Михаил Вожакин
Азартные игры. Записки офицера Генштаба

   © Михаил Вожакин, 2013
   © «Время», 2013

   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Глава первая
Артанов

   Когда прощаешься с полковыми друзьями в Чите, можно надраться, зная, что ночной самолет унесет твое бренное тельце вместе с мечтами в столицу.
   Мечты обычные – об академии имени товарища Фрунзе.
   Совсем о другой жизни.
   – И чтобы никогда не возвращаться в Борзю! – плюхаясь в кресло, воскликнул еще более пьяненький Стас Радецкий.
   Шалопай и повеса.
   Недурно, кстати, вальсирует, кружа вместе с юбками девичьи головки.
   – Ах! – вскрикивала одна.
   – Ой, только не здесь! – шептала в гримерке другая.
   У его прадеда было четыре поместья, скакуны, борзые собаки. Ну и, конечно, дворовые девки. Девок дед обожал. Стас – тоже. В блокноте с телефонными номерами все они были зашифрованы под какой-нибудь миленькой кличкой: Леди, Матрешка.
   Мальвина – это Катенька из Капотни.
   Когда понял, что заскучал, передал ее мне: «Забирай – для друга не жалко!».
   – Стас, – говорил я, – так можно нарваться на эротический микроб.
   – Уже! – смеялся он.
   – И что?
   – Эйфория!
   – От микробов?
   – От новизны ощущений: когда две сестрички обхаживают одного мужика. Медуза приспускает штанишки, Купчиха стоит наготове со шприцем. А потом – все вместе: втроем… Сплошное бесстыдство! Эфиоп, попробуй!
   Без прозвища, придуманным им, недолго ходил в училище только наш симпатяга Баранов – ротный. Очень недолго. Дня два или три. Словом – как только после кадетки мы вернулись из отпуска. Когда прознал, что его за глаза кличут Мутантом, нежно поинтересовался: «Твоя работа, хорек?». Стас кивнул. Честен, как царский поручик. И месяц, как столб, торчал дневальным у тумбочки, тараща преданно глазки. Еще неделю – со шваброй в гальюне. Меня назвал Эфиопом из-за моих кудреватых волос. А может, потому, что я баловался эпиграммами. Одна была на него. Циничная. Но она ему нравилась.
   Насмешник, у которого по любому поводу наготове три анекдота.
   Он тоже хотел сделать карьеру, разбогатеть, жить, как прадед, иметь лошадей, иностранную тачку и девиц. Когда я шутил, что время дворовых девок давно миновало, он отвечал: «Не заблуждайся. Они только одеты сейчас по-другому, а ублажают по-прежнему – тех, кто платит!».
   Он оказался прав.
   – Привет, Дима! – кричали они, едва я появлялся в дверях ресторана.
   – Привет!
   – Иди к нам!
   Женщины меня всегда обожали. Предчувствие не обманывало: знакомясь, безошибочно угадывал, будет она моей или нет. Никогда им ни в чем не отказывал. Ни в чем! Никогда.
   Может, потому они и попадали в рабство?
   – Только учти: от меня ты сегодня ничего не получишь, – говорила то одна, то другая. – Не мечтай! А вот к этому месту даже не прикасайся.
   Когда тебе говорят, что ничего не получишь, а ты еще ничего не просил – значит, тебя провоцируют. Прикоснись. Им нужен беспечный герой. Они хотят игры. Как в кино. Юродствуй, как Стас – и точно получишь все.
   Все, о чем даже и не мечтал.
   И не спрашивай: «Есть ли у тебя муж?». Просто загляни в холодильник. Увидишь початую бутылку виски – точно есть. Просто спит в другом месте. А когда приползает домой, изображает изможденного добытчика, воина, вернувшегося с Куликовской битвы. Так что жри его икру ложкой, а ее целуй. Только не в губки – в пальчики ног. Мизинчик, специально напедикюренный именно для тебя. Чувствуешь: ей нравится! Нравится – кормить не обмякшего петуха, а голодного мужика, который никак не насытится и может поцеловать все.
   – Чуть пониже…
   Да, пожалуйста!
   Она от этого млеет.
   Я не альфонс. Мне не жаль на них денег. Просто в то время у них этих денег было навалом, немерено – с другими я не знакомился. Если ей не жаль кошелька мужа, то мне-то что париться? Притяни за талию и поскорее спроси:
   – Можно падать или лучше сначала раздеть?
   – А можно не здесь? Я люблю, когда меня раздевают в постели…
   Пока не встретил ту, которая сразу меня раскусила.
   Это – не девочка из записной книжки Стаса. Это – не Лора, которая то гнала прочь, то неделями не хотела от себя отпускать.
   – Я уезжаю к родителям в Питер, – говорила она. – Не хочешь до моего возвращения меня здесь подождать?
   – Классная квартирка… А муж?
   – Он в Германии. Меняет советскую нефть на дойчмарки, чтобы купить мне соболиную шубку.
   – Я видел одну: с проступающей сединой.
   – У тебя хороший вкус… Кофе будешь?
   Мне нравилось, когда она говорила: «Прости, тебе пора!».
   – Как это пора?.. Позвонить?
   – Зачем?
   – Уверена?
   – Абсолютно. Я позвоню сама!
   Так было при Брежневе. Ее мать доводилась ему то ли родственницей, то ли давней знакомой. Жили на широкую ногу. При Андропове аппетиты убавились. Услышав: «Щелокова он уже посадил!», я спросил:
   – Лора, ты-то здесь причем?
   – Я, может, и ни при чем, а вот муженек заерзал.
   Когда она укатила в Берлин, жизнь поскучнела. Из академии перестали вообще выходить: андроповские «топтуны» тут же совали под нос красные корки:
   – Товарищ майор, почему шастаете по улицам в рабочее время?
   Курс нового генсека поначалу был незатейлив: ловить бездельников, проституток; если не хватало до нормы, то – и нас, офицериков. Вечер, если из-за безденежья понуждал провести его в общежитии – просто тоска. С кухни несло пережаренным луком и сплетнями, говором веселеющей час от часу компании. А потом обязательно раздавался смех.
   – А что не поем? – в такие минуты Ляка-буфетчица хорошела. – Почему бы не устроить гульбу?
   – Один раз на свете живем!
   – Гульба, девоньки, так гульба! – не умолкал веселеющий Стас Радецкий.
   Оставалось крикнуть «ура!».
   – Ур-р-ра! – перебивая звон хрусталя, орала компания.
   – За будущие генеральские эполеты! – хохотал Стас, точно уже получил назначение.
   Ослепленный мечтами, он был полон надежд; он их рисовал. Ляка была просто прелесть: осушала бокал за бокалом, называла Радецкого «казановой», после каждого тоста топала ножкой: «За мужиков! Без вас с тоски можно сдохнуть!». Потом заспорила, что ей ничего не стоит выпить на брудершафт целый бокал. Я тут же подставил услужливый локоток.
   – О, как удобно, – не без томности прошептала она нараспев. – А то меня уже начинает пошатывать!
   Грудь без лифчика была хороша.
   – Можешь потрогать – меня это заводит, – говорила она уже в коридоре.
   – А если чуть ниже?
   Пошловато?
   Чуть-чуть: тут важна интонация. Я же чувствую: ей очень хочется.
   – Можно и ниже. Я ведь пошла сюда за тобой.
   – Да?
   – Ты же знаешь, что за тобой.
   И ее смех, беззаботность, блеск загоревшихся глаз были хоть какой-то наградой за недельную скуку. Только, боже мой, чем ты меня, сексапильная Леокадия, удивишь: умелостью губ? Чем изумишь, если мне известно заранее все?
   – Эфиоп, – порой успокаивал меня Стас, – что ты куксишься? Завтра выйдем из академии, возглавим полки – выйдем в люди. Действительность омерзительна, но что делать? Мой совет: мимикрируй, как все. Иначе кончишь, как мой благородный прадед!
   – А как он кончил?
   – Застрелился от скуки!
   – Стас, так можно и жизнь просрать.
   – Разве это жизнь?.. Такую, как у всех, просрать не жалко! К другой – о чем мечтали в кадетке, еще надо пробиться!
   С дождями дни потекли, как слезы от дешевенькой сигаретки. Утором – стратегия. К обеду – классика: Ленин, Андропов, Кант.
   И, конечно же, Энгельс: философия военного дела.
   Мудрый мужик – холостяк. То, что надо! Не удивляло, что никогда и не думал жениться.
   Но как только в академию зачастили кадровики, все оживилось. Мы называли их «покупатели». Коридоры с глазницами классных окон поначалу увидели поскрипывающего на нашем старом паркете скромного человечка в сером костюме, вкрадчивого в расспросах, как и в движеньях. Грушник не скрывал: ищет пару смышленышей из кадетов, недурно болтающих по-английски. Перспектива заманчива: с академической скамьи пересаживали на другую – дипломатическую, факультет военного атташата. В последующем – заграница, разведка «под крышей» прикрытия. Одним словом, если вспомнить о службе где-нибудь на Курилах, в Борзе, хуже того – Дровяной: весь мир пред тобой – жизнь, полная чудес, пальм, обезьян, приключний на посольских приемах и, конечно же, забав с местными шлюхами.
   Я поинтересовался о друге – Радецком:
   – А его берете?
   – Увы, – произнес Серенький. – Всем хорош. Только – беда… наколочка у него: на указательном пальце, буковка «Д» – шалость молодости, напоминающей о школьной влюбленности. Таким, беспечным – полками командовать. А нам нужен мужичок без примет, без изъянов.
   – А я?..
   – Вы подходите безупречно. Вы – не тот, за кого себя выдаете. Говоришь одно, делаешь другое, думаешь третье – артистическая натура… Есть, правда, небольшой изъян, легко устранимый – нужно срочно жениться.
   – На ком?
   – Панорама твоих девиц налицо. Из восьми я бы выбрал Ларису.
   – Но она замужем!
   – Месяц назад развелась.
   – Вы следили?
   – Не совсем. Просто навели справки у конкуренток. Завистниц хватает.
   За серым костюмом потянулись мундиры. Встречаясь, кадровики здоровались по-приятельски: «А-а, Григорий, привет!» – «Привет!» С Виссарионом Викторовичем – особо почтительно: он был начальником отдела Управления кадров Генштаба. «Артанов», – шепталось вслед. Все: фигура, многозначительность, слегка ироничный тон, даже ботинки, шитые на заказ из лучшей «генеральской кожи», – подчеркивало франтоватость.
   – Стареющий фат! – язвительно заметил Радецкий.
   – Стас, не перегибай: «франт» как-то больше подходит. К тому же – фигура, ботинки…
   Приезжал на «Волге», останавливавшейся у парадного входа. Его всегда поджидали. Служил прежде в одном из придворных полков, был дружен с комендантом Кремля. Когда в «Большом» давали приличный балет или залетала попеть новая дива, они сидели рядом: комендант с женой, Виссарион – один, в модном костюме, подчеркивающем его стройность. За кулисами подавал лишний бокал приглянувшейся танцовщице, а потом вез ее к себе на квартиру, прибранную идеально. Что касается мебели – натерто полиролью до блеска. Каждая вещица – на месте: пепельница в уголку, рядом инкрустированная янтарем зажигалка, а в вазе – непременно красные розы, три цветка, которые дарил на прощанье. Холостяцкие привычки шлифовались годами. На совещании сидел всегда подле Котова, начальника управления. Успевал подхватить на лету скатившуюся с генеральского стола авторучку, что-то другое. Подавал без угодливости, но с поклоном. Ему вверяли самые деликатные поручения. Две фамилии кандидатов были уже на листке: один – сын командующего Прикарпатского округа, другой приходился родственником какой-то мидовской шишке. Для Центрального командного пункта Генштаба его просили подобрать офицера на собственное усмотрение.
   – Майор, связи у грушников есть? – спросил он меня. – Или хотя бы просто знакомые?
   Услышав, что нет ни того ни другого, иронично заметил:
   – Тогда, Полетаев, давай без утопий. С твоей неевропейской мордашкой закончишь службу в наушниках на китайской границе; в лучшем случае – помощником военного атташе. Будешь встречать генеральских купчих и таскать их экскурсоводом по рынкам и магазинам. Они за коврами – и ты туда же. Лифчики тоже будешь им выбирать!
   Такая картина не впечатляла. Но как отказаться?
   – Скажи Серенькому, что жениться пока не намерен, – он тут же потеряет к тебе интерес! Остальное объясню завтра. Жду в восемь в «Праге».
   Автобиографию переписывал одиннадцать раз. Когда с анкетами было покончено, под ногами валялась груда смятых листов. Без четверти восемь уже входил в ресторан. Полковник сидел в холле, разговаривал с бородатым мужчиной. Перед входом в бар его снова остановил какой-то знакомый; они закурили.
   – Да ты иди, Полетаев, иди: занимай столик! – сказал он, видя мое нетерпение.
   Зал был полон. Пришлось объясняться с метрдотелем. Убедительнее оказалось: «Я – с Артановым!». Появившийся официант тут же снял табличку со стола:
   – Что прикажете? С чего начнете?..
   Вошел Виссарион, ведя под руку молодого человека, невзрачного, но в прекрасной тройке, которого представил: «Семен», назвав то ли в шутку, то ли всерьез «русским Карденом». Эти знаки внимания были, видно, авансом за брюки, шитые в долг, за костюмы, которые тот давал ему напрокат, зная, что там, где появляется временами полковник, ни покрой, ни оттенки подобранной всякий раз редкой ткани не останутся незамеченными. Все имена модельеров, все виды европейских мод были ему известны. Благодаря связям с театрами знал многих актрис. Подлаживаясь под их вкусы, мечтал сколотить состояние, намереваясь пустить в дело, как только пробьет час, взойдет его звезда, когда всякий будет жаждать увидеть на плечах любовницы его роскошное декольте, его стыдливые пеньюары, скрывающие извращенность столь же редкостную, как кружева, которым он придавал столько значения. Первые успехи заставляли говорить о нем в некоторых домах, в том числе – у Павловских. Он тянулся к ним, как к чему-то необыкновенному. Они же и бесили его, ибо он пока не был вхож ни к ним, ни в один из салонов при модных журналах, и, чувствуя потребность излить недовольство, душу, язвительно рассказывал о неблаговидных проделках знати, знакомил с археологией сплетен.
   Имена склонялись во всех падежах: кто с кем спит, первые жены, другие.
   Виссарион питал к нему уважение; шепнул:
   – Дима, приглядись! Он-то уж своего не упустит: очень информированный малый!
   Болтливость портняжки поначалу раздражала, не давая возможности заговорить о главном. Но под влиянием коньяка многое изменилось. Когда сменили графин, разговор стал совсем вольным. Семен не скупился на шутки, а Виссарион оказался на редкость щедр: снял китель, подсадил знакомых девиц, потребовал еще два прибора, шампанское, прочитал из меню шесть названий – все причудливые, а чтобы поддержать веселье, забавно рассказывал об итальянских подделках «Кардена». Девицы смеялись; уже назначалось время первой примерки. Семен обещал Рыженькой скидку взамен на некоторые услуги.
   Услышав: «манекенщица», соседка зарделась.
   Очаровашка.
   Очаровашка с озороватыми глазками.
   – Тебя как зовут-то, красавица? – поинтересовался Семен.
   – Дуняша!
   В это время дверь распахнулись, и вошла молодая женщина в белом платье, со столь шикарной фигурой, что бантики тончайших, как нити, бретелей словно провоцировали: только потяни – и увидишь, как соблазнительны без одежд ее бедра. Провожали улыбками восхищения.
   Не только я.
   За ней следовал неопределенного возраста человечек, карлик – как бы паж, в пиджачке коверного на манеже.
   Фетровая шляпа была заломлена, как у ковбоя.
   – Это – Марчелло, – пояснил Семен.
   – Странное имя… А ее как зовут?
   – Марго… Шикарная женщина! – На губах Виссариона заплутала улыбка. – Шарма побольше, чем на сцене у Шмыги!
   Семен, говоря о ней, наоборот, прибегал к неприличным намекам.
   Ее подпускали к разным влиятельным мужичкам. Подпускали, как бабочку: роскошную, нездешнюю по уму, и едва ли не светскую по манерам. Одних потом могло ожидать карьерное продвижение, место во власти; других стирали, как ластиком, едва она их оставляла. Теперь, когда по слухам она была обеспечена, искала то ли жениха, то ли новую жертву, то ли продолжения приключений, доверительно подкрашенные в тональность вечера губы, казались более чем доступными.
   Если бы не глаза: холодноватые. Взгляд как бы взвешивал тебя целиком, от него становилось не по себе.
   Что-то спросила у подлетевшего к ней Даниила, того самого, что еще недавно услужливо приносил нам закуски. С метрдотелем обменялась рукопожатием. Мелькнул перстень с рубином, перевитым двуглавой змеей.
   Модельер не отводил взгляда, пока она не села за столик.
   Зашел разговор о тех, кто с ней рядом, кому принадлежит квартира на Старом Арбате, в которой живет.
   – Фохту, – ответил Артанов. – А те, кто за столиком – два богатых чечена: оба готовы бросить к ее ногам состояние!
   Упоминались и другие любовники. Никто не мог сказать точно, сколько ей лет и был ли ребенок, о котором ходили слухи; вроде бы – да, но куда и к кому она отправила его – неизвестно.
   – Может, у родителей Карлика?
   – У Марчелло?..
   Желая дать понять, что знает больше, Семен утверждал, что его милицейский приятель как-то говорил с человеком, который держал в руках ее паспорт: совершенно чистый. Ей двадцать восемь. Он даже назвал точную дату, но вовсе не исключал, что она могла дать взятку, чтобы в паспорт вписали только то, что хочет она.
   – Воздействие ее сексуальности гипнотическое! – добавил портняжка. – Тайна, не всеми осознаваемая…
   – Ее тайна, Дмитрий Сергеич, в другом, – шепнул мне Артанов. – Она не дает взяток – она их берет. Если захочет, деньги понесут ей мешками. Обрати внимание, как эти два смуглых абрека глядят на нее – хищники, готовые перегрызть глотку друг другу. Она – медиум.
   – Ведьма?
   – Если хочешь, называй так. Но с ее помощью Фохт стал всемогущим!
   Она в это время очищала яблоко, покойно, как бы совсем отстраненно; шевелились губы. Кавалеры ей отвечали; действительно – почти поединок. Слов было не разобрать, и хотя она улыбалась, как бы поощряя: «Ах, да, правда, правда!», все же казалось, что глаза ее в этот миг слегка иронично прищурены, как бы говоря: о боже, как скучно – как вы, мужики, все одинаковы!
   Каприз любопытства сильнее приличий. Так и хотелось спросить: кому из абреков отдаст предпочтение? Тому, что со шрамом? Или – другому, похожему на арабского шейха, которого назвала Рамазаном? Тем более тот вдруг произнес:
   – Не желаешь ли заехать ко мне?
   – Почему бы нет.
   Однако Артанов в это время что-то шепнул в ушко Дуняше. Та поднялась, Рыжая – тоже. Семен вызвал такси. И вечер, обещавший окончиться скучными поцелуями, после «Метелицы» и песен цыган набрал силу в танцах с легкими на подъем модельершами, которые поджидали в подвальчике, в костюмерной «Кардена». Переодевались на наших глазах.
   Феерия!
   Шутки, носившиеся над головами, напомнили полковой бал, Натали, ее смущенный шепот, влажные губы: «Дима, не сегодня… не надо!».
   В этот момент рука уже раздвигала колени Рыжей. Она не противилась. Заметив поощряющий взгляд полковника, оставалось увести ее в соседнюю комнату. Но следом вошла Дуняша:
   – Не помешаю?
   У двери зашептались.
   – О чем воркуете, щебетуньи?
   – Да вот думаем, что с тобой делать?
   – А как же Виссарион?
   – Дурашка, он тебя проверяет! Завтра мы ему скромно доложим, насколько ты оказался в постели хорош.
   – Он что – связан с чекистами?
   – Мы все с кем-то связаны, – ответила Рыжая. – Он тебя рекомендовал в генштаб: значит, за тебя отвечает. Поверь, скоро он будет знать о тебе все!
   А так как была под хмельком, то в искренности сомневаться не приходилось, как и помышлять о побеге. И столько потом было выпито, столько полировали вином и шампанским, что я не помнил, как попал в общежитие. Наутро от головной боли плохо соображал – горевать или радоваться тому, что скоро стану офицером Генштаба?
   – Прими еще и перестань валять дурака, – наливая рюмку, рассмеялся Стас Радецкий. – Буянь, как гусар. Буйствуй! Пруха пошла: скоро всех маршалов лицезреть будешь! Руки небожителям жать! Москва – город чудес! У тебя появился шанс. Три года назад об этом можно было только мечтать!

   Глава вторая
   Центральный командный пункт Генштаба.
   Толстых

   Стас прав: Москва – город чудес. Вот – проспект. Мощен не асфальтом, а плиткой. Это вам не Борзя, где осталась моя меланхолия.
   Это – Арбат.
   А вот и Генштаб.
   Можно произнести: «русский генштаб» – царственное кладбище тайн. Для преступающего впервые порог – место деморализующее. До дрожи в коленках.
   Пятачок для шабаша ведьм.
   Уверен, что когда тут росли сосны с дубами, так все и было.
   А вот и бронированная дверь.
   Пристальнее, чем кто-либо в зале, посмотрел на меня дежурный генерал, сидевший на возвышении, точно царь на троне, – жрец, посвященный в самые страшные тайны, одного слова которого было достаточно, чтобы взлетели из шахт все ракеты, унося на континент супостата свои мегатонны.
   – Это кто? – спросил он, приподнимая очки.
   – Юное пополнение, Юрий Тигранович, – ответил Толстых. – Так сказать, на экскурсию: показать зал боевого управления.
   – В другой раз, Боря. У меня через семь секунд доклад министру по сбитому под Сахалином «корейцу» – с ночи стоим на ушах!
   Бронированная дверь бесшумно выдавила нас вместе с воздухом в коридор, оставив в памяти бледные офицерские лики на фоне пультов и табло во всю стену с четырьмя подводными крейсерами в районах боевого дежурства.
   – Что за «кореец»? – осторожно поинтересовался я.
   – Так… «Боинг» и двести пятьдесят пассажиров в салоне.
   – И куда он упал?
   – В море.
   Немногословность – особая черта Бори. Наружность крестьянская. Плечи молотобойца. Не ладонь, а лапа. Предупредили заранее: здороваясь, никогда не подавай Боре ладонь. Однажды попробовал – тут же хрустнули все костяшки. С тех пор протягиваю только указательный палец. Не терпит болтовни, знает инструкции, как я первые пять страниц из «Онегина» – цитирует ямбом. На аппаратуре работает, как пианист. Тем не менее накануне приезда на экзамен генерала Назарова волнуется, потеет, бубнит – так семинарист читает молитву. На лице усердие, в глазах тоска: двенадцать лет ходит уже подполковником; заполучить третью звезду – мечта. Мечта, уверяют, неосуществимая. Даже если Боря заговорит на языке исчезнувшего африканского племени. Причина банальна. О ней знает на Центральном командном пункте любой прапор, рассказывая в курилке, как Боря, забывшись, поздоровался с генералом. От боли у того перекосило армянское личико, подломились коленки. Всем стало понятно: пока генерал не покинет сей мир, не видать Боре полковничьих эполет, как своих ушей. С тех пор начальства боится панически. И если бы оно дало месяц сроку, чтобы обучить не меня, а мартышку играть на пианино, он занудливостью ухайдокал бы и ее.
   Но – научил.
   – А где она стояла? – распираемый любопытством, нежно поинтересовался я, возвращая Борю мысленно в зал Центрального командного пункта.
   – Кто?
   – Ну аппаратура… «Вьюга», на которой я буду дежурить.
   – В самом дальнем углу – под табло «Крокуса».
   – А «Крокус» – это что?
   Боря, поморщился:
   – Система предупреждения о ракетном нападении.
   – А-а…
   – Кадет, тормози… Ты будешь дежурить не здесь, а в «яме»!
   – Это где?
   – Там, где и я – не на Арбате, а под землей, на глубине семьдесят метров. Я, Полетаев, потому здесь с тобой и торчу: жду, когда тебе оформят спецпропуск.
   В учебном классе с причудливыми аппаратами, расставленными вдоль стены, вспомнив, что моя «система» дублирующая, выбрал среди них самый серенький, самый скромный – там, где кнопочек было поменьше:
   – А это – не «Вьюга»?..
   Боря посмотрел на меня глазами ясельной няньки.
   – Послушай, пехота, ты лучше подобных вопросов в генштабе не задавай: фильтруй. Глядишь, до поры сойдешь за умного… А то, во что ты ткнул своим прокуренным пальцем, это – широкоформатный ксерокс! – И бросил на стол фолиант толщиной одного из романов яснополянского гения. «Автоматизированная система “Вьюга”. Техническое описание» было написано на обложке:
   – Читай – утром проверю!
   Пока я читал, в соседних кабинетах хлопали двери. Там офицеры Главного оперативного управления, елозя животами по чертежным столам, спешно готовили для пресс-конференции карту, на которой значилось: «Южнокорейский “Боинг”. Рейс KAL 007, прибытие в Сеул – 6.05». В аэропорту собралась толпа. В телевизоре, ейджики на лацканах пиджаков так и мелькали: там и засветились рожи американских разведчиков. Значит, что-то нечисто, не так! Ни в 6.06, ни в девять часов о пропавшем самолете не было никакой информации. Наконец, в десять утра министр иностранных дел Южной Кореи со ссылкой, как обычно, на Центральное разведывательное управление сообщил: «Наш “Боинг” приземлился на Сахалине. Экипаж с пассажирами находятся в безопасности!». Однако советский МИД неожиданно заявил, что корейский лайнер на Сахалине не приземлялся и советской стороне о его местонахождении ничего неизвестно. Из подслушанной болтовни генштабовских офицеров можно было понять, что где-то под Сахалином американцы совершили масштабную разведывательную вылазку, закончившуюся настоящим воздушным боем, в котором русские умудрились завалить не только пассажирский лайнер, но и несколько других самолетов. Начавшаяся «спасательная кампания», как ее окрестили, больше походила на Цусимское сражение. Количество кораблей, расположившихся на синеватой акватории Японского моря, было не сосчитать: вместе с японцами – целая флотилия США, не забывая советской. Самая грандиозная операция из когда-либо предпринятых с использованием субмарин и аппаратов, исследовавших, наверное, Марианскую впадину. «Всего лишь гуманитарная акция по спасению жертв катастрофы», – уверяли наутро газеты.
   Если б вдруг не скрипнула дверь и я не услышал голос седого полковника:
   – Тридцать лет в Генштабе, но не помню такого! Даже в карибский кризис было пожиже… Сколько ты, Игорек, нарисовал самолетиков?
   – Америкосов?
   – Ну-да!
   – Четыре, – ответил майор, чертежник. – На подходе к Курилам, как докладывают пэвэошники, их догнал РС-135, разведчик, но в зону он не входил.
   – Нарисуй-ка, браток, еще один «Боинг», «двухсотый». Скорее всего – «двойник» южнокорейского, и тоже разведчик. Они всегда парой летают. Там аппаратура, там весь компромат – его-то и ищут!
   – А-а?..
   – Рисуй, рисуй! Кто сможет проверить – он все равно на дне, а маршалу легче будет отбрехиваться. Особенно от этой корреспондентки – из «Times».
   – А бабонька, согласитесь, Сан Саныч, хоть стерва, но в самом соку. Если б говорил по-английски, я б ее трахнул!
   – Для этого дела, братец, английский не нужен.
   Пресс-конференция Огаркова мало что прояснила. Маршал уныло водил по карте длиннющей указкой, похожей на удочку – круги концентрические. Посыпались вопросы. Рука задрожала. Пошли овальчики, похожие на яички синички. Конечно же, произнес про спланированную американцами провокацию, про «странное барражирование корейского лайнера», – все, что Сан Саныч написал для него крупными буквами на листочках. А тяжелые, как приговор, слова, что самолет был действительно сбит, лишь подлили масла в огонь, дав повод заголосить об очередном варварстве русских, о хладнокровном убийстве невинных, которое никогда не будет забыто!
   – Забудете, сукины дети! – собирая в папку бумаги, многозначительно заметил Сан Саныч. – Забудете тут же, как только узнаете, что «черные ящики» с самолетов уже в Генштабе!

Глава третья
Штыхно. «Яма»

   Метр за метром я все высчитывал, где же дно этой «ямы», а эскалатор все полз и полз. Потом, скрипнув, замер; дальше спускались пешком.
   – Извиняйте, Борис Анатольич! – произнес встречавший нас на площадке улыбчивый прапор. – Профилактику надо делать: гаечки подкрутить, на контакты спиртом дыхнуть. Иначе к подъему Штыхно на поверхность никак не поспеть!
   – Дед у себя?
   – В конуре. Все утро слонялся, как леший: там побелить, тут подкрасить. Потом провел тренировку со сменой, на Тюрева поворчал, покряхтел, откушал солянки и завалился в кабинете министра. Тут, говорит, воздух почище… Теперь опять придется простынки менять!
   Свод галереи высок; шаги с голосами звучали, как в церкви. Трехтонная дверь отвалилась от шлюза, как только Боря вдавил черную кнопку:
   – Это Толстых!
   Две ступеньки – и вот этот зал, облитый неоновым светом: тихо причитал телевизор, ему подпевало табло, пестрящее цифрами. За центральным столом – плешивый полковник в очках, рядом – другой, с авиационными эмблемами на погонах; под локтем справка: «Афганистан: боевые потери…». Перевернул, увидев меня.
   – Это свой, – сказал Боря.
   – Будет свой, когда сдаст на допуск к дежурству!
   – Тюрев, не наезжай, – произнес мягко Плешивый. – Негостеприимно. Веди-ка ты его, Боренька, к Деду. Кажется, он проснулся. Представь по всей форме. Да пусть не орет: у него настроение на два с минусом… Наверху дождь?
   – Моросит.
   – Вот-вот, я давно говорил, что у старика настроение по погоде!
   Полковник Штыхно сидел в кресле. В руках газета: фотография Огаркова с указкой на фоне карты; над правым ухом маршала точка с кружочком – место, где рухнул в море «кореец».
   Нотки уважительности не укрылись, едва заговорил:
   – Наслышан, не стану скрывать: Артанов немало успел рассказать. Пехотинцев у меня в подземелье еще не было. Не люблю. Но он просил, уверяя, что вы парень сметливый. Толстых все покажет. Без сопровождения за дверь ни ногой: заплутаете. Если попытается втиснуть в вашу головку электронные схемы – оставьте: они вам ни к чему. Да и не по зубам. Научитесь работать на «балалайке», вызубрите книжку номер один. Не пугайтесь: там всего два десятка страниц. Это – библия оператора. Морячок растолкует, как предаются сигналы на подводные лодки, Тюрев – авиации: я имею в виду стратегов. Не сложно даже для пехотинца. Но, думаю, именно потому, что вы пехотинец, долго здесь не задержитесь: уж я Виссариона знаю!.. Кстати, вы член партии?
   – Конечно, товарищ полковник.
   – Тогда советую поскорее встать на учет. Да, и прошу: называйте меня впредь Иван Иваныч. Попроще, без солдафонства: в Генштабе так принято.
   Ему было явно за шестьдесят, но, видно, оттого, что двадцать лет провел под землей, сохранился, как фараон. Желтизной отсвечивала упругая кожа, а признаки старости проступали лишь в поблекших глазах, которые мало что могло удивить, они видели все. Два его сына тянули лямку в том же полку, с которого он начинал; жена давно умерла. И когда за оградкой присаживался на скамейку, память услужливо возвращала ощущение нежности, от которой приподнимались уголки губ. Она любила фиалки. Покупал накануне. Положит на мрамор, снимает фуражку. Посидит, что-то пошепчет. Фуражку на голову, и снова на службу. Предлагали квартиру в Москве. Он отказывался, предпочитая жить на Власихе, «в лесу» – так говорил. Среди своих, у ракетчиков. Да и поближе к жене. Мишагин, начальник Центрального командного пункта, никогда не вызывал к себе для докладов, сам звонил. Учтиво: «Как дела, как здоровье, Иван Иваныч?».
   – Как сыновья? – спрашивал Варенников. – Может, помочь перевести их поближе?
   – Пусть послужат в тайге, Валентин Иваныч. Там воздух почище.
   – Ну, как знаешь.
   Сопровождавшая свита почтительно отдвигалась подальше, давая возможность без свидетелей продолжить беседу. Штыхно в этой компании был самым младшим по званию, но то, как уважителен, как внимателен был генерал армии, говорило – они знакомы настолько давно, что субординация не имеет в их отношения абсолютно никакого значения.
   Друзья – да и только.
   Может, вместе гоняли чаи или даже пили коньяк.
   Ах, если б и мне повезло!
   Не вечно же ютиться в общажном клоповнике с обоями в пошлый цветочек. Ходить в одном и том же костюме, все в тех же рубашках. Пора, как Виссарион, заказывать у «Кардена», покупать шелковые платки, французские галстуки. Уже засыпая, не переставал ощущать прилив сил. Дерзость мыслей была сродни отваге – отваге юноши, впервые глотнувшего водки.
   Пока не услышал, как кто-то посапывает на соседней подушке.
   То была буфетчица Ляка.
   Я о ней забыл.

Глава четвертая
Назаров

   От друзей он, собственно, никогда не скрывал свое настоящее имя. Но в генштабе оно многим резало уши. Он его сменил вместе с фамилией. Это давало повод для шуток, усиливающихся всякий раз, когда на вокзале приходилось встречать кого-то из его многочисленных родственников, ползущих в столицу с отрогов Нагорного Карабаха. Неизменно – с баулами, узелками. И все дорогу запах копченой домашней колбаски, просачивающийся из-под накинутого на корзинку платочка, щекотал ноздри не только водителя, армянчика с носиком, заточенного мамой с папой, как клюв воробья.
   На груди генерала поблескивала звезда Героя, заставляя вспомнить, что когда-то был храбр. А если на торжественном собрании появлялся в парадном мундире, глазам представлялось для обозрения еще девять боевых орденов: все за то же – за подбитые его батареей танки и усердную службу, когда, командуя уже ракетной дивизией, одновременным стартом обезумевше взревевших ракет напугал даже отважного президента де Голля.
   Легендарный француз едва не наложил в штаны:
   – «Сатана»?
   – Хуже! – ответили ему.
   Спустя неделю де Голль неожиданно заявил, что выходит из НАТО. Не совсем – наполовинку. Чуть-чуть. Заручившись при этом тайным обещанием русских, что эти чудовища никогда не упадут на его любимую Францию, на его виноградники. Америкосы, как всегда, заартачились. Тогда Шарль собрал в кучку со всей Франции доллары и предъявил американцам к оплате, требуя поделиться остатками золотого запаса. Баш на баш, так сказать. Я вам «ваши зелененькие бумажки», а вы мне в обмен золотые слитки. Те, надрывая связки от возмущения, к утру протрезвели: если золотые запасы отдать, в хранилищах останутся только мыши с охранниками. Подсчитали убытки, последствия. Поблеяли с месяц – и пошли на попятную.
   Второй орден Ленина Назарову дали, как говорили, за это. Прочили блестящую карьеру именно в ракетных войсках. У его юной жены, в прошлом дивизионной связистки, планы были иные. Надежды ее он оправдал: член парткома, председатель жилищной комиссии, а еще – аттестационной, всех проверочных – он был в курсе всех слухов, предстоящих перемещений. Недолго ходил в порученцах одного из замов маршала Гречко, а так как в генштабовских коридорах тот был человеком влиятельным, то вскоре стал известен и его порученец, в котором подкупала услужливость. Сопровождал супругу патрона на грязи, в театры, не забывал подвести вовремя мясо, из ателье забрать новую шубку. Дамочка сварливая, властная – он и ее сумел обаять. Встречая на даче, бежал едва ли не строевым шагом – так, что подпрыгивала фуражка.
   Принималось как поклонение.
   Как заместитель начальника Центрального командного пункта он был для генерала Мишагина палочкой-выручалочкой, избавляя шефа от любых житейских забот. Его фамилия значилась в первой десятке на садовый участок в кооперативе «Арбат», где устраивалось генштабовское руководство, породив загулявшую шутку Тюрева:
   – Нашему Денщику и Арарат не гора: если турки позволят, покорит и эту вершину!
   Прилипло мгновенно.
   На экзамен для допуска меня на боевое дежурство он приехал с двумя полковниками – его церберы. Сущая инквизиция – рожами можно детей пугать.
   – Приступайте! – сказал генерал. – А мы пока с Иван Иванычем селянки откушаем.
   Накануне Штыхно провел со мной два часа в задушевных беседах. Он давал команды. Я нажимал кнопки: пуск по району, пуск одной ракеты, пуск пятисот; потом – четырех. И снова – всем: всем ракетным войскам, всем лодкам, всей стратегической авиации. А когда я, опередив норматив, открыл сейф с шифр-замком, где хранятся «боевые ключи», Дед, впервые улыбнувшись, сказал:
   – Что касается сейфа, Дима – шустрее тебя пока никто не вскрывал. Езжай в общагу, хлопни рюмашку и ложись спать. Уверен в твердой «хорошей» оценке.
   Когда Назаров вернулся с обеда, то же произнесли «инквизиторы».
   – Уверены? – переспросил генерал.
   – Как в себе, Самвел… простите… Александр Константинович. Можете подписать приказ!
   – Н-да, похвально. – Остро остриженный ноготок мизинца ковырнул между зубами: – Берите пример, товарищ Толстых!
   Боренька стоял навытяжку – в позе унтера.
   В зале было еще одиннадцать человек. Внимали. Церберы улыбались, явно вспоминая дружеское рукопожатие Бори, после чего и получили команду Назарова: «Из “ямы” этого костолома не выпускать!».
   А спустя ровно месяц, когда, положив локотки на панель своей доброй «Вьюги», я преспокойно конспектировал очередную речь генсека Андропова, вдруг раздался звонок, и старший оперативный дежурный, наш добрейший «Плешивый», зажав микрофон, прокричал: «Полетаев – тебя! – и уже совсем в мое ухо, тихо: – Осторожно: Назаров!»
   – Тебе выделена квартира, майор, – произнес генерал. – Сиреневый бульвар, тридцать квадратов, кухня – десять. Будешь брать?
   От неожиданности я даже опешил:
   – Разрешите подумать?
   – Думай!
   Барабанная перепонка щелкнула вместе с брошенной трубкой.
   Такой же телефон с гербом на диске был в комнате отдыха.
   Я рванул туда.
   – Чудак! – рассмеялся Артанов. – Подобострастие и пехотное солдафонство очень льстит таким, как Назаров. Мгновенный ответ: «Так точно!» был бы лучшим из всего, что он хотел бы услышать. А еще – слова угодливой благодарности.
   – Может, перезвонить, Виссарион Викторыч… а? Согласиться?..
   – Дурень!
   Артанов был уверен: квартирка тут же «ушла». Рассказал историю, как год назад или два он по приказу Назарова переводил на Курилы такого же, как я, майора, только танкиста. Ему позвонил Денщик: «Квартира в Строгино – будешь брать?». Танкиста по-человечески можно понять, потому так и ответил: «Разрешите посоветоваться с женой?». Посоветовался, доложил, что согласен. Но вместо новенькой двушки получил хрущевский эксклюзив с кухонькой в три шажка и балконом, на котором с трудом помещались четыре вороны – «за выездом», как у нас говорят. Причем предложение было сделано так, что он уже не мог отказаться. Фамилия, кстати, у него была героическая – Кутузов. Так вот этот герой от обиды, то ли от горя явно тронулся головой. Не на все сто, конечно, но сильно. Едва ли не каждый вечер его видели перед новостройкой: он смотрел на светящиеся окна первого этажа – той квартирки, которая могла бы быть его, но не стала. Теперь он сидит в капонире, в танке, и смотрит на море, где на дне покоится несчастный «кореец». За морем японский остров Хоккайдо – экзотика, почти заграница. Квартирку, кстати, отдали полковнику – однополчанину Денщика, его другу.
   – Видишь, как все просто, – продолжил Артанов. – Впредь, завидев Назарова, перейди на другую сторону или нырни в кабинет, а если уж не успел схорониться, кричи издалека: «Здравия желаю, товарищ генерал!», и – руку к черепу, и взгляд – чтоб глаза от преданности засветились. Вспомни, чему тебя учили в кремлевском училище!
   Вместо прощания он только спросил:
   – Сегодня к Дуняше?
   – К Рыжей. С ней веселей!
   Арбат был полон машин. От дождя люди спасались под навесами магазинов. Ветер срывал листья, свистел в раскачиваемых проводах. Каждый раз, завидев перебегающего через дорогу прохожего, таксист тормозил. За перекрестком, где за куцыми тополиными кронами возвышался причудливый особняк с мезонином, яркий блеск молнии вырвал из сумерек зыбкое существо. Подобное тени, оно бежало по краю узкого тротуара. Под складками офицерской накидки – женственная мягкость изгибов. Возможно, была хороша. Но капюшон скрывал лицо, а слишком длинные полы мешали; она подбирала их. Так что, наблюдая за ней, видел то задник туфли, то ажурную сетку чулок. Когда вдруг споткнулась, готов бы выпрыгнуть из такси. И она бы упала, если бы не ручка парадной, за которую ухватились ее цепкие пальцы.
   Марго?..
   Сверкнула молния – видение скрылось.
   Только она ли?
   После некоторого колебания вошел.
   Старушка-консьержка отняла глаза от вязанья. Пришлось притвориться, что решил переждать непогоду.
   – Можно, можно. Маргоша, кажись, вон до нитки промокла!
   – Та красавица, что вбежала передо мной?
   – Кра-са-вица!.. Уж какая красавица! – Губы старушки растянулись в улыбке. – Славная девочка! Рядом с ней мужички молодеют! Рядом с такой не останешься незамеченным!
   Что правда, то правда: у меня такой еще не было. И хотя она была не совсем в моем вкусе, но если б удалось соблазнить, позавидовал бы не только Радецкий.
   А что: чем черт не шутит?
   Смелость подобных фантазий легко забывается, если спустя полчаса за другими дверями можно молоть всякий вздор, ласкать женские ушки словами, которые сами, казалось, слетали с веселевшего от коньяка языка. Что в этот миг могло быть прелестнее рыжеватых волос и таких доверчивых губ? Не мог даже сердиться, когда, явно дурачась, называла «мой кучерявенький» или, вопреки слабым протестам, садилась мне на колени. Порой возвращалась домой в плаще с мужского плеча или джинсах, уже ношенных, которые видел на ней впервые. Мог бы поклясться, что они не ее – так были тесны в бедрах. Но вместе с тем так хороши были эти бедра, зазывные, точно у девицы с панели.
   Почувствовав, что она наконец-то смежила веки, можно натягивать брюки.
   Только не забудь написать на салфетке: «Ты – прелесть, бестия ты моя!».
   Уверен, если б увидел Стас Радецкий, назвал бы ее Магдалиной. При этом добавил: «Если не жалко, позволь проверить: кающаяся или нет?».

Глава пятая
Тюрев

   Ближе к ужину подземелье пустело. Переставали носиться связисты, елозить под ногами червями монтажники, которые вечно что-то куда-то тянули – то кабель вдоль, то провода поперек. Наконец, поступал доклад часового: «Полковник Штыхно убыл с объекта!».
   Только тогда Петрович блаженно потягивался, произнося нараспев:
   – Слава всевышнему!
   К старшему оперативному дежурному Плешивому, хоть тот и начальство, обращался не без фамильярности: «А не проветрить ли, Алексей Алексеич, нашу “ямку”? Для поднятия настроения. Пойдите простому люду навстречу: дайте команду. Пусть включат кондиционер с охлаждением!».
   Тюрев был начальником группы аппаратуры особого допуска. Как называл Назаров: «Белая кость – моя элита!». Он получал приказ вместе с шифрами на применение всего ядерного арсенала. Приказ мог придти от Верховного, с «ядерного чемодана» одного из полковников, вся служба которых – следовать по пятам за Телом, мотаясь в бронированном «ЗиЛе», или дремать в дачной каморке Генсека или министра, специально приспособленной, замирая, как только те удалялись в спальню. Провернув ключик, на цыпочках пробирался к себе на диван. Присаживался, затихал, свернувшись калачиком.
   Все – его друзья. Редко виделись, узнавали друг друга по голосу.
   – Петрович, он отвалился, – шептал в трубку капитан второго ранга Псарев. – Кажись, даже храпит!
   – А Мадам? – так ласково называл Тюрев супругу министра.
   Летные погоны очень шли его ладной фигуре, как и лицу, всегда ироничному – хорошо подобранная декорация, позволяющая отгородиться от прошлого: от двадцати лет службы на Байконуре, от лютой зимы, странной болезни, так неожиданно забравшей его малолетнюю дочь, – от всего. Среди нагромождений глупостей и цитат заезжего лектора язвительные реплики Тюрева веселили. Ему нравилось вешать лапшу на уши. Всем. На собрании не упускал случая взять по третьему разу слово, провозглашая с трибуны лозунг за лозунгом – все, как в газетах, все, как в «Правде». В перерыве продолжал спорить, придерживал за локоток Басаргина, секретаря парткома. А если начинал восхищаться какой-нибудь его очередной политической ахинеей, то было не понять, серьезен – или то всего лишь насмешка:
   – Я вот тут, Лев Леопольдович, статейку решил написать. Так сказать, в виде почина активного коммуниста: о воздействии сверхдлинных волн на подсознание коры офицерского мозга, находящегося в подземелье. Вы как – одобряете?
   Ходила байка, что именно он набирал на пульте приказ на «пуск», когда маршал Гречко уговорил Брежнева спуститься на командный пункт. Докладывал вместе с учеными, что первая автоматизированная система поставлена на боевое дежурство:
   – Ваш приказ, Леонид Ильич, – и через секунду все ракеты уже летят в сторону Штатов!
   – И что же тут надо нажать? – спросил уже в подземелье Генсек.
   – Вот эту кнопочку, товарищ Верховный, – подсказал вкрадчивым голосом Тюрев.
   – Там, где написано «пуск», Леонид Ильич, – не менее нежно добавил маршал, потеснив Петровича локотком.
   Брежнев нажал – та засветилась:
   – И что?..
   Тишина стала мертвой.
   Голос дежурного генерала прозвучал весьма кстати:
   – Ракеты вышли из шахт!
   У Брежнева удивленно приподнялись мохнатые брови:
   – Из каких?
   – Тех, что под Нижним Тагилом, Леонид Ильич.
   – И куда ж они полетели?
   – В акваторию Тихого океана – там поджидает наша эскадра. Зафиксируют падение головных частей – тут же доложат!
   – Ну-ну…
   Еще забавнее Тюрев рассказывал о службе на космодроме, как какого-нибудь очень бравого перед телекамерой космонавта тащили к ракете едва ли не волоком: так упирался бедняга, так отказывались повиноваться вдруг ножки – в коленках вроде сгибались, но шагали почему-то назад:
   – На экране герой, а тут просто обоссавшийся кролик!
   Знал, казалось бы, все; судил цинично, но здраво. О сбитом «корейце» у него было особое мнение. То, что поиски были внезапно прекращены, лишь доказывало, что наши изловчились и тут, первыми отыскав «черные ящики». Обломков на дне было действительно много, однако ни один не принадлежал «корейцу». Нашли даже катапультное кресло сбитого истребителя F-111. Американцы, поняв, что все улики у русских, тут же заткнулись. Водолазов больше всего удивило, что не нашли ни одного трупа. Не было багажа. Даже ручной клади. Зато подняли двести корзин с документами и электронное оборудование, подтверждавшие, что завалили не один, а два американских разведчика. Наверное, RC-135. Всего же, как уверял, ссылаясь на приятелей, Тюрев, было обнаружено девять остовов самолетов. И все – военные.
   – Американские?
   – Ну конечно же, Дима! А что оставалось делать командующему, если в его зону ответственности входят шесть нарушителей? Только сбивать. Иначе к рассвету ему бы срубили башку вместе с генеральской папахой!
   В ночь оставались втроем. Толстых читал псалтырь оператора: «Книжку номер один». Петрович, положив ноги на стол, раскрывал «Науку и технику». Заскучав, начинал балагурить. В такие минуты, прикинувшись недорослем, можно спросить еще кой о чем: «А это кто?», «А это как?», «А что за красненький телефон?».
   – Димочка, это – «Металл»: телефончик конфиденциальной связи, где шесть спецабонентов, советуясь, могут в минуту договориться, пускать нам ракеты – иль нет. Приказ может прийти на мою «балалайку». Но и по этому телефону – тоже.
   – А почему, Владимир Петрович, все телефоны как телефоны, а этот – в футляре с печатью?
   – Печать – так, бутафория. Пластмассовый колпак с крышкой сделали специально для Брежнева. Точнее – от него. Чтобы старик перестал хватать понравившуюся красную трубку. В первый день, как у него на столе появился этот забавненький телефон – без номерного диска, без клавиш, он тут же снял трубку: «Алло!»… Когда-нибудь, Дима, возможно, тебе позволят прочитать инструкцию в три листа с грифом «Особой важности», и ты только тогда поймешь: когда звонит «Металл» – это точно война!
   Дежурного генерала в то утро обсыпало потом. Паника была в глазах офицеров, оцепеневших у пультов. Тот, кто стоял у сейфа, захватив пальцами диск шифр-замка, окаменел.
   – Я куда попал? – спросил Ильич.
   – На Центральный командный пункт Генштаба, товарищ Верховный!
   – Не понял… Генштаб мне сегодня не нужен. Я хотел поговорить с членом Политбюро товарищем Сусловым. Не поможете соединить? Как, кстати, ваша фамилия – повторите.
   – Дежурный генерал Центрального командного пункта полковник Чапарьян! – отделяя, как ребенку, каждое слово, продекламировал Юрий Тиграныч.
   – Хм… Если генерал, то почему до сих пор полковник?.. И все-таки помогите отыскать товарища Суслова – пусть позвонит.
   Кагэбэшник, который, конечно же, подслушивал разговор, тут же вышел на Чапарьяна.
   – Дайте выпить лекарство! – оборвал Чапарьян испуганное причитанье. – Дайте перевести дух, дайте просохнуть: у меня в заднице – пять-да-шесть!
   У Тиграныча такая привычка: поутру, до доклада министру – одна таблетка, после доклада – две. Для успокоения души. А тут проглотил три, покурил и только тогда уже начал орать на чекистов: «Вы что, не понимаете, яйцеголовые: я чуть не вскрыл сейф с боевыми ключами! “Металл” – это ваша система! Не я – вы за нее в ответе! Делайте, что хотите: замуруйте этот телефон в стену, спрячьте в стол, закройте на ключ! Если это произойдет еще раз, ваши туши будут четвертовать на Лубянке, на Лобном месте! А Андропов засунет потом этот красненький телефон в щель ваших долбаных ягодиц по частям, а трубку – в самую серединку!».
   На следующий день телефончик Генсека действительно упаковали в футляр, опечатали сургучной нашлепкой, отодвинули в уголок: так чтобы не дотянулась рука – от греха подальше. А Чапарьян гудел потом в ресторанах неделю, обмывая так неожиданно свалившиеся на его плечи генеральские погоны. Чекисты о подслушанном разговоре, конечно же, доложили Андропову сами. Тот – маршалу Устинову. Так что это была награда Тигранычу за выдержку и находчивость.
   Ну и, наверно, за будущее молчание.
   Это Москва. Это Генштаб! Имя великое. Здесь всё в один день. Вчера – ты никто и звать тебя было никак. Наутро поджидает служебная «Волга», улыбки влиятельных лиц – теперь ты один из них, в одночасье причисленный к сонму великих, с телефоном под правой рукой.
   – Генштаб на проводе!
   Звучит?
   Едва ли не демонически.
   – Генштаб приказал! – это уже приговор.
   Болтали, даже легендарный Варенников не избежал этой участи. Ждал обещанного повышения долго. Позвонили: «Ну вот сейчас, – подумал он, – обласкают ухо долгожданной вестью – вы Главнокомандующий всех сухопутных войск». А слышит: «Валентин Иваныч, мы вот тут посоветовались и решили предложить вам возглавить Главное оперативное управление Генштаба!». Для него, героя, командующего элитного округа?.. Такое понижение? На штабную работу – с чего бы это?.. За что?.. Он – к другим телефонам. Друзья в один голос: Валентин, не вздумай отказываться – конец карьере!.. Он решил перехитрить генштабистов. Поблагодарить за высокое доверие не забыл, однако, взвесив все… Хорошо, сказала Москва и бросила трубку. А утром уже читал красными от гнева глазами шифровку: «Вы назначены. Прибыть в 16.00. С коммунистическим приветом, Генштаб». Рвал и метал. Без вызова в кабинет не совались даже начальники управлений. Серега Кубрин, его порученец, за месяц похудел на одиннадцать килограммов. Через полгода генерал поостыл, расправил усы: сединочка к волосиночке. Визитная карточка генштаба. Мундир на нем сидел, как влитой. Щеголь… А может, хотел выглядеть моложавей. Что, в общем-то, походило на правду. Ибо при столь щепетильном отношении к внешности даже юные девы не оставляли его без внимания, стреляя глазками, указывая, как пример, выгуливающим их по Гоголевскому бульвару молоденьким лейтенантам.

