Ширли Конран
Кружево. Дорога к дому

   Shirley Conran
   LACE– 2
   Copyright © 1982 by Shirley Conran. Originally published by Pocket Books, a division of Simon & Schuster, Inc.

   © Косолапов Н., перевод на русский язык, 2013
   © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2013

   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Часть шестая

31

   Лили с тоской смотрела на горящее над Атлантой небо; на Вивьен Ли, целящуюся в солдата, на физиономии которого было написано нетерпение насильника; на Оливию де Хэвиленд в кринолине и на другие цветные рекламные плакаты, что висели перед кинотеатром. Хотя ей было уже тринадцать лет, в кино Лили довелось побывать только дважды. Она прикусила нижнюю губу и глубже засунула руки в карманы плаща, размышляя над тем, как бы ухитриться проникнуть в зал.
   – Видела?
   Она повернулась и посмотрела на улыбавшегося ей парня. Он был высокий, светловолосый, на вид ему было не меньше двадцати четырех.
   – Нет, но красиво, правда? А ты видел?
   – Нет, – соврал он. – Послушай, пойдем посмотрим вместе? А то я в Париже совсем один.
   Лили заколебалась. Вообще-то, она даже не должна была бы появляться сегодня на Елисейских Полях. Но мадам Сардо уехала к матери в Нормандию, она к ней ездила каждый год. А месье Сардо Лили сказала, что у нее дополнительные занятия по математике. Правда, поскольку он был сейчас на работе, он бы вообще не заметил ее отсутствия. Месье Сардо был занудой и постоянно пытался всех поучать. Но, что касается Лили, он уже давно перестал читать ей нотации, поправлять ее или делать ей выговоры и даже просто замечать ее, потому что ее вполне оформившиеся груди и длинные, притягивающие к себе взгляд ноги вызывали у него такую физическую реакцию, что временами он боялся, как бы на это не обратила внимание его жена. Как-то, мысленно представив себе, как он лежал бы между ее тонких и твердых бедер, месье Сардо машинально произнес имя Лили вслух в тот самый момент, когда он лежал на костлявом теле мадам Сардо, вцепившись в ее отвисшие груди. Ему удалось тогда убедить жену, что он ничего не говорил, что ей послышалось, что это был лишь чувственный вздох, вызванный испытываемым удовольствием; но он не мог рисковать подобными вещами в собственном доме. Отлично сознавая опасность, он добропорядочно старался при всякой возможности избегать встречаться с Лили.
   Лили снова взглянула на заговорившего с ней парня. Чем-то он был похож на Лесли Говарда, смотревшего на Лили с афиши: у него был такой же ясный и чистый взгляд. И, судя по говору, он тоже был иностранец.
   Другой возможности у нее никогда не будет.
   – Да, пожалуй, – согласилась она. Все оказалось очень просто. Они прошли мимо контролера, вошли в темный зал и оказались в прошлом веке, прямо посреди Гражданской войны.
   Когда зажегся свет и начался антракт, Лили все еще пребывала в состоянии романтического экстаза.
   – А правда, Скарлетт прекрасна, ведь правда?
   – Не красивее тебя, – ответил парень.
   Лицо у Лили было уже не детское. Копна густых темных волос была собрана сзади в пучок и перевязана бархатной ленточкой; огромные карие глаза излучали почти взрослую чувственность; но главным, что придавало ее лицу особое выражение и сразу приковывало к себе взгляды, был маленький, слегка загнутый крючком нос, выдававшийся над такими точеными и чувственными губами, что казалось, их изваял сам Микеланджело. В тринадцать лет и фигурка у нее была уже не детской. Ноги были еще тонковаты, но все тело уже налилось, грудь развилась – пожалуй, даже слишком развилась. Иногда ей казалось, что месье Сардо как-то украдкой, искоса поглядывает на нее. А когда по воскресеньям они выходили из церкви, он всегда крепко брал ее под руку, и тыльная сторона его ладони как-то дрожа и без всякой необходимости крепко прижималась к ее груди.
   Новый знакомый Лили купил ей мороженое. Она узнала, что зовут его Аластер и что сам он из Нью-Йорка. Он явно считал Лили старше, чем она была на самом деле: обращался он с ней вовсе не как со школьницей.
   Свет снова медленно погас, и Аластер взял ее за руку. Его рука была теплой и твердой, и от нее исходило какое-то почти непереносимое возбуждение – совсем не такое, как от руки месье Сардо, всегда ее пугавшей. Лили почувствовала, что ей становится как будто труднее дышать, ее охватило легкое и приятное возбуждение; ей начинало как-то смутно, неосознанно хотеться, чтобы этот незнакомец ласково поглаживал бы не только ее руку и ладонь.
   Когда они, пошаркивая ногами, медленно продвигались в темной, толкающейся толпе к выходу, Аластер спросил: «Хочешь чего-нибудь перекусить?»
   Лили взбила волосы, собрала все свое мужество и сказала «да». Под дождем, хлюпая по лужам, они добежали до ресторанчика, и к концу ужина Аластер уже довольно много знал о Лили, хотя она о нем ничего не узнала. Лили постепенно начинала беспокоиться: время близилось уже к одиннадцати вечера, она еще никогда не возвращалась домой так поздно, объяснила она Аластеру.
   Не споря, он пощелкал в воздухе пальцами, прося счет, а потом отвез ее домой. Когда они сидели в ехавшем по мокрым улицам такси, Аластер взял пальцем Лили под подбородок и повернул ее напряженное и страстное лицо к себе. Потом, совсем как Ретт Батлер, наклонился к ней и поцеловал. Вся дрожа от этого нового, незнакомого ей ощущения, от которого по всему телу пошел приятный озноб, истосковавшаяся по теплу и любви Лили обвила руками Аластера за шею и подняла голову ему навстречу. Когда такси остановилось возле ее дома, она была уже влюблена по уши.
   Поднимаясь вверх по скрипящей лестнице, Лили тоже дрожала, но теперь уже по другой причине: она с ужасом думала о том, какая встреча ее ожидает. О том, чтобы прокрасться в свою комнату незамеченной, она и мечтать не могла. Но оказалось, что месье Сардо еще не вернулся: в тех редких случаях, когда жена его уезжала на целых две недели, он не имел обыкновения сидеть дома.

   Лили теперь приходилось вставать в пять утра, чтобы успевать сделать то шитье, которым она должна была заниматься в послеобеденные часы: теперь они были заняты Аластером. Больше она ни разу не осмеливалась возвращаться так поздно, но, похоже, его работа позволяла ему свободно распоряжаться своим временем. Поэтому в середине дня Лили обычно мчалась в кафе, они обедали; а потом, взявшись за руки, бродили по Булонскому лесу, гуляли среди изысканно разодетых детей в парке Монсо, катались на речном трамвае по Сене или просто ходили по улицам, глазея на витрины.
   – Почему ты не хочешь, чтобы я купил тебе какое-нибудь приличное платье? С тех пор как мы познакомились, я все время вижу тебя в одном и том же свитере, в той же блузке и в одной и той же синей юбке.
   – Нет, нет, я не могу позволить, чтобы ты мне что-нибудь покупал! Мадам увидит.
   – Ну хорошо, а вот эти замшевые красные туфельки?
   – Нет, мне некуда будет их спрятать, и меня станут расспрашивать, откуда я взяла деньги.
   В конце концов в пассаже на улице Риволи Аластер купил ей медальон в форме сердечка на изящной золотой цепочке: его она могла спрятать под матрас. Ему еще никогда не встречалась такая доверчивая, влюбленная в него и ничего не требующая взамен девушка. Обычно даже самые юные чего-нибудь добивались, особенно когда узнавали, кто он на самом деле. Тогда они начинали требовать денег, драгоценностей, иногда и того, чтобы он на них женился. Если положение становилось затруднительным и особенно если начинали упрямиться отцы, такими девушками занимался Скиннер, адвокат его матери. Лили идеально устраивала Аластера; а кроме того, его пока в Париже мало кто знал.
   В такси Лили обняла его и от всей души расцеловала за подарок: она была просто в телячьем восторге. Но, когда они оказались в тени Эйфелевой башни, она посмотрела в окно и удивленно спросила:
   – Куда это мы едем?
   – Вот в эту гостиницу, котенок. Я сюда часто захожу пропустить стаканчик.
   За столом дежурной сидела недовольная толстая консьержка и вязала какую-то серую кишку, которая со временем могла оказаться и чулком, и рукавом. Аластер сунул ей купюру, и она шлепнула на стол ключ.
   – Девятнадцатый номер. На втором этаже. Если пробудете больше двух часов, придется доплачивать.
   Лили пошла следом за Аластером вверх по лестнице; обычно он водил ее в гораздо более приятные места.
   – Здесь что, какая-нибудь выставка? За что ты заплатил? – спросила она.
   Девятнадцатый номер оказался полутемной комнатой с закрытыми ставнями окнами. В ней стояла большая кровать, покрытая стершимся вязаным розовым покрывалом, на котором когда-то были вышиты пасущиеся овечки. В комнате были также умывальник и переносное металлическое биде. Лили почувствовала себя неуютно.
   – Мне захотелось побыть с тобой наедине, котенок.
   – Но здесь же кровать!
   – Котенок, очень трудно найти такой гостиничный номер, в котором бы не было кровати. А теперь давай я надену на тебя медальон. – Он приподнял ей волосы и поцеловал сзади у основания шеи, потом обнял ее и дотронулся до груди, ощутив под тонкой блузкой соски, а затем медленно расстегнул сверху вниз маленькие розовые пуговки.
   Совершенно наивная, впервые оказавшаяся во власти охвативших все ее тело незнакомых чувств, истосковавшаяся по любви, Лили ему почти не сопротивлялась. Вскоре, к своему удивлению, она оказалась среди пасшихся розовых овечек, совершенно голая, загипнотизированная уверенными действиями Аластера и его быстрыми опытными руками, гладившими ее дрожащий живот, ласкавшими волосы в нижней его части.
   – Ну, котенок, так сколько же тебе на самом деле лет, а? Давай притворимся, будто тебе только десять, а я твой школьный учитель, и ты должна делать все так, как я тебе говорю. – Он наклонил голову и легонько куснул ее за кончик соска. – А если не будешь делать так, как я скажу, я тебя накажу. Позвоню мадам Сардо и скажу ей, что ты плохая девочка. Ты ведь этого не хочешь, правда?
   Лили замерла от страха.
   – Не бойся, котенок, я пошутил, – проговорил Аластер. – А теперь ляг на спину и расслабься, и я сделаю так, что тебе будет просто чудесно.
   Он запустил руку ей между ног и вытянулся рядом с ней на кровати. Его пальцы непрерывно двигались у нее между бедер, гладили, ласкали, настойчиво забирались все дальше и дальше. Он крепко поцеловал ее в губы и вдруг резко вставил в нее пальцы. Она дернулась от боли, а тело Аластера напружинилось в экстазе.
   – Лежи тихо, глупышка, не шуми, – прошептал он. Потом решил успокоить ее козырной картой: – Я это делаю, потому что люблю тебя, Лили. Взрослые любят именно так, котенок.
   – Но мне же больно, – прохныкала она.
   – Ничего, я тебя покрепче поцелую, – пообещал он и принялся нежно целовать соски ее грудей, сами груди, лицо, тем временем поспешно стягивая с себя одежду. Затем он опустился сверху на Лили и вошел в нее. Это произошло так быстро, что Лили, ошеломленная раздиравшими ее противоречивыми чувствами, даже толком не поняла, что случилось. Она лишь снова ощутила боль, а потом эта боль стала невыносимой, когда Аластер, сильно сжимая ее тело, задрожал в оргазме. Наконец он скатился с нее и, обессиленный, вытянулся рядом.
   – Это было прекрасно, котенок. В следующий раз приходи в школьной форме, – пробормотал он некоторое время спустя. Потом он снова начал гладить ее розоватые груди, а затем и все тело, и ласкал Лили до тех пор, пока ее не перестало трясти. Он тихонько нашептывал ей слова любви. Она ведь хотела, чтобы он ее любил, верно? Медленно и терпеливо, строя уже в уме планы относительно следующего дня, он возродил ее доверие к себе, успокоил ее своими ласками, утешил словами любви, загипнотизировал своей самоуверенностью, запугал скрытыми намеками на то, что его любовь может и пройти, и угрозами позвонить мадам Сардо.
   Потом он отлил в умывальник, оделся и вышел из комнаты, пока Лили подмывалась на биде. Она думала о том, что, если Аластер ее и вправду любит, он не должен был приводить ее сюда. Но ведь, если бы он ее не любил, ему бы и не захотелось ее сюда привести, так? Он сделал это, потому что любит ее.
   Спустя некоторое время Аластер вернулся и уселся на краешке кровати. Он усадил Лили себе на колени и достал пачку таблеток:
   – Теперь будешь принимать одну таблетку каждый день. Прочитай инструкцию на упаковке.
   – Зачем?
   – Чтобы у тебя не было ребенка, вот зачем. Это новое средство. Обещай мне, что будешь его принимать.
   – А почему мы не можем пожениться и иметь ребенка?
   – Потому что ты еще маленькая, котенок. Вот если будешь хорошо себя вести, кончишь школу, сдашь все экзамены, тогда посмотрим.
   После этого они уже больше не катались по реке и не бродили под деревьями. Почти каждый день на протяжении всего того жаркого лета, за исключением только выходных, с трех и до пяти часов, испуганная и застенчивая Лили встречалась с Аластером в гостинице. Когда возвратилась мадам Сардо, Лили сказала ей, что, поскольку сейчас так жарко, она после обеда берет корзинку с вышиванием и уходит с ней в парк. Ночные рубашки мадам были расшиты просто изумительно. С другой стороны, ребенок действительно выглядит бледным как смерть. Что ж, возможно, парк – не такая уж плохая идея. Но при условии, что она будет приходить вовремя, чтобы успевать приготовить ужин.
   В начале сентября, когда солнце уже окрасило стену дома на противоположной стороне двора, Лили опять стошнило. Ее тошнило уже пятое утро подряд. Вся в панике, она забралась обратно в постель. Она никогда не слышала о гинекологии, но хорошо знала, что означает рвота по утрам. Вставать ей не хотелось: она была измучена, чувствовала себя разбитой, а о том, чтобы приняться сейчас за вышивание, не могло быть и речи. Наконец она услышала голос зовущей ее мадам Сардо: «Лили! Лили! И куда только подевался этот ребенок? Почему до сих пор нет кофе? Ах вот как! Семь часов, а мы все еще в кровати!» Но девочка выглядела совсем больной, она почти не могла поднять голову от подушки, под глазами у нее пролегли темные круги, становившиеся все чернее и чернее. Может быть, стоит вызвать врача? Хотя, конечно, придется платить ему за визит. Лучше уж пусть она денек полежит в постели, может быть, и поправится. Нет смысла платить врачу, если окажется, что у нее ничего серьезного.
   Но приступы тошноты прошли, и к середине дня Лили уже не чувствовала себя больной. Теперь она только паниковала. Попринимав три дня таблетки, которые дал ей Аластер, она перестала это делать, потому что от них ей делалось нехорошо. Ему она ничего об этом не сказала: боялась, что он станет сердиться.
   Нет, ей необходимо встать с постели. Аластер будет ждать ее в кафе. По счастью, сегодня был один из тех дней, когда после обеда мадам Сардо отправлялась играть в бридж.
   Когда Лили призналась в своих опасениях Аластеру, его обычно добродушное лицо приняло вдруг жесткое выражение и он стал совсем не похож на Лесли Говарда.
   – Так я и знал! Все вы, глупые сучки, одинаковы!.. А ты уверена?
   – Я не была у врача, но всю эту неделю меня тошнит.
   – Ну, ты сама виновата. Мне ты ничего не пришьешь. Где я живу, ты не знаешь, вместе нас никто не видел. Может быть, ты уже с половиной Парижа успела переспать, откуда я знаю?.. Господи, не реви только! – Он замолчал, раздумывая. Пожалуй, лучше ее не пугать. Он не знал, сколько Лили лет, но она явно была еще несовершеннолетней. Если делом займется французская полиция, Скиннер, возможно, не сумеет его замять. Хотя обычно французы терпимо относятся к таким вещам…
   – Мы что, не пойдем сегодня в гостиницу?
   – Нет, не пойдем. Ради бога, перестань распускать сопли и дай мне подумать! – Еще слава богу, что она не знает его настоящего имени. И что его дернуло с ней связаться! Какое-то затмение нашло. Просто свихнулся. Но теперь уже все равно поздно. Надо из всего этого как-то выкручиваться, и немедленно, пока не увяз по-настоящему. Конечно, есть эта дежурная в гостинице, но она будет молчать, если сунуть ей несколько тысяч франков. И тут ему пришла в голову идея. Он сунул руку в карман брюк и вытащил пятьдесят тысяч франков. Это было немного, примерно сто восемьдесят долларов, но больше денег у него с собой сейчас просто не было.
   – Ради бога, Лили, перестань реветь, или я сейчас уйду! Слушай, вот что тебе надо сделать. Возьми эти деньги и сходи к врачу, проверь, действительно ли ты беременна. Я не знаю, сколько он возьмет, но тут больше чем достаточно, чтобы заплатить ему. Если ты не беременна, тогда не из-за чего и суетиться. Если же ты и вправду беременна, тогда отправляйся прямо к консьержке в той гостинице: она тебе скажет, к кому обратиться, чтобы тебе помогли. Я все оплачу. Сделай это все как можно быстрее и никому ничего не рассказывай! – Он бросил на стол бумажку, чтобы расплатиться по счету, и поднялся.
   – Аластер, пожалуйста, не уходи, не оставляй меня одну! Я тебя так люблю!
   – Если любишь, то сделай все в точности так, как я сказал. Или ты будешь меня слушаться, или мы никогда больше не увидимся.
   – Когда я тебя увижу? Когда? – Она всерьез испугалась и уже больше не плакала.
   – Через две недели, здесь. – Он потрепал ее по плечу: – Не куксись! Если будешь хорошей и послушной девочкой, мы сможем забыть про все эти неприятности. Ну, обещаешь мне сделать все, как я сказал?
   – Обещаю, обещаю! Но ты вернешься, правда?
   – Конечно, котенок, – ласково сказал он и, наклонившись, поцеловал ее в мокрую щеку, твердо решив про себя никогда больше с ней не встречаться.
   Он исчез прежде, чем Лили сообразила спросить его, к какому врачу ей надо пойти. Она посидела еще немного, глядя на горку банкнот, потом засунула их в карман плаща и направилась в гостиницу. Походив некоторое время взад-вперед перед входом – ей очень не хотелось заходить, – она все же вошла и обратилась к толстой женщине, вязавшей за столом:
   – Мне сказали, что вы можете мне помочь.
   Глаза женщины мгновенно опустились на живот Лили:
   – Сколько уже?
   – Не знаю. – Лили покраснела и уставилась на бронзовый колокольчик, который стоял на столе.
   – Когда должны были быть последние месячные?
   – Примерно три недели назад. Но я еще не была у врача.
   – Неважно. Садись вон там и подожди немного. – Она всунула босые ноги в матерчатые тапочки и пошаркала к телефонной будке, что стояла в тыльной части холла. Говорила она тихо, и содержания разговора Лили не услышала. Потом женщина пришлепала назад и спросила:
   – Денег он тебе дал?
   – Да! – Она вытащила из кармана кучу помятых бумажек и положила ее на стойку. Толстые пальцы женщины быстро пересчитали их.
   – Этого мало. Скажи ему, что нужно еще сто тысяч франков.
   – Но это все, что он дал. У меня больше нет. Он сказал, что оплатит счет.
   – Все они так говорят. Но за это дело надо платить только наличными, и непременно вперед. А семья тебе не может помочь? – На лице Лили отразился дикий ужас. – Ну а занять у кого-нибудь из друзей ты можешь?
   Но никто из одноклассниц Лили никогда даже не видел ста тысяч франков, не говоря уж о том, чтобы располагать ими или иметь возможность дать такую сумму в долг. Она медленно покачала головой.
   – Вот что я тебе скажу, – заговорщическим тоном произнесла консьержка. – Я знаю одного фотографа, который мог бы тебе заплатить, если бы ты ему попозировала. Три тысячи франков за час минус мои комиссионные. Подойдет?
   Обнадеженная, Лили согласно закивала. Она готова была согласиться на что угодно. Старуха снова пошаркала к телефону, а вернувшись, нацарапала на листке бумаги адрес.
   – Серж готов встретиться с тобой прямо сейчас, дорогая. Вот его адрес. Это чуть дальше по нашей же улице, там увидишь. На чердаке.

32

   Серж когда-то снимал для журнала мод и слыл в этой области большой знаменитостью. Но затем потолстел, ему все надоело, он обленился и постарел – причем все эти перемены произошли именно в такой последовательности. Он процветал в традиционном мире великосветских ателье мод, рассчитанных на шитье по индивидуальным заказам, и совершенно не понимал нетрадиционную, свободную моду шестидесятых годов. Журналы мод отказались от его услуг, потом у него почти не осталось заказов на фото для рекламы, и он оказался практически без работы. Так продолжалось до тех пор, пока он не стал продавать фотографии обнаженных женщин. Тут ему позировали, конечно, совсем не те девушки, к которым он привык. Беттина, Али, Фиона или Сузи никогда бы не опустились до подобного занятия. Большинство манекенщиц такого класса не опускались даже до того, чтобы сняться в нижнем белье. По крайней мере, так было до самого недавнего времени, и приходилось платить им бешеные деньги даже за то, чтобы они согласились сфотографироваться в купальнике. А у этих новых, современных натурщиц нет ни стыда, ни стиля; одна грязь. Конечно, он всю жизнь фотографировал обнаженных женщин, просто для собственного удовольствия. Но ему и в голову не приходило предлагать такие снимки на продажу, пока одна из этих уличных девок не сунула себе в сумочку сделанную с большим увеличением фотографию своего соска. После этого случая выполненные им снимки обнаженного тела на какое-то время вдруг вошли в моду. Зачастую было невозможно с первого взгляда определить, какая именно часть тела изображена на снимке, но эффект всегда оказывался неожиданным, а нередко и на удивление эротичным. Во всяком случае, такие фотографии шли.
   Глаза у Сержа сузились, он оценивающе оглядел Лили, а потом улыбнулся ей.
   – Заходи, – сказал он. – Пусть тебя не смущает мой спортивный костюм, в студии я всегда так работаю. Стаканчик вина? Нет? Ну ладно. Вон раздевалка, скидывай, дорогая.
   – Что скидывать?
   – Одежду, дорогуша. За что я стану платить тебе три тысячи франков в час, как ты думаешь? Насколько я понимаю, дорогуша, для тебя это не впервые. Но все равно не смущайся: нет ничего такого, чего бы я уже не видел. Если хочешь, могу доказать.
   Он помахал толстой рукой в сторону огромного стенда, обитого черным сукном и сплошь заполненного фотографиями обнаженного тела, притом очень хорошо выполненными, потому что Серж любил женщин и был отличным фотографом.
   Лили пробралась между трехметровой высоты рулонами розовой, голубой и зеленой бумаги, которая использовалась для создания нужного фона, мимо огромной, свисающей откуда-то сверху белой простыни, мимо простыни еще большего размера, но черной, мимо каких-то серебристых зонтиков, насаженных на длинные палки, прошла через целый лес осветительных приборов и оказалась в маленькой комнатке, где на туалетном столе, под рядом ярко сияющих голых ламп, стояли разноцветные коробочки каких-то кремов, валялись губки, смятые бумажные салфетки, маленькие грязные щеточки, прозрачные тонкие косынки из шифона, лежали щипцы для завивки волос.
   Лили, пораженная всем увиденным, минут пять простояла там, не двигаясь и ни о чем не думая.
   – Я не могу ждать весь день, красавица! – Донесшийся до нее из другой комнаты голос был веселым, но в нем чувствовались и угрожающие интонации. Лили быстро разделась. Занавеси раздвинулись, и в комнатку заглянул Серж:
   – Ага, ты уже готова. Очень хорошо. Сюда, пожалуйста. – Он установил камеру и свет, направив их на черный задник. – Сейчас я работаю без помощника, если, конечно, не выполняю какой-нибудь большой заказ. Так, красавица, встань сейчас прямо, спиной к камере, и больше ничего. – Щелк! – А теперь повернись боком. Вначале одним, потом другим. – Щелк! Щелк! – Подбородок немного повыше. – Щелк! – Теперь лицом ко мне, вот так, умница. – Щелк! Щелк! Щелк! – Вот и все! Ничего сложного, правда? Сегодня проявлю, а завтра скажу тебе, подходишь ты мне или нет.
   Лили почувствовала облегчение. Все оказалось не более эротичным и страшным, чем обычное фотографирование на паспорт. Серж подумал про себя, что давненько уже ему не попадалась такая симпатичная писюшка. С ней, конечно, придется поработать, так что не спеши и не загадывай, охладил он свой пыл. Но он мог поклясться, что на снимках она будет смотреться даже лучше, чем в жизни. Лишь бы только ее пока не спугнуть. Если действовать осторожно и неторопливо, она ему может принести целое состояние.

