подумал д’Артаньян. – Она никогда не была такой любезной! Надо держать ухо востро».
   Миледи приняла самый ласковый, дружеский тон, на какой только была способна, и придала необыкновенное оживление разговору. Вместе с тем это оживление, оставившее было её на минуту, возвратило опять блеск её глазам, румянец – щекам и розовый цвет – губам. Д’Артаньян снова нашёл в ней прежнюю Цирцею, очаровавшую его своими чарами. Его любовь, казавшаяся ему уже погасшей, была только усыплена и снова пробудилась в его сердце. Миледи улыбалась, и д’Артаньян чувствовал, что готов всем жертвовать из-за этой улыбки.
   Был один момент, когда он почувствовал в себе что-то вроде угрызений совести. Мало-помалу миледи сделалась более общительной. Она спросила у д’Артаньяна, есть ли у него любовница.
   – Увы, – сказал д’Артаньян самым нежным голосом, на какой только был способен, – можете ли вы быть настолько жестоки, чтобы задавать мне подобные вопросы, мне, который с тех пор, как увидел вас, только вами дышит и живёт только для вас?
   У миледи на губах появилась странная улыбка.
   – Так вы меня любите? – спросила она.
   – Зачем вы говорите мне это и разве вы не видите сами?
   – Да, но вы, должно быть, знаете: чем больше в сердце гордости, тем труднее покорить его!
   – О, трудности меня не пугают, я страшусь только невозможного.
   – Для истинной любви нет ничего невозможного.
   – Ничего?
   – Ничего, – сказала миледи.
   «Чёрт возьми, – подумал д’Артаньян, – её тон совсем переменился. Уж не влюбилась ли в меня эта капризная женщина и не собирается ли она подарить мне лично ещё другой такой же сапфир, какой подарила мне вместо де Варда?»
   Д’Артаньян быстро придвинул свой стул к миледи.
   – Посмотрим, – сказала она, – что бы вы сделали, чтобы доказать мне любовь, про которую вы говорите?
   – Всё, чего бы от меня ни потребовали. Приказывайте, и я готов повиноваться.
   – Всему?
   – Всему! – вскричал д’Артаньян, знавший вперёд, что, говоря так, не многим рискует.
   – Если так, поговорим немного, – сказала миледи, придвигая кресло к стулу д’Артаньяна.
   – Я слушаю вас, сударыня.
   Миледи на минуту задумалась, как бы колеблясь. Затем, будто решившись, она сказала:
   – У меня есть враг.
   – У вас враг? – вскричал д’Артаньян, притворяясь изумлённым. – Господи, возможно ли это? У такой прекрасной и доброй, как вы!
   – И враг смертельный.
   – В самом деле?
   – Враг, оскорбивший меня так жестоко, что между мной и им – война насмерть. Могу ли я рассчитывать на вас как на помощника?
   Д’Артаньян сейчас же понял, чего именно хочет мстительное создание.
   – Можете, сударыня, – сказал он с напускной важностью, – моя рука, как и моё сердце, принадлежит вам вместе с любовью.
   – В таком случае, – сказала миледи, – если вы настолько же великодушны, как и влюблены…
   Она умолкла, словно не решаясь завершить фразу.
   – Так что же? – спросил д’Артаньян нетерпеливо.
   – А то, – сказала миледи после минутного молчания, – что с сегодняшнего дня вам не надо бояться невозможного.
   – Мне не вынести такого счастья! – вскричал д’Артаньян, бросаясь на колени и покрывая поцелуями руки, которых она не отнимала.
   «Отомсти за меня этому презренному де Варду, – думала миледи, стиснув зубы, – и я сумею затем отделаться и от тебя, дважды глупец, ходячая шпага, орудие моей мести».
   «Приди в мои объятия ты, так нагло посмеявшаяся надо мной, лицемерная и коварная женщина, – думал про себя д’Артаньян, – и тогда я посмеюсь над тобою вместе с тем, кого ты хочешь убить моей рукой».
   Д’Артаньян поднял голову.
   – Я готов, – сказал он.
   – Так, значит, вы меня поняли, дорогой господин д’Артаньян?
   – Я понял бы вас по одному взгляду.
   – Итак, вы согласны обнажить ради меня вашу шпагу, которая уже принесла вам столько славы?
   – Сию же минуту!
   – Но я, – сказала миледи, – как отплачу я вам за такую услугу? Я знаю влюблённых, эти люди ничего не делают даром.
   – Вы знаете, что я прошу единственной награды, – отвечал д’Артаньян, – единственной, достойной вас и меня.
   И он нежно привлёк её к себе. Она почти не сопротивлялась.
   – Какой корыстолюбец! – сказала она, улыбаясь.
   – Ах! – вскричал д’Артаньян, действительно увлечённый страстью, которую эта женщина умела разжигать в его сердце. – Я кажусь вам таким, потому что с трудом верю в своё счастье, и, постоянно опасаясь, чтобы оно не улетело, как мечта, я тороплюсь поскорее превратить его в реальность.
   – Так заслужите же это желанное вами счастье!
   – Я жду ваших приказаний.
   – Вы говорите правду? – спросила миледи, отгоняя последние сомнения.
   – Назовите мне того презренного человека, который мог заставить ваши прекрасные глаза пролить слёзы!
   – Кто вам сказал, что я плакала?
   – Мне показалось…
   – Такие женщины, как я, не плачут.
   – Тем лучше!.. Но скажите его имя!
   – Не забудьте, что его имя – моя тайна.
   – Но всё-таки, нужно же мне знать, как его зовут!
   – Да, нужно… Вот видите, как я вам доверяю!
   – Вы наполняете меня такой радостью! Его имя?
   – Вы его знаете.
   – Право?
   – Да.
   – Надеюсь, что это не кто-нибудь из моих друзей? – спросил д’Артаньян, демонстрируя сомнение, чтобы заставить миледи поверить своему неведению.
   – А если бы это оказался один из ваших друзей, вы поколебались бы? – вскричала миледи, и угроза молнией блеснула в её глазах.
   – Нет, будь это хоть мой брат! – вскричал д’Артаньян, словно в порыве восторга.
   Наш гасконец ничем не рисковал, идя так далеко, так как знал, куда он идёт.
   – Мне нравится ваша преданность, – сказала миледи.
   – Увы! Вам только это и нравится во мне?
   – Я люблю вас, – отвечала она, пожимая его руку.
   От этого горячего рукопожатия д’Артаньян задрожал, как если бы сжигавшая миледи лихорадка передалась и ему.
   – Так любите меня, дорогая! – вскричал он. – Неужели это правда? Можно рассудок потерять от этого!
   Он заключил миледи в свои объятия. Она не делала попытки уклониться от его поцелуя, но не ответила на него. Губы её были холодны. Д’Артаньяну показалось, что он поцеловал статую.
   Тем не менее он был упоён счастьем, наэлектризован любовью. Ему почти верилось в любовь миледи, ему почти верилось в реальность преступления де Варда. Если бы де Вард подвернулся сейчас ему под руку, он убил бы его. Миледи воспользовалась этой минутой.
   – Его зовут… – начала она.
   – Де Вард, я знаю! – вскричал д’Артаньян.
   – Откуда вы это знаете? – спросила миледи, схватив его за руки и стараясь прочитать в его глазах самые сокровенные его мысли.
   Д’Артаньян понял, что он забылся и совершил непростительную ошибку.
   – Скажите, скажите же! – повторяла миледи. – Откуда вам известно его имя?
   – Откуда я это знаю? – спросил д’Артаньян.
   – Да! Отвечайте же!
   – Потому что вчера в одной гостиной, где я встретился с де Вардом, он показывал кольцо, полученное, как он говорил, от вас.
   – Подлец! – вскричала миледи в бешенстве.
   Этот эпитет, как легко догадаться, нашёл глубокий отклик в сердце д’Артаньяна.
   – И что же дальше? – продолжала миледи.
   – Я отомщу за вас этому негодяю, – произнёс д’Артаньян с жаром.
   – Благодарю вас, мой храбрый друг! – вскричала миледи. – Но когда же я буду отомщена?
   – Завтра, сию минуту – словом, когда хотите.
   Миледи чуть была не вскрикнула: «Сию же минуту!», но она рассудила, что подобная поспешность была бы большой нелюбезностью по отношению к д’Артаньяну.
   К тому же ей нужно было принять тысячу предосторожностей и преподать тысячу советов своему защитнику, для того чтобы он избежал каких бы то ни было объяснений с графом при свидетелях. Эти размышления миледи были прерваны словами д’Артаньяна:
   – Завтра я отомщу за вас или умру!
   – Нет, вы отомстите, но не умрёте. Он – трус.
   – С женщинами, может быть, но с мужчинами… Относительно этого мне кое-что известно.
   – Но мне кажется, что в поединке с ним вы не могли пожаловаться на недостаток удачи?
   – Удача – куртизанка: вчера она была ко мне благосклонна, а завтра может повернуться спиной.
   – Другими словами, вы начинаете колебаться теперь!
   – Нет, я не колеблюсь, сохрани меня Бог от этого, но справедливо ли будет послать меня на возможную смерть, не вознаградив чем-нибудь большим, чем одной только надеждой на будущее блаженство?
   Миледи ответила ему только взглядом, в котором можно было прочитать: «Значит, всё дело только в этом?»

   И она сопроводила свой взгляд объяснением.
   – Это совершенно справедливо, – произнесла она с нежностью.
   – О! Вы – ангел! – вскричал молодой человек.
   – Итак, всё решено? – спросила она.
   – Кроме того, о чём прошу вас, душа моя.
   – Но я ведь говорю вам, что можете положиться на мою любовь.
   – Я не располагаю завтрашним днём, чтобы дожидаться.
   – Молчите, я слышу шаги брата: не нужно, чтобы он застал вас здесь.
   Она позвонила. Явилась Кэти.
   – Уйдите через эту дверь, – сказала она, отворяя маленькую потайную дверь, – и возвращайтесь в одиннадцать часов, мы завершим этот разговор. Кэти проведёт вас ко мне.
   Бедная девушка чуть не упала без чувств, услышав последние слова миледи.
   – Что же вы стоите здесь, точно статуя! Проводите господина д’Артаньяна, и сегодня вечером в одиннадцать часов вы проводите его ко мне.
   «Она всегда назначает свои свидания на одиннадцать часов, – подумал д’Артаньян, – это стало у неё привычкой».
   Миледи протянула ему руку, которую он нежно поцеловал.
   «Однако, – думал он, уходя и едва отвечая на упрёки Кэти, – как бы мне не остаться в дураках. Положительно, эта женщина – чудовище. Надо быть настороже».

Глава VII
Тайна миледи

   Несмотря на все настойчивые просьбы Кэти подняться к ней, д’Артаньян вышел из особняка, и сделал это по двум причинам: во-первых, он избежал таким образом упрёков и жалоб, а во-вторых, ему хотелось поскорее остаться одному, чтобы собраться с мыслями и попытаться разгадать тайные мысли этой женщины. Яснее всего для него во всём этом было то, что он любит миледи как сумасшедший и что она его вовсе не любит. Одну минуту д’Артаньян думал, что всего бы лучше сейчас же пойти к себе и написать миледи длинное письмо, в котором признаться ей, что он и де Вард были до этой минуты одним и тем же лицом, а следовательно, из страха самоубийства он не может взяться за убийство де Варда. Но им в то же время овладело яростное желание мести. Он хотел во что бы то ни стало овладеть этой женщиной под своим собственным именем, и так как это мщение обещало ему известного рода наслаждение, то он не захотел от него отказаться.
   Пять или шесть раз обошёл он Королевскую площадь, оборачиваясь через каждые десять шагов, чтобы взглянуть на свет в квартире миледи, который был виден сквозь жалюзи: было ясно, что на этот раз молодая женщина спешила менее, чем в прошлый раз, уйти в свою спальню. Наконец свет погас.
   С этим светом исчезли последние колебания в сердце д’Артаньяна. Ему припомнились подробности первой ночи, сердце его радостно забилось, голова была точно в огне, он вернулся в особняк и бросился в комнату Кэти.
   Бедная девушка, бледная как смерть, дрожа всем телом, хотела остановить своего любовника, но миледи была на страже и, услышав шум при входе д’Артаньяна, отворила дверь.
   – Войдите, – пригласила она.
   Всё это было так невероятно цинично, так нагло и бесстыдно, что д’Артаньян едва верил тому, что видел и слышал. Ему казалось, что он вовлечён в одну из тех фантастических интриг, которые могут присниться только во сне.
   Тем не менее он порывисто кинулся навстречу миледи, уступая непреодолимой силе притяжения, влекущей к ней, как железо к магниту.
   Дверь за ними закрылась.
   Кэти бросилась к двери.
   Ревность, бешенство, оскорблённая гордость – одним словом, все страсти, волнующие сердце влюблённой женщины, побуждали её открыть истину. Но она погибла бы сама, если бы призналась, что принимала участие во всей этой интриге, и, кроме того, потеряла бы навсегда д’Артаньяна. Это последнее соображение заставило её принести ещё и эту, последнюю жертву.
   Д’Артаньян достиг цели всех своих желаний: в нём любили на этот раз не соперника, а делали вид, что любят его самого. Тайный голос говорил ему в глубине сердца, что он был не более как орудие мести, которое ласкали в ожидании, что он совершит убийство, но его гордость, самолюбие, страсть заставили умолкнуть этот голос, заглушали этот ропот. При этом ещё наш гасконец, с долей самоуверенности, которая нам уже известна, сравнивал себя с де Вардом и задавал себе вопрос: почему бы, в конце концов, ей не полюбить и его самого?
   Итак, он всецело отдался страсти этой минуты. Миледи была для него уже не той женщиной с гибельными намерениями, которая однажды так ужаснула его, а пылкой, страстной любовницей, отдавшейся всецело любви, которую, казалось, она сама испытывает. Так прошло часа два.
   Между тем пыл двух любовников остыл. Миледи, руководимая совсем иными побуждениями, чем д’Артаньян, не могла окончательно забыться. Она первая вернулась к действительности и спросила молодого человека, нашёл ли он какой-нибудь предлог, который мог бы вызвать столкновение между ним и де Вардом, следствием чего могла стать дуэль.
   Но д’Артаньян, мысли которого приняли совершенно иной оборот, забылся, как глупец, и любезно ответил ей, что уже слишком поздно, чтобы думать о дуэлях на шпагах.
   Эта холодность к единственному предмету, интересующему её, испугала миледи, и вопросы её сделались ещё настойчивее. Тогда д’Артаньян, никогда всерьёз и не помышлявший об осуществлении этой дуэли, захотел сменить тему разговора. Но это было ему не по силам. Миледи своей железной волей и ясным умом, которому трудно было противостоять, удерживала его в заранее очерченных ею границах. Д’Артаньян думал, что поступает умно, советуя миледи отказаться от ужасных замыслов и простить де Варда, но при первых сказанных им словах молодая женщина задрожала и отстранилась от него.
   – Не трусите ли вы, любезный д’Артаньян? – спросила она резким, насмешливым тоном, странно прозвучавшим в темноте.
   – Вы, конечно, этого не думаете, сердце моё! – отвечал д’Артаньян. – Но что, если этот бедный граф де Вард виновен менее, чем вы полагаете?
   – Во всяком случае, – сказала жёстко миледи, – он меня обманул, а с той минуты, как он меня обманул, он заслужил смерть.
   – Ну, так он умрёт, если вы его приговорили к смерти! – произнёс д’Артаньян таким твёрдым, решительным тоном, который показался миледи выражением самой непоколебимой преданности.
   Она тотчас же придвинулась к нему.
   Мы не можем сказать, как долго длилась эта ночь для миледи, но д’Артаньяну показалось, что он провёл с нею не более двух часов, когда первые лучи начали уже пробиваться сквозь жалюзи, и вскоре вся комната озарилась бледным светом начинающегося дня.
   Тогда миледи, видя, что д’Артаньян собирается с ней расстаться, напомнила ему данное ей обещание отомстить за неё де Варду.
   – Я весь к вашим услугам, – сказал д’Артаньян, – но только прежде всего я желал бы удостовериться в одной вещи.
   – В чём именно? – спросила миледи.
   – В том, что вы меня любите.
   – Мне кажется, что я уже доказала вам это.
   – Да, и потому я предан вам телом и душой.
   – Благодарю вас, мой храбрый возлюбленный, но так как я доказала вам любовь мою, то и вы мне докажете свою. Ведь так?
   – Конечно. Но если вы в самом деле любите меня, как говорите, – сказал д’Артаньян, – то неужели вы нисколько не боитесь за меня?
   – Но чего же мне бояться?
   – Ведь и я могу быть опасно ранен, даже убит.
   – Это невероятно, – сказала миледи, – вы такой храбрый и так искусно владеете шпагой.
   – Так вы не хотите избрать какое-нибудь иное средство отмщения, не требующее кровопролитной дуэли? – спросил д’Артаньян.
   Миледи молча взглянула на своего любовника. Бледный свет первых утренних лучей придавал её глазам выражение какой-то особенной мрачности.
   – Право, – сказала она, – мне кажется, что вы теперь колеблетесь.
   – Нет, я не колеблюсь. Но, право, мне жаль этого бедного графа де Варда с тех пор, как вы его не любите. И мне кажется, что всякий человек уже вследствие того, что лишился вашей любви, так жестоко наказан, что нет надобности наказывать его ещё.
   – Кто вам сказал, что я его любила? – спросила миледи.
   – По крайней мере, я могу думать теперь без особенной самонадеянности, что вы любите другого, – сказал молодой человек нежным голосом, – и я повторяю, что отношусь участливо к графу.
   – Вы? – спросила миледи.
   – Да, я.
   – Почему же?
   – Потому что я один знаю…
   – Что?
   – …что он далеко не был так виновен или, скорее, был виновен перед вами, как это кажется.
   – В самом деле? – сказала миледи встревоженным голосом. – Объяснитесь, потому что я положительно не понимаю, о чём это вы говорите.
   И она смотрела на д’Артаньяна, который держал её в своих объятиях, и её глаза стали разгораться.
   – Да, я человек благородный, – сказал д’Артаньян, решившийся покончить с этим, – и с тех пор, как ваша любовь принадлежит мне, с тех пор, как я уверен в ней – ведь я могу быть уверен в ней, не правда ли?
   – Совершенно, но продолжайте.
   – Так вот, я чувствую себя переродившимся, и одно признание тяготит меня.
   – Признание?
   – Если бы я сомневался в вашей любви, я не сказал бы этого, но вы меня любите, моя прелестная возлюбленная, не правда ли, вы меня любите?
   – Без сомнения.
   – В таком случае, если бы вследствие чрезмерной любви к вам я оказался бы в чём-нибудь виноватым перед вами, вы меня простили бы?
   – Может быть…
   Д’Артаньян с самой сладкой улыбкой сделал попытку приблизить губы к губам миледи, но та отстранилась.
   – Признание, – сказала она, бледнея, – что это за признание?
   – Вы назначили де Варду свидание в прошлый четверг в этой самой комнате, не правда ли?
   – Я?! Нет! Этого не было, – сказала миледи таким решительным голосом и с таким бесстрастным лицом, что если бы д’Артаньян не был в этом так уверен, он усомнился бы.
   – Не лгите, прелестный мой ангел, – сказал д’Артаньян, улыбаясь, – это бесполезно.
   – Как так? Говорите же! Вы меня убиваете!
   – О, успокойтесь, вы не виноваты передо мной! И я уже простил вас.
   – Но что же дальше, дальше!
   – Де Вард не может ничем похвастаться.
   – Отчего? Вы сами сказали мне, что это кольцо…
   – Это кольцо, моя любовь, у меня. Граф де Вард, бывший у вас в четверг, и сегодняшний д’Артаньян – одно и то же лицо.

   Смельчак ожидал удивления, замешательства, вспышки, которая разрешится слезами, но он ошибся, и его заблуждение длилось недолго. Бледная и страшная, миледи выпрямилась и, оттолкнув д’Артаньяна сильным ударом в грудь, вскочила с постели.
   Было уже совсем светло. Д’Артаньян удержал её за пеньюар из тонкого индийского батиста, чтобы вымолить себе прощение, но она сильным и решительным движением сделала попытку вырваться. Батист разорвался, обнажив плечи, и на одном прекрасном округлом белом плече д’Артаньян увидел цветок лилии, эту неизгладимую метку, которую кладёт позорящая рука палача.
   – Великий боже! – вскричал д’Артаньян, отпуская пеньюар, и в оцепенении застыл на кровати.
   Миледи по выражению ужаса на лице д’Артаньяна поняла, что она изобличена. Без сомнения, он всё видел, молодой человек знал теперь её тайну, тайну ужасную, которая никому не была известна.
   Она обернулась уже не как взбешённая женщина, но как раненая пантера.
   – А, презренный, – сказала она, – ты мне подло изменил, и к тому же у тебя в руках моя тайна! Ты умрёшь!
   И она подбежала к шкатулке, украшенной инкрустацией, стоявшей у неё на туалете, открыла её лихорадочно дрожавшей рукой, вынула оттуда маленький кинжал с золотой рукояткой, с тонким и острым лезвием, и одним прыжком набросилась на полураздетого д’Артаньяна. Хотя молодой человек, как нам известно, был храбр, он был устрашён выражением этого искажённого лица с неестественно расширенными зрачками, этими бледными щеками, крававо-красными губами. Он отступил к узкому проходу за кроватью, как от подползшей к нему змеи, и когда покрывшаяся потом рука наткнулась на шпагу, он вынул её из ножен. Но, не обращая внимания на шпагу, миледи старалась взобраться на кровать, чтобы нанести ему удар кинжалом, и остановилась только тогда, когда почувствовала остриё шпаги на своей груди. Тогда она попыталась схватить шпагу руками, но д’Артаньян постоянно отклонял эти попытки и, приставляя шпагу то к её глазам, то к груди, стал отступать к двери, ведущей в комнату Кэти.
   Тем временем миледи бросалась на него со страшной яростью, испуская ужасные крики. Впрочем, всё это скорей походило на дуэль, и д’Артаньян мало-помалу пришёл в себя.
   – Прекрасно, моя красавица, прекрасно, – говорил он, – но, ради бога, успокойтесь, иначе я вам нарисую вторую лилию на вашей прелестной щёчке.
   – Подлый! Подлый! – вопила миледи.

   Д’Артаньян, пытаясь отыскать дверь, всё время держался оборонительной позиции.
   На шум, который они производили – она опрокидывая мебель, чтобы добраться до него, он прячась за мебель, чтобы защититься от неё, – Кэти распахнула дверь. Д’Артаньян, постоянно маневрировавший так, чтобы приблизиться к этой двери, был только в трёх шагах от неё, и тогда одним скачком он из спальни миледи попал в комнату горничной, с быстротой молнии захлопнул дверь и всей тяжестью тела упёрся в неё, между тем как Кэти торопливо запирала задвижки. Тогда миледи сделала попытку проломить перегородку, отделявшую её комнату, с невероятной для женщины силой, и затем, убедившись, что она не в состоянии сделать это, исколола кинжалом дверь и в нескольких местах пробила её насквозь: каждый из ударов сопровождался ужасными проклятиями.
   – Скорее, скорее, Кэти, – торопил д’Артаньян вполголоса, когда дверь была надёжно заперта, – выпустите меня из дома, иначе, если мы дадим ей время опомниться, она велит своим лакеям убить меня.
   – Но вы не можете выйти в таком виде, – сказала Кэти, – вы совсем раздеты.
   – Это правда, – сказал д’Артаньян, только сейчас заметивший костюм, бывший на нём, – это правда, одень меня, как ты можешь; но торопись: понимаешь, речь идёт о жизни и смерти!

Кэти очень хорошо это понимала. Она быстро накинула на него женское пёстрое платье, надела широкий чепец и мантилью; дала ему туфли, которые он надел на голые ноги, и повела его по лестнице. Это было сделано вовремя: миледи звонила уже в колокольчик и подняла на ноги весь дом. Привратник отворил дверь в ту самую минуту, когда миледи, тоже полураздетая, кричала через окно:
– Не выпускайте!

Глава VIII
Каким образом Атосу без хлопот удалось экипироваться

   Молодой человек убежал, меж тем как миледи всё ещё продолжала выкрикивать свои угрозы. В ту минуту, когда он уже скрылся из виду, миледи без чувств упала в своей комнате.
   Д’Артаньян был так потрясён случившимся, что, нисколько не беспокоясь об участи Кэти, пробежал половину Парижа и остановился только у дверей Атоса. Он до такой степени был растерян и объят был таким ужасом, что крики патруля, бросившегося за ним в погоню, и гиканье нескольких прохожих, которые, несмотря на раннюю пору, шли уже по своим делам, только сильнее подгоняли его. Он пересёк двор, поднялся на третий этаж к Атосу и изо всех сил стал колотить в дверь.
   Гримо с заспанными глазами открыл ему. Д’Артаньян с такою силою ворвался в комнату, что чуть не сшиб его с ног. Вопреки обычной своей молчаливости, на этот раз бедный малый открыл рот и заговорил:
   – Эй ты, что тебе надо, шлёндра? Зачем пришла, негодница?

   Д’Артаньян снял чепец и высвободил руку из-под мантильи. При виде его усов и обнажённой шпаги Гримо увидел, что перед ним мужчина. Он вообразил себе тогда, что имеет дело с разбойником.
   – Помогите! На помощь, на помощь! – завопил он.
   – Молчи, несчастный! – сказал молодой человек. – Я д’Артаньян, разве ты меня не узнаёшь? Где твой хозяин?
   – Так это вы, господин д’Артаньян, – вскричал Гримо, – не может быть!
   – Гримо, – сказал Атос, выходя из своей комнаты в халате, – мне кажется, что вы позволяете себе разговаривать…
   – Ах, сударь! Это потому…
   – Молчать!
   Гримо повиновался и пальцем указал хозяину на д’Артаньяна.
   Атос узнал товарища и, при всей своей флегматичности, разразился смехом, причиной которого, конечно же, был странный маскарадный костюм, который он увидел на друге: чепец набекрень, волочившиеся юбки, засученные рукава и шевелившиеся от волнения усы.
   – Не смейтесь, мой друг! – вскричал д’Артаньян. – Ради бога, не смейтесь, потому что, даю вам слово, мне не до смеха.
   Он произнёс эти слова с таким серьёзным видом и неподдельным ужасом, что Атос тотчас же схватил его за руки и вскричал:
   – Не ранены ли вы, мой друг, вы так бледны?
   – Нет, но со мной случилось страшное происшествие… Вы одни, Атос?
   – Чёрт возьми! Да кому же быть у меня в этот час!
   – Это хорошо.
   Д’Артаньян быстро прошёл в комнату Атоса.
   – Ну, говорите же! – сказал Атос, запирая дверь на задвижку, чтобы никто не помешал им. – Умер король? Вы убили кардинала? На вас лица нет! Ну же, говорите, я умираю от беспокойства.
   – Атос, – сказал д’Артаньян, сбрасывая с себя всё женское платье и появляясь в одной рубашке, – приготовьтесь выслушать неслыханную, невероятную историю.
   – Прежде всего наденьте этот халат, – предложил мушкетёр своему другу.
   Д’Артаньян надел халат, причём не сразу попал в рукава – до такой степени он был взволнован.
   – Ну, рассказывайте же!
   Д’Артаньян, нагибаясь к уху Атоса, сказал ему шёпотом:
   – Миледи помечена цветком лилии на плече!
   – Ах! – вскричал мушкетёр, как бы поражённый пулею в сердце.
   – Послушайте, – спросил д’Артаньян, – уверены ли вы, что та, другая, действительно умерла?
   – Другая? – отвечал Атос таким глухим голосом, что д’Артаньян его едва расслышал.
   – Да, та, о которой вы мне рассказывали в Амьене?
   Атос издал стон и опустил голову на руки.
   – А эта, – продолжал д’Артаньян, – женщина лет двадцати шести – двадцати восьми.
   – Блондинка, – сказал Атос, – не так ли?
   – Да.
   – Со светло-голубыми глазами, до странности светлыми, с чёрными бровями и чёрными ресницами?
   – Да.
   – Высокого роста, хорошо сложена. У неё недостает одного глазного зуба с левой стороны.
   – Да.
   – Цветок лилии – маленький, красновато-рыжего цвета, и видно, что его пытались вывести?
   – Да.
   – Впрочем, вы говорите, что она англичанка?
   – Её зовут миледи, но она может быть француженка. Это тем вероятнее, что лорд Винтер приходится ей деверем.
   – Я хочу её видеть, д’Артаньян!
   – Берегитесь, Атос, берегитесь. Вы хотели её убить, но эта женщина способна отплатить тем же и не сделает промаха.
   – Она не посмеет ничего сказать, потому что она этим изобличила бы себя.
   – Она способна на всё! Видели ли вы её когда-нибудь рассвирепевшей?
   – Нет, – сказал Атос.
   – Это тигрица, пантера! Ах, мой милый Атос! Я очень боюсь, что навлёк на нас обоих страшное мщение.

   И д’Артаньян рассказал тогда всё: безумный гнев миледи и её угрозу убить его.
   – Вы правы, и, клянусь честью, я не дал бы сейчас за свою жизнь и гроша, – согласился Атос. – К счастью, послезавтра мы уезжаем из Парижа. По всей вероятности, нас пошлют к Ла-Рошели, и раз мы уедем…
   – Она последует за вами на край света, Атос, если она вас узнает. Пусть же её ненависть обрушится только на меня.
   – Ах, мой милый, да что мне до того, если она меня убьёт! – сказал Атос. – Уж не думаете ли вы, что я дорожу жизнью?
   – Тут скрывается какая-то ужасная тайна, Атос. Эта женщина – шпионка кардинала, я в этом уверен.
   – В таком случае берегитесь. Если вы не вызываете восхищения у кардинала своим лондонским делом, то, верно, он страшно ненавидит вас, но так как, в конце концов, он не может вас упрекнуть в чём-нибудь открыто, а между тем ненависть всегда ищет удовлетворения, в особенности ненависть кардинала, то будьте осторожны и берегитесь! Если вам придётся выходить, не выходите один. Когда вы будете есть, пищу принимайте с предосторожностями; одним словом, не доверяйте никому, даже вашей тени.
   – К счастью, – отвечал д’Артаньян, – надо протянуть только до послезавтрашнего вечера, так как, когда мы будем в армии, надеюсь, нам не придётся бояться никого, кроме неприятеля.
   – А пока, – сказал Атос, – я отказываюсь от своих планов добровольного тюремного заключения и всюду буду ходить с вами: вам надо вернуться на улицу Могильщиков, я провожу вас.
   – Но, как бы ни было это близко отсюда, – сказал д’Артаньян, – я не могу туда вернуться в таком наряде.
   – Совершенно справедливо, – отвечал Атос и позвонил в колокольчик.
   Явился Гримо.
   Атос сделал ему знак сходить к д’Артаньяну и принести его платье. Гримо кивком показал, что он его понял.
   – Ах, но всё это, однако, нисколько не подвигает нашего дела относительно экипировки, милый друг, – сказал Атос, – так как, если я не ошибаюсь, вы оставили все ваши пожитки у миледи, которая, без сомнения, не подумает отдать их. К счастью, у вас есть сапфир.
   – Сапфир принадлежит вам, мой дорогой Атос! Не сами ли вы сказали, что это кольцо – ваша фамильная драгоценность?
   – Да, мой отец купил его за две тысячи экю, как он мне говорил когда-то. Оно было одним из свадебных подарков, которые он сделал моей матери, оно великолепно. Моя мать подарила мне его, а я, безумец, вместо того чтобы сохранить это кольцо как святыню, отдал его этой низкой твари…
   – В таком случае, мой милый, возьмите обратно это кольцо, которым, я вполне понимаю, вы очень дорожите.
   – Взять это кольцо после того, как оно побывало в руках этой подлой женщины, никогда! Это кольцо осквернено, д’Артаньян.
   – В таком случае продайте его.
   – Продать алмаз, доставшийся мне от матери! Признаюсь, я счёл бы это за осквернение святыни.
   – В таком случае заложите его: вам охотно дадут за него тысячу экю. Эта сумма более чем достаточна для ваших надобностей, а затем, при первых полученных вами деньгах, вы его выкупите и возьмёте очищенным от старых пятен, потому что оно пройдёт через руки ростовщиков.
   Атос улыбнулся.
   – Вы чудный товарищ, – сказал он, – мой дорогой д’Артаньян: вашей постоянной весёлостью вы разгоняете грустные думы. Хорошо, заложим это кольцо, но с одним условием.
   – С каким?
   – Пятьсот экю вам и пятьсот – мне.
   – Что это вы выдумали, Атос! Мне не нужно и четвёртой доли этой суммы: я ведь служу в гвардейцах и, продавши седло, буду иметь эту сумму. Что мне нужно? Лошадь для Планше, вот и всё. Вы забываете к тому же, что у меня тоже есть перстень.
   – Которым вы дорожите, кажется, ещё более, чем я своим; по крайней мере, мне так показалось.
   – Да, потому что в каком-нибудь крайнем случае он может нас выручить не только из затруднительного положения, но и ещё из какой-нибудь большой опасности; это не только драгоценный алмаз, но ещё и волшебный талисман.
   – Я не понимаю вас, но верю тому, что вы говорите. Вернёмся же к моему кольцу, или, скорее, к вашему. Вы возьмёте половину суммы, которую нам дадут за него, или я брошу его в Сену, и я очень сомневаюсь, что какая-нибудь рыба будет настолько любезна, что вернёт его нам, как Поликрату [38 - Поликрат – правитель острова Самос. Существует легенда, по которой Поликрат однажды бросил в море свой перстень. Этот перстень проглотила рыба. Рыбак, поймавший эту рыбу, принёс её Поликрату. Так перстень был возвращён Поликрату.].
   – В таком случае я согласен.
   В эту минуту вошёл Гримо в сопровождении Планше. Последний, беспокоясь о своём господине и желая узнать, что с ним произошло, воспользовался случаем и принёс платье сам.
   Д’Артаньян оделся, Атос тоже, и затем, когда оба были готовы выйти, Атос сделал знак Гримо, как будто прицеливается. Последний тотчас же снял со стены мушкет и приготовился следовать за хозяином. Они дошли до улицы Могильщиков безо всяких приключений. Бонасье стоял у себя в дверях и насмешливо посмотрел на д’Артаньяна.
   – А, любезный мой жилец, – сказал он, – поторопитесь: у вас сидит прелестная молодая девушка, которая ждёт вас, а женщины, сами знаете, не очень-то любят, чтобы их заставляли ждать.
   – Это Кэти! – вскричал д’Артаньян и бросился в коридор.

   И действительно, на площадке перед его комнатой, прислонившись к двери, стояла бедняжка, дрожавшая всем телом. Увидя д’Артаньяна, она сказала:
   – Вы обещали мне ваше покровительство, вы обещали мне защитить меня от её гнева, – ведь вы же погубили меня.
   – Без сомнения! – воскликнул д’Артаньян. – Но будь спокойна, Кэти. Скажи же, что случилось после моего ухода!
   – Почём я знаю! – сказала Кэти. – На крики миледи сбежались лакеи. Она просто взбесилась и призывала на вашу голову все проклятия на свете. Тогда я сообразила. что она, конечно же, вспомнит, как вы прошли к ней через мою комнату, и в таком случае сочтёт меня вашей соучастницей. Я захватила с собой немножко денег, что у меня были, самое лучшее из моих пожитков и убежала.
   – Бедное дитя! Но что я буду с тобою делать? Я уезжаю послезавтра.
   – Всё, что вам угодно, господин кавалер… Увезите меня из Парижа, увезите меня из Франции.
   – Не могу же я взять тебя с собой на осаду Ла-Рошели? – сказал д’Артаньян.
   – Нет, но вы можете поместить меня где-нибудь в провинции, у какой-нибудь знакомой вам дамы: на вашей родине, например.
   – Эх, моя милая! На моей родине дамы обходятся без горничных. Но подожди, у меня есть для тебя кое-что… Планше, сходи за Арамисом и попроси его прийти сию же минуту. Нам нужно сообщить ему нечто очень важное.
   – Я догадываюсь, – сказал Атос, – но почему же не Портосу? Мне кажется, что его маркиза…
   – Маркиза Портоса одевается с помощью писцов своего мужа, – сказал д’Артаньян со смехом. – К тому же Кэти не захотела бы жить на Медвежьей улице, не так ли, Кэти?
   – Я согласна жить где вам угодно, – отвечала Кэти, – лишь бы мне так скрыться, чтобы не знали, где я.
   – Теперь, Кэти, когда нам предстоит расстаться и, следовательно, ты не будешь меня больше ревновать…
   – Где бы вы ни были, близко ли, далеко ли, я всегда буду любить вас, господин кавалер.
   – Вот, оказывается, где поселилось постоянство, – прошептал Атос.
   – И я тоже, – сказал д’Артаньян, – и я тоже буду всегда тебя любить, будь спокойна. Но, однако, ответь мне на один вопрос, заметь, я придаю этому вопросу большое значение: не слышала ли ты чего-нибудь об одной молодой женщине, которую похитили в ту ночь?
   – Постойте! Боже мой! Господин кавалер, неужели вы любите ещё и эту женщину?
   – Нет, её любит один из моих друзей. Смотри, вот этот, Атос.
   – Я! – вскричал Атос таким голосом, как человек, заметивший, что наступил на змею.
   – Конечно, ты! – сказал д’Артаньян, сжимая руку Атосу. – Тебе известно, какое участие принимаем мы все в этой бедной маленькой госпоже Бонасье. К тому же Кэти никому не скажет, не правда ли, Кэти? Ты понимаешь, дитя моё, – продолжал д’Артаньян, – это жена той образины, которую ты видела у дверей, идя сюда.
   – О боже мой! – вскричала Кэти. – Вы мне напомнили, как я испугалась. Хорошо, если он меня не узнал.
   – Как – узнал?! Так ты уже видела раньше этого человека?
   – Он был два раза у миледи.
   – Так… Но когда именно?
   – Недели две – две с половиной тому назад.
   – Именно так.
   – Вчера вечером он приходил опять.
   – Вчера вечером?
   – Да, за минуту перед тем, как пришли вы сами.
   – Любезный Атос, мы окутаны целой сетью шпионов. И ты думаешь, что он тебя узнал, Кэти?
   – Я надвинула низко на лоб шляпу, как только его заметила, но, может быть, было уже слишком поздно.
   – Спуститесь вниз, Атос, он к вам относится менее недоверчиво, чем ко мне, и посмотрите, всё ли ещё он стоит у дверей.
   Атос спустился и быстро вернулся.
   – Он ушёл, – сказал он, – и дом заперт.
   – Он отправился донести и сказать, что все голуби в голубятне.
   – Так давайте улетим, – сказал Атос, – и оставим здесь одного Планше, чтобы он после всё рассказал нам.
   – Подождём одну минуту. Ведь мы послали за Арамисом.
   – Совершенно верно, – согласился Атос, – подождём Арамиса.
   В эту самую минуту вошёл Арамис. Ему рассказали, в чём дело, и объяснили, как крайне нужно, чтобы в кругу своих знатных знакомых он нашёл подходящее место для Кэти.
   Арамис задумался на минуту и сказал, покраснев:
   – Действительно ли я окажу вам этим услугу, д’Артаньян?
   – Я буду вам благодарен за это всю мою жизнь.
   – В таком случае вот что: госпожа Буа де Трасси просила меня, кажется для одной из её приятельниц, живущей в провинции, хорошую, верную горничную, и если вы можете, д’Артаньян, ручаться мне, что мадемуазель…
   – О сударь! – вскричала Кэти. – Будьте уверены, что я буду совершенно предана той особе, которая даст мне возможность уехать из Парижа.
   – Коли так, – сказал Арамис, – тем лучше.
   Он сел к столу, написал несколько слов, запечатал записку своим перстнем и передал её Кэти.
   – Теперь, дитя моё, – сказал д’Артаньян, – ты знаешь, что и нам нисколько не лучше здесь, чем тебе. Итак, расстанемся. Мы свидимся, когда настанут лучшие дни.
   – И когда и в каком месте мы бы ни встретились с вами, – сказала Кэти, – вы найдёте меня так же любящей вас, как и теперь.
   – Клятва игрока, – сказал Атос, между тем как д’Артаньян вышел на лестницу проводить Кэти.
   Минуту спустя трое молодых людей простились, сговорившись сойтись в четыре часа у Атоса, и оставили Планше сторожить квартиру.
   Арамис вернулся домой, а Атос и д’Артаньян отправились закладывать сапфир.
   Наш гасконец был совершенно прав: им без затруднения удалось получить за кольцо ссуду в триста пистолей. Притом ростовщик сказал даже, что если кольцо хотят ему продать, то он даст за него пятьсот пистолей, так как оно составляет великолепную пару к одной подвеске и можно будет сделать пару серёг.
   Атос и д’Артаньян, с расторопностью военных и как знатоки своего дела, употребили всего каких-нибудь три часа на покупку всей мушкетёрской экипировки. К тому же Атос был человек сговорчивый и нестроптивый. Когда какая-нибудь вещь ему нравилась, он платил требуемую сумму, не торгуясь. Д’Артаньян пробовал делать ему относительно этого некоторые замечания, но Атос с улыбкой клал ему руку на плечо, и д’Артаньян понимал, что торговаться было позволительно ему, бедному гасконскому дворянчику, но это никак уж не шло человеку, державшемуся как принц.
   Мушкетёр отыскал превосходную андалузскую лошадь, чёрную как смоль, горячую как огонь, с тонкими изящными ногами, шести лет. Он внимательно осмотрел её и не нашёл в ней никаких недостатков. За неё просили тысячу ливров. Может быть, её бы и уступили дешевле, но в то время, как д’Артаньян торговался с барышником, Атос отсчитал уже сто пистолей.
   Гримо купили пикардийскую лошадь, коренастую и сильную, за триста ливров. Но когда купили седло и оружие для Гримо, из ста пятидесяти пистолей Атоса не осталось ни сантима. Д’Артаньян предложил своему другу взять из приходившейся на его долю части небольшую толику, с тем чтобы он отдал этот долг впоследствии. Но Атос вместо ответа только пожал плечами.
   – Сколько давал ростовщик, чтобы приобрести кольцо в собственность? – спросил Атос.
   – Пятьсот пистолей.
   – То есть двумястами пистолями больше: сто пистолей вам, сто пистолей мне. Да это целое состояние, мой друг, вернитесь-ка к ростовщику…
   – Как, вы этого хотите?
   – Это кольцо положительно напоминало бы мне о грустном. К тому же мы никогда не будем иметь трёхсот пистолей, чтобы выкупить его, так что при этом мы совершенно напрасно потеряем две тысячи ливров. Подите сказать ему, что перстень его, д’Артаньян, и возвращайтесь с двумястами пистолей.
   – Подумайте, Атос…
   – В нынешнее время наличные деньги дороги, и надо уметь приносить жертвы. Идите, д’Артаньян, идите, Гримо пойдёт с вами со своим мушкетом.
   Полчаса спустя д’Артаньян вернулся без всяких приключений с двумя тысячами ливров.
   Таким образом, Атос нашёл у себя дома источники, о которых ещё накануне он не имел и представления.

Глава IX
Видение

   Итак, в четыре часа четверо друзей сошлись у Атоса. С заботами об экипировке было покончено, и лицо каждого из них сохранило только отражение тайных беспокойств, потому что за всяким настоящим счастьем кроется опасение за будущее.
   Вдруг вошёл Планше с двумя письмами, адресованными д’Артаньяну.
   Одно из них было маленькой продолговатой запиской, красиво сложенной и запечатанной хорошенькой печатью из зелёного воска, на которой был вытиснен голубь, несущий в клюве веточку.
   Другое было большое четырёхугольное послание, украшенное грозным гербом его высокопреосвященства герцога-кардинала.
   При виде маленькой записочки сердце д’Артаньяна радостно забилось, потому что ему показалось, что он узнал почерк. Хотя он видел этот почерк всего один раз, но память о нём запечатлелась в глубине его сердца.
   Он взял маленькую записку и быстро распечатал.

   «Отправляйтесь в будущую среду, – писали ему,– между шестью и семью часами вечера гулять по дороге в Шайо и внимательно заглядывайте в проезжающие кареты. Но если вы дорожите вашей жизнью и жизнью тех людей, которые вас любят, не произносите ни слова и удерживайтесь от малейшего движения, по которому можно было бы догадаться, что вы узнали особу, которая идёт на всё, чтобы только хоть одну минуту взглянуть на вас».

   Подписи не было.
   – Это ловушка, – сказал Атос, – не ходите туда, д’Артаньян.
   – А между тем мне кажется, – возразил д’Артаньян, – что почерк мне знаком.
   – Он может быть подделан, – убеждал Атос, – в шесть или семь часов дорога в Шайо совершенно безлюдна. Это всё равно что идти гулять в лес Бонди.
   – Но если бы мы пошли все вместе, – сказал д’Артаньян, – чёрт возьми! Не съедят же нас всех четверых, да ещё с четырьмя слугами, лошадьми и в полном вооружении.
   – И к тому же это был бы удобный случай щегольнуть нашей экипировкой, – вставил своё слово Портос.
   – Но если это пишет женщина, – сказал Арамис, – желающая при этом, чтобы её не видели, то подумайте, д’Артаньян, что вы её компрометируете, что вовсе недостойно дворянина.
   – Мы останемся позади, – сказал Портос, – и он один поедет вперёд.
   – Да, но недолго выстрелить из пистолета из кареты, едущей в галоп.
   – Вот ещё! Да в меня и не попадут, – возразил д’Артаньян. – Мы догоним тогда карету, перебьём всех сидящих в ней. Всё-таки несколькими врагами будет меньше.
   – Он прав, – сказал Портос, – сражение! Надо же испытать наше оружие.
   – Ну, что же, доставим себе это удовольствие, – сказал Арамис, сохраняя свой кроткий вид.
   – Как хотите, – произнёс Атос.
   – Господа, – сказал д’Артаньян, – теперь четыре часа с половиной, и у нас едва хватит времени поспеть к шести часам на дорогу в Шайо.
   – К тому же, если мы выедем слишком поздно, – сказал Портос, – нас никто не увидит, что было бы очень досадно. Давайте же собираться в путь, господа!
   – Но вы забыли о втором письме, – напомнил Атос, – а между тем, мне кажется, судя по печати, оно заслуживает того, чтобы его вскрыли. Что касается меня, скажу вам прямо, дорогой д’Артаньян, что оно заботит меня гораздо более, чем маленькая пустая записочка, которую вы с такой нежностью спрятали у себя на сердце.
   Д’Артаньян покраснел.
   – Ну, посмотрим, господа, – сказал молодой человек, – чего желает от меня его высокопреосвященство.
   Д’Артаньян распечатал письмо и прочитал:

   «Господина д’Артаньяна, гвардейца королевской гвардии, роты Дезессара, просят пожаловать сегодня в восемь часов вечера во дворец кардинала.
   Ла-Гудиньер, капитан гвардии»

   – Чёрт возьми, – заметил Атос, – это свидание поважнее первого!
   – Я пойду на второе после первого, – сказал Д’Артаньян, – одно в семь часов, а другое в восемь, – поспеем на оба.
   – Гм! Я бы не пошёл, – сказал Арамис, – галантный кавалер не может не пойти на свидание, назначенное ему дамой, но благоразумный дворянин может найти себе оправдание, чтобы не явиться к его высокопреосвященству, в особенности когда у него есть некоторое основание предполагать, что его приглашают вовсе не для любезностей.
   – Я разделяю мнение Арамиса, – сказал Портос.
   – Господа, – объяснил д’Артаньян, – я уже и раньше через господина де Кавуа получил такое же приглашение от его высокопреосвященства, на которое не обратил внимания, но на следующий же день со мной случилось большое несчастье: исчезла Констанция… Что бы ни случилось, я пойду.
   – Если вы твёрдо решили, идите, – сказал Атос.
   – А Бастилия? – спросил Арамис.
   – Ну что же, вы меня оттуда вытащите, – ответил д’Артаньян.
   – Без сомнения, – сказали в один голос Арамис и Портос с удивительной самоуверенностью, точно дело шло о самой простой вещи, – разумеется, мы вас вытащим, а пока, так как вы должны послезавтра уезжать, вы сделаете лучше, если не станете рисковать Бастилией.
   – Лучше вот что сделаем, – посоветовал Атос, – не будем оставлять его одного сегодня целый вечер. Каждый из нас будет ждать его у одной из дверей дворца с тремя мушкетёрами позади. Если мы увидим, что выезжает какая-нибудь подозрительная закрытая карета, мы нападём на неё: давно уж у нас не было стычек с гвардейцами кардинала, и де Тревиль, верно, считает нас покойниками.
   – Положительно, Атос, – сказал Арамис, – вы созданы, чтобы быть полководцем! Что вы скажете, господа, относительно этого плана Атоса?
   – Великолепно! – хором произнесли молодые люди.
   – Итак, – сказал Портос, – я бегу в казарму и предупрежу товарищей, чтобы они были готовы к восьми часам! Место встречи – на площади перед дворцом кардинала, а вы тем временем велите слугам седлать лошадей.
   – Но у меня нет лошади, – сказал д’Артаньян, – я пошлю, впрочем, к де Тревилю взять лошадь.
   – Не нужно, – сказал Арамис, – возьмите одну из моих.
   – Сколько же их у вас? – спросил д’Артаньян.
   – Три, – улыбаясь, ответил Арамис.
   – Дорогой Арамис, – заметил Атос, – вы, наверно, самый богатый поэт во всей Франции и Наварре!
   – Послушайте, Арамис, вы, наверное, не знаете, что делать с тремя лошадьми, не правда ли? Не понимаю даже, зачем вы купили три лошади.
   – Нет, третью привёл мне сегодня утром какой-то слуга без ливреи, не хотевший сказать, от кого он, и уверивший меня, что получил приказание от своего господина…
   – Или от своей госпожи, – прервал его д’Артаньян.
   – Не в этом дело… – сказал Арамис, краснея, – и уверявший меня, повторю я, что получил приказание от своей госпожи привести лошадь в мою конюшню, не говоря, от кого она прислана.
   – Только с поэтами случаются подобные вещи, – серьёзно заметил Атос.
   – В таком случае сделаем лучше вот как, – сказал д’Артаньян, – на которой лошади вы поедете: на той, что купили, или на той, которую вам подарили?
   – Конечно, на той, которую мне подарили… Вы понимаете, д’Артаньян, что не могу же я нанести обиду…
   – …неизвестному дарителю, – прибавил д’Артаньян.
   – Или таинственной дарительнице, – поправил Атос.
   – Следовательно, купленная вами лошадь больше вам не нужна?
   – Почти нет.
   – А вы выбрали её сами?
   – И притом осмотрел её с большим вниманием. Безопасность всадника, сами знаете, зависит почти всегда от лошади.
   – Так уступите мне её за ту цену, которую вы за неё заплатили.
   – Я только что хотел предложить вам её, дорогой д’Артаньян. А этот пустячный долг вы отдадите мне когда-нибудь со временем.
   – А сколько вы за неё заплатили?
   – Восемьсот ливров.
   – Вот вам сорок двойных пистолей, милый мой друг, – сказал д’Артаньян, вынимая их из кармана, – мне известно, что этою монетою вам платят за ваши стихи.
   – Так вы богаты деньгами? – спросил Арамис удивлённо.
   – Богат, страшно богат, мой друг!
   И д’Артаньян позвенел в кармане остальными пистолями.
   – Пошлите ваше седло в казармы мушкетёров, и лошадь приведут вам вместе с нашими.
   – Отлично, но скоро уже пять часов, поспешим!
   Четверть часа спустя Портос показался в конце улицы Феру на очень красивом испанском жеребце. За ним ехал Мушкетон на маленькой, но хорошей овернской лошадке. Портос сиял от радости и гордости.
   В то же самое время на другом конце улицы появился Арамис на великолепном английском скакуне. За ним следовал Базен на руанской лошади, ведя под уздцы сильную мекленбургскую лошадь, предназначавшуюся д’Артаньяну.
   Оба мушкетёра съехались одновременно: Атос и д’Артаньян смотрели на них из окна.
   – Чёрт возьми, – заметил Арамис, – у вас великолепная лошадь, мой милый Портос!
   – Да, – важно отвечал Портос, – это именно та самая лошадь, которую хотели мне прислать сначала, но, желая подшутить, муж некой дамы заменил её другой, за что и был наказан, а я получил полное удовлетворение.
   После этого появились Планше и Гримо, ведя лошадей своих господ. Д’Артаньян и Атос сошли вниз, вскочили в сёдла, и все четверо товарищей пустились в путь: Атос на лошади, которой обязан был своей жене, Арамис – любовнице, Портос – прокурорше, а д’Артаньян – только своей удаче, лучшей любовнице в мире.
   Слуги следовали за ними.
   Как и предполагал Портос, кавалькада произвела сильное впечатление. И если бы им попалась по дороге госпожа Кокнар и увидела, какой важный вид имел Портос, восседая на своём прекрасном испанском жеребце, она не пожалела бы о кровопускании, произведённом ею сундуку мужа.
   Близ Лувра четверо друзей встретили де Тревиля, возвращавшегося из Сен-Жермена. Он остановил их, чтобы поздравить с такой блестящей экипировкой, и эта остановка в одно мгновение собрала вокруг них целую толпу зевак.
   Д’Артаньян воспользовался этим обстоятельством и сказал де Тревилю о письме с большой красной печатью и с гербом кардинала. Понятно, что о другом письме он не сказал ни слова.
   Де Тревиль одобрил их план и успокоил д’Артаньяна, сказав, что если он не явится к нему на следующий день, то найдёт его, где бы он ни был. В эту самую минуту часы на Самаритянке пробили шесть. Четверо друзей извинились, сказав, что они спешат на свидание, и простились с де Тревилем.

   Через некоторое время они проехали галопом на дорогу в Шайо. День уже клонился к вечеру. Кареты проезжали то в одном, то в другом направлении. Д’Артаньян, охраняемый товарищами, стоявшими несколько поодаль, пристально вглядывался в глубину карет, но пока не заметил ни одного знакомого лица.
   Наконец, через четверть часа ожидания, когда уже спустились сумерки, показалась карета, нёсшаяся галопом по дороге из Севра.
   Какое-то предчувствие подсказало д’Артаньяну, что в этой карете была особа, назначившая ему свидание; молодой человек удивился сам, почувствовав, как сильно забилось его сердце. Почти в эту самую минуту из окна кареты выглянула женская головка, держа два пальца у рта, как бы призывая к молчанию или посылая воздушный поцелуй. Д’Артаньян коротко вскрикнул от радости – эта женщина, или, лучше сказать, это видение, потому что карета промчалась с быстротой молнии, была мадам Бонасье.
   Невольным движением, несмотря на сделанное ему предостережение, д’Артаньян пустился в галоп и в несколько скачков догнал карету, но окно в дверце кареты было плотно задёрнуто шторкой – видение исчезло.
   Д’Артаньян вспомнил тогда данный ему совет: «Если вы дорожите вашей жизнью и жизнью тех, кто вас любит, оставайтесь на месте, точно вы ничего не видели». Он остановился, дрожа не за себя, но за бедную женщину, которая, очевидно, подвергалась большой опасности, назначая ему это свидание.
   Карета продолжала свой путь всё с той же скоростью, достигла Парижа и скрылась из виду.
   Д’Артаньян остался на том же месте, страшно смущённый, не зная, что ему делать. Если это была мадам Бонасье и если она возвращалась в Париж, то для чего было это мимолётное свидание, для чего был этот беглый обмен взглядами, для чего этот брошенный поцелуй? Если, с другой стороны, это была не она – что было тоже возможно, так как в сумерках угасавшего дня было легко ошибиться, – если это была не она, то не было ли это подготовкой нападения на него с помощью приманки в лице этой женщины, которую, как было известно, он любил?
   Три товарища подъехали к нему. Все трое отлично видели женскую головку, показавшуюся в окошечке кареты, но никто из них, кроме Атоса, не знал мадам Бонасье. По мнению Атоса, впрочем, это была она, но, менее занятый, чем д’Артаньян, этим хорошеньким личиком, он заметил в глубине кареты ещё одно лицо – лицо мужчины.
   – Если в самом деле в карете был мужчина, – размышлял д’Артаньян, – то, возможно, они перевозят её из одной тюрьмы в другую. Но что же они хотят сделать с этим бедным созданием и увижу ли я её когда-нибудь?
   – Друг, – сказал многозначительно Атос, – помните, что только с мёртвыми нельзя встретиться на земле. Вам кое-что известно, так же как и мне, относительно этого, не так ли? А потому, если ваша любовница не умерла и если мы её видели сейчас, рано или поздно вы её найдёте. И, господи, может быть, гораздо скорее, чем вы этого желали бы, – прибавил он тоном мизантропа.
   Пробило половину восьмого. Карета опоздала на место назначенного свидания на двадцать минут.

   Друзья д’Артаньяна напомнили ему, что ему предстоит ещё один визит, причём заметили, что ещё не поздно отказаться от него. Но д’Артаньян был упрям и любопытен. Он забрал себе в голову, что непременно пойдёт во дворец кардинала и узнает, что нужно от него господину Ришелье. Ничто не могло поколебать его решения.
   Они приехали на улицу Сен-Оноре и на площади перед дворцом кардинала встретили двенадцать мушкетёров, которые прогуливались, поджидая своих товарищей. Здесь только им объяснили, в чём дело.
   В почётном полку королевских мушкетёров все знали д’Артаньяна. Всем было известно, что со временем он будет зачислен к ним, а потому на него заранее смотрели как на своего товарища. Следствием всего этого было то, что каждый из мушкетёров охотно согласился принять участие в деле, для которого их пригласили. К тому же речь шла о том, чтобы, по всей вероятности, сыграть злую шутку с кардиналом и его людьми, а на подобные похождения эти достойные джентльмены всегда были готовы.
   Атос разделил их на три отряда: над одним принял начальство сам, над другим поручил командование Арамису и над третьим – Портосу. Каждый отряд занял место вблизи отведённого ему выхода из дворца.
   Д’Артаньян, в свою очередь, храбро вошёл в главную дверь.
   Хотя д’Артаньян и чувствовал за собой сильную поддержку, тем не менее молодой человек не без некоторого волнения поднимался шаг за шагом по ступеням большой лестницы. Его история с миледи могла бы походить на предательство, и он подозревал, что между этой женщиной и кардиналом существуют какие-то отношения политического свойства. К тому же де Вард, с которым он не церемонился, был одним из преданных людей его высокопреосвященства, а д’Артаньяну было хорошо известно, что кардинал был беспощаден к врагам, зато был очень предан своим друзьям.

   «Если де Вард рассказал про наше столкновение кардиналу, что почти не подлежит сомнению, и если он меня узнал, а это очень вероятно, я должен считать себя человеком почти погибшим, – рассуждал сам с собой д’Артаньян, качая головой. – Но почему же он ждал до сегодняшнего дня? Это совершенно ясно: миледи пожаловалась на меня с тем лицемерно скорбным видом, который так к лицу ей, и это последнее преступление переполнило чашу. К счастью, мои добрые друзья внизу, – продолжал он размышлять, – защитят меня и не позволят увезти. Но ведь рота мушкетёров де Тревиля не может одна начать войну с кардиналом, располагающим силами целой Франции и перед которым сама королева бессильна, а король безволен. Д’Артаньян, друг мой, ты храбр, ты рассудителен, у тебя много достоинств, но тебя погубят женщины».
   С этими печальными мыслями д’Артаньян вошёл в переднюю. Он передал письмо дежурному, который провёл его в приёмную залу и удалился во внутренние покои.
   В этой приёмной зале находились пять или шесть гвардейцев кардинала, которые узнали д’Артаньяна и, зная, что это он ранил Жюссака, посматривали на него с какой-то загадочной улыбкой.
   Улыбка эта показалась д’Артаньяну дурным предзнаменованием. Однако нашего гасконца нелегко было напугать, или, лучше сказать, благодаря природному самообладанию, присущему жителям его провинции, он не спешил показывать, что творится у него на душе, особенно если в душе было чувство, похожее на страх. Он с гордым видом прошёл мимо гвардейцев и, подбоченясь, стал в выжидательную позу, не лишённую величия.
   Вернулся служитель и знаком пригласил д’Артаньяна следовать за ним. Молодому человеку показалось, что гвардейцы, видя, что он удаляется, стали перешёптываться друг с другом. Он прошёл по коридору, миновал большую залу, вошёл в библиотеку и очутился перед человеком, который сидел у письменного стола и что-то писал.
   Служитель ввёл его и удалился, не сказав ни слова. Д’Артаньян молча стоял и разглядывал этого человека.
   Д’Артаньян вообразил сначала, что перед ним какой-нибудь судья, рассматривающий дела, но скоро заметил, что человек, сидящий у стола, писал или, вернее, исправлял строки неравной длины, рассчитывая слоги по пальцам. Он понял, что видит перед собой поэта. Минуту спустя поэт закрыл рукопись, на обложке её было написано: «Мирам, трагедия в пяти действиях», и поднял голову.
   Д’Артаньян узнал кардинала.

Глава X
Грозный призрак

   Кардинал опёрся локтем на рукопись, подпёр щёку рукой и с минуту глядел на молодого человека. Ни у кого не было такого проницательного, испытующего взгляда, как у кардинала Ришелье, и д’Артаньян почувствовал, как лихорадочный озноб пробежал по его телу.
   Однако он сумел не подать виду и, держа в руке фетровую шляпу, без излишней гордости, но и без излишнего смирения ожидал, что будет от него угодно его высокопреосвященству.
   – Милостивый государь, – обратился к нему кардинал, – вы д’Артаньян из Беарна?
   – Да, монсеньор, – ответил молодой человек.
   – В Тарбе и его окрестностях есть немало ветвей рода д’Артаньянов, – продолжал кардинал. – К которой вы принадлежите?
   – Я – сын того д’Артаньяна, который участвовал в войнах за веру вместе с великим королём Генрихом, отцом его величества.
   – Именно так. Это вы приблизительно месяцев семь или восемь тому назад приехали с родины искать счастья в столице?
   – Да, ваше высокопреосвященство.
   – Вы проезжали через Мён, где с вами случилась какая-то история. Я не очень хорошо знаю, что там произошло…
   – Ваша светлость, – отвечал д’Артаньян, – со мной вот что произошло…
   – Не нужно, не нужно, – остановил его кардинал с улыбкой, указывающей, что вся история известна ему так же хорошо, как и тому, кто собирался её рассказать. – Вы были рекомендованы господину де Тревилю, не так ли?
   – Да, монсеньор, но именно во время этого несчастного приключения в Мёне…
   – …было потеряно письмо… Да, я это знаю, – сказал кардинал, – господин де Тревиль – искусный физиономист и узнаёт людей с первого взгляда. Он поместил вас в роте своего зятя, господина Дезессара, обнадёжив, что со временем вы поступите в мушкетёры?
   – Ваша светлость располагает точными сведениями, – сказал д’Артаньян.
   – С тех пор у вас было много всяких приключений: однажды вы прогуливались позади Шартрезского монастыря, когда вам надлежало быть в другом месте. Затем вы совершили с вашими друзьями путешествие в Форж, как я понимаю, на воды, друзья остановились в дороге, а вы продолжали свой путь. Да это и понятно, у вас были дела в Англии.
   – Ваша светлость, – сказал смущённый д’Артаньян, – я ехал…
   – …на охоту в Виндзор или куда-нибудь в другое место, это никого не касается. Я знаю это потому, что моя обязанность всё знать. По возвращении вы были приняты одной августейшей особой, и я с удовольствием вижу, что вы сохранили вещь, которую она подарила вам на память.
   Д’Артаньян живо поднёс руку к алмазу, полученному им от королевы, и повернул камнем внутрь, но было уже слишком поздно.
   – На следующий день после этого у вас был де Кавуа, – продолжал кардинал, – он приходил просить вас пожаловать во дворец; вы не отдали ему этого визита, и дурно сделали.
   – Ваша светлость, я боялся, что навлёк на себя немилость вашего высокопреосвященства.
   – Но за что? За то, что вы исполнили приказание вашего начальства с такой ловкостью и храбростью, с которой не сделал бы этого другой? Вы боялись навлечь на себя мою немилость, когда вы заслуживали только похвалы! Я наказываю только тех, кто не повинуется, но не тех, кто, как вы, исполняет приказания… слишком хорошо. В доказательство этого вспомните то число, когда я присылал за вами, и поищите в вашей памяти, не случилось ли чего-нибудь с вами в тот самый вечер?
   Это был именно тот вечер, когда произошло похищение госпожи Бонасье. Д’Артаньян вздрогнул: он вспомнил, что полчаса тому назад бедная женщина проехала мимо него, увлекаемая, без сомнения, той же силой, которая была причиной её исчезновения.
   – Наконец, – продолжал кардинал, – так как с некоторых пор я ничего не слышу о вас, мне захотелось знать, что вы поделываете. К тому же вы должны быть хоть в малой степени мне благодарны: вы, верно, сами заметили, как вас щадили во всех обстоятельствах.
   Д’Артаньян почтительно поклонился.
   – Это было сделано, – продолжал кардинал, – не только по естественному чувству справедливости, но и вследствие плана, который у меня был составлен на ваш счёт.
   Удивление д’Артаньяна всё более и более возрастало.
   – Я хотел изложить вам этот план в тот день, когда вы получили моё первое приглашение. Но вы не явились. К счастью, ничего не потеряно от этого замедления, и сегодня я изложу вам этот план. Садитесь вон там, напротив меня, господин д’Артаньян: вы дворянин достаточно благородной крови, чтобы слушать меня стоя.
   И кардинал показал рукой на стул. Молодой человек был так удивлён всем происходившим, что повиновался только по второму знаку своего собеседника.
   – Вы храбры, господин д’Артаньян, – продолжал его высокопреосвященство, – и рассудительны, что ещё лучше. Я люблю людей с умом и сердцем, не пугайтесь, – сказал он, улыбаясь, – говоря «людей с сердцем», я имею в виду людей мужественных, но, хотя вы молоды и едва вступаете в свет, у вас много сильных врагов. Если вы не будете осторожны, они вас погубят.
   – Увы, монсеньор, – ответил молодой человек, – и очень легко это сделают, потому что они сильны и имеют сильную поддержку, тогда как я одинок.
   – Да, это правда; но, несмотря на то что вы одиноки, вы уже много сделали и сделаете ещё гораздо больше, я не сомневаюсь в этом. Однако я полагаю, что вы нуждаетесь в руководителе на том рискованном жизненном пути, на который вы вступили, потому что, если я не ошибаюсь, вы приехали в Париж с честолюбивым намерением – составить себе карьеру.
   – В мои годы люди бывают во власти безумных надежд, монсеньор.
   – Безумные надежды бывают только у дураков, а вы человек умный. Послушайте, что сказали бы вы, если бы я вам предложил сделаться знаменосцем моей гвардии и дал бы роту после войны?
   – Ах, монсеньор!
   – Вы согласны! Не правда ли?
   – Монсеньор… – пролепетал д’Артаньян в страшном замешательстве.
   – Как, вы отказываетесь?! – вскричал кардинал с удивлением.
   – Я служу в гвардии его величества, монсеньор, и не имею никаких причин быть недовольным.
   – Но мне кажется, – продолжал его высокопреосвященство, – что моя собственная гвардия в то же время и гвардия его величества и, в каком бы полку французской армии вы ни служили, вы служите королю.
   – Ваше высокопреосвященство неверно поняли мои слова.
   – Вам нужен какой-нибудь предлог, не правда ли? Я понимаю. Ну, что же, этот предлог у вас есть: повышение, открывшаяся кампания, случай, который я вам предлагаю, всё это для света, а для вас лично – необходимо иметь сильных, надёжных покровителей, потому что вам не лишне будет знать, господин д’Артаньян, что мне представлены большие жалобы на вас: вы далеко не все дни и ночи посвящаете службе королю.
   Д’Артаньян покраснел.
   – Впрочем, – продолжал кардинал, кладя руку на связку бумаг, – у меня тут целое дело, касающееся вас, но, прежде чем его прочитать, я хотел поговорить с вами. Я вас знаю как человека решительного, и ваша служба, правильно направленная, вместо того чтобы вести вас к худому, могла бы принести вам много хорошего. Так обдумайте всё и решайтесь.
   – Ваша доброта смущает меня, ваша светлость, – ответил д’Артаньян, – и величие души вашего высокопреосвященства заставляет меня чувствовать моё ничтожество, но так как вы, монсеньор, позволяете мне говорить с вами откровенно…
   Д’Артаньян приостановился.
   – Да, говорите.
   – …то я скажу вашему высокопреосвященству, что все мои друзья служат в мушкетёрах королевской гвардии и что все мои враги, по какому-то непонятному року, служат у вашего высокопреосвященства. Меня плохо примут здесь и дурно посмотрят на меня, если я приму ваше предложение, монсеньор.
   – Не зародилась ли уже у вас та мысль, что я оскорбляю вашу гордость, предлагая вам худшее место, чем вы заслуживаете? – спросил кардинал с презрительной усмешкой.
   – Ваше высокопреосвященство во сто крат добрее ко мне, чем я того заслуживаю, и я думаю, напротив, что я ничего ещё не сделал, чтобы быть достойным такой доброты. Скоро начнётся осада Ла-Рошели, монсеньор. Я буду служить на глазах у вашего высокопреосвященства. Если я буду иметь счастье вести себя при этой осаде так, что привлеку ваше внимание, тогда, по крайней мере, за мной будет какой-нибудь подвиг, оправдывающий ваше покровительство, которым вы соблаговолите почтить меня. Всё должно совершиться в своё время, монсеньор. Может быть, несколько позже я буду иметь право сделаться вашим слугой, тогда как теперь это будет выглядеть так, будто я продал себя.
   – Иначе сказать – вы отказываетесь служить мне, – сказал кардинал с досадой, но вместе с тем таким тоном, в котором слышались нотки уважения, – что ж, оставайтесь свободным в вашей ненависти и симпатии.
   – Монсеньор…
   – Хорошо, хорошо, – прервал его кардинал, – я на вас не сержусь. Но хотя вы сами понимаете, что если на нас ляжет обязанность защищать и вознаграждать наших друзей, а по отношению к врагам мы ничем не обязаны, тем не менее я вам дам совет: будьте осторожны, господин д’Артаньян, ибо с той минуты, как вы лишитесь моего покровительства, я не дам за вашу жизнь ни гроша.
   – Постараюсь, монсеньор, – ответил гасконец почтительно, но твёрдо.
   – Припомните впоследствии, в ту минуту, как с вами случится какое-нибудь несчастье, – сказал Ришелье многозначительно, – что я призывал вас к себе и сделал всё, чтобы с вами не случилось этого несчастья.
   – Что бы ни случилось, – отвечал д’Артаньян, положив руку на сердце и низко кланяясь, – я буду чувствовать вечную признательность к вашему высокопреосвященству за то, что вы делаете для меня в эту минуту.
   – Итак, мы увидимся с вами, господин д’Артаньян, после кампании, как вы и сказали; я буду следить за вами, потому что я буду там, – сказал кардинал, указывая д’Артаньяну на великолепные доспехи, в которые ему предстояло облачиться, – и когда мы вернёмся, тогда и сведём счёты.
   – Ах, монсеньор, не подвергайте меня вашей немилости! – вскричал д’Артаньян, – оставайтесь беспристрастным, если вы находите, что я поступаю достойно порядочного человека.
   – Молодой человек, – сказал Ришелье, – если я найду возможность сказать вам ещё раз то, что я вам сказал сегодня, обещаю, я сделаю это.
   Эти последние слова Ришелье выражали страшное подозрение: они повергли д’Артаньяна в больший ужас, чем угроза, потому что были предостережением: кардинал хотел предохранить его от какого-то неведомого несчастья, которое ему угрожало. Он открыл было рот, чтобы ответить, но повелительным высокомерным жестом кардинал дал понять ему, чтобы он удалился.
   Д’Артаньян вышел, но, переступив порог, он смалодушничал и чуть было не вернулся назад. Однако он вспомнил серьёзное и строгое лицо Атоса: если бы он согласился на условия, предложенные кардиналом, Атос никогда не подал бы ему руки, он отрёкся бы от него.