Глава шестая
Генерал Варенников

   – О Валентине Ивановиче можно рассказывать бесконечно, – заметил как-то Артанов.
   Тепло, с уважением.
   Все восхищало: культура, стать. Ну и, конечно, усы – кавалергард! Невольно заставляя сравнить с той вышколенностью царской генштабовской гвардии, о которой Виссарион мог говорить увлеченно часами. Не без ностальгических интонаций, называя их «друидами с белыми аксельбантами». Почему «друиды», не совсем понимал. Как не очень-то поначалу поверил, что на службу генерал армии ходит из дома пешком. Не верил, пока едва не столкнулся с ним нос к носу на Гоголевском бульваре. Как раз у бронзового истукана, на котором писано: «От Советского Правительства». Как бы напоминая: пять тонн бронзы – вот все, что можно получить от любого правительства.
   На приветствие Варенников ответил поклоном. Любопытство заставило меня через пару шагов оглянуться, его – тоже. Улыбку можно было принять на свой счет. Оказалось, не прав: то была похвала милой Катеньке, парикмахерше, Мальвине, как назвал бы Радецкий, из-под ножниц которой я выбрался час назад. Ибо горе тому, кто попался ему на глаза взлохмаченный, как невыспавшийся пэвэошник из чапарьяновской смены – Гена Клюев, которого спешно погнали с утренней справкой в предбанник Варенникова.
   – Одна нога здесь, другая там! – скомандовал Чапарьян. – Марш, Протоплазма!
   Из любого положения Геночкин старт – симфония. Ему не нужен лифт: семь секунд – и он уже летит по ковровой дорожке шестого этажа. Но вот, потянув на себя тяжелую дверь, уперся, как в стену, в глаза выходившего из кабинета Варенникова. «Вы кто?» – спросил тот. Предчувствуя недоброе, Клюев живо представился. «Повторю вопрос: вы офицер или кто?..» После этой фразы мозг Геночки отключился. А через полчаса вместе с начальником Центрального командного пункта он стоял на роскошном ковре в кабинете Варенникова. К несчастью для генерала Мишагина, его прическа тоже оставляла желать лучшего – волосы заползали на воротник. Варенников дал полчаса, сказав, что ждет с докладом об устранении недостатков. И Тюрев, рассказывая, смеялся до слез, ибо видел, как те неслись в цирюльню. По старшинству – с криком: «Катюха, стриги!» – первым в кресло рухнул Мишагин. «А вас как, молодой человек?» – поинтересовалась она у другого. Тут мозг Клюева наконец-то включился: «Наголо!», – понимая, что за оставшиеся шесть минут не поспеть. А не успеешь – прямая дорога по шпалам до Забайкалья, в Борзю! Из-под фуражек затылки обоих блестели в тот день, как у солдат-первогодков, дав повод зубоскалам вдоволь поржать, а мне припомнить курсантскую юность, когда ротный, наш любимый Мутант, заметив в строю очередной выпендреж Кубрина, казалось бы бесцветно спросил:
   – Старшина Кондратенко, а ты не пробовал подстричь этого разгильдяя под ноль?
   – Стриг, товарищ капитан. Не помогает.
   – Поставь дневальным на месяц. Погляди – Радецкий-то вон поумнел!
   – Не положено, говорит. Не по уставу!
   – Курсант Кубрин.
   – Я!
   – Трое суток ареста!
   – За что?
   – Просто так. Но строго по уставу, товарищ курсант. Больше дать не могу. А вот трое суток дарю от чистого сердца!.. И отправь-ка ты его, старшина, не к нам, а на гарнизонную гауптвахту – в «Алешинские казармы». А капитану Василевскому я, уж так и быть, сам позвоню!
   Василевский, его приятель, тут же приступал к воспитанию нерадивого. Холостяк, кутила и весельчак. Любимец женщин, командующего и министра. Перед строем – просто неподражаем. Зычный баритон во время встреч почетного караула, на которых щеголял взмахом клинка, внушал почтительный трепет солдатам. На училищной гауптвахте можно было и отоспаться, договориться с начальником караула: пожевать в чайной, запивая лимонадом марципаны с арахисом. У капитана Василевского деликатесы иные: подъем в пять, побриться – за девять секунд обломком бритвы. Перловую кашу размазанной по тарелке говняшкой нужно было еще заслужить. Если отчаянно, как Матросов на амбразуру, кинуться в поварское окно – кульбитом. Попал – хорошо: повар ждет.
   – На, салага: сегодня удачно – жри!
   Как собаке.
   Солдаты, охранявшие арестантов, были из той же роты почетного караула. Василевский их драл на плацу по восемь часов, растягивая до шпагата ноги, как солистам балета. За это «гренадеры» очень не любили нас, будущих офицериков. Особенно по ночам: то справа «ядерная вспышка», то слева. Команды сквозь решетку двери подает науськанный часовой. Только успевай перескакивать с боку на бок. А если «вспышка сверху» – тут обязательна стойка на голове: ноги нужно вытягивать в направлении «ядерного взрыва» – классика! Не успел – в камеру сорок ведер воды, которые будешь вычерпывать до подъема. Часовые натасканы, как волкодавы: удар прикладом карабина в грудь – и пуговица гимнастерки, пробив майку, застревала намертво между вмиг посиневших сосков.
   – Выковыривай, – говорил гренадер, любуясь работой. – Можешь снова пришить, только покрепче: шесть раз накрест – и семь поперек!
   Дедовщина?
   Нет.
   Это – служба: обычные отношения.
   Странность, на первый взгляд, заключалась в том, что Мутант отправлял туда Кубрина, отец которого был командарм – человек известный. Когда старшина Кондратенко повез Серегу в «Алешинские казармы», многие были уверены: не прокатит. Отец позвонит – Серегу отмажут. И правда, поначалу на гауптвахту посадили не его – старшину. Василевский объяснил просто: курсант подстрижен по уставу, а вот старшина – хреново! Вернувшись через трое суток, Кондратенко обрил наголо себя и Серегу под бритву – до блеска, едва не отхватив ему уши. Гимнастерка, пилотка, сапоги – все было приготовлено, новяк! Чтобы уже ни к чему не придрались. А еще – тюбик с пастой, зубная щетка, три пачки безопасных лезвий и мыло, уложенное поверх байковых портянок, – все по уставу. Другой вещмешок распирало от угощений, приготовленных для Василевского.
   – А полотенце? – не без язвительности напомнил Кубрин. – Иначе опять не меня посадят.
   – Там тебя ждет вафельное, подлиннее: если захочешь, намыль – на нем в камере и удавишься! Глаза б мои на тебя не глядели!
   До этого момента Серега был оптимист. Когда лицезрели его через месяц, он был похож на узника Бухенвальда. В поварское окно ему не всякий раз удавалось влететь, а вот вместо ужина три часа строевой подготовки – это пожалуйста. За счастье считал попасть раз в неделю на разгрузку товарных вагонов. Затащив однажды свиную тушу за складские ящики, он с голодухи начал вгрызаться в захрустевшие жилы. Кладовщица увидела. Кроме коробки с лимонами в подсобке ничего не нашла. Серега, не морщась, проглотил девятнадцать штук. Бедная женщина разрыдалась. Спасло только то, что он был редкостный каллиграф. Прознав, гренадеры тут же усадили его разрисовывать свои дембельские альбомы. Он и теперь рисовал – демонстрационные карты учений. С ними, свернутыми в трубочку, уложенными в специальный футляр, и показался в зале, шагая вслед за Варенниковым – как копьеносец за рыцарем. Дон Кихот с Санчо Пансой. Мало чем изменился; разве что – усики. Видно, в подражание шефу. Под ними пряталась все та же улыбка – дерзковатая.
   Карты развесили в кабинете министра. То было начало одних из крупнейших учений, охвативших не только военные округа с океанами, но и все государства «варшавских вассалов». Масштаб залязгавшей гусеницами группировки, сопоставимой с битвой на Курской дуге, удивил даже бывалых. Разбудили стареющих импотентов Европы, заголосивших: «Если русские действительно нападут, на двенадцатые сутки их танки выйдут к Ла-Маншу!». Банковские счета, исчезая в Германии, появлялись в Швейцарии – спасали бабло.
   Когда на спецпоезде в подземелье прибыли Чапарьян и Мишагин, стало понятно: будут и пуски.
   В то же мгновенье отворился шлюз – Варенников в сопровождении свиты.
   Генерал Мишагин едва не замешкался.
   Но прежде чем генерал заговорил, Варенников приложил палец к губам, требуя тишины, которую так любил, являя в подобные минуты образец уважительности, неведомой для невежд: к нам – «детям подземелья», нажимающим на страшные кнопки.
   Заторопились подкатить еще одно кресло.
   Он покачал головой: «Не надо!», встав за спиной дежурного генерала.
   Штыхно подал мне знак: будь готов.
   Тут же взревел «Крокус» – голос Тюрева можно было услышать лишь в паузе:
   – Есть санкция от Верховного! Есть приказ. Пошли шифры!.. Шифры для всех!
   – Полетаев, вскрыть сейф!
   На гребне удачи рождается слава, а с нею то, о чем можно только мечтать – карьера: четыре оборота барабана туда, четыре обратно. Отвалилась массивная дверь: «боевой ключ» в руке – теперь только вперед!
   – Приказ… шифр один, шифр два… шифр три! – Чапарьян умел артистично держать нужную паузу: – Пуск!!!
   В семичасовой интервал, что окончательно привело в панику Запад, взревев, взлетели четырнадцать межконтинентальных ракет, из подводного положения расстрелял боекомплект стратегический крейсер. Из-подо льдов Ледовитого океана для нанесения удара всплыло другое чудовище – «горбач». Залп крылатых ракет Ту-160, казалось, должен был завершить операцию. Но с Байконура, застонав, вдруг полезла в поднебесье ракета с «кроликом» на борту, с «Плесецка» – другая. Там тоже сидел космонавт. За ними – космический перехватчик: чтобы превратить в пыль космическую группировку «противника».
   Перл Харбор!
   В такие минуты дублировать команды Тиграныча одно удовольствие: чувствуешь себя повелителем чего-то огромного, демонического. А как приятно услышать голос Варенникова:
   – Кто этот пехотинец, что так красиво орет?
   – Это Полетаев, Валентин Иваныч, – подсказал скромно Штыхно. – Сейф вскрывает, как медвежатник.
   – Да, виртуоз – впечатляет! Где-то я его уже лицезрел… Мишагин, вы таких ребят под землей не держите… И вот этого полковника не забудьте. Глаза умные – не боятся начальства. Как фамилия?
   – Тюрев!
   – Валентин Иваныч, грабите! – посетовал с улыбкой Штыхно. – С кем останусь?
   – Не скупись: хлопцам надо карьеру делать, чтоб потом нас менять! А за все, что увидел, хвалю. Представь смену к наградам!
   – Есть!
   Что значит одно слово великого, «небожителя»: он говорит – все остальные тут же вздергивают лапки под козырьки. Если фуражек нет, выкатывают преданно глазки. Главное в такую минуту, чтобы вовремя из толпы вынырнуло личико генерала Назарова. Пока все изображают услужливость, у этого уже наготове блокнот с карандашиком – чик-чирик:
   – Товарищ генерал армии, к утру будут в приказе!
   Распирающую радость желательно бы скрыть смущенной улыбкой. Ради приличия. А вот завтра можно уже собрать в кучку конспекты с речами генсека, поцеловать с благодарностью ручку Штыхно, с той же благодарностью протянуть пальчик Боре, и – адью! На волю, в Главный зал – в новую жизнь. «Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое призвание…» Невольно запоешь: коридоры широкие, панели из мореного дуба, ручки из бронзы, а ножки утопают в мякоти дорогих ковров.
   Воистину наслаждение, близкое к сексуальному!

Глава седьмая
Дворик министра

   Окна главного зала Центрального командного пункта выходили, как оказалось, не на Арбат, а на утопавший в зелени внутренний дворик. Его так и называли: «дворик министра». Стоило приподняться на цыпочках, глазам открывался уютный мирок: дорожки, ведущие к тыльным дверям, ступеньки в форме подковы. Лишайники цоколя сливались тонами с взбирающимся по стенам плющом. Когда-то здесь резвились, мечтали, читали Лермонтова безусые юнкера. Чуть позже любил посидеть на скамеечке маршал Гречко. И кошечка рядом примащивалась, подползали котята. Маршал улыбался, поглаживал.
   На приеме в Кремле по случаю юбилея Победы, куда пригласили героев недавних сражений, маршал вдруг отделился от брежневской свиты и направился к самому шумному столику. В костюмах и галстуках фронтовики чувствовали себя неуютно. «О чем галдим, служивые?» Те простовато признались: закуски много, а выпить нема. «А это?» – показал Гречко на бутылки с шампанским. Так то ж газировка, ответили хором: шипить, а не забирае! Казалось, только повернул голову, рассказывал, улыбаясь, отец, как за спиной маршала выросли два официанта с подносами. «И мне налейте!». Не уходил долго – так что под его байки о кавалеристских атаках сильно надрались. Прощаясь, поманил адъютанта: «Проследи, чтоб остались довольны… И стерлядку с колбаской докушали. А то, поди, кроме пшенки они давно ничего путного не едали!».
   Отдал богу душу покойно. Назвали его именем пару улиц, проспект, какой-то корабль – все, как обычно.
   Теперь послеобеденный променад сводил во дворике тройку друзей, и любопытные могли наблюдать, как, приподняв для маршала Огаркова ветку, на дорожке появлялся Варенников. За ним – еще один генерал, с редкой фамилией Аболинс: то ли один из потомков революционных латышских стрелков, то ли литовец. Но человек могучий: хочешь генеральскую должность – введет; прикажут – сотрет ластиком вместе с подчиненной челядью и райской жизнью жен, детей и любовниц. Когда прилетал с инспекцией в округ, командующие склоняли перед ним голову, как крепостные холопы. Три друга, глыбы – три генштабовских столпа, авторитет которых в войсках был столь велик, что надетая всегда набекрень фуражка Устинова вызывала у армейских лишь раздражение.
   – Пиджак! – провожая, шепталась у трапа могучая кучка. Самолет взмывал в облака. – Шпак он и есть шпак! Пусть старый хрыч полетает, пусть посмотрит – авось поубавится пыл!
   Подглядывая, я припомнил предсказанье читинской цыганки. Она мне как-то просто сказала: «Фартовый ты малый. Потому и девки льнут. Чуют, сучки – вот этот кобель им только и нужен! Так что совет: меть, где попало. Учуяв, на запах сами придут. А вот удача к тебе повернется, когда впервые увидишь больших генералов. Не на картинке – во дворике: сам таким вскоре станешь!». Старухе бы не поверил, а эта и на ладонь не взглянула. И хороша была сказочно. И появилась вроде бы из ниоткуда.
   – Ты что, бабам доверяешь? – спросил тогда Стас.
   – Не очень.
   – А зачем отдал трешку?
   – Тебе жалко?
   – Мне – нет.
   – Мне – тем более. Люблю сказочные предсказанья!
   Прогулка «святой троицы», случалось, затягивалась. Руки сцеплены за спиной, лица серьезны. Шевелились усы Варенникова, губы других.
   Похожи на заговорщиков.
   Генералов в Политбюро никогда не любили. Использовали – это да. Начиная с белогвардейцев. Одних за деньги. Других просто так – как проституток. Если отдался и предал, значит – лоялен. Как Тухачевский. Поутру – еще подпоручик. К обеду – генерал. К ужину – уже «красный маршал».
   Орел?
   Ловелас?
   Просто фартовый малый?
   Или – обычное мимикрирующее существо?
   На последнее как-то больше похоже.
   Меняются времена – не меняются люди: ты предал, тут же – тебя.
   Три допроса – в расход.
   Им золотые погоны не жалко. Мастерицы вышивают их каждый день: шестнадцать рублей с полтиной за пару.
   На втором этаже колыхнулась вдруг штора, блеснули очки.
   Призрак стоял у окна: Устинов смотрел пристально, долго, пока могучая троица не скрывалась за дверью подъезда. Иногда рядом с ним мелькала фигура в морском кительке.
   – Это кто? – спросил я у Тюрева.
   – Персиянов.
   – Помощник?
   – Вроде того. На самом деле – лакей в звании полного адмирала, которое получил, не прослужив на флоте ни дня. Редкий хорек. Когда-то был на заводе Устинова простым военпредом. С тех пор тот таскает его за собой. Главный интриган. Это он науськивает Устинова на генштабовских генералов!
   Когда святая троица вдруг пропала, Виссарион пояснил: дошептались.
   Он их развел: Огаркова – в Польшу, Аболинса – в академию, а Валентина Иваныча подсадил к Ахромееву замом, доподлинно зная, что у них давно тяжелые отношения. Если точнее, как у кошки с собакой: терпеть друга не могут.
   – Ахромеев, конечно, в своем деле спец, – продолжал он уже за обедом, расстилая на коленях салфетку, – хороший профи, стратег, пашет как каторжный. Но тоже – шептун, лицемер, только тихий. Посидит у Огаркова на совещании и – рысью к Устинову. Доложить: «Опять критикуют вас, дорогой Дмитрий Федорович: и “Тайфун” плох, и “Киев” – не авианосец, а полная дрянь. Вы решение приняли, товарищ министр, а они всё обсуждают!». Это он перед входом в Афган нежно втюхал министру мысль, что мы введем столько войск, что за три месяца разнесем там все в пух и прах. Тот – дедушке Брежневу. Хитроватый Громыко заерзал: опасения, конечно, есть… Но раз Дмитрий Федорович так уверен, можно и согласиться. Когда спросили Огаркова, тот спокойно заметил: если сунемся, через три года будем ломать голову, как поскорее оттуда убраться, – вспомните англичан! Устинов подобные вещи не прощает. С виду добренький старичун, на самом деле интриган и вельможа. К Гречко в кабинет можно было зайти запросто, не испрашивая в предбаннике дозволения. Набери три цифры по телефону, и он тебе сам ответит. Безо всяких посредников, без холуев. К этому – нет. Даже Огарков со срочным докладом по тому же Афгану должен сначала звонить Персиянову: «Примет?..». И не факт, что у двери министр не встретит вопросом: «Я вас вызывал?». Не встанет, руки не подаст. Ахромеев такой же. Валентин Иваныч вообще перестал у него появляться. Даже если тот вызывает. Снимет трубку, доложит, бросит в сердцах, и тогда можно услышать: «Вот козел!». Чую, Дима, зашлет он его куда-нибудь скоро – в тартарары или в тот же Афган – от себя подальше!
   Официанточка Зиночка хлопотала: «Ой-ой-ой, мальчики, я мигом, я щас!..». Анфиса спешила помочь подружке: обносила горячими пирожками, спрашивала: «Тебе, Димочка, с чем: с капусткой, с яичком?». Если было немноголюдно, подсаживалась на кончик стула: ее болтовня раскрывала не только женские тайны.
   Тут же вскакивала, едва появлялись новые гости: «Ой, ой, потерпите!». В зеркалах – то спина, то профиль. Белый кокошник так и мелькал.
   Ресторан.
   Обед в «Метрополе» за рупь и тридцать копеек.
   Если с пивом и раками – те же рупь тридцать вместе с плошкой, где качается на волнах долька лимона. Хочешь – омывай руки, а захмелел – пей.
   – Не правда ли, Виссарион Викторыч: не официантки – чудо! – не без игривости заметил проходивший мимо стола подполковник. Тут же проследовал дальше, чтобы поприветствовать генерала Назарова:
   – Приятного аппетита и вам, Александр Константинович!
   Красив, импозантен. Если в профиль – античный герой; по крайней мере – киношный Болконский. Только в том, как кланялся, было что-то лакейское.
   В моих глазах Артанов, видно, увидел вопрос.
   – Это Городецкий… борзописец из «Красной Звезды». Числится прикомандированным к секретариату министра. Когда-то строчил мемуары для Гречко: как тот героически освобождал Киев с Кавказом. Теперь сочиняет речи Устинову. Талантливый хлопец; пронырливый, как всякий хохол. Гречко заполонил Генштаб малороссами. Кадровики, выковыривая, сточили по шесть авторучек!
   По паркету стучали каблуки офицеров. С Артановым раскланивались почтительно. Некоторым, дружески улыбаясь, он протягивал руку.
   Зиночка несла любителям ухи забытые расстегаи и снова возвращалась к уборке; поправив бретельку, катила коляску на мойку. Дверь выпускала облачко пара, слышался робкий фаянсовый перезвон. Оставалось только представить ее в клеенчатом фартучке, полупрозрачном. В движениях – ворожба. Однажды вошел слишком тихо. Напугал: она пела.
   Рассмеялась:
   – Рук не хватает, а спинка-то чешется. И достать не могу!.. Нет-нет, чуть пониже. Ниже… ниже! Коли робеешь, Виссариончика позови!
   Артанов – жених завидный. Зная, что тот засиживается допоздна, приглашала отужинать по-домашнему. Угощенье обещалось отменное – в уютном кабинетике, прикрытом от посторонних глаз портьерой. Икру просила попробовать прямо с ложки; затем следовали иные закуски, которые днем с огнем не сыскать ни в одном из борделей. Голубое платьице обтягивало талию, бедра; без фартука и кокошника казалась еще соблазнительней.
   – Ах, Виссарион, что-то я в настроении: давай-ка водочки тяпнем!.. А может быть, угостить коньячком?
   Перед ее обаянием мало кто мог устоять.
   Сама не замечая того, сообщала подробности своей жизни: два года каталась проводницей, затем – продавщица в ларьке, пела в хоре, готовила себя в певицы. Но все это было бессвязно, пока в разговоре не всплывало имя брошенного ею супруга: «Ненадежный человек – запойный!».
   Она снова мечтала о браке.
   – Ну что ты, Виссарион, все бобылем ходишь? – щебетала она. – Бери хоть меня, хоть Анфиску – будет кому рубашки стирать!.. Или отдай для утех молодого.
   Делая вид, что не замечает моего смущения, Артанов обнимал за плечи, уверяя, что я сейчас занят:
   – Ублажает Рыжую. Или охмуряет Дуняшу. Я уж и сам подзапутался. Как наскучат, Анфисе первой и сообщу!
   Та вспыхивала.
   – Ой, перестаньте!
   При этом опускала ресницы. Застенчивость была явно наигранной. Чуть что, обе снова прыскали в кулачок, прижимаясь друг к другу, как кумушки. Появлявшийся в дверях поварской колпак Рафаэля затыкал бабам рот:
   – Раскудахтались, курицы, мать вашу ети, а рюмку кормильцу опять забыли поставить?
   Татарин немного картавил. Но эта фраза отскакивала от его золотых зубов очень эффектно – как у театрального лицедея.
   Запах, когда он начинал готовить барашка на вертеле, расползался по дворику, щекотал ноздри, а «рафаэлевские котлетки» так и таяли во рту. Ворчал безобидно, беззлобно, но за весь вечер ни разу не улыбнулся. Артанов, наоборот, добродушно смеялся, время от времени позволяя себе что-нибудь до того нескромное, что глазки Зиночки снова влажнели от смеха.
   – Ах, Виссарион Викторыч, ты – настоящий мужик! Как я тебя обожаю!
   Она сознавалась в этом с болтливостью веселеющей женщины, которая, чтобы позабавить гостей, старается казаться пьянее. И жизнь столующихся генералов казалась забавней сквозь призму той игривости, с которой она живописала их тайные интрижки, пристрастия Городецкого.
   – Всего повидаешь тут, – восклицала она. – Ручку с намеком гладят. За попку щиплют. Тут проворнее Назарова не сыскать. Песок уже сыпется – а все туда же! Анфиску до слез однажды довел!
   Лицо молодого полковника, приоткрывшего шторку, показалось знакомым. Виссарион назвал его: Щепкин, в прошлом – устиновский адъютант; когда-то гладил министру брюки. Теперь – начальник секретариата. Фигура! Что значит прилипнуть вовремя к телу царя. Подфартило – сорвал куш! Вчера – блоха, наутро – влиятельное лицо.
   Фаворит!
   Зиночка и его усадила за стол.
   – Откушайте, Григорий Ильич, не стесняйтесь. И Дмитрию Федорычу кланяйтесь. Я ж понимаю, что у него все цэковское, все в судках, все под печатями. Но всяко бывает – вдруг засидится. А у нас тут все свеженькое – только с плиты!
   Наконец, Артанов давал понять: пора и честь знать. Выкладывал на стол четвертной.
   Рафаэль протестовал:
   – Виссарион… опять? Я друзей угощаю от чистого сердца!
   – Считай, что это девочкам на чулочки!
   Прощаясь, уже совсем дружески жали друг другу руки. Щепкин, обнимая девиц, уверял, что ужин удался на славу. Подал руку и мне; ноготок корябнул ладонь:
   – Если что – обращайся. В такие времена надо помогать друг другу!
   Без заносчивости.
   К переезду в новое здание генерального штаба готовились две недели. Паковали бумаги.
   – Отставить! – скомандовал, появившись в зале, Назаров. – Я б этих сраных строителей давно к стенке поставил! Расстрелял бы, как в сорок четвертом – из сорокапятки!
   Устинов наведывался на «объект» каждую пятницу. Это было его детище – памятник самому себе. Дубовый паркет летел самолетами из Румынии, мебель – из ГДР, следом – богемские люстры, светильники, бра. Узбеков с таджиками, наших доблестных советских стройбатовцев, поутру свозили сотней автобусов. Их было так много, что в какой бы проем окна не взглянул, обязательно увидишь смуглую рожу. Любопытные и наивные, как папуасы, они лезли в каждую дырку, в колодцы, бродили под землей, выныривая затем из люка на старом Арбате или даже в самом метро. Люки заваривали – они находили другие. Но всегда возвращались. Тут же брались за малярные кисти. Что не успевали оштукатурить, заклеивали обоями. Генералы вместе с прорабами лезли из кожи – только бы не впасть в немилость. Шлейф сопровождавших Устинова растягивался по лестнице на три этажа.
   – А это что? – гневно вздергивал маршал брови. – Опять не готово!
   – Товарищ министр, завтра доделаем!
   – Врете!
   Так и умер. Поговаривали: от какого-то неизвестного гриппа. Отлетела душа, а крики прорабов еще долго витали по коридорам, затухая на разворотах лестничных маршей.
   – Очень некстати! – подвел итог Гена Клюев, дочитывая некролог. – Когда прощались с Андроповым, я ухо себе отморозил… И сейчас за окном минус двадцать. Не дай бог еще Черненко даст дуба. Старик из реанимации не вылазит, уже «мама» не выговаривает, а его всё под телекамеры тащат. «Чемоданщики» потешаются: сверху рубаха с галстуком и пиджак, внизу – пижама и больничные тапки. Сунули, поздравляя с чем-то, огромный букет, тот взял – чуть не упал. Дотянул бы только до оттепели, а то с этими пердунами недолго и причиндалы себе застудить!
   Чемпион Генштаба по лыжам, стрелок, сыроед-марафонец. Ему проскакать сорок два километра – в радость. По дороге срывал колосья пшеницы: пожевал – сыт. Себестоимость для жены – копейка. К тому же красавчик, говорун. Эта репутация беспечного человека позволила ему же самому как-то заметить:
   – Парадокс, Дима. Но к выбору себе в жены очередной подруги я, кажется, подхожу с куда большей поспешностью, чем к выбору новых кроссовок!
   Первые две, устав стирать его потные майки, терпели недолго; последняя вцепилась в загривок, как бультерьер.
   – Милашка! Мечтает со своей мамашкой вывести меня в генералы!
   – А ты?
   – Мои мечты прозаичнее: пожить в удовольствие. Жизнь коротка!
   Его артистичность не осталась для Артанова незамеченной. В свое время он предлагал ему освободившееся место адъютанта Устинова. Ответ очаровал: «Гладить брюки, обсиканные от старости по коленкам? Извиняйте, Виссарион Викторыч: я уж лучше пробегу лишние сто километров!».
   Философ!
   Сенека бы пустил слезу.
   Год назад он перевелся с запасного пункта под Чеховом; вставал с соседскими петухами. Драма – приближающееся дежурство: чтобы не опоздать, заваливался спать у друзей или прямо в комнате отдыхающей смены. Когда звонила супруга, как мог, успокаивал; если, перезванивая, проверяла теща, уже упрекал:
   – Мамуся, вы что! Сюда звонить нельзя – я ж на боевом дежурстве!
   – А завтра?
   – Завтра у нас ответственное партсобрание! Я выступаю с докладом – надо готовиться!
   Врал виртуозно. Изобличен был случайно. Выкрутился бы и в этот раз, если бы своевременно узнал о письме, в котором с соблюдением всех форм анонимного жанра сообщалось жене, что он ночует у некой «дамы». В письме, начертанном печатными буквами, обратный адрес отсутствовал, но не трудно было догадаться об авторстве – им, скорее всего, была Зиночка, славившаяся розыгрышами, а о любовных связях, как и о последующих кознях, когда поклонники ее покидали, ходило немало самых веселых слухов.
   «Кобель!» – кричала в тот вечер жена.
   «Кобелина блудливый!» – вторила теща.
   – Вот объясни, Дима, – не без улыбки сетовал Клюев, – она-то чего орет? У самой было три мужика – все сбежали. Может, ее трахнуть – тогда только заткнется?
   Подозрения стали ужасней, когда участились авралы, ибо новый министр с красивой русской фамилией Соколов, едва заслушав первый доклад дежурного генерала, поинтересовался:
   – А как обстоят дела с вашим новым залом? Обустроились?
   – Никак нет! Но через месяц обязательно переедем!
   Уже вешали тяжелые шторы, а электрики все еще ползали на карачках. У дверей каждое утро поджидали связисты. Паркетчик до ночи стучал за стеной то киянкой, то молотком. Дважды появлялись пожарные. Тоже елозили, проверяли. Наконец доложили: система настроена, в трубах фреон. Любое воспламенение – автоматически сработает датчик. Шесть секунд – и пожар ликвидирован: ноу-хау!
   – Что? – переспросил Чапарьян.
   – Ну… последнее слово прогресса, так сказать, – расшифровал подполковник с нависшим над галстуком вторым подбородком.
   – Понятнее можешь?
   – Все готово.
   – Тогда нажимай свою кнопку!
   Нажали.
   Газ со свистом попер из щелей, из-под пола, из-под всех фальш-панелей. Обволакивая ботинки, подобрался через минуту к коленкам.
   – Твою мать!!!
   Оказалось, связисты, не найдя обозначенных в чертежах закладных, распилили трубопроводы и протянули в них свои кабели.
   – Где эти сволочи? Где этот сиплый монтажник? – ревел бизоном пожарный. – Порву! Покусаю!.. Я его застрелю!
   – Я тебя, протоплазма, сам застрелю! – кричал Чапарьян ему в самое ухо. – Боров вонючий! Ты что, решил мне всю смену угробить?..
   – Газ безопасный, – уверял тот.
   – Сунь тогда себе трубку в рот – я хочу посмотреть, козлина безмозглая, как ты закатишь свои мутные глазки!
   Всю ночь выдергивали провода; снова долбили, сверлили; искрилась сварка. К утру вконец очумели: и смена, и связисты с пожарными. Дошло едва ли не до зуботычин.
   – Обычный советский дурдом! – констатировал Тюрев. – Захочешь забыть – и не сможешь свой Байконур за два часа до старта «Востока». «Кролик» в капсуле, рапортует народу, клянется в верности партии и лично товарищу Брежневу, а мы все на мачтах: всё проверяем контакты. То одно не срабатывало, то замкнуло что-то другое. Кто-то стучал молотком, другой пинал лючок с надписью «Осторожно!». «Да кончай ты, Петрович: все равно не успеем!» – «Но ведь не срабатывает!» – «Сработает, когда надо, а завибрирует – слезай. Пусть нажимают на кнопку – авось пронесет!»
   Посреди ностальгических фраз, трескотни телефона куда-то опять пропавшего Клюева можно услышать голос разгневанного Чапарьяна:
   – Полетаев, подойди ж, наконец!
   В этот миг только не торопиться – изобрази желание, рвение, чуть замедляясь в движении, пока кто-нибудь другой, более нервный, не схватит дребезжащую трубку. Кто первым схватил – у того и проблема, которую придется разгребать до утра, елозя по карте всю ночь: разрисовывать в деталях маршрут перемещения праздничных норвежских воздушных шаров. С пояснениями, справками – до тех пор, пока эти говняные шарики викингов попутный ветер не перенесет через границу Китая.
   – Полетаев, ты что – заснул?
   Действительно, задремал.
   – Подойди к моему телефону, родимый. Первая приятная новость за смену!
   Голос генерала Назарова, как из доброго детского сна:
   – Квартира в Крылатском: тридцать два метра, кухня – восемь. Под балконом – улица маршала Устинова… Символично?
   – Еще как!
   – Берешь или опять будешь думать?
   Кажется, вместе с Чапарьяном засмеялся на другом конце провода генерал, услышав ответ:
   – Так точно!
   – Так точно – что?
   – Так точно: брать!
   Помня о наставлениях, успел возблагодарить, услышав:
   – Приятно… Хвалю!
   Мне тоже было приятно. Смотровой ордер в то утро Клюев получал вместе со мной. От радости обещал, что напьется. Распоряжался за столом по-хозяйски. Услужливый Даниил припотел, мотаясь на кухню то за закусками, то за водкой. Потом и Серега Кубрин подошел, за ним – Тюрев. Геночка Клюев обещанье сдержал. Спустя два часа стучал ножом по тарелке, болтал бог весть о чем, призывая выпить то за славное советское воинство, то за партию коммунистов, то за отсутствующих дам. Даниил, явно видевший его в таком состоянии не единожды, лишь многозначительно улыбался. Когда в дверях появилась Марго, Тюрев встал, чтобы прикоснуться к руке. Ее сопровождал щекастый мужчина; лысина придавала внушительности. Сколько взглядов, лишь мельком скользнув по нему, устремлялись снова на спутницу.
   Консьержка права: рядом с ней не останешься незамеченным.
   А та, казалось, не обращала внимание. Слов было не разобрать, но жест Тюрева явно приглашал присоединиться к компании.
   – Не сегодня, Володя! – сказала она.
   За строгостью духов и наряда скрывалось что-то еще.
   Но что?
   Уходя, обернулась. С улыбкой, словно спрашивала у меня: «Ты немножко заинтригован?» – взгляд теплый, даривший надежду. Я почувствовал даже смущение, омытый чуть большим вниманием, чем другие.
   С чего бы?..
   Может, заинтересовалась?.. Любовница вроде Марго мне бы не помешала. Вот только удастся ли заставить потеплеть холодный взгляд, заставить столь красивые ручки обвить мою шею? Точно так же, как Лора, как девочки с тех полковых квартир, куда я наведывался вечерами?
   Но все же кто этот хмурый спутник Марго – приятель, очередной любовник?..
   В лице было что-то хищное, властное.
   – Это Фохт! – сказал Тюрев, вернувшись за стол.
   На любовника вроде бы не похож… Только откуда Петрович знает ее?
   – Ее в Генштабе многие знают, – отвечал тот уклончиво. – Поспрашивай у Артанова: ее услуги дорогого стоят! Кадровику особенно. Только не западай: ее поцелуи опасны. Все ее любовники странным образом умирают! Иногда просто от гриппа, чаще – от диковинных болезней, науке пока не известных.
   То ли был уже пьян, то ли, как обычно, шутил. Если так, то можно и поддержать:
   – А ты сам не пробовал приударить?
   Он рассмеялся:
   – Боже упаси! Я не фаталист! Даже у Артанова не хватило духу.
   Прощаясь, шепнул совсем тихо, но с той же иронией:
   – Девушка – мечта. Рискни – тогда и узнаешь!

Глава восьмая
Комендант Василевский

   Рисковать?
   В генштабе? Когда за тобой наблюдают в сто глаз?
   Сто первый – «топтун», очкарик. С недавних пор и он за спиной появился. По-моему, одноглазый. Или маскируется под него.
   – Дима, это Генштаб, – успокаивал Тюрев. – Тут многих пасут. А уж нас, офицериков Центрального командного пункта, они обязаны проверять регулярно… Ты только в «интуристовские» кабаки не заглядывай, где иностранцы. Убедятся, что не заходишь, – через три дня отстанут. Затаись! Видишь, даже наш начальник Генштаба – и тот затаился.
   Действительно, как только Соколов занял министерское кресло, маршал Ахромеев все реже стал покидать свой кабинет.
   Почему – можно было только догадываться.
   В полночь Чапарьян напоминал коменданту охраны:
   – Игорек, не забудь доложить, как тронется ахромеевский лифт!
   – Обижаете, Юрий Тиграныч. Только, если можно, откройте тайну: почему он стал так задерживаться – начал писать мемуары?
   – Василевский, – назидательно произнес Чапарьян, – я понимаю, что ты по рождению инфицированный пехотинец, что ты девять лет провел в роте почетного караула. Стряхнул на плацу последние капли мозгов не только бойцам, но и себе. Не забывай, микроб: мои четырнадцать телефонов, включая домашний, не только прослушивают, но и пишут все двадцать четыре часа. Если не попрошу кого надо, распечатка всей твоей дури будет утром лежать у маршала на столе. Он тебя линчует за подобные речи!
   – Уже.
   – Что уже?
   – Уже линчевал. С утра. Сначала орал на дежурного офицера – что не расписаны авторучки, одну даже кинул в него. Явно целился в лоб, но промахнулся. Потом стал шипеть на меня: видно, Соколов и пожаловался!.. Маршал любит вместо зарядки покататься на велосипеде. В трениках, в кепочке. Часовой у дачных ворот его выпустил. Пока тот совершал моцион, на пост заступил другой – молодой. Видит – дедушка подъезжает. Дальше все по уставу: «Стой – кто идет?» – «Я Соколов!». Ответ бойца, который видел министра только на фото и в форме, совсем не смутил: «А я – Воробьев!». Тот взвился: «Я – министр!». Дальше рассказывать не могу: буду ржать, как ржали все, кто допрашивал потом Воробьева. Не исключаю, что те, кто подслушивает вас, Юрий Тиграныч, тоже описаются от восторга, узнав, как пацан с автоматом, назвав Соколова «дедом», добавил: «Чеши!» и – послал.
   – Куда?
   – Туда в его деревне всех посылают! Крик – до небес. Тут еще телефоны, что у подушки, стали трезвонить: где министр, куда пропал? Разбудили супругу. Сами знаете, Мадам за словом в карман не полезет – тут же приказала все телефоны выбросить в коридор. Так что имейте в виду: захочется отрапортовать о срочном, к аппаратику могут не подойти – громкость звонков убавлена до писка армейской флейты… О-о – вот и доклад, Юрий Тиграныч: ахромеевский «ЗиЛ» вкатил во двор. Через пару минут маршал отчалит. Пожелал бы покойной ночи, да знаю – у вас таковых не бывает!
   – Спасибо, Игорек, за ценную информацию. Я ведь, и правда, частенько докладываю обстановочку не ему, а ей. Рапортуйте, говорит она, я передам. Поначалу пытался взбрыкнуть, так она мне такое в ухо сказала, что с тех пор произношу только: «есть», «так точно», «доклад окончен, разрешите положить трубку?». А потом говорю гудкам: «Спасибо, Мадам, что не обидели!».
   Молитвы Клюева до господа, видимо, не дошли: Черненко испустил дух в морозную ночь. Тут же затрещала «вертушка» дежурного генерала:
   – Где министр?
   – На даче.
   – Срочно в Кремль!
   – Позвольте полюбопытствовать, – в такие минуты Чапарьян – сама деликатность, – кто вызывает? Зачем? Да и вы сами – кто? Окажите любезность, назовите фамилию – я записываю.
   На другом конце провода был обычный цэковский «шнурок», ночной сторож, как мы таких называли; по смущенному голосу – явно из молодых. С ними Тиграныч особо не церемонился:
   – Наберите, любезный, двадцать шесть – двадцать восемь – и сами ему обо всем сообщите. Я ведь по ночам только войну объявляю, а если у вас в Кремле канализацию прорвало, это уж ваша забота – черпайте сами!
   Оказалось, Шнурок уже дважды звонил: трубку на квартире не поднимают, на даче телефоны тоже молчат.
   Если бы чапарьяновский мозг удалось втиснуть в американский компьютер, тот бы заработал в два раза быстрее:
   – Тюрев, кто у министра сегодня на «чемодане»?
   – Псарев.
   – Не спит?
   – Только что с ним разговаривал: трудится над кроссвордом. Кстати, как озеро в Южной Африке называется?
   – Не юродствуй… Где он у них там сидит?
   – В келье с видом на занесенную снегом теплицу.
   – Есть вход к министру?
   – Только с улицы, но он закрыт… Что, собственно, надо?
   – Разбудить маршала, не потревожив бренное тельце супруги. Разбудить и доставить в Кремль. На каком этаже спальня?
   – На втором… Плевое дело: там под окном дерево. Сейчас намекнем капитану второго ранга: Псарев, хочешь третью звезду на погон? И он через минуту будет висеть на ветке. Телепортация! Тук-тук: извините, товарищ маршал, вас в Кремль вызывают!.. Что – никак опять траурный марш?
   – Поторопись: чекисты через полчаса отрубят все «кремлевские» телефоны!.. Клюев, не спи – опять, хорек, где-то по девкам мотался?.. Дима, сколько еще до подъема второй полусмены?
   – Полчаса!
   – Ладно, пусть дрыхнут, а то спросонья смеяться начнут. Вызывай для министра машину!
   – Начальнику цэкапэ позвоните.
   – Эва, про Мишагина я и забыл… браво, Дима! А ты, Тюрев, придумай пару деталей. Приври, как умеешь. Да позаковыристей! Чтобы я при докладе Ахромееву сумел красочно живописать подвиг будущего капитана первого ранга. Нам пустяк, а Псареву на всю жизнь радость – будет, что внукам рассказывать.
   Нетерпение закончить поскорее ремонт и съехать наконец-то из комнатухи в общаге заставляло после дежурства обегать магазины, торопить рабочих. Вид из моего окошка – прелесть: Крылатские холмы, куполок старенькой церкви. Левитан отдыхает.
   Расплачиваясь, покорил маляров чаевыми настолько, что те пришли на следующий день:
   – Так сказать, командир – подправить дефекты! – произнес бригадир.
   Но над письменным столом уже висели полки, на пороге валялись в обнимку Куприн с Мопассаном, журналы. От всего этого непохмелившимся мужикам стало так тесно, что они не знали, куда поставить ведро, к чему прислонить свои кисти. К тому же я уверял, что не имею претензий – все и так прекрасно! И только попросил перенести к другой стенке кровать, за которой поселился более спокойный сосед – поклонник Чайковского, скрашивавшего его старость.
   На диванчик набросил плед из белоснежного меха. Чей мех, покупая, так и не понял. Но – длинный. Перед зеркалом появился крошечный пуфик на гнутых арабских ножках. С вензелем, похожим на герб.
   Такая обстановка кому из девиц не понравится?
   По квитанциям было потрачено больше двух тысяч. Проведя подсчеты, понял, что в ближайшее время должен спустить оставшиеся сбережения – последние девятьсот рублей. Если бы не помощь Чапарьяна, покупки вскоре пришлось бы приостановить до зарплаты.
   Он приехал с женой. Водитель внес коробки, пакеты, корзинку. Подумал – с вином. Сбрасывая платок, Регина Олеговна произнесла: «Оп-ля!» – и через секунду белое пушистое существо уже висело под потолком – на шторе.
   – Айвенго! – рассмеялась она, представляя героя. – Породистый. Долго думала, что бы тебе подарить. А вот увидела и влюбилась. Глазки-то у него посмотри какие: голубенькие – как у меня!
   Глазки у нее действительно – прелесть. Как и повадки. Явно не крестьянских кровей. Иногда как бы случайно задевала под столом мою ногу. Так бывало и раньше. Не знаю, по какой причине Тиграныч расстался с первой женой, но почему выбрал ее, было понятно. Не докучает, не пилит. Идеальная пара, не обременяющая друг друга ничем. Ей рядом с ним хорошо, ему – тоже. Удобно.
   – Дима, не верь бабам. Кошкам – особенно! – шутил генерал от хорошего настроения. – Регина просто от него избавляется. Он сикает в мой ботинок, жрет перчатки. Стоит зайти в дом, взлетает на ковер и висит – ждет. Ждет, сукин сын, одного: когда я, накрывшись речью Генсека, засну на диване. Тут же бросается мне на рожу. Пока не пойму: то ли Горбачева так ненавидит, то ли меня.
   – Тиграныч, тебя, – хохотала она. – Ты же мой Тигр, конкурент. Значит – соперник!
   – А Дима?
   – Он холостяк. Холостяки понимают друг друга. Митя, дай слово, что ты его не кастрируешь!
   Так меня редко кто называл.
   В начале весны, когда Айвенго догрызал второй тапок, пришло письмо от Ларисы. Слегка подтрунивая, удивлялась, что я еще не фельдмаршал; далее благодарила за бандероль, за подарки. Узнав, что она снова в Москве, почувствовал, как просыпается старое чувство.
   Не виделись давно. Несмотря на огромные клипсы, она мало изменилась с тех пор. В первый же вечер призналась, что едва сводит концы с концами. Тем не менее была одета как прежде – шикарно. Ей приходилось подрабатывать теперь переводами. Вечерами писала рецензии для киножурнала. Чтобы дострочить статью, нужно было успеть в госфильмфонд. Предлагала механику любую цену за окошечко его кинобудки с видом на «Сладкую жизнь». То ли Феллини, то ли какой-то еще итальянец. Я предложил ей взамен свой диван, «Соблазненную и покинутую» – на кассете. И в духе сюжета – более близкие отношения.
   Чуть смутилась.
   Впервые.
   Но приняла.
   Дурачились до утра, едва не запутавшись в простынях. Ей все было мало. Наконец откинулась на подушки:
   – Насытилась на месяц вперед!
   Тюрбан на голове – это все, в чем появилась из ванной. Капельки на плечах искрились.
   Наяда!
   Открыла фрамугу, села на подоконник, попросила вина.
   – Только белого. И брось льдышечку. Нет, лучше две… Не забыл?
   Ей нравилось обсасывать, а потом слушать, как они звенят, ударяясь о стенки бокала.
   Запах распускающихся листьев напомнил первое свидание.
   – У тебя сейчас кто-то есть? – спросил я.
   – Сейчас?.. Сейчас – только ты.
   Засмеялась.
   И я почти развеселился при мысли: как бы удивила, если бы ответила искренно.
   Дальше тоже вполне предсказуемо, как в тех фильмах, о которых строчила рецензии. Поцелуй на перроне, улыбка в окне: «Как-нибудь позвоню!».
   – Звони!
   Прислушиваясь к стуку колес, неожиданно представил себя рядом не с ней, а с Марго. От одной только мысли испытал почему-то смущение. Можно было признаться, но не хотел: с тех пор, как увидел, стал часто думать о ней. Был уверен – во всяком случае, я себя уверял: я не был в нее влюблен.
   Заинтригован?..
   Да.
   Ее необычностью.
   И был бы счастлив ее соблазнить. Воображение, которое все извращает, добавляло детали. Их становилось все больше. С ними иногда засыпал.
   Наутро разве что вспомнишь?
   А вот на дежурстве, в полночь, стоило только смежить веки – она.
   Тут как тут.

   Боже правый, а почему она без одежд?
   Любовь в сновидениях, конечно, мираж. Но не миражно ли все, что ты испытываешь наяву? Не по качеству – хотя бы по ощущениям?
   Пусть даже и не влюблен. Тогда почему воображение так заботливо вскармливает мои сны?

Глава девятая
Шереметьево – 3

   Я согласен с Раевским. Можно сколь угодно тщательно прописывать на холсте листики ясеня, вплоть до жилки, однако полуобнаженная дева все же для глаза приятнее. Для сновидений – особенно.
   Именно полуобнаженная.
   Для игры воображения, говорил Стас.
   – Заметь: перед елкой с медведями люди не тормозят, а вот перед «Данаей» – толпа!
   Эстет.
   Ему дали полк под Грозным. Писал, что он там, как блоха под хвостом у собаки. «Еще пара лет и нам тут – кранты: правоверные не за “Правдой” в киоски идут, не за тем, что брешут с экрана, а – к мулле. Там для них – правда. Эфиоп, поверь: чтобы этих абреков унять и привести снова в чувство, скоро буду нужен не я, а три дивизии басмачей. Или – новый Ермолов».
   В телевизоре – говорящая голова: Юрий Бондарев тарахтел о своем новом романе, рассуждал о высоких материях. Сам себе казался, наверно, и Толстым, и Спинозой.
   Глядя на маразматичное личико, почему-то хотелось помечтать о Данае. Или о вечном. Если сидишь на партийном собрании – тем более.
   – Перестроиться или погибнуть! – восклицал секретарь Басаргин.
   «Прохиндюнчик» – называл его Тюрев.
   Плутоватое личико. В глазках – как бы побольше урвать. Насекомое с клейкими лапками. Поздоровался – тут же платочком протри, чтобы не прилипла зараза.
   Иной раз на сборище появлялся другой балабол, ублажавший зал обещаниями, поражавший даже циников своим вдохновением – картинами будущих достижений. Соперничество влезавших на трибуну юродивых превратилось в бедствие. Вечером Басаргин уже агитировал заступившую на боевое дежурство смену.
   Со словами: «Больше не могу – достал!» Клюев закатывал карие глазки, отдаваясь мечтам – иным сексуально окрашенным иллюстрациям юного коммуниста.
   Не тут-то было: Тюрев-то еще не заснул.
   – Я вот, товарищ Басаргин, полночи конспектировал речь Горбачева, – говорил он, артистично подражая голосу Лигачева, – потом почитал разъяснения в «Коммунисте», но так и не понял: он-то вот ускорился – и видно куда. А нам-то чего ради?
   – Тюрев!
   – Да, Лев Леопольдыч: я – Тюрев, лояльнейший коммунист. Но если вы говорите о гласности, тогда поясните: чуть ускорились – и водка куда-то с прилавков пропала. Яйца – тоже. Что, с петухами беда или – с курами? Может, Лев Леопольдыч, кому-то из них подсказать, чтобы тоже ускорились?
   – Тюрев!
   – Да, Лев Леопольдыч, это я так, чтоб понять. Чтоб потом, как агитатор, мог разъяснить кое-что в магазине людям!
   После встречи Горбачева в Рейкьявике с Рейганом можно было услышать и голос Штыхно. Старик скромно усаживался на галерке с такими же замшелыми валунами, как сам.
   – Ты представляешь, Иваныч, этот лысый засранец сдает американцам все – все самое лучшее, в том числе «Сатану» с «Воеводой»!
   – Все, над чем мы горбатились! – говорил другой.
   – Он лижет их всюду – америкосы устали уже от его слюней подтираться!
   Варенников, возмущаясь, рвал в Афгане все телефоны, пытаясь достучаться хоть до кого-то: «Да он нас скоро по миру пустит… С протянутой рукой! Только кто подаст?».
   Потише носилось по коридорам возмущение генштабовских генералов, стряпавших для Горбачева переговорные папки. «Предлагали одно – этот лысый крендель вдруг произносит другое!» Угодливость Шеварднадзе расценивалась как измена: «Сраный грузин! Он явно уже получил свои отступные!»
   От аналитических сводок европейских разведок поутру рябило в глазах: америкосы, вы что, совсем охренели? – намекали они. Мы в двух шагах от переворота русских военных. Неровен час – в Кремль сядет дядька в генеральской фуражке. Дальше – «ура!» и их легендарные танки – на побережье Ла-Манша! Или вы этого и хотите?..
   Начитавшись, наслушавшись после обеда сплетен, я падал с замутненными глазками в кресло, расслабляясь до состояния лягушки в анабиозе. На голове наушники; голос врача-релаксатора: «Все ваши мышцы расслаблены… вам хорошо». Минута – и ты уже в космосе. Вальсируешь под музыку. Штраус. Хоть на полчаса, но в раю, где можно услышать: «Обожаю, когда ты так делаешь!».
   Это кто?..
   Это я, махонький, Лора!
   А вот и голос бога: «Дрыхнете, сукины дети? Забавляетесь? Я что, один за вас буду лебеду косить?». Это – уже Чапарьян: просит вернуться из космоса.
   Это не сон.
   Это уже настоящее.
   В тот день кутили пограничники в парках, пили водку, дурили, купались в фонтанах. Спасатели искали упавший бомбардировщик под Псковом. Поначалу думали: сам от старости рухнул. Оказалось, в его крыло врезался наш советский придурок – нью-талалихин на «миг двадцать пятом».
   Обычные доклады. Скучная повседневность.
   Пока Клюев не произнес:
   – Юрий Тиграныч, таллиннские пэвэошники засекли неизвестный объект.
   – Летающая тарелка, мать вашу ети?..
   – Похоже. На код «свой-чужой» никакого ответа!
   – А где оно… над чем парит это чудовище?
   – Как раз над нашими секретными ракетными базами.
   – Так скажи этим ослам: пусть присвоят этой кастрюле другой код – «чужой». И – ведут. Надоест – пусть сбивают!
   Но все же позвонил на Центральный командный пункт ПВО:
   – Серегеич, у тебя там что, «корейцы» начали с запада залетать?
   – Проверяю, – успокоил коллега, – поднял два перехватчика. Один уже доложил: видел легкомоторчик, типа нашего «Як-12». Цвет белый, по борту голубая полоска. Тут же нырнул, сука, под облака. На экранах радаров – пусто!
   – И что?
   – Три дивизиона в полной готовности. Испроси дозволения у начальства – собью! Жаль только на такую мелочь ракету портить.
   Псковским пэвэошникам Клюев уже раздраженно говорил в телефон:
   – Вы что там, откуда у вас в небе снова четыре «чужих»?.. Вы ж говорили – только один. Кто там гоняет мух в облаках?
   – Асы поднялись над осинами! – смеялись в ответ. – Вчерашние курсанты осваивают программу боевой и политической подготовки. Наивны, как чукчи! Чему их только в училищах учат?..
   Спустя час Гена просто орал:
   – Какая еще новая цель?.. Где?.. Торжок?.. Идет на Москву? Вы ж уверяли…
   – Так то ж было в обед!
   О том, что над Генштабом барражирует самолет, Чапарьяну первым сообщил комендант Василевский.
   – Явно идет посадку. Новый аэропорт, что ли, открыли… а, Юрий Тиграныч? «Шереметьево-три»?.. Или я чего-то не знаю?
   Чапарьян заподозрил неладное. Позвонил коменданту Кремля.
   Тот спокойно ответил:
   – Все в ажуре: это фотосъемки идут. Все с разрешения! Мне уже докладывал постовой Косоруков.
   – И что?
   – Смеркается, Юрий Тиграныч: мое дело – следить, чтоб коровы по Красной площади не ходили не гадили, чтоб шпионы в Кремль не проникли!
   Но когда зазвонили уже все телефоны и смущенный милицейский старлей, представившись: «Мымриков», сообщил, клянясь комсомольским билетом и матерью, что на Красную площадь действительно выкатил самолет с каким-то немецким очкариком, тут Чапарьян вдруг настороженно произнес:
   – Что за очкарик – из ГДР?
   – ФРГ!.. Какая-то тетка уже его хлебом кормит!
   – Лефортовского тюремщика мне на связь!
   – Кого?
   – Сафронюка!.. Эй, Люцифер, тебе случайно не поступала намедни команда приготовить для клиента уютную камеру?
   – Ну да… А что?
   – Ша, братва! – бросив трубку, сказал он совсем уже тихо. – Если чекисты так безмятежны, здесь что-то не то!.. Не так! Тюрев, где «чемодан» с министром?
   – В Берлине.
   – Я спрашиваю: где?
   – Общается в зале с варшавскими сутенерами, самолет на парах: взлет через час… Может, доложить Ахромееву?
   – Нет, если без бумажек, маршал будет орать… Клюев, рисуй карту и справку: с первого доклада этих таллиннских имбецилов. И – до самого Пскова! Полетаев, поможешь – вам шестнадцать минут… Начальника цэкапэ – на связь. И срочно соедините с министром! Чую задницей: будет коррида!
   Отбывая на заседание Политбюро, министр садился в машину спокойно. Знал: приговор уже вынесен. Подсматривая из окна, я перекрестил: «Спаси-сохрани!».
   Господь явно был занят.
   Горбачев произнес приготовленную писарем фразу:
   – Я бы на вашем месте, товарищ Соколов, подал в отставку!
   Услышал ответ офицера:
   – Считайте, что я это сделал вчера!
   Через час он уже звонил Чапарьяну: «Тиграныч, зайди. Забери свой рукописный доклад». А уже один на один, прощаясь, добавил: «Ты расшифровал, Юра, верно: Руст – это тайная операция чекистов и Горбачева. Уничтожь все бумажки – иначе эти суки уничтожат тебя!».
   – Лучше придумать нельзя, – сказал Мишагину Чапарьян. – Теперь с армией можно делать все, что угодно. С Генштабом – тем более!
   Генералов наутро валили снопами.
   Карнавал.
   Рио-де-Жанейро.
   В такие мгновенья на костях павших можно было плясать. И это не казалось постыдным.
   Больше других усердствовал Язов, начальник Главного управления кадров.
   Рвение оценивается – наутро его уже называли министром.
   – Товарищ министр, разрешите доложить военно-политическую обстановку?
   Тот прерывал:
   – Что там с потерями?
   – В Афгане?.. Там, как обычно: Громов заканчивает операцию. За сутки четыре убитых, раненых – восемнадцать… Справка у вас на столе. В округах – чуть побольше.
   – Сколько?
   Тут, видно, он, наконец, начинал читать.
   – Если суммировать – двадцать девять, – мягко произносил Чапарьян и клал под язык желтенькую таблетку.
   – Что?! – тут же ревело в ухе. – Ты посмотри, ты посмотри… что в Ленинградском!.. Шесть трупов! Срочно на связь: у этого командующего руки по локоть в крови!
   Ать-два, еще под язык полтаблетки – и тут же спокойно:
   – Клюев, звони в Питер, обрадуй своего любимого генерала. Только предупреди: его будут драть сейчас за все преступления, включая Пол Пота и Аугусто Хосе Пиночета Угарте!
   – Что-что?..
   – Одним словом, командующему привет – и пусть тоже выпьет таблетку… Все, Голощапов, страхуй, – добавил он, обращаясь уже к своему заместителю. – Пойду подымлю. Что-то у меня темечко сохнет после каждого разговора с новым министром! Ждите, братцы, реформ: этот ретивый унтер скоро нас всех укокошит!