   Начав работать с Сержем, Лили быстро обнаружила, что от нее требуется гораздо большее, нежели просто раздеться и стоять голышом, пока Серж будет щелкать своим аппаратом. Первые фотографии показали Сержу, что у девочки есть большой потенциал. Внимательно изучив снимки через лупу, отметив красным фломастером те негативы и места, которые стоило увеличить, Серж понял, что девчонка оказалась даже лучше, чем ему привиделось с первого взгляда. Она обладала редкой наивностью в сочетании с захватывающей дух эротичностью, причем сама, видимо, даже не подозревала об этих своих качествах. На лице у нее было постоянное выражение чистоты и надежды, симулировать которое было бы невозможно; однако в рисунке ее рта есть нечто чувственное. Не девочка, а мечта.
   Серж понимал, что вести себя с ней ему придется крайне осторожно. Доброта – вот что ему необходимо. Отеческая доброта успокоит малышку, и тогда к этой доброте можно будет добавить немного властности. Надо будет очень мягко направлять ее; дать ей при первых съемках какое-нибудь занятие, чтобы у нее не оставалось времени на раздумья. Немного заплатить ей авансом, заставить ее подписать контракт в его пользу – потом, в случае необходимости, можно будет им же и пригрозить. Придется следить, чтобы на снимках не видны были ее ребра и эти длиннющие неуклюжие ноги. Он бы предпочел, чтобы маленький темный волосяной треугольничек обрамляли более полные бедра. Но зато грудь у нее – само совершенство. Разумеется, связываясь с ней, он рисковал тюрьмой; зато в случае удачи и заработать можно будет по-крупному.
   Когда Лили пришла в следующий раз, Серж уже дожидался ее. На этот раз он был облачен в традиционный костюм всех фотографов: джинсы и черный свитер, а широкий кожаный ремень подбирал живот более или менее на место. Для Лили он купил слоеный шоколадный торт-мороженое, а сам потягивал из высокого стакана красное вино и, похоже, не торопился начинать работу.
   Потом он взялся за аппарат и сказал:
   – Вот что, красавица, я хочу для начала сделать несколько снимков самых обычных. Просто как получится. Сиди как сидишь на этом старом бархатном кресле, прямо в этом платье. – Свет он установил еще до ее прихода и теперь включил негромкую и ритмичную обволакивающую танцевальную музыку. – Отрежь себе еще кусочек торта, дорогая. Не стесняйся, он весь для тебя… Задержись-ка… Медленно поворачивай голову к камере… Нет, одну только голову, красавица… Теперь улыбнись… Просто великолепно, малышка. Я вижу, у тебя получится. Так, теперь попробуем расстегнуть пару пуговичек… Не возражаешь?.. Прекрасно… Смотри прямо в аппарат… Еще пару пуговичек… Теперь отклонись немного влево и откуси здоровый кусище.
   Лили осторожно наклонилась влево, и, когда она уже собиралась куснуть, кусок шоколадного торта развалился у нее в руке. Она расхохоталась чистым радостным смехом и повернулась лицом к Сержу… Щелк!
   Серж работал одновременно с двумя аппаратами. Отщелкав обе пленки, он ушел в темную комнату, чтобы перезарядить аппараты, и появился оттуда энергичный и бесстрастный, как дантист.
   – А теперь давай снимем тебя в бикини. Выбери себе, какое нравится, в раздевалке, в верхнем ящике комода.
   Лили давно уже мечтала о бикини, и уговаривать ее не пришлось. Вскоре она появилась снова, в белом кружевном купальнике, и при виде ее у Сержа захватило дух. Он включил вентилятор, который должен был создавать подобие ветра.
   – А теперь, радость моя, встань, расставив ноги, волосы пусть струятся назад, как будто на ветру, поднеси эту бутылку лимонада к губам, задержи там и улыбнись… Молодец, девочка, ты все схватываешь прямо на лету.
   Через полчаса Лили окончательно успокоилась и уже больше совсем не нервничала.
   – Так, а теперь давай попробуем только в трусиках, – непринужденно сказал Серж, возясь с экспонометром. На лице у Лили возникло выражение озабоченности:
   – А это обязательно?
   – Ну, если ты хочешь зарабатывать, радость моя, тогда конечно. А кроме того, никто, кроме нас двоих, ничего не будет знать.
   – А для чего эти фотографии? Для журнала или еще для чего?
   – С чего ты взяла? Это просто искусство. Снимай лифчик, дорогая.
   Лили все еще сомневалась, но ей не хотелось вступать в пререкания из-за тех смутных, неоформившихся пока еще подозрений, которые к тому же Серж столь ловко вытеснял из ее подсознания. Она расстегнула крючок бюстгальтера и застыла, вся напряженная, прикрывая руками грудь.
   – Великолепно, радость моя. Нет, не надо улыбаться, стой так. – Щелк! Он действовал по-прежнему уверенно и энергично. – А теперь сядь в кресло и прижми колени к… Изумительно, малышка… Теперь встань на колени, а руки сложи вместе за головой. А сейчас надень чулки. – Он извлек откуда-то пару толстых черных чулок и башмаки, в которых обычно ходят школьницы. Лили подумала, что эти туфли будут выглядеть не очень-то красиво, однако она послушно натянула все на себя. В сочетании с белыми кружевными трусиками-бикини чулки и туфли подчеркивали всю хрупкость и уязвимость молодости, ее невинность, резким контрастом с которыми была тяжелая, совсем уже взрослая грудь Лили с розовыми сосками.
   На следующий день Серж отвел ее на крышу и фотографировал на фоне парижских дымовых труб. Фотографировал в хлопчатобумажном платье, в котором она пришла, до тех пор, пока она не успокоилась, не расслабилась и не поверила ему. Эту пленку придется выбросить. Он даже не станет возиться и проявлять ее. Затем он бросил ей изящную прозрачную ночную рубашку из шифона грушевого оттенка и сказал:
   – Попробуй-ка примерь. – Когда она вышла из раздевалки, он наклонил голову вбок, неодобрительно нахмурился и уверенно произнес: – Трусики все портят. Стяни их, радость моя, будь хорошей девочкой. – Он отвернулся, поправил что-то на фотоаппарате и снова повернулся к ней: – Я сказал: стяни. – Угроза в его голосе звучала совершенно отчетливо.
   Слегка дрожа под слабыми лучами сентябрьского солнца, Лили стянула с себя трусики, и Сержу удалось сделать несколько потрясающе эротичных снимков: большие, но все еще детские груди, увенчивавшие неуклюжее тело подростка, хорошо просматривались через тонкий шифон – иногда приоткрывавшийся, но Лили этого не замечала, – и все это на фоне черепичных крыш, дымовых труб и голубиных стай Парижа. Серж был доволен.
   – Завтра поедем в один укромный уголок в Булонском лесу, – сказал он. – Поснимаю тебя там на фоне травы и деревьев.
   Лили не хотелось продолжать эти съемки. Стоило ей уйти от Сержа, как ее охватывал стыд. По дороге домой она краснела и тихо про себя постанывала. Не пойдет она завтра опять в эту студию!
   Но каждое утро, когда она просыпалась, голова ее будто плыла, ее тошнило, и, торопясь по коридору к уборной, она знала, что должна продолжать начатое. Чтобы подкрепить ее решимость, Серж подарил ей несколько снимков из числа тех, что он сделал в самый первый раз. Лили спрятала их под матрас, туда же, где лежал золотой медальон. Она испытывала желание и порвать, и одновременно сохранить эти снимки: она на них и в самом деле выглядела очень привлекательной.
   Иногда мадам Сардо шумела на нее: «Ты должна успеть закончить мои зимние ночные рубашки, пока не начался учебный год!» Но в целом она почти не обращала внимания на Лили, и мысли ее были заняты сейчас не только ночными рубашками. Муж ее стал часто подолгу задерживаться на работе. Раздавались какие-то странные телефонные звонки, а когда она брала трубку, на другом конце провода молчали. Поведение мужа тоже изменилось, и за все время после ее возвращения из Нормандии он ни разу ночью не побеспокоил ее. Это было очень странно.
   Лили не получала денег за свою работу. Серж выплачивал их прямо консьержке и, надо отдать ему должное, не обманул Лили ни на одно су. Но консьержка не желала договариваться об операции, пока Лили не выплатит ей всей суммы, и потому Лили продолжала позировать до тех пор, пока ее беременность не подошла уже к трехмесячной отметке.

   Лили сидела в маленьком, заполненном паром кафе, не в силах подняться и снова выйти на улицу. Ноги ее не слушались, все тело болело и как будто кровоточило, настроение было под стать самочувствию. Пока не подошло время готовить ужин, кафе было для нее тем местом, где она могла жить нормальной и естественной жизнью, почти что домом, где она могла прийти в себя, перевести дух между тем ужасом, который пережила днем, и той мрачной депрессией, что всегда охватывала ее, стоило ей только подойти к темной входной двери дома, где жило семейство Сардо.
   Она все никак не могла позабыть боль и унижение, пережитые во время операции и добавившиеся к душевной муке и унижению, которые испытывала она из-за внезапного исчезновения Аластера. Она-то думала, что он ее любит! И неужели же все это действительно случилось только потому, что она не принимала эти таблетки?! Что было бы такого ужасного, если бы она оставила ребенка, а не сделала аборт?
   С трудом она дотащилась по лестнице до седьмого этажа и позвонила: собственного ключа ей до сих пор не давали. Дверь резко распахнулась, и в дверном проеме возникла мадам Сардо, чем-то похожая на черную ворону. В руках у нее были золотой медальон Лили и те снимки, что хранились у Лили под матрасом. Каркала она в точности как ворона.
   – Что это за мерзость?! Я-то думала, что ты ходишь в парк, а ты, оказывается, вот чем занималась! Вот куда тебя тянет, стоит мне только отвернуться! Вот она, твоя благодарность! Шлюха!
   Лили в ужасе отпрянула назад и попятилась к лестнице, а мадам Сардо продолжала громко орать на нее, вне себя от ярости. Откуда-то снизу, с первых этажей пропыленного и грязного подъезда, им прокричали: «Эй, там, наверху, потише!»
   Лили сделала еще шаг назад и чуть не свалилась с лестницы, успев в последний момент ухватиться за перила.
   – Грязная сучка! Теперь понятно, откуда ты такая взялась! Из сточной канавы, вот откуда! Мы всегда это подозревали! Ты просто маленькая распутница и проститутка! И это после всего, что мы для тебя сделали…
   Лили повернулась и помчалась вниз по лестнице, прочь от этих ужасных слов, назад, в студию Сержа, и там, рыдая, бросилась на его широкую грудь.
   – Гм-м, значит, старая ведьма все разнюхала, да? – спокойно спросил он. – Что ж, меня это не удивляет. Но жаль, радость моя.
   Не удивлялся он потому, что сам же и позвонил мадам Сардо и, не представляясь, посоветовал ей заглянуть под матрас Лили… Сейчас, когда аборт был уже позади, он не собирался терять эту девчонку. Серж обернул Лили в толстое одеяло, уложил ее в студии на диван и согрел ей молока.
   – Сегодня сделала, да? – спросил он.
   Укутанная с головой, Лили кивнула и разрыдалась.
   – Ну, полежи здесь, пока тебе не станет лучше, а потом решим, что делать дальше. – Серж нежно погладил ее по голове и гладил ее темные спутанные волосы до тех пор, пока она не заснула. Из того, что рассказывала ему Лили во время их съемок, Серж уже немало узнал о супругах Сардо. Назад к ним она, конечно же, не вернется. Он ее заполучил, точно! И теперь, после того как все неожиданно раскрылось, он уже не рискует потерять ее. Она не первый подросток, который убежал из дома и бесследно затерялся в Париже; и вряд ли поднимется какой-нибудь шум, если семейство Сардо так ее и не разыщет. Пока она может спрятаться и пожить здесь у него. Никакой другой женщины в доме Сержа сейчас не было, так что с этой стороны осложнений не будет. Лили было уже почти четырнадцать лет; а если она накрасится, то легко сойдет за восемнадцатилетнюю. Убрать у нее со лба челку, накрасить губы, переодеть во что-нибудь новое, надеть туфли на высоких каблуках – и не останется ничего общего с теми фотографиями, которые могут передать полиции, если станут ее разыскивать. Ну а если ее все же найдут, то ведь он же ее не убил, верно?
   Незадолго до появления Лили Серж вернулся из рекламного агентства. Его новые предложения сводились только к одному – Лили. Лили, раскрасневшаяся и полусонная, лежащая на скомканной постели и чуть прикрытая кружевной шалью. Лили с развевающимися по воздуху волосами, бегущая обнаженной по высокой, не в фокусе, траве. Лили в соломенной шляпке и коротеньких, обтягивающих шортах, толкающая перед собой велосипед по лесной тропинке. Узкие бедра Лили, снятые сзади: она вплетает себе в волосы цветы жасмина в спальне перед зеркалом, в котором отражаются ее чувственные груди.
   Художественный редактор рекламного агентства поднял на лоб массивные очки в черной оправе, вышел из полусонного состояния человека, которому все давным-давно прискучило и приелось, и потянулся к телефону.
   – Извините, что я вас беспокою, шеф, – сказал он, – но помните, мы должны сделать к следующему Рождеству календарь с рекламой шин? Так вот, мне кажется, что у меня для него кое-что появилось.
   В комнату вошел служащий, одетый в безукоризненно сшитый на заказ дорогой костюм. Он молча перелистал подборку фотографий, потом принялся просматривать их снова, но уже с большим вниманием.
   – Хорошие снимки, – сказал он наконец, – но здесь же одна и та же девушка.
   – У нас, разумеется, есть и другие. Но тут я старался передать совершенно особое настроение. Не обычные задницы и сиськи, а нечто иное. Посмотрите, какая наивность, какое ощущение вечного лета, какая ностальгия и, по контрасту с ней, какое жизнелюбие!
   – Да, да, все это очень сексуально. Ну хорошо, попробуем поставить один снимок в макет и посмотрим, как получится. Но снимок нам нужен как можно быстрее. И надо, чтобы были еще хотя бы две другие девушки. Причем одна из них – обязательно блондинка.

   Серж накрыл Лили еще одним одеялом и тихонечко вышел из студии в смежную с ней комнату, в которой он жил, ел и трахался. Там он достал записную книжку в черном переплете, грузно плюхнулся на неприбранную постель и снял трубку телефона: «Тереза, это ты? У меня есть для тебя хорошая работа, радость моя».
   Всю эту неделю Лили скрывалась на чердаке у Сержа, восстанавливая физические и моральные силы. Сам он прошелся по магазинам и вернулся с охапкой цветов, двумя новыми пластинками битлов, с кружевным вечерним платьем, выполненным в викторианском стиле, шляпкой из жесткой кисеи с белыми атласными завязками, прозрачной черной нижней сорочкой. Еще он купил мяса и целый пакет всевозможных конфет и сладостей. Через пару дней Лили перестало бросать в дрожь при одной только мысли о семействе Сардо, и Серж стал целеустремленно подводить ее к выводу, что эта страница ее жизни осталась в прошлом. Она убежала от них, и правильно сделала. Умница малышка. Теперь она уже взрослая и должна жить в свое удовольствие; так, как хочется ей самой. «На следующей неделе Тереза пройдется с тобой по магазинам и купит тебе какую-нибудь приличную одежду», – пообещал Серж.
   Пока Лили приходила в себя, он интенсивно работал с Терезой – натурщицей, которой был двадцать один год, у которой были светлые волосы, заплетенные в косички, и которая изо всех сил старалась казаться четырнадцатилетней. Днем она обычно снималась для рекламы мыла и маргарина, а вечерами любила ходить со стариками в дорогие рестораны. С молодыми ей было скучно: она предпочитала какого-нибудь слащавого старикашку, с которым она могла бы разыгрывать из себя ребенка. Тереза была высококлассной проституткой, работавшей по вызовам.
   Из похода в «Галери Лафайет» Лили возвратилась с парой твидовых бриджей от Жюль и Джима и подобранной им в тон шапочкой для гольфа от Джеки Кугана; с белой, английской вышивки, пелериной, пышными складками ниспадавшей с ее плеч и примерно на пять дюймов не доходившей до колен; с тремя платьями цвета миндаля в сахаре и подобранными в тон к каждому платью тремя парами туфель-лодочек; с первой в ее жизни сумочкой и с шубкой из белого кролика. У нее изменилась и прическа: теперь волосы были иначе подстрижены и зачесаны назад в пышный, как у Брижит Бардо, хвост, который выглядел весьма сексуально. Мысли о том, чтобы вернуться в школу, воспоминания о семействе Сардо, размышления о собственном прошлом и будущем – все это начисто вылетело у Лили из головы. Она жила лишь настоящим, только теми эмоциями и порывами, что испытывала в данную минуту. Ее новые друзья весело шутили и болтали с ней, уговаривая ее попозировать – голой – в новом меховом пальто, а потом они вместе с Терезой валялись в студии на постели, облаченные лишь в короткие кружевные панталоны.
   По вечерам иногда они выбирались куда-нибудь вместе с приятелем Терезы, который занимался сбором металлического утиля. В таких случаях Тереза начинала говорить голосом избалованного ребенка, причем говорила о себе только в третьем лице.
   – Тереза хочет пойти к Фуке, – надувала она губы. – Если Альберт не отведет Терезу в какое-нибудь хорошенькое местечко, он будет ужасно плохим и Тереза не станет с ним разговаривать! – Ей всегда удавалось настоять на своем, и тогда она немедленно переставала дуться и заявляла: – Альбертик очень хороший. Тереза посидит у него на коленях и будет его любить всю ночь.
   – О господи, опять к Фуке, – стонал Серж. – А трусики ты что, вообще никогда не носишь?
   Когда Тереза работала вместе с Лили, она не корчила из себя ребенка и не вздорила, но, напротив, держалась дружелюбно, рассуждала трезво и практично и была всегда готова поделиться той премудростью, которую почерпнула в гостиничных номерах. Она делилась с Лили и своим опытом, давая ей мелкие, но полезные советы и рассказывая о тех нехитрых приемах, при помощи которых можно избежать в жизни лишних унижений.
   – Никогда не встречайся с мужчинами просто в баре, Лили: договаривайся о встрече в баре ресторана или кафе. И только там. – Она послушно уселась так, как велел ей Серж: подняв одну ногу на кухонный стол и задрав юбку так, чтобы была видна ее голая задница. – И всегда бери с собой достаточно денег, чтобы ты могла сама заплатить за себя, если он вдруг не объявится. В таком случае ты просто заказываешь себе еще рюмашку или что-нибудь поесть. Омлет в любом ресторане стоит недорого. – Повинуясь указаниям Сержа, Тереза улеглась на спину на деревянный стол, а Лили расстегнула свою блузку и наклонилась сверху над Терезой.
   – Так хорошо, Серж? Так вот, если он не появится, ты просто делаешь вид, будто зашла перекусить. А если он опоздает – ну что ж, ведешь себя так, будто привыкла посещать дорогие заведения. Ой, Лили, больно же, черт возьми! Не кусайся!
   Теперь Серж пересадил их на деревянный кухонный стул. Тереза стояла позади стула, а Лили опустилась на нем на колени, в восхищении уцепившись за открытое кимоно Терезы. Та продолжала излагать свои советы:
   – Всегда старайся ходить только в те рестораны, в которых ты бывала раньше, чтобы тебя там запомнили. И всегда давай хорошие чаевые в туалете.
   Сержу эта композиция не понравилась, и они сменили позу, снова вернувшись за кухонный стол. Одна нога опять задрана вверх, но на этот раз аппарат установлен спереди.
   – …И никогда не таскай по вечерам с собой больше денег, чем может понадобиться, чтобы заплатить за себя в баре и за такси домой. Тогда у тебя нельзя будет ни занять, ни отнять.
   Серж поставил девушек лицом друг к другу.
   – Так, ближе… Еще ближе… Чуть коснитесь друг друга…
   Лили было сказано, чтобы она скинула свое кимоно.
   – Если попадешь в Сен-Тропез, – продолжала Тереза, – не делай вид, будто ты остановилась в одной из самых дорогих гостиниц, потому что это можно легко проверить, и тогда выяснится, что ты там не живешь. Договаривайся встречаться с кем-нибудь всегда только в «Сенекере». А если будут расспрашивать, где ты остановилась, скажи, что в маленькой гостинице, недорогой и спокойной. Богатым всегда нравится, когда им так отвечают, и они никогда не узнают, что на самом деле ты живешь в одной комнате еще с четырьмя другими девочками.
   – Перестаньте трепаться и давайте работать серьезно, слышите?! Тереза, сядь на этот дурацкий стул и отклонись назад. Так у тебя хоть сиськи торчать кверху будут. А то совсем обвисли. Лили, а ты зачесывай ей волосы сзади наперед.
   Убедившись, что официальными розысками Лили никто не занимается, Серж немедленно приступил к осуществлению следующего этапа своего плана. Цель этого этапа заключалась в том, чтобы заманить Лили в свою постель.
   Однажды вечером, после того как они заработались допоздна, делая серию снимков в ночной сорочке на стоявшей в студии постели, Серж наклонился над Лили, чтобы легко, по-отечески поцеловать ее в лоб. Обычно это означало, что на сегодня работа закончена. На этот раз, однако, он свернулся калачиком рядом с ней и пробормотал: «Сержу захотелось к кому-нибудь прижаться».
   Лили мгновенно насторожилась и словно оцепенела. Но вскоре она услышала его ровное тяжелое дыхание и в конце концов не заметила, как заснула сама. Тогда Серж поднял голову, осмотрелся, быстренько разделся и забрался под простыни. Среди ночи Лили проснулась от странного ощущения: сквозь сон она почувствовала, что ее влажный клитор кто-то поглаживает, медленно и ритмично. Все еще в полусне, она лениво и томно потянулась, и все ее тело задрожало. Маленький и узкий таз оторвался от постели, выгнулся вверх, она сильно задрожала и почувствовала первый в своей жизни оргазм.
   Она лежала, пораженная, испуганная и взбешенная, задыхаясь и чувствуя себя в чем-то виноватой, пока Серж, облегчившись, принялся целовать ее в глаза, а потом взял ее маленькую ручку в свою и уверенно провел ею сверху вниз по своему массивному волосатому торсу.