   Боязнь этого разрыва удержала его: до такой степени велико влияние действительно сильного характера на всё его окружающее. Д’Артаньян спустился по той лестнице, по которой вошёл, и встретил Атоса и четырёх мушкетёров, которые ждали его возвращения и начали уже беспокоиться. Д’Артаньян успокоил их, и Планше побежал предупредить другие посты, что больше не нужно караулить, так как его господин вышел целый и невредимый из дворца кардинала.
   Когда друзья вернулись в квартиру Атоса, Портос и Арамис стали расспрашивать д’Артаньяна о причинах этого странного свидания, но д’Артаньян сказал им только, что господин де Ришелье призывал его к себе, чтобы предложить поступить в его гвардию знаменосцем, но он отказался.
   – Вы правильно сделали! – вскричали в один голос Портос и Арамис.
   Атос сильно призадумался и не ответил ничего, но, когда они остались одни, он сказал:
   – Вы поступили так, как и следовало поступить, д’Артаньян, но, может быть, вы сделали ошибку.
   Д’Артаньян глубоко вздохнул, потому что эти слова вполне согласовались с тайным голосом в глубине его души, нашёптывавшим ему, что его ожидают впереди большие несчастья.
   Весь следующий день прошёл в приготовлениях к отъезду. Д’Артаньян отправился проститься с де Тревилем. В то время ещё думали, что разлука гвардейцев с мушкетёрами будет очень недолгой, так как король в этот самый день присутствовал в парламенте и предполагал выехать на следующий день. Де Тревиль спросил д’Артаньяна, не нужно ли ему что-нибудь, но д’Артаньян с гордостью ответил, что у него есть всё, что нужно. Ночью собрались все товарищи гвардейской роты Дезессара и роты мушкетёров де Тревиля, которые были между собой в дружбе. Они расставались, чтобы вновь свидеться, когда это будет угодно Богу, если только это будет ему угодно. Ночь прошла так шумно и бурно, как только можно себе вообразить, потому что в подобных случаях озабоченное, грустное настроение духа побеждается только безудержной весёлостью и беспечностью.
   На другой день при первых звуках труб друзья расстались: мушкетёры побежали в казармы де Тревиля, а гвардейцы – в казармы Дезессара. Каждый из капитанов тотчас же повёл свою роту в Лувр, где король производил смотр войскам.
   Король был грустен и казался больным, что несколько смягчало его высокомерное выражение. Действительно, накануне в парламенте, во время заседания, у него сделался приступ лихорадки. Тем не менее он остался при своём решении – выехать в тот же самый вечер. Несмотря на все сделанные ему предостережения, он хотел сделать смотр, надеясь этим усилием с первого шага победить начинавшуюся болезнь.
   По завершении смотра гвардейцы выступили одни, так как мушкетёры должны были тронуться в путь только вместе с королём, вследствие чего Портос имел счастливую возможность проехаться в своём великолепном вооружении по Медвежьей улице.
   Прокурорша увидела его в новом мундире на красивой лошади. Она слишком любила Портоса, чтобы так расстаться с ним, и сделала ему знак сойти с лошади и зайти к ней. Портос был великолепен: его шпоры гремели, кираса сверкала, а шпага била его по ногам. У Портоса был такой внушительный вид, что у писцов на этот раз не было ни малейшего желания смеяться.
   Мушкетёра провели в кабинет господина Кокнара, маленькие серые глазки которого блеснули гневом при виде кузена, сиявшего во всём новом. Впрочем, одно соображение успокаивало его, а именно: кругом говорили, что поход будет очень тяжёлый. В глубине своего сердца прокурор таил надежду, что Портос будет убит во время войны.
   Портос сказал Кокнару несколько любезных слов и простился с ним, господин Кокнар пожелал ему всякого благополучия. Что же касается госпожи Кокнар, она не могла удержаться от слёз, но её печаль не имела никакого дурного истолкования, так как её сильная привязанность ко всем родным была хорошо известна, из-за чего она имела постоянно горячие споры с мужем. Но настоящее прощание произошло в комнате госпожи Кокнар и было чрезвычайно трогательно. Пока прокурорша могла следить глазами за своим возлюбленным, она махала платком, высунувшись из окна, точно хотела из него выброситься. Портос принимал все эти изъявления любви как человек, давно привыкший к подобным картинам, и, только поворачивая за угол, он приподнял свою фетровую шляпу и помахал ею в знак прощания.

   В это же время Арамис писал длинное письмо. Кому? Этого никто не знал, В соседней комнате его ждала Кэти, которая в тот же вечер должна была ехать в Тур.
   Атос маленькими глотками допивал последнюю бутылку испанского вина.
   В это время д’Артаньян уже выступил в поход со своей ротой. Дойдя до предместья Сент-Антуан, он оглянулся и бросил весёлый взгляд на Бастилию. Но так как он смотрел только на Бастилию, то не заметил миледи, ехавшей на буланой лошади. Она указывала на него пальцем каким-то двум людям подозрительной наружности, которые тотчас же подошли к рядам, чтобы лучше его рассмотреть. На их вопросительные взгляды миледи ответила утвердительным знаком. Затем, уверенная, что не могло быть никакой ошибки при исполнении её поручений, она пришпорила лошадь и скрылась из виду. Двое неизвестных последовали за ротой и у заставы Сент-Антуан сели на приготовленных для них лошадей, которых держал под уздцы слуга без ливреи.

Глава XI
Осада Ла-Рошели

   Осада Ла-Рошели была одним из важных политических событий царствования Людовика XIII и одним из крупных военных предприятий кардинала. Интересно и даже необходимо, чтобы мы сказали о ней несколько слов. К тому же многие подробности этой осады были так тесно связаны с рассказываемой нами историей, что мы не можем обойти их молчанием. Политические цели, которые преследовал кардинал, предпринимая эту осаду, были весьма значительны. Изложим их прежде всего, а затем перейдём к частным целям, которые имели, может быть, на его высокопреосвященство не меньшее влияние, чем цели политические.
   Из больших городов, отданных в залог Генрихом IV гугенотам в качестве укреплённых пунктов, в их власти оставалась только одна Ла-Рошель. Следовательно, нужно было уничтожить этот последний оплот кальвинизма – опасную закваску, постоянно взращивающую внутренние возмущения и внешние войны.
   Недовольные испанцы, англичане, итальянцы, авантюристы всех наций, отставные солдаты, принадлежавшие к разным сектам, сбегались при первом призыве под знамёна протестантов, и создавался род объединения, ветви которого раскинулись по всей Европе.
   Итак, Ла-Рошель, которая приобрела ещё большее значение после падения других городов кальвинистов, была очагом междоусобиц и честолюбивых замыслов. И более того: порт Ла-Рошели оставался последним открытым для англичан портом Франции, и, закрывая его для Англии, исконного врага Франции, кардинал завершал дело Жанны д’Арк и герцога Гиза.

   А потому Бассомпьер, бывший одновременно протестантом и католиком, протестантом по убеждению, католиком как командор ордена Святого Духа, Бассомпьер, немец по рождению и француз сердцем, – одним словом, Бассомпьер, который командовал отдельным отрядом при осаде Ла-Рошели, говорил в присутствии дворян-протестантов, подобных ему:
   – Вы увидите, господа, что мы окажемся настолько глупы, что возьмём Ла-Рошель.
   И Бассомпьер не ошибся: обстрел острова Ре предсказал Севеннские драгонады, а взятие Ла-Рошели оказалось прелюдией к отмене Нантского эдикта.
   Но, как мы уже сказали, наряду с этими принадлежащими истории обширными планами кардинала, который всё упрощал и всё уравнивал, летописец поневоле принуждён упомянуть и о других, более мелких целях влюблённого мужчины и ревнивого соперника.
   Ришелье, как всем известно, был влюблён в королеву. Была ли эта его любовь политическим расчётом или это была одна из тех глубоких страстей, какие Анна Австрийская внушала всем окружавшим её, – мы не можем сказать этого, но, во всяком случае, из предшествовавших событий этой истории было видно, что Бекингем одержал верх над кардиналом и в двух или трёх случаях, в особенности в деле с подвесками, благодаря преданности трёх мушкетёров и храбрости д’Артаньяна жестоко над ним надсмеялся.

   Итак, для Ришелье важно было не только избавить Францию от врага, но и отомстить сопернику. Впрочем, мщение должно было быть блестящим и значительным, во всём достойным человека, который держит в своих руках в качестве оружия силы целого королевства. Ришелье знал, что, сражаясь с Англией, он сражается с Бекингемом, что, торжествуя над Англией, он торжествует над Бекингемом. Одним словом, унижая Англию в глазах всей Европы, он унижает Бекингема в глазах королевы.
   Со своей стороны, и Бекингем, ставя выше всего честь Англии, был руководим совершенно одинаковыми с кардиналом мотивами: Бекингем тоже жаждал мщения. Ни под каким предлогом он не мог вернуться во Францию как посланник, он хотел войти туда победителем.
   Из этого следует, что настоящей ставкой этой партии, которую оба могущественных государства разыгрывали по прихоти двух влюблённых мужчин, был только благосклонный взгляд Анны Австрийской.
   Первые успехи были на стороне Бекингема. Подойдя внезапно к острову Ре с девяноста кораблями и примерно с двадцатью тысячами человек, он неожиданно напал на графа де Туарака, командовавшего именем короля на этом острове, и после кровопролитного сражения высадился на сушу.
   Скажем между прочим, что в этой битве погиб барон де Шанталь. Барон оставил после себя маленькую сиротку, полуторогодовалую девочку. Эта маленькая девочка впоследствии стала госпожой де Севинье.
   Граф де Туарак отступил с гарнизоном в крепость Святого Мартина и оставил сотню людей в маленьком форте, известном под именем форта де Ла-Пре.
   Это событие заставило кардинала поторапливаться, и, ожидая, когда король и он сам отправятся принять начальство и лично руководить осадой Ла-Рошели, которая была решена, он послал вперёд герцога Орлеанского, брата короля, чтобы руководить первоначальными операциями, и приказал стянуть к театру военных действий все войска, которые были в его распоряжении. В передовом отряде находился и наш друг д’Артаньян.
   Король, как мы уже сказали, имел намерение тотчас же после заседания в парламенте последовать за войском, но двадцать третьего июня он почувствовал приступ лихорадки. Тем не менее он всё-таки решил ехать, но дорогой ему сделалось плохо, и он вынужден был остановиться в Виллеруа.
   Но где останавливался король, там останавливались и мушкетёры, вследствие чего д’Артаньян, служивший в гвардии, был разлучён, по крайней мере временно, со своими добрыми друзьями – Атосом, Портосом и Арамисом. Эта разлука, которая была всего лишь досадна, внушила бы ему, конечно, серьёзное беспокойство, если бы он мог угадать, какими непредвиденными опасностями он был окружён.
   Тем не менее он добрался без всяких приключений до лагеря, расположенного перед Ла-Рошелью, около десятого сентября тысяча шестьсот двадцать седьмого года. Всё было в том же положении. Герцог Бекингем со своими англичанами, овладев островом Ре, продолжал осаждать, хотя и безуспешно, крепость Святого Мартина и форт де Ла-Пре. Военные действия открыты были за два-три дня перед тем с небольшого укрепления, только что возведённого герцогом Ангулемским около Ла-Рошели. Гвардейцы, под командой Дезессара, расположились во францисканском монастыре.
   Но, как нам известно, д’Артаньян, только и мечтавший о переходе в мушкетёры, мало дружил со своими товарищами, а потому оказался одиноким, предоставленным собственным размышлениям.
   Эти размышления были далеко не весёлого характера: с тех пор как он приехал в Париж два года тому назад, он только и делал, что впутывался в политические интриги, а его личные дела были не блестящи ни на поприще любви, ни в отношении карьеры. Единственная женщина, которую он любил, мадам Бонасье, исчезла, и до сих пор он не мог узнать, что с ней сталось, а карьеры он не только не сделал, но ещё умудрился – он, такое ничтожество, – сделаться врагом кардинала, то есть человека, перед которым дрожали высшие мира сего, не исключая самого короля!
   Этот человек мог его раздавить, а между тем не сделал этого. Для такого проницательного ума, каким обладал д’Артаньян, такая снисходительность к нему была просветом, сквозь который он видел лучшее будущее.
   Затем он нажил себе ещё одного врага, менее опасного, думал он, но которым, впрочем, – он инстинктивно это чувствовал, – нельзя было пренебрегать. Этим врагом была миледи.
   Взамен этого он приобрёл покровительство и благосклонность королевы, но благосклонность королевы в то время служила только лишним поводом к преследованиям, а королева, как известно, мало могла защитить от них – доказательством служили Шале и госпожа Бонасье.
   Единственный выигрыш, имевший значение и приобретённый им за всё это время, был алмаз, стоивший пять или шесть тысяч ливров, который он носил на пальце, да и этот алмаз – если бы д’Артаньян в своих честолюбивых замыслах захотел его сохранить, чтобы при случае с его помощью найти доступ к королеве, – имел пока, раз он не мог сделать из него никакого употребления, не бо́льшую ценность, чем камешки, попадавшиеся ему под ноги.
   Мы сказали «чем камешки, попадавшиеся ему под ноги» потому, что д’Артаньян размышлял обо всём этом, одиноко гуляя по узкой дорожке, которая вела из лагеря в деревушку Ангутен. Его размышления завели его дальше, чем он предполагал. День склонялся к вечеру, как вдруг при последнем луче заходящего солнца ему показалось, будто за изгородью блеснуло дуло мушкета.
   У д’Артаньяна был зоркий глаз и сообразительный ум. Ему сейчас же пришло в голову, что мушкет не мог попасть туда сам по себе и что тот, кто держал его, прятался за изгородью уж, конечно, не с дружескими намерениями. Он решился дать тягу, как вдруг по другую сторону дороги, за огромным валуном, он заметил дуло другого мушкета.

   Очевидно, он попал в засаду. Молодой человек бросил взгляд в направлении первого мушкета и с тревогой заметил, что дуло мушкета было наведено прямо на него. Как только он увидел, что дуло мушкета стало неподвижно, он бросился ничком на землю. В эту самую минуту раздался выстрел, и д’Артаньян услышал, как пуля просвистела у него над головой. Нельзя было терять времени. Д’Артаньян вскочил на ноги, и в ту же минуту пуля, пущенная из другого мушкета, разбросала по сторонам камешки на том самом месте, где он только что лежал.
   Д’Артаньян был не из тех людей, которые храбры безрассудно и ищут глупой смерти лишь для того, чтобы о них говорили, что они ни на шаг не отступили. К тому же здесь не могло быть и речи о храбрости: д’Артаньян просто попался в ловушку.
   «Если только будет третий выстрел, – мелькнуло в его голове, – я погиб».
   И он тотчас пустился во всю прыть бежать по направлению к лагерю с той быстротой, которой отличаются уроженцы Беарна, известные лёгкостью своих ног. Но, как скоро он ни бежал, первый из людей, выстреливших в него, успел снова зарядить ружьё и пустил ему вдогонку пулю, на этот раз так метко, что она пробила его фетровую шляпу, сорвала её с головы, и шляпа отлетела на десять шагов.
   Так как у д’Артаньяна не было другой шляпы, он поднял её на бегу, прибежал, запыхавшийся и бледный, к себе, сел, не говоря никому ни слова, и задумался.
   Этот случай можно было объяснить трояким образом: первое, и самое естественное объяснение этого происшествия было, что это западня, устроенная жителями Ла-Рошели, которые были не прочь убить гвардейца его величества, во-первых, хотя бы потому, чтобы иметь одним врагом меньше, а во-вторых, у этого врага мог найтись в кармане туго набитый кошелёк.
   Д’Артаньян снял шляпу, осмотрел со всех сторон дыру, пробитую пулей, и покачал головой. Пуля была пущена не из мушкета, а из аркебуза, а меткость выстрела ещё и раньше навела его на мысль, что он был произведён не из обыкновенного оружия. Очевидно, это не была военная западня, так как пуля была некалиберная.
   Это могло быть и послание от господина кардинала. Читатель помнит, что в ту самую минуту, как д’Артаньян заметил благодаря последнему лучу заходящего солнца направленное на него дуло мушкета, он как раз размышлял о долготерпении его высокопреосвященства по отношению к нему.
   Д’Артаньян снова в сомнении покачал головой. С людьми, которых его высокопреосвященство мог уничтожить одним мановением руки, он вряд ли стал бы прибегать к таким средствам.
   Это могло быть и мщением миледи, и это было вероятнее всего. Д’Артаньян безуспешно пытался припомнить черты и костюмы убийц: он убежал от них так быстро, что не имел возможности ничего заметить.
   – Ах, бедные друзья мои, – прошептал д’Артаньян, – где-то вы теперь и как мне вас недостаёт!

   Д’Артаньян провёл очень тревожную ночь. Три или четыре раза он просыпался и вскакивал. Ему всё казалось, что к его кровати подходит какой-то человек, чтобы убить его, но ночь прошла без приключений.
   Всё-таки д’Артаньян нисколько не сомневался в том, что дело только отложено, а не прекращено.
   Он весь день провёл дома, оправдываясь перед самим собой тем, что погода ужасная. На третий день после этого происшествия, в девять часов утра, ударили тревогу: герцог Орлеанский объезжал посты. Гвардейцы бросились к ружьям и выстроились, и д’Артаньян занял своё место в ряду товарищей.
   Герцог проехал перед фронтом войск. Затем все старшие офицеры подошли к нему для приветствия. Вместе с другими подошёл и Дезессар, капитан гвардии. Минуту спустя д’Артаньяну показалось, что Дезессар сделал ему знак приблизиться. Боясь ошибиться, д’Артаньян ждал нового знака своего начальника, и, когда знак повторился, д’Артаньян вышел из строя и подошёл, ожидая приказания.
   – Герцог вызывает охотников на рискованное предприятие, которое предоставит случай отличиться тем, кто выполнит его, и я вызвал вас с целью предупредить, чтобы вы были готовы.
   – Благодарю вас, капитан, – ответил д’Артаньян, ничего так не желавший, как отличиться на глазах заместителя главнокомандующего.
   Оказалось, что ларошельцы сделали ночью вылазку и отбили бастион, взятый два дня назад королевской армией. Предстояло сделать очень опасную рекогносцировку, чтобы узнать, какими силами охраняется этот бастион.
   Действительно, через несколько минут герцог громко сказал:
   – Мне нужно для этого поручения три-четыре добровольца и верный, надёжный человек для руководства ими.
   – Человек надёжный у меня есть, ваше высочество, – доложил Дезессар, указывая на д’Артаньяна. – Что же касается четырёх-пяти добровольцев, то вашему высочеству остаётся только приказать, и такие люди всегда найдутся.
   – Вызываются четыре человека, которые согласились бы идти на смерть со мной! – объявил д’Артаньян, поднимая свою шпагу.
   Двое из его товарищей-гвардейцев тотчас же выступили вперёд, затем к ним присоединились ещё два солдата, и требуемое число людей было готово. Д’Артаньян отказал всем остальным, не желая нарушать право очереди, чтобы не обходить тех, кто вызвался первым.
   Было неизвестно, как поступили ларошельцы после взятия бастиона: очистили ли они его или оставили там гарнизон, и, чтобы узнать это, надо было произвести рекогносцировку вблизи. Д’Артаньян отправился со своими четырьмя товарищами вдоль траншеи: два гвардейца шли с ним рядом, а солдаты позади. Прикрываясь каменной облицовкой траншеи, они добрались до бастиона и очутились не далее как в ста шагах от него. Тогда д’Артаньян обернулся и заметил, что оба солдата исчезли.
   Он решил, что они струсили и остались позади, и скомандовал двигаться дальше.
   При повороте траншеи они очутились в шестидесяти шагах от бастиона. Никого не было видно, и бастион казался покинутым.
   Трое отчаянно смелых юношей раздумывали, идти ли им вперёд, как вдруг облако дыма опоясало гигантские камни бастиона, и дюжина пуль просвистела вокруг д’Артаньяна и его двух товарищей.
   Они узнали, что им было нужно знать: бастион охраняли. Оставаться долее в этом опасном месте было бы бесполезной неосторожностью. Д’Артаньян и оба гвардейца повернули назад и начали отступать, хотя их отступление более походило на бегство.
   Когда они уже были почти у поворота траншеи, которая могла несколько защитить их, один из гвардейцев упал, поражённый пулею в грудь. Другой, оставшийся невредимым, продолжал путь к лагерю.
   Д’Артаньян не мог покинуть так своего товарища. Он наклонился, чтобы поднять его и помочь добраться до пограничной черты, но в эту самую минуту раздались два выстрела. Одна пуля раскроила голову раненому гвардейцу, а другая, пролетев в двух дюймах от д’Артаньяна, ударилась о камень.
   Молодой человек быстро обернулся, потому что эти выстрелы не могли быть из бастиона, который остался за углом траншеи. Тогда ему пришла на ум мысль об отставших солдатах и напомнила позавчерашних его убийц. Он твёрдо решил на этот раз узнать, с кем имеет дело, и с этой целью упал на тело своего товарища, притворившись убитым.
   Он тотчас же увидел, как из-за заброшенного земляного вала, находившегося в тридцати шагах от него, показались две головы: это были два отставших солдата. Д’Артаньян догадался верно: эти два человека вызвались следовать за ним только для того, чтобы убить его, надеясь, что его смерть будет приписана неприятелю. Но всё-таки, так как он мог быть только ранен и впоследствии мог донести на них, то они подошли, чтобы покончить с ним; к счастью, обманутые хитростью д’Артаньяна, они не позаботились зарядить ружья.
   Когда они были всего в десяти шагах от него, д’Артаньян, который, падая, обратил особенное внимание на то, чтобы не выпустить из рук шпаги, одним прыжком вскочил и очутился перед ними.
   Убийцы поняли, что, если они убегут в лагерь, не убивши д’Артаньяна, он обвинит их, а потому первым их решением было дезертировать к неприятелю. Один из них схватил ружьё за ствол и вооружился им как палицей. Он собирался нанести стремительный удар д’Артаньяну, который избежал его, отскочив в сторону, но этим движением он открыл дорогу разбойнику, стремительно бросившемуся к бастиону. Так как ларошельцам не было известно, с каким намерением он направляется к ним, то они открыли по нему огонь, и он упал, поражённый пулей, раздробившей ему плечо.

   Д’Артаньян со шпагой в руке бросился на второго солдата. Борьба продолжалась недолго: негодяй имел для своей защиты только разряженное ружьё. Шпага гвардейца скользнула по дулу ружья, на этот раз совершенно бесполезного оружия, и пронзила бедро убийце, который упал. Д’Артаньян тотчас же приставил ему остриё шпаги к горлу.
   – О, не убивайте меня! – вскричал разбойник. – Смилуйтесь, смилуйтесь, господин офицер, я вам всё расскажу.
   – Да стоит ли ещё твоя тайна того, чтобы я оставил тебе жизнь? – спросил молодой человек, удерживая руку.
   – Да, если вы считаете, что жизнь чего-нибудь стоит, когда имеешь всего двадцать два года, как вы, и можешь достигнуть всего, будучи таким красивым и храбрым.
   – Негодяй, – проговорил д’Артаньян, – ну, отвечай же: кто поручил тебе убить меня?
   – Женщина, которую я не знаю, но которую называют миледи.
   – Если ты не знаешь этой женщины, как можешь ты знать её имя?
   – Мой товарищ знал её и называл так: это с ним она сговаривалась, а не со мной. У него в кармане есть даже письмо этой особы, которое, должно быть, имеет большое значение для вас, судя по тому, что я слышал.
   – Как же случилось, что ты принимаешь участие в этой ловушке?
   – Он предложил мне помочь убить вас, и я согласился.
   – А сколько она дала вам за это блестящее предприятие?
   – Сто луидоров.
   – Хорошо ещё, – заметил молодой человек, смеясь, – что она ценит меня во что-нибудь: сто луидоров – это немалая сумма для таких негодяев, как вы, а потому я не удивляюсь, что ты согласился, и дарю тебе жизнь, но с одним условием.
   – С каким? – спросил с тревогой солдат, видя, что ещё не всё кончено.
   – С тем, чтобы ты достал мне письмо, которое находится у твоего товарища в кармане.
   – Ведь это, – вскричал разбойник, – просто иной способ лишить меня жизни! Как же вы хотите, чтобы я достал это письмо под выстрелами с бастиона?
   – Мне нужно, чтобы ты сделал это, или иначе, клянусь тебе, ты умрёшь от моей руки!
   – Пощадите, господин офицер, сжальтесь надо мной во имя той молодой женщины, которую вы любите и считаете, может быть, мёртвой и которая жива! – вскричал разбойник, бросаясь на колени и опираясь на руку, так как от потери крови силы начали уже изменять ему.
   – А откуда ты знаешь, что есть женщина, которую я люблю, и что я считал эту женщину умершей? – спросил д’Артаньян.
   – Из письма, которое у товарища в кармане.
   – Ты сам теперь видишь, что мне необходимо иметь это письмо. Итак, нечего ждать, нечего колебаться, или, как мне ни противно во второй раз обагрить мою шпагу кровью такого негодяя, как ты, но клянусь честью честного человека…
   И при этих словах д’Артаньян сделал такой выразительный угрожающий жест, что раненый встал.
   – Остановитесь, остановитесь! – вскричал он, от испуга делаясь храбрее. – Я пойду… пойду…
   Д’Артаньян взял пищаль у солдата, заставил его пройти вперёд и начал подталкивать его по направлению к товарищу, осторожно покалывая его остриём шпаги.
   Ужасно было видеть этого несчастного, оставлявшего за собой по дороге кровавый след, побледневшего от страха угрожавшей ему смерти, старавшегося дотащиться незамеченным до тела своего сообщника, распростёртого в двадцати шагах от него.
   Ужас так ясно написан был на его лице, покрытом холодным потом, что д’Артаньян сжалился над ним и, смотря на него с презрением, сказал:
   – Ну, так я тебе покажу разницу между человеком храбрым и таким трусом, как ты; оставайся, я пойду сам.
   И, проворно осматриваясь кругом и наблюдая за всеми движениями неприятеля, пользуясь всеми средствами к защите, предоставляемыми ему местностью, д’Артаньян добрался до второго солдата.
   Было два способа достигнуть цели: обыскать его на месте или унести, прикрывшись в виде щита его телом, и обыскать его в траншее.

   Д’Артаньян предпочёл последний способ и взвалил разбойника себе на плечи в ту самую минуту, как неприятель открыл огонь.
   Лёгкое сотрясение, глухой звук трёх пуль, пронизавших тело, последний крик, предсмертная дрожь показали д’Артаньяну, что тот, кто хотел убить его, спас ему теперь жизнь.
   Д’Артаньян снова вернулся в траншею и сбросил тело около раненого, бледного как смерть.
   Он тотчас же принялся за осмотр: кожаный бумажник, кошелёк, в котором, очевидно, хранилась часть суммы, полученной разбойником, рожок и кости составляли всё наследство после умершего.
   Он оставил рожок и кости лежать на том месте, где они упали, бросил кошелёк раненому и жадно набросился на бумажник.
   Между несколькими незначительными бумажками он нашёл то самое письмо, за которым он ходил, рискуя своей жизнью:

   «Так как вы потеряли след этой женщины и она находится теперь в полной безопасности в монастыре, куда вы не должны были допустить её, постарайтесь, по крайней мере, не упустить мужчину, в противном случае вам известно, что руки у меня длинныеи я заставлю вас дорого заплатить за сто луидоров, полученных от меня».

   Подписи не было. Тем не менее было очевидно, что письмо это от миледи, вследствие чего д’Артаньян спрятал его как улику и, усевшись в безопасное место за углом траншеи, принялся за допрос раненого. Последний признался, что он взялся со своим товарищем, тем самым, который был только что убит, похитить одну молодую женщину, которая должна была выехать из Парижа через заставу Ла-Виллет, но, остановившись на минутку выпить в кабаке, они опоздали на десять минут и пропустили карету.
   – Но что же вы должны были сделать с этой женщиной? – с беспокойством спросил д’Артаньян.
   – Мы должны были доставить её в один дом на Королевской площади, – отвечал раненый.
   – Да-да, – прошептал д’Артаньян, – именно так, к самой миледи.
   Тогда молодой человек с ужасом понял, какая страшная жажда мщения толкала эту женщину погубить его и всех тех, кого он любил, и как хорошо были ей известны все придворные интриги, так как ей удалось собрать такие точные сведения. Без сомнения, этими сведениями она была обязана кардиналу.
   Но он с искренней радостью понял, что в конце концов королева узнала, в какой тюрьме томится мадам Бонасье за свою преданность к ней, и освободила её из этой тюрьмы.
   Теперь письмо, полученное им от молодой женщины, и её проезд по дороге Шайо, где она промелькнула, как видение, стали ему понятны. С этой минуты, как предсказал Атос, являлась возможность отыскать мадам Бонасье: ведь монастырь – место не неприступное.
   Эта мысль окончательно склонила его к милосердию. Он повернулся к раненому, с беспокойством следившему за выражением его лица, и протянул ему руку.
   – Пойдём, – сказал он, – я не хочу в таком положении покинуть тебя. Обопрись о мою руку, и вернёмся в лагерь.
   – Да, – сказал раненый, который не мог поверить такому великодушию, – но не для того ли, чтобы велеть меня повесить?
   – Я дал тебе слово и теперь вторично дарю тебе жизнь.
   Раненый опустился на колени и поцеловал ноги своего спасителя, но д’Артаньян, не имевший больше никакой нужды оставаться так близко от неприятеля, прекратил изъявления его благодарности.
   Гвардеец, вернувшийся в лагерь после первых выстрелов с бастиона, объявил о смерти своих четырёх товарищей, а потому в роте были в одно и то же время и очень удивлены, и очень обрадованы, когда увидели молодого человека целым и невредимым.
   Д’Артаньян для объяснения раны товарища, нанесённой шпагой, выдумал, что на них сделана была вылазка. Он рассказал о смерти другого солдата и о тех опасностях, которым они подвергались. Этот рассказ обратился для него в настоящее торжество: вся армия говорила о нём целый день, и герцог поручил передать ему свои поздравления.
   Вообще всякое хорошее дело таит награду в себе самом, и поступок д’Артаньяна имел последствием то, что вернул ему спокойствие, которое он было утратил.
   Действительно, с этой минуты д’Артаньян совершенно успокоился, так как один из его врагов был убит, а другой предан ему.
   Но, увы, его спокойствие лишь доказывало, что д’Артаньян всё ещё недостаточно хорошо знал миледи.

Глава XII
Анжуйское вино

   После слухов о почти безнадёжном положении короля в лагере распространилось известие, что он начал выздоравливать, и так как король очень спешил лично принять участие в осаде, то говорили, что, как только почувствует себя в силах сесть на лошадь, он отправится в дорогу.
   Герцог Орлеанский, которому было известно, что не сегодня завтра он будет смещён и командование примет или герцог Ангулемский, или Бассомпьер, или Шомберг, оспаривавшие власть друг у друга, мало что делал, не решаясь на какой-нибудь серьёзный шаг, чтобы изгнать англичан с острова Ре, где они продолжали осаждать крепость Святого Мартина и форт де Ла-Пре, между тем как французы осаждали Ла-Рошель.
   Д’Артаньян, как мы уже сказали, сделался спокойнее, что обыкновенно случается, когда кажется, что опасность миновала, а новой пока не предвидится. Его беспокоило теперь только то, что он не получал никаких известий от своих друзей.
   Но однажды утром, в начале ноября, ему всё сделалось ясно из следующего письма, полученного из Виллеруа:

   «Господин д’Артаньян!
   Господа Атос, Портос и Арамис, после того как провели у меня большую часть времени, славно покутили и так нашумели, что начальник замка, человек очень строгих правил, на несколько дней арестовал их, но я исполняю их приказание и посылаю вам двенадцать бутылок моего анжуйского вина, которое им очень понравилось. Они желают, чтобы вы выпили за их здоровье их любимое вино.
   Я им повиновался и остаюсь с большим уважением вашим почтительным и покорным слугой,
   Годо, трактирщик и содержатель гостиницы господ мушкетёров».

   – Наконец-то, в добрый час! – вскричал д’Артаньян. – Они вспомнили про меня во время своих увеселений, как я думал о них в часы моего уныния. Они могут быть уверены, что я выпью, и с большим удовольствием, за их здоровье, но только выпью не один.
   И д’Артаньян побежал к двум гвардейцам, с которыми сдружился более, чем с другими, пригласить их выпить отличного анжуйского вина, присланного ему из Виллеруа.

   Один из этих гвардейцев был уже приглашён в этот вечер, а другой на следующий день, и потому решено было собраться на третий день.
   Д’Артаньян, вернувшись домой, отправил все двенадцать бутылок в общий гвардейский буфет, приказав позаботиться о сохранении их. Затем в день празднества, поскольку обед был назначен на двенадцать часов, д’Артаньян уже в девять часов послал Планше сделать все приготовления.
   Планше, гордясь своим новым званием метрдотеля, рассчитывал показать себя человеком способным и толковым. По этому случаю он пригласил к себе на помощь слугу одного из гостей своего господина, Фурро, и того мнимого солдата, который хотел убить д’Артаньяна. Не состоя ни в какой части, он поступил в услужение к д’Артаньяну, или, вернее, к Планше, с тех пор как д’Артаньян даровал ему жизнь.
   В назначенный для обеда час пришли оба гостя, заняли свои места, и на столе появился целый ряд блюд.
   Планше прислуживал с салфеткой под мышкой, Фурро откупоривал бутылки, а Бризмон – так звали выздоравливавшего – переливал в графины из бутылок вино, которое, вероятно от тряской дороги, дало осадок. Первая бутылка этого вина на дне оказалась немножко мутной. Бризмон вылил гущу в стакан, и д’Артаньян позволил ему выпить, потому что бедный малый был ещё очень слаб.
   Покончив с супом, гости собирались выпить по первому стакану вина, как вдруг раздались пушечные выстрелы из форта Людовика и форта Нового. Гвардейцы, думая, что произошло какое-нибудь непредвиденное нападение или осаждёнными, или англичанами, тотчас же повскакали со своих мест и схватились за шпаги. Д’Артаньян, не менее проворный, чем они, последовал их примеру, и все трое побежали к своим постам.
   Но как только они выскочили из буфета, тотчас же узнали о причине этой тревоги. По всем направлениям били в барабаны, и со всех сторон раздавались крики:
   – Да здравствует король! Да здравствует кардинал!
   И действительно, король, который, как мы сказали, был полон нетерпения, после двух двойных переходов, не отдыхая, въезжал в эту самую минуту в лагерь со своей свитой и с подкреплением из десяти тысяч войска. Впереди и позади его шли мушкетёры.
   Д’Артаньян, находившийся в своей роте, стоявшей шпалерами по пути короля, выразительным жестом приветствовал своих друзей, которые следили за ним взглядом, и де Тревиля, который сейчас же узнал его. Как только кончилась церемония въезда короля, четверо друзей бросились в объятия друг друга.
   – Чёрт возьми! – вскричал д’Артаньян. – Невозможно приехать более кстати: ни одно блюдо ещё, вероятно, не успело простынуть! Не правда ли, господа? – прибавил молодой человек, обращаясь к двум гвардейцам, которых он представил своим друзьям.
   – Ага! По-видимому, мы пируем! – сказал Портос.
   – Надеюсь, – сказал Арамис, – что за вашим обедом не присутствуют дамы.
   – Разве в вашем местечке есть какое-нибудь сносное вино? – спросил Атос.
   – Но, чёрт возьми! Да ваше же, мой друг, – отвечал д’Артаньян.
   – Наше вино? – с удивлением спросил Атос.
   – Да, то самое, которое вы мне прислали.
   – Мы вам прислали вино?
   – Ну да, из анжуйских виноградников.
   – Да, я хорошо знаю вино, о котором вы говорите.
   – Вино, которое вы больше всего любите.
   – Без сомнения, когда у меня нет под рукой шампанского или шамбертена.
   – Ну, так за неимением шампанского и шамбертена вы удовольствуетесь этим.
   – Так, значит, мы выписали анжуйского вина? Какие же мы, однако, лакомки, – сказал Портос.

   – Да нет же, это то вино, которое мне прислано от вашего имени.
   – От нашего имени? – одновременно воскликнули три мушкетёра.
   – Не вы ли, Арамис, послали вино? – спросил Атос.
   – Нет, может быть, вы, Портос?
   – Нет, значит, вы, Атос?
   – Нет!
   – Но если не вы сами, то хозяин вашей гостиницы.
   – Хозяин нашей гостиницы?
   – Ну да, хозяин вашей гостиницы, Годо, содержатель гостиницы мушкетёров.
   – Честное слово, не всё ли равно, откуда оно пришло, – заметил Портос, – попробуем и, если оно хорошо, выпьем его.
   – Ну, нет, – сказал Атос, – напротив, не будем пить вино, присланное неизвестно от кого.
   – Вы правы, Атос, – согласился д’Артаньян. – Так, значит, никто из вас не поручал содержателю гостиницы господину Годо прислать мне вина?
   – Нет, а между тем оно было вам прислано от нашего имени?
   – Вот письмо, – сказал д’Артаньян.
   И он показал своим друзьям полученную им записку.
   – Это не его почерк, – сказал Атос, – я его знаю: перед отъездом я рассчитывался с ним за всех нас.
   – Письмо подложное, – прибавил Портос, – мы вовсе не были под арестом.
   – Д’Артаньян, – сказал Арамис с упрёком, – как вы могли поверить, что мы так расшумелись?
   Д’Артаньян побледнел, и дрожь пробежала по его телу.
   – Ты меня пугаешь, – сказал Атос, говоривший ему «ты» в очень редких случаях, – но что же такое случилось?
   – Поспешим, поспешим, мои друзья! – вскричал д’Артаньян. – У меня в голове промелькнуло страшное подозрение. Неужели это новое мщение этой женщины!
   Атос побледнел. Д’Артаньян бросился обратно в буфет, трое мушкетёров и два гвардейца последовали за ним.
   Первое, что бросилось в глаза д’Артаньяну, когда он вбежал в столовую, был Бризмон, катавшийся по полу в страшных конвульсиях.

   Планше и Фурро, бледные как смерть, пытались облегчить его страдания, но было очевидно, что всякая помощь была бесполезна: все черты умирающего были искажены предсмертными судорогами.
   – Ах! – вскричал он, увидев д’Артаньяна. – Это ужасно: вы сделали вид, что помиловали меня, и отравили.
   – Я?! – вскричал д’Артаньян. – Я?! Несчастный, что ты говоришь?
   – Я говорю, что вы дали мне этого вина, я говорю, что вы приказали мне его выпить; я говорю, что вы хотели отомстить мне за себя и что это жестоко…
   – Не думайте так, Бризмон, – отвечал д’Артаньян, – ничего подобного не было, клянусь вам, уверяю вас…
   – О, Бог всё видит! Бог накажет вас! Боже мой! Пошли ему такие же страдания, какие испытываю я!
   – Клянусь Евангелием, – вскричал д’Артаньян, бросаясь к умирающему, – что я не знал, что это вино отравлено, и собирался сам пить его.
   – Я вам не верю, – сказал солдат и в страшных страданиях испустил последний вздох.
   – Ужасно! Ужасно! – шептал Атос, тогда как Портос бил бутылки, а Арамис отдавал несколько запоздавшие приказания сходить за духовником.
   – О друзья мои, – сказал д’Артаньян, – вы ещё раз спасли мне жизнь, и не только мне, но и этим господам. Господа, – продолжал он, обращаясь к гвардейцам, – я попрошу вас хранить молчание относительно всего этого приключения; великие сего мира могут быть замешаны во всём, чему вы были свидетелями, и всё это может иметь очень дурные последствия для нас.
   – Ах, мой господин, – пробормотал Планше, полумёртвый от страха, – как я счастливо отделался.
   – Как, негодяй, – вскричал д’Артаньян, – так и ты хотел выпить вина?
   – За здоровье короля, хозяин, я собирался выпить маленький стаканчик, но Фурро сказал мне, что меня зовут.
   – Сознаюсь, – признался Фурро, у которого стучали зубы от страха, – я хотел его отослать, чтобы выпить всё одному.
   – Господа, – сказал д’Артаньян, обращаясь к гвардейцам, – вы сами понимаете, что после всего случившегося наш пир прошёл бы очень грустно… Итак, прошу извинить меня и позволить мне отложить его до какого-нибудь другого дня.
   Оба гвардейца с полной готовностью приняли извинение д’Артаньяна и, понимая желание четырёх друзей остаться одним, удалились.
   Когда д’Артаньян и три мушкетёра остались без свидетелей, они так взглянули друг на друга, что без слов стало ясно, что каждый из них понимает всю опасность положения.
   – Прежде всего, – начал Атос, – выйдемте из этой комнаты: тяжело находиться в обществе мёртвого, да ещё к тому же умершего насильственной смертью.
   – Планше, – распорядился д’Артаньян, – я поручаю тебе тело этого несчастного; похорони его, как подобает христианину. Правда, он совершил преступление, но раскаялся в нём.
   И четыре друга вышли из комнаты, предоставив Планше и Фурро заботу отдать последний долг Бризмону. Трактирщик отвёл их в другую комнату, где подал им яйца всмятку и воду, за которой Атос сам сходил к фонтану. В нескольких словах Портосу и Арамису рассказали суть дела.
   – Итак, – обратился д’Артаньян к Атосу, – вы видите, любезный друг, – это война на смерть.
   Атос покачал головой.
   – Да, да, – согласился он, – я это вижу; но вы думаете, что это она?
   – Я в этом уверен.
   – А я, признаюсь, ещё сомневаюсь.
   – Но эта лилия на плече?
   – Это англичанка, совершившая какое-нибудь преступление во Франции, вследствие чего её заклеймили.
   – Атос, я вам говорю, что это ваша жена, – настаивал д’Артаньян, – разве вы забыли, что обе приметы в точности совпали с вашими описаниями?
   – Тем не менее я думаю, что та давно покойница: я так хорошо её повесил.
   Д’Артаньян покачал головой.
   – Что же, однако, предпринять? – спросил молодой человек.
   – Нельзя же допустить, чтобы дамоклов меч вечно висел над головой, – сказал Атос, – необходимо найти выход из этого положения.
   – Но какой?
   – Постарайтесь встретиться с ней и объясниться; предложите ей мир – или войну. Дайте честное слово дворянина, что вы никому ничего не расскажете о ней, никогда ничего не сделаете против неё. Со своей стороны, потребуйте от неё клятвы совершенно оставить вас в покое, пригрозите, что, если она не согласится на это, вы пойдёте к канцлеру, к королю, к наёмным убийцам, восстановите против неё двор, объявите, что она заклеймена, предадите её суду, и что, если её оправдают, в таком случае поклянитесь честью дворянина, что вы убьёте её из-за угла, как бешеную собаку.
   – Этот способ покончить с ней мне нравится, – согласился д’Артаньян, – но где я её встречу?
   – Время, любезный друг, время предоставит вам этот случай, а случай – это двойная ставка для человека: чем больше поставили, тем больше можно выиграть, только надо суметь выждать.
   – Да, но ждать, будучи окружённым убийцами и отравителями…
   – Ну, – сказал Атос, – раз Бог хранил нас до сей минуты, он будет хранить нас и впредь.
   – Да, нас. Но мы – мужчины, готовые на всё, привыкшие рисковать жизнью, но она? – проговорил вполголоса д’Артаньян.
   – Кто она? – удивился Атос.
   – Констанция.
   – Мадам Бонасье? Это правда, – сказал Атос, – бедный друг, я забыл, что вы всё ещё влюблены.
   – Относительно неё, – вмешался Арамис, – из письма, найденного вами у убитого негодяя, вы знаете, что она в монастыре. В монастыре жить очень хорошо, и я обещаю вам, что тотчас же, как только окончится осада Ла-Рошели…
   – Хорошо, хорошо, – перебил его Атос, – мы знаем, любезный друг Арамис, что вы дали обет поступить в монахи.
   – Я мушкетёр только на время, – произнёс со смирением Арамис.
   – Очевидно, он давно не имеет никаких известий от своей возлюбленной, – заметил тихо Атос, – но не обращайте на это внимания, нам это уже знакомо.
   – Для её освобождения, – подал своё мнение Портос, – мне кажется, есть совсем простое средство.
   – Какое? – спросил д’Артаньян.
   – Вы говорите, что она в монастыре? – спросил Портос.
   – Да.
   – Так мы её похитим из монастыря, как только закончится осада.
   – Однако ещё надо узнать, в каком она монастыре.
   – Совершенно верно, – согласился Портос.
   – Вот что мне пришло в голову, – сказал Атос, – вы говорили, любезный д’Артаньян, что сама королева выбрала для неё монастырь?
   – Да, я, по крайней мере, так думаю.
   – Если так, то Портос поможет нам в этом.
   – Каким образом, позвольте узнать?
   – Да через вашу маркизу, герцогиню, принцессу, – ведь у неё, должно быть, большие связи?
   – Тсс, – сказал Портос, прикладывая палец к губам, – она, по-моему, сторонница кардинала и ничего не должна знать.
   – В таком случае, – предложил Арамис, – я берусь узнать всё.
   – Вы, Арамис?! – вскричали три товарища. – Но каким образом?
   – Через духовника королевы, с которым я очень дружен, – отвечал Арамис, покраснев.
   Успокоенные этим обещанием, четыре друга, окончив свой скромный обед, расстались, условившись собраться опять в тот же вечер. Д’Артаньян вернулся во францисканский монастырь, а три мушкетёра отправились в ставку короля, где им предстояло позаботиться о своём помещении.

Глава XIII
Трактир «Красная голубятня»

   Между тем только что приехавший король, который так спешил очутиться лицом к лицу с неприятелем и разделял ненависть к Бекингему с кардиналом, имея на это гораздо больше права, хотел сделать все распоряжения, чтобы прежде всего изгнать англичан с острова Ре, а затем ускорить осаду Ла-Рошели, но исполнение его желаний было замедлено раздорами Бассомпьера и де Шомберга с герцогом Ангулемским.
   Господа Бассомпьер и Шомберг были маршалами Франции и отстаивали своё право командовать армией под начальством короля. Но кардинал, опасаясь, что Бассомпьер, будучи в душе гугенотом, будет слишком слабо противодействовать англичанам и ларошельцам, своим братьям по религии, стоял, напротив, за герцога Ангулемского, которого король, по его настоянию, назначил заместителем главнокомандующего. Следствием этого было то, что де Бассомпьеру и де Шомбергу, из опасения, чтобы они не покинули армию, поручено было командование отдельными отрядами: Бассомпьер взял всю северную часть города, от Ла-Ле до Домпьера, герцог Ангулемский – восточную часть, от Домпьера до Периньи, а Шомберг – южную часть, от Периньи до Ангутена.
   Ставка герцога Орлеанского была в Домпьере, ставка короля была то в Этре, то в Ла-Жарри. Наконец, ставка кардинала была в дюнах, на мосту Ла-Пьер, в небольшом доме, не защищённом укреплениями. Таким образом, герцог Орлеанский наблюдал за Бассомпьером, король – за герцогом Ангулемским и кардинал – за Шомбергом.
   Как только всё это было устроено, занялись изгнанием англичан с острова. Обстоятельства тому благоприятствовали.
   Среди англичан – которым, чтобы быть хорошими солдатами, прежде всего была необходима хорошая пища, а между тем им нечего было есть, кроме солёной говядины и дурных сухарей, – появилось в лагере очень много больных. Притом же море, всегда очень бурное в это время года у всех берегов океана, каждый день наносило повреждение какому-нибудь маленькому судну, и буквально весь морской берег от Эгвильонского мыса до залива после приливов был покрыт обломками парусных и гребных судов. Вследствие этого было очевидно, что если бы даже войска короля оставались бездействовать у себя в лагере, не сегодня, так завтра Бекингем, остававшийся на острове только из упрямства, был бы вынужден снять осаду.
   Но так как граф де Туарак донёс, что в неприятельском лагере делались все приготовления к новому приступу, то король решил, что надо покончить с англичанами, и отдал необходимые приказания для решительной атаки.
   Мы не имеем намерения делать подробное описание осады, а, напротив, хотим передать только обстоятельства, имеющие связь с историей, которую мы рассказываем. Поэтому мы скажем в двух словах, что предприятие это вполне удалось, к великому удивлению короля и к большой славе кардинала. Англичане, теснимые шаг за шагом, терпя поражение при каждой стычке, окончательно разбитые при переходе с острова де-Луа, принуждены были опять сесть на суда, оставив на поле сражения две тысячи человек, в том числе пятерых полковников, трёх подполковников, двести пятьдесят капитанов и двадцать знатных дворян, четыре пушки, шестьдесят знамён, которые были доставлены в Париж Клодом де Сен-Симоном и с большим торжеством повешены под сводами собора Парижской Богоматери.
   В лагере служили благодарственные молебны, а затем молебны отслужили и по всей Франции.
   Итак, кардинал мог теперь, по крайней мере на время, не опасаться ничего со стороны англичан и свободно продолжать осаду.
   Но, как мы только что сказали, передышка была лишь временная. Один из курьеров герцога Бекингема, по имени Монтегю, был взят в плен, и у него нашли доказательство союза между Австрией, Испанией, Англией и Лотарингией.
   Союз этот был направлен против Франции.
   И больше того: в ставке Бекингема, которую он принуждён был оставить поспешнее, чем предполагал, нашли бумаги, подтверждавшие этот союз. Эти документы, как уверяет кардинал Ришелье в своих мемуарах, очень компрометировали госпожу де Шеврёз, а следовательно, и королеву.
   Понятно, вся ответственность лежала на кардинале, так как нельзя быть полновластным министром и не быть ответственным. А потому он день и ночь напрягал все способности своего гениального ума, оценивать малейшие перемены, происходящие в каком-нибудь из великих государств Европы.
   Кардиналу была известна энергия и сила ненависти к нему герцога Бекингема. Если бы угрожавший Франции союз восторжествовал, всё его влияние было бы потеряно: испанская и австрийская политики имели бы постоянных представителей при луврском кабинете, где пока они имели только редких сторонников, а он, Ришелье, министр Франции, министр в высшей степени популярный, пал бы. Король, послушный ему, как малый ребёнок, ненавидел его, как ненавидит ленивый ребёнок своего учителя, и предоставил бы его тогда личному мщению своего брата и королевы. Итак, ему бы грозила гибель, а с ним, может быть, и всей Франции. Необходимо было это предотвратить.
   Потому-то курьеры, число которых всё более возрастало, день и ночь сменяли один другого в этом маленьком домике у моста де Ла-Пьер, который кардинал сделал своей резиденцией.
   Это были монахи, так неумело носившие свои рясы, что не составляло труда догадаться, что они принадлежат по преимуществу к церкви воинствующей, женщины, несколько стеснённые одеждой пажей, широкие шаровары которых не могли скрыть их округлые формы, наконец, крестьяне с грязными руками, но с изящной походкой, в которых за целую милю можно было узнать людей знатных.
   Были, кроме того, ещё и другие, не столь приятные посещения, потому что два или три раза распространился слух, будто кардинала едва не убили.
   Правда, враги его высокопреосвященства поговаривали, что это он сам подсылал неловких убийц, чтобы в случае необходимости иметь право пустить в ход репрессии. Но вряд ли стоит верить тому, что говорят министры, тому, что говорят их враги.
   Это нисколько, впрочем, не мешало кардиналу, у которого самые злейшие клеветники никогда не оспаривали личной храбрости, часто предпринимать ночные поездки, чтобы передать герцогу Ангулемскому какие-нибудь важные приказания, или чтобы о чём-нибудь сговориться с королём, или, наконец, чтобы посовещаться с каким-нибудь посланцем, которого он почему-либо не желал или не мог принять у себя в резиденции.
   Мушкетёры же, у которых было не слишком много дел при осаде, содержались не строго и вели весёлую жизнь. Это было тем легче для наших трёх приятелей, что, будучи в дружеских отношениях с де Тревилем, они частенько получали от него особое разрешение запаздывать и оставаться вне лагеря после определённого часа.
   Однажды вечером, когда д’Артаньян был в траншее и не мог их сопровождать, Атос, Портос и Арамис, верхом на своих боевых конях, завернувшись в походные плащи и держа пистолеты наготове, возвращались втроём из трактира «Красная голубятня», обнаруженного Атосом два дня тому назад на пути из Ла-Жарри. Они ехали по дороге, ведущей в лагерь, и, как мы сказали, были всё время настороже из опасения какой-нибудь западни, как вдруг, приблизительно за четверть лье от деревни Буанар, им послышался топот приближавшейся кавалькады, которая ехала им навстречу. Все трое тотчас же остановились на середине дороги, прижавшись друг к другу, и стали ожидать. Спустя минуту при свете показавшейся из-за туч луны они увидели на повороте дороги двух всадников, которые, заметив их, тоже остановились, казалось советуясь, продолжать ли им путь или вернуться назад. Эта нерешительность показалась трём друзьям подозрительной, и Атос, сделав несколько шагов вперёд, закричал громким голосом:
   – Кто идёт?
   – А вы сами кто? – в свою очередь спросил один из всадников.
   – Это не ответ, – настаивал Атос. – Кто идёт? Отвечайте, или мы будем стрелять.
   – Поостерегитесь сделать то, что вы собираетесь делать, господа! – раздался тогда звучный голос, по-видимому привыкший повелевать.
   – Это какой-нибудь старший офицер, совершающий ночной объезд, – заметил Атос. – Что нам делать, господа?
   – Кто вы такие? – спросил тот же голос и тем же повелительным тоном. – Отвечайте, или вам дорого обойдётся ваше непослушание.
   – Королевские мушкетёры, – отвечал Атос, всё более и более убеждаясь в том, что лицо, спрашивающее их, имело на то право.
   – Какой роты?
   – Роты де Тревиля.
   – Подъезжайте и отдайте мне отчёт в том, что вы здесь делаете в такой час.
   Три товарища подъехали, слегка повесивши носы, потому что теперь все трое вполне убедились, что имели дело с гораздо более значительным лицом, чем они сами, предоставляя, впрочем, Атосу держать слово за всех.
   Один из двух всадников, тот, который заговорил вторым, был на десять шагов впереди своего товарища, Атос сделал знак Портосу и Арамису тоже не двигаться и выехал вперёд один.
   – Прошу прощения, господин офицер, – сказал Атос, – но мы не знали, с кем имеем дело, и вы сами видели, что мы хорошо исполняли обязанности стражи.
   – Ваше имя? – спросил офицер, у которого лицо было наполовину закрыто плащом.
   – Кто же вы сами? – отвечал Атос, начинавший возмущаться таким допросом. – Прошу вас дать мне доказательство, что вы имеете право меня допрашивать.
   – Ваше имя? – вторично спросил всадник, опуская плащ и открывая своё лицо.
   – Господин кардинал! – вскричал поражённый мушкетёр.
   – Ваше имя? – в третий раз повторил его высокопреосвященство.
   – Атос, – отвечал мушкетёр.
   Кардинал сделал знак оруженосцу, который тотчас же подъехал.
   – Эти три мушкетёра поедут за нами, – шёпотом сказал он, – я не хочу, чтобы знали, что я выезжал из лагеря, а если они поедут за нами, мы можем быть уверены, что они этого не скажут никому.
   – Мы дворяне, монсеньор, – заметил Атос, – возьмите с нас слово и ни о чём больше не беспокойтесь. Слава богу, мы умеем хранить тайны.
   Кардинал устремил проницательный взгляд на своего смелого собеседника.
   – У вас чуткий слух, господин Атос, – сказал кардинал. – Но теперь выслушайте, что я вам скажу: я вовсе не из недоверия к вам прошу вас следовать за мной, но для моей безопасности. Без сомнения, с вами ваши товарищи, господа Портос и Арамис?
   – Точно так, ваше высокопреосвященство, – отвечал Атос, между тем как оба оставшиеся позади мушкетёра подъезжали со шляпами в руках.
   – Я вас знаю, господа, – сказал кардинал, – я вас знаю. Я знаю, что вы не из числа моих друзей, и очень сожалею об этом, но я знаю также, что вы благородные и храбрые дворяне и что вам можно довериться. Господин Атос, окажите мне честь с вашими товарищами проводить меня, и тогда у меня будет такой конвой, которому позавидует и его величество, если мы встретим его.
   Мушкетёры поклонились до грив лошадей.
   – Клянусь честью, – проговорил Атос, – ваше высокопреосвященство хорошо делаете, что берёте нас с собою: мы встретили по дороге очень подозрительных личностей и даже с четырьмя из них имели ссору в «Красной голубятне».
   – Ссору, по какому поводу, господа? – сказал кардинал. – Я не люблю ссор, вам это известно.
   – Вот именно поэтому-то я имею честь предупредить ваше высокопреосвященство о том, что случилось, ведь ваше высокопреосвященство могли бы узнать про нас от других и по ложному сообщению сочли бы нас виновными.
   – А какие были последствия этой ссоры? – спросил кардинал, нахмуривая брови.
   – Мой друг Арамис, который стоит в настоящую минуту перед вами, получил лёгкий удар шпагой в руку, что нисколько не помешает ему, в чём ваше высокопреосвященство сможете убедиться сами, быть завтра при штурме, если ваше высокопреосвященство отдаст приказание идти на приступ.
   – Но вы не такие люди, чтобы позволить себя ранить безнаказанно, – заметил кардинал, – ну, будьте же откровенны, господа, скажите, вы, наверно, за один удар отплатили несколькими. Признавайтесь же, вы ведь знаете, что я имею право отпускать грехи.
   – Я, монсеньор, – отвечал Атос, – даже не вынимал шпаги и просто взял того, с кем имел дело, в охапку и выбросил его в окно. Кажется, при падении, – продолжал Атос несколько нерешительно, – он сломал себе бедро.
   – А-а! – произнёс кардинал. – А вы, господин Портос?
   – А я, монсеньор, зная, что дуэли запрещены, схватил скамейку и нанёс ею одному из разбойников такой удар, что, кажется, сломал ему плечо.
   – Хорошо, – сказал кардинал, – А вы, господин Арамис?

   – Я, монсеньор, от природы очень кроткого характера и притом же ещё – что, может быть, вашей светлости и неизвестно – готовлюсь постричься в монахи, я хотел развести моих товарищей, как вдруг один из этих негодяев предательски нанёс мне удар шпагой в левую руку. Тогда, потеряв терпение, я выхватил шпагу, и в то время, как он снова начал наступать, мне показалось, что, бросившись на меня, он сам наскочил на шпагу. Я только помню хорошо, что он упал, и, кажется, его унесли вместе с его двумя товарищами.
   – Но, господа! – воскликнул кардинал. – Три человека выбыли из строя из-за какой-то ссоры в кабаке. Тяжёлая же у вас рука. А из-за чего вышла ссора?
   – Эти негодяи были пьяны, – объяснял Атос, – и, зная, что вечером в трактир приехала какая-то женщина, хотели к ней вломиться.
   – Вломиться? – спросил кардинал. – Зачем?
   – Без сомнения, чтобы учинить над ней насилие. Я имел честь доложить вашему высокопреосвященству, что эти негодяи были пьяны.
   – А что, женщина была молода и красива? – спросил кардинал с некоторым беспокойством.
   – Мы её не видели, ваша светлость.
   – Вы её не видели? Понятно, – оживился кардинал, – вы хорошо поступили, защитив честь женщины, и так как я сам еду в трактир «Красная голубятня», я узнаю, правду ли вы мне говорите.
   – Монсеньор, – с гордостью проговорил Атос, – мы дворяне, и даже для того, чтобы спасти нашу жизнь, мы не солгали бы вам!
   – Я не сомневаюсь в том, что вы мне сказали, господин Атос, ни одной минуты не сомневаюсь. Но, – прибавил он, желая переменить разговор, – разве эта дама была одна?
   – С этой дамой был кавалер, который сидел, запершись с ней. Надо полагать, что он – большой трус, так как, несмотря на весь шум, он всё-таки не вышел.
   – Не судите неосторожно, говорится в Евангелии, – возразил кардинал.
   Атос поклонился.
   – Хорошо, господа, – продолжал его высокопреосвященство. – Теперь я знаю, что мне хотелось знать. Следуйте за нами.
   Мушкетёры пропустили вперёд кардинала, который опять закрыл лицо плащом и двинулся далее, держась на расстоянии восьми или десяти шагов впереди своих четырёх провожатых.
   Скоро приехали в трактир, где было тихо и пустынно. Без сомнения, хозяин знал, какой знаменитый гость собирается посетить его, и быстро и умело спровадил буйную компанию.

   За десять шагов до трактира кардинал сделал знак своему оруженосцу и мушкетёрам остановиться. Осёдланная лошадь была привязана к ставню. Кардинал особенным образом три раза постучался в дверь.
   На стук тотчас же вышел какой-то человек, закутанный в плащ, и, обменявшись несколькими словами с кардиналом, сел на лошадь и ускакал по направлению к Сюржеру. Эта же дорога вела и в Париж.
   – Подъезжайте, господа, – сказал кардинал. – Вы сказали мне правду, господа дворяне, – обратился он к трём мушкетёрам, – и я не буду виноват, если сегодняшняя наша встреча не принесёт вам пользы, а пока следуйте за мной.
   Кардинал сошёл с лошади, мушкетёры последовали его примеру. Кардинал бросил поводья своему оруженосцу, а мушкетёры привязали своих лошадей к ставням.
   Хозяин-трактирщик стоял на пороге: для него кардинал был простым офицером, приехавшим на свидание с дамой.
   – Нет ли у вас какой-нибудь комнаты в нижнем этаже, где бы эти господа могли подождать меня и погреться у камина? – спросил кардинал.
   Хозяин отворил дверь большой залы, где недавно вместо печки поставили прекрасный большой камин.
   – Вот эта, – сказал он.
   – Хорошо, – сказал кардинал. – Войдите сюда, господа, и потрудитесь подождать меня: я ухожу не более чем на полчаса.
   В то время как три мушкетёра входили в комнату, кардинал без дальнейших расспросов, как человек, не нуждающийся, чтобы ему указывали дорогу, поднялся по лестнице.

Глава XIV
О пользе печных труб

   Было очевидно, что трое наших друзей, ничего не подозревая, побуждаемые исключительно только своими рыцарскими, отважными характерами, оказали услугу какой-то особе, которую кардинал удостаивал своим особенным покровительством.
   Оставалось узнать: кто была эта особа? Этот вопрос тотчас же задали себе три мушкетёра. Затем, видя, что, сколько бы они ни высказывали предположений, ни одно из них не даёт им удовлетворительного объяснения, Портос кликнул хозяина и велел подать игральные кости.
   Портос и Арамис сели к столу играть, а Атос в раздумье стал медленно прохаживаться по комнате.
   Размышляя таким образом, Атос ходил взад и вперёд мимо трубы наполовину сломанной печки, верхний конец которой выходил в комнату верхнего этажа. Каждый раз, проходя мимо, Атос слышал голоса, которые наконец привлекли его внимание. Атос подошёл ближе и разобрал несколько слов, которые настолько заинтересовали его, что он сделал знак двум своим товарищам замолчать, а сам согнулся и приложил ухо к трубе.
   – Послушайте, миледи, – говорил кардинал, – дело очень серьёзное, садитесь, и поговорим.
   – Миледи! – прошептал Атос.
   – Я слушаю ваше высокопреосвященство с большим вниманием, – ответил женский голос, заставивший мушкетёра вздрогнуть.
   – Маленькое английское судно, капитан которого мне предан, ожидает вас в устье Шаранты у форта де-Ла-Пуант. Оно снимется с якоря завтра утром.
   – В таком случае мне нужно ехать туда этой же ночью.
   – Сию же минуту, как только вы получите мои инструкции. Два человека, которых вы найдёте у двери при входе, будут служить вам сопровождением. Вы подождёте, я выйду первым, а затем, спустя полчаса после меня, и вы выйдете в свою очередь.
   – Хорошо, монсеньор. Но возвратимся к поручению, которое вам угодно дать мне, и так как я продолжаю дорожить доверием вашего высокопреосвященства, я желаю оправдать его. Изложите его ясно и точно, чтобы я не могла сделать никакой ошибки.
   Между двумя собеседниками на минуту водворилось глубокое молчание. Было очевидно, что кардинал взвешивал и обдумывал слова, а миледи напрягала все свои умственные способности, чтобы понять и запечатлеть в своей памяти всё, что скажет кардинал.
   Атос воспользовался этой минутой, чтобы попросить двух товарищей запереть изнутри дверь, и знаком подозвал их, чтобы они слушали вместе с ним.
   Оба мушкетёра, любившие комфорт, принесли каждый себе по стулу, а также стул для Атоса. Все трое сели, приникли головами и стали прислушиваться.
   – Вы поедете в Лондон, – продолжал кардинал. – Приехав туда, вы отправитесь к Бекингему.
   – Я должна заметить вашему высокопреосвященству, – сказала миледи, – что после случая с алмазными подвесками, в чём герцог всегда подозревал меня, его светлость относится ко мне недоверчиво.
   – На этот раз речь идёт вовсе не о том, чтобы добиваться его доверия. Вы явитесь к нему открыто и честно для ведения переговоров.
   – Честно и открыто? – повторила миледи с изумлением и иронией.
   – Да, честно и открыто, – повторил кардинал тем же тоном, – все эти переговоры нужно будет вести открыто.
   – Я в точности исполню инструкции вашего высокопреосвященства и только ожидаю их.
   – Вы явитесь к Бекингему от моего имени и скажете ему, что мне известны все его приготовления, но что это мало меня беспокоит, потому что при первом его движении я погублю королеву.
   – Поверит ли он, что ваше высокопреосвященство в состоянии привести в исполнение эту угрозу?
   – Да, потому что у меня есть доказательства.
   – Необходимо ли, чтобы я могла представить ему эти доказательства?
   – Без сомнения. Вы ему передадите, что я опубликую донесение де Буа-Робера и маркиза де Ботрю о свидании герцога с королевой у супруги коннетабля в тот вечер, когда она устраивала у себя бал-маскарад. Наконец, вы скажете ему, чтобы рассеять его последние сомнения, что мне всё известно: он был там в костюме Великого Могола, который сперва намеревался надеть кавалер де Гиз и у которого он купил его за три тысячи пистолей.

   – Хорошо, монсеньор.
   – Мне известны все подробности: как он вошёл и затем вышел ночью из дворца, куда проник в костюме итальянского астролога. Вы скажете ему ещё, чтобы он не сомневался в верности моих сведений, что под плащом на нём было надето белое широкое платье, усеянное чёрными блёстками, мёртвыми головами и костями крест-накрест, так как в случае, если бы его узнали, он хотел выдать себя за привидение Белой дамы, которая, как всем известно, показывается в Лувре каждый раз перед каким-нибудь важным событием.
   – Это всё, монсеньор?
   – Передайте ему, что мне также известны все подробности приключения в Амьене, что я велю составить из него небольшой роман, искусно написанный, с планом сада и с портретами главных действующих лиц этой ночной сцены.
   – Я передам ему это.
   – Передайте ему ещё, что Монтегю в моих руках, что Монтегю в Бастилии, и хотя у него, правда, не нашли никакого письма, но пытка может заставить его сказать всё, что он знает, и даже то, чего не знает.
   – Слушаю.
   – Наконец, прибавьте, что его светлость при своём поспешном отъезде с острова Ре забыл в своей квартире некое письмо госпожи де Шеврёз, весьма компрометирующее королеву, так как оно не только служит доказательством того, что её величество может любить врагов короля, но что она находится также в заговоре с врагами Франции. Вы хорошо запомнили всё, что я вам сказал, не правда ли?
   – Ваше высокопреосвященство можете сами в этом убедиться: бал у супруги коннетабля, ночь в Лувре, вечер в Амьене, арест Монтегю, письмо госпожи де Шеврёз.
   – Совершенно верно, совершенно верно. У вас прекрасная память, миледи.
   – Но, – возразила та, к кому относился лестный комплимент кардинала, – если, несмотря на все эти доводы, герцог не уступит и будет продолжать угрожать Франции?
   – Герцог влюблён как безумец, или, скорее, как глупец, – сказал Ришелье с глубокой горечью, – как паладины старого времени, он предпринял эту войну только для того, чтобы заслужить благосклонный взгляд своей дамы. Если он узнает, что эта война будет стоить чести, а может быть, и свободы даме его сердца, как он выражается, ручаюсь вам, что он дважды подумает, прежде чем решиться на неё.

