-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Борис Самуилович Штейн
|
|  Рюкзак, наполненный стихами
 -------

   Борис Штейн
   Рюкзак, наполненный стихами. Избранное

   Кате


   1
   Акценты


   Ищу копье


     Я тоже был когда-то мальчиком
     С подвижным худеньким лицом.
     А Дон-Кихот, сеньор Ламанчский,
     Он приходился мне отцом.


     И хоть ходил он на работу,
     Носил и шляпу, и пиджак,
     Он оставался Дон-Кихотом,
     А латы про запас держал.


     Когда взметнулись взрывы рыжие
     И в окнах заплясал огонь,
     Отец достал доспехи рыцаря
     И отклонил надменно «бронь».


     Недолго дона Самуила
     Носил голодный Росинант.
     Огромна братская могила,
     Где спит товарищ лейтенант.


     А я – в дыму войны я выжил,
     Уж доживаю до седин.
     И из меня, как будто, вышел
     Благополучный господин.


     Но все чего-то не хватало…
     Отец, отец, ищу твое
     Всегда открытое забрало
     И старомодное копье.



   Интернатская баллада


     На западе еще не отгремело.
     Метель белила интернатский дом.
     А мне до крайней точки надоело,
     Что голодно и что зовут жидом.


     Бывает безысходность и у детства.
     Несчастья обступают, как конвой.
     Незнаемое мною иудейство
     В меня плеснуло скорбью вековой.


     Нет, я не ведал про донос Иудин.
     И что Христос был предан и распят,
     Я не слыхал. Но завтрак свой и ужин
     Я отдавал сильнейшим из ребят.


     И второгодник Николай Букреев
     Мне разъяснял вину мою сполна:
     Не выдал Сталин Гитлеру евреев,
     Из-за того и началась война.


     Я был оплеван интернатской брашкой.
     Я был забит. Я был смотрящим вниз.
     Я звался Мойшей, Зямкой и Абрашкой,
     Имея имя гордое – Борис.


     Во мне-то было килограммов двадцать
     Живого веса вместе с барахлом.
     Но я себе сказал: «Ты должен драться».
     И я сказал Букрееву: «Пойдем».


     Наш задний двор. Площадка у помойки.
     На задний двор не приходили зря.
     А пацаны кричали: «Бей по морде!»,
     Подбадривая Кольку-главаря.


     Ударил я. И все исчезло кроме
     Рванувшейся неистовой грозы.
     А дрались мы всерьез: до первой крови.
     До первой крови или до слезы.


     Букреев отступал, сопя сердито.
     Он, черт возьми, никак не ожидал,
     Что двадцать килограммов динамита
     Таило тело хилого жида.


     До первой крови. В напряженье адском
     Я победил. Я выиграл тот бой.
     А мой отец погиб на Ленинградском.
     А Колькин – в то же время – под Москвой.



   Разговор с тетей Раей


     Тетя Рая Циперович
     плохо говорит по-русски.
     По-молдавски – по-румынски
     тоже плохо говорит.
     Я смотрю на тети-Раины
     натруженные руки.
     Жаль, что я не знаю идиш
     и тем более иврит.


     Неподвижен тихий вечер,
     столько звезд на теплом небе,
     словно пекари гигантские
     просыпали муку.
     И мне кажется, что пахнет
     свежевыпеченным хлебом.
     Я вдыхаю этот вечер,
     надышаться не могу.


     Чисто выметенный дворик,
     сохнут кринки на заборе,
     У луны неповторимый,
      удивительный овал.
     – Я была такой красивой,
     что вы думаете, Боря!
      Бедный Нема Циперович,
     он мне ноги целовал.


     И как будто на экране,
     я увидел тетю Раю:
     тело, словно налитое
     всеми соками земли.
     Добрый Нема Циперович
     от восторга замирает.
     Не крутите дальше пленку.
     Стой, мгновение, замри!


     Счастье бедного еврея!
     Ложка счастья, бочка горя.
     Было сладко после свадьбы.
     Но не век – четыре дня.
     Был погром. Дома дымились. —
     Ах, зачем, скажите, Боря,
     ах, зачем убили Нему
     и оставили меня?!


     Что ж, крутите дальше пленку,
     ничего не пропуская.
     Я гляжу на эти кадры —
     ломит пальцы в кулаках.
     И я вижу, как терзают,
     как терзают тетю Раю,
     и застыли гнев и ужас
     в мертвых Неминых глазах.


     Что потом? Румынский берег,
     дом богатого раввина,
     положение прислуги,
     бесконечные дела.
     – Но с тех пор, поймите, Боря,
     я ни одного мужчины…
     Столько лет, а я другого
     даже видеть не могла.


     Только жажда материнства —
     это тоже очень много.
     Эта жажда материнства
     набегала, как волна.
     А потом пришли Советы
     и закрыли синагогу.
     Я осталась у раввина.
     А потом пришла война.


     И раввин сказал евреям:
     – Ну, так да, уйдут Советы.
     Мы не жили без Советов?
     Мы не видели румын?
     И в то памятное утро
     в тройку новую одетый,
     с хлебом-солью на дороге
     появился наш раввин.


     А солдаты шли колонной.
     Резал воздух марш немецкий.
     Барабан без передышки
     то чеканил, то дробил.
     Офицер был пьян порядком.
     Потому стрелял не метко.
     Раз – в раввина, два – в раввина,
     только с третьего добил.


     Ну не надо, тетя Рая!
     Ну не надо, полно, полно.
     ОН не видит, ОН далеко
     В бесконечных небесах.
     Не крутите дальше пленку,
     я хочу навек запомнить
     гнев и ужас, гнев и ужас
     в тети-Раиных глазах!



   Вертолетчик


     Я вторгаюсь в его столицу.
     Я лечу на исходе дня.
     Я убью моего убийцу,
     Чтобы он не убил меня.


     Я ему говорил, бывало:
     – Откажись от своих затей!
     Разве солнца и неба мало
     Для твоих и моих детей?


     Ешь да пей, да живи в охоту,
     Обихаживая семью.
     Да работай свою работу.
     Он заладил одно: «Убью!»


     Сколько раз меня убивали!
     Миллионы и больше раз.
     И свинцом меня поливали,
     И пускали в легкие газ.


     Чтобы не был я шахматистом,
     Пианистом и скрипачом,
     Чтобы не был я футболистом,
     Архитектором или врачом.


     Но я выжил. На этом месте
     Я добротный построил дом.
     Я забыл помышлять о мести.
     Утоляю себя трудом.


     Только с ним не идет беседа.
     Истребляет он мой народ.
     Нынче – друга. Вчера – соседа.
     Завтра выпадет мой черед.


     Ну уж нет! Его песня спета.
     И его не спасет ничто.
     Отделилась моя ракета
     И находит его авто.


     Покидаю его столицу.
     Позади языки огня.
     Я убил моего убийцу,
     Чтобы он не убил меня.




   2
   Соленый ветер


   Глобус


     Когда я только родился
     и начал пробовать голос,
     (На всю отцовскую комнату
     по глупости голосил,
     Меня, человека нового,
     приветствовал старый глобус,
     Приветствовал добрый глобус
     наклоном земной оси.
     Потом я увидел глобус
     одетым в морскую форму.
     Я ползал по синим пятнам,
     разбросанным по бокам.
     Было смешно и здорово:
     жизнь мне давала фору,
     Я плыл по синему глобусу
     к заманчивым берегам.
     Но жизнь не всегда баюкала.
     Бывало сплошное крошево,
     Бывало, качнет, проклятая,
     хоть голосом голоси!
     Что там небо с овчинку!
     Мне шарик казался с горошину,
     И я на оси балансировал,
     и чуть не слетел с оси.
     Но за любою ночью
     грядет волшебство рассвета.
     На море в последнюю пену
     садится последний туман.
     Я верю в тебя, мой глобус,
     игрушечная планета,
     Я верю в тебя, как в добрый,
     наследственный талисман!



   Прибой


     Я был один у самой кромки,
     Когда над морем тлел закат.
     И чьей-то гибели обломки
     К моим ногам принес накат.


     И кроме ящиков и тряпок
     И перемолотых досок
     Крест-накрест пару детских тапок
     Сложило море на песок.


     Оно гудело равнодушно,
     И волны ровные брели.
     И было страшно. Было душно
     На грани моря и земли.



   Улыбка судьбы


     Стоит у столба симпатичный моряк.
     По насыпи мимо летит товарняк.
     И кто-то чумазый при этом
     Приветливо машет беретом.


     А кто с моряком, дорогая? Причем
     Смеется, касаясь горячим плечом
     Его отутюженной формы.
     А мимо грохочут платформы.


     Ах, этот моряк, он мне очень знаком.
     Знакома и та, что стоит с моряком,
     И насыпь знакома, знакомы столбы.
     А поезд похож на улыбку судьбы.



   Маячница


     Майна-вира, майна-вира!
     Уголек чернее ночи,
     Островок – кусочек мира,
     Обособленный кусочек.


     Уголек кладем на тачки,
     Нагружаем до отказа
     И маячнице Наташке
     Улыбаемся чумазо.


     А Наташке три годочка.
     А Наташка симпатична.
     В честь Наташки три гудочка
     Капитан дает обычно.


     А над морем красотища!
     Солнце льется, как из чашки.
     И бездонные глазищи
     У маячницы Наташки!



   Утро на острове


     На этом маленьком острове птицы встают на зорьке.
     Иногда залетают в комнату, глупые до чего!
     Потом старика маячника будят не очень назойливо,
     Но все-таки очень настойчиво будят они его.


     Маячник сперва улыбается, а уж потом просыпается
     (Те, кого будят птицы, всегда просыпаются так).
     А солнце желтыми бликами по морю рассыпается,
     Большое новое солнце, как вычищенный пятак!


     И сразу встает Наташка, маленькая баловница,
     И тянется к деду, теплая, румяная после сна.
     А маленькая крапивница, желтогрудая птица,
     Запуталась в этой комнате и мечется у окна.


     Наташка берет крапивницу, теплый живой комочек,
     И слушает птичье сердце, и кажется ей,
     Что суматошное сердце сбивчиво очень
     Просит ее: «На волю! Скорее, скорей!»


     Наташка – как это утро. А утро похоже на детство:
     Море и небо синью выкрасили окно.
     Наташка уже умеет слушать чужое сердце.
     В больших городах не каждому взрослому это дано.


     А солнце неугомонное плавится и искрится.
     Птицы кричат крапивнице: «Боже мой, где ты была?»
     Так и живут на острове люди и птицы.
     Маяк тем временем светит. Вот такие дела.



   Творчество


     Маячнице Наташке три с половиной годика.
     В далеком детстве в городе видела трамвай.
     Она ко мне в каюту спокойно заходит
     И коротко приказывает: «Рисовай!»


     И я тогда рисую Карабаса-Барабаса.
     На бороду исчиркиваю полкарандаша.
     У Карабаса рожа невыразимо красная.
     Маячница Наташка смотрит, не дыша.


     Она глядит огромными синими глазами,
     Хватает рисунок, в клочья рвет.
     Швыряет на палубу, топчет со слезами:
     «Плохой, плохой, противный, вот тебе, вот»!


     Милая Наташка, маячникова дочка!
     Я вытру твои слезы, хоть мне они – мед,
     Поскольку для художника здорово очень,
     Когда он нарисует, а кто-то ревет!



   Циклон


     Внезапно налетел циклон.
     И вот уже вторые сутки
     Мотает маленькое судно,
     Свистит беда со всех сторон.


     А капитан плевал на страх,
     И, ошалевшие от качки
     И от старпомовской подначки,
     Стоят матросы на постах.


     А где-то в четырех стенах
     Не спит бывалый штурманяга,
     С лицом, бесцветным, как бумага,
     С больным ребенком на руках.


     Ребенок бредит на руках,
     Ребенок жаркий, словно печка.
     И равнодушная аптечка
     Своим крестом наводит страх.


     А за окном – скуловорот
     И ночь, распоротая в клочья.
     Как знать, что станет этой ночью,
     Кто эту ночь переживет…



   Бухта


     В ночь великих разногласий
     Между небом и водой
     Пароходик разноглазый
     Возвращается домой.


     Я, не высидевши дома,
     Побегу на бережок.
     Пароходик мой знакомый,
     Кто тебя побережет?


     А его мотает разно,
     То поднимет, то пригнет.
     То мигнет мне красным глазом,
     То зеленым подмигнет.


     Лишь уткнувшись рыльцем в бухту,
     И швартовы привязав,
     Он закроет до побудки
     Свои разные глаза.



   Вечер


     День растаял.
     В нем было намешано красок!
     Вечер.
     Имя любимой женщины
     По синему —
     красным.


     Четко все.
     Нет ни серых туч,
     Ни тумана шаровой ваты.
     Небо.
     Море.
     Да красная тушь
     заката.



   Масштабы


     Мы большие и мудрые.
     Мы шагаем друг другу навстречу.
     Под ногами земля, далека-далека.
     Мы находим друг друга.
     Я кладу тебе руки на плечи.
     И у наших коленей плывут, не спеша, облака.