   Неопытная и послушная, Лили даже не понимала, насколько изощренно ее эксплуатируют и используют.
   Тереза и Серж казались такими уверенными в себе, такими опытными, такими знающими жизнь.
   Терезе Лили казалась любопытной и привлекательной. Она не могла оставаться равнодушной к детской непосредственности и восторженности Лили и нередко поддразнивала ее за эти качества.
   – Но у меня никогда раньше не было настоящей подруги, – совершенно серьезно отвечала ей Лили, – не было никого, кто на самом деле любил бы меня. Когда я училась в школе в Швейцарии, другие девочки называли меня воображалой и задавакой, потому что я ходила на дополнительные занятия; а их мамы не разрешали им играть со мной, потому что у меня не было папы. Когда я училась в школе в Нёилли, у меня просто не было времени, чтобы близко познакомиться с другими девочками; а вне школы мне не позволяли ни с кем встречаться, потому что мадам Сардо считала, что это будет мешать моей работе… Нет, она имела в виду работу по дому… Теперь ты понимаешь, как это прекрасно, когда у тебя есть настоящая взрослая подруга.
   Тереза почувствовала себя неудобно:
   – Судя по тому, как на тебя смотрят на улице, у тебя скоро не будет отбою от друзей-мужчин.
   – Я понимаю, что ты имеешь в виду. Но я понятия не имею, почему они все так на меня смотрят.
   – Есть что-то такое в твоем взгляде, – неохотно призналась Тереза.
   В тот вечер Лили заперлась в ванной и просидела там два часа, добросовестно разглядывая собственные глаза и пытаясь в них что-нибудь обнаружить. Но из зеркала смотрели на нее самые обычные глаза. С ресницами ей, конечно, повезло. Но у очень многих девушек были большие темные глаза и длинные блестящие ресницы, не вызывавшие ни у кого на улице такой реакции, какую вызывала у самых обычных прохожих-мужчин Лили. Нет, она совершенно не понимает, при чем тут глаза. Но все же она попробует проверить. И в следующий раз, отправляясь погулять, она надела вишнево-красный вельветовый костюм с туго перетянутой талией и уставилась прямо в глаза первому же встреченному ею на улице мужчине. Она не мигая смотрела ему прямо в зрачки, потом моргнула так, словно глаза у нее заслезились, и слегка улыбнулась ему. И в то же мгновение она увидела, как выражение обычной похоти сменяется на лице мужчины откровенным и бескорыстным восхищением. «Да, действительно, у меня какой-то особый взгляд», – возбужденно подумала Лили. Она не понимала, в чем тут дело; но взгляд этот действовал и творил чудеса.

   Серж баловал Лили и продолжал ее гипнотизировать. Когда она повиновалась ему беспрекословно, он мог быть экспансивным и обаятельным. Если же она не делала того, чего он от нее добивался, он становился грубым и начинал угрожать ей:
   – Хочешь, чтобы полиция пронюхала, где ты скрываешься? Хочешь, чтобы они узнали, что ты сделала подпольный аборт? В тюрьму хочешь угодить? Или назад к Сардо? – рычал он на нее как-то весной, вскоре после того, как они закончили работу над календарем.
   – Серж, пожалуйста, не надо. Хватит.
   – Тогда залезай вместе с Терезой в кровать, и довольно скулить!
   Лили уже не чувствовала ни унижения, ни стыда, когда ей приходилось позировать полностью обнаженной. Тереза и Серж относились к этому без всяких эмоций, просто как к работе. Таким же было и отношение других фотомоделей, которые время от времени позировали для Сержа. Скинуть с себя всю одежду для них было не сложнее, чем сбросить туфли. И все без исключения девушки спали с мужчинами. По словам Терезы, это доказывало, что ты уже больше не школьница.
   Но на этот раз все было иначе. На этот раз они снимали фильм. Стояла кинокамера, и в студии были новые мужчины, которых она не видела раньше. Нахмурившись, Лили сбросила вишнево-красную хлопчатобумажную накидку и вспрыгнула на двухспальную кровать, выдвинутую сейчас в самый центр студии и со всех сторон окруженную прожекторами. Серж включил обволакивающую музыку, взобрался на платформу, где стояла камера, снимавшая верхние планы, и принялся командовать оттуда Лили. Она была скованна и держалась напряженно и неестественно. В конце концов он сказал: «Ладно, сделаем перерыв» – и подошел к кровати, на которой, ссутулившись и обхватив руками колени, сидела Лили.
   – Ты сегодня чересчур напряжена, радость моя. Вот что я тебе скажу: набрось-ка ты на себя эту накидку, а я пока согрею тебе молока и добавлю в него малость рому. Это помогает. Ты сможешь расслабиться, малышка. – Он выскользнул в грязную, неопрятную кухню, растолок в порошок три таблетки успокоительного, всыпал их в горячее молоко и добавил туда ром и сахар. С выражением доброго дядюшки на лице, весь сияя, он вошел в студию с чашкой в руках и протянул ее Лили. – А если после этого ты не почувствуешь себя лучше, радость моя, мы на сегодня на этом закончим, – сказал он.
   Выпив смесь, Лили впала в полудремотное состояние и уже ничему не сопротивлялась.
   – Ущипни ее, Тереза, не давай ей заснуть! Ну, девочки, а теперь начинайте. Тереза, начинай с ее сисек.
   Лили лежала распростертая на постели и не шевелилась. Тереза мягко стащила с нее красную накидку и вытянула ее из-под Лили, потом принялась поглаживать и ласкать ее груди. Почти не осознавая, что происходит, Лили вяло сопротивлялась, пыталась оттолкнуть ее, но руки почему-то перестали ее слушаться, как будто они были без костей. Тереза отвела ее руки назад, ей за голову, и наклонилась ртом к левой груди Лили.
   – Великолепно! Теперь залезай ты, Карл. – Здоровенный детина, стоявший до сих пор облокотившись о стену, расстегнул кожаный ремень, скинул с себя десантную куртку и джинсы и направился к кровати. – Не спеши, Карл, не спеши. Я хочу, чтобы все выглядело так, будто это фильм замедленного действия. Пока заберись только на эту кровать, сядь позади Терезы и подумай о чем-нибудь таком, чтобы у тебя встал. И покажи его. Хорошо, теперь можешь погладить ее по жопе. – Серж был весь в поту. Он и не думал, что на него это подействует так возбуждающе. Черт, если бы не съемочная группа, которая обходится ему в сумасшедшие деньги за каждый час, он бы и сам туда забрался, чтобы не упустить своего. – Так, немного поактивнее. Тереза, перестань лизать ее заросли, оторвись. Пусть теперь Карл ею немного позанимается, сверху. Нет, Тереза, не отключайся, твоя очередь еще придет. Нам надо еще двадцать минут накрутить. Так, теперь подползи к Карлу с той стороны и подставься. Не смей кончать, Карл! Прочитай алфавит в обратном порядке или придумай еще что-нибудь… Теперь медленно сядь. Положи руки на голову Терезе. Хорошо, очень хорошо, посиди так. Теперь твоя очередь, Тереза. Действуй, посмотрим, из чего он сделан. Отлично! А теперь, Карл, медленно развернись и вонзись в Лили изо всех сил! Покажи, на что ты способен.
   Лили громко вскрикнула и повернула перекошенное, испуганное лицо к камере.
   – Хорошо, очень хорошо, у зрителей от восторга штаны будут мокрые, – мурлыкал довольный Серж.

   После этого на всех снимках Лили отчетливо появилось выражение опустошенности и обреченности, знакомства с мерзкой стороной жизни и усталого смирения с ней.
   В конце концов, куда могла она пойти? Что иное умела она делать? Как бесконечное количество раз напоминал ей Серж, она не имела никакой специальности и годилась разве что в мелкие воришки или в помощники продавщицы, да и туда бы ее не взяли, потому что у нее не было опыта работы. Она грызла пальцы от злости, но понимала, что Серж говорит правду. Но когда Серж не заставлял ее заниматься этими унизительными вещами, он бывал добр, покупал ей то, что она просила, – конфеты, журналы о кино, пластинки, туфли на высоких каблуках, новую одежду. Он водил ее в кино, в рестораны, на разные вечеринки, хотя последние ее не очень интересовали. Ей не нравились те специфические, долгие и слегка презрительные взгляды, которые искоса бросали на нее мужчины, и она была рада, что Серж никогда не оставлял ее одну. Он постоянно следил за тем, чтобы она была где-то рядом, неплохо обращался с ней; и по крайней мере ей не надо было сейчас вставать в пять утра, чтобы расшивать чьи-то ночные рубашки.
   Наслаждаясь тем новым и незнакомым, тем приятным, что она обрела в настоящем, Лили никогда не думала о прошлом. Она старалась никогда не задумываться и о будущем. Теперь она была даже рада, что настоящая мамочка уже никогда не сможет разыскать ее; потому что, когда она вспоминала эту свою мечту или же когда ловила себя на том, что старается вспомнить Анжелину или Феликса, ей приходилось признаваться самой себе в том, что она стыдится своей нынешней жизни. Но как еще она могла бы жить?
   Постепенно Лили стала создавать вокруг себя нечто вроде психологической защитной скорлупы. Она делала вид, что ей все равно, притворялась, что ей ничего не стоит сниматься в этих омерзительных и постыдных фильмах. Эта защита позволяла ей как-то выносить необходимость лежать обнаженной на постели со странными, рассчитывающими каждое свое движение незнакомыми мужчинами и женщинами самого разного возраста и цвета кожи, но с одинаково жесткими, неприятными лицами – и все это на виду у других незнакомых ей людей, которые работали на съемочной площадке. Она была внутренне готова со спокойной усталостью принять любое унижение, смириться с ним; хотя как-то раз, когда Серж притащил в студию большую овчарку, с Лили вдруг случилась истерика.
   Лили снова припомнились все мелкие детали того бегства по холоду, снегу и грязи, в полной темноте, то жуткое рычание собак и один-единственный тонкий вскрик, перешедший затем в какой-то хлюпающий стон. Она изо всех сил прижалась к Сержу, крича: «Нет! Нет! Феликс, Феликс, помоги мне!» Ее всю трясло, она стучала зубами и работать в тот день уже больше не смогла.
   С большой неохотой Сержу пришлось примириться с тем, что вводить в свои фильмы животных он не сможет. Пришлось ограничиться сценами, где Лили была прикована цепями к стенам подземной темницы – причем стены эти были явно из папье-маше, – где ее пороли кнутом мускулистые лысые боксеры, где пародирующие англичан джентльмены в моноклях надевали на нее наручники или же где Лили, стоя на коленях, целовала и облизывала член кого-нибудь из тех, на кого указывал Серж.
   Серж не испытывал по отношению к девочке ни малейшей жалости или ревности. Он относился к ней так, как отнесся бы к сообразительной маленькой обезьянке: она выполняла нужные трюки, а он за это обеспечивал ей достаточно комфортную жизнь. Он заставил ее подписать пятилетний контракт с фирмой «Сержио продакшнз». Конечно, контракт незаконный, потому что она была еще несовершеннолетней; но ей-то узнать это было неоткуда. «Сержио продакшнз» получала баснословные деньги за грязные, но профессионально сделанные порнографические фильмы, но Лили этих денег не видела. На бумаге «Сержио продакшнз» платила ей четыреста тысяч франков в год – примерно столько же, сколько зарабатывала секретарша в какой-нибудь фирме, – но Серж вычитал из этой суммы пятнадцать процентов как свои агентские комиссионные, еще тридцать процентов за то, что он был ее менеджером, и еще тридцать процентов за еду, одежду и жилье. Таким образом, самой Лили оставалось немного.

   Мужчина, сидевший в глубоком бархатном кресле кинозала одного из частных клубов на Елисейских Полях, повернулся к соседу и шепотом спросил: «Кто эта брюнеточка? Она ведь, по-моему, новенькая, да? Одна из девочек Сержа? Ну, для этого засранца она слишком хороша. Надо ей подыскать засранца получше. Завтра позвоню ему».

   На следующей неделе Серж вызвал Терезу в большой подвал, который он теперь использовал под студию. Декорации и свет устанавливались с необычайной тщательностью, хотя сцена была очень простой: в центре ее находилась глубокая старомодная белая эмалированная ванна, установленная на когтистых лапах в окружении нескольких кадушек с пальмами. Ванну наполнили из шланга теплой водой, а потом налили туда столько шампуня, что пена повисла через край длинными хвостами до самого пола, как сосульки или сталактиты. Включили множество прожекторов, и Серж скомандовал вначале: «Тишина!», потом – «Мотор!»
   Лили делала то же самое, что она делала обычно. Она научилась как бы отделяться от собственного тела. Усилием воли она приказывала себе думать и чувствовать, что ее внешняя оболочка значит для нее не больше, чем старое платье, и поэтому демонстрировать эту внешнюю оболочку – почти то же самое, что демонстрировать, надев их на себя, старые вещи. Настоящая Лили как бы отлетала куда-то далеко от этих чужих и грязных рук, что касались ее тела. На все происходившее здесь она смотрела откуда-то сверху, с очень большого расстояния, ни в коей мере не ощущая себя участницей этих омерзительных процедур. Иногда она просто воображала, будто находится не в студии, а где-то совершенно в другом месте, и так справлялась с унижением и защищала свое еще очень слабое, неоформившееся чувство собственного достоинства.
   После каждых подобных съемок Лили надолго замолкала и замыкалась в себе. Она не произносила практически ни слова до тех пор, пока, вернувшись домой, не залезала в ванну с теплой водой и не просиживала там долго-долго, без света, в ожидании, когда ее душа и тело снова воссоединятся друг с другом. Лили начиталась журналов с разной романтической мутью, которые так любила мадам Сардо, и потому твердо верила в свое будущее и в то, что в конце концов все завершится хорошо. Она отлично знала, как должны оканчиваться истории, подобные переживаемой ею самой. Она ведь сирота, так? И ее беззастенчиво используют, верно? А разве она не переживает сейчас тяжелейшее для себя время, как и все героини романтических сказок, тоже проходившие через разные испытания? И если верить этим историям, то жизнь Лили была сейчас где-то в середине четвертой главы, и до того момента, когда она встретит мужчину своей мечты и для нее начнется вечное счастье, оставалось еще примерно шесть глав. А пока надо терпеть все повороты сюжета этой стандартной мыльной оперы.
   – Мотор! – снова нетерпеливо скомандовал Серж.
   Лили медленно выскользнула из своей белой кроличьей шубки и, обнаженная, вступила в пену. Она тщательно намылила каждую грудь, медленно проводя пальцами по скользкой, блестящей от воды и пены коже. Затем в кадр вошла Тереза, одетая в расстегнутую до пояса мужскую рубашку. Подойдя со стороны задника, она склонилась над ванной и стала длинными, чувственными, ласкающими движениями намыливать тело Лили.
   – Верно, Тереза. Теперь сядь позади нее на край ванны, одну ногу выстави вперед. Лили, глубже в воду. А теперь, Лили, изо всех сил плесни на Терезу так, чтобы у нее насквозь промокла рубашка и проступили соски. Теперь ныряй за спину Лили, Тереза. О боже, весь пол залили, черт побери! А теперь, дорогуши, обычный акт. Вот так, хорошо, очень хорошо. Лили, ради бога, сделай вид, что тебе это нравится. Ты же знаешь, мы все равно будем снимать до тех пор, пока ты не изобразишь удовольствие. Вот так-то лучше. Теперь, Бен, медленно входи в кадр. Сядь сзади на край ванны, ноги опусти в воду, и чтобы член стоял по стойке «смирно». – Сверкая черно-синими мускулами, Бен появился из-за пальм. – Вылезай из ванны, Тереза, и встань сзади него. А теперь, Бен, наклонись и схвати Лили под мышки. Не спеши, медленно, все медленно, ты сейчас предвкушаешь то, что собираешься сделать. Поверни ее спиной вверх. Снимайте крупным планом его руки у нее на жопе и в расщелине. Лили, будь добра, прояви чуть больше интереса. Покорчись как следует от удовольствия, или здорово пожалеешь… Вот так, хорошо, очень хорошо. Теперь, Лили, вставай в воде на колени, а ты, Бен, выпрямляйся. Камера, снимаем этот кадр наездом. Лили, раскрой свои прелестные губки. Бен, въезжай аккуратно, плавненько. Лили, сучка ты этакая, сделай вид, что это твоя любимая конфетка! Так-то лучше! Бен, теперь медленно поднимаешь ее из ванны, садишься на край… Сообрази, куда теперь сунуть твой хер. Медленнее, образина ты черная!
   Сержу удалось отснять три дубля этой сцены, прежде чем пенис Бена объявил забастовку. Сцена была не такой смачной, как то, что они снимали обычно, но Серж и не хотел в данном случае привычной сочности. Его расчет строился на том, чтобы внимание зрителя фокусировалось на самой Лили, а не на том, что она делает. Серж стремился к тому, чтобы сделать сцену милого, привлекательного трахания, а не грязного секса. Пока все шло именно так, как ему хотелось, словно снимается обычный рекламный ролик, посвященный сорту виски или пены для ванны, с той только разницей, что тут ничто не оставлялось на долю зрительского додумывания, воображения, ничто не допускало двойной интерпретации.
   Серж понимал, что снять настоящую кинопробу он не в состоянии. Но он готов был бы прозакладывать на спор свой новый «Мерседес», что снятая сегодня сцена заинтересует больших и серьезных людей. Эта уверенность появилась у него после звонка Циммера. Но Сержа не интересовала перспектива делать лишь порнофильмы. Он хотел сделать из Лили настоящую звезду. Вадим сумел сделать такую звезду из Бардо. Серж лопнет, но выложится полностью и сделает все, чтобы состоялось открытие еще одной звезды – Лили. Он уже договорился о маленькой роли для нее в научно-фантастическом фильме Кристофера Ли, который снимал сейчас в Версале «Трианон». Ничего особенного, она будет там всего лишь одной из охранниц на космическом корабле. Но она увидит настоящую съемочную площадку, то, как делается настоящее большое кино, освоится в этой атмосфере. И, если подвернется шанс, будет готова потом к работе.
   Не «если», поправил сам себя Серж: когда.

   Незадолго перед своим пятнадцатилетием Лили, впервые на законных основаниях, снималась в довольно слабом и сальном фильме, который ставил Лейшнер. На голове у Лили был серебряный картонный шлем, скрывавший ее волосы.
   Автобус студии подобрал ее на улице в пять утра. Он был заполнен сонными, молчаливыми фигурами, сидевшими завернувшись в плащи и пальто. Они выехали из Парижа, проехали Версаль и въехали в расположенный за ним лес. Автобус съехал с дороги, потрясся немного по наезженной колее и наконец остановился на большой поляне, где уже стояло несколько грузовиков и прицепов. Пассажиры выбрались из автобуса и молча побрели к ближайшему из грузовиков. Лили замешкалась на ступеньках автобуса, и какой-то стройный парень в белой шапке для парусных гонок сказал ей:
   – Хватайте кофе, пока дают.
   – А где его дают?
   – Ты здесь впервые? Пойдем со мной. – Он засунул руки в карманы темно-синей куртки, и они направились к грузовику прямо по мокрой траве. Они уже почти подошли, и в этот момент задняя дверь фургона открылась и буфетчик стал раздавать стаканы с кофе и булочки. – На, проснись, – парень протянул ей бумажный стаканчик. – По какой-то непонятной причине кофе здесь всегда хорош. Принести тебе еще? Ты кто, из массовки? Из экипажа космического корабля? А я один из тех цыган, которые увидят падение корабля на поляну. Текст у тебя есть?
   – Нет.
   – А у меня целых три строчки. Роль! Моя первая, поэтому я так и радуюсь. – Он весь просто сиял от счастья. – А потом, я люблю вставать рано и чувствовать себя бодрым и энергичным, когда все еще в полусне и тычутся вокруг грузовика как слепые, когда солнце еще только встает и птицы начинают петь и когда еще никого нет вокруг.
   – Я ненавижу вставать рано. Зачем надо было подниматься в такую рань, если съемки начинаются только в половине девятого?
   – Кто работает в кино, всегда встает рано. К половине девятого абсолютно все должны быть уже готовы. А подготовка может занять до трех часов, хочешь – верь, хочешь – нет.
   – Судя по тому, как ты говоришь, ты не француз.
   – Нет. Мать у меня была из Лос-Анджелеса. Но мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне было пять лет, и меня воспитывала моя французская бабушка. Меня зовут Симон Пуан.
   – А меня Лили. Я осталась без родителей, когда мне было семь.
   – Да, скверно, правда? Лили, а как дальше?
   – Никак. Просто Лили. – Она не стала объяснять, что, сменив к семи годам четыре фамилии, она решила в будущем обходиться вообще без фамилии и звать себя просто Лили. – А где же все звезды? Где Кристофер Ли и мадемуазель Коллинз? – с надеждой в голосе спросила Лили, на ходу дожевывая остатки булочки: вместе с Симоном она уже шла взглянуть на распорядок дня, в котором указывалось, кто из актеров и в какое время должен быть на съемочной площадке.
   – Звезды сидят по своим прицепам, и это их святое место. Никто не имеет права туда заходить, совершенно никто, если его только не вызвали. Свои прицепы есть у режиссера, у костюмерной, у гримерной и у звезд. Все остальные должны обходиться без вагончиков, кто как сумеет.
   – А где режиссер?
   – Сидит в своем вагончике до тех пор, пока все не будет готово к съемкам. Сценарист, распорядитель съемочной площадки и пресс-агент придут не раньше половины девятого. Везет им.
   – Ну, теперь я знаю все, что надо.
   – Все, кроме того, где находится вагончик гримерной. А ты сейчас должна быть именно там. Видишь, в расписании против твоего имени написано: «грим, шесть тридцать». Беги. Грим может оказаться настоящей пыткой, поверь мне. Ты же не хочешь, чтобы тебе в спешке сделали маленькие свиные глазки, а под ними мешки, верно?

   Она снова увидела Симона уже во время обеденного перерыва, когда он принес от грузовика их сандвичи. Симон бросил на траву свою куртку, и они вместе уселись на нее. Он с аппетитом вгрызся в хрустящую булочку; зубы у него были почти как у ребенка – очень маленькие, белые и далеко отстоящие друг от друга.
   – Смотри-ка, что это за идиот гонит «Мерседес» по колее на такой скорости?!
   – Это Серж, мой менеджер. Я с ним живу.
   – A-а… Ну, тогда я смываюсь. – В его голосе не было ни удивления, ни разочарования.