   – Но всё-таки, – продолжала миледи с настойчивостью, доказывавшей, что ей хотелось точно знать всё, что от неё требовалось, – если он будет упорствовать?
   – Если он будет упорствовать… – повторил кардинал. – Это невероятно!
   – Это возможно.
   – Если он будет упорствовать… – Его высокопреосвященство сделал паузу и продолжал: – Если он будет упорствовать, тогда я буду надеяться на одно из тех событий, которые меняют лицо государства.
   – Если бы ваше высокопреосвященство соблаговолили привести исторические примеры таких событий, – сказала миледи, – может быть, тогда я разделила бы вашу уверенность в будущем.
   – Если так, слушайте! – отвечал Ришелье. – В тысяча шестьсот десятом году, когда славной памяти король Генрих IV, побуждаемый почти теми же причинами, что заставляют действовать и герцога, собирался захватить Фландрию и Италию, чтобы одновременно с двух сторон поразить Австрию, разве не случилось тогда событие, которое спасло Австрию? Почему бы королю Франции не быть таким же счастливым, как император?
   – Ваше высокопреосвященство изволит говорить об убийстве на улице Ферронери?
   – Именно так.
   – Ваше высокопреосвященство не боится, что казнь Равальяка [39 - Равальяк (1578–1610) – фанатичный приверженец католицизма. Совершил в 1610 г. убийство короля Генриха IV.] наводит ужас на тех, кому хоть на одну минуту пришла бы мысль последовать его примеру?
   – Во все времена и во всех государствах, в особенности когда в этих государствах существуют религиозные раздоры, найдутся фанатики, которые ничего так не желают, как сделаться мучениками. Постойте, мне пришло в голову, что именно теперь пуритане очень озлоблены против герцога Бекингема и их проповедники называют его антихристом.
   – Так что же? – спросила миледи.
   – А то, – продолжал кардинал самым равнодушным тоном, – что в настоящую минуту речь идёт о том, чтобы найти, например, женщину, красивую, молодую, ловкую, которая хотела бы отомстить за себя герцогу. Такую женщину нетрудно встретить: герцог – человек, имеющий успех у женщин, и если он зажёг любовью многие сердца своими клятвами в вечном постоянстве, то в то же время он возбудил много ненависти своей постоянной неверностью.
   – Без сомнения, – холодно проговорила миледи, – такую женщину можно встретить.
   – Если так, подобная женщина, вложив нож Жака Клемана или Равальяка в руки фанатика, спасла бы Францию.
   – Да, но она оказалась бы сообщницей убийцы.
   – А разве стали достоянием гласности имена сообщников Равальяка или Жака Клемана?
   – Нет, потому, может быть, что они занимали слишком высокое положение, чтобы власти решились привлечь их к ответственности: ведь не для всякого сожгут Дворцы правосудия, монсеньор.
   – Так вы думаете, что пожар Дворца правосудия не был случайностью? – спросил Ришелье таким тоном, точно он говорил о чём-нибудь, не имеющем ни малейшего значения.
   – Я лично, монсеньор, ничего не думаю, я сообщаю факт – вот и всё. Я говорю только, что если бы я была мадемуазель де Монпансье или королевой Марией Медичи, то я принимала бы меньше предосторожностей, чем теперь, будучи просто леди Кларик.
   – Совершенно справедливо, – сказал Ришелье, – но чего же вы желали бы?
   – Я хотела бы получить приказ, который заранее подтверждал бы всё, что я сочту нужным сделать для блага Франции.
   – Но надо сначала отыскать женщину, которая, как я сказал, согласилась бы отомстить за себя герцогу.
   – Она найдена, – сказала миледи.
   – Затем остаётся отыскать фанатика, который послужит орудием правосудия Божия.
   – Он найдётся.
   – Когда он будет отыскан, – сказал кардинал, – тогда и настанет время получить приказ, о котором вы только что просили.
   – Ваше высокопреосвященство правы, – согласилась миледи, – и я ошиблась, полагая, что поручение, которым вы меня удостаиваете, не ограничивается только тем, чем оно является в действительности, то есть сообщением герцогу Бекингему от имени вашего высокопреосвященства, что вам известны разные ухищрения, с помощью которых герцогу удалось подойти к королеве на балу, данном женой коннетабля, что вы имеете доказательства согласия королевы на свидание в Лувре с итальянским астрологом, который был не кто иной, как герцог Бекингем, что вы приказали написать небольшой занимательный роман по поводу приключения в Амьене с планом сада, где оно произошло, и с портретами действующих лиц, что Монтегю – в Бастилии и что пытки могут принудить его рассказать вещи, о которых он помнит, и даже такие, о которых он забыл, наконец, что у вас в руках есть письмо госпожи де Шеврёз, найденное в квартире его светлости, которое страшно компрометирует не только ту, которая написала его, но и ту, от чьего имени оно написано. Затем, если он, несмотря на всё это, всё-таки будет упорствовать, то, так как этим ограничивается моё поручение, мне останется только молить Бога совершить чудо, чтобы спасти Францию. Это всё так, не правда ли, монсеньор, и тогда мне больше ничего не надо делать?
   – Совершенно верно, – сухо сказал кардинал.
   – А теперь, – продолжала миледи, казалось не замечая перемены тона кардинала, – а теперь, получив все инструкции вашего высокопреосвященства, касающиеся ваших врагов, позволите ли вы мне, монсеньор, сказать вам два слова относительно моих?
   – Так у вас есть враги? – спросил Ришелье.
   – Да, монсеньор, враги, против которых вы должны поддержать меня, потому что я приобрела их на службе вашему высокопреосвященству.
   – Кто же это? – спросил герцог.
   – Во-первых, некая маленькая интриганка Бонасье.
   – Она в Мантской тюрьме.
   – Она там была, – возразила миледи, – но королева выпросила у короля приказ, вследствие которого её перевели в монастырь.
   – В монастырь? – спросил Ришелье.
   – Да, в монастырь.
   – В какой?
   – Мне это неизвестно: это держат в глубокой тайне.
   – Я узнаю эту тайну!
   – И его высокопреосвященство сообщит мне, в каком монастыре эта женщина?
   – Я не вижу к этому никакого препятствия.
   – Хорошо… Но у меня есть другой враг, гораздо более опасный, чем эта маленькая Бонасье.
   – Кто?
   – Её любовник.
   – Его имя?
   – О, ваше высокопреосвященство знает его хорошо! – вскричала миледи в порыве гнева. – Это наш общий с вами злой гений: тот самый, который в стычке с гвардейцами вашего высокопреосвященства склонил победу на сторону королевских мушкетёров; это тот, который нанёс три удара шпагой де Варду, вашему посланцу, и был главной причиной нашей неудачи в деле с алмазными подвесками; это, наконец, тот, который, узнав, что я похитила Бонасье, поклялся убить меня.
   – А-а… – произнёс кардинал, – я знаю, о ком вы говорите.
   – Я говорю об этом негодяе д’Артаньяне.
   – Это смелый малый, – заметил кардинал.
   – Поэтому-то и следует его опасаться.
   – Надо бы иметь доказательство его тайных сношений с Бекингемом.
   – Доказательство? – вскричала миледи. – Да я достану их десяток!
   – В таком случае погубить его – самая лёгкая вещь на свете: представьте мне эти доказательства, и я посажу его в Бастилию.
   – Хорошо, монсеньор, но потом?
   – Кто попадает в Бастилию, для тех нет «потом», – сказал кардинал глухим голосом. – Ах, чёрт возьми, – продолжал он, – если бы мне так же легко было избавиться от моего врага, как избавить вас от ваших, и если бы вы у меня просили о милости для подобных людей…
   – Монсеньор, – предложила миледи, – давайте меняться: жизнь за жизнь, человек за человека. Отдайте мне этого, я отдам вам другого.
   – Я не знаю, что вы хотите сказать, – возразил кардинал, – я даже не хочу этого знать, но я хочу сделать вам приятное и не вижу никакого препятствия исполнить вашу просьбу относительно этого ничтожного существа, тем более что этот маленький д’Артаньян, по вашим словам, распутник, дуэлист и изменник.
   – Бесчестный человек, монсеньор, бесчестный.
   – Подайте мне бумагу, перо и чернила, – сказал кардинал.
   – Вот всё, монсеньор.
   Наступило минутное молчание, доказывавшее, что кардинал обдумывал выражения, в которых должно было быть написано письмо, или уже писал его. Атос, не упустивший ни одного слова из их разговора, взял за руку своих двух товарищей и отвёл их на другой конец комнаты.

   – Ну, – сказал Портос, – что тебе надо и отчего ты не даёшь нам дослушать конец разговора?
   – Тсс, – сказал шёпотом Атос, – мы узнали всё, что нам нужно было узнать. К тому же я не мешаю вам дослушать, но я должен уйти.
   – Ты должен уйти? – спросил Портос. – Но если кардинал о тебе спросит, что нам ему ответить?
   – Вам нечего ждать его вопросов. Вы сами ему скажете, что я уехал для рекогносцировки, так как некоторые выражения хозяина трактира навели меня на подозрение, что дорога небезопасна. К тому же я скажу несколько слов конюху кардинала, а остальное касается меня, не беспокойтесь об этом.
   – Будьте осторожны, Атос! – посоветовал Арамис.
   – Будьте покойны, – ответил Атос, – вы знаете, я человек хладнокровный.
   Портос и Арамис опять заняли места у печной трубы.
   Что же касается Атоса, то он вышел на виду у всех, отвязал лошадь, привязанную рядом с лошадьми его товарищей к ставням, убедил в четырёх словах конюха в необходимости осмотреть дорогу для обратного пути, со вниманием осмотрел затравочный порох в пистолете, взял шпагу в зубы и бесстрашно поскакал по дороге в лагерь.

Глава XV
Семейная сцена

   Как Атос и предвидел, кардинал не замедлил сойти вниз. Он отворил дверь комнаты, где его ждали мушкетёры, и застал Портоса и Арамиса за отчаянной игрой в кости. Беглым взглядом он окинул всю залу и увидел, что недостаёт одного из его провожатых.
   – Где же Атос? – спросил он.
   – Монсеньор, – отвечал Портос, – он поехал вперёд для разведки пути, так как некоторые выражения нашего хозяина возбудили в нём подозрение, что дорога не совсем безопасна.
   – А вы что делали, господин Портос?
   – Я выиграл пять пистолей у Арамиса.
   – И теперь вы можете вернуться со мной?
   – Мы ждём приказаний вашего высокопреосвященства.
   – В таком случае, господа, на лошадей: уже поздно.
   Конюх стоял у дверей и держал под уздцы лошадь кардинала. Несколько поодаль виднелась в тени группа из двух людей и трёх лошадей: это были те самые люди, которые должны были проводить миледи в форт де Ла-Пуант и позаботиться о её отплытии.
   Конюх подтвердил кардиналу уже сообщённое двумя мушкетёрами относительно Атоса. Кардинал сделал одобрительный знак и отправился в дорогу с теми же предосторожностями, какие он принял, отправляясь в трактир.
   Оставив его под защитой конюха и двух мушкетёров следовать в лагерь, мы вернёмся к Атосу.
   Шагов сто он проехал тем же шагом, но, как только скрылся из виду, быстро повернул лошадь направо, сделал круг и, вернувшись в лесок, остановился в двадцати шагах, выжидая проезда маленькой группы. Увидев опущенные шляпы товарищей и золотую бахрому плаща кардинала, он дождался, пока всадники повернули на дороге, и, когда они скрылись из виду, галопом вернулся в трактир, куда его пустили без затруднения.
   Хозяин узнал его.
   – Мой начальник, – сказал Атос, – забыл передать даме, которая во втором этаже, важное поручение и послал меня исправить свою ошибку.
   – Войдите, – сказал хозяин, – она ещё у себя в комнате.
   Атос, воспользовавшись позволением, лёгким шагом взбежал наверх и, поднявшись на площадку, сквозь полуотворённую дверь увидел, что миледи надевает шляпу.
   Он вошёл в комнату и крепко запер за собой дверь. Миледи обернулась на шум.
   Атос стоял у дверей, закутанный в плащ, со шляпой, надвинутой на глаза.
   Увидев эту немую, неподвижную, точно статуя, фигуру, миледи испугалась.
   – Кто вы и что вам нужно? – вскричала миледи.
   – Так и есть, это она! – прошептал Атос.
   Сбросив плащ и сняв шляпу, он подошёл к миледи.
   – Узнаёте вы меня, сударыня? – спросил он.
   Миледи сделала шаг вперёд, затем в страхе отступила, точно при виде змеи.
   – Прекрасно, – сказал Атос, – я вижу, что вы меня узнаёте.
   – Граф де Ла-Фер! – прошептала миледи, бледнея и отступая к стене, помешавшей ей отступить ещё дальше.
   – Да, миледи, – отвечал Атос, – сам граф де Ла-Фер, который вернулся с того света лишь для того, чтобы иметь удовольствие видеть вас. Так сядем же и поговорим, как выражается кардинал.

   Миледи, объятая невыразимым ужасом, села, не проронив ни одного слова.
   – Вы – демон, посланный на землю, – продолжал Атос. – Власть ваша велика, я знаю, но вам тоже известно, что с божьей помощью люди часто побеждали самых ужасных демонов. Вы уже раз встретились на моей дороге. Я думал, что я вас уничтожил, сударыня, но или я ошибся, или ад воскресил вас…
   Миледи при этих словах, ожививших у неё страшные воспоминания, опустила голову с глухим стоном.
   – Да, ад воскресил вас, – продолжал Атос, – ад сделал вас богатой, ад дал вам другое имя, ад дал вам почти другое лицо, но он не смыл грязи с вашей души и клейма с вашего тела.
   Миледи вскочила, точно на пружине, и в глазах её заблистали молнии. Атос продолжал сидеть.
   – Вы считали меня умершим, не правда ли, как и я считал вас умершей? И имя Атоса скрыло графа де Ла-Фер, как имя миледи Кларик скрыло Анну де Бейль! Не так ли вас звали, когда ваш почтенный брат женил нас? Наше положение, право, странное, – продолжал Атос со смехом, – мы оба жили до сих пор потому, что считали друг друга умершими: ведь воспоминания не так стесняют, как живое существо, хотя воспоминания бывают иногда в высшей степени мучительны.
   – Но теперь, – сказала миледи глухим голосом, – что привело вас ко мне и чего вы от меня хотите?
   – Я хочу вам сказать, что, оставаясь невидимым для вас, я не упускал вас из виду.
   – Вам известно, что я делала?
   – Я могу вам день за днём рассказать всё, что вы делали с самого начала вашей службы у кардинала до сегодняшнего вечера.
   Недоверчивая улыбка промелькнула на бледных губах миледи.
   – Слушайте: вы отрезали два алмазных подвеска с плеча герцога Бекингема; вы похитили мадам Бонасье; вы, влюблённая в де Варда и мечтавшая провести с ним ночь, отворили вашу дверь д’Артаньяну; вы, вообразив, что де Вард обманул вас, хотели заставить его соперника убить его; вы, когда этот соперник узнал вашу низкую тайну, хотели убить и его с помощью двух наёмных убийц, посланных вами по его следам; это вы, узнав, что пули не достигли своей цели, послали ему отравленное вино с подложным письмом, чтобы заставить свою жертву поверить, что это вино прислано ему от его друзей, и, наконец, вы, в этой самой комнате, сидя на этом самом стуле, на котором я теперь сижу, только что взяли на себя обязательство от кардинала Ришелье убить герцога Бекингема взамен данного им вам обещания позволить убить д’Артаньяна.
   Миледи побледнела как смерть.
   – Вы – сам сатана! – прошептала она.
   – Может быть, но, во всяком случае, запомните следующее: убейте или поручите кому-нибудь убить герцога Бекингема – мне это всё равно, я его не знаю, к тому же он англичанин; но пальцем не касайтесь ни до одного волоса д’Артаньяна, моего верного друга, которого я люблю и которого я защищаю, или, клянусь вам памятью моего отца, преступление, которое вы сделаете, будет последним!
   – Господин д’Артаньян жестоко оскорбил меня, – заметила миледи глухим голосом, – д’Артаньян умрёт.
   – Разве возможно в самом деле оскорбить вас, сударыня? – сказал, смеясь, Атос. – Он вас оскорбил и он умрёт?
   – Он умрёт, – повторила миледи, – сначала она, потом он!
   Атос был вне себя. Вид этого существа, в котором не было ничего женственного, пробудил в нём ужасные воспоминания. Он вспомнил, как однажды, в менее опасном положении, чем теперь, он уже хотел принести её в жертву своей чести. Жгучее желание убить её охватило Атоса со страшной силой. Он встал, поднёс руку к поясу, вытащил пистолет и взвёл курок.
   Миледи, бледная как смерть, хотела закричать, но язык от страха точно прилип к гортани, и она могла издать только глухой рык, не имевший ничего общего с человеческим голосом и похожий скорее на хрип дикого зверя. Прижавшись к стене, с распущенными волосами, она казалась живым воплощением неизбывного ужаса.
   Атос медленно поднял пистолет, протянул руку, так что оружие почти касалось лба миледи, и голосом, наводившим ещё больший ужас вследствие его спокойствия и непоколебимой решимости, произнёс:
   – Сударыня, вы мне сейчас же передадите бумагу, которую подписал кардинал, или, клянусь честью, я застрелю вас.
   Будь это другой человек, миледи усомнилась бы в том, что угроза будет приведена в исполнение, но она знала Атоса. Тем не менее она не двинулась с места.
   – Я даю вам одну секунду на размышление, – продолжал он.

   По выражению его лица миледи видела, что выстрел сейчас последует! Она быстро поднесла руку к груди, вытащила бумагу и подала её Атосу.
   – Берите, – сказала она, – и будьте прокляты!
   Атос взял бумагу, засунул пистолет за пояс, подошёл к лампе, чтобы увериться, что это та самая бумага, развернул её и прочитал:

   «То, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства.
   3 декабря 1627 г.
   Ришелье»

   – А теперь, – сказал Атос, надевая плащ и шляпу, – теперь, когда я вырвал у тебя зубы, ехидна, кусайся, если можешь.
   Он вышел из комнаты, даже не обернувшись. У дверей трактира он увидел двоих людей и лошадь, которую они держали.
   – Господа, – сказал он, – монсеньор приказал, как вы знаете, отвезти эту женщину, не теряя времени, в форт де Ла-Пуант и не покидать её до тех пор, пока она не сядет на корабль.
   Так как эти слова действительно согласовались с полученным ими приказанием, они почтительно поклонились.
   Атос же легко вскочил в седло и ускакал галопом, но, вместо того чтобы ехать по дороге, взял напрямик через поля, сильно пришпоривая лошадь и от времени до времени останавливаясь, чтоб прислушаться.
   Во время одной из этих остановок он услышал топот нескольких лошадей по дороге. Он не сомневался, что это был кардинал со своим конвоем. Он тотчас же поскакал вперёд, вытер пот своей лошади вереском и листьями и выехал на дорогу приблизительно шагов за двести от лагеря.
   – Кто идёт? – вскричал он издали, заметив всадников.
   – Это, кажется, наш храбрый мушкетёр? – послышался голос кардинала.
   – Да, монсеньор, – ответил Портос, – он самый.
   – Господин Атос, – сказал Ришелье, – благодарю вас за хорошую охрану. Господа, вот мы и приехали, поезжайте налево, пароль: «Король и Ре».
   С этими словами кардинал поклонился трём друзьям и повернул направо со своим конюхом. Эту ночь он сам хотел провести в лагере.
   – Ну, – сказали разом Портос и Арамис, как только кардинал скрылся из виду, – он подписал бумагу, которую она требовала!
   – Знаю, – спокойно ответил Атос, – потому что вот она.
   Трое друзей не произнесли больше ни единого слова до самой своей квартиры, кроме пароля на оклики часовых. Придя домой, они послали Мушкетона сказать Планше, что его хозяина просят после смены с караула в траншеях немедленно прийти на квартиру господ мушкетёров.
   Что же касается миледи, то она, как предвидел Атос, найдя у дверей трактира ожидавших её людей, без всякого возражения последовала за ними. На минуту у неё появилось сильное желание вернуться, явиться к кардиналу и всё рассказать ему, но её разоблачение могло бы повлечь за собой разоблачение со стороны Атоса. Положим, она рассказала бы, как Атос повесил её, но Атос рассказал бы, что она заклеймена, и она рассудила, что всё же лучше пока хранить молчание, тайно уехать и исполнить со свойственной ей ловкостью трудное поручение, за которое она взялась. Затем, если всё будет исполнено к полному удовлетворению кардинала, она явится к нему и потребует отмщения за себя.
   Руководствуясь этими соображениями, пробыв в дороге всю ночь, в семь часов утра она приехала в форт де Ла-Пуант, в восемь часов была уже на палубе, а в девять часов корабль с пропускным свидетельством кардинала, в котором было означено, что он отправляется в Байону, снялся с якоря и направился к берегам Англии.

Глава XVI
Бастион Сен-Жерве

   Явившись к своим друзьям, д’Артаньян застал их всех в одной комнате: Атос предавался размышлению, Портос покручивал усы, а Арамис молился по прелестному маленькому молитвеннику в голубом бархатном переплёте.
   – Чёрт возьми, господа! – воскликнул он. – Надеюсь, что вы собираетесь сообщить мне что-нибудь важное, иначе, предупреждаю вас, я не прощу вам, что вы заставили меня прийти, вместо того чтобы дать мне отдохнуть после этой ночи, когда я брал и разрушал бастион. Ах, как жаль, господа, что вас не было там! Дело было горячее!
   – Мы были в другом месте, где тоже было не холодно, – ответил Портос, закручивая усы на совершенно особенный манер.
   – Тсс! – предостерёг Атос.
   – Ого! – произнёс д’Артаньян, заметив нахмуренные брови мушкетёра. – По-видимому, здесь случилось что-то новое.
   – Арамис, вы, кажется, завтракали третьего дня в харчевне «Парпальо»? – спросил Атос.
   – Да.
   – Каково там?
   – Поел я плохо: третьего дня был постный день, и там подавали только скоромное.
   – Как, – сказал Атос, – в приморском городе и вдруг нет рыбы?
   – Они говорят, – возразил Арамис, снова принимаясь за своё благочестивое чтение, – что плотина, которую строит кардинал, гонит всю рыбу в открытое море.
   – Я не об этом вас спрашивал, Арамис. Я вас спрашивал, не многолюдно ли там было и не потревожил ли вас там кто-нибудь?
   – Мне кажется, что там не было надоедливых посетителей… Да, действительно, для того, что вы хотите рассказать, Атос, «Парпальо» – место удобное.
   – В таком случае отправимся туда, – предложил Атос, – потому что здесь стены точно картонные.
   Д’Артаньян, привыкший к манерам своего друга и по одному его слову, жесту или знаку угадывавший, что он имеет сообщить что-нибудь важное, взял Атоса под руку и вышел с ним, не говоря ни слова. Портос последовал за ними, разговаривая с Арамисом.
   Дорогой они встретили Гримо. Атос сделал ему знак следовать за ними. Гримо, по своему обыкновению, молча повиновался: бедный малый дошёл до того, что почти разучился говорить.
   Пришли в харчевню «Парпальо». Было семь часов утра, начинало светать. Трое друзей заказали завтрак и вошли в залу, в которой, по словам хозяина, их никто не мог потревожить.
   К несчастью, время для тайного совещания было выбрано очень неудачно: только что пробили утреннюю зорю, и многие, чтобы стряхнуть с себя сон и согреться от утренней сырости, заходили в трактир выпить. Драгуны, швейцарцы, гвардейцы, мушкетёры, кавалеристы быстро сменяли друг друга, что было очень выгодно хозяину, но вовсе не благоприятствовало намерениям наших четырёх друзей. Поэтому они очень неохотно отвечали на поклоны, тосты и шутки своих товарищей.
   – Нечего сказать! – заметил Атос. – Мы ещё здесь с кем-нибудь крупно поссоримся, а в эту минуту нам будет это вовсе некстати. Д’Артаньян, расскажите нам, как вы провели ночь, а про свою мы расскажем вам после.
   – В самом деле, – вмешался один кавалерист, слегка покачиваясь и держа в руке стакан водки, из которого он медленно отпивал, – в самом деле, вы сегодня ночью были в траншеях, господа гвардейцы, и, мне кажется, сильно поспорили с ларошельцами?
   Д’Артаньян взглянул на Атоса, как бы желая знать, должен ли он ответить этому непрошеному собеседнику, вмешавшемуся в их разговор.
   – Ну, что же, – заметил Атос, – разве ты не слышишь, что господин де Бюзиньи оказывает тебе честь и обращается к тебе? Расскажи, что произошло у вас ночью, так как эти господа желают это знать.
   – Вы взяли бастион? – спросил один швейцарец, который пил ром из пивного стакана.
   – Да, сударь, – ответил д’Артаньян, поклонившись, – мы испытали это удовольствие. Мы подложили даже, как вы, может быть, слышали, под один из его углов бочонок пороху, который, взорвавшись, сделал славную брешь. Притом бастион был не новый, а потому от этого взрыва и всё остальное здание очень пострадало.
   – А какой это бастион? – спросил один драгун, державший на своей сабле гуся, которого он принёс изжарить.
   – Бастион Сен-Жерве, – ответил д’Артаньян, – под прикрытием которого ларошельцы беспокоили наших землекопов.
   – А дело было жаркое?
   – Да, мы потеряли пять человек, а ларошельцы – восемь или десять.
   – Чёрт возьми! – произнёс швейцарец, который, несмотря на всю богатую коллекцию бранных слов и клятв на немецком языке, имел обыкновение божиться и браниться на французском.
   – Но, вероятно, – заметил кавалерист, – сегодня они пошлют землекопов, чтобы привести бастион в надлежащее состояние?
   – Да, это вероятно, – сказал д’Артаньян.
   – Господа, – предложил Атос, – хотите пари?
   – Ах да, пари! – подхватил с готовностью швейцарец.
   – Какое? – спросил кавалерист.
   – Погодите, – сказал драгун, кладя свою саблю в виде вертела на два больших железных тагана, поддерживавшие огонь в камине. – Хозяин! Скорее дайте противень, чтобы не потерять ни одной капли жиру из этой вкусной птицы.

   – Он прав, – заметил швейцарец, – гусиный жир очень вкусен с вареньем.
   – Вот так! – сказал драгун. – А теперь мы вас слушаем, господин Атос. В чём ваше пари?
   – Да, пари, – сказал кавалерист.
   – Ну, господин Бюзиньи, я держу с вами пари, – начал Атос, – что я и трое моих товарищей, господа Портос, Арамис и д’Артаньян, позавтракаем в бастионе Сен-Жерве и пробудем там ровно час с часами в руках, что бы ни делал неприятель для того, чтобы прогнать нас оттуда.
   Портос и Арамис переглянулись: они начинали понимать, в чём дело.
   – Но ты хочешь, – сказал д’Артаньян, наклоняясь к уху Атоса, – чтобы нас убили без всякого милосердия.
   – Нас ещё скорее убьют, если мы не пойдём туда, – ответил Атос.
   – Честное слово, господа, – сказал Портос, откидываясь на спинку стула и покручивая усы, – надеюсь, что это славное пари!
   – А потому я его и принимаю, – сказал господин Бюзиньи. – Теперь надо условиться относительно выигрыша.
   – Вас четверо, господа, и нас четверо: обед на восемь человек – по вкусу каждого, – предложил Атос, – согласны вы на это?
   – Чудесно, – согласился господин Бюзиньи.
   – Отлично, – подтвердил драгун.
   – Идёт! – проговорил швейцарец.
   Четвёртый собеседник, игравший во всём этом роль немого, одобрительно кивнул головой в знак согласия.
   – Ваш завтрак готов, господа, – доложил хозяин.
   – Так принесите его, – распорядился Атос.
   Хозяин повиновался. Атос позвал Гримо, указал ему на большую корзину, валявшуюся в одном из углов залы, и сделал знак, чтобы он завернул в салфетки принесённую говядину.
   Гримо тотчас же понял, что речь идёт о завтраке на лоне природы, уложил кушанье в корзину, присоединил к нему бутылки и взял её на руку.
   – Где же вы думаете завтракать? – спросил хозяин.
   – Не всё ли вам равно? – отвечал Атос. – Лишь бы вам заплатили за него.
   И он бросил на стол два пистоля.
   – Прикажете ли дать вам сдачи, господин офицер? – спросил хозяин.
   – Нет, прибавьте только две бутылки шампанского, а остальное считайте платой за салфетки.
   Трактирщик заработал не так много, как он думал сначала, но он наверстал своё, сунув четырём своим посетителям две бутылки анжуйского вина вместо двух бутылок шампанского.
   – Господин Бюзиньи, – сказал Атос, – не угодно ли вам поставить ваши часы по моим или прикажете мне поставить свои по вашим?
   – Отлично, сударь, – проговорил кавалерист, вынимая из часового кармана чудные часы, украшенные алмазами, – семь часов с половиной.
   – Семь часов тридцать пять минут, – сказал Атос, – будем знать, что мои часы на пять минут впереди ваших, сударь.
   И, отвесив поклон ошеломлённым собеседникам, четверо молодых людей отправились по направлению к бастиону Сен-Жерве в сопровождении Гримо, который нёс за ними корзину, не подозревая, куда он идёт. Атос так приучил его к повиновению, что бедняге не пришло даже в голову спросить об этом.
   Всё время, пока они шли по лагерю, четверо друзей не обменялись между собой ни единым словом. К тому же за ними следовали любопытные, которые, зная о пари, интересовались, чем всё это кончится. Но как только они перешли за линию укреплений и очутились под открытым небом, д’Артаньян, совершенно не знавший, в чём дело, счёл возможным попросить наконец объяснения.
   – А теперь, любезный Атос, – сказал он, – сообщите мне, пожалуйста, куда мы идём.
   – Разве вы сами не видите, – отвечал Атос, – что мы идём на бастион?
   – Что мы там будем делать?
   – Вы отлично знаете, что мы собираемся там завтракать.
   – Почему же мы не остались завтракать в харчевне?
   – Потому что нам нужно переговорить об очень важных вещах, а в этой харчевне положительно невозможно поговорить и пяти минут из-за надоедливых посетителей, которые постоянно приходят, раскланиваются и пристают с разговорами; здесь, по крайней мере, – продолжал Атос, указывая на бастион, – никто нас не потревожит.
   – Мне кажется, – заметил д’Артаньян с тем благоразумием, которое так хорошо и естественно соединялось у него с необыкновенной храбростью, – мне кажется, что мы могли бы найти какое-нибудь более удобное место в дюнах, на берегу моря.
   – Где увидели бы нас всех четверых разговаривающими, так что через четверть часа кардиналу его шпионы донесли бы, что у нас происходит совещание.
   – Да, – сказал Арамис, – Атос совершенно прав. «Animadvertuntur in desertis» [40 - Их замечают в пустыне (лат.).].
   – Не мешало бы найти какую-нибудь пустыню, – сказал Портос, – но где её отыскать?
   – Нет пустыни, где бы не могла пролететь птица над головой, где бы рыба не могла вынырнуть из воды, где бы кролик не мог выскочить из своей норки, а мне кажется, что и птица, и рыба, и кролик стали шпионами кардинала. Так лучше же последовать нашему намерению, тем более что теперь без стыда мы и не могли бы отступить: мы заключили пари, которое раньше не могли предвидеть и настоящей причины которого, я уверен, никто не угадает. Чтобы его выиграть, мы пробудем час на бастионе. Или нас атакуют, или этого не произойдёт. Если нас не атакуют, у нас будет достаточно времени поговорить и никто нас не подслушает, потому что, я ручаюсь, у стен бастиона нет ушей, а если нас атакуют, мы всё-таки успеем поговорить о наших делах, и к тому же, обороняясь, мы покроем себя славой. Вы сами видите, что, как ни поверни, всё получается выгода.
   – О, – сказал д’Артаньян, – нас, несомненно, настигнет какая-нибудь шальная пуля.
   – Эх, мой любезный, – возразил Атос, – вам хорошо известно, что самые опасные пули не те, которые посылает неприятель.
   – Но мне кажется, – вмешался Портос, – что для подобной экспедиции мы должны бы были захватить по крайней мере наши мушкеты.
   – Вы глупы, друг Портос; зачем обременять себя бесполезной ношей?
   – Я вовсе не нахожу бесполезным, идя на неприятеля, запастись мушкетом хорошего калибра, дюжиной пуль и пороховницей.
   – Да разве вы не слыхали, что сказал д’Артаньян? – спросил Атос.
   – А что он сказал? – переспросил Портос.
   – Д’Артаньян сказал, что во время сегодняшней ночной атаки были убиты восемь или десять французов и столько же ларошельцев.
   – Ну и что же?
   – А то, что не было ещё времени их обобрать, не так ли? Ведь в это время были другие дела, поважнее.
   – Так что же?
   – А то, что мы возьмём себе их мушкеты, их пороховницы и пули, и вместо четырёх мушкетов и двенадцати пуль у нас будет штук пятнадцать ружей и около сотни пуль.
   – О Атос, – сказал Арамис, – ты положительно великий человек!
   Портос наклонил голову в знак того, что он присоединяется к этому мнению.
   Только д’Артаньяна это, по-видимому, не убедило.
   Без сомнения, Гримо разделял опасения молодого человека, так как, видя, что они продолжают идти к бастиону, в чём он ещё до этой минуты сомневался, он дёрнул своего хозяина за полу.
   – Куда мы идём? – спросил он жестом.
   Атос указал ему на бастион.
   – Ведь мы, – продолжал на своём бессловесном языке молчаливый Гримо, – оставим там наши шкуры.
   Атос поднял глаза и руки к небу.
   Гримо поставил корзину на землю и сел, отрицательно покачав головой.
   Атос вынул из-за пояса пистолет, осмотрел его кремень, зарядил и приставил дуло к уху Гримо.
   Гримо вскочил на ноги, точно на пружине.
   Тогда Атос сделал ему знак взять с земли корзину и идти вперёд. Гримо повиновался. Всё, что выиграл Гримо из этой пантомимы, продолжавшейся одну минуту, было то, что из арьергарда он перешёл в авангард.
   Взобравшись на бастион, четыре друга оглянулись.

   Более трёхсот солдат разных полков собрались у выхода из лагеря, и в одной из групп можно было различить де Бюзиньи, драгуна, швейцарца и четвёртого участника пари.
   Атос снял свою шляпу, надел её на конец шпаги и помахал ею в воздухе.
   Все зрители ответили ему на поклон, сопровождая эту вежливость громкими возгласами «ура», долетевшими до них.

После этого все четверо скрылись в бастионе, куда ещё прежде всех прошёл Гримо.

Глава XVII
Совещание мушкетёров

   Предположения Атоса вполне подтвердились: на бастионе никого не было, кроме человек двенадцати убитых, как французов, так и ларошельцев.
   – Господа, – сказал Атос, принявший на себя начальство над их экспедицией, – пока Гримо будет накрывать нам стол, мы подберём все ружья и пули, к тому же это занятие нисколько не помешает нам разговаривать. Эти господа, – прибавил он, указывая на убитых, – не услышат нас.
   – На всякий случай можно бы сбросить их в ров, – подал своё мнение Портос, удостоверившись сначала, что карманы их пусты.
   – Да, – проговорил Атос, – это уже дело Гримо.
   – В таком случае, – предложил д’Артаньян, – пусть Гримо их обыщет и перебросит через стену.
   – Лучше нам этого не делать, – сказал Атос, – они могут оказаться полезными.
   – Эти мертвецы могут оказаться нам полезными? – удивился Портос. – Да ты с ума сходишь, любезный друг!
   – Не судите строго, говорят Евангелие и кардинал, – ответил Атос. – Сколько ружей, господа?
   – Двенадцать, – ответил Арамис.
   – Сколько пуль?
   – До сотни.
   – Это всё, что нам нужно; зарядим ружья.
   Четверо мушкетёров принялись за дело. Они закончили заряжать последнее ружьё, когда Гримо подал им знак, что завтрак готов.
   Атос тоже жестом ответил «хорошо» и указал Гримо на нечто вроде сторожевой башенки, где, как понял Гримо, он должен был остаться на страже. Чтобы несколько смягчить часы скучного караула, Атос позволил ему захватить с собой хлеб, две котлетки и бутылку вина.
   – А теперь сядем за стол, – сказал Атос.
   Четыре друга опустились на землю, скрестив ноги, как обычно делают турки или портные.
   – Ну, теперь, – сказал д’Артаньян, – когда тебе нечего бояться, что тебя подслушают, надеюсь, ты поделишься с нами своей тайной.
   – Надеюсь, что я вам доставлю в одно время и удовольствие и славу, господа, – начал Атос. – Я заставил вас сделать прелестную прогулку, затем перед вами стоит вкусный завтрак и пятьсот человек зрителей, которых вы можете сами видеть через бойницы и которые принимают нас за сумасшедших или героев – два класса дураков, похожих друг на друга.
   – Ну, а тайна? – спросил д’Артаньян.
   – А тайна моя в том, – отвечал Атос, – что вчера вечером я видел миледи.
   Д’Артаньян уже поднёс было стакан ко рту, но при имени миледи рука его так сильно задрожала, что он принуждён был поставить стакан на землю, чтобы не расплескать вино.
   – Ты видел твою…
   – Тсс! – остановил его Атос. – Вы забываете, любезный друг, что эти господа не посвящены в мои семейные дела: я видел миледи.
   – Где? – спросил д’Артаньян.
   – Приблизительно в двух лье отсюда, в гостинице «Красная голубятня».
   – Тогда я погиб, – прошептал д’Артаньян.
   – Нет, не совсем ещё, – возразил Атос, – потому что в настоящую минуту она уже, вероятно, покинула берега Франции.
   Д’Артаньян облегчённо вздохнул.
   – В конце концов, – спросил Портос, – кто же эта миледи?
   – Очаровательная женщина, – ответил Атос, отпивая из стакана вино. – Подлец трактирщик! – вскричал он. – Дал нам анжуйского вина вместо шампанского и воображает, что мы спустим ему этот обман! Да, – продолжал он, – очаровательная женщина, которая очень благосклонно отнеслась к нашему другу д’Артаньяну, но он сделал какую-то гнусность, какую – подлинно не знаю, за которую она пыталась месяц тому назад отомстить ему, подослав к нему убийц. Восемь дней тому назад она сделала попытку его отравить, а вчера выпросила его голову у кардинала.
   – Как! Выпросила мою голову у кардинала? – вскричал д’Артаньян, бледный от ужаса.
   – Да, – сказал Портос, – эта такая же истина, как евангельская: я слышал это собственными ушами.
   – И я тоже, – подтвердил Арамис.
   – В таком случае, – проговорил д’Артаньян, в отчаянии опуская руки, – всякая дальнейшая борьба бесполезна. Лучше мне пустить пулю в лоб, чтобы положить всему конец.
   – Это последняя глупость, к которой всегда будет время прибегнуть, – сказал Атос, – к тому же это единственная непоправимая глупость.
   – Мне не избежать скорой смерти, имея столько сильных врагов, – заметил д’Артаньян. – Во-первых, мёнский незнакомец, затем де Вард, которому я нанёс три удара шпагой, затем миледи, тайну которой я случайно узнал, и, наконец, кардинал, которому я помешал отомстить!
   – Эка много! – сказал Атос. – Всего только четверо. Нас ведь тоже четверо, значит, один на одного. Чёрт возьми! Если верить знакам Гримо, нам придётся иметь дело с гораздо большим числом. Что случилось, Гримо? – продолжал Атос. – Принимая во внимание серьёзность положения, я вам разрешаю говорить, мой друг, но, прошу вас, будьте кратки. Что вы видите?

   – Отряд.
   – Из скольких человек?
   – Из двадцати.
   – Кто они?
   – Шестнадцать охотников и четыре солдата.
   – В скольких шагах они отсюда?
   – В пятистах.
   – Хорошо, у нас ещё есть время покончить с этим жарким и выпить стакан вина за твоё здоровье, д’Артаньян.
   – За твоё здоровье! – подхватили Портос и Арамис.
   – За моё здоровье?! Я не думаю, чтобы ваши пожелания принесли мне какую-нибудь пользу.
   – Аллах велик, говорят последователи Магомета, – заметил Атос, – и будущее в его руках.
   Затем, осушив свой стакан, который он поставил возле себя, Атос неторопливо поднялся, взял первое попавшееся ружьё и подошёл к бойнице.
   Портос, Арамис и д’Артаньян последовали его примеру, а Гримо получил приказание стать позади четырёх друзей, чтобы заряжать ружья. Спустя минуту показался отряд. Он следовал вдоль узкого прохода, служившего сообщением между бастионом и городом.
   – Чёрт возьми, – сказал Атос, – очень нужно было беспокоиться из-за каких-то двадцати горожан, вооружённых заступами, мотыгами и лопатами. Стоило бы Гримо им сделать знак удалиться, и я убеждён, что они оставили бы нас в покое.
   – Сомневаюсь, – произнёс д’Артаньян, – потому что они очень решительно продвигаются в эту сторону. К тому же с горожанами идут четыре солдата и бригадир, вооружённые мушкетами.
   – Это потому, что они нас не видят.
   – Однако, – сказал Арамис, – признаюсь, мне противно стрелять в этих бедных людей.
   – Плох тот священник, который испытывает жалость к еретикам, – произнёс Портос.
   – Действительно, – сказал Атос, – Арамис прав, я их предупрежу.
   – Что, однако, вы делаете? – вскричал д’Артаньян. – Вас пристрелят, мой дорогой!

   Но Атос не обратил никакого внимания на это предостережение и, взобравшись на брешь с ружьём в одной руке и со шляпой в другой, обратился к солдатам и землекопам, которые, удивлённые этим появлением, остановились в пятидесяти шагах от бастиона, и, поклонившись им, закричал:
   – Господа, я и несколько моих друзей собрались позавтракать в бастионе, а вам самим, вероятно, известно, что очень неприятно быть потревоженным во время завтрака. Поэтому мы просим вас, если вам непременно нужно быть здесь, подождать, пока мы кончим завтрак, или прийти несколько позже, или, ещё лучше, образумиться, оставить бунтовщиков и пожаловать к нам выпить за здоровье короля Франции.
   – Берегись, Атос, – вскричал д’Артаньян, – смотри, они в тебя целятся!
   – Вижу, вижу, – отвечал Атос, – но эти мещане очень плохо стреляют и не попадут в меня.
   Действительно, в ту самую минуту раздались четыре выстрела, и четыре пули сплющились вокруг Атоса, но ни одна не попала в него.
   Тотчас же четыре выстрела ответили им, но они были вернее направлены, чем выстрелы наступающих: три солдата были убиты на месте, а один из землекопов был ранен.
   – Гримо, другой мушкет! – приказал Атос, не сходя с бреши.
   Гримо тотчас же исполнил приказание.
   Трое друзей тоже зарядили ружья. Во второй раз последовали четыре выстрела: бригадир и двое землекопов упали замертво, а оставшаяся часть отряда обратилась в бегство.
   – Ну, господа, на вылазку! – предложил Атос.
   Четверо друзей бросились из форта, достигли места сражения, подняли четыре мушкета и пику бригадира. Уверенные, что беглецы не остановятся раньше, чем добегут до города, они вернулись в бастион, захватив с собой трофеи.
   – Зарядите ружья снова, Гримо, – распорядился Атос, – а мы, господа, вернёмся к нашему завтраку и будем продолжать разговор. На чём мы остановились?
   – Помню, – ответил д’Артаньян, – ты говорил, что, выпросив мою голову у кардинала, миледи покинула берега Франции. Куда же она направилась? – спросил он, очень озабоченный маршрутом, по которому должна была следовать миледи.
   – Она отплыла в Англию, – ответил Атос.
   – С какой целью?
   – С целью убить Бекингема.
   Д’Артаньян испустил крик удивления и негодования.
   – Это низко! – вскричал он.
   – О, относительно этого, – сказал Атос, – уверяю вас, я вовсе не беспокоюсь! Теперь, Гримо, – продолжал Атос, – возьмите пику бригадира, привяжите к ней салфетку и воткните её на вышке нашего бастиона, чтобы эти бунтовщики-ларошельцы видели и знали, что они имеют дело с храбрыми и благородными солдатами короля.

   Гримо повиновался беспрекословно, и минуту спустя над головами наших друзей взвился белый флаг. Гром рукоплесканий приветствовал его появление. Половина лагеря вышла за границу укреплений.
   – Как, – сказал д’Артаньян, – ты совсем не беспокоишься, убьёт ли она его сама или подошлёт убийц к Бекингему? Герцог – наш друг!
   – Герцог – англичанин, герцог сражается против нас. Пусть она делает с герцогом что хочет, я об этом так же мало забочусь, как о пустой бутылке.
   И Атос отшвырнул шагов на пятнадцать от себя бутылку, которую он держал и из которой вылил вино в свой стакан до последней капли.
   – Ни на одну минуту, – сказал д’Артаньян, – я не покину Бекингема в таком положении. Он нам подарил чудных лошадей, вы не забыли?!
   – И в особенности чудные сёдла, – заметил Портос, у которого в эту самую минуту на плаще был нашит галун от его седла.
   – К тому же, – прибавил Арамис, – Богу угодно раскаяние, а не смерть грешника.
   – Аминь, – заключил Атос, – но мы вернёмся к этому впоследствии, если вам будет угодно. А в ту минуту меня больше всего занимало – и я уверен, что ты меня поймёшь, д’Артаньян, – отнять у этой женщины нечто вроде открытого листа, который она выклянчила у кардинала и с помощью которого безнаказанно могла избавиться от тебя, а может быть, и от всех нас.
   – Но это создание – сам демон, – сказал Портос, протягивая свою тарелку Арамису, который резал дичь.
   – И этот лист, – спросил д’Артаньян, – остался у неё в руках?
   – Нет, он перешёл ко мне, но не скажу, что без труда, иначе я солгал бы.
   – Дорогой мой Атос, – с чувством произнёс д’Артаньян, – я уже потерял счёт, сколько раз я обязан вам жизнью.
   – Так ты оставил нас для того, чтобы вернуться к ней, Атос? – спросил Арамис.
   – Именно.
   – И письмо кардинала с тобой? – спросил д’Артаньян.
   – Вот оно, – отвечал Атос.
   И он вынул из кармана драгоценную бумагу.
   Д’Артаньян дрожащею рукою развернул её, не пытаясь даже скрыть своего волнения, и прочитал:

   «То, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства.
   3 декабря 1627 г.
   Ришелье»

   – Да, – заметил Арамис, – это отпущение грехов по всем правилам.
   – Надо уничтожить эту бумагу, – сказал д’Артаньян, который, казалось, прочитал свой смертный приговор.
   – Напротив, – возразил Атос, – надо сохранить её как драгоценность. Я не отдам эту бумагу ни за какое золото!
   – А что же миледи предпримет теперь? – спросил молодой человек.
   – Она, – небрежным тоном ответил Атос, – вероятно, напишет кардиналу, что один проклятый мушкетёр по имени Атос отнял силой у неё охранный лист. В этом же самом письме она даст кардиналу совет избавиться одновременно с ним и от его двух друзей, Портоса и Арамиса. Кардинал вспомнит, что это те самые люди, которые постоянно попадаются ему на пути. Тогда в один прекрасный день он велит арестовать д’Артаньяна, а для того чтобы ему не было скучно одному, он пошлёт для компании и нас в Бастилию.
   – Однако мне кажется, – проговорил Портос, – что твои шутки очень невесёлого характера, мой друг.
   – Я вовсе не шучу, – возразил Атос.
   – Знаешь ли, – сказал Портос, – ведь свернуть шею этой проклятой миледи было бы гораздо меньшим грехом, чем убивать этих бедных еретиков-гугенотов, всё преступление которых состоит только в том, что они поют по-французски те самые псалмы, которые мы поём по-латыни.
   – Каково мнение об этом нашего аббата? – спокойно спросил Атос.
   – Я разделяю мнение Портоса, – ответил Арамис.
   – И я тоже, – согласился с ними д’Артаньян.
   – К её счастью, она теперь далеко, – сказал Портос, – а то, признаюсь, она очень беспокоила бы меня здесь.
   – Она не менее беспокоит меня, будучи в Англии, – сказал Атос.
   – Миледи беспокоит меня, где бы она ни находилась, – проговорил д’Артаньян.
   – Но, раз она была у тебя в руках, Атос, – заметил Портос, – почему ты её не утопил, не задушил, не повесил, наконец? Только мёртвые не оживают.
   – Вы так полагаете, Портос? – ответил мушкетёр с мрачной улыбкой, значение которой было понятно только д’Артаньяну.
   – Мне пришла в голову мысль! – проговорил д’Артаньян.
   – Говорите, – сказали мушкетёры.
   – К оружию! – в ту же минуту закричал Гримо.
   Молодые люди вскочили и схватились за ружья. На этот раз приближался небольшой отряд из двадцати – двадцати пяти человек, но это были уже не землекопы, а гарнизонные солдаты.
   – Не вернуться ли нам в лагерь? – спросил Портос. – Мне кажется, силы у нас неравные.
   – Это невозможно по трём причинам, – ответил Атос, – во-первых, мы не окончили завтрака; во-вторых, нам надо ещё переговорить об очень важных делах, и, в-третьих, ещё остаётся десять минут до назначенного часа.
   – Тем не менее необходимо составить какой-нибудь план сражения, – заметил Арамис.
   – Он очень прост, – ответил Атос, – как только неприятель подойдёт на расстояние ружейного выстрела, мы откроем огонь. Если они будут продолжать идти вперёд, мы снова выстрелим и будем продолжать до тех пор, пока будет чем заряжать ружья. Если уцелевшие из отряда захотят идти на приступ, мы позволим осаждающим спуститься в ров и сбросим им на головы часть стены, которая ещё держится каким-то чудом.

   – Браво! – закричал Портос. – Положительно, Атос, ты рождён быть полководцем, и кардинал, считающий себя великим военным гением, ничто в сравнении с тобой.
   – Господа, – сказал Атос, – пожалуйста, без лишних разглагольствований, цельтесь хорошенько.
   – Я прицелился, – отозвался д’Артаньян.
   – И я тоже, – произнёс Портос.
   – И я, – сказал Арамис.
   – В таком случае пли! – скомандовал Атос.
   Четыре выстрела слились в один звук, и четыре человека упали.
   Тотчас же забили в барабан и маленький отряд двинулся в атаку.
   Выстрелы беспорядочно следовали один за другим, но с той же меткостью. Между тем ларошельцы, как будто им была известна малочисленность наших друзей, продолжали продвигаться вперёд беглым шагом.
   От трёх выстрелов упало ещё двое, но оставшиеся в живых тем не менее не замедляли шаг.
   В достигшем подножия бастиона неприятельском отряде оставалось ещё человек двенадцать-пятнадцать. Их встретили последним залпом, но это их не остановило: они соскочили в ров и готовились уже лезть в брешь.
   – Ну, друзья мои, – сказал Атос, – покончим с ними одним ударом: к стене! К стене!
   И друзья с помощью Гримо начали толкать дулами ружей огромный кусок каменной стены, который покачнулся, точно колеблемый ветром, и, сорвавшись с основания, с ужасным грохотом упал в ров. Раздался страшный крик, облако пыли поднялось к небу, и всё было кончено.
   – Неужели мы задавили их всех до одного? – спросил Атос.
   – Клянусь честью, кажется, всех, – ответил д’Артаньян.
   – Нет, – отозвался Портос, – вон двое или трое спасаются бегством, прихрамывая.
   Действительно, трое из этих несчастных, испачканные и окровавленные, бежали по протоптанной дороге к городу: это всё, что осталось от маленького отряда.
   Атос поглядел на часы.
   – Господа, – сказал он, – уже час, как мы здесь, и теперь пари выиграно… Но надо быть честными игроками, к тому же д’Артаньян не объяснил ещё нам своей идеи.
   И мушкетёр, со свойственным ему хладнокровием, принялся завершать завтрак.
   – Мою идею? – переспросил д’Артаньян.
   – Да, вы говорили, что вам в голову пришла мысль, – сказал Атос.
   – Ах да, вспомнил: я снова отправлюсь в Англию и явлюсь к герцогу Бекингему.
   – Вы не сделаете этого, – холодно заметил Атос.
   – Почему? Разве я уже не был там?
   – Да, но в то время у нас не было войны, в то время герцог Бекингем был наш союзник, а не враг. То, что вы собираетесь сделать сейчас, очень похоже на измену.
   Д’Артаньян понял силу этого довода и промолчал.
   – Но, – сказал Портос, – мне тоже пришла хорошая идея.
   – Послушаем Портоса! – сказал Арамис.
   – Я попрошу отпуск у де Тревиля под каким-нибудь предлогом – вы сами его выдумаете: я не мастер на это. Миледи меня не знает, и потому я могу явиться к ней, не возбудив её опасения, и, когда я найду эту красавицу, я её задушу.
   – Я не прочь принять план Портоса, – отозвался Атос.
   – Фи, – заметил Арамис, – убить женщину! Нет, постойте. Мне пришла на ум действительно стоящая мысль.
   – Говорите, Арамис, какая, – сказал Атос, который относился к молодому мушкетёру с большим уважением.
   – Надо предупредить королеву.
   – Ах да! В самом деле, – сказали в один голос Портос и д’Артаньян, – кажется, вы нашли неплохое средство.
   – Предупредить королеву… – задумчиво произнёс Атос, – но как это сделать? Разве у нас есть какая-либо протекция при дворе? Разве мы можем послать кого-нибудь в Париж, чтобы это не стало немедленно известно всему лагерю? Отсюда до Парижа сто сорок лье. Не успеет наше письмо дойти до Анжера, как нас всех упрячут в тюрьму!
   – Я берусь устроить так, что письмо будет наверное доставлено её величеству, – сказал Арамис, краснея, – я знаю в Туре одну очень ловкую особу…
   Арамис умолк, заметив, что Атос улыбнулся.
   – Как? Вам не нравится план Арамиса, Атос? – спросил д’Артаньян.
   – Я не отвергаю его совсем, – сказал Атос, – но я только хотел заметить Арамису, что он не может оставить лагерь, а что ни на кого другого, кроме нас самих, нельзя положиться: два часа спустя после отъезда гонца все капуцины, все альгвазилы, все чёрные рясы кардинала будут знать ваше письмо наизусть, и тогда арестуют вас и вашу ловкую особу.
   – К тому же, – вмешался Портос, – королева спасёт Бекингема, но не спасёт нас.
   – Господа, – проговорил д’Артаньян, – замечание Портоса весьма разумно.
   – Ага! В городе что-то творится! – вдруг воскликнул Атос.
   – Бьют тревогу.
   Друзья прислушались, и до них действительно долетел барабанный бой.
   – Вот увидите, что они вышлют против нас целый полк, – сказал Атос.
   – Вы не рассчитываете, надеюсь, помериться силами с целым полком? – спросил Портос.
   – А почему бы и нет? – ответил мушкетёр. – Я чувствую себя в ударе и готов держаться против целой армии, если бы мы только догадались запастись лишней дюжиной бутылок вина.
   – Честное слово, барабанный бой приближается, – проговорил д’Артаньян.
   – Пусть себе приближается, – отозвался Атос. – Отсюда до города добрых четверть часа ходьбы, следовательно, и из города сюда потребуется тоже четверть. Этого времени для нас более чем достаточно, чтобы принять какое-нибудь решение. Если мы уйдём отсюда, мы нигде уже не найдём такого удобного места! А меня, как нарочно, осенила блестящая идея, господа!
   – Говорите же!
   – Позвольте мне отдать Гримо несколько необходимых распоряжений.
   Атос подал знак своему слуге приблизиться.
   – Гримо, – приказал Атос, указывая на тела убитых, лежащих в бастионе, – возьмите этих господ, прислоните их к стене, наденьте им на головы шляпы и вложите им ружья в руки.
   – О великий человек! – вскричал д’Артаньян. – Я тебя понимаю!
   – Вы поняли, в чём дело? – спросил Портос.
   – А ты понял, Гримо? – спросил Арамис.
   Гримо молча кивнул.
   – Это всё, что требуется, – проговорил Атос, – вернёмся к моей идее.
   – А я бы очень желал понять, в чём суть! – сказал Портос.
   – Это бесполезно.
   – Да, да, идея Атоса бесподобна, – одновременно сказали д’Артаньян и Арамис.
   – У этой миледи, у этой женщины, у этой твари, у этого демона есть, как вы, д’Артаньян, мне кажется, говорили, деверь.
   – Да, я его даже хорошо знаю и полагаю также, что он не питает большой симпатии к своей невестке.
   – Это недурно, – сказал Атос, – а если бы он её ненавидел, так это было бы ещё лучше.
   – В таком случае обстоятельства нам благоприятствуют.
   – Однако, – сказал Портос, – мне очень хотелось бы знать, что делает Гримо.
   – Молчите, Портос! – остановил его Арамис.
   – Как зовут её деверя?
   – Лорд Винтер.
   – Где он теперь?
   – При первых слухах о войне он вернулся в Англию.
   – Как раз такой человек нам и нужен, – продолжал Атос, – и его следует предупредить. Мы дадим ему знать, что его невестка хочет кого-то убить, и попросим не терять её из виду. В Лондоне, надеюсь, есть какие-нибудь смирительные заведения вроде приюта Святой Магдалины или дома раскаявшихся грешников. Он велит посадить туда свою невестку, и тогда мы можем быть спокойны.
   – Да, – заметил д’Артаньян, – до тех пор, пока она оттуда не выберется.
   – О, честное слово, – сказал Атос, – вы уж слишком многого требуете, д’Артаньян. Это всё, и я не могу придумать ничего лучшего.
   – А я думаю, что лучше всего было бы, – вмешался Арамис, – если бы мы предупредили и королеву, и лорда Винтера.
   – Да, но через кого мы перешлём письма в Тур и в Лондон?
   – Я ручаюсь за Базена, – проговорил Арамис.
   – А я за Планше, – сказал д’Артаньян.
   – И в самом деле, – вмешался Портос, – если мы не можем оставить лагерь, то нашим слугам это не запрещено.
   – Без сомнения, – проговорил Арамис, – и сегодня же мы напишем письма, дадим денег и они поедут.
   – Мы дадим им денег? – переспросил Атос. – Разве у нас есть деньги?

   Четверо друзей переглянулись, и их просиявшие за минуту перед тем лица снова омрачились.
   – Смотрите! – вскричал д’Артаньян. – Я вижу, как вдали копошатся какие-то чёрные и красные точки. Вы говорили, Атос, что идёт полк? Да это целая армия!
   – Честное слово, вы правы! Да вот они! – сказал Атос. – Посмотрите, какие хитрецы, – идут скромно, без барабанов и не трубят. Что же, готово у тебя, Гримо?
   Гримо утвердительно кивнул головой и указал на дюжину мертвецов, которых он расставил в самых живописных позах: одни держали ружья, другие прицеливались, а некоторые держали в руках шпаги.
   – Браво! – одобрил Атос. – Вот это делает честь твоей изобретательности.
   – Всё равно, – произнёс Портос, – я всё-таки хотел бы понять, в чём тут суть.
   – Прежде всего уберёмся-ка отсюда, – заметил д’Артаньян, – а позже ты поймёшь.
   – Одну минуту, господа, одну минуту, дадим только Гримо время убрать со стола.
   – Эге, – вскричал Арамис, – чёрные и красные точки быстро растут на глазах, и я разделяю мнение д’Артаньяна и думаю, что нам нечего терять времени, а нужно спешить в лагерь.
   – Право, – согласился Атос, – теперь я ровно ничего не имею против отступления: мы держали пари, что пробудем здесь один час, а оставались полтора часа; обо всём уже переговорено, идёмте, господа, идёмте.
   Гримо уже отправился вперёд с корзиной и с остатками завтрака.
   – Эх, – вскричал Атос, – что же мы, чёрт возьми, господа, делаем!
   – Разве ты забыл что-нибудь? – спросил Арамис.
   – А знамя, чёрт возьми! Никогда нельзя оставлять неприятелю знамя, хотя бы это была просто салфетка.
   Атос бросился на бастион, взбежал на площадку и снял знамя, но так как ларошельцы были уже на расстоянии ружейного выстрела, то они и открыли убийственную пальбу по этому человеку, который, точно для удовольствия, подставлял себя под пули.
   Можно было подумать, что Атос был заколдован: пули со свистом летали вокруг, но ни одна не задела его.
   Атос повернулся спиной к неприятелю и, помахав в воздухе знаменем, поклонился своим в лагере. С обеих сторон раздались крики: с одной стороны – крики гнева, а с другой – крики восторга.

   За первым залпом последовал второй, и три пули продырявили салфетку и превратили её в настоящее знамя. Весь лагерь кричал: «Спасайтесь, спасайтесь!»
   Атос спустился. Нетерпеливо поджидавшие товарищи встретили его появление с большой радостью.
   – Пойдём, Атос, пойдём, – торопил д’Артаньян, – прибавим шагу. Теперь, когда у нас не хватает только денег, глупо было бы быть убитыми.
   Но Атос продолжал идти торжественным шагом, несмотря на все замечания своих товарищей, которые, видя, что все их доводы бесполезны, пошли тише, в ногу с ним. Гримо с корзиной опередил их и был уже вне выстрелов.
   Спустя минуту послышалась ожесточённая пальба.
   – Что это значит? – удивился Портос. – Для чего они стреляют? Я не слышу ответных выстрелов и никого не вижу.
   – Они стреляют по прислонённым к стенам мертвецам, – ответил Атос.
   – Но наши мертвецы им не ответят!
   – Именно так. Тогда они вообразят, что им устроили западню, начнут совещаться, пошлют парламентёра, и пока разберутся, в чём дело, мы уже будем вне досягаемости. Вот почему нет никакой надобности торопиться, чтобы не нажить колотья в боку!
   – А, теперь я понимаю, – восхитился Портос.
   – Давно бы пора! – заметил Атос, пожимая плечами.
   Французы, увидев четырёх друзей, возвращающихся целыми и невредимыми, встретили их криками восторга.
   Снова послышались ружейные выстрелы, но на этот раз пули с жалобным свистом пронеслись мимо и ударились в камни вокруг наших друзей: ларошельцы наконец овладели бастионом.
   – Экие плохие стрелки, – сказал Атос. – Сколько из них мы убили? Дюжину?
   – Или пятнадцать.
   – А сколько мы задавили?
   – Восемь или десять.
   – И ни одной царапины взамен? Ах, нет! Что это у вас на руке, д’Артаньян? Кажется, кровь?
   – Это пустяки, – отвечал д’Артаньян.
   – Шальная пуля?
   – Даже не она.
   – Что же в таком случае?
   Мы уже сказали, что Атос любил д’Артаньяна, как своего сына, и, по своему характеру мрачный и суровый, он выказывал иногда к молодому человеку чисто отеческую привязанность.
   – Царапина, – объяснил д’Артаньян, – я прищемил пальцы каменной стеной, а камнем на моём кольце мне ссадило кожу.
   – Вот что значит носить алмазы, сударь, – презрительным тоном заметил Атос.
   – Ах да, и в самом деле – у него алмаз! – вскричал Портос. – Так чего же мы, чёрт возьми, жалуемся, обладая таким алмазом, что у нас нет денег?
   – Правда, правда! – подхватил Арамис.
   – В добрый час, Портос! На этот раз ваша мысль очень удачна!
   – Без сомнения, – продолжал Портос, гордясь комплиментом Атоса, – раз есть алмаз, мы можем продать его.
   – Но, – начал д’Артаньян, – это подарок королевы…
   – Тем лучше, – сказал Атос, – королева, спасая Бекингема, своего возлюбленного, поступит как нельзя более справедливо; а спасая нас, его друзей, поступит как нельзя более нравственно – надо продать алмаз. Что думает об этом господин аббат? Я не спрашиваю мнения Портоса, потому что мнение его нам уже известно.
   – Я думаю, – краснея, подал голос Арамис, – что этот перстень может быть продан д’Артаньяном: ведь это не подарок любовницы в знак любви.
   – Любезный друг, вы говорите так поэтично! Значит, по вашему мнению…
   – …алмаз следует продать, – ответил Арамис.
   – Отлично, – согласился д’Артаньян. – Так продадим алмаз и не будем больше об этом и говорить.
   Пальба продолжалась, но друзья были уже вне выстрелов, и ларошельцы стреляли только для очистки собственной совести.
   – Право, эта мысль очень вовремя осенила Портоса: вот мы и в лагере. Итак, господа, теперь больше ни слова обо всём этом деле. За нами наблюдают, идут нам навстречу и нам устроят торжественный приём.
   И действительно, как мы уже сказали, весь лагерь был в движении: более двух тысяч человек были зрителями, точно на спектакле, счастливо окончившейся смелой выходки четырёх друзей, причём никто в лагере даже не догадывался об истинной причине этого пари. Всюду только и раздавались крики:
   – Да здравствуют гвардейцы! Да здравствуют мушкетёры!
   Де Бюзиньи первый пожал руку Атоса и признал, что пари проиграно. Драгун и швейцарец последовали его примеру, а за ними и все их товарищи. Начались поздравления, рукопожатия, объятия без конца и неистощимые насмешки и шутки насчёт ларошельцев. Поднялся такой шум, что кардинал вообразил, не начался ли бунт в войсках, и послал Ла-Гудиньера, капитана своей гвардии, осведомиться о случившемся.
   Посланцу рассказали о происшествии со всем красноречием восторга.
   – Ну? – спросил кардинал, увидев Ла-Гудиньера.
   – Три мушкетёра, монсеньор, и один гвардеец держали пари с де Бюзиньи, что они позавтракают в бастионе Сен-Жерве, и во время этого завтрака два часа держались против неприятеля и убили многих ларошельцев.

   – А узнали вы, как зовут этих мушкетёров?
   – Да, монсеньор.
   – Назовите их.
   – Это господа Атос, Портос и Арамис…
   – Опять всё те же три храбреца! – прошептал кардинал. – А гвардеец?
   – Господин д’Артаньян.
   – Опять тот же молодой безумец! Непременно нужно сделать так, чтобы эти четыре друга перешли ко мне на службу.
   В тот же вечер кардинал завёл разговор с де Тревилем об утреннем подвиге, составившем предмет разговора целого лагеря. Де Тревиль, узнавший об этом приключении от самих мушкетёров, бывших в нём действующими лицами, рассказал все подробности, не забыв и эпизода с салфеткой.
   – Хорошо, господин де Тревиль, – заметил кардинал, – пришлите мне эту салфетку, прошу вас. Я велю вышить на ней три золотые лилии и подарю её в качестве знамени вашей роте.
   – Ваша светлость, – отвечал де Тревиль, – это было бы несправедливо по отношению к гвардейцам: д’Артаньян служит не в моей роте, а в роте господина Дезессара.
   – Так переведите его к себе: раз эти четыре храбреца так любят друг друга, по справедливости им надо служить в одной и той же роте.
   В тот же вечер де Тревиль объявил эту новость трём мушкетёрам и д’Артаньяну и пригласил к себе всех четверых на следующий день на завтрак.
   Д’Артаньян был вне себя от радости. Нам уже известно, что мечтой всей его жизни было стать мушкетёром.
   Три мушкетёра тоже ликовали.
   – Право же, – говорил д’Артаньян Атосу, – твоя идея была гениальна, и благодаря тебе мы покрыли себя славой и имели возможность переговорить об очень важном деле.
   – Об этом деле мы можем и теперь продолжать разговор, не навлекая на себя ничьего подозрения, потому что отныне, с Божьей помощью, мы будем слыть за сторонников кардинала.
   В тот же вечер д’Артаньян явился к Дезессару откланяться и объявить о своём переводе.
   Дезессар, очень любивший д’Артаньяна, предложил ему по этому случаю свои услуги: перемена полка требовала много расходов по экипировке.
   Д’Артаньян отказался, но, воспользовавшись удобным случаем, попросил оценить алмаз, который передал ему, прося обратить его в деньги.
   На следующий день, в восемь часов утра, лакей Дезессара принёс д’Артаньяну мешок с золотом, в котором было семь тысяч ливров. Это была цена алмаза королевы.

Глава XVIII
Семейное дело

   Атос придумал название: семейное дело. Семейное дело не подлежало ведению кардинала; семейное дело не касалось никого, семейным делом можно было заниматься на виду у всех.
   Итак, Атос придумал название: семейное дело.
   Арамис подал идею относительно слуг.
   Портос нашёл средство: продать алмаз.
   Один только д’Артаньян, обыкновенно самый изобретательный из всех четверых, ничего не придумал, но надо признаться, что одно имя миледи парализовало все его мысли.
   Ах нет, мы ошибаемся: он нашёл покупателя алмаза.
   Завтрак у де Тревиля прошёл необыкновенно весело и оживлённо. Д’Артаньян явился уже в новой форме: он был приблизительно одного роста с Арамисом, а поскольку последний, как читатели помнят, получил от книгопродавца изрядный куш за свою поэму и сразу заказал себе всё в двух экземплярах, то он и уступил своему другу дубликат полной обмундировки.
   Д’Артаньяну не оставалось желать ничего больше, если бы только не миледи, которая, точно чёрная туча, омрачала его горизонт. После завтрака условились собраться вечером на квартире Атоса и там завершить дело.
   Д’Артаньян целый день разгуливал по всем улицам лагеря в своей новой мушкетёрской форме.
   Вечером собрались в назначенный час. Оставалось решить только три вещи:
   1) что написать брату миледи,
   2) что написать ловкой особе в Туре,
   3) кому из слуг поручить доставить письма.
   Каждый предлагал своего: Атос говорил о скромном Гримо, который говорит только тогда, когда получает разрешение своего господина открыть рот; Портос нахваливал силу Мушкетона, такого геркулесовского сложения, что он был бы в состоянии уложить четырёх людей обыкновенного роста; Арамис, доверяя ловкости Базена, рассыпался в похвалах своему кандидату; наконец, д’Артаньян, всецело полагавшийся на храбрость Планше, отдал должное его поведению в щекотливом деле в Булони.
   Эти четыре добродетели долго оспаривали первенство друг у друга, и по этому случаю были произнесены прекрасные речи, которых мы не передаём из опасения, чтобы они не показались слишком длинными и утомительными.
   – К несчастью, – закричал Атос, – необходимо, чтобы наш посланец соединял в себе все четыре качества!
   – Где же найти такого слугу?
   – Невозможно, – согласился Атос, – я сам знаю это: так возьмите Гримо.
   – Нет, Мушкетона.
   – Лучше Базена.
   – По моему, Планше: он и ловок, и храбр – вот вам два качества из четырёх.
   – Господа, – произнёс Арамис, – главное, что нам нужно знать, это не то, кто из них скромнее, сильнее, искуснее и храбрее, а кто из них больше всех любит деньги.
   – Замечание Арамиса весьма разумно, – согласился Атос, – надо больше рассчитывать на недостатки людей, чем на их добродетели. Наш аббат – тонкий психолог.
   – Без сомнения, – продолжал Арамис, – потому что мы нуждаемся в надёжном исполнителе не только для успеха нашего предприятия, но и для ограждения его от провала, так как в таком случае ответит своей головой не слуга, а…
   – Тсс, Арамис! – остановил его Атос.
   – Ты прав… Не слуга, – продолжал Арамис, – а господин, и даже господа. Так ли нам преданы наши слуги, чтобы из-за нас рисковать своей жизнью? Нет!
   – Честное слово, – возразил д’Артаньян, – я почти ручаюсь за моего Планше.
   – Если так, любезный друг, прибавьте к его бескорыстной преданности вам ещё кругленькую сумму денег, которая доставила бы ему некоторые удобства, и тогда вы можете за него ручаться вдвойне.