Глава десятая
Фохт

   Как только пригрело солнце, зал Центрального командного пункта наполнился роем мух.
   Нашествие.
   Их было так много, что, открывая дверь, можно было подумать: матерь божья, я что – попал на помойку?.. Или я снова в Борзе – в солдатском сортире?
   То ли что-то разворошили связисты, то ли торопливый прораб закатал все туземное дерьмо под румынский паркет. Понаблюдали: вылезают оттуда, как раз из-под плинтусов. Оправят крылышки и – в полет.
   Битву объявил Чапарьян:
   – Вперед, канальи! Кто установит рекорд, представлю к награде!
   Тут Клюева не обскакать: газета в руке – носился по залу, как Бэтмэн. Раз-два – трупик в банку. Триста семнадцать отпечатков на воззвании Лигачева о борьбе с пьянством и алкоголиками. С глазика Горбачева сковырнул еще одну:
   – Триста восемнадцать, Юрий Тиграныч! Мне орден не нужен, дайте отгул: в субботу городской кросс на пятьдесят километров!
   – Врешь, поди, охламон – по бабам опять?
   – Ни-ни. После – без сомнения: десерт уставшего воина, так сказать!
   Я собирал уже дипломат, чтобы ехать к Дуняше. Обещал, что сам отвезу ее на примерку к Кардену. «Ой-ой! – восклицала она в телефон, – Симеончик обещал сотворить для меня нечто шикарное!» Болтала о фасоне, крое, воротнике, фурнитуре.
   – Ты бы только видел это на Рыжей – отпад! Я нашу бестию в ней не узнала!
   Карден ее совершенно очаровал. Чтобы снять «мерку от пола», трижды, стеля пуфик, опускался перед ней на колени, приподнимал юбку повыше… еще выше. Два его подмастерья, расплывшись в улыбках, наблюдали.
   Кроме раскроечного стола и раскоряченных кресел в подвальчике стояли подставки, на которых, как цветы, белели песцом мохнатые шапки. Дуняша, пока я договаривался о цене, с загоревшимися глазами, издавая легкие восклицания, разглядывала эти букеты. Мне она выбрала пушистую, огромную – из волчьего меха. Пришлось согласиться. Всю обратную дорогу благодарила за платье. Как шаловливый ребенок, висла на руке; не отпускала ни на шаг.
   Отношения все большее напоминали брачный союз. Девица знала себе цену. Пора было говорить «до свиданья». Сказать решил в уютном подвальчике у Кардена. Он был не против. Наоборот, просил не раз: «Отдай. Я сотворю из нее лучшую манекенщицу!».
   – Забирай! – ответил я, невольно подражая Радецкому.
   Ударили по рукам.
   Что нужно ей, понятно. Мне – тем более. Если, слушая ее болтовню, начинаешь зевать, лучше это делать скорее. У девочки снова проснутся инстинкты, снова начнется охота. Ей нужно устраивать жизнь. Я же, как будто, все ищу новые ощущения.
   Звонок Тюрева настиг у двери:
   – Подъезжай на Рылеева, восемь – буду ждать у подъезда!
   В другой раз, наверное, отказался бы.
   Но адрес…
   Только зачем я понадобился Фохту?
   – Догадка есть, – рассмеялся Тюрев. – Но пока только догадка: он давно подыскивает хорошую партию для Марго. Мечтает, чтобы она хоть раз кем-то по-настоящему увлеклась.
   – Шутишь? Я-то здесь причем?
   – Ты – как раз то, что надо. Приданое будет отменное!
   – Полтонны советских рублей и перина с подушкой?
   – Его протекция стоит дороже – твоя карьера! Этот лысый черт ничего не делает просто так. Мутно намекнул, что обратил на тебя внимание в ресторане. И не только он. Марго тоже. Не исключаю, что и Артанов в теме. Ты никогда не задавался вопросом, почему именно на тебя он положил глаз, когда отбирал выпускников в академии?
   Сколько раз краснел, слыша лесть в собственный адрес, а наедине, перед зеркалом, не без кокетства любовался собой, льстя себе еще больше. В конце концов, почему бы и нет?
   Не об этом ли мечтал неделю назад?
   Не за этим ли рвался в столицу?
   Конспиративная квартира Фохта была тайной гаванью, где разгорались споры самого разного толка. По пятницам было особенно шумно. Над головами качались сизые клочья дыма, кувыркались политические анекдоты. Встретил известных лиц: ничего не было проще прикоснуться к ладошке архиепископа Питирима, слушать болтовню космонавта о его злоключениях на орбите, а, видя в щелку гостиной мелькающие подолы, убедиться, что не только мужчины жаждали видеть себя в окружении Фохта. Его образ жизни таил определенный соблазн. Хоть и староват, но богат; холостяк. А так как, едва познакомившись, начинал говорить девицам «ты», то не далеки, видно, были от истины слухи, что он ловок не только в научных делах.
   – А-а, наконец-то! – завидев нас, воскликнул хозяин, и тут же оставил Рамазана – «арабского шейха» из ресторана. Тот был в красной бабочке, на которую свисала ухоженная бородка. – Хотел познакомиться – рад, что хотенье сбылось. Угощайтесь. А вот с вами, Дима, мы еще потолкуем… Попозже!
   Его вязаная безрукавка как бы намекала: чувствуйте себя как дома. Расслабьтесь и развлекайтесь.
   С Тюревым были знакомы, казалось, все; здоровались по-приятельски. Переходя от группы к группе, я наконец добрался до кресел, где в обществе ученых мужей увидел Городецкого. Уже полковник?.. Критиковал телевизионные программы. Не лишенные едкости замечания привносили в разговор дополнительную содержательность. Много жестикулировал, волосы зачесал назад у висков, что делало его похожим на молодого Блока.
   Мужчины между тем расступились, чтобы пропустить Марго.
   – Тюрев!.. Володенька… милый!
   Не скрывала, как рада. Протянула руку и мне.
   – Позволь, Маргарита Евгеньевна, тебя познакомить: Дмитрий Сергеич, – тоном очень раскованным забалагурил Тюрев. – Холостяк. Но есть надежды… Дмитрий Сергеевич – это так, для солидности. Уверен, когда первый раз назовешь его Димой, он улыбнется. Проверь – он это умеет!
   – Мне больше нравится Митя, – сказала она.
   Взглянула мельком, но я тут же решил, что лучше пока помолчать. Тюрев все понял, подставив плечо, помогая удержать равновесие. Делая вид, что не замечает смущения, он как будто становился сообщником.
   От вина Марго отказалась, попросила водки, и не очень-то отличалась особой почтительностью к Фохту, который болтал больше всех: говорил о таинстве подсознания, реинкарнации, о душе.
   – Я не намекаю на церковь, которая присвоила роль посредника при общении с Богом, – все больше горячился он. – Я хочу общаться с Ним напрямую – без пафосных назиданий и смешных ритуалов!
   Архиепископ не без благодушия улыбался.
   – Он из Генштаба? – спросил я тихо у Тюрева.
   – Нет, из аппарата начальника вооружения.
   – А Марго?
   – На французский манер – содержанка. Но денег у нее и без Фохта достаточно, чтобы содержать не только любимого карлика, но и любого из кавалеров, если вдруг увлечется. Помимо прочего, ведет нехитрое хозяйство этого психа – одним словом, полностью обслуживает своего господина, который ее обожает. И не только он. Одно ее присутствие устраивает дела Дока. Кстати, его так многие называют. Клиенты сговорчивы – как-то не с руки торговаться, раз такая женщина участвует в разговоре.
   – А психология тут причем?
   – Димочка, это – оружие: пси-хо-тронное! Помнишь, я рассказывал тебе об одном чудаке из Штатов: не выходя из комнаты, этот малый зарисовал до элемента стапеля, где строились наши секретные подводные лодки. Тот же «Тайфун»… Семипалатинский полигон расписал до деталей ландшафта. Просто настраивается на волну, смотрит, как в телевизор и – рисует. Марго по способностям классом повыше. Назови ей имя и дату рождения – через минуту она выпишет тебе психологический портрет этого человечка со всеми чертами характера. Раздев до исподнего. Что будет с тем же Язовым через пару месяцев или пару лет. Вот почему возле нее вьется Артанов. Он звонит – она отвечает. Можно идти к Котову на доклад. В глазах генерала Артанов – гениальнейший человек, который знает всё обо всех! Проверяли: она не ошиблась ни разу.
   – Ни разу?
   – Если бы Артанов прокололся, Котов его бы не приглашал. Ведь генерал заказанный «портретик» тем же вечером докладывал маршалу Ахромееву. На войне как на войне! Психвойна – не исключение. О ее истинной сути мало кто знает. Но баталия началась как раз после того, как Фохт вывел на арену Марго. Как только на сцене появилась она, американцы тут же открыли в ответ суперсекретный проект, под который призвали сотню таких же парапсихологов и ученых, работавших на разведку.
   – А она?
   – Не исключаю, что она тоже работает на чека. Впрочем, ее используют все. Фохт разрабатывает и «железо» – генератор с экзотическим излучением, в сравнении с которым наши ракеты – каменные топоры кроманьонцев!
   Уверял, что для красочности в этот раз не привирает ни слова.
   Около восьми вошли запоздавшие гости: два философа, шахматист, которому Фохт помог стать чемпионом, и, наконец, известный психолог Мазепа, которого Фохт называл Гетманом. Иные – чуть ироничнее. Разговор неприметно перешел на ноосферу, тайны мироздания. Завязался спор, в котором замелькали торсионные поля, star gates, Эйнштейн. А так как все были уже немного пьяны, перебивали друг друга безо всякого стеснения.
   – Ах, оставьте в покое заблуждения старика Эйнштейна! – не унимался Фохт. – Он предал эфир анафеме. Я же вошел туда и увидел, что там творится!
   – И что? – с улыбкой спросил Питирим.
   – Если я отвечу, вы с Патриархом останетесь без своей паствы!
   Вазы с фруктами занимали середину стола; их окаймляли меньшие блюда с соленьями, ветчиной; грани фужеров искрились от света. Рассаживаясь, гости не могли удержаться от восхищения. Громче всех восклицал Мазепа:
   – Браво, Марго! День ото дня ты удивляешь меня все больше и больше!
   – Ваши восторги я передам повару «Праги»! – отвечала она.
   И хотя за столом она была не единственной дамой, ей предназначались лучшие шутки. Но прежде чем я успевал вставить слово, она уже говорила с подругой – блондиночкой с голубыми глазками – казалось, немного наивными:
   – Сонечка, приглядись: Городецкий – душка. Экстравагантен. А это – признак богатой натуры!.. Приударь! Сделай глазки, как ты умеешь – и он твой!
   – Но он женат!
   – Ну так и что? Я видела ее раз: тайная чревоугодница, бегемотица. Приударь. Понаблюдаем, как он будет вертеться угрем между ней и тобой. Позабавимся: развлечемся и посмеемся!
   Наконец повернулась ко мне:
   – А у вас, Митенька, есть развлечения, кроме службы?
   Оставалось удачно сострить.
   Сонечка засмеялась.
   Когда Мазепа склонился к уху архиепископа, их закрывало плечо космонавта, но удалось услышать: «О, эта женщина еще не на то способна! С таким божьим даром, мне кажется, ей у Фохта уже тесновато!». Других слов было не разобрать: их заглушали простенькие анекдоты. Как только заканчивался один, Тюрев вспоминал другой. Хохотали, бокалы плескались вином. На другом конце стола болтали о генераторе. Фохт восхищался последними испытаниями. То и дело слышалось: «воздействие неожиданное», «ошеломляет!». Оказалось, один программист нажал не на ту кнопку: белая мышь, на глазах превратилась в едва заметную точку, потом исчезла. Искали пять часов, нашли в чулане. Аппетит в норме, анализы тоже. А вот с программистом беда: «Кажется, того!..». То ли тронулся умом просто так, то ли от того, что побывал в другом измерении.
   – В каком?
   – В том, где обитают другие, – отвечал Фохт. – Вы что, думаете, мы на нашей грешной Земле одни?
   Им вторил хор других голосов. Но были и критики. Мазепа сослался на замечания академика Пичуганова – главного оппонента.
   – Пи-чу-ганов!.. – не без едкости произнес Фохт. – Одна фамилия чего стоит!.. Фигляр с мозгами осла! Разве может он что-то понять, когда отдает науке лишь то, что осталось после двух жен, любовниц и осады не знающих снисхождения четырех дочерей?
   Мазепа взял под защиту своего покровителя.
   – Ах, Гетман, оставь! – взорвался Фохт. – Если я еще улыбаюсь, слушая дифирамбы, и жму ему руку, часами созерцая на заседаниях его ограниченность, то это из воспитанности. Но когда этого павиана пыжатся втиснуть в одну шеренгу с Бехтеревым, могучими стариками – это, как говорится, курам на смех. Пичуганов!.. Его забота о внешнем наукообразии, дорогой, всего лишь трюк, в лучшем случае – невежество, которое стало модным грехом дилетантов! Подобные творцы давно не творят – они онанируют!
   Научные темы мало интересовали Марго, как, впрочем, и Шейха. Они увлеченно болтали. Он шутил. Что-то пообещал, склонившись к самому ушку.
   – Ах, Рамазан, перестань! – улыбалась она. – Это уж слишком!
   Фохт, прервав свои восклицания, неожиданно повернулся, сделал ей знак, прося подойти. Что-то шепнул. Марго побледнела. Он повел ее в соседнюю комнату.
   Ужасно хотелось курить; заодно и подслушать.
   Вдруг голос Фохта усилился:
   – Я же приказал тебе бросить его!.. Это опасно!
   – Док, отстань!.. Ты получил свой миллион?.. Об остальном позабочусь сама – сама, понимаешь? Сама решу, когда сделаю это!
   – Марсианка, запомни: здесь все решаю я!
   Вернулась, казалось бы, как ни в чем ни бывало. Но за стол не села. Осталась у окна. Я прошел мимо нее, легко коснулся локтем ее локтя, и, делая вид, что хотел бы извиниться, сказал:
   – А можно напроситься к вам в гости, когда не будет этой толпы?
   – Конечно. Но я сейчас занята.
   – Рамазаном?
   – Не только!
   Конечно, женские фантазии до конца не понять, о вкусах не спорят, но почему-то брала досада, что она ублажает какого-то выходца с кавказских предгорий. Или тут кроются интересы Фохта? Вчера он ее, наверное, понуждал – теперь запрещает.
   Когда расходились последние гости, ни от кого не укрылось, что Рамазан низко поклонился, сказав, что она всегда может рассчитывать на него.
   – И на меня! – подхватил Тюрев. – Я ведь еще кое-что тоже могу!
   – Ступай к жене, проказник!
   По остальным лицам скользнула взглядом почти равнодушно; в том, что досталось мне, мелькнуло что-то иное:
   – Пока!
   Или то всего лишь игра искусной актрисы?
   В пьяненькой голове вертелись и другие вопросы: так и не понял, зачем Фохт приглашал? Может, решил отложить разговор, потому что сильно надрался. Так и хотелось спросить у двери: «Что ж ты водку так жрешь, дорогой Док? Пожалел бы себя. Или хотя бы печень. Ты же не лейтенант, чей желудок за ночь переварит и ведро бормотухи!».
   А Марго?
   При каждом, даже мимолетном, воспоминании о ней испытывал удовольствие. Засыпая, вспомнил зеленые глаза, пульсирующую жилка на шее, когда сказала: «Пока». Казалось бы, обычное прощание. Если бы не глаза: они озорно блестели.
   Оставляла надежду?
   Но тут же перед глазами всплывали и других оттенков улыбки, с которыми иногда поглядывала на меня.
   Может, то ирония?

Глава одиннадцатая
Капитан Пирелли

   Опаздывая на службу, тем более с больной башкой, генштабовский перекресток лучше перебегать, когда на посту стоит гаишник Пирелли:
   – Николя, перекрой!
   Капитан тут же вскидывал полосатую палку.
   Достопримечательность.
   Бессменный страж светофора, у которого, как вода, протекли девятнадцать лет его безупречной службы.
   Если верить Артанову, его прадед был генуэзец, известный московский портной. Честь министерской машине правнук отдавал очень браво. Однажды был удивлен: не завершив поворот, «ЗиЛ» мягко затормозил. Открылась дверца, показались лампасы, наконец – голова, произнесшая:
   – А это что еще за явление?
   Пожалуй, капитан мог бы отнести слова на свой счет, если бы не глаза, не взгляд Язова, устремленный мимо него, левее: там замер на тротуаре припотевший вмиг прапор в расстегнутом кительке.
   – Да-да, товарищ прапорщик, я обращаюсь к вам. Живо ко мне!
   – Есть! – прапор вскинул руку к фуражке и, развернувшись, резво рванул в обратную сторону.
   – Догнать!.. Товарищ капитан, догнать! Я приказываю: догнать!
   Старту Пирелли мог бы позавидовать Клюев. Однако Язов явно недоучел, что смышленый гаишник и не думал никого догонять. Тридцать метров с зарослями сирени он преодолел за восемь секунд – там и замер за кустиком. Достал «беломорину», чиркнул спичкой и пустил первое кольцо дыма; за ним – другое.
   Министр оторопел: ни прапора, ни капитана – вот те на!
   Взгляд мутнеющих глаз шарил по вмиг опустевшей улице. Затмение длилось долго. Взревел уже в телефон, едва не порвав Чапарьяну барабанную перепонку:
   – Почему у вас прапора ходят расхристанные, как пьяные ямщики? Найти! Найти это чудовище! Разыскать!
   – Есть!.. Разрешите приступить?.. Есть!
   И мягонько положил трубку на рычаги.
   Тиграныч смотрел в корень:
   – Ну да, щас: найдешь его!.. Пойду-ка я, Голощапов, перекурю это странное поручение нашего Унтера, – сказал он, обращаясь к своему заместителю. – Подстрахуй, его теперь не унять. И предупреди Василевского: мало ли что – вдруг прапор из его комендатуры?
   Не успела захлопнуться дверь, как задребезжал телефон.
   Схватив трубку, Голощапов окаменел, получив оставшуюся порцию министерского гнева, завершенного, видно, вопросом: «Где Чапарьян?!».
   После этих слов Голощапову хотелось вскрикнуть, взывая к подмоге, но в руках была трубка. Голос министра взлетал – то было бушевание бури! А он стоял навытяжку, подобно фельдфебелю – во фрунт, широко раскрыв глаза, полные отчаяния. Если бы мог, бросился бы за Чапарьяном сам. Но, парализованный, способен был лишь бросать во все стороны взгляды, в которых было одно – мольба о помощи. И так нервно дернулся от нового крика, что телефон рухнул на пол.
   – Писец!
   Первым дрогнуло сердце у Клюева. С кресла в карьер. Два прыжка – и он уже в коридоре. Тут как раз дверь отворилась. На пороге два генерала – Мишагин с Назаровым: лица, безмятежнее детских. Скорость чемпиона было не погасить – снес обоих. Запутанный клубок: поверженные генеральские телеса, ноги Гены, слетевший ботинок, посыпанный снегом выпавших из мишагинской папки листочков. «Секретно» значилось на одном, на другом – «Совершенно секретно. Лично». А вот и Чапарьян в проеме распахнутой двери: остатки дыма еще на устах, растягивающихся от увиденного в улыбку.
   Побоище.
   Ватерлоо.
   Чтобы не рассмеяться, он, нагибаясь к Мишагину, вдруг произносит:
   – Герман Александрович, держите: у вас карандашик упали-с!
   В министерской трубке звуки похоронного марша – гудки.
   – Голощапов, тебя нельзя на минуту оставить. Что он хотел?.. Или опять «корейца» зашибли? Или – американский десант над Кремлем?
   Смоктуновский! Тигранычу бы в фильмах сниматься!
   – Ну да, самолет, – причитал Голощапов. – Спрашивал о самолете…
   – Какой еще самолет?.. Тот, что в справке?
   – Вроде о нем. Только я мало что понял: он все время орал.
   – Эй, авиатор!.. Экзюпери, мать твою: напомни, что у нас с тем самолетом?
   – Командир ошибся аэродромом, вместо Афгана присел к пакистанцам. Видит: гонят на взлетку бульдозеры – дал газу, как наш утренний прапор. И – пока. Одним словом, Покрышкин!.. Герой!
   Мишагин с Назаровым тут же рванули в свои в кабинеты: ждать вызова и «разбора полетов».
   Тиграныч все-таки выпил таблетку.
   – Товарищ министр, самолет, о котором вы требовали доложить, уже приземлился в Кабуле.
   – Я не спрашиваю тебя, где он приземлился. Я спрашиваю, в чем причина задержки с докладом?
   – Сороковая армия проверяла информацию авиаторов, Туркестанский округ – у тех и других: чтоб вам не наврать, чтобы доложить достовернее.
   – Передай Ахромееву: разобраться – и всех уволить! Ты понял, генерал? Пусть завтра доложит!.. Бардак!
   Остатки последней фразы достались только Чапарьяну: так плотно он прижал трубку – чтоб не расплескалось. Потом присел, глотнул водички и, уже обращаясь как бы к себе, произнес:
   – Достал! Почему он все время орет? У него что? Плоховато живется с женой?.. Кстати, какая она у него по счету?
   Вопрос повис в воздухе, но мне вдруг захотелось разрядить ситуацию:
   – Вторая.
   – А ты-то откуда знаешь, Димуля?
   – Учился в академии с его сыном.
   – Может, в этом разгадка?
   Если после Руста сокращение нас не коснулось, то после этой скандальной истории Назаров уже на следующий день шелестел в кабинете бумажками, выискивая, кого бы пустить первым под нож. Полковники встретили новость спокойно. А вот машинисткам пришлось размазывать тушь по щекам. Уборщицы, отжав над ведрами тряпки, тоже пропали. С пылесосом и грязной мешковиной на швабре пришел извиняющийся мичман с саперными эмблемами на погонах:
   – Не помешаю?.. Откуда приборку начать?
   Артанов пояснил:
   – Дима, вы под обстрелом: будут мочить! Но у меня есть для тебя предложение. Вчера Котов приказал подобрать на вакантную должность смышленого хлопца. Я приготовил ему семь личных дел: шесть армейских повес и – твое. Оно в самом низу. Когда доберется до отличника с четырехлетним стажем службы в Генштабе, генерал нажмет, Дима, кнопку – я войду, чтобы ответить. На первый вопрос: «Он – чей?» – отвечу: ничей. Отец умер, мать в Калужской губернии дергает свеклу. Тогда и услышу: «Артанов, а вот эти шесть дел ты на кой хрен мне принес?». Для альтернативы, Валентин Николаич, как учили! «Артанов, ты что, издеваешься: эти суслики пять лет будут блудить по генштабовским казематам!» Так что, Димочка, жди звонка из Управления кадров: «Вас генерал Котов вызывает!».
   Столь неожиданное предложение застало врасплох; сомнение было написано на лице. Что не трудно понять. При графике: сутки-трое – я был свободен как ветер, как складской сторож, который после дежурства мог ублажать кого хочешь: или себя, или дам – на выбор. Другие привилегии Виссариону были тоже известны. Те несколько часов, что я провел у него в кабинете, он не отпускал ни на шаг, поучая, что говорить, как представляться, как кому отвечать. На последний день были оставлены только формальности и визит к начальнику управления.
   Котов поинтересовался:
   – Надеюсь, вам всё объяснили?
   Полки шкафов ломились от книг.
   Библиофил.
   На подоконнике: «Гальдер. Военный дневник. Ежедневные записи начальника Генерального штаба».
   Когда-то служил под крылом Язова на Дальнем Востоке. Тот не скрывал расположения; как-то прилюдно назвал ласково: «Валентин». И сошло бы все гладко, но Язов вдруг сделал неосторожный, почти оскорбительный жест, оставивший за дверью сопровождавшую свиту: всех, в том числе Ахромеева. А Котова пригласил в кабинет. Провел с ним наедине два часа, перенес совещание, заставил ждать. С той поры каждый его визит к Ахромееву представлял собой посещение Минотавра. Принимать-то старик его принимал – только последним, ближе к полуночи. Еще обидней, когда позвонил Санька Титов, швейк из предбанника: «Маршал просил передать: если не срочно, то зайдите завтра в половине десятого!». С утра повторялось в той же последовательности, вежливой лишь из-за придыханий воспитанного майора Титова: «Начальник Генштаба занят, примет вечером. Мы позвоним!».
   Финал таких отношений вполне предсказуем.
   Когда Котов спросил, какие подразделения я буду сопровождать, мысли его, наверно, были об этом.
   – Главное оперативное управление! – ответил Артанов. – В довесок – «райская группа».
   – Не рано?
   – Наоборот, наберется ума, да и опыта – отставные маршалы любят с молодежью общаться!
   – Ну-ну…
   В зале Центрального командного пункта ты, как в казино: трещат телефоны, мигают экраны, кто-то куда-то бежит, ракетчик орет пехотинцу: «Да подними же ты, наконец, свою сраную трубку!». Люминесценция! Всё в огнях! Шарик катится все двадцать четыре часа, и двадцать четыре часа ты в игре, ты в азарте, который подогревает крупье Чапарьян:
   – Два эшелона столкнулись под Ржевом. Оба везли ядовитую хрень. Небо в огне, трупов пока только семнадцать. Делайте, господа, ставки. Кто останется в ночь рисовать карту со справкой: справитесь сами или поднять дрыхнущую половину?
   Клюев тут же в ответ:
   – Не тревожьте бронтозавров – все равно молодежи корячиться!
   – Полетаев, ты не против?
   – Никак нет!
   – Ставки сделаны, господа: корячьтесь!
   А тут – столы, канцелярские стулья, запах клея, скрипящие перья – скука. Едва минула неделя знакомств, как уже нужно было писать какие-то бумажки, запросы в архив, ездить на согласование в сотни мест, о существовании которых я не имел ранее никакого понятия; даже в суд, где майор, горячась, доказывал незаконность своего увольнения.
   – Дима, не суетись: брось жалобку в сейф, – поучал мудрейший старожил полковник Сысоев. – Пусть полежит, пусть бумажка даст сок. Судье я, уж так и быть, позвоню, попрошу. А майор – пусть подергается. Не успокоится – покажем ему статью пятьдесят девять нашего «Положения». А пунктик «д» подчеркнем. Там ни пенсии, ни лекарств: увидит – задумается! А перед тем как ему показать, ты позвонишь его благоверной. Скажешь то же самое, но только участливо. Уверен: бегать в суд майор больше не будет!
   Педант, аккуратист; сидел у окна – на почетном месте. Все у него было подсчитано, разнесено строго по графам: проценты партийных и комсомольцев, с высшим образованием и без него, женатые в одной колонке, холостяки – в другой. Ключ от сейфа, чтобы не потерять, носил на длинной цепочке, намертво пришитой к брючной бретельке. Прямой телефон – под рукой. С золотистым гербом.
   Звонок:
   – А сколько, Олег Лукич, бесквартирных в бригаде охраны? – любопытствовал у Сысоева Котов.
   Так он взбадривал.
   – Офицеров – тридцать два, прапорщиков – восемнадцать, товарищ генерал-лейтенант, – отвечал Сысоев. – Разрешите доложить пофамильно?
   Остро отточенный карандаш у Лукича всегда справа, ластик слева, раскрытая тетрадь посрединке. Устраиваясь после обеда вздремнуть, стопкой других отгораживался от двери: на тот случай, если в кабинет заглянет Артанов.
   Шкодливый Рома Белов поджидал только момент, чтобы старик забыл вытащить ключ из сейфа. Едва тот закрывал глазки, подкрадывался к столу и переставлял прямой телефон на подоконник – под кактус. Потом выглядывал в коридор, спрашивая у дежурного: «Котов у себя?». Услышав, что тот еще на обеде, влетал в его кабинет и нажимал кнопку на пульте. Звонок – это опасность, тревога. Лукич испуганно вскакивал, лапал воздух, никак не мог дотянуться до трубки: ключ в замке сейфа, цепочка коротковата. Походил на заходящегося лаем пса, которому цепь не дозволяет впиться в ляжку незваного гостя. Наконец, цепочка рвалась – старик падал, сметая все со стола, попадая руками прямехонько в кактус. От боли взвизгивал:
   – Алло, алло! Товарищ генерал, Сысоев слушает!.. Алло!
   В ответ – гудки.
   – Твою мать! – истекал бессильным гневом старик, выдергивая из ладоней колючки. – Какая стерва опять переставила телефон?.. Какая б… я вас спрашиваю?..
   Однажды тирада, где были одни восклицания, длилась четыре минуты шестнадцать секунд.
   – Рекорд! Но явно еще не предел! – похвалялся в курилке Белов.
   У Ромы все схвачено, везде свои люди: на автобазах, на складах подземелья, где отоваривались краковской колбасой только «вельможи» и «небожители». Как дилетанту охотно отвечал на мои любые вопросы, и хотя я скоро понял, что он не блещет умом, услугой платил за услугу. Он на свидание – я подменяю его на дежурстве. Тогда можно услышать котовский голос за дверью: «Товарищ начальник Генштаба, сокращение идет строго по плану!.. Да-да, есть!.. Бегу!». А на прощанье оставлял привычную шутку: «Ты уж, Дмитрий Сергеич, тут помолись за меня: глядишь, Ахромеев действительно примет!».
   Мягко, мельком, с ироничной улыбкой.
   – Не жилец! – обронил как-то Артанов.
   – Котов?
   – Нет, братец, Ахромеев на очереди первее!.. Неужто думаешь, что Язов будет держать под собой человечка, который знает о славной советской армии больше него в тысячу раз! Разве приятно произносить каждое утро: «Сергей Федорович, не подскажете?..». И – только на вы. Нет, батенька, он посадит не его место такого, которому можно тыкать, как тыкает всем, и называть просто по имени: «Миша».
   – Миша – это кто?
   – Позвони Марго. Если захочет – ответит.
   А утром спросил:
   – Я тут по пьяни вчера ничего лишнего не сказал?
   – Ничего. Только Рыжую почему-то прогнали!
   – Сука! Сливает информацию. Начала на других работать!

Глава двенадцатая
Райская группа

   Я не забыл слова Котова при знакомстве: «Если в Главном оперативном управлении спокойно, то и я могу спокойно почитать любимого Гальдера».
   Но покоя там не было никогда.
   Зато «райские небожители» совсем не доставляли хлопот. Вместе с легендарными маршалами – всего девяносто шесть человек. Все – отставные. Подзабытые. Или вовсе забытые. Появлялись редко. За жалованием приезжали их адъютанты.
   Афанасий Павлантьич наведывался сам. Появляясь в дверях, говорил:
   – Давай-ка, сынок, сбегай в кассу, пересчитай только… А я пока с начальником твоим побалакаю. Он у себя хоть?
   Тут надо вскакивать, чтобы приблизиться к его уху:
   – Так точно, товарищ генерал армии, у себя!.. Ждет!
   – Как его величают-то… напомни.
   – Котов! Валентин Николаич!
   У Афанасия Павлатьича было плохо не только со слухом, с памятью тоже. Прихрамывал, постукивал костыльком – как бы выбирая половицы понадежнее. Всегда в форме. И две звезды Героя над тридцатисантиметровой колодкой, где – только ордена: за Халхин-Гол, за финскую войну, за Отечественную. Появляясь в дверях уже в сопровождении Котова, первый стенд, где в три ряда висели фото членов Политбюро, оставлял без внимания. Зато другой, озаглавленный «Руководящий состав Вооруженных сил», не пропустил ни разу. Щурясь, искал начальника Главного политуправления всей советской армии и военно-морского флота – Епишева.
   – А-а, бездельник, висишь еще? – И тут же тюкал костыльком в харю: – Помнишь, как я тебя, труса, палкой гонял по окопам?.. Помнишь?..
   Когда-то Епишев был в его легендарной армии комиссаром.
   Сыпались осколки: однажды повредил ему нос, выбил глаз. Останавливать было нельзя. Заранее были приготовлены три золоченые рамки. Только уходил – мигом устанавливали новый портрет. «Робеспьер», наш фотограф, заготавливал эти портретики впрок.
   – Дима, ты денежки проверил? – вопрошал генерал. – Все правильно посчитал?
   – Так точно, Афанасий Павлантьич!
   – Теперь подели денежки пополам да надпиши на конверте – жене!
   Свою долю скручивал в трубочку и прятал за тулью фуражки.
   Как-то Артанов решил надо мной подшутить. Скорее всего – поучить. Пришло время «освежать» автобиографии небожителей.
   «Собственноручно», – сказал он.
   Так должен был сделать каждый из моих подопечных.
   – Афанасий Павлантьич!
   – Ась?.. Чего тебе надобно, Димка: что, Горбачев зарплату повысил?
   – Нет, надо автобиографию написать!
   – Зачем? Готовишь заранее некролог?.. Рановато. Дождусь, когда Епишев сдохнет!
   – Он уже на том свете.
   – Ась?.. Что значит на том?
   – Умер, товарищ генерал армии. Он уже на Новодевичьем кладбище.
   – Тю-ю – чего это его туда понесло-то?.. Ты вот что, Димка, сам нарисуй… как ты говоришь, мою биографию. Денежки приду получать – тогда и распишемся.
   Маршал Куликов оказался еще остроумнее.
   Ваня Сапрыкин, мудрейший из прапоров, пробившийся через адъютантство в полковники, пытался по-дружески меня убедить:
   – Димочка, не дури!.. Он там обедает с Соколовым, пьют коньяк, а тут ты – с бумажками…
   – Но мне приказали, чтоб собственноручно…
   – Кадровики, вы что, совсем очумели? Хочешь, чтобы он превратил тебя в многоточие?
   Маршалы действительно пили коньяк. Рядом стояла явно рюмка Сапрыкина. Он, как сумел, и завуалировал фальшивую ноту моей арии:
   – Виктор Георгич, ради бога, простите мальца, но ему приказали!..
   Когда-то маршал был крут, даже суров в приговорах. Особенно когда сам возглавлял генштаб. Однажды официантку, которую за попку пощипывал прибывший вместе с ним на учения генерал-лейтенант по-царски отблагодарил за поступок. Та вылила на генеральскую голову щи. Снимая с ушей капусту, тот пытался перевести камерное происшествие в шутку. Куликов шутку принял. Только поинтересовался:
   – Что, милая, тяжело?
   В ответ – только смущение.
   – А муж кто?
   – Капитан.
   – Может, что-нибудь надо – не стесняйся, милая, скажи!
   Ей приказал дать квартиру, а генерала уволил. У меня тоже спросил: «Что надо, касатик?»
   – Приказали, чтоб маршал Соколов автобиографию свою обновил!
   – А-а, это мы запросто. Тебя как зовут-то, сынок?
   – Подполковник Полетаев.
   – А все-таки как зовут?
   – Дима.
   Как ни странно, привстав, оба маршала подали руку.
   – Сапрыкин, плесни ему, – произнес Куликов. – А теперь слушать внимательно: Большая советская энциклопедия, том двадцать четвертый, страница триста девяносто три – там, Дима, найдешь все, что тебе надо. Понадобится моя биография – она в тринадцатом томе… Сергей Леонидович, может, пока в армии дедовщину не победили, дозволим подполковнику произнести тост в вашу честь?
   Когда катились уже в питерском поезде, Ромочка Белов поперхнулся водкой – так хохотал.
   Никто, даже Артанов, не знал, где тот пропадает по вечерам. Рома уверял, что посещает уроки английского, хотя поговаривали: развлекает премиленькую кандидатшу наук. Помимо легких побед, у него были связи и с генеральскими женами. Одна готова была бросить все и ехать с ним хоть на край света: клялась, что покончит с собой, если он ее оставит. И долго строила через мужа козни, как только это случилось. Казалось, была не равнодушна и Зиночка. Он не скрывал: стук каблучков его сильно заводит, особенно колышущийся подол ее юбки.
   – Рома, – все более веселел Артанов, – сколько их у тебя?
   – На пятом десятке сбился со счета. Но знаю, у кого их было значительно больше – ко всем питал самые нежные чувства. Когда отправился к праотцам, у его гроба стояла сотня любовниц. Каждая думала, что именно ее он обожал больше других. Образец для мужчины. Выставочный экземпляр!
   – А не поделишься опытом с нашим юным другом: как тебе удается так ловко водить за нос жену?
   – Какую?
   – Ну хотя бы последнюю.
   – Секрет – в теще. Долго присматривался – выбор оказался удачным!
   Марго улыбалась.
   – А что – наш Митя так неискушен? – спросила она, бросив на меня быстрый взгляд, в котором мелькнул оттенок явной иронии.
   Что оставалось?
   Оставалось сохранить для будущей мести всю упоительную горечь этой иронии. Для контраста.
   В тамбуре я спросил Виссариона:
   – Она здесь зачем?
   Мы ехали в Питер отбирать для генштаба выпускников академий. Ее неожиданное появление, не скрою, смутило. Сидя напротив, чувствовал себя юнцом, отчего еще больше смущался.
   – Чтобы скрасить в командировке нашу мужскую компанию, – гася сигарету, ответил Артанов. – Но если честнее: едет на испытания фохтовского генератора.
   – А Фохт?
   – Фохт – это железки! Она проверяет воздействие. Если позволит, можешь, кстати, воспользоваться. Удачный случай проверить: только принеси фотографию отобранного кандидата. Возьми из личного дела – покажи. Тут же скажет: что за фрукт? Что можно ожидать от него?.. Не смущайся: я знаю, что Тюрев обо всем проболтался… Можешь и приударить. Будет ночевать в номере рядом. Завтра у нее день рождения. Ресторан заказан. Я видел, как ты на нее смотришь. Осторожней! О таких говорят: рядом с нею молоко киснет!
   Когда она вошла в зал под руку с Соней, за столом обсуждали новость: смещение с поста маршала Ахромеева.
   – Виссарион… как мило!
   Букеты были дополнением к тосту. Белов не давал скучать; болтовня ее веселила. Однажды послышалось: «Шалопай! Так бы и чмокнула тебя в лобик!».
   С чего бы такая симпатия?
   Устраиваясь удобней, я как бы случайно задел ее туфлю. Она вскинула брови. Показалось мало жеста – вроде бы извинение. Ноль внимания. Лишь как-то странно взглянула: «Малыш, ты заигрываешь?». Не сказала – но я как будто это услышал. Ее поведение необычно. Я это чувствовал. Пора было вступать в разговор. Но о чем? О погоде, о назойливости питерского дождя?
   Хотелось назвать ее по имени.
   Только не понимал: почему так трудно сделать это?
   – Может, подлить вина?
   Она не ответила. Лишь опять как-то странно взглянула.
   Кокетство?
   Игра?
   Пока подбирал другую фразу, она отвернулась.
   Что ж, черт возьми, зачем портить себе настроение? Впереди целая ночь, которую можно провести и с подружкой. В тот вечер у Фохта Соня больше молчала. «Ой, я и сейчас гриппую!» – промокая носик, говорила она.
   – Тогда вот – салфеточка. Чистая… А можно я сам это сделаю?
   – Ой, так приятно!
   А глазки действительно хороши. Немного наивны, но хороши. И ушки – прелесть. Можно шептать – женские ушки любят не только прикосновенья.
   Не умолкал.
   Через пять минут она уже хохотала.
   – Чем он тебя, Сонечка, забавляет? – вдруг, повернувшись, поинтересовалась Марго. – Армейскими подвигами над кухарками?.. Или как охмуряет Бриджитку?
   Сказала довольно громко. Только кого имела в виду, называя Бриджиткой, – Дуняшу? Это милое дитя природы?.. Тебя это раздражает?.. Дорогая, тем лучше: ты еще не знаешь, на что я способен!
   Когда застолье покинули первые гости, перешли на веранду, где было устроено нечто вроде нового торжества, более интимного. Пригасили свет, принесли свечи; заиграла музыка. Оставалось, притянув локоток, шепнуть Сонечке в ушко:
   – Если, конечно, не против?..
   Танцевали, кружились; подол платья обвивал мои ноги. Она вела быстро – и так до самого номера.
   – А Марго говорила: ты робкий!
   Ах, она обо мне уже говорит?..
   Почему тогда не предложить то, что любят, наверное, все женщины в мире: когда, стягивая медленно платьице, нежно целуют все. Есть надежда, что и эти подробности будут донесены до Марго. Только вот лифчик… Лифчик явно был от Кардена – не поймешь, как расстегивать. В Борзе было как-то проще: потяни за что хочешь – все остальное спадало само.
   – Пимпочка под кружевной накладкой, – веселясь, щебетала она. – Только прикоснись!.. Нет, не здесь – чуть пониже!
   – Как Сонечка? – уже в вагоне поинтересовался Виссарион. – Это твой ответ на колкость Марго?.. Ее насмешки любого могут смутить.
   – Меня не смутили.
   – Однако признайся: тебя это задело. Потерпи, Марго может смягчиться.
   Если ей хочется поиграть – что ж; не думаю только, что долго продержится. Похожая неприступность лишь разжигает азарт. Подобные мысли, конечно, надо скрывать. Скрывать тщательно, чтобы она этого не заметила – как скрываешь всегда от одной любовные утехи, которые уже вечером дарит другая. Женское самолюбие надо щадить.
   Произнес, конечно, другое.
   Услышав нотки бахвальства, Артанов лишь рассмеялся:
   – Если позволит! Для развлечений у нее достаточно кавалеров. Но попробовать можно. Поверь – не забудешь!
   Получалось, он предлагал ее мне. Почему?.. Намеренно провоцирует?
   – Только бьюсь, Димочка, об заклад: тебе не удастся ее соблазнить!
   Не попади на эту уловку, такого бы не случилось. Но, наверно, ранимо не только женское самолюбие. Видно, он задел и мое. Ответить на вызов было бы, конечно, самонадеянно, да и пошло. Но, уже подъезжая к Москве, решил сам с собой заключить пари – все зависело от того, насколько будет откровенен Тюрев, которого хотелось расспросить поподробнее. Уж слишком странной казалась не только последняя фраза Артанова, но и недавнее приглашение к Фохту.
   Действительно, не в сговоре ли они? Используют втемную как игральную карту?
   Тюрев был в отпуске, возвращался через неделю. А вот Фохт появился в кабинете на следующий день. Был в форме. Не скрыл, что только что разговаривал с начальником Генштаба.
   – С Моисеевым?
   – Ну-да! Он подчинил мою группу себе… Отдельная часть, гриф «Совершенно секретно». И я бы хотел, чтобы со мной работал один кадровик. В теме еще только Артанов.
   – А Котов?
   – Котову Моисеев уже подготовил замену. Обычное дело: каждый начальник хочет иметь своего кадровика, «ручного». Так сказать, на доверии. Пусть полный дурак, но свой. Как видишь, Моисеев лишь подтверждает общее правило.
   Провожая на пенсию, надарили Котову столько подарков, наговорили такого, чего и сами не ожидали. Когда все это вместе с цветами грузили в машину, наш добрый гаишник Пирелли едва не пустил слезу, спросив: «Хороните, что ль, кого?».
   Генерал Прыгунов, пришедший на смену, покорил с первого дня открытой улыбкой и полным невежеством в кадровом деле, которое даже не пытался скрывать. Если что: «Это к Артанову!» – говорил он. И снова улыбался: «Он мой заместитель. Он за все и ответит!». И опять улыбался.
   Афанасий Павлантьич, увидев на дверях незнакомую табличку, поначалу даже опешил:
   – Прыгунов?.. Юлиан Вячеславович?.. Что за генерал, что за странное имя, почему не знаю?
   – Назначен месяц назад, – пояснил я.
   – А Котов где?
   – Уволен.
   – Ну вы даете, мальцы: скоро мне и поговорить будет не с кем!