   Месяц спустя вышел календарь с рекламой шин. Сам выход этого ежегодного календаря был заметным событием и обставлялся весьма пышно, процедура презентации готовилась одним из известных режиссеров кино или театра, ее снимал кто-нибудь из самых знаменитых фотографов, а календари коллекционировали, как антикварные издания. Календарь 1964 года, в котором впервые появилось изображение Лили, буквально за одну ночь стал сенсацией. Каждый художественный редактор, каждый директор рекламного агентства и каждый дизайнер стремился приобрести себе по экземпляру; каждый шофер грузовика вешал у себя в кабине ее снимок и глазел на него; каждый школьник мечтал о Лили, да и многие из их отцов тоже. За две недели весь тираж календаря был распродан, его перепродавали по цене, в восемь раз превышавшей первоначальную. Тираж второго издания составил уже четверть миллиона и разошелся так же быстро, как и первый выпуск.
   Практически за день Лили стала не просто известной, но скандально известной. Она не могла появиться на улице, чтобы не оказаться немедленно узнанной.
   Одним из преимуществ ее низкой самооценки и еще только зарождающегося чувства собственного достоинства, как обнаружила Лили, оказалось то, что ей не составило особого труда не обращать никакого внимания на собственный образ сексуальной, крутой и многоопытной маленькой потаскушки.
   Серж научил ее, как нужно – обязательно шепотом – говорить журналистам, что она сирота. Если ты сирота, втолковывал он ей, это добавит тебе известности. Сиротка всегда вызывает у людей сочувствие и расположение к себе. Лили никогда не должна была больше нести всякую околесицу насчет своей таинственной «мамочки». Во-первых, это разрушало бы тот ее образ, который начал выстраивать Серж. А во-вторых, он вовсе не хотел, чтобы завтра же появилась сотня чокнутых бродяжек, которые бы объявили себя «мамами» Лили и попытались бы оттяпать в свою пользу половину ее доходов.
   После успеха календаря стали продаваться и те ее снимки, что были сделаны еще раньше. А порнофильмы с ее участием перепродавались на черном рынке по таким ценам, на фоне которых доходы Сержа казались уже неприлично ничтожными. Он консультировался с юристами и бухгалтерами, обсуждая с ними те налоговые преимущества, которые предоставляли Андорра, Джерси или Монако или же регистрация компании на Каймановых островах или на Багамах, в Панаме или Мексике. Он выяснял, что выгоднее: выплачивать ли деньги голландским юристам, чтобы они переводили их на закрытые номерные счета в швейцарских банках, или же платить швейцарским адвокатам, которые могли бы организовать общество, выступающее в роли представителя крупнейших кинозвезд.
   «За» и «против» всех этих идей и планов, размеры гонораров и комиссионных с Лили никогда не обсуждались, потому что она не владела никакими авторскими правами и никакой собственностью. Она работала по контракту с «Сержио продакшнз», а значит, полностью принадлежала Сержу. На долю самой Лили доставались лишь сальные ухмылки, плотоядные взгляды да сплетни. Их было столько, что справиться с ними было выше ее сил. И потому каждого, кто попадался на ее пути, она стала встречать с настороженностью и недоверием.
   А что еще ей оставалось делать?

33

   Однажды, вскоре после того, как исполнилась третья годовщина свадьбы Пэйган, теплым весенним днем 1965 года Кейт и Пэйган сидели в саду и играли в какую-то детскую карточную игру.
   – Бастеру не очень нравится в Лондоне, – сказала Пэйган, тасуя карты. – Он все еще скучает по Корнуоллу, бедняжка. Честно говоря, и я тоже скучаю. – Они начали новую игру. – Я тебе не рассказывала, что Кристофер крупно поговорил с мамой? Они как-то сидели в библиотеке и разговаривали такими тихими, вежливыми и противными голосами. – Шлеп! Карта с треском легла на стол. – И вдруг: бах-трах-тарарах! – и на следующий день мы все вместе отправляемся к адвокату в Сент-Остелл. – Шлеп! – Вот тебе!.. Кристофер заявляет адвокату, что он бы никогда не допустил того, чтобы моему попечителю было позволено сдать мою собственность в аренду самому себе. Хотя я-то сама ни минуты не сомневаюсь, что мамочка представила в свое время это дело адвокату совсем не в таком ключе. Он считал, что она просто управляет имением в мое отсутствие, и он даже понятия не имел… – Шлеп! —…о существовании и содержании ее завещания. Его составил для нее какой-то мошенник в Лондоне. Вот тебе еще разок!.. Так вот, за десять фунтов пошлины… – Шлеп! – Ах ты корова!.. За десять фунтов пошлины я приобрела право выкупить после смерти мамы все ее акции оздоровительного центра по номиналу. А еще за десять фунтов я… – Шлеп! – Вот черт!.. Я получила право выкупить все акции Селмы в случае ее смерти по текущей их стоимости. Опять не моя карта!.. Понимаешь, что это означает? Это означает, что Селма… – Шлеп! – Спасибочки!.. Не сможет наложить свою лапу на Трелони, если мамочка сыграет в ящик. И если я их обеих переживу… – Шлеп! – …то в конце концов я получу назад все имение и еще оздоровительный центр в придачу.
   – Но это же великолепно! – воскликнула Кейт. Шлеп! – Ого, какая гора пик и бубен! Спасибо тебе.
   – Опять ты выиграла, корова! – проговорила Пэйган. – Ну да ладно, порадуйся. А то я хочу просить твоей помощи в одном деликатном деле.
   – Что опять стряслось? – спросила Кейт.
   – Я сделала для себя два вывода, – принялась объяснять Пэйган, – и в обоих случаях нужна твоя помощь. Во-первых, я люблю Кристофера гораздо больше, чем выпивку. А во-вторых, я люблю его так сильно, что, если он умрет, я этого не перенесу. Умереть, как ты знаешь, он может в любой момент, и тогда у меня после него ничего не останется. Я имею в виду – не останется ничего от Кристофера. То есть я хочу от него ребенка. Даже если это его убьет, я хочу ребенка от Кристофера.
   – А разве ты не можешь воспользоваться… э-э-э… искусственным оплодотворением?
   – Нет, конечно! Терпеть не могу ничего искусственного! Я хочу, чтобы наш ребенок был зачат в акте любви, даже если этот акт станет для нас последним.
   Кейт была шокирована безжалостностью Пэйган и ее логики:
   – Несмотря на все предупреждения врача?
   – Несмотря на все предупреждения врача, дорогая. Так вот, я хочу, чтобы ты помогла мне соблазнить Кристофера, потому что я знаю, что сам он никогда на это не согласится. – Кейт от удивления не могла вымолвить ни слова. – Я хочу, чтобы ты помогла мне вычислить мой самый опасный период. Обычно всегда вычисляют самый безопасный период, а мне нужно прямо противоположное: определить период наиболее опасный, когда зачатие наиболее вероятно. Мне надо, чтобы ты меня контролировала, потому что я ужасно плохо считаю. А такая возможность представится мне только один раз.
   – А если одного раза окажется недостаточно?
   – Но ведь тогда его оказалось достаточно, помнишь? В Швейцарии. Один-единственный раз – и появилась эта очаровательная малышка.
   – Давай не будет об этом говорить, а то я зареву.
   Они обе тяжело вздохнули.
   – Я была в консультации, – продолжала Пэйган. – Мне объяснили, как составлять график, и дали специальный градусник. Я каждое утро буду мерить температуру, но я хочу, чтобы график вела ты. Я сама обязательно забуду его где-нибудь на камине или на столе, и тогда Кристофер наткнется на него и все поймет. Когда температура чуть-чуть упадет, значит, скоро начнется овуляция. После овуляции она повышается на несколько долей градуса и держится так до начала месячных. Поэтому действовать надо будет, когда температура снизится. В консультации сказали, что прежде, чем начинать активную ночную жизнь, лучше на протяжении двух-трех месяцев понаблюдать за всеми особенностями своего цикла.
   Поначалу Кейт крайне не понравилась вся эта затея, и она отказалась участвовать в ее осуществлении, но в конце концов Пэйган удалось уговорить ее. Теперь каждое утро, как только Кристофер уезжал в институт, Пэйган звонила подруге и говорила ей свою температуру. На протяжении первых двух месяцев после того, как они начали эти наблюдения, они не замечали особой разницы, но на третий месяц настал момент, когда у них не было никаких сомнений: температура упала.
   На четвертый месяц, в тот благословенный день, когда и луна была в нужной четверти, и градусник со всей определенностью качнулся вниз, Пэйган, расчетливая и целеустремленная, как тигрица, приготовилась соблазнять своего законного супруга.
   На следующее утро она докладывала Кейт, как все прошло:
   – Я помчалась в магазин, дорогая, и купила немного семги, пирог с дичью и настоящей деревенской черной смородины. Потом включила отопление на максимум. А когда он вернулся с работы, я сидела и ждала его в розовой кисейной арабской ночной рубашке, под которой ничего не было. К его приходу я уже открыла бутылочку «О’Бриона» 1959 года и, как только он уселся за стол, дала ему большущий стакан мятного коктейля. Чистый бурбон, а в него кладешь немного мяты, смешанной с разведенным сахаром. Аромат был просто божественный! «Как ты думаешь, – спросила я его, – достаточно крепко? Ты ведь знаешь, сама я не могу определить». Дорогая, там было шесть столовых ложек чистого бурбона, но это было совершенно незаметно из-за мяты с сахаром. Все остальное было уже легко. К сожалению, все произошло очень быстро, так что особого удовольствия я не испытала. Ты себе не представляешь, как он потом рассердился. Правда, он старался сдерживаться, чтобы давление не подскочило слишком сильно.
   Как ни странно, но она действительно забеременела. Кристофер, преодолев первоначальный гнев и свыкнувшись с происшедшим, был теперь чрезвычайно доволен и счастлив. Пэйган, забравшись как-то к нему на колени – хотя она была для этого великовата и тяжеловата, – говорила о том, что обязательно хочет девочку, «такую очаровательную малышку с огромными карими глазищами». Кристофер расхохотался:
   – Ну, такой у тебя не будет, дорогая.
   – Почему?
   – Потому что и у тебя и у меня голубые глаза. А если оба родителя голубоглазые, у них по законам генетики не может быть ребенка с карими глазами.
   – Что значит «по законам генетики»?
   Он привлек ее к себе и принялся гладить ее темные, с красноватым отливом волосы.
   – В ядре каждой клетки человека есть два набора генов, по одному от каждого из родителей. В зародыше оба эти набора соединяются вместе и предопределяют наследственные черты ребенка. – Кристофер провел пальцем по бровям Пэйган, разлетающимся в стороны, как два крыла. – Так вот, если говорить о тех генах, которые определяют цвет глаз, то голубоглазый ребенок рождается только в том случае, если у обоих его родителей глаза тоже голубые. Ген, определяющий голубой цвет глаз, относится к тому типу генов, которые называются рецессивными, то есть отступающими при взаимодействии с другими генами. Это значит, что если у одного из родителей карие глаза, а у другого – голубые, то у ребенка обязательно будут карие и никогда не будет голубых. А еще это значит, что если у обоих родителей глаза чисто голубые, то у их ребенка глаза тоже будут только голубыми. Ребенок с карими глазами у них родиться не может.
   – А с ореховыми?
   – Ну, разумеется, могут быть разные оттенки. Глаза могут быть зеленовато-голубые или светло-карие. Есть небольшая вероятность того, что прорвутся вдруг гены кого-нибудь из дальних предков, хотя это очень маловероятно. Но этого никогда не бывает, если оба родителя имеют одинаковый и чистый цвет глаз. – Он слегка потянулся и поцеловал Пэйган в бровь. – Генетически невозможно, чтобы у двух чисто голубоглазых людей родился бы ребенок с чисто карими глазами. – Пэйган закрыла глаза и прижалась к его груди. – Так что, раз у нас с тобой голубые глаза, мы своему ребенку передадим только голубые гены. И твоя малышка, дорогая, будет голубоглазой. Надеюсь, она будет во всем похожа на тебя.

   Девочка, которую назвали Софией, родилась летом 1966 года. Пэйган оказалась на удивление отличной матерью. Вся ее неаккуратность и разбросанность исчезли мгновенно. Это страшно удивляло Кейт до тех пор, пока она как-то не увидела Пэйган, игравшую на ковре с Софией. Понаблюдав немного за подругой, Кейт поняла, что Пэйган относится к своей дочери точно так же, как она относилась к животным: с гораздо большими вниманием и любовью, чем к людям, особенно взрослым.
   Кейт, естественно, попросили быть крестной матерью.
   – Послушай, дорогая, – говорила ей Пэйган, – для меня все это очень серьезно. Надеюсь, в моей жизни больше не будет никаких катастроф. Но я хочу, чтобы ты была такой крестной, к которой София могла бы всегда прийти за помощью и поддержкой. Я хочу, чтобы ты всегда и во всем была ее союзницей, была бы на ее стороне, будет она того заслуживать или нет. Откровенно говоря, дорогая, я хочу, чтобы у нее было то, чего не было у меня самой, когда мне это было так необходимо.
   Кейт согласно кивнула, на лице у нее было написано серьезное и торжественное выражение.
   Она подарила Софии нитку переливающегося изящного жемчуга. Пэйган, как и следовало ожидать, заявила:
   – Пожалуй, я ее пока поношу. Жемчуг теряет блеск, если его не носят и он не соприкасается с теплой кожей. Какой смысл, если нитка будет лежать в банке.
   Сейчас казалось уже совершенно невероятным, чтобы Пэйган когда-нибудь снова начала пить. Тем не менее она продолжала каждую неделю посещать собрания в обществе «Анонимные алкоголики». Теперь она уже понимала, что, если она хочет избежать новой фатальной ошибки, эти встречи должны стать неотъемлемой частью ее жизни, и теперь уже навсегда.

Часть седьмая

34

   Весной 1956 года исполнилось четыре года с тех пор, как Кейт сбежала из Каира. Вернувшись домой, первую неделю она прорыдала, постоянно чувствуя у себя за спиной вспыльчивость, гнев и разочарование отца, ходившего по дому с плотно поджатыми губами. Кейт понимала, что ей надо уехать из дома, уехать куда-нибудь подальше от отца. Нужно было придумать какой-то предлог, чтобы переехать жить на Уолтон-стрит. Она не хотела оказаться связанной постоянной работой и потому решила стать свободной переводчицей. Французский язык у Кейт был не в очень хорошем состоянии – и она, и Пэйган, и другие ученицы мало чему научились в «Иронделли», – и потому Кейт записалась на курсы интенсивного изучения языка при Берлитцевской школе, что на Оксфорд-стрит. Это позволило ей сбежать из псевдогригорианского Гринвэйса в свою квартирку, что располагалась в старом небольшом доме, выстроенном в настоящем григорианском стиле, на Уолтон-стрит.
   Работу себе она находила легко. Работала она быстро и аккуратно, переводила точно, и потому литературный агент на Моткомб-стрит охотно давал ей столько переводов, сколько она брала сама. Она же старалась не перегружаться, чтобы работа не мешала личной жизни. Хотя отец выдавал ей ежемесячно некоторую сумму на расходы, через полгода после того, как она начала работать, Кейт уже вполне могла бы обходиться и без этой суммы.
   Она пыталась начисто выбросить Роберта из памяти. Она снова начала встречаться со старыми друзьями и быстро поняла, что если у тебя плохое настроение, то ни в коем случае нельзя ни сидеть дома, ни оставаться в одиночестве. Поэтому в таких случаях она обычно отправлялась гулять и бродила по всему Лондону, совершенно одна – чего ей никогда не разрешалось делать в детские и подростковые годы. Она смешивалась с толпой молодых и грязных иностранцев, что обосновались вокруг обелиска на Пикадилли. Она любила посидеть среди каменных львов и фонтанов на Трафальгарской площади, сходить в Национальную галерею, где она могла часами сидеть в тихом и спокойном зале у полотен Моне.
   С тех пор как Кейт уехала из Каира, у нее появилось такое чувство, будто какая-то часть ее внутреннего «я» то ли омертвела, то ли оказалась отсеченной. Потому, что она была единственным ребенком в семье, а еще и потому, что отец постоянно грубил ей и оскорблял ее, она всегда была застенчивой, неуверенной в себе и чувствовала себя одинокой. Но теперь в дополнение ко всему этому у нее появилось еще и ощущение какой-то потери. Понять этого она не могла.
   Что, собственно, она потеряла? Во всяком случае, не девственность: с ней Кейт рассталась задолго до того, как познакомилась с Робертом, и к тому же это оказалось совсем не таким мелодраматическим событием, каким его обычно изображают. Она уже и не плакала больше по Роберту, хотя ей было больно узнать, что тот женился на Пэйган.
   Но это все осталось в прошлом, в далеком прошлом. К тому же нельзя сказать, чтобы вокруг нее не было мужчин, способных отвлечь ее от этих переживаний. Кейт была знакома с массой симпатичных парней, и у нее фактически не было таких периодов в жизни, когда она бы не имела какого-то романа, то более, то менее продолжительного, или просто не испытывала бы внезапный прилив чувств к совершенно незнакомому человеку, которого она случайно увидела в автобусе. Она знала, что по природе она натура чувственная; знала, что ей нравится прикасаться к мужскому телу и нравится, когда мужчина прикасается к ней. Почти в каждом встречавшемся ей мужчине она находила нечто привлекательное, нечто заслуживающее интереса и страсти. Она не понимала, однако, но страстно желала понять, почему те двое, всего лишь двое мужчин, к которым она сама была неравнодушна за всю свою жизнь, отвернулись от нее.
   Почему?
   Кейт говорила себе, что она человек послушный, верный, преданный, доверяющий и сам заслуживающий доверия, правдивый. Ну, почти всегда. Так в чем же дело? Что в ней не так? Почему она все время получает по зубам?
   – Почему? – спросила она однажды у Максины, приехавшей в Лондон за покупками. Они сидели на полу, на плетеном пурпурном коврике, глядя на бледно-голубое пламя газовой горелки, и попивали какао.
   – Может быть, ты слишком быстро уступаешь? – предположила Максина. – Да нет, глупышка, конечно, я говорю не о постели. Но может быть, ты слишком сильно хочешь любви, хочешь быть любимой, слишком привязываешься, слишком боишься оставаться одна. – Она подула на чашку, чтобы остудить ее. – Из всех, кого я знаю, Кейт, ты больше всех нуждаешься в любви. Это видно. И поэтому, если тебе покажется, будто ты ее встретила, ты вся кидаешься на мужчину, словно щенок. – Она коснулась содержимого чашки кончиком языка и быстро отдернула его. – Может быть, тебе стоит быть более сдержанной, не раскрывать сразу своих чувств. Мужчины больше ценят то, что трудно достается. А с Франсуа, насколько я помню… ты же просто бросилась на него. Расстелилась перед ним на виду у всех, и на тебе просто было написано: «Добро пожаловать!» Вот, как мы говорим во Франции, он и вытер об тебя ноги.
   – Ну, эмоционально я была честной, – сказала Кейт.
   – И дорого заплатила за этот приятный самообман и отсутствие самоконтроля, – с типично галльским цинизмом ответила Максина. – Если тебя трудно добиться, если для того, чтобы заполучить тебя, мужчине приходится и поразмышлять, и поволноваться, и затратить время и усилия, тогда он, безусловно, убедит себя в том, что ты – нечто особенное и желанное.
   – Намеренно притворяться, что тебя трудно добиться, – это скверная игра, – возразила Кейт. – И к тому же психологически это что-то искусственное, ложное.
   Максина пожала плечами.
   – Ну так придумай какое-нибудь другое название. – Она снова подула на горячее какао. – Мне кажется, тебе не хватает умения отказывать. Я вполне могу представить тебя жертвой каких-нибудь настоящих подонков, если ты не изменишься.
   – Но все это не объясняет, откуда взялось у меня ощущение потери. Я ведь даже почти совсем не думаю об этих двух негодяях, которые меня бросили. Ни один из них, слава богу, мне не нужен. Но я хочу понять, откуда идет это чувство потери. Если не от них, то откуда?
   Максина осторожно отпила из чашки.
   – Кейт, ты будешь смеяться, но мне кажется, что ты потеряла способность доверять. Ты больше уже не веришь людям. Нет, мне ты веришь; может быть, ты больше не веришь только мужчинам?
   Кейт была создана для того, чтобы влюбляться во всевозможных негодяев. Не зная и не понимая этого, она переносила во взрослую жизнь то, чему научилась в детстве, сидя на коленях у отца: Кейт ловилась на том, что ее отвергали. Стоило только мужчинам начать ее критиковать, как она немедленно влюблялась в них. А влюбившись, легко ложилась с ними в постель. Однако оргазма при этом никогда не испытывала и никогда не осмеливалась сказать им об этом. И потому Кейт изображала оргазм.
   Но она вечно боялась, что мужчина об этом догадается и уйдет от нее, если решит, что она фригидна. Поскольку Кейт постоянно опасалась, что может оказаться отвергнутой, у нее никогда не получалось с любовником честных взаимоотношений. Одержимая своими поисками и при этом нервничающая и недоверчивая, она чувствовала себя настолько неуверенно, что, едва только возникал хотя бы малейший намек на возможность оказаться брошенной, Кейт немедленно сама уходила от мужчины или выталкивала его из своей жизни.
   Но, хотя в области самых интимных взаимоотношений она всегда была внутренне напряжена и как бы постоянно оборонялась, выставляла защитные иголки, убедиться в этом можно было, только очутившись с Кейт в постели. Пока же она оставалась одетой, от нее исходила аура мощной сексуальности, притягивавшая к ней толпы восхищенных мужчин. Сама Кейт не считала себя привлекательной. И поскольку ей представлялось, что тем мужчинам, которых она любит, она кажется непривлекательной, ее начало преследовать убеждение, что ни один по-настоящему стоящий мужчина никогда не сможет ее полюбить.
   Такой вывод, однако, необходимо было проверить.
   Тот классический тип мужчины, который готов появиться в жизни женщины лишь на одну ночь, заводит с ней отношения, только когда он полагает, что эта женщина сама и не стремится к большему. Классический же тип женщины, соглашающейся на формулу «переночевал и ушел», обычно с надеждой, но безуспешно занят поисками своего Прекрасного Принца и испытывает из-за этого чувство непреходящей вины. Многие женщины воображают, будто неразборчивость в связях приносит массу побед и удовольствия. Возможно, это и так, если им при этом попадаются мужчины из тех, кто любит откусить от каждого печенья в коробке. В отличие от мужчин, однако, женщины редко бывают неразборчивыми в связях, если с их любовной жизнью дома все обстоит благополучно. Неразборчивый в связях мужчина опасается, как бы ему чего не упустить. Неразборчивая же женщина обычно ищет кого-то или что-то и, как это ни грустно, обычно не находит.
   Именно такой и была Кейт, являвшая собой классический случай потенциальной нимфомании. Так продолжалось вплоть до предновогоднего бала, который проходил в бальном зале Центра искусств в Челси. Здесь, среди кружащихся в воздухе надувных шаров и летящих лент серпантина, в толпе, где смешались настоящие и мнимые художники, Кейт встретила первого в своей жизни Человека Искусства. Звали его Тоби, ему было двадцать восемь лет, он был архитектором и занимался проектированием больниц, и он только что стал младшим партнером в той фирме, где работал. Тоби представил Кейт в возвышенных богемных кругах, в которых вращался, и его друзья показались ей приятной переменой после уже порядком приевшихся офицеров и занудливых биржевиков. Даже более того: люди из мира искусства произвели на нее немалое впечатление. Они казались уставшими от всего на свете, ругали все и вся, что не выделялось безукоризненностью линий и пропорций, а заодно и все то, до чего первыми додумались не они. Поднимая бокал с коктейлем, они, прежде чем сделать глоток, долго крутили его в руках, подозрительно вглядываясь в форму бокала. Есть они могли только с абсолютно белых, без всякого рисунка, фарфоровых тарелок.
   – В ту ночь, когда я впервые легла с Тоби, – рассказывала Максине счастливая Кейт, уже успевшая до этого пересказать ей все наиболее интимные подробности, – выглядело все так. Вначале с матраса мандаринового цвета, который лежал прямо на полу, выкрашенном в черный цвет, он снял три большущие черные подушки и положил их на стул, сплетенный из черных кожаных ремней. – Сидя на полу перед камином, Кейт обвила колени руками и продолжала рассказывать голосом, в котором сквозили мечтательные нотки: – И никакой другой мебели в комнате не было. – Она положила голову на колени и заговорила снова: – Потом он пошел на кухню, встал на табуретку и достал из посудного шкафа на стене два шерстяных одеяла. Потом нагнулся и откуда-то из-под раковины вытащил две черные спальные подушки. А затем просто бросил все это кучей на матрас. – Она испустила долгий и страстный вздох. – После этого он снял с себя джинсы и улегся читать какой-то архитектурный журнал. У него ужасная лампа: знаешь, один из этих хромированных раздвигающихся светильников, которые торчат из стены так, будто подглядывают тебе через плечо. А потом он взглянул на меня снизу вверх и стал критиковать мои трусики.
   – Потрясающе, – вежливо отреагировала Максина, а про себя подумала: «О господи, неужели очередной мерзавец?»
   Кейт полностью попала под влияние Тоби. Он говорил ей, как одеваться, какой у нее должен быть внешний вид, что должна она думать и чувствовать, как себя вести. Когда он как-то отчитал ее в присутствии Максины за неряшливость, неуклюжесть и неповоротливость, Кейт не только совершенно серьезно восприняла его слова, но и, к удивлению Максины, пообещала ему, что постарается исправиться.
   Кейт была в восхищении от самоуверенности Тоби и полностью разделяла его весьма высокое мнение о самом себе. По-прежнему готова стелиться, как половая тряпка, и еще быть при этом счастлива, что об нее вытирают ноги, подумала о Кейт Максина. Она, однако, не могла не признать, что, хотя Тоби и не очень красив внешне, он достаточно остроумен и с ним интересно; он был явно умен и страстно увлечен своей работой. Как-то раз, когда они сидели на светлом буковом полу и слушали изящную, сложную, как звуковое кружево, токкату для клавесина, Тоби попробовал объяснить суть своей работы Максине.
   – Самое скверное при проектировании больниц то, что этот процесс может иногда довести до полного отчаяния, – говорил Тоби, смешивая кампари в стакане из простого стекла. – Работаешь не на одного клиента, а на целую их кучу. Это и врачи, которые не желают как следует вдумываться в те планы, которые им показываешь; и старшие медсестры, и местные отделы здравоохранения, а еще и министерство здравоохранения. – Он поднял стакан, заполненный красной жидкостью, и посмотрел его на свет. Какой все-таки удивительно красивый цвет! – Люди в местных отделах и министерстве старомодны и консервативны, головы у них забиты предрассудками, и они совершенно не желают даже прислушаться к новым идеям. Они мне говорят, что я должен «экономить». Но это означает, что мы с самого начала будем проектировать тесные и переполненные больницы.
   – Все это так сложно, – вежливо ответила Максина.
   «Наконец-то среди подруг Кейт объявилась хоть одна, обладающая здравым смыслом», – подумал Тоби.
   Кейт слушала их разговор и млела от удовольствия. Ей нравилось слушать, как Тоби говорит о своей работе, нравилось приходить к нему в контору, в выкрашенную в белый цвет комнату, где стояли наклонные чертежные доски и повсюду валялись большие листы чертежей и планов. В отличие от врачей, она научилась их читать легко и быстро.

   Но Кейт не осмеливалась разрешить Тоби переехать на Уолтон-стрит, опасаясь, что ее отец может лопнуть от ярости. «В таком случае, наверное, нам придется пожениться», – высказался Тоби практично и без всякой романтики, и глаза у Кейт опять заблестели.
   Кейт Харрингтон. Миссис Тоби Харрингтон. Миссис Харрингтон.
   На этот раз изысканно ограненного бриллианта ей не преподнесли. Кейт с трудом получила даже обручальное кольцо: Тоби считал обручальные кольца буржуазным пережитком и заурядным символом того, что человек, носящий такое кольцо, является собственностью другого человека. Наконец его с трудом удалось убедить, и он неохотно согласился купить подержанное золотое кольцо, по периметру которого были выбиты маленькие сердечки. По-видимому, предыдущая владелица кольца была женщиной чрезвычайно нервной: с одной стороны сердечки были почти стерты от того, что кольцо непрерывно вертели на пальце.
   На свадьбу из Эссекса приехала мать Тоби. Вдова майора Хартли-Харрингтона была крупной и бесцеремонной женщиной с мускулистыми ногами и таким большим носом, что она наверняка постоянно видела перед собой его кончик. И, хотя она была одета в синее шелковое платье, легко чувствовалось, что она привыкла носить твид и что ум ее больше всего занят сейчас тем, не пропадут ли там дома собаки в ее отсутствие. Удивительно, но она почти все время молчала; во время скучнейшей церемонии официальной регистрации брака постоянно шмыгала носом и поправляла мех, съезжавший у нее вниз по плечам. Было совершенно очевидно, что она не испытывает никаких иллюзий на тот счет, будто обзаводится теперь дочерью.
   За торжественным обедом, устроенном в ресторане «Конно», она немного оттаяла, но потому, что выпила вина, а вовсе не от внезапно вспыхнувшей симпатии к невестке. В середине обеда отец Кейт, который до этого на протяжении получаса пытался разговорить мать Тоби и был вынужден в конце концов признать, что ему попался крепкий орешек, постучал ножом по бокалу и в наступившей тишине заявил, что он не умеет произносить речей; что то, как станут жить молодые, – их собственное дело; что он понимает, конечно: сегодня все делается не так, как раньше, и это не означает, что делается оно непременно лучше; но что молодые не могут жить в какой-то темной норе, и поэтому он в качестве свадебного подарка купил для них весь дом на Уолтон-стрит.
   Кейт заключила отца в объятия и заплакала от счастья.
   После этого заявления атмосфера за столом стала раскованней и оживленней, чаще вспыхивал веселый смех. Прямо после обеда молодая пара отправилась проводить медовый месяц в Милан, где проходила очередная выставка «Триеннале» и где Тоби мог разругивать в пух и прах любые проекты, сколь бы высокими международными наградами они ни были отмечены, если эти проекты не укладывались в его стандарты и представления.

   Поначалу они были счастливы.
   Старая квартирка Кейт, располагавшаяся в полуподвале, была освобождена от всего, что в ней находилось, выкрашена белой краской, отделана панелями из пробкового дерева и превращена в контору и кабинет Тоби. Здесь всегда было полно его друзей: они приходили целыми группами, часто без всякого предупреждения, чтобы поесть и поговорить о своей работе, о которой они могли рассуждать до еды, во время и после нее.
   Кейт все это очень нравилось.
   Первый этаж небольшого дома по Уолтон-стрит был тоже расчищен от всего, что там было. Все стены, потолки и оконные рамы были выкрашены в скучный шоколадно-коричневый цвет, полы покрыты белыми виниловыми плитками, на которых оставался отчетливым отпечатком каждый сделанный по ним шаг, появилась масса светильников, дающих узкий направленный пучок света, а с лестницы были сняты перила. С одной стороны «жилой зоны» были вытянуты в ряд три метра кухонных шкафов и оборудования, скрытые за специальным экраном типа жалюзи, сделанным из сосновых дощечек. Так что если вдруг оказывалась нужна чайная ложка, то, чтобы ее взять, приходилось всякий раз отодвигать назад этот тяжелый экран. Вся стена напротив «кухонной зоны» была завешана полками, на которых стояли книги, бутылки, зрительно подходящие сюда цветы – например, пучок маргариток в банке из-под джема или роза на длинном стебле, воткнутая в химическую колбу, – и собранная Тоби коллекция старых потрепанных детских игрушек времен королевы Виктории. Металлические стулья и кресла для дома Тоби спроектировал сам. Некоторые из них были похожи на сиденья от трактора, другие были сделаны из спутанной, переплетенной проволоки. «Жополовки какие-то», – пробормотал отец Кейт, увидев их и размышляя про себя, что весь дом выглядит каким-то голым: когда к ним приходили ее родители, Кейт снимала и прятала вырезанные из дерева безнравственные африканские изображения и такие же по духу гравюры Обри Бердсли, отпечатанные частным образом.
   По вечерам Кейт была счастливой хозяйкой и старалась изо всех сил, ублажая клиентов Тоби, нужных и полезных ему людей, журналистов, пишущих по вопросам архитектуры, и работавших вместе с Тоби его коллег. Кейт нравилось учиться готовить для них. После нескольких катастроф, обычных, если обед готовит вчерашняя невеста, – когда сгорает дочерна жаркое или ветчина оказывается пересоленной, потому что накануне, перед тем как готовить, ее забыли замочить, – Кейт открыла для себя поваренные книги, написанные Элизабет Дэвид, и начиная с этого момента только яйца всмятку к завтраку подавались в их доме без чеснока. В качестве рождественского подарка она попросила Тоби купить ей ручную мельницу для соли и – в «Фортнаме» – банку маринованного гуся. Гуся она подала к столу на второй день Рождества, когда пришли ее родители. Слишком жирный, подумала ее мама; но ничего, это увлечение странными кулинарными рецептами пройдет, как только у дочери появится ребенок.
   Целуя Кейт на прощание на крыльце ее дома, отец мужественно сказал: «Обычно мне не нравится иностранная пища, какая-то она всегда испоганенная. Но должен сказать, девочка, что на сей раз все было очень вкусно».
   Это оказались последние слова, которые Кейт от него услышала.

35

   На следующий день отец Кейт, меняя электрическую лампочку на лоджии, ухитрился получить несильный удар током. От неожиданности он упал с лестницы спиной на каменный пол и сломал шею. Когда мать Кейт нашла его, он был уже мертв.
   Кейт проплакала целую неделю и не могла понять, почему она ревет: она ведь терпеть не могла вспыльчивость отца и его деспотизм. Она никогда не забудет те страхи, что пережила из-за отца в детстве, – страхи, которые заставляли ее дрожать и грызть ногти.
   После похорон Кейт стала молчаливой, в ней чувствовалось постоянное внутреннее напряжение. Так продолжалось вплоть до конца месяца, когда, к облегчению Тоби, к ним приехала погостить Максина. Кейт налила себе кампари, села, скрестив ноги по-турецки, на сине-зеленый финский коврик из длинношерстной шкуры и расплакалась.
   – Чего угодно ожидала, Макси, но только не того, что мне будет так скверно, когда помрет этот тип. Я чувствую себя какой-то ужасно уставшей и абсолютно неуверенной в себе. Так, будто я снова превратилась в школьницу! – Она сделала большой глоток кампари. – Его смерть оказалась жуткой смесью фарса и трагедии. Когда я приехала в Гринвэйс, он лежал на диване в холле так, будто прилег вздремнуть. Он был в голубой полосатой пижаме, в руке сжимал цветок лилии. И совершенно мертвый. Кто-то загримировал ему лицо, щеки были яркие, как груши. А челюсть ему подвязали от подбородка через голову носовым платком, чтобы она не отваливалась, пока не наступит трупное окоченение. – Кейт отпила еще один большой глоток, с отвращением посмотрела на кампари, встала и налила себе виски. Как сказал бы ее отец, ей захотелось выпить чего-нибудь стоящего. – Я подумала, что, если бы он мог видеть себя в тот момент, он бы умер от стыда. И только тут я вдруг поняла, что он ведь и в самом деле умер. И матери тогда же стало плохо, она почти сломалась. За исключением этого момента она держалась великолепно, на похоронах была бодрой и свежей. Именно так, как и хотел бы отец, если бы он мог ее видеть. – Кейт начала всхлипывать, вид у нее был грустный и потрясенный. – Мамочка всегда говорила, что отец бы хотел, чтобы мы, вспоминая его, всегда думали о нем с радостью. Даже если бы во время войны он попал под бомбу. – Она снова шмыгнула носом. – Он явно не думал, что умрет в пятьдесят пять лет. Все его бумаги были в таком беспорядке, что у меня целый день ушел только на то, чтобы разыскать его медицинскую карту.
   – Бедная малышка, – сказала Максина и крепко обняла подругу. – Ничего, скоро тебе станет полегче.
   Но на следующий же день у Кейт состоялся крупный скандал с адвокатом ее отца.
   – Помни, мамочка, – предупредила Кейт, когда они уже входили в контору адвоката, – ты ни в коем случае не должна дать ему себя переспорить.
   Женщин провели в небольшой кабинет, заполненный полками, на которых в красных кожаных переплетах стояли книги по вопросам права. К удивлению матери, обычно тихая и неагрессивная Кейт – на этот раз сумевшая разозлиться от сознания того, что она действует от имени умершего отца, – очень холодно и четко проанализировала создавшееся положение:
   – В прошлом месяце, мистер Стиггинс, на следующий день после смерти моего отца, вы, насколько я помню, фактически ничего не знали о состоянии его дел. Вы тогда сказали моей матери, что в течение какого-то времени она не сможет вообще получить никаких денег.
   Стиггинс кивнул:
   – Но, уважаемые дамы, вам совершенно не о чем беспокоиться. Как вы знаете, вся недвижимость, которой владел покойный мистер Райан, согласно его завещанию передается в попечительский фонд, действующий в интересах его вдовы, а в случае кончины последней наследуется его единственным отпрыском, миссис Харрингтон. Нужно просто дождаться утверждения этого завещания судом. Это займет несколько месяцев… Ну, может быть, год. – Он сложил руки, сплетя пальцы. – Покойный мистер Райан назначил меня в качестве одного из попечителей. Второй попечитель – его бывший партнер мистер Джеллаби. Последние два месяца, как вы знаете, он, к сожалению, находится в больнице после сердечного приступа. – Напыщенно и голосом, не предвещающим ничего хорошего, он продолжал: – Следовательно, в настоящее время я являюсь лицом, непосредственно отвечающим за капиталовложения покойного мистера Райана. После многочисленных сомнений и долгих размышлений и после обсуждения этого вопроса с брокером его фирмы я принял решение продать все принадлежавшие ему акции. После уплаты необходимых посмертных пошлин и налогов оставшиеся деньги будут вложены в Британский вдовий фонд. Это надежная траст-компания.
   – А что это такое: траст-компания? – спросила Кейт, внутренне негодуя от того, что подобные финансовые решения можно, оказывается, принимать, даже не поинтересовавшись мнением ее матери.
   – Это компания, располагающая опытными экспертами и советниками и вкладывающая свои средства на бирже. Это, если мне будет позволено так сказать, всегда очень осторожная компания. Разумеется, я не могу допустить в этом деле никакого риска…
   Кейт мало что поняла из того, о чем адвокат говорил дальше, но она твердо решила разобраться в том, что такое биржа и биржевой рынок.
   Первое, что ей удалось узнать, – Вдовий фонд был настолько «надежен», что выплачивал самый низкий процент на вложенный капитал. «Стиггинс что-то с этого дела имеет, не иначе», – пробормотала про себя Кейт, преисполнившись решимости внимательно следить за положением Вдовьего фонда на бирже.
   Она купила детскую школьную тетрадку и стала регулярно заносить в нее курсы акций на бирже.

   Через два месяца в жизни Кейт появился еще один интерес.
   Она забеременела.
   Радости ее не было предела. Она помчалась по магазинам и купила плетеную детскую кроватку, антикварную взрослую медную кровать с бронзовыми украшениями, несколько книжек колыбельных стихов и песен, воспроизводящих издания Рандольфа Кэндикотта XIX века, и большую традиционную детскую коляску типа тех, что обычно толкают на прогулках няньки, работающие при королевском дворе. Тоби очень ругался по поводу этой коляски, особенно из-за того, что она загромождала их узенький холл.
   Мать ее вернулась из похода по Бонд-стрит с горой маленьких кружевных вещичек, расшитых вручную французскими монахинями. Миссис Райан с удовольствием жила сейчас на постоянно возрастающий банковский кредит, за который банк брал с нее на два процента больше обычного, потому что под кредит не было поручительства. Она решила продать Гринвэйс – имение было для нее слишком большим, – купить себе где-нибудь в сельской местности деревенский дом и жить в нем вдвоем с сестрой.
   Кейт была все еще захвачена работой Тоби, увлечена его теориями и вполне разделяла его миссионерский раж. Во время следующего своего приезда, когда они втроем сидели в кухонной части «жилой зоны», Максина с удивлением наблюдала за тем, как Кейт колотила пестиком в старинной мраморной ступке. Утром, только Максина приехала, Кейт два часа подряд изливала ей душу, говоря о том, как она теперь счастлива и какие надежды возлагает на будущее. Кейт казалась сейчас совсем другим человеком: самостоятельным, важным, осознавшим себя и свое значение. Она уже больше не выглядела тихой и нерешительной. У нее появилась самоуверенная улыбка, одета она теперь была в свободную робу канареечного цвета – какие носят все беременные, – пошитую из драпировочного материала, который она купила в отделе мебели у Хэрродса. Тоби она не призналась, где приобрела эту ткань: по его мнению, все, что продавалось у Хэрродса, ужасно плохо смотрелось.
   Максина повосхищалась каждой из тех кружевных, вручную сшитых вещичек, что были заготовлены для будущего младенца. Сидя вместе с Кейт на мандаринового цвета линолеуме в только что отделанной «Открытой для обозрения детской» и наблюдая за тем, как колеблются мобили [1 - Всевозможные скульптуры и украшения – настольные, напольные, в виде различных подвесок и т. п., – отдельные части которых способны совершать какие-либо движения под влиянием дуновений воздуха, колебаний пола или почвы и иных причин.] под легким дуновением идущего в окно ветра, она выслушала все планы Кейт на будущее. Пока Кейт болтала, Максина вдруг осознала, что ее подруге не хватает любви, которая была бы абсолютно свободна от всевозможных забот и тревог, что она тоскует по такой любви и ждет ее. Максина уже по собственному опыту знала, в чем главная прелесть появления ребенка: мать становится главной в доме, она начинает всем командовать и распоряжаться. Наконец-то.
   Потом целых шесть часов подряд Кейт непрерывно расспрашивала Максину о беременности: Максина и в этом деле оказалась на шаг впереди ее, а следовательно, была авторитетом. Они без конца обсуждали, насколько болезненны роды, как отличить просто боль от родовых схваток и на что действительно похожи возникающие при родах ощущения. «Представь себе, что ты пытаешься высрать футбольный мяч», – сказала по-французски Максина с необычной для нее вульгарностью, но с большим чувством. В свое время, когда она сама была беременна, другие матери, с которыми она разговаривала, старались смягчать или обходить эту тему, и она до сих пор злилась на них за это. Они поговорили о том, стоит ли Кейт походить в новую школу на Сеймур-стрит, где учат естественности процесса родов; обсудили, насколько увеличиваются груди и обвисают ли они потом, через какое время возвращается в норму живот и остается ли прежним диаметр там, внизу, и что делать, если будут швы.
   В этот момент вернулся Тоби и предложил им всем выпить. Осторожно спускаясь по лишенной перил лестнице, Максина вдруг подумала, что из всех беременных, с которыми ей доводилось встречаться, Кейт больше всех нуждалась в том, чтобы у нее был ребенок. Тоби интересовался будущим младенцем куда меньше, чем Кейт, и стоило ей только упомянуть о больнице – она была записана на роды в больницу Святого Георгия, – как Тоби сразу же заговорил о передаче инфекций и о Флоренс Найтингейл. Тоби был фанатичным сторонником взглядов Флоренс, знаменитой медсестры, жившей в XIX веке. У него в кабинете висела ее старинная фотография, а говорил он о ней так, будто Флоренс Найтингейл была еще жива.
   – Она советует очень много здравого, – заявил Тоби, давая понять, что разделяет ее взгляды. – Она говорит, что пациенты должны быть главной заботой больницы. А на самом деле первостепенная забота каждой проклятой больницы – соблюдение их собственного распорядка. Больного могут разбудить, чтобы дать ему таблетку снотворного. Его могут уложить в постель, когда надо идти пить чай. И все это только потому, что так удобно медсестре. – Рассуждая, Тоби наливал себе кампари с такой тщательностью, будто занимался расщеплением атома. – Медики, похоже, не понимают, что человек – не манекен для экспериментов и не труп, который можно расчленять как угодно. Они не понимают, что пациент – это перепуганное человеческое существо.
   – Осторожно! Сейчас он начнет говорить о размерах больничных палат, – предупредила Кейт. – Куда я положила орешки? Ах, ты их уже ешь. Передай-ка их сюда!
   Она протянула свои длинные, тонкие руки к Тоби. Разговаривая, Кейт обычно сильно жестикулировала. Она могла вертеть рукой, словно вентилятор. Могла опустить руки на уровень талии, согнуть их в локтях и делать ими изящные, постепенно все более размашистые движения вбок. Сейчас она указующе уставила пестик от ступки на Тоби, шутливо грозя ему, а он так же шутливо уклонился, будто спасаясь от летящего пестика, и, нисколько не смущаясь, продолжал:
   – Размер палаты очень важен для больного и хода его болезни, чего сами пациенты не понимают. Сестрам, разумеется, нравятся большие и открытые палаты – конечно, только в тех случаях, когда они не болеют сами. Так им удобнее за всеми присматривать.
   – Тоби, Максина приехала к нам на ужин, а не на лекцию.
   Кейт нажала на кнопку, миксер взвыл, и на какое-то время разговор вынужденно прервался. Кейт попробовала получившуюся смесь, добавила немного соли и перца и сказала:
   – Цацики, холодный греческий суп. Попробуй, дорогой.
   Она протянула полную ложку Тоби, который жестом отмел ее в сторону и продолжал читать свою лекцию Максине. Та взяла ложку с бледно-зеленым супом, попробовала, кивнула одобрительно – подумав про себя, что в супе слишком много чеснока, – и с отупевшим видом продолжала слушать занудное бормотание Тоби.

   Когда Кейт была уже на седьмом месяце беременности, умер бывший партнер ее отца, и Стиггинс остался, по завещанию, единственным попечителем всего наследуемого имущества. Кейт посмотрела записи, которые она вела в школьной тетрадке, и обнаружила, что за последние шесть месяцев биржевой курс акций Вдовьего фонда упал на восемь с половиной процентов – больше, чем у любой другой представленной на биржевом рынке фирмы. И в то же время накопился уже солидный счет за оплату услуг адвоката, занимавшегося делами ее покойного отца. Кейт позвонила в Общество юристов, и там ей объяснили, что нет никакой возможности извлечь средства мистера Райана из Вдовьего фонда, если только мать Кейт не подаст в суд на своего попечителя, официально обвинив его в преступном пренебрежении своими обязанностями. Такой иск должен обязательно подаваться через другого адвоката, и вполне вероятно, что будет довольно трудно найти юриста, который согласился бы выступать в суде с иском против своего коллеги.
   – Нет, дорогая, не могу же я менять своего адвоката! – в ужасе заявила мать Кейт. – Если бы я сейчас так поступила, я уже никогда впредь не смогла бы взглянуть ему в глаза.

   В ту ночь Кейт проснулась от сильных судорожных болей и обнаружила, что лежит на мокрой, пропитанной ее собственной кровью простыне. Тоби срочно повез ее в больницу Святого Георгия, и там четыре часа спустя ему сказали, что у его жены произошел выкидыш.
   Потом Тоби сидел возле постели Кейт и утешал ее, часами держал ее руку в своей, а она лежала, совсем обессиленная, и не произносила ни слова. Тоби даже притащил ей огромную вазу голубых гиацинтов. Врач потихоньку посоветовал ему постараться сделать так, чтобы его супруга как можно быстрее забеременела снова.
   Тоби так и поступил.
   Но у Кейт снова случился выкидыш.

   Три года спустя, 6 мая 1960 года, когда Энтони Армстронг-Джонс сочетался браком с Ее Королевским Высочеством принцессой Маргаритой, Тоби был на торжественной службе венчания в Вестминстерском аббатстве. Он видел, как высочайшая невеста торжественно и серьезно прошла по проходу собора, а за ней волнами тянулся шлейф белого атласного подвенечного платья от Нормана Хартнелла. Потом он видел, как на приеме в Букингемском дворце эта торжественность и официальность сменились выражением откровенной радости и счастья.
   Кейт не была ни на службе, ни на приеме. И не только потому, что к этому времени она уже достаточно хорошо узнала Тоби. Просто она снова лежала в больнице, приходя в себя после уже третьего выкидыша.
   Ее навестила Максина, оказавшаяся в эти дни в Лондоне по пути в Нью-Йорк. Кейт лежала одна в очень маленькой палате с очень высоким, окрашенным в светло-зеленый цвет потолком. По стенам палаты тянулись, словно змеи, какие-то трубы и трубочки.
   – Бедная малышка! – Максина протянула Кейт целую охапку нарциссов и покраснела, сообразив, что говорить этих слов не следовало. – Что с тобой, моя дорогая? Что все время происходит не так?
   Кейт вздохнула и ничего не ответила. В палате слышалось лишь раздававшееся в трубах бульканье и урчание.
   – Первые два выкидыша произошли один на двадцать восьмой, а другой на двадцать седьмой неделе. А этот случился на тридцать второй, и ребенок родился мертвым. – Выражение лица у Кейт было отрешенно-печальное. – Ты себе представить не можешь, как это все ужасно и в каком я отчаянии. Начинаются схватки, больно до чертиков, ощущение такое, что вот-вот начнутся роды, – и все это время ты сознаешь, что в конце всех этих мучений будет всего лишь мертвое тельце.
   – А есть ли какие-то признаки, по которым можно было бы заранее определить, что что-то не так? Ведь в этом случае ты могла бы лечь в постель и что-то предпринять?
   – В самый первый раз у меня началось кровотечение, когда я спала. Потом уже начались болевые схватки, а затем и выкидыш. В больнице меня успокаивали тем, что вывалили на меня статистику, как будто вычисляли какую-то среднюю величину: «Не расстраивайтесь, каждая шестая беременность заканчивается выкидышем, попытайте счастья снова!» Но я знала, что они мне врут, просто чтобы меня успокоить. Я знала, что выкидыши почти всегда происходят еще до наступления четырнадцатой недели… – Она понюхала по-весеннему сильно пахнувшие цветы. – К сожалению, дорогая, у меня нет вазы. Я просила сегодня утром, но почему-то в этих чертовых больницах никогда не бывает ваз.
   – Вот черт, и я забыла принести. Надо было купить тебе живой цветок в горшке. – Максина положила нарциссы в раковину, а Кейт тем временем продолжала рассказывать дальше:
   – Во второй раз было хуже. Я даже не успела добраться до больницы. Вот ты, например, знаешь о том, что если у тебя происходит выкидыш, то нужно сохранить плод и плаценту, положить их в какой-нибудь таз или пластиковую сумку и привезти в больницу, тогда после анализов тебе смогут сказать, почему случился выкидыш? Вот и я не знала. Слава богу, что хоть вообще-то до врача добралась.
   – Да, но почему у тебя все время происходят выкидыши?
   – Не думай, что я об этом не спрашивала. В первый раз мне сказали, что плод самопроизвольно отделился от плаценты. Во второй – что у меня слабая шейка матки и она слишком рано расширяется. Прописали мне курс лечения от этого, я его прошла. Но в этот раз все снова повторилось в точности так же. Теперь мне собираются как-то прочистить матку. – Кейт помолчала немного, а потом добавила: – Врачи нам деликатно намекнули, что новых попыток предпринимать не стоит.
   Она лежала на спине, бессильно опустив руки поверх простыни, которой была накрыта, голос ее звучал почти безразлично. На самом же деле Кейт чрезвычайно остро и болезненно переживала случившееся. А совет не предпринимать новых попыток она, по мнению врачей, восприняла гораздо хуже, чем воспринимают его большинство женщин. Когда Тоби со слов врачей высказал предположение, что, в конце концов, они могли бы взять приемного ребенка, с Кейт произошла истерика и она кричала, чтобы Тоби никогда, никогда, никогда не говорил ей ничего подобного.
   – Не надо так расстраиваться, – утешал ее Тоби. – Ты говоришь так только потому, что еще ни разу не думала над возможностью усыновить или удочерить кого-нибудь.
   – Думала! Думала! Господи, да думала же! – Кейт разошлась еще сильнее, и в конце концов в палате появилась медсестра со шприцем в руке, выставившая Тоби за дверь.

   Из больницы Кейт возвратилась домой ослабевшая, измотанная и в состоянии беспредельной и непреходящей тоски.
   Тоби никак не мог понять причины такого ее состояния и силы ее переживаний. Вот если бы ребенок родился, пожил бы какое-то время, а потом умер – это было бы понятно. Но если он все равно должен был родиться мертвым? Кейт не могла заставить себя ни с кем разговаривать, она хотела быть постоянно одна, но в то же время не хотела быть в одиночестве, и она целыми днями плакала. Тоби утешал ее, как умел, но он не мог постоянно находиться рядом с ней: как раз в это время он заканчивал крупный заказ. По иронии судьбы, это был проект санатория, предназначенного для выхаживания детей, выздоравливающих после тяжелой болезни.
   Кейт с грустью наблюдала за тем, как ее груди возвращались к обычному объему. Живот у нее снова обвис, хотя еще месяц назад он был твердым и упругим. Ее опять охватили те же чувства, которые она испытала на похоронах отца, – чувства безвозвратной потери и замешательства.
   Что она сделала не так?
   Наверняка она что-то сделала неверно. Иначе откуда же эти постоянные разочарования, когда единственное, чего она хочет, это обычного простого человеческого счастья? У других все в порядке; за что же ей-то постоянное наказание?! Почему она не может ощутить себя полноценной женщиной, хотя бы ненадолго?! Кейт решила избавиться от ощущения перманентной опустошенности тем, что целеустремленно и энергично погрузилась в то своеобразное сочетание деловой, светской жизни и развлечений, которое предлагал в те годы лондонский район Челси. Их небольшой дом располагался всего в пяти минутах ходьбы от Кингз-Роуд, и потому не меньше трех раз в неделю Кейт и Тоби заходили пропустить стаканчик в «Герб Маркхэмов», изысканную пивную, оформленную в стиле времен короля Эдуарда, находившуюся рядом с так называемым «Базаром» – небольшим магазинчиком, принадлежавшим Мэри Квант.
   «Базар» был чем-то похож на непрерывную вечеринку с бесплатной выпивкой. Самые красивые девушки Лондона таскали сюда своих мужей и любовников. Поскольку в «Базаре» была только одна, притом микроскопическая примерочная, девушки примеряли одежду прямо посреди магазина, и любой прохожий мог любоваться с улицы через витрину открывавшимся ему зрелищем.
   Челси стал внезапно модным районом, столь же известным, как левый берег Сены в Париже или Сан-Франциско в Америке. В газетах и журналах всего мира стали писать о его погребках, кофейнях, притонах, где можно было попробовать наркотики, его магазинах мод и манекенщицах. Небольшой лондонский район перестал вдруг быть просто географической точкой на карте и превратился в синоним определенного образа жизни и стиля в одежде. Кейт нравились те новые, возбуждающие импульсы, что шли с Кингз-Роуд в мир моды, дизайна, шоу-бизнеса; ее восхищали новые веяния в манере одеваться, и она носила короткие облегающие блузки с высоко поднятой грудью, сшитые из серой фланели, и белые гольфы с ярко-красными виниловыми сапогами. С кричащим, нарушающим все устоявшиеся представления пальто из черной кожи она могла надеть что-нибудь темно-фиолетовое или, наоборот, рыжее. Ее меховые шляпки были примерно той же величины, что и шапки гвардейцев, несущих караул возле Букингемского дворца. Внешне она выглядела как обычная девушка из Челси: девочка что надо, от которой обалдеть можно, уверенная в себе, вся при сапогах и черных чулках, идущая в авангарде той молодежной волны, что начинала задавать тон во всем и впервые утверждала в общественном сознании мысль, что вторая половина XX века будет принадлежать молодым (по крайней мере, молодые тогда так думали).
   Кейт чуть-чуть благоговела и трепетала от страха перед Мэри Квант, невысокого роста рыжеволосой девушкой, почти постоянно хранившей таинственное молчание. Она сама и другие Девочки-Что-Надо из Челси казались Кейт потрясающе утонченными, знающими, опытными, одаренными. Рядом с ними Кейт чувствовала себя безнадежно тупой и бездарной. Боже, они же учились в Художественной школе! Они были способны, как эта Мэри, не только придумать новый Стиль Момента, но и с апломбом носить все, что ему соответствовало, будь это Стиль Лолита, или Стиль Школьница, или Кожаный Стиль, или даже Стиль Дождливая Погода: желтая пластмассовая юбка и клеенчатая рыбацкая зюйдвестка.
   Кейт старалась изо всех сил. Она обесцветила волосы, подстригла их и завила кудряшками, как носили все сексуальные кошечки Челси. Она обводила глаза черной краской и мазала губы розовой помадой, которую надо было обязательно наносить на слой белой. И при этом она продолжала чувствовать себя совершенно несчастной, заброшенной и одинокой. «Я подумываю о том, чтобы поступить в Художественную школу Челси и научиться рисовать», – робко сказала Кейт Тоби, когда они как-то вечером спешили под дождем в «Герб Маркхэмов». Тоби поглубже засунул руки в карманы шерстяного пальто, накинутого прямо поверх черных, дудочками, брюк и свитера – он одевался, как Одри Хепберн, – уставился на свои бежевые замшевые сапожки, нахмурился и весьма дружеским тоном заявил: он не думает, что у Кейт есть для этого необходимые данные.
   Потом Кейт узнала, что Пэйган уже давно вернулась в Англию и живет здесь. До Кейт и Максины и раньше доходили слухи о том, будто брак Пэйган распался. Обе они писали ей письма и в Каир, и, на всякий случай, на адрес имения Трелони, но ни одна из них ни разу не получила ответа. Кейт слышала от кого-то, что Пэйган якобы живет в Бейруте, и пыталась представить ее себе в мешкообразных розовых шароварах, вкушающей турецкие сладости, сидя на горе пышных шелковых подушек. Максина же была слишком занята собственной семьей и собственными делами, чтобы заниматься розысками Пэйган, особенно если сама Пэйган явно не хочет поддерживать с подругами контакта. «Если Пэйган хочет меня увидеть или написать мне, – рассуждала Максина, – она знает, где меня можно найти».
   Но однажды вечером, на открытии какой-то художественной выставки, Кейт встретила Филиппу – длинноносую, с копной рыжих волос, любительницу бриджа, с которой она не виделась со времени своей последней поездки в Каир. Кейт сразу же узнала ее. Филиппа принадлежала к тому типу людей, которые смысл всей своей жизни видят в поддержании связей и отношений с массой самых различных людей, не позволяя никому из них как-либо избежать получения очередной рождественской открытки, причем непременно на бланке ООН. Филиппа рассказала Кейт, что Роберт уже давным-давно развелся с Пэйган и что та вернулась в Англию и похоронила себя где-то в деревенской глуши.
   – Никто не удивился, когда они разошлись, – добавила Филиппа. – Роберт всегда был невыносим. А какой грязный трюк он сыграл с вами! Причем для Роберта это абсолютно нормальное и обычное его поведение.
   – Какой грязный трюк? – удивилась Кейт.
   – Господи, неужели вы ничего не знаете?.. – По мере того как Филиппа рассказывала ей о проделке Роберта, намеренно отделившего друг от друга Пэйган и Кейт много лет тому назад, удивление Кейт все больше перерастало в возмущение, а потом и в яростный гнев. Об этом знал весь Каир, уверила ее Филиппа: к востоку от Гибралтара скрыть что бы то ни было от слуг совершенно невозможно.
   Кейт сразу же легко представила себе, каково сейчас Пэйган в Трелони, и внезапно ей страшно захотелось снова увидеться с давней подругой, оказаться в ее обществе, всегда таком спокойном, приятном и лишенном каких-либо элементов соперничества. Сидя на прозрачном надувном пластиковом кресле, одном из тех, что Тоби придумал специально для этой выставки, Кейт вдруг подумала, что в ее тоске по обществу Пэйган есть что-то общее с тоской по обычному и удобному старому креслу, сидеть в котором куда удобнее и приятнее, чем на этом изувеченном детском надувном шарике.
   Завтра же, решила Кейт, она позвонит в Трелони.
   Из поездки к Пэйган и недолгого пребывания в ее доме Кейт вернулась, преисполненная вновь вспыхнувшей любовью к подруге и желанием помочь ей. Нереализованные, подавленные материнские инстинкты Кейт наконец-то обрели предмет, на котором они могли проявиться, сосредоточиться. Она потратила бешеные деньги на телеграммы, а когда у Пэйган начался быстротечный, под хмельком развивавшийся роман, Кейт волновалась и переживала так, будто была ее матерью.
   Когда, выйдя замуж, Пэйган переехала в Лондон, Кейт, к своей радости и облегчению, обнаружила, что их дружба по-прежнему крепка и сильна, как будто они никогда не расставались и как будто их не разделили в свое время годы, расстояние и взаимная обида. Они сразу же снова заговорили друг с другом теми странными односложными словами, оборванными фразами без сказуемого, полунамеками – не разговор, а какая-то устная стенография, – как привыкли общаться друг с другом еще со школьных лет. Понять эту речь не могли ни их мужья, ни кто бы то ни было другой, кто не был с ними знаком на протяжении последних двадцати лет.

36

   Телефон Джуди зазвонил в три часа утра. Еще не проснувшись окончательно, она на ощупь нашла трубку и сняла ее.
   – Я вас разбудил? – спросил обаятельный и заботливый мужской голос.
   – Да.
   – Отлично! Потому что вас и надо привести в чувство. Это Том Шварц из «Эмпайр студиоз». Вы только что имели нахальство сообщить в печати о том, какие фильмы мы закупили на 1963 год, даже не проконсультировавшись предварительно с «Эмпайр». Совершенно верно, я говорю о нашей сделке с Джо Сэвви. Вам не пришло перед этим в голову, что крупнейшая студия, возможно, захочет сообщить свои новости сама? Или вы ждете от нас благодарности за то, что сделали за нас нашу работу? Или, может быть, я чего-то не понимаю? Вы такая крупная фигура, что мы сами должны были бы позвонить и посоветоваться с вами?
   – Слушай, ты, тип, – сонным голосом ответила ему Джуди, – если тебе хочется поскандалить, я не возражаю. Самая хорошая концовка скандала, от которой все приходят в бешенство, это бросить трубку. Именно это я сейчас и сделаю. Завтра около десяти я к вам заеду. Тогда сможешь поорать на меня ровно семнадцать с половиной минут, потому что я действительно поступила опрометчиво. Я буду одета во власяницу; пепел принесешь сам [2 - Намек на библейское выражение «посыпать голову пеплом». Здесь: приду, полная раскаяния и смирения.].
   Она бросила трубку, отключила телефон и снова провалилась в сон.
   – Неужели же вы полагаете, что я могла намеренно ставить своей целью разозлить столь важную персону, как вы, мистер Шварц?
   Они уже в течение семнадцати минут со все большим удовольствием орали друг на друга в элегантном кабинете Тома.
   – Я уже сказал: плевать мне на то, что вы могли или хотели. Если вы действительно собираетесь извиняться, то нацепите очки на нос, чтобы видеть хоть крышку моего стола. Я видел снимки, на которых вы с этим французиком, и вы там везде в очках. Если женщина фотографируется в очках, значит, без них она ни черта не видит!
   Джуди вытащила из сумочки свои огромные очки в черной оправе и с сильно выпуклыми стеклами, водрузила их на нос, выпрямилась на стуле и бросила на собеседника смиренный взгляд, сопроводив его улыбкой раскаяния. Обычно, когда она становилась в позу виноватой, ее чаще всего прощали. Но Том привык к тому, что его обхаживали обаятельные звезды и женского и мужского пола.
   – Бросьте эти штучки, – сказал он. – Не будем терять время.

   После того как они проработали вместе два месяца, Том пригласил Джуди на обед в ресторан «Котэ Баск» и там сказал ей:
   – А вы толковая.
   – Я знаю.
   – Я тоже толковый.
   – И это я знаю. Из нас двоих получилась бы сильная команда.
   – Так почему бы не попробовать? – Том наклонился через стол и положил свою руку на ее.
   – Тогда уберите руки. Если вы действительно говорите это серьезно, должна предупредить: вы – тот человек, с которым я никогда не лягу в постель.
   – Дай вам палец, вы и руку откусите, – ехидно произнес Том. – Вы это говорите всем, кто приглашает вас на обед?
   – Непременно. Не хочу, чтобы меня потом считали неблагодарной: дескать, гамбургер съела, а в ответ ничего. Я всегда откровенна, но вежлива.
   – Ну что ж, тогда я отказываюсь от своих коварных планов и скажу вам, чем, по моему мнению, мы могли бы заниматься вместе. Я бы хотел уйти со своей нынешней работы, начать постоянно работать вместе с вами и расширить ваше дело, превратить его в небольшое агентство, которое занималось бы рекламой по всей стране, от побережья до побережья.
   – Вы сказали – небольшое?
   – Да. Штаб-квартира в Нью-Йорке и представительства для связи с другими рекламными агентствами и фирмами во всех крупных городах.
   – А что другие будут с этого иметь?
   – Деньги. И контрагента в Нью-Йорке, с которым у них будет постоянный и тесный контакт. Лучшие годы своей жизни я потратил на то, что возил по стране темпераментных звезд, работавших на «Эмпайр студиоз». И я знаю, как это надо делать. Если мы станем организовывать такие поездки, то люди на местах будут заниматься не только рекламой стиральных порошков. У них появится возможность встречаться с интересными людьми. – Том сделал знак рукой, чтобы им принесли еще одну бутылку минеральной воды. – Я бы ориентировался и на разовые контракты, и на то, чтобы обзаводиться постоянными клиентами. Хотел бы добиться того, чтобы другие фирмы передавали своих клиентов нам, когда сами они окажутся перегружены работой или когда звезда нуждается в особом внимании. «Эмпайр», безусловно, мог бы воспользоваться нашими услугами, если, конечно, они не слишком сильно обидятся на меня, когда я от них уйду.
   – А с чего бы вдруг звезде соглашаться, чтобы организацией ее поездки занимались именно мы?
   – Если вы попытаетесь организовать такую поездку из Нью-Йорка, это будут понапрасну потраченные время, деньги и усилия. Потому что одно отделение не в состоянии знать все, что творится в средствах массовой информации по всей Америке. А местные отделения всегда в курсе всех местных дел и особенностей. Они знают, кто в их городе обладает наибольшим весом к влиянием.
   – А почему вы выбрали меня? – спросила Джуди.
   – Я в течение какого-то времени уже искал подходящего человека. Мне кажется, что вы сможете.
   – Своих нынешних клиентов мне придется бросить?
   – Нет. Они станут основой нашей дальнейшей деятельности.
   – Мне придется вкладывать какие-нибудь деньги?
   – Немного, безусловно, придется. Нам надо будет обзавестись приличными помещениями и нанять людей.
   – Тогда я вынуждена ответить «нет», потому что деньгами я не располагаю.
   – Возьмите кредит в банке. Я буду вашим поручителем.
   «Наверное, в выражении моего лица есть что-то честное», – подумала Джуди.
   – А вы откуда возьмете деньги?
   – Я с девятнадцатилетнего возраста постоянно вкладываю десять процентов своих доходов в акции на бирже.
   – Мне кажется, я все равно должна сказать «нет». Я только что выбралась из долговой ямы, и мне не хочется снова поймать на крючок банку. Хочу несколько ночей поспать спокойно.
   Те три года, что Джуди вела свое собственное дело, стали для нее годами непрестанных финансовых забот. Она, естественно, знала рекламное дело. Но, за исключением той простой бухгалтерии, которую она вела для Ги, Джуди никогда не сталкивалась с деловым миром, и для нее стало подлинным открытием, что в этом мире есть люди, которые не платят по счетам потому, что они не могут, не хотят или даже и не собирались платить с самого начала. Это открытие буквально потрясло ее. Дважды ей угрожали, что выселят из квартиры за неуплату. В первый раз ее задолженность погасила ее бывшая начальница Пэт Роджерс, давно уже ставшая надежным другом Джуди. Во второй раз Пэт настояла на том, чтобы Джуди наняла себе нового бухгалтера, после чего она стала поручителем большого банковского кредита, который взяла Джуди, и потихоньку подсунула ей несколько небольших заказов: на рекламу мастики для полов и на организацию поездки молодого и честолюбивого певца, которого звали Джо Сэвви.
   – Никто меня за нелояльность не выгонит, – уверила Пэт Джуди. – Мне только что предложили писать статьи и заметки в «Харпере». Так что я со всех ног лечу назад в журналистику.
   Вспомнив сейчас, каких усилий ей стоило выплатить кредит, взятый под поручительство Пэт, Джуди отрицательно покачала головой и сказала:
   – Нет, Том, я не могу принять ваше предложение. У меня просто нет капитала.
   – Послушайте, Джуди, если вы согласитесь, я мог бы сам вам одолжить.
   – Почему я должна вкладывать столько же, сколько вы, если у меня уже есть клиентура, а у вас ничего нет? – Твердый взгляд пронзительно-голубых глаз уставился на Тома. – Почему бы вам не заручиться просто моим сотрудничеством, ну, скажем, за двадцать тысяч долларов?
   – Вы, конечно, шутите. – Он откинулся на спинку стула. Джуди едва удержалась, чтобы не ответить ему «да».
   Они торговались на протяжении всего обеда и в конце концов, когда добрались до десерта, сошлись на том, что Том купит ее добрую волю и сотрудничество [3 - Разновидность коммерческого соглашения в сфере посредничества и услуг.] за семь тысяч долларов и, кроме того, вложит еще четыре тысячи в освоение нового направления работы.
   – Но мы не можем дальше работать только под вашим именем, – сказал Том.
   – Что вы предлагаете?
   – Давайте назовем нашу фирму «Местная американская творческая инициатива»? [4 - «Local American Creative Enterprise»; no первым буквам английского написания – «LACE». Это сокращение по написанию и произношению тождественно слову «1асе» – «кружево».]
   – Как-то немножко тяжеловесно…
   – Если воспользоваться сокращением – нет.
   – «ЛЭЙС». А что, хорошо!

   Не успели они еще закончить формирование общенациональной сети представительств, как «ЛЭЙС» начала уже приносить прибыль. «Не понимаю почему?!» – удивилась как-то Джуди, когда они вместе с Томом сидели вечером в конторе и проверяли отчетность за предыдущий месяц. Джуди только что вернулась из тринадцатинедельной поездки по стране, во время которой она окончательно определилась, с какими местными рекламными фирмами и агентствами они будут сотрудничать, и договорилась с ними об условиях совместной работы. Теперь она сидела и в задумчивости покусывала большой палец.
   – Ничего не понимаю. Клиентура у меня та же самая, что и была. Наши текущие расходы увеличились. И вдруг прибыль. Откуда?
   – От логики. И от двенадцати лет, которые я провел в кинобизнесе и которые сделали меня хищником, – зевнул Том. – Уже почти десять. Давай заканчивать и по домам.
   – Надеюсь, ты свои юношеские сбережения вложил в «Белл» [5 - Одна из ведущих телефонных компаний США.], – сказала Джуди, беря с самого верха кучи бумаг счет за телефонные переговоры и разглядывая его на вытянутой руке. – Вот это было бы действительно логично.
   Том снова зевнул.
   – Никто ничего не делает по законам логики, особенно женщина. Логика для нее – это просто способ задним числом рационализировать свои слова и поступки.
   – А мужчина?
   – Мужчина тоже поступает не по логике. Он иррационален, им управляет страх.
   – Поэтому мы и добиваемся успеха? Потому что ты терроризируешь и запугиваешь других?
   – Потому что я готов быть безжалостным, безусловно. Если люди не видят или не чувствуют в тебе такой готовности, они этим пользуются. Ты им такое позволяла, а я не позволяю. В этом вся разница.
   – Финансовые дела у тебя получаются здорово.
   Том требовал, чтобы все счета выставлялись заранее и оплачивались в течение тридцати дней. Пока контракт не был подписан и деньги не переведены на их счет, они не начинали работу, не делали ни одного телефонного звонка. И они не работали ни минуты после того, как истекал срок действия контракта.
   Том отвечал за все финансовые операции, за функционирование их штаб-квартиры; на нем была также работа с их постоянной клиентурой. Джуди занималась поисками заказов, самыми крупными разовыми клиентами, а также следила за деятельностью их представителей на местах и отношениями с местными рекламными агентствами. На ней была и вся творческая сторона дела, планирование кампаний, работа с авторами и художниками – то, что ей больше всего нравилось. Когда планирование рекламной кампании завершалось и начиналась уже конкретная организационная и творческая работа, Джуди направляла ориентировочный план в их представительства, которые предпринимали все необходимое на местном уровне. На этой стадии приходилось делать массу телефонных звонков: турне по двадцати пяти городам, например, требовало на этапе его подготовки и в процессе самой поездки не менее шестисот междугородных телефонных разговоров. Клиенту же достаточно было позвонить один-единственный раз – в фирму «ЛЭЙС».
   Идея свести все хлопоты клиента к этому единственному звонку была до смешного проста. Именно поэтому она срабатывала великолепно.

37

   Кейт по-прежнему продолжала имитировать оргазм. Не всегда: она могла очень легко испытать его, если достаточно долго находилась сверху и постепенно нащупывала необходимое для этого положение. Но так получалось не всякий раз; и если, в случае неудачи, Кейт не могла потом заснуть, она удирала в ванную и быстро добивалась удовлетворения.
   Но после того, как они с Тоби прожили вместе шесть лет, началось нечто ужасное, и это ужасное продолжалось достаточно долго.
   Как-то душной августовской ночью Кейт лежала в постели и читала газету, где описывались подробности грустной, обставленной в скверном вкусе смерти Мэрилин Монро.
   – Она была такой обаятельной и смешной, милый. – Две крупные слезинки скатились у Кейт по ресницам и приковали к себе внимание Тоби.
   – И красивой тоже… Какие у тебя длинные ресницы, Кейт.
   – Да, Тоби, но бесцветные. Если бы я их не красила, ты бы их и не разглядел.
   – А мои ресницы станут длиннее, если я начну их красить?
   – Наверное… Дорогой, здесь пишут, что ноги у бедняжки Мэрилин были грязные, а педикюр на ногтях обломан. Как грустно!
   Тоби скрылся в ванной и появился оттуда спустя минут десять. Кейт мельком взглянула на него, а затем в ужасе чуть не подскочила на кровати: «Тоби!» Все лицо Тоби было грубо размалевано косметикой, как у престарелой, изрядно потасканной, но все еще молодящейся вдовы.
   – Господи, смой это все, Тоби! – воскликнула Кейт.
   Но Тоби как-то странно улыбнулся, пристально посмотрел на нее и ответил высоким, ломким, необычным голосом, немного напомнившим ей голос матери Пэйган: «Нет, я хочу любить тебя так».
   Чем они и занялись.
   На следующий день Кейт не напоминала ему о случившемся. Но вечером Тоби, выпив слишком много бренди под французский пирог со шпинатом, саркастически заявил: «Мне кажется, шпинатный пирог, дорогая, не твой конек» – и направился наверх.
   Когда Кейт, с непонятным страхом в душе, пришла укладываться спать, она обнаружила Тоби, лежащего, уставясь в потолок, прямо на полосатом бирюзовом покрывале кровати. Все лицо его опять было покрыто косметикой, а одет он был в ее тонкую кружевную ночную рубашку.
   – Ну хватит, Тоби, – сказала Кейт. – Довольно. Иди умойся и, пожалуйста, больше этого не делай.
   Но Тоби уселся на постели, надул губы и сказал тоном капризной девочки:
   – А почему это тебе можно, а Тоби нельзя? Тоби тоже хочет быть красивым. – Он притянул ее к себе, уложил рядом и забормотал: – Тоби нравится быть красивым, Тоби нравится так одеваться. Но ты должна мне обещать, что это секрет, который останется только между нами, подружками. Очень важный секрет. Обещаешь?
   На этот раз много времени Тоби не понадобилось, вся любовь заняла у него не больше десяти минут. Но Кейт понадобились целые сутки, чтобы прийти после этого в себя.
   Потом все повторилось еще раз, и Кейт снова трясло целые сутки. И с тех пор каждый вечер, когда пора было ложиться в постель, Тоби обязательно «прихорашивался», как он это называл.
   Через две недели Кейт от недостатка сна и беспокойства была уже вся взвинченная и бледная как смерть, Тоби же буквально расцвел. Еще через неделю он притащил купленное у Хэрродса черное свободное женское платье сорок восьмого размера, расшитое сверху донизу лебедями, и в тон ему ночную рубашку с глубоким вырезом.
   – Сказал продавщице, что покупаю это мамочке, – заявил он, расправляя рубашку на своих тощих бедрах.
   Это было в среду; а в пятницу он облачился в купленные на Шефтсбери-авеню сетчатые чулки на черных подвязках и отделанный оборками большой черный лифчик. Вечером в субботу на нем был уже красный атласный корсет с осиной талией, а на ногах – убийственные розовые туфли без задника на высоких каблуках. «У Хэрродса не оказалось туфель моего размера, поэтому пришлось купить вот такие, без задника, но они все равно мне малы», – объяснил он.
   Кейт все происходящее казалось столь же мрачным и нереальным, какими представились ей в свое время и запомнились похороны ее отца. Нарумяненные щеки Тоби, которые он всегда тщательно накрашивал до цвета спелой груши, казалось, символизируют смерть. И снова Кейт была в замешательстве и недоумении: она не понимала, почему эта перемена в Тоби произошла вдруг столь внезапно. Он всегда был таким неукоснительно практичным; никогда и ни в чем не было и намека на то, что с ним может случиться нечто подобное. Он никогда не надел бы ни на какую вечеринку рубашку с оборочками; никогда и ничем не давал ей понять, что предпочитает окружать свои яички вуалью из кружева; никогда ни одним словом, ни одним поступком не давал оснований заподозрить у него какие-либо сексуальные отклонения. Кейт никогда ни на секунду не могла и предположить, что на самом деле Тоби предпочитает в постели подобный отвратительный фарс. Еще вчера у нее был совершенно нормальный муж, а сегодня он вдруг превратился в какой-то ходячий ужас.
   Она не могла понять, что происходит в его сознании, что творится у него в голове; не понимала того странного, похожего на транс состояния, в которое он впадал, стоило ему только облачиться в женские одежды. Еще сильнее ее сбивало с толку то, что у Тоби были две различные манеры одеваться по-женски, с разными наборами вещей. Он, по-видимому, воображал себя двумя разными женщинами, и бедная Кейт никогда не знала заранее, окажется ли она сегодня ночью в постели с одетой в черный атлас похотливой светской дамой 30-х годов или же со скромной школьницей-девственницей в белых штанишках. Когда Тоби надевал чулки и туфли на высоких каблуках, его ноги ниже колен, с мускулистыми и тонкими икрами, начинали казаться кривыми и совсем не женскими; но в то же время, как это ни странно, в них все-таки было нечто женское. Точнее, они были очень похожи на ноги одной вполне определенной женщины, которую Кейт знала. Однажды ночью у Кейт вдруг возникло кошмарное ощущение, будто тяжело дышащий на ней человек – ее свекровь, вдова майора Хартли-Харрингтона.
   Тоби категорически отказывался обсуждать то, что с ним происходило. В течение всего дня он был совершенно другим человеком: тем обычным, нормальным Тоби, каким был всегда. Вечерами же он не мог дождаться момента, когда они поднимались наверх, в свою спальню. Иногда он даже железной хваткой стискивал руку Кейт и тащил ее вверх по лестнице, при этом глаза его как-то странно блестели из-под густого слоя косметики. Иногда он казался Кейт типичным негодяем, будто сошедшим со страниц дешевых романов. «Нет, я просто слишком начиталась Барбары Картленд», – убеждала она себя. Но все же никакими другими словами она не могла бы описать то специфическое выражение, которое появлялось в подобные минуты на лице у Тоби: возбужденное, безжалостное, со стеклянными глазами. Кейт не понимала, что с ним происходит, и не знала, что ей предпринять.
   Что она опять сделала не так? Почему эти ужасные перемены случились вдруг так внезапно? Если Тоби – гомосексуалист, то почему он спит с ней? Если он еще только превращается в гомосексуалиста, то почему она его так боится? Многие из числа их друзей были «голубыми», но они не внушали Кейт никакого страха; с Тоби же все было иначе. Причем больше всего ее пугали не косметика, не волочащаяся походка, не подбитые ватой кружевные лифчики, не этот ужасный корсет из красного атласа и даже не то, как Тоби пытался спрятать между ног яички, – неудивительно, что у него при этом делалась такая странная походка, особенно когда он надевал туфли на высоких каблуках. Нет, наибольший ужас вселяли в Кейт его гримасы, ужимки, вся его мимика. Абсолютно искренняя, она со всей очевидностью обнаруживала, каким он представляет себе внутренний мир и душевный склад женщины. Это был какой-то скверный шарж, оскорбление всему ее полу; именно это и шокировало больше всего Кейт, никогда не слышавшую слова «трансвестит».
   Она закатила Тоби сцену, но Тоби пригрозил, что уйдет от нее.
   Кейт уступила.
   Потом она устроила ему еще одну сцену, и Тоби мягко напомнил ей, что она просто тридцатилетняя бесплодная сука и потому пусть лучше заткнется, мать ее… «Ой, извини меня, дорогушенька, не надо так плакать, давай лучше поцелуемся и помиримся, а? Один только маленький детский поцелуйчик», – загундосил тут же он, склонился над ней и притянул ее за подбородок к своим грубо намалеванным губам. Каждая пора на его лице вдруг будто выросла и показалась Кейт увеличенной, точь-в-точь так же, как показались ей увеличившимися поры на лбу миссис Трелони – на белом лбу, из которого торчали жесткие черные волосы, – тем ужасным вечером, в ванной, когда она была еще школьницей. Вот и сейчас, как тогда, она с жуткой ясностью, во всех мельчайших подробностях видела частички ярко-красной помады в трещинках губ Тоби и в порезах на верхней губе, оставшихся после бритья. Он так и не научился как следует пользоваться помадой.
   Страдания Кейт усиливались, ее мучил стыд, и каждый вечер она надеялась, что сегодня ночью это не повторится, что нашедшее на Тоби наваждение вдруг пройдет так же внезапно, как оно наступило. Кейт страстно хотелось с кем-нибудь поделиться своими страхами и сомнениями. Хотелось, чтобы ей объяснили поведение Тоби, чтобы ее успокоили, чтобы ей сказали, что так происходит со всеми, что это нормальный и естественный этап в жизни любого мужчины. Но она и сама понимала, что ничего нормального и естественного в таком поведении не было. А кроме того, с ней рядом не было человека, которому бы она доверяла и на кого она могла бы вывалить рассказ об этих неприятных и унизительных вещах.
   Когда она как-то предложила Тоби переговорить обо всем с их семейным врачом, Тоби смертельно побледнел, уставился на нее не мигая, сжал свои накрашенные губы, потом вдруг бросился на нее и стал выворачивать ей руку за спину, да так, что Кейт испугалась, не вывихнет ли он ей руку совсем. Потом он грубо стащил ее на несколько ступенек вниз по небольшой лесенке, что вела из их спальни в ванную комнату. Там он повалил ее на пол, а сам уселся на Кейт сверху, уперев руки в бока и сверкая глазами. Кейт вынуждена была пообещать ему, что она ничего не расскажет ни доктору, ни кому бы то ни было еще. «Да и кто мне поверит, если даже расскажу?» – с безнадежным отчаянием подумала она, наблюдая за этой вспышкой непонятного ей гнева и страсти Тоби.
   – А если расскажешь, – произнес Тоби ледяным тоном и обычным своим мужским голосом, – я просто буду все отрицать. Ты ничем не докажешь, что эти женские вещи ношу я. В конце концов, висят они в твоем шкафу. – Он с видимым удовольствием подвигал на себе вверх-вниз черный кружевной корсет. «Ему надо лечиться», – подумала Кейт. Но она хорошо понимала, что никогда не осмелится предложить ему это.
   Понимала она и то, что долго такой жизни ей не вынести. Ей надо куда-то уехать, подальше от Лондона и от Тоби. Сексуальное поведение Тоби, вызывавшее у Кейт отвращение и замешательство, повергало ее во все большую депрессию. В те дни, что Кейт жила у Пэйган, она ничего не сказала подруге: у той было больше чем достаточно и собственных проблем. Но когда Пэйган возвратилась из свадебного путешествия и, захлебываясь от восторга, описывала ей Нью-Йорк – даже несмотря на то, что там у Кристофера произошел сердечный приступ, – когда она передала ей приглашение от Джуди, Кейт решила поехать и месячишко провести там. Ей хотелось просто сбежать куда-нибудь и хоть на несколько недель позабыть о всех своих несчастьях.
   Во время войны, когда Кейт было семь лет, как-то на Рождество в своем чулке с подарками она вдруг обнаружила апельсин. Апельсин в то время, когда в Англии никто их не видел уже долгие годы! Отец купил его в пивной у какого-то моряка за дикие деньги. Кейт уже даже не помнила, что такое апельсин: их не было в природе, как не было бананов или мороженого. Остались только одни слова. Но Дед Мороз явно помнил, что это такое. Кейт продолжала еще сомневаться, не веря собственным глазам, но апельсин в ее руках постепенно развеивал все сомнения. Она тщательно и осторожно обнюхала его со всех сторон, потом вонзила ноготки в шкурку, быстро очистила его так, что шкурка снялась одной вьющейся лентой, ни разу не оборвавшись. А затем ела этот апельсин целый день, тщательно обсасывая каждую дольку и наслаждаясь восхитительным соком, смакуя во рту каждую его капельку. После чего она еще целую неделю грызла по кусочку оставшуюся кожуру.
   Нью-Йорк оказался для Кейт таким же Изумительным Апельсином. Она знала Лондон, бывала в Париже и в Каире и ожидала, что Нью-Йорк – просто еще один очень большой город, такой же, как все остальные. Но Нью-Йорк оказался совершенно иным, чем она его себе представляла. И теперь из окна своей спальни она, как ребенок, посылала городу воздушные поцелуи.
   Джуди суетилась вокруг нее, как могла, устроила в честь Кейт специальную вечеринку, всячески баловала ее, рассказывала всем, какой Кейт удивительный человек, – и Кейт вдруг снова ожила. Глаза у нее заблестели, и казалось, что быстрый темп и суета города одновременно и успокаивают ее, и придают ей новые силы и энергию. Нью-Йорк подействовал на нее так же, как укол, который ей когда-то делали в больнице: после него появлялось ощущение, будто она может сделать что угодно, и возникало желание сделать хоть что-нибудь.
   Вечером накануне того дня, когда ей предстояло возвращаться в Лондон, Кейт решила рассказать Джуди о маскарадах, которые стал устраивать Тоби. Она поведала ей абсолютно все и под конец своей горькой исповеди уже просто орала на подругу:
   – Я не могу этого больше выносить, не могу! Что мне делать, скажи?!
   Кейт на мгновение смолкла, а потом разревелась.
   – Ты все еще этим занимаешься? По-прежнему ревешь время от времени? – рассеянно спросила Джуди, на самом деле усиленно обдумывавшая услышанное.
   – Это фо… фо… фо… форма самовыражения. Я лю… лю… люблю плакать. Когда я плачу, то и люди понимают, как я себя чувствую. И мне самой становится лучше.
   – Ну ладно, детка, кончай реветь и давай сосредоточимся. Мне кажется, что, как только ты вернешься в Лондон, тебе надо прямым ходом двигать сразу к психотерапевту.
   – Тебе кажется, что со мной что-то не так?
   – Нет, успокойся! Мне просто кажется, что тебе надо обсудить создавшееся положение со специалистом, который сумеет в нем разобраться и понять, что к чему. Потому что пока ни ты этого не понимаешь, ни я, да, по-моему, и Тоби тоже.
   Вернувшись в Лондон, Кейт отправилась к психиатру, принимавшему на Харлей-стрит. После первого посещения она стала приходить к нему дважды в неделю, садиться в глубокое кресло с подлокотниками, стоявшее сбоку от камина, и рассказывать. Врач сидел в таком же кресле напротив нее, по другую сторону камина, подперев голову рукой, и внимательно слушал. Поначалу он постарался убедиться в том, что Кейт действительно ясно и определенно сказала когда-то Тоби, что ей совершенно не нравятся эти его упражнения с переодеваниями. Потом он предложил ей снова высказать Тоби свое к ним отношение. Кейт выполнила эту рекомендацию и вновь оказалась на полу в ванной. Тогда врач написал Тоби письмо, в котором просил его зайти для разговора «по одному очень тревожащему вашу супругу вопросу».
   Тоби впал в ярость, едва распечатав это письмо.
   – Ты выдала ему наш секрет. Знаю, что выдала. По-моему, мы с тобой договорились, что это будет нашим, и только нашим секретом?
   – Это не мой секрет! Это твой! – заорала в ответ Кейт.
   Но в конце концов Тоби согласился сходить к психиатру, а тот позднее рассказал о состоявшемся разговоре Кейт.
   – Разумеется, – сказал он, – я не могу пересказывать вам все, о чем мы говорили. Но в общем ваш супруг держался вызывающе. Мой прогноз не оптимистический, скорее наоборот.
   – Что вы хотите этим сказать?
   – Я думаю, что он будет продолжать делать то же самое, притом заходить все дальше и дальше. Скоро он начнет носить женскую одежду не только дома, но и на улице. Станет таскать на работу в портфеле лифчик, носить под костюмом женское белье.
   – А что делают в подобных случаях другие жены?
   – Большинство жен не примиряется с этим, поэтому их мужья начинают ходить по проституткам и таскают свои тряпки с собой. Это одна из тех функций, для которых нужны проститутки. – Доктор помолчал немного, а затем очень мягко добавил: – Мне кажется, вам надо принять какое-то решение. Либо примиритесь с тем, что он таков, какой он есть. Либо уходите от него.
   Еще целый месяц Кейт каждую ночь вначале спорила и ссорилась, но потом оказывалась вынужденной капитулировать перед мускулистой девственницей со стеклянным взором или же перед широкоплечей дамой с роковыми оборочками и ватной грудью. Но в конце концов она сделала для себя вывод, что выносить подобный маскарад всю оставшуюся жизнь она не в силах. Даже если бы ее муж перестал заниматься этими переодеваниями, все равно она внутренне знала бы, что на самом деле ему хочется именно этого.
   В итоге после спора из-за дома, записанного на Кейт, Тоби ушел от нее, забрав с собой все серебро, все безнравственные скульптуры и деревянные фигурки, все проволочные стулья и кресла и все куда более ценные старинные бронзовые научные приборы. Когда Кейт пришла к специализирующемуся на разводах адвокату и рассказала ему всю свою унизительную историю, то, к ее удивлению, ей было сказано, что, скорее всего, развода «по совершенно очевидным основаниям» ей не добиться.
   – Вы говорите, что в этих одеяниях он разгуливал только перед вами и больше ни перед кем?
   – Насколько я знаю, да. Но и странно было бы, если бы он начал разгуливать в них перед кем-то еще, верно?
   – Тогда, к сожалению, у нас нет доказательств такого поведения с его стороны, которое причиняло бы боль и страдания другим. Если бы эти доказательства у нас были, мы могли бы говорить о намеренной психологической жестокости в поведении вашего мужа. А так это будет очень трудно доказать. Я бы не советовал настаивать на «очевидных основаниях» как причине для развода. Думаю, следует попросить его представить нам доказательства его супружеской измены.
   – Но мне кажется, он мне не изменял.
   – Ну, это легко устроить.
   Тоби согласился представить доказательства измены при условии, что Кейт в ответ даст юридически заверенное обязательство никогда не требовать от него никаких алиментов.
   – Полагаю, что в данном случае мы и не смогли бы требовать никаких алиментов в вашу пользу, – сказал адвокат Кейт и вздохнул: – Ваш случай такой сложный.
   – Чего же в нем сложного?
   – Ну, у вас хотя бы есть собственный дом. У большинства женщин в вашем положении нет вообще ничего.
   Рассказывая потом обо всем этом Пэйган, Кейт говорила: «Чтобы получить свидетельство о браке и затянуть узел у себя на шее, достаточно заплатить семь шиллингов шесть пенсов пошлины. А чтобы потом развязать его, нужны тысячи фунтов стерлингов. Тебе не кажется, что институт брака придумали адвокаты?»

   Когда Кейт и Тоби окончательно расстались, Кейт охватил приступ яростной ненависти к чистоте форм и линий и к внутренней структуре объекта. Ее потянуло к розовым льняным занавесочкам со складками, к обивке из ситчика с крупными изображениями цветов или птиц. Полуподвальный этаж дома она снова переделала в квартиру и стала ее сдавать: это позволяло оплачивать текущие расходы по остальной части дома. Но за исключением этого она вдруг снова оказалась без доходов и поэтому дала объявление в «Таймс», предлагая услуги переводчика.
   Все друзья, которые знали их не слишком близко, были поражены тем, что Кейт и Тоби расстались. И кто бы мог подумать?! Конечно, с Тоби нелегко; но, черт возьми, а с кем просто? Он идеально чувствует пропорции, его безусловно ждет впереди профессиональный успех, его уже ввели в состав какого-то комитета. Поскольку Кейт не могла рассказать всем им о подлинной причине развода, она изливала свою измученную и возмущенную душу на бумаге и отправляла все это Джуди. Из этих писем Джуди понимала, какое отчаяние охватило Кейт, и в своих ответных письмах выражала беспокойство, что нерегулярная работа вольной переводчицы может только усилить переживаемое подругой одиночество. По ее мнению, Кейт нужно было как можно больше и чаще выбираться из дома и общаться с людьми.
   – Почему бы тебе для разнообразия не попробовать написать что-нибудь самой? – предложила как-то Джуди. – Переводами ты уже занимаешься много лет. И ты, и Тоби знакомы со многими журналистами. Почему бы тебе не попросить кого-либо из них о помощи? Напиши пару статей о художниках, о дизайнерах и дизайне, и пусть их кто-нибудь глянет. Наберись духу и обзвони несколько газет и журналов. Тебя не съедят. В самом худшем случае тебе просто скажут «нет».
   Кейт в конце концов так и сделала. Всюду, куда она позвонила, ей задали один и тот же вопрос:
   – Что вы можете предложить?
   – Когда?
   – Прямо сейчас.
   – А-а-а…
   – Пришлите нам в письменной форме пару каких-нибудь предложений, и мы вам ответим.
   Она так и поступила, но ее предложения не вызвали ни у кого никакого интереса. Потом на какой-то вечеринке она познакомилась с художественным редактором журнала «Прекрасный дом» и начала придумывать заголовки к материалам этого журнала. Платили ей очень мало, но она была рада возможности учиться писать профессионально. Через полгода она снова послала в разные издания несколько своих предложений и на два из них получила заказы: на статью об английском поп-искусстве и еще на одну статью о фирме, изобретшей способ изготовления «древних» скульптур, выглядевших очень правдоподобно – не только камень казался действительно древним, но на нем даже были следы от лишайника. После этого Кейт поняла, что же такое новости. Если кто-то о чем-то где-то уже читал, то такая информация не могла быть «новостью», сколь бы интересной она ни была. Затем Кейт взяла интервью у двух дизайнеров, и эти интервью тоже были напечатаны. Тогда Кейт разослала новые предложения. Теперь уже каждое из них занимало всего три строчки, было напечатано на отдельном листке бумаги, а в верхней части каждого листка были указаны ее имя и телефон.
   Как-то вечером ей позвонила Джуди и сказала: она договорилась, что Кейт возьмет интервью у одной из ее постоянных клиенток, в прошлом довольно известной балерины, теперь уже покатившейся к закату, которая должна была приехать в Лондон.
   – Что?! – в ужасе воскликнула Кейт. – Не смей! И не думай об этом!
   – Почему не попробовать? – Голос из Нью-Йорка был еле слышен, будто он доносился через миллионы километров. На линии что-то затрещало и зашипело, потом снова прорезалась Джуди: – Я тебя убью, если не возьмешь. Я уже обо всем договорилась!
   – Это я тебя убью, если не отменишь! – прокричала в ответ Кейт. – А она убьет нас обеих!
   – Никого она не убьет. Учти, Жужу ничего не знает ни о Лондоне, ни о том, что в нем находится. Она вообще ничего ни о чем не знает. Но она довольно занятная личность.
   – Ну и что мне с ней делать? С чего хоть начать?
   – Позвони в «Ритц» и договорись с ее секретарем о времени встречи. Я ей сказала, что ты работаешь в «Глоб».
   – Но я там не работаю!
   – Тогда постарайся не говорить, что ты там работаешь. Но твоего звонка будут ждать. И ради бога, держись спокойно и уверенно. Чтобы Жужу не догадалась, что ты берешь интервью первый раз в жизни. Она считает тебя ведущей журналисткой этой газеты. А я встречала многих ведущих журналистов и уверена, что ты вполне способна ею быть.
   – Но я не сумею!
   – Где твое британское мужество? Где твой дух Дюнкерка? [6 - Во время Дюнкеркской операции (май – июнь 1940 г.) английские и французские моряки и летчики проявили исключительный героизм.] Где та часть тела, которую мы, американцы, называем хребтом? Перестань дрожать и действуй, Кейт! Даже если не получится – что в этом ужасного? А я знаю, у тебя получится, Кейт.
   Голос Джуди был еле слышен, но в нем отчетливо звучали сердитые ноты, и Кейт поняла, что ей будет намного легче взять интервью у Жужу, чем объясняться потом с Джуди, если она этого не сделает. Немного помолчав и заметно подняв тем самым стоимость разговора, Кейт сдалась.

   В бледно-розовой тунике, едва прикрывавшей задницу и придававшей ей какой-то неземной вид, и в блестящих белых виниловых сапожках, Кейт сидела с открытым блокнотом на краешке постели в номере Жужу. Дыхание у нее перехватывало, голова кружилась, а в душе было ощущение безотчетной тревоги. Сама Жужу, теперь уже не столько балерина, сколько одна из тех личностей, которые известны благодаря частому появлению на экранах телевизоров, блондинка с превосходно уложенными волосами, выглядела где-то лет на тридцать пять, а возможно, и на двадцать. Внешне просто символ семейного очага и домашнего уюта, она скромно сидела в оранжевом парчовом кресле, в очках на кончике носа и с ниткой в руках: она чинила бусы, разорванные во время скандала накануне вечером.
   Вся кровать была завалена бриллиантами и фотографиями драгоценностей с проставленными на них датами.
   – Приходится возить с собой эти фотографии: в Америке есть правило, что, когда возвращаешься в страну, надо либо доказать, что драгоценности были у тебя и до отъезда, либо платить пошлину, – объяснила Жужу. Она скрылась в ванной, сменила свой длинный восточный халат на полотенце, вернулась, смела с постели Кейт, бриллианты и фотографии и улеглась на нее сама, а массажистка занялась ее правой икрой. Не дожидаясь вопросов, Жужу сама заговорила о том, что если хочешь жить полноценной и насыщенной жизнью, то надо не казаться ни слишком худой, ни слишком молодой и никогда не ворчать и не хныкать. – Каждый мужчина, который когда-нибудь хотел на мне жениться, непременно говорил мне: «Жужу, раньше я любил свою жену, но теперь она просто изводит меня своим ворчанием. Я не могу выносить этого брюзжания, когда прихожу с работы». А еще-о-о все мужчины любят хорошо поесть, и они не переносят, когда у них под носом женщина сидит на диете. К тому же, если женщина хочет, чтобы у нее было хорошее лицо, она не должна быть чересчур худой. Так что приходится выбирать. Лично я ем все, чего душа пожелает, но осторожно.
   Жужу была способна припомнить что-нибудь, только если вспоминала, в какое платье она была тогда одета.
   – Расскажите о вашей встрече с генералом де Голлем.
   – А-а-а, тогда на мне было коричневое платье с кружевами.
   – Как вы любите проводить свободное время?
   – Хожу по магазинам. Всегда. У меня с тряпками просто нескончаемый роман. Я их привезла с собой целых двадцать восемь футов! – воскликнула она и, вскочив с кровати, потащила Кейт в свою гардеробную. Там действительно на передвижных вешалках общей длиной в двадцать восемь футов висела масса превосходно сшитой одежды. – В поездки я с собой много не беру. Мне незачем пускать пыль в глаза, достаточно быть просто шикарной, – объяснила Жужу. – Я покупаю все только у Кристиана Диора. Это моя любимая фирма, если говорить об одежде. Какой у меня размер? Восьмой, дорогуша. Ну, может быть, в чем-то девятый. Но если честно, то десятый. – Она покрутила перед собой бесподобную горжетку из светло-серой шиншиллы. – Я одеваюсь лучше всех в мире. У меня самые прекрасные вещи. Я и работаю только для того, чтобы за все это платить. Но из-за работы у меня слишком мало времени остается на магазины. Мне даже некогда все это примерить! – Она бросила на Кейт оценивающий взгляд. – Знаете, никогда не ходите по магазинам одна. Они обязательно уговорят вас купить что-нибудь такое, что совершенно не смотрится при широком заде. Да, голубушка, у меня широкая задница и у вас тоже, не обижайтесь. Ничего, не расстраивайтесь, мужчинам это нравится. – Еще один заинтересованный взгляд, а потом, как бы между делом, Жужу вдруг сказала: – Вам повезло, у вас такой же размер, как у меня.
   – Но у меня двенадцатый, и то я в него влезаю с трудом, – удивилась Кейт.
   Жужу внимательно оглядела ее:
   – Попробуйте примерьте что-нибудь из моего.
   Она оказалась права, размеры у них действительно были одинаковые.
   – Прекрасно. Теперь мы сможем мне еще чего-нибудь купить, а вы сможете это примерить, – заявила Жужу.
   Она немедленно позвонила в магазин Кристиана Диора и попросила их прислать, как она выразилась, «что-нибудь представительское». Изнемогая от жары в слишком сильно натопленной комнате, Кейт в озверении примеряла одну вещь за другой, а Жужу выбирала, лежа на кровати, пока массажистка трудилась над теми местами, где Жужу что-то беспокоило. Купила она много.
   Затем снова зазвонил телефон. Жужу послушала, а потом холодно сказала в трубку:
   – Нет, я никогда не делала подтяжку лица. Я подала было в суд на эту журналистку, на Сузи, потому что я вообще никогда ничего не подтягивала. Я хотела вчинить ей иск на миллион долларов. Но разве у меня есть время таскаться по судам? – Она с треском бросила трубку и раздраженно фыркнула.
   Кейт инстинктивно поняла, что пора сматываться, и закрыла блокнот. Джуди предупреждала ее, чтобы она не сидела у Жужу слишком долго. Она поблагодарила за интервью, попрощалась, проскользнула между двумя парикмахерами и вышла на Пикадилли. По сравнению со спальней Жужу эта грохочущая лондонская улица показалась ей и тихой, и спокойной.

38

   Лили лежала ничком, распростершись на скользких, облепленных водорослями камнях. Ноги и руки у нее кровоточили, спутанные мокрые волосы космами падали на плечи, а то немногое, что оставалось от розового платья, прикрывало лишь ничтожную часть ее хрупкого, уже женского, но еще и подросткового тела. На фоне голубого Эгейского моря она казалась обессиленной – впрочем, как-то не до предела обессиленной.
   – Снято, – проговорил Циммер. – Обрати внимание на глаз, Лили. – Когда Лили уставала, левый глаз у нее начинал немного косить. – Пожалуйста, давайте сделаем еще дубль, пока солнце невысоко и не наступила жара. И помни, – снова обратился он к ней, – ты чуть жива, у тебя нет сил пошевелиться, ты только что спаслась после кораблекрушения.
   «Пожалуйста» – вот в чем главная разница между Сержем и Циммером, подумала Лили. Циммер обращается с тобой не просто как с куском мяса. Он всегда вежлив, постоянно подбадривает, проявляет какую-то заботу, причем независимо от того, что именно не ладится в этот момент на съемочной площадке. А на ней всегда что-нибудь идет не так, как надо. Если бы Циммер при этом всякий раз останавливал работу и начинал выяснять, кто виноват, то споры занимали бы практически все время и к съемкам так никогда и не удалось бы приступить. Поэтому он только улыбался тонкой, едва заметной улыбкой сквозь плотно сжатые губы – у него это было признаком гнева и сигналом окружающим об опасности – и мягко покачивал головой, как бы молясь про себя: «О Боже, дай мне силы все это вытерпеть!»
   Вежливость и внимание Циммера были не более чем одним из его рабочих приемов, выработанных за долгие годы в кино, причем особенно полезным, когда приходилось иметь дело с женщинами. По опыту Циммера лишь единичные мужчины оказывались действительно способными на доброту по отношению к женщинам – если, конечно, это не входило в их служебные обязанности. Но, если хочешь получить от женщины максимальную отдачу, будь то на кухне, в постели или на съемочной площадке, надо ее постоянно хвалить, поощрять, но при этом уметь самому оставаться достаточно официальным и властным.

   Режиссеру важно постоянно помнить: с каким бы внешним апломбом ни держалась актриса, вполне вероятно, что внутренне она была совершенно не уверена в себе и ее необходимо было непрерывно поддерживать и поощрять, а значит, и уделять ей максимум возможного внимания. Любой женщине нужно не меньше двадцати пяти часов внимания в сутки, а если можно, то и больше. Но в ответ она обязательно продемонстрирует все, на что способна.

   В этом отношении между мужчинами и женщинами – огромная разница. Женщины всегда прилагают гораздо больше усилий и старания. Циммеру не раз приходилось быть свидетелем того, как вконец измученная и обессиленная актриса, с пяти часов утра находившаяся на съемочной площадке и ни разу за все это время даже не присевшая, в восемь вечера вдруг снова оживала и начинала работать так, будто и не было позади столь долгого и изнурительного дня. Причем женщины были в состоянии проделывать подобное ежедневно: не обладая физической выносливостью мужчин, они отличались потрясающими настойчивостью и упорством. Успеха и признания добивались только те актрисы, у которых было чуть больше этих качеств, чем у их соперниц, и которым при этом еще чуть-чуть везло. Но всем им, бедолагам, вечно недоставало уверенности в себе, каждую из них непременно приходилось успокаивать, ободрять и поддерживать. Циммер не был уверен, что среди актрис всего мира отыскалась хотя бы одна, которая была по-настоящему счастлива. Всех их добивало чрезмерно развитое чувство ответственности и чисто физическое напряжение актерского труда. К тому времени, когда актриса выбивалась в звезды, она уже жила в постоянном страхе, как бы не потерять внешние данные и фигуру. Оказавшись на гребне признания и успеха и поняв, насколько шатко и преходяще положение там, она так и не могла до конца поверить в выпавшую на ее долю удачу. Ей все время казалось, будто она непрерывно балансирует на туго натянутом канате – да так оно и было на самом деле.
   Настойчивости и упорства Лили было не занимать, работать она умела и вдобавок была еще красива. Значит, и ей суждено кончить так же, как кончают они все. В этом Циммер был твердо уверен.
   – Снято! В проявку. До трех часов все, ребята. Лили, когда немного передохнешь, зайди, пожалуйста, ко мне в фургон. Хочу обсудить с тобой сцену на пляже.

   Съемочная бригада и артисты уже почти две недели прожили на площадке в десяти километрах от Афин, а Лили за все это время довелось пока сыграть только одну сцену, в которой она была более или менее одета. Но и хоть какая-то одежда – уже лучше, чем то, что ей приходилось делать до этого. Набросив на себя голубое кимоно и затянув пояс, Лили устало опустилась в матерчатое раскладное кресло, стоявшее в тени под серебристо-серым оливковым деревом. Откинув назад мокрые волосы, она смотрела немного вниз и вперед, туда, где вдоль берега небольшой, укромно скрытой бухты шел песчаный пляж, а бирюзового цвета вода плескалась о прибрежные камни. В той части пляжа, где песок постепенно начинал переходить в кустарник, человек пятьдесят сновали среди легковых машин, грузовиков и фургонов. Кто со сценарием, кто с блокнотами, кто с чем-то еще в руках, все в широкополых мягких хлопчатобумажных шляпах и темных очках, с блестящими от крема для загара телами и лицами, каждый из них неторопливо занимался своим делом. Лили с ее места было видно, как с Циммером о чем-то спорит Стэн Вэйланс, стареющий американский актер, лицо которого было настолько худым, что казалось, будто кожа натянута прямо на голый череп. Лили еще не встречала человека, который держал бы себя на столь жестокой диете: Вэйланс не ел ничего, кроме билтонга – тоненьких ломтиков сушеной говядины, которую ему специально присылали из Южной Африки и которую он жевал так же, как некоторые жуют табак.
   Держался он особняком и предпочитал не тратить ни грана энергии на разговоры с кем-либо из съемочной группы, кроме Циммера.
   В три часа дня они начали снимать сцену на пляже. Лили играла богатую и испорченную особу, участницу круиза времен начала века, а Стэн Вэйланс – кочегара, который после кораблекрушения спас ее.
   – Не трогайте меня! Уберите руки! – кричала спасенная и плевала в него, а он, подхватив ее под мышки, старался вытащить из воды на берег. Резко оттолкнув его, Лили в конце концов выскользнула из пытавшихся обнять ее мокрых и худущих рук Стэна и, обессиленная, упала в пену прибоя. – Я отлично плаваю, – простонала она, задыхаясь. – Вполне могла бы выбраться и сама!
   Она попыталась приподняться, но с изумлением обнаружила, что дрожащие руки не держат ее. Так, с выражением внезапного удивления на лице, она и уронила голову на мокрый песок. Стэн, не говоря ни слова и тоже задыхаясь, ухватил Лили за руки и попытался оттащить ее от воды. Лили с неимоверным трудом приподняла голову и прошипела сквозь стиснутые зубы: «Не смейте прикасаться ко мне!»
   Ее голос ясно давал понять, что Стэн – слуга и мужчина, тогда как на ней – лишь мокрые, разорванные остатки ее ночной сорочки. В пяти словах Лили сумела одновременно выразить и предельную усталость, и неукротимое упрямство, и вдохновенную самонадеянность, и потрясенную скромность девственницы. Выглядела она при этом весьма сексуально.
   – Снято!

   Циммер и Стэн Вэйланс сидели в темном зальчике и просматривали снятые накануне куски.
   Стэн вдруг подался вперед и произнес: «Черт побери, а ведь эта п… может играть!»

   На следующее утро Вэйланс дождался, когда Серж куда-то исчез и не мог бы им помешать, и легкой походкой подошел к стоявшему под оливой креслу, в котором сидела Лили. Он не стал тратить слов понапрасну.
   – Я знал Мэрилин, детка. Я работал с ними со всеми: с Джоан Кроуфорд, с Вивьен, с Лиз – со всеми, кого ни назови. И хочу тебе сказать: не продавайся по дешевке. У тебя есть все, что нужно… Как и у меня было когда-то.
   – Правда?! – Лили жадно глядела на него, глаза ее сияли.
   – Уверен. Что бы ты ни делала, у тебя все получается, и притом хорошо. Не давай никому себя испортить. И не слушай всякое дерьмо.
   «Он имеет в виду Сержа», – подумала Лили, глядя вслед неторопливо удаляющемуся Вэйлансу. За пределами съемочной площадки Серж не оставлял ее одну ни на минуту. В общем-то, это было неплохо, потому что Лили нуждалась в нем. Серж был ей нужен и потому, что сама она пользовалась дурной славой; в частности, из-за того, как она сама же реагировала на эту свою репутацию. Успех заставил Лили почувствовать, что она – всего лишь собственность, пользоваться которой и глумиться над которой мог любой желающий. Успех заставил Лили почувствовать и свое унижение. Она уже не имела больше возможности скрываться за собственной неизвестностью. Иногда ей вдруг начинало казаться, что и тот знаменитый календарь, и эти ужасные фильмы видели буквально все. Люди смотрели на нее с каким-то напряженным, беспокойным ожиданием: женщины – с нескрываемой завистью, мужчины – жестким оценивающим взглядом. Лили постепенно впадала в нечто похожее на помешательство. Она уже не могла купить букет цветов у уличного торговца, не задаваясь вопросом, видел ли он тот календарь, знает ли он, как она выглядит в голом виде, узнал ли он ее, какие мечты и страсти она в нем пробудила.
   В конце концов она стала избегать любых контактов с людьми и все реже показывалась на улице. Все необходимое она заказывала по телефону или же просила новую секретаршу Сержа купить ей что-либо. Наглая самонадеянность была лишь позой, за которой скрывалась ее неуверенность в себе. Попадая в общество малознакомых людей, Лили держалась зажато и потому неловко, дерзко и грубо. Очень часто она ляпала вдруг какую-нибудь глупость, тут же сожалела об этом и, стараясь скрыть смущение, брякала что-нибудь еще худшее.
   Промахи, которые она допускала, с удовольствием пересказывались по всему Парижу, становились предметом сплетен, о них писали в бульварных газетках, притом часто перевирая, и все это еще более усиливало в Лили страх по отношению к другим, боязнь людей. Проявляя к кому-либо доверие, она раз за разом обманывалась: к ней относились хорошо лишь до тех пор, пока от нее что-то было нужно. А нужно от нее было на удивление многое и многим: кому автограф, кому ее фотография, номер ее телефона, пуговица от ее пальто, волосок из ее прически, интервью… Совершенно незнакомые ей люди обращались к ней с самыми заманчивыми предложениями: хорошо одетые и красивые женщины приглашали ее рекламировать свитера, дезодоранты и даже вибраторы; красноречивые и умеющие внушить доверие к себе мужчины старались уговорить ее подписать какие-то бумаги, даже не читая их, или же пытались попасть к ней в постель, будучи в полной уверенности, что она им не откажет («ну, милашка, одним больше, одним меньше – какая разница?»).
   Сержу, со свойственной ему самоуверенностью, было очень легко эксплуатировать Лили, и он, естественно, делал все, что мог, дабы укрепить ее неуверенность в себе и, как следствие этого, добиваться все большей ее зависимости от самого себя.
   Новая секретарша Сержа вскрывала адресованные Лили письма и отвечала на телефонные звонки ей. Сама Лили целый день сидела в элегантной, со светлой мебелью и массой стекла, квартире на улице Франсуа I, которую купил ей Серж. Сидела она там в полнейшем одиночестве. Серж не позволял ей даже завести котенка, потому что страдал от аллергии. Сам он носил теперь костюмы от Черутти и вечно отсутствовал. Времени на Лили у него не оставалось. Его постоянно окружали какие-то бизнесмены, рекламные агенты, юристы, директора – люди с портфелями и в темных костюмах, смотревшие на Лили холодными, ничего не выражавшими глазами и улыбавшиеся ей дежурной полуулыбкой сквозь плотно сжатые губы. Для всех них она была не человеком, но возможной сделкой, нужной и полезной вещью, обращаться с которой следовало осторожно и аккуратно, «ходячим куском мяса», как выразился однажды кто-то из рекламных агентов. Обращение с Лили было для них не обычным человеческим общением, но важной и ответственной работой.
   Серж тоже держал себя по отношению к ней не столь снисходительно, как раньше. Теперь Лили была надежно повязана контрактами и обязательствами, и ему уже не было необходимости с прежним пылом заниматься ее заботами и проблемами. Его секретарша покупала Лили все, что требовалось, – разумеется, в пределах определенной суммы: Сержу вовсе не хотелось, чтобы Лили пускала все деньги, которые он ей платил, на тряпки от Сен-Лорана. Да и, честно говоря, Лили ему уже надоела. Ей было почти восемнадцать лет, но она так и оставалась невежественной маленькой ведьмой – слава богу, школьные инспектора так и не сумели до него добраться, – и если бы не деньги, которые она ему приносила, Серж давно бы уже от нее отделался. Мужик может устать даже от самой смачной пары сисек, особенно если они принадлежат необразованной и примитивной девчонке, которая, словно маленький ребенок, требует к себе постоянного внимания.
   До Лили постепенно доходило, что Серж теряет к ней интерес. Она не понимала – не хотела понимать – причины этого, но ей было ясно, что Серж устал от нее и предпочел бы, чтобы она больше возле него не крутилась. А с другой стороны, он не позволял ей и шагу ступить за пределами квартиры без своего сопровождения.
   Лили это приводило в недоумение и тревожило. Если она не принадлежит Сержу, то она – вообще ничья, у нