Ширли Конран
Кружево. Сплетение судеб

   Shirley Conran
   LACE
   Copyright © 1982 by Shirley Conran.
   Originally publishing by Simon & Schuster, Inc.

   © Косолапов Н., перевод на русский язык, 2013
   © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2013

   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.



   Эта книга посвящается моим сыновьям
   Себастьяну Конрану
   и Джасперу Конрану
   с любовью

   Эта книга является сугубо художественным произведением. Все имена, герои, описываемые места и обстоятельства в ней вымышлены автором. Любое совпадение их с названиями реально существующих мест, с действительно происходившими событиями и с именами ныне живущих или живших когда-либо людей является сугубо случайным.

Прелюдия
Париж, 1963 год

   Внутрь… что-то обрывается… и обратно… Внутрь… опять обрывается… обратно… Снова внутрь… Холодный и твердый металл с каждым разом все глубже погружался в детское тело. Сжав ладонь в кулачок и загнав его костяшками пальцев в рот, она изо всех сил впивалась в него зубами, чтобы этой болью вытеснить ту, главную. Кричать она не осмеливалась. Она лишь отчаянно кусала пальцы и еле слышно бормотала: «Господи! Господи! Господи!»
   По щекам ее ручьем катились слезы, падая на покрытое бумажной салфеткой подголовье. Ее тело бил озноб, оно было липким от холодного пота. Через окно до нее доносился шум оживленной парижской улицы, но здесь, в этой маленькой, окрашенной в коричневый цвет комнате, раздавалось лишь ее собственное бормотание, хруст да время от времени звук от удара одного инструмента о другой. Вот сейчас она досчитает до десяти и уж тогда завопит! Сколько же может нарастать эта боль! И что он там только в нее не засовывает! Что-то холодное, жесткое, безжалостное, похожее на кинжал. Ее сотрясали позывы рвоты, ей хотелось потерять сознание, умереть. Сколько же еще может продолжаться, ведь нет уже сил терпеть…
   Стоявший над ней человек сосредоточенно занимался своим делом. Она лежала на спине на жестком столе, ноги подняты и согнуты в коленях, широко разведены в стороны и закреплены в таком положении при помощи каких-то хирургических приспособлений. Она испытала ужас в тот самый момент, когда только вошла в эту комнату с ее темно-коричневыми стенами и увидела стоящий посередине высокий и жесткий стол. На другом столе были выложены в ряд блестящие инструменты и какие-то странной формы миски.
   В противоположном углу комнаты стояла обитая тканью ширма и армейская кровать. Облаченная в белый фартук женщина указала ей на ширму и сказала: «Можешь раздеться там». Она разделась и, дрожа, продолжала сидеть за ширмой, не желая выходить из-под ее защиты, но женщина цепко ухватила ее за запястье и потащила к стоявшему в центре комнаты столу. Ее уложили на спину так, что ее узкие бедра оказались на самом краю стола. Женщина раздвинула ей ноги, подняла их и закрепила на холодных хирургических упорах. Продолжая вся дрожать, девочка смотрела на висевшую у нее над головой мощную лампу и испытывала чувство невыносимого унижения.
   Никакой анестезии не было. На мужчине был надет помятый зеленый хирургический халат. Вполголоса он отдал какие-то распоряжения женщине, а затем вставил два пальца девочке во влагалище. Держа пальцами шейку матки, мужчина другую руку положил девочке на живот, чтобы определить размеры и положение матки. Потом ее обтерли тампоном, смоченным в каком-то антисептике, и мужчина впихнул ей внутрь расширитель, холодный и чем-то похожий на утиную лапку; стенки влагалища раздались, и теперь ему было видно входное отверстие матки. Больно не было, но расширитель был очень холодный, и, когда он оказался в ее маленьком теле, ей показалось, что от него исходит какая-то угроза. Вслед за этим человек вставил другие инструменты и начал сильными расширителями медленно раздвигать шейку матки, чтобы можно было приступать к операции. Тут-то девочку и охватила боль. Мужчина взял кюретку – проволочную петлю, закрепленную на самом конце тонкой и длинной металлической ручки, – и стал выгребать ею то, что находилось внутри. Кюретка вошла внутрь и стала двигаться по стенкам матки, выскребая оттуда жизнь. Все это заняло две минуты, но страдающей девочке это время показалось бесконечно долгим.
   Мужчина работал быстро; время от времени он негромко говорил что-то помогавшей ему женщине. Он огрубел на этой работе и привык к ней, но все-таки даже он тщательно избегал того, чтобы ненароком взглянуть в лицо девочке, чьи закрепленные на упорах маленькие ножки и так выглядели горьким укором. Он поскорее закончил свое дело и один за другим вынул окровавленные инструменты.
   Теперь, когда в матке ничего не оставалось, она стала постепенно сжиматься, возвращаясь к своему нормальному размеру, и, пока это не кончилось, тельце девочки сводило мучительными судорогами.
   Сейчас она выла, как воют животные, задыхаясь и с трудом ловя воздух, когда ее схватывал очередной спазм боли. Мужчина поспешил выйти из комнаты, а женщина снова протерла девочку тампоном, и в воздухе повис насыщенный запах антисептика. «Перестань так шуметь, – зашипела на нее женщина. – Через полчаса все пройдет. Другие такого крика не поднимают. Должна быть благодарна, что попала к настоящему врачу. Он тебе там внутри ничего не напортил: он знает, что делает, и работает быстро. Ты даже не понимаешь, как тебе повезло».
   Она помогла тоненькой тринадцатилетней девочке подняться со стола и перебраться на стоявшую в углу армейскую кровать. Лицо девочки было серым, и, лежа под одеялом, она крупно и неудержимо дрожала.
   Женщина заставила девочку проглотить какие-то таблетки, а потом уселась и принялась за чтение романа. На протяжении получаса в комнате не раздавалось ни звука, если не считать изредка прорывавшихся приглушенных рыданий девочки. Затем женщина сказала: «Теперь можешь идти». Она помогла девочке одеться, дала ей две большие медицинские салфетки, чтобы вложить их в трусики, вручила пузырек с таблетками антибиотика и напутствовала: «Что бы ни случилось, сюда не приходи. Кровь у тебя идти не должна, но, если все-таки пойдет, немедленно обращайся к врачу. Немедленно, понимаешь? А теперь иди домой и сутки полежи в постели». На мгновение женщина сбросила свою тщательно контролируемую бесстрастность и официальность: «Pauvre petite! [1 - Бедная малышка! (фр.) – Здесь и далее примечания переводчика.] Не позволяй ему прикасаться к себе по меньшей мере пару месяцев». Она неловко похлопала девочку по плечу и проводила ее по коридору до тяжелой двойной двери.
   Оказавшись на улице, девочка немного постояла на каменных ступеньках, жмурясь от яркого солнца. Потом медленно, испытывая при каждом шаге боль, Лили побрела вдоль бульвара. Дойдя до небольшого кафе, она заказала что-то горячее, села и стала пить мелкими глотками, чувствуя, как пар от стакана обволакивает ее лицо, а лучи солнца согревают ее. Из автоматического проигрывателя лилась мелодия последней и самой модной песни «битлов» – «Она тебя любит».

Часть первая

1

   Стоял теплый октябрьский вечер 1978 года. Вдали в сгущавшихся сумерках сверкали огнями небоскребы. Из окна своего лимузина Максина смотрела на привычный силуэт Нью-Йорка. Она специально поехала этим маршрутом, чтобы лишний раз полюбоваться открывающимся отсюда видом. И вот теперь «Линкольн-Континенталь», комфортабельный, бесшумный и респектабельный, безнадежно застрял в пробке на мосту Триборо. Ничего, думала она, до встречи еще уйма времени. К тому же вид заслуживал того, чтобы им полюбоваться, – море огней выглядело отсюда так, будто по небу рассыпали бриллианты.
   Ее аккуратно свернутое соболье манто лежало рядом с темно-бордовой, крокодиловой кожи шкатулкой для драгоценностей. Рядом с шофером и сзади, в багажнике, были уложены девять кожаных чемоданов, таких же темно-бордовых, и на каждом из них были выгравированы золотом миниатюрный герб и инициалы «М. де Ш.». Максина была легка на подъем, но ее поездки обходились в сумасшедшие суммы и обычно оплачивались не из ее кармана. Она не привыкла задумываться над тем, какое количество багажа разрешается провозить бесплатно. Если об этом заходила речь, она пожимала плечами и говорила, что любит комфорт. И поэтому в одном из чемоданов ее обязательно сопровождали простыни из розового шелка, особая, слабо набитая подушка и шаль, в какую заворачивают грудных младенцев – мягкая и нежная кружевная паутинка – и которую она использовала вместо ночной кофточки.
   Чемоданы по большей части были заняты одеждой, аккуратно, даже артистически уложенной и проложенной между собой тонкими листами хрустящей упаковочной бумаги. Один из чемоданов, однако, скрывал в своих бордовых кожаных недрах все необходимое для дорожного кабинета. Еще в одном была походная аптечка, в изобилии снабженная таблетками, пилюлями, мазями, промываниями, примочками, ампулами, одноразовыми шприцами для витаминных инъекций и всевозможными свечками, употребление которых во Франции считается обыденным делом, а в англосаксонских странах вызывает неодобрение. Максина пыталась как-то раз купить шприц в Детройте – mon Dieu [2 - О Боже! (фр.)], что тут было! Они там совершенно не понимают разницы между каким-нибудь наркоманом и французской графиней! За своим телом надо следить, другого у вас не будет, и потому стоит быть очень требовательным к тому, что вы на него надеваете и что запихиваете внутрь. Максина не считала возможным набивать свой желудок дрянной пищей только из-за того, что оказалась в данный момент на высоте тридцати пяти тысяч футов над уровнем моря. И пока другие летевшие из Парижа пассажиры первого класса пыхтели над скверно приготовленным обедом из шести блюд, который был предложен в самолете, Максина отведала из него лишь чуть-чуть икры (не притронувшись, однако, к тосту) и выпила бокал шампанского, предварительно удостоверившись, что хотя и не марочное, но производства «Моэ» – фирмы солидной и заслуживающей доверия. После чего из замшевой бургундской дорожной сумки была извлечена небольшая белая пластмассовая коробочка, в которой лежала серебряная ложечка, баночка с йогуртом домашнего изготовления и крупный сочный персик из собственной теплицы.
   После еды, когда остальные пассажиры занялись чтением или погрузились в сон, Максина достала свой миниатюрный диктофон, изящную золотую ручку и большую дешевую амбарную книгу, между страницами которой были заложены листы копировальной бумаги. На диктофон наговаривались указания и распоряжения секретарше, а в амбарную книгу заносились записи телефонных разговоров, наброски писем, проекты деловых бумаг. И если первая страница и отсылалась кому-нибудь как письмо или иной документ, то у Максины всегда оставался второй экземпляр всего, что бы она ни написала, который по возвращении во Францию отправлялся секретаршей в дело. Максина была человеком хорошо организованным, притом у нее это получалось естественно. Она считала, что предела организованности не существует, не выносила суеты и безалаберности и могла работать только при условии, что в делах царил порядок. Всяческий порядок она любила, пожалуй, даже больше, чем комфорт.
   Когда мадам графиня собиралась в очередную деловую поездку, то бюро, через которое она бронировала билеты и гостиницы, автоматически заказывало ей во всех городах по маршруту секретаршу, владевшую английским и французским языками. Иногда Максина брала с собой собственную секретаршу, но ее постоянное присутствие было не всегда удобно – все равно что носить на шее пару коньков. Кроме того, проработав у Максины почти двадцать пять лет, секретарша могла теперь следить за порядком дома в отсутствие самой Максины, присматривая за всем: от того, как одеты и ведут себя сыновья, до состояния винограда в саду и того, во сколько и с кем возвращается домой месье граф.
   Мадемуазель Жанин относилась к этим обязанностям с большим рвением и энтузиазмом и докладывала обо всем хозяйке преданно и подробно. Она прилежно и добросовестно трудилась в замке Шазалль с 1956 года, сверкая отраженным светом в лучах славы и успеха Максины. Когда двадцать два года тому назад она начинала работать в семье Шазалль, Максине было всего двадцать пять лет и она только-только открыла замок для туристов, превратив его в сочетание гостиницы, расположенной в памятнике архитектуры, музея и парка с аттракционами. О существовании «Шазалльского шампанского» тогда еще не слышал никто, кроме местных жителей. Мадемуазель Жанин суетилась вокруг Максины, заботилась о ней и приставала к ней со всяческими пустяками еще с того времени, когда три сына Максины были грудными детьми, и теперь жизнь без семейства Шазалль показалась бы ей пустой и невыносимо скучной. Она уже чувствовала себя почти что членом семьи. Почти – но не совсем. Их разделяли и будут разделять всегда невидимые, но нерушимые классовые барьеры.
   Максина была в чем-то сродни Нью-Йорку – столь же деловая и сноровистая, тоже способная очаровать кого угодно. Вот почему она любила быстрый ритм жизни этого города, любила ньюйоркцев за то, как они работают – четко, споро, энергично, независимо от того, подают ли они гамбургеры в кафе, убирают ли мусор с тротуара или же где-нибудь на солнечном углу улицы выжимают вам за полдоллара сок из свежего апельсина. Ей нравились эти умеющие быстро соображать люди, их грубый юмор, живые шутки. Она даже считала – правда, не высказывая этого вслух, – что ньюйоркцы умеют ничуть не хуже французов наслаждаться всеми радостями жизни, но при этом лишены той грубости, что присуща французам. Ей было легко и в обществе нью-йоркских женщин. Максине доставляло огромное удовольствие наблюдать за теми из них, что занимали руководящие посты, как если бы они были существами из какого-то другого мира. Хладнокровные, вежливые, безупречные во всем, эти женщины постоянно жили и работали в атмосфере безжалостного соперничества: схваток за власть, погони за деньгами, борьбы за чье-то место. Как и они, Максина тоже обладала колоссальной способностью к самодисциплине, но в свои сорок семь лет гораздо лучше их разбиралась в людях и человеческих отношениях. Если бы дело обстояло иначе, она бы не отправилась в эту поездку, целью которой была встреча с Лили.
   Ох уж эта грязная потаскуха! Хотя деньги гребет лопатой.
   Но Максину, безусловно, заинтриговало то предложение, которое сделала ей Лили. Движимая отчасти чувством любопытства, она и согласилась пересечь Атлантику. Максина снова и снова спрашивала себя, согласится ли она принять ту работу, что была ей предложена. Максине казалось раньше, что Лили – которой должно быть теперь что-нибудь около двадцати восьми лет – больше никогда в жизни не захочет ее увидеть. Максина до сих пор, хотя уже прошло много лет, помнила то выражение боли и настороженности, что сверкало в огромных каштановых глазах смутьянки, которую пресса окрестила тигрицей Лили.
   Она была просто поражена, когда раздался телефонный звонок и в трубке послышался этот низкий, чувственный голос, звучавший удивительно смиренно. Лили приглашала Максину приехать в Нью-Йорк, заняться дизайном ее новой двухэтажной квартиры, расположенной в доме у южной части Центрального парка. Лили хотела, чтобы ее новое жилище стало чем-то необыкновенным, чтобы о ее квартире заговорили все в городе; она знала, что Максина сможет придать ее дому такой вид, который сочетал бы всестороннюю элегантность и вдохновенный стиль. Лили не собиралась останавливаться ни перед какими расходами: сколько понадобится на отделку квартиры, столько она и даст. А кроме того, она оплачивала приезд Максины в Нью-Йорк независимо от того, согласится ли в конце концов Максина взяться за предлагаемую ей работу.
   Высказав все это, Лили немного помолчала, а затем добавила голосом кающейся грешницы: «Мне бы очень хотелось, чтобы у вас прошли все неприятные воспоминания о том, что было в прошлом. Меня уже столько лет мучит совесть. Я готова сделать что угодно, лишь бы между нами был мир».
   За этим извинением последовала продуманная пауза, после чего разговор снова возвратился к работе, которой занималась Максина. «Я слышала, вы только что закончили замок Шоуборо, – сказала Лили, – и слышала о той поразительной работе, которую вы проделали для Доменика Фрезанжа. Наверное, это прекрасно – обладать таким талантом, как у вас, спасать от разрушения исторические здания, памятники архитектуры, вновь делать их красивыми и комфортабельными, чтобы они еще долго служили людям. Ведь это же наследие всего мира…»
   Максина давно уже не была в Нью-Йорке одна, просто чтобы прокатиться и отдохнуть, поэтому в конце концов она согласилась приехать. Лили попросила Максину никому не говорить об их предстоящей встрече до тех пор, пока она не состоится. «Знаете, пресса совершенно не дает мне проходу», – объяснила она свою просьбу. И это было действительно так. Со времени Греты Гарбо не было другой такой кинозвезды в мире, чья личность столь интриговала бы публику.
   Лимузин потихоньку пополз вперед, и Максина бросила взгляд на свои бриллиантовые часики: до половины седьмого, когда должна была состояться встреча, оставалось еще много времени. Максина редко проявляла нетерпение. Она не любила опаздывать, но исходила всегда из того, что все другие непременно опаздывают. Такова современная жизнь – ни на кого и ни на что нельзя положиться. Если еще не поздно было исправить положение, Максина обычно добивалась этого еле заметной полуулыбкой и взглядом, сочетавшим таинственное очарование и замаскированную угрозу. Если сделать было уже ничего нельзя, она просто складывала руки на груди и невозмутимо принимала очередное проявление la loi de Murphy [3 - Закон Мэрфи (фр.).].
   Она случайно поймала свое отражение в зеркале заднего вида и наклонилась вперед, приподняв подбородок над мягким кружевным жабо и поводя им из стороны в сторону. После операции прошло всего пять недель, однако маленькие шрамы перед ушами уже исчезли. Вильсон сработал великолепно, и все обошлось лишь в тысячу фунтов, включая анестезиолога и счет за пребывание в лондонской клинике. Не было никаких натяжений, не было и ощущения, будто что-то мешает возле уголков рта или глаз. Она выглядела здоровой и яркой женщиной, помолодевшей на пятнадцать лет. Во всяком случае, сорок семь ей бы никто не дал. Такие операции надо делать, пока еще молода, тогда их никто не заметит; а если даже и заметит, то толком не поймет, в чем дело. Если подумать, в наше время никогда не увидишь мешков под глазами у актеров или актрис, которым уже за тридцать. Никто не обратил внимание на ее отсутствие: в клинике она пробыла всего четыре дня, а потом провела десять дней в Тунисе, где скинула семь фунтов, что доставило ей дополнительное удовлетворение. Максина просто не могла понять, почему некоторые, чтобы сделать обычную подтяжку лица, уезжают чуть ли не в Бразилию и платят за все это бешеные деньги.
   Максина была убежденнейшей сторонницей самосовершенствования, особенно если оно достигалось хирургическим путем. Это наш долг перед самим собой, обосновывала она свою веру. Зубы, глаза, нос, подбородок, грудь – все это совершенствовалось до тех пор, пока Максина не превратилась в сплошной сгусток почти неразличимых швов. Она и сейчас не была особенной красавицей; но когда она возвращалась мысленно в отроческие годы и вспоминала этот торчащий нос, эти лошадиные зубы и те мучения, которые она испытывала из-за своей внешности, то была благодарна, что в свое время ее убедили предпринять решительные меры.
   Вот с ногами не было необходимости ничего делать. Ноги у нее были совершеннейшие. Максина вытянула одну из них, длинную и белую, повертела элегантной коленкой, расправила голубую шелковую юбку своего костюма, а потом открыла окно и вдохнула, будто нюхая воздух Манхэттена, не обращая внимания на то, что на уровне улицы в нем слишком много автомобильной гари. На Нью-Йорк она реагировала так же, как на шампанское, которое делали в ее имении, – с чувством счастливой радости. Глаза Максины сияли, она ощущала приподнятость и бьющую через край кипучую энергию. Как хорошо, несмотря ни на какие пробки, быть снова здесь, в городе, который позволяет чувствовать себя так, как будто каждый прожитый тут день – это твой день рождения!

   Хотя ей и было сорок пять, внешне Джуди Джордан все еще выглядела словно замученная девочка-сиротка. А ее светлые волосы лишь усиливали это впечатление. Сейчас, в коричневом вельветовом костюме от Хлоэ и легко мнущейся шелковой блузке кремового цвета, она сидела в набитом автобусе, медленно ползущем по Мэдисон-авеню в сторону центра. Нетерпеливая по натуре, она всегда вскакивала в первое, что подъезжало к тротуару, будь то такси или автобус. Недавно фотограф из «Пипл» [4 - «People» («Люди») – популярный в США журнал, посвященный главным образом жизни знаменитостей.] ухитрился поймать сенсационный кадр, засняв Джуди Джордан садящейся на остановке в автобус. Сама Джуди, увидев эту фотографию, испытала сильнейшее удовлетворение: в ее жизни был очень долгий период, когда она не могла себе позволить ездить ни на чем, кроме автобуса.
   Внезапно она ощутила прилив грусти и принялась вертеть одно из колец, словно оно было талисманом. Таких колец у нее на средних пальцах было несколько: похожие друг на друга и вместе составляющие единый ансамбль, каждое в форме изящного розового бутона, вырезанного из кусочка коралла и посаженного на толстый золотой ободок. Кроме этих колец, у нее почти не было других украшений: предметом ее страсти была обувь. Дома у нее была кладовка, в которой целые стеллажи были уставлены рядами великолепных туфель и сапог ручной работы. Джуди подумала, что завтра устроит себе праздник: отправится в «Мод фризон» и посходит там с ума. А почему бы и нет?! Только сегодня утром компаньон сообщил ей, что в этом году их фирма стала стоить почти на два миллиона долларов дороже.
   Ей все труднее становилось вспоминать то время, когда она жила в маленькой комнатке на 11-й Восточной улице, откуда ее выставили, потому что она не платила за квартиру. Но Джуди заставляла себя помнить о тех днях. По контрасту такие воспоминания делали дни нынешние еще приятнее.
   Была и другая причина того, почему Джуди не хотела забывать, что значит оказаться в большом городе без денег. Именно в таком положении были многие из ее читателей. Они покупали «Вэв!» [5 - «Verve!» («С огоньком!») – название журнала.] за присущие ему оптимизм, яркость и непосредственность чувств, за его жизнеутверждающее начало, они видели в этом остром журнале своего друга. Джуди и на автобусе ездила потому, что хотела жить тем же и испытывать то же, чем живут и что испытывают ее читатели.
   Иногда ей было трудно примирять между собой противоположные качества своего образа, сложившегося в представлениях публики. С одной стороны, ей нравилось, когда в ней видели способную посочувствовать другим, целеустремленную, собственным трудом зарабатывающую на жизнь женщину, которая обедает где придется хот-догом – булочкой с сосиской, купленной на углу; в общем, обычную женщину-труженицу, почти такую же, как большинство ее читательниц. С другой стороны, те же самые читательницы ожидали от нее великосветского образа жизни, сказочных туалетов и всего прочего, чем, по их представлениям, должны непременно отличаться знаменитости. Поэтому когда Джуди не перехватывала где-нибудь хот-дог, она обедала «У Лютека», при необходимости садилась на диету в «Голден дор» и постоянно куда-то ездила. Темп ее жизни был таким же энергичным и оптимистическим, как и темп жизни Нью-Йорка. Когда временами – это всегда случалось внезапно – она впадала в настроение мрачного одиночества, то сжимала зубы и старалась перетерпеть. Периодические приступы одиночества были платой за свободу; а свобода – это не то, как ее представляют себе бойскауты: флаги, гимны и все такое. Свобода – это возможность всегда и везде делать, черт возьми, то, что тебе хочется.
   Двери автобуса зашипели и открылись, впустили новых пассажиров, опять зашипели и закрылись. Женщина средних лет с болезненно-желтоватым цветом лица плюхнулась на сиденье напротив Джуди, пристроила у себя на коленях хозяйственную сумку и вдруг застонала: «Хоть бы все эти дома сгорели, проблем бы стало меньше!» Она повторяла эту фразу снова и снова, а потом принялась выкрикивать ее. Никто в автобусе не обращал на женщину ни малейшего внимания, но, когда она вышла, раздался всеобщий вздох облегчения, кто-то улыбнулся, кто-то пожал плечами – что тут скажешь, еще одна нью-йоркская сумасшедшая, и плевать она хотела, кто что о ней подумает.
   Но это еще и признак зрелости, отметила про себя Джуди. По-настоящему взрослым становишься тогда, когда тебя перестает волновать, что о тебе думают другие, и начинаешь больше интересоваться тем, что ты сам о них думаешь… Может, сделать это главной темой очередного номера? – профессионально прикинула она, сразу же наметив, кого можно было бы использовать как авторов, у каких знаменитостей взять интервью, какие вопросы задать, какой текст предложить читателям, кого из редакторов поставить ведущим номера. «А вы уже повзрослели?» Неплохой заголовок. И вопрос тоже неплохой, подумала она, не зная, как бы ответила на него применительно к самой себе. Внутренне она все еще ощущала себя ребенком, хотя никогда и никому не призналась бы в этом. В бизнесе нельзя позволить себе быть внутренне уязвимым. Джуди предпочитала слыть enfant terrible [6 - Скверный ребенок (фр.).], пользоваться репутацией девочки-магнита, непобедимой маленькой издательницы, которая проделала большой и трудный путь и твердо намерена пойти по нему еще гораздо дальше. Джуди всячески утверждала представление о себе как о женщине, с которой необходимо считаться, – женщине, в присутствии которой любому придется соображать процентов на десять поживее, чем обычно, но у которой есть тем не менее слабость к красивой обуви.
   Она брала свое за потерянное время. До пятнадцати лет Джуди носила только практичные черные туфли.
   Хотя на окнах у них в доме висели кружевные занавески, на самом деле семья ее была крайне бедна. Родители, истово верующие баптисты-южане, были больше всего озабочены тем, как бы не соприкоснуться с чужими грехами и не нагрешить самим. По этой причине Джуди и ее брату Питеру не позволялось ничего делать по воскресеньям. Они могли попеть в этот день в церковном хоре, но дома им петь не разрешалось, как не разрешалось слушать радио по выходным – это грех. Большой, искусно отделанный деревом под каштан громкоговоритель, на передней панели которого от динамика расходились во все стороны солнечные лучи, был главной достопримечательностью их гостиной; но по воскресеньям единственным звуком в доме, не считая доносившегося из кухни шума готовки, был стук старого холодильника, стоявшего у выхода на заднее крыльцо.
   Курение и употребление спиртного, естественно, тоже было грешно. Но тем не менее дед Джуди, живший с ними вместе, по воскресеньям время от времени скрывался в подвале, чтобы глотнуть виски из бутылки, которую он прятал там позади бойлера. Возможно, перед собой он оправдывался тем, что спиртное необходимо ему как лекарство. Выпив, дед обычно усаживался на заднем крыльце в кресло-качалку, трещавшее под его тяжестью, и сидел там, уставившись неподвижным взглядом на яблоню в дальнем конце сада, как будто в ожидании прихода вечности. Родители Джуди не могли не знать о его воскресных выпивках хотя бы из-за запаха, который чувствовался совершенно отчетливо. Но мать только поджимала губы и неодобрительно пофыркивала, однако никогда ничего не говорила. В семье считалось, что дед – трезвенник.
   Мужчина в рубашке из шотландки, сидевший напротив наискосок от Джуди, как-то странно посмотрел на нее и опустил глаза, пытаясь украдкой проверить, застегнута ли у него «молния» на брюках. Джуди поспешно отвернулась в сторону – опять она сидела, на кого-то уставившись! Когда она глубоко задумывалась о чем-либо, ее темные голубые глаза начинали так свирепо сверкать сквозь черепаховые очки, что окружающим становилось не по себе от ее взгляда; у Джуди, однако, это выходило совершенно непреднамеренно.
   Интересно, зачем Лили понадобилась эта встреча и почему она обставляет ее с такой таинственностью, в который раз спрашивала себя Джуди.
   Вначале был покаянный телефонный звонок – и Бог свидетель, Лили есть в чем каяться. В конечном счете то, что с Лили тогда все сорвалось, пошло делам Джуди только на пользу; но в тот вечер в Чикаго самой-то Лили двигали иные побуждения… «Если бы вы только могли простить меня… Я поступила тогда очень плохо…» Голос извинявшейся Лили звучал глубоко, с легким европейским акцентом. «Я была так неблагодарна… И все это было настолько непрофессионально… При одном воспоминании об этом мне становится стыдно…» Джуди, поначалу решившая было держаться непреклонно, постепенно смягчилась. Не только потому, что Лили была звездой и обладала каким-то внутренним магнетизмом; просто потому, что Джуди понравилось с ней работать. До того злополучного вечера в Чикаго они действительно были с Лили великолепной командой.
   Лили сказала, что намерена обсудить с Джуди нечто особое, «нечто очень конфиденциальное, о чем я хотела бы поговорить с вами только лично».
   Джуди не любила попусту растрачивать на других свое время. Каждую неделю она получала десятки самых странных предложений, большая часть которых не попадала дальше ее секретарей. Но Лили – это Лили: у нее были связи и контакты с большим числом знаменитостей, нежели у любой иной женщины: ее диковатая красота давно уже стала легендой века; а кроме того, Лили была известна и тем, что никогда не давала интервью.
   Последнее значило для Джуди больше всего. Лили вполне заслуживала того, чтобы потратить на нее в «Вэв!» даже тысячу слов, и поэтому Джуди согласилась на встречу, а там будь что будет. Обрадовавшись, как ребенок, Лили поблагодарила ее так очаровательно, как обычно это делают дети, и попросила держать договоренность об их предстоящем свидании в тайне. Джуди и без того не стала бы об этом никому говорить, но просьба Лили заинтриговала ее. Как и сама Джуди, Лили тоже добилась в жизни успеха, который пришел к ней внезапно и быстро, притом сделала это вопреки обстоятельствам и каким-то непостижимым образом. Сейчас ей, наверное, лет двадцать восемь – двадцать девять, хотя выглядит она намного моложе.
   Вслед за телефонным разговором, состоявшимся в прошлом месяце, пришло подтверждающее договоренность письмо, написанное на плотной кремовой бумаге, на которой в центре листа красивыми темно-синими буквами в стиле бодони [7 - Отличающийся простотой и элегантностью шрифт, названный по имени его создателя, итальянского печатника Джамбаттисты Бодони (1740–1813 гг.).] было выгравировано одно-единственное слово: Лили. Фамилии Лили почему-то не было.
   Что может быть у нее на уме, спрашивала себя Джуди. Ей понадобились помощь и поддержка в чем-либо? Нет, безусловно, не это. Хочет что-то опубликовать? Вряд ли. Нужна реклама? Но при ее известности в этом нет никакой необходимости.
   Часы показывали двадцать минут седьмого, движение на улице безнадежно застопорилось, поэтому Джуди выскочила из автобуса и несколько оставшихся кварталов прошла пешком. Она любила приходить всегда вовремя.

   В машине воняло застоявшимся табачным дымом, заднее сиденье было порезано, из него торчали пружины. Такси тоже застряло в пробке на Мэдисон-авеню. Водитель, угрюмый и неприветливый пуэрториканец, к счастью, молчал; но, просидев так некоторое время, вдруг отрывисто спросил: «Вы откуда?»
   «Из Корнуолла» [8 - Графство в юго-западной части Англии.], – ответила Пэйган, не привыкшая считать себя англичанкой. «Самая теплая часть Британии», – добавила она чуть погодя и подумала, что водителю, наверное, это мало о чем говорит. Пэйган отличалась постоянной и сильной бледностью, причиной чему было плохое кровообращение, из-за которого она вечно страдала от холода; а там, где она в детстве жила, такая погода стояла одиннадцать месяцев в году. Еще ребенком она страшно не любила высовывать по утрам голые ноги из-под одеяла: они мгновенно мерзли, хотя она поспешно совала их в теплые овчинные тапочки. Свое зимнее нижнее белье она одновременно и любила, и ненавидела: оно было теплое, но неудобное. Шерстяное, колючее, плотно облегавшее все тело от шеи до колен, с дурацким разрезом для естественных надобностей, который расстегивался и застегивался сзади, с жестким фланелевым бюстгальтером, переходившим в некое подобие достававшей до низа живота жилетки, с которой свисали длинные подвязки: к ним она цепляла толстые шерстяные чулки.
   Пэйган помнила, что, когда она была еще ребенком, каждое утро в семь часов в их доме в Трелони начиналась суета: служанка разжигала печи и камины, которые накануне вечером закрывались или гасились ровно в одиннадцать, несмотря ни на какой холод и независимо от того, когда кто ложился спать. Вонючие цилиндрические печи, топившиеся мазутом, стояли прямо перед кружевными занавесками в спальнях и в ванных комнатах; в самых больших комнатах чадили топившиеся углем камины; а в холле и в гостиной в каминах постоянно тлели крупные, раскаленные докрасна поленья; но в длинном коридоре и в ванных вечно стоял мороз, а еда, которую приносили из отдельной от дома кухни, к тому моменту, когда она попадала на парадный обеденный стол, бывала всегда уже чуть теплой. От неровного, выложенного из каменных плит пола в столовой постоянно, даже летом, исходил холод, который Пэйган ощущала и через туфли. Когда ей казалось, что никто не видит, она поджимала ноги под сиденье стула, стараясь не прикасаться ими к ледяному полу, – но это всегда замечалось, и она получала резкое приказание «сесть, как леди».
   Хуже всего, однако, было ложиться зимними вечерами в постель, под тяжелые и холодные льняные простыни. Стоило лишь отойти от печки настолько, чтобы ее тепло уже не чувствовалось, как кости Пэйган начинали болеть, все тело постепенно деревенело, пока наконец сон не избавлял ее от ощущения этой мучительно ноющей боли.
   При воспоминании об этом сорокашестилетняя Пэйган снова задрожала, хотя на улице стоял жаркий октябрь, а на ней было розовое шерстяное пальто. Пэйган, как всегда, остановилась в гостинице «Алгонкин». Странно, но в ней она себя чувствовала как дома. Вестибюль, в котором стояли старые кожаные кресла с высокими спинками и широкими подлокотниками и где тускло светились лампочки, скрытые за пергаментными абажурами, создавал атмосферу старого, запущенного, но аристократического лондонского клуба. Номер у нее был маленький, но по сравнению с нарочитой мрачностью вестибюля на удивление привлекательный. На ярко-зеленом, цвета молодой травы, ковре стояло удобное, обитое розовым бархатом кресло; подушки на кровати были украшены мастерски выполненной кружевной вышивкой; бронзовые лампы стояли так, что это было удобно и создавало уют; о высоком вкусе того, кто обставлял и украшал комнату, говорили и несколько картин с изображениями птиц в золоченых рамах. Сделанная под старину, но вполне современная кровать с бронзовыми спинками вызвала у Пэйган воспоминание о детской в Трелони; а обои с решетчатым узором, на которых темно-зеленое сочеталось с белым, напомнили ей музыкальную комнату в их поместье, в которой дед любил читать по утрам «Таймс» в окружении дремлющих собак, пальм, папоротников и тропических растений. Музыкальная комната отапливалась при помощи длинных, выкрашенных в коричневый цвет труб, проложенных вдоль стен на уровне пола; по ним текла горячая вода, и если до них дотронуться, можно было обжечься. Это была самая теплая – если не единственная теплая – комната во всем продуваемом сквозняками особняке, особенно в те дни, когда с моря, от его обрывистых гранитных берегов и до окружающих дом газонов, обрамленных рододендронами, дул прямой пронизывающий ветер. Музыкальная комната была хороша еще и тем, что в ней очень удобно было прятаться от матери: прихватив яблоко и книжку, Пэйган, как ящерица, проскальзывала под нефритовыми и малахитовыми листьями – то широкими и огромными, то похожими на длинные зазубренные шипы – и скрывалась в желтом кипении цветов и буйстве зелени.
   Отца Пэйган почти не помнила: он погиб в автомобильной катастрофе, когда ему было всего двадцать шесть лет. У Пэйган, которой тогда исполнилось еще только три года, остались лишь смутные воспоминания о колючей щеке и колючих, облаченных в твид коленях. Единственным, что напоминало об отце, были выставленные на дубовых полках в кабинете серебряные кубки – призы, полученные им за победы в плавании и гольфе, да несколько покоричневевших от времени фотографий, на которых были изображены команды крокетистов, а на одной – группа смеющихся людей, снятых во время пикника на пляже.
   С момента его смерти и до тех пор, пока Пэйган не исполнилось десять лет и она не начала ходить в школу в Лондоне, они с матерью жили вместе с дедом в Трелони, где Пэйган хоть и избаловалась, но получила внутреннюю закалку. Когда ей было три года, ее вывозили на прогулочной лодке в залив, и там дед, держа на руках, опускал ее за борт и учил плавать. В тринадцать месяцев ее впервые посадили на пони, вложили вожжи в детские ручонки, и дед каждое утро водил ее так по кругу, чтобы она научилась ездить верхом прежде, чем подрастет и научится пугаться; на свою первую в жизни охоту она отправилась, когда ей было восемь лет, и тоже с дедом Трелони.
   Дед же обучил ее и хорошим манерам. Он имел обыкновение вежливо и с неподдельным интересом выслушивать всех, будь то один из его арендаторов, деревенский почтальон или же его сосед, лорд Тригерик; но он терпеть не мог тех, кого называл денежными душами, – адвокатов, бухгалтеров, банкиров. Дед никогда не брал в руки и не проверял счетов, он просто пересылал их своему агенту для оплаты.
   Всю жизнь Пэйган окружали слуги, многие из которых оставались у них в доме только потому, что дед терпеть не мог кого-либо увольнять. Кто-то постоянно помогал Пэйган натягивать перчатки, кто-то стягивал с нее сапоги, кто-то причесывал ее перед сном, подбирал и приводил в порядок брошенную ею одежду, и в результате девочка не могла не вырасти жуткой неряхой. Пэйган навсегда запомнилось, как мягко шуршала юбкой горничная, которая рано поутру приносила ей в спальню медный кувшин с горячей водой и ставила его рядом с умывальником, украшенным рисунками роз. Запомнилось благословенное тепло буфетной, где хозяйничал дворецкий Бриггс, чистивший там серебро, и где в шкафах на полках за стеклянными дверцами хранился милтоновский обеденный сервиз, разрисованный травяными орнаментами. Запомнилось уютное тепло и аппетитные запахи из большой кухни и отрешенно-сердитое лицо камердинера ее деда, которое бывало у него, когда ему приходилось отскребать грязь с одежды Пэйган после верховой езды.
   Мать свою Пэйган видела редко, но, когда это происходило, та всегда давала понять, насколько ей все это скучно. Мать ненавидела деревню: пойти тут было некуда, заняться нечем. Корнуолл в тридцатые годы был достаточно захолустным местом, а мать Пэйган, безусловно, не была создана для жизни в захолустье. Короткая прическа с ровно подрезанными внизу волосами; толстый слой мертвенно-бледного грима; тонкие губы, поверх которых ежедневно заново создавалось чудо искусства – сверкающий ярко-красной помадой крупный рот, следы которого потом обнаруживались на чашках, бокалах, полотенцах и бесчисленных окурках от сигарет. Миссис Трелони часто ездила в Лондон, а возвращаясь оттуда, нередко привозила с собой на уик-энд друзей. Ее знакомые не нравились Пэйган; тем не менее девочка переняла от них характерный жаргон Мэйфэра [9 - Один из самых дорогих районов Вест-Энда Лондона; до 1708 г. – место ежегодной майской ярмарки.] и потом всю жизнь говорила со свойственными ему преувеличениями и придыханиями.
   Еще и теперь, в 1978 году, Пэйган продолжала тосковать по деду и жалела, что ее мужу не довелось с ним познакомиться, как не пришлось и пожить в имении Трелони прежде, чем оно подверглось перестройке. Конечно, у деда не было ничего общего с мужем, интересовавшимся только книгами и своей работой. Он проявлял абсолютное безразличие к сборам пожертвований, которые проводила Пэйган, – хотя без получаемых таким образом средств не смог бы продолжать свои исследования. Иногда Пэйган в раздражении набрасывалась на мужа с упреками. В таких случаях он обнимал ее и говорил: «Прости, дорогая, но что же поделаешь, если белые мыши так дороги!»
   Пэйган знала, что в душе он гордится ее деятельностью, хотя поначалу некоторые ее чересчур прямолинейные методы в делах встревожили его. Иногда ей казалось, что он и до сих пор испытывает по этому поводу беспокойство.
   Она не любила уезжать, оставляя мужа одного, однако после того, как с ним случился сердечный приступ, путешествовать ему уже не стоило; дома ему было лучше, здесь всегда могла быть оказана необходимая помощь; и хоть он и был теперь полуинвалидом, но все еще оставался одним из остроумнейших, наиболее талантливых и выдающихся людей в мире. Ни Пэйган, ни он никогда не обсуждали этого, но оба считали последние шестнадцать лет необыкновенным подарком судьбы, пусть даже эти годы и были заполнены непрерывной заботой о поддержании его жизни и способности работать. Теперь, кажется, эти усилия начинали оправдываться и впереди замаячила вероятность триумфального успеха, если только за предстоящие десять лет он сможет завершить начатую работу. Вопрос, который они никогда не задавали друг другу, заключался в том, проживет ли он эти десять лет. Вот почему Пэйган так не любила оставлять мужа одного, даже если поездка вызывалась необходимостью на месте обсудить возможность получения крупнейшего пожертвования в пользу его института.
   Да еще из столь неожиданного источника.
   Когда в имении Трелони раздался телефонный звонок и в трубке послышался низкий хрипловатый голос самой Лили, Пэйган возилась в коридоре коттеджа, где на каменном полу были навалены старые ковровые дорожки, резиновая обувь, ношеные пальто и другая одежда. Небрежно, между делом, как будто они договаривались о свидании в соседней деревушке, Лили попросила Пэйган приехать в Америку, чтобы они могли обсудить нечто неотложное, важное и конфиденциальное. Этот звонок потряс Пэйган. Пользующиеся всемирной славой кинозвезды как-то не имели обыкновения звонить ей ни с того ни с сего. С Лили она даже никогда не встречалась, хотя, безусловно, слышала о ней. Да и невозможно было не слышать об этой актрисе, наделенной романтическим и грустным талантом.
   Голос кинозвезды в телефоне был негромок, спокоен и серьезен. «Я столько слышала о ваших начинаниях, – говорила она. – Я в восторге от той поразительной работы, которую делает ваш муж, и хотела бы обсудить с вами, не могу ли я быть вам чем-то полезна».
   Когда Пэйган вежливо попыталась выжать из Лили какие-нибудь подробности, та объяснила, что, по мнению ее американского бухгалтера, есть несколько возможных способов пожертвования, в том числе и такие, которые позволяли бы растянуть выделяемую сумму на несколько лет, и поэтому он предложил провести предварительную встречу в Нью-Йорке, в которой могли бы принять участие адвокаты Лили, занимающиеся ее налогами, для обсуждения всех связанных с этим вопросов. Все это позволяло предположить, что речь идет о действительно очень крупном пожертвовании – что подтвердил и поступивший потом весьма солидный чек, который должен был покрыть расходы на поездку Пэйган в Америку первым классом.
   Сидя сейчас в замершем в пробке такси и слушая, как водитель ругается по-испански, Пэйган чувствовала себя очень скверно и была этим крайне расстроена. Ее ниспадающие на плечи волосы, слегка вьющиеся и отдающие медью, выглядели, как всегда, прекрасно, но лицо было сегодня одутловатым, голубые глаза потускнели, веки припухли, и вообще она выглядела на все свои сорок шесть лет.
   Время в Нью-Йорке на пять часов отличается от лондонского. Пэйган прилетела накануне вечером и, проспав всего несколько часов, проснулась тогда, когда она привыкла в Англии завтракать. Но тут было два часа утра. Читать она не смогла, заснуть снова – тоже. Снотворное она не принимала никогда, как не принимала и никакие другие лекарства, даже аспирин.
   И она страшно боялась, что опять угодит в какую-нибудь ловушку.

   Силуэты холеных темных небоскребов казались чуть более черными на фоне тоже темного уже неба. Только когда поработаешь в сфере мод или в издательском деле, начинаешь понимать, сколько существует оттенков черного, подумала Кейт, торопливо шагая по 58-й Западной улице и, как всегда, немного опаздывая. Когда в десять минут седьмого она уходила с работы, небо было еще бледно-голубым, на нем только пролегли первые темные полосы; сейчас, в половине седьмого, уже совсем стемнело. На мгновение Кейт с тоской вспомнила о тех долгих сумерках, что обычно бывают осенью в Англии. Но тут она остановилась перед витринами ювелирного магазина «Ван Клиф энд Арпельс». В одной из них на особой подставке была выставлена бриллиантовая тиара, в которой короновалась императрица Жозефина; в соседней витрине сверкала корона российской императрицы. Внешне она была куда великолепнее: изумруды, каждый размером с крупную конфету, были вделаны в обод шириной добрых три дюйма, сплошь усыпанный бриллиантами. Но Кейт предпочла бы первую корону, более скромную. Она до сих пор не могла понять, почему в прошлый понедельник воспротивилась Тому, потянувшему ее во вращающиеся двери магазина. Большинство мужчин даже не слышали о «Ван Клифе», тем более понятия не имели о том, где он находится, и уж тем более никогда не предложили бы ей завтра зайти туда что-нибудь купить. «Пойдем купим корону Жозефины», – сказал вдруг Том, потянув ее за руку, а когда она отрицательно замотала головой, попытался все же затащить ее в магазин, доказывая, что изумруды подходят к чему угодно. А действительно, почему она не хочет принять от него дорогой подарок? В конце концов, на следующей неделе у нее день рождения, ей исполнится сорок шесть, и ее это совершенно не волнует. Ей не нужны дорогостоящие доказательства чего бы то ни было; у нее и так есть то, к чему она всегда стремилась, – замечательный мужчина и замечательная работа.
   Сейчас, когда она стала преуспевающим редактором журнала, никто бы и не подумал, что на протяжении многих лет она сама не знала, кем и чем она хочет быть, и направляла ход своей жизни не в большей мере, нежели тряпичная кукла, которую бросили в стиральную машину. Она понимала, конечно, что ее крутит и бросает в разные стороны, но абсолютно не улавливала, есть ли в этом движении какие-либо смысл и направленность. «Помни, дочка, – говорил ей когда-то отец, – ты ничем не хуже других. Помни, Катрин, что у твоего папочки кое-что есть и именно оно все и решает. Тебе ничто не помешает быть самой первой. И так и знай, девочка: твой отец хочет, чтобы ты была только первой. Везде и во всем».
   «Кое-что» представляло собой колоссальные доходы, которые отец ее получал с тысяч одинаковых маленьких приземистых домиков из красного кирпича, что он понастроил по всей центральной части Англии. Это «кое-что» позволяло ей во многом быть впереди своих одноклассниц: лучше одеваться, ездить на лучших машинах, лучше проводить каникулы, жить в лучшем доме. Но оно вовсе не «решало все»: напротив, обладание этим «кое-что» вызывало молчаливый отпор со стороны некоторых девочек, учившихся вместе с ней в лондонской школе. Кейт никогда не чувствовала себя «не хуже других» и тем более никогда не бывала самой первой. Она всегда с ужасом ждала конца четверти, когда раздавали табели с оценками, предчувствуя ярость отца, неизбежные наказания и – что было хуже всего – последующие попытки отца взяться за ее воспитание: чем больше он кричал на нее, тем меньше оставалось у нее в голове.
   Она росла запуганной девочкой. Собственный гнев, который она никогда не осмеливалась показать, копился у нее в душе слой за слоем, создавая мощный пласт молчаливого внутреннего сопротивления. Она понимала, что с нравственной точки зрения ее иначе как трусихой назвать было нельзя; но ее приводила в ужас одна только мысль о том, что она может чем-то вызвать неудовольствие отца. Поэтому, следуя примеру матери, Кейт старалась всегда говорить как можно меньше или убегала.
   Мужчины, узнававшие Кейт достаточно хорошо, неизменно удивлялись впоследствии тому, как легко было заставить ее безропотно выполнять все их желания. Но, если в своих капризах они заходили слишком далеко, Кейт просто исчезала без всяких объяснений.
   Пока отец был жив, Кейт его не выносила: но теперь, когда какая-нибудь очередная ее книжка оказывалась в списке бестселлеров, ей всякий раз приходила в голову одна и та же непрошеная и тоскливая мысль: «Жаль, что старый хрыч этого не видит». Почему так происходило, понять она не могла. Она не понимала, для чего ей было нужно, чтобы ею гордился сейчас тот злой великан-людоед, что тиранил ее в детстве, человек, который уже двадцать лет как умер. Она испытывала разочарование от того, что это уже никогда не будет возможно, и не понимала: причина ее разочарования в том, что отец умер прежде, чем она разобралась, в чем она действительно способна быть лучше других, и она не успела крикнуть ему: «Папочка, папочка, посмотри, я сумела!» Кейт не очень радовалась своему успеху, как почти не обращали на него внимания ее друзья, большинство из которых были с ней вместе еще с тех времен, когда она пребывала в безвестности. Но отец бы купался в ее успехе, он бы вырезал из газет ее фотографии, собирал бы и хранил все посвященные ей статьи, обзванивал всех своих друзей и приятелей, предупреждая о дне и часе, когда ее должны показать по телевизору.
   Последняя книжка, несомненно, тоже была обречена на успех и на то, чтобы попасть в число бестселлеров. Жизнеописание Лили – будь в нем правда или вымысел – не могло не стать бестселлером уже за неделю до выхода в свет. Лили была прекрасна, романтична, она необоримо притягивала к себе, и публика жаждала узнать любые подробности ее жизни. Сколько раз, например, Кейт самой приходилось читать, будто Лили носит только белое, будь то атлас или шелк, твид или хлопок! И, конечно же, Лили была женщина с прошлым – да еще с каким прошлым!
   Задолго до того, как Лили стала мировой знаменитостью, когда она еще снималась в тех третьеразрядных фильмах, где актрисе приходится непременно обнажаться, Кейт оказалась однажды неподалеку от места, где снимался как раз такой фильм, в мокром лесу на окраине Лондона, и, потолкавшись там немного, написала потом самую первую большую статью о Лили, в которой предрекала девочке-подростку судьбу кинозвезды. После того интервью Кейт не получала от Лили никаких вестей, однако статью перепечатали многие издания по всему миру. Именно поэтому, полагала Кейт, она и получила приглашение на сегодняшний вечер в гостиницу «Пьер». В наше время все звезды любят иметь возможность похвастать автобиографией, в которой все сложилось так, «как им предсказывали» когда-то. И все же она была немало удивлена, когда Лили сама позвонила ей и попросила о конфиденциальной встрече.
   Кейт торопливо шла в сторону Плазы, вдыхая запахи горячих булочек, которые продавали вдоль тротуаров, и осенней сырости. Она прошла мимо выставленных в витрине «Бергдорфа» ярко освещенных женских манекенов – безликих, лысых, облаченных в мех серебристой лисицы и кружева. Остановилась у светофора; напротив нее, на другой стороне улицы, оказалась голубая полицейская машина, и два сидевших в ней офицера были такие же лысые, с ничего не выражающими лицами, как те манекены в витрине «Бергдорфа». Кейт перешла улицу. Элегантные темно-зеленые навесы тянулись через весь тротуар от подъездов жилых домов к кромке мостовой, где в безукоризненно сияющих, без единого пятнышка, темных авто сидели скучающие шоферы. Кейт кивнула облаченному в голубую униформу швейцару, приветственно помахавшему ей рукой, прошла между мраморных колонн отеля «Пьер», вошла во вращающиеся двери и двинулась дальше по широкому, окрашенному в кремовый цвет коридору.
   Портье позвонил наверх, чтобы удостовериться, что Кейт там действительно ждут. Пока он звонил, вокруг нее сновала масса приезжих, слышалась итальянская, арабская, французская речь, только на английском языке не доносилось ни слова. Все это напомнило Кейт Каир. Она поднялась на лифте на семнадцатый этаж. Идя серым коридором к апартаментам номер 1701, Кейт одернула сзади темно-красную жакетку и распушила пурпурный шелковый бант на блузке.
   Не успела Кейт постучать, как дверь распахнулась: на пороге стояла худая женщина со светлыми, в тон платью, волосами. За ней, в глубине, видна была удлиненная, с кремового цвета стенами, комната, окна которой выходили на Центральный парк. Официант расставлял на столике лед, маленькие тарелочки с оливками, раскладывал приборы. Секретарша выпроводила его, посторонилась, давая дорогу Кейт, а потом бесшумно закрыла дверь номера снаружи.
   От изумления Кейт разинула рот.
   – О Боже! – вымолвила Джуди.
   – Вот это номер! – произнесла наконец Кейт, неспособная, как всегда, удержаться от того, чтобы не высказать сразу же собственного отношения к происходящему. Пораженная, она так и застыла в дверях, стараясь сообразить, что же все это означает. На бархатных кушетках абрикосового цвета, расположенных под прямым углом друг к другу, сидели Джуди и Пэйган. К свободным торцам кушеток примыкали низкие столики из затемненного стекла, на которых в больших вазах стояли огромные букеты, составленные из белых лилий и веточек цветущей яблони. А чуть подальше, справа, в бежевом бархатном кресле сидела Максина.
   – Это что, нежданная встреча старых друзей? – спросила Кейт.
   Пэйган молча крутила изящную маленькую малахитовую бабочку, висевшую у нее на шее на золотой цепочке тонкой работы от Картье. Ответила Максина, поспешно и вполголоса: «Нам надо будет взвешивать каждое свое слово».
   Атмосфера в комнате была наэлектризованная. Не успела Кейт подойти к сидевшим тут женщинам, как двойные двери в противоположной стороне комнаты резко и широко распахнулись и вошла невысокая молодая женщина с золотистой кожей, одетая в длинное белое шелковое платье, сидевшее на ней, как древнегреческая туника.
   При первом же взгляде на Лили становилось ясно, что это действительно звезда. Отброшенные со лба густые и мягкие черные волосы спадали на плечи, открывая лицо с высокими косыми скулами, маленький нос на самом кончике чуть изгибался, придавая ей вид хищницы; полная нижняя губа казалась несколько излишне крупной; но прежде всего обращали на себя внимание ее глаза. Огромные, влажные, цвета каштана, они блестели из-под густых и длинных ресниц так, что создавалось впечатление, будто из каждого вот-вот выкатится по хрустальной слезинке.
   Сегодня, однако, они не блестели. Сегодня глаза Лили сверкали неистовством, яростью и гневом. На какое-то мгновение кинозвезда молча застыла на месте, разглядывая четырех находившихся в комнате женщин, каждая из которых была старше ее: остановившуюся у двери Кейт в темно-красном костюме; Пэйган в розовом, вытянувшуюся на абрикосовой кушетке; Максину, замершую с фарфоровой чашкой в одной руке и блюдцем на затянутых в голубой шелк коленях; Джуди в коричневом вельветовом костюме, сидевшую ссутулившись на краешке дивана, подперев руками подбородок, локти на коленях, сердито уставившуюся на Лили.
   Потом Лили заговорила.
   – Ну, суки, – спросила она, – так кто же из вас моя мать?

2

   – Меня тошнит, – пробормотала Кейт, откидываясь на изголовье кровати и застегивая новый кружевной бюстгальтер на своей подростковой груди.
   – Ничего, стоило того, – ответила Пэйган, облизывая кончики пальцев. В оранжевых атласных шортах, наподобие боксерских, и розовом кимоно, она сидела, скрестив ноги, на кончике узкой кровати Кейт и с сожалением смотрела на белую картонную коробку, стоявшую на постели между девочками. В ней еще оставался последний шоколадный эклер. – Доедим после ужина. А пока давай сделаю тебе педикюр. Чтобы ты не думала о том, что тебя вот-вот вытошнит. Фиолетовый хочешь?
   Те ученицы, что приезжали сюда из Англии, всегда проматывали свою первую стипендию на сладости, губную помаду и лак для ногтей. В этой швейцарской школе, предназначенной для девочек старшего возраста и призванной подготовить их к тому, чтобы они стали благовоспитанными леди, юные англичанки быстро освобождались от гнета строгих отечественных школьных порядков. После многолетних лишений в военные и первые послевоенные годы, когда дома даже хлеб и картошка были по карточкам, Швейцария 1948 года казалась девочкам настоящим раем по сравнению с измотанной, обедневшей и усталой Британией – раем, сделанным из кремовых пирожных, шоколада, снегов и романтики.
   Пэйган склонилась над левой ногой Кейт. Красавица дорафаэлевского типа, но близорукая, она привыкла сутулиться, чтобы ближе было смотреть под ноги или на то, чем она занималась. Очки она надевала редко – отчасти потому, что стеснялась их, отчасти же потому, что постоянно их теряла.
   Лениво развалившись на кровати и задрав голую левую ногу вверх так, что она висела в воздухе, Кейт смотрела поверх головы Пэйган в открытое окно спальни, где ее взору представали покрытые снегом горные вершины Гштада, как бы обрамленные белыми кружевными занавесками.
   – Сходим перед чаем в лес? – предложила Кейт.
   – Не дергайся, дура! – прикрикнула на нее Пэйган. – Нам же велели встретить новенькую. Сходим после чая, если она не приедет. А ты, к несчастью, заняла весь шкаф, самый лучший! Теперь там уже ничего не повесишь. Новенькой придется держать свои вещи под кроватью.
   Большая часть жилых комнат в школе «Иронделль» [10 - «Ласточка» (фр.).] была рассчитана на трех студенток, но на самом верхнем этаже, под деревянными стрехами огромного шале, комнаты были меньше размером. К той комнатке на двоих, в которой жила Кейт, примыкала небольшая, выкрашенная в бледно-голубой цвет мансарда с низким, скошенным сосновым потолком; в ней едва хватало места для узкой, покрытой голубым покрывалом кровати, маленького столика и комода. Пэйган сразу же захватила мансарду себе, и, при ее потрясающей неряшливости, получилось, в общем-то, удачно, что она как бы жила одна, отдельно. Ничто не могло приучить Пэйган к аккуратности. Вообще-то настоящее ее имя было Дженифер, так ее окрестили в детстве; но поскольку няньке приходилось все время делать ей одни и те же замечания: «Подбери за собой, безбожная ты душа!» или «Не дам чаю, пока не приведешь комнату в порядок, безбожница!», то вместо Дженифер девочку постепенно все стали звать Пэйган [11 - Pagan – язычник, безбожник (англ.).], и со временем это прозвище так и прилипло к ней.
   – Не хочу тратить попусту такое чудное время! – Кейт вскочила с кровати и натянула юбку и плотно облегающий бежевый кашемировый свитер. Пэйган прямо поверх оранжевых атласных шорт натянула старые брюки для верховой езды и влезла в большущий пуловер, перехватив его посередине толстым мужским кожаным ремнем, который почти дважды обернулся вокруг ее талии. Они вместе, громко топоча, помчались вниз по деревянной лестнице, разом вывалились из входной двери на улицу и, где-то шагом, а где-то скользя, двинулись по тропинке, которая начиналась сразу же за зданием школы и круто уходила вверх к лесу по густо осыпавшимся и скользким сосновым иглам. Пройдя по ней около мили, они наткнулись на щит, вбитый в землю прямо посреди тропинки. На нем было написано: «Attention! Defense de passer» [12 - «Внимание! Проход запрещен» (фр.).].
   – Должно быть, охраняется [13 - Слово «defense» в надписи на щите может означать и «запрет», и «оборона, охрана».] лесниками. Наверное, от браконьеров, – предположила Пэйган, познания которой во французском языке были ужасающими.
   Они пыхтя продолжали карабкаться вверх, пока тропинка не уперлась в заросшую травой лужайку, сразу за которой начинался крутой обрыв. Далеко внизу были видны коричневые домики Гштада, стоявшие в окружении темно-зеленого леса, а еще дальше, за ними, великолепным амфитеатром поднимались горы, вершины которых даже в разгар лета оставались под снежными шапками.
   – Ого-го… Го-о-о! – прокричала Пэйган, сложив около рта ладони рупором. Звук ее голоса умчался вниз и какое-то время спустя возвратился к ним из долины, уже как эхо. Повернувшись к Кейт, Пэйган сказала: – Дома от нас, наверное, ждут, что мы научимся петь настоящим йодлем… [14 - Специфическая манера пения у альпийских горцев.]
   Внезапно она оборвала себя на полуслове. Девочкам показалось, что кто-то прокричал им в ответ, но крик этот шел как будто у них из-под ног. Через мгновение крик повторился: «Au secours!» [15 - Помогите! (фр.)]
   – Просят помощи, – обеспокоенно произнесла Кейт.
   – Да, откуда-то из-под обрыва. Pourquoi secours? [16 - Дословно: Почему помочь? (фр.)] – прокричала Пэйган.
   – Parce que… [17 - Потому что… (фр.)] я застряла, – ответили ей.
   – Вы англичанка? – крикнула Пэйган, рванувшись вперед, но Кейт схватила ее сзади за ремень и остановила. От того места, где они стояли, до кромки обрыва было около десяти футов, и подходить ближе могло быть небезопасно.
   – Нет, американка. Будьте осторожны. Обрыв осыпается. Мы даже близко к краю не подходили… И вдруг он провалился.
   – Сколько вас там?
   – Я одна. Ник успел отпрыгнуть и побежал за помощью… А-а-а!.. – Девочки услышали звук падающих камней и осыпающейся земли.
   – Вы еще там?
   – Да, но мне почти уже не на чем стоять. О господи, я так боюсь!
   – Не смотри вниз! – крикнула Пэйган, опустилась на землю и по-змеиному двинулась вперед. – И не кричи больше!.. Кейт, я доползу до края, а ты ложись следом за мной и держи меня сзади за ноги. – Пэйган медленно, извиваясь, подползла к кромке, за которой обрывалась трава, и осторожно глянула через край. Снизу, с расстояния примерно шести футов, из копны светлых перепутанных волос прямо на нее смотрели большие темно-голубые глаза.
   Девочка стояла на узенькой кромке, разведя руки в стороны и стараясь удержаться ими за поверхность обрыва.
   – Ник не смог до меня дотянуться, – сказала она. – Он столько раз пытался. Он снял рубашку и пробовал вытянуть меня на ней, но она порвалась. А потом кромка стала осыпаться, и он побежал за лестницей. А кромка все осыпается и осыпается, и теперь уже почти не на чем стоять. Я так боюсь.
   Не меньше чем в сотне футов под девочкой земля стала снова сползать вниз, и при виде намечающегося нового оползня Пэйган стало не по себе.
   – Опять осыпается, – выдохнула она. – Не гляди ты вниз, господи! – Она попыталась дотянуться до девочки, но не хватило примерно двух футов, чтобы они смогли сцепиться пальцами. Стоявшая внизу девочка была действительно напугана. – Слушай, продержись еще малость, – подбодрила ее Пэйган. Она отползла от края обрыва и, добравшись до Кейт, стала стаскивать с себя резиновые туфли и брюки. – Штаны крепче, чем юбка, – пояснила она, связывая две штанины морским узлом так, что образовался замкнутый круг. После этого она продела через круг свой ремень и накрепко застегнула пряжку. – Ради бога, держи меня за ноги изо всех сил, – прошипела Пэйган Кейт, подползая вновь к кромке обрыва и свешиваясь вниз. Земля у нее под грудью стала потихоньку осыпаться, и Пэйган снова стало не по себе, когда она начала опускать вниз связку из брюк и ремня. – Можешь нацепить это через голову и продеть под руки, как спасательный круг? И не смотри же ты вниз, тебе говорят!
   Пэйган медленно опускала связку, пока та не достала до вытянутых вверх рук девочки.
   – Сложи руки вместе и постарайся, чтобы брюки опустились тебе под мышки… так… так… медленнее… не торопись…
   Свободный конец ремня Пэйган обмотала вокруг своей левой руки и дополнительно вцепилась в него еще и правой. И все время, пока она занималась этими приготовлениями, она видела, как кусочки земли отваливаются от того места, на котором она лежала, и летят вдоль обрыва далеко вниз, где красная земля перемешалась с поваленными соснами и обнаженными корнями деревьев.
   – Так, теперь держись за ремень, – сказала она, надеясь, что ее голос звучит достаточно по-командирски, – и медленно, очень медленно и осторожно, как муха, попробуй подниматься вверх.
   – Я не могу. Я не могу!
   Большой комок земли сорвался вниз из-под левой ноги девочки, и нога зависла в воздухе.
   – Если ты сорвешься, я тебя не удержу, – сказала Пэйган. – Ты мне сломаешь руку и утянешь меня за собой. Этим все и кончится. Поэтому не думай над тем, что я тебе говорю. Просто делай! Считаю до трех – и начали!
   Кейт теперь лежала чуть позади Пэйган, изо всех сил обхватив ее руками за талию.
   – Ну – раз, два, три! – скомандовала, как смогла, Пэйган.
   Маленькая худенькая девочка – слава богу, что она была так мала и худа, – вытянулась и начала послушно карабкаться вверх. Ремень натянулся, и Пэйган почувствовала острую боль в кисти и в плече. «Как-то я не так взялась», – подумала она. Девочка выбиралась вверх дюйм за дюймом, а боль в левой руке Пэйган становилась все невыносимей.
   Кожаный ремень стал выскальзывать из вспотевших рук Пэйган. С натугой дыша и извиваясь всем телом, она медленно отползала назад от обрыва. Кейт помогала ей.
   Над кромкой обрыва вначале показались две вцепившихся в ремень грязных руки, потом появилось перепуганное белое лицо.
   – Медленно, – задыхалась Пэйган, – медленно! Не торопись! – Ей на секунду померещилось, что земля под ней начинает двигаться, и Пэйган почувствовала, как залилась холодным потом от подступившего ужаса. Но вот девочка навалилась грудью на кромку обрыва, Кейт быстро подхватила ее и помогла выбраться наверх, затем оттащила чуть подальше от края. Пэйган опустила ремень, пальцы ее кровоточили.
   Но не успела Пэйган подняться, как земля под ней поехала вниз, и в одно мгновение она повисла вниз головой над пропастью, по пояс свесившись через новый край обрыва. Кромка, на которой до этого стояла девочка, исчезла.
   Кейт вцепилась в Пэйган, судорожно обхватив ее руками, и вдвоем они, задыхаясь от страха и напряжения, отползли назад и разрыдались.
   Лишь когда они добрались до сосен и тропинки, Пэйган почувствовала себя действительно в безопасности. Колени у нее подогнулись, и она рухнула на землю. Кейт с тревогой склонилась над ней.
   По лицу спасенной Пэйган девочки вдруг тоже пробежала тревога.
   – Боже, – воскликнула она, прижав ладони к вискам, – я же опаздываю! Нет, нет, это невозможно! Мне надо идти. Дорогая, ой, спасибо тебе огромное… Ой, слушай, ты знаешь, где находится «Шеза»? Сможешь приехать туда, чтобы я могла?.. Конечно, я никогда не сумею отблагодарить тебя в полной мере… Но мне действительно надо бежать!
   С этими словами она повернулась и торопливыми шагами, почти бегом, двинулась вниз по тропинке и скрылась за поворотом.
   – Ну и корова! – удивилась Кейт. – Ей спасли жизнь, а она поворачивается и убегает! Пэйган, бедняжка, что у тебя с руками?
   Ноги все еще плохо держали Пэйган, ладони кровоточили. Поскольку брюки и туфли так и лежали у края обрыва, Пэйган была одета сейчас только в пуловер и грязные оранжевые атласные шорты.
   В этот момент на противоположной стороне лужайки появилась группа людей, тащивших веревку, сеть и лестницу. Впереди бежал обнаженный до пояса высокий и худой молодой человек. Внезапно он остановился как вкопанный, взъерошил рукой свои встрепанные черные волосы и воскликнул: «О боже, здесь все обвалилось!»
   – С девочкой все в порядке, мы ее вытащили! – крикнула ему Пэйган, все еще сидевшая на земле. – А вы Ник?
   Молодой человек подбежал к ней. Его нос был измазан землей, аквамариновые глаза смотрели растерянно.
   – С ней все в порядке? С Джуди все в порядке? А что произошло? Как?.. Вы уверены, что с ней действительно все в порядке? Где она?.. О господи, я столько пережил…
   – Пэйган тоже пережила, – возмущенно перебила его Кейт. – Она добралась до края, перегнулась и вытащила вашу девушку, спасла ей жизнь. После чего та убежала, заявив, что не хочет опаздывать!
   – Понимаете, если она опять опоздает, ее выгонят с работы. Она уже получила два предупреждения. С ней действительно все в порядке, она никак не пострадала?
   – Ну если она так убежала, то, наверное, с ней-то все в порядке, – сказала Кейт с упреком в голосе. – А вот с Пэйган нет. Посмотрите, какие у нее руки!
   – Перестань, Кейт. – Пэйган с трудом поднялась на ноги. Молодой человек поспешил ей на помощь; ростом она оказалась с него. – Приму ванну, и все будет отлично.
   – Я сейчас скажу спасателям, что все уже сделано, а потом провожу вас домой, – сказал Ник, откидывая с глаз черные, беспорядочно болтающиеся волосы. Он обернулся и быстро сказал что-то по-немецки стоящим позади него людям. Потом снова повернулся к девочкам и обнял Пэйган за талию, поддерживая ее.
   – Со мной все в порядке, – сказала Пэйган, поморщившись, когда он дотронулся до ее левой руки. – Пошли отсюда поскорее, пока больше ничего не обвалилось.
   – Теперь уже вряд ли обвалится, – заметил Ник. – Спасатели рассказали мне, что они взрывают часть горы: после снежных лавин, прошедших минувшей зимой, остался опасный козырек, нависший над долиной. К сожалению, по нему-то мы и гуляли… На следующей неделе они уже все закончат.
   – А кто эта девочка, та, что не хотела опаздывать? – Голос Кейт звучал в высшей степени саркастически.
   – Студентка из Америки. Она тут по обмену, у нее совершенно нет денег, и поэтому она работает официанткой в «Шезе», – объяснил Ник, пока они неторопливо спускались по тропинке вниз. – Не знаю, как ей все это удается. Она так много работает, но, похоже, никогда не устает. Она всегда… Ну, словом, с ней всегда интересно.
   Кейт заметила, что молодой человек покраснел.
   – А вы?.. – спросила она.
   – Нет, между нами ничего нет, хотя я бы не возражал. У нее остался какой-то парень в Виргинии. Его зовут Джим. – Все замолчали. Девочки искоса разглядывали Ника и пришли в конце концов к выводу, что если уж он не подходит, Джим, наверное, действительно нечто потрясающее.
   – А ты тоже студент?
   Ник явно был англичанином.
   – Нечто вроде. Я стажер. Официант по обмену в «Империале».
   – Что значит «официант по обмену»?
   – Ну, мои родители занимаются гостиничным бизнесом, и поэтому я учусь, как надо управлять гостиницей. – Ник положил руку Пэйган к себе на плечо. – Я рано бросил школу и поступил на двухгодичные курсы в Вестминстерское техническое училище, а потом работал официантом в «Савое». А сюда приехал по обмену: один из официантов «Империала» работает сейчас на моем месте в Лондоне.
   – И как в «Савое»? – спросила Кейт, глаза которой округлились при одной мысли о том, что кто-то может работать в столь престижном и респектабельном заведении.
   – Тяжелая работа. Жарко. Кухня ресторана выше уровня земли, поэтому у нас там были окна. А бедняги из кухни гриль-бара работают в подвале и даже дневного света не видят. Мы готовим на раскаленных докрасна старых кухонных плитах, которые топятся еще углем, а на полу набросаны опилки: они впитывают жир, если он капнет, и на них не поскользнешься. Потеем так, что пьем все, что попадает под руку: воду, молоко, пиво – нам его дают, определенную норму на день. Все время глотаешь что-нибудь жидкое.
   – А почему ты ушел из «Савоя»? – спросила Пэйган. Они в этот момент остановились на дорожке, чтобы Ник смог перехватить руку и сильнее поддерживать девочку. Рука у Пэйган болела страшно, но рассказ Ника отвлекал ее от этой боли.
   – Чтобы продолжить учебу. – Ник споткнулся: Пэйган была довольна тяжелой. – Буду учиться тут до конца зимнего сезона. Тогда мне исполнится восемнадцать, и придется идти в армию. Жуть как неохота попадать в эту проклятую армию, но ничего не поделаешь. Отец говорит, что меня там хотя бы научат командовать людьми. Он помешан на том, чтобы кем-нибудь командовать.
   – Господи, неужели официантам это нужно?
   – Официантам – нет, но управляющим гостиницами нужно.
   – А вот и наша школа, – показала Кейт. – Ну все, Пэйган, уже почти пришли, осталось всего несколько шагов. – Ник и она уже почти волоком тащили Пэйган. Перемазанная грязью троица, спотыкаясь на каждом шагу, подходила к зданию.
   Ник покраснел, потом произнес извиняющимся тоном:
   – Послушайте, я знаю, что Джуди показалась вам неблагодарной. Но вы себе даже не представляете, как тяжко ей приходится. Она совершенно одна, и ей только пятнадцать лет. Давайте встретимся в воскресенье в «Шезе», выпьем чаю, и она сможет вас как следует поблагодарить. Я уверен, она очень хочет это сделать… И… и я тоже бы хотел.
   Пэйган согласно кивнула. Ник осторожно опустил ее, попрощался и торопливо зашагал вниз по улице. Она дождалась, пока он свернул за угол, потом негромко застонала и упала на землю.
   Пэйган полулежала в кровати, подложив под спину подушки, и доедала последний шоколадный эклер, держа его в правой руке; кисть левой была у нее забинтована, а вся рука покоилась на перевязи. Кейт занималась тем, что красила ей ногти на ногах ярко-оранжевым лаком.
   – Не могу, не могу, – простонала Пэйган.
   Кейт обеспокоенно посмотрела на нее:
   – Так сильно болит?
   – Нет, после укола я ничего не чувствую. Не могу успокоиться при мысли, что Поль отнес меня сюда, наверх, а я этого даже не видела! Кейт, скажи, он что, правда поднял меня своими сильными руками, прижал к мужественной груди и…
   – Ничего подобного, – ответила Кейт. – Тебя так не смог бы нести ни один нормальный мужчина. Он тебя еле тащил. Я боялась, как бы он не рухнул с лестницы на меня и сестру-хозяйку.
   Пэйган испустила чувственный вздох, который должен был выражать сожаление. Поль был шофером директора, а кроме того, заставлял учащенно биться сердца всех воспитанниц школы. Все девочки были без ума от оливкового цвета лица, черных с поволокой глаз и гладких лоснящихся темных волос, от его прямой и всегда подтянутой фигуры, чем-то напоминающей тореадора.
   – Расскажи мне все снова, – попросила Пэйган. Кейт в этот момент обильно мазала лаком ноготь ее большого пальца.
   – Ты шлепнулась прямо в канаву. Я одна вытащить тебя оттуда не могла и поэтому помчалась в школу. Поль стоял в холле у стола, скрестив руки на груди, в одной из них держал фуражку – наверное, ждал, пока спустится старый Шарден. Я ему объяснила, что произошло, он мгновенно выскочил на улицу, бросил фуражку на мостовую, обхватил тебя руками – кстати, ты ему привела форму в совершенно непристойный вид, – перебросил тебя через левое плечо, как носят пожарные: одной рукой обняв за спину, а другой придерживая за задницу, за эти оранжевые шорты, и так отнес тебя прямо в кабинет Шардена. Вошел туда, даже не постучавшись, опустил тебя на диван, опустился сам рядом с тобой на колени, приоткрыл твое веко… Ну, дальше я тебе уже все рассказала.
   – Расскажи еще раз.
   – Потом он пощупал твою грудь… он поднял свитер и крикнул мне, чтобы я позвала сестру-хозяйку и позвонила доктору, но я как к месту прилипла. – Кейт захихикала. – Наверное, он проверял, бьется ли у тебя сердце: похоже, он не обратил никакого внимания, что на тебе не было лифчика. Ну, так или иначе, я побежала и привела сестру-хозяйку, и, когда мы вошли, свитер у тебя уже был опущен и ты шептала: «Где я?» – как раз так, как и должна была…
   Внезапно дверь с треском распахнулась, в комнату резко вошла сестра-хозяйка, шведка, а следом за ней появился школьный швейцар, который тащил старый чемодан из свиной кожи. Позади них стояла пухленькая девочка, одетая в темно-синее пальто. Она улыбалась, но ее карие глаза смотрели с беспокойством. Зубы у нее были неровные.
   Сестра-хозяйка сразу же принялась отчитывать девочек:
   – Сидеть на кроватях не положено. Есть в комнатах не положено. Лаком для ногтей можно пользоваться только в ванной комнате и ни в каком другом месте. – Она резко повернулась на каблуках и вышла.
   – Стерва, – сказала Пэйган. – Parlez-vous anglais? [18 - Ты говоришь по-английски? (фр.)]
   – Немного, – ответила новенькая, – но вообще-то я француженка и приехала сюда учить английский язык. Меня зовут Максина Паскаль.
   – Но тут никто не учит английский. Да и французский тоже, – воскликнула Пэйган. – Ты сама увидишь. Англичанки и американки разговаривают друг с другом по-английски, девочки из Южной Америки – по-испански, итальянки непрерывно галдят что-то на своем языке, а немки лают на своем. На французском тут не говорит вообще никто, кроме одной девочки из Греции, да и та только потому, что здесь никто не знает греческого. Mais nous pouvons pratiquer sur vous [19 - Здесь: Так что будем практиковаться с тобой (фр.).]. – Французский язык Пэйган был ужасен, как бы подтверждая тем самым справедливость ее слов.
   – Нет, с вами я буду говорить только по-английски, – с улыбкой, но твердо сказала новенькая. Она водрузила чемодан на кровать и принялась разбирать его, вынимая и аккуратно разглаживая многочисленные листы белой хрустящей оберточной бумаги, которыми были проложены между собой ее вещи. Одежда, которую привезла с собой новенькая, походила скорей на приданое, нежели на гардероб школьницы; девочки заметили, что на всех вещах Максины были этикетки «Кристиан Диор».
   – Ну и богачка ты, наверное, – поразилась Пэйган. – Это же настоящее сокровище!
   – Нет, я не богачка, – ответила Максина. – Но я везучая. У меня есть тетя.
   Это было истинной правдой. Тетушка Гортензия, жившая в счастливом, но бездетном браке, была предельной реалисткой. По ее мнению, не имело ни малейшего смысла тратиться на приданое после того, как мужчина уже заарканен. Шикарная одежда необходима девушке в самом начале жизненного пути, чтобы обеспечить ей наилучшее замужество, какое только окажется возможным. Такая одежда – это капиталовложение в будущее девушки.
   Поэтому она потащила Максину и ее мать к Диору, и в конце концов сестры, не спрашивая самой Максины, выбрали для нее темно-синее шерстяное пальто с двумя огромными пуговицами, которые сверкали, как сапфиры; потом ей купили голубое атласное платье для коктейлей, украшенное черными кружевами от Шантильи, и простой повседневный костюм из голубой шерсти, а к нему выходную юбку из шотландки, плиссированную, в голубых и кремовых тонах. Кроме того, они остановили свой выбор и на шерстяном платье абрикосового цвета, расширявшемся книзу и поэтому удачно скрывавшем несколько чрезмерную полноту бедер Максины. И, наконец, они купили длинное, до самого пола, вечернее платье из бледно-голубой шелковистой тафты с открытыми плечами, а к нему маленькую, подходящую по цвету жакетку. В талии все вещи были предельно заужены, все юбки внизу невероятно широки, все было великолепно пошито и сидело на Максине безукоризненно. На подгонку ушло три недели, по пять примерок на каждую вещь, и Максине стало дурно, когда она узнала, что все вместе обошлось в семьсот пятьдесят тысяч франков. Ей казалось, что она никогда не осмелится надеть на себя вещи, влетевшие в такую сумму.
   Девочки пропустили чай, потому что Кейт примеряла каждую вещицу, привезенную с собой Максиной, втайне надеясь, что когда-нибудь в будущем попросит их поносить. Пэйган не могла последовать ее примеру из-за перевязанной руки, но тоже суетилась вокруг – великолепная одежда и на нее подействовала возбуждающе. На Максину же произвели большое впечатление рост Пэйган, ее волосы и ее энтузиазм и энергия.
   – Нет, Кейт, ты только посмотри: высокие каблуки, да еще серебряные! Ой, Максина, у тебя такие узкие ноги, как жаль, – разорялась Пэйган. Кейт с головой зарылась в чемодан, разбрасывая во все стороны по комнате листы прокладочной бумаги. – Посмотри, Кейт, это же настоящая крепдешиновая блузка! А ночная сорочка какая – вся в кружевах! Максина, ты знаешь, что в Англии одежда все еще по карточкам?! И ничего похожего на это великолепие вообще нет! Господи, как же я мечтаю о чем-нибудь красивом!
   Но эти восторги Максину не обманули: она сразу же поняла, что Пэйган привыкла всегда получать желаемое и делать все по-своему. Как странно, что она дружит с Кейт: та, несмотря на ярко-красные ногти, вся какая-то тихая, выглядит очень заурядно и вообще похожа на мышку. Но Пэйган и Кейт явно души не чаяли друг в друге, и Максина быстро выяснила, что две подружки с десятилетнего возраста ходили в одну и ту же школу еще в Лондоне. Но это не было единственной причиной их дружбы. Их привлекло изначально друг в друге, а потом объединило то, что и та и другая были по-своему аутсайдерами, хотя и каждая в своем роде. Кейт – из-за того, что ее отец был столь откровенно богат, а Пэйган – потому, что ее воспитали для такой жизни, которая уже больше не существовала. Мир сословных привилегий исчез навсегда вместе с литыми чугунными воротами их имения, которые в 1940 году переплавили в одной печи с собранными у шахтеров сковородками, чтобы из этого металла изготовить оружие.
   Из-за того, что происхождение, воспитание и речь сильно отличали ее от других учениц из обычных семей среднего класса, всем в школе казалось, что Пэйган ведет себя высокомерно, хотя на самом деле она держалась и говорила так, как считала естественным. И даже в этой школе, где было не так уж много жестких правил, одевалась она достаточно странно. Готовая одежда почти всегда сидела на Пэйган плохо: она была высокая, пять футов десять дюймов, с мальчишеской фигурой. Во время войны одежду в Англии продавали только по карточкам, и даже так ее почти не было, так что для покупки подвенечного платья, например, восьми невестам приходилось складываться годовой нормой карточек, а потом по очереди надевать это платье. Поэтому одежду носили до тех пор, пока она не приходила в негодность, а платья шили из чего придется: из старых скатертей, простыней, занавесок.
   Вдохновленная этим всеобщим примером, Пэйган забралась как-то дома на чердак и открыла сундуки, в которых лежала одежда ее покойного отца. Сперва она стала носить его кашемировые пуловеры, шелковые кашне и брюки для верховой езды; затем забрала себе его шелковые рубашки, которые она подпоясывала и носила как платья. После того как жившая в деревне по соседству некая миссис Хокен перешила ее старую, в белый горошек, шелковую ночную рубашку в «прекрасное воскресное платье», Пэйган вскрыла и другие сундуки, что давно стояли на чердаке. В шелковое, с невероятно узкой талией, платье своей бабушки влезть она не смогла, но стала носить столетней давности кружевные блузки, такие же древние юбки из темно-синего шелка или вельвета бутылочного цвета. Вскоре о ней стали говорить как о девочке, которая отличается не только эксцентричными взглядами, но и эксцентричной манерой одеваться. Но при ее росте, изяществе и великолепных каштановых волосах Пэйган всегда выглядела беззаботной и очаровательной.

   Звонок на ужин давался в школе «Иронделль» в семь тридцать вечера. Неохотно расставшись на время с прекрасным гардеробом Максины, три девочки, изрядно проголодавшиеся, присоединились к общему потоку – трепещущие волосы, колышущиеся груди, запах дезодорантов вокруг, – который, топоча вниз по лестнице, направлялся в столовую. Там, на стенах, в тяжелых золоченых рамах висели старинные портреты, а над длинными дубовыми столами свешивались из-под потолка прикрепленные к темным поперечным брусьям бронзовые голландские люстры. Перекрикивая стоявший в столовой шум, Максина поинтересовалась школьным распорядком дня.
   – Подъем утром в семь, завтрак в половине восьмого, занятия с восьми до двенадцати, – пробормотала в ответ Пэйган. Кейт в это время была всецело поглощена тем, что разрезала на маленькие кусочки баранью отбивную. – Спорт с двух до половины пятого, чем заниматься, выберешь сама, а потом до половины седьмого работа над домашними уроками и ужин. Свет выключают в десять вечера. Суббота и воскресенье свободны. В церковь можешь ходить, можешь не ходить, как хочешь. Qu’est-ce que tu penses du nourriture de l’ecole? [20 - Ну и что ты думаешь о здешней школьной кормежке? (фр.)]
   – Отвратительная, – совершенно искренне сказала Максина, – как и твой французский.
   – Ничего, месье Шарден заявил моей матери, что у меня отличный акцент, – весело возразила Пэйган. – Кейт, будь добра, расстегни мне, пожалуйста, верхнюю пуговицу на туфлях… Ты еще не видела нашего директора? Нет? От него просто мурашки по коже бегут, сама увидишь. Весь какой-то подобострастный и сальный. В Лондоне он останавливался в «Кларидже», и мы с мамой туда к нему ходили. На нем был канареечного цвета пуловер и костюм в большую клетку – ни один англичанин не то чтобы в город в таком виде бы не вышел, но даже в гроб бы не лег. Я заметила, что он даже не стал смотреть мои школьные табели и характеристики… И слава богу, ничего хорошего в них все равно не было. У меня осталось тогда впечатление, что Шарден готов будет принять любого, кто захочет поступить в его школу. По-моему, он занимается этой школой только ради денег. А ты как думаешь, Кейт?
   Кейт кивнула. Она медленно пережевывала шоколадное печенье. Она была способна жевать одно печенье два часа подряд, жевать равномерно и безостановочно, как крыса труп. Поправив повязку на руке, Пэйган сказала:
   – Я очень удивилась, когда мать послала меня сюда. Правда, как говорят, это самая лучшая школа во всей Швейцарии, да и платит за нее дед, а не она. – Она вытерла тарелку кусочком хлеба и продолжала: – Да и, черт возьми, мне действительно надо пообтесаться. Я неряшливая, небрежна в одежде, плохо ее ношу, не знаю, о чем говорить с людьми на вечеринках, да и не умею делать ничего из того, что должны уметь девушки.
   – Мы здесь уже неделю, – сказала Кейт, – и пока что почти не видели Шардена: его квартира в противоположном конце шале, и в нее отдельный вход. Похоже, он живет совершенно иной жизнью, чем школа. Я уверена, что кормят его намного лучше, чем нас: иногда с кухни тянет даже жареной уткой. Нет, мне этот директор определенно не нравится!
   – Две девочки из Бразилии пробыли тут уже год, и они говорят, что у него ужаснейший характер, – добавила Пэйган. – И он просто взрывается, если ночью тебя не окажется в школе. Рассказывают, что в этом случае с ним происходит истерика, а провинившуюся выгоняют без разговоров.
   Над столом повисла тишина, насыщенная благоговейным страхом. Когда тебя выгоняют из школы, это хуже, чем смерть. Этот позор будет потом тянуться за тобой всю жизнь.
   После ужина полшколы набилось в комнатку Кейт и, пока не выключили свет, все глазели на гардероб Максины. Как только сестра-хозяйка прошла с проверкой, везде ли погашен свет и все ли девочки на месте, Пэйган пробралась из своей мансарды назад в спальню, завернувшись в громоздкое, набитое перьями стеганое одеяло – единственное, чем покрывают кровати в Швейцарии, – в котором она была похожа на сильно располневшего вождя краснокожих. Пэйган забралась на кровать Кейт, в ноги, и три девочки сидели в темноте и шептались далеко за полночь. Максина рассказывала им о своих трех младших братьях и сестрах, оставшихся в Париже. Кейт, которая, как и Пэйган, была единственным ребенком в семье, подумала, что большая семья – это, наверное, здорово. Но школа, в которой училась Максина в Париже, девочкам не понравилась.
   – Нам в Лондоне, в «Сент-Поле» [21 - Название школы.], тоже задавали столько домашних заданий, часами приходилось их делать, – сказала Пэйган. – Считалось, что на выполнение каждого задания достаточно двадцати минут. И надо было писать в конце работы, сколько времени ты на нее потратил. Естественно, все врали, потому что никто не хотел показаться тупым. Если какое-нибудь сочинение о древнегреческой архитектуре отнимало у тебя три часа, то писали, что оно заняло двадцать пять минут. Все сентполовки врушки, и у всех у них испорченное зрение, потому что им приходилось доделывать что-то под одеялом при свете карманного фонарика.
   – Моя мать пожаловалась как-то старшей учительнице, – сказала Кейт, – и та усадила маму на маленький низкий стул, а сама уселась напротив на высоченный начальственный трон и заявила этаким мрачным низким голосом: «Разумеется, Кейт не должна делать уроки в постели. Она должна работать во время обеда, а если совсем не успевает, то уйти из школы».
   – Старшая учительница была крупная, высокого роста, настоящая начальница. Она не ходила, а плавала, как корабль. Даже не верилось, что у нее есть ноги, – сказала Пэйган. – Она носила пенсне, волосы укладывала седым пучком и всегда была одета в старомодные оранжевые свитера, и без бюстгальтера: это было очевидно, но никто не осмеливался замечать. Кто-то прозвал ее «Занудной богиней». Она вечно отчитывала нас громким низким и величавым голосом. Однажды я заняла второе место на конкурсе чтецов только потому, что передразнивала ее. Я боялась, что меня разругают в пух и прах за наглость, но все сделали вид, что не обратили внимания. Мне сказали, что я подаю надежды.
   – А зачем же мама отправила тебя в эту школу, если она даже сама боялась директрисы? – спросила Максина.
   – Не директрисы, а старшей учительницы, – ответила Кейт. – Меня послали туда потому, что отец хотел… чтобы у меня было все самое лучшее.

   Отец Кейт хотел, чтобы его дочь получила такое образование, которого не было у него самого. Он где-то вычитал, что в школе «Сент-Пол» учатся дети из королевской семьи; поэтому-то Кейт и отправили в эту школу. Отец Кейт всегда стремился иметь все самое лучшее, и поэтому ее мать и требовала всего самого лучшего, даже когда делала покупки. Если она покупала сливы, то непременно спрашивала продавца: «А это самые лучшие?» Если покупала стулья, то тоже спрашивала: «А какие из них самые лучшие?» Если покупала платье, то никогда не могла сама решить, какое ей больше к лицу, обязательно спрашивала продавца: «Какое лучше?» – и тот, естественно, указывал на более дорогое; но это всегда одобрялось дома, потому что чем дороже стоит, тем оно, следовательно, лучше.
   Королевская семья производила большое впечатление и на мать Кейт, из-за чего та старалась одеваться, как королева. Спокойных тонов и солидного покроя одежда, в которой ходила Кейт, покупалась только в магазине «Дебенхэм и Фрибоди», потому что там же приобретали одежду для маленьких принцесс и на коробке этого магазина красовалась надпись: «Поставщики Ее Величества». Кейт от всей души ненавидела этот магазин с его колоннами и мраморными холлами, по которым гуляло эхо, с его старомодными, изысканно вежливыми продавцами и продавщицами, этими благородными старыми девами, лучшие дни которых остались уже в прошлом. Она бы предпочла покупать дешевую хлопчатобумажную одежду в «Селфридже», как это делали все другие девочки.
   Мать Кейт стремилась к тому, чтобы у них в доме, в Гринвэйсе, тоже было только все самое лучшее. В доме стояли тоже очень дорогие старинные вещи, но почему-то, при резных стульях, парчовых диванах и тяжелых атласных занавесях, их дом не отличался той непринужденной внешней элегантностью, которой обладала, например, квартира матери Пэйган в Кенсингтоне [22 - Один из центральных и наиболее престижных районов Лондона.], хотя там стояла простая мебель, привезенная из их деревенского дома, а каждая вещь была пусть не новой, но интересной и очень подходила к своему месту. Некоторые фарфоровые вещицы были с трещинами и выбоинами, но если ваша семья пользовалась ими на протяжении ста пятидесяти лет, то ведь это же совершенно естественно, не правда ли?
   Кейт ненавидела чопорное совершенство дома в Гринвэйсе. Деревья и кустарники, которыми была обсажена подъездная дорога, по ночам ярко освещались: отец считал, что это выгодно оттеняет обрамленный колоннами парадный холл и придает дому особый стиль. В самом доме, на первом этаже, кресла, диваны и столы были слишком большими, а картины и абажуры – чересчур маленькими. Столовая была отделана пластмассой под дерево, а люстра представляла собой несколько концентрических кругов, на которых размещались сделанные «под свечи» лампочки, накрытые колпачками «под пергамент». Жилые комнаты на втором этаже были на удивление голыми и холодными. В конце концов, туда поднимались только для того, чтобы проспать ночь, и потому отец Кейт не видел смысла тратить на эти комнаты деньги.
   В школу Кейт возили на отцовском «Роллс-Ройсе». Эта машина со своим шофером сразу же резко отделяла Кейт от одноклассниц. У них не было своего платья на каждый день недели, они приезжали в школу на метро или на автобусе. Кейт всегда просила, чтобы шофер высаживал ее в самом начале улицы, и проходила остаток пути до школы пешком. Об этой уловке знали все, но ее одноклассницы считали, что она поступает правильно: нечего задаваться и выпендриваться. Задавачество считалось в школе самым тяжелым преступлением.
   К сожалению, отец Кейт очень любил повыпендриваться. Когда к Кейт приходили домой ее школьные друзья, он демонстрировал им свои автомобили, предлагал угадать, сколько он заработал в прошлом году или что приобрел на прошлой неделе. А после их ухода непременно беседовал с Кейт, растолковывая ей, кого из ее друзей предпочел бы он сам. В конце концов Кейт перестала приглашать кого-либо к себе домой. Она начала проводить время у Пэйган, там обедала – Пэйган была тоже одинока, потому что другие девочки считали ее странной. Для девочки того возраста, в котором уже была Пэйган, да еще происходившей из приличной семьи, было необычным и безразличие к своему внешнему виду, и равнодушие к тому, что думают о ней другие. Пэйган со своей стороны не скрывала, что считает прилежных и послушных учениц школы «Сент-Пол» столь же скучными и занудливыми, как верховую езду по пыльным лондонским паркам в сравнении со скачкой по болотам Корнуолла, когда волосы развеваются сзади на соленом ветру.
   Отец Кейт осыпал Пэйган и ее мать – которую он считал представительницей «высшего света», – разного рода приглашениями. Как-то раз он даже пригласил их в круиз на Майорку – которую называл Маджоркой, – однако приглашение было вежливо отклонено. Кейт понимала, почему ее отца тянуло к матери Пэйган. Она знала, что отец желает ей удачного замужества, возможно, даже такого, когда она получила бы и титул. Сам он не знал, как устроить такой брак; но, в конце концов, у него было «кое-что» и он видел, что мать Пэйган знается с людьми, у которых есть титулы, а кроме того, она умеет устраивать дела, когда это необходимо, и в таких случаях слово у нее не расходится с делом. Кейт отправили в школу «Иронделль» только потому, что туда поехала Пэйган. Если такая школа необходима, чтобы придать законченность и блеск воспитанию, значит, Кейт должна отправиться в Швейцарию.
   Пэйган часто поддразнивала Кейт, зная о тайных надеждах ее отца: «Когда станешь маркизой, спрашивай: «Где можно помыть руки?», а не «Где тут сортир?»
   – Какая разница, если люди понимают, что именно мне нужно? – сердито возражала ей Кейт, но по секрету от подруги читала романы Нэнси Митфорд, уясняя, что отличает людей из высших классов от тех, кто к этому классу не принадлежит. Кейт училась говорить «бумага для письма», а не «писчая бумага», пользоваться английским, а не французским словом для обозначения «салфетки» и предлагать гостям не просто «шерри», но «стаканчик шерри». Она попыталась поработать и над своим произношением, изменить акцент, перейти на медленную, растянутую речь, когда слова выговариваются безжизненно-вяло, а наполовину еще и проглатываются; но скоро поняла, что для нее это безнадежное дело. Высшие классы лишь делали вид, будто говорят на «королевском английском», на самом же деле они пользовались совершенно особым языком, который для непосвященных был тайной за семью печатями: столько в нем было всевозможных тонкостей и хитростей, познать которые можно было, только начав учить их с колыбели. Но гораздо хуже, чем просто не знать эти тонкости, считалось в «высшем свете» делать вид, будто знаешь, когда кто-нибудь начинал подражать, как обезьяна, произношению истинных знатоков этого особого языка. Попасться ничего не стоило: одной маленькой оговорки оказывалось достаточно, чтобы такое подражание становилось очевидным для всех. Стоило только, например, хотя бы раз назвать «эскадру королевских яхт» «королевским яхт-клубом» или же развесить семейные фотографии по стенам дома, вместо того чтобы расставить их на столах, комодах и полках в серебряных рамках от Эспри, – и все, вы были уже обречены.
   Иногда Кейт оставалась ночевать у Пэйган, которая жила в Кенсингтоне, неподалеку от «Сент-Пола», – хотя после того, что произошло в ту ужасную пятницу, она всегда находила какую-нибудь отговорку, чтобы не оставаться. Непонятно почему, но Кейт испытывала чувство вины всякий раз, когда вспоминала о том ноябрьском уик-энде.
   Квартира Пэйган располагалась на верхнем этаже когда-то элегантного, а теперь начавшего уже впадать в запустение дома на улице Эннисмор-Гарденс. После обеда они весь день проиграли в хоккей, Кейт вспотела и решила принять ванну, пока Пэйган отправилась куда-то с поручением своей матери. Кейт уже стояла раздевшись и собиралась нырнуть в ванну, когда внезапно дверь ванной комнаты открылась и вошла мать Пэйган, одетая в нечто белое и бархатное, что было обернуто вокруг ее тела. Каким-то шестым чувством Кейт ощутила, что ее появление не случайно, и занервничала. Вместо того чтобы извиниться и выйти – чего следовало бы ожидать, – миссис Трелони направилась к ней. Кейт схватила полотенце. Хозяйка дома приближалась, стоявший в ванной комнате пар мелкими бисеринками осаживался на ее ярко накрашенных губах. Когда она подошла совсем близко, Кейт ощутила запах джина.
   – Какие красивые маленькие грудки! – хрипло проговорила миссис Трелони. – Девичьи тела гораздо изящнее, чем у мальчиков, тебе не кажется? Большинство мужчин, конечно, этого не понимают. Они не умеют ценить изысканной нежности грудей, сосков.
   Обернувшись в полотенце, Кейт попятилась в свободное пространство напротив окна, между ванной и унитазом, где и угодила в ловушку. «Я полагаю, ты обращала внимание…» – внезапно миссис Трелони протянула наманикюренную руку и сжала один из сосков Кейт.
   Застыв от ужаса, Кейт стояла, не в силах пошевелиться. К собственному изумлению и унижению, она почувствовала сильное возбуждение в паху. Ей были прекрасно видны поры на носу миссис Трелони, мясистые складки у нее над глазами, на которых замерли точечки черной краски для век. Миссис Трелони приблизилась вплотную к Кейт, одной рукой прижав ее к себе, а другой попыталась стащить с нее полотенце. Она наклонилась так, что Кейт хорошо видела белую линию пробора у нее на голове. Язык миссис Трелони быстро двигался, как у змеи, дотрагиваясь до соска Кейт, а ее пальцы скользнули Кейт между ног с такой силой, что это было одновременно и больно, и приятно. На несколько секунд Кейт как будто бы впала в состояние эротического гипноза, потом колени у нее подогнулись и она медленно опустилась на пол, оттолкнув от себя женщину. Тяжело дыша, Кейт согнула ногу и подтянула коленку почти к самому подбородку, приготовившись ударить, если миссис Трелони попытается приставать к ней дальше. Кейт не произнесла за все это время ни слова, но глаза у нее горели страхом и гневом.
   Миссис Трелони ощутила решимость девочки и поняла, что зашла слишком далеко. Она редко допускала ошибки, но если уж ошибалась, то знала, как надо отступить.
   Миссис Трелони попятилась к двери. «Я ухожу, купайся спокойно», – произнесла она ровным голосом идеальной хозяйки дома, как будто бы ничего не произошло, и вышла из ванной.
   Кейт всю трясло. Она залезла в ванну и села там, почувствовав наконец себя в безопасности и решив, что не вылезет, пока не остынет вода. Всю оставшуюся часть уик-энда она старалась ни в коем случае не оказаться с матерью Пэйган наедине, а потом на протяжении многих месяцев не могла заставить себя снова прийти в их дом. Когда наконец она все-таки пришла, то миссис Трелони держалась настолько естественно, что Кейт уже почти поверила, будто тот случай в ванной комнате она придумала сама. Неужели ей и правда все это только почудилось?!
   К сожалению, пережитые тогда неприятные мгновения сыграли скверную роль, надолго повлияв впоследствии на личную жизнь Кейт: оказавшись в объятиях мужчины, она всякий раз испытывала почти непереносимое, но моментальное сексуальное возбуждение, а потом его сразу же вытесняли страх, отвращение и стыд.

3

   Шум голосов в большом зале «Империала», соединявшем в себе гостиничный вестибюль, кафе и небольшой пассаж, перекрывался то звуками фортепьяно, то звоном посуды, то время от времени вспыхивавшим чьим-нибудь громким смехом. С четырех часов начинался обычно наплыв тех, кто заходил выпить чаю или коктейль. Хозяйка зала для бриджа, сидевшая под написанным маслом изображением Мадонны, проверяла список записавшихся на сегодняшнюю игру, а на столе для триктрака уже начали стучать кости. В углу зала принц Али Хан с самым серьезным видом нашептывал что-то на ухо девушке-латиноамериканке с черными как смоль волосами. Сидевшая чуть поодаль от него молодая и стройная Элизабет Тейлор потянулась за четвертым кусочком обсыпанного сахарной пудрой торта.
   Открывающиеся в обе стороны входные двери распахнулись, и в вестибюль в окружении небольшой свиты вошел Аристотель Онассис. За ним следом появилась белокурая девушка, сжимавшая под мышкой несколько книг. Она явно хотела проскользнуть незамеченной; но тогда ей не следовало появляться в такой компании, поскольку администратор, метрдотель и старший официант одновременно повернули головы в стороны вошедших, чтобы предупредить любое возможное пожелание одного из богатейших людей мира. Джуди Джордан – а это была именно она – попыталась прикинуться одним из постояльцев отеля и, глядя прямо перед собой, быстрым шагом направилась мимо швейцара к лифту. На ней были белый, застегивающийся со спины на пуговицы свитер, клетчатая юбка в складку, белые гольфы чуть ниже колен и спортивные двухцветные туфли без каблуков, утопавшие в толстом ковре вестибюля. Слава богу, почти дошла. Осталось пятнадцать шагов… десять… пять… черт! По обе стороны от лифта внезапно возникли несколько арабов-телохранителей. Джуди увидела впереди себя ровную, оливкового цвета шею, принадлежавшую темному стройному молодому человеку, который вошел в лифт в сопровождении адъютанта, одетого в военную форму одной из западных стран. По соображениям безопасности никому другому не разрешалось входить в лифт с принцем Абдуллой или любым иным членом сидонской [23 - Сидон – вымышленная арабская страна.] королевской семьи, которая постоянно бронировала два номера «люкс» в «Империале» на то время, когда восемнадцатилетний принц приезжал в «Ле Морнэ».
   Джуди повернулась и направилась было к лестнице, но в этот момент почувствовала, как на плечо ей легла тяжелая рука.
   – Фрейлейн, – прошипел ей на ухо консьерж, – вам нечего здесь делать. Вам положено пользоваться служебной лестницей. Вы даже не являетесь нашим постоянным сотрудником. Делаю вам последнее предупреждение, в следующий раз вы будете уволены.
   – Я прошу прощения, но нас задержали на занятиях языком, а мне еще надо успеть переодеться перед сменой. Я хотела сделать как побыстрее.
   – В «Империале» никаких извинений не принимают. Марш на служебную лестницу, живо!
   Вот почему вместо того, чтобы подняться на шестой этаж в лифте, Джуди пришлось тащиться целых сто двадцать две ступеньки вверх по лестнице, затем преодолеть бегом еще два пролета до чердака, где пространство под наклонной крышей было поделено тонкими перегородками на небольшие комнатки, чем-то похожие на коробки для обуви, которые предназначались для гостиничной обслуги.
   Джуди бросила учебники на серое одеяло и влезла в форму, что носили официантки расположенного при гостинице кафе «Шеза». Еще три дня, а там выходной, подумала она, затягивая шнуровку на вышитой белыми кружевами блузке, ныряя в широкую сборчатую красную юбку и затягивая тесемки черного кружевного нагрудника. Завязывая их уже на ходу, она добежала до конца коридора, постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, распахнула ее и вошла.
   Ник, прямо в одежде, лежал на железной кровати. Рукава белой рубашки были закатаны, одна нога заброшена на другую, через дырку в сером носке торчал палец.
   – Год 1928-й был почти столь же удачным, как и 1945-й, – говорил он. – Крайне благоприятным для «Медока», «Грейвс», «Сент-Эмилион» и «Помероль», несколько менее благоприятным для сухих белых сортов «Бордо», но отличным для «Сатерне». – Ник бросил учебник на кровать. – В следующий вторник экзамен по винам. У тебя не найдется сейчас минутки немного погонять меня, а, Джуди?
   – Никак не могу, Ник. Я опаздываю. Заглянула только попросить: не мог бы ты чего-нибудь стянуть на кухне, если я не успею поесть?
   – Ты еще слишком молода, голодать тебе еще рано, – ответил Ник, спуская ноги с кровати и садясь. – Обещай, что проведешь воскресенье со мной, и я тебе натащу столько всего, что на три дня хватит.
   – Договорились. Тогда и по винам тебя погоняю.
   – О’кей. Загляну к тебе в «Шезу» выпить чашечку кофейку перед сменой. На что только не идешь, чтобы лишний разок тебя увидеть!
   Она послала ему в ответ воздушный поцелуй, выскочила из комнаты и помчалась в кафе: снова те же сто двадцать две ступеньки, только вниз.
   Энергия, казалось, била из нее ключом; но, несмотря на это, Джуди чувствовала себя предельно уставшей. Настолько, что, честно говоря, в воскресенье предпочла бы весь день проваляться в постели. Шел всего лишь четвертый месяц ее пребывания в Швейцарии, но усталость уже преследовала ее постоянно. На языковых курсах в Гштаде занятия начинались ежедневно в восемь утра и продолжались до половины четвертого; потом еще час вместо обеда приходилось тратить на выполнение домашних заданий. Затем – кафе «Шеза», где она работала официанткой шесть дней в неделю, с одним выходным, и где ей полагался только один очень коротенький перерыв, чтобы перекусить, хотя ее смена продолжалась до часа ночи. В Швейцарии не существовало профсоюзного контроля над условиями труда; но, с другой стороны, никто не мешал работать столько, сколько можешь. Ей вообще повезло, что удалось найти работу. Договориться об этом ей помог пастор Хенцен в самом начале летнего сезона, когда гостинице нужны были дополнительные рабочие руки. Вначале ее взяли только на пару месяцев, потом оставили на дополнительный срок, но зарплату дали более низкую, чем у других официанток. Денег едва хватало на то, чтобы оплачивать счета прачечной; однако здесь Джуди получала еще бесплатное жилье и питание, а именно это и было для нее главным.