Глава тринадцатая
Марго

   В тот вечер я занес Артанову бумаги пораньше. Он торопился. Подписывал, не читая. Как вдруг мой взгляд упал на записку: «Виссарион, хочу сдержать обещание: вечер твой. Приезжай в Раздоры. И захвати Рому. Хочу повеселиться. Марго».
   Благодаря похожим запискам я тоже стал частым гостем на даче. Несколько раз, поднимаясь по лестнице, как будто слышал стук поспешно закрываемой двери черного хода, шаги. Она была в одной сорочке, с распущенными волосами, с расческой в руке. Еще издали разводила руками. Этот жест означал: она торопится. Пока – до завтра!
   То пропадала на месяц. То вдруг звонила, говоря, что уже третий день в Москве – была весела, даже игрива: «Ты без меня не скучал?». Однажды застал с раскрытой на коленях «Португалкой» Музиля.
   – Я от нее в восхищении, – произнесла она не без грусти. – Хотела бы сама так любить!
   Ее мог расстроить вид убогой старухи, сидящей с протянутой рукой на ступенях. Вынимала из кошелька все до копейки. Щедра была и с другими, в то время как ее квартирант, ее паж, Марчелло, ходил в стоптанных башмаках и шляпе, которую когда-то украл в костюмерной Кардена.
   – Что за нужда держать при себе такого уродца? – спросил я у Тюрева.
   Пили водку у меня на квартире, болтали, как всегда, бог весть о чем. Но этот вопрос, прозвучавший несколько неожиданно, почему-то заставил его рассмеяться:
   – Был еще один паж. Чуть помельче. Пажок. Сбежал. – Он, видно, не находил в этом ничего необычного. – Марго играет в госпожу. А может, еще в кого-то. Раньше ей была симпатична еще большая экстравагантность. Ты видел, сколько у нее в доме кукол? Карден шьет платья не только ей, но и им – она наряжает, о чем-то с ними беседует. Кстати, платит Кардену щедро. На редкость щедро. Наверно, недоиграла – она же детдомовская.
   – Детдомовская?
   – Ну да, как и Марчелло – подкидыш. Ее нашли у ворот. Пролежала на морозе всю ночь – хоть бы хны! Врачи уверяли, что здоровей детей не встречали. Молчала до четырех лет. Когда заговорила, уверяла, что в прошлой жизни была то ли женой персидского шейха, то ли княжной. В детский лепет, конечно же, никто не поверил. Она не настаивала. Детишки на прогулку – она на лужайку. Молчит и молчит. Или сама с собой разговаривает. Часами смотрела на бегущие облака. Дед-истопник, отправившись за дровами, чуть заикой не стал. С трудом подбирал слова, когда увидел однажды, как тело ее, приподнявшись над лопухами, зависло. Парила. Парила, раскинув руки. На ладонь села синица. Посидела и улетела. И – она опустилась. Очень медленно. Про левитацию слышали все, только никто не видел. Дед был первым свидетелем, Фохт – вторым. Он отыскал ее, когда по заказу чекистов отбирал одаренных детей в свою суперсекретную школу. Предметы преподавались самые разные, в том числе и редчайшие, известные лишь посвященным. Многие были отчислены, едва выказывали какие-либо эмоции. В первую очередь – душевные качества. Оставили двух, способных к неукоснительному подчинению. Вот так решили обставить американцев в полетах на другие планеты. Поняли сразу: технической возможности вернуться обратно не существует. Зная это, согласие на экспедицию могут дать только сумасшедшие. Или зомби!
   – Ты это сейчас придумал?
   – Если и придумал, то не я, а Фохт. Но в этой части рассказа я ему верю. Иначе он не взял бы ее к себе в обучение. То, что он слепил, ты и видишь: умна, привлекательна. Даже очень, если вспомнить, как тебя тогда зашатало. Согласись, сногсшибательно хороша! Из глаз сочится принадлежность к высшей расе. Только в этой засекреченной бурсе ей так заморочили голову, что она долго потом не могла понять: что она такое? Кто она?.. Теперь вроде начинает оттаивать. Выбыв из жизни обычных людей, она ее плохо знает. Отсюда и странности, которые принимают за выпендреж. Она, например, заявляет, что ее сущность бессмертна. Так и говорит: «Меня убить невозможно!». Если я расскажу тебе про все ее закидоны, хохотать будешь или, наоборот, испугаешься. Она – просто такая. Делает то, что хочет, и Фохт не перечит. Но одно его слово – и она уже кукла. Девица с измененным сознанием. Тонко настроенный психологами биоробот: человек без эмоций, без страха. Группу готовили к экспедиции на Марс. Хотя иногда кажется: ей все равно, куда лететь, – хоть на Сатурн. Фохт уверяет, что, выйдя из тела, она однажды там уже побывала.
   Болтовня Тюрева увлекательна, в подпитии даже забавна. Ему бы фантастические книжки писать.
   – Хочешь верь, а не хочешь – молись. Но Фохт уверяет: ее описания сличали со снимками, американцы сравнивали со своими. Впечатлило! Расслабленные уже коньяком, признались, что к лунной экспедиции у них все готово: корабль, модуль, скафандры. Но вот кто полетит? Шанс один к ста, что вернутся, пугал самых отчаянных. «А вот у нас есть, – шепнул тогда Фохт в американское ушко, в готовности номер один – обе женщины. Одна – просто прелесть. Роботы, а не бабы: я обрабатывал их четырнадцать лет, готовы на все! Предложение не коммерческое – деловое: ваш корабль; конечно же, ваш командир, который, чтобы не рисковать, останется на орбите. А вот на модуле прилунятся не ваши. Ваши сегодня, коллега, не пляшут. Луну потоптать могут только наши!» Несмотря на то, что при сем рассмеялся, несмотря на то, что оба были пьяны, американец наутро спросил: можно ли посмотреть? Показали, общались. Через два часа он уже звонил из посольства в Хьюстон: идея казалась безумной, но был и соблазн. Они, видно, уже тогда размышляли, как, не летая, «слетать на Луну». Опасались одного – разоблачения. А тут появлялся шанс, который можно было обставить по первому классу, даже если модуль останется на Луне. Но командир-то вернется! Деньги ведь вбуханы! Явно согласовывали с Белым домом, так как появилось условие: объявлено будет, что первым на Луну ступил американский гражданин. «Не вопрос! – сказал Фохт. – Кому придет в голову, что люди в скафандрах – не ваши?» И все-таки сдрейфили, решили не рисковать. Вообще!.. Сняли кино в павильоне: вот вам – Армстронг, еще пара героев, никаких катастроф, полный «о’кей», чем и поставили точку в деле о разворованных миллиардах. Космическая афера. «Лунный заговор», как окрестили тут же умные люди. В том числе – математики. Подчеркну, Дима – американские. Мы тогда запускали в год сотню спутников, они – только пятнадцать: как такое возможно, когда столь очевидное отставание налицо?.. Недаром в самый разгар лунной программы был уволен великий фон Браун и еще семьсот самых ведущих сотрудников. Объясню почему: из-за неудач с ракетой. Любой специалист тебе скажет: их «Сатурн-5» – просто дерьмо. С такими маломощными двигателями никаких «Аполлонов» на окололунную орбиту не вывести. С точки зрения логики – капсулой с кроликом они смогли бы украсить мрачный ландшафт. Можно еще – запустить говорящего попугая, но трех мужиков, один из которых потом рассекал лунную целину на мопеде – уж, извини: в те годы это было практически невозможно. Вот тебе один из примеров, что такое психологическое оружие – управление сознанием миллионов. Что такое оболванивание толпы, которой, чтобы оставались баранами, каждый день промывают мозги.
   Чтобы вытянуть из него все, что нужно, я уже научился задавать бараньи вопросы:
   – А псевдоэкспедиция тут зачем?
   – А как иначе? Чем еще переключить внимание черни с неудач вьетнамской войны на что-то другое?.. Только чем-то необычным. Экзотическим. Как в Голливуде! Тут никаких денег не жалко, когда речь идет – как бы только Кеннеди удержаться у власти. С долларовым корытом у рыла для кучки таких же пройдох!
   – Ну а как же заявления наших ученых?.. Того же маршала Гречко, что высадка «Аполлона» все же была. Телеметрия… прочее?
   – Пехота!.. Дима, хоть ты, признаюсь, классно работал на «Вьюге», но в электронике – ты же пень!.. Сбрось зонд, радиомаяк, любой другой имитатор – вот тебе и телеметрия. Операция – ювелирная, как и топорная, если вспомнить о фото, о киносъемках. Поначалу у нас в контрдоводах – ничего, кроме противоречивых шифровок агентурной разведки. А вот когда появились, угрозой разоблачения столь масштабной аферы можно было давить политически. Душили так, что америкосы пошли на уступки. Так родился обет молчания, Димыч.
   – Как с «корейцем»?
   – Именно так: «черные ящички» ведь у нас. В том числе – и с разведчиков. Хороший аргумент, чтобы они онемели не только о «Боинге», но и о наших засекреченных пусках с гибелью космонавтов. Обычный сговор политиков!
   Пьяная голова языку не хозяйка. Можно было похвастать: я их видел, «ящички». Когда Чапарьян погнал меня с утренней справкой к Варенникову, генерал, видно, отправился в туалет. Сейф остался открытым: на верхней полке – ящик ярко-красного цвета с надписью по бортику: «FLIGHT RECODER. DO NOT OPEN». Дверь распахнулась – на пороге генерал. Перехватив взгляд, тут же захлопнул сейф. Справку забрал, поблагодарить не забыл. Воспитанный человек. Только у двери догнало напутствие: «То, что увидел, забудь!». Так поступай лучше, как Штирлиц, переведи разговор на Марго, поинтересуйся, почему осталась при Фохте; спроси о чем-то еще.
   Петровича хлебом кормить не надо – так болтает. В пьяном виде ососбенно.
   – Марсианскую программу закрыли, вот и осталась, – ответил он, разливая водку по рюмкам. – Кстати, Сонечка из той же засекреченной бурсы. То, что болтают про любовные отношения Фохта с Марго – полная чушь. Марго любить не способна. И Фохт это знает. Как знает и то, что это он превратил ее черт знает во что!.. Замуж не хочет, детей тоже. Мужик для нее, что игрушка. Играется, пока не наскучит. Артанов льстит, называя «Жрица моя». Дима, поверь: несчастная баба. Ледяная принцесса. Она и с клиентами, которых подкладывают ей в постель, холодна, как кукла. Фохт чувствует вину, переживает. Хотел бы провести возвратную обработку – «очеловечить», как любит он выражаться… Признается – бессилен. Может, если влюбится, говорит… Почувствую – отпущу… Если вспомнить, Дима, что он тонкий психолог, зная, как лицемерен, циничен, я лично в это не верю. Ты приглядись к его корыстолюбивому личику: с ее-то способностями, о которых ты еще мало знаешь – да он до конца своих дней будет держать ее при себе! Она – его изделие, причем очень ценное, его вещь. Без нее он ничто, с нею – Фохт!
   – А зачем он перебрался под крышу Генштаба?
   – Сбежал от всех глаз, в том числе – академиков. Чтобы обеспечить закрытость работ и наладить такой же закрытый канал финансирования. Теперь денег полный карман и всего один шеф – Моисеев, начальник Генштаба. К кому, в отличие от других, позволено прийти в кабинет через заднюю дверь. Просто снимает трубку и говорит: «Михаил Алексич, дело срочное – иду!». Тот тут же выпроваживает посетителя.
   О чем болтают, одному богу известно.
   Болтать Моисеев любил. Молод, красив.
   Увидев, Лора произнесла бы: «Импозантец!».
   Но это всего лишь внешняя оболочка – шкурка. А так, на мой взгляд – одно из обычных существ, по странной случайности влетевших в историю. Когда снимет мундир, станет еще очевиднее – пигмей, если сопоставить с той должностью, которую будет, наверное, занимать долгие годы. Любой начальник Генштаба в скором времени понимает, для чего именно его сажают в кресло. У Моисеева я как раз не мог разглядеть черт, хотя бы отдаленно приближавших его к сонму великих. Каковым был, к примеру, хотя бы маршал Огарков. Красноречивые генералы, может быть, и нужны. Но не в таком ранге. И не в Генштабе. Среди молодящихся болтунов, всплывавших за Горбачевым повсюду, как пена, были люди поговорливее нашего Цицерона, которого, втягивая в политику, не впускали в нее. Оставляли за дверью переговоров даже по сокращению вооружений, превратив в скором времени в декоративный шеварнадзевский подголосок в генеральских погонах.
   – К тому же, декламируя то, что ему написали, он не поспевает за мыслью, – говорила кому-то Марго. – Потому, что в этот миг любуется сам собой!.. Звонарь!
   Красиво!
   Говорила явно не с Фохтом.
   Но с кем?
   Гость молчал.
   Артанов?..
   Каждое новое слово подтверждало верность догадки. Или я только убеждал себя в этом, припоминая, как многозначительно тот улыбался, почти провоцируя меня на пари, как заманивал в управление кадров. А может, действительно, и в академии неспроста положил на меня глаз?..
   Если бы она знала о моей скверной привычке подслушивать, рассуждать, строить догадки, искать какой-то скрытый смысл, то, видно, посмеялась бы. Однако портрет Моисеева получился на редкость точным. При всей своей эксцентричности, «эта штучка», которую называли «взбалмошной шлюшкой», оказалась натурой столь же глубокой, сколь и проницательной, тонкой, если вспомнить, какими оттенками были расцвечены другие беседы, когда на меня обрушился причудливый винегрет язвительных прозвищ, оценок, которые она не могла почерпнуть только от Фохта.
   Откуда?
   Одной какой-нибудь фразы было достаточно, чтобы понять: для нее не существует тайн. И виной тому интуиция, пробирающаяся неведомыми путями к самой сердцевине сути. Рассыпавшиеся словесные амальгамы, размашистые, как пощечины, не пощадили моих ушей, когда, назвав Городецкого интеллигентствующим чистоплюем, вспомнила вдруг о его сыне: «Ходит-бродит, разув гляделки. Он еще нагорится с ним!». Деревенское словечко слетело случайно. Но я тотчас усек. Она тоже почувствовала, что я понял. «Я хотела сказать: хватит лиха!» Когда она так говорила, за строгостью духов и нарядов я видел ее детдом, провинциальную скуку – все, что сам испытал. Оттуда же вынесла, наверно, и этот неповторимый жаргон, доходящий порой до вульгарности, въевшийся в ее поры. Но то, как одним словом припечатала Моисеева, вызвало у меня улыбку восторга: «Звонарь!». Короче не скажешь, если вспомнить, что в это время уже взрывали на потеху западной публике наши ракеты. Ползли из Венгрии эшелоны с войсками, потом поползли из Германии. Потоком. На генштабовском пятачке появлялось все больше подержанных иномарок. По пути на доклад к Моисееву корыстолюбивые глазки нашего Прыгунова однажды заметили одну из поблескивающих заморским лаком моделей. Тут же родился план. Утром я слушал детализацию от Артанова: как провернуть это деликатное дельце. «Мерседесы» я должен был забрать на Узле связи у польской границы. Один из «мерсов» явно предназначался кому-то рангом повыше нашего начальника управления. Дальше все просто: Минск – Москва, машины по гаражам, и – рот на замок. На Узле связи будут поджидать четыре приятные новости: баня, девицы, собственный «Опель».
   – А четвертая?
   – Об этом скажу, когда доложишь о завершении операции.
   – А как объяснить отсутствие на работе? – в ироничной тональности попробовал полюбопытствовать я.
   Он тут же протянул справку с печатью: «ОРЗ. Трое суток освобождения. Полковник медицинской службы Пашнюк».
   – Успею?
   – Старайся. И позаботься о перегонщике – третьем, если хочешь получить «Опель». Есть такой?
   Лучше Клюева не найти: чтобы сбежать хотя бы на пару дней из семьи, Гена мог полететь на Новую Землю.
   – Надежен?
   – Надежнее не бывает!
   Артанов протянул билеты на поезд, опять улыбнувшись какой-то странной улыбкой:
   – Удачи!
   На обратной дороге все было гладко, как в сказке. Разогнали машины по боксам, позвонил – тут же подкатила «Волга» начальника управления.
   И все – по домам.
   Утром Артанов поинтересовался прилюдно: как здоровье, кашель не мучает? А уже в кабинете, понижая голос, произнес:
   – Жди скорого повышения! Вчера я подсказал Прыгунову, как бархатно завалить наших уважаемых старичков. Время такое – пора выдвигать молодежь!
   – А Фохт? – поинтересовался я, когда спускались по лестнице. – Кто будет сопровождать его группу?
   – Если не заставишь Марго себя полюбить, эту секретную загогулину ты будешь вести, пока Фохт не даст дуба! – Засмеялся. – Поясню: кроме чекистов в детали задач его тайной конторы посвящены всего три человека. Что ты – четвертый, знает, не удивляйся, начальник Генштаба. И Моисеев к этой теме больше никого не подпустит. Даже Язов пребывает в неведении!
   Ладно, это понятно. Тогда – где же обещанное?
   Он легко прочитал мой вопрос:
   – Оно уже в главном управлении кадров. Пока ты выполнял коммерческое поручение, Прыгунов представил тебя к досрочному званию. Чем не награда за блестяще проведенную тайную операцию? А что касается ресторана – беру на себя: сам насыплю звезды в бокал. Если хочешь, пригласим Фохта с Марго. Не против?
   Фраза предполагала знакомую иронию. Ее не было – он банально меня покупал. И явно знал о Марго больше, чем Тюрев. Или он действительно в сговоре с Фохтом?
   А Марго?..
   Давно не виделись. Поздоровалась как-то холодно. За столом больше молчала. На мои полковничьи погоны взглянула едва ли не равнодушно; намек на усмешку выдали губы.
   Не в первый раз.
   Если правда все, что тогда рассказал о ней пьянехонький Тюрев, надежды были мизерны. Но стоит ли винить?.. Сам в чем-то похож. После Натали, кажется, уже не влюблялся. Если да – то чуть-чуть. «Ты не такой, каким хочешь казаться», – говорила Натали. Запах ее тела преследовал до сих пор. Чувствовал его даже во сне. Казалось, еще любил ее, даже ревновал, увидев однажды с молодящимся старичком с платочком в горошек на шее. Такой же торчал из кармашка.
   – Это твой кавалер?
   – Да. А что?
   – Ничего. Мне не нравится.
   – Мне тоже.
   – Выйдешь замуж?
   – Да. Уезжаю в Израиль.
   – Жалко.
   – Не ври!
   Стояла у фонтана и бросала в воду монетки – одну за другой. Видно, уже тогда все решив. «Если на счастье, то вот еще», – произнес я, протянув целую горсть. Ей надо было выбирать. И она выбрала. Больнее всего думать, что сама сожалеет об этом. Что все могло быть иначе. Казалось, пройдет год, другой, и она сотрется в памяти, как остальные. Но прошло десять лет, а она не стиралась. Помнил все, точно расстались только вчера. А может, не так уж была неправа: сохранила хоть какие-то чувства, которые скончались бы у нас на руках где-нибудь в Забайкалье. Может, поступила действительно здраво? Чувство тленно. С годами на смену приходит усталость, отупляющие семейные хлопоты, от которых, возможно, сама не понимая того, пытается убежать и Марго.
   Встречались почти каждый день.
   Никогда не любил шумные компании; те, что собирались на конспиративной квартире, – особенно. Опереточный салон. Я его ненавидел. Скучал смертельно. Но, зная, что там будет Марго, стремился попасть. Моментально реагировал на ее появление, улыбку. Если дарила. Случалось, она присоединялась к компании, болтала о пустяках. Однако всегда лишь до той поры, пока ей самой это было интересно, предвосхищая любую попытку Фохта оставить нас наедине.
   «Любила ли ты когда-нибудь?» – как-то спросил я ее.
   Тогда она покачала головой, задумалась. Ее губы, казалось, хотели что-то произнести. Но она явно не знала, с чего начать. Я стал спускаться с крыльца. Оглянулся. Она смотрела вслед, и по глазам было видно, что действительно никогда не была счастлива, что одинока. Стало жаль ее. И это было едва ли не главным, хотя далеко не единственным, что заставило как-то под вечер снова заглянуть на дачу в Раздорах. Попал неудачно. Кто-то передо мной захлопнул калитку. Я позвонил. Вместо ответа из глубины сада донесся мужской голос. Знакомый.
   Но чей?
   Белова?
   Ведь сама приглашала, уверяла, что будет одна! Снова нажал кнопку звонка.
   Наконец, на ступеньках крыльца показалась Марго.
   – Иду, иду… Как я рада!
   На ней были валенки; в пуховом платке кутались плечи. Не мог скрыть удивления. В таком наряде она меня еще не встречала. Неожиданно взяла под руку, увлекая в глубину сада. Была весела, язвила. Больше – в адрес Фохта. Скоро ей придется ненадолго уехать: Док просил принять участие в испытаниях. Шли рядом. Не заметил, как она подвела меня снова к калитке. При нашем приближении та неожиданно распахнулась.
   Меня выпроваживают?
   Что за странная манера? Зачем тогда приглашала? Или действительно попал неудачно? Пшел вон – место занято?.. Бесцеремонность превосходила капризы Лоры. Согласен, сначала решил поиграть с кошкой я. Дразнил. Дразня, правда, такую кошку, трудно предугадать, чем это закончится. Но если я правильно расшифровал, ты решила отплатить мне той же монетой? Только я не в том возрасте, чтобы потакать капризам вздорных бабенок. Хочешь – да. Не хочешь – как-нибудь обойдемся.
   – Ты не обиделся?
   – С чего ты взяла?
   Вглядывайся попристальней, милая Марго: чтобы усыпить твою бдительность, я тоже могу приготовить ядик притворства.
   На прощанье не забудь только поцеловать ее ручку и вежливо улыбнуться. Как прежде:
   – Желаю повеселиться!
   Вот так. И взять под козырек. И опять улыбнуться. Как ни в чем ни бывало.
   Вот ядик и впрыснут.
   – Пока, дорогая!

Глава четырнадцатая
Архивариус

   Фохт говорит много, напористо. На все имеет ответы. Он стремится быть всегда на виду. Производить впечатление для него – наслаждение. Сквозь слова так и сочится приторность пресыщенное лицемерием высоколобого интеллектуала. Так часто старался уверить других, что он – существо, посвященный в сакральные тайны, что сам, видно, в этом уверился. Калейдоскоп научной болтовни не вызывал у меня порой ничего, кроме сарказма. К тому же, как бы не был обижен на Марго, брала досада, что он безраздельно властвует над ней. Передо мной она строила то капризную бабенку, то даму из общества – ему же порой повиновалась, как цирковая болонка. Предчувствие, что мы с Фохтом поцапаемся на этой почве, не покидало меня с той минуты, когда услышал, как он произнес, не скрывая своего раздражения:
   – Ну что ты копаешься, курица! Собирайся быстрее – через три часа улетаем!
   – Но это же дебилизм! – появляясь в дверях, пыталась она возражать.
   – Кто спорит?.. Но ведь клюнули! И заметь: не я в этот раз провоцировал Моисеева! Так что – живо!
   Появилась в дорожном костюме. В том, как произнесла «До свиданья!», было что-то, вызывающее сочувствие. Так говорят женщины, когда нехорошо на душе.
   Командировка в казахские степи была связана с поручением, исходившим, как ни странно, от Горбачева, которому какой-то псих накатал пять страниц: дескать, есть достоверная информация, что в точке, обозначенной на приложенной карте, совершит посадку инопланетный корабль. Генсек черкнул: «Язову». Тот – Моисееву. А уже этот – Фохту, лично: «Игорь Давыдович – проверь, доложи!».
   Несмотря на конфиденциальность, Док, конечно же, понимал, что без соответствующего театрального антуража в таком деле не обойтись:
   – Нужно оповещать ПВО. Если пустят ракету, все сорвется – контакта не будет!
   Через пару часов Моисеев говорил ему в телефон, что советовался с Горбачевым: санкция есть, Главком ПВО получил задачу во всем помогать, – и, уже понижая голос до шепота, вдруг произнес:
   – А знаешь, Док, когда был командующим, я над Камчаткой собственными глазами видел «тарелку»!
   – И что?
   – Не могу забыть до сих пор!
   Случай явно клинический. Полный аут: тут и галоперидол уже не поможет! Или что там еще дают в таких случаях в «Кащенко»?
   – Ну как успехи, поймали? – поинтересовался я, как только она появилась в Москве.
   Моя ирония была очевидна. В ее словах было не меньше:
   – Пока поймали дизентерию для Фохта. Вторые сутки живет в туалете. А если ты про «тарелку», то это – химера для таких же слабоумных, как ты. Они – высшая раса. Когда сюда прилетают, сами решают – с дикарями общаться или с теми, с кем давно обо всем сговорились.
   – Ты это серьезно?
   – Запомни: на такие темы я редко шучу!
   – Так почему бы тогда не сказать это всем?
   Прозвучало, вроде бы, искренне.
   – Кому?.. Чернь должна жить в нищете и неведении. Лучший раб – это раб, который не догадывается, что он раб. Тех, кто правит миром, учат этому с детства.
   – Ты говоришь страшные вещи.
   – Ты не настолько глуп, чтобы напугать тебя очевидным: любая власть подразумевает манипуляцию сознанием стада. Чтобы для твоего умишка было понятней: Фохт управляет мной, Артанов – тобой, Фохтом – чекисты. Кто-то – всеми. В восемнадцать лет тебе внушили, что ты защитник отечества. Промывали мозги десять лет. И только в тридцать ты понял, что защищаешь не отечество, а тех, кто им управляет. Другие – нет. Отечество для таких, как они, в желудке. Сыт – значит, доволен. Остальные препараты для сна они получают по телеку!
   Позлись, позлись, дорогая. Я задам еще пару дурацких вопросов – через минуту ты фыркнешь, как кошка.
   – Можешь задать хоть восемь, – словно прочитав мои мысли, произнесла вдруг она. – Не скрою, мне иногда приятно смотреть на тебя. Иногда просто смешно. Можешь притворяться сколько угодно, играешь ты превосходно. Это Фохта и подкупило. Он сам такой.
   Лаконично и образно. Было над чем призадуматься. Особенно в тот вечер, когда вдруг, склонившись, шепнула:
   – Хочешь, скажу, что будет с тобой через год или два?
   – Нет, лучше уж чуть побольше… Мне уже гадала цыганка!
   – Тогда через восемь: люблю эту цифру.
   – И что?
   – Ты останешься таким же симпатичным ослом – только в генеральских погонах. Будешь шляться по девкам, пока это тебе не наскучит и одна премиленькая особа не наденет тебе на шею хомут. Через пару лет впервые задашься вопросом: что за жизнь, если засыпаешь с той же мыслью, с какой и встаешь? И будешь вспоминать об одном дне, об одной ночи, проведенной со мной. Потом будет экран телевизора: ты увидишь меня. Станет тоскливо. И не потому, что увидел меня, а потому, что впервые поймешь, что в твоей жизни нет ни цели, ни смысла, что карьера – мираж. Все годы ты прятал за ней свою пустоту и никчемность. Вот сорок пять; наутро проснулся – уже пятьдесят. Жизнь на исходе? И что я сделал, спросишь ты тогда у себя? Служил неизвестно кому, для чего, исполнял чьи-то приказы, переспал с сотней девиц… И это все?.. И это, выходит, главное, что ты сделал? Будешь задавать и другие вопросы, все пытаясь понять: может, я появился на свет для чего-то другого? Построишь дом, посадишь крыжовник. Как все. Всё как у всех. И что? Что дальше?.. Как только ответишь, станешь все чаще поглядывать на наградной пистолет. А чтобы убедить окончательно, могу назвать имя твоей будущей благоверной.
   – Ты уверена, что я женюсь?
   – Конечно.
   – И как? – спросил я усмешкой.
   – Передумала: мне нашептывают, что если скажу, этого может не произойти.
   – Кто нашептывает?
   Она подняла глаза кверху.
   – Ты хочешь, чтобы я в это поверил?
   – Вспомнишь, поймешь и поверишь, когда будешь держать в руках наградной пистолет. Когда прочтешь надпись на рукоятке.
   – Всем пишут стандартно – я знаю гравера.
   – У тебя будет не так, как у всех. А гравер, о котором ты говоришь, к тому времени уже будет в могиле. И прошу тебя, Митенька, не язви. Лучше разбросай бисером комплименты, как ты это умеешь, и я тогда, может быть, тебя поцелую. В лобик. Поцелую хотя бы за то, что выслушал все до конца, – другие боятся.
   – Чего?
   – Оценки собственных качеств, еще более ничтожных, чем твои. Кому хочется предстать передо мной голым?
   В такую минуту можно и пошалить:
   – Я бы не отказался! Тем более что ты говорила о ночи, которую я проведу с тобой.
   – Эту ночь тебе придется еще заработать.
   – Каким образом?
   – Как поймешь – тут же получишь.
   – В награду?
   – Именно так!
   Я тут же заговорил о «тарелке». Ведь она так и не ответила тогда на вопрос, что же было в пустыне и что написали в отчете? Услышал вполне предсказуемое: «тарелка» не приземлялась, но контакт с нею был – телепатический! В таких делах лучше, чем Фохт, фокусника не сыскать. Чтобы поверили «наверху», так аккуратненько оттачивал вечерами каждую фразу, что ей пришлось трижды напомнить: «Док, торопись: скоро докладывать будет некому!»
   Оказалась права: не прошло и недели, как Язов уже метался по кабинету, трезвонил командующим, орал на дежурного генерала: «А кантемировская дивизия вышла?.. А десантники?.. Уточняйте!».
   Все развивалось, наверно, по плану, пока не вмешалась толпа, пока в тоннеле под Новым Арбатом таманцы не переехали гусеницами кого-то из ельцинских ополченцев.
   – Как придавили?.. Сколько? Кого? – вопил маршал под аккомпанемент «Лебединого озера».
   – То ли одного, то ли двух, – отвечал Чапарьян.
   – Да они что, б… с ума посходили?..
   Так, среди криков, его и застала новость: Ельцин на танке, что-то читает, взывает. А вот уже и на троне! Дальше все, как обычно: по алгоритму перемещения политических трупов – в тюрьму к Люциферу. Одного в камеру, где сидел Руст, других – по соседству. А мне в те же мгновенья Прыгунов нежно шептал:
   – Дима, срочно готовь ликвидационный приказ, и рысью – в Управление делами министра!
   – К кому?
   – К Щепкину!
   Артанов прав: инфузории приспосабливаются, потому и выживают. Щепкин-то уже генерал. Десять лет назад еще гладил обсиканные брюки Устинова. Сейчас – фигура. И адъютант уже есть. Теперь уже ему гладят брюки. Когда я вошел, курил тонкую сигарету. На месте, где еще вчера красовался портрет его покровителя Язова, висел маршал Жуков во всем блеске своих орденов. Лик маршала был суров, Щепкин, как всегда, улыбался.

   – А-а, Дима, привет! Что ликвидируем?
   – Парторганизацию.
   – Чью?
   – Нашу. Генштаба!
   Прощаясь, все же спросил:
   – Кому партбилеты сдавать?
   – Думаю, можно оставить на память.
   Ближе к вечеру позвонил Клюев: Чапарьян отправлял его на разведку, понюхать, чем дышит народ. Когда кругом бедлам и все врут, только так можно получить достоверную информацию.
   – Не хочешь присоединиться к компании? – спросил он.
   Несмотря на мои протесты, ему захотелось посмотреть, что происходит на улицах не только рядом с генштабом. Едва миновали проулок, как из подворотни появился детина в пилотке с приколотой белой бумажкой вместо кокарды. Он тащил зеркало в раме.
   – Идите на Старую площадь, коммунисты сбежали – есть что пограбить!
   Двери Центрального Комитета компартии были распахнуты; толпа неистовствовала. Срывала занавески, ломала кресла, выбрасывала из окон бумаги. Они кружились, как птицы. Потом, словно направленные чьей-то волей, люди потянулись к Лубянке. Площадь была полна тем же сбродом; грозили путчистам: «Вешать! Вешать!». В глазах радость смешалась с безумием и надеждой: как будто уже завтра наступит безграничное счастье. Страсти вскипают в такие мгновенья: одни жаждали мести, другие денег и власти. Но раз уж победили, как не повеселиться! Привязывали веревки к шее Железного Феликса, кричали: «Вира!.. Майна!.. Вали этого монстра на землю! Вали эту суку!».
   Пьяная радость светилась на лицах. Пот струился по лбам.
   Гена заметил:
   – А революционеры попахивают дерьмовой водкой… и злы. Хорошо, что переоделись в гражданку!
   – Пойдем, – сказал я, – они вызывают у меня омерзение.
   Пуго выстрелил в себя сам. Неудачно. Жена добивала. Сильная женщина.
   Ахромеева вытаскивали из петли в кабинете. Маршал в петле смотрелся как-то не очень. Где только веревку нашел? Под рукой пистолетов куча…
   Следом выпал с балкона «цэковский Ротшильд» – Кручина. И тоже оставил записку: «Я не заговорщик, но я трус…».
   Тюрев шептал:
   – Шабаш ведьм! Я такого еще не видал. В коридорах какие-то шпаки вспарывают сейфы, топчут секретные документы, пытают «чемоданщиков», пару генералов повели на допрос… Моисеева объявили министром!
   – Уже освобожден от всех должностей и уволен, – поправил самый осведомленный – Артанов.
   Клюев в телефоне хихикал:
   – Незабываемая картина, Димон: наблюдал своими глазами, как Шапошников усадил свою счастливую задницу в кресло. Он – министр обороны!.. Теперь ищет генерала Лобова. Наверно, наш будущий шеф!
   – А как Чапарьян?
   – Ржет… Ты же знаешь, как он любит цирк, особенно номера с акробатами. Все лицезрел, говорит, но таких номеров не видал. Выпьет водички и снова ржет.
   Тут же послышался голос Тиграныча:
   – Эй, балабол, отслеживаешь Лобова?
   – Машина генерала армии въезжает во внутренний дворик!
   Если Марго информацию кто-то шепчет с небес, то моя тропинка к сведениям об «объекте», о Теле, ведет к его адъютанту. Там – крохи. Но детальки важные: домашние привычки, прибамбасы жены, тещи, наркоманы-детишки, склоки, ссоры, одеванье сковородок пьяному Телу на голову. Адъютант – он там: на даче, в квартире. Моет унитазы, стрижет траву, поливает цветы с огурцами. Он все видит и слышит. Если не видит, подслушивает, затаившись за дверью, за кустиком.
   А вот в каком настроении пребывает Тело, прибывшее на службу, – это уже к порученцу, посвященному в иные тайны. Кто у него в фаворе, кто во врагах? Проще простого завалить негодного кандидата: «Приходи, – говорил Саня Безручкин, – как раз то, что тебе надо: Лобов не в духе, укокошим твоего клиента в секунду!».
   Едва Лобов вошел в свой кабинет, Саня уже звонил:
   – Эфиоп, хочешь смейся, не хочешь – рыдай: у шефа полная амнезия! Я ему говорю: свяжитесь с Ельциным, поблагодарите за назначение, поцелуйте в трубку. Он в ответ твердит мне, как зомби: «А Горбачев?.. Он же пока президент. Неэтично!». Все переменилось, говорю ему: Горбачев – труп! Дважды набирал номер Бэна – он кладет руку на рычаги: «Не хами!». Что делать, Дима? Явно прострация!
   Лобова, конечно, можно понять: в таких сомнительных обстоятельствах услышать от неизвестно кого, от какого-то хрена в летных погонах, от какого-то Шапошникова, которого он и знать-то не знал, что ты начальник Генштаба, – любого бы покоробило.
   – А ядерные дела? – спросил по инерции я.
   – Притащили. Полковник с «чемоданчиком» рядом. Пытается объяснить – я же вижу: он не въезжает! Думает о том, что и я: через месяц попрут!
   Саня стал кандидатом наук еще капитаном. Диссертацию защищал как раз по истории Генштаба Российской империи, ловко выкраивая из остатков статьи для своего суверена. «А что, – посмеиваясь, говорил он, – кандидатскую я ему уже накропал, докторская не за горами – не жалко!». Сам продолжал копаться в архивах: все перипетии, заговоры, интриги, начиная с зарождения квартирмейстерской службы, ему были знакомы по истлевающим от времени документам – знал о дворцовых переворотах не понаслышке. Многозначителен, как Фохт, как Штирлиц, и обаятелен, как киношный Соломин – тренирован к этому с адъютантства, развившего в нем интуицию. Главное – чутье.
   Потому так просил, так умолял:
   – Владимир Николаич, да позвоните же наконец! Что вам стоит?
   Лобов не позвонил. Ну раз так – тогда по законам жанра. Если надо укокошить, «клиента» отправляют в командировку. В Англию, например. А когда возвращается, его поджидает сочащееся улыбкой шапошниковское лицо:
   – Тут, Николаич, такое дело… одним словом, ты уже не начальник Генштаба. И на коллегию, прошу, не ходи: мне поручено представить генерала Самсонова!
   Подобные перестановки готовятся кулуарно, обет молчания хранят все. Порой долго.
   Кадровики – вечно.
   Как те многие тайны, которые вслед за Лобовым унес с собой сошедший в могилу советский Генштаб.
   Марго называла его «Кот ученый».
   Саня названивал часто: видно, поначалу скучал. Не столько, наверно, по мне, сколько по оставленной службе: двадцать лет просто так из жизни не вычеркнешь.
   Для других, когда падает Тело – трагедия жизни. Впадают в кому. Как будто солнце погасло. Дни проходят в запоях.
   У Сани – нет: он потратил месяц, чтобы привести себя к гармоничному состоянию. Когда свободная от забот голова вдруг сказала ему: «Саня, если Тела нет, можешь жить, как ты сам этого хочешь: сочиняй, черкай, строчи!».
   Начеркал столько, что, ввалившись в мой кабинет, заявил прямо с порога:
   – Димон, сегодня ночью я родил фишку для твоего карьерного роста. Ты станешь в этой области первым эфиопом наук. Тема, как сюжет детектива: скрытая жизнь кадровой службы Генштаба от века семнадцатого до сегодняшних дней. Интриги дворов, подкрепленные историческими документами, которые, кроме меня и нашего архивариуса, не видел никто.
   Саня – само бескорыстие. В этом сомневаться не приходилось. Хотел одного: чтобы то, что он написал, было опубликовано. Под чьим именем, для него не имело никакого значения. Щедро делился со всеми, если это не входило в сферу его собственного любопытства. Но столь внезапное появление, как и еще более неожиданное предложение, показалось странным. Настораживало. Ибо буквально неделю назад Фохт предложил мне почти то же самое – готовую диссертацию с витиеватой темой, обещая поддержку на ученом совете в институте Мазепы. Выйдешь на трибуну – и завтра ты уже кандидат социологических наук, уверял он. А хочешь – психологических!
   Настаивал.
   А я как бы уже видел язвительную улыбку Марго.
   Догадываясь, для чего ему это надо, приходилось отшучиваться.
   Саня – другое дело.
   – Все – в этих трех папках: отсортировано по царям-императорам и генсекам. Остается ввинтить только то, что касается кадровой службы, – продолжал он горячо напирать. – Когда прочитаешь, литературная обработка тебе будет в радость, уверен. Я же знаю, у тебя есть талант, ты его просто зарыл. Сделай – и ты на коне! Ты станешь единственным посвященным, кто знает, что такое русский Генштаб изнутри, – его кухню, изнанку. Единственным, понимаешь!.. А хочешь – пиши роман! Там будут и фрейлины, и дамы из света, и тайные связи. Уверяю, прелестные получатся постельные сцены! Я же знаю тебя триста лет! Я чую: у тебя призвание к слову, а не к копанью в этом дерьме. Ты собираешься в нем ковыряться до старости?
   Воодушевленный в другой раз больше обычного, он не скрывал и своих планов. Они впечатляли.
   Увлеченная личность.
   При этом, вваливаясь в мой кабинет, не уставал вопрошать: «Ну как, приступил к настоящей работе?».
   Он – как Леонов из «Осеннего марафона»: если предлагает с утра хлопнуть по рюмке, лучше выпить, – все равно не отвяжется.
   – Идем, идем, я познакомлю тебя с архивариусом. По моему списку он уже подобрал необходимые документы!
   Куприян Кондратьич производил впечатление человека ворчливого. Деду было явно за восемьдесят. Может, потому и ворчал. Или потому что не любил дилетантов. А вот Саню любил.
   И если тот искал помощи, то не успевал Саня назвать приблизительно век или год, как старик с поразительной ловкостью уже выдергивал с полки архивную папку.
   – У него архив не в кладовках – в башке! – восхищенно нашептывал Саня. – Кладезь! Таких, как он, уже нет! Он знал Шолохова, знаком был с Набоковым. Он общался с Твардовским, делал ему замечания. И даже не постеснялся сказать, что все, что тот написал – не поэзия вовсе, а лубок для деревенских невежд. Самому Твардовскому!.. Ему – назначенному Сталиным главным поэтом страны!.. Когда познакомишься чуть поближе, поймешь: он – не архивный червяк и не архивный институт закончил – литературный!
   – И что же он написал?
   – В том-то и дело, что ничего. В этом и фишка! Он и не собирался ничего писать! Я, конечно же, поинтересовался – поделикатнее, чем ты сейчас у меня. И знаешь, что он мне нараспев ответил?.. Я, молодой человек, не пишу. У меня другое призвание: я литературу исследую. Мне это нравится. Я посвятил этому всю свою жизнь… Эфиоп, охренеть: счастливый человек! Он нашел себя – это красиво!
   Скоро, завидев меня на улице, Куприян Кондратьич уже улыбался. И тоже называл «молодым человеком».
   Звонил коллегам.
   И даже не поленился съездить на другой конец города, к приятелю, у которого на дому был целый архив.
   – Берите, берите: любопытнейшие, я вам скажу, есть бумажки. Когда читал, слюнки текли!
   И, точно боясь, как бы я не потерял эти страницы, сделал копии. И сам же устроил этому богатству ревизию: красным было подчеркнуто самое, на его взгляд, интересное.
   Как-то под вечер, когда возвращался от него, навстречу выскользнула из-за угла тень.
   – О боже! – почти наткнувшись, произнесла Марго; мне даже послышалось: «Как ты меня напугал!».
   Ее руки были у меня на груди; я верил и не верил себе.
   – Откуда держишь путь?
   – От Архивариуса.
   – Ста-рец! – произнесла она нараспев. С уважением. Таким тоном, будто называла по имени-отчеству. – Ты хоть в курсе, что он знает Вергилия наизусть?
   – Нет. А ты от кого наслышана?
   – Слышала. С ним интересно говорить: думающий человек.
   А руки-то ее до сих пор у меня на груди. И губы – совсем рядом.
   Почти наваждение!
   Наваждение схлынуло, как только в ее комнате зазвонил телефон. «О, Ромочка, когда угодно, но не в субботу. Давай встретимся в воскресенье и только после восьми – ты же знаешь, в другое время я занята!» – словом продолжала болтать, мало обращая внимания, что я прислушиваюсь.
   Мадемуазель, все продолжаешь играть? Пытаешься пробудить ревность?.. Не удастся! Ты сама не замечаешь, что твои отношения с Беловым вступили в ту стадию, когда они себя уже исчерпали. В конце концов, слова, в которые Ромочка по наивности продолжает вкладывать несколько больше искренности, чем следует, не пробуждают в тебе уже ничего, кроме скуки. Я же вижу: ты зеваешь, едва он открывает рот. Для развлечений могла бы найти мужичка поумней, попородистей.
   – Не хочешь сходить вечером со мной в ресторан? – спросила она. – Я плачу!
   Хотелось бы.
   – Извини, не могу.
   Как раз в этот момент я не врал. То, что происходило в управлении, напоминало дурдом Байконура перед пуском ракеты. Дым коромыслом – кто кому подчиняется, хрен поймешь. Появлялись какие-то неизвестные генералы, какие-то мутные личности в пиджаках. Повелевали с апломбом, заставляя строчить приказ за приказом.
   И днем и ночью.
   – А почему отпечатали на такой говняной бумаге? – вопрошал недовольный кремлевский посланник.
   – За неимением гербовой приходиться строчить на простой! – не без насмешливости отвечал Белов.
   Осколки армии собирали по всем сусекам – по задворкам разбежавшихся «дружных советских республик».
   – Срочно зачищайте секретариаты с предбанниками! – теряя остатки терпения, кричал Виссарион. – Скоро новая челядь с «телами» повалит!
   – А прежних куда?
   – Прячьте!
   – Куда?..
   – Если некуда – увольняйте!
   Гнали на пенсию, особо не церемонясь. Если без пенсии, просто толпой. Утром команда – вечером в приказе. И – пока: привет жене с короедами.
   Бедлам!
   Старик Сысоев, устав стирать ластиком фамилии генералов, завел новую штатную книгу. Трудился неделю, исписал карандаш. Не успел произнести облегченно: «Фу!», как притащили новые штаты – всех снова переназначить!
   – Да мать твою! – бушевал Лукич. – Когда это кончится?
   – Лет через сто! – философски заметил Рома Белов.
   А тут еще в трубке голос очередного хохла:
   – Дима, я тоже сматываюсь: бендеровцы предлагают мне приличную должность!
   Сутками слюнявил экран телевизора Хасбулатов; его соплеменники в это время таскали из банков мешки с миллиардами. Потом на экране появились другие, еще более плутоватые рожи: розовощекие, рыжеватые.
   С национальных окраин в генштаб потянулись суровые командармы, не пожелавшие присягать Украине. «Уволь поскорее, – говорили. – Осточертело все, баста!» Шептались в кабинете Артанова. С одним столкнулся в дверях. Пришлось отодвинуться – так широки были плечи.
   «Усталый велогонщик».
   Он все же добрался до финиша, но видит, что судьи со зрителями уже разошлись. Крутить педали был еще в силе, а вот куда, в какую сторону ехать, он явно не знал.
   – Это кто? – спросил я Артанова, когда тот ушел.
   – Квашнин!
   Новый год праздновали, как последний. Под «Застольную» пили на брудершафт с поцелуями массандровского разлива шампанское. Наверное, последнее – из кладовых Рафаэля.
   Зиночка шептала в ухо: «Сегодня ты мой?».
   Протрезвели от новости: нет уже и Самсонова!
   – Куда хоть его?
   – В штабец для ссыльных – руководить останками «варшавского договора»!
   Гадали неделю, кто претендент, пока наш улыбчивый Прыгунов не подпрыгнул, услышав окрик генерала Колесникова:
   – Ты что там притаился, как белорусский партизан в засаде? Тащи на подпись бумаги!
   – А как вас, Михал Петрович, обозначить в приказе? – нежно пропел тот в отвтет.
   – Не догоняешь?.. А как тебя, дурака, назвать, если бы у тебя только что сняли начальника Генштаба?.. Меняют, блин, как прапоров: не поймешь, кому жопу лизать!.. Да пошевеливай плавниками, туйбень – я через час уезжаю в правительство!
   Саркастический тон напомнил их давешнее знакомство. Малоприятное. Прыгунов опрометчиво полагал, что должность первого заместителя начальника Генштаба, которую занимал Колесников, не входит в круг его интересов – попросту игнорировал. Мудрый дед до поры прощал эту вольность. Попыхивая трубкой, писал на докладных резолюции: «Прыгунову: полная ересь – в сортир!». За простоватостью прятал сердечность, выражая столь же оригинально. Если, не прерывая чтения какой-то бумаги, произносил: «Шурши!» – это означало прощание. Говорил тихо, понуждая переспрашивать: «Не понял… разрешите уточнить?..».
   – Вали домой!
   Другие меняли своих порученцев, как их жены колготки со стрингами. В основном из-за склок с домочадцами. Поджарый, как пес, Володя Снежков служил хозяину верой и правдой, начиная еще с Закавказья. Охраняя покой, держал нос по ветру: все вынюхивал. Если не мог – выведывал. Но с тем же усердием. Когда на прием к Колесникову – Мехпеху, как называл его Вовчик, записался бравый Ермолкин, генерал легендарный, отважный, приехавший просить, как о милости, о зачислении в академию, Володя поинтересовался:
   – Дима, вы абитуриентов в академию Генштаба еще принимаете?
   Наверное, можно было бы. Только за окном уже сыпалась листва; занятия шли полным ходом. Такой ответ Володю устроил. Но через полчаса снова раздался звонок:
   – Дима, зайди, Христа ради. Объясни ему сам: он, видно, контужен. Или пуля до сих пор в голове блуждает.
   Готовили Ермолкина два часа, произнося почти в унисон: строевым не шагать, докладывать кратко и тихо, все будет объяснено заранее – справкой. Понял, ответил тот.
   И тут же за дверью раздались три преданных строевых шага с подскоком.
   Через секунду – тихий голос Мехпеха: «Ермолкин, не кричи, я тебя не боюсь!».
   Тот, выйдя, честно признался, что именно в этот момент его посетила первая мысль: что-то попутал, что-то не так… Пришла и другая: просить бесполезно. Но губы, сложившись сами собой в улыбку деревенского простака, вдруг произносят: «Михал Петрович, учиться хочу!».
   – Послушай меня, Ломоносов: желание, конечно, похвальное, но зачем так орать?
   – Виноват… исправлюсь!
   – Шурши.
   – Не понял?
   – Пшел вон!
   – Теперь понял!
   Ближе к ночи, когда Колесников принял последнего гостя, Вовчик вынес из кабинета бумаги. На докладной о Ермолкине – аккуратные буковки в строчку: «Начальнику академии генералу армии И. Н. Родионову. В порядке исключения, прошу зачислить. На первый взгляд – дурень. Но, может быть, ошибаюсь. Приглядитесь!».
   Или рассвет иногда так был хорош, или благодушнее дул в это прозрачное утро ветер, но как только моего уха достигал неторопливый перестук под окном каблучков Марго, я прерывал работу. Задерживал дыхание, а затем глубоко вдыхал воздух. Один раз услышал размеренное повторение какого-то влекущего робкого зова. То была пара поселившихся под крышей сизарей, начинавших свое влюбленное воркованье. Всякий раз, как только она появлялась.
   Становилось скучно думать над тем, как бы придать побольше правдоподобия «Анализу кадровой обстановки в Генштабе» – записке, которую должен был отправить в Главное управление кадров уже неделю назад.
   Обстановка в Генштабе была так себе.
   Хуже не придумаешь.
   А вот подглядывать из окна стало небольшим развлечением.
   Впрочем, это случалось не часто. Но когда видел, что Белов провожает ее до подъезда, обнаруживал в душе нечто вроде досады.
   А может, то была ревность.
   Уж не влюбился ли я, заигравшись с такой очаровательной кошкой?..
   «Соблазнительной», – поправил бы стилист Саня Безручкин.

Глава пятнадцатая
Подушкин

   Мы со Стасом мечтали об обеспеченной жизни, о быстрой карьере, жить в столице и водить иностранные тачки. Новая власть все это давала – только крутись: бери, хватай.
   Стас успел получить дивизию. Отхватил уже «генерала».
   Он приехал в отпуск. Оттягивался по полной, спуская в кабаках последние деньги. Чаевые – купюрами поскромнее. А вот за резинку трусиков танцовщице – тут его щедрость не знала границ.
   Барин.
   Барин, к которому девки льнули. Тянулись, как мотыльки к яркой лампе.
   – Люблю эту страну! – восклицал он. – Люблю за ее сумасшествие!
   – Если ты так богат, – шептала Рыжая ему в ухо, – полетели в Швейцарию – погуляем на славу!
   – В Швейцарию?.. Да там даже мухам жить скучно! За год одно происшествие: ждут, когда два русских барана на «Феррари» столкнутся! То ли дело у нас!
   – Тогда едем, Стасик, ко мне… У тебя есть «Феррари»?
   – Поедем на «Опеле» Полетаева. И только при условии, что у тебя дома большая ванна. У тебя, Рыжая, есть большая ванна?
   – Пока нет.
   – Тогда перезвоню тебе завтра. Сегодня хочу спать с той, у которой есть большая ванна!
   Всего десять лет – и тебя уже не очень-то веселят его шутки. Через двадцать перестанешь понимать другие слова, забудешь, о чем мечтал. А вот – в пятьдесят или больше – тебе уже не снятся сны, живешь, как мул, у которого не бывает потомства. Живешь просто ради того, чтобы щипать траву и таскать повозку, в которую тебя кто-то запряг.
   Я смотрел на эту новую власть, которой служил, с не меньшим отвращением, как когда-то на партийных бонз. Но какими бы ничтожными не казались порой эти личности, приходилось пить с ними в кабаках, посещать загородные дома, слушать их дебильную болтовню.
   С такими мыслями лучше поскорее напиться. Со Стасом это нетрудно. И я бы напился, если бы это желание вместе с мечтами и воспоминаниями не спугнул телефонный голос Артанова:
   – Дима, к нам летит очередной начальник Генштаба!
   – Очередной?.. Это кто?
   – Дубынин!.. Так что ноги в руки – и бегом ко мне!
   Все, что последовало вслед за этим, можно отнести к разряду курьезов. Клич «Артанов собирает управление!» предварял обычно публичную порку. А он вдруг встретил улыбкой:
   – Господа, грядут перемены, для ваших сплетен – огромный простор. Чтобы лишить этого удовольствия, объявляю решение: новым начальником первого отдела утвержден Полетаев. Семь минут на подготовку приказа. Через полтора часа самолет Дубынина приземлится на Чкаловском. К этому времени все должно быть подписано у Колесникова!
   Один на один был откровеннее: вместе с Дубыниным летит его кадровик, некто Подушкин, который и будет нашим новым шефом. Виссарион легко просчитал: предложи на вакантное место любого из старичков, Подушкин сковырнет его тут же, чтобы подсадить «своего». А вот дать пинка под зад молодому, тут нужно лобик морщить: как это сделать. Гений!
   – А что Прыгунов?
   – Допрыгался!.. Чистит сейф и протирает для Подушкина тряпочкой кресло. Кстати, – добавил Артанов, – Колесников интересовался, кто принесет на подпись приказ?.. Услышав, что ты, засмеялся: «А-а, это тот шустряк!». Видно, чем-то ты Михал Петровича зацепил. Поспешай!
   Сам пошел встречать Подушкина на пятый этаж, откуда, транспортируя тельце с лифта на лифт, и привел в управление.
   – А где бирки? – был первый вопрос.
   Еще недавно он был командиром полка, Так что другим вопросам вскоре не удивлялись. Умом явно не отличался. Зато живот просто прелесть – с четыре арбуза. Проводил на день по шесть совещаний, не готовясь ни к одному. Список управления лежал перед носом, однако это ему не мешало виртуозно путать наши имена, называя сегодня Димой, завтра – Васей. Планерку однажды начал с чествования Белова, назвав его «юбиляром». А Роме – хотя бы до сорока – еще жить да жить.
   При этом Подушкин достал коробку из сейфа:
   – Вот, Николай Романович, – сказал он Роману Николаевичу, – поздравляю и желаю удачи!
   Ромочка не смутился, с благодарностью принял подарок, непривычно огласив воздух: «Служу России и управлению кадров Генштаба!».
   Вечером звенели рюмки, перебивая хохот:
   – А где ваши подарки, любезные? – вопрошал шалопай.
   Неделю трудились для Подушкина над толстенной «Рабочей тетрадью», стараясь втиснуть в нее пояснения по каждому из генштабовских организмов. Их набралось больше сотни.
   – Понагляднее, – напутствовал Виссарион, – поподробнее! Чтоб быстрее запутался.
   Пришлось позвать Кубрина.
   Серега не пожалел краски, расцвечивая заголовки от синевы до пурпурности.
   – А как с укомплектованностью полков? – прервал Подушкин мой красноречивый доклад.
   Можно было бы задать вопрос: «Каких? Какие могут быть в Генштабе полки?». Постеснялся. Весьма кстати в дверях появился Белов. Пользуясь с недавних пор особым доверием, Рома работал проводником – как Дерсу Узала, выводя Подушкина подземными лабиринтами к кабинету Дубынина.
   Дорогой обсуждали коллег.
   – Его удел – паромная переправа! – с присущим юморком резюмировал как-то насмешник. – И дурачком не успеет прослыть, и самолюбие утешит!
   Дубынин мелькнул, как комета. Поговаривали: человек чудесный. С этими словами проводили на Новодевичье кладбище. Падал снег, укрывая его вместе с цветами; здесь же и помянули.
   Наш Робеспьер, фотограф, трудился над монтажом всю ночь. После запоя руки тряслись, и четвертая звезда, пришедшая к Дубынину уже после смерти, на погон все ложилась как-то не так: обветренная мужественность черт, утомленный взгляд генерала внушали доверие, невольно заставляя сравнить далеко не парадный снимок с усталым воином, на щите которого вполне был бы уместен девиз: «За веру, царя и Отечество».
   За который и умирают вот так.
   Или – просто так.
   Подушкин шел по коридору, пошатываясь. Плечом задел картину с березкой – та покачалась, но не упала. Когда мы с Виссарионом вошли к нему в кабинет, он сидел в кресле в парадной шинели и плакал: не по Дубынину – по себе. В Москве ни друзей, ни кола, ни двора – беспризорник. А тут еще новость: собирай вещи – тебе готовят замену!
   – Время такое, – успокаивал Виссарион, разливая водку по рюмкам. – Сегодня один «энгэша», завтра другой – только оглядываться успевай!
   Так, пьяного в хлам, и уложили в машину.
   Поцеловав на прощанье, накрыли парадной шинелью.
   – А куда везти-то? – поинтересовался водитель.
   – В общагу академии имени товарища Фрунзе, – сказал я. – Да смотри не растряси по дороге!
   Тут только вспомнил, что Марго просила заехать. Мое появление встретила улыбкой. Улыбку, впрочем, можно было адресовать моему личику. Когда приглашала, уверяла, что будет одна. Застал Фохта, странноватого типа и полный стол чертежей, над которыми они, колдуя, шептались.
   – Заходи лучше завтра, – сказала она. – Проспись!
   – Я не пьян.
   – Когда двое, не сговариваясь, утверждают, что ты пьян – пойди и проспись, даже если не пил ни капли.
   – А кто второй?
   – Мой внутренний голос. – Вдобавок получил снисходительнейшую из улыбок: – Полтаев, даже не мечтай, что со мной у тебя будет так же легко, как с твоей Дульсинеей!
   – А поцеловать ручку?
   – Целуй и проваливай!
   Если крепости не покоряются штурмом, их берут долгой осадой, шепнул уже мой внутренний голос. Добавив: «Я знаю, в какой квартирке встречают иначе!».
   Зиночка появилась в халате, не выразив удивления.
   – Проголодался?
   – Изголодался!.. Но для начала лучше бы выпить!
   Привыкнув к проказам, легко откликнулась на нескромную шутку. Когда принесла коньяк, оставалось опуститься рядом с ней на диванчик и добавить немного игривой тональности.
   Тут же услышал:
   – А ты шалун!
   – Когда вижу тебя, дорогая, у меня поднимается настроение! Я не вру: ты так хороша в этом халатике! Так вкусно пахнешь!
   Теплота губ возбуждает, когда кто-то бормочет: «Не торопись… что ты делаешь?».
   – Впитываю наслаждение!
   Засыпая, вспомнил Марго.
   Потому, видно, и пришла.
   Во сне.
   Пришла и снова сказала: «Целуй и проваливай!». Только вот голос показался теплым.
   Не раз ловил себя на мысли, что все эти фантазии от скуки. Но вместе с тем так просто, так ловко придумывал романтические истории, свидания, столько интимных подробностей к ним, что не без смущения изумлялся. А невозможность осуществить задуманное делала ее, как добычу, все соблазнительней. В такие минуты Айвенго укладывался на соседней подушке; мурлыкал, как бы нашептывая: не торопись, не спеши. Это – не Мальвина, не Дуняша, не Соня…