   – Эх, боже мой! Всё-таки вас обманут, – заметил Атос, который был оптимистом, когда дело шло о вещах, и пессимистом, когда речь шла о людях. – Они пообещают всё, чтобы получить деньги, а дорогой страх помешает им действовать. Раз они будут пойманы, их прижмут, а прижатые, они во всём признаются. Чёрт возьми, ведь мы не дети! Чтобы попасть в Англию, – Атос, говоря это, понизил голос, – надо проехать всю Францию, усеянную шпионами и подручными кардинала, надо иметь свободный пропуск, чтобы сесть на корабль; надо знать английский язык, чтобы найти дорогу в Лондон. Я нахожу, что это дело очень трудное.
   – Вовсе уж не такое трудное, – возразил д’Артаньян, которому очень хотелось, чтобы этот план был приведён в исполнение. – Я нахожу, напротив, что если предъявить лорду Винтеру какие-нибудь чрезмерные требования, написать о гнусностях кардинала…
   – Тсс! – предостерёг опять Атос.
   – …об интригах и государственных тайнах, – продолжал д’Артаньян, повинуясь предостережению Атоса, понизивший голос, – конечно, нас колесуют живьём. Но, ради бога, не забывайте, Атос, что мы ему напишем, как вы сами сказали, о семейном деле, с единственной целью – поставить миледи по приезде её в Лондон в такое положение, чтобы она не могла навредить нам. Напишем письмо приблизительно такого содержания…
   – Послушаем, – вставил слово Арамис, принимая скептический вид.
   – «Милостивый государь и любезный друг…»
   – Да, нечего сказать, любезный друг – англичанин! – перебил его Атос. – Начало хорошее! Браво, д’Артаньян! За одно только это слово вас не колесуют, а четвертуют.
   – Не годится – согласен. Я напишу просто: «милостивый государь».
   – Вы можете написать даже «милорд», – прибавил Атос, очень придерживавшийся принятых форм вежливости.
   – «Милорд, помните ли вы тот пустырь за Люксембургским дворцом…»
   – Чудесно! Теперь ещё дворец! Подумают, что это намёк на королеву-мать! Остроумно, нечего сказать, – заметил Атос.
   – Ну, так мы просто напишем: «Милорд, помните ли вы то огороженное место, где вам даровали жизнь?»
   – Дорогой д’Артаньян, – заметил Атос, – вы никогда не будете хорошим писателем: «Где вам даровали жизнь»! Фи! Это совсем уж дурно! О такого рода услугах человеку порядочному не напоминают. Попрекнуть услугой – значит обидеть.
   – Ах, мой дорогой, – проговорил д’Артаньян, – вы невыносимы, и если необходимо писать под вашей цензурой, я, ей-богу, отказываюсь.
   – И правильно сделаете. Орудуйте мушкетом и шпагой: этими двумя искусствами вы владеете в совершенстве, а перо предоставьте господину аббату, это по его части.
   – Что правда, то правда, – подтвердил Портос, – передайте перо Арамису, который пишет латинские диссертации.
   – Будь по-вашему, – согласился д’Артаньян, – составьте нам записку, Арамис, но, ради святого отца, нашего Папы, будьте осторожны, потому что и я тоже раскритикую вас в пух и прах – предупреждаю вас.
   – Только этого я и желаю, – отвечал Арамис с той наивной самоуверенностью, которая свойственна каждому поэту. – Но расскажите мне, в чём дело: я повсюду слышу, что эта невестка милорда продувная особа, и мы убедились в этом, подслушав её разговор с кардиналом…
   – Говорите же тише, чёрт возьми! – остановил его Атос.
   – …но, – продолжал Арамис, – подробностей я не знаю.
   – И я тоже, – сказал Портос.
   Д’Артаньян и Атос некоторое время молча глядели друг на друга. Наконец Атос, собравшись с мыслями и побледнев несколько больше обыкновенного, кивнул в знак согласия. Д’Артаньян понял, что ему разрешено говорить.
   – Итак, вот о чём следует написать, – сказал д’Артаньян. – «Милорд, ваша невестка – злодейка: она хотела подослать к вам убийц, чтобы получить после вас наследство. Однако она не имела права выйти замуж за вашего брата, так как была уже замужем во Франции и была…»
   Д’Артаньян приостановился, точно подыскивая слово, и глядел на Атоса.
   – «…выгнана своим мужем», – прибавил Атос.
   – «Вследствие того, что она заклеймена», – продолжал д’Артаньян.
   – Ба, – вскричал Портос, – невозможно! Она хотела убить своего деверя?
   – Да!
   – Она уже была замужем? – переспросил Арамис.
   – Да.
   – И её муж видел у неё на плече клеймо – лилию? – спросил Портос.
   – Да!
   Эти три «да» были произнесены Атосом, и с каждым разом голос его делался мрачнее.
   – А кто видел этот знак? – спросил Арамис.
   – Д’Артаньян и я, или, вернее, соблюдая хронологический порядок: я и д’Артаньян, – ответил Атос.
   – А муж этой ужасной твари ещё жив? – спросил Арамис.
   – Он ещё жив.
   – Вы в этом уверены?
   – Уверен.
   Наступило краткое ледяное молчание, во время которого каждый из друзей переживал впечатления по-своему.
   – На этот раз, – сказал Атос, первым прервавший молчание, – д’Артаньян начертил нам прекрасную программу, и именно это и нужно написать прежде всего.
   – Чёрт возьми! Ваша правда, Атос, – согласился Арамис, – редакция этого письма очень затруднительна. Сам канцлер стал бы в тупик при составлении подобного послания, а между тем канцлер отлично редактирует протоколы. Впрочем, всё равно замолчите, я пишу.

   Арамис действительно взял перо, на несколько минут задумался, написал красивым женским почерком восемь или девять строчек и затем тихим голосом, медленно, точно взвешивая каждое слово, прочёл следующее:

   «Милорд!
   Лицо, пишущее вам эти несколько строк, имело честь скрестить с вами шпаги на небольшой огороженной площадке на улице Ада. Так как с тех пор вы много раз называли себя другом этого лица, то и оно считает себя обязанным доказать эту дружбу добрым советом. Два раза вы чуть не сделались жертвой вашей близкой родственницы, которую вы считаете своей наследницей, так как вам неизвестно, что до вступления в брак в Англии она уже была замужем во Франции. Но в третий раз, то есть теперь, вы можете погибнуть. Ваша родственница выехала из Ла-Рошели в Англию этой ночью. Наблюдайте за ней по её приезде, потому что её замыслы обширны и ужасны. Если вы пожелаете непременно знать, на что она способна, прочтите её прошлое на её левом плече».

   – Вот это чудесно написано, – заметил Атос. – Вы пишете как государственный секретарь, мой милый Арамис. Лорд Винтер установит теперь за ней надлежащий надзор, если только предостережение придёт вовремя. Хотя бы даже оно и попало в руки самого кардинала, мы не были бы скомпрометированы. Но так как слуга, который доставит его, может остановиться в Шательро, а убедить нас в том, что был в Лондоне, то мы дадим ему с письмом только половину суммы, пообещав другую половину вручить ему по доставлении ответа. С вами ваш алмаз? – спросил Атос.
   – Со мной кое-что получше, – отвечал д’Артаньян, – у меня деньги! – И он бросил мешок с золотом на стол. При звуке упавших монет Арамис поднял голову, Портос вздрогнул, Атос же остался бесстрастным.
   – Сколько в этом мешочке? – спросил он.
   – Семь тысяч ливров луидорами по двадцать франков.
   – Семь тысяч ливров! – вскричал Портос. – Этот маленький дрянной алмаз стоил семь тысяч ливров?
   – По-видимому, – сказал Атос, – ведь деньги на столе. Я не думаю, чтобы наш друг д’Артаньян прибавил к ним ещё свои.
   – Но, господа, – начал снова д’Артаньян, – мы забыли о королеве: позаботимся теперь о здоровье дорогого ей Бекингема. Это самое малое, что мы обязаны для неё сделать.
   – Совершенно справедливо, – присоединился Атос, – но это по части Арамиса.
   – Если так, – ответил Арамис, потупясь, – что же должен я сделать?
   – Очень просто, – сказал Атос, – составить ещё одно письмо к ловкой особе, проживающей в Туре.
   Арамис снова взялся за перо, задумался и написал следующие строчки, которые тотчас же представил на одобрение друзей:
   – «Моя милая кузина…»
   – Ага, – проговорил Атос, – так эта ловкая особа – ваша кузина?
   – Моя двоюродная сестра, – пояснил Арамис.
   – Пусть её будет кузина.
   Арамис продолжал:

   «Моя милая кузина! Его высокопреосвященство господин кардинал, да сохранит его Бог для счастья Франции и на устрашение врагов королевства, почти покончил с мятежными еретиками Ла-Рошели. Очень вероятно, что английскому флоту, идущему на помощь, не удастся даже и подойти близко. Осмелюсь даже высказать уверенность, что какое-нибудь важное событие помешает господину Бекингему выехать. Его высокопреосвященство – самый знаменитый из политиков прошедшего, настоящего и, вероятно, будущего. Он потушил бы солнце, если б оно ему мешало. Сообщите эти счастливые новости вашей сестре, любезная кузина. Я видел во сне, что этот проклятый англичанин умер. Не могу припомнить – от кинжала или яда, знаю только, что мне снилось, что он умер, а вы знаете – мои сны никогда не обманывают. Будьте же уверены, что скоро меня увидите».

   – Прекрасно! – вскричал Атос. – Вы король сочинителей, мой дорогой Арамис, вы говорите как Апокалипсис, и вы изрекаете истину, как Евангелие. Теперь остаётся только написать на этом письме адрес.
   – Это очень легко, – сказал Арамис.
   Он кокетливо сложил письмо и надписал:

   «Девице Мишон, белошвейке в Туре».

   Три друга, смеясь, переглянулись: их перехитрили.
   – Теперь, – продолжал Арамис, – вы понимаете, господа, что только один Базен может доставить это письмо в Тур: моя кузина знает только Базена и доверяет только ему одному, всякий другой провалит дело. К тому же Базен учён и самолюбив; Базен знает историю, господа; он знает, что Сикст V, прежде чем сделался Папой, пас свиней. И так как он рассчитывает принять духовное звание в одно время со мной, он не теряет надежды рано или поздно стать Папой или по меньшей мере кардиналом. Вы понимаете, что человек с подобными видами на будущее не даст схватить себя, а если это и случится, он скорее претерпит мучения, но не проболтается.
   – Хорошо, хорошо, – согласился д’Артаньян, – от всего сердца уступаю вам вашего Базена, но уступите мне Планше. Миледи однажды выгнала из своего дома Планше палками, а у Планше хорошая память, и я вам ручаюсь, что если он найдёт возможность отомстить, то скорее погибнет, чем откажется от удовольствия исполнить свою мечту. Если дела в Туре касаются вас, Арамис, то дела в Лондоне касаются лично меня. Итак, я прошу, чтобы выбрали Планше, который к тому же был уже со мной в Лондоне и умеет совершенно правильно сказать: «London, sir, if you please» [41 - Будьте любезны, сэр, указать дорогу на Лондон (англ.).] и «My master lord d’Artagnan» [42 - Мой господин лорд д’Артаньян (англ.).], а зная это, будьте спокойны, он отлично найдёт дорогу туда и обратно.
   – В таком случае, – решил Атос, – дадим Планше семьсот ливров при его отъезде и семьсот по его возвращении, а Базену – триста туда и триста по возвращении. Это уменьшит наши капиталы до пяти тысяч ливров; каждый из нас возьмёт по тысяче ливров и употребит её, как кому вздумается, а оставшуюся тысячу мы сохраним про запас, поручив её попечению господина аббата, на непредвиденные или общие расходы. Согласны вы на это?
   – Дорогой Атос, – сказал Арамис, – вы говорите как Нестор, который был, как всем известно, мудрейший из греков.
   – Итак, решено, – продолжал Атос, – поедут Планше и Базен. Сказать правду, я рад оставить при себе Гримо: он уже освоился с моими привычками, и я дорожу им. Вчерашний день, должно быть, очень подействовал на его нервы, а предстоящее путешествие и вовсе доконало бы его.
   Позвали Планше и дали ему необходимые инструкции. Он уже был предупреждён д’Артаньяном, который прежде всего сказал ему, что его ожидает слава, затем посулил ему денег и уже после этого упомянул об опасности.
   – Я зашью письмо в подкладку платья, – сказал Планше, – и проглочу его, если меня схватят.
   – Тогда ты не исполнишь поручения, – заметил ему д’Артаньян.
   – Вы мне дадите сегодня вечером копию с него, которую я завтра буду знать наизусть.
   Д’Артаньян взглянул на своих друзей, как бы говоря: «Ну, что? Правду я вам говорил?»
   – Теперь, – продолжал он, обращаясь к Планше, – тебе даётся восемь дней, чтобы добраться до лорда Винтера, и восемь дней на обратный путь, всего шестнадцать дней; если на шестнадцатый день после твоего отъезда, в восемь часов вечера, ты не приедешь, то останешься без денег, хотя бы ты опоздал всего на пять минут.
   – В таком случае, сударь, – сказал Планше, – купите мне часы.
   – Возьми вот эти, – отдал ему Атос свои со свойственной ему щедростью, – и будь храбрым малым. Имей в виду, что если ты проговоришься, проболтаешься или где-нибудь прошатаешься, то ты погубишь тем своего господина, который так доверяет тебе, что поручился нам за тебя. И помни ещё, что, если по твоей вине случится какое-нибудь несчастье с д’Артаньяном, я всюду найду тебя, чтобы распороть тебе живот.
   – О сударь! – вскричал Планше, обиженный подозрением и испуганный бесстрастным тоном мушкетёра.
   – А я, – сказал Портос, вращая своими огромными глазами, – сдеру с тебя с живого кожу.
   – О сударь!
   – А я, – прибавил Арамис своим тихим мягким голосом, – помни: сожгу тебя на медленном огне, как дикаря!
   – Ах, сударь!
   И Планше заплакал. Мы не решаемся сказать, было ли это следствием страха, вызванного угрозами, или следствием умиления при виде такой тесной дружбы четырёх мушкетёров.
   Д’Артаньян пожал ему руку и поцеловал его.
   – Видишь ли, Планше, – сказал он ему, – эти господа говорят тебе всё это из дружбы ко мне, но, в сущности, они тебя любят.
   – О, хозяин! – сказал Планше. – Или я исполню всё, или меня изрежут на куски, но и в таком случае, будьте уверены, ни один кусочек моего тела не проговорится.
   Было решено, что Планше уедет на следующий день в восемь часов утра, чтобы дать ему время, как он хотел, в продолжение ночи выучить письмо наизусть. Он выиграл ровно двенадцать часов на этом деле, так как должен был вернуться на шестнадцатый день по отъезде, в восемь часов вечера.
   Утром, в ту минуту, когда он готов был сесть на лошадь, д’Артаньян, питавший в глубине сердца слабость к герцогу Бекингему, отвёл Планше в сторону.
   – Слушай, – сказал он ему, – когда ты отдашь письмо лорду Винтеру и он прочтёт его, ты ему ещё скажешь: «Оберегайте его светлость лорда Бекингема: его хотят убить». Но это, видишь ли, Планше, так важно и настолько серьёзно, что я не хотел признаться даже моим друзьям, что доверяю тебе эту тайну, и я не написал бы этого, даже если бы меня обещали сделать за это капитаном.
   – Будьте спокойны, сударь, – отвечал Планше, – вы увидите, можно ли на меня положиться.
   И, вскочив на прекрасную лошадь, которую должен был оставить через двадцать лье, чтобы взять затем почтовых, Планше помчался галопом. Сердце его сжималось при воспоминании об угрозах трёх мушкетёров, но он был всё-таки в самом хорошем расположении духа и полон радужных надежд.
   Базен уехал на следующее утро в Тур. Ему было отпущено восемь дней для исполнения возложенного на него поручения.
   Всё время, пока гонцы были в отсутствии, четыре друга, понятно, более чем когда-нибудь были настороже и держали ухо востро. Они проводили целые дни, подслушивая, что говорится кругом, следя за действиями кардинала и разузнавая, не прибыл ли какой-нибудь гонец. Много раз их охватывал трепет, когда их неожиданно вызывали по каким-нибудь служебным делам. К тому же они должны были внимательно следить и за своей личной безопасностью: миледи была привидением, которое, явившись к кому-нибудь, не давало ему спокойно спать.
   Утром на восьмой день Базен, бодрый, как всегда, и, по своему обыкновению, улыбающийся, вошёл в кабачок «Парпальо» в то время, когда четыре друга завтракали, и сказал, как было условлено:
   – Господин Арамис, вот ответ вашей кузины.
   Четыре друга радостно переглянулись между собою: половина дела была уже сделана; правда, эта половина была более лёгкая и требовала меньше времени.
   Арамис, невольно покраснев, взял письмо, написанное грубым почерком, с орфографическими ошибками.
   – Боже мой, – вскричал он, засмеявшись, – я положительно прихожу в отчаяние: эта бедная Мишон никогда не научится писать как господин де Вуатюр! [43 - Вуатюр Венсан (1597–1648) – французский поэт.]
   – Кто эта петная Мижон? – спросил швейцарец, разговаривавший с друзьями в ту минуту, как пришло письмо.
   – О, мой боже! Почти ничто, – сказал Арамис, – маленькая очаровательная белошвейка, которую я очень любил и которую просил написать мне на память несколько строк.
   – Шорт восьми! Если она, – сказал швейцарец, – такая же польшая тама, как пуквы её письма, то вы очень счастливы, друг мой.
   Арамис прочитал письмо и передал его Атосу:
   – Посмотрите-ка, Атос, что она пишет.
   Атос наскоро пробежал послание и, чтобы уничтожить всякие могущие возникнуть подозрения, прочёл вслух:

   «Мой кузен, моя сестра и я умеем очень хорошо разгадывать сны, и мы ужасно боимся их, но про ваш можно, надеюсь, сказать только: всякий сон есть ложь. Прощайте, будьте здоровы и хотя бы изредка давайте о себе знать.
   Мари Мишон»

   – А о каком сне пишет она? – спросил драгун, подошедший во время чтения письма.
   – Та, о каком сне? – спросил любопытный швейцарец.
   – Эх, чёрт возьми, – отвечал Арамис, – да очень просто: о сне, который я видел и рассказал ей.
   – О, конечно, поше мой, совершенно естественно расскасать свой сон, но у меня никогта не пывает снов.
   – Вы очень счастливы, – заметил Атос, вставая, – и я очень желал бы иметь возможность сказать то же, что и вы.
   – Никогта! – повторил швейцарец в восторге от того, что такой человек, как Атос, хоть в этом позавидовал ему. – Никогта, никогта!

   Д’Артаньян, увидев, что Атос встал, последовал его примеру, взял его под руку и вышел. Портос и Арамис остались отвечать на шутки драгуна и швейцарца.
   Базен же прилёг на вязанку соломы, и так как его воображение было гораздо живее, чем у швейцарца, то ему приснился сон, что Арамис, сделавшись папой, возлагает на него кардинальскую шапку.
   Однако, как мы уже сказали, Базен своим счастливым возвращением снял только часть беспокойства, мучившего четырёх друзей. Дни ожидания тянутся долго, и в особенности это чувствовал д’Артаньян, который побился бы об заклад, что теперь каждые сутки имеют сорок восемь часов. Он забывал о медленности морских сообщений и преувеличивал могущество миледи. Он мысленно наделял эту женщину, казавшуюся ему демоном, такими же сверхъестественными помощниками, как и она сама. При малейшем шуме он воображал, что идут его арестовать или ведут Планше на очную ставку с ним и его друзьями. И даже более того, когда-то непоколебимая уверенность его в преданности его слуги-пикардийца с каждым днём всё более и более уменьшалась. Его беспокойство стало настолько велико, что сообщилось даже Портосу и Арамису. Один только Атос по-прежнему оставался невозмутимым, точно кругом не было ни малейшей опасности и ничто не нарушало обычного порядка вещей.
   В особенности на шестнадцатый день признаки этого беспокойства были настолько заметны у д’Артаньяна и его двух друзей, что они не могли оставаться на месте и блуждали точно тени по дороге, по которой должен был вернуться Планше.
   – Право, – говорил им Атос, – вы не мужчины, а дети, раз какая-то женщина может навести на вас такой ужас! И чего вы, в сущности, боитесь? Тюрьмы? Но нас освободят оттуда: ведь освободили же г-жу Бонасье. Быть обезглавленными? Но каждый день в траншеях мы с самым весёлым видом подвергаемся гораздо большей опасности, потому что ядро может раздробить ногу, и я уверен, что хирург заставит нас страдать гораздо более, отрезая ногу, чем палач, отрубая голову. Ждите же спокойно: через два часа, через четыре, через шесть или позже Планше будет здесь; он обещал быть, и я очень доверяю обещаниям Планше, который кажется мне очень порядочным и храбрым малым.
   – Но если он не приедет? – сказал д’Артаньян.
   – Ну, что же, если он не приедет, это будет значить, что он опоздал, – вот и всё. Он мог упасть с лошади, мог свалиться с моста, мог от быстрой езды схватить воспаление лёгких. Эх, господа, надо принимать во внимание все случайности. Жизнь представляется цепью маленьких несчастий, которые философ встречает со смехом. Будьте, подобно мне, философами, садитесь за стол, и давайте выпьем. Никогда будущее не представляется в таком розовом свете, как когда смотришь на него сквозь бокал шамбертена.
   – Совершенно верно, – ответил д’Артаньян, – но мне осточертело, раскупоривая каждую новую бутылку, опасаться, не из погреба ли она миледи!
   – Вы очень привередливы, – отозвался Атос, – она такая красивая женщина!
   – Клеймёная женщина! – сказал Портос, громко захохотав.

   Атос вздрогнул, провёл рукой по лбу, точно вытирая пот, и поднялся с нервным движением, которое он был не в силах подавить. Между тем день прошёл, и медленнее, чем обычно, наступал вечер, но наконец всё-таки наступил. Трактиры наполнились посетителями. Атос, получивший свою долю от продажи алмаза, совсем не выходил из трактира «Парпальо». В лице де Бюзиньи, который к тому же угостил их чудным обедом, он нашёл партнёра вполне достойного себя. Итак, они играли, по обыкновению, вдвоём, когда пробило семь часов. Слышно было, как прошёл патруль, чтобы усилить сторожевые посты, в семь часов с половиной пробили вечернюю зорю.
   – Мы погибли, – прошептал д’Артаньян на ухо Атосу.
   – Вы хотите сказать, что мы проиграли, – спокойно возразил Атос, вынимая из кармана четыре пистоля и бросая их на стол. – Пойдёмте, господа, – продолжал он, – бьют зорю, пора спать.
   И Атос вышел из трактира в сопровождении д’Артаньяна. Арамис шёл сзади под руку с Портосом. Арамис бормотал какие-то стихи, а Портос время от времени выдёргивал у себя в отчаянии волоски усов.
   Вдруг в темноте обрисовалась тень, очертания которой показались д’Артаньяну знакомыми, и хорошо знакомый голос сказал ему:
   – Я принёс, сударь, ваш плащ, потому что сегодня довольно свежо.
   – Планше! – вскричал д’Артаньян вне себя от радости.
   – Планше! – повторили Портос и Арамис.
   – Ну, что же! Да, Планше, – сказал Атос, – что тут удивительного? Он обещал вернуться в восемь часов, и теперь бьёт восемь. Браво, Планше, вы парень, умеющий держать слово, и если когда-нибудь вы оставите своего хозяина, я возьму вас к себе.
   – О нет, никогда! – сказал Планше. – Я никогда не оставлю господина д’Артаньяна.
   В эту самую минуту д’Артаньян почувствовал, что Планше сунул ему в руку записочку.
   Д’Артаньяну ужасно хотелось обнять Планше по его возвращении, как он это сделал при его отъезде, но он боялся, чтобы такой знак расположения к своему слуге, выказанный посреди улицы, не показался бы странным какому-нибудь прохожему, и он удержался.
   – Записка у меня, – шепнул он Атосу и своим друзьям.
   – Хорошо, – сказал Атос, – пойдём домой и прочитаем.
   Записка жгла руку д’Артаньяну. Он хотел ускорить шаг, но Атос взял его под руку, так что молодой человек поневоле принуждён был идти в ногу со своим другом.
   Наконец вошли в палатку, зажгли свет, и в то время, как Планше стоял у входа на страже, чтобы никто не захватил четырёх друзей врасплох, д’Артаньян дрожащей рукой сломал печать и вскрыл ожидавшееся с таким нетерпением письмо.
   Оно заключало полстроки, написанной чисто британским почерком, и было весьма лаконично:
   «Thank you, be easy».
   Что означает: «Благодарю вас, будьте спокойны».
   Атос взял письмо из рук д’Артаньяна, поднёс его к лампе, поджёг и держал так, пока оно всё не обратилось в пепел.
   Затем позвали Планше.
   – Теперь, любезный, ты можешь требовать свои семьсот ливров, но ты немногим рисковал с таким письмом!
   – Но это не помешало мне искусно запрятать его, – отвечал Планше.
   – Ну-ка, – сказал д’Артаньян, – а теперь расскажи нам о своих приключениях.
   – О, чёрт возьми! Это длинная история, сударь!
   – Совершенно верно, Планше, – заметил Атос, – к тому же уже пробили зорю, и если у нас огонь будет гореть дольше, чем у других, это заметят.
   – Пусть будет так, – согласился д’Артаньян. – Ляжем спать. Отдыхай, Планше!
   – Ей-богу, сударь, я усну спокойно впервые за шестнадцать дней.
   – И я тоже! – проговорил д’Артаньян.
   – И я тоже! – произнёс Портос.
   – И я тоже! – сказал Арамис.
   – Сказать по правде, и я тоже! – присоединился к ним Атос.

Глава XIX
Судьба

Между тем миледи, вне себя от гнева, металась по палубе, точно разъярённая львица, которую отправляют на корабле, и хотела броситься в море, чтобы вплавь добраться до берега. Она не могла примириться с мыслью, что ей приходится покинуть Францию, не отомстив д’Артаньяну за нанесённое ей оскорбление и Атосу за его угрозы. Эта мысль сделалась вскоре для неё настолько невыносимой, что, пренебрегая крупными неприятностями, которым она могла подвергнуться, она стала умолять капитана высадить её на берег. Капитан, очень спешивший выйти поскорее из своего трудного положения между французскими и английскими кораблями, как летучая мышь между крысами и птицами, торопился поскорее достигнуть берега Англии и наотрез отказался повиноваться тому, что он считал женским капризом. Впрочем, он обещал своей пассажирке, которая была поручена кардиналом его особенным заботам, высадить её, если море и французы это позволят, в одном из бретонских портов: или в Лориане, или в Бресте. Но всё время дул противный ветер и море было бурное. Они лавировали и старались держаться подальше от берега. Через десять дней по отплытии из Шаранты миледи, бледная от огорчения и гнева, увидела только синеватые берега Финистера. Она рассчитала, что, для того чтобы доехать из этого уголка Франции к кардиналу, ей потребуется по крайней мере три дня; прибавьте к этому ещё день на высадку – это составит четыре дня, прибавьте эти четыре дня к девяти другим на обратный путь – всего, значит, тринадцать! Тринадцать потерянных дней, в продолжение которых могло произойти в Лондоне столько важных событий! Она подумала, что, без сомнения, кардинал страшно рассердится за то, что она вернулась, а следовательно, более будет склонен слушать жалобы других на неё, чем её обвинения против них. А потому, когда корабль проходил мимо Лориана и Бреста, она не настаивала больше на своём прежнем требовании, а капитан, со своей стороны, поостерёгся напомнить ей о нём. Итак, миледи продолжала свой путь, и в тот самый день, когда Планше отплыл из Портсмута во Францию, посланница его высокопреосвященства с торжеством вошла в порт.

   Город был в необыкновенном волнении – спускали на воду четыре больших, только что построенных корабля. Весь в золоте, весь усыпанный, по своему обыкновению, алмазами и драгоценными камнями, в шляпе с белым пером, падавшим ему на плечи, на дамбе стоял Бекингем, окружённый свитой, почти такой же блестящей, как и он сам.
   Это был один из тех редких, прекрасных зимних дней, когда Англия вспоминает, что на свете есть солнце. Бледное, но ещё роскошное светило скрывалось за горизонтом, покрывая небо и море огненными полосами и бросая на башни и старые дома города последний золотой луч, сверкавший в окнах, как отражение зарева. Миледи, вдыхая этот морской воздух, делавшийся более острым и более благовонным по мере приближения к берегам, созерцала эти грозные приготовления, которые ей поручено было уничтожить, всё могущество этой армии, которую должна была сокрушить она одна – она, женщина – несколькими мешками золота. Она мысленно сравнила себя с Юдифью, которая когда-то проникла в ассирийский лагерь и увидела огромное множество колесниц, лошадей, людей и оружия, которые одним мановением её руки должны были рассеяться как дым.
   Судно стало на рейде. Но когда готовились бросить якорь, небольшой, превосходно вооружённый куттер [44 - Одномачтовое военное судно.] подошёл к торговому судну и, выдавая себя за сторожевое судно, спустил на море шлюпку, которая и направилась к трапу. В этой шлюпке были офицер, боцман и восемь гребцов. Офицер поднялся на борт, где был принят со всем уважением, внушаемым формой. Офицер поговорил несколько минут с капитаном, дал ему прочитать какие-то бумаги, после чего по приказанию капитана весь экипаж судна и пассажиры были вызваны на палубу.

   Когда это было сделано, офицер громко осведомился о том, откуда отплыл бриг, какого курса он держался, где приставал. И на все эти вопросы капитан ответил без колебаний и без затруднений. Тогда офицер стал оглядывать всех пассажиров, одного за другим, и, дойдя до миледи, посмотрел на неё с большим вниманием, но не сказал ей ни слова.
   Затем он возвратился к капитану и сказал ему ещё несколько слов. С этой минуты он как будто вступил в управление кораблём и скомандовал сделать один манёвр, который экипаж тотчас же и исполнил. Тогда судно отправилось далее в сопровождении маленького куттера, который плыл бок о бок с ним, угрожая ему жерлами своих шести пушек, между тем как шлюпка шла позади, следом за кораблём, и по сравнению с его громадой была едва заметной точкой.
   Пока офицер рассматривал миледи, эта последняя, как читатель легко может представить себе, со своей стороны, пожирала его глазами. Но, как ни велика была проницательность этой женщины с огненными глазами, привыкшей читать в сердцах людей тайны, которые ей нужно было выведать, на этот раз она встретила лицо столь бесстрастное, что её пристальный взгляд не помог ей ничего открыть. Офицер, остановившийся перед ней и молча, с таким вниманием изучавший её, был двадцати пяти – двадцати шести лет, белолиц, с несколько выпуклыми светло-голубыми глазами. Его тонкие и правильно очерченные губы оставались неподвижными, выдающийся подбородок указывал на его сильную волю, которая в простонародном британском типе является обыкновенно простым упрямством, слегка покатый лоб, как у поэтов, людей увлекающихся и у солдат, был едва прикрыт короткими редкими волосами, которые, как и его борода, покрывавшая нижнюю часть лица, были красивого тёмно-каштанового цвета.
   Была уже ночь, когда вошли в гавань. Туман ещё больше сгущал темноту и образовывал около маяков и береговых фонарей круги, похожие на те, которые окружают луну перед дождливой погодой. Воздух был сырой и холодный. Миледи, эта крепкая, здоровая женщина, невольно чувствовала дрожь.
   Офицер потребовал, чтобы ему указали вещи миледи, велел отнести её багаж в свою шлюпку, и когда всё это было исполнено, он пригласил войти в шлюпку и её, предложив ей руку.
   Миледи посмотрела на него и остановилась в нерешительности.
   – Кто вы такой, милостивый государь, и чему я обязана вашей предупредительностью по отношению ко мне?
   – Вы можете догадаться, сударыня, об этом по моему мундиру: я офицер английского флота, – ответил молодой человек.
   – Но неужели все офицеры английского флота так услужливы по отношению к своим соотечественницам, когда те высаживаются в каком-нибудь из портов Великобритании, и простирают свою любезность даже до того, что провожают их на суше?
   – Да, миледи, это делается обыкновенно не из любезности, но из предосторожности, и во время войны иностранных посетителей провожают в назначенную для них гостиницу, где они остаются под надзором правительства до тех пор, пока о них не соберут самых точных сведений.
   Эти слова сказаны были с изысканной вежливостью и самым спокойным тоном. Однако они не убедили миледи.
   – Но я не иностранка, – сказала она на самом чистом английском языке, который когда-либо раздавался от Портсмута до Манчестера. – Моё имя леди Кларик, и эта мера…
   – …эта мера общая для всех, миледи, и вы напрасно будете добиваться, чтобы для вас было сделано исключение.
   – В таком случае я последую за вами, милостивый государь.
   И, опираясь на предложенную ей офицером руку, она начала спускаться по лестнице, внизу которой её ожидала шлюпка. Офицер сел в шлюпку вслед за ней; на корме был разостлан большой плащ, офицер усадил её на него и сам сел рядом.
   – Гребите, – приказал он матросам.
   Восемь вёсел сразу опустились в воду, и шлюпка, казалось, полетела по воде. Через пять минут уже пристали к берегу.
   Офицер выскочил на набережную и предложил руку миледи.
   Их ожидала карета.
   – Эта карета приготовлена для нас? – спросила миледи.
   – Да, сударыня, – ответил офицер.
   – Разве гостиница очень далеко?
   – На другом конце города.
   – Так едем!
   И она без колебаний села в карету.
   Офицер позаботился о том, чтобы все её вещи и чемоданы были аккуратно помещены сзади, и когда всё было готово, сел рядом с миледи и прикрыл дверцу.
   Кучер, не дожидаясь дальнейших приказаний и указаний, куда именно ехать, пустил лошадей галопом, и карета быстро покатилась по улицам города.
   Такой странный приём заставил миледи призадуматься; заметив, что молодой офицер вовсе не был расположен к разговору, она откинулась в углу кареты и перебирала всевозможные предположения, которые представлялись её уму.
   Между тем, по прошествии четверти часа, удивляясь, что они так долго едут, она нагнулась к окну, чтобы посмотреть, куда её везут. Домов уже больше не было видно, деревья казались в темноте большими чёрными привидениями, которые бежали одно за другим.
   Миледи вздрогнула.
   – Однако мы уже за городом, – заметила она.
   Молодой офицер продолжал молчать.
   – Я не поеду дальше, если вы не скажете мне, куда вы меня везёте, предупреждаю вас, сударь!
   Эта угроза осталась также без всякого ответа.
   – О, это уже слишком! – вскричала миледи. – На помощь, на помощь!
   Никто не отозвался на её крик, карета продолжала ехать с прежней быстротой, а офицер, казалось, превратился в статую.
   Миледи взглянула на офицера с тем страшным выражением, характерным для её лица, которое редко не производило должного впечатления; от гнева глаза её сверкали в темноте. Молодой человек оставался по-прежнему бесстрастным.
   Миледи хотела открыть дверцу и выскочить.
   – Берегитесь, сударыня, – хладнокровно сказал молодой человек, – вы расшибётесь.
   Миледи опять села, задыхаясь от бешенства; офицер наклонился, поглядел на неё и, казалось, был удивлён при виде этого лица, ещё недавно такого красивого, а теперь искажённого бешеным гневом и сделавшегося почти отвратительным. Хитрая женщина сообразила, что она вредит себе, давая возможность видеть состояние души своей. Черты лица её прояснились, и она сказала жалобным голосом:
   – Ради бога, скажите мне, должна ли я приписать вам, вашему правительству или какому-нибудь моему врагу то насилие, которому я подверглась?
   – Вас не подвергают никакому насилию, сударыня, и всё, что с вами случилось, есть простая мера предосторожности, которую мы обязаны принимать относительно всех приезжающих в Англию.
   – Так вы меня не знаете вовсе?
   – Я в первый раз имею честь видеть вас.
   – И, скажите по совести, у вас нет никакой личной причины ненавидеть меня?
   – Никакой, клянусь вам.
   В голосе молодого человека было столько искренности, хладнокровия и даже нежности, что миледи успокоилась.
   Наконец, приблизительно после часа езды, карета остановилась перед железной решёткой, за которой укатанная дорога вела к массивному, уединённому, строгого стиля старинному замку. В то время как колёса покатились по мелкому песку, до миледи донёсся сильный шум, в котором она узнала рёв волн, ударявшихся о крутой берег. Карета проехала под двумя сводами, наконец остановилась в тёмном четырёхугольном дворе. Тотчас же дверцы кареты отворились, молодой человек легко выпрыгнул и предложил руку миледи, которая на неё опёрлась и вышла довольно спокойно.
   – Всё-таки, – сказала миледи, поглядев вокруг себя и переведя свой взгляд на молодого офицера с самой приятной улыбкой, – я пленница. Но это ненадолго, я в этом уверена, – прибавила она, – моя совесть и ваша любезность ручаются мне в этом.
   Как ни был лестен этот комплимент, офицер всё-таки не ответил, но, вынув из-за пояса маленький серебряный свисток, похожий на те, которые употребляются боцманами на военных кораблях, он свистнул три раза на разные тона. Тогда появились несколько человек, распрягли взмыленных лошадей и поставили карету в сарай.
   После этого офицер со своей прежней вежливостью пригласил пленницу войти в дом. Она, с той же улыбкой на лице, взяла его под руку и вошла с ним в низкую дверь, от которой сводчатый коридор, освещённый только в глубине, вёл к витой лестнице. Они остановились перед массивной дверью, молодой человек вложил в замок ключ, бывший при нём. Дверь тяжело повернулась на петлях, и перед ними открылась комната, предназначенная для миледи.
   Беглым, но внимательным взглядом пленница окинула комнату.
   Убранство этой комнаты одновременно подходило и для тюрьмы, и для жилища свободного человека. Впрочем, железные решётки на окнах и наружные замки на двери указывали скорее на то, что эта была тюрьма. На одну минуту все силы этого создания, закалённого, однако, самыми сильными испытаниями, оставили её. Она упала в кресла, скрестила руки и опустила голову, ожидая, что каждую минуту войдёт судья и станет её допрашивать.
   Но никто не вошёл, кроме трёх солдат морской пехоты, которые внесли чемоданы и дорожные ящики, поставили их в угол комнаты и удалились, не сказав ни слова.
   Офицер присутствовал при всём этом с прежним спокойствием, также не произнеся ни слова и отдавая приказания жестом руки или свистком.
   Можно было подумать, что для этого человека и его подчинённых не существует разговорного языка или что он для них стал совершенно бесполезен.

   Наконец миледи долее не выдержала и нарушила молчание.
   – Ради бога, милостивый государь, – сказала она, – объясните, что всё это означает. Разрешите моё недоумение: я имею довольно твёрдости перенести всякую опасность, всякое несчастье, которое я предвижу и понимаю. Где я и в качестве кого я здесь? Если я свободна, зачем эти железные решётки и замки? Если я узница, то скажите, какое преступление я совершила.
   – Вы в комнате, которая для вас предназначена, сударыня. Я получил приказание взять вас с корабля и препроводить вас в этот замок. Я исполнил, мне кажется, это приказание со всею точностью солдата и вместе со всею вежливостью дворянина. Этим оканчивается, по крайней мере в настоящее время, возложенная на меня обязанность по отношению к вам – остальное касается другого лица.
   – А кто это другое лицо? – спросила миледи. – Не можете ли вы мне назвать его?
   В эту минуту на лестнице раздались звуки шпор и голоса нескольких человек, затем всё смолкло и слышен был только шум шагов приближавшегося к дверям человека.
   – Вот это другое лицо, сударыня, – сказал офицер, отходя от двери и сторонясь с почтительным и покорным видом.
   В этот момент отворилась дверь и на пороге появился человек. Он был без шляпы, со шпагой на боку и теребил в руках платок.
   Миледи, казалось, узнала эту тень в темноте. Она опёрлась рукой о ручку кресла и вытянула голову, чтобы убедиться в своём предположении.
   Тогда незнакомец медленно подошёл, и по мере того, как он входил в полосу света, бросаемого лампой, миледи невольно отодвигалась.
   Когда не было уже никакого сомнения, она, вне себя от изумления, вскричала:
   – Как, мой брат! Так это вы?!
   – Да, моя красавица, – ответил лорд Винтер, делая ей полулюбезный, полунасмешливый поклон, – я самый.
   – Значит, этот замок…
   – …мой.
   – Эта комната?
   – Ваша.
   – Так я ваша пленница?
   – Почти.
   – Ведь это гнусное насилие!
   – Без громких слов! Сядем и поговорим спокойно, как подобает брату и сестре.
   Затем, обернувшись к двери и увидев, что молодой человек ожидает его приказаний, он сказал:
   – Хорошо, благодарю вас! Теперь, господин Фельтон, оставьте нас.

Глава XX
Беседа брата с сестрой

   Пока лорд Винтер запирал дверь, затворял ставни и придвигал стул к креслу своей невестки, миледи задумалась, перебирая в уме разного рода предположения, и наконец напала на ту нить, о которой она не могла и подумать, пока ей было неизвестно, в чьи руки она попала. Она знала своего деверя как настоящего дворянина, страстного охотника, смелого игрока, любителя поухаживать за женщинами, но почти вовсе не способного на интриги. Как он мог проведать о её приезде и схватить её? И зачем он задерживает её?
   Правда, несколько слов, сказанных ей Атосом, доказывали, что её разговор с кардиналом был подслушан посторонними, но она не могла допустить, чтобы он мог так скоро и так смело подложить ей эту мину. Она скорее опасалась, не открылись ли её прежние похождения в Англии. Бекингем мог догадаться, что это именно она отрезала у него две алмазные подвески, и отомстить за эту измену. Но Бекингем был неспособен допустить ни малейшего насилия против женщины, в особенности если, по его мнению, эта женщина действовала из ревности.
   Это последнее предположение показалось ей более вероятным: она вообразила, что ей хотят отомстить за прошедшее, а не предупредить будущее. Всё-таки она радовалась, что попала в руки своего деверя, от которого она рассчитывала отделаться дешевле, чем если бы попала в руки хитрого и умного врага.
   – Да, поговорим, братец, – сказала она с довольно весёлым видом, решившись, несмотря на скрытность лорда Винтера, выведать из разговора с ним все сведения, которые были ей нужны для дальнейшего её образа действий.
   – Итак, вы вернулись в Англию, – сказал лорд Винтер, – вопреки вашему решению, которое вы так часто высказывали мне в Париже, будто никогда больше ваша нога не ступит на территорию Великобритании?
   Миледи на этот вопрос ответила вопросом же.
   – Прежде всего, – начала она, – объясните мне, каким образом вы так зорко подстерегали меня, что были точно осведомлены, в какой день, час и порт я пристану?
   Лорд Винтер прибег к той же тактике, полагая, что раз его невестка придерживается её, то, наверно, она хорошая.
   – Однако скажите мне, милая сестра, – возразил он, – зачем вы сами приехали в Англию?
   – Я приехала повидаться с вами, – ответила миледи, не зная, насколько этим ответом она увеличивала подозрения, зарождённые в уме её деверя письмом д’Артаньяна, и этой ложью желая только снискать расположение своего собеседника.
   – А, повидаться со мной? – угрюмо заметил Винтер.
   – Без сомнения, я хотела видеть вас. Что же тут удивительного?
   – И у вас не было другой цели, кроме желания видеться со мной?
   – Нет.
   – Так, значит, для меня одного вы взяли на себя труд пересечь Ла-Манш?
   – Для вас одного.
   – Чёрт возьми, как это трогательно, сестра!
   – Но разве я не самая близкая ваша родственница? – спросила миледи тоном самой искренней наивности.
   – И даже моя единственная наследница, не так ли? – поддержал, в свою очередь, лорд Винтер, смотря прямо в глаза миледи.
   Как ни хорошо владела собой миледи, но она невольно вздрогнула. И так как лорд Винтер при последних словах положил руку на плечо невестки, то эта дрожь не ускользнула от его внимания.
   Действительно, удар был силён и точно направлен. Первой мыслью, блеснувшей у миледи, было, что её выдала Кэти и что именно она передала барону об отвращении к нему и видах на наследство, о которых она неосторожно высказывалась перед своей горничной. Она вспомнила также о своём яростном и неосторожном выпаде против д’Артаньяна, когда узнала, что он спас жизнь её деверя.
   – Я не понимаю, милорд, – сказала она, чтобы выиграть время и заставить своего противника высказаться, – что вы хотите сказать? И нет ли какого-нибудь скрытого смысла в ваших словах?
   – О боже мой! Нет, – сказал лорд Винтер с притворным добродушием, – у вас возникает желание видеть меня, и вы приезжаете в Англию. Я узнаю об этом желании, или, скорее, догадываюсь, что вы испытываете его, и, чтобы избавить вас от неприятностей ночного прибытия в порт и утомительной высадки на берег, я посылаю одного из своих офицеров навстречу вам. Я предоставляю в ваше распоряжение карету, и она привозит вас в этот замок, комендантом которого я состою, куда я приезжаю каждый день и где, для удовлетворения нашего обоюдного желания видеться друг с другом, я даю распоряжение приготовить вам комнату. Разве всё это кажется вам более удивительным, чем то, что вы сказали мне сами?
   – Нет, я нахожу удивительным только то, что вы были предупреждены о моём приезде.
   – А это объясняется совсем просто, милая сестра: разве вы не видели, что капитан вашего маленького корабля, прежде чем стать на рейд, послал вперёд, для получения разрешения войти в гавань, маленькую шлюпку с судовым журналом и списком пассажиров? Я – комендант порта, мне принесли этот журнал, и я увидел в нём ваше имя. Моё сердце подсказало мне то, что подтвердили вы лично сами, то есть ту цель, ради которой вы подверглись опасностям морского путешествия, во всяком случае очень утомительного в это время года, и я послал навстречу вам свой куттер. Остальное вам уже известно.
   Миледи поняла, что лорд Винтер лжёт, и это испугало её ещё более.
   – Братец, – спросила она, – не герцога ли Бекингема я видела сегодня вечером на дамбе, когда мы входили в гавань?
   – Да, его. Ах, я понимаю, что встреча с ним напугала вас: вы приехали из страны, где, вероятно, очень им интересуются, и я знаю, что его вооружения против Франции очень заботят вашего друга кардинала.
   – Моего друга кардинала?! – вскричала миледи, замечая, что и об этом лорду Винтеру, по-видимому, всё известно.
   – А разве он не друг ваш? – небрежным тоном спросил барон. – Если ошибаюсь, извините: я так думал. Мы вернёмся к нему после, а теперь не будем удаляться от трогательной темы, которой коснулся наш разговор: вы приехали, говорите вы, чтобы видеть меня?
   – Да.
   – Ну, что же! Я вам объяснил, что всё устроено согласно вашему желанию и что мы будем видеться каждый день.
   – Так я навеки должна оставаться здесь? – спросила миледи с некоторым испугом.
   – А разве вы недовольны помещением, сестра? Требуйте, чего вам недостаёт, и я поспешу исполнить все ваши желания.
   – У меня нет ни горничных, ни лакеев.
   – У вас всё это будет, сударыня. Скажите мне, на какую ногу был поставлен ваш дом при первом вашем муже, и хотя я и не муж ваш, а только деверь, но устрою вам всё точно так же.
   – Мой первый муж?! – вскричала миледи, глядя на лорда Винтера испуганными глазами.
   – Да, ваш муж, француз: я говорю не о моём брате. Впрочем, если вы забыли об этом, то так как он жив ещё, я могу написать ему, и он сообщит мне все нужные сведения по этому вопросу.
   Холодный пот выступил на лбу миледи.
   – Вы шутите, – произнесла она глухим голосом.
   – Разве я похож на шутника? – спросил барон, вставая и отступая на шаг назад.
   – Или, вернее, вы меня оскорбляете, – продолжала она, судорожно сжимая ручки кресла и приподнимаясь.
   – Я вас оскорбляю?! – произнёс лорд Винтер с презрением. – Неужели, сударыня, вы в самом деле считаете, что вас можно оскорбить?
   – Вы, милостивый государь, – сказала миледи, – или пьяны, или сошли с ума… Ступайте вон и пошлите ко мне женщину.
   – Женщины очень нескромны, сестра! Не могу ли я заменить вам горничную? Таким образом все наши семейные секреты останутся при нас.
   – Дерзкий! – вскричала миледи и, точно движимая какой-то пружиной, бросилась на барона, который ждал её, скрестивши руки, впрочем опираясь одной рукой на эфес своей шпаги.
   – Эге! – вскричал милорд. – Я знаю, что вы привыкли убивать людей, но предупреждаю вас, что я буду защищаться, хотя бы и против вас.
   – О, вы правы, – сказала миледи, – и мне кажется, у вас хватит низости поднять руку на женщину.
   – Да, может быть, к тому же у меня есть оправдание: я думаю, что моя рука будет не первой мужской рукой, которая поднимется на вас.
   И барон медленным обличающим жестом указал на левое плечо миледи, почти коснувшись его пальцем.
   Миледи испустила глухое рычание и отступила в угол комнаты, точно пантера, приготовляющаяся сделать прыжок.
   – О, рычите, сколько вам угодно, – вскричал лорд Винтер, – но не пытайтесь укусить, потому что, предупреждаю вас, это послужит вам только во вред! Здесь нет прокуроров, которые заранее определят права наследства, нет странствующего рыцаря, который затеял бы со мною ссору из-за того, что я держу его прекрасную даму пленницей, но у меня есть судьи, готовые справиться с женщиной настолько бесстыдной, что при живом муже она осмелилась сделаться женой лорда Винтера, моего старшего брата, и эти судьи, предупреждаю вас, пошлют вас к палачу, который сделает вам такую же отметину и на другом плече.
   Глаза миледи метали такие молнии, что, хотя лорд Винтер был мужчина и стоял вооружённый перед безоружной женщиной, всё-таки он почувствовал в глубине души страх. Тем не менее он продолжал с возрастающим гневом:
   – Да, я понимаю, что, получив наследство моего брата, вам было бы приятно наследовать и после меня, но знайте: вы можете меня убить или подослать ко мне убийц, – я принял на этот случай все предосторожности; ни один пенни из моего состояния не перейдёт в ваши руки. Разве вы не достаточно богаты, имея около миллиона, и не пора ли вам остановиться на вашем преступном пути, если бы вы не делали зла из одного только ненасытного желания делать его? О, поверьте, если бы память моего брата не была для меня священна, я сгноил бы вас в какой-нибудь государственной тюрьме или отправил в Тайберн [45 - Квартал старого Лондона, где публично совершались экзекуции.] на поругание толпы. Я буду молчать, но и вы должны безропотно переносить ваш плен. Через пятнадцать-двадцать дней я уезжаю с армией в Ла-Рошель, но накануне моего отъезда за вами явится корабль, который на моих глазах отвезёт вас в наши южные колонии. Я дам вам спутника, и, будьте уверены, он размозжит вам голову при первой вашей попытке вернуться в Англию или на континент.

   Миледи слушала его со вниманием, от которого расширились зрачки её сверкающих глаз.
   – Да, в настоящее время, – продолжал лорд Винтер, – вы останетесь в этом замке. Стены его толсты, двери крепки, железные решётки прочны. К тому же ваше окно выходит прямо на море. Мои люди, готовые отдать за меня свою жизнь, стоят на страже около этой комнаты и стерегут все проходы, ведущие во двор. Да и пробравшись туда, вы должны будете ещё проникнуть через три железные решётки. Отдан строжайший приказ: один шаг, один жест, одно слово, указывающие на попытку к бегству, и в вас будут стрелять. Если вас убьют, английское правосудие, надеюсь, будет мне благодарно, что я избавил его от хлопот. Я вижу, ваши черты принимают более спокойное выражение, на вашем лице показалась прежняя самоуверенность. Вы думаете: «Пятнадцать-двадцать дней. У меня изобретательный ум, я что-нибудь придумаю, я чертовски умна и найду какую-нибудь жертву. Через пятнадцать дней, – говорите вы себе, – меня не будет здесь». Что же, попробуйте!
   Миледи, видя, что её замыслы отгаданы, вонзила ногти в тело, чтобы сдержать всякое невольное движение, могущее придать её лицу какое-нибудь иное выражение, кроме выражения отчаяния. Лорд Винтер продолжал:
   – Вы уже видели офицера, который остаётся здесь единственным начальником в моё отсутствие, следовательно, вы его уже знаете. Он, как вы сами видели, умеет исполнять приказания, так как – я знаю вас – по дороге из Портсмута сюда вы, верно, пытались заставить его говорить. И что вы относительно этого скажете? Разве мраморная статуя могла бы быть молчаливее и бесстрастнее его? Вы уже испытали на многих силу вашего обольщения, и, к несчастью, вам это всегда удавалось, но попробуйте на этот раз, и, чёрт возьми, если вам удастся, то я скажу, что вы – демон!
   Он подошёл к двери и резким движением распахнул её.
   – Попросите ко мне господина Фельтона, – приказал он. – Подождите минутку, и я представлю вас ему.
   Между этими двумя лицами воцарилось странное молчание, слышались только звуки приближавшихся шагов. Вскоре в полутёмном коридоре показалась фигура мужчины, и молодой лейтенант, с которым мы уже познакомились, остановился на пороге комнаты в ожидании приказаний барона.
   – Войдите, милый Джон, – обратился к нему лорд Винтер, – войдите и прикройте за собой дверь.
   Молодой человек вошёл.
   – Теперь, – продолжал барон, – посмотрите на эту женщину: она молода, прекрасна, обладает всеми прелестями земного соблазна – и что же! Это чудовище, которому всего двадцать пять лет, уже совершило столько преступлений, сколько вы не насчитаете за целый год в архивах наших судов. Её голос располагает в её пользу, красота служит приманкой для жертв, тело даёт то, что обещает, – ей надо отдать в этом справедливость. Она постарается соблазнить вас, может быть, даже попытается убить. Я вывел вас из нищеты, Фельтон, сделал вас лейтенантом, я спас вам однажды жизнь – вы помните, по какому случаю. Я не только ваш покровитель, но друг ваш, не только благодетель, но отец. Эта женщина вернулась в Англию с целью устроить покушение на мою жизнь. Я держу эту змею в своих руках, и я позвал вас и прошу вас: друг мой Фельтон, Джон, дитя моё, оберегай меня и в особенности берегись сам этой женщины. Поклянись своей честью сохранить её для наказания, которое она заслужила. Джон Фельтон, я полагаюсь на твоё слово! Джон Фельтон, я верю твоей честности!

   – Милорд, – отвечал молодой офицер, глядя на миледи со всей ненавистью, какую только мог найти в своём сердце, – милорд, клянусь вам, что будет всё сделано согласно вашему желанию.
   Миледи перенесла этот взгляд с видом жертвы, покорившейся своей участи. Нельзя было вообразить себе более покорного и кроткого выражения, чем то, которое было написано на её прекрасном лице. Едва ли сам лорд Винтер узнал бы в ней тигрицу, с которой за минуту перед тем он собирался вступить в борьбу.
   – Она никогда не должна выходить из этой комнаты, слышите ли, Джон? – продолжал барон. – Она ни с кем не должна переписываться, она ни с кем не должна говорить, кроме вас, если вы окажете ей честь говорить с ней.
   – Я поклялся, милорд, этого достаточно.
   – А теперь, сударыня, постарайтесь примириться с Богом, потому что людской суд над вами свершился.
   Миледи опустила голову, точно подавленная этим приговором.
   Лорд Винтер вышел, сделав знак Фельтону, который вышел вслед за ним и запер дверь.
   Минуту спустя раздались в коридоре тяжёлые шаги солдата морской пехоты, бывшего на страже с топором за поясом и с мушкетом в руке.
   Миледи в продолжение нескольких минут оставалась всё в том же положении, потому что думала, что за ней наблюдают в замочную скважину; затем медленно подняла голову. Лицо её снова приняло выражение страшной угрозы и вызова; она подбежала к двери послушать, взглянула в окно и, вернувшись на прежнее место, опустилась в глубокое кресло и задумалась.

Глава XXI
Офицер

   Тем временем кардинал с нетерпением ждал известий из Англии, но никаких вестей не было, кроме неприятных и угрожающих.
   Хотя Ла-Рошель была окружена со всех сторон и успех этой осады казался несомненным благодаря принятым мерам и в особенности дамбе, не пропускавшей ни одной лодки в осаждённый город, тем не менее блокада могла продолжаться ещё долго, к великому позору для оружия короля и к большому неудовольствию кардинала, которому, правда, не нужно было ссорить Людовика XIII с Анной Австрийской, так как это дело было уже сделано, но предстояло мирить де Бассомпьера, поссорившегося с герцогом Ангулемским.
   Брат короля только начал осаду, а заботу окончить её предоставил кардиналу.
   Город, несмотря на невероятную стойкость своего мэра, желал сдаться и с этой целью сделал попытку возмутиться, но мэр велел повесить взбунтовавшихся. Это наказание успокоило самые горячие головы, которые решили лучше дать уморить себя голодом. Эта смерть всё-таки казалась им более медленной и не такой неотвратимой, чем смерть через повешение.
   Осаждавшие время от времени перехватывали гонцов и шпионов, которых посылал Бекингем к ларошельцам, а последние к нему. И в первом, и во втором случае суд был короток: кардинал произносил единственное слово: «повесить». Приглашали короля смотреть на казнь. Король приходил вялой походкой и становился на самое удобное место, чтобы видеть операцию во всех её подробностях: это несколько развлекало его и заставляло более терпеливо сносить осаду, но не мешало ему, однако, сильно скучать и каждую минуту говорить о своём возвращении в Париж, так что, если бы не попадались гонцы и шпионы, его высокопреосвященство, несмотря на всю свою изобретательность, очутился бы в очень затруднительном положении.
   Тем не менее время проходило, а ларошельцы не сдавались. Последний гонец, которого схватили, вёз письмо. В этом письме Бекингема извещали, что город доведён до последней крайности, но, вместо того чтобы прибавить: «Если ваша помощь не придёт в течение пятнадцати дней, то мы сдадимся», в нём было сказано только: «Если ваша помощь не придёт в течение пятнадцати дней, то она застанет нас всех умершими с голоду».
   Итак, ларошельцы возлагали единственную надежду на Бекингема, Бекингем был их мессией. Было очевидно, что если до них как-нибудь дойдёт достоверное известие, что на Бекингема нечего рассчитывать, то вместе с надеждой у них пропадёт и всякое мужество.
   Поэтому-то кардинал с большим нетерпением ждал из Англии известий о том, что Бекингем не придёт на помощь.
   Вопрос, не взять ли город приступом, часто обсуждался в королевском совете, но его всегда отклоняли: во-первых, Ла-Рошель казалась неприступной, а затем кардинал, что бы он ни говорил, отлично понимал сам, что ужасное кровопролитие в этой схватке французов с французами же показалось бы политической реакцией – возвратом в прошлое на целых шестьдесят лет, а кардинал был для своей эпохи передовым человеком, как теперь выражаются. В самом деле, разгром Ла-Рошели и убийство в тысяча шестьсот двадцать восьмом году трёх или четырёх тысяч гугенотов, которые скорее дали бы себя убить, чем сдались, слишком походили бы на Варфоломеевскую ночь тысяча пятьсот семьдесят второго года.
   Кроме всего этого, это крайнее средство, не казавшееся предосудительным королю как ревностному католику, отвергалось осаждавшими генералами, которые выдвигали следующий довод: Ла-Рошель нельзя взять иначе, как только голодом.
   Кардинал не мог избавиться от невольного страха, внушаемого ему его страшной посланницей, так как ему хорошо были известны странные свойства этой женщины, казавшейся то змеёй, то львицей. Не изменила ли она ему? Не погибла ли? Во всяком случае, он знал её настолько хорошо, что был уверен в том, что, работала ли она в его пользу или против него, была ли ему другом или недругом, лишь большие препятствия могли бы заставить её оставаться в бездействии. Но откуда могли явиться эти препятствия? Этого-то он не мог знать.
   Впрочем, он вполне полагался, и не без основания, на миледи. Ришелье догадывался, что прошлое этой женщины скрывает в себе такие страшные вещи, которые может прикрыть только его красная мантия. Он чувствовал, что по какой-то неизвестной ему причине эта женщина предана ему. Отчасти её преданность объяснялась тем, что только в нём одном она могла найти сильную поддержку и защиту от грозящей ей опасности.
   Итак, он решился продолжать войну один и ожидать посторонней помощи, как ждут счастливой случайности. Он продолжал воздвигать знаменитую дамбу, которая должна была уморить голодом жителей Ла-Рошели, а в ожидании этого созерцал несчастный город, заключавший в себе столько глубоких страданий и столько героических добродетелей, и припомнил слова Людовика XI, своего политического предшественника, как сам он был предшественником Робеспьера, он вспомнил правило мудрого и хитрого Тристана [46 - Тристан – государственный деятель времён Людовика XI (XV век).]: «Разделяй, чтобы властвовать».
   Генрих IV, осаждая Париж, приказывал бросать через стены города хлеб и другие съестные припасы. Кардинал же приказал пустить в ход подмётные письма, в которых доказывал ларошельцам, насколько поведение их начальников несправедливо, эгоистично и жестоко: у этих отцов города хлеба в изобилии, но они не раздают его, они придерживаются правила о максимуме, так как и у них были свои правила, – неважно, если умрут женщины, дети и старики, лишь бы мужчины, обязанные защищать стены города, оставались здоровы и крепки. До последней минуты правило это, вследствие ли самопожертвования или бессилия противодействовать ему, не получило ещё широкого применения, однако переходило уже от теории к практике. Подмётные письма посеяли сомнения в его непреложности. Эти подмётные письма напомнили мужчинам, что обречённые на голодную смерть дети, женщины, старики – их сыновья, их жёны, их отцы, что было бы справедливее, чтобы каждый равно участвовал в общем бедствии, и тогда одинаковое положение всех приводило бы к единодушным решениям.
   Эти подмётные письма произвели именно то действие, какого ожидал от них их создатель, а именно – склонили многих горожан войти в сепаратные переговоры с королевской армией.
   Но в ту самую минуту, когда кардинал видел уже, что придуманное им средство приносит плоды, и радовался, что прибегнул к нему, один из жителей Ла-Рошели, которому удалось пройти сквозь линию королевских войск, – уж одному Богу известно как, так велика была бдительность Бассомпьера, Шомберга и герцога Ангулемского, за которыми, в свою очередь, наблюдал кардинал, – один из жителей Ла-Рошели, говорим мы, проник в город прямо из Портсмута и сообщил, что он видел грозный английский флот, готовый к отплытию не позже чем через восемь дней. Больше того, Бекингем извещал мэра, что скоро наконец будет заключён великий союз против Франции и в королевство одновременно вторгнутся английские, имперские и испанские войска. Это письмо всюду читалось публично, копии с него были расклеены на углах улиц, и даже те, кто начал уже переговоры, прервали их, решив дождаться помощи, так торжественно им обещанной.
   Это неожиданное обстоятельство возбудило у Ришелье прежнее беспокойство и невольно заставило его снова обратить взоры по ту сторону моря.
   Королевская же армия, чуждая беспокойства своего единственного и подлинного главы, вела весёлую жизнь. Съестных припасов в лагере было вдоволь, да и денег тоже; все части соперничали в удальстве и различных забавах. Хватать шпионов и вешать их, предпринимать рискованные экспедиции на дамбу и на море, выдумывать самые безрассудные предприятия и хладнокровно исполнять их – в этом проходило всё время, и это помогало армии коротать долгие дни, долгие не только для ларошельцев, изнурённых голодом и тревогой, но и для кардинала, столь энергично блокировавшего их.
   Кардинал, ездивший всегда верхом, как рядовой кавалерист, окидывал задумчивым взглядом эти, как казалось ему, медленно подвигавшиеся работы, исполняемые по его предначертанию инженерами, собранными им со всех концов Франции. Если в такие минуты ему случалось встретить мушкетёра из роты де Тревиля, он иногда подъезжал к нему, смотрел на него с особенным вниманием и, не признав в нём ни одного из наших четырёх друзей, переводил на другие предметы свой проницательный взгляд, свою глубокую мысль.
   Однажды, снедаемый смертельной скукой, не надеясь более на переговоры с городом, не имея известий из Англии, кардинал отправился верхом без всякой цели в сопровождении только Каюзака и Ла-Гудиньера. Погружённый в мечты, безмерность которых была сравнима лишь с безмерностью океана, он ехал тихим шагом вдоль песчаного берега. Поднявшись на холм, он увидел за изгородью лежавших на песке и гревшихся под лучами солнца, редко показывающегося в это время года, семерых человек, вокруг которых валялись пустые бутылки. Четверо из них были наши мушкетёры, приготовившиеся слушать чтение письма, только что полученного одним из них. Это письмо было настолько важно, что из-за него они оставили разложенные на барабане карты и кости. Трое других были заняты раскупоркой большой плетёной бутылки с кальюрским вином; это были слуги наших героев.
   Кардинал, как мы уже сказали, был в мрачном расположении духа, а когда он бывал в таком настроении, ничто так не раздражало его, как веселье других. К тому же у него было странное предубеждение: всегда воображать, что причиной весёлости других было именно то, что его печалило. Сделав Ла-Гудиньеру и Каюзаку знак остановиться, он спешился и приблизился к этим подозрительным весельчакам, надеясь на то, что, ступая неслышно по песку и находясь под защитой изгороди, он сможет подслушать несколько слов из их разговора, показавшегося ему интересным. На расстоянии десяти шагов от изгороди он узнал выговор гасконца, и так как он видел, что это были мушкетёры, то не сомневался более, что трое других были именно те, которых называли неразлучными, то есть Атос, Портос и Арамис.
   Легко вообразить, насколько его желание расслышать разговор усилилось от этого открытия. Его глаза приняли странное выражение, и кошачьей походкой он подкрался к плетню. Но ему удалось разобрать только несколько ничего не значащих слов, как вдруг громкий, короткий возглас заставил его вздрогнуть и в то же время привлёк внимание мушкетёров.
   – Офицер! – вскричал Гримо.
   – Ты, кажется, заговорил, дурак, – рассердился Атос, приподнимаясь на локте и устремляя на Гримо сверкающий взор.
   Гримо не прибавил больше ни слова, а только протянул указательный палец по направлению к изгороди, выдавая этим жестом кардинала и его свиту.
   Одним прыжком мушкетёры очутились на ногах и почтительно поклонились.
   Кардинал, казалось, был взбешён.
   – Кажется, господа мушкетёры приказывают караулить себя! – заметил он. – Не опасаются ли они, что англичане придут сухим путём, или мушкетёры считают себя старшими офицерами?
   – Монсеньор, – отвечал Атос, единственный среди всеобщего смятения сохранивший то спокойствие и хладнокровие настоящего дворянина, которое его никогда не покидало, – монсеньор, мушкетёры, когда они не на службе или когда их служба окончена, пьют и играют в кости, и они для своих слуг – офицеры очень высокого ранга.
   – Слуги! – проворчал кардинал. – Слуги, которым отдан приказ предупреждать своих господ, когда кто-нибудь идёт, это уже не слуги, а часовые.
   – Ваше высокопреосвященство, однако, видите сами, что если бы мы не приняли этой предосторожности, мы могли бы пропустить случай засвидетельствовать вам наше почтение и принести нашу благодарность за оказанную нам милость, соединившую нас вместе. Д’Артаньян, – продолжал Атос, – вы сейчас только говорили о вашем желании найти случай выразить признательность монсеньору: случай явился, пользуйтесь же им!
   Эти слова были произнесены с невозмутимым хладнокровием, отличавшим Атоса в минуты опасности, и эта крайняя вежливость делала его в некоторые минуты более величественным, чем бывают короли по рождению.

   Д’Артаньян приблизился и пробормотал несколько слов благодарности, которые быстро замерли под суровым взглядом кардинала.
   – Всё равно, господа, – продолжал кардинал, нисколько, по-видимому, не отступая от своего прежнего намерения и игнорируя замечание Атоса, – всё равно, господа, я не люблю, чтобы простые солдаты, потому только, что они имеют преимущество служить в привилегированной части, разыгрывали из себя важных вельмож: дисциплина для них та же, что и для других.
   Атос предоставил кардиналу окончить фразу и, поклонившись в знак согласия, ответил:
   – Надеюсь, монсеньор, что дисциплина нисколько не была нами нарушена. Мы не на службе и думали, что, будучи свободными от службы, мы можем располагать своим временем, как нам заблагорассудится. Если мы будем настолько осчастливлены, что ваше высокопреосвященство даст нам какое-нибудь особенное приказание, – мы готовы повиноваться. Монсеньор сам видит, – продолжал Атос, нахмуривая брови, так как этот допрос начинал выводить его из терпения, – что для того, чтобы быть наготове при малейшей тревоге, мы захватили с собой оружие.
   И он указал кардиналу на четыре мушкета, поставленные в пирамидку около барабана, на котором лежали карты и кости.
   – Ваше высокопреосвященство можете быть уверены, – прибавил д’Артаньян, – что мы вышли бы вам навстречу, если бы могли предположить, что это сам монсеньор подъезжает к нам с такой скромной свитой.
   Кардинал кусал усы и губы.
   – Знаете ли вы, на кого вы похожи, будучи всегда вместе, вот как теперь, вооружённые и охраняемые слугами? – спросил кардинал. – Вы похожи на четырёх заговорщиков.
   – О, что касается этого, монсеньор, то это совершенно верно, – отвечал Атос, – и мы действительно составляем заговор, как ваше высокопреосвященство могли сами в этом убедиться однажды утром, но только против ларошельцев.
   – Э, господа политики, – возразил кардинал, тоже хмуря брови, – в ваших мозгах нашлось бы, вероятно, много секретов, если бы их можно было читать так же легко, как письмо, которое вы спрятали, когда увидели, что я подхожу!
   Краска бросилась в лицо Атоса, он сделал шаг к кардиналу.
   – Можно подумать, что вы действительно нас подозреваете, монсеньор, и учиняете нам настоящий допрос. Если это так, то пусть ваше высокопреосвященство соблаговолит объясниться, и мы будем знать, по крайней мере, в чём нас обвиняют.