   Максина, Кейт и Пэйган уже сидели за столиком в «Шезе» с какой-то четвертой девочкой, которую пригласили только по одной причине: у нее был брат в «Ле Морнэ». Однако Пэйган еще полчаса тому назад сделала для себя вывод: если этот Найджел хоть немного похож на свою глупую корову-сестричку, то знакомиться с ним незачем.
   – Папочка говорит, что в результате Найджел так переменился, обзавелся невероятно хорошими контактами, – монотонным голосом бубнила Франческа. – Папочка говорит, что считает плату за учебу там полезным капиталовложением, потому что он хочет, чтобы Найджел получил широкую международную подготовку, а в «Ле Морнэ» учатся только те, у кого есть деньги и имя. Знаете, там собрались дети всех нефтяных магнатов. И это совсем не похоже на обычную школу. Это старинный замок на озере Леман. – Она откусила кусочек кремового пирожного. – Если у них вечер свободен, то они могут съездить в Женеву или в Лозанну. Им даже разрешают уезжать на уик-энды, если родители не возражают. – Франческа взяла еще одно tete de negre [24 - Здесь: шоколадное пирожное (фр.).]. – Работать им приходится очень много, но они не загнаны в клетку, как мы тут, в «Иронделли». А по субботам они ходят на танцы. Зимой в субботние вечера здесь гостиницы устраивают платные танцы, хотя Найджел ходит только в солидные места вроде «Империала» или «Паласа».
   – Мы ни разу не ходили, – сказала Кейт. – Мы и танцевать-то не умеем.
   – Только польку и шотландский танец, этому нас в школе учили, – поправила ее Пэйган.
   Мальчики, танцы, великолепные гостиницы – все это зачаровывало, возбуждало и тревожило одновременно. Счастливая Франческа, думали девочки, как ей повезло, что у нее есть старший брат.
   – А когда ребята из «Ле Морнэ» сюда приезжают?
   – Они сейчас здесь и пробудут в Гштаде три месяца, с января до марта. Мамочка говорит, что здесь все очень хорошо расписано, так что после рождественских каникул чемодан Найджела посылают не в Руэ, а прямо в Гштад.
   – Ой, кстати, – быстренько соврала Пэйган, – сестра-хозяйка просила меня передать тебе, Франческа, чтобы ты зашла на почту. Там для тебя лежит посылка. Надо будет заплатить три франка.
   Франческа обрадованно завизжала, расплатилась по счету и убежала.
   – Не могла ее дольше терпеть, – громко сказала Пэйган.
   – И я тоже, – произнесла официантка очень маленького роста. Пэйган обернулась и тут сообразила, что официантка в традиционном швейцарском костюме – это та самая девочка, которую она спасла в горах. Ее короткие светлые волосы выглядели так, как будто их обкорнали кухонными ножницами, что соответствовало действительности. Очень серьезным голосом она проговорила: – Вы спасли мне жизнь…
   – Рада, что ты это наконец поняла! – перебила ее Кейт.
   – …и ты сломала руку!
   – Нет, только растянула предплечье, – сказала Пэйган. – А у тебя все в порядке?
   – Ни царапинки, но перепугалась я крепко. У меня только коленки несколько часов дрожали. Даже и не знаю, как мне тебя благодарить. Я понимаю, я не должна была так убегать…
   – Ничего, Ник нам объяснил, в чем было дело, – сказала Пэйган.
   – С тобой все было в порядке, – опять резко перебила Кейт, – а с Пэйган было очень плохо. Она упала в обморок, а рука у нее чуть не отвалилась. Ее два дня продержали в постели.
   – Замолчи, Кейт! Она ни в чем не виновата. В конце концов, она же не нарочно свалилась с того обрыва.
   – Я с него даже не свалилась. Мы просто стояли, и вдруг подо мной поехала земля. Но я совершенно не боялась разбиться, а думала только о том, что опаздываю на смену.
   – Ну ладно, забудем об этом, – сказала изрядно смущенная Пэйган. – Посмотрите лучше, кто пришел!
   Она приветственно помахала Нику, который в этот момент как раз открывал тяжелую резную дубовую дверь. Тот поднял руку в ответ, сильно наклоняясь, чтобы пройти под косяком, почерневшим за несколько веков от каминного дыма. Кафе «Шеза» было намного старее, чем вся остальная гостиница: в XVII веке это была ферма, и потому стены здесь были толщиной в руку.
   – Я сейчас больше разговаривать не могу, – сказала Джуди, – но по воскресеньям мы с Ником свободны, и я бы очень хотела, чтобы мы встретились: тогда бы я как следует тебя и отблагодарила. Кстати, у меня для тебя кое-что есть.
   Она поспешно наполнила чашки горячим шоколадом и умчалась со своим подносом. Ник молча смотрел ей вслед, и было очевидно, что голова у него идет кругом.

   В воскресенье после обеда входная дверь «Шезы» распахнулась, и вместе с клубами морозного воздуха в ней появились Джуди, а за ней Ник. На Джуди был ее обычный воскресный костюм: синие, подвернутые до колен джинсы, спортивные туфли без каблуков, белые носки и куртка-матроска в горошек. Она огляделась по сторонам и обрадовалась, увидев девочек.
   – Привет! – поздоровалась она, протягивая Пэйган большую, красиво упакованную коробку, перевязанную белой атласной лентой. Внутри лежала пара ярко-красных длинных, до колен, вязаных носков с кожаными подошвами. Пэйган была искренне обрадована.
   – Они подходят под мой красный шелковый пояс, – сказала она и стала настаивать, чтобы Кейт немедленно примерила подарок.
   Максина повернулась к Джуди:
   – А почему родители послали тебя сюда на языковые курсы, а не в одну из здешних школ?
   – Они меня вообще никуда не посылали. Я им не сказала, что подала заявление на стипендию для поездки по обмену, потому что никогда не думала, что сумею пройти отборочный конкурс. А когда прошла и сказала, мама просто рассвирепела. Она считает, что в пятнадцать лет рано еще уезжать из дома, да и вообще она не понимала, зачем мне понадобились иностранные языки. Но наш священник убедил ее, что я должна использовать талант, дарованный мне Господом. – Джуди усмехнулась. – Здесь за мной должен присматривать пастор местной лютеранской церкви. По-моему, он полагает, что я собираюсь стать миссионершей в Африке и знание французского и немецкого языков необходимо мне, чтобы разговаривать потом с язычниками в Бельгийском Конго и в Восточной Африке.
   – А на самом деле ты туда поедешь? – Максина аккуратно расправила юбку своего лучшего, мандаринового цвета, платья, которое надела потому, что Ник все-таки на четверть назначил сегодня свидание и ей тоже.
   – Нет, я поеду в Париж, – уверенно ответила Джуди.
   – Одна?! И родители тебя отпустят одну?
   – Они ничего не будут знать. Я им напишу после того, как приеду туда и найду работу. Иначе они могут и не разрешить, – объяснила Джуди.
   Три другие девочки, пораженные, замолчали: они сами никогда не задумывались о своем будущем, никогда ничего не планировали наперед дальше следующих каникул. Все в их грядущей жизни представлялось им в принципе столь же простым и ясным, как на рисунках в детских книжках для раскрашивания, и ответственность за все, что должно было произойти в будущем, лежала не на них, а на ком-то другом. Каждую из них ожидал впереди алтарь, после которого должно было наступить вечное блаженство; в эту картинку оставалось только вставить конкретное лицо того прекрасного принца, который повел бы каждую из них к алтарю. Ученицам «Иронделли» работа Джуди представлялась чем-то невероятно настоящим по сравнению с уроками домоводства, на которых они учились резать лук, или машинописи, где после скопированного из учебника делового письма они делали припечатку: «Пожалуйста, примите уверения в моих самых искренних чувствах».
   Кейт стала с интересом расспрашивать Джуди о языковых курсах.
   – Да, обучение там действительно очень интенсивное, – рассказывала Джуди, – и это хорошо, потому что мне нужно за год научиться бегло говорить и по-французски, и по-немецки. Все остальные, кто там учится, тоже хотят как можно быстрее освоить язык. Они все старше меня, есть даже настоящие старики – такие, кому уже за тридцать! В Гштад приезжают со всего мира те, кому по работе потребовалось знание еще одного языка. И они день-деньской сидят в маленьких кабинках с наушниками на голове и учат. Но по-немецки я еще говорить не могу. Наверное, мне надо не болтать слишком много с Ником, а только заниматься и заниматься немецким.
   Ник с обожанием посмотрел на нее:
   – У нас вообще почти не остается времени даже на разговоры. В комнаты к себе мы заходим только для того, чтобы поспать. В семь утра я уже начинаю накрывать на столы к завтраку, потом до трех дня мы без перерыва работаем в ресторане. Затем перерыв до половины седьмого вечера, и снова в ресторане до одиннадцати. Это если нет никакого банкета, или свадьбы, или чего-нибудь подобного – а то приходится и до двух часов ночи вкалывать, а вставать потом все равно к семи утра.
   – Нам еще тут повезло с жильем, – сказала Джуди. – Те ученики официантов, которых взяли сюда на время из «Паласа» в Лозанне, говорят, что там они живут по пять человек в комнате под самой крышей. А в «Паласе» в Сент-Морице, мне рассказывали, временные работники вынуждены спать в подвале.
   – Боже, я, кажется, начинаю считать «Иронделль» курортом, – проговорила Пэйган, которой нравились медлительность и скука школьной жизни, в отличие от Кейт, приходившей в отчаяние от царившей в школе лени и тоски на уроках.
   После этой встречи Джуди стала оставлять по средам, после обеда, столик в «Шезе» для девочек, и они просиживали там по два часа с одной-единственной чашкой дорогого горячего шоколада; а по воскресеньям Ник водил всю компанию в кафе, и уж там они объедались вовсю.
   Бросающаяся в глаза независимость Джуди производила большое впечатление на трех девочек, которые завидовали ее энергии, жизнестойкости, бодрости и выносливости и не отдавали себе отчета, что на самом-то деле Джуди приходится каждое утро заставлять себя собираться с силами и настраиваться на рутину и тяжкий труд предстоящего дня. Девочки неохотно, но подчинялись школьному расписанию; Джуди же устанавливала себе расписание сама и неумолимо выдерживала его. Манера Джуди говорить тоже завораживала учениц «Иронделли»: ее речь была прямой и резкой, она говорила всегда то, что думала, тогда как девочки из более привилегированных семей были приучены скрывать свои чувства и никогда не выражать открыто своих взглядов и желаний.
   Девочки быстро сообразили, что, хотя Ник и был без ума от Джуди настолько, что не замечал никого вокруг, он все же годился на роль того старшего брата, о котором все они тосковали, – такого, который восхищался бы ими, защищал их, поддразнивал бы, знакомил с другими мальчиками и платил бы за их скромные развлечения. С Ником они чувствовали себя в полной безопасности. С ним не надо было играть в любовных «казаков-разбойников», гоняться за победой над представителем другого пола или же спасаться самой от какого-нибудь «охотника за скальпами». Интуитивно три подружки из «Иронделли» быстро нашли верный способ флиртовать с Ником. Они могли провоцировать его как угодно, совершенно не опасаясь при этом за возможные последствия. Фактически они получили возможность практиковаться на нем как и сколько хотят в твердой уверенности, что опасаться с его стороны им нечего. Этим они и занимались.
   Нику все это льстило. Ему нравилась его новая роль пажа трех привлекательных, но, в общем, ничего особенно не требующих девочек. Воспитанный в холодных стенах традиционной английской школы-интерната, выросший в деревне, застенчивый, он не так уж часто раньше знакомился с девочками, тем более с привлекательными. Но у него были прекрасные манеры, и когда он не краснел ежесекундно по пустякам, то выглядел и держался в окружении четырех девочек гордо, как настоящий паша. Поскольку он стал играть столь важную роль в этом «круге», как окрестили их компанию другие девочки-завистницы из «Иронделли», то Ник вскоре избавился и от застенчивости, как правило присущей единственному ребенку в семье, и от обычных для английского подростка мучительных сомнений в себе.
   Девочки были уверены, что рано или поздно познакомятся с другими мальчиками, потому что с середины ноября каждую неделю стали устраиваться танцы; но, хотя у них и был Ник, иногда они испытывали приступы непонятного беспокойства, их охватывала тоска по приключениям.
   Как-то в воскресенье, справившись с огромной порцией бананового мороженого, Пэйган зевнула и сказала:
   – А не удрать ли нам как-нибудь вечером через заднюю дверь и не отправиться ли в какой-нибудь шикарный ночной клуб вроде «Гринго»?
   Ник строго посмотрел на нее и откинул со лба назад густые черные волосы.
   – Будьте осторожны. Вас выгонят, если поймают. А потом, может быть и кое-что похуже. – Он покраснел. – Нечто скверное. Знаете Поля, водителя старика Шардена?
   – Да, это его шофер, – подтвердила Кейт.
   – Нет, он водитель, – поправила Пэйган. – По-французски все равно. А в английском языке шофер – это тот, кого вы нанимаете на вечер. А водитель работает у вас постоянно.
   – Ну, как бы он там ни назывался, вы понимаете, о ком я говорю. Так вот, Шарден… э-э-э… гомосексуалист, а Поль – его… э-э-э… друг. Я знаю, потому что за спиной у Шардена Поль занимается тем же самым с одним из поваров «Империала». – Ник покраснел еще гуще. – То, что я вам сейчас расскажу, не больше чем слух. Но ходит он очень упорно, и я об этом слышал не раз. Вы знаете, конечно, что по-настоящему Шарден любит только деньги.
   Все кивнули, соглашаясь.
   – Так вот, в городе говорят, что, если девочку застают с мальчиком вне школы, ее немедленно исключают, если только во избежание позора ее отец не согласится заплатить хорошенькую сумму. При этом на самом деле может ничего и не быть вообще или быть не больше чем шуткой; но Шарден расписывает все по телефону ее родителям в самых мрачных тонах. Вопрос, кому поверят родители: своей дочери или Шардену? И ей ведь приходится признавать, что она действительно где-то была, поэтому обычно родители верят в худшее и платят.
   – Не может быть!
   – Откуда ты знаешь?
   – А в городе известно, что он гомосексуалист?
   – Все официанты здесь знают, что Шарден «голубой», – сказал Ник. – У него давным-давно работают только смазливые шоферы, хотя на самом деле ему водитель не нужен. На окраине города есть бар – он называется «Ку-ку», – там довольно странные типы околачиваются. Я бы туда не пошел, честное слово!
   – А он не боится, что его самого могут начать шантажировать? – спросила Пэйган.
   – Если все эти разговоры о шантаже правда, то Шарден ведет опасную игру. Но она все-таки не настолько опасна, как это может показаться. Шарден очень тщательно подбирает возможные жертвы. А выбор у него богатый. Он ведь не мог бы никакими средствами добиться того, чтобы девочки по ночам вообще никогда и никуда не убегали, верно? Даже если бы захотел. А родители девочек далеко, в другой стране, и они богаты. Шарден никогда не запрашивает больше, чем родители девочки могли бы заплатить без малейшего напряжения. Насколько я знаю, самая маленькая сумма, которую он в таких случаях просит, это стоимость обучения за год. В целом родителям обычно проще бывает откупиться от небольшого скандальчика. А поскольку ученицы из разных стран, то их родители не знают друг друга и нет опасности того, что они между собой разговорятся и все выяснят.
   Девочки, не прерывая Ника, внимали его словам, загипнотизированные этими внезапно открывшимися перспективами.
   – Так что, ради бога, будьте осторожны, – продолжал Ник. – Кто знает, может быть, что-то в этих слухах и правда. Я понимаю, что все это сплетни. Но я слышу подобные истории всякий раз, когда попадаю на виноградники нашей гостиницы. И это еще не все. Некоторые ребята говорят, что Поль – бисексуал.
   Теперь Нику пришлось объяснять девочкам, что такое бисексуал. Лицо у него пылало от смущения, и он уже жалел, что вообще начал этот разговор, но ему начало нравиться внимание, с которым слушали его подруги.
   – Рассказывают, что если девочка из очень богатой семьи убегает куда-нибудь ночью, а Шарден ее поймает, то Поль… нарочно соблазняет ее и фотографирует в разных… э-э-э… компрометирующих позах. Бармен из «Империала» говорил мне, что в прошлом году отец одной девочки из Бразилии перепил у него и начал ругать Шардена. Он сказал, что прилетел сюда потому, что его начали шантажировать; что не хотел обращаться в полицию, поскольку тут замешано имя его дочери; и что если об этом скандале станет известно, жена ему никогда не простит… Что ему нужно защищать честь семьи и репутацию его дочери, иначе она никогда не выйдет замуж… Ну и все такое… А потом сказал, что никогда не простит своей дочери того, что она поставила его в такое положение, когда он не мог заявить, что Шарден его обманывает. Ему показали фотографии, на которых его дочь была с Полем. – Ник улыбнулся. – Наверное, фотографии были довольно необычными. Тот мужик сказал бармену, что заплатил за них тридцать шесть тысяч швейцарских франков. Наличными.

   Для Пэйган, Максины и Кейт жизнь в «Иронделли» протекала в завораживающей атмосфере сентиментальной наивности. Телом уже почти женщины, ученицы были на самом-то деле еще детьми. С бурной щенячьей радостью и энергией они хихикали, прыскали со смеху, весело носились и визжали и, в общем-то, были еще довольно глупы. От уроков им становилось скучно, разговоры о любви завораживали их, они горели нетерпением узнать, что такое страсть, и единственным их стремлением было в кого-нибудь влюбиться. Они готовились стать женщинами, и в самом воздухе, казалось, было разлито ожидание этого. Девочки были способны просиживать часами с журнальными статьями и инструкциями в одной руке и тюбиками дорогого грима в другой, выясняя, какое у каждой из них лицо – овальное, круглое или широкое. Масса времени тратилась на разговоры об одежде, на примеривания и на обмен вещами. Все девочки хотели, чтобы у них была как можно более узкая талия, и потому затягивались широкими эластичными поясами. Все они носили балетные тапочки без каблуков, широченные юбки колоколом, бледно-розовые или бледно-голубые свитера и небольшую нитку мелкого жемчуга на шее. У девочек, приехавших из США, были бюстгальтеры, которые придавали грудям идеально ровные округлые очертания и заставляли их торчать вверх, в результате груди чем-то напоминали перевернутые чашки или детские песочные «куличики». Новые ученицы-неамериканки во вторую же свободную субботу бросались покупать французские кружевные бюстгальтеры. После этого девочки до бесконечности сравнивали свои груди, измеряли их и делились друг с другом всевозможными сомнениями и опасениями на этот счет: «А у меня одна больше другой…», «Почему мои висят ниже, чем твои?», «А у Серены на самых сосках растут волосики…», «Если сбоку закладывать в бюстгальтер носок, то расстояние между грудями станет шире…», «Я бы хотела, чтобы они у меня были побольше…», «Мне бы хотелось не такие крупные…».
   Максина всеми силами старалась избегать подобных сравнений. У нее были крупные, тяжелые, низко опускающиеся груди, к которым она еще не успела привыкнуть и очень стеснялась их, а потому старалась засовывать их чуть ли не под мышки. В результате постепенно она привыкла сутулиться, а плечи у нее приобрели округлость. Что бы ни говорили ей другие девочки, ничто не могло убедить ее в том, что великолепные выпуклости у нее впереди – ее достоинство, а не недостаток. Стоило ей увидеть на улице, далеко впереди себя, группу дорожных рабочих, как она мгновенно краснела до корней волос, потому что знала: как только она поравняется с ними, все они завороженно уставятся на ее грудь и будут глазеть, пока она не пройдет. Пытаясь как-то успокоить дочь, мать сказала Максине, что ее embonpoint [25 - Полнота (фр.).] исчезнет после того, как у нее появится первый ребенок и она станет кормить его грудью. Но сама мысль о том, что придется таскаться с этими футбольными мячами еще многие годы, пока их не высосет ребенок, который еще даже не зачат, Максину вовсе не утешила. И поэтому если не было необходимости одеваться в дорогие вещи от Диора, она предпочитала скрывать свои объемы под большими и бесформенными свитерами.
   Как-то вечером Максина, облаченная в одно из таких коротеньких одеяний, учила Кейт танцевать un slow [26 - Здесь: медленный танец (фр.).]. Обняв Кейт и громко наигрывая на губах мелодию «Пароход медленно плывет в Китай», Максина торжественно кружила ее на узком пространстве между двумя кроватями. «Даже хорошо, что здесь так тесно: в ночных клубах тоже всегда тесно», – проговорила Максина, никогда в жизни не бывавшая ни в одном ночном клубе. Ни одна из них еще не ходила на свидание с мальчиком; не знала бы, о чем говорить на таком свидании, если бы оно состоялось; все три отчаянно завидовали тем девочкам, у которых были старшие братья; и все трое постоянно терялись в догадках, куда следует девать нос в тот момент, когда тебя целуют.
   О подобных вещах они говорили друг другу каждую ночь. Как только выключали свет, Пэйган прокрадывалась к ним из своей комнаты, завернувшись в клетчатое, наподобие шотландской юбки, набитое гусиным пером стеганое одеяло, садилась по-турецки в ногах на кровать Кейт, и девочки начинали обсуждать со всех сторон вопрос, что значит быть женщиной. Они неизменно и единодушно соглашались, что ответят только на настоящую любовь, распознать которую, они были уверены, можно будет мгновенно. Потом они решали, за какого мужчину каждая из них была готова выйти замуж, и каждая излагала остальным свои представления о том, как должен выглядеть Прекрасный Принц. Потом обсуждались подвенечные платья, потом – свадебное путешествие. А затем в уютном ночном мраке они полушепотом говорили о той интригующей тайне, с которой еще не сталкивалась ни одна из них… о сексе. Это всегда было нечто романтическое: им бы и в голову не пришло, что после секса приходится иногда спать на мокрой простыне. Они и представить себе не смогли бы Прекрасного Принца с эрекцией, а тем более в презервативе.
   Отсутствие ясных представлений в вопросах пола было среди учениц всеобщим и поразительным. Чтобы не показаться невеждами, все девочки в «Иронделли» врали напропалую о своем сексуальном опыте, который в целом равнялся нулю. Пока что весь сексуальный опыт Кейт и Пэйган сводился только к тайным мыслям о тампонах: ни одна из них тампонами еще не пользовалась, но Пэйган стащила у матери брошюру, и теперь они вместе с Кейт сосредоточенно изучали иллюстрации, вызывавшие у них растерянность и смущение.
   Ни одна из них еще не исследовала пространство у себя между ног, не знала особенностей его чувствительности и даже не видела его. Ни одна еще не слышала о мастурбации и даже не осознавала, что уже испытала ее. Максина, которой было тогда четырнадцать лет, приняла последствия невольной мастурбации за религиозный экстаз: в этот момент она как раз ерзала на стуле на уроке Закона Божьего. Пэйган, охотившаяся верхом на взятой напрокат лошади, на которой было необычно высокое в передней части седло, испытала непривычное ликование, которое отнесла за счет возбуждения от азарта погони. Кейт всегда любила забираться в физкультурном зале по канату из-за приятного щекочущего зуда, который возникал, когда, поднявшись до самого верха, она плотно обхватывала канат ногами и, слегка притормаживая ими, то сжимая, то ослабляя при этом ягодицы, начинала скользить по канату вниз. Как то раз такое же ощущение возникло у нее, когда она была на самом верху каната, и она так и застыла там, блаженно раскачиваясь из стороны в сторону, не в силах сдвинуться с места и совершенно безразличная к резкому сердитому голосу преподавательницы мисс Хейдок – та уже привыкла к тому, что девочки замирают, добравшись до верха каната, – требовавшей, чтобы Кейт немедленно спускалась вниз.
   Максина – которая была француженкой и которой уже исполнилось семнадцать, на год больше, чем Кейт и Пэйган, – была для них уважаемым и непререкаемым авторитетом во всем, что касалось вопросов пола, потому что ее этому учили. Все мальчишки одинаковы, объяснял Максине священник, все они коты. Всем им нужно одно и то же, а ты не должна давать им этого, потому что когда они своего добьются, то станут тебя презирать за то, что ты не устояла. Даже если мальчик клянется, что любит тебя, получив желаемое, он тебя же с презрением отпихнет – и наедине, и, что хуже всего, прилюдно, – потому что, естественно, его уважение к тебе исчезнет. Если действительно серьезный мальчик действительно тебя любит и при этом продолжает настаивать на своем, то он тебя просто проверяет – правда, священник не сказал, в чем именно и для чего. Мужчины по каким-то непонятным причинам неспособны контролировать свои чувства, и если половая страсть все же берет над ними верх, то виноваты в этом все равно ты и твоя привлекательность: это называется «ты его завлекла». Подобные вещи могут легко закончиться катастрофой, и что тогда ты станешь говорить своему мужу в первую брачную ночь?! Если не сбережешь себя для мужа, то брак с самого начала сложится неудачно и вся твоя жизнь окажется испорченной. Потому что мужчина всегда сможет разобраться в истинном положении дел, что бы ты ему там ни говорила.
   Можно было только удивляться тому, что у девочек не вызывали недоумения двойные стандарты в вопросах пола. Они принимали как нечто само собой разумеющееся, что мальчик может от страсти потерять над собой контроль; но им никогда не приходило в голову, что и девочка тоже способна испытывать подобную силу чувств, и это вполне объяснимо. Они считали естественным, что ответственность за пределы, до которых можно доходить в отношениях между полами, несет девочка, а не мальчик: она обязана контролировать меру его страсти. Поэтому девочки приучались подавлять собственные сексуальные побуждения. Эта привычка постепенно переходила в устойчивый тип поведения, и по прошествии ряда лет многим девочкам уже трудно было превысить те пределы, заходить за которые запрещалось, или даже просто испытать возбуждение. Степень их сексуальности была уже запрограммирована, а сама сексуальность извращена.
   Максина убеждала подруг, что итальянки берегут себя для своих мужей, но в то же время позволяют мужчинам практически все, только другими способами.
   – Противная, все-то ты придумываешь! – возражала Пэйган. – И как это мужчина может разобраться, девственница ты или нет?
   – Если он не может вставить свою штуку, значит, ты девственница, – объясняла Максина, – если ты, конечно, не занимаешься слишком много спортом: верховой ездой, велосипедом или гимнастикой.
   Свои жесткие правила сексуального этикета существовали и на тот случай, когда у девочки был кавалер, имевший, по ее мнению, шансы со временем превратиться в возлюбленного. По счастью, Максина знала все эти правила и делилась своими познаниями после того, как в школе выключали свет.
   – Во время первого свидания, – авторитетно утверждала она, – нельзя ничего, только один многозначительный взгляд при прощании. – После этих слов наступала тишина, и в кромешной темноте девочки упражнялись в умении бросать многозначительные взгляды. – После второй встречи можете позволить ему поцеловать себя в щеку. А на следующий раз разрешить ему на прощание настоящий поцелуй.
   – Французский, с языком? – спросила Кейт.
   – Нет, это только на четвертый раз.
   Максине пришлось признать, что сама она этого еще никогда не делала, и поэтому она поспешно перешла к пятому свиданию, во время которого, если мальчик действительно имеет серьезные намерения, то можно допустить его к тому, что находится выше талии. Здесь возможны два варианта: через одежду или под нее. Что касается самой Максины, то она лично никогда в жизни не допустила бы ни того, ни другого: она была твердо намерена сохранять благоразумность до замужества.
   Некоторые девочки, однако, позволяли мужчинам опускаться ниже талии, что опять-таки предполагало два варианта: через ее нижнее белье и под него – но при условии, что у него брюки остаются застегнутыми… Ну, вы сами понимаете.
   – А если под белье, то что тогда?
   – Тогда он гладит то место, где у тебя растут волосы. – И в комнате повисла тишина: девочки в темноте лихорадочно гладили себя по этому месту, но ровным счетом ничего не испытывали.
   Седьмая стадия этого издевательства заключалась в том, что мальчику можно было позволить уже абсолютно все. Абсолютно все – это, конечно, чудесно, но и жутко опасно.
   Учитывая, что любая ученица в «Иронделли» впадала в ужас при одной лишь мысли о возможной беременности, можно было только удивляться той поистине религиозной их убежденности, что, если дойдет до дела, они-то забеременеть не могут, особенно в первый раз. Господь этого не допустит; а кроме того, и статистика подтверждает, что в самый первый раз этого не бывает. Если, конечно, не трогаешь… ну, это самое. Сперма пугала всех девочек. Достаточно только одного этого маленького яичка, одного-единственного из многих миллионов, и можно забеременеть. А эти проклятые штучки живут по четыре дня и незаметно ползут вверх по твоим ногам даже под трусиками. Поэтому лучше не рисковать вообще, и мальчик должен обязательно принимать меры предосторожности. Но если он пользуется этой резиновой штукой, то это так противно!
   – Она называется «французский салат», – авторитетно заявила Пэйган.
   – Ничего подобного. Его название – capot anglais [27 - Английский чехол (фр.).], – холодно поправила ее Максина.
   Но как бы ни называлась эта штуковина, она вызывала еще одну проблему, связанную с правилами хорошего тона. Должна ли девочка отворачиваться, когда мальчик надевает эту штуку? Или она должна делать вид, будто ничего не замечает? Или он должен надеть эту штуку заранее, когда еще только собирается на свидание? Но в последнем случае это только доказывало бы, что он вовсе не потерял голову от вашей красоты, но с самого начала все так и планировал. И кроме того, как вообще она надевается?
   – Мне кажется, – сказала Пэйган, – что когда у них торчит, они сверху разглаживают эту штуку. Вроде перчатки, только с одним пальцем.
   Не очень романтично, подумали про себя девочки. Но они должны были признать, что все-таки лучше, чем забеременеть. Забеременеть – нет, это просто немыслимо! Если какой-либо девочке настолько не повезло и судьба ткнула в нее пальцем, ей, бедняжке, приходилось долго сидеть в обжигающей горячей ванне и выпивать целую бутылку чистого, неразбавленного джина. В таком случае настоящая подруга должна была сидеть с ней рядом в этом пару, подбадривать ее, не давать ей упасть в обморок и утонуть и не разрешать ей спьяну шуметь – иначе могла услышать сестра-хозяйка. Или же надо было найти довольно крупную сумму и отправиться на одну из этих темных улочек, к старухе, которая разложит тебя, как ощипанную курицу, на грязном кухонном столе, разведет твои ноги широко в стороны, а потом, даже не вымыв рук, воткнет в тебя вязальную спицу. Конечно, если ты богата, то можно обратиться в частную клинику, и тогда тебе все сделают под анестезией, вязальная спица будет из нержавейки и стерилизованная, а все станут делать вид, будто тебе просто-напросто удаляют аппендицит.

   Кейт проснулась еще до утреннего звонка к подъему и сразу же поняла, что за ночь произошло нечто необычайное. Звуки, доносившиеся с улицы, были какие-то приглушенные, а в комнате было необычно светло. Она бросилась к окну и отдернула кружевную занавеску. Мороз разрисовал стекло белыми узорами, чем-то похожими на цветы. Как была босиком, в голубой ночной рубашке, Кейт распахнула окно и высунулась наружу. Деревья стояли обсыпанные белым снегом, крыши домов внизу были покрыты толстыми белоснежными одеялами, сверкавшими под утренним солнцем; сияющая белизной гостиница «Империал» с ее башенками была похожа на сахарный торт, который дарят детям ко дню рождения. Сосновые рощи дальше, за городом, напоминали серые кружева и отдавали чем-то призрачным.
   Несколько ночей подряд сыпал густой снег, и за неделю городок преобразился. Пункт проката лыж практически не закрывался; прямо по улицам городка бегали лыжники; укутанные с ног до головы так, что походили на медвежат, дети катались на маленьких разноцветных санках; молоко теперь развозили на небольших санях, запряженных собаками; а местная конюшня немедленно предложила всем желающим прогулки на великолепных санных упряжках. Наконец-то началось то, чего все с таким нетерпением ждали: Зимний Сезон.
   За одну ночь появилась новая элита. Теперь привлекательным казался любой мужчина, который мог неплохо стоять на лыжах; не умеющий же, напротив, казался непривлекательным. Мужчины, которые все лето проработали в качестве каменщиков или работниках на фермах и потому на них никто не обращал внимания, вдруг оказались инструкторами по лыжному спорту и потому обрели статус богов. Зимой каждый водопроводчик тут надеялся, что женится на одной из богатых наследниц, которые обучались в местных воспитательных пансионах, и потому девочкам из этих школ оказывалось предпочтение при зачислении на горнолыжные курсы и вообще уделялось гораздо больше внимания, чем они того заслуживали. Загорелые гибкие инструкторы, в красных шерстяных шапочках и свитерах, шутя покоряли девичьи сердца. Они терпеливо учили одних, журили или бранили других, помогали тем, кто выбился из сил. А главное, носились взад и вперед без видимых усилий и с необыкновенной грацией, которой завидовала каждая девушка, потому что если ты умеешь хорошо ездить на лыжах, то это признак социальной избранности, и обзавестись таким умением было пределом мечтаний для каждой.
   Все боготворили также и сборную Швейцарии по лыжам, которая приехала тренироваться в Гштад; правда, делать это приходилось как бы заочно. Бесконечно обсуждались все достоинства четырех основных и двух запасных членов этой сборной, но их самих никто не видел: они жили в шале на самой окраине города и не занимались ничем, кроме тренировок. Что, естественно, лишь повышало всеобщий интерес к ним.

   Как-то утром, за завтраком, Пэйган внезапно прервала ставший теперь постоянным разговор подружек о том, что произойдет в следующую субботу, когда должен был состояться первый в зимнем сезоне танцевальный вечер. Она подняла взгляд от одного из редко приходящих писем от матери и спросила:
   – А знаете что? Оказывается, моя мать знает отца Ника. Я написала ей о нем в последнем письме, и теперь она пишет, что, наверное, это тот самый Ник, который учился вместе с моим племянником Тоби в Итоне. Она пишет, что если у него фамилия Клифф, то он должен быть сыном сэра Вальтера Клиффа и должен унаследовать огромное семейное гостиничное дело.
   – Не может быть, чтобы это был тот самый Клифф: он бы нам сказал, – возразила Кейт.
   – Если он на самом деле сын сэра Вальтера Клиффа, он, безусловно, никогда и не заикнулся бы об этом, – заявила Пэйган, добавив специально для Максины: – Это типично английская привычка недоговаривать.
   Потом, уже в гардеробе в «Шезе», они рассказали об этом Джуди.
   – Серьезно? – удивилась та. – Мне он никогда ничего об этом не говорил. Я считала, что он учится на официанта, чтобы так и работать официантом. – Девушки прошли к своему столику. Ник подошел к ним, лавируя между тесно поставленными столиками, за которыми было много посетителей. Джуди немедленно вывалила на него то, что только что узнала сама, чем поставила девочек в неловкое положение.
   – Правда, что ты со временем унаследуешь гостиничное дело Клиффа?
   Ник вспыхнул. Чтобы выиграть время и подумать, он начал отбрасывать с лица назад волосы, а затем, заикаясь, проговорил:
   – Н-ну, в общем, правда. Мне придется управлять этим делом, но оно не будет на самом-то деле моим: это семейная компания. Мне просто придется его вести… ради всей семьи.
   – Значит, ты богат? – спросила Джуди. Наступила пауза.
   – Я не беден, – неохотно признался Ник, – но мне придется взять на себя очень большую ответственность. – И затем добавил с необычной для него твердостью: – Если не возражаете, давайте больше не будем это обсуждать.
   Некоторое время спустя, когда они были в туалете, Максина повернулась к Джуди и торжествующе спросила:
   – Ну что, теперь, когда ты все узнала о Нике, Джим из Виргинии, я полагаю, будет забыт?
   – Почему? – пораженно спросила Джуди.
   – Ну, Ник от тебя без ума, это же ясно. И он был бы очень удачным выбором, разве не так? – ответила Максина.
   Джуди расхохоталась.
   – Послушай, мне же еще и шестнадцати нет. Пока что я вообще ни за кого не собираюсь замуж, и уж меньше всего за парня, которого я даже не люблю. Я обещала маме, что даже на свидания не буду ходить, пока я здесь: только при таком условии она и разрешила мне поехать. Мне кажется, что это вполне разумное условие, и я намерена его выполнить. Я знаю, что вам, богатым, это даже кажется чудачеством, но мне придется самой зарабатывать себе на жизнь. Учить одновременно французский и немецкий и без того непросто, особенно когда работаешь при этом официанткой. Но это мой единственный шанс, и я его не упущу. Мужчин будет в жизни еще полно, они никуда не денутся. – Она немного поколебалась, а потом призналась: – Если хотите знать правду, никакого кавалера у меня дома нет. Джима из Виргинии не существует. Это только отговорка для тех ребят, которые начинают мной интересоваться. Так их самолюбие не страдает. Мужчины очень не любят, когда им отвечают «нет» просто так.
   – Но, если ты удачно выйдешь замуж, тебе уже не надо будет зарабатывать, – удивилась Максина.
   – Поспорим? – ответила Джуди.

   В тот вечер стол во время ужина в школе гудел: девочки возбужденно обсуждали, что следует надеть на танцы. У Максины было голубое шелковое платье с открытыми плечами и рукавами с буфами. Кейт собиралась надеть свое унылое, кремового тона, муаровое платье от Дебенхэма с лентой и скромным вырезом в форме сердца, украшенным кружевной косынкой. Максина предложила переделать вырез, сделать его гораздо более глубоким, и ее предложение было немедленно принято. Но оставалась еще нерешенной проблема, в чем пойдет Пэйган.
   – Нечего и обсуждать. Я не пойду. У меня нет длинного платья, – мрачно сказала Пэйган.
   – Но у тебя есть длинная черная юбка из тафты, – возразила Максина, – и бабушкина белая шелковая блузка. Мы могли бы купить пару метров ярко-розовой тафты и сделать внизу юбки огромный рюш так, чтобы она почти доставала до пола, а что останется, обернуть кушаком вокруг талии и пустить концы вниз. А блузку можно не застегивать до конца, и тогда это будет выглядеть как низкий вырез, верно?
   Пэйган приободрилась. Странно, но Максина с ее советами чем-то напоминала ей старую миссис Хокен в их деревне, а Пэйган ничто не доставляло большего удовольствия, чем возможность переделать какую-нибудь вещь из одежды в нечто абсолютно отличающееся по своему предназначению от того, ради чего создавалась вещь первоначально.
   После ужина Максина наметила мелом очень низкий, смелый вырез на муаровом платье Кейт и взялась за ножницы, а Кейт в это время зажмурилась и скрестила на счастье пальцы. Потом Максина ползала на коленях вокруг Пэйган, прикрепляя булавками газету к низу ее юбки, чтобы сделать выкройку для предполагаемого рюша. Вся школа поголовно была занята примерками бальных платьев. Некоторые девочки, приехавшие из стран континентальной Европы, облачались в очаровательные туалеты, которые назывались «веселая вдова». Они представляли собой жесткий корсет от подмышек до нижней части ягодиц, который был обшит черным атласом, украшен кружевами и держался на нескольких стальных полосках, столь же неудобных, как и китовый ус, которым пользовались женщины Викторианской эпохи. Но выглядело это очень сексуально.
   Девочки же, у которых не было такого платья, срочно писали домой, умоляя прислать им денег на дополнительные занятия музыкой…
   «Империал» с его сказочными башнями и башенками – одна из красивейших гостиниц мира. Когда холодный зеленый школьный микроавтобус подъехал к ее сверкающему стеклянному входу, ученицы поспешно поснимали с себя обычные зимние пальто – вечерние накидки были лишь у немногих, – лучше было немного померзнуть, чем показаться немодной или безвкусно одетой. В сопровождении двух замотанных и вечно обеспокоенных воспитательниц они прошествовали по красному ковру под хрустальными люстрами в зал для танцев, где за маленькими белыми столиками, на которых горели свечи, уже сидели приехавшие раньше. Девочки уселись на ряд темно-красных банкеток, которые были приготовлены специально для них, и заказали шипучие коктейли с джином: платить за напитки приходилось самим, а с таким коктейлем можно было просидеть дольше. Среди официантов, принимавших у них заказы, был и Ник, державшийся вежливо-официально.
   Девочки нервничали: они боялись, что их пригласят танцевать; боялись, что не пригласят; боялись, что будут танцевать плохо или наступят партнеру на ногу. Все они делали сейчас вид, будто не замечают линии молодых людей, которая начала формироваться на противоположной, дальней от них стороне зала; и все они в душе готовились к тому, что, возможно, им придется пережить сегодня самое тяжелое в их жизни публичное унижение. Пэйган радовалась тому, что здесь можно сидеть: так мальчикам не видно, что она очень большого роста. Она была слишком высока для половины из собравшихся в зале молодых людей, хотя и не понимала, почему тем это так не нравится: лично она не имела ничего против маленьких мужчин.
   – Пожалуй, схожу в туалет, – как бы невзначай произнесла Кейт.
   – Никуда ты не пойдешь, – возразила Пэйган. – Если будешь отсиживаться в туалете, никто тебя не пригласит, это уж точно. Нечего паниковать. Посмотри-ка лучше на меня! Я так боюсь, что наступлю на этот проклятый рюш и все оторву – кажется, ни о чем другом и думать сегодня не буду!
   Оркестр заиграл «Жизнь в розовых тонах», все в зале пришло в замешательство, и внезапно их столик оказался в окружении мальчиков, которые все хотели танцевать с… Кейт. Пораженная Кейт приняла приглашение того, который оказался ближе других, и он повел ее в медленном танце, а Кейт благодарила в душе Бога за тот урок, который успела дать ей Максина. Вскоре танцевали все три девочки: ужасная судьба подпирающих стену миновала их.
   Когда танец кончился, партнеры проводили их назад к столикам, поклонились и отошли. Оркестр заиграл самбу, и снова все бросились приглашать на танец Кейт. Кружась по залу с красивым, свободно передвигающимся парнем, студентом из «Ле Морнэ», которого звали Франсуа, она все еще не могла поверить своему успеху.
   Франсуа был красив и темноволос – таким, разумеется, он и должен был быть. В объятиях этого небрежно и красиво танцующего, раскрепощенного в движениях парня – совершенно уверенного в себе даже тогда, когда шел обратным шагом в вальсе, – Кейт скользила по залу в каком-то радостном тумане, а он крепко прижимал ее к себе, и сердце у нее трепетало, когда через его белую накрахмаленную рубашку она чувствовала прикосновение к своей груди чужого, непривычного тепла. Следующим танцем была румба, и Франсуа танцевал ее со всеми возможными ухищрениями и выкрутасами. Танец еще не закончился, когда Кейт внезапно вспыхнула и покраснела. Слишком жарко в зале, подумала она, но тут же ощутила незнакомое ей чувство: голова у нее как будто пошла кругом, и одновременно в животе что-то сильно екнуло, а в коленях появилась слабость. «Сейчас грохнусь в обморок, – подумала она, – какое странное ощущение!» Но вдруг до нее дошло, в чем дело. Это же то самое, сообразила Кейт и вся засветилась от счастья, приняв вожделение за любовь.
   Франсуа говорил ей о каких-то пустяках, и чувствовалось, что ему привычна эта небрежная легкость разговора в танце. Кружась в самбе по залу, то немного откидывая ее назад, то прижимая, с каждым разом все крепче и плотнее, к себе, он говорил очень вежливо и в таком тоне, как будто они сидели за чаем у него в гостях в присутствии всех его домашних. Всякий раз, когда его тело жестко прижималось к ней, Кейт испытывала странное эротическое возбуждение. Впрочем, быть может, ей это только казалось, потому что ее партнер, судя по всему, не замечал и не испытывал ничего необычного, вкрадчиво-учтивым голосом рассказывая ей в это время о том, где в здешних лесах есть красивые места для прогулок, лыжных походов, куда стоит съездить на экскурсию, где какие бары, гостиницы и танцзалы.
   Кейт почти все время молчала. Ее зеленые глаза с восхищением смотрели снизу вверх на его загорелое лицо, а Франсуа говорил уже о том, что в вечерних танцах по субботам все бы хорошо, если бы не одно скверное правило. Когда танцы заканчиваются, девочкам из «Иронделли» запрещено разговаривать с теми молодыми людьми, с которыми они познакомились во время танцев. Пока музыканты в танцевальном зале снова и снова повторяют «Жизнь в розовых тонах», можешь сколько угодно прижиматься к парню своей мечты. Но субботний вечер кончится, и если встретишь этого парня в воскресенье утром на улице, то должна молча, глядя сквозь него, пройти мимо – а ведь, может быть, проходишь мимо своей единственной и неповторимой любви.
   С точки зрения директора школы, к тому моменту, когда наступит пора отправлять девочек обратно по родительским домам, они должны уметь танцевать безукоризненно. Все прочие дефекты воспитания и образования, рассказывал Франсуа, можно будет объяснить врожденной неспособностью к учению, ленью, нервной возбудимостью в период полового созревания или предменструальной напряженностью; но если девочки не научились танцевать, то успокаивать разгневанных родителей бывает трудно. Вот почему ученицам разрешалось – за счет их родителей – посещать танцевальные вечера в общественных местах: это был хороший и дешевый способ найти партнеров, готовых обучать девочек. К тому же это означало и дополнительную возможность попрактиковаться во французском языке. Месье Шарден, однако, не доверял ни одной из находящихся в стадии полового созревания молодых женщин, за которых он нес ответственность. И он не желал, чтобы к нему являлись рассерженные родители, требуя компенсации или – что было бы еще более затруднительным – установления личности негодяя. Самый простой способ обеспечить его личное спокойствие и сохранить учениц в неприкосновенности заключался в том, чтобы каждую ночь запирать их на замок, как цыплят.
   Но это означало – и напрашиваться на неприятности.

   К полуночи Кейт уже чувствовала себя, как Золушка на балу. Непривычная обстановка изумила и ошеломила ее, вот почему Кейт не придала никакого значения тому, что, когда она зашла в туалет, никто из девочек не заговорил с ней. Все они не просто завидовали успеху, выпавшему на долю Кейт. Главное, не могли взять в толк, чем вызван этот успех. Именно это и злило их больше всего. На их взгляд, Кейт была совершенно заурядной. «Не понимаю, что они в ней нашли. И платье у нее такое старое и страшное», – фыркнула одна из девиц. «Ее и хорошенькой-то не назовешь. Волосы жидкие, даже не длинные. А глаза какие?! Зеленые, провалившиеся и смотрят в разные стороны!»
   В тот вечер Кейт впервые столкнулась с недоверием и ревностью, которые ей предстояло терпеть со стороны других женщин на протяжении последующих тридцати лет. Женщины совершенно не понимали, что могут мужчины находить в этой Кейт, а потому считали ее хитрой и коварной, способной на всяческие проделки, и были убеждены, что в ее присутствии ни один мужчина не может чувствовать себя в безопасности. Но они ошибались: это Кейт не могла чувствовать себя в безопасности в присутствии любого мужчины.
   Громко ударили тарелки, и с их звоном свет прожекторов сошелся на руководителе оркестра, который объявил, что после следующего танца состоится конкурс на звание Мисс Гштад, а пока каждый столик получит карточки для голосования и может выдвигать свои кандидатуры.
   – Ну, – провозгласила Пэйган, – кандидатура от нас очевидна. Кейт сегодня царица бала, она должна стать и Мисс Гштад.
   – Не дури, – ответила Кейт, – не буду я вылезать на сцену и изображать там бог знает кого.
   – А я бы рискнула, – сказала Максина. – В конце концов, это же не что-то серьезное, не конкурс на Мисс Вселенная. Просто-напросто небольшое деревенское развлечение. – Она сильно подтолкнула Кейт, спихнув ее с каштановой бархатной скамейки. – Не упрямься, не будь настолько англичанкой!
   Кейт поднялась с места. Она неохотно вышла на середину зала, где мажордом выстроил всех претенденток в линейку и вручил Кейт большую картонку с номером 17. На танцах присутствовали и девочки из двух-трех других таких же школ, так что посередине зала стояли сейчас около тридцати девушек и среди них чувственно выглядящая, с пышными формами итальянка, одетая в черное бархатное платье с открытыми плечами. Кейт видела, что шансов на победу у нее нет, но отступать было уже поздно. Девочки медленно выстроились в круг.
   Но Кейт не приняла в расчет Ника. Тот подошел к официанту, раздававшему карточки для голосования, подмигнул ему – «после сочтемся!» – сунул пачку карточек в карман, выскочил в мужской туалет и быстро написал там на всех карточках цифру 17. Затем возвратился назад, прихватив по дороге цилиндр, с которым должен был обходить столы и собирать у присутствующих карточки. Все просто.
   Свет немного притушили, и только направленный луч прожектора выхватывал из полумрака очередную претендентку, когда она медленно поднималась по ступенькам, останавливалась в центре сцены, торжествующая или смущенная, поднимала над головой свой номер, а потом так же медленно спускалась назад в зал.
   Под бурные аплодисменты и молодецкий свист вновь дали полный свет, и Ник начал обходить столы, протягивая к каждому цилиндр, в который сидевшие за столиком кидали карточки для голосования.
   Участницы конкурса старательно демонстрировали свое безразличие к тому, какими будут итоги. Для них этот конкурс был не просто одним из номеров программы сегодняшнего вечера, проводимой мажордомом, которому все это давно смертельно надоело, но который тем не менее держался профессионально весело. Для каждой из них это было первое публичное испытание, соревнование в сексуальности, и потому сердца их бешено колотились, даже дышали они тяжело. Но вот наконец завершилась очередная самба, мажордом вышел вперед и торжественно провозгласил: «Леди, лорды и джентльмены, Мисс Гштад 1948 года избрана… номер 17-й!»
   Не веря своим собственным ушам, Кейт отрицательно мотала головой, Максина, широко расставив руки, заключила ее в объятия и тискала изо всех сил, Пэйган вопила от радости, а все знающие и понимающие официанты выстроились в линейку, обозначая путь, которым Кейт предстояло подняться на маленькую сцену. Там на нее, раскрасневшуюся от удивления и удовольствия, мажордом нацепил бледно-голубую ленту, на которой было написано: «Мисс Гштад – 1948», возложил ей на голову украшенную алмазами тиару, преподнес два магнума [28 - Большая винная бутыль, вмещающая две кварты (около 1,6 л).] шампанского, а потом просто стоял рядом в позе доброго дядюшки, пока фотографы сверкали своими блицами.
   – Ну, с этой мы еще намучаемся, – тихонько проговорила подруге одна из двух замотанных воспитательниц, что сопровождали сегодня вечером учениц «Иронделли».
   Прогноз оказался верным.

4

   К концу ноября почти у всех воспитанниц уже появились постоянные мальчики, и девочки, к своему удивлению, обнаружили, что в таком маленьком городке было поразительно много мест, удобных для тайных свиданий. Они забивались на задние сиденья машин, встречались позади церкви, в конюшнях и амбарах, на пунктах проката лыж, в чайных на окраинах городка или в горах, где начинались лыжные трассы. Во время уик-эндов парочки можно было видеть везде: и в Эггли, и в Вассенграте, и в Хорнберге, и в Уиспиле, и во всех гостиницах и кафе прилегающих к городу деревень, таких, как Саанен или Шато-д’Э, которые видели уже не одно поколение школьниц, переживающих пору щенячьей любви.
   Обитательницы «Иронделли», проведя ночь на субботу в бумажных бигуди и в креме или сухой грязи, чтобы предотвратить появление морщинок на лице, в субботний день непременно посещали «Шезу». Самоуверенность, которую они при этом всячески подчеркивали, на самом деле свидетельствовала об отсутствии у них уверенности в себе и с трудом маскировала их нерешительность. Одно замечание или чей-то смех могли заставить их мгновенно покраснеть, от чего сами девочки ужасно страдали. Кокетливые и дерзкие, думающие постоянно только о том, как они выглядят и кто на них смотрит, девочки неизменно делали вид, будто не замечают молодых людей, что сидели за столиками, раскачиваясь взад-вперед на спинках кресел, – молодых людей, которые горели желанием, но тоже делали вид, будто не видят всех этих мелких женских хитростей, этого подчеркнутого пренебрежения.
   Впервые в жизни и неожиданно для себя девочки открывали, что, оказывается, они обладают какой-то силой. Осознавая это, каждая начинала испытывать странную гордость от того, что способна поработить мальчика или даже двоих или троих, и это делало ее вдвое или втрое сильнее. Ни одна еще не понимала в полной мере той мощи и тех опасностей, что таились в ее внезапно проснувшейся сексуальной притягательности. Они еще не знали, что магия бывает белая, но бывает и черная, в зависимости от того, направляется ли она на доброе дело или же используется во зло. В 1948 году сексуальная привлекательность была для них той единственной силой, которой только и могли обладать тогда девчонки, и надо было пользоваться ею, пока возможно, насколько это было возможно – на всю катушку! Естественно, у каждой из них были свои пределы, до которых они готовы были позволить дойти молодому человеку, и при его попытке зайти дальше они снова бы напускали на себя чопорный вид; но им никогда не приходило в голову, что мужчине может быть трудно или даже невозможно «выключить» собственные мощные вожделения в тот момент, когда девочка так захочет. Им никогда не приходило в голову, что те силы, которые они пробуждают в мужчине, – это не только страсть; и что если, вначале пробудив эти силы, затем попытаться действовать вопреки им, то это может закончиться и изнасилованием, и даже убийством. Ни одной из них никто и никогда не объяснял, как может повести себя мужчина в подобных обстоятельствах.
   Для всех влюбленных Джуди выполняла роль почтового ящика. Только теперь, впервые за все время после начала учебного года, девочки лихорадочно листали словари, рылись в учебниках французского языка и осаждали Максину просьбами помочь им в переводе. Джуди же передавала в обе стороны записки с указанием о месте встречи, которое часто менялось, в зависимости от погоды. Когда она подавала счет или клала на стол бумажную салфетку, то часто вместе с ними проскальзывала и записка, в которой говорилось: «Шейла, на склоне со стороны детского сада, у лыжного подъемника, в пять» или «Helas! Gerard cheri, impossible cette semaine. Samedi prochain а trois heures, ton Isabel» [29 - Увы! Жерар, милый, на этой неделе не смогу. В ближайшую субботу в три часа. Твоя Изабель (фр.).].
   Время от времени кто-нибудь из сотрудников школы заставал где-либо ученицу за разговором с молодым человеком, и тогда в наказание в следующие выходные ей не разрешалось отлучаться из школы. Но только Кейт, единственная из всех девочек, попадалась на этом постоянно: во-первых, потому, что совершенно одурела от настойчивых домогательств Франсуа, а во-вторых, потому, что в душе она была человеком прямым и не привыкла к обманам и уловкам. Когда сестра-хозяйка подступилась к ней с допросом, Кейт сразу же призналась, что встретилась с Франсуа в местной церкви. Через пару недель завистливая одноклассница донесла, что у Кейт было свидание с Франсуа в конюшне школы верховой езды, а еще неделю спустя классная наставница увидела их в кафе у Хорнберга, где Кейт и Франсуа пили глинтвейн, что считалось очень серьезным проступком. В результате Кейт постоянно нервничала и в школе, и во время свиданий. Но как-то в очередной выходной Франсуа сказал ей, что забронировал комнатку в маленьком пансионате на окраине города. Он хочет спокойно посидеть с ней, говорил Франсуа, наедине, в нормальной обстановке, а не где-нибудь на соломе, на снегу и в холоде, или же у всех на глазах в кафе. Он хочет поговорить с ней без свидетелей, один на один, так как намерен сказать ей нечто важное. Собирается сделать предложение, подумала Кейт.
   И потому отправилась с ним в шале, окна которого были постоянно закрыты зелеными ставнями. Стуча каблуками, они поднялись по темной деревянной лестнице, Франсуа сразу отпер дверь, и Кейт остановилась как вкопанная, увидев резную деревянную двухспальную кровать, покрытую пледом в синюю и белую клетки. Франсуа уверенно, но мягко подвел ее к стоявшему у окна креслу и начал целовать. Колени у Кейт ослабели. Наверное, он не обратил внимания, что тут кровать, подумала она. Наверное, это просто какая-то ошибка или же не нашлось свободной комнаты, в которой не было бы кровати.
   Она стряхнула с ног сапоги, чувствуя, как его теплый язык щекочет ее за ухом; потом ощутила губы Франсуа сзади у себя на шее; и какое-то время спустя Кейт уже лежала у него в объятиях, глаза у нее были почти закрыты, рот полуоткрыт.
   – Cherie [30 - Милая (фр.).], мы с тобой прекрасно заживем, – проговорил Франсуа, медленно, по одной, расстегивая перламутровые пуговицы ее серой кружевной блузки и запуская руку внутрь. Дальше Кейт все видела так, будто оказалась в фильме замедленного действия, снятом к тому же под водой. Мягкими движениями Франсуа стянул с Кейт блузку, расстегнул крючки на лифчике и начал нежно целовать розовые кончики ее сосков.
   Обнаженная до пояса, Кейт сама не понимала, как очутилась в томной позе под клетчатым пледом; она лишь чувствовала у себя в ухе его влажный и теплый язык. Рука Франсуа как бы случайно, непреднамеренно, без ведома своего хозяина, оказалась у нее под юбкой.
   Кейт повернулась и попыталась выскользнуть из кровати, но Франсуа притянул ее обратно, и довольно сильно.
   – Не выпендривайся, – прошипел он. Кейт почувствовала, как его руки крепко обхватили ее за бедра под всеми накрахмаленными нижними юбками, а затем одна рука стала медленно скользить по ноге вверх, гладя ее поверх шелкового чулка.
   Кейт попыталась оттолкнуть его:
   – Пожалуйста, не надо, ну пожалуйста, я никогда этим не занималась, я не умею, что хочешь, только не это…
   О боже, ужаснулась Кейт, он расстегнул брюки! Она почувствовала, как что-то твердое запульсировало у нее между бедрами с внутренней стороны. Балансируя над ней, Франсуа глядел на Кейт так, будто видел ее в первый раз, глаза у него сверкали, он тяжело дышал, казался внутренне на чем-то сосредоточенным и одновременно от всего отрешенным. «Я буду осторожен», – пробормотал он и, к облегчению Кейт, убрал руку у нее из паха, но, как выяснилось, только для того, чтобы перекатиться на край кровати и сорвать с себя одежду. Похоже, он совсем не понимал, что теперь у него все оказалось на виду. Вверх из комка черных волос торчал розовый пенис, а вниз от него свисали яички. Боже, какое безобразие, подумала Кейт.
   Она снова попробовала было вскочить с кровати, но он бросил ее назад, потом грубо и сильно, так, что ей стало больно, притянул ее груди к себе, зажал между ними свой дрожащий и пульсирующий пенис и задергался всем телом. Не в силах пошевелиться под его тяжестью, Кейт одновременно и злилась, и возмущалась, и просто не могла поверить в происходящее, да к тому же еще и задыхалась. Издав хриплый стон, Франсуа вдруг сперва как бы одеревенел, затем мелко задрожал, до боли сжав руками ее груди, и наконец упал на нее. Кейт почувствовала, как что-то липкое потекло тонкой струйкой у нее вначале по ключице, потом вниз по шее. Она сразу поняла, что это такое, и лежала, боясь пошевелиться, чтобы эта гадость не попала туда, куда не надо. Она была просто в ужасе.
   – Вот видишь, дорогая, я же сказал, что буду осторожен, – прошептал Франсуа.
   Но Кейт вовсе не считала, будто он проявил осторожность. И как он только смеет еще называть ее дорогой?! Но, с другой стороны, разве не она сама только полчаса тому назад хотела быть для него дорогой?! Должно быть, его страсть к ней столь велика и сильна, что он просто не в силах ее контролировать.
   «Да, конечно же, это, несомненно, так, – убеждала себя Кейт. – Он любит меня, вот почему все так вышло». Она ожидала чего-то иного, а все получилось как-то неромантично и беспорядочно, нечистоплотно и неприятно. Но, наверное, любовь, как и лыжи, поначалу дается с трудом и болью…
   Однако раз уж она позволила ему сегодня дойти до второй стадии и забраться к себе под одежду, то теперь он просто должен был стать любовью всей ее жизни.
   Странно, но ей почему-то хотелось плакать.

   Через два дня Кейт обнаружила, что вся школа с ней не разговаривает. Самодовольно, открыто, подчеркнуто и в откровенной форме ей давали понять, что она вызывает всеобщее презрение.
   – В чем дело? Что я такого сделала? – спросила Кейт у Пэйган, которая выглядела встревоженной.
   – Они считают, что ты позволила Франсуа все. Абсолютно все. Не обращай внимания на этих ревнивых сук, – ответила Пэйган.
   – Но ведь ничего же не было! Ничего подобного, – возмутилась Кейт, сама толком не понимая, так это или не так. Однако вся школа, безусловно, считала, что было. Впервые Кейт столкнулась со всеобщим лицемерием, публично осуждающим то, чему втайне все завидуют и чем на практике все занимаются. Столкнулась и поразилась ему. Она нарушила одиннадцатую заповедь: «Не попадайся!» А кроме того, ее наказывали еще и за то, что она стала Мисс Гштад.
   В следующее воскресенье Джуди дождалась Кейт у входа в «Шезу». Она стояла, скрестив руки на груди, спрятав пальцы под мышки и энергично притопывая на снегу, чтобы не замерзнуть.
   – Послушай, Кейт, этот подонок, с которым ты гуляла, разболтал на весь город, что переспал с Мисс Гштад. Бармен в «Империале» рассказал об этом Нику, а Ник сразу же прибежал ко мне. Мы хотим, чтобы ты об этом знала.
   – Не может быть, не верю, – ответила Кейт, наконец-то поняв, каким образом школа смогла обо всем прознать. Она примчалась в пансионат к Франсуа, и тот уверенно отрицал, что кому-либо о чем бы то ни было рассказывал. Кейт поверила ему, потому что хотела поверить. Она чувствовала себя обессиленной, уязвленной, несчастной. Она прижалась к Франсуа, позволила ему раздеть себя полностью и, голая, снова прижалась к нему под теплым пледом, а он ласкал ее тело, нежно гладил сзади, между ног… Когда он вставил ей внутрь палец, это оказалось немножко больно. Но Кейт не сопротивлялась. Она не знала, что должна была делать, но поскольку она уже и так подверглась за что-то всеобщему осуждению, то почему бы и не сделать того, за что ее осуждают? Она ощутила животом тяжесть и тепло крепкого тела Франсуа; на секунду он как бы замер над ней, а затем она разом задохнулась от боли. Но вскоре они уже ритмично двигались вместе, как будто танцуя, и Кейт стала ощущать легкий прилив теплоты и возбуждения. Но прежде, чем ее ощущения переросли хотя бы в отдаленное подобие оргазма, Франсуа напрягся, испустил глубокий вздох и обмяк, а Кейт почувствовала внутри что-то влажное и теплое. Кажется, Франсуа был доволен собой, но Кейт испытывала странное разочарование и опустошение, внутри у нее что-то как будто колыхалось и дрожало. Возможно, она сделала что-то не так? Или она фригидна?
   Ей не приходило в голову, что в испытываемом ею разочаровании повинен Франсуа. Она полагала, что мальчики знают, как надо этим заниматься. Наверное, ей следует просто попрактиковаться побольше. Она решила, что со временем освоится и раскусит, в чем тут суть дела.

   – Два удалят, почерневшие закроют коронкой, и какое-то время на ночь мне придется надевать скобку, – делилась как-то вечером, когда они уже лежали в кроватях, новостями Максина. – Он прямо при мне позвонил папе, и папа сказал, чтобы он делал так, как считает нужным. И будет не так дорого, как я ожидала, дешевле, чем мое мандариновое платье.
   – Ну, тогда пора подумать и о волосах, – сказала Пэйган, сидевшая, как обычно, завернувшись в свое клетчатое одеяло; ее фигуру освещал через окно лунный свет. – Они у тебя начинаются слишком низко со лба, как у неандерталки… Давай я тебе их слегка выстригу, и получится очень милый клинышек. Если не понравится, сделаешь начес вперед, а если понравится, то можно будет потом выжечь эту часть волос навсегда электроприжиганием. – Пэйган вскочила с кровати и потянулась за маленькой, пурпурового цвета бритвой, которой Кейт брила у себя под мышками. При виде подобной уверенности и настойчивости Максина позволила сбрить себе при свете карманного фонарика полоску волос. Когда все было закончено, уверенность Пэйган испарилась: Максина смотрелась просто ужасно – так, будто ее подготовили к трепанации черепа.
   – Может быть, проредить ей брови? – предложила Кейт. Пэйган взялась за густые брови Максины. К сожалению, однако, она чересчур проредила левую бровь, попыталась выровнять с ней правую, но теперь навыщипывала здесь больше, чем нужно, и снова вернулась к левой… Наконец под криво выбритым лбом у Максины образовались две странные тонкие линии, чем-то напоминающие положенные набок вопросительные знаки.
   Максина взглянула на себя в зеркало и разрыдалась.
   На следующий день сестра-хозяйка, едва увидев ее, поспешила отвести Максину в парикмахерскую, откуда та возвратилась сияющая. Передние волосы были аккуратно подстрижены и начесаны. Парикмахер, однако, уговорил ее сделать настоящую прическу, и теперь вместо прежних косичек с бантиками у нее на голове красовалась грива густых светлых блестящих волос.
   – Теперь пора заняться весом, – твердо заявила в ближайшее воскресенье Джуди. – Тебе надо сбросить десять кило. Больше никаких пирожных. Ты постоянно жалуешься, что тебе не нравится школьная кормежка; значит, похудеть тебе будет нетрудно. Каждое утро на завтрак – одно яйцо и чашка кофе. В обед – апельсин и ломтик ветчины. Чай в полдник не пей, на ужин старайся есть как можно меньше. И твои футбольные мячи постепенно станут меньше.
   Грудь у Максины не уменьшилась, но в остальном она худела со скоростью килограмм в неделю. Вся школа, замерев от изумления и восхищения, наблюдала за ее преображением. Некоторые девочки попытались подражать ей, но им не хватало решимости Максины и ее силы воли при виде теплого, только что вынутого из печи хлеба с клубничным вареньем, который давали на завтрак, или же кремовых пирожных и горячего шоколада, предлагаемых на полдник.
   Вначале с шестнадцатого размера Максина похудела до четырнадцатого, потом опустилась почти до двенадцатого. Тогда-то Джуди тщательно и придирчиво осмотрела ее – как оглядывают лошадь на аукционе, – удовлетворенно кивнула, отступила на шаг назад и заявила: «Нос».
   К удивлению девочек, Максина вдруг стала возражать, что она не хочет показаться тщеславной, что все обратят на это внимание, что мама будет против и что вообще видоизменять нос, которым наградил тебя Господь, – это святотатство.
   – Между прочим, Господь тебя создал без лифчика, – заметила Джуди. – Если хочешь выглядеть лучше, так помоги немного Господу.

   После рождественских каникул Максина вернулась в школу с десятидневным опозданием. Под глазами у нее были черные синяки, однако нос выглядел идеально.
   – Глядите, какая великолепная работа! – похвалилась она, снимая темные очки и демонстрируя шрамы. – Я ныла, надоедала, ревела, отказывалась выходить на улицу. В общем, вела себя очень скверно и целеустремленно. И в конце концов добилась у тетушки Гортензии согласия на оплату операции при условии, что родители не станут возражать. – Максина вновь нацепила темные очки. – Тетушка не думала, что родители согласятся, но я им постоянно твердила, что нельзя быть такими жестокими и нельзя отказываться от такого прекрасного предложения. Все Рождество провела в слезах, честное слово! В конце концов они уступили. Все заняло только четыре дня, а потом я отдыхала после своих трудов!
   Обретя новый нос и фигуру, Максина стала заметно увереннее в себе. Теперь она всерьез взялась за то, чтобы похудеть еще больше. Она старалась почти ничего не есть и не пить, как можно больше ходить на лыжах. Каждое утро и каждый вечер она садилась в комнате на пол и деревянной кухонной скалкой пыталась укатать свои пышные бедра, сделать их более узкими. «Девяносто восемь… уф… девяносто девять… il faut souffrir pour etre mince… [31 - Приходится страдать, если хочешь быть худым (фр.).] о-о-ох… сто. Уф-ф! Так, где мои лыжные носки?»
   – Неужели ты пойдешь сегодня на лыжах? – спросила Кейт. – На улице сыплет не переставая. Сегодня такой день, когда надо сидеть дома, у камина.
   – Посмотрите на мою табличку: я за эту неделю похудела только на полкило. Мне еще пять килограммов надо сбросить.
   С трудом передвигая ноги, Максина потащилась к лыжному подъемнику. На этот раз она решила испробовать более длинный и сложный спуск, от нижней части которого можно будет фуникулером подняться на вершину Уиспиля. Вершина горы казалась издалека серой, над ней и позади нее стояли темные облака, и вся эта картина выглядела угрожающе. Максина невольно вздрогнула. Указательный столб напоминал новогоднюю елку, столько к нему было прибито разноцветных стрелок с указанием трасс и маршрутов разной степени сложности. Желтые стрелки указывали маршруты, доступные для всех; красные – более трудные трассы; черные же обозначали трассы, доступные только очень опытным лыжникам.
   Максина, занимающаяся горными лыжами лишь пару месяцев, решила, что «черная» трасса выглядит не такой уж страшной. Со стороны она казалась просто легкой, да и самой красивой по сравнению с другими. Такой она и была на протяжении первых двухсот метров, но затем лыжня резко сворачивала влево, превращаясь в глубокую обледеневшую колею, которая уходила среди деревьев круто вниз. «Не вернуться ли мне назад?» – промелькнула у нее мысль; но скорость была уже слишком велика, лыжи громко стучали по льду, подпрыгивая на неровностях, и остановиться она уже не могла. Она испугалась, что врежется в дерево; к тому же раньше ей просто не пришло в голову, что она может оказаться на лыжне совершенно одна. Ее подбросило на какой-то неровности, ели оказались угрожающе близко, она споткнулась и упала.
   С трудом она поднялась на ноги, рванулась было вперед – но опять слишком быстро – по неровной и обледеневшей лыжне и снова упала, больно ободрав бок. Хотя под горнолыжными перчатками у нее были надеты две пары тонких шерстяных, пальцы ее онемели от холода и она их уже не чувствовала, а щеки и лоб щипало от мороза. Она заставила себя подняться и встать на лыжню и на протяжении следующих десяти минут съезжала потихоньку вниз, медленно и осторожно, часто выезжая с лыжни и падая на бок. Но потом пошел густой снег, и видимость ухудшилась настолько, что она могла различить вокруг что-либо не дальше, чем на несколько метров. Снег быстро залепил лыжню, хлопья падали густо и без просвета, и в этом мраке стали неразличимы указательные стрелки на поворотах. Все звуки куда-то исчезли, наступившая вокруг тишина внушала мрачный суеверный ужас, и Максина испугалась.
   Внезапно мимо нее пролетел одинокий лыжник, одетый во все черное и в оранжевой остроконечной шапочке. Она закричала и замахала вслед ему лыжными палками, но он не остановился. Максина с трудом двинулась вперед и вниз, стараясь идти в том направлении, в котором исчез лыжник. Вскоре она оказалась на обледеневшем и неровном, уходившем круто вниз склоне. Максина не решилась спускаться напрямую и стала двигаться зигзагами, стараясь ехать как можно медленнее. Всякий раз, когда она доезжала до края склона, она неуклюже разворачивалась и с трудом ловила равновесие. Ноги у нее сильно дрожали в коленях от усилий, которых ей это стоило, но она упорно, зигзагами продвигалась вперед, позабыв и думать о какой-либо красоте скольжения или стиле. Она почти добралась до нижней кромки склона, когда тот же самый лыжник снова изящно проскользил мимо.
   – Au secours! [32 - Помогите! (фр.)] – прокричала она. – Помогите! – Но, похоже, лыжник ее не услышал. Максина опять поехала за ним следом и вскоре оказалась у начала склона такой крутизны, ездить по какой ей никогда не доводилось.
   Ужас охватил Максину. Может быть, вернуться назад, подумала она. Но нет, спускаться вниз все же легче, чем взбираться наверх. Рассудив так, она сняла лыжи и, таща их за собой, стала спускаться, каблуками лыжных ботинок выбивая в снегу и льду некое подобие ступенек. Она страшно боялась упустить лыжи: если только они выскользнут из рук, то унесутся вниз по ледяному склону неизвестно куда и пропадут. А может быть, она и сама пропадет…
   Хотя она и спускалась вниз, у Максины было неприятное ощущение, что она идет куда-то не в ту сторону. С того момента, как она начала спуск от вершины горы, прошло уже три часа. Она насквозь промокла, снег у нее был даже за шиворотом, и от холода она уже не чувствовала ног. Замерзшая, в полном одиночестве и насмерть перепуганная, она присела прямо в снег передохнуть, думая только о том, как бы не обморозиться, и пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в окружающей ее со всех сторон густой мгле.
   На этот раз она издалека услышала, как спускается лыжник в оранжевой шапочке, – услышала потому, что сама тихо сидела на месте. Она вскочила на ноги и закричала, замахав руками:
   – Стойте! Стойте! Пожалуйста, остановитесь!
   Лыжник подъехал к ней и встал.
   – Покажите, пожалуйста, как отсюда легче всего спуститься? – с отчаянием в голосе попросила Максина.
   Он посмотрел на нее через желтые защитные очки и по-французски ответил:
   – Отсюда нет легкого спуска. Вы на «черной» трассе. Зачем же вы сюда забрались, почему не выбрали трассу полегче? – В его голосе тоже звенело отчаяние: – Знаете что, поезжайте за мной, иначе вам отсюда не выбраться. Надевайте лыжи.
   Медленно, шаг за шагом, двигалась за ним Максина по этому жуткому склону. Он проезжал немного вперед, останавливался и ждал, наблюдая, как она движется рывками, скользя и падая, еле держась на ногах и сжимая свои обновленные зубы в твердой решимости выбраться из этой лыжной западни, пока окружающая их серая мгла не превратилась в кромешную темноту. Вдруг колени у Максины подогнулись, она упала в снег и тихо зарыдала.
   – Не могу больше, нет сил. Мне надо передохнуть. Извините, но я не в состоянии сдвинуться с места.
   – Держитесь, – ответил одетый в черный костюм лыжник, и голос его звучал мягко, но настойчиво. – Вы неплохо справляетесь, мы уже почти добрались до середины трассы, промежуточная станция за следующим поворотом, а оттуда вы сможете спуститься вниз на подъемнике.
   Они двинулись вперед, очень медленно, и прошли какое-то расстояние, но тут Максина снова упала.
   – Не могу идти дальше, – простонала она и, уткнув голову в колени, повалилась на бок в снег. Ее скорчившаяся фигура чем-то напоминала позу ребенка в чреве матери.
   Лыжник вздохнул, отстегнул свои лыжи и воткнул их вертикально в снег.
   – Давайте-ка я вас разотру, вам сразу станет теплее, – сказал он и принялся растирать вначале руки Максины, потом спину, пока ей не стало больно, затем, с той же грубой силой, ноги. Наконец Максина снова почувствовала собственное тело, и он помог ей подняться.
   Мучительно медленно, с огромным трудом они снова двинулись вперед. Промежуточной станции фуникулера, которая должна была быть на середине трассы, не оказалось ни за ближайшим поворотом, ни за следующим. Только через час, выйдя из-за очередного поворота, они увидели ее впереди. На станцию Максина входила почти ползком, но ее спаситель как ни в чем не бывало сказал, что сам он спустится оставшуюся часть трассы на лыжах и подождет ее внизу. Если Максина захочет, они могут встретиться там в баре.
   Он встал на лыжи, легко соскользнул вниз по склону и исчез в надвигавшихся сумерках.
   Добравшись до нижней станции подъемника, Максина, успевшая к этому времени немного прийти в себя, зашла в ближайший бар и с трудом доковыляла до туалета. Там она сняла лыжную шапочку, очки, размотала шарф и стянула с себя лишние свитера, умылась теплой водой – какое счастье, что здесь оказалась теплая вода! – и тщательно распушила волосы, опустив их на плечи. После чего, тяжело переступая плохо слушающимися ногами, вышла в отделанный сосновыми планками зал, где было жарко и стоял пар. Там не было никого – в такую погоду кататься на лыжах было опасно, и, кроме нее, отважных не нашлось. Лишь в дальнем конце у стойки стоял высокий, рослый и крепкий парень, одетый во все черное. Небрежно опершись на стойку, он помахивал оранжевой шапочкой и желтыми очками, которые держал в руке.
   – Вам сейчас хорошо выпить горячего рома с кусочком масла. Ну а мне чай, – сказал он как бы в ответ на ее самую очаровательную улыбку, на какую только она была способна. – Признаюсь, никак не ожидал увидеть такую красавицу. Там, на трассе, на вас были какие-то лошадиные попоны.
   Светлые, слегка вьющиеся волосы обрамляли его бронзовое от загара лицо. Максине оказалось достаточно одного-единственного взгляда в его ясные и чистые голубые глаза, чтобы влюбиться в него сразу же и без оглядки.
   Выяснилось к тому же, что спасителем Максины был один из запасных членов сборной Швейцарии по горнолыжному спорту – а любая девчонка в «Иронделли» была готова на что угодно, лишь бы познакомиться с одним из этих парней. «Что будет, когда я им об этом расскажу!» – подумала Максина.
   Рассказывать, однако, она ничего не стала. Пьер Бурсель посидел с ней в совершенно пустом баре до тех пор, пока не настало время возвращаться в школу на ужин. Тогда он проводил Максину до школы и донес ее лыжи. Всю дорогу Максина думала только о том, предложит ли он ей встретиться снова. Он предложил – оговорившись, что на лыжах он с ней не пойдет, одного раза с него больше чем достаточно. К этому моменту, однако, Пьер стал Максине уже слишком дорог, и ей расхотелось хвастаться перед школьными подружками знакомством с ним. Она решила, чтобы не искушать судьбу, ничего не говорить ни Кейт, ни Пэйган.
   С этого времени Максина при малейшей же возможности стремилась увидеться с Пьером. Но их свидания всегда происходили поздно вечером, только после того, как прекращал работать самый последний подъемник. Пьер относился к тренировкам очень серьезно и не намеревался растрачивать время на девчонок. Он не курил, не пил, не отвлекался на женщин. «Благодаря его тренировкам я с ним в полной безопасности», – думала Максина, желая его, когда они, прижавшись друг к другу, кружились вместе в каком-нибудь маленьком танцзале или когда где-нибудь в полутемном кафе, в самом укромном уголке, его мускулистая рука обнимала ее за талию. В такие моменты она отлично понимала, насколько легко переступить невидимую грань. Легче легкого.
   Если бы только ей представился хотя бы один случай это сделать!

   Соревнования по слалому должны были начаться в десять утра. По предложению Максины девочки отправились смотреть их на вершину горы Эггли. Сама Максина по этому случаю была одета в свою лучшую лыжную куртку желтого цвета, на голове у нее был капюшон из великолепной серебристой лисицы. Под присмотром преподавательницы физкультуры девочки доехали на небольшом зеленом автобусе из Гштада до подножия гор, а оттуда поднялись вверх на фуникулере, который перевозил спортсменов. Высокие темно-зеленые сосны время от времени вздрагивали, беззвучно роняя со своих ветвей снег.

   Хотя было еще раннее утро, девочки, как только добрались до ресторана на верхней площадке, распили на всех кружку горячего красного глинтвейна: они знали, что скоро окоченеют от холода. Преподавательница в очередной раз объяснила им, что успех в горнолыжном спорте зависит от сочетания хорошей натренированности, прекрасного технического мастерства, отличной физической подготовки, добротного снаряжения и, разумеется, благоприятных погодных условий. В сумрачный день, когда видимость плохая, спортсмен видит только короткий отрезок трассы прямо перед собой. Серовато-белое небо сливается в такой день со снегом, и потому очень трудно понять, где кончается лыжня и начинается линия горизонта, где впереди перед тобой склон горы или край обрыва. Когда погода отличная, то по теням от солнца ясно видны все неровности, все выбоины, все борозды, уклоны, все изгибы лыжни; в плохую же погоду все зависит от того, насколько тебе повезет.
   Когда рано утром девочки выезжали из Гштада, крутые обледеневшие склоны гор искрились в лучах солнца, проглянувшего первый раз за неделю. Но, пока они добрались до вершины горы, солнце скрылось, сгустились низкие облака и пошел снег, не слишком обильный, но все же значительно ухудшивший видимость. Судьи приняли решение начать соревнования по слалому на двадцать минут раньше назначенного времени, пока погода еще больше не ухудшилась.
   Девочки без особых затруднений спустились с горы. Снегопад, как всегда, глушил звуки, и они слышали только скрип и хруст снега под собственными лыжами. Они подъехали к тому месту, где находился финиш слаломной гонки и от которого вверх уходили бежевого цвета матерчатые ограждения, терявшиеся где-то на склонах горы в белой пушистой мгле. Трасса длиной в триста ярдов, с перепадом высот в триста футов, была проложена рядом с небольшим сосняком, через каждые пять метров на ней были вкопаны в снег «ворота» с подвешенными сверху, между двух столбов, яркими полотнищами; всего таких ворот было на трассе пятьдесят. Соревнования по мужскому слалому были в этих местах событием особой важности. Каждому спортсмену предстояло проделать спуск дважды, по основной и боковой трассам, соревнуясь не только с другими участниками, но и с самим собой: победитель определялся по сумме времени во всех заездах.
   Пьер Бурсель полагал, что у него мало шансов выиграть эти соревнования, в которых участвовали семь человек, и в том числе все основные и запасные спортсмены из сборной страны. Правда, за один день до соревнований один из членов сборной сломал себе в автомобильной аварии ключицу, так что по итогам соревнования кто-то из запасных сможет войти в основной состав сборной.
   Чего ждать, подумал Пьер, ощутив внезапно приступ какого-то внутреннего беспокойства; надо проехать, пока погода еще позволяет. Он поднялся на фуникулере вверх и устремился вниз по трассе. Больше всего на свете он любил бесшумно скользить на лыжах вниз по склону горы, искусно ловя равновесие и проносясь, как ястреб, над завораживающе-белой поверхностью. Это доставляло ему высшее физическое наслаждение – особенно ощущение постоянного риска и преднамеренного балансирования на грани, когда он позволял себе увеличить скорость до такого предела, за которым можно было в любое мгновение потерять контроль над лыжами. Впервые в жизни он встал на лыжи, когда был еще совсем маленьким ребенком. Однако Пьер быстро обнаружил, что только таким образом можно скрыться с глаз его очаровательной матери и толп ее потенциальных любовников, ежегодно заполнявших все фешенебельные уголки Сент-Морица. Не желая мучиться в этой толпе, Пьер обычно предпочитал становиться на лыжи и искать уединения и чистоты в белизне горных снегов, вслушиваться в неземную тишину этого мира, нарушаемую только слабым свистом снега под лыжами, когда он прорезал новую, собственную лыжню через нетронутые, девственные снега.
   Пьер неважно учился в школе, и к тому времени, когда ему исполнилось тринадцать, лыжи остались у него единственным источником радости и удовлетворения. Ему нравилось слышать за спиной удивленные реплики прохожих, когда он, спустившись с гор, шел с лыжами в руках по деревенской улице: «Только сумасшедший рискнет сегодня съехать с Шарнфюртца» или «А вы обратили внимание, как быстро он спускался?!». Со временем Пьер стал замечать, что в деревнях, где его знали, на него стали указывать пальцем; мужчины, завидев его, переговаривались о чем-то вполголоса, а люди – из тех, кто интересовался лыжами, – увидев его на улице, оборачивались ему вслед.
   Только его собственные мать и отец не имели ни малейшего представления о том, что их сын носился по горам, как дьяволенок.
   Так продолжалось до тех пор, пока президент транснациональной корпорации, которая была спонсором юношеской команды, как-то на торжественном обеде в Цюрихе не поздравил месье Бурселя с тем, что в его семье растет будущий чемпион. Лишь только тогда отец Пьера понял, что его сын вовсе не бездарь и не лентяй, – его просто не интересуют те предметы, которым учат в школе.
   И вот теперь Пьер в безупречной манере, на умопомрачительной скорости летел вниз по Эггли, на самом пределе возможного и даже чуть-чуть заходя за этот предел. Решив немного размяться перед соревнованиями, он лихо обходил самые трудные препятствия, иногда вылетая с лыжни на целину и отклоняясь при этом назад так, чтобы носки лыж не зарывались в глубокий снег. Позади него взлетали вверх фонтаны снежных брызг, образуя сверкающий шлейф. Пьер вернулся в накатанную колею, низко присел на лыжах, прижав локти к коленям и пригнув голову, зажал палки под мышками и влетел на заключительную часть трассы – прямой и крутой спуск, на котором лыжи надо удерживать совершенно ровно и где набирается самая большая скорость. Внутреннее беспокойство, бередившее ему душу все утро, прошло бесследно. Он ощущал сейчас лишь собственное гибкое тело, снег и опьяняющий, сверкающий на такой высоте искрами – словно шампанское – морозный воздух.
   Сняв внизу лыжи, Пьер прошел немного вверх вдоль трассы, чуть в стороне от нее, стараясь запомнить по возможности ее изгибы и особенности. Участникам соревнований не полагался разминочный или тренировочный незачетный спуск. Трассу, по которой предстояло пройти в слаломе, он увидит только тогда, когда окажется уже на дистанции и помчится вниз через частокол бамбуковых шестов. Ожидая своей очереди, Пьер обычно внимательно следил за тем, кто стартовал непосредственно перед ним, стараясь по его движениям представить себе характер трассы. Необходима была предельная собранность, потому что ворота стояли через неравные интервалы, иногда очень близко друг к другу, и легко было их пропустить или влететь в одну из стоек.
   Сегодняшняя трасса показалась ему не слишком трудной: два крутых участка, оба в самом начале дистанции; несколько очень резких поворотов; сразу же за одним из них шел глубокий вираж, и, чтобы его пройти, надо было предварительно успеть взять немножко в гору. Это было, пожалуй, самое скверное место на всей дистанции, здесь придется быть особенно внимательным.
   Пьер поднялся к месту старта и стал дожидаться там вместе с другими спортсменами, притоптывая на месте и потихоньку продвигаясь к старту. Было морозно, и выдыхаемый воздух клубился легкими облачками пара. Пьер вытянул при жеребьевке восьмой номер, что было удачно: те семеро, что стартуют перед ним, успеют накатать лыжню, однако она еще будет неглубокой, и можно не бояться, что носки лыж станут на поворотах цепляться за края колеи – опасность, всегда подстерегающая тех, кому выпадают самые последние номера.
   Следующим должен был стартовать он. Пьер проверил, хорошо ли держится на голове вязаный поясок, который должен был отклонять поток встречного воздуха от глаз и предохранять лоб и уши от обмерзания. Он откашлялся, прочищая горло, сплюнул на снег и встал на стартовую позицию. Весь напряженный, собранный, в последний раз разминая шею и плечи, он нетерпеливо скользил взад-вперед лыжами на месте, дожидаясь, пока судья-стартер хлопнет его по плечу и одновременно стукнет по ботинку, включая секундомер.
   Пошел!
   Рванувшись со старта, Пьер краем глаза отметил черную молчаливую цепочку болельщиков, стоявших за ограждением вдоль всей трассы. Он устремился вниз по склону, затем резко повернул влево, чуть выше самых первых ворот. Еще не проскочив их, он уже собрался и начал приседать, готовясь к следующим воротам и прикидывая, где предстоит поворот после того, как он их пройдет. Когда Пьер еще только начинал заниматься горными лыжами, тренер постоянно кричал на него: «Думай на двое ворот вперед!» и «Быстрее, быстрее, быстрее!». Его приучили осторожно уходить со старта и сперва почувствовать трассу, а уже потом, когда будет набрана скорость и установится ритм, идти так быстро, как он только способен, не теряя при этом контроля над лыжами.
   Он резко проскользнул в ворота справа, слегка расставив ноги для сохранения равновесия и низко присев, затем перенес всю тяжесть тела на одну ногу и наклонился в сторону горы, другая же нога со свистящим звуком каким-то конькобежным движением развернула его и потянула дальше вперед.
   После резкого уклона около восьмых ворот он всем телом почувствовал, что ритм скольжения наконец-то пойман. Внутреннее беспокойство уступило место приятному возбуждению, сердце забилось чаще и громче, напряженность ушла, и, проскакивая одни ворота за другими, Пьер испытывал прилив уверенности в себе и облегчения.
   Вдруг лыжи под ним сильно завибрировали и с грохотом понесли его круто под уклон к четырнадцатым воротам. Пьер изо всех сил старался сохранить равновесие. В течение нескольких секунд он испытывал подлинный ужас, когда его вынесло на участок, где стартовавшие до него успели стереть тонкий слой снега и обнажился черный обледеневший грунт. Почти сразу же за этим участком начинался третий резко уходивший вниз откос. Пьер взмахнул палками, готовясь проскочить через очень неудобные ворота слева. Лыжи снова загрохотали по голому льду и сильно завибрировали. На какое-то мгновение Пьеру почудилось, что вот сейчас он уже точно должен упасть. Он тут же перестал думать на двое ворот вперед и полностью сосредоточился на той паре бамбуковых палок, между которыми ему предстояло проскочить сейчас: холодное и бесстрастное препятствие, но для него в этот момент самый опасный и грозный противник.
   Огромным напряжением воли Пьер собрал себя в кулак: губы сжаты, глаза навыкате, мозг снова работает холодно-безошибочно, уже после следующих ворот опять просчитывая все на два препятствия вперед. Пролетая вниз, Пьер почти не обратил внимания на фигуру в голубой куртке, отползавшую к краю трассы: просто не повезло кому-то из тех спортсменов, что ушли на дистанцию перед ним.
   Дальше предстоял очень крутой и неприятный разворот. Пьер почувствовал, как стойка ворот больно ударила его по плечу, и сразу же – причем почти на том же самом уровне – ему пришлось делать следующий, еще более крутой разворот. Мощным толчком дальней лыжи он послал себя вперед и вверх и ощутил, как все мускулы на ноге задрожали от напряжения. Страшная трасса, после нее на ногах стоять не сможешь, да и пройти ее до конца вряд ли удастся…
   Он резко рванулся влево, чтобы объехать сбитую кем-то и не поставленную на место стойку, и чуть не промахнул из-за этого мимо тридцать четвертых ворот. Пока Пьер снова концентрировал внимание и набирал скорость, он чуть не влетел прямо лицом в очередную стойку. От неожиданности первой его реакцией было притормозить, однако, повинуясь какой-то интуитивной решимости, он устремился дальше вперед и легко, с грацией и целеустремленностью прирожденного чемпиона, успешно миновал следующие десять ворот, продолжая все время наращивать скорость.
   «О боже, еще один крутой уклон?! Попался бы мне сейчас тот тип, что прокладывал эту трассу, – подумал Пьер. – Но уж этот-то уклон должен быть последним?..»
   В этот момент Пьер расслышал наконец ритмические крики болельщиков. Он знал, что те всегда орут в ритме движения слаломиста, его виражам и поворотам, когда он идет особенно хорошо. Не надо слушать, подумал Пьер, нельзя ни на что отвлекаться, никак нельзя.
   И тут – о господи! – Пьер оказался перед очередным крутым откосом. Он отчаянно, вложив все силы, махнул с него, как с трамплина, и помчался к финишу.
   Внезапно он ощутил прилив восторга. Неплохо, совсем неплохо.
   Когда все спортсмены закончили спуск по первой трассе, Пьер лидировал с отрывом в полторы секунды. Четырнадцать участников из тридцати семи сошли с дистанции и выбыли из соревнования.
   Трасса второго спуска проходила по соседству с первой, и скорость на ней, как правило, была выше, так как к этому времени спортсмены обычно уже разогревались и осваивались на склоне. Но на этот раз погода ухудшилась, похолодало, набежали плотные облака, стало сумрачно, небо и снег все больше сливались, а видимость уменьшилась до критической черты. «Только бы не отменили второй заезд, – молился про себя Пьер, – господи, только бы не отменили…»
   На этот раз, добравшись до финиша, он не ощутил никакого восторга. Ничего, кроме изматывающей усталости и беспокойства. По его прикидкам, он должен был показать в сумме неплохое время. Но так ли это на самом деле?
   Он подъехал к огромному щиту, на котором писали результаты, и стал, стоя спиной к трассе, дожидаться, пока судьи перенесут на щит показанное им время. Максина, затаив дыхание, старалась не попасться ему на глаза. На этот раз среди участников соревнований было особенно много пострадавших. Кто-то перелетел через ворота, не удержав равновесия на крутом и обледенелом склоне. Один спортсмен налетел лицом на стойку ворот, правда, отделавшись при этом лишь царапинами и подбитым глазом. Третий, не удержавшись на обледенелом участке, врезался в ограждение трассы, сбив нескольких болельщиков и в трех местах сломав при этом левую ногу ниже колена. Пьер, не дыша, стоял около щита и ждал. Он не мог втайне не обрадоваться, когда Клаус Вернер, его ближайший соперник, зацепился лыжей за стойку, развернулся вокруг нее и грациозно вылетел из соревнований, к счастью никак при этом не пострадав.
   И вот на верхней строчке щита появилась цифра «восемь» и время победителя – одна минута пятьдесят шесть секунд. Промчавшись через глубокий снег, Максина бросилась Пьеру на шею, обвив ее руками и радостно крича: «Ты победил, Пьер, ты победил!»
   К ее удивлению, да и к своему собственному, Пьер поцеловал ее с такой страстью, что у Максины захватило дух.
   – Я сейчас должен поехать с командой, дорогая, – прошептал ей Пьер. – Встретимся в «Шезе» через полчаса. – Тут на него, хохоча и хлопая по спине, навалились тренеры, болельщики и товарищи по команде.
   Как и условились, Максина ждала его в «Шезе». После пережитых волнений есть им обоим не хотелось, однако обязательную по случаю победы бутылку шампанского они все же распили. Через полчаса Пьер, который никогда до этого практически не пил, обнял Максину за плечи и предложил:
   – А теперь пошли ко мне в комнату, ладно?
   – Прямо сейчас? – с сомнением в голосе переспросила Максина, которая и хотела, и боялась этого.
   – Прямо сейчас.
   Пока они, тяжело и неуклюже пробираясь по снегу, шли по улице, все встречные приветствовали Пьера и громко поздравляли его с победой. Интересно, сколько он добивался этой победы, подумала Максина, украдкой прижимаясь к нему.
   Шале, в котором жили члены сборной команды, было пусто. Тяжело стуча большими лыжными ботинками по ступенькам деревянной лестницы, они поднялись наверх.
   В комнате, где жил Пьер, стояли две узкие кровати. Пьер выставил пепельницу в коридор – это было обычным сигналом товарищам – и запер дверь.
   Максине одновременно хотелось и уйти, и остаться.
   Пьер стал ее быстро раздевать, целуя всякий раз, когда она порывалась что-то сказать. Она хотела потребовать от Пьера прекратить это, но ей очень хотелось и того, чтобы он продолжал. Надо ли сказать ему, что она никогда раньше не позволяла раздевать себя ниже пояса? Пьер широко и беззаботно улыбнулся, одной рукой привычно расстегивая крючки ее лифчика.
   – Не бойся, я это все сотни раз проделывал.
   – Сотни?! – переспросила Максина, сердясь, шокированная его ответом, но и одновременно испытывая какое-то непонятное ей облегчение.
   – Ну достаточно много.
   Они немного поборолись, когда Пьер начал снимать с нее лыжные брюки, а Максина, лихорадочно вцепившись в них руками, прижала их к себе, и Пьер отпустил ее и начал раздеваться сам. Когда он расстегнул брюки, Максина плотно зажмурила глаза. Потом открыла их, прыгнула на кровать и, как страус, спрятала голову под покрывало.
   – Пьер! Ведь на улице же совсем светло! Я стесняюсь! Нас могут увидеть!
   – Мы на третьем этаже! – захохотал Пьер, но все же послушно задернул кружевные занавески.
   В следующее мгновение он уже оказался рядом с ней на кровати, совершенно голый, мягкими движениями отвел ее руки от лица и весьма целеустремленно стал целовать ее обнаженные груди. Максина ощутила приятное и сильное возбуждение. Разрываясь между смущением и охватившей ее страстью, она непроизвольно повернулась к Пьеру и прижалась лицом к его груди, чтобы ничего не видеть. Вдруг все ее тело снова напряглось. Теперь она полностью ощутила его мускулистое обнаженное тело, почувствовала силу и, кажется, даже запах его желания. И еще кое-чего. Она постаралась незаметно отвести руку в сторону, но Пьер крепко взял ее за руку и потянул куда-то вниз. Максина резко отдернула ее. Медленно, но настойчиво Пьер снова потянул ее руку вниз и прижал к себе. Максина решила притвориться, будто это вовсе не ее рука. Она страшно боялась, что сделает что-нибудь не так и причинит ему боль. Куда можно пошевелить эту штуку – вперед, вбок? А может быть, надо ее повертеть? А может ли она отвалиться?
   Кто-то громко постучал в дверь:
   – Месье Бурсель! Фотографы пришли, ждут внизу.
   Они оба застыли. Пьер выругался и с сердитым видом сел на кровати.
   – Скажите им… Скажите им, что я сплю. Вымотался. Пусть потом приходят.
   За дверью помолчали, потом послышались удаляющиеся шаги по коридору.
   Пьер снова вернулся к тому, чем занимался несколько минут назад. Максина несказанно удивилась, увидев, какой эффект имеют ее легкие поглаживающие движения. Она лишь слегка касается этой штуки – и крепкий парень, лежащий рядом с ней под теплым одеялом, такой сильный и бесстрашный, становится вдруг совершенно беспомощным.
   – Давай снимем эти брюки, – пробормотал Пьер, и из-под одеяла по комнате полетели последние детали одежды Максины.
   Она рискнула взглянуть вниз и снова застыла. Какой огромный! Но это же невозможно, он ее просто разорвет на части!
   – Не надо, я боюсь, хватит, – запротестовала она, останавливаясь. Пьер застонал и тоже остановился.
   – Верно. Ты еще маленькая, – неохотно проговорил он. При этих словах Максина разозлилась и снова ухватилась за него.
   – Я не хочу делать тебе больно, – пробормотал Пьер, тем не менее забираясь на нее сверху.
   Но оказалось почти совсем не больно, эта штука легко и вся целиком вошла внутрь, и вскоре они уже двигались в такт друг другу.
   – Я правильно все делаю? – шепотом спросила Максина, не зная, верный ли она выбрала ритм. Все это было чем-то похоже на самбу, только танцуемую в горизонтальном положении, подумала Максина, гадая, следует ли ей двигаться вместе с ним или же во встречном направлении.
   – Не думай об этом. Вообще ни о чем не думай, – прошептал Пьер ей на ухо. Максина лежала и чувствовала, как по всему ее телу расходятся, заполняют его волны тепла. Потом она ощутила во всем теле какую-то непривычную дрожь, нарастающий трепет и вдруг инстинктивно начала отвечать на движения Пьера.
   Внезапно его движения стали более резкими и сильными. Он прогнулся кверху, издал приглушенный стон, как бы от боли, и упал на Максину. Вначале ей показалось, что Пьеру стало плохо; но через пару минут он проурчал, как урчат сытые и довольные щенята, и заснул.
   Кажется, все прошло хорошо. Или ей это только кажется? Максина испытывала облегчение от того, что все уже кончилось, что она перешла через этот рубеж и стала теперь настоящей женщиной. Но в ней теснились и другие, странные ощущения. Она чувствовала себя страшно уставшей, но спать ей абсолютно не хотелось. Мешала какая-то напряженность, и было просто неудобно лежать. Рука Пьера оказалась у нее под спиной, а поворачиваться она не хотела, боясь разбудить его. Очень медленно и осторожно она сползла немного ниже, так, что теперь рука Пьера оказалась у нее под шеей, а сама она спряталась под одеяло и лежала там, закрыв глаза и чувствуя себя совершенно одинокой. Ей страшно хотелось заплакать.
   И вот это – все?! Все, о чем они так много говорили в темноте после отбоя, о чем мечтали, на что намекалось в сотнях романов и журналов?! Сырая смятая простыня с пятном крови, непривычный запах потных тел и еще какой-то кислый запах, что-то мокрое и липкое, что стекало сейчас тонкими струйками у нее по бедрам.
   Единственное, чего ей сейчас хотелось, так это вымыться и лечь в собственную постель в собственной комнате и чтобы в окно, через кружевные занавески, светило бы солнце. Больше всего на свете ей хотелось сейчас принять ванну.
   Наверное, она сделала что-то не так… Или же он не сделал чего-то, что должен был сделать.
   – Когда тренируешься, это одно. А когда тренировки кончились, совсем другое дело, – сонно пробормотал Пьер, поднимая голову и глядя на Максину. – Максина, у тебя удивительно красивые груди, – проговорил он и снова схватился за них с прежней целеустремленностью.
   Вскоре настроение у Максины улучшилось, она ожила, а потом по телу пошли волны радостного возбуждения. Тело непроизвольно, без какого-либо усилия со стороны Максины и даже помимо ее воли и желания задвигалось в нужном ритме, и она почувствовала, как вся словно растворяется в Пьере; а может быть, это он растворялся в ней?! Она обняла его руками, притянула к себе за сильные и твердые ягодицы. «Не останавливайся, не останавливайся, пожалуйста, не останавливайся!» – лихорадочно шептала она. Вначале она полностью сохраняла самообладание, лежа неподвижно и собранно, как застывший водопад; потом ее тело выгнулось, выгнулось снова и снова, и она ощутила необыкновенное, удивительное и поразительное удовольствие, точь-в-точь такое, о котором ей говорили. Нет, не такое – куда лучше.

   В дверь уже не стучали, а колотили изо всех сил. Максина резко открыла глаза, почувствовала рядом с собой теплое обнаженное тело и вскочила.
   – Макси! Макси! – Голос Пэйган звучал крайне обеспокоенно. Максина выбралась из кровати, на ощупь пробралась по незнакомой, освещенной лунным светом комнате к двери и осторожно открыла ее, стараясь не показать, что сама стоит вся голая.
   За дверью действительно оказалась Пэйган в своем зеленом, не по росту большом для нее твидовом пальто.
   – Ты знаешь, сколько времени?! Уже почти полночь! Ты говорила, что Пьер перед ужином проводит тебя назад, и мы не беспокоились, пока не погасили свет.
   – О боже, – перепугалась Максина. – Значит, в школе засекли, что меня нет?!
   – Нет. Когда сестра-хозяйка перед выключением света делала обход, Кейт сказала ей, что ты в ванной. Потом мы дождались, пока все улягутся, и бросили монетку, кому идти тебя искать. Выпало мне. Кейт меня проводила с фонариком до задней двери и выпустила, и она будет дожидаться и откроет, когда мы придем. Сигнал – четыре коротких стука в окно кухни. Ради бога, собирайся поживее!
   Вся дрожа, Максина натянула на себя лыжный костюм. Будить Пьера она не стала. Две девочки на цыпочках прокрались по коридору, спустились по скрипящей деревянной лестнице и вышли на улицу. Засунув руки в карманы и не говоря друг другу ни слова, они неуклюже, но изо всех сил побежали по снегу, то скользя на обледенелых участках, то сталкиваясь друг с другом.
   Когда они подходили к погруженному во мрак зданию школы, дорогу внезапно осветили фары приближающейся машины. Она медленно поравнялась с ними, внезапно остановилась, и, к ужасу девочек, включился полный свет. Теперь они были прекрасно видны. Окно в машине опустилось, и выглянувший оттуда мужчина весело проговорил: «По ночным клубам ходим, да?»
   Это был Поль, шофер директора школы.
   – Забирайтесь назад, – приказал он им. Когда девочки забрались в машину, Поль повернулся к ним, положил одну руку на заднее сиденье и усмехнулся. Девочки сидели молча, смертельно бледные: они понимали, что теперь им грозит исключение. – А стоит сейчас возвращаться в школу? Хотите, я вас отвезу в настоящий ночной клуб? Я знаю один такой, где вас никто не узнает и где вы будете со мной в полной безопасности.
   – Нет, от этого нам только еще хуже будет, – пробормотала Максина, вспомнив, что Ник рассказывал им о Поле. Первой мыслью Пэйган, однако, было, что если она поедет с Полем, то он станет как бы их соучастником и не сможет нажаловаться на них Шардену. И тогда их не исключат из школы.
   Пэйган собрала все свое мужество:
   – Максине лучше остаться сейчас в школе, ее ждут. А я поеду. Только как я попаду назад в школу?
   – Ну у меня же есть ключ.
   Максина выбралась из машины, оглянулась, как будто что-то предчувствуя, но потом побежала по снегу к задней двери школы. Голубой «Ягуар» бесшумно отъехал.
   Но Поль не поехал к ночному клубу. Он проехал через весь городок, выехал из него и повел машину куда-то дальше. Наконец они подъехали к одинокому темному дому.
   – Эй, – спросила Пэйган, выпрямляясь на заднем сиденье, – это что, и есть ночной клуб, о котором ты говорил?
   – Нет, это мой дом, – ответил Поль. – Тут безопаснее, чем в ночном клубе. Выпьем по стаканчику, а потом я отвезу тебя назад в школу.
   Пэйган выглянула из машины. Огней Гштада не было видно, она не имела никакого представления о том, где находится, и потому послушно вошла вслед за Полем в небольшое шале. Внутри она с удивлением обнаружила, что оказалась в очень по-современному обставленной гостиной. Вдоль стен группками стояли низенькие стулья с хромированными спинками и ножками. На стенах в массивных серебряных рамах висело несколько абстрактных картин. На фоне черных стен выделялась большая светлая скульптура: мужской торс в натуральную величину.
   Пэйган заморгала, нервное напряжение у нее постепенно сменялось удивлением. Не снимая пальто, она молча стояла посреди комнаты, пока Поль готовил коктейль. Он потряс серебряный шейкер, налил смесь в стаканчик для вина и протянул его Пэйган. Коктейль отдавал мылом и стиральным порошком, хотя Поль сказал, что в нем бренди, водка и еще одна особенная добавка. Наверное, лучше держать себя с ним подружелюбнее, подумала Пэйган, но выпить это можно только залпом, в один глоток и не переводя дыхания. Так она и сделала. Она смогла только пробормотать что-то неразборчивое, затем почувствовала, что ноги у нее слабеют, и потеряла сознание.

   У Пэйган было ощущение, что ее вот-вот стошнит. Голова была такой тяжелой, что казалось, она не сможет поднять ее больше никогда в жизни. Она осторожно приоткрыла глаза, в лицо ей брызнул поток яркого света, и она снова зажмурилась. Ей было очень плохо, все куда-то плыло, и казалось, что она не может управлять ни руками, ни ногами. Тыльной стороной ладони она ощутила холод металла, затем услышала легкий щелчок… Что этот тип делает, черт возьми?!
   Поль защелкнул у нее на запястье наручник и пристегнул руку к столбику железной кровати.
   – А теперь другую руку. Вот так, мисс, чтобы вы случайно не сделали чего-нибудь неприличного.
   Пэйган была слишком слаба, чтобы думать. Она снова закрыла глаза, пытаясь понять, как ей лучше: с открытыми глазами или же когда они закрыты. Она почувствовала, что замерзает, и удивилась, поняв вдруг, что лежит совершенно голая. Она мучительно пыталась понять, что же происходит… только бы Поль оставил ее в покое… Да и что этот проклятый тип собирается делать?
   – Я тебя только немножко поглажу, и все. А потом отвезу назад в школу. Ты же не хочешь пока еще вставать, правда? И не хочешь, чтобы я перестал тебя гладить, верно? Да ты и не можешь ведь встать, так? И тебе нравится, как я тебя глажу, правда?
   Пэйган действительно нравились его мягкие, умиротворяющие, кошачьи прикосновения, когда он гладил ее по груди, по соскам, по животу. Она попыталась снова открыть глаза и увидела, что Поль, обнаженный, лежит с ней рядом на черных простынях. Его прилизанная голова покоилась на подвернутой руке, по лицу блуждала отрешенно-довольная улыбка. Поль поглаживал ее черным птичьим пером. Пэйган снова закрыла глаза. Потом Поль мягко соскользнул с кровати, и Пэйган ощутила нечто незнакомое, непривычное и возбуждающее, как будто у нее между бедер пробиралась змея.
   Она широко открыла глаза и впервые в жизни прямо перед собой увидела, что такое эрекция. Обнаженное тело Поля нависло прямо над ней, ноги у него были широко расставлены, а в руках… – нет, это же просто невозможно! Он мягко щекотал ее бедра кончиком черной кожаной плетки.
   – Делай в точности все так, как я скажу, – прошептал он, – у тебя нет никакого выбора.
   Пэйган снова закрыла глаза. Это было уже слишком. Да и голова у нее теперь просто раскалывалась от боли! Что-то ярко вспыхнуло, и тут Пэйган поняла, в чем дело.
   Ее только что сфотографировали.
   Потом Поль забрался на нее, и это оказалось вовсе не больно. Отталкивающе-отвратительно, но не больно.
   Затем Поль уселся на край кровати и закурил сигарету с какой-то травой. Пэйган узнала запах: она почувствовала его, едва войдя в шале. Некоторое время Поль не обращал на Пэйган никакого внимания; потом резко повернулся к ней, как-то беспомощно захихикал и бросил окурок на простыни. Это уже не на шутку встревожило и испугало Пэйган, и она стала думать, что же делать. Она не имела представления о времени, но понимала, что надо как-то избавиться от наручников, отыскать одежду и добраться до школы, пока этот проклятый тип не спалил весь дом.
   – Поль, милый, пожалуйста, отпусти меня, я хочу в туалет, – попросила она. Поль добрался до изголовья кровати и отстегнул наручники. Пэйган побрела в гостиную, пытаясь разыскать одежду. Подбирая ее, она вдруг увидела свое отражение в зеркале, оправленном в бронзовую раму. Лицо было опухшим, глаз почти не было видно; по-видимому, в какой-то момент она сильно ревела.
   Она вдруг увидела, что верхний ящик конторки, над которой висело зеркало, полуоткрыт. Глаза ее широко раскрылись, когда она увидела содержимое ящика.
   Пэйган молниеносно запустила руки внутрь.