Глава шестнадцатая
Возня

   – Дима, я тебя умоляю! – кричал в телефон Клюев. – Я понимаю, что ты теперь шишка, почти Чингисхан. Но помоги другу: привези спортивный костюм и кроссовки! Спасай! Эти госпитальные ослы у меня всю одежду забрали! Мне бежать надо. Так хочу, как алкоголик – выпить водки с похмелья! Не привезешь – загнусь! А эти кретины никак не могут понять: у меня кардиограмма быка. Меня не терапевт – зоотехник должен лечить!
   Наутро он бежал любимые сорок два километра. Проскакал – все успокоились: на экране появились человеческие зазубрины. Медсестер ублажил. Числился в госпитале, спал на квартире подруги, откуда регулярно названивал: утром жене, после обеда теще, ближе к вечеру – мне:
   – Так идем в ресторан или как?..
   Он все говорил, а я стоял у распахнутого сейфа, пытаясь вспомнить, куда могла запропаститься докладная Колесникову?
   Перерыл стол, все папки – ничего!
   Исчезали документы и раньше. Одни находились быстро, другие неожиданно появлялись под рукой на следующий день. Обычное дело.
   А этот, «совершенно секретный» – как сквозь землю!
   Подумывал уже на коллег – завистников хватало.
   Белов?
   Утрата такого документа – верный способ устранить конкурента.
   Долго не мог заснуть. Под утро выпил снотворное, как тут же услышал: «В тетради с красной обложкой. Между восьмой и девятой страницей».
   На службу не шел – летел.
   И – правда!
   От радости позвонил тут же Тюреву – только он знал о пропаже.
   – Телепортация! – рассмеялся он. – Она над тобой издевается. А если она над тобой издевается, Дима, значит, не так уж ты ей безразличен!
   Чем чаще он иногда валял дурака, тем больше я почему-то начинал ему верить.
   Прощались у ресторана. Музыки за окном не было слышно. Над головой луна, звезды. Глядя на них, вспомнил о Фохте, которого язва желудка заставила уехать в Ессентуки.
   – С чего ты взял? – вдруг удивился Тюрев.
   – А ты разве не знал?
   – Конечно, знаю. Но только не про Ессентуки!
   И, придвинувшись почти вплотную, с присущей иронией заметил, что послезапойный кризис лечат вовсе не минеральными водами, а воздержанием в местном диспансере, совмещая капельницы с раздумьями о вселенной:
   – Подруга моей жены там врачует!
   – Опять заливаешь?
   – Ну вот еще! – воскликнул он уже раздраженно и как-то заговорщицки улыбнулся. – На моей памяти это уже третья его ходка! А ведь Марго остается одна!.. Без присмотра!
   В такой вечер можно было и усомниться.
   – Дима, я не знаю, поверил ли ты в то, что я наплел о ней в пьяненьком вдохновении, но я тебе тогда не все рассказал. А если сейчас расскажу, что однажды она поведала мне, у тебя переменится взгляд на сотворение мира. Ты парень крепкий, не упадешь, но вот Дарвин перевернется сто раз в гробу, а священники действительно останутся без работы. Вспомни хотя бы ее странное появление у калитки детдома: кто ее подбросил и кто она сама? Откуда? С кем разговаривает с самого детства? Ты же, наверно, тоже заметил: когда мы пьем водку, смешим анекдотами – как она шепчет кому-то, как шевелятся ее губы. Я однажды решил пошутить: с кем разговариваешь? Ты знаешь, что услышал? «Кто меня послал, с теми и общаюсь». На пеленке, в которой ее нашли, было вышито восемь букв: не кириллица, не латынь – иероглифы.
   – И что из того?
   – Никто так и не смог расшифровать, что они означают. С тех пор, как Фохт мне об этом шепнул, я задавал себе вопрос за вопросом, приходя к парадоксальному выводу. Почти сумасшедшему. Иногда мне кажется – она из другого мира и направлена к нам с какой-то целью.
   – Какой?
   – Не знаю. Но знаю одно: ты выбрал для соблазнения очень опасный объект. Теперь мне кажется, что я был прав, когда просто шутил, что догадываюсь, какие виды на тебя имеет Фохт. Да-да, тогда шутил, теперь говорю серьезно. Он действительно ищет ей достойную партию. При этом хочет, чтобы она непременно влюбилась. Я разговаривал с ним – он отвечал искренне: если влюбится, она станет иной и сможет родить. Фохт уверен – ребенок родится особенный.
   – Я пока вижу другое: ее все корыстно используют. И Фохт в первую очередь.
   – Добавлю деталь, немаловажную: если она позволяет! Кто переходит границы – покойник. Помнишь, в ресторане ты видел чечена со шрамом над бровью?
   – Ну!
   – Он что-то просил – она отказала. Он настаивал, угрожал. Она отказала вторично.
   – И?..
   – Уже кормит червей. Остановилось не сердце – дыхание. Так не бывает, уверял патологоанатом. А вот мой гипнотик-приятель лишь улыбнулся в ответ: «Бывает. Ему просто кто-то приказал перестать дышать!». Доказать подобное невозможно.
   Казалось, несколько раз я просыпался: досаждал голос. Женский. Едва слышимый. А потом – то проваливался в темноту, то летел, замирая от страха и слабости. Над Борзей, над Читой, над крутящимися внизу облаками. Блаженный, как ангел.
   Пока не грохнулся наземь.
   Был укрыт одеялом Зиночки. Хотя не помнил прикосновений. Наступил новый день, изгоняя видения. Комнаты были пусты, в прихожей витал запах духов. Под зеркалом – салфетка: «Милый, у меня ревизия!».
   А у меня?
   То же, что и вчера. Кабинет, телефонные трели: «А Квашнина в Главное оперативное управление назначил?». «А Точилкина?» – вопрошал через неделю Квашнин.
   – А с Подушкиным что? – стенал Вова Снежков. – Забодал! Через день записывается на прием к шефу, падает на колени: помогите, согласен на любую работу. Селедку могу чистить, колбасу шинковать!
   Еще вчера Подушкин был хищник, рычал. Сегодня – легкая добыча для хищников позубастей, дающих команду: «Ату! Ату его, Дима, придуши поскорее этого таракана!».
   Отчеты, бумажки.
   Генеральские сыновья, выпускающиеся из училища, такие же детки, желающие туда пролезть. Копошение опарышей под плинтусом Центрального командного пункта. Потом оправят крылышки и – в полет.
   И так – день за днем.
   На что я трачу жизнь?
   Невольно вспомнишь кутежи со Стасом, беспечные лейтенантские годики, полковые застолья, Любашу, что разносила борщи, а ночью обучала тайнам любви… Так заласкался, что едва не испортил карьеру: оказалось, она параллельно обучала тому же командира полка, свирепого Станкевича – Волкодава. Прознав, тот драл меня месяц, как шелудивого пса, как последнего прапора, пропившего солдатские сапоги. Долго не догадывался: за что? Пока млеющая от моих шагов заведующая холостяцкой общагой не прошептала в ушко: «Митенька, ты что, дурак, – не знаешь, что она его пэпэжэ?.. Приходи лучше ко мне – у меня борщи не хуже!».
   Дурак, который вдруг понял, что он дурак, – уже не дурак.
   Не обманула: прелесть!
   А тут одно развлечение – голос очередного шефа, Ежова:
   – Дима, зайди!
   Жора Хрулев называл его уничижительно – Ежик.
   – Если б не «крыша» Мехпеха, давно бы его удавил! – говорил он, не стесняясь свидетелей.
   В клубке сплетен и склок, гулявших по министерскому этажу, доля Жоры, несмотря на скромные генеральские эполеты, была едва ли не самой весомой. Его прошлое было прикрыто непродолжительной службой в Генштабе, откуда и попал к Грачеву в помощники. Заплечных дел мастер. Всё знал, обо всех имел особое мнение, интриги плел искуснее кружевницы. И Колесникову порой вместо дела приходилось готовить ответные меры на затеваемый заговор, чтобы вовремя защитить Ежова. Причина банальна: Жора на должность начальника управления сватал Артанова. Намерение, как и дружеские отношения, не скрывал; искал поддержки. Мехпех обещал, выждал неделю и поступил, как обычно, по-своему. С той поры при встрече с Колесниковым радушнее Хрулева мало кто улыбался, давая понять, что все заместители, тут же подсаженные к старику вопреки его воле, – дело рук Жоры. Во всяком случае, без его участия не обошлось.
   – Виссарион, – жаловался Колесников, – уйми своего друга! Всех чернит, все у него взяточники, все – негодяи. Он, как больной глаз: и видит плохо, и жить мешает!
   – Михаил Петрович, не могу. Раньше мог, теперь нет. Он в фаворе у министра. В интригах – Маккиавелли. Сам боюсь. Он и меня уже дважды подставил. Не по злобе – по дружбе. Да так, что Грачев полчаса орал на меня всеми площадными словами!.. Кстати, он сегодня приказал назначить к вам в Генштаб еще одного – и тоже однокашник Пал Сергеича.
   – Это кого?.. Куда?
   – Баранова. На Главное оперативное управление!
   – Вы что: совсем охренели? А кто войну планировать будет?.. Какой из него стратег – он же пень таежный!
   Виссарион ошибался. Или лукавил. Министр тут был ни при чем. Баранов был не его протеже, а вице-президента Руцкого. Это был наш училищный ротный – Мутант, как называл его ласково Стас. «Паратов», – увидев мельком, припечатала как-то Марго. Для Главного оперативного управления мужичок, конечно, самый неподходящий. Зато в остальном всем хорош: одет с иголки, импозантен, как денди, на лыжах бегал по мастерам – оставлял за спиной подполковников.
   – Сбылась мечта идиота! – После той гауптвахты Серега Кубрин брызгал слюной – так ненавидел.
   На его столе карта, облепленная номерами занявших оборону полков – как раз под Смоленском, у самой границы. Напротив – латыши с немчурой, рядом эстонцы в обнимку с латышской бригадой. С хохлами вообще темный лес: то ли братья, то ли – хуже врагов.
   Он только что вернулся с Кавказа, куда летал вместе с Громовым. Как заместитель Грачева генерал инспектировал то, что осталось из боеготовых частей после распада Союза. Летели в Ростов – приземлились в Чечне.
   – Ты представляешь, этот абрек блокировал в Шали гарнизон и предъявил ультиматум Радецкому: передать со складов все оружие! – все больше возвышая голос, возмущался Серега. – А там этого барахла, как грязи – на два дивизионных комплекта! Представляешь?..
   Когда Чапарьян подтвердил, Громов приказал развернуть самолет. Охрана отказалась впускать. Генерал взглянул так, что автоматчики расступились – Дудаев вскочил. Уверял, что приказ не его. Громов прервал:
   – Впервые вижу, что на Кавказе так теперь встречают гостей!
   Тот побледнел, стал нажимать кнопки.
   – Может быть, чай?..
   – Я не чай прилетел пить! Прикажите разблокировать гарнизон. Я не уйду, пока Радецкий не доложит мне лично!
   И не ушел.
   – Ждал полтора часа. Не притронулся к угощенью, – с восхищенными нотками в голосе продолжил Кубрин. – Потом встал и ушел. Не подал даже руки. Дима, это завораживает!.. Если я открою секрет, ты сварганишь шустро приказ?
   – Что за секрет?
   – Громов предложил мне стать его порученцем!
   – Ты же мечтал о другом.
   – Когда это было?.. Да и что сейчас делать в оперативном управлении: Мутанту хвосты заносить?.. Пора устраиваться понадежней!
   В докладе нарисовали два варианта развития ситуации: если не вывезти из Чечни все оружие – оба печальные. Грачев бравировал: если надо, возьмем Грозный одним десантным полком. Ельцин от такого млел. Шушера, что вокруг, от страха писала по ногам, но продолжала с абреком заигрывать.
   – Но как можно заигрывать с сумасшедшим? – уже под коньяк распалялся Кубрин. – Он же псих! Оратор потрясающий, но все равно – псих. Он, когда возбуждается, говорит сам с собой, сам собой же любуясь. Как Моисеев, наш бывший шеф! Ты же физиономист, Эфиоп: от него можно ожидать все, что угодно!
   Свет в окнах Колесникова горел до полуночи. Когда порученец, тревожась, заглядывал через щелочку в кабинет, по серьезности лица патрона оставалось сказать себе: да-а, конца не видать. И редко посещало желание потревожить вопросом, зная ответ: «Вовчик, шуршал бы лучше домой!».
   Ну да, пошуршишь: а кто кабинет проветривать будет, бумажки секретные собирать, сейф опечатывать. Наскучавшись, звонил мне:
   – Тоже ждешь?
   – Как раб на галере. Ежов тяпнул рюмку и поехал домой. А вы когда свалите?
   – Черт его знает. Забил новую трубку. Для нас с тобой, Дима, повод к печали!
   Оставалось мечтательно прикрыть веки, вспомнить вечер, машину, которая везла нас в Раздоры. Удивление, которое испытал, наблюдая за непривычным выражением ее глаз, задумчиво устремленных на мелькавшие за окном деревенские ограды. Так и хотелось сказать: «Грустец!».
   Зная, что подобные лаконизмы приводят ее в восторг, я произнес.
   Она улыбнулась.

Глава семнадцатая
Кактус

   – Дима, зайди!
   Если Жора Хрулев называл его Ежиком, я – поласковее: Артурычем.
   Мужичок незлобливый. И улыбался красиво. Улыбнется – открывается два рядка белейших зубов вставных челюстей. Когда-то служил у Мехпеха в дивизии. Потому не кричал подобострастно, как, например, Прыгунов: «Товарищ начальник Генерального штаба, я – весь внимание!», а произносил с теплотою: «Михал Петрович, слушаю».
   – Артурыч, заглянул бы ко мне вечерком: пошептаться надо! – с приятельской интонацией звучало в ответ.
   Такие отношения дорогого стоят. Когда это перестало быть тайной, начальники главков тут же стали искать с ним знакомства, зная, что одного слова Ежова достаточно, чтобы Мехпех тут же подписал какую-нибудь важненькую докладную. Ценя его хлебосольство, приходили и так: поболтать, выпить рюмку-другую. Дверь демонстративно всегда была нараспашку, подчеркивая, что у него нет от нас тайн. За генералами тянулись полковники, приятели – их у него было возы. И тоже скрывались в комнате отдыха. Если унюхал запах свеженарезанных огурцов, жди вскоре звонка:
   – Дима, зайди. Тут надо человечку помочь!
   Слегка раскрасневшийся, сидел барином в кресле, самодовольно поглядывая на просителя: дескать, видишь – я теперь все могу.
   Устройство Генштаба для таких, как он, – темный лес. Поначалу попросил схему, выписывал названия; скоро остыл, осознав тщетность усилий что-то запомнить. А, может, от лени. Когда было что-то совсем непонятно, поступал до гениальности просто – нажимал кнопку. Если Лукич потом выдергивал из пальцев иголки кактуса, значит, интересовался: чем занимается спецлаборатория радиоэлектронной борьбы?
   – Как чем?.. Борьбой! – простодушно отвечал Лукич.
   – А почему – спец?
   – Для прикрытия: бороться – значит, подслушивать.
   Если что-то поделикатнее – тогда уж ко мне:
   – Дима, тут Михал Петрович звонил: срочно состряпай документики к увольнению на топографа.
   – На Хорькова?
   – Ну да. Пьет, стервец, а дело не делает. Кто у него заместитель?
   – Серегин!
   – Предупреди: завтра поведу его на беседу к шефу.
   Бодренько, с улыбкой, спокойно.
   Улыбка пропадала мгновенно, едва ломалась крепежная планка на челюсти. Взвизгнув, тут же хлопала дверь. А через минуту уже слушал шепелявый голос раздраженного старика:
   – Полетаев, жайди!
   Злополучная челюсть лежала на листочке бумаги: две половинки.
   – Вот – погляди, как делают, шуки!
   Верхняя губа западала, волосы всклочены, открывая припотевшую от негодования лысинку.
   Пока искали зубного врача, потом – техника, пока тот паял, Артурыч драл всех подряд, кто бы ни заглянул к нему в кабинет.
   Ироничный Виссарион, поинтересовавшись причиной переполоха, однажды спросил у дежурившего в тот день Белова:
   – Рома, у тебя мозги есть?
   – Вроде бы да.
   – А я вижу, что нет! Включи хотя бы мозжечок – не подпускай к двери никого, пока из поликлиники не принесут его новую челюсть! – А уже обращаясь ко мне в телефон, добавил: – Не жди второго приступа, позвони от моего имени Пашнюку: прикажи сделать две запасных. Одну положи к себе в сейф, вторую пусть эскулап сам принесет вместе с подарком. Ему скоро на пенсию, а так, глядишь, еще пару лет протянет!
   Когда зубы встали на место, дверь приветливо распахнулась – на пороге Ежик:
   – Ну-у… есть просители?
   На лице довольство: жизнь удалась. Что еще надо?
   Лучезарный ты наш, неужто лет через двадцать я буду похож на тебя?
   Зеркало подсказало: вполне!
   Задержался бы у зеркала чуть подольше. Если бы не почувствовал робкое прикосновение к локтю. Светочка-машинистка приглашала на чай:
   – Что тебя, Дима, торопит?
   Неизменно благожелательная улыбка. «Все ладненько, все не так уж плохо» – всегда было написано на лице. За каракули торопливых черновиков приходилось извиняться не раз: сам иногда не мог разобрать, что написал. «Пустячок, – отвечала она, – расшифрую!»
   Безутешные вдовы, наверно, бывают. Светочка была утешаема. Когда кем. Что поделать – последние годики. К старику Сысоеву, казалось, питала более теплые чувства:
   – Олег Лукич, помоги: опять брахлит!
   К вечеру механизмы машинки были обласканы смазкой.
   Одно время взялась ухаживать за цветами. Поливая, могла поболтать с Лукичом. Жалела с намеком. Тот тоже был вдов. Когда при обстоятельствах более чем загадочных исчез с подоконника кактус, все подумали на нее.
   – Мальчики, да вы что? – вскинула она удивленно брови.
   Тем не менее у Белова возникли сомнения в правдивости ее слов. Обрыскал шкафы, сбегал в секретную часть.
   Ничего.
   – Ты еще к начальнику управления загляни, – сказал ему я.
   – Был. На подоконниках пусто.
   Но дня через два, войдя в кабинет Артанова, застал его за странным занятием: он пересаживал в новый горшок тот самый пропавший кактус. Вокруг живота полотенце, руки в земле.
   На языке так и вертелся вопрос: с чего бы?
   – Буду ухаживать, – не без злой иронии произнес он. – Сам с собой заключил пари: если зацветет, получу генерала! Нет – так и закопают полковником. А вместо надгробного камня и эпитафии – кактус. Таково будет мое предсмертное завещание.
   Генеральское представление на него готовили восемь раз. Светочка печатала, Ежов закладывал в папку, шел на доклад. Вернувшись, разочарованно разводил руками:
   – Опять не подписал. Говорит, рано!
   Искусное лицемерие кадровика – грань таланта. Столь посредственная игра ранила больнее предательства. Жора Хрулев не оставлял попыток склонить Колесникова на свою сторону. Попытки проваливались одна за другой. Вряд ли у Артанова были какие-либо иллюзии насчет мотивов, побуждавших Ежова держать его при себе. На генштабовской кухне, где стряпались тысячи яств, где козни варились со сплетнями, приправленные ядом интриг, без услуг Виссариона, без его утонченного нюха и кулинарных способностей Ежову до поры было не обойтись. Конечно, если хочешь, чтобы блюдо понравилось не только Мехпеху, но и не менее влиятельным людям – гурманам интриг, подобным Хрулеву. Когда Жора приглашал заглянуть, пошептаться, осторожный Виссарион всякий раз придумывал легенду прикрытия: «Я – в поликлинику!». Звонили другие, если проблемы действительно были серьезны. И тоже – только ему, уверенные, что тот, как блицер-шахматист, в пять минут разрулит любую проблему.
   Ежов ревновал. Скрываемую ревность выдавали холодноватые глазки.
   – Мне уже подобрали местечко, – сказал Артанов. – Потерплю еще месяц – и свалю вместе с кактусом. Так что передай Белову – пусть покупает новый!
   Дверь оставалась открытой. Тут дежурный, забавляясь пультиком телевизора, и воскликнул:
   – Эй, братва, кажется, опять революция затевается!
   Страна чудес: что ни день, то спектакль. Или – оперетта с комедией!
   На экране диктор дочитывал последние строки Указа: Ельцин распускал Верховный Совет.
   – Охренеть! – шептал Тюрев в трубку. – Дима, Хасбулатов явно все знал и хорошо подготовился. Хитрый чечен уже воткнул шпагу в ответ – прямо в ж…!
   – Кому?
   – Президенту! Наш говорливый парламент только что прекратил его полномочия!
   Его треп мог остановить только Чапарьян.
   – Как, кстати, он поживает?
   – Выпил таблетку номер один, приготовил другую, сказав: «Хорошо, что успели пожрать». Когда принесли последние факсы, тут же приказал вернуть в зал отдыхающую смену. Президентский скипетр теперь у Руцкого, а у нас – нелегальный министр, генерал-полковник Ачалов. Уже рассылает приказы командующим. Хотел бы ему присягнуть, но ни разу не видел! Кто хоть таков?
   – Бывший десантник!
   – Бывших десантников не бывает!
   Тут он прав. У голубых беретов все просто и быстро: если Чечню победить – одним десантным полком; если переворот: Кремль, Генштаб, Останкино – и вот на телевизионном экране мужественное лицо генерала, временно наделенного диктаторскими полномочиями. Кто наделил – неизвестно. На вопрос, где Ельцин, где Руцкой с хитроватым чеченом, которого Ачалов презирал не меньше лже-президента – ответит с подкупающей простотой: «Все заговорщики арестованы!».
   Когда в дверях появился Артанов, от неожиданности я не успел даже привстать.
   – Ночуем здесь!
   Сказал и ушел.
   Утром я мчался на его машине к начальнику Главного управления кадров с пакетом – с печатями в трех углах.
   Что за секретное послание?
   Тайный «портретик» Марго на очередного кандидата в начальники генштаба?..
   Или это документы Виссариона на самого себя?
   Белый дом был уже оцеплен милицией, площадь – в баррикадах. Поблескивала колючая проволока; разгружались бетонные блоки. За мешками с песком маячили вооруженные люди. «Добром это не кончится!» – бубнил всю дорогу водитель.
   На Красной Пресне тоже мелькали какие-то мутные личности: тащили доски, трубы – все, что находили на стройках.
   – Да куда же ты, дурень? Вернись! – кричала женщина.
   – Отстань! – отвечал ей крепыш, натягивая камуфляж на тельняшку. – Я все разы свой долг выполнял!
   Налетел ветер. Полы халатика распахнулись – женщина была в ночной рубашке.
   Пока Ельцин с Соросом о чем-то шептались в Кремле, пока Хасбулатов строил ответные козни, мысль о том, что бунт, направляемый чьей-то рукой, будет жестоко падавлен, не покидала меня с той самой минуты, как увидел Руцкого на балконе Белого дома. Его грудь услужливо прикрывали бронежилетом. А он все говорил, взывал: проснувшееся красноречие было обращено к возбужденной толпе. У городской мэрии тоже обращались к народу, надрываясь с трибуны: «Поддержим законно избранного! Ельцин!.. Ельцин!». В американском посольстве устало хлопала дверь, впуская очередного президентского ходока, приехавшего за советом. Грачев сзывал на помощь ветеранов-афганцев. В ответ суровый Ачалов формировал свои батальоны; к ним присоединились бойцы Приднестровья.
   Все клялись: «Защитим Конституцию!».
   Хоругви священников замелькали в толпе, двинувшейся крестным ходом к Белому дому.
   После молебна атеисты принимали крещение.
   Тут на экране и Патриарх появился, взмолившись словами: «Я обращаюсь ко всем ветвям власти!».
   Не прошло часа, как на Красной площади вдруг заголосил вашингтонский хор. На возвышении – маэстро с палочкой в руке. На лице вдохновение мешалось со страхом.
   Люблю эту страну. Люблю за ее сумасшествие.
   – Аллилуйя!.. Аллилуйя!
   Свет в Белом доме был уже отключен, телефоны тоже. Депутаты сидели при свечах, устало свесив на грудь небритые подбородки. Потом снова начинали кричать, вскидывали руки. То принимали обращение к народу, то к Генеральной ассамблее ООН. Телевизор не умолкал, передавая последние вопли.
   – Так будут штурмовать Белый дом или нет?
   Вопрос Белова повис в воздухе.
   Не успел я собрать бумаги для доклада, как в трубке зажужжал Клюев:
   – Дима, звони своему другу!
   – Какому?
   – Громовскому порученцу: никто не знает, где генерал, а тут срочное совещание у министра!
   – А ты сам-то звонил?
   – Так воскресенье же: на телефоне только дежурный. Мычит что-то невнятное, а где тело патрона, не знает.
   Кубрин был дома. Не без благодушия пояснил, что шеф – с норвежским министром. Мероприятие протокольное; Грачев в курсе.
   – Чего он копытами бьет?
   В голосе появились нахальные нотки.
   Все порученцы похожи, как сиамские близнецы: то ли оттого, что подражают друг другу, то ли наглость с лакейством, сплетаясь в забавный рисунок, накладывают свой отпечаток. Серега пока выгодно отличался. Или время еще не пришло.
   Приглашал вечерком заглянуть:
   – Вспомним курсантские годики, по рюмочке хлопнем!
   – Так у тебя ж выходной!
   Тот в ответ рассмеялся:
   – С твоим звонком, Эфиоп, мой выходной завершен!
   Вечером я сидел у него в кабинете. За дверью Громова то ли говорил телевизор, то ли это был голос самого генерала. Но вот послышались возмущенные интонации:
   – Пал Сергеич, как ты намереваешься штурмовать… тем более в центре Москвы?
   Пронзительно взвизгнул звонок – схватив тетрадь, Серега исчез за высокой дверью. Можно было гасить сигарету и возвращаться к себе. Но тот вдруг с улыбкой снова появился в дверях:
   – Нашла коса на кирпич: коса вдребезги, кирпич в крошку!.. Одним словом, послал!
   – Тебя?
   Оказалось, министра.
   Тот приказал присутствовать на коллегии: есть решение президента готовиться к штурму. В ответ услышал довольно едкий вопрос: «Если решение принято, коллегия-то зачем? Как-нибудь без меня!».
   Ночью, когда танки уже ползли по Москве, во внутренний дворик Генштаба первым вкатился лимузин Черномырдина, за ним – президента. Мелькнул слушок, будто Грачев потребовал письменный приказ на проведение операции. Над метаморфозой посмеялись. Особенно те, кто присутствовал на коллегии. Перед Ельциным наш преданный вассал всегда сгибал шею, а уж потребовать такое?.. В такую минуту надо думать только о собственной шкуре, о жене, детях.
   Особенно, если слышишь доклады:
   – Мэрия в руках ополченцев!
   – Генерал Макашов атакует здание телецентра! – добавлял Голощапов.
   – А где Чапарьян?
   – Только что вышел… Курит, товарищ министр. За ночь глаз не сомкнул!
   – Так пусть курит у телефона!.. Доложи обстановку!
   – Подходы к Кремлю под охраной, штурмовые отряды у цоколя Белого дома.
   – А вертолеты?
   – В воздухе: подлетное время тридцать четыре минуты!
   Троллейбусы буднично ползли по Арбату. Танки выстраивались в каре на мосту, собирая зевак. Некоторые взбирались на фонари. Все жаждали представления. Оно началось с первым залпом. Воздух вздрогнул. С веток сорвались воробьи; вороны тоже легли на крыло. Как только скрылись из виду, заговорили крупнокалиберные пулеметы. Через минуту тринадцатый этаж был в дыму. Мелькали офицерские фуражки, каски. При вспышках было видно, как бегущие огибают оставленные баррикады. По ним били с крыши Белого дома. Вертолеты, зайдя на боевой курс, не пощадили ни их, ни тех, кто прятался за мешками с песком.
   Пушки грохотали, как барабаны, им подпевали свистевшие пули; вопили громкоговорители: «Бросайте оружие!.. Сдавайтесь!». Из окон валил дым, языки пламени вырывались наружу, взбираясь вверх по стене.
   Белый мрамор тускнел на глазах.
   – Чадит похлеще рейхстага!
   Не все поняли, на что намекал Белов.
   Прямая трансляция не прерывалась ни на минуту. Шесть камер, а может быть восемь, – панорамы самые выгодные. Обороняющиеся явно не желали сдаваться. Гурьба смельчаков выскочила из-за угла; их перестреляли. Раненые корчились, мертвецы, лежавшие на земле, были похожи на театральные манекены.
   Выскочивший на метромост шустрый поезд даже развеселил.
   Казалось, я смотрю спектакль.
   Звонок Марго прозвучал неожиданно; я даже вздрогнул, силясь понять, зачем ей нужно срочно увидеть меня.
   – Проводишь даму до дома.
   В голосе не услышал иронии, но исключить, что опять провоцирует, было бы легкомысленно.
   – Сегодня моя очередь?
   – Выходит, так. Фохт у Колесникова, Белов дежурит.
   – А он уже провожал?
   – И не раз. Но только не в такое время. В такое время я могу вверить свое тело только тебе.
   На улице, точно прочитав мои мысли, она взяла меня под руку:
   – Не дрейфь. Со мной тебя никто не тронет!
   В подземном переходе почти столкнулись с верзилой в пилотке с приколотой бумажкой вместо кокарды. Автомат на плече; на щеке засохшая капля крови. Я узнал его: мужичок из августа девяносто первого. Он тогда тащил зеркало. Имбецил по вызову революции. На ступеньках он обернулся, чтобы крикнуть:
   – Мы победили!
   Почти добрались до дома, как грохнул выстрел.
   Бил снайпер – с чердака.
   Или – окна.
   Впереди шел прохожий – он побежал, потом упал.
   Пули рикошетили об асфальт, улетая со свистом; трассирующая пролетела над головой. Был уверен, что шагаю в сторону смерти, повторяя про себя, что следующая пуля – моя. Я считал себя атеистом, никогда не был в церкви, но помирать просто так не хотелось. Хотелось верить в бессмертие, в первый раз подумав о вечности.
   Она шла спокойно, может быть, чуть-чуть напряженно. Я ощущал это ладонью, которой придерживал локоть. Как чувствовал и другое: какой-то кокон, которым она словно накрыла меня.
   Ускользало ощущение реальности.
   Лишь открыв дверь парадного, улыбнулась, сказав вместо прощания:
   – Ступай той же дорогой. Только повторяй про себя мое имя… А Белову – привет!
   – Рома как-нибудь обойдется. А вот что повторять: Маргарита, Марго или Маргарита Евгеньевна?
   – Мне нравится больше первое. Меня редко кто так называет.
   Сказала как-то тепло, потом вдруг обняла и поцеловала в губы.
   – Это благодарность или награда?
   Она не смутилась:
   – Пока, дурачок!
   Пули летали по улицам до утра: кто-то отстреливался, ОМОН зачищал переулки. Завывали сирены. Под колесами трехцветные флаги путались с красными, белыми. Пахло гарью. Из Белого дома выносили убитых: трупов было так много, что не хватало машин. Их укладывали на землю, рядом с тюками, которые мародеры тащили из здания. Погоны милицейского оцепления их не смущали: те были заняты тем же, не уступая в проворстве пожарным. Каждый получал свое: кто пальто с кошельком убитой красотки, кто – место в братской могиле за оградой безымянного кладбища, куда, хоронясь от постороннего взгляда, еще две недели свозили тех, кого нашли под завалами.
   Комиссии по расследованию заткнули рот постановлением об амнистии.
   Всех.
   Не забыв и «гэкачепистов».
   Своего рода тайная сделка.
   Она бы прошла незаметно, если бы в газетах и разговорах не всплыло снова имя генерала Варенникова. Тот потребовал открытого суда над собой.
   – Он что: сумасшедший?
   – Нет, – произнес кто-то в зале. – Офицер!
   Свидетелей набралось немало; мелькнула потная лысина Горбачева.
   В этот день был нарушен будничный ход другой скрытой баталии – Виссариона с Ежовым.
   – Хорошо! Согласен! – говорил кому-то в телефон Артанов. – Но даю слово: этот Ежик еще вспомнит меня. Я не прощаю обид!
   Войдя в кабинет, я сделал вид, что ничего не слышал. Хотя не понял отдельных намеков, тем не менее, последние слова врезались в память.
   Весть о том, что Артанов уходит с повышением в Главное управление кадров, была равносильна зимнему грому. Белов не скрывал удивления, зная, что значил для Виссариона Генштаб. Тот так и говорил: «Мой Генштаб!».
   Ежова новость, конечно, обрадовала. Он даже сказал:
   – Большому кораблю нужен простор. Удачного плаванья!
   Зная характер Ежова, можно было не сомневаться, что претендентов на место будет немало. Насчитал шестерых.
   Виссарион поправил:
   – Девять. Всем обещает – в расчет не берет никого.
   Говорил уверенно, словно читал распечатку подслушанных разговоров Ежова с друзьями. Прощались обычно. И мало от кого укрылось, что не успел захлопнуться лифт, как Ежов уже направился к своему кабинету.
   Утренний вызов прозвучал вполне буднично. Если бы не странноватая интонация:
   – Ну и что говорит, Дима, молва? Кого народ прочит на место Артанова?
   Я назвал.
   – А что если я предложу сесть в его кресло тебе?
   От неожиданности я даже порозовел.
   Не издевается ли?..
   Растерянность лучше не переигрывать.
   А вот затянуть паузу совсем нелишне, подчеркивая, как ошарашен. Хитер, Ежик! Ах, как хитер, жучара: убивал сразу двух зайцев! Оставалось лишь подивиться расчетливости, с какой, отказав всем приятелям, всем конкурентам, желал укрепить свое независимое положение. На молодом ишаке можно ездить, не опасаясь, что тот, благодарный, когда-то взбрыкнет.
   – Не ответишь сейчас – предложу другому.
   Ишак, присягая на верность, обязан посолдафонить:
   – Благодарю за доверие! Обещаю: не подведу!

Глава восемнадцатая
Узники совести

   Две недели – и вот он: долгожданный указ!
   А утром уже поджидает служебная «Волга», улыбки, пожимание рук, поздравления. Ты еще не влиятельное лицо, но ты уже в одном шаге, чтобы им стать, с телефоном под правой рукой и голосом, в котором скоро проснутся властные нотки. По молодости все еще называют тебя по имени, но в тональности ты уже улавливаешь приятельские оттенки: ты в «обойме», ты один из нас, и говорим мы с тобою на равных, потому что ты – свой.
   Это для них.
   А вот для Ежика ты – все тот же ишак, которого он для того и запряг, чтобы, пока он ездит по бабам и жрет с Курбашиным в банях водку, ты сидел в кабинете, как пес на цепи, и делал всю черновую работу.
   А если вернулся еще во хмелю или с девкой что-то не сладилось, то может и поорать.
   Пусть не зло, но гневливо:
   – Полетаев, ты эту сраную фуру найдешь, наконец?
   – Да нашел, я, нашел. Стоит во дворе. Уже разгружаем!
   Фура действительно «сраная». Набита предвыборной агитационной макулатурой под крышу. Брошюры нужно разогнать по войскам. Прочитав страницу бредятины, Белов долго ржал. По его смеху легко догадаться, что у «Выбора России» выбора нет. Не партия, а «кремлевский выкидыш». Несмотря на клятвы замполитов и заверения Грачева, с такой партией Бэн не наберет в войсках и процента. Если месяцами не платишь офицеру зарплату, брошюрками его не разжалобишь, не проймешь. Он тебе еще вежливо улыбается, а про себя давно послал на три буквы: и тебя, и эту говняную партию, и вечно пьяного Бэна, плененного сонмом горбоносых банкиров.
   А вот эксцентричность красноречивого Жириновского пришлась по душе. В этот раз Жирик превзошел сам себя и все предыдущие свои сумасбродства. Полный зал академии пленил на четвертой секунде: всем полковникам по денщику, генералу – по два, в земельные наделы – гектары, этого добра у нас много:
   – Офицер должен жить, как дворянин, как помещик, как барин! – восклицал он, все более распаляясь.
   – А деньги? – восклицали с галерки.
   – Платить буду столько, что сами купите себе все, что хотите!
   – А девиц с панели?
   – А почему нет! Пока нет войны – развлекайтесь!
   Услышав, за него бы проголосовал и прадед Радецкого.
   Зато глупость других речей удручала: все эти насекомые, призывавшие подать голос за Бэна, изощрялись настолько тупо, что уничтожали его ежечасно.
   Фохт неизменно сообщал последние сплетни. Нельзя было заговорить о Зюганове, чтобы он тут же не произнес: «Неужто август не показал, чего стоят теперь коммунисты? Он же трус! Поп Гапон в пиджаке от Кардена!». Черномырдин в его глазах был полный осел. Президент, которым он восхищался два года назад, упал в его мнении; а так как ему всегда нужно было кого-нибудь считать спасителем, то после событий в Приднестровье комплименты его рассыпались по адресу Лебедя. «Слава богу, что еще не перевелись патриоты в России!»
   – Кремлевских ребят генералу, конечно, не одолеть, – говорил он, – но крови им он попортит немало!
   Уверял, что с Бэном встречался недавно. Предлагал свои услуги. Их приняли; ввели в тайный предвыборный штаб.
   – Если победим, денег на продолжение испытаний обещают немерено!
   Уж больно легок язык: явно врет!
   – И знаешь, кто это сказал? – спросил как-то позднее Белов, и сам же ответил: – Марго!
   Предложил выпить еще.
   – Давай! Только за что?
   – За проблемы!.. Поговаривают, Мехпех долго не удержится. А значит, и нашего Ежика скоро попрут!
   – И что?.. Снимут его, назначат другого клоуна – какая нам разница?
   Когда день прожит, единственное желание – надраться побыстрее и молча. Как раз в такие минуты Роме сильно хочется поделиться еще и душевным:
   – Ты понимаешь, Димон, вчера она недвусмысленно намекнула, что дает мне отставку!
   Хмельные слова похожи на исповедь. Но нужно сделать лицо удивленным:
   – Кто?.. У тебя ж этих девок, Рома, возы!
   – Марго!
   Запах выпитого подтверждал, что говорит правду; обижен. Можно попытаться утешить. Только зачем? Послать бы его… Не люблю, когда пьяные мужики начинают обсуждать своих баб. Но продолжаю любезничать, говорить: «Может, еще по чарочке?.. За доброе славное время, а?..». Поджидая только: когда ж ты окосеешь, наконец? Когда ж ты начнешь булькать слюной:
   – Ну вот, получается, не я, а она меня кинула!.. Мне-то что делать?
   – Хлопни перед сном еще полбутылки, позвони ей, полижи трубку и отключай сознание.
   А чтобы окончательно самому окосеть, допиваю с ним остатки коньяка. Если под сигаретку – соловеешь быстрее. А потом заказать еще коньяка, рассматривая сидящих вокруг ресторанных шлюх уже сквозь грани бокала. Приятные, черт возьми, получаются иногда преломления. В таком состоянии даже к Зиночке лучше не появляться. Так что придется выбирать какую-то из них – ту, что преломилась покраше.
   Лишь бы не ехать домой.
   Поздно ночью, кажется, «Euronews» показывал Ельцина на фоне барвихинской зелени. Среди упитанных генералов он выглядел немощным стариком: рука висела плетью, выцветшие глаза. Что-то мычал опять об армейской реформе, о чем-то еще – жалко смотреть. Столь же жалко было смотреть поутру на себя, разглядывая в зеркале стеклянные глазки. Такое впечатление, что – не свои. Чужая ванна, чужой халат, неприятные запахи.
   Тут только вспомнил о вчерашнем звонке Квашнина. Баранов, как первому заместителю, поручил ему кадровый блок. Переформировывали главное оперативное управление – он просил зайти, обговорить детали.
   – Что с тобой?.. Тебе не понравилось? – щебетала за дверью ванной подружка, еще вчера, наверное, казавшаяся привлекательной.
   Даже очень привлекательной.
   Пытался вспомнить, как ее хотя бы зовут?
   – Я приготовила крепкий кофе! – продолжала она, словно почувствовав мое состояние.
   Дорогая, мне нужно срочно такси, а не кофе.
   Генштабовские коридоры похожи на монастырские – немноголюдны. Тайные молитвы каждый творит в своей келье. А тут непривычная суета, как на перроне вокзала, озабоченные полковничьи лики. Все наводило на мысль, что пока мы с Ромой кутили, тут готовилось какое-то острое блюдо, нечто из ряда вон выходящее.
   Пустующий кабинет Квашнина охранял адъютант:
   – Анатоль Василича только что вызвал Колесников!
   Приемная Мехпеха была переполнена генералами, большей частью из других министерств. Контрразведчиков можно было распознать по серым костюмам.
   Саня Титов, обычно улыбчивый, покачал головой: если к шефу, то не получится. А уже выведя меня в холл, шепнул:
   – У него следом совещание у министра.
   – Квашнин участник?
   – Нет, только «силовики» и Баранов.
   Дверь распахнулась. Колесников, не взглянув, прошел мимо. Шлейф свиты редел по мере приближения к кабинету Грачева. Баранов на ходу еще что-то дошептывал Квашнину. Оставалось набраться терпения. Наконец, тот вернулся.
   – Дима, я же просил тебя прийти в восемь утра! – упрекнул он уже в кабинете, явно думая о чем-то другом.
   Одни лезут из кожи вон, чтобы сделать карьеру. К другим она липнет сама. Квашнина я бы отнес ко вторым. Что-то болтали о протекции его тестя, везении. Забывая при этом, скорее от зависти, о кучках разноплеменных сынков, которых маршалы даже с нашей помощью какой год не могли дотащить за уши до заветных генеральских лампасов.
   На столе ворох бумаг; у телефона – карта. Обычно дотошный Квашнин, на этот раз, казалось, вовсе не слушал. В приказе почти пятьсот человек – перелистнул, как брошюрку, поинтересовавшись бесцветно: «Кого я пометил, всех удалил?..».
   Маршруты выдвижения войсковых колонн, пересекавшие карту, упирались в Грозный.
   Так вот в чем дело!
   Уже у двери догнало напутствие:
   – То, что увидел – забудь!
   То же самое сказал мне когда-то Варенников: о «черных ящиках» сбитого «Боинга».
   Забыл бы и о Грозном, если б не позвонил Артанов: он уже формировал сводные полки. Нужны были связисты, топографы, рэбовцы.
   – Сколько?
   – Сколько сможешь. Рэбовцев – в первую очередь!
   – За неделю закончат? – поинтересовался я.
   – Дай бог, к Новому году. Затрудняюсь, правда, сказать – к какому!
   До ближайшего оставалось ровно четыре недели.
   Грачеву кремлевские ребята недвусмысленно дали понять, что у него те же четыре недели и два варианта: или покончить с мятежным абреком, или положить рапорт на стол. Эти слова слышали трое, потому круг посвященных в детали кампании поначалу был так невелик. Но даже самые осведомленные стеснялись произносить слово «война». Говорили осторожненько, почти шепотком: «операция».
   С тем же шепотком поднимались по трапу.
   Пока Ил-62 забирался за облака, в войска неслись шифровки, стягивая на Кавказ батальоны с полками. Казалось, все было продумано: группировки, рубежи ввода в бой. Не хватало одной детали – человечка, который бы согласился эту группировку возглавить. Командующий, которого в округе иначе как Гоблин не называли, к этой роли не подходил. Время шло, войска топтались на месте; срывались сроки, а он продолжал шелестеть в телефон:
   – Товарищ министр, еще два дня, и я перехожу в наступление!
   – Повтори!
   Лицо Грачева в такие минуты раскалялось до красноты. Он летел с твердым намерением его снять. Но кого назначать?.. Громов накануне собрал журналистов, заявив, во все микрофоны, что в авантюре участвовать не намерен. Повежливее ответил отказом другой заместитель; хамовитее – третий.
   Главком Сухопутных войск лирично пропел:
   – Пал Сергеич, вы же знаете: ради вас я на все готов! Но войдите в мое положение: у меня жена – чеченка! Весь тейп перережут!.. Давайте назначим моего заместителя – Воробьева?.. А что: нормальный мужик, опытный генерал, руководил войной в Приднестровье!
   – Где он?
   – У себя в кабинете. Я сейчас его к вам привезу!
   Но опытный Воробьев заявил с порога, что со вчерашнего дня стал по убеждениям демократом и не намерен возглавлять карательную экспедицию.
   Кто бы ни приказал!
   – Я этого гаденыша под суд отдам! – горячился Грачев.
   Салон самолета был полон. Перебирая командующих – от Урала до Забайкалья, не забыли и Дальний Восток. Время от времени в проеме двери появлялись усы и щеки Хрулева:
   – Пал Сергеич, может, колбаски пошинковать?
   – Жора, знаешь что!..
   С криком и приземлялись.
   Не понижая тональности, Гоблина тут же отстранил от командования.
   – И куда мне теперь? – спросил тот.
   – Картошку окучивать!
   Едва за генералом хлопнула дверь, Грачев снова обвел глазами присутствующих: двенадцать трехзвездных апостолов с блестящими эполетами.
   Застывшие лики.
   – Может быть, ты, Баранов?..
   – На мне все планирование, Пал Сергеич, вы же знаете… Новый облик… реформа. Нам через месяц надо все утверждать у Верховного!
   Спасительный голос прозвучал чуть позднее: «Если не возражаете, я готов». Квашнин произнес это как-то буднично. Свита и не услышала бы, если бы Грачев не подобрел вдруг лицом:
   – Хорошо, оставайся!
   Жора, рассказывая эту историю, был явно навеселе; в выражениях не стеснялся. Но я уже знал другие подробности от начальника Главного управления кадров. Он был участником разговора, как и последнего приказа министра: представить Квашнина к «третьей звезде». Генерал Высоцкий умел лаконично ставить задачи:
   – Час на подготовку всех документов и пулей ко мне!
   Я выклянчил два: ведь первую подпись под представлением должен был поставить Баранов.
   Только где он, наш Мутант, в каком состоянии?
   Сидел поникший, как-то даже уменьшившись ростом.
   – Дима, я же не испугался, просто был застигнут врасплох!
   В другой обстановке он, наверное, ответил бы министру иначе. Пижонисто. Браво. Как учил отвечать нас, курсантов. Учил, как делать карьеру. Одни его сапоги чего стоили – блестели так, что у девок замирало сердце: «Орел!». Теперь передо мной сидело жалкое существо, похожее, наверное, на того космонавта, которого волоком тащили к ракете.
   Обоссавшийся кролик.
   – Все, мне хана. Паша мне этого не простит! – причитал он, явно прощаясь с карьерой.
   Слушать подобное не пристало, к тому же меня ждал Мехпех.
   – В каком состоянии наш герой? – поинтересовался он.
   – Скулит.
   Подмахнул, не выпустив изо рта трубки:
   – Шурши!
   Я пошуршал. Да так шустро, что Высоцкий, увидев меня с папкой в дверях, удивился:
   – Хвалю!
   И на том спасибо.
   Было начало десятого. Возвращаться в управление не хотелось. Марго ответила неприветливо. Слушала мою болтовню как бы из вежливости; я чувствовал, она ждет одного – моего вопроса: могу ли приехать к ней? Стоило произнести, как тут же услышал:
   – В другой раз, я занята!
   Кубрин ждал моего появления: бутылка полна, закуска нетронута. На подоконнике распотрошенный баул с продовольственным пайком русского офицера. Чтобы не смотреть в глаза сыну, Серега уходит из дома пораньше, пока тот еще не проснулся. Пайка хватает на девять дней. В холодильнике посиневшая курица и две банки горбуши, от запаха которой жену мутит. Преподает в школе французский. Радовалась, что удачно продала Серегин бушлат. А когда в воскресенье торгует китайскими сумками на Арбате, молит бога, чтобы не узнал кто-то из учеников.
   Нетрезвая болтовня была беспощадна в оценках:
   – Эфиоп, все же знают: перед уходом нам приказали сдать чеченам половину того, что было на артиллерийских складах. Тихонько все оставили и – ушли. Не знаю, как тебе, но мне, например, интересно: кто готовил этот богатый нефтью театрик для военных действий?
   Как ни странно, собравший пресс-конференцию Громов говорил почти то же самое.
   Возможно, Кубрин и писал эти тезисы?
   Спустя два дня Громов уже не получал секретную почту, к полудню отключили спецвязь.
   – Лучше бы он захворал! – говорил Серега.
   Деликатность ситуации требовала именно этого: госпиталь, капельницы, что-то вроде предынсульного состояния. Так делают все. Когда Тело патрона отсутствует, можно говорить от его имени все, что хочешь. Даже когда позвонил Жора Хрулев, требуя к утру освободить громовский кабинет.
   – А кто приказал-то? – ласково куражился Серега. – Есть ли письменное поручение вашего президента или хотя бы иная бумажка?
   – Кубрин, ты не выдрючивайся!
   – Боже упаси, Георгий Михалыч. Только и ты не забывай, что Громов пока заместитель Грачева – указик Ельцина нужен. Дескать, освобожден от должности. Тогда и апартаменты получите. И осторожно, если вздумаете штурмовать. Тут когда-то маршал Жуков работал – музей! А музеи громить запрещает ЮНЕСКО!
   Гриня Курбашин, начальник хозяйственного управления, в народе – Курбаня, скулил под забаррикадированной дверью:
   – Серега, умоляю: проси чего хочешь, но только уйдите из кабинета – Грачев с меня живьем шкуру спустит!
   Если бы иезуиты появились на российских просторах, Серега непременно стал бы их предводителем.
   – Гриня, я ж тебя люблю, как родного. Ты ж мой сосед. Я всем скажу, что ты все сделал, как приказали – свет отключил, воду с телефонами тоже. Чего сикаешь, как кобелек, у двери, пытаясь попасть в замочную скважину?
   Если не иезуит, то садист. У Курбани две жены, пять любовниц, не считая наложниц: официанток, буфетчиц, с которыми кувыркался в министерской баньке в Сареево. Хозяин за порог, Курбаня – туда. Сманил Ежова. Старику понравилось. Вернулся с расстегнутой ширинкой, сильно навеселе и с челюстью, завернутой в платочек.
   – Полетаев, жайди!.. Опять поломалась, шука!
   Комендант Василевский поступил мудрее. Просунул под дверь записку: «Сережа, ваши пропуска аннулированы. Охране, как в кино, отдан приказ: всех выпускать – никого не впускать». А на обороте – карандашом: «Твой телефон подключен, но номер другой – 293-25-15. Уничтожь после прочтения».
   Так делал Колесников, визируя директивы о подрыве арсеналов от Азербайджана до Грузии. Когда приходил прокурор с предписанием о выемке всех документов по делу, задавая вопрос: «Кто приказал?» – ему не чинили препятствий, зная, что виза Мехпеха отсутствует. Ее накануне аккуратно стирал ластиком Саня Титов.
   Один любопытствующий прокурор как-то не удержался:
   – Вы эту директиву когда-нибудь видели?
   Саня в мгновение стал похож на Гоголя, что стоит напротив Генштаба – бронзовый истукан.
   – Я повторяю вопрос – вы меня слышите?
   Гоголь сидел в предбаннике уже девять лет. Его удел: уходить со службы позднее других, слышать все и держать язык за зубами. Собак, которые встречали его по дороге домой, не любил; иногда пинал. Так, без злости. Но больше всего ненавидел почему-то прокуроров и замполитов. Когда подваливал момент, мог и покуражиться, отвечая на вопрос: «Вы о чем?.. Я к таким грифам не прикасаюсь. Когда вижу – глаза закрываю, товарищ полковник. Мое дело: алле, кто на проводе?.. Начальник Генштаба занят. Кстати, он знает, что вы допрашиваете меня?».
   «Узники совести», как их скоро прозвали, стоически продержались два дня.
   На третий Кубрин заскулил:
   – Эфиоп, я понимаю, что тебя подставляю, но если б не хотелось так жрать, не просил бы – хоть хлеба: нас тут шесть человек!
   Цэкапэшную молодежь водили на экскурсии по всем этажам, спускали под землю – в самые тайные переходы, катая на спецпоездах, застеленных дорогими коврами. Кабинет Жукова был с секретом: прозорливый архитектор побеспокоился о дополнительном выходе. Но прежде, зная, как Серега, у которого живот выпирал из рубашки, любит поесть, я захотел на его манер покуражиться:
   – А почему только хлеба? Я всего наберу у Зиночки понемножку. Она ж тебя обожает, она тебе и колбаску из-под прилавка достанет, сырку кубиками покромсает. – Почти представляя, как слюни потекли в переполненный соком желудок, я уже пел: – А хочешь, скажу, что ты сам придешь: она тебе супчиком горячим покормит, куриное крылышко с ножкой поджарит – с корочкой, как ты любишь? Я ей позвоню, а через часик вместе и пообедаем. За ширмочкой, в кабинете. Только захвати кого-нибудь из своих: чтоб коробки с провиантом тащить. Как, принимается?
   – Ты что, издеваешься? Нас же обратно охрана не впустит!
   – А причем тут охрана? У вас в чуланчике есть замаскированная под шкафчик дверца. Ключ в томике Ленина под номером 18. Все как в сказке про Буратино.
   – Я знаю. Но там еще одна железная дверь.
   – А вот от нее, Серега, ключик хранит дедушка Маркс: том седьмой – за корешком обложки. Вождей, товарищ Кубрин, нужно если не читать, то чтить и беречь. Кстати, вы случайно не выбросили их на помойку?
   – А куда ведет этот ход?
   – Пойдешь налево – на улицу, пойдешь направо – в метро. Повторяю: как в сказке!
   Через час Серега хлебал суп, остатки вливал в себя прямо с тарелки. Удовольствие на его лице было такое же, как после третьих суток учений на выживание, проведенных в ногинском лесу. Когда мы с голодухи уже жевали сосновые почки. А потом была курсантская чайная: марципаны заедали эклерами, проталкивая их свернутой в трубочку колбасой. Сгущеное молоко догоняло этот салат уже прямо в желудке – курсантское пиршество!
   Сказка!
   Хрулев рвал и метал: никак не мог понять, каким образом «узники» выходят на улицу, а потом с сытыми рожами возвращаются в кабинет. Во всем винил Василевского. Тот оправдывался очень искренне:
   – За своих ручаюсь: часовой у двери стоит круглосуточно, писает по команде и только тогда, когда я прихожу проверять!
   – Серега, – уже ласковее шептал под вечер Хрулев, – я вот тут со своим другом хочу поднять за тебя рюмку. За твое будущее: сдай кабинет – завтра ты генерал!
   – Предложение, Георгий Михалыч, конечно, заманчивое, но давай поступим, как в книжке: утром деньги – вечером стулья!
   В ту памятную ночь и появился фальшивый указ: одна грамматическая ошибка догоняла другую. Явно печатали не в канцелярии президента, а под пьяную диктовку Хрулева; на обратной стороне даже капустка прилипла. Повод был слишком хорош: Громов тут же собрал журналистов, которых провели в кабинет тем же тайным маршрутом.
   Говорят, Бэн топал в палате босыми ногами. Припотевший врач его успокаивал:
   – Борис Николаич, вам сейчас волноваться нельзя!
   Серега посмеивался, глотая мои бутерброды:
   – Мы теперь в МИДе. Зарплату, правда, не платят, но работа не пыльная: пишем записки, отстаиваем Курильские острова и прочие остатки некогда советских просторов!
   – Серега, а как же карьера?
   – Не пропаду! Была бы башка на плечах. Я же знал, на что шел. Да и времена другие. Пора, дорогой Эфиоп, не карьеру, а бабки делать!

