   Фердинанд-Маргарита-Георг Фингер
   1976. Москва – назад дороги нет
   Воспоминания

   «Пусть впереди большие перемены, я это никогда не полюблю».
В. Высоцкий

   Посвящается эмигрантам

   Фердинанд Фингер

Родился в Москве в 1934 году. Эмигрировал из СССР в 1976 году. Жил и работал в Австрии, Италии, США, Германии и России. В книге, которая стала бестселлером, отражен весь путь эмиграции семьи в прозе. Эта книга – размышления авторов о смысле жизни и чудесах, посланных нам Всевышним за 34 года эмиграции.

Авторы: Фердинанд Фингер, моя жена Маргарита Фингер, мой сын Георг Фингер и наши внучки. Фото 2009 год

Я написал четыре книги стихов, в которых движением души описал необычайно многотрудный и интересный путь эмиграции моей семьи с 1976 года из СССР. После прочтения этих книг мои друзья и знакомые из России, а также бывшие эмигранты, живущие сейчас в Израиле, Америке и Германии, попросили меня описать все это в прозе, посчитав, что перед их глазами проходит интересный фильм, т. к. такой интересной эмиграции, почти ни у кого не было. Попробую удовлетворить их просьбу.
Автор
Закончено 6.11.2011 г.

Дорога

     Дорога жизни, ускользающая вдаль,
     На ней не только пыль, заботы и тревоги.
     На ней встречаются и Радость, и Печаль.
     О, Путник дорогой, крепись на жизненной дороге.

     Бывает так, что ноги стерты в кровь.
     Бывает, с ветерком летишь в пролетке.
     Бывает, встретишь Жизнь иль Смерть, или Любовь.
     Бывает, плакать и смеяться будешь при такой находке.

     На ней все можешь вдруг в минуты потерять,
     А можешь все приобрести по Божьей Воле.
     Там по потерянному горько зарыдать
     Или найти Бесценную Свободу в человечьей доле.

     Там можешь ты Отца и Мать похоронить,
     Услышать крик ребеночка пронзящий.
     Судьба вдруг может кирпичом прибить
     Или избаловать Фортуной прилетящей.

     Дорогу можешь всю пройти и чист, и свеж.
     Или прийти к концу и в грязи, и уставший.
     Так много оскорблений получивши от невежд,
     Что жизнь покажется ненужной и пустячной.
     И ненависти, клеветы так много там.
     Где Правда и Любовь на той Дороге боли?
     Они там есть – там место есть Мечтам,
     И будешь счастлив ты по Божьей Воле.

     С дороги ты поднимешь вновь и вновь,
     Перетерпи, о, путник, и печали, и тревоги.
     Поднимешь камни легкие – Надежду, Веру и Любовь.
     И с Божьей помощью камней тяжелых
     Ты не встретишь на своей дороге.

   25.11.2010.

Глава I
Птичий рынок – первый шаг к свободе

   Бывают дни, которые меняют жизнь человеческую раз и навсегда, причем – бесповоротно. В одну из суббот июля 1976 года случилось то, чего я больше всего ждал и боялся. Какая-то внутренняя интуиция подсказала мне, что это случится именно сегодня.
   В шесть часов утра этого знаменательного для моей семьи дня, что потом и подтвердилось, я стоял на том же месте, на котором по субботам находился в течение двадцати лет с 1948 года. Наверно, если бы была медаль «За постоянство», она наверняка украсила бы мою грудь. Я всех знал, и все знали меня на птичьим рынке за крестьянской заставой. Вставал в четыре утра, готовил все для торговли, и каждую субботу, проехав пол-Москвы, входил на птичий рынок и занимал свое законное место.
   Там я устанавливал складной столик на длинных ножках и ставил на него хитро сделанный переносной длинный аквариум с двойным дном.

   Мои любимые рыбки петушки тоже помогли нам выжить в послевоенное время. Я их много развел и продал.

   Нижнее дно было из жести, и под ним стояли три спиртовые горелки для подогрева воды. Я разводил тропических рыбок и был одним из первых продавцов, которые могли бы гордиться своими «неонами» или «расборами». В эти ранние часы моей подготовке к торговле никто не мешал. Я дорожил временем, так как рыбки были тепловодными, с Амазонки, и для них температура воды должна была быть 25°C. Затем я бежал в кубовую [1 - Кубовая – маленькое помещение для подогрева воды.] за горячей водой и, стоя перед дверью, в темное помещение, всегда вспоминал, как давным-давно, будучи мальчишкой, я делал то же самое.
   Если это было зимой, из двери в морозный воздух вырывались клубы пара. В полутьме стояла тетя Клава, необъемных размеров женщина, лет сорока, одетая в огромную телогрейку, перепоясанную тонкой веревкой, видимо, чтобы подчеркнуть талию, которой, вероятно, у нее никогда не было. Слева стоял кипящий на керосинке чайник и подпрыгивал на ней, а справа огромный грязный бак, покрытый слоем угольной пыли.
   Под баком была печка, в которую тетя Клава бросала уголь разбитой лопатой. Раскрытая пасть печки пылала красно-синим огнем. На этом огромном баке была врезана деревянная полуобожженная ручка-кран. При повороте ручки в бидоны бежал проворный кипяток, бежала жизнь для тепловодных рыбок. Через окна кубовой, как в церкви с витражами, проникали солнечные столбы, сквозь которые плыли миллионы пылинок. Для меня, ребенка, не было ничего интереснее, чем стоять в этой темной кубовой.
   – Фердинанд, ты опять раньше всех? Что делать мне с таким пострелом? Давай бидон, налью тебе кипятка.
   Благодаря своему маленькому росту, я выглядел лет на девять, хотя мне шел уже четырнадцатый год. Бидон был почти такой же величины, как я. Затем в заскорузлую руку тети Клавы я вкладывал двадцать копеек.
   – Ну-ка, садись, попьем чайку!
   На столе появлялись две смятые алюминиевые кружки, и мы начинали пировать. Куски наколотого блестящего рафинада появлялись на тарелке. Рафинад [2 - Рафинад – сахар большим куском. Колотый.] смотрел на меня, а я на него. Это были минуты сладкого счастья. Недавно закончилась война. Отогревшись, я выскакивал на мороз – минус двадцать градусов. Клубы пара провожали меня. Бежал к аквариуму, смешивал кипяток с холодной водой, поджигал горелки и по градуснику устанавливал температуру плюс двадцать пять.
   Затем из своей рваной телогрейки доставал из-за пазухи банки с рыбками и аккуратно переносил их в аквариум. Труды были закончены. Так повторялось в течение 28 лет. Ко времени, которое я описываю, тетя Клава умерла, и в кубовой хозяйничал какой-то мужик. Теплым словом меня никто не встречал, а блестящий рафинад растворился в туманах прошлого.
   Из десятков голубятен, окружающих рынок, под страшный свист взлетали в небо к поднимающемуся солнцу сотни голубей. «Турманы» [3 - «Турманы» – порода голубей.] кувыркались в голубизне. Сердца голубятников замирали в страстном ожидании, что их голуби заманят в голубятни чужих голубей. Радость от этого действа сотню раз переходила от одних воришек чужого – к другим. Этим они и жили. Жизнь, переполненная этой радостью, вступала в свои права. Мычали коровы, по привычке требовавшие утреннюю дойку. Блеяли глупые бараны, не знавшие, что скоро превратятся в шашлыки. Орали петухи, тоже не знавшие, что попадут в суп.
   Рынок, расчерченный солнечными полосами, оживал. Приветствуя пробуждение природы со старой колокольни, чудом уцелевшей от советской власти, раздавался колокольный перезвон, радуя сердца и души.
   Продавцы блаженно отдыхали. Рыбкам нравилось плавать в чистейшей воде, пронизанной зелеными водорослями, и они представляли собой изумительный калейдоскоп красок. Им было настолько хорошо, что они затевали любовные игры, расправив все свои плавнички и хвостики. Москвичи, держа за ручки детишек, появлялись где-то к восьми утра. Иногородние тоже, держа за ручки детей, где-то к девяти часам. Под перезвон колоколов, под сияющим солнцем, сотни канареек, сидевших в клетках, приветствовали первых посетителей пеньем. И под свист и пенье свободных птиц, сидящих на деревьях вокруг «птичьего рынка» – это святое место оживало. Бывали дни, когда торговля шла из рук вон плохо. Это всегда было перед получкой. В другие дни, когда получка у советского народа была на руках, сачки в руках у продавцов мелькали, как барабанные палочки – только держись.
   – Ферд, на сколько продал?
   – Ну, думаю, червонца на два, – говорил я.
   – А ты, Саша, на сколько? – Саша торговал бойцовыми рыбками – петухами. Они всегда пользовались из-за красоты большим успехом. Толстые щеки и губы Саши выражали полное довольство положением дел.
   – Я тебя, Ферд, обогнал на пару бутылок, – обычно говорил он, поглядывая на градусник, не упала ли температура.
   Все было в норме, и его петушки горделиво расправляя хвост, поражали покупателей фантастическими красками. Удивительный день! Многие годы, мой сачок так часто не вылавливал рыбок и не переносил их в баночки покупателей.
   Хочу немножко отвлечься от темы. Мое имя Фердинанд всегда удивляло всех с кем я сталкивался когда-либо. Такого имени по всей России не слышали. Поэтому на рынке ребята, чтобы меня не обижать, выбрали что-то среднее между Федькой и Фердинандом. Я стал на многие годы Фердом. А что касается моей жены, то с ней тоже произошел курьезный случай, связанный с моим именем. Рита сказала начальнику, что выходит замуж. «А как зовут твоего мужа?», – спросил начальник. «Фердинанд», – сказала она. Повернувшись к ней спиной и уже находясь в дверях, начальник, повернулся и со злостью прошептал: «Федька он у тебя! Запомнила? Федька!!!». Что поделаешь? – коммунист.
   Ну, вернемся обратно на рынок. Расправившись со всеми делами, облегченно вздохнув, я переливал в аквариум рыбок из банок, затем доставал сигаретку «Шипку» и оглядывался по сторонам.
   – Привет, Ферд! Как ты успеваешь всегда раньше меня? – раздавался голос Саши, который занимал место рядом со мной. Все еще спят, а ты уже здесь с самого-самого утра.
   – А ты бы дольше спал сладко, – говорил я, затягиваясь и выпуская колечки дыма, с некоторым злорадным удовольствием наблюдая, как он будет повторять мой пройденный утомительный путь. Я наслаждался восхитительным моментом, когда в летние месяцы встает солнце.
   Это не было на «птичьем рынке» обычным явлением природы. Розовая полоска восхода пересекала купол церковки и начинались чудеса. Туман уходил под ручку с темнотой, исчезала сырость. На рынке появлялись «ассы» по разведению редчайших рыбок, что большинству любителей было абсолютно недоступно. Им не надо было волноваться за выручку. Всегда находились люди, кто этих рыбок у них покупал. Аквариумов они не держали. Их драгоценные редкие рыбки были в больших баночках, которые они грели на груди.
   Рынок, рынок. Как я живу без тебя уже тридцать четыре года. Без тебя, дорогой, и без рыбок, без шумной толпы, без широко раскрытых детских глаз! Нищие продавали свои труды нищим, которые, получив получку, тратили свою последнюю копейку на любимых животных, так радующих и заполняющих тусклую жизнь. Я до сих пор не могу понять, почему в грубой мужской натуре, в его мужском мире живет такое трогательное отношение к маленьким существам. Женщины, в этом смысле, не способны разделять любовь и страсть мужчин к рыбкам.
   Инженеры, профессора, кандидаты наук и просто пьянь, разводившие рыбок, старались немного отдохнуть после утренних приготовлений. От неприятной промозглости и тумана они спасались дефицитным средством – чистым спиртом, который пили, разбавляя водой из аквариумов, отчего уровень воды в аквариумах быстро понижался.
   Внезапно в благодатный покой ворвался смех. К одной из первых покупательниц с модной в то время прической «Бабетта идет на войну» подлетели улизнувшие из клетки пара волнистых попугаев-неразлучников. Видимо, посчитав, что это гнездо, залетели в прическу женщины. Повозившись там и что-то там натворив, они разобрались, что это не гнездо. Быстро выпорхнули и улетели. На голове у женщины творился невообразимый хаос. Она была очень раздражена случившимся и жаловалась на происшедшее.
   Вообще этот таинственный день был богат на смешные события. С крыши павильона, мимо которого проходила одна девушка, прямо ей в декольте свалилась маленькая змея. Посчитав, что это гадюка, девушка упала на асфальт, и, почти обезумев, стала сбрасывать с себя одежду. Мы видели, что это безобидный уж, и процесс ее раздевания не приостанавливали. Мужчины есть мужчины. Финалом этой сцены все были довольны и даже позабыли о своих прямых обязанностях перед законными женами – приносить домой выручку. Смех и слезы.
   К десяти часам на рынке обычно была пара тысяч человек или больше. Широко раскрытые глаза детей, стоящих перед рыбками, перед клетками с птицами, обезьянами, морскими свинками и прочей живностью, говорили об искреннем интересе ко всему происходящему.
   Ну, вернемся к тому удивительному дню. Мои друзья устремили глаза на ворота, положили свои сачки на аквариумы, прекратив торговлю. «Ферд, смотри!», – раздались голоса. «Куда?», – спросил я. «Смотри на вход!». Ворота рынка находились от меня где-то в метрах пятидесяти. В проеме ворот появилась очень интересная женщина, которая бежала, выискивая кого-то глазами. Она, судя по ее скорости передвижения, была явно не в себе. К великому удивлению присутствующих она побежала прямо к нам. Это была моя жена.
   С криком «Фердинанд, смотри!» Риточка стала размахивать перед моим носом какой-то бумажкой. Ребята сказали, что она, наверное, выиграла по-крупному в лотерею. Зависть блеснула в их глазах. Жена настолько быстро что-то говорила, что я ничего не мог понять. Бумажка так быстро двигалась вправо и влево, что мне, если бы это долго продолжалось, грозило косоглазие.
   Я только успел увидеть на бумажке слова «Разрешение на выезд»! Из ста пятидесяти миллионов моих соотечественников кто-нибудь понимал тогда, что это такое? Это могло быть Свободой, а могло быть длинным путем на лесоповал в лагере… Глаза жены сияли, и ее существо выражало восторг и счастье. Женщины – не очень большие знатоки в политике, но в отличие от нас – знатоки в кухонных делах. Им важно, чтобы в кастрюлях была вкусная еда для семьи, было самое необходимое. Но этого самого необходимого ни в кастрюлях, ни на сковородках в те времена у них не было. Очереди, очереди. Получалось как-то так, что огромнейшая, богатейшая ресурсами страна не могла прокормить своих граждан. 90 % зарплаты уходило на еду. 5% за квартиру, а остальное на мыло для стирки.
   Бедная моя жена, искусница по приготовлению еды! Она молча страдала, когда приходилось экономить на продуктах, чтобы дать сыну музыкальное образование и купить одежду, оплатить кредит. Еще нас спасало аргентинское мясо – обычно полкилограмма на полкилограмма костей, лук, дорогущая картошка и вездесущая капуста. Мясо, всегда перемороженное, рубили топором.
   Но вернемся к жене.
   Я, как и мои друзья, от такого проявления чувств остолбенел. Мы не могли понять, что происходит. Чем больше она потрясала этой бумажкой перед моим лицом, тем больше я впадал в панику. Мои друзья стояли в недоумении. А я понял, что это разрешение выехать из моей страны, из которой, по моему глубочайшему убеждению, не могла бы выскользнуть даже маленькая мышка.
   Жена добилась, чтобы я в конце концов сообразил, что происходит. Но удивилась моему странному выражению лица, на котором кроме ужаса ничего не было. Прошло два месяца с тех пор, как мы с женой решили уехать из самой «свободной, богатой и счастливой Родины». Я был на треть немцем, на треть евреем, на треть французом и на остаток – не знаю. Мы написали письмо в КГБ, причем так обнаглели, что потребовали выхода из гражданства. Надежда была ни на чем не основана. С таким же успехом, вместо заграницы мы могли бы попасть туда, где мало солнца, много колючей проволоки и толстых деревьев, для которых очень бы подошла тупая ржавая пила и наблюдение вертухаев. Но крупно повезло. Не забудьте, дорогие читатели, что это был 1976 год, а эмиграция открылась для минимального количества людей в 1970 году. Другие настали времена. За каждую голову Запад решил платить тонной зерна, которого в СССР не хватало. К тому же мы имели двухкомнатную квартиру – тоже плюс для КГБ. С этим разрешением на выезд и прибежала ко мне моя красавица жена, чистая русачка, которая сказала без всяких размышлений: «Куда – ты, туда и я». Не понимала глупая, что это путь в полную неизвестность. Когда ко мне, наконец-то, вернулся дар речи, я только и мог произнести: «Когда и куда? Как мы будем там жить?» Мир рухнул. Я впервые по-настоящему понял – куда вляпался.
   Я задрожал от страха неизвестности. Прощайте, сорок два года жизни, прожитые на Родине. Прощай навсегда, мама, кормилец-рынок, друзья, работа, жилье. Прощай навсегда без надежды на возвращение. И главное немой – нет языка. И еще беда – уже нет времени на изучение языков.
   Представления о Западе в те закрытые наглухо времена были у меня с женой относительные. Фильмы мы смотрели – не были полными «лохами» в западной культуре. Но мы абсолютно не понимали сути западной жизни. Ведь в те времена любая связь с иностранцем грозила тюрьмой. Мы просто умирали от ощущения – насколько они на вид свободны. И эта свобода манила и притягивала нас как магнит.
   Теперь я знаю, что крот под землей знал больше о западной жизни, чем мы. Но все равно мы захотели уехать. Почему – немного позже. Шок прошел. Риточка продолжала болтать со скоростью молотилки, но я больше ее не слышал. Дошло и до моих друзей, что произошло. «Ферд, ты что уезжаешь, ты что дурак, у тебя же дело пошло, через годик купишь машину, будешь ловить и возить корм для рыбок, разбогатеешь. Ведь ты – восьмой человек в Москве, кто разводит неонов, расбор и других. Ты что ополоумел?» Но я еле-еле слушал что они говорили. Громкие крики «Кому циклоп? Кому червяков? Кому? Кому?», заглушили их доводы.
   – Риточка, я собираю мои манатки, – сказал я. Челюсти у моих друзей отвисли, когда я поровну в их аквариумы пересадил триста-четыреста мальков моих милых рыб. То есть отдал три месячных зарплаты инженера на халяву. Сачки выпали из их рук. «Аквариум пилите, как хотите. А выпить у вас на прощание найдется?» «Ферд, обижаешь». Появилась «злодейка», мы выпили, обнялись. Я повернулся, и мы пошли к выходу. Ушел в никуда, не имея силы обернуться, посмотреть на потерянное, на друзей. Но при выходе из ворот я все-таки обернулся на оставленную часть жизни. И не спрося меня, можно это делать или нельзя, слеза неожиданно покатилась у меня по щеке, у меня, у мужчины…

Глава II

   Один день жизни Фердинанда Фингера, Маргариты Фингер, Жоры Фингер. Москва, 1976 год. СССР.
   Обычно люди, оглядываясь назад на прожитую жизнь, не любят вспоминать о плохом. Все предпочитают думать о прошедшем в розовом свете. Да и просто об этом помечтать. У авторов этой книги воспоминания о 1976 годе, к сожалению, окрашены в другие, не столь радостные тона.
   1976 год – обычное время, обычный день. День работы, направленной на выживание. В отделе, где работает моя жена – женщины наводят красоту. Об этом замечательном действе я напишу позже. Перед окнами их отдела стоит обшарпанный дом, на котором надпись: «Продуктовый магазин». Перед входом выстроилась большая очередь плохо одетых людей. Масса бабушек, которые от утренней промозглости, переминаются с ноги на ногу. Зачем, вы думаете, они заняли очередь за два часа до открытия магазина?! Ведь, вроде, Хрущев обещал советскому народу, что в 1980 году каждый человек будет жить при коммунизме. А стоят они за луком, картошкой и морковью. Страна в двенадцать тысяч километров с Запада на Восток и четыре с половиной тысячи километров с Севера на Юг. Богатейшая страна в мире не может прокормить всего-то 150 миллионов человек. Стоят за луком, которого нет уже месяц.
   Затем история повторяется с картошкой и морковью. Черт побери, русские победили фашистов тридцать лет назад. Побежденные поголовно все имеют собственные автомобили и 80 % трудолюбивых немцев имеют собственные дома. А мы в те годы стояли за луком. Какую нечеловеческую злобу имели тогдашние правители к собственному народу. Самих-то обслуживали специальные хозяйства. Оттуда они получали все продукты высшего качества. О дефиците одежды для простых людей я уже и не говорю. Стойте часами, паршивцы, в очередях – жрите, что добудете. Слава Богу, что вас после войны стало на тридцать миллионов меньше – будет меньше проблем.
   В то время, когда советский народ стоял в очередях за этими недосягаемыми продуктами, министр внутренних дел Чурбанов с женой Галиной Брежневой скупали бриллианты и предметы роскоши. Об этом по телевидению прошел целый фильм. Также поступали и другие правители. Гараж Брежнева был забит дорогущими автомобилями. Охота – охота(!) шла на подмосковных угодьях. Гремели выстрелы и сотни кабанов и оленей в жареном и тушеном виде украшали столы бессовестных правителей. Ложь окутала систему, и она становилась нежизнеспособной. Борьба с инакомыслящими приобрела крайние формы. Как заявили «верха», в стране построено общество «Развитого социализма». А смысла этих слов советский народ не понимал. Спрашивали: «А что это такое?». Приведу пример, который произошел с моей женой. В один из зимних холодных дней 1975 года она стояла в огромной очереди за продуктами. На ее руке чернилами был написан номер 170.
   Она выразила свое мнение, что стоять за этими продуктами – просто унизительно. На это очередь возразила. Особенно кричали старушки. «Да и бог с ним с этим луком, картошкой и очередью. Главное, чтобы не было войны». Вот и все. Судите сами о состоянии одураченных умов. Конечно, мы с женой все понимали. Жизнь для них заканчивалась. Выпадали волосы и зубы. Они, в отличие от нас, имели позади такие страдания, которые не описать в словах. 1937 год, война, разруха, холод, голод. Убийство Сталиным миллионов невинных людей в сибирских лагерях. И они все выдержали. И мало того – их наградили большой наградой – стоять в очередях в 1975 году за луком и картошкой, через 30 лет после победы. Мы с женой очень переживали происходящее и понимали, что страна загнана в западню.
   Глубокая осень, шесть часов утра. По изогнутым рельсам, перед окнами, в полутьме, гремят холодные, разбитые трамваи. На выбоинах асфальта подпрыгивают, утопая в грязи, тяжелые грузовики. Снаружи пасмурно-тоскливо, неуютно. Оконные рамы не заглушают шума в неприемлемых децибелах.
   Перед нашим домом круг, на котором крутятся грязные машины. Посередине круга стоит железная конструкция с огромным портретом Брежнева. Половина бумаги с его лицом отмокла и свалилась в грязь так, что на раме осталась только половина портрета с бесчисленными наградами. Напротив, у магазина с продуктами, в котором почти ничего нет, стоят бабушки – человек сорок и ждут открытия. Дождь, слякоть – противно. Картина из книги Орвела «1984». Моя жена уже на ногах. Аккуратная, причесанная, немножко подкрашенная, готовит завтрак. Милая русская женщина. Ехать до места работы жены, как и до моей – где-то час. Практически у меня и у сына по одной паре обтрепанных курток чешского производства и одной паре обуви, тоже чешской. Свое, русское не наденешь – такое страшное. И это вплоть до нижнего белья. В семь часов утра мы уезжали. Жена возится в ванной с постельным бельем – замочила с вечера. Мне 41 год, жене 38 лет. Как нам хочется уйти от обыденности и хоть один раз в месяц пойти в кафе, посидеть, отвлечься и отдохнуть от опостылевшего быта. Но в 1975 году для нас это было невозможно. Частные уроки сына по музыке – учителя стоили очень дорого. Даже простые джинсы, которые носил весь Запад, были для нас недоступны. Недоступно было высказать вслух недовольство системой – получай психушку. И будь доволен, говори «спасибо», кричи «Ура!».
   Зимний день. Автобус у порога школы, где я работаю. Выхожу не один, а с парой учителей. Шепотом делимся друг с другом о том, что советская власть отвратительна и обрекает нас учителей на нищету. Неслышный шепот истерзанных бытом людей. Теперь по прошествии многих лет, я с удивлением увидел, что этот шепот целого народа привел к распаду СССР. Цените – шепот, недовольство – оно как ручеек превратился в реку, в могучий поток, сносящий все и вся. Вот, слабые и беззащитные люди привели к тому, что «колосс на глиняных ногах» рухнул. Ура!!! Мы свободны – мы живем! Ну ладно, я отвлекся от быта моей жены.

О жене

   Времени у нее утром всегда не хватает. Надо покормить мужа и сына – отправить их на работу и, в школу, накормить собачку. Самой покушать, привести себя в минимальный порядок. В восемь часов утра она выезжала на работу, чтобы к девяти быть там. Выкраивала время, чтобы по дороге суметь ухитриться что-нибудь купить из еды. А это возможно было вряд ли. Благо, если это происходило летом, весной или ранней осенью. А зимой все население СССР ездило в неотапливаемом транспорте, разбитом и грязном – своего или венгерского производства. Последние – были получше, но почему-то, не отапливались при минус двадцати. Температура внутри равнялась температуре снаружи.
   Стекла были покрыты изнутри толстым слоем инея. Чтобы что-то увидеть снаружи, к ним прикладывали теплую монетку или раздуваясь, как лягушка, дули в одну точку – и иней сдавался. Тогда через дырочку можно было смотреть, где ты едешь. Ни смеха, ни шуток. Люди сжимались в комочки, сидя на холодных сиденьях, изо рта шел пар. Почти все, без исключения, читали, газеты, кто книжки, кто простые журналы. В общем, в автобусе везде и всегда, в осеннее или зимнее время царила тоска.
   Молодежь до 17–20 лет, наверное, все это переживала по-другому. Молодость – есть молодость. А вот и конец часовой поездки. Начинается работа. Сперва опишем начало работы моей жены. Она инженер-экономист. Работает в организации, которая ведает распределением сельхозтехники по всей стране. Таких организаций по стране очень много. Ее название «Россельхоз», а я называл ее «Россельхознавоз». Эта организация никогда и никому не приносила пользы. Зато в ней что-то делали. Безработицы в стране не было.
   Придя на работу, прекрасная половина человечества, работой не занималась. Она занималась другим – наведением красоты. Рабочие места в мгновение превращались в косметический салон. Женщины не успевали утром поухаживать за собой. Вот и наверстывали упущенное на работе. Ведь стиральные машины были редкостью, а о посудомоечных и говорить нечего. Зеркальца, помады, тушь, щипчики, пудра, мелькали перед их лицами. Все, что касалось непосредственно красоты, делалось с птичьей скоростью, чтобы успеть навести «марафет» до прихода шефа.
   И это надо было сделать за счет рабочего времени, пока не появится начальница. Она об этом знала, и сама, догоняя то, что не успела, приводила себя в порядок в кабинете. Ведь, как и всем, ей пришлось ехать в этом проклятом автобусе, зажатой, как селедка, среди дурнопахнущей публики. Стоять, не имея возможности повернуться. Потом метро, потом опять автобус. И так всегда. Конечно, ей одной было скучно, но не могла же она заниматься «серьезнейшим делом» вместе с подчиненными.
   Были в отделе дни, когда все, кто в нем работал, не могли сдержать улыбки, а потом разражались смехом. Расскажу об одном таком. Одна из сотрудниц должна была отмечать какой-то юбилей, в связи с чем и была приглашена на него. Она пришла на работу в весьма не новом платье, но чистом и опрятном, довольно симпатичном. Но оно было куплено давным-давно, еще в девичестве и стало ей мало. Подойдя к какой-то полке с документами, она потянулась за папкой, и о ужас! Из-под платья показалось то, что носили многие женщины страны. Показались необъятные трусы сиреневого цвета толщиной в сантиметр да еще с резинками. Отдел залился хохотом. Пошли в ход булавки и заколки, чтобы укоротить это произведение «знаменитых русских дизайнеров» на одну треть.
   Не так давно, в 2010 году, один русский коллекционер выставил в Париже сотни экспонатов нижнего белья, которое носило подавляющее большинство советских женщин до смерти Сталина 1953 года. Потом стало получше с этим делом, но не очень. Парижане умирали со смеху, не понимая, как эту «сбрую» можно носить. Выставка имела огромный успех. В конце концов рабочее помещение становилось тем, чем должно быть. Все «немыслимые инструменты» прятались в сумочки. Место на столах гордо занимали устаревшие счетные машинки.
   Для чего они это делали – для меня тайна. Для пары пузатых старых начальников или для ожидающей толпы несчастных просителей со всей России, которым надо было достать запасные части для тракторов или машин, нужных в сельском хозяйстве. Тоже подозрительно. Эти части или давно проржавели, или были пропиты. Неделями эти просители жили в командировке в Москве. Были конечно среди них и молодые и симпатичные. Я думаю, вся эта красота наводилась для них. Хотя, может, и для любимых мужей, когда наши кормилицы появятся вечером в доме с двумя тяжелыми сумками в обеих руках, чтобы с завтрашнего дня начинать все сначала. Любимые наши! Какая вам досталась доля. Мы любим вас и жалеем вас!

О себе и о сыне

   Теперь о себе и о сыне. Точно такой же путь до работы. Входим в школу. Я прохожу к себе в зал. Я преподаватель физкультуры. Впереди шесть уроков по одному часу. Сына сегодня в школу не впускают. «Жорик, у тебя отросли волосы, длиннее, чем нужно. Быстро в парикмахерскую!» Он предпочитает прогуливать и вообще в школе в этот день не появляется. Взрослый – уже 12 лет. Вхожу в зал. Маленький спортивный зал – даже крошечный. В нем обычно на уроке 35 человек – мальчиков и девочек от первого до десятого класса.
   Спортивные снаряды и маты изношены до последнего. Денег нет на покупку нового инвентаря. Весь зал от пола до потолка покрашен мной – бесплатно. За это не платят. Спортивный пол очень трудно красить. Много разметок.
   Я, чтобы заработать больше, взял на себя непосильную нагрузку. Я – старший преподаватель, а это значит, я обеспечиваю весь педагогический процесс в школе по физическому воспитанию. Это значит, что я ответственный за все дополнительные часы, причем бесплатно. Я ответственен за все соревнования по своей школе. Кроме того, я классный руководитель десятого класса «В». Мне дают зарплату в общей очереди. Преподаватели других предметов с завистью наблюдают, что я получаю больщую зарплату, чем они, не намного большую, но для зависти хватает. Они не понимают, что каждый день через мои руки проходят шесть классов по 35 человек – 210 человек.
   А это означает, что теоретически я могу столкнуться со множеством увечий или легких травм, а может и со смертью. Я вхожу в свой кабинет. На стульях, на моем столе сидят детишки. Возраст зависит от класса. «Фердинанд Георгиевич, что мне делать? Я его люблю, а он меня нет?» – десятый класс. «Фердинанд Георгиевич, чего он меня все время дергает за косичку?» – это пятый класс. И это все время – бесконечно. Они меня любят, и делятся со мной всеми своими проблемами.
   В школе не соскучишься. Дети – есть дети в любом возрасте. Много сложностей, много смеха, много детской дружбы и много обезьяньей суеты и всяческих затей. В общем обычная школьная рутина. Но бывает такое…
   Однажды у меня не было урока, и я сидел в своем кабинете, и что-то писал в журнале. Раздался тихий стук в дверь и в кабинет вошел десяток необычных молодых людей. Меня поразило насколько они были хорошо развиты физически, модно одеты и чрезвычайно деликатны. «Фердинанд Георгиевич», обратился ко мне один из них. «Мы хотели бы пройти у вас практику по физическому воспитанию детей средней школы, в течение одного месяца. Сами мы студенты института физической культуры и практика входит в нашу программу».
   В обратившемся ко мне молодом человеке, я узнал прославленного капитана сборной СССР, Валерия Харламова, а в остальных – игроков этой легендарной команды. Это были чемпионы Мира, Европы и Олимпийских игр. Я спросил, кто их послал ко мне. Оказалось, что это была директор моей школы Валентина Ивановна Павлова. Мне показалось смешным, что звезды такой величины должны проходить практику в школе, как будто они должны были стать учителями. Потом мы поговорили о всяком разном, и я на прощание сказал, что через месяц капитан команды может придти ко мне с зачетками, в которых я распишусь в том, что они прошли практику на отлично. Я был очень доволен, что мог познакомиться с ними, а они, что я их понял. На прощанье я попросил их подарить школе 30 хоккейных клюшек и 20 баскетбольных мячей, в которых школа страшно нуждалась. Они все мне это обещали. На следующий день команда улетела в Америку.
   Прошел месяц, и на пороге моего кабинета появился Валерий Харламов. В руке он держал зачетные книжки. «Фердинанд Георгиевич», – я совсем забыл, что привез вам то, что вы просили. Я сбегаю к машине и все это будет у вас в кабинете. Я был счастлив – хоккейные клюшки и мячи, о которых я и не мечтал. Но он на этом не остановился. «Фердинанд Георгиевич! Я дарю вам мою собственную клюшку, которой забил последнюю шайбу на Всемирной Олимпиаде в Саппоро – Япония. На этой клюшке расписались все игроки команды. Примите на добрую память». Для себя я отметил, что передо мной стоял интеллигентнейший и хороший человек. Я сказал ему спасибо, поставил роспись в зачетках, и мы попрощались. Клюшка была для любителей хоккея абсолютно бесценной. Это была мечта всех фанатов хоккея. К сожалению, это была наша последняя встреча. Вскоре Валерий Харламов погиб в автомобильной катастрофе. Жалко молодую жизнь до слез.
   Сколько друзей впоследствии приходило к мне и я видел, что их терзает «белая зависть». Клюшка висела у меня на стене до самого отъезда. Когда мы собирались, то оказалось, что она не влезает ни в один чемодан. Я взял и распилил ее пополам косым срезом, чтобы потом склеить. Так она и пропутешествовала с нами по Италии и Америке, пока не попала в Германию. Там, я ее в жизненной сумятице куда-то положил. Одну часть туда, а другую куда-то, и забыл о ней. На этом приключения знаменитой клюшки не закончились. В 1992 году я возвращался в Германию из Москвы. Поезд весело вез меня в Ганновер. По дороге я познакомился с проводником вагона, оказавшимся отчаянным любителем хоккея. Он помнил имена всех хоккеистов и названия всех команд, когда-либо игравших в мире последние 20 лет.
   За рюмочкой я рассказал ему, какой ценностью владею. Прежде, мне редко встречались люди, у которых в глазах возникла такая печаль. Печаль безысходности. И я все понял – эта клюшка должна быть у этого человека, а не у меня. Я, наблюдая за ним, промолчал. При подъезде к Ганноверу, мы обменялись телефонами. Я спросил его, когда он снова будет в нашем городе и получил ответ – тогда-то, в такой-то день и час. Прошло четыре дня – и я встретил его на перроне. Молча протянул ему крюк от клюшки, на котором была только половина подписей команды. Я объяснил, что ручку не могу найти. Он страшно обрадовался этому, но одновременно как-то сник. И я все понял.
   Он уехал в Москву, а я перевернул весь дом и нашел ручку с подписями остальных игроков. По телефону мы договорились о новой встрече. В пять часов утра я приехал на вокзал и передал проводнику его сокровище. Со времени встречи с Харламовым прошло 35 лет. Но каждый настоящий любитель хоккея во всем мире может назвать по именам всех игроков легендарной команды, тем более имя Валерия Харламова. Виси, моя клюшка, на стене дома – в Москве, у настоящего фаната, на счастье – клюшка Валерия Харламова.
   Забыл сказать, что перед последним прощанием с Харламовым, я, как преподаватель анатомии и физиологии, из любопытства попросил его показать мне свою ногу. Он засучил брючину и я провел по его берцовой кости ладонью. Это не была гладкая кость, она выглядела, как пила. Кость была вся в зазубринах. Вот, так достается спортивная слава – такая вот жизнь хоккеистов.
   Проходит день, заполненный трудами. Я беру сына шестиклассника за руку и мы идем домой. Питание в школе отвратительное. Я вечно голодный из-за большой нагрузки. Сын тоже недоедает. Опять автобус, метро, автобус.
   На душе грустно. Почти все что я зарабатываю, уходит на еду. Все что зарабатывает моя жена, тоже на еду. Остаток только на оплату квартиры и кредита. Об одежде речь и не идет. А где деньги на мыло? Два человека с высшим образованием не могут заработать на жизнь.
   И это абсолютно правдивая картина – для всей страны, за очень редким исключением. Да нет, для многих еще более мрачная картина, особенно в провинции.
   Нас с женой спасали еще наши сравнительно молодые годы и Москва. Как жили и что переживали более старые люди, очень трудно представить. Хотя «привычка – вторая натура». Одно могу сказать, что и сейчас многое из того, что я описал, остается. И так живут миллионы людей. Как положительную сторону нашей жизни в те времена могу отметить, что криминала, в сравнении с теперешним временем, в школе было исчезающее количество. Учитель не боялся учеников. Учитель пользовался уважением. Пьяных и ругающихся матом людей я увидел в транспорте впервые в жизни перед отъездом в 1976 году.
   Но система явно гнила и дурно пахла. Мне и жене даже не приходило в голову учить язык той или иной страны. Мы знали, что никогда нас не выпустят. Слава Богу, что это случилось. Работа на износ, маленькая зарплата. Учить язык не имело смысла. Вот, мы и выехали немые. А жалко. Как моя семья хотела бы жить в достойной стране, никуда из нее не выезжать. Как бы мы с женой хотели, чтобы все жили в своих домах достойно и счастливо, а не пересекали часовые пояса. Чтобы люди не мучились на чужбине. Ведь и там не съешь больше двух кусков, и не посидишь на двух стульях.
   Ведь, счастье не в деньгах, которых «трудом праведным» не заработаешь. Счастье всегда в том, что человек доволен тем, что он имеет, доволен тем, что живет у себя на Родине. Доволен тем, что открыл сердце Господу и помогает жить другим по мере сил своих. Вот такую картину я хотел описать для западного читателя. А вы, русские люди, знаете об этом лучше, чем я. Жалко, но ничего нового я для вас не открыл. Где бы вы не жили, я желаю вам счастья и Божьей помощи. А главное – Свободы.

СССР был страной чудес

   Никогда, в любой стране мира, не могло существовать то, что было в прежнем СССР. В крупных городах были специальные магазины под названием «Березка». В этих магазинах продавались абсолютно качественные западные товары: еда, вино, одежда. Можно было купить продукты, сигареты, даже автомобили, избежав записи на них на пять лет вперед. У входа в эти магазины стояли сотрудники КГБ. Они были и внутри. Не дай Бог советскому человеку достать по черному западную валюту и войти туда. Тюрьма, сразу и без оговорок. Против этих людей под названием «валютчики» предпринимались строжайшие меры. Эти магазины обслуживали тех, кто работал за границей. Я однажды зашел в этот магазин, имея разрешение на владение английскими фунтами. Этот документ дала мне мамина сестра, посетившая нас. Она жила в Англии. Так вот я имел от нее подарок 50 фунтов. Первый шаг в магазин, и я был схвачен. Начался допрос. Но отпустили. Все было официально. В такой же магазин когда-то вошел лауреат нобелевской премии академик Сахаров и потребовал, чтобы ему продали товар за русские рубли. Был большой скандал и тем не менее товар ему не продали. Несмотря на то, что это был Сахаров, сказали, что он сумасшедший. Бывало, люди, доставшие где-то валюту заходили туда. Потом домой они не возвращались. Тюрьма, ссылка. Точно по Орвеллу «Скотский хутор».
   «Страна, где все были равны – другие были равнее». Я бы хотел посмотреть в каком западном обществе могло бы это произойти. Несчастный русский доверчивый народ. Тысячу лет издевательств сделали его рабом послушным и тихим. Прав был М.Ю.Лермонтов, написавший в 1837 году: «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ. Быть может, за хребтом Кавказа, укроюсь от твоих пашей. От их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей» (Лермонтов М.Ю.).
   1976 год 31 сентября. Моя семья – я, жена и сын решили уехать из страны СССР. Страны, в которой родились и выросли. Мне 42 года, жене 39 лет, сыну 13. Мы не можем в ней дальше жить. Мы не чувствуем себя гражданами, это больше не наша Родина, не наш дом. Мы задыхаемся от лжи, которая как паутина опутала страну Советов. И между прочим мы покидаем ее навсегда, так решили «наверху». Это было тогда негласным законом. Покидаем страну «чудес», которую нельзя было сравнить ни с одной страной мира – по количеству этих чудес.
   В этой стране, в любой семье можно было оставить кран с горячей водой открытым, и пусть себе горячая вода-кипяток течет себе неделю или месяц. В этой стране во всех городских квартирах, в домах «хрущевках» [4 - Панельные – дешевые дома, построенные при Хрущеве – 1957–1964.] батареи отопления шпарили день и ночь зимой и летом при открытых окнах или форточках. Попробуйте это сделать на Западе! В этой стране в моей семье можно было бы оставить четыре газовых горелки зажженными. И пусть себе горят месяц или сколько хочешь, без перерыва. За это все равно будешь платить просто смешные копейки, как и за воду или отопление.
   В этой стране мы могли говорить по телефону долгими часами, и тоже это стоило копейки. В этой стране миллионы людей получали плохие или хорошие квартиры бесплатно. Мясо 2 рубля килограмм, водка – 2 руб. 15 копеек бутылка. Зарплата от 60-ти до 200 рублей в месяц. Проезд в метро стоил 5 копеек. Катайся целый месяц, если не выйдешь на улицу. При всем при этом, оттуда надо было бежать. На питание уходило 90 % зарплаты. Была поговорка «Чтоб ты жил на зарплату инженера или врача». На одежду западного производства надеяться нечего. Ни этой одежды, ни денег на нее в моей семье, состоящей из двух людей с высшим образованием и школьника сына, не было. Россия жила на «авось». То есть, проживем как-нибудь. Женские сапоги стоили больше, чем зарплата инженера в месяц – 150 рублей.
   По всей стране вплоть до 1992 года, пока не заработал свободный рынок, был дефицит всего. Повсюду звучало чудесное слово «выбросили». В каком-то уголке Москвы «выбросили» яйца польского происхождения, и выстраивалась огромная очередь. В другом уголке Москвы «выбросили» лифчики чешского производства – очередь. Там «выбросили» приличную колбасу. Там, о чудо!, «выбросили» свежих куриц. Слово «выбросили» было навязчивой мечтой советского народа на протяжении всего времени от революции 17-го года и вплоть до 1992 года.
   Начальница на работе жены моментально освобождала двух своих сотрудниц и посылала туда, где можно было ухватить за хвост это замечательное слово. И плевать, что их не было на работе целый день, лишь бы они что-то достали для отдела. Особенно это чудесное слово влияло на женскую половину страны, если оно обозначало «выбросили» косметику западного производства. Русская помада стекала с губ наших красавиц. Неимоверное количество слюны требовалось, чтобы размочить тушь или другие ингредиенты, необходимые для процесса по наведению красоты. Муки, муки, и еще раз муки!
   Бывало, случались настоящие чудеса. Теперь они касались мужчин. На протяжении пары месяцев в году, исчезали лезвия для бритв, и ЭТО приводило к тому, что «сильный пол» выглядел обросшими щетиной «викингами». У тех же, кто ухитрялся побриться тупой бритвой, на лице красовались царапины, что могло привести к мысли, что это следы острых коготков, полученных при семейной ссоре.
   А вот еще чудеса, которые касались всего населения России. Есть многочисленные фотографии, на которых стоят счастливые обладатели туалетной бумаги. Она была страшным дефицитом. Так вот, на их шеях, виде ожерелий, висели рулоны этого добра. Практически, пока не заработал свободный рынок, постоянно, как я уже писал, был ужасающий дефицит.
   Во всех туалетах была только нарезанная газетная бумага весьма скверного качества. При чтении газет свинцовая пыль пачкала руки, наверное, причиняла большой вред при употреблении в неположенном месте.
   «Выбросили» косметику западного, чешского или польского производства – стойте целый день. Может быть, достанется. А неподалеку всегда стояли женщины, у которых сумки были набиты этим добром. Каким-то образом директора магазинов снабжали их этой мечтой. Но у спекулянтов они стоили в три раза дороже. Милиция их не трогала. По-видимому, у их жен западной косметики было достаточно. Не спали наши жены спокойно – где достать обувь и кофточку? Где достать юбочку, где достать колготки? Скажите, где, где, где?
   Вот так и жили. На беглый взгляд в городах были модно одеты. Но все в одном экземпляре с ног до головы. Бедные наши, любимые наши. Я лично стоял в Москве в магазине «Лейпциг» около одиннадцати часов. И как я был счастлив, когда притащил жене кофточку, лифчик и трусики. Как мужчине, мне было стыдно стоять за этим. Жена работала. Ну спасибо, что «выбросили». Зато ты мог получить высшее образование совершенно бесплатно и стать инженером, врачом и так далее. И провести остаток жизни в бедности, в рабстве и во лжи. Если бы ты захотел поехать в социалистическую страну Болгарию, чтобы провести отпуск, то тебе был бы учинен целый допрос: «На какие деньги, как имя руководителя страны, какое внутреннее политическое устройство, а главное – зачем?»
   Выезжать из страны могли только люди, проверенные КГБ и принадлежащие к сливкам общества. Если ты выехал в капиталистическую страну, то никогда бы не посмел появляться на улице один. Только группой из 3–4 человек, в которой был всегда один доносчик, соглядатай. И если ты все-таки ушел один – прощай, работа и будущие поездки за границу, навсегда. Слово «Правда» стояло только в заголовке центральной газеты, где все страницы были заполнены лживыми словами и обещаниями. Не надо нам такой страны СССР – мы уезжаем.
   У меня был один знакомый артист. В погоне за валютой он на всем экономил, мечтая привезти домой одежду для жены и детей с Запада. Для этого с ним был вечный кипятильник. Он промывал раковину для умывания в отеле, наливал туда воду, засыпал два пакета сухого супа. И вот однажды, когда он приступил к приготовлению супа и всунул кипятильник в воду, произошло короткое замыкание. Свет в отеле вырубился. Наступила темнота и хаос. Бегая по коридорам в поисках рубильника, люди сталкивались друг с другом, пока не нашли причину, и свет был включен. Даже народные артисты не могли позволить себе провести время в ресторанах, настолько были бедны, что экономили деньги на одежду западного производства.
   Я вспомнил об одном случае. Далекое прошлое 1948 года. Мне 14 лет. Утро. Во дворе появляется полупьяный художник Лепилин. Он – участник войны. Прошел от Москвы до Берлина. Ноги нет, к колену привязана деревяшка. «Вот хорошо, что я тебя встретил, Фердинанд! Имя-то какое. Напоминает Германию». Мы садимся на скамеечку у почти сгнившего стола во дворе. Удивительная пара. Мальчишка, а напротив старик. Я слушаю его внимательно. Слова толчками вылетают из его рта, в котором торчат два-три зуба. Он жестикулирует дрожащими руками. Алкоголь без меры добивает его. Ему было лет пятьдесят. Он рассказывал мне, что побежденные жили в сотню раз лучше, чем победители. Он знал, что я о разговоре никому не расскажу, так как папа был немец. Поэтому он столько мне всего рассказал, что хватило бы на сто лет страшных сталинских лагерей.
   Сейчас мне 77 лет, но я помню тот разговор до слова. Как ни странно, я понимал Лепилина. Нет – в 1976 году я и моя семья не хотели больше жить в стране СССР. Чудеса часто посещают людей. Они особенно приятны, когда окрашены в розовый цвет. Вот я просыпаюсь утром, открываю глаза и… у меня ничего не болит. Мне подарен целый день жизни, полный забот и светлых надежд. Это мой день, и я должен прожить его хорошо. Но иногда я принимаю близко к сердцу коварную жизненную суету, окружающую меня в XXIвеке, полном тревог, неразберихи и какого-то мерцающего обмана. А где же другие чудеса?
   Да вот они. Я прожил 75 лет. И если за всю свою жизнь я написал три письма, то это много. Терпеть не мог бумагу и чернила еще со школьной скамьи. И вдруг, после тяжелой болезни, приведшей к операции, уже находясь дома, я попросил жену пойти в магазин и… купить ручку и бумагу. В ответ я увидел удивленные глаза. «А зачем?» Я не стал отвечать и повторил свою просьбу. Появилось все, что я просил … и пять книг разошедшихся в «интернете» по всему миру.

Мои замечательные предки. Крестьяне из Хаале-Заале. Моя прабабушка, моя бабушка, мой дедушка, мама дедушки, сестра дедушки. Фото 1897 года. Смотрите, какое достоинство у крестьян. Смотрите, как одеты. Смотрите, смотрите, как было 104 года назад: и это – крестьяне.

Георг Фингер. Герой Первой мировой войны. Награжден высшей наградой – «Железным крестом». Мой отец. Фото 1920 года.

Моя мама. Фото 1923 года. Жила самостоятельно в г. Аленштейн. Германия.

Глава III
Подготовка к отъезду

   К тому времени, когда я пишу эту книгу, прошло 33 года с достопамятной встречи с Моней. Маленький, лысый еврей, лет пятидесяти пяти доставил нам и горести, и радости. Подарил нам надежды пережить время между подачей документов и получения визы на выезд. О нем немного позже.
   Как и почему в этот удивительный день жена прибежала на птичий рынок? На это были чрезвычайные причины. Во-первых, мы были коренные москвичи. Мы любили наш город, который Теофиль Готье описал 150 лет назад. В 1950–60-х годах это был еще почти патриархальный город. Чистый, мытый и с кривыми улицами, по сторонам которых стояли купеческие дома. Почти не было ужасных промышленных районов, которые так уродуют города. Конечно, торчали сталинские высотки, но они не были настолько ужасны, чтобы изуродовать архитектуру города.
   Я мог вечерами сидеть в пахнущем липовым цветом воздухе с друзьями и подругами и петь песни под гитару у памятника Пушкину. Тишина. Небольшой поток машин, говорок проходящих людей. Дожди в Москве быстрые, летние, теплые, щекочущие и совсем не надоедливые. Пошел и прошел. Снимай ботинки или туфельки и беги со счастьем по теплым чистым лужам. В 1952 году магазины были заполнены продуктами и отрезами материи. Все это только не для простого народа. Еда стоила очень дорого. Было не до деликатесов, лишь бы прокормиться. Зато чистый воздух выдавался бесплатно. За этим Сталин уследить не мог. На прилавках стояли огромные банки с черной икрой всех сортов. Осетры поражали своими размерами. Шелка, которых сейчас в 2011 году на Западе и не найти. Любые породы рыб, маслины. Да и всего не перечислить. При всем при этом не было дня, чтобы народ не мучился мыслями о том, как прокормить себя и своих детей. Подавляющее население страны жило в коммуналках.
   Бедность была уделом народа. Таких продуктов, которые были в магазинах Москвы в те времена, теперешние русские люди никогда не смогут попробовать. Они были самого высокого качества. Но абсолютно недоступны большинству населения страны. Наша семья всегда недоедала. На перемены надеяться было нечего. Картошка, капуста, керосин – готовь и ешь.
   Во-вторых, советская власть запросто и без размышлений распылила моего папу, мать жены, родных моей мамы. В общем, рассчитались с ними по полной программе, причем ни за что.
   В-третьих, два человека, оба с высшим образованием, зарабатывали только на то, чтобы прокормиться и дать музыкальное образование сыну.
   В-четвертых, основным моментом для решения уехать был случай, который мы наблюдали в 1975 году в универсаме. Мы пошли купить мяса. Из какой-то двери магазина со скрипом выехала квадратная конструкция, напоминающая клетку для тигра. Клетку со ржавыми прутьями на колесах. Внутри нее лежали грубо порубленные куски мяса, вперемежку с костями.
   Толпа людей стала остервенело вытаскивать эти куски между прутьями. Ажиотаж был необыкновенный. А администратор с красной рожей, с ухмылкой смотрел на происходящее. Я сказал жене: «Пойдем. Это – конец».
   В-пятых, об очень грустном. Мама моей жены, потрясающий по честности и порядочности человек, прошедший всю войну от Москвы до Вены, орденоносец, работавший на закрытом предприятии, была загнана системой в тупик и покончила с собой. Видимо, не могла по-другому, хотя на руках были ордер на квартиру, внук и любимая дочка. Я не мог найти места, чтобы достойно ее похоронить. В двух случаях я видел поля, отведенные под кладбища. В свежевырытых могилах стояла наполовину вода, куда и опускали гробы.
   Когда я нашел приличное место на другом кладбище, то через месяц мне сказали, чтобы я забирал урну, так как в этом месте будут хоронить крупного чиновника. Я забрал, будь они трижды прокляты.
   В-шестых, какой там барон Мюнхгаузен, он младенец перед нашими умельцами. Ложь, ложь, сплошная ложь во всем. Страна на глазах падала в яму. И жить нормальному мыслящему человеку в ней стало невозможно. Анекдот: «Красная площадь, Кремль, надпись – «Кто ЗДЕСЬ не работает, тот не ест».
   В один из хмурых осенних дней мы посетили мою маму. Она встретила нас и, посмотрев на нас материнским теплым взглядом, сказала: «Эх, что-то мне не нравится, как вы выглядите. За эти деньги не стоит и работать». Нам слова мамы очень понравились. Вообще по нам лучше много работать и за это достойно жить.
   – Может, вам смотать отсюда, да поскорее?
   Я возразил: «Мама, если мы отсюда уедем, то зачем ты меня рожала? Мы же с тобой потом никогда не увидимся».
   На что она мне возразила: «Времена меняются, сыночек. Дай Бог, и увидим друг друга, да еще проживем сто лет».
   Я маму втройне зауважал. Эта женщина, прошедшая ад 1937 года, видимо, знала, что говорит.
   – Я еще предчувствую, что эти недоумки от безнадеги затеют войну, а у вас растет сын.
   Ну, точно как в воду смотрела с этим Афганом. Нам этот совет захотелось использовать. Тем более, что под маминой квартирой жил сосед Арон с женой Галей. Они пару лет назад решили уехать в Израиль. Но совсем не приняли во внимание, что работали на каком-то предприятии, где на 1/3 было что-то секретное. Вот эта забывчивость и стоила им потери работы. Их не выпускали упорно. Жили они на крошечное пособие, которое выдавала им какая-то еврейская организация, видимо, международного масштаба.
   Два интеллигентнейших человека жили в эти годы в страшных условиях, на которые их обрекла советская власть, только за желание уехать из страны. Они были никем и ничем. В любое время могли загреметь в Сибирь. Как я узнал потом, их невероятное упорство и бесстрашие привели к тому, что их выпустили. Ну вот мы и появились у Арона и Гали.
   Они нас выслушали и сказали, что нужно абсолютно секретно передать в Израиль данные о нас. Для этого есть способ. Какой-то человек зашьет их в пояс. И вот так они попадут туда, куда надо. Вот на что толкала людей эта власть. Она многое с нами проделывала, но из-за нее, нас ни в каком виде «в пояс не зашивали». Выпускали людей только под предлогом «воссоединения с семьей», т.е. у тебя в Израиле должны были быть близкие родственники. У меня с женой ни одного близкого родственника, да и самого дальнего тоже не было. В этом случае нам просто страшно не повезло. Встал вопрос: «Ехать или не ехать? Выпустят ли нас?»
   Я на треть еврей, на треть немец, на треть француз, и на остаток – кто знает. Жена русская, а сын? Подсчитывайте сами. Главное – мы решились, написали наши данные и они прямым «секретным ходом» понеслись-поехали в «страну обетованную».
   Мы ушли, но на душе остался противный осадок. У нас сложилась патовая ситуация. Здесь жить невозможно. Там – неизвестность. Что делать? Мы жили в Чертаново – пригороде Москвы, в доме-башне, почти в новостройке. Ее построили в 1973 году, а до этого мы жили на юго-западе на улице Новаторов в однокомнатной «хрущевке» [5 - Хрущевки – дома, построенные при Хрущеве.], однокомнатной квартире размером 18 м -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

. В ней родился наш сын, и в ней вместе с молодостью было прожито десять лет. Мы вырвались, наконец-то, из коммуналки – она нам больше не грозила.
   Но по мере того, как наш сын рос, мы столкнулись с определенными проблемами, проблемами этическими, которые ставил перед нами наш возраст. Ну ладно, как то обходились. Хотя становилось все теснее и теснее. Но ведь «нет худа без добра». Известно, что Россия – страна чудес. Большинство которых очень плохие, но иногда бывают и хорошие. В один удивительный день, вернее в полвторого ночи, раздался звонок. Я, спросонья, схватил трубку и услышал голос друга Саши, по которому четко понял, сколько в нем находится всякой смеси, состоящей из водки, коньяка и шампанского. Довольно бодрым голосом он сказал: «Ферд, выручай. Мы с Раей (женой) тут рядом, недалеко в гостях, отмечаем день рождения друга.» Знал гад, что я гитарист и любитель веселья, вот и пристал как «банный лист к жопе» [6 - поговорка]. «Саш! Я не шут, чтобы вас забавлять посередине ночи. Риточка спит, я почти тоже». Но мои объяснения не помогали. В трубке неожиданно раздались другие голоса, просившие об этом так же настойчиво.
   Я вспомнил бессмертные слова песни Бетховена «За друга готов я пить воду, да только с воды меня рвет». Мы с женой встали, оделись и, повесив гитару на плечо, пошли в гости. Было два часа 15 минут ночи. Дверь открылась, и я услышал голос друга: «Ну, что я вам говорил? Вот настоящий человек. Готов выручать друзей в любое время дня и ночи». На мой взгляд, компанией было уже выпито немерянное количество. Хотя могу отметить, что все держались на ногах, но при объятиях так навалились на нас, что мы едва не упали на пол.
   Знакомьтесь. Мы стали знакомиться. «Николай», – сказал один. «Петя», – сказал другой. Я оглянулся на жену. Она утопала в объятиях и поцелуях какой-то женщины, которая представилась Наташей. Оказалось, что она – одноклассница моей жены. Они не виделись много-много лет с тех пор, как учились в школе. И пошло-поехало, и понеслось. Пропели по утру петухи в близлежащей деревне. Но было так хорошо и тепло, что песни не кончались, как и не кончался поток живительной влаги. Получилось так, что один из новых друзей оказался ректором государственного университета, а другой председателем Райисполкома с населением в сотни тысяч человек.
   Всему приходит конец. Вставало солнышко, запели трезвые как всегда птицы. И вдруг «Провидение» послало мне блестящую идею. «Ребята! – сказал я на прощание. – Я вам спою мою любимую песню». «Давай, давай», – закричали все. И я спел, зачем – сам не знаю. Но Господни пути неисповедимы. И спел я ее, как оказалось, совсем не зря.

     Кудри вьются, кудри вьются
     Кудри вьются у бл…ей,
     А почему они не вьются
     У порядочных людей.
     А потому что у бл…ей
     Деньги есть на бигудей,
     А у порядочных людей
     Все уходит на бл…ей.

   Песня произвела фурор необыкновенный. Председатель исполкома и ректор университета просили без конца повторять эту песню. По моему глубокому убеждению в нее был вложен смысл, который волновал моих новых друзей. И этот смысл вызывал в их душе какое-то сожаление о деньгах, потраченных на «воплощенную невинность».
   Когда мы были в гостях, то в перерывах между песнями председатель исполкома спрашивал, где я живу, кем работаю и так далее. Я не жаловался на тесноту, так как не привык это делать. Когда я прощался с Колей, он мне сказал: «Ферд, через три дня в такой-то час придешь в райисполком. Не опаздывай». Я сказал: «Ладно, приду». И мы расстались. Пришли домой и долго-долго спали. Благо, была суббота. В назначенный день я сидел в огромной приемной райисполкома между двумя людьми, почему-то оказавшихся генералами. Прошло какое-то время и раздался голос секретаря: «Товарищ Фингер, проходите».
   В огромном зале прямо по центру сидел Николай, а за боковыми столами сидела комиссия с важным видом. Я же сказал, что Россия – страна чудес. Николай, обратившись к комиссии, описал в самых черных красках мои жилищные условия, причем сказал, что советский учитель и интеллигент должен жить лучше и при этом выразительно посмотрел на членов комиссии, на что они утвердительно закивали в знак согласия.
   В новой двухкомнатной квартире, которую мы получили через две недели, было 45 м -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

. Туалет и ванна были раздельными. По теперешним ценам 2011 года такая квартира стоит 200 000€ .
   Ну, вот и вся история. И это в Москве. Где люди стояли в очередях за получением квартиры долгими годами. «Судьба, судьба играет человеком, а человек играет на трубе».
   Вернемся к будущему – к 1975 году. После Гуревичей мы пришли домой, а так как уже ничего нельзя было вернуть, мы позатыкали все отверстия в квартире чем можно было. В ход пошел даже старый лифчик жены, за неимением другого. Нормальные трусики и лифчики, а также туалетная бумага были в стране страшным дефицитом. Убедившись, что нас не может теперь услышать КГБ и «даже ФБР», мы стали умно рассуждать о своем будущем. У нас было два самоучителя по ивриту, которые нам дал Арон. Один мы взяли себе, а другой отдали сыну. Пришло время спать. За окном моросил противный дождь, терлись друг о друга печальные ветви деревьев, по мокрому асфальту шуршали машины. Но это даже понравилось нам, был дополнительный шум, который мешал, как мы думали, подслушивать наши разговоры многочисленным врагам.
   Мы взяли фонарики, залезли под одеяла и стали изучать иврит. «Рит, а, Рит, по-моему, мы его никогда не выучим. Ведь в нем нет ни одного слова, похожего на наши слова, даже матерного». «По моему мнению, любой язык надо изучать именно с него. Он до чертиков лаконичен и выразителен». Так и не выключив фонарь, за что и полетела последняя батарейка, с самоучителем иврита мы уснули. Шутка-шуткой, но случилось неожиданное.
   Проснулись мы утром, услышав радостный голос какого-то молодого человека. Это был наш сын, но говорил он на каком-то непонятном языке. Это был иврит. Когда я его спросил, что он говорил, то он сказал: «Доброе утро, и когда и куда и зачем мы поедем, и как я буду дальше без друзей, и что ТАМ мне в этой новой стране будут давать на завтрак, и будет ли там кока-кола и жевачка». Конец света! Вот что такое молодые мозги. Кстати, ни одного слова на иврите мы с женой не знаем. Очень жалко, конечно, что мы его не выучили, не пригодился. Мне лично стыдно, как еврею на одну треть, хотя бы треть этого красивого и древнего языка я должен бы знать.
   Откровенно говоря, с того момента, как нас «зашили в пояс», мы жили в постоянном страхе. Боялись угодить в Сибирь. И вот пришло долгожданное письмо с приглашением от некоего Якова Забарского, который вызывал нас в Израиль на постоянное место жительства с целью воссоединения с семьей.
   С этим письмом-приглашением мы с женой пошли в районный отдел КГБ и подали заявление на выезд. Нас спросили: «А кем он вам приходится?» Я сказал, что троюродным братом. Ну, смех и грех. Родная мать и брат живут в Москве, а воссоединения с семьей нужно искать в Израиле. Гебист, видимо, был очень удовлетворен тем, что нам придется объединяться с троюродным братом и больше вопросов о мифическом троюродном брате не задавал.
   Только через много лет я узнал, что данные, которые давали люди о себе, попадали напрямую на «Лубянку» в самый высокий дом России, «из которого Сибирь видать» [7 - Дом КГБ на Лубянке в Москве.].
   Происходили какие-то взаимосвязанные операции между КГБ и Израилем, в результате чего из Израиля приходили письма с приглашением на выезд. После нашего посещения отдела КГБ ко мне на работу и на работу жены пришли по паре человек и известили начальство о нашем намерении покинуть СССР. Мы автоматически объявились «врагами народа».
   Как только это случилось, со мной в школе перестали разговаривать, но сразу не вышибли – все-таки учитель. С женой получилось по другому. Мне позвонили с ее работы и сказали, чтобы я срочно приехал, с женой плохо, она в обмороке. Действительно, когда я приехал, то увидел, что моя прелестная, тишайшая, милая жена лежала на диване, и вокруг нее хлопотали сотрудницы. В комнате пахло нашатырем и валидолом. Я чуть не упал от страха. Оказывается, ее начальница-еврейка сказала, что она враг народа, и она готова ее задушить собственными руками.
   Я кинулся к начальнику «Россельхозтехники», сказал ему тоже – еврею, а как бы он себя вел, если бы это случилось с его женой, при желании уехать в страну «обетованную». На что услышал: «Фердинанд Георгиевич, немедленно напишите на начальницу вашей жены жалобу в КГБ и пусть они гонят ее вон». В этот момент я подумал, что значит солидарность и любовь русских евреев друг к другу. Я наорал на начальницу, вызвал такси и уехал подальше от «Россельхознавоза». Где ты сейчас, «начальница»? Сегодня без всякой визы можешь лететь в Израиль, и как же тебе будет всегда стыдно за унижение, весьма не виртуальное, одной из лучших, тишайших женщин на свете.
   Что касается изучения иврита, то я сказал, что Израиль скоро станет маленькой Россией, если такие, как мы, побегут туда, то мы как-нибудь объяснимся с местными аборигенами. Ведь даже министры там есть русские евреи. Так что напополам с матерком я и перебьюсь. Главное найти хорошую работу. У жены с этим делом пшик, инженер-экономист, языка нет. Что касается меня, то как преподаватель анатомии, физиологии и спорта, я смогу спокойно работать массажистом и буду иметь большой успех как физиотерапевт. Женщины любят скромных и молчаливых. С того момента, как жена прибежала на рынок, наступили суетливые деньки, наполненные беспокойством.
   Надо было рассчитаться с любимым государством – оно бдило и своих изменников терзало основательно. Надо было заплатить за образование, за выход из гражданства, предъявить отремонтированную квартиру – чтоб они провалились. Ведь это что-то около 4000 рублей, а это больше чем годовая зарплата нас обоих. «Мы русские-советские, выкрутимся», – сказал я. Хотя сомнения терзали. «Ферд, да ничего не будет, продадим мебель, купим надувные матрасы, продадим почти выкупленное пианино сына, и вперед!». На это я дал полное согласие жене.
   Мы написали объявления, развели клейстер, вышли на улицу и на первых попавшихся фонарных столбах, вокруг которых крутились дворняжки, с интересом их обнюхивая и поднимая задние ноги, мы наклеили объявления о продаже. И были счастливы. В первый раз в жизни мы не зависели от проклятого дефицита, мы не Покупали – Продавали. И наши труды принесли результат. Подействовало. Пошло как по маслу. В один прекрасный день в нашу дверь позвонили, и вместо покупателя в квартиру вошел генерал КГБ. С одной стороны, мы испугались, с другой взыграла гордость. Если уж ближе к Китаю, то лучше в сопровождении генерала, чем в сопровождении жалких вертухаев, глупых и злобных.
   – Вы давали объявление о продаже мебели? – спросил генерал. Я утвердительно кивнул, предпочитая молчать на всякий случай. Дело в том, что мы с женой много работали, помогала мама жены, помогал рынок, и мы из-за принципа, что жизнь коротка, покупали только импортную хорошую мебель в кредит и потихонечку выплачивали. Ну, в общем договорились. Это был удивительный день. Генерал наклонился ко мне. Его гебешная фуражка чуть не слетела на пол. «Молодцы, что уезжаете. Нормальным людям в ненормальной стране делать нечего. Желаю счастья». Я просто онемел. Конечно, знал, что в 1976 году страна стала сгнивать, побежали толковые, часто предприимчивые люди. Но что до такой степени!!! Я в свою очередь наклонился к его уху и прошептал: «А вы на всякий случай учите иврит, пригодится». На этом заговорщики расстались, я думаю, друзьями.
   Постепенно мы распродавали нашу мебель, нам в этом случае повезло, так как вещи были хорошими, модными. Долг государству мы заплатили, хотя нам казалось, что государство должно было заплатить нам за двадцатилетнюю безупречную работу. Ну, и хрен с ним. Получив квитанцию об оплате, мы отдали ее в ОВИР [8 - ОВИР – аббревиатура от Отдел виз и регистрации (иностранцев) – организация, существовавшая в СССР.] и получили визу. Каждому из нас на наши же деньги дали на троих по сто долларов на отъезд. Вот теперь мы почувствовали себя иностранцами. Попробуй-ка один из ста пятидесяти миллионов русских покажи «зеленые» из кулака, и ты бы оказался в местах не столь отдаленных.
   Конечно, мы сразу же поехали в «Березку» – валютный магазин. Даже представить себе, что мы можем туда войти – было невозможно. Магазин всегда был напичкан соглядатаями из КГБ. Страх и ужас. Как был прав президент Америки Рейган. Он назвал советскую систему «империей зла».
   Современный человек даже не может себе представить, что испытывали мы. Ведь близкие друзья, когда мы уезжали, не провожали нас. Я их понимаю. Любой, попавший под подозрение КГБ, потерял бы свою работу. Какие же мы с женой были счастливые. Плевать нам было на этот КГБ, мы были свободными. «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой» – бессмертный Гете. Ну, вот эту свободу я получил при входе в это заведение. Я видел эти морды, стоящие у входа, я видел эти пустые глаза. Но они уже не имели никакой силы перед входящими в этот магазин. Мы стали свободными людьми, у которых дрожала душа и текли слезы от предстоящего прощания с любимой Родиной, близкими друзьями, не имеющими никакого отношения к грязной системе, с нашими дорогими соотечественниками.
   Мы решили, глупые, потратить эти доллары на сувениры, которые потом оказались вообще никому не нужны. Полезней было оставить их на еду на Западе. Наивные мечтатели, неисправимые дураки, ничего не понимающие в западной жизни. Потом, прожив долгие годы на Западе, я понял, что Запад имеет множество сложных проблем, несмотря на сытость и благоденствие.
   Это благоденствие не очень-то по русской душе. Дух общества потребления чужд для нее. Ведь воевали мы с фашистами, лежа в окопах при минус 20– 25°С. Мы же не имели коньяка во фляжках и шоколада. Мы же не имели «шмайсеров» с сорока зарядами, а имели однозарядную винтовку. Мы мерзли в окопах, наскоро вырытых. Но мы защищали Родину, в высоком смысле этого слова. Несмотря на то, что Сталин уничтожил наших отцов и дедов, мы ее любили, презирая систему. Запад великолепен. При всех его недостатках, его украшает немыслимая корона из бриллиантов, и ее название – Свобода. Вот только из-за нее мы с женой решились, как и многие, на разрыв со страной СССР. «Не хлебом единым жив человек» [9 - Дудинцев – из книги.].
   Сегодня в 2011 году сложилась в России (!!!) смешная ситуация. Уезжай, куда хочешь, когда хочешь, возвращайся и живи! Никто не будет тебя преследовать. Свобода! Но после опыта западной жизни, ты туда вряд ли поедешь. Страна, как сказал президент Медведев, находится в тяжелейшем состоянии. Люди страдают от коррупции, криминала, нищеты. Но при всем при этом есть Свобода. Но ее на хлеб, как масло, не намажешь. Волна эмиграции спала. Люди предпочитают не уезжать, а зарабатывать, крутясь и вертясь в своей стране. Этого хочет молодежь и добивается своего. Запад прекрасен – он гарантия Свободы. Но там надо родиться. А русской душе нужна Родина, ее язык. Там есть непомерная экзальтация при трезвости, а по пьянке кричи «Караул!». Русский человек был (не знаю как сейчас) не особенно прагматичен. Он живет, он дышит и любит как-то по другому, чем на западе. Наверное, не лучше и не хуже, чем в других странах, но по-другому. Расчетов и меркантильности у большинства русских в любви нет. А вот безалаберности, безответственности много.
   Хочу рассказать о том, был ли секс в СССР. Был, и какой замечательный. Русские очень похожи в этом плане на французов. Заигрывания мужчин и женщин, любовные интриги происходят всегда и везде. Молодость есть молодость. Знакомились в метро, на улицах, в кинотеатрах, на вечеринках, бросая на девушек страстные взгляды, если девушка нравилась. Не было проблемы, если девушка пошла после часа знакомства в гости к молодому человеку, ей не грозила опасность. Попробуйте сейчас в 2011 году. Романы, признания в любви, поцелуи и объятия происходили, кажется, в самых неподходящих местах – на работе. Сексуальные влечения очень свободно и открыто проявлялись у людей.
   Оглядываясь назад, чувствую и осязаю стертое временем веяние секса – над своей старой головой. Он – основа основ в жизни. Он не менее важен, чем хлеб и Свобода. Несчастная Америка, где на женщину и не поглядеть пристальным взглядом. Мужчина – ты самый счастливый человек на свете, если в комнате трое, ты, любящая тебя женщина и дающий жизнь всему живому – секс. Ну, а теперь, наконец, о Моне.

Глава IV
Международный шпион Моня

   С нашим огромным богатством – целых 300 долларов (!) мы наклонились над витриной магазина, в которой лежали сувениры. Про них мы думали, что если купим, то на этом богатом западе заработаем большие деньги.
   Краем глаза я наблюдал за своей Риточкой, склонившейся над соседней витриной. Вдруг я увидел, как какой-то мужчина наклонился к моей жене, и что-то стал шептать ей на ухо. Ревность, ревность. Не успел я среагировать, жена подошла ко мне и передала весь разговор. «Вы похоже собираетесь в Израиль, так я могу вам уже в этом помочь, я тоже хочу ехать туда». Жена добавила, что у мужчины был явно еврейский акцент. Я предложил познакомиться поближе с ним. Моя интуиция мне подсказала, что он нам позарез нужен, чтобы вырвать нас из жуткого одиночества. Звали его Моня.
   Дорогой читатель! Весь последний месяц нашего пребывания на Родине, Моня сам того не зная был спасителем. Нам было с кем поговорить. На следующий день Моня пришел к нам с потрепанным чемоданом и заявил, что ему негде жить. Еще он заявил, что сделает нас в будущем миллионерами. Мы развесили уши и стали ждать чудес. Чудеса пришли незамедлительно.
   Во-первых, мы поняли, как надо изготовлять зеркальную фаску, до которой венецианцы не додумались. Во-вторых, что скоро он нас посвятит в секреты изготовления палехских красок. Причем мы поняли, что без этих красок Запад просто задыхается и скоро прекратит свое существование. Еще он сказал – что скоро поделится с нами огромными деньгами, которые он выиграет от опубликования бесчисленных процессов, которые вели из-за него в судах сотни живых и умерших адвокатов. Как он сказал, эти проигранные процессы произведут фурор и будут не менее важными, чем Нюренбергский процесс над нацистскими преступниками, к которому он причислял ужасно несправедливых советских судей. Он всех их считал антисемитами.
   Мы слушали его, открывши рот, хотя и понимали, что это балабол. Но этот балабол освобождал нас от жуткого чувства, что мы иностранцы в своей стране, а недоумки, руководящие страной, нас могут достать. Вся комичность положения была в том, что мы внутри смеялись над каждым его словом, а он свято верил в то, что говорил. За то время, пока Моня у нас гостил, мне показалось, что поголовье кур в близь лежащих селах сократилось вдвое. Но несмотря на это, аппетит Монин угрожающе возрастал. Каждый вечер перед сном он открывал свой потрепанный чемодан и, угрожающе рыча, трудился над очередной куриной костью и документами.
   Одинокий, заброшенный, пожилой человек с абсолютно перевернутыми понятиями о Западе, ехал в никуда, зачем? За порядком не следил. Бедная моя жена перемывала все после него. Но мы не жаловались на судьбу. Мы были не одни, с нами был единомышленник. И вот случилось то, чего мы совсем не ожидали. Моня исчез, растворился.
   Мы страшно перепугались, так как наш адрес и телефон были в его записной книжке. Мы подумали, что его загребли, а затем наступит и наша очередь. В нашем государстве ведь все было возможно.
   Забыл сказать, что сразу же по получении виз в ОВИРе, у нас были отобраны паспорта, у меня военный билет. Мы были никем и ничем. С нами могли сделать все, что хотели. Оставалось два дня до отъезда. Мони не было. Билеты на самолет были у нас на руках. В квартире сиротливо, медленно спуская воздух, на полу лежали четыре надувных матраса.
   Мы их поддували каждый вечер. В прихожей стояли чемодан, сумка, на четверть заполненный маленький аквариум с четырьмя золотыми рыбками. Я не мог с ними расстаться. Это были японские рыбки с шапочками на голове. В аквариуме была куча редких водяных растений, в которых они и прятались. Рядом стоял бесхозный облезлый Монин чемодан.
   «Фердинанд, так дело не пойдет. Я должна посмотреть, что там внутри. Может быть Моня шпион и там лежат опасные документы». Я сказал жене, что чужой чемодан принципиально не открою. На что она разразилась громким плачем и сказала, что я жестокий человек, и не люблю ее и сына, что подставляю всю семью под удар. Мне так стало ее жалко, что я согласился, чтобы она открыла этот проклятый чемодан. Действительно, там оказались только судебные акты, которыми Моня хотел потрясти Запад. Пистолетов и бомб – там не было. Подслушивающей аппаратуры и пеленгаторов тоже. Жена перестала плакать и поцеловала меня в щеку. Еще она мне сказала, что чемодан битком набит презервативами и резинками, которые вдевают в трусы. Зачем это было нужно, пока оставалось мониной тайной.
   Оставалось два-три дня до отлета самолета на Вену. О маршруте нам рассказал Моня. Вдруг раздался звонок в дверь, и вошел Моня. Это был Моня, и не Моня. Сгорбленный, небритый, грязный пожилой человек стоял в дверях и умоляюще смотрел на нас. Мы обрадовались отчаянно. Пропажа Мони на целую неделю, к КГБ не имело никакого отношения. Оказалось, что Моня в порыве предпринимательства, поехал в село Палех [10 - Палех – деревня, где изготовляют знаменитые шкатулки.] и предложил тамошней администрации секрет изготовления лакокрасочных составов, в обмен на секрет изготовления красок палехскими мастерами.
   Он показался администрации странным человеком, и была вызвана милиция. Милиционер попросил предъявить документы. Моня широким жестом вынул из кармана штанов визу на Израиль. Мент, который с роду не видел такого документа, да еще с гербовой печатью, просто обомлел и не знал что делать. Была вызвана подмога. С Мони сняли пояс, шнурки, очки, чтоб не порезался и не повесился и посадили в обезьянник с местной шпаной, где послушный и полуголодный опасный международный шпион и просидел благополучно до выяснения обстоятельств несколько дней. Били его или не били, осталось тайной. Но подозрительное под глазом желто-фиолетовое пятно настойчиво намекало на это.
   Вот так, наш Моня снова оказался у нас. Подошел день отъезда. С утра мы сдали управдому квартиру, которая по теперешним временам стоила бы 200 000 долларов, помахали на прощанье рукой. Так, наугад. И такси повезло нас в Шереметьево. Зал аэропорта произвел на нас сильное впечатление. Отъезжающие и провожающие толпились вместе. Люди, стоявшие в кучках по трое-четверо, были очень похожи друг на друга. Казалось все евреи уезжают из России. Я подумал про себя, что если так будет продолжаться, то такой нации в России не останется. А похожи друг на друга были потому, что друзья боялись провожать уезжающих. Из провожающих были только близкие родственники. Мы провели в Шереметьево целую ночь, сидя на чемодане и сумке. Рыбки были невозмутимы, и тихо плавали в водорослях. Утром была объявлена посадка на самолет, летящий в Вену и все засуетились.

Глава V
Прощай, Родина! Прощай навсегда

Уезжавшие увидели удивительную картину. По обеим сторонам лестницы, ведущей наверх в таможню, стояли солдаты с «калашами» на груди. Наверное, для того, чтобы попугать изменников родины. Похоже, им это удавалось. На втором этаже красовался огромный портрет Брежнева с несчитанным количеством звезд, кто его знает – Труда или Героя Советского Союза.
И вот таможенница приступила к осмотру. Как я уже писал, со мной был специальный аквариум, который для меня сделали перед отъездом. Он был из плексигласа и герметичным. От маленького моторчика на батарейках в него подавался воздух. Находился он в чемодане с утепленными стенками. В аквариуме плавали четыре японских рыбки с красными шапочками на головах. Это были две самочки и два самца довольно крупных размеров, сантиметров по двадцать.

   Документ, подаривший нам Свободу. Виза для воссоединения с несуществующей в Израиле семьей.

   Последние пару лет перед отъездом они были очень плодовиты и давали чудесное потомство. На рынке они плавали, отделенные от детей, чтобы было видно, во что через два года превратятся мальки. Эти четыре чудесные рыбки материально поддерживали нас. Я не мог с ними расстаться в надежде, что то же самое произойдет на Западе.
   Наивный, наивный человек!
   Почему-то осмотр начался именно с этого чемодана.
   – Откройте! Что у вас там? – сказала таможенница.
   Я открыл, и она увидела там моих чудесных рыбок. На ее лице появилось искреннее удивление. Я подумал, что в ее голове закрутились мысли, что перед ней стоит или полный идиот, или обыкновенный хитрец. Из десятка тысяч «изменников Родины» вряд ли кто был способен на такую глупость – везти с собой рыбок. Видимо, о состоянии зоомагазинов на Западе она знала лучше меня. Взяв ножницы, она приготовилась разрезать их животы, наверно, надеясь найти там заветные камушки. В этот момент я, не сдержав себя, закричал:
   – Не делайте этого, ведь вы можете пропустить аквариум через рентген!
   После минуты молчания она отложила ножницы, и аквариум проехал через рентген, который, к ее удивлению, показал, что у рыбок в животе ничего е было, кроме переваренных водорослей.

   Кончилась война. Феникс, возрожденный из пепла. Мама моей жены – Елена Алексеевна Орлова. За спиной путь от Москвы до Вены. Женщина, защитившая Родину! Прочь – военную одежду!

   Как я потом узнал, из-за этой процедуры вылет самолета задержали на 20 минут. Затем таможенница велела поставить наши два чемодана и сумку на стол. И здесь со мной приключилось такое, о чем я буду помнить всю оставшуюся жизнь. Она деловито стала доставать все, что там лежало и наткнулась на ордена и медали и военные фото матери моей жены. Бесцеремонно отложила их в сторону, заявив, что эти секретные вещи за границу вывозить нельзя. Затем она добралась до тещиной урны с ее прахом и, грозно поглядев на меня, сказала: «А что это у вас такое? Да еще зацементированное?»
   Я объяснил, в чем дело. «Знаем вас, изменников, жидов, всю родину обокрали, а теперь хотите сладко пожить за чужой счет. Бриллианты, наверное, везешь». Я побледнел от такого хамского заявления. Затем она расстелила на столе грязную газету, ударила молотком по урне и высыпала прах Святой женщины – защитницы Родины – на ее мятую поверхность. Потом деревянной лопаткой стала перемешивать пепел. Чем дольше она возилась, тем больше ее несимпатичное лицо искажалось недовольством. «Забирайте», – сказала она, ничего не найдя. «А куда забирать?» «А куда хотите». Я собрал пепел в газету и завернул в виде кулька. Комментировать я ничего не стал. Я был в ужасе. И от бессилия так сжал кулаки, что пальцы хрустнули и побелели. Затем шагнул за дверь и увидел самолет, который должен был увезти нас на Свободу.
   К самолету я не мог пойти, так как не было моей жены. По задуманному сценарию ее долго держали на пропускном пункте вместе с сыном, то смотря на нее, то на визу, то на нее, то на визу. Помотав нервы бедной испуганной женщине, ее отпустили. Но задержали на таможне, отобрав крошечное колечко с бриллиантиком, которое мы купили при продаже вещей и мебели [11 - Колечко было куплено после продажи всех вещей, оставшихся после смерти мамы моей жены – на память о ней.]. Моя мама каким-то чудом забрала его у таможенницы и только через несколько лет смогла передать нам.
   Все закончилось, и трое свободных людей зашагали к самолету. В самолет – первый самолет в нашей жизни!!! Мы сели чуть дыша. Обстановка внутри самолета была совсем другой, чем на таможне. Приветливые стюардессы, приветливый экипаж. Длинный салон примерно на 120 человек. Уютные спинки кресел располагали к отдыху. Я сел и мысленно оказался в зале ожидания. Я был заядлый рыбак и часто, сидя на берегу озера, представлял себе бесчисленные трагедии, которые происходили под зеркалом воды. То тут, то там раздавался плеск, и тихая вода шла волнами. Это крупная щука схватила поперек окуня или карася. Затем все затихало, и устанавливалась зеркальная гладь и тишина.
   То же самое происходило с кучками людей в зале. Никто не замечал те сотни трагедий, которых вроде бы и не было там. Мать провожала сына или дочь – навсегда. Или дети провожали мать, которая не могла на старости лет получить нужную медицинскую помощь. Всякое случалось. И я подумал, что это за система, которая великую русскую нацию превратила в рабов. Какая страшная сила заключена в этом коммунизме. Но и он начал сдаваться. Раз не расстреливал как раньше и не так уже мучил людей. Вскоре эти мрачные мысли прошли. Пилот объявил маршрут, время полета. «Застегните ремни, сейчас будет взлет», – раздался приятный голос стюардессы.
   Все пристегнули ремни. Но я и не заметил взлета, хотя турбины заревели и самолет качнулся. Его вели мастера своего дела – это были асы. В самолете, кроме эмигрантов, было много людей разных национальностей. Американцы, немцы, французы, шведы. Чудеса – я, Рита, сын Жорик и Моня могли свободно к ним подойти и пообщаться жестами. И никто за нами не следил. Рабская зависимость от КГБ исчезла, и ее заняло чувство Свободы.
   Исчез страх перед КГБ. Я вспомнил об одном случае, который случился со мной в 1976 году. Однажды в центре Москвы я встретил женщину, которая заблудилась и не могла найти свой отель. Она мне протянула карточку отеля и спросила, как туда пройти. Она оказалась американкой русского происхождения, почти забывшая русский язык. Я взял ее под руку и проводил до отеля. Она попросила проводить ее до номера, что я и сделал. Поблагодарив меня, она подарила мне авторучку. Когда я вышел из отеля, то тут же был схвачен и доставлен в отделение милиции. Три часа гебист допрашивал меня, почему и отчего я познакомился с американкой и оказался в отеле. Перед тем, как отпустить, мне сказали, что следующее знакомство с иностранцами будет в Сибири и что за мной теперь будут следить. Вот так-то!
   – Рита, доставай все, что есть, – еле расслышал я собственный голос.
   На откладных столиках моментально появился шикарный закусон: колбаска, две бутылки коньяка, бутылка водки, бутылка шампанского, помидоры, хлеб, буженина – все, что мы по совету Мони взяли с собой для продажи в Австрии и для еды. Мы ведь даже не знали, что в самолете кормят. У иностранцев на лице появилась мина удивления при виде моментально появившегося пиршества. Так как мы владели «всеми языками», на которых говорили иностранцы, то молча жестом намекнули, кто хочет – может присоединиться к нам. Я по наивности думал, что иностранца за русское питие пригласить непросто, больно чопорными они казались. Но я крепко ошибся. Оказалось, что иностранец выпить не дурак, и первый хлопок из первой бутылки шампанского подействовал на них, как красная тряпка на быка в корриде.
   Они знали, что в самолете много убегающих из страны евреев, и были искренне рады, что люди вырвались на свободу. «На здровье! На здровье!», – кричали они, всячески высказывая свою радость. Не прошло и часа, как мы коньячок и шампанское полирнули водкой, вермутом и прочим. Более солидные евреи к нам не присоединились. Ох, лучше бы они не разворачивали своих кур с чесноком в салоне. Гульба пошла. Я в шутку подумал, что если бы технари забыли налить в крылья полный объем керосина, то на винно-водочном-коньячном перегаре наш чудесный самолет все равно лихо бы долетел до Вены. И, наверное, обратно до Москвы.
   «Вы пересекли границу СССР», – прозвучал голос пилота. В душе у многих возникла грусть, потом сменившаяся облегчением. Я сорок два года прожил в СССР. Что я имел? Да ничего. Что мог иметь инженер и учитель при мизерных зарплатах и ворах, искусственно создавших дефицит. Что мог иметь честный человек? «Блоху в кармане, да вошь на аркане». И это была горькая правда. Когда объявили о пересечении границы, глаза у моей семьи были сухими, никто не собирался плакать. Время пролетело незаметно. На аэродром в Вене пилоты посадили самолет так же плавно, как и подняли. Будьте здоровы, дорогие пилоты, и чистого вам неба.
   Открылись двери самолета, стюардессы и пилоты очень улыбчиво и ласково попрощались с нами, хотя почему-то глаза их были печальными. Мы сошли по трапу. «Рита! Мне нужно в туалет. Вы стойте здесь, а я быстро сбегаю в здание аэропорта». Впервые в жизни я увидел автоматический спуск воды. Я вернулся к семье с сияющим лицом. «Жорик! Риточка! Здесь жить можно!», – сообщил я семье.
   Мое восхищение имело под собой гранитную основу. Ко времени нашего отъезда в столице России на пять миллионов москвичей было всего три-четыре общественных туалета. Но каких? В туалеты приходилось входить на пятках, чтобы не наступить в лужи мочи и прочего. Если наступишь всей подошвой – гарантия, что потом ноги промокнут. А запахи! Туалеты годами не мылись. Все было против человека! Иногда хотелось выпить бутылочку пива, но желание расходилось с действительностью. Ты не мог ее купить ни в одном магазине. Но был один выход. В Москве был десяток баров, где пиво продавалось в розлив. И вот ты подходишь к этому заведению. Ты хочешь полакомиться речными раками и просто отдохнуть от суеты. Не тут-то было! Перед баром стоит очередь из сотни человек, покорно ожидающих, когда их пустят внутрь. Постой часика полтора. Но есть спасительный выход – к нему я всегда нагло прибегал. С гордым видом подходил к двери, не обращая внимания на очередь, касался рукой кармана вышибалы и, ничего не говоря, проходил внутрь. Рубль был отправлен по назначению. Это была цена двух поллитровых кружек пива. Мы знали, что в пору всеобщего дефицита на все и на вся – другого выхода не было. Тогда, как и сейчас в 2011 году, без связей и подкупа большого или маленького в стране делать было нечего.
   Сейчас в 2011 году по телевидению идет фильм «Крушение СССР». Так вот я увидел карту на которой красный цвет расползся почти на полмира. Это были страны, куда СССР поставлял оружие.
   70% национального бюджета тратилось на вооружение с целью везде построить коммунизм. Так что мои первые впечатления о западной жизни будоражили и потрясали.

Глава VI
Вена, Рим, Италия, Иския

   Первое знакомство с Западом произошло. Эйфория от вида мраморных стен туалета, блестящих писсуаров, унитазов, моек, музыки, приглушенно льющейся откуда-то, живых цветов в жардиньерках и чудесного запаха духов не проходила. Это было в таком месте, через которое в день проходили тысячи человек. Я вспомнил туалет на главной киностудии Москвы «Мосфильм», и мне стало дурно.
   В этот удивительный день, определивший нашу жизнь, эти рассуждения о столь примитивном отошли на задний план. На взлетной полосе, где мы стояли, была нарисована толстая белая линия. Чей-то голос сказал: «Прошу всех выстроиться вдоль этой линии». Законопослушные граждане быстро выстроились вдоль нее по одному. Моя семья стояла в конце очереди. Что там делалось впереди, мы плохо понимали. Хотя видели, что голова очереди раздваивалась. Одни люди вставали по правую сторону от полосы, другие по левую. Когда мы были уже недалеко от того места, где очередь раздваивалась, мы услышали, как распределяющий спросил: «Вы куда – в Израиль или в Америку?» Мы ничего не поняли. Зачем он задает этот вопрос?
   Мы были уверены, что все люди, которые получили визу в Израиль, и должны ехать туда. Старушка, стоявшая перед нами, доказала, что она истинная еврейка еще в самолете, так как быстро развернула и съела изумительную курочку с чесночком. А известно, что это любимая еда всех евреев, включая евреев-слесарей или живущих на Чукотке. Старушка сказала: «В Израиль». И ее направили налево от этой волшебной полосы.
   Подошла наша очередь. Моя жена сказала дрожащим голосом: «В Америку» И… нас поставили справа. А я-то дурак думал, что мой голос – главный в семье, и, было, уже надулся, но потом посчитал, что жена права. Я – еврей неполноценный, состою в еврействе только на одну треть, и с ивритом у меня «швах». Поэтому я промолчал, и мы отошли направо. Все как-то получилось не так. С очередью произошла несправедливость. Она поредела очень незначительно. На израильскую сторону встали единицы. Удивительный день все больше и больше удивлял своими поворотами.
   Дорогой читатель! На этом месте я хочу коротко описать техническую сторону прохождения эмиграции из России в Америку – через Австрию и Италию. Австрия взяла на себя обязательство на первый прием эмигрантов для последующей пересылки их в Италию. В среднем пребывание в Вене составляло около недели. После этого эмигрантов отправляли в курьерском поезде ночью под охраной военных в Рим. Там проходила проверка наших бывших сограждан Центральным разведывательным управлением США (ЦРУ). Их политического и уголовного прошлого. Так же проводилось медицинское обследование.
   Внезапно к нам подкатил потрясающий весь в стекле автобус. Он блестел и сиял, как начищенный самовар. На такой, возящий иностранцев автобус в Москве мы смотрели, широко раскрыв рот. Это была мечта по форме и по содержанию того, что было внутри. Мы вошли в него, и благоуханье чудных духов окутало нас. Нас куда-то повезли.
   – Миша, посмотри направо!
   – Элла, посмотри налево! Смотри – какая красота! Какие дома, какие церкви. Сколько колбас и окороков, сколько фруктов в сияющих витринах магазинов.
   Головы пассажиров с такой скоростью поворачивались в разные стороны, что было бы не удивительно, если бы они просто оторвались.
   – Мама, папа, яблоки!
   Действительно, по сторонам дороги стояли могучие яблони, обсыпанные изумительными огромными плодами. Было первое октября 1976 года. Самое смешное в том, что их никто не рвал. Мужчины с утроенным вниманием наблюдали за скользящими по прекрасной дороге лимузинами, вычищенными до блеска. В них сидели свободные, веселые люди, весело болтая между собой.
   По-видимому, автобус въезжал в город. Наконец, он остановился и наши взгляды уперлись в стену дома, на котором сияла вывеска «Hotel zum Türken». Мы вышли из райского автобуса и его запаха. Прозвучал громкий голос по-русски: «Господа! Проходите в отель!» Я не верил своим ушам, жена тоже. Оказывается мы – нищие изгои, теперь ГОСПОДА! Ну, если дальше так пойдет!
   «Проходите, пожалуйста наверх и получите деньги». Клянусь, я всего ожидал, но такого!!! Скажите мне, кто за сорок два года жизни в «совке» бесплатно получал деньги? Все, конечно, поспешили наверх, где нам и выдали по 20 долларов на душу, чтобы мы покупали продукты и сами готовили себе на кухне. Нас провели в комнату, где мы благополучно разместились. Там была мойка с краном. Кухня и туалеты в этом отеле были общими, как в коммуналке. Наступило некоторое затишье. Все устраивались, как могли. Жена сразу бросилась к мойке. Холоднющей водой из-под крана вымыла голову, высушила голову русским феном, и… не заболела. Вот что значит эйфория. Хотя нас она не освободила от чувства голода.
   Мы вышли в город и сели на трамвай, маршрут которого узнали в отеле. Я видел многое в моей жизни, но такой прелести никогда. В нем пахло духами, он двигался, не качаясь, и издавал чудесные звоночки, похожие на музыку. Мы вышли на рынке. Рынок нас потряс. ТАМ БЫЛО ВСЕ. А все я описать не могу – бумаги не хватит. Мы купили курочку, овощи, хлеб. Причем курица, в отличие от дороговизны в Москве, стоила здесь просто копейки. Держа в руках полиэтиленовые сумки с продуктами, мы пошли гулять.
   Мне стало смешно. Такие красивые сумки, которые здесь были только для продуктов, наши московские модницы в те времена носили только по праздникам. Голод начал приставать к нам, и мы захотели вернуться в отель. Но не тут-то было. Мы заблудились. Что же делать? Языка нет – немые. Внезапно мне пришла мысль остановить машину и сказать только одно слово, название отеля. И случилось чудо. Около нас остановилась шикарная машина с двумя молодыми людьми. Я открыл дверцу машины и произнес «zum Türken». Молодые люди радостно закивали и включили музыку. В машине, как и везде, пахло чудесными духами. Через десять минут мы были на месте. Среди десятков тысяч слов немецкого языка я нашел единственное нужное «данке шон». Это было хорошо, что я его нашел.
   Пока жена готовила обед на общей кухне, а стряпухи изливали друг другу душу, я вышел на улицу. Происходили удивительные вещи. Я был, наконец, свободен. Впереди должна по идее наступить какая-то новая жизнь. Но на меня напал такой ужас, какой я испытал давно, когда Риточка прибежала на рынок. Я стоял на тротуаре и смотрел, как мимо в прекрасных машинах проезжали веселые и свободные люди.
   А я нищий в сорок два года, голый, зависящий от помощи неизвестных мне людей, немой, как мне казалось, человек, который ничего не добьется на этой чужбине, страдал.
   Вот они едут, работают, живут в своих жилищах. Они здесь родились. Это ИХ Родина. А я? Я не завидовал ничему. Мне просто было горько и больно, что пришлось оставить Родину. Там я как-то мог крутиться и вертеться, циклевать полы, вставлять глазки в двери. На Западе это делают фирмы. Работать преподавателем, разводить рыбок, делать что-то, чем я мог прокормить свою семью. Этого тоже ничего нет. Русские дипломы на Западе не признаются. Как и в России, здесь я не мог купить даже руля от «Жигулей». Вот такие мысли приходили в мою бедную голову. Какое несчастье, что в то время я не верил в Бога. Не было опоры и не было железного фундамента для жизни. Прокрутив все эти мысли, я вернулся в отель. Пообедал, слава Богу, жена приготовила, и лег спать.
   Настало утро второго октября 1976 года. Завтра должно было наступить 3 октября – мой день рожденья – 42 года. Больше чем полжизни прожито и пройдено. Предстояла вторая неизвестная половина. Утром нас разбудил какой-то шум и гам, топотня в коридоре. Вечно живой и предприимчивый еврейский народ начал действовать. В нашу дверь без стука заглянула голова Мони и закричала: «Что вы спите, вы забыли, где находитесь? Так вы останетесь на всю жизнь нищими!» «А ты что затеял?» «А я на рынок – продавать что привез из «совка» [12 - «Совок» – (сленг.) Советский человек из СССР. По-русски – совок, нем. – Wurfschaufel].
   Кто-то в России распустил слух, что на Западе с руками оторвут черную икру, матрешки, шкатулки, простыни, самовары и прочее барахло. «Да у нас ничего нет, мы все съели в самолете. А все, что кроме еды, мы решили со временем пустить на подарки». «Ну, и дураки, не умеете ценит добро». Голова скрылась. Мы продолжали спать. Часа через четыре-пять в дверь просунулось довольное лицо Мони. Видимо, рынок прошел для него хорошо. «Моня! Здравствуй! Ну, сколько заработал? По твоему лицу мы видим, что все нормально». «Фердинанд! Ты куда попал? Разве на Западе говорят о том, кто сколько заработал?» Я сказал: «Моня, закрой дверь с той стороны, причем навсегда». Дверь закрылась навсегда. Потом мы еще раз встретились в Риме, но это другая история.
   За эти несколько дней пребывания в отеле мы познакомились со множеством людей, в том числе – с одним симпатичным молодым человеком лет 35-ти. Его звали Марик. Был он ведущим специалистом по «ортодонтии» в Ленинграде и имел конкретные планы по открытию большой клиники в Берлине. Как-то вечером, когда мы беседовали и делились впечатлениями о прошедшем, Марик сказал:
   – Ребята! А зачем вам в Америку? Вам лучше в Германию, тем более, Фердинанд, что у тебя отец чистокровный немец.
   Мы обо всем думали, но об этом никогда.
   – Марик, а как туда попасть? – спросил я.
   – Есть два способа: один легальный, другой нет.
   В первом случае надо было подать прошение на въезд в Германию и ждать несколько месяцев. Во втором случае нас могли за 600 долларов перевезти через границу в Германию. Для нашей семьи это было невозможно. Денег не было, и закон нарушать мы не посмели бы. Мы пошли по первому пути. В посольстве нам посоветовали ехать по транзиту дальше в Италию и ждать ответа от немецкого правительства. А так как просто побывать в Италии было для нас недосягаемой мечтой, то мы, конечно, с радостью согласились. Марик же оставался в отеле в надежде на легальный въезд в Германию. Мы с ним снова увиделись через пять лет в Берлине, но об этом потом.
   Мой день рождения 3 октября 1976 года мы справляли в шумном «биргартене» [13 - Биргартен – сад снаружи ресторана, где пьют пиво.] около нашего отеля. Истратив все выданные нам деньги на пиво с чудесными сосисками, мы оставили пару шиллингов на почтовые марки и известили всех родственников и знакомых о ходе наших дел.
   Представляю их удивление, когда они узнали, что через пару дней мы будем гулять по Риму.
   Вскоре был организован еврейский поезд на Рим. Это был особый поезд. Каждая семья в нем занимала отдельное купе. В купе у нас было свободно – багажа не было.
   В других купе людям просто не было места, чтобы повернуться. Немыслимое количество чемоданов было почти у каждой семьи, не то что у нас. На каждой остановке поезда из него выскакивали десятки солдат, вооруженные маленькими автоматами, и выстраивались вдоль вагонов.
   После мюнхенской олимпиады, когда террористы расстреляли команду Израиля, меры безопасности при передвижении евреев были предельными. Чувства возникали очень неприятные. Поезд до Рима не доехал, и нас посадили в автобусы, которые нас и повезли куда-то. Рим в те времена 1976 года был транзитным перевалочным пунктом для евреев из СССР. Там рассматривались все их документы, шла тщательная проверка «кто есть кто» перед отправкой в Америку.
   Страна свободы не хотела принимать у себя уголовников, которых было у самих предостаточно. Чистых евреев брала на себя организация «Хиас». Она хорошо обеспечивала транзитников. Нас и близко не подпустили в среду «богоизбранного народа», как «помесь таксы с мотоциклом». Хотя я внутри страшно возмутился, но потом время показало, что нет худа без добра. Часто, как сказал Солженицын, несчастье приносит счастье. Что и подтвердило потом время. Эти ребята, принятые «Хиасом», не увидели и не испытали столько чудес, которые случились с нами.
   Нас взяла на попечение «ИРЧИ» [14 - International Rescue Committee (IRC).]. Эта организация занималась и другими национальностями. После проверки они попадали в Америку. Через «Хиас» отправка была довольно быстрой. «ИРЧИ» не обладала такими большими деньгами, и дело через него шло медленнее. И вот наш автобус привез нас в центр Рима, в отель около центрального вокзала, и там высадил. Раздался голос: «Синьоры, прего Манджаре». Ну и ну! Чудеса. То мы были товарищами, то господами, и вдруг превратились в синьоров. Гордость заклокотала в моем горле.
   Тарабарщину, которую сказал нам синьор, мы не поняли. Но подчиняясь интуиции, все-таки догадались, что нас зовут кушать. «Манджаре» оказалось волшебным словом. Оно включало в себя бесплатный обед. Обед состоял из трех блюд. Был подан свежайший салат из помидоров, сыра, зелени и оливок; затем подали тарелки с дымящейся «пастой» – спагетти болоньезе, посыпанные свежим пармезаном, и чудную курочку-гриль. Это было ТАК вкусно, что мы попросили повторить. И это было незамедлительно сделано. Затем нас позвали наверх и выдали деньги на пару дней вперед, пока «ИРЧИ» (Интернациональный Комитет спасения) с нами не определится. Нам дали опять по двадцать долларов на душу, за что мы были очень благодарны.
   Деньги есть, вперед на рынок! На еду их тратить не надо – кушать бесплатно… пока. Как долго бесплатно, мы не знали. Мы вышли на площадь перед вокзалом «Термини». Вот здесь начались чудеса. Италия. Италия – прекрасная, теплая страна, где доверять деньги продавцу надо осторожно. Если он взял твои деньги в свои руки, назад ты их не получишь.
   Площадь жила искрометной жизнью под итальянским солнцем. Тысячи прелестных зажигалок продавалось там. Тысячи пачек контрабандных сигарет «Мальборо». Сотни ролексов-подделок, железно-золотых за пару долларов. Проститутки заманивали наших мужиков. Трансвеститы очаровывали, как им казалось, подходящих молодых юношей. На жаровнях жарились каштаны и белейшей белизной на тарелочках, освежаемых фонтанчиками, лежали кокосовые дольки. Да много всего, что было на этой площади. Всего не перечтешь. Огромные пальмы красовались вокруг площади и все это сопровождалось смехом и шумом, так свойственным беспечным итальянцам.
   Рим. О, Рим! Масса национальностей: черных, желтых, красных, с круглыми и раскосыми глазами – толпилась там. Все добывали свои маленькие копейки, как могли. Все что продавалось, кроме еды – могло функционировать не дольше двух-трех дней. Это были часы и зажигалки. Чистая подделка. Функционирование флюидов от проституток и трансвеститов затягивалось на неопределенное время. Мы нагулялись и пришли в отель, где нас ждал приятный и освежающий сон. Транзит, транзит. В нем ты – пустая ракушка, которая вместе с волной выплескивается на берег и вместе с этой же волной обратно в море. Без цели и без всякого смысла.
   На следующий день мы пошли в «ИРЧИ», где нас встретил милый серб синьор Корач, директор. Он сказал, что оформление на Америку займет долгое время и порекомендовал подыскать себе жилье. «ИРЧИ» отель не оплачивает. Нам будут давать 60 миль в месяц (это 60 долларов), и это будет все – на жилье и еду. Случайно мы познакомились с Костей-одесситом, тем самым, кто кричал нам «синьоры-манжиаре». Кстати, Костя приехал в Рим на два дня раньше нас. Он тоже искал жилье для своей семьи. С ними была еще сестра и дог по имени Блюз. Мы страшно обрадовались. Еще у Кости был приятель по имени Виля.
   На автобусе мы поехали смотреть дом. На пригорке среди пиний, километрах в двадцати от Рима стоял желтый нежилой домик, нижний этаж которого занимало стадо баранов. Поднявшись по лестнице, вы попадали в квартиру из трех комнат и кухни с встроенной печкой-камином. Рядом на столике стояли две электрические плитки. Весь пол был покрыт влажноватым кафелем, а по стенам расползалась плесень. Было начало октября, и домик не отапливался. Но нам это подошло. Хозяин дома захотел иметь за сдачу дома по 10 долларов за душу в месяц. То есть 30 долларов оставалось на питание. Это было недорого, все равно дом никто не снимал, а хозяин доктор-рентгенолог Альдо Брокиери, известный римский доктор, в деньгах не нуждался. Он был болен – атрофированы некоторые мышцы ног, и он хромал. Альдо страдал от этого, так как был охотник, и не мог бегать с винтовкой по горам. Ему было лет так 55.
   Вот так мы и стали жить. Наши соседи-итальянцы, узнав, что в доме живут русские по утрам подъезжали к дому, гудели, вызывая нас на улицу. И дарили, кто что мог. Мне лично по душе больше всего пришлись бутылки с вином, а Риточке и Жорику спагетти и конфеты. За домом до горизонта тянулись бесконечные взгорки, поросшие вереском. Вдоль лестницы вились прелестные розы. Внизу блеяли бараны, а мои рыбки поселились вне дома, в артезианском колодце, где были весьма счастливы.
   Собачка Кости оказалась огромным догом весом в 60 килограммов и имела весьма серьезный характер. Иногда наш день начинался так: к дому подъезжал наш знакомый Джованни на своей «Бамбине 500», которая проезжала 100 км на ложке керосина, ну, типа «Трабант». Джованни вел машину, Наташа, сестра Кости, сидела на его коленях на переднем сиденье, сзади сидели я, Рита, Жорик, а на наших коленях, высунувшись из люка, примостился огромный Блюз. Всю дорогу до Рима нам пели другие итальянцы. Мы были счастливы, так как ничем не были обременены – только Свободой. Представить только, десять дней назад – холодная унылая Москва, страхи, КГБ… И вдруг – СВОБОДА! Солнце, песни, хорошее питание и ничегонеделание, да к тому же масса знакомых итальянцев.
   Язык, как ни странно, приходил очень быстро. Иногда мы ездили в средневековый город Сант-Анджело, стоящий на огромной горе. Поднимались по серпантину и подолгу обедали в тратории. О, итальянская римская тратория! Как тебя описать, и как отблагодарить? В те времена еще было все довольно дешево, и мы на сэкономленные деньги наедались от души всем, чем могли. Сперва на стол приходили минеральная вода и вино. Потом салат из свежей зелени и помидорами, рукколой, пармезаном. Все сдобрено бальзамическим уксусом и оливковым маслом. Затем спагетти разных сортов, потом брачолла – кусок свинины на косточке и на гриле. Потом граппа, и напоследок кофе эспрессо с коньячком и фрукты.
   Обед на троих стоил где-то 10 долларов, а с вином – 15 долларов. Вино было столовое – очень вкусное. Я как был трудягой, таким и оставался. Все наслаждались бездельем по поговорке «Была бы лошадь, а хомут найдется». А мне бы чувствовать себя мужчиной, который живет, достойно работая и обеспечивая свою семью.
   И чудо произошло. Я первым из наших знакомых стал зарабатывать деньги. Как-то хозяин дома Альдо Брокиери пожаловался, что плохо ходит.
   – Доктор, да чего вы волнуетесь. Я помогу вам.
   Я решил использовать свои знания, полученные в институте по массажу и физиотерапии. Как преподавателю анатомии и физиологии, мне в этом отношении повезло.
   – Будете еще бегать за своими зайцами.
   Я взялся за работу и успешно реабилитировал его мышцы и суставы, применив множество идей и медицинских хитростей, на что был мастер. Доктор Альдо стал, как резвый конь, скакать с винтовкой по окрестностям. Зайцев заметно в округе поубавилось, зато зайчатина стала частой гостьей на нашем столе. Доктор меня зауважал и предложил работать в его клинике, причем дал мне ключи от нее.
   – Там ты сможешь принимать пациентов, которых я буду тебе направлять. Есть идея. Ты еще сказал – что владеешь точечным массажем лица – очень популярным во Франции у женщин. Женщин будет сколько угодно.
   Вот это да. Соглашусь ли я? Но вида не подал, что обрадовался. С этого дня я вставал в шесть утра, завтракал. Риточка все очень вкусно готовила. Садился на автобус, открывал дверь кабинета и ждал больных. Не желая зависеть от доктора, мы с женой сделали ремонт моего кабинета, чем он был страшно доволен. Прошло немного времени, и я притащил к Рождеству жене прекрасное бриллиантовое кольцо за 300 миль, а сыну – огромную железную дорогу.
   Кто-то не мог перенести мои успехи, и в один прекрасный день огромный Блюз пропустил кого-то в нашу комнату. Все перевернули, урну тещи опять разбили, подаренный пистолет украли.
   Хоть кольцо не нашли. Шубу мою надели на себя и исчезли. Через пару дней, когда наши одесситы узнали об этом, Костя сказал, что хорошо, что кольцо нашлось, а то было бы жалко.
   Вот так и жили. Слава Богу, остались живы. Пол зимой был покрыт водой. В Италии зимы противные, влажные. Дом не протопишь. Вот и случилось замыкание от грелки вентилятора. Загорелась поролоновая подушка, и сладкий дым во сне пошел в горло. Счастье, что Риточка разбудила. Еще пять минут, и мы бы были отравлены. Это в таких случаях бывает очень быстро.
   Тогда были такие времена, что мы с рынка еле-еле дотаскивали сумки с продуктами. К концу дня пару килограммов мандарин дарили, а за курицу брали полцены. Эх, времена – о, чудо-Италия! Гранаты дарили десятками. О винограде не говорю. На пособие можно было всем троим идеально питаться. У меня был принцип – в транзите ничего не копить и ни на чем не экономить. Положение шаткое. «Былого не вернуть, а будущего нету», – как поется в цыганской песне. Живи, неси деньги в кабак, наслаждайся жизнью, радуй окружающих. А там будь – как будет. Шло время, а наше положение в транзите не менялось. Те, кто ехали вместе с нами, стали разъезжаться, уехал и Костя, а вместе с ним и Блюз.
   Я побежал в «ИРЧИ» к доктору Карачу и сказал ему, что у меня больная старая мать, и я не знаю, когда она выедет из России. Благородный серб сказал: «Фердинанд, не спешите, как-нибудь уладим это дело. До года можно побыть в транзите».
   Шли дни и недели, и однажды открылась дверь в практику доктора Альдо Брокиери. постучались и вошли четыре человека. Два молодых и двое пожилых. Молодые были провожатыми, а пожилые на костылях. Синьор Зампери и его жена Мария. Синьор Зампери был когда-то главным архитектором Рима. Бедняги заснули за рулем: у обоих были сломаны бедренные кости и вставлены эндопротезы из титана. Естественно, мышцы ослабли, и они без костылей держались еле-еле на ногах.
   Спасибо моему учителю в институте профессору Саркизову-Серазини, который в аудитории делал на мне массаж, демонстрируя приемы массажа. Я запомнил его замечательные руки и по возможности впитывал в себя его знания по анатомии. Все это дало свои плоды, и я успешно стал реабилитировать очень сложные проблемы с мышцами.
   На протяжении трех месяцев я, как проклятый, работал с четой Зампери. И они отплатили мне добром, изменившим жизнь моей семьи. Старики выбросили свои костыли, побежали к Карачу и попросили, когда придет весна, отпустить мою семью на остров Иския рядом с Неаполем. Доктор Корач дал им согласие. Зампери сказал ему, что это очень благородно с его стороны, так как жена Фердинанда болеет ревматизмом. Мы прожили в доме доктора Альдо до Пасхи. Время никто не терял. Много раз мы были в гостях у доктора и других пациентов. Нас, бедных эмигрантов, обслуживали горничные в передниках, закармливая лучшими блюдами итальянской кухни.
   Как-то само собой мы попали в высшие круги Римского общества и могли видеть их жизнь изнутри.
   Удивительно, что никакого снобизма и превосходства над нами мы не чувствовали. Все было на равных.
   Моя семья изнутри увидела, как и чем живет итальянская интеллигенция, в отличие от большинства других простых итальянцев. Пришел язык, пела гитара, но на душе у меня было не очень легко. Транзит есть транзит. Стабильности не было. Конечно, можно было бы купить паспорт, что-нибудь сделать. Ну, а пока отвлекусь от темы.
   Любовь, любовь. Ты, как птица, летаешь по всей Италии, ты так чувственна и сексуальна в этой стране. Берегись, муж, к которому такая птичка залетит в дом. Итальянец и секс в любом возрасте неотделимы. Я тебя предупредил, влюбленный муж-ревнивец, будь начеку. Закрой все окна и двери на три замка. Вот я вовремя не спохватился – и эта птица чуть не погубила мою жизнь. Слава Богу, я успел схватить ее за хвост, вырвать пару перьев из крыльев, она испугалась и улетела.
   Моя жена с сыном хотели приехать в Рим и посетить меня на работе. Они стояли на шоссе «Номентана» и голосовали «автостопом». Мимо них пронеслась «Мазерати», через метров сто вдруг резко остановилась, подала назад и поравнялась с женой и сыном. Они сели в машину. Водитель представился «Гаэтано». Рита показала дом, в котором жила, и сказала, что едет к мужу в Рим. Гаэтано поехал не сразу на мою работу, а пригласил жену и сына посидеть в кафе. После этого они приехали ко мне. Гаэтано понравился, мы нашли общий язык. Он был гордым владельцем маленького продуктового магазина. Я пригласил его в гости на следующий день. Было воскресенье.
   С этого дня наш одинокий маленький желтый домик наполнился ящиками с зеленью, помидорами, дынями, яйцами, апельсинами и мандаринами, курами. К этому прилагались бутылки с домашним вином. Ко всему этому через пару недель так же прилагались страстные взгляды нашего знойного итальянца. Гаэтано приезжал к нам примерно в девять часов вечера, за двадцать пять кило метров, и проводил время в гостях до двух часов ночи. Он был женат, и у него было трое детей. Как-то при очередном посещении я сказал, что не очень люблю вино, и заметил, что он стал возить пиво. В общем, дело стало заходить слишком далеко. Птица любви залетела на очень близкое расстояние. Риточка это почувствовала и к приезду Гаэтано одевала на голову платок и ложилась в постель. Когда она одним глазом из-под платка все-таки подглядывала за влюбленным, он, это замечая, спрашивал:
   – Она что у вас болеет?
   Так повторялось много раз. Гаэтано приезжал, а Риточка играла роль. Не знаю уж, как он оправдывался перед женой, просиживая неделями у нас до двух часов ночи. Скажу только одно, рыцарь он был отменный и денег нам наэкономил немало, чем немало разорил свой магазин. Он как-то пригласил нас к себе в гости. Его очаровательная жена долго хлопотала на кухне и угостила нас прекрасным обедом. Если бы она только знала, что угощает виртуальную пассию своего «верного» мужа. На этом наши взаимоотношения закончились. Итальянская душа очень спонтанна, и, как ни говори, похожа на русскую. Но есть большая разница. У итальянцев главное – семья, второе – деньги, друзья для них только для легкого времяпровождения. Они, если теряется выгода, быстро с ними расстаются. А в общем – чудесный народ. Теперь о другом.
   Однажды вечером тридцать первого декабря 1976 года я, Риточка и Жорик стояли вечером на дороге, ведущей к нашему дому, чтобы поймать машину. Риточка стояла на дороге одна, а мы рядом сидели в кустах. Водитель клюнул на «живца», машина остановилась. Мы подошли и сели в нее. Водитель не ожидал, что нас трое. По дороге разговорились. Разговорились, понравились друг другу и молодой парень сказал:«Через четыре часа Новый год. Если хотите, справим вместе. Переодевайтесь, через час я за вами заеду».
   Он подвез нас к нашему дому и уехал. Мы переоделись и стали ждать. Вскоре он приехал и забрал нас. При подъезде к огромному дому мы увидели большую парковку, на которой стояло 60–70 машин. Вошли в дом, и в огромной прихожей наткнулись на полу лежащую гору норковых и других меховых шуб. Все это валялось кое-как. Мы поднялись на этаж, там находилось множество прекрасно одетых молодых людей с бокалами в руках, пьющих аперитивы. Стоял приятный шумок, чудный запах духов. Общая атмосфера была очень приятная. Леонардо, наш новый знакомый, представил нас и повел на второй этаж, сказав, что хочет познакомить со своим отцом.
   Вот здесь произошло что-то необыкновенное. Нас встретил пожилой человек, который нас обнял и поцеловал. Видимо, сын до нашего приезда рассказал отцу, что мы из России. Оказалось, что он в составе «голубой дивизии Муссолини» был в России и попал в плен. Там его буквально спасла и выкормила русская женщина. У меня комок рыданья подкатил к горлу. Это же был сюжет фильма «Подсолнухи», и я понимал всю трагедию происшедшего. Вот почему нас так тепло приняли. Отец рассказал, что уже тогда понимал, что эта женщина, попадись в руки Сталину, была бы расстреляна вместе с молоденьким итальянским солдатиком. Любовь к этой женщине старик сохранил навсегда. Он ездил в Россию и нашел ее, но ничего не получилось. У нее была семья, дети.
   Пробило двенадцать часов. Все люди кинулись друг к другу с шампанским и стали целоваться. Так мы встретили новый 1977 год. Как давно это было, и как жалко, что это никогда не повторится. Теперь по прошествии многих лет могу сказать – Царствие тебе небесное, дорогой солдат Антонио!
   Вот так прошла зима. Рим стал нашим родным городом, даже казалось, мы в нем родились. Вот он такой этот город. «Все дороги ведут в Рим». Прошла унылая итальянская зима. Семья Зампери приехала за нами и забрала нас на Искию.

Приключения на Искии

   Сто семьдесят пять километров от нашего дома до Неаполя беленькая машина «Ситроен» Зампери проскочила как-то незаметно. Знаменитые места – Восстания Спартака – «Казерта» слева и, наконец, громадный Везувий со снесенным верхом слева, всегда меня волнуют, когда я оказываюсь в этих местах. Но первое посещение всегда оставляет особенный след в памяти. Везувий всегда стоит в какой-то дымке, а миллионные города у подножия выглядят россыпью белых камней. Названия их такие же как 2000 лет назад – Геркуланум и Помпеи, Эль Греко. Ты подъезжаешь к «толу» и встаешь в очередь машин, чтобы заплатить налог за автобан, неумолимо приведший тебя в Неаполь.
   Тогда, давным-давно, в 1977 году мае-месяце, белый автомобиль Зампери стоял в этом ожидании, и я почему-то вспомнил о последней встрече с Моней. Я думаю, Рим видел все, что может город пережить за 2500 лет существования. Но такого вечный город еще не видел. На главной улице Рима «Венето», где расположены самые шикарные магазины, стоял наш Моня, стоял там, где с рук торговать категорически запрещено. На голове были одеты друг на друга шапки из трепаной лисы. Руки и ноги были расставлены, а в кулаках были зажаты пакетики с презервативами. На поясе вместо ремня были надеты сотни резинок от трусов разных цветов, грудь была увешана массой значков, а в губах зажаты булавки с цветными круглыми головками. Перед ним стояло зеркало с фаской и в рамке, чтобы он мог любоваться Римом, стоявшим за его спиной. Где-то раздалась сирена скорой помощи, но я знал, что она ехала не за ним. Я повернулся и ушел, утопая в завистливой зависти. Вот, Моня становится настоящим миллионером, а я нет.
   Машина Зампери въехала на самую главную портовую улицу Неаполя. Кстати, сейчас, через 34 года, она ни в чем не изменилась. Это – самая разбитая улица на свете с тысячами машин, которые подпрыгивали на ухабах, как блохи в двух сантиметрах друг от друга. Дома без стекол с сотнями развешанных рубашек, лифчиков, нижнего белья на каких-то рваных веревках. Обрывки реклам и газет на грязном в дырках асфальте, гудки автомобилей и нелегалы из Африки, все время лезущие под колеса, чтобы протереть лобовое стекло, отчего оно становилось еще грязнее. Гам и шум, визги и крики – это главная нижняя артерия Неаполя. Не приведи вас Господь без опыта оказаться на этой улице. Помнут, разденут и спасибо не скажут. Все, что делается в Неаполе – подделка чистой воды. Мебель, картины, часы, фарфор и так далее. Сейчас в 2011 году эта улица стала намного более чистой и спокойной.
   На более высоких уровнях – люди почище, улицы в витринах. Все-таки есть какой-то порядок. Но с Одессой не сравнить. Неаполь не такой веселый город, и от него попахивает печалью. Ну вот, вы выезжаете из этого ада и попадаете в порт. Сотни людей стоят в очередях к кассам, на которых наклеены маленькие объявления – когда, куда и во сколько пойдут паромы на острова Капри, Прочита, Иския и т.д. Среди толпы шныряют какие-то люди в поисках законной добычи, спрятанной в ваших карманах. Берегитесь, осторожно! А то не на что будет купить билет. А ваши часы через десять минут будут проданы на соседней улице. В 2011 году власти навели полный порядок – построен другой терминал. Воров не видно.
   Наконец, желанный билет в ваших руках, машина выезжает на пирс и встает в очередь за другими машинами. Везувий наблюдает за всем невозмутимо. Иногда над кратером виден столб газов, и все подернуто какой-то дымкой в тот момент. Тридцать четыре года назад, в 1977 году, мы увидели первый паром, который должен был отвезти нас на Искию. Он подошел к краю пирса, открылась огромная черная дыра, и на пирс опустился помост. Включились моторы машин, и черная дыра стала их поглощать одну за другой. Зампери ловко въехал внутрь и почти в темноте развернул ее задом наперед. А затем точно встал в нужный ряд, остановившись в двух сантиметрах от сзади стоявшей машины. Мы поднялись по железной лестнице, покрашенной сотней слоев облупившейся краски. Паром, сделанный кажется еще в римские времена, дымил дизелем и странно дрожала его палуба.
   Панорама Неаполя с его древним замком внизу открылась перед нами. Сотни туристов защелкали фотоаппаратами. Гудок. И паром отчалил от пирса. Что было с нами, когда корабль вышел из гавани, описать очень трудно. Аквамариновое море, подгоняемое легким бризом, барашки волн. Над ним летали белокрылые чайки, иногда ныряя и оглашая все своим гортанным криком. По неописуемой по красоте поверхности моря скользили легкие парусники, с некоторых из них доносились звуки неаполитанских песен. Легкий бриз входил в наши легкие с невыразимым запахом. Паром повернул направо и взял курс на Искию. Слева проходила панорама Везувия, у подножия которого расположился «Торре эль Греко». Немного дальше проходили города Геркуланум и Помпеи, которые стали музеями с 74 года н.э. после извержения Везувия. Справа медленно проплыли мимо местечка, где родилась Софи Лорен – Поцуоли.
   Море, море! Какое море, какая свобода, какое счастье – Средиземное море, Неаполитанский залив. Через полтора часа паром вошел в искитинскую гавань. Вулкан Эпомео был покрыт пальмами и рододендронами, тысячами прелестных деревьев, покрытых невиданными цветами. Апельсиновые, мандариновые и лимонные деревья издавали райские ароматы. Среди этой растительности раскинулись милые дома, в основном, белые искитинской архитектуры.
   Зампери ловко вывел машину на пирс, и мы поехали куда-то. Улицы изгибались змеей и были очень узкие. Весь остров Иския небольшой, всего тридцать семь километров по периметру. Машину Зампери остановил там, где не было уже дороги для автомобилей. Мы подумали, а как потащим наш багаж? Только подумали, как к нам подвели мула, на которого погонщик ловко погрузил наши пару чемоданов.
   – Фердинанд, мы едем на виллу «Сирена«, где мы с женой всегда останавливаемся. Я попробую тебя устроить на работу к моему приятелю Фердинанду Коллизи. Он – владелец фешенебельного отеля на Искии. А пока поживем на вилле «Сирена» у синьоры Чечилии. Не беспокойся о деньгах, я за все заплачу. Кстати, ешьте и пейте от души, она чудесно готовит.
   Синьора Чечилия! Я через тридцать три года снова на вилле «Сирена»! Посылаю твоей бессмертной душе наш привет и благодарность за тот прием. Пусть он летит над этим морем и найдет тебя в голубом безбрежном просторе!
   С ослов сняли поклажу. Начались объятия и поцелуи с хозяйкой отеля и домочадцами. Нас поселили в чудесной комнате. Из ее окна был виден голубой бассейн, окруженный невиданными кустами, сплошь покрытыми цветами. Желтые лимоны огромной величины качались на ветках, а рядом с ними – только начинающие расцветать бутоны. Так растут лимоны. Огромный лимон в 200 грамм, а рядом цветок, из которого позднее появится плод. Журчала вода из фонтанчиков, расположенных повсюду в этом райском саду. Это был рай на земле. Мандарины, киви, банановые деревья. Все в запахах и невообразимых красках. Узенькие изгибистые улицы, шум и гам, игра детей.
   Иския – остров особый. По каналам, которые тянутся под землей от самого Везувия аж тридцать семь километров, поступает на Искию термальная вода. Она имеет температуру 90–100 градусов. Так, что искитинцы имеют бесплатную энергию. Маленькая квартира стоит 500 тысяч долларов. Я могу сказать, что остров – огромная труба, по которой текут деньги от миллионов туристов. Но обратной трубы для вытекания денег нет. Все они оседают на Искии. Строить новые здания на Искии нельзя. Инвестировать деньги почти некуда.
   Когда я узнал Искию получше, то понял, что если высыпать все эти деньги на ее землю, то они покроют весь остров слоем не меньше, чем пепел, покрывавший Геркуланум и Помпею. А там слой пепла был метра четыре. Даже сейчас я не могу понять, зачем искитинцам столько денег, и куда они их девают. Ну, хватит прозы. Будем дальше описывать те чудеса, что с нами приключились.
   Как мы ели и как мы пили – не рассказать. Одно скажу, что после смерти дорогой Чечилии вышла книга на немецком и английском языках. В ней описаны все кулинарные чудеса, которые творила наша хозяйка. На следующий день синьор Зампери представил меня будущему работодателю. Миллионер принял нас в белой рубашке, красных брюках и моднейших итальянских ботинках. Он не был заносчив, и мы сразу подружились. К Зампери он относился с огромным уважением, как к бывшему главному архитектору Рима. Вопроса о приеме меня на работу не стало. Синьор Зампери дал мне прекрасную характеристику. Коллизи сказал, что берет меня на работу массажистом с оплатой 10 долларов в час. И добавил, что если я проявлю себя таким, каким меня обрисовал друг, то у меня будет очередь из больных немцев. Однако добавил, что придется выдержать жесткую конкуренцию с местными аборигенами-массажистами, которые получают 5 долларов в час.
   Я человек гордый – прямой. Я сказал Коллизи, что согласен, но буду отдавать ему половину заработка. На это он сказал, что моя семья будет получать с кухни бесплатную еду и две бутылки вина в день. Чудо – чудо! Свобода, работа на райском острове да еще с двумя бутылками вина. Вот это да! Судьба вела нас по какому-то непонятному пути. Ведь 99 процентов эмигрантов этого ничего не испытали. Они выезжали из городов России и через короткий транзит один-два месяца попадали на постоянное место проживания, где и работали. Во время путешествий не оставалось ничего более, как наблюдать за окружающей жизнью из окон отелей. Мне повезло, я работал в пяти странах. Внутри этих народов, этих стран. Внутри. А это значит очень много для человека, оказавшегося в новой жизни.
   И закрутилось, и понеслось. Произошло по велению судьбы какое-то чудо. Я был Фердинанд, и он был Фердинанд. Его жену звали Маргарита, и моя тоже Маргарита. Его дочка была ровесницей моего сына. Его собачка такса называлась Капри, и моя собачка, которую я сдуру купил для сына в этом транзитном хаосе, тоже почему-то называлась Капри. Отличие мое от Коллизи было: оно заключалось в «малости». Он был миллионером, я был бедным, нищим эмигрантом из России, да еще в транзитном положении и без Родины. А мой новый работодатель имел это все с самого дня рождения.
   Но я имел огромное преимущество перед ним. Он не видел рая, в котором живет – просто не видел красоты окружающей природы. Он не видел радости, которую дает малая копейка. Он был слеп, потому что ко всему этому привык. К тому же его дневной доход неизмеримо превышал годовой доход гордого советского ученого, инженера или учителя, а он этого не чувствовал.

   Остров Иския Утро – иду на работу Фото 1977 года

   – Фердинанд, – спросил он меня на следующий день, – что тебе не хватает для работы?
   Я удивился, ведь массажный стол можно поставить где угодно.
   – Фердинанд, как тебя представил синьор Зампери, ты должен работать в идеальных условиях и по высшему разряду. Иначе мои массажисты тебя съедят.
   Он поехал со мной в Неаполь, где мы купили спортивные снаряды, шведские стенки и уже не помню еще что. Через четыре дня в парке «Афродита», который примыкал к отелю, на краю одного из бассейнов, расположенных ступеньками с горы вниз, рабочие построили небольшое помещение для работы. Хрустальная вода сбегала с вершины горы из бассейна в бассейн, постепенно охлаждаясь до 40°С, а потом и до 30°С. Она была голубой, так как все бассейны были выложены голубой плиткой. Вода журчала и сверкала среди рододендронов и, черт его знает, среди каких тропических кустов, покрытых цветами. Я был счастлив. У меня была работа, жилье и еда.
   Среди моих пациентов был министр-президент земли Саарланд, который написал письмо в правительство Германии, так как хотел нам очень помочь попасть в Германию. Но даже его попытки не привели к успеху. Также я лечил сына Муссолини, который приплывал с острова Капри на собственной яхте. А особенным человеком, оказавшим, как ни странно, огромное влияние на всю дальнейшую нашу жизнь, был торговец драгоценными металлами Херман Хайнеман. У него был протез бедра из титана. Я восстанавливал его мышцы, которые заметно ослабли в результате операции. Вообще среди моих пациентов я встретил много людей с известными фамилиями. Благодаря Херману Хайнеману мы попали впоследствии в город Ганновер.
   Доставалось все тяжело. Конечно, Иския не была пустыней Сахарой или Якутией. Но если бы Господь снизил бы немного температуру воздуха, я был бы рад. При тридцати – тридцати пяти градусах физически работать было трудно. А миллионер экономил на электричестве, на кондиционере, и простой вентилятор не очень-то помогал. Зато была другая радость. Моя жена и сын цветами расцвели за лето. В этом раю они целыми днями купались и загорали. Частенько благодарные за лечение немцы дарили им деньги, жене духи, причем французские. Дарили по 100 марок. Дальше – больше. С кухни, бывало, по моей просьбе им приносили обед прямо к бассейну. Это был сон. А какие бывали два раза в месяц вечера в саду Афродиты. Из Неаполя приезжали певцы, и невероятно благозвучные песни лились среди подсвеченных бассейнов и пальм. Были накрыты огромные столы, на которых лежали рыбы огромных размеров. Я даже видел меч-рыбу весом так в 70 килограмм, уже приготовленную и порезанную. Фруктов и тортов – не перечислить.
   Публика, состоящая из очень богатых клиентов отеля, пила, ела и танцевала до самого утра. Вскоре жене и сыну надоело просто отдыхать, и они решили помочь мне в добывании денег. Они пришли к выводу, что самое лучшее – это продавать арбузы на пляже, чтобы избавить людей от жажды. Идея им казалась настолько блестящей, что они немедленно решили приступить к делу. Сказано – сделано. На следующий день, сгибаясь под огромным арбузом весом килограммов в пятнадцать мои «кормильцы» при жаре плюс 35 поплелись на пляж в предвкушении большого заработка. Да плюс сумка-холодильник, плюс подносы.
   На пляже они расстелили белую простынь и на подносах разложили куски аппетитнейших яств. Прошел час. Сотни людей на пляже крутились, как шашлыки на вертелах, чтобы не обгореть, но никто к нашим продавцам не подходил. Через час томительного ожидания, ломти арбуза стали исчезать во ртах жены и сына.
   Большинство туристов состояло из немцев, которым больничная касса оплачивала все процедуры в те времена.
   – Почем арбузы? – раздался голос пожилой женщины, которая держала за ручку внучку. Сын назвал цену, а девочка стала просить бабушку купить ей кусок арбуза. Женщина долго-долго думала, затем полезла в карман платья, и не спеша протянула сыну тридцать центов – по итальянским ценам – 300 лир. Думая, что торговля удачно началась, сын протянул девочке огромный кусок арбуза. Бабушка сказала, что он станет скоро миллионером, если будет продавать по таким ценам. Торговля не шла, и они решили раздать арбузы отдыхающим бесплатно. Раздались многочисленные «спасибо», и арбузы исчезли в пересохших от жажды ртах.
   Хочу также заметить, что шкатулки, десяток баночек с черной икрой, матрешки, ложки тоже не пользовались успехом. Их никто не покупал. Мы перепутали русских с иностранцами. Если они приехали отдыхать, то никакая сила не заставит их купить лишнее. Им надо на свои деньги отдыхать и все. Икру черную ложками ели сами. Вот такое случается на Западе.
   Прошло пять месяцев. Всему приходит конец. Сезон закончился, а с ним и туристов не стало. За время работы на Искии я пару раз ездил в Рим в немецкое консульство и подавал заявления на въезд в Германию, на что имел полное право. По немецким законам, если отец немец, то его дети тоже немцы.
   Немецкое посольство сделало запрос в Байройт, где проживала сестра моего папы. Она ответила, что признавать меня родственником не хочет. По каким причинам она это сделала, я до сих пор не понимаю. Тем более, что она лично передала маме мое генеалогическое дерево и фотографии моих предков. Видимо, у нее были какие-то свои причины, о которых я не знаю.
   Было очень обидно, но мы не унывали. Впереди перед нами маячила статуя Свободы. Расставаться с Искией нам было очень грустно. Мы очень страдали, и я предчувствовал, что впереди предстоят большие трудности, горести и печали. Зато немецкое консульство уверяло нас, что в Америке нам будет лучше. В общем, отказывая нам, врали, как могли.
   Сезон закончился, а воспоминания замечательные и необыкновенные остались. Но в своей голове я их оставлять не буду. Поделюсь о происшедшем с вами, дорогие читатели. Уже после того, как мы стали гражданами ФРГ, нас в 2002 году непреодолимо потянуло в Италию. Итальянский полуостров имеет форму сапога, на котором есть удлинение в виде шпоры. Там находится чудесное местечко Гаргано со старинным городом Пескичи на горе. Под горой подковой раскинулся удивительный пляж с белым песком. Дно понижается постепенно. От купания люди получают несказанное удовольствие.
   Вот мы сперва и попали туда. Это место находится на Адриатике. Если ехать на Искию, то надо пересечь точно поперек итальянский полуостров, и тогда перед тобой откроется Средиземное море, на побережье которого стоят Рим и Неаполь. Но отдохнуть на Гаргано нам не удалось. Я тяжело заболел каким-то видом гриппа. Температура была 40,5. Был конец апреля, но погода была ужасная. Жена сказала, что лучше всего нам перебраться на Искию, где в это время всегда тепло. Мы сели в машину, но так как я был очень болен, то вел машину со скоростью 40–50 км в час. Сын звонил каждый час, так как понимал в каком состоянии отец ведет машину.
   Третьего мая 2002 года, я вывел машину из трюма корабля на землю Искии. На красо́ты природы я внимания не обращал. Сверлила мысль – скорей найти отель и лечь в кровать. После шести часов, проведенных в дороге и на пароме, я абсолютно ослабел. Но оказалось, что все отели были заняты. Не было ни одного места даже для одного человека. Наконец, на последнем издыхании, мы подъехали к отелю «Амбассадор». Жена побежала узнавать, есть ли свободный номер. Портье с сожалением покачал головой и сказал, что нет. Я почти потерял сознание от этого известия, так как не мог дальше ехать. Тут к нам подошел один местный житель и, видимо, желая подзаработать, сказал, что может быть сможет нам помочь найти свободный номер. Я попросил, чтобы он сел за руль.
   По дороге искитанец нам объяснил, что все занято, так как послезавтра пятого мая на Искию приезжает Папа Римский. Событие для Искии случилось необыкновенное. Сотни тысяч людей со всего мира съехались, чтобы встретить Папу Иоанна Павла II. Незнакомец возил нас по Искии пару часов, но пристанище нам не нашел не только в отелях, но и в частных домах. Положение было безвыходное. Парковаться на Искии было просто невозможно. Я попросил, чтобы он вез нас на пирс. А как там было ночевать или находиться под палящим солнцем, я просто не представлял.
   Вдруг раздался звонок по мобильнику, и наш провожатый сказал, что мы поедем обратно в отель «Амбассадор». Нашелся случайно свободный номер. Вот так я познакомился с владельцем отеля Пьетро Конте. Затем мы подружились, и это знакомство мы поддерживаем по сей день уже девять лет. Он сам встретил нас и помог донести вещи до очаровательного номера с видом на море. Он сам не понимал, что случилось, да и жена присоединилась к его мнению, что это было чудо. По какому-то закону стран Средиземноморья, жители обедают с 13 до 14 часов. Все улицы в это время пусты. Пьетро и его семья – не были исключением, это «фиеста».
   Пьетро вкусно обедал дома со всей семьей, причем это было всегда. А потом ложился отдыхать или спать до 17 часов. Эта фиеста никогда не нарушалась. Но в этот день, по никому не понятной причине и для него самого, и его семьи, он после обеда первый раз в жизни поехал в отель.
   Там Пьетро узнал от портье, что приезжали какие-то измученные русские, но им было отказано за неимением свободных номеров.

   Claudia, Maria, Pietro, Gianna

   Пьетро взял книгу регистраций и нашел один свободный номер, от которого кто-то отказался за час до нашего приезда. Портье был не виноват. Была масса народа, и багаж туристов горами лежал в фойе, всех надо было распределить.
   На следующий день я почувствовал себя значительно лучше. Необыкновенный отель, чудесная еда, волшебный воздух и вид на аквамариновое море сделали свое дело. Повар отеля был великим искусником. Счастье! Счастье! И еще раз Счастье подарила нам жизнь.
   Пятого мая 2002 года на Искию прибыл Папа Римский. Что творилось на острове – описывать не буду. Как встречали Великого Человека во всех странах – известно. С хозяином отеля я очень подружился. Он сам был доволен этой дружбой. Через пару дней, когда мы должны были уехать из отеля из-за нехватки денег, он подошел к нам и сказал: «Фердинанд, нечего тратить такие большие деньги. Перебирайтесь на мою летнюю виллу и живите до июня месяца, пока не приедут жильцы, которым я сдаю апартаменты».
   Вот мы и уехали из отеля «Амбассадор». Это не был просто дом. Это был маленький дворец с чудесным бассейном и райским садом с видом на море. Каждую субботу и воскресенье очаровательная жена Пьетро Мария кричала с балкона: «Фердинанд, Рита! Обед готов, идите кушать!» Мы садились на кухне – Пьетро, Мария, и три дочки Жанна, Россела, Клаудия, а во главе стола сидела мама Марии – Челеста. Мамы Пьетро не было, т.к. она умерла. Что это были за обеды, описывать не буду. Итальянская еда да плюс семья, да если прибавить неаполитанское Бель-Канто – это что-то особенное.
   Так мы прожили целый месяц. Это было одно из чудес в нашей жизни. Мы настолько благодарны нашим друзьям, что о них не забыли. В моих книгах дорогие и близкие нашему сердцу люди описаны в стихах. Там же находятся их фотографии. Все, что случилось – одно из незабываемых событий в нашей жизни. На этом пребывание в замке у Пьетро для нас не закончилось. Общались мы с семьей Пьетро и по-итальянски, и по-немецки. Так что проблем при общении не было. В последующие годы, когда не бывает гостей, мы живем в этом маленьком чудесном замке. Платим за электричество и воду плюс вывоз мусора.
   Однажды к нам прибежал запыхавшийся Пьетро. С порога он закричал: «Рита, Фердинанд, а где море?». Мы перепугались, так как не поняли вопроса. Чтобы море исчезло, такого не бывает. Все прояснилось через пять минут.
   По краю территории замка тянулся длинный тростниковый забор, довольно высокий. Он предательски скрывал вид на безбрежное море. Пьетро чуть не плакал от огорчения. Без вида на море он не мог жить. Когда и как был построен этот забор, мы не заметили. Пьетро был страшно этим озабочен.
   Его участок граничил с соседним участком, на котором был необычайной красоты огромный сад «Мортелла». Его взлелеяли леди Воллтон и ее муж, известный английский композитор – сэр Воллтон. На этот сад ушли многие десятки лет упорного труда. Сад находится под охраной итальянского государства и открыт за деньги для посещения туристов.
   Леди Воллтон была близкой подругой Английской королевы Елизаветы II и другом Принца Чарльза и Дианы. Они иногда посещали леди Воллтон. По какой-то непонятной причине она решила отгородить свою землю от Пьетро, что итальянские рабочие быстро и незамедлительно проделали. Пьетро пожаловался ей на это, и забор также быстро незаметно и тихо исчез. Ликованию Пьетро не было предела – снова появилось море.
   Забор забором, но его исчезновение могло обернуться моим исчезновением из жизни. Итальянцы – даже взрослые – большие дети. Через несколько дней после этого прибежал Пьетро и, отчаянно жестикулируя, сказал, что завтра приезжает Принц Чарльз, и что это большая честь для его дома. Почему большая честь и какое отношение Принц Чарльз имеет к дому Пьетро? Можно было подумать, что Принц будет сидеть на его кухне и обедать вместе с нами.
   Я, конечно, очень возбудился, зарядил батарею у видеорекордера, плохо спал всю ночь и стал ждать этого события, чтобы оставить все заснятое потомкам. И, правда, Принц Чарльз приехал и решил погулять в сопровождении нескольких охранников и Леди Воллтон по саду. Появление его все женщины нашего дома ждали. Столпившись на балконе, они аплодисментами приветствовали появление Принца на соседней территории. Он, конечно, приветствовал их поднятием руки, чем все были страшно довольны. Я же занимался другим делом. Взяв аппарат, я побежал вниз, и занял удобную позицию для съемки. Стоя за кустом, я направил объектив на цель, которая и появилась передо мной через пару минут. До Принца было метров двенадцать. Он шел с Леди Воллтон. Она была в шляпе с огромными перьями. Охранник шел где-то в пяти метрах позади.
   Я начал снимать. Охранник увидел темный силуэт человека за кустом, держащего в руках какой-то темный предмет, и моментально выхватил пистолет, целясь мне в голову. В течение одной секунды пришло спасительное для меня решение. Я закричал по-английски, что я – сосед, и в руках у меня видео. Держа пистолет на прицеле, он подбежал ко мне и, убедившись, что это так, сунул пистолет за пояс и пошел дальше. О чем он думал, и почему промедлил с выстрелом, я до сих пор не пойму.

   Снимок, который мог стоить автору жизни. Принц Чарльз и леди Воллтон в саду «Мортелла». Остров Иския

   Принц Чарльз и Леди Воллтон пошли дальше. Невероятное смешение красок и редкостное чувство меры в организации сада, конечно, ласкало глаз. Перья на шляпе Леди Воллтон потихоньку удалялись от объектива. Ну, ладно, все обошлось, и я остался жив и до сих пор пью чудесное итальянское вино. Хочу поблагодарить парня за то, что у него, видимо, было уважительное отношение к каким-то английским законам, что не позволило ему нажать на курок – сразу и мгновенно.
   На этом дело было не закончено. Леди Воллтон, чувствуя раскаяние за строительство незаконного забора, пригласила Пьетро с женой к себе в гости. Он не замедлил сказать, что хочет взять с собой своих лучших друзей, на что она согласилась. Вечерком мы все вчетвером пришли в ее чудесный дом, где все было в английском стиле. В огромном камине, конечно, открытом, по дровам весело плясал огонь. Большинство стен были увешаны темными огромными картинами. На полках, висевших на стенах, стоял фарфор непонятно каких времен. Я отметил для себя, что это была очень старинная коллекция. Пол был устлан роскошными коврами. Хотя множество диванов и кресел выглядели очень потертыми. Несмотря на это, в доме царил английский уют.
   Я заметил множество фото в рамках и изумительные старые бра и люстры. Запах, этот запах. Запах какой-то неуловимой старины, вперемешку с духами. Бесконечный уют для души и сердца. Воллтон – пожилая женщина лет 72 выглядела безупречно. Никакие морщины не старили ее. Она была бесконечно приветлива, даже шаловлива, но естественна. Высоты ее положения никто не чувствовал. Присутствовала естественность высоко образованной и интеллигентной женщины, простой, но знающей себе цену.
   Она решила сделать для нас с женой приятное и отметила, что мы сидим на том же диване и на том же месте, на котором сидят Принц Чарльз или Диана. И понеслось, и поехало. Служанка принесла пару бутылок дорогого шампанского. «Летели пробки в потолок». Леди Воллтон беседовала по-итальянски с Пьетро и Марией. О чем они говорили, я не понимал. Ну, говорили, и говорили. Быстрый итальянский, да притом на искитинском произношении я не улавливаю. Но отчетливо слышал, что они часто упоминали имя Принцессы Дианы.
   Шампанское лилось рекой, и я попросил разрешение снять наш визит на пленку. На это я получил любезное разрешение. Так что я все снял для потомков. Леди Воллтон была бесподобна. Она рассказывала о королеве и Леди Диане, рассказывала о своем детище – знаменитом саде. Повела нас на гору и показала памятник и могилу мужа. Она поднимается над морем, над которым в безбрежном аквамариновом пространстве летает душа ее любимого мужа. Все находились в подвешенном состоянии, когда покинули гостеприимный дом. Построенный, а затем разрушенный тростниковый забор – спасибо тебе.
   К моменту написания этой книги мы с женой не были на Искии. Много лет из-за болезней, которые подбрасывает нам старость. Но вот в этом 2011 году мы поедем. Если Леди Воллтон жива, то пусть в счастье проживет много-много лет. Этот визит к необыкновенной женщине останется в нашей памяти навсегда. Заводы по производству шампанского, не забудьте об этом гостеприимном доме.
   Многое, еще очень многое случилось на Искии. Пьетро много раз приглашал нас к друзьям – владельцам больших отелей. В частности, в отель «Сорризо», где мы познакомились с его владельцем, чудесным Антонио и его братом Нелло. Нескончаемые праздники и вечера над Средиземным морем.
   Я написал три книги в лирическом изложении в стихах: «Просто жизнь», «Любовь длиною в жизнь», «Избранное». В них находятся самые интересные фотографии, рассказывающие о нашем жизненном пути.
   P.S. Сегодня, 26 сентября 2011 года, я узнал к большой горечи, что Леди Воллтон умерла в 2009 году.

Ладисполи – Америка

   Кое-какие деньги я накопил на Искии и вез с собой три тысячи долларов. Жилье в Риме было дорогое, и мы решили поселиться недалеко от моря в древнем городке, порт Ладисполи, километрах в 30 от вечного города. Мы сели на паром, потом на поезд в Неаполе и приехали в Ладисполи. Приток русских эмигрантов в Италию за это время значительно увеличился. В этом городке на берегу моря стояло много современных домов, многие из которых служили для римлян квартирами для отдыха – летней резиденцией.
   Мы быстро нашли квартиру за 60 долларов в месяц. Она была с видом на море, которое раскрывалось с большого балкона. Так как с собаками селиться было нельзя, то этот балкон для нашего Капри оказался тем, что нужно. Появляться с собакой на улице мы опасались. Опять мы оказались в еврейской эмиграции. Начали совершаться темные дела. Новоприбывшие уже не могли свободно снимать квартиры. Появились невиданные для Италии странные маклеры, бравшие за съем двухмесячную стоимость квартиры. На почте я увидел людей, менявших итальянскую валюту «Мили-лиры» на доллары. Мы частенько удивлялись происходящему, так как в России с таким родом деятельности не встречались.
   Мы познакомились со множеством людей. К этому времени к нам приехала моя мама. Она оформилась, как еврейка, через «Хиас». Накопленные деньги стали таять, как снег весною. Но мы не унывали. Среди наших знакомых оказался итальянец Гвидо. Это был человек лет сорока пяти, хромой. Он обладал чудным свойством кормить своих русских друзей бесплатно и хлопотал на своей кухне, где готовил прекрасные итальянские блюда. В сопровождении трехлитровой бутылки «Кьянти» эти обеды пользовались большим успехом, даже просили добавки. Но как ни удивительно, это Гвидо не волновало, и он с утроенной скоростью готовил все больше и больше. Святой человек – полувзрослый, полуребенок.
   Однажды мы познакомились с одной известной манекенщицей. Придя к нам, она рассказала, как вывезла из России пять шкур черно-бурых лис. Такой красоты и таких размеров лис с изумительным мехом я не видел и никогда не увижу. Случилось так, что многие русские люди, изголодавшиеся по валюте – ополоумели. Были очень богатые люди, но богатые русскими бумажками под названием рубль. Она вывезла эти чудеса, подшив их под свое пальто, и часть, обмотав вокруг своего красивого голого тела. Она рассказала, что пограничник на паспортном контроле из-за стекла будки изумленно смотрел, приподнявшись со стула, на необъятную по размерам женщину с худым лицом. Опомнившись – поставил ей штамп. Как таможенница пропустила эти вещи через границу, она умолчала. И что же вы думаете? Через пару дней она появилась перед нами в обычном на наш взгляд пальто из материи с начесом, заявив, что это последняя мода, и что она обменяла лис именно на него. Каждая из пяти этих лис сегодня бы стоила минимум 2000 долларов, а пальтишко максимум 300 долларов. Мы похвалили ее пальто. «Красота требует жертв». Много было таких случаев, когда ценнейшие вещи продавались за копейки, лишь бы это был доллар.
   Мое влечение к рынку было непреодолимо. Жалко, что это был не птичий рынок. Но нам заменил его римский рынок, знаменитый «Американо». Вот здесь меня охватывала немота. Итальянских продавцов было мало. Их места за прилавками заняли наши соотечественники. И частенько через шум и гам, издаваемый итальянской толпой, слышался наш сочный русский мат, что моей душе было приятно, сам не знаю почему. Я был совершенно не матерщинник, но в этом было что-то родное.
   Прилавки были завалены тем, что по моим понятиям никак не могло проникнуть за границу через таможенные барьеры. На прилавках лежали дорогущие по теперешним временам настоящие крупные отполированные кораллы, каждый из которых был величиной со сливу. Сотни банок красной и черной икры. Чернобурые лисы и шикарные шкуры песцов. Были даже норковые шубы. Особенно меня поразили рога моралов. Казалось, что русские и впрямь были озабочены медленным приростом итальянской нации: ведь даже глупые люди знают, что получается от выварки этих рогов. Но что это средство для повышения потенции, на самих рогах не было написано. Итальянцы были изумлены, зачем им рога. Они их ощупывали, ничего не понимая.
   На прилавках лежало множество простыней, наволочек и пододеяльников. Я подумал про себя, что столько хлопка на свете ни одна страна не производит. Может быть, продавцы из России думали, что до их приезда итальянцы без исключения все спали на голых матрасах без всякого постельного белья.
   Удивительно, но торговля шла быстро и успешно. Обе стороны были весьма довольны. Самым большим спросом пользовались именно льняные простыни, пододеяльники и наволочки, которые сердобольные родители присылали своим, как им казалось, умирающим от голода чадам. Причем, присылали регулярно. Моя семья ничем не торговала, в отличие от других. Рынок есть рынок. Удивительное скопление людей разных профессий. Здесь встречались профессора, кандидаты наук, врачи и медсестры, рабочие и жулики, картежники. Ну, в общем все, в ком бывшая Родина не нуждалась.
   Как-то в одну из суббот нашей жизни в Ладисполи, мы, как всегда, поехали в Рим на рынок «Американо». Автобус был переполнен эмигрантами и итальянцами. В салоне царила необыкновенная атмосфера. Все громко разговаривали. Русская и итальянская речь, перемешиваясь, доносилась отовсюду. Погода была солнечная, и настроение у людей от предстоящих продаж и покупок было превосходное. На одном из сидений сидел симпатичный молодой человек с очень интеллигентным лицом. Рядом с его ногами лежал довольно объемистый белый мешок. Мы случайно остановились рядом с ним, когда проталкивались через толпу, стоящую в проходе автобуса. Он сказал, что его зовут Миша. И что он – москвич. Миша рассказал нам, что везет продавать пять чернобурых лис самого высокого качества. Его тетя работала на звероферме под Нарофоминском главным технологом и каким-то образом обеспечивала племянника этим добром. Я уже писал о том, что таких чернобурок я в своей жизни не видел. Вот он и вез из на «Американо». На рынке мы потерялись, и в тот день нам увидеться не пришлось. На следующий день мы пошли гулять по Ладисполи и встретили Мишу. Это был совсем другой человек, чем тот, который ехал в автобусе. Большие и выразительные глаза Миши были печальны. Мы спросили, как прошла торговля. «Да никак. Меня обманули и обокрали». Миша был торговец никудышный. Как только он успел раскрыть мешок и вынуть первую лису, к нему подошли два русских эмигранта и спросили, сколько она стоит. Миша сразу ответить не смог. Тогда два молодых человека сообщили ему, что у них на рынке есть знакомый специалист по ценам на лис. Сказав, чтобы он подождал их, они взяли мешок и ушли. Миша остался с одной лисой на руках и, безуспешно прождав их целый час, расстроенный, уехал в Ладисполи.
   Мы выразили ему свое соболезнование и, продолжая с ним гулять, услышали от его удивительную историю. Миша интересовался искусством и знал многих московских художников. Один из них, Мишин друг, был превосходным копиистом, окончившим суриковский институт. Он нарисовал копию картины Марка Шагала, причем один к одному, и подарил ее Мише. Лучшие художники, копирующие мастеров, подписи на картины не ставят.
   В это время в Москву приехал Марк Шагал с женой. Ценой невероятных усилий Миша нашел отель, в котором тот поселился, и сумел влететь в лифт в тот момент, когда Марк Шагал с женой поднимались к себе в номер. Копия была с Мишей. И он, развернув шедевр перед удивленным Марком Шагалом, стал умолять гения подписать эту картину. Шагал оторопел и не знал, как поступить с таким нахалом. Лифт остановился на нужном этаже, все вышли в коридор, там Шагал продолжал внимательно изучать произведение искусства. Миша прекрасно понимал важность происходящего – кровь стучала в висках. Ведь одна секунда, и он станет миллионером. Миша предварительно изучил подпись Шагала. И флакончик с нужной краской и кисточка были наготове. Он видел, что Шагал сам в недоумении. Может, в этот момент он думал, что забыл поставить подпись на собственной картине. В следующую секунду художник сказал: «Молодой человек, картина сделана очень талантливо, но это не моя рука – это копия. Подписаться под ней я, к сожалению, не могу. « С этими словами он ушел с женой в свой номер.
   Вот так Миша не стал миллионером, что, конечно, очень жалко, ведь случай был удивительный. А впрочем, что стоило Шагалу осчастливить человека на всю жизнь? Наша история знакомства с Мишей не кончилась, а продолжилась уже в Америке на «Брайтон Бич» в 1978 году. Еврейская эмиграция стала навсегда осваиваться в этом месте на берегу океана. Закипела бурная предпринимательская жизнь. Стали во множестве открываться магазины всех мастей и рестораны Возникла вторая Одесса и Жмеринка, хотя в этом месте скопились люди из всех городов огромной страны. По моему авторскому убеждению, все-таки дух Одессы там поглавнее. Как-то гуляя по Брайтону, мы столкнулись с Мишей, чему страшно обрадовались. Моя семья, как я уже писал, была одета по последней европейской итальянской моде и среди гуляющей публики выглядела просто шикарно. Я предложил Мишей зайти в один ресторан, названия которого я, к сожалению, не помню. Знаю только, что в одном из них начинали свою карьеру Люба Успенская и Миша Шуфутинский. Сели за столик. За ним уже сидел один русский эмигрант. Разговорились. Он пожаловался нам, ч то имеет проблемы со спиной в самый неподходящий момент, так как именно сейчас хочет открыть свое дело. Я внимательно выслушал его и дал несколько советов, которые он обязательно должен выполнять. Эдик – так его звали, был очень доволен, и на нашем столе появилась бутылка хорошего коньяка. Подбежала хозяйка. Ее звали Роза. Я о ней знаю, так как мой сын дружил с ее сыном. Она стала нам предлагать различные блюда, уверяя нас, что нет ресторана лучше, чем у нее, на всем Брайтоне. Действительно все блюда были очень вкусными.
   Роза! Если когда-нибудь ты прочтешь эту книгу, то моя семья передает тебе привет и спасибо за обед, который ты нам устроила 34 года назад.
   После этого Миша предложил нам показать один продуктовый магазин, который открыл его друг Арон. Мы вошли в этот магазин. Миша познакомил нас с его хозяином. От всего увиденного мы просто обалдели, но вида не подали. Чего только там не было. По стенам висели окорока и копченые колбасы всех форм и цветов. Под стеклом витрин на мелко наколотом льду стояли открытые и закрытые сосуды с красной и черной икрой. Лежала свежая осетрина и разные породы рыб, включая лобстеры и другие продукты моря. В отдельных отсеках красовалась пара осетров нежнейшего посола и копчения. Затем шла буженина, паштеты, зюльцы. Чего только не было – всего не описать. И все это было свежее. Запахи – запахи! Оказывается, эмигранты открыли собственную фабрику по изготовлению колбас и мясных изделий. Морепродукты получали прямо на пристани от рыбаков. Арон гордился своим магазином и, продолжая рассказывать о нем, спросил: «Вы из советского посольства?» Только мы хотели ответить, кто мы такие, шутник Миша опередил нас: «Да, это сотрудники посольства». Сказал он, видимо, считая, что наш внешний вид нас не подведет. Мы следовали поговорке «встречают по одежке» и поэтому промолчали. Выражение лица Арона изменилось. Он не замедлил «отлить нам пулю», сказав: «Я уверен в том, что сотрудники советского посольства, да с сам посол таких продуктов, как в его магазине, и не пробовали». Еще добавил, что такие магазины и должны быть в СССР. Мы похвалили его и все, что видели. На прощанье нам были подарены баночка превосходной черной икры и бутылка шампанского.
   Придя в квартиру Миши, мы распили шампанское, подняв первый тост за здоровье Арона, затем в ход пошла черная икра, а к ней совсем кстати подошла бутылочка «московской».
   Миша! Книга продается на Брайтоне, и, если ты ее прочтешь, отзовись на редакцию. Будем очень благодарны. Ну, в общем, пили мы еще за здоровье тружеников этого знаменитого места в Америке. Желаем всем здоровья и счастья на новой родине.
   Мы возвращались домой. На балконе встречал нас Капри, который не знал, что такое свобода, так как на улице почти никогда не бывал. В его глазах, согласно моему внутреннему настроению, я как будто видел вопрос: «Куда? Когда? Зачем? «
   Конечно, все что билось и страдало внутри эмигрантов, мы скрашивали проводами. Каждого, кто уезжал, мы провожали застольем. Если бы быстро не подошло время нашего отъезда, то все бы спились. Мы сбрасывались, покупали все самое лучшее, хозяйки готовили на кухне. Вкусные креветки, только что выловленные из моря, под аккомпанемент веселого, итальянского легкого вина, поедались с большим аппетитом. Прощание длилось часами. Все любили друг друга, клялись в вечной верности и что в беде никогда не оставят друг друга. Прощай все и навсегда. Прощай, наша итальянская жизнь, прощай. Пришел день, когда на аэродроме Рима мы сели в могучий огромный «Боинг 747» и стали ждать взлета.
   А почему мы, собственно, уселись в самолет? И почему, несмотря на некоторые возможности получить итальянское гражданство, моя семья не осталась в Италии? В Ладисполи из Америки к родственникам приезжали чуваки, которые из матушки России уехали пару лет назад. Вот такие два человека подошли к нам на улице Ладисполи, поздоровались и стали рассказывать о своей жизни в Америке. Они сказали, что живут в «трехбедренных» [15 - «Трехбедренная квартира» – сленг, Three Bedroom – кв. 3 спальни, незнание английского.] квартирах, имеют шикарные машины и работу. Из их рассказов мы узнали, что без хорошей итальянской одежды там нам делать нечего. В доказательство этого они показали фотографии, на которых кадиллачьи капоты были покрыты телами их полуголых жен. Было лето, и было жарко. Мы от вида, который нам предъявили, просто не могли прийти в себя от удивления.
   Америка всегда нашей семье представлялась в виде блестящей страны сороковых годов. В этой картинке и в наших головах по улицам Америки гуляли женщины, у которых в накрашенных губах была сигарета в длинном мундштуке и очаровательная шляпка на голове, изящный костюм, деловой в полоску или очаровательное платье, типа Вивьен Ли, и многое другое. Мужчины представлялись нам в дорогих костюмах и фраках, канотье и шикарных двухцветных ботинках. Все были там довольны и богаты, кроме нищих негров, которые ничего не делали, только получали 50 %-ные скидки на продукты, будучи безработными.
   Мы были счастливы, что нам представилась такая возможность жить в роскошных квартирах, а главное, подчеркиваю, главное, что мы уж по теперешним временам, как безработные, будем ходить в дубленках. Это мы видели один раз по телевизору. Он нам долго рассказывал об ужасной участи безработных в Америке. Вот так, уважаемые господа! Дай нам Боинг и дай нам Америку! Мы сидели в самолете, и я осматривал с большим вниманием, что происходило вокруг. А вокруг ничего общего с нашим первым полетом из России не было. Я по природе очень веселый человек. Но не было ничего, за что я бы мог зацепиться, даже если бы вокруг стояли бутылки с коньяком или с шампанским, то никто бы к ним не притронулся.
   В самолете сидели совсем другие люди, чем те, которые вылетали из России. В самолете сидели чуваки, в «совершенстве» овладевшие английской речью, примерно так же, как китайский «мандарин» [16 - Мандарин – высокий начальник в Китае.] владел старославянским и клинописью «междуречья» или языком древних египтян.
   Самолет был огромным и шикарным. Это была почти Америка. Слезы. Я думал, за что гениальный русский народ должен сидеть в этих самолетах и покидать Родину, улетая в неизвестность. Но, улетая туда, я подумал, что нахожусь в гораздо лучшем положении, чем те несчастные наши правители, затравившие свой народ и заставившие его покидать Родину. Передо мной была неизвестность. А перед этими «спасителями» народа была известность. Они наверняка за все мучения, в которые погрузили Великую страну, уже сидят или будут сидеть на раскаленных сковородках, и их поливают или будут поливать кипящим маслом, если верить великому Данте.
   Я пишу эту книгу в 2011 году. Мне становится больно за мой народ. Ведь все, что раньше запрещалось под страхом тюрьмы или расстрела, было недавно отменено за пару дней. Лети, куда хочешь, имей какую хочешь валюту, работай, люби, трудись. И для этого совсем не обязательно покидать Родину. Хотя извините, Господа, есть множество причин и сейчас, чтобы оставить ее. Но хотя бы есть возможность вернуться. Вернуться, когда захочешь.
   Вот так я размышлял, пока самолет не вывезли на разгонную полосу.

Италия – начало эмиграции. Счастливы, надушены духами, наверно, сделанными великим «Парфюмером». Фото 1977 года. Рим.

Глава VII
Здравствуй, Америка

   Включилось зажигание «Боинга 747», и дюзы стали разогреваться. Опять пришли нелегкие мысли. Куда я лечу, что будет со мной и с моей семьей? Мы же без языка, немые, и нам больше сорока лет. Обидно, так обидно. Ведь мы на рынке «Американо» не встречали французов, немцев, англичан и американцев. За прилавком стояло очень много достойных людей, которые могли бы принести пользу Родине, и внесли потом неоценимый вклад в развитие других стран. Среди продавцов было много чисто русских, выехавших по фальшивой израильской визе и проходивших по «толстовскому фонду». Вот так страна – стыдно! Стыдно, что жизнь человеческая и ее судьба для тебя ничто, жизнь твоих граждан – тоже ничто.
   Девять часов над океаном длились для меня, как целая вечность. Никогда мне не было так грустно и нехорошо. В самолете была полная тишина, лишь слышалось иногда похрапывание уставших людей. «Боинг» поглощал положенные ему шесть тысяч миль над океаном. Я не спал и не проворонил момента, когда мы пролетали над статуей Свободы.
   Внизу была видна земля, расчерченная ровными улицами, стритами и авеню. «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой», – все по Токареву, все как в его песне. Боинг приземлился и мы перешли в зал досмотра. О, где ты моя Италия, аэродром, залитый светом, согретый улыбками, итальянским шумом-гамом, живой суетой! Где ты, где ты, дорогая Италия? Нью-Йоркский зал приема эмигрантов был заполнен людьми. Все было сухо, холодно и деловито. Улыбок не было. Был быстрый досмотр, заполнение документов, вопросы при переводчике. Когда все закончилось, моя вежливая семья сказала: «Thank you very much». Но как я вспоминаю – это прозвучало на английском: «Сенька, бери мяч», но скороговоркой.
   Оформление закончилось, нас посадили в автобус и повезли куда-то. В первый раз в жизни мне было все равно, что меня окружает, и я, утонув в своих мыслях, ни разу не повернул голову. Нас высадили перед отелем. Я даже на название не посмотрел. Был грязный туман, ветер разносил противную влагу, было холодно, муторно и грустно. Запахи. Это были запахи «Нового света». Я их описать не могу, как слепой не может описать свет. Лично для меня, что я потом увидел – это был тот же Орвел из книги «1984».

Смотрите на эту бумажку. Мы жили, благодаря ей, три года в Америке. Она дала нам право на работу, право на вождение автомобиля, право на социальное медицинское обеспечение, право на страховку, право на постоянное место жительства. Все это до получения паспорта.

   Документ – паспорт беженца. Я – немец по немецким законам, я лишен права на все, а главное – на работу и социальную защиту до получения паспорта.

   Сразу же, зайдя в отель, мы увидели коричневую комнату с заношенными деревянными панелями, всю прокуренную зловонными сигарами. За длинной стойкой сидели черные люди. Перед ними стояли стаканы с какой-то темной влагой, которую они пили. Сбоку от стойки сидели сильно накрашенные и на вид потрепанные жизнью женщины. Но что меня больше всего поразило – это то, что вроде был день, но он не проникал в грязные двойные стекла. Отель находился в грязном районе на стрите, заваленном баками с помойкой. И самое поразительное, что по углу этой комнаты вверх и вниз бегали тараканы. Я их про себя сравнил с толпой людей, которые когда-то стремились в «золотой Клондайк».
   Нас уже было четверо. К нам присоединилась моя мама. Мы поднялись на третий этаж и вошли в такую же безысходной грусти комнату, как и весь отель. Через грязные двойные окна нам были слышны порывы ветра, и дождь громко стучал по грязным стеклам, оставляя на них мокрые следы. Вдоль стен стояло четыре кровати, покосившийся шкаф, с мутным, в трещинах зеркалом, посередине стоял стол. Это было все.
   Люди всегда хотят кушать после долгого перелета, и особенно после нервотрепки. Я об этом догадался по глазам моей семьи. Я сказал, что побегу что-нибудь купить. Напротив нашего окна был маленький магазин. Я засунул руку в карман, и, к счастью, нашел там пять измятых десятидолларовых бумажек. А где же те три тысячи, которые вы заработали, уважаемый писатель? А их больше не было. Из-за тех двух болванов, приехавших из Америки к родным в транзите. Это они нам сказали, что самое главное в Америке – это итальянская модная одежда. Так вот эти самые три тысячи и превратились в эту одежду, которая и была на нас в этом грязном отеле на грязной улице. Слушай дураков! Да ты в костюме от «Армани» сдохнешь с голоду, если срочно не выучишь язык.
   Мало того, это были пошитые для меня на заказ костюмы. Теперь только я понял, что те двое просто издевались и смеялись над глупыми и наивными новичками в эмиграции. Зачем им это было нужно, я до сих пор не понимаю. Мы попали в ужасную ситуацию. У нас из-за них не стало денег. Но главное не это. Главное – не было языка.
   Я понял, что это для меня конец. Выбора не было, и несмотря на то, что жизни я никогда не боялся, я потерял голову и, ничего не сказав семье, поднялся на крышу отеля через откидной люк и встал около тонкой ограды, опоясывающей крышу здания. Мне не было жалко ничего, что могло бы еще стоить в жизни. Но случилось то, чего я не ожидал. Моя левая рука так сильно сжала поручни, что правой рукой я не мог разжать пальцы, хотя они уже побелели и хрустели, как сухие дрова. Безумный страх вдруг охватил меня. Я понял, еще чуть-чуть и случилась бы непоправимая беда для моей дорогой жены и сына. Хочу заметить, что за три года пребывания в Америке трое наших русских знакомых сделали то, на что я не решился. Я вернулся через люк назад в комнату. Семья кушала. Если выразиться иносказательно, три десятидолларовые мятые бумажки превратились в гамбургеры и кока-колу.
   – Ты где был? – спросили мама и Рита. Я сказал, что спускался вниз в барный зал посмотреть более внимательно на новую обстановку. Нервы у моей семьи, кроме моего сына, совсем сдали. Все стали плакать и жаловаться на то, что не осталось денег, и что я вовремя не выучил язык.
   – А вы-то сами хороши! Вместо того, чтобы покупать в Италии тряпье, лучше бы экономили. А во время экономии, сидя на сухарях, учили бы язык.
   Что-то они поняли из моей речи и замолчали. Я сам себя, конечно, ругал отчаянно. Вот влип, так влип. Всего двадцать часов назад – солнце, море, пальмы, рестораны, улыбки людей, язык которых мы понимали. И вдруг – холод, дождь, жуткие запахи и полная безнадежность. Мы конечно знали, что «ИРЧИ» в Нью-Йорке, это вам не «ИРЧИ» в Италии. Еще месяц минимальной поддержки и до свидания. Америка – страна, в которой улыбка с лица у большинства людей моментально снимается, как снимаются перчатки. Ты абсолютно никому не нужен. И твоя прошлая жизнь никого не интересует. Выживай, как хочешь. Всегда к твоим услугам найдется картонный ящик, поставленный для тепла на решетке метро. И всегда найдется бутылка, завернутая в газету, для твоего полного утешения.
   Я полез в карман. О, чудо, там лежала бумажка с телефоном Вили, знакомого по транзиту. Он уехал немного раньше, чем мы, из Италии, и как-то его телефон в Америке попал ко мне. Это стало для моей семьи спасительным якорем. Виля, в домике Альдо Брокиери (там, где бараны), занимал одну комнатку. Он был из Ленинграда. Бывают же люди, которым ты не можешь подражать. Уж как я ненавидел советский режим, и мне казалось, никто не ненавидит его больше. Но перед Вилей я сникал. Его бурлящее недовольство системой не имело границ. Это был чистейшей воды антисоветчик. Умный, образованный, настоящий мужчина, превращался вдруг в спорах о системе в разъяренного быка с десятью бандельерами, воткнутыми в спину. Когда я иногда вежливо стуча в дверь комнатки, где жил Виля, входил в нее, то обычно заставал Вилю в позе знаменитой скульптуры Родена «Мыслитель». Он, правда, не сидел, как монумент из камня, а полулежал, подперев тонкое лицо ладонью. В комнате Вили ничего разглядеть было нельзя из-за сигаретного дыма. Пепельница почти никогда не вытряхивалась, и сжатая до последнего куча фильтров выглядывала из нее.

   Слева – Виля, абсолютный антисоветчик, антикоммунист. Рядом – итальянский коммунист и обожатель СССР. Они – неразлучные друзья. Справа автор с женой.

   Банальное сравнение, но если его применить, то не топор, а огромный колун точно бы повис в воздухе, не нуждаясь в опоре.
   Перед ним всегда стояла бутылка вина. Куря беспрерывно, он постоянно мыслил. Самое смешное было то, что он дружил очень нежно с заядлым коммунистом-итальянцем, жившим неподалеку. Виля по вечерам так бушевал, споря с ним о политике, что мы все думали, они разобьют друг другу носы. Имена Маркса, Энгельса, Ленина, Мао, Сталина звучали чаще, чем на миллионах плакатов, развешанных по миру.
   Но каким-то необъяснимым образом после пары бутылок вина они находили общую точку опоры и как ни в чем ни бывало обнимались. Вот, действительно, от ненависти до любви только шаг.
   Я думаю, что по совету Вили, итальянский коммунист втайне от семьи почитывал А. И. Солженицына, что в некоторой степени постепенно разрушало его веру в коммунизм. Только лишь это, по моему мнению, мешало тому, чтобы дело не дошло до драки.
   Я позвонил Виле и рассказал, что мы прибыли, что я в отчаянии и не знаю, что делать. Виля сказал, что немедленно приедет и заберет нас. Мама ехать не захотела и осталась в отеле, так как «Хиас» обещал ей найти квартиру из двух комнат. Нам никто ничего не предлагал, и мы решили, что школы по изучению языка нам не надо, так обойдемся, выясняя отношения с аборигенами, как в давние времена – на пальцах и жестами. Виля жил у черта на куличках, на острове Фар-Роккавей. Мы долго ехали и, наконец, приехали.
   На огромном острове, омываемым океаном, носились крикливые чайки. Океан был холодным, мрачным, бросавшим на нас клочья пены. О где ты, Средиземное море? Недалеко от берега стояли дома, очень схожие с московскими блочными, но лучшего качества. Длинные коридоры, а по бокам двери в квартиры. Дома были сплошь заселены русскими эмигрантами и неграми. Последние намного отличались по настроению, знанию обстановки, обеспечению от запуганных, говорящих только на одесском языке «счастливых жителей нового света».
   У Вили в этом доме была маленькая квартирка из двух комнат. В одной из комнат он дал нам возможность пожить. Сам он устроился временно в какой-то старческий дом.
   – Ферд, я ничем не могу тебе помочь. Сам сижу как на вулкане. В любое время могут выгнать.
   Я слушал его, смотрел в его печальные глаза, казалось, погасшие немного с тех пор, как он расстался с другом-коммунистом, который до сих пор к 2011 году насадить коммунизм в Италии не сумел. Никогда в жизни, несмотря на то, что со мной была семья, мою душу не заботило такое чувство одиночества, грусти и отсутствие перспективы, как тогда. Дорогие читатели, я был не на Земле, а как бы на Луне или на Марсе.
   Ко времени отъезда из Америки я точно понял, что там надо родиться. Но это только мое личное мнение и моей жены. Что касается сына, ему было хорошо. Рядом с Вилиной квартирой жила семья из Одессы. Семен, которого я часто встречал в коридоре, посмотрел на меня одним глазом. Половину лица он потерял на войне, геройски защищая Родину, за что Родина наградила его разрешением на выезд. Вот он посмотрел на меня и сказал: «Ты что, Фердинанд, делаешь здесь? Как я узнал, у тебя отец чистый немец. Так ты уже тоже чистый немец. Хватай семью и уезжай в «Лимонку». Так он называл Германию. «Там молочные реки и кисельные берега. Хоть я и воевал с немцами, но я их уважаю. Если бы я был фрицем и жил там, то ни за что бы не уехал. А из России – сам видишь… Они, проигравшие войну, живут в тысячу раз лучше, чем мы, победители».
   В полемику с Семеном я вступать не стал. Но то, что он мне сказал, крепко вбил себе в голову. Каждое утро я рано вставал и уезжал на метро в Нью-Йорк. Поезд то катился по поверхности, то уходил под землю. По дороге не было гарантии, что приедешь домой цел и невредим. То попадался пьяный негр с бутылкой, которой размахивал ею как флагом. То белый пьяный американец, то и дело пытавшийся написать на голову пассажирам. У меня дело как-то обошлось. В «ИРЧИ» мне только говорили: «Мистер Фингер, осталось 20 дней, 10 дней, 5 дней до окончания выплаты пособия. Спешите, снимайте квартиру у испанцев – у них дешево – и ищите работу».
   Я соглашался и искал работу, которая не требовала языка. Я видел, что улицы Нью-Йорка были часто покрыты катящимися вешалками с одеждой. Их было иногда очень много. Толкали их веселые молодые черные и вкатывали в бесчисленное количество магазинов. Я понял, все, что катится, языка не требует. Но негры, вежливо улыбаясь, очень вежливо отталкивали меня от этих вешалок. А хозяин, владевший этой сотней вешалок, опасаясь, чтобы аборигены меня не побили, вежливо отказал мне в работе.
   Работы для человека без языка на настоящее время просто не было. По пути домой я внимательно посматривал на картонные длинные ящики, стоящие на решетках «Сабвея», и, кажется, в мыслях наталкивался на целых три для всей семьи. Надежда на нормальную человеческую жизнь постепенно испарялась. Оставалось семь дней до окончания выплаты пособия. Языка не было, работы не было, дипломы не признавались, массаж нищим был не нужен. В то время в Америке этот вид терапии не пользовался спросом. Родни, как у других выехавших, не было.
   – Фердинанд, Риточка, здравствуйте! Вы не остались в Италии? Зачем вы приехали сюда? Ну как? Устраиваетесь, или? – Ирочка Боровская, жена известного футболиста, знакомая нам по транзиту, засыпала нас вопросами.
   – Увы, ничем порадовать не можем, Ирочка.
   Ирочка была невероятной матерщинницей и каждое соленое словечко у нее звучало песней, в отличие от меня. Переводить ее лексику, а точнее, заниматься плагиатом я не буду.
   – Слушайте! Я тоже не очень устроилась. Недавно слышала, что километрах в тридцати от Нью-Йорка есть русская ферма. И там есть все для престарелых: коровы, русская водка, да все есть. Поедем, и, может, найдем там работу.
   В Америке есть чудеса, которые довольно часто случаются. Сказано – сделано. Сели на рейсовый автобус и поехали – покатили в «Valley коттедж» на русскую ферму, где мы думали разжиться работой. Покрутим коровам хвосты.
   О, чудо из чудес. На взгорках раскинулась пара-другая строений, в стороне был стеклянный дом со стоянкой для машин перед входом. Возле строений росло много деревьев, а вдалеке поблескивало небольшое озеро. Посередине усадьбы красовалась чисто русская, изящная небольшая церковь с очаровательной маковкой. Здесь пахло Россией. Россией! Слава Богу! Мои мечты свелись к тому, что я согласен работать здесь кем бы то ни было, даже крутить хвосты коровам и убирать за ними навоз.
   Встретил нас сам князь Голицын, похожий на обычного работника обычного колхоза. Был скромен и немногословен. Мы рассказали ему о себе. Он молча слушал, и я начал впадать в панику, что работы мы не получим. Князь Голицын попросил нас посидеть на лавочке у церкви и подождать его. Сам же пошел в дом престарелых. Перед тем, как мы встретились с Голицыным, мы уже побывали в этом доме, и какая-то женщина сказала, что в настоящее время работы нет. Вот почему мы в таком волнении ждали, что скажет нам князь Голицын. Через некоторое время он вернулся.
   – Работа есть, – сказал он, – для ухода за лежачими больными, в качестве нянечек. Я подумал про себя: «А как же я буду называться в этой должности? Вроде название женского рода». Мысль возникла и исчезла. Но имея отношение к медицине, да еще в качестве преподавателя анатомии и физиологии, я назвал эту профессию для всех троих емким русским словом «жопомой». Однако это, к великому моему удивлению, всех обрадовало.
   – Жить вы будете, – сказал князь Голицын, – в бывшем гараже. Пятьдесят метров от работы, площадь 15 квадратных метров.
   Я был счастлив. Я и жена ни на что не претендовали. Здесь мы могли говорить по-русски, выживать, учить язык и как бы опять очутиться в России.
   Нам Господь послал передышку, пожалел нас. С небес те, кто руководил нашей жизнью, послал более чем маленькую зарплату – нам платили один доллар в час. Мы были счастливы – это на двоих было 380 долларов в месяц. «Платить за жилье не надо, а питаться будете в доме для престарелых», – сказал Голицын.
   Затем он повел нас знакомиться с фермой и привел нас в главный дом, наподобие барского. Там были столовая, была библиотека. Князь Голицын сказал: «Сейчас я вас познакомлю с хозяйкой фермы и дома. Не удивляйтесь, это младшая дочка самого Льва Николаевича Толстого, Толстая Александра Львовна».
   Я, любитель русской литературы, почитавший великого правдолюбца, просто опешил. На очень высокой кровати с высоко взбитой подушкой лежала старушка, лет так под 90. Она повернула голову, коротко взглянула на вошедших и ничего не сказала. Мне стало очень больно. Ведь я по старым фотографиям, сделанным еще до проклятой революции, помнил ее молодой счастливой девочкой, а потом и девушкой.
   Америка – страна чудес. Невероятными усилиями Александра Львовна создала все, что мы увидели. Начала с маленького. Разводила кур, кроликов, были коровы, овцы и свиньи. Все создавалось в 1920–30 годах огромным трудом. Она даже возила яйца продавать в Нью-Йорк. Со временем, благодаря усердию и имени великого отца, ей досталось 15 гектаров земли, которые ей подарила одна американка, почитательница Толстого. Она продала эту землю за символическую сумму – один доллар.
   Затем Александра Львовна в пятидесятых годах построила приют для белых офицеров, выброшенных в 1920-х годах за границу. Затем приют превратился в лечебное учреждение с постоянным врачом и медицинскими сестрами. В новые времена никто не хотел браться за грязную работу. Поэтому для этой работы пригодились мы, а для уборки дома очень пригодились черные, которые, как мне показалось, были там главными начальниками. Они работали, когда хотели, много смеялись, отдыхали, когда хотели.
   У них под рукой всегда была «горячая линия», по которой они в любую минуту могли пожаловаться на дискриминацию. И тогда беда любому белому, он бы был выброшен с работы и пошел бы под суд. Но, судя по тому, как белые нежно относились к «горячей линии», им увольнение не грозило, чем обе стороны были весьма довольны.
   Попрощавшись с Александрой Львовной, я заглянул в библиотеку. Запрещенные книги, что грозили тюрьмой и психушкой в России, невозмутимо стояли на полках. Я, конечно, позднее по возможности многие перечитал.
   Вот так, очень довольные, покушав в доме для престарелых, мы поехали на наш остров. Князь Голицын сказал, что через неделю за нами и нашими вещами приедет машина. Вот он – русский размах! Машина с двумя шоферами проехала 100 километров за нами, нашим одним чемоданом, сумкой и двумя хромоногими стульями, которые мы решили захватить, чтобы было на чем сидеть. Цена стульев была не больше двух долларов. Но тогда два доллара были для нас как 200.
   Машина приехала, мы погрузились с этими злосчастными двумя стульями, мотор зарычал, и мы двинулись в новую жизнь. Обернувшись назад, мы к великому удивлению увидели, как почти вся еврейская диаспора «Фар-Рокковея» кинулась за нами с требованиями вернуть эти стулья, что мы и сделали. Требования были такими грозными, что я подумал – это огромная ценность для «Хиаса». Вот что значит быть на треть евреем. Пыль скрыла от нас навсегда оставленный период жизни.
   Вскоре мы сидели в бывшем гараже на полу, абсолютно счастливые и утопали в несбыточных мечтах. Не о богатстве, а о предстоящей работе мечтали мы, о достойной жизни в чужой непонятной стране. Мы сидели молча, и вдруг меня разобрал дикий смех. Я вспомнил о погоне еврейской диаспоры за двумя стульями в нашей машине. Мы были в роли Паниковского с гусем под мышкой, когда за ним бежали разъяренные жители деревни.
   Мы так же еле-еле оторвались от погони, как и «Антилопа» Козлевича из книги «Золотой теленок» [17 - Книга «Золотой теленок» Ильфа и Петрова была запрещена во времена Сталина.]. Но это было в прошлом. Жизнь засияла всеми красками. Я сбегал в магазин, и бутылочка вина погрузила нас в безмятежное счастье. Мы стали работать, и упорство повело нас по путям наживы. В крохотную комнатку через гаражное окно было всунуто пианино для сына, взятое напрокат. Затем появилась барабанная установка «Тама» в полном комплекте – тоже напрокат. Затем появился диван, найденный на помойке. Америка – страна чудес. А раз такая страна, значит на помойках могут лежать почти новые вещи. Только собирай.
   В маленькой спальне 6 кв.м появился маленький диван. В душе, обитом жестью 60 х 70 см, по утрам весело лилась вода из ржавого душа, а рядом стояла старая электрическая плиточка с двумя комфорками. Ну, что еще нужно для счастья? Ничего. А самое главное было, конечно, впереди. Мы работали с людьми, жизнь которых теперь представляет большой интерес. Это были «белые офицеры», которых «красные» когда-то после страшных боев на юге России заставили бежать за границу.
   Тяжелейший путь стоял за их плечами, пока они не попали в Америку. Не дай бог повторить кому-нибудь этот путь. Ведь тогда не было никаких благотворительных организаций, которые помогали нам. Работа, непосильная работа на полях Америки, на ее железных дорогах, фабриках – вот была доля этих высокообразованных людей, настоящих патриотов России. Вера в Бога их была непоколебима. Фамилии – Лопухина, Шувалов, Багратион, Оболенский, Родзянко, Меньшиков, Голицын, Волконский, звучали чаще чем Сидоров, Петров.

   Наш покровитель Отец Викторин, большой ценитель музыки. Играет автор. Фото 1979 года.

   Фрейлины царя Николая II, депутаты государственной думы Российского государства, великая балерина Спесивцева и многие-многие другие лежали и умирали здесь. Очень слабый английский и блестящий французский, и особенно отточенный благородный русский, от которого мы совершенно отвыкли, звучал в комнатках. У меня с женой не было никакого отвращения вычищать из-под них их нужды. Слезы! Уж нет таких людей в России с ее тысячелетней историей. Они ушли из нее навсегда!
   Мы с женой счастливы, что столкнулись напоследок с ними. Сколько разных историй мы наслушались. К сожалению, не было у нас ни магнитофона, ни видеокамеры по нашей бедности. Я думаю, что беседы, вовремя записанные, сейчас были бы очень интересны и важны. Ведь такое не повторяется. Этих благородных офицеров, стрелявших в лоб своих любимых лошадей, когда те бросались в море за хозяевами, уплывающих в Константинополь, уже давно нет на свете. Царство им небесное!
   А с каким достоинством они умирали. Были комнаты, где лежали люди попроще. Оттуда иногда раздавался крепкий матерок, если сестра почему-то задерживалась. Так мы работали и жили. Каждый день в нашей комнатушке собирались гости, а в крошечном садике при хорошей погоде делались шашлыки. Особенно зачастил к нам отец Викторин – духовный окормитель. Любил выпить и закусить. До сих пор удивляюсь, каким образом в крохотной комнатке он пролезал между диваном и столом со своим огромным животом.
   – Фердинанд, – басил он, – выпить не грех, а поесть вволю, когда нет поста, и того лучше. А ведь помрем, там столов не накроют. Бессмертная душа твоя там в этом нуждаться не будет. А кстати, скажи, почему вы ходите пешком? Вам что здесь, Россия? Нет, милок, здесь Америка. Вот и ездейте на машине».
   – Да Бог с вами, отец Викторин, – говорил я ему. – У меня и прав-то нет.
   – Ой, милок, да ты же не в России. Будут и права с Божьей помощью.
   – Да и денег нет, – говорил я.
   – С Божьей помощью будут. Кто я? Представитель бога на земле. Церковь святая. Одолжу и будут.
   Однажды отец Викторин прибежал к нам совсем запыхавшийся. Его огромная седая шевелюра и лицо, заросшее огромной поповской бородой, было, как никогда, оживлено.
   – Фердинанд, пойдем. Там за углом я что-то для вас нашел.
   Вся моя семья в чем была побежала смотреть на это что-то. За углом, недалеко от дома стоял огромный «Кадиллак». Одно только название и красавица эмблема бросили меня в дрожь. Он был шикарного шоколадного цвета, а внутри обшивка была из дорогой кожи «Конноли». В нем двигалось все, что может двигаться от простого нажатия кнопки, вплоть до подголовников на креслах. Машине было всего 3 года. Моторчик был не слабый – 420 лошадиных сил. Его сверкающий гриль смотрел на меня, а я на него. Крыша тоже, насколько я помню, открывалась.
   На стекле было приклеено маленькое объявление – километраж, год выпуска и цена 1500 долларов. «Берем», – сказал отец Викторин. У меня в то время было накоплено 750 долларов. Я сказал: «Берем». Отец Викторин достал из рясы деньги, отдал продавцу, расписался в какой-то бумажке и, обернувшись в огромный подол, приспособив его под себя, сел в кадиллак. Мы прыгнули в него следом. Бесшумно завелся мотор, и машина вкатила во двор, встав лицом к окнам нашей спальни. Да если бы я проработал в России всю мою жизнь, я бы не смог купить колеса от такой машины. Какие обода стояли на ней! Какое дерево было внутри! Америка – страна чудес!
   Через две недели мой сын получил права, ему было 16 лет. Мальчишка стал разъезжать на немыслимой машине, на которой мог бы ездить только Брежнев. А вот со мной случилось целое приключение. По характеру я очень легкий и веселый человек. Несмотря на мою беспечность и легкость, теорию я сдал за неделю. Отец Викторин взялся обучать меня вождению. Гордыня – это гибель для человека, а для меня вдвое. Сдав теорию, я решил, что лучшего водителя чем я, в Америке нет. Перед сдачей на вождение, мы с отцом Викторином хорошо попраздновали во славу Божию. Утром инструктор-американец сел рядом со мной в машину. Голова после попойки была «светлая, наисвежайшая». Инструктор сказал: «Жми на газ, и вперед». Ну, я и нажал. Машина рванулась вперед, как заяц, у которого одно место смазали скипидаром.
   Машина внезапно рванулась не только вперед, а почему-то завиляла в разные стороны. Двухтонная громада меня не слушалась. Мало того, я резко тормознул и вывернул руль вправо. Дверца Кадиллака открылась, инструктора выбросило на мостовую. Он долго бежал за машиной и махал мне руками. Я думаю, он не злился, так как матерных слов во след он мне не кричал. Мне даже показалось, что это американская манера хвалить резвых водителей. Ведь американцы очень любят каскадеров. Ну, шутки шутками. На права я все-таки сдал с третьего раза. Причем перед последними двумя разами мы с отцом Викторином на дух не переносили даже пива.
   Мечта сбылась! У нас – машина, да какая! Мы решили испытать ее на дальнем расстоянии и попросили директора старческого дома отпустить нас на три дня куда-нибудь на природу. Он нам посоветовал посетить штат «Мейн» на границе с Канадой. В этих краях он сам часто проводил отпуск.
   Сказано – сделано. Сели в машину и в один прекрасный день поехали в отпуск. Дело было осенью и, приехав в край озер и лесов, мы первым делом пошли за грибами. Действительно природа, почти не тронутая человеком, поражала своей мощью. Это мы почувствовали через полчаса нахождения в лесу.
   Штат граничит с Канадой. И те, кто читал книги Джека Лондона, наверно, кое-что знают об этих местах. А мы ничего не знали. Мы шли беззаботно, увлекшись сбором грибов, которых американцы боятся как огня. Американцы в лес не ходят!
   – Рита, Жорик, идите скорее сюда! – закричал я.
   Они подошли, и я показал им чудовищной величины следы лап медведя-гризли. Эти следы были не от одного животного, рядом с ними были следы поменьше, а еще рядом совсем маленькие. Раздался какой-то хруст ветки, неподалеку из-за кустов выглянула морда медвежонка. Он с любопытством разглядывал нас. Я понял, что сейчас произойдет что-то ужасное.
   Слава богу, жена и сын не стали расспрашивать – отчего и почему мы с такой скоростью рванули к машине, что не заметили, как около нее очутились. Больше мы в этот лес за грибами не ходили.
   Дело было к вечеру, и мы раскинули палатку у «Лосиного озера». Темнело, весело затрещал костер, который осветил десяток палаток отдыхающих ь туристов-американцев. В нашей машине был ящик пива, который сослужил нам хорошую службу. Мы так расстроились, что не собрали грибов, что подумали – а может, заняться чем-нибудь другим. Взгляд упал на заливчик перед палаткой. А вдруг там есть раки? Костюмы для подводного плавания и фонарики, купленные еще в Италии, у нас были с собой.
   С каким нетерпением мы ждали наступления темноты, чтобы погрузиться в воду и достать то, что для русского человека является счастьем. Боже мой! Нашему счастью не было предела. На свет стали сползаться раки. Мы собирали их в сетку. В скором времени сетка вместимостью с ведро была наполнена. Мы подняли головы над водой и увидели десятки туристов-американцев, скопившихся на берегу.
   Раздался крик:
   – Инопланетяне! Инопланетяне!
   Действительно, зрелище было, видимо, для них необыкновенное. На поверхности передвигались какие-то существа, впереди которых были столбы яркого цвета, и переговаривались на непонятном языке. Эти существа в черной воде были почти не видны.
   Инопланетяне с торжествующим криком вышли из воды, повесили над костром ведро с раками, достали ящик с пивом и стали ждать того волнительного момента наслаждения, которое, видимо, знают только русские да скандинавы. Толпа разошлась сильно разочарованная. А мы приступили к торжеству. Так прошел этот незабываемый вечер в далекой Америке на границе с Канадой. В этот вечер мы вспоминали о Риме. Мы были счастливы.
   Рыбалка не очень удалась, но мы были очень довольны проведенным временем, так как «на безрыбье и рак – рыба», да к тому же к пиву.
   А вот сбор грибов удался. Верите – не верите – мы гуляли по огромным полям лисичек, как по ковру.
   Америка – страна чудес. Хочу еще раз напомнить о том, что место, где стоял Кадиллак и остальные 15 гектаров Александре Львовне продала одна американка, почитательница ее великого отца, за символический доллар. Она жила в домике с садом, напротив фермы.
   Тихий прелестнейший уголок старой дореволюционной России с тихим домом, где доживали и умирали бывшие блестящие офицеры и выпускницы «Смольного института благородных девиц». В пасмурные и дождливые дни деревья, окружавшие этот дом, склоняли к нему ветви. Было похоже, что они плакали, стекающими с них каплями.
   В солнечные дни наверно, Господь, чтобы поддержать стариков, веселил их птичьими песнями и массой вдруг распускающихся цветов. Тогда их сажали в коляски и вывозили из этого печального дома во двор, где они, блаженно щуря глаза наслаждались последними уходящими днями.
   На ферме был еще один дом, где жили старики. Они не были лежачими, и каждый из них имел свою маленькую комнатку. Затем, по закону сообщающихся сосудов, они плавно перетекали в печальный дом, из которого был только один выход – к Богу. Но сплошь и рядом великая сила жизни побеждала силу грусти. На ферме постоянно случались комические приключения. Один раз нас пригласила в гости одна замечательная чета. Они были казаками, их стать просто поражала. Я думаю в 1978 году им было лет по шестьдесят.
   Мужа звали Николай, а жену Наташа. Ну, понятно, где казаки с юга России, там и гульба без меры, очень развеселая гульба с немеренным питием. Благодаря большому количеству божественной влаги, мы вдруг оказались в самом настоящем планетарии. Коля вытащил скорострельную винтовку и сказал: «Никому не бояться, вы не красные, хоть вы и молодые, но так как не любите советскую власть, для вас опасности никакой нет и я вас причисляю к «белым».
   С этими словами он разрядил весь боевой запас патронов в потолок собственного дома. Винтовочка была недетская и разрывные пули просто разворотили потолок и снесли во многих местах черепицу. Образовались огромные дыры, через которые нам благосклонно засияли звезды.
   Мне показалось, что на луне появились хитрющие глаза и рот с улыбкой. Она как бы прошептала мне: «Все будет хорошо». Это был настоящий планетарий. Даже лучше. Никто из гостей не пострадал. Пострадал только сам стрелок, которому жена сказала, чтобы он готовил 1000 долларов на починку крыши.
   Коля был удивительный и незаурядный человек. Посаженный в сибирский концлагерь Сталиным и отсидевший ни за что лет десять, он ухитрился зимой один бежать. Бежал он долго-долго. И это в сталинские времена. Через всю Сибирь добежал он до финской границы. А это десять тысяч километров. Явно Господь был с ним, потому что без его помощи это было бы абсолютно невозможно. Ведь это уже не была царская Россия, когда люди из жалости кормили и прятали беглецов. В сталинские времена за выдачу беглеца давали немного денег или элементарную жратву. Поэтому население России превратилось в то, во что превратилось. Из Финляндии он каким-то образом попал в Швецию, а уже оттуда в Америку. Бог был с ним, и ему повезло. В 2011 году в фильме Михалкова об эмиграции я видел нашу ферму и Наташу. Коли рядом с ней не было.
   Перед такими людьми можно встать на колени в восхищении за их подвиг. Вообще Америка – страна чудес. В этом «Новом Свете» жизнь иногда била таким могучим ключом, который и не представить. Вдруг вся земля на ферме пронизывалась миллионами дырок. И из этих дырок вылетали миллионы каких-то крупных жуков. Ополоумевшие от ощущения свободы, они летали вокруг нас, попадая за шиворот и в волосы. Бывало, ты легонько прикасался к красивому растению на земле или на изгороди и… получал трофическую язву, которая не залечивалась долгие годы. И эти язвы гноились на руках и лице.
   Легенда говорит, что этот «Poisen Avi» индейцы послали в проклятье белым людям. Канадские клены имели такие огромные резные по осени кроваво-красные листья, что, кажется, итальянцы позавидовали бы им. Недаром на статуях самое заветное место у мужчин и у женщин было прикрыто этим листком, жалко, что не этим, а виноградным.
   На ферме нам никогда не было скучно. В свободную половину нашего гаража прибыли «свежие американцы». Семья – муж, жена и дочка. Ему было лет сорок, ей лет тридцать пять, а дочке лет шестнадцать. Однажды я вышел из дома где-то через недельку после их прибытия и увидел, что из-за живой изгороди, окружавшей наш сарай, проблескивает десятка два глаз. Я обошел изгородь с тыла и увидел десяток присевших на корточки молодых и старых жильцов фермы. Их взгляды были устремлены на окно вновь прибывших. Я тоже посмотрел в этом направлении.
   Привлекательная молодая женщина делала цирк, зная, что за ней наблюдают мужчины. В окне появлялась на секунду обнаженная красивая грудь. Владелица этих прелестей решила, что повторение – мать учения – для глупых и недалеких созданий. Поэтому показывала то верхнюю часть, то не менее аппетитную – нижнюю. Получив массу удовольствия от прохода по подиуму, она садилась у окна и расчесывала пышные волосы. Где был в это время муженек, я не знаю. В общем, повторилась картинка, нарисованная сорок лет назад великим Ремарком в «Черном обелиске». Я сделал вывод, что пройди еще 100 000 лет, женщина останется женщиной.
   Мы с женой стали зарабатывать больше денег. Нам стали платить 2,5 доллара в час. Так что мы зарабатывали 1000 долларов в месяц. За жилье мы не платили и питались почти бесплатно. Меня перевели в физиотерапевты, и я передал свои прежние обязанности новой нянечке. Потом появились желающие делать массаж. Из старообрядцев. Они меня полюбили и дарили иконы, которые до сих пор висят у сына на стенах его дома.
   Сын пошел учиться в среднюю школу, блестяще овладел английским и стал лучшим учеником. Американцы четко следят за одаренными юношами и девушками. Однажды в школу пришли три человека и сказали, что по окончании школы наш сын может учиться бесплатно в «Принстоне». Окончание такого заведения означает, что человек попадает в элиту общества. Вот это да! Будущее дарило бывшим «совкам» небывалые приятности! Мы, конечно, оживились, особенно мой сын. Вместо занудного чтения учебников из нашей комнаты раздавался стук барабанов, импровизации сына на рояле. Нам казалось, что мы с женой оглохнем. Но обошлось. Культура не вредит, а дураков иногда чему-то учит. Время шло. Мы встали на колеса. Перед домом стояли уже три машины.
   Огромный зеленый «Олдсмобиль» для жены, а для сына шикарный «Ягуар-классик» – маленький «Роллс-Ройс». Все были довольны. Когда мы ходили пешком, к нам иногда подходили полицейские. Они нас принимали за сумасшедших, так как в то время в провинции пешком никто не ходил. Такое отношение к нам нас обижало. Шло время. Америка – страна чудес! Она сменила наше безмятежное счастье на большие тревоги и на трудные дороги. Да и сын наш нам в этом помогал. Когда мы были на работе, шла служба в церкви. Внезапно в чинное богослужение врывался звук барабанов. За что мы и получили первое замечание, так как не слышен был звон колоколов. Дальше – больше. Мы стали замечать, что сын стал дружить не с теми, с кем надо. Эти «не с теми, с кем надо» курили марихуану и пили алкоголь. В основном это были испанские и пуэрториканские юноши из неблагополучных семей. Мы страшно испугались. Время показало, что мы были правы. Молодость надо оберегать от ошибок!
   Дальше – больше. Нам стали завидовать, что мы, хотя и живем в сарае, но за это не платим, и настоятельно стали требовать, чтобы мы сняли дом.

Наше жилье. Мы прожили в нем 3 года. Фото 1978 года. Америка – ферма.

Наш «Ягуар-Марк-II». Любимец сына. Америка. Наша церковь.

Наше жилье 16 кв. метров, кухня. Здесь мы прожили 3 года. Фото 1978 года.

   Наш «Кадиллак» и две любимые собачки: Резе и Капри. Америка.

   Но при нашей мизерной зарплате это бы означало, что все деньги пойдут на жилье и питание. Это нас не устраивало. Мы пошли в «ИРЧИ», попросили оформить документы и отправить нас обратно в Италию. В ответ услышали: «Да, мы бы и сами туда с удовольствием уехали!» Не солоно хлебавши мы вернулись на ферму.
   В голове у меня вдруг прозвучал голос Семена из «Фар Роковея»: «Фердинанд, уезжайте в страну «Лимонку». Конечно, нам на ферме было хорошо и весело. С нами жил Саша по прозвищу «Француз». Видимо, эмиграция его пошвыряла по многим странам. Особенно, наверное, по Елисейским полям Парижа. Саша прекрасно говорил по-французски, поэтому к нему и прилипла кличка «Француз». Он заведовал на ферме электричеством, в котором ничего не понимал, в отличие от алкоголя. Однажды, в ночь перед наступлением Пасхи, когда на церкви должен был зажечься «Х. В.» француз узнал, что его уволили и поклялся жестоко отомстить новому электрику.
   Ферма ничего не подозревая, украсилась лампочками. Готовился фейерверк. Даже отец Викторин не прикасался к живительной влаге. Но не тут-то было. Саша приступил к делу. В обиде на весь мир он вырубил свет за несколько минут до наступления Пасхи. Поп и прихожане погрузились во тьму. Наступил хаос. Затем все выскочили на улицу. Звезды невозмутимо смотрели на происходящее. К счастью, это чрезвычайное событие старики в «печальном доме» не заметили. Старость взяла свое. Я зажег свечку и вышел из дома. При свете свечи я заметил довольное лицо проходящего мимо меня «француза». Я сразу догадался в чем дело. «Саш, подожди», – сказал я, сбегал на кухню и принес бутылку водки. «Смени гнев на милость», – попросил я. Этот гад выдул ее, хотя знал, что к изобретению «Фарадея» Голицын его не подпустит. Прибежал новый электрик и, показав Саше язык, что-то врубил. Раздался щелчок, и ферма засияла радостными огнями. В церкви опять запели, и отец Викторин почувствовал себя счастливым представителем Бога на земле.
   Ведомый неотвязной мыслью о стране «Лимонке», я сказал: «Все! Собираемся! Все оставляем и уезжаем». Сын был изумлен. Собственная машина, стипендия в «Принстон», а главное – друзья. Кстати, замечу, что через три года двое из «друзей» умерли от передозировки. Мое «все» совсем не означало, что приключения закончены. В Америке продать то, чем пользовался, почти невозможно. «Кадиллак» был продан за 400 долларов, «Ягуар», который в Германии стоил бы 50 000 долларов, был продан за 3500, «Олдсмобиль» жены – не помню, за сколько. Пианино и «Таму» сдали обратно в прокат. Конечно, на душе уже не было так тяжело как при отъезде из Италии и по приезде в Америку. Мы накопили 15 000 долларов и всяких дураков с их советами больше не слушали. Какие молодцы, что не взяли в Америке документы на постоянное проживание «GreenCard». А искушение было большое. Если бы взяли, то через два года стали бы гражданами Америки. Став гражданами Америки, мы бы никогда не получили гражданство в Германии. Мы хотели просто купить билеты в Германию. Но американцы были не дураки и не хотели терять хороших работников, тем более способного юношу – отговаривали от решения уезжать. Заставили еще в немецком посольстве купить билеты в оба конца. Из-за своей прагматичности полагали, что мы вернемся. Дураки – не знают русских! Да если бы меня заставили платить десятикратно, стократно, я бы не вернулся из-за будущего моего сына. Мы стали паковаться. В этом нам помогал Миша Дюкарев. О нем особая статья.

Миша Дюкарев

В 1975 году сельского парня взяли в армию. И он стал служить на границе с Россией и Ираном. Служба – службой, армия – армией. Но это не была нормальная европейская армия. Это была армия, в которой молодые люди боролись просто за голое выживание. Миша чем-то не понравился «дедам» [18 - Дед – старослужащий.], и они стали над ним издеваться.

   Миша Дюкарев, автор. Слева – друг сына. Умер через 2 года от передозировки наркотиков. Фото 1978 года.

   Издевательства над бедным парнем привели к тому, что он решил бежать. А это было непросто. Быстрые горные реки и суровые горы. Но Миша решился и стал переплывать реку, которую и в мыслях переплыть невозможно. Преодолевая бурное течение, он так устал, что решил вернуться обратно, но не тут-то было. Он заметил, что его ищут с вертолетов – и это его еще больше испугало, чем страх утонуть. Собрав последние силы, он переплыл реку и оказался на территории Ирана.
   Там его с объятиями не приняли, а наоборот бросили в земляную яму, сверху закрытую решеткой. По ней ходили часовые и время от времени, очень редко, бросали ему хлеб и опускали на веревке кружку с водой. Миша очень ослабел. Каким-то образом о русском беглеце – молодом солдате – прознали в американском посольстве в Тегеране. Затем его передавали из одной страны в другую, пока он не попал в Америку. Первое время он работал официантом где-то в Нью-Йорке, а потом попал на ферму. Там мы и познакомились. Миша очень любил маму, страдал, что не может вернуться к себе в деревню.
   Однажды он пришел к нам и предложил приготовить суп, который готовила его мама. Моя жена с удовольствием согласилась. В это время, как и мы, он работал в доме престарелых. Он очень страдал по всему, что осталось там в его деревне. Очень хотел познакомиться с русской девушкой, обязательно похожей на одну из девушек его села. Мечты разошлись с возможностями. Таких девушек он почему-то в Америке не нашел.
   В один прекрасный день между мной и Мишей произошел разговор, причем очень серьезный. Он сказал, что хочет вернуться обратно. Я был старше его в два раза и намного опытней. Я старался всячески отговорить его. Я знал жестокость этой системы, ее непонимание – что можно прощать, а что нельзя! Я сказал ему, что если он вернется обратно, то его осудят на пятнадцать лет, как дезертира, и свою маму, свою деревню он не увидит. Но мои доводы его не убедили, и он поехал в русское посольство. Там сказали, что дадут ему возможность вернуться и срок за дезертирство дадут небольшой. Миша согласился. Но сомнения стали одолевать его – возвращаться или не возвращаться? Пришло время получать американское гражданство. Миша получил паспорт, в котором его имя и фамилия были другими – Майкл Борг.
   После нашего приезда в Германию, в 1982 году в один из дней в нашей квартире в Ганновере раздался звонок в дверь. На пороге стоял Миша. Мы страшно обрадовались и подумали, что Миша раздумал возвращаться. Целый день и ночь мы проговорили. Мы с женой опять уговаривали его бросить мысли о возвращении в СССР. Мы обнялись и расстались… Получилось, что навсегда. В 1985 году в «самиздате», который попал случайно в руки, мы узнали, что Миша вернулся на Родину, был там осужден за дезертирство на 10 лет и повесился на лесоповале в Сибири. А ведь мог бы и не возвращаться. После Америки, в Бельгии он был устроен на хорошей работе. Но увы! Любовь к маме и родному дому победила. Уютная жизнь на Западе Мише оказалась не нужна. Вот так Родина отплатила неопытному молодому человеку за его любовь к ней!

Всадник без головы

Это был замечательный «всадник без головы». Эту потрясающую женщину во всех отношениях прозвали так за то, что когда она ехала на машине, из-за ее маленького роста казалось, что машина едет сама по себе. Ее глаза еле-еле заглядывали за бортик лобового стекла. Парковаться и разворачиваться она не умела и просила сына сделать это. Две крошечных комнатки, в которых она жила, удивляли нашу семью. По всем стенам стояли стеллажи, весьма прогнутые под тяжестью неимоверного количества книг. Как очень старых, так и новейших. Книги лежали связками на полу и комодах. Крошечный диванчик, загнанный книгами в угол, ожидал хозяйку и делал это зря. Зато на нем уютно располагались десятки кошек всех пород и мастей.

Теплое посвящение моему сыну + 100 $ от княгини Екатерины Волконской. Америка, фонд А. Л. Толстой. Фото 2011 г.

Хозяйка была «сова» и спала крайне мало, корпя над составлением новейшего огромного словаря – лексикона по английскому языку. Один из таких словарей есть у нас с ее дарственной надписью. Звали ее княгиня Екатерина Волконская. Пояснять ничего почти не надо. Фамилия говорила обо всем. Ей было примерно 85 лет, и она была выпускница «Смольного института благородных девиц». Очень часто она исчезала на пару дней. Когда мы сказали, что скучаем без нее, она объяснила нам, что уезжала в штат Вермонт к А.И. Солженицыну. Княгиня была человеком высшей пробы – таких в России теперь мало. Это выражалось в огромных культурных ценностях, которые только возможно накопить в себе. Исключительное благородство и кристальная честность по отношению к людям! Она обладала простотой крестьянки и аристократичностью княгини. Какой человек – какой человек! Она была близкой подругой дочки А. Л. Толстого. На фотографиях мы видели обеих подруг молодыми, очаровательными девушками в белых пелеринах. Время-время, что ты делаешь с людьми?

Кровь и тело русской земли

За тонкой стенкой княгини Волконской находилась квартира из двух комнат, в которой жило российское Все. Это был полный антипод княгини. Звали его Кузьмич. Ко времени нашего приезда ему было примерно лет 85. Невысокого роста, хорошо скроенный, с лицом открытым и приветливым – он был русским ядреным мужиком-крестьянином. Морщины и его крепкие мозолистые руки вызывали уважение, а недюжинный ум и хватка удивляли. Он дружил с княгиней, и она часто обращалась к нему, чтобы что-то починить. Он был на все руки мастер. Квартирка была совсем другая, чем у соседки. Книг не было, а несколько полок прогибались под тяжестью рубанков, стамесок, фуганков, струбцин, молотков, зубил, шестерней и шестеренок. На всех стенах, пробитых гвоздями, висели всех размеров пилы – двуручные и одноручные. К стенкам прижались станочки: фрезерные и токарные, и еще какие-то, которым мы не знали названия. В тесной прихожей, похожей на сени, висели драные тулупы и телогрейки. Под ними зимой и летом стояли сапоги, валенки и ботинки. Короче сказать – он был «и швец, и жнец, и на дуде игрец».
Когда А. Л. Толстая создала ферму, то все хозяйство легло на плечи Кузьмича. Уход за коровами, овцами и курами. Заготовка травы, починка домов и крыш занимали все его время. Он дружил с нашим сыном и порой наставлял его «уму-разуму». На таких, как Кузьмич, держалась вся Россия, на кормильцах, отправленных Сталиным в лагеря.

Кровь и тело земли русской, «раскулаченный кулак» Кузьмич. Фото 1979 года. Америка, ферма А. Л. Толстой.

   Записка от руки + 100$. Посвящение моему сыну от Кузьмича-русского крестьянина. Пишет стихом – смотрите на почерк! Он родился в 1897 году. Ферма А. Л. Толстой. Америка. Фото 2011 года.

   Кузьмич каким-то чудом уцелел и попал к А. Л. Толстой, где работал «не за страх, а на совесть», его русский язык был сочным, точным и метким. Всегда «бил не бровь, а в глаз». Трактор он водил, но на машине я его никогда не видел, как и не слышал от него ни одного английского слова.
   Этот язык он не признавал. Как я узнал потом, этот милый моему сердцу человек умер где-то в возрасте 95 лет. Мир праху твоему, Кузьмич!
   Шло время, и наше желание уехать из Америки укреплялось. Для меня американская жизнь всегда была подернута какой-то грустной дымкой. Уж слишком много трагедий произошло на наших глазах. Один из наших знакомых, имевший жилье, хороший автомобиль, человек образованный, вдруг нашел себе подругу лет – этак на 35 старше себя. Мы не могли смотреть без умиления, как эта парочка нежно обнималась и целовалась на скамеечке. Вдруг идиллия закончилась. Парочка переехала в Нью-Йорк, где Юра зачем-то в голом виде вышел на балкон с каким-то ружьем. Полицейские посчитали, что он крайне опасен, и Юра был убит.
   Одна из наших знакомых – беременная, на последних месяцах, не имела достаточно денег, чтобы лечиться по поводу сохранения ребенка, и не родив его, умерла.
   Расскажу еще об одном случае. Мы с Мишей Дюкаревым три раза в неделю в течение трех лет ездили на его машине «Вольво» в Нью-Йорк. Там находился институт по обучению массажу и физиотерапии. Мне это нужно было позарез, так как русские дипломы преподавателя анатомии и физиологии в Америке не признавались. Так вот однажды наши занятия закончились в 10 часов 30 минут вечера. Мы поехали домой. Ехать было где-то 40 км. Внезапно машина зачихала и остановилась. Шоссе – полная темнота на горе, Гарлем – самый опасный район. Проходит время, сзади нас останавливается полицейская машина. Полицейские подходят к нам и спрашивают: «В чем дело?». Мы говорим: «Машина сломалась». Просим полицейских позвонить на ферму по телефону. Они отвечают: «Это не наше дело». Постояв один час, они уезжают. Через некоторое время, сзади снова останавливается другая полицейская машина. Я прошу их позвонить на ферму. Уже 12 часов 30 минут ночи. Я им объясняю, что обычно в 11 часов я приезжаю после учебы домой. Вся моя семья с ума сходит, что меня нет дома лишние два часа. Снова слышу ответ: «Это не наше дело».
   И так мы сидим в машине до пяти часов утра. Четыре смены полицейских, и всегда отказ известить наших родных. Миша боится оставить машину на дороге. Разденут, снимут колеса и сиденья. Криминальный район, бедность. Мы просто замерзаем. Я говорю Мише: «Бросай все к черту». Ловим такси и в 6 часов 15 минут утра являемся на ферму. Что там происходило с бедной женой и сыном – сами можете себе представить. После двух часов сна, я с Мишей на своей машине поехал в Нью-Йорк. Повезло, машину никто «не раздел». Там же на месте ее и починили. Не могу понять, что было в мозгах у полицейских.
   Точно такой же случай произошел с моей семьей в Гарлеме – в самом логове, населенным нищетой, сидящей на талонах, т.е. социале. У «Кадиллака» лопнуло колесо – и никто не хотел нам помочь, то есть съездить в ближайший магазин. Мы просто тряслись от страха. Запросто могли обокрасть, изнасиловать и т. д. Но «нет худа без добра». Остановился один черный и просто подарил свое запасное колесо. Простояли мы где-то в этом неприятном месте часа четыре. Слава Богу, колесо случайно подошло.
   У многих эмигрантов сдавали нервы. Часто люди, имеющие хорошее положение в СССР, терялись в новой жизни из-за непризнания русских дипломов и оставались долгое время безработными. А их жены и дети упрекали их за то, что даже машины нет. Так мой знакомый по транзиту – Изя, в сердцах прыгнул в свою старую развалину, где-то по дороге вышел из нее и погиб прямо на улице от инфаркта.
   Мы с женой – коренные москвичи. За двадцать лет нашей работы в разных должностях жизнь протекала сравнительно монотонно. Дом – работа – дом. Были семейные радости, вечеринки с друзьями и бесконечные заботы, как заработать деньги, чтобы прокормить семью и купить одежду. Вот тот круг, в котором замыкались интересы миллионов людей. Полжизни проходило в очередях за «насущным хлебом».
   В Америке всего этого не было и в помине. Судьба играла с нами, как прибой со щепкой. Она показывала нам те стороны жизни, о которых мы и не подозревали. Как я и рассказывал, мы спокойно работали в доме престарелых и были очень довольны всем, даже гаражом. У нас было жилье, питание. Мы не стояли в очередях, жизнь протекала достойно и без всякой нужды. Я иногда подрабатывал на стороне. Лечил людей – восстанавливал их ограниченную подвижность, лечил проблемы с позвоночником.
   Тройка-четверка случаев излечения больных в критических ситуациях привели к тому, что слух о моих способностях разошелся по округе. У меня появились новые пациенты. Этому я очень был рад, так как работа с умирающими стариками весьма отразилась на мне и жене. Мы стали катастрофически сами стареть. Заметили, что стали более напряжены, появилось много морщин, и глаза не светились, как прежде. И это было естественно. «Действие – равно противодействию». Однажды ночью перед нашим сараем остановилась машина. Из нее вышел человек и постучал в нашу досчатую дверь.
   Я вышел на стук, и человек сказал, что его хозяева нуждаются в срочной помощи. Одет он был в форму частного шофера, очень опрятную и для этой категории людей модную. Я попросил его немного подождать, пока моя жена оденется. Мы сели в машину и поехали. По дороге он рассказал нам, что у его хозяина случилось ущемление межпозвоночного диска. Но хозяин не хочет ложиться в больницу, а хочет, чтобы при помощи мануальной терапии освободиться от невыносимых болей. Сказал, что он прослышал об одном русском на ферме и что надеется на помощь.
   Ехали мы где-то минут тридцать, из которых минут десять мимо длиннющего очень высокого забора. Наконец, приехали. Ворота автоматически открылись. Потом мы ехали по парку, и, наконец, подъехали к огромному дворцу. Такого я и жена в своей жизни не видели. Водитель провел нас по бесчисленным комнатам, и мы оказались в маленькой уютной спальне, где увидели небольшого седого старика, лежащего на взбитых подушках. Он очень страдал от невыносимых болей, которые причиняло ущемление межпозвоночного диска, как я определил – между четвертым и пятым поясничными позвонками.
   Я приступил к делу и, к счастью, как мне показалось, очень облегчил положение больного. Через два часа я закончил свою работу. Старичок спросил, сколько он мне за это должен. Сумма в двадцать долларов была оплачена копейка в копейку. Мы с женой были доставлены шофером к себе домой. Бессонная ночь и тяжелая работа по освобождению пациента от позвоночной грыжи сделали свое дело. Мы свалились на кровать и заснули. Забыл сказать, что при прощании со старичком я сказал, что случай клинический, и если через два дня боли не утихнут, то нужно немедленно ложиться на операцию. Через несколько дней я узнал, что моим пациентом был миллиардер «Рокфеллер – старший». Больше я о нем ничего не слышал. Не знаю, помог я ему или нет, хотя хотелось бы надеяться, что помог. Я рад, что такой случай был.

Что делает любовь

   Однажды мне рассказали, что одна женщина нуждается в моей помощи. Я один ездить не люблю, и поэтому меня сопровождала жена. Мы выехали с фермы, повернули налево, причем в нашу голову чуть не попала бутылка с «Кока-колой», которую бросила в нас группа молодых людей, сидящих в открытом кадиллаке «Эльдорадо». Но мы как-то увернулись и благополучно доехали до нужного дома. Очень миловидная женщина лет так 35-ти, видимо, работница, проводила нас в комнату больной. Из разговора я узнал, что она не встает с постели три года, а в коляску она может перебираться только с помощью работницы по дому. О причинах болезни я умолчу. Скажу только, что примерно такой же случай у меня был. Я подумал и сказал, что возьмусь работать с ней, но что она будет ходить, гарантии не даю.
   У этой женщины был муж, который после возвращения с работы помогал работнице поднимать ее с постели, мыть, смазывать кожу, чтобы не было пролежней. Эта женщина очень любила мужа и жила каждый день в ожидании его прихода. Три месяца я в свободное от работы время работал с ней. И постепенно, постепенно появились первые успехи. У нее было огромное желание восстановить свои двигательные возможности, а где-то в мечтах и начать ходить. Она верила в это свято, а у меня не было и сотой доли уверенности в успехе. Но он пришел. Сперва она смогла самостоятельно перемещаться с кровати на кресло-каталку, а затем пробовать делать первые шаги при помощи костылей. Счастлива она была несказанно. Я тоже был очень доволен, что смог помочь человеку.
   Ну вот теперь я стал немного привирать ей, что она еще потанцует с мужем. Глаза ее сияли. Однажды ночью она самостоятельно перебралась с кровати на кресло-каталку, доехала до костылей, стоявших в углу и впервые, без посторонней помощи, пошла по дому, открывая дверь за дверью. В одной из комнат она увидела, что ее муж лежит в постели с работницей по дому. Она тихо закрыла дверь и почти без сил вернулась в свою комнату.
   Случилось так, что я пришел к ней на следующий день. Она тихо поздоровалась со мной и сказала, что моя работа закончена и ходить она больше не хочет и не будет. Затем закрыла глаза и отвернулась от меня. Я заметил, что она плачет. Через месяц она умерла, так больше и не вставая с постели. Ей было 37 лет. О причинах такой ранней смерти этой женщины я узнал от ее подруги, и сердце сжалось от боли за все происшедшее.
   Хочу рассказать об очень интересном случае, который произошел с моей семьей незадолго до отъезда. Никак не могу остановиться, несмотря на то, что семья уже пакует вещи для того, чтобы навсегда покинуть Америку. Однажды к нашему гаражу подъехал человек, постучался в дверь и спросил нас, не хотим ли мы сменить работу в доме престарелых на другую. Мы спросили: «А какую?». В ответ услышали, что его хозяину нужны два человека – женщина и мужчина. Женщина для ухода за домом, а мужчина для работы в парке, окружающем дом.
   Ну, мы и попробовали сменить тяжелую работу на более легкую. Сели в машину и опять поехали вдоль длиннющего забора, который окружал парк. Ворота разъехались и к нам вышел мужчина лет 50-ти и посмотрел с удивлением на наш «Ягуар». Он заметил, что сам бы с удовольствием имел такой же. Это и был хозяин. Мы въехали в ворота, запарковали машину и пошли с хозяином через огромный парк, довольно ухоженный, к замку. Он был просто огромным, очень красивой архитектуры. Хозяин провел нас через замок. По дороге я заглядывал в открытые двери и видел, что в каждой комнате за мерцающими экранами компьютеров сидели десятки людей, следивших за мелькающими цифрами.
   Наконец, мы дошли до какой-то комнаты, видимо, кабинета владельца дома. Уселись, и начался разговор. Из него мы узнали, что хозяин с удовольствием бы взял хорошую честную женщину для работы по дому. Дело касалось уборки. Что касается мужчины, то он должен убирать парк где-то в три гектара и следить за четырьмя лошадьми, любимицами хозяина. На это жена сказала, что с уборкой справится. Что же касается меня, то я с ужасом подумал, что будет со мной, если я заблужусь в этом огромном парке. Забыл сказать, что батюшка Викторин дал нам прекрасную характеристику, чем и было вызвано наше приглашение. Мы узнали, что будем жить в одной из комнат этого дома.
   Затем хозяин задал странный вопрос, какие кровати он должен для нас купить. Я сказал, что большую двуспальную, чему он очень удивился, но ничего не сказал. В конце разговора я спросил, сколько он будет нам платить. Оказалось, что у него особенно не разгуляешься. Цена нашей работы была три доллара в час, то есть на двоих примерно 48 долларов в день. Мы согласились, прикинув, что при бесплатном проживании в доме и бесплатной еде мы сможем иметь в месяц 1440 долларов и их откладывать. Конечно, мы были в ужасе от предстоящей работы.
   Замок был просто огромен, о парке нечего и говорить: осенью с деревьев слетают десятки тонн листьев. А лошади? Хозяин сказал, что разговор закончен, и на днях его человек привезет нам «меморандум». Что это такое, и с чем его едят – я не понял. Ну, мы и поехали домой. Забыл сказать, что он предложил взять нашего сына в обучение, то есть посвятить его в таинства работы биржевого маклера. Теперь я понял, чем хозяин замка был занят. Десятки людей занимались тем, что получали свежие биржевые выкладки со всех стран света. Свежие новости из Японии, например, они получали в тот момент, когда начинали работать японские биржи. Хозяин был мультимиллиардером, одним из крупных в Америке биржевых маклеров.
   Следующие два дня мы ждали обещанного «меморандума» с большим нетерпением. Получив его, мы прочитали:
   1. Утром мы имеем право взять яйца из холодильника. Масло для приготовления завтрака тратить экономно.
   2. Хлеб лишний раз не резать, а только то количество, которое необходимо. Чтобы дверь холодильника долго открытой не держать.
   3. Ему было бы удобней купить две односпальные кровати, чем такую большую и тяжелую. Это более практично.
   4. Вести себя тихо и скромно. Паре десятков работников приносить воду и кофе.
   5. С этого пункта и до 12 было скрупулезно перечислено все, что мы должны сделать за восьмичасовой рабочий день.
   Перечислено все, что сделать было возможно и невозможно. Мы с женой поняли, что если бы стали у него работать, то месяца через два попали бы в больницу, где нам пришлось лечиться от истощения. Я сказал жене: «Рита, как жалко, что мы не умеем составлять такие меморандумы. Если бы мы мыслили как этот брокер, то были бы очень богатыми людьми».
   Но не дано быть всем такими удачливыми людьми, как наш несостоявшийся работодатель. И вот настал тот день, когда мы должны были попрощаться с фермой А. Л. Толстой, навсегда распрощаться с Америкой. Что же мы делали в этот день?
   А мы грустно копошились в нашем сарае, собирая вещи. Миша провожал нас в аэропорт. Прощай, кусочек России. Ведь на настоящую Родину мы никогда не вернемся. Такие были времена, такие были заботы.
   Прощайте, наши старики. Ведь вы так нуждались в русской речи. При нашем отъезде нас заменили американцами. Прощай ферма, на которой мы с сердцем отработали три года. О вещах мы не жалели, да и было не о чем жалеть. Опять в сорок семь лет я тягловая лошадь. Опять без языка в чужой стране «Лимонке». Деньги имеют свойство быстро исчезать. Опять мы без документов в транзите. Я был самым грустным из всех. Невидимая тяжесть навалилась неподъемным грузом на плечи. Я ни за что бы не расстался с Америкой, если бы не боязнь за сына. Была одна маленькая зацепка. Друзья наших соседей по дому, жили в Берлине.
   Когда мы собирали вещи, упало зеркало и разбилось. Я верю в приметы и никогда не перейду кошкин путь, если на ней нет былых пятен, а уж разбитое перед отъездом зеркало! Но самолет не черная кошка – времени ждать нет. Аэропорт – грусть и тоска. В голове воспоминания о прощании с фермой, со стариками, персоналом, четкое понимание, что в живых кто старше меня лет на двадцать, мы уже никогда не увидим, встретимся только на небесах.
   Отец Викторин, князь Голицын – прощайте навсегда. Прощай церковка и прощай колокольный звон. Прощай невероятная американская осень, когда на фоне сияющей голубизны вдруг проявляются невероятные краски деревьев. Прощай прудик, в котором я ловил сомов. Мне их было всегда жалко. Они так трогательно шевелили усами. Карпов, почему-то мне жалко не было.
   Мы сели в «Боинг 747» и полетели в обратную сторону по тому же пути, который уже проделали в 1978 году. Пересадка на другой самолет у нас была в Лондоне. Этот маршрут считался коротким и, соответственно, самолет был намного меньше.
   Какое-то беспокойство при пересадке в самолет охватило меня. Я очень интуитивен. Наверное, поэтому я только в семьдесят пять лет стал писать стихи и прозу. Разбитое зеркало не давало мне покоя. Мы сели, пристегнулись, и дюзы самолета взревели. Это не было нормальным, довольно спокойным звучанием. Самолет задрожал и пошел на взлет. Он вмещал человек семьдесят. На вид он был повидавшим многое. Кресла были основательно потрепанными. Начались чудеса. Самолет долго с трудом разбегался, затем медленно оторвал нос от полосы. Весь дрожа, поднялся вверх метров на сто и как бы перестал набирать высоту. Все почувствовали, что он не вытягивает и садится на хвост. Стюардессы с бледными лицами подбежали к пассажирам и зашептали, чтобы они срочно весь багаж, который имели, тащили к носу. Мы быстро это сделали.
   Самолет перестал оседать на хвост и стал выходить на линию параллельную земле. Дюзы ревели, и эта старая развалина стала набирать высоту. Лица у стюардесс побелели. Они, наверняка, понимали лучше нас, что сейчас произойдет. От вибрации начали отваливаться столики у кресел, а у нас застучали зубы от страха. Но все же он оставил нас жить, вытянул «сукин сын». При посадке на аэродроме в Берлине у всех дрожали ноги и руки, но все мы были счастливы. Чемоданы «Великая Америка» номер I и II очень пригодились.
   Улетели-то, улетели. Физически нас уже не было в Америке. Но воспоминания! Куда вас деть? Ведь в Америке я и сын пережили незабываемые и счастливые дни. Странная образовалась парочка – «старый и малый». Недавно, около трех лет назад, семья не мечтала о том, что можно купить руль от советской машины, да и сейчас при мизерной зарплате в доме престарелых, надо было бы копить деньги на будущее. А в головах наших была мечта – купить один из самых интересных «антиков», которых на рынке было очень мало. И мы стали искать эту машину в объявлениях и газетах. И, черт побери, нашли все-таки. Это был знаменитый «Ягуар-Марк 2», – ценители называли его «маленький «Роллс-Ройс». Он был из первых рук, выпуска 1963 года. Ко времени покупки ему было 16 лет. В оригинальном состоянии. Этот красавец был вдобавок покрашен лаком цвета бирюзы или морской воды в солнечную погоду. Сидения были полностью профилированы, а дерево внутри обрамляло приборную доску и шло по сторонам салона. Сиденья были из мягчайшей дорогущей кожи, а на спинке сидений для сидящих сзади пассажиров к услугам последних откидывались столики с ячейками для шампанского. Дерево из корня вишни было отполировано до блеска. Линии машины были поразительно красивы. Так и хотелось просто гладить ее, а уж о мытье и говорить не надо.
   Нашли-то, нашли, но цена? Целых 3000 долларов. Мы с сыном не спали всю ночь. Что скажет моя жена? Это были почти все наши накопленные деньги. Зря волновались. Риточка одобрила затею. Если бы мы знали, что в 2011 году машина в таком же состоянии стоит минимально 50–60 тысяч евро! Но ее в Европе практически не найдешь. Купили, и началось. Сын заявил, что звук мотора недостаточно мягкий, бесшумный. И правда, когда я прислушался, то услышал почти неслышное постукивание.
   Машина стояла перед нашим сараем. Однажды я вышел из него и увидел поразительную картину. Капот у машины был снят, и около нее на асфальте лежал белая простынь, а на ней на коленях стоял мой сын. Перед ним на простыне лежали сотни всяких винтиков, пружин, цилиндров, шатунов, пальцев и прочая чертовщина, которая принадлежит мотору. На каждой детали была бумажка с номером. Шестнадцатилетний подросток, никогда не имевший машину, пыхтел и потел над любимицей. Ремонт шел с помощью книги из библиотеки. Детям надо иногда доверять. При помощи потрясающего специального ключа мотор был заново собран, головка цилиндров была поставлена на место. Между ней и мотором стояли новые замечательные прокладки для компрессии. Сын поставил новые детали, сменив все прокладки. К вечеру труды были закончены, и сын с сияющим видом воткнул ключ в зажигание. С видом-то он был сияющим, но я видел, что отчаянно волнуется. Какие-то сотые доли миллиметра при сборке мотора играли огромную роль. Перекос при полной переборке мотора во время установки головки цилиндров привел бы к его полному уничтожению.
   – Пап, включай.
   – Нет, сыночек, сам включай.
   Сын повернул ключ, и раздался бархатный звук работающего английского перфектного мотора. Потом машина оглаживалась, мылась и полировалась. Она этого стоила. Вот такие воспоминания возникали и возникают у меня и у сына. Счастливые времена, которые не повторить. Да и машины такой не найти, да и денег таких нет, сколько она стоит в Европе как «антик».
   Купил эту машину у нас дизайнер по галстукам. Он специально летал в Англию, но там такой машины с таким километражом не нашел. На этой старушке мы объездили пол-Америки. Она нас никогда не подводила. В ней было так комфортно сидеть и ею управлять.
   С «Кадиллаком» повторилась та же история. Мотор работал безукоризненно, машина была почти новая, но сын опять обнаружил в ней какие-то недостатки. Мечта советских правителей для сына уже не была мечтой и подлежала переборке. Опять простынь, опять нумерация деталей, опять полный перебор мотора. Но было большое НО! Это не был сравнительно небольшой «Ягуар». Это была махина, самолет на земле. Немыслимое количество цилиндров и лошадиных сил. Я даже до сих пор не понимаю, как можно было решиться на то, чтобы не в условиях мастерской, а просто на открытом воздухе вынуть из этой машины мотор в 500 килограммов, разобрать его на винтики, снова соединить с выхлопными трубами.
   Сын сходил на свалку, где достал какие-то цепи и полиспасты и ухитрился все проделать, как и с «Ягуаром». Вот почему через много лет он стал зубным врачом. А этот врач должен быть «перфекционистом». Вот эти задатки и развились, когда ему было 16 лет. И опять я не решился включить зажигание. И опять мотор был, как с фабрики – работал бесшумно.
   Ну, хватит о машинах. В Америке любая машина из вторых рук даже с небольшим количеством километров стоит очень дешево. По сравнению с зарплатой, просто смешные деньги.
   Ну вот, такие воспоминания толпились у меня в голове. Да и не только эти.
   Часто вспоминались наши старики в старческом доме, положившие жизни свои и здоровье в борьбе против зла. В большинстве своем они были одиноки, и большинство из них были женщины. Необыкновенные женщины. Мы очень полюбили жену председателя Государственной Думы России Родзянко. Ее сын был «Архиепископом всея Америки».
   Особенно дружеские отношения у меня сложились с Тихоном Васильевичем Гербовым – генералом русской армии. Он был командующим на дальнем Востоке. Часто для нагрузки его ног я садился в коляску, а он возил меня по длинным коридорам старческого дома. Ему было 102 года. Часами я беседовал с ним, и он наслаждался беседой с русским человеком.
   – Фердинанд, зачем я так долго живу? Почему Бог меня не жалеет? Я пережил всех родных, я на чужбине. Я одинок. Эх, Фердинанд, как я хотел бы сейчас быть в бою за Царя и Отечество. Ты понимаешь меня?
   Конечно, я все понимал. Попробуйте, как генерал поработать укладчиком шпал на железной дороге или мойщиком тарелок в ресторане в течение многих лет. Высший офицер, аристократ и интеллигент – и так сложилась жизнь. Заканчиваю на том, что умер генерал в 104 года, как мне и обещал.
   – Ты, Фердинанд, уедешь, и я без общения умру!
   Что-то я совсем ударился в воспоминания. Надо жить настоящим, в новой стране «Лимонке», в которую мне и моей семье посоветовал приехать старый солдат Семен. Вот мы и оказались в этой стране.

Глава VIII
Здравствуй, страна «Лимонка»

О немецком народе

   Далекий 1937 год, мне три года. Я лежу в кровати и, наверное, о чем-то думаю. Вдалеке около окна, через которое пробиваются солнечные лучи, стоят два человека. Моя мама и мой отец. Потом один из них идет ко мне. Его лицо я плохо вижу, так как солнце светит ему в спину. Это папа. Он поднимает меня на руки и целует, а я ощущаю на своей щеке колючую, мужскую щеку. Вот и все мои воспоминания о человеке, который подарил мне жизнь. Меня поцеловал мой отец – боевой немецкий офицер, как я теперь знаю, участник первой мировой войны. За отвагу, которую он проявил, поднимая свое отделение в бой, он был награжден железным крестом. Много раз контуженный и отравленный газом «ипритом», он выжил. Мой папа происходил из крестьянской семьи, обосновавшейся в городе Далена Хале Заале с 1640 года. Видимо, эти крестьянские крепкие корни и воспитали в отце основные отличительные качества мужчины немца. В СССР отец закончил два института – технический и литературный. В СССР попал через «Коминтерн».
   Исчезновение отца я заметил лет в пять. Спрашивал маму: «Где папа?». Она говорила мне, что он в командировке или уехал по работе. Да, он действительно ко времени моего вопроса был в той командировке, которая вела в смерть. Он был арестован, как и другие сотни немцев, в 1939 году и отправлен Сталиным туда, откуда нет возврата. Всего-то 39 лет, а жизнь была закончена в карагандинской тюрьме. Лежит где-то мой папа в безымянной могиле, и заметают его пески, превращаясь в высокие барханы. Но он живет в моей памяти и в моем теле. Он был настоящим сыном Германии, которым немцы могут гордиться. Я все время знал, что я немец. Об этом говорило мое имя Фердинанд Фингер. Как моя семья выжила в сталинское время, будучи семьей «врага народа» остается только удивляться. Я думаю, только при помощи Господней силы.
   Как-то интуитивно, не разбираясь в национальностях, я чувствовал, что я немец. Может быть фамилия и имя? Однажды я стоял на главной улице Москвы – я жил совсем рядом. Внезапно на этой широкой улице появилась огромная колонна людей. Она медленно двигалась на меня. Была середина войны. Мне тогда шел девятый год. Мимо меня двигалась огромная толпа оборванных на вид полулюдей. Как я потом узнал, их было 90 тысяч человек. Это были немцы, взятые в плен под Сталинградом. Впереди шел командный состав, состоящий из высших офицеров немецкой армии. Генералы, полковники и другие шли, довольно гордо подняв голову. Награды с них были сорваны. Они почти не поворачивали головы и не смотрели по сторонам. Сталин не сорвал с них офицерской формы – не унижал в этом смысле. Это была армия генерала Паулюса. За ними нескончаемым потоком шли молодые люди в возрасте от двадцати до сорока лет. Вот этим людям пощады ждать не приходилось. Они были абсолютно оборваны, измождены. Передвигались они с трудом, и их было нескончаемо много.
   Толпа москвичей, стоявших по сторонам, в основном молчала. Лишь изредка раздавались крики: «Проклятые фашисты, так вам и надо!» Но своим сердцем мальчика я точно чувствовал, что ненависти к людям, убившим их отцов, сыновей и дочерей, у большинства русских не было. Не знаю точно, что они чувствовали, но я заплакал. Генетика взяла свое. Из цепочки людей москвичей, стоящих по сторонам, время от времени выбегали старушки и с возгласом «На сыночек, поешь», давали пленным кусочек черного хлеба. Солдат, охраняющих пленных было немного, и они без всякого зла пропускали их молча. Они сами до смерти были голодны и усталы.
   Эта картина до сих пор стоит перед моими глазами. Потом машины смыли их следы. Две великих нации, брошенные ни за что в проклятую войну, страдали поровну. Как могло произойти то, что произошло по вине негодяев с обеих сторон, до сих пор остается загадкой. Я мучаюсь над разрешением ее в мои 77 лет, и от этого страдаю. И вот я с семьей прилетели в Берлин. Языка мы не знали. Несмотря на то, что моя мама была преподавателем немецкого языка, я его не знал. Шла война, и сталинский режим был режимом уничтожения. Чтобы дрожать день и ночь достаточно было моего имени и фамилии. Потом, будучи уже взрослым, я должен был кормить семью – не до языка. Он был до 5 марта 1953 года не применим.
   Историческая Родина не хотела принять мою семью. Сотни тысяч гастарбайтеров и других людей как-то приживались, а мы?! Виноват, что мой отец женился на еврейке. Недавно дошли до меня слухи, что некоторые представители высшей арийской расы имели какое-то отношение к еврейской нации.
   Ну, вот мы и приехали. Крепкий, веселый, целеустремленный народ окружал нас. Анекдот – пожалуйста. Соленое словцо «пожалуйста», он мог хорошо выпить, покурить и пошутить. В этом народе внутри вмонтирован стержень из самого крепкого металла – титана. Из полного хаоса и разрушения этот народ создал страну со своими достоинствами и недостатками. Страну, в которой можно достойно жить, работать и созидать будущее. Каких чудесных людей встретили мы и подружились с ними. Дорогая фрау Маук из Ганновера. Сколько сердца и души она подарила нам и как облегчила нашу жизнь в начале нашего приезда в Германию. Дорогая фрау Вильднер из Ганновера. Ваши подаренные приборы для еды из серебра украшают наш стол до сих пор. Дорогой Херманн Хайнеманн, написавший десятки писем непробиваемым немецким чиновникам о том, чтобы нам помогли получить документы и почувствовать, что мы имеем отношение к немецкой нации. Он говорил: «Фердинанд, правда восторжествует, мы победим, мы им покажем». Умный, старый, немецкий солдат не мог в полной мере оценить бюрократическую крепость, порою неприступную, как линия «Маннергейма».
   Какое удовольствие я получил, когда наблюдал на центральном рынке Ганновера некоторые сцены. Вокруг столиков, стоящих около рыночных прилавков, продающих съестное, собирались люди. Это были адвокаты, врачи, владельцы магазинов. Они отдыхали в беседах друг с другом. Дым коромыслом, смех, шутки, пиво, закуска. Умеют, умеют жить. Напряжены, но в меру. Отходчивы, но в меру. Сострадательны к чужому горю. Помочь, пораскинув мозгами, могут. Что мне иногда не нравится, чересчур педантичны. Не в меру дисциплинированы, как-то зажаты, смотрят больше вперед, а надо бы и по сторонам. Забывают, что порядок – это организованный хаос. А вот это уже абсолютно неприемлемое слово для большинства немцев. Поэтому русские, живущие на авось, их победили. Хотя, наверное, в этом утверждении я не совсем прав.
   Могу точно сказать о немцах – редчайшая, талантливаейшая, имеющая сердце нация. Нация созидателей, а не разрушителей. Нация честно работающих и днем, и ночью. В огромном большинстве своем нация состоит из порядочных людей. Но время – время разрушает все. Где маленькие магазинчики «Танта Эмма»? Где индивидуальность? Я хочу слышать, приходя в магазин: «Здравствуйте, герр Фингер. Как ваше здоровье? Как жена? Я для вас припасла, что вы любите». А что я слышу, входя в магазин? Ничего не слышу. Время ввело новые порядки. Стерта личность. Ощущение – ты никому не нужен. Ты нужен позарез только налоговому ведомству. Вот туда дорога для тебя всегда открыта. «Пожалуйте, герр Фингер, заходите». А меня туда что-то не тянет. Конечно, вызовут – приду. В настоящее время я и моя жена давно на пенсии. Пенсия небольшая, но хватает, чтобы жить. Мы обеспечены медицинской помощью. Спасибо тебе, Родина моего отца. Он не зря воевал и не зря был контужен и ранен. Он смотрит на нас с небес и, наверное, радуется, что его дети, его потомки приняты ЕГО родиной и, в отличие от России, из которой бежали, чувствуют себя достойными гражданами достойной страны.
   P. S. Новые времена – многое меняется. Я не психолог и не претендую на точность описания Германии. Мое мнение чисто субъективно. Во всякой стране есть много хорошего и много плохого. Но на вещи надо смотреть издали и наблюдать за ними долгое время. Мои наблюдения, наблюдения жены и моего сына подтвердили правильность наших выводов. Да пребудет Господь с Германией, с ее народом и да поможет ему двигаться вперед среди великих потрясений, свалившихся на мир. Поможет ему выстоять и остаться народом, родившим великих философов, ученых, музыкантов, художников, поэтов, технарей. Не может маленькая страна с 80 миллионами жителей где-то 800 км в длину и 400 км в ширину, дать миру столько великих людей. Из того, что случилось в тридцатых годах, Германия сделала выводы. Недаром старый солдат Семен, потерявший пол-лица в проклятой войне, с таким уважением называл эту страну «Лимонкой». Почему-то в этом названии звучало высшее одобрение проигравшей стороне. Я не знаю, как он изобрел это слово. Но это была правда. Я видел в документальных фильмах тысячи изможденных немецких женщин, по которым беспощадным катком прокатилась война, убив их мужей, дочерей и сыновей. Женщин, по которым прокатилась волна изнасилований и волна нищеты, накрывшая их. Но этот изумительный народ, обладавший волей к созиданию, железной генетической дисциплиной, потрясающей тягой к порядку, из ничего сумел создать страну, в которой человек может жить достойно. Благодаря умным руководителям послевоенных лет, например, канцлеру Эрхарду. Получай в руки небольшую сумму, равную для всех, сожми зубы и работай. Начинай с нуля, строй новую жизнь. И они ее быстро построили. С достоинствами и недостатками. Воровства казны не было. Шло время – наступил новый кризис.
   Один литр бензина стоил в 1981 году 1,20 DM. Магазины стали закрываться один за другим. Появилось множество безработных. Страна перестала двигаться вперед. Но она справлялась со всеми трудностями. И пошла по правильному пути. Что будет с ней, когда разразится страшный мировой кризис, да еще при новой валюте, я не знаю. Посмотрим, время покажет.
   Хочу отметить, что немецкий народ с глубочайшим уважением относится к памяти своих отцов, матерей, бабушек и дедушек. Тех, кто поднимал страну, очень мало осталось. Немецкие кладбища говорят об этом уважении. Могилы всегда ухожены, на них горят лампадки, и растут цветы. Чего же больше. Память о прошлом не должна умирать. Если она умрет, вместе с ней умрет и будущее. А если умрет будущее – мир превратится в пустыню. Да поможет Господь немецкому народу во всем, чего этот народ желает.
   Хотя все двигалось очень нелегко. Были годы, когда правительство Германии столкнулось с тем, чего не ожидало. В стране появились «красные бригады», которые поклонялись таким людям, как «Че гевара». Они пытались разрушить все, что можно. Они совершили серию убийств политических деятелей, крупных предпринимателей. Так они убили Ганса Шляера и многих других. Мы ощутили всю трагичность положения, когда ездили по дороге Ладисполи – Рим в 1977 году.
   Внезапно в автобус ворвалась группа людей из отряда особого назначения. Они были в масках и с ног до головы вооружены. Конечно, взрослые и дети очень испугались. Автобус был обыскан. Было страшно и противно. Прошли десятки лет, и страну время от времени сотрясали всякие события. Но страна справлялась с этим и шла вперед.
   Не в самое лучшее время мы приехали в Германию. Безработных было много, магазины закрывались, людям стало трудно оплачивать свои квартиры.

Приезд в Германию

   Вот такая обстановка была в год нашего приезда. Здравствуй, страна «Лимонка». Нас встретили крепкие, сытые, вежливые, одетые в прекрасную униформу таможенники – первые жители «Лимонки». Попросили предъявить документы, оружие и наркотики. За неимением последних им были предъявлены паспорта беженцев, которые нам были оформлены «ИРЧИ» давным-давно при вылете из Италии. Немцы засуетились. Они, наверное, подумали, что лучше бы мы везли оружие и наркотики. Тогда нас можно было б посадить в тюрьму, а потом отправить обратно в Америку досиживать 10–15 лет. Но не тут-то было.
   Особенно с нами не расправишься! Фамилии и имена немецкие – Фердинанд, Маргарита и Георг Фингер. Тогда, хитро посмотрев друг на друга, они решили прибегнуть к трюку. Предъявите деньги на проживание. Ну, я и предъявил… 15 000 долларов. По курсу обмена марка к доллару была дешевой, и эта сумма в их глазах вдруг превратилась в стоимость самого шикарного «Мерседеса».
   Нас сразу зауважали. Конечно, я видел, что это уважение не превышало желания нас выкинуть из «Лимонки». Но сделать они уже ничего не могли. Гудбай, ауфвидерзеен – почему-то это единственное слово, которое я знал, наиболее подходило ко встрече с таможенниками.
   Берлин. Как хорошо бы прогуляться по твоим улицам. Тем более, что там жили когда-то моя мать и дорогой отец. Отца я видел всего один раз, когда мне было три года. Но было не до прогулок. Немцы думали, что мы туристы. Ничего мы не туристы! Дайте нам теперь немецкое гражданство! Социал дайте нам, будущее для сына. И это все по полному праву. В Германии, раз отец немец, значит, я, мой сын и моя русская жена – тоже полноправные немцы. Попробуйте, вышибить нас со второй исторической Родины. Социал нам нужен только на первое время, чтобы выучить язык. Мы на нем сидеть не будем. Мы хотим работать и приносить пользу государству.
   Зря иронизировал. Вышибали еще как. Мы побежали в организацию для вновь прибывших эмигрантов. Там нам сказали, чтобы к вечеру мы подошли к дому по такому-то адресу. Мы и подошли – и встали перед дверью тюрьмы! Охранник посмотрел в глазок, нажал кнопку, и дверь, отъехав в сторону, пропустила нас. Затем также тихо закрылась за спиной. Тюрьма к этому времени была не действующей, использовалась для проверки беженцев.
   Все испугались, а я подумал: «Вот это да… Вот это «Лимонка». Мы поселились в настоящей камере, на тюремных кроватях. Затем в камеру вошел человек и попросил сдать анализы.
   Утром мы проснулись. Вместо лучезарного моря на Искии, вместо наших авто, стоящих перед нашим гаражом – на нас хмуро смотрела решетка камеры. Скупые солнечные лучи по-наглому рисовали на наших лицах отражение решеток. Не хватало только тюремных халатов с полосочками в длину.
   Утром дверь в камеру открылась, вошел чиновник и сказал, что с анализами все нормально, но мы должны возвращаться в Америку, т. к. там нам уже дали политическое убежище. Волосы на голове встали дыбом. Ни работы, ни жилья, ни-че-го. Возвращаться было невозможно. И вдруг мне пришла мысль позвонить Херману. Он мне сказал, что очень рад моему звонку, и что моя помощь ему необходима, и что рад продолжить лечение, и что поможет.
   Пусть это странное название «Лимонка» останется в голове старого солдата Семена, защитившего почти ценой своей жизни родину, оставившего где-то в боях пол-лица и смотревшего на чужбину одним глазом. К моменту нашего приезда эта страна, лежащая в 1945 году в золе и пепле, была полностью восстановлена и в голове у Семена была «страной с молочными реками и кисельными берегами», страной, где можно достойно жить. Для нашей семьи была поставлена цель – переплыть эту молочную реку, и вволю наесться киселя на ее берегах.
   Эту страну называли ФРГ или «Бундес» – федеративная республика Германии. Причем с большим уважением. Если уж победили, так называют, так тому и быть. Мы встретились с семьей Хермана Хайнемана. Объятия, поцелуи и расспросы о жизни в Америке.
   Ганновер просто поразил нас. Отель, в котором мы поселились, стоял в большом благоухающем парке. Чистота и душевный уют облекали нас. Ухоженный персонал, ухоженные люди. Запахи духов и профессиональное обслуживание. Это не был отель в Нью-Йорке. В блестящих стеклах витрин было выставлено множество тортов и других сладостей. Люди пили пенящееся пиво и кушали. Чудесный отель отличался от берлинского отеля. В Берлине чувствовалась атмосфера его разделенности, разделенности немецкой нации. Эту атмосферу невозможно было удалить или ее не почувствовать. Была берлинская стена, которая, нам показалось, построена навечно. Даже многие дома напоминали московские. Пахло советским, а этот запах был для нас неприемлем. Вот почему Ганновер нам показался раем.
   Прожив в чудесном ганноверском отеле неделю, мы сели на поезд и поехали в сборный лагерь для немцев-переселенцев со всей восточной Европы.
   Этот лагерь находился в 100 км от Ганновера. Лагерь представлял собой большую территорию, ровно расчерченную по квадратам. На ней стояли бараки, сделанные с немецкой тщательностью. Вокруг домов были газоны с постриженной травой, кустарники и деревья. По асфальтовым дорожкам ходили, бродили сотни людей – немцы из Казахстана. Это были немцы и их потомки, которых Сталин сослал куда подальше.
   С начала перестройки они хлынули в Германию, на историческую родину. Глаза их были грустными, да это и понятно. Где сараи с коровами, свиньями, петухами и курами? Куда бы я ни поглядел, их не было. Но они были в головах людей, бродивших по дорожкам. Для них новая обстановка была просто мукой. Куда идти? Не надо вставать в пять часов утра, чтобы ухаживать за своими кормильцами. Некуда.
   Мы провели в лагере целый день занимаясь сдачей и оформлением нужных документов. У всей семьи в глазах была печаль. Лагерь есть лагерь. И мы смылись оттуда как можно быстрее. Мне жалко было людей, которые должны были прожить в лагере недельки четыре, пока не получат право на проживание, которое давало им социальную и медицинскую помощь. Ведь денег пока у них не было, в отличие от нас.
   Потом Германия развернулась во всю мощь, заплатив этим людям добром. На каждую душу она отвела по 10 тысяч марок за потерянное жилье. Позднее эти люди официально были признаны немцами со всеми правами. Им дополнительно выдали деньги за причиненную Сталиным боль и разруху.
   Мы сели на поезд и поехали обратно в Ганновер. Там мы занялись поиском квартиры, не имея никаких документов, кроме паспортов беженцев. В 1981 году съемные квартиры в тысячах домов стояли пустыми. Магазины в Ганновере позакрывались, денег у людей стало мало. Мы быстро нашли хорошую трехкомнатную квартиру за 800 марок с отоплением. Из окна высокого дома с шестого этажа была видна широкая улица, вся в зелени, очень чистая и уютная. По улице бежали бесшумные трамваи и машины. Часто по ней проходили парады, и музыка духовых оркестров проникала в наши души.
   Я побежал в банк и вместо своих долларов получил 32 тысяч марок. Деньги жгли и не давали покоя. Но тратить их наличными, не зная будущего, я боялся. И случилось чудо. В мебельном магазине без всяких проволочек, нам предложили чудесную мебель в рассрочку. Мы заплатили крошечный задаток. Заодно взяли напрокат пианино для сына. Не прошло и пары дней, как квартира была полностью обставлена. Так как я не мог жить без рыбок, то на красивом комоде стоял аквариум, в котором плавали любимые рыбки. Я заметил, что им новоселье очень понравилось. Особенно доволен был наш сын. Он купил большой бинокль и по вечерам разглядывал окно в доме, стоящем напротив. Я тоже один раз посмотрел, чтобы узнать, в чем заключается такая тяга к биноклю. В окне я увидел рыжую девушку, которая раздевалась перед тем, как лечь в постель. Ах вот оно что! В общем, все были довольны.
   Рядом с домом находился огромный магазин с одеждой и продуктами, который значительно облегчал нашу жизнь, так как мы часто там пили кофе с чудесными пирожными. Под нашим окном появилась долгожданная красная машина «Форд», которую мы купили за 3500 марок. Мы опять были на колесах. И началась жизнь, полная жизни. Она была похожа на японский скоростной поезд, в котором, наверное, очень комфортно было ехать. Но поезд был весьма опасный. Впереди из-за скорости могла бы произойти авария. В секунду все могло превратиться в развороченную груду металла, а там, как известно, жизни нет, и такая ситуация нам светила.
   Надо было иметь документы – настоящий немецкий паспорт. Но чиновники, немецкие чиновники, всячески тормозили процесс, противодействуя в получении документов, в чем были крайне упрямы. Надо было найти применение моим способностям, которые кормили меня. Чиновники стали гранитной стеной, не желая признавать меня немцем. Они изобретали все препятствия, которые можно было только вообразить. Перед ними лежала моя официальная родословная, в которой черным по белому было написано, что первый Ганс Фингер поселился в Германии аж в 1640 году. Заканчивалось это дерево моей женой и сыном в 1963 году. Родословной со стороны матери у меня к большому сожалению не было – «лес рубят, щепки летят». Над этим деревом потрудились нацисты, которые, к несчастью, вырубили этот лес. Вся моя родня со стороны евреев в виде этих щепок при рубке леса сгорела в газовых печах Польши. Две стороны медали были удивительно похожи. Почти вся немецкая сторона другого оборота была стерта Сталиным. Мы были никто и ничто – беженцы. Все документы лежали во «Фридланде».
   Прошло два месяца со дня нашего приезда в ФРГ. Ответа на наши заявления не было. Любовь к моей третьей части еврейства у чиновников почему-то не проявлялась. Мы поехали во «Фридланд». Деньги таяли как воск на свече, причем она становилась все короче и короче.
   Я очень люблю слово «чудеса». Вы, наверное, это заметили. Чудеса розового цвета я упоминаю с удовольствием. Но эти чудеса! Благодаря американской грамоте, что сын лучший ученик в школе и что его приглашают в «Принстон», произвели на немцев большое впечатление. Его приняли в лучшую школу Ганновера «Bismark Schule», и он стал… через месяц худшим учеником. Конечно, все это произошло после получения нами паспортов осенью 1981 года.
   Как учиться на немецком, если ты не знаешь ни одного слова, а говоришь по-английски. Немецкий язык очень сложен. Конечно, я уверен, что пообщавшись новыми немецкими друзьями, свой первый лексикон он заполнил солеными словечками, и, наверное, смог бы из них составить пару предложений. Но увы, этого было мало.
   Пошел четвертый месяц нашего пребывания в Германии. Плохие оценки сыпались на сына, как перезрелые груши на землю. Но Бог спас. Я очень благодарен немцам, что они создали специальные школы для русской молодежи, в которых был продуманный курс немецкого языка. Одна из школ находилась в 350 км от Ганновера. Мы оказались в одиночестве. Было очень тяжело, потому что впервые пришлось жить без сына. Зато он был очень доволен в среде семидесяти студентов – юношей и девушек. Город, в котором он учился, называется Алцай. Сын проучился там три года, закончил «абитур» и, прекрасно владея немецким языком, подал заявления в два университета, откуда и получил приглашение учиться. Мы посоветовали ему стать врачом. Он и сам этого хотел, но, посмотрев на семинарах, что такое хирургия, решил, что копаться в кишках или резать ножовкой кости, ему не подходит. Он боялся взять такую ответственность за чужую жизнь. Так через пять лет он стал стоматологом.
   А почему он стал врачом именно в этой области медицины? А все очень просто. Случай в нужном времени и нужном месте. Когда во время транзита мы жили в Риме, то познакомились с одним зубным врачом, который работал в центре. Его звали синьор Джованни. Ну, так вот. Он имел, по современным понятиям, странную привычку – лечил зубы русским эмигрантам бесплатно. Моя жена случайно попала к нему. В это время помощницы врача не было, и он попросил моего сына помочь в работе. Жорик залез трубочкой с отсосом в рот пациентке, и ее слюна побежала, не знаю, куда. Сын был поражен техническим устройством шикарного кабинета и собственно работой врача. Видимо, этот момент запомнился ему. Вот так он стал зубным врачом, причем, хочу отметить – высшей пробы специалистом.
   Прежде чем начать самостоятельную практику, он должен был пройти обучение у опытного врача недалеко от Ганновера. Опять мы были вместе, так как сын часто приезжал к нам. Сколько слез пролила моя жена за время разлуки с ним, знает только Бог.
   Я уже писал, что люблю слово «чудеса в розовом цвете», а чудеса, которые отсвечивают темным, не люблю. И вот случилось розовое чудо. Однажды он быстро вошел в квартиру и как-то нежно и загадочно сказал: «Мама, сегодня твой день рождения, и я тебе купил чудесную антикварную вещичку, помогите дотащить ее». Моему сыну впору иногда быть фокусником. Никогда не предугадать, что он выкинет. Он – «человек-сюрприз». Заранее продумывает, чем можно удивить родных. То сочинит прекрасную музыку, которая вдруг звучит по многим каналам из России, то вдруг сочинит прекрасные тексты для песен на английском языке.
   Мы поверили и поймались на предложение. Когда мы вышли на улицу, он сказал: «Мама, сейчас ты увидишь, что я дарю тебе на твой день рождения». Сын с улыбкой протянул нам ключи… от «Мерседеса 360 SE». Почти новая, недосягаемая для простых людей машина стояла перед нами. Описывать ее я не буду. Пусть опишет «новый русский», ему cподобнее. На таких машинах в те времена ездили члены правительства Германии и сам канцлер Коль. Из своей зарплаты практиканта сын взял огромный кредит и подарил родителям, видимо, оценив их труды, такую шикарную дорогущую машину. Мы были счастливы, что вырастили такого сына и никогда этого не забудем.
   Когда наш сын учился в Бисмарк-Шуле, и стал безнадежно отставать, мы с женой решили сделать все, чтобы он не чувствовал себя одиноким и без дела. На деньги, которые утекали, как вода, мы купили модели самолетов и моторы к ним. Они так чудно крутились и шумели, что иногда ранили наши пальцы, когда мы закручивали пропеллеры. Я даже один раз впал в обморок при перебитом пальце. Доставалось и сыну. Зато какое счастье мы испытывали на зеленом поле. Сын держал панель управления перед грудью, и самолет проделывал невиданные пируэты в синем небе. Это было настолько интересно, что мы становились сами почти детьми. Так мы удерживали сына, отвлекая его от глупых поступков юности, которые порой от нее неотделимы. Добро не пропадает, оно прорастает добром. Счастливые дни, все заняты общим делом, общим увлечением. Мы стареем, но каждый день чувствуем во всем поддержку нашего сына. Он бесконечно заботливый человек по отношению к нам.
   Но все это было после получения паспортов. Я хочу написать о том, что случилось перед этим до сентября 1981 года. А все было очень непросто.
   Вернемся во «Фридланд». В этот раз мы поехали туда на своей машине. Проехали знаменитый университет города Геттингена. Об этом университете ходили легенды. О Геитингеновской душе писал еще А. С. Пушкин, а шрамы, которые описаны в книгах, были настоящие. Когда-то студенты, их получавшие, ими очень гордились. Часто они пересекали всю щеку. Но это было давным-давно. Мы из-за любопытства заехали в город, но студентов со шрамами не увидели.
   Приехав во Фридланд, мы пошли в бюро и спросили, дают ли нам паспорт. К нам вышел один из чиновников и сказал, что нам в этом отказали. Мы спросили – почему. В связи с тем, что мой отец чистый немец, родная сестра которого еще живет в городе Байройт, родине Вагнера, нам не должны были отказать. На это чиновник сказал: «Хотите знать правду? Вы никогда не получите немецкого гражданства, потому что у вас мать еврейка». Я сказал: «Ну, и что, что еврейка. Тем более мы должны получить немецкое гражданство, так как она осталась одна. Всех ее родных нацисты сожгли в газовых камерах». «Вы думаете, что вы говорите?!» При теперешнем моем знании немецких законов, человек сказавший такое, мог бы сесть в тюрьму, и клянусь честью, я бы добился, чтобы его посадили.
   Мы забрали документы и отдали их в МВД города Ганновера. Теперь мы стали бороться за свои права сами. Через шесть месяцев после нашего приезда в Германию при помощи одного начинающего адвоката дело подвинулось вперед. Он написал моей тете в Байройт письмо, на которое она не ответила, так как уже к тому времени умерла. За нее ответила ее дочка, моя двоюродная сестра Ютта фон Айе. Она написала, что за отношения ее матери с племянником она не отвечает. Адвокат поймал ее на слове, причем письменном, которое подтверждало мое родство с коренными немцами в настоящее время. Это письмо адвокат отправил в МВД. И вот настал день, когда произошло мое «розовое чудо». Нам выдали гражданство и паспорта.
   Хочу отметить, что более опытные адвокаты, к которым мы обращались, взяли с нас большие деньги, но ничего не сделали. В нашей семье наступило время торжествовать. На это было серьезное основание. Мой отец – герой, офицер первой мировой войны, награжденный высшей наградой «Кайзеровским крестом» за отвагу, при нашей вере в Бога, может сверху смотреть, что его потомки живут именно там, где он родился. Его жена, моя мама Роза Зильберманн, покоится тоже на его родине, на кладбище города Ганновера.
   В те тяжелые месяцы, когда мы жили без документов, моя наивная мама вдруг тоже решила оставить Америку и жить в стране «Лимонке». Она в двадцатых годах жила в Берлине. Мало того, она в России работала преподавателем немецкого языка. Как жалко, что ее не было во Фридланде, когда ярый антисемит отказал нам во всем. Она бы ему кое-что сказала.
   Приехав в Германию, она сразу пошла в еврейскую общину, которая дала ей прекрасную квартиру в центре Ганновера и материально обеспечила. Проходить процедуру, пройденную нами, из-за стыда от происшедшего, гордая еврейка не стала. Мой сын благополучно закончил практику и завел собственное дело. Мама умерла в возрасте 89 лет. Мой брат профессор тоже переехал в Германию, где и живет до сих пор. Сын женился. У нас две внучки 13 и 17 лет.
   О время – время! Ты имеешь три чудесных свойства. Имеешь прошлое, настоящее и будущее. Будущего знать нам не дано. Мы живем в настоящем, а это один миг, и это настоящее уходит, превращаясь в прошлое. А каждый человек знает, что это такое. Поэтому и я часто возвращаюсь туда, где мою семью посещало счастье и печали.
   Мы получили все, чего так долго добивались. Позвонили в Америку нашей подруге Нине, и она прилетела к нам в Ганновер. Наш красный «Форд» ждал нас. Мы поехали туда, где над нашей головой нависало когда-то страшное слово «Транзит», которое теперь исчезло навсегда. Слава Богу, он проходил не только в Америке, но и в Италии. И вот через четыре года после прощания с Ладиполем, мы снова оказались там, где осталась частичка нашего сердца – Ладисполи! Что случилось? Вместо множества что-то обсуждающих людей, вместо весело играющих русских ребятишек, нам представилась грустная картина. Площадь, окруженная пальмами, была пуста. Транзит из СССР прекратился. Теперь эмигранты, оформляя нужные документы, сразу улетали в Израиль или Америку. Исчезла кипящая эмигрантская жизнь, полная тревог, треволнений и оживленных разговоров.
   Нахлынули воспоминания о том, что было в Ладисполи в 1977 году, о наших разговорах о будущем. А разговоры эти были бесконечны. Ими занимались эмигранты длинными ладиспольскими вечерами. Милые наши женщины в страхе перед неизвестным будущим, обсуждали всевозможные способы, которые, по их мнению, могли бы принести хоть какой-то заработок.
   – Риточка, я думаю, надо заняться следующим, – сказала Галя, жена нашего знакомого хирурга Миши. – Надо продавать мужскую сперму, которая, как я слышала, является важнейшим компонентом в дорогих западных кремах.
   У моей жены глаза полезли на лоб. Предложение отпало само собой, когда женщины представили себе, как выглядят их измученные мужья, не менее их испуганные неизвестным будущим. Ведь весь «жирок», накопленный ими при советской власти в благополучном капиталистическом обществе исчез без следа.
   – Нет, лучше разводить породистых итальянских такс, которых наверняка нет в Америке. Я слышала, что именно они очень сейчас модны в Штатах, – сказала другая.
   – Нет, не пойдет. Как я слышала, собаку за хорошие деньги там не продать. Для этого нужно год учиться на специальных курсах заводчиков собак и иметь лицензию на владение клубом, иметь авторитет собаковода…
   – Не пойдет, – возразила третья.
   Заработок отпал сам собой, а в Америке стало меньше на пару тысяч породистых итальянских такс.
   – А я знаю, на чем можно заработать! Шикарная идея! Ура! Ура!
   Все насторожились, ожидая огромных барышей от предстоящего предложения.
   – Давайте не расставаться в Америке. Будем печь пирожки и варить борщ. Встанем на «Бродвее»и заработаем хорошие деньги.
   Немедленно последовало опровержение идеи.
   – Да эти американцы ничего кроме «Гамбургеров» и «Хот-Догов» не едят. Хрен их к новой еде приучишь.
   В этом высказывании был большой резон. Глаза предпринимателей как-то потухли и стали грустными. Зато не в пример женщинам, мы мужчины взялись за дело.
   – Ребята, – сказал я, – у нас для зарабатывания денег есть все, что нужно. Делаем оркестр и вперед на улицы Рима. Будем петь «Катюшу» и «Калинку», гарантирую успех. Такой русской группы на римских улицах еще не было.
   Мое предложение показалось всем очень дельным. Если мы будем первыми, то, по нашему мнению, все должно было пройти успешно.
   – Создаем группу, – сказал гитарист, которым был я.
   Скрипач и аккордионист нашлись. Сын выразил желание играть на гребешке с клавишами. Ну, мы и купили ему детскую дудку с клавишами, в которую он усердно стал дуть. Все были довольны первой репетицией и сказали, что, без сомнения, бабки добудем.
   На звуки нашей репетиции с шестого этажа прибежал взволнованный скрипач (довольно известный в прошлом), который до эмиграции был первой скрипкой оперного театра – не помню, какого города.
   Хочу сказать, что весь наш состав был весьма сомнительного свойства в профессиональном плане – самоучки. Мы сказали ему, что все места, к сожалению, заняты, что мы уже полностью сыгрались и взять лишнего человека не можем. Консерваторец ушел не в лучшем расположении духа.
   И вот наступил долгожданный вечер. Мы приехали в Рим и расположились напротив Piazza Spagna у знаменитого магазина «Bulgari». Человеку, который посетил Рим в первый раз, даже если он потом туда никогда не приедет, это место запомнится навсегда. Огромная лестница спускается волнами к белоснежному фонтану великого мастера Бернини, украшенному множеством скульптур и напоминающему ладью.
   Под синим итальянским небом бывает так, что вода в белом мраморе кажется голубой. Если стоять у фонтана и смотреть на лестницу снизу вверх, то увидишь на самом верху красавицу-церковь, на которой в проеме башен видны звонницы колоколов.
   От церкви доносится мелодичный звон, радующий сердце и душу. По бокам этого поразительного творения изысканных итальянских мастеров стоят вазы, заполненные цветами. Невероятное зрелище охватывает людей, когда на лестнице проходит показ «Alta Moda». Она вся расцветает под светом прожекторов невиданными красками. Это по ней спускаются сотни молодых девушек, одетых в наряды известнейших дизайнеров. А музыка! Музыка, сопровождающая это дефиле! Нет у меня слов, чтобы передать это действо. На ступеньках лестницы всегда сидит много людей разных возрастов из разных стран. Одни, обнявшись, позабыв обо всем, целуются. Другие беседуют, третьи с нетерпением ожидают свидания, четвертые отдыхают и кушают. Все смотрят вниз на белоснежный фонтан и уходящую от него вдаль неширокую роскошную улицу, заполненную толпой туристов, которые глазеют на шикарные витрины дорогущих магазинов, заполненных одеждой выдающихся итальянских дизайнеров.
   На этой улице находится знаменитое кафе «Greko», в котором в разные времена побывали все великие мира сего». Бесчисленные картины-подлинники вековой давности лучших итальянских художников украшают его стены. В солнечную погоду в прозрачном синем итальянском небе парят сотни голубей. В любое время года это место переполнено толпой веселых людей, порой, кажется, не имеющих никаких забот. Разноцветье одежды, разноцветье мод поражает глаз.
   Рим! Любимый Рим!
   По какой-то непонятной причине ты находишься в состоянии эйфории, причем, чувствуешь себя как дома. Какой-то необыкновенный флер разлит в воздухе. Многие женщины идут с розами, которые их мужчинам продали продавцы цветов. Количество японцев с фотоаппаратами поражает. Они снимают все, что двигается и шевелится. Сейчас, в 2011 году, количество русских им не уступает. Но в те времена 1977 года мы были первыми русскими эмигрантами за тысячи лет до сотворения «Вечного города», нагло расположившимися на самой богатой улице Рима. На улице, где цены на одежду известных дизайнеров, особенно женскую, равнялись пятилетней зарплате русского врача или инженера. Но полюбоваться этой красотой или обувью, пожалуйста, можно было бесплатно.
   И вот мы начали играть и петь. Дрожали руки и ноги. Мимо шла бесконечная толпа туристов. Желание заработать все же пересилило страх. Голос у меня очень звонкий и громкий. Я запел «Очи черные», «Калинка-малинка моя» и т. д. Футляр лежал перед нами, и мы ожидали дождя падающей звонкой монеты. Через три часа, когда были спеты и проиграны лучшие песни, в футляре от гитары лежали 10 миля-лир, т. е. примерно десять долларов. Страстные и веселые русские как-то погрустнели. Мы с честью выдержали все и закончили свой концерт через два часа. Голосовые связки были надорваны, руки болели. К 12 часам ночи мы подсчитали деньги. В футляре было 17 долларов. И мы поняли, что если бы вместо нас играли мировые знаменитости, то больше бы они не заработали. Во время выступления я все время видел какого-то человека, стоящего в подъезде магазина. Он наблюдал, сколько денег нам бросят в футляр фланирующие туристы. Он стоял довольно далеко, был вечер, но он отчаянно напоминал отвергнутого нами консерваторца. На следующий день я встретил его и увидел в глазах скрипача плохо прикрытое злорадство. Наши жены сказали, что если нам не удалось заработать деньги в Италии, мы наверняка заработаем их в Америке на Бродвее. Спасибо, что утешили.
   Сейчас, когда я пишу эту книгу в 2011 году, я с сожалением и горечью думаю о том, какие парадоксы подбрасывает нам жизнь. Через 34 года после нашего выступления на улице Рима у нас есть все. Есть паспорта, есть хорошее жилье, есть хорошие машины. Но нет молодости, нет желания осуществить надежды, нет будущего, которое так необходимо и желанно. Есть устроенность и впридачу к ней старость. Время, о Время! Верни все назад, все то, что ушло навсегда и утонуло в туманном прошлом.
   Никто не понимал, что в конечном итоге это и был коротенький отрезок беззаботной жизни, которого уже не будет никогда. Болтай с людьми, надейся на лучшее, все у тебя впереди. И вот это «впереди» у тебя в руках. И что же? Обыденность, грусть и тоска. Умерли надежды, когда кончилось это время.
   Эту пустоту мы особенно почувствовали по приезду в Ладисполи в 1981 году. Как бы сочувствуя нам, природа присоединилась к нашему настроению. Что редко бывает в Италии, шел дождь и по морю бежали волны, вспенивая барашки. Дома стояли пустыми, окна были закрыты жалюзи. Сезон кончился, и эти курортные места опустели. Владельцы квартир разъехались. Тоска охватила нас. Мы решили остановиться в Ладисполи на ночь, чтобы на следующий день поехать на рынок «Американо». Вечером пошли в пиццерию, в которой частенько сидели четыре года назад. Хозяин узнал нас, мы расцеловались. У нас и у него были очень хорошие воспоминания, и нашлось много общего, о чем можно было поговорить. В принципе итальянцы были огорчены, что нет потока из России. Русские, покупая продукты и одежду, поддерживали их материально в течение круглого года. Теперь же они зависели от сезона.
   В пиццерии мы пробыли до двух часов ночи. Я играл на гитаре, и, видимо, под влиянием нахлынувших эмоций один итальянец влюбился в Нину, нашу гостью. Он не спускал с нее глаз и пел для нее чудесные неаполитанские песни – все-таки американка. Наутро мы поехали в Рим на рынок «Американо».
   Скажите мне, где этот потрясающий рынок, который был четыре года назад. Тряпье, бесконечное тряпье и обувь. Сумки и ремни, нейлоновые куртки и черт знает еще что. Великая Россия! Мы вспомнили о тебе. Вернее, о твоих беженцах, которые торговали на «Американо».
   Где огромные от полированные кораллы, место которым должно было быть в дорогих ювелирных магазинах. Где связки норок и песцов, валяющихся на прилавках. Где рога моралов для повышения потенции итальянской нации? А где, скажите нам, сотни банок черной и красной икры? Баночка черной икры стоила 7 долларов, а красной 3 доллара. Они тоже по теперешним понятиям должны были быть в ресторанах по дорогущим ценам. Где медвежьи шкуры и цветные самовары, дорогущие в России палехские шкатулки, горы янтаря. Расписные ложки и расписные яйца. Попадались и даже очень часто хорошие старинные иконы. Это был Рынок с большой буквы. Россия в этом смысле вызывала большое уважение. Прощай, рынок, прощайте, торговцы, поневоле не знающие своего будущего.
   Отвращение мы испытывали к продажным таможенникам, пропустившим эти вещи. Отвращение к коррупции, разъевшей страну. Тем более, мы это ощущали очень остро, вспоминая о разбитой урне с прахом мамы моей жены и о несчастном колечке, которое таможенница не пропустила.
   До свидания, Рим. Мы едем в Вену. Здравствуй, Вена. Горло сжимается от волнения. Разве года мы могли мечтать о том, что подъедем к тебе «Zum Türken» на собственной машине, нашей красной красавице. Подъехав к двери, мы вышли из машины и, было, собрались войти внутрь, когда увидели, что оттуда выходят толпой корейцы или китайцы. Желание посетить отель сразу отпало. Зачем нам было портить свои воспоминания о том, что для нас было дорого, но уже недоступно. Шли годы – мы никогда не забывали Италию, и по возможности отпуск проводили в Риме или на Искии. И нам неслыханно повезло. Мы познакомились с замечательными во всех отношениях искитинцами. Их трое, у них всех семьи и дети. Одного из них зовут Пьетро Конте. Он владелец отеля «Амбассадор». Других двоих зовут Антонио и Нелло. Они братья – владельцы огромного отеля «Sorriso», что значит – улыбка. У них в гостях мы чувствуем себя как дома и очень грустим, что после отпуска надо целый год ждать, чтобы снова увидеться с ними на острове Иския. К сожалению, часто остров не посетишь по понятным причинам.
   Скажем только одно – из Искии нас тянет в Германию, а из Германии на Искию. Получается замкнутый круг. Но крутиться по этому кругу нам чертовски приятно. Улыбчивый народ, умеющий хорошо покушать и хорошо повеселиться. Италия для туристов – вечный праздник. Италия – хранительница потрясающей средиземноморской культуры. Страна солнца, пальм, страна невероятно трудолюбивого народа, в которой очень много детскости по сравнению с серьезной Германией. Итальянцы все делают быстро, весело и вкусно. Еду итальянцы про запас не готовят и ничего не замораживают. Только все свежее. А что касается накормить и напоить, то всегда пожалуйста. У народа множество внутренних проблем, но для туриста они совершенно незаметны. Страна – это какой-то сплошной праздник. Все делается очень быстро, чисто и ловко, особенно обслуживание в ресторанах. Как приятно в нашем суровом порой мире видеть улыбчивые лица и желание услужить. В любом случае, каждый родившийся в Италии человек поет и при любой малейшей возможности радуется жизни.
   Все это и выражается в итальянской музыке и моде. В итальянцах очень развито чувство стиля в одежде и чувство меры в поведении и отношении к людям. С итальянцами очень приятно общаться, но нужно всегда помнить, что для этого народа всегда самое важное – это собственная семья: родители и дети. Это абсолютный приоритет нации. Все остальное – дело второстепенное. Вот нас всегда и тянет в этот удивительный мир, тем более, что мы достаточно знаем язык.
   Спасибо тебе, «транзит». О наших женщинах и говорить нечего.
   Все они сеньоры и синьорины и всегда награждены волшебным словом «Bella», что значит красивая. И это независимо от возраста.
   Ну, вот – книга подходит к концу, но хочется еще добавить пару строк, о которых я не могу не упомянуть. После того, как мы стали гражданами ФРГ, мы решили после двенадцати лет разлуки, посетить Родину. Об этом раньше мы не могли и мечтать. Постоянно мы слушали радио «Маяк» на средних частотах и поняли, что Режим рушится навсегда. Страна меняется. Мурашки шли по телу, когда мы слышали выступления Сахарова и диссидентов в открытом эфире. Ведь до этого они сидели в психушках.

Открытый и милый человек Антонио с сыном. Владелец отеля «Sorriso», что значит «Улыбка». Фото 2010 г.

   Три друга искитинца: Pietro, Antonio, Nello. Своим трудом они создали все для отдыха людей. Фото 2010 г.

   В 1988 году мы оформили визы, спокойно купили билеты в Москву и сели в поезд, который, весело застучав колесами, повез нас на Родину-Мачеху. И он нас не подвел, доставив на «Белорусский вокзал». Настали новые времена. Друзья встретили нас, мы крепко обнялись. И началось… Мы посетили родные места, близкие нашему сердцу. Посетили родильные дома, где появились на свет. Дома, в которых жили. Гуляли по улицам, где прошли наша юность и зрелость. Посетили квартиру, из которой уехали. Конечно, при новых жильцах, в трубах, когда-то заткнутых чем попало, ничего не было. Мне вспомнилось, как генерал КГБ пожелал нам счастливого пути. Слезы подступали к горлу от эмоций. И начались пьянки, гулянки, кафе и рестораны. Пили за здоровье Горбачева и новые времена, сулившие Свободу. На нас смотрели как на инопланетян, свалившихся откуда-то через 12 лет. Наш приезд всем казался каким-то нереальным, да и нам самим тоже. Мы Победили. Через несколько дней мы заскучали по Германии. Сели в поезд, который повез нас домой в Ганновер.
   Прощай, СССР.

   P. S. Мы уезжали и нас переполняла гордость. А за что? За то, что мы выехали из страны СССР 12 лет назад голыми и босыми, а теперь? А теперь мы могли приглашать друзей в самые лучшие рестораны, и кроме того могли оказать материальную помощь тем из друзей, кто в этом нуждался. Что мы и сделали. Да. Это была не гордыня, а гордость.
   P. P. S.В 1988 году мы могли пригласить 10–15 друзей в ресторан и заплатить за все это.
   Давным-давно, в 1952 году ваш покорный слуга, будучи юношей 18 лет, включил утром радио и услышал то, что запомнил до сих пор, хотя прошло почти 60 лет. Я услышал, что в Америке происходят ужасные вещи. Зубная щетка приходится одна на троих американцев, так что целая семья стоит в очереди, чтобы почистить зубы. Крыши американских домов протекают, а зимой температура в квартирах та же, что и снаружи. Я услышал, что двое работающих американцев не могут прокормить досыта одного ребенка и что правительство Америки специально сокращает количество своего населения, подсовывая ему негодные медикаменты. Я услышал, что одежда и обувь у американцев износилась до последней степени. Чтобы купить что-то новое, нужно работать 5–6 месяцев. О безработных было сказано, что они ночуют в картонных коробках на улице. Вот я и подумал: «Есть все-таки в стране талантливые журналисты. Все, что они написали об американцах – это было про нас, только в зеркальном отображении».
   Все, что я сейчас написал, чистая правда. Так было.

   Москва. Церковь, где автор принял крещение. Фото 1992 года.

   В этих ушедших вдаль временах судьба подарила моей семье счастье встретиться и подружиться на моей второй исторической родине Германии с лучшими во всех отношениях представителями немецкой нации. Моя семья никогда не забудет о бесценной помощи этих замечательных людей в те времена, которые были у семьи весьма и весьма нелегкими. Этим открытым, добрым людям, сочувствующим другим в их тяжелом положении, мы благодарны от всего сердца. Они живут в нашей душе как очень близкие ближние. Милые ганноверане, дорогая фрау Зигрид Маук, дорогая фрау Лиза-Лотта Келлер, дорогой Херман Хайнеманн – мир душе твоей. И многим другим, кто оставил неизгладимый след в нашей душе и памяти.
   Спасибо вам за все.

Посещение Москвы в 1992 году

   Годы шли. И я решил приехать туристом в Россию. Шел 1992 год. Основным движением души, которое вело меня туда, было желание креститься в московской церкви. С раннего детства я очень любил посещать церковь, которая находилась недалеко от дома. Я ходил туда с мальчишками, но не с целью молиться, а с целью украсть пару свечек для каких-то своих детских нужд. Стыдно. Но так было. Я часто стоял между двумя гробами, в которых почти всегда лежали старушки с ленточками на лбах и думал, что такое происходит с ними. Вроде бы они есть, а как же может быть, что их как бы и нет. Я хотел проникнуть в самую глубину происходящего. В полумраке церкви было очень таинственно, так как там был необычный запах горящих тонких свечей.
   Меня захватывали церковное пение и звучание старославянских слов священника. Никакого страха перед мертвыми у меня не было. Может быть, поэтому я стал преподавателем анатомии и физиологии и много сталкивался с покинувшими наш суетливый мир. В общем, я хочу сказать, что меня всегда тянуло и тянет в царство церкви. Но как я ни стараюсь, я до сих пор никак не могу понять глубины, отделяющей живого от мертвого, а мертвого от живого.
   В тот год, будучи много повидавшим и пережившим человеком, за время эмиграции меня непреодолимо тянуло креститься. Ко мне пришла вера в Бога. Она пришла ко мне сразу и бесповоротно, в один тяжелый день моей жизни. Я понял, что без Бога я не проживу. У меня нет под ногами твердой опоры. Вот так я и прилетел в Москву, поселился у друзей и перестал понимать, что происходит вокруг.
   За прошедшие шестнадцать лет ничего не изменилось, но я ничего не узнавал. Неужели все это было шестнадцать лет назад? Все какое-то неухоженное, грустное, косое и кривое. Обилие немыслимых наклеек всех цветов радуги, наклеенных на все, к чему клей прилипает. Обмызганные двери подъездов, вывернутые лампочки, бычки, грустно свисающие с потолков, развалившиеся тротуары сплошь в заплатках, грязные машины, на которых даже не видно номеров, кривые деревья, растущие во дворах. Переполненные помойные баки, там же масса бездомных животных кошек и собак с печальными глазами. Конечно, это были очень трудные времена. Я ведь не описываю Москву 2011 года. Что описываю, то и описываю. И это о Москве. Москве, до боли любимой и родной. Где решетки, которые были под стволами чудесных стройных лип на Тверской? Где сами липы? Где старые улицы Арбата? Вместо них грязные проходы, по сторонам которых стояли слепые дома, полуразрушенные, без стекол.
   Люди, в те года, настолько обносились и настолько нуждались в деньгах, что мне было больно на них смотреть. Те, кто мне казались богатыми, довольными и хорошо одетыми, сегодня выглядели грустными, недовольными и обношенными. Их машины, которыми они когда-то гордились – выглядели как дешевые инвалидные коляски, да еще очень грязные. Люди тоже отличались от людей 1976 года.
   Писать, насколько они стали другими, я не буду. Эти изменения в поведении моих земляков проявились и четко обозначились сейчас, в последнее время. Хочу только сказать, что возникающая разница между богатыми и бедными стала проявляться уже тогда. Началась деградация в мозгах, началась деградация Москвы. Безобразно проложенные дороги очень плохого качества, неприятная архитектура домов и грусть, разлитая в городе. Трамвайные пути не прямые, как на Западе, а какие-то змеистые, изогнутые не только вбок, но и горбами.
   Я был поражен всем, что увидел. В шесть часов утра я стоял во дворе церкви и ждал, когда придет священник и окрестит меня. В восемь часов утра случилось то, чего я так страстно ожидал. При полной серьезности происходящего была и комическая сторона. Почему-то меня крестили рядом с новорожденным ребенком и дряхлой старушкой. Удивительная вещь – крещение. После него жизнь для меня стала намного понятней и намного ответственней. Затем я попал на Арбат и по старой памяти пошел в шашлычную. Когда-то из нее на улицу вырывался невероятно аппетитный аромат. Смесь из запахов «цыпленка табака», «сациви», «лобио», кинзы, изумительной грузинской кухни.
   Я вошел внутрь и замер от удивления. Все изменилось. И не в лучшую сторону. Прекрасные панно с изображением грузинского эпоса Шота Руставели были содраны с прежних мест. На грязных стенах, кое-как покрашенных плохой краской, висели две картины, поражая глаз абсолютной безвкусицей. Мазня – мазней. Запах грузинской кухни, который раньше вел нас к шашлычной, напрочь отсутствовали. Стоял отвратительный смрад плохой кухни и еще более плохого пива. За барной стойкой, перегородившей помещение, сидела неряшливая девица. Со скучающим видом она смотрела в окно, выходившее на театр Вахтангова. Я попросил пива, желательно немецкого. В немытой пивной кружке мне принесли какое-то дурно пахнущее пойло. Я только прикоснулся губами к пене и понял, что дело пахнет больницей, специализированной по диарее. Положив деньги на стол, я вышел. Это была чисто «Орвеловская» ситуация. Перед тем как выйти, я задел ногой один из колченогих черных стульев, стоящих перед входом. Я понял, что криминал захватил и разрушил то хорошее, то немногое, что было в «совке». Я торчал в Москве две недели, так как не мог достать билеты на Ганновер. Я должен был ехать на поезде, так как мои друзья из Минска просили их посетить. По телефону мы договорились о встрече и о том, что оттуда на машине поедем в Минск на пару дней.
   Ни за какие переплаты мне не удавалось достать билеты. Это меня очень взволновало. От постоянной ходьбы у меня вдруг появилась паховая грыжа, грозившая ущемлением. А это пахло некрозом. Но в Москве на операцию я лечь не мог. Это был не мой город, это была чужбина. Ностальгия прошла, но любовь к Родине осталась. Напоследок я посетил могилу Высоцкого. Постоял у ограды могилы, засыпанной цветами. Помолился за царствие небесное его души. У меня есть странная прилипчивая черта, когда я стою перед чем-то значительным, что напоминает мне прошлое, то это прошлое в ярких цветных картинках появляется у меня в голове.
   Справка для немецкого читателя.
   Владимир Высоцкий! Нет во всей России человека, который бы не знал это имя. Для русского человека это имя – синоним правды и честного отношения к жизни. Он прожил на свете чуть больше сорока лет, а сделал то, что другой не сделает за двести. Его песни на его же слова через тридцать лет после его смерти (1938–1980) знают миллионы людей.
   Удивитесь, дорогие читатели! При жизни Владимира Высоцкого не была издана ни одна книга с его стихами и песнями. Его читали в «самиздате» и слушали его песни, переписанные на пленке сотни раз, через неимоверные помехи от этих переписок. Особенно, как ни странно, он был популярен у членов КГБ. Они его слушали, закрывшись у себя дома. Если бы В. Высоцкий попросил капитана самолета, подводной лодки, да любого средства передвижения прокатить его в кабине, то эти люди немедленно пригласили его и считали бы это за честь.
   Уголовники считали его за своего. Интеллигенты делали то же самое. Невероятная популярность, больше чем у 100 миллионов людей. Он был гениальный, непризанный властью поэт. Потрясающий театральный актер и не менее талантливый киноактер. Даже через тридцать лет после своей смерти он любим и почитаем народом как борец против советского режима. А ведь напрямую он не был диссидентом. Его читают, слушают и понимают, читая через строчки. Он был женат на известной французской актрисе Марине Влади. Благодаря ей он увидел Запад. В последние десять лет (2000–2011) все русское телевидение на всех каналах в день рождения и смерти посвящает его памяти целый день. Он умер физически от передозировки. Но он не умер для русского народа, он жив, и он говорит и поет для него на неповторимом языке!
   Круглый год его могила засыпана немыслимым количеством цветов. Мир и покой тебе, да будет земля тебе пухом, дорогой Володя!
   Вместо того, чтобы думать о насущном, я вспоминал прошлое. В 1979 году разнеслась весть, что Высоцкий будет давать концерт в Нью-Йорке. Это было невероятно. Он будет петь перед презренными изменниками Родины. Конечно, вся еврейская «мишпуха» тут же раскупила билеты. По какой-то чудесной случайности, наш друг их купил и для нас. Как назойливые мухи, воспоминания да еще в цветном варианте, толпились у меня в голове.
   В один из вечеров 1979 года на толстовскую ферму на бешеной скорости въехала машина, резко тормознула и встала перед окнами нашего сарая. В ней, не считая шофера, сидели три человека. Из машины вышли две девушки в крепком подпитии, еле держась на ногах. Они подошли к правой задней дверце авто и открыли ее. Видимо, они хотели помочь человеку, сидящему на заднем сиденье, выйти из машины. Но человек из машины почему-то не хотел выходить. Мы наблюдали за всем этим с удивлением. Наконец, их усилия увенчались успехом, и они вытащили этого человека из машины, но не удержались на ногах. Результатом было то, что все трое кубарем упали на асфальт. Девушки оказались лежащими поперек мужчины, который оказался Володей Высоцким. Вот так нос к носу я столкнулся с гордостью России, ее гением, который не мог даже издать книжки на своей Родине.
   Видя безрезультатность визита, из машины вышел шофер, затолкал в нее всех троих, колеса завизжали и машина исчезла так же внезапно, как и появилось. Я думаю, что Высоцкий хотел познакомиться с А. Л. Толстой и вообще набраться впечатлений от русской фермы. Но не получилось. Жалко. Подготовка на ферме к его приему была просто грандиозной. Завтра он должен был выступать перед тысячей или больше «врагов народа». Я сказал жене, что в Нью-Йорк не поеду, так как этот город не люблю. Нечего там делать. Володя после такой страшной пьянки выступать не будет. Это и представить себе невозможно. Это знает каждый нормальный мужик. Пусть билеты пропадают, от этого мы не умрем, хотя было безумно жалко, что так произошло.
   Но Риточка все же меня уговорила поехать. Мы сели в «Кадиллак» и поехали. После долгих поисков нашли дорогущую парковку и вошли в зал. Нас строго предупредили, что снимать и записывать концерт нельзя. Десятки охранников бродили по залу. Фотоаппарат и магнитофон, купленный экстренно для этого случая, лежали у меня запазухой. Зал был переполнен. Высоцкий вышел. Он много говорил и много пел. Выглядел плохо, но и сотой доли процента от вчерашнего не было и в помине. Пел он песни, которые в СССР не пел, и выразил в них иносказательно всю свою нелюбовь к советской власти. Прекрасная половина «мишпухи», чтобы покрасоваться перед знакомыми, навела марафет, истратив на дорогущую косметику, наверное, половину зарплаты мужей. Красота требует жертв. «Ах эти черные глаза…».
   Через час случилось неожиданное. От смеха, который ежеминутно раздавался в зале, у публики текли слезы ручьем. Эти ручьи избороздили щеки красавиц полосами и женская половина напоминала стадо зебр в африканской саване. Платки стали черными, а глаза маленькими. Успех был огромный. Я все снял и записал, и, наверное, был единственный, кто имеет оригинал концерта. Конечно, рисковал, так как мог лишиться аппаратуры и мог быть выброшен за шкирку из зала. Но обошлось.
   То, что сделал тогда Высоцкий, было выше человеческих сил, тем более, что к этому времени он был сильно болен. Вот такие воспоминания пришли мне в голову, когда я стоял там на «Ваганьковском» – у ограды. Потом я взял такси и поехал на Белорусский вокзал. Хотя надежды купить билеты почти не было, только у спекулянтов.

Глава IX
Еще раз о Москве. 1992 год

   Я очень часто думаю о том, случились бы со мной чудеса, если бы я не поверил в Бога и не мог прибегнуть к помощи ангела-хранителя. А как мне было раньше поверить в Бога, когда я родился в 1934 году. К тому времени большевики успели расстрелять десятки тысяч священников и уничтожили тысячи церквей. Молодежь росла без религии. Редкие церкви в Москве уцелели. Религию преследовали. Я помню, как мимо наших окон тихими мышками на Пасху в церковь шли старушки. Они несли святить куличи в узелках. Иконы в домах прятались, и их доставали, чтобы тихо помолиться, а потом снова спрятать.
   Вера пришла ко мне внезапно, в один из самых тяжелых дней моей жизни. Пришла, как удар молнии. Не стало вопроса – Бог есть или нет. Многое, что я в жизни не понимал, вдруг стало абсолютно понятно. Я понял различие между добром и злом. Я встал на землю твердыми ногами. Все то, что я раньше считал обычным, оказалось совсем не обычным, после моего крещения. После того, как я узнал своего ангела-хранителя, моя жизнь как-то резко изменилась.
   Вот тут-то и произошло одно из самых больших «Розовых чудес» в моей жизни. Это события, свидетелями которых являются много людей. Когда я рассказываю о них, то многие, к сожалению, не верят в то, что произошло. Однажды я сел в такси, которое, колеся по бесчисленным кривым улицам Москвы, везло меня на вокзал. Я наслаждался видом московских окон. На них были все-таки дорогие и не дорогие занавески или портьеры. В моей голове опять замелькали воспоминания о Нью-Йорке. Там этого нет и в помине. Окна там закрыты чем-то неудобоваримым в виде бумаги или не знаю, чем. Как это обычно бывает, я разговорился с водителем. Путь был длинный, и я успел рассказать ему вкратце – кто я, откуда и что делаю в Москве. Он мне очень понравился, и, кажется, это было обоюдным чувством. Я ехал и слушал таксиста, а в голове крутились мысли.
   Огромная, богатая, непобедимая страна на моих глазах проваливалась в бездонную яму. Победив фашизм, отделавшись от проклятого сталинизма, приобретя относительную свободу, она пропадала. И чего я, старый дурак, так переживаю. Да просто потому, что я люблю свою Родину. В высоком смысле она дала мне все, что я есть. Ведь во мне нет ни одной капли русской крови, в отличие от моей жены и сына. Попади я в ярангу к чукче, который еле говорит по-русски, попади я в глухое сибирское село, попади я к олигарху в гости, я знаю и чувствую его душу до малейших извилин. Я увижу, где он врет, а где говорит правду. Сорок два года, прожитых в России, сделали меня таким проницательным. Ведь я уже в восемь лет запрягал лошадь, сбруивая ее. Пока пьяные трактористы валялись на своих телогрейках, я на двух плугах пахал огромное поле. Я голодал, но работал, чтобы помочь бедной маме заработать проклятые трудодни.
   И вдруг мне в голову пришла светлая мысль. Она заключалась в том, что по какому-то внутреннему глубокому наитию, я понял, что страна уже 1000 лет живет на «авось». И это «авось» в мозгах означало «жить как-нибудь». И это «как-нибудь» определяло ее прошлое, настоящее и будущее. Да пребудет Бог с Россией. Я помолился про себя Господу и вернулся в действительность. Таксист внимательно посмотрел на меня. Он сказал: «Я долгие годы постигаю тайны медитирования. Когда-то я был очень болен. Но благодаря упорству и большому труду, я получил определенные знания, чтобы победить три тяжелейших болезни. Рак пока не удалось осилить. Но я чувствую силы, которые мне могут подсказать, как решить ваши проблемы. Вы говорите, что не можете достать билеты на поезд». Действительно, я очень волновался, что мои друзья будут ждать меня напрасно. Я для них был глотком воздуха, который проник бы к ним с Запада. Они ждали правдивой информации, которую им мог дать искренне любящий друг.
   Таксист надолго задумался, затем сказал: «Вы рассказали мне о тяжелой степени грыжи. Согласен, что от этого можно и умереть за три дня, если будет некроз, перитонит.
   Вы абсолютно правы. Вы еще рассказали мне, что хорошая знакомая вашей семьи лишилась квартиры и стала бомжом». Я и вправду много хлопотал, целых две недели, чтобы ее отделили от сумасшедшего мужа, но мои хлопоты не помогли. Тогда я пошел на то, чтобы телегу со скрипящими осями подмазать, и влил туда довольно много масла. Но колеса продолжали скрипеть и грозили отвалиться. Я очень удивлялся, что это продолжается. Наверное, не по моей вине.
   Таксист перешел на «ты».
   – Не горюй, на три дня я накрою тебя невидимым защитным полем. Вроде как колпаком. И все твои проблемы мы разрешим. Первая и самая главная заключается в следующем. Ты когда-нибудь, как физиотерапевт и преподаватель анатомии и физиологии, видел, как ушивают грыжу?
   Я сказал, что немало спиртика попил с хирургами друзьями, и даже похвастался, что знаю эту процедуру до сравнительно мелких деталей.
   Выслушав мой ответ, он удовлетворительно сказал: «Ну и ладно. С остальными мелочами мы справимся».
   Таксист был симпатичный татарин, лет так 40. «Белорусский вокзал» – хлопок двери, прощание с таксистом. И началось. Ко мне подошла в кассах женщина и предложила билет на нужный день. Подошла и тихо дотронулась до плеча. Я услышал, что немецкое посольство задержало ей выдачу визы, и билет пропадает. Конечно, я сразу же купил его и счастливый вернулся домой. Встретился с друзьями, но в Минск не поехал. Всего лишь три дня осталось мне на все про все.
   Приехал я в Ганновер к вечеру, когда меня никто не ждал, к великой радости жены. Я рассказал Риточке все, что со мной случилось. «Если произойдет защемление грыжи, завтра утром немедленно отправь меня на операцию». Я ничего не сказал о том, что посоветовал мне таксист. Но к ночному приключению стал тщательно мысленно готовиться. Для начала – перед тем как лечь – я снял с себя два стальных бандажа в виде змеи, которые спасали меня, упираясь головками в грыжу величиной с кулак. Просьбу таксиста о том, чтобы я помолился Богу и попросил удачи, я выполнил.
   Когда жена заснула, я, помолившись, сделал себе операцию по удалению грыжи. Виртуально. Я представил себе во всех подробностях всю операцию от начала до конца. Жена тихо спала рядом со мной, ни о чем не догадываясь. К утру я уже был здоров. Прошло 19 лет, рецидива не было. Вот что такое человеческая воля и Господняя помощь. Но физически мне эта операция стоила очень много сил. Я был совершенно ослаблен и опустошен. Пришлось долго восстанавливаться.
   В этот же день я позвонил в контору по жилищным проблемам и сказал, что если они не выделят ордер на комнату для нашей знакомой, я прыгну в машину и поеду на радиостанцию «Свобода». Я, конечно, преувеличивал, знакомых на «Свободе» у меня не было. Но они не знали обстановки на Западе и страшно перепугались, что я назову их фамилии, и тогда… Взятка есть взятка. По телефону, как ни странно, очень мягко и не обидчиво меня попросили не нервничать, и что завтра Ольге дадут смотровой ордер на одну комнату в двухкомнатной квартире с очень древней старушкой. Вот все и случилось. Как я узнал, старушка через два года умерла, и Ольга смогла приватизировать двухкомнатную квартиру.
   Россия, Россия, ты тоже – страна чудес! Все, что обещал мне таксист, сбылось. Смейтесь – не смейтесь, верьте – не верьте, но это так. Я страшно огорчен, что не взял адреса и телефона этого таксиста. Он бы очень мог нам с женой помочь при наших теперешних недомоганиях. И я окончательно понял, что это был не просто человек, а был мой Ангел Хранитель, которого я получил при моем крещении.

Глава Х
Послесловие

   Когда-то «Жизнь» в минуты любви твоих родителей тихонько и бесшумно прикоснулась к тебе. И ты стал тем, кто есть. Ты растешь сперва тепличным цветком в оранжерее, созданной для тебя родителями. А может, как кактус в безводной пустыне, брошенный жизнью на дорогу судьбы, которую ты обязательно должен пройти.
   Короткий это путь или длинный, знает только Бог, зажегший в тебе священную искру Жизни. Ты растешь, тебя окружают твой любимый двор, игры, радости и глупости детства, друзья. Кругом все твое близкое и родное. Для одного это – теплый взгляд родителей, для другого – чужие люди и колющие времена сиротства. Тебя окружает все, к чему ты привык, все то большое и малое, что ты ценишь.
   Затем детство сменяется быстрой шаловливой юностью, не очень умной и проницательной. Друзья, учеба, первое влечение, любовь, другая пора в твоей бесценной жизни. Она невероятно интересна, но при этом коротка, так коротка.
   Для многих – это пора глупых поступков, приводящих человека дорогой судьбы в тюрьму. И это все твое – хорошее или плохое, но твое, что любишь, или ненавидишь. Со мной случилось так, что, прожив более половины жизни, я должен был разорвать все, что связывало меня с местом, где я родился, с прошлым и настоящим, с матерью, которая меня родила и которую я любил. Эмиграция – пожар, несчастье. Да живи ты хоть в золотой клетке, обсыпанный с ног до головы деньгами, другая жизнь прикасается к твоему плечу. Жизнь, генетически чуждая тебе. Жизнь идет незнакомой дорогой судьбы, а что преподнесет вскоре – неизвестно. В подсознании ты всегда не в своей тарелке. Для тебя всегда что-то не так. Счастье, если в эмиграции с тобой семья. Если нет, то беда.
   Родина – не изгоняй своих детей, не надо. Особенно в эмиграции «жизнь пройти не поле перейти».
   Моя книга «1976» не случайна. В ней описаны удивительные события, что произошли с нами за 34 года с момента побега из «Империи зла» [19 - Выражение «Империя зла» – выражение Рейгана, которое использует весь мир]. Разве не чудо, что семья уцелела. Разве не чудо, что я сам себя оперировал, причем удачно. Удивительные события мы сохранили в своей памяти и сделали вывод, что ничего не происходит случайно, а предопределено Божественными велением. Мы не фаталисты, но так случилось, что волей или неволей пришлось верить в существование чудес, которые неуклонно нас посещали. Всего по подсчетам моей семьи с нами случилось двадцать чудес. Причем, они пришли, когда мы об этом просили в молитвах. К чуду я причисляю то, что написал книгу в прозе. Долго я не решался это сделать. Все мои книги – это изложение мыслей в стихах. Проза – очень сложная форма изложения. Насколько все получилось – судите сами.
   В 2011 году сентябре-месяце случилось то, что мы не могли себе представить. Мы поехали на Искию и решили на ночь остановиться в Риме. Переночевали в отеле, посмотрели снова наш любимый город, сказали ему: «Спасибо и до свидания», бросили монетку через плечо в фонтан «Треви». Сын не стал выводить машину на автобан Рим-Неаполь. Загадочно посмотрев на нас и сделав про себя какие-то выводы относительно нашего возраста и здоровья, сказал, что хотел бы снова посетить те места, где мы оказались в начале эмиграции 35 лет назад. Его тянуло снова посмотреть на желтый домик Альдо Брокиери, побывать в тех местах, где прошли незабываемые месяцы его и нашей молодой жизни после отъезда из России.
   Сыну было тогда 14 лет, мне 42, жене 39. Я стал его отговаривать всяческими способами. Мне было страшно возвращаться в далекое прошлое. Мысли – мысли. Через такой огромный промежуток времени можно было и не найти это место. Но еще больший страх возник от того, что мы не встретим снова замечательных итальянцев соседей – Сильвану и ее мужа Марчелло. По моим подсчетам Сильване в это время было где-то 82 года, а Марчелло 83. Я понимал, что в случае, если дом не найдем, а моих друзей больше нет на свете, я буду очень переживать, и сердце мое переполнится печалью.
   У себя в голове все эти годы я держал образ этих очаровательных, молодых людей, Красавицу Сильвану, тонкую, как тростинку, и ее мужа Марчелло. Ведь тогда давным-давно они каждое утро подъезжали на машине к нашему домику и сигналили нам. Мы выходили к ним, и нам дарили сыр, овощи, масло, молоко, фрукты. Сильвана трогательно пекла что-то вкусненькое. К рождеству появлялись большие коробки, перевязанные лентами, с шоколадными конфетами. Нас часто приглашали к себе в гости, жалели нас, зная, что мы лишены всего. Такое у них было сердце – редкое, теплое, человеческое сердце!
   После долгих колебаний я согласился. О, эта улица в предместье Рима «Via Nomentana»! Бесчисленные дома хаотической архитектуры, кривые проволочные заборы или заборы из пластиковых лент, стоящие вкривь и вкось; всякий хлам из тряпья или обрывков газет и реклам, валяющийся повсюду. Для немецкого взгляда – полный хаос, а для Италии, если улицы не главные, то нормальное явление. Девочек, стоящих по сторонам дороги, тоже не было.
   Тридцать пять прошедших лет, тридцать пять лет! Все было для меня неузнаваемо. Множество новых строений. Пригорки, раньше усеянные оливковыми деревьями, исчезли. На них стояли дома с вывесками тратторий и магазинов. Сын довольно бодро вел машину до тех пор, пока не воскликнул: «Через метров сто должен появиться наш желтый домик». Через сто метров я посмотрел направо, … но домика не было. На поле стояли другие дома. Я ничего не узнавал. Мы поехали дальше искать дом Сильваны и Марчелло. Я был на сто процентов уверен, что мы ничего не найдем.
   Застроенные участки сменились полями с выгоревшей травой. Иногда попадались оливковые деревья. Километрах в пяти на высокой горе со змеей дороги-серпантина виднелся средневековый город «Сант Анджело. Потом с левой стороны, пошел проволочный забор, отделяющий чей-то участок от дороги.
   – Жорик, туда ли мы едем? – спросил я.
   – Не знаю, – ответил он.
   Я ничего не узнавал. Вдруг мы увидели за изгородью старую женщину. Она помахала рукой проезжающей машине с темными закрытыми стеклами. Около нее стояли две огромные черные собаки, которые вдруг с оглушительным лаем помчались вдоль забора, преследуя нашу машину.
   Сын проехал где-то пятьдесят метров до конца изгороди и вдруг резко затормозил у калитки, ведущей к какому-то дому.
   – Это Сильвана! – сказал он.
   Я не поверил его словам. Случайная машина, случайное время, случайный взмах рукой старой женщины пассажирам, которых она не видела.
   Мы вышли из машины. Собаки моментально подбежали к проволочному забору и, встав на задние лапы и крутясь иногда от возбуждения, пытались растерзать нас. За ними, запыхавшись, последовала старушка, пытаясь их успокоить. Она была возраста где-то 82–83 года. Одета была в какую-то старую кофту, сверху какой-то непонятный халат, пижамные штаны до щиколоток, а на ногах сандалии. Наконец, она каким-то образом угомонила двух бестий и вгляделась в лица пришельцев. Глаза, смотревшие на нас, стали оживать, и на ее лице, испещренном морщинками, появилось какое-то понимание происходящего. Она узнала нас и побежала открывать калитку. Начались объятия и поцелуи, вопросы и ответы. Затем Сильвана пошла за мужем.
   К нам приблизился мужчина, на голых ногах которого были одеты полусапоги из резины, шорты и клетчатая рубаха. Одним глазом он не видел, а одним разглядывал нас очень внимательно. Черт меня побери! С одной стороны, я был несказанно рад, что оба живы, а с другой… Я стоял перед моим будущим, которое должно случиться лет этак через шесть. Мы же не замечаем, как в определенном возрасте стареем, привыкли сами к себе. В голове-то у меня оставался образ молодой изящной, красивой, тоненькой, как тростинка, женщины. Женщины быстрой и подвижной, как ветерок. Таким же оставался и Марчелло, блестящий талантливый инженер-математик, очень красивый и обаятельный. И что же я увидел теперь! Сердце защемило, и к глазам подкатили слезы.
   Затем нас повели в дом, в котором абсолютно все стояло так, как и тридцать пять лет тому назад. Мы сели на тот же диван, на котором сидели тогда. Фотография того времени, что хранится у меня, изображала группу молодых людей, сидящих вперемежку с детьми: моим сыном, двумя дочками Сильваны и ее сыном. Нам рассказали, что дети переженились и живут в других странах, редко посещая стариков.
   Потом был кофе, фото на прощанье, обещание с нашей стороны приехать снова, хотя обе стороны не были совсем уверены, что это случиться. На прощание обе собаки полизали мне руки, словно говоря, что я свой. Машина медленно проезжала по дороге на Рим, и с правой стороны мы увидели Сильвану и Марчелло, которые махали нам вслед. Рядом с ними стояли две огромные черные собаки, навострив уши. Сердце мое ныло, и я, не скрывая чувств, плакал. Люди! Никогда физически не возвращайтесь в прошлое. Это опасно. Держите прошлое только в голове, потому что Прошлое – в Настоящем. Это очень больно, и эту боль не описать в словах. Как Сильвана оказалась у ограды и почему через тридцать пять лет помахала рукой, знает только Господь.
   О Время, время. Беспощадное время. Летит время над моей седой головой, сменяя расцветающие почки на желтую листву. Воспоминания волнуют и будоражат особенно в те дни, когда пасмурно и идут дожди. Одни воспоминания неотделимы от солнечной Италии, где нам было хорошо и уютно. Они светлы и прекрасны. Другие, как капли дождя, стекающие слезами с листьев деревьев, напоминают мне о тяжелых думах, в тяжелые времена. Жизнь есть жизнь. Она такая. В ней, как две родные сестры, живут радости и печали, неотделимые друг от друга. Стоит поезд у перрона, и мы можем сесть в один из его вагонов, чтобы поехать туда, где я с женой впервые прильнули к груди наших матерей, где прошли наши юность и детство. Туда, где мы испытали первое чувство любви друг к другу. Туда, где прошла половина жизни. Но поезд этот для нас не застучит весело колесами и не повезет нас туда. Там нам будет холодно, неуютно, грустно. Это для нас уже – чужой дом. Дороги назад нет. Есть только один путь – вперед!

   P. S. Книга закончена в день нашей золотой свадьбы – 06.11.2011

Стихи о России
Автор Ф. Фингер

   Прощай, немытая Россия…
М. Ю. Лермонтов

     Убиты и рассеяны-распылены.
     Казалось бы, исчезли навсегда из были,
     Но души их нам светят звездами вдали,
     Из мироздания, что создано из звездной пыли.

Царь Николай II с семьей.

Дорогой Москве

   Оковы тяжкие падут,
   Темницы рухнут – и свобода
   Вас примет радостно у входа,
   И братья меч вам отдадут.
А. С. Пушкин

     Россия-мать – таинственная сторона,
     К тебе приковано всемирное внимание,
     На шаре на земном ты исполинская страна,
     С историей и мира, и войны —
     историей нечеловеческих страданий.

     Четыре с половиной с севера на юг ты заняла,
     А с запада к востоку все двенадцать тысяч одолела,
     За тысячу прошедших лет ты всех врагов смела,
     В движенье ко Христу предела не имела.

     Могучих рек течением покрытая страна,
     Сибирским своеволием ты славилась от века.
     Стоят кедровые могучие привольные леса,
     Зверьем, грибами и орехом оделяя человека.

     Сапфирами в могучих тех таинственных лесах
     Красуются озера, в тростниковом обрамленье отражаясь.
     Летят над ними друг за другом облака,
     В них в фантастических фигурах вдруг преображаясь.

     В охре бесчисленных прокошенных полей
     Снопы ржаные, перевязанные пряслом,
     В июльские жары трудился русский человек
     И поливал свою он землю потом не напрасным.

     Такие разницы температур в ней прижились,
     И в них там множество народов проживали,
     Там чукчи при пятидесяти семи минусовых,
     На юге при пятидесяти градусах жары детей рожали.

     Зверей на ней количества не сосчитать.
     Медведь и соболь запросто столкнутся,
     А чернобурок и песцов там не пересчитать,
     И от лосей и кабанов, бывало, и не увернуться.

     А в перелетные поры там днем темно
     От гусей, уток – перелетных пташек.
     В полях перепелов полным-полно,
     Не считаны они, их больше, чем букашек.

Крестьянская изба. Худ. Куликов, 1902 год

   Крестьянка за чаепитием. Худ. Куликов, 1905 год. Крестьянская изба. Худ. Куликов, 1902 год

     А соловьи в той милой среднерусской полосе,
     Таких оркестров не бывает сроду,
     По ивнякам на озере иль на реке
     На сотни километров оживляли курскую природу.

     О, соловей, тебя непостижимым даром
     Господь и Ангелы сумели одарить.
     И голос Каллас в горлышке твоем звучит, и не задаром
     Колоратуру высшей пробы можешь ты дарить.

     Частенько человеку русскому не надо и сетей,
     Входи с берестяным лукошком прямо в воду,
     И раков, рыбу черпай тем лукошком поскорей,
     Пока не уползли обратно, и грузи их на подводу.

     В богатстве необъятном утопала там земля,
     Руды и золота запасов без конца и края.
     Бывало, из-за стаи осетров по Волге лодка не плыла,
     Часами застревая в этой рыбной стае.

     Подворье русское веками было создано упорнейшим трудом,
     Кормилиц пара да лошадки «пахотные гривы»,
     Да свиньи с живностью кудахтали, мычали, блеяли кругом.
     Иконы по углам с лампадкой вечною светили.

     Там искони в сословиях страна огромная жила,
     И всяк сверчок знал свой шесток с рожденья,
     К молитве в церковь собиралась вся крестьянская семья,
     Надев все лучшее, что есть, по воскресеньям.

     Недаром Пушкин написал в былые времена,
     Что несравненно лучше доля по России крестьянина,
     Чем западная, что во Франции и Англии была —
     На этом зиждилась всегда Земли российской сила.

     Но без труда не вынешь ты и рыбки из пруда,
     И жизнь была тяжелой, в поте и дорогах,
     Но пропитание достойное давала всем она
     При вере в Бога, в радостях, печалях и тревогах.

     Итак, приступим. Вот такой была страна,
     Бесчисленные племена в которой проживали,
     Теперь пойдем вперед из древней старины,
     Пойдем вперед в туманные России дали.

Награда

     Сейчас цветущий май, сорок шестой,
     Я вижу на Тверской два смутных силуэта,
     Но двигаются быстро, прямо на меня,
     И не увеличиваются при этом.

     Вот приближаются, и что же вижу я?
     На маленьких фанерках там сидят обрубки.
     Фанерки на подшипниках стоят.
     Бинтами перевязаны и искалечены их руки.

     Вот, как ракеты, приближаются они,
     С асфальта фейерверком искры выбивая,
     Здесь два солдатика, и наперегонки
     На площадь Красную – зачем, не знаю.

     И поравнялись, гимнастерки в орденах,
     А на пилотках звездочки сияют,
     И с удивлением прохожие глядят,
     Зачем такие скорости, не понимают.

     А что глядеть? Ведь юноши они,
     Но только нету ног, обожжены войною,
     Ведь все отдали Родине – все, что смогли,
     Вот и затеяли перегонки между собою.

     А там внизу метро, «Охотный ряд»,
     И там знакомые мои на тех фанерках,
     Вот два солдатика знакомые сидят,
     И подаяние в пилотки им бросают редко.

     Так редко, но не потому, что сердце не болит,
     А просто денег нету у прохожих,
     Ведь их самих давно от голода мутит,
     И могут сами в обморок упасть, похоже.

     Ах, играет гармоника родная,
     «разлюли» малину я пою.
     И в пилотку падает копейка,
     На которую по-нищенски я с мамою живу.

     Мне – пятнадцать. Я – здоровый, невредимый,
     Снизу вверх ты смотришь на меня.
     Как же покалечило тебя, родимый,
     Сверху вниз смотрю я на тебя.

     Маленький автомобиль им Родина должна
     И квартиру предоставить и без промедленья.
     Но фанерку предложила им она
     Ничего не сделала, при том без сожаленья.

     Через год я встретил их опять – пропал,
     В грязных гимнастерках орденов уж нету,
     По нужде продали тем, кто и не воевал,
     Пьяных вдребезг – в их пилотках денег тоже нету.

     Я не стал стоять – чтоб сверху вниз,
     Я присел на корточки перед судьбою.
     И зрачок в зрачок – смотрел на них тогда
     Разница в пять лет была у них со мною.

     Это было в том сорок седьмом году
     Через год случилось по-другому,
     Там, в Москве, безногих и безруких собрали
     И отправили их в дальнюю дорогу.

     Эх, играй гармоника родная!
     «Разлюли малину» я пою.
     Нету ног – уж ничего не проиграю
     На копейку от прохожего живу.

     Нет теперь игры вперегонки – ну нет.
     Их судьбу решили «наверху», ведь там «мессия»,
     Утопить всех этих нищих дураков,
     Чтобы не позорили в дальнейшем мать-Россию.

     Ту прекрасную страну зачем позорить им,
     Недостойно сталинской великой эры,
     И пошли калечить судьбы искалеченных солдат,
     Как всегда в России – как всегда без меры.

     «Франца-Йозефа» промерзшая земля,
     Чайки стонущие с высоты, паря, смотрели,
     Как одна там за другой взрывалася баржа,
     И герои русские, наверно, в рай летели.

     Чувствую себя одной из этих чаек,
     До сих пор мне стоном так стесняет грудь,
     Отрыдали матери, оплакали убитых,
     Мало тех осталось, кто их может вспомянуть.

     Приходи и ты на берег тот обледенелый,
     Посмотри, как чайки реют – стонут там вдали,
     Поклонись солдатам, подвиг их бессмертен,
     И к земле с поклоном, плача, припади.

   7.03.2009

Какая тайна наш российский молодец!

     Какая тайна наш российский молодец!
     Он, если выпьет, может все на свете.
     Он швец, и жнец, и на дуде игрец,
     Его ни разумом, его душою не поймешь вовеки.

     Он может голым, босиком прожить,
     Последнюю рубаху снимет для тебя, родимый,
     А завтра запросто в суде он может заявить,
     Что ты украл его рубаху – будешь подсудимым.

     Деньгу последнюю он может вдруг тебе отдать,
     А завтра после пьянки заявить, что ты ему еще и должен,
     С твоей женой иль друга женушкой он может переспать,
     Уверен он, что на плохого человека будет не похожим.

     Закон ему всегда и вдоль, и поперек,
     Закон ему всегда, как лошадино дышло,
     Верти его, куда ты хочешь, мой милок,
     Как повернул его, так по тебе и вышло.

     При Сталине он на себя и лгал, и доносил,
     И доносился до того, что погубил миллионы,
     А на войне в бою пощады не просил,
     И воевал, и уничтожил он фашистов легионы.

     А перед самой пред войной забрали у него отца и мать,
     Но он молчал и умирал за подлого бандита,
     Вместо того, чтобы его убить, ебена мать,
     Терпел, что грязью совесть залита, от грязи не отмыта.

     Так мой отец, затем расстрелянный, квартиру другу дал,
     Чтобы друг его с женою там пожил, на время,
     Когда сам без квартиры оказался, друг его уж не признал,
     Сказал, что разговаривать о пустяках ему не время.

     Сумбур, сумбур у большинства в душе,
     Из топорища кашу он сварить сумеет,
     А топором побреется – смотри, жених уже,
     Таким любой красавице он душеньку согреет.

     Вот он характер, все-то на авось,
     Пока гром не ударит, на лоб креста он не положит,
     Поленница из дров вся будет наперекосяк и вкось,
     Труда, чтоб аккуратно все сложить, он не приложит .

     Сегодня он тебя поцеловал, а после задарма предал,
     И завтра от содеянного заливается слезами,
     Сегодня тушит у соседа он пожар,
     А завтра дом другой из зависти он подожжет, играя.

     Сегодня за столом с тобою будет водку пить,
     И целовать, и обнимать, защекотав усами,
     А завтра запросто тебя он может отлупить:
     Ему вдруг показалось, обозвал его зазорными словами.

     Вот сколько странных слов и нелицеприятных я нагородил
     Народу русскому и в похвалу, а может быть, в обиду,
     Но верующих в Бога к этому характеру я не соотносил,
     Они другие люди в мыслях, поведении и виду.

     А может, это и не хуже, чем вся земная суета,
     Где жизнь разумная разграфлена по клеткам,
     У русских все в движении: то счастье, то беда —
     Сам выбирайся из несчастий белкою по веткам.

     Но до невероятности талантлив наш народ,
     Татарское нашествие ведь не прошло задаром:
     Казалось, должен был от ига очуметь – нет, все наоборот,
     Для русских для людей то Иго оказалось Даром.

     Какие имена в поэзии и в музыке звучат:
     Толстой и Достоевский, Лермонтов и Пушкин.
     Балет и оперы прекрасные, билеты нарасхват.
     Есенин и ракеты, космос – в этом наш народ единодушен.

     Та смесь в характере и минусов, и плюсов дорога,
     Она могучая река, несущая и бревна, и обломки,
     Но вот затор прорвался, и она чиста.
     Вперед, вперед, пусть изумляются российские потомки!

Неоправданная ностальгия

     Хочу я Родину когда-то посетить,
     Я долгих тридцать два ее не видел,
     О, Мать моя, о, горькая моя,
     Ну почему тебе чужой? Чем я тебя обидел?

     Ведь итальянцы, турки каждый год
     Спешат домой, стремятся к ней душою,
     Увидеть землю, на которой родились,
     И встречи ожидают с Родиною дорогою.

     Ведь даже, если умерли отец и мать,
     Осталось все: он от чего уехал – не уехал,
     И Родина с сердечностью приветствует его,
     Я был бы одинок, когда б на Родину приехал.

     Прогресса время, улучшаться все должно,
     А у меня в России все кривей и хуже,
     Ведь генофонд, как ветром унесло,
     И схватывает душу с ветром стужа.

     Какая-то фальшивость, все наперекосяк,
     Так много с челками на лбу полудебилов,
     Позабирали телефонным правом все
     И круговой с милицией порукой накопили силу.

     А челочки на лбу носили воры, паханы
     Там, в лагерях далеких, снегом занесенных.
     Они законны были в этих лагерях,
     Теперь в Москве они творят свои законы.

     Как люди мучаются, и пером не описать,
     Простаивают в пробках часика четыре.
     Миллион мошенников – коррупция везде,
     А милых и застенчивых – держи карман пошире.

     Как жить? Кругом полнейший произвол,
     А если ты еще предприниматель сдуру,
     То жди: наркотики иль пистолет подсунут в дом,
     Или предъявят фотографию жене, как спал с какой-то дурой.

     С судами связываться и не думай, не моги,
     Судья подкуплен, сам дрожит от страха.
     Убийства громкие и до сих пор в пыли,
     Тебя обманут и обокрадут в Госстрахе.

     В домах опасно жить – квартиры на газу
     Взрываются почти что повсеместно.
     Ведь пьянь-соседи газа не закроют, и «кирдык».
     И повторять об этом часто – просто неуместно.

     Собачьи стаи расплодились там кругом,
     И сотни москвичей страдают от напастей,
     А в задницу им колют сыворотку день и ночь,
     Спасают бедных от собачьей пасти.

     О ценах о московских и не говори:
     Какие там Парижи и какая там Европа?
     В паршивейшем отеле, как за Куршавель
     Заплатишь ты, уйдешь отсюда с голой жопой.

     Подъезды – ужас, всех бросает в дрожь,
     Они в грязи, в моче, на потолке окурки…
     Опасным взглядом провожает молодежь,
     Похожая на недоделанных придурков.

     Быть может, не совсем я справедлив:
     В Москве живет двенадцать миллионов,
     А два процента вычислить от них —
     Они живут в шикарнейших районах.

     Домишки олигархов все огромною стеной окружены,
     Охрана из спецназа, все двадцать четыре,
     Такие молодцы, ой, мамочка, спаси,
     Таких ребят не встретишь в целом мире.

     Архитектурно – эти домики изыск,
     Четыреста–шестьсот квадратных метров,
     А что творится там за стенами у них,
     Об этом я не знаю, нет ответа.

     А взятки? Бедная, о, бедная Европа!
     Открой-ка взяточника кейс и посмотри,
     Как новенькие баксы, два-три миллиона,
     Лежат и греют душу. С этим не шути.

     Ну, все прогнило, все, что может гнить,
     Парады, фейерверки, толпы, показуха —
     И это о Москве, а о провинции что говорить?
     Провинциальный город – полная разруха.

     Ведь пенсия для всех три тысячи рублей,
     А в переводе это восемьдесят евро.
     Сто миллионов тянут в нищете,
     И только русские живут отчаянным маневром.
     Десятки тысяч километров нефтью залиты,
     Разрушены дороги и дома в упадке,
     Бесчисленные детские дома и воровство —
     К ним деньги не доходят, все идет на взятки.

     Могучая, огромная, непобедимая страна!
     Один-два корабля осиливают за год еле-еле,
     Десяток самолетов, дедовщина, смерть солдат…
     Когда же это кончится, на самом деле?

     А посмотрите-ка на тех, кто спас страну.
     Их часто за награды дома убивают,
     Затем награды те на рынке продают.
     Их мало уж осталось, время, умирают.

     А где мораль, где гордость за страну,
     За ту страну, за тех людей, что победили?
     На памятнике Вечного огня сгорать живым
     Прохожего невинного мальчишку положили.

     В Москве места есть, где ты, как в лесу,
     Но не среди деревьев ты идешь–хромаешь,
     Идешь через шпалеру проституток молодых,
     А схватишь триппер, сифилис иль спид – не знаешь.

     Все, что я рассказал, не выдумка моя,
     Я не барон Мюнхгаузен, об этом знаю.
     Об этой ситуации нам Президент России рассказал,
     Тому, кто этого не слышал, повторяю.

     Не знаю, так не хочется мне ехать в никуда,
     А, может быть, на старости поехать – будет легче,
     А, может быть, уж никого не встречу я.
     Как правильно сказал Саади нам: «Кого уж нет, а те далече».

   18.05.2009

Сталин

     Мне семьдесят четыре стукнуло недавно,
     Ты, комната моя, владение мое,
     Внутри Кремля запрятана потайно,
     Нет доступа для Бога и ни для кого.

     Cеминаристом я от Бога отказался,
     Мне ведь не нужен он ни для чего.
     Я после семинарии религией не пробавлялся,
     В меня пусть верят – больше ни в кого.

     Здесь полутьма так с полуночью схожа,
     Моим ногам тепло и сухо, не отнять.
     Вот надо сапоги мои шевровой кожи
     Отдать грузинскому сапожнику перелатать.

     Еще чего-то занавеска завернулась,
     Для снайпера есть щелочка, видать.
     Закрою, чтоб судьба не отвернулась,
     Охотников так много, что хотят меня убрать.

     Я не урод, хотя природа мне не подфартила,
     Дала размер ноги сорок восьмой,
     И ростом невысоким наградила,
     И руку левую не разогнуть, к тому ж рябой.

     Сегодня выдался спокойный день на славу,
     Сегодня я не буду убирать и подчищать,
     Пускай денечек поживут еще, порадуются Благу,
     Сегодня можно о себе повспоминать.

     В двадцать четвертом вдруг картавый умер,
     Я кадры по стране и Крупскую к рукам прибрал,
     В тридцатых выдал новый номер,
     Всех раскулачил, всех в повиновение загнал.
     Пришел момент, и я усилия утроил,
     Зиновьев, Каменев, попались прочих целый ряд,
     Из ребер их такой я ксилофон устроил,
     Что до сих пор мелодией пугающей звучат.

     Эх, почему в далекой юности я не остался?
     Когда бесстрашно с Камо грабил банки я.
     И как я паханом в тюрьме считался,
     Или когда в охранке царской – где те времена?

     А что касается хозяина почти что мира,
     Людскую душу, дорогие, надо знать,
     И изловчиться сделать из себя Кумира,
     Об этом не давать людишкам забывать.

     С народом, как на скрипке Страдивари,
     На чувствах плебса с виртуозностью играть,
     Как Паганини, но без всякой драмы,
     Но только не переиграть, и скрипку не сломать.

     Всю жизнь я положил, чтобы внизу не шевелились,
     А покушались «по Ежову» миллионов шестьдесят,
     Как я им приказал – они угомонились,
     Лежат в земле, лежат и не сопят.

     Эх, что-то много мыслей появилось,
     У юноши из Гори в голове сейчас,
     Ну, надо выпить и соснуть, чтоб не крутились,
     По-моему, и время поваляться – самый раз.

     Графинчики с вином такого цвета,
     Что крови красной и не обогнать,
     И на замках закрыты горлышки при этом,
     А ключики от них на поясе, ну, благодать.

     А дверь мою так просто не откроешь,
     Я рычагом подвину – шириною в щель она,
     Но от лица Поскребышева взвоешь,
     Хоть в пол-лица, но все же эта рожа мне видна.

     Живу я просто, как бы не с чинами,
     Ну, пару мягких горских сапогов имею я,
     Да кителек Генералиссимуса с орденами,
     Что полунищий, в этом не моя вина.

     Не виноват я в том, когда куда-то собираюсь,
     На километры вдруг пугающая пустота,
     Хочу кого-нибудь увидеть из охраны – удивляюсь,
     Охрана исчезает как бы в никуда.

     Ну, хрен с охраной, а враги-то удивили,
     Сперва друзья, а вдруг к врагам причислили себя,
     Перед расстрелом на коленях из тюрьмы просили,
     Чтоб отпустил и к женам, и детишкам – нет, нельзя.

     Старею, а врагов не убавляется, наоборот, дела!
     Сто сорок миллионов подозрительными стали.
     Ведь, если всех убрать, а где «кинзмараули», «хванчкара»,
     И в трубку табачка, чтоб Сталину достали?

     Эх, хорошо поуправлять страной, да навсегда,
     Где только дураки – один я только умный,
     Ох, хорошо бы – только так нельзя,
     Как без портретов миллионных толп, ведь я не полоумный.

     Ой, старость, что-то ты пригрелась у меня,
     И не спросила разрешенья аксакала,
     А ну, смотри, укорочу тебе язык «Пизда»!
     Чтоб никогда ко мне не приставала.

     На праздниках стою на мавзолее,
     Среди соратников – у некоторых жены в лагерях,
     Внизу толпы людей – страх, надо быть смелее,
     Хотя всех место по заслугам в лагерных печах.

     Ну, посмотреть внимательно на эти рожи,
     Хрущева, Молотова, Берии, Булганина – подряд,
     Стоят, прикидываясь, на друзей похожи,
     А посмотри в глаза, хитрят, все, сволочи, хитрят.

     Ну ладно, рядом хоть стоят и под присмотром.
     А что с английской и американской кутерьмой?
     На Черчилля и Рузвельта внимательно посмотришь —
     Ну, хоть ты смейся, хочешь – волком вой.

     Ну, ничего, сам разберусь я с этой голью,
     Затею третью мировую – благодать!
     Все Черчилли и Рузвельты, и всякие Де Голли
     На четвереньках приползут мне сапоги лизать.

     Петлю бы им накинуть, этим западным заразам,
     Да привязать к столбу, как делают псари.
     А бомбы атомные, водородные – новейшая проказа!
     Нет, делай дело обстоятельно и ничего не просмотри.

     Не пьется и не естся – просто я не знаю,
     А о других делах я уж совсем не говорю,
     Как хорошо, что дело новенькое затеваю,
     Я с медициной, профессурою поговорю.

     Как раньше ладненько дела все удавались,
     Как клеветали люди сами на себя,
     И клеветали так, что досыта наклеветались,
     На всех вокруг – один не оклеветанный остался я.

     «Учиться, и учиться, и учиться» – это ясно,
     А дальше Ленина цитировать не буду, мудака,
     Я дело о врачах раздую, ну, и все прекрасно,
     Затем и Берию, и Молотова, и Хрущева в лагеря.

     Ведь я же Бог – владелец полумира, ведь едва ли —
     Лишь пальцем щелкну, не поднимут головы,
     Но что-то чувствую себя неважно, генацвале,
     То голова болит, то аппетита нет, то жмут штаны.

     Ведь знаю я себя – не злой, друзей когорта,
     Добра хочу своей стране – не как другие зла,
     Но почему-то все меня боятся хуже черта,
     Боятся посмотреть в мои глаза издалека.

     Для вашего же счастья в никуда отправил я,
     Наверно, сорок миллионов, а теперь уж прах и кости,
     Они ведь хлеб ваш жрали – так нельзя,
     Пусть там едят говно, а не жиреют за столом, как гости.

     Чего-то жизнью я своею не доволен все равно,
     С литературою в стране не все в порядке,
     И этих тощих балерин не видел я давно,
     Да и с финансами нехорошо – воруют без оглядки.

     Хожу по комнате в досаде, даже и не прикорнул.
     А как мой лучший друг и брат меня обидел?
     Так со спины меня ножом полосонул,
     Добрейшего порядочного человека не увидел.

     Годами гнал составами добро к нему —
     Пшеницу, уголь, лес – всего и не увидеть,
     А сталь для танков, пушек? И зачем, и почему?
     Все делал задарма, чтоб друга не обидеть.

     Ведь не могу я к Богу обратиться, помоги,
     На старости все надо делать вновь, как раньше,
     Из каждой щелки-трещинки глядят враги,
     А ближних много, знающих куда подальше.

     И сколько сделал я полезного для своего народа,
     Собор Христа Спасителя я вовремя взорвал,
     Волго-Донской канал построил мне Ягода,
     Я только сорок тысяч человек в статистике недосчитал.

     На труд полезный я народишко настроил,
     Урановые рудники мне «зек» поднял,
     Дорогу Салехард-Игарку я построил,
     Космополитов омерзительную кучу в гроб загнал.

     Каналы новые построил, как Суэц, не хуже,
     Метро я под Москвою прорубил навек,
     Война недорого мне обошлась, могло быть хуже,
     Всего лишь в тридцать миллионов человек.

     Хотел взорвать Собор Блаженного – но помешали,
     Зато я кулаков всех истребил как класс.
     А то, что двадцать миллионов оказалось в яме,
     Случается, «когда не бровь, а в глаз».

     А лагеря устроил только лишь для блага,
     Страна советская передовою быть должна,
     Враги пусть поработают – там не нужна отвага,
     Ну как-нибудь дождутся их и дети, и жена.

     А на войне – так небольшие там потери,
     Ведь немец – он цивилизован, не отнять,
     А Ванька – он простак, не улизнет из двери,
     И тридцать миллионов можно и отдать.

     Полжизни я, добрейший человек на свете,
     Ночами пьянствовал с друзьями, матюгал,
     Не оценили – вижу только ложь, потоки лести.
     А честных и порядочных людей я не встречал.

     Затею, может быть, сюрпризик посильней,
     Я третью мировую – «Нате вам, покушай!»
     А то зажрались в демократии своей,
     Жестокий Сталин – он тиран, ты Сталина не слушай.

     А мысли крутятся, как белки в колесе,
     И вдруг сквозь щель в двери – вот он, «Кондратий».
     Удар, еще удар по бедной голове,
     Лежу, хриплю, ну, помогите, Сестры! Братья!

     Где те полмира, чем владел, «ебена мать»,
     Уж полчаса лежу – хриплю в удушье.
     Все, подлецы, оставили меня сдыхать.
     Быть может, Господа позвать, так будет лучше.

     Зову, хриплю, но не приходит, почему-то Он.
     Зато я снизу-вверх вдруг ясно вижу,
     Удар ботинком Берии по голове,
     И больше ничего теперь не слышу.

     Полвека как прошло – годов не сосчитать.
     А тень зловещая все бродит по дорогам.
     Но вроде ей России и не напугать.
     Он у Кремлевской там лежит, и нету рядом Бога.

     Моя мечта – как предсказал Мессия,
     Чтоб Бог вернулся, наконец, и навсегда
     В мою любимую многострадальную Россию,
     И беды все ее не повторились никогда.

   01.04.2009

Судьба солдата

   Войновичу посвящается

     Горящий Будапешт – нет ничего страшнее,
     Когда в атаке и в крови за взводом взвод,
     Чтобы остаться жить – нет ничего вернее,
     Бесстрашно через смерть идти вперед.

     Почти конец войны, и на краю у смерти
     Уже погиб в бою почти что взвод.
     Не думает солдат сейчас, поверьте,
     В атаке будет дальше жить или умрет.

     Он рвется на последнем издыханье
     Без рассуждений: «Смерть или живот».
     На все плевать, одно желанье,
     Хоть раненый, бежать, но победить. Впе -…-ред!

     Зима в том страшном сорок первом:
     Обледенел, собака, неглубоко вырытый окоп.
     Всего-то восемнадцать. Бой-то первый.
     И голодно, и страшно – гаубиц огня потоп.

     Но выжил человечек драгоценный,
     Назад он не смотрел – вперед-вперед.
     И жизнь, и мир для нас завоевал бесценный,
     Идя на запад, не наоборот.

     Он настоящий – нету орденов иконостаса.
     Есть парочка медалей, орден есть,
     И есть в душе хранящий образ Спаса.
     И есть российского Героя честь.

     Шукшинский этот парень – он надежный,
     Он правду в разговоре рубит, как с плеча.
     Доволен, что имеет, и не просит больше,
     В бою с врагом не даст он стрекача.

     И до Берлина ранен-искалечен
     Дошел, Рейхстаг он пулями изрешетил.
     Пришел домой, и в шахте был привечен,
     Где тридцать два в работе черной протрубил.

     Хибару – дом построил, надо ж умудриться!
     Женился, дочь и сын родился инвалид,
     Но умерла жена, а одному не перебиться.
     С другой в гражданском браке – Бог велит.

     Но не сошлись. По доброте оставил дом и ей, и сыну.
     Работал под землей и уголек рубил,
     «Оку» – машину, ту, что называется машиной.
     На кровно заработанные денежки купил.

     А вот и не судьба для русского героя:
     В аварии «Оку» свою несчастную разбил.
     И вдруг решил хибару новую построить:
     Кирпич ведь грыжи брат – ее он получил.

     Ведь ты не жулик, операции бесплатной не добудешь —
     Продал хибару. Грыжи нет. «Шестерку» он купил.
     Вот пенсии пора пришла, работы уж не будет,
     Есть крошечная пенсия и долбаный автомобиль.

     В Иркутске дочка проживает, так на метрах десяти, имеет ВУЗ,
     И сын глухонемой, но тянут лямку жизни понемногу.
     Не потянули в жизни вытянуть червоный туз.
     Ну, погостил? Обратно в дальнюю дорогу.

     Жилища нет – свободен, словно птица,
     Живи и радуйся, Герой, ты это заслужил.
     Хибару не построить новую, ведь сердце не годится,
     Чтоб в старости прожить, ведь есть автомобиль.

     Сегодня – 25° в Ростове-на-Дону второй денек опять.
     Вот Жигуленок красный на обочину съезжает,
     И из него старик, так на прикидку 85,
     Кряхтя, сутулясь, из машины вылезает.

     Но нет. Не для того, чтоб починить мотор,
     Заночевать задумал, так ведь надо.
     Он знает, что зависимость – всегда позор,
     Он одинок, он сам себе хозяин – высшая награда.

     Недавно местный мэр квартиру предложил
     Герою, защитившему их жизнь не ради славы.
     О, если б сам в бетоне голом он пожил,
     Наверно, попросил немедленно отраву.

     Ведь это склеп, как в самом страшном сне!
     Эх, хорошо на пленке показать квартиру эту:
     Воды проточной нет, отхожее на стороне,
     Ни окон, ни дверей – все нестерпимо это.

     Ну, а чего? В машине можно ночевать:
     Не очень стар, и одежонка слоя в три надета.
     А что температура – 25°.
     Так это не беда, беда, что нет зубов, не пожевать при этом.

     Ну, ничего: засунем корку в рот и пососем,
     Ну, как-нибудь пересосем-перезимуем.
     Темнеет. Потихонечку мы до утра соснем,
     А там, Бог милостив, к утру живыми будем.

     Ну, что? В багажник, чтоб подушку, одеяло…
     Из них медали, орден… Эх, вдруг в снег!
     И наклоняться надо, да спина болит. А надо…
     А дальше на переднем прикорнуть, бессонница на грех.

     Ну, наконец, устроился. Обочина, пурга,
     А на переднем, вроде бы тепло, уютно,
     Не хуже, чем у вас в квартирах, господа.
     Мотор работает. И он совсем не бесприютный.

     И вдруг, не сон, а быль: огромный зал, Москва,
     Андрей Малахов, первая программа.
     Он вдруг на сцене: лишние вопросы и слова,
     Людей, что сельдей в бочке! Что же делать? Мама!

     А почему машина? Где квартира? Где жену оставил? Почему?
     Ты старый фронтовик, и как тебе не стыдно?
     Квартиру продал, спекулянт? Машина на ходу?
     Старик спокоен, слушает. Ему и больно, и обидно.

     Хорошее и чисто русское приятное лицо.
     Хоть без зубов, а выглядит мужчиной.
     В три слоя одежонка врастопыр, медали налицо —
     Непритязательный простой мужик былинный.

     О, зависть русская, ничтожество, позор!
     В Германии на старость лет живут во славе ветераны.
     В домах огромных без оград, не нужен им ночной дозор,
     Свой доживают век, долечивают раны.

     Чрез пару лет на кладбище уйдут они,
     Оставят детям, как положено, в наследство
     И пенсию достойную, ухоженный участок той земли,
     Которую дало им государство безвозмездно.

     Из-за того, что добр, остался он без ничего,
     А был бы жулик, то была хорошая квартира и машина,
     А ветеранкам и войны не нюхавшим – им все равно:
     Лишь потрепать язык, а в нем их сила.

     Прильнули миллионы к телевизору 17-го декабря.
     И не у одного меня слеза с щеки стекает.
     Мне кажется, что в «Майбахах» слезой из радиаторов вода стекла,
     В которых «нищие» чиновники так важно восседают.

     Эх, посадить бы мэра местного хотя б на вечерок,
     Да зубы выдернуть, и в ту обледенелую машину!
     Мой дорогой читатель, может быть, и вышел прок:
     Пусть вместо хлеба пососет от ската он резину.

     Проклятая система вся в лукавстве напролет,
     Погрязшая во лжи и лживых обещаньях.
     Герою русскому ведь не предложит: «Смерть или Живот?»
     А просто обрекает старых воинов на прозябанье.

     Эй, Путин! Эй, Медведев! Где же вы?
     А вдруг такая же судьба и вас коснется?
     Ну, помогите же скорее старикам, пока не умерли они,
     Скорей, на помощь! Или дорого России это обойдется.

     Страна без совести не может дальше жить,
     Ведь нравственность и долг всего важнее.
     С лихвою мы должны Героям отплатить,
     Они нам подарили жизнь. Скорей! Скорее!

     Таким, как наш герой, которых и осталось-то почти что ноль,
     Тому, которому бы падать в ноги,
     Квартиру новенькую и «Мерседес» получить изволь,
     Чтобы достойно жил, от холода не помирал в дороге.

     Хотя к чему пишу, как страшно мне за стариков таких:
     От зависти ведь украдут награды их, убьют в квартире,
     Что часто и случается, никто и не заступится за них.
     Ну, парочка таких же, как они,
     слезу за них прольют по всей России.

     А Бог велит: России по-другому надо жить:
     Мильоны молодых должны упасть пред ними на колени,
     Чтоб дальше жить, долги им надо оплатить
     Раскаяньем, слезами и признательностью новых поколений.

   20.12.2009

     P. S. Примечание

     О, Боже, ну, какая же за «Майбахом» цена стоит
     С сидящим в нем чиновником-уродом?
     Перед «шестеркою», которою Иван рулит,
     Нам подаривший жизнь и подаривший нам свободу.

     До юбилея за год, наконец-то, я узнал,
     Что Путин и Медведев им дадут квартиры,
     Чтоб, подходя к пределу, старый ветеран
     Вдруг разогнул усталую и согбенную спину.

Керосинка

     Коридор коммуналки – вдоль стены керосинки
     Запах кислой капусты – недоваренных щей
     Проржавелая мойка, в ней кусочки обмылков
     И щекотка по телу надоедливых вшей.

     Керогаз – керосинка в это время лихое
     Были наши кормильцы нас спасали тогда
     Из гниющей картошки, да притом с кожурою,
     Приготовят котлетку – доживем до утра.

     Керосинка на тумбочке – сковородка дымится
     Слюдяное окошко, а за ним – фитили.
     Без нее нам конец – жизнь должна прекратиться.
     Ведь на чем приготовишь? Без нее хоть помри.

     Ну, а запах не надо просить повториться.
     Навсегда поселился в коммуналке теперь
     Если запах собрать – мог бы там появиться
     Вдруг шедевр под названием «Кoко Шанель»?

     Керосиновый запах, проникающий в стены,
     В коммуналке живущим – он проник навсегда.
     Уж прошло шестьдесят, он всегда неизменен,
     И нередко во сне посещает меня.

     В той ушедшей дали – вдруг заохала мама,
     Керосинка зафыркала – перестала варить.
     И соседка-профессорша – престарелая Дама,
     Подсказала нам, к счастью, что надо купить.

     В керосиновой лавке мне купить керосина
     Для ребенка опасной та покупка была
     Вот бутыль и последние деньги для сына
     Чтоб купить керосина – и сварилась еда.

     Неподдельная радость, мне доверили это
     В девять лет. Я, наверное, взрослый теперь.
     Притащить керосин, ну, и спички при этом.
     Я – счастливый, я – гордый, я быстро – за дверь.

     Мы, военные дети, взрослели так рано
     По сравненью с теперешнимим были мы старики
     Без одежды и обуви, как цветы средь бурьяна
     В лихолетье войны выживали, росли.

     Станиславского улицей я спешу к керосинной
     И бутыль трехлитровую прижимаю к груди.
     Я боюсь, что закроется и дорогой недлинной
     Я бегу к этой лавке, что там впереди.

     Дверь. Толчок. Я – внутри керосинной.
     Ой, наверно бы, в обморок упала Шанель.
     Этот запах волшебный – смесь запахов дивных.
     Ощутишь ты как только приоткрыл эту дверь.

     Запах черного мыла, свечей, гуталина
     Фитилей, проникающий запах в ноздрю.
     Он от бочки большой, что полна керосина,
     До сих пор так волнует, почему – не пойму.

     В этом сумраке сером, безысходном и мрачном
     Продавщица стояла с разливалкой в руке.
     И бутыли проворно она заполняла.
     По сто грамм «недолива» – оставляя себе.

     С драгоценной бутылью бежал я до дома.
     Как хотелось немножко пролить и поджечь.
     Но нельзя! Ждет семья «дорогого»,
     Что должно в керосинке гореть.

     А когда высоко самолет пролетает,
     Керосин выжигая в форсажном ходу.
     Или трактор работает – я ощущаю.
     Как парфюм этот запах – я словно в раю.

     А бывали деньки – мне запавшие в память.
     И деньков этих было два раза в году.
     На ноябрьский праздник, а также на майский
     Сталин «щедрой рукой» продавал всем муку.

     Целых пять килограмм голытьба получает,
     Номерок на руке, да всю ночку прожди.
     Темный двор, минус 20 – эх, кто это знает
     Шестилетки и взрослые – стой и терпи.

     А потом всем – награда – не гнилая картошка.
     На столе вдруг блины из добытой муки
     «Мам, а, мам – ну, добавь нам немножко».
     И блины исчезают с нумерованной детской руки.

     А страна ведь была победитель фашизма
     От победы до смерти Тирана, голода-холода
     Дорогим нашим близким подарила Отчизна
     Беспросветную серую жизнь на года.

     То, что я описал – не в провинции было!
     Коммуналки напротив стоял Моссовет!
     И начальство высокое постоянно тошнило –
     Коммунальные запахи – «их прелестный букет».

     Мне недавно приснилась такая картинка
     Что Зураб Церетели изваял монумент,
     На котором с блинами стоит керосинка
     Приглашает прохожих к себе на обед.

   16.10.2010

     P. S. Приглашая прохожих, она забывает
     Керосином пропитаны эти блины.
     Ведь наивная милая не понимает,
     Что отведать их некому, кто хотел бы… Ушли…

   15.11.2010 г.

Коммуналка

     Москва. Тверская. Дальние, щемящие года.
     Там бывшая управа – Моссовет – отсвечивает краснотою.
     Напротив домик барский – там неполные три этажа.
     И Долгорукий на коне с протянутой к нему рукою.

     А домик этот барский, разделенный на клетушки,
     Фасад в венецианских стеклах – посмотри!
     Там мучаются люди в тесных комнатушках.
     И нет надежды там на лучшее, что впереди.

     Эх, коммуналка, коммуналка, дальние щемящие года.
     Мечта правителей —
     всю сволочь переплавить, навсегда и просто,
     Профессора, рабочего, крестьянина – и вот тогда
     Из тигеля отлить советского послушнейшего монстра.

     Вот вход, мочою весь пропахнувший подъезд,
     По барской лестнице – над головою арматурой дранки,
     И дермантином драным всю залатанную дверь
     Толчком ноги – и ты уж в коммуналке.

     Открылась дверь, напротив снова дверь,
     Там ванная четыре с половиной метра,
     Здесь Эльсты из Эстонии – старушка-мать и дочь.
     И чтобы жить, дышать – там воздуха 16 кубометров.

     Один раз в гости были мы приглашены.
     Присели на диванчик вместе с мамой.
     Не знаю, как хозяева к столу там проползли,
     Как жить вдвоем, не понимал я, в этой ванной.

     Налево коридорчик узкий в газовых печах,
     А рядом наша дверь – открой неимоверное богатство,
     Две комнатки имеем, восемнадцать метров – богачи,
     За лишний метр не полезем драться.

     Налево шкафчик из фанеры жалостно стоит,
     Налево топчанишко весь изломано-кургузый.
     Посередине столик скатертью накрыт,
     Ведь мебель никогда и не была для нас обузой.

     Фанерные перегородки раздробили лепку на куски,
     Четыре с половиной метра высоты – видали?
     Все комнатушки так разделены, высоки и узки,
     Что съемщики живут здесь, как в пенале.

     А тридцать лет назад здесь все сияло красотой —
     Огромная гостиная, богатство лепки,
     Но мы ведь все советские – буржуев вон долой!
     И хватит с вас, паршивцев, тесной клетки.

     Кривое все, заношено все до предела,
     Все сделано без сердца, и охватывает немота.
     А до людей живых кому какое дело,
     Жизнь жестока, как гвозди, загнанные в руки у Христа.

     Теперь о нашем длинном коридоре.
     Линолеум стоит взъерошенной иголкой у ежа,
     На стенах штукатурки нет – квартира-горе,
     Эх, коммуналка, как для Сталина ты б подошла.

     А запах тот, живем в котором,
     Ведь он из пищи, сваренной почти из ничего,
     Там наша сковородка, смазанная солидолом,
     На ней котлеты из очисток, только и всего.

     Налево дверь до боли так знакома,
     Там Яковлев – профессор и его семья.
     До революции они владели этим домом,
     Как в сказке – вам не кажется, друзья?

     Как часто маленьким мальчишкой
     Пред этой дверью я стоял в те времена.
     Зажав подмышкой для обмена книжки,
     Которые давала мне профессора жена.

     Интеллигенция почти добитая, полуживая,
     Воспитывала, образовывала малыша,
     Чтоб пальцем книгу не слюнил, читал, вникая,
     И рассказал о содержанье без труда.

     Какое страусиное яйцо стояло на рояле,
     Какой чудесный запах окружал меня,
     Какие книги там в шкафах стояли,
     Которые почти что все я прочитал тогда.

     А дальше – комнатка сорокалетней тети Аси.
     Та секретаршею, ухоженной блондиночкой была.
     И наш жилец, который комнату снимал у мамы,
     В ней почему-то исчезал до самого утра.

     Мне было так смешно, что дядя платит деньги
     За ничего – не ночевал у нас он никогда,
     Я думал с тетей Асей он в лото играет,
     А почему бы нет – ведь это интересная игра.

     Направо дверь, и там семья Ланко жила,
     Муж и жена, и отпрыски – Наташка, Дема.
     Жена в больнице городской завхозихой была,
     И иногда у них мясной котлетой пахло дома.

     Меня постарше дети были у Ланко.
     И зубы черные я у Наташки йодом чистил.
     Не думал я о том, что взрослая, целуется она,
     Об этих глупостях я и не мыслил.

     Наш коридор кончался лесенкой в конце,
     Там умывальник с ржавым краном-мойкой,
     Там метр семьдесят – высокий потолок,
     А за окошком Плята старенький отец копался на помойке.

     На чердаке малюсенькая комната была,
     По метр восемьдесят ростом проживала,
     В наклонном состоянии семья одна,
     Мажаровыми, помню, мама называла.

     Уборную, особенно, отмечу я.
     Пятнадцатью людьми ведь повседневно посещалась.
     На гвоздике нарезанная там газетная статья
     С портретами вождей по назначению употреблялась.

     А это было так опасно в те ужасные поры,
     Донос – и из уборной мог в Сибири оказаться,
     Не пощадили бы и нашей детворы,
     Не дай то Бог, чтоб этому случаться.

     И вот и дверь с дырявым дермантином,
     С уборной рядышком пристроилась она.
     Там проживала из деревни Гранька с сыном,
     А дверь напротив, профессуры той была.

     Теперь я понимаю, это ведь сюжет кино —
     Профессор взглядом в дверь уборной устремлялся,
     Нос к носу сталкивался с Гранькой, ну, и что,
     Он перед Гранькою с поклоном извинялся.

     Как осознал с годами я потом,
     С абортов Гранька не слезала,
     И загнутой и отбитой кочергой
     Дитя из чрева недоношенное выскребала.

     А мамочка моя заботилась о Граньке часто.
     Все понимая, что нужда не позволяет сохранить дите.
     Когда в крови и без сознанья заставала,
     И в «Скорую» звонила, чтоб спасти ее.

     Кончалось детство – девятнадцать стало,
     Вдруг кончился Палач, и стало вдруг светло.
     Страна стонала, корчилась от плача,
     А я смеялся про себя, и это было хорошо.

     Слезами радости я тайно отомстил Злодею
     За мать измученную, дядю и отца,
     Слезами радости – другого не имея,
     А чем еще я мог им отомстить тогда.

     Как много лет прошло – я поседел совсем,
     В воспоминаниях мне дней прошедших жалко.
     Ведь там была неповторимой юности весна,
     В ней с счастьем прожил бы опять, и даже в коммуналке.

   12.04.2009

Россия

     О, Русь моя, ковыльные поля!
     Где в солнечном потоке трели жаворонка,
     Внизу река, и пенная по камушкам струя
     Звучит, как сказка, в синеве бездонной.

     И неба колокол все синевой накрыл.
     Дурман безбрежности, весь освещенный солнцем,
     Мне душу теплотой такою одарил,
     Как пред грозою лучик солнечный в оконце.

     А в вечеру в округе там оркестр звучит,
     И в уши прилетает песней соловьиной,
     А лес, прислушиваясь к песне, вдалеке стоит,
     Подмешивая к звукам трели клекот голубиный.

     Я 33 назад оставил улицы Москвы,
     Мне было 42, всепонимающим мужчиной,
     И крылья самолета родину оставили вдали
     В те брежневские времена – сплошная ложь причина.

     Она вконец опутала страну в том 76-м.
     Правительство кричало, что живем почти при коммунизме,
     А в магазинах не было почти что ничего, живи постом,
     Кормись ты хоть травой в родной отчизне.

     Портреты бровеносца понаклеены везде,
     Они смотрели жутью – всю обвешанной железкой.
     В умат я пьяных увидал людей,
     В отменном русском мате и походке их нетрезвой.

     Ведь вроде бы застой, а в яму падает страна.
     Великая страна с огромной территорией, что победила.
     Она не поняла, что дальше лгать нельзя,
     А что поделаешь, ведь КГБ везде, а это сила.

     Инакомыслящих сажали ни за что,
     Под одеялом с женушкой сказать хоть слово,
     Что недоволен ты зарплатой, что работаешь ты ни про что,
     Не можешь мяса немороженного ты купить простого.

     Вот магазин с длиннющей очередью да мороз,
     И просьбы к мяснику: «Костей поменьше дайте»,
     «Язык – тот только без костей, получишь счас навоз,
     Из Аргентины мясо получаем мы с костями, знайте».

     Мясник – он первый человек в стране,
     Ему там все дороги и пути открыты,
     Он дефицит достанет даже на Луне,
     И много денежек в матраце у него зарыто.

     Колесный стук, и клетка из железа появилась, как сама,
     А в ней кусками грубыми перемороженное мясо.
     Такое мог придумать только сатана,
     И мясо чрез решетки рвет толпа, и многие напрасно.

     Директор магазина с красной рожей наблюдает издали.
     Он наслаждается картиной несуразной,
     Как люди в снеге да с мороза возятся вдали,
     Пытаясь пропитание достать в возне той безобразной.

     Откуда мясо и нормальные продукты, господа?
     Ведь сорок экземпляров Золотой Звезды для бровеносца,
     Оружие в Анголу, в Эфиопию гони скорей туда,
     Чтоб коммунизм в тех нищих странах засиял, как солнце.

     Не только о еде насущной речь я поведу. В те времена
     Одежда стала для семьи каким-то наважденьем.
     На те гроши, что сэкономили, не купишь ни хрена,
     Советскую кривую покупай, носи по воскресеньям.

     Не лучшие профессии достались нам,
     За что наказаны с женой и маленьким ребенком.
     Вот инженер – экономист, учитель я,
     Мы задыхались от безденежья, кредит спасал и только.

     А сверху наглое, отъевшееся старичье.
     И что для них сто сорок миллионов оборванцев?
     Галина Брежнева с Чурбановым, гэбэшным муженьком,
     Возилась в драгоценностях и бриллиантах.

     А как хотелось что-то вкусное на праздники купить.
     Вот здесь мне повезло, имел я друга.
     Он следователем в милиции служил,
     А там порука нерушимая идет по кругу.

     Ну, в магазин, в подвальчик, да с директором – вот красота,
     Вам, Александр Макарович,
     на светлый праздник услужить мы рады:
     Вот семга, балычок, вот черная и красная икра,
     Ну, скатерть самобранка – Ваньки-дурачка отрада.

     Ну, только через связь преступную
     В стране великой избранные блага получали,
     А кто неизбранный – ходи в обносках и голодный, знай,
     Что блага эти – те, кто наверху поразбирали.

     Нью-Йорк. Проехал как-то через красный свет.
     Вдруг полицейский, я по русской-то привычке
     Сто долларов в права, ну, все: тюрьма – привет,
     И посидел за подкуп, как воришка за отмычку.

     Глаза, душа и руки попривыкли ко всему
     Тому, что я за сорок два в России видел.
     Дома построенные кое-как, мотор машин в дыму,
     Дороги кое-как заплатанные —
     эту жизнь возненавидел.

     Как раб последний на цепи, не рыпайся – сиди,
     С такой-то красоты из коммунизма ты удрать собрался,
     Но ты не русский, денежки за выход из гражданства
     и образование плати,
     Квартиру отдавай и побыстрее, сволочь, убирайся.

     А остальные, кто не полунемец и полуеврей,
     Ты продолжай в навозной куче пьянствовать – копаться,
     А что ты сдохнешь, то на это наплевать, ей-ей,
     В могиле, да и то за взятку, отлежишься, братцы.

     А чтоб народ не возникал, и революцию, не дай-то Бог,
     Войну придумали в Афганистане,
     Им что, по-быстренькому наверху придумали предлог,
     Несчастных, нашу кровушку, детей поубивали.

     По телеку я видел похороны Брежнева,
     пузатую в погонах генеральскую толпу,
     За гробом несшую награды своего покойного генсека.
     За провожающих так было стыдно, не пролил слезу,
     Хотя тогда ведь Божие дитя, ведь хоронили человека.

     Пишу в альпийской Австрии – свой дом, снега.
     Вдруг подошла жена, в мою вгляделась писанину,
     Вздохнув, сказала: «Ночи два часа, ведь пишешь зря,
     Никто читать не будет, все известно, и побереги-ка спину».

     Не понимает, милая, хорошая моя,
     Что нет покоя мне на море и на суше.
     «Поэты ходят пятками по лезвию ножа,
     И ранят в кровь свои босые души». [20 - В. Высоцкий]

     Уж тридцать три живу вдали я от России, господа,
     Двенадцатого января 2010-го влепил мне Жириновский,
     По телевизору сказал:
     «Сто миллионов не работают, друзья».
     А кто ж тогда работает?
     Трясемся мы в доисторической повозке.

     Болею и страдаю потому, что Родина великая в беде.
     Такой не существует в мире даже и в бреду, ты знаешь,
     Что продают фальшивые лекарства, и везде
     В аптеках не здоровым, а больным задорого – ты понимаешь?

     На стариках держалась кое-как огромная страна,
     После войны они, как лошади, работали, все понимая.
     Теперь фальшивые лекарства и продукты – на!
     На пенсию в четыре тысячи рублей как жить? Не знаю.

     Душа болит и ноет постоянно от того,
     Что воры и мошенники кругом, и Жириновский это знает.
     Сказал, что две палаты депутатов – запредельное число
     Тех, кто лоббирует преступность, в нищету страну вгоняет.

     «Конюшни авгиевы» кое-кто старался разгрести,
     А где они? Рыжкова, Хакамады и Немцова – их не видно,
     Кругом одни мошенники, льстецы,
     А президент один с лопатой, он навоз не выгребет – обидно.

     В коррупции и лени уж погрязло все и вся,
     Зеленый Богом стал – воруют без оглядки.
     И в попустительстве милиции погрязла вся страна,
     Миллионы в кейсах тех идут на взятки.

     Но в похвалу народу русскому сказать могу,
     Что телевиденье его и лучше,
     содержательней всего того, что в мире.
     Но не доходит до ума и сердца потому,
     Что только про убийства поглощают,
     как еду, в своей квартире.

     Четыре ночи. Тишина. Пишу, не сплю.
     Жена проснулась, спрашивает: «Ты все пишешь?»
     Что я отвечу, как я спать могу,
     Когда моя душа через десятки лет Россией дышит?

     Я понимаю, почему все так произошло:
     Уж тыщу лет народ в трагедии живет, и так поныне.
     Не выдавил он из себя раба, и так пошло,
     То Петр, Грозный, Сталин рубят головы,
     и по спине кнутом, вперед, скотины.

     От ига от татарского народец исхитрился весь,
     Он знает, те, кто наверху, его обманут.
     И если о себе не позаботиться, ну, как ни есть,
     Убьют и изведут, собаки, кожу стянут.

     И веры в Бога были так надолго лишены,
     А за последние за семьдесят все церкви повзрывали.
     Ну, где отдушина для человеческой души?
     А пустота в людской душе – ведь это не беда ли?

     Разбили, выбросили десять кирпичей,
     Те, на которых человеческое мироздание держалось.
     Божественные заповеди те, которые держали в чистоте людей.
     Беда, что нравственность, не выдержав стыда, сбежала.

     Преступники, что страхом придавили свой народ,
     На Красной площади лежат позорными рядами.
     А самый главный – он с рукой вперед.
     Быть может Гитлера вы памятник в Германии видали?

     А раз творится так на этой-то земле,
     Которую веками, как дождями, кровью поливали,
     Где каждый говорит: «Законы государства не по мне»,
     Где справедливости веками не видали.

     На той земле никто и не построит ничего,
     Пока те десять кирпичей в мозги российские не вставят.
     Правительства работа не нужна ни для кого,
     Пока чиновников за взятки их посадят или расстреляют.

     Страна, где школы превратилися в разбойные места.
     А звание учителя принижено, куда уж ниже.
     Где девочки друг друга убивают, а в тринадцать мать она,
     Где единицы лишь стараются быть к Богу ближе.

     Там милиционер народу не защитник – враг,
     Который постоянно грабит на дороге.
     Нет, не поднимется страна, уйдет во мрак,
     Дождется – похоронные за ней приедут дроги.

     Страна, где денег нет, прекращено строительство дорог.
     Как Жириновский сообщил, сто миллиардов в год теряет.
     А человек российский без тепла в квартире нищенской продрог,
     И это думские страной великой называют!

     Огромная страна и безграничный подкуп, произвол.
     Где большинство лукавит, врет и борется за выживание.
     Ну, где найти противоядие и от беды укол,
     И у правительства, и у меня, ну, полное непониманье.

     Мне кажется, единственный тут выход есть:
     Как немцы сделали – упасть всем в покаяньи
     За все убийства, мерзость, за века, которые не перечесть,
     А тех, кто жив и это все творил, на суд и наказанье.

     И хватит всем кричать, что мы великая страна,
     Что мы сильны, учиться нечего у Запада, все знаем.
     Уж лучше говорить и день, и ночь, что вера нам нужна,
     Без веры в Бога все мы погибаем.

     Народонаселение России убывает с каждым днем
     От спида и туберкулеза, смерти на дорогах,
     самоубийств и пьянства.
     Скорее надо что-то делать, вскоре перемрем,
     На миллион, на полтора нас меньше каждый год,
     и это сатаны лукавство.

     Бог примет раскаяние и воскресит страну,
     Которую из-за непослушанья бросил он когда-то.
     И если в душу не вернем мы Бога, ввергнемся в беду,
     Россия – мать любимая погибнет без возврата.

   14.01.2010

Привоз

   М. Жванецкому

     Мой одесский привоз. Ты, как мама родная,
     Обогреешь теплом и накормишь меня.
     Жалко я далеко и так редко тебя посещаю,
     Здесь так быстро прошла босоногая юность моя.

     Шум, и семечек лузг, смех и звон над толпою.
     Здесь худющую курицу за толстенного гуся всучат,
     Вобляной аромат, да с волшебной икрою,
     И за воблой с пивком щипачи, поджидая, сидят.

     Эй! Приезжий! Забудь свой карман на минуту,
     И о нем моментально здесь вспомнит другой,
     На гостиницу деньги твои проездные,
     И исчезнет в секунду портмоне дорогой.

     У торговки любой, будь то зелень иль фрукты,
     А уж синенький наш помидорчик любой,
     Превращаются здесь вдруг в такие продукты,
     Не купить, не пройти ты не можешь, родной.

     Двор одесский! Мой двор не опишешь в романе.
     Согревал мое детство такой теплотой.
     Эти лестницы вверх и балконы с тряпьем постоянным,
     Перекрики с балконов соседок и запахов рой.

     А победною песней над Одессой – моею Одессой,
     Несосчитанным ворохом вдруг пронесшихся лет,
     Он в глазах, этот запах в ноздрях, он в тебе постоянно,
     Это запах бессмертных одесских котлет.

     «Почему ты пришел, и уже ведь так поздно!
     Эта девочка не для тебя, дядю Моню спрошу,
     Ты совсем похудел, расскажу тете Саре,
     Ты на кем потерял вес и силу свою?

     Раньше ел три котлетки и был всем доволен,
     А теперь десяти не хватает тебе досыта.
     Позвоню Рабиновичу, он во всем разберется,
     Нам еще этот «Цорес», ну-ка, слушай сюда!»

     Вы, еврейские мамы! Нету лучше на свете.
     Где б вы ни были, мамы, вы с нами всегда.
     И когда приезжаю в любимый свой город Одессу,
     Ты котлеткою с вилочки кормишь меня.

     Вы, еврейские мамы, все такие-такие,
     Недосыт-недоед – это все для меня.
     Чтобы выросли дети врачом, инженером,
     Хоть сама-то от силы трех книг не прочла.

     «Дюка» статуей смотрит – Одесса на море,
     Из «Гамбринуса» льются звуки скрипки волной,
     Почитай Куприна и зальешься от счастья и горя,
     Блудный сын из Одессы – ты вернулся домой.

     Ты меня вспоминай, дорогая Одесса.
     Я твой сын. Отыщу тебя даже впотьмах.
     Оставайся такою, какою осталась ты в детстве,
     В тех ушедших с волною золотых временах.

   24.05.2009

Фердинанд-Маргарита-Георг Фингер 1976. Москва – назад дороги нет Воспоминания