   Когда Пэйган доползла до комнаты, уже светало.
   – Уже пять часов. И ты жутко выглядишь.
   – От тебя так воняет… Где ты была?
   – Что случилось?
   – Мы зашли в бар, и я здорово перебрала. А теперь отвалите все, ладно?! – простонала Пэйган. Она прополоскала рот дезинфицирующим раствором, умылась и свалилась в постель. К завтраку она не вышла, а когда сестра-хозяйка увидела ее опухшее лицо и тусклые, покрасневшие глаза, Пэйган был немедленно поставлен градусник. Температура оказалась нормальной, но Пэйган выглядела настолько больной, что ее на всякий случай поместили на пару дней в школьный изолятор.

5

   Через десять дней, однако, сила и жизнестойкость молодости взяли свое. Пэйган сумела убедить себя в том, что она забыла, выбросила из головы этот омерзительный случай и сможет теперь делать вид, будто ничего не было. Как ни странно, но происшедшее никак не повлияло на ее энергию и жизнерадостность, и как-то в воскресенье она подбила подруг взять на часок напрокат сани.
   Лошадь цокала копытами по обледеневшим и покрытым снегом булыжникам, причудливый снежный узор между которыми напоминал кружево, а сзади, в красных санях, под старым пологом из меха серебристой лисицы, тесно прижавшись друг к другу, наслаждались поездкой девочки. Трясясь под звон серебряных колокольчиков, прикрепленных к упряжи, они весело махали прохожим. Так они проехали через весь городок и выехали в поле в направлении Саанена. Когда возница сделал остановку, девочки по очереди садились на его место, брали в руки вожжи и кнут, а Пэйган снимала их своим фотоаппаратом.
   Вдруг Джуди, совершенно не умевшая править лошадьми, ни с того ни с сего натянула вожжи, крикнула: «Пошел!» – и щелкнула в воздухе кнутом. К несчастью, кончик кожаного кнута царапнул уже немолодую кобылу по уху. От испуга лошадь попятилась назад. Теперь испугалась Джуди: когда лошадь рванула с места легким галопом, мотая тяжелые сани вправо и влево, она бросила кнут и вцепилась в сиденье возницы. Лошадь, поднимая снег, мчалась вперед; Кейт и Максина бултыхались в санях, стараясь не вывалиться; а Пэйган и возница остались стоять позади на дороге, широко открыв рты.
   Впервые за все десять дней Пэйган действительно позабыла в этот момент о той отвратительной сцене. Она бросила фотоаппарат и устремилась вслед за санями, которые лошадь с непривычной для нее быстротой продолжала уносить вперед, мотая их по заснеженной дороге из стороны в сторону.
   Когда сани проносились мимо небольшой группы лыжников, один из них ухватился за вожжи и повис, стараясь удержать лошадь. Некоторое время она тащила его вперед, но постепенно замедлила свой бег, и, когда вконец запыхавшаяся Пэйган догнала сани, лыжник уже успокаивал дрожащую кобылу, похлопывая по потной шее и что-то говоря ей на непонятном Пэйган языке.
   – Как ты смеешь! – заорала Пэйган на перепуганную и бледную Джуди. – Как ты смеешь бить лошадь! Как ты смеешь заставлять ее мчаться галопом по льду! Марш назад, дура несчастная! – Голова у Пэйган была при этом откинута, ноздри раздувались от гнева, а ее прямой нос обрел властное и надменное выражение.
   Озабоченная только состоянием и судьбой лошади и ничем другим, Пэйган взяла из рук незнакомца вожжи, поблагодарила, даже не взглянув на него, и повела лошадь под уздцы назад, навстречу разозленному вознице, который повез их домой.
   На улице перед конюшней их дожидался темноволосый, одетый в лыжный костюм человек, выглядевший внешне как весьма уверенный в себе слуга хозяина, обладающего высоким положением. С лицом, на котором не было написано ничего, кроме легкого высокомерия, он подошел к Пэйган и слегка поклонился ей.
   – Мой хозяин, Его Королевское Высочество принц Абдулла, хотел бы пригласить вас встретиться с ним в гостинице «Империал».
   – А я – королева китайская, – ответила Пэйган, гнев которой все еще не остыл и которая в этот момент отвергала извинения Джуди, не желая даже слушать их.
   – Между прочим, Пэйган, Абдулла действительно живет в «Империале», – сказала Джуди. – Когда он приезжает в здешнюю школу, то всегда снимает там два люкса, одни и те же. Сама я никогда его не видела, но этот человек похож на одного из его телохранителей. – Джуди концом своего бледно-голубого шарфа прикрыла подбородок. – Послушай, я должна идти, мне уже скоро пора быть в «Шезе». Но на твоем месте я бы всерьез отнеслась к этому приглашению. Тебя что, часто приглашают на чай члены королевской семьи? – С этими словами Джуди убежала, с трудом передвигая ноги в тяжелых сапогах.
   Помня о горькой истории с Полем, Пэйган не решалась принять приглашение. Она не хотела больше связываться ни с какими иностранцами.
   – Ничего не случится, если ты встретишься с ним внизу, в Большом зале, – уговаривали ее подруги. – Пэйган, ведь это же член королевской семьи, – добавила Кейт, пока они шли вслед за смуглым человеком в сторону «Империала».
   Принц Абдулла, одетый в белоснежный лыжный костюм, сидел, выпрямившись на стуле и горя от нетерпения, в углу Большого зала. Внешне он чем-то напоминал ястреба: такие же расходящиеся в стороны, как крылья, густые брови, зоркий и цепкий взгляд, глаза человека, привыкшего к тому, чтобы ему повиновались. Не поворачивая головы, он одними только глазами следил за приближающимися девочками, потом встал и вежливо произнес:
   – Очень рад, что вы пришли. Прекрасная погода сегодня, не правда ли? – Он говорил по-английски, проглатывая слова, но акцент чувствовался очень слабо.
   Принц указал рукой на бархатные стулья вокруг стола. Девочки расселись, и некоторое время разговор шел только о погоде, гостинице и лыжах. Прямая, как шомпол, спина принца, его самоуверенное и почти грозное спокойствие подчеркивали принадлежность к королевскому роду, но как-то странно выглядели у восемнадцатилетнего парня. Пэйган подумала, что, наверное, и сам он лучше и увереннее чувствует себя верхом на арабском скакуне, нежели здесь, в гостинице, на этих старых, обитых зеленым бархатом стульях. Она перевела разговор на лошадей, и принц впервые за все время улыбнулся.
   С этого момента двух других девочек для него как будто бы вовсе не существовало.

   – Сыграем в снэп?! [33 - Детская карточная игра.] – воскликнула Пэйган. Она лежала на животе на шкуре белого медведя, разложенной перед камином, в котором пылало яркое пламя. Она потянула к себе колоду карт. Абдулла, сидевший по-турецки напротив нее, улыбнулся и пожал плечами.
   Пойти в «Шезу» принц Абдулла отказался. Он сказал, что не любит, когда на него глазеют, и не хочет, чтобы всякий кому не лень тыкал ему в лицо фотоаппарат. На самом деле, однако, принц считал небезопасным для себя это вечно переполненное кафе. Пэйган вначале отказывалась подняться к нему, но потом, вняв заверениям, что он «будет вести себя подобающим образом», согласилась, а затем ее визиты сюда по субботам, во второй половине дня, стали постоянными. Она валялась на толстенном, каштанового цвета, ковре, что лежал в личных апартаментах Абдуллы, болтала с ним о лошадях, учила его простеньким карточным играм, тем, что распространены в английских школах.
   Оставаясь наедине с ней, Абдулла сбрасывал невидимую маску «Его Королевского Высочества». Она исчезала мгновенно, сразу же после того, как он отрывистым кивком головы отпускал своих телохранителей.
   – По-моему, ты меня все время обманываешь, – зевнул Абдулла, который на самом деле постоянно «зевал» и в игре. Его зевок перешел в широкую открытую улыбку, демонстрирующую ровные и белоснежно-белые зубы.
   Быстрым кошачьим движением, казавшимся немного ленивым, но в котором ощущалась, однако, скрытая опасная сила, Абдулла из сидячей позы прилег на бок. В этот момент в соседней комнате что-то резко треснуло. Абдулла молниеносно, одним движением, вскочил на ноги. Пэйган, собиравшая разбросанные по ковру карты, увидела, как он вытащил из-под пурпурного свитера сверкающий вороненой сталью пистолет. Абдулла подскочил к двери спальни и ударом ноги распахнул ее.
   В комнате стояла полная тишина, лишь потрескивали поленья в камине. Таким же кошачьим прыжком Абдулла влетел в спальню, стараясь при этом все время находиться спиной к двери.
   – Все в порядке! – крикнул он оттуда через минуту. – Извини, Пэйган.
   Она вскочила с ковра и тоже вбежала в соседнюю комнату. По контрасту с роскошной гостиной, которая была вся в мягких коврах и бархате, спальня Абдуллы казалась пустой и голой. В ней не было даже занавесок на окнах. В центре комнаты стояла большая двуспальная кровать, а рядом с ней – низенький маленький столик, на котором стояли графин с водой, пузырек с какими-то таблетками и лежал еще один пистолет.
   Абдулла, прижавшись к стене, осторожно выглядывал в окно.
   – По-моему, просто дерево упало, – сказал он. – Извини, что я тебя напугал, но приходится быть осторожным.
   – Но у тебя же есть телохранители!.. – удивленно воскликнула Пэйган.
   Абдулла пожал плечами.
   – От телохранителей толку мало. Я в таком же положении, что и последний нищий в моем королевстве: если сам о себе не побеспокоюсь, этого не сделает никто.
   – Какая странная комната! – сказала Пэйган, осматриваясь вокруг.
   – Арабы странно относятся к комфорту и роскоши: и любят и ненавидят их одновременно, – ответил Абдулла. – Роскошь расслабляет человека. А я, если хочу уцелеть, не могу позволить себе расслабленности. Я должен держать себя в форме, и ум, и тело закаленными и твердыми. – Он говорил так спокойно, что, казалось, непонятное происшествие в комнате нисколько не взволновало его: Абдулла смотрел на Пэйган твердым взглядом сильного, в высшей степени уверенного в себе самца. Он засунул пистолет назад, под брючный ремень, и поправил поверх него свитер.
   – Пойдем доиграем, – поспешно сказала Пэйган, потащив его из спальни в гостиную. Глаза ее все еще были круглыми от пережитого испуга. – А чего ты испугался… что, по-твоему, могло бы тут произойти?
   – Попытка похищения, а может быть, убийства. – Он равнодушно пожал плечами, но выглядел все же несколько смущенным. – Хочешь чаю? – Абдулла нажал кнопку звонка.
   – Ты и вправду думаешь, что тебя могут похитить?
   – Первая попытка похитить меня произошла, когда мне не было еще и года. Мою няньку, которая оказалась соучастницей в этой попытке, забили камнями до смерти. Вторая попытка случилась, когда мне исполнилось семь лет. Один из моих телохранителей засунул меня тогда под кровать, однако меня вытащили, а телохранителя пырнули пять раз кинжалом и бросили умирать. Но он умер не сразу, а успел поднять тревогу прежде, чем заговорщики вывели меня из дворца. – Абдулла слегка улыбнулся и искоса взглянул на Пэйган, лицо которой выражало искреннее и глубокое изумление. – Следующая попытка произошла, когда мне было уже четырнадцать. Мы возвращались с охоты. Я ехал в первом «Лендровере». В лощине мы напоролись на засаду, и, прежде чем подъехал наш второй «Лендровер», с охранниками, меня успели ранить в руку и в грудь. Охрана открыла стрельбу во все стороны, и меня ранили еще в ногу. Кто-то из наших же. Но я все-таки сумел убить одного из нападавших. – Лицо принца приняло жестокое выражение. – С тех пор я никому не верю. И это оказалось вовсе не так уж трудно. Я ожесточился сразу, уже на следующее утро встал другим человеком. Доверяться кому-нибудь – значит рисковать собственной жизнью, вот и все. Тогда я в последний раз проявил беспечность. С тех пор я всегда ношу с собой оружие, сплю с пистолетом под подушкой, а в машине держу рядом на сиденье автомат.
   В дверь негромко постучали, и вошел Ник в форме официанта. Увидев валяющуюся на медвежьей шкуре Пэйган, он расплылся было в улыбке, но тут же спохватился и вернул своему лицу выражение почтительной официальности. Абдулла заказал чай и лимонад, а когда официант вышел, принц нервно заходил по комнате, по-видимому не до конца еще успокоившись.
   – Перестань метаться, – прикрикнула на него Пэйган.
   – У меня беспокойный характер. Если нигде и никогда не чувствуешь себя в безопасности, поневоле становишься беспокойным.
   Ник вернулся с подносом, снова смерил Абдуллу насмешливо-раболепным взглядом, напыщенно поклонился и поставил поднос на низенький столик возле бархатной кушетки. Пэйган подмигнула Нику, однако он не обратил на нее никакого внимания. Похоже, он терпеть не может Абдуллу. Интересно почему?
   Абдулла ничем не выдал, что узнал Ника. Но он действительно узнал его, и ему сразу же вспомнился самый унизительный эпизод в его жизни.

   Большая, длиной метра два с половиной, обитая зеленой байкой доска, висевшая внизу у лестницы, была центром всей школьной жизни. На нее пришпиливали написанные яркими цветными карандашами объявления об изменениях в расписании, факультативных занятиях, вечеринках, встречах клубов по интересам, экскурсиях, службах в школьной часовне, а также о событиях и новостях школьной жизни. Абдулла хорошо запомнил тот мальчишеский восторг, который испытал, когда как-то утром, по дороге с завтрака, увидел свое имя в списке школьной команды, которой предстояло выступить на межшкольном чемпионате по футболу в Итоне. От руки, четким почерком, среди других имен было написано: Абдулла. Он был единственным студентом в школе, не имевшим фамилии. И единственным, у кого не было друзей.
   Абдулла не мог понять, почему в старинных стенах этой школы все мальчики – в том числе и он – считаются равными. Традиционная английская школа для мальчиков из высших слоев общества, с ее многовековыми традициями, представлялась Абдулле каким-то враждебным и непостижимым миром. Не зная жаргона, на котором говорили его одноклассники, и тех жестких правил, которым подчинялись их отношения друг с другом, Абдулла часто делал то, чего нельзя было делать, и говорил то, чего по принятому в Итоне этикету говорить не следовало. Но теперь, решил он, увидев свое имя в списке, ему все простили. Его включили в сборную школы! В радостном возбуждении он помчался по коридору к себе в комнату, чтобы взять учебники и идти на занятия.
   У каждого учащегося была маленькая, но отдельная комната, в которой стояли исцарапанный деревянный стол, пара стульев, узкая складная металлическая кровать, секретер и сундук, где обычно держали спортивные принадлежности. Комната Абдуллы была почти такой же, как у других, за единственным исключением: на стене у него висели фотографии отцовской яхты; матери, облаченной в парадные придворные одежды; отца в красочном мундире, снятого в момент, когда Георг VI [34 - Георг VI (1895–1952 гг.) – король Великобритании в 1936–1952 гг.] вручал ему орден; самого Абдуллы в тринадцатилетнем возрасте, принимающего парад сидонской дворцовой гвардии; и еще одна его фотография, на которой Абдулла был запечатлен получающим поцелуй от Риты Хейворт.
   Пока Абдулла рылся в секретере, разыскивая куда-то запропастившийся учебник латинского языка, из коридора донеслись голоса. Он сразу же узнал, кому они принадлежали.
   – Хартон, ты не поверишь: эту обезьяну включили в сборную!
   – Не может быть! Обалдеть!!! Не понимаю, почему он вообще тут учится. А чтобы этот грязный арабишка еще и представлял нас в сборной?! Неужели без него невозможно обойтись?!
   – Я слышал, он неплох в дриблинге. Но все время норовит подрезать или подкрасться сзади…
   – Дойдет и до того, что какой-нибудь чернолюб выдвинет его еще и в члены Клуба… [35 - Дискуссионный клуб при Итонском колледже.] И вообще, у нас тут слишком много черножопых. Черные жопы, ха-ха-ха! А у обезьян какого цвета жопы, как ты думаешь? Ярко-красные, да? – Раздался взрыв грубого хохота, зазвенел звонок на занятия, и голоса троицы затихли где-то вдали.
   Абдулла не рискнул пойти на прямое столкновение. Все трое были членами Дискуссионного клуба, и пожаловаться на них означало бы выставить самого себя на всеобщее посмешище. Руки Абдуллы тряслись от гнева и бессилия. Почему его должно волновать, что подумает или скажет эта мразь?! Им на роду написано вечно оставаться какими-нибудь фермерами, солдатами или политиканами, тогда как он станет королем, вождем своего народа, его будут любить все племена страны, станут радостно приветствовать все мужчины и женщины!
   Внезапно его осенило… Женщины! Эти самонадеянные сопляки не проходили трехнедельного обучения у знаменитого хакима в Каире… Абдулла стоял, трясясь от ярости, сжимая в руке учебник латыни, и в голове у него зрел план сладостной мести.
   Он решил, что будет обладать всеми их женщинами.

   На этот раз Пэйган ушла от Абдуллы раньше обычного. Но направилась не к выходу из гостиницы, а поднялась на лифте на самый верхний этаж, потом пробежала по последней лестнице и подошла к комнате Ника, в которой успели уже побывать все четыре подруги. Ей повезло, Ник только что сменился с дежурства и был у себя. Она постучала, Ник открыл дверь. Он был в рубашке с короткими рукавами.
   – Что, захотелось заглянуть и в трущобу? – холодно спросил он, когда Пэйган вместо приветствия потрепала его по щеке.
   – Нет, просто любопытно, почему ты терпеть не можешь Абдуллу. Не думаешь же ты, что мы, все четыре, станем уделять все свое внимание только тебе одному. Особенно когда знаем, что тебя интересует одна лишь Джуди. – Пэйган уселась на кровать, и пружины под ней громко заскрипели. Нику разговор на эту тему явно не доставлял удовольствия.
   – Ваша личная жизнь меня не касается.
   – Тогда в чем дело, Ник? Что, у Абди уже есть какая-то другая девочка?
   – Понятия не имею. И меня это в любом случае не интересует. К тому же даже если бы я что и знал, то тебе бы не сказал… Но… мы вместе учились в школе, и я могу тебе поклясться, что эта скотина Абдулла – вовсе не то, чем он хочет казаться. Конечно, женщины считают его неотразимым. Да он и в самом деле красив.
   – Ну не только в этом дело, – с улыбкой сказала Пэйган. – Интересно и то, как он себя преподносит. Все эти телохранители, развевающиеся балахоны, свирепые черные усы и… э-э-э… всякие предосторожности. – Ей вдруг пришел в голову вопрос, есть ли у Абдуллы официальное разрешение на ношение оружия в Швейцарии. Наверное, он ездит с дипломатическим паспортом и может делать что ему заблагорассудится. Пэйган вздохнула. – Понять не могу, как это я до сих пор в него не влюбилась. Но вот почему-то не влюбилась. Он занятен, но я от него вовсе не без ума. Не то что ты от Джуди.
   – Ну тогда тебе чертовски повезло, потому что Абдулла обращается с женщинами совсем не как джентльмен. Он ими просто пользуется. Я хочу сказать, что сами женщины его совершенно не интересуют. Он не обращал внимания ни на служанок, ни на сестер своих одноклассников, ни даже на их матерей.
   – Ник, но не хочешь же ты сказать, что?..
   – Я хочу сказать, что он как-то странно… утилитарен по отношению к женщинам. – Ник не мог найти нужных слов, чтобы показать, что по отношению к западным женщинам Абдулла был холодно-расчетлив. Он ими пользовался. Он у них учился. Но он занимался с ними любовью только для того, чтобы доказать свою власть над ними и свое превосходство над мужчинами из их собственного племени.
   – Ник, он подозревает абсолютно каждого. Подозревает, что его как-то используют, что его могут убить, и во всем прочем, что только приходит в голову этим принцам, – возразила Пэйган, решившая, что в Нике заговорила самая обыкновенная ревность.
   – Вот такое сочетание угрозы и способности очаровывать женщин и находят неотразимым, – расстроенно и с оттенком зависти произнес Ник.
   – Должна ли я понять тебя так, что, с твоей точки зрения, Абди нарочно играет со мной в кошки-мышки? Что он просто хочет заставить меня страдать?
   – Пэйган, забудь на минуту об этих дурацких любовных играх и послушай, что я тебе говорю. Вы мне очень нравитесь, все четыре, и ты знаешь, как я отношусь к Джуди. Но я твой друг. Я бы никогда не стал никого из вас как-то использовать. А Абдулла делает именно это. У него нет уважения к людям, он не понимает, что такое благородство, и он… не джентльмен.
   Пэйган откинула голову назад и расхохоталась.
   – Ник, дорогой, – сказала она, – ты рассуждаешь, как старая тетушка! Скажи еще, что я должна носить трусики не из эластика, а из колючей проволоки!

   Пригласит ли ее Абдулла на бал в День святого Валентина? [36 - В Европе и в США отмечается как праздник влюбленных.] Именно это больше всего волновало и Пэйган, и всю школу. Абдулла редко показывался на публике, особенно после того, как однажды в воскресенье он захотел покататься с Пэйган на санях и какой-то уличный фотограф заснял их во время этой прогулки. Негатив был немедленно продан журналу «Пари матч», и через сутки снимок появился в газетах всего мира.
   Раз в два дня Пэйган стали доставлять целую охапку высоких красных роз. Визитной карточки в букете никогда не было. «Ты же говорила, что красные розы – это вульгарно», – поддела ее как-то Кейт, за что в нее немедленно была запущена подушка. После того как в школу привезли третью подобную вязанку, Пэйган вызвали в кабинет директора, и там ей было сказано, что она не должна впредь принимать эти букеты. Месье Шарден был необычайно возбужден и говорил очень взволнованно. В половине статей, посвященных светской хронике, в газетах всех стран Европы упоминалась его школа. Реклама была ему полезна, но выразить свое неодобрение он все же считал себя обязанным.
   Через несколько дней, вечером, Пэйган снова вызвали в кабинет директора. Вернулась она оттуда в задумчивости.
   – Что случилось? – спросила Кейт, лежавшая в это время на кровати, задрав ногу вверх, пока Максина красила ей ногти.
   – Телефонный звонок.
   – От кого? – Телефонные звонки всегда были в школе событием особой важности.
   – От Каспара, двоюродного брата. Он наш посол в Эмиратах [37 - Здесь: название вымышленного арабского государства.]. Говорит, что прослышал о том, будто я часто встречаюсь с принцем Абдуллой, и звонит предупредить, что я должна вести себя в высшей степени осмотрительно. – Она нервно усмехнулась. – Каспар сказал также, что в Сидоне на женщин принято смотреть как на вещь, и если женщина осквернена, ее просто выбрасывают. Он говорит, что иногда их даже забивают камнями до смерти. Можете представить себе подобное?
   – Черт возьми, Кейт, лежи спокойно, не дергайся, – сказала Максина.
   Пэйган бросилась на соседнюю кровать.
   – Я его спросила, какое отношение ко мне имеют оскверненные арабские женщины.
   На Пэйган была надета столетней давности драная ночная рубашка времен королевы Виктории [38 - Королева Великобритании (1819–1901 гг.), царствовавшая в 1837–1901 гг., на правление которой приходится период высшего расцвета и могущества Британской империи.] и алые турецкие шлепанцы с загнутыми вверх носками. Кейт и Максина продолжали заниматься ногтями, лак капал на лодыжки Кейт. Пэйган рассказывала дальше:
   – Старина Каспар говорит, что Абди вытолкнули к власти, когда он был еще очень мал, потому что его отец фанатично религиозен, слегка помешан и живет в полном уединении. И еще Каспар говорит, что хотя Абди очень-очень упрям, он знает и понимает гораздо меньше, чем сам он считает, и еще не созрел для того, чтобы править страной в ХХ веке. И что он становится очень опасен, когда думает, будто над ним смеются или его унижают. – Она усмехнулась. – Каспар долго убеждал меня, что в Абдулле живут одновременно как бы два человека: получивший европейское образование правитель, умеющий вести дипломатические переговоры с западными политиками, и безжалостный и очень властный арабский вождь, слово которого – закон и который подчиняется только собственным животным инстинктам средневекового насильника.
   Она сбросила с ног турецкие шлепанцы, запрыгнула на кровать к Кейт, уселась там, подвернув под себя ноги, и добавила скороговоркой как бы невзначай:
   – Каспар сказал мне, что Абдулла обручен.
   – Что?! – Одетая в белую ночную рубашку Максина, влезавшая в этот момент под одеяло, так и застыла на месте. – С кем?
   – С какой-то арабской принцессой, которой сейчас всего десять лет! Нет, вы себе это представляете?! Они должны пожениться, когда ей исполнится пятнадцать. – Пэйган старалась говорить как ни в чем не бывало, но голос у нее задрожал и сорвался, и она неуверенно произнесла: – Я рассмеялась, а Каспар рассердился и сказал, что позвонит маме.
   В этот момент свет в комнате внезапно погас – его, как всегда, выключили из квартиры директора, – и через кружевные занавеси на окне в комнату полился поток лунного света, в котором причудливые тени от рисунка на занавесках выглядели чем-то похожими на беспорядочно разбросанные бледно-серые розы. Максина отбросила простыни, соскочила с кровати, подбежала к Пэйган и обняла ее:
   – Бедняжка, бедняжка ты моя! Он просто двуличный бабник, крыса противная, дерьмо!
   – Если это правда, то это действительно какое-то средневековье! – воскликнула Кейт.
   – Именно так и считает Каспар. Он говорит, что Абди – это не западный подросток из богатой семьи, который хочет казаться повидавшим мир человеком. Он скорее… безжалостный и очень властный вождь кочевников из пустыни. – Пэйган помолчала. – Наверное, именно это меня в нем больше всего и заинтересовало.
   – Но ему же нельзя верить, – сказала Максина. – Хотя, с другой стороны, вообще нельзя доверять ни одному мужчине.
   – Брось эти выкрутасы, – возразила Кейт. – Кому-то ведь доверять-то надо. Вот ты – кому могла бы довериться?
   – Мы можем доверять друг другу, – без колебаний ответила Максина. Девочки уселись на кровать Кейт и под лунным светом торжественно поклялись друг другу в вечной дружбе.
   – И в радости и в горе! – неистово воскликнула Пэйган, потрясая над головой руками, как боксер, которому здорово досталось, но который все-таки выиграл схватку.
   – И в радости, и в горе, – усмехнулась Кейт. – Особенно в горе.
   – В болезни и в грехе [39 - Игра слов: «through thick and thin» – «несмотря ни на что», здесь: «в радости и в горе»; «through sick and sin» – «в болезни и в грехе».], – повторила Максина, которая, как все французы, произносила «th» как «s».
   – Да, пожалуй, и в этом тоже, – задумчиво и серьезно сказала Кейт.
   На следующее утро Пэйган вызвали с урока, на котором учительница разбирала поэзию Ламартина [40 - Альфонс Мария Луи де Прат де Ламартин (1790–1869 гг.) – французский поэт.], а девочки в это время ломали головы над тем, что надеть на бал в День святого Валентина и как выжать из дома дополнительные деньги якобы для занятий вышиванием, а на самом деле на сигареты. Все уроки в этой школе – один сплошной фарс, сердито думала Кейт, продолжая тем временем, прикрываясь розовой промокашкой, выцарапывать маникюрными ножницами свои инициалы на деревянном столе, уже испещренном надписями. Над классом как бы незримо витал нимб летаргии, отдававший запахом мела и потных подмышек. Тишину нарушал только скрип мела по доске и доносившийся сверху звук старого расстроенного пианино. К тому же игравший постоянно фальшивил, доходил до одного и того же места, делал там одну и ту же ошибку и начинал сначала. От этих повторений и сбоев можно было сойти с ума.
   Поговорив очередной раз по телефону, Пэйган вернулась в класс с притворно-серьезным видом и, похихикивая, уселась на место.
   – Зачем вызывали?
   Услышав шепот, учительница сердито повернулась от доски к классу, но не успела заметить, как Пэйган деревянной линейкой, словно ракеткой, точно послала Кейт свернутый кусочек бумаги. Та не стала передавать ответную записку Пэйган, потому что клочки бумаги, которые перебрасывала подруга, никогда не требовали ответа. Пэйган посылала их только затем, чтобы ей самой было не так скучно сидеть на уроке. В данном случае ее записка гласила: «Добывала бальное платье, вот!»
   Когда урок закончился, Пэйган подбежала к подружкам: ей не терпелось поделиться новостями.
   – Звонила мама. Она очень взволнована и добивалась от меня обещания, что я не буду встречаться с Абдуллой наедине. Я спросила, не может ли она прислать мне что-нибудь приличное из одежды. Ее эта просьба ошарашила, но зато сбила с темы. А я объяснила, что Абдулла может пригласить меня на бал в Валентинов день. Мама отлично знает, что мне нечего надеть. Но я решила добиться наверняка, чтобы мне прислали бальное платье. Поэтому после разговора с мамой я позвонила деду и попросила его проследить за тем, чтобы к этому дню я получила соответствующее платье. Я ему даже намекнула, – тут Пэйган несколько смутилась, – что, если ничего не получу, Абдулла может раскошелиться на него и сам. Дед уверил, что будет счастлив купить мне платье. Но в обмен заставил меня пообещать, что я не стану принимать никаких подарков от Абди.
   Несколько дней спустя посыльный доставил для Пэйган большую коричневую коробку. Она помчалась с этой коробкой прямо в школьную столовую, водрузила ее на один из пустых длинных столов, сорвала упаковку, запустила руки под хрустящие листы белой оберточной бумаги и вытащила нечто пышное, воздушное, как облако, и прекрасное – ворох бледно-серой материи, сверкавшей яркими алмазными блестками. Это было бальное платье из дома мод Нормана Хартнелла. Воротничок, сделанный в форме сердца, был целомудренно высоким, но все же не настолько, чтобы платье невозможно было надеть.
   Вся школа, стоявшая вокруг и нетерпеливо ожидавшая чуда, испустила громкий вздох зависти.
   Со своего очередного свидания с Абдуллой Пэйган пришла подавленная.
   – Я спросила, действительно ли у него есть десятилетняя невеста. Он выглядел очень недовольным этим вопросом, задрал нос кверху и высокомерно заявил мне, что да, есть, что это вопрос исключительно только дипломатических отношений и что к нам это не имеет никакого отношения. Минут десять он держался как-то странно, потом ушел в спальню, чтобы позвонить по телефону. И – можете себе представить! – через двадцать минут раздается стук в дверь гостиной, входит один из этих мрачных охранников, а с ним низенький человечек из магазина Картье. Он вручает Абди какую-то коробочку и быстро, пятясь задом, выходит. Тогда Абди поворачивается ко мне и протягивает эту малиновую бархатную коробочку, выложенную внутри белым атласом. Не коробочка, а мечта. А в ней сверкает божественнейшее бриллиантовое ожерелье. Если бы я не дала обещания деду, я бы не раздумывая приняла этот подарок. Прямо на месте. Но раз уж пообещала, пришлось сказать Абдулле, что я не могу от него ничего принять. По-моему, он не привык к тому, что люди могут отказываться от бриллиантовых ожерелий и вообще говорить ему «нет».
   При каждом из четырех следующих свиданий, когда Пэйган приходила на чай в апартаменты принца Абдуллы, тот пытался подарить ей какое-нибудь украшение, и на свет всякий раз извлекалась малиновая бархатная коробочка. Но Пэйган неизменно отказывалась не только взять, но хотя бы примерить и изумрудные серьги, и золотую тиару, сделанную в форме венка из маленьких березовых листочков, и украшенный аквамаринами браслет, и огромное кольцо, вырезанное из цельного неотшлифованного сапфира. Единственным подарком, который все же приняла Пэйган, был старинный плащ-попона для верховой езды, которым пользовался еще дед Абдуллы. Принц вытянул из Пэйган обещание, что она наденет этот плащ на бал – обещание, которое стало своего рода компенсацией за отвергнутые ею подарки. Пэйган вовсе не хотела надевать на бал старую вонючую попону какой-то арабской лошади. Но, подумала она, можно будет оставить ее в школьном автобусе, который привезет их на бал в «Империале».
   Назавтра вечером снова были танцы. На этот раз они проходили в здании городской ратуши. Девочки из «Иронделли», обутые в тяжелые неуклюжие сапоги «а-ля лыжные ботинки» и в твидовых пальто, накинутых на длинные вечерние платья, с веревочными сумочками, в которых лежали туфли для танцев, забрались в зеленый школьный автобус. Преподавательница, как обычно, пересчитала их по головам. Точно так же она пересчитает их и потом, после танцев, когда они снова соберутся в автобусе, чтобы ехать назад в школу.
   Пэйган уговорила Максину одолжить ей бледно-голубое платье из тафты, то, что от Кристиана Диора. Правда, на ней не застегивалась до конца «молния» на платье, и из-за этого пришлось надевать еще и коротенькую безрукавку сверху. Максина подвернула на пару дюймов подол платья так, чтобы оно доставало Пэйган до лодыжек. Кружась в танце по залу под музыку цыганского оркестра, Пэйган вдруг почувствовала, что ее хлопает по плечу один из телохранителей Абдуллы, явно неуютно чувствовавший себя в вечернем костюме европейского образца, который был ему велик по меньшей мере на два размера.
   – Мой хозяин, Его Королевское Высочество принц Абдулла, желает танцевать с вами, – сказал охранник.
   – Ему придется подождать, – ответил студент-датчанин, танцевавший с Пэйган, и, сильнее обняв ее, снова повел в танце. Телохранитель сделал полшага вперед, и студент-датчанин мгновенно оказался распростертым на полу.
   Пэйган возмущенно обернулась и увидела стоявшего в дверях Абдуллу. Медленно, с легкой улыбкой она подошла к нему, влекомая железной рукой охранника, подталкивавшего ее в спину. Продолжая улыбаться, она произнесла:
   – Пусть Ваше Королевское Высочество соблаговолит приказать своим головорезам никогда впредь ко мне не прикасаться. И запомните: я не принадлежу к числу ваших подданных. Я не ваша собственность, и я буду танцевать с тем, с кем пожелаю.
   И тут же, сбросив всякую надменность и высокомерие, тихо спросила его:
   – Абди, зачем тебе понадобилось унижать Ганса и привлекать всеобщее внимание ко мне?
   Абдулла помолчал немного, а потом чопорно ответил:
   – Крайне сожалею. Мой слуга перестарался.
   – Перестань изъясняться, как раджа из учебника, – рассердилась Пэйган. – Разумеется, я хочу быть с тобой, но нельзя помыкать людьми как тебе заблагорассудится и при этом еще ожидать, чтобы они тебя любили. Терпеть не могу, когда ты начинаешь проявлять себя как деспот. Это всего лишь самые обычные танцы, и если не хочешь вести себя здесь с другими как обычный человек, так незачем было и приходить. – И ехидно добавила: – Надеюсь, своей десятилетней невестой ты так не командуешь.
   Рот у Абдуллы вытянулся в тоненькую ниточку, глаза яростно засверкали. В какую-то минуту Пэйган даже показалось, что он вот-вот ее ударит. Но вместо этого он обнял ее, и они молча начали танцевать. Абдулла не заметил, как у него за спиной Пэйган послала воздушный поцелуй Гансу, который в ответ скорчил ей рожу.
   Внезапно Пэйган почувствовала, что стоит ей коснуться мускулистого тела Абдуллы, как вся она начинает дрожать. Здесь, в толпе танцующих, она ощутила его физически, чего никогда не бывало, когда они оставались наедине в его номере. Чувствуя рядом, у себя на шее, его теплое дыхание, а потом и то, как кончик его языка прикоснулся к шее, эротично и возбуждающе, Пэйган испытывала прилив незнакомого ей безрассудства.
   Всю оставшуюся часть вечера Пэйган кружилась в танцах, как в каком-то эротическом трансе. Когда близилась полночь и танцы должны были уже закончиться, Абдулла посмотрел ей прямо в глаза и с особым выражением произнес:
   – Поедем со мной, я покажу тебе, что такое любовь. Ты испытаешь такие чувства, каких не знала никогда раньше.
   – М-м-м-м-м… – вздохнула Пэйган, чувствуя, как его рука нежно поглаживает ее сзади по шее. – Почему это ты так уверен?
   – Потому что, когда мне было шестнадцать лет, я провел три недели в Каире, у хакима Хаира аль-Саада. Он учил меня, как заниматься любовью так, чтобы думать только о твоем удовольствии.
   – Ты учился любви? Три недели? Учил ее так, как учат географию? – Пэйган была одновременно и потрясена, и удивлена, и заинтригована. Ей страшно хотелось спросить, что именно он учил и как его учили. Там были настоящие живые женщины или тоже мел с доской, как в школе, давали ли им домашние задания и, вообще, похоже это было на обычную школу или нет? Но она смогла выжать из себя единственное слово: «Как?»
   Он легонько куснул ее за мочку уха и промурлыкал:
   – Поехали со мной в «Империал», и я покажу тебе как.
   Пэйган, как завороженная, не могла отвести взгляда от его самоуверенных черных глаз. Она послушно двинулась вслед за Абдуллой к выходу. Но по дороге вспомнила о разговорах с двоюродным братом и с мамой, о десятилетней невесте и о головорезах, остановилась и с сожалением в голосе сказала:
   – Я не могу, Абди, я действительно не могу. Видишь, учительница нам уже всем машет, чтобы мы собирались.
   Горя вожделением, Абдулла притянул ее к себе. Пэйган старалась вырваться.
   – Чего же ты ждешь от мужчины? – прорычал он. – Вначале ты меня возбуждаешь, а потом норовишь улизнуть. В моей стране мы называем таких женщин очень скверным словом.
   – В моей тоже, – ответила Пэйган и потом, не удержавшись, добавила: – Но ты же ведь помолвлен, верно?
   Черные глаза Абдуллы снова засверкали, но учительница уже звала Пэйган: она торопилась попасть домой, и ей безразлично было, принц там или не принц задерживает одну из ее воспитанниц. Абдулла снова притянул к себе Пэйган, прижал ее, и она почувствовала его вожделение. Потом, оттолкнув ее, Абдулла резко повернулся на каблуках и вышел.

   Вечером накануне Дня святого Валентина и бала Кейт, рассерженная, ворвалась в спальню:
   – Пэйган, грязнуля, ты не помыла за собой ванну. Там по всей ванне грязный ободок.
   – Но ведь ванна создана для того, чтобы мыться самому, – искренне удивилась Пэйган. – Разве ванны моют?
   – До сих пор ты этого никогда не делала, но впредь придется, – ответила Кейт. – Ты самая большая грязнуля во всей школе.
   – O rage, o desespoir! [41 - Господи, сколько же можно! (фр.)] – завопила Пэйган и запустила в Кейт истрепанной тетрадью. – Вы мне обе уже надоели до чертиков. Кейт вечно только ругает меня, а Максина никогда не выполняет своих обещаний.
   – Я всегда выполняю свои обещания, дубина.
   – Ты обещала одолжить мне десять франков.
   – Дерьмо, а почему бы тебе не попросить эти десять франков у своего богатенького принца? Ему легче на них разориться, чем мне.
   – Только потому, что ты тратишь все деньги на диету. Хочешь похудеть и быть тощенькой для своего кретина-лыжника, которого, кстати, лыжи интересуют куда больше, чем ты! – Пэйган набросилась на Максину и принялась тузить ее кулаками.
   – Ах ты дерьмо, дубина стоеросовая! На передок слаба, подстилка!
   – Хватит обзываться, да еще такими словами! – прикрикнула на них Кейт. – Сестра-хозяйка и так считает всю школу сборищем лесбиянок. Перестаньте ссориться, пожалуйста! Слушать не могу! Пэйган не хотела сказать ничего плохого о Пьере. Конечно же, он тебя любит, правда.
   – Разумеется, любит. Уж я-то это знаю. Потому что убедилась, – с гордостью произнесла Максина, накручивая волосы на бигуди, сделанные из свернутых в трубочку кусочков туалетной бумаги. – Особенно из-за того, что чувствуешь потом: вначале как будто все вокруг озаряется золотым салютом, а потом его огни медленно-медленно гаснут.
   Девочки помолчали, потом Кейт застенчиво проговорила:
   – Для меня то, что бывает потом, самая неприятная часть. Я становлюсь какой-то нервной, мне хочется плакать, и я чувствую себя такой далекой от Франсуа.
   – О боже! А я, наоборот, чувствую себя гораздо ближе к Пьеру. – Максина задумчиво посмотрела на щетку для волос и решилась высказать свое предположение: – Может быть, ты просто чего-то недоделываешь? Первый раз с Пьером мне не понравилось, но я не хотела его расстраивать и поэтому ничего ему не сказала. Я просто хотела, чтобы он был со мной, больше я в первый раз ничего не чувствовала.
   – Именно это я испытываю с Франсуа, – пожаловалась Кейт. – Я занимаюсь этим дольше тебя, Максина, но единственное, что я чувствую в самом конце, это глубокое спокойствие. По-настоящему возбужденной, страстной, желающей я себя чувствую только в самом начале. Даже еще до того, как мы начнем. А потом только одно разочарование. Я хочу сказать: ты несколько часов подряд прижимаешься к кому-нибудь во время танцев, чувствуешь его тело, ощущаешь его запах, движешься в такт музыке вместе с ним, вжавшись друг в друга, чуть не падаешь в обморок при каждом его движении и, наконец, позволяешь ему все, потому что знаешь, что будет еще лучше. Потом он вставляет в тебя эту штуку, и сразу все куда-то исчезает. Он на седьмом небе от счастья и удовольствия, я же вдруг начинаю смотреть на нас как бы с потолка, и это замечательное ощущение, что у тебя вот-вот подкосятся колени, враз пропадает. Мне просто хочется ударить его и заплакать.
   Максина, удивленная и озадаченная, посоветовала:
   – А ты попробуй совсем расслабиться, Кейт. Не думай о том, что ты должна делать, а делай то, что тебе хочется. Я после этого всегда чувствую себя замечательно.
   – Наверное, это потому, что ты француженка, – мрачно ответила Кейт.
   – Чепуха, – возразила Пэйган. – Возможно, Франсуа просто не хватает опыта. А может быть, ему даже не говорили, что он должен делать. Когда Абдулле было шестнадцать лет, его отправили к специальному доктору учиться любви. На целых три недели! Представляете?! Мне было неудобно его спрашивать, сдавал ли он под конец какие-нибудь зачеты или экзамены.
   В комнате повисла абсолютная вежливая и заинтересованная тишина. Пэйган тут же добавила:
   – Не думайте, мы с ним ничего такого не делали, и вообще я вам больше ни слова не скажу.
   – Если ты ничего больше не скажешь, то почему мы должны тебе верить, что все это правда, а не подновленная версия старых арабских баек? – требовательно спросила Кейт. – Мы рассказываем о себе, делимся своими секретами, чтобы в результате все мы знали больше о сексе. Не хочешь рассказывать, тогда и нечего слушать. Я к этому отношусь серьезно. Может быть, я ненормальная, у меня что-то не так. Меня это действительно беспокоит.
   В разговоре наступила долгая пауза, затем Пэйган сказала:
   – Ну если ты ненормальная, то и я тоже, потому что я чувствую все то же самое, что и ты… Но это было не с Абди, это было с Полем, и если вы только кому-нибудь расскажете, я вас убью.
   – Так, значит, ты все-таки этим занималась?!
   – Да, – мрачно подтвердила Пэйган, – и это было омерзительно. Мне кажется, секс гораздо менее приятен, чем о нем говорят.
   – По-моему, к нему надо привыкнуть, – заявила Максина, – как к устрицам.
   – Да я их тоже не люблю. – Раздался громкий стук в дверь. – Входите!
   Старик портье втащил в комнату огромную коробку, адресованную Пэйган. Пока она распаковывала ее, девочки с любопытством заглядывали ей через плечо. На этот раз оберточной бумаги в коробке не было. Вся коробка была заполнена мягким черным персидским каракулем. Пэйган вытащила его из коробки, обернула вокруг себя, а капюшон набросила сверху на свои каштановые волосы. В комнате повисла благоговейная тишина. Плащ-попона выглядел великолепно и доставал до самого пола.
   – Господи, мама-то думала совсем о другом, – проговорила Пэйган. – Надо с ней посоветоваться, а то она мне такое устроит…
   Девочки по очереди примерили накидку, после чего Пэйган отправилась звонить маме. Вернулась она через полчаса в сильном раздражении.
   – Мама говорит, что раз уж она мне заранее разрешила, я могу принять этот подарок. Но накидка очень дорогая, и поэтому носить мне ее нельзя. Можно надеть ее только в Валентинов день, потому что не сделать этого означало бы нанести обиду. Но больше я ее надевать не должна.
   – Ну ничего, зато можно будет надевать вечерами в комнате. Все теплее, чем в этом старом драном одеяле.
   С этого вечера и до окончания школы, после того как выключали свет, Пэйган, завернувшись с ног до головы в драгоценный персидский каракуль, усаживалась на свое обычное место на кровати Кейт, подвернув, как всегда, ноги по-турецки.

6

   Чтобы было удобнее танцевать, Максина подняла свои завитые волосы вверх и сделала из них нечто вроде вздыбленной гривы. Ей пришлось почти два часа просидеть перед зеркалом, втыкая заколки так, чтобы прическа держалась и не разваливалась. Вся в возбужденном, почти болезненном ожидании, она, едва только войдя в зал, сразу же увидела Пьера.
   Кейт искала глазами, но нигде не нашла Франсуа. Прошло уже больше недели с тех пор, как она видела Франсуа в последний раз. Джуди передала ей записку, в которой Франсуа объяснял, что вынужден отменить их встречу, потому что его отец требует, чтобы он больше времени уделял тренировкам. По мнению Кейт, отец Франсуа был слишком тщеславен и хотел от сына чересчур много, но в целом она готова была признать, что лыжи у Франсуа, безусловно, должны занимать первое место, а уж все остальное – потом. Отец страстно хотел, чтобы его сын попал в сборную Швейцарии. Кейт закрывала глаза на все недостатки Франсуа и не желала слышать ни слова критики в его адрес. Она Позволила Ему Все, потому что любила его. А может быть, наоборот: любила, потому что позволила? Кейт и сама толком не понимала этого.
   Пьер целеустремленно двинулся к Максине, и в этот момент Кейт увидела Франсуа. Он сидел между двумя толстыми темноволосыми девицами, у которых были совершенно одинаковые сонные, полуприкрытые тяжелыми веками глаза. Кейт помахала ему рукой, но Франсуа ее, похоже, не заметил. Кто-то пригласил ее на танец, и она снова помахала Франсуа, когда, кружась в фокстроте, проскользнула мимо столика, за которым сидела эта троица, но Франсуа и тут не заметил ее.
   Когда танец кончился, к столику Кейт незаметно подошла Джуди. Она была одета в традиционный швейцарский костюм с белой блузкой, плотно зашнурованной черным кружевным корсетом, и ярко-красной широченной юбкой.
   – Так хочется сбросить с себя этот попугайский наряд. Я только на секундочку, я должна помогать сегодня в баре. Что случилось, Кейт?
   Когда Кейт объяснила ей, в чем дело, Джуди посоветовала:
   – Нечего тут сидеть. Ноги и язык у тебя есть. Пойди к нему и поздоровайся.
   Послушавшись ее совета, Кейт, великолепно выглядящая в кремовом платье из тафты, вырез которого к каждым очередным танцам всякий раз все более углублялся, направилась туда, где сидел Франсуа. Он поднял на нее глаза и слегка нахмурился.
   – А, добрый вечер, Кейт. Познакомься, это Анна и Хелена Старкосы. – Кейт улыбнулась обеим девицам, которые в ответ лишь едва заметно кивнули ей головами. Одна из них вставила сигарету в длинный золотой мундштук, Франсуа мгновенно, почти рефлекторным движением, поднес ей зажигалку.
   – Я сижу вон там, Франсуа, в дальнем углу, – сказала Кейт.
   – Да, я видел. Я тебя потом, может быть, приглашу, попозже.
   Изумленная Кейт поняла, что ей дают отставку, и еле добрела назад к своему столику.
   Попозже?.. Может быть?.. Но ведь это же бал в честь Дня святого Валентина!
   – Что стряслось? – спросила Максина.
   Кейт была не в силах ответить: она боялась, что разрыдается. Краска разливалась у нее сначала по шее, потом по лицу. Когда Кейт краснела, ее всегда это очень портило.
   – Пойдем в туалет, – быстро сказала Максина, хватая ее за руку и таща за собой.
   В туалете Кейт вовсю залилась слезами.
   – Мне кажется, ты преувеличиваешь, – утешала ее Максина. – Быть может, это просто какие-то его старые знакомые. Пойду подойду к нему и поздороваюсь, а ты жди здесь.
   Максина ушла и направилась к столику Франсуа. Он так же, как до этого Кейт, познакомил ее с двумя девицами и дал ясно понять, что сейчас разговаривать с Максиной не хочет.
   Бедняжка Кейт, думала Максина, торопясь обратно. В полумраке она разглядела Джуди и кивком головы показала ей в сторону туалета. Через несколько минут Джуди присоединилась к подругам. Максина в это время как раз успокаивала Кейт:
   – Перестань реветь, дорогая. Должна же быть какая-то причина такому его поведению. – Но, говоря это, Максина отлично сознавала, что причин было даже две: по одной по каждую сторону от Франсуа.
   – Послушай, он просто скотина, и очень хорошо, что ты от него избавилась, – проговорила Джуди, которая была еще очень неопытна и не знала, что подругам ни в коем случае нельзя ругать любовника брошенной женщины. – Ты можешь сделать одно из двух, – продолжала Джуди, обнимая Кейт за плечи и слегка потряхивая ее. – Или устроить ему прямо сейчас скандал – но ты этот скандал проиграешь. Или же не показывать ему, что ты чувствуешь себя уязвленной и униженной. Мужчины не любят сопливых и рыдающих женщин, которые норовят на них повиснуть. Ты просто обязана собрать всю свою гордость. Приведи себя в порядок и отправляйся в зал, улыбаясь как ни в чем не бывало.
   – Не показывай ему, что тебе больно, – поддержала ее Максина. – А выяснением отношений займешься в более подходящее время с ним, чтобы он не смог отвертеться.
   – Послушай, Франсуа всю последнюю неделю каждый день обедал в «Шезе» с двумя этими толстыми гречанками, – сказала Джуди. – Они наследницы какого-то богатейшего судовладельца, и Франсуа прекрасно об этом знает, не думай. Можешь, конечно, хныкать, если хочешь. А можешь держаться молодцом и не показывать, что он тебя бросил.
   К сожалению, весь этот разговор подслушала одна из учениц «Иронделли», находившаяся в это время в кабинке туалета. Злорадно сияя, она немедленно разнесла услышанную новость. Наконец-то эта Мисс Гштад получила то, на что на самом деле напрашивалась. Когда Кейт, умывшись и заново накрасившись, снова появилась в зале, она мгновенно поняла, что все уже все знают, что весть о пережитом ею унижении стала всеобщим достоянием. В Кейт взяла верх ирландская кровь, и она помахала рукой, подзывая официанта: «Ник, будь другом, налей-ка мне чего-нибудь двойного».
   Ник, уже знавший о близнецах-гречанках, принес ей двойной бренди, что было категорически запрещено. Кейт глотнула и задохнулась, закашлялась, во все стороны полетели брызги. Но потом справилась и, выпив, попросила еще, однако Ник решил больше ей бренди не давать. Вместо этого он, за свой счет, стал таскать ей коктейли каких-то необыкновенных и очень сочных цветов, безалкогольные и с большим количеством нарезанных дольками фруктов. Принося очередной бокал, он болтал с ней о чем-то таком, что не требовало с ее стороны ни ответа, ни даже участия в разговоре. Утешая сейчас Кейт, Ник тем самым утешал и самого себя. Он понимал, что она чувствует, потому что и сам испытывал то же самое из-за Джуди, когда у него выдавалась свободная минутка и он мог задуматься об их взаимоотношениях. Почему Джуди не чувствовала, как сильно он ее любит? Почему сила его чувства не заставляла ее испытывать такое же чувство к нему? Почему она обращалась с ним только как с другом и никак иначе? Боль, которую переживали сейчас и Ник, и Кейт, отчасти объяснялась тем, что оба они не понимали, что их нынешняя любовь – не единственная, но только лишь первая в их жизни.
   – Посмотрите-ка, целая компания из «Ле Морнэ», и все готовы в тебя влюбиться, – прошептал Ник Кейт.
   Через стеклянные двери в зал входила целая группа подростков, одетых в вечерние костюмы. Космополитический состав компании бросался в глаза: в ней были два перса с черными, жгучими бровями, которые дугами сходились на переносице, желтовато-бледный, с болезненного цвета лицом индийский раджа, худощавый блондин-скандинав, который шествовал так, будто привык, что все остальные должны непременно пристраиваться за ним следом. Среди новоприбывших были и два самых заметных в этом потоке ученика «Ле Морнэ»: невообразимо богатый Гюнтер Бэггс и принц Садруддин, младший сын Ага Хана.
   Пока эта группа не спеша двигалась по залу и рассаживалась за столиками, шум в зале внезапно стих. Подобная многозначительная тишина всегда предшествует появлению королевской особы. Головы всех присутствующих повернулись к входной двери: там стоял принц Абдулла, почетный гость бала, прямой и чопорный, как будто он принимал военный парад. Притворно скромно опираясь на его руку, в облаке сверкающего серебристо-серого тюля рядом с ним плыла по ступенькам Пэйган.
   Кейт уже совершенно откровенно флиртовала с Ником, чувствуя себя с ним в полной безопасности. Ровно в полночь с потолка в зал опустилось множество розовых и белых надувных шаров, а всем присутствующим в зале дамам преподнесли по золоченой пудренице, сделанной в форме сердечка, и по розовой, на длинном стебле, розе. По залу начали бросать серебряный серпантин, и всякие формальности были окончательно позабыты.
   Кейт не могла больше выносить этого веселья и снова направилась в туалет, но по дороге ее перехватил Ник, который, хотя и был на работе, немного выпил.
   – Послушай, – зашептал он, – мы тут оба с тобой одиноки. Джуди не хочет иметь со мной ничего, для нее я только друг. Сегодня она даже разговаривать со мной не хочет. Мне так страшно и тошно. Ты мне нужна, Кейт, – сказал он прямо. – Кейт, милая, пойдем ко мне в комнату.
   Кейт удивлялась самой себе, что она раздумывает над подобным предложением. После того как ее отвергли, ей особенно хотелось ощутить себя в теплом объятии мужских рук.
   – Не знаю, – задумчиво проговорила она. – А как мы это устроим?
   – Будь среди первых, когда начнете садиться в автобус, а потом незаметно выскользни через заднюю дверь, пока учительница будет еще пересчитывать садящихся около передней. Договорись с Пэйган, чтобы она ночью тебе открыла. – Кейт выглядела такой несчастной и заброшенной, что Ник рискнул и обнял ее.
   – Ладно, попробую, но ничего не обещаю. Все будет зависеть от Пэйган.
   Она вернулась в зал и посоветовалась с Максиной, которая держалась несколько нетвердо после двух бокалов шампанского.
   – Пьер тоже хочет, чтобы я осталась, – сказала Максина, явно горевшая желанием поступить именно так.
   – Он тебя отвезет в то шале, где живет их команда?
   – Нет, он заказал номер здесь. Просто на всякий случай.
   На Кейт это сообщение произвело большое впечатление:
   – Господи, это какие же деньги! И даже без предварительной договоренности!
   – А почему бы нам и в самом деле не остаться? – Подруги посмотрели на Пэйган, которая в это время танцевала с видом настоящей принцессы. – А Пэйган не захочет остаться, как ты думаешь?
   – По-моему, она не отважится. – Подружки помахали через зал Пэйган и снова устремились в туалет.
   – Остаться? – воскликнула Пэйган. – Да как же я могу остаться? Об этом же все узнают! Я вам открою в пять часов. Только, ради бога, не опаздывайте.
   Ровно в час Кейт и Максина уселись в автобус, прямо перед Пэйган, которая нарочно устроила около двери небольшое представление, приподнимая юбку, чтобы забраться на ступеньку, и громко высказывая свое недовольство. Пэйган преуспела настолько, что чуть было не столкнула учительницу в канаву, а Кейт и Максина тем временем выскользнули в заднюю дверь.
   Кейт помчалась назад в «Империал» и бегом поднялась по черной лестнице на шестой этаж, где ее дожидался Ник. Они быстро прошли по коридору до служебной лестницы. Оказавшись наконец в безопасности в своей комнате, Ник обнял Кейт, потом расстегнул ее неуклюжее твидовое пальто. Кейт весело вспрыгнула на краешек кровати, которая громко заскрипела. Ник мягко привлек ее к себе, прижал ее голову к своей груди и стал гладить по волосам. Он гладил долго, пока не почувствовал, что ее тело расслабилось. Тогда он принялся целовать Кейт в волосы, щеки. Но не в губы, пытаясь как бы показать тем самым, что не хочет кого-то или что-то предавать. Через какое-то время, однако, Кейт подтянулась немного вверх, притянула к себе его лицо и прильнула к его губам. Со стоном, позабыв про все на свете, он впился ей в губы и стал целовать со всей нерастраченной страстью своих восемнадцати лет и со всем тем напряжением и болью, что накопились за последние восемь месяцев. Казалось, их поцелуй длился не меньше получаса. У него не было сил даже на секунду отпустить ее, он утонул в запахе и теплоте ее тела, которые чувствовались даже через кремовое платье из тафты, с каждой минутой сминавшееся все сильнее.
   Потом платье оказалось на полу, и Ник уже нежно целовал ее груди. «Давай под одеяло», – пробормотал он, но теперь уже Кейт не хотела кого-то или что-то предавать, и они так и остались лежать сверху на сбитых и перепутанных простынях, полураздетые, сплетя руки и ноги, извиваясь и постепенно сбрасывая с себя еще оставшуюся одежду, пока наконец Ник не оказался, торжествующий и совершенно голый, сверху на истомившемся от желания теле Кейт.
   Странно, что-то не так, подумала Кейт, попытавшись одной рукой погладить Ника внизу. У нее осталось впечатление, будто Ник уже все сделал. Когда она дотронулась до него, Ник вспыхнул, поцеловал ее с прежней страстью, но отодвинулся от ее опущенной руки.
   Через десять минут Кейт снова потянула руку к нему. Ей захотелось ласкать его так, как научил ее Франсуа. Она хотела почувствовать уверенность в том, что сдала какой-то непонятный ей самой экзамен. Она ощутила у себя в ладони что-то влажное, похожее на небольшой мешочек, но Ник снова убрал ее руку. Оба почувствовали себя как-то неудобно. Ни один из них не знал, что же делать дальше. В приступе отчаяния они обнялись и плотно прижались, как друзья, согревая и утешая друг друга в своих объятиях.
   Но обоим было очень грустно.

   Максина, хрустя сапогами по снегу, торопилась навстречу Кейт, которая стояла под фонарем, дрожа от холода. На улице лежали синие ночные тени. Не говоря друг другу ни слова, девочки взялись за руки – хорошо, что на них были теплые варежки, – и побежали к школе. Подойдя к задней двери, они тихонько постучали в нее.
   Дверь широко и резко распахнулась. За ней стояла разъяренная, кипевшая негодованием сестра-хозяйка, облаченная полностью в свою дневную форму, чем-то напоминавшую матросскую.
   – Хороша парочка! – закричала она. – И вам не стыдно?! Немедленно к директору!
   Месье Шарден, одетый в шелковый ночной халат каштанового цвета, в гневе мерил взад-вперед шагами кабинет. Пэйган, бледная и молчаливая, сидела в кресле, нервно вцепившись в подлокотники. На ней был старый халат из верблюжьей шерсти, чем-то похожий на монашескую рясу и с разрезами в тех же местах, что бывают на рясах, но перехваченную в талии пурпурным атласным поясом. Выглядела Пэйган очень неважно. Растрепанная сестра-хозяйка разбудила ее в три часа утра. Звонила мать Пэйган: утром с дедом, когда он был в конюшне, произошел сердечный приступ, и после обеда он скончался. Пэйган предстояло немедленно возвращаться в Англию.
   Проходя через комнату Кейт в смежную комнатку, чтобы разбудить Пэйган, сестра-хозяйка обратила внимание, что ни Кейт, ни Максины в постелях нет. Пэйган, хоть и была ошеломлена сообщением о смерти деда, ничего не сказала. И сейчас, когда девочек вводили в кабинет, Пэйган – чтобы дать им понять, что она их не выдала, – подняла на них глаза и спросила: «И где же вы были? В «Гринго»?»
   Только сейчас до Кейт и Максины дошло, в какую же историю они попали. Стоя в пальто в нетопленом кабинете, они дрожали не только от холода и страха перед Шарденом, но и от ужаса перед тем, что они скажут потом родителям. Мягкие и нежные розовые лепестки увядшей розы, которую держала в руках Кейт, медленно планируя, опускались на пол, пока наконец в руке у нее не остался один только длинный колючий стебель.
   И тогда Шардена прорвало. Он изрыгал на них всевозможные проклятья, упрекал в неблагодарности, обзывал шлюхами. Под занавес, уставив пухлый палец на Кейт, он проорал:
   – А ты, путана, ты – гоняешься за каждыми штанами в городе!
   Тут в Кейт снова заговорила ирландская кровь, и она ответила:
   – Вы тоже, месье.
   Наступила угрожающая тишина, а потом Шарден с ядовитой злобой в голосе произнес:
   – Завтра вы обе будете исключены из школы.
   – Нет, не будут, – как-то устало, без выражения возразила Пэйган.
   – А кто вы такая, чтобы указывать мне, как поступить? – повернулся к ней Шарден.
   – Я подруга вашего приятеля, Поля. Он приглашал меня к себе домой и показывал мне разные фотографии. Много фотографий. Я подумала, что ему столько не нужно, поэтому украла несколько штук и оставила их в городе, у друзей. А одна сейчас со мной.
   Она порылась в кармане халата и извлекла фотографию, на которой был изображен Поль в постели с двумя маленькими южноафриканскими девочками, которые почему-то внезапно уехали из школы сразу же после Рождества. Пэйган показала снимок вначале сестре-хозяйке, потом Шардену, потом засунула его назад в карман и достала козырную карту – фотографию самого месье Шардена, толстого и в чем мать родила возлежащего на тоже голом Поле.
   – Удачные снимки, – тусклым и бесстрастным голосом проговорила Пэйган. Еще вчера изображенные на них сцены казались бы ей ужасающими и возмутительными. Сейчас же, на фоне смерти деда, они как будто потускнели, поблекли. – Мне кажется, ваш план может действовать только в том случае, если вы будете обрабатывать отцов поодиночке. А если кто-нибудь увидит на фотографии не одну, а нескольких девочек сразу, он поймет, что вы дешевый шантажист, месье Шарден, и что вы нарочно подставили этих девочек под аппарат. Поль мне сам об этом рассказал. – Никто не произнес ни слова и не двигался с места. – По-моему, он называл таксу: по шесть тысяч франков с каждого отца каждые три месяца. Я еще не думала, что сделаю с этими фотографиями. Но, если вы предпримете что-нибудь против Кейт и Максины, я пойду прямо в полицию со всеми снимками, какие у меня есть, и расскажу им все. Решайте сами, месье Шарден.
   Шарден постоял немного молча, потом улыбнулся и явно через силу произнес:
   – Мисс, вы, несомненно, потрясены и опечалены прискорбным известием о кончине вашего деда. Поэтому я не стану обращать внимания на выдвинутые вами чудовищные обвинения. И поскольку я не хочу покрывать позором собственную школу, я не стану наказывать двух этих глупых девчонок.
   Он откашлялся и выдержал паузу, чтобы придать своим словам необходимую весомость.
   – Но я надеюсь, они понимают всю серьезность допущенного ими проступка. Слава богу еще, что никто из вас не забеременел. А теперь марш спать, быстро!
   Девочки, усталые и перепуганные, с чувством глубокого облегчения побрели к себе в комнату, ощутив вдруг приступ слабости. Больше можно ни о чем не волноваться, думали они, с трудом, из последних сил раздеваясь.
   Но они ошибались. Ошибался и директор.
   Потому что одна из них уже была беременна.

Часть вторая

7

   В своем старом, уже сильно поношенном пальто Джуди внезапно почувствовала себя глубокой провинциалкой. Ей так хотелось хотя бы примерить ту изысканную, великолепную одежду, что была мастерски выставлена в парижских витринах, на которые указывала ей Максина, не переставая при этом безостановочно болтать. Так они дошли до угла, где находился магазин «Гермес». Они робко толкнули стеклянную дверь и вошли. Оказавшись внутри, Максина немедленно задрала нос и принялась рассматривать самые дорогие в мире шелковые шарфики и женские сумочки с таким видом, словно они заведомо не могли удовлетворить взыскательным требованиям двух девочек-подростков. Джуди, ошалевшая от запаха прекрасно выделанной кожи, купила себе записную книжку-дневник в изумительной обложке из телячьей кожи и с прикрепленным сбоку золотым карандашом.
   Сделав в «Гермесе» эту покупку, она почувствовала себя чуть более взрослой и чуть более француженкой. В конце концов, ей было сейчас целых семнадцать лет и она провела в Париже уже два полных дня. Город привел ее в совершеннейшее восхищение. Она была потрясена его бульварами с рядами старых каштанов, его сверкающими магазинами, элегантными и надушенными женщинами, прекрасными ресторанами, при одном виде которых начинали течь слюнки. Потрясла ее и шумная, веселая обстановка дома у Максины: Джуди остановилась пока у нее и намеревалась прожить в их квартире неделю-другую, пока не подыщет себе работу и собственное жилье. Пока еще она не думала ни о первом, ни о втором: сегодня она еще делала вид, будто может позволить себе такой же свободный и беззаботный образ жизни, какой могли позволять себе хорошо обеспеченные Максина, Пэйган и Кейт. Когда-нибудь, дала себе слово Джуди, настанет такое время, что она сможет жить так постоянно, а не только несколько дней.
   – А теперь посмотрим Латинский квартал, – заявила Максина, и девочки снова зашагали по заснеженным февральским улицам. Дойдя торопливым шагом до станции метро «Пале-Руаяль», они протопали под украшавшими вход коваными лилиями, сделанными в традициях модернизма, и устремились вниз по ступеням, мимо толстой старой торговки цветами, которая притулилась на табуретке, с головой завернувшись в серую шаль. Их встретила волна идущего снизу приятного тепла, а вместе с ним и запахов сигаретного дыма, старых желтеющих газет, канализации и чеснока.
   – Опаздываем. Я обещала ему, что мы будем к двенадцати, – волновалась Максина, когда они уже выходили из метро. – Скорее всего, он и сам опаздывает, особенно на встречу со мной. Он всегда подчеркивает, еще с того времени, когда мы были детьми, что на три года старше меня. Наши мамы дружили между собой еще со школьных лет, поэтому и нам с Ги приходилось часто видеться, и он был вынужден мириться с моим присутствием.
   Максина быстро зашагала вдоль бульвара Сен-Жермен, рукой в ярко-красной перчатке таща за собой Джуди, которая норовила заглянуть по дороге в каждую улочку и переулок, отходившие в стороны от бульвара.
   – А какую одежду шьет Ги? – спросила Джуди.
   – Главным образом костюмы и блузки, иногда еще легкие пальто.
   – Он сам шьет?
   – Нет, конечно. У него есть закройщик и белошвейка. Они работают в одной комнате, а сам Ги живет в смежной. Он хочет обзавестись собственным ателье, но его крайне трудно снять, если нет хорошего стартового капитала. А у Ги ничего нет.
   – Тогда как же он расплачивается со швеей и с закройщиком? – спросила Джуди.
   – Отец отказался помогать ему. Он заявил, что модами занимаются только педерасты. Поэтому Ги взял в долг у некоторых из своих постоянных клиентов. Например, моей матери он предложил, что будет шить ей четыре платья в год за небольшую плату авансом. Она согласилась и порекомендовала его некоторым своим знакомым, и они тоже все согласились, даже тетушка Гортензия.
   Тетушка Гортензия продолжала озадачивать Джуди и приводить ее в полное недоумение. Она была совершенно не похожа на всех других теток, каких довелось видеть Джуди, – да если на то пошло, то и на всех других взрослых вообще. Накануне вечером тетушка Гортензия повела их ужинать к «Мадам де Жорж». Те изысканные кушанья, которые там подавали: перепелиные яйца, артишоки, мясо цесарки, а на десерт что-то такое, что напоминало по вкусу замороженное бренди, – навсегда и сразу выработали у Джуди отвращение к тому, чем она привыкла питаться с детства. После этого роскошного ужина убавили свет и началось представление. На сцене появилась шеренга необычайно красивых девиц, шелестевших высокими султанами из розовых страусовых перьев. Все они были едва прикрыты, все высокие, элегантные, узкобедрые, с высокой грудью. Джуди вдруг заметила, что у всех девиц очень широкие плечи, бицепсы, мускулистые руки. Не веря собственным глазам, Джуди разинула рот. Она ущипнула Максину и спросила:
   – А что, эти… э-э-э… девушки на самом деле мужчины, да?
   – Да! – засмеялась Максина.
   – И твоя тетушка сама нас сюда привела?! Потрясающе!
   – Она хотела, чтобы ты увидела что-нибудь такое… о-ля-ля! – захохотала Максина. – Это самое скромное из всех нескромных парижских ночных шоу. Тетушка Гортензия любит эпатировать буржуа. Она не выносит напыщенности и очень любит шокировать задавак.
   – Я вас, европейцев, никогда не пойму.
   – Зато мы вас хорошо понимаем. Мы прекрасно знаем, что может вас шокировать, – заметила тетушка Гортензия. Джуди показалось, что в звучании ее голоса было что-то от шелеста медленно падающего снега, от журчания струек воды в старинном каменном фонтане, от мягкого позванивания дорогого фарфора; странно, но было в нем и нечто общее со скрипом сапог для верховой езды, сделанных из добротной, хорошо выделанной кожи. Джуди почувствовала, что тетушка Гортензия принадлежит к числу тех людей, кто способен закатить колоссальный скандал, ни разу не повысив при этом голоса. У нее было крупное неровное лицо, на котором над широким ртом, вечно растянутым в обманчивой улыбке, торчал большой нос. Веки она накрасила зеленой краской, в тон изумрудно-зеленой причудливой шляпке из атласа. Она была высока ростом и производила впечатление человека надменного и неприступного – до тех пор, пока не одаривала вас своей странной и обворожительной широкой улыбкой.
   Пробежав по заснеженным улицам, девушки добрались наконец до запотевших от пара стеклянных стен кафе «Де Маго». Там они уселись за единственный свободный столик и заказали горячий лимонный пунш.
   – Черт возьми, ни одного знакомого лица, – пожаловалась Максина. – Вечером тут совершенно иначе. Как-то раз я даже видела, как Симона де Бовуар ругалась здесь с Жаном Полем Сартром. А один раз я видела тут Жюльетту Греко. Она всегда носит черный свитер и брюки. Странный костюм, тебе не кажется?
   – Зато можно по утрам не ломать себе голову над тем, что надеть, – проговорил невысокий гибкий молодой человек, блондин, одетый в черный свитер и брюки, усаживаясь на свободное место за их столиком. Внешне он чем-то напоминал вора-домушника: невысокий, с римским, слегка с горбинкой, носом, широким чувственным ртом и гривой льняных волос. – О господи, Максина, как же ты изменилась!.. Я тебя узнал только по фигуре сзади. А как постройнела! Я бы тебя даже в манекенщицы взял. – Он размотал с шеи длинный черный шарф и заказал три горячих сандвича с сыром, жареную ветчину и еще по сандвичу с сыром, но уже холодному, – стандартный набор французского студента.
   – Как живешь, как дела? – спросила Максина.
   – Уже больше года живу здесь, на левом берегу [42 - Сены.], в пансионате «Лондон», обзавелся пошивочной мастерской, но, похоже, никто этого пока не заметил.
   – Как вам удалось обзавестись мастерской? – спросила, перебивая его, Джуди. – И как удалось отвертеться от службы в армии?
   – Когда мне было четырнадцать лет, я переболел туберкулезом, поэтому армия меня забраковала. Отец, конечно, был из-за этого вне себя. Но маме очень понравилось, когда меня взяли на работу к Жаку Фэту: потому что я уже больше не рвался шить платья ей. Она постоянно жаловалась, что примерки такие утомительные и что я все время всаживаю в нее иголки! – Он усмехнулся.
   – А как вам удалось сразу после школы попасть в ателье к одному из самых знаменитых портных? – спросила Джуди. – Его же во всем мире знают!
   – Честно говоря, я получил эту работу только потому, что моя мама была знакома с главной продавщицей салона Жака Фэта. А я до этого или сам портняжил, или срисовывал модели, которые делал Фэт. Разумеется, я делал это совершенно открыто, сама понимаешь. Но рисую я здорово. – Он подул в соломинку на Максину. – К концу первого года моей работы у Фэта меня уже сделали художником, который работает над отдельными деталями модели. А к концу второго года я стал уже помощником модельера. Не самого Фэта, ты понимаешь, но одного из его подмастерьев. – Молодой человек разлил по стаканам вино. – Моя работа заключалась в том, чтобы на основе эскизов, которые делал сам Фэт, готовить чертежи для закройщиков, в разных вариантах, пока не найдем то самое, изюминку. А затем, когда была уже готова выкройка, когда идея была, как мы говорим, в материале, я должен был подыскивать подходящие пуговицы, «молнии» и следить за всеми этими деталями вплоть до первой примерки модели на манекенщице. Естественно, непосредственно с клиентами мы никогда дела не имели, с ними общаются продавщицы-примерщицы… Максина, если хочешь сохранить свою нынешнюю потрясающую фигуру, не заглатывай так сандвичи.
   – А как вышло, что вы научились шить? – снова спросила Джуди, которой всегда хотелось знать все и обо всем.
   – Не знаю. Я просто шил, и все, – пожал плечами Ги.
   Хотя Ги Сен-Симон и выставлял себя этаким только что вылупившимся на свет беззаботным гением, которому все удается без напряжения и усилий, но подлинная причина его успехов заключалась не только в его природном таланте, но и в той одержимости модой, которая побуждала его проводить каждую свободную минуту в обществе закройщиков и портных салона Жака Фэта, скрупулезно овладевая мастерством, которое создавалось и совершенствовалось поколениями и передавалось только через непосредственное обучение, от человека к человеку, причем портные-мужчины шили только мужскую одежду, а женщины – только женскую, и так было всегда.
   – Но нельзя же просто так «взять и начать» ни с того ни с сего. Так не бывает, – возразила Джуди.
   – Ну, я сшил несколько хороших костюмов маме. Она их носила. Сперва мне казалось, что она делает это только ради того, чтобы доставить мне удовольствие. Но потом все ее подруги тоже захотели иметь такие же костюмы. Ну что ж, была не была! Вот так я и начал. А теперь расскажи, что ты сама собираешься делать?
   – Я хочу стать специалистом по интерьерам, хочу поехать учиться дизайну в Лондон, – ответила Максина, – но пока никак не могу осмелиться сказать о своих планах папе. Хочу как-нибудь подготовить тетушку Гортензию, чтобы она за меня это сделала.
   – А я намереваюсь найти здесь, в Париже, место переводчицы, – уверенным голосом добавила Джуди, хотя отлично понимала, что сделать это будет очень непросто: соперничество за рабочие места в Париже было ожесточеннейшее, почти такое же отчаянное, как уличное движение, продолжительность рабочего дня во Франции была очень большой, а оплата труда весьма низкой.
   – Да, а потом она вернется к себе в Нью-Йорк, – весело проговорила Максина, – найдет себе работу в какой-нибудь из знаменитых транснациональных корпораций, где сможет приложить свое знание языков. И в конце концов выйдет замуж за своего босса!
   – А можно взглянуть на то, что ты шьешь, Ги? – спросила Джуди, желая сменить тему разговора.
   – Разумеется. Выходите замуж за каких-нибудь жутко старых миллионеров и становитесь моими лучшими клиентками. Покажу, но не сегодня: мне через десять минут надо быть у поставщика пуговиц. Давайте встретимся завтра после работы. В шесть вечера, в пансионате «Лондон». А потом я вас отведу поужинать в «Бо арт». Завтра же Валентинов день, и студенты будут там развлекаться вовсю… Что-нибудь не так?.. Я что-нибудь не так сказал?
   – Нет-нет, все в порядке, – поспешно ответила Максина. – Просто у нас в школе в прошлом году была в Валентинов день небольшая неприятность. Мы… э-э-э… вернулись с танцев позже, чем должны были вернуться.
   – Ну, это чепуха, больше у вас таких детских проблем не будет, – утешил их Ги, махнув рукой официанту, чтобы принесли счет, и не обратив внимания на повисшую за столом тяжелую тишину.
   Когда они снова вышли на улицу, там ярко светило слабое зимнее солнце, ветер стих и было уже не так холодно, как утром. Девушки неторопливо прогуливались по мощеной набережной, вдоль каменных парапетов, тележек букинистов и темно-зеленых киосков.
   – А Ги вообще нравятся девушки? – спросила Джуди, когда они переходили через Понт-Руаяль [43 - Королевский мост, один из мостов Парижа.]. В кафе она обратила внимание на то, что он как-то странно двигал все время руками.
   – Не знаю. Быть может, и нет. Понятия не имею. Но знаешь, тебе в любом случае нечего в него влюбляться. Я хочу подыскать тебе кого-нибудь, кто смог бы за тобой присматривать. Вроде Ника, чтобы он был тебе не любовником, а братом. Хотя бы пока. Не хочу, чтобы ты чувствовала себя в Париже одинокой.
   – А нельзя так, чтобы он был одновременно и тем и другим?
   – Ну, в Париже ты этого просто не сможешь избежать, даже если бы и захотела. Но погоди до весны, когда расцветут каштаны. Кстати, давай заглянем в сад Тюильри, там всегда что-нибудь цветет.
   Девушки быстрым шагом прошли через сад, а потом повернули налево, на авеню Монтень. Чем ближе подходили они к дому номер 32, тем сильней и взволнованней бились у них сердца: ведь здесь располагался салон Кристиана Диора, величайшего модельера в мире.
   Войдя, они сразу же очутились в атмосфере тепла и неги, устоявшегося запаха духов. Тетушки Гортензии, с которой они должны были тут встретиться, нигде не было видно, и в ожидании ее девушки принялись бродить по салону, ощупывая элегантные, цвета миндаля в сахаре, шелковые блузки, разглядывая неправдоподобно тонкое и нежное белье, трогая замшевые перчатки.
   На Джуди, к ее облегчению, никто не обращал внимания. Однако вокруг Максины, одетой в голубое пальто от Диора, засуетились продавщицы, и поэтому она отважилась примерить пару вещей. Под негодующим взглядом продавщицы, отлично понимавшей, что этот еще ребенок ничего не купит, хотя он почему-то и одет в вещи от Диора, Максина примерила шубку из шакальего меха, достававшую до пола. Затем она наступила на подол белой хлопковой ночной сорочки, обшитой внизу узкой зеленой атласной полоской, – сорочки, которая стоила столько, сколько Максине выдавали на три месяца. Сделав вид, что сорочка ей не понравилась, Максина скинула ее и купила бледно-голубой кружевной пояс с резинками; она выложила за него столько, сколько ей давали на три недели, но пояс того стоил. В этот момент в магазин шумно вошла тетушка Гортензия, и все они отправились к столу администратора за заказанными заранее билетами на сеанс мод.
   Если бы тетушка Гортензия не была здесь постоянной клиенткой, то элегантная администратор, сидевшая за большим старинным столом, вежливо попросила бы ее назвать свое имя, домашний адрес и номер телефона и записала бы все это в большую, в кожаном переплете, книгу регистрации посетителей. Она поинтересовалась бы также тем, по чьей рекомендации пришли сюда посетители. Такая процедура помогала выявить шпионов и тех, кто заходит просто от нечего делать, и отделить их от настоящих потенциальных клиентов. Промышленные шпионы редко пытались пробраться сюда после того, как состоялось официальное представление новой коллекции: они и так получали всю необходимую им информацию уже на третий день после первого показа. Но со вкусом одетые женщины – иногда и вправду клиентки Диора, например владелица крупнейшей косметической фирмы Елена Рубинштейн, – часто приходили на показ новой коллекции в сопровождении заметно хуже их одетого «друга», который на поверку оказывался обычным дамским портным. Таких людей неизменно выдавали туфли, сумки и перчатки, которые никогда не бывали у них первоклассными.
   – Здесь так удобно, – сказала тетушка Гортензия, когда все трое уселись в изящные золоченые кресла первого ряда в салоне, отделанном в бледно-серых тонах. – Но все-таки я никогда не смогу понять, с чего мужчины вбили себе в головы, будто женщины любят ходить по магазинам и заниматься покупками. Это просто мучительное, тяжелое испытание, которое надо пройти, если хочешь быть хорошо одетой и приобрести что-нибудь новенькое. В нем два этапа мучений. Во-первых, надо выбрать то, что тебе нравится. А во-вторых, добиться того, чтобы оно на тебе хорошо сидело… И сколько же я спорила с подгонщиками! Вот почему я стала ходить к Кристиану Диору – потому что я терпеть не могу ходить в магазины. В салоне никогда не чувствуешь себя такой униженной, как в магазине, где тебя непременно заставят мерить то, что тебя полнит, в чем тебе неловко или же что тебе категорически не идет.
   – Или начнут еще заявлять, что у тебя нестандартный размер, и тогда сразу ощущаешь себя каким-то уродом, – поддержала ее Джуди.
   – Или же будут давить на тебя до тех пор, пока не купишь что-нибудь дорогостоящее только потому, что в этой вещи выглядишь не так безобразно, как в тех, что примеряла до нее, – добавила Максина.
   – Совершенно верно. Проще пойти к Диору. Здесь дороже, но тут никогда не купишь за свои деньги какую-нибудь дрянь и всегда прекрасно выглядишь в том, что купила. О, а вот и первая модель!
   На сцену начали выходить по одной высокомерно державшиеся элегантные манекенщицы. Они появлялись, принимали определенную позу, выдерживали ее некоторое время, а затем неторопливо фланировали назад и скрывались за серым бархатным занавесом. Аудитория внимательно, придирчиво осматривала каждое платье, как вглядываются в лошадь, покупаемую на аукционе.
   – У этой девушки такая тонкая талия, это же попросту невозможно! – поразилась Джуди при виде манекенщицы с черными как смоль волосами, на которой было светло-серое фланелевое пальто, туго перетянутое широким серебристо-серым поясом из телячьей кожи. – И куда у нее только еда помещается?!
   – Если снять пояс, – прошептала ей тетушка Гортензия, – то в этом месте фланели под ним нет, только подкладка из тафты, которая соединяет верхнюю часть пальто с нижней. Вот почему кажется, будто у нее очень тонкая талия. Но ей бы стоило держаться не так напряженно. Пьер Балман говорит, что, если хочешь производить впечатление, вся штука в том, чтобы носить норковое манто так, будто это самое заурядное пальто. А если на тебе простенькое пальто, его надо носить так, будто оно дороже норкового.
   Последним номером в демонстрируемой коллекции было, как всегда, подвенечное платье: белое, с множеством начинающихся от плеч кружевных оборок, мелких, как бы кипящих и постепенно переходящих в двух с половиной метровый шлейф.
   – Отлично! – одобрила тетушка Гортензия. – Платье невесты всегда должно быть таким, чтобы, пока она будет стоять на коленях у алтаря, всем присутствующим было бы на что поглазеть. Венчание – это так скучно, всегда заранее знаешь все, что будет дальше. Так, а теперь пойдем на примерку.
   Они перешли в примерочную, где молчаливая примерщица – молчаливая, потому что во рту у нее была зажата целая пачка иголок, – сделала небольшие наметки на абрикосового цвета шелковом платье с пышными, как у цыган-скрипачей, рукавами и осиной талией.
   – По три примерки на каждое платье, – пожаловалась тетушка Гортензия, – но зато в результате сидит идеально. В этом и заключается главное достоинство одежды, сшитой на заказ. Вам не кажется, что в талии хорошо бы чуть-чуть посвободнее? – спросила она примерщицу и снова обратилась к Джуди: – Хочешь знать, почему я выбрала именно это платье, Джуди? Потому что оно достаточно оригинальное, но не кричащее. Только самые богатые, самые красивые и по-настоящему творческие женщины могут носить действительно оригинальную одежду. Я ни то, ни другое и ни третье. Но я хорошо знаю, какое впечатление хочу производить. А большинство женщин хочет одновременно и выделяться, и не бросаться в глаза. Но это же невозможно!
   – Тебе не кажется, что вырез не такой низкий, как на той модели, что мы видели? – высказала критическое замечание Максина.
   – Нет, месье Диор дал свое согласие на то, чтобы вырез тут был высокий. Нельзя открывать ничего лишнего до половины седьмого вечера и когда тебе за сорок пять.
   – Очень эффектно, – одобрила Джуди и тут же нарвалась на отповедь.
   – Очень элегантно, а не очень эффектно. Слово «эффектно» изобрел Скиапарелли, он понимал под ним нечто самобытное и эксцентричное. Нельзя то быть эффектной, то не быть ею. Или уж дано, или не дано. Я не эффектна.
   Тетушка Гортензия была женщиной, во всем стремившейся к совершенству. Достаточно энергичная и жесткая для того, чтобы знать, чего она хочет, и уметь добиваться этого, она никогда не щадила ничьих чувств, если речь заходила о совершенстве. Неизменно вежливая, она могла снова и снова возвращать платье, пальто или шляпку на переделку до тех пор, пока качество и вид вещи ее не удовлетворяли. Ничто и никогда не получало от нее более высокой оценки, нежели «удовлетворительно». Гардероб у тетушки Гортензии был не очень большой, но все, что у нее было, было пошито из тончайшего шифона, из наимягчайшего шелка, из самого изысканного твида или из самого гибкого и гладкого меха. Помимо того, что она заказывала у Диора, ее одежда включала несколько вариаций одного и того же костюма, которые она считала соответствующими своему возрасту и образу жизни. Это был обычный костюм или же жакетка без воротника, которую она надевала с простой широкой или же плиссированной юбкой, шелковой или шерстяной, и с шифоновой блузкой того же цвета, что и юбка. К каждому такому комплекту полагались две шляпки: одна маленькая, плотно сидящая на голове, а другая с большими полями, фетровая или соломенная. Эти простые костюмы были украшены изысканнейшими ювелирными украшениями. Если в одежде тетушка Гортензия любила скромность, то в украшениях она к ней вовсе не стремилась и предпочитала массивные золотые вещи, тяжелые платиновые цепочки, крупные изумруды, обсыпанные бриллиантами, и длинные нити шишковатого, неправильной формы жемчуга.
   После Диора тетушка Гортензия повела девушек выпить по чашке чаю в «Плаза Атенэ». Вдоль широкого коридора кучками стояли низкие бархатные кресла, в воздухе висел запах дорогих духов и сигар и тот специфический аромат, что обычно сопровождает американцев, помешанных на том, чтобы их одежда всегда была идеально выстирана и вычищена.
   – Как вам понравился показ мод? – спросила тетушка Гортензия, когда к ним подвезли тележку с пирожными.
   – Великолепно, – ответила Джуди, откидываясь на спинку кресла. Ей нравилось, что официант стоит рядом и ждет; нравилось заставлять его ждать, как это может нравиться только тому, кто сам когда-то работал официантом. – Великолепно и изумительно. Но мне кажется, что одежда должна быть практичной. А то, что мы видели, непрактично. Даже если бы я могла позволить себе это купить, мне оказалось бы не по карману содержать такую одежду в порядке. Поэтому я бы ее не купила, какой богатой я бы ни была. – Она подцепила вилкой меренгу. – Максина, не смотри на меня так, будто я оскорбляю Божью Матерь. Как ты будешь стирать юбку, на которую ушло пять метров ткани? Какая химчистка возьмется чистить то белое бальное платье из крепа? И как ухитриться содержать в чистоте то кремовое замшевое пальто?!
   – Ваши американские модельеры не могут сделать ничего даже отдаленно похожего на наши парижские коллекции, – возмущенно возразила Максина. – Вот почему сюда едут за модой со всего света.
   – Послушай, Максина, я же сказала, что модели были божественные. Но я уверена, что для большинства женщин, для тех, у кого нет прислуги и кто не может позволить себе тратить сумасшедшие деньги на прачечные и химчистки, эти модели непрактичны. Тетушка Гортензия спросила меня, как мне понравилось, вот я и отвечаю. Я лично не намерена потратить полжизни, чтобы всего лишь содержать в порядке свою одежду.
   Тетушка Гортензия, сидевшая в маленьком бархатном кресле совершенно прямо, как кадет из Сен-Сира [44 - Одна из самых престижных военных академий Франции.], ответила:
   – Очень интересное и практическое замечание. Я передам его месье Диору. Правда, он, конечно, не обратит на него ни малейшего внимания. Во всем мире есть только около восемнадцати тысяч женщин, которые достаточно богаты, чтобы позволить себе шить туалеты в Париже. И все они толпятся в очереди у его салона, так что ему незачем думать о том, практична ли его коллекция. Но Джуди совершенно правильно поступает, когда говорит то, что думает. Я сама тоже всегда так делаю. Когда мне было столько лет, сколько сейчас вам, я вела себя как тихая маленькая мышка – ну, может быть, не маленькая, но очень боявшаяся открыть рот. Перед Первой мировой войной, знаете ли, было принято так, чтобы детей было видно, но не слышно.
   – Я всегда говорю то, что думаю, просто потому, что не умею говорить иначе, – сказала Джуди. – Я знаю, что европейцы считают меня невоспитанной, но не могу понять почему.
   – Потому что ты бестактна и вечно орешь, – ответила Максина, все еще не остывшая от того, что Джуди осмелилась покритиковать самого Диора.
   – Я иногда кричу, когда чем-то возбуждена или расстроена. Мне все время приходилось кричать, когда я была маленькой, иначе старшие ребята просто не обращали на меня внимания.
   – И не надо меняться, – посоветовала тетушка Гортензия. – Живи своим умом и не повторяй того, что говорят другие. Ты прямой человек и ждешь того же и от других. Твои манеры могут показаться грубоватыми тем, кто тебя не знает. Возможно, они даже кому-то не понравятся или кого-то насторожат. Но ты уже не ребенок и умение вести себя в обществе скоро приобретешь. Лично мне очень симпатично, что ты такая прямая, немного даже на меня этим похожа. Этакая очаровательная и прямолинейная наивность. По-моему, очень свежо и мило. – В задумчивости она отхлебнула из чашки. – Когда теряешь наивность, это совсем не то же самое, чем когда теряешь невинность. Наивность утрачиваешь тогда, когда приходится соприкасаться с миром в одиночку, самой. Когда постигаешь, что главное правило жизни – убей или убьют тебя. Это совсем не то, чему учат в детстве. – Она взяла еще одно сахарное пирожное. – Я поняла это довольно быстро во время войны. Только тогда, в сорок два года, я осознала, что же такое жизнь на самом деле. Эта война была ужасающей, но иногда в ней открывалось и нечто захватывающее. Мне до сих пор недостает той лихорадки, в которой мы тогда жили. Максина знает, я предпочитаю не говорить, а действовать. Нельзя сидеть сложа руки и ожидать, пока в твоей жизни что-нибудь произойдет.
   – Это верно, – страстно поддержала ее Джуди. – Надо действовать самому, тогда и будет происходить!
   – Совершенно верно. Сколько же у нас было всего интересного среди этого ужаса и страданий! Морис, наш шофер, был в Сопротивлении моим начальником. Мы действовали на железных дорогах. – Отвечая на молчаливый вопрос Джуди, она сделала характерный жест рукой. – Взрывали их. А потом стали частью маршрута, по которому спасались бежавшие от немцев. Это было не так интересно, но зато гораздо опаснее. – Тетушка Гортензия изысканным движением помешала серебряной ложечкой в фарфоровой чашке.
   – А где вы всему этому научились?
   – Ну, я так и не выучилась ничему полезному. Но когда очень нужно, то учишься быстро. Очень быстро.
   – А чему бы вам хотелось, чтобы вас в свое время научили?
   – Мне бы хотелось, чтобы меня научили ожидать перемен как чего-то само собой разумеющегося во всем, в том числе и в самой себе. Когда тебе семнадцать, ты один человек. А когда двадцать пять, ты уже другой, с совсем другими целями, интересами, взаимоотношениями, с другими друзьями. Ты это и сама скоро поймешь. – Тетушка Гортензия замолкла на минутку, потом передернула плечами. – А еще через десять лет ты снова изменишься. А потом опять, и опять, и опять. И наконец, когда тебе будет столько лет, сколько сейчас мне, люди скажут, что ты сформировавшийся человек. А на самом деле это означает, что ты просто хочешь все делать по-своему. Это уже начало старческого эгоизма. – Она помолчала немного, приподняла со столика серебряный чайник, покачала им в воздухе. – Вы, девочки, кажетесь мне гораздо более взрослыми, чем была я в вашем возрасте. Я правильно сказала? [45 - Игра слов: должно быть использовано слово «adult» – взрослый. Говорящая же по ошибке использует похожее слово: «adulterous» – склонный к изменам, виновный в нарушении супружеской верности (англ.).] Нет? Начинаю уже забывать английский. Ничего, Джуди меня подучит. – Джуди согласно кивнула головой, и тетушка Гортензия продолжала: – Вы мне кажетесь уже большими, старше, чем была я. В шестнадцать лет я думала, что ничего не знаю, меня это очень тревожило, в восемнадцать я решила, что знаю все. А когда мне исполнилось тридцать, я поняла, что действительно ничего не знаю и, наверное, уже никогда не узнаю. Я впала в жуткую депрессию и долго так жила, пока не обратила внимание, что и другие тоже ничего не знают. Adultery [46 - Adultery – супружеская измена. См. предыдущую сноску.] предполагает, что человек хоть в какой-то мере объективен, мудр и способен сдерживать себя, верно?
   – Мне кажется, здесь нужно другое слово. Adultery – это когда мужья спят с чужими женами.
   – Спасибо, дорогуша. Я говорю о том, как должен вести себя взрослый человек. На мой взгляд, если человек становится старше, это еще не значит, что он одновременно становится взрослее.
   Вначале тетушка Гортензия показалась Джуди снобом. Но потом Джуди поняла, и очень быстро, что она всего-навсего француженка, к тому же в возрасте и богатая; что ей абсолютно безразлично мнение окружающих; что у нее немалый жизненный опыт и к ее высказываниям стоит прислушиваться. Позднее, узнав ее лучше, Джуди была от нее без ума. Тетушка Гортензия так не похожа на ее собственную мать, поражалась Джуди, испытывая угрызения совести оттого, что, сравнивая двух этих женщин, отдавала безоговорочное предпочтение не своей матери, а тетушке Гортензии. Она все еще со страхом вспоминала устоявшийся образ жизни своего родного Росвилла, с ужасом думая о том, что и ее жизнь может пройти так, как прошла жизнь матери, – просто утечет куда-то день за днем, и никто этого даже не заметит, в том числе и ты сама. В отличие от своей матери Джуди не собиралась растратить собственную жизнь на то, чтобы провести ее в одном сплошном испуге перед любым возможным делом, любым начинанием.
   Ее мать так никогда и не смогла отделаться от воспоминаний о тридцатых годах, когда на протяжении двух страшных лет муж был без работы. Этот страх оказаться в самом прямом смысле слова без гроша в кармане она сумела передать и Джуди, которая стала в конце концов мечтать о достижении финансового благополучия и стабильности так, как другие девочки мечтали о том, чтобы встретить Прекрасного Принца. Джуди не могла не понимать того, что ее отец оказался вовсе не Прекрасным Принцем. Она уже знала, что замужество само по себе не гарантирует ни достаточного количества денег, ни устойчивого положения в жизни. Она понимала, что ей придется долго и напряженно трудиться, прежде чем она сможет позволить себе вытащить из кошелька крокодиловой кожи чек на приличную сумму и отдать его официанту, даже не взглянув на счет – так, как это только что сделала тетушка Гортензия.
   Придирчиво расспросив Джуди о ее планах на будущее, тетушка Гортензия задумчиво проговорила:
   – Помни, пожалуйста, что если за тобой некому приглядеть и некому тебе помочь, то мне не о ком позаботиться. Я не такая страшная, какой кажусь, и я очень хорошо помню, как чувствуешь себя в семнадцать лет. Так что, если тебе понадобится помощь, звони. Да и просто так звони, не стесняйся, пожалуйста.
   Морис отвез девушек назад в Нёилли. Сидя на заднем сиденье и глядя на его широкие плечи и черную, заостряющуюся кверху шапочку, Джуди потихоньку спросила Максину:
   – Как ты думаешь, а бывает закадычная дружба?
   – С тетушкой Гортензией никогда ничего не знаешь заранее, – ответила та.
   Сейчас, в этом старом «Мерседесе», быстро скользившем по центральным улицам Парижа, Джуди чувствовала себя на седьмом небе от счастья. Она уже влюбилась в Париж, как влюблялись в него до нее очень многие американцы.

8

   Грязный вестибюль пансионата, гордо именовавшего себя «отель «Лондон», имел такой вид, будто тут никому ни до чего не было дела. Под потолком от стен отходили выцветшие и отклеившиеся обои, плиты пола были выщерблены.
   – Где здесь лифт? – спросила Максина у дежурного.
   – В «Ритце» [47 - Одна из лучших и наиболее дорогих гостиниц Парижа.], – буркнул он, ткнув пальцем в сторону находившейся в дальнем конце вестибюля лестницы.
   Девушки прошли мимо наполовину увядшей, с обвисшими листьями пальмы, которая мучилась в медном горшке, и по скрипучей лестнице поднялись на пятый этаж. Там, в самом конце полутемного коридора, они и отыскали мастерскую Ги. Она размещалась в маленькой комнатке с низким потолком, гораздо более чистой и опрятной, чем пансионат в целом; окно комнаты выходило в небольшой внутренний дворик. На фоне окна выделялся силуэт женщины, согнувшейся над стрекотавшей швейной машинкой. Мужчина в белом фартуке и в рубашке с высоко закатанными рукавами вырезал что-то из большого куска розовато-лиловой шерсти, раскатанного на длинном столе, занимавшем большую часть комнаты. Слева от двери, на стеллаже, были сложены рулоны тканей, а справа стояли две передвижные, на колесиках, высокие вешалки, на которых что-то висело; туалеты были закрыты сверху белой оберточной бумагой.
   – Ну вот, теперь я вам все покажу, – сказал Ги после того, как познакомил девушек с закройщиком и со швеей, которые как раз заканчивали рабочий день и собирались уходить. Ги начал по очереди снимать туалеты с вешалок и осторожно вынимать их из-под оберточной бумаги. Оказалось, что он шил главным образом либо костюмы, либо комплекты, подобранные к верхней или нижней частям костюма. Здесь были весьма художественно сделанные шелковые жакетки и юбки в размытых розовом, бледно-лиловом, голубом с красным тонах и такие же по цвету, только более темных оттенков, брюки из джерси. Были и вельветовые костюмы цвета граната, топаза или сапфира, которые можно было надеть с шерстяным пальто подходящего оттенка. Модели были простые, без корсетов, вставных или набивных деталей.
   – Эту одежду надо носить с какими-нибудь яркими и необычными украшениями, лучше всего золотистых оттенков, – объяснял Ги, а девушки тем временем примеряли то одно, то другое и долго восхищались каждой вещью, глядя на себя в большое зеркало. – Я конструирую один плащ, но делаю его в трех вариантах по длине: можно выбрать любой. Его можно носить и с поясом, и без пояса, и он будет сочетаться с любой другой вещью из той же коллекции. – Ги извлек откуда-то светло-коричневый габардиновый плащ на пурпурной шерстяной подкладке. – Мне очень хочется сделать этот фасон еще и в оловянно-сером цвете с бледно-розовой подкладкой. Но для самой первой коллекции мне просто не по карману делать один фасон в нескольких цветовых гаммах.
   – Мне почти все нравится, – с восторгом заключила Джуди после того, как они с Максиной, помешанные на модной одежде, как и все девушки, вот уже на протяжении получаса мерили, не останавливаясь, все, что показывал им Ги. – Они все так легко надеваются. Я бы даже сказала, что в этой одежде, должно быть, очень легко жить. Впечатление такое, как будто на тебе вообще ничего не надето. Этих вещей на себе просто не ощущаешь.
   – Я стараюсь делать такую одежду, в которой женщина выглядела бы изящной и элегантной, но при этом не испытывала бы никаких неудобств. Вы обратили внимание, что у всех моих юбок эластичные пояса? Я всегда прошу манекенщицу в каждом платье сходить в уборную: тогда только я могу быть уверен, что это платье практично.
   Удобная одежда, которую шил Ги, сильно отличалась от тех изысканных, но стискивающих женщину вдоль и поперек моделей, что Джуди видела у Диора. В моделях Ги внешне не было ничего особенного, бросающегося в глаза, они казались даже заурядными. Но выглядели они тем не менее очень элегантно из-за оригинального покроя и потому, что Ги использовал великолепные ткани.
   Ги снял со стеллажа рулон розовато-лиловой материи, отмотал от него несколько метров, набросил ткань на обнаженные плечи Джуди и стал орудовать булавками.
   – Большинство модельеров работают не так, – пытался он объяснять через губы, в которых сжимал множество булавок. – Только мадам Грес кроит прямо из рулона и делает разметку булавками прямо на человеке.
   – А твои закройщик и швея снимают мерки с клиентов? – поинтересовалась Джуди.
   – Никогда! Снятие мерки – это самая важная часть во всей работе, и это всегда делаю только я сам. Мне не нравится этим заниматься, но у меня нет никого другого, кто бы мог это делать. Хорошим примерщиком можно только родиться, научиться этому нельзя. В Париже работают самые лучшие примерщики в мире. Стой спокойно, а то уколю. Я могу делать выкройки, шаблоны, кроить, шить, снимать мерки, могу быть мастером небольшого пошивочного цеха. Но прежде всего и главным образом я модельер, и, когда у меня будет настоящий салон, ничем другим я заниматься не стану, увольте.
   – А продавать? – спросила Джуди. – Кто сейчас продает то, что ты шьешь?
   Вид у Ги стал озабоченным.
   – Пока еще у меня не возникало необходимости в продавщицах, потому что все мои клиенты знают меня лично и приводят своих друзей. Они находят в этих посещениях даже нечто интригующее. Им нравится приходить в этот обшарпанный пансионат, нравится думать, что, покупая у меня, они здорово экономят, – и это действительно так. К тому же у них появляется чувство, что они открывают новый талант, и я надеюсь, что в этом они тоже не ошибаются. Но вот, дорогая, как тебе это нравится? – С этими словами Ги отступил назад, а Джуди осторожно подошла к зеркалу. На ней был классический хитон греческой богини.
   – Ой, как мне такое хочется!!!
   – Когда стану побогаче, посмотрим. А пока я вынужден экономить каждое су. – Он быстро вынул булавки, скреплявшие платье, и бережно и ловко поймал распавшийся и упавший с плеч Джуди шелк. – Пойдемте выпьем по аперитиву.
   Он распахнул дверь в смежную комнату, в которой жил сам. Она являла собой странный контраст с предельно практичной, находящейся в безупречном порядке рабочей комнатой. Личные вещи Ги – книги, нижнее белье, ботинки – валялись грудой в ногах кровати, которая производила впечатление единственного полупустого места в комнате, до отказа заставленной и заваленной полуодетыми манекенами, металлическими стойками-вешалками для одежды, тюками муслина, бумажными выкройками. Ги сдвинул гору книг подальше к краю, и они, все трое, уселись на кровать, скрестив по-турецки ноги. Белый вермут был разлит по стаканам – в два бумажных и один для полоскания при чистке зубов, – и Ги стал делиться с девушками своими планами и замыслами. Он рассказал о том, как начинал, и о том, что хотел бы делать дальше. Эти планы были столь же отчетливы, как вид с Триумфальной арки, на которой Джуди побывала вчера. Отметив про себя с завистью это их качество, Джуди задумчиво произнесла:
   – Ты так уверенно говоришь обо всем этом.
   – Я?! Да я живу в постоянной неуверенности в себе, в постоянной нерешительности. Внутренне, про себя, я все время панически сомневаюсь, есть ли у меня хоть какие-нибудь способности, – ответил Ги, а потом мрачно добавил: – Ты и представить себе не можешь, какое это мучение – решить, должен ли пиджак быть однобортным или двубортным. А решение это крайне важно, потому что я не могу позволить себе пробовать большое число разных вариантов, и поэтому мне приходится решать сразу, как и что делать. И пока у меня не будет средств на то, чтобы нанять помощника, мне даже не с кем посоветоваться. На этой работе испытываешь ужасное одиночество, можете мне поверить.
   – Да, я тебя понимаю, – сказала Джуди. – Мне тоже будет страшно не хватать Максины. Не только поговорить не с кем будет, мне пока жить и то негде.
   – А почему бы тебе не поселиться здесь? – предложил Ги. – Из всех приличных мест это самое дешевое, что мне удалось найти, всего пятьсот франков за сутки. Это где-то около двух долларов, верно? На левом берегу полным-полно дешевых пансионатов для студентов, но тут чисто и даже приносят завтрак в постель, если можешь заплатить. Когда у меня был грипп, мне три раза в день приносили еду в комнату. А кроме того, здесь внизу есть телефон, и, если раз в месяц будешь немного давать на лапу тому мрачному типу, что там дежурит, он может даже записывать, кто тебе звонил.
   – Прекрасная идея, – заявила Максина. – И к тому же Ги сможет за тобой присматривать, а ты ему будешь советовать, какие костюмы шить: однобортные или двубортные.
   Когда они отправились ужинать, то по дороге остановились возле мрачного дежурного, и Максина быстро договорилась с ним об оплате, выторговав пятнадцатипроцентную скидку. Потом по улице Бонапарта они дошли до расположенного на углу шумного ресторанчика «Бо арт». Поднимая стакан с вином, Джуди чувствовала себя гораздо увереннее, чем утром. Теперь ей оставалось только найти работу.