Глава девятнадцатая
Айвенго

   Когда настроение было ни к черту, ноги сами несли к архивариусу.
   Иногда заходил просто так, поболтать:
   – Как здоровье, Куприян Кондратьич?
   – Слава богу, молодой человек, слава богу.
   О войне вспоминать не любил. Улыбнется: «Всяко бывало!» – и все.
   Жена умерла.
   На стене пожелтевшая фотография.
   Была ли другая?
   Уверен, что нет.
   Однажды я все же спросил.
   – Зачем? – ответил он добродушно и просто. – Зачем, молодой человек, разрушать то, что так бережно хранит моя память о первой?
   Байковая рубашка, стоптанные ботинки. Политикой не интересуется, газет не читает, на выборы не ходит. Сухонький, седенький. Нищ, как церковная крыса. На сигареты наскребал, сдавая бутылки. Все остальное – в копилку: на книги.
   Когда бы ни зашел – на носу очки: он всегда читал.
   Однажды, заметив, что я заглянул за плечо, произнес:
   – Разрубленная свинья – вот это проза!
   – Вы о чем?
   – Конечно же, о «Фаталисте», молодой человек! О Лермонтове! Настоящая сюжетная проза! Выше ничего не бывает! Толстой хотел придраться, шарахнуть, даже переплюнуть своими «Казаками» – не смог. И знаете почему?.. Потому что в «Фаталисте» все совершенно!
   Из нахлынувшего Солженицына перевернул две страницы и отодвинул мизинцем. Давал понять: молодой человек, это – не литература.
   Застенчиво благодарил за пакетик с продуктами.
   – Может, еще чего, Куприян Кондратьич?
   – Господь с вами!
   Что можно сказать?
   То, что уже сказал Саня Безручкин: «Счастливый человек!».
   Аристократ духа.
   Он нашел себя.
   Это заслуживает уважения.
   Однажды заболтались чуть дольше. Старик даже вздрогнул, услышав, как скрипнула дверь.
   То был Котов.
   Я смутился:
   – Товарищ генерал…
   Уже упрекал себя, что за все время ни разу не позвонил. Он тоже забормотал какие-то извинения.
   Полгода назад издательство, наконец, выпустило его книгу о немецком генштабе. Двести страниц размышлений русского генерала, решившего оставить после себя хоть какой-то след. Шалость далеко не невинная, если учесть, что многие строки были пропитаны тонкими наблюдениями, а не лишенные едкости сравнения с русским были не в пользу последнего.
   Он издал ее за свои деньги. Те, что откладывал все эти годы.
   Гробовые.
   – Мне говорят, что своей книжкой я разрушаю имидж. Как можно испортить то, чего нет? И почему он меняет начальников Генштаба, как складских сторожей? Дмитрий Сергеич, напомню о Мольтке: тот сидел в кресле без малого тридцать лет. Превратил Генштаб в образец для потомков! А тут – кордебалет. Смотришь телевизор – вечером один, откроешь утром газету – другой. Да чтобы только понять, что такое Генштаб, нужно три года. Как он работает – пять. Чтобы руководить – семь! И где личности, Дмитрий Сергеич? Или их уже нет?.. И почему он так торопится все разрушить?
   – Кто?
   – Ваш Ельцин. Он похож на бизона, ворвавшегося в посудную лавку!
   Тут я бы не согласился: на бизона он давно уже не был похож.
   Скорее на клоуна. Во всяком случае, когда, потешая публику, плясал с каким-то эстрадным пройдохой. Прыгал козлом. Только шутовского колпака с бубенчиками не хватало. На роже написано: давление триста на двести – через минуту даст дуба. Только, видно, как не плясать, если в президентской гонке ты – аутсайдер? Самые ушлые – и те зашептались: не закончит войну в Чечне – шансы ничтожны.
   Догадываясь, как нужна Бэну победа, Квашнин уже не думал о жалости. Скоро и другие забыли об этом.
   – Толя, к выборам успеем? – шептал ему в трубку Грачев.
   Слыша «да», тут же хватал президентскую трубку.
   Через неделю голосом обреченного произнес:
   – Все, Толя – баста, стоять! Ситуация резко меняется: окружение царя требует замирения!
   – Замиряться с абреками? Да они что, с ума там все посходили?
   – Думай что хочешь, но Бэн топнул ножкой: надо, говорит. Того требует обстановка, понимаешь?
   В кабинет Колесникова зачастили кремлевские ходоки. Из прокуренного кабинета иногда доносилось: «Этого делать нельзя! Уйти – это сдать не только Чечню, но и своих! Зачем тогда приходили?».
   Увы, ничто не устраивало эмиссаров. Мехпех, побывавший вместе с Грачевым в Кремле, вернулся в унынии.
   – Мне кажется, Бэн уже сам не знает, что делать, – понижая голос до шепота, говорил Вова Снежков. – Как бы снова не дошло до ввода танков в столицу. Одни науськивают перенести выборы, другие – ввести чрезвычайное положение. Есть, Дима, и третьи, у которых загранпаспорта в кармане, визы открыты, деньги в Швейцарии.
   – А семьи?
   – Уже в Лондоне.
   – А его?
   – Тоже готова отчалить.
   Вовчик – далеко не простак. Возможно, по ходу рассказа кое-что и придумывал, но гибкий ум бывшего прапора подпитывался, видно, и другими деталями подслушанных разговоров, о которых мне не сказал, но в тональности возмущений был точен – явно не врал, зная доподлинно характер упоминаемых персонажей.
   Едва вошел в свой кабинет, как зазвонил прямой телефон:
   – Полетаев, где ты болтался? – Мой лучезарный шеф частенько работал под деда Мазая. – Если не хочешь проспать свое счастье, дай команду, чтобы готовили на тебя представление!
   Уточнять какое выглядело бы слишком наивно: в Главном управлении кадров в пожарном порядке стряпали указ о присвоении новой партии генеральских званий. Количество небывалое. Когда кремлевские хлопцы чуют, что армия их ненавидит, лояльность ее подкупают деньгами. Когда их нет, когда все сперли – вот так. Строчить о себе, что ты самый умный, «самый-самый», конечно, в другой раз умиляло бы. Но, понимая, что тебя, как сотню других, покупают, как шлюху, почему-то смущало, когда говорил машинистке:
   – Светочка, только – тихо. Даже Лукичу – ни-ни!
   – Чтоб не сглазить? – рассмеялась она.
   – Ну конечно!
   Ежов, вручая погоны, утопил их в бокале по вышитые золотошвеями звезды. Говорил искренне, Светочка – тоже. Но вот его старые брючки с лампасами, которые, представляясь, мне все же пришлось надевать… Ежик хренов, ты что, не понимал, что ты короче меня на четырнадцать сантиметров?..
   Белову назвать меня как прежде было несколько затруднительно, но он легко вышел из ситуации, вручая пакет:
   – Это подарок от нас – все по старым меркам. И кителек будет впору: Карден сделал в талию, как ты любишь…
   В кругах новой власти модельер становился все более популярен. Недавно открыл новый салон. В журналах замелькали его фотографии.
   Квашнин позвонил уже ближе к полуночи; звал в гости. Я пытался шутить:
   – Куда, если вы, говорят, не вылезаете из окопов?
   – Вот как раз из окопа увидишь своими глазами, кого вы с Артановым мне сюда присылаете! Вы ж говорите, что дураков среди генералов немного. Тогда почему я все время на них натыкаюсь?
   Общались и раньше. Часто. Потом он как-то сказал: «Больше не беспокой – я занят. Если понадобишься – сам найду!». Теперь упрекал, что не звоню, забыл.
   – Вы же приказали: понадоблюсь – сами найдете.
   – Вот и нашел. Рад, поздравляю!
   Послышался смех Марго. Она жила там уже третью неделю.
   Фохт то прилетал в Москву, то снова возвращался в Ростов. О целях командировки можно было догадываться по обрывкам подслушанных фраз: почти не сомневался, что на Дудаева началась охота, Марго в группе. И Рамазан, скорее всего, игральная карта Фохта. Приманка.
   Почти ненавидел этого старика. За все. За то, что превратил столь совершенное тело, которое могло бы дарить блаженство, в куклу. В футляр, приспособление для решения своих эгоистических устремлений. Если б не он, уже давно бы шептала влажными от наслаждения губами: «Только не останавливайся, Дима… не прекращай». До сих пор не мог забыть того странного визита в Раздоры.
   Ведь зачем-то приглашала?
   Как женщина опытная, хотела отдаться. Вспоминая детали, хотелось верить, что она была вовсе не прочь.
   Или: все же там был другой визитер?
   Может быть, даже не Рома?
   А кто-то из присматривающих за ней чекистов?
   Выходит, она оберегала меня?..
   Как ни крути, но чем чаще думал о ней, тем сильнее она порабощала меня. Мои мысли. Или она, просто читая их, порабощает вместе с мыслями и меня?
   Я ее почти опасался.
   Оглядываясь назад, не мог не оценить прозорливости, казалось бы, пьяненькой шутки Радецкого: какова девка рядом с тобой – такова твоя жизнь.
   – Потому, Эфиоп, люблю только шлюх! И ты люби. Так проще. Заплатил и свободен: никаких забот!
   Первое генеральское похмелье отяжелял шорох: мой добрый Айвенго грыз с голодухи новый указ о реформировании армии.
   Брателло, прости: ты теперь генеральский кот!
   Жрать всякую гадость тебе не пристало. Обещаю: сегодня вечером вместе идем в магазин. Нет, не идем – едем на «Опеле». Ты – на командирском сиденье. Я набираю виски, ты – все, что захочешь. Где бы от запаха не шевельнулись твои мушкетерские усики.
   Закатим кутеж.
   Кутеж друзей – на двоих: только ты и я.
   Я напьюсь, а ты наконец-то от пуза нажрешься. А потом ляжем рядом, будем говорить. И ты все же поймешь, что дороже тебя у меня никого нет. И я даже знаю, как это тебе докажу: я буду жрать то, что ты выберешь в магазине. Вместе с тобой – из твоей миски.
   Сначала виски, а потом – к твоей миске.
   Удачная эпиграмма?
   Впрочем, брателло, можно и наоборот.
   Я не брезгливый.

Глава двадцатая
Второе пришествие

   Когда во внутренний дворик вкатился серебристый «мерседес» – шикарный, натертый полиролью до блеска, – только ленивый не выглянул в этот солнечный полдень в окошко.
   Уж очень он был похож на один из тех лимузинов, что я перегонял для Прыгунова с польской границы.
   Жора Хрулев успел услужливо распахнуть дверь.
   Грачев залюбовался.
   В такую минуту мой «Опель» шептал: почувствуй разницу, Эфиоп – прислонись только к кожаной спинке, откинься! Включи подогрев своей заднице!
   Пал Сергеич присел – улыбка во все лицо.
   С той поры символический круг почета совершался едва ли не ежедневно.
   Пока не заголосили газеты.
   Решили позабавить тем, что и без того было известно. Первым среди них был, конечно, Димочка Холодов, подающий надежды «скрипач» «Комсомольца», разворошивший навозную кучу афер Западной группы. Конечно же, не он ворошил – кто позволит? Но кто-то заказал. «Скрипачу» поручили – тот строчил. «Мерсы» прошли так – рефреном, а была еще мебель из кабинетов однопартийцев товарища фюрера; раритетные полотна, часы с фарфоровым боем, когда-то пропавшие, как янтарная комната. Мутная история с министерскими дачами: то ли две, то ли три?
   – Четыре! – уточнил «хозушник» Курбаня. – Вчера переоформил документы на его сына. Осталось докрасить фасад и положить тротуарную плитку… Если, конечно успеем!
   О том, что Грачев доживает последние дни, слухи ходили давно. Впрочем, скандалы мало что меняли в его отношениях с Бэном. Были новости поважнее скандалов: он первым сообщил о смерти Дудаева. Радовал и другими докладами. Просто после первого тура президентской кампании у Бэна не было иного пути, как только идти на братание с Лебедем. Усмирили бунтаря мягким совбезовским креслом.
   Бог мой, какую наглость надо иметь, чтобы всерьез назвать эту симфонию подтасовок свободными выборами!
   Сколько цинизма!
   Шедевр!
   Шедевр, которому могли бы позавидовать бонапарты всех времен и народов!
   Вместе с Кеннеди – с его «Лунной программой»!
   – Но ведь победили! – восклицал Фохт. – Тогда – Кеннеди, теперь – мы!.. И Лебедя купили!
   Правда, при сделке Лебедь поставил условие: немедленная отставка министра и еще семерых генералов из круга ближайших друзей – отставной командарм не забыл нанесенных ему Грачевым обид. Те трое «схимников-консультантов», кто поджидал Ельцина в другом кабинете, в один голос сказали: «Борис Николаич, сдайте всех! Это поможет сманипулировать второй тур. Сделаем все по-другому. Промоем мозги. Так запутаем, так заштукатурим извилины – дьявол не разберется!».
   Тюрев уверял: Фохт был среди них – среди «схимников».
   Зиночка, подливая кофе, посмеивалась:
   – Скоро появятся сменщики. Работы у тебя, Димушка, будет невпроворот!
   – Как бы самому не дали пинка!
   – Тебе, мой генерал, не дадут: ты стал мужичком, который всем нужен.
   Усаживаясь напротив меня, закинула ножку. Так элегантно, что кружевные трусики предлагались как бы мне для оценки – прелестный десерт. Игривое настроение – прелюдия: что-то будет просить. Тогда и я могу попросить взаймы деньжат для архивариуса. А то старик от моей пшенки с консервами скоро ноги протянет.
   Зиночка не забыла предыдущую ночь. Надеется на другие. Услышав про деньги, игриво заулыбалась:
   – Приходи вечером – отдамся за миллион. Останешься до утра – получишь второй!
   Со столов исчезли белые скатерти. В зале, ранее многолюдном, шумном, можно было увидеть лишь с десяток голов, понуро крошащих набитые хлебом котлеты. Дешевле – борщ.
   Его и хлебали.
   В управлении тоже пахло борщами.
   Дверь кабинета Ежова была почему-то закрыта.
   – Опять челюсть сломалась?
   – Нет, – ответил дежурный. – Ему позвонил Мехпех – после этого и захлопнул.
   Ежик выгребал из сейфа бумаги; жужжала машина, превращая их в стружку.
   – Уже?
   – Да. Скоро объявят. Родионов – министр, начальник генштаба – Самсонов.
   – Самсонов?
   – Ну да! Второе пришествие!
   – А Колесникова куда?
   – Не знаю. Но кадровиков, как принято, оба тащат своих: Неваховича – на Главное управление кадров, а на мое место Самсон сажает Карелина из своей богадельни на Ленинградке. Оттуда же – остальных.
   – Много?
   – Генералов с десяток. Если с денщиками и челядью – не меньше полусотни!
   На первое министерское совещание собирали, как по тревоге. Чапарьян взял на себя «небожителей», Клюев до полуночи обзванивал мелочь – таких, как я. Чрезмерно выпрямленная спина появившегося на сцене Родионова напомнила о застарелом радикулите. Не без осторожности усадил себя в кресло.
   Справа – Самсонов, слева – Колесников.
   Только зачем притащил сюда деда? Поквитаться за неосторожную шутку, вырвавшуюся год назад у ворот академии? Радикулит и тогда был причиной: от боли, досаждавшей неделю, Родионов едва поспевал.
   – Да, батенька, видно, пора на покой! – произнес, оглянувшись, Мехпех.
   Свита была далеко: могла и придумать. Вова Снежков слышал иное: «Что ты плетешься, как будто в штаны насрал?». Был еще эпизод, связанный с Западной группой, откуда барахло тащили вагонами. Родионов попросил Мехпеха вроде бы только о книгах для родной академии; надоедал месяцами. Устав от нытья, тот позвонил командующему – Бурлакову. Матвей без задержки прислал три огромных ящика с пломбами. Те, кто вскрывал, потом ржали неделю. Аккуратные стопочки – Ленин, Ленин, Ленин. Полнейшее из собраний: муха не сидела – нечитанный, как и Маркс, что нашли в другом. В третьем – переписка Энгельса с Каутским, нарочито открытая. Неудивительно, что, пока Клюев крутил диск телефона, ищейки Родионова бродили по подвалам одного Главкомата, почти уверенные, что именно там прячут мебель соратников фюрера. Курбаня, плюхнувшись в кресло рядом со мной, дышал перегаром, похотывал. Он давно перевез все добро, спрятав в ангаре бригады охраны.
   – Там не найдут!
   Услышав: «замшелый Генштаб» в явно приготовленной речи министра, вдруг посерьезнел: «Зря Мехпех его тогда пощадил: надо было гнать этого пердуна еще полгода назад!». Пока Родионов нес какую-то ахинею о напутствиях президента, о коррупции, о реформе, Курбаня рассказал еще пару историй, как надувал министерских курьеров.
   Колесников не поднимал глаз, щеки были красны.
   Генштаб ненавидят все. Мехпех был исключением среди мелькнувших начальников: у Генштаба появилось лицо. Человеческое. Юмор, конечно, был грубоват. Если вспомнить его резолюции, даже похабен. Но любой, кто приходил к нему на доклад – даже я, – чувствовал себя все же комфортно: в кресле сидел русский дядька с трубкой в зубах. Неужели не хватило ума, чтобы не квитаться прилюдно?
   Курбаня, устав от нотаций, дремал, свесив голову. Вздрогнул как раз в тот момент, когда Родионов вдруг открыл книжку и начал читать.
   – Кого это он декламирует – Ленина?
   – Я вам процитировал только что абзац из Сунь-Цзы, – произнес в этот миг министр. – Глубочайшие мысли – всем рекомендую почаще заглядывать в классику!
   – Совсем охренел, – заметил Курбаня. – Бойцам жрать нечего, матросы на острове Русском с голоду дохнут, а он нам стихи, как Вознесенский, читает!
   Самсонов и тот в этот миг как-то кривенько улыбнулся.
   Смена начальника генштаба – тема потехи только для челяди. Генералитет от дурных предчувствий в это время потеет, строит прогнозы: кто рухнет первым, кто – за ним?
   – Куда Самсон едет завтра?
   К кому поехал, того и снимали.
   Анархист.
   – Достаточно сорока минут! – сказал он, входя в «темную комнату», где было приготовлено все, чтобы напомнить, как управлять ядерным арсеналом.
   Провел четыре часа.
   На Центральный командный пункт спускался усталый. Дабы не утомлять, тренировку сыграли спектаклем.
   – С «залом руководства» когда прикажете познакомить? – осторожно полюбопытствовал Чапарьян. – А если хотите, можно проследовать на защищенный пункт: поезд готов, лифт подогнали, пять минут – и мы под землей!
   Грушин, новый начальник Главного оперативного управления, скривил недвусмысленно рожу. Закругляйся, придурок, от твоей трескотни уже уши опухли!
   Когда-то командовал придворной дивизией. Потом – только штабами, шлифуя способности подчиненных, как надзиратель колонии, криком. Горлодер. Кличку Мандарин получил еще на дивизии – иначе к офицерам не обращался: «Эй, вы, мандарины – оба ко мне!».
   Блеск Генштаба разбудил дремавшую хамовитость.
   – Что ты пытаешься мне впендюрить? Какое переподчинение? Кому? – орал он уже утром на запотевшего вмиг генерала. – Кто приказал?
   – Министр.
   – Министр?.. С этого бы и начал!
   – Хотел…
   – Вы все, мандарины, чего-то хотите!
   С похожими интонациями рвал в Ростове карту учений. Полетели не для того, чтобы его проводить, а чтобы «приземлить» Квашнина, о чем накануне говорили открыто. Тот явно набирал силу: звонил Ельцину напрямую, беседовал.
   Ля-ля-тополя с президентом?..
   Фаворит – так начали называть.
   Если «фаворит» – пора валить конкурента.
   Потому и замысел учений был простоват. Компьютеры, конечно, можно насиловать: соотношение сил и средств, группировки. Но лучше попасть сразу в заготовленные схемы Генштаба.
   Квашнин, зная, зачем прилетели, включил дурака. Пошел напролом – все по-неписанному. И Чечню «оккупировал», и Рокский тоннель без внимания не оставил; южным осетинам помог, грузин решил возбудить.
   – Это как? – поинтересовался Самсонов.
   – Сброшу на них дивизию ВДВ!
   – А где возьмете эту дивизию?
   – Попрошу у Генштаба!
   Все не по замыслу.
   Все не так!
   Мандарин только дожидался, когда тот уйдет. Пояснения операторов уже слушал, причмокивая:
   – Все это – херня! Переделать!
   Хрясь – и карту в клочья!
   Херня так херня, сладенько, в унисон пропели седенькие операторы, помнящие еще аристократа Варенникова, – переделаем! Нам, холопам, денег не надо – работу давай! Но командующему сразу: тук-тук! Буянит, недоумок; может, этого Мандарина туда же послать, куда он нас посылает?
   – Карту склеить, – спокойно ответил Квашнин. – Повесить на прежнее место. И до моего прихода на командный пункт никого из москвичей не пускать!
   Докладывал, словно Мандарина не было в зале – глядя в глаза только Самсонову, а когда тот произнес: «Это все?», ответил: «Все!».
   Самсонов и сам был такой же.
   Слушая Васеньку Лермонтовича, его порученца, иногда сомневался: привычно врет или столь же привычно хохмит, высмеивая крутоватый норов патрона? В августе девяносто первого долго бродили противоречивые слухи: кто же остановил танки под Питером?
   Что за Илья Муромец?
   Собчак уверял, что он. В книжке, которую тут же издали, подтверждал: «Это я!».
   Одним словом, былинный герой!
   – Да брось ты! – привычно рассмеялся Васятка. – Этот хорек тогда вместе с охраной прятался на каком-то заводе. Как Ленин в Разливе. Второй Горбачев. Выжидал – кто победит? А когда победил тот, кто надо, – вот тут он уже оттянулся по полной. И Самсонова от должности отстранил, и какого-то адмирала вместо него назначил. Цезарь!.. Но ты бы, брателло, видел в этот момент лицо несчастного адмирала: от страха не добежал до сортира – обкакался на пороге!
   – А шеф?
   – А что шеф?.. Сел в самолет и улетел на охоту. Решение Собчака через три дня отменили – стали искать. А где искать-то? Самсон когда куда-то летит – не факт, что не прикажет приземлиться в самом неожиданном месте. Комдивы отслеживали, сидели все время на месте – как псы на цепи!
   – И что вы делали эти три дня?
   – Водку пили и уток били. Водки выжрали много, а вот сколько насшибали уток – не помню!
   Васятка входил в самый близкий круг доверенных лиц. Наличие интимного кружка особо избранных говорило о том, что решения Самсон принимает по их шепоткам, по подсказкам.
   Первым пал милейший Ладыгин, начальник Главного разведывательного управления. Когда приезжал рано утром, входил к Колесникову без доклада. Если вечером – любил посидеть у Вовы Снежкова, повздыхать, поболтать по-житейски, заканчивая привычно:
   – А что, Вовчик… осталось у нас еще что-то в сейфе?
   Выпьет рюмочку, тяпнет другую – и тогда уже к шефу. Засиживались до полуночи, иногда дольше.
   Главного связиста увольняли с напором. Тот когда-то дерзко ответил Самсону. Происшествие камерное, завершавшее посиделки министров «независимых» банановых государств. Но свидетелей оказалось немало. В войсках – всё к утру; здесь и утра дожидаться не стали. Если, провожая Ладыгина, забыли о почестях, то тут – о приличиях:
   – Полетаев, через три часа представление к увольнению должно быть у меня на столе! – напирал в телефон начальник Главного управления кадров.
   Поначалу я еще пытался вкрадчиво объяснить Неваховичу прописные истины кадровой казуистики: так можно уволить фельдфебеля. С генералами поступают иначе. Завтра, товарищ Невахович, под зад коленом могут дать и тебе…
   Но проще растолковать подобное марсианам или иным сущностям, с которыми болтает с детства Марго. Тут – разговор с глухим. Мало что понимая, этот осел – вчерашний начальник штаба заштатного округа – только крякал в ответ:
   – Ну вот и давай… рисуй!
   С генерал-полковниками, которых приказали «валить», начинать разговор нужно в тональности бунинских повестей. Букет коньяка помогает подобрать первую ноту – тоже классика:
   – Пренеприятнейшее известие, Семен Семеныч…
   – Дима, не тушуйся: рапорт я написал.
   Фу!
   Обязательно надо выпить вторую рюмку. Если не полегчало – третью. А потом уже в трубку Белову: «Рома, у тебя все по документам готово?». Не жди, что ответит «да»; просто, как раньше, произнеси по-приятельски: «Ромочка, если не успеем – мне кранты, жить останется шестнадцать секунд! Упаду я – ты тоже покойник!».
   Остальных косили снопами, не шибко вдаваясь в детали, не задавая вопрос: «Кто вместо кого?». Вася Лермонтович, правда, интересовался порой: «Брателло, у шефа на столе девять твоих объективок… Не лукавит: спрашивает, кому именно ты, Полетаев, отдаешь предпочтение? Такое впечатление, что он только твоей информации доверяет».
   Васятка не врал. Однокашники редко врут. Но ему же не скажешь всей правды: что лебедевские пацаны из Совбеза уже восемь дней то копают под одного протеже Самсона, то расспрашивают про другого.
   Рохлин – туда же.
   «Лев» с депутатским значком просто рычал мне в телефон:
   – Полетаев, если не отдашь компромат, заложу Родионову – тогда тебе кранты, генерал!
   Легендарный ты наш: кранты – если б отдал.
   А так: «Лев Яковлевич, ищу, все ищут; с ног сбились, пальцы от усердия стерли… А что за документики-то, позвольте еще раз полюбопытствовать?».
   Когда тот уходил, Васятка, закуривая сигарету, ржал:
   – С таким талантом тебе бы в театре играть!
   Но в состоянии ли даже он, мой приятель, юркий, смышленый парень, понять что-либо в устройстве генштабовских жерновов? Что иначе не выжить. Самсонов не был знатоком людей, и Эдик Карелин, мой новый управляющий, или – смотрящий, зная мелочную подозрительность шефа, вполз к нему в доверие, играя только на этой тонкой струне. Служи Эдик в ЧК, из него бы получился хороший доносчик. А может, он им и был. За что его в свое время попросили оставить Генштаб, до сих пор неизвестно.
   – Поосторожней с ним, – предупредил Лермонтович. – С Мандарином – тем более!
   – Как шеф?
   – Принял твоего Ежова. Когда тот ушел, сказал: «Все! Чтобы больше не приходил. Надоел! Он меня раздражает!».
   – Бумаги посылать «по воде»?
   – Нет, брателло: он любитель личных докладов. Наслаждается, когда у пациента икры дрожат. Сказал, пусть Полетаев и ходит, пока моего Карелина не назначат!». Так повелел, и это повеление приказал довести до тебя.
   – А кто доведет до Ежова?
   – Могу я. Лучше, если это сделаешь ты.
   – Старик рухнет со стула. Рухнет со стула – выпадет челюсть. Выпадет челюсть – мне опять ремонтировать!
   – А он что, забыл, как сам валил наземь Подушкина? Завтра в кабинете будет сидеть Эдик – это второе самсоновское повеление. И предупреди Ежика, чтобы не валял дурака!
   Но Ежов взбрыкнул.
   Кресло освободил, а из кабинета не вышел, усевшись на стульчик у приставного стола. То газетку почитает; пошуршит – открывает журнальчик. Полежал в госпитале пару недель – и снова на стульчик, снова с газеткой:
   – Я не мешаю?
   Как скажешь, что сильно, если знаешь, что в администрации президента сидит Мясоед, его старый приятель, который аккуратно нажал на тормозную педаль.
   Зато неожиданно шустро появился другой президентский указик: у Самсона в ранге первого неожиданно появились сразу два заместителя. Пискун – академический кафедрал, стратег. Креатура министра: так сказать, догляд за Самсоновым, это понятно.
   Но Городецкий?..
   – Откуда взялся в указе Городецкий? – кричал в телефон Невахович. – Меня министр вместе с Самсоновым вторые сутки пинают под ребра! Полетаев, ты готовил на него документы?.. Да и кто он такой, что за хмырь?
   Так и хочется сказать: загляни в его личное дело, Павлуша. Там и ответ: кем был, что делал, на кого батрачил, как стал генерал-полковником. Ну как объяснить уральскому мужику, что у человека – талант. Что Гречко с Устиновым души в нем не чаяли. Для Соколова – доклады, для Язова – тоже. И какие – песня! Если бы попросили, писал бы евтушенковской рифмой. В Совбезе так и писал. И еще как! Про геополитику, еще какую-то хрень, которую называли доктриной национальной безопасности. Те, кто читал его строки с трибуны, сам себе, наверно, казались умнее и краше. А если иногда для себя осторожно что-то попросит, квартирку или еще кое-что, обаятельнейше улыбается. Как не вспомнить тут слова Виссариона: «Если я тебя познакомил с каким-нибудь человеком – этот человек не пустышка. Чтобы не случилось – всплывет. Это умные игроки: что Городецкий, что Щепкин, бывший устиновский адъютант – аппаратные инфузории, готовые мимикрировать и спариваться с кем угодно!».
   – А вы на Старую площадь не пытались звонить? – осторожно намекаю я Неваховичу.
   – Причем тут Старая площадь?
   – Там, Пал Палыч, все его связи. Если Лебедю он в Совбезе не нужен, друзья подыскали ему новое место.
   – Но я смотрел штаты – в Генштабе нет такой должности!
   Правильно, Павлуша: не было. Инфузории пошушукались, спарились и – ввели. И у Ельцина шустренько все подписали, пока тот без памяти был. Там, Павлуша, все – там, на Старой площади, где главные коммунисты когда-то сидели. Ты бы спросил у Артанова, он бы объяснил тебе и другие детали. Но ты ведь, наивный, не спрашиваешь.
   – А что министр говорит-то? – вопрошаю я не без нежности.
   – Кричит, что его подпись подделали!
   Ну вот и ответ: значит, такой министр. Царь-то он, конечно – царь: поорет, попугает: «Не так встали! Не туда сели!». Он просто актер. А управляют, Паша, другие. Послушал бы Марго – поумнел бы. Дру-ги-е! Которые посчитали, что с таким министром можно и не считаться. Да и с Самсоном тоже. Поинтересуйся, Павлуша, сколько он просяще звонил Мясоеду на Старую площадь: назначьте побыстрее Карелина – думаешь, раз? Четыре! И что слышал в ответ? «Потерпите, документы в работе!» Терпит. И я терплю третий месяц. Белов ржет. Все уже ржут. Даже скромнейшая Светочка прыскает в кулачок: два начальника в одном кабинете, а один ишак с толстой папкой бредет каждый вечер на пятый этаж, давая повод к остротам еще и Васятке: «Не притомился, брателло?».
   Каково видеть подозрительные глазки Самсона, споткнувшиеся о фамилию какого-нибудь задрипанного капитана:
   – А это кто?.. И что за часть?
   Врать надлежит, не задумываясь.
   – Петров, товарищ начальник генштаба! Из Хозяйственного управления, подчиненного вам.
   – Мне?
   – Так точно!
   – А вы сами-то начальника управления знаете?
   И снова глазки хитровато прищуривает.
   Курбашина?
   О-о!
   Кто же Курбаню не знает, когда под ним все: от можайского молока и сосисок до раздачи квартир? А если нужна обрезная доска или шифер на дачу – пожалуйста! «Может, еще куб вагоночки и наличники замастырить?» «Замастырить» – любимое слово Курбани. Золотой генерал. Но если о нем вдруг спрашивает начальник Генштаба, в такие мгновения Чапарьян говорил: ша, братва – тут что-то не то, что-то не так! Чтобы не вляпаться, надо понять. Чтобы понять, надо качнуть ситуацию: кто компромат-то подкинул? Не можешь сразу – тогда провоцируй: конечно же, Курбашина знаю, да. Только не так, чтобы очень. Чуть-чуть. Он ведь обслуживает только два Тела – министра и ваше, конечно. С нами, сирыми, он не очень-то и общается. Одно слово: Гриня – его так и звал Грачев, пока Гриня, оказывается, не притащил в отошедшую Родионову загородную резиденцию баб с цыганами, где и был застукан с поличным.
   – Так что надо сделать?
   – Все перемещения по этому хозяйству остановить, Курбашина срочно уволить!
   Если бы звонил по «прямому», в ухе бы еще долго кружилась пыль от брошенной трубки, а так:
   – Есть! Так точно!
   Приказ фюрера – закон для Шульца. Гриню, конечно, жалко, но раз попался – все, писец!
   Через два часа поникший Курбаня уже получал у меня обходной лист, допытываясь: кто заложил?
   – Что тут гадать – фэсэошники, Гриня!
   Курбаня вытаращил глаза.
   – Так они ж у меня с руки ели, они ж у меня вместе со шлюхами на довольствии!
   – На довольствии они, Гриня, у всех, а стучать приучены одному.
   – И что теперь?
   – «Пензия», как говорил наш любимый Афанасий Павлантьич. Пенсия, Гриня, которую тебе начислит военкоматская старушенция. И – строевым шагом в полную свобод гражданскую жизнь!
   Поправить настроение испорченного воскресенья можно только звонком Марго. Тут же услышишь: «Как там твой кот: писает в тапки?».
   – Дожирает проект армейской реформы.
   – Приезжай ко мне вместе с ним – так и быть, покормлю!
   Не случайно, видно, Регина, назвала его Айвенго: в обхождении с дамой – испанский идальго! Вошел – вытер лапы о коврик; не притронулся к лакомству. К ногам Марго подполз совсем незаметно. А когда оказался у нее на коленях, замурлыкал, тут и я уже мог завести разговор, если бы она не опередила:
   – Он все больше, черт возьми, становится похож на тебя! Вкрадчивый шалопай. Но когда гладишь, очень приятно!
   Впервые мы были так близки. Это было какое-то шаловливое веселье, болтовня друзей, без обиняков, что льстило, когда, рассказывая о своей жизни в кадетке, вдруг слышал удивленные восклицания: «Да ты что? Не может быть! И у тебя тоже?». А через минуту: «Надеюсь, ты меня понимаешь?». И, пользуясь настроением, отведал неожиданное угощенье: она показала мне свое новое платье. Погружаясь в него, замурлыкала, точно кошка, нежась от наслаждения.
   Вся преобразилась: она – не она?
   Огненный цветок на тонких, как стебли, шпильках. Алый бант в волосах и – юбка, завораживающе шуршащая при разворотах. Еще одна вариация – то ли Кармен, то ли феерическая танцовщица кордебалета – браслеты, позванивая, как золотые монеты, то исчезали в спадающих рукавах, то вновь появлялись на тонких запястьях.
   – Ну? Как?.. А? – восклицала она, не стесняясь признания, что сотворить это роскошное платье, «это чудо», Кардена вдохновили складки смятого покрывала на постели подруги, с которой провел накануне приятную ночь.
   Переодевалась без стеснения, сбрасывая одежды к ногам. Все кружилось, меняясь настолько стремительно, что от блеска мелькающей бахромы оживился даже Айвенго. Я чувствовал себя вовлеченным в какой-то водоворот, бесконечно льстящий моему самолюбию, ибо понимал, что ее настроение обусловлено причинами более сложными, чем показалось вначале, а то, что увидел потом, предназначалось мне одному. Вся сияла, лучась изнури, мало заботясь о том, как смущает, то представая в пеньюаре, то подманивая вульгарностью выставленной напоказ ножки – поближе, чтобы я мог рассмотреть фасон туфли.
   – Скажи – впечатляет?
   Айвенго тоже подполз посмотреть.
   Был удивлен, как игриво заулыбалась, услышав мою робкую просьбу: чтобы оделась, как в первый раз – в красное… с бусами.
   Проверенный способ говорить комплименты.
   – Ну ты даешь! – Но видно было, как обрадована, свершая насилие над собой, чтобы только доставить мне удовольствие.
   Посреди восклицаний послышался проворот ключа, вежливо вздохнула дверь; мы замерли, словно любовники.
   – Надеюсь, ничего интересного не пропустил? – поинтересовался с улыбкой Фохт, легко догадавшись, что тут было минуту назад.
   – Ничего! – сказала она тоном проказливой девочки.
   Без тени смущения. И незаметно приложила палец к губам.
   Фохт прикрыл дверь, давая понять, что не хотел бы мешать.
   Как ни странно, я вовсе не устал от ее болтовни, чувствовал воодушевление, хорошо спал и проснулся в прекрасном настроении. С той поры мы виделись редко, мельком, издали.
   Но перемигивались, как заговорщики.

Глава двадцать первая
Аромат нежности

   Фохт просек сразу: Самсонову он не нужен. Калейдоскоп его болтовни не вызывал у Самсона ничего, кроме зевоты и скуки. Для таких, как Самсон, «торсионные поля», прочая ахинея – ересь. Самсона интересовало земное, осязаемое, то, что можно потрогать руками. Тем не менее Док посчитал не лишним его навестить, когда тот неожиданно попал на госпитальную койку. Заодно испросить дозволения убыть на Кавказ.
   – К Квашнину? – поморщился Самсонов.
   – Не совсем.
   Поручение слетать туда и помочь в одном деликатном деле исходило от чекистов, из Кремля.
   Фохт, склонившись к уху, шепнул.
   – Коржаков? – удивился Самсон. – А Родионов хоть в курсе?
   – Нет. Только вы и начальник Главного разведывательного управления. Что касается Игоря Николаевича, согласитесь: он слишком много болтает!
   Действительно, день ото дня слушать министра становилось забавней. Цивильный пиджачок на широких плечах «элитного генерала», в который недавно переодел его президент, с непривычки смотрелся потешно.
   Белов не согласился:
   – Одет со вкусом. Как говорит Карден, все в тон. Смокинг с бабочкой были бы тоже к лицу. Жаль только, что не увижу: уверен – скоро попрут!
   И впрямь: то ли ослепленный блеском цитат из Сунь-Цзы, то ли утратив верное представление о вещах, то ли от бессилия, он начал делать саркастические заявления. О народе, о плачевном состоянии войск. По поводу задержки зарплаты ополчился на министра финансов. По поводу контрактной службы – на молодых демократов, которых подстрекала труппа заокеанских советчиков: «Где гордость – сколько можно еще пресмыкаться?». Все это паясничанье нервировало кремлевских ребят. В ответ на одну из его очередных газетных статеек послышался раздраженный лай: то был помощник президента Батурин.
   Даже Ельцин проснулся:
   – Сцепились, понимаешь, как петухи! И меня, понимаешь, в это дело тянут!
   Может быть, Артанов был прав: в его годы лучше поразмышлять о душе, о Боге.
   Когда напротив Генштаба по его приказу вырыли котлован, Родионов, наверно, думал об этом. Зубоскалы язвили:
   – Памятник с крестиком нашим реформам!
   – И – нашим зарплатам! – добавляли другие.
   Скоро на часовенке появилась золоченая маковка. Оштукатурили шустро; опрыскали, освятили, спели молебен. Он тоже участвовал. Стоял в первом ряду, шевелил губами. Видно, молился за возрождение армии, а может – уже за себя.
   Кто знает?
   Когда задерживался поутру, Чапарьян пытал «чемоданщика»:
   – Опять каетесь у отца Михаила?
   – Нет, сегодня ему грехи отпускают в Свято-Даниловом, – отвечал Псарев. – Я, например, выучил уже шесть псалмов: вдруг пригодятся, когда придется нажать на страшную кнопку.
   – Сплюнь… Лучше скажи, чего он так окрысился на главкома Семенова?
   – Семенов назвал его выжившим из ума пердуном. Ему передали. Обиделся сильно!
   – Как собирается отплатить за любезность?
   – Уже!.. Вчера наведывался к царьку… Как только тот произнес: когда наведете среди генералитета порядок, как бы нечаянно обронил: «Да они не слушаются меня, батюшка царь!» – «Кто?» – «Да тот же главком Семенов!»
   Псарев не только умел ловко по деревьям лазать, но и обладал редким слухом. Не удивительно, что виртуозно играл на гитаре. А про поручика Оболенского пел – прослезишься.
   Докладывалось в Барвихе. Царь написал на доносе: «Согласен». Через час в войска понеслись шифровки: «Во исполнение решения Президента приказываю генерала армии Семенова от должности отстранить. Родионов».
   Такой ляп с загогулиной могли родить только в Главном управлении кадров.
   Из-за горячего желания угодить пошустрее.
   Невахович от звонков из Кремля сутки подпрыгивал в кресле. Помощник Ельцина визжал в телефон: «Я понимаю, что вы в кадровом деле профан, но хоть один юрист в Главном управлении кадров есть?.. У меня на столе рапорт Семенова: требует расследования, восстановить поруганную честь и достоинство!.. Пусть у него нет ни того, ни другого, но вы своей дурью даете ему козыри в руки. Отменяйте приказ!».
   Едва скандал удалось погасить, министр нашел повод напомнить, что еще жив, что не все еще глупости произнес. «Вот, так сказать, в свете новых реформ решил переодеть десантников в пехотную робу». Царь взвился: «Подать этого холопа сюда!» – «Он в Штатах, батюшка царь, – отвечают ему. – Советуется о чем-то со своим американским коллегой. А еще болтает на каждом углу, что он не министр обороны, а министр умирающей армии!» – «Как?..» Лирично добавили: «И ржавого флота – тоже!». – «Когда возвращается?» – «Завтра».
   – Дедушка спекся! – заметил Чапарьян, прощаясь со мной. – Завтра будут мочить!
   Совет обороны собирали, как при пожаре. Что удивило: не в Кремле – в Генштабе. «Внутренний дворик» с утра оцепили фэсэошники, переулки прочесывали «топтуны», улицы перекрыла милиция; у светофора – Пирелли. Чекисты поглядывали на него с подозрением. Потом крикнули: «Сгинь!» – через минуту он уже курил под веткой сирени.
   Из лифта царь выходил, изображая лицом: я во гневе. В такой тональности как-то легче открывать заседание, демонстрируя, как он недоволен, как возмущен:
   – Вам, министр, пятнадцать минут на доклад о реформе! Как идет? И главное – куда, понимаешь?
   Можно было ответить: без денег, батюшка царь, никак: изображаем шаг на месте. Но Родионов вдруг произнес:
   – Пятнадцать минут недостаточно.
   – Пятнадцать минут, я сказал!
   – Если мы хотим серьезно говорить о реформе, мне нужно не пятнадцать, а пятьдесят!
   Не зря, видно, нам вдалбливали с первого класса: религия – опиум для народа. Надо ж, как мозги от молитв затуманились. Царь тоже умеет на людях креститься и свечку держать. Потом выпьет – в глазах просветление:
   – Мы теряем время!
   Шанс был бы, если бы черт в этот миг не дернул за фалду нового пиджачка от Кардена:
   – В таком случае, я отказываюсь делать доклад!
   Вот те на: «элитный» ты наш, куда ж тебя понесло?.. Забыл, кто тебя усадил в это кресло? Забыл, что он – царь, что у него в такую минуту глазки выпучиваются, наливаясь закипающей кровью?.. Не успели эти глазки отыскать новую жертву, уперевшись в Самсона, как послышалось очаровавшее всех. Очаровавшее – до немоты, напоминая о безмолвии космоса:
   – Я тоже отказываюсь делать доклад!
   Видно, взыграло: против натуры ведь не попрешь!
   Подробности скандальной историй казались забавными в устах Клюева.
   Ничто не могло изменить его жизнерадостности. Когда перестали платить зарплату, другие скулили. Гена только посмеивался: «Русский офицер должен любить своего президента бесплатно!», первым подписав, не читая, контракт. За витиеватыми строками как раз пряталось то, над чем потешался Гена: не хочешь любить президента бесплатно – полюби в кредит.
   – Коррида! – восклицал он. – Наша, Димон! Настоящая, арбатская!
   А мы, пока шло это боданье, мирно сопели на совещании кадровичков всей России, слушая Неваховича: наставления – как заставить офицера служить, не платя ни копейки. Потом он драл морячка, задремавшего в кресле, за ним – начальника управления кадров всех сухопутных войск, Тамаду, как его называли. Леха Клапшток, оправдываясь, путался, мямлил. Драл его Невахович вроде бы ни за что. На самом деле, годик назад тот продержал Пашу в своем предбаннике два часа. Леха в ту пору был занят возведением дачи. Жена пилила: торопись, уволят – на какие шиши будем строить? Потому так громко орал в телефон: «Да не те доски на пол ложите! Надо другие – те, что у забора!». Увлекся настолько, что про Пашу забыл. Когда вспомнил, предбанник был пуст.
   Теперь Невахович оттягивался по полной. Готов был уже рассмеяться. Ждал, видно, покорности с покаянием: «Товарищ генерал-полковник, виноват – к утру все исправим!».
   Третья звезда Паше пришла неделю назад. Смотрелась чудно: на эдаких гренадерских плечах поместиться могла и четвертая. Он косил глазом, поглядывая на нее, все больше добрея лицом.
   – Генштаб сегодня слушать не будем, – сказал, завершая. – Кстати, Дмитрий Сергеич, где твой начальник?
   Карелин подобные совещания пропускал. Я писал ему выступление, он делал вид, что читает; вечером говорил: «Едем вместе». А утром: «Езжай-ка один: скажи, что температура… придумай!». Удобный случай оказаться в числе приглашенных на обед Неваховичем; угощал щедро. На этот раз приотстал, явно торопясь позвонить в предбанник министра: узнать последние впечатления, новости с заседания. Шли коридором. Леха Клапшток советовал «ракетчику» крыть дачу «брассовской» черепицей: «Нет, Карл Карлович, про металлочерепицу забудь: пойдет дождь – оглохнешь, как от барабанного боя!».
   Выскочивший из двери кабинета гуковский долгожитель Головкин едва не сбил дачников с ног:
   – Родионова скинули!
   – Кто сказал?.. Когда?
   – Только что по радио передали!
   Приличия ради за столом о таких новостях лучше помалкивать, помятуя о том, что Паша – креатура как раз Родионова. Когда Невахович явился, официантка уже разливала по рюмкам.
   – За министра!
   Почему бы не встать, не крикнуть: за него – ура!
   Крикнули.
   Выпили.
   Крякнули.
   – Может, телевизор включим? – кромсая рыбку, не без ехидства вставил Леха Клапшток. – А… Пал Палыч, через пять минут как раз последние новости?.. А то тут вот, понимаешь, говорят, что министра – того…
   – Что того?
   – Ну того… вроде бы сняли.
   – Кто сказал?
   – Да дед один. Ваш, кстати, дед… Сказал: по радио передали.
   Невахович благодушно заверил: он только что говорил с приемной. Все еще в зале, президент тоже. Но все-таки послали за дедом Головкиным… Притащили: тот божился, что, дескать, не абы кто, а – «своими ушами!». Тут Леха и нажал кнопочку телевизора. Человек юморной – лучшего болтуна-анекдотчика не сыскать для застолий. В этот раз он не упустил случая поквитаться, видя, как вытягивается лицо Неваховича. Потом и вовсе вилка упала, как только диктор произнес: «Сегодня Президент своим указом…». Так и понесся с салфеткой в руке…
   Дослушали в тишине: «Министром обороны назначен Сергеев!».
   Оставалось пожать под столом руку «ракетчику» – Карл Карлычу.
   Уважительно.
   Лицо Карлуши, пунцовея, распускалось, как майский цветок на глазах: если шеф в гору, то он через пару недель прямехонько падает в еще не остывшее кресло товарища Неваховича.
   Можно заказать – с массажером.
   Становилось модным.
   – А кто вместо Самсонова?
   Вопрос повис в воздухе. Как и другой: «Мальчики, кто хочет чаю, кто – кофе?».
   В Генштабе молва разлетается, как в деревне: Квашнин!
   Эдик Карелин поджидал меня уже за накрытым столом:
   – Будущий шеф не звонил?
   Я ответил, что нет. Он наполнил рюмки:
   – За его удачу. Если не возражаешь, зайду к нему первым: подпишу рапорт об увольнении, заодно скажу о тебе пару слов. А сейчас – давай тяпнем по полной!
   Пока тяпали, задребезжал телефон. Второй звонок был продолжительней; его закусили любимой карелинской фразой: «За нашу Советскую армию!».
   Белов, приоткрыв дверь, изобразил смущение: «Дмитрий Сергеич, у дежурного на проводе Чапарьян!».
   – Полетаев, ты что, совсем нюх потерял? Тут смена власти, а я даже с помощью Клюева отрыть тебя не могу! Квашнин ищет, перья дерет – моей смерти хочешь?
   – Он где?
   – В самолете. Летит сдавать дела – послезавтра снова в Москву!
   И тут же – телефонистке: «Настюха, я нашел твоего любимого шалопая. Поправь губки, лифчик, прическу и – переключай канал!».
   Голос Квашнина звучал обыденно, как и слова, – словно простились вчера:
   – Дима, как прилечу, прибудешь с докладом. Тебе позвонят.
   Уверен: Фохт был рядом.
   А Марго?..
   Последняя встреча оставила двойственное впечатление.
   – Ты так редко стал меня навещать – я скучаю, – сказала она в телефон.
   – А как же Рамазан?
   – Перестань!.. Зачем опять притворяешься? Разве он похож на любовника?
   – Хорошо. Не буду. Просто мне не нравится, когда рядом бродит надсмотрщиком Фохт.
   – Пастуха нет.
   Я рассмеялся:
   – Ни слова больше – выезжаю. Пообещай только награду.
   – Обещаю!
   Вместо приготовленного комплимента на пороге неожиданно пришли другие слова. Обольщение продолжалось в постели. Я чувствовал, что пребываю одновременно и в ней, и в себе. Любовь без стеснений. Ночь без стыда. Чувствовал ласку дыхания, ее нежность, так похожую на мою, которая, всплывала на поверхность, била через край, переполняя меня.
   Когда подняла глаза – в них была благодарность.
   А уже в ночи – то ли было много выпито, то ли мне показалось, но я действительно слышал: «Митя, ты самый нежный. Страшно нежный!».
   Она скоро заснула.
   В ложбинке грудей – несколько маленьких родинок. А еще запах: запах женского тела, получившего наслаждение. Как аромат знакомых духов: едва уловимый, теплый, о чем-то напоминавший. Целовал. Робко, как бы даже стыдливо. Подобного счастья не было в моей жизни. А потом долго лежал, прислушиваясь к ровному дыханию, боясь произвести малейший шорох, нарушить это сладкий покой, приносивший столько переживаний.
   К чему это приведет?..
   Часы показывали начало шестого. В окне, повыше верхушек деревьев, светлело небо. Пора было уезжать.
   Прощались на крыльце.
   – Завтра приехать?
   Она покачала головой, задумалась:
   – Дай я поправлю фуражку.
   Поцелуй вышел странным, и лишь привкус помады мог подтвердить потом, что он был.