   – А если бы это был и в самом деле допрос? – сказал кардинал. – Другие подвергались ему и отвечали, господин Атос.
   – Вот почему я и сказал вашему высокопреосвященству, что, если ему угодно допрашивать нас, мы готовы отвечать.
   – Что это было за письмо, которое вы собирались читать, господин Арамис, и затем спрятали?
   – Письмо от женщины, монсеньор.
   – О, я понимаю, – сказал кардинал, – относительно подобных писем надо соблюдать скромность. Однако их можно показывать духовнику, а вам ведь известно, что я посвящён в духовный сан.
   – Монсеньор, – отвечал Атос с тем спокойствием, которое казалось тем более ужасным, что он рисковал головой, отвечая таким образом, – письмо от женщины, но оно не подписано ни Марион Делорм, ни госпожой д’Эгильон.
   Кардинал побледнел как смерть, его глаза вспыхнули зловещим огнём. Он оглянулся как бы для того, чтобы отдать приказание Каюзаку и Ла-Гудиньеру. Атос заметил это движение и сделал шаг к мушкетам, на которые были устремлены глаза трёх друзей, вовсе не расположенных позволить себя арестовать. На стороне кардинала, считая его самого, было трое, а мушкетёров, считая слуг, – семь человек. Кардинал рассудил, что партия будет тем более не равна, что Атос и его товарищи действительно тайно о чём-то сговаривались, и вдруг сделал один из тех крутых поворотов, к которым часто прибегал в трудных случаях, – весь его гнев растаял и сменился улыбкой.
   – Полно, полно, – сказал он, – вы храбрые молодые люди: гордые днём и преданные ночью. Нет худа оберегать себя, когда так хорошо оберегаешь других. Господа, я вовсе не забыл той ночи, когда вы провожали меня в «Красную голубятню». Если бы предстояла какая-нибудь опасность на той дороге, по которой я поеду, то я попросил бы вас сопровождать меня, но, как я вижу, тут опасности нет, а посему оставайтесь, доканчивайте ваши бутылки, вашу партию и ваше письмо. Прощайте, господа!
   И, сев на лошадь, которую ему подвёл Каюзак, кардинал махнул им рукой в знак прощания и уехал.
   Четыре молодых человека застыли в неподвижности и проводили его глазами, не произнося ни слова, пока он не исчез из виду.
   Затем они переглянулись.
   Все они были в большой тревоге, потому что, несмотря на дружеское прощанье кардинала, они не сомневались, что он уехал взбешённый. Один Атос улыбался властной, презрительной улыбкой.
   Когда кардинал отъехал на такое расстояние, что не мог ни слышать, ни видеть их, Портос, которому ужасно хотелось на ком-нибудь сорвать свой гнев, вскричал:
   – Этот Гримо слишком поздно дал нам знать!
   Гримо собирался уже оправдываться, но Атос поднял палец, и Гримо не произнёс ни слова.
   – Вы бы отдали письмо, Арамис? – спросил д’Артаньян.
   – Я, – сказал Арамис самым приятным голосом, – решился: если бы он потребовал, чтобы письмо было ему отдано, я вручил бы ему его одной рукой, а другой проткнул бы его шпагой.
   – Я так и думал, – сказал Атос, – вот почему я и вмешался в ваш разговор. Право, этот человек рискует, позволяя себе говорить так с другими. Можно подумать, что прежде ему приходилось иметь дело только с детьми и женщинами.
   – Любезный Атос, – возразил д’Артаньян, – я восхищён вами, но, в конце концов, мы всё-таки были не правы.
   – Как не правы! – проговорил Атос. – Кому принадлежит воздух, которым мы дышим? Этот океан, на который обращены наши взоры? Песок, на котором мы лежали? Кому принадлежит письмо вашей любовницы? Разве кардиналу? Клянусь честью, этот человек воображает, что целый свет принадлежит ему одному. Вы стояли перед ним, что-то бормоча, смущённый, подавленный. Можно было подумать, что перед вами стояла Бастилия и гигантская Медуза собиралась превратить вас в камень. Ну, скажите, быть влюблённым разве означает готовить заговор? Вы влюблены в женщину, которую кардинал запрятал в тюрьму, вы хотите её вырвать из рук кардинала. Вы ведёте игру с его высокопреосвященством, это письмо – ваш козырь. Зачем же вам показывать ваши карты противнику? Так не делается. Пусть он их отгадывает, в добрый час! Мы ведь отгадываем его игру?
   – Да, – отвечал д’Артаньян, – всё, что вы говорите, Атос, совершенно верно.
   – В таком случае ни слова больше о том, что только что произошло, и пусть Арамис продолжает читать письмо своей кузины с того места, на котором его прервал кардинал.
   Арамис вынул письмо из кармана, трое друзей пододвинулись к нему ближе, а слуги снова сгруппировались около бутыли.
   – Вы прочитали только одну или две строчки, – начал д’Артаньян, – так уж начните сначала.
   – Охотно, – отвечал Арамис.

   «Мой милый кузен, мне кажется, я решусь уехать в Стенэ, где моя сестра поместила нашу маленькую служанку в монастыре кармелиток. Бедняжка покорилась своей участи, она знает, что во всяком другом месте спасение её души будет подвержено опасности. Впрочем, если наши семейные дела устроятся так, как мы того желаем, мне кажется, что она рискнёт погубить свою душу и вернуться к тем, о которых она грустит, тем более что она знает, что о ней постоянно думают! А пока она не очень несчастна. Единственным её желанием является получение письма от своего возлюбленного. Я знаю, что этот товар не легко попадает через решётки монастыря, но, как я уже доказала вам, любезный кузен, я не слишком уж неловка и возьмусь за это поручение. Моя сестра благодарит вас за вашу постоянную добрую память о ней. Одно время она очень тревожилась, но теперь несколько успокоилась, послав туда своего поверенного, чтобы не случилось чего-нибудь неожиданного.
   Прощайте, любезный кузен, давайте о себе известия как можно чаще, то есть каждый раз, как вы будете уверены, что письмо будет безопасно доставлено. Целую вас.
   Мари Мишон»

   – О, как я вам обязан, Арамис! – вскричал д’Артаньян. – Дорогая Констанция! Наконец-то я имею о ней сведения! Она жива, она в монастыре, вне опасности, она в Стенэ. Где это Стенэ, Атос?
   – В нескольких лье от границ Эльзаса, в Лотарингии. Когда осада окончится, мы можем совершить прогулку в ту сторону.
   – И надо надеяться, что это скоро случится, – заметил Портос, – потому что ещё сегодня утром повесили одного шпиона, который сказал, что ларошельцы питаются кожей своих сапог. Если предположить, что, съевши кожу, они примутся за подошвы, то я не знаю, что же им после этого останется – разве приняться пожирать друг друга.
   – Бедные глупцы! – проговорил Атос, опустошая стакан превосходного бордоского вина, которое в то время хотя и не имело за собой такой репутации, как теперь, но заслуживало её не меньше нынешнего, – бедные глупцы! Как будто католичество не самое удобное и не самое приятное из всех вероисповеданий. А всё-таки, – прибавил он, прищёлкнув языком, – они молодцы! Но что вы, чёрт возьми, делаете, Арамис? – продолжал Атос. – Вы прячете это письмо в карман?
   – Да, – подхватил д’Артаньян, – Атос прав, его надо сжечь… Хотя если и сжечь его, кто знает, может быть, кардинал обладает секретом добывать ответы из пепла.
   – Наверное, так, – сказал Атос.
   – Но что вы хотите сделать с этим письмом? – спросил Портос.
   – Подите сюда, Гримо, – приказал Атос.
   Гримо повиновался.
   – В наказание за то, что вы заговорили без позволения, мой друг, вы съедите этот клочок бумаги, затем, чтобы наградить вас за услугу, которую вы нам окажете, вы выпьете стакан вина. Вот возьмите прежде письмо и разжуйте его хорошенько.
   Гримо улыбнулся и, устремив глаза на стакан, который Атос наполнил вином до краёв, разжевал бумагу и проглотил её.
   – Браво, молодчина Гримо! – сказал Атос. – А теперь возьмите это. Хорошо, можете не благодарить.
   Гримо молча проглотил стакан бордоского, но его глаза, поднятые к небу, говорили в продолжение всего этого приятного занятия таким языком, который и без слов был очень выразителен.
   – А теперь, – продолжал Атос, – если только у кардинала не появится гениальная мысль распороть живот Гримо, я думаю, что мы можем быть почти спокойны.
   В это время кардинал продолжал свою меланхолическую прогулку, бормоча себе в усы:
   – Положительно необходимо, чтобы эти четыре человека стали моими.

Глава XXII
Первый день заключения

   Вернёмся к миледи, которую мы, устремив наши взоры на берега Франции, на время потеряли из виду. Мы найдём её в том же отчаянном положении, в каком её оставили, погружённую в бездну мрачных размышлений, в кромешный ад, за дверями которого она оставила почти всякую надежду, ибо в первый раз в неё закралось сомнение, в первый раз ею овладел страх.
   Дважды счастье изменило ей, дважды её разгадали и предали, и в обоих этих случаях причиной её неудачи был роковой гений, без сомнения посланный Всевышним, чтобы сразить её: д’Артаньян победил её, её – эту непобедимую злую силу.
   Он насмеялся над её любовью, оскорбил её гордость, обманул её честолюбивые замыслы и вот теперь губит её счастье, лишив свободы, и даже угрожает её жизни. Более того: он приподнял угол её маски, этой личины, которой она прикрывалась и которая делала её такой сильной. Д’Артаньян отвратил от Бекингема, – которого она ненавидела, как ненавидит всё, что прежде любила, – бурю, которой грозил ему Ришелье в лице королевы. Д’Артаньян выдал себя за де Варда, к которому она питала страсть тигрицы, неукротимую, как вообще страсть женщин подобного характера. Д’Артаньяну известна та ужасная тайна, которую, как она поклялась, никто не узнает, не поплатившись за это жизнью. И, наконец, в эту самую минуту, когда ей удалось получить карт-бланш от кардинала, этот открытый лист, с помощью которого она собиралась отомстить своему врагу, этот лист вырван у неё из рук, и всё тот же д’Артаньян держит её пленницей и сошлёт её в какой-нибудь поганый Ботани-Бей [47 - Явная неточность: бухта эта была открыта капитаном Куком в 1770 г. и стала служить местом ссылки гораздо позже.], в какой-нибудь проклятый Тайберн Индийского океана. Без сомнения, виной всех этих злоключений был д’Артаньян: кто другой мог, в самом деле, покрыть её таким позором, как не он? Только он мог сообщить лорду Винтеру все эти страшные тайны, которые он открыл одну за другой роковым образом. Он знаком с её деверем, и, верно, это он написал ему.
   Сколько ненависти обуревает её! Она сидит неподвижно, устремив пристальный, горящий взор в глубину своей пустынной комнаты. Глухие стоны вырываются по временам вместе с дыханием из глубины её груди и вторят шуму волн, которые поднимаются, рокочут и с воем разбиваются, как вечное и бессильное отчаяние, о скалы, на которых воздвигнут этот мрачный, гордый замок. Озаряемый вспышками бурного гнева, какие блестящие планы мести, теряющиеся в дали будущего, замышляет её ум против мадам Бонасье, против Бекингема и в особенности против д’Артаньяна.
   Да, но, чтобы мстить, надо быть свободной, а чтобы быть свободной, когда находишься в заточении, надо проломить стену, распилить решётки, разломать пол. Подобные действия мыслимы для человека терпеливого и сильного, но что сможет сделать женщина, находящаяся в состоянии лихорадочного возбуждения? К тому же для всего этого нужно иметь время, месяцы, годы, а у неё впереди только десять-двенадцать дней, как сказал ей лорд Винтер, её братолюбивый и страшный тюремщик.
   А между тем, если бы она была мужчиной, она сделала бы эту попытку и, кто знает, может быть, добилась бы успеха. Но почему небо совершило такую ошибку, вложив мужественную душу в слабое и нежное тело?
   Поэтому первые минуты её неволи были ужасны: она не могла побороть нескольких судорожных движений ярости – женская слабость отдала дань природе.
   Но мало-помалу она сумела справиться с порывами своего безумного гнева, нервная дрожь, овладевшая ею, прекратилась, и теперь, придя в себя, она стала собираться с силами, как уставшая змея, которая отдыхает.
   – Я совсем потеряла голову, – проговорила она, смотрясь в зеркало, отразившее огненный взгляд её глаз, которые, казалось, смотрели на неё вопросительно. – Не надо неистовствовать: неистовство – признак слабости. К тому же это средство никогда не удавалось мне. Может быть, если бы я пустила в ход силу против женщин, мне случилось бы найти противниц, уступающих мне, и, следовательно, я могла бы выйти победительницей, но я веду борьбу с мужчинами, а для них я всего лишь слабая женщина. Будем же бороться тем оружием, каким природа одарила женщин: моя сила в моей слабости.
   Тогда, как бы желая испытать и убедиться самой, какие изменения она могла придать своему выразительному и подвижному лицу, она заставила его принимать попеременно все выражения, начиная от гнева, искажавшего его черты, до самой кроткой, самой нежной, самой соблазнительной улыбки. Затем её искусные руки последовательно меняли причёску, чтобы ещё более увеличить прелесть её лица. Наконец она прошептала, вполне удовлетворённая собой:
   – Ничего ещё не потеряно! Я всё-таки прекрасна.
   Было около восьми часов вечера. Миледи заметила в углу комнаты кровать. Она подумала, что несколько часов отдыха освежат не только голову и мысли, но и цвет лица. Между тем, прежде чем лечь, ей пришла в голову ещё лучшая мысль. Она слышала, как говорили об ужине. Она была уже более часа в этой комнате, и надо было полагать, что его не замедлят принести ей. Пленница не хотела терять времени и решилась в этот же самый вечер сделать попытку прощупать почву, чтобы познакомиться с характером людей, которым было поручено стеречь её.

   В щели под дверью показался свет. Этот свет возвещал о возвращении её тюремщиков. Миледи, которая было встала, снова опустилась в кресло, откинув назад голову, распустив свои чудные волосы, с полуоткрытой грудью под смятыми кружевами, положив одну руку на сердце, а другую опустив вниз.
   Засовы отодвинулись, дверь скрипнула на петлях, в комнате послышались шаги.
   – Поставьте там этот стол, – произнёс голос, в котором пленница узнала голос Фельтона.
   Приказание было исполнено.
   – Принесите свечей и смените часового, – продолжал Фельтон.
   Это двукратное приказание, отданное молодым лейтенантом одним и тем же лицам, доказало миледи, что её прислуга состояла из тех же людей, которые были и её сторожами, то есть из солдат.
   Приказания Фельтона были к тому же исполнены с той молчаливой скоростью, которая давала самое лучшее понятие о безукоризненной дисциплине, в которой он держал своих подчинённых.
   Наконец Фельтон, ещё не взглянувший на миледи, обратился к ней.
   – А! – сказал он. – Она спит, хорошо: проснувшись, она поужинает.
   И он сделал несколько шагов к выходу.
   – Нет, господин лейтенант, – сказал солдат, не такой стоик, как его начальник, подходя к миледи, – эта женщина не спит.
   – Она не спит? – спросил Фельтон. – Так что же она делает?
   – Она в обмороке. Она очень бледна, и, сколько я ни прислушиваюсь, не слышно дыхания.
   – Ваша правда, – сказал Фельтон, посмотрев на миледи с того места, где остановился, не сделав и шага к ней, – пойдите предупредить лорда Винтера, что его пленница лишилась чувств, потому что это непредвиденный случай и я не знаю, что делать.

   Солдат вышел, чтобы исполнить приказание своего офицера. Фельтон сел в кресло, стоявшее около двери, и стал ожидать, не произнеся ни слова, не сделав ни одного жеста.
   Миледи обладала великим искусством, так хорошо изученным женщинами, видеть сквозь длинные свои ресницы, не открывая глаз: она увидела Фельтона, сидевшего к ней спиной; она продолжала смотреть на него в продолжение почти десяти минут, и за всё это время её бесстрастный сторож не оглянулся ни разу.
   Она сообразила тогда, что лорд Винтер своим возвращением и присутствием придаст новую силу её тюремщику: её первый опыт был неудачен; она перенесла это как женщина, у которой ещё много средств в запасе. Тогда она подняла голову, открыла глаза и слабо вздохнула.
   При этом вздохе Фельтон наконец оглянулся.
   – А, вот вы и проснулись, сударыня? – сказал он. – В таком случае мне нечего больше здесь делать! Если вам что-нибудь понадобится, позвоните.
   – Ах, боже мой, боже мой, как я страдаю! – прошептала миледи голосом, полным неизъяснимой прелести и подобным голосу древних волшебниц, которые околдовывали всех, кого хотели погубить.
   И, выпрямившись в кресле, она приняла ещё более грациозную и непринуждённую позу, чем та, в какой она полулежала.
   Фельтон встал.
   – Вам будут подавать еду три раза в день в следующие часы, сударыня, – сказал он, – утром в девять часов, затем в час дня и вечером в восемь. Если это расписание вам неудобно, вы можете назначить свои часы вместо тех, которые я вам предлагаю, и ваши желание будет исполнено.
   – Неужели я всегда буду одна в этой большой унылой комнате? – спросила миледи.
   – Приглашена женщина из окрестностей. Она завтра явится в замок и будет приходить к вам каждый раз, как вам будет это угодно.
   – Благодарю вас, – со смирением ответила миледи.
   Фельтон слегка поклонился и направился к двери. В ту минуту, как он готовился переступить порог, в коридоре появился лорд Винтер в сопровождении солдата, который послан был сказать ему, что миледи лежит в обмороке. У него в руках был флакон с солями.

   – Ну-с, что такое? Что здесь происходит? – сказал он насмешливым тоном, увидев, что его пленница уже встала, а Фельтон готовился выйти. – Так эта мёртвая уже воскресла? Чёрт возьми, Фельтон, моё дитя, разве ты не понял, что тебя принимают за новичка и разыграли перед тобою первое действие комедии, которую мы, без сомнения, будем иметь удовольствие увидеть всю до конца?
   – Я и сам подумал это, милорд, – отвечал Фельтон, – но так как наша пленница всё-таки женщина, то я и хотел отнестись к ней с тем вниманием, которое обязан оказывать женщине всякий благовоспитанный человек если не ради неё, то, по крайней мере, ради собственного достоинства.
   Миледи вздрогнула всем телом. Эти слова Фельтона пробежали холодом по всем её жилам.
   – Итак, – сказал Винтер, смеясь, – эти искусно распущенные волосы, эта белая кожа и томный взгляд не соблазнили тебя, каменное сердце!
   – Нет, милорд, – ответил бесстрастный молодой человек, – и поверьте, что надо побольше, чем уловки и кокетство женщин, чтобы обольстить меня.
   – В таком случае, мой храбрый лейтенант, предоставим миледи поискать какое-нибудь другое средство и пойдём ужинать… О, будь спокоен, у неё изобретательная фантазия, и второе действие комедии не замедлит последовать за первым.
   С этими словами лорд Винтер взял под руку Фельтона и со смехом увёл его.
   – О, я найду, что нужно для тебя, – прошептала миледи сквозь зубы, – будь спокоен, бедный неудавшийся монах, несчастный новообращённый солдат, превративший свой военный мундир в рясу.
   – Кстати, – сказал Винтер, остановившись на пороге двери, – желательно, чтобы эта неудача не отняла у вас аппетита. Попробуйте этого цыплёнка и этих рыбок, которые, клянусь честью, не отравлены. Я доволен своим поваром, и так как он не ожидает от меня наследства, я имею к нему полное и безграничное доверие. Последуйте моему примеру. Прощайте, милая сестра! До следующего вашего обморока!
   Это было более, чем могла перенести миледи: её пальцы судорожно вцепились в кресло, зубы глухо заскрежетали, глаза следили за движением двери, которая затворилась за лордом Винтером и Фельтоном, и, когда она осталась одна, её обуял новый приступ отчаяния. Она бросила взгляд на стол, увидела блестевший нож, бросилась к нему и схватила его, но её постигло жестокое разочарование: лезвие было из гнущегося серебра с закруглённым концом.
   За неплотно закрытой дверью раздался взрыв хохота, и дверь приоткрылась.
   – Ага! – вскричал лорд Винтер. – Ну, вот ты сам видишь, мой храбрый Фельтон, сам видишь, что я тебе говорил: этот нож был для тебя. Она убила бы тебя, мой мальчик. Видишь ли, это одна из её слабостей – отделываться так или иначе от людей, которые ей мешают. Если бы я тебя послушался и велел подать ей острый стальной нож, тогда Фельтона уже не существовало бы больше – она зарезала бы тебя, а после тебя всех нас! Видишь, Джон, как хорошо она умеет владеть ножом.
   Миледи всё ещё держала нож в судорожно сжатой руке, но эти последние слова, это высшее оскорбление заставило её пальцы разжаться: силы и воля оставили её. Нож упал на пол.
   – Вы правы, милорд, – сказал Фельтон тоном глубокого отвращения, который проник до глубины сердца миледи, – вы правы, я ошибался.
   И оба вышли снова.
   На этот раз миледи прислушалась с большим вниманием, чем в первый раз, подождав, пока они удалились и шаги их затихли в коридоре.
   – Я погибла, – прошептала она, – я попала в руки людей, которых могу тронуть так же мало, как бронзовые или гранитные статуи. Они знают меня наизусть и защищены бронёй против всех моих уловок. Но нельзя допустить, чтобы всё это кончилось так, как они желают!
   В самом деле, как показывало это её рассуждение, это инстинктивное возвращение её к надежде, ни страх, ни слабость не овладевали надолго этой сильной душой. Миледи села за стол, отведала несколько кушаний, выпила немного испанского вина и почувствовала, что к ней вернулась вся её энергия.
   Прежде чем лечь спать, она уже сообразила, проанализировала, обдумала и изучила всё со всех сторон: слова, поступки, жесты, каждое движение включительно до молчания своих собеседников, и результатом этого глубокого, точного и искусного исследования явилось убеждение, что из двух её мучителей Фельтон был всё-таки более уязвим.
   Одна фраза особенно обратила на себя внимание пленницы. «Если бы я тебя послушался», – сказал лорд Винтер Фельтону.
   Значит, Фельтон что-то говорил в её пользу, потому что лорд Винтер его не послушался.
   – Маленькая или большая, – повторяла миледи, – но у этого человека есть, следовательно, в душе какая-нибудь искра жалости ко мне, из этой искры я раздую пожар, который уничтожит его. Ну, а лорд Винтер знает меня, он боится меня и понимает, чего может ожидать от меня, если мне когда-нибудь удастся ускользнуть из его рук, а потому совершенно бесполезно пытаться воздействовать на него. Но Фельтон – это совсем другое дело, это наивный молодой человек, чистый душой и, кажется, добродетельный. С этим есть способ справиться.
   И миледи легла и заснула с улыбкой на губах. Если бы кто-нибудь увидел её спящей, то с умилением бы подумал, что этой молодой девушке снится венок из цветов, которым она украсит себя на будущем празднике.

Глава XXIII
Второй день заключения

   Миледи снилось, что она держит наконец д’Артаньяна в своих руках, присутствует при его казни, и именно вид его ненавистной крови, брызнувшей под топором палача, вызвал очаровательную улыбку на её устах. Она спала, как спит узник, убаюканный своей первой надеждой.
   На следующий день, когда вошли в её комнату, она лежала ещё в постели. Фельтон стоял в коридоре, он привёл женщину, про которую говорил накануне и которая только что приехала. Эта женщина вошла, подошла к кровати миледи и предложила ей свои услуги.
   Миледи обыкновенно была бледна, и цвет её лица мог, следовательно, ввести в заблуждение всякого, кто видел её в первый раз.
   – У меня лихорадка, – сказала она, – я не могла заснуть ни минуты в продолжение всей этой длинной ночи, я страшно страдаю. Отнесётесь ли вы ко мне человечнее, чем те лица, с которыми я имела дело вчера? Впрочем, я прошу только, чтобы мне позволили остаться в постели.
   – Не хотите ли, чтобы позвали доктора? – спросила женщина.
   Фельтон слушал этот разговор, не произнося ни слова.
   Миледи рассудила, что чем больше народу будет окружать её, тем больше будет людей, которых надо будет разжалобить, и тем более усилится надзор лорда Винтера; к тому же доктор мог бы объявить, что болезнь её притворная, и миледи, проиграв первую партию, не хотела рисковать проиграть ещё и вторую.
   – Пойти за доктором, – сказала она, – к чему? Эти господа объявили вчера, что моя болезнь – комедия. То же самое было бы, без сомнения, и сегодня, потому что со вчерашнего вечера они успели предупредить доктора.
   – В таком случае, – сказал выведенный из терпения Фельтон, – скажите сами, сударыня, как вы хотите лечиться.
   – Ах, боже мой, разве я знаю как? Я чувствую, что я больна, вот и всё, пусть мне дают что хотят, мне решительно всё равно.
   – Подите позовите лорда Винтера, – распорядился Фельтон, утомлённый этими нескончаемыми жалобами.
   – О нет, нет! – вскричала миледи. – Нет, не зовите его, умоляю вас, я чувствую себя хорошо, мне ничего не нужно, только не зовите его.
   Эти слова были произнесены с такой горячностью, с такой увлекательной убедительностью, что Фельтон под впечатлением их вошёл в комнату и сделал несколько шагов по направлению к ней.
   «Он тронут», – подумала миледи.
   – Впрочем, сударыня, – сказал Фельтон, – если вы действительно больны, за доктором будет послано, но если вы нас обманываете – тем хуже для вас. По крайней мере, нам не в чем будет упрекнуть себя.
   Миледи ничего не ответила, но, уткнув очаровательную головку в подушки, она залилась слезами.
   Фельтон посмотрел на неё со своим обычным бесстрастием, затем, видя, что припадок грозит затянуться, он вышел. Женщина вышла вслед за ним. Лорд Винтер не появлялся.
   – Кажется, я начинаю его понимать, – прошептала миледи удовлетворённо и зарылась под одеяло, чтобы скрыть от всех этот порыв внутреннего торжества, который могли бы заметить.
   Прошло ещё два часа.
   «Теперь пора болезни отступить, – подумала она, – встанем и постараемся сегодня же добиться чего-нибудь. У меня только десять дней, сегодня вечером истекает второй».
   Утром, когда женщина входила в комнату миледи, она принесла ей завтрак. Миледи сообразила, что вскоре придут убирать со стола, в это время она опять увидит Фельтона.
   Миледи не ошиблась: Фельтон явился снова и, не обратив ни малейшего внимания, завтракала миледи или нет, отдал приказание, чтобы из комнаты унесли стол, который приносили обыкновенно уже накрытым.
   Фельтон остался один; в руках он держал книгу. Миледи, полулёжа в кресле, стоявшем у камина, прекрасная, бледная, покорная, казалась святой девственницей, ожидающей мучений.

   Фельтон подошёл к ней.
   – Лорд Винтер такой же католик, как и вы, сударыня, и думает, что невозможность исполнять церемонии и обряды вашей церкви для вас может быть тягостным лишением, а потому он изъявил согласие, чтобы каждый день вы читали ваши молитвы. Вот книга, где вы их найдёте.
   Заметив, с каким видом Фельтон положил молитвенник на маленький столик, стоявший около миледи, каким тоном он произнёс «ваши молитвы» и какая презрительная улыбка сопровождала эти слова, миледи подняла голову и с большим вниманием взглянула на офицера.
   Тогда, по его строгой причёске, по подчёркнутой простоте костюма, по гладкому, как мрамор, лбу, но твёрдому и непроницаемому, как и сам он, она узнала в нём одного из тех мрачных пуритан, которых ей так часто приходилось встречать как при дворе короля Якова, так и при дворе французского короля, куда, несмотря на Варфоломеевскую ночь, они приходили иногда искать убежища. На неё вдруг нашло внезапное вдохновение, как бывает только с гениальными людьми в те критические минуты, от которых зависит вся их судьба, их жизнь.
   Эти два слова: «ваши молитвы», и беглый взгляд, брошенный на Фельтона, показали ей всю важность ответа, который ей предстояло сделать.
   По свойственной ей быстроте соображения этот ответ мгновенно вылился у неё в готовую форму.
   – Мне, – сказала она с тем презрением, которое сама заметила в голосе молодого офицера, – мне – мои молитвы? Лорд Винтер, развращённый католик, отлично знает, что я не одного с ним вероисповедания, и он хочет расставить мне сети.
   – Какого же вы вероисповедания, сударыня? – спросил Фельтон с удивлением, которого не мог подавить всецело при всём умении владеть собой.
   – Я скажу это, – вскричала миледи с притворной патетикой, – в тот день, когда достаточно пострадаю за свою веру!
   Взгляд Фельтона открыл миледи, как много она выиграла этими словами.
   Впрочем, молодой офицер не проронил ни слова, один только его взгляд был красноречив.
   – Я в руках моих врагов, – продолжала она с той восторженностью, которую подметила у пуритан. – Уповаю на Господа моего! Господь мой или спасёт меня, или я погибну за него! Вот мой ответ, который я прошу вас передать лорду Винтеру. А эту книгу, – прибавила она, указывая на молитвенник пальцем, но не дотрагиваясь до него, точно боясь осквернить себя этим прикосновением, – вы можете унести и пользоваться ею сами, потому что, без сомнения, вы вдвойне сообщник лорда Винтера: сообщник в гонении и сообщник в ереси.
   Фельтон ничего не ответил, взял книгу с тем же чувством отвращения, которое он уже выказал, и ушёл, задумавшись.
   Около пяти часов вечера пришёл лорд Винтер. Миледи в продолжение целого дня имела достаточно времени, чтобы начертать план своих действий; она приняла его как женщина, вполне овладевшая собой.
   – Кажется, – сказал барон, садясь в кресло напротив миледи и небрежно протягивая ноги к камину, – кажется, мы сделали попытку отступиться от своей веры.
   – Что вы хотите этим сказать, милостивый государь?
   – Я хочу сказать, что с тех пор, как мы в последний раз с вами виделись, вы изменили нашей религии; уж не вышли ли вы замуж в третий раз – за протестанта?
   – Объяснитесь, милорд, – сказала пленница величественным тоном, – я слышу ваши слова, но не понимаю их.
   – Значит, у вас нет никакой религии; мне даже больше это нравится, – заметил насмешливо лорд Винтер.
   – Конечно, это больше согласуется с вашими принципами, – холодно возразила миледи.
   – О, признаюсь вам, что это для меня совершенно безразлично.
   – О, если бы даже вы и не признавались в своём равнодушии к религии, то ваш разврат и ваши преступления выдали бы вас.
   – Гм! Вы говорите о разврате, госпожа Мессалина, леди Макбет! Или я вас плохо понял, или вы, чёрт возьми, невероятно бесстыдны.
   – Вы говорите так потому, что знаете, что нас слушают, – заметила холодно миледи, – и потому, что вы желаете вооружить против меня ваших тюремщиков и ваших палачей.
   – «Ваших тюремщиков»! «Ваших палачей»! Увы, сударыня! Вы начинаете говорить как поэт, и вчерашняя комедия превращается сегодня в трагедию. Впрочем, через восемь дней вы будете там, где вам следует быть, и тогда моя обязанность будет выполнена.
   – Бесчестная обязанность! Нечестивая обязанность! – произнесла миледи с горячностью жертвы, бросающей вызов своему судье.
   – Честное слово, – сказал лорд Винтер, вставая, – мне кажется, что эта распутница сходит с ума. Ну, ну, успокойтесь же, госпожа пуританка, или я велю посадить вас в тюрьму. Чёрт возьми! Это, должно быть, испанское вино бросилось вам в голову, но успокойтесь: это опьянение не опасно и не будет иметь никаких последствий.
   И лорд Винтер ушёл, произнося крепкие ругательства, что в ту эпоху было принято даже у людей высшего общества.
   Фельтон действительно стоял за дверью и не пропустил ни слова из этого разговора.
   Миледи догадалась об этом.
   – Да, ступай, ступай! – прошептала она вслед своему деверю. – Возмездие близко, но ты, глупец, заметишь это только тогда, когда уже нельзя будет избежать его.
   Снова наступила тишина. Прошло два часа. Слуги принесли ужин и застали миледи громко творившей свои молитвы, те молитвы, которым она выучилась у старого слуги своего второго мужа, ревностного пуританина. Она, казалось, была в каком-то экстазе и не обращала ни малейшего внимания на то, что происходило вокруг неё. Фельтон сделал знак, чтобы ей не мешали, и, когда всё было приготовлено, он без шума вышел со своими солдатами.
   Миледи знала, что за нею могут наблюдать, а потому прочитала все молитвы до конца, и ей показалось, что солдат, стоявший на часах у двери, ходит иначе, чем ходил раньше, и как будто прислушивается. На этот раз ей ничего больше и не надо было. Она встала, подошла к столу, немного поела и выпила только воды.
   Час спустя пришли убрать со стола, но миледи заметила, что на этот раз Фельтон не сопровождал солдат.
   Значит, он боялся часто видеть её.
   Она улыбнулась и поспешно отвернулась к стене, потому что опасалась, что эта торжествующая улыбка может выдать её.
   Она подождала ещё с полчаса. В старом замке царила в это время тишина, слышен был только непрерывный ропот волн, это вечное дыхание океана, и тогда своим чистым, мелодичным, вибрирующим голосом она запела первый стих псалма, в то время очень любимого пуританами:

     Ты нас, о Боже, покидаешь,
     Чтоб нашу силу испытать,
     А после сам же осеняешь
     Небесной милостью тех, кто умел страдать [48 - Перевод стихов М.Л. Лозинского.].

   Эти стихи были не особенно хороши, им недоставало даже многого, но, как известно, пуритане не могли похвастаться своей поэзией. Миледи пела и прислушивалась: солдат, нёсший караул у её двери, остановился как вкопанный. Из этого миледи могла заключить о том, какое действие произвело её пение.
   Тогда она снова начала петь с необыкновенным жаром и чувством. Ей казалось, что звуки разносились далеко под сводами и, как волшебное очарование, смягчали сердца её тюремщиков. Однако часовой, без сомнения ревностный католик, нарушил очарование, потому что он крикнул через дверь:
   – Да замолчите же, сударыня, ваше пение наводит тоску, точно заупокойная месса, и если, кроме удовольствия находиться в этом гарнизоне, придётся ещё слушать подобные вещи, то тогда уж будет совсем невмоготу.
   – Молчать! – приказал ему суровый голос, в котором миледи узнала голос Фельтона. – К чему вы мешаетесь не в своё дело, глупец! Разве вам приказывали мешать петь этой женщине? Нет! Вам отдан был приказ стеречь её и стрелять, если она сделает попытку бежать. Стерегите её, если же она вздумает бежать, убейте её, но не отступайте от данного вам приказания.
   Выражение невыразимой радости озарило лицо миледи, но выражение это было мгновенное, как блеск молнии, и, как будто не слыша этого разговора, из которого она не пропустила ни слова, она опять запела, придавая своему голосу всю прелесть, всё обольстительное очарование, вложенное в него дьяволом:

     Для горьких слёз, для трудной битвы,
     Для заточенья и цепей
     Есть молодость, есть жар молитвы
     И Бог, ведущий счёт дням и ночам скорбей.

   Этот голос неслыханной силы, одушевлённый высокой страстью, придавал грубоватым, неуклюжим стихам псалма магическую прелесть и такое выражение, какое самые восторженные пуритане редко находили в пении своих братьев, хотя они и украшали его всем пылом своей фантазии.
   Фельтону казалось, что он слышит пение ангелов, утешающих трёх еврейских отроков в огненной печи.
   Миледи продолжала:

     Но избавленья час настанет
     Для нас, о всеблагой творец,
     И если воля нас обманет,
     То не обманут смерть и праведный венец.

   Этот стих, в который греховная обольстительница попыталась вложить всю свою душу, внёс окончательное смущение в сердце молодого офицера. Он резким движением отворил дверь и предстал перед миледи, бледный как всегда, но с горящим, почти блуждающим взором.
   – Зачем вы так поёте, – проговорил он, – и таким голосом?
   – Простите, – отвечала миледи с кротостью, – я забыла, что моё пение неуместно в этом доме. Я, может быть, оскорбила ваше религиозное чувство, но это было сделано без умысла, клянусь вам; простите мне мою вину, которая, может быть, и велика, но неумышленна.

   Миледи была так прекрасна в эту минуту, религиозный экстаз, в который она казалась погружённой, придавал такое выражение её лицу, что ослеплённый Фельтон думал, что видит перед собой ангела, пение которого только что слышал.
   – Да, да, – ответил он, – да, вы смущаете, волнуете людей, живущих в замке.
   И бедный безумец сам не замечал бессвязности своих слов, между тем как миледи своими рысьими глазами старалась проникнуть в самую глубь его сердца.
   – Я не буду петь больше, – опуская глаза, сказала миледи со всею кротостью, которую она только могла придать своему голосу, со всей покорностью, какую только могла придать своей позе.
   – Нет-нет, сударыня, – сказал Фельтон, – только не пойте так громко, особенно ночью.
   И с этими словами Фельтон, чувствовавший сам, что он не в состоянии надолго сохранить свою суровость по отношению к пленнице, бросился вон из комнаты.
   – Вы хорошо сделали, лейтенант, – сказал солдат, – это пение переворачивает всю душу. Впрочем, к этому скоро привыкнешь, у неё такой чудный голос!

Глава XXIV
Третий день заключения

   Фельтон явился вновь, но оставалось сделать ещё один шаг; нужно было его удержать, или, скорее, остаться с ним наедине. Средство к достижению этой цели ещё смутно рисовалось миледи.
   Надо было достигнуть ещё большего: необходимо было заставить его говорить, чтобы иметь возможность самой говорить с ним. Миледи знала хорошо, что обольстительнее всего был её голос, так искусно принимавший все оттенки, начиная от человеческой речи до небесного пения.
   И однако, несмотря на все эти чары, миледи могла потерпеть неудачу, потому что Фельтон был предупреждён против всякой малейшей случайности. С этой минуты она стала следить за всеми его поступками, за каждым его словом, начиная от простого взгляда, кончая малейшим жестом, дыханием, которое можно было истолковать как вздох. Наконец она изучила всё, как ловкий актёр, которому дали новую роль в таком амплуа, к которому он ещё не привык.
   Её поведение относительно лорда Винтера не представляло таких трудностей. Да к тому же она ещё накануне составила себе известный план: в присутствии барона быть молчаливой и сохранять своё достоинство, время от времени раздражать его притворным пренебрежением, каким-нибудь презрительным словом толкнуть его на угрозы, насилия, которые составили бы контраст с её покорностью, – вот в чём был её план. Фельтон был бы всему этому свидетель, он не сказал бы, может быть, ни слова, но всё видел бы.
   Утром Фельтон пришёл как обыкновенно, но миледи не сказала ему ни слова в то время, пока подавали завтрак. И в ту самую минуту, как он собирался уйти, у неё блеснула надежда, потому что ей показалось, будто он хочет заговорить, но его губы пошевелились, не проронив ни звука, и, видимо сделав усилие над собой, он затаил в своём сердце слова, готовые сорваться с языка, и вышел.
   Около полудня к ней пришёл лорд Винтер.
   Был славный зимний день, и лучи бледного английского солнца, которое светит, но не греет, проникали сквозь оконные решётки тюрьмы.
   Миледи смотрела в окно и сделала вид, что не услышала, как открылась дверь.
   – Ага! – сказал лорд Винтер. – Сыгравши комедию, а затем трагедию, мы ударились в меланхолию.
   Пленница ничего не ответила.
   – Да, да, – продолжал лорд Винтер, – я понимаю: вам очень бы хотелось очутиться на свободе на этом берегу, вам очень бы хотелось рассекать на надёжном корабле изумрудные волны этого бушующего моря, вам бы очень хотелось, на суше или на воде, устроить мне одну из тех ловких засад, на которые вы так изобретательны. Терпение! Через четыре дня берег станет доступным для вас, море будет открыто для вас более, чем вы, может быть, желаете, так как через четыре дня Англия избавится от вас.
   Миледи сложила руки и, поднявши свои прекрасные глаза к небу, произнесла с ангельской мягкостью в голосе и в движениях:
   – Боже мой! Боже мой! Прости этому человеку, как я прощаю ему.
   – Да, молись, проклятая! – вскричал барон. – Молитва тем более необходима тебе, что ты, клянусь тебе в этом, находишься в руках человека, который никогда не простит тебя.
   Он вышел.
   В ту самую минуту, как он выходил, она бросила беглый, внимательный взгляд в полуотворённую дверь и заметила Фельтона, который быстро посторонился, чтобы не быть замеченным ею.
   Тогда она бросилась на колени и начала молиться.
   – Боже мой! Боже мой! – проговорила она. – Ты знаешь, за какое святое дело я страдаю; дай мне силу перенести эти страдания.
   Дверь тихо отворилась. Прекрасная молельщица сделала вид, будто не слышала этого, и голосом, полным слёз, продолжала:
   – Боже-мститель! Боже милосердный! Неужели ты позволишь осуществиться ужасным планам этого человека!
   И только после этого она сделала вид, что услышала шаги Фельтона, быстро, как молния, вскочила и покраснела, как будто бы устыдившись, что её застали на коленях молящейся.
   – Я не люблю мешать тем, кто молится, сударыня, – сказал серьёзно Фельтон, – и потому, умоляю вас, не беспокойтесь из-за меня.
   – Почему вы думаете, что я молилась? – спросила миледи голосом, прерывающимся от рыданий. – Вы ошибаетесь, я не молилась.
   – Неужели вы думаете, сударыня, – отвечал Фельтон всё тем же серьёзным тоном, хотя и более мягко, – что я считаю себя вправе мешать созданию повергаться к стопам Создателя. Сохрани меня, Боже! К тому же виновные должны каяться; каково бы ни было преступление, преступник священен для меня, когда он молится.
   – Виновна, я?! – проговорила миледи с улыбкой, которая обезоружила бы ангела на Страшном суде. – Виновна! Боже мой, разве тебе известно, правда ли это? Скажите, что я осуждена, это будет справедливо, но вам известно, что Господь любит мучеников и допускает иногда осуждение невинных.
   – Преступница вы или мученица, – отвечал Фельтон, – и в том и в другом случае вы должны молиться, и я сам буду молиться за вас.
   – О, вы – справедливый! – вскричала миледи, бросаясь к его ногам. – Выслушайте, я не могу больше скрываться перед вами, потому что боюсь, что у меня не хватит сил в ту минуту, когда мне нужно будет выдержать борьбу и открыто исповедывать свою веру. Выслушайте же мольбу отчаявшейся женщины. Вами злоупотребляют, сударь, но вопрос не в этом, – я прошу у вас только об одной милости, и если вы мне её окажете, я буду благословлять вас и на этом, и на том свете.
   – Поговорите с милордом, сударыня, – сказал Фельтон, – я, к счастью, не имею права ни прощать, ни наказывать, и эта ответственная роль возложена Богом на того, кто выше меня.
   – Напротив, на вас, на вас одного! Лучше выслушайте меня, чем способствовать моей погибели и моему бесчестью.
   – Если вы заслужили этот позор, сударыня, если вы навлекли на себя это бесчестье, надо покориться и перенести всё для Бога.
   – Что вы говорите! О, вы меня не понимаете! Говоря о бесчестии, вы думаете, что я разумею под этим какое-нибудь наказание, что я говорю о тюрьме или о смерти? Да сохранит меня небо! Что для меня тюрьма и смерть!
   – В таком случае я совсем не понимаю вас, сударыня! – сказал Фельтон.
   – Или делаете вид, что не понимаете, – заметила пленница с улыбкой сомнения.
   – Нет, сударыня, клянусь честью солдата, клянусь верой христианина.
   – Как! Вам неизвестны намерения лорда Винтера относительно меня?
   – Они мне неизвестны.
   – Этого быть не может – вы его доверенное лицо.
   – Я никогда не лгу, сударыня.
   – Между тем он слишком мало старается скрыть их, чтобы нельзя было их угадать!
   – Да я и не стараюсь ничего отгадывать, сударыня; я жду, чтобы мне доверили, а лорд Винтер, кроме того, что мне сказал при вас, ничего мне больше не доверял.
   – Значит, – вскричала миледи с необыкновенной искренностью в голосе, – вы не сообщник его и вам неизвестно, что он готовит мне позор, в сравнении с которым ничто все наказания на земле?!
   – Вы ошибаетесь, сударыня, – возразил Фельтон, краснея, – лорд Винтер не способен на такое преступление.
   «Хорошо, – подумала миледи, – ещё не зная, в чём дело, он уже называет это преступлением».
   Затем она продолжала громко:
   – Друг низкого человека способен на всё.
   – Кого вы называете низким человеком? – спросил Фельтон.
   – Разве есть в Англии другой человек, который заслуживал бы такое же название?
   – Вы говорите о Джордже Вильерсе? – спросил Фельтон, глаза которого воспламенились.
   – Которого язычники и неверующие зовут герцогом Бекингемом, – подтвердила миледи. – Я не думала, что в Англии есть хоть один англичанин, которому нужно объяснять, о ком я говорю.
   – Рука Всевышнего простёрта над ним, – сказал Фельтон, – и он не избегнет наказания, которого заслуживает.
   Фельтон лишь выражал по отношению к герцогу то чувство ненависти и отвращения, которое питали все англичане к тому, которого даже католики называли грабителем, лихоимцем, развратником, а пуритане называли сатаной.
   – О боже мой, боже мой! – вскричала миледи. – Когда я молю тебя послать этому человеку заслуженное им наказание, ты знаешь, что я прошу об этом не из личной мести, но взываю о спасении целого народа!
   – Разве вы его знаете? – спросил Фельтон.
   «Наконец-то он обращается ко мне с вопросом», – подумала миледи вне себя от радости, что ей удалось так скоро достигнуть такого значительного результата.
   – Знаю ли я его? О да, к моему несчастью, к моему вечному несчастью.
   И миледи начала ломать себе руки, как бы в припадке отчаяния. Фельтон почувствовал, без сомнения, что твёрдость его оставляет, и сделал несколько шагов к двери. Пленница, не упускавшая его из виду, бросилась вслед за ним и остановила его.
   – Сударь, – вскричала она, – будьте добры, будьте милосердны, выслушайте мою просьбу: дайте мне нож, который из роковой предосторожности барон отнял у меня, потому что ему известно, какое употребление я для него замыслила. О, выслушайте меня до конца! Этот нож, отдайте мне его только на одну минуту, сделайте это из милости, из жалости. Я обнимаю ваши колени, вы запрёте дверь и увидите, что к вам у меня нет неприязни. Господи! Питать к вам неприязнь, к вам, единственному справедливому существу, доброму, сострадательному, которого я встретила! Вам, моему спасителю, может быть! На одну минуту, и я вам отдам его через дверное окошечко… не более чем на одну минуту, господин Фельтон, и вы спасёте мою честь.
   – Вы хотите убить себя! – вскричал Фельтон с ужасом, позабыв освободить свои руки из рук пленницы. – Убить себя!
   – Я выдала, сударь, мою тайну, – прошептала миледи, понижая голос и в изнеможении падая на пол, – я выдала мою тайну. Ему теперь всё известно. Боже мой, я погибла!
   Фельтон стоял в нерешительности, не двигаясь.
   «Он ещё сомневается, – подумала миледи, – я была недостаточно правдива».
   В коридоре послышался шум, и миледи узнала шаги лорда Винтера. Фельтон тоже узнал походку лорда и сделал шаг к двери.
   Миледи бросилась к нему.
   – О! Не говорите ни слова, – сказала она, понизив голос, – ни слова этому человеку из всего, что я вам сказала, – или я погибла, и это вы, вы…
   Затем, так как шаги приближались, она замолчала из опасения, чтобы не услыхали её голоса, и с жестом неописуемого ужаса приложила свою прекрасную руку к губам Фельтона.
   Фельтон мягко оттолкнул миледи, и та упала в кресло.
   Лорд Винтер прошёл мимо двери, не остановившись, и слышно было, как шаги его удалялись.
   Фельтон, бледный как смерть, стоял несколько минут, прислушиваясь, и затем, когда шум шагов совершенно затих, он вздохнул, как человек, пробудившийся от сна, и бросился вон из комнаты.
   – А! – сказала миледи, в свою очередь прислушиваясь к шагам Фельтона, удалявшегося в противоположную сторону от лорда Винтера. – Наконец-то ты мой!
   Затем лицо её снова омрачилось.
   «Если он скажет барону, – размышляла она, – я погибла, потому что барон хорошо знает, что я не зарежусь. Он при нём даст мне нож в руки, и тогда Фельтон увидит, что это страшное отчаяние было не больше чем комедия».
   Миледи стала перед зеркалом и оглядела себя: никогда она не была так прекрасна.
   – О нет! – воскликнула она, улыбаясь. – Он ничего не скажет.

   Вечером, когда принесли ужин, пришёл лорд Винтер.
   – Разве ваше присутствие, милостивый государь, – обратилась к нему миледи, – составляет необходимую принадлежность моего заточения, и не можете ли вы меня избавить от ваших посещений, увеличивающих мои страдания?
   – Как, милая сестра! – сказал лорд Винтер. – Не вы ли трогательно сообщили мне вашими хорошенькими губками, которые сегодня так жестоки ко мне, что вы приехали в Англию только для того, чтобы иметь удовольствие видеться со мной – удовольствие, лишение которого, по вашим словам, было для вас настолько ощутительно, что вы рискнули всем: морскою болезнью, бурей, пленом. Ну, что же! Вот и я, удовлетворитесь! К тому же на этот раз моё посещение имеет цель.
   Миледи задрожала: она вообразила, что Фельтон всё сказал ему; никогда, может быть, за всю её жизнь у этой женщины, испытавшей столько сильных, самых противоположных ощущений, не билось так сильно сердце.
   Она сидела. Лорд Винтер взял кресло, придвинул его и сел около миледи, затем вынул из кармана бумагу, которую медленно развернул.
   – Посмотрите, – сказал он ей, – я хочу показать вам род паспорта, который я сочинил для вас и который будет отныне служить вам порядковым номером в вашей жизни, которую я согласен оставить вам.
   Затем, переведя свой взор от миледи на бумагу, он прочитал следующее:
   – «Приказ отвезти в…» Тут для названия, куда именно, оставлено пустое место, – прервал своё чтение лорд Винтер, – если вы предпочитаете одно место другому, лишь бы только оно было не ближе тысячи миль от Лондона, вы мне укажете, и ваша просьба будет исполнена. Итак, я продолжаю: «Приказ отвезти в… поименованную Шарлотту Баксон, заклеймённую судом Французского королевства, но освобождённую после наказания. Она будет жить в этом месте, никогда не удаляясь от него более чем на три мили. В случае попытки к бегству она подвергнется смертной казни. Ей будет отпускаться пять шиллингов в день на квартиру и пищу».
   – Этот приказ относится вовсе не ко мне, – холодно ответила миледи, – потому что на нём выставлено не моё имя.
   – Имя! Да разве у вас есть оно?
   – Я ношу фамилию вашего брата.
   – Вы ошибаетесь: мой брат был вашим вторым мужем, а ваш первый муж жив ещё. Назовите мне его имя, и я поставлю его вместо имени Шарлотты Баксон. Нет? Вы не хотите этого? Вы молчите?.. Хорошо! Вы будете посажены в тюрьму под именем Шарлотты Баксон.
   Миледи продолжала хранить молчание; на этот раз оно не было следствием обдуманного плана: ею овладел страх. Она вообразила, что этот приказ сейчас же будет приведён в исполнение. Она думала, что лорд Винтер ускорил её высылку, думала, что ей придётся отправляться в путь сегодня же вечером. Ей показалось на одну минуту, что всё потеряно, как вдруг она заметила, что приказ был без подписи. Радость, которую она почувствовала при этом открытии, была настолько велика, что она не смогла скрыть её.

   – Да, да, – сказал лорд Винтер, заметивший перемену в ней, – да, вы ищете подпись и думаете: «Не всё ещё потеряно, раз под этим приказом нет подписи, мне его только показывают, чтобы испугать меня». Вы ошибаетесь: завтра этот приказ будет послан к лорду Бекингему, послезавтра он будет возвращён с его подписью и с приложением к нему печати, и через двадцать четыре часа, ручаюсь вам, он будет приведён в исполнение. Прощайте, сударыня, вот всё, что я имел сообщить вам.
   – А я отвечу вам, милостивый государь, что это злоупотребление властью и это изгнание под вымышленным именем – подлость.
   – Разве вы предпочитаете быть повешенной под вашим собственным именем, миледи? Вам известно, что английские законы неумолимы к преступлениям против брака. Объяснитесь откровенно, и хотя моё имя, или, вернее, имя моего брата, замешано в этом, я рискну даже публичным скандалом, чтобы быть вполне уверенным, что я раз и навсегда избавился от вас.
   Миледи ничего не ответила, но побледнела, как мертвец.
   – О, я вижу, что вы предпочитаете путешествие. Чудесно, сударыня; есть старинная поговорка, что путешествия просвещают юношество. Честное слово! Вы правы: во всяком случае, жизнь – вещь хорошая. Оттого-то я забочусь, чтобы вы её у меня не отняли. Значит, остаётся теперь закончить дело относительно пяти шиллингов. Я кажусь вам скуповатым, не правда ли? Объясняется это лишь моей заботой о том, чтобы вы не подкупили ваших стражей. К тому же для их обольщения при вас останутся все ваши прелести. Попробуйте воспользоваться ими, если ваша неудача с Фельтоном не отняла у вас охоты к попыткам этого рода.
   «Фельтон ничего ему не сказал, – подумала миледи, – в таком случае ещё ничего не потеряно».
   – А теперь, сударыня, до свидания. Завтра я приду сказать вам об отъезде моего гонца.
   Лорд Винтер встал, насмешливо поклонился миледи и вышел. Миледи свободно вздохнула: у неё оставалось ещё четыре дня впереди; четырёх дней ей будет достаточно, чтобы окончательно покорить своему очарованию Фельтона.
   Между тем ей пришла в голову ужасная мысль, а именно что лорд Винтер, может быть, пошлёт самого Фельтона к Бекингему для подписи приказа. Таким образом Фельтон ускользнёт из её рук, а для полного успеха пленнице необходимо было, чтобы действие её чар ни на минуту не прекращалось.
   Впрочем, как мы уже сказали, одно успокаивало её: Фельтон ничего не сказал.
   Она не хотела выдать волнения, произведённого на неё угрозами лорда Винтера, села за стол и поела. Затем, как и накануне, стала на колени и громко прочитала молитвы. Как и накануне, солдат перестал ходить и, остановившись, слушал.
   Вскоре она услыхала шум более лёгких шагов, чем шаги часового, которые раздались в конце коридора и, приблизившись, остановились у её двери. «Это он», – подумала она.
   И она запела тот самый религиозный гимн, который накануне привёл в такое сильное волнение Фельтона.
   Хотя её приятный, сильный и звучный голос казался мелодичнее и трогательнее, чем когда-либо, тем не менее дверь не открылась. Миледи бросила украдкой взгляд в окошечко в двери, и ей показалось, что за решёткой сверкнули горящие глаза молодого человека. Но было ли это реальностью или ей только пригрезилось, она наверное не знала, так как на этот раз Фельтон сумел справиться с собой и не вошёл.
   Спустя несколько минут после того, как миледи окончила своё пение, ей показалось, что послышался глубокий вздох. Затем те же самые шаги, приближение которых она слышала, тихо и словно с сожалением удалились.

Глава XXV
Четвёртый день заключения

   На следующий день, когда Фельтон вошёл к миледи, он застал её стоявшей на кресле с верёвкой в руках, свитой из батистовых платков, разорванных на длинные полоски, связанные концами одна с другой. При шуме, произведённом открытой Фельтоном дверью, миледи легко спрыгнула с кресла и хотела спрятать за спину эту импровизированную верёвку, которую она держала в руках. Молодой человек был бледнее обыкновенного, и его красные от бессонницы глаза указывали на то, что он провёл беспокойную ночь.
   Однако его лицо выражало ещё большую суровость, чем когда-либо.
   Он медленно приблизился к миледи, которая села в кресло, и, подняв конец смертоносной верёвки, которую она нечаянно или с намерением оставила на виду, холодно спросил её:
   – Что это такое, сударыня?
   – Это? Ничего, – отвечала миледи с тем скорбным выражением, которое она так искусно умела придавать своей улыбке, – скука – смертельный враг заключённых, я скучаю и для развлечения сплела эту верёвку.
   Фельтон обратил взор на стену, у которой он застал миледи стоявшей на кресле, в котором она в эту минуту сидела, и заметил над её головой позолоченный крюк, ввинченный в стену и служивший вешалкой для платья и оружия. Он вздрогнул, и пленница заметила это, так как, хотя глаза её были опущены, ничего не ускользало от неё.

   – А что вы делали, стоя на кресле? – спросил он.
   – Что вам до этого?
   – Однако, – настаивал Фельтон, – я желаю это знать.
   – Не спрашивайте меня, – вы знаете, что нам, истинным христианам, запрещено лгать.
   – В таком случае я сам скажу вам, что вы делали или, вернее, что вы собирались сделать. Вы хотели привести в исполнение задуманное вами роковое намерение. Но вы упускаете из виду, сударыня, что если Господь запрещает ложь, то ещё строже запрещает самоубийство.
   – Когда Господь видит, что одно из его созданий несправедливо подвергается гонениям и ему остаётся только выбор между самоубийством и позором, поверьте, – ответила миледи голосом, полным глубокого убеждения, – что Господь простит ему самоубийство, потому что в таком случае самоубийство – мученичество.
   – Вы или преувеличиваете, или недоговариваете… Сударыня, ради бога, объяснитесь.
   – Рассказать вам мои несчастья, чтобы вы приняли сказанное мной за басню, сообщить вам о моих планах для того, чтобы вы донесли о них моему преследователю, – нет, сударь, к тому же что для вас жизнь и смерть несчастной заключённой? Вы ведь только отвечаете за моё тело, не так ли? Лишь бы вы представили труп, который признали бы за мой, с вас больше ничего и не спросят, а может быть, даже вас и вознаградят вдвойне.
   – Я, сударыня, я?! – вскричал Фельтон. – И вы могли предположить, что я возьму награду за вашу жизнь?! О, вы не думаете о том, что говорите!
   – Оставьте меня, Фельтон, позвольте мне исполнить моё намерение, – сказала миледи, воодушевляясь. – Каждый солдат должен быть честолюбив, не правда ли? Вы – лейтенант, а за моим гробом вы будете идти в чине капитана.
   – Что такое я сделал вам, – сказал потрясённый этими словами Фельтон, – что вы возлагаете на меня такую ответственность перед людьми и Богом? Через несколько дней, сударыня, вы покинете этот замок, и ваша жизнь не будет под моей охраной, и тогда, – прибавил он со вздохом, – поступайте с ней, как вам угодно.
   – Следовательно, – вскричала миледи, как бы не в состоянии больше сдержать святого негодования, – вы, человек благочестивый, вы, которого считают праведным, вы просите только о том, чтобы вас не потревожили, не обвинили в моей смерти?
   – Я должен охранять вашу жизнь, сударыня, и я охраняю её.
   – Но понимаете ли вы, какую обязанность вы исполняете? Вы поступаете жестоко, даже если бы я была виновна, но как назовёте вы своё поведение, как назовёт его Господь, если я невинна?
   – Я солдат, сударыня, и исполняю полученные мной приказания.
   – Думаете ли вы, что в день Страшного суда Господь отделит слепых палачей от неправедных судей? Вы не хотите, чтобы я убила своё тело, и делаетесь сообщником человека, который хочет погубить мою душу?
   – Повторяю вам, – сказал Фельтон, начавший колебаться, – вам не грозит никакой опасности, и я отвечаю за лорда Винтера, как за самого себя.
   – Безумец! – вскричала миледи. – Бедный безумец тот, кто осмеливается ручаться за другого, когда самые мудрые, когда самые богоугодные люди колеблются поручиться за самих себя, безумец, кто становится на сторону сильнейшего и счастливейшего, чтобы притеснять слабую и несчастную.
   – Невозможно, сударыня, невозможно, – прошептал Фельтон, чувствовавший в глубине сердца всю справедливость этого довода, – пока вы в заточении, вы не получите свободы через меня, пока вы живы, вы не лишитесь жизни через меня.
   – Да! – вскричала миледи. – Но я потеряю то, что мне дороже жизни, Фельтон: я потеряю честь и вас, именно вас я сделаю ответственным перед Богом и людьми за мой позор и за моё бесчестие.
   На этот раз Фельтон, как ни был или ни хотел казаться бесстрастным, не мог устоять против тайного обольщения, которое уже овладевало им: видеть эту женщину, такую прекрасную, чистую, как само непорочное видение, – видеть её то плачущею, то угрожающею, испытывать в одно и то же время влияние её красоты и быть свидетелем её отчаяния, это было слишком для мечтателя, слишком для ума, распалённого видениями исступлённой веры, слишком для сердца, снедаемого одновременно пламенной любовью к небу и ненавистью к людям.
   Миледи заметила смущение, она интуитивно почувствовала борьбу противоположных страстей, кипевших в крови молодого фанатика, и, подобно искусному генералу, который, видя, что неприятель готов отступить, идёт прямо на него с победным криком, она встала, прекрасная, как древняя жрица, вдохновенная, как первая христианка, и с простёртой вперёд рукой, с обнажённой шеей, с распущенными волосами, стыдливо придерживая платье на груди, со взглядом, воспламенённым тем огнём, который уже внёс смятение в душу молодого пуританина, двинулась к нему, запев своим приятным голосом, которому при случае умела придавать страстное выражение:

     Бросьте жертву в пасть Ваала,
     Киньте мученицу львам:
     Отомстит Всевышний вам!
     Я из бездн к нему воззвала.

   При этом странном обращении Фельтон застыл на месте, как изваяние.
   – Кто вы? Кто вы? – вскричал он, сложив руки. – Божья ли вы посланница, служительница ли ада, ангел ли вы или демон, зовут ли вас Элоа или Астарта?
   – Разве ты меня не узнал, Фельтон? Я не ангел, не демон, я дочь земли, сестра тебе по вере, вот и всё.
   – Да, да, я сомневался ещё, – сказал Фельтон, – но теперь я верю.
   – Ты веришь этому, а между тем ты сообщник этого детища Велиала, которого зовут лордом Винтером! Ты веришь, а между тем оставляешь меня в руках моих врагов, врага Англии, врага Божия? Ты веришь, а между тем ты предаёшь меня тому, кто наполняет и оскверняет свет своею ересью, своим развратом, бесчестному Сарданапалу, которого ослеплённые зовут герцогом Бекингемом, а верующие – антихристом.
   – Я предаю вас Бекингему, я! Что вы говорите?
   – У них глаза, – вскричала миледи, – чтобы не видеть, у них уши, чтобы не слышать.
   – Да, да, – сказал Фельтон, проводя рукой по лбу, покрытому потом, как бы для того, чтобы уничтожить последнее сомнение, – да, я узнаю голос, говоривший мне во сне, да, я узнаю черты ангела, который являлся мне каждую ночь и говорил моей душе, не знающей сна: «Рази, спаси Англию, спаси самого себя, потому что ты умрёшь, не исполнивши волю Господню». Говорите, говорите! – вскричал Фельтон. – Теперь я вас понимаю.
   Луч страшной радости, мгновенный, как молния, блеснул в глазах миледи.
   Как ни был мимолетён этот предательский луч радости, но Фельтон заметил его и содрогнулся, точно этот луч осветил бездну сердца этой женщины.
   Фельтон вспомнил вдруг предупреждения лорда Винтера, чары миледи и её первые попытки такого рода по её приезде. Он отступил назад и опустил голову, но не переставал глядеть на неё: точно околдованный этим непостижимым созданием, он не мог отвести от неё глаз.
   Миледи хватило проницательности, чтобы понять причину его нерешительности. Несмотря на её внешнее волнение, ледяное хладнокровие не покидало её. Прежде чем Фельтон ответил ей и тем заставил её продолжать разговор в том же восторженном духе, что было бы в высшей степени трудно, она опустила вниз руки, словно женская слабость взяла верх над восторженным вдохновением.
   – Нет, – сказала она, – не мне быть Юдифью, которая освободит Ветилию от Олоферна. Меч Всевышнего слишком тяжёл для руки моей. Дайте же мне возможность умереть, чтобы избегнуть позора, найти спасение в мученичестве. Я не прошу у вас ни свободы, как это сделала бы виновная, ни мщения, как язычница. Дайте мне умереть – вот и всё. Я умоляю вас и на коленях взываю к вам: дайте мне умереть, и мой последний вздох будет благословлять моего избавителя.
   При звуках этого нежного и умоляющего голоса, при виде этого робкого, страдающего взгляда Фельтон снова подошёл к ней. Мало-помалу обольстительнице опять удалось окружить себя магическим очарованием, действие которого она усиливала и уменьшала по своему произволу и которое заключалось в её красоте, смирении, слезах и, в особенности, в неотразимой прелести мистического сладострастия, самой губительной из всех страстей.
   – Увы, – сказал Фельтон, – я не могу сделать ничего, кроме как пожалеть вас, если вы докажете, что вы жертва. Но лорд Винтер возводит на вас страшные обвинения. Вы христианка, вы мне сестра по вере, я чувствую к вам влечение, я, никогда не любивший никого, кроме своего благодетеля, я, не встречавший в жизни никого, кроме предателей и нечестивых. Но вы, сударыня, вы так прекрасны и с виду так непорочны, вы, наверно, совершили какое-нибудь беззаконие, если лорд Винтер так преследует вас!
   – У них есть глаза, – повторила миледи с невыразимой печалью, – но они не видят, у них есть уши, но они не слышат.
   – В таком случае, – вскричал молодой офицер, – говорите, говорите же!
   – Открыть вам мой позор! – вскричала миледи, заливаясь краской. – Позор, потому что часто преступление одного бывает позором другого… Мне, женщине, доверить мой позор вам, мужчине! О! – продолжала она, стыдливо закрывая рукой свои прекрасные глаза. – О! Никогда, никогда я не буду в состоянии сделать это.
   – Не доверить мне – брату? – проговорил Фельтон.
   Миледи долго смотрела на него с таким выражением, которое молодой человек принял за колебание, но которое, в сущности, было только наблюдением и в особенности желанием обворожить.
   Фельтон с умоляющим видом сложил руки.
   – Ну, хорошо, – произнесла миледи, – я доверяюсь моему брату, я решусь!
   В эту самую минуту раздались шаги лорда Винтера, но на этот раз деверь миледи не удовольствовался тем, что прошёл мимо двери, как сделал это накануне, и не удалился, а остановился, обменялся несколькими словами с часовым, затем дверь открылась, и он вошёл.
   Во время этого краткого разговора Винтера с часовым Фельтон отпрянул в сторону, и, когда лорд Винтер вошёл, он стоял в нескольких шагах от пленницы.
   Барон вошёл медленно и окинул испытующим взглядом пленницу и молодого человека.
   – Вы что-то задержались здесь, Джон, – сказал он. – Уж не рассказывает ли вам эта женщина о своих преступлениях? В таком случае мне понятно, что ваш разговор продолжался так долго.
   Фельтон вздрогнул, и миледи поняла, что она погибла, если не подоспеет на помощь застигнутому врасплох пуританину.
   – А! Вы боитесь, чтобы ваша пленница не ускользнула от вас, – заметила она, – спросите у вашего достойного тюремщика, о какой милости сию минуту я умоляла его.
   – Вы просили о милости? – спросил с подозрением барон.
   – Да, милорд, – ответил смущённый молодой человек.
   – О какой же это милости? – спросил лорд Винтер.
   – Она просила у меня нож, который обещала отдать через минуту в дверное окошечко, – ответил Фельтон.
   – Разве здесь кто-нибудь спрятан, кого эта милая особа хочет зарезать? – спросил лорд Винтер своим насмешливым, презрительным тоном.
   – Здесь нахожусь я, – ответила миледи.
   – Я предоставил вам на выбор Америку или Тайберн, – продолжал лорд Винтер, – выберите Тайберн, миледи: поверьте мне, что верёвка надёжнее ножа.
   Фельтон побледнел и сделал шаг вперёд, вспомнив, что в ту минуту, как лорд Винтер входил, миледи держала в руках верёвку.
   – Вы правы, – сказала она, – я уже думала об этом. – И затем прибавила глухим голосом: – И ещё подумаю.
   Фельтон почувствовал дрожь, пробежавшую с головы до пят. Вероятно, это не ускользнуло от внимания лорда Винтера.
   – Не верь этому, Джон, – сказал он. – Джон, друг мой, я положился на тебя, будь осторожен – я предупреждал тебя. Впрочем, будь спокоен, мой мальчик, через три дня мы избавимся от этого создания, и там, куда я её отправлю, она никому не сможет навредить.
   – Ты слышишь! – вскричала миледи громко, чтобы барон подумал, будто она обращается к небу, а Фельтон понял, что это обращение относится к нему.
   Фельтон опустил голову и задумался. Барон взял офицера под руку и, уходя, всё время глядел через плечо на миледи, не теряя её из виду, пока они не вышли из комнаты.
   «Однако, – подумала пленница, когда дверь захлопнулась за ними, – моё дело продвинулось вперёд не так далеко, как я думала. Винтер изменил своей обычной глупости, сделавшись необыкновенно осторожным. Вот как желание мести меняет человека! А что до Фельтона – он колеблется. О! Это не такой человек, как проклятый д’Артаньян. Пуританин обожает только целомудренных дев, и к тому же обожает их, только скрестивши перед ними руки. Мушкетёр же любит женщин, и любит их, заключая в свои объятия».
   Однако миледи с нетерпением ожидала возвращения Фельтона, так как она не сомневалась, что увидится с ним ещё в продолжение дня. Спустя час после вышеописанной сцены она услышала, что кто-то тихо разговаривает у её двери, затем дверь отворилась, и она узнала Фельтона.
   Молодой человек быстро вошёл в комнату, оставив за собой дверь полуоткрытой, и сделал миледи знак, чтобы она молчала.
   По лицу его было видно, что он очень встревожен.
   – Что вы хотите? – спросила она.
   – Послушайте, – тихо ответил ей Фельтон, – я удалил часового, чтобы иметь возможность быть с вами и чтобы никто не знал, что я зашёл к вам, и не слышал нашего разговора. Барон сейчас рассказал мне ужасную историю.

   Миледи улыбнулась своей улыбкой покорной жертвы и покачала головой.
   – Или вы – демон, – продолжал Фельтон, – или барон, мой благодетель, мой отец – чудовище. Я знаю вас всего четыре дня, а его я люблю в течение двух лет, мне простительно поэтому колебаться в выборе между вами и им. Не пугайтесь моих слов: мне необходимо убедиться в истине того, что вы говорите. Сегодня ночью, после двенадцати, я приду к вам и вы меня убедите.
   – Нет, Фельтон, нет, брат мой, – пылко отвечала она, – ваша жертва слишком велика, и я понимаю, чего она вам стоит. Нет, я погибла, не губите себя вместе со мной. Моя смерть будет гораздо красноречивее моей жизни, и безмолвие трупа убедит вас гораздо лучше слов заключённой.
   – Замолчите, сударыня! – вскричал Фельтон. – И не говорите мне этого; я пришёл затем, чтобы вы дали честное слово, чтобы вы поклялись мне всем, что для вас священно, что вы не посягнёте на вашу жизнь.
   – Я не хочу обещать, – отвечала миледи, – потому что никто так не уважает клятвы, как я, и если я обещаю, я должна буду сдержать слово.
   – В таком случае обещайте мне, по крайней мере, подождать и не покушаться на себя, пока мы не увидимся снова. И если вы после того, как увидитесь со мной, будете продолжать настаивать на своём, тогда, нечего делать, вы будете свободны и я сам дам вам оружие, которое вы просили.
   – В таком случае я согласна: я подожду.
   – Поклянитесь.
   – Клянусь нашим Богом! Довольны вы?
   – Хорошо, до наступающей ночи.
   И он бросился из комнаты, запер за собою дверь и стал ждать, стоя у двери с пикой солдата в руке, как будто заменяя часового.
   Когда солдат вернулся, Фельтон передал ему его оружие.
   Когда через дверное окошечко, к которому подошла миледи, она увидела, с каким исступлением Фельтон перекрестился и пошёл по коридору, она была вне себя от восторга.
   Миледи вернулась на своё место с улыбкой презрения на губах и богохульно повторяя имя Божье, которым она только что поклялась, никогда не научившись познавать его.
   – Боже мой! – сказала она. – Какой безумный фанатик! Боже мой! Он поможет мне отомстить за себя.

Глава XXVI
Пятый день заключения

   Между тем миледи наполовину уже торжествовала победу, и достигнутый успех удваивал её силы.
   Нетрудно было одерживать победы, как она делала это до сих пор, над людьми, легко поддающимися обольщению, галантное придворное воспитание которых легко увлекало их в её сети. Миледи была настолько красива, что не встречала сопротивления на пути к удовлетворению своих желаний, и настолько ловка и умна, что без труда преодолевала всякого рода препятствия.
   Но на этот раз пришлось вступить в борьбу с натурой дикой, скрытной, нечувствительной, ставшей такой вследствие самоистязаний. Религия и суровая религиозная дисциплина сделали Фельтона человеком, не доступным обычному обольщению. В этой восторженной голове роились такие обширные планы, такие мятежные проекты, что там не оставалось места ни для какой любви из каприза или в силу чувственного влечения, этого чувства, вскармливаемого праздностью и нравственной испорченностью. Миледи, следовательно, своей притворной добродетелью пробила брешь и поколебала мнение о себе человека, страшно предубеждённого против неё, а своей красотой покорила сердце и чувства человека целомудренного и чистого душой. Наконец-то она узнала силу своего очарования, до сих пор ей самой неизвестную, из опыта над самым непокорным существом, какое только могли предоставить в её распоряжение природа и религия.
   Но тем не менее много раз в продолжение вечера она отчаивалась в судьбе и в своих силах. Правда, она не призывала Бога, зато верила в помощь своего злого гения, в эту могущественную силу, правящую всеми мелочами человеческой жизни, которой, как повествует одна арабская сказка, достаточно одного гранатного семечка, чтобы возвратить к жизни целый погибший мир.
   Готовясь принять Фельтона, миледи могла обдумать свои действия и на следующий день. Она знала, что ей оставалось всего два дня и что, как только приказ будет подписан Бекингемом – а Бекингем не замедлит подписать его ещё и потому, что в этом приказе было поставлено вымышленное имя, следовательно, он не мог знать, о какой женщине идёт речь, – барон отправит её немедленно. Ей было небезызвестно, что женщины, осуждённые на ссылку, обладают гораздо меньшими средствами к обольщению, чем женщины, почитающиеся добродетельными, красота которых возвышается блеском придворного общества, превозносится голосом моды и золотится волшебными лучами аристократического происхождения. Приговор к унизительному, позорному наказанию не лишает женщину красоты, но он является непреложным препятствием для достижения всякого могущества вновь. Как все одарённые от природы люди, миледи отлично понимала, какая среда больше всего соответствовала её характеру, её запросам и желаниям. Бедность отталкивала её, унижение отнимало у неё две трети её величия. Миледи была королевой лишь между королевами, для владычества ей нужно было удовлетворённое тщеславие. Властвовать над низшими существами было для неё скорее унижением, чем удовольствием.
   Разумеется, она вернулась бы из своей ссылки, в этом она не сомневалась ни одной минуты, но сколько времени могло продолжиться это изгнание? Для такого деятельного и властолюбивого характера, каким обладала миледи, дни, в которые человек не возвышается, казались потерянными. Какое же поэтому слово нужно было подыскать, чтобы назвать дни, когда человек катится вниз? Потерять год, два, три года – значит потерять вечность. Вернуться, когда д’Артаньян, торжествующий и счастливый, получит вместе со своими друзьями награду от королевы, вполне ими заслуженную за оказанные услуги, – всё это были такие угнетающие мысли, которых никак не могла перенести женщина, подобная миледи. Впрочем, буря, бушевавшая в ней, удваивала её силы, и она была бы в состоянии сокрушить стены своей темницы, если бы хоть на мгновение физические её силы могли сравниться с силой её ума.
   Кроме всего, её очень раздражала мысль о кардинале. Что должен был думать, чем мог себе объяснить её молчание недоверчивый, осторожный, подозрительный кардинал, кардинал, который был для неё не только единственной опорой, её единственной поддержкой и единственным покровителем в настоящем, но ещё и единственным орудием её счастья и мщения в будущем. Она знала его, она знала также, что по возвращении из бесплодного путешествия она напрасно стала бы оправдываться своим заключением в тюрьме, напрасно стала бы расписывать перенесённые ею страдания. На всё это кардинал ответил бы с насмешливым спокойствием скептика, сильного как своей властью, так и своим умом: «Вам не нужно было попадаться».
   Тогда миледи призывала всю свою энергию, мысленно повторяя имя Фельтона, этот единственный проблеск света, проникающий до дна того ада, в который она рухнула. И точно змея, свивающая и развивающая свои чешуйчатые кольца, чтобы испытать свою силу, она заранее окружала Фельтона тысячами извивов своего изобретательного воображения.
   Между тем время шло, часы один за другим, казалось, будили мимоходом колокол, и каждый удар медного языка отзывался в сердце пленницы. В девять часов, по обыкновению, пришёл лорд Винтер, осмотрел окно и железные решётки, пол, стены, камин и двери, и в продолжение всего этого долгого и тщательного осмотра ни он, ни миледи не обменялись ни единым словом. Без сомнения, оба понимали, что положение сделалось слишком серьёзным, чтобы терять время на бесполезные слова и бессильный гнев.
   – Нет, нет, вам не удастся, – сказал барон, покидая комнату, – убежать сегодня ночью.
   В десять часов Фельтон пришёл сменить часового. Миледи узнала его шаги. Она угадывала теперь его походку, как любовница угадывает походку возлюбленного, а между тем миледи и ненавидела, и презирала этого слабохарактерного фанатика.
   Условленный час ещё не наступил, и Фельтон не входил. Два часа спустя, когда пробило двенадцать, часовой был сменён.
   Условленный час подошёл, и миледи вся превратилась в нетерпеливое ожидание.
   Новый часовой начал прохаживаться по коридору.
   Через десять минут пришёл Фельтон.
   Миледи насторожилась.
   – Слушай, – сказал молодой человек часовому, – ни под каким предлогом не отходи от этой двери, потому что тебе известно, что в прошлую ночь милорд наказал одного солдата за то, что он на минуту отлучился со своего поста, несмотря на то что я сам караулил за него во время его краткого отсутствия.
   – Да, мне известно это, – отвечал солдат.
   – Я приказываю тебе следить как можно тщательнее. Я пойду осмотреть ещё раз комнату этой женщины, у которой, я боюсь, есть злое намерение посягнуть на свою жизнь, и я получил строгое приказание следить за ней.
   – Прекрасно, – прошептала миледи, – вот строгий пуританин начинает уже лгать.
   Солдат только улыбнулся.
   – Чёрт возьми, господин лейтенант, – заметил он, – вы не можете пожаловаться, если на вас возложено такое поручение, особенно если милорд уполномочил вас осмотреть ещё и кровать.
   Фельтон покраснел.
   При всяких других обстоятельствах он сделал бы солдату строгий выговор за то, что тот позволил себе подобную шутку, но его совесть говорила в нём слишком громко для того, чтобы его рот решился что-нибудь произнести.
   – Если я позову тебя, – сказал он, – войди, точно так же, если кто-нибудь придёт, позови меня.
   – Слушаю, господин лейтенант, – отвечал солдат.
   Фельтон вошёл к миледи. Она встала.
   – Это вы? – спросила она.
   – Я обещал вам прийти и пришёл.
   – Вы мне обещали ещё кое-что.
   – Что такое? Боже мой! – проговорил молодой человек, чувствовавший, несмотря на всё умение владеть собой, что у него дрожат колени и на лбу выступил пот.
   – Вы обещали мне принести нож и оставить его мне после нашего разговора.
   – Не говорите этого, сударыня! Нет такого положения, как бы ужасно оно ни было, – возразил Фельтон, – которое давало бы право Божьему созданью лишать себя жизни. Я обдумал и пришёл к заключению, что никогда я не должен принимать на свою душу такого греха.
   – А! Вы обдумали! – заметила пленница, садясь на кресло с презрительной улыбкой. – Но и я тоже обдумала.
   – Что?
   – Что я ничего не хочу говорить человеку, который не держит своего слова.
   – О боже мой! – прошептал Фельтон.
   – Вы можете оставить меня, я ничего не скажу.
   – Вот нож! – сказал Фельтон, вынимая из кармана оружие, которое, согласно своему обещанию, он принёс, но не решился передать своей пленнице.
   – Дайте мне его посмотреть.
   – Зачем?
   – Клянусь честью, я его отдам вам сейчас же; вы его положите на этот стол и станете между им и мной.
   Фельтон подал оружие миледи, которая со вниманием осмотрела лезвие и попробовала его пальцем.
   – Хорошо, – сказала она, возвращая нож молодому офицеру, – он из отличной, твёрдой стали… Вы верный друг, Фельтон.
   Фельтон взял нож и положил его, согласно условию, на стол.
   Миледи следила за ним глазами и сделала вид, что вполне удовлетворена.
   – Теперь выслушайте меня, – сказала она.
   Эти слова были совершенно излишни. Молодой человек стоял около неё, с нетерпением ожидая, что она скажет.
   – Фельтон, – начала миледи с меланхолической торжественностью. – Фельтон, если бы ваша сестра, дочь вашего отца, сказала вам: когда я была ещё молода и, к несчастью, слишком красива, меня завлекли в западню, но я устояла; против меня умножили козни, насилие – я устояла; глумились над верой, которую я исповедываю, над Богом, которому я поклоняюсь, потому что я призывала себе на помощь этого Бога и эту религию, – я устояла; тогда стали осыпать меня оскорблениями, и так как не могли погубить мою душу, то захотели навсегда осквернить моё тело; наконец…
   Миледи остановилась, и горькая улыбка мелькнула на губах её.
   – Наконец, – спросил Фельтон, – что же вам сделали наконец?
   – Наконец, однажды вечером они решили сломить моё упорство, которого им не удалось поколебать, – однажды вечером, говорю я, мне в воду подмешали сильного снотворного. Едва окончила я свой ужин, как почувствовала, что мало-помалу впадаю в какое-то странное оцепенение. Хотя я ничего не подозревала, но смутный страх овладел мной, и я старалась побороть сон. Я встала, хотела подбежать к окну, позвать на помощь, но ноги отказались мне повиноваться. Мне казалось, что потолок опускается на мою голову и давит меня своей тяжестью; я протянула руки, попробовала говорить, но могла только издать нечленораздельные звуки. Бесчувственность овладевала мной, я ухватилась за кресло, чувствуя, что упаду, но вскоре эта опора сделалась недостаточной для моих ослабевших рук. Я упала на одно колено, потом на оба. Хотела молиться, язык онемел. Господь, без сомнения, не видел и не слышал меня, и я упала на пол, во власти сна, похожего на смерть.
   Обо всём, что произошло во время этого сна и долго ли он продолжался, – я не сохранила никакого воспоминания; помню только, что я проснулась в какой-то круглой комнате, великолепно убранной, в которую свет проникал только через отверстие в потолке. К тому же в ней, казалось, не было ни одной двери; можно было подумать, что это великолепная тюрьма.
   Я долго не в состоянии была отдать себе отчёт о месте, где я нахожусь, и обо всех подробностях, которые я теперь рассказываю. Мой разум тщетно пытался стряхнуть с себя тяжёлый мрак этого сна, из которого я не могла вырваться. У меня осталось смутное воспоминание о поездке в карете и какого-то странного сновидения, которое лишило меня сил. Но всё представлялось мне так смутно, как будто все эти события случились не со мной, но в силу причудливого раздвоения моего существа были каким-то образом вплетены в мою жизнь.
   Некоторое время состояние, в котором я находилась, казалось мне настолько странным, что я думала, будто всё это вижу во сне. Я встала, шатаясь. Вся моя одежда лежала около меня на стуле, и я не помнила, как я раздевалась, как легла. Тогда мало-помалу реальность начала представляться мне во всём её ужасе: я поняла, что нахожусь не в том доме, где жила. Насколько я могла судить по положению солнца, день уже склонялся к вечеру, а я уснула накануне вечером – значит, мой сон продолжался около суток. Что произошло во время этого долгого сна?
   Я оделась так быстро, как только мне позволили мои силы. Все мои вялые движения, оцепенелость и слабость указывали на то, что влияние наркотического средства ещё не прошло окончательно. Впрочем, эта комната, видимо, предназначалась для приёма женщины, и самая прихотливая кокетка не могла бы пожелать лучшей, потому что ей стоило только бросить взгляд вокруг себя, и она убедилась бы, что малейшее её желание предупреждено.
   Без сомнения, я была не первой пленницей, увидевшей себя в заключении в этой роскошной темнице, но вы понимаете, Фельтон, что великолепие моей темницы только увеличивало мой страх.
   Да, это была настоящая темница, так как я напрасно делала попытки выйти из неё. Я ощупала все стены, желая найти дверь, но всюду стены издавали один только глухой звук.
   Я, может быть, раз двадцать обошла вокруг комнаты, ища какой-нибудь выход, – никакого выхода не было. Подавленная ужасом и обессиленная, я упала в кресло.
   Между тем быстро наступила ночь, а с ней удвоился и мой ужас. Я не знала, можно ли мне оставаться там, где я сидела: казалось, что со всех сторон мне угрожает неведомая опасность и при первом же шаге я подвергнусь ей. Хотя я ничего не ела со вчерашнего дня, мой страх заглушал голод.
   Ни малейший звук извне, по которому я могла бы определить время, не достигал меня. Я предполагала только, что должно быть семь или восемь часов вечера, потому что стоял октябрь и уже совсем стемнело.
   Вдруг раздался скрип открываемой двери. Я вздрогнула; над застеклённым отверстием потолка показалась зажжённая лампа и ярко осветила комнату. Я с ужасом увидела, что в нескольких шагах от меня стоит человек.
   Точно по волшебству, на середине комнаты появился стол с двумя приборами.
   Это был тот самый человек, который преследовал меня в продолжение целого года, который поклялся обесчестить меня и при первых словах которого я поняла, что в прошлую ночь ему удалось привести своё намерение в исполнение.
   – Негодяй! – прошептал Фельтон.
   – О да, негодяй! – вскричала миледи, видя, с каким участием слушает молодой офицер, боясь пропустить хотя бы слово из этого странного рассказа. – О да, негодяй, который думал, что ему достаточно было одержать надо мной победу во время сна, чтобы всё было покончено. Он пришёл в уверенности, что я соглашусь принять позор мой, потому что позор мой совершился: он явился предложить мне своё богатство взамен моей любви.

   Я высказала этому человеку всё презрение, всё негодование, на какое только может быть способно сердце женщины. Без сомнения, он привык к подобным упрёкам, потому что выслушал меня спокойно, улыбаясь, скрестивши руки на груди. Затем, когда он думал, что я истощила свои упрёки, он приблизился ко мне. Я бросилась к столу, схватила нож и приставила его к своей груди.
   «Сделайте ещё шаг, – сказала я ему, – и, кроме моего позора, на вас ляжет ещё вина за мою смерть».
   Вероятно, мой взгляд, мой голос и вся моя фигура дышали той неподдельной искренностью, которая является убедительной для самых испорченных душ, потому что он остановился.
   «Вашу смерть! – сказал он мне. – О нет, вы слишком обворожительная любовница, чтобы я согласился потерять вас таким образом, испытав только один раз счастье обладать вами. Прощайте, моя красавица! Я подожду и приду к вам тогда, когда вы будете в лучшем расположении духа».
   При этих словах он свистнул. Круглая лампа в потолке поднялась и скрылась, и я осталась снова в темноте. Минуту спустя послышался тот же шум отворившейся и снова закрывшейся двери; светлый шар появился опять, и я осталась одна.
   Эта минута была ужасна. Если у меня и оставались ещё некоторые сомнения относительно моего несчастья, то теперь они окончательно исчезли. Я находилась в руках человека, которого я не только ненавидела, но и презирала, в руках человека, способного на всё и который мне уже доказал роковым образом, что он может сделать.
   – Но кто же был этот человек? – спросил Фельтон.
   – Я провела ночь, сидя на стуле, вздрагивая при малейшем шуме, потому что приблизительно около полуночи лампа потухла и я снова очутилась в полной темноте. Но ночь прошла спокойно, без новых покушений со стороны моего преследователя. Наступил день, стол исчез, но схваченный мной нож остался у меня в руках.
   Этот нож составлял всю мою надежду.
   Я изнемогала от усталости, глаза мои горели от бессонницы. Я не решилась заснуть ни на минуту. Дневной свет успокоил меня, я бросилась на кровать, не оставляя спасительного ножа, который я спрятала под подушку.
   Когда я проснулась, в комнате уже стоял накрытый стол.
   На этот раз, несмотря на весь мой страх и всю мою тревогу, я ощутила страшный голод: прошло двое суток, как я не принимала никакой пищи. Я съела немного хлеба и несколько фруктов. Затем, вспомнив о наркотическом средстве, примешанном в воду, которую я выпила, я не прикоснулась к той, которая стояла на столе, а налила воду в стакан из мраморного фонтана, устроенного в стене, над туалетом.
   Тем не менее, несмотря на эту предосторожность, я всё-таки была некоторое время в страшном беспокойстве. Но на этот раз мои опасения были неосновательны: день прошёл, и я не почувствовала ничего похожего на то, чего я опасалась.
   Чтобы не разгадали моих подозрений, я из предосторожности наполовину вылила воду из графина.
   Наступил вечер, а с ним и темнота. Однако, как ни была велика темнота, глаза мои стали привыкать к ней: я видела во мраке, как стол опустился под пол и через четверть часа появился снова с приготовленным на нём ужином, а спустя минуту та же лампа снова осветила мою комнату.
   Я решила ничего не есть, кроме только того, к чему нельзя примешать сонного порошка; два яйца и несколько фруктов составили весь мой ужин. Затем я налила стакан воды из моего спасительного фонтана и напилась.
   При первых глотках мне показалось, что вода не такого вкуса, как утром. Мной сразу же овладело подозрение, и я остановилась, но я уже отпила больше, чем полстакана.
   Я с отвращением и ужасом бросила стакан и ожидала последствий. Холодный пот выступил у меня на лбу.
   Без сомнения, какой-то невидимый свидетель видел, что я брала воду из фонтана, и воспользовался этим наблюдением, чтобы вернее достигнуть моей гибели, продуманной и приводимой в исполнение с таким жестоким хладнокровием.
   Не прошло и получаса, как появились те же самые симптомы, что и в первый раз. Но так как на этот раз я выпила всего полстакана, то я долее боролась, и, вместо того чтобы заснуть совсем, я впала в какое-то сонливое состояние, которое не лишило меня сознания всего происходившего вокруг, но отняло у меня всякую способность защищаться или бежать.
   Я хотела дотащиться до постели, чтобы взять единственное оставшееся у меня средство для защиты – мой спасительный нож, но я не могла дойти до изголовья кровати: я упала на колени, судорожно ухватившись за одну из ножек кровати. Тогда я поняла, что погибла…
   Фельтон страшно побледнел, и судорожная дрожь пробежала по всему его телу.
   – И всего ужаснее было то, – продолжала миледи изменившимся голосом, как будто она ещё чувствовала отчаяние, испытанное ею в ту ужасную минуту, – что на этот раз у меня сохранилось полное сознание грозившей мне опасности: душа моя – я вправе утверждать это – бодрствовала в моём уснувшем теле, вследствие чего я всё видела и слышала. Правда, всё происходило точно во сне, но это было тем ужаснее.
   Я видела, как поднялась вверх лампа и я осталась в темноте, затем я услышала хорошо знакомый звук открываемой двери, хотя эту дверь отворяли всего два раза.
   Я инстинктивно почувствовала, что кто-то ко мне приближается. Говорят, что несчастные путешественники, заблудившиеся в дебрях Америки, чувствуют таким образом приближение змеи.
   Я хотела сделать над собой усилие и закричать. Собрав последние остатки сил и воли, я даже встала, но для того только, чтобы тотчас же снова упасть… Упасть в объятия моего преследователя…
   – Скажите же: кто был этот человек? – вскричал молодой офицер в нетерпении.
   Миледи с первого взгляда увидела, как сильно заставляет она страдать Фельтона, останавливаясь на подробностях своего рассказа, но не хотела избавить его ни от единой пытки. Чем глубже она затронет его сердце, тем увереннее она может быть в том, что он отомстит за неё. Итак, она продолжала, как будто не слышала его восклицания или решив, что ещё не пришло время ответить на него.

   – Только на этот раз негодяй имел дело не с инертным и бесчувственным трупом. Я вам уже сказала: не будучи в состоянии окончательно прийти в себя и вернуть способность действовать по своей воле, я всё же сохранила сознание угрожавшей мне опасности. Я боролась изо всех сил, и, как я ни была слаба, моё сопротивление, вероятно, было продолжительно, потому что я слышала, как он воскликнул:
   «Эти негодные пуританки! Мне хорошо известно, что палачам нелегко с ними справиться, но не думал, что они так упорно противятся своим любовникам».
   Увы! Это отчаянное сопротивление не могло продолжаться долго. Я чувствовала, что силы меня оставляют, и на этот раз негодяй воспользовался не моим сном, а моим обмороком.
   Фельтон слушал это, не произнося ни слова и лишь издавая глухое рычание. Только холодный пот струился по его мраморному лбу и скрытая под одеждой рука терзала грудь.
   – Моим первым движением, когда я очнулась, было схватиться за нож, который я не могла достать раньше: если он не послужил мне защитой, то мог, по крайней мере, послужить мне искуплением. Но когда я схватила нож, Фельтон, ужасная мысль пришла мне в голову. Я поклялась всё рассказать вам и расскажу всё, я обещала открыть вам всю истину и ничего не скрою, хотя бы даже я погубила себя этим.
   – Вам пришла мысль отомстить за себя этому человеку, не правда ли? – вскричал Фельтон.
   – Увы, да, – сказала миледи, – я знаю, что это не христианская мысль. Без сомнения, её внушил мне этот вечный враг души нашей, этот лев, непрестанно рыкающий вокруг нас. Словом, признаться ли вам, Фельтон? – продолжала миледи тоном женщины, обвиняющей себя в преступлении. – Эта идея пришла мне и более не покидала меня. За эту преступную мысль я и несу теперь наказание.
   – Продолжайте, продолжайте, – сказал Фельтон, – я с нетерпением хочу знать, как вы за себя отомстили.
   – О, я решила отомстить как можно скорее. Я не сомневалась в том, что он непременно придёт опять в следующую ночь. Днём мне нечего было бояться.
   Поэтому, когда настал час завтрака, я ела и пила, ничего не опасаясь: я решила только сделать вид, что за ужином я ем, но ни к чему не прикасаться. Вот почему мне надо было подкрепиться утром, чтобы не чувствовать вечернего голода.
   Я только спрятала от завтрака стакан воды, потому что я всего более страдала от жажды в то время, как мне пришлось остаться двое суток без пищи и питья.

   В течение дня я ещё более укрепилась в принятом решении: я беспокоилась только о том, чтобы выражение моего лица не выдало затаённой моей мысли, потому что я не сомневалась в том, что за мной наблюдают. Я даже несколько раз поймала на своём лице улыбку. Фельтон, я боюсь вам признаться, какой мысли я улыбалась, вы в ужасе отвернулись бы от меня…
   – Продолжайте, продолжайте, – торопил Фельтон, – вы видите, я слушаю и поскорее хочу узнать, чем всё это кончилось.
   – Настал вечер, всё шло обычным порядком: во время наступившей темноты, по обыкновению, был подан ужин, затем спустилась лампа, и я села за стол.
   Я съела только несколько фруктов, сделала вид, что налила себе воды из графина, а выпила только ту, которую спрятала в стакане от завтрака. Подмена была сделана, впрочем, так искусно, что мои шпионы, если они и были, ничего бы не заподозрили.
   После ужина я притворилась, что мной овладело такое же оцепенение, как и накануне, но на этот раз, сделав вид, будто я изнемогаю от усталости или достаточно освоилась с опасностью, я дотащилась до кровати, сбросила платье и легла.
   Я нащупала под подушкой нож и, притворившись спящей, судорожно сжимала его ручку.
   Два часа прошло совершенно спокойно, и, боже мой, могла ли я поверить этому ещё вчера – я почти боялась, что он не придёт!
   Наконец я увидела, что лампа тихо поднялась и исчезла в отверстии потолка. В комнате стало темно, но я сделала над собой усилие, чтобы разглядеть, что происходит в этой темноте.
   Прошло около десяти минут. Я не слышала ничего, кроме биения собственного сердца. Я молила его, чтобы он пришёл.
   Наконец я услышала столь знакомый мне звук отворившейся и снова захлопнувшейся двери. Затем, несмотря на толстый ковёр, послышалось лёгкое поскрипывание пола. Я увидела, несмотря на темноту, какую-то тень, приближавшуюся к моей постели.
   – Скорее, скорее! – заторопил Фельтон. – Разве вы не видите, что каждое ваше слово жжёт меня, как расплавленный свинец?
   – Тогда, – продолжала миледи, – я собрала все свои силы. Я подумала о том, что пробил час мщения или, вернее, правосудия. Я смотрела на себя как на новую Юдифь. Я собралась с духом и ждала его с ножом в руке, и, когда он подошёл ко мне и протянул руку, отыскивая свою жертву, тогда, с криком горести и отчаяния, я нанесла ему удар в грудь.
   Негодяй, он всё предвидел: грудь его была покрыта кольчугой, и нож притупился о неё.
   «Ага, – вскричал он, схватив мою руку и вырывая у меня нож, который сослужил мне такую плохую службу, – вы посягаете на мою жизнь, прекрасная пуританка! Но это более чем ненависть, это – неблагодарность. Однако успокойтесь, моё прелестное дитя! Я думал, что вы уже смягчились. Я не из числа тех тиранов, которые удерживают женщину силой: вы меня не любите, а я, по свойственной мне самонадеянности, сомневался в этом. Теперь я в этом убедился, и завтра вы получите свободу».
   Я желала только одного – чтобы он меня убил.
   «Берегитесь, – сказала я ему, – потому что моё освобождение будет для вас бесчестием».
   «Объяснитесь, моя прелестная сивилла» [49 - Сивиллы (сибиллы) – в Древней Греции легендарные прорицательницы.].
   «Да, потому что, как только я выйду отсюда, я расскажу всё, я расскажу о насилии, которое вы надо мной учинили, и о том, что вы держали меня в плену. Я укажу на этот дворец, в котором творятся подлости. Вы слишком высоко поставлены, милорд, но трепещите, над вами есть король, а над королём – Бог».
   Как ни хорошо владел собой мой мучитель, но не мог сдержать движения гнева. Я не могла видеть выражения его лица, но почувствовала, как задрожала его рука, на которую опиралась моя.
   «В таком случае вы не выйдете отсюда!» – пригрозил он.
   «Ну, что ж! – вскричала я. – В таком случае место моей пытки будет и моей могилой. Прекрасно! Я умру здесь, и тогда вы увидите, что призрак-изобличитель ещё страшнее угрожающего вам живого человека».
   «У вас не будет никакого оружия».
   «У меня есть одно, которое отчаяние оставило во власти каждого существа, имеющего достаточно мужества, чтобы прибегнуть к нему. Я уморю себя голодом».
   «Не лучше ли мир, чем подобная война? – сказал негодяй. – Я немедленно возвращаю вам свободу, объявляю вас самой добродетелью и провозглашаю Лукрецией Англии».
   «А я заявлю, что вы были её Секстом, я разоблачу вас перед людьми, как я уже разоблачила вас перед Богом, и если нужно будет засвидетельствовать это обвинение моей кровью, я сделаю это, как Лукреция».
   «Ах вот как! – произнёс мой враг насмешливо. – Тогда это дело другого рода. Честное слово, в конце концов, вам здесь хорошо, вы не чувствуете ни в чём недостатка, и если вы уморите себя голодом, то будете сами виноваты».
   С этими словами он удалился. Я слышала, как отворилась и затворилась за ним дверь, и я осталась подавленная, признаюсь в этом, не столько горем, сколько стыдом, что мне не удалось отомстить за себя.
   Он сдержал слово. Прошёл день, прошла ночь, и я его не видела. Но и я тоже держала своё слово и ничего не пила и не ела. Я решила, как и заявила ему, уморить себя голодом.
   Я провела целый день и ночь в молитве, потому что я надеялась, что Господь простит мне моё самоубийство.
   На следующую ночь дверь отворилась. Я лежала на полу, силы начали изменять мне.
   При звуке шагов я приподнялась на руке.
   «Ну, что же, – произнёс голос, звучавший для меня слишком страшно, чтобы я могла не узнать его, – смягчились ли мы немного и согласны ли купить свободу ценой одного только обещания молчать? Послушайте, я – добрый принц, – прибавил он, – и хотя я не люблю пуритан, но я им отдаю справедливость, равно как и пуританкам, когда они хорошенькие. Ну, поклянитесь же мне на распятии, я не требую от вас большего».
   «Поклясться вам на распятии! – вскричала я, приподнимаясь. От этого ненавистного голоса ко мне вернулись все силы. – Поклясться на распятии! Клянусь, что никакое обещание, никакая угроза, никакая пытка не заставят меня молчать. Поклясться на распятии! Клянусь, что я буду всюду указывать на вас как на убийцу, как на похитителя чести, как на подлеца. На распятии! Клянусь, если мне удастся когда-либо выйти отсюда, буду молить целый свет о мщении вам».
   «Берегитесь! – сказал он таким угрожающим тоном, которого я ещё не слышала у него. – У меня есть одно средство, к которому я прибегну только в крайнем случае, – заставить вас молчать или, по крайней мере, не допустить, чтобы поверили хотя одному вашему слову».
   Я собрала последние силы и в ответ на его слова разразилась смехом.
   Он понял, что с этих пор между ним и мной вечная война не на жизнь, а на смерть.
   «Послушайте, – предложил он, – я даю вам ещё остаток этой ночи и следующий день. Подумайте и решите: если вы обещаете молчать – вас ждёт богатство, уважение, даже почести. Если вы будете угрожать мне, я предам вас позору».
   «Вы! – вскричала я. – Вы!»
   «Вечному несмываемому позору!»
   «Вы!» – повторяла я.
   – О, уверяю вас, Фельтон, я считала его сумасшедшим!
   «Да, я!» – ответил он.
   «Ах! Оставьте меня, – сказала я ему, – уйдите, если вы не хотите, чтобы я сейчас же на ваших глазах разбила себе голову о стену!»
   «Хорошо, – сказал он, – как хотите. До завтрашнего вечера».
   «До завтрашнего вечера!» – ответила я, падая снова на пол и кусая ковёр от бешенства.
   Фельтон опирался о стол, и миледи с сатанинской радостью видела, что он может лишиться чувств раньше, чем будет окончен её рассказ.

Глава XXVII
Сцена из классической трагедии

   После минутного молчания, во время которого миледи пристально наблюдала за молодым человеком, слушавшим её рассказ, она продолжала:
   – Почти три дня я ничего не ела и не пила и испытывала страшные мучения. По временам точно облако давило мне на лоб и застилало глаза, начинался бред.
   Наступил вечер. Я была так слаба, что каждую минуту теряла сознание и каждый раз, как это со мной случалось, благодарила Бога, думая, что я умираю.
   Во время одного такого обморока я услышала, что отворилась дверь. От ужаса я пришла в себя.
   Он вошёл ко мне в сопровождении человека в маске. Сам он тоже был в маске, но, несмотря на это, я узнала его шаги, его голос; я узнала этот властный вид, данный ему адом на несчастье человечества.
   «Итак, – спросил он меня, – согласны ли вы дать мне клятву, которую я от вас требовал?»
   «Вы сами сказали, что пуритане не изменяют однажды данному слову: вы слышали, что я обещала преследовать вас на земле, предав вас на суд людей, и на том свете – предав на суд Божий!»
   «Итак, вы продолжаете упорствовать?»
   «Клянусь в этом перед Богом, который меня слышит: я буду призывать весь свет в свидетели вашего преступления, до тех пор пока не найду мстителя».
   «Вы – проститутка, – сказал он громовым голосом, – и вы подвергнетесь наказанию, которого заслуживают подобные женщины. Заклеймённая в глазах света, к которому вы взываете, постарайтесь доказать этому свету, что вы не преступница и не сумасшедшая».
   Затем он обратился к человеку, который пришёл вместе с ним.
   «Палач, исполняй свою обязанность!» – приказал он.
   – О! Его имя! Его имя! – вскричал Фельтон. – Скажите скорее его имя!
   – …Тогда, несмотря на все мои крики, на всё моё сопротивление, так как я начала понимать, что мне угрожает нечто страшнее смерти, палач схватил меня, повалил на пол, сдавил меня в своих руках. Я, задыхаясь от рыданий, почти без чувств, призывая на помощь Бога, который не внимал мне, испустила вдруг страшный крик от боли и стыда: горячее, раскалённое железо палача выжгло клеймо на моём плече…
   Фельтон испустил дикий крик.
   – Смотрите, – сказала тогда миледи, вставая с величественным видом королевы, – смотрите, Фельтон, какое новое мучение выдумали для молодой невинной девушки, сделавшейся жертвою насилия злодея. Научитесь познавать сердце человеческое и впредь не делайтесь так легкомысленно орудием их несправедливой мести.
   Миледи быстрым движением распахнула платье, разорвала батист, прикрывавший её грудь, и, краснея от притворного гнева и стыда, показала молодому человеку неизгладимую печать, бесчестившую это прекрасное плечо.
   – Но, – вскричал Фельтон, – я вижу тут лилию!
   – В этом-то вся подлость! Если бы это было английское клеймо, тогда надо бы было ещё доказать, какой суд приговорил меня к этому наказанию, и я могла бы подать жалобы во все суды государства, но французское клеймо… О! Им я была действительно заклеймена.
   Это было слишком для Фельтона.
   Бледный, неподвижный, подавленный этим страшным признанием, ослеплённый сверхъестественной красотой этой женщины, открывшей ему свою наготу с бесстыдством, которое он счёл за необыкновенное величие души, он упал перед ней на колени, как это делали первые христиане перед чистыми святыми мучениками, которых гонители христианства предавали в цирках на растерзание зверям для потехи кровожадной черни. Клеймо в его глазах исчезло, осталась одна красота.
   – Простите, простите! – вскричал Фельтон. – О, простите!
   Миледи прочитала в его глазах: люблю, люблю…
   – Простить вам – что? – смиренно спросила она.
   – Простите меня за то, что я стал на сторону ваших преследователей.
   Миледи протянула ему руку.
   – Такая прекрасная, такая молодая! – вскричал Фельтон, покрывая её руки поцелуями.
   Миледи бросила на него один из тех взглядов, которые раба делают королём. Фельтон был пуританин, он оставил руку этой женщины и начал целовать её ноги.
   Он уже не только любил, он обожал её.
   Когда минута экстаза прошла, когда к миледи, казалось, вернулось самообладание, которого она ни на минуту не теряла, когда Фельтон увидел, что завеса стыдливости вновь скрыла от него сокровища любви, лишь для того, впрочем, чтобы ещё более воспламенить его, он сказал:
   – Ах! Теперь я желаю знать только одно: имя вашего настоящего палача, потому что, по-моему, у вас был только один: другой являлся лишь орудием, не больше.
   – Как, брат! – вскричала миледи. – Тебе нужно, чтобы я назвала его, разве сам ты не догадался?
   – Как! – воскликнул потрясённый Фельтон. – Это он! Опять он! Всё он же! Как! Неужели настоящий виновник…
   – Настоящий виновник, – отвечала миледи, – опустошитель Англии, гонитель истинных христиан, низкий похититель чести стольких женщин, тот, кто лишь по прихоти своего развращённого сердца готовится пролить столько крови англичан, кто сегодня покровительствует протестантам, а завтра предаст их…

   – Бекингем! Так это Бекингем! – возбуждённо вскричал Фельтон.
   Миледи закрыла лицо руками, как будто не могла перенести стыда, о котором напоминало ей это имя.
   – Бекингем – палач этого ангельского создания! – повторял Фельтон. – И ты не испепелил его, Боже! Ты оставил его знатным, почитаемым, сильным на погибель всех нас!
   – Господь отступается от того, кто сам от себя отступается! – сказала миледи.
   – Значит, он хочет навлечь на свою голову кару, постигающую проклятых! – продолжал Фельтон с возрастающею восторженностью. – Да, он хочет, чтобы человеческое правосудие предупредило небесное!
   – Люди боятся и щадят его.
   – О, я… – проговорил Фельтон, – я не боюсь и не пощажу его.
   Миледи почувствовала, как душа её наполняется дьявольской радостью.
   – Но как случилось, что лорд Винтер, мой покровитель, мой отец, – спросил Фельтон, – замешан во всём этом?
   – Слушайте, Фельтон, ведь, кроме людей низких, презренных, есть ещё натуры благородные и высокие, – сказала миледи. – У меня был жених, человек, которого я любила и который любил меня, сердце, подобное вашему, Фельтон, такой же человек, как вы. Я явилась к нему и всё рассказала: он знал меня и ни минуты не колебался. Это был знатный вельможа, человек, во всём равный Бекингему. Он ничего не сказал, опоясал свою шпагу, завернулся в плащ и отправился во дворец Бекингема.
   – Да, да, – сказал Фельтон, – я понимаю, хотя для подобных людей нужна не шпага, а кинжал.
   – Бекингем накануне уехал в Испанию в качестве чрезвычайного посла, чтобы просить руки инфанты для короля Карла I, который тогда был ещё принцем Уэльским. Мой жених вернулся ни с чем.
   «Послушайте, – сказал он мне, – этот человек уехал на время, следовательно, он ускользает от моего мщения. А в ожидании его обвенчаемся, как мы и хотели, а затем доверьтесь лорду Винтеру, который сумеет поддержать свою честь и честь своей жены».

   – Лорду Винтеру? – вскричал Фельтон.
   – Да, – отвечала миледи, – лорду Винтеру, и теперь вам должно быть всё понятно, не так ли? Бекингем был в отсутствии более года. За восемь дней до его возвращения мой муж лорд Винтер внезапно умер, оставив меня своей единственной наследницей. Отчего он умер? Это ведомо одному только Богу всеведущему, я же никого не виню…
   – О, какая бездна, какая бездна! – прошептал Фельтон.
   – Лорд Винтер умер, ничего не сказав своему брату. Страшная тайна должна была остаться скрытой от всех до тех пор, пока она не поразит виновного, как громом. Ваш покровитель с неудовольствием посмотрел на брак своего старшего брата с молодой девушкой без состояния. Я поняла, что не могу ожидать поддержки со стороны человека, обманутого в своих надеждах на получение наследства. Я уехала во Францию, решив провести там остаток моей жизни. Но всё моё состояние в Англии, война прекратила все сообщения, и я стала терпеть нужду: поневоле я принуждена была вернуться сюда снова, и шесть дней тому назад я пристала в Портсмуте.
   – А дальше? – спросил Фельтон.
   – Дальше?! Бекингем, без сомнения узнав о моём возращении, переговорил обо мне с лордом Винтером, и без того уже предубеждённым против меня, и сказал ему, что его невестка – падшая женщина, заклеймённая преступница. Благородный, правдивый голос моего мужа не мог больше прозвучать в мою защиту. Лорд Винтер поверил всему, что ему сказали, тем охотнее, что это ему было выгодно. Он велел меня арестовать, привезти сюда и отдал под вашу охрану. Остальное вам известно: послезавтра он посылает меня в изгнание, отправляет в ссылку, послезавтра он удаляет меня как преступницу. О! План искусно составлен, будьте уверены! Всё предусмотрено, и моя честь погибнет. Вы сами видите, Фельтон, что я должна умереть! Фельтон, дайте мне нож!
   И с этими словами, как будто силы её окончательно истощились, миледи в изнеможении упала в объятия молодого офицера, опьянённого любовью, гневом и дотоле неведомым ему наслаждением. Он с восторгом обнял её, прижал к своему сердцу, весь трепещущий от дыхания этого столь прекрасного рта, весь обезумевший от прикосновения этой волнующейся груди.
   – Нет-нет, – сказал он, – нет, ты будешь жить чистой и уважаемой; ты будешь жить для того, чтобы восторжествовать над врагами.
   Миледи медленным движением отстранила его рукой, привлекая взглядом. Но Фельтон снова обнял её, смотря на неё с мольбой, как на божество.
   – Смерть! Смерть! – сказала она томным голосом, закрывая глаза. – О, лучше смерть, чем позор! Фельтон, мой друг, мой брат, я тебя заклинаю…
   – Нет! – вскричал Фельтон. – Нет, ты будешь жить, и будешь жить отомщённою!
   – Фельтон, я приношу несчастье всем, кто меня окружает! Фельтон, оставь меня! Фельтон, позволь мне умереть!
   – Если так, то мы умрём вместе! – вскричал он, прижимая свои губы к губам пленницы.
   Послышалось несколько ударов в дверь. На этот раз миледи решительно оттолкнула его.
   – Слушай, – сказала она, – нас услышали, сюда идут… Кончено! Мы погибли!
   – Нет, – сказал Фельтон, – это часовой, который предупреждает меня, что идёт патруль.
   – В таком случае бегите к двери и откройте её сами.
   Фельтон повиновался: эта женщина овладела уже всеми его помыслами, всей его душой.
   Отворив дверь, он очутился лицом к лицу с сержантом, командовавшим патрулём.
   – Что случилось? – спросил молодой лейтенант.
   – Вы приказали мне открыть дверь, если я услышу крик, призывающий на помощь, – сказал солдат, – но вы забыли дать мне ключ. Я вас услышал, но не понял, что вы говорите, хотел открыть дверь, но она оказалась запертой изнутри, тогда я и позвал сержанта.
   – Я к вашим услугам, – отозвался сержант.
   Фельтон, растерянный, совсем потерявший голову, стоял, не говоря ни слова.
   Миледи поняла, что теперь ей необходимо овладеть положением: она подбежала к столу и схватила нож, который принёс Фельтон.
   – По какому праву вы хотите помешать мне умереть? – спросила она.
   – Боже милостливый! – вскричал Фельтон, увидев блеснувший нож в её руке.
   В эту минуту насмешливый хохот раздался в коридоре. Барон, привлечённый шумом, в халате, со шпагой в руке, показался на пороге двери.
   – Так-так! – воскликнул он. – Вот мы и на последнем действии трагедии… Вы видите, Фельтон, драма последовательно прошла все фазы, как я вам и предсказывал, но будьте спокойны – кровь не прольётся.
   Миледи поняла, что она погибла, если не представит Фельтону немедленного доказательства своего мужества.
   – Вы ошибаетесь, милорд, кровь прольётся, и пусть она падёт на тех, кто заставил её пролить.
   Фельтон вскрикнул и бросился к ней. Но было уже поздно: миледи нанесла себе удар.
   К счастью или, вернее, благодаря ловкости миледи нож ударился в стальную планшетку корсета, которые в ту эпоху, точно кирасы, защищали грудь женщины; он скользнул, разорвав платье, и прошёлся наискось между кожей и рёбрами.
   Тем не менее платье миледи тотчас же обагрилось кровью.
   Миледи упала навзничь и, казалось, лишилась чувств.

   Фельтон выхватил у неё нож.
   – Видите, милорд, – произнёс он мрачным тоном, – вот женщина, которая была поручена моей охране и которая лишила себя жизни.
   – Будьте спокойны, Фельтон, – заметил лорд Винтер, – она не умерла: демоны так легко не умирают; будьте спокойны, ступайте ко мне и ждите.
   – Но, милорд…
   – Ступайте, я вам приказываю.
   Фельтон на этот раз повиновался приказанию своего начальника, но, выходя из комнаты, он спрятал нож у себя на груди.
   Что касается лорда Винтера, то он ограничился тем, что позвал женщину, прислуживавшую миледи, и, когда она явилась, поручил её заботам пленницу, всё ещё не пришедшую в себя, и оставил их наедине.
   Однако, так как рана, вопреки всем его предположениям, могла всё же оказаться серьёзной, он тотчас же послал верхового за доктором.

Глава XXVIII
Побег

   Как и предполагал лорд Винтер, рана миледи была неопасна; как только она осталась одна с присланной бароном женщиной, которая поспешила раздеть её, миледи открыла глаза. Однако надо было притворяться слабой и больной, что было вовсе нетрудно для такой комедиантки, как миледи. Бедная женщина была совершенно одурачена пленницей и, несмотря на протесты миледи, упорно решила провести у её постели всю ночь.
   Впрочем, присутствие этой женщины нисколько не мешало миледи думать.
   Не было никакого сомнения, Фельтон был побеждён окончательно. Отныне он был вполне предан ей. Если бы теперь к нему явился ангел и стал обвинять миледи, то в том настроении духа, в котором пребывал Фельтон, он, наверно, принял бы ангела за посланника дьявола.
   При этой мысли миледи улыбалась, потому что Фельтон был отныне её единственной надеждой, единственным средством к спасению.
   Но лорд Винтер мог заподозрить его, а потому и за самим Фельтоном могли учредить надзор.
   Около четырёх часов утра приехал доктор. К этому времени рана уже затянулась, а потому доктор не мог определить ни её глубины, ни её направления. Он констатировал только по пульсу больной, что её состояние не вызывает опасений.
   Утром миледи, под предлогом, что она не спала всю ночь и что ей необходим покой, отослала ухаживающую за ней женщину.
   Она надеялась, что Фельтон придёт к завтраку, но он не пришёл.
   Неужели её опасения оправдались? Неужели барон всё же заподозрил Фельтона и его не будет с ней в самую решительную минуту? Оставался только один день: лорд Винтер назначил её отъезд на двадцать третье число, а наступило утро двадцать второго.
   Тем не менее она довольно терпеливо ждала до обеда. Хотя она ничего не ела утром, обед был принесён в обычный час, и миледи с тревогой заметила, что караулившие её солдаты были уже в другой форме. Тогда она рискнула спросить о Фельтоне.
   Ей ответили, что с час тому назад Фельтон сел на лошадь и уехал.
   Она спросила, по-прежнему ли барон в замке. Солдат ответил, что барон дома и велел себя предупредить, если заключённая пожелает говорить с ним.
   Миледи ответила, что она в данную минуту ещё слишком слаба и что её единственное желание – остаться одной.
   Солдат вышел, поставив обед на стол.
   Фельтона удалили, солдат морской пехоты сменили. Очевидно, Фельтону не доверяли больше.
   Это был последний удар, нанесённый пленнице.
   Оставшись в комнате одна, она встала; эта постель, в которой она оставалась из предосторожности, чтобы её не разоблачили, жгла её, точно раскалённая жаровня. Она бросила взгляд на дверь. Оказалось, что барон приказал забить доской окошечко к ней: он, без сомнения, опасался, чтобы ей не удалось каким-нибудь дьявольским способом соблазнить своих стражей через это отверстие.
   Миледи улыбнулась: она могла наконец предаться своим чувствам без опасения, что за ней наблюдают. В яростном гневе, точно запертая в клетке тигрица, она начала быстро ходить по комнате. Наверно, если бы у неё ещё оставался нож, она на этот раз решила бы убить барона, а не себя.
   В шесть часов пришёл лорд Винтер. Он был вооружён с ног до головы. Этот человек, которого миледи считала всегда довольно недалёким, превратился в превосходного тюремщика: казалось, он всё предвидел, всё предупредил.
   Одного взгляда, брошенного на миледи, было для него достаточно, чтобы понять, что происходит в её душе.
   – Как бы то ни было, – сказал он, – но сегодня вы меня ещё не убьёте: у вас нет больше оружия, и к тому же я принял предосторожности. Вам удалось уже несколько развратить моего бедного Фельтона, он начал уже подчиняться вашему дьявольскому влиянию, но я хочу спасти его, он больше вас не увидит – всё кончено. Соберите ваши вещи, завтра вы уедете. Я назначил было ваше отплытие на двадцать четвёртое число, но затем передумал и решил, что чем скорее это совершится, тем лучше. Завтра в двенадцать часов пополудни у меня в руках будет приказ о вашей ссылке, подписанный Бекингемом. Если вы перекинетесь с кем-нибудь лишь одним словом, прежде чем сядете на корабль, мой сержант пустит вам пулю в голову – ему отдан такой приказ. Если на корабле вы скажете кому-нибудь хоть единое слово без разрешения капитана, капитан прикажет бросить вас в море – так решено. До свиданья. Вот всё, что я имел на сегодня сообщить вам. Завтра я вас увижу, чтобы проститься с вами.
   С этими словами барон вышел.
   Миледи выслушала всю эту грозную тираду с улыбкой презрения на губах, но с яростью в сердце.
   Подали ужин. Миледи чувствовала, что ей необходимо подкрепиться; она не знала, что могло произойти в эту надвигающуюся ночь: всё небо было обложено тучами, а сверкавшие вдали молнии предвещали грозу.
   Гроза разразилась около десяти вечера. Миледи испытывала странное облегчение, видя, что природа разделяет мрачное состояние её души. Гром гремел в небе, как гнев в её сердце. Ей казалось, что порывы ветра бьют в её лицо так же, как они набрасываются на деревья, сгибая их ветви и срывая листья. Она стонала, как ветер, и её голос терялся и заглушался могучим голосом природы, которая, казалось, тоже издавала стоны отчаяния. Вдруг она услышала стук в окно и при блеске молнии увидела за его решёткой человеческое лицо.

   Она подбежала к окну и открыла его.
   – Фельтон! – вскричала она. – Я спасена!
   – Да, – сказал Фельтон, – но молчите, молчите, мне нужно время, чтобы подпилить ваши решётки. Но будьте осторожны, чтобы они не увидели нас в дверное окошечко.
   – Доказательством того, Фельтон, что Бог за нас, – проговорила миледи, – может служить то, что они сами забили окно доской.
   – Это хорошо, Господь отнял у них разум, – сказал Фельтон.
   – Что должна я делать? – спросила миледи.
   – Ничего, ничего, только заприте окно. Ложитесь спать, хотя бы не раздеваясь. Когда я закончу, я постучу в окно. Но в состоянии ли вы следовать за мной?
   – О да!
   – А ваша рана?
   – Причиняет мне боль, но не мешает мне ходить.
   – Будьте же готовы по первому знаку.
   Миледи закрыла окно, потушила лампу и легла, как советовал ей Фельтон, в постель. Среди бури она слышала звуки, скрип пилы о решётки и при каждом блеске молнии видела в окне лицо Фельтона.
   Она пролежала целый час, едва дыша. Холодный пот покрывал её лоб, а сердце сжималось невыносимой тревогой при малейшем шуме, который раздавался в коридоре.
   Есть часы, которые длятся как годы.
   Через час Фельтон снова постучал в окно.
   Миледи вскочила с постели и отворила его. Два отпиленных от решётки железных прута образовали отверстие, вполне достаточное, чтобы в него мог пролезть человек.
   – Готовы ли вы? – спросил Фельтон.
   – Да, нужно ли мне что-нибудь захватить с собой?
   – Золото, если оно у вас есть.
   – Да, к счастью, мне оставили то, которое я имела с собой.
   – Тем лучше, потому что я истратил все свои деньги на наём барки.
   – Возьмите, – сказала миледи, передавая Фельтону мешочек с золотом.
   Фельтон взял мешок и бросил его вниз, к подножию стены.
   – Теперь, – спросил он, – вы готовы?
   – Я здесь.
   Миледи встала на кресло и высунулась в окно. Она увидела, что Фельтон висит над пропастью на верёвочной лестнице. В первый раз на секунду овладевшее ею чувство страха напомнило ей, что она женщина, – пропасть испугала её.
   – Этого я и боялся, – сказал Фельтон.
   – Это ничего, ничего, – сказала миледи, – я спущусь с закрытыми глазами.
   – Доверяете ли вы мне? – спросил Фельтон.
   – И вы спрашиваете об этом?
   – Протяните мне ваши руки, скрестите их вот так.

   Фельтон связал ей руки своим платком и сверх платка верёвкой.
   – Что вы делаете? – спросила она с удивлением.
   – Обхватите мою шею и ничего не бойтесь.
   – Вы можете потерять равновесие, и мы оба расшибёмся.
   – Будьте покойны: я моряк.
   Нельзя было терять ни секунды: миледи обвила руками шею Фельтона, и тот вытащил её из окна.
   Фельтон начал медленно спускаться с перекладины на перекладину. Несмотря на тяжесть двух тел, лестница раскачивалась от сильных порывов ветра.
   Вдруг Фельтон остановился.
   – Что такое? – спросила миледи.
   – Тише, – сказал Фельтон, – я слышу шаги.
   – Нас заметили!
   Наступила тишина, длившаяся несколько минут.
   – Нет, – сказал Фельтон, – ничего.
   – Но что это был за шум?
   – Это патруль делает обход.
   – А где он должен пройти?
   – Как раз под нами.
   – Они нас заметят.
   – Нет, если только не блеснёт молния.
   – Они наткнутся на нашу лестницу.
   – К счастью, она не достаёт до земли на шесть футов.
   – Вот они, боже мой!
   – Молчите.
   Они остались оба висеть неподвижно, едва переводя дыхание, на расстоянии двадцати футов от земли, между тем как в это самое время под ними проходили солдаты, смеясь и разговаривая.
   Это была ужасная минута для беглецов.
   Патруль прошёл. Слышен был шум удалявшихся шагов и замиравших голосов.
   – Теперь, – сказал Фельтон, – мы спасены.
   Миледи вздохнула и лишилась чувств.
   Фельтон продолжал спускаться. Достигнув нижней перекладины и почувствовав, что дальше для ног нет опоры, он стал спускаться на руках и, добравшись до конца лестницы, повис на ней во весь рост, так что ноги его коснулись земли. Он нагнулся, подобрал мешок с золотом и взял его в зубы.
   Затем он взял миледи на руки и быстро двинулся в сторону, противоположную той, куда пошёл патруль.

   Скоро он свернул с дороги, спустился по скалам к берегу моря и свистнул.
   Таким же свистком ответили и ему, и пять минут спустя он увидел лодку с четырьмя гребцами. Лодка подошла к берегу настолько близко, насколько это было возможно, но она не могла подойти совсем вплотную, так как этому мешало мелководье. Фельтон вошёл в воду по пояс: он не хотел никому доверить свою драгоценную ношу.
   К счастью, буря начала утихать, хотя море по-прежнему сильно волновалось. Маленькую лодку бросало из стороны в сторону, точно ореховую скорлупу.
   – К шхуне, – приказал Фельтон, – и гребите быстрее.
   Четыре гребца принялись грести, но волны были так велики, что вёсла плохо работали.
   Хотя и медленно, но всё-таки они удалялись от замка, а это было всего важнее. Ночь была непроницаемо тёмная, и с лодки было уже почти невозможно отличить берег, а тем более заметить с берега лодку.
   Какая-то чёрная точка виднелась далеко в море.
   Это была шхуна.
   В то время как лодка с помощью четырёх сильных гребцов приближалась к ней, Фельтон развязал верёвку, а затем и платок, которым были связаны руки миледи.
   Когда руки её были развязаны, он зачерпнул морской воды и брызнул ей в лицо. Миледи вздохнула и открыла глаза.
   – Где я? – спросила она.
   – Вы спасены, – ответил молодой офицер.
   – О! Спасена! Спасена! – вскричала она. – Да, вот и небо, вот и море! Воздух, которым я дышу, пахнет свободой. Ах… благодарю, Фельтон, благодарю!
   Молодой человек прижал её к своему сердцу.
   – Но что с моими руками? – спросила миледи. – Мне кажется, что кисти их сдавили в каких-то тисках.
   Действительно, когда миледи подняла руки, кисти были онемевшими.
   – Увы! – сказал Фельтон, глядя на эти прекрасные руки и ласково качая головой.
   – О, это ничего не значит, ничего не значит, – вскричала миледи, – теперь я всё вспомнила!
   Миледи стала что-то искать глазами вокруг себя.
   – Он тут, – сказал Фельтон, подвигая к ней ногой мешок с золотом.

   Подошли к шхуне. Вахтенный окликнул лодку, с лодки ответили.
   – Что это за судно? – спросила миледи.
   – Это шхуна, которую я нанял для вас.
   – Куда она меня отвезёт?
   – Куда хотите, только сначала высадите меня в Портсмуте.
   – Зачем вам нужно в Портсмут? – спросила миледи.
   – Исполнить приказание лорда Винтера, – с мрачной улыбкой ответил Фельтон.
   – Какое приказание? – спросила миледи.
   – Так вы не понимаете? – спросил Фельтон.
   – Нет, объяснитесь, прошу вас.
   – Так как он уже не доверял мне, то взялся лично стеречь вас, а меня послал вместо себя к Бекингему за подписью на приказе о вашей ссылке.
   – Но если он не доверял вам, как же он дал вам этот приказ?
   – Разве я мог знать, что я везу?
   – Совершенно верно. И вы отправитесь в Портсмут?
   – Я не могу терять времени: завтра двадцать третье число, и Бекингем отплывает с флотом.
   – Он отплывает завтра? Куда?
   – К Ла-Рошели.
   – Он не должен туда ехать! – изменяя своей обычной осторожности, вскричала миледи.
   – Будьте спокойны, – ответил Фельтон, – он не уедет.
   Миледи задрожала от радости. Она прочитала в самой глубине сердца молодого человека – там было написано: смерть Бекингему.
   – Фельтон… Вы так же велики, как Иуда Маккавей. Если вы умрёте, я умру вместе с вами: вот всё, что я могу вам сказать.
   – Молчите! – сказал Фельтон. – Мы подходим.
   Лодка пристала к шхуне.
   Фельтон взошёл по трапу и подал руку миледи, между тем как матросы поддерживали её, так как море ещё сильно волновалось. Минуту спустя они были уже на палубе.
   – Капитан, – сказал Фельтон, – вот особа, про которую я вам говорил и которую нужно здравой и невредимой доставить во Францию.
   – За тысячу пистолей, – отвечал капитан.
   – Я уже дал вам пятьсот.
   – Совершенно верно.
   – А вот и другие пятьсот, – сказала миледи, взяв мешок.
   – Нет, – заметил капитан, – я верен данному слову, а я дал слово этому молодому человеку: остальные пятьсот пистолей я должен получить по прибытии в Булонь.
   – А мы доедем туда?
   – Здравы и невредимы, и это так же верно, как и то, что меня зовут Джеком Бутлером.
   – В таком случае, – сказала миледи, – если вы сдержите слово, то я дам вам не пятьсот, а тысячу пистолей.
   – Ура, прекрасная дама, – вскричал капитан, – и дай бог почаще таких пассажиров, как ваша милость!
   – А пока, – сказал Фельтон, – отвезите нас в маленькую бухту… знаете, относительно которой мы раньше с вами условились.

   Капитан вместо ответа тотчас же отдал все необходимые приказания, и около семи часов утра небольшое судно уже бросило якорь в указанной Фельтоном бухте.
   В продолжение этого переезда Фельтон всё рассказал миледи: как он, вместо того чтобы поехать в Лондон, нанял маленькое судно, как он вернулся, вскарабкался на стену, вставляя, по мере того как поднимался, в расщелины между камнями железные скобы, становясь на них ногами, и как наконец, добравшись до решётки, он укрепил верёвочную лестницу. Остальное миледи было известно.
   Миледи старалась подбодрить Фельтона в исполнении его плана, но с первых слов, сказанных им, она поняла, что этого молодого фанатика надо скорее сдерживать, чем поощрять.
   Они условились, что миледи будет ждать Фельтона до десяти часов, и если в десять часов Фельтон не вернётся, она покинет Англию одна. Тогда, в случае если он останется на свободе, они встретятся во Франции, в монастыре кармелиток в Бетюне.

Глава XXIX
Что происходило в Портсмуте 23 августа 1628 года

   Фельтон простился с миледи, как прощается брат с сестрой, отправляясь на прогулку, – он поцеловал ей руку.
   Вся его фигура выражала обычное для него спокойствие, только глаза блестели необыкновенным огнём, точно в лихорадке. Он был бледнее обыкновенного, губы сжаты, слова отрывисты и кратки, что указывало на то, что в нём бродили мрачные мысли.
   В лодке, отвозившей его со шхуны на берег, Фельтон не отрывал глаз от миледи, которая, стоя на палубе, провожала его глазами. Оба они уже не боялись погони: в комнату миледи никогда не входили ранее девяти часов, а чтобы добраться от замка до Лондона, надо было всего три часа.
   Фельтон сошёл на берег, взобрался по гребню холма на вершину утёса, в последний раз поприветствовал миледи и направился к городу.
   Дорога шла под гору, а потому, пройдя шагов сто, он не мог ничего уже более видеть, кроме мачты шхуны.
   Он тотчас же взял путь на Портсмут, очертания которого вырисовывались в тумане, впереди на расстоянии полмили.
   По ту сторону Портсмута море было покрыто кораблями, мачты которых, подобно роще тополей, лишённых дыханием зимы листвы, качались на ветру.
   Быстро шагая к городу, Фельтон перебирал в уме все обвинения, истинные и ложные, против фаворита Якова VI и Карла I, которые подтверждались его личными наблюдениями, о которых ему пришлось много наслушаться в продолжение его длительного пребывания в кругу пуритан.
   Когда он сравнивал общественные преступления этого министра, преступления громкие, преступления европейские, если можно так выразиться, с преступлениями частными, тайными, в которых его обвиняла миледи, Фельтон находил, что из двух личностей, которые заключал в себе Бекингем, более преступной была та, жизнь которой была неизвестна широкой публике. Такой вывод был следствием его необыкновенной, пламенной любви, которая рисовала ему низкие, вымышленные леди Винтер преступления в преувеличенных размерах, наподобие того, как крошечные, едва заметные насекомые кажутся сквозь увеличительное стекло страшными чудовищами.
   Скорая ходьба ещё более воспламеняла его. Мысль о том, что там, позади его, осталась женщина, подвергшаяся угрозе страшной мести, женщина, которую он любил или, вернее, боготворил как святую, только что пережитое волнение, усталость – всё это наполняло его душу бурными чувствами.
   Он вошёл в Портсмут около восьми часов утра. Всё население было уже на ногах. На улицах и в порту били барабаны, десантные войска направлялись к морю. Фельтон пришёл к адмиралтейству, весь покрытый пылью и потом: его обыкновенно бледное лицо горело от жары и гнева. Часовой не хотел пропустить его, но Фельтон позвал начальника поста и, вынув из кармана вручённые ему бумаги, сказал:
   – Спешное поручение от лорда Винтера.
   При имени лорда Винтера, которого все знали как одного из близких друзей его светлости, начальник поста отдал приказание пропустить Фельтона, который притом же был в мундире морского офицера.
   Фельтон устремился во дворец.
   В ту минуту, когда он входил в вестибюль, вместе с ним туда же вошёл какой-то человек, весь в пыли, запыхавшийся, оставивший у ворот почтовую лошадь, которая тотчас же по приезде пала.
   Фельтон и этот человек одновременно обратились к Патрику, доверенному камердинеру герцога. Фельтон назвал барона Винтера, неизвестный не хотел сказать, от кого он, говоря, что может назвать себя только герцогу. Каждый из них настаивал на том, чтобы пройти первым.
   Патрик, знавший, что лорд Винтер находится в тесных служебных и дружеских отношениях с герцогом, отдал предпочтение тому, кто явился от имени лорда. Другому гонцу пришлось дожидаться, и было легко видеть, как он проклинает эту задержку.
   Камердинер провёл Фельтона через большой зал, в котором дожидалась депутация от жителей Ла-Рошели с принцем Субизом во главе, и ввёл его в кабинет, где Бекингем, выйдя из ванны, завершал туалет, которым он, как обычно, занимался с особенной тщательностью.
   – Лейтенант Фельтон, – доложил Патрик, – с поручением от лорда Винтера.
   – От лорда Винтера? – переспросил Бекингем. – Просите.
   Фельтон вошёл. В эту минуту Бекингем бросил на диван богатый халат, затканный золотом, чтобы надеть голубой бархатный камзол, весь вышитый жемчугом.
   – Отчего барон не приехал сам? – спросил Бекингем. – Я ждал его сегодня утром.
   – Он поручил мне передать вашей светлости, – ответил Фельтон, – что, к его большому сожалению, он не мог иметь этой чести, потому что принуждён был остаться на страже в замке.
   – Да-да, я знаю: у него есть пленница.
   – Об этой-то пленнице я и хотел поговорить с вашей светлостью.
   – Говорите!
   – То, что я хочу сказать вам, никто не должен слышать, кроме вас, милорд.
   – Оставьте нас, Патрик, – приказал Бекингем, – но не уходите далеко, чтобы услышать колокольчик; я позову вас сейчас же.
   Патрик вышел.
   – Мы одни, сударь, – сказал Бекингем, – говорите.
   – Милорд, барон Винтер писал вам третьего дня, прося вас подписать приказ о ссылке, касающийся одной женщины, по имени Шарлотта Баксон…
   – Да, и я ответил ему, чтобы он привёз сам или прислал мне приказ, и я подпишу его.
   – Вот он, милорд.
   – Давайте! – сказал герцог.
   И, взявши бумагу из рук Фельтона, он быстро пробежал её. Тогда, убедившись, что это был именно тот приказ, о котором ему писал лорд Винтер, он положил бумагу на стол, взял перо и собрался подписать.
   – Извините, милорд, – сказал Фельтон, удерживая герцога, – но известно ли вашей светлости, что имя Шарлотты Баксон не настоящее имя этой молодой женщины?
   – Да, мне это известно, – ответил герцог, обмакивая перо в чернила.
   – В таком случае ваша светлость знает её настоящее имя? – спросил Фельтон отрывистым тоном.
   – Я его знаю.
   Герцог поднёс перо к бумаге. Фельтон побледнел.
   – И, зная это настоящее имя, – продолжал Фельтон, – ваша светлость всё-таки подпишет приказ?
   – Без сомнения, и тем охотнее.
   – Я не могу допустить, – продолжал Фельтон голосом, который делался всё более и более резким и отрывистым, – что вашей светлости известно, что дело идёт о леди Винтер…
   – Мне это отлично известно, хотя я очень удивлён, как вы можете знать об этом!
   – И ваша светлость подпишете этот приказ без угрызения совести?
   Бекингем посмотрел на молодого человека свысока.
   – Однако, сударь, вы предлагаете мне странные вопросы, и я очень снисходителен, отвечая вам!
   – Отвечайте, ваша светлость, – сказал Фельтон, – потому что положение гораздо серьёзнее, чем вы, может быть, думаете.
   Бекингем подумал, что, без сомнения, молодой человек говорит ему от имени лорда Винтера, и смягчился.
   – Без всякого угрызения совести, – сказал он, – и барону известно, как и мне, что миледи Винтер – преступница. Ограничение её наказания ссылкой почти равносильно её помилованию.
   Герцог положил перо на бумагу.
   – Вы не подпишете этого приказа, милорд! – произнёс Фельтон, делая шаг к герцогу.
   – Я не подпишу этого приказа? Почему?
   – Потому, что вы заглянете в свою совесть и тогда отнесётесь справедливо к миледи.
   – Справедливо было бы отправить её в Тайберн, – сказал Бекингем, – миледи – опозоренная женщина.
   – Ваша светлость, миледи – ангел, вы хорошо это знаете, и я прошу для неё у вас свободы.
   – Да вы с ума сошли! – сказал Бекингем. – Как вы смеете так разговаривать со мной?!
   – Извините меня, милорд, я говорю как умею, я сдерживаюсь. Тем не менее подумайте о том, милорд, что вы собираетесь сделать, и страшитесь перейти границы.
   – Что? Господи! – вскричал Бекингем. – Кажется, вы мне угрожаете?!

   – Нет, милорд, я вас ещё прошу, и я говорю вам: одной капли довольно, чтобы переполнить чашу, налитую до краёв. Одна лёгкая ошибка может навлечь наказание на голову человека, пощажённого, несмотря на все его преступления.
   – Господин Фельтон, – сказал Бекингем, – извольте выйти вон и отправиться под арест.
   – Извольте выслушать меня до конца, милорд. Вы обольстили эту молодую девушку, вы её жестоко оскорбили, втоптали в грязь. Загладьте свои преступления относительно неё, дайте ей возможность свободно уехать, и я ничего больше не потребую от вас.
   – Вы ничего не потребуете?! – проговорил Бекингем, смотря на Фельтона с изумлением и делая ударение на каждом слове.
   – Милорд, – продолжал Фельтон, всё более распаляясь, – берегитесь! Вся Англия утомлена вашими злодеяниями! Милорд, вы злоупотребили королевской властью, которую вы почти присвоили себе, милорд, вы ненавистны и людям и Богу… Господь вас накажет после, а я, я накажу вас сейчас!
   – Это уж слишком! – вскричал Бекингем, делая шаг к дверям. Фельтон преградил ему дорогу.
   – Я униженно прошу у вас, – сказал он, – подпишите приказ об освобождении леди Винтер: вспомните, что это та женщина, которую вы обесчестили.
   – Ступайте вон, сударь! Или я позову людей и велю надеть на вас кандалы.
   – Вы никого не позовёте, – проговорил Фельтон, бросаясь между герцогом и колокольчиком, стоявшим на столике с серебряной инкрустацией, – берегитесь, милорд, вы теперь в руках Божьих.
   – В руках дьявола, хотите вы сказать! – вскричал Бекингем, возвышая голос, чтобы привлечь внимание, но никого не призывая прямо на помощь.
   – Подпишите, милорд, подпишите приказ об освобождении леди Винтер, – настаивал Фельтон, протягивая герцогу бумагу.
   – Вы хотите заставить меня сделать это силой? Вы смеётесь надо мной! Эй, Патрик!
   – Подпишите, милорд.
   – Никогда!
   – Никогда?!
   – Ко мне! Эй, люди! – вскричал герцог и в то же время схватил шпагу.
   Но Фельтон не дал ему времени вынуть её из ножен: он держал у себя на груди нож, которым ранила себя миледи, и одним прыжком бросился на герцога.
   В эту минуту в кабинет вошёл Патрик и крикнул:
   – Милорд, письмо из Франции!
   – Из Франции! – вскричал Бекингем, забыв всё при мысли об особе, от которой было это письмо.
   Фельтон воспользовался этой минутой и вонзил ему нож в бок по рукоятку.
   – А, предатель, – вскричал Бекингем, – ты убил меня!
   – Убийство! – вопил Патрик.
   Фельтон осмотрелся кругом, ища возможность скрыться, и, увидя, что дверь открыта, бросился в соседнюю комнату, где, как мы уже сказали, ждала депутация Ла-Рошели, бегом пересёк её и устремился на лестницу, но на первой ступеньке столкнулся с лордом Винтером, который, увидя его, бледного, растерянного, с испачканными кровью руками и лицом, схватил его за горло, крича:
   – Я это знал! Я догадался, но опоздал на одну только минуту! О, я несчастный! Несчастный!
   Фельтон не оказал ни малейшего сопротивления. Лорд Винтер передал его в руки стражей, которые в ожидании дальнейших приказаний отвели его на маленькую террасу, выходящую на море, а сам бросился в кабинет Бекингема.
   На крик герцога, на зов Патрика человек, приехавший одновременно с Фельтоном, вбежал в кабинет.
   Он нашёл герцога лежавшим на софе и судорожно зажимавшим рану рукой.
   – Ла Порт, – сказал он умирающим голосом, – Ла Порт, ты от неё?
   – Да, ваша светлость, – отвечал верный слуга Анны Австрийской, – но, может быть, уже слишком поздно.
   – Тише, Ла Порт, нас могут услышать… Патрик, не впускайте никого. О! Я не узнаю, что она велела передать мне. Боже мой! Я умираю!
   И герцог лишился чувств.
   Между тем лорд Винтер, депутаты, начальники экспедиционных войск и офицеры свиты Бекингема толпой вошли в комнату. Со всех сторон слышались возгласы отчаяния. Новость, наполнившая дворец жалобными криками, распространились за его пределы по всему городу.
   Пушечный выстрел возвестил, что случилось нечто важное и неожиданное.
   Лорд Винтер рвал на себе волосы.
   – Опоздал на одну минуту, – кричал он в отчаянии, – только на одну минуту! О боже! Какое несчастье!
   Действительно, в семь часов утра ему пришли доложить, что у одного из окон замка висит верёвочная лестница. Лорд Винтер тотчас же бросился в комнату миледи и увидел, что она пуста, окно открыто, железные прутья выпилены. Он вспомнил при этом словесное предостережение д’Артаньяна, переданное на словах его посланным Планше. Он испугался за жизнь герцога, бросился в конюшню и, не теряя времени, вскочил на первую попавшуюся лошадь, не оседлав её, во весь дух помчался во дворец, соскочил на дворе с лошади, влетел по лестнице и на верхней её ступеньке, как мы уже сказали, встретил Фельтона.

   Однако герцог не умер. Он пришёл в чувство, открыл глаза, и надежда оживила все сердца.
   – Господа, – сказал он, – оставьте меня одного с Ла Портом и Патриком. А, это вы, Винтер! Вы прислали мне сегодня утром какого-то странного сумасшедшего: посмотрите, что он со мной сделал.
   – О милорд! – вскричал барон. – Я никогда не прощу себе этого.
   – И будешь не прав, любезный Винтер, – проговорил Бекингем, протягивая ему руку, – я не знаю ни одного человека, который стоил бы того, чтобы о нём сожалел другой всю свою жизнь… Но оставь нас, прошу тебя.
   Барон вышел, рыдая.
   В кабинете остались только раненый герцог, Патрик и Ла Порт.
   Искали доктора, но не могли найти.
   – Вы будете жить, вы будете жить, милорд, – повторял, стоя на коленях у софы, верный слуга Анны Австрийской.
   – Что она мне пишет? – слабым голосом спросил Бекингем, истекая кровью и превозмогая страшную боль для того, чтобы поговорить о той, которую он любил. – Что она мне пишет? Прочитай мне её письмо.
   – О милорд! – произнёс Ла Порт.
   – Повинуйся, Ла Порт! Разве ты не видишь, что мне нельзя терять времени.
   Ла Порт сломал печать и, развернув пергамент, поднёс его к глазам герцога, но Бекингем напрасно делал усилие, чтобы разобрать написанное.
   – Читай же, – приказал он, – читай, я ничего не вижу; читай же, потому что, быть может, скоро я не буду в силах слышать – и умру, не узнавши, что она мне написала.
   Ла Порт больше не возражал и прочитал:

   «Милорд!
   Заклинаю вас всем, что я выстрадала из-за вас и ради вас с тех пор, как я вас знаю, если вам дорого моё спокойствие, приостановите ваши грандиозные вооружения против Франции и прекратите войну, о которой открыто говорят, что религия – только видимый предлог, а втихомолку прибавляют, что настоящая её причина – ваша любовь ко мне. Эта война может принести большие беды не только Франции и Англии, но несчастья и вам, милорд, что сделает меня навсегда безумной.
   Берегите свою жизнь, которой угрожает опасность и которая будет для меня драгоценнее с той минуты, когда я перестану видеть в вас врага.
   Расположенная к вам
   Анна»

   Бекингем собрал последние силы, чтобы выслушать всё до конца. Затем, когда письмо было прочитано, он спросил с оттенком горького разочарования:
   – Неужели вам ничего не поручено передать мне на словах, Ла Порт? – спросил он.
   – Как же, ваша светлость: королева поручила мне сказать вам, чтобы вы были осторожны, потому что до неё дошёл слух, что вас хотят убить.
   – И это всё, и это всё? – спросил Бекингем нетерпеливо.
   – Она поручила мне ещё сказать вам, что она любит вас по-прежнему.
   – Слава богу! – воскликнул Бекингем. – Моя смерть, значит, не будет для неё безразлична.

   Ла Порт залился слезами.
   – Патрик, – сказал герцог, – принесите мне футляр, в котором лежали брильянтовые подвески.
   Патрик принёс шкатулочку, и Ла Порт узнал в ней ту самую, которая принадлежала королеве.
   – Теперь принесите белый атласный мешочек, на котором жемчугом вышит её вензель.
   Патрик исполнил приказание.
   – Возьмите, Ла Порт, вот эти единственные залоги её расположения, которые я имел от неё: этот серебряный ящичек и два письма. Отдайте их её величеству и, как последнюю память обо мне… – он искал глазами вокруг себя какую-нибудь драгоценность… – вы присоедините…
   Он посмотрел ещё, но помрачённые приближающейся смертью глаза его встретили только нож, выпавший из рук Фельтона, лезвие которого ещё дымилось алой кровью.
   – …вы присоедините к ним этот нож, – сказал герцог, сжимая руку Ла Порта.
   Он смог ещё положить мешочек на дно серебряной шкатулки, опустил туда же нож, показывая Ла Порту знаком, что он не может больше говорить. Затем, в предсмертной конвульсии, которую он не мог на этот раз превозмочь, он упал с софы на пол.
   Патрик громко вскрикнул.
   Бекингем хотел улыбнуться в последний раз, но смерть оборвала мысль его, следы которой запечатлелись на его лице, как последний поцелуй любви.
   В эту минуту вбежал, запыхавшись, доктор герцога. Он был уже на адмиральском корабле, и пришлось послать за ним туда.
   Он подошёл к герцогу, взял его руку, подержал её с минуту и опустил.
   – Всё напрасно, – сказал он, – герцог умер.
   – Умер, умер! – вскричал Патрик.
   При этом восклицании толпа вошла в залу в великом смятении и отчаянии.
   Когда Винтер увидел, что Бекингем умер, он побежал к Фельтону, которого солдаты продолжали стеречь на террасе дворца.
   – Негодяй, – сказал он молодому человеку, к которому со смертью Бекингема снова вернулось спокойствие и хладнокровие, более его не покидавшие, – негодяй, что ты сделал?

   – Я отомстил за себя, – сказал он.
   – За себя! – воскликнул барон. – Скажи лучше, что ты послужил орудием в руках этой ужасной женщины… Но клянусь тебе, что это её преступление будет последним!
   – Я не понимаю, что вы имеете в виду, – спокойно ответил Фельтон, – и я не знаю, о ком вы говорите, милорд: я убил герцога Бекингема за то, что он два раза ответил отказом на вашу просьбу произвести меня в чин капитана. Я наказал его за его несправедливость, вот и всё.
   Изумлённый Винтер смотрел на солдат, вязавших Фельтона, и не знал, чем объяснить подобную бесчувственность.
   Одна только мысль омрачала невозмутимое лицо Фельтона. В доносившемся до него малейшем шуме наивный пуританин слышал шаги и голос миледи, готовой броситься в его объятия, объявить себя виновной и погибнуть вместе с ним.
   Вдруг он вздрогнул, устремив глаза на одну точку на море, которое открывалось во всю ширь с той террасы, на которой он находился. Орлиным взором моряка он увидел на таком расстоянии, где другой ничего бы не различил, кроме чайки, качающейся на волнах, парус судна, направлявшегося к берегам Франции.
   Он побледнел, приложил руку к сердцу, которое готово было разорваться, и понял предательство миледи.
   – Прошу у вас последней милости, милорд! – сказал он барону.
   – Какой?
   – Скажите, который теперь час.
   Барон вынул часы.
   – Девять без десяти минут, – ответил он.
   Миледи ускорила свой отъезд на полтора часа: как только она услышала пушечный выстрел, возвестивший о роковом событии, она тотчас же приказала сняться с якоря. Судно плыло под голубым небом, на большом расстоянии от берега.
   – Так угодно было Богу, – сказал он с покорностью фанатика, не сводя тем не менее глаз с этой скорлупки, на палубе которой, как ему казалось, он видел смутный призрак той, ради которой он пожертвовал своей жизнью.
   Лорд Винтер проследил за его взглядом, отгадал его страдания и всё понял.
   – Ты будешь наказан сначала один, негодяй, – сказал он Фельтону, который не мог оторвать глаз от моря, – но клянусь тебе памятью моего брата, которого я так любил, что твоя сообщница не спасётся.
   Фельтон опустил голову, не издав ни звука.
   Винтер же быстро спустился с лестницы и направился к гавани.

Глава XXX
Во Франции

   Узнав о смерти Бекингема, Карл I, король Англии, более всего опасался, что эта страшная новость отнимет бодрость духа у ларошельцев. Поэтому он старался, как говорит Ришелье в своих записках, скрывать её как можно дольше. Он приказал запереть все гавани и тщательно наблюдать, чтобы ни один корабль не отплыл до тех пор, пока не отправится армия, которую снаряжал Бекингем и заботу о которой после смерти герцога он принял на себя.
   Он простёр свою строгость в этом отношении до того, что даже задержал в Англии датских послов, которые уже имели прощальную аудиенцию, и голландского посла, который должен был сопровождать во Флиссинген ост-индские корабли, возвращённые Карлом I Соединённым Нидерландам. Но так как он распорядился отдать этот приказ только спустя пять часов после рокового происшествия, то есть в два часа пополудни, то два корабля успели выйти из гавани: один, как мы знаем, увозил миледи, которая догадывалась о случившемся, но ещё более убедилась в этом, увидев чёрный флаг, взвившийся на адмиральском корабле.
   Что касается второго корабля, то мы скажем после, кого он увёз и как удалось ему отплыть.
   В это время в лагере под Ла-Рошелью не случилось ничего нового; только король, как всегда сильно скучавший, а в лагере, может быть, и больше обыкновенного, решил уехать инкогнито и провести день святого Людовика в Сен-Жермене и попросил кардинала отправить с ним конвой всего из двадцати мушкетёров.
   Кардинал, на которого скука короля действовала иногда заразительно, с большим удовольствием разрешил этот отпуск своему царственному помощнику, обещавшему вернуться к пятому сентября.
   Де Тревиль, уведомлённый его высокопреосвященством, собрался в путь, и хотя он и не знал причины, тем не менее знал о сильном желании и даже настоятельной надобности своих друзей вернуться в Париж, поэтому он и назначил их в число конвойных.
   Четверо молодых людей узнали об этой новости через четверть часа после де Тревиля, потому что они первые были уведомлены им.
   Тогда д’Артаньян особенно оценил милость кардинала, позволившего ему наконец поступить в мушкетёры: не будь этого обстоятельства, он принуждён был бы остаться в лагере, тогда как товарищи его уехали бы.
   Нечего и говорить, что причиной их нетерпеливого желания вернуться в Париж была опасность, которой подвергалась мадам Бонасье при встрече в Бетюнском монастыре с миледи, своим смертельным врагом. И потому, как мы уже сказали, Арамис немедленно написал Мари Мишон, этой турской белошвейке, у которой были такие высокие связи, чтобы она упросила королеву дать разрешение госпоже Бонасье выйти из монастыря и удалиться в Лотарингию или в Бельгию. Ответ не заставил себя долго ждать, и через восемь или десять дней Арамис получил следующее письмо:

   «Мой любезный кузен!
   Посылаю разрешение, данное моей сестрой нашей бедняжке служанке выйти из Бетюнского монастыря, воздух которого, по вашему мнению, вреден для неё. Моя сестра посылает вам это разрешение с большим удовольствием, потому что она очень любит эту девушку, которой она надеется быть полезной и впоследствии.
   Целую вас.
   Мари Мишон»

   При этом письме было приложено разрешение, составленное в следующих выражениях:

   «Настоятельница Бетюнского монастыря должна передать на попечение подателя этого письма послушницу, недавно поступившую в монастырь по моей рекомендации и находящуюся под моим покровительством.
   Анна.
   В Лувре, 10 августа 1628 г.»

   Можно представить, как это родство Арамиса с белошвейкой, называвшей королеву своей сестрой, насмешило молодых людей, но Арамис, два или три раза покрасневший до ушей при грубых шутках Портоса, попросил своих друзей не касаться больше этого вопроса, объявив, что если кто-нибудь скажет по этому поводу хоть одно слово, он больше не будет обращаться к своей кузине с просьбой быть посредницей в подобного рода делах.
   Итак, о Мари Мишон больше не было речи между четырьмя мушкетёрами, которые к тому же добились того, чего желали, а именно получили разрешение освободить мадам Бонасье из монастыря кармелиток. Правда, это разрешение не могло принести им много пользы, пока они были в лагере под Ла-Рошелью, то есть на другом конце Франции. Поэтому д’Артаньян хотел обратиться к де Тревилю с просьбой об отпуске, откровенно объяснить ему всю настоятельную необходимость своей поездки, как вдруг узнал вместе со своими тремя товарищами новость, что король едет в Париж с конвоем из двадцати мушкетёров и что они назначены в этот конвой.
   Радость их была велика: слуги были отправлены вперёд с багажом, а сами они выехали рано поутру.
   Кардинал проводил его величество от Сюржера до Мозе, и там король и министр простились друг с другом самым дружеским образом.
   Король, искавший развлечений, очень торопился, так как желал приехать в Париж двадцать третьего числа. По временам он останавливался для скромной охоты – развлечения, склонность к которому внушил ему когда-то де Люин и которое навсегда осталось любимым времяпрепровождением Людовика. Из двадцати человек шестнадцать очень радовались каждый раз, как это случалось, но оставшиеся четверо посылали эти остановки к чёрту, в особенности д’Артаньян, у которого постоянно горели уши, что Портос объяснял следующим образом:
   – Одна очень знатная дама сказала мне, что это означает, что про вас где-то говорят.
   Наконец конвой въехал в Париж в ночь на двадцать третье число. Король поблагодарил де Тревиля и позволил ему отпустить мушкетёров на четыре дня, при условии, чтобы ни один из отпущенных не показывался в публичных местах под страхом попасть в Бастилию. Первые четыре отпуска, как легко догадаться, были даны нашим четырём друзьям, и даже более того: Атос выпросил у де Тревиля вместо четырёх дней – шесть и, кроме того, прибавил ещё две ночи, потому что они выехали двадцать четвёртого, в пять часов вечера, а из любезности де Тревиль пометил отпуск двадцать пятым числом.
   – Боже мой, – заметил д’Артаньян, как известно, никогда ни в чём не сомневавшийся, – мне кажется, что мы создаём себе много затруднений из-за пустяков. В два дня, загнав две или три лошади – велика беда, у меня есть деньги! – я доеду до Бетюна, отдам настоятельнице письмо королевы и увезу дорогое сокровище, за которым еду, не в Лотарингию и не в Бельгию, а в Париж, где она будет лучше скрыта, особенно в то время, пока кардинал будет стоять под Ла-Рошелью. А затем, вернувшись из похода, отчасти пользуясь покровительством кузины Арамиса, отчасти за услуги, лично оказанные нами ей, мы добьёмся от королевы того, чего желаем. Оставайтесь же здесь, не изнуряйте себя напрасно усталостью. Мне достаточно и Планше для такого лёгкого предприятия.

   На это Атос спокойно ответил:
   – У нас тоже есть деньги, потому что я ещё не пропил всей выручки за алмазный перстень. Портос и Арамис тоже ещё не проели своих богатств. Следовательно, мы так же хорошо можем загнать четырёх лошадей, как и одну. Но примите во внимание, д’Артаньян, – прибавил он таким мрачным тоном, что молодой человек даже вздрогнул, – примите во внимание, что Бетюн – тот самый город, где кардинал назначил свидание женщине, которая всюду приносит с собой несчастье, где бы она ни появлялась. Если бы вы имели дело только с четырьмя мужчинами, д’Артаньян, я отпустил бы вас одного, но так как вы будете иметь дело с этой женщиной, отправимся вчетвером, и дай бог, чтобы мы управились с ней все вчетвером даже с четырьмя нашими слугами в придачу.
   – Вы меня пугаете, Атос, – вскричал д’Артаньян, – но чего же, боже мой, вы опасаетесь?
   – Всего! – ответил Атос.
   Д’Артаньян пристально взглянул на товарищей, лица которых, как и лицо Атоса, выражали глубокое беспокойство, и они крупной рысью продолжали свой путь, не промолвив ни слова.
   Вечером двадцать пятого числа, когда они въехали в Аррас и д’Артаньян спешился с лошади у гостиницы «Золотая борона», чтобы выпить стакан вина, какой-то всадник выехал с постоялого двора, где он переменил лошадь, и галопом помчался по дороге в Париж. В ту минуту, как он находился в воротах, ветром распахнуло плащ, в который он был закутан, хотя был ещё август, и чуть не снесло его шляпу, которую всадник вовремя схватил рукой в ту самую минуту, когда она готова уже была слететь с головы, и быстро надвинул её себе на глаза.
   Д’Артаньян, глаза которого были пристально устремлены на этого человека, страшно побледнел и уронил стакан.
   – Что с вами, сударь? – спросил Планше. – Эй, господа, скорее на помощь, моему хозяину худо!

   Трое друзей прибежали и застали д’Артаньяна вовсе не в обмороке, а бегущим к своей лошади. Они остановили его на пороге.
   – Куда тебя чёрт несёт? – закричал Атос.
   – Это он! – вскричал д’Артаньян, бледный от волнения и с выступившим на лбу потом. – Это он, дайте мне его догнать!
   – Да кто он? – спросил Атос.
   – Он – этот человек!
   – Какой человек?
   – Тот проклятый человек, мой злой гений, которого я встречаю каждый раз перед каким-нибудь несчастьем, тот самый, который сопровождал ужасную женщину, когда я встретил её в первый раз, тот, кого я искал, когда вызвал на дуэль нашего друга Атоса; тот самый, которого я встретил в то утро, когда похитили мадам Бонасье! Я видел его: это он. Я узнал его, когда ветром распахнуло его плащ.
   – Чёрт возьми! – задумчиво произнёс Атос.
   – На коней, господа, на коней! Поедемте за ним, и мы его догоним.
   – Мой милый, – заметил Арамис, – сообразите только, что он поехал в противоположную сторону от той дороги, куда мы едем, что у него свежая лошадь, а наши уже утомились, следовательно, мы только понапрасну загоним их, без всякой надежды догнать его. Оставим мужчину, д’Артаньян, спасём женщину.
   – Эй, сударь! – закричал мальчик, выбегая из конюшни вслед за незнакомцем. – Эй, сударь! Вот бумага, которая выпала из вашей шляпы. Эй, сударь! Остановитесь!
   – Мой друг, – остановил его д’Артаньян, – хочешь полпистоля за эту бумагу?
   – Извольте, сударь, с большим удовольствием! Вот она!
   Мальчик, в восторге, что ему так посчастливилось, возвратился на двор гостиницы. Д’Артаньян развернул бумагу.
   – Что там? – спросили, окружая его, друзья.
   – Только одно слово, – отвечал д’Артаньян.
   – Да, – сказал Арамис, – но что это – название города или деревни?
   – «Армантьер», – прочитал Портос. – Армантьер – я не знаю такого места.
   – И это название города или деревни написано её рукой! – заметил Атос.
   – Спрячем тщательно эту бумажку, – сказал д’Артаньян, – может быть, я не зря истратил свой последний пистоль. На коней, друзья, на коней!

И четверо товарищей пустились галопом по дороге в Бетюн.

Глава XXXI
Монастырь кармелиток в Бетюне

   Большим преступникам зачастую предназначен определённый путь, по которому они преодолевают все препятствия и избавляются от всех опасностей ровно до той минуты, когда утомлённое их злодеяниями Провидение не прекратит их беззаконного счастья.
   Так было и с миледи: ей удалось благополучно проехать между сторожевыми судами обоих государств, и она прибыла в Булонь без всяких приключений.
   Высадившись в Портсмуте, миледи выдавала себя за англичанку, изгнанную из Ла-Рошели преследованиями французов, а приехав в Булонь после двухдневного пути, она превратилась во француженку, которую англичане из ненависти к Франции притесняли в Портсмуте.
   Миледи к тому же обладала самым надёжным паспортом: красотой, внешностью знатной дамы и щедростью, с которой она раздавала деньги. Встреченная любезной улыбкой и учтивостью старика – коменданта порта, галантно поцеловавшего ей руку, благодаря этому она была избавлена от соблюдения обычных формальностей. Она осталась в Булони только на самое необходимое время для того, чтобы послать по почте следующее письмо:

   «Его высокопреосвященству кардиналу де Ришелье, в лагерь под Ла-Рошелью.
   Ваше высокопреосвященство, вы можете быть спокойны; его светлость герцог Бекингем не поедет во Францию.
   Булонь, 25 августа, вечером.
   Миледи ***»

   P. S. Согласно желанию вашего высокопреосвященства, я отправляюсь в Бетюн, в монастырь кармелиток, где буду ждать ваших приказаний».

   Действительно, в тот же вечер миледи отправилась в путь. Ночь застигла её в дороге, она остановилась переночевать в гостинице. На другой день в пять часов утра она двинулась дальше и три часа спустя была уже в Бетюне. Она попросила указать ей монастырь кармелиток и тотчас же отправилась туда.
   Настоятельница вышла ей навстречу. Миледи показала приказ кардинала, тотчас же ей отвели комнату и подали завтрак.

   Всё случившееся уже изгладилось из памяти этой женщины, и, думая исключительно о будущем, она видела перед собой только блестящую судьбу, которую готовил ей кардинал, которую она, несомненно, заслужила, нисколько не замешав его имени во всё это кровавое дело. Всё новые и новые снедавшие её страсти делали жизнь её похожей на те облака, что плывут по небу, отражая то лазурь, то кровавое пламя, то непроглядный мрак бури, и оставляют на земле лишь следы опустошения и смерти.
   После завтрака настоятельница пришла к миледи с визитом. В монастыре мало развлечений, и добрая аббатиса поспешила познакомиться со своей новой гостьей.
   Миледи хотела понравиться настоятельнице, что нетрудно было достигнуть этой женщине, щедро одарённой от природы. Она постаралась быть любезной и в высшей степени обворожительной. Добрая настоятельница была очарована блеском занимательного разговора и её обаянием.
   Аббатиса была особой знатного происхождения и очень любила придворные истории, так редко доходящие до отдалённых частей королевства и ещё того реже проникающие за стены монастырей, у порога которых смолкает мирская суета.
   Миледи же как раз была в курсе всех аристократических интриг, среди которых она постоянно жила в продолжение пяти или шести лет. Поэтому она принялась посвящать настоятельницу в фривольные нравы французского двора, составлявшие резкий контраст с показной набожностью короля. Миледи познакомила её со скандальными похождениями придворных кавалеров и дам, имена которых были отлично известны настоятельнице, коснулась как бы мимоходом любви королевы к Бекингему и вообще болтала много, чтобы сделать разговорчивой также и свою собеседницу.
   Но настоятельница только слушала и улыбалась, не говоря ни слова. Тем не менее миледи, заметив, что подобного рода рассказы, видимо, интересуют её, продолжала в том же духе, но теперь перевела разговор на кардинала.
   Но здесь миледи оказалась в большом затруднении: она не знала, была ли аббатиса роялисткой или сторонницей кардинала, а потому из предосторожности старалась держаться золотой середины. Но и настоятельница была ещё осторожнее, ограничиваясь тем, что низко склоняла голову каждый раз, как её гостья произносила имя его высокопреосвященства.
   Миледи начала думать, что ей будет очень скучно в монастыре, а потому решилась высказаться посмелее, чтобы сразу же узнать, как ей следует держаться. Желая выяснить, как далеко простирается сдержанность доброй настоятельницы, она начала передавать сначала очень иносказательно, а затем и более откровенно сплетни про кардинала. Рассказала о любовных связях министра с госпожой д’Эгильон, с Марион Делорм и другими женщинами.
   Настоятельница начала слушать внимательнее, мало-помалу оживилась и наконец улыбнулась.
   «Хорошо, – подумала миледи, – она входит во вкус того, что я ей рассказываю; если она и предана кардиналу, то, во всяком случае, без фанатизма».
   Тогда она перешла к описаниям преследований, которым подвергались враги кардинала. Настоятельница только перекрестилась, не выражая ни одобрения, ни порицания.
   Это утвердило миледи во мнении, что монахиня скорее роялистка, чем приверженица кардинала.
   Миледи продолжала далее, становясь всё смелее и смелее.
   – Я ничего не понимаю во всех этих делах, – сказала наконец аббатиса, – но, как мы ни далеко от двора и от всех мирских интересов, у нас есть очень печальный пример того, о чём вы рассказываете: одна из наших послушниц очень много выстрадала от мщения и преследования господина кардинала.
   – Одна из ваших послушниц? – сказала миледи. – О боже мой! Бедная женщина, как мне жаль её!
   – И вы правы, нельзя не пожалеть её: тюрьма, всякого рода угрозы, дурное обхождение – всё это она вынесла. Впрочем, – прибавила настоятельница, – поступая так, господин кардинал, может быть, имел на это свои причины… Хотя она кажется настоящим ангелом, но не всегда можно судить о людях по наружности.
   «Отлично! – подумала миледи. – Кто знает, может быть, мне удастся выведать здесь что-нибудь, кажется, я на верном пути».
   И она постаралась придать своему лицу самое невинное выражение.
   – Увы! – сказала миледи. – Я это знаю! Действительно, говорят, что не надо верить наружности, но чему же тогда верить, если не лучшему созданию творца! Возможно, что всю жизнь я буду обманываться, и тем не менее всегда доверюсь особе, наружность которой внушает мне симпатию.
   – Так вы склонны поверить, что эта женщина невиновна? – спросила аббатиса.
   – Господин кардинал преследует не одни только преступления, – отвечала она, – есть добродетели, которые он преследует ещё строже, чем иные пороки.
   – Позвольте мне заметить вам, сударыня, что это мне кажется очень странным, – сказала аббатиса.
   – Что именно? – наивно спросила миледи.
   – Да то, что вы говорите.
   – Что же вы находите странного в моих словах? – спросила с улыбкой миледи.
   – Вы – друг кардинала, раз он прислал вас сюда, а между тем…
   – …а между тем я говорю о нём худо? – спросила миледи, оканчивая мысль игуменьи.
   – Во всяком случае, вы не говорите про него ничего хорошего.
   – Это потому, – вздыхая, произнесла миледи, – что я не друг его, а скорее жертва.
   – Однако это письмо, в котором он рекомендовал мне вас…
   – Это приказ оставаться здесь в заключении до тех пор, пока меня не выпустит отсюда кто-нибудь из его приверженцев.
   – Но отчего же вы не бежали?
   – Куда я пойду? Разве, думаете вы, есть на земле такой уголок, где бы кардинал не мог меня найти, если бы только захотел взять на себя труд протянуть руку? Если бы я ещё была мужчиной, можно было бы допустить, что это возможно, но женщина – что, по вашему мнению, может сделать женщина? А эта молодая послушница, которая живёт у вас, она разве пыталась бежать?
   – Нет, не пыталась… Но она совсем другое дело. Мне кажется, что её удерживает во Франции любовь к кому-то.
   – В таком случае, – сказала миледи со вздохом, – если она любит, то она ещё не так несчастна.
   – Значит, – спросила аббатиса, глядя на миледи с возрастающим интересом, – я вижу перед собой ещё одну жертву кардинала?
   – Увы! Да!
   Настоятельница с минуту смотрела на миледи с беспокойством, как будто какая-то новая мысль зародилась у ней в голове.
   – Вы не враг нашей святой веры? – спросила она робко.
   – Я! – вскричала миледи. – Я – протестантка?! О нет! Беру в свидетели Господа Бога, который нас слышит, что я, напротив, ревностная католичка.
   – Если так, сударыня, – проговорила настоятельница, улыбаясь, – то успокойтесь: дом, где вы находитесь, не будет для вас слишком суровой тюрьмой и мы сделаем всё, что в состоянии сделать, чтобы вы полюбили ваше заточение. Даже более: вы увидите здесь эту молодую женщину, гонимую, без сомнения, вследствие какой-нибудь придворной интриги. Она очень любезна и мила.
   – Как её зовут?
   – Она была мне рекомендована одной очень знатной дамой под именем Кэти. Я не старалась узнать её настоящего имени.
   – Кэти! – вскричала миледи. – Как, вы в этом уверены?
   – Что она так называет себя? Да, сударыня, а разве вы её знаете?
   Миледи улыбнулась при мысли, что эта молодая женщина, может быть, её прежняя камеристка. С воспоминанием об этой молодой девушке было связано воспоминание о гневе, и жажда мести исказила черты лица миледи, которое, впрочем, почти тотчас же вновь приняло спокойное и благожелательное выражение. Эта столикая женщина в совершенстве владела своими чувствами.
   – А когда я могла бы увидеть эту молодую даму, к которой я уже чувствую большую симпатию? – спросила миледи.
   – Да сегодня же вечером, – отвечала игуменья, – даже, если хотите, днём. Но вы говорили, что пробыли четыре дня в дороге, сегодня вы встали в пять часов утра и, верно, хотите отдохнуть. Ложитесь и засните, к обеду мы вас разбудим.
   Хотя миледи, подкреплённая возбуждением, которым наполняло её жадное до интриг сердце всякое новое приключение, могла бы отлично обойтись без сна, но тем не менее она приняла предложение аббатисы. В продолжение последних двух недель она испытала столько различных треволнений, что если железное её тело и могло ещё выдерживать утомление, то душа её нуждалась в покое.
   Итак, она простилась с аббатисой и легла, сладко убаюканная мечтами о мщении, которые вернулись к ней при имени Кэти.
   Она вспомнила, что кардиналом обещана ей почти полная свобода действий, если она успешно выполнит его поручения. Она добилась успеха, и д’Артаньян был, следовательно, в её руках.
   Одно только пугало её – воспоминание о муже. Она считала графа де Ла-Фер умершим или, по крайней мере, покинувшим пределы Франции, и вдруг она встретила его в лице Атоса, лучшего друга д’Артаньяна.
   Но если Атос был другом д’Артаньяна, то, вероятно, он помогал ему во всех его происках, посредством которых королева расстроила планы его высокопреосвященства; если он был другом д’Артаньяна, следовательно, был врагом кардинала, и потому, без сомнения, ей удастся опутать его сетью мщения, в которой она надеялась задушить и молодого мушкетёра.

   Все эти надежды были сладки для миледи, и, убаюканная ими, она скоро заснула.
   Её разбудил тихий голос, раздавшийся у её постели. Она открыла глаза и увидела аббатису в сопровождении молодой женщины с белокурыми волосами, с нежным цветом лица, устремившей на неё взгляд, полный доброжелательности и любопытства.
   Лицо этой молодой женщины было ей совершенно незнакомо. Обе женщины, обмениваясь обычными комплиментами, осматривали друг друга с большим вниманием: обе были очень красивы, но красота их была совершенно различная. Однако миледи улыбнулась, убедившись, что она далеко превосходит эту молодую женщину своим видом знатной дамы и аристократическими манерами. Правда, платье послушницы, одетое на молодой женщине, было не таково, чтобы выдержать соперничество этого рода.
   Аббатиса представила их друг другу, затем, когда формальность эта была выполнена, настоятельница, которую обязанности призывали в церковь, ушла, оставив молодых женщин одних.
   Послушница, видя, что миледи ещё лежит, хотела последовать за настоятельницей, но миледи её удержала.
   – Как, сударыня, – сказала она ей, – вы только что пришли и хотите лишить меня вашего присутствия, на которое, признаюсь, я рассчитывала во время моего пребывания здесь.
   – Нет, сударыня, – ответила послушница, – я только боялась, что не вовремя пришла: вы спали, вы утомлены с дороги.
   – Что за важность! – воскликнула миледи. – Чего могут желать спящие люди? Приятного пробуждения. Вы доставили мне это удовольствие, и позвольте мне насладиться им вполне.
   И, взяв молодую женщину за руку, она посадила её в кресло, стоявшее около её постели.
   Послушница села.
   – Боже мой, – сказала она, – как я тоскую! Я здесь вот уже шесть месяцев, не имея даже тени развлечения. Теперь же вы приехали, и ваше очаровательное общество могло бы доставить мне большое удовольствие, но вот с минуты на минуту я, по всей вероятности, должна буду покинуть монастырь.
   – Как! – воскликнула миледи. – Вы выходите из монастыря?
   – По крайней мере, я на это надеюсь, – продолжала послушница с радостью, которую она нисколько и не старалась скрыть.
   – Я слышала, что вам пришлось много выстрадать от кардинала. Это обстоятельство могло бы сблизить нас.
   – Так наша добрая матушка сказала правду, что и вы также жертва этого злого пастыря?
   – Тише! – предостерегла её миледи. – Даже здесь не будем так говорить о нём. Все мои несчастья произошли оттого, что я сказала почти то же, что говорите вы, перед одной женщиной, которую я считала своим другом и которая мне изменила. Значит, и вы жертва предательства?
   – Нет, – отвечала послушница, – я жертва преданности, преданности женщине, которую любила, за которую я пожертвовала бы своей жизнью, пожертвовала бы даже и теперь.
   – И которая вас покинула, да?
   – Я была настолько несправедлива, что думала так, но два или три дня тому назад я убедилась в обратном и благодарю за это Бога: мне горько было бы думать, что она меня забыла. Но вы, сударыня, – продолжала послушница, – кажется, свободны, и если бы вы хотели бежать, это зависит лишь от вашего желания.
   – Куда я могу бежать без друзей, без денег в такой части Франции, которая мне вовсе незнакома и где я никогда не бывала прежде?
   – О! – вскричала послушница. – Друзья у вас будут везде, где бы вы ни были: вы так добры и так прекрасны!
   – Что нисколько не мешает мне, – ответила миледи, придавая своей улыбке ангельское выражение, – быть совершенно одинокой и гонимой.
   – Верьте мне, – сказала послушница, – нужно всегда надеяться на провидение: однажды совершённое доброе дело, поздно ли, рано ли, всегда явится нашим заступником перед Богом, и, может быть, мы встретились с вами на ваше счастье, потому что как ни ничтожна я и как ни незначительна моя власть, по выходе отсюда я найду нескольких сильных друзей, которые, вступившись за меня, могут также вступиться и за вас.
   – Хотя я и сказала, что одинока, – продолжала миледи, надеясь, что своей откровенностью заставит послушницу высказаться обстоятельнее, – отсюда, однако, не следует, что у меня нет нескольких высокопоставленных знакомых. Но эти знакомые сами дрожат перед кардиналом, сама королева не осмеливается никого поддержать против всемогущего министра. Я имею доказательство того, что её величество, несмотря на своё доброе сердце, не раз была вынуждена отдавать в жертву гнева его высокопреосвященства лиц, которые оказывали ей услуги.
   – Поверьте мне, сударыня, что королева может сделать вид, что она покинула их, но нельзя судить по внешним обстоятельствам: чем более преследуют этих лиц, тем больше она думает о них, и часто в ту минуту, когда они менее всего этого ожидают, они убеждаются в том, что их не забыли.
   – Я верю этому: королева так добра! – горячо воскликнула миледи.
   – О, так вы знаете нашу прекрасную, благородную королеву, если так говорите о ней! – вскричала послушница с восторгом.
   – То есть, – продолжала миледи, заметив, что она немного увлеклась, – я не имею чести быть лично знакомой с ней, но я знаю многих из самых близких её друзей: я знаю господина де Пютанжа, я знавала в Англии господина Дюжара, я знакома с господином де Тревилем.
   – С господином де Тревилем! – вскричала послушница. – Вы знакомы с господином де Тревилем?!
   – Да, даже коротко знакома.
   – С капитаном королевских мушкетёров?
   – С капитаном королевских мушкетёров.
   – О, в таком случае вы увидите, – вскричала послушница, – что мы очень скоро близко сойдёмся и станем даже друзьями. Если вы знакомы с господином де Тревилем, вы, вероятно, бывали у него?
   – Часто! – сказала миледи, которая, раз вступив на этот путь и заметив, что ложь ей так удаётся, решила держаться его до конца.
   – Вы встречали, возможно, у него кого-нибудь из его мушкетёров?
   – Всех, кого он обыкновенно принимает у себя, – ответила миледи, которую всё больше начал увлекать этот разговор.
   – Назовите мне нескольких лиц, которых вы знаете, и вы увидите, что они окажутся моими друзьями.
   – Ну, – сказала миледи в некотором замешательстве, – я знаю господина де Сувиньи, господина де Куртиврона, господина де Ферюссака.
   Послушница молчала, затем, видя, что миледи остановилась, спросила:
   – Не знаете ли вы дворянина по имени Атос?

   Миледи побледнела, как полотно простыни, на которой она лежала, и, как она ни умела владеть собой, не могла удержаться от восклицания, схватив за руку свою собеседницу и пожирая её глазами.
   – Что с вами? О боже мой, – спросила бедная женщина, – не сказала ли я чего-нибудь неприятного вам?
   – Нет, но это имя поразило меня, потому что я тоже знала этого дворянина, и мне показалось странной встреча с особой, которая, по-видимому, хорошо знакома с ним.
   – О да, хорошо, хорошо! Не только с ним, но и с его друзьями, господами Портосом и Арамисом.
   – В самом деле! Я тоже их знаю, – проговорила миледи, чувствовавшая, как дрожь пробежала по всему её телу.
   – В таком случае, если они вам знакомы, вы должны знать, что это добрые, хорошие товарищи… Отчего вы не обратитесь к ним, если вам нужна помощь?
   – То есть, – пробормотала в замешательстве миледи, – я ни с кем из них не связана настоящей дружбой. Я знаю о них, потому что много о них слышала от их друга, господина д’Артаньяна.
   – Вы знаете господина д’Артаньяна? – вскричала послушница, в свою очередь схватив за руку миледи и устремив на неё горящий взор.
   Затем, заметив странное выражение лица миледи, она продолжила:
   – Извините, сударыня, если я вас спрошу, каким образом вы знакомы с ним.
   – Он мой друг, – отвечала миледи в замешательстве.
   – Вы меня обманываете, сударыня, – сказала послушница, – вы были его любовницей!
   – Это вы были ею, сударыня! – в свою очередь заметила миледи.
   – Я?! – проговорила послушница.
   – Да, вы! Теперь я знаю, кто вы. Вы – госпожа Бонасье.
   Молодая женщина отступила с удивлением и ужасом.
   – О, не отпирайтесь! Признайтесь, я не ошиблась, – настаивала миледи.
   – Так что же! Да, сударыня, – отвечала послушница, – значит, мы соперницы?
   Лицо миледи вспыхнуло таким диким огнём, что при всяких других обстоятельствах мадам Бонасье убежала бы от страха, но она ничего не видела – она была во власти ревности.
   – Ну, отвечайте же, сударыня, – настаивала мадам Бонасье с энергией, которой, казалось, нельзя было ожидать от неё, – были вы раньше или теперь его любовницей?
   – О нет! – вскричала миледи таким голосом, что нельзя было сомневаться в её искренности. – Никогда! Никогда!
   – Я верю вам, – сказала мадам Бонасье, – но отчего же вы так вскрикнули?
   – Как, вы не понимаете? – сказала миледи, уже оправившись от своего смущения и вернувшая себе присутствие духа.
   – Как же мне понять? Я ничего не знаю.
   – Вы не понимаете, что господин д’Артаньян, будучи моим другом, поверил мне свои тайны?
   – В самом деле?
   – Вы не понимаете, что мне известно всё: ваше похищение из маленького домика в Сен-Жермене, его отчаяние, участие его друзей и их бесплодные поиски! И как же вы хотите, чтобы я не удивлялась, когда вдруг, совсем неожиданно, я сталкиваюсь с вами, с вами, о которой мы с ним так часто говорили, с вами, которую он любит всей душой и которую заставил и меня заочно полюбить. Ах, милая Констанция, наконец-то я нашла вас, наконец-то я вас вижу!
   И миледи протянула уже руки к госпоже Бонасье, которая, убеждённая её словами, видела в своей собеседнице, на которую за минуту перед тем смотрела как на свою соперницу, искреннего, преданного друга.
   – О, простите меня, простите! – восклицала она, падая в её объятия. – Я так его люблю!
   Обе женщины с минуту оставались в объятиях друг друга. Без сомнения, если бы физические силы миледи равнялись её ненависти, мадам Бонасье вряд ли бы освободилась из этих объятий живой.
   Но, не имея возможности задушить Бонасье, миледи улыбнулась ей.
   – О моя красавица, моя дорогая малютка! – сказала миледи. – Как я счастлива, что вижу вас. Дайте мне наглядеться на вас.
   И, говоря это, миледи пожирала Констанцию глазами.
   – Да, это точно вы. Ах! Из всего, что он мне рассказывал о вас, я узнаю вас сейчас, узнаю, как если бы сама была давно знакома с вами.
   Несчастная женщина не могла подозревать жестокой ненависти, скрывавшейся под личиной этого доброго выражения лица, ясного взгляда этих блестящих глаз, в которых она читала только участие и сострадание.
   – В таком случае вы знаете, сколько я выстрадала, – сказала мадам Бонасье, – если он сам рассказывал вам о своих страданиях… Но страдать из-за него – блаженство.
   Миледи ответила машинально:
   – Да, блаженство.
   Она думала совсем о другом.
   – И к тому же, – продолжала мадам Бонасье, – мои страдания скоро кончатся: завтра, может быть даже сегодня вечером, я его опять увижу, и тогда страшное прошлое растает как дым.
   – Сегодня вечером? Завтра? – переспросила миледи, выведенная из задумчивости этими словами. – Что вы хотите этим сказать? Разве вы ожидаете от него какого-нибудь известия?
   – Я жду его самого.
   – Его самого! Вы ждёте д’Артаньяна сюда?
   – Его самого.
   – Но это невозможно: он в лагере под Ла-Рошелью с кардиналом. Он вернётся только после взятия города.
   – Вы так думаете? Но разве есть на свете что-нибудь невозможное для моего д’Артаньяна, благородного, честного дворянина?!
   – О! Я не могу вам поверить!
   – Если так, читайте! – сказала в порыве гордости и радости несчастная женщина, подавая миледи письмо.
   «Почерк г-жи де Шеврёз! – отметила про себя миледи. – Так вот как! Значит, я не зря была уверена, что они сносились друг с другом этим путём».
   И она жадно пробежала следующие строки:

   «Моё милое дитя, будьте готовы; наш друг скоро увидит вас, увидит только затем, чтобы вырвать вас из тюрьмы, в которой вы должны были скрыться для вашей безопасности. Приготовьтесь же к отъезду и никогда не отчаивайтесь в нашей помощи.
   Наш милый гасконец только что показал себя храбрым и преданным нам, как всегда. Скажите ему, что ему где-то благодарны за сделанное им предостережение».

   – Да, да, – сказала миледи, – да, письмо не оставляет сомнений. Не знаете ли вы, что это было за предостережение?
   – Нет, я только догадываюсь, что он, вероятно, предупредил королеву о каких-либо новых кознях кардинала.
   – Да, без сомнения, это так! – сказала миледи, возвращая письмо мадам Бонасье и, задумавшись, склонила голову.
   В эту минуту послышался топот скачущей галопом лошади.
   – О господи! – вскричала мадам Бонасье, бросаясь к окну. – Вдруг это он?
   Миледи осталась в постели, окаменев от изумления: за такое короткое время случилось столько неожиданного, что, кажется, впервые в жизни она растерялась.
   – Он! – прошептала она. – Неужели он?! – И она продолжала лежать, пристально глядя на дверь.
   – К несчастью, нет! – сказала мадам Бонасье. – Это какой-то неизвестный мне человек, а между тем он едет сюда. Да, он замедляет шаг… Он останавливается у ворот… Вот он звонит…
   Миледи вскочила с постели.
   – Вы вполне уверены, что это не он? – спросила она.
   – О да, вполне уверена!
   – Вы, может быть, не рассмотрели?
   – О! По одному перу его шляпы, по кончику его плаща я узнала бы его!
   Миледи продолжала торопливо одеваться.
   – Всё равно. Вы говорите, что этот человек идёт сюда?
   – Да, он уже вошёл.
   – Это или к вам, или ко мне.
   – О боже! Как вы взволнованы!
   – Да, признаюсь, я не так доверчива, как вы, я всего опасаюсь.
   – Тсс, – сказала мадам Бонасье, – сюда идут.
   Действительно, дверь отворилась, и вошла настоятельница.
   – Это вы приехали из Булони? – спросила она у миледи.
   – Да, я, – ответила последняя, стараясь сохранить хладнокровие, – кто меня спрашивает?
   – Господин, который приехал от имени кардинала, но не хочет назвать себя.
   – Он желает говорить со мной? – спросила миледи.
   – Он желает видеть даму, приехавшую из Булони.
   – В таком случае, пожалуйста, попросите его войти.
   – О боже, – проговорила мадам Бонасье, – не привёз ли он какого-нибудь дурного известия?
   – Боюсь, что да.
   – Я оставлю вас с этим незнакомцем, но, как только он уедет, если позволите, я приду к вам.
   – Конечно, прошу вас.
   Настоятельница и мадам Бонасье вышли.
   Миледи осталась одна, устремив глаза на дверь. Минуту спустя на лестнице послышался звук шпор, затем шаги приблизились, дверь отворилась.
   Миледи вскрикнула от радости: это был граф де Рошфор, зловещая тень его высокопреосвященства.

Глава XXXII
Две разновидности демонов

   – Ах! – вскричали одновременно миледи и Рошфор.
   – Это вы!
   – Да, я.
   – И вы приехали?.. – спросила миледи.
   – Из-под Ла-Рошели, а вы?
   – Из Англии.
   – Бекингем?
   – Умер или опасно ранен. Когда я уезжала, ничего не добившись от него, один фанатик убил его.
   – А! – усмехнулся Рошфор. – Вот счастливая случайность, которая очень обрадует его высокопреосвященство. Известили вы его об этом?
   – Я написала ему из Булони. Но каким образом вы здесь?
   – Его высокопреосвященство беспокоился и послал меня отыскать вас.
   – Я только вчера сюда приехала.
   – Что вы делали со вчерашнего дня?
   – Я не теряла даром времени.
   – О! В этом я не сомневаюсь.
   – Знаете ли вы, кого я здесь встретила?
   – Нет.
   – Отгадайте.
   – Как я могу отгадать?
   – Ту молодую женщину, которую королева освободила из тюрьмы.
   – Любовницу маленького д’Артаньяна?
   – Да, госпожу Бонасье, местопребывание которой было неизвестно кардиналу.
   – Отлично! Вот и другой счастливый случай! Положительно кардиналу везёт.
   – Можете вообразить моё удивление, – продолжала миледи, – когда я очутилась лицом к лицу с этой женщиной!
   – Знает ли она вас?
   – Нет.
   – В таком случае вы для неё человек совершенно посторонний?
   Миледи улыбнулась.
   – Напротив, я её лучший друг!
   – Клянусь честью, только вы можете, милая графиня, творить подобные чудеса!
   – И я приехала очень кстати, кавалер, – сказала миледи. – Знаете ли, что здесь происходит?
   – Нет!
   – Завтра или послезавтра за ней приедут с приказом королевы.
   – В самом деле? Кто же это?
   – Д’Артаньян и его друзья.
   – Право, они дождутся того, что мы вынуждены будем засадить их в Бастилию.
   – Почему же до сих пор ещё этого не сделали?
   – Ничего не поделаешь! У кардинала какая-то непонятная для меня слабость к этим людям.
   – В самом деле?
   – Да.

   – Если так, скажите ему следующее, Рошфор, скажите ему, что наш разговор с ним в гостинице «Красная голубятня» был подслушан этими четырьмя господами; скажите ему, что после его отъезда один из них пришёл ко мне и силой вырвал у меня охранный лист, который он дал мне; скажите ему, что они предупредили лорда Винтера о моём приезде в Англию и что на этот раз они едва не помешали мне исполнить поручение кардинала, как уже сделали это с алмазными подвесками; скажите ему, что из этих четырёх людей особенно опасны двое: д’Артаньян и Атос; скажите ему, что третий – Арамис – любовник госпожи де Шеврёз: его можно пощадить и оставить в живых; тайна его нам известна, и он впоследствии может быть нам полезен; что касается четвёртого, Портоса, то это дурак, фат и простофиля, на которого не стоит обращать внимания.
   – Но эти четыре молодца должны быть теперь на осаде Ла-Рошели?
   – И я так же думала, но из письма, полученного этой Бонасье от жены коннетабля, которое она имела неосторожность показать мне, явствует, что эти четверо направляются сюда, чтобы похитить её.
   – Чёрт возьми! Что же делать?
   – Какие у вас распоряжения кардинала относительно меня?
   – Он велел получить от вас словесные и письменные сообщения, тотчас же вернуться к нему на почтовых, а когда он узнает обо всём, что вам удалось сделать, то решит, что вам предстоит делать дальше.
   – Так я должна остаться здесь?
   – Здесь или где-нибудь поблизости.
   – Значит, вы не можете увезти меня с собой?
   – Увы, я получил определённое приказание: в окрестностях лагеря вас могут узнать, а вы сами понимаете, что ваше присутствие будет компрометировать его высокопреосвященство.
   – Так я должна остаться здесь или в окрестностях?
   – Да, только скажите мне предварительно, где вы будете ожидать приказаний кардинала, чтобы я всегда знал, где найти вас.
   – Послушайте, Рошфор, для меня небезопасно оставаться здесь.
   – Отчего же, миледи?
   – Вы забываете, что с минуты на минуту здесь могут появиться мои враги.
   – Это правда… В таком случае эта маленькая особа опять ускользнёт от его высокопреосвященства.
   – Отчего же, – возразила миледи с особенной, присущей только ей улыбкой, – вы забываете, что я её лучший друг.
   – Ах, это правда! Так я могу сказать кардиналу относительно этой женщины…
   – …что он может быть спокоен.
   – И это всё?
   – Он поймёт, что это означает.
   – Он догадается. Так, значит, мне остаётся…
   – …сию же минуту ехать обратно. Мне кажется, что известия, которые вы ему сообщите, стоят того, чтобы поспешить.
   – Моя коляска сломалась при въезде в Лильер.
   – Чудесно!
   – Как так «чудесно»?
   – Да-да, мне нужна ваша коляска.
   – Как же я в таком случае поеду?
   – Верхом.
   – Хорошо вам это говорить, а шутка ли проскакать верхом сто восемьдесят лье!
   – Пустяки!
   – Положим. А дальше?
   – Дальше: проезжая через Лильер, вы мне пришлёте коляску и отдадите приказание вашему слуге быть в моём распоряжении.
   – Хорошо!
   – Наверное, у вас есть с собой некий приказ кардинала?
   – У меня полномочие действовать по своему усмотрению.
   – Вы покажете эту бумагу настоятельнице и скажете ей, что за мной приедут сегодня или завтра и что я должна отправиться с тем человеком, который явится от вашего имени.
   – Очень хорошо!
   – Не забудьте употребить резкие выражения, говоря обо мне с настоятельницей.
   – Зачем это?
   – Я – жертва кардинала. Мне необходимо внушить к себе полное доверие бедняжки Бонасье.
   – Вы правы. А теперь не угодно ли приготовить письменный доклад обо всём, что с вами случилось?
   – Я всё вам рассказала. У вас хорошая память, повторите кардиналу всё, что я вам сказала, так будет надёжнее, а то бумага может потеряться.
   – Вы снова правы. Теперь мне осталось только узнать, где можно найти вас, чтобы не рыскать напрасно по окрестностям.
   – Это верно. Подождите, дайте подумать.
   – Вам нужна карта?
   – Я знаю эту местность как нельзя лучше.
   – Вы? Но разве вы были здесь прежде?
   – Я здесь воспитывалась.
   – В самом деле?
   – Как видите, иногда и воспитание может пригодиться на что-нибудь.
   – Значит, вы будете ждать меня…
   – Да хотя бы в Армантьере.
   – В Армантьере? Что такое Армантьер?
   – Маленький городок на реке Лис. Стоит мне только переправиться через реку, и я в другом государстве.
   – Отлично! Но, разумеется, вы переправитесь через реку только в случае крайней опасности.
   – Разумеется.
   – В последнем случае как я узнаю, где вы?
   – Вам не нужен ваш лакей?
   – Нет.
   – На него можно положиться?
   – Вполне. Это человек испытанный.
   – Дайте его мне. Его никто не знает, я его оставлю там, откуда уеду, и он проводит вас туда, где я буду.
   – Вы говорите, что будет ждать меня в Армантьере?
   – В Армантьере.
   – Напишите мне это название на клочке бумаги, чтобы я не забыл. Надеюсь, в названии города нет ничего компрометирующего, не так ли?
   – Кто знает! Но я даже, – призналась миледи, написав название города на клочке бумаги, – готова скомпрометировать себя!
   – Прекрасно, – сказал Рошфор, взяв из рук миледи клочок бумажки, который он сложил и засунул под подкладку своей фетровой шляпы. – Впрочем, будьте спокойны. Если я даже потеряю эту бумагу, я поступлю так, как делают дети: всю дорогу буду повторять это слово. Теперь, по-моему, всё?
   – Кажется, да.
   – Проверим: Бекингем умер или опасно ранен; ваш разговор с кардиналом подслушан четырьмя мушкетёрами; лорд Винтер был кем-то предупреждён о вашем приезде в Портсмут; Атоса и д’Артаньяна – в Бастилию; Арамис – любовник госпожи де Шеврёз; Портос – самонадеянный дурак; мадам Бонасье найдена; прислать вам коляску как можно скорее; дать своего лакея в ваше распоряжение; изобразить из вас жертву кардинала, чтобы настоятельница ничего не заподозрила; Армантьер – городок на реке Лис. Так?
   – Право, кавалер, у вас чудная память. Кстати, ещё одно!
   – Что же ещё?
   – Я заметила хорошенький лесок, прилегающий к саду монастыря. Скажите настоятельнице, чтобы мне позволили гулять в этом лесу: кто знает, может быть, мне понадобится спешно уйти через заднюю калитку.
   – Вы всё предусматриваете!
   – А вы забыли ещё одно…
   – Что же?
   – Спросить меня, не нужно ли мне денег.
   – Ведь верно! Сколько вам нужно?
   – Всё золото, что вы захватили с собой.
   – У меня около пятисот пистолей.
   – И у меня столько же. Имея в своём распоряжении тысячу пистолей, можно встретить любую опасность, не так ли? Опустошайте карманы, Рошфор!
   – Извольте, миледи.
   – Хорошо! Когда вы уезжаете?
   – Через час. Пока пошлю за почтовой лошадью, а в это время перекушу что-нибудь.
   – Превосходно! Прощайте, кавалер!
   – Прощайте, графиня!
   – Похлопочите обо мне перед кардиналом.
   – А вы обо мне – перед сатаной.

Миледи и Рошфор обменялись улыбками и расстались. Час спустя Рошфор галопом помчался в обратный путь; пять часов спустя он миновал Аррас.
Наши читатели уже знают, каким образом его узнал д’Артаньян и почему это открытие, возбудив опасения четырёх мушкетёров, заставило их поторопиться к месту своего назначения.

Глава XXXIII
Последняя капля

   Как только Рошфор вышел, в комнату возвратилась мадам Бонасье. Она застала миледи оживлённой и повеселевшей.
   – Итак, – сказала молодая женщина, – то, чего вы боялись, случилось: сегодня вечером или завтра кардинал пришлёт за вами.
   – Кто вам это сказал, моё дитя? – спросила миледи взволнованным голосом.
   – Я об этом услышала из уст самого гонца.
   – Подойдите и сядьте вот тут, около меня, – предложила миледи.
   – Благодарю вас.
   – Подождите, сперва надо удостовериться, что никто нас не подслушает.
   – Для чего все эти предосторожности?
   – Вы сейчас это узнаете.
   Миледи встала, подошла к двери, отворила её, заглянула в коридор, затем вернулась и села рядом с мадам Бонасье.
   – Значит, – сказала она, – он хорошо сыграл свою роль.
   – Кто это?
   – А тот, кто представился настоятельнице как посланник кардинала.
   – Так он играл роль?
   – Да, моё дитя.
   – Так, значит, этот человек…
   – Этот человек, – сказала миледи, понижая голос, – мой брат.
   – Ваш брат? – вскричала изумлённая Бонасье.
   – Только вы одна должны знать эту тайну, моё дитя. Если вы кому-либо на свете её доверите, я погибла, а может быть, и вы тоже.
   – Ах, боже мой!
   – Слушайте, вот что случилось: мой брат, который ехал сюда ко мне на помощь, с тем чтобы в случае необходимости освободить меня силой, встретил эмиссара, посланного за мной кардиналом. Он пустился за ним вслед. Доехав до пустынного, уединённого места, он обнажил шпагу и, угрожая гонцу, потребовал, чтобы тот отдал ему бумаги, которые гонец вёз. Гонец пытался сопротивляться, и брат мой убил его…
   – О! – произнесла Бонасье, вздрогнув.
   – Поймите же, что он вынужден был пойти на это крайнее средство. После этого брат решился действовать не силой, а хитростью: он взял бумаги, явился сюда с ними как посланец кардинала, и через час или два за мной должна приехать карета от имени его высокопреосвященства.
   – Я поняла: эту карету пришлёт за вами ваш брат?
   – Именно, но это ещё не всё: письмо, которое вы получили, как вы полагаете, от госпожи де Шеврёз…
   – Так что же?
   – Оно подложное!
   – Как так?
   – Да, подложное: это западня, устроенная для того, чтобы вы не стали сопротивляться, когда за вами приедут.
   – Но за мной приедет д’Артаньян.
   – Увы, это не так: д’Артаньян и его друзья в лагере под Ла-Рошелью.
   – Откуда вы это знаете?
   – Мой брат по дороге видел людей кардинала, одетых мушкетёрами. Они вызвали бы вас к воротам, вы подумали бы, что имеете дело с друзьями, вас похитили бы и отвезли в Париж.
   – О боже! Я совсем теряю голову в этом хаосе предательств. Я чувствую, что если так будет продолжаться, – проговорила Бонасье, сжимая лоб руками, – я сойду с ума.
   – Подождите…
   – Что такое?
   – Я слышу лошадиный топот: это уезжает мой брат. Я хочу с ним ещё раз проститься, пойдёмте.
   Миледи отворила окно и сделала знак мадам Бонасье подойти к ней. Молодая женщина приблизилась.
   Рошфор скакал галопом.
   – Прощай, брат! – закричала миледи.
   Всадник поднял голову, увидел двух женщин и, не останавливаясь, дружески махнул рукой миледи.
   – Милый мой Жорж, – вздохнула она, закрывая окно с нежным и мечтательным выражением лица.
   И затем заняла своё прежнее место и погрузилась в глубокие размышления.
   – Простите, сударыня, – обратилась к ней мадам Бонасье, – я прерву ваши мысли… Но что вы посоветуете мне? Боже мой! Вы опытнее меня, подскажите что-нибудь, я вас послушаюсь.
   – Конечно, – отвечала миледи, – возможно, я и ошибаюсь и д’Артаньян и его друзья в самом деле сами приедут к вам на помощь.
   – О, это было бы слишком хорошо! – вскричала мадам Бонасье. – Такое счастье, боюсь, не для меня.
   – В таком случае всё сводится к времени, всё будет зависеть от того, кто приедет раньше. Если ваши друзья – вы спасены, если приверженцы кардинала – вы погибли!
   – Да-да, погибла без всякого милосердия. Что же делать, что делать?!
   – Есть одно средство, очень простое и разумное.
   – Какое, скажите!
   – Переждать, скрываясь где-нибудь поблизости, и удостовериться наверняка, что за люди приедут за вами.
   – Но где же я могу ждать?
   – О, об этом вам нечего беспокоиться: я сама буду ожидать спасения, а тем временем скрываться в нескольких лье отсюда, пока за мной не приедет брат… Хотите я увезу вас с собой, мы спрячемся и будем ждать вместе?
   – Но разве меня выпустят отсюда, я здесь почти как в тюрьме.
   – Здесь полагают, будто я уезжаю по требованию кардинала, поэтому никому в голову не придёт предположить, что вы можете присоединиться ко мне.
   – И что же?
   – Когда карета будет подана, вы приходите проститься со мной и становитесь на подножку, чтобы в последний раз обнять меня: лакей брата, которого он за мной пришлёт, уже предупреждён – он сделает знак кучеру, и мы ускачем галопом.
   – Но если приедет д’Артаньян, если приедет сам д’Артаньян?
   – Разве мы этого не узнаем?
   – Каким образом?
   – Да ничего не может быть проще. Мы пошлём обратно в Бетюн, к монастырю, лакея моего брата, которому, я вам снова повторяю, мы можем вполне довериться. Он переоденется и будет какое-то время наблюдать за воротами монастыря. Если приедут посланцы кардинала, он не двинется с места; если приедет д’Артаньян со своими друзьями, он немедленно проводит их к нам.
   – Разве он их знает?
   – Без сомнения: он ведь много раз видел д’Артаньяна у меня.
   – О да, да, ваша правда! Итак, всё пока складывается удачно, всё к лучшему, но только, прошу, уедем не очень далеко отсюда.
   – За семь или восемь лье самое большее. Мы остановимся у границы и при первых же признаках опасности уедем из Франции.
   – А до тех пор что же делать?
   – Ждать.
   – А если они скоро приедут?
   – Карета моего брата будет здесь раньше.
   – А если я буду где-нибудь далеко от вас в ту минуту, когда за вами приедут? Например, если я буду обедать или ужинать в это время?
   – Вот что сделайте…
   – Что?
   – Скажите вашей доброй настоятельнице, что вы не хотите расставаться со мной, и попросите у неё позволения обедать вместе со мной.
   – Даст ли она это позволение?
   – Что же она может иметь против этого?
   – О, если так, отлично; таким образом мы не расстанемся ни на минуту.
   – Так пойдите же к ней и попросите её об этом. Я чувствую тяжесть в голове и пойду немного прогуляться по саду.
   – Идите, но где я найду вас?
   – Здесь же, через час.
   – Здесь, через час. О, благодарю вас, вы так добры!
   – Как же мне не принять участие в вас? Если бы даже вы и не были так очаровательны, то разве вы не друг одного из моих лучших друзей?
   – Милый д’Артаньян! О, как он будет вам благодарен!
   – Надеюсь! Ну, теперь, когда мы обо всём условились, спустимся вниз.
   – Вы пойдёте в сад?
   – Да.
   – Ступайте по этому коридору, а затем по маленькой лестнице – вы как раз туда выйдете.
   – Отлично, моя милая, благодарю.
   И обе женщины расстались, обменявшись улыбками.
   Миледи сказала правду: у неё действительно болела голова, потому что её замыслы были ещё не вполне ясны и бродили в её голове, образуя сумятицу. Ей необходимо было на некоторое время остаться одной, чтобы привести свои мысли в порядок. Будущее представлялось ей ещё смутно, но ей нужно было только немного спокойствия и уединения, чтобы придать своим неясным планам вполне определённую, чёткую форму.
   Прежде всего нужно было как можно скорее увезти мадам Бонасье, спрятать её в надёжном месте и в случае неудачи держать её заложницей. Миледи на минуту сама устрашилась исхода этой ужасной борьбы, в которой её враги выказывали столько же упорства, сколько она вкладывала в неё ожесточения.
   К тому же она чувствовала, как чуткие натуры предвосхищают приближение грозы, что конец этот близок и должен быть ужасен.
   Итак, главное для миледи, как мы уже сказали, было держать мадам Бонасье в своих руках. Мадам Бонасье была для д’Артаньяна всем. Её жизнь была для него дороже собственной, потому что это была жизнь любимой женщины. Если бы счастье отвернулось от миледи и она потерпела бы неудачу, мадам Бонасье могла бы быть средством для ведения переговоров и обеспечила бы возможность добиться для себя выгодных условий.
   Эту задачу она отчасти уже решила: мадам Бонасье доверчиво следовала за ней, а раз им удастся укрыться в Армантьере, её легко будет уверить, что д’Артаньян так и не приехал в Бетюн. Самое большее через две недели Рошфор возвратится, а в продолжение этих пятнадцати дней она придумает, как отомстить четырём друзьям. Благодарение Богу, она не соскучится, потому что ей предстояло самое приятное времяпрепровождение, какое только могли доставить обстоятельства женщине с её характером, а именно: обдумывать и совершенствовать план мщения.
   Размышляя таким образом, она осмотрела сад и постаралась запомнить его расположение. Миледи действовала как опытный полководец, который всё предвидит и, подготавливая победу, в то же самое время принимает меры на случай поражения, чтобы, смотря по обстоятельствам, идти вперёд или отступить.
   По прошествии часа она услышала тихий голос, который звал её по имени. Это была мадам Бонасье. Добрая настоятельница изъявила согласие на всё, и для начала обе женщины собирались вместе ужинать.
   Выйдя во двор, миледи услышала стук подъехавшей кареты, которая остановилась у ворот.

   Миледи прислушалась.
   – Вы слышите? – спросила она.
   – Да, как будто подъехала коляска.
   – Это та самая, которую послал за мной брат.
   – О боже!
   – Больше мужества, дорогая!
   У ворот монастыря позвонили – миледи не ошиблась.
   – Подите в вашу комнату, – сказала она мадам Бонасье, – наверное, у вас есть какие-нибудь драгоценности, которые вам хотелось бы взять с собой.
   – У меня есть письма д’Артаньяна, они дороги мне.
   – Захватите их и поскорее возвращайтесь. Мы наскоро поужинаем, потому что, может быть, нам придётся ехать всю ночь и надо подкрепиться.
   – О боже, – сказала мадам Бонасье, хватаясь за грудь, – я задыхаюсь, я не могу идти.
   – Ободритесь! Больше мужества! Подумайте, что через четверть часа вы будете спасены и что всё, что вы собираетесь делать, вы делаете ради него.
   – О да, всё для него! Вы одним этим словом вернули мне силы. Идите же, я сейчас приду к вам.
   Миледи поспешно поднялась к себе. Она увидела в своей комнате лакея Рошфора, которому дала все необходимые инструкции.
   Он должен был ждать у ворот. Если бы случайно появились мушкетёры, карета должна была тотчас умчаться, повернуть за угол монастыря и ждать миледи у маленькой деревушки, расположенной по другую сторону леса. В этом случае миледи должна была миновать сад и пешком добираться до деревни. Мы уже говорили, что она отлично знала эти края.
   Если же мушкетёры не приедут, то всё должно было произойти, как было условлено заранее: мадам Бонасье вскочит на подножку, как бы желая в последний раз проститься с миледи, и та увезёт её.
   Мадам Бонасье вошла. Тогда, чтобы уничтожить подозрения, если бы таковые закрались у неё, миледи в её присутствии повторила лакею вторую половину своих наставлений.
   Миледи задала лакею несколько вопросов относительно кареты. Оказалось, что она запряжена тройкой лошадей, которыми правит почтарь. Лакей Рошфора должен был сопровождать карету в качестве форейтора.
   Миледи совершенно напрасно опасалась, что Бонасье заподозрит её в чём-либо. Бедняжка была слишком чиста душой, чтобы заподозрить в другой женщине так много коварства и вероломства, к тому же имя графини Винтер, которое она слышала от настоятельницы, было ей совершенно незнакомо, и она не подозревала, чтобы какая-нибудь женщина принимала такое значительное и роковое участие в несчастьях её жизни.
   – Вы видите, – сказала миледи, когда лакей вышел, – всё готово. Настоятельница ни о чём не догадывается, она полагает, что за мной приехали от кардинала. Этот человек пошёл отдать последние распоряжения, а пока хоть немного поешьте, выпейте глоток вина, и поедем.
   – Да, – машинально повторила мадам Бонасье, – поедем.
   Миледи знаком пригласила её сесть против себя, налила ей стаканчик испанского вина и положила на тарелку грудку цыплёнка.
   – Видите, – сказала она, – как всё нам благоприятствует. Вот уже и смеркается. На рассвете мы уже будем в нашем убежище, и никто не догадается, где мы. Ну, побольше мужества, скушайте чего-нибудь.
   Мадам Бонасье едва откусила кусочек цыплёнка и обмочила губы в вине.
   – Да выпейте же, выпейте немного вина, – настаивала миледи, поднося стаканчик к своим губам, – берите пример с меня.
   Но в ту самую минуту, как она поднесла его ко рту, рука её замерла в воздухе: она услышала отдалённый лошадиный топот, который всё приближался, почти в то же самое время ей послышалось ржанье лошадей.
   Этот шум прогнал всю её радость, как шум бури пробуждает от приятного сна. Она побледнела и подбежала к окну, между тем как мадам Бонасье, дрожа всем телом, встала и опёрлась на стул, чтобы не упасть.
   Ничего ещё не было видно, а только всё отчётливее и отчётливее становился слышен лошадиный топот.
   – О боже, – произнесла мадам Бонасье, – что это за шум?
   – Это едут или наши друзья, или наши враги, – сказала миледи со свойственным ей убийственным хладнокровием. – Постойте, сейчас я скажу вам, кто это.
   Мадам Бонасье застыла в неподвижности, безмолвная и бледная, как статуя.
   Топот становился всё громче; лошади были уже не дальше как за полтораста шагов, и если их ещё не было видно, то только потому, что в этом месте дорога делала крутой поворот. Топот был уже слышен настолько явственно, что можно было сосчитать число лошадей по отрывистому стуку подков.
   Миледи вглядывалась с величайшим вниманием: было ещё достаточно светло, чтобы можно было узнать подъезжающих.
   Вдруг на повороте дороги она увидела, как мелькнули шляпы, обшитые галунами, и развевающиеся перья. Сначала показались двое всадников, затем пять, потом все восемь. Один из них вырвался вперёд.
   Миледи испустила глухой стон: в этом ехавшем впереди всаднике она узнала д’Артаньяна.
   – О боже, боже! – вскричала мадам Бонасье. – Что там такое?
   – Это мундиры гвардейцев кардинала, нельзя терять ни минуты! – вскричала миледи. – Бежим, бежим!
   – Да, да, бежим! – повторила Бонасье, но не могла сделать ни шага, прикованная ужасом к тому месту, где она стояла.
   Слышно было, как всадники проскакали под окном.
   – Идите же! Да идите же! – кричала миледи, пытаясь тащить за руку молодую женщину. – Через сад мы ещё успеем убежать, у меня ключ… Но поспешите, через пять минут будет слишком поздно.
   Мадам Бонасье попробовала идти, сделала два шага и упала на колени. Миледи хотела поднять её и унести, но была не в силах сделать это.

   В эту самую минуту послышался стук колёс отъезжающей кареты, почтарь при виде мушкетёров погнал лошадей галопом. Вслед раздались три или четыре выстрела.
   – В последний раз вас спрашиваю: хотите ли вы идти? – спросила миледи.
   – О боже! Вы сами видите, что силы покинули меня, что я совсем не могу идти: бегите одна.
   – Бежать одной? Оставить вас здесь? Нет, нет, никогда! – вскричала миледи.
   Вдруг она остановилась, зловещая молния блеснула в её глазах. Она подбежала к столу и высыпала в стаканчик мадам Бонасье содержимое перстня, который она открыла с поразительной быстротой.
   Это было какое-то красноватое зёрнышко, которое тотчас же растаяло. Затем, взяв твёрдой рукой стаканчик, она сказала:
   – Выпейте, вино подкрепит вас, выпейте!
   И она поднесла стаканчик к губам молодой женщины, которая машинально выпила.
   – Ах, не так мне хотелось отомстить за себя, – произнесла миледи, ставя с дьявольской улыбкой стаканчик на стол, – но что же, приходится делать то, что возможно.
   И она бросилась вон из комнаты.
   Мадам Бонасье проводила её взглядом, но последовать за ней не могла, она была в таком состоянии, какое испытывают люди, видя во сне, что их преследуют, но не могут двинуться с места.
   Прошло несколько минут, раздался отчаянный стук. Каждую минуту мадам Бонасье ждала возвращения миледи, которая, однако, всё не появлялась.
   Несколько раз, вероятно от страха, холодный пот выступал на её пылающем лбу.
   Наконец она услышала лязг отпираемых решёток, на лестнице загремели сапоги и шпоры; послышались голоса, которые всё приближались, и ей показалось, что произнесли её имя.
   Вдруг она радостно вскрикнула и бросилась к двери: она узнала голос д’Артаньяна.
   – Д’Артаньян! Д’Артаньян! – закричала она. – Вы это? Сюда, сюда!
   – Констанция! Констанция! – отвечал молодой человек. – Где вы? Боже мой!
   В эту самую минуту дверь распахнулась под напором извне, и несколько человек с шумом ворвались в комнату. Мадам Бонасье упала в кресло, не будучи в состоянии сделать ни одного движения.

   Д’Артаньян бросил ещё дымившийся пистолет, который он держал в руке, и упал на колени перед своей возлюбленной. Атос заткнул свой пистолет за пояс, а Портос и Арамис, державшие шпаги наголо, вложили их в ножны.
   – О д’Артаньян, дорогой мой д’Артаньян! Наконец ты приехал, ты меня не обманул! Это действительно ты!
   – Да, да, Констанция, наконец мы опять вместе!
   – О, она могла, сколько хотела, уверять меня, что ты не приедешь, я всё-таки надеялась, я не захотела бежать с ней. О, как я хорошо сделала, как я счастлива!
   При слове «она» Атос насторожился.
   – Она? Кто это – она? – спросил д’Артаньян.
   – Моя подруга, та самая, которая из дружбы ко мне хотела избавить меня от преследователей. Та самая, которая, приняв вас за гвардейцев кардинала, убежала.
   – Ваша подруга! – вскричал д’Артаньян, сделавшись бледнее белой вуали своей возлюбленной. – О какой подруге вы говорите?
   – О той, чья карета стояла у ворот, о женщине, которая выдаёт себя за вашего друга, д’Артаньян, и которой вы всё о себе рассказали.
   – Её имя, её имя? – вопрошал д’Артаньян. – Боже мой, разве вы не знаете её имени?
   – Напротив, при мне называли его… Погодите… но как это странно… о боже мой, у меня кружится голова, я ничего не вижу.
   – Ко мне, мои друзья, помогите! Её руки точно лёд, – вскричал д’Артаньян, – ей дурно! О господи! Она теряет сознание!
   Между тем как Портос во всю глотку звал на помощь, Арамис побежал к столу, чтобы налить стакан воды, но замер на месте, увидев, как страшно изменилось лицо Атоса, который, стоя у стола, смотрел с застывшими от ужаса глазами на один из стаканов. Казалось, в нём зрело какое-то страшное подозрение.
   – Нет! – вскричал Атос. – О нет, этого быть не может, Господь не допустит такого преступления.
   – Воды, воды, – кричал д’Артаньян, – воды!
   – О бедная женщина, бедная женщина! – шептал Атос безжизненным голосом.
   Оживлённая поцелуями д’Артаньяна, мадам Бонасье снова открыла глаза.
   – Она приходит в себя! – вскричал молодой человек. – Боже, боже, благодарю тебя.
   – Сударыня, – сказал Атос, – сударыня, ради бога, скажите, чей это пустой стаканчик?
   – Мой, – ответила молодая женщина едва слышным голосом.
   – Кто вам налил вина, которое там было?
   – Она.
   – Кто же это – она?
   – Ах, я вспомнила, – сказала мадам Бонасье, – графиня Винтер.
   Все четверо вскрикнули в один голос, но крик Атоса заглушил остальные.

   В эту минуту лицо мадам Бонасье посинело. В страшных конвульсиях и задыхаясь от боли, она упала на руки Портоса и Арамиса.
   Д’Артаньян схватил руки Атоса, вид его был безумен.
   – Ты думаешь, это… – начал д’Артаньян, и голос его прервался от рыданий.
   – Я допускаю всё, – отвечал Атос, кусая губы до крови, чтобы скрыть свою тревогу.
   – Д’Артаньян, д’Артаньян, – вскричала мадам Бонасье, – где ты? Не оставляй меня, ты видишь, я умираю!
   Д’Артаньян выпустил руки Атоса, которые он всё ещё судорожно сжимал, и подбежал к мадам Бонасье.
   Её прекрасное лицо исказилось, помутившиеся глаза ничего уже не выражали, судорожная дрожь пробегала по телу, и холодный пот покрывал лоб.
   – Ради бога, бегите, позовите кого-нибудь… Портос, Арамис, попросите помощи!
   – Бесполезно, – сказал Атос, – бесполезно: против яда, который даёт она, нет противоядия.
   – Помогите, помогите! – еле слышно шептала мадам Бонасье. – Помогите!
   Затем, собрав последние силы, она взяла обеими руками голову молодого человека, с минуту смотрела на него так, точно хотела излить свою душу в этом последнем взгляде, и с судорожным вздохом прижала свои губы к его губам.
   – Констанция, Констанция! – кричал д’Артаньян.
   Последний вздох вылетел из уст мадам Бонасье и коснулся уст д’Артаньяна; это улетела на небо её чистая, любящая душа.
   Д’Артаньян сжимал в своих объятиях только труп. Молодой человек вскрикнул и упал около своей возлюбленной, такой же бледный и похолодевший, как она.
   Портос плакал, Арамис погрозил рукой небесам, Атос перекрестился.
   В это самое время в дверях показался человек, почти такой же бледный, как и все бывшие в комнате, и, оглянувшись, увидел бездыханную женщину и д’Артаньяна, лежавшего без чувств около неё.

   Он явился именно в ту минуту оцепенения, которая всегда следует за великими катастрофами.
   – Я не ошибся, – сказал он, – вот господин д’Артаньян, а вы его три друга, господа Атос, Портос и Арамис.
   Названные по именам, молодые люди с удивлением посмотрели на незнакомца: им всем троим казалось, что они уже видели его раньше.
   – Господа, – продолжал вновь пришедший, – вы, так же как и я, ищете женщину, которая, – прибавил он с горестной улыбкой, – вероятно, была здесь, потому что я вижу труп.
   Три друга продолжали молчать. Голос, как и лицо этого человека, тоже подсказал им, что они встречали его раньше, но никто из них не мог вспомнить, при каких это было обстоятельствах.
   – Господа, – продолжал незнакомец, – так как вы не можете или не хотите узнать человека, который, вероятно, дважды обязан вам своей жизнью, то я вынужден всё же назвать себя. Я – лорд Винтер, деверь этой женщины.
   Трое друзей вскрикнули от изумления.
   Атос встал и протянул ему руку.
   – Добро пожаловать, милорд, – сказал он, – я полагаю, мы все здесь заодно.
   – Я выехал пятью часами позже её из Портсмута, – объяснял лорд Винтер, – тремя часами позже её приехал в Булонь и только на двадцать минут опоздал, не догнавши её в Сент-Омере, и наконец, в Лильере окончательно потерял её след. Я продолжал путь наудачу, справляясь у всех, как вдруг увидел вас, скачущих галопом, и узнал господина д’Артаньяна. Я окликнул вас, но вы мне не ответили, я хотел последовать за вами, но моя лошадь слишком устала и не могла настигнуть вас. И тем не менее, несмотря на вашу поспешность, вы всё-таки, кажется, приехали слишком поздно.
   – Вы видите, – сказал Атос, указывая лорду Винтеру на труп мадам Бонасье и на д’Артаньяна, которого Портос и Арамис старались привести в чувство.
   – Они оба мертвы? – с неподдельным ужасом спросил лорд Винтер.
   – К счастью, – ответил Атос, – господин д’Артаньян только в обмороке.
   – О, слава богу! – сказал лорд Винтер.
   Действительно, в эту минуту д’Артаньян открыл глаза.
   Он вырвался из рук Портоса и Арамиса и, как безумный, бросился к телу своей возлюбленной.
   Атос встал, подошёл медленно и торжественно к своему рыдающему другу, нежно обнял его и сказал ему своим благородным, проникновенным голосом:
   – Друг, будь мужчиной: женщины оплакивают мёртвых, мужчины – мстят за них.
   – О да, – сказал д’Артаньян, – да! Чтобы отомстить за неё, я готов последовать за тобой всюду!
   Атос воспользовался этой вспышкой энергии, которую надежда на мщение вызвала в его несчастном друге, и сделал знак Портосу и Арамису сходить за настоятельницей.
   Они встретили женщину в коридоре, растерянную и встревоженную происшедшим. Она позвала нескольких монахинь, которые, вопреки строгим монастырским правилам, оказались в присутствии пятерых мужчин.
   – Сударыня, – обратился к настоятельнице Атос, взяв под руку д’Артаньяна, – мы оставляем на ваше благочестивое попечение тело этой несчастной женщины. Она была ангелом на земле, теперь она стала ангелом на небесах. Отнеситесь к ней как к одной из ваших сестёр. Мы приедем со временем помолиться на её могиле.
   Д’Артаньян спрятал своё лицо на груди Атоса и разразился рыданиями.
   – Плачь, – сказал Атос, – плачь, твоё сердце полно любви, молодости и жизни. Увы! Я очень желал бы быть способным плакать, как ты.
   И он увлёк своего друга с отеческой заботливостью, утешая его, как духовный пастырь, как человек, сам много выстрадавший.
   Все пятеро, в сопровождении своих слуг, которые вели в поводьях лошадей, направились в город Бетюн, предместье которого было видно из монастыря, и остановились перед первой гостиницей, которую они встретили на пути.
   – Но, – спросил д’Артаньян, – почему мы не преследуем эту женщину?
   – После, – отвечал Атос, – сперва мне нужно предпринять некоторые меры.
   – Она ускользнёт от нас, – продолжал молодой человек, – она ускользнёт от нас, и тогда это будет твоя вина, Атос!
   – Я отвечаю за это, – отвечал Атос.
   Д’Артаньян питал такое доверие к своему другу, что опустил голову и вошёл в гостиницу, не сказав больше ни слова.
   Портос и Арамис переглянулись, не понимая такой уверенности Атоса.
   Лорд Винтер думал, что Атос сказал это для того, чтобы успокоить д’Артаньяна.
   – Теперь, господа, – сказал Атос, удостоверившись, что в гостинице нашлось пять свободных комнат, – пойдёмте каждый в свою комнату. Д’Артаньяну необходимо остаться одному, чтобы выплакаться и заснуть. Я всё беру на себя, будьте спокойны.
   – Между тем, мне кажется, – возразил лорд Винтер, – что если нужно принять какие-нибудь меры против графини, то это касается меня: она моя невестка.
   – И меня – она моя жена, – сказал Атос.
   Д’Артаньян улыбнулся, поняв, что Атос уверен в своём мщении, если он открыл такую тайну. Портос и Арамис, побледнев, переглянулись. Лорд Винтер подумал, что Атос сошёл с ума.
   – Ступайте каждый в свою комнату, – сказал Атос, – и предоставьте мне свободу действий. Вы видите сами, что в качестве мужа я больше всего заинтересован в этом деле. Передайте мне, д’Артаньян, если вы не потеряли, бумажку, выпавшую из шляпы того господина, на которой написано название деревни.
   – А, – заметил д’Артаньян, – я понимаю, это название написано её рукой…
   – Ты видишь сам, – сказал Атос, – что есть Бог на небесах.

Глава XXXIV
Человек в красном плаще

   Отчаяние Атоса уступило место затаённой печали, которая ещё яснее обнаруживала блестящие способности этого человека.
   Поглощённый мыслью о данном им обещании и принятой на себя ответственности, он последним удалился в свою комнату, прежде попросив хозяина гостиницы достать ему карту этой провинции, и склонился над ней. Со вниманием рассмотрев нанесённые на ней линии, он убедился, что из Бетюна в Армантьер ведут четыре разные дороги, и велел позвать к себе слуг.
   Планше, Гримо, Мушкетон и Базен явились и получили от Атоса ясные и точные приказания.
   Они должны были на рассвете отправиться в Армантьер по разным дорогам. Планше, как самый смышлёный из всех четверых, должен был ехать по той дороге, куда свернула карета, в которую стреляли наши друзья и которую, как помнят читатели, сопровождал слуга Рошфора.
   Атос пустил в дело слуг прежде всего потому, что с тех пор, как они поступили на службу к нему и его друзьям, он подметил в них совершенно различные достоинства.
   Затем он принял во внимание, что слуги, обращающиеся с вопросами к прохожим, внушают меньше недоверия, чем их господа, и встречают большую симпатию в тех, к кому они обращаются.
   Наконец, миледи знала господ и вовсе не знала их слуг, а последние, напротив, знали её отлично.
   Все четверо должны были встретиться на следующее утро, в одиннадцать часов. Если они отыщут убежище миледи, трое должны остаться стеречь её, а четвёртый – вернуться в Бетюн, предупредить Атоса и служить проводником четырёх друзей.
   Выслушав эти распоряжения, слуги удалились.
   Тогда Атос встал со стула, подвязал шпагу, завернулся в плащ и вышел из гостиницы. Было около десяти часов вечера. Обычно в это время улицы провинциального городка бывают пусты. Однако Атос, видимо, искал кого-нибудь, к кому бы он мог обратиться с вопросом. Наконец он встретил запоздалого прохожего, приблизился к нему и сказал несколько слов. Человек, к которому он обратился, в испуге отшатнулся, но всё же в ответ на слова мушкетёра указал на что-то рукой. Атос предложил этому человеку полпистоля за то, чтобы он проводил его, но прохожий отказался.
   Атос углубился в ту улицу, на которую прохожий указал ему пальцем, но, дойдя до перекрёстка, он снова остановился, видимо не зная, какого направления держаться дальше. Но так как на перекрёстке скорее всего можно было ожидать встречи с кем-нибудь, то он остановился здесь. И в самом деле, через несколько минут прошёл ночной сторож. Атос повторил тот же вопрос, какой был сделан первому встреченному им прохожему. Ночной сторож проявил не меньший испуг и тоже отказался проводить Атоса, показав рукой на дорогу, по какой ему следовало идти. Атос двинулся по указанному направлению и вскоре дошёл до предместья, расположенного на окраине города, противоположной той, через которую он и его товарищи въехали в город. Там, по-видимому, он снова оказался в затруднении и в замешательстве остановился в третий раз.
   К счастью, проходящий мимо нищий остановился и попросил у Атоса милостыню. Атос предложил целый экю, если нищий согласится проводить его до нужного места. Нищий с минуту колебался, но при виде серебряной монеты, блестевшей в темноте, решился и пошёл впереди Атоса.

   Дойдя до угла улицы, он издали указал ему на небольшой, стоящий особняком домик, уединённый и унылый. Атос направился к нему, а нищий, получивший условленную плату, со всех ног пустился прочь.
   Атосу пришлось обойти дом, прежде чем он различил дверь на фоне тёмно-красной краски, которой был выкрашен этот дом. Сквозь щели ставней в доме не было видно света, ни малейший звук не намекал на то, что этот дом обитаем: он был мрачен и безмолвен, как могила.
   Атос постучал трижды, но никто ему не ответил. Впрочем, при третьем стуке послышались шаги. Наконец дверь приоткрылась и на пороге показался высокий бледный человек с чёрными волосами и чёрной бородой.
   Атос и незнакомец тихо обменялись несколькими словами, после чего черноволосый бородач сделал знак мушкетёру, приглашая войти. Атос тотчас же воспользовался разрешением, и дверь за ним закрылась. Человек, которого Атос отыскал с таким трудом, ввёл его в кабинет, где он перед приходом нежданного посетителя скреплял железной проволокой побрякивавшие кости скелета.
   Всё туловище скелета было уже собрано, оставалось только приставить голову, лежавшую на столе.
   Всё убранство этой комнаты показывало, что хозяин её занимается естественными науками: тут были банки со змеями, снабжённые ярлыками, с названием породы каждой из них; высушенные ящерицы блестели, как изумруды, и были вставлены в большие рамки чёрного дерева; наконец, связки дикорастущих душистых трав, обладающих, вероятно, свойствами, неизвестными людям непосвящённым, были подвешены к потолку и спускались сверху по углам комнаты.
   Но, кроме хозяина, в доме никого больше не было – ни семейства, ни слуг: человек этот жил один.
   Атос окинул невозмутимым, равнодушным взглядом всю обстановку комнаты и по приглашению человека, к которому он пришёл, сел возле него.
   Тогда он и объяснил причину своего появления и назвал услугу, за которой он к нему обратился. Но едва он высказал свою просьбу, как незнакомец, оставшийся стоять перед мушкетёром, в ужасе отпрянул и отказался. Тогда Атос вынул из кармана небольшой клочок бумаги, на котором были написаны две строчки с подписью и приложенной к ним печатью, и показал тому, кто так поторопился высказать своё отвращение. Как только человек высокого роста прочитал эти две строчки, увидел подпись и узнал печать, он тотчас же поклонился в знак того, что у него нет больше возражений и он готов повиноваться.
   Атосу только это и нужно было. Он встал и поклонился, вышел из дома и той же дорогой, по которой пришёл, пустился в обратный путь. Вернувшись в гостиницу, он заперся у себя в комнате. На рассвете д’Артаньян вошёл к нему и спросил, что им предстоит делать.
   – Ждать, – ответил Атос.
   Некоторое время спустя настоятельница монастыря прислала предупредить мушкетёров, что похороны состоятся в двенадцать часов. Что же касалось отравительницы, то о ней не было никаких сведений, предполагали только, что она скрылась через сад, так как на песчаной дорожке были обнаружены её следы и садовая калитка оказалась запертой, а ключ от неё пропал.

В назначенный час лорд Винтер и четыре друга явились в монастырь. Звонили во все колокола, часовня была отперта, но решётка на клиросе оставалась закрытой. Посреди клироса стоял гроб с телом жертвы в одежде послушницы. По обе стороны клироса и за решёткой стояли кармелитки, все в полном сборе. Они слушали заупокойную службу, присоединяя своё пение к песнопениям священников, не видя остальных молящихся и сами не видимые ими.
У дверей часовни д’Артаньян почувствовал, что его покидает мужество: он обернулся, ища глазами Атоса, но того нигде не было видно.

Верный взятому на себя обязательству отомстить, Атос попросил проводить его в сад и там, идя по едва заметным следам этой женщины, оставлявшей за собой кровавый след всюду, где она появлялась, он достиг калитки, выходившей на опушку, велел отпереть её и углубился в лес.
Тогда и подтвердились все его догадки: дорога, на которую свернула карета, огибала лес. Атос некоторое время шёл по этой дороге, устремив глаза в землю. Местами на земле были видны едва приметные кровавые пятна, указывавшие, что ранен или человек, сопровождавший карету, или лошадь. Пройдя три четверти лье, примерно шагах в пятидесяти от Фестюбера, Атос заметил кровавый след гораздо большей величины, и земля на этом месте была заметно утоптана лошадьми. Между лесом и этим приметным местом, немного поодаль от взрытой земли, были видны те же следы, что и в саду: очевидно, карета останавливалась здесь.

   Очевидно, в этом месте миледи вышла из лесу и села в карету. Довольный этим открытием, которое подтверждало его догадки, Атос вернулся в гостиницу и нашёл там Планше, ожидавшего его с нетерпением.
   Всё произошло как предполагал Атос. Идя по дороге, Планше, так же как и Атос, заметил кровавые следы и место, где останавливались лошади, но он пошёл дальше, чем Атос. Поэтому в деревне Фестюбер, зайдя в трактир выпить стакан вина, узнал, даже не задавая никому вопросов, что накануне, в восемь с половиной часов вечера, один раненый, сопровождавший даму, которая ехала в почтовой карете, принуждён был остановиться, будучи не в состоянии ехать дальше. Рану объяснили встречей с грабителями, остановившими карету в лесу. Раненый остался в деревне, женщина переменила лошадей и двинулась дальше.
   Планше принялся за поиски почтаря, который ехал с каретой, и нашёл его. Человек этот довёз даму до Фромеля, а из Фромеля она направилась в Армантьер. Планше свернул по просёлочной дороге и в семь утра прибыл в Армантьер. Там была только одна гостиница на почтовой станции. Планше явился туда под видом слуги, который ищет место. Менее чем через десять минут он узнал от слуг, что какая-то женщина приехала вчера в одиннадцать часов вечера, сняла комнату, велела позвать к себе хозяина гостиницы и сказала ему, что желала бы некоторое время пожить в окрестностях Армантьера.
   Планше узнал всё, что ему было нужно. Он побежал к назначенному для свидания месту, нашёл там трёх слуг на своих местах, поставил их стеречь все выходы из гостиницы и вернулся к Атосу. Когда Планше заканчивал свой доклад, в комнату Атоса вошли его друзья.
   Лица их были мрачны и нахмурены, даже лицо кроткого Арамиса.
   – Что нам надо делать? – снова спросил д’Артаньян.
   – Ждать, – последовал ответ.
   Все разошлись по своим комнатам.
   В восемь часов вечера Атос приказал седлать лошадей и предупредил лорда Винтера и своих друзей, чтобы они собирались отправиться в путь.
   В одну минуту все пятеро были готовы. Каждый осмотрел своё оружие и привёл его в надлежащий порядок. Атос спустился последним и нашёл д’Артаньяна уже на лошади, выказывавшим большое нетерпение.
   – Терпение, – сказал Атос, – нам недостаёт ещё одного человека.
   Все четверо с удивлением осмотрелись кругом, недоумевая, кого же имеет в виду Атос.
   В эту самую минуту Планше подвёл лошадь Атосу, и мушкетёр легко вскочил в седло.
   – Подождите меня здесь, – сказал он, – я сейчас вернусь. – И он ускакал галопом.
   Через четверть часа он действительно вернулся в сопровождении человека в маске, закутанного в длинный красный плащ.
   Лорд Винтер и трое друзей вопросительно переглянулись. Ни один из них не мог ничего сказать, потому что никто не знал этого человека. Но каждый из них решил, что, вероятно, всё так и должно быть, раз так распорядился Атос.
   В девять часов кавалькада, руководимая Планше, пустилась в путь по той самой дороге, по которой ехала карета.
   Печальное зрелище представляли эти шесть человек, ехавшие молча, погружённые в свои мысли, мрачные, как отчаяние, грозные, как неминуемая кара.

Глава XXXV
Суд

   Ночь была тёмная и бурная; низкие тучи неслись по небу, заволакивая звёзды, луна должна была взойти только в полночь.
   По временам при свете молний, сверкавших на горизонте, белела пустынная дорога, а затем всё опять погружалось во мрак.
   Каждую минуту Атос подзывал д’Артаньяна, который всё время опережал небольшой отряд, и заставлял его ехать в ряд со всеми, но через минуту повторялось то же самое; у д’Артаньяна была одна мысль – действовать, и он рвался вперёд.
   Молча проехали деревню Фестюбер, в которой остался раненый слуга, миновали Ришбургский лес. Приехав в Эрлие, Планше, продолжавший указывать путь отряду, повернул налево.
   Несколько раз то лорд Винтер, то Портос, то Арамис пробовали заговорить с человеком в красном плаще, но на каждый их вопрос он наклонял голову, не произнося ни слова. Тогда путешественники догадались, что незнакомец молчал не без причины, и перестали обращаться к нему.
   Тем временем гроза усиливалась, молнии сверкали без перерыва, слышались отдалённые раскаты грома, и ветер, предвестник урагана, свистел и рвал перья и волосы всадников.
   Кавалькада пустилась крупной рысью.
   Неподалёку от Формеля разразилась гроза. Всадники плотнее завернулись в плащи; оставалось ещё три лье, которые проехали под проливным дождём.
   Д’Артаньян снял шляпу и распахнул плащ: он с каким-то мрачным наслаждением подставлял потокам пылающее лицо и тело, сотрясаемое нервной дрожью.

   В то самое время, когда кавалькада миновала Госкаль и приближалась к почтовой станции, какой-то человек, спрятавшийся от непогоды под деревом, отделился от его ствола, с которым сливался в темноте, и вышел на середину дороги, приложив палец к губам.
   Атос узнал Гримо.
   – Что случилось? – спросил д’Артаньян. – Не уехала ли она из Армантьера?
   Гримо сделал головой утвердительный знак. Д’Артаньян заскрежетал зубами.
   – Тише, д’Артаньян, – остановил его Атос, – я всё взял на себя, так предоставь же мне и расспросить Гримо.
   – Где она? – спросил Атос.

   Гримо протянул руку по направлению к реке Лис.
   – Далеко отсюда? – спросил Атос.
   Гримо показал своему господину согнутый указательный палец.
   – Одна? – спросил Атос.
   Гримо сделал утвердительный знак.
   – Господа, – сказал Атос, – она одна, за пол-лье отсюда, по направлению к реке.
   – Хорошо, – сказал д’Артаньян, – веди нас, Гримо.
   Гримо повёл их полем: он стал проводником их отряда.
   Через пять минут подъехали к ручью, который перешли вброд.
   При блеске молнии они увидели впереди деревню д’Энгенгем.
   – Здесь, Гримо? – спросил Атос.
   Гримо отрицательно покачал головой.
   – Тише, господа! – сказал Атос.
   Кавалькада продолжала свой путь.
   Снова блеснула молния. Гримо протянул руку, и при голубоватом змееобразном зигзаге молнии они увидели маленький уединённый домик на берегу реки, в ста шагах от парома.
   Одно окно было освещено.
   – Вот мы и у цели, – сказал Атос.
   В эту минуту поднялся человек, лежавший во рву: это был Мушкетон. Он пальцем указал на освещённое окно.
   – Она там, – сказал он.
   – А Базен? – спросил Атос.
   – Я стерёг окно, он стерёг дверь.
   – Хорошо, – похвалил Атос, – вы верные слуги.
   Атос соскочил с лошади, отдал повод Гримо и подошёл к окну, сделав всем остальным знак подъехать к двери.
   Маленький домик был окружён живой изгородью в два или три фута вышиной. Атос перескочил через изгородь и подошёл к окну. Ставней не было, но окно изнутри было плотно закрыто занавеской.
   Он встал на камень, чтобы заглянуть в комнату поверх занавесок, не доходивших до верха окна.
   При свете лампы он увидел женщину, которая, завернувшись в тёмную мантилью, сидела на табурете перед затухающим огнём. Она опиралась локтями на убогий стол, положив голову на белые, точно выточенные из слоновой кости, руки.
   Лица её нельзя было разглядеть, но зловещая улыбка, пробежавшая по губам Атоса, свидетельствовала, что он не ошибся: это была та самая женщина, которую он искал.
   В эту минуту заржала лошадь. Миледи подняла голову, увидела прильнувшее к стеклу бледное лицо Атоса и вскрикнула. Атос понял, что его узнали, и толкнул окно коленом и рукой, рама подалась, стёкла треснули.
   Атос вскочил в комнату и явился перед миледи, как призрак мести.
   Миледи подбежала к двери и открыла её – на пороге стоял д’Артаньян, ещё более бледный и грозный, чем Атос.
   Миледи, вскрикнув, отступила. Д’Артаньян, думая, что она может каким-то образом бежать, и опасаясь, что она и на этот раз ускользнёт от них, выхватил пистолет из-за пояса, но Атос поднял руку.
   – Положите, д’Артаньян, оружие на место, – сказал он, – эту женщину надо судить, а не убивать. Подожди ещё минуту, д’Артаньян, и ты получишь удовлетворение… Войдите, господа.
   Д’Артаньян повиновался: у Атоса был торжественный голос и властный жест судьи, посланного Господом.
   За д’Артаньяном вошли Портос, Арамис, лорд Винтер и человек в красном плаще.
   Четверо слуг охраняли дверь и окно.
   Миледи упала в кресло, протянув вперёд руки, точно заклиная это страшное видение; увидев своего деверя, она испустила страшный крик.
   – Что вам нужно? – вскричала миледи.
   – Нам нужно, – начал Атос, – Шарлотту Баксон, которую звали сначала графиней де Ла-Фер, а затем леди Винтер, баронессой Шеффилд.
   – Это я, это я! – прошептала она вне себя от ужаса. – Чего вы от меня хотите?
   – Мы хотим судить вас за ваши преступления, – сказал Атос. – Вам предоставляется право защиты: оправдывайтесь, если можете. Господин д’Артаньян, вы первый обвинитель.
   Д’Артаньян приблизился.
   – Перед Богом и людьми, – сказал он, – обвиняю эту женщину в отравлении Констанции Бонасье, умершей вчера вечером.
   Он повернулся в сторону Портоса и Арамиса.
   – Мы подтверждаем это, – в один голос произнесли оба мушкетёра.
   Д’Артаньян продолжал:
   – Перед Богом и людьми обвиняю эту женщину в покушении на отравление меня самого вином, которое она прислала из Вильруа с подложным письмом от имени моих друзей. Бог спас меня, но вместо меня умер другой; его звали Бризмоном.
   – Мы подтверждаем это, – сказали одновременно Портос с Арамисом.
   – Перед Богом и людьми обвиняю эту женщину в том, что она подстрекала меня убить графа де Варда, и так как никто из присутствующих здесь не может подтвердить достоверность этого обвинения, то я сам свидетельствую об этом. Я сказал всё.
   Д’Артаньян, с ним Портос и Арамис отошли на другой конец комнаты.
   – Теперь ваша очередь, милорд! – сказал Атос, обращаясь к лорду Винтеру.
   Барон вышел на середину комнаты.
   – Перед Богом и людьми, – начал он, – обвиняю эту женщину в убийстве герцога Бекингема…
   – Герцог Бекингем убит? – в один голос вскричали все присутствовавшие.
   – Да, – сказал лорд Винтер, – убит! Получив ваше письмо с предостережением, я велел арестовать эту женщину и поручил стеречь её одному преданному мне благородному человеку. Она обольстила этого человека, дала ему кинжал в руки, заставила его убить герцога, и, может быть, сейчас, в эту самую минуту, Фельтон поплатился головой за преступление этой фурии.
   Судьи невольно содрогнулись, услышав об этих, ещё не ведомых им преступлениях.
   – Это ещё не всё, – продолжал лорд Винтер, – мой брат, сделавший вас своей наследницей, умер от странной болезни, продолжавшейся всего три часа и оставившей на всём его теле какие-то синеватые пятна. Сестра, отчего умер муж ваш?
   – Какой ужас! – вскричали Портос и Арамис.
   – Убийца Бекингема, убийца Фельтона, убийца моего брата, я требую правосудия и объявляю, что если не добьюсь его, то совершу его сам.
   И лорд Винтер отошёл к д’Артаньяну, предоставляя место другому обвинителю. Миледи опустила голову на руки и пыталась собраться с мыслями, спутанными смертельным страхом.
   – Теперь моя очередь, – сказал Атос, дрожа всем телом, как дрожит величественный лев при виде змеи. – Я женился на этой женщине, когда она была ещё совсем юной девушкой, женился на ней против воли моей семьи. Я дал ей богатство, я дал ей своё имя, и однажды я увидел, что эта женщина заклеймена: на левом плече этой женщины клеймо, изображающее лилию.
   – О! – сказала миледи, вставая. – Вам не удастся найти тот суд, который произнёс надо мной этот бесчестный приговор, вы не найдёте человека, который исполнил его.
   – Молчите, – произнёс чей-то голос. – На это отвечу я!
   И человек в красном плаще подошёл к миледи.
   – Кто это? Кто это? – вскричала миледи, задыхаясь от ужаса. Её прекрасные волосы распустились и колыхались над помертвевшим лицом, точно живые.

   Глаза всех обратились на этого человека, потому что, за исключением Атоса, никто не знал его. Да и сам Атос смотрел на него с тем же недоумением, как и другие, потому что ему тоже было неизвестно, каким образом этот человек мог быть замешан в ужасной драме, которая в эту минуту приближалась к развязке.
   Подойдя к миледи медленным, торжественным шагом на такое расстояние, что только стол отделял его от неё, незнакомец снял с себя маску.
   Миледи смотрела некоторое время с возраставшим ужасом на бледное лицо, обрамлённое чёрными волосами, бородой и бакенбардами, выражавшее только ледяное бесстрастие. Затем она воскликнула:
   – О нет, нет!
   С этими словами она вскочила и отшатнулась к самой стене, продолжая повторять:
   – Нет, нет, это адское видение, – это не он! На помощь, на помощь! – вскричала она диким голосом, повернувшись к стене, будто желая руками открыть себе выход.
   – Но кто же вы? – вскричали все свидетели этой сцены.
   – Спросите у этой женщины, – сказал человек в красном плаще, – вы видите сами, что она меня узнала.
   – Лилльский палач! Лилльский палач! – кричала миледи в безумном страхе и судорожно цепляясь за стену, чтобы не упасть.
   Все отступили, и человек в красном плаще остался один посреди комнаты.
   – О, пощадите, пощадите, простите меня! – кричала несчастная, упав на колени.
   Незнакомец подождал, пока водворилось молчание.
   – Я вам говорил, что она меня узнала, – сказал он. – Да, я палач города Лилля, и вот моя история.
   Глаза всех были устремлены на этого человека, и все с жадностью ждали, что он скажет.
   – Эта молодая женщина была когда-то юной девушкой, такой же прекрасной, как она прекрасна теперь. Она была монахиней в монастыре в Тамплемаре, в монастыре бенедиктинок. Молодой священник, с сердцем простым и преисполненным веры, отправлял службы в церкви этого монастыря. Она задалась мыслью обольстить его и преуспела в этом: ей под силу было соблазнить и святого.

   Их взаимные клятвы были священны, нерушимы; но их связь не могла продолжаться долго, не подвергая их опасности. Она уговорила его оставить страну. Но, чтобы покинуть страну и бежать вместе, чтобы добраться до другой части Франции, где они могли бы жить спокойно, потому что никто не знал бы их, надо было иметь деньги, а ни у того, ни у другой их не было. Священник украл священные сосуды и продал их, но в ту минуту, как они были уже готовы бежать, их задержали.
   Восемь дней спустя она обольстила сына тюремщика и бежала. Молодой священник был приговорён к десятилетнему заключению в кандалах и к клейму. Я был палачом в городе Лилле, как справедливо говорит эта женщина. Я должен был наложить клеймо на виновного, а виновный был, господа, – мой брат.
   Тогда я поклялся, что эта женщина, которая погубила его, которая была больше чем его сообщницей, потому что она толкнула его на преступление, по крайней мере разделит с ним наказание. Я разузнал, где она скрывается, я проследил за ней, отыскал её, связал и наложил ей точно такое же клеймо, какое принуждён был наложить на моего бедного брата.
   На другой день по возвращении в Лилль брату моему тоже удалось бежать из тюрьмы. Меня обвинили в соучастии в этом побеге и присудили к заключению в тюрьме на всё время, пока преступник не отыщется. Моему бедному брату был неизвестен этот приговор. Он снова сошёлся с этой женщиной, и они вместе бежали в Берри, где ему удалось получить небольшой приход. Эта женщина выдавала себя за его сестру.
   Вельможа, владелец земли, на которой была расположена церковь, увидел эту мнимую сестру и влюбился в неё, влюбился до такой степени, что предложил ей выйти за него замуж. Тогда она покинула того, кого уже погубила, для того, кого она должна была погубить, и сделалась графиней де Ла-Фер…
   Глаза всех обратились на Атоса, так как это было его настоящее имя. Он утвердительно кивнул головой в подтверждение того, что всё сказанное палачом – правда.
   – Тогда, – продолжал палач, – мой бедный брат в безумном отчаянии, решившись избавиться от жизни, которую эта женщина лишила всего – и чести и счастья, вернулся в Лилль и, узнав о приговоре, осудившем меня на заключение вместо него, выдал себя властям и в тот же самый вечер повесился на отдушине своей камеры.
   Впрочем, надо отдать справедливость: лица, осудившие меня, сдержали слово. Как только тождественность трупа была установлена, мне тотчас же возвратили свободу.
   Вот преступление, в котором я её обвиняю, вот причина, почему на неё наложено клеймо.
   – Господин д’Артаньян, – спросил Атос, – какого наказания вы требуете для этой женщины?
   – Смертной казни, – ответил д’Артаньян.
   – Милорд Винтер, – продолжал Атос, – какого наказания требуете вы для этой женщины?
   – Смертной казни, – сказал лорд Винтер.
   – Господа Портос и Арамис, вы её судьи, – к какому наказанию вы присуждаете эту женщину?
   – К смертной казни! – глухим голосом ответили оба мушкетёра.
   Миледи дико вскрикнула и на коленях проползла несколько шагов к своим судьям.
   Атос протянул к ней руку.
   – Шарлотта Баксон, графиня де Ла-Фер, миледи Винтер, – произнёс он, – ваши преступления истощили терпение людей на земле и Бога на небесах. Если вы знаете какую-нибудь молитву, прочитайте её, потому что вы осуждены и умрёте.
   При этих словах, не оставлявших ей ни малейшей надежды, миледи встала, выпрямилась во весь рост и хотела что-то сказать, но силы изменили ей. Она почувствовала, как сильная, неумолимая рука схватила её за волосы и потащила. Она не сделала даже попытки к сопротивлению и вышла из домика.
   Лорд Винтер, д’Артаньян, Атос, Портос и Арамис вышли следом. Слуги последовали за своими господами, и комната с разбитым окном, распахнутой настежь дверью и с чадящей лампой, печально догоравшей на столе, опустела.

Глава XXXVI
Казнь

   Было около полуночи. Серп месяца, обагрённый последними отблесками утихающей грозы, поднимался над маленьким городком Армантьер. Его бледный свет обрисовал мрачные силуэты домов и остов высокой ажурной колокольни. По равнине Лис катил свои воды цвета расплавленного свинца. По другую сторону реки виднелась чёрная масса деревьев, выделявшаяся на бурном небе, затянутом растерзанными багровыми тучами, которые превращали тёмную ночь в сумерки.
   Слева возвышалась старая заброшенная мельница с неподвижными крыльями, в развалинах которой время от времени раздавались пронзительные, надрывные крики совы. Кое-где по равнине, слева и справа от дороги, по которой тянулся печальный кортеж, попадались низкие коренастые деревья, казавшиеся безобразными карликами, подстерегающими людей в этот зловещий час.
   Изредка молния освещала горизонт во всю его ширину, извивалась змейками над чёрной массой деревьев и, точно страшным палашом, рассекала пополам небо и воду. Душный воздух не освежался ни малейшим ветерком. Мёртвое молчание тяготело над природой, земля была сырая и скользкая после дождя, который только что перестал лить, и сильнее стал слышен аромат освежённой влагой зелени.
   Двое слуг вели миледи, держа её за руки. Палач шёл за ними, а лорд Винтер, д’Артаньян, Атос, Портос и Арамис шли за палачом.
   Планше и Базен замыкали шествие.
   Мушкетон и Гримо вели миледи к реке.
   Миледи молчала, но глаза её говорили необыкновенно красноречиво, умоляя поочерёдно каждого, к кому она обращалась.
   Воспользовавшись тем, что она шла на несколько шагов впереди других, миледи сказала слугам:
   – Вы получите по тысяче пистолей каждый, если поможете мне бежать. Но если вы предадите меня в руки ваших господ, у меня есть здесь поблизости мстители, которые заставят вас дорого заплатить за мою жизнь.

   Гримо колебался, Мушкетон дрожал всем телом. Атос, услыхавший голос миледи, приблизился к ним. Лорд Винтер последовал его примеру.
   – Смените этих слуг, – сказал он, – она что-то говорила им, на них нельзя более полагаться.
   Позвали Планше и Базена, которые сменили Гримо и Мушкетона. Дойдя до берега реки, палач подошёл к миледи и связал ей руки и ноги. Тогда она нарушила молчание, чтобы воскликнуть:
   – Вы – подлые, презренные убийцы! Вы собрались здесь вдесятером, чтобы убить одну женщину… Берегитесь! Если мне не придут на помощь, то за меня отомстят!
   – Вы не женщина, – бесстрастно ответил Атос, – вы не принадлежите к человеческому роду, вы – демон, вырвавшийся из ада, которого мы заставим вернуться на своё место.
   – О добродетельные господа! – произнесла миледи. – Примите только к сведению, что тот, кто тронет хоть один волос на моей голове, сам станет убийцей.
   – Палач может убивать и не быть всё-таки убийцей, сударыня, – сказал человек в красном плаще, ударяя рукой по своему широкому мечу, – он является последним судьёй, и только. Nachrichter, как говорят наши соседи-немцы.
   При этих словах палач коснулся её рук, и миледи испустила дикий крик, который прозвучал мрачно и странно, нарушив тишину ночи и затерявшись в глубине леса.
   – Но если я виновна, если я совершила преступления, в которых вы меня обвиняете, – кричала миледи, – то отведите меня в суд! Вы не судьи, чтобы судить и обвинять меня.
   – Я предлагал вам Тайберн, – сказал лорд Винтер, – отчего же вы не захотели отправиться туда?
   – Потому что я не хочу умирать! – вскричала миледи, стараясь вырваться из рук палача. – Потому что я слишком молода для того, чтобы умереть.

   – Женщина, которую вы отравили в Бетюне, была ещё моложе вас, сударыня, и она умерла, – сказал д’Артаньян.
   – Я поступлю в монастырь, я сделаюсь монахиней… – говорила миледи.
   – Вы уже были в монастыре, – возразил палач, – и ушли оттуда, чтобы погубить моего брата.
   Миледи в ужасе вскричала и упала на колени.
   Палач поднял её под руки и хотел отнести в лодку.
   – О боже мой, – вскричала она, – боже мой! Неужели вы хотите меня утопить?
   В этих криках было столько отчаяния, что д’Артаньян, бывший до сих пор самым ожесточённым преследователем миледи, сел на пень, опустил голову и закрыл уши обеими руками. Но, несмотря на это, он всё-таки слышал её крики и угрозы.
   Д’Артаньян был моложе всех, и сердце его не выдержало.
   – Я не могу видеть этого ужасного зрелища! Я не могу допустить, чтобы эта женщина умерла таким образом.
   Миледи услышала эти слова, и для неё блеснул луч надежды.
   – Д’Артаньян, д’Артаньян! – вскричала она. – Вспомни, что я тебя любила!
   Молодой человек встал и сделал шаг по направлению к ней.
   Но Атос обнажил свою шпагу и загородил ему дорогу.
   – Если вы сделаете только один шаг ещё, д’Артаньян, – сказал он, – то мы скрестим с вами шпаги.

   Д’Артаньян упал на колени и стал молиться.
   – Что ж, – сказал Атос, – палач, исполняй свою обязанность.
   – Охотно, сударь, – отвечал палач, – потому что я добрый католик и твёрдо убеждён, что поступаю справедливо, исполняя свою обязанность по отношению к этой женщине.
   – Хорошо.
   Атос подошёл к миледи.
   – Я прощаю вам зло, – сказал он, – которое вы мне сделали; я прощаю вам мою разбитую будущность, мою потерянную честь; прощаю вам мою поруганную любовь и счастье, навсегда погубленное отчаянием, в которое вы меня повергли. Умрите в мире!
   Лорд Винтер также приблизился к ней.
   – Я вам прощаю, – сказал он, – отравление моего брата, убийство его светлости лорда Бекингема; я вам прощаю смерть бедного Фельтона, я вам прощаю ваши покушения на мою собственную жизнь. Умрите в мире!
   – А я, – сказал д’Артаньян, – прошу простить меня, сударыня, за то, что я бесчестным обманом, недостойным дворянина, вызвал вашу ненависть. Со своей стороны, я прощаю вам отравление моей несчастной возлюбленной и ваши покушения на мою жизнь. Я вас прощаю и оплакиваю вашу участь. Умрите с миром!
   – I am lost! [50 - Я погибла (англ.).] – прошептала по-английски миледи. – I must die [51 - Я должна умереть (англ.).].
   Тогда она без посторонней помощи встала и окинула всё вокруг себя одним из тех сверкающих взглядов, которые, казалось, источали из её глаз пламя.
   Она ничего не увидела.
   Она прислушалась, но ничего не услыхала.
   Около неё не было никого, кроме её врагов.
   – Где я умру? – спросила она.
   – На том берегу, – ответил палач.
   Он посадил её в лодку, и в ту минуту, как он сам занёс в неё ногу, Атос передал ему мешок с золотом.
   – Возьмите, – сказал он, – вот вам плата за исполнение приговора: пусть знают, что мы действуем как судьи.
   – Хорошо, – сказал палач, – а теперь пусть эта женщина тоже знает, что я исполняю не ремесло своё, но свой долг.
   И с этими словами он бросил мешок с золотом в реку. Лодка отчалила, направляясь к левому берегу Лиса, увозя преступницу и исполнителя казни. Все оставшиеся на правом берегу опустились на колени.
   Лодка медленно скользила вдоль каната для парома, освещаемая отражением бледного облака, застывшего над рекой. Видно было, как они пристали к противоположному берегу. Тёмные фигуры людей чётко вырисовывались на фоне багрового неба. Миледи во время переезда смогла развязать верёвку, которой были связаны её ноги: достигши берега, она спрыгнула на землю и пустилась бежать.
   Но земля была мокрая. Поднимаясь по откосу, она поскользнулась и упала на колени.
   Суеверная мысль поразила её: она поняла, что небо отказывает ей в своей помощи, и осталась в том положении, в котором была, склонив голову и сложив руки.
   Тогда с другого берега увидели, как палач медленно поднял обе руки, лунный свет блеснул на лезвии его широкого меча, и его руки опустились. Послышался свист меча и крик жертвы, затем обезглавленное тело рухнуло под ударом.
   Палач снял свой красный плащ, разостлал его на земле, положил на него тело, бросил туда же и голову, связал края плаща, взвалил его на плечо и вернулся в лодку.
   Достигнув середины реки, он перестал грести и, подняв свою ношу над водой, крикнул громким голосом:
   – Да свершится правосудие Божие!

   И с этими словами он опустил труп в глубину, и тотчас же вода сомкнулась над ним.
   Через три дня после этого четыре мушкетёра вернулись в Париж. Они не просрочили данного им отпуска и в тот же самый вечер нанесли визит де Тревилю.
   – Ну что, господа, – спросил их храбрый капитан, – хорошо повеселились?
   – Как нельзя лучше, – ответил Атос за себя и за товарищей.

Заключение

   Шестого числа следующего месяца король, исполняя данное им кардиналу обещание, выехал из Парижа в Ла-Рошель, совершенно ошеломлённый распространившимся известием, что Бекингем убит.
   Хотя королева была предупреждена, что человеку, которого она так любила, угрожает опасность, тем не менее, когда ей сказали о его смерти, она не хотела поверить. Она даже неосторожно воскликнула:
   – Это неправда! Я только что получила от него письмо.
   Но на следующий день она поневоле была принуждена поверить этому роковому известию: Ла Порт, задержанный в Англии, как и другие, по приказу короля Карла I, вернулся и привёз последний предсмертный подарок, посланный Бекингемом королеве.
   Радость короля была велика. Он даже и не старался скрывать её и особенно шумно выражал её перед королевой. Людовик XIII, как все слабохарактерные люди, не отличался великодушием. Но скоро король опять сделался мрачным и скучным. Он был не из тех людей, которые могут надолго развеселиться. Он чувствовал, что, вернувшись в лагерь, он опять попадёт в рабство, и между тем всё-таки возвращался туда.
   Кардинал был для него заворожённой змеёй, а он сам – птицей, перелетающей с ветки на ветку, но не имеющей сил ускользнуть от змеи.
   Поэтому возвращение в Ла-Рошель было очень невесёлым. Наши четыре друга особенно удивляли своих товарищей. Они ехали все рядом, с мрачным видом, опустив головы. Только один Атос изредка поднимал голову. Глаза его блестели, горькая улыбка появлялась на его губах, а затем, подобно своим товарищам, он снова впадал в задумчивость.
   После приезда в какой-нибудь город, сопроводив короля до предназначенного для ночлега помещения, четыре друга тотчас же отправлялись к себе или в какой-нибудь уединённый кабачок, где они, однако, не пили и не играли, а только тихо разговаривали между собой, наблюдая, чтобы кто-нибудь их не подслушал.
   Однажды, в то время как король остановился по дороге, намереваясь поохотиться, а четыре друга, по своему обыкновению не принимая участия в этом развлечении, удалились на постоялый двор на большой дороге, какой-то человек, прискакавший верхом из Ла-Рошели, остановил коня у двери этого трактира, чтобы выпить стакан вина, и, заглянув в комнату, где сидели за столом четыре мушкетёра, воскликнул:
   – Эй, господин д’Артаньян! Кажется, это вас я там вижу?!
   Д’Артаньян поднял голову и вскрикнул. Это был тот самый человек, которого он называл своим призраком: это был незнакомец из Мёна, с улицы Могильщиков и из Арраса. Д’Артаньян выхватил шпагу и бросился к двери. Но на этот раз, вместо того чтобы бежать, незнакомец пошёл навстречу д’Артаньяну.
   – А! – сказал молодой человек. – Наконец-то я вас нашёл. На этот раз вы от меня не ускользнёте.
   – Да я вовсе и не имею подобного намерения, потому что я сам искал вас: именем короля я вас арестую. Я требую, чтобы вы отдали мне шпагу, милостивый государь. Не сопротивляйтесь: предупреждаю вас, дело касается вашей жизни.
   – Но кто же вы такой? – спросил д’Артаньян, опуская шпагу, но ещё не отдавая её.
   – Я – кавалер де Рошфор, – ответил незнакомец, – конюший господина кардинала Ришелье. Я имею приказание привезти вас к его высокопреосвященству.
   – Мы возвращаемся к его высокопреосвященству, господин кавалер, – вмешался Атос, подходя к ним, – и, конечно, вы поверите слову г-на д’Артаньяна, что он отправится прямо в Ла-Рошель.
   – Я должен передать его в руки стражей, которые отведут его в лагерь.
   – Мы будем служить ему стражей, милостивый государь, даю слово дворянина. Но также клянусь вам, – прибавил Атос, нахмуривая брови, – что господин д’Артаньян не уедет без нас.
   Кавалер де Рошфор оглянулся и увидел, что Портос и Арамис стояли как раз между ним и дверью. Тогда он понял, что был во власти этих людей.
   – Господа, – сказал он, – если господин д’Артаньян отдаст мне шпагу и даст, как и вы, слово, я удовольствуюсь вашим обещанием доставить господина д’Артаньяна в ставку господина кардинала.
   – Даю вам слово, милостивый государь, – сказал д’Артаньян, – и вот моя шпага.
   – Это тем более для меня удобно, – прибавил Рошфор, – что мне нужно ехать дальше.
   – Если для того, чтобы увидеться с миледи, – холодно сказал Атос, – то совершенно бесполезно, потому что вы её не найдёте.
   – Что же с нею сталось? – с живостью спросил Рошфор.
   – Возвращайтесь в лагерь – и там всё узнаете.
   Рошфор на минуту задумался, а затем, так как они были только на расстоянии однодневного переезда от Сюржера, куда кардинал должен был выехать навстречу королю, то он решил последовать совету Атоса и вернуться вместе с ними. К тому же это возвращение давало ему и то преимущество, что он лично мог наблюдать за своим пленником.
   Все снова пустились в путь.
   На следующий день, в три часа пополудни, приехали в Сюржер. Кардинал поджидал там Людовика XIII. Министр и король обменялись многочисленными любезностями, поздравили друг друга со счастливым случаем, освободившим Францию от убеждённого врага, поднимавшего против неё всю Европу. После этого кардинал, предупреждённый Рошфором о том, что д’Артаньян арестован, и желавший поскорее увидеть его, простился с королём, пригласив его на следующий день взглянуть на окончательно достроенную дамбу.
   Возвратившись вечером в свою ставку у моста де Ла-Пьер, кардинал увидел у дверей своего дома д’Артаньяна без шпаги и с ним трёх вооружённых мушкетёров.
   На этот раз, чувствуя свою силу, он сурово взглянул на них и сделал знак д’Артаньяну следовать за собой.
   Д’Артаньян повиновался.
   – Мы подождём тебя, д’Артаньян, – сказал Атос достаточно громко, чтобы кардинал услышал его.
   Его высокопреосвященство нахмурил брови, на минуту остановился, но затем продолжал путь, не сказав ни слова.
   Д’Артаньян последовал вслед за кардиналом в дом, а на страже за дверью остались его друзья.
   Его высокопреосвященство прошёл в комнату, служившую ему кабинетом, и подал знак Рошфору ввести к нему молодого мушкетёра. Рошфор исполнил приказание и удалился.
   Д’Артаньян остался наедине с кардиналом. Это было его второе свидание с Ришелье, и, как он признавался впоследствии, он был твёрдо убеждён в том, что оно окажется последним.
   Ришелье остался стоять, опёршись о камин. Небольшой стол отделял его от д’Артаньяна.
   – Милостивый государь, – начал кардинал, – вы арестованы по моему приказанию.
   – Мне сказали это, ваше высокопреосвященство.
   – А знаете ли вы за что?
   – Нет, монсеньор, потому что единственная вещь, за которую я мог бы быть арестован, ещё неизвестна вашему высокопреосвященству.
   Ришелье пристально посмотрел на молодого человека.
   – И что это значит?
   – Если монсеньору угодно будет назвать мне прежде преступления, в которых меня обвиняют, то я расскажу затем о делах, которые я действительно совершил.
   – Вас обвиняют в таких преступлениях, за которые платились своей головой люди познатнее вас, милостивый государь!
   – В каких же, монсеньор? – спросил д’Артаньян с таким спокойствием, которое удивило самого кардинала.
   – Вас обвиняют в том, что вы переписывались с врагами государства, вас обвиняют в том, что вы выведывали государственные тайны, вас обвиняют в намерении расстроить планы вашего военного начальства.
   – Но кто меня обвиняет в этом, монсеньор? – спросил д’Артаньян, который догадывался, что эти обвинения исходят от миледи. – Женщина, заклеймённая государственным правосудием, женщина, вышедшая замуж во Франции и вторично в Англии, женщина, отравившая своего второго мужа и пытавшаяся отравить меня самого?!
   – Что вы рассказываете! – вскричал удивлённый кардинал. – О какой женщине вы говорите?
   – О леди Винтер, – ответил д’Артаньян, – да, о леди Винтер, преступления которой были, несомненно, неизвестны его высокопреосвященству, когда оно почтило её своим доверием.
   – Если леди Винтер совершила все преступления, о которых вы говорите, милостивый государь, то она будет наказана.
   – Она уже наказана, ваше высокопреосвященство.
   – А кто же наказал её?
   – Мы.
   – Она в тюрьме?
   – Она умерла.
   – Умерла, – повторил кардинал, не веря ушам своим, – умерла! Вы, кажется, сказали, что она умерла?
   – Трижды пыталась она убить меня, и я простил ей. Но она отравила женщину, которую я любил. Тогда мы, я вместе с моими друзьями, схватили её, судили и приговорили к смерти.

   Д’Артаньян рассказал об отравлении мадам Бонасье в монастыре кармелиток, о суде в уединённом домике и о казни на берегу Лиса.
   Кардинал умел владеть собой, но даже он вздрогнул.
   Вдруг, точно под влиянием какой-то потаённой мысли, лицо кардинала, бывшее до сих пор мрачным, мало-помалу прояснилось и сделалось совершенно спокойным.
   – Итак, – сказал кардинал голосом, кротость которого представляла резкий контраст с суровостью его слов, – вы взяли на себя обязанность судей, не подумав о том, что те, кто не имеет полномочия наказывать и кто тем не менее наказывает, – убийцы.
   – Монсеньор, клянусь вам, что я ни на одну минуту не имел намерения защищаться перед вами. Я готов подвергнуться наказанию, которое вашему высокопреосвященству угодно будет наложить на меня. Я вовсе не так дорожу жизнью, чтобы бояться смерти.
   – Да, я знаю, вы человек храброго сердца, – сказал кардинал почти ласковым голосом, – поэтому я могу вам сказать заранее, что вас будут судить и даже приговорят к наказанию.
   – Другой мог бы ответить вашему высокопреосвященству, что его помилование у него в кармане, но я только скажу вам: приказывайте, монсеньор, я готов повиноваться.
   – Ваше помилование? – с удивлением спросил Ришелье.
   – Да, ваша светлость, – сказал д’Артаньян.
   – Но кем оно подписано? Королём?
   Кардинал произнёс эти слова с неуловимым презрением.
   – Нет, оно подписано вашим высокопреосвященством.
   – Мной? Вы с ума сошли!
   – Монсеньор, без сомнения, узнаёт свою подпись?

   Д’Артаньян подал кардиналу драгоценную бумагу, отнятую Атосом у миледи и отданную им д’Артаньяну как охранный лист.
   Его высокопреосвященство взял бумагу и медленно прочитал, делая ударение на каждом слове:

   «Всё сделанное предъявителем этой бумаги сделано по моему распоряжению.
   Дано в лагере под Ла-Рошелью 5 августа 1628 г.
   Ришелье»

   Кардинал, прочитав эти две строчки, глубоко задумался, но не вернул бумагу д’Артаньяну.
   «Он обдумывает, какого рода казни предать меня, – подумал д’Артаньян, – но клянусь, он увидит, как умирает дворянин».
   Молодой мушкетёр был в великолепном расположении духа и был готов героически перейти в мир иной.
   Ришелье продолжал размышлять, сворачивая и снова развёртывая бумагу. Наконец он поднял голову, устремил свой орлиный взгляд на это умное, открытое, благородное лицо, на котором были ещё видны следы слёз, прочёл на нём все страдания, перенесённые им за последний месяц, и в третий или четвёртый раз ему пришла в голову мысль о том, какая будущность открывается перед этим юношей двадцати одного года и сколько пользы мог бы принести его ум, храбрость и энергия человеку, которому он был бы предан.
   Он думал и о том, что преступления, могущество и дьявольский ум миледи не раз уже пугали его. Он чувствовал что-то вроде тайной радости при сознании, что навсегда избавился от такой опасной сообщницы.
   Медленным движением он разорвал бумагу, с таким великодушием возвращённую ему д’Артаньяном.
   «Я погиб», – подумал д’Артаньян.
   И он сделал глубокий поклон кардиналу, как бы говоря: «Господи, да будет воля твоя!»
   Кардинал подошёл к столу и, не присаживаясь, написал несколько строчек на пергаменте, две трети которого были уже заполнены, и приложил свою печать.
   «Это мой приговор, – подумал д’Артаньян, – он избавляет меня от скучного заключения в Бастилии и от процедуры суда! Любезно с его стороны!»
   – Возьмите, – сказал кардинал молодому человеку, – я взял у вас один открытый лист, но даю взамен другой. Здесь не написано имя, вы сами впишете его.
   Д’Артаньян нерешительно взял бумагу и мельком пробежал её глазами. Это был указ о производстве в чин лейтенанта мушкетёров. Д’Артаньян упал к ногам кардинала.
   – Монсеньор, – сказал он, – жизнь моя принадлежит вам, вы можете ею располагать отныне… Но я не заслуживаю милости, какую вы мне оказываете: у меня есть три друга, более её достойных и более заслуживающих…
   – Вы славный малый, д’Артаньян, – перебил его кардинал, дружески хлопнув его по плечу, радуясь, что ему удалось подчинить себе этот строптивый характер. – Располагайте этой бумагой по вашему усмотрению. Только помните, что хотя имени в ней и не написано, но она дана вам.
   – Я этого никогда не забуду, – ответил д’Артаньян, – ваше высокопреосвященство можете быть в этом уверены.
   Кардинал обернулся и громко сказал:
   – Рошфор!
   Кавалер, стоявший, вероятно, за дверью, тотчас же вошёл.
   – Рошфор, – сказал кардинал, – вы видите господина д’Артаньяна; я принимаю его в число моих друзей, а потому прошу поцеловаться с ним и вести себя благоразумно, если хотите оба сберечь свои головы.
   Рошфор и д’Артаньян слегка прикоснулись друг к другу губами, но кардинал присутствовал при этом и зоркими глазами наблюдал за ними.
   Они вышли из комнаты одновременно.
   – Мы ещё увидимся, не правда ли, сударь?
   – Когда вам будет угодно, – ответил д’Артаньян.
   – Случай представится, – ответил Рошфор.
   – Что такое? – произнёс Ришелье, отворяя дверь.
   Но они оба улыбнулись, пожали друг другу руки и поклонились его высокопреосвященству.
   – Мы начали терять всякое терпение, – сказал Атос.
   – Вот и я, мои друзья, – ответил д’Артаньян, – не только на свободе, но ещё и в милости.
   – Вы нам расскажете всё?
   – Сегодня же вечером.
   Действительно, в тот же самый вечер д’Артаньян пришёл к Атосу, которого он застал за бутылкой испанского вина, – занятие, которое он благоговейно совершал каждый вечер.
   Д’Артаньян рассказал ему всё, что произошло между ним и кардиналом, и вынул из своего кармана указ кардинала.
   – Возьмите, любезный Атос, – сказал он, – он принадлежит вам по праву.
   Атос улыбнулся своей очаровательной улыбкой.
   – Друг мой, – сказал он, – для Атоса – это слишком много, для графа де Ла-Фер – слишком мало. Оставьте себе эту бумагу, она ваша. Увы! Вы купили её дорогой ценой.
   Д’Артаньян вышел от Атоса и направился к Портосу.
   Он застал его перед зеркалом – пышно разодетым, в великолепном, богато расшитом камзоле. Портос любовался собой.
   – А! Это вы, любезный друг! – встретил его Портос. – Как вы находите, идёт мне это платье?
   – Как нельзя лучше, но я пришёл предложить вам другое платье, которое пойдёт вам ещё лучше.
   – Какое же? – спросил Портос.
   – Мундир лейтенанта мушкетёров.
   Д’Артаньян рассказал о своём свидании с кардиналом и, вынув из кармана указ, сказал:
   – Вот, возьмите его, любезный друг, впишите в него ваше имя и будьте мне хорошим начальником.
   Портос бросил взгляд на указ и, к великому удивлению д’Артаньяна, возвратил его.
   – Да, – сказал он, – это было бы для меня очень лестно, но мне недолго пришлось бы пользоваться этой милостью. Во время нашей поездки в Бетюн умер муж моей герцогини, так что, мой любезный, сундук покойного открывает наконец мне свои объятья – я женюсь на вдове. Видите, я примеряю свадебный костюм… Оставьте для себя чин лейтенанта, мой любезный, оставьте.
   И он возвратил бумагу д’Артаньяну. Молодой человек пошёл к Арамису.

   Он застал последнего на коленях перед аналоем, склонившим голову над молитвенником.
   Д’Артаньян рассказал ему о своём свидании с кардиналом и в третий раз вытащил из кармана указ.
   – Вы – наш друг, наше светило, наш невидимый покровитель, – сказал он, – примите это распоряжение, вы заслужили его более, чем кто-либо другой, вашей мудростью и вашими советами, приводившими нас всегда к таким счастливым результатам!
   – Увы, любезный друг! – отвечал Арамис. – Всё случившееся с нами за последнее время окончательно отвратило меня от военного звания и вообще от жизни. На этот раз я принял бесповоротное решение: по окончании осады я поступаю в конгрегацию лазаристов. Оставьте, д’Артаньян, грамоту себе: военная служба как нельзя более пристала вам, и вы со временем станете храбрым и предприимчивым капитаном.
   Д’Артаньян со слезами признательности на глазах и с радостью в сердце вернулся к Атосу, которого по-прежнему застал за столом, выпивающим при свете ночника последний стакан малаги.
   – Ну, вот! – сказал Д’Артаньян, – Они тоже мне отказали.
   – Это потому, что никто, милый друг, не заслуживает этой чести больше вас.
   И он взял перо, вписал в указ имя д’Артаньяна и вернул ему.
   – Итак, у меня не будет больше друзей, – сказал молодой человек, – и, увы, не останется ничего более, кроме горьких воспоминаний…
   И он опустил голову на руки, и две крупных слезы скатились по его щекам.
   – Вы молоды, – ответил Атос, – у вас много времени впереди, и ваши горькие воспоминания ещё сменятся приятными.

Эпилог

   Ла-Рошель, не получая помощи от английского флота и десанта, обещанного Бекингемом, после осады, длившейся целый год, сдалась двадцать восьмого октября тысяча шестьсот двадцать восьмого года. В этот день стороны подписали капитуляцию.
   Двадцать третьего декабря того же года король вернулся в Париж. Его приняли с триумфом, точно он возвратился после победы над неприятелями, а не над французами. Он въехал через арку, убранную цветами и зеленью, сооружённую в предместье Сен-Жак.
   Д’Артаньян был произведён в чин лейтенанта. Портос оставил службу и женился в следующем году на госпоже Кокнар. В давно ожидаемом им сундуке оказалось восемьсот тысяч ливров.

   Мушкетон облачился в великолепную ливрею и достиг удовлетворения, о котором мечтал всю жизнь: ездить на запятках раззолочённой кареты.
   Арамис, совершив поездку в Лотарингию, вдруг совершенно исчез и перестал писать своим друзьям. Впоследствии узнали через госпожу де Шеврёз, сообщившую об этом двум или трём своим любовникам, что он стал монахом в одном из монастырей в Нанси.
   Базен стал послушником.

   Атос служил мушкетёром под начальством д’Артаньяна до тысяча шестьсот тридцать первого года, когда, после одной поездки в Турень, он оставил службу под тем предлогом, что получил небольшое наследство в Руссильоне.
   Гримо последовал за Атосом.
   Д’Артаньян три раза дрался с Рошфором и все три раза его ранил.
   – Вероятно, в четвёртый раз я убью вас, – сказал он, протягивая руку, чтобы помочь ему встать.

   – Так лучше же в таком случае будет и для вас, и для меня, если мы на этом и покончим, – сказал раненый. – Чёрт возьми, я больше к вам расположен, чем вы думаете, потому что ещё после нашей первой встречи с вами я легко мог бы лишить вас жизни: для этого мне стоило сказать только слово кардиналу.
   И они обнялись, но на этот раз от чистого сердца, без всякой задней мысли.
   Планше получил через Рошфора чин сержанта гвардии.
   Господин Бонасье жил совершенно спокойно, ничего не ведая о том, что сделалось с его женой, и нисколько об этом не беспокоясь.
   Однажды он имел неосторожность напомнить о себе кардиналу. Кардинал велел ему ответить, что он позаботится о том, чтобы отныне он ни в чём не нуждался.
   Действительно, господин Бонасье, выйдя на следующий день, в семь часов вечера, с тем чтобы отправиться в Лувр, более уже не показывался на улице Могильщиков.
   По мнению людей, по-видимому наиболее осведомлённых, он получил стол и квартиру в одном из королевских замков за счёт щедрот его высокопреосвященства.

Александр Дюма Три мушкетёра

Часть первая

Глава I Три дара господина д’Артаньяна-отца

Глава II Приёмная господина де Тревиля

Глава III Аудиенция

Глава IV Плечо Атоса, перевязь Портоса и платок Арамиса

Глава V Королевские мушкетёры и гвардейцы господина кардинала

Глава VI Его величество король Людовик XIII

Глава VII Мушкетёры дома

Глава VIII Придворная интрига

Глава IX Характер д’Артаньяна проявляется

Глава X Мышеловка в семнадцатом веке

Глава XI Интрига завязывается

Глава XII Джордж Вильерс, герцог Бекингем

Глава XIII Господин Бонасье

Глава XIV Незнакомец из Мёна

Глава XV Судейские и военные

Глава XVI О том, как канцлер Сегье не смог найти колокол, чтобы ударить в него, как бывало

Глава XVII Супруги Бонасье

Глава XVIII Любовник и муж

Глава XIX План кампании

Глава XX Путешествие

Глава XXI Графиня Винтер

Глава XXII Мерлезонский балет

Глава XXIII Свидание

Глава XXIV Павильон

Глава XXV Портос

Глава XXVI Диссертация Арамиса

Глава XXVII Жена Атоса

Глава XXVIII Возвращение

Глава XXIX Погоня за снаряжением

Глава XXX Миледи

Часть вторая

Глава I Англичане и французы

Глава II Обед у прокурора

Глава III Субретка и госпожа

Глава IV Где речь идёт об экипировке Арамиса и Портоса

Глава V Ночью все кошки серы

Глава VI Мечты о мщении

Глава VII Тайна миледи

Глава VIII Каким образом Атосу без хлопот удалось экипироваться

Глава IX Видение

Глава X Грозный призрак

Глава XI Осада Ла-Рошели

Глава XII Анжуйское вино

Глава XIII Трактир «Красная голубятня»

Глава XIV О пользе печных труб

Глава XV Семейная сцена

Глава XVI Бастион Сен-Жерве

Глава XVII Совещание мушкетёров

Глава XVIII Семейное дело

Глава XIX Судьба

Глава XX Беседа брата с сестрой

Глава XXI Офицер

Глава XXII Первый день заключения

Глава XXIII Второй день заключения

Глава XXIV Третий день заключения

Глава XXV Четвёртый день заключения

Глава XXVI Пятый день заключения

Глава XXVII Сцена из классической трагедии

Глава XXVIII Побег

Глава XXIX Что происходило в Портсмуте 23 августа 1628 года

Глава XXX Во Франции

Глава XXXI Монастырь кармелиток в Бетюне

Глава XXXII Две разновидности демонов

Глава XXXIII Последняя капля

Глава XXXIV Человек в красном плаще

Глава XXXV Суд

Глава XXXVI Казнь