   Два дня спустя, когда Джуди занялась поисками работы, от ее бодрости и уверенности не осталось и следа.
   Вооружившись своими швейцарскими дипломами, она отправилась в затрапезную контору по найму, где ей пришлось долго дожидаться в очереди, пока ее вызвали. Вопросы ей задавала женщина неопределенного возраста с типично французским лицом: болезненная желтоватая кожа, усталые карие глаза, ярко-блондинистые, выкрашенные дорогим красителем волосы, стянутые сзади в пучок. Говорила она очень быстро, и поначалу Джуди, отвечая ей, запиналась. В конце беседы женщина выразительно фыркнула, чтобы подчеркнуть свои сомнения в пригодности Джуди к чему бы то ни было; пожала плечами, как бы говоря «ну что я могу тут поделать?!»; а затем вытащила из ящика своего стола большой кухонный таймер и устроила Джуди экзамен на скорость печатания на машинке. Несмотря на давящую атмосферу, Джуди его выдержала. Женщина еще раз фыркнула, выражая свое удивление, пожала плечами – дескать, заранее не угадаешь! – позвонила в какие-то четыре места, вручила Джуди четыре карточки с адресами и отправила ее беседовать с потенциальными нанимателями.
   Найдя после долгих блужданий тот дом, который был ей нужен, Джуди вошла в похожий на тесную клетку лифт и поднялась наверх, в контору, где было нечем дышать и где с ней беседовал какой-то вычурный низкорослый толстяк, который неотрывно смотрел в пол и всякий раз, когда задавал вопрос, отряхивал свой левый рукав. Здесь ее не взяли, и Джуди пошла по второму адресу, потом по следующему… В таких хождениях по совершенно одинаково выглядевшим обшарпанным конторам она провела в общей сложности полторы недели. Все эти конторы были выкрашены в серый или бежевый цвета, пропахли пылью и высохшим печеньем, повсюду на столах громоздились горы картонных папок, одинаково светло-коричневых, одинаково забитых до отказа, с торчащими в разные стороны бумажками и одинаково мятых. В конце концов Джуди вынудили согласиться на меньшую зарплату, чем та, которую запросило агентство по найму, и взяли в качестве временной секретарши в фирму, занимавшуюся импортом тканей. Владельцем этой фирмы был крупный человек среднего возраста, лицо которого чем-то напоминало серое яйцо с нарисованными на нем черными, свисающими вниз усами. Он диктовал письма на французском языке. Если было необходимо, Джуди переводила их на английский или немецкий, потом печатала, а затем мучительно заполняла многочисленные таможенные формуляры, без которых невозможно было доставить в Париж твид из Шотландии или полотно из Дублина, как нельзя было и отправить в Нью-Йорк шелк из Лиона или кружева из Валенсии. Ее наниматель видел в Джуди машину, способную лишь ходить, говорить и печатать, и ни разу не сделал ни малейшей попытки о чем-либо заговорить с ней, ограничиваясь ежедневным «B’jour, ma-demoiselle» [48 - Доброе утро, мадемуазель (фр.).].

   – Вчера я надела на бал твое изумительное шелковое платье, танцевала каждый танец с разными молодыми людьми, а в результате чуть не умерла от скуки и захромала, – мрачно пожаловалась Максина тетушке Гортензии. Они сидели в небольшой, отделанной кленовыми панелями библиотеке парижской квартиры тетушки. Максина, попросившая об этой встрече, была внутренне в напряжении, но говорила решительно и целеустремленно. – Я совершенно не могу поговорить об этом с родителями без того, чтобы дело не кончилось скандалом. Такое впечатление, будто мы живем не в 1950 году, а в 1850-м! Мама не может понять, что я не хочу ходить на все нужные вечера, танцевать с нужными людьми, чтобы в итоге выйти за одного из них замуж. Я не хочу выходить за этого героя снежных склонов Пьера и вести потом точно такую же комфортабельную и скучную жизнь, какую вела моя мама.
   Тетушка Гортензия, сидевшая в огромной соломенной шляпке, украшенной зеленой лентой, приподняла под ее полями густые кустистые брови, повела костлявым крупным носом и фыркнула. В отличие от Джуди Максина немного побаивалась своей тетки. Но сейчас та помолчала немного, а потом кивнула, ничего не сказав. Приняв это за признак одобрения, Максина продолжала:
   – Конечно же, я люблю своих родителей, всю свою семью, но я не хочу больше вести эту жизнь. Как будто живешь в детском саду. Я хочу от них уехать и жить собственной жизнью. «Но ты и будешь жить собственной жизнью, если выйдешь за младшего Бурселя» – вот что мне говорит мамочка. – Максина передразнила раздраженный голос матери. – Знаешь, тетя, Пьер уже поговорил с папой. Но, когда я прихожу к его родителям, в эту квартиру на улице Георга V, единственное, чего мне хочется, это удрать оттуда как можно скорее. Я себя там чувствую как в ловушке, я ее просто боюсь, этой квартиры. Правда, она намного больше, чем наша, вся в белом мраморе и с черными служанками. Но его мать живет точно такой же жизнью, что и моя. Единственная разница в том, что она и по дому расхаживает в выходных туалетах. Я не хочу выходить замуж за Пьера, потому что не хочу вести такую жизнь. – Максина сердито закусила ноготь, хотя обгрызать на нем было уже почти нечего. – Но есть и еще одна причина, более важная. Пьера по-настоящему интересуют только лыжи. Я понимаю, что это звучит странно и что ты сейчас скажешь мне, что со временем это пройдет. Но мне кажется, когда этот интерес пройдет, на его место у такого человека, как Пьер, не придет никакой другой. Он богат, и ему нравится кататься на лыжах, вот и все. Но ему совершенно не нравится работать, и нет никакой причины, которая бы заставляла его работать. – Максина умоляюще посмотрела на тетушку. – Я же не могу выйти за богатого бездельника, помешанного на лыжах. Я этого не вынесу, особенно когда он начнет превращаться в стареющего богача, помешанного на лыжах. Поэтому я собираюсь отказать Пьеру. А потом я бы хотела на некоторое время уехать из Парижа. Я знаю Париж, я прожила тут всю свою жизнь. Я хочу посмотреть другие города – Лондон и Рим.
   Тетушка Гортензия снова медленно кивнула, давая тем самым себе время обдумать услышанное. В таком возрасте многие девушки рассуждают точно так же, как сейчас Максина; но она необычайно взволнована и явно старается добиться того, чего хочет. Слишком явно. Со временем Максина научится добиваться своего медленно и осторожно, не ввязываясь в такой прямолинейный и агрессивный спор, как сейчас. Спор, в котором совершенно очевидно, что свою роль в нем она отрепетировала заранее. Научится, за кого бы она ни вышла замуж.
   – А чего именно ты хочешь? – спросила тетушка Гортензия.
   – Я хочу поехать в Лондон, чтобы выучиться там на специалиста по интерьерам. А потом вернуться в Париж и открыть здесь собственную фирму. Ты сама привила мне интерес к этому: брала меня с собой покупать одежду, антиквариат, водила по музеям. У тебя есть свой собственный стиль. Я тоже хочу, чтобы у меня был мой собственный стиль. Французские модельеры и дизайнеры делают сейчас все то же самое, что они делали и до войны. Расфуфыренные, разукрашенные, чересчур дорогие интерьеры. Я хочу делать другое. – Она бросила на тетушку прямой взгляд из-под ресниц. – Я хочу попросить папу, чтобы он разрешил мне поучиться два года в Лондоне. И я хочу, чтобы ты помогла мне его в этом убедить. Одна я не смогу, а ты, я знаю, сможешь.
   Тетушка Гортензия опять кивнула, как делала всегда, когда полагала более уместным промолчать.
   Вдохновленная этим кивком, Максина продолжала дальше:
   – Пэйган, моя подруга, говорит, что лучший дизайнер в Лондоне – Джеймс Партридж. Он только что отделал квартиру ее матери. Она говорит, что у него великолепное чувство цвета и понимание старинных вещей. Пэйган с ним уже поговорила и спросила, сможет ли он найти для меня работу.
   Тетушка Гортензия кивнула в очередной раз. Мысль об учебе в Лондоне показалась ей не такой уж глупой. Во всяком случае, это поможет девочке удачно выйти замуж и, безусловно, разовьет ее вкус. А если она к тому же начнет еще и сама зарабатывать деньги – что ж, тем меньше придется на нее тратить.
   Поэтому тетушка Гортензия пригласила родителей Максины на один из устраиваемых ею торжественных ужинов – такой, где гостей было не очень много, зато сам ужин был великолепнее, чем обычно. Отца Максины она усадила между актрисой, в меру известной и в меру склонной пофлиртовать, и симпатичной маленькой графиней, оставшейся в прошлом году вдовой, но, по слухам, давно уже утешившейся. Отец Максины чувствовал себя на седьмом небе и расплывался от удовольствия и собственного великолепия. После ужина, когда все гости собрались в библиотеке, попивая бренди и кофе, сестра отвела отца в сторону и заявила ему:
   – Хочу поговорить с тобой, Луи, насчет моей крестницы. Мне кажется, что здесь, в Париже, посреди этой светской жизни, Максина только попусту тратит время. Ей пора уже заняться продолжением своего образования.
   – Ну, мы полагаем, что она выйдет за сына Бурселей…
   – Только не это! Неужели ты этого хочешь для своей дочери?! Она такая умница, а он же полный идиот! Девочка только-только окончила школу, и ты хочешь, чтобы она сразу же выходила замуж за подобного безмозглого болвана?! Ну что ты, в самом деле! По-моему, Максина так похожа на тебя: такая же умная и в ней явно есть художественный вкус и артистический дар. Мне кажется, ей бы стоило серьезно заняться искусством.
   – Быть может, ты и права, Гортензия, – сказал отец Максины, которому на самом-то деле было достаточно безразлично, чем станет заниматься его дочь до замужества, лишь бы ее занятия не обходились ему чересчур дорого. – Спрошу у жены, какие есть курсы в Бо арт [49 - Здесь: Школа изящных искусств (фр.).].
   – Прекрасная мысль, Луи. Да, и вот еще что. Мне кажется, у нее не очень хороший английский язык. Во всяком случае, тут ей далеко до тебя. Она говорит по-английски примерно так же, как Уинстон Черчилль – по-французски: execrable! [50 - Отвратительно! (фр.)] Мне бы очень хотелось, чтобы она поехала года на два в Лондон и позанималась бы там у какого-нибудь очень хорошего декоратора. На реальном деле всегда учишься быстрее, чем когда просто долбишь учебник, ведь так?
   – В Лондон?! На два года?! Да ты с ума сошла, Гортензия, мать ее никогда не отпустит. Ты что, забыла, что ей всего девятнадцать лет?!
   – Ты сам только что сказал, что она достаточно взрослая, чтобы выходить замуж. А кроме того, у нее в Лондоне есть друзья. Вспомни, Луи, какая у нас была безрадостная юность. Твоя Максина такая талантливая! Быть женой – это серьезное, а часто еще и утомительное и скучное дело. Пока Максина за него еще не взялась, надо дать ей возможность расправить крылышки. И ты должен помочь в этом бедному ребенку.
   Они оба помолчали немного, потом отец Максины спросил:
   – А если я отпущу ее в Лондон, то к кому там она поедет?
   – Естественно, к самому лучшему декоратору, какой есть в Лондоне, – решительно произнесла тетушка Гортензия. – Это некий месье Партридж. Я не знаю, есть ли у него сейчас в фирме свободное место и берет ли он какую-нибудь плату за обучение, но я могу ему завтра позвонить и все это выяснить. Нет, нет, Луи, не возражай! В таком деле я буду рада выполнить все твои пожелания.
   Она проводила его обратно в библиотеку, вполне довольная собой. Просто поразительно, как легко покормить с ложечки лестью взрослого мужчину и добиться от него всего, чего хочешь.
   Спустя какое-то время Максина расцеловалась на прощание с Джуди и уселась в идущую в Лондон «Золотую стрелу». На вокзале Виктория в Лондоне ее встречали Кейт и Пэйган. Кейт уже успела снять квартирку для себя и Максины в Челси. В квартирке были только две темные комнаты, и располагалась она в полуподвале, но зато на одной из самых очаровательных улиц Челси – Уолтон-стрит, сплошь застроенной маленькими домиками XIX века.

   Каждый вечер в шесть часов Джуди торопилась из навевавшей на нее уныние конторы, где она работала, к себе, в запущенную комнату пансионата «Лондон», стены в которой были оклеены обоями с изображением гигантского размера роз. Окно комнаты выходило во внутренний двор, который был постоянно наполнен событиями и чем-то напоминал театр или балаган. Занавески на окнах закрывать было не принято, и потому можно было видеть и слышать происходившие в других квартирах семейные скандалы, любовные сцены; из квартир на противоположной стороне двора доносились даже кухонные запахи.
   По мере того как коллекция Ги пополнялась, жить в его собственной комнате становилось все невозможнее, поэтому после работы он поднимался на два этажа выше, в комнату к Джуди, чтобы выпить стаканчик вина и услышать слова сочувствия. Джуди, сидевшая во время таких посещений обычно на подушке кровати, скрестив под собой ноги, благодаря этим встречам быстро постигала мир французских ателье мод.
   – Целый день угробил на то, чтобы подобрать нужные пуговицы, и на примерки, – простонал как-то Ги, плюхаясь на краешек возле задней стенки кровати. – Как же мне хочется шить для модных магазинов!
   – А что тебе это даст?
   – Массовые заказы, дорогуша. Массовое производство, без всяких этих проклятых примерок. Когда что-то шьют на заказ, то положены три примерки. Это пустая трата времени, но священный ритуал. А для модного магазина шьется готовая одежда, сериями и стандартных размеров. Если необходимо, покупатель сам подгоняет ее, как ему нужно, или для него это делает магазин.
   Джуди наклонилась, достала из-под кровати бутылку вина и наполнила два стаканчика.
   – Мне всегда казалось, что тебе нравятся твои клиенты.
   – Только потому, что они мне необходимы. Но шить на заказ могут себе позволить лишь очень немногие женщины. Все эти женщины избалованы и испорчены, и большинство из них непостоянны. Почти все они, кроме тех, что одеваются дороже всех, не верны своему портному и салону, а постоянно перебегают от одних к другим. – Он медленно отпил глоток вина и продолжал: – Важные клиентки часто берут бальные платья напрокат, на один вечер, и возвращают их грязными, иногда даже порванными, и без единого слова благодарности. Ужас! Я не хочу растрачивать свою жизнь на прихоти нескольких богатых сук, которые свою жизнь проводят лишь в размышлениях о том, как им одеться к коктейлю. – Внезапно он выпрямился на кровати и показал пальцем под умывальник. – Nom d’un nom [51 - Черт возьми (фр.).], а это что такое? – Там на полоске линолеума стояла корзина для бумаг, верхняя часть которой была обернута алюминиевой фольгой, и в этой фольге, как в гнезде, лежал перевернутый вверх ногами электрический утюг.
   – Это моя печка. Я купила маленькую сковородку и готовлю на днище утюга. Это совсем новый утюг, с терморегулятором. Когда мне надо сварить яйцо или поджарить тост, я его ставлю на «полотно», а если потушить что-нибудь, то на «шерсть».
   Ги выкатил глаза.
   – Но это же жутко опасно! Ты же можешь сгореть! Как ты вообще еще до сих пор жива?! В пансионате не разрешают готовить в комнатах. Тебя отсюда выгонят.
   – Мне не по карману питаться все время в ресторанах. Поэтому в чемодане, под кроватью, я держу продукты.
   – У тебя же тут мыши и тараканы разведутся.
   – Нет, у меня все в банках и коробках. – Она вытащила чемодан, чтобы показать ему. – Хочешь, сварю яйцо?
   – Ради бога, не надо. – Хоть Ги и не одобрял изобретения Джуди, он тем не менее был заинтригован и сказал: – Вы, американцы, страшно изобретательны. Я это вижу по вашей швейной промышленности. В производстве, сбыте да и в специализации вы на десять лет впереди нас. Во Франции одна и та же фирма предлагает своим клиентам все, от нижних юбок до бальных платьев. В Штатах так не делают. Если фирма шьет юбки по цене от десяти до двадцати долларов за штуку, то она уже и слышать не желает о юбках от сорока до пятидесяти долларов. В моде, если специализируешься на чем-нибудь, легче зарабатывать.
   Вспомнив о собственной тоскливой работе, Джуди вздохнула:
   – Наверное, работа модельера дает огромное удовольствие.
   Они помолчали.
   – Да нет, пожалуй, – мрачно произнес Ги. Он вернулся от умывальника и снова уселся на краешек кровати. – Извини, я сегодня в плохом настроении. Хандрю. Устал, масса всяких волнений. Да еще вместо того, чтобы заниматься важной работой, целый день был занят всякой чепухой: тут на четверть дюйма отпустить, там на четверть дюйма подобрать.
   – Ты хандришь просто потому, что устал и в плохом настроении. А завтра снова будешь влюблен в свое дело.
   – Да. Но повторяю, я не хочу растратить всю свою жизнь, работая на нескольких богатых женщин. Я хочу делать такую одежду, в которой бы тысячи женщин чувствовали себя королевами. – Он вздохнул, и вздох этот выражал отчаяние. – Сейчас женщины хотят выглядеть самими собой, и я хочу им в этом помочь. – Он фыркнул. – Работа на заказ – это исчезающий рынок. С каждым годом становится все меньше богатых клиентов.
   – Давай помассирую тебе спину, – предложила Джуди, поворачиваясь к нему от окна. – Это поможет тебе расслабиться.
   Он устало поднялся и начал расстегивать синюю хлопковую рубашку, все еще продолжая размышлять вслух:
   – А еще один недостаток работы на заказ в том, что все модели у нас постоянно воруют швейные фирмы всего мира. Так что получается, что в конечном счете мы все равно фактически работаем на них, только бесплатно.
   Джуди сняла с кровати подушки, расправила покрывало, положила сверху чистое полотенце и засучила рукава. Ги сел на край кровати, скинул ботинки и лег лицом вниз.
   – …Но на массовом производстве имени себе не сделаешь, имя можно сделать, только если шьешь на заказ, – договорил он, уткнувшись лицом в постель, и Джуди стала массировать ему позвоночник, начиная снизу и идя вверх, сильно нажимая пальцами. Когда она перешла на плечо, он почувствовал облегчение, задышал глубже и снова заговорил: – Хочешь, расскажу тебе о своих планах? Я хочу сделать кое-что новое: заняться массовым производством очень высококачественной одежды. Она будет не такой дорогой, как та, что шьется на заказ. Но не будет такой дешевой, как основная часть массовой одежды. Со временем я бы хотел обзавестись фирмой, которая бы производила по моим моделям и фасонам, под моим именем, а цены были бы где-то посередине между стоимостью нынешней массовой одежды и заказной.
   Джуди перешла уже на шею, сильными движениями своих пальцев снимая накопившееся там напряжение и усталость.
   – М-м-м-м… уже хорошо… Я хочу делать изящную готовую одежду, которая по фасону, покрою и качеству ткани не уступала бы сшитой на заказ, но которая шилась бы без личных примерок. Такая одежда должна быть очень хорошо сконструирована, чтобы она легко поддавалась подгонке, переделке. Я начинаю сейчас работать над коллекцией из отдельных предметов, в основном из шерсти джерси… у-у-ух, как здорово!
   – Теперь перевернись и ляг лицом к окну, а то я не достаю до левой стороны как следует, – скомандовала Джуди. – Послушай-ка, мировое светило, а когда будут готовы те костюмы, над которыми ты сейчас работаешь? И что ты тогда станешь с ними делать?
   – Полный комплект образцов будет готов в июле. Тогда я сниму «люкс» в какой-нибудь гостинице и покажу коллекцию магазинам и салонам. Если повезет, магазины мне что-нибудь закажут. Тогда одежду по их заказам станет шить небольшая фабрика в Фашоне.
   Джуди легонько шлепнула его рукой по спине и сказала:
   – Ну вот, теперь ты новый человек!
   Ги встал и натянул рубашку.
   – Спасибо. – Он наклонился вперед и покрутил локон ее новой прически, сделанной под уличного мальчишку. – Послушай, Джуди, мне действительно очень жаль, что я сегодня был в таком отвратительном настроении, но у меня весь день пошел прахом. Хосе, швея, отсутствует целую неделю, потому что растянула кисть, и из-за этого мы здорово выбились из графика. Мне приходится заниматься всем, даже доставкой необходимого, черт возьми.
   – Приглашаю тебя на ужин, – сказала Джуди.
   – Джуди, ты ангел, но это совершенно невозможно. Завтра мне надо выплачивать зарплату, а перед этим я должен еще все просчитать. Бухгалтерия меня с ума сводит: на нее уходит всего час в неделю, но этого часа почему-то всегда не хватает.
   – Если хочешь и если это на самом деле всего лишь час в неделю, я могу тебе в этом помочь, – предложила Джуди. – Расплатишься, когда сможешь. Я на работе занимаюсь заказами и инвойсами. А если я чего-то не пойму, то смогу спросить у Денизы, нашей бухгалтерши. Я могла бы заниматься этим по четвергам.
   – Ты ангел! Хочешь, я тебе вместо аванса сошью костюм? Из голубого шелка, с низким вырезом? Сможешь по вечерам носить его прямо так, ничего не поддевая. Только с ниткой жемчуга.

9

   – Стой тихо и вдохни, – приказала Джуди, застегивая «молнию». – А теперь, ради бога, не выдыхай.
   Одна из четырех манекенщиц подвела их, и потому показ своей самой первой коллекции Ги вынужден был проводить только с тремя. Легкие занавески из полупрозрачной ткани колыхались под слабым дуновением ветра, но даже здесь, в «Плаза Атенэ», июльская жара была почти невыносима. Ги в очередной раз проверял, не забыто ли что-нибудь необходимое, и размещал отдельные вещи на трех раскладных столах, предоставленных ему гостиницей на этот день вместо обычно находившихся в номере двухспальных кроватей, которые по случаю представления коллекции были убраны. Они разослали триста приглашений и ожидали, что человек тридцать из приглашенных все-таки придут.
   Ги, который проработал напряженно и без отдыха все четыре последних месяца, был сейчас серым от усталости и испытывал вполне понятное напряжение. Он должен был сегодня смотреть за манекенщицами. Джуди, взявшая у себя на работе недельный отпуск, обязана была встречать гостей, рассаживать их, а также объявлять каждую модель. Большая часть из ведущих парижских салонов мод уже провела к этому времени показы своих коллекций. Подготовленные ими модели были, как всегда, красивы, но неудобны: с широкими, в многочисленных складках, юбками, жесткими корсетами. Подкладки и набивные детали на плотно облегающих фигуру жакетах практически уничтожали грудь, прижимая ее к телу. На этом фоне простые и удобные модели, подготовленные Ги, должны были обратить на себя внимание. Каждый вечер Джуди бегала за газетами, отыскивала в них отчеты о состоявшихся за день показах и читала их Ги, который после этого садился за телефон и лихорадочно названивал в разные места, стараясь раздобыть какую-нибудь дополнительную информацию.
   Первой на пороге золоченых двойных дверей появилась мать Ги с несколькими своими подругами, потом стали подходить по одной некоторые его постоянные клиентки. Тетушка Гортензия заговорщицки подмигнула Джуди и прошептала: «Готовьте вашу книгу заказов. Я возьму две вещи, даже если он выставит на показ похоронный саван». Подошли также пара друзей Ги по студии Жака Фэта. Прессы, однако, не было совсем, а из всех приглашенных торговцев пришли только представители трех небольших магазинчиков.
   Из прихожей в комнату вошла первая манекенщица. На ней был надет костюм гранатового цвета с короткой и прямой жакеткой и юбкой в крупную клетку, черная, под матросскую бескозырку, шапочка, сдвинутая на самый затылок, а в руке она держала светло-коричневый плащ. Манекенщица широко улыбнулась, как будто перед ней была многотысячная аудитория, походкой нервничающей скаковой лошади прошла на середину комнаты, а потом медленно обошла ее по кругу, часто останавливаясь и поворачиваясь. Поскольку одной манекенщицы недоставало, показ каждой модели нужно было затягивать как можно дольше, чтобы другие девушки успевали тем временем переодеться.
   Оказавшись в смежной комнате, где происходила подготовка к выходу, манекенщицы действовали с невероятной быстротой. Швея уже держала для них наготове следующее платье, закройщик подхватывал то, которое они сбрасывали с себя, а Ги, стоявший около двери с секундомером и засекавший время выхода предыдущей манекенщицы, вручал выходящей необходимые причиндалы и украшения.
   Когда демонстрация всей коллекции завершилась, присутствующие вежливо похлопали. Затем официант, которому была дана строжайшая инструкция, что все бокалы должны быть полны до краев, обнес всех шампанским. В задней комнате Ги наличными расплатился с манекенщицами, как это было принято в подобных случаях, а двое его помощников убирали туалеты в коробки. Постоянные клиенты Ги заказали по одной вещи. Мать Ги выжидала, возьмет кто-нибудь или нет кремового цвета шерстяной костюм, пиджак которого чем-то напоминал по фасону униформу. Его не взяли: своеобразный фасон явно не подходил для фигур женщин среднего возраста, и тогда мать Ги купила этот костюм. Тетушка Гортензия приобрела светло-коричневый плащ, вельветовый пиджак с короткой юбкой и длинную юбку с подходящей по цвету шифоновой блузкой, но отказалась от брюк, штанины которых были похожи на канализационные трубы. Постоянные клиентки разошлись, на прощание еще раз поаплодировав и высказав слова одобрения и поддержки.
   Как только последняя из них распрощалась и ушла, Ги упал в светло-голубое парчовое кресло и обхватил голову руками: «Ни от кого ни одного заказа! Только от друзей!»
   Когда они снова оказались в пансионате «Лондон», в комнате Джуди, он тяжело опустился на край кровати и в отчаянии уставился на большие аляповатые розы на противоположной стене. «Ляг полежи, а я пока приготовлю чай», – сказала Джуди, легонько подтолкнув его, чтобы он прилег. Но, когда поставленная на утюг вода закипела, Ги уже спал. Джуди сняла с него ботинки и – как пьяного или мертвого – сдвинула его на кровати, а потом легла рядом. Она тоже устала до изнеможения. Увы, подумала она, много возиться с заказами не придется…
   На следующий день телефонный звонок разбудил их, когда было уже позднее утро. Звонила снизу, из мастерской, Хосе. Представитель магазина «Галери Лафайетт» интересовался, когда Ги мог бы показать ему свою коллекцию.

   Пять недель спустя Ги влетел в комнату Джуди, вскочил на кровать и стал прыгать на ней, издавая воинственные крики индейцев.
   – Вначале я не знал, как справиться с неудачами, а теперь – как быть с успехом! – завопил он. – Мы распродали полностью всю зимнюю коллекцию, и сверх этого я еще вынужден был отказаться от предложений на два миллиона франков – это сколько, что-то около восьми тысяч долларов, да? Заказы буквально текут рекой! Я в панике, потому что у меня нет денег, чтобы финансировать такой большой оборот. А оказаться в кризисе наличности я тоже не хочу. Отец говорит, что, если расширяешь дело слишком быстро, чаще всего именно это и происходит.
   – Когда это ты успел выучить такие слова, как «кризис наличности»? И прекрати прыгать на кровати. О моем чемодане с продуктами горничная не донесла, но промолчать насчет сломанной кровати она уже не сможет.
   Ги плюхнулся на край кровати и так и остался там сидеть.
   – Отец сменил пластинку. Теперь он мне с удовольствием помогает. Вчера вечером мы кое-что прикинули, и, по-моему, он был удивлен тем, что я оказался таким деловым – только благодаря тебе, разумеется… Так вот, он говорит, что крайне важно делать только какое-то ограниченное число изделий каждого фасона и брать лишь столько заказов, сколько я реально могу выполнить, не больше. А тем, кто опоздал, я, по его мнению, должен говорить, что уже загружен заказами надолго вперед. А главное, это и на самом деле так! Надевай свой костюм. Я тебя приглашаю в «Ритц» на бокал шампанского!
   – А нет ли какого-нибудь другого, лучшего способа отказывать? – медленно проговорила Джуди, влезая в бледно-голубой шелковый костюм, годящийся на все времена года, единственный ее приличный туалет. – Такого, который не приводил бы покупателей в отчаяние, но в следующий раз побуждал бы их поторапливаться с заказами? Почему бы тебе, например, не преподнести пару костюмов каким-нибудь знаменитостям с условием всем говорить, что они просто убиты тем, что им разрешили заказать всего только две вещи? – Она застегнула «молнию». – Тогда твоя коллекция станет казаться более избранной, труднодоступной. Не скрывай того, что не можешь финансировать такой объем заказов, а кричи об этом, выставляй это напоказ.
   – Но я не знаком ни с одной знаменитостью. И я не могу себе позволить раздаривать костюмы. Не для того я вкалывал как раб много лет, чтобы делать подарки незнакомым людям.
   Джуди быстро застегнула пуговицы жакетки и прицепила высокий золоченый жесткий воротник.
   – За известность надо что-то платить, Ги. Европейцы этого вечно не понимают! Никто не станет за просто так плясать под твою дудку. Черт возьми, жаль, что ты не можешь взять меня на полную ставку!
   – Как только я смогу это сделать, я тебя возьму, mon chou [52 - Душенька.]. А пока на всю свою наличность я смогу только взять тебе бокал шампанского в «Ритце». Ну и еще, пожалуй, пирожное с кремом – будем оригиналами!

   Несмотря на дружбу с Ги, Джуди скучала по Нику, причем гораздо сильнее, чем была бы готова признать. Хотя он и писал ей каждую неделю, письма Ника приходили нерегулярно. Иногда за два дня могло прийти сразу три письма, а иногда целый месяц не было ни одного. Ответы Джуди тоже были нерегулярны, только тогда, когда ей действительно было о чем писать. В этом случае она нацарапывала ему несколько строк зелеными чернилами и так, как произнесла бы эти фразы и слова устно, с полным пренебрежением к правилам грамматики и пунктуации. Точно так же она писала и Максине, Кейт и Пэйган. Единственным человеком, которому она писала регулярно, раз в неделю и очень аккуратно, со всеми знаками препинания, была ее мать; и Джуди терпеть не могла этого занятия. Письма домой были чем-то вроде домашнего задания в школе. Но она не могла свободно рассказать о все больше и сильнее привлекавшей ее сфере мод, потому что мать хватил бы удар, узнай она, чем занимается ее дочь.
   К концу августа Париж уже изнывал от зноя, и даже брусчатка мостовых, казалось, вот-вот расплавится от жары. А в Малайе, наверное, еще жарче, подумала Джуди, увидев сквозь отверстия в почтовом ящике бледно-голубой конверт авиапочты и сразу бросившись его доставать. Остановившись в вестибюле возле вялой пальмы, она разорвала конверт, прочла, и у нее перехватило дыхание.
   «Дорогая Джуди, – писала Максина, – у меня для тебя плохие новости. Вначале мы не верили, написали в министерство обороны, и они развеяли все наши сомнения. Не знаю, как и сказать тебе, но Ник погиб… его убили в бою с коммунистами в Малайе».
   Глазами Джуди дочитала письмо до конца, но содержание его она уже не воспринимала. В каком-то отупении она пешком поднялась по лестнице на седьмой этаж, вошла к себе в комнату, тщательно заперла за собой дверь, потом подбежала к умывальнику и ее стошнило. Она аккуратно вымыла умывальник, сняла туфли, аккуратно легла по центру кровати, и, несмотря на жару, ее стала бить сильная дрожь.

   Консьерж, горничная и Ги стояли в коридоре и спорили.
   – Это правда; я уже два дня не могу попасть в ее комнату, она заперта изнутри на цепочку, – говорила горничная. – Надо взломать дверь.
   – Да, и на телефон она тоже не отвечает, – соглашался консьерж. – Но дверь заперта изнутри. А ломать дверь – это огромные расходы, я не могу взять на себя такую ответственность.
   – Я заплачу, – нетерпеливо сказал Ги. – Мы твердо знаем, что она там. Оттуда не слышно ни звука. Значит, или она больна, или… Я кричал ей отсюда, из коридора, несколько часов подряд. Если вы не взломаете дверь, я ее сам взломаю! – Он принялся сердито биться о дверь своим тщедушным телом. – Джуди! Ты меня слышишь?
   – Может быть, вызвать «Скорую помощь»? – предложила горничная.
   – Я должен был сделать это еще вчера, – обругал себя Ги, налегая на дверь. – Она там заперта уже два дня, ни звука не доносится. Может быть, ее уже нет в живых?
   К его облегчению, они внезапно услышали, как изнутри на двери снимают цепочку, потом поворачивают ключ в замке, и наконец дверь медленно открылась. Джуди стояла в одних чулках, без туфель, и в мятом платье, которое она не снимала все эти два дня. Она была смертельно бледна и выглядела так, будто находилась в каком-то оцепенении.
   – Что случилось? Ты заболела? Почему ты заперлась? – задавал Ги вопрос за вопросом. Сейчас, когда он убедился, что вены у Джуди не вскрыты и она не умирает, он вдруг разозлился на нее.
   Все толпой зашли в комнату. Ги вытолкал консьержа и горничную обратно и захлопнул дверь. Джуди бросила на него злой взгляд и почувствовала, как по щекам у нее потекли слезы. Внезапно к ней вернулась способность плакать.
   Ги обнял ее и прижал к себе. Не глядя, она на ощупь нашла на ночном столике письмо Максины и протянула его Ги. Глядя через плечо Джуди, Ги прочел и стал гладить ее по волосам, пока она немного не успокоилась.
   – Раздевайся и залезай в постель, – мягко сказал он. – Я спущусь к себе, ты только больше не запирайся. – Через несколько минут он вернулся с бутылкой молока и большим пузырьком одеколона. Молоко он поставил греться на утюг, предварительно установив регулятор на «шерсть».
   – Я себя чувствую виноватой, ужасно виноватой в том, что все так получилось. Я не любила Ника, он меня любил, а теперь уже слишком поздно, – говорила сквозь слезы и рыдания Джуди.
   – Любовь не приходит по заказу.
   – Но, по-моему, я вообще никого не могу любить. Я встречалась с несколькими парнями, но я никого не могу полюбить.
   – Джуди, тебе всего восемнадцать лет. И ты говорила мне когда-то, что не хочешь влюбиться во француза. Говорила, что не хочешь пока осложнять свою жизнь.
   Он принялся снова гладить ее по голове и так сидел с ней до тех пор, пока – когда уже начало темнеть – она не заснула.
   В темноте Ги опустил бледно-голубой конверт себе в карман. Сейчас он готов был задушить Максину. Почему она не позвонила ему?
   Дважды за ночь Джуди просыпалась, вся в слезах, и тогда он снова гладил ее по волосам и утешал, пока она не засыпала. Утром он поднял телефонную трубку и твердым голосом заказал в комнату два кофе с молоком и двойную порцию булочек – к огромному удивлению горничной, привыкшей считать, что он не по этой части.

10

   В первую же субботу после того, как было получено сообщение о гибели Ника, тетушка Гортензия, позвонив по телефону, сразу почувствовала, что Джуди переменилась.
   – Что с тобой, малышка, ты больна? У тебя какой-то безжизненный и упавший голос. А я хотела прокатиться с тобой в Версаль.
   – Спасибо большое, но я не могу, – ответила Джуди. – Я должна кое-что сделать для Ги.
   Тетушка Гортензия немедленно перезвонила Ги и выяснила настоящую причину охватившей Джуди апатии. Она снова позвонила Джуди и твердо произнесла:
   – Я прямо сейчас посылаю за тобой машину. Если тебе это не очень неудобно, я бы хотела на полчаса тебя увидеть. У меня есть для тебя подарок.
   Она положила трубку прежде, чем Джуди успела придумать какую-нибудь отговорку.
   Джуди любила приезжать в старинный, украшенный балконами с кружевными коваными ограждениями, красивый каменный дом тетушки Гортензии на Иль-де-ла-Сите, крошечном островке посреди Сены, с которого когда-то, давным-давно, начался город Париж. Но сегодня она безучастно сидела на заднем сиденье «Мерседеса», пробиравшегося по мощеным улицам мимо разносчиков, тащивших большие плетеные корзины, наполненные свежими яйцами и маслом; мимо цыган, продававших резные деревянные прялки ручной работы; мимо магазинчиков, в которых торговали здесь же изготавливаемыми париками или пуговицами. А когда машина поравнялась с лавкой, в которой несколько девушек плели из фиалок, лилий и белых роз похоронные венки, Джуди опять разрыдалась.
   Заходящее солнце золотило стены гостиной. Тетушка Гортензия молча протянула Джуди маленькую коробочку, обтянутую зеленым бархатом. Внутри ее лежало старинное ожерелье из мелкого неровного жемчуга.
   – Зачем это? – спросила Джуди. – У меня сегодня не день рождения. Я не могу принять такой подарок…
   – Можешь, можешь, – ответила тетушка Гортензия. – В свое время и тоже в твоем возрасте я приняла его по куда более неприятной причине. Мне хочется, чтобы это ожерелье было твоим. Да и зачем оно мне теперь? Оно должно украшать молодую шею. Давай покажу, как здесь запирается замок. Если рубиновый замок тебе не нравится, можешь подобрать у Картье другой.
   Джуди медленно застегнула на себе ожерелье и подошла к зеркалу. Оно было старое, в покоробившейся раме, серебристая нижняя поверхность его была местами повреждена; но и в нем было отлично видно, как блестит жемчуг на фоне шеи.
   – Почему вы мне его дарите, тетушка Гортензия?
   – Ну, откровенно говоря, потому, что у тебя несчастье; потому, что ты потеряла друга; и потому, что ты мучаешься на тоскливой работе. Мне кажется, надо нам попробовать подыскать тебе другое занятие.
   – Да, пожалуй. Знаете, почти любая другая работа была бы лучше этой. Но все конторы, по-моему, одинаковы.
   – Не нужна тебе работа в конторе. На мой взгляд, тебе пришлось бы по душе место младшей продавщицы у Кристиана Диора. На эту должность как раз берут молодых. – Изумрудные глаза тетушки Гортензии засверкали от волнения. – Я не могу обещать тебе ничего определенного, сама понимаешь; но я уже поговорила с директрисой, и она готова с тобой побеседовать. Зарплата будет, конечно, ужасная – это если ты получишь работу, – потому что за такие места идет настоящая драка. Я знаю, тебе не очень по вкусу то, что делает месье Диор; но у меня именно в его салоне наибольшее – как вы это называете по-английски?
   – Влияние?
   – Совершенно верно. Меня там хорошо знают и поэтому согласились побеседовать с тобой. Только, пожалуйста, не высказывай им своего мнения о моделях, которые изобретает месье Диор. И не забудь, малышка, воспользоваться служебным входом.
   – Тетушка Гортензия, спасибо огромное, вы так добры!
   – Это не больше чем требование простого здравого смысла. Надо же что-то делать с твоей работой.
   – Знаете, как мы с Максиной вас между собой зовем? Тетушка Простой-Здравый-Смысл [53 - Игра слов: «aunt Hortense» – «тетушка Гортензия» и «aunt Horse-Sense» – здесь: «тетушка Простой-Здравый-Смысл» очень близки по звучанию.].
   – Знаю, дорогуша. Меня еще и не так звали, бывало.
   Вот каким образом Джуди снова оказалась в салоне Кристиана Диора. На этот раз она вошла через тщательно охраняемый служебный вход. Одета она была в свой голубой шелковый костюмчик и во время беседы старалась не произвести впечатления всезнайки. Беседовавшая с ней женщина, внешне казавшаяся трезвомыслящей и проницательной, была одета в безукоризненное серое полотняное платье, а ее седые волосы были собраны сзади во французский пучок.
   – Так вы говорите по-английски, по-немецки и по-французски? – спросила она.
   – Да. И еще немного по-испански.
   – И вы работали секретарем, а также занимались оформлением импортных контрактов? А почему вы не хотите работать в конторе?
   – Потому что я хочу научиться продавать, а кроме того, мне нравится быть среди людей. Я уже почти год работаю, сидя в комнате совершенно одна. И я готова делать что угодно, лишь бы только работать у Диора.
   – Ну, так говорят почти все девушки, которые приходят устраиваться к нам на работу. Они хотят здесь работать, потому что их привлекает все связанное с модой. Но они не понимают, насколько это тяжелая работа. Физически тяжелая, изматывающая.
   В ходе беседы директриса была заинтригована тем, что Джуди хорошо разбирается в технологии и практической стороне конструирования одежды и в швейном деле, но Джуди пояснила, что помогает Ги Сен-Симону вести бухгалтерский учет.
   – А, ну тогда понятно. Да, это молодой человек, за которым надо следить. Конечно, в его возрасте нетрудно сразу заработать некоторую начальную известность. Но если первая слава не ударит ему в голову, если он не начнет сразу выпячивать себя больше чем надо, если покупатели станут доверять его способностям, качеству, вкусу и, прежде всего, если они смогут на него положиться, тогда он может далеко пойти.
   – Он именно так и собирается действовать и на самом деле хотел бы пойти далеко.
   Свободного места у Диора в тот момент не было, однако там записали ее имя и телефон, и в начале декабря ей позвонили и сказали, что одна из младших продавщиц заболела гепатитом. Не хочет ли Джуди временно занять ее место до февраля, до того момента, когда закончится подготовка и показ очередной коллекции? Что угодно, только бы просунуть ногу в дверь, подумала про себя Джуди и с ходу согласилась.

   Когда Джуди в первый раз робко вошла в комнату для продавщиц, все разговоры немедленно стихли. Чувствовала она себя так же, как и в тот день, когда впервые пришла в новый для нее класс средней школы. Ею владело в тот момент только чувство ужаса. Как и на других продавщицах, на Джуди было серое фланелевое платье, которое фирма выдавала своим сотрудницам бесплатно. Ее первое платье от Диора! Энни, ее начальница, быстро представила Джуди другим продавщицам, а потом так же быстро провела ее по служебным помещениям. Энни имела обыкновение постоянно ворчать по поводу своих больных ног и своих комиссионных, которые она ежеминутно прикидывала в специальной очередной черной записной книжечке: «Если графиня закажет это платье еще и в черном цвете… если жене господина посла это не покажется слишком кричащим… если Зизи Жанмэр понравятся ярко-красные перья…»
   Большинство других продавщиц были старше Джуди. Комиссионных им не полагалось, они довольствовались только очень скромной зарплатой. Прежде чем получить место продавщицы первого разряда во второразрядном ателье мод, они должны были пройти двухлетний испытательный срок; и только обретя такое место, они могли начать надеяться стать когда-нибудь продавщицами первого разряда в первоклассном салоне.
   Джуди была удивлена тем, сколь многочисленный штат сотрудников обслуживал элегантные светло-серые салоны Диора. Привратник, сотрудник, периодически разбрызгивавший в салонах духи, продавщицы, директриса, продавщицы различных аксессуаров, служащие отдела рекламы, шесть манекенщиц, распорядитель – все они были лишь видимой частью айсберга. Гораздо больше людей были скрыты за кулисами. В их число входили сам месье Диор – тихий, внушающий к себе трепетное почтение человек с нездоровым, болезненно-одутловатым лицом, его помощники, работавшая лично на него группа конструкторов-модельеров и их помощники, а также коммерческий директор, работники отдела снабжения и сбыта, бухгалтерии, штат секретарей, портные и закройщики, старшие примерщицы, швеи разных разрядов, мастерицы, кладовщицы и так далее вплоть до мальчиков-рассыльных.
   Джуди быстро перестала уважать внешне рафинированных продавщиц салона, которые, едва оставшись без покупателей, начинали немедленно ругаться друг с другом из-за новых клиенток или из-за распределения мест в демонстрационном зале среди клиенток давних. И наоборот, у нее появилось уважение к тем, кого она раньше не замечала: например, к внешне очень скромным старшим примерщицам вроде мадам Сузанны, которую она видела прежде лишь в тот день, когда она подгоняла на тетушке Гортензии шелковое платье абрикосового цвета. Примерщицы проводили весь день на ногах, иногда даже на коленях, и нередко работали до девяти часов вечера, а перед показами новых коллекций и того дольше, скрупулезно подгоняя платья на усталых, изливавших на них свое плохое настроение манекенщицах. Каждая из старших примерщиц отвечала еще и за цех, в котором работали до сорока человек: все они энергично строчили, не переставая при этом еще и сплетничать; все были одеты в простые черные юбки, белые блузки и свитера, и только в день святой Катерины, покровительницы портновского дела, нацепляли еще полоски – желтые и зеленые – цветов своей покровительницы.
   В рабочих помещениях салона царила атмосфера постоянного напряжения и гонки. Но стоило выйти в тихие и роскошные салоны, где принимали клиенток, как манеры сотрудников фирмы резко менялись. Энни говорила там спокойным и тихим голосом, почти что шепотом; в ее поведении и манерах подчеркивалось уважение к окружающим; она говорила убедительно, но никогда не навязывала клиентке покупки или решения; она никогда и никоим образом не критиковала покупателей, особенно когда ее провоцировали. Покупатель был всегда прав, а если что-то оказывалось не так, то обычно это касалось цвета, кроя, примерки или освещения. Но стоило только Энни пройти через стеклянные двери назад в служебные помещения, как вся ее внешняя изысканность и такт мгновенно исчезали. «Графиня после первой примерки прибавила не меньше десяти фунтов. Джуди, где книга заказов? Можно подумать, что, не спросив меня, эта ослиха не может решить, идет ей цикламен или нет! Джуди, где список записавшихся на завтрашние примерки? Эта старая бельгийская сука отлично знает, что без согласия месье Диора никакие изменения в фасон вноситься не могут! И почему это каждая из клиенток непременно считает, что только ей платье нужно обязательно к Рождеству?! Джуди, что говорят в цехе: когда будет готов номер 22, белое атласное для графини де Рибэ?»

   По мере того как приближался день, когда должен был состояться большой февральский показ новой коллекции сезона, атмосфера в салоне Диора становилась все напряженнее, а темп работы – все более лихорадочным. Манекенщицы, накинув сверху длинные белые халаты-мешки, метались между раздевалками и примерочными: халаты позволяли сохранить туалеты в чистоте, а главное, не давали возможности кому бы то ни было увидеть новые фасоны раньше, чем состоится первый показ коллекции для прессы. Месье Диор требовал, чтобы все те, кто как-то соприкасается с туалетами, тоже носили бы белые рабочие халаты, чтобы на готовящихся к показу вещах не оказалось ни малейшего пятнышка. Студии, в которых работали модельеры, окружала плотная завеса секретности, а сами эти студии напоминали нечто среднее между современной церковью и хирургической операционной: стены в рабочих помещениях были только белого цвета, все углы ярко освещены, нигде не лежало ни одной тени; кремового цвета жалюзи на окнах были постоянно опущены и закрыты как днем, так и ночью, чтобы никто не мог подглядеть в бинокль из какого-нибудь окна на противоположной стороне улицы. Месье Диор работал в отдельном кабинете, заваленном красками, цветными мелками, фотографиями, образцами тканей. Модельеры же трудились в общей студии, их чертежные доски стояли вокруг огромного раскроечного стола, который занимал весь центр комнаты и был добрых двадцати футов в длину и десяти в ширину. Вдоль стен тянулись полки и стеллажи, на которых были аккуратно разложены пуговицы, пояса, сумочки, туфли, украшения, а также бесчисленное множество рулонов с образцами тканей. Как правило, именно сюда производители тканей привозили образцы своих товаров и нередко оставляли здесь один или несколько рулонов в тайной надежде, что кто-нибудь из модельеров воспользуется ими: если Диор изготавливал что-либо из нового сорта ткани, спрос на нее немедленно возникал во всем мире.
   Во время генеральной репетиции у каждой двери стояли охранники. «Хозяин» – сам Кристиан Диор в неизменном и безупречном сером костюме – сидел верхом на стуле, положив руки на его спинку и сплетя пальцы. На его бледном лице стареющего херувима не было видно ни эмоций, ни признаков волнения или переживаний – ничего, кроме глубокой усталости. Мягко и без шума, но внимательно и придирчиво он разглядывал каждую из моделей, которые демонстрировали перед ним манекенщицы, и вместе со своими помощниками решал, какие нужны ювелирные украшения и дополнительные аксессуары, чтобы каждый ансамбль приобрел завершенность.

   Шел мелкий моросящий дождь. Джуди торопливым шагом спешила по авеню Монтень на работу. Время еще только подходило к восьми утра, но на улице перед парадным входом уже стояла большая толпа. Фотографы с сумками через плечо, в которых лежало их оборудование, сгрудились рядом со стоящими около тротуара двумя фургонами киностудий, а кинооператоры дрожали на тротуаре чуть поодаль. Толпа людей стояла и около служебного входа, оставив лишь узкий проход, совсем сжимавшийся около двери, где охранники тщательно осматривали каждого входящего. Внутри разговоров почти не было слышно: каждый куда-то торопился, лица у всех были озабоченные и напряженно-отрешенные.
   Настоящий хаос начался, когда открыли парадную дверь и толпы людей устремились в нее, сжимая в кулаках пригласительные билеты, как спасающиеся беженцы сжимают свои паспорта. Эта волна с головой захлестнула дежурного администратора, которая проверяла каждое приглашение, а тех, кто почему-либо вызывал у нее подозрение, просила предъявить их официальное, обязательно с фотографией, служебное удостоверение. Чтобы сдержать нахлынувшую толпу, охранники возле дверей сцепились руками, как это делает полиция на стадионе во время особенно крупных футбольных матчей. Потоки холодного воздуха ворвались в дверь и устремились вверх по мраморным ступеням. Толпа завизжала от восторга, когда появились знаменитости: принцесса Али Хан, бывшая когда-то Ритой Хейворт, сердито рассматривающая ее Джин Тиэрни и герцогиня Виндзорская, выглядевшая как маленькая гувернантка.
   Гости, успешно миновавшие барьер дежурного администратора, допускались в главный салон, все кресла в котором были пронумерованы. Журналисты, однако, спорили между собой из-за мест: ни ассоциация ателье мод, ни сами ателье не знали, как рассаживать по старшинству иностранных журналистов, а попытаться как-то узнать это им мешала собственная самонадеянность. Поэтому журналистов приглашали со всего мира, в том числе из-за тридевяти земель, их селили в роскошной «Плаза Атенэ», а потом обращались с ними так, будто они карманники из нью-йоркской подземки. И когда известные обозреватели, работающие в крупнейших информационных синдикатах мира, вдруг обнаруживали, что на их местах – заказанных заблаговременно, за много недель, – сидит репортеришка из какой-нибудь мелкой газеты, откуда-нибудь из глухой американской провинции вроде никому не известного Литтл-Рока, который может дать отчет в свою газетку завтра, а может и через пару месяцев, и ничего от этого не изменится, – естественно, возникали ожесточенные споры и скандалы. Авторы, пишущие синдицированные колонки [54 - Наиболее престижные и высокооплачиваемые материалы, как правило, в форме газетной колонки, которые обычно пишутся для крупного информационного агентства и уже им распространяются одновременно по всему миру.], отстаивали свои права и места безжалостно и грубо, борясь за них с отчаянием камикадзе.
   В самом первом ряду, однако, обстановка всегда бывала иной. Места там постоянно бронировались для кинозвезд и представителей таких изданий, как «Вог», «Харперс базар», «Вуменс веа дейли» [55 - Ведущие западные женские журналы.].
   – Кто эта маленькая блондинка? Она-то как сюда попала? – спросил кто-то Джуди.
   – Это Эмпресс Миллер, новая обозревательница мод из «Нью-Йорк клэрион». – Джуди познакомилась с Эмпресс на одном из приемов у тетушки Гортензии.
   Толпа, набившаяся сразу же за первым рядом, постепенно затихала. Все приготовили блокноты. Удушливый запах от тысячи новых сортов духов становился все гуще. Воздух в зале постепенно делался все теплее, а потом и жарче. Когда включат мощные лампы-осветители, будет еще хуже.
   Прожектора включили, и зал мгновенно стих.

   Сидевшей за кулисами Джуди казалось, что она наблюдает непрерывно меняющийся калейдоскоп озабоченных глаз, напряженных лиц, слышит сплошной поток задаваемых шепотом разных вопросов, впитывает в себя общий хаос, царящий в тех комнатах, где переодевались манекенщицы. Обнаженные до пояса, в чулках, подвязанных к специальному пояску на талии – трусов и обычных поясов манекенщицы не надевали, так как их очертания прорисовывались бы через ткань демонстрируемых туалетов, – девушки сидели перед рядами зеркал. На полках перед зеркалами теснились баночки с разноцветным гримом и кремами, полупустые флаконы, жирные палочки грима и тюбики губной помады. Манекенщицы приклеивали себе невообразимо длинные ресницы, а тем временем парикмахеры наводили последний лоск на их прически. Потом костюмерши помогали манекенщицам одеваться: застегивали «молнии», кнопки, пуговицы. Главная костюмерша проверяла, в порядке ли все швы, хорошо ли отглажен туалет, нет ли на нем пятен или других дефектов, те ли аксессуары взяты, которые к нему полагаются.
   Держа наготове аксессуары, Джуди следила за выходящими из своих кабин и готовящимися отправиться в зал манекенщицами. Время засекалось по секундомеру и выдерживалось с военной точностью. Показ был рассчитан так, чтобы разные цвета, линии кроя, фасоны контрастировали, противоречили бы друг другу, а вещи в новой коллекции подбирались в такой последовательности, чтобы журналисты могли проследить эволюцию новых линий или цветовой гаммы. Джуди видела, как все это решалось во время самой первой репетиции. Последовательность показа обозначалась затем на большой доске, стоявшей перед входом в костюмерные: на ней булавками прикалывали карточки с указанием имени манекенщицы и номера туалета, сверху вниз в порядке выхода. Это был рабочий чертеж демонстрации: 22, 13, 71, 49, 32 и так далее. Номера шли не по порядку: они присваивались каждому туалету задолго, иногда за много месяцев до показа, когда работа над моделью еще только начиналась.
   Манекенщицы нервничали, подобно гончим перед тем, как их спустят с поводка: они теребили руками ожерелья, которые надевала на них Джуди, одергивали пиджаки и жакетки, поправляли прически. В показе были заняты шесть постоянных манекенщиц салона и восемь временных – все тонкие, словно палочки корицы, – прилетевших из-за границы. Гостьи были даже еще худее, чем постоянные манекенщицы салона Диора: от них требовалось, чтобы они заведомо могли бы влезть в любую модель. Все эти девушки жили только на декседрине и йогурте и часто после того, как показ коллекции завершался, падали в обморок от усталости, истощения и напряжения.
   Первую модель объявили каким-то странно высоким и одновременно сдавленным голосом: «Пекин, номер третий» – вначале на французском, а потом на плохом английском языке. Манекенщица была загримирована под китаянку, для чего ее большие, как у лани, глаза пришлось густо намазать черной тушью. Свободный белый жакет из льняного полотна, прямая черная юбка и соломенная шляпка наподобие тех, что носят кули, были специально подобраны с тем, чтобы сразу же, с самого начала, дать понять аудитории центральную тему всей коллекции – китайские мотивы. Карандаши забегали по бумаге, те, кто пришел сюда работать, полностью сосредоточили внимание на начавшемся показе. Некоторые журналисты строчили, не останавливаясь ни на секунду. Эмпресс Миллер, однако, сделала лишь несколько коротких конспективных записей: «Длина юбок прежняя/китайский/черно-бел./под кули/свободно/без жест. вставок/без накладных/легко двигаться/шляпки солом. лента широк./костюм верх под матроску, бел., темно-гол./юбки плиссир. и прямые».
   Журналистам разрешалось делать записи, но запрещалось зарисовывать фасоны или давать их подробное описание. В демонстрационном зале становилось все жарче. Какая-то девушка в шубке из рыси упала в обморок, ее быстро вынесли из зала. Одна из манекенщиц – с черными как смоль волосами, демонстрировавшая ярко-красное платье без бретелек, с открытыми плечами, для официальных приемов, – заметила, что кто-то из журналистов рисует. Она на секундочку остановилась напротив него, дотронулась до мочки своего левого уха и широко улыбнулась, глядя прямо в глаза рисовальщику.
   Энни налетела на него как тигрица.
   Рисунки и записи были конфискованы, а имя журналиста внесено в «черный список» ассоциации ателье мод Парижа. Несколько позже из зала были удалены еще два журналиста. Гнев, угрозы, мольбы, слезы – все это было совершенно бесполезно.
   Часом позже, когда Джуди была в костюмерной, она услышала донесшийся сюда взрыв аплодисментов. Месье Диор, в безупречном светло-сером костюме, с лицом, блестевшим от пота и усталости, раскланивался перед публикой и принимал выражения благодарности. Джуди, снимавшая в этот момент золотое ожерелье с манекенщицы, на которой не было ничего, кроме шляпки с перьями и пояса с подвязками, на мгновение замерла. Главная костюмерша вздохнула с облегчением, на глазах сбрасывая с себя накопившуюся напряженность.
   «Не такие громкие, как в сорок седьмом году, но громче, чем в июле прошлого года», – прокомментировала она. Лица сотрудников стали медленно расплываться в улыбках. В этот момент в костюмерную вошел месье Диор, и все бросились обнимать и целовать друг друга.

   – Во мне как будто пружина сломалась, – мрачно проговорила Джуди пять дней спустя.
   – Не расстраивайся, – ответил Ги. Он лежал на полу в комнате Джуди, задрав босые ноги на ее кровать. – Ты же знала, что тебя взяли к Диору только на временную работу.
   – Да, но я так надеялась, что они оставят меня на постоянную.
   – Ну, ты еще будешь работать там до конца февраля, помощница Энни выходит ведь только тогда, – напомнил ей Ги. – И в любом случае у тебя останется это серое фланелевое платье. Оно же от Диора! Если бы ты покупала его сама, тебе пришлось бы отдать за него никак не меньше восьмимесячной зарплаты. Кстати: если ты готова на любую работу за те гроши, какие тебе платят у Диора, то работай уж лучше у меня. Из пансионата меня выгоняют: они говорят, что нечего устраивать тут фабрику. Так что первое твое задание – подыщи для нас где-нибудь неподалеку две комнаты, в которых можно было бы работать. И нечего меня целовать: пить мешаешь!

   Джуди нашла вполне подходящую студию с естественным освещением, и всего через две улицы от пансионата. Теперь она отвечала за все, кроме непосредственно производства: встречалась с клиентами, отвечала на телефонные звонки, вела бухгалтерию и всю переписку.
   Ги конструировал новые модели, закупал материалы и руководил производством и всеми сотрудниками в целом. Помимо преданной им Хосе, появилась еще одна швея, Мария. Ее мать была ведущей швеей в салоне Нины Риччи, и потому Мария с раннего детства научилась шить по высшим меркам профессионального мастерства.
   Дел у Джуди было теперь больше, чем когда бы то ни было раньше, но и чувствовала она себя счастливей, чем прежде. Покупательницы любили ее: она не стояла рядом без всякого выражения на лице и с книгой заказов в руках, но предпочитала разговаривать и шутить с ними. Джуди всегда остро чувствовала все, над чем можно было посмеяться, и ей нравилось веселить других – даже если это удавалось сделать только ценой того, что они смеялись над ней самой. Некоторые находили подобную общительность утомительной, кое-кому трудно было принять ее откровенность и прямолинейность, – а Джуди была прямым человеком и говорила всегда то, что думала. Понаблюдав как-то раз за тем, как Джуди отчитывала покупательницу, не пожелавшую приобрести один из их новых жакетов, Ги потом сказал ей:
   – Знаешь, Джуди, не мешало бы тебе быть немного потактичней. Почему ты не можешь вести себя с покупательницами так, как на приемах у тетушки Гортензии – хоть немного более уважительно? – Он был всерьез расстроен. – Я понимаю, ты просто прямолинейная и говоришь без околичностей. Но французам это не нравится, они этого не понимают. Они считают тебя грубой, хотя на самом деле это не так.
   – Как жаль, – ответила Джуди, бросая сердитый взгляд на пачку счетов с пометкой «просрочено», которую она держала в руке. – А вот сейчас я на самом деле начну грубить. Надо навести, наконец, жесткий порядок в расчетах. Ты не можешь себе позволить фактически давать этим людям в долг. Впредь надо брать с них деньги вперед, в тот момент, когда они делают заказ. И не начинать работу, пока оплата не поступит на наш счет.
   – Деньги на бочку? Хорошая мысль, но в области мод так никто не работает. Подобным образом я растеряю всех своих клиентов.
   – Но зато у тебя не будет и долгов, – возразила Джуди. – Когда ты начинал, ты ведь работал за наличные, вспомни! Твоя мать и все ее подруги с авеню Георга V – все они платили авансом. Если люди хотят приобрести то, что ты делаешь, то почему бы им и не заплатить за это в момент заказа?! Если, конечно, они действительно хотят купить именно у тебя. Не мешало бы в этом разобраться, пока ты еще не обанкротился!
   Джуди честно старалась выглядеть старше своих лет. И она и Ги быстро убедились, что в том деле, которым они занимались, молодость была главнейшим их недостатком: молодых никто не принимал всерьез. «Надо это просто перетерпеть, – жаловался Ги. – Как ломающийся голос или генерала де Голля: со временем пройдет». Джуди тем временем отказалась от такой одежды, которая делала ее еще больше похожей на подростка. Она отрастила длинные волосы и стала на французский манер собирать их сзади в пучок, что ей совершенно не шло. Она не вылезала из серого фланелевого платья от Диора и начала носить очки в крупной роговой оправе, полагая, что это сделает ее старше и придаст солидность и респектабельность.
   – Голубушка, ты меня пугаешь, – сказала, увидев ее, Максина. Она накануне вернулась после двух лет учебы в Лондоне, и сейчас девушки сидели в «Де Маго», завтракали и обменивались накопившимися новостями. Максина намеревалась попросить у отца в долг, чтобы открыть собственное дело.
   – Везет тебе, что есть богатый папочка, – проговорила Джуди, слегка завидуя подруге.
   Максина, обмакивая булочку в кофе с молоком, ответила:
   – Папа не богат. Если бы тетушка Гортензия не заплатила, я бы не могла поехать в Швейцарию учиться. Папа всего лишь состоятелен. Надеюсь, он согласится стать гарантом, чтобы я могла взять кредит в банке. Не думаю, что он может сам одолжить нужную мне сумму; но, если он поручится за меня перед банком, это все равно для него большой риск. – Она откусила от булки большой кусок, крошки полетели на стол, и, жуя, проговорила: – У кого богатый отец, так это у Ги.
   Джуди застыла от изумления, а потом медленно опустила чашку на блюдце.
   – Тогда почему же у Ги вечно нет денег?!
   – Ну, во-первых, потому что он хочет всего добиться сам. А во-вторых, потому, что, как ты знаешь, его отец не одобряет такое занятие, как шитье модной одежды, и заявил, что не станет помогать в этом Ги. Поэтому Ги жаждет доказать старику, что обойдется и без него.
   Из кафе Джуди отправилась прямо к ним в мастерскую и потребовала у Ги прибавки к зарплате. После чего они снова с головой погрузились в подготовку к июльскому показу новой коллекции. Они намеревались выставить несколько комплектов – жакеток, юбок, брюк и костюмов, – каждый в трех разных цветовых гаммах. К каждому комплекту предлагались бы также одно осеннее пальто и один плащ. Джуди нравились те цвета, что выбрал Ги для этой коллекции: чарующие нежные серые тона оловянного, серебристого, жемчужного и перламутрового оттенков в разных сочетаниях с бледно-розовым, темно-красным, медным, бронзовым и цвета пережаренных каштанов. К узким, как у тореадора, брюкам предполагались яркие блузки из тафты с большими буфами на рукавах. Джуди больше всего нравилось сочетание шафранового цвета вельветовых брюк с блузкой оттенка герани. Дымчато-серое пальто, скроенное наподобие накидки, было тоже отделано по краям шелком цвета герани; такого же покроя плащ был сшит из темно-зеленого габардина и отделан розовым шелком.
   Ги надеялся и рассчитывал, что предстоящий показ новой коллекции позволит ему утвердить себя как серьезного бизнесмена, а не просто как весьма одаренного молодого человека, от нечего делать занимающегося конструированием модной одежды. Поэтому на сей раз они решили сделать все на высоком профессиональном уровне и провести показ опять в «Плаза Атенэ», однако под руководством профессионального ведущего. Конечно, обойдется это очень дорого, но дело стоило того.
   Потому что для Ги предстоящая демонстрация означала: или пан, или пропал.

11

   За пять дней до того, как должен был состояться намеченный показ новой коллекции, Ги вдруг вломился в комнату Джуди. Уставшая до такой степени, что была не в силах поработать лишнюю минуту, она в этот день закончила пораньше, решив дать себе небольшой отдых, поскольку отлично знала, какая лихорадка ожидает их в самые последние дни и часы перед демонстрацией. Опершись локтями на подоконник, она стояла возле окна, а жаркий июльский ветерок колыхал белые кружевные занавески. Супружеская пара, жившая в квартире, окно которой было напротив, как раз начинала свой обычный ежевечерний скандал.
   – Украли! Все украли! Даже аксессуары! Утащили все до последней вещицы! Шесть месяцев работы – и все исчезло! Вся коллекция куда-то пропала, в мастерской пусто!
   – Ты сообщил в полицию? – спросила Джуди, когда наконец поверила, что ее не разыгрывают.
   – Разумеется. Сразу же. Но их это не очень заинтересовало. Потом стал звонить тебе, но телефон в пансионате, по-видимому, не работает, поэтому я и примчался. Исчезла абсолютно вся коллекция. Странно, но воры не взяли ни мой серебряный кофейный сервиз, ни пишущую машинку, ни рулоны тканей, ни что-либо другое ценное. Украли только все вещи из коллекции.
   Джуди и Ги помчались назад в мастерскую. Там было пусто, дверь мастерской была открыта.
   – Надо прямо сейчас починить дверь, – сказала Джуди. – Нельзя же оставлять все нараспашку.
   – Я останусь здесь ночевать, – с горечью в голосе ответил Ги. В этот момент зазвонил телефон, и они оба подскочили от неожиданности. Мужской голос попросил позвать Джуди.
   Удивленная, она взяла у Ги трубку.
   – Джуди Джордан слушает.
   – Если хотите получить к пятнице шмотки назад, его папочке придется выложить восемь миллионов франков наличными, – проговорил по-французски мужской голос в трубке.
   Линия разъединилась. Джуди молча смотрела на Ги.
   – Это шантаж! – сказала она наконец и передала Ги услышанное, добавив с благоговейным ужасом: – Они же требуют почти двадцать девять тысяч долларов!
   – Откуда он знает, что мы должны показывать коллекцию именно в пятницу?
   – Откуда угодно. Об этом знает масса людей. Как минимум все те, кого мы пригласили. Давай-ка лучше снова позвоним в полицию.
   Оставшуюся часть вечера они провели в полицейском участке. Только парижская полиция могла по достоинству оценить, какую катастрофу для модельера означала пропажа всей его коллекции, в которую у Ги входили сорок две вещи. Если в тот момент, когда все потенциальные покупатели окажутся в Париже и будут размещать заказы, он не сможет им ничего показать, то, естественно, он останется без заказов. Кроме того, для Ги это был еще и вопрос его деловой репутации. На предстоящий показ, несомненно, должны были прийти и крупные потенциальные заказчики, и солидные журналисты. И вот перед всеми этими серьезными людьми, у которых в период демонстрации мод наступающего сезона нет ни одной лишней свободной минуты, Ги предстал бы как несерьезный простак-любитель. Хуже всего было то, что под вопросом оказалась бы профессиональная надежность Ги: если он не может представить к сроку собственную коллекцию, то ни один из потенциальных покупателей не доверится его способности выполнить в срок подписанные контракты. А слух о том, что он «ненадежен» – если бы такой слух распространился, – был бы равнозначен для Ги профессиональному смертному приговору.
   Полиция долго допрашивала Джуди, повторяя одни и те же вопросы по многу раз. Уверена ли мадемуазель, что она все верно расслышала? Могла бы она как-то описать голос говорившего? Есть ли у нее или у ее босса какие-нибудь враги? Какова стоимость похищенных вещей и какие финансовые потери могут воспоследовать из-за похищения коллекции, если она не будет своевременно обнаружена? И так далее и тому подобное.
   После долгих расспросов Джуди и Ги вернулись в конце концов к себе в пансионат. На двери комнаты Джуди, на белой ручке замка, висел обычный пакет, какие выдают в магазинах, а в нем лежала блузка из тафты, цвета герани, разрезанная на полосы. Джуди держала эти обрезки в руках и с ужасом смотрела на них, когда раздался звонок телефона, стоявшего возле ее кровати.
   – Нашли красную блузку? Отлично. Будьте в кафе «Руби», что около мясного рынка, завтра в четыре дня. Там для вас будет посылочка.
   У себя в комнате, двумя этажами ниже, Ги тоже обнаружил магазинную сумку, висевшую на ручке двери. В ней лежали грубо искромсанные вельветовые брюки шафранового цвета.
   – Позвонить в полицию? – спросил Ги.
   – Не сейчас, – ответила Джуди, – а то нас снова начнут расспрашивать и заставят заполнять сотню бланков. Я и без того у них, кажется, главная подозреваемая. Давай попытаемся разузнать что-нибудь сами, прежде чем снова обратимся в полицию. Давай проанализируем хотя бы то, что мы знаем. – Она вдруг покачала головой. – По телефону оба раза звонили мне. Почему не тебе? О том, что ты будешь показывать коллекцию, знают все. Но очень мало кто слышал о моем существовании, а тем более знает, где я живу. Кроме того, я иностранка и не смогу описать голос говорящего со мной по телефону француза – я могу только сказать, был ли звонивший мужчиной, женщиной или ребенком. Это должен быть кто-то из тех, кого мы знаем! Кто-нибудь из работников мастерской или из покупателей, быть может, журналист или даже кто-либо из наших поставщиков… Давай-ка возьмем книги заказов и адреса журналистов и составим список всех по порядку.
   На следующее утро перед дверями мастерской лежал сверток, на котором карандашом было написано «Джуди». В нем оказалась шелковая рубашка цвета топаза, посередине разорванная.
   Ги был в отчаянии.
   – Они лишь хотят доказать нам, что не намерены шутить, – успокаивала его Джуди. – Они не уничтожат всю коллекцию, иначе они с нас ничего не получат. Пока что они изорвали только две блузки и одни брюки. Может быть, мы даже успеем сшить такие же заново. Жакеты они не трогают. Кстати, ведь все порванные вещи шила Мария, да? – Джуди задумалась. – Как интересно! Ни одна из этих трех вещей не была сшита Хосе. Возможно, кто-то, умеющий шить с таким мастерством, как Хосе, не способен испортить то, что сам же сделал.
   Ги категорически отказывался поверить, что Хосе, работающая у него с самого начала, могла бы как-то вредить ему.
   – А закройщик? – спросила Джуди, но Ги был уверен, что ни один из его весьма немногочисленных сотрудников не способен предать его: все они знали и видели, как напряженно трудится сам Ги, как он болеет за дело и как он скрупулезен в том, чтобы не требовать со своих людей чрезмерного.
   Вдруг Ги вспомнил:
   – Муж Хосе – подносчик на мясном рынке, а кафе «Руби» находится возле мясного рынка! Я как-то подвозил туда к нему Хосе на нашем фургоне. Не думаю, что она об этом помнит.
   – В таком огромном городе, как Париж, это вряд ли может быть просто случайным совпадением.
   Ровно в четыре часа они вошли в кафе «Руби». Через входную дверь навстречу им устремился поток пара и шума. Внутри кафе с потолка, опирающегося на тонкие стальные колонны, лился фиолетовый свет неоновых ламп. На оцинкованную стойку бара опирались несколько проституток с крашенными хной волосами, мясники в белых, забрызганных кровью халатах и подносчики мяса, которых можно было легко узнать по запястьям, перетянутым кожаными ремешками.
   На столике перед Ги и Джуди без всякого заказа появилась тарелка с закусками: нарезанной толстыми ломтями ароматной и острой колбасой, большими кусками свежей ветчины, крупными ядовито-зелеными кубиками копченого языка. Так, попивая черный кофе, они бесцельно просидели в кафе три часа: за все это время ничего не произошло, никто к ним не подошел, ничего им не передали. Они все больше нервничали, их беспокойство росло и начинало уже сменяться отчаянием. Наконец Джуди сказала:
   – Пойду позвоню тетушке Гортензии, спрошу ее совета.
   По счастью, тетушка Гортензия оказалась дома. Джуди быстро рассказала ей о всех событиях последних двух дней. Наступила тишина, потом тетушка Гортензия ответила:
   – Подождите там до десяти часов, а потом позвоните мне снова. Если за это время ничего не произойдет, приезжайте ко мне.
   Однако в девять часов к их столику подошел официант и спросил:
   – Vous-etes Americaine, Mademoiselle Jordan? Telephone [56 - Это вы американка, мадемуазель Жордан? Вас к телефону (фр.).].
   Джуди направилась к находившейся в задней части кафе телефонной кабине – тесной деревянной будке, напоминавшей поставленный на попа гроб, в которой стоял застоявшийся запах пота и окурков. Она сняла со стены старомодную телефонную трубку и коротко сказала:
   – Джуди Джордан слушает.
   «Сосредоточься, – подумала она, – внимательно прислушивайся к тому, как звучит его голос. Запиши, как он произносит отдельные слова». Однако полочки, на которую можно было бы положить блокнот, в кабине не было, а одной свободной рукой прижимать блокнот к стене и ею же писать она не могла.
   – Чтобы завтра утром деньги были. Вложите их в белый конверт. В обычный, почтовый. И ждите у себя в конторе. Не вздумайте помечать деньги – мы проверим. И никаких шуток с полицией. А то до четверга вы о нас не услышите – мы будем орудовать ножницами.
   Выйдя из вонючей кабинки, Джуди передала все услышанное Ги. Голос говорившего мужчины был довольно глубоким, грубым, как будто лающим. Больше она ничего сказать не могла. Ей было даже трудно понять, говорил ли звонивший собственным голосом или старался изменить его.
   – Он сказал «shears», не «scissors»? [57 - «Shears» – ножницы, обычно очень большие и для каких-либо специальных работ (портновские, для стрижки овец и т. п.); «scissors» – обыкновенные ножницы.] Ты точно помнишь? Так мог сказать только кто-то, кто работает в швейной мастерской, – мрачным голосом произнес Ги.
   Они поспешили на квартиру к тетушке Гортензии. Тетушка дожидалась их у себя в библиотеке. К их огромному удивлению, там же, глубоко погрузившись в кресло, удобно вытянув скрещенные ноги и потягивая виски с содовой, сидел ее шофер. От чего-нибудь спиртного и Ги, и Джуди отказались.
   – Тогда давайте сварим кофе, чтобы не заснуть, – предложила тетушка Гортензия. – Слуг я на ночь отпустила, так что я сама приготовлю вам растворимый, так проще.
   – Я сделаю, – сказала Джуди и вышла в темный коридор, который вел на кухню.
   Когда она вернулась с подносом, на котором стояли кофейник и чашки, Джуди заставили рассказать все с самого начала и со всеми подробностями. Потом то же самое попросили сделать Ги: вдруг какое-нибудь расхождение в мелких деталях позволит им за что-нибудь уцепиться? Помолчав и подумав некоторое время после того, как оба рассказа были закончены, тетушка Гортензия спросила:
   – Ты знаешь, где живут твои сотрудники? А телефоны у них есть? Нет? Давай прямо сейчас съездим к этой твоей новой швее, Марии. Пусть Ги притворится, что он в крайнем расстройстве. Спроси у нее, сколько времени ей понадобится, чтобы сшить две новые блузки и брюки. Или придумай любую другую причину. Главное сейчас – найти предлог, чтобы неожиданно нагрянуть к ней домой.
   Для Марии столь поздний визит Ги и впрямь оказался полной неожиданностью. Она открыла ему дверь, стоя в белой ночной хлопковой сорочке, с волосами, накрученными на бумажные бигуди. Впустив его без всяких колебаний, она сказала, что, если нужно, готова шить хоть всю ночь напролет, но новые вещи вместо испорченных к сроку сделает.
   – Можно ее вычеркнуть из нашего списка, – сказал Ги, забираясь в «Мерседес». – Теперь поехали к закройщику. Спрошу его, сможет ли он завтра работать весь день и потом остаться еще и на ночь.
   Время уже подошло к полуночи, тем не менее и здесь Ги пригласили войти, и закройщик заверил его, что останется на ночь и будет работать сколько необходимо.
   – Его тоже можно вычеркнуть. А теперь к Хосе.
   Хосе была явно в ужасе и не могла этого скрыть. Лишь чуть приоткрыв серую входную дверь своей квартиры, расположенной на втором этаже, она подозрительно уставилась на ночного гостя. Просьбу Ги впустить его она отвергла, продемонстрировав при этом бурю эмоций. Уже так поздно, она не одета, это совершенно невозможно, муж спит, она не хочет его беспокоить, ему рано вставать, он уже в пять утра должен быть на мясном рынке… Ги спросил ее, не может ли она припомнить, не заходил ли к ним в мастерскую на прошлой неделе кто-нибудь посторонний. Хосе ответила, что полиция ее уже дважды об этом спрашивала и она им ответила, что посыльные и представители фабрик постоянно снуют туда и обратно. Ги снова попросил, чтобы его впустили, и опять Хосе отказалась, причем взгляд у нее был откровенно панический:
   – Завтра утром в мастерской я вам отвечу на любые вопросы. Только не сейчас. Не сейчас, месье Ги. Я не могу его будить.
   Ги попрощался; громко топоча, спустился вниз по лестнице; потом бесшумно, на цыпочках, поднялся обратно и приложил ухо к щели в двери. Он ясно услышал, как в квартире спорили – шепотом, но ожесточенно. Ги рассвирепел: он чувствовал, что вся его коллекция находится за этой запертой дверью, и готов был просто вышибить ее. Дрожа от гнева и бессилия, он вышел на улицу, завернул за угол, где его дожидался «Мерседес», и рассказал обо всем тетушке Гортензии.
   – Твое мнение, Морис? – спросила она.
   – Мне кажется, вряд ли это мог сделать кто-нибудь из покупателей, журналистов или поставщиков, мадам. Слишком большой риск из-за каких-то восьми миллионов франков. Скорее всего, это сделал человек с маленькими доходами: посыльный, коммивояжер или кто-либо из работников мастерской.
   – Посыльный или коммивояжер никогда бы не назвали ножницы «shears», – заметил Ги, – а работники мастерской называют их только так и не иначе. – Он помолчал немного. – Когда-то я подвозил Хосе к кафе «Руби». Ее муж работает на мясном рынке. Если мы будем вести переговоры с похитителями в этом кафе, никому не покажется странным, коли он вдруг туда заглянет. Думаю, он и без того нередко захаживает в это кафе. А если даже кто-то его там и заметит, так все равно не скажет об этом полиции: там такое не принято.
   – Но, если муж знает, что вы подвозили туда Хосе, вряд ли он выбрал бы для встреч это место.
   – Я высадил ее тогда на улице. Может быть, она не сказала об этом мужу, а возможно, и вообще забыла о том случае. Знаете, она не отличается большим умом; а сегодня она была к тому же просто в ужасе. Она говорила первое, что приходило ей в голову, отказывалась впустить меня и откровенно врала. Она говорила мне, что муж спит, а через пару минут я услышал, что они разговаривают. Зачем бы ей врать?
   – Смотрите, сколько всего, – сказала Джуди. – Она врет; она отказалась впустить Ги; она бывает в кафе «Руби»; это кафе находится при мясном рынке; ее муж работает на рынке подносчиком мяса. Все это приложимо только к Хосе и ни к кому другому. А кроме того, странное совпадение, еще одно: не испорчена ни одна из тех вещей, которые шила Хосе. Она знает мое имя, она знает, что я иностранка, она должна знать, что отец Ги богат; и она, безусловно, назвала бы ножницы «shears», а не «scissors».
   – А главное, – добавил Ги, – вы бы видели, как она перепугалась, когда я попросил впустить меня в квартиру. Она просто дрожала от страха. Мне показалось, что она боялась меня, но еще больше боялась собственного мужа. Почему, если она ни в чем не виновата?
   В машине снова наступила тишина, какое-то время все сидели молча и размышляли, потом тетушка Гортензия сказала:
   – Если мы вломимся к ним в квартиру, когда их не будет дома, то чем мы рискуем, если они невиновны? У полиции не будет оснований заводить дело, если только сама Хосе не напишет на нас заявления. Но я склонна думать, что, учитывая все обстоятельства, она предпочтет новую входную дверь и хорошую денежную компенсацию за беспокойство. Что ты думаешь, Морис?
   – Я склоняюсь к мысли, что виновница она, мадам. На мой взгляд, нам бы стоило предпринять неожиданный визит на квартиру Хосе в то самое время, на которое нам назначат встречу, чтобы получить от нас деньги. И сделать это должны мы сами, мадам. Полиция не сумеет сработать с необходимой оперативностью.
   – Совершенно верно. Я того же мнения. Совсем как в былые времена, а? Я, как и раньше, сяду за руль «Мерседеса». Ты, Морис, вместе с Ги пойдешь в квартиру: в случае чего ты сумеешь дать сдачи, если там на вас нападут. Ги, твоя задача – открыть окно и выбрасывать в него вещи. Джуди, будешь ждать на тротуаре с мешками для мусора, собирать в них одежду и бросать их в машину. Если что-то пойдет неладно, я уеду на машине и увезу все вещи, а вы выпутывайтесь сами. Джуди, надень туфли на низком каблуке на случай, если придется убегать. – Тетушка Гортензия повернулась к Ги: – Морис отлично умеет действовать в подобных ситуациях. Но и тебе, Ги, придется пошевеливаться. У вас будет только пять минут. Это самое большее, на что вы можете рассчитывать. Но вы сами удивитесь, сколько можно всего успеть за пять минут!

   На следующее утро Джуди и Ги пришли в мастерскую как ни в чем не бывало. Ги разыгрывал из себя модельера, совершенно потерявшего голову от расстройства, а сотрудники принялись за обычную работу. Хосе, и сегодня все еще выглядевшая действительно испуганной, принялась извиняться перед Ги за то, что накануне ночью не впустила его в квартиру.
   – Забудем об этом. Я не должен был приходить. Я просто выпил немного лишнего.
   Ги отправился в банк, взял там несколько небольших купюр и вложил их в конверт, уже плотно набитый обычной чистой бумагой.
   Всякий раз, когда начинал звонить телефон, все в мастерской замирали, швейные машинки переставали жужжать. Тот звонок, которого все так ждали, раздался в середине дня. Просили снова Джуди.
   – Будьте перед входом в кинотеатр «Одеон» на Елисейских Полях сегодня вечером, без пяти пять. Приходите одна, иначе мы не подойдем. Стойте лицом к витрине справа от входа. Белый конверт с деньгами держите в левой руке, опустив ее вниз. И не поворачивайте головы. Конверт у вас возьмут. После этого оставайтесь на месте еще пять минут.
   – А где гарантия, что мы получим вещи назад?
   – Вещи нам ни к чему. Когда деньги будут у нас, мы вам сообщим, где они находятся.
   Обо всем этом они рассказали тетушке Гортензии.
   – Умно придумано, – сказала она. – Сеанс, наверное, заканчивается в пять, так что вокруг Джуди окажется толпа выходящих из кинотеатра, и тот, кто придет за деньгами, сможет в ней затеряться. Джуди, скорее всего, даже не почувствует момента, когда у нее выхватят конверт, и, безусловно, не сможет определить того, кто это сделает. Вещи они, конечно, возвращать не собираются: это было бы вещественным доказательством против них. Полагаю, они намерены утопить одежду в Сене. Что ж, планируем встречный удар!
   Вечером, без четверти пять, Морис остановил «Мерседес» за две улицы от квартиры Хосе и уступил свое место тетушке Гортензии, на которой было темно-синее пальто, такой же темно-синий берет и огромные черные очки. Она повернулась к мертвенно-бледному Ги и ободряюще сказала:
   – Справедливость зависит от того, в чьих руках весы правосудия. Запомни три вещи, дорогой. Во-первых, если тебя задержит полиция, не говори ничего, даже не называй своего имени; требуй только, чтобы вызвали твоего адвоката. Во-вторых, делай в точности то, что станет приказывать тебе Морис – старший он. Если Морис тебе ничего не приказывает, делай свое дело и через пять минут выматывайся оттуда. Не ввязывайся ни в какие драки. Если все будет нормально, то, когда пройдет пять минут, я дам три коротких гудка, вы должны будете их услышать. И наконец, – добавила она спокойно, как будто уговаривая, – запомни: ты всего-навсего забираешь назад свою же собственность. – Она со скрежетом включила передачу, заставив Мориса поморщиться. – Вдарим по ним без десяти пять, они, голубчики, будут в это время уже всеми мыслями перед «Одеоном».
   Когда они подъехали к дому, в котором находилась квартира Хосе, Джуди – тоже в черных очках и темно-синем берете – первой выскочила из машины и встала на тротуаре, держа в руках пачку мешков, в какие обычно складывают мусор. Ги направился вслед за Морисом под арку во внутренний дворик. Они поднялись по лестнице и прошли по узкому темному коридору. Морис внимательно осмотрелся, оглядел грязно-серую дверь, приложился к ней ухом, слегка подергал рукой замок, потом замер. Затем он небрежно прислонился к противоположной стенке коридора, поднял левую ногу на уровень замка и внезапно изо всех сил ударил ногой по двери. Она распахнулась, и Морис одним прыжком очутился в двери, вначале левой рукой распахнув ее до отказа, а потом еще и прижав ее к стене собственной спиной.
   Жалюзи на окнах были опущены, в квартире стоял спертый воздух. Все было тихо, только с улицы доносился шум транспорта. Мебели в квартире было очень мало: диван, обитый цветастой материей, два кресла, обычная лампа под абажуром, сделанным «под пергамент», сервант, несколько картинок на стенах с изображениями святых.
   Морис обернулся назад, к коридору, сделав Ги знак входить.
   – Вы осматриваете ту комнату, что слева; я – ту, что справа.
   Находившаяся справа от них дверь вела в крохотную пустую кухню и в уборную. Дверь слева открывала проход в большую комнату, где стояли двухспальная кровать с висевшим над ней распятием, небольшой гардероб, яркое расписное трюмо из клена с тройным зеркалом и висел еще один псевдопергаментный абажур, но на этот раз с темно-бордовой бахромой. Из спальни был проход еще в одну комнату меньшего размера. В царившем тут полумраке Ги разглядел только, что в комнатке есть еще один небольшой гардероб, кухонный стол и односпальная кровать – а на ней была кучей свалена вся его новая коллекция.
   Он издал торжествующий вопль и принялся лихорадочно открывать ставни, запоры которых поддались не сразу. На его крик в комнату прибежал Морис.
   Распахнув наконец окно, Ги увидел Джуди. Она стояла на тротуаре немного в стороне. Он крикнул, она услышала и сразу же подбежала и встала под нужным окном. Тетушка Гортензия включила мотор, «Мерседес» медленно подъехал и встал рядом с Джуди, не глуша двигателя.
   Мужчины принялись торопливо вываливать одежду в окно, она падала на тротуар так быстро и в таком количестве, что Джуди не успевала подбирать ее и рассовывать по мешкам. Тогда она бросилась к машине, распахнула ближайшую к ней дверцу и стала подбирать с тротуара и мостовой костюмы, платья, шляпки, туфли и кидать их прямо в машину – так быстро, как только могла. Несколько пораженных этим зрелищем прохожих застыли на месте. Наконец тетушка Гортензия дала три коротких сигнала, Джуди плюхнулась на заднее сиденье, прямо на всю груду одежды; мужчины выскочили из подворотни и втиснулись на переднее сиденье «Мерседеса». Тетушка Гортензия надавила на газ, и машина рванулась с места, оставив позади, на мостовой, зеленый шарфик и розовую атласную туфельку. На первом же углу тетушка свернула так круто, что «Мерседес» чуть было не встал на два колеса.
   – Аккуратно, мадам, аккуратно! – сказал Морис. – Не хватало только, чтобы нас сейчас остановили за превышение скорости.
   Но тетушка Гортензия наслаждалась своей ролью. На полной скорости она домчала их до химчистки, которая обычно обслуживала Ги и его мастерскую. Там они оставили Джуди вместе с одеждой. Джуди испытывала прилив возбуждения, совершенно неведомого ей раньше. Теперь она узнала, что это такое – азарт действия. Перед началом их операции она думала, что, когда наступит время действовать, она испугается. Ничего подобного – ей откровенно понравилось! И они победили!
   – Кажется, ничего не пропало, – сказал Ги, когда тетушка Гортензия везла их назад в мастерскую. – Только ленты на шляпках испорчены.
   Тетушка Гортензия затормозила, потом неохотно уступила место за рулем Морису.
   – Не обязательно рассказывать об этом полиции, – сказала она как бы между прочим. – Они не любят взломов и самовольных действий. А кроме того, они могут захотеть забрать туалеты как вещественное доказательство. Пусть у них будет одним нераскрытым делом больше!
   Ги кивнул, соглашаясь, и помчался через две ступеньки наверх, надеясь застать Хосе, если она еще не ушла с работы. Мария и закройщик уже ушли, а Хосе как раз застегивала пояс на своем бежевом плаще. Одного взгляда на Ги ей оказалось достаточно, чтобы понять: он знает все. Ги подбежал к Хосе, грубо схватил ее за руки и потащил к телефону.
   – Если не хочешь, чтобы я вызвал полицию, рассказывай, зачем ты это сделала и кто тебе помогал, – сказал он, кипя от бешенства.
   – Отпустите меня! Вы с ума сошли, месье Ги, пустите! Я закричу.
   – Кричи сколько хочешь: тогда кто-нибудь наверняка вызовет полицию! – Она попыталась было высвободить руки и ударить Ги, потом в отчаянии повернулась к окну, продолжая бороться. Задыхаясь, Ги проговорил: – Я не дам тебе выброситься в окно, Хосе, мне это ни к чему. Я даже не причиню тебе никакого вреда. Я только хочу знать все подробности. Я знаю, что не ты это придумала. И знаю, что ты не хотела делать этого. Но мы нашли все вещи. Они были на кровати в маленькой комнате в твоей квартире. – От удивления Хосе перестала сопротивляться и смотрела на Ги испуганно, но и с какой-то усталостью. – Какая мне будет польза, если ты попадешь в тюрьму, Хосе? Я вернул назад все свои вещи. Но я хочу знать, что же на самом деле случилось. Если ты мне все расскажешь, может быть, я не стану звонить в полицию. Но, если не расскажешь, я прямо сейчас вызываю легавых, а это тюрьма как пить дать. Так что выкладывай всю правду, Хосе. Это ведь твой муж придумал?
   – Я не понимаю, о чем вы говорите.
   Они помолчали.
   – Мы нашли вещи в твоей квартире.
   – Это не мой муж! – выпалила вдруг Хосе и замолчала снова. Ги опять потянул ее к телефону. – Нет! Это его приятель, Андре. Он карманник. Мне он никогда не нравился. Мой муж сам бы о таком и не подумал. Пресвятая Божья Матерь, что же теперь с нами будет?
   – А кто еще вам помогал?
   – Больше никто! Положите трубку, месье Ги, я вам все скажу! Больше никого не было!
   – По телефону звонил Андре?
   – Да, да, Андре, это он звонил.
   – Лжешь! – Ги сильно дернул ее за запястье, и она захныкала, однако продолжала угрюмо смотреть на него и не желала говорить. – Андре бы никогда не назвал ножницы «shears». Еще одна ложь, и я вызываю легавых!
   Она снова принялась реветь. Ги слегка потряс ее за плечи, но Хосе в ответ зарыдала лишь громче и сильнее. Когда, однако, он взялся за трубку телефона, она вскрикнула и согласилась наконец рассказать ему все. История была очень проста.
   В пять часов вечера муж должен был ждать ее в пятидесяти метрах от кинотеатра на Елисейских Полях, потому что он не доверял своему другу-карманнику. План был таков: выхватив конверт с деньгами, они оба должны были нырнуть в метро и поездить некоторое время наугад в разных направлениях. Потом выйти и найти какой-нибудь парк. Там дождаться темноты, когда на улицах будет уже мало прохожих, и разделить деньги. После этого муж Хосе намеревался отправить свою долю почтовым переводом себе, до востребования, в их местное почтовое отделение, а когда он бы убедился, что вокруг все спокойно и за ним никто не следит, то получил бы эти деньги на почте.
   Ги был настолько вне себя от ярости, что нашел в себе силы лишь прошептать:
   – Убирайся! И никогда – слышишь – никогда не попадайся больше мне на глаза! Иначе я немедленно вызову полицию.
   Хосе в очередной раз залилась слезами и убежала.

   В течение следующих суток история о похищении и возвращении коллекции Ги разнеслась по всему Парижу, и хотя сам он в разговорах с журналистами отрицал, будто нечто подобное имело место, эти интригующие слухи привлекли к показу его коллекции гораздо большее внимание прессы, нежели то, на которое он мог рассчитывать в ином случае.
   Новая коллекция позволила Ги утвердиться в мире мод в качестве серьезного мастера, за работами которого необходимо следить, а не просто богатого отпрыска, решившего побаловаться модельерством. К своему удивлению, Джуди вдруг обнаружила, что общение с прессой стало почти главной ее работой.
   Единственной журналисткой, которая опубликовала совершенно точный рассказ о похищении коллекции, была Эмпресс Миллер. Она всегда была столь очаровательна, столь обезоруживающа, столь ненавязчива и вместе с тем столь компетентна, что ей неизменно удавалось докопаться до истины. Именно поэтому Джуди ее немного побаивалась.

12

   Последующие два года оказались до отказа заполненными делами и прошли на одном дыхании, в состоянии непрерывного и радостного возбуждения. Свалившийся на них успех принес с собой и проблему – откуда достать денег на расширение дела. Этот вопрос висел над ними до тех самых пор, пока к Ги не пришла помощь с самой неожиданной стороны: от управляющего тем банком, через который Ги осуществлял все свои расчеты. Изучив движение средств на счете Ги и прикинув вероятную прибыльность и возможные убытки начатого им дела, управляющий банком по собственной инициативе, без какого-либо побуждения со стороны, позвонил отцу Ги и заявил, что, по его мнению, достойно сожаления, когда к потенциально весьма выгодному делу поворачиваются спиной только из-за того, что это дело начал и ведет родной сын. Результатом разговора стало то, что банк согласился поддержать Ги, а отец, искренне обрадовавшийся неожиданно представившейся возможности отказаться от собственного упрямства, выступил гарантом займа. Тем не менее Ги был по-прежнему преисполнен решимости не гнаться за чрезмерным расширением дела на том только основании, что сегодняшний объем заказов позволял ему это сделать.
   – Меня интересует не сегодняшний оборот, а стабильность дела на длительную перспективу, – говорил он Эмпресс Миллер, втиснувшейся в узкое тростниковое сиденье кресла, покоившееся на трех тонких черных металлических ножках. Теперь у них был новый, по самой современной моде обставленный офис, не только с собственным лифтом и небольшой официальной приемной, но и с прекрасным видом из окна на серые крыши и печные трубы Парижа – в это время года покрытые январским снегом, – и даже со сделанным под старину буфетом, в который была вмонтирована небольшая плитка, так что получилось нечто вроде миниатюрной кухоньки. И сейчас, пока Ги отвечал на расспросы Эмпресс Миллер, Джуди возилась возле буфета с кофейником.
   – В конечном итоге я хочу создать небольшую коллекцию, на основе которой можно было бы наладить серийное изготовление высококачественной готовой одежды, – говорил Ги. – В Европе не принято разрабатывать модные фасоны и модели для массового производства, как это делают в США. Здесь готовая одежда – это обычно что-то дешевое и достаточно низкокачественное. С другой стороны, однако, в Штатах среди модельеров, работающих на массовое производство, нет крупных имен. Вот почему ваши фирмы закупают модели в Париже. Я хочу соединить вместе имя, качество и массовое производство.
   – Да, Ги, на слух это неплохая идея. – Эмпресс неизменно была крайне осторожна в похвалах, но критиковала обычно без колебаний и в манере, которая варьировалась от легкой иронии до ядовитого сарказма. Она, однако, всегда оставалась справедлива в оценках и, если ей что-либо не нравилось, была в состоянии четко и внятно объяснить, что именно ей не приглянулось и почему.
   Сейчас ее головка с аккуратно уложенными светлыми волосами склонилась над записной книжкой.
   – Как себя чувствует человек, к которому успех приходит в такие молодые еще годы? Когда всего за пару лет удается сделать столь много?
   Ги поерзал на парусиновом, пурпурного цвета глубоком сиденье кресла, державшемся на тонкой черной металлической раме, очертаниями напоминающей контуры бабочки.
   – Все мне задают этот вопрос. С таким же успехом можно было бы меня спросить, как себя чувствуешь, если ты почтальон, или студент, или даже собака. Не знаю! Я всего только тот, кто я есть. Стать другим я не могу, а потому и не знаю, что значит быть кем-то иным. Я – модельер, точно так же, как кто-то другой может быть, к примеру, бухгалтером. Я начал заниматься этим делом смолоду просто потому, что так получилось; а еще потому, что никакое другое ремесло или занятие меня никогда не интересовало. – Он задумчиво посмотрел на оранжевый потолок. – Мне кажется, что если вы стремитесь делать какое-то дело по-настоящему хорошо, действительно на высшем уровне, то этого можно добиться только ценой отречения от всего остального. И успех ко мне пришел вовсе не внезапно. Мне двадцать шесть лет, а конструированием одежды я занимаюсь уже десять. Просто люди внезапно поняли: то, что я делаю, интересно. По-моему, большинство тех успехов, что кажутся внезапными, на самом-то деле рождаются примерно так же.
   – И однако, «Вул интернэшнл» [58 - По контексту: фирма, изготавливающая шерстяную одежду и, возможно, шерстяные ткани.] вылезла из кожи вон, чтобы заполучить вашу последнюю коллекцию?
   – А я сделал то же самое, чтобы заполучить их. Вся моя последняя коллекция целиком сшита только из шерсти. Никаких других материалов.
   Сколько, однако, споров и скандалов мне пришлось ради этого выдержать, подумала про себя Джуди, отстаивавшая необходимость сделать эту тему центральной в их рекламной кампании.
   Эмпресс вежливо-непонимающе, как будто переспрашивая, приподняла брови, и Ги поторопился объяснить:
   – Шерстяное джерси хорошо облегает фигуру и придает ей элегантность. А синтетические ткани обычно или чересчур жестки, или же, наоборот, буквально прилипают к телу, а не облегают его. – Он тяжело поднялся со своего пурпурного кресла, вытянул со стеллажа кусок темно-зеленой шерсти и, отмотав немного, ловко обернул ткань вокруг Джуди, закрепив ее на девушке булавками, – старый, излюбленный и хорошо отработанный трюк, призванный проиллюстрировать и доказать его мысль. – Понимаете теперь, что я имею в виду? И обратите внимание на цвет – какая у него глубина, как он переливается! Это потому, что природные ткани лучше впитывают цвета и держат их, чем синтетические.
   – Ой, только не надо, чтобы и у булавок была такая же глубина! – вскрикнула Джуди. Ги закончил драпировать ее и отступил назад.
   – Чувствуете, как эта ткань станет будто парить в воздухе вокруг тела, когда Джуди пойдет?!
   Закрепленная булавками материя обрела очертания пальто, которое на спине было сделано так, что накладка там развевалась, подобно плащу тореадора. Силуэт был выдержан в тех же линиях и пропорциях, что и новое темно-красное пальто, которое Ги только что закончил для Максины: оно висело сейчас на вешалке возле двери, и как раз сегодня вечером Ги и Джуди собирались вместе отвезти его ей. Джуди с нетерпением предвкушала, что сможет наконец отдохнуть пару дней за городом, днем прогуливаясь по замерзшему молчаливому лесу, а вечерами валяясь на ковре перед пламенем потрескивающих в камине поленьев.
   – А как относится к шерсти Пьер Мутон? – неожиданно спросила Эмпресс, глядя Ги прямо в глаза.
   Откуда она знает, поразился Ги. Глава бельгийской пошивочной фирмы никогда бы не рассказал Эмпресс об их замысле; единственным же другим человеком, который знал об этом плане, была Джуди. Что-то просочилось с фабрики, не иначе. В этой отрасли совершенно ничего невозможно сделать втайне, все становится известно всем буквально за пять минут!
   – Ходят слухи, что вы собираетесь запустить последнюю коллекцию в массовое производство и что шить по ней будет Пьер Мутон, фабрика которого находится недалеко от Брюсселя. Говорят, что вы продемонстрируете коллекцию, предназначенную для массового производства, одновременно с новой летней и начнете продавать ее уже на следующий день после первого показа. Те, кто станет шить на заказ, еще не только не получат свои вещи, но даже не смогут их примерить. – Говоря все это, Эмпресс не отводила взгляда от лица Ги, внимательно следя за его выражением. – Конечно, вполне может получиться так, что с вашей стороны это окажется профессиональным самоубийством, потому что все ваши индивидуальные клиенты взбесятся. Но, на мой взгляд, этот план может оказаться и настоящим открытием, гениальной формулой для соединения художественного моделирования и массового производства. Как бы вы прокомментировали все эти слухи?
   Ги пристально смотрел на нее и молчал. Как, черт возьми, она все это раскопала?! Рядовой работник фабрики никак не мог бы знать об этом. Они специально рассчитали весь план так, чтобы не вызвать недовольства индивидуальных заказчиков: им должно было быть предоставлено право первого выбора из той коллекции, что пошла бы в производство. А кроме того, фасоны, которые передавались бы на фабрику, не были точной копией того, что шилось бы по индивидуальным заказам. Ги фактически создал две параллельные коллекции, в чем-то перекрещивавшиеся, имевшие стилистические точки соприкосновения друг с другом, но не повторявшиеся механически так, чтобы одна была просто дешевым вариантом другой.
   – Пьер Мутон всегда покупал мои фасоны, – осторожно ответил Ги, старательно притворяясь спокойным, – но вы же должны знать, что его предприятие не приспособлено для того, чтобы шить одежду наивысшего качества и сложности – такую, какую шьют в салонах.
   – Вы не ответили на мой вопрос, – возразила Эмпресс, продолжая смотреть ему прямо в глаза.
   – Но вы же прекрасно понимаете: если бы то, о чем вы тут рассуждали, было правдой, то я не мог бы этого подтвердить. Пьер Мутон один из моих лучших покупателей. Это все, что я могу вам сказать.
   – Ну что ж, это тоже ответ, – улыбнулась Эмпресс, захлопывая блокнот, и повернулась к Джуди. – А теперь я бы с удовольствием выпила еще чашечку кофе. Получить в Париже чашку хорошего кофе – это такая редкость! Мне иногда до сих пор кажется, что его тут варят из желудей, как во время войны.
   – Это потому, что французы – скупердяи и кладут слишком мало кофе. Секрет прост: класть вдвое больше, чем они, – ответила Джуди. Она сейчас рада была говорить о чем угодно, только бы увести беседу подальше от опасной темы Пьера Мутона. – А вот с французским молоком уже ничего не поделаешь, – продолжала она. – По-моему, во Франции у коров течет в жилах не кровь, а бог знает что. Мне до сих пор иногда так вдруг захочется стакан настоящего американского молока! Я тут уже шесть лет, а все скучаю по таким вот мелочам.
   Но она скучала не только по молоку, а и по более серьезным вещам тоже. Хотя Джуди уже достаточно долго прожила в Париже и полюбила этот город, но по характеру она оставалась слишком американкой, чтобы хотеть окончательно осесть в Европе. Иногда Джуди спрашивала себя, не по этой ли причине она, в отличие от других парижанок, так и не смогла тут ни в кого влюбиться. Ей не хотелось выходить замуж за европейца. Время от времени она встречалась с теми «подходящими» французами, на которых указывала ей тетушка Гортензия, неизвестно откуда постоянно извлекавшая эти достойные кандидатуры. Но Джуди никогда не чувствовала себя с этими людьми легко и непринужденно. Похоже, единственным исключением из всех французов был ее обаятельный Ги; другие же сплошь оказывались до противности учтивыми и вкрадчивыми. От работы же и общения с Ги она получала огромное удовольствие, однако тут была и своя оборотная сторона: она совсем не собиралась всю оставшуюся жизнь играть роль его помощницы. Ей хотелось и самой сделать карьеру; только вот какую?
   Когда Эмпресс ушла, Джуди постаралась побыстрее сбросить с себя приступ печали и тоски, который неизменно возникал у нее после посещения их салона каким-нибудь очередным журналистом из Америки. Эти ребята отлично понимали разницу между тем, кто своими выкриками заводит толпу на митинге или стадионе, и тем, кто обладает реальной политической властью. И еще они знали разницу между молочным коктейлем и виски с содовой.
   Джуди потрясла кулаком в сторону Ги.
   – Я никому не говорила ни слова! Ты же сам ей фактически все выложил! Какие-то слухи до нее, конечно, доходили, а что-то она сама вычислила. Наверняка ты что-то кому-то говорил, на что-нибудь намекал. Так и знала, что ты не сможешь держать рот на замке! Признавайся, с кем и о чем шептался в постели?!
   – Ни единого словечка никому не сказал, клянусь! Это ты постоянно треплешься с журналистами! – Он схватил ее за руку, они оба потеряли равновесие и с грохотом шлепнулись на обитый пурпурным полотном диван, с хохотом и визгом мутузя друг друга кулаками и швыряясь подушками. Это была ребяческая реакция на накопившееся напряжение, высвобождение от остатков тщательно продуманной притворной непосредственности во время только что закончившегося интервью.
   – Что подумает уборщица, если вдруг сейчас войдет и увидит все это безобразие? – поддела Джуди, глядя снизу на растрепанного и взъерошенного Ги.
   – Вначале смутится и решит, что все сплетни, которые она слышала обо мне раньше, – грязная ложь. А потом купит себе черные чулки в сеточку и начнет со мной заигрывать. У французов это в крови: они всегда сваливают в одну кучу романтику и практицизм. Так что в покое она меня не оставит!
   Они еще похохотали, представив себе, как их рослая и грузная шестидесятилетняя уборщица повиснет на маленьком Ги. И в этот момент зазвонил телефон. Джуди потянулась к трубке. Странно: кто бы мог звонить им в контору почти в девять часов вечера?
   Но в Росвилле в это время было всего три часа дня. Она узнала голос отца и сразу же почувствовала, что дома стряслось что-то неладное. Ее отец имел обыкновение звонить только в самых крайних случаях, и, если уж он решился заказать разговор с Парижем, это могло означать только одно – произошла какая-то катастрофа.
   – Джуди, это ты? – Линия повторила его слова многократным эхо. – У меня для тебя плохие новости. Очень плохие. Насчет мамы. Ты меня слышишь, Джуди? По-моему, тебе лучше приехать домой.

   В два часа утра они все еще сидели у тетушки Гортензии, в ее холодной библиотеке: центральное отопление выключалось ровно в полночь. Джуди закуталась в красный шерстяной халат, а тетушка Гортензия прямо на изящную кружевную зеленого цвета ночную сорочку накинула норковое манто.
   – Твоя мама еще, может быть, и поправится. Аневризма мозга – это очень скверная штука, но иногда она все же излечивается.
   – Дело не только в этом. Я себя чувствую очень виноватой. Я ведь шесть лет не была дома.
   – Но ты же говорила, что каждую неделю пишешь им? А потом, ты все эти годы так напряженно работала! Твоя мать могла бы гордиться тем, что тебе удалось сделать за это время.
   – Ну, она никогда ничего мне не говорила, никогда не жаловалась, не просила меня вернуться. Все это так. Но сама-то я знаю, что мне и не хотелось возвращаться домой. В Париже куда интереснее, чем в Росвилле. Тут просто неделя летит за неделей, и не замечаешь, как проходит время. Постоянно чем-то занята, постоянно что-то тебя захватывает, держит в напряжении. А в Росвилл… мне всегда казалось, что вернуться туда – это все равно что угодить в духовную ловушку. Я боялась, что, если я только хоть раз приеду назад, мама попросит меня остаться, и я не смогу отказать ей.
   – Джуди, возможно, у тебя действительно мало общего с твоей матерью. Но, насколько я могу судить по тому, что ты мне рассказывала, она это понимает. Не думаю, чтобы она попыталась тебе в чем-нибудь помешать. Мне кажется, она тебе никогда и не мешала. Она тебя любит, это совершенно очевидно. И ты ее тоже любишь, хотя и по-своему. Ты же сейчас думаешь только об одном: как бы побыстрее приехать к ней. Разве это не доказывает твоей любви к матери?
   – Это все из-за моего чувства вины. Из-за того, что я шесть лет не была дома.
   – Я, к сожалению, не могу судить о том, что значит быть матерью. Но, если бы ты была моей дочерью, я бы устроила тебе хорошую взбучку. Чувство собственной вины угнетает человека, а кроме того, оно просто бессмысленно. Ты едешь домой повидать больную мать. Не драматизируй ситуацию и не осложняй ничего преждевременно. Ты прекрасно проведешь какое-то время с ней, а потом снова вернешься в Париж, с ее благословением.

   Но Джуди не вернулась в Париж. После двенадцати кошмарных недель, в течение которых мать Джуди висела на волоске между жизнью и смертью, она наконец мучительно медленно открыла глаза и увидела около своей постели единственную дочь. Она попыталась улыбнуться и прошептала с той настойчивостью и убедительностью, на какие способны только очень тяжело больные люди:
   – Ну вот, больше мне ничего и не надо. Я только одного и хотела – увидеть тебя еще хоть раз.
   – Слава богу, мамочка, слава богу. Теперь все будет хорошо. – Джуди осторожно обняла мать за плечи и опустилась возле ее постели на колени, чтобы оказаться поближе к ней. – Что я могу для тебя сделать, мамуля? Чем помочь, чтобы ты была счастлива? Чего тебе хочется?
   На несколько минут в комнате повисла тишина, а потом послышался слабый шепот.
   – Я всегда думала… как хорошо, что ты такая смелая, Джуди… Уехала, посмотрела мир, узнала столько нового… Я никогда не могла на это решиться… Я всегда боялась… А ты вот другая, совсем другая… Я так горжусь тобой… И я бы хотела перед смертью успеть узнать тебя получше… Побудь со мной… Пожалуйста… Не уезжай пока… Я понимаю, что не должна удерживать тебя в Росвилле, но… пожалуйста, не уезжай из Америки.
   Не раздумывая и не колеблясь ни секунды, Джуди дала ей в том слово.

13

   Конторы рекламных агентов в подавляющем большинстве выглядят вовсе не так, чтобы туда в любой момент можно было пускать фотографа из какого-нибудь наимоднейшего журнала. И эта – тоже не исключение, подумала Джуди: очень даже похоже на ту темную и замызганную конуру, с которой начиналась ее трудовая жизнь в Париже. Слева от Джуди сейчас было давно не мытое окно, и за ним, на нью-йоркских тротуарах, уже весело приветствовали залихватским свистом тех девушек, что первыми надели по весне открытые цветастые платья. А здесь, в комнате, напротив окна стояли у стены серые, обшарпанные и обитые стеллажи, до отказа заполненные папками и делами; а сверху на них были еще навалены груды журналов, доходивших почти до потолка. Стена напротив Джуди была сплошь залеплена фотографиями с автографами тех, кто был знаменитостью в мире шоу-бизнеса пять или десять лет назад. В одном из углов висел прошлогодний календарь, листки которого после 5 апреля 1954 года отрывать почему-то перестали. Под календарем стоял серый металлический стол, тоже заваленный старыми журналами – хотя здесь среди них были и газеты, – а под ним несколько проволочных корзин для бумаг, набитых старыми пресс-релизами. На край этого стола и опиралась сейчас высокая блондинка, одетая в ярко-красный костюм и черные модельные туфли на противоестественно высоких каблуках. Она как-то странно ходила и жестикулировала и вообще выглядела так, будто попала сюда прямо из какого-нибудь детектива.
   – По-моему, мало кто сознательно решает стать пресс-агентом и учится ради этого в колледже, – говорила блондинка. – Просто однажды вляпываешься в это занятие непонятно как. Я вот была репортером в газете, пока она не загнулась. Потом на какое-то время оказалась без работы, и кто-то из друзей сказал мне, что в «Айс фоллиз» ищут агента. Я спросила: «Какого агента?» – и через неделю уже работала у них в Филадельфии. – Она затянулась сигаретой. – А ты почему решила этим заняться?
   – Я немного занималась этим во Франции. В Париже я работала в довольно тесном контакте с «Вул интернэшнл». Они и предложили мне обратиться сюда.
   Предложили?! Неужели этот ребенок не знает или не понимает, что сам глава фирмы «Вул интернэшнл» звонил из Парижа в «Ли и Шелдон» и просил взять ее в нью-йоркское отделение агентства?!
   А когда агентство заколебалось, стоит ли это делать, им было сказано, что «Вул интернэшнл» готова за свой счет оплачивать работу этой никому не известной мисс Джордан в их агентстве. Одновременно президенту «Ли и Шелдон» позвонила сама Эмпресс Миллер и заявила, что отлично знает мисс Джордан по совместной работе и что та разбирается в вопросах моды и изготовления модной одежды куда лучше, чем можно было бы ожидать, если судить по ее возрасту. Эмпресс никогда не говорила всего, что знала, но и без того было ясно, что у этой малышки есть весьма влиятельные друзья. И хотя она действительно была молода, предыдущие места ее работы вызывали несомненное уважение. Тогда почему же она хочет место всего-навсего рядового сотрудника? И почему трансокеанский шум поднят только ради того, чтобы пристроить эту мисс Джордан на не ахти какое место?
   Но сама Джуди отлично понимала: ей предстоит еще многому научиться, прежде чем она сможет самостоятельно возглавить что-либо в Нью-Йорке. Она не стремилась немедленно занять руководящее место: она хотела без спешки, с оглядкой установить на 7-й авеню необходимые контакты и посмотреть, есть ли шанс получить примерно такую же работу, как та, какой она занималась у Ги. Работа пресс-агента, как ей казалось, открывала возможность и поднабраться опыта и осмотреться.
   Более четырех месяцев Джуди прожила в Росвилле, пока ее мать не оправилась настолько, насколько это вообще допускала ее болезнь: у нее так и осталась частично парализованной левая рука и не закрывался до конца слегка скривившийся рот.
   Джуди все еще продолжала испытывать чувство вины за свое долгое отсутствие дома. Но сейчас у нее установились хорошие отношения с матерью и она почти примирилась с отцом – насколько примирение с ним было в принципе возможно, – так что он теперь довольно трогательно хвастался повсюду тем, как Джуди «прилетела прямо из Парижа, из Франции, на следующий же день». Престиж семьи в Росвилле резко возрастал, если в период невзгод в такую семью возвращались дети; и возрастал тем выше, чем дальше от дома находились дети в момент, когда случалось что-то нехорошее, и чем быстрее покрывали они это расстояние.
   Росвилл, как и прежде, вызывал у Джуди такое ощущение, будто ее посадили в клетку. Она знала тут каждого в лицо, знала всех членов семьи каждого из жителей, знала все их взгляды и все их будущее. Мужчины здесь были абсолютно неинтересны, женщины ходили в бесформенных зимних пальто или в таких же бесформенных ситцевых платьях пастельных тонов. Говорить они могли только о кулинарных рецептах, о погоде, детях, о своей последней беременности и о последних беременностях всех своих подруг. Люди, о которых они говорили, редко удостаивались собственного имени. Обычно, рассказывая или сообщая что-то о них, ссылались на родителей или же на место, где такие люди родились или жили. Говорили, например: «Я слышала, что Том – сын стариков Стивенов – собирается жениться на дочке Мак-Даниэлей» или: «Это дочка Мак-Даниэлей, которая выходит замуж за того парня из Квантико».
   Джуди остро ощущала, что должна во что бы то ни стало выбираться отсюда, и теперь уже не только ради самой себя. Она должна была хорошо зарабатывать, чтобы иметь возможность платить по огромным счетам за лечение матери, которые лишь отчасти покрывались страховкой отца. Она писала Ги и другим своим друзьям во Франции, объясняя, почему не может вернуться в Париж; написала она и Эмпресс Миллер, спрашивая, не может ли та порекомендовать ей какую-нибудь работу в Нью-Йорке.
   Ги откликнулся немедленно экстравагантной телеграммой:
   «ПОКИНУТ И НЕСЧАСТЕН ТЧК ПОТЕРЯЛ ПРАВУЮ РУКУ ТЧК ПОНИМАЮ ТВОИ МОТИВЫ ТЧК КАТЕГОРИЧЕСКИ ОТКАЗЫВАЮСЬ ПРЕКРАЩАТЬ ОТНОШЕНИЯ ТЧК НАДЕЮСЬ ТВОИ НОВЫЕ СВЯЗИ ПОМОГУТ МНЕ УТВЕРДИТЬСЯ АМЕРИКЕ ТЧК ПОСПЕШИ ПОСПЕШИ ТЧК МИЛЛИАРД ПОЦЕЛУЕВ ТЧК ГИ».
   Приехав в Нью-Йорк, Джуди сняла небольшую комнату на 11-й Восточной улице, послала по разным адресам около трехсот писем с предложением своих услуг и краткой справкой о себе; с семнадцатью конторами переговорила по телефону, однако, узнав, что у нее нет опыта работы в Америке, только в трех из этих семнадцати мест с ней выразили готовность побеседовать лично. Временами, когда она вспоминала о том, сколько друзей и какую интересную работу оставила она в Париже, руки у Джуди опускались, она начинала чувствовать себя совершенно одинокой на всем белом свете и думать, что, поддавшись минутным эмоциям и дав необдуманное обещание, она фактически отказалась от собственного будущего.
   Но потом пришло письмо от Эмпресс Миллер, в котором та советовала Джуди обратиться в агентство «Ли и Шелдон»; днем позже Джуди получила письмо из парижского отделения «Вул интернэшнл», в котором говорилось то же самое.

   – А ты знаешь, что тебе придется очень часто ездить в командировки? – спросила блондинка в ярко-красном костюме. – Ты мне будешь помогать вести дела «Вул интернэшнл». Это будет твоей главной обязанностью. Мы делаем прогнозы моды для прессы, выпускаем пресс-релизы, готовим отдельные материалы, фоторепортажи и тому подобное. А дважды в год, после того как в Париже пройдут демонстрации новых коллекций, мы организуем показы в США тех моделей из шерсти, которые «Вул интернэшнл» закупает в домах мод Франции. Мы рекламируем всю одежду из шерстяных тканей, какая только шьется в Америке. Главная наша тема – что шерсть превосходный материал и что все шерстяное стоит покупать, и побольше. – Высказав все это, блондинка закинула одну ногу в элегантном нейлоновом чулке на другую и вопросительно уставилась на Джуди.
   – Знаю, я всем этим занималась, – ответила Джуди. – Не в таких масштабах, конечно.
   – И еще мы делаем программы для телевидения: рассказываем о шерсти, ее свойствах, показываем фотографии, рисунки. Все это на самом деле далеко не так великолепно и интересно, как, может быть, звучит. Кстати, то же самое и когда обедаешь с редакторами модных журналов: звучит красиво, а на самом деле ничего интересного.
   – Я к этому привыкла, – ответила Джуди, по ходу беседы постепенно проникавшаяся все большей уверенностью в себе.
   Блондинка сменила ногу, слегка переменила позу и принялась небрежно покачивать той ногой, что теперь оказалась сверху.
   – Пресс-агенты тратят всю свою жизнь на то, чтобы объяснить своим клиентам, почему те не полные дураки. Но по большей части они как раз именно дураки и есть. – Она закурила новую сигарету и продолжала: – Если станешь тут работать, тебе придется заниматься и передвижными выставками. Те модели, что мы закупаем в Париже, мы сразу же везем по всем главным магазинам во всех основных городах Америки. Тебе придется организовывать такие поездки: обо всем договариваться, подбирать манекенщиц, а потом сопровождать выставку в поездке, присматривать за девочками, следить за тем, чтобы образцы не испортились и не пропали, организовывать в пути рекламу, фотосъемку, доставать образцы тканей, из которых будут шить, добывать какие-нибудь дешевые сувениры для раздачи. В такие вот поездки тебе придется ездить дважды в год. Каждый раз на четыре недели, и каждый день новый город. Выдержишь?
   – Ну что же, попробуйте меня в деле.
   – Пойдем-ка вместе попробуем мартини.

   Никогда еще в жизни Джуди не работала так много и с таким напряжением. Пэт Роджерс, ее новая начальница, была безжалостна. Сама в прошлом журналистка, она умела спросить с других и ожидала, что все должны работать в ее темпе и с ее скоростью. Но, кроме того, она умела и великолепно учить. Джуди быстро поняла, что, если что-либо сделано не безукоризненно, значит, это сделано плохо: «почти хорошо» означало и было «недостаточно хорошо».
   – Самый простой способ стать пресс-агентом, – втолковывала ей Пэт, – это понять, что необходимого тебе освещения в прессе никогда не добьешься тем, что пригласишь журналиста на обед. Надо дать прессе хороший материал. Чтобы им было о чем написать. Здесь, малышка, тебе не Париж. Здесь нужно бороться за каждый дюйм газетной колонки, грызться за него: конкуренция тут страшная. – Она откинулась на спинку, забросила ноги на стол и покачалась на задних ножках стула. – Здесь нужно обмениваться услугами. Журналисту нужны факты, и немедленно. Если ты ему их даешь, то, может быть, в порядке встречной услуги он и похвалит твой товар. В этом-то и состоит сделка. По-настоящему хороших пресс-агентов очень мало. И в основном все они – бывшие журналисты: потому-то они и понимают, что нужно пишущей братии. Тот, кто когда-нибудь сам был журналистом, хорошо знает, что такое новость. Новость – это то, о чем еще вчера не знал никто. Твоя история может быть жуть какой интересной, но, если она не новость, заметного места она в прессе не получит.
   Как-то раз Пэт сказала ей:
   – Пора тебе, малышка, учиться писать самой. И не трать времени ни на какие заочные курсы. Найди себе какого-нибудь подходящего мужика-журналиста и поспи с ним пару месяцев. Что? Не подходит? Ну, тогда разгреби все дела на субботу, наведи тут порядок и приходи ко мне домой. Я тебя научу. Я буду Субботней Школой Сверхскоростного Обучения Журналистскому Мастерству – самой маленькой такой школой в мире!
   После двух таких суббот, за которые Джуди изводила горы бумаги и выслушивала кучи оскорблений, Пэт потянулась и сказала: «Ну что ж, малышка, общее представление об этом деле у тебя есть. Обычно его или схватывают сразу, или не могут научиться ему всю жизнь. Второе гораздо чаще. Ты нетерпелива, и это хорошо. Тебе быстро надоедает, и это тоже хорошо. Хемингуэем ты никогда не будешь, но, чтобы писать обычные фактологические репортажи, тебе недостает только практики. А теперь давай хлопнем по мартини».

   В сентябре того же года Джуди впервые отправилась по стране с передвижной выставкой. Она ехала по тому же маршруту, что и выставка, но с опережением на два дня, чтобы окончательно проверить, все ли подготовлено на местах, и возвестить о ее грядущем прибытии – как в старину глашатаи возвещали о приближении карнавала. Она тащила с собой огромные чемоданы, набитые всевозможными рекламными материалами. Приезжая в каждый следующий город, она устраняла неизбежные накладки в организации, кого-то улещивала, кого-то убеждала, кого-то успокаивала и уговаривала. И с минуты, когда она, еще не разлепив глаза, вставала утром с постели в одном городе, и до момента, когда, уже окончательно без сил, падала вечером на другую постель в другом городе, – все ее мысли непрерывно были только о шерсти.
   Это был трудный образ жизни, обрекавший ее на одиночество. Но днем она постоянно была слишком занята, чтобы об этом думать, а по ночам у нее уже не оставалось сил думать о чем бы то ни было. Жизнь проходила в непрерывной гонке из аэропорта в дешевую гостиницу, оттуда в какую-нибудь местную контору, потом в местную телестудию, потом снова в аэропорт, в другой город – и так снова, и снова, и снова. Ограниченность средств не позволяла ей останавливаться в хороших гостиницах. Как она ни старалась, но тех командировочных, которые ей выделяли, не хватало на все необходимые расходы и на питание, и ей не удавалось заставить бухгалтерию даже хотя бы только обсудить с ней этот вопрос. Поэтому она начала мухлевать с расходами и занималась этим до тех пор, пока Пэт не сделала ей выговор: накануне вице-президент агентства указал Пэт, что Джуди наговаривает по телефону на большие суммы, нежели ее начальница. Тут Джуди прорвало. Да, она любит поесть и вообще предпочитает не сидеть голодной; бухгалтерия совершенно не учитывает, что скорость ее перемещения из города в город и внутри города требует дополнительных расходов; что иногда, дабы непременно оказаться вечером в следующем городе, надо отклоняться от заранее спланированного маршрута и средств передвижения; и вообще пусть в следующую командировку едет один из их бухгалтеров, и пусть эти финансовые умники поглядят, как он из всего выпутается.
   – Я поняла: тебе нравится поорать. Но так споры не выигрывают, – заявила ей Пэт и сама отправилась ругаться с главным бухгалтером, после чего размеры командировочных для Джуди были увеличены. Жизнь оставалась по-прежнему одинокой, с периодическими отравлениями какой-нибудь съеденной по дороге дрянью; но теперь она хотя бы ела досыта.
   И она добивалась неплохих результатов в деле.

   Менее чем полгода спустя Джуди удалось убедить Пэт пригласить Ги в Нью-Йорк, чтобы обсудить с ним подготовку предстоящей передвижной выставки. Вместе с Ги прилетел и Пьер Мутон, решивший воспользоваться случаем и на месте изучить возможности продажи его изделий в Соединенных Штатах. Новая коллекция Ги, состоявшая из отдельных предметов, вся была выполнена в синей гамме: от бледно-голубого до темно-фиолетового. Одежда была свободного покроя и стиля уверенного в себе человека: она не ограничивала движений, женщина в ней чувствовала себя будто на ней вообще ничего не надето, и могла выглядеть наилучшим образом, не думая ежесекундно о своем внешнем виде. В этой коллекции он использовал только наилучшие ткани и начисто отказался от мысли сделать нечто дешевое. «С точки зрения женщины один хороший костюм – это лучшее вложение денег, чем три костюма так себе», – твердо заявил он Джуди. Они стояли рядом у борта, опираясь на поручни прогулочного теплохода.
   Отсюда, со стороны зеленовато-золотистого залива, Уолл-стрит выглядела так, будто кто-то взял рукой рулон клейкой ленты и, прижав один конец к земле, другой вытянул в небо и приклеил там, повторив несколько раз эту операцию.
   – Это обязательная поездка для каждого, кто впервые попадает в город, – объяснила Джуди, – вниз по Гудзону, мимо статуи Свободы, а потом вверх по Ист-Ривер. Получается кольцо вокруг Манхэттена. А потом я тебя повожу пешком по городу. Ты себе не представляешь, как я его люблю!
   – Больше, чем Париж?
   – По-другому. – Проживя в Нью-Йорке еще только самую первую неделю, Джуди сделала для себя вывод, что этот великолепный, сверкающий, изматывающий город и есть то самое место, в котором она хотела бы жить, и отныне будет жить здесь, и только здесь. У нее возникло чувство собственной принадлежности к Нью-Йорку, а также ощущение, что и город в какой-то мере принадлежит ей. Ничего подобного по отношению к Парижу она никогда не испытывала. – Мне нравится Нью-Йорк и начинает нравиться моя работа. Я теперь езжу вместе с передвижными выставками, а не мчусь впереди них. Так что жизнь стала немного спокойнее и гораздо приятнее, чем раньше. – Она повернулась к Ги, одновременно краем глаза продолжая любоваться уже клонившимся к закату солнцем. – Кстати, Пэт хочет поужинать с нами и обсудить идею о том, чтобы провезти по Штатам твою следующую коллекцию. Хочу тебя предупредить: она будет добиваться того, чтобы ты сам сопровождал свою коллекцию в такой поездке. Настоящий французский француз! В каком-нибудь Кливленде от одного твоего акцента все попадают!
   – Ну что ж, ничего не имел бы против возможности бесплатно прокатиться по Штатам.
   – Не думай, что это будет одно сплошное развлечение. – Она повернулась спиной к воде, облокотилась на поручни и шутливо погрозила Ги пальцем. – Такие поездки кажутся очень привлекательными, когда смотришь со стороны, как манекенщиц встречают в аэропорту: все эти букеты роз в целлофане, лимузины и прочая мишура. А на практике мы прилетаем обычно самым последним самолетом. Нас шестеро, и с нами тридцать восемь чемоданов. В аэропорту нас встречает грузовик. С первыми петухами я вытаскиваю девочек из постелей. Одна сразу же отправляется на телестудию участвовать в какой-нибудь утренней программе. А остальные готовятся к демонстрации в местном универмаге, где во время показа все местные модницы сидят обычно в заношенных брючных костюмах и мятых плащах. Потом мы даем интервью для каждой местной газеты, какая там только есть. Потом, после обеда, еще одна демонстрация коллекции, еще одна телепрограмма, после чего – в аэропорт. Когда перелеты или переезды происходят вечером, то на новое место приезжаешь уже, как правило, слишком поздно, чтобы где-нибудь поесть. Так что остается только приготовить себе чашечку растворимого кофе прямо в номере. Можешь мне поверить: после одной такой поездки с передвижной выставкой нужно как минимум два дня лежать в постели, с отключенным телефоном, только для того, чтобы успокоить нервы и желудок.
   Она помолчала немного, следя за чайками, парящими над серой поверхностью воды.
   – Вся поездка – это одно непрерывное укладывание и распаковка чемоданов. Бедной костюмерше перед каждым показом приходится все переглаживать да еще готовить все аксессуары. Костюмерши – это настоящие ангелы! – Джуди усмехнулась. – Зато манекенщицы – сущие черти. И эти бесконечные сексуальные проблемы!.. В последней поездке нам попались две лесбиянки, они не могли отклеиться друг от друга даже во время демонстрации… А кроме того, вечные проблемы с едой. Манекенщицы смертельно боятся прибавить в весе. Тяжелее всего с самыми худющими: они или сидят на какой-нибудь диете из сушеных водорослей и липового цвета и уверены, что все это должно быть в каждой гостинице, или заказывают себе в номер икру и шампанское и пытаются включить их стоимость в общий счет. Мы всегда предупреждаем и самих девочек, и гостиницы, что фирма оплачивает только проживание и нормальное питание, ничего сверх этого. Но, когда девочки убеждаются, что должны или платить за икру собственными наличными, или отослать ее назад, они начинают дуться.
   – Расскажи-ка мне поподробнее об этих худышках и их сексуальных проблемах. Не все же манекенщицы такие зануды!
   – Думаю, некоторые из них неплохие девчонки, но у них очень неустроенная жизнь. Они не думают ни о чем, кроме своей внешности. Они даже не получают от нее никакого удовольствия – настолько девочки озабочены тем, как бы в их внешности что-нибудь не испортилось. Ни одна манекенщица не считает себя даже симпатичной. Да это и неудивительно! Они постоянно проходят всякие отборы, чтобы получить новый контракт, – даже самые знаменитые среди них. И если в отборе участвуют двадцать девушек, значит, возьмут только одну, а девятнадцать отсеют. Они постоянно сталкиваются с тем, что кто-то где-то их бракует, и из-за этого чувствуют себя неуверенно и очень легко уязвимы.
   Джуди натянула свою кремовую вязаную шапочку так, чтобы та закрывала уши.
   – Некоторые девочки, чтобы отбить аппетит, живут на возбуждающих средствах, из-за этого они постоянно взвинченны и обижаются на всякую мелочь. Другие не могут заснуть из-за постоянных переездов и непрерывной череды все новых гостиниц. Эти глотают снотворное, и потом я их утром не могу добудиться. – Джуди засмеялась. – А иногда я не могу до них достучаться просто потому, что их нет в номере. Подцепят какого-нибудь парня в баре и пропадают неизвестно куда. Только отгонять от них фотографов – одного этого занятия хватило бы на полноценную работу.
   – Ну, меня ты всем этим не испугаешь, – Ги легонько щелкнул Джуди по курносому носу. – Я обязательно поеду. Мы поедем вместе. Ты помогла мне добиться успеха во Франции. А на этот раз, Джуди, я постараюсь сделать так, чтобы ты навсегда стала частью моего успеха! Больше ты от меня так легко и просто не сбежишь… Если, конечно, не будешь носить такие дикие шапки. – Он сдернул с нее вязаную шапочку кремового цвета и зашвырнул ее в Ист-Ривер. – В таких штуковинах моя бабушка держала вареные яйца, чтобы те не остывали. Завтра первым делом мы купим тебе великолепную шапку у Сакса. Меховую, из лисицы. А такие вязаные чепчики носят только груднички.
   К большому удивлению Ги, Джуди вдруг разревелась.

Часть третья

14

   Мороз затянул все окно белым непроницаемым кружевным узором.
   В такие морозные зимние дни Элизабет страшно не любила вставать по утрам с постели. Небо было еще темным и холодным. Слабо мерцающий в рассветном сумраке снег покрывал ветви яблоневых деревьев, а также буков, образовывавших живую изгородь вокруг сада. Элизабет очень не хотелось вылезать из-под теплого и уютного пухового одеяла, и какое-то время она еще поблаженствовала под ним, прислушиваясь к доносившимся снизу голосам уже вставших домашних.
   – Элизабет, опоздаешь! – прокричала ей от низа лестницы Маман.
   Не открывая глаз, девочка спустила босые ноги на коврик и на ощупь подошла к изножью деревянной резной кровати, возле которого на красной лакированной крышке ящика для постельного белья лежала ее аккуратно сложенная одежда. Все еще не проснувшись окончательно, она влезла в теплые черные колготки, натянула плотное шерстяное зимнее белье, надела голубое в клеточку платье, темно-синий передник и, усевшись на коврик – сидя было удобнее, – принялась зашнуровывать высокие и жесткие черные ботинки. Такова была обычная форма швейцарской школьницы зимой 1955 года.
   Элизабет взобралась на стоявший около окна стул, поскребла по замерзшему стеклу и, протерев в изморози небольшую дырочку, заглянула в нее: какая там на улице погода? Снег сегодня не шел, и было видно, как на противоположной стороне альпийской долины над черными остроконечными вершинами постепенно расширяется светлая полоска. Внизу, за покрытым снегом деревянным резным балконом, еле просматривался сад, еще темный в этот ранний час. Балкон был на уровне первого этажа, прямо под окном ее комнаты, и шел вокруг всего дома. А над окном, на стене дома, почти под самой крышей, сделанной из крупной черепицы, были выложены слова старинной молитвы:

//-- Да благословит Господь всех здесь живущих 1751 --//

   Девочка спрыгнула со стула, простучала каблуками своих неуклюжих ботинок по деревянному полу коридора и распахнула дверь небольшой комнатки, в которой жил ее сводный брат. Комната находилась в той стороне дома, что была обращена к горе, и через старинное окно с частым и мелким переплетом внутрь проникало очень мало света.
   – Вставай, лодырь, вставай! – Девочка, хохоча, со всего маху шлепнулась на клетчатое шерстяное одеяло, из-под которого высунулась недовольная и возмущенная физиономия. – За хлебом не сходил?
   – Феликс сказал, что сам принесет, – пробормотал полусонный еще Роджер.
   – Вот и неправда! У Феликса на этой неделе поздние дежурства.
   Феликс, венгр по национальности, работал главным администратором гостиницы «Росат», расположенной в Шато-д’Э. В 1939 году его забрали с фермы отца и силком отправили служить в венгерскую армию, а позднее также принудительно перевели в армию германскую, в составе которой он воевал против русских на Восточном фронте. После того как пал Будапешт, дивизия, в которой служил Феликс, отступила в Германию. Во время отступления Феликсу удалось дезертировать из нее и перебраться в Швейцарию. В их доме Феликс колол дрова и выполнял другую тяжелую для женщины работу, а Маман за это обшивала и обстирывала его.
   – Говорю тебе, он придет сегодня пораньше, он обещал.
   Но Элизабет уже убежала и теперь стучала каблуками вниз по лестнице, торопясь на кухню: ради экономии топлива зимой они всегда собирались и ели только там. Сейчас Маман варила какао, кастрюля с которым стояла на зеленой эмалированной плите.
   – А Роджер не принес хлеба к завтраку!
   – Ничего, Элизабет, обойдемся. Плесну водички на вчерашний и погрею его в печи, ты и не отличишь от свежего, моя любительница сказочек. – Темные волосы ее приемной матери, днем всегда аккуратно заплетенные, сейчас распущенной косой свисали поверх белой фланелевой ночной сорочки. Маман поставила белую кружку с горячим какао на стол. Руки у нее были красные, с растрескавшейся кожей.
   Муж Маман погиб за восемь лет до описываемых событий на леднике Дьяблерет. Он работал проводником и как раз вел по леднику очередную группу лыжников, когда началось резкое ухудшение погоды. В густо валившем снегу группа сбилась с пути, заблудилась и погибла. Анжелина Дассен осталась одна с маленьким ребенком на руках, из-за которого она уже не могла, как до замужества, работать у кого-нибудь в доме постоянной прислугой. Оказавшись практически без средств к существованию, она ухватилась за первую же предложенную ей работу – мытье полов в местной больнице. Вечерами и по выходным она подрабатывала еще тем, что по заказу магазина, торгующего сувенирами для туристов, украшала вышивкой белые кружевные блузки. На протяжении трех лет жить было очень трудно. Потом ей предложили взять на воспитание родившуюся в больнице девочку. Пособие, которое при этом полагалось, позволило бы ей отказаться от работы уборщицей, от которой у нее уже стала побаливать спина, и вместо этого сидеть спокойно дома с двумя детьми и подрабатывать только вышиванием.
   Элизабет воспитывали как полноправного члена семьи Дассен, однако Анжелина никогда не скрывала от девочки, что у той есть другая, настоящая мать, которая когда-нибудь, когда ее дочка подрастет, приедет за ней и заберет ее к себе. И каждый вечер, когда Анжелина, укладывая Элизабет спать, тихонько напевала ей «Аu clair de la lune, mon ami pierrot» [59 - Здесь: Спи, мой воробышек, луна светит в окошко (фр.).] и другие колыбельные песни, она под доносящийся из темного сада шорох сосен думала именно об этом – о маме, приезжающей, чтобы взять ее домой.
   На самом деле, однако, Анжелина знала об этой таинственной матери не больше, чем Элизабет. Находящийся в Гштаде банк ежемесячно пересылал ей чек, вложенный в конверт без обратного адреса. Свои детальные отчеты о расходовании этих сумм Анжелина неизменно начинала словами «Chere madame» [60 - Уважаемая мадам (фр.); форма обращения к замужней женщине.], надеясь, что бедняжка успела уже выйти замуж. Но в письмах, которые приходили на имя Анжелины, никогда не было ни малейшего намека на то, кто мог бы быть их отправителем. В них содержались лишь вопросы о том, как живет девочка и как она учится, и Анжелина в своих отчетах подробно отвечала на каждый из таких вопросов.
   Поначалу ее настоящая мать представлялась Элизабет кем-то наподобие облаченного в кружевную ночную сорочку ангела. Каждый вечер, молясь перед сном на коврике возле кровати, она шептала: «Bonne nuit, vraie maman» [61 - Спокойной ночи, моя настоящая мамочка (фр.).]. Потом на протяжении какого-то времени ей казалось, что ее настоящая мать – сказочная принцесса, которая не может приехать за своей Элизабет, потому что лежит в лесу, в стеклянном гробу, и ждет, когда сказочный принц разбудит ее своим поцелуем. Элизабет так хотелось бы поторопить этого принца! Она надеялась, что в том лесу не слишком сыро и что в нем нет муравьев.
   Роджер любил поддразнивать ее: он говорил, что «vraie maman» на самом деле – ведьма, беззубая, лысая и с длинными когтями. Но Элизабет отказывалась в это поверить, а Анжелина, когда однажды случайно услышала их спор, крепко отругала Роджера. Нельзя так нехорошо вести себя по отношению к сестре, убеждала она сына: ты же знаешь, что, если бы не те пятьсот франков, которые присылают для нее каждый месяц, твоя мать продолжала бы ползать на коленях и мыть целые гектары полов, а не сидела бы тут с тобой в теплой кухне и не вышивала бы голубые эдельвейсы на этих кружевных кофточках с вырезом сердечком.
   – Роджер говорит, что Феликс должен сегодня прийти пораньше, – сказала Элизабет, залпом проглотив горячее какао.
   – Тогда мне надо успеть одеться. Поторопись, малышка. – Одним неуловимым движением она всунула Элизабет в ярко-красное пальто, надела ей рукавички, соединенные вместе шнурком, продетым через рукава, повязала ей красную шерстяную шапку-шлем, обернула вокруг шеи толстый шарф и поцеловала девочку на дорогу.
   Оказавшись за дверью, Элизабет несколько минут постояла на верхней ступеньке крыльца, приподнимаясь на цыпочки и выглядывая, не видно ли на улице возвращающегося Феликса. Она дрожала от холода, дыхание застывало у нее на шарфе белой изморозью, глаза заслезились, и капавшая из них влага мгновенно превращалась в льдинки. Где-то прозвучал резкий, раздирающий уши свисток, многократным эхом разнесшийся по окрестным горам: это шел поезд, направлявшийся в Монтре. Перед его голубыми вагонами был прицеплен стальной заостренный плуг, расчищавший нападавший за ночь на путь снег. С расположенной рядом фермы до Элизабет доносилось низкое мычание коров, стук подойников, запахи соломы и навоза. Если не считать этой фермы, то дом Дассенов был самым крайним из тех, что стояли вдоль проходившей через деревушку горной дороги. Дальше вверх возвышались уже только горы, в нижней их части поросшие темными сосновыми лесами, а выше представлявшие собой нагромождение голых камней, сейчас, в январе, покрытых снегом. Вниз же по начинавшемуся от дома склону шел их сад. Он спускался до самой реки, что рассекала надвое долину между гор. Сейчас и эта замерзшая река, и вся долина тоже были скрыты под снегом, ровное белое покрывало которого нарушали только просвечивавшие сквозь него черные извивы реки да темная колея железной дороги.
   С трудом поднимаясь вверх от деревни по горной дороге, Элизабет увидела впереди массивную фигуру Феликса, несшего на согнутой в локте руке большую корзину. Девочка, худенькая и хрупкая, с радостным криком устремилась ему навстречу, скользя и чуть не падая на обледеневшей дороге.
   – Феликс, а ты будешь дома, когда я приду из школы? А сказку мне расскажешь? А куклу починишь, у нее ручка отваливается. А снежный дом мне построишь?
   – Да, да и да. Только не опоздай сейчас в школу.
   – Не опоздаю, честное слово!
   С трудом сохраняя равновесие на скользкой, местами занесенной снегом дороге, тоненькая девочка заспешила дальше. Она успела проскользнуть в стеклянные двери деревенской школы и незамеченной пробежать мимо доски в тот самый момент, когда тетушка Джина уже звонила в бронзовый ручной колокольчик. Часы пробили половину восьмого. Элизабет взобралась на свое место на потрескавшейся от времени деревянной скамье, которая будет с каждым уроком казаться все тверже и тверже, так что под конец дня облаченные в синие форменные передники девочки обычно уже непрерывно ерзали по ней от усталости.
   После молитвы занятия начинались обычно с того, что все ученицы хором повторяли таблицу умножения: «Un fois deux, deux. Deux fois deux, quatre» [62 - Дважды один – два. Дважды два – четыре (фр.).]. Потом, поскольку сегодня была среда, Элизабет предстояло идти в гостиную к тетушке Симоне на специальный урок английского языка, которым она занималась отдельно от других учениц. Она ходила и на специальные уроки французского, но это бывало по пятницам.
   В гостиной у тетушки Симоны пахло раскрошившимся печеньем, средством от моли, одеколоном и стоял еще тот специфический запах, который обычно характерен для комнат, где обитают пожилые женщины. На темных, под парчу, обоях были приколоты черно-белые фотографии прежних ее учеников; у всех у них было очень серьезное выражение лица. Прямо под фотографиями стояло черное старое пианино, а всю середину комнаты занимал большой круглый стол, накрытый испещренной чернильными пятнами индийской шалью и окруженный стульями с сиденьями из потертого голубого бархата и с высокими спинками, на которых сверху были надеты белые кружевные подголовники. На одном из этих стульев и сидела сейчас та, что нравилась Элизабет больше всех.
   Мадемуазель Шервуд-Смит учила Элизабет старинным детским песенкам и приносила ей сказки про кролика Питера, медвежонка Руперта, а также книги, в которых говорилось о жизни английских королей и королев – жизни, наполненной страшными кровавыми схватками и войнами. Она помогала Элизабет составлять из кусочков мозаики большую карту Англии и играла с ней в игру, от которой у девочки замирало сердце: за Элизабет гнался черт, и удрать от него можно было, только правильно называя цифры. Так Элизабет научилась считать по-английски.
   На уроках французского языка Элизабет не приходилось делать ничего даже отдаленно похожего на то, чем она занималась на английском, а поэтому и старалась она там куда меньше. Она умела говорить на местном вандейском диалекте французского, на котором разговаривали все в этом кантоне Швейцарии. Этот диалект чем-то напоминал мычание коров на скотном дворе: в середине фразы голос понижался, а к концу предложения снова повышался, оставляя в итоге у слушателя впечатление негромкого и музыкального мычания. Мадемуазель Пашо была гораздо старше мадемуазель Шервуд-Смит и из-за больной ноги постоянно ходила с палкой. Она была настоящей француженкой – родилась и долго жила во Франции – и давала Элизабет уроки артикуляции, чтобы девочка научилась говорить на правильном, классическом, французском, а не на швейцарском диалекте. Но, когда Элизабет освоила классическое произношение, другие ученицы стали ее дразнить.
   Вот и теперь, в середине дня, когда Элизабет закутывалась в свои одежки, чтобы идти домой обедать, девчонки снова набросились на нее. Одна из старших девочек сорвала с Элизабет вязаную шапку и стала, дразня, подбрасывать ее вверх. Элизабет, слишком маленькая для своего возраста, прыгала, пытаясь перехватить шапку, но в конце концов выдохлась и стояла с покрасневшим от напряжения лицом, с трудом сдерживая слезы.
   – Что, скелетина, не получается? На спецуроки ходишь, а достать не можешь? Вот с тобой никто и не дружит: тебе, наверное, и подружка тоже нужна специальная? Ты задавака, выпендрежка! – Элизабет подпрыгнула и попробовала выхватить шапку, но красный шерстяной комочек снова взлетел вверх.
   – Думаешь, что ты лучше нас всех? А вот и нет! Моя мама говорила, что ты незаконная! Незаконная скелетина, незаконная дохлятина, вот!
   Еще две девочки подхватили последнюю фразу и принялись, скандируя ее, приплясывать вокруг Элизабет, дергая ее за длинные темные косы, пока девочка, доведенная до полного отчаяния, не пригнула вдруг голову и не боднула одну из своих истязательниц в живот. Удар застал обидчицу врасплох, и она с громким воплем повалилась на пол. В этот момент в раздевалку вошла мадемуазель Джина.
   – Она меня толкнула! Элизабет толкнула меня, мадемуазель!
   Мадемуазель Джина взглянула на Элизабет. Та стояла вся красная, оскалив зубы, с ногой, отведенной назад для удара.
   – Стыдно, Элизабет! Немедленно отправляйся домой!
   Позднее, уже во время обеда, сидя за тарелкой с супом, мадемуазель Джина пожаловалась сестре:
   – Опять Элизабет сегодня устроила драку.
   – А тебе не кажется, что ее просто дразнят?
   – Даже если и так, это еще не причина драться. Всех дразнят, особенно на переменах. Но только Элизабет лезет в ответ с кулаками. Она дерется совсем как мальчишка.
   – Ну, она и дружит больше с Роджером, своим сводным братом, чем с кем-нибудь из девочек. Наверное, он ее и учит этим грубым приемам. Жаль, что она так отличается от других девочек и выглядит всегда чужаком. Все к ней относятся с подозрением и в ее присутствии чувствуют себя нелегко. Вот поэтому-то у нее и нет близких подруг и с ней всегда так трудно.
   – Не надо ее оправдывать, Симона. Она действительно очень чувствительный ребенок, постоянно видит во всем стремление ее унизить или обидеть и чересчур торопится отомстить обидчику. Ей бы следовало реагировать на все спокойнее.
   – Но так происходит лишь тогда, когда ей кажется, что с ней поступают нечестно: именно в этих случаях она и теряет контроль над собой. Тогда ей нужно что-то немедленно предпринять, чтобы дать выход гневу. А через пять минут она успокаивается. И если не обращать на это внимания, то, в общем-то, она тихая, спокойная и очень дисциплинированная ученица.
   – Ну, что бы там ни было причиной, но характер у нее скверный. В жизни ей с таким норовом придется несладко…

   Пока Элизабет бежала через безмолвные снежные пространства домой, мороз охладил ее, нервное возбуждение прошло. Крепко цепляясь за железные перила, она, становясь обеими ногами на ступеньку и только потом начиная карабкаться выше, взобралась по высокой лесенке к входной двери, специально устроенной так высоко, чтобы зимой снег никогда не смог бы ее завалить. Она приподнялась на цыпочки, чтобы дотянуться до ручки железного дверного молотка, а затем нагнулась открыть почтовый ящик и принюхалась: сквозь щель ящика из дома тянулись запахи жареного картофеля с луком и беконом. Стоило только Элизабет вернуться домой, как она сразу начинала чувствовать себя уверенно и в безопасности.
   Анжелина осторожно, чтобы не напустить в дом снега, приоткрыла дверь. Одета она была, как всегда, в синее платье из грубой хлопчатобумажной ткани с синим же передником, в длинный и бесформенный черный плотный кардиган и черные ботинки. Анжелина никогда не пользовалась косметикой и не носила никаких украшений, кроме обручального кольца.
   – Мамочка, что значит незаконная? Мне сегодня в школе сказали, что я незаконная.
   Пока Элизабет стряхивала с ног снег, Анжелина в замешательстве смотрела на нее, не зная, что ответить.
   – Глупые люди так называют тех, у кого нет отца.
   – Но у Роджера тоже нет отца. Значит, он тоже незаконный?
   – Если захотите, у вас у обоих может быть отец.
   Элизабет удивленно, ничего не понимая, взглянула на Анжелину, которая мягко увлекла ее в комнату, где обычно занималась шитьем, и прикрыла за собой дверь.
   – Только тихо! Пока это большой-большой секрет. А кого бы ты выбрала себе в отцы?
   – Принца из сказки.
   – Нет, кого-нибудь из тех, кого ты знаешь?
   – Ну, не Роджера, он еще маленький… Ой, знаю кого – Феликса!
   – Угадала!

   Элизабет, одетая в желтый полосатый купальник, висела вниз головой, держась худыми ногами за веревки трапеции, а кончиками пальцев и длинными темными волосами касаясь земли.
   – Теперь раскачайся и сядь на трапецию, – сказал ей Феликс. – Ну давай, Лили, раскачивайся изо всех сил, как только можешь… Молодец.
   С тех пор как полтора года назад Феликс женился на Анжелине, он начал учить Элизабет и Роджера некоторым из тех упражнений, которыми сам занимался когда-то вместе с братом в Венгрии.
   – А теперь, Лили, поработаем немножко на батуте, – распорядился он, вытаскивая на траву небольшой зеленый батут.
   Пока он занимался с Элизабет, клонящееся к закату солнце высветило отдаленные вершины гор мерцающим красноватым светом. На балкон дома вышла Анжелина и нагнулась через перила вниз, чтобы позвать их ужинать. Прямо перед ней стайка кремовых бабочек кружилась возле куста мирабели, а тянувшийся по деревянной решетке из-под балкона душистый горошек с розовыми и голубыми цветами распространял вокруг легкий сладковатый аромат. Анжелина посмотрела, как Элизабет цепко взялась за руки Феликса, тонкими ножками быстро вскарабкалась по его ногам и спине сзади до пояса, а оттуда вспрыгнула на его сильные плечи. Там она побалансировала, пока не нашла равновесие, затем отпустила его руки и медленно выпрямилась, слегка согнув ноги в коленях и вытянув руки вперед.
   – Можно идти? – спросил Феликс.
   – Нет еще, я не готова… Ой, Феликс, хулиган, что ты делаешь!
   – Перестань разговаривать и сосредоточься, Лили. Вот так. А теперь постарайся: сделай хороший прыжок с моих плеч прямо на батут, ноги держи вместе, и правильный соскок с батута.
   Маленькая девочка послушно пролетела по воздуху, приземлилась на зеленую ткань батута, подпрыгнула на нем и спрыгнула на траву, слегка расставив при этом ноги в стороны. Черт возьми! Она увидела стоявшую наверху Анжелину и помахала ей, а потом подошла к деревянным качелям, что были устроены под самым балконом, и лениво покачалась на них взад-вперед, всем телом с удовольствием впитывая благодать лета. Теплый дух земли смешивался с ароматом садовых роз и с долетавшими в сад запахами соснового леса, свежего сена и жидкого навоза. Лето было временем запахов острых, насыщенных, но теплых и медово-сладких. Ароматы осени были резче и отдавали дымком: осень кисловато пахла опавшими яблоками, которые собирали и складывали в погреб, чтобы потом делать из них джем и яблочный соус; она пахла орехами, что приносили из леса, и кучами гниющих листьев в нижней части сада, которые просто просились, чтобы по ним кто-нибудь попрыгал или же поразбрасывал их ногами, как будто играя в футбол.
   Феликс затащил батут в кладовку, а потом вместе с Элизабет они с шумом и хохотом поднялись по деревянной лестнице, что вела с улицы прямо на кухню, ужинать. Роджер уже сидел за столом. Он сбегал искупаться в горной речке, что текла неподалеку в лесу, а на обратном пути набрал полную шапку мелкой дикой земляники.
   – Почти как в Венгрии, – одобрительно сказал Феликс, когда они расправились с чудесно приготовленной речной форелью. Эту фразу домашние обычно встречали с гулом и ехидными шуточками, но сегодня Феликс продолжил прежде, чем они успели среагировать: – До 1939 года, до войны, каждый ресторан в Венгрии – даже если он был самым шикарным и дорогим – обязан был иметь в меню блюдо, которое стоило бы один пенго; это примерно один швейцарский франк. Теоретически любой бродяга, даже самый мерзкий и грязный, если только у него был один пенго, мог зайти и пообедать, и по закону владелец ресторана обязан был обслужить его.
   Элизабет забралась Феликсу на колени – она всегда так делала после ужина – и свернулась там как котенок.
   – Расскажи о Ганделях, – попросила девочка, любившая слушать о том, как весело и романтично жилось в довоенной Венгрии.
   – Ну, Лили, я был тогда всего лишь молодым официантом, но каких же кушаний мы насмотрелись! Заливное из кабаньей головы – которую сплющивали перед тем, как залить, холодная щука со свекольным соусом и огуречным салатом, рубленые кабачки в укропном соусе, крошечные пельмени с яйцом, копченые колбасы, густой гуляш с красным перцем, гусь по-трансильвански, а еще блины со взбитым творогом, в который добавляли кусочки апельсина и изюм, причем творога столько, что он из блинов даже вываливался, и все это под шоколадным соусом…
   – Ты нам не о еде рассказывай, а о ребятах и о том, что было в парке, – потребовала Элизабет, в шутку колотя его по груди своими маленькими кулачками.
   – Ну, Лили, ты же знаешь, что семейство Ганделей с их десятью несносными детьми жило прямо над рестораном, а ресторан стоял в парке, в окружении деревьев, и перед ним были ворота с двумя массивными черными железными створками.
   – Давай прямо о том, что было в парке, – взвизгнув от нетерпения, попросила Элизабет.
   – Ну, первые пятьдесят столов стояли среди деревьев, и эту часть мы называли «пивным садом», хотя пили там главным образом белое вино. За следующими пятьюдесятью столиками подавали уже разные блюда, и стоило там все дороже. Но можно было пройти в самую глубину сада, а там подняться по восьми плоским каменным ступеням. И тогда ты оказывался на террасе, на которую с крыши опускались плети винограда. Здесь-то обычно и сиживала аристократия. В этом саду собиралась вся Венгрия. В пивной играл духовой оркестр, а возле террасы – цыганский.
   – Феликс, покажи, как играли цыгане, – нетерпеливо попросила она.
   – Они были потрясающи. Все в красочных венгерских костюмах. – Феликс встал во весь рост, осторожно поставил Элизабет на стул, на котором до этого сидел, повязал себе вокруг шеи ярко-красную салфетку, выбрал из стоявшей на столе вазы две пары сросшихся вишенок и нацепил их себе на уши вместо сережек, затем повязал голову красным в горошек носовым платком и начал медленно, слегка пританцовывая, кружиться вокруг кухонного стола, напоминая большущего черного медведя, играющего на воображаемой скрипке.
   Элизабет снова завизжала, на этот раз от восторга.
   – Давай поиграем в лучшую ночь всей жизни, Феликс, а? Пожалуйста!
   Феликс посмотрел на Анжелину, движением бровей молчаливо спрашивая ее согласия. Та рассмеялась и кивнула; девочка, обрадовавшись разрешению, бегом бросилась из кухни и мгновенно примчалась обратно, одетая уже в юбочку и неся с собой две свернутые белые простыни и традиционный швейцарский широкий красный пояс со шнуровкой.
   – Начинай, Феликс, начинай, – подпрыгивала она от нетерпения, пока Анжелина со снисходительной улыбкой связывала простыни у нее на худеньких плечиках.
   – Лучшая ночь в моей жизни, – начал Феликс, поглаживая длинные темные усы, – произошла в 1938 году, когда в один тихий и теплый вечер король Албании Зог обручался с венгерской аристократкой, которую звали Жеральдина Аппони. – Анжелина тем временем закончила расплетать косы Элизабет и слегка взбила ее длинные темные волосы. – Она была очень красива, – продолжал Феликс, – у нее были прекрасные черные волосы, и она должна была стать королевой Албании. На террасе был устроен роскошный ужин для множества гостей, и мне пришлось работать с семи вечера до семи утра. – Взяв из стоявшей в середине стола вазы несколько белых роз, Анжелина принялась вплетать их наподобие венка в волосы девочки, а Феликс тем временем продолжал: – Играла музыка, но танцев не было, и всю ночь напролет произносили очень веселые и остроумные тосты. – Анжелина надела на девочку пояс и затянула его. Элизабет отошла от нее и встала – очень прямая, серьезная, внушающая благоговение и понимающая, что взоры всех присутствующих устремлены на нее.
   – А будущая королева была слегка напугана, Феликс?
   – Пожалуй, скорее ошарашена. Но выглядела она потрясающе: белое кружевное платье, а в густые черные волосы были вплетены бриллианты.
   Большие темные глаза девочки, особенно выделявшиеся на ее загорелом лице, приобрели мечтательно-отрешенное выражение, которое только подчеркивалось венком из белых роз. Безмятежно-спокойная, невозмутимая, уверенная в себе и очень красивая, Элизабет гордо подняла голову и по-королевски кивнула.
   – А что мне подавали, Феликс?
   – Я тебе подал телячьи мозги с яйцами под соусом и с грибами. Обычное блюдо, которое всегда подают в промежутке между главными, – ответил Феликс, внезапно превратившийся в подобострастного официанта, с низким поклоном подносящего воображаемую тарелку. – От волнения я едва дышал. Я глаз не мог оторвать от столь прекрасной женщины. Между прочим, она взяла с подноса одну чайную ложечку, только попробовать. Не то что эрцгерцогиня Августа, дочь императора Франца-Иосифа: у той и лицо было какое-то медвежье, и аппетит как у медведя, и смеялась она тоже как медведь. А еще она курила огромные сигары. Вот так: пуф-ф, пуф-ф, пуф-ф.
   Девочка вдруг выдернула из своих волос розы, набросила на плечи ярко-красную столовую салфетку, левой рукой собрала волосы в пучок, шлепнулась на стул, широко улыбнулась, оскалив при этом все зубы, многозначительно кивнула и сделала вид, будто в правой руке держит сигару.
   – Пуф-ф, пуф-ф, пуф-ф. Так, Феликс?
   – Именно так, Ваше Высочество.
   – Ты ее балуешь, – рассмеялась Анжелина. Да он их всех избаловал, пожалуй. Они вели раньше тихую, размеренную, упорядоченную жизнь. И вдруг в эту жизнь ввалился Феликс с его мужским обаянием, силой, жизнерадостностью и неугомонностью.
   – Пора спать, – проговорила Анжелина и наклонилась к девочке, чтобы снять с нее маскарадные одежды.
   – Маман, а можно, чтобы у меня было настоящее белое платье, а не старые простыни?
   – Нет, моя акробаточка, ты его только измажешь. Когда подрастешь, если будешь себя хорошо вести, сошьем тебе белое платье.
   – Феликс, а я делаю упражнения лучше, чем делал ты, когда был маленьким?
   – На трапеции лучше, Лили. А на батуте нет. Вот в сентябре поедешь в Венгрию и там сможешь потренироваться с дядей Шандором на том батуте, на котором в детстве тренировались мы с ним. Но к этому времени ты должна научиться делать двойное сальто. А главное – приземляться, держа ноги вместе.

15

   Элизабет высовывалась из окна и махала людям, мимо которых они проезжали. Крестьяне в синих хлопчатобумажных робах махали ей в ответ с полей, где росли высокая индийская кукуруза, табак с многочисленными крупными листьями или же кивающий желтыми головками подсолнечник. Пастухи верхом на лошадях, помахивая в воздухе кнутами, следили за тучными стадами крупных, лениво жующих светлых коров. Оливкового цвета поезд, подобно машине времени, раскрывал перед ними сельскую Венгрию, очень мало изменившуюся за последние двести лет.
   Все вокруг было настолько красиво, что Элизабет не могла взять в толк, почему Феликс вдруг утратил свои привычные живость и жизнерадостность. Он сидел, отвернувшись от коридора вагона, закусив губу, молчаливый и дрожащий. Хотя Феликс и смотрел в окно, он, похоже, не замечал ни золотых полей пшеницы, ни озер, на которых сидели в плоскодонках безмятежные рыболовы и где ивы купали ветви в воде.
   Когда поезд миновал выглядывавшие из-за деревьев светло-серые башни и зубчатые стены, Анжелина одернула на Элизабет платье: «Почти приехали, давай я тебя причешу…»
   В Шопроне дядюшка Шандор уже ждал их на платформе и, узнав еще издали, приветственно замахал кнутовищем. Он был необыкновенно красив: с черными волосами, чем-то похожий на цыгана, а усищи у него были еще длиннее, чем у Феликса. Братья по-медвежьи обнялись и потискали друг друга, а потом все уселись в запыленную красную повозку. Им предстоял еще час пути по тенистой, обсаженной тополями дороге, которая шла через бесконечные виноградники, где уже дозревал урожай.
   До фермы они добрались, когда над приземистым домиком уже опускались сумерки. Вдоль выбеленных стен росли кусты олеандра с белыми и розовыми цветками, издававшими легкий аромат ванили. Перед кухонным столом сушился нанизанный на веревки длинный темно-красный перец. Повозка остановилась, скрип колес умолк. Во двор выбежала бабушка Коваго, на ходу вытирая руки о белый передник. Она заключила детей в объятия и потащила их в освещенную керосиновой лампой кухню, где их дожидался дедушка Коваго, одетый в свободную рубашку без воротника и поношенный черный костюм.
   На стене, прямо напротив двери в кухню, висели тамбурин, три старинных дробовика и несколько картинок в золоченых рамках с изображением грубо намалеванных святых, закатывающих глаза к потолку. Прямо на лампу глядели два сделанных сепией портрета императрицы Елизаветы. Написаны они были еще в XIX веке, и выражение лица императрицы на обоих было очень серьезным. Весь кухонный стол был заставлен деревянными блюдами и подносами, огромными глиняными горшками, наполненными грудами еды. Низенькая кухня была пропитана запахами сыра, специй и домашнего вина. С задымленных стропил вперемежку свешивались окорока, колбасы, нити сушеных грибов.
   Когда женщины ушли укладывать детей спать и Феликс первый раз за весь вечер остался наедине с отцом, с того моментально слетело все его благодушие.
   – Зачем ты вернулся, Феликс? Какое ты имеешь право так рисковать?! И не только собой, но и женой и детьми!
   Феликс молчал. Решение совершить эту поездку далось ему очень трудно. Три месяца тому назад, получив письмо от матери, тайно вывезенное из Венгрии, он впервые задумался над тем, с каким риском была бы связана для него поездка на родину; и с тех пор мысли об этом преследовали его неотступно. Поскольку Феликс был беженцем времен войны, ему не полагалось швейцарское гражданство; а не имея гражданства, он не мог официально обратиться за венгерской визой. Для него было безумием отправиться в венгерское консульство в Берне и поинтересоваться там возможностью посетить родину. Как беглый военнослужащий, он не мог обратиться и с просьбой о выдаче ему венгерского паспорта: он ведь воевал против русских в составе не только венгерской, но и германской армии. Феликс обратился за советом к группе венгерских эмигрантов-антикоммунистов, которые жили в Женеве, и ему было сказано, что его могут арестовать прямо на границе и отправить на двадцать лет в лагерь – и ему еще здорово повезет, если дело ограничится только этим!
   Однако после долгих споров и обсуждений эмигранты в конце концов согласились снабдить Феликса необходимыми поддельными документами; но, чтобы сделать свой рассказ правдоподобным в случае, если его задержат, Феликс должен был ехать с женой и детьми, у которых было швейцарское подданство, – тогда это выглядело бы как обычная семейная поездка.
   Вопреки его страхам и опасениям, до сих пор все шло хорошо. Сейчас, сидя в освещенной керосиновой лампой кухне, он поднял голову и впервые обратился к отцу не как любящий сын, а как мужчина к мужчине:
   – Ты отлично знаешь, почему я приехал, папа. Потому что мама попросила меня приехать… Потому что оба вы… не будете жить вечно… И мы все это понимаем. Я приехал, чтобы увидеть вас обоих… еще раз… И еще я приехал потому, что мама хочет, чтобы я вытащил отсюда Шандора. И я это сделаю. Именно для этого я вернулся.
   – А Анжелина знает?
   – Нет. Так безопаснее.
   – А Шандор знает?
   – Тоже нет. По той же причине.
   Они помолчали, потом старик вздохнул и проговорил:
   – Ты смелый человек, и я горжусь тобой. Но ты делаешь глупость, причем опасную глупость. Из-за этого я и сержусь.

   На протяжении следующих двух недель дети жили той приятной пасторальной венгерской деревенской жизнью, которая мало изменилась со времен Средневековья. Они катались верхом без седла на лошади, купались в озере, собирали ягоды с кустов, образовывавших живую изгородь вокруг дома, чтобы варить из них варенье. В лесу они выковыривали из влажного солоноватого грунта толстые и мясистые, размером с детский кулак, грибы, на которых еще держались капельки росы.
   Занимались они и на батуте, который дядюшка Шандор извлек из конюшни: ребята прыгали и кувыркались на нем, а дядюшка Шандор подбрасывал их, страховал, давал советы. Роджеру быстро надоедало, и он обычно уходил на конюшню, а Лили еще долго и после его ухода вертелась в воздухе, и ее маленькое тонкое тельце подчинялось каждой команде Шандора. Дети совершали короткие прогулки с дедушкой Коваго или отправлялись в долгие дальние походы в лес с дядей Шандором, и тогда он брал с собой что-нибудь поесть; сверток с едой лежал обычно в корзине, которую он надевал себе на спину, как рюкзак. Как-то во время одной из таких прогулок они дошли до границы с Австрией, что проходила к северо-западу от фермы Коваго. Когда они уселись на вершине холма и принялись за бутерброды с копченой колбасой, Лили почувствовала даже некоторое разочарование. Она-то думала, что граница и на самом деле выглядит так, как ее изображали на школьных картах, – толстая красная линия, идущая от горизонта до горизонта. Но никакой линии не было видно, вокруг был лишь такой же сосняк, что рос и на том холме, где они расположились.
   От дома, где они жили, в какую сторону ни посмотри, до самого горизонта тянулись сплошные виноградники. В Швейцарии виноградники были низкие, не выше груди взрослого человека. Здесь же группы лоз закреплялись в верхней их части за шесты высотой около двадцати футов, так что виноградники выглядели как ряды вигвамов, покрытых зелеными листьями. Когда началась уборка урожая, Анжелина стала работать в поле вместе с другими сборщицами. Чтобы дотянуться до кистей, росших на самом верху, они подставляли пятнадцатифутовые лестницы, которые таскали за собой. Между рядами медленно прохаживался дородный мужчина, следивший за тем, как работают сборщицы. За спиной у него был закреплен большой фанерный короб, и когда он подходил к очередной сборщице, та высыпала содержимое своей корзины в этот короб. Когда короб наполнялся, мужчина, сгибаясь под его тяжестью, шел к стоявшему неподалеку грузовику, взбирался по прислоненной к его борту лестнице и наклонялся так, что золотистые кисти летели из короба через его голову прямо в кузов, где гора винограда становилась все выше и выше.

   Как-то вечером Элизабет с торжествующим видом подбежала к Феликсу и обвила его руками.
   – Я тренировалась целый день! И теперь я умею делать обратное сальто с калитки на батут!
   – Правда умеешь?
   – Ну, почти умею.
   – Так не бывает, Лили. Или умеешь, или не умеешь. И вообще, придерживайся в жизни только «да» или «нет»: можешь или не можешь, сделала или не сделала, будешь или не будешь, хорошо что-то или плохо. Что такое черное и белое, знают все. А серое – это нечто неопределенное, оно может быть где угодно между черным и белым. Так что говори сама, где черное, а где белое. Ну а теперь, давай посмотрим, как ты делаешь сальто.
   Вечером того же дня братья отправились в чарду, находившуюся милях в двух от дома, чтобы посидеть с теми, кого они знали с детства. Когда они возвращались назад по освещенной лунным светом дороге после долгих разговоров и изрядного количества выпитого белого вина, Шандор вдруг сказал:
   – Должен признаться, Феликс, я считал тебя дураком. За то, что ты бросил Венгрию. За то, что рискнул сейчас приехать. Но главным образом за то, что ты оставил ферму мне. А теперь все чаще думаю, что ты не такой уж дурак.
   – Почему же? – осторожно спросил Феликс. – По-моему, все прекрасно, как было всегда: солнышко светит, виноград растет, детишки играют.
   – Феликс, ты никогда не видишь дальше собственного носа. – Шандор остановился, как будто споткнувшись обо что-то. – С погодой все в порядке, с ней действительно ничего не случилось. Тирания, Феликс, – вот что гнетет здесь всех. Внешне в Венгрии все прекрасно, а на самом деле становится все хуже и хуже. Ты не ощущаешь того страха, который испытывают все, кто живет в городе. Не видишь, что никто здесь не чувствует себя уверенно. Не замечаешь, что буквально всего не хватает. Не видишь и не знаешь, что людей забирают с фермы и отправляют в города, чтобы они работали там на новых заводах; а в результате фермы производят все меньше и меньше, потому что сельское хозяйство сейчас на заднем плане. – Стоя на освещенной лунным светом дороге и по-цыгански экзальтированно жестикулируя, он принялся загибать пальцы: – Сельское хозяйство на заднем плане по сравнению с угольной промышленностью, с химической, с добычей бокситов, с производством красителей. Русские присылают сюда сырье, оно здесь перерабатывается, а потом почти все снова возвращается в Россию, а венгерским рабочим за их труд почти ничего не остается. Все, что производится на фермах, забирает государство. Оно вывозит из страны значительное количество продовольствия, так что фермеры просто не заинтересованы в том, чтобы много производить. Но если они мало выращивают и производят, их могут посадить в тюрьму.
   – Шандор, а кто узнает, если ты продашь гуся или свинью?
   – Если тебя поймают за продажей гуся на черном рынке, то можно получить семь лет тюрьмы. Мы постепенно превращаемся в рабов России, можешь мне поверить.
   В молчании они двинулись дальше. Спустя какое-то время Шандор добавил:
   – Янош, директор школы, говорит, что все газеты и все радиопередачи подвергаются цензуре и что большая часть книг и пьес, которые сейчас пишутся, – это просто грубая советская пропаганда.
   – Ну, кто же этого не знает, Шандор.
   – Да, но Янош говорит, что сейчас в Будапеште даже интеллигенты из числа коммунистов утверждают, что русская система неоправданно жесткая. Понимаешь, что я хочу сказать? – Он снова остановился. – Венгерские коммунисты критикуют Советский Союз.
   – И очень хорошо.
   – Русские этого не допустят. Тайная полиция с каждым днем становится все сильнее. – Одной рукой он обнял брата за плечи. – Как-то в июне Миклош, наш кузнец, напился в чарде и стал говорить примерно то же самое, что говорю сейчас я. На следующий день приехала на машине тайная полиция, забрала Миклоша и увезла его в Будапешт. – Он внезапно замер в свете луны, как будто припоминая что-то. – Никто не знает, что произошло потом с Миклошем. Кто-то говорил, что его увезли в штаб АВО на улице Андраши. Все знают, что в доме шестьдесят по улице Андраши – пыточные камеры авовцев, так что мы не надеемся снова увидеть Миклоша. Честно тебе скажу: если бы не ферма и не старики, я бы после праздника вина махнул с тобой.
   Феликс решил пока ничего не говорить ему о своих планах. Он лишь заметил: «Крестьянин никогда не будет голодать, если умеет держать язык за зубами». Под умиротворяющим светом луны они молча добрели до дома.

   Между палатками, разбросанными вокруг чарды, ходили лоточники, предлагая покупателям отведать ветчины, свиной колбасы, пирожков и сладкого копченого мяса. В самих палатках шла оживленная торговля одеждой, шляпками, украшениями, кухонной посудой, косами и разной хозяйственной утварью. Еще накануне вечером чарду окружало лишь чистое поле, а сейчас все пространство вокруг нее было заполнено крестьянами, одетыми в яркие воскресные платья и выходные костюмы. Отмечали шурет, ежегодный осенний праздник вина. На некоторых женщинах под зелеными или ярко-красными верхними юбками, доходившими до самых сапожек, было надето еще до двадцати пяти нижних юбок. Все они были обуты в мягкие ярко-красные кожаные сапожки, а белые кисейные блузки и жилетки были украшены богатой и красочной вышивкой.
   В этот день с самого раннего утра женщины плели огромные венки из винограда и диких цветов, вплетая в них разноцветные ленты. Эти венки торжественно несли с виноградников в деревню, позади них шел цыганский оркестр, игравший веселые мелодии, а за ним двигалась процессия рабочих и сборщиц. Радостно бегая и прыгая в этом веселом и шумном параде, Элизабет и Роджер медленно прошли вместе с ним через весь городок и дошли до чарды, где, прежде чем началось празднование, им тоже, как и всем остальным, поднесли по стакану прозрачного золотистого вина. Потом руководивший оркестром цыган откинул черноволосую голову назад и очень медленно провел смычком по струнам скрипки. К нему по очереди присоединились музыканты, игравшие на других инструментах, и музыка постепенно становилась все громче и громче, быстрее и быстрее, все сильнее захватывая присутствующих. Скоро застучали сапоги, закрутились юбки, танцоры все оживленнее жестикулировали, выкрикивая что-то с неподдельной радостью.
   – Никто не умеет танцевать, как венгры! – прокричал дядя Шандор, втягивая Анжелину в танец. – Танцы у нас в крови, их из нас не вытравить!
   Как это не похоже на спокойных степенных швейцарцев, подумала Элизабет, во все глаза разглядывая развевающиеся юбки, летящие волосы, сверкающие взоры танцующих.
   – Давай сюда, Лили, научу тебя танцевать! – воскликнул Феликс, схватил ее за руку и устремился вперед. Он выглядел просто потрясающе великолепно: в распахнутой белой рубахе с широкими рукавами, ярко-красном кушаке, расстегнутой черной жилетке и черных, плотно облегающих брюках, заправленных в высокие ярко-красные кожаные сапоги. Феликс подтащил ее к танцующим, внезапно остановился, сделал, прихрамывая, еще пару шагов, снова остановился и поморщился. – Черт побери, не могу. Что-то с ногой. Придется тебе подождать Шандора.
   Пока Лили вертелась и кружилась в танце с дядюшкой Шандором, Феликс доковылял до скамейки, снял правый сапог и теперь морщился, когда Анжелина осматривала и щупала его вспухшую ногу.
   – Я расчесал комариный укус, и, видимо, попала какая-то инфекция. Ничего страшного, не из-за чего поднимать шум.
   Он не хотел, чтобы шурет оказался испорченным из-за какого-то комариного укуса, и поэтому, несмотря на боль, снова втиснул ногу в сапог. Ему, однако, пришлось ограничиться тем, что он лишь смотрел на танцующих, но не присоединился к ним сам. Когда вечером после праздника возвращались домой, Феликс ехал вместе с женщинами на телеге.
   Дома Анжелина вымыла ему ногу в жестяном тазу, а бабушка Коваго приготовила припарку из хлеба. Когда Анжелина предложила послать за доктором, дедушка поднял ее на смех: «Из-за комариного укуса?!» Упрямый старик вытащил изо рта почерневшую трубку и расхохотался. Золотая цепочка от часов, болтавшаяся у него на животе, весело подпрыгивала в такт смеху.
   Весь следующий день Феликс провел, сидя на улице возле кухни. Нога, обернутая куском белой материи, покоилась на сиденье стула. Но к вечеру она распухла еще сильнее, начала пульсировать, и наутро Феликс едва мог передвигаться.
   Анжелина настояла на том, чтобы пригласить врача, и Шандор верхом на лошади отправился в Шопрон. К вечеру, когда приехал врач, Феликс лежал уже с высокой температурой, весь в поту, и любое движение причиняло ему боль.
   – Заражение крови. Ему нужен пенициллин, а не хлебные припарки, – проворчал доктор, хмуро разглядывая через опущенные на середину носа очки раздувшуюся багрово-красную ногу. – По меньшей мере пару недель придется провести в постели. Это если вам повезет.
   Вот почему Анжелина написала письмо герру Панглоссу, управляющему отеля «Росат», уведомляя его, что Феликс не сможет снова приступить к работе раньше конца октября. Но по-настоящему она не тревожилась. В конце концов, речь шла всего лишь о комарином укусе.

   Ранним вечером в среду, 24 октября 1956 года, – через три недели после того, как Элизабет и Роджер уже должны были быть в своей школе Швейцарии, – дядюшка Шандор, как обычно, отправился пешком в расположенную в двух милях от деревни чарду, чтобы встретиться там с директором школы Яношем и, как всегда, выпить, покурить и поболтать вместе с ним. Вечера теперь были холодные, и он надел бунду, традиционное в венгерской деревне длинное пальто из овчины мехом внутрь, украшенное вышивкой.
   Когда к десяти вечера он не вернулся, бабушка принялась ворчать: «Политика, политика, вечно эти бессмысленные разговоры о политике и слишком много вина!» В одиннадцать они решили дольше не ждать и собирались уже ложиться спать, но в этот момент тяжелая кухонная дверь резко распахнулась и ввалился задыхающийся Шандор.
   – Революция! В Будапеште началось! Быстро, включайте радио! Студенты захватили радиостанцию. – Он рванулся прямо к большому старомодному радиоприемнику и включил Будапешт. Однако по радио передавали только цыганскую музыку подчеркнуто нереволюционного характера.
   Разбуженная шумом, Элизабет выбралась из постели и выглянула из-за двери спальной комнаты. Впервые в жизни Феликс не заметил ее: все взрослые сгрудились около радиоприемника. Дядюшка Шандор громко говорил:
   – Русские снова назначили Надя премьером, а с девяти вечера введено военное положение. Мы это слышали по радио, когда сидели в чарде. А потом сказали, что Надь попросил русских ввести войска, чтобы помочь восстановить порядок.
   – Надь патриот, он никогда бы этого не сделал! – раздался сразу целый хор голосов.
   – Сделал. Я сам слышал, как об этом сказали по радио.
   – Значит, его заставили русские.
   – Садись, Шандор, и рассказывай все по порядку. По этому чертову радио все равно ничего нет, кроме музыки.
   – Может быть, нам лучше вернуться в Швейцарию? – высказала предположение Анжелина.
   – Не выйдет. Все границы закрыты, выехать можно только с разрешения русских.
   Анжелина в ужасе посмотрела на Феликса. Он прихромал к ней, обнял ее за плечи и сказал:
   – Нечего бояться, нам тут ничего не грозит. Положи Лили снова в кровать и посиди с ней, пока она не уснет. И ты, мама, тоже ложись. Война – это мужское дело.
   Женщины недовольно проворчали что-то, но все же ушли. Когда мужчины остались одни, Шандор проговорил:
   – Пока у тебя не станет лучше с ногой, Феликс, сиди дома и смотри, чтобы с ними ничего не случилось. Я оставлю тебе одно ружье, а два возьму с собой в Будапешт. По радио говорят, что там не хватает продуктов. Завтра с раннего утра нагружу телегу и поеду. Нет, папа, они там за нас воюют, так что наш долг их кормить. Янош и я отправляемся завтра в Будапешт.
   Не обращая внимания на все возражения бабушки, на ее слезы и отчаяние, на следующее утро Шандор с верхом нагрузил телегу съестными припасами и тронулся в путь. Когда повозка, скрипя колесами, запрыгала по схваченному морозом грязному и ухабистому проселку, издали она чем-то напоминала те телеги, которые нагружают для участия в празднике урожая.
   После обеда дед отправился в деревню узнать новости. Вернулся он, когда уже стемнело.
   – В Будапеште авовцы стреляли по двадцатитысячной толпе. По безоружным, по женщинам, детям и старикам, – сердитым голосом проговорил он. – А трупы потом побросали в Дунай.
   В воскресенье, всего через пять дней после того, как начались бои, премьер-министр Надь усталым, но торжествующим голосом заявил по радио, что Хрущев согласился на вывод советских войск. В это было трудно поверить, но создавалось впечатление, что страна действительно добилась освобождения. Русские танки стали покидать разрушенные улицы Будапешта. Впервые за последние десять лет газеты и радиопередачи не подвергались никакой цензуре.
   Дед, однако, относился ко всему происходящему с большими подозрениями и был настроен скептически.
   – Не похоже на русских – так легко уступать, когда они что-то затеяли, – доказывал он. – Они что-то замышляют. Доживете до моего возраста – тоже научитесь не доверять медведю, который ведет себя как ягненок. Наверное, восстание просто застало их врасплох. В конце концов, оно всех застало врасплох. Они, видимо, не ожидали, что после всех этих лет в мадьярах еще остался боевой дух. – Он раскурил трубку, пососал мундштук и покачал головой. – Попомните мои слова, русские только прикидываются, будто они смирились, чтобы предотвратить вмешательство Запада в борьбу. Когда шум поуляжется и интерес к тому, что происходит в Венгрии, спадет, эти негодяи вернутся и снова наступят сапогом нам на горло.
   Дед оказался прав. Первого ноября сообщили, что сотни советских танков пересекают венгерскую границу. В страну вошли тысячи советских солдат, взявших Будапешт в кольцо.
   Каждый день к восьми утра и восьми вечера дед отправлялся верхом в деревню и ждал там на почте: Шандор, уезжая, обещал, что постарается звонить в это время.
   – Никаких новостей, мама, – говорил дед по возвращении. – Только беженцы из городов валом валят к австрийской границе, а русские танки заворачивают их обратно и стреляют по каждому, кто пытается перебежать через границу. Да и бежать в такую погоду скверно: сильный ветер и густой снег, а будет, пожалуй, еще хуже.
   В следующий вторник, вечером шестого ноября, дед получил на почте оставленное Шандором сообщение.
   – Не волнуйся, мама. Они пытались подбить русский танк, и Шандора ранили в правую руку и плечо, – сказал дед, не добавив, однако, что Янош при этом был убит. – Русские, по-видимому, стягивают все большие силы в Будапешт. Они расстреливают из пушек здания и стреляют по всем прохожим. Сильные бои идут и в других городах, но хуже всего в Будапеште. Русские опять контролируют весь город. Совсем как в сорок пятом году. Да поможет нам Бог. Шандор говорит, что город голодает, что борцам за свободу не хватает боеприпасов и медикаментов, – грустно продолжал рассказывать дед. – Он сказал, что попытается добраться до дому, а потом нам всем, по его мнению, надо уходить в Австрию. Когда все кончится, репрессии будут ужасные. Всех взрослых могут отправить в советские лагеря.
   – Ради бога, Анжелина, уведи куда-нибудь детей, – проговорил Феликс.
   На детей всю неделю практически никто не обращал внимания. Однако беспокойство взрослых передавалось и им. И поскольку взрослые заботы им уже наскучили, дети сами старались поменьше попадаться взрослым на глаза. Но на улице было уже слишком холодно, с другой стороны, снега было еще мало: он лишь тоненьким слоем прикрывал замерзшую землю, и играть в снежки было невозможно. А теперь, когда ранили дядю Шандора, взрослым и вовсе стало не до детей.
   – Зажгите лампу и повесьте ее на окне. Пусть горит всю ночь на случай, если придет Шандор, – распорядился дед. Потом он повернулся к Феликсу и взял его за обе руки: – Сын мой, мы уже слишком стары, чтобы уходить отсюда. Здесь родились, здесь и умрем, коль будет такова воля Божья. Но вы все должны уходить, как только вернется Шандор. Мы растили сыновей не для русских.
   Бабушка, не в состоянии произнести ни слова, просто не сводила с Феликса грустных, окруженных глубокими морщинами глаз. Она боялась, что видит его последний раз в жизни.

   Сквозь облака просвечивала луна, заливая местность серебристым светом. Небольшая группка людей, торопливо шедших по тропинке через заснеженное поле, видела в отдалении деревушку и виноградники, окруженные деревьями. Идущие были одеты в темные тяжелые пальто, а на шеях у детей висели картонки, на которых были написаны имена: беженцы делали так всегда на случай, если в дороге дети почему-либо потеряются. Правая рука Шандора висела на темной перевязи, и из-за этого он не мог до конца застегнуть пальто. Грудь у него ныла от холодного ветра. Феликс шел, опираясь на старый пастушеский посох, держа в другой руке единственное из оставшихся на хуторе ружей.
   Было два часа ночи, и они уже приближались к границе. Путешествие оказалось нетрудным, идти им пришлось по большей части через лес и под уклон. Дважды они пересекали бурные ручьи, отчасти уже схваченные льдом. В таких местах Феликс сажал Элизабет себе на плечи. Он все еще очень сильно хромал, и с такой больной ногой ему вообще не следовало бы ходить, не то что отправляться в дальний путь. Они направлялись к тропинке в лесу, которая вела через границу и которая, как знал Шандор, еще не была перекрыта. Тропинка выводила к ограде из колючей проволоки. По другую сторону забора лежали полкилометра ничейной территории, а потом стояла вторая такая же ограда, уже на самой границе. Ничейная полоса патрулировалась пограничниками со сторожевыми собаками.
   Как ни парадоксально, но наиболее безопасные места для перехода часто располагались поблизости от высоких деревянных вышек, обозначавших границу своеобразным пунктиром. Один-единственный часовой мог с такой вышки хорошо просматривать все окрестности. Но, видимо, людей не хватало, поэтому часовой нередко бывал действительно один, а иногда не было и одного. На последнее надеяться не стоило; но, переходя границу неподалеку от одной из вышек, они, по крайней мере, знали бы, есть там часовой или нет, и могли бы следить, в какую сторону направляется свет прожекторов.
   План их заключался в том, чтобы подождать в каком-нибудь месте, пока мимо не пройдет патруль с собакой, а затем просто рвануться вперед, к свободе. Если бы все сложилось идеально, то Шандор рассчитывал, что найдет нужное место при свете луны, а потом они подождут, пока луна скроется за облаком. Он бы предпочел безоблачную ночь, но тут выбора у них не было: чем дольше они бы выжидали, тем опаснее становился побег.
   Внезапно они почти уткнулись в первую изгородь из колючей проволоки. Она была шести футов высотой, совсем незаметна и сделана из гораздо более страшной проволоки – колючки располагались на ней чаще и были намного более сложными, – чем та, из которой делают обычно заборы на фермах. За изгородью начиналась ничейная земля, но сразу за заграждением шла довольно крутая насыпь, на которой росла грубая трава и местами лежал снег. Что находилось по ту сторону насыпи, они не видели.
   Шандор дотронулся до брата и беззвучно показал вправо. Прячась за деревьями, они шли вдоль кромки леса до тех пор, пока не увидели деревянную пограничную вышку. Похоже, на ней был только один часовой, который медленно водил из стороны в сторону лучом единственного прожектора. Маленькая группка, состоявшая всего из пяти человек, отошла назад, немного поглубже в лес. Им нужно было расположиться так, чтобы собаки не почуяли их присутствия, но чтобы сами могли слышать звуки, доносящиеся от границы. По счастью, ветер дул в их сторону. Они рассчитывали, что, когда пройдет патруль, они подберутся к первому заграждению и перережут его в нижней части двумя парами ножниц, лезвия которых были замазаны так, чтобы они не сверкнули при луне. Если прожектор начнет поворачиваться в их сторону, они успеют отойти под прикрытие деревьев. А когда проход будет проделан, они дождутся, когда прожектор пойдет в противоположную сторону, и изо всех сил рванутся вперед. Роджер будет держаться за пальто Шандора, а Элизабет – Феликса.
   Шандор уже не чувствовал ног, настолько они замерзли. Рука, шея и грудь у него болели, но все-таки дела у него были не столь плохи, как у Феликса, нога которого распухла еще сильнее, в ней билась нестерпимая пульсирующая боль. Шандор молча двинулся вперед и, пройдя некоторое расстояние, остановился под елкой и подождал. Дерево бесшумно дрогнуло и осыпало ему плечи снегом. Потом он услышал в отдалении звук шагов, низкое рычание собак, их частое и тяжелое дыхание. Шандор отступил назад под те деревья, где стояли все остальные, и взглянул на часы со светящимся циферблатом. Два двадцать.
   Они стояли, не шевелясь, на пронизывающем морозе, дожидаясь, пока патруль не пройдет обратно, чтобы узнать, сколько будет у них времени между патрулями. Анжелина тихонько растирала лица ребят шерстяными варежками, чтобы кровь циркулировала лучше и они бы не обморозились.
   Наконец они снова услышали голоса, хрип собак, и патруль прошел в обратную сторону. Ветер дул со стороны патруля, поэтому Шандор подобрался поближе и разглядел двух пограничников, одетых в шинели и круглые русские шапки-ушанки. У обоих были автоматы.
   Значит, между патрулями проходит пятьдесят минут. Этого должно было хватить.
   Шандор быстро вернулся к остальным и сделал им знак идти вперед. Луна скрылась за облаками, и им было трудно следить за едва различимым силуэтом Шандора, который торопливо, почти бегом двигался между елей.
   Анжелина с детьми осталась в укрытии, а братья поползли вперед к шестифутовому заграждению и принялись перерезать нижние ряды проволоки. Неуклюже орудуя левой рукой, Шандор пытался перерезать самую нижнюю проволоку, а Феликс взялся за следующую.
   Первым впечатлением было, что ножницы бессильны против заграждения. Потом Феликс вдруг почувствовал, что вместо туго натянутой струны держит в руках два свободных конца. Он быстро принялся за следующую проволоку. Тяжело дыша, мужчины старались изо всех сил, зная, что от скорости, от быстроты их действий зависит их жизнь. Когда луч прожектора поворачивался в их сторону – а это происходило каждые двенадцать минут, – они молниеносно прятались под деревьями.
   Стоило только лучу пройти, как они снова устремлялись к заграждению и, тихо ругаясь и тяжело дыша, мучились над ним, пока не раздавался мягкий металлический треск и очередная струна не оказывалась разрезанной.
   Низко пригибаясь, братья добежали по снегу до того места, где пряталась Анжелина с детьми, и какое-то время все они, с бешено колотящимися сердцами, стояли там и ждали, пока пройдет луч прожектора.
   Серый луч прорезал тьму, становясь все ярче и ярче по мере того, как приближался к группе людей, миновал их и стал снова тускнеть. Как спринтеры, они рванулись вперед. У напуганной Анжелины в голове билась только одна мысль: лишь бы не отстать от Феликса.
   Мужчины придержали нижние ряды проволоки, пока Анжелина и дети пролезали в проделанный проход. Потом, забыв об обледенелых сапогах и тяжелых пальто, они изо всех сил принялись карабкаться вверх по насыпи.
   Шандору было видно, что они уже почти добежали до гребня. Осталось двадцать метров… десять… Феликс отстает… пять метров. Вот они перевалили через гребень и начали спускаться вниз, потные, тяжело дышащие, с трудом переводя дыхание, но все же с чувством некоторого облегчения.
   Однако расстояние от противоположного склона насыпи до следующего проволочного заграждения оказалось гораздо большим, нежели они ожидали. Оно занимало основную часть полукилометрового отрезка ничейной земли, а нижняя часть склона насыпи был усеяна валунами, за которыми было удобно прятаться, но не бежать между ними или же карабкаться через них. Маленькая группка раскололась и едва успела попрятаться за первыми попавшимися валунами, как над их головами снова прошел луч прожектора.
   В этот момент, впервые за все время побега, Феликс позволил себе подумать о том, что, быть может, их предприятие увенчается успехом. Луч ушел, они вскочили на ноги и, спотыкаясь и падая, устремились вперед по каменным глыбам.
   Внезапно Феликс приостановился, почувствовав, что у него кружится голова и он как будто теряет сознание. Элизабет доверчиво вцепилась в его пальто, поэтому он превозмог себя и заставил двинуться вперед. Затем, к своему ужасу, он услышал в отдалении лай взявших след собак.
   Собрав все силы, какие у него еще остались, Феликс отчаянно потащил Элизабет вперед. Он уже не видел и не знал, где находились в этот момент остальные. Он думал лишь о том, чтобы успеть добежать до второго заграждения прежде, чем больная нога окончательно откажет ему или же их догонят собаки.
   Когда они домчались до заграждения, он со всего разбегу чуть не влетел в проволоку. Это заграждение было куда серьезнее первого: гораздо выше и с большим числом колючек. К тому же теперь было хуже видно, потому что луна скрылась за облаками. Он дотронулся до проволоки и отскочил назад, издав сдавленный крик.
   Заграждение было под током.
   Дрожа и хрипло дыша, Феликс отбросил палку, на которую опирался всю дорогу, аккуратно положил на землю ружье, быстро нагнулся к Элизабет и требовательным голосом зашептал ей на ухо:
   – Лили, дорогая. Акробат должен делать то, что ему говорят. Ты это знаешь. Сейчас ты должна забраться мне на плечи и продемонстрировать мне твой лучший в жизни прыжок через этот забор. Не приземляйся так, как ты привыкла это делать на батуте. Согни ноги в момент приземления и постарайся сжаться в комок. Сделай на этот раз для Феликса плохое приземление. Поняла, милая? Очень хороший, очень высокий прыжок и плохое, скомканное приземление. И как только приземлишься, сразу же вскакивай на ноги и беги вниз под гору, в первый попавшийся дом. Не жди меня, милая, и не оглядывайся ни в коем случае!
   Он стянул с нее варежки, чтобы ей было удобнее держаться. Ничего не понимая, но привыкнув во всем слушаться его, Элизабет забралась Феликсу на плечи. Постепенно сосредоточившись, она медленно выпрямилась, сделала глубокий вдох, слегка согнула колени и высоко взлетела над заграждением так, как будто того вовсе не существовало.
   Она больно шлепнулась на все четыре точки по ту сторону изгороди, на слегка припорошенную снегом мерзлую землю.
   Поднимаясь с трудом на ноги, Лили услышала лай собак и на секунду замешкалась. Но тут она услышала, как Феликс кричит ей: «Делай, что тебе сказано, Лили! Беги! Беги!»
   Она устремилась вниз по склону, маленькая серая тень на фоне снега.
   Оставшийся за заграждением из колючей проволоки Феликс поднял ружье и припал к земле. В ночном полумраке он вначале услышал частое хриплое дыхание и идущий откуда-то из глубины рык, а уж потом увидел огромную восточноевропейскую овчарку.
   Собака прыгнула на Феликса, и в этот момент он нажал на спусковой крючок. Пуля попала летевшему в прыжке псу под лопатку, но Феликс уже не успевал увернуться, и собака сшибла его на землю. С диким полуревом, полупредсмертным стоном раненое, обезумевшее от боли животное, мгновенно позабыв все, чему его учили, бросилась на Феликса.
   Тяжелое, бьющееся в судороге тело собаки придавило Феликса к земле. Он ощутил на своем лице ее зловонное лихорадочное дыхание, а затем пришли невыносимая боль и агония: овчарка разорвала ему горло.

Глава четвертая

16

   Максина, которой уже исполнилось семнадцать, начала работать в Лондоне, в хаотической на первый взгляд мастерской Партриджа, располагавшейся над тихим магазинчиком неподалеку от Бонд-стрит. Своим внешним видом и манерой одеваться господин Партридж больше напоминал биржевого брокера из Сити, нежели знаменитого модельера. Он производил впечатление человека одновременно обаятельного и беспомощного, отчего у тех, кто его окружал, возникало ощущение, что именно им надлежит сделать то, что не смог бы сам Партридж; и поэтому его сотрудники чувствовали себя не просто наемными работниками, но людьми необходимыми, желанными и сопричастными общему делу. Партридж отличался мягкостью в обращении, добрым нравом и образованностью, но был предельно жестким и бескомпромиссным во всем, что касалось работы. Главными его профессиональными достоинствами были редкостное чувство цвета, безукоризненное понимание меры, а также отсутствие какой-либо внутренней скованности в сочетании с разумной осторожностью.
   Поначалу Максине пришлось хорошенько изучить и запомнить марки и названия всех материалов, которые использовались в мастерской, после чего ее допустили к работе, заключавшейся главным образом в беготне. То ей поручали взять где-либо образцы красителей, то отнести куда-то образцы тканей, то подобрать шелк такого лимонного оттенка, который соответствовал бы вот этому образчику лимонно-желтого атласа. Просто поразительно, часто удивлялась она, сколько существует расцветок, оттенков, текстур тканей! И при этом девяносто девять процентов из них производят совершенно отталкивающее впечатление! Вскоре она получила повышение: ей доверили изготовление расклеек – картонных листов, на которые Максина наклеивала квадратные лоскутки – образцы всех тканей, расцветок и отделочных материалов, а также фотографии или рисунки аксессуаров и других предметов, которые должны были сопутствовать данной модели или находиться в одном интерьере с ней в момент ее показа. Максине нравилась эта работа, здесь находилось применение и ее хорошему чувству цвета, и стремлению к безукоризненной простоте и ясности линий. Она научилась также хорошо составлять технические описания. Ум Максины был подобен отлично организованной канцелярии, а ее практичность и дотошность в мелочах оказались ценнейшими достоинствами в те моменты, когда мастерскую сотрясал очередной из регулярно происходивших там приступов производственной лихорадки.
   Через несколько месяцев Партридж открыл для себя ее страсть к старинной мебели и стал посылать Максину в походы по самым отдаленным и запыленным магазинам антиквариата и на малоизвестные аукционы типа «Остин из Пекэма», где всего за несколько фунтов можно было подчас купить викторианский гардероб красного дерева со специальным отделением для шляп, в которых ходят в оперу, или же – но за гораздо большую сумму – почти чиппендейловский книжный шкаф-секретер со сломанной передней стенкой.
   Но больше всего Максина любила приобретать мебель в известном только немногим магазине антиквариата, что располагался на Понт-стрит, рядом с облицованной кремовой керамической плиткой молочной «Лорд Рэглан». Магазинчик этот был очень тихим и темным. Владел им чрезвычайно приятный пожилой человек по имени Джек Реффолд, которого отличали высокий вибрирующий голос, тонкий вкус и безошибочное чувство пропорции. В его магазине Максина обнаружила то, что не встречалось ей ни в одном другом месте: голубой, расписанный орнаментом в виде птичьих перьев фарфоровый сервиз для завтрака с яхты королевы Виктории; или же набор приданого для куклы-невесты, уложенный в миниатюрный чемодан; или как будто написанная кровью картина Трафальгарской битвы [63 - Произошедшее в 1805 г. морское сражение в районе мыса Трафальгар (при входе из Атлантического океана в Гибралтарский пролив), когда английский флот под командованием лорда Нельсона нанес поражение флоту Наполеона.]. Лучшие вещи из этого магазина отправлялись прямо в Нью-Йорк, однако Максина стала здесь одной из постоянных покупательниц, особенно той викторианской мебели из грубо обработанной сосны, которую ее бабушка просто выбросила бы из дома как непригодную даже для слуг.
   Как-то июльским вечером, в золотистой предзакатной дымке лондонского лета, Максина, усталая, возвращалась через Мэйфэр с работы. Она выбрала путь, пролегавший через Белгрэйв-сквер, по-гречески прекрасную и как будто кремовую в это время суток. В магазине Реффолда работали допоздна, и Максина заглянула туда, чтобы выпить стаканчик шерри и поболтать с Джеком и тремя его добродушными пожилыми помощниками.
   К этому времени Максина успела уже немало узнать о старинной английской и французской мебели и о том, какую цену за нее готовы были платить американцы. Джек Реффолд во многом поспособствовал тому, чтобы вкус Максины стал утонченнее. Он показывал и объяснял ей, что достойно восхищения в старинных вещах, будь то стул работы Шератона или же ваза для фруктов из мейсенского фарфора, и на что надо в первую очередь обращать внимание. В этот вечер он ворчал по поводу не понравившейся ему расписной рокингхэмской вазы.
   – Вы только посмотрите, Максина, какой это ужас! Запомните: прежде всего надо смотреть на общую форму вещи – она должна быть пропорциональной. Эту вазу как ни украшай, все бесполезно, поскольку она бесформенна, – его и без того вибрирующий голос дрожал от возмущения еще сильнее. – А кроме того, она огромна! Запомните, милая девочка: никогда не покупайте ничего большого, потому что потом это очень трудно продать. – Он подлил ей в стаканчик шерри и продолжал: – В наше время многие живут в маленьких комнатах и поэтому хотят, чтобы и мебель у них была некрупная. Они не хотят покупать вещи, на которых слишком много резьбы и украшений, – с таких вещей трудно стирать пыль. Правда, сэр Хью Кэссон говорит, что если вещь заслуживает приобретения, то она заслуживает и того, чтобы с нее смахивали пыль. Не думаю, однако, что сэр Хью занимается этим сам.
   Выйдя из магазина, Максина отправилась к дому пешком, наслаждаясь золотистыми вечерними сумерками и размышляя о том, как прекрасна жизнь. Однако, отпирая красную входную дверь, она вдруг услышала доносившиеся из комнаты рыдания. Максина поспешно бросилась внутрь. На узкой кровати лежала Кейт, голова покоилась на коленях у Пэйган, и обе они рыдали в голос. Пэйган подняла покрасневшее, все в пятнах от слез лицо и молча протянула Максине вечернюю газету. На последней странице было короткое, на два дюйма, извещение: «Министерство обороны сообщает, что на прошлой неделе в ходе боев с коммунистическими террористами в районе Пананга, Малайя, убит субалтерн полка «зеленых беретов» Николас Клифф, сын сэра Вальтера Клиффа, проживающего в Бартон-Корт, Бартон, графство Шропшир».
   Максина не верила своим глазам. Она еще никогда в жизни не сталкивалась столь непосредственно со смертью. Куда-то исчезли престарелые родственники, увозили усыплять старых котов и кошек, но никогда еще смерть не касалась кого-либо из ее друзей и знакомых. Максина разрыдалась вместе с подругами.
   – А Джуди знает? – спросила она. Наступила жуткая тишина: девушки вдруг поняли, что испытываемое ими горе – ничто в сравнении с тем, что почувствует Джуди, когда узнает о случившемся.
   Этот вечер они провели вместе до тех пор, пока не заснули. Почти не переставая проплакали они и следующие два дня: оказалось, что почти все, от смятых подушек до кофейных чашек, напоминало им о том или ином эпизоде, связанном с Ником. Ко всеобщему удивлению, конец их скорбной апатии положил отец Кейт. Он уселся в их плохо освещенной передней комнатке и попросил девушек рассказать ему о Нике как можно больше. Терпеливо выслушав их рассказы и дождавшись, когда они иссякнут, он спросил:
   – А как, по-вашему, сам Ник хотел бы, чтобы вы среагировали на известие о его кончине? – Девушки недоуменно-вопросительно уставились на него. – Хотелось бы Нику, чтобы вы вот так круглосуточно сидели бы и рыдали? Думаю, что нет. Наверняка даже нет: он бы, скорее всего, предпочел, чтобы вы продолжали жить как прежде и вспоминали то счастливое время, которое провели с ним вместе. Знаешь, Кейт, мне бы хотелось, если меня вдруг хватит кондрашка, чтобы вы с мамой один раз по-настоящему выплакались, а потом никогда больше не вспоминали меня со слезами на глазах. Мне бы хотелось, чтобы при воспоминании обо мне вам становилось радостнее и лучше.
   В конце концов он вытащил девушек из их полуподвала на улицу, отвел в молочную позавтракать, а потом, поскольку солнце сияло, повел в парк Сент-Джеймс посмотреть на уток. Они, конечно, не позабыли о Нике, но перестали впадать в уныние и хлюпать носом всякий раз, когда кто-нибудь упоминал его имя.
   Пэйган и Кейт, проводившие это лето в Лондоне, знакомили Максину с бесчисленными молодыми людьми, вместе с которыми они ездили смотреть соревнования по поло в Виндзоре, теннису в Уимблдоне, на скачки в Эскот. Все свободное от работы время Максина занималась тем, что или гребла в плоскодонке по Серпентайну, или, нацепив красную шляпу, отправлялась в какую-нибудь картинную галерею, или же часами наблюдала за непостижимой для нее игрой в крокет. Она ездила в гости и жила по нескольку дней в загородных английских домах, где поражалась манере английских женщин одеваться на отдыхе: платок для головы мог быть небрежно завязан под подбородком, как у принцессы Елизаветы; костюм вечно оказывался узок в плечах и чересчур натянут на груди; чулки морщинились под коленками; твидовая юбка была непременно мешкообразной и к тому же покрыта собачьей шерстью; а сумочка из крокодиловой кожи в тон юбке – обязательно старой и обшарпанной. По какой-то непонятной причине чистая, аккуратная, хорошо выглаженная одежда всегда оказывалась в таких случаях признаком аутсайдера или даже иностранца.
   Иногда Максина ходила на танцы, но это случалось нечасто, потому что к девяти утра она должна была быть уже на работе. Ей не очень нравилось, что во время таких танцев англичанин непременно ожидает от девушки, что она весь вечер будет танцевать и разговаривать только с ним, не обращая никакого внимания на всех остальных. Максине, которая в Швейцарии и во Франции привыкла к тому, что на танцах, длящихся до полуночи, все общаются свободно и меняют партнеров по собственному желанию, трудно было привыкнуть к необходимости провести весь вечер с одним и тем же человеком, зная к тому же, что потом он обязательно попытается затащить ее на заднее сиденье своей спортивной машины. Ее вообще не очень интересовали эти появляющиеся по уик-эндам молодые люди в котелках и двубортных костюмах или же в кепочках для игры в гольф и твидовых пиджаках: все они были совершенно одинаково одеты, одинаково разговаривали, одинаково вели себя; они даже думали и то одинаково.
   Пэйган и Кейт нравилась светская жизнь Лондона, Максине же она быстро наскучила. Максина была уже une serieuse [64 - Здесь: серьезная девушка (фр.).] и предпочитала то, что называлось работой, тому, что некоторые называли развлечениями. Про себя она уже твердо решила, что когда вернется в Париж, то уговорит отца потратить отложенные ей в приданое деньги на то, чтобы арендовать один из небольших антикварных магазинчиков на улице Жакоб. Она сама покрасит его в мягкие оливково-зеленые тона и станет импортировать во Францию такую же мебель, как та, что она покупала в Лондоне у Джека Реффолда: вещи, которые не выдержали бы перевозки через Атлантический океан в Америку. Она станет специализироваться на том, что французы называют le style anglais [65 - Английский стиль (фр.).] – стиль, основывающийся на английской, XVIII века, интерпретации старинных индийских и китайских орнаментов в сочетании с простой мебелью работы Адама или же с удобными мягкими диванами и креслами конца XVIII – начала XIX века, столь отличающимися от неудобных, покрытых атласными чехлами стульев, на которых восседали в своих гостиных ее мать со своими подругами. Во Франции могли хорошо изготавливать всевозможные детали отделки: шнурки и бахрому в тон оконным занавесям и постельным покрывалам, обивочные и отделочные ткани, которые повторяли бы рисунок старых тканей или близко соответствовали бы ему. Поэтому, имея для начала несколько настоящих английских вещей, было бы очень легко отделать в таком же стиле целую квартиру: надо было только взять за основу какой-то старинный рисунок, воспроизвести его на занавесках, обивке диванов и, возможно, одного из кресел; потом выбрать два разных цвета, которые соответствовали бы, однако, рисунку-основе, и подобрать ткани для остальной обивки, постельных покрывал и тому подобного; и наконец, обить стены мебельным ситцем, оклеить их обоями или же просто окрасить под цвет и рисунок основы. В случае окраски, правда, цвет надо было делать намного бледнее, чем он был на тканях.
   К тому времени, когда Максина закончила свою двухлетнюю стажировку в Лондоне, она могла бы отделать комнату в английском стиле буквально за ночь, однако никогда даже намеком не давала понять этого своим клиентам. Она уже знала, что клиенты ценят главным образом количество затраченного на них времени и редко когда способны оценить те талант и опыт, что вкладываются в работу.
   Джеймс Партридж предложил Максине постоянную, хорошо оплачиваемую работу в своей мастерской, однако Максина предпочла вернуться в Париж и заняться, как она говорила про себя, собственной «карьерой».
   – Разница между карьерой и работой в том, – сказала ей как-то Джуди, – что, выполняя работу, остаешься стоять на одном месте. Если хочешь сделать карьеру, то работа должна быть ступенькой, ведущей к достижению какой-то определенной цели. И, когда поступаешь на работу, ты должна ясно представлять себе, в какой момент ты с этой работы уйдешь.
   – Чепуха! – ответила ей тогда Максина. – Тебе надо бы заняться писанием книг о самосовершенствовании. Как Дейл Карнеги.
   Но совет оказался неплохим, и, памятуя о нем, Максина теперь отказалась от предложенной ей работы и вернулась в Париж. Здесь она и узнала, что Джуди, уйдя от Кристиана Диора, вместо того чтобы заняться собственной карьерой, целиком погрузилась в то, чтобы помочь Ги сделать карьеру модельера.

   Отец Максины с радостью встретил возвращение дочери и был весьма горд ее познаниями в английском языке и еще больше теми способностями, которые в ней вдруг открылись. Он быстро обнаружил, что ему нравится обсуждать с ней планы на будущее, причем нравится по той простой причине, что она обращается с ним, как со своим наиболее ценным клиентом, и делает все для того, чтобы доставить ему удовольствие. На отца произвели благоприятное впечатление серьезность дочери и ее знания, но он был потрясен тем, насколько не разбиралась она в бухгалтерских делах.
   – Не понимаю, зачем тебе понадобилось торчать лишние полгода в Швейцарии якобы для изучения бизнеса, – заявил он. – Неудивительно, что ты так и не сдала экзамены! Пустая трата денег! Так вот, на протяжении первого года ты мне будешь звонить ежедневно в десять утра и докладывать о самом важном в твоих делах, что у тебя произошло накануне. Только о чем-то одном, но самом важном. Не больше, чем об одном, но и не меньше. Это тебя приучит верно определять приоритеты. А каждую субботу, утром, показывай мне свои бухгалтерские расчеты.
   Однако, к удивлению отца, у Максины обнаружились хорошие наклонности к бизнесу. В первый же месяц она сумела взять в аренду сроком на семь лет небольшое помещение в доме номер 391 по улице Жакоб. Найти помещение на этой улице, где выстроились целые ряды грязных, не отремонтированных еще антикварных лавок, замусоренных, вонючих и плохо окрашенных; лавок, которые посещали пока только посредники, а не туристы, – найти здесь помещение было не так уж сложно. Магазинчик в доме под номером 391 был узким и темным, но достаточно большим в глубину, а кроме того, на втором этаже над ним находилась квартира, которая тоже входила в стоимость аренды. На первое время Максина пересдала ее старому поляку – преподавателю латыни. Она назвала свое заведение «Парадиз» [66 - То есть «Рай».] и немедленно наняла помощника: в противном случае она не могла бы никуда отойти, не закрыв магазин. Потом она нашла студентку художественного училища, которая, работая неполный день, выполняла в ее ателье те же функции, которыми занималась сама Максина в мастерской Джеймса Партриджа в Лондоне. Отец подобрал Максине бухгалтершу, ширококостную и довольно некрасивую женщину по имени Кристина, с длинным коровьим лицом и такими же коровьими карими глазами. Обе они приходили в мастерскую к половине восьмого утра. В небольшой кухоньке при мастерской Максина держала кресло-шезлонг: если предстояло работать допоздна, то сама она или Кристина могли усесться в это кресло, вытянуть ноги и полчасика передохнуть.
   По субботам отец учил Максину тому, как надо составить и распланировать бюджет, как предусмотреть все так, чтобы мастерская могла постоянно располагать наличностью. Учил он ее и тому, как читать бухгалтерские отчеты; это оказалось гораздо проще и гораздо интереснее, чем ожидала Максина. К их обоюдному удивлению, выяснилось, что Максина была крайне экономной и наделенной деловой интуицией и хваткой.
   Проработав полгода в мастерской Максины, Кристина обратилась к ней с просьбой стать ее партнером и предложила сделать денежный взнос. У Кристины тоже был отец, и ей удалось убедить его, что вложить деньги в приносящее доход дело – это лучше, чем просто держать их в качестве приданого, тем более что в свои тридцать четыре года Кристина была уже не уверена, что это приданое ей когда-нибудь понадобится.
   Спустя год «Парадиз» стал получать более крупные заказы: не только на отделку кухни или ванной комнаты, но и целых квартир, небольших контор и даже один раз как-то загородного дома. «Парадиз» поставлял все, от дверных ручек до оконных рам. И хотя они применяли современные цвета и средства освещения, в отделке Максина использовала только традиционные рисунки и орнаменты. В «Парадизе» работали теперь два постоянных дизайнера и несколько помощников, занятых неполный день.
   Каждый понедельник, с утра, Максина и Кристина планировали работу на предстоящую неделю, давали задания дизайнерам, а вечером по понедельникам проводили короткое рабочее совещание с теми сотрудниками, которые были у них на временной работе. Такое совещание устраивалось обычно после шести часов, когда мастерская уже закрывалась; а после него все отправлялись ужинать в ресторан «Бо арт», в котором всегда было полно шумных и веселых студентов, энергично поглощавших простую традиционную французскую пищу. Все очень любили эти понедельничные вечера: именно тогда беспокойство за дело сменялось у них чувством товарищества, они отдыхали, расслаблялись, не только говорили о делах, но и сплетничали.
   К 1953 году, когда Максине исполнилось двадцать два года, она добилась небольшого, но вполне определенного успеха: ее мастерская стала приносить устойчивый доход. Отец был в восторге, но мать пребывала в волнении: дочь была все еще не замужем, и все подходящие кандидатуры казались ей утомительными и скучными. «Это же просто противоестественно, – пожаловалась однажды мать тетушке Гортензии, – мужчины интересуют девочку только в том случае, если они или модельеры, или клиенты, или потенциальные клиенты, или же эти грязные бородатые сосунки, которые не вылезают из «Бо арта».
   Тетушка Гортензия понимающе покивала головой. «Подумаю, чем я смогу тут помочь», – сказала она.