Глава двадцать вторая
Коррида. Опус № 2

   Я не ошибся: Фохт действительно летел с Квашниным. Звоня из Ростова, поделился подробностями разговора в салоне:
   – Я все обговорил: ты – начальник управления. Дело решенное! Заодно хочу передать первое поручение: к его возвращению Мандарина подготовить к торжественному маршу на выход.
   – Одного?..
   – Остальных Толя назовет тебе сам!
   И тут не забыл подчеркнуть, что он с Квашниным «вась-вась». Что снова в фаворе. Он – опять на коне!
   На пятом этаже – всеобщий исход. После выноса Тела следом тащат коробки, мундиры, фуражки. Раньше тащили еще сапоги. Если их было много – на палке, как ведра на коромысле. Распорядители – челядь: погрустневшие адъютанты и порученцы:
   – Эй-эй, мужички, шевелись, торопись!
   Мандарину пришлось битый час объяснять, что если не подпишет рапорт по собственной воле, уволят, как забеременевшую машинистку – по сокращению штатов. Пока же вежливо предлагают освободить кабинет и пересесть в кресло начальника академии.
   – И что? – краснея на глазах, вопрошал он. – Я должен в это поверить, Дмитрий Сергеевич?
   О-о! Уже – по имени-отчеству, и выговаривает членораздельно. Хам на глазах превращается в человека – прогресс!
   – А почему бы нет?
   Курил, стряхивая пепел под ноги. И все, начиная с сутуловатой позы и кончая вялым шевелением пальцев – все выдавало в нем сломленного человека. Оставалось затыкать банальными фразами паузы, в которые хотелось втиснуть хоть намек на сочувствие.
   Его не было.
   – Подписывайте – или академию предложат другому.
   – Ну да, я подпишу, а вы мне тут же пинка – и на пенсию!
   Его сомнения можно было понять: полгода назад развелся, квартиру оставил жене, жил с какой-то связисткой, которая тут же порадовала: «Милый, я в положении: у нас будет мальчик!».
   Скоро шестьдесят, а тут мальчик-с-пальчик. Кадровик перед носом – мелким бисером вышивает:
   – Обещаю, Квашнин сдержит слово!
   Можно произнести еще пару гипнотических фраз, похожих на заклинанья Марго. А дальше – внимать, подслащивая уговоры нежными интонациями, дожидаясь, пока пациент не выйдет из комы. Только не пропустить момент, когда дрогнут губы – тут же сунь в дрожащие пальчики ручку: чик-чирик. Рапорт – в папку, и опрометью вон из палаты больного: пока тот не очухался, не отошел от наркоза, пока не успел крикнуть вдогон: «Подожди, я – передумал!».
   Еще можно позвонить Василевскому, чтобы впустил во внутренний дворик «газельку» с бойцами. Тут же услышишь:
   – Что-то я, Дима, уже подзапутался: чье нынче тельце выносим?.. А-а, Мандарина! Не переживай, упакуем по первому классу!.. Ты лучше скажи: а мне случайно Квашнин не готовит замену?
   Готовит. Но если свидетелей разговора нет, лучше соврать. А вот что врать самому Квашнину, Бородяге, как назвала его как-то Марго, когда начинает пытать, как на дыбе: чем занят Писарь? Так с первых дней стал называть легендарного Городецкого.
   – Как чем? Сидит в кабинете, пишет. Работает над новой доктриной. А может, сочиняет очередной спич к выступлению в Думе. Если понадобится, напишет и вам. Уверяю – стилист, каких мало!
   Тридцать лет не прошли даром. Они так навострили перо и язык Городецкого, что наготове всегда была тысяча красивейших фраз, отточенных почти до изящества. Угощал ими щедро. В кулуарах какой-нибудь конференции или собрания поджидал только случая, чтобы блеснуть. Порой цитировали, не зная имени автора. А так как время от времени в солидных журналах появлялись его статьи, то волей-неволей приходилось с уважением поглядывать на значок журналиста.
   – Полетаев, кончай обволакивать меня словесами! – взвивался гневно Квашнин. – На черта мне писарь на должности первого зама? Мне нужен профессиональный Генштаб. Убирай – и должность его сокращай!
   Нате-здрасьте: а кто ж ему скажет об этом – я? Он же не мой зам, а – твой!
   Возмущался бы дольше, если бы министр не подбросил ему неожиданно первый психологический тест: Радищев!
   – Кто таков?
   В прямой телефон нужно отвечать кратко и браво:
   – Ракетчик! Обычное дело – министр рассаживает своих.
   Лучше произнес бы поласковее. А так вся порция гнева досталась правому уху:
   – Срочно ко мне!
   – Что взять с собой для доклада?
   – Свою башку!
   Звучит, как выстрел стартового пистолета. Дальше – марш-бросок: лифт, Знаменка. Ужом средь машин. Удача, если на перекрестке Пирелли: машет палочкой – то ли желая удачи, то ли радуясь, что не зашибли. Бегущий по Арбату полковник – это тревога; если генерал – война. Так она начиналось, когда в сражении за Генштаб Квашнин схлестнулся с министром.
   Битва тираннозавров.
   Когда ссорятся «первые», интонации передаются вассалам, тут же растекаясь сплетней по коридорам:
   – Товарищ министр, вы решили комплектовать мой Генштаб без меня?!
   Эпитеты врывались в трубку, рикошетом возвращаясь обратно. Страсть украшают эмоции – их было сверх меры. Злоба, выразившаяся на лице Квашнина, испугала.
   Что сказать? Достаточно жеста, выражая сочувствие, предлагая, как дальновидному полководцу, временно отступить. Министр – он и на Луне министр.
   – Какой он, к черту, министр? Узколобый ракетчик! Что он понимает в стратегии?.. Теперь ломай голову: куда нашего девать?.. На улицу?
   Самый раз напомнить, что на четвертом этаже с советских времен заперт один кабинетик. Тогда заместителей было много – не то, что сейчас. Открыть ключиком, протереть тряпочкой кресло – и можно усаживать тельце.
   – А должность?..
   Не унижай, растерянность на лице шефа замечать нельзя. Лучше напомнить, как он велик:
   – Прикажите – через секунду введем! Вы же – начальник Генштаба!
   – А ты кто?
   – Ваш кадровик.
   – Поздравляю! Разгребай!
   Тональность, конечно, не очень. Но все равно приятно, черт побери. Приятно, когда выходишь из его кабинета, а тебе уже улыбаются. В коридорах улыбаться начинают еще издали, почтительно пожимают ручку. И что особенно лестно: как раз те, кто раньше не замечал. Городецкий встает с кресла. Щепкин радушно растягивает губы, едва завидев в дверях своего кабинета. Самсона скинули, а этот микроб остался, приспособился к новому маршалу – выжил.
   Как тут не верить Артанову?
   Теперь ты один из них, в одночасье причисленный к сонму великих. Почти «небожитель». И «Волгу» новую для Тела твоего уже подкатили. Если надо, подгонят другую.
   – Слушаю, Полетаев!
   А на том конце провода – заискивающий голосок.
   Лишь в тоне Марго уловил как бы иронию. Или то была просто обида. Не упрекала, сказав: «Да-да, понимаю… ты так занят!». Эти слова, такие обычные, почему-то смутили. Весь вечер думал о ней. Говорил: «Обязательно заеду». И, наверное, не забыл бы, но завтра улетали на Дальний Восток. Улетали в пять утра. Вернулись через неделю. Почтовый ящик был полон газет. Был и конверт. Мать, привычно журя, благодарила за деньги. От Лоры телеграмма; сообщала, что завтра будет в Москве. Уже надевая халат, обнаружил под креслом другой конверт, видно, выпавший из газет. Айвенго, мой мажордом, пока я плескался под душем, успел изрядно его потрепать.
   Ни штемпеля, ни обратного адреса.
   «Я уезжаю, так надо…»
   Одиннадцать строк. Все, что осталось. Остальное уже было в желудке Айвенго.
   Что за шутки? Ни с того ни с сего!
   Был почему-то в полной уверенности, что ее внезапный отъезд – очередное поручение Фохта.
   Тогда почему: «Прощай»?..
   Я терялся в догадках.
   Забыв, что уже полночь, бросился к телефону.
   Фохт не скрывал, как зол:
   – Какая к черту командировка? Я тут вообще ни при чем! Для меня Квашнин только что выбил деньги! Кучу! У меня контрольные испытания на носу, а эта курица вдруг возомнила из себя буддистку, решила посетить святые места!
   – Какие места?
   Что он несет?
   – Откуда я знаю: молола что-то про Тибет, то ли про Индию! – Он почти кричал. – Пытался отговорить – так она меня просто заткнула! Последние дни стала неуправляема. Не ты ли, Дима, научил ее столь виртуозно ругаться?
   Я-то знал, чему ее научил. А вот чему научил ее ты?
   Хотелось бы упрекнуть: не от тебя ли бежала?
   «ПОЛЕТАЕВУ Д. С.».
   Спокойствие букв на конверте разнилось с письмом, где слова вырывались, как бы помимо воли.
   – Фохт говорит, как всегда, половину правды, – сказал Виссарион. – Введя в игру, он ее подставил. Не буду утверждать, но мне кажется, на Марго началась охота. Сначала она охотилась на Дудаева – теперь охотятся на нее. Ты хоть знаешь, что Соня убита?
   – Убита?.. Когда?.. Откуда вы знаете?
   – Птичка на хвосте принесла. Убита в подъезде. Пять дней назад. Пуля – в спину. Контрольный – в висок! – Тут же послышался в трубке щелчок. – Чуешь? – продолжил он после паузы. – Нас уже и прослушивают. Остальное расскажу при встрече!
   Уж не потому ли уехала?
   «Меня убить невозможно!» – так говорила Тюреву.
   Вспомнилось многое.
   Вспомнилось все. Даже тот странный вечер, когда ее провожал, когда стрелял снайпер и пули рикошетили от асфальта. Когда был уверен, что следующая пуля моя. А она шла спокойно, словно подтверждая то, что услышал позже от Тюрева.
   Тот не забыл этих слов:
   – Дима, наверно, она имела в виду другое – вовсе не тело.
   Произнес не без грусти.
   За полтора года пришло четыре письма. Одно было шутливо, в других всего строчкой извещала, что переезжает из Калькутты в Бомбей, сообщала об отправленных фотографиях. Через месяц они приходили: то рядом с пожилой женщиной в белых одеждах, то – с молодым человеком. В кармашке элегантного пиджачка синий платок, в глазах запрятанная усмешка. Уж не тот ли француз, об увлечении которым обронил что-то неопределенное Тюрев?.. Ее всегда окружали красивые мужчины. Странность заключалась в одном: все письма были без обратного адреса; приходили к консьержке.
   – Зайдете? – говорила в трубку она.
   Однажды пригласила в каморку. И там, среди банок с хлоркой, развешанных по батарее тряпок, старушка еще долго говорила о ней: как прибирала квартиру, пришивала пуговицы, припоминая и другие детали.
   – А ты все хорошеешь, – как-то сказала она. – И важность с сединой появилась. Тушуюсь. Не знаю порой, как и обращаться теперь.
   В другой раз, наверное, польстило бы. Сегодня – нет.
   Надевая в первый раз генеральский мундир, не без кокетства любовался отражением в зеркале. Ждал, как отнесется Марго.
   Оказалось – почти равнодушно. Застольная болтовня ее тяготила. До того дня, как и Стас, считал себя удачливым человеком. Она же, поднимая бокал, произнесла: «За расторопных мужчин!».
   «Пронырыш ты наш!» – выскользнуло в другой раз.
   А в ту ночь – то ли действительно было много выпито, то ли снова слышал во сне: «Митя, ты не такой, каким хочешь казаться».
   Блуждая в воспоминаниях, с грустью вслушивался в приливы нахлынувших чувств, как бы доносивших шум прошлого – ее голос. Не желая того, видел ее лицо тем ясней, чем сильнее ощущал аромат ее тела. Вдруг стали понятны слова, произнесенные как-то с улыбкой: «По слабости умишка ты пока не понимаешь всего!». В улыбке, как, впрочем, и в тоне, не было назидательности – лишь чуть больше иронии, обычной тогда для разговоров со мной, заставляя все чаще задавать себе один и тот же вопрос: зачем с таким упорством добивался расположения? Вспоминал, как, мучимый ревностью, желал завоевать. Потому что казалась мне необычной? Как очередную добычу? Или – ради мужского тщеславия, увлекшись сложностью предприятия?
   Лучшая таблетка от вопросов подобного сорта – Лора. Провести с нею ночь – удовольствие.
   Наслаждение беззаботностью.
   К той жизни, что протекала за окном, или мыслям, занимавшим меня, ее болтовня не имела ровно никакого отношения. Она говорит – ты можешь не слушать. Или – только делать вид, что слушаешь. Завтра – ни обид, ни упреков. Торопливый поцелуй на перроне, знакомая улыбка в окне: «Как-нибудь позвоню!».
   – Звони!
   Смутные чувства уносил последний вагон «Красной стрелы».
   Привычные развлечения с ней требовали расходов. А всякий ужин в «Праге» воистину превращался в кутеж. И уже дважды за десерт и бутылку дорогого вина приходилось оставлять Даниилу старинные часы, перешедшие мне по наследству от деда.
   Но с ней было легко. Что больше всего ценил – так это непредсказуемость. Вздорный, но веселый характер. С ней не было скучно, даже когда оставались дома.
   – Дома так дома! – подхватывала тут же она. – Я что-нибудь приготовлю?
   Голубоватый свет экрана дрожал на щеках, халатик без рукавов открывал плечи, а когда она подносила ко рту сигарету, губы приоткрывались, даря почти чувственное наслаждение.
   «Ну же!» – словно провоцировала она, играя кубиками льда в бокале с вином.
   Связь превратилась в нечто всеми признанное.
   Белов посмеивался.
   О свадьбе говорилось, как о событии почти неизбежном. А полгода спустя, когда пришла зима, сулившая увидеть ее на вокзале в соболином манто с сединою, она вдруг позвонила накануне приезда:
   – Долго думала, говорить тебе или нет?
   – О чем?
   – Я в положении.
   – От меня?
   – Наверно.
   Засмеялась искренне.
   – Приезжай! – произнес спокойно, как бы отдавая должное ее мужеству.
   Вспоминал ли Марго? Хотел ли увидеть ее еще хотя бы раз?
   Вспоминал. Хотел. Первое время даже говорил себе: надо бы написать. В кабинете обдумывал варианты начала. Надежда, что однажды она все же сообщит свой обратный адрес, заставляла дописывать до конца. Спустя неделю рвал. Тут же писал другое. А если не знал, чем заняться, развлечения сами находили меня, отвлекая от писем. Все те же речи, знакомая болтовня о новой реформе, напоминавшая почему-то жужжанье мух, которых вместе с Клюевым гонял когда-то по Центральному командному пункту. «Модернизация», «новый облик»… Слова, затертые до неприятной засаленности, хотелось запить холодной водой.
   Или водкой.
   Похожесть реформы на три предыдущие, глубоко скрытая, почти незаметная, составляла основу дополнительной прелести. Сливание, свивание, переподчинение. А тут еще какой-то новый, почти экзотический «Вид Вооруженных Сил» – воздействие галлюцинирующее. Масштабно, красочно, увлекательно. Чистейший русский язык.
   Тут без услуг Городецкого явно не обошлось.
   Доложили царю – полный восторг!
   Маршальские погоны тут же упали министру на плечи.
   Только в новом кителе он еще больше стал похож на больного подагрой бухгалтера или трактирщика, как сказала бы, наверно, Марго. А сумрачное лицо, которое вносил в зал коллегии, недавно наводившее страх, скоро не вызывало уже ничего, кроме жалости, скуки. Жизнь в пехотном полку бьет ключом: регламентирована веселящей дурью окружающих тебя «волкодавов» и других командиров. А еще – уставом, который, не дочитав до конца, нарушаешь с первого дня. Ракетчик живет по инструкции, зубря, как Боря Толстых, с лейтенантских погон под землей: книжку номер один, номер два, номер пять. Потом его вытаскивают на поверхность – там тот же неоновый свет, те же инструкции. «Пошаговое воспитание» – с не меньшей занудливостью, чем министр, потчевал нас нравственными постулатами Карл Карлович, – «пошаговый» ввод офицера в новую должность: этап первый, второй, двадцать девятый – электронная схема.
   Как не изгаляйся, пехотинца не заставить конспектировать брежневскую «Целину». Отдаст писарю и пойдет в кабак. Ракетчик строчит сам: один учебный период – только в тетрадях с красной обложкой и только на левой странице. Другой период – в синей обложке и только на правой.
   Зачем?..
   Чтобы хитрецы не подсунули прошлогоднее.
   Чтобы занять лейтенанта мыслями ни о чем.
   Чтобы убить его свободное время. Никчемность его жизни должна быть сокрыта, завуалирована возней. Все в кутерьме, в бесконечных проверках: от бойца до последнего полковника штаба.
   Роботы, а не люди: тридцать лет такой службы – и у тебя лицо, как у Карлуши. Или как у министра Сергеева. Многозначительное. Казалось бы, отягощенное думами только об одном – о процветании нашей державы.
   – Не заблуждайся, – с циничной интонацией напоминал Артанов. – Под фуражкой то же, что у всех предшественников.
   Я не заблуждался. Теперь я с ними в отдельных кабинетах обедал, летал по войскам, пил водку. И уже не подпрыгивал испуганно в кресле, когда Карлуша пытался так вежливо мне угрожать, что раньше бы я вспотел или описался:
   – Я вот доложу Квашнину! Я сам ему все расскажу! И про твои проделки с военкомами тоже!
   Только кто ж поверит, Карлуша, если все знают, что ты Квашнина боишься панически. Что когда видишь его, сикаешь по коленкам. Что, если б мог, обегал бы его кабинет за версту – лишь бы случайно не встретиться. Идя коридором, перед распахнутой дверцей приемной переходишь на трусцу, пробегая на цыпочках опасную зону. Не страшен подобный суслику черт, как бы не малевали ракетчики, если знаешь доподлинно от друзей, как тот же Карлуша, хмельной, играл на гармошке, веселя размякшего в тот вечер министра; пел. А как только тот произнес: «А ну-ка, Карл Карлыч, спляши!» – запрыгал вприсядку на радость своему суверену и к смущению случайных гостей.
   Недомерок!
   В такие минуты вспоминался мой ротный: с каким спокойствием, с каким достоинством встречал он любой из грозных вопросов. Слыл за буйного, уходил частенько в запой. Комбат только хмурил брови, упрекать не решался: в роте – идеальный порядок. Барахла, от простыней до портянок, навалом, по три лишних комплекта. Говорил мало. Мелочные придирки пресекал тяжелеющим взором – бойцы боготворили его. А видя, как от бедра кладет наземь мишень за мишенью, приходили в восторг. В день получки улыбкой встречали ставшую традиционной шутку. Перед строем – старшина с кульком солдатской зарплаты. Тут же появлялся из канцелярии капитан Борзов:
   – Бойцы, птицам деньги нужны?
   – Никак нет!
   – Спасибо, орлы!
   Забирал кулек и направлялся в ближайший кабак. Потом – в придорожную чарду. Кутил весело, распевая русские песни с друзьми-мадьярами. Хозяин чарды присоединялся к полуночи. С охотой одалживал, догадываясь, что тот должен вернуть солдатскую кассу. Честен – хотелось бы подражать. Увы, когда генерал гневно вопрошал: «Ты что, Полетаев – болван?» – я обычно им и прикидывался, отзываясь браво: «Так точно, дурак, исправлюсь!». Борзов – нет: в ответ на такой же вопрос хладнокровно однажды посмотрел в генеральские глазки, сказав достаточно громко – так что слышала свита: «А ты, генерал, сам-то давно себя в зеркале видел?».
   Почему-то захотелось навести о нем справки.
   Ответ Виссариона прозвучал похоронно: погиб на окраине Грозного.
   – Боевой был мужик?
   – Настоящий!
   А тут – погонные лица. Клоны в мундирах, в глазах которых полузапрятанный страх: «Сегодня я жив, я фигура, я важен». И все время оглядывается: как бы не сожрали под утро! И даже у Квашнина, который относился ко мне тепло, я сидел на совещаниях в его огромных апартаментах, глядел на эти лица и смертельно скучал, невольно вспоминая, какое царило прежде веселье, шутки – те времена, когда, едва появившись в Генштабе, он собирал лучшее общество офицеров в своем крошечном кабинете. Когда еще не произносил сакраментальной фразы: «Если Генштаб – это мозг армии, то я – его главная извилина!».
   Если бы сказал только мне, я бы натянуто улыбнулся – как шутке. Но когда ты произносишь такое, окруженный стадом ушленьких журналистов – зачем? Иначе расставленные слова обретают иной смысл, производят другое впечатление.
   Под рукой – стопка тонких брошюр от нашего архивариуса. Восемнадцатый век.
   Только читаешь ли?
   Когда?..
   Или это лишь декорация к бюсту Ермолова, с недавних пор затаившемуся в углу?
   Когда видел Фохта, выходящего из его кабинета, часто задавался вопросом: а он-то чего ради приперся?.. Опять вышибать деньги для своего мифического генератора?
   Спрашивал о Марго:
   – Звонит?
   – Нет.
   Однажды вместо ответа посмотрел на меня какой-то странной улыбкой. Снисходительной, как бы даже шутливой, как и намеки. Каждая пауза, которую он, видно, не без умысла делал потом, производила еще более неприятное впечатление.
   Как-то под вечер Радецкий, не звонивший полгода, вдруг прорезался в трубке:
   – Эфиоп, я в Москве. Может, куда-нибудь сходим?
   Сожалел, что приехал так рано.
   Стас опаздывал.
   Оставалось развлекать себя коньяком, разглядывая знакомые рожи, день за днем мелькавшие на экране: от выжившего из ума писателя-моралиста до депутата, объявившего на днях голодовку. Вчерашняя актриса, которая строила ему глазки, была похожа на проститутку. А проститутка с силиконовой грудью за соседним столом – на даму из света. Эфирные существа, забредшие сюда, видно, с той же целью, что и я: убить время.
   Как полетело оно. С посвистом в ушах. Не оставляя следа. Неужели другие не ощущают подобного?
   Стас явился сильно навеселе. Запахом виски пропитались даже усы.
   – Как Лора?.. Родила ли наследника?
   – Врачи сказали, поздновато надумали.
   – А-а!
   Не прошло и минуты, как он уже шарил мутноватыми глазами по лицам, подыскивая на ночь девиц.
   – Может, вот этих? – Распознавал проституток мгновенно. – Тряхнем стариной. К утру поменяемся!
   Фразы были общи. Через полчаса его присутствие уже тяготило. В таком настроении лучше поскорее надраться. Тогда и шлюхи становятся красивее, и можно послушать, как Стас обживается с новой дивизией в каких-то лесах.
   Расплачиваясь, обратил внимание на компанию, покидавшую ресторан: женщину сопровождал на лестнице молодой человек, которого та, смеясь, назвала: «Проказник!». Теплый от настроения голосок показался знакомым. Мелькнули ножки. Дальше – меха: иное было бы не к лицу.
   Дуняша!
   Когда спустилась в холл, встретили улыбками восхищения.
   – О, как ты похорошел! – обволакивая взглядом, польстила она. – Симеон, приглашай: хочу, чтобы он поехал с нами!
   Появился Радецкий.
   На ее губах опять заплутала улыбка:
   – Гусар! И этого берем с собой!
   Семен слегка погрузнел, брюшко распирало рубашку. На шее платок.
   – Ба! Какая встреча! – говорил он. – Как поживаешь?
   – А ты?
   – Все о’кей. Сбылось все, о чем даже и и не мечтал. Они носят мои шаловливые пеньюары. При этом говорят: «Как прикольно!». То же повторяют их «папочки». Они говорят – я богатею. С «папочками» особо не церемонюсь: у них денег немерено – тащат-то ведь из казны, из кассы. Так сказать, из моих же налогов!
   – Из моих – тоже! – показывая кольцо с огромным брильянтом, рассмеялась Дуняша.
   И если был бы я чуть невнимательней, то пропустил бы несколько других ее мимолетных улыбок – иронии на грани исчезновения, очень тонкой.
   Девица была не так уж и простовата, как казалось когда-то.
   Но я был за нее рад.

Глава двадцать третья
Опус № 3

   – Дмитрий Сергеич, не помешал?.. Начальник Генштаба просит зайти.
   Это – Саня Титов, золотой голос предбанника. Но для больной головы, которой не помогли три таблетки, и золотой голос не в радость.
   Однако ведь не приказывает – просит. Значит, можно и не спешить, бросить в папку парочку документов. Вдруг подпишет?
   Встретив Куликова, сбавить темп:
   – Здравия желаю, товарищ маршал!
   – И тебе, Дима, того же. Все реформируетесь?
   – Еще как!
   – Я тоже с этого начинал… Теперь вот в парикмахерскую шагаю – остатки маршальской шерсти сдавать!
   Когда входил в кабинет, часы показывали начало шестого. Квашнин писал. Покусывал кончик авторучки, шевелил губами. Все говорило: что-то серьезное.
   Речь на трехсотлетии Главного оперативного управления?..
   Редактирует?
   Непохоже. Уж больно сосредоточен. Оставалось осторожненько сделать еще полшажка, чтобы заглянуть за плечо. Но он вдруг выпрямился, глубоко вздохнул и с некоторым смущением произнес:
   – Послушай!
   О боже! Это был его опус: поздравление президенту по случаю его юбилея. За словами «глубокоуважаемый Владимир Владимирович» поскакали запутавшиеся в причастных оборотах знакомые фразы о славной армии, о верности офицерского корпуса.
   Ода во славу царя.
   Державин!
   Все было понамешано, как в наспех приготовленном Зиночкой винегрете: горошка зеленого не хватало только. Оставалось набраться терпения, чтобы дослушать остальные сентенции. Ну и, конечно, финал: «Всегда преданный вам – А. Квашнин».
   Приблизительно так и закончил.
   Под локтем – дорогая картонка с вытисненным гербом, приглашающая на кремлевское торжество. Рядом – груда исчерканных листов: плоды вдохновения. Но нужно быть снисходительным, вспоминая, как сам волновался, представляясь Путину по случаю получения второй генеральской звезды. Георгиевский зал, высокие кремлевские своды, колонны золотых офицерских имен, уносящие мысли в восемнадцатый век, к девизу: «За службу и храбрость».
   Рядом нервно покачивался на носках адмирал Черноморского флота. Заучивал доклад, нашептывая, точно молитву: «Товарищ верховный…». Напоминал генерала Ермолкина перед заходом к Колесникову. Когда два гренадера толкнули створки золоченых дверей с вензелями, и они распахнулись, когда тот вошел и протянул адмиралу первому руку, тот так от усердия прокричал, что капелька слетевшей слюны шлепнулась Путину прямо на подбородок. Движение ладони, смахнувшей ее, естественное, смутило больше меня, чем его, увидевшего, что я это заметил.
   Воспитанный человек. Талант, каких мало. Особенно, если еще не забыть, явно природный дар – появляться на политической сцене всегда неожиданно.
   А может и нет.
   Может, до тех, кто, как уверяла Марго, правит миром, наконец-то дошло, доперло: Бэн осточертел всем настолько, что еще чуть-чуть – и сметут. Сметут вместе с челядью и теми, кто управляет этим актером. Пора заставить его сказать: «Я ухожу – Путин продолжит реформы!».
   – А что: брутальный мужик, – заметила тогда Лора. – Спортсмен, не курит, не пьет, на истребителе не боится летать – Бэтмэн! Надоело на импотентов глазеть!
   Вопрос Квашнина возник из затянувшегося чуть дольше молчания:
   – Ну… как?
   Не знал, что и ответить. Оставалось похвалить первые строки, избегая высказываться по делу. К тому же так и хотелось спросить: «Шеф, к чему такое усердие? Кто будет эту хрень читать? Ты собственные-то читаешь? Я вот – нет. И давно». Но фразу об изящности изложения все же произнес; к тому же не помешало абзацем напомнить картину всеобщих преобразований, ожидающих армию:
   – Чтобы сразу было понятно: адрес не только от вас, а, так сказать, от всего офицерского корпуса. Ну и, конечно, от коллектива Генштаба. Тут важно подобрать интонацию – первую ноту.
   – Вот-вот! – подтвердил он, поймав мой участливый взгляд.
   – Может, я и перепишу… пока вы будете выступать на собрании? К утру красочно отпечатаем, папочку приличную замастырим.
   – Хорошая мысль!
   В холле Главного оперативного управления – гул голосов: акварельная масса уже подвыпивших офицеров. А вот и Штыхно среди седины первого ряда. Генерал Назаров шептал пару слов всем, кто встречался. Улыбка, поклон клювиком – что-то лакейское так и осталось. Лоснились плешки депутатов. Выступление Квашнина они слушали с равнодушными лицами. Казалось, и остальные были только тем и заняты, что разглядывали мелькавшие слайды.
   Не оратор.
   Не Цицерон.
   Слов – через край.
   А где музыка, где аромат мыслей, шеф – где пафос?
   Приготовленная речь предусматривала все же эффектный финал: несколько слов о реформах в опускающемся полумраке двухминутного ролика, где мелькнули бы пара царских министров: Милютин, за ним – Жуков над картой сражения.
   Тут и распахнулась дверь – на пороге усы и кавалергардская грудь.
   Варенников?
   – Так он же болен!
   – Говорили – он в госпитале!
   Вспыхнул свет:
   – Валентин Иваныч!
   Зал встал.
   Квашнин запнулся на полуслове.
   Поступил, как мудрец, уступая трибуну, которой так подходил уверенный голос, старого покроя мундир, аристократичные жесты, подчеркнутые белизной манжет.
   Всего девятнадцать фраз, отточенных, как острие кинжала.
   С гулом оваций слились восхищенные голоса.
   На столах закусок не рассмотреть; как говорят, чем бог послал. Что успел наколоть на вилку, то и съел. Зато криков «ура» – хоть отбавляй.
   Спустя полчаса Квашнин поманил меня взглядом:
   – Переписал?
   Когда махнул рюмку – и голове веселее.
   Можно пошалить:
   – В двух вариациях, Анатолий Васильич: с заверениями в верности «царю» между строк и – в открытую: на ваш выбор!
   – Пойдем, хочу посмотреть.
   Наутро он уже просил втиснуть фразу, которую услышал в речи Варенникова. И опять его что-то смущало. И опять черкал. Когда я приносил очередной вариант, видел, как он снова пожимает плечами, точно какое-то слово вдруг воскрешало в его памяти что-то из прошлого. А может, уже думал о будущем. Своем. Одним словом, нечто такое, отчего лицо его начинало грустнеть. Об этом я сказал уже в самолете. Разговор долгий, казалось бы искренний, отчасти напоминавший тот, первый, когда он был еще генерал-лейтенантом. Воспользовавшись настроением, протянул записку о командующем военного округа, которую он просил сделать накануне учений.
   «Кличка: Угрюмый. Его мрачным лицом пугать бы перед атакой врага: этот в плен брать не будет. Неглуп, хамоват. По мнению нижних чинов, вполне оправдывает собственную фамилию. В добросовестности ему не откажешь, но его удел – налаживать то, что уже создано кем-то, но не созидать свое, где требуется искра божья или хотя бы талант. Кружок приближенных, включая кадровика, пять человек. Под хорошее настроение и закуску может спеть – чаще веселое, виртуозно подыгрывая себе на гармошке».
   – Про гармошку – не врешь? – не без улыбки поинтересовался Квашнин.
   – Вы же приказали нарисовать правдивый портрет. Генерал Макаров, которого вы готовите ему на замену, не лучше. Звезда далеко не первой величины. Хотя бы потому, что не вышел ростом. Мелковат. Тщеславен, как всякий недомерок. Угодлив, как всякий подкаблучник. Вы же знаете: первая жена еще может простить, вторая – никогда. Капризы и аппетиты ее непомерны, амбиции велики. Ни для кого это не является тайной.
   – Где они только находят таких?
   – Вторых жен?
   – Ну да!
   – Среди официанток, медсестер и связисток. Среди тех, кто под боком. Бабы устраиваются – их не в чем винить. А вот дети от первых браков визгом исходят. Особенно при дележке наследства. Иногда – прямо у гроба. В «райской группе» я много насмотрелся подобного.
   – А из позитива на него что-то есть?..
   – Три золотые медали за прилежное поведение и учебу.
   – Значит, не дурак.
   – Выходит, что так. Субординация у него в крови: им можно управлять.
   – А кто будет им управлять, если сядет в мой кабинет?
   – Как кто? Министр с президентом. Он чует хозяина. Он определяет по запаху: кому обязан всем, тому и будет служить!
   – Других, Дима, нет. И, наверное, в ближайшее время не будет. Они все на одно лицо. Клоны. Вымирающие динозавры.
   Самолет обходил грозу, приземлялся с опозданием. Входили в штаб ближе к полуночи. Зал боевого управления наполнял шум голосов. Шум голосов ресторанной кухни, где явно подгорало главное блюдо – замысел командующего на проведение операции. Наконец, появился шеф-повар, командующий, он же – Угрюмый. Лицо столь же растерянное, как и у его офицеров.
   – И как? – поинтересовался Квашнин. – Поспеете к сроку?
   Вместо него ответил генштабовский генерал:
   – Не успеют. Офицеры третьи сутки без сна – проку пока никакого!
   Он прилетел в Читу неделю назад. Картина увиденного удручала.
   – Так учите!
   – Пытались – впустую. Была бы власть, притащил бы с дачи пенсионера Станкевича.
   – Это кто?
   – Прежний начальник оперативного управления штаба округа.
   – Волкодав? – вырвалось у меня невольно.
   – А ты его знаешь? – поинтересовался Квашнин.
   Я заулыбался:
   – Запомнил на всю жизнь: едва должности меня не лишил. Карьеру чуть из-за него не испортил.
   – Так давай, воспользуйся моей властью! Приказать не могу. Попроси, коль знакомы. Пусть тряхнет стариной!
   Воспоминание об официантке Любаше придало уверенности. Если кувыркались с одной бабенкой, значит, едва ли не родственники. У калитки смело выпрыгнул из машины. Станкевич стоял посреди огорода босой и брызгал из шланга на грядки с петрушкой. Газетная кепочка – на затылке. На Волкодава совсем не похож.
   – Ба!.. Дима! Каким ветром тебя, черт возьми, занесло? Не подаю руки, извини – весь мокрый!
   Наконец, оставил шланг и пригласил, только не в дом, а в беседку, где на столе лежали кабачки, патиссоны и огромная тыква.
   – Все сам! – похвастался он. – Ты бы видел, какие у меня помидоры!
   Едва появилась жена, он приложил палец к губам, заговорщицки подмигнув:
   – Вот, Люсенька, узнаешь?.. Мой лучший ротный! Полюбуйся на погоны – меня обскакал. Орел!
   И, пользуясь настроением, я тут же отведал окрошки, приготовленной, как сказала бы Зиночка, в «семь секунд», а вместо десерта – воспоминания и грустные вздохи хозяйки.
   – Ты в гости? – поинтересовалась она.
   Пришлось объяснять.
   Поначалу подумала, что шучу.
   Водитель внес отглаженный камуфляж, портупею. Генеральские погоны заблестели на солнце.
   На глаза старика навернулись слезы.
   Как ни странно, через два часа в коридорах штаба перестали кричать.
   – Волшебник! – произнес Квашнин. – Зачем же уволили?
   – Возраст!..
   В тридцать шестую армию летели на старенькой «тушке». Лицо Квашнина было унылым, как и пейзаж окраин Борзи: знакомые перекрестки, вереницы пятиэтажек, глядящих пустыми глазницами окон, – умирающий город, похожий чем-то на разрушенный Грозный. Стая собак долго гналась за пылящей кавалькадой машин.
   – Может быть, пообедаем? – предложил командарм.
   С указкой в руке походил на дирижера оркестра. Врал отчаяннее Хлестакова. Его дивизии прикрывали границу. Но явно не там: это понимал даже я. Квашнин терпел до поры, пока тот не пропел: «Все сделал, как приказали!».
   – Вот-вот: приказал одно, а на твоей карте я вижу другое!
   Продолжение оперетты слушали в Улан-Удэ, на командном пункте. У комкора был тенор – фальшивил не менее артистично.
   Спор, кому лететь на Тихоокеанский флот, был недолгим. Квашнин умел оборвать:
   – Готовьте самолет, полечу сам!
   Уже у дверей поманил меня:
   – Собирайся! Хочу, чтобы ты все увидел своими глазами!
   Легко представить и не летая. У стенки – дряхлеющий «Варяг», который сперли у хохлов при разделе флота, да еще пара атомных лодок, не менее древних. Уже кружилась голова, я спал на ходу, а он все бродил по полка́м, по казармам, столовым, котельням, мрачнея все больше. И если не гневился, то лишь, наверное, потому, что с недавних пор стал относиться ко всему философски, понимая, как мало можно изменить что-то к лучшему.
   Все же спросил:
   – А новая техника поступала?
   Спросил, чтобы хоть что-то спросить.
   – Обещали! – вежливо соврал комполка.
   Вдобавок у штаба поджидали бабенки. Одеты празднично, только лица больно гневливы. Раньше встречали: хлеб-соль, рушники; провожали с цветами. Цветов не было, рушников тоже. Значит, сейчас закудахчат.
   – Когда мужьям зарплату начнете платить?
   – А в гости зайти не хотите?.. Посмотреть, в каком дерьме мы живем?
   Так и хотелось шепнуть: «Шеф, пора возвращаться. Полетим-ка лучше на полигон, на “Цугол”, где спектакль подготовлен, где все знакомо до скуки, но там – все родное!».
   Как неплохой режиссер по части театральной подачи финального акта, Угрюмый согнал на полигон, наверно, всю артиллерию. Едва Квашнин поднялся на вышку, воздух вздрогнул. Побежала пехота. Среди сполохов жаркой стрекотни пулеметов в цепях замелькали флажки командиров.
   И – «Ура!».
   Танки тоже палили; один задымился. То был старенький Т-55, левофланговый. Он не был подбит – он умирал естественной смертью. Мне было жаль его. Как не без жалости потом смотрел я на офицеров, выстроившихся в каре, на пулеметчика, который подходил к Квашнину за медалью – заморыш с красными от недосыпа глазами. Приклад пулемета едва не казался земли, а строевой шаг, который ему самому, наверное, казался бравым, вызвал улыбки жалости даже у телевизионной бригады; репортерша прикрыла губы ладошкой.
   Другие смеялись открыто:
   – Рейнджер!
   И этот смех служил аккомпанементом недавним раздумьям. С такими гренадерами невольно поверишь: если что – спасти положение сможет только фохтовский генератор.
   От «Смоленской» шагал медленно. Ноги сами привели к ее дому. Знакомые окна были мертвы. Едва прикоснулся к двери, вздрогнул испуганно колокольчик. Когда появилась консьержка, вряд ли удалось скрыть смущение. Она тоже была смущена. Ей было неловко за свой грязный фартук. Суетливо вытирала мокрые руки. Потом подала письмо. На конверте осталось мокрое пятнышко.
   Сегодня был день моего рождения. Лора о нем всегда забывала.
   «Митя!..» – две страницы убористых строк.
   Она опять чуть-чуть подсмеивалась надо мной.
   Пока пили чай, старушка по привычке сетовала на одиночество, на болезни, а я вспоминал мгновения той ночи, щебетанье птиц за окном. Мечтал о том, что она все же вернется. Подойдет незаметно сзади, прикроет ладошками мне глаза и скажет: «Митя». Скажет, что еще любит меня. Придумывал столько подробностей встречи, что даже развеселился от мысли, как бы удивилась она, узнав, что в моей жизни занимает так много места. Казалось, вернись она ко мне, я бы обращался с нею бережней, деликатней, нежнее.
   Для мыслей – простор.
   Небольшой.
   Длиной в остаток жизни.
   – О, как ты похудел, как загорел!.. Как ты хорош!
   Радость Лоры искренна. Как и улыбка.
   Айвенго тоже решил поприветствовать. Выгнул спину, зевнул.
   И ушел.
   Отметился, сукин сын! Никакого почтения к воину.
   А кто же будет поздравлять с днем рождения?

Глава двадцать четвертая
Прощальный обед

   Когда пришло приглашение на прощальный обед, я вовсе не удивился.
   О предстоящей отставке болтали так много, что даже газетчики притомились.
   Квашнин устало бравировал:
   – Разговаривал, помню, Дима, как-то с Колесниковым. Мудрый дед говорил: отсидишь, Толя, с мое – только тогда все поймешь! Ну вот – отсидел больше него. Семь лет – рекорд!.. И что?
   Действительно: что?
   Как ему скажешь: родной, тебя просто использовали. Ты слишком прямолинеен. Там, куда сейчас понесут отмывать деньги, такие, как ты, не нужны. Неужто не понял? Еще тогда, когда бодался с Сергеевым, с его финансистом – Онассисом, как его называла Марго? Онассис в тюрьме, но остальные-то, шеф, на свободе. Я понимаю, что ты – хороший велосипедист. Ты – лидер. Установил рекорд. На тебя делались ставки… Вчера. Потому что вчера твоим тренером значился Бэн. Ты был в фаворе. Теперь Бэна нет. Тебя снимают с дистанции. Теперь ты – аутсайдер.
   Молись!
   Я ведь молюсь за тебя. Пока живо твое Тело – жив я, твой кадровик.
   Это не социологический опрос неких придурков из «Комсомольца» или фонда «имени товарища Щепкина», который нудит с экрана голосом Солженицына: «Продают Россию! Продают армию!.. Л-люди!».
   Ты знаешь, почему он вопит так экстазно, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, и называет себя Президентом фонда?.. Да-да, угадал: как раз то, о чем мы говорили с тобой тогда в самолете. Рядом с ним нудит вторая жена: «Продолжай орать! Если перестанешь орать, на что я твою малолетнюю дочь буду кормить?.. И – тебя! На твою сраную пенсию?».
   Я ведь ее хорошо знаю. Слышал, когда она говорила и нечто похлеще.
   И он сидит в своем фонде «имени товарища Щепкина», заучивает чужие статьи, мелькает в телевизионных шоу. Кабинет – шажок вперед. Можно еще вправо-влево – тот же шажок. За спиной знамя.
   Вот и весь его фонд. Он и есть фонд.
   Глянцевая обложка для дураков. Если ты вспомнишь, что он был адъютантом и гладил обсиканные брюки Устинова, ты и сам, наверное, обоссышься от аналитических умозаключений этого «военного эксперта».
   Я не хочу такого.
   А ты?
   Я же тебя спасал. Как мог, но спасал. Я тебе этого не говорил. Но ведь в то смутное время, когда все только тем и были заняты, что пилили бабки, меня кремлевские хлопцы допрашивали, наверное, как Тухачевского:
   – Год рождения, имя, отчество. За что отец получил Героя?
   – Спросите его.
   – Так он на том свете.
   – Ну как будете там, всё и спросите.
   Когда уже делались ставки, кого снимут первым: тебя или маршала Сергеева?..
   Или – обоих?
   Президентских кадровиков охмуряли маршальские гонцы; в Совбезе среди генералов хватало своих аналитиков, уже деливших и твой портфель. Так что когда прозвучал телефонный звонок: прибыть срочно на Старую площадь, оставалось только прикинутся дурнем:
   – А кто вызывает-то? И что брать с собой?
   – А ничего – Мясоед просто хочет поговорить с тобой по душам.
   Нашли убогого?.. Что ж вы врете так беспардонно? Чтобы главный кадровик президента просто так – «по душам» – вдруг захотел поговорить с каким-то чудаком по имени Полетаев?..
   На столе – моя справочка. Только отпечатана по-другому. Рядом записка: «Президенту России. О Квашнине». Мясоед ее тут же перевернул:
   – Ну, как ситуация?
   «Ситуация!»… Что значит старая школа. Как умеют начинать разговор, как обволакивают… Ситуация – прелесть: если не остановить, два тираннозавра скоро в клочья друг друга порвут. А так: полный ажур, укомплектованность генштаба в норме. Зарплату только не платят. Но мы родину любим и так – без зарплаты… Присягали ведь!..
   – А все-таки, Дмитрий Сергеевич, если начистоту: как бы вы оценили деятельность Квашнина?
   Ну, размечтался!.. На подобный вопрос ответ, батенька, давно приготовлен. Он проникнет в твой мозг осторожно, как скальпель нейрохирурга. Я только напомню тебе один эпизод, который ты видел своими глазами, так как сидел в первом ряду. Сидел и, скучнея, зевал, слушая оду Сергеева о ядерных силах любимого всеми фельдмаршала. Зевал Ельцин. Вроде все как всегда. Если бы не появился протокольщик Шевченко, услужливый мажордом в костюме странноватого цвета. Царь придвинул ухо к его шевелящимся губкам. Потом встал и ушел за кулисы. Появился скоро, розоватенький. Как раз в тот момент, когда маршал только придвинулся в тексте указать новое место Генштабу – за калиткой, где хранилось бабло. Услышав «Генштаб», Бэн вдруг произносит удивительно благодушно: «А что?.. Тут я, наверное, соглашусь – Генштаб работает хорошо. Когда бы не позвонил, Квашнин на месте – я доволен его работой!».
   Зал затаился.
   Как не сказать тут спасибо товарищу Ельцину, подарившему мне такую прелестную фразу. Оставалось только выдержать паузу. И личико – понаивней, когда произносишь смущенно:
   – Как-то после президента России мне даже неловко иначе оценивать деятельность Квашнина.
   И Фохт был уверен, что Бэн тебя не сдаст! Так и говорил: «Он ему пока еще нужен».
   И правда: не сдал. Донос вернулся с пометкой в левом углу: «Не трогать! Ельцин».
   Ну а теперь всё – теперь ты мешаешь, ты раздражаешь. А если раздражаешь кремлевских ребят, все – копец.
   – Как война – так братец Квашнин! – говорил хмелеющий на глазах комендант Василевский. – А как все затихло – ишь, сукин сын, размечтался: особые полномочия ему подавай!
   Вспышка фотокамеры Робеспьера на миг оживила лицо Квашнина. Улыбнулся. Несколько его слов были расценены как знак признательности. Всем. Искренние. Привычно скупые. Улыбнулся и мне, как бы прощаясь. Накануне подарил пистолет. Серебряную накладку украшали старинные вензеля: «За службу и верность».
   – За верность не мне! – пояснил он. – Надеюсь, ты понимаешь!
   Как не понять?
   «Вспомнишь, поймешь и поверишь, когда будешь держать в руках наградной пистолет», – тогда сказала Марго. Всем пишут стандартно, ответил я. «У тебя будет не так, как у всех. А гравер, о котором ты говоришь, к тому времени будет в могиле».
   И тут как в воду глядела: старика отпели месяц назад.
   – Дима, послушай, – продолжал шептать Василевский, – они не успокоятся, пока не расставят повсюду своих. Или – бездарных. Свои услужливы. Бездарность лояльна!
   После болтливости коменданта общество Айвенго было отдохновением. Айвенго хоть и засранец, но он был единственным существом, который хотя бы догадывался, что лучше не лезть на глаза, когда у хозяина настроение ни к черту.
   Лора мылась под душем. Стекла были мутны, силуэт едва различим. В комнате мерцал телевизор. К голосам примешивались песнопения. Взгляд зацепился за яркие пятна: то были одежды буддийских монахов, которые несли на плечах саркофаг с Итигэловым…
   Итигэлов…
   Имя или фамилия?
   На деревьях – трепещущие на ветру разноцветные лоскутки. Диктор что-то говорил о нетленности тела, о «пустотности – великой реальности всех явлений».
   Красиво.
   Такие фразы произносят только просветленные люди.
   Из-за шума воды не смог разобрать нескольких слов. А потом на экране появился бурятский дацан, толпа на ступенях, в которой мелькали и женские лица. Тем загадочней показалась одна из фигур в белом платке. От волнения вспотели ладони.
   Марго?..
   В такую минуту можно и усмехнуться.
   Я произнес ее имя вслух?
   Или мне показалось?
   Да и она ли это была?
   Не много ли для одного дня совпадений?
   Не брежу ли?
   После минутного наваждения уже говорил себе: не сходишь ли ты с ума, дорогой?
   – А-а! Ты уже дома! – появляясь из ванной, воскликнула радостно Лора.
   За ужином говорила о завтрашнем юбилее Виссариона, о чем-то еще. А я все смотрел в телевизор, отвечал невпопад: «А?.. Что?.. Сделай потише», думая о своем.
   Она – здесь.
   Если и улетала, то ненадолго. Она вернулась.
   Но почему тогда не хочет увидеться?..
   Из-за воспоминаний вечер показался длиннее обычного. Засыпал под болтовню Лоры: что ей завтра надеть? Не лучше ли к черным жемчугам будет белое платье?
   – Очень эффектно!
   – Да. Очень.
   А утром, в кабинете, снова думал о Марго.
   Достал из сейфа ее фотографии, письма. Они хранили запах. Казалось, с годами он только усиливался.
   Или это только казалось?
   Блуждая в воспоминаниях, разбирал слова, с грустью вслушиваясь в приливы оживающих чувств, как бы доносивших шорохи прошлого.
   Я полюбил запах той ночи.
   Но мог ли предположить, что всего одна ночь способна перевернуть всю мою жизнь? Что ради нее был готов на отчаянные поступки?
   И – безумные?
   Если ради нее – да, пожалуйста!
   Только где она?
   Мой ум изощрен. С годами стал еще изворотливей. Спасая, не раз нашептывал: сколько можно, охотясь за привидением, мусолить один день своей жизни?
   Ты ищешь встречи – она избегает.
   Не можешь забыть?
   Или просто не хочешь?
   Подобные мысли порабощали настолько, что я иногда задавал вопрос: не оно ли, воображение, вскормило эту любовь? Любил ли я действительно или только все это придумал?
   Как ни странно, но с годами мне все больше нравилось то, что придумал, что так заботливо рисовало воображение. Я видел, как, подкрадываясь со спины, она закрывает ладошками мне глаза и шепчет: «Узнал?»… Знакомый запах духов.
   Именно это мне нравилось. Это любил. А не ту жизнь, которая была за окном.
   Стас уверял, что страсть тел забывается.
   – Все забывается, – говорил он. – Не стоит гоняться за миражом мелькнувшего чувства.
   Тогда я цинично ответил:
   – Да, конечно. Приблизительно все одинаковы. Всё – вдоль. Поперек-то у них не бывает!
   Но мог ли предположить, что наступит ночь, и одна женщина заставит думать иначе? Наедине с собой не слукавишь: даже мой цинизм по отношению к женщинам стал менее гадок. Исчезнув столь неожиданно из моей жизни, она единственная оставила хоть какой-то след, соблазняя ночами очарованием воображаемой встречи. Хотя бы одной. Все, что было с другими, до этого – какая-то ерунда. Что было позже – наверное, тоже. Все, как у всех. Наверно, такой скрываемой от посторонних глаз жизнью живут многие, в том числе даже Стас.
   Очень даже похожей.
   Но я радовался, что по какому-то странному стечению обстоятельств у меня была и другая жизнь, едва ли не выдуманная, которая казалась мне красивее, если вспомнить о ночи. А потом было утро: шмели, кружась в солнечном свете, опускались на маковки клевера. Два золотистых шарика…
   Сколько мечтаний!
   Напившись, не раз шептал почти вслух: забудь!
   Забей!
   А потом появлялась консьержка: «Нет, милый, опять ничего!.. Может, завтра?.. Если хочешь, я сама позвоню».
   Хотелось ли поделиться с кем-то?
   С Виссарионом?
   Отважившись, как-то спросил. Тот ответил: да, было такое. Фохт просил: искал жениха. Боялся – сбежит. Я опасался того же – она мне была нужна.
   Стас?..
   Но я знал, что он скажет в ответ: «Эфиоп, люби шлюх. Дешевле и проще!».
   Так и я говорил, успокаивая себя. Но едва опять входил в подъезд ее дома, у меня от волнения потели ладони, просыпались воспоминания.
   Нежность.
   – А-а, ты уже дома! – Любимая фраза Лоры.
   А потом говорила о тех, кто мелькал на экране. О других, о ком, наверно, прочитала в любимых журналах: кто с кем спит, от кого первые дети, от кого другие, что делят не без помощи дорогих адвокатов.
   Все что-то делили.
   Все.
   Она тоже как-то спросила:
   – У нас все пополам?
   – Все будет твое, – отвечал я. – Успокойся.
   Виссарион был занят очередной схваткой министра с преемником Квашнина. Клюев – тяжбой с женой.
   Но есть люди попроницательней.
   – Ты какой-то странный, – шепнула как-то Зиночка за обедом. – И вообще какой-то стал не такой! С тобой даже трудно общаться. Котлетки сегодня не бери – пригорели.
   – А Рафаэль?
   – Убежал в ресторан.
   Забавы ради можно еще погладить, как прежде. Но ты же чувствуешь, что ей это уже не доставляет особого удовольствия. Желание еще просыпалось, когда в дверях ванной появлялась обнаженная Лора.
   Но так…
   Не заблуждался и на собственный счет: у нее, наверное, тоже.

Глава двадцать пятая
Нашествие

   Говорят, мадридский двор соперничал в интригах с французским.
   Наивные люди.
   Так могут говорить только те, кто не служил при «дворе арбатском», когда меняется очередной министр или начальник Генерального штаба.
   Когда в кабинетах начинают разговаривать шепотком, в телефоны – намеками. Если что-то срочное и с фамилиями – то на улице; надежнее – в туалете.
   Плодятся, как на дрожжах, доморощенные аналитики. Казино. Все делают ставки: кого будут валить первыми?
   Тех, что остались от предшественника, с кем Макаров был на ножах?..
   Или тех, кого назначал еще Квашнин?..
   Или – всех скопом?
   И первым – кадровика.
   Так что когда от помощника прозвучал телефонный звонок: прибыть срочно к Макарову, оставалось только спросить:
   – Захватить рапорт об увольнении?.. Или что-то другое?
   – Дмитрий Сергеич, ну зачем же вы так? Он к вам относится очень даже лояльно.
   Спасибо, микроб, за тональность. Хотя бы за это. Потому что ты знаешь, что за тобой два уголовных дела, и я знаю про это.
   Ну, где тут новенький галстучек, в талию кителек?
   И – кепочку на генеральскую тыковку.
   Дальше – лучше не по Знаменке, а двором. Совершая путешествие, можно понаблюдать, как стираются последние следы старых построек Генштаба.
   Раскачиваясь на тросе, шар ударял в стену, как молот. Наконец, та накренилась, рухнула с грохотом, ломая перекрытия этажей. Когда осела пыль, глазам открылся незнакомый пейзаж. Лишь устоявшая арка да кустик сирени, затерявшейся в зацветшем шиповнике, напоминали о месте, где когда-то прятался уютный внутренний дворик министра. Ворона что-то кричала, бродила кошка, разыскивая, наверно, котят.
   В новом здании тоже все было в лесах. Чужой говор, смуглые лица таджиков. Облитые известью ведра, мешки. В кабинетах были распахнуты двери, торчали телефонные провода. Из актового зала офицер выкатывал пыльное кресло.
   Ну вот и знакомый предбанник. Фуражку на вешалку, и можно предъявлять лицо: я – тут!
   – Одну минутку, – произносит майор за стойкой. – Начальник Генштаба разговаривает по «прямому» с министром.
   Чужое лицо. Пугливые глазки. Еще не обвык. От каждой трели звонка вздрагивает. С Саней Титовым можно было поболтать о футболе, поржать над «закидонами» Тела за дверью, чей покой он вынужден был охранять.
   Насмешник.
   Мне нравилось наблюдать, как храбро он управлял Квашниным.
   – Товарищ генерал армии, через пять минут вам выезжать к президенту. Машина у подъезда, – говорил он в прямую трубу.
   – Знаю!
   – Осталось две! – напоминал он, просовывая в щель двери нагловатое личико.
   – Выйди вон, не мешай!
   И снова в трубку: «Осталось девять секунд, пять… на старт, внимание…»
   – Где мой китель? – орал уже Квашнин.
   – Оглянитесь: сзади на спинке.
   – А папка?
   – Под левой рукой.
   – Ее нет!
   – Не путайте левую с правой.
   – Титов, из-за тебя я все время опаздываю!
   – Это потому, Анатолий Василич, что никогда не выходите вовремя!
   А тут – остренькое личико с такой же завостренной фамилией – Крысин. Лучше б сменил, как генерал Назаров: ведь детей тоже будут «крысенышами» называть.
   – Начальник Генштаба освободился, ждет-с!
   На столе – моя докладная. Та, над которой тайно трудилась Светочка-машинистка. Рядом записка: «Министру обороны». Макаров ее тут же перевернул.
   – Ну, как кадровая обстановка в нашем Генштабе?
   Прелесть: шушукаются по сортирам.
   – Вот мой помощник докладывал мне, что с качеством генералитета в Генштабе – не очень. Нет войскового опыта, растут здесь; и так – до генеральских лампас! Вот Андрусевич, к примеру…
   Пример с Андрусевичем не шибко удачный. Он же не комдив какой-то обдолбанный. Не Мандарин. Не генерал с пулей в башке, как Ермолкин, которого заводил когда-то к Колесникову, а до мозга костей штабной. Талант, каких единицы! Его и нашли-то случайно – как Фохт когда-то Марго. Его как раз тут и обучали пять лет, потом – в академии два года, затем обкатали специально в штабе военного округа, и только потом снова вернули в Генштаб. А вот пара других – то, что тебе надо; только их привел с собой не Квашнин.
   – А кто?
   Ну как можно произнести, что этих двух баранов как раз привел ты, вспомнив, что эти бараны когда-то преданно служили тебе в калиниградском анклаве.
   – Не помню точно кто, но – не Квашнин.
   Тут Макаров надел, наконец, на кончик носа очки.
   Чтобы получше рассмотреть меня еще раз?
   Или приблизиться к тексту записки с заголовочком посредине: «Новый облик»?
   Хоть ты и классный штабист, но бумажки перевертывать надо учиться у генштабовских операторов – шустрее. Давай, хитрован, чеши дальше.
   – Вот ты скажи мне, Дмитрий Сергеич, – только честно, как работал советский Генштаб: лучше, хуже. Ведь ты застал и этот период?
   Да кто ж тебе честно из подчиненных что-то ответит? То, что хочешь услышать, то мы и чешем: приучены так! Но уж если очень хочешь, то пожалуйста: конечно же, лучше, чем нынешний. Милютин пережил трех императоров, потому, наверно, и остался единственным, кто реформу закончил. Мольтке не покидал своего кресла лет тридцать, сотворив из прусского генштаба прообраз всех будущих. Образец для потомков, как говаривал мой любимый генерал Котов, выставочный экземпляр. Красные маршалы – чуть поменьше. А наши иногда и двух месяцев не дотягивали, потому что меняли их, как подштанники: по семь штук за шесть лет. И каждый новый перетряхивал Генштаб, как на рынке – картошку. Одним она нравилась, другие, как и ты, тащили свою. Только ведь мою записочку ты читал – там все это есть. Чего уж таскать вола за хвост? Спрашивай о главном. А потом припиши в своей докладной на имя министра или добавь на словах, что даже по мнению кадровика, который в Генштабе уже двадцать лет, – даже он говорит, что все предшественники в лучшем случае волюнтаристы, в худшем – просто ослы.
   Только помни, родимый, мысли изобличают: Макаров – далеко не простак. Следи за доброжелательностью своего лица, если слышишь:
   – А все-таки, Дмитрий Сергеевич, если начистоту: как бы ты оценил деятельность моего предшественника?
   Ну, батенька, размечтался: начистоту… с тобой?
   У тебя же в сейфе на второй полке еще одна справка: «О Полетаеве Д. С.». Там – все о твоем кадровике, то есть обо мне. И о внебрачной дочери в Израиле – тоже; подчеркнуто дважды. Не в какой-нибудь сраной Эстонии или Болгарии, а – в Израиле. У тебя одни осведомители, у меня – другие. Но если честно – те же. Они мне обязаны, я их детей устраивал в академии, выводил в люди. Они доложили тебе об этом месяц назад. Я узнал о том же чуть раньше. Ты, может быть, уже видел ее фотографию.
   А вот я – еще нет.
   Старый принцип: если надо завалить «клиента», собирай компромат.
   Если он – «фигура».
   На меня он есть.
   Как и на любого другого. Его вбрасывают, когда это выгодно, когда надо, когда дали команду: «Ату!». Не заблуждайся: на тебя он тоже есть. Начиная с твоего творческого пути. Нет, не с лейтенантских времен – этот период жизни гражданина Корейко даже Остапу Бендеру был не очень-то интересен. А вот то, что происходило позже, то – да! Маэстро, убирайте акварельные краски – начинаем писать маслом. Так что не стесняйся. Забудь о том, что у меня отец герой, что я в Генштабе двадцать лет и что про мою дочь знали все, кому это было положено знать. Все, кроме меня. Знали, но молчали. Как молчала все эти двадцать лет Натали. Знали – и закрывали глаза. Молчали. Несмотря ни на что. Ценили, видно, другое. Или сами воспитаны были иначе. Ценили то, что ценили «друиды с белыми аксельбантами» – те, царские. Кстати, очень скромные люди, у которых в глазах отпечаталось, как тавро – офицерская честь и порядочность. Это то, что услужливо сохранила мне память, когда я сравнивал их поблекшие фотографии с нынешними.
   Так что, если бы ты читал мои мысли, как читала Марго: послушай, поверь моему опыту – меняй в первую очередь кадровика. Как меняли предшественники. Не делай исключения. Ты этим никого не удивишь. Меня-то, во всяком случае, точно.
   И не обидишь.
   «Я не жду от людей ничего хорошего. Меня не удивит никакое предательство, никакая низость».
   И знаешь, кто это написал?
   Нет, не знаешь. Ты таких книжек, родной, не читаешь. И не читал. Такие книги читает в Генштабе один Архивариус. Он такие слова откапывает в терриконе отвала, а потом дарит мне.
   А знаешь ли, в каком возрасте записана эта «тайная мысль» Флобером?
   В семнадцать!
   Юнец.
   А у меня уже седина на висках.
   Так что – ничем не удивишь.
   Ничем.
   Я готов ко всему.
   Но, следуя обыкновению, Макаров в служебный разговор вовлекал постепенно. Иногда справлялся не без улыбки: как поживает Лора? Представил ему однажды перед началом концерта; они вдруг разговорились. И, как ни странно, болтали долго. Пока не прозвенел третий звонок.
   Сегодня обошелся без лирики. Пригласил за большой стол и тотчас заговорил о реформе, точно разговор прервался вчера:
   – Согласись, офицерский корпус оставляет желать лучшего. Не тот… Двадцать лет не прошли даром – генералы разучились думать, офицеры командовать. Живут хуже нищих. Не хочу скрывать личного опыта: вспомни хотя бы, как при Устинове было, сколько нам, лейтенантам, платили! Завидные женихи – девки валом валили!
   Ты бы еще царя вспомнил, когда у каждого офицера было по денщику!.. Так что ж не платите?..
   Только как не разделить подобные взгляды, если их произносит сам начальник Генштаба. Произносит, как бы даже советуясь. И разделил бы: пара вежливых фраз всегда наготове. Но мое внимание отвлекал красочный лист с заголовком: «Новая численность Вооруженных сил». Что-то казалось инородным в знакомом листе, синевшем от бесконечных правок, вписанных поверх цифр. Явно – почерк министра.
   – Копия, – пояснил Макаров, протягивая еще с десяток страниц: – А это часть моего доклада о кадрах и новом облике армии. Мне хотелось, чтобы ты сделал свои замечания.
   Какой, к черту, новый облик, когда денег нет даже на старый. Двадцать лет катаете два танка Т-90, прыгающих по выставкам – из Абу-Даби в Нижний Тагил, а потом из Нижнего Тагила обратно. Прыгает, потому что других нет, да и некому делать. И самолет якобы пятого поколения больше гнездится в ангаре. И «Булаву» какой год не можете вытолкнуть с подводной лодки. А если полетела, неделями потом рыщете, на кого же она, блин, упала. А нет ракеты – это не подводный крейсер, а дорогое корыто.
   Но произносишь иное: да-да, конечно. Давно назрело!
   Этих слов Макаров и ждал. Лицо его подобрело, губы растянулись в улыбке.
   Только не лукавил бы со мной, будто ты все это сам придумал. Зная, как работает эта кухня там, наверху, кто ж поверит? Тем более выражения, которые употребляешь, обронив будто случайно; «новый облик» – даже оно принадлежит не тебе. Такие блюда готовятся за кремлевской стенкой. Оно еще дозревает, ожидая эффектной политической упаковки. А вот когда дозреет, упакуют, под телекамеры отсвистят, тогда тебе и дадут открыть «ящик Пандоры». И заставят съесть. Переваришь – станешь героем. Нет – сделают козлом отпущения.
   Как только вернулся в управление, закрыл обе двери. Чем внимательнее вчитывался, тем больше путались мысли. В некоторые моменты даже чувствовал, как недоуменно пожимаю плечами. Суммы необходимых затрат завораживали нулями, а какая-нибудь одна фраза о сокращении офицерских кадров воскрешала в памяти похожие доклады, которые я писал Колесникову, потом – Квашнину.
   Воодушевленный однажды больше обычного, Макаров рассказал о дальнейших планах, о втором этапе реформ; эпитеты сопровождали жесты. Его было не остановить:
   – Как, впечатляет?..
   Оставалось полюбопытствовать: за какой срок планируется это все сделать?
   Каково же было удивление, когда тот ответил: за год!
   Еще месяц назад говорил, что за три.
   Значит, то была тайна, известная пока лишь посвященным. И этот срок явно определил не он.
   – Дмитрий Сергеич, если не развалить в одночасье, то никакими реформами положение уже не исправить. Долговременные реформы в России – утопия! Что?.. Не согласен?
   Да согласен, согласен. Только ответь хоть раз честно: что с прапорами будет?
   – Все, решено! Никаких прапоров – уничтожаем как класс!
   Вот те на: еще сто четырнадцать тысяч?.. Где ж вы возьмете столько квартир, родимые? Кто их построит? За год!.. Инопланетяне? Арабские шейхи? Таджики? Если все вместе – то, может быть, надорвав пупки, и осилят. Если только при этом не подпустите к этим деньгам наших пройдох – за тот же год все растащат!
   – Перестань, всё просчитали, осилим! – ответил Макаров, многозначительно указав в потолок пальцем. – Он ведь понимает: этого его армия!
   Вчера, оказывается, он с Сердюковым докладывал президенту – тот все одобрил. Через три месяца об этом будет объявлено на коллегии. Прощаясь, поблагодарил за комментарии к тексту. Закрыв папку, протянул руку.
   Повеяло сладковатым запахом. Не очень приятным.
   В коридоре даже понюхал руку: многое казалось странным. Но так и не вспомнил, отчего мне так знаком этот приторный запах – по запаху предыдущих реформ?
   В холле на новеньких стендах развешивали фотопортреты начальников. Рамочка с Макаровым никак не садилась на гвоздик, все соскальзывала. Робеспьер снова прицеливался, пальчики после запоя дрожали; от усердия аж вспотел. Мое молчаливое любопытство было красноречивее вздохов фотографа, приязнь которого к портретику на моих глазах умирала. В благодарной улыбке соседа Макарова было даже что-то по-детски трогательное – фотографировали-то в день назначения. Когда кресло хрустит новой кожей, когда нет в кабинете больше бюста Ермолова – как не заулыбаться? Только вот с ретушью, Робеспьер, ты малек перебрал. В схватке с честолюбием тщеславие победило – оно и осталось в глазах. Как не хитрил, все равно съели, сожрали. Говорили: пал за принципы, погиб смертью храбрых…
   На самом деле не так.
   Черно-белый дубынинский лик казался пятном среди глянца цветных фотографий. Усталый взгляд. В глазах еще не остыла тоска.
   Совсем не парадный снимок.
   В тот день я опять попросил у Кондратьича старые книги. Листал до утра, пропуская столетия: Гагарин, Клейнмихель, генерал от инфантерии Сухомлинов, Свечин… «Друиды с белыми аксельбантами». Теперь уже понимал, почему так называл их Артанов. Лики с портретов смотрелись поблагороднее, если сравнить с промелькнувшей перед глазами братвой.
   У архивиста был письменный стол работы редкостной: восемнадцатый век. Его привезли из Питера, когда Генштаб перебрался в Москву. Старик не скрывал, что обязан подарку Курбане. Когда-то за ним трудился первый начальник Генштаба. А может и нет. Но стол хранил секрет. И старик не спешил залезать в этот ящичек, почти шкатулку – ведь именно он не был до сих пор открыт.
   – Может быть, тот самый случай? – произнес Куприян Кондратьич, нажимая потайной рычажок.
   Там лежали пожелтевшие двенадцать страниц.
   Привет с того света потомкам от царского генерала.
   – Привет!
   Человек с юмором, он заставил меня улыбнуться.
   Переписывая, получил удовольствие, близкое к опьянению.
   То было собрание анекдотов. Очень похожих на наши. Расхожая шутка про бегущего по Арбату полковника тут тоже была. Это – оттуда, из прошлого.
   А вот несущийся сломя голову генштабовский генерал, без фуражки, кричащий капитану Пирелли: «Перекрой, блин, дорогу!» – это уже из нашего времени. И точно – война! И война не за власть, к чему за последние двадцать лет попривыкли. А – война настоящая! И сразу вдруг стало понятно, что никакое количество телефонных проводов и мобильников не приведет к победе, если генералы бегут, не понимая почему и зачем вызывают так срочно.
   – А где Собакевич?
   – Где Короедов?
   Искали подчиненных.
   Генерал без подчиненных – мужичок в мундире. По себе знаю. На столе ничего, в сейфе тоже, в голове пустовато. Частенько. Все бумажки – у подчиненных.
   – Так где Короедов?
   – Кажется, на Ленинградку загнали!
   – А Собакевич?
   – Да кто ж теперь знает: кто где? Ремонт!.. Может, в старом здании? А может, в новом – в подвале?
   С началом грузинской войны так и было: в трубки кричали одно – делалось другое.
   Макаров тоже кричал Чапарьяну:
   – Дивизии подняты по тревоге? Рокский тоннель перекрыт?..
   Кричал долго. Только так же долго не мог взять в толк, что пока он не даст письменную директиву, командующий как-то не очень хочет пересекать чужую границу.
   – Это же другое государство! – вежливо пытался втолковать ему Чапарьян.
   – И что?
   – Товарищ начальник Генштаба, просто подпишите директиву: вскрыть пакеты!
   – Какие?
   – Вы что, не понимаете – это боевые действия на территории иностранного государства. Это – война!.. Вам теперь-то хотя бы понятно?
   – Вот я и отдаю этот приказ. А вы передайте командующему: пусть принимает решение!
   – Он-то его принял, а вы получили приказ от Верховного Главнокомандующего?
   – Нет.
   – Так о чем мы тогда толкуем?..
   Тиграныч еле сдерживался:
   – О, Дима, я не могу!.. Я сутки потратил, чтобы вдолбить в их медные лбы азбуку работы Генштаба с началом войны! Никто не хотел брать на себя ответственность! Пока не налетел Бэтмэн, не надавал всем пинков, никто не хотел принимать решение!.. Включай телевизор: через десять минут будут передавать угрозы грузинам от нашего президента!
   – А где был министр?
   – Об этом лучше умолчу.
   Артанов позвонил лишь на пятый день. Едва удалось скрыть удивление.
   – Не разбудил?.. Если разбудил, извини, – продолжал он в полушутливой тональности. – Хочу по-приятельски подкинуть тебе деликатную работенку.
   – Опять кого-то срочно уволить?
   – Не угадал. Готовь на Макарова наградной!
   – На какой орден?
   – «Святого Георгия»!
   – Вы бы ему еще героя дали.
   – Не торопись: вот развалит все – тогда и дадут!
   Никогда должность кадровика не казалась столь никчемной. Работа, приносящая раньше хоть какое-то удовольствие, потеряла смысл, не вызывая ничего, кроме скуки и раздражения. Что ломать голову: кого куда, кто умней, кто дурней? Что думать, если завтра их всех придется увольнять. Не сразу заметил, как устранился от дел. Оставил диссертацию, к которой испытывал все большее равнодушие. А когда однажды Белов напомнил о смене порученца для маршала Соколова, едва ли не резко ответил:
   – Отстань! Решай сам!
   Да и офицеры, замечая, что все чаще перешептываюсь только с машинисткой, печатавшей для меня «что-то», а затем немевшей как рыба, стали поглядывать на меня исподлобья.
   Что им ответить?
   Чтобы понять, надо влезть в мою шкуру, в которой каждый день просыпаешься, едешь в Генштаб, задавая все чаще вопрос: о боже, чему я действительно посвятил лучшие годы? На что трачу остатки?..
   Чтобы отвлечься, посылал машину за Лорой, звонил Фохту; приглашал Марчелло. Ехали в ресторан. От этого периода жизни остались бы не лучшие из воспоминаний. Добрый карлик, с которым находился в дружеских отношениях, был отчасти наградой. Мне были милы его шутки, как и те мало кому известные черты, которые больше всего ценил, на которые другие не обращали внимания или просто подсмеивались. Я дорожил ими, особенно теми, которые напоминали мне о Марго. Лоре он тоже был по душе. Она называло его ласково – Марчеллино или: «мой талисман, мой гномик».
   Дорогой однажды Фохт рассказал о своих неудачах, а уже за столом – об остальном: Макарову он явно был не по нраву, своими речами пугал. Так что, в известной мере, достиг своего. Макаров покрутил пальцем у виска и приказал уволить. Причем о себе Фохт говорил тоном стоика, о нем же – со злобой. Из-за плохо вымытой тарелки набросился на официантку, а когда я сказал, что у нее «тоже нервы», тот заметил:
   – О, что ты! Я ее давно знаю. Они у нее они крепче басовых струн – не то, что у Марго!
   Он отпустил бороду, продал машину, соорудив в гараже мастерскую, а вечерами сидел за чертежами с Мазепой, они о чем-то подолгу шептались. Однажды мелькнул на экране. Говорил о ноосфере, Вернадском. Телеведущая принимала его едва ли не за мыслителя. Он всегда стремился быть на виду, стремился попасть в высшее общество, попасть в телевизор. На старости лет он проник туда, понимая, конечно: чтобы оставаться там, за эту власть надо продолжать бороться.
   Марго его раскусила.
   Не раз пытался представить себя в другой жизни. Не с Лорой, а с ней.
   Или – ни с кем.
   И – ни в армии.
   Никем и ничем не обремененная жизнь, которой мог бы распорядиться по собственному усмотрению.
   Приезжал в управление рано. Коридоры пусты, телефоны молчат. Опускался в кресло, вытягивал ноги, закрывал глаза. Иногда так часами сидел, пока кто-нибудь не заглядывал в кабинет:
   – Разрешите?..
   Когда позвонил Макаров, поручая съездить с проверкой в дивизию Радецкого, даже обрадовался.
   Строительство казарм только начиналось; солдаты жили в палатках. Мы сидели со Стасом в гостиничном номере, пили водку, поглядывая на экран телевизора, настроенный полковым умельцем на какой-то европейский канал. Немцы с помпой отмечали годовщину падения Берлинской стены. Вспомнился командировочный вечер в лондонском пабе; пили черное пиво. Генерал армии Моисеев любил поболтать. Его костюм привлекал внимания лишь потому, что был недешев, а сам генерал слишком громко смеялся, вспоминая пьяного Ельцина, дирижирующего оркестром на проводах последних частей. Об унизительных условиях, как ни странно, заговорил сопровождавший нас английский полковник, разведчик, недурно болтавший по-русски, напомнив, что двадцать тысяч своего контингента они выводили из Германии десять лет:
   – А вы, мой генерал, полумиллионную группировку вывели за три года. Решили удивить всех?.. Думаете, удивили?.. Нет. Когда вы драпали, над вами смеялись!
   В номере, пахнувшем чем-то кислым, царил холостяцкий бардак. После второй бутылки выяснилось, что Стас штурмовал Грозный дважды.
   – Если бы знал, ради каких засранцев кладу своих парней, я бы еще тогда повернул стволы в обратную сторону!
   – Кого ты имеешь в виду?
   – Сам понимаешь – кого! – Стас язвил не без злости. – Завтра зачитают очередное «Послание», где каждый год повторяется то, что и так все знают: и про то, что квартирами нас обеспечили, и интернет в каждой деревне. Врут все: и про новые корабли с самолетами, и про контрактную армию. Врут о боевой готовности моей дивизии. Поверь, Эфиоп, подними ее по тревоге да заставь, как бывало, отстрелять из всех стволов – увидели бы, что это не дивизия постоянной готовности, а полный п…! Ты хоть знаешь, кадровичок, сколько у меня офицеров за штатом? Сотня! Ни кола, ни двора, ни пенсии, ни зарплаты! Самому нищему лейтенанту дал министерскую премию. Его жена на радостях тут же купила шубу. Так другая, когда та входила в подъезд, вылила на нее ведро масляной краски! Зеленой. Какой мы танки красим!.. Беда в том, Эфиоп, что они тоже смотрят телевизор, когда очередная говорящая голова рассказывает им сказку, как они прекрасно живут. Как, наверно, догадываются, что, послушав в обед «Послание», депутаты за ужином в модном клубе уже забудут, что было в этой бумажке!
   – Перестань! – пытался я его унять.
   – И правда: зачем вечер с другом портить?
   О Сереге Кубрине спросил, казалось бы, невзначай:
   – Как поживает пройдоха?.. Пропал, как в воду канул. Раньше названивал каждый день – теперь ни звонка, ни привета. Ты хоть видишь его?
   – Редко. Он высоко забрался. Костюм от «Бриони», задница в бронированном «Мерседесе». Занят!
   – Чем?
   – Пилит бабки. Пилит в России, прячет где-то на Кипре. То ли в каком-то еще оффшоре.
   Радецкий вдруг встал:
   – Предлагаю выпить за упокой души русского офицерского корпуса – не чокаясь!
   Что-то вызывающее было в тоне.
   – Раньше твои тосты были наряднее. Пили за женщин, за нашу карьеру.
   – И что?.. Ну вот я – сделал карьеру. Я – генерал. Сижу и жру с тобой водку. Перед тобой обломки моей гвардейской дивизии, из которой на скорую руку скоро слепят бригаду. Я, конечно, уволюсь. А на вопрос, на что потратил свою жизнь, когда буду при прощании целовать на плацу дивизионное знамя, я, наверное, не отвечу. Если вдруг спросит Господь, тоже не смогу. Так что, Эфиоп, выходит, я свою жизнь просрал. Не знаю, как ты, но я – точно!
   – Стас, не надо так мрачно. Так живут все. И я знаю всего лишь двух человек, которые свою жизнь не просрали. Это – чтобы тебя несколько успокоить.
   – Кто?.. Иисус Христос со своим апостолом?
   – Нет. Генштабовский архивариус и одна удивительная женщина, которую ты пару раз видел со мной.
   – Не верю.
   – Поверь. Друзьям в такую минуту не врут.
   Под утро я был разбужен криком: «Слушать только меня: в ат-таку!».
   Можно было принять за бред.
   Это и был бред.
   Стас бредил во сне. Лицо было потным, одеяло свалилось. Его спина была обожжена до самой поясницы.
   Когда я садился в машину, он стоял на балконе в тельняшке.
   Курил.
   Я помахал рукой.
   Он еще пару раз затянулся. Затянулся бы в третий – я знаю его. Но он вдруг бросил «бычок», сплюнул – и только тогда улыбнулся.

Глава двадцать шестая
Перрон

   На перроне, откуда десятичасовая «Стрела» должна была унестись вместе с Лорой в Питер, окрики носильщиков перебивали объявления диктора.
   Отъезжающих было так много, что я не сразу отыскал место, куда бы пристроить дорожную сумку.
   – Так кто меня встретит? – снова спросила она.
   Накануне обо всем условились, все сказал, сто раз объяснил, исписал полстраницы, стараясь предусмотреть все.
   С листком приключилась история. Болтая с подругой, она настрочила на обратной стороне список срочных покупок. С ним умчался в «ашаны» мой адъютант.
   Была почти уверена, что тот бумажку вернул.
   А может и нет.
   Может, листок остался в одном из пакетов?..
   Впервые наблюдал, что она испытывает хоть какое-то беспокойство.
   Рылась в сумке.
   Но что можно найти в ее сумках?
   Все что угодно, но только не то, что еще минуту назад туда положила.
   – Перестань, – успокаивал я. – Через час я тебе позвоню. Все продиктую. Приготовь только ручку.
   – А у меня есть ручка?
   – Я положил тебе в сумку три штуки!
   Поезд тронулся.
   Я мог, наконец, облегченно вздохнуть.
   Но взгляд, скользнувший по стеклу одного из вагонов, заставил вздрогнуть.
   Марго?
   Показалось, она смотрит мне прямо в глаза. Слабая улыбка приподняла уголок ее губ. Они шевельнулись, словно произнося какое-то слово. На стекле появилось округлое пятнышко, дымка тумана, полупрозрачная, как вуаль, где появились зазубрины – как будто провела коготком. Своего рода вещественное доказательство, что это – она.
   Но что за буква: «М»?..
   Трудно было не убедить себя в этом, когда вместе с убегающими вагонами промелькнуло все, когда понял, что для меня нет человека ближе, чем эта женщина в светло-сером платье, которую поезд уносил в темноту вдруг навалившейся ночи.
   «Ты меня изменил, – однажды написала она. – Случилось то, что я не могла себе и представить: я впервые почувствовала себя женщиной. Ты ее во мне разбудил».
   Тишина спальни, свет, падавший из окна; аромат ее тела, аромат нежности, едва уловимый, теплый. Если бы хоть раз я был чуточку искренней, тогда бы она волей-неволей открылась чуть больше. Ведь, возможно, она во мне как раз то и искала, чего не могла найти у других.
   Понимание?
   Или то, что так восхищало ее в «Португалке»?
   Как-то спросил о Музиле Архивариуса. «Не торопитесь, молодой человек, – ответил он. – Видно, ваше время еще не пришло. Его надо читать в тишине, когда вы один, ближе к ночи».
   Вспоминал о других мелочах. Как под руку, едва ощущая теплоту ее ладони, шли в ту ночь по Арбату. Как ее забавляли лица прохожих, обрывки танцующих на ветру революционных листовок. Улыбалась. Ощущала беспредметную радость, смутное ощущение счастья, право на которое было даровано ей за все предыдущие огорчения. И потом, когда рикошетили пули, когда мне казалось, что шагаю в сторону смерти, в первый раз почему-то подумал о вечности. И о том, что в нее, в эту вечность, оказывается, можно входить и вот так – под руку с женщиной, которая в этот миг была мне так дорога, что я застеснялся этого чувства. Я покраснел, признавшись тогда в этом себе.
   Прося Белова срочно заказать билет, почти не сомневался, что успею добраться из «Пулково» до прихода «Стрелы» на вокзал.
   За городом машины, обгоняя, теснились. Жались то к разделительной полосе, то к обочине. Беспрестанно сигналили.
   Уже опасаясь опоздать на рейс, все чаще поглядывал на часы.
   Увидеть еще раз.
   Еще раз взглянуть, вспомнить ту ночь, которая вознесла меня так высоко. Воспоминания, которые казались забытыми, неслись столь стремительно, что закружилась голова. Как будто слышал голос: «Ты – другой. Ты не такой, кем хочешь казаться!».
   «Мы все кого-то изображаем», – ответил я тогда.
   Тональность была игрива.
   Должно быть, это обижало ее.
   К тому же, забавляясь игрой, не очень-то я был деликатен и позже.
   Подсмеивался.
   Правда, больше над Фохтом.
   Но – и над нею тоже.
   Притворство фальшиво.
   Изначально.
   Я не умел ценить то, чем она пыталась делиться со мной так откровенно.
   Мне было в чем упрекнуть себя.
   Ее – нет.
   По слабости ума, подсмеиваясь над другими, над «ермолкиными», их убогостью, только позже начал догадываться, в чем моя собственная ничтожность. Она легко прочитала эту простенькую книжечку и отодвинула в сторону. Как это делал Архивариус, Старец, как называла она – мизинцем. Чтобы никогда больше к этой книжке не возвращаться.
   Забыть.
   Легко догадаться, какую.
   Меня.
   Единственная женщина, разоблачившая меня до конца.
   Когда?
   Наверное, сразу.
   А может, в тот вечер, когда, вдруг склонившись, шепнула: хочешь, скажу, что будет с тобой лет через восемь? «И что?» Ты останешься таким же симпатичным ослом – только в генеральских погонах. Если разговариваешь сам с собой, дальше можно не продолжать. Подозрение, что она никогда не улетала в Тибет, обрело новый смысл. Искусная актриса и тонкая, деликатная женщина, она разыграла этот спектакль с Тибетом, чтобы облегчить для меня неизбежность расставания. В той жизни, для которой себя предназначала, я мог, наверно, ей только мешать.
   В такие минуты ум хитроват, изощрен, изворотлив, услужливо подсказывая: если тебя не смущает, что в соседнем вагоне Лора, то вспомни хотя бы слова Архивариуса, которые он произнес о покойной жене – точнее, отвечая на твой осторожный вопрос, почему он не женился снова: «Прошлое неповторимо, молодой человек. Зачем, разрушать то, что так бережно хранит моя память о первой?».
   Да-да, родной, это безумие!
   Зачем?
   Зачем разрушать то, что жило в тебе все эти годы?
   Ты все испортишь!
   Исчезнув столь внезапно из твоей жизни, она действительно оставила след. Подарила вместе с надеждой о встрече воспоминания, которые хоть как-то украшают твое унылое бытие. Что, если захочешь, будет продолжать жить вместе с тобой до конца дней.
   И все же казалось: я вру сам себе. Я врал сам себе, сам себя ненавидя, проклиная воображение и изощренность ума, благодаря которым еще минуту назад так легко придумывал мельчайшие подробности встречи, а теперь с не меньшей ловкостью находил оправдания, чтобы вернуться домой.
   – Домой? – удивился водитель.

Глава двадцать седьмая
«Титаник»

   Чтобы прогнать сон, залез под холодный душ. Хотя выпил вчера не так уж много, было такое ощущение, словно на висках омертвела кожа. В который раз дал слово не прикасаться больше к спиртному. Но как его сдержать в Сочи, живя в двухкомнатном «люксе»? Как можно сдержать слово в «Фабрициусе», где тебе кланяются даже вахтеры, потому что ты отдыхаешь здесь четырнадцать лет. А может и больше.
   И начальник санатория – друг.
   А его друг, Костя, начальник «Красной Поляны», – тоже твой друг.
   И директора ресторанов – друзья.
   Не столько, правда, твои, сколько Лоры. Но ведь все улыбаются, и денег никогда не берут за ужин – даже в двенадцать персон, если Лора эти «персоны» притащила с собой.
   Лоре – цветы.
   Тебе – улыбки.
   Пока в аэропорту кто-то получает твой багаж – ты уже за накрытым столом и ешь поджаренный сыр, запивая красным вином.
   Сыр – тот, что ты любишь.
   А вино – Абхазия!
   Абхазия уже не та.
   И вина – нет.
   Уже нигде нет. Хорошего – давно уже нет.
   А у Кости есть.
   У него, как в Греции, – есть все.
   Он же сам – грек.
   Самый гостеприимный грек в Сочи.
   Так как держать слово, если по санаторным аллеям гуляют знакомые тени, где встречаются одни министерские «шишки»: кто с женой, кто без. По утрам жена на массаже, потом – на Мацесте. Пока жены млеют, мужички разминаются в пляжном кафе. А вечерами на тех же тенистых аллеях или за обедом можно встретить с приветственным поклоном трех бывших министров.
   Они сидят в разных углах.
   Они не общаются.
   Они не здороваются. Стараются даже не встречаться глазами.
   Заметив за пальмовой веткой Грачева, Родионов поворачивает на другую дорожку. Маршал Сергеев избегает обоих: ножки шаркают, за локоток поддерживает супруга. Чуть что – усаживаются на скамейку, за кустик.
   Честно: мне жаль его.
   Навещая одно время в госпитале Котова, часто видел у ворот главного медика. Он поджидал Сергеева. Глаза врачей не скрывали приговора. Тот и сам понимал. Маршал шагал, вяло реагируя на мое приветствие, на приветствия других офицеров, от которых так и дышало здоровьем.
   Вернувшись в кабинет, снимал туфли, укладывался на диван. Хотелось одного – поспать. Уже смеживал веки, как раздавался звонок.
   Челядь живет, пока живо Тело.
   Потому та и нашептывала: «Квашнин готовит тайный доклад президенту!». Введенная инъекция еще туманила мозг.
   Но вот – уже появлялся помощник.
   Произносил иногда не больше трех фраз, зная, чем задеть самолюбие.
   Теперь – все!
   Нет ни помощников, ни денщиков.
   Никого.
   Ни-ко-го!
   Лакея-полковника с красивой фамилией Печенкин тоже нет.
   Даже я как-то не сразу нашелся, что ответить тогда на вопрос со Старой площади Мясоеда: «Дмитрий Сергеич, как-то рука не поднимается человеку с такой фамилией присваивать генерала… Генерал Печенкин – не находишь: звучит как-то по-гоголевски – смешно!».
   Сколько таких разговоров: о печенкиных, ермолкиных, еще о ком-то – все о том же, о таких же.
   Бежать бы?
   Только куда: в сумасшедший дом, на гауптвахту, в «Алешинские казармы», где сидел когда-то Серега Кубрин?
   – Так не присваивайте. Это просто халдей.
   – Не могу: маршал просит.
   А вот Пал Сергеич – прелесть.
   Улыбка во все лицо. Хвастал, что похудел на шесть килограммов:
   – Сахарок, Дима, попер – теперь на диете!
   – Митя, не верь, – не без привычной иронии добавляла его жена. – Вчера у друзей сожрал полбарана, выпил ведро коньяка!
   Любовь Алексеевна – само очарование. Молодила подтянутая фигура. Предохраняясь от солнца, накинула на плечики купальное полотенце и надвинула на глаза широкополую шляпу.
   – Но ты же видела меня вчера на корте! Как после этого я с Димой носился! Конь Буденного!
   – Скажи спасибо родителям, что подарили тебе сердце, как у коня!
   Это он, Пал Сергеич заманил меня вчера снова на теннисный корт. Я уже отыграл одиночку, шел к морю, как вдруг знакомый голос окликнул:
   – Дима, не торопись! Тут армяне мне бросили вызов. Стань в пару. Давай задницу им надерем! Если не получится, то напьемся!
   Слава богу, что таблетка анальгина нашлась еще до того, как зазвонил телефон. Приученная к уважительности телефонистка извинялась за беспокойство. Но ей нужно было сообщить, что вчера поздно вечером из Генштаба названивал мой заместитель, генерал Белов. Трижды. Просил перезвонить.
   Судя по обстановке, ничего, кроме панических восклицаний, я от Ромы не услышу. Подождет. Я – в Сочи. Я – на отдыхе! Можно хоть десять дней не вспоминать о делах, о Белове. Да и что он может добавить к тому, что я уже знаю? Уезжая, я не сказал ему и процента того, что услышал в тот день от Макарова.
   Кстати, сколько сейчас на часах: почти двенадцать?
   Пора к анальгину добавить капельку виски со льдом. Только, шагая к холодильнику, не гляди на лежащие под дверью газеты. Особенно – на «Красную звезду». Чтобы голове не стало больнее от сообщений о каких-то успехах или новом походе давно не существующей русской эскадры в кильватере едва ли не призрака, имя которого авианосец «Адмирал Кузнецов», приземляясь на который, летчики шепчут молитвы.
   Корыто самоубийц.
   Далеко не уйдет. Если не взорвется на двенадцатой миле, то загорится на тридцать шестой. А потом будут писать, как героические моряки, борясь с огнем, победили его. Впрочем, подвинув газетку ногой, можно и ободриться, увидев улыбчивое личико президента, успокаивающего свой народ: кризиса в России не будет!
   И на том спасибо.
   Газетку в урну, виски в бокал, пять кубиков льда и – босиком на балкон.
   Рай.
   Золотистая дымка. Запах моря, магнолий. Раскрывшихся только что роз.
   Портила пейзаж только толстуха, делавшая вокруг пальмы овал за овалом. Лучше бы поменьше жрала. Тогда бы не надо было так себя истязать, чтобы хоть кому-то в Сочи понравиться.
   Вспомнил: среди газет видел конверт. Открыл – чистый лист; на обороте: «Я здесь. Позвоню». Почерк женский. Придумывай дальше, что хочешь: кто тебя за эти четырнадцать лет еще не забыл. Я и сам отправлял матери иногда лишь строку: «Я тебя люблю».
   Интересно, что она чувствовала в ту минуту?
   Мог бы представить, если бы снова перечитал. Но я все сжег, когда она умерла, когда нашел эти тощенькие конверты, аккуратно перевязанные серой ниткой.
   В номер позвал задребезжавший телефон.
   Неужто Белов?..
   Забодал!
   Оттягивался бы по полной.
   Пока меня нет, прокручивал бы свои темные делишки.
   – Полетаев слушает.
   – Я тебя не разбудила?
   Слава аллаху – Лора. Она осталась на Красной поляне. Уверяла, что ей надоело море.
   Скорее всего, ей надоели знакомые рожи, от которых устала в Москве.
   – Нет, уже принял душ.
   – Как ты провел без меня эту ночь? Я тебе снилась в соблазнительных позах?
   – Я пил с Пал Сергеичем водку и что-то не помню, чтобы мне вообще что-то снилось.
   – Развлекаешься без меня?
   – Да. Болтовней на военные темы с генералом Назаровым, который каждое утро поджидает у входа и сует мне газетки, чтобы я почитал. Он у меня уже в печенке сидит!
   – Так приезжай сюда. Костя подготовил прогулку на водопад. Полторы тысячи метров над уровнем моря. Вино, форель, барашек на вертеле, горный воздух.
   Поехал бы, если бы знал точно, если бы был уверен, что на вершину обязательно налетит черная туча с дождем и меня смоет потоком. Смоет, унося в море вместе с прочим дерьмом – очень эффектное завершение бессмысленной, в общем-то, жизни. А сколько лирических слов можно потом услышать на кладбище? Говорят, покойники еще девять дней что-то слышат.
   – Зачем забираться так высоко? Можно заказать все это в долине.
   – А романтика где? Дима, я хочу романтики! А ты, я чувствую, хочешь, чтобы твоя жена ужинала одна. А потом просыпалась, протягивала руку и чертыхалась от того, что тебя опять нет рядом!
   – Не будь такой жадной.
   – Да, я жадная женщина. И несносная – знаю! Потому делай, что хочешь, но обедаем мы сегодня в горах. В отпуске командую я!
   Стоило бы добавить: и не в отпуске тоже. С годами начинаешь понимать, почему Толстой бежал из Ясной Поляны, а Стас развлекается только со шлюхами.
   – Ладно, согласен. Только – к ужину. Я обещал Грачеву, что выйду с ним в паре на корт. Отказываться неудобно.
   – Договорились! Если победите, не напивайтесь.
   – Мы напиваемся, когда проигрываем.
   Она засмеялась.
   – Пал Сергеичу привет. Его очаровательной Любовь Алексеевне обязательно поцелуй ручку. Даже если продуете!
   Я прошел в спальню и заказал разговор с Беловым. Рома все равно не отстанет. Попробовал задремать. Закрыл глаза. Но сон не шел. Если бы вдруг позвонила Марго и сказала, что она на Таити, я бы заказал билет и полетел на Таити. Лучше, конечно, к бурятам, в Улан-Удэ. На Таити тебя, дурака, не пустят: ты же у нас невыездной. А если выпускают, то только с женой. И только под присмотром. И только в компании каких-нибудь идиотов, от разговоров которых начинает тошнить уже в самолете.
   Телефонов в номере два. Когда заказываешь разговор по закрытой связи, ждать можно час. Пока ждешь, обязательно зазвонит другой. И какой-нибудь придурок, с которым ты лет пять назад пил в ресторане водку, сразу начинает с вопроса: «Один приехал? Может, сегодня кутнем?».
   Конечно, зазвонил другой.
   – Ты мое письмо получил?
   – С чистым листом?
   – Нет, с одной строчкой. Узнаешь?.. Не хочешь увидеться?
   – Натали?.. Ты-то как здесь оказалась?
   – Проездом. Так хочешь или нет?
   – Лет десять назад даже мечтал. Но сегодня, признаюсь, с утра болит голова. В таком состоянии могу думать только, как отдать жизнь за любимую родину – но не об этом.
   – Даже соврать не хочешь?
   – Тебе не хочу.
   – Единственный мужик в Сочи, который мне сегодня не врет.
   Для хмельного утра только ностальгических воспоминаний мне хватало.
   – Может, и не единственный. Просто таково сегодня мое состояние.
   – Ладно, не смущайся. Я здесь буду два дня. Сама найду!
   На часах двенадцать. В таком режиме мне и до вечера не привести себя в норму. Выход один: выдернуть провода, налить еще виски и рухнуть в постель.
   Блаженство. Тело поет: как хорошо, когда вокруг никого!
   Ни-ко-го!..
   И-ти-гэлов!
   Нирвана в кедровом ящике!
   Будильник разбудил ровно в четыре.
   На корте – брюхастенький космонавт, тот самый, про которого Тюрев рассказывал, как его тащили к ракете едва ли не волоком. Теперь – с неизменной напарницей: с женой в застиранной белой юбчонке.
   Подавая, всегда страстно вскрикивает, точно в постели с любовником.
   Симулирует оргазм.
   А где Грачев?
   – Пал Сергеич поджидает вас в пляжном домике, – услужливо подсказал космонавт.
   О боже! Я тут же вспомнил, что видел два «Мерседеса», стоящих у входа.
   Друзья?
   Друзья-армяне сидели в простынках; их спутницы тоже.
   В шезлонге – третья.
   Девица в розовом купальнике и темных очках.
   Грачев что-то ей говорил.
   Отвлекся, чтобы только поприветствовать:
   – А-а, Дима, присаживайся! Если хочешь – иди сразу в парилку. Мы уже сделали два захода!
   Девица приподняла очки:
   – Привет!
   Натали?
   Она-то здесь с какого боку-припеку?
   Чтобы скрыть смущение, оставалось нагнуться, чтобы поцеловать ручку Любовь Алексеевне.
   – А эта девушка, – с улыбкой произнес Грачев, – говорит, что знает тебя. И давно. Она меня интервьюировала. Против моей воли, конечно. Особенно когда узнал, что для израильской газеты. Сопротивлялся долго. Но разве можно устоять против такой красоты?
   – Павел Сергеевич говорил час, – сказала Натали, и выключила магнитофон. – Дал очень интересное интервью. Я заработаю на нем хорошие деньги!
   – Паша, такое интервью очень здорово поможет тебе при заключении очередной сделки с арабами! – добавила не без колкости Любовь Алексеевна. – Даже запчасти к старым танкам не купят!
   – А мне наплевать. Чего мне теперь бояться? Могу, когда есть настроение, позволить себе удовольствие говорить правду! Вот, например, наши собираются покупать французские корабли. Разве это дело – чтобы какие-то лягушатники поставляли в Россию оружие?.. Тем более, я же не все сказал, что знаю, про наших прохвостов!.. Сейчас подадут, Дима, раков. Ты не против?
   – Нет.
   – А вы? – обратился он к Натали.
   – Я люблю все, что кусается. Дима знает! Кстати, Дима, а ты не хочешь мне дать интервью?
   – Поцеловать – это пожалуйста!
   – Ты правильно делаешь, Дима, что оставляешь при себе свои мысли, – сказала Любовь Алексеевна. – Я битый час слушала разглагольствования мужа и, если б могла, давно бы заткнула ему рот.
   – Уж эти мне жены! – сказал Грачев. – Я же ничего плохого не сказал про евреев!
   Ворчливость была на лице, но не в тоне – в тоне звучала нежность. Если ссорились когда-нибудь, то не на людях. Зная характер Любови Алексеевны, я в этом просто не сомневался.
   По дороге в ресторан проезжали мимо фонтана. На скамейке сидела молодая женщина в купальнике, лифчик едва прикрывал грудь…
   – Дима, люблю этот город, – глядя на нее, сказал с улыбкой Грачев. – Очень опасный город!
   – Очень!
   – Эх, мне б твои годы… Кстати, мне показалось, что эта Натали нацелилась на тебя. Интервью со мной – явно прикрытие.
   – С чего вы взяли?
   – Я же говорю: показалось.
   – Если даже и так… Мы не виделись почти двадцать лет – зачем? Пал Сергеич, если бы вы не виделись с женщиной двадцать лет, стали бы вы искать встречи? Зачем ворошить?
   – Вот ты и выясни!
   Немного коробило, что он говорил это при армянах.
   Чтобы перевести разговор, поинтересовался, как она попала в пляжный домик.
   – Очень просто. Позвонила сегодня утром, попросила об интервью, и я сказал: приходите. Я ведь не то, что некоторые коллеги, вроде Сергеева с Родионовым. Манией величия не страдаю. Не то время, чтобы зазнаваться, – денег на этом не заработаешь. А когда сказала, что знает тебя, когда увидел, какая она из себя…
   – Вам понравилась?
   – Даже очень! – Грачев рассмеялся. – Я не бабник – Люба знает. Но мне нравится бывать в обществе смазливых девиц. Невинная слабость отставного министра. Так что послушайся совета отставника – выясни!
   В баре, куда я пошел не столько для того, чтобы заказать себе виски, а чтобы отдохнуть от болтовни за столом, успел сделать только глоток, как почувствовал присутствие Натали за спиной.
   – Я же обещала, что сама найду!
   Села напротив.
   Сейчас перезабросит ножку на ножку.
   Как раньше.
   Чтобы увидел: трусиков нет.
   – Тебе что-нибудь заказать?
   – Мартини, – ответила, не раздумывая. – Почему-то хочется сегодня напиться, но медленно… Мне показалось, что ты не в восторге от Грачева.
   – Раньше – да. Теперь нет. Единственный министр, к которому с каждым годом отношусь все с большей симпатией. В нем есть человечность.
   Ножку перебросила. Трусиков нет.
   – Ты же догадался, что я приехала сюда, чтобы увидеть тебя?
   – Не только я. Твой интервьюер тоже. Лицо грубовато, но за грубоватостью прячется много – человек тонкий. Иногда даже душевный.
   – У тебя глаза старца, который остался ребенком… Не задалась жизнь?
   – Наоборот. Раз отдыхаю в санатории вместе с Грачевым и играю с оставными министрами в теннис. С отставными начальниками Генштаба – тоже. Просто устал глядеть на одни и те же рожи. Случалось ли тебе, войдя в какой-нибудь зал и, оглядевшись, подумать: матерь божья, опять они: о чем с ними говорить? Понимаешь?
   – Кажется, да.
   – Как дочь?
   – Все о’кей.
   – Она знает, кто ее отец?
   – Конечно же, нет. Муж – тоже… А ты откуда узнал?
   – От друзей, от чекистов – они же пишут послания.
   Она стояла совсем близко. От нее пахло духами; запах был свежий.
   – В домике ты дал понять, что интервью давать не желаешь, но можешь поцеловать. Хочешь поцеловать сейчас или будешь ждать другого случая?
   Стало быть, поездка на Красную поляну отменяется.
   Полагаю, Лора и без меня легко придумает, как развлечься.
   Когда зазвонил телефон, еще долго лежал: то ли не в силах проснуться, то ли прийти в себя, вспоминая прикосновения ее беззастенчивых пальцев.
   О дочери она всего-то сказала: «Не переживай. У нее все прекрасно!».
   На губах оставалось ощущение поцелуя.
   В воздухе витал терпкий запах духов. Сквозь щели портьер проникали полоски света – в комнате я был один.
   Одинокий человек.
   Одинокий волк.
   Особенно наедине с собой.
   Вернулся в Москву в самый разгар обсуждения.
   Кое-что из того, что услышал тогда в кабинете Макарова, просочилось в прессу. В спорах доходили далеко, почти до абсурда.
   Когда без четверти десять поднялся на лифте, в холле коллегии уже гудела толпа.
   То ли от яркого света, то ли от золота погон зарябило в глазах.
   Суровые лица командующих. За суровостью – честолюбие, алчность, коварство, тщеславие. Доживающие свой век мастадонты. Еще не изгнанные короли с небольшими свитами неизменных вассалов. Они обнимались, жали друг другу руки. Еще сегодня их слово было законом. Для всех, даже для егерей, которым орали неделю назад: «Так, где ж твой кабан? В кого стрелять? Я что, приехал в эту глушь уток щипать?».
   Они еще не догадывались, что через час будет открыт сезон охоты на них самих. Красные флажки расставлены, оставалось дождаться команды «Ату!».
   И – гончие понесутся.
   Борзые.
   Это – я.
   Это – кадровики.
   Это – мы.
   Флажки расставляют другие.
   Мы догоняем.
   Мы загрызаем.
   Неподалеку упражнялись в беседах генералы помоложавей. Не такие сытые. Говорили о карьере, машинах, деньгах.
   – Ты слышал, Ермолкину предложили место в Генштабе.
   – Думаешь, согласится?
   – Вряд ли: он спит и видит, как его задница падает в кресло командующего!
   – На место Угрюмого?
   – Ну да, через месяц ему шестьдесят!
   Тогда, в приемной Колесникова, генерал Ермолкин запомнился мне, потому что немного напоминал простоватого мужичка. Немного даже застенчивого.
   Это потом из него поперло все то, что прет из других, о чем мы говорили с Квашниным в самолете. Это «что-то» называется «дурь».
   Но рядом стояли и честные люди.
   Одни были талантливы.
   Даже очень.
   Другие – просто ничтожества.
   Но они тоже мечтали взобраться наверх.
   Скучающие депутаты, сохраняя налет церемонности, говорили вполголоса. В центре внимания был, конечно же, Городецкий:
   – Этот министр их доконает!
   Как председатель комитета по обороне Госдумы, он, несомненно, был посвящен в тайны предстоящей охоты. Охоты без правил. Но он был теперь без погон. Пиджачок от Кардена сидел изумительно, а на лацкане – депутатский флажок: потому был так весел, так беззаботен.
   Когда распахнулась дверь и появился Сердюков, Городецкий все еще улыбался.
   Тот не пожал руку даже Макарову, пригласив жестом сразу к трибуне:
   – Николай Егорыч, можешь начинать!
   Шторы тут же поползли вниз, потускнели люстры – засветился экран, открыв глазам красочную заставку, которой так подходил вкрадчивый голос. Электронный лучик указки, послушный руке, шустро заскользил по зарябившим цифрами строкам; иногда замирал, застревая в графе «новый облик» или вообще – пустой: там, где обычно значились прапора с мичманами.
   – Всех сократить? – удивился сосед, явно непротрезвевший еще адмирал. – А кто ж у меня на подводной лодке на механизмах будет работать – корабельные мыши?
   Не проспи свое будущее, дорогой алкоголик – дальше будет еще интересней! Тебя-то уж точно в «новом облике» нет.
   Мельканье слайдов отвлекало от речитатива слов, которые лились и лились – потоком, все более скорым. Надвигались другие цветные картинки: корпуса будущих казарм, академий, училищ. При этом у Макарова как-то потешно дергалось плечико.
   Правое.
   Видно, электронный лучик воздействовал своим отражением.
   Но вот послышался щелчок, погас экран, распахнулись глазницы окон, вспыхнули сто свечей люстр:
   – Доклад окончен!
   Разгром собственной армии – блистательная речь!
   Минуту царило оцепенение.
   – Если вопросов нет, можно приниматься за дело! – подвел итог Сердюков.
   В холле все, точно очнувшись, опасливо зашептались:
   – За год выгнать на улицу триста тысяч?.. Это же большевизм!
   – Да в своем ли они уме?
   В глазах – остатки надежды, ложь, цинизм, припрятанное честолюбие и всегда чуть грустный талант.
   Талант был только у одного. Он стоял у окна.
   Один.
   Но кадровику нельзя к нему подходить, нельзя о нем говорить, нельзя показывать на него пальцем. Покажешь – подрастающие мастодонты его тут же затопчут.
   Василевский подвел итог:
   – Если это начало конца, пора зачехлять, Дима, шашку.
   – Не рано?
   – Лучше на год раньше, чем на секунду позже. Не хочу унижений. Я ж понимаю: торгашеское племя у власти. Им нужна другая армия, Дима. После грузинской войны они звериным нюхом учуяли: советской выделки офицер защищать их не хочет. Он стал опасен. Они его боятся.
   А может и прав.
   Стоило в субботу приехать пораньше, как с порога вопрошала Лора:
   – Ну… как дела? Что нового?
   – Все о’кей!
   Но ведь зеркалу так не скажешь. Оно же видит, как, выдергивая седой волосок из виска, шепчут губы: а не пора ли, действительно, зачехляться?
   – А на что будем жить? – заметила бесхитростно Лора. – На твою пенсию?
   И тоже права: жену нужно кормить. Даже когда она перестает имитировать, что по-прежнему тебя любит. Даже когда перестает симулировать и уже не скрывает, что ты ей просто осточертел до коликов в правой почке. Так что сиди, Эфиоп, не стони. Сиди, пока не поперли. Или летай. Макаров на Кавказ – и ты вместе с ним. Салон теплый, уютно. Он на трибуну – и ты вслед за ним. Он акварелью новый облик рисует, а ты можешь прописать кое-какие детальки в масле. Доклад всегда в папке, слайды на диске. Подошел к микрофону – через минуту зал успокоился.
   Ты же видишь: Макарову приятно иметь под рукой такого, как ты.
   Удобно.
   Ведь перед командировкой на Тихоокеанский флот снова не забыл позвонить:
   – Летим?
   – Конечно, товарищ начальник Генштаба. С удовольствием!
   И ты летишь, все чаще говоря себе, когда самолет вздрагивает, проваливаясь в воздушную яму: «Как бы хорошо все устроилось, если бы сейчас гробанулись!». Но самолет выравнивается, потом выпускает шасси. Тебя встречают как почетного гостя и сразу тащат к столу. А потом – обязательно к мемориалу героев. Пока Макаров что-то с листочка читает, можешь и оглядеться. Ничего русского уже нет – вокруг одни японские джипы. И приехали к мемориалу мы на них. У «стенки» – все тот же печальный «Варяг», еще пара суденышек. Честь отдали, плечиками от холода передернули и – опять в зал, на трибуну: разъяснять, что такое «облик» – и почему он «новый». Побренчал, успокоил – и можешь с важным лицом возвращаться в президиум. Сиди и слушай. А можешь не слушать. Проверено триста раз: мельканье картинок отвлекает от слов. Вот вам квартиры, казармы, новые корпуса академий в стиле хай-тек. А вот и намытый остров в бухте рядом с Кронштадтом – все для вас, для любимейших морячков. Не академия – город, где есть все: от детсадов до причалов для подлодок и яхт; ночные клубы, парки, торговые центры, отели для будущих флотоводцев. Ну и, конечно, Андреевский флаг, трепещущий на вознесшемся к небу шпиле от балтийского бриза. Все в одном месте – не надо никуда ездить.
   Намываем остров и – строим.
   Арабские Эмираты: «Пальма Джумейра» да и только!
   – А что с остальными училищами?
   Это голос из зала.
   – Сокращаем, – ответил Макаров, – а территории продаем!
   Цинично?
   Вовсе нет – логично и экономно.
   Красноречивее молчания зала только кладбищенская тишина. Или – какой-нибудь старческий голос из первого ряда:
   – Все это хорошо, и академия на картинке красивая. Только вот вопрос: когда новые корабли будете строить?
   Ну, батенька, размечтался: кто ж тебе будет отвечать на такие вопросы? Для такой ситуации у нас предусмотрен замечательный ход, начинающийся с улыбки нового командующего всего Тихоокеанаского флота:
   – Товарищи, начальник Генштаба спешит! В шестнадцать часов он выходит на подводном ракетоносце в море!
   Про то, что куда-то «выходим», я слышу впервые. Но если надо, то почему бы не выйти. Экскурсия так экскурсия: край экзотический – есть на что посмотреть. Посидим в кают-компании, пообщаемся, отведаем макароны по-флотски. Заодно и сказки доскажем.
   И вышли бы в назначенный срок, если б в Вилючинске дорогу кортежу не преградили разгневанные бабенки. Одна, самая грудастая, самая бойкая, не очень-то стеснялась золоченых погон. Выражений не выбирала:
   – Вы зайдите ко мне! Приглашаю в гости! Поглядите, в каком говне живут ваши героические морячки! У нас моча по стенам течет. Муж сбегает из дома на свою сраную лодку, потому что для него «Зеленоград» – отель! Пятизвездочный по сравнению с нашей квартирой!
   Ее было не остановить.
   Оставалось дождаться, когда иссякнет запас воздуха в легких.
   Лучше ретироваться, задраив наглухо люки того же «Зеленограда».
   Буксиры тут же оттолкнули лодку от «стенки».
   Только путешествие на этом древнем горбатом чудовище с поскучневшим Макаровым на «экскурсию» как-то походило не очень.
   Явно не экскурсия.
   Морской поход?
   – Мы куда ползем-то? – спрашиваю командира.
   Спрашиваю очень тихо: Макаров-то в рубке.
   – В океан. Выходим из бухты и сразу ныряем.
   – А задача?
   – Сказал, что хочет подойти к Курильской гряде.
   Память услужливо прошептала: там где-то на дне обломки сбитого корейского «Боинга». Рыбки, наверное, внутри уже обжились, икру мечут, растут, размножаются. Крабики ползают, обмотку проводов дожирают.
   К чему прошлое ворошить, зачем рыбок тревожить?
   – Не туда ли идем? – снова спрашиваю командира.
   – Как угадали?
   Можно ответить: случайно.
   С чего началось – тем и заканчивается. Но разве всю свою жизнь за минуту расскажешь?
   Да и зачем?
   Если вспомнить седого полковника, Сан Саныча, готовившего тогда для маршала Огаркова пресс-конференцию, если б он был еще жив, он бы, наверно сказал: «Финал у тебя, Эфиоп, получился эффектный – даже в Карибский кризис было пожиже!».
   Чертежник, которого он назвал Игорьком, тогда еще произнес о репортерше из «Times»: «Если б знал английский язык, я б ее трахнул!».
   Сбылись ли мечты майора?..
   Ветер усиливался.
   Волна, соленые брызги в лицо. «Титаник». Ди Каприо в меховой куртке с шильдиком над карманом: «Генерал-лейтенант Полетаев». Оставалось только, как в фильме, расставить руки навстречу ветру и петь от счастья: жизнь удалась – я уходил в Великий океан на старом, умирающем корабле вместе с начальником генерального штаба умирающей армии.

Список исторических деятелей, упомянутых в книге

На страницах книги немало известных фамилий. Люди разные: талантливые, тщеславные, лицемерные, алчные. Их не выбросить из новейшей истории, если хотя бы раз упомянуть имя – русский Генштаб. Об этом хотелось бы предупредить читателя, а заодно и помочь отделить вымышленных персонажей от реальных исторических лиц. Даты, когда они возглавляли Министерство обороны или Генеральный штаб, обозначены в скобках.

Министры обороны СССР и Российской Федерации

   Маршал Советского Союза Дмитрий Федорович Устинов (1976–1984).
   Маршал Советского Союза Сергей Леонидович Соколов (1984–1987). Снят с должности после приземления на Красную площадь самолета Матиаса Руста.
   Маршал Советского Союза Дмитрий Тимофеевич Язов (1987–1991). Снят с должности и арестован в августе 1991 года.
   Маршал авиации Евгений Иванович Шапошников (август – декабрь 1991).
   Генерал армии Павел Сергеевич Грачев (1992–1996).
   Генерал армии Игорь Николаевич Родионов (1996–1997). «Элитный генерал» – так при назначении назвал его Ельцин. Спустя полгода от должности отстранен.
   Маршал Российской Федерации Игорь Дмитриевич Сергеев (1997–2001).
   Сергей Борисович Иванов (2001–2007).
   Анатолий Эдуардович Сердюков (2007–2012).

Начальники Генерального штаба

   Маршал Советского Союза Николай Васильевич Огарков (1977–1984).
   Маршал Советского Союза Сергей Федорович Ахромеев (1984–1988). По официальной версии покончил жизнь самоубийством.
   Генерал армии Михаил Алексеевич Моисеев (1988–1991). После провала ГКЧП и ареста маршала Язова уволен из армии.
   Генерал армии Владимир Николаевич Лобов (август – декабрь 1991).
   Генерал армии Виктор Николаевич Самсонов. Возглавлял Генштаб дважды (декабрь – февраль 1991, октябрь 1996 – май 1997).
   Генерал армии Виктор Петрович Дубынин (1991–1992).
   Генерал армии Михаил Петрович Колесников (1992–1996).
   Генерал армии Анатолий Васильевич Квашнин (1997–2004).
   Генерал армии Юрий Николаевич Балуевский (2004–2008).
   Генерал армии Николай Егорович Макаров (2008–2012).

Михаил Вожакин Азартные игры. Записки офицера Генштаба

Глава первая Артанов

Глава вторая Центральный командный пункт Генштаба. Толстых

Глава третья Штыхно. «Яма»

Глава четвертая Назаров

Глава пятая Тюрев

Глава шестая Генерал Варенников

Глава седьмая Дворик министра

Глава восьмая Комендант Василевский

Глава девятая Шереметьево – 3

Глава десятая Фохт

Глава одиннадцатая Капитан Пирелли

Глава двенадцатая Райская группа

Глава тринадцатая Марго

Глава четырнадцатая Архивариус

Глава пятнадцатая Подушкин

Глава шестнадцатая Возня

Глава семнадцатая Кактус

Глава восемнадцатая Узники совести

Глава девятнадцатая Айвенго

Глава двадцатая Второе пришествие

Глава двадцать первая Аромат нежности

Глава двадцать вторая Коррида. Опус № 2

Глава двадцать третья Опус № 3

Глава двадцать четвертая Прощальный обед

Глава двадцать пятая Нашествие

Глава двадцать шестая Перрон

Глава двадцать седьмая «Титаник»