     Солнце – третье лицо
     в этой светом пронизанной сини.
     Как я ждал этой встречи, как долго тебя я искал!
     Мы шагаем, обнявшись, ступая ногами босыми
     По зеленым лугам
     и по желтым приморским пескам.


     Слышишь легкий шумок?
     Это море под нами грохочет.
     Слышишь слабенький гул?
     Это шум городского житья.
     Видишь эти фигурки?
     Они постоянно хлопочут:
     Повседневная ты, повседневный и маленький я.


     Но не надо о них, но не надо сегодня, не будем.
     Им тащить на плечах напряжение трудного дня.
     Будем им благодарны хотя бы за то, что из буден
     Хоть на час отпустили огромных тебя и меня!




   3
   Проблемы


   Тревога недоверья


     Сегодня ночью задрожала тьма.
     Сегодня ночью сильно заштормило.
     Под черепицей ежились дома,
     Как будто заболели. Их знобило.


     И в час, когда, наглея, ураган
     Играл чужой незапертою дверью,
     Шатаясь на болезненных ногах,
     Пришла она, тревога недоверья.


     Она пришла, фонарик притушив,
     И комнату заполнили примеры
     Извечной лжи. Шипели торгаши
     И врали импозантные премьеры.


     Уверовавший в собственную ложь,
     Стоял плохой, но признанный писатель.
     (Идущий в ногу. Учит молодежь.
     Чего-то член, чего-то председатель.)


     Вздыхали громко женщины впотьмах.
     Плескались клятвы и скрипели перья.
     Шатаясь на болезненных ногах,
     Она росла, тревога недоверья.


     И я шептал: любимая, проснись,
     Чтоб я не сомневался бесконечно.
     Потрись щекой и тихо улыбнись
     Не произвольно, сонно и беспечно.


     И прекратятся сложные дела
     Во тьме дрожащей, призрачной и зыбкой…
     Но ветер выл. Любимая спала.
     Глубоким сном. С далекою улыбкой



   Если бы

   История не знает сослагательного наклонения.
 Расхожая истина

   Если бы у бабушки росла борода, она была бы дедушкой.
 Народная мудрость


     Ах, если б Ева в первый год
     Не ела самый первый плод,
     Сумела б от ума щедрот
     Запретом озаботиться,


     Сиял бы ей небесный свод
     И пели б ангелы без нот,
     Не донимали б труд и пот,
     А также безработица!


     Ах, если б древний Авраам
     Зарядку делал по утрам,
     А не грешил с кухаркой —
     Невольницей Агаркой,


     Не народился б Магомед
     И не было б огромных бед,
     И не возник Бен Ладен,
     Будь трижды он неладен!


     Ах, если б самый главный босс,
     Из рая не казал бы нос
     (Что хорошо для носа),
     Сакральных не было б имен,
     Враждебных не было б племен
     И не было б у босса
     Еврейского вопроса.


     Ах, если б старый шкипер Ной
     Не смог бы справиться с волной
     И утопил шаланду,
     Не замутился б страшный бал,
     Сексот бы всех не ободрал
     И Ходорковский б не хлебал
     Тюремную баланду.


     Ах, если б я пришел на свет
     Попозже на полсотни лет,
     Я б вровень был с прогрессом,
     Легко бы выучил иврит,
     Лилит, Ирит и Суламит
     Ценили б мой спортивный вид,
     Смотрели б с интересом.


     Но я пришел, когда пришел,
     И голубь веточку нашел,
     И Ной под воду не ушел,
     Адам вспотел, трудяга.
     На свет родился Магомед,
     Устало небо от ракет,
     Но жизнь прекрасна, спору нет,
     И я, хоть старый, но поэт
     Люблю нелепый белый свет
     И не спускаю флага!



   Возвращение


     Я еду на склоне туманного дня
     В тот город, в котором не любят меня.
     Не любит моя молодая жена.
     За то уж не любит, что я – не она.
     И теща не любит, активно сердясь:
     Ее не спросили, со мною сойдясь.
     Не любит редактор за то, что пишу
     И то, что пишу, напечатать прошу.
     Не любит товарищ, а прежде любил,
     А прежде моим собутыльником был.
     Я еду на этот мерцающий свет:
     В других городах даже этого нет.



   Когда мы попадаем в круг


     Когда мы попадаем в круг
     Необязательных законов,
     Необязательных знакомых,
     Необязательных подруг,


     Вокруг шуршат, как камыши,
     Необязательные «здрасьте»,
     Необязательные страсти
     Живут в предбаннике души.


     И понимать нам не дано,
     Что мы живем неинтересно,
     Что все заранее известно,
     Как в заштампованном кино.


     Мы привыкаем по часам
     Вариться в вываренном супе,
     Мы принимаем воду в ступе
     За настоящий океан


     Единомышленники? Нет!
     Мы сотоварищи по скуке.
     Мы застрахованы, по сути,
     От поражений и побед.


     Когда мы разрываем круг,
     Нас осуждают. Мы не слышим.
     И сложный мир, в котором дышим,
     Понятным делается вдруг.



   Да что там говорить…


     Уж лучше полный мрак,
     Чем сумеречный круг.
     Уж лучше полный враг,
     Чем половинный друг.


     Уж лучше бить, так бить,
     А бьют, так получать!
     Уж лучше в голос выть,
     Чем по ночам молчать.


     А лучше – без потерь,
     А лучше так любить…
     Да что уж там теперь.
     Да что там говорить…



   Вышгород


     Я брожу по Вышгороду,
     По Вышгороду,
     По Вышгороду.
     Исподлобья башенки
     Буками смотрят.
     Ах, говорю я, башенки,
     Вы ж, говорю,
     Вы ж, говорю,
     Вы ж, говорю, поймите,
     Что я пришел с моря.
     Пусть я иду, покачиваясь,
     Покачиваясь,
     Покачиваясь,
     Кланяюсь каждой башенке,
     Как гранд-даме.
     Я так ценю ваш качественный,
     Ваш качественный,
     Ваш качественный,
     Тысячу лет незыблемый
     Ваш фундамент.


     Ветру меня по зыби нести,
     По зыби нести,
     По зыби нести.
     Движению вечному
     Отдаюсь весь я.
     Но иногда незыблемости,
     Незыблемости,
     Незыблемости,
     Хотя бы немного незыблемости
     Так нужно
     Для равновесья!



   Это так…


     Из-под накидки напускной небрежности,
     Из-под рогожи грубости и грешности,
     Из-под лохмотьев несуразной внешности,
     Которые ношу я на себе,
     Достану желтого цыпленка нежности
     И осторожно протяну тебе.




   4
   С улыбкой я гляжу на наше поколенье


   Каша


     Понимаешь, какое дело:
     Я открыл поварскую книгу
     И сварил по рецепту кашу
     Из крупы, воды и из соли.


     Я ей дал водяную баню,
     Я ей дал, не жалея, масла.
     И сварилась такая каша,
     Что, когда приоткрыл я крышку,
     Моментально возник над нею
     Восклицательный знак огромный.


     И пока я смотрел на книгу,
     И пока я смотрел на руки,
     Удивляясь, как они вместе —
     Мои руки и эта книга —
     Сотворили такое чудо,
     Поднялась, засмеявшись, Радость,
     Что тихонько в углу сидела.
     И мы с Радостью съели кашу.
     Это было великолепно!


     Понимаешь, какое дело:
     Нe сварить мне хорошей каши.
     Вот крупа и вода в избытке,
     Вот и соль, и, конечно, масло.
     Но чего-то все не хватает.
     Спохватился: а где же Радость?
     Посмотрел по привычке в угол,
     Где сидела она обычно.
     Там пылилось пустое кресло.
     А без радости каши не сваришь!


     Понимаешь, какое дело:
     Приходи ко мне непременно
     И я сделаю все, что хочешь:
     Я сварю мировую кашу,
     Сколочу добротную полку,
     Напишу стихи, если хочешь.
     Если хочешь, такие, как эти,
     А могу в настоящую рифму.
     Я вообще могу очень много,
     Потому что ты моя Радость,
     Для тебя есть большое кресло,
     И нельзя, чтоб оно пустовало.


     Приходи ко мне непременно!



   Лесной вальс


     Осень в лесу,
     Как на весу,
     Кружится в золоте.
     Это для вас
     Медленный вальс,
     Если позволите.


     Как вы легки,
     Как вы тихи,
     Как вы доверчивы!
     Нам танцевать
     Раз или пять,
     Или до вечера.


     Над головой
     Шар голубой
     Кружит без грузика.
     Это для нас
     Медленный вальс —
     Общая музыка.
     Наш дирижер
     Моря и гор
     Еле касается.
     Гриб-боровик
     К нам норовит,
     Хочет раскланяться.


     Будет для нас
     Медленный вальс
     Общей уликою
     В том, что у нас
     Тайная связь
     Общей улыбкою.


     Осень в лесу,
     Как на весу,
     Кружится в золоте.
     Это для вас
     Медленный вальс,
     Если позволите.



   В наш двор пришла Красивая Женщина


     Пришла Красивая Женщина в наш дворик
     на Южной улице.
     Такая красивая женщина, что при виде ее лица
     Даже само спокойствие – ленивая старая курица —
     Охнув, снесла в смятении
     Сразу два яйца!


     Друзья мои, эта женщина была такая красивая,
     Что пес, с малолетства приученный
     всем угрожать «пор-р-рву!»,
     Хотел зарычать привычно, но не собрался с силами
     И замер с отвисшей челюстью, роняя слюну в траву.


     А воробей восторженный сделал двойное сальто.
     А чиж – ну кто бы подумал! – спел арию соловья.
     А сам-то я растерялся. Я растерялся сам-то.
     Ни петь и ни кувыркаться совсем не умею я.


     Очень красивая женщина ко мне протянула руки
     Под удивленными взглядами
     домашних зверей и птиц.
     И мне захотелось сразу сплясать, на колени рухнуть,
     Спеть каватину Фигаро и десять снести яиц.



   Утро


     На тротуаре возле бани
     Играл баран на барабане,
     Играл баран на барабане,
     Висевшем на боку.


     На старой вывеске «АПТЕКА»
     Сидел маэстро Кукарека,
     Сидел маэстро Кукарека
     И пел «Кукареку!»


     А воробей купался в луже,
     К тому же прыгал неуклюже,
     К тому же прыгал неуклюже,
     Одолевая страх.


     Когда легли большие тени,
     Все увидали, что олени,
     Что солнце круглое олени
     Проносят на рогах.


     Припев:


     Ах, все устроено так мудро:
     Проходит ночь, приходит утро.
     И тихо радоваться утру
     Поверьте, не грешно.


     Приходит утренняя сказка,
     А в сказке утренняя ласка.
     Ах, эта утренняя сказка,
     Все славно и смешно!!



   Об одном вечере


     Если б этот вечер
     разливали на вынос,
     Как вино молдавское
     в специальном ларьке,
     Я бы из Молдавии
     ничего не вывез,
     Только б вывез вечер
     в корабельном анкерке.
     У меня судьбина
     путешествовать вечно.
     Для меня плетется
     паутина дорог.
     И всегда с собою я
     возил бы этот вечер,
     Этот вечер, налитый
     в пузатый анкерок.


     За Полярным кругом
     затоскую и робко,
     Затворив каюту,
     не увидели чтоб,
     Анкерок я выкачу,
     раскачаю пробку,
     Бочечную пробку,
     деревянный чоп.
     Стихнет волн ворчание,
     выйдут теплые звезды,


     И запахнет
     спелыми грушами.
     А потом возникнет
     и повиснет в воздухе
     Улыбка,
     беспомощная и грустная.


     И исчезнет…



   Я шел из овощного магазина


     Я шел из овощного магазина.
     Со мною рядом шла моя собака,
     Неся в зубах капустный пирожок.


     Не осудите маленькую хитрость.
     Я был в то время очень одиноким,
     И так специально обучил собаку,
     Чтоб собирать нечаянные улыбки
     Людей, идущих по своим делам.


     Я нес большую желтую корзину.
     Все думали, что я несу картошку,
     А я в корзину собирал улыбки.
     И было это дело, между прочим,
     Ничем не хуже всех других занятий,
     А может, даже лучше в десять раз.


     Влюбленные (жаль, было их немного)
     Спешили щедро доставать улыбки
     Из радужных глубин своей души.


     Их радовала умная собака,
     И пирожок, и то, что он капустный,
     А может быть, (хоть это под сомненьем),
     А может быть, их радовал и я.


     Моей собаке радовались дети,
     И радовались бабушки-старушки,
     А взрослые серьезные мужчины,
     Особенно военные, но в штатском,
     Справлялись деловито о породе
     И может ли она таскать подранков
     Из зарослей болотных камышей.


     Я отвечал, что сам я не охотник,
     Поэтому не знаю: может – может
     И огорченно думал: разве мало,
     Что мне в корзину сыплются улыбки?
     Так почему, чтоб оценить собаку,
     Я должен представлять себе картину,
     Что с неба наземь падают подранки,
     И мы их жадно ищем в камышах.


     И все ж я не был вовсе одиноким:
     Иллюзия какого-то общенья
     Тихонько заполняла пустоту.


     Собака съела пирожок с капустой.
     А мне что делать со своей добычей?
     Забытые на улицах улыбки,
     Я рассовал тогда их по карманам
     И так ношу, не знаю, для чего…



   Любочка Богданова


     Какой мороз подкрадывался —
     С ума сойти!
     Уже не двадцать градусов,
     А больше тридцати.


     Стоял, как торт-мороженное,
     Седой забор.
     Все по квартирам: боже нас
     От уличных забот!


     А мне Бог дал Богданову —
     Такой курьез:
     Я целовал Богданову
     В такой мороз!


     А улицы подсиненные
     Пусты, пусты…
     «Ах, Боренька, пусти меня,
     Пусти, пусти…»


     В снегу портфель с учебниками
     Зачах совсем.
     «Ах, Боренька, зачем ты так,
     Зачем, зачем…»


     Заснеженными двориками
     Я брел домой.
     И слышалось: «Аж, Боренька,
     Ах, глупый мой!»


     Мороз давил на градусники,
     И я ему назло
     Шел нараспашку, радуясь,
     Что мне тепло.


     Я шел, и, как у пьяного,
     Кружилась голова.
     Ах, Любочка Богданова,
     Богда —
     нова!



   Одиночество


     Я сейчас, как отвязанный плотик,
     Одинок, сам себе не нужен.
     Океан вокруг или лужа —
     Одному одинаково плохо.


     Кинотеатр. Стою у витрины
     И разглядываю картинки.
     И как будто меня половина…
     Или весь, но в одном ботинке.


     Одинокий, и днем, и ночью
     Я стесняюсь себя самого.
     Человек – это, знаешь, очень,
     Очень парное существо.


     И закон человечьей плоти,
     И звучанье душевных гамм
     Гонят, гонят бесхозные плотики
     К берегам…



   Окончились походы


     Когда окончив дальние походы,
     Я сразу стал невероятно штатским,
     Мир был моим, доверчивым и шатким,
     Весь в смене настроений и погоды.


     И если небо ежилось простудно,
     Я видел лица пасмурных прохожих,
     Я чувствовал озноб всеобщей дрожи,
     И было мне невесело и трудно.


     Но иногда веселыми глазами
     Сиял мне мир, как тысяча парадов
     Солнц было столько, сколько женских взглядов,
     И плюс одно – неглавное – над нами.



   Сквозняки


     Сначала походили, посвистели,
     Подушку покатали по постели,
     Похлопали и дверью, и окном.
     Не дав мне дописать, поставить точку,
     Бумаги растащили по листочку
     И закружились над моим столом.


     Мне заводиться с ними не хотелось.
     Хотел додумать то, что не успелось,
     Взять сигарету, не теряя нить…
     Но сквозняки! Я знаю их привычку
     Хватать за ухо, за нос, дуть на спичку
     И не давать ни думать, ни курить.


     Когда уж вовсе невозможно стало,
     «Эй, хулиганы, – крикнул я устало, —
     В чем дело, говорите, а не то…»
     Они сказали: «Вот какое дело:
     Еще вчера здесь женщина сидела…»
     Я подтвердил: «Сидела. Ну и что?»


     А сквозняки, волнуясь, продолжали:
     «А то, что мы ее не раздражали.
     Она светла была и весела.
     Мы дули сквозь нее – она смеялась,
     Волос не поправляла, не боялась»…
     «Ребята, – я сказал, – она ушла».


     Они тогда раскланялись так важно
     И, возвратив мне мой багаж бумажный,
     Растаяли, неслышны и легки.
     Они теперь не бродят, где придется,
     Сидят за шкафом, ждут, когда вернется
     Та женщина, что любит сквозняки.



   В поезде


     Катилось солнце под откос,
     И рельсы стыли
     И рос мороз,
     И в этот час, разговорясь,
     Заколдовал электровоз,
     Стуча на стыках:
     «Последний раз, последний раз, последний раз…»


     Холодный вечер догорел,
     Как хворостинка.
     Был дым седым,
     Да и не дым, а Млечный путь.
     Электровоз перевернул
     Свою пластинку:
     «Перезабудь, перезабудь, перезабудь…»


     Он все мелодию свою твердил настырно.
     Но стук потух,
     И заклинанья – к богу в рай.
     Бежала боль по полотну,
     Стуча на стыках:
     «Не забывай, не забывай, не забывай…»



   Предчувствие весны

   1

     Нет, не весна. Предчувствия. Намеки.
     Сугробы будто взбухли и намокли.
     И будто бы намокли облака.
     Но солнца нет. И холодно пока.


     А запахи, пьянящи и горьки,
     Уж в первые пускаются атаки.
     И радуются дети и собаки,
     В особенности глупые щенки.

   2

     Вчера ты так грустила, так грустила,
     В чай машинально сахар опустила.
     Чай остывал как старая печаль.
     А на дворе достаивал февраль


     Ну, что поделать, что поделать, все мы
     Несем неразрешимые проблемы.
     Они гнетут нас и лишают сна.
     Ты улыбнулась: все-таки весна…



   Ночной автобус


     Ах, водитель, ах, водитель,
     Что ты делаешь, вредитель,
     Ты везешь нас в заколдованную ночь.
     Темнота, и только фары,
     А события и факты —
     Как деревья, убегающие прочь.


     С удивленьем и испугом
     Мы сливаемся друг с другом —
     Накатила сумасшедшая весна!
     Мы вжимаемся в сиденья,
     А над нами сновиденья,
     А над нами сновидения без сна.


     Ах, водитель, ах, водитель,
     Этой ночи повелитель,
     Ты вези нас по дороге в никуда.
     Чтобы ночь вокруг качалась,
     Чтоб дорога не кончалась
     И чтоб утро не случалось никогда!



   О том, что называют любовью

   1

     Вот я приготовил акварели,
     Кисти, карандаш и лист бумага.
     Я сейчас возьму и нарисую
     Это удивительное чувство.
     Я хотел сказать о нем словами.
     И слова подняли это чувство,
     Как большую каменную глыбу,
     Но тотчас со стоном зашатались
     И чуть-чуть его не уронили.
     И теперь стыдливо отвернулись,
     Потирая сникнувшие плечи.
     И тогда я приготовил кисти,
     Карандаш, бумагу, акварели
     И сейчас возьму и нарисую
     Это удивительное чувство.

   2

     Я рисую странную фигуру
     Совершенно непонятной формы,
     А вокруг нее – грудную клетку
     И к ребру прижавшееся сердце.
     Я рисую контур человека.
     У него неправильные формы.
     Из него местами выпирает
     Эта непонятная фигура,
     Это удивительное чувство.

   3

     Я волнуюсь: да, я близок к цели!
     И теперь остались только краски.
     Только краски, но какого цвета?
     Но какого цвета это чувство?


     Все не то, не то, и я не знаю…
     Как это мучительно не видеть
     Цвета чувства, что тобой владеет!


     Я ломаю кисти, рву бумагу,
     Я стою и плачу от бессилья.
     К моему ребру прижалось сердце.
     Маленькое, скомканное сердце.
     Я раздавлен этим странным чувством,
     Этой непонятною фигурой.
     А оно не поддается краске
     И не хочет знать формулировки!



   Ты помнишь…


     Ты помнишь, орган говорит и поет,
     То легкостью вея, то вешая гири.
     И я – твой единственный в мире поэт,
     И ты – мой читатель, единственный в мире.


     Любимая, что мне поделать с собой,
     Когда мне не спится мучительно долго?
     Любимая, что мне поделать с судьбой
     И с честным ярмом христианского долга?


     Я так откровенен: ведь, это не речь,
     В которой отмерено соли и перца.
     Горячие мысли родятся, чтоб лечь
     Ничком на твое обнаженное сердце.


     О, косность словес! И не скинешь оков!
     И высказать хочешь, и как-то не можешь.
     Ты знаешь так много иных языков,
     Но тоже молчишь и ничем не поможешь.


     Стихает орган, и тревожная медь
     Звенит в тишине, разливается в теле:
     «Не быть, не любить, никогда не иметь
     Ни общего чая, ни общей постели!»


     Ну что ж, не иметь… Может быть, может быть.
     Обидно, но только не это нас гложет.
     А то, что теперь не любить, не любить
     Никто из нас больше не может, не может.



   Не уходи


     Не уходи, не нервничай, постой.
     Ты знаешь, с моря потянуло теплым.
     И белых волн измученные толпы
     Окутаны дремотою густой.


     Сегодня я заметил неспроста,
     Что осень стала медно-золотою,
     Что под тенистым Деревом Покоя
     Имеются свободные места.


     Смотри: старик с лоточком на груди.
     Из листьев клена все его одежды.
     Он из лоточка достает надежды.
     Не нервничай, постой, не уходи.



   Радужный стишок

   Кате


     Паслось неглупое словечко
     На травке под горой.
     Я взял словечко за уздечку,
     Привел к себе домой


     Я дал ему краюху хлеба,
     Снял вовсе удила.
     Мы вместе глянули на небо —
     Там радуга цвела.


     Глядели мы, глазам не веря.
     Печалило одно:
     Что радугу не втиснуть в двери,
     Тем более – в окно.


     Она висела коромыслом,
     Светла и хороша,
     Пронзая мир глубоким смыслом.
     И замерла душа.


     Случилось дождика начало —
     Прозрачный порошок…
     Вот из такого материала
     Я сотворил стишок.


     И он не зол, и не порочен,
     Гуляет по судьбе.
     Я между делом, между прочим,
     Дарю его тебе.



   Полбокала


     Любимая, как много я хотел:
     Искриться яркой щедростью Востока,
     Поить тебя из озера Восторга…
     Любимая, как мало я сумел!


     В моих руках поднос – мой бывший щит.
     Протягиваю счастья полбокала,
     Хоть чувствую: его, во-первых, мало.
     И знаю, во-вторых: оно горчит.



   Воспоминания


     На улице кружил вечерний снег,
     Как легкая подсиненная вата.
     И было все вокруг голубовато,
     И было нереально, как во сне.


     Едва я зафиксировал в сознании,
     Что этот вечер умиротворен,
     Как увидал: ко мне со всех сторон
     Съезжаются мои воспоминания.


     На финских санках, лыжах, на коньках…
     (Но более всего – на финских санках)
     И я решил ни взглядом, ни осанкой
     Не выдать подступивший к горлу страх.


     Я знал: невыносима интенсивность
     Соединенных вместе прошлых чувств.
     (С тех пор, как это понял, я учусь
     Хоть мнимую, но сохранять пассивность.)


     И с безучастным видом я стоял,
     Смотрел на них с достоинством и строго,
     И только удивлялся: как их много!
     И обнимать себя не позволял.


     Но вот они исчезли. Синий холод
     Подул им вслед и стал меня лизать. —
     Как много их! – подумал я опять, —
     А это значит, я уже не молод…



   Осень городская


     Осень городская —
     Неуютный плащ.
     Поздний скрип трамвая,
     Словно поздний плач.


     Под неярким светом
     Вереница дней.
     Что терпимо летом —
     Осенью больней.



   Страшновато


     Не оставляй надолго одного.
     Мне одному бывает страшновато.
     Мои грехи – я грешен был когда-то —
     Скребутся в двери сердца моего.


     А осень, причитая и браня,
     Выбалтывает старые секреты,
     И чьи-то тени, чьи-то силуэты
     Недобро кружат около меня



   День примирения


     Хочу начать свое стихотворение
     С того, что встретил верного врага.
     «Довольно, он сказал – точить рога.
     Мне, – он сказал, – вражда не дорога».
     Тут стихла бестолковая пурга.
     И день стал Днем Большого Примиренья.


     Я встретил женщину, которую обидел
     Несправедливо, грубо, тяжело.
     Она смотрела просто и светло.
     Сказала мне: «Что было, то прошло,
     И Бог с тобой, не будем нянчить зло.
     Ты видишь, я не гневаюсь?» Я видел.


     Редактор, разминая сигарету,
     Такие подарила мне слова:
     «Я, в общем, не совсем была права,
     Сказав, что ваши рифмы, как дрова,
     Хоть ваш талант прорезался едва,
     К вам стоит относиться, как к поэту».


     А дома, не успел я сесть за стол,
     Как появился этот синерожий,
     Мой оппонент. Чуть на меня похожий,
     Но въедливый, подлец. Ему негоже
     Все, что пишу и делаю. «О Боже!»
     Я застонал, уставясь тупо в пол.


     Всю ночь мы безуспешно говорим:
     Я жажду мира. Он непримирим.



   Желтое стихотворение


     Когда все пасмурно – от неба, и до стен,
     Когда упало настроение,
     Не принимай ни бром, ни седуксен —
     Прими мое стихотворение.
     Не белый стих, не серый – желтый стих.
     И вот уж дождь не сеет, ветер стих


     Прими его в ладонь. Погладь его.
     Приятно пальцам? Есть такая версия,
     Что желтенькая кожица его
     Из тех же витаминов, что у персика.


     Подкинь его. Оно плывет сейчас,
     Как комнатное солнышко, лучась.


     Согрейся, разомлей в его лучах…
     И вот в душе угомонились вьюги.
     И нервный твой смешок уже зачах,
     И стало безмятежно, как на юге.


     Вот видишь, ничего целебней нет,
     Чем этот тепло-желтый, рыжий цвет.



   Как грустно…


     Когда мы одиноки и грустны,
     Нет искры, у которой задержаться.
      И даже утешительные сны
     Не замечают нас и нам не снятся,
      Когда мы одиноки и грустны.


     Как возвести воздушные мосты
     Над морем непохожих одиночеств?
     Листы чисты. Расчеты не просты.
     И не хватает вдохновенных зодчеств,
     Чтоб возвести воздушные мосты,


     Когда мы одиноки и грустны.



   Визит


     Шла женщина домой по пустырю.
     Ах, женщинам бывает очень плохо.
     А ветер бил крылом ее и охал.
     Ей было плохо, я вам говорю.


     Уж если плохо, все как будто зря:
     Подтаиванье снега раздражает,
     И солнце не ласкает – угрожает
     И обнажает чрево пустыря.


     Когда она ушла, над пустырем
     Такое горе горькое витало,
     Что солнцу с ветром неуютно стало,
     И к ней они отправились вдвоем.


     Сначала ветер вытер вихрем пыль
     И вымел сор, и выветрил обиду.
     Галантно сократясь, «Прощу к обеду», —
     Сказал, с трудом умеривая пыл.


     А солнышко уселось в уголке,
     Чтобы возникло временное лето.
     И три тарелки рыжего омлета
     На собственной пожарило щеке.


     И хорошо… И как-то в тишине
     Ни горевать, ни плакать не хотелось.
     И думалось легко, и тихо пелось
     О ком-то, может быть, и обо мне…



   Предчувствие


     Из-за озера Чудского
     Едет серенькое утро
     На стреноженном коне
     То ли снег просыпан снова,
     То ли серенькая пудра
     На захватанном окне.


     Солнце тлеет – не увидеть —
     Прибалтийская погода.
     Сердцу скучно и уму.
     То ль любить, то ль ненавидеть,
     То ли да, то ль неохота
     Непонятно, почему.


     Чайки реют не над морем,
     А над рыбокомбинатом
     И кричат на материк.
     То ли он пронизан горем,
     То ли просто пьяным матом,
     Этот крик?


     Утро, выйди на дорогу,
     Поменяй коня и тогу,
     Выражение лица.
     Принеси ты нам, ей-богу,
     И надежду, и тревогу,
     Но не серость без конца.



   Листок кленовый желтый


     Листок кленовый желтый,
     Как маленький поднос.
     На нем случайный желудь,
     Как маленький вопрос.


     Откуда мы и как мы,
     И где у нас просвет?
     А с неба капли, капли,
     Просвета нет и нет…



   Полет


     Летящая женщина тихо несла
     Летящую душу и тело.
     Летящая женщина кофе пила
     И в это же время летела.


     И голосом ломким негромко звеня
     В дыму и чаду ресторана,
     Она приобщала к полету меня,
     Что было, действительно, странно


     Уходит дорога моя далеко,
     Но буду мечтать оголтело,
     Чтоб было крылато,
     Чтоб было легко,
     Чтоб женщина рядом летела.



   Было…


     Мы влюблялись в стихи и улыбки,
     По поверхности лихо скользя.
     И за наши – в то время – ошибки
     Осуждать нас, ей-Богу, нельзя.


     Времена невесомых дождинок
     На ресницах единственных глаз,
     Их собой заменил поединок
     Эгоизмов, заложенных в нас.


     И недавнее прошлое зыбко,
     И становится странным, увы,
     Что на судьбы влияли улыбка,
     Тихий голос, наклон головы…



   Горечь


     Ну что же делать, ну поплачь,
     Но только это не поможет,
     Покуда Время – старый врач —
     Свои повязки не наложит.


     Покуда вечная волна
     Осколок острый не притупит,
     Покуда вечная весна
     Сквозь осень тихо не проступит.



   Не уходи, моя любовь


     Не уходи, моя любовь,
     Таю,
     Как тает в утренних дождях
     Месяц.
     И распадаясь на куски,
      Знаю,
     Что не собраться мне всему
     Вместе.


     Простая истина меня
     Гложет:
     Нет остановки.
     Есть полет.
     Есть убыль.
     Но ты постой, моя любовь,
     Все же,
     Не уходи, моя любовь,
     Люба.


     Булыжник, поднятый с земли,
     Легок.
     Тяжел букетик васильков
     Тощий.
     Нет соразмерности вещей,
     Нет логик,
     Нет больше истин,
     Лишь одно
     Точно:


     Не уходи, моя любовь,
     Таю,
     Как тает в утренних дождях
     Месяц.
     И распадаясь на куски, знаю:
     Уж не собраться мне всему
     Вместе.



   Не имеющий зла


     Как бы туча, кривясь, ни ползла,
     Как ни зябко в моем шалаше,
     Я – все я. Не имеющий зла.
     Не имеющий зла на душе.


     Обнимаю за шею осла.
     Он мой брат на дороге большой,
     Как и я, не имеющий зла,
     Не имеющий зла за душой.


     Мне, ей-Богу, не слишком везло.
     Часто те, что встречались в пути,
     За душой моей шарили зло
     И сердились: никак не найти.


     Дорогая, такие дела…
     И на тех, от кого ухожу,
     Не держу я открытого зла
     И сокрытого зла не держу.


     Не за тем в небе солнца взошло,
     Отражается в каждом гроше,
     Чтоб копить нам зеленое зло,
     Ядовитое зло на душе.



   Мое поколение


     Отплясало мое поколение.
     Отплясало, отспорило, частью повымерло.
     И смешные его треволнения
     аккуратное время из кухонь хрущевских
     повымело.
     Нынче жизнь, как разгаданный ребус:
     без загадки и сантимента.
     Размалеван рекламой, последний троллейбус
     увозит последнего диссидента.
     Он за вольный эфир, как за нить Ариадны, дер —
     жался.
     Он играл на гитаре, страдал, вел с властями себя
     нелюбезно.
     Вот и рухнул ветряк,
     тот, с которым он храбро сражался.
     А за тем ветряком-то не вольное поле открылось,
     а бездна.


     Отплясало мое поколение.
     Отплясало, отспорило,
     отрыдало в подушку.
     Но, наивное-мудрое,
     хоть чего-то да стоило,
     потому что за каждый пустяк,
     черт возьми,
     не брало оппонента на мушку!



   Девяносто третий год


     Как грустно, что холодно стало!
     Пора заливать антифриз.
     Машина «Таврюшка» устала.
     Устал и водитель Борис.


     Моя дорогая «Таврюшка»!
     Таскаешь меня без конца.
     По возрасту ты – не старушка,
     Но к осени спала с лица.


     Московская поздняя осень!
     Промозглые ночи и дни!
     Я к ним попривык, да не очень.
     Меня донимают они.


     Мелькают суровые лица,
     тревожные скрипки поют.
     В огромной и дикой столице
     свистит по углам неуют.


     И нужно на волнах вертеться,
     И нужно в костре не сгореть.
     И времени нет осмотреться.
     И роскоши нет постареть.



   Девяносто шестой


     Мне шестьдесят четвертый год,
     И жизнь моя полна невзгод.
     Моя страна бредет вразброд,
     Как будто одурела.


     Правительство воюет, врет,
     Любой, что может, продает,
     Народ с испугу меньше пьет,
     А значит, плохо дело.


     Из многочисленных газет
     В меня стреляет пистолет.
     Гуляет смерть. Для смерти нет
     В державе карантина.


     Убили раз. Убили вновь.
     Идет пальба и в глаз, и в бровь.
     Что раньше холодило кровь,
     Приелось, как рутина.


     Машина черная юзит,
     И сходу резко тормозит.
     Без приглашения визит
     И без рукопожатий.


     И слово грубое «бандит»
     Уж никого не возбудит,
     И никого не оскорбит:
     Не брань, а род занятий.


     А в необузданной Чечне
     На необъявленной войне
     Законов нет, и вовсе не
     Известно, что случится.


     Какая странная война!
     Какая странная страна:
     Она не хочет ни хрена
     Работать и учиться!


     Мне шестьдесят четвертый год.
     Я с юности ушел на флот.
     Был романтический полет,
     Суровое начало.


     Я мало спал и мало врал,
     Я роль, как мог, свою играл.
     Век на излете смял финал.
     Есть финиш, нет финала.



   Смена века


     Музыканты мои, группа струнных,
     ударник и трубы.
     Начинайте финал под густеющий снег декабря.
     Я – закончил. И мне было дело до вас, до Гекубы,
     До любого другого, попавшего в луч фонаря.


     В раздевалках, уборных валяются куртки, кроссовки.
     А когда вы во фраках, над вами парит Амадей.
     Ну а что до меня – роль моя в театральной массовке,
     А массовка большая: в ней шесть миллиардов людей.


     Революции, войны, блокадная корочка хлеба.
     Первый шаг по Луне. И кошмарная гонка калек…
     Густо падает снег, словно падает занавес с неба.
     Завершается пьеса с коротким названием «Век».



   Тропка


     Вьется тропка вдоль пейзажа,
     вьется тропка до забора,
     за которым ни дороги, ни следа.
     Что касается забора,
     он появится нескоро,
     так нескоро, что, наверно, никогда.


     Я родился в тридцать третьем и шагаю до упора
     сквозь погоду, непогоду и года.
     Что касается упора,
     он появится нескоро,
     так нескоро, что, возможно, никогда.


     Нет, ребята, что хвалиться! Не уйти от приговора.
     Я скажу, когда настанет череда:
     «Я теперь в тени забора.
     Все случится очень скоро.
     Но, поверьте, это горе – не беда».



   Последний перегон


     Чего гусарить! Лет немало.
     Семь перегонов миновало
     На этом рельсовом пути.
     А за окном – то смех, то вздохи,
     Промчались целые эпохи,
     Наш паровоз, вперед лети!


     Ах, рельсы не идут по кругу,
     И отсиявшую подругу
     Не подберет лихой состав.
     И кто отстал на полустанке,
     Того уж нет, одни останки —
     Таков безжалостный устав.


     А за окном блестят пунктиры,
     Ушли, сменились пассажиры,
     И вот уж нет знакомых лиц.
     Куда ни глянешь – все чужое,
     Все не мое, все не родное,
     И лица новые столиц!


     Я на последнем перегоне
     Затосковал в своем вагоне.
     В меня змеей вползает страх
     И встречный ветер досаждает,
     И бесприютная блуждает
     Улыбка на моих устах.



   Знаки детства


     Мне снились мотоциклы и собаки.
     Несбыточность далеких детских снов!
     Мне было непонятно слово «сноб».
     От музыки Массне до честной драки —
     Все принимал я. Но, в конце концов,
     Мне снились мотоциклы и собаки.


     Я на себя смотрю, прищурив глаз.
     Я много видел, многому научен.
     Я в жизни был несчастен восемь раз.
     Четыре раза был благополучен.
     Порою был элементарно скучен,
     Порою веселился напоказ…
     Да что, ей-Богу! Горе – не беда,
     Пока не опустели бензобаки.
     И детские невидимые знаки —
     Моя татуировка навсегда.
     И вот я просыпаюсь иногда…
     Все так легко… С чего бы так? Ах, да:
     Мне снились мотоциклы и собаки.




   5
   Вспоминаю Эстонию


   1

     Я отгорожен от большого мира
     Бронированным бортом корабля.
     Кого я вижу кроме командира —
     Нахального морского короля —
     Да горсточки старательных матросов,
     Да нервных офицеров?
     Никого.
     А где-то, безголос, поет Утесов,
     А где-то Евтушенку самого
     Берут за жабры в поисках изнанки,
      Кипят сраженья у Парнас-горы,
     И говорят, что где-то на Таганке
     Скандируют взахлеб «Антимиры»….


     Но в редкие свободные минуты
     Мои мечты стремятся не туда.
     Они безостановочно минуют
     Бурлящие большие города.
     Их не прельщают яркие полотна
     И звук фанфар: они на тихий зов
     Бредут по пирсам и бредут по лодкам
     Эстонских молчаливых рыбаков.


     Ах, это непонятная история,
     Которую осмыслить я не смог:
     Мне кто-то в душу заронил Эстонию,
     Пропахший рыбой маленький комок.


     Эстония моя, ты мне не мать.
     В твоих скупых лучах мне не согреться.
     И не надеюсь я завоевать
     Твое, такое замкнутое, сердце.


     Ну что ж! Односторонняя любовь —
     И горькое, и сладостное благо.
     Достоин уважения любой
     Влюбленный безнадежно бедолага.


     И я твоих объятий не прошу.
     Но я в душе ношу тебя, ношу…

   2

     Я постоянно думаю про Таллинн,
     Привязчивый и слабый человек.
     У вечных стен лежит последний снег
     В неровных пятнах мартовских проталин.


     Не только город – готика и парки —
     Мне мнится берег, жухлая трава,
     Большого роста вежливые парни
     На ветреных эстонских островах


     И старая заброшенная мыза
     (К ней подступают полчища маслят)
     И на носу заснеженного мыса
     Мужик-маяк, и жилист, и мослат.

   3

     Я вернусь к исходу года,
     Верность городу храня,
     И закружит этот город
     Захмелевшего меня.


     Переулками-дворами —
     По камням, как по судьбе.
     И укажут флюгерами
     Направление к тебе.


     За собор полезет солнце,
     Покраснев, как кирпичи.
     А на море сонно-сонно
     Лягут длинные лучи.


     И, свернув с дороги главной,
     Перестанет колесить,
     Поводя зеленым глазом,
     Удивленное такси


     Ни к чему ему нетленность
     Сохранившихся времен,
     И умчится в современность,
     В многолюдность и неон.


     Колокольню мимоходом
     Тронет ветер, как звонарь…
     Это все к исходу года.
     А пока метет январь…



   Флюгер «Старый Тоомас»


     Ах, этот ветер летний
     Напал на город летний.
     И сразу заскрипели
     Фигурки флюгеров.
     Ах, этот ветер летний
     Принес такие сплетни,
     Принес такие новости
     С далеких хуторов.
     А старикашка Тоомас
     Уж приготовил ухо —
     Наш самый любопытный,
     Болтливый старичок —
     Скрипит нетерпеливо
     И восхищенно ухает:
     «На хуторе у Юхана
     Родился рыбачок!»
     Уймись ты, старый путаник,
     Чего развеселился?
     Совсем в тебе на старости
     Понятливости нет!
     И вовсе не у Юхана,
     И вовсе не родился,
     А через девять месяцев
     Появится на свет!




   6
   Привет, малыш!


   Морской бой


     Сквозь непогоду плыл фрегат,
     Сопротивляясь крену.
     Стоял на палубе пират,
     Плевал в морскую пену.


     Другой фрегат навстречу плыл,
     Готовя пушки к бою.
     Там адмирал при шпаге был,
     С подзорною трубою.


     Команда пушки навела.
     Теперь табак твои дела,
     Пиратик краснорожий!


     Тут мама в ванную вошла,
     Кораблики отобрала
     И стала мыть Сережу.



   Лошадь


     Лошадь шла, тихонько ржала,
     Лошадь думала свое.
     Тут собака прибежала,
     Зарычала-завизжала,
     Стала лаять на нее.


     Стало лошади, как видно,
     Неприятно и обидно.
     И она сказала внятно:
     «Мне такое неприятно.
     Я брела себе по лугу,
     Не лягала никого.
     Ты со зла иль с перепугу,
     Почему и отчего?


     А собака и не слышит,
     А собака трудно дышит,
     У собаки клык торчит.
     У собаки – с мордой красной —
     Вид ужасный-преужасный,
     Угрожающе рычит.


     – Ты не лезь собака в драку! —
     Мальчик встал из-за стола,
     Взял резинку, стер собаку.
     А когда он стер собаку,
     Лошадь дальше побрела.



   Гриб


     Антон нашел красивый гриб,
     И гриб Антону говорит:
     «Ты съешь меня, Антон.
     Сначала ты меня сорви,
     А после ты меня свари».
     Антон сказал: «Потом».


     «Да этот гриб, – сказал Егор, —
     Обыкновенный мухомор,
     И надо знать о том,
     Что гриб, имея яркий вид,
     Невероятно ядовит!»
     «Как жаль, – сказал Антон. —
     Как жаль мне, гриб, что ты соврал,
     Как жаль, что я тебя сорвал,
     Что я тебя нашел.
     Нет, гриб, тебя я не простил!» —
     Сказал Антон и загрустил.
     И из лесу ушел.



   Зима в Москве


     Возле дома есть гора —
     Ледяные корки.
     Женя Малышев вчера
     Съехал с этой горки.


     Пес залаял на бегу
     И без возражений
     Стал барахтаться в снегу
     С Малышевым Женей.


     И пока трещал мороз,
     Гнулся дуб от ветра,
     Женя Малышев подрос
     На два сантиметра.




   7
   Ашкелонские стихи


   Ашкелон

   Владимиру Кудимову


     Этот город у моря с веселым крикливым базаром,
     Энергичные дамы с набором туристских затей,
     Милый доктор-фанат,
     пораженный футбольным «Бейтаром»,
     Этот сахар улыбок смешных эфиопских детей,


     Эти школы для взрослых,
     охотно впадающих в детство,
     Ярость алых цветов, покрывающих кроны весной
     И намек на любовь, как от горечи верное средство,
     Нежеланье стареть,
     но желанье тряхнуть стариной…


     А когда я в отъезде, недаром, недаром, недаром
     Колеся по стране, несуразной, родной и большой,
     Вспоминаю наш город с веселым
     крикливым базаром,
     Я под занавес жизни к нему прилепился душой.



   Новый год


     На южной кромочке Земли
     Мы год прожили, как могли:
     Встречались, говорили…
     Нам вышло миновать беду.
     Варили вкусную еду,
     И в творчестве – творили.


     Мы были рады, видит Бог,
     Смотря, как прыгают у ног
     Забавные удоды.
     И не отчаивались, нет,
     Когда ругал нас Дальний Свет
     И дальние народы.


     Табличку стоит осветить:
     МЫ ЖИТЬ ХОТИМ И БУДЕМ ЖИТЬ!
     Пусть светится табличка!
     Судьбой навеки нам дана
     Родная малая страна,
     Страничка-невеличка!



   Лягушонок


     Проснулись норки-спаленки,
     Луч солнца на пруду.
     А лягушонок маленький
     У утра на виду.


     Петух стоит, как новенький.
     Роса на петухе.
     А лягушонок голенький
     Сидит на лопухе.


     Он пучеглазый, стройненький,
     В нем безмятежен дух.
     И трон его зелененький,
     И суть его – лопух.


     Терзают грядки кролики
     С морковкою в башке,
     А лягушонок голенький
     Сидит на лопушке.


     Война гремит ракетами,
     А он сидит живьем.
     И, может быть, поэтому
     Мы все еще живем!


     Прогресс – не крести-нолики:
     Прогресс погряз в грехе.
     А лягушонок голенький
     Сидит на лопухе.



   Одинокое утро


     Одну яичницу пожарил,
     Одну подушку в шкаф отнес.
     Один комар меня ужалил
     В единственный в квартире нос.


     Один за завтраком с балкона
     Глядел на чудные места
     И говорил себе смущенно
     «Отпад», «йофе» и «лепота»…


     Лишь кошке суждено нарушить,
     Снять одиночества печать.
     Но кошка может только слушать
     И односложно отвечать…



   Письмо печальному Егикову

   (Игорь Егиков – загрустивший композитор)


     Не печалься, Егиков: укрепись душой.
     Ты уже не маленький, ты уже большой.
     Ты такой талантливый, что не к месту грусть.
     Ты все знаки нотные помнишь наизусть.


     Ты скажи мне Егиков, милый человек,
     Чем тебе не нравится ХХI век?
     Все идет по-прежнему, как заведено:
     Океанов четверо, солнышко одно.


     У Земли по-прежнему ровно пять частей,
     В них живут и крутятся люди всех мастей.
     Навсегда отмерено и доступно всем:
     На Земле два полюса, нот, как прежде, семь.


     Что тебе печалиться, не постичь уму,
     Если филармония прямо на дому,
     Что тебе не дышится в сумрачной Москве,
     Если филармония прямо в голове?



   Внуки


     Я, наконец, угомонился
     От мегаполисов вдали.
     И, отдышавшись, удивился,
     Что внуки резко подросли.


     Один солдат, один газетчик,
     Один the student (der Student).
     Но я им вовсе не советчик,
     Не шеф, не ментор и не мэтр.


     Ведь мне покой казался странным.
     Сбивала всякая фигня.
     Они росли по разным странам
     И обходились без меня.


     Они росли по разным странам,
     И уж одно отрадно мне:
     Что не прибились к наркоманам
     И к прочей пене и шпане.


     И эти юные мужчины
     (У каждого открытый взгляд)
     Без уважительной причины
     Теперь ко мне благоволят.


     И то сказать: напряг с дедами.
     Я не встречал такой беды,
     Чтоб на дороге под ногами
     Валялись разные деды.


     А тут разгладились морщины.
     Хоть не учитель, не пророк,
     Я на вершине дедовщины,
     Как дед, дослуживаю срок.



   Лунный вальс


     Кромсали ночь над морем фонари,
     Лучами причиняя ей надрезы,
     И громко напевала «Раз, два, три»
     Волна, одолевая волнорезы.


     Волна по ритму задавала вальс.
     Что ж, вальс так вальс. Извольте.
     На здоровье. Луна стояла, уверяю вас,
     Как дама из дворцов средневековья.


     Она была надменна и бледна.
     Ее лицо покрыл прозрачный глянец.
     Я щелкнул каблуками, и она
     Свершила книксен, согласясь на танец.


     Тот лунный вальс я танцевал с луной
     Меня от полнолуния качало.
     Кружился, одобряемый волной,
     И «раз, два, три», и «раз, два, три» звучало.


     И в лунном я вальсировал кругу…
     Но вдруг каким-то чувством обнаженным
     Я понял, что к несчастью не могу
     Согреться этим светом отраженным.


     Хоть у нее лицо, фигура, стать,
     Но без тепла все кажется некстати.
     И вальс я буду с солнцем танцевать,
     С живым и теплым вроде милой Кати!




   8
   Инсульт-привет


   1

     В голове какой-то лай,
     А в коленях – вата.
     Вот больница «Барзелай»,
     Вот моя палата.


     А палата ничего:
     Тишина, прохлада.
     И медсестры до того…
     Помирать не надо!


     Я лежу, не дую в ус.
     Ус растет в палате!
     Я геройствую, храбрюсь:
     Я тут не без Кати.


     – Медсестрички, – говорю, —
     Помирать не надо!
     Сам украдкою смотрю:
     Катя очень рада!

   2

     Раньше я писал со стройки,
     А теперь тебе, друг мой,
     Я пишу с больничной койки:
     Катя, я хочу домой!


     Здесь отменные обеды,
     Персонал следит за мной.
     Но сегодня, в День Победы,
     Катя, я хочу домой!


     Ходит на берег Катюша,
     С песом на берег крутой.
     Мне покой терзает душу:
     Катя, я хочу домой!


     Я трудился, не страшился
     Ни судов, ни пересуд,
     Но с годами засорился
     Втихомолку мой сосуд.


     Я резвился – не забуду —
     На попутном ветерке.
     Нынче вахту править буду
     С авторучкою в руке.


     Человек я не бездарный,
     Ибо знаю, что со мной
     Мой читатель благодарный…
     Катя, я хочу домой!



   Выздоравливаю


     Под наблюденьем докторов
     Шатаюсь с левым креном.
     Тот, кто недавно был здоров,
     Стал резко старым хреном.


     Но удивлюсь иногда
     Повторности напева:
     Ведь, и в здоровые года
     Меня влекло налево.


     Сегодня приезжала Женя.
     Укрылись с ней в тени двора.
     Бровь медсестры пришла в движенье
     При поясненьи – «хавера»…


     Что делать, я далек пока
     От пониманья языка!


     И пробежала тень испуга,
     Поскольку это – чудеса:
     Уж больно с Женею для ЗУГа
     У нас неравные веса!


     Ах, я желаю не лежать
     В проветренной палате,
     А я желаю танцевать
     С моей любимой Катей.


     Я б танцевал любой ногой
     С моей подругой дорогой!


     Мозги подсохли – факт суров —
     Подлечим их лекарством.
     Хоть есть примеры – без мозгов
     Рулили государством.


     Ногам я говорю: друзья,
     Здесь государство – это я.




   9
   Штейки



     Друзья мои, на эти штейки
     Затрачен труд на три копейки.



   Израль


     Земель я много видел и морей.
     Но первый раз я встретил государство.
     Где говорят обыденно «еврей» —
     Без вызова, подвоха и коварства.



   Штрих


     Не потому я, между прочим, весел,
     Что окружают красочные виды —
     Я вижу много самоходных кресел,
     В которых разъезжают инвалиды



   Иврит


     О чем вы там и сям ни говорите
     И как высокомерно ни смотрите,
     Кто учится, тот чешет на иврите,
     А кто ни то, ни се – уж извините.



   Что же ты?


     Ты сказала, чтобы я молчал,
     Чтоб не сочинял глаголов нежных.
     Так не надо сниться по ночам
     В этих легкомысленных одеждах!



   Восторг


     Восторг, восторг! Он бьется у виска,
     С судьбой вообще не допуская торга.
     Но он опасен: смертная тоска
     Приходит часто сменщицей восторга.


     Что до меня – моя открыта дверь,
     Распахнуты наивные объятья.
     Мне дела нет до будущих потерь.
     Но вы не поступайте так, собратья!



   Человечество


     Котел. Еда. И как-то не к добру
     Витает социальная гримаса:
     Вот профессионалы по костру,
     А вот – по точному вылавливанью мяса.



   Без вас


     Без вас на пляже как-то пусто.
     Иду – невесело ногам.
     Вы вся – от роста и до бюста —
     Мне словно медом по губам.


     Но все непросто, все непросто,
     Как молвил мудрый Соломон.
     Я весь – от возраста до роста —
     Вам, словно выжатый лимон.



   Июнь


     Пришел июнь, и сразу стало душно,
     В особенности – в середине дня.
     Но море Средиземное послушно
     Одаривает свежестью меня.
     Со сном проблемы: лягу – не проснуться.
     Глаза открою, и опять усну.
     А надо встать, отжаться, окунуться —
     Зачем иначе я менял страну!



   Мора


     Левантийская жара
     Давит в области затылка.
     Полюбилась мне мора,
     А по-нашему – училка.


     Хороша и молода,
     Артистична и спортивна.
     С ней, ручаюсь, никогда
     Мне не стало бы противно.


     Я сижу в своей норе
     И мечтаю о море.


     Никого со мною нет.
     Я склоняюсь над тетрадкой.
     В ней не «алеф» и не «бет» —
     В ней мора с ее повадкой.


     Ах, мора, мора, мора
     Как нас жучила вчера!
     И, должно быть, не напрасно,
     И, должно быть, ей видней.
     Как она была прекрасна
     В педагогике своей!


     Эти мысли ненароком
     Довели бы до греха,
     Если б темою урока
     Не случилась «мешпаха».


     Мы на нищенском иврите
     Говорили про семью.
     Ах, мора, вы расскажите
     Биографию свою.


     Я узнал тогда про мужа
     Этой царственной моры,
     Что она ему к тому же
     Нарожала детворы.


     Что четыре короеда
     Обгрызают их бюджет.
     Лейтраот, мора, покеда,
     У меня претензий нет.



   Можно ли дружить с женщиной?


     Конечно. В этом нету прегрешенья,
     Поскольку дружба золота дороже.
     Но с другом не вступайте в отношенья
     Интимные. И в денежные тоже.



   Театр


     Ах, я неравнодушен к Мельпомене.
     И сам играл в театрике убогом.
     Все дело в том, чтобы абсурд на сцене
     Был в соответствии с абсурдом за порогом.



   Приглашение


     Подруга милая, ты приезжай ко мне!
     Так искренне тебя я агитирую!
     Я гарантирую качанье на волне,
     Но что не буду приставать, – не гарантирую.



   Казус


     Не супермен, не «море по колено»,
     И за грехи былые не прощен,
     Но я в старении отстал на поколенье,
     И этим озабочен и смущен.



   Один


     Мне одиночество отнюдь не по нутру.
     Оно душе приносит утомленье,
     Поскольку уважаю детвору
     И сам процесс ее изготовленья.



   Неправильно


     С тобой так славно было нам
     Сегодня под луной.
     Зачем пошли мы по домам,
     А не пошли домой?



   В ресторане


     Покинув поле нежной брани,
     Сидел в приморском ресторане.
     И суть не в том, что пил и ел,
     А в том, кто рядышком сидел.



   Ассорти


     Евреи привезли от разных наций
     Ингредиенты их цивилизаций.
     И здесь теперь такое ассорти,
     Что, Господи, помилуй и прости!



   Гримасы времени


     Мне порой закладывает уши
     От гримас сегодняшнего дня.
     Вот выходит на берег Катюша
     И палит ракетами в меня.



   Израильтяне


     В непримиримом вражеском кольце
     Живет народ с улыбкой на лице.



   На вернисаже в Тель-Авиве


     Изящный недомерок. Нефертити.
     Ее волнует каждый экспонат.
     Я загляделся. Срисовал. Смотрите:
     Красотка. Грация. Погоны. Автомат.



   Нет, правда…


     Ах, Маши, Даши, Саши и Наташи,
     Вы заставляйте нас плясать на лезвии:
     Ведь несопротивляемости ваши
     Несут угрозу мировой поэзии.



   Страна


     Страна – строитель. В этом честь и слава.
     Страна – хранитель мудрости веков.
     Страна – бельмо в дурном глазу ислама
     И цель огня его боевиков.


     Страна – солдат. Живет и не боится.
     Страна – полет и каменная твердь.
     И, между прочим, нужно умудриться
     Родиться в ней, прожить и умереть.



   Перекройка


     Натура русская секретами покрыта.
     Кто мог подумать, что когда-нибудь удастся
     Большого русского, вообще, антисемита
     Перекроить за пять минут в антикавказца!



   Ах, Рая!


     Ах, Рая, я в пяти шагах от рая,
     Живу, шутя, играя, загорая.
     Песок и синь от края и до края.
     Пускай не мне – отдайся раю, Рая!



   Мысль


     Приперлась мысль. Ее не звали.
     Она язвила невпопад.
     И вмиг разладились детали,
     И ничего не шло на лад.


     Я к морю с головною болью
     Пришел, слабея от тоски.
     И ветер дунул, плюнул солью,
     И выдул стерву из башки.



   Шторм


     Был моряком, слагал стихи я
     И прямо заявить могу:
     Милей мне бурная стихия,
     Когда сижу на берегу.




   10
   Все мы люди-человеки


   Госпожа моя


     Утихло море, госпожа. Нет больше бури.
     Не слышно ветра. Слышно пение чижа.
     Нет больше смуты в голове. Нет больше дури.
     И все путем. И с добрым утром, госпожа!



   Точка приткновения


     Между моим плечом и мышцею грудной
     Приткнись горячим лбом, останови мгновение.
     Побудь со мною, как за каменной стеной.
     А эта ямка будет точкой приткновения.



   Марьяж


     Кого ни спросишь – жизнь – не банка меда.
     Куда ни глянь – запутаны пути.
     Мы – карты лишь в руках у Банкомета.
     Колода – страшная: друг друга не найти.


     Но я не верю в игры без удачи.
     Соединились к радости своей
     При некоторой тысячной раздаче
     Король червовый с дамою червей.


     Да это ж мы с тобой – единой масти.
     На нас сошел немыслимый кураж.
     У нас с тобою что-то вроде счастья —
     Непобедимый радостный марьяж.


     Итак – марьяж. И мы с тобою вместе.
     И мы умны, заботливы, нежны.
     Мелькают в жизни бубны, пики, крести.
     Но мне другие масти не нужны!



   До свидания, Ле-Ле!

   (прощание с сестрой)


     От души, не по привычке,
     Я скажу тихонечко:
     До свидания, сестричка,
     В добрый путь, Леленечка!


     Ты опять летишь домойки,
     Где гуляет ветер с Мойки,
     Где свистит Финляндия.
     В общем, – холодяндия.


     Там зимой дрожат бабульки,
     Поднимать на смея глаз:
     Сверху падают сосульки,
     Как ракеты здесь, у нас


     Чувства рвутся из ладони
     И летят за океан:
     В Ашкелоне я и Бони,
     В США – Максим и Ян.


     Ты жила и поживала,
     Поживала и жила.
     Много жара отдавала,
     Втрое больше, чем брала.


     Люди близкие болеют
     И уходят навсегда…
     А глаза твои синеют,
     В них купается беда


     Все мы в жизни, как солдаты:
     «Дорогой, куда, куда ты?»
     «Мне скрываться не к лицу.
     Час пробил – иду к концу»


     И уходят, и уходят,
     И, увы, все уже круг,
     А оставшиеся ходят
     И приходит к другу друг,


     Брат к сестре, племяшка – к тете,
     Сын – к отцу, к ребенку дед…
     Ближе близких вы найдете?
     Или нет? Пожалуй, нет!


     Для стишка найдешь местечко
     В чемоданчике на дне.
     Но оставишь ты сердечко
     В нашей маленькой стране.


     …Самолет наполнил баки,
     Приготовился взлетать.
     Знай, что люди и собаки
     Ждут сюда тебя опять!

   12 ноября 2011 года


   Несупермэн


     Я мэн, увы, не супер.
     Я сочиняю сказки.
     Я не могу без супа
     И не могу без ласки.


     Мой песик – не красавец,
     Мой песик – без породы.
     Он со стола, мерзавец,
     Ворует бутерброды.


     Но есть момент приятный,
     Приятный и удобный:
     Мой пес – мужик контактный,
     А я – мужик незлобный


     Мы с ним – без церемоний,
     Мы оба без породы.
     Мы часть смешных гармоний
     Проказницы-природы.



   Подружка


     Мне, друзья, нужна подружка,
     Чтоб трепать ее за ушко,
     На двоих одна подушка
     Чтоб была, один секрет,


     Чтоб любила, Чтоб скучала,
     Чтобы взглядом привечала,
     Чтоб, как правило, молчала…
     Но таких на свете нет.



   Улов


     Ловлю я в воздухе слова.
     Из них, шутя, слагаю сценки.
     Слегка кружится голова
     В преддверии твоей оценки.


     В том нет секрета, что любой
     Нуждается в вердикте строгом,
     Чтоб быть оцененным толпой,
     Учителем, Судьбою, Богом.


     Я ничего и не вершу,
     Лишь созерцаю небо, море,
     Ловлю слова и наношу
     Оттенки чувств на мониторе.


     И вот они, шестнадцать строк.
     Кому они придутся кстати?
     Я их из воздуха извлек.
     И думал в этот миг о Кате




   11
   Бониада


   Подпись под портретом


     Я – неведомых кровей,
     Очень может быть – еврей.
     И сегодня я справляю
     Свой трехлетний юбилей


     Гости милые пришли,
     Торопились, как могли.
     А сознательные гости
     Мне гостинец принесли.


     Посмотрите на портрет.
     Я люблю вас много лет
     А моей любимой Лиле —
     Мой особенный привет!


     Я не так, вообще-то прост.
     Я тут помню каждый тост.
     Вы все пили друг за друга.
     Я ж сидел, поджавши хвост


     А сегодня главный кто?
     Снявши куртки и пальто,
     Дружно выпейте за Бони,
     Господина Бо Ле По!



   Вечерний променад


     Хозяин с утомленными глазами
     Выходит на вечерний променад.
     Щебечут дамы с глупыми глазами,
     И мой хозяин щебетанью рад.


     Гуляет кошка с наглыми глазами.
     У кошки вызывающий видок.
     Я б с наслаждением загнал ее на пальму – к черту рифму! —
     Но не дает хозяйский поводок.


     Вот мы дошли до маленькой беседки.
     У ног хозяина я отдыхаю всласть.
     В моем желудке – сладкие объедки,
     И жизнь, я понимаю, удалась!


     Здесь кто-то третий. Вот же взяли моду
     Душиться крепко! Запах узнаю.
     Мне лень поднять улыбчивую морду.
     Пускай хозяин повернет свою!


     Неправильно хозяин поступает:
     Совсем напрасно на исходе дня
     За плечи эту даму обнимает
     Рукой, что существует для меня.


     А дамочка во время променада
     Читает нам из Дона-Аминадо.
     Я знать не знаю, что это за Дон,
     И чем он пахнет, я совсем не знаю.
     Не то, что я стихов не понимаю.
     Я понимаю, но с большим трудом


     – И что это, простите, за стихи, —
     Я спрашивал и спрашиваю снова, —
     В них столько всякой-разной чепухи,
     А про собак не сказано ни слова!


     Щебечут дамы, щелкают, как птицы.
     Но мне до щебетанья дела нет.
     Так далеки и клювы их, и лица
     От стоптанных хозяйских сандалет


     Там разговор и весел, и беспечен.
     А я мечтаю пуще всех наград
     О том, чтоб каждый вечер, каждый вечер
     Мы делали вечерний променад!



   Я, собака и дитя


     Это кто такой хвостатый
     От меня невдалеке,
     Что за девочку он тащит
     На коротком поводке?


     Это песик мой хвостатый
     Вдоль по улице идет.
     Это маленькая Даша,
     Он гулять ее ведет.


     Речью пес не обладает:
     Мать-природа не дала,
     Только взглядом намекает
     На серьезные дела.


     «Не уйдем с тобою вдаль мы,
     Неужели не понять,
     Что на все вот эти пальмы
     Должен лапу я поднять?


     А потом пойдем на море.
     А на море смерч и шторм!
     А потом у дяди Бори
     Будем кушать суп и корм.»


     По асфальту дождик звонкий
     Скачет, будто чумовой,
     И с дождем наперегонки
     Мы бежим ко мне домой!


     Так живем, судьбу не хаем
     Ни всерьез и ни шутя,
     И в охотку отдыхаем —
     Я, собака и дитя



   Сексуальный маньячок


     Сексуальный маньячок
     Свой настроил маячок,
     Ну а я, балда такая,
     Дверь не запер на крючок.


     А за дверью – ураган,
     Как огромный хулиган,
     Он тебя по морде хлещет,
     Мой хвостатый мальчуган.


     Где ты бродишь, дурачок,
     Сексуальный маньячок.
     И кому ты свой предъявишь
     Отличительный значок?


     У окошка я сижу,
     В даль враждебную гляжу,
     И о чем-то сам мечтаю,
     В чем-то радость нахожу.


     Мы с тобой – одна семья,
     Ты активнее, чем я:
     Лет на семьдесят моложе,
     Прелесть рыжая моя.


     Маньячок мой дорогой,
     Не идешь никак домой.
     Не подвержен ты инсульту —
     Вот и вертишься юлой!


     В дверь послышался толчок.
     Возвратился дурачок.
     – Ну, попал на приключенье?
     Или нет? – В ответ – молчок.


     Взгляд отважный и прямой.
     В нем сквозит ответ такой:
     «Мужики об этом деле
     Не базарят меж собой!»


     Дождик что ли? Ты промок.
     Прислонись – совсем продрог!
     Неразумная природа
     Крутит нас в бараний рог!


     Сексуальный маньячок,
     Не печалься, дурачок:
     Озарит и наши жизни
     Света радостный пучок



   Колыбельная для господина Бони Бо Ле По, проживающего с автором на правах компаньона


     Спи, мой песик, спи мой зайчик,
     Спи, мой дорогой,
     От меня неубегайчик,
     Со стола неворовайчик
     И за кошкой не шныряльчик
     Даже ни ногой!


     Спи, мой песик, спи, мой мальчик,
     Баюшки-баю!
     Катю радостно встречальчик
     И Володю привечайчик
     И ботинки не таскайчик
     На кровать мою!


     Кто меня бы укачайчик,
     Я бы был бы за,
     Не рычальчик, не скуляльчик
     И за палец не кусайчик,
     Как усталый старый мальчик,
     Я б закрыл глаза!



   Монолог Бони Бо Ле По в день его 4-летия


     Пусть я без племени – без роду —
     Не обходите стороной.
     Принадлежу к тому ж народу,
     Что и хозяин мой родной.


     Общеизвестно, что еврею П
     ристало плакаться. Так вот:
     Я, ой-вай-вой, уже старею:
     Я распечатал пятый год.


     Уж не берут меня на ручки
     И не целуют мне живот.
     А запах незнакомой сучки.
     Мне жить спокойно не дает.


     Хозяин мой давно не верит,
     Что я не ведаю оков..
     Пока он возится у двери,
     Я – хвост трубой —
     И был таков!


     И я нашел ее, отраву,
     Пока он шарил свой карман,
     И быстро выстроил на славу
     Свой незатейливый роман.


     Ну что ж, такая нынче мода,
     Такая у меня байда.
     Ведь, мне уже четыре года
     Не станет больше никогда.


     Не осуждай меня, хозяин,
     Что не сижу, повесив нос.
     И сам бывал ты невменяем,
     Как твой сластолюбивый пес.


     Ты был, как я в каком-то смысле
     И в сорок лет, и в пятьдесят.
     Безумья на тебе повисли
     И до сих пор еще висят.


     Наоми, зины, гали, насти —
     Башка гудела, как вокзал!
     Про эти низменные страсти
     Ты даже книгу написал!


     Грешил, не охал и не ахал,
     Изображал большую страсть
     А я всего лишь сучку трахал,
     Когда хозяйка отвлеклась.


     Не меньше часа я старался —
     Хоть проверяйте по часам!
     На пустяки не отвлекался
     Такие, скажем, как кассам.


     Да, отвлекаться было глупо:
     Пылал к процессу интерес.
     Тут выручил «ЖЕЛЕЗНЫЙ КУПОЛ»:
     Ракету сбил и спас процесс.


     И в этот год полувоенный
     Скажу, пока обстрел затих:
     Я, в общем, пес обыкновенный,
     Возможно, веселей других


     В чем был неловок – извините
     Прошу вас спинку почесать.
     И снова в гости приходите,
     Когда мне стукнет ровно пять!



   О любви


     Мой умный пес волны боится.
     И если волны велики,
     У самой кромки суетится
     И лает, будто бы стыдится
     Того, что в море не стремится
     За мной – рассудку вопреки.


     Вчера ж волна была крутая.
     Она крушила все вокруг
     И пляж утюжила, играя,
     Шипела пеной, как утюг.


     Опасно, весело, красиво!
     Я исполнял нехитрый пляс,
     На что мой пес смотрел тоскливо,
     Как будто бы в последний раз


     И вдруг свое худое тело,
     Двенадцать жалких килограмм
     Мой верный пес легко и смело,
     Метнул в прибрежный тарарам!


     Его качало и болтало
     На необузданной волне.
     Он, не смутившийся нимало,
     Трудолюбиво плыл ко мне.


     Я, обернувшись в изумленье,
     С ним оказался визави.
     Пес пер упрямо на сближенье,
     Повизгивая от любви!
     Мне будут сниться, знаю твердо,
     Какая ни случись гроза,
     Сосредоточенная морда
     И бескорыстные глаза.



   Белый шоколад


     Вы приходите к нам, желанным гостем будьте.
     Я буду рад. И Бони тоже будет рад.
     Причем, гостинец выбирая, не забудьте,
     Что мистер Бони любит белый шоколад.


     Он беспороден, он помоечное племя —
     Не доберман и не другой аристократ.
     Жрет, что ни попадя, однако, в то же время
     Он дома любит кушать белый шоколад


     Непредсказуемый, порой проблематичен:
     Он то ласкается, то лает невпопад.
     Но в глубине души он аристократичен,
     Поскольку любит кушать белый шоколад.


     Собачка Люська, черно-белая отрада,
     На все согласная, и он всегда готов!
     Ее слепили из обломков шоколада,
     Причем из двух неодинаковых сортов.


     Хватать усвоил он несложную науку.
     Его желания не ведают преград.
     Рукою лапу, а вернее, – лапой руку —
     Хватает, если в ней белеет шоколад.


     Так и живем, и места нет у нас досаде —
     Его начало, мой последний перегон.
     По сути, мы, как говорится, в шоколаде —
     Да извинят меня эстеты за жаргон!


     Вас приглашаю нанести визит повторный.
     Он будет рад, я тоже буду очень рад:
     Не только Бони, но и Ваш слуга покорный
     Имеет слабость: любит белый шоколад!




   12
   Котовасия



     Я в гостях…
     Я в гостях в чужом халате
     Развалился на кровати.
     Мы с котом лежим вдвоем
     И мечтаем о своем.
     Кот о том, что было б кстати
     Попереть меня с кровати.
     Ну, а себе лежу,
     А что в мыслях, не скажу!



   Поцелуи


     Нет, не то, что я ревную,
     Но на сердце маята:
     Ты целуешь шерстяную
     Морду рыжего кота.


     Дело в том, что я не гордый,
     И уже немало дней
     Я хожу не с голой мордой —
     Есть растительность на ней.


     Есть какие-то усишки,
     Бакенбарды, борода…
     И выходит, я не слишком
     Отличаюсь от кота.


     Что до морды – я не плачу —
     Я сигналы подаю:
     Поцелуй же не кошачью,
     А заросшую мою!



   Кто главней?


     Кот не бродит, неприкаян:
     В этом доме он хозяин,
     И горите все огнем.
     А толстушка-добродушка,
     Может, чья-то и подружка,
     Только вертится при нем.


     Кот надеется упрямо,
     Что, умея слово «МАМА»
     Кое-как произнести,
     Он такой неповторимый
     И такой кругом любимый,
     Что умойся и прости!


     Но ручаюсь, я не хуже:
     «МАМУ» знаю, и к тому же
     С производными шучу.
     Со словами озорую,
     Их по рифмам группирую,
     Что коту не по плечу!


     Но – возьми его на пушку!
     И толстушку-добродушку
     Как бы я ни обожал,
     Я привычен, как зевота,
     У нее ж одна забота —
     Чтобы кот не убежал!



   Сиеста


     Жаркий полдень. Все поникло.
     Я лежу, уснуть готов.
     Вдруг – рычанье мотоцикла
     На 750 кубов.


     Я мозги не спать заставил
     И подумал: «Это же
     Совершенно против правил —
     На четвертом этаже!


     Как поднялся он из бездны,
     Не свалился впопыхах:
     Неширокие ж подъезды
     В АМИРУРовских домах!


     Ну, а байкер все резвится,
     Ударяет по газам.
     Я решил: пора открыться
     Нежелающим глазам


     Слово – дело. Вижу – чисто,
     Не запачкан белый свет.
     Нет вблизи мотоциклиста.
     Мотоцикла тоже нет.


     Ничего не происходит.
     Жизнь понятна и проста.
     А рычание исходит
     От уютного кота


     Кот под боком занял место
     И мурлычет по жаре.
     Такова у нас сиеста
     В Ашкелоне в сентябре.




   13
   Живу в гуманном Ашкелоне


   Бестебятина


     Мне без тебя не в радость сериал,
     Ни острый суп, ни нежная телятина.
     Я без тебя подушку обрыдал.
     Мне надоела эта бестебятина!


     Но все, я верю, кончится добром:
     Пройдет зима, настанут дни весенние,
     И в эти дни услужливый паром
     Доставит нас на остров примирения


     И мы друг другом насладимся всласть.
     А что потом, не думал из-за лени я.
     Проблемы? Да. Но вот в чем наша власть:
     Решать их лишь по мере поступления.



   Княгиня Болконская


     Княгиня Болконcкая спит на балконе,
     Ругаясь с собакой по имени Бони.
     А Бони, мужик неизвестной породы,
     Природного такта лишен от природы
     И, голос имея трубы Ерихонской,
     Он сон нарушает княгини Болконской.
     А я в соответствии с ролью поэта
     Описываю безобразие это.


     Потом мы гуляем в распадках рассвета,
     Описывая и кусты, и предметы.
     Мы оба мечтаем о том, что отныне
     Здесь прочно поселится голос княгини,


     Чтоб каждый у каждого ел из ладони…
     Княгиня Болконская спит на балконе.



   Морской мотив


     Море. Легкая волна.
     Легкие туманы.
     Не похожая страна
     На другие страны.


     Луч резвится на волне
     Золотою рыбкой
     Улыбнулось море мне
     Катиной улыбкой



   Колыбельная для Кати


     Я прошу мою подружку:
     Тихо полежи
     И улыбку на подушку
     Рядом положи.
     Пусть лежит она, миляга,
     Вроде свернутого флага,
     Ты ей на ночь, как ребенку,
     Сказку расскажи.


     Ах, тревожно все и зыбко,
     Зыбко под рукой.
     Лишь одна твоя улыбка
     Принесет покой.
     Только стоит ей проснуться,
     Встрепенуться, оглянуться, —
     Вот и нет тоски-печали
     Больше никакой!


     Спи с улыбкою своею,
     Я тебе скажу.
     Я минут не пожалею,
     Рядом посижу.
     Ты – добрейшее созданье,
     Ты – опора мирозданья,
     На тебя и на улыбку
     Долго я гляжу



   История с географией


     Обладая широкой известностью в узких кругах,
     Я секрета не делать решил из своей биографии.
     Но историю жизни нельзя излагать впопыхах,
     И историю эту хочу я начать с географии.


     У холодного моря, где пальчиком шведу грозил
     Забубенной России великий маньяк-император,
     Я свой крик удивленный в морозное небо вонзил.
     Врач сказал: «Не герой».
     Я добавлю теперь: «Не оратор».


     Видно, это и к лучшему. Кто был на речи горазд,
     Тот неладно торчал в обстановке холодного ветра.
     Или, сделав карьеру, душою навеки угас,
     Иль в узилище влип,
     иль в подвал глубиною до метра.


     Тихо тлела тоска, и не клеился радостный стих,
     Чахла яркая дружба совсем не похожих народов.
     Море холод вдыхало в озябшие души простых
     Городских пассажиров, водил,
     городских пешеходов.


     А в холодное море несла свои воды река.
     Отгуляли тираны, гремя и грозя по бумажке
     И мело, и мутило, и только агенты ЧК
     Выплывали наверх, никогда не давая промашки.


     Охлажденные люди ногами не чуяли дна.
     Недосуг был задуматься, кто мы, откуда и где мы.
     И у всех наготове пружинилась фраза одна:
     «Это ваши проблемы!»


     Я у теплого моря три четверти века спустя.
     Я бытую среди мне чужого родного народа.
     Я слагаю стихи – не серьезно, но и не шутя.
     На границе пустыни и моря – такая природа.


     Море теплое дремлет, и это морское тепло
     Так доступно и близко
     без признаков ложных величья!
     Просто в души сограждан моих
     безвозвратно вошло,
     И для теплого чувства стихия не знает различья.


     Может, так. Ну, а может быть,
     дело в кровавой судьбе.
     И наследники гетто, Освенцима, Бабьего Яра
     Просто-напросто в мыслях не могут позволить себе
     Приобщиться к понятиям «холодность»,
     «склока» и «свара».


     Я взял ношу поэта. И, право же, ноша легка.
     Я слагаю стихи – элементы дыханья слагаю.
     И я вижу теперь, что известность моя велика,
     Правда, в узких кругах,
     но – достойных, я вас уверяю!



   Небо


     Теперь я там, где прежде не был.
     И понял я в пыли дорог:
     Мы живы под единым небом,
     И живы не единым хлебом.
     И дай нам Бог, и дай нам Бог!



   Еврей в России

   Поэт в России больше, чем поэт.
 Евг. Евтушенко


     Еврей в России больше, чем еврей:
     Он – любопытный двигатель прогресса.
     В окошко лезет так, для интереса,
     Коль из парадных вытолкнут дверей.


     Еврей, он – образ века своего.
     Он расторопен – благодарность генам!
     И пестует – куда аборигенам! —
     Культуры русской светлое чело.



   Другу москвичу


     В последний раз на этом пляже тихом
     Я просьбу приношу всего одну:
     В своей Москве не поминайте лихом
     Мою несовершенную страну.


     И не судите нас вы слишком круто:
     Не казус мы, не фарс, не анекдот,
     Не каверза туристского маршрута —
     Мы – государство. Мы – страна. Народ.



   Реплика


     Наши предки из галута,
     Из местечек и из гетто.
     Наши юные прабабки
     Не успели расцвести.
     Жаль, что кажется кому-то,
     Отдыхающему где-то,
     Что ведем себя не так мы,
     Как должны себя вести.


     Осуждения умерьте.
     Память реет черной птицей.
     Годы взяли курс обратный
     И влились в водоворот.
     Бесконечный танец смерти
     Танцевал без репетиций
     Шебутной и нестандартный,
     Несчастливый мой народ.


     Мой народ частично выжил
     И обрел кусочек тверди,
     Он обрел кусочек тверди
     С жестким миром визави.
     Мой народ из бездны вышел,
     Но не так легко, поверьте,
     Не забыв о танго смерти,
     Приглашать на вальс любви



   Преемственность


     Стонало небо. Облака цеплялись
     За острые уступы на скале.
     И волны белогривые метались,
     Хлестали мол по каменной скуле.


     И небо вроде порванного зонта
     За знойные расплачивалось дни.
     И лишь на полукружье горизонта
     Светились корабельные огни.


     Там, как и я тому назад полвека,
     Парнишка заперт в камерном мирке,
     Уверенный, что рай для человека —
     Асфальт, что вьется змейкой вдалеке,


     Что в том раю, где твердо под ногами, —
     В избытке милых женщин и тепла,
     Что там любовь полощется, как знамя,
     Что там любовь нарядна и светла.


     Дождя все больше, а просветов меньше.
     Пуста сиротски мокрая скамья.
     И в этой мокроте не видно женщин.
     А из мужчин гуляю только я.


     Мой пес, тебя хозяин не обидит:
     В промозглую выводит мокроту.
     А кто-то смотрит с мостика и видит
     Красивую, но ложную мечту…



   Письмо композитору Леше Черному


     Нескучных лет своих на склоне
     Живу в гуманном Ашкелоне
     И халу радостно жую.
     Гуляю часто вдоль Марины,
     Перебирая мандарины,
     Как подобает буржую.


     Брожу, спокойный и небрежный,
     Меня ласкает ветер нежный
     (Ведь ночь, как сказано, нежна!);
     Вот комментарий неизбежный:
     Марина здесь – район прибрежный,
     А вовсе не твоя жена.


     Недавним пластырем успеха
     В душе латается прореха.
     И чувства нет, что сел на мель.
     И то сказать: беда не горе,
     Когда у ног бормочет море,
     Что плещется среди земель.


     В Москве друзья меня пугали,
     Что будут рады здесь едва ли,
     Когда прибуду насовсем.
     Вот я приехал – ну и что же?
     Никто не корчит кислой рожи,
     И мой приезд по нраву всем.


     Все благодушны, как бывало,
     И то, что видимся мы мало,
     О холоде не говорит:
     У каждого своя работа,
     О дне сегодняшнем забота.
     И у меня: учу иврит.


     Учителя здесь круто пашут:
     Жестикулируют и пляшут,
     И песни складные поют.
     Никто сперва в успех не верит,
     Но срок приходит – медаберет
     Любой, нашедший здесь приют.


     Что до друзей – так вот Аркадий,
     Герой былых моих тетрадей
     И местных жителей герой.
     Он, как с дитем, в ущерб работе
     Со мной носился на «Тойоте»
     И за меня стоял горой.


     Живет и лыбится, хоть тресни!
     Он вопреки известной песне
     Не отыграл свой первый тайм.
     Он врач, он лекарь, он неистов.
     Болеет сам. За футболистов
     Из города Ерушалайм.


     Ах, здесь такие «комсомолки»,
     Они такие носят челки,
     Чтоб закрывали правый глаз.
     На языках легко судачат
     И лямку лифчика не прячут,
     А выставляют напоказ.


     Но вот взыграла непогода,
     Восстала гневная природа,
     И волны ходят ходуном.
     И я – в тревоге беспредельной,
     Как будто в рубке корабельной
     С непроницаемым окном.


     А рядом взрыв предотвратили.
     Двух террористов застрелили.
     Солдатам это по плечу.
     Предотвратили. Нет тревоги.
     Все дышит. Не пусты дороги.
     Я, например, иврит учу.




   Мир чистого воздуха
   О новом сборнике Бориса Штейна «Рюкзак, наполненный стихами»

   В стихах поэта и прозаика Бориса Штейна неожиданно для себя я нашёл не только интересного собеседника (это знал и раньше), но и верного союзника.
   Повод этому союзничеству мне дало стихотворение «Вертолётчик», первые строфы которого, выглядели так:

     Я вторгаюсь в его столицу.
     Я лечу на исходе дня.
     Я убью моего убийцу,
     Чтобы он не убил меня.

   Строки про «убийцу» напомнили мне давний спор с одним кинорежиссёром, сыном известного поэта и с другим тоже замечательным литературоведом, историком литературы, который занимается творчеством Ильи Эренбурга.
   Илья Эренбург – мой духовный отец, Учитель. Уж не помню, по какому поводу я вспомнил его стихи:

     Как эта жизнь – не ешь, не пей
     И не дыши – одно – убей!
     За сжатый рот твоей жены,
     За то, что годы сожжены,
     За то, что нет ни сна, ни стен,
     За плач детей, за крик сирен,
     За то, что даже образа
     Свои проплакали глаза,
     За горе оскорблённых пчёл,
     За то, что он к тебе пришёл,
     За то, что ты – не ешь, не пей,
     Как кровь в виске – одно: убей!

   (1942)

   Сыну известного поэта я напомнил, что и у его отца были такие стихи, на что сын, кинорежиссёр, с каким-то поразившим меня злом ответил:
   – После войны отец от этих стихов отказался. Тут зрители из зала (наш спор был на сцене) хором вскрикнули:
   – Это потому, что живёте не в Израиле!
   В другом случае историк литературы, эрен-бурговед размышлял почти так же, правда, миролюбиво:
   – Нынче эти слова утратили свой смысл… То, что работает в одно время, не работает в другое…

   А я думал, что, уже пришли другие времена? И нет на земле войн? И люди не убивают друг друга? И Иран с самых высоких трибун не призывает к уничтожению Израиля? И как же тогда защищаться? Неужто всё время разбрасывать листовки, с предупреждением о начале боевых действий, как делают израильские войска, предупреждая террористический ХАМАС, о предстоящей бомбардировке той же Газы?
   Здесь не место подробно останавливаться на этой теме. Скажу только что «Убей!» – это были точно найденные слова, выражающие прежде всего, прежде всего волю народа, в том числе и, может быть, прежде всего, – еврейского в экстремальной ситуации войны и еврейского геноцида. Чувства, испытанные Эренбургом с первых дней немецкого вторжения на советскую землю, привели Эренбурга к убеждению, что война была бы проиграна, если бы солдаты не научились ненавидеть врага.
   Что правда, слово это «убей» трудное. Приятно выглядеть либералом, гуманистом и осудить уже другого поэта – Бориса Штейна – за избранную им позицию уже в другое время, в другой обстановке. Но в другой ли? Если что совершенствуется, то вовсе не дипломатические усилия международной общественности, не санкции – ничего нового не найдено до сих пор, что остановит то ли террориста, то ли целый народ или страну, исповедующие террор. И за примерами далеко ходить не надо. Если что и совершенствуется – то это орудия убийства и орудия пыток – сегодня любой хороший психолог даст совет, как заставить заговорить пленника…
   Борис Штейн мне близок не только как просто поэт. Он – мой современник. Зачастую мы с ним и думаем и чувствуем одинаково. В его известном стихотворении – у мальчишек, которые затеяли драку – у одного отец погиб под Москвой, у другого – под Ленинградом. Мой отец погиб под Смоленском. В основу большинства стихотворений положены уроки нашей жизни. Этот опыт – мост к культуре настоящей. Автор выбирает из того, что есть. Из разных образов России и Израиля, которыми мы располагаем. Он не полу-оптимист и не печальный оптимист (как, например, я). Ещё:

     …когда я только родился
     и начал пробовать голос,
     (На всю отцовскую комнату
     по глупости голосил,
     Меня, человека нового,
     приветствовал старый глобус,
     Приветствовал добрый глобус
     наклоном земной оси.
     Потом я увидел глобус
     одетым в морскую форму.
     Я ползал по синим пятнам,
     разбросанным по бокам.
     Было смешно и здорово:
     жизнь мне давала фору,
     Я плыл по синему глобусу
     к заманчивым берегам.
     Но жизнь не всегда баюкала.
     Бывало сплошное крошево,
     Бывало качнет, проклятая,
     хоть голосом голоси!
     Что там небо с овчинку!
     Мне шарик казался с го —
     рошину,
     И я на оси балансировал,
     и чуть не слетел с оси.
     Но за любою ночью
     грядет волшебство рассвета.
     На море в последнюю пену
     садится последний туман.
     Я верю в тебя, мой глобус,
     игрушечная планета,
     Я верю в тебя, как в добрый,
     наследственный талисман!

   Это очень добрая вера. Добрая, ещё и потому, что автор научился за видимым «добром зла» видеть его истинное лицо. Поэт Борис Штейн (как, впрочем, и прозаик Штейн) пишет на самом деле народные песни. Он представитель 50–60 годов, когда народом назывался новый класс: тот, кто пишет народные песни. В этом классе работали Окуджава, Матвеева, Визбор, Ким, Галич, позднее Высоцкий. Борис Штейн был тем голосом, который ненавидели многие и за разное. Солженицын заклеймил этот голос именем образованщины, деревенщики клеймили за отрыв от почвы, за неумением своими руками растить хлебушко. Впрочем, последнее, к Борису Штейну никак не относится. Он был моряк и по рождению и по профессии и по судьбе и по жизни. А моряк, как известно, про-
   фессия тяжкая, трудовая и опасная. Он выиграл и свою личную судьбу и самоустроился в литературе, писал романы, рассказы, стихи, всегда пользующиеся успехом. Как он это сделал – скучно рассказывать. Лучше читать его стихи – прежние и этот настоящий сборник, который, на мой взгляд, является новой ступенью эволюции поэта Бориса Штейна: из крыс, в коих человек часто превращается, нужно уходить. Крысы в этом мире элементарно не выживут. Процесс драматический, но неизбежный. Мир требует чистого воздуха.
   Ещё несколько слов об адресатах лирики Бори-са Штейна. Нет, здесь не «донжуанский список»: «Лилит, Ирит и Суламит» звучат у него в другом контексте. Здесь «я взял словечко за уздечку, привёл к себе домой» («Радужный стишок»). Это уж точно любимая, которую вместе с лирическим героем печалит только то, «что радугу не втянуть в двери», «тем более в окно». Сущность вещей они вместе черпают из самих себя. А ведь талант (в том числе в любви) не что иное, как способность пребывать в чистом созерцании, теряться в нём и освобождать познание.
   Вот ещё на прощанье фрагмент славного стиха:

     Мой песик – не красавец,
     Мой песик – без породы.
     Он со стола, мерзавец,
     Ворует бутерброды.


     Но есть момент приятный,
     Приятный и удобный:
     Мой пес – мужик контактный,
     А я – мужик незлобный


     Мы с ним – без церемоний,
     Мы оба без породы.
     Мы часть смешных гармоний
     Проказницы-природы.

   Здесь столько нежности, что нельзя это назвать простой привязанностью.
   Это желание автора в каждой непогоде найти солнце.

   Д-р Леонид Финкель,
   cекретарь Союза русскоязычных
   писателей Израиля


   Борису Штейну, на 80-летие


     Юбилейным стихам позволительно
     быть в меру пошлым:
     Крепкий дух, ясный ум,
     здрава плоть, славный путь, зоркий взгляд …
     От какого числа ты становишься
     собственным прошлым…
     По команде «вперед» —
     репетуешь команду «назад».


     В юбилейных стихах допустимо наличие лести.
     Многогранный талант,
     превосходный спортсмен, славный муж…
     Но надежней погашенный чек
     незапятнанной чести,
     Как надежнее мокрого моря прибрежная сушь.


     Но поэт постаревший спускается к синему морю,
     И кидает себя в сине море. Эй, рыбка, лови!
     В юбилейных стихах
     пожеланья рифмуются строем.
     Долгих лет? Новых книг?
     Ах, любви, ну, конечно – любви!

   Виталий Кабаков