   Спустя несколько месяцев после этого разговора тетушка Гортензия позвонила Максине. «Дорогая, – сказала она, – у меня есть для тебя один клиент. Это племянник одного из моих друзей. Мальчик только что стал наследником обветшалого шато возле Эперне. Бедняга, там творится полный хаос. В доме с войны никто не живет, а у него нет даже времени по-настоящему заняться этим домом: он должен приводить в порядок имение, которым никто не занимался на протяжении последних пятнадцати лет. Я подумала, что для тебя это может оказаться интересным делом. Поэтому, если, конечно, ты готова, я могла бы заехать за тобой завтра в девять утра, и мы бы съездили в Шазалль. Насколько я понимаю, там не только имение, но еще и виноградники, около семисот акров, и тоже совершенно заброшенные».
   На следующее утро тетушка Гортензия подхватила по дороге Максину, одетую и причесанную в таком стиле, на который, как она уже успела убедиться неоднократно, лучше всего «клюют» новые клиенты. На ней был ошеломляющий льняной костюм цвета спелой груши, туфли в тон костюму, но несколько более темного оттенка; копна длинных, до плеч, тяжелых золотистых волос была собрана сзади в тугой пучок, чем-то напоминавший кошачью мордочку и подвязанный лентой в тон костюму. Они выехали из Парижа и направились в сторону Шампани. Имение де Шазаллей располагалось в тринадцати километрах южнее Эперне, на самой границе области Кот-де-Бланш, что лежала к юго-западу от Эперне, где-то между Верту и Ожером.
   Вершина довольно плоского холма была покрыта лесом. Там, где он кончался, прямо на склоне начинались виноградники, которые уходили вниз и вдаль, к полям золотистой кукурузы, что виднелись сквозь слабую дымку в долине. «Мерседес» свернул с пыльной проселочной дороги, въехал в распахнутые ворота, железные створки которых проржавели, а одна чуть не падала с петель, и проехал еще примерно полкилометра по заброшенной и заросшей дороге. По пути им попалось несколько цветочных клумб, тоже неухоженных и беспорядочно разросшихся. И наконец на фоне прозрачно-голубого неба показался темный, с башенками, силуэт великолепного шато. Когда они подъехали поближе, то увидели, что и дом тоже имеет какой-то заброшенный и полуразрушенный вид. Максина обратила внимание, что во дворе валялись несколько упавших с крыши и разбившихся черепиц. Они прошли через двор, поднялись по растрескавшимся каменным ступеням к входной двери, потянули за ржавую ручку колокольчика и удивились, услышав, что где-то в отдалении за дверью раздался звонок.
   Дверь открыл высокий стройный молодой человек, одетый в поношенный коричневый свитер. У него было некрупное худое лицо с четко очерченными скулами, а вокруг уголков серых глаз разбегались морщинки, какие обычно образуются от частого смеха. Он выглядел несколько удивленным, но довольным – так, как будто ему только что сделали неожиданный подарок. Он слегка поклонился, поцеловал приехавшим руки и пригласил войти.
   – Здесь все покрыто пылью, и поэтому я непрерывно чихаю. Но один из залов я привел в порядок, а женщина из деревни периодически убирает его. Дом, конечно, в ужасном состоянии.
   В холле, где они стояли, было темно и пусто, ставни на окнах были закрыты, как и во всем доме, и он производил гнетущее впечатление. С потолка и стен свисала отслоившаяся старая краска, углы были затянуты паутиной, а одна из внутренних дверей сорвана с петель и, разбитая, лежала на полу. Во время войны в этом шато размещались немецкие солдаты; они же и разгромили его. Великолепные резные двери были побиты и поломаны; фамильные гербы, прежде украшавшие их и старинную отделку стен, сбиты, и на их месте написаны или выцарапаны разные непристойности. Антикварная мебель в основном была употреблена на дрова, за исключением лишь нескольких вещей, кучей сваленных на чердаке: немецкий комендант явно собирался использовать их в тех же целях чуть позже.
   – Кроме этого здания, здесь неподалеку располагается еще четыре довольно хороших шато. То, что в Монморте, находится в отличном состоянии, Брюньи – тоже, Морейль в несколько худшем, а Лувро мне просто не нравится. – Граф слегка сутулился, у него была длинная шея. Время от времени он то поворачивался к Максине, то украдкой бросал на нее взгляды. «Он ожидал, что я окажусь старше, – подумала она про себя, – не хочет доверять работу такой молодой; ну что ж, надо произвести на него впечатление». Она раскрыла привезенный с собой большой блокнот и принялась заносить в него многочисленные записи, наброски, рисунки.
   Скромный и застенчивый, Чарльз де Шазалль казался привлекательным в своей полнейшей беспомощности. Возможно, более агрессивный по складу характера человек решил бы, что Максина слишком раскомандовалась. Но для Чарльза Максина оказалась именно той, кто был ему нужен, и он чем дальше, тем больше восхищался ею. Максина непрерывно что-то писала, прикидывала и под конец дня предложила простой, но весьма разумный план приведения в порядок того хаоса, посреди которого неожиданно для себя самого оказался вдруг Чарльз.
   Неудивительно, что она получила заказ.
   После этого она почти ежедневно тряслась сюда по проселочной дороге на своем маленьком белом фургоне «Рено», каждый раз привозя с собой из Парижа какого-нибудь очередного специалиста. То это был оценщик, то архитектор, то кровельщик, то владелец аукциона, то специалист по канализации, то реставратор мебели или картин.
   Каждый из них спустя какое-то время представил Максине свой отчет, и теперь по пятницам, вечерами, Максина и Чарльз встречались за ужином в старой, XVIII века, таверне в Эперне и обсуждали все детали будущей работы. Здесь подавали оленину – олени водились в этой же местности, – мясо дикого кабана, всегда свежий, мягкий, белый и острый бурсальский сыр и, конечно же, местное белое вино, разумеется, сухое, с тонким букетом и легким привкусом лесного ореха. Так продолжалось все лето.
   Но Максине во время этих деловых ужинов можно было бы подавать все, что угодно, хоть сухари с водой: она совершенно не замечала, что ест. И хотя, прежде чем сделать заказ, они долго и тщательно обсуждали выбираемые блюда, мысли Максины были не о прелестях местной кухни. Она думала лишь о том, как бы ей понравиться Чарльзу.
   Тот, напротив, наслаждался каждым кусочком, который отправлял в рот. Чарльзу нечасто приходилось бывать в ресторанах. Он вел уединенный деревенский образ жизни, его не тянуло блистать в Париже, вести там пустую болтовню на светских приемах и раутах. Днем он напряженно работал, стараясь привести в порядок запущенные виноградники своего имения, а вечера предпочитал проводить в одиночестве и дома, вытянув длинные тонкие ноги перед камином и читая или слушая музыку. Максина казалась ему занятной и интересной – отчасти еще и потому, что она была une serieuse.
   – Сколько всего еще предстоит сделать! – вздохнул он как-то в очередную их пятничную встречу, когда они уже кончали ужинать. – Начать с того, что у наших виноградников пока еще слишком мал выход вина. В пересчете на шампанское средний урожай должен быть порядка 5600 литров с гектара. – Он жестом показал официанту, чтобы тот подавал кофе. – Откуда я все это знаю? Ну, наша семья уже несколько веков живет в этих краях, так что не стоит удивляться моему хорошему знанию основ производства шампанского. Но практикой я смог заняться только после того, как умер отец.
   Он замолчал, пока официант наливал ему в бокал коньяк, потом капнул чуть-чуть на краешек стола, чтобы проверить качество: пролитое должно было остаться на столе несколькими каплями, не растекаясь.
   – Французы чаще всего предпочитают, чтобы сыновья продолжали семейное дело. Но моему отцу так хотелось демонстрировать всем свою независимость, что он не позволял мне никак участвовать в его бизнесе. А в то же время он не разрешал мне и работать на какую-нибудь другую фирму. Все это доводило меня просто до отчаяния, тем более что отец решительно не признавал никаких новых, современных методов. Я знал, что жить ему осталось недолго – его покалечило гестапо во время войны: его там зверски пытали, – поэтому никогда не шел против его воли.
   Посетители «Руаяль Шампань» постепенно расходились – провинциальные ресторанчики имели обыкновение закрываться рано, – однако Чарльз, не замечая этого, продолжал вертеть в руках пустой коньячный бокал.
   – Наверное, естественно, что отец испытывал какую-то ностальгию по довоенному времени. Ему доставляло удовольствие делать вид, будто он сам не переменился и ничто другое тоже не изменилось. – Им принесли на тарелке счет. Чарльз мельком взглянул на него – не может быть, чтобы он успел так молниеносно проверить его, подумала Максина, – расписался и продолжил свой рассказ: – К сожалению, отец работал методами, которые уже давным-давно устарели. А когда я пытался сказать ему об этом, меня всякий раз твердо ставили на место. Отец обычно говорил: «Когда я умру, сможешь делать все, что хочешь и как хочешь». Я уважал его желания. Но теперь предстоит восстанавливать фирму де Шазаллей, и я намерен приложить для этого все силы. – Он помолчал немного, посмотрел на Максину и добавил: – Наше шампанское уже больше не считается одним из лучших. Но я добьюсь, чтобы оно снова получило признание. – Он заговорил быстрее, как будто ожидая, что ему станут возражать, и заранее отбиваясь от нападок: – Не вижу ничего ненормального в этом стремлении. У Лэнсонов была поначалу очень маленькая фирма. А во время Первой мировой войны все их владения были полностью разрушены. Но два его сына – Виктор и Генри – объездили весь мир в поисках заказов и добились поразительных успехов.
   Официант начал выключать свет. Чарльз понял намек.
   – Пойдем? – Не показывая виду, что ей страшно не хотелось уходить, Максина кивнула головой и встала, другой официант мгновенно подскочил, чтобы отодвинуть ей стул. Чарльз кивком головы попрощался с ним и двинулся вслед за Максиной к выходу, договаривая уже на ходу: – Не понимаю, почему бы и мне не попробовать сделать то же самое, что сделали Лэнсоны. За полвека они добились того, что их шампанское стало знаменитым на весь мир, а ведь на эти полвека пришлись депрессия и две мировых войны.

   Чем дальше, тем сильнее каждый из них втайне с нетерпением ждал очередной пятницы, и Максина после их вечерних встреч стала возвращаться в Париж все позже и позже. Ей все труднее было расставаться с Чарльзом, который начал уже слегка поддразнивать ее за деловую пунктуальность: ему легко удавалось заставить ее смеяться и над самой собой, и просто так, и даже хихикать, чего она не делала уже со времен школы.
   Всем другим Чарльз казался человеком тихим, сдержанным, почти скучным; но Максина была о нем иного мнения. Способность рассмешить женщину – одно из самых сильных притягательных качеств, причем такое, которое усиливает половое влечение; и Максина уже с трудом дожидалась прихода каждой следующей пятницы. Одеваясь и собираясь утром в такой день, она испытывала такое ощущение, как будто в самом воздухе витало возбуждение. Обдумывая, что надеть, она меняла решение по меньшей мере три раза, и когда она в итоге уходила, то вся спальня после нее оставалась закиданной одеждой. Мать при виде всего этого испытывала прилив радости и бодрости. Если женщина не может решить, что ей следует надеть, это верный признак того, что здесь замешан мужчина.
   Вечером, когда они сидели в «Руаяль Шампань» за кофе и коньяком, Максине всегда хотелось, чтобы Чарльз прикоснулся к ней, но он никогда этого не делал.
   Как-то во время очередной пятничной встречи, за ужином, у них вдруг скомкался разговор, и оба почувствовали, что между ними возник барьер смущения и замешательства. Максина ощутила, внезапно и совершенно ясно, что для нее Чарльз не просто клиент. С этого момента она стала очень внимательно следить за собой: не скребет ли она карандашом в голове – эту ее привычку дружно осуждала вся ее семья, – не слишком ли шумно ест и пьет.
   К концу следующей недели Максина испытывала уже такое возбуждение, что ей было трудно находиться рядом с Чарльзом. В этот вечер она показывала ему несколько старых и попорченных картин, на которых маслом были написаны лошади. Она собрала эти холсты по всему дому и выставила их в коридоре. Картины оказались весьма похожи на серию аналогичных работ, которую Джек Реффолд как раз начал продавать в Америке. Они уже опаздывали к тому времени, на которое был заказан столик в ресторане, но ей хотелось показать эти картины Чарльзу и посоветоваться, не стоит ли послать одну-две Джеку для оценки.
   – А почему бы нам не вернуться сюда после ужина? – предложил Чарльз. – Тогда и выберем, какие послать в Лондон.
   – Я слишком устану и к тому же очень поздно вернусь в Париж. Как бы мне вообще не заснуть за рулем на обратной дороге.
   – Я тебя отвезу, – вызвался Чарльз.
   – Слишком далеко, ты тогда вернешься в Эперне только на рассвете. – Про себя она, однако, подумала, что он может и совсем не вернуться: единственное, что не нравилось Максине в Чарльзе, была его манера лихачески водить машину.
   После ужина, когда им уже принесли кофе, Чарльз вдруг наклонился к Максине через стол и медленно-медленно провел рукой по ее густым, золотистым, цвета спелой кукурузы, волосам. Максина ощутила вдруг удушье, как будто оказалась на большой высоте в горах. Она почувствовала, как возбуждение сильными волнами прокатилось по коже головы, по груди, в паху. Чарльз задержал в руке прядь ее волос, потом тихо отпустил, волосы медленно качнулись на место, и с губ Максины сорвался еле слышный стон. Чарльз услышал его.
   – Ты слишком устаешь от этих поздних поездок, – сказал он. – Почему бы тебе просто не переехать ко мне?
   – Потому что моих родителей хватит от этого удар!
   – Не хватит, если мы поженимся, – сказал Чарльз. Не сводя глаз с ее лица, он поднес к своему рту запястье ее левой руки и очень мягко и нежно поцеловал проступавшие там бледно-голубые жилки.
   Максина, всегда уверенная в любой ситуации и ясно знающая, что она делает и зачем, на этот раз не знала, что сказать. Ей не хватало воздуха. Она боялась пошевелиться. Она испытывала такую слабость, что не была уверена, сможет ли сама выйти из ресторана. Она не могла оторвать взгляда от его лица. На этот раз он не улыбался, а казался даже каким-то странно равнодушным.
   Когда они вышли из ресторана и сели в машину, Чарльз, не говоря ни слова, с сумасшедшей скоростью погнал машину назад к своему шато. Схватив Максину за руку и по-прежнему не произнося ни звука, он чуть не бегом потащил ее к входной двери, прыгая по ступеням и не обращая никакого внимания на романтические запахи теплой земли, прогревшейся за день травы. Он ощущал лишь страсть, передававшуюся, как электрический ток, через их сцепленные руки, – страсть сильную, страсть, рождающую предвкушение и решимость.
   Едва они вошли в дом, как Чарльз притянул Максину к себе и сильно поцеловал ее в губы, одной рукой прижимая к себе, а другой гладя ее вдоль всего тела. Он ласково провел рукой сверху вниз по контуру ее позвоночника, мягко погладил по ягодицам, ощутив их линии и форму. Крепко прижимая Максину к себе, чтобы она могла чувствовать нарастающее в нем возбуждение, он медленно поднял ей юбку, и она ощутила вначале прикосновение его руки чуть ниже трусиков, а затем почувствовала, как рука забирается внутрь, под тонкое кружево. Максину всю трясло. Она хотела его так, как не хотела никого и никогда в жизни. Колени у нее сильно дрожали, ей казалось, что она вот-вот упадет. Максина чувствовала, как руки Чарльза гладят ее по дрожащим ягодицам, все крепче прижимают ее к его телу, ставшему вдруг сильным и твердым.
   Сделав над собой усилие, Чарльз оторвался от Максины, издал громкий предвкушающий стон, поднял Максину на руки, ощутив ее вес – никогда в жизни она не будет легкой как пушинка, – и понес ее по винтовой лестнице наверх, в запыленную, но великолепную парадную спальню, отделанную голубой парчой. Там, под косыми лучами серебристого лунного света, он мягко опустил ее на старинное шелковое покрывало, ожесточенно сорвал с себя одежду и упал на Максину.
   Максина задохнулась от удивления. Она никак не ожидала, что мягкий, очаровательный и покладистый Чарльз окажется таким умелым, страстным и опытным.

   В течение следующих четырех часов тело Максины само двигалось и отзывалось на все, что делал Чарльз. Она даже не подозревала за своим телом таких способностей. А потом, ей не хотелось ни на мгновение оторваться от Чарльза. Обнаженная, она изо всех сил прижималась к нему, а спутанные и влажные золотистые волосы рассыпались по ее полной груди.
   – Я не хочу уезжать! – шептала она со слезами в глазах и сопротивлялась, но он нежно, однако настойчиво поднял ее с постели и помог одеться. В окна по-прежнему светила луна.
   – Твои родители будут волноваться, – говорил Чарльз. – Я сейчас отвезу тебя назад в Париж, а утром поговорю с твоим отцом.
   Они остановились внизу, в холле, чтобы подобрать комочек порванных белых кружев, а потом на предельной скорости понеслись в Париж на открытой темно-зеленой «Лагонде» Чарльза. Великолепная спортивная машина легко неслась через ночь, распахивая перед ними таинственные и неожиданные пейзажи, и оба они испытывали прилив бурного, торжествующего ликования. Все вокруг было непривычно молчаливым и как будто принадлежало только им одним. Облака закрыли луну, и ночь стала бархатно-черной, только впереди, перед машиной, бежала высвечиваемая фарами желто-золотая дорожка.
   Потом они влетели в темно-зеленый, еще более непроглядный туннель, под черные тополя, и помчались по нему. Со всех сторон до них доносились странные, животные звуки ночного леса, так похожие на те, беспомощные и неразборчивые, что лишь недавно разносились под лунным светом в голубой парчовой спальне.

17

   Пэйган не смогла приехать на свадьбу, потому что была в это время в Египте; но Джуди и Кейт помешать не смогло бы ничто. Кейт подарила Максине большой кусок цельного аметиста: его можно было использовать как тяжесть для бумаг на письменном столе. А Джуди привезла очаровательную гравюру Стейнберга: на ней была изображена невеста с пустыми, невыразительными глазами, нервно вцепившаяся в жениха – явного простофилю-деревенщину. Пэйган прислала изумительный старинный ларец дамасской работы, инкрустированный перламутром.
   Максина и Чарльз сочетались браком в мэрии Эперне почти через год после того, как познакомились. На Максине были бледно-розовое шелковое платье, юбка которого была сшита так, что напоминала лепестки розы, и большая соломенная шляпа кремового цвета. Они сидели с Чарльзом на двух жестких маленьких стульях. Церемонию, оказавшуюся короткой и быстрой, вел мэр, костюм которого украшала торжественная лента красного, белого и синего цветов. Они расписались в книге регистрации гражданских актов, что во Франции примерно соответствует свадебному контракту. С этого момента они были уже официально мужем и женой. После церемонии они с родственниками отправились в «Руаяль Шампань» на свадебный обед, продолжавшийся до шести часов вечера, а потом Максина вместе со своими родителями вернулась в Париж – так было принято.
   Церковная церемония состоялась на следующий день в очень уютной каменной церкви в Эперне. Во Франции у невест обычно не бывает во время такой службы посаженой матери и подружек невесты, но на этот раз две маленькие племянницы Максины исполняли роль пажей и сопровождали ее, когда она поднималась по старинным каменным ступеням церкви.
   Максина попросила Кейт помочь ей одеться. Кейт расхохоталась, увидев в гостиничном номере Максину, на которой были только фата и белое свадебное атласное белье, едва прикрывавшее интимные части тела. Вся остальная одежда была разложена на кровати. «Ну, Максина, ты верна себе! У тебя даже свадебное платье должно быть практичным!» – сказала Кейт, взяв в руки кремового цвета шелковое платье, сделанное по фасону от Рафаэля. Укороченная жакетка плотно облегала грудь. От скромного, мандаринового цвета воротничка вниз шел ряд небольших пуговиц из настоящего жемчуга. Он доходил до пояса, откуда начиналась очень широкая длинная юбка. По случаю свадьбы под это шелковое платье полагалось тоже кремовое тюлевое выходное платье с открытыми, без бретелек, плечами; но потом его можно было носить и отдельно, как поддевая под него что-либо, так и самостоятельно. В нем можно было бы, например, поехать на скачки в Шантильи или пойти на любой официальный прием.
   – Это лучшее платье, какое у меня было за всю жизнь, – возразила Максина, – так почему же я его должна надеть один-единственный раз?
   Идя сейчас по проходу между торжественными колоннами церкви, Максина, обычно столь уверенная в себе, деловая и энергичная, выглядела непривычно для себя. Она не шла, а скорее плыла, как нечто воздушное, неземное. Из-под широкого длинного платья струился поток кремового тюля. На голове у Максины был сплетенный из похожих на звездочки цветов венок в форме простой короны. Проходя мимо Кейт, сдержанно-благопристойная Максина быстро и сладострастно подмигнула ей.

   Когда они вернулись из свадебного путешествия, Максину представили всем самым видным семействам, что жили в округе. Кристина продолжала заниматься делами «Парадиза», а Максина заводила новые важные знакомства. Больше всего ей понравилось посещение фирмы «Моэ и Шандон», традиции гостеприимства которой восходили еще ко временам Наполеона. Максину – как до нее императрицу Жозефину [67 - Супруга императора Наполеона.], русского царя, императора Австрии и короля Пруссии – провели по длинным подземным погребам и показали ей, как изготавливается шампанское. Они шли темными серо-зелеными от времени сводами, где пахло отсыревшим мелом, плесенью и кислым вином.
   – В меловых отложениях под Эперне пробито восемьдесят миль таких погребов, – рассказывал ей Чарльз. Он взял руку Максины и поскреб ее ногтем по рыхлой поверхности стенки погреба. – Видишь? Весь район, где делают шампанское, стоит на таких особых меловых отложениях. Только на такой земле вырастает виноград, из которого получаются вина с особым шампанским вкусом и букетом. Больше нигде в мире нет ничего подобного.
   К концу этого посещения Максине начало казаться, что она наслушалась о шампанском на всю жизнь. Она понимала, конечно, что могло получиться и гораздо хуже. Она могла бы выйти замуж, например, за фермера-овцевода, за короля консервной промышленности или, в конце концов, даже за человека, который занимался бы производством рельсов и прочих железок для железных дорог. Чарльз как будто прочел ее мысли и проговорил:
   – Не бойся. Я не стану докучать тебе делами. Но производство шампанского – это мой бизнес, это часть моей жизни, это доставшееся мне наследство и то, за что я теперь несу ответственность. Однако я не городской бизнесмен. Я сельский житель. Я люблю ухаживать за своей землей, бродить по ней с собаками. А вечерами я люблю читать или слушать музыку – в общем, веду тихую жизнь.
   – А по ночам ты любишь заниматься любовью, – продолжила Максина.
   – Любовью я люблю заниматься всегда, – твердо ответил ей Чарльз.
   На следующий день он предложил Максине съездить к нему на фирму и узнать кое-что о том, как делается шампанское. «Как жена владельца фирмы, ты просто должна это знать, – сказал он. – Так что за работу. Постараюсь, чтобы она не показалась тебе скучной, дорогая».
   Значит, утро пропало, думала Максина, облачаясь в своей спальне в бледно-желтый полотняный деловой костюм от Кристиана Диора. У него была широченная плиссированная юбка с отглаженными, как лезвие ножа, складками и плотно облегающая, до пояса, жакетка, застегивающаяся спереди на пуговицы. В этом костюме Максина выглядела одновременно очень привлекательной и целомудренно-сдержанной. «И красиво, и по-деловому, – одобрил Чарльз, помогая ей сесть в «Лагонду». – Прямо как леди».
   Почти сразу же за Эперне они въехали в огражденный каменным забором дворик, со скрежетом тормозов остановились и вошли в старое здание, которое сейчас использовалось под контору. Пока из полумрака пустого холла они поднимались по истертым каменным ступеням в лабораторию, Чарльз объяснял:
   – Любая фирма, которая изготавливает шампанское, прежде всего стремится к тому, чтобы делать вино, которое бы всегда обладало одним и тем же вкусом и качеством. А поскольку погода никогда не бывает одинаковой, а значит, и вкус винограда урожая разных лет тоже разный, то добиться этого можно, только смешивая различные сорта вин. – Он на секунду замолчал, чтобы открыть простую, окрашенную в белый цвет дверь. – Сейчас ты увидишь человека, самого важного в любой фирме по производству шампанского: того, кто смешивает вина. – Жестом он предложил ей войти. – Машинным способом готовить смеси для шампанского нельзя. В хорошей фирме обязательно должен быть отличный специалист этого дела: вся репутация фирмы зависит от его нёба, глаз и носа.
   Они вошли в безукоризненно чистую лабораторию. Там, напротив ряда простых деревянных стульев, стояли плевательницы, на деревянном столе в центре комнаты было несколько бутылок без этикеток. На стенах висели таблички с предупреждением: «Не курить!» «Пока что все поразительно тоскливо», – подумала Максина. В этот момент ей представили человека с отвисшим животом, похоронным выражением лица, багрово-красного, как «рог» на лбу у индюка.
   Chef de cave [68 - Здесь: хозяин лаборатории (фр.).] торжественно предложил им по бокалу шампанского. Максина поблагодарила его с тем изяществом и достоинством, что соответствовали ее новому положению, и Чарльз повел ее назад вниз по лестнице, потом по выложенному плитками белого и черного мрамора коридору в направлении полутемного холла.
   Внезапно он схватил Максину за руку и потянул ее в темную нишу под лестницей. Там он быстро расстегнул ее песочную жакетку, запустил обе руки под кружевной бюстгальтер, а готовый было вырваться у нее вскрик ужаса заглушил поцелуем. Она почувствовала прикосновение его языка к своему. Потом Чарльз слегка отвел голову назад и заговорил как ни в чем не бывало:
   – Первый разлив по бутылкам происходит обычно в конце апреля или позже. В этот момент мы обычно добавляем в смесь немного тростникового сахара, чтобы началось второе брожение. – Он стал целовать соски ее грудей. Максина испытывала состояние полной физической беспомощности, но, едва она слегка застонала от блаженства, Чарльз внезапно убрал руки и привел ее в порядок, застегнув на все пуговицы, быстрее, чем это сделала бы любая горничная.
   Испытывая слабость от охватившего ее желания, Максина прошептала: «Не делай так, никогда не делай… этого». Однако слова ее прозвучали неубедительно.
   Чарльз взял ее за руку и провел еще несколько ступенек вниз, громко говоря при этом:
   – Именно при втором брожении шампанское приобретает свою искристость. На самом деле искристость – это частички газа. Ферментация создает взрывоопасное давление газа. Поэтому хорошая пробка просто необходима.
   Продолжая безостановочно говорить, он с последних ступенек снова потянул ее в темноту под лестницей. Там он прижал ее к себе, а правой рукой стал шарить под ее плиссированной юбкой, стягивая с нее трусики.
   – Долой! – прошептал он.
   – Чарльз! Ты с ума сошел, нас увидят! – протестовала Максина.
   – Долой! – приказал Чарльз, свирепо дергая за кружево. Максина нервно выскользнула из них и попыталась подобрать маленькую желтенькую тряпочку, но Чарльз не дал ей нагнуться. – Я тебе не позволю превращаться в чопорную графинюшку вроде моих сестриц, которых постоянно волнует, что о них кто-то подумает, – заявил он.
   Раздался звук приближающихся шагов, и Чарльз замер. Максина закрыла глаза и стояла в ожидании неизбежного позора. Шаги приблизились еще немного, потом стихли, и Максина услышала звук открываемой двери, а потом стук, когда дверь захлопнулась. Чарльз отпустил ее. Она быстро наклонилась, подобрала трусики и запихнула их в полотняную сумку, что висела у нее через плечо. Ничего не говоря, Чарльз снова взял ее за руку и торопливо повел к располагавшемуся в задней части холла лифту, сказав только самым обычным голосом: «Надеюсь, ты не замерзнешь. Помнишь, я тебе вчера говорил, что в погребах холодно. Или, может быть, принести из машины пальто?»
   Откуда-то сзади, из-за них, появился молодой человек в белом халате и распахнул перед ними железную решетку маленького, рассчитанного только на двоих, лифта.
   – Да ну, Чарльз, не стоит беспокоиться, – дрожащим голосом произнесла Максина не столько для него, сколько для молодого человека, закрывавшего за ними решетку.
   Чарльз нажал на зеленую кнопку, лифт дернулся и пошел вниз, и, как уже и ожидала Максина, рука Чарльза мгновенно оказалась у нее под юбкой, и он стал ритмично поглаживать ее большим пальцем. Лифт продолжал опускаться, свободная рука Чарльза очутилась у нее на обнаженных ягодицах, юбка сзади была поднята и зацепилась за стенку лифта. «Боже, – думала Максина, – сколько же часов теперь придется снова разглаживать все эти складки?»
   – Пока в 1668 году не появился «Дом Периньон», бутылки закупоривались полотняными затычками, вымоченными в оливковом масле. Конечно, это была негерметичная закупорка, – продолжал объяснять Чарльз. Но Максина думала теперь только о его пальцах. Сейчас она готова была бы перенести любое унижение, лишь бы только он не останавливался. Чарльз продолжал говорить так, будто разговаривал со своей матерью: – Гениальнейшая мысль «Дом Периньон» заключалась в том, чтобы вначале намочить кусочек пробки – тогда она становится пластичной, – а потом загнать ее в горлышко бутылки. – Максина дернулась вверх и задрожала, а он продолжал: – Пробка закупоривает бутылку и не дает выходить газу. – Лифт с мягким стуком остановился, Чарльз отодвинул железную решетку. – Давление внутри бутылки шампанского примерно такое же, как в шине автобуса… так что пробка, ее качество очень важны.
   Максина, одергивая юбку, с трудом вышла из лифта. Дрожа и с трудом переводя дыхание, она пошла вдоль камер-погребов, где на специальных стеллажах, устроенных вдоль позеленевших меловых стен, лежали тысячи бутылок шампанского горлышками вниз. Чарльз показал рукой в сторону аккуратных блестящих рядов, где покоились маленькие зеленые солдатики его империи:
   – Бутылки со смешанным вином мы оставляем на год или два в погребах, а потом помещаем на эти стеллажи: здесь образующийся в вине осадок постепенно впитывается в пробку.
   – В пробку, – повторила за ним как эхо Максина голосом, в котором звучало изумление. С потолка сорвалась капля и упала ей на щеку, и тут Чарльз опять потянул ее за руку в одну из темных, заполненных бутылями ниш и снова расстегнул ее жакетку. На этот раз Максина не протестовала.
   – Да, – серьезно сказал он, – в пробку. – Чарльз вытолкнул Максину назад в главный проход, и они пошли дальше по длинному широкому коридору к тому месту, где работали молчаливые люди в темно-синих свитерах и комбинезонах. Стоя спинами к Максине, они мягко и быстро переворачивали бутылки.
   Максина видела, как бутылки медленно задвигаются в сверкающую утробу какой-то машины. К некоторому ее разочарованию, Чарльз теперь держался безукоризненно. Он, однако, подвел ее ближе к машине и встал с нею вместе так, что рабочие могли видеть только головы его и Максины, но не все, что было ниже головы. Тут Чарльз схватил руку Максины и прижал ее к себе так, что Максина могла чувствовать нараставшее в нем возбуждение. Она вцепилась в него, а Чарльз продолжал объяснения:
   – Когда пробку вынимают, то вместе с ней удаляются и впитавшиеся в нее или приставшие к ней осадки. Умная идея, правда? – Тело его дрожало в ответ на прикосновения ее пальцев, однако он продолжал бубнить скучным монотонным голосом экскурсовода: – После этого вино нюхают, чтобы убедиться, что оно в хорошем состоянии, и наконец – это ты увидишь в следующем погребе – в него добавляют самую малость сладкого ликера, сделанного из старого вина и тростникового сахара…
   Он издал легкий умиротворенный вздох. Они перешли на следующий участок. Там Чарльз взял мензурку с ликером и дал ее Максине понюхать.
   – Для сорта брют – он обычно считается лучшим среди всех сортов шампанского – надо добавить очень немного, – сказал он. – Чем слаще хочешь сделать шампанское, тем больше надо добавить ликера. Соответственно будет получаться очень сухое, сухое, полусладкое и сладкое. Это последнее до противности сладкое, за моим столом его никогда не подают.
   – За нашим столом, – поправила его Максина. Когда они двинулись дальше, она добавила: – Мне кажется, теперь я уже и сама могла бы составить нужную дозу.
   – Ты еще не видела самый последний участок. Он впереди. Там в бутылки вставляют новые пробки и ставят проволочную петлю, которая их удерживает. После этого бутылки еще несколько лет лежат в дальнем конце погреба, потом мы наклеиваем на них этикетки и отправляем в торговлю.
   Максина посмотрела в глубину высокого сводчатого туннеля: по обеим сторонам он до самого потолка был заполнен темно-зелеными бутылками с шампанским, образовывавшими какой-то причудливый узор. Внезапно Чарльз снова потянул ее в глубокую нишу и прижал спиной к меловой стене. Их бы обязательно тут увидели, случись кому-нибудь проходить мимо, но теперь Максине было уже все безразлично, так страстно она хотела Чарльза. Их страсть и напряжение дошли до верхней точки, и взрыв был подобен пробке, выстреливающей из бутылки шампанского.

18

   Через три месяца после свадьбы Максина, к радости своей, обнаружила, что беременна. К сожалению, на протяжении всей своей беременности чувствовала она себя очень плохо, поэтому планы реконструкции и отделки шато пришлось отложить. И в «Парадизе» тоже она могла выполнять самый минимум работы. Тогда-то она и возблагодарила небо, пославшее ей флегматичную и упорную Кристину, которая теперь занималась всеми повседневными делами их фирмы. Чем сильнее раздавалась Максина, тем более вялой и сонной она становилась. «Я-то думала, что у меня всегда будет прекрасная фигура и вообще все и всегда будет в порядке, – кричала она как-то Чарльзу из-за двери своей ванной, – а теперь я похожа на корову и все время хожу как будто в летаргическом сне. Нет, и не думай сюда входить! Я сейчас втискиваюсь в этот противный бандаж. Наверное, на последних месяцах я вообще откажусь от одежды и буду валяться на диване голая».
   У нее родился сын, которого назвали Жераром. Роды прошли очень легко. Счастливые родители радостно пересчитывали пальчики малыша и разбирались, на кого он похож.
   – У него вылитый твой нос, – восхищался Чарльз.
   – А ротик твой, – добавляла Максина.
   – И волосики почти совсем как у меня, – говорил Чарльз, нежно поглаживая сына по мягкой светлой шелковистой головке.

   – Никогда не думал, что буду столь счастлив от того, что стал отцом, – признался четыре месяца спустя Чарльз. Он оттянул кружевную кремовую ночную сорочку Максины и нежно поцеловал ее у основания шеи.
   – Ну тогда, Чарльз, готовься к еще большему счастью.
   Он резко выпрямился и удивленно-вопросительно посмотрел на нее:
   – Господи… Не хочешь же ты сказать… Но ведь Жерару всего четыре месяца!
   – Господь здесь ни при чем, – шутливо поддела Максина.
   На этот раз роды были исключительно трудными. Мучительные схватки продолжались трое суток. В конце концов родился мальчик, которого окрестили Оливером.
   Роды до предела вымотали Максину, и она впала в депрессию. При малейшем движении у нее начинало болеть все тело. Из-за любого пустяка она кидалась в слезы, могла ни с того ни с сего наброситься на Чарльза, нагрубить ему. Поскольку в глубине души она отлично понимала, что она – счастливая женщина, которой очень повезло и которой не на что жаловаться, то ее саму всерьез беспокоили эти приступы меланхолии. Что с ней происходит? По секрету от нее Чарльз поговорил с врачом насчет этих слез и вспышек раздражения. После рождения Жерара с Максиной ничего подобного не было. Врач ответил, что полностью оправиться после родов она сможет, наверное, еще только месяца через два. Может быть, в течение этого времени с ней мог бы побыть кто-нибудь, в чьем присутствии она бы немного взбодрилась, например мать, или сестра, или подруга? Кто-то из тех, кого она хорошо знает и чье присутствие не будет для нее обременительно.
   Как только врач ушел, Чарльз взялся за телефон. Пэйган все еще была в Египте, у Кейт никто не отвечал, а Джуди он застал дома с первой попытки. Чарльз объяснил ей, в чем дело.
   – Ну, я не могу все бросить и сразу же приехать, – ответила Джуди. – У меня все-таки работа. Но мне полагается отпуск, а кроме того, через два месяца я в любом случае должна буду приехать в Париж на демонстрации новых коллекций. Если хотите, я бы могла приехать недели на две раньше и прожить это время у вас.
   Максина, услышав о предстоящем приезде Джуди, разрыдалась. Она не хочет никого видеть вообще! Уставший, не на шутку встревоженный всем этим, Чарльз забрал своих собак и отправился с ними на прогулку. Несмотря на дождь, гулял он очень долго. Ох уж эти женщины! Но проходила неделя за неделей, Максина постепенно приходила в себя, здоровье ее крепло, настроение улучшалось, и к тому времени, когда должна была появиться Джуди, Максине уже не терпелось снова увидеть подругу.
   Каждое утро Джуди завтракала в отделанной голубым шелком спальне Максины. Сама Максина в это время лежала на вышитых кружевами подушках под складками голубого шелка, ниспадающего от закрепленной высоко над изголовьем кровати золоченой короны. Потом они отправлялись на небольшую прогулку, толкая перед собой по замерзшему саду две детские коляски. После обеда они усаживались в детской и болтали без устали.
   Буквально с момента появления в доме Джуди настроение Максины заметно пошло вверх. Ей нравилась способность Джуди всегда смотреть в корень вещей.
   – При тебе я становлюсь умнее, Джуди, – говорила Максина с восхищением и ноткой сожаления в голосе. – Ты умеешь как-то выделить самое главное, а не то, что просто кажется сегодня срочным и неотложным. И у тебя это получается как-то естественно, само собой. Мне приходится затрачивать для этого колоссальные усилия. На работе каждый день одни сплошные проблемы. И возникает сильное искушение отложить крупные в сторону: мелкими трудностями заниматься гораздо легче.
   – Это потому, что ты толстая, ленивая и тебе страшно повезло с замужеством, – ответила Джуди.
   – Я создана для семейной жизни, – тягуче произнесла Максина. – А почему бы и тебе не попробовать?
   – Ну, потому что мне не нравятся ни слишком молодые, ни слишком старые. Мне нравятся мужчины среднего возраста, но никто из них не хочет признать, что он уже достиг среднего возраста.
   – Нет, серьезно, Джуди, неужели у тебя нет своего парня? Ты никогда об этом не говоришь, но не может быть…
   – Я знаю достаточно многих, Максина, но ни один из них меня особенно не интересует, вот и все. Иногда я с кем-нибудь встречаюсь, но, похоже, я никогда еще не влюблялась. Знаю, что другие женщины влюбляются постоянно. Но со мной этого почему-то не происходит. Да ездить мне приходится столько, что любой серьезный роман был бы невозможен просто по географическим причинам.
   – Может быть, ты просто боишься посвятить себя мужчине, отдаться ему?
   – Чепуха. Брось это, Максина. Просто в жизни есть другие, более стоящие вещи… Мне ведь всего только двадцать два! Мужчины моего возраста не жалуются и не впадают в тоску, если они ни в кого не влюблены. По-моему, женщины придают любви слишком большое значение.
   – Ты так говоришь только потому, что сама еще не влюблялась!
   – Если не заткнешься, – по-дружески произнесла Джуди, – мне придется запустить в тебя этим бокалом шампанского. – Она подняла узкий, на длинной ножке бокал, по форме напоминавший цветок тюльпана. В нем отразилось холодное красноватое солнце, уже клонившееся за горизонт. – Кстати, почему у тебя в доме нет настоящих бокалов для шампанского? Как это получилось?
   – Это и есть настоящий бокал для шампанского, – ответила Максина, сцепляя руки за головой и откидываясь на спинку кресла, на которую был надет малиновый бархатный чехол. – Настоящий бокал для шампанского не должен быть широким и мелким. В широком бокале никогда не почувствуешь букет вина. А кроме того, вино в нем больше соприкасается с воздухом и из него быстрее выходит газ. – Она зевнула, потянулась и почесала лежавшую перед камином черную кошку. – Видишь, я знаю о шампанском абсолютно все, так что даже тоскливо становится.
   Джуди уставилась в яркое пламя, а потом обвела взглядом комнату и посмотрела на Максину.
   – У тебя абсолютно все есть, – сказала она с усмешкой.
   – А знаешь, как мне приходится ради всего этого работать! – Максина внезапно как будто бы обиделась, и даже кошка напружинилась от удивления. – Чертовски трудно вести дом и домашнее хозяйство, будь он большой или маленький. По-моему, бизнесом заниматься легче, там сразу видишь свои результаты. А домашнюю работу никто не замечает. Но стоит только чего-то не сделать, сразу же все начинают жаловаться. На работе ты только восемь часов в день и пять дней в неделю. А домашней работой занимаешься по шестнадцать часов в день и круглый год, особенно если у тебя в доме маленькие дети. – Она вздохнула. – Но, по крайней мере, я теперь не испытываю чувства вины из-за того, что ухожу от детей на работу. Хотя сестрички Чарльза постоянно порицают меня за это. – Она успокоилась, успокоилась и кошка. – Помнишь, после рождения Жерара я тоже по непонятной причине впала на некоторое время в депрессию? Чарльз тогда был весь занят работой, домашние дела мне были уже не в новинку, ездить с официальными представлениями, как и в первое время после свадьбы, уже не было нужды… У меня тогда появилось чувство вины из-за моей депрессии. Мне показалось, депрессия доказывала, что у меня слабы материнские чувства, что я плохая мать. А иначе с чего бы мне впадать в депрессию, правда? Я ведь должна была быть счастлива, что у меня ребенок. – На лице у нее появилась ироническая улыбка. – Поэтому я начала взбадривать себя тем, что все время хватала кусочки между едой. Не то чтобы по секрету от всех, но тогда, когда этого никто не видел. Ну, ты сама понимаешь… Помнишь, что шоколад – это моя слабость? Я все время ела шоколадные пирожные, шоколадное мороженое, пила какао со сливками. Я еще люблю, чтобы сливок было побольше… Потом, когда я здорово прибавила в весе, я просто перестала становиться на весы. А потом я опять забеременела так быстро, что у меня появилось удобное оправдание, почему я… ну, я, конечно, никогда не называла себя толстой. – Она посмотрела прямо перед собой, продолжая машинально гладить кошку, лежавшую теперь у нее на коленях. – Потом как-то раз, когда я шла по улице, я вдруг увидела свое отражение в витрине и не смогла себя узнать! Это было настоящим потрясением. Я подумала: господи, скоро я стану такой же бочкой, какой была, когда впервые приехала в Швейцарию. Но тогда это была детская упитанность, которую нетрудно сбросить. А сейчас, после двух детей, врач предупредил меня, что похудеть мне будет очень трудно. – Кошка вытянула передние лапы, выпустила когти и вонзила их Максине в коленку. Та легонько шлепнула ее и продолжала: – Поэтому, чтобы не думать постоянно о диете, которую он мне прописал, я вернулась на работу в «Парадиз». Я проработала там целый месяц, изо дня в день, и к концу этого месяца, к своему удивлению, почувствовала себя снова счастливой! Мне некогда было есть, скучать, жалеть себя. – Она зевнула. – Поэтому, как только я перестану кормить Оливера, я опять вернусь на работу. Я уже обо всем подумала, посоветовалась с доктором. И мы решили, что детям лучше, если вокруг них не суетится круглосуточно толстая и озабоченная мать, которая постоянно не в духе. Шестнадцать часов в день дома – это больше чем достаточно.
   – Ты все-таки на редкость неблагодарная, – сказала Джуди. – Тебе двадцать четыре года, у тебя прекрасный муж, два чудесных младенца, процветающий бизнес, титул и шато. Что еще тебе надо?
   – Денег, – коротко ответила Максина.
   – Я думала, ты богата.
   – Это еще одна причина, почему я хочу назад на работу. Все свои личные расходы мы оплачиваем только из тех денег, что дает «Парадиз». Хотя та прибыль, что он приносит, должна была бы вкладываться в дело. Кристина уже сердится на меня за это, и она права. Но что я могу поделать? Мы бедны. То, что я получаю в «Парадизе», практически наш единственный доход. – Она помолчала немного, а потом торопливо добавила: – По правде тебе сказать, мы, наверное, и в этом доме сможем прожить еще очень недолго. Он становится нам не по карману. Вот почему я так рада, что ты смогла приехать. Чарльз упрям как осел, он категорически отказывается продавать шато. Но на нас просто могут в любой момент обвалиться потолки. Чарльз утверждает, что его виноградники должны начать приносить прибыль. Но весь будущий урожай уже заложен, он взял под него кредит. Так что, если урожай будет хороший, мы просто не получим ничего. Но если он окажется плохим, вот тогда мы попадем в ужаснейшее положение. Папа на этой неделе говорил с Чарльзом. Он занимается экспортом и, может быть, сможет чем-нибудь помочь в этом и нам. Но в производстве шампанского такая конкуренция, а о шампанском «Шазалль» никто не слышал. Все покупают у Моэ или у других крупных фирм.
   Джуди проговорила задумчиво:
   – Прости, но у тебя шесть слуг. В моем представлении это не очень вяжется с бедностью.
   – Да. Но две горничные необходимы просто для того, чтобы содержать этот домище в чистоте. Чарльзу необходима секретарша. Если я стану работать, то детям понадобится нянька. При четырех слугах надо уже нанимать повара, а при пяти нужен дворецкий, который бы всеми ими командовал.
   Джуди скептически повела бровью, откинулась на спинку кресла и засмотрелась на гипнотизирующее пламя камина.
   – Макси, ты сидишь на золоте. Не возражай, я знаю. Я это просто чувствую. Я еще не могу сообразить, на чем ты можешь зарабатывать. Но, знаешь, я у вас за эти дни так хорошо отдохнула, что мне даже пришла в голову мысль: тут гораздо лучше, чем в самых великолепных гостиницах. Во всяком случае, мне так показалось. Этот месяц был просто сказкой. За всю жизнь я не получала такого удовольствия. Мне никогда не было так хорошо, и я никогда не чувствовала себя такой счастливой. Ты прирожденная хозяйка дома, Максина. А может быть, тебе превратить это шато в нечто вроде гостиницы? Не в гостиницу в прямом смысле слова. Но, допустим, сюда приезжали бы, как будто в гости, те, кто хотел бы пожить в старинном замке. И платил бы за это. Допустим, на уик-энды, по шестьдесят долларов за уик-энд. Тебе ничего не стоило бы сделать так, чтобы этим людям здесь очень понравилось!
   Максина выпрямилась в кресле. Великолепная мысль! И почему она сама об этом не подумала? Она ведь уже в каком-то смысле именно этим и занималась: сестры Чарльза приезжали к ним отдыхать постоянно. А в конюшнях можно было бы открыть антикварный магазин.
   – Я могу помочь тебе организовать рекламу в Америке, – вызвалась Джуди. – Тебе нужен постоянный приток американцев, их потянет пожить некоторое время в шато. Для начала пригласи каких-нибудь хорошо известных американцев погостить тут бесплатно.
   – Я думала, ты мне предлагаешь способ заработать деньги, – запротестовала Максина.
   – Конечно. Но если пригласишь парочку голливудских звезд, а они бывают в Париже постоянно, то получишь в Америке потрясающую известность. О тебе начнут говорить, начнут писать в газетах. Пойдут слухи! Честное слово, Максина, я знаю этот бизнес. Не думай, что известность достается даром; не повторяй ошибку, которую делают все твои соотечественники, чтоб их черт побрал! За известность надо платить. Так же как за рекламу, только немного иначе.
   Джуди закатила глаза, как бы выражая тем самым свое отчаяние из-за того, что во Франции не понимают столь простых и очевидных вещей.
   – Конечно, это более рискованно, чем реклама: здесь ты не можешь проконтролировать, какого рода известность получишь. Но если у тебя есть доброкачественный товар, а организация известности находится в руках профессионала, то результат обычно хороший.
   – Поговорю в этот уик-энд с папой, – задумчиво сказала Максина. – И постараюсь сделать это до того, как он поговорит с Чарльзом насчет виноградников.

   Чарльза идея Джуди повергла в ужас, и он категорически заявил, что и слышать ни о чем подобном не желает. Одна мысль о том, что его собственный дом будет открыт для посторонних, казалась ему святотатственной и причиняла боль. Он понимал, что необходимо что-то делать, чтобы шато просто не развалилось; но он уже и так работал как вол, чтобы модернизировать имение и заставить его приносить доход, и у него не было ни времени, ни сил на новые начинания. В конце концов, однако, объединенными усилиями Джуди с ее оптимизмом и Максины с ее решительностью Чарльза удалось переубедить. Измотанный бесконечными заботами и хлопотами, сознавая, что что-то предпринимать все равно придется, он разрешил Максине поступать так, как та считает нужным, при условии, что она не будет вкладывать в это начинание остатки его капиталов – тем более что никаких остатков на самом деле и не было.
   Максина испытывала необычайный прилив энергии и вдохновения. Ей было трудно полностью сосредоточиться на практических сторонах воплощения своего замысла, потому что в ее мозгу постоянно возникали непроизвольные, но привлекательные сопутствующие идеи. Она была уверена, например, что в огромных и бесполезных конюшнях можно было организовать пассаж из маленьких магазинчиков. Некоторые из них можно было бы сдать кому-нибудь в аренду, как это делают в парижских гостиницах, а в одном можно было бы продавать их шампанское в бутылках или наборами, в специальных коробках и корзинках.
   Отец Максины, когда его познакомили с замыслом, осторожно сказал, что, по его мнению, в идее что-то есть и из нее может выйти толк; но сам он не имеет возможности финансировать такие предприятия. Впрочем, они могут взять кредит в банке.
   Как только они принялись всерьез все просчитывать, то сразу же поняли, что на ремонт и реставрацию шато понадобится гораздо больше средств, нежели они смогут получить, если станут использовать шато как гостиницу. Максина прослышала, что некоторые английские родовые поместья были превращены в места для семейного отдыха. Переоборудованные таким образом, они сочетали в себе музей, парк, какие-нибудь развлечения. Мысль сделать нечто подобное и у них показалась ей заманчивой, однако Максина не рискнула упомянуть о ней Чарльзу, прежде чем не просчитала всего во всех подробностях: ей нетрудно было вообразить, в какую ярость придет Чарльз, услышав предложение превратить родовое имение, дом своих предков в парк развлечений.
   После того как Джуди улетела назад в Америку, Максина тоже отправилась в двухнедельное путешествие в долину Луары, где рассчитывала познакомиться с уже открытыми для публики шато и историческими зданиями. Интерьеры во всех этих местах не представляли никакого интереса, кроме сугубо научного. Потом она поехала в Англию. Там она посетила Лонглит – принадлежащий маркизу Бэтскому редкостный образец архитектуры времен королевы Елизаветы; побывала в прекрасном Уобурнском аббатстве, весьма успешно функционирующем в новом его качестве; совершила утомительную поездку в Дербишир, чтобы увидеть Четсуорт – блистающее холодным великолепием имение герцога Девонширского. В Эперне она вернулась уже с четким планом в голове: в их собственном замке не будет обычных экскурсий по старинному зданию. Она постарается воссоздать здесь саму атмосферу прошлого, используя для этого методы сценических постановок.

   Максина вместе с отцом и бухгалтером, который обслуживал имение де Шазаллей, заново обсчитали все, что она замыслила. У обоих мужчин ее план вызвал серьезнейшие сомнения; но Максина была преисполнена решимости. Она только хотела, чтобы каждая деталь ее замысла была бы предварительно тщательно взвешена с финансовой стороны. Итоговая цифра повергла Максину в отчаяние. Тогда-то она и позвонила Джуди:
   – Нам понадобится примерно 177 тысяч долларов. По-моему, это совершенно невозможно.
   – Все возможно, пока не доказано обратное. Поэтому держись уверенно и не показывай никому своих сомнений.
   С тех пор когда она составляла первый в своей жизни финансовый план расширения ее магазина антиквариата, Максина успела научиться уже многому. И теперь с помощью отца и бухгалтера она разработала хорошее обоснование своего предложения, и они вчетвером – Чарльз неохотно согласился участвовать в этой части работы – отправились в Париж, чтобы обсудить это предложение с коммерческим банком. Им нужен был заем в 33 миллиона франков: если бы такой заем удалось получить, то для оплаты всех текущих расходов и получения небольшой прибыли им было бы достаточно годового оборота в 39 миллионов франков. Если повезет, то за пятнадцать лет они рассчитаются с долгами. А если не повезет, то они окажутся и безработными, и бездомными: все имение было теперь заложено и перезаложено, не говоря уж о том, что отец Максины согласился выступить гарантом по отношению к банку под тот кредит, которого она добивалась.
   Естественно, что Чарльзу все это не нравилось, и он сопротивлялся как мог: «Я сказал, что я согласен в принципе, при том условии, что мой капитал останется неприкосновенным!»
   – Я и не трогаю твой капитал. Речь о том, чтобы все, что еще не заложено, использовать как заклад под кредит.
   – Но, если дело не пойдет, мы же окажемся банкротами!
   – А если оно пойдет, тебе не придется покидать дом своих предков. Твои сыновья смогут вырасти в нем так же, как вырос здесь ты сам.
   Максина победила.
   Начиная с того дня, когда банк дал им кредит – с которого пошел отсчет процентов, – уже нельзя было терять ни минуты. Максина взяла секретаршу, аккуратную и толковую девушку с узким, всегда сжатым ртом, и теперь трудно было разобраться, Максина ли командовала мадемуазель Жанин или, наоборот, та распоряжалась Максиной.
   Чарльзу становилось не по себе при одной мысли о том, в скольких местах может все сорваться. Максина же думала только о своей работе, которую предстояло выполнить. Утром она просыпалась с мыслью о недоделанном вчера, вся ее жизнь крутилась вокруг смет, перечней и перечней смет, но, несмотря на все это, она переживала состояние торжествующего вдохновения. Джуди уже прислала ей эскиз названия ее будущего заведения. Красивым традиционным шрифтом там было написано:

//-- «ШАТО ДЕ ШАЗАЛЛЬ *ЭПЕРНЕ*. ФРАНЦИЯ» --//

   На протяжении многих последующих месяцев Максина не могла уделять детям столько времени, сколько она хотела бы; но, как бы ни бывала она занята, послеобеденное время она проводила всегда с ними. Когда дети укладывались спать, Максина еще долго сидела и работала – причем каждый день, – на ней висела вся ответственность за перестройку шато, а кроме того, надо было продолжать и прежнюю работу, которую она запустила из-за двух беременностей.
   За исключением той относительно небольшой части дома, в которой практически жила их семья, все остальные комнаты и коридоры шато все еще находились в состоянии крайнего запустения и хаоса, способных кого угодно вывести из душевного равновесия. Рядом с вещами огромной ценности – о которых, правда, все позабыли – висела примитивная мазня: акварельки, нарисованные еще прабабушками Чарльза. Комнаты и мебель были покрыты толстым слоем пыли, затянуты паутиной, засижены мухами и загажены мышами. Весь чердак западной башни был забит картинами. На писанных маслом холстах были изображены лошади и собаки, овцы и племенные быки и разные другие животные, которых высоко ценили предки Чарльза. К сожалению, картины хранились в очень плохих условиях, а некоторые оказались даже порваны. От одной мысли о том, каких усилий и средств потребует приведение их в порядок, можно было впасть в отчаяние.
   «Парадиз» подготовил план реставрации, переоборудования и отделки дома и следил за выполнением всех работ. Максина нашла молодого парижского дизайнера, вместе с которым работала сейчас над планом музейной части и исторической экспозиции. Максине не хотелось, чтобы у них было так, как во всех домах-музеях: толпы глазеющих по сторонам туристов, переходящих из одной великолепной комнаты в другую в сопровождении монотонно бубнящего гида, которому давно надоело повторять одно и то же. Она стремилась добиться того, чтобы каждая экскурсия становилась чем-то вроде увлекательного театрального представления. «Мне хочется, чтобы наши гости испытывали радость и удивление», – говорила она дизайнеру, от которого еще никто и никогда не требовал ничего подобного.
   Первым делом пришлось составить тщательнейший план второго этажа. Когда это было сделано, они взялись за составление схемы экскурсионного маршрута. На протяжении целой недели они сводили воедино различные предложения, чертили схемы и тут же перечеркивали их новыми, продумывали разные варианты маршрута в целом. Потом семья переехала в дом, который сняли для этого в Эперне; вся находившаяся в доме мебель и другие вещи были на полгода отправлены на хранение на склад; и начались строительные работы. Каждую вещь, прежде чем вынести из дома и погрузить в фургон, фотографировали и заносили в каталог. Максина отлично понимала, что вкусы людей со временем неизбежно меняются и то, что одному поколению представляется годным только на свалку, следующему станет казаться антикварной ценностью. Поэтому она решила почти ничего не продавать. «У нас прорва свободного места, – рассуждала она, – поэтому часть его вполне можно использовать как склад. Картины и мебель XIX века уже сейчас хорошо продаются в Америке, поэтому мы избавимся только от самых больших и громоздких вещей. Например, от всех этих доспехов, которые кто-нибудь с удовольствием купит для украшения кабинетов и библиотек».
   Максина сама тщательно осматривала каждую вещь. Ее самым крупным и ценным открытием оказалась пара изящных комодов работы Булля: на грациозно изогнутых резных ножках, отделанные необыкновенно искусным бронзовым литьем. Ручки ящиков, установленные в розетки, отлитые в форме пяти соединенных вместе желудей, были точно такими же, как на комодах Мазарини в Лувре, сделанных для Людовика XVI в 1709 году. В конечном счете проданной оказалась только одна вещь – конторка, украшенная сверху по бокам двумя колоннами и с цветочным орнаментом, инкрустированным по дереву на верхней крышке, сделанная Эбеном в 1765 году. Максина невзлюбила ее с первого взгляда. Конторку удалось продать музею «Метрополитен» за пять миллионов франков. Сумма эта повергла Чарльза в изумление и восхищение и позволила им оплатить все расходы по приведению в порядок водопровода и канализации.

   Чарльз с трудом понимал, что делают строители с его шато: реставрируют или доламывают до конца.
   – Я не могу больше выносить этот хаос! – расшумелся он как-то на Максину, возмущенно показывая на то, что творилось вокруг. Они стояли в центре парадного зала, заваленного строительным мусором, со снятыми с петель дверями и окнами, где в этот момент как раз ломали перегородки, и потому пыль тут стояла столбом. Максина привыкла к тому, что на этой стадии реставрации или отделки и должен быть подобный беспорядок; поэтому сейчас она видела не только груды мусора, но и то, каким станет зал после завершения всех работ: уже не за горами время, когда он станет поражать элегантностью и изысканностью. Подхватив Чарльза под руку, Максина повела его в другое крыло здания, где строительные работы были уже почти закончены. Но шум и беспорядок там оказались еще сильнее: здесь рабочие циклевали полы, и все было занято их машинами, автоматически раздвигающимися лестницами и приспособлениями, позволяющими добраться до самых неудобных и труднодоступных мест и углов.
   Чарльз выскочил отсюда в первую попавшуюся дверь и устремился на конюшню, где обычно размещались его собаки. Но сейчас в этом обычно тихом и спокойном месте тоже орудовала целая армия рабочих. Внутренняя часть конюшен перестраивалась под пассаж, состоящий из милых старомодных магазинчиков, среди которых должны были разместиться также кофейня, ресторан и погребок, где можно будет бесплатно продегустировать их вино.
   В отчаянии Чарльз воздел руки, но в этот момент Максина догнала его и потянула за рукав: «Чарльз, дорогой, ты так долго все это терпел… теперь, любимый, осталось всего несколько недель… давай я покажу то, что уже закончено: галерею предков. Ее закончили только вчера!»
   Галереей предков они между собой в шутку называли вводную историческую часть маршрута, расположенную на первом этаже. Вместо экскурсовода предполагалось использовать магнитофонные записи, которые включались простым нажатием кнопки. Живого гида можно было нанять позже: пока Максина не была очень уверена, сможет ли она себе это позволить. Маршрут проходил по комнатам, отделанным малиновой тканью и освещенным только острыми и тонкими – как карандаши – лучами света от специальных ламп. Некоторые маленькие комнаты были полностью затемнены, лишь стеклянные музейные витрины, установленные в них, подсвечивались узкими полосками света так, что создавалось впечатление, будто семейные драгоценности, выставленные в этих витринах, парят в воздухе.
   Один из коридоров, шириной около двух с половиной метров, был выкрашен в ярко-желтый цвет, в нем были развешаны портреты предков Чарльза. Проходя мимо изображений де Шазаллей, Чарльз поостыл и успокоился. Изумительно организованная экспозиция прослеживала его род довольно глубоко в историю. Вот семилетний Кристиан, с голубой лентой под кружевной рубашкой, ведет по парку ослика; портрет написан в 1643 году. Вот Амелия де Шазалль, в светло-сером муаровом платье с глубоким вырезом, на плече у нее примостился попугай; это портрет 1679 года. Вот написанный в 1776 году групповой портрет, на котором изображены семеро детей, в том числе две пары близнецов; они с торжественными лицами сидят за обеденным столом и едят виноград и каштаны, а их низенькая, вся в кудряшках, мама кормит миндалем маленькую обезьянку.
   «Бедняжки: всем им, кроме самого младшего, во время революции отрубили головы, – внезапно услышал Чарльз откуда-то свой собственный голос, записанный на пленку. – Младшему же удалось переодеться в женское платье, прикинуться сбежавшей от хозяев горничной и добраться до Женевы. Потом он там каким-то образом женился на владелице богатого наследства. А их дочь вышла замуж за Анри Нестля, одного из членов той самой семьи, что владеет крупнейшим шоколадным делом».
   Голос Чарльза приветствовал посетителей и в холле, при входе; а потом, по мере того как посетители переходили бы из зала в зал, он рассказал им всю историю своей семьи с XII века и до самого последнего времени. Были заготовлены переводы этого рассказа на двенадцать языков. В некоторых комнатах звучала негромкая музыка, создававшая необходимый фон: вальсы Штрауса, клавесин, мальчишеское сопрано, взвивающееся вверх под сводами их семейной часовни, и приглушенное, но оживленное щебетание малышей, подслушанное в их старой детской.

   Максина надеялась, что шато удастся открыть для посетителей к первому июля. Но, как всегда, возникли многочисленные проблемы с рабочими, поэтому открыться они смогли только в середине августа. В день открытия все они испытывали тревожное ожидание и внутреннюю напряженность: а вдруг никто не придет? К девяти утра они все уже стояли по местам в полной готовности и нетерпеливо ждали. Но все было тихо, никто не ехал.
   На вымощенном булыжником дворе, между домом и конюшнями, была сооружена карусель – очень милая, такая, какие принято было делать в XIX веке: с вырезанными из дерева и раскрашенными в золотой цвет лошадками, дельфинами, лебедями и русалками. Дети могли бы также прокатиться на пони или покрытой желтым лаком парадной карете XVIII века, которая должна была совершать прогулочные рейсы по ведущей к дому дороге. Почти все, на что только хватило фантазии Максины, должно было предлагаться бесплатно – от детской карусели до дегустации шампанского. И все это должно было обеспечить успех самого первого дня, вселить энтузиазм и вдохновение в штатных работников, а главное, вызвать благожелательные отзывы журналистов, которые могли бы оказаться в числе приглашенных.
   Время шло, посетителей не было. Только в половине одиннадцатого на ведущей к шато дороге показались три первых автобуса (при виде которых Чарльз сразу же взял себе на заметку, что надо будет укрепить полотно дороги). Собравшиеся на ступенях у входа повеселели, приободрились и встретили их возгласами приветствия. Тетушка Гортензия – что было совершенно не в ее духе – даже сорвала с себя ярко-красную шляпку и подбросила ее высоко вверх. Лишь она одна знала, что благодаря ее закулисным разговорам отец Максины в самый последний момент решился поддержать начинание дочери. И если оно потерпит провал, отец никогда не простит Гортензии ее советов.

19

   Джуди с самого начала не составило никакого труда организовать известность шато Максины, и почти все первые платные посетители были из Соединенных Штатов. Максина пригласила и некоторых своих хорошо известных друзей-французов, в том числе и Ги Сен-Симона, ставшего к этому времени уже хорошо известным модельером: так у американцев должно было сложиться впечатление, что они не зря платили деньги.
   – Всем им здесь явно очень нравится, – поделился своими ощущениями Ги после первого приезда к Максине и Чарльзу.
   – Да, несколько человек уже забронировали себе места на следующую поездку, – подтвердила довольная Максина. К ее удивлению, она вдруг обнаружила, что ей доставляет удовольствие встречать и развлекать гостей, этих совершенно незнакомых ей людей. В большинстве из них она обнаруживала что-нибудь интересное, а их радость и удовольствие передавались ей самой.
   Постепенно, с огромными трудностями Максина возрождала развалившийся дом Чарльза, вдыхала в него новую жизнь. Разумеется, угодить всем было невозможно. Сестрицы Чарльза относились к ее начинанию крайне критически и с ледяной холодностью; но они и так постоянно находили повод, чтобы быть чем-то недовольными. По их мнению, тот факт, что кто-либо из де Шазаллей вынужден работать и что их семейное поместье сделали открытым для публики, был проявлением вульгарности, дурного вкуса. «Поделом ему: нечего было жениться на девушке из буржуазной семьи, – заявила старшая сестра. – Один бог знает, что еще она способна придумать. Может быть, организует зоосад в парке или стриптиз в гостиной».
   Обе сестры категорически отказывались признавать тот факт, что без Максины и ее усилий шато уже просто физически не существовало бы и что без энергии Максины и поддержки с ее стороны Чарльз не смог бы в одиночку возродить имение, превратить его в одну из главных туристических достопримечательностей Шампани. Больше всего сестры презирали эту вульгарную американскую сообщницу Максины, ту, что прилетала на открытие из Нью-Йорка, молодую особу по имени Джуди: у нее такой громкий голос, а за едой вечно обсуждает деловые вопросы и денежные проблемы.

   Перед тем как Джуди предстояло возвращаться в Америку, в шато из Парижа приехал Ги. Повар в этот вечер был выходной, поэтому в библиотеке был накрыт холодный ужин. Беря себе ломтик ветчины, Джуди вдруг ощутила за спиной атмосферу, какая обычно бывает в школе перед тем, как кто-то откроет секрет: атмосферу заговора, ожидания чего-то, с трудом подавляемого подхихикивания. Может быть, для нее заготовлен какой-то сюрприз? В конце концов, ведь мысль о том, чтобы превратить шато в дом-музей, принадлежал ей… Джуди взяла тарелку и села на низенькую подставку для ног, что стояла возле горящего камина. Рядом с ней оказались вытянутые костлявые ноги тетушки Гортензии, на которых крупно выступали сосуды: расплата за высокие каблуки, на которых тетушка проходила всю жизнь. Было, в общем-то, не холодно, и камин можно было бы не зажигать, но Максина любила, чтобы в их маленькой библиотеке он горел постоянно.
   – Что это вы все задумали, а? Что вы от меня скрываете? – с нотками подозрения в голосе спросила Джуди.
   Тетушка Гортензия с трудом подавила смех и чуть не уронила свою тарелку. Ги поглядел на Чарльза, который как-то странно усмехнулся. Сейчас Чарльзу было уже приятно общество Ги, хотя поначалу он относился к этому портняжке с предубеждением: ведь тот ходил вместе с Максиной еще в детский сад и знал, как и о чем она думает, гораздо лучше, чем ее муж.
   Ги утвердительно кивнул головой Чарльзу и повернулся к Джуди. Выражение его лица было серьезным.
   – Мы хотели бы обсудить с тобой, Джуди, одно деловое предложение. Как ты смотришь, если бы мы предложили тебе открыть в Штатах собственную контору и заниматься нашей рекламой?
   Джуди, пораженная, застыла.
   – Это… это очень… с вашей стороны это очень щедрое и лестное для меня предложение.
   – Совсем нет, оно просто отвечает нашим интересам, – возразил Ги. – Мне нужен в Соединенных Штатах свой агент по рекламе. Мы проработали вместе с тобой в Париже много лет. И ты знаешь дело, которым я занимаюсь.
   – Кроме того, и мы будем зависеть от того, сколько американских туристов посетят наше шато, – добавила Максина. – Так что и нам понадобится кто-то, кто мог бы организовать этот поток с американской стороны.
   – Не думайте, что мысль об этом не приходила мне самой в голову! Но, во-первых, я еще слишком молода. А потом, у меня нет капитала. Ты ведь знаешь, Максина, что у меня все до последнего цента уходит на лечение матери. У меня совершенно нет денег.
   – Мы сейчас платим за эту работу фирмам, – сказал Чарльз. – Почему бы нам не платить тебе? Честно говоря, я тоже вначале подумал, что ты слишком молода. Но все начинают молодыми. Двадцатитрехлетняя женщина не считается молодой, если речь заходит об уходе за маленькими детьми. Так почему же она не может заниматься мелким бизнесом? К тому же необязательно начинать немедленно. Мы вполне можем подождать еще примерно полгода.
   Джуди повернулась к Ги:
   – Ты об этом думал тогда, в первый свой приезд в Нью-Йорк? На это намекал тогда на Ист-Ривер?
   – Конечно. Ты помогла начать нам. Теперь мы хотим помочь тебе. – Он встал и поднял узкий высокий бокал с шампанским. – За Джуди!
   Все присутствующие, как эхо, повторили его тост. Джуди не смогла сдержать слезы.

   Те ограниченные средства, которые Чарльз мог выделить в своем бюджете на эти цели, он почти целиком решил направлять не на рекламу, но на поддержание известности и доброго имени фирмы. Он быстро проникся идеями Джуди, ему начал импонировать ее прямой подход, а главное, те впечатляющие результаты, которых она добивалась. Поначалу ему было трудно работать с женщиной, говорящей столь резко и прямолинейно: он привык к тому, что деловые разговоры строятся более иносказательно и что женщины должны на службе льстить мужчинам. Однако он быстро понял: для того чтобы выжить, нужны новые идеи. Осознал он и то, что, поскольку Джуди только начинает свое собственное дело, она станет работать на него изо всех сил. Что она и делала.
   Продвигать на рынок столь престижный товар, как шампанское, было, в общем-то, не очень трудно; если бы Джуди довелось заниматься одежными щетками или повседневной обувью, ей, скорее всего, пришлось бы куда труднее. С самого начала она добивалась того, чтобы три слова везде и постоянно сопутствовали друг другу, шли бы вместе: Париж – Шампань – Максина. Она воспользовалась именем Максины, а не Чарльза потому, что Чарльз терпеть не мог оказываться в центре внимания; не любил он и той известности, что приходит через газеты и рекламные кампании. Максина гораздо лучше его понимала все значение такой известности, а кроме того, ей нравилось быть знаменитостью в той сфере, которой она занималась. Другой причиной, предопределившей выбор Джуди, было то, что имя Максины звучало почти как «Максим» – название всемирно известного парижского ресторана. Как только Джуди сочинила звонкую триаду «Париж – Шампань – Максина», тут же последовал немедленный обиженный протест со стороны ресторана «Максим»: они утверждали, что в общественном сознании именно их ресторан ассоциируется с Парижем и что подобное использование имени мадам графини может внести смятение в общественное мнение. Джуди, однако, вежливо, но твердо заявила о своем несогласии с подобной логикой и отказалась менять сочиненный ею девиз; в глубине же души она была очень довольна.
   Максина постепенно обретала все большую известность как одна из французских знаменитостей. Ей ничего не стоило, когда в этом возникала нужда, высказать удобную для цитирования фразу, остроумно среагировать на что-либо или же удачно пошутить. Джуди строго-настрого предупредила ее, что ни при каких обстоятельствах нельзя публично обсуждать финансовые проблемы, высказываться по вопросу политики и религии, жаловаться прессе на что бы то ни было; и что, если где-нибудь появится какая-либо неприятная, заполненная колкостями статья, ее надо просто проигнорировать.
   – Да, я понимаю, что можно набрать целые горы вырезок с благодарными откликами в газетах, – грустно соглашалась Максина, – но, к сожалению, все обращают внимание только на что-нибудь скандальное или ругательное. Вот почему и меня такие заметки особенно расстраивают.
   – Ну, тебе придется научиться с этим мириться, – твердо возразила Джуди. – В частном порядке можешь заявлять по поводу таких статеек что угодно и оценивать их как хочешь, это не мое дело. Но никогда и ни в коем случае не требуй от газет извинений. Или подавай на них в суд, или не обращай внимания.
   Джуди указывала Максине и на необходимость всегда быть отлично одетой. Максине это было нетрудно. Как только ей это оказалось по средствам, она стала покупать одежду у Кристиана Диора, хотя на первых порах могла позволить себе делать там не больше двух покупок в год. После посещения салона Диора Максина совершала обычно неторопливую прогулку по улице Фобура Сен-Оноре, чтобы купить новую сумочку, украшения, обновить запасы белья.
   Огромные запасы нижнего белья нужны были Максине по причине сугубо личного порядка.

   Чарльз был любящим, снисходительным и терпеливым мужем. После некоторых первоначальных трений он предоставил Максине возможность организовывать их совместную жизнь так, как она считала нужным. То, как она справлялась с этим, было предметом его постоянной гордости, но в душе доставляло ему немало и забавных минут. Время от времени он топал по какому-нибудь поводу ногой, но это случалось редко. По большей части Максине позволялось поступать по-своему и выигрывать в спорах, которые иногда между ними происходили. Чарльзу, однако, доставляло удовольствие сознавать, что она выигрывает не потому, что загнала его в угол или посадила под каблук, но только потому, что он сам решил на этот раз быть к ней снисходительным. И он умел потом по-своему напомнить жене об этом.
   Иногда во время каких-нибудь официальных приемов Чарльз заставлял Максину внезапно покраснеть, стушеваться или даже забыть, о чем она только что говорила. Добивался он этого, всего-навсего бросив на нее один красноречивый взгляд. Он обладал над ней какой-то своеобразной властью, и эта власть доставляла ему колоссальное наслаждение. Он знал, что одним-единственным взглядом способен вывести ее из равновесия, заставить трепетать ее сердце или сделать так, чтобы в паху у нее стало влажно. И Максина отлично знала, что означает его взгляд.
   Как-то вечером, вскоре после того, как они поженились, Чарльз вполголоса сказал ей: «Не надевай сегодня нижнее белье на бал к де Фрезанжам. Хочу, чтобы ты знала: если мне захочется прикоснуться к тебе, ты должна быть готова. В любое время». Максина решила было, что он шутит. Но во время бала, танцуя с ней, Чарльз вывел ее в танце из зала в темный угол террасы и быстро запустил руку под бледно-розовые складки ее вечернего платья.
   На Максине были трусики.
   Чарльз резко сорвал их, бросил наземь и левой рукой прижал Максину к каменной балюстраде. Сзади они могли показаться обычной флиртующей парочкой, однако правой рукой Чарльз сильно и резко гладил ее. Максина была в ужасе от того, что их могут увидеть и что она может просто свалиться вниз через низкое каменное ограждение. Она, однако, не в силах была воспротивиться ритмичным движениям руки Чарльза. Он быстро расстегнул брюки, и Максина почувствовала, как Чарльз вошел в нее, причем с такой свирепой требовательностью, какой она никогда не знала за ним раньше. Когда все было кончено, он нежно поцеловал ее в губы и сказал: «Дорогая, в некоторых вопросах ты должна повиноваться мне беспрекословно».
   После того случая он время от времени снова предупреждал Максину, чтобы она не надевала нижнего белья. Обычно это случалось, когда предстоял выход на какое-нибудь официальное мероприятие. В такие вечера он обычно отпускал своего шофера, чем тот бывал неизменно удивлен. По пути, когда они сидели в машине, рука Чарльза обязательно оказывалась у Максины под юбкой, поглаживая ее между ног: Чарльз проверял, выполнено ли его распоряжение. Однажды оно было не выполнено: Максине просто захотелось посмотреть, что произойдет. Чарльз резко затормозил и грубо приказал ей выйти из машины. Там, прямо на обочине проселочной дороги, он заставил ее вылезти из трусиков, забросил помятый кусочек бледно-желтого шифона в кусты, потом затащил Максину на заднее сиденье, положил поперек своего колена и отшлепал по заднице. Чарльз явно не был расположен шутить в этом вопросе.
   Несколько дней спустя, вечером, после того как они поужинали дома только вдвоем, Чарльз взял Максину за руку и повел ее в кабинет, которым они пользовались вместе. Сейчас он был пуст и напоминал скорее удобную гостиную, хотя в нем стояли шкафы с бумагами, пишущие машинки, лежали диктофоны. В центре комнаты находился огромный, не менее трех метров в длину, обитый зеленой кожей старинный двухтумбовый стол, ящики в котором были сделаны с обеих сторон, так что за ним могли одновременно работать два человека.
   Чарльз уселся в свое вращающееся кресло.
   – Раздевайся, – мягко произнес он, – прямо сейчас. Хочу посмотреть на тебя голую.
   – Но слуги еще не легли. Может быть, поднимемся наверх?
   – Сейчас! И здесь!
   Слегка улыбаясь, он следил за тем, как раздевалась Максина, потом наклонился к ней и резко потянул за аккуратно уложенный шиньон, так что длинные светлые волосы Максины оказались спереди, рассыпавшись по ее тяжелым грудям. Потом усадил ее верхом на колени, к себе лицом. Максина нервничала и чувствовала себя озадаченной, опасаясь, что кто-нибудь может застать их врасплох. Чарльз наклонился к одной из полных, с голубыми прожилками сосудов грудей и принялся целовать ее, страстно и самозабвенно. Постепенно Максина позабыла обо всем, ее уже не волновало, где она и что делает. Спина ее прогнулась, она далеко отклонилась назад, спутанные соломенные волосы касались пола. Тогда он приподнял ее снизу, под ягодицы, и стал медленно и нежно надвигать ее тело на себя, постепенно входя в нее. Когда Максина была уже почти в оргазме, он тихонько прошептал ей на ухо:
   – А что, если слуги нас услышат?
   – Неважно, пусть, – простонала она, – только не останавливайся, не останавливайся!
   – А вдруг кто-нибудь увидит?
   – Пусть!
   В другой раз, ночью, при свете луны, снова в кабинете он опять заставил ее раздеться, усадил на краешек огромного письменного стола и стал нежно гладить ее по спине легкими, чувствительными и странно целеустремленными касаниями. Мягко, чуть дотрагиваясь, он пробежал кончиками пальцев по нижней части ее округлого живота, вдыхая теплый мускусный женский аромат. Потом он слегка подтолкнул ее, и она, обнаженная и дрожащая, уже лежала на спине на кожаном столе, а пряди ее светлых волос рассыпались, закрыв собой диктофон. Чарльз наклонился над ней и, чуть дотрагиваясь, провел языком по ее светлому телу. Максина лежала неподвижно, только дыхание ее становилось все учащеннее. Тогда Чарльз содрал с себя одежду и опустился на нее, прямо на крышке стола. Несколько минут спустя он, специально чтобы поддразнить ее, остановился, приподнялся и спросил:
   – А что, если бы мадемуазель Жанин вдруг зашла и увидела, что здесь происходит в нерабочее время?
   – Пусть! Чарльз, дорогой, пожалуйста, вернись в меня снова!
   – А если она узнает, что мадам графиня, вся такая правильная, вся такая элегантная, теряет всякое достоинство, стоит мне только сунуть ей руку между ног?
   Но Максина стонала от удовольствия, и ей было не до ответа.
   С течением времени Максина становилась все более известной по всей Франции, ее обхаживали, цитировали, фотографировали в компании разных знаменитостей; и Чарльзу доставляло огромное удовольствие думать о том, что одним своим взглядом он может в любой момент вывести ее из равновесия. Он мог пристально посмотреть на нее издалека, через какой-нибудь зал, заполненный безупречно одетыми важными особами, и мгновенно испытать удовольствие от того, что Максина как будто подпрыгивала на месте и краснела.
   Потом, когда они уже были дома, он мог в такой день сорвать с нее тонкую ночную сорочку – он предпочитал срывать с жены изящные, отделанные кружевами вещи – и спросить: «Наверное, именно это хотел сделать с тобой тот генерал, с которым ты разговаривала?» Или же грубо схватить ее за груди, прижаться между них головой и пробормотать: «Тебе бы хотелось, чтобы этот Ньюмен тоже так сделал, да?»
   Максина никогда не представляла себе, что в семейной жизни у нее окажется столько опасностей и неожиданностей и что ее счета за белье будут достигать таких сумм.
   Ей, однако, нравился каждый миг таких опасностей.

   У большинства замужних подруг Максины были, кроме мужей, связи и с другими мужчинами. Но Максина давно уже решила для себя, что будет верна мужу, – необычное решение для француженки из того класса, к которому принадлежала она. Максина чувствовала – и надеялась, – что ей не понадобятся в жизни дополнительные возбуждающие средства и приключения.
   Несмотря на мягкость Чарльза и его добродушие, он оказался ревнивым мужем, причем ревность его с годами возрастала. Проявлялась она, однако, обычно только тогда, когда Чарльз видел – или считал, что видел, – как какой-нибудь особенно привлекательный мужчина начинает интересоваться Максиной. Он не принадлежал к числу тех мужей, что стремятся контролировать каждое движение жены.
   Но случилось и одно исключение.
   Зимой 1956 года, никого не предупредив, никому ничего не сказав о своих планах и намерениях, оставив только коротенькую записку секретарше Чарльза, Максина внезапно уехала на целую неделю. Перед тем как ее маленький зелененький «Эм-Джи» отбыл в неизвестном направлении, она вела частные и долгие междугородные телефонные разговоры, уединяясь для этого в своем будуаре – комнате, которой она пользовалась крайне редко.
   Через семь дней Максина вернулась побледневшая, измученная, смятенная, в глазах ее стояли слезы. Чарльзу, который был вне себя от бешенства и беспокойства, она объявила, что внезапно решила навестить Колетту Жуо, свою старую школьную подругу из Бордо, которая серьезно заболела и угодила в больницу.
   Муж буквально зашелся в приступе яростной ревности. Она даже не хочет потрудиться соврать ему так, как умеет это делать! Трудно поверить, саркастически заметил Чарльз, что подруга, с которой она видится крайне редко и которая вообще фактически не подруга, а так, просто знакомая, вдруг заболела настолько, что ее недуг потребовал присутствия Максины.
   Чем она заболела? Как зовут врача мадам Жуо и какой у него телефон? Почему Максина сорвалась внезапно, никому ничего не сказав, но не забыла прихватить с собой уложенный чемодан? Почему этот чемодан укладывала она сама, а не горничная, как обычно? Почему, уезжая, она ни словом не обмолвилась о болезни Колетты? Почему она позвонила предупредить о том, что будет отсутствовать несколько дней, утром и в такие часы, когда заведомо знала, что Чарльз не бывает в это время в кабинете в Эперне? Почему она ни разу не позвонила тогда, когда он мог быть дома – неважно, утром или вечером?
   Максина попыталась что-то ответить на эту лавину сердитых вопросов. Неуклюже и с большим трудом она как-то выбиралась из одной лжи, чтобы тут же оказаться пойманной на другой, однако упрямо отказывалась назвать подлинную причину своего отсутствия. Выглядела она смертельно бледной и больной, и взгляд у нее был таким грустным, какого Чарльз не видел у нее никогда. Похоже, ей было совершенно безразлично, что Чарльз чувствовал, думал, говорил. Она не пыталась даже скрыть своего безразличия. Чарльзу было совершенно ясно, что, хотя сама Максина находилась тут, душа ее была где-то в другом месте. С кем-то другим.
   Он резко вышел из ее будуара, сердито сбежал вниз по винтовой лестнице, вскочил в свою «Лагонду» и уехал на неделю в Париж, ничего не сказав Максине о том, где он будет там находиться. После его отъезда она обнаружила, что две фотографии Пьера Бурселя вырваны из ее дневника школьных времен и, разорванные на мелкие кусочки, брошены на ее туалетном столике.
   Когда через несколько дней, вечером, уже после ужина, он возвратился с мрачным, но самодовольным видом, они жестоко подрались. Ссора грубо и счастливо завершилась в постели. Больше к этому случаю они никогда не возвращались.
   Чарльз высказал все, что считал нужным; но он знал, когда к сказанному не стоит возвращаться.

20

   Как только Элизабет увидела внизу в долине, в безопасной Австрии, тусклые огоньки, она ощутила одиночество и непонятную тревогу. Ей даже почти совсем не хотелось идти к этим огням. Маленькая и уставшая девочка остановилась, чтобы перевести дыхание и потереть замерзшие руки, а потом побрела по глубокому австрийскому снегу вниз, по тропке, что вела, изгибаясь по склону, в Эйзенштадт.
   Часом позже она устало поднялась по ступенькам первого же дома, до которого добралась, и с трудом подпрыгнула, чтобы дотянуться до рукоятки дверного молотка. Ее ослепил свет из открывшейся двери, она увидела силуэт крупного высокого мужчины и услышала, как кто-то сказал: «Готовь еще супу, Хельга. Тут еще одна». Потрясенная пережитым, девочка молчала и с трудом воспринимала заполненную паром кухню, в которой очутилась, и суетившихся вокруг нее каких-то странных взрослых в ночных одеяниях. Потом, свернувшись в кресле и укрывшись одеялом, она заснула.
   На следующий день ее отвели в расположенный в Эйзенштадте лагерь для беженцев, представлявший собой ряды старых выцветших армейских палаток, между которыми непрерывно двигался поток людей, переходивших от одной палатки к другой. Это была лишь небольшая часть тех ста пятидесяти тысяч венгров, что в 1956 году устремились через границу. Поспешно нанятые для этой работы добровольцы обходили палатки, переписывая жалких молчаливых людей в пальто с поднятыми воротниками, сжимавших в руках хозяйственные сумки, сетки для картофеля или небольшие портфели, в которых лежало все, что у них осталось.
   Утомленная нетерпеливая женщина с лоснящимся лицом и с блокнотом в руках спросила у Элизабет ее имя. Она говорила вначале на ломаном немецком, и перепуганная девочка не могла понять, чего от нее хотят, пока женщина не перешла на французский язык.
   – Говори же, девочка, ну! У тебя на шее шнурок, а бирки с именем нет. Она оторвалась, да? Мне нужно знать твое имя, прежде чем тебя осмотрит врач.
   В конце концов девочка выдавила из себя:
   – Лили.
   – Лили, а дальше?
   – Quoi, s’il vous plait, madame? [69 - Здесь: Дальше что, мадам? Повторите, пожалуйста (фр.).]
   – Твоя фамилия, как твоя фамилия?
   – Да… Да… – Нет, ее же теперь зовут не Дассен… Лили зарыдала. – Ко… Ко… ваго. – Женщина записала: «Лили Ваго, говорит по-французски, 1949 года рождения». Так в возрасте семи лет Лили обрела уже четвертую фамилию: первой была та, что значилась в свидетельстве о рождении, потом Дассен, Коваго и вот теперь Ваго. После того как женщина занесла ее имя на отдельный листок бумаги, девочке дали кусочек мыла и кусок черного хлеба и поставили в одну очередь вместе со взрослыми, глаза которых не выражали ничего, кроме грусти, – очередь на медицинский осмотр. Лили казалось, будто в ушах у нее непрерывно звучит какая-то песня. Как что-то весьма отдаленное ощутила она прикосновение стетоскопа к своей груди. «Похоже на воспаление легких. Шок и переохлаждение. В госпитальную палатку! Следующий, пожалуйста».

   Как только девочка достаточно оправилась для того, чтобы можно было отправляться в путь, один из работников лагерного комитета сказал ей, что ее отправляют в какую-то семью в Париж:
   – Лили, малышка, тебе очень повезло. Половину из тех, кто собран в этом лагере, мы вообще не можем никуда пристроить.
   Переезд на поезде оказался длинным и утомительным, и за все это время девочка сказала не больше нескольких слов ехавшим с ней вместе другим беженцам, тоже измотанным и тревожно молчаливым. На вокзале, где стоял какой-то кислый раздражающий запах, их встретила новая сотрудница из комитета по делам беженцев, тоже с неизменным блокнотом в руках. Она проверила всех приехавших поименно по списку, а потом отвела в зал ожидания. Там беженцы расселись по жестким скамейкам в ожидании того, как решится дальше их судьба.
   – Лили… Лили Ваго… Вон она, мадам Сардо, девочка, что сидит вон там. Встань, Лили, поздоровайся. Ты будешь жить у мадам Сардо. Она любезно предложила тебе приют в своем доме.
   Пара, стоявшая сейчас напротив Лили, выглядела вовсе не любезно. Они были плотно укутаны от холода, из-под темных шарфов видны были только их острые носы и плотно сжатые рты.
   Супруги были среднего возраста. Скованно, официально, за руку, они поздоровались с девочкой. Потом женщина резко проговорила:
   – Мы думали, что она будет старше. Мы же просили девочку двенадцати-четырнадцати лет!
   Сотрудница комитета по делам беженцев ответила ей столь же резко:
   – Мадам, мы ценим проявленное вами гостеприимство и готовы учитывать ваши пожелания. Но лагерь беженцев – это все-таки не универмаг, в котором можно выбирать того ребенка, какого хочется.
   – Багажа у нее нет? А паспорт есть? – спросил мужчина.
   – Пока никаких документов, – устало ответила сотрудница комитета. – Распишитесь вот здесь… и здесь… и еще тут. А завтра приходите к нам в любое время, надо будет заполнить несколько анкет и завершить все формальности.
   С вокзала девочка отправилась с супругами Сардо в свой новый дом. Она чувствовала, что произошло нечто неладное, что она их чем-то расстроила, разочаровала, огорчила. Они молча доехали на метро до Саблона, а оттуда быстрым шагом дошли по темным улицам до старого многоквартирного дома. Во внутренний дворик вела высоченная арка с двойными черными дверями, такая большая, что в нее, наверное, мог бы въехать доверху нагруженный воз с сеном. Лили, не обращая ни на что внимания, шла за своими новыми родителями: она слишком устала и чувствовала только, как болят у нее икры, как ломит грудь и как какой-то туман постепенно все сильнее наполняет голову. Они остановились перед входной дверью квартиры, и, пока месье Сардо рылся в карманах в поисках ключей, девочка неслышно скользнула вниз и упала на пол.
   – Анри, тебе не кажется, что они нам всучили какую-то больную? – обеспокоенно произнесла мадам Сардо. – На инвалидку мы не соглашались. Только счетов от врача нам не хватало. Нам нужна сильная девочка, которая сможет работать по дому.
   – Ну, пока все-таки лучше вызвать доктора, – месье Сардо поднял легонькое маленькое тельце. – Положи ее в кровать, а я приглашу Дютейля.
   Доктор Дютейль отнесся к маленькой пациентке с сочувствием.
   – Мне кажется, с ней, в общем-то, все в порядке. Дети вообще на удивление жизнестойки. Она страдает от истощения и усталости, и, судя по тому, что она мне сказала, она, по-видимому, недавно перенесла воспаление легких и еще не вполне оправилась. Она пережила также очень сильную эмоциональную травму, но не хочет об этом говорить, что понятно и естественно: она еще слишком слаба, и говорить о пережитом ей просто непосильно, так что, пожалуйста, не расспрашивайте ее ни о чем. Пусть она полежит какое-то время в постели, хорошо кормите ее, давайте почаще горячее молоко и старайтесь ее ничем не тревожить.
   Врач неуверенно посмотрел на мадам Сардо: представить ее в роли утешительницы и успокоительницы было невозможно. Он снял очки, протер их носовым платком, помолчал немного и проникновенно произнес:
   – Вы героиня, мадам! Вы просто святая – я не могу назвать иначе человека, спасшего это бедное дитя! Завтра я снова зайду ее проведать и буду приходить, пока она не поправится. Денег за эти посещения я с вас не возьму. Пусть это станет моим скромным вкладом в начатое вами благородное дело.
   На следующий день с утра мадам Сардо надела черное пальто, тщательно застегнув его на все пуговицы, обернула шею толстым, ржавого цвета шарфом, двумя заколками прочно закрепила на голове шляпку и отправилась в главную контору комитета по делам беженцев. Там она записалась у дежурного и некоторое время подождала в маленькой переполненной приемной. Какие-то люди постоянно сновали взад и вперед, некоторые казались постоянными сотрудниками, но большинство явно были добровольными помощниками. В конце концов ее проводили в маленькую холодную комнатенку, до отказа забитую папками с бумагами и документами.
   – Вчера на вокзале, по-моему, были не вы? – спросила мадам Сардо у сидевшей в комнатке маленькой и усталой женщины.
   – Нет, не я. Ивонна говорит по-венгерски, поэтому ей пришлось поехать встречать новую группу, которую мы не ждали. Я сожалею, мадам, мы вовсе не хотим доставлять вам дополнительные неудобства, но на нас всех сейчас свалилось столько дел! Так, а где ребенок?
   – Лежит больная в кровати. К ней ежедневно ходит врач, который говорит, что она должна оставаться в постели по меньшей мере две недели! Вы представляете себе, сколько это будет стоить?! Хорошенькое начало!
   – О господи! Нам необходимо узнать непосредственно от нее все подробности, потому что мы будем стараться разыскать ее родителей. Пока сделаем что сможем, но, когда она поправится, вы обязательно должны будете ее сюда привести, чтобы она сама ответила на все наши вопросы. А сейчас давайте заполним, что сможем.
   Так и получилось, что заполненные и проштампованные анкеты были уложены в папку, которую поставили вместе с другими такими же в тот ящик, где лежали дела людей, фамилии которых начинались на букву В.

   Как-то раз, когда Лили стало уже намного лучше, она сидела в кровати. Грудь ее была обернута грубой шалью, концы которой были заткнуты у девочки за спиной. Лили задавала вопросы, стараясь выяснить, что произошло с Анжелиной, Феликсом и молочным братом Роджером.
   – Комитет по делам беженцев старается их разыскать. Когда ты поправишься, мы сходим к ним в контору и они сами тебе расскажут все, что будут знать.
   – А настоящая мамочка знает, где я?
   – Разве мадам и месье Ваго – не настоящие твои родители?
   – Нет. Анжелина только ухаживает за мной, пока я не смогу поехать к настоящей мамочке в другую страну. А Феликс ухаживает за Анжелиной и Роджером, хотя, конечно, он не настоящий папа Роджеру. Феликса зовут Коваго, а мое настоящее имя – Элизабет, но мне больше нравится Лили, потому что так меня зовет Феликс. В Венгрии меня все звали Лили, только в Шато-д’Э меня звали Элизабет. Но Лили мне больше нравится. И Венгрия мне нравится больше, чем Швейцария. Жаль только, я совсем не умею говорить по-венгерски. Я знаю всего несколько слов.
   Бредит она, что ли, подумала мадам Сардо. Подожду-ка я до завтра, врач уйдет, потом попробую расспросить еще.
   На следующий день мадам Сардо прихватила с собой из кухни карандаш и блокнот и, усевшись в комнате, где лежала Лили, попыталась разобраться в том, что рассказывала девочка.
   – Значит, ты приемная дочка мадам Коваго, вы живете в Швейцарии, поехали в Венгрию, и в это время там произошла революция, так? А о своей настоящей маме ты совсем ничего не знаешь?
   – Да, да, да, нет. Можно я теперь еще немного посплю?
   Во время ужина мадам Сардо обсудила с мужем то, что ей удалось узнать.
   – Не наше дело разыскивать ее семью, этим должен заниматься комитет по делам беженцев, – заявила она. – Да и не очень-то я верю всем этим россказням. Доктор Дютейль сказал сегодня, что она, возможно, живет в мире иллюзий, чтобы спрятаться от настоящего мира. Он говорит, что только так ребенок может пережить потерю сразу всей своей семьи.
   – А пока, дорогая, – ответил месье Сардо, с хрустом вгрызаясь в пирожок с луком, – напишу-ка я мэру Шато-д’Э и спрошу, живет ли у них там семья по фамилии Ваго или Коваго, как говорит девочка. Если они спаслись, то ведь они должны были бы возвратиться домой, и тогда мы вернем им ребенка. Кстати, у нас будет моральное право потребовать у них финансовую компенсацию. А если они остались в Венгрии или же были убиты, то девочка может оказаться наследницей какой-нибудь собственности, возможно, даже дома. Так что завтра утром продиктую-ка я письмо.

   Зима 1956/57 года была в Париже страшно холодной. Поэтому только в середине февраля доктор Дютейль позволил Лили выйти на улицу из душной перетопленной квартиры. Тогда-то мадам Сардо и оказалась во второй раз в комитете по делам беженцев, на этот раз вместе с Лили. Им снова пришлось долго ждать в маленькой промерзшей приемной, которая, правда, на этот раз не была переполнена. Беседовала с ними женщина-доброволец, которую в прежние свои посещения комитета мадам Сардо здесь не видела.
   – Как тебя зовут, милочка?
   – Лили Коваго.
   Последовали получасовые поиски, в процессе которых были перерыты горы бумаг, лежащих на столе и в картотеках. Только когда прошли эти полчаса, мадам Сардо сообразила:
   – Наверное, ее дело лежит на буку В. Ее сначала по ошибке записали как Ваго. Не по моей ошибке, разумеется.
   Папка и вправду оказалась под буквой В. После чего беседовавшая с ними женщина потеряла очки, а мадам Сардо потеряла терпение.
   – Это же безобразие! Вначале должна ждать, потом вы дважды теряете документы. Невыносимо!
   Сотрудница комитета выглядела все более усталой.
   – Мы не получали никаких запросов относительно ребенка с таким именем.
   – Дура! – отрезала мадам Сардо. – Запрос должен был быть о ребенке по фамилии Коваго или Дассен, это имя ее прежней матери. Значит, искать надо или на К, или на Д.
   Женщина снова зарылась в папки, проверив все, что у нее было на эти буквы, но никаких документов на фамилии Коваго или Дассен там не обнаружилось.
   – Вы понапрасну тратите мое время, – выходила из себя мадам Сардо. – В этом хаосе, который у вас тут творится, вы понапрасну тратите и свое время. По-моему, нам тут делать нечего! – И она разъяренно выкатилась из комнаты, таща за собой Лили.
   Измученная сотрудница вложила папку с делом Лили, на которой по-прежнему стояла фамилия «Ваго», в картотеку на букву В. Теперь Лили оказалась в полном смысле слова потерянной в море бумаг: ни у кого, кто занялся бы розысками Лили, не возникло бы и мысли о том, чтобы проверить эту букву. Для этого просто не было бы никаких разумных оснований.

   На следующее утро, выслушав от жены возмущенный рассказ о посещении комитета по делам беженцев, месье Сардо продиктовал письмо с жалобой на имя председателя комитета. В ответ он получил послание, в котором содержались извинения, однако ничего не говорилось по существу.
   Спустя еще шесть недель месье Сардо получил очень короткое письмо из управления мэра Шато-д’Э, в котором говорилось, что, по сведениям мэрии, семьи по фамилии Ваго в их городке нет. Однако в доме, расположенном непосредственно за чертой города, проживал когда-то венгр по фамилии Коваго, работавший официантом. К сожалению, он вместе со всей своей семьей отправился в Венгрию как раз в то время, когда там произошла революция. По имеющимся у них сведениям, вся семья погибла, пытаясь выбраться из страны.
   Никакой дополнительной информацией, кроме этой, архивы городка не располагают.

   – Мы не богачи! – Мадам Сардо недовольно фыркнула, протискиваясь с хозяйственными сумками во входную дверь дома, ведшую во внутренний дворик. – Нам еще повезло, что после войны квартплата в этом доме взята под контроль.
   «Мы не богачи!» – было излюбленной фразой семейства Сардо. Она автоматически слетала у них с языка всякий раз, когда Лили брала лишний кусочек хлеба, или забывала выключить свет в старомодном туалете, в котором даже не было окна, или же просила о чем-нибудь.
   Своих детей у Сардо не было. Ни один ребенок никогда не терроризировал их по ночам и не нарушал раз и навсегда заведенного в доме порядка. Им никогда не доводилось ухаживать и убирать хотя бы за кошкой, поэтому они очень быстро обнаружили, что им вовсе не по душе та ответственность, что связана с наличием в доме маленького ребенка. Они решили взять в свой дом сиротку исходя из сугубо практических соображений: приближалась старость, и некому было о них позаботиться, сбегать за пенсией, ухаживать за ними, если они заболеют, а возможно, и возить их в инвалидной коляске. Служанку они так и не завели, это было им не по средствам; но мадам Сардо уже постарела, ей нужна была помощь по дому. А кроме того, просто не повредил бы свежий человек в доме: месье Сардо работал в статистическом управлении, и после двадцати семи совместно прожитых лет говорить с супругой ему было абсолютно не о чем.
   Но девочка – хотя она и была маленькая, худенькая и слабая, не то что взрослая служанка – ела не хуже взрослой. Еще хуже было то, что, в отличие от служанки, ее часто не оказывалось на месте именно в тот момент, когда она была нужна: то она была в школе, то корпела над домашними заданиями. Пока что она, безусловно, никак не оправдывала тех расходов, с которыми было связано ее пребывание в доме. И наконец, ей невозможно было доверять: девочка постоянно врала по мелочам. В ней явно была дурная кровь, и супруги Сардо надеялись, что она хотя бы не еврейка.
   Бледненькая, послушная и понятливая в школе, дома Лили действительно начала понемногу врать, но только для самозащиты, чтобы выиграть какое-то время, в течение которого она могла бы беспрепятственно помечтать о том, как могла бы сложиться ее жизнь. Она нарочно говорила, будто ушла из школы позже, чем на самом деле; утверждала, что не заходила по дороге в парк – ей не разрешалось там гулять; обманывала, говоря, что побывала в церкви, прибралась в квартире, перегладила все, что должна была перегладить. Сардо сами подталкивали Лили к необходимости подобной самозащиты, и ее воображение начинало действовать все успешнее. Девочка становилась все более скрытной, все чаще предпочитала жить собственными фантазиями, в которых она неизменно оказывалась блестящей героиней и вызывала всеобщее восхищение. С течением времени Лили все сильнее замыкалась в себе, ею овладевали подавленность и одиночество. И все чаще думала она о настоящей своей матери, окружая ее образ все более плотным и таинственным романтизмом – в противном случае надо было бы признать, что мать ее просто-напросто бросила.
   Квартира на седьмом этаже, в которой они жили, была маленькой, темной, неудобной и безукоризненно чистой. У каждой из безобразных фарфоровых вещиц было в ней свое, раз и навсегда отведенное ей место. Лили, которой приходилось протирать с них пыль, быстро узнала это правило. Жила она в маленькой, размером со шкаф, комнатке, примыкавшей к кухне; окошко в этой комнате выходило во внутренний дворик.
   Хотя учиться в лицее было достаточно трудно, Лили вскоре поняла, что веселая и шумная атмосфера школы нравится ей куда больше, чем атмосфера замкнутого, похожего на похоронное бюро дома Сардо. Поэтому она стала стараться проводить в школе как можно больше времени, объясняя это возросшим количеством и сложностью заданий.
   Мадам Сардо, однако, не расположена была предоставлять Лили слишком много свободного времени. В выходные и по праздникам девочке приходилось не только делать всю мелкую работу по дому, но и мыть и резать овощи, прислуживать за столом, гладить, шить и штопать. Мадам Сардо вскоре обнаружила, что у Лили получается безукоризненный и элегантный шов, и навалила на девочку дополнительную работу. Наблюдая за тем, как Лили с трудом справляется со всеми своими обязанностями, мадам повторяла про себя: дурные наклонности заводятся только от безделья.

   Прожив в семье Сардо два года, Лили поняла – возможно, даже лучше, чем они сами, – что супруги рассматривают ее как свою большую неудачу. К их сожалению, однако, это предприятие невозможно было бы закрыть и начать вместо него что-либо более многообещающее. Нельзя сказать, чтобы супруги относились к ребенку не по-доброму: ее одевали, кормили, по праздникам дарили ей какие-нибудь полезные вещи – например, книжки о житии святых, набор для вышивания или же новую ночную рубашку, – но девочка никогда не испытывала за это чувства благодарности.
   Незадолго до того, как ей должно было исполниться девять лет, мадам Сардо показала ей газету, где на фотографии был изображен голодный африканский мальчик-сирота с огромными глазами и выпирающими сквозь кожу ребрами, и сказала:
   – Видишь, от чего мы тебя спасли?!
   Лили долго-долго молчала, а потом ответила:
   – Мамочка не допустила бы, чтобы я голодала.
   – Ты отлично знаешь, что твоя мать мертва!
   – Тогда за мной приехала бы моя другая мамочка.
   Мадам Сардо вышла из себя:
   – Ах ты маленькая лгунья! Все твои рассказы о другой матери и о том, как вы катались с гор на санках, – просто вранье. Мне священник говорил, что многие дети живут такими фантазиями, особенно если родители бьют их за плохое поведение. Ты должна слушаться нас. Ты нам многим обязана. Мы тебя приютили, мы тебя кормим, мы тратим на тебя деньги. А твоих отца и матери больше нет, они умерли! Вбей это себе в голову!
   – Но дедушка и бабушка Коваго живы. Они не пошли с нами в ту ночь. Когда я вырасту, я уеду к ним.
   – Ах ты неблагодарная идиотка! Даже если они еще живы, они теперь за «железным занавесом». Ты их уже никогда в жизни не увидишь!
   Лили молчала, с трудом преодолевая охватившие ее чувства горя и отчаяния. Потом вдруг ее гнев и долго копившиеся обиды разом прорвались наружу, и с горящими ненавистью глазами она плюнула прямо в мадам Сардо. Наступила гробовая тишина, а затем окончательно потерявшая над собой контроль женщина заорала: «Вот оно, твое происхождение! Проявилось наконец! Уличная девка! Вечером все мужу расскажу, он тебе покажет! Марш в свою комнату и сиди там!»
   Лили убежала к себе, слезы у нее из глаз ручьем катили прямо на школьный передник. Зарывшись лицом в жесткую, всю в неровностях постель, она с тоской вспоминала Анжелину, Феликса, Роджера. Теперь у нее никого не было. Ни брата, ни бабушки, ни дедушки, ни дяди, ни отца. А вместо двух мам вдруг сразу не оказалось ни одной. Откуда ее настоящая мамочка узнает, что она в Париже? Как она будет знать, где искать дочку, когда придет время?
   У Лили было такое чувство, будто невидимый злой дух постоянно преследует и наказывает ее, гнет и ломает в этой безрадостной квартире. И хотя ей было всего девять лет, она совершенно ясно понимала, что детство ее кончилось. Теперь она будет терпеливо переносить ожидающие ее впереди серые дни, пока не вырастет и не убежит отсюда.

21

   На протяжении трех лет после открытия шато Максина трудилась практически безостановочно. К 1959 году она увидела, что дело ее продвигается вперед зигзагообразно и на каждые три шага продвижения приходится шаг отступления. Работники Шато де Шазалль на глазах совершенствовались в своем деле, руководившей же ими Максине становилось все сложнее справляться с обязанностями, по масштабу своему намного превосходившими то, к чему она привыкла в мастерской на улице Жакоб.
   За первый после открытия год у них побывало девяносто две тысячи посетителей, их чистая выручка составила 30,8 миллиона франков. Иными словами, они понесли убытки. О rage, o desespoir, подумала Максина, вспоминая их школьный крик отчаяния, которым так часто пользовалась Пэйган. Снова пришлось целые дни просиживать с бухгалтерами, ходить по банкам и, что было хуже всего, делать новые долги. Снова настал период бессонных ночей.
   На следующий год у них побывала сто двадцать одна тысяча посетителей, они получили 48,4 миллиона франков. Успех!
   Но удастся ли его удержать?
   На третий год в шато побывало больше ста семидесяти четырех тысяч человек, на четвертый год им удалось превзойти магическую цифру в двести пятьдесят тысяч посетителей.
   Да, это был уже стабильный успех. Но по силам ли будет Максине справляться? Озабоченный Ги сказал как-то Чарльзу, когда оказался с ним один на один, что Максина сейчас напоминает ему бегущего с горы человека, которого ноги сами несут вниз, и он уже не может остановиться. Чарльз согласился и вновь повторил ту инструкцию, которую с самого начала дал секретарше Максины: мадемуазель Жанин обязана снимать с мадам графини как можно больше обязанностей. Секретарша взялась за выполнение этого указания с такой энергией, что вскоре за Максиной осталось только проведение по понедельникам еженедельных совещаний с бухгалтером имения и, тоже еженедельных, пятничных встреч в Париже с Кристиной по делам их мастерской.
   Максине уже больше не приходилось допоздна засиживаться за письменным столом, разбирая горы накопившихся бумаг, а спозаранку обнаруживать на нем новые кипы писем и обращений. Теперь она могла позволить себе не вскакивать в шесть утра, но неторопливо позавтракать в постели и спуститься в кабинет к девяти; при этом все серьезные дела удавалось обычно закончить уже к обеду. К своему облегчению, Максина могла теперь гораздо больше времени проводить с детьми; вот в чем, думала она, одно из важных преимуществ того положения, когда живешь там же, где работаешь. Если день был холодный, она играла с двумя очаровательными малышами в детской, где зажигали камин. А в хороший день они все, вместе с собаками, носились по парку и развлекались на воздухе. Максина никогда не думала, что будет испытывать такое счастье просто от общения со своими детьми. Иногда, глядя на сыновей, она вдруг ощущала болезненный укор совести: появлялось чувство вины, ей начинало казаться, что она не заслуживает таких чудесных сыновей, что вообще все слишком хорошо, чтобы быть правдой. Иногда в ее мозгу вдруг проскальзывала мысль, при которой она вздрагивала от ужаса: не иначе как судьба потребует какого-нибудь страшного наказания за ее просто-таки неприличные практичность и удачливость в делах.

   Отчасти вследствие того успеха, которым ознаменовалось открытие шато, «Парадиз» также постепенно приобретал все более широкую известность как фирма, спасающая старинные здания и прекрасно реконструирующая или перестраивающая их. После того как получившее большой отзвук в прессе открытие Шато де Шазалль продемонстрировало, на что способен «Парадиз», к ним потянулся непрерывный поток клиентов, и к описываемому времени Максине удалось уже весьма удачно восстановить двадцать шесть домов.
   «Парадиз» перестраивал имеющие историческую ценность здания в музейные и туристские объекты, в гостиницы или же оборудовал в них квартиры для нескольких семей. Теперь в фирме работали четыре постоянных дизайнера. Максина от каждого требовала самоотдачи и напряженной работы, но она всегда стремилась и к тому, чтобы дизайнерам нравилась их работа; поэтому, когда она бывала в мастерской, оттуда часто раздавались взрывы смеха. Но прежде чем выносить что бы то ни было на суд клиента, Максина сама тщательно проверяла каждый план, каждый рисунок: никакая, даже самая ничтожная мелочь не могла ускользнуть от ее взгляда.
   Максина была совершенно незаменима и еще в одном, очень важном деле. Иногда расходы на осуществление очередного проекта, которым занимался «Парадиз», бывали невелики, а иногда достигали пятидесяти миллионов франков. Максина умела прекрасно обосновать любой проект тому, кому приходилось раскошеливаться. «У тебя в таких случаях глаза горят, как у быка, когда он выскакивает на арену», – заметил как-то Чарльз.
   Работа доставляла Максине удовольствие; но отчасти так происходило потому, что она никогда не знала серьезных неудач.

   А потом Максина сделала то, что в глубине души хотела сделать уже давно. Сделала, прекрасно сознавая, что Чарльза ее поступок приведет в бешенство. Ей уже долгие годы не нравилась собственная грудь. После рождения сыновей она вовсе не уменьшилась, а потому Максина как-то, ничего не сказав Чарльзу, потихоньку улизнула в больницу, чтобы уменьшить размер грудей.
   Максина и примерщица, которая всегда занималась ею у Диора, надеялись, что из больницы Максина выйдет с фигурой Одри Хепберн. Но, хотя груди у Максины поднялись примерно на четыре дюйма вверх, они по-прежнему оставались весьма крупными. Операция прошла крайне болезненно – такие операции вообще всегда болезненны, – и после нее у Максины под каждой грудью осталось полукружье заметных швов. Кроме того, более мелкий и неровный шов шел от основания каждой груди до соска. Швы эти были безобразны, они так никогда и не исчезли.
   Чарльз был вне себя от бешенства. Ему всегда больше всего нравились именно ее груди.
   – Почему, черт возьми, ты не сказала мне, что собираешься сделать?! И к тому же ты знаешь, что в операциях, которые делают под общим наркозом, всегда есть опасность!
   – Потому что я думала, что ты мне не разрешишь.
   – Совершенно верно! Это не твоя грудь, это наша грудь! Как бы тебе понравилось, если бы я решил отрезать себе несколько сантиметров?

   Однако в целом жизнь Максины протекала интересно и успешно почти до того времени, когда ей должно было исполниться тридцать лет. Здесь произошли два события: Максина снова забеременела, а Чарльз влюбился в другую.
   Поначалу Максина знала только о первом, но ей не было ничего известно о втором. Беременность не доставила ей радости. Два сына – это более чем достаточно. Она только что достигла успеха в своем деле, и впервые в жизни положение, которое она заняла, приносило ей удовольствие. Она чувствовала, что сама направляет работу своих фирм, а не просто подчиняется ежедневной текучке. Теперь она умела уже отлично все организовывать; к тому же и банковский кредит, взятый на реконструкцию их шато, удавалось возвращать быстрее, чем она первоначально рассчитывала.
   Но вот однажды утром, показывая Максине почту, мадемуазель Жанин сказала: «Я смотрю, вчера здесь снова была мадам де Фортюни. Для обычной машинистки она что-то слишком предана работе. Она постоянно болтает с месье графом по телефону, а сегодня я видела ее имя в списке гостей, которые должны прийти к обеду. Лично мне кажется, что от нее всегда слишком сильно пахнет гвоздикой. Слишком много духов – это неприятно».
   Для мадемуазель Жанин это была необыкновенно длинная речь, и потому Максина пристально уставилась на нее. Что она, черт возьми, имеет в виду? Какие духи, какой машинистки? Разве де Фортюни – это не та женщина, что занимается у них разработкой новых этикеток для шампанского и выпуском рекламы? Эти мысли неторопливо пробежали в голове Максины, потом она отбросила их, пододвинула к себе диктофон и принялась разбирать почту. Однако за обедом она внимательно рассмотрела хорошенькую, невысокого роста мадам де Фортюни. Одета она была в новый костюм от Шанели – настоящая Шанель, а не та подделка под нее, какие шьет Уоллес, – шерстяной, кремового цвета, отделанный по краям узкими полосками тоже кремового атласа. Костюм был непрактичный и экстравагантный. И – да, мадемуазель Жанин была права – от мадам де Фортюни просто несло гвоздикой. Однако она оказалась умной и доброжелательной гостьей, рассказывала всякие забавные истории, которые случаются у нее на работе, и произвела на всех приятное впечатление.
   Появление сэра Уолтера и леди Клифф заставило Максину переключить внимание на них. После панихиды по Нику Максина и Кейт несколько раз навещали его родителей в их лондонском доме: мать Ника тянулась к его друзьям, особенно к друзьям самого последнего времени; они были как бы последней ниточкой, связывавшей ее с погибшим сыном.
   Когда все остальные гости отправились осматривать винные погреба, леди Клифф попросила Максину показать ей своих сыновей. Женщины сидели в залитой солнцем, выкрашенной в желтый цвет детской и смотрели, как Жерар борется с Оливером. Леди Клифф сказала с тоской в голосе:
   – Для меня самое грустное то, что у меня никогда не будет внуков. – Помолчав немного, она добавила: – Конечно, Уолтера волнует, что после его смерти некому будет унаследовать его титул. Но с этим он смирился задолго до гибели Ника. – Максина удивленно посмотрела на нее. – Когда Нику было четырнадцать, он заболел свинкой с осложнениями на яички. Дважды нам говорили, что он не выживет, но он все-таки поправился. Однако врачи сказали, что он никогда не сможет иметь детей.
   – А Ник знал об этом? – спросила пораженная Максина.
   – Конечно, нам пришлось ему об этом сказать. Но мне кажется, он так никогда и не примирился с этим. По-моему, он всегда втайне надеялся, что когда-нибудь сможет вылечиться.
   – Бедный Ник. Хорошо, что Джуди сама не хотела выходить за него замуж, – сказала вечером Максина Чарльзу, когда они одевались, чтобы идти на прием. – Правда, лично мне детей уже достаточно, – добавила она, похлопав себя по уже заметно выдававшемуся животу.
   Чарльз рассмеялся.
   – Потерпи, – сказал он, – теперь уже немного осталось. – Он наклонился и поцеловал ее сзади в шею, и в этот момент Максина уловила слабый, но отчетливый аромат гвоздики. Она, однако, заставила себя не думать об этом. В конце концов, Чарльз провел в обществе этой женщины практически весь день.
   Еще через две недели Кристина как-то между делом заметила Максине:
   – Видела вчера вечером месье Чарльза в «Гранд Вефур». Должна сказать, он год от года становится все привлекательнее. И ему так идет эта бледность, она ему придает какое-то очарование.
   – Вчера в «Гранд Вефур»? Ты уверена?
   – Да. Он был с этой женщиной, что работает в его рекламном агентстве. Приехал Джек Реффолд, и я решила повести его в какое-нибудь приятное место. Чарльз сидел в противоположном конце ресторана. Я ему помахала, но, по-моему, он не заметил. – Кристина снова склонилась над работой, продолжая болтать о той партии мебели, что поступила от Реффолда на этот раз.
   Максина чувствовала себя так, будто ей в лицо выплеснули стакан холодной воды. Руки у нее дрожали, дышать стало тяжело. Она отлично поняла, что именно хотела сказать ей Кристина. Поняла она и то, что Кристина специально подбирала слова так, чтобы разговор имел невинный вид, на случай, если Максина не захочет углубляться в эту тему. Сама Максина провела вчерашний вечер дома в одиночестве. Она скромно поужинала, а потом смотрела какой-то балет по телевизору: Чарльз сказал, что ему нужно поужинать с группой потенциальных покупателей из Канады и как-то развлечь их – отвести в «Фоли Бержер», возможно, в ночной клуб, а Максине это будет смертельно скучно. В последнем он был совершенно прав…
   Кристина снова взглянула на нее:
   – Дорогая, с тобой все в порядке? Может быть, тебе лучше прилечь? Ребеночек стучит, да? Бедняжечка! Мы все привыкли, что ты работаешь и тянешь, как всегда, будто ничего и не изменилось. Пойди полежи в задней комнате в шезлонге.
   – Нет, ничего, – слабым голосом ответила Максина. Ей казалось, что ее собственный голос доносится до нее откуда-то издалека. Ей необходимо было с кем-то поделиться своими подозрениями, обсудить их. Надо будет позвонить тетушке Большой-Здравый-Смысл, как зовет ее Джуди.
   Хотя Максина изо всех сил старалась говорить так, будто ничего не случилось, тетушка Гортензия по тону ее сразу поняла, что произошло нечто серьезное.
   – Приезжай прямо сейчас, милочка. Ты же знаешь, что я всегда дома.
   Едва ступив через порог, Максина не выдержала и разрыдалась. Тетушка Гортензия подвела племянницу к шезлонгу, усадила и взяла ее руки в свои.
   – Ну, что стряслось? Чарльз, да?
   – Да, – прошептала Максина, – а как ты догадалась?
   – Ну, дорогая, ты ждешь уже третьего ребенка, и ты замужем уже целых восемь лет. Я не могу дать тебе конкретного совета, как поступить, потому что я не знаю всех подробностей и не хочу их знать. Чарльз тебя обманывает?.. Да?.. Ну и хорошо! В таком случае я тебя предупреждаю: если можешь, не обращай на все это внимания, пока чувства не улягутся сами собой. Сейчас неподходящий момент для скандала.
   Максина согласно кивнула, и тетушка продолжала говорить дальше:
   – Чарльз, несомненно, увлечен какой-то женщиной. И если это так, то сейчас он не способен мыслить логически. Ты, голубушка, заполнена ревностью и подозрениями и тоже не в состоянии смотреть на вещи спокойно. Поэтому ты должна приложить все силы к тому, чтобы не спровоцировать скандал, пока в твоей и его голове эмоции берут верх над здравым смыслом.
   Максина выглядела довольно сердитой, но тетушка Гортензия продолжала убеждать ее твердо и уверенно, говоря о Чарльзе так, как если бы он был не более чем машиной, в которой нужно отрегулировать двигатель.
   – Тебе не нужен скандал с Чарльзом. С мужчинами никогда не знаешь, как они себя поведут. Он может удрать с этой женщиной просто в порядке самозащиты. Чарльз явно любит тебя, иначе бы он не старался скрыть от тебя эту связь. Мужчины, которые разлюбили своих жен, никогда не пытаются ничего от них скрыть, запомни это.
   – Она очень красивая и изящная, – грустно проговорила Максина.
   – Бедняжка ты моя, было бы гораздо хуже, если бы она была некрасивой. Тогда бы ты без конца думала о том, чем это таким она его околдовала. – Тетушка Гортензия выпустила из своих рук руки Максины и позвонила в колокольчик, чтобы им принесли кофе. – Сейчас тебе, по крайней мере, ясно чем: привлекательной внешностью в сочетании с новизной и со сладостью запретного плода. – Она пожала плечами. – Как бы он ни любил тебя, но Чарльз к тебе привык. Очень жаль, что невест заранее не предупреждают о том, что они когда-нибудь обязательно влюбятся снова в кого-то другого, как и их мужья. Но объяснять жизнь молодым – это трудно, больно, и они все равно никогда не верят.
   Она отвернулась, отдавая необходимые распоряжения явившемуся на звон колокольчика слуге.
   – Так что оставь Чарльза в покое, дорогая, и ничего не замечай. Ты должна себя вести как ангел.
   Тетушка Гортензия снова взяла Максину за руки.
   – Ты должна подумать еще и вот о чем, – сказала она, тщательно подбирая слова. – Хороший муж – это куда важнее, чем собственный бизнес. Я не хочу этим сказать, что твой бизнес не важен. Я имею в виду, что хороший муж гораздо, гораздо более важен.

   Максина честно старалась вести себя как ангел, но делать это ей было трудно, поскольку с каждым днем она все больше раздавалась и испытывала нарастающее душевное напряжение. Чарльз часто отсутствовал, а когда бывал дома, то постоянно казался чем-то занятым. Иногда Максина бросала взгляд в его сторону и ловила Чарльза на том, что он тоже рассматривает ее, причем как-то разочарованно и осуждающе. В такие моменты сердце ее сжималось от непонятной и мучительной боли.
   Она испытывала жесточайшую ревность и переживала, как оскорбленный собственник. В уме она постоянно высчитывала, где в данную минуту должен находиться Чарльз, хотя и не осмеливалась чересчур прямо расспрашивать его о том, где он бывает. Максина старалась не досаждать ему: ей не хотелось, чтобы у Чарльза возникло чувство, будто его постепенно припирают к стенке, ведь тогда у него могло бы появиться искушение сбежать из дома. Иногда настроение ее внезапно менялось, и тогда Максину охватывало яростное негодование, захлестывало чувство обиды из-за предательства мужа, из-за того, как ловко он ей врет – день за днем, месяц за месяцем, – а еще из-за того, что его, похоже, совершенно не мучила при этом совесть. Максина страшно страдала из-за той роли, которую взялась играть, из-за связанного с этой ролью напряжения, из-за необходимости не показывать мужу свои переживания и боль, лгать ему так же, как он лгал ей.
   Когда родился их третий сын, Чарльз, предположительно, был в Лионе. Мальчик появился на свет на неделю раньше срока, а роды прошли гораздо легче, чем ожидала Максина. Она прижимала малыша к себе и старалась, чтобы он постоянно находился при ней. Маленький Александр был ее надеждой на будущее, тем, что связывало ее с мужем.
   На этот раз, однако, не было ни малейшего шанса на то, что спустя четыре месяца после родов Максина забеременеет снова. Потому что и через четыре месяца после рождения нового сына Чарльз все еще не вернулся к ней, продолжая ночевать на раскладной кровати, поставленной в его гардеробной.
   К 1963 году Чарльз и Максина прожили врозь уже около трех лет. Максина по-прежнему не обращала никакого внимания на неверность мужа. Естественно, делать это ей удавалось лишь ценой постоянного подавления собственных инстинктов и чувств, полагаясь только на те хорошие манеры и умение держать себя в руках, что были привиты ей строгим французским воспитанием, принятым в буржуазных семьях. Время от времени она сбегала к тетушке Гортензии, чтобы там найти сочувствие и утешение.
   Максина по-прежнему вела себя в отношении Чарльза как ангел. Но огромное напряжение, которого это требовало, начало уже сказываться на ней. Она плохо спала, лицо у нее приобрело изможденный вид, и даже когда она нацепляла обычную свою легкую самоуверенную улыбку, темные мешки под глазами выдавали ее внутреннее беспокойство. Иногда она вдруг срывалась на детях или на ком-нибудь из прислуги либо сотрудников; но если бы она не делала этого, она бы, наверное, просто закричала или разрыдалась. Максина сильно страдала от того внутреннего напряжения, что неизменно сопутствует раздвоенности в жизни или необходимости исполнять чуждую тебе роль. Жизнь ее проходила в непрерывном ожидании чего-то. Если бы только она могла повернуть время вспять! «Если бы» стало излюбленной ее темой.
   Если бы только можно было стряхнуть паутину времени и вернуться в то прекрасное теплое лето, что было перед ее самой последней беременностью!
   Если бы только она в свое время остановила выбор на другом рекламном агентстве!
   Если бы избранное ею агентство не поручило работу с фирмами Шазаллей этой разрушительнице семейных очагов!
   Если бы она сама могла стать выше, моложе, стройней, очаровательней!
   Если бы только Чарльз продолжал находить в ней то, что увидел когда-то!
   Ее уверенность в себе исчезла, словно растворилась. Она потеряла стиль в одежде, то влезая в старые, уже не красившие ее вещи, то напяливая что-нибудь эксцентричное, что ей совершенно не шло. Мастерица, постоянно обслуживавшая ее у Диора, приходила в полное отчаяние и ворчливо жаловалась своей помощнице: «Если мадам де Шазалль не способна выдерживать конкуренцию, так нечего было выходить замуж за привлекательного мужчину. Просто стыдно смотреть, как одна из моих клиенток на глазах всего Парижа теряет чувство собственного достоинства. Ей бы надо прописать месье графу его же собственное средство: в Париже полно привлекательных молодых мужчин, которые с восторгом сорвали бы эту спелую грушу».

   В мае 1963 года к де Шазаллям приехала на уик-энд по каким-то делам Джуди. Насмотревшись на грустную механическую улыбку Максины, поразмыслив хорошенько насчет ее насыщенной, но одинокой жизни, Джуди решилась. Чарльз был ее клиентом, Максина же была ее подругой. Она тщательно выбрала момент, и на следующее утро, когда Чарльз подвозил ее в контору завода по производству шампанского, Джуди вдруг спросила его:
   – Ты доволен, что оба дела идут так успешно?
   Чарльз рассеянно кивнул.
   – А какие у тебя три чудных сына! Ты ими, наверное, гордишься?
   Он снова кивнул с отсутствующим видом.
   – А правда Максина великолепная хозяйка? Об этом, по-моему, вся Франция знает!
   В ответ снова последовал механический кивок.
   – И как ты думаешь, Чарльз, сколько еще она сможет выдерживать нынешнее положение? По-моему, она дошла уже почти до ручки. Я знаю, что во Франции почти не бывает разводов, что мужья и жены здесь заводят связи на стороне, не угрожающие их браку. Но Максина любит тебя, ей не нужен никто другой. Поэтому мне кажется, что скоро она не сможет больше выносить ту двойную жизнь, которую ведет сейчас. И тогда она бросит тебя и предпочтет вернуться в Париж. Скорее предпочтет все потерять, чем жить с постоянной болью в сердце. Подумай о том, что ты в этом случае потеряешь, Чарльз. – Джуди тщательно подбирала слова, стараясь обращаться не к доброте и совести Чарльза, но к его чисто французскому инстинкту самосохранения. – Ты потеряешь ту легкую и комфортную жизнь, которую ведешь сейчас. Потеряешь своих детей. Потеряешь хозяйку, которой так гордишься и которая так необходима тебе во всех твоих делах. И что ты получишь взамен? Расчетливую пухлявую машинисточку и первоклассный скандал.
   Джуди повернулась и посмотрела на Чарльза. Он сидел за рулем молча, вперившись взглядом в дорогу, вне себя от злости. Она заговорила снова:
   – Чарльз, невозможно иметь все, что хочется. Так не бывает. Из-за какой-то глупости ты рискуешь невероятным счастьем. Господи, куда подевалась твоя любовь к семье, к комфорту и к деньгам!
   Чарльз молчал, руки его еще сильнее сжимали руль. Первым его чувством был шок от того, что Джуди вообще стала обсуждать с ним столь личный вопрос. Вторым – негодование: да как она смеет! Но, когда они добрались до конторы, Чарльз уже поостыл и начал обдумывать то, что сказала ему Джуди: как может сложиться его жизнь без Максины.

   Через неделю после отъезда Джуди Максина сидела как-то за белым, кружевного чугунного литья столом, что стоял под золотисто-желтой березой возле террасы. Она наблюдала за восьмилетним Жераром, который из больших желтых и оранжевых кубиков строил на траве крепость для двухлетнего Александра. Максина лениво просматривала список приглашенных на большой прием, который они собирались устроить по случаю окончания модернизации их завода шампанского и первого хорошего урожая на виноградниках их имения.
   Вдруг на террасе появился Чарльз. Максина удивленно посмотрела на него: странно, что он вдруг дома в самый разгар дня.
   Чарльз двинулся к ней, и Максина почувствовала, будто все происходящее вокруг нее замедлило движение и стало куда-то проваливаться. Шел он весьма целеустремленно.
   Максина ждала, сердце ее колотилось изо всех сил.
   Подойдя к жене, Чарльз нагнулся и поцеловал ее за ухом.
   Так, как он это делал раньше.
   Максина резко повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Увидев их выражение, она ощутила надежду и радость и почувствовала, что силы покидают ее, но потом вскочила на ноги, опрокинув кресло, на котором сидела. Чарльз заключил ее в объятия.
   Он нежно сжал ее и прижал к себе. Потом наклонился через плечо Максины, взял со стола ее ручку и вычеркнул имя де Фортюни из списка приглашенных. Максина схватила его руку и поцеловала ее, у нее не было сил ее отпустить.
   Некоторое время спустя Максина лежала на своей постели в спальне, ее пышные светлые волосы раскинулись по голубому шелковому покрывалу. На этот раз между ними не было той сумасшедшей, самозабвенной страсти, как в самый первый раз. Было гораздо лучше: секс соединился с чувствами и со всем тем, что они оба пережили, Чарльз беззвучно просил ее о прощении, и Максина так же беззвучно дала ему понять, что прошлое теперь уже не важно, важно только то, что есть сейчас.
   – Поищи под подушкой, – прошептал ей Чарльз. Она провела рукой под кремовыми кружевами и достала маленькую ярко-красную коробочку.
   – Ой, от Картье! А у меня сегодня не день рождения!
   – Это не ко дню рождения. Это… навсегда, – сказал Чарльз с виноватым видом. Внутри маленькой бархатной коробочки сверкал перстень с изумительной огранки бриллиантами.
   – Ты и размер угадал верно! – воскликнула Максина. Чарльз снова заключил ее в объятия, что-то любовно нашептывая ей на ухо.
   – В этом семействе не только ты умеешь делать все самым наилучшим образом, – проговорил Чарльз и улыбнулся ей так, как улыбался тогда, когда они в первый раз были вместе.

Часть пятая

22

   Вскоре после смерти своего дедушки Пэйган, немедленно возвратившаяся в Англию из Швейцарии, где она училась в школе, осознала: причина неутешного горя ее матери не в смерти деда, но в том, что он умер бедным. Оставшиеся после его кончины дела находились в состоянии полнейшего хаоса. Их большое корнуоллское имение содержалось в безукоризненном порядке, но, похоже, больше им не принадлежало. Оно принадлежало банку – все имение было заложено и перезаложено. Когда они тщательно обыскали стоявшую в кабинете деда конторку времен королевы Анны [70 - Анна Стюарт (1665–1714 гг.) – последняя из династии Стюартов, королева Великобритании и Ирландии в 1702–1714 гг. В период ее правления произошло объединение Англии и Шотландии в Великобританию (1707 г.). Известна также тем, что из семнадцати ее детей только один дожил до десятилетнего возраста.], то нашли там лишь изъеденную молью заячью лапку да в потайном ящичке – неизвестно кому принадлежавшее обручальное кольцо. В остальных ящиках лежали только вырванные из газет заметки, несколько испещренных пометками очень старых экземпляров журнала «Лошади и гончие», груды пожелтевших писем и документов и, в коробке из-под сигар, куча писем, которые отец Пэйган писал домой в те годы, когда учился в Итоне. Счетов не было: счета в их доме немедленно, как только они приходили, передавались приказчику для оплаты, а средства для этого брались из непомерного банковского кредита, полученного под залог их особняка в имении.
   Разгребание доставшегося им в наследство хаоса заняло довольно много времени. Перед самым Рождеством 1949 года Пэйган вместе с матерью отправились в контору адвоката, расположенную на улице Сент-Остелл.
   Там им в лоб выложили самую скверную новость: денег у них нет. Но, если хотят, они бы могли продать особняк под какое-нибудь общественно полезное заведение – например, под школу.
   – Это невозможно, – ответила мать Пэйган. – У нас и так всего лишь двадцать три комнаты.
   Назад, в свой приземистый каменный особняк в стиле Тюдор, они ехали в мрачном молчании. Дома мать Пэйган прошла прямо к себе в спальню и стала оттуда названивать в Лондон. Семнадцатилетняя Пэйган принялась бродить по дому, как если бы он был уже продан и она на самом деле прощалась с ним. По всему дому приглушенно, в разном ритме, тикали многочисленные часы. Их собирала бабушка, которую Пэйган никогда не знала. Часы были мраморные и бронзовые, фарфоровые и медные, а в спальне стояли большие прикроватные эмалированные часы цвета индиго, циферблат которых был по окружности украшен горным хрусталем. Эти часы подарила бабушке королева Александра [71 - Александра (1844–1925 гг.) – супруга короля Эдуарда VII (правившего в 1901–1910 гг.). Посещала Россию в 1894 г. в связи со смертью императора Александра III.]. Время от времени то одни, то другие часы издавали шуршащий звук и начинали звонить.
   Две недели подряд Пэйган и ее мать оплакивали свою потерю. Пэйган, однако, никогда не плакала в доме, а уходила пореветь в умиротворяющие леса или же садилась где-нибудь на краю гранитного обрыва, вытянув ноги прямо перед собой, и потому становилась в такие моменты чем-то похожей на деревянную куклу. А потом к ним на уик-энд приехала Селма.
   К тому времени мать Пэйган уже делила с Селмой свою лондонскую квартиру («Я себя чувствую там просто одинокой, когда тебя нет»). Селме было немного за пятьдесят; жила она на нищенские алименты, которые выплачивал ей бывший муж, перебравшийся в Халл. Ширококостная, с выдающимися и кривыми, как ятаганы, скулами и прямоугольным ртом, уголки которого загибались вниз, нависая над жилистой шеей, строгая и суровая на вид – такова была Селма внешне, и Пэйган казалось странным, что ее мать сдружилась вдруг с женщиной такого типа. Селму невозможно было представить себе одетой в короткое черное платье или же с ниткой жемчуга на шее. Она была совершенно не шикарной, очень неуютно чувствовала себя в лондонском обществе, но становилась грубой и властной, когда оказывалась вдали от него.
   Однажды вечером, уже после того, как Селма уехала, когда сильный ветер с моря сотрясал ставни на окнах библиотеки, Пэйган лениво развалилась за конторкой деда, от нечего делать стараясь вспомнить, кто и когда прикасался в последний раз к малиновой кожаной папке для конвертов и почтовой бумаги или к вырезанному из китового зуба прессу для бумаг. Сидевшая возле зажженного камина мадам Трелони сделала маленький аккуратный глоток из стаканчика с шерри и сказала:
   – Подтянись, Пэйган, я хочу с тобой серьезно поговорить. Насчет денег. Селма считает, что наше имение можно превратить в оздоровительную ферму.
   – Во что?!
   – В заведение, куда будут приезжать, чтобы похудеть. Селма когда-то работала в таком месте, неподалеку от Нью-Фореста. Правда, там приводили в чувство алкоголиков, которые еще не до конца спились. Селма считает, что переоборудование Трелони в такую ферму обойдется не очень дорого.
   – Мамочка, если ты собираешься развлекать алкоголиков на здешних наших обрывах, ты просто рехнулась, – только и сказала ей Пэйган.

   Вскоре после этого разговора миссис Трелони отправила Пэйган погостить к Кейт в Гринвэйс: чтобы немного встряхнуться, объяснила она.
   – Чтобы я там не мешала, – уточнила Пэйган, когда они вместе с Кейт выгуливали на общинном пустыре шотландских овчарок. – Голову даю на отсечение, что стоило мне уехать, как там тут же появилась Селма. Они с мамой помешались обе на этой бредовой идее.
   Однако отцу Кейт идея показалась не столь уж глупой.
   – Может сработать, – задумчиво проговорил он, подробно расспросив обо всем Пэйган. – Я тут вижу некоторые возможности.
   – Я вижу только одно, – сказала Пэйган. – Поскольку у нас нет денег, я не смогу в этом году, как предполагала, впервые выйти в свет. Один сезон в Лондоне сейчас обходится примерно в две тысячи фунтов стерлингов. Это, конечно, с учетом бала, если вы его даете. Но мама этого не потянет, слава богу. Я просто в ужас прихожу от одной мысли, что пришлось бы каждый день с заката до рассвета мотаться в бальных туалетах по всему Лондону.
   Отец Кейт ничего на это не ответил, но некоторое время спустя позвонил миссис Трелони и предложил взять на себя расходы по оплате лондонского светского сезона для Пэйган, если миссис Трелони согласится ввести в свет и его дочь. Он хотел бы обеспечить Кейт наилучшие возможности встретить подходящего человека… Говоря «подходящего», он имел в виду «богатого» и, кто знает, возможно даже…
   Мать Пэйган была в восторге от того, что может переложить на кого-то расходы по светскому дебюту дочери.
   – Твой отец не понимает, – говорила Пэйган, когда они как-то сидели в ее лондонской квартирке на полу, держа в руках кружки с горячим какао, – не понимает, похоже, что никакая мы вовсе не аристократия. Мы всего-навсего мелкопоместное дворянство, и даже в этом я уже не очень уверена. Вполне может статься, что сейчас у нас уже не осталось никакого имения.
   – Ему все это безразлично, – ответила Кейт. – Для него главное, чтобы я вышла замуж. Как ты думаешь, по скольку бальных платьев нам понадобится?

   Лето 1950 года выдалось из тех, что применительно к Англии могут считать просто идиллическими. К тому времени, когда в Лондоне появилась Максина, Пэйган и Кейт уже вовсю вращались в блестящем мире высшего света. Обе они уже были представлены ко двору. Представлять дебютирующих в свете девушек королю и королеве могла только леди, которая когда-то раньше сама была представлена при дворе. В данном случае это должна была быть миссис Трелони. И вот они трое, в белых лайковых перчатках до локтей и в шелковых платьях ниже икр, со стоячими воротничками и закрытыми плечами – все это было абсолютно обязательным по правилам придворного этикета, – уже несколько часов еле ползли по Моллу в «Роллс-Ройсе» с пропуском на ветровом стекле, посреди других машин, в которых ехали другие дебютантки, впервые представляемые королевской чете. Очередь машин медленно двигалась в сторону Букингемского дворца, втягивалась в ажурные черные чугунные ворота и дальше во двор. Представляемые проходили мимо впечатляющей колоннады главного входа и выстраивались в очередь на красном ковре вестибюля, ожидая, пока выкликнут их имена. Пэйган держалась настолько спокойно, что, казалось, она сидит в школьном буфете, дожидаясь, когда ей принесут чай. Кейт, напротив, крайне нервничала, постоянно повторяя про себя правила исполнения реверанса. Искусству реверанса она и Пэйган, вместе с десятью другими девушками, учились у знаменитой мадам Вакани, которая дала им три урока.
   Кейт мгновенно вскочила, едва было произнесено ее имя. Ее провели в следующее помещение, тоже застеленное красным ковром и чем-то напоминающее очень широкий коридор, в котором на возвышении, тоже покрытом красным ковром, сидела королевская чета. Один шаг вперед правой ногой, потом шаг левой, правая нога отставляется в сторону, левая сзади и чуть согнута, и в этот момент надо склонить голову перед Его Величеством королем Георгом VI. Выпрямляетесь, ноги вместе, потом правая нога делает шаг в сторону, левая – наискосок и вперед, переступаете на шаг вправо и оказываетесь прямо перед королевой Елизаветой. Повторяете реверанс и выходите в правую сторону…
   Шатаясь, на трясущихся ногах Кейт вышла в роскошный, залитый светом люстр зал, где девушки поглощали огуречные сандвичи, запивая их чаем и разговаривая между собой необычно приглушенными голосами.
   Программа визитов и развлечений на каждый день была весьма обильна. Все, что в ней значилось, тщательно согласовывалось загодя, за много месяцев вперед, с Бетти Кенворд, которая выступала в роли главного координатора и задавала ритм всей великосветской жизни Лондона. Миссис Кенворд вела светскую хронику «Дневник Дженифер» в журнале «Татлер» [72 - То есть «Сплетник».] и считалась неофициальным верховным арбитром сезона. Как-либо задеть или обидеть ее не осмеливался никто: всем хотелось оказаться упомянутыми в колонке «Дневник Дженифер».
   Кейт и Пэйган ездили на бесконечные ленчи с другими дебютантками, пили обязательный послеобеденный чай в «Ритце», «У Гюнтера» или «У Брауна». Каждый вечер они посещали по меньшей мере два коктейля, если, конечно, не отправлялись на какой-нибудь обед, обычно предшествовавший важному балу: в таких случаях мать Пэйган не разрешала им заезжать на коктейль, поскольку «девочки могли перевозбудиться». Через месяц такой жизни у них под глазами уже были постоянные темные мешки. Но с выносливостью и целеустремленностью, присущими только дебютанткам, они мотались с приема на прием, обходясь минимумом сна и питаясь более чем странно. К концу лета девушки уже даже смотреть не могли ни на шампанское, ни на огуречные сандвичи, ни на прозрачные, почти эфирные кусочки лососины, ни на цыпленка, сверкающего под майонезной приправой, ни на ванильное мороженое, ни тем более на серебряные подносы с клубникой.
   Они ездили на скачки в Эскот и Гринвуд; сидели на трибунах Хенли, когда там происходили соревнования по гребле; посещали гонки яхт в Коуэсе и крикетные матчи «У Лорда». Но никогда и нигде – за исключением Уимблдонского теннисного турнира – не утруждали себя тем, чтобы следить за ходом соревнований. Как и все дебютантки, они главным образом были заняты тем, что придирчиво изучали туалеты друг друга – иногда с чувством удовлетворения, иногда – с ужасом и унынием. Они посещали юбилейные балы в Оксфорде и майские балы в Кембридже, на которых напыщенная университетская публика старинных колледжей нисходила до свингов Томми Кинсмена или другой специально приглашенной знаменитости. А на уик-энды девушки уезжали погостить в загородные имения.
   Отец Кейт оплачивал все счета, а ее мать старалась не мешать и не делать совсем уж кошмарных ошибок: например, не говорить «встреча» там, где следует сказать «приглашение», и не держать нож за столом так, чтобы сзади из кулака была видна его ручка. Благодаря отцу Кейт миссис Трелони имела возможность угощать в своей квартире омарами старых друзей, которые тоже выводили в свет своих дочерей. Тем временем Селма заправляла всеми делами в имении Трелони. Она оказалась права. Превращение имения в оздоровительный центр действительно не потребовало больших затрат и много труда. На обеды с омарами приглашались среди прочих и авторы колонок, посвященных вопросам красоты и здоровья, – то есть люди, которые всегда могли упомянуть новый центр в своих заметках. Бутылки марочного шампанского посылали в подарок тем, кто писал колонки светских сплетен: чтобы девочек чаще вспоминали в этих материалах. Пэйган доводила мать до отчаяния тем, что безответственно игнорировала журналистов, ведущих такие колонки, и предпочитала общество таких друзей и подруг, которых ее мать считала неподходящими.
   И у Кейт и у Пэйган был уже свой эскорт вполне презентабельных поклонников: красивых молодых армейских офицеров; одетых, как вороны, в черные фраки банковских служащих, брокеров из Сити и страховых агентов от Ллойдса – молодых людей, тоже стремившихся войти в высший свет, но зачастую располагавших при этом весьма скромным доходом. Девушки вели себя добропорядочно и не заказывали в ресторанах дорогих блюд, а в ночных клубах ограничивались после танцев джином, особенно если были в компании молодых военных. Не рекомендовалось также носить с собой в сумочке слишком много наличности: ее могли попросить в долг, который потом чаще всего никогда не возвращался (особенно если в долг брали молодые офицеры).
   Как и в Швейцарии, девственность и здесь почиталась за достоинство. Все дебютантки притворялись, будто строго соблюдают правила приличия, на самом же деле были и поцелуи в такси, и страстные вздохи, и залезание под бюстгальтеры, и щупание под юбками. Но все девушки знали, что если дать себе волю, то твое имя начнут трепать везде и всюду – в офицерских столовых, в клубах и даже в круглосуточно открытых турецких банях, что на Джермин-стрит, потому что никто из молодых людей теоретически не одобрял и не любил Девушек-Такого-Сорта, хотя на практике каждому из них не терпелось заполучить именно такую. В девичьих компаниях бесконечно обсуждалась одна и та же тема: Как-Далеко-Можно-Позволить-Ему-Зайти. Пэйган продолжала утверждать, что не позволила Абдулле зайти слишком далеко. Ну, во всяком случае, она не разрешила ему спуститься ниже талии. Ни Максина, ни Кейт ей не верили. «Зачем нужно три недели учиться в школе любви, – стонала Кейт, – если в итоге все равно не умеешь спуститься ниже талии?!»
   За лето 1950 года имя Кейт дважды упоминалось в «Татлере», Пэйган – семь раз, в том числе дважды в связи с именем принца Абдуллы. Как правило, Пэйган было совершенно наплевать на все и на всех: где бы она ни бывала, как минимум треть ее постоянно как бы пребывала в другом месте. Но, когда в Лондоне объявлялся Абдулла, она оживлялась, настроение у нее заметно повышалось. И хотя она продолжала клясться Кейт и Максине, что не любит принца, ее подружки между собой были уверены, что она просто прикидывается. Пэйган редко когда знала заранее, заедет ли Абдулла на денек-другой в Дорчестер или нет. Иногда его случайно видели где-то ее подруги: иногда он объявлялся абсолютно внезапно и неожиданно для всех. Абдулла был постоянно одержим мыслью о том, что на него может быть совершено покушение. И, отправляясь с ним на обед, приходилось садиться в одну машину, а потом где-нибудь по дороге перепрыгивать в другую, которая внезапно подъезжала сзади и останавливалась в укромном месте; кроме того, всем говорилось, что вы едете в один ресторан, а на самом деле вы оказывались в совершенно другом, где вас проводили за уединенный столик в задней части зала. «Тебе не кажется, что Абди превращается в параноика? – спрашивала Кейт. – Вся эта игра в рыцарей плаща и кинжала – просто какая-то дурацкая мелодрама».
   Два дня спустя после этого разговора королевский конюший Абдуллы, ведавший всеми передвижениями принца, уселся в его официальный лимузин, включил зажигание, и машина взорвалась. Ее мелкие части, как и кусочки тела ее пассажира, разбросало по всей Кенсингтон-сквер перед лондонской резиденцией Абдуллы. После этого случая Кейт и Максина уже больше не стремились выполнять роль фрейлин при Пэйган, а она сама, оказываясь теперь в обществе Его Королевского Высочества, больше не высказывала неудовольствия по поводу внезапных перемен планов и машин.
   В числе трехсот других гостей Абдулла приехал на первый бал Пэйган и Кейт, который они давали в бальном зале отеля «Гайд-Парк». Девушки сияли от радостного возбуждения. На Пэйган было белое атласное платье, вышитое бледно-зелеными лилиями; на Кейт – тюлевое платье бледно-желтого цвета. Естественно, обе они оказались звездами этого вечера. Счастливые, они танцевали под гордыми взглядами отца Кейт, ее матери, одетой в платье из серой тафты и заметно нервничавшей, и миссис Трелони, птичье тельце которой, костлявое и доведенное почти до полного истощения постоянными диетами, было благодаря щедрости отца Кейт вставлено, как в футляр, в шелковое платье цвета бронзы.
   Вальсируя по залу, Кейт внезапно споткнулась: сердце ее защемило от того, что она увидела, как в зал, в сопровождении какой-то девушки в кружевном белом платье, неторопливо вошел Франсуа, ее швейцарский соблазнитель. Потом она поняла, что этот человек – не Франсуа, хотя и очень похож на него: с таким же, как у Кэри Гранта, лицом, с очень похожей линией рта, как бы постоянно искривленного в полувопросе, с такими же карими глазами. Но этот человек был даже еще более красив, нежели Франсуа, выше его ростом и шире в плечах. Кейт не могла удержаться, чтобы краешком глаза не следить за этим человеком. Ей страшно хотелось познакомиться с ним, но не менее сильным было и побуждение скрыться от него как можно дальше. Она как бы случайно поинтересовалась, кто этот брюнет, и ей ответили, что это некто Роберт Солтер, сын банкира, находящийся сейчас в Кембридже.
   Всю оставшуюся часть вечера Кейт испытывала неодолимое искушение подойти к нему и познакомиться, но так и не смогла заставить себя это сделать, хотя объявленный танец хозяйки бала давал ей такую возможность.
   На следующее утро на Уолтон-стрит, где она жила, доставили апельсиновое дерево. К нему была прикреплена записка, в которой говорилось, что накануне Кейт была настоящей звездой удивительнейшего вечера. Записка была подписана «Роберт Солтер». Хотя Роберту и не удалось ни разу протанцевать с Кейт, но девушка, с которой он пришел на бал, рассказала ему, что Кейт – единственный ребенок в семье, что отец ее очень богат и что они живут в собственном замке в Корнуолле.
   Роберт принялся заваливать Кейт подарками. Он знал, что, когда возвратится в Каир, ему придется работать не разгибая спины в банке своего отца; а в этом городе он вырос и знал всех избалованных и изнеженных девушек, среди которых ему пришлось бы выбирать себе жену. Лучше выбрать ее в Англии, думал Роберт. Здесь-то ему на глаза и попала счастливо порхающая в розовом тумане Кейт, и он решил попытать счастья.
   Уже на самом первом свидании он выяснил, что никакого замка на самом деле не существует. Но он успел и почувствовать какую-то странную, невидимую, но необоримую сексуальную притягательность, которая исходила от Кейт. Она была менее красива, чем ее подруга, но он хотел именно Кейт и мечтал только о ней.
   Кейт никому не говорила о том, что встречается с Робертом, за исключением своей матери, которая, как она знала, умела хранить чужие тайны. Кейт была очарована и внешностью Роберта, и тем, как он умеет держаться.
   – По сравнению с другими он кажется куда более взрослым, – призналась Кейт однажды утром матери, когда они собирались отправиться вместе к Хэрродсу, чтобы купить очередную пару серебряных бальных туфель.
   – Должна признать, Роберт знает, как надо держать себя с девушкой в общественном месте. Другие молодые люди об этом и понятия не имеют, – согласилась ее мать.
   – Мне приходится часто обедать в «Савое», – задумчиво и мечтательно произнесла Кейт, натягивая лайковые перчатки, – но, когда приходишь туда с Робертом, вокруг него начинают суетиться все официанты. У Роберта всегда и лимузин перед дверью, и каждое утро огромные букеты лилий от Констэнс Спрай, и всякие ювелирные безделушки от Эспри в бархатных коробочках поистине королевского вида. А какой шофер их привозит – представительный, в особенной форме, и всегда отдает честь!
   Она раскрыла сумочку и показала золотой портсигар с подобранной ему в тон и стиль зажигалкой, платиновый футляр для губной помады, небольшую ручку, украшенную несколькими драгоценными камнями. И записную книжку в обложке из крокодиловой кожи.
   – Конечно, папочка тоже мог бы купить мне все это. Но, когда тебе каждый день что-нибудь преподносят, начинает казаться, будто живешь в постоянном рождественском празднике.
   – Надеюсь, ты себя ведешь благоразумно, – сказала мать, на самом деле желая спросить, не принимает ли дочь чрезмерно дорогих подарков.
   – Ну конечно, – ответила Кейт и захлопнула сумочку.

23

   После Рождества Пэйган отказалась от предложения отца Кейт отправить их покататься на лыжах в Сент-Мориц. «Лучше уж я сломаю ногу, катаясь на лошади, – бодро заявила она. – Я на лыжах – такого зрелища ни один мужчина не выдержит». И она осталась в Корнуолле. Кейт же не хотелось расставаться с Робертом, и потому она просиживала целые дни в уютной маленькой квартирке на Уолтон-стрит, болтая по телефону, либо отправлялась походить по магазинам. Иногда ей вдруг приходила в голову мысль поступить в школу прикладных искусств, и тогда она отправлялась в музей Виктории и Альберта [73 - Один из крупнейших лондонских музеев, содержащий коллекции изобразительного и прикладного искусства всех времен и народов, а также богатые экспозиции по истории театра, костюма и жилого интерьера. Основан в 1852 г.] и разглядывала там ювелирные изделия времен королевы Елизаветы или же персидские миниатюры.
   Максина весьма удивлялась тем переменам, что происходили с ее соседкой по квартире. Если Кейт не трепалась по телефону или не бродила по музею, то она могла просто часами валяться в комнате на ковре, слушая пластинки, или же лежать на диване, не делая вообще ничего. Для Максины казалось совершенно непостижимым, что за целую неделю можно не сделать вообще ничего. Каждую пятницу Кейт садилась на поезд и отправлялась в Кембридж, а в понедельник вновь появлялась в Лондоне – иногда сияя от счастья, иногда в слезах. Но, сколько бы ее ни расспрашивали и как бы ни поддразнивали, Кейт категорически отказывалась говорить об этих поездках. Было совершенно очевидно, что тут замешан мужчина и что Кейт не хочет знакомить с ним подруг. Значит, дело серьезное, сделала для себя вывод Максина.
   В конце весны светская жизнь снова ожила, и Кейт, которую вновь окружила стайка любвеобильных поклонников, взбодрилась. Однако всю Пасху она провела в Гринвэйсе, то проливая потоки слез, то строча письмо за письмом. С наступлением лета Кейт снова начала уезжать на уик-энды в Кембридж, но в июле интерес к этому старинному университетскому городу внезапно пропал, а на Уолтон-стрит дважды в неделю стали приходить письма с почтовыми штемпелями Каира.
   – Если ты ничего мне о нем не расскажешь, то следующее письмо я вскрою, – заявила Максина. – Почему ты ничего нам о нем не говоришь? Я знаю почему: ты надеешься выйти за него замуж и боишься, что если расскажешь, то он может не сделать предложения!
   – Ведьма!
   Но вот как-то сентябрьским утром сияющая Кейт вбежала в комнату в расстегнутой ночной рубашке и с письмом в руке:
   – Он хочет, хочет, хочет жениться на мне! Роберт… Кейт Солтер… миссис Роберт Солтер… миссис Солтер!
   – Ты хочешь сказать, что на этот раз все по-настоящему? Мне кажется, ты уже обручилась не меньше чем с четырнадцатью молодыми людьми, – ответила ей Пэйган, которая сейчас, пока Максина работала над реставрацией какого-то особняка в Уилтшире, решила пожить несколько дней в квартирке на Уолтон-стрит.
   – Я обручаюсь, только если они уезжают на службу за границу, только если их корабли или полки приписаны к какому-нибудь отдаленному порту или воюют в Малайе. Пообещать им перед отъездом туда что-нибудь – это просто патриотический долг, не больше. И к тому же я ничего не обещаю, я только говорю «может быть».
   – Да? А духи, которые они тебе отовсюду шлют? А эти парчовые платья из Сингапура?
   – Ай, перестань! Он будет мне звонить сегодня вечером! Роберт будет звонить! Разумеется, я собираюсь ответить согласием! Так что теперь уже могу тебе все рассказать. Он преподавал экономику в Кембридже. А его отец – каирский банкир, и теперь Роберт будет у него работать. Ты только представь себе: пожить в Египте! Пирамиды, розовая вода, бескрайние пустыни под луной и я в фелуке под парусами на Ниле!
   Кейт достала и продемонстрировала внушительную пачку фотографий. На всех снимках был изображен необыкновенно напыщенный молодой человек; нигде он не улыбался и на всех фотографиях выглядел так, словно намеревался вот-вот объявить нечто чрезвычайно важное. «Потрясающе выглядит», – вежливо похвалила Пэйган, недоумевая про себя, почему Кейт держала своего Роберта в тайне: обычный надутый задавака, которого не стоило бы отбивать, даже если бы он был красивее самого Кэри Гранта.
   Кейт уселась возле телефона с шести вечера и не отходила от него до двух часов утра, когда Роберт наконец смог пробиться. Слышимость была очень плохая и слабая, и Кейт приходилось кричать. Пэйган, сидевшая в соседней комнате, отлично слышала весь разговор. «Да, я тебя тоже люблю, Роберт, дорогой, да, да…» Так продолжалось примерно двадцать минут. Слава богу, что отец у него и вправду банкир, подумала Пэйган. Потом в комнате Кейт наступила тишина.
   Пэйган заглянула в комнату и увидела, что Кейт сидит вся в слезах.
   – Веселей! Ты первая из всех нас выходишь замуж, так что не о чем плакать. Вспомни о пирамидах и о луне над Нилом! А свадьба когда?
   – Не раньше лета. Роберт только начал работать в банке отца и говорит, что не может, едва приступив к работе, отправляться в свадебное путешествие: это было бы плохим примером для других. Но мы же не можем ждать еще целых девять месяцев! Он хочет, чтобы я приехала к нему. Он предлагает мне приехать с мамой, но, честно говоря, мне бы это не доставило никакого удовольствия, да и сама она не захочет. – И действительно, не только Кейт, но и Пэйган трудно было представить себе ее мать среди пирамид, под луной в пустыне или же плывущей по Нилу на фелуке.
   – Пэйган, а почему бы тебе со мной не поехать? – предложила вдруг Кейт. – Если, конечно, мой папочка согласится за тебя заплатить.
   – Ну, одну тебя он в Каир точно не пустит.
   Так и не заснув до самого рассвета, в семь утра Кейт, не находя себе места от счастья, уже звонила своим родителям.
   – Я думал, с тобой что-нибудь случилось, – приветствовал ее отец. – Ты ведь уже несколько недель не показывалась дома.
   Кейт решила, что полетит в Каир сразу после Рождества. Незадолго до их отъезда Кейт вернулась как-то из похода по магазинам и увидела, что Пэйган лежит в гостиной на полу, с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться. Кейт уже отлично знала, в чем дело. Она видела на улице заголовки вечерних газет, гласившие: «Абдулла и Мэрилин: кинозвезда заявляет, что любит принца – Мэрилин утверждает, что они поженятся».
   – Это правда, Пэйган?
   – Насчет того, что «поженятся», не знаю. Но о том, что между ними роман, я узнала уже давно. – Она ударила по бронзовой каминной решетке. – Мне казалось, что Мэрилин такая же, как и все другие. Ну, ты же знаешь, всегда и везде крутится какая-нибудь грудастая девка. Мэрилин просто более известна, чем все остальные. – На мгновение она замолчала: Пэйган очень не хотелось признаваться в своем поражении, но потом она продолжила: – Насколько я знаю, он сейчас в «Дорчестере». Я видела в газетах фотографии счастливой парочки перед их чертовым фонтаном. Звонила ему вчера после обеда весь день, причем по нашему условному сигналу, но он не желает со мной разговаривать. Черт знает что!
   – Ну, Пэйган, не горячись! Возможно, он был занят: заказывал очередной эсминец или был на чае в Букингемском дворце.
   – Ничего подобного, Кейт. Я это чувствую по тому, как разговаривает со мной его секретарь: холодно и безукоризненно вежливо. Он всегда так говорит с теми, кто внесен в черный список. Это способ решительно отделаться от них, я знаю. – Пэйган вздохнула. – Для Абди проще со мной не разговаривать, вот он и не хочет подходить к телефону. Чертовски удобно, когда ты член королевской семьи.
   На протяжении многих дней после этого Пэйган сидела в лондонской квартире своей матери и смотрела в окно на голые верхушки деревьев, но, казалось, ничего не видела. Она не плакала, не хотела никого видеть, не желала ни съездить в Корнуолл, ни покидать их квартиры. Поведение Абдуллы до основания потрясло ее уверенность в себе: впечатление было такое, будто кто-то перерезал одну из веревочек, которые ею управляли, и теперь она не может держаться прямо. Абдулла намеренно и осознанно разорвал связывавшие их отношения близости и доверия и теперь, похоже, считал, что их дружбе – которую Пэйган так ценила – пришел конец.
   Пэйган пробудилась от своей летаргии только тогда, когда пора было начинать собирать чемоданы для поездки в Египет.
   Роберт встретил их в каирском аэропорту, и Кейт бросилась ему в объятия. Пока они втроем усаживались в «Кадиллак», Пэйган быстро искоса оглядела Роберта. Внешне он, безусловно, красив, решила она; но, кажется, довольно-таки скучен.
   Каир, однако, никак нельзя было бы назвать скучным городом. Он был пыльный, жаркий, сутолочный, в нем преобладали бежевые тона и краски. Наряду с многочисленными трамваями и автомобилями по улицам двигались тележки, запряженные ослами и верблюдами. Рядом с современным многоквартирным домом Пэйган вдруг увидела брезентовую палатку, раскинутую в тени нескольких пальм. Заполнявшие тротуары худые бронзовокожие люди носили на головах черные, плотно облегающие фески и были одеты в нечто напоминающее то ли сильно помятые пижамы, то ли белые библейские одежды. Мужчины потолще были с головы до ног обернуты в белые простыни, а вечно куда-то торопящиеся женщины закутаны так, что видны оставались только их глаза, подведенные черным и всегда опущенные вниз. На тротуарах сидели покрытые мухами нищие, носились мальчишки, продававшие газеты, что-то выкрикивали торговцы сладким мясом, яростно отгонявшие от своих лотков мух. Некоторые магазины были украшены неоновыми рекламами, над другими висели облезшие и выцветшие на солнце вывески, написанные масляной краской. Всюду, где на стенах оставался хотя бы небольшой кусок свободного места, были наклеены портреты генерала Наджиба, нового военного губернатора Египта.

   Отец Роберта оказался вдовцом. Квартира, где он жил, была расположена так, что возвышалась над всем городом. Одни большие прохладные белые комнаты с высокими потолками переходили в другие, точно такие же. Слуги – прислуживали в доме только мужчины – были одеты в белую униформу и темно-красные фески; все они проработали в этой семье долгие годы. Из расположенного на крыше дома сада девушки могли любоваться полноводным Нилом, извивающимся по пустыне и катившим свои воды к морю. Звуки города едва доносились сюда через реку: шум уличного движения, крики торговцев, рокот толпы, резкие сигналы машин, завывания муэдзинов, созывающих правоверных на молитву через громкоговорители, установленные в каждом минарете. И над всем этим – над жилыми домами, мечетями, храмами, гробницами, над дворцами и трущобами огромного пыльного города – раскачивалась туча черных, закрепленных на привязи воздушных змеев, шаров и шариков.
   Вскоре на руке у Кейт появилось обручальное кольцо с крупным бриллиантом, которое она старалась демонстрировать как можно больше. Она ходила за Робертом как тень, повторяла его слова и высказывания и больше всего опасалась, что, когда сядет играть с ним в бридж, подведет его каким-нибудь неудачным ходом. Пэйган считала, что и без того самонадеянного и самовлюбленного Роберта все это может испортить еще больше.
   Каждую ночь Кейт прокрадывалась по коридору в спальню Роберта, но, к ее огорчению, ничего особенного там не происходило. Роберт кончал, едва начав, так что Кейт не успевала почувствовать даже разочарования. Поэтому ей ничего не оставалось, как изображать удовлетворение.
   Но, пожалуй, это было единственным неприятным моментом. В остальном же Кейт нравилась ее спокойная, необременительная жизнь в Каире. После обеда девушки обычно ездили в клуб и играли там в теннис: в клубе собирались все жившие в городе англичане, там можно было поплавать в бассейне или поиграть на небольшие ставки в бридж в ожидании вечера. Почти каждый день там устраивались танцы или вечеринки. Один раз они даже попали на бал в английском посольстве, где оказались в окружении того традиционного типа британцев, который принято изображать в кино: седых раздражительных полковников, лысеющих дипломатов и стареющих дам, облаченных в платья из темной тафты.
   Иногда они отправлялись на пикник в пустыню, что находилась к западу от города.
   Само собой разумеется, что при первом же удобном случае они съездили к пирамидам и сфотографировались возле них на верблюдах. Обнаружив, что здесь можно взять напрокат лошадь, Пэйган немедленно взгромоздилась на одну из унылого вида кляч и, к ее огромному удивлению, погнала эту кобылку в пустыню. Когда Пэйган возвратилась, Роберт был вне себя и заявил, что девушки никогда и никуда не должны отправляться одни. Если они шли на базар, Роберт предупреждал девушек, чтобы они все время держались как можно ближе к нему. На базаре пахло козами, дублеными шкурами, табаком, мятным чаем, дешевым жасмином и пачульным маслом.
   Все узкие кривые проходы выглядели абсолютно одинаково – как и улицы, от которых они отходили. Роберт шел обычно впереди, а сразу за ними следовал его шофер. И тем не менее девушек толкали и пихали вовсю, когда они пробирались между бесконечными рядами лавочек и магазинчиков, каждый из которых был меньше, чем ванная комната в обычном европейском доме. Они прислушивались к гортанным звукам арабской речи, разглядывали персидские ковры, изящную резьбу по дереву, прекрасные тиковые шкатулки, инкрустированные жемчугом и слоновой костью, кипы ярко раскрашенных кисейных тканей. Роберт ничего не покупал на базаре, предварительно не поторговавшись, и девушек поначалу это приводило в большое смущение.
   Роберт не любил говорить о деньгах, но думал он о них непрерывно. Он был ходячим калькулятором: все, что он делал и что тратил, он всегда предварительно соотносил в уме с ожидаемым результатом или прибылью. Кейт не знала этого, но у него была специальная маленькая записная книжка, в которой было зафиксировано все, что он на нее потратил, от первого до самого последнего пенни. Записи начинались с того самого апельсинового дерева; здесь был отмечен каждый подаренный букет роз и даже все те щедрые чаевые, что он давал официантам в «Савое».
   У Пэйган появилась тут масса поклонников. Она сознательно пыталась позабыть об Абдулле и поэтому старалась организовать свое время так, чтобы у нее не оставалось ни одной свободной минуты на воспоминания о нем. В приступе неуемной энергии она вдруг решила, что они с Кейт должны выучить арабский язык, и раздобыла соответствующий разговорник. «Можно выучить всего за восемнадцать занятий! – убеждала она Кейт. – А практиковаться мы сможем на дворецком. Когда будем поздно возвращаться, сможем сказать «кулли шайи фи йюд Алла» – «все в руках Божьих». А вот послушай-ка: «Ма такхафуш, эна асакир инкелизи». Это значит: «Не бойтесь, мы английские солдаты». А следующая фраза: «Акхад эль-кюлль уи-адди лек бих васль» – «Я возьму все и оставлю тебе расписку». Неудивительно, что Британская империя рухнула. А вот полезная фраза: «Ма кунтиш азуннек рагил габих киде». Это значит: «Не думал, что ты окажешься человеком, которому нельзя доверять». Н-да, разговорничек…»
   Пэйган старалась быть чем-то занятой каждую минуту с восхода и до позднего вечера, хотя нередко случалось и так, что она лежала на спине в постели, а слезы выкатывались у нее из уголков глаз и капали на влажную подушку. Она не могла ни минуты посидеть спокойно и не выносила, когда оставалась одна. Если Роберт и Кейт уезжали куда-то вдвоем, она немедленно хваталась за телефон и организовывала на террасе импровизированную вечеринку. И, когда парочка обрученных возвращалась, ее встречали перезвон бокалов и смех, а Пэйган изображала танец живота или устраивала на крыше дома, в саду, пародию на шотландский хоровод. Очень скоро она стала в Каире душой почти всех компаний, ее непременно старались заполучить на все вечеринки. Все очевиднее становилось и то, что ее бьющие ключом радость и веселье заинтересовали отца Роберта, язвительного человека с глазками, похожими на маленькие черные камешки. Большинство женщин в Каире держались незаметно, говорили мало и тихо. Пэйган же азартно играла в теннис, любила сразиться в бридж и делала это очень азартно и рискованно, могла хохотать и танцевать ночи напролет и никогда не сидела в одиночестве на темном балконе. В ней одной больше шика, чем во всех других женщинах, вместе взятых, решил отец Роберта, понаблюдав, как Пэйган движется по террасе: при ее длинных ногах походка у нее была широкая, нетерпеливая, как будто бы даже не походка, а рывок в атаку. В противоположность Пэйган, Кейт обычно семенила за Робертом мелкими шажками, восхищалась им и соглашалась со всем, что он говорил – особенно когда не понимала смысла сказанного, – и потому казалась какой-то вялой, безжизненной и скучной.
   В конце концов отец Роберта отвел как-то сына в сторонку и без всяких предисловий заявил:
   – Я сделал в Англии кое-какие запросы. Не знаю, в курсе ли ты дела, но, на мой взгляд, Пэйган была бы куда более подходящей в роли твоей жены, чем Кейт. У нее гораздо более солидные связи. Правда, у нее нет денег, но зато есть особняк в Корнуолле.
   – Но ведь он принадлежит ее матери, и там оздоровительный центр, разве не так? – Роберт выглядел откровенно удивленным.
   – Нет, он принадлежит Пэйган. Ее дед завещал особняк непосредственно ей, а мать платит ей символическую сумму за право пользования домом. Кроме дома, там еще большой участок земли. И Кейт не умеет блистать в обществе так, как должна блистать в нем твоя жена. Подумай об этом.
   Когда отец Роберта говорил «подумай об этом», он не советовал, а приказывал; именно так Роберт его и понял. Ни один из его коллег по Кембриджу не потерпел бы подобного родительского вмешательства в свою личную жизнь. Но у Роберта это вмешательство не вызвало ни удивления, ни сопротивления. Если его отец считает такое вмешательство необходимым, значит, по-видимому, оно действительно необходимо. Роберт и его отец мыслили на удивление одинаково. А кроме того, будущее Роберта прямо зависело от его отца.
   Как-то вечером, несколько дней спустя, отец и сын снова заговорили на эту тему, сидя под зелеными пальмами в саду на крыше дома.
   – Я подумал о том, что ты мне тогда сказал, папа, и мне кажется, что ты прав, – сказал Роберт, медленно потягивая виски и глядя вдаль, туда, где на горизонте сквозь дымку еле видна была построенная в XII веке в горах древняя крепость. – Наверное, я сделал не лучший выбор.
   Отец был доволен. Ему не придется прекращать выдачу денег Роберту на его личные расходы и отсылать девушек назад в Англию.
   – Конечно, теперь все мы оказываемся в довольно-таки щекотливом положении, – сказал отец, – но у меня есть одна мысль.
   На следующий уик-энд обе девушки были приглашены в Александрию, в дом вдовы одного богатого ливанца, имевшей репутацию превосходной хозяйки, умеющей принять гостей. В самую последнюю минуту Роберт заявил, что не сможет поехать. «У меня накопилась масса непредвиденных дел, и я обязательно должен их все закончить», – объяснил он перемену своих планов. Заодно он дал понять, что не хотел бы оставаться без Кейт, и в результате Пэйган отправилась в Александрию одна.
   Вечером этого дня Роберт повез Кейт ужинать в «Оберже-де-Пирамид». Они посмотрели танец живота: девушки-танцовщицы вращались в странном ритме, а золотые и серебряные монетки, нанизанные на свисающих у них с пояса веревочках, стучали и позвякивали в такт их движениям. Потом Роберт предложил поехать полюбоваться пирамидами под луной: с тех пор как были написаны самые первые путеводители, это было излюбленным занятием всех влюбленных.
   Когда их машина подъехала к знаменитым и сегодня хорошо уже известным всему миру пирамидам, луны на небе не было. Кейт выжидающе смотрела через салон машины на спутника, полагая, что вот сейчас-то он набросится на нее. Роберт решил, что настал подходящий момент покончить с неизбежным делом. Изобразив на своем лице мучения от того, как тяжко и неприятно ему будет об этом говорить, он произнес:
   – Дорогая… э-э-э… я много думал о нас с тобой и… надеюсь, дорогая, что это не причинит тебе слишком сильного огорчения… но мне кажется, что это было не очень удачным решением.
   – Что было не очень удачным решением? – переспросила Кейт, ничего не понявшая из его слов.
   – Идея о том, чтобы нам с тобой пожениться. Ты провела здесь два месяца, и я почувствовал – почти с самого твоего приезда, – что я сделал ошибку. Но поначалу я считал, что должен держаться данного мною слова. – Роберт смотрел не на Кейт, а куда-то мимо нее.
   Кейт была просто поражена.
   – Ты хочешь сказать, что мы должны подождать еще? Отложить свадьбу еще на какое-то время?
   Медленно, но непреклонно Роберт покачал головой:
   – Я хочу сказать, что свадьбы не будет, дорогая.
   Кейт была вне себя от ярости и не верила собственным ушам:
   – Что я такого сделала? Что изменилось? Что произошло за это время?
   – Ты ничего не сделала, дорогая, и я ничего не сделал. Нам просто чего-то не хватает, мы не подходим друг другу, – ответил он, глядя на Кейт с театральным сожалением и даже как будто с оттенком упрека во взоре.
   Кейт была поражена до глубины души. Ей было стыдно, и она чувствовала непередаваемое унижение. Она не знала, что сказать или как ей сейчас поступить.
   – Я уже говорил об этом несколько дней назад с отцом, – продолжал Роберт с тем же безупречным сожалением в голосе, – и он предложил мне выждать какое-то время, не торопиться с разговором с тобой, пока я сам еще не до конца уверен. Я понимаю, девушке всегда тяжело, если мужчина меняет свое решение. Но лучше уж осознать сделанную ошибку до брака, а не потом. Папа говорит, что, если он может чем-то помочь, он сделает все необходимое. Он отнесся ко всему этому с большим пониманием и тактом. Он сказал, что, возможно, тебе будет неудобно оставаться в Каире после того, как все знали, что мы… что мы оба… что я… что я не хочу… что мы не… – Но ему не потребовалось доводить эту фразу до конца.
   – Я хочу уехать домой, – свистящим шепотом произнесла Кейт. – Я хочу как можно быстрее уехать домой. – Ей вдруг захотелось сию минуту очутиться дома, рядом с мамой, такой простой, любящей и ничего не требующей от дочери. Кейт чувствовала себя не просто отвергнутой, но так, будто ее изваляли в грязи.
   На следующее утро Роберт зашел в комнату Кейт. Смертельно бледная, она неподвижно лежала на кровати. Роберт держался совершенно спокойно, вид Кейт взволновал его не больше, чем если бы она заболела простудой. Он и представить себе не мог, что все окажется так легко и просто. Его отец снова оказался прав.
   – Папа нажал на кое-какие рычаги и смог достать тебе билет на сегодня. Если, конечно, ты на самом деле хочешь немедленно возвращаться, – сказал он. – Но в самолете было только одно свободное место, так что, если не возражаешь, Пэйган придется остаться здесь до конца недели. Но, в конце концов, не ее вина, что…
   «Он понял, что я притворялась, изображая удовлетворение в постели, – думала Кейт. – Он понял, что я фригидна».
   – И к тому же это не будет выглядеть так странно, как могло бы, если бы вы обе вдруг уехали вместе. Мы не хотим, чтобы пошли всякие слухи и разговоры. Пэйган сможет спокойно со всеми проститься и объяснить, что ты по семейным обстоятельствам вынуждена была уехать так внезапно.
   Домой. О боже! Кейт с ужасом думала о том, что она скажет отцу. Она знала, что скажет он, почти что слышала, как будто наяву, его слова: «Ну что, все испортила? Позволила ему сделать из тебя полную дуру? Прокатилась черт-те куда только затем, чтобы оказаться в круглых дурах, да? Надеюсь, ты понимаешь, что теперь все будут считать тебя именно круглой идиоткой!»
   И во время долгого полета назад, в Англию, она была способна думать только о том, как воспримет эту новость ее отец. Ужас перед его вероятной реакцией затмевал собой даже тот стыд и то горе, которые оставило в ее душе поведение Роберта. И Кейт была права.
   Родители встречали ее в аэропорту. Издалека было видно, что лицо у мамы грустное, а отец ругается. Он не сказал Кейт ни слова, пока они не уселись в «Роллс-Ройс». Там он резко поднял внутреннюю перегородку, чтобы шофер не слышал их разговора, повернулся к Кейт и произнес:
   – Надеюсь, ты понимаешь, что выставила себя круглой идиоткой!
   Но тут впервые в жизни мать Кейт осмелилась ему противоречить.
   – Не смей ругать бедную девочку, – довольно громко заявила она.
   И тут впервые за все время после того, как Роберт вывалил на нее свое неожиданное решение, Кейт разрыдалась.

24

   Когда Пэйган вернулась из Александрии, она, к своему изумлению, обнаружила, что Кейт не только исчезла, но и не оставила ей ни письма, ни записки. Роберт, казалось, был безутешен.
   – Она меня бросила, – объяснил он и разжал ладонь, в которой лежало кольцо с крупным бриллиантом. – Она даже настояла на том, чтобы вернуть мне обручальное кольцо.
   Пэйган удивилась еще больше:
   – Я просто не могу поверить, что Кейт так поступила. Подобная спешка и коварство – это совершенно не в ее духе. Вы что, крупно поссорились?
   – Нет, для меня это все явилось полнейшей неожиданностью. Мы с ней как-то сидели, и вдруг она совершенно хладнокровно заявляет мне, что считает наше решение пожениться ошибкой и что намерена немедленно уехать.
   – И она даже не оставила для меня письма?
   – Нет. – Последовал тяжелый вздох. – И хотя я оскорблен и тяжело переживаю все случившееся, я все же не могу не думать, что если она действительно привыкла вести себя подобным образом, то уж лучше, что все это произошло до свадьбы, а не после.
   На самом-то деле Кейт оставила письмо для Пэйган, но Роберт вскрыл его и прочел очень точное, с горечью и душевной болью написанное описание того, что между ними произошло. После чего порвал письмо на мелкие кусочки.
   – И она даже не захотела подождать меня, чтобы вернуться в Лондон вместе?
   – Нет. Она сказала, что ей жаль так расстраивать меня, но твой уик-энд она портить не хочет. И еще она сказала, что специально выждала случая, чтобы сказать мне все, когда тебя не будет рядом. – Он обхватил голову руками, и плечи его затряслись. Пэйган почувствовала себя неудобно и отошла к краю террасы. Она не выносила плачущих мужчин.

   Отец Роберта высказал предположение, что, пожалуй, будет тактичнее, если Пэйган не станет звонить в Англию: Кейт всегда может, если захочет, позвонить сама. Наверное, лучше пока уважать ее чувства и оставить ее в покое, раз она сама об этом просила. Он считал, что Пэйган лучше подождать, пока от Кейт придет письмо, а уже потом написать ей самой. Пэйган ждала, но письмо все не приходило.
   В конце недели Пэйган написала Кейт со всей тактичностью, на какую только была способна. Она писала ей о том, как расстроен Роберт всем случившимся, как он переживает, и просила Кейт пересмотреть свое решение. Роберт вызвался отправить письмо через свой банк. Спустя некоторое время Пэйган отправила еще несколько писем, а также набросала пару обеспокоенных строк матери Кейт. Ответов ни на одно из них она не получила – Роберт, естественно, не отправлял письма, а рвал их. Пэйган даже не приходило в голову, что, когда Роберт вызвался отправить письма через банк – это означало, что письма пошли бы со специальным срочным курьером, – он сделал это только затем, чтобы иметь возможность просмотреть их. И уж тем более не приходило ей в голову, что ее письма попросту уничтожаются. Так же хладнокровно и без колебаний Роберт перехватывал и рвал и те письма, что писала Кейт Пэйган: для этого ему достаточно было лишь вставать утром раньше Пэйган, которая привыкла завтракать в постели.
   Поначалу Пэйган удивляло категорическое нежелание Кейт написать ей или хотя бы прислать открытку со словами, что письма Пэйган, которые она писала крупным, размашистым почерком, получены. Потом Пэйган обиделась на то, что Кейт забыла о ней и игнорирует ее послания. И наконец, она стала испытывать растущее беспокойство. Поскольку сама Пэйган была человеком прямым и честным, она и подумать не могла, что Роберт перехватывает ее корреспонденцию и ловит ее саму в хитро расставленные сети, сплетенные из лжи. Когда Пэйган в очередной раз спросила, не стоит ли ей позвонить в Англию и хотя бы удостовериться, что Кейт жива и здорова, Роберт с сожалением посмотрел на нее и ответил вопросом на вопрос: не приходило ли ей в голову, что Кейт просто стыдится своего поступка? В противном случае она, безусловно, ответила хотя бы на одно из писем Пэйган.
   С того самого момента, как уехала Кейт, Роберт принялся обхаживать Пэйган. Делал он это целеустремленно, и здесь ему незаметно, но существенно помогал отец. Куда бы они ни шли, везде им уделялся максимум внимания, их обслуживали наилучшим образом, у них всегда были самые хорошие места. Цветы на нее сыпались водопадом, и все, чего только вдруг начинало хотеться Пэйган, она немедленно получала. Ей нравилось такое внимание, и в этом водовороте удовольствий она пыталась забыть об Абдулле. Каир был городом в высшей степени романтическим, и Пэйган понемногу портилась, получая от этого массу радости и удовольствия. В Англии делать ей было абсолютно нечего, разве что работать младшей продавщицей в каком-нибудь универмаге: высшего образования у нее не было, специальности тоже, в стюардессы она не годилась из-за своего слишком высокого роста, а в манекенщицы – из-за того, что была недостаточно худа.
   Роскошная каирская жизнь околдовала и заворожила Пэйган; но и Роберт выглядел в Каире гораздо более притягательно, чем в Лондоне, где была масса других мужчин. В Каире остро чувствовался дефицит молодых холостяков европейского происхождения или воспитания, и потому тех немногих, что там были, обхаживали самым откровенным образом: их всюду приглашали, старались им всячески польстить. Женщины ловили каждое слово Роберта, отвечали на каждую его шутку звенящим смехом. Пэйган постепенно начинала смотреть на Роберта другими глазами.
   Роберт терпеливо выжидал своего часа и не стремился торопить события. Так продолжалось вплоть до Рождества, отмечать которое они отправились в «Сады Семирамиды». Большая луна в небе чем-то напоминала плавающий на воде распустившийся цветок лотоса. Роберт внимательно следил за тем, чтобы бокал с шампанским у Пэйган был постоянно наполнен, и, когда они возвращались домой, Пэйган была уже заметно навеселе. Она покачивалась, когда они шли от машины к лифту, и Роберт одной рукой обнял ее за талию как бы для того, чтобы просто поддержать.
   – Спокойного Рождества тебе! Доброй ночи! Веселой ночи! – Она давилась от смеха, не в силах выговорить правильно то, что хотела ему пожелать, и совершенно естественно чмокнула его на прощание, после чего отправилась в свою комнату, разделась, разбросав вещи по полу, упала на кровать и мгновенно уснула.
   У себя в комнате, находившейся чуть дальше по коридору, Роберт натянул японское кимоно, которым он пользовался вместо ночной пижамы, затянул пояс и целеустремленно направился в комнату Пэйган.
   На следующее утро она проснулась с тем же вопросом, с каким просыпались многие и до нее: «Что же я натворила?!»
   После этого все усилия Роберта сосредоточились на классическом ухаживании, и все время где-нибудь на заднем плане маячил его доброжелательный родитель. Роберт покупал Пэйган очаровательные небольшие подарки – золотые сережки, звенящие, как маленькие колокольчики; крупный, почти с ее большой палец, аметист великолепной огранки; милую маленькую обезьянку в ярко-красном пиджачке, который Пэйган немедленно стянула с этого обворожительного создания.
   Два месяца спустя, к ее собственному немалому удивлению, Пэйган и Роберт поженились. Церемония состоялась в английском посольстве. В качестве свадебного подарка отец Роберта преподнес ей бледно-голубой «Роллс-Ройс».
   Почти сразу же после свадьбы их брак неумолимо двинулся к катастрофе.

   Пэйган никогда особенно не интересовалась сексом и потому вначале думала, что Роберту достаточно будет немного попрактиковаться и все войдет в норму. Однако она ошиблась. Через два месяца после свадьбы она как-то осторожно сказала ему: «Неужели тебе трудно подождать меня?» Роберт сразу же весь напрягся, заявил, что не понимает, о чем она говорит, и обвинил ее во фригидности. Продолжая держаться дружелюбно, Пэйган согласилась, что, возможно, так оно и есть. «Но только до сих пор я никогда не бывала фригидной», – добавила она. От ярости Роберт побагровел. Сославшись на «Доклад Кинси» [74 - «Сексуальное поведение женщины» – серьезное социокультурное и общественно-психологическое исследование, выполненное Альфредом Кинси в 1953 году на основе опроса 5940 женщин. Вслед за ним появилось второе исследование того же автора: «Сексуальное поведение мужчины», и сейчас под названием «Доклад Кинси» нередко понимают обе эти работы, хотя в строгом смысле оно относится только к первой. В свое время результаты исследований были восприняты общественным мнением на Западе как «шокирующие», особенно в «женской» их части, а само исследование получило сильный и долговременный резонанс в прессе, культуре и общественном сознании. С тех пор опросы подобного рода проводятся на Западе достаточно регулярно.] как на авторитетный источник, он заявил, что среднему мужчине для достижения оргазма нужно две с половиной минуты; а ей, выходит, нужно на полминуты больше среднего, так, что ли?
   Пэйган очень хотелось поговорить об этом с кем-нибудь, но она стеснялась. Особенно ей хотелось бы порасспросить Кейт: было ли у нее с Робертом то же самое. Она могла бы задать Кейт такой вопрос: отчаяние в ее душе было уже слишком сильным и вытеснило стеснительность. «Если Кейт узнает и поймет, в каком состоянии я нахожусь, – рассуждала Пэйган, – она проявит готовность обсуждать со мной даже такие интимные подробности». Но Кейт по-прежнему не отвечала ни на одно из ее писем.
   На самом деле, однако, Кейт написала Пэйган крайне резкое письмо, когда до нее дошли вести, что ее подруга вышла замуж за Роберта. Но Роберт успел узнать ее почерк и выудить письмо с серебряного подноса, стоявшего в холле, куда клали всю доставляемую по утрам почту. Распечатав его указательным пальцем, он пробежал глазами, время от времени неодобрительно фыркая, все пять страниц обвинений, которые выдвигала против него Кейт, – пять страниц, написанных очень мелким и аккуратным почерком, четко, буковка к буковке, каждая из них выписана отдельно и читается совершенно ясно, без красивых росчерков, лихих загогулинок и прочих украшательств, и с большой болью в каждой строке. Роберт положил это письмо во внутренний карман своего костюма и, придя на работу, порвал его.
   Вечером – опять изобразив на лице глубокое огорчение – он сказал Пэйган, что получил от Кейт коротенькое послание, в котором говорится, что она надеется, он может ее простить, что пусть прошлое останется в прошлом, что сейчас она полюбила некоего офицера по имени Джоселин Риккетс и надеется вскоре стать его женой. Пэйган захотела, естественно, взглянуть на это письмо. Роберт порылся в карманах, сказал, что, должно быть, оставил его на работе, и пообещал принести на следующий день. Вечером следующего дня он с досадой и огорчением заявил, что опять забыл это проклятое письмо; да и вообще Пэйган должна понимать, что у такого занятого человека, как он, есть дела поважнее, чем помнить весь день о паре строк от женщины, которая его так глубоко оскорбила.
   Пэйган больше не напоминала Роберту об этом письме, но несколько дней спустя, когда он ушел на работу, она заперлась в своей бледно-голубой ванной и – хотя Роберт совершенно четко рекомендовал ей не делать этого – заказала телефонный разговор с Уолтон-стрит. Прождав четыре часа, она все же дозвонилась до Лондона, но в квартирке никто не ответил. Единственными донесшимися до Пэйган звуками были так хорошо знакомые ей гудки их старомодного тяжелого черного телефона, стоявшего сейчас за тысячи миль от нее. Она попросила повторить вызов, прождала еще четыре часа, но в Лондоне опять никто не ответил. В третий раз Пэйган повторять вызов не решилась, потому что Роберт должен был уже вскоре вернуться домой; но на следующее утро Пэйган позвонила снова.
   Уолтон-стрит не отвечала.
   На третий день Пэйган позвонила матери Кейт. На этот раз ждать пришлось всего два часа, и с четвертого гудка мать Кейт сама сняла трубку. Непривычно сухим и официальным тоном она сообщила, что Кейт гостит у друзей в Шотландии. Да, она абсолютно здорова, и у нее все в порядке. Да, сама она и мистер Райан тоже в полном порядке, большое спасибо.
   – Быть может, Кейт мне как-нибудь напишет или позвонит? – спросила Пэйган.
   В трубке помолчали. На линии раздавался какой-то треск. Потом миссис Райан торопливо произнесла:
   – По-моему, Кейт не хочет ничего ни знать, ни слышать ни о вас, ни о Роберте. Пожалуйста, оставьте ее в покое.
   После этих слов миссис Райан спокойно и аккуратно положила трубку на место, преисполненная решимости не расстраивать лишний раз свою дочь сообщением о том, что звонила Пэйган и молила о прощении. Нервам этой женщины можно было только позавидовать!
   В течение первого года их совместной жизни «Доклад Кинси» цитировался Пэйган так часто, что она решила проверить: а вдруг она и на самом деле фригидна? Вот почему она завела роман со своим тренером по теннису, жизнерадостным итальянцем, у которого были красивые ноги, ласковые руки и зверский аппетит. Любви между ними не было, и поэтому их взаимоотношения поначалу вызывали у Пэйган какое-то странное чувство одновременно скованности и отстраненности; но Альфонсо был умелым любовником, и в женщинах его восхищало буквально все.
   По каким-то таинственным причинам в часы сиесты (когда было слишком жарко, чтобы играть в теннис) Альфонсо куда-то бесследно исчезал. Впрочем, через три месяца Пэйган узнала, что причина его исчезновений была самая прозаическая. Этой причиной оказалась богатая армянка, вдова, одна из тех надушенных сверх всякой меры, толстых, ленивых и апатичных каирских женщин, что носили плотно облегающие черные платья из Парижа с чересчур большим количеством кричащих ювелирных украшений и каждое утро приглашали к себе на дом парикмахера. Альфонсо выиграл соревнование с парикмахером: сделанное им предложение оказалось принятым. И хотя он заявил Пэйган, что, несмотря на его вступление в брак, они могут продолжать их отношения, Пэйган решила, что, хотя в такой перспективе что-то есть, все же неизбежные осложнения того не стоят.
   После этого у нее были романы с двумя дипломатами из английского посольства, но эти молодые люди были совершенно не похожи на тренера по теннису: зажатые, утонченно вежливые, абсолютно не расположенные к шуткам и играм, они фактически мало чем отличались от Роберта.
   Роберт тем временем начал жаловаться не только на ее фригидность, но и на то, что у нее нет детей. Он относился к ней с такой враждебностью, что Пэйган искренне удивлялась, почему у него еще не пропало желание спать с ней. «Ну что, вколем еще разок?» – предлагал он обычно брюзгливо-вежливо, и в бедную Пэйган «вкалывалось» то, что она про себя называла орудием семейной казни; сама же Пэйган при этом мечтала лишь о том, чтобы Роберт перестал вертеть ее соски так, будто настраивает громкость в радиоприемнике.
   Под нажимом Роберта, который желал видеть вокруг себя кучу маленьких Робертов, она в конце концов обратилась к врачу не только для того, чтобы удостовериться, что ее фаллопиевы трубы находятся в полном порядке, но еще и потому, что всякий раз после близости с Робертом она ощущала тяжелую ноющую боль в нижней части спины – так, как бывает при очень плохом течении месячных или когда появляется какая-то скрытая опухоль. Иногда такое состояние могло продолжаться у нее несколько часов подряд, в течение которых Пэйган испытывала непонятную внутреннюю напряженность, готова была в любую минуту расплакаться, роняла и разбивала стаканы, чашки, бокалы, подносы, пепельницы. Она начала также страдать и от бессонницы. Не подозревая о том, что все это – классические симптомы женщины, пережившей сексуальное возбуждение, но не испытавшей удовлетворения, Пэйган стала подниматься в четыре часа утра, а потом заставляла себя засыпать снова, выпивая для этого добрых полпинты чистой водки.
   Доктор подтвердил, что беспокоиться не из-за чего и что она вполне способна зачать («Продолжайте пытаться», – жизнерадостно порекомендовал он). Он также пришел к выводу, что другие симптомы, которые были у Пэйган, имели психосоматическое происхождение и объяснялись ее общей озабоченностью из-за того, что она никак не может забеременеть. Когда потом Пэйган предложила Роберту пойти провериться самому, он вышел из себя, стал чем-то похож на рассерженного голубя и категорически отказался показаться врачу на том основании, что такая проверка унизила бы его достоинство.
   Со стороны казалось, что Пэйган была как раз такой женой, какая была нужна Роберту. С великолепной внешностью, прекрасная хозяйка и, с этих точек зрения, полезное при его общественном положении приобретение. Но, когда она обзавелась всем гардеробом, что было положено иметь богатой женщине, когда она перезнакомилась со всеми, с кем должна была познакомиться, и перебывала уже по нескольку раз на всех официальных приемах, которые обязана была посещать, Пэйган стала скучать по лесам, по деревьям, по привычным скалистым обрывам и холодному серому морю Корнуолла. Ее все сильнее угнетали и желтая пыль, и всенепременные лотосы, и богатая бессмысленная каирская жизнь, и ее собственная богатая и бессмысленная жизнь, и ее богатый и бессмысленный муж. Ее выводило из себя, что Роберт низкопоклонствует перед своим отцом, который к тому же теперь, по непонятным ей причинам, потерял к Пэйган всякий интерес. Пэйган знала, что Роберт всю вину за отсутствие у них детей возлагает на нее; но она не понимала и не догадывалась, что Роберт и его отец не могут простить ей того, что у нее нет своих средств. К тому же отец обвинял теперь Роберта в том, что тот сделал неудачный выбор, – удобно забывая, что нынешний брак его сына возник исключительно благодаря идее и предложению самого же отца.
   – Опять проблемы с твоим проклятым поместьем! – прорычал как-то вечером, придя с работы, Роберт. Он молча взял виски с содовой, кивком головы поблагодарил и отпустил слугу, подавшего стакан на серебряном подносе, и продолжал: – Отец потратил уже тысячи фунтов стерлингов на юристов, а они никак не могут избавиться от опеки твоей матери над имением! – Он подошел к Пэйган, уселся на стоявший на террасе диван, обитый цветастым мебельным ситцем, и сплюнул: – Старуха вцепилась в него изо всех сил и не отдает. Имение принадлежит тебе, а она им пользуется ни за что ни про что!
   Пэйган зевнула и нарочито равнодушно произнесла:
   – А так ли уж это важно, дорогой? – Она вытянула руки вперед и устроилась на диване так, чтобы быть прямо под потоком воздуха, шедшего от установленного на потолке вентилятора. – В конце концов, мы ведь все равно не собираемся там сейчас жить. А у мамы есть какое-то занятие, она сама зарабатывает себе на жизнь, и тебе нет необходимости ей помогать.
   – Вот! – зашумел Роберт. – Ты в этом вся! Прав папа: ты совершенно не думаешь о деньгах…
   – А ты совершенно под сапогом у своего папочки!..
   – По крайней мере, он не живет за мой счет…
   Так началась их очередная ссора. Пэйган к этому времени уже понимала, что Роберт ее не любит. С болью в сердце убедилась она и в том, что он хам и грубиян: своими придирками и замечаниями он постоянно всячески старался унизить ее.
   Роберт завершал сейчас то, что начал Абдулла: подрывал уверенность Пэйган в себе и тем окончательно сламывал ее дух. Он не только не любил Пэйган – она его просто не интересовала. Роберта интересовало только одно: возможность выставлять самого себя перед обществом как человека мудрого и справедливого; и ради этого он изощрялся как только мог. Он никогда и ни в чем не признавал за собой никакой вины: в своих собственных глазах он не мог быть не прав. Если факты противоречили его мнению, тем хуже было для фактов. Естественно, Роберт был совершенно не способен на то, чтобы честно признаться самому себе, что он никуда не годный любовник и насквозь фальшивый человек.
   Как-то ночью, после того как Роберт по обыкновению в течение трех минут исполнил свои супружеские обязанности, Пэйган высказала ему все, что она думала и об этом, и о нем самом. Роберт включил лампу и уселся на постели, яростно уставившись на Пэйган:
   – Я – бесчестный притворщик?! Как это прикажешь понимать?
   Пэйган поняла, что дала ему великолепный повод для скандала, но сейчас ей было уже все равно.
   – А вот как: ты не только эгоист в любви, ты еще хочешь, чтобы тебя не считали эгоистом. Это и есть притворство и нечестность – когда ты отворачиваешься и засыпаешь, отлично зная, что я вся горю внутри, но делая вид, будто ты этого не знаешь или не понимаешь. Я любила тебя, когда мы поженились, и сперва ничего не говорила, чтобы не задеть тебя. Я даже думала вначале, что тебе просто не хватает немного умения. Я даже считала, что нам обоим не хватает умения. Если бы ты хотя бы оставался таким же, каким был тогда, я бы и сейчас ничего не сказала. Но ты ведешь себя все хуже и хуже.
   Роберт постепенно багровел.
   – Поначалу я думала, что ты слишком устаешь, выматываешься на работе. Но потом я поняла, что все дело в самой обычной лени и заурядном эгоизме. А хуже всего то, что ты не хочешь, чтобы нас с тобой что-нибудь соединяло. Если бы после того, как ты кончишь, ты бы мог нажать кнопку, чтобы я куда-нибудь провалилась, – ты бы ее с радостью нажал.
   Роберт был уже багрово-черным.
   – Ты единственная женщина, которая осталась мной недовольна! Ты просто требуешь невозможного!
   Пэйган глубоко вздохнула и высказала то, что она уже много раз проговаривала про себя:
   – Роберт, я могу мастурбацией довести себя до оргазма за пять минут. Я проверяла по кухонному таймеру, по которому мы варим всмятку яйца. И большего мне не надо, если, конечно, я не усталая или не нервничаю из-за чего-нибудь. Это не намного дольше, чем нужно тебе. Но тебя совершенно не интересует, от чего и когда я испытываю оргазм. Я тебе намекала на все это много раз. А вот теперь говорю прямо и откровенно и могу даже показать, чтобы ты больше не прикидывался, будто не знаешь или не понимаешь!
   – Ты просто сучка! Кошка ненасытная!
   – Нет, ничего подобного. Но я и не какая-нибудь бесплотная и безропотная Бетти Грэбл или кого еще ты там себе воображаешь, когда делаешь вид, будто обнимаешь меня. Конечно, ты бы предпочел трахать не меня, а какой-нибудь плод собственного воображения: уж с ним-то у тебя никаких проблем и трудностей не было бы. Сделал все, что тебе нужно, а потом нажал кнопочку, и она пропала – так, да? Но я не привидение, и не миф, и не плод твоего воображения. Мне нужно, чтобы все было по-настоящему и честно. Мне нужны настоящие отношения с настоящим мужчиной.
   – Ты говоришь, как паршивая шлюха!
   – Это у тебя мозги, как у паршивого школяра! Может быть, моя мама и люди ее поколения высказали бы все это более изысканно. Они бы сказали, что ты недостаточно чуток, не улавливаешь женских потребностей или что-нибудь в этом роде. Но я, Роберт, говорю без всяких экивоков, потому что хочу быть понятой прямо и точно. Я не хочу, чтобы ты потом переиначил этот разговор удобным тебе образом. Я не желаю, чтобы мною пользовались только как средством сексуального удовлетворения. Я хочу, чтобы меня любили. Я хочу душевной близости, взаимного чувства и интереса друг к другу, а не «вколем еще разок» – этого мне не нужно, спасибо!
   Пэйган казалось, что Роберт ее сейчас ударит, но он этого не сделал. Он еще яростнее посверкал на нее глазами, а потом с грохотом вышел из спальни и ушел досыпать в другую комнату. Три дня он ходил с оскорбленным видом и не разговаривал с женой, а потом вернулся в их общую постель и снова повел себя так, как будто никакого разговора никогда не было.
   Пэйган разрыдалась. Она надеялась, что, успокоившись, он сделает для себя хоть какие-то выводы из того, что она тогда ему высказала. Он же не обратил на ее слова никакого внимания.
   Больше она не пыталась заговаривать с ним на эту тему.

25

   Ведущие на веранду стеклянные двери обставленного с пышным великолепием президентского «люкса» в отеле «Дорчестер» были широко распахнуты. Хотя еще только начинался июнь, для Лондона этот день выдался необычно теплым.
   Двадцатитрехлетний Абдулла, совершенно обнаженный, лежал в серебристо-голубой спальне на огромной кровати, покрытой измятым кружевным покрывалом. Голова его покоилась на животе полуодетой женщины. Он запустил руку под ее смятую белую шелковую блузку и мягко высвободил наружу вторую грудь. Розовый сосок напрягся и задрожал, когда Абдулла прикоснулся к нему губами, а потом стал все сильнее сжимать ртом его нежную тонкую кожу. Но вот он резко разжал губы и отпустил сосок.
   – Не останавливайся! Пожалуйста, не останавливайся!
   Он снова нежно провел кончиком языка по этому маленькому выступу, потом еще и еще, щекоча его все более быстрыми движениями языка, потом несколько раз обвел кончиком языка вокруг часто и мелко дрожащего соска. Потом нежно взял его ртом и стал снова сосать, все сильнее втягивая в себя окружие вокруг соска, приобретшее уже ярко-красный оттенок. Затем опять резко остановился. Слабый вскрик, легкое придыхание стали ответом на эту остановку. Мурлыкая от удовольствия, он потерся о мокрый от его слюны сосок своими черными шелковистыми усами, нежно поигрывая им.
   – Как чудесно, дорогой, только не останавливайся!
   Он мягко прихватил кончик соска зубами, отпустил его, потом прихватил снова и стал всасывающими движениями все сильнее втягивать ее грудь в рот. Он водил по темному и мягкому соску кончиком языка, как будто дразня его, затем нежно, но с нарастающей силой сжимал его влажными губами и втягивал в себя, сжимая грудь своими смуглыми руками, ощущая ее массивность и тяжесть, впиваясь в нее все сильнее и сильнее, все с большей жадностью и настойчивостью.
   – Дорогой, я не могу больше, я сейчас кончу…
   Он резко остановился, всем телом отстранился от нее и приподнялся над ней, прижимая ее за руки к постели и с удовольствием наблюдая, как она отчаянно пытается дотянуться до него.
   – Не достанешь, – мягко ворковал он, – можешь посмотреть на меня, можешь посмотреть на то, чего тебе так хочется. А дотянуться не можешь, и дотронуться не можешь, и получишь только тогда, когда я захочу.
   Абдулла лег на постель рядом с ней и, взяв обе ее руки в свою, прижал их к подушке у нее за головой, а другой рукой стал гладить ее вдоль тела, медленно проводя сверху вниз, забрался к ней под юбку, провел вверх по чулкам и нащупал ее теплые ягодицы. Его рука скользнула у нее между ног, ощутила мягкое, слегка дрожащее, притягивающее и влажное тепло, а палец прошел по шелковистым и влажным волосам. Женщина под Абдуллой корчилась в экстазе, не чувствуя ничего, кроме движения его рук и рта.
   – А теперь я тебя раздену, – промурлыкал он, – раздену медленно-медленно. – Абдулла всегда разговаривал с женщинами в постели, тихо и вкрадчиво рассказывая им, что он собирается делать, прежде чем начинал это делать. Иногда, если он оказывался с какой-нибудь женщиной в постели впервые, проще было не раздевать ее до конца. Тогда у нее не оставалось времени на то, чтобы вспомнить о муже или, пока с нее снимали бы одежды, проникнуться чувством раскаяния. А кроме того, Абдулле иногда требовались быстрота и натиск, и он любил в такие моменты ощущать, что лежащая под ним женщина раздета лишь наполовину, чувствовать своим телом мягкость шелка или атласа, ощущать у себя под рукой тонкость и уязвимость кружев; если же он бывал настроен более агрессивно, то и чувствовать, как тонкая ткань рвется под его руками.
   Женщина под ним снова застонала. «Как ты можешь… почему ты не хочешь… Как ты можешь так долго терпеть?!» Но Абдулла учился искусству секса на Востоке, а там его постоянно убеждали, что настоящий мужчина – полноценный мужчина, а не мальчик – может испытать настоящее глубокое удовлетворение только в том случае, если овладеет имсаком – умением и способностью контролировать собственную всесжигающую страсть, управлять ею. И не только убеждали, но и учили многочисленным приемам, при помощи которых можно этого добиваться.
   На какое-то мгновение принц Абдулла мысленно перенесся на семь лет назад, в 1947 год, в холодный внутренний дворик дома старого врача в Каире, в центре которого, окруженный лимонными деревьями, плескался фонтан, а по периметру шла белая колоннада. Он вспомнил, как лежал там на огромной и пышной лежанке, составленной из груды шелковых подушек, и его учили искусству любви и особым, принятым в Аравии, навыкам секса. Он вспомнил мягкие и пышные смуглые ягодицы своей первой девушки, шелковистую кожу ее колен, восхитительную волнообразность ее форм, то непередаваемое собственное чувство, когда она вдруг оказалась под ним, и ее заговорщицкое хихиканье, когда он, не в силах сдержать себя, яростно вонзился в нее, хрипло и торжествующе вскрикнул и мгновенно почувствовал облегчение.
   Поступить так ему было позволено только однажды, в порядке самого первого знакомства с девушкой, которая в течение первой недели должна была стать его партнером, учителем, наставником, должна была вдохновлять его, поддразнивать и выносить оценки его успехам. Старый хаким налил им по наперстку крепкого черного кофе и с серьезным и торжественным видом объяснил, что регулярные половые контакты необходимы мужчине для поддержания здоровья и формы, но что половые сношения могут быть простым актом воспроизводства потомства – не более сложным, чем у животных в пустыне, – но могут быть и изощреннейшим актом любви, которой необходимо прилежно учиться и в которой нужно постоянно тренироваться, чтобы суметь подняться до этого наивысшего дара Аллаха и суметь оценить всю его сладость.
   Абдулла помнил сам воздух этих прохладных комнат, их атмосферу, пронизанную постоянным сексуальным возбуждением и ожиданием, мягкий и вибрирующий звук арабских любовных песен, что исполняются под музыку флейт. Он помнил и запах этих комнат: знойную смесь корицы и специй, гашиша и кофе, теплых темных волос и женского тела, запах роз и жасмина с примешивающимся к нему ароматом ванили, исходившим от белых цветов олеандровых деревцов, стоявших в горшках в центре выложенного голубой керамической плиткой внутреннего дворика.
   На протяжении первой недели учебы страсть чередовалась у него с приступами отчаяния: его учили имсаку, что в приблизительном переводе означает «умение сдерживать себя». Главной и единственной его целью, говорили Абдулле, должна быть способность ни при каких обстоятельствах не потерять контроль над собственным телом – а это лучше всего и приятнее всего достигается, если целиком и полностью сконцентрировать все свое внимание на женщине и думать только о ней. Изучив как следует свою партнершу и стараясь растянуть испытываемое ею удовольствие на как можно более долгое время, мужчина тем самым мог контролировать и приливы и отливы собственной страсти до тех пор, пока женщина не достигала вершины блаженства и не впадала в своеобразное оцепенение, забывая обо всем, что ее окружало. Только раз в день шестнадцатилетнему мальчику разрешалось достигать собственного оргазма. К концу первой недели обучения все его тело было покрыто ссадинами и царапинами: маленькая толстушка Фатима царапала или больно щипала его в тех случаях, когда он делал что-то не так. Но по ее надутым губам, по грусти в ее веселых глазах и по застенчивым взглядам, которые она бросала на него из-под густых и длинных ресниц, Абдулла видел и понимал: ей жаль расставаться с ним, жаль отдавать его на следующую неделю обучения более зрелым и опытным женщинам, которые будут теперь гладить его тело, направлять его своими полными и мягкими руками, нашептывать ему на ухо, что и как он должен делать, или же царапать его своими острыми блестящими ногтями, если он сделает что-то не так. И каждый день после вечерней ванны евнухи поливали ему между ног теплые благовонные воды из серебряных пиал, а массажистка в белых одеждах склонялась над Абдуллой и массировала, растирала, гладила, ласкала, возвращала к жизни каждый мускул его тела, наполняла его новыми силами и желанием.
   Только благодаря этим неделям неустанной, изматывающей учебы у квалифицированных мастеров своего дела Абдулла был способен сейчас поднять лежавшую под ним блондинку до таких высот блаженства, каких она никогда не смогла бы испытать с западным мужчиной. Мало кому из западных женщин доводилось испытывать столь умелое обхождение, такие перепады эмоций и настроения – от мягких ласк к приступам страсти, к забвению всего и вся, и потом снова назад, в этот мир, легко, приятно и естественно, – как те, что умел вызывать у них Абдулла. Ему нравился примитивный мускусный запах женского тела, он знал все женские особенности и все их струнки так же, как знал свои; казалось, он способен был схватывать на лету самые сокровенные желания женщины и точно понимать, чего она хочет в каждый определенный момент. Можно сказать, что Абдулла был настоящим Нижинским в искусстве соблазнения. При этом у Абдуллы не было ни застенчивости, ни предрассудков, он был совершенно естествен, а потому и женщины с ним чувствовали себя свободно и естественно, не так, как со своими напыщенными британскими мужьями. Беспредельная чувственность, которой была пронизана каждая клеточка тела Абдуллы, и те слова, что нашептывал он женщинам, вызывали у них ответную эротическую вспышку. Абдулла отлично знал, что слову принадлежит в совращении очень важная роль.
   Принцу Абдулле не составляло никакого труда пользоваться западными женщинами как средством своего отмщения западным мужчинам: он любил женщин точно так же, как некоторые мужчины любят лошадей. Почти в каждой женщине он находил нечто достойное восхищения и вожделения: ему нравились их мягкость и податливость, их способность уклоняться и ускользать, их смех. Ему нравились и низенькие, миниатюрные девушки, и высокие, с крупными формами; нравились брюнетки с длинными волосами и блондинки с коротенькими кудряшками; он любил маленькие, твердые, высокие груди и груди тяжелые, низко свисающие и большие, как арбузы; ему нравились тонкие талии, но и маленькие округлые животы, большие выпуклые ягодицы и широкие бедра, на которых можно было лежать, как на мягких подушках. Ему нравилась собственная способность вызывать возбуждение в их теплой, чувственной, восхитительной плоти; нравилось наблюдать, как очередная красотка полностью теряла самообладание, самозабвенно отзываясь на его легкие и уверенные прикосновения, а сам он оставался при этом совершенно трезвым и холодным, абсолютно контролировал себя – и это могло продолжаться часами. Многим женщинам он дал возможность пережить те самые чувства, о которых они мечтали, будучи еще школьницами. А нескольким из них он предоставил шанс испытать такие взлеты страсти, о которых они не осмеливались даже мечтать. Он притягивал к себе женщин и выражением своего гордого и свирепого лица, и стройным, хорошо натренированным телом, и исходившей от него мужской чувственностью, столь же дикой, как сила необъезженного жеребца. К тому времени, когда он окончил военную академию в Сэндхерсте, ко всем этим его качествам добавились еще манеры и притягательность зрелого мужчины, а также та особая, незримая уверенность в себе, которая появляется от обладания деньгами и властью.
   Но оказаться в любовницах Абдуллы вовсе не означало, что отныне весь путь счастливицы будет усыпан розами, хотя каждой очередной своей избраннице он трижды в день отправлял огромные букеты роз. Абдулла всегда совершенно ясно заявлял всем своим женщинам, что, хотя в данный момент она может распоряжаться им как хочет, в будущем для нее не может быть постоянного места в его жизни. Он шептал эти слова им на ухо с выражением глубочайшего отчаяния и сожаления, так, будто для него была невыносима сама необходимость говорить на подобные темы. Он считал для себя делом чести предупредить каждую женщину, прежде чем снова переключал внимание на ее белоснежные груди. Поэтому ни одна женщина не могла бы сказать, что он обманул ее; хотя, когда Абдулла внезапно исчезал, она вполне могла испытывать и чувства обманутой или гнев и обиду. Ни одна женщина не могла бы сказать, что ее предали, покинули, бросили, оставили – потому что Абдулла никогда ничего этого не делал. Он терпеть не мог прощаться с женщинами, расставаясь с ними, а предпочитал думать, что с каждой женщиной его связывает невидимая шелковая нить, которую он при необходимости мог мягко разорвать. Женщина, однажды испытавшая на себе любовь Абдуллы, никогда не вспоминала его потом с чувством гнева или раскаяния; только с тоской, улыбкой, с легким вздохом из-за того, что чудесное очарование прошло и не вернется. Как будто Прекрасный Принц возник вдруг на мгновение неизвестно откуда среди ночи, а потом так же внезапно исчез, и эта ночь никогда уже не повторится.
   Забыть эти прекрасные мгновения было невозможно хотя бы только потому, что всегда было ясно – они уже никогда в жизни не повторятся. Нашептывая слова любви и лести, Абдулла побуждал большинство женщин реагировать на них с такой бурной сладострастностью, о возможности которой они сами даже не подозревали. Он устраивал им нечто вроде школы ускоренного обучения эротическому мастерству, вершиной которого оказывалось иногда такое состояние, когда его собственные чувства обретали вдруг неожиданное направление. Наиболее способных и старательных учениц он привязывал шелковыми шнурками за руки к изголовью кровати, потом опускал свою золотистую руку – кожа у него была не очень темной и скорее напоминала по оттенку сильный и постоянный загар – в аквариум с золотыми рыбками, всегда стоявший рядом с постелью. Абдулла хватал извивающуюся золотую рыбку и быстро запускал ее в девушку. Та в этот момент обычно деревенела и что-то кричала от удивления и неожиданности, но Абдулла опускался на нее всем телом и крепко прижимал ее к кровати до тех пор, пока она не успокаивалась и не начинала испытывать странное эротическое удовольствие от движений рыбки в своем теле. Как только девушка начинала стонать от удовольствия, Абдулла сползал вниз и с необычайной ловкостью томно высасывал золотую рыбку назад.
   Вот и сейчас лежавшая под Абдуллой блондинка все глубже впадала в экстаз, ее стоны и вскрики становились все сильнее и громче, и в этот момент адъютант принца постучал в резные двери номера, а потом решился позвать: «Ваше Высочество… Телефон, сэр. Премьер-министр, сэр».
   Абдулла слегка повернул голову назад и что-то недовольно прорычал. Обязанностью Сулеймана было следить за тем, чтобы его не беспокоили телефонными звонками, особенно в послеобеденное время.
   – Очень важно и срочно, Ваше Высочество.
   Быстро и ловко, как кошка, Абдулла вскочил с кровати и инстинктивно схватился за пистолет раньше, чем лежавшая на постели женщина поняла, что происходит. Приподнявшись на локтях, она с удивлением смотрела, как Абдулла с оружием в руках попятился к телефону, осторожно снял трубку и коротко поговорил с кем-то на гортанном арабском языке.
   Так же осторожно и аккуратно Абдулла положил трубку на место. Теперь, в свете уже клонящегося к закату дня, он казался уставшим, напряженным и чем-то очень расстроенным. Женщина вдруг поняла, что, хотя он и уставился на нее, не мигая, своим свирепым взором, на самом деле принц ее не видит и давно уже забыл о ее существовании.
   – Ваше Высочество… – неуверенно произнесла она. Называть друг друга по имени и перейти на «ты» они еще не успели.
   Он моргнул, во взгляде его появилась какая-то задумчивость.
   – Не Ваше Высочество, – поправил он женщину, – Ваше Величество.
   «Черт возьми, – подумала встрепанная блондинка, видя, что Абдулла, как был голый, направился к двери. – Черт, черт, черт все побери!»

26

   Пэйган сидела в постели и пила утренний стакан мангового сока, когда Роберт внезапно швырнул в нее газетой и заявил: «А твой черножопый дружок неплохо продвинулся!» Заголовок в газете гласил: «Молодой король восходит на трон».
   Пэйган ничего не ответила, дождалась, пока Роберт ушел на работу, потом встала, взяла из бара бутылку водки и забралась с ней обратно в постель. Сейчас, в 1954 году, три года спустя после того, как они поженились, их отношения с мужем превратились в одну сплошную вежливую и холодную ненависть. Пэйган уже больше не казалась Роберту удачным деловым приобретением. Даже совсем наоборот, потому что теперь она стала часто напиваться.
   Проснувшись на следующее утро, Пэйган увидела, что с соседней подушки, подперев голову рукой, на нее пристально смотрит Роберт, притом с такой злобой, что ей стало страшно. Она вдруг поняла, что всегда немного побаивалась его. Ничего не поделаешь, надо смотреть правде в глаза, сказала она себе: она сделала ужасную ошибку, выйдя замуж за надутого самонадеянного мерзавца с импозантной внешностью. Раздувшийся от сознания собственной значимости, Роберт на самом деле был внутренне так же пуст, как надувной шарик.
   – Думаешь, как всегда, о своем черножопом, да? – Роберт с холодной яростью откинул простыни и, глядя на нее с прежней ненавистью, грубо дернул за бретельку ее шелковой ночной рубашки цвета топаза. Пэйган, передернувшись, попыталась ускользнуть от него, но Роберт, издав какой-то странный свистящий звук, сорвал с Пэйган шелковую сорочку и изнасиловал ее.
   Пэйган кричала, пытаясь оттолкнуть его, но пальцы Роберта только сильнее впивались ей в грудь. Потом на его лице появилось выражение, в котором слились удовлетворенность и наслаждение собственной силой и жестокостью. Пэйган поняла, что наконец-то он испытал удовольствие и теперь будет стремиться причинять ей боль снова и снова. Роберт стал с этого мгновения ее вечным и заклятым врагом.
   Когда он вышел из комнаты и отправился на террасу, где ему уже был, как всегда, безупречно накрыт завтрак, Пэйган, шатаясь, побрела в ванну. В зеркало она увидела, что с нее свисают обрывки разодранной сорочки, а вся ее грудь покрыта синяками и следами от пальцев Роберта. Вся дрожа, она заполнила ванну и опустилась в теплую воду, а потом мокрой рукой сняла телефонную трубку и дозвонилась до аэропорта.
   Бросив на стоянке бледно-голубой «Роллс-Ройс» – потом она сильно сожалела, что не продала его, – Пэйган села в первый же самолет на Лондон.

   Мать Пэйган была в смятении от приезда дочери, но не удивилась ему. Адресованная Пэйган телеграмма пришла еще накануне, и миссис Трелони вскрыла ее, полагая, что дочь в Египте.
    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Пэйган прочла и выругалась:
   – Написал так, будто меня уволили за профессиональную непригодность!
   – Ты не могла бы мне объяснить, что произошло?
   – Мамочка, дорогая, может быть, мы сначала что-нибудь выпьем? Я, к твоему сведению, восемь часов просидела в поезде. – Мать Пэйган принюхалась, подошла еще на шаг ближе к дочери и принюхалась снова. – Да, я пропустила в поезде стаканчик или два. В медицинских целях. И для утешения. Здесь после Каира так холодно! А кроме того, я была немного расстроена, что ты не встретила меня в аэропорту. Разве ты не получила мою телеграмму?
   – Получила, дорогая; но не могла же я бросать все дела и оставлять тут Селму в полном одиночестве на целых два дня. У меня есть определенные обязанности. И в конце концов, ты не ребенок и в состоянии сама добраться на такси от аэропорта до вокзала. А сколько ты собираешься здесь пробыть?
   – Дорогая, я приехала домой. Сюда. Трелони – это мой дом. Я намерена жить в благословенном Корнуолле.
   В комнате повисла тишина, потом мать Пэйган подошла к висевшему на стене угловому буфету.
   – По-моему, нам обеим надо выпить. – Она наполнила два стаканчика шерри. – Сейчас у нас нет ни одного свободного места, – сказала она, помолчав немного. – И все комнаты для гостей заняты, нет ни одной свободной, кроме единственной комнатки для прислуги. Той, что на самом верху, в восточном крыле.
   – Это та жуткая комнатушка на чердаке?!
   – Ну, дорогая, согласись, что твой приезд несколько неожидан. Мы ничего не знали о том, что ты собираешься возвратиться, а заказов у нас на три месяца вперед. С тех пор как мы оборудовали новое помещение для гидротерапии, дела у нас пошли очень хорошо. Господи, ты уже успела все выпить? Еще одну? А тебе не много будет?

   Пэйган была заинтригована переменами, произошедшими в ее матери. Она и Селма носили теперь крахмальные белые форменные платья и называли себя соответственно «исполнительный директор» и «консультант по диете». Говорили они тихо, еле слышно, почти шепотом, даже когда оставались одни. Миссис Трелони больше не пользовалась косметикой, щеголяла в массивных очках в черепаховой оправе и стала регулярно заниматься йогой.
   После того как первые четыре ночи Пэйган провела в маленькой комнатушке, предназначавшейся для прислуги, миссис Трелони заявила ей: «Я говорила с Селмой, и мы можем предоставить тебе одну из комнат для гостей, когда она освободится, – я думаю, бывшую комнату экономки. Но ты должна вести себя как следует. Ты понимаешь, что я имею в виду. Не пить, дорогая. И чтобы нигде не было припрятано ни одной бутылки, даже самой маленькой. Ты должна понимать, что я не имею права идти на подобный риск».
   Но у Пэйган уже пропало желание жить в особняке, где по чересчур жарко натопленным коридорам бродили незнакомые люди в ночных халатах или такие же незнакомые, чужие люди сидели в музыкальном салоне, неторопливо потягивая жидкий чай. Она решила перебраться в заброшенный домик лесника, стоявший примерно в миле от главного имения. Он уютно расположился в лесной чаще, в окружении кустов золотистой азалии. Миссис Трелони, правда, собиралась переоборудовать его в номер «люкс» для своих клиентов, но, когда она заявила: «Боюсь, дорогая, это будет невозможно», Пэйган холодно посмотрела на нее и произнесла: «Пожалуйста, запомни, дорогая: Трелони принадлежит мне».
   Домик лесника, построенный из серого камня, обставили тем, что оказалось ненужным в главном особняке. Раз в неделю сюда приходила убираться женщина, некая миссис Хокен. «Вам нужна хоть какая-то компания, мисс Пэйган, – сказала она однажды утром, опершись на свою щетку. – Какая-нибудь симпатичная кошечка или собачка. Миссис Трегерик говорила мне, что с тех пор, как умер ее муж, у них некому прогуливать собаку, овчарку. Хотите взглянуть на нее?»
   Бастер оказался лохматой черно-белой овчаркой размером с теленка. Вместе с Пэйган они содержали домик лесника в состоянии постоянного хаоса, и теперь здесь все время пахло мокрой псиной. Каждый день Бастер водил Пэйган на прогулки и при этом так тащил ее за поводок, что чуть не выдергивал ей руку из плеча. А кроме того, с Бастером Пэйган не могла просиживать в своем домике целые дни в одиночестве, свернувшись на старом, обитом ситцем диване, пружины которого жалобно скрипели всякий раз, когда она тянулась за бутылкой с водкой.
   Пэйган горько переживала случившееся и была не на шутку напугана. Она оказалась полной неудачницей, потерпела жизненную катастрофу. В чем и когда она поступила неверно? Где ошиблась? Может ли Роберт быть счастлив с какой-нибудь другой женщиной? Может, ей следовало бы приложить больше старания и настойчивости? У нее уже не хватало сил снова и снова задаваться подобными вопросами; а главное, какой был в них теперь смысл? Все так и так позади, и все плохо. Лучше сидеть дома с милым Бастером и с водкой и позабыть обо всем, что случилось, начисто вычеркнуть его из памяти.
   Как-то утром миссис Трелони забрела в домик и обнаружила Пэйган, сидевшую в кухне на полу и одетую только в резиновые сапоги и старые брюки для верховой езды; больше на ней ничего не было. Из собачьей миски она ела консервированную фасоль в томате, смешанную с водкой, при этом еле-еле ухитрялась попадать ложкой в рот. Увидев мать, она запустила в нее ложкой.
   – Пэйган! Возьми себя в руки!
   – Когда так говорят, значит, уже не можешь этого сделать.
   – Возможно, тебе стоило бы поговорить с врачом, работающим у нас в клинике, – заявила мать. – Он помог многим из тех, кто страдал нехорошими привычками.
   – Поздновато ты начала мной интересоваться! – прокричала Пэйган ей в ответ.

   Пэйган вернулась в Англию, имея при себе лишь сто пятьдесят шесть фунтов стерлингов – все, что оставалось перед отъездом на ее счете в Оттоманском банке. Через два месяца запасы наличности у нее уменьшились до семнадцати шиллингов четырех пенсов, и Пэйган решила прощупать мать на предмет того, не сможет ли та выделять ей какую-нибудь сумму. Для этого разговора она специально дожидалась удобного вечера: после шести часов у матери уже не было бы повода многозначительно и демонстративно принюхиваться.
   Миссис Трелони сидела в своем кабинете и просматривала листки с меню.
   – Пять минут, дорогая, – пробормотала она, бросив на дочь взгляд поверх черепаховой оправы. – Налей себе пока… – Но она могла бы этого и не говорить: Пэйган уже смешивала в стакане джин с тоником. – Дорогая, неужели у тебя нет ни одного платья? С тех пор как ты вернулась, я тебя постоянно вижу только в сапогах и джинсах!
   – Ну, ма, после Каира это так здорово. Там одежда – что-то вроде работы и служебной обязанности: все время приходилось переодеваться. Я от этого жутко уставала. А кроме того, мне не на что покупать себе платья. Об этом я и хотела с тобой поговорить.
   – Ты хочешь сказать, ты ждешь, что я буду тебя содержать?
   – В данный момент я не вижу для себя никаких других источников существования.
   – Очень жаль, что ты не поинтересовалась этим, прежде чем уйти от мужа.
   – Ма, а ты хочешь знать, почему я так внезапно ушла от него?
   – Это твое личное дело, оно касается только тебя и Роберта.
   – Но тебя это не интересует?
   – Нет.
   Миссис Трелони никогда не любила принимать что-либо близко к сердцу и свято следовала этому своему правилу.
   – Но мне же надо на что-то жить, а единственное, что у меня есть, это имение Трелони.
   – Можешь мне лишний раз об этом не напоминать. Если бы не Селма, нам бы пришлось его продать.
   – Но теперь, когда дела у вас идут очень хорошо, вы же можете выплачивать мне какую-то сумму? Многого я не прошу. И в конце концов, если бы не эта клиника, тебе ведь пришлось бы платить за квартиру. Я готова работать, если меня кто-нибудь возьмет, но что я умею делать?! Никакими способностями и умениями, которые я могла бы как-то продать, я не обладаю. Ты никогда не учила меня самостоятельно зарабатывать на жизнь. Я – пустое место.
   – По-моему, тебе не следует больше пить, дорогая. Если бы ты бросила пить, мы могли бы найти тебе работу в отделении гидротерапии.
   – Ставить клизмы старым толстякам?!
   – Нельзя быть все время такой невыносимо вульгарной!
   – Каково сейчас положение имения? Или мне лучше поинтересоваться этим у адвоката?
   – Если хочешь, ради бога, поинтересуйся. Но я могу и сама тебе сказать. Как твоя опекунша, я сдала Трелони-клинику в аренду сроком на пятьдесят лет. В стоимость аренды входит поддержание имения в необходимом порядке, выполнение текущего ремонта и годовые проценты на взятые под залог имения кредиты. Все это уже не один раз объяснялось юристам твоего мужа. Они мне отравили всю жизнь после того, как вы поженились.
   – Что-что? Повтори-ка еще раз… – Мать повторила. – Ты хочешь сказать, что, когда мне исполнится шестьдесят восемь лет, у меня на шее все еще будут висеть долги деда, а вы тем временем будете полвека купаться в прибылях?! А если ты завтра помрешь, тогда что будет?!
   Мать посмотрела в пламя камина:
   – Селма и я составили совершенно одинаковые завещания. Каждой из нас принадлежит по пятьдесят процентов акций клиники, и в случае смерти одной из нас другая может приобрести остающиеся акции по их номинальной стоимости. Я не считала нужным упоминать об этом адвокатам твоего мужа – они были очень неприятны и агрессивны. Но я считаю, что ты должна об этом знать.
   – То есть, если ты умрешь, аренда Трелони переходит к Селме?
   – Дорогая, меня тоже не учили, как зарабатывать себе на жизнь. Когда дедушка умер, мне пришлось принять то предложение, которое сделала Селма. Конечно, сейчас, когда у меня есть уже пять лет опыта, я бы могла вести тут все дела сама; но разве ты не помнишь, в каком состоянии я была в то время? А кроме того, аренда предусматривает проведение всех текущих ремонтов. Ты получишь имение назад в отличном состоянии, а это увеличит его стоимость.
   – Мне это не кажется особым преимуществом. Дедушка и так всегда содержал его в отличном состоянии.
   – Не повышай, пожалуйста, голос: нас могут услышать пациенты. Честно говоря, другие директора и я уже обсуждали между собой возможность выплачивать тебе небольшое содержание.
   – Кто это «другие директора»?
   – Селма и ее бухгалтер. Наш бухгалтер.
   – И что они говорят?
   – Мистер Хиллшоу полагает, что мы могли бы наскрести для тебя три фунта в неделю.
   – Четыре. Плюс текущие расходы и содержание домика.
   – Нет, дорогая, никаких текущих расходов.
   – Тогда я завтра иду к адвокату.
   – Ну, хорошо. Но не включая оплаты телефона.
   – Ладно, так и быть, дорогая: без телефона.

27

   В кабине вертолета было жарко, и с обоих сидевших там мужчин ручьями катил пот. Тень вертолета бежала в тысяче футов под ними и немного впереди, перескакивая по неровностям Сидонской пустыни. Если лететь над Сидоном к югу, как летели сейчас они, то назад, к северу, будет уходить узкая зеленая полоска долины, разрезанной надвое серебристой извивающейся лентой реки, берущей начало в живописных остроконечных горах на северо-востоке и текущей на юго-запад, к Красному морю. А за горами, дальше к востоку, бежевую песчаную монотонность пустыни лишь в одном месте нарушали крыши городишка Фенза.
   Абдулла еще немного набрал высоту. В воздухе он всегда чувствовал себя свободным и счастливым, а главное, в безопасности, в которой он никогда не бывал и не мог быть на земле. Он и Сулейман научились летать еще в период пребывания в Сэндхерсте, а Абдулла позднее сдал экзамены и получил диплом пилота вертолета. Вертолет был идеальным средством для передвижения по его стране: быстрым и позволявшим сохранять перемещения в относительной тайне.
   Сейчас они направлялись к югу от Семиры, столицы его государства. Древний город располагался на северном берегу реки, и в высшей его точке находился королевский дворец, возвышавшийся над тесно прижавшимися друг к другу крышами, белыми куполами, узкими улочками и небольшим базаром посреди этого скопления. Вот уже на протяжении целой недели атмосфера на базаре была нездоровой: торговля шла необычно вяло, повсюду попадались вытянутые, озабоченные лица, то здесь, то там вспыхивали вдруг внезапные и резкие ссоры. Смутьяны опять мутили воду и опять выдвигали те же лозунги, что и всегда. Абдулла подумал, что вряд ли стоит посылать молодых людей учиться за границу: они возвращаются с непрактичными радикальными идеями, которые почему-то считаются «прогрессивными», и начинают требовать установления так называемой «народной республики», в которой никто не будет ничего бояться и никто не захочет работать.
   Накануне вечером король дал аудиенцию американскому послу, внезапно попросившему о встрече. Они вдвоем прогуливались по саду под решетками, покрытыми ветвями вьющегося винограда, и по дорожкам, вдоль которых были высажены низкие кусты и цветы – чтобы гуляющих и беседующих в саду невозможно было подслушать.
   Посол предупредил короля, что в ближайшие два дня можно ожидать очередного покушения на его жизнь и что заговор явно готовится на очень высоком уровне. Ни посла, ни самого короля это не удивило. На протяжении минувшего года молодой правитель Сидона дал всем ясно понять, что намерен осуществить многочисленные перемены в стране, искоренить коррупцию и пробудить страну от спячки. К сожалению, деятели старшего поколения не желали ничего менять, а молодежь, получившая образование на Западе, требовала радикальных перемен, в том числе и свержения самого короля. Так что трудностей следовало ожидать.
   Вертолет теперь демонстративно летел на юг вдоль сверкающей кромки лазурного моря, направляясь в сторону южной границы страны и Динады – королевского дворца на побережье – великолепного здания из стекла и металла, спроектированного и построенного для отца Абдуллы архитектором Филиппом Джонсоном. Внезапно вертолет резко нырнул вниз и одновременно повернул на семьдесят градусов к востоку, направившись в глубь пустыни, составлявшей семьдесят процентов всей территории Сидона.
   Через десять минут сидящие в вертолете увидели низкую черную палатку типа тех, что используются как загоны для коз, а возле нее нескольких стреноженных верблюдов. Вертолет приземлился метрах в ста от них, чтобы не очень сильно напугать животных.
   Молодой офицер в форме патрульной службы и еще два в форме Первого мотострелкового полка подбежали к вертолету и вытянулись по стойке «смирно», не подходя ближе, чтобы их не зацепили лопасти еще вращавшегося винта. Сулейман, взяв оружие на изготовку, дождался, пока винт остановится, а потом выпрыгнул из вертолета.
   – Салам алейкум!
   – Алейкум салам!
   Обменявшись традиционными приветствиями, офицеры поклонились королю, который быстро прошел в палатку, сел, скрестив ноги, и знаком приказал сесть всем остальным. На миг наступила тишина, потом последовали традиционные красочные комплименты королю и заверения его в их абсолютнейшей преданности. Сулейман, в детстве воспитывавшийся вместе с двумя из присутствовавших здесь офицеров, кивнул им.
   – Ваше Величество, до нас доходят сведения, что жизни Вашего Священного Величества угрожает опасность. Мы знаем это наверняка, потому что одному из нас старшим офицером было предложено повышение в обмен на беспрекословное подчинение ему на протяжении нескольких ближайших дней. – Офицер замолчал и посмотрел, как бы ища поддержки и подтверждения, на двух своих собратьев по оружию. – По всей армии офицерам предлагаются огромные взятки, это мы тоже знаем наверняка. – Другие офицеры согласно кивнули, их черные глаза сверкали решимостью над загнутыми клювами носами. – Как нам удалось узнать, Первый мотострелковый полк получит скоро приказ выступить в дальний поход, на секретные ночные учения. – Снова наступила пауза, и говоривший снова оглядел присутствующих, как бы ища у них поддержки, прежде чем продолжил: – Ваше Величество, мы опасаемся, что можем получить приказ окружить столицу и перекрыть все выезды из нее. Если произойдет нечто подобное, то в той неразберихе, которая за этим последует, в Сидоне либо начнется гражданская война, либо какая-нибудь внешняя сила, вроде этих собак-саудовцев, сможет быстро установить контроль над Семирой, потом над радиостанцией и всей страной. – Он снова остановился, перевел дыхание, глубоко вздохнул и закончил: – Мы подозреваем, что в армии есть предатели на всех уровнях. Мы не доверяем даже своим непосредственным командирам и хотели бы получать приказы лично от вас, Ваше Величество.
   Настала тишина, нарушаемая лишь шумом ветра за стенками палатки. Офицеры ждали, что скажет Абдулла. Король поднял голову. Он хорошо понимал, чем рисковали эти люди, запросив через Сулеймана подобную встречу. Даже когда Абдулла сидел, как сейчас, в обычной оливковой армейской форме и попросту скрестив ноги, он выглядел как король и излучал вокруг себя энергию и властность. Он заговорил твердо и решительно:
   – Помните, о братья мои, что я ниспослан Аллахом, дабы возглавить вас! – Он поднял левую руку и медленно обвел ею всех присутствующих. – Вы все помните ту личную клятву, которую дали мне, когда я стал вашим вождем. Весь наш народ восславит ваш поступок, когда узнает о нем. – Он сложил руки на груди и слегка повысил голос: – Право и справедливость на нашей стороне! Мы будем действовать быстро, решительно и безжалостно, чтобы искоренить угнездившуюся на нашей земле угрозу!
   Снова наступила пауза, затем каждый из офицеров вновь поклялся в своей личной верности и преданности, и собравшиеся перешли к обсуждению подробностей того, в чем может заключаться планируемый против короля заговор, кто его главные организаторы и когда их было бы удобнее всего казнить.
   Было решено, что все три офицера примут любые предложения, которые могут сделать им заговорщики, а потом постараются как-то – по телефону или лично – предупредить о них Сулеймана.
   Вся встреча заняла меньше пятнадцати минут.

   Небольшие волны мягко били по корпусу двадцатиметровой прогулочной яхты, дрейфовавшей в темноте примерно в трех милях от берега в северной части акватории гавани Семиры. Капитан яхты, грек, стоял на мостике, наклонившись через поручни вниз, и, напрягая слух, пытался расслышать приглушенные голоса тех, кто сидел, взявшись за весла, в двух маленьких надувных лодках. Но вот лодки отделились от веревочной лестницы, свисавшей от главной палубы до уровня воды, и теперь какое-то время капитану были видны только фосфоресцирующие вспышки воды под веслами да серебристый, с металлическим отливом, след у них за кормой. Даже на таком расстоянии от берега те, кто сидел в лодках, не рисковали включать подвесные моторы. К счастью для них, ночь была безлунная. Под покровом темноты, невидимые и неслышные, обе лодки должны были войти в гавань и пришвартоваться среди рыболовецких баркасов, что вытянулись вдоль северного причала. Им предстояло успеть сделать это до рассвета.
   Через прибор ночного видения капитан пристально всматривался в город. Он казался совершенно тихим и мирным. Вокруг порта горели огни, хотя в столь поздний час их было немного. В надувных лодках было такое количество взрывчатки, которым можно было бы разнести в пух и прах весь этот порт. «Слава богу, – подумал капитан, – что я наконец-то избавился от этого груза». Вчера после обеда, когда он со своей яхтой находился в приморском королевском дворце Динаде, он получил приказ через двадцать минут быть готовым к отплытию. За прошедшие с того момента часы ничего особенного не произошло. Его Величество примчался на борт яхты вместе со своими телохранителями и приказал капитану идти полным ходом курсом на северо-запад, конечный пункт назначения – Каир.
   Как только они достаточно далеко отошли от берега, а на море опустилась ночь, на яхте выключили все огни, развернулись и пошли по компасу на север, в направлении Семиры.
   Восемь из телохранителей Абдуллы сидели сейчас в первой лодке. Самые лучшие и доверенные люди были вместе с Его Величеством во второй. Никто из сидевших в лодках не знал, кто и где ждет их на берегу в гавани и ждет ли их кто-нибудь вообще.
   Накануне после обеда один из тех офицеров, что служили в Первом мотострелковом полку, позвонил Сулейману в Динаду и предложил отправиться на охоту в пустыню, пострелять куропаток; сам он был готов немедленно выехать в Динаду на машине вместе с несколькими друзьями. Сулейман, не задумываясь, ответил ему, что сам он предпочел бы половить рыбу. Он предложил встретиться перед рассветом в заливе Семиры, на берегу, между зданием таможни и домиком начальника порта.
   – Это невозможно, я уже договорился о том, что мы едем на охоту.
   – Ну, тогда попросите кого-нибудь встретить там моих рыбаков.
   Закончив этот разговор, Сулейман доложил Абдулле, что, как он понял, колонна бронемашин должна вскоре выехать из казарм в Семире и направиться во дворец Динаду, чтобы убить короля.
   Ни король Абдулла, ни Сулейман не знали и не могли знать, успеет ли молодой офицер организовать «рыбалку» и будет ли их встречать в гавани на берегу группа вооруженных сторонников, но оба они знали, что после того, как они покинут Динаду, они уже никогда в жизни не увидят больше того молодого офицера. Его телефонный звонок из казарм в королевский дворец должен был быть автоматически перехвачен, и его должны были так же автоматически расстрелять всего лишь по подозрению в том, что он – шпион короля.
   Теперь они были уже почти у самого берега: лишь двести метров отделяли первую лодку от входа в гавань. До них уже доносились запахи, обычные для маленького порта, – солярки, пеньковых канатов, мокрой парусины, смолы, тухнущей рыбы, йода и испражнений.
   Из темноты донесся негромкий свист. Гребцы подняли весла и замерли. Лодки по инерции вошли в черную горловину гавани, повернули к причалу и бесшумно встали между рыбачьими баркасами. С каждой из лодок на каменный причал спрыгнул босоногий матрос и закрепил носовой фалинь за металлическую швартовую тумбу. Снова раздался негромкий свист, и солдаты с помощью матросов-гребцов стали выбираться из лодок, а потом растворились вместе со своим грузом во мраке ночи.
   В тени под навесами, где располагалась таможня, стояли два бронетранспортера, в каждом из них сидели водитель и офицер. Солдаты бесшумно разместились по машинам, оставив одного своего товарища сторожить дополнительное оружие и запас боеприпасов, для которых в броневиках не хватило места.
   – В казармы! – приказал Абдулла.
   Отряд – напряженный и молчаливый, со снятым с предохранителей оружием – медленно выехал из порта и направился по темным улицам, по которым гулял лишь ветер, к северным воротам города. Трехметровой высоты массивные ворота, сделанные из обитых железом толстых брусьев, крепились к почти двухметровой толщины каменным стенам, окружавшим старую часть города. У каждых ворот по ночам всегда выставлялись часовые, и теперь, когда колонна приблизилась к воротам, часовой взял оружие на изготовку и окликнул их.
   Один из офицеров высунулся из бронемашины:
   – Открой ворота и отойди в сторону! Здесь Его Величество король Абдулла!
   – Нам приказано сегодня никому не открывать ворота, – неуверенно ответил часовой.
   – Солдат, – повелительно произнес Абдулла, – это я, твой король. Подойди сюда и убедись, что здесь действительно твой король, который желает войти в город.
   Медленно и все еще неуверенно солдат сделал несколько шагов вперед, заглянул в броневик и тотчас же вытянулся и замер в приветствии по стойке «смирно»: оттуда на него смотрело знакомое по портретам бесстрастное лицо Абдуллы; темные глаза короля глядели прямо на солдата и как бы сквозь него. Испуганно отдав честь, часовой помчался отпирать ворота, на ходу выкрикивая распоряжения своему напарнику, стоявшему на посту с внутренней стороны ворот.
   Часовые развели тяжелые створки и закрепили их крюками за стены, после чего двое людей Абдуллы, выпрыгнув из бронемашин, заняли место часовых у ворот, а тем было беззвучно приказано сесть во второй бронетранспортер, и обе машины рванулись к казармам.
   С первыми лучами солнца бронетранспортеры резко затормозили перед главным входом в приземистые кирпичные казармы. Через трое арочных ворот военные грузовики начинали уже медленно вытягиваться внутри казарменного городка. Две бронемашины Абдуллы остановились напротив центральных ворот, их люки распахнулись, и все сидевшие в бронетранспортерах, за исключением самого Абдуллы и одного из водителей, выскочили наружу, держа оружие на изготовку. Два офицера сразу же направились к удивленным часовым и остановили поток грузовиков, чтобы дать возможность машине Абдуллы въехать внутрь.
   Броневик остановился у внутренней стены, и люди Абдуллы немедленно окружили его, а сам король тем временем взобрался на крышу бронетранспортера. В ярко-красном мундире дворцовой гвардии он выглядел мужественно и решительно. Абдулла заявил, что он, волей Аллаха их полноправный король, прибыл сюда, чтобы лично возглавить преданные ему войска и разгромить предателей.
   Двор взорвался приветственными криками и возгласами поддержки. Со всех сторон к бронетранспортеру, на котором стоял король, сбегались смуглолицые солдаты, и вскоре его уже окружала большая толпа. Туча чернобородых лиц с ястребиными носами и свирепо блестевшими глазами была повернута к королю, его радостно приветствовали, в воздухе засверкали ятаганы. Прошло не меньше пяти минут, прежде чем бурные выражения радости несколько поутихли и Абдулла смог продолжить свою речь.
   – Всем военнослужащим подчиняться только моим приказам! И только тем, что исходят от меня лично, а не передаются через офицеров или порученцев! – выкрикивал король в толпу солдат. – Никому не покидать казармы, пока не будут арестованы все офицеры-предатели! Я объявляю в стране чрезвычайное положение! Моя армия во главе со мной берет на себя всю полноту власти!
   Вновь раздался бурный всплеск возгласов одобрения. Когда он стих, Абдулла продолжил:
   – Парламент будет распущен, а действие конституции приостановлено до тех пор, пока в стране не установится порядок! Все политические собрания и митинги запрещаются. Начиная с сегодняшнего вечера во всей стране устанавливается комендантский час с заката до рассвета. Впредь до особого распоряжения любые политические выступления по радио запрещаются. – Опять раздались крики одобрения. Выждав немного, Абдулла прокричал: – Войскам надлежит разгонять толпы слезоточивым газом! Всякий, кто станет сооружать баррикады или бросаться в солдат с крыш камнями, подлежит расстрелу на месте!
   Спустя полчаса после того, как он прибыл в казармы, Абдулла смог уже провести совещание с верными ему офицерами. Всем частям было приказано оставаться в казармах и ожидать посещения короля. Выяснилось, что почти все заговорщики оказались старшими офицерами; среди сержантов оказались замешанными единицы, среди рядовых практически никого. К горечи Абдуллы, организаторами заговора оказались главнокомандующий его вооруженных сил и еще два генерала, а также трое из пяти членов его особо доверенного Внутреннего совета, включая и премьер-министра. Такого удара он не ожидал и переживал потом случившееся очень долго.
   В тот же день, после обеда, в королевском дворце Семиры король собрал совещание, на которое пригласил двух оставшихся верными ему членов Внутреннего совета, а также всех армейских офицеров в звании от майора и выше. Со двора послышалась дробь барабанов, и шум голосов тех, кто собрался в большом и прохладном зале дворца, постепенно стих.
   В этот момент в дверном проеме показался король Абдулла. Сейчас он резко отличался от того мужественного воина, что стоял, широко расставив ноги, в красном мундире на крыше бронетранспортера, размахивая ятаганом, блестевшим в первых лучах утреннего солнца. Облаченный в безукоризненно белый парадный мундир с золотыми эполетами, Абдулла медленно шел по залу. Теперь это был уже не предводитель, а правитель.

   Двое молча стояли на самой верхней террасе дворца и смотрели вниз, на белые крыши Сидона. Кроваво-красный шар солнца опускался за горизонт, и небо над темнеющим морем уже прорезали оранжевые и желтые полосы. Сулейман позволил себе уважительно улыбнуться:
   – Удачно прошло, сэр.
   – Да, мне тоже так показалось. Распорядись, чтобы бывшего премьер-министра казнили в ближайшие три дня. И разберись со всеми остальными заговорщиками, которые еще не успели удрать в Сирию. Те, что успели, будут, конечно, плести оттуда нити новых заговоров против меня.
   – Было бы разумно предпринять все мыслимые меры предосторожности, сэр.
   Абдулла молча проследил за тем, как солнце окончательно село и небо стало темным. Он уже принял решение.
   – И кстати. Пригласи сюда как можно быстрее Эль Гавали. Надо договориться о свадьбе. Я уже больше не могу откладывать, мне нужны сыновья.

28

   Господи, какой шум! Да не откроет она эту дверь!..
   Пэйган решила не обращать внимания на стук в дверь, и тогда, кто бы там ни был, он вынужден будет уйти. Она уже собиралась было сунуть голову под подушку, как вдруг услышала, что женский голос громко запел: «С днем рождения тебя! С днем рождения тебя!» В дверь стали теперь стучать в такт песне. О боже… Да неужели… Нет, не может быть… Нет, неужели это все-таки голос Кейт?
   Пэйган открыла глаза, села, снова закрыла глаза, неуверенно встала с постели, открыла глаза, подобрала с пола халат, попыталась надеть его, не нашла рукава, бросила халат, обернулась шерстяным одеялом, а потом аккуратно и осторожно спустилась по лестнице и открыла дверь. Прямо перед ее глазами оказалась вдруг охапка солнечно-золотых нарциссов, а за ними она увидела смеющееся лицо Кейт.
   Увидев Пэйган – обрюзгшую, с темными мешками под глазами, растрепанную, – Кейт оборвала смех. Она шагнула вперед и заключила Пэйган в самые крепкие объятия, на какие только была способна. Господи, ну и запашок же у нее изо рта!..
   – Заходи быстро, а то холодно. Чего это ты распелась?
   – Потому что сегодня почти что твой день рождения.
   – Правда? – безразлично спросила Пэйган. – Двадцать седьмое у нас когда будет? Боже милостивый, мне исполнится целых тридцать… Да, по-моему, тридцать. Если сейчас у нас 1962 год, то должно быть тридцать. – Она провела Кейт по выложенному камнем коридору в гостиную. – Значит, я тут живу уже больше восьми лет. А кажется, будто только вчера приехала… Спасибо, я сейчас поставлю их в вазу… А как ты узнала, что я здесь? – Теперь Пэйган была уже не рада приезду Кейт, которая как раз в этот момент снимала жакетку элегантного твидового брючного костюма цвета хаки от Мэри Куэнт.
   Кейт взглянула на покрытый собачьей шерстью диван и села на виндзорский деревянный стул.
   – На той неделе я встретила эту женщину, Филиппу. Помнишь, такая крупная, с копной рыжих волос, любит покомандовать? Мы обычно играли в Каире с ней в бридж. Она и сказала мне, что вы развелись, а я сразу же позвонила твоей матери.
   На протяжении многих лет Кейт не могла простить Пэйган того, что она увела у нее жениха. Но Филиппа рассказала Кейт сплетню, которую уже много лет знала большая часть каирского общества и которую, как она думала, знала и Кейт: о том чисто византийском коварстве, при помощи которого Роберт разлучил двух подруг. Значит, предателем оказался Роберт, а вовсе не Пэйган. И теперь, когда Кейт давно уже была в счастливом браке, ее охватило чувство вины и раскаяния за то, что кому-то примитивным обманом удалось поссорить ее с подругой детства.
   – Я встретила Филиппу примерно неделю тому назад, а приехала к тебе сразу же, как только смогла, дорогая. Я думала, что сделаю тебе приятный сюрприз. Ты правильно поступила, что развелась с Робертом. Откровенно говоря, я всегда считала его образчиком редкостного дерьма.
   – Ну, ты могла бы в свое время мне об этом сказать.
   В комнате повисла напряженная тишина, а потом Кейт разрыдалась:
   – Я просто не могу видеть тебя в таком состоянии.
   – Ты еще только не начинай, – ответила Пэйган. – Со мной все в полном порядке… Я не привыкла поливать вокруг себя все слезами, вроде тебя или Максины… Помнишь, она всегда или хихикала, или рыдала? Не понимаю, почему женщины так часто плачут… Пойду взгляну, есть ли у меня чай.
   Она вышла на кухню, сделала пару жадных глотков из бутылки с водкой и в конце концов собрала на поднос разномастные фарфоровые чашки, остатки старого имбирного печенья и мармелад.
   Минут десять они проговорили ни о чем, а потом Кейт осторожно спросила:
   – Почему ты спряталась в это добровольное заточение, Пэйган? Почему никто из твоих добрых лондонских друзей даже не знает, что ты здесь?
   – Потому что я им не сказала, дорогая… После того как в Каире мне приходилось бывать на трех приемах за один вечер, я просто не хотела никого больше видеть. – Она грустно усмехнулась. – Мне было так стыдно за саму себя. И мама тоже меня стыдилась, это было совершенно очевидно… Из нашего школьного выпуска никто не разводился. – Она налила себе еще чаю из синего металлического чайника. – Мне просто хотелось ото всех спрятаться… Кое-кто из старых друзей звонил маме, писал мне, предлагал приехать, но я никогда не отвечала на эти письма… Я не знала, как я могу прореагировать на того или иного человека, – вздохнула она. – В этом-то все и дело. Со стороны я казалась совершенно нормальной, а внутри меня все кипело. Если кто-то заговаривал со мной в утешающем тоне, мне хотелось упасть и разреветься. Глупо, правда?.. У меня как будто что-то вставало поперек горла, какой-то комок там застревал, и я не могла ответить ни на один вопрос. Поэтому я избегала всяких расспросов, а для этого стала избегать людей вообще. Я разговаривала только с местными, деревенскими, и то только тогда, когда это было абсолютно необходимо. А если слышала звонок велосипеда нашего почтальона, то убегала наверх и пряталась. – Трясущейся рукой она добавила себе в чашку немного молока.
   Кейт была поражена переменами, произошедшими в Пэйган. Каким образом уверенная в себе, жизнерадостная девушка превратилась в это жалкое, издерганное существо? Речь у нее была нечленораздельной и бессвязной.
   – Пэйган, ты что, вообще ни с кем не видишься? – спросила Кейт.
   Пэйган пожала плечами.
   – Я стала немного затворницей… Ну, иногда вижу маму… Как-то я услышала, как она объясняла одному из пациентов, что я люблю уединение и именно поэтому разговариваю сама с собой. Я так хохотала. – Она пододвинула Кейт треснувшую розовую чашку. – Честно говоря, я никогда не понимала, что плохого в том, если человек разговаривает сам с собой. Свои шутки всегда смешные… в спорах всегда выигрываешь… и вообще живешь в счастливом согласии с собеседником. – Она отпила из своей глиняной кружки. – Если не хочешь, не ешь это печенье, ему уже больше полугода… Не думай, будто я несчастлива. У меня есть Бастер. А потом, первые полгода я испытывала высшее блаженство только от того, что просыпалась утром и рядом со мной не было Роберта. Мне тут достаточно хорошо, есть радио, есть что почитать. Сейчас здесь не очень прибрано, миссис Хокен наткнулась на щенка, упала и сломала коленку, поэтому здесь пару месяцев никто не убирал.
   – А верхом ты еще ездишь?
   – Ну, я собираюсь обзавестись лошадью, но все время откладываю это до следующей недели, как и все остальное. Мама распродала лошадей, а в бывших конюшнях теперь массажные и гимнастический зал… Хочешь еще чаю?
   Она протянула было еще одно печенье Бастеру, но не донесла и уронила. На мгновение наступила тишина, потом Пэйган сказала:
   – Да, дорогая, и почему только нас выпустили в эту жизнь, не снабдив справочником, как поступать в разных случаях? Моя проблема, похоже, в том, что я не умею учиться на собственных ошибках. Я не только повторяю свои ошибки, я еще делаю и новые… Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что все пошло не так начиная со Швейцарии. И с тех пор все, что бы я ни делала, поначалу казалось великолепным, а заканчивалось полной катастрофой… А сейчас я просто постоянно чувствую себя уставшей. Уставшей от всего. Уставшей от неудач. Уставшей от жизни. Так что я вышла в отставку.
   Она заложила руки за голову и уставилась в потолок. Кейт быстренько опустила печенье, которое держала в руке, к себе в сумочку. Они снова помолчали, потом Пэйган произнесла:
   – С меня хватит. Я рассказала тебе обо всем, чем занималась последние восемь лет. Ничем… В отличие от Максины. Мне иногда попадаются в газетах ее фотографии. Я, правда, редко читаю газеты, обычно предпочитаю слушать радио; новостей, которые передают в девять часов, с меня больше чем достаточно. И слава богу, что про меня в них не говорят… Поразительно, как это Максина сумела выбиться в знаменитости. Как говорят, стать одной из тех, кто движет наш мир… А все остальные из нас, наверное, – это те, кого движут и кого при этом постоянно бросает в дрожь. – Пэйган распрямила руки и потянулась: – Ну а с тобой что происходило за эти десять лет, Кейт?
   – Я так тогда переживала из-за Роберта, – сказала Кейт и отпила глоток из чашки, – хотя теперь все это кажется смешным и нелепым. А потом я, как и раньше, стала принимать любые приглашения, лишь бы только не сидеть дома. Вечеринки, вечеринки, вечеринки… И наконец я встретила милого Тоби. Потом мы поженились, и у нас началась гораздо более спокойная жизнь. – Она сделала еще один глоток. – Но давай сегодня не будем говорить обо мне. – Она допила уже чуть теплый чай и поставила чашку. – Давай-ка прогуляемся в Трелони? Сегодня такой чудесный день. А в лесу полно колокольчиков.
   – Торопиться некуда, – ответила Пэйган, собирая посуду на поднос. – Не спеши, и обязательно дождешься дождя, а тогда можно будет не мыть машину. Старая арабская поговорка. – Она взяла поднос и пошла с ним на кухню, где под «бабой» для чайника была припрятана бутылка с водкой. Кем бы ни был муж Кейт, отметила про себя Пэйган, но он может ей позволить покупать обувь у Гуччи и сумочки у Гермеса.
   Пока Пэйган гремела на кухне посудой, Кейт внимательно осмотрела комнату. На полу были навалены книги, на стульях – старые газеты, где попало стояли чашки с остатками чая и кофе, весь стол был покрыт кругами от чашек и следами от окурков, которые на него клали, пепельницы были наполнены горами окурков и пепла, и повсюду в изобилии валялась собачья шерсть. Первым побуждением Кейт было умыть Пэйган и привести в порядок дом: он мог бы быть очень уютным. Подумав, однако, она решила прежде, чем что-нибудь предпринимать, поговорить с матерью Пэйган. Почему та сама ничего не предпринимает? Ведь она же, кажется, занимается лечением от алкоголизма, черт ее побери?
   Пэйган и Кейт неторопливо прогулялись по лесу, восхищаясь по пути колокольчиками. Они прошли мимо зарослей темно-зеленых рододендронов, перелезли через невысокую металлическую изгородь, которая предположительно не давала оленям выходить на проезжую дорогу. Потом поднялись на невысокую горку, пересекли довольно грязное поле, сплошь поросшее лютиками, а затем и отлично ухоженную лужайку, окружавшую великолепный каменный дом. Перед входом в оранжерею был сделан высокий фигурный навес из прозрачной пленки. «Тут теперь открытый плавательный бассейн с подогреваемой водой», – объяснила Пэйган. Они прошли через оранжерею, в которой теперь со всех сторон блестел хром: здесь стояли велотренажеры и стенды с широченными резиновыми поясами, предназначенные для массажа ягодиц. Миновав ряды раскрасневшихся пациентов, крутивших педали неподвижных тренажеров, они вышли в холл и поднялись по двухметровой ширины лестнице, выложенной красной ковровой дорожкой, в кабинет матери Пэйган.
   Миссис Трелони подняла голову от стола и посмотрела на них поверх своих черепаховых очков.
   – Рада тебя видеть, Кейт, – сказала она так, будто рассталась с Кейт только накануне. – Ты нисколечко не изменилась.
   Четкими экономными движениями она сняла очки, сложила их и убрала в футляр из крокодиловой кожи. Они поздоровались за руку; рука у миссис Трелони была холодная как мрамор и по температуре вполне соответствовала теплоте ее приема. Она позвонила в колокольчик, и несколько минут спустя в расписанных розами китайских фарфоровых чашечках им подали душистый желтый чай. Потом для Кейт был устроен осмотр дома.
   После осмотра Кейт улучила момент и отвела миссис Трелони в сторонку.
   – Я смогу пробыть здесь всего неделю, – сказала она тихим голосом, но так, чтобы дать ясно почувствовать испытываемый ею гнев. – Я хочу как можно быстрее привести в порядок Пэйган и дом, в котором она живет. Надеюсь, вы одолжите мне завтра пару ваших уборщиц. Я хочу также пройти полный курс вашего лечения и хочу, чтобы Пэйган прошла его вместе со мной. Счет за нас обеих выпишете на мое имя.
   – Это очень благородно с вашей стороны, – вежливо сказала миссис Трелони с такой интонацией, будто она всего лишь комментировала кем-то высказанную точку зрения, – но на тренажерах, пожалуйста, будьте моей гостьей. Что касается лечения, боюсь, мне трудно будет сейчас что-то сделать, потому что мы забиты заказами надолго вперед.
   – Ну, так отмените кого-нибудь, – холодно ответила Кейт и направилась к Пэйган, поджидавшей ее возле плавательного бассейна.
   На серебристой «Карманн-Гиа» Кейт они поехали в расположенный неподалеку Сент-Остелл. Там Кейт прежде всего накупила продовольствия: мяса, сыра, фруктов, печенья, маринованный лук, две баночки гусиной печенки, коробку готовой смеси для блинов, сотовый мед, концентрированную сметану, темный вишневый джем, хлеб из муки грубого помола, шоколадки с мятой и маленькую баночку засахаренных фиалок – просто потому, что они показались ей необыкновенно красивыми. Она приобрела также целый набор новых кастрюль и сковородок, несколько желтых кухонных полотенец, цветастые простыни и душистое мыло для ванны. Пэйган пыталась было протестовать, но Кейт твердо заявила: «Это тебе подарок ко дню рождения» – и выписала еще один чек за пару обитых желтой в полосочку тканью шезлонгов для сада. Наконец она отвела Пэйган к Джегеру и там купила ей бледно-лиловый свитер из кашмирской шерсти и в тон ему твидовую юбку с хорошим запасом материала в швах, чтобы можно было при необходимости ее расставить; а потом подумала и купила еще один свитер и юбку, на этот раз в зеленоватых тонах.
   С половины двенадцатого, когда открылись пивные, Пэйган стала проявлять растущее беспокойство, но Кейт не выпускала подругу из своего поля зрения. Чтобы не дать ей возможности выпить, Кейт решила, что они не пойдут обедать ни в гостиницу, ни в ресторан. Вместо этого она купила пару дымящихся пирогов с мясом и луком, которые они и съели в машине. Пэйган, стряхивая с юбки крошки, дрожала от холода.
   – Почему ты ходишь в этом плаще, а не в пальто? Ты же знаешь, что погода здесь может испортиться моментально, – спросила Кейт. – Пальто у тебя есть?
   – Было, но я его где-то оставила, – ответила Пэйган. – В Каире ведь не нужно теплое пальто.
   – На твоей маме сегодня утром была норковая жакетка.
   – Ну, если бы она подарила мне что-то подобное, я бы наверняка ее потеряла, – сказала Пэйган. – Ты же знаешь, какая я растеряха. – Но голос ее звучал неубедительно.
   Вдруг Кейт вспомнила:
   – А что стало с той мантией, которую подарил тебе Абдулла?
   – Господи, я о ней и забыла. Наверное, валяется где-нибудь на чердаке. Мама так и не позволила мне ее носить. – Пэйган заметно оживилась, лицо ее просветлело. – Не хотела, чтобы я потеряла репутацию! – Она залилась веселым и открытым смехом.
   Пэйган и Кейт вернулись в Трелони.
   – Ну, если она еще там, – неуверенно проговорила мать Пэйган, – то, наверное, где-нибудь в одной из тех картонных коробок, что стоят в восточном крыле чердака. Там их около сорока, на них написано «одежда».
   Они просмотрели примерно половину из этих покрытых плотным слоем пыли коробок, прежде чем Пэйган издала торжествующий возглас и вытащила из очередной коробки блестящую и переливающуюся накидку из черного персидского каракуля.
   – Боже мой, моль!
   И вправду, прекрасные мягкие черные складки каракуля оказались на швах и изгибах лысыми.
   – Но носить можно, – сказала Кейт, – она теплая. А летом я отдам ее переделать. Это будет тебе моим подарком к следующему дню рождения.
   Вечером того же дня они валялись на ковре перед зажженным камином – так, как валялись когда-то, когда были еще школьницами, – и болтали.
   – Не понимаю, – удивлялась Кейт, – и что мы нашли тогда только в Роберте! Физиономия как у Кэри Гранта, а по существу – надутое ничтожество. Они там все такие, в этих частных школах: самодовольные, закомплексованные, лишь бы только ничем не выделяться из себе подобных. Ты можешь себе представить, чтобы Роберт при людях сказал… ну, хотя бы «отвали»? Нет, ты можешь?
   Пэйган совершенно не могла себе этого представить.
   – Не понимаю, Кейт, как ты вообще могла на него клюнуть. Я-то сама влюбилась в Египет, а не в Роберта, – мечтательно сказала она. – Там так тепло и все такое древнее и таинственное. Ты ведь знаешь, я на самом-то деле не люблю всякие приемы и вечеринки, хождения в гости. Но там мне так нравилось быть в центре внимания, понравилось считаться красавицей Каира, это все как-то снимало боль… ну, помогало мне не думать об Абди.
   – Кое-чем Роберт был немного похож на Абди, – задумчиво сказала Кейт. – В отличие от всех наших парней Роберт умел очень хорошо угадывать и удовлетворять все твои желания, даже те, о которых ты сама и не догадывалась. А потом, когда ты к этому привыкала, к тому, что у тебя каждый день будто рождественский праздник, он вдруг исчезал в Каир, и все сразу же прекращалось, и тебе начинало всего этого жутко не хватать. – Она помолчала немного, а потом добавила: – И еще одно: Роберт не пытался сразу же затащить тебя в постель, как все остальные. Он всегда был готов остановиться именно там, где этого хотела ты сама.
   – Ну, у него были на это свои причины! – фыркнула Пэйган, они обе заржали и хохотали до тех пор, пока не заболели животы, – так, как они обе не смеялись со школьных лет.
   – А как тут у тебя насчет секса? – с любопытством спросила Кейт. – Что-нибудь было за последние годы?
   Пэйган вздохнула.
   – Разок я ударилась в загул с одним из пациентов… Я как-то зашла к маме, а он вызвался потом проводить меня назад. Мы с ним чудесно провели пару дней. Но потом его отсюда выставили, и он удрал, поджав хвост: я никогда еще не видела мать такой разъяренной. «Я не позволю тебе путаться с пациентами; я этим зарабатываю себе на существование; ты подрываешь репутацию нашего центра…» – ну и тому подобное. В общем, все это было очень неприятно.
   Через пару месяцев после этого я притащила сюда какого-то туриста. Знаешь, одного из этих блондинистых красавчиков, что бродят пешком по стране. С ним у меня все продолжалось дня четыре. А потом он однажды решил, что я отправилась на прогулку, и принялся шарить у меня по ящикам. За этим занятием я его и застала. Мне показалось, что он искал деньги. Но я их прячу в носки запасных резиновых сапог. Поэтому я на цыпочках вышла, чтобы он меня не заметил, а потом с грохотом вошла. Сказала ему, что приезжает мама, что она собирается некоторое время пожить у меня и поэтому ему придется уехать. Он потребовал деньги на билет до Лондона, а когда я ему не дала, повел себя довольно мерзко… В общем, после этого мне пришла в голову мысль, что следующий такой бродяга может меня удавить или прирезать кухонным ножом, упаковать мой труп в чемодан и сдать его в камеру хранения на вокзале в Сент-Остелле, и никто тут меня даже и не хватится. Поэтому я решила отказаться от такого удовольствия. Знаешь, секс никогда не имел для меня особенно большого значения. Всегда можно заняться мастурбацией; а потом, через некоторое время, меня вообще перестала волновать эта тема. По-моему, просто отпала потребность.

   На следующее утро в домике появились две толстые уборщицы, и Кейт выставила Пэйган с Бастером на прогулку. Четыре часа спустя дом был приведен в порядок и весь сиял, запасы съестного выстроились аккуратными рядами на полках в шкафах, в камине в гостиной горел огонь, и Кейт даже составила букет из примул в небольшой корзине. Усталая, она сидела и ждала Пэйган, чтобы открыть баночку гусиного паштета и вместе перекусить.
   Но Пэйган, оказывается, была уже дома. Кейт обнаружила ее после того, как ушли уборщицы и она пошла принести еще несколько поленьев для камина. Пэйган спала на полу в дровяном сарае, рядом с ней валялись две пустые бутылки из-под пива, а в руке была зажата плоская фляжка. Кейт остолбенела от ужаса, а потом бросилась расталкивать подругу: «Дорогая, дорогая, проснись, ты же здесь окоченеешь! Пойдем в дом, я тебе приготовлю горячую ванну».
   Она с трудом дотащила Пэйган до кухни, затем наполнила ванну. Глаза у Пэйган все время закрывались, но, когда Кейт плескала ей в лицо водой, она пытала шутить и веселиться: «Нянечка, нянечка, только, пожалуйста, чтобы мне мыло в глаза не попало!» – и при этом непрерывно хихикала, а потом замолчала и соскользнула под воду.
   В пьяном виде Пэйган была довольно мила, но очень тяжела. К тому моменту, когда ее удалось вытащить из ванны, вытереть, дотащить до кровати и уложить в постель, сунув для согрева под клетчатое шерстяное одеяло бутыль с горячей водой, сил у Кейт уже не оставалось. К тому же она была крайне озабочена и расстроена увиденным. Она едва собрала себе что-то поесть, а в шесть вечера сделала чашку черного кофе и отправилась с ней в комнату Пэйган.
   – Почему ты напиваешься? – сердито набросилась она на подругу. – Когда это все началось?
   Пэйган в ответ ругалась, говорила, что у нее болит голова, что ее подташнивает, что у нее нет сил и вообще ей все это давно уже неинтересно. Но в конце концов до нее дошло, что она стоит на самой грани: сейчас или никогда. Она никогда прежде не признавалась ни самой себе, ни кому-нибудь другому, что превратилась в алкоголичку. На сей раз ей пришлось это признать.
   – В Каире, – призналась она наконец. – Все началось еще там. Эти бесконечные вечера и приемы с одними и теми же надутыми людьми были просто невыносимы, а после пары рюмок становилось немного легче. И к тому же как-то забывалось, что потом придется снова возвращаться домой вместе с Робертом. А по утрам Роберт любил начинать день со скандала: ему нравились ссоры, он их любил, как другие любят теннис или карты. Что бы я ни сделала, все было плохо, и причиной всему было то, что я ленива, глупа и ни на что не гожусь. Он умел говорить довольно убедительно. – Пэйган устало вздохнула. – Обычно я не вставала, пока он не уходил на работу… а потом просто отводила душу тем, что добавляла в манговый сок немного водки. – Она нащупала руку Кейт и взялась за нее. – Когда я пила, я вовсе не хотела напиваться. Я и сейчас не хочу, мне это не нужно. Я просто задаю себе вопрос: «А почему бы мне не выпить?» А потом хочется еще немножко, и еще, и еще, и так до тех пор, пока я уже и вспомнить не могу, сколько выпила. – Она сильнее сжала руку Кейт. – В Каире мы никогда об этом не заговаривали, но я знаю, что Роберт знал, что я пью. Как-то раз он проговорился, что видел, как ночью мне было плохо. Значит, он не мог не знать. – Ее передернуло. – Я хочу сказать, что обычно женам не бывает по ночам плохо, так ведь? Конечно, он бы предпочел, чтобы его жене было плохо утром. Он все время называл меня фригидной и бесплодной. Водка с соком в таких случаях здорово помогает, можешь мне поверить. И я знаю, почему Роберт не хотел говорить о том, что я пью. Он не хотел чувствовать своей вины в этом.
   – Но ты уже восемь лет как ушла от Роберта!
   – Значит, моему комплексу неполноценности уже восемь лет… Мне казалось, что стоит мне только уйти от него – и мне сразу же станет лучше, что депрессия пройдет, как только я вернусь в Англию. А вышло иначе. – Она помолчала и потянула на себя одеяло. – Когда я уехала из Каира, мною вдруг овладела какая-то беспросветная тоска: я понимала, что сожгла за собой все мосты. Я надеялась, что вот пройду в Лондоне в аэропорту таможню, а там меня встретит мама… Какая же я была глупая… Я не видела маму два года, но писала ей каждую неделю и послала телеграмму, предупреждая о своем возвращении. – Она снова замолчала и на этот раз занялась тем, что тщательно разглаживала одеяло, пока на нем не осталось ни одной неровности или складки. – Но она меня не встретила.
   Кейт сочувственно сжала ей руку.
   – Я стояла там и ждала, ждала, ждала… и наконец вдруг совершенно потеряла самообладание. Прямо там, в зале ожидания. Мне трудно объяснить, как это произошло. Но я вдруг почувствовала, что ни в чем не могу быть уверена. Я даже время, наверное, не смогла бы назвать, если бы кто-нибудь у меня его спросил, настолько неуверенной и ни на что не способной я себя ощущала. А потом я почувствовала настоящий ужас от того, что осталась вдруг предоставленной самой себе. – Она судорожно вздохнула и замолчала. – Странно. Мы с мамой никогда не были близки. И почему мне вдруг показалось, что мир рухнул только оттого, что она меня не встретила.
   Кейт снова сжала ей руку, выражая этим свое молчаливое сочувствие, и Пэйган продолжала:
   – Наверное, я просто впервые поняла, что осталась в жизни совершенно одна, поэтому и испытала такой приступ дикого ужаса. Как жена, я оказалась совершенно несостоятельной, как дочь, даже не заслуживала того, чтобы меня встретить, а как мать… ну, матерью я так и не стала… Дорогая, у меня рука посинеет, если ты ее будешь так сжимать.
   В комнате опять надолго повисла тишина.
   – А потом я обнаружила, что у меня совсем нет средств, а эта сука Селма забрала мать полностью себе под каблук. Мать просто в восторге от этой старой коровы. Это было больно узнать. – На мгновение Кейт показалось, что Пэйган вот-вот расплачется. – У меня появилось ощущение полнейшей внутренней опустошенности и такое чувство, что впереди нет ничего, совершенно ничего. Потом это чувство окрепло, становилось все сильнее и сильнее, и мне стало казаться, что я качусь куда-то вниз, спуск становится все круче и круче, а я не могу остановиться. А внизу какая-то черная дыра. Мне делалось все хуже и хуже. – Она вцепилась в руки Кейт так, что та сморщилась от боли. – Я запаниковала, а когда начинала паниковать, меня всегда тянуло выпить. Мне не нужен был никакой повод, чтобы умереть. Мне нужен был повод, чтобы жить, а таких причин и поводов у меня уже почти не оставалось. Когда я просыпалась по ночам, мне хотелось покончить с собой. Но если я с вечера напивалась, то ночью я не просыпалась. И поэтому я напивалась. Выпивка заглушала депрессию, я начинала чувствовать себя снова человеком – нормальным человеком, каким я была, и тем, каким я могла бы стать. Когда я напивалась, я не чувствовала себя неудачницей.
   – Не торопись так, говори помедленнее, – сказала Кейт, встревоженная этой внезапной вспышкой возбуждения в Пэйган.
   Не обращая на нее внимания, Пэйган продолжала говорить так, будто разговаривала сама с собой:
   – Когда я была маленькой, я имела обыкновение спрятаться куда-нибудь от няни и предаться мечтам. Я убегала в мир фантазии, мир воображения, где жили мои настоящие друзья, где животные умели разговаривать, где они носили тапочки и передники и подавали чай. И теперь я снова стала жить почти так же. Реальность казалась мне слишком страшной, поэтому я убегала от нее. Как-то раз, когда я была пьяна, я упала в ванну и потеряла сознание. Очнулась – а я лежу в ванне, прямо в одежде, и страшно болит рука. Слава богу, что в ванне не было воды, иначе я могла бы утонуть.
   – Вот что, Пэйган, – сказала Кейт. – Я смогу пробыть у тебя только несколько дней. Дорогая, пожалуйста, попытайся бросить. Ну пожалуйста! Давай ты все эти дни будешь оставаться в постели, а я стану за тобой ухаживать? То, что ты живешь здесь в полном одиночестве, для тебя просто опасно.
   – Да, – согласилась Пэйган. – Я как-то отключилась на диване с сигаретой в руке, и загорелась книжка, которую я читала. К счастью, пострадала только книжка. Но я смогла заставить себя бросить курить. И я не вожу машину: на велосипеде я не так опасна, даже когда я под мухой.
   – Пэйган, надо, чтобы рядом с тобой кто-то был. Неужели никто не может тебе помочь? Может быть, местный врач? Или священник? Они же все равно наверняка знают, что ты алк… что ты пьешь.
   – Никто не знает. Я очень осторожна. Я закапываю бутылки в землю. И я очень осторожна, когда бываю в деревне… А в общем-то, ты права, Кейт. Не думаю, что мне удалось кого-нибудь обмануть. Но я не алкоголичка. Не говори так. Алкоголики – это окончательно спившиеся бродяги, которые ночуют в канавах и подъездах. А мне просто нравится процесс питья. Это большая разница.
   – Пэйган, ну как ты можешь быть такой дурехой?! Какая разница, как назвать? Главное, ты гробишь свою жизнь. Неужели ты не можешь обратиться к какому-нибудь врачу в Лондоне?
   – Давай сделаем так, Кейт. Пока ты здесь, я честно постараюсь не пить. А если не удержусь или навру тебе, я потом признаюсь. Это все, что я могу обещать.
   Оставшуюся часть вечера Пэйган вела себя беспокойно, постоянно дергалась, выпила бесчисленное множество чашек чаю и только поковыряла вилкой омлет с сыром, который приготовила Кейт. На следующий день они отправились пешком в Трелони, и там Пэйган сделали общий массаж, маникюр, укладку, наложили компресс на лицо и выщипали брови.
   Вечером у нее начали трястись руки. Затем она стала стучать зубами, и наконец всю ее сильно затрясло. Кейт снова уложила ее в постель, кормила с ложечки куриным бульоном и ухаживала за ней, как за больным ребенком.
   – Бога ради, – слабым голосом бормотала Пэйган. – Перестань ты суетиться вокруг меня, как клуша. И зачем только тебе все это надо, а?
   Ночь Кейт провела на кресле в комнате Пэйган, завернувшись в покрывало с ее кровати. Ни одной из них не довелось особенно поспать. Кейт все время порывалась вызвать врача, Пэйган не соглашалась и в конце концов добилась от подруги обещания, что она не будет ни вызывать его, ни даже говорить с ним.
   – Здесь все вокруг знали деда. Я понимаю, что я позор семьи Трелони, но я не хочу, чтобы все об этом знали.
   На следующее утро Кейт отправилась поговорить с матерью Пэйган. Она решила не тратить слов попусту и приступила прямо к делу.
   – Вы не могли не знать, что Пэйган пьет. Почему вы не отвели ее к специалисту, в клинику или хотя бы в общественную организацию, которая могла бы ей помочь?
   – Мне кажется, состояние Пэйган – это не ваше дело, Кейт. И не мое, – ответила миссис Трелони хорошо поставленным голосом, ясно давая понять, что не позволит беспокоить себя по пустякам. – Пэйган взрослая женщина. Ей уже тридцать. Если на то пошло, я предлагала ей показаться терапевту. Она заявила, что и слышать об этом не хочет.
   – Но почему вы не настояли?
   – Да потому, что с ней все в порядке. Она только пьет слишком много. А голова у нее в полном порядке. Единственное, что ей нужно, это немного самоконтроля, желания держать себя в руках. Психиатры нужны душевнобольным, а в нашей семье психических расстройств никогда не бывало.
   – То есть вы хотите сказать, что отказываетесь поверить в возможность их появления в вашей семье?
   – Если бы я могла что-то сделать, я бы сделала, потому что, откровенно говоря, Пэйган – очень плохая реклама для нашей клиники. Я несколько раз говорила о ней с нашим врачом, и Пэйган была у него. Но, похоже, она уже настроила себя на то, что ее жизнь кончена, и переубедить ее я не могу. Я никогда не могла ни в чем ее переубедить.
   – Да вы никогда и не пытались, – резко ответила Кейт и, хлопнув дверью, вышла из комнаты.

   После второй бессонной ночи у Пэйган стали постоянно и сильно стучать зубы, и всю ее крупно трясло. Кейт рассудила, что, когда организму Пэйган потребуется сон, она заснет. А до тех пор не так уж важно, спит она или нет и в какое время. В конце концов, никаких дел и заранее запланированных встреч у нее все равно не было.
   В течение трех суток Пэйган непрерывно трясло и она не могла уснуть. Она не могла ни стоять, ни ходить без посторонней помощи. На четвертую ночь Пэйган по-прежнему не могла заснуть и ее страшно рвало, но перед самым рассветом она вдруг успокоилась и задремала.
   – Молодец. Я горжусь тобой, – нежно сказала Кейт. Она сидела рядом с Пэйган на постели, отламывала маленькие кусочки хлеба, бросала их в сваренное всмятку яйцо и кормила с ложки Пэйган этой смесью.
   – Я и сама собой горжусь. Нет, дорогая, спасибо, я уже больше не могу. Никогда бы не подумала, что бросить пить – это так трудно и сопряжено с такими мучениями. Я и не подозревала, что уже настолько привыкла к этой гадости.
   Кейт боялась, что, когда она уедет в Лондон, Пэйган снова начнет пить. Но Пэйган не разделяла ее опасений.
   – Понимаешь, дорогая, я впервые по-настоящему действительно хочу бросить пить. И в конце концов, какая у меня альтернатива? Продолжать закладывать еще двадцать лет?
   – Мы установим тебе телефон, и я буду каждый день звонить. По крайней мере, ты сама сможешь позвонить, если вдруг запаникуешь. Но я хочу, чтобы ты мне твердо обещала одно: что ты не постыдишься признаться мне, если вдруг… если не сможешь удержаться.
   – Я тебе уже сказала, что даже если поначалу совру, то потом признаюсь, – ответила Пэйган.
   Кейт уехала, хотя и с большими сомнениями и без уверенности в конечном успехе начатого. Пока не установили телефон, она каждый день слала подруге телеграмму или писала коротенькое письмо. Позвонила она и в общество «Анонимные алкоголики», но там ей сказали, что ничем не могут помочь, пока Пэйган не обратится к ним сама.

29

   Хотя Пэйган и продолжала чувствовать себя физически разбитой и измотанной, настроение ее заметно повысилось под влиянием появившегося в домике уюта. Миссис Хокен приходила убираться дважды в неделю. Сама Пэйган занялась тем, что стала приводить в порядок заросший и запущенный сад: ей хотелось чем-то занять себя и поменьше сидеть дома. Каждое утро она совершала дальние прогулки и собиралась сохранить эту привычку до тех пор, пока достаточно не окрепнет физически, чтобы сесть на лошадь. Они с Кейт договорились, что, когда Пэйган снова уверенно почувствует себя в седле, она постарается найти какую-нибудь работу, которая была бы связана с верховой ездой или с разъездами на лошади и которая нравилась бы Пэйган, даже если бы и не очень высоко оплачивалась.
   Завернувшись от ветра в длинную, до самых щиколоток, накидку из персидского каракуля, Пэйган обычно доходила вместе с Бастером до вымытой дождями и высушенной ветрами деревянной скамейки, что стояла над высоким обрывом. Там она какое-то время высиживала, греясь на солнышке и слушая шум волн, бьющих далеко внизу о берег.
   Но однажды утром, когда сильный весенний ветер почти срывал с нее тяжелую накидку, Пэйган, медленно поднимаясь вверх, увидела вдруг, что на ее скамейке кто-то уже сидит. Подойдя поближе, она увидела, что это какой-то незнакомый ей мужчина. Его темный силуэт сутулился на фоне серого неба.
   Пэйган поднялась на самую вершину обрыва, подошла, бросила «доброе утро», села на свободный конец скамейки и плотнее завернулась в свою накидку. Сильный влажный ветер бил ей прямо в лицо. Вода у линии горизонта казалась светло-серой, внизу, где она разбивалась о берег, – темно-серой, вся же остальная поверхность моря была совершенно черной.
   – Вы сюда часто приходите? – непринужденно спросил ее незнакомец.
   – Да, – коротко ответила она. Минут десять они посидели молча. Когда ветер бросал внизу на обрыв особенно сильные волны, Пэйган чувствовала, как земля дрожит у нее под ногами. По серому небу пролегли лиловатые полосы, и, судя по всему, приближался шторм.
   – Хороший денек, – сказал незнакомец.
   Пэйган повернулась и посмотрела на него:
   – Сегодня мой день рождения.
   – Поздравлять?
   – Не с чем.
   – Ну, тогда пожуйте. – Он достал из кармана бумажный пакет и предложил ей липкую мятную карамельку. Раньше она никогда не встречала этого человека. Он был явно не местным, и раз у него в кармане такой мешок конфет, значит, он и не из их клиники. – Как насчет бокала шампанского в честь праздника?
   Наступила долгая тишина. Потом Пэйган сдалась.
   – У вас что, бутылка здесь, с собой?
   – Нет. Но я остановился в деревне, в гостинице «Золотой лев». Думаю, у них должно быть шампанское. А вы тоже в этой деревне живете?
   – Не совсем. – Пэйган запнулась: ей очень не хотелось говорить, что незнакомец вторгся в ее владения.
   Они прогулялись через лес и дошли до «Золотого льва».
   – Доброе утро, мисс Пэйган, – поздоровался с ней владелец. – Вы у нас нечастая гостья.
   В низком и пустом баре висел застоявшийся запах пива и сигарет. Сзади, за стойкой бара, на полках были закреплены горлышками вниз сверкающие бутылки. Одного слова Пэйган было бы достаточно, чтобы любая из них оказалась в ее распоряжении. Шампанского нашлась одна-единственная бутылка. Оно было очень старое и чересчур сладкое, но, когда, усевшись недалеко от камина за дубовую колоду, они выпили по первому бокалу, Пэйган почувствовала, как по всему ее телу разливается приятное расслабление.
   Незнакомца звали Кристофер Свонн, а в «Золотой лев» он приехал для того, чтобы закончить книгу.
   – Она будет не из тех книжек, что покупают, чтобы скоротать уик-энд. Я – биохимик и вирусолог, и книга будет рассказом и отчетом о проделанных нами экспериментах. Наша группа исследователей пытается найти средство, которое предотвращало бы возникновение рака: мы стараемся открыть вакцину, с помощью которой можно было бы делать предохранительные прививки. Моя лаборатория работает над вакциной против гепатита «Б» – болезни, тесно связанной с раком печени.
   – Прививки? Как против оспы?
   – Это открытие оказалось самым важным из всех.
   – Его биохимики сделали?
   – Нет, сельский врач, которого звали Эдвард Дженнер. Примерно в 1796 году он обратил внимание, что доярки никогда не болеют оспой, но многие из них болеют коровьей оспой, а это относительно легкая форма болезни. И Дженнер предположил, что, возможно, тот, кто перенес легкую инфекцию, не заражается потом более тяжелой. Он проверил это свое предположение тем, что сделал прививку восьмилетнему мальчику: поцарапал ему руку и помазал это место гноем, взятым из гнойничка доярки, больной коровьей оспой.
   Когда они сидели уже со вторым бокалом шампанского и Пэйган уже почти час выслушивала удивительные рассказы незнакомца, она вдруг пригласила его к себе домой поужинать.
   – Ничего изысканного не будет, – предупредила она, зная, что у нее на кухне нет ничего, кроме баночки гусиного паштета и фиалок в сахаре. Свонн вызвался проводить ее домой, но Пэйган отказалась. – Я вас буду ждать здесь сегодня в шесть вечера, и тогда пойдем вместе.
   Ощутив внезапный приступ энергии и вдохновения, она помчалась к миссис Хокен.
   – Миссис Хокен, дорогая, помогите мне сегодня, пожалуйста, а? Сделайте уборку сегодня вместо пятницы? Ко мне должны прийти!
   С тех пор как уехала Кейт, Пэйган для себя почти ничего не готовила и в холодильнике на кухне не было ничего, кроме начатой банки майонеза и большой банки с витаминами. Пэйган взяла велосипед, снова отправилась в деревню и купила несколько толстых телячьих отбивных, картошку – она решила приготовить ее в мундире, – все необходимое для салата, свежий чеддер, а заодно и две бутылки вина.
   Пока гость был у нее в доме, она вела себя очень осторожно: наливала в свою рюмку не больше чем на дюйм; дожидалась, пока гость полностью выпьет свою рюмку, и только после этого подливала немного и себе; она не стала открывать вторую бутылку, потому что одной им было явно более чем достаточно.
   Но стоило ему только уйти, как Пэйган немедленно выпила всю оставшуюся бутылку. Проснулась она в четыре часа утра, все в том же кресле, замерзшая и с больной головой. Пэйган разрыдалась и запустила пустую бутылку в камин, где та разбилась с такой силой, что разметала во все стороны еще не до конца остывший пепел.
   На следующее утро Пэйган места себе не находила от стыда и раскаяния, но голова у нее была совершенно ясной. Лежа в ванной, она решала, как ей поступить с теми бутылками, которые она спрятала от Кейт в дальнем конце дровяного сарая: выбросить их с обрыва в море или выпить залпом на месте, чтобы больше о них не думать.
   Она оделась, сложила бутылки в большую соломенную корзину, с которой ездила в магазин, оттащила их в лес и там закопала под кустом папоротника. Потом вернулась домой и посмотрела в словаре, что означает слово «биохимик».
   Кристофер работал над своей книгой рано поутру, а потом после обеда. На протяжении следующих трех дней Пэйган встречала его поздним утром возле скамейки над обрывом. Они бродили по лесу или по берегу моря, забирались на гранитные скалы, что уходили в море от обрывистой части берега. Их обдавало солеными брызгами от разбивавшихся о скалы волн, да так, что оба они промокали до нитки. Иногда, когда они прогуливались вдоль кромки моря, какая-нибудь волна накатывала вдруг на берег сильнее и дальше обычного, и тогда они скользили по песку, покрытому принесенным с водой илом, водорослями и какой-то слизью, а потом шли в деревню и согревались в «Золотом льве» большими горячими корнуоллскими пирогами и полупинтой горького пива.
   Каждый вечер Кристофер приходил ужинать в коттедж Пэйган. Той приходилось улещивать миссис Хокен, всячески ублажать ее и делать ей подношения, за что миссис Хокен соглашалась играть роль личного повара Пэйган. Она готовила супы, жаркое, запеканки, пекла пироги, а один раз даже испекла большую кулебяку с мясом и почками, на которой сверху из теста были выведены инициалы Кристофера; запеченные как корочка, они приобрели коричневато-золотистый оттенок.
   Каждый вечер Пэйган разжигала в камине яркий и сильный огонь, ставила на граммофон пластинку с классической музыкой, а потом они сидели и разговаривали далеко за полночь. К удивлению своему, Пэйган обнаружила, что хотя она и не все понимала из того, что говорил ей Кристофер, но ей нравилось, как он рассказывает о своей работе. Как-то раз, наблюдая за тем, как отсветы пламени пляшут у него по лицу, Пэйган настолько увлеклась этим, что забыла про приготовленный миссис Хокен пирог с сыром, который разогревался в печи, и он сгорел дочерна.
   Пэйган старалась выпивать по утрам не больше одного стакана пива, а по вечерам – лишь один бокал вина, всякий раз стремясь остальное содержимое бутылки как можно быстрее перелить в бокал Кристофера.
   – Пытаетесь напоить меня, а потом этим воспользоваться? – пошутил он во время четвертой их встречи.
   – Я не люблю пить слишком много, – стушевалась Пэйган.
   Но на следующее утро Пэйган перерыла весь папоротник, отчаянно пытаясь вспомнить, где же она закопала те бутылки. Так и не найдя их, она разревелась. Потом возобновила поиски, отыскала наконец свое сокровище, сорвала с первой же бутылки пробку и больше уже ничего не помнила. Очнулась она несколько часов спустя, вся мокрая и окоченевшая. Она уже не впервые отключалась подобным образом, но на этот раз впервые она была серьезно расстроена и озабочена случившимся. До отъезда Кристофера в Лондон у нее оставалось только две недели.
   Она добрела назад до коттеджа, встала под ледяной душ, а потом отправилась в клинику Трелони и сделала оттуда два телефонных звонка. Вначале она позвонила в «Золотой лев» и попросила передать Кристоферу, что, хотя она и не смогла встретиться с ним утром, вечером она его ожидает к ужину, как обычно. Потом она позвонила Кейт и честно ей во всем призналась.
   – Но неужели ты не можешь встречаться с ним без того, чтобы пить? – спросила Кейт. – Массе людей это удается.
   – А я не могу. Я не могу остановиться. Мне так стыдно. Я должна была бы ему все объяснить… а я не могу, не могу! – в отчаянии ревела Пэйган. – Продолжай слать мне телеграммы, а я буду стараться пить как можно меньше. Но совсем перестать пить я уже не могу, ему это может показаться странным.
   – Ему может показаться гораздо более странным, если ты не перестанешь, – ответила Кейт.

   Во время седьмой их встречи Пэйган и Кристофер промокли до нитки: когда они шли через лес к коттеджу, налетел шквалистый ветер с дождем и мокрым снегом. Пока они бежали под этим шквалом к дому, Пэйган думала только о том, что вид у нее сейчас, с мокрыми, прилипшими к голове волосами, должен быть потрясающий. Это был ее старый коронный номер: предложить прогулку под дождем; а кроме того, Пэйган на самом деле доставляло удовольствие то физическое возбуждение, которое она испытывала от самого процесса промокания.
   В кухне они стянули с себя промокшие носки и ботинки, скинули мокрые насквозь твидовые пиджаки. Огонь в гостиной погас, и Кристофер склонился у камина, чтобы разжечь его снова, а Пэйган стояла и растирала красные замерзшие руки: «Пожалуй, залезу-ка я в ванну, иначе не согреешься». Она побежала наверх и включила воду, щедро плеснув в ванну гиацинтового масла из одной из тех бутылочек, что купила Кейт.
   Благоуханный пар заполнил ванную комнату.
   – Нам нужен здесь какой-нибудь бывалый путешественник, – донесся с лестницы голос Кристофера. – У меня камин не разгорается.
   Пэйган высунула голову из двери:
   – Дрова немного сырые. Попробуйте положить побольше растопки, она в буфете справа от камина.
   Только она опустилась в благословенно горячую воду, как снова раздался его голос:
   – Здесь в коробке ничего нет.
   – Ну, тогда в коробке на кухне, она стоит… Не помню где… Подождите минутку, я сейчас сама принесу. – Стянув с себя резиновую шапочку, она завернулась в новый желтый халат, спустилась по крутой лестнице вниз и отыскала под раковиной на кухне коробку с растопкой. – Разожгу сама, раз уж я все равно спустилась. Я к особенностям его характера привыкла.
   Она опустилась на колени, чтобы подложить растопку под поленья, потом зажгла спичку и наклонилась вперед. В этот момент ее халат раскрылся и в образовавшемся просвете стала видна одна грудь с остренькой пупочкой соска. Кристофер наклонился и крепко взял ее в ладонь.
   На какое-то мгновение Пэйган замерла. Бумага в камине вспыхнула с характерным шипением. Пэйган обернулась. Мокрые волосы ниспадали на плечи, а сами плечи обнажились под раскрывшимся халатом. Потом губы их встретились, и они упали на мшисто-зеленый ковер.
   Рука Кристофера молниеносно нащупала вторую ее грудь. Она ощутила прикосновение его тела, потом он потянул за халат и окончательно раскрыл его, потом стал поглаживать ее между мокрыми и скользкими бедрами. Он продолжал нежно ласкать ее до тех пор, пока она всем телом не потянулась и не прильнула к нему, и тогда он плавно опустился на нее.
   Он уверенно вошел в нее. Пэйган негромко вскрикнула, и их тела начали двигаться вместе, повинуясь четкому ритму, который задавали его сильные толчки. Руки его твердо лежали у нее на груди, и Пэйган, уступая его требовательной силе, чувствовала себя так, будто она парит в воздухе. В голове у нее носились чайки, волны прибоя накатывались на берег и отступали назад, она почти физически ощущала притягательность моря и всю его глубину и с радостью тонула в своих ощущениях, испытывая счастье свершения.
   Потом они долго лежали на ковре, не в силах ни оторваться друг от друга, ни вымолвить ни слова. Наконец Кристофер проговорил почти шепотом: «Камин опять погас. Как насчет ванны?» Оставив ее мокрый халат и его одежду разбросанными по гостиной, они медленно поднялись наверх по узкой лестнице, что начиналась возле кухни. Он помог Пэйган встать в теплую ванну и намылил ее всю сверху донизу, его руки мягко скользили по ее телу, то ли направляя кусочек мыла, то ли повинуясь ему. Тщательно намылив и поласкав каждый сантиметр ее кожи, он взял ручной душ, и Пэйган ощутила, как теплый поток воды нежит ее тело. У нее было такое чувство, словно она рождается заново.
   Кристофер тоже впрыгнул в ванну, и они лениво повозились в теплой душистой воде. Потом он улегся вниз, а Пэйган уселась на него сверху. Его пальцы поигрывали с твердыми сосками ее напружинившихся грудей, и она чувствовала его глубоко в себе, так, будто он доставал ей до самого сердца. Ей хотелось, чтобы он остался там навсегда, навечно и неотделимо прикованный к ней. Она почувствовала, как в нее переливается его затаенная, скрытая энергия. Он притянул ее к себе, вниз, и волна теплой воды перехлестнула из ванны на пол, и они хохотали, окутанные благоухающим запахом гиацинта паром.
   В спальне перед камином он вытер ее насухо теми мягкими желтыми полотенцами, которые тоже купила Кейт, обнял ее, жадно обхватив руками, медленно, спиной вперед, подвел к кровати, уложил на клетчатом одеяле и мягко развел в стороны ее ноги и руки.
   – Хочу узнать тебя, – нежно сказал он. Встав на колени в ногах кровати, он принялся ласкать и гладить левую ногу Пэйган. Чуть касаясь губами, как будто дразня, он перецеловал все пальцы на ноге, затем медленно провел языком между ними, потом стал по очереди брать их в рот, одновременно легкими, как прикосновение бабочки, поглаживаниями лаская ее ногу. Пэйган будто проваливалась в забытье, не чувствуя и не осознавая ничего, кроме наполнивших все ее тело ощущений.
   – Правая нога сейчас запротестует, – пробормотала она.
   – Скажи ей, что у нас впереди вся ночь, – ответил Кристофер, не переставая легонько щекотать ее с тыльной стороны коленки. Когда его легкие как пушинка прикосновения продвинулись от коленки выше по ноге и коснулись внутренней стороны бедер, Пэйган оттолкнула его руку.
   – Не надо, дорогой. Я здесь страшно толстая. Не трогай тут, мне неудобно.
   – Все женщины думают, что у них чересчур толстые бедра. Знаешь, что я тебе скажу? Мужчины в восторге от толстых бедер. Они их просто обожают. Им не нравится, когда нога в этом месте тощая и жилистая, как у мальчишек. Мужчинам нравится, когда нога в этом месте мягкая, податливая. – Он нежно покусал ее бедро одними губами. – Для большинства мужчин нет ничего более эротичного, чем медленно провести рукой вверх по нейлоновым чулкам, потом еще выше, мимо подвязки, и почувствовать эту теплую атласную кожу. Для них нет ничего эротичнее, чем мягкое и многообещающее тепло. Кружевное белье кажется жестким и кусачим по сравнению с этой чувственной нежностью внутренней стороны женского бедра. Вот посмотри сама. – Он схватил Пэйган за руку и мягко прикоснулся ее пальцами к ее бедру, потом несколько раз провел ими по ее ноге. – Чувствуешь, какая нежная, совсем детская кожа? – Он тщательно и неторопливо обласкал каждую ее ногу, каждую руку, а когда Пэйган попыталась было притянуть его к себе, оттолкнул ее назад на одеяло, сказав только: «Потом!»
   К тому времени, когда его губы добрались ей до пупка, она уже не чувствовала ничего, кроме того, как тело ее отзывалось на каждое его прикосновение. Пэйган испускала легкие, какие-то птичьи вздохи, удовольствие, которое она ощущала, становилось почти непереносимым. Она снова протянула руку, дотронулась до его плеча и попыталась притянуть его к себе, но он вновь сильно оттолкнул ее назад на постель. Она принялась поглаживать седые волосы у него на груди, но ее руку тоже мягко положили на одеяло. «Пожалуйста, не мешай мне», – пробормотал Кристофер; кончик его языка тем временем успел добраться ей до подмышки. От удовольствия и щекотки Пэйган становилось почти плохо.
   Потом он снова вошел в нее, и ей показалось, что бронзовая кровать, медленно вращаясь, взмывает к потолку. Она парила в экстазе и, казалось, готова была сама взмыть в небо, движения Кристофера были сильными, но неторопливыми до того самого момента, когда Пэйган вдруг резко не вскрикнула, как кричит взлетающая в небеса чайка. Тут она почувствовала, что его движения стали более быстрыми и порывистыми, его возбуждение нарастало, пока он тоже не вскрикнул, коротко и резко, и не затих.
   Они лежали молча и неподвижно, согревая друг друга своим теплом в маленькой спальне.

30

   Мать Пэйган не могла поверить собственным ушам: «Что ты собираешься сделать? Выйти замуж? За кого?» Она с удивлением разглядывала оживленную и счастливую дочь, всю как будто светящуюся изнутри, как способна светиться только женщина, переживающая сильную физическую страсть. Миссис Трелони удивилась еще больше, когда услышала, что вскоре станет тещей сэра Кристофера Свонна, выдающегося директора Англо-американского института проблем рака.
   Кейт была не столь поражена.
   – Ты ему собираешься рассказать или нет? – спросила она Пэйган, когда они прихорашивались в туалете маленького французского ресторанчика на Уолтон-стрит, куда зашли поужинать.
   – Пока нет, – ответила Пэйган.
   – А это честно?
   – Меня это не волнует.
   – Он настолько старше тебя, – с сомнением в голосе произнесла Кейт. – И, Пэйган, он же такой здоровущий и лысый. Черт возьми, да он просто старик! Как ты можешь выходить замуж за старика!
   – Дорогая, ему сорок девять. А старик – это когда уже девяносто. Он говорит, что полысел в тридцать лет. И ты знаешь, эта блестящая твердая лысина выглядит довольно сексуально. Он говорит, что по ощущению лысина – это то же самое, что гладить кого-нибудь по шее сзади. – Она наклонилась вперед и уставилась в зеркало, мелкими частыми прикосновениями обновляя помаду на губах. – И он действительно крупный, но не толстый. Честное слово, дорогая, можешь поверить: я своими глазами убедилась. У него одни мускулы. – Она завернула футляр с губной помадой. – Тебе нравится этот бледно-розовый тон?.. Мне тоже. Хочешь попробовать?.. Согласись, он чем-то похож на Питера Лоуфорда, только лысого, конечно. А как он умеет смотреть на тебя: удивленно, изумленно и в то же время так, будто читает самые сокровенные твои мысли! Неужели тебе не нравится этот его взгляд? У меня от него колени ватными становятся.
   – Вижу, ты в него и вправду влюбилась, – сказала Кейт, решив, что бледно-розовая помада ей не идет, – а в таком случае тебе должно быть безразлично, что в нем находят или не находят другие.
   – И еще кое-кто. Он изумительнейший любовник. Может быть, потому, что он этим так долго не занимался. Возможно, дорогая, это одно из преимуществ зрелого возраста. Но я тебе могу твердо сказать, за последние две недели мы практически не вылезали из постели. У меня даже времени нет, чтобы думать о выпивке. Он успел уже так хорошо меня изучить, что может часами держать меня в таком состоянии, когда я без ума от удовольствия.
   Эти слова произвели на Кейт большое впечатление. Ей всегда хотелось узнать, что такого особенного делают великолепные любовники.
   – Кристофер говорит, что он еще ни разу не встречал такой женщины, которая была бы похожа на другую. Он говорит, что мы все разные, что все мы по-разному отзываемся и что для мужчины самое важное – добиться того, чтобы женщина говорила ему, что ей нравится и чего ей хочется.
   – Я бы умерла от смущения. Когда Тоби спрашивает меня, что мне больше всего нравится, я всегда отвечаю: «Все».
   – Кристофер говорит, дорогая, что большинство женщин отвечает именно так, но это только потому, что они стараются быть ужасно тактичными. Он говорит, что почти всегда страшно трудно добиться того, чтобы женщины стали об этом говорить, потому что они жуть как стесняются разговоров на такие темы или же боятся показаться отталкивающими. – Пэйган принялась взбивать прическу. – С ним просто чудесно. Нет, мы не принимаем десятки поз, и он не старается сдерживаться часами. Но с ним возникает ощущение какой-то удивительной близости. С тех пор как я сумела преодолеть эту ложную скромность и научилась закрывать глаза и краснеть в темноте, но говорить с ним откровенно, я почувствовала такое облегчение! Я была вынуждена столько лет лгать, потому что казалась самой себе уродом, потому что эта волшебная палочка оставляла меня совершенно холодной… А теперь Кристофер доказал мне, что никакой я не урод. Знаешь, что он делает?
   – Тихо, кто-то идет. Нельзя говорить о таких непристойностях при посторонних.
   – Я тебе расскажу, когда мы вернемся из свадебного путешествия. Но заметь: только в целях образования. Свадьба через три недели в часовне в Трелони. Ты, конечно, приедешь, правда? Ни за что не догадаешься, куда мы едем в свадебное путешествие! В Индианаполис! Кристофер должен прочесть лекции в каком-то заведении, которое носит имя святого Винсента. Он говорит, что, пока он будет зарабатывать нам на пропитание, я смогу валяться в кровати и приходить в себя. А потом, слава богу, мы поедем в Калифорнию, а оттуда в Нью-Йорк. Вернемся сюда в конце июня, и тогда я тебе позвоню и расскажу все непристойности во всех подробностях.
   – Ну, смотри, когда будешь заказывать что-нибудь в номер в гостиницах, – предупредила Кейт.
   – Я буду пить пиво, одно только пиво и ничего, кроме пива, и к тому же из маленьких винных бокалов. А когда мы вернемся, я брошу пить совсем.

   На процедуре бракосочетания, которая проходила в часовне XVI века, расположенной в лощине возле того леса, где росли колокольчики, присутствовали только Кейт и миссис Трелони. На Пэйган был розовый шерстяной костюм от Шанель, украшенный золотыми цепочками и золочеными пуговицами в форме львиных голов, темно-синяя шелковая блузка с большим бантом «кошечкой», темно-синяя французская соломенная шляпка и туфли в тон ансамблю с застежками сзади. Она выглядела на удивление счастливой и жизнерадостной, словно выбралась из постели, только чтобы сходить к венцу, и ей не терпится забраться обратно, думала Кейт, наблюдая, как Пэйган шла по проходу часовни под руку с мужем под торжествующие звуки традиционного марша Мендельсона, который довольно судорожно исполняла на органе сестра миссис Хокен.
   …Приближался уже конец сентября, а у Кейт все еще не было никаких вестей от Пэйган.
   Пэйган позвонила подруге лишь в середине октября.
   – Ну и долгим же оказался у тебя медовый месяц!
   – Ты знаешь, произошло нечто кошмарное, нечто совершенно ужасное. В самую первую ночь, когда мы только приехали в Нью-Йорк, я проснулась от каких-то странных сдавленных звуков. Я включила свет и увидела, что Кристофер лежит весь багровый, глаза у него вылезают из орбит, а руки дергаются в разные стороны. Я схватилась за телефон, и врач появился с такой быстротой, будто он сидел и ждал в соседней комнате. Он сделал Кристоферу лошадиный укол прямо в грудную клетку, а меня выставил вон, чтобы я не мешала. Потом приехала «Скорая» и увезла Кристофера в больницу. Оказалось, что у него тяжелейший сердечный приступ. Он пролежал в больнице целых три месяца. Слава богу еще, что у нас была медицинская страховка.
   – Не может быть! – ужаснулась Кейт. – А где ты сейчас?
   – В квартире у Кристофера. То есть в нашей квартире. Она на Онслоу-Гарденс. Ты не могла бы подъехать ко мне, дорогая? Мы вернулись только вчера вечером. Я еще лишь начинаю распаковывать чемоданы, и у меня такое скверное настроение. Кристофер лежит в постели, а мне надо с ним все время держаться бодрой. Все это так неприятно.
   Кейт отказалась от приглашения на обед, которое у нее было, и поехала прямо на Онслоу-Гарденс. Роль гостиной в квартире Пэйган выполняла большая библиотека, выдержанная в зеленоватых тонах, по всем стенам которой от пола до потолка шли полки с книгами. На полу лежали персидские ковры, стояли диваны, обитые темно-коричневой кожей, бронзовые лампы и торшеры с зеленовато-синими стеклами абажуров. Большое окно-фонарь выходило прямо на росшие в саду вязы.
   – Как ты думаешь, когда Кристоферу станет лучше? – осторожно спросила Кейт.
   – Доктора рассуждают иначе, – мрачно ответила Пэйган, отпивая кофе из большой керамической кружки. – Они считают, что необходимо восстановить нормальное равновесие между притоком и оттоком крови и удалить из организма пациента все накопившиеся в нем излишние жидкости.
   – Да? И что это все значит? – поинтересовалась Кейт, ничего не понявшая из слов подруги.
   – Это значит, что Кристоферу придется очень много отдыхать и в физическом, и в умственном смысле. Ему не разрешают долго работать. Ему необходимо соблюдать диету, потому что лишний вес добавляет значительную нагрузку на сердечно-сосудистую систему. Ему нельзя употреблять соль, чтобы в организме не задерживалась жидкость, и ему надо принимать мочегонное, чтобы почаще отливать. То есть он постоянно бегает в уборную. Ему пришлось бросить курить. Но самое скверное, ему категорически запретили секс.
   – И надолго?
   – Навсегда.
   – Какой ужас! Но он же может… оказывать тебе какое-то внимание?
   – Нет, это могло бы его перевозбудить.
   – И что, врачи это все утверждают всерьез? А как относится к этому сам Кристофер?
   – Довольно эгоистически. Он не хочет умирать. Честно говоря, и мне этого не хочется.
   «Теперь я уже никогда не узнаю, как ведет себя и что делает в постели великолепный любовник, – подумала Кейт. – Нельзя же ее сейчас об этом спрашивать, это было бы просто негуманно. Вот черт!»
   Кейт сразу же поняла, какая потенциальная опасность таится в депрессии, охватившей Пэйган.
   – Если ему необходим постоянный уход, тогда ты просто обязана бросить пить! Даже пиво и даже маленькими винными рюмками. Представь себе, что ты накачалась, а у него в это время приступ!
   – Я уже думала об этом, – тоскливо произнесла Пэйган. – Я понимаю, что должна бросить пить, и знаю, что это будет нелегко. Я прожила с Кристофером месяц, прежде чем мы поженились, и я даже сама не заметила, с какой быстротой втянулась в это снова. Я пробовала как-то противостоять искушению, но сломалась буквально за несколько дней. – Она тяжело и громко вздохнула. – Стоило только Кристоферу уйти в институт, я ставила будильник на четыре часа дня, потом хваталась за бутылку и тянула до тех пор, пока не отключалась или мне не становилось плохо. На звон будильника я всегда просыпалась, и тогда у меня была еще пара часов, чтобы успеть привести себя в порядок при помощи холодного душа, одеколона и аспирина. Все это было так противно. И я напивалась, только когда оставалась одна. Я никогда не делала этого по уик-эндам. Я могла улизнуть на кухню и сделать там глоток-другой, но как-то по уик-эндам у меня не было такого уж сильного желания это сделать. Знаешь что, дай-ка мне снова те адреса, которые ты мне тогда давала. Я потеряла тот листок. Ну тот, с адресами «Анонимных алкоголиков».
   – Все это будет бесполезно, если ты не скажешь обо всем Кристоферу. Ты сама ему расскажешь или хочешь, чтобы это сделала я?
   – Нет, я сама расскажу, когда он выкарабкается. А пока дай мне телефон.
   В следующий четверг она пошла на первую встречу в общество «Анонимные алкоголики», снабдив Кейт двумя отпечатанными на машинке страницами инструкций, что делать в экстренных случаях, и оставив ее присматривать за Кристофером, пока самой Пэйган не будет дома.
   – Это было так страшно, – рассказывала ей потом Пэйган. – Они там говорят всю правду. Не ходят вокруг да около. И все такие серьезные, как будто у них у всех одна только цель в жизни. Мы все, кто там собрался, страдаем этим пристрастием. Мы собрались в склепе под церковью Святого Мартина-в-Поле, той, что на Трафальгарской площади, знаешь? Пили чай с печеньем, все много курили: через пару часов там можно было топор в воздухе вешать. Мужчин было гораздо больше, чем женщин, и некоторые из них выглядели как настоящие бродяги или так, будто их только что выпустили из тюрьмы.
   – Ну, и что же там было? – с интересом полюбопытствовала Кейт.
   – Кто-то начал говорить, что сила воли имеет при лечении от алкоголизма такое же значение, как при лечении от рака. Она действует как сильное лекарство. Если твой организм способен переносить этиловый спирт, тогда алкоголь для тебя безвреден и ты получаешь от него некоторое удовольствие. Ну вот, например, как ты, Кейт. А если не способен – как я, – тогда постепенно вырабатывается привыкание к нему и алкогольная зависимость. Знаешь, я очень обрадовалась, когда узнала, что, оказывается, я всего-навсего пока склонна к пьянству, а не законченная алкашка.
   Пэйган лениво развалилась на коврике перед камином и почесывала Бастера, только что прибежавшего из сада, с дождя, и вонявшего, как мокрое одеяло.
   – Просто поразительно, что правительство разрешает рекламировать всю эту гадость по телевизору, отлично зная, что алкоголь – третья по значимости причина смертности в стране!
   – А с тобой кто-нибудь говорил?
   – Никто меня ни о чем не спрашивал. Я просто посидела там, посмотрела и послушала, о чем они говорят. Пока я поняла одно: для начала надо постараться не пить хотя бы один день. – Пэйган замолчала. Впервые в ее душе поселилось не безнадежное безволие, но какая-то надежда. – И по-настоящему не вылечишься уже никогда. Если ты превратился в алкоголика, ты уже всегда будешь алкоголиком. Как диабетик всегда диабетик, хотя он и держит свою болезнь под контролем при помощи инсулина. – Надежда в голосе Пэйган крепла на глазах.
   – Знаешь, Пэйган, по-моему, ты слишком оптимистично настроена, – сказала Кейт. – Меня это беспокоит. Не говори ничего Кристоферу, пока не успокоишься и твой энтузиазм не придет в норму. Иначе он решит, что ты его просто разыгрываешь.
   Но Кристофер, как выяснилось, все видел и знал.
   – Я догадался обо всем еще до того, как мы поженились, – сказал он. – А потом, когда я приходил вечером с работы, от тебя всегда пахло зубной пастой. С чего бы это? Другой причины я не видел и поэтому стал помечать бутылки. Не те, которые стояли в баре, – я знал, что ты не станешь их трогать, – а те, что были на кухне. Я ждал, пока ты мне сама расскажешь. Постараюсь тебе чем-нибудь помочь.

   Когда Кристофер оправился и смог вернуться на работу, он повез как-то Пэйган к себе в институт, чтобы познакомить ее со своими коллегами. «Я их предупредил, чтобы они объясняли тебе все только самыми простыми словами», – сказал он, целуя Пэйган за ухом, когда они подъехали к институту и уже выходили из машины.
   Пэйган провели по всему зданию с такой помпой, будто она была членом королевской семьи. Однако из двухчасовых объяснений она не поняла ровным счетом ничего, как будто все это время с ней говорили по-китайски. Она лишь глазела на различные установки, на компьютеры, на ряды стеклянных колб: в них на различных тканях выращивались раковые клетки, которые потом предстояло использовать для создания противораковой вакцины. Когда экскурсия окончилась, она пригласила тех специалистов, что меньше других действовали ей на нервы, на обед в следующее воскресенье: она действительно хотела постараться понять, в чем заключается работа Кристофера. Если, конечно, ей дано это понять. Вот и пусть этот чернобородый Питер объяснит ей все как надо!
   В машине по дороге домой Кристофер сказал ей:
   – Послушай, Пэйган, если ты действительно заинтересовалась, почему бы тебе не помочь нам собирать средства на проведение исследований? Мне кажется, у тебя бы получилось. Возможно, и Кейт могла бы тебе чем-нибудь помочь.
   – Кейт – нет, – задумчиво ответила Пэйган, – а вот Джуди могла бы.

   Через несколько месяцев Кристофер отправился в Нью-Йорк, где ему предстояло выступить с лекцией в институте Слоана-Каттеринга. Пэйган поехала с ним вместе. Впервые после тринадцатилетнего перерыва они встретились с Джуди. Произошло это в полузатемненном, отделанном дубовыми панелями вестибюле гостиницы «Алгонкин». Подруги радостно заключили друг друга в объятия.
   – Пэйган, ты нисколечко не изменилась! Только очков нет. Контактные линзы, да?
   – Да. А вот ты здорово переменилась, дорогая. Ты всегда казалась ребенком, но сейчас ты кажешься богатым ребенком. – Пэйган оценивающе осмотрела симметричную, правильных геометрических форм прическу от Видал Сассун, со светлой прядью, свисающей вниз и закрывающей один глаз; кремового цвета костюм «сафари» из натурального шелка и коричневые туфли-лодочки.
   – Это один из моих рабочих костюмов. Да, разумеется, его сделал Ги. Если хочешь добиться успеха, ты должна выглядеть так, как будто ты его уже добилась. Это самое первое, что ты должна запомнить, Пэйган. И первое, с чего мы начнем ускоренный курс рекламного дела и связей с общественностью, о котором ты говорила по телефону.
   – Я просила Кейт рассказать тебе и Максине все, что со мной стряслось. Нет, ничего, можешь заказывать в моем присутствии не только кока-колу… Кейт спасла мне жизнь. А когда она рассказала обо всем Максине, та настояла на том, чтобы мы с Кристофером приехали к ним и погостили у них какое-то время. Она меня просто потрясла. Было такое впечатление, словно мы расстались неделю назад. А теперь вот и ты предлагаешь мне помощь, готова научить, как рекламировать институт Кристофера. Вы все замечательные друзья! Я просто не заслуживаю с вашей стороны такого ко мне отношения после того, как столько лет и не вспоминала о вас. Ты не представляешь, как мне стыдно за себя!
   – Послушай, – сказала Джуди, – вина – самое бесполезное из всех чувств. Не забивай себе этим голову. Толку никакого не будет, а настроение будет самое скверное. – Она протянула Пэйган маслину и улыбнулась. – Настоящие друзья не те, с кем выпиваешь и рассказываешь анекдоты. С настоящими друзьями необязательно даже встречаться, достаточно знать, что они есть и что они придут на помощь, если потребуется. Помнишь, как когда-то в Гштаде мы поклялись всегда и во всем помогать друг другу? Как говорила Максина, в болезни и в грехе. – Она сцепила руки, крепко переплетя пальцы: – Мы вот как связаны друг с другом. Мы друг для друга – самая лучшая страховка в жизни, так что не забывай об этом. А теперь приготовься и слушай внимательно.
   Джуди по обыкновению была переполнена идеями. Пэйган торопливо записывала, надеясь, что сумеет потом разобраться в своих каракулях. Голова у нее шла кругом.

   Вернувшись в Лондон, Пэйган взялась за работу. Поначалу ей казалось настолько неудобным звонить совершенно незнакомым ей людям, что она запиралась в спальне и подолгу готовилась, прежде чем заставляла себя взяться за телефон. Но она занималась честным делом; то, что она говорила, казалось свежим и интересным; решимости ее можно было позавидовать; так что в итоге, когда она восстановила свои старые контакты и знакомства, выяснилось, что она знает нескольких богатых людей и довольно многих людей влиятельных. От одного человека тут же протягивалась ниточка к следующему. Пэйган быстро обнаружила, что в ее занятиях есть своя приятная сторона и они приносят определенное удовлетворение. Раз в две недели она писала Джуди подробное письмо с отчетом о своих действиях, а от той приходили в ответ две напечатанные с маленькими интервалами на машинке странички критических замечаний и предложений.
   Свою кампанию Пэйган начала с того, что написала статью в журнал школы, в которой она когда-то училась. В этой статье она обращалась с призывом о помощи и о пожертвованиях. Она корпела над этой статьей целых четыре дня, а потом еще на протяжении нескольких недель волновалась, как будет принята статья и что из всего этого выйдет. Результат оказался положительным и сильно обрадовал ее: она получила сорок три фунта двадцать пенсов пожертвований и обзавелась двумя добровольными помощниками. Привлечь внимание общественности к институту Кристофера было задачей не менее важной, нежели сбор пожертвований; и потому Пэйган затеяла кампанию писем, которые бы нарастали как снежная лавина: «Пожалуйста, вышлите мне два фунта стерлингов и передайте копии с этого письма двум вашим друзьям. Не разрывайте цепочку: от ее успеха зависят жизни людей!» Это начинание принесло ей четыре тысячи шестьдесят восемь фунтов стерлингов – гораздо больше, чем она ожидала.

   Несколько месяцев спустя Пэйган стояла в маленьком кабинете ресторана «Савой». Она искренне надеялась, что ее светло-серый бархатный костюм, обшлага рукавов которого были отделаны мехом серебристой лисицы, не покажется слишком формальным для коктейль-обеда, который она собиралась дать сейчас двадцати влиятельным журналистам. Такое начало обходилось ей в ощутимую сумму, но она хотела, чтобы ее самая первая встреча с прессой прошла бы наилучшим образом. Конечно, она не могла не волноваться. Ей хотелось сделать так, чтобы каждый журналист получил именно ту информацию, какая ему необходима. Обрушивать на собравшихся лавину общих сведений ей бы не хотелось. Она не пригласила тех журналистов, что работали в специализированных медицинских изданиях: там и без того были в курсе дела. Сегодня здесь должны были быть только те, кто пишет для массовых изданий. За каждым из присутствующих стояло не меньше миллиона читателей.
   К ее облегчению, журналисты-женщины не проявляли особой агрессивности и придирчивости. Большинство из присутствующих были знакомы друг с другом и негромко переговаривались, пока Кристофер не начал говорить. Тогда они схватились за блокноты, а потом стали задавать острые вопросы, бившие в самую суть дела.
   – Моя жена особенно просила, чтобы я пользовался сегодня самым простым языком, – заговорил Кристофер, – потому что, когда я в первый раз пытался объяснить ей, в чем заключается моя работа, из всего сказанного мной она не поняла ни слова. Надеюсь, мне удастся не слишком все упростить. Потом, если возникнет необходимость, я с радостью отвечу на любые, самые сложные профессиональные вопросы. Вначале я вам кое-что расскажу, но мне бы хотелось как можно быстрее перейти к ответам на ваши вопросы. Я намерен сегодня рассказать вам о той работе, которую мы выполняем в Англо-американском институте проблем рака. Я хочу также заручиться вашей помощью и поддержкой в сборе пожертвований для нашего института, чтобы мы имели возможность продолжать наши исследования. Один из каждых трех наших больных раком уже выздоравливает. Мы хотим, чтобы этот показатель стал еще выше.
   Немногочисленная аудитория старалась казаться вежливо-заинтересованной до тех пор, пока в самом конце своего короткого выступления Кристофер не заявил:
   – В нашем институте, который находится в южной части Лондона, мы получили очень сырую еще форму вакцины. Я буду ее называть вакциной «икс». Извините, что это чем-то напоминает название стирального порошка или чего-то подобного. Я не могу утверждать ничего определенного, пока наши предварительные результаты не прошли всесторонней проверки. Но похоже, что вакцина «икс» стимулирует возможности организма защитить себя, его способность противодействовать вторгшемуся в него вирусу и предотвращает образование раковых клеток.
   Услышав эти слова, присутствующие насторожились и стали слушать внимательнее.
   – Во время одного из наших последних экспериментов мы взяли две группы мышей и одной из этих групп сделали прививку вакциной «икс». Потом мы внесли в организмы мышей клетки опухоли, которая обычно появляется у мышей в случае заражения соответствующим вирусом. По прошествии двух месяцев клетки опухоли у тех мышей, что были привиты нашей вакциной, либо не увеличились, либо вообще рассосались полностью. В непривитой же группе мышей у всех особей опухоль значительно выросла.
   После этих слов вопросы посыпались один за другим, журналисты энергично исписывали в своих блокнотах один листок за другим. Пэйган почувствовала, что начало ей вроде бы удалось.

Ширли Конран Кружево. Сплетение судеб

Прелюдия Париж, 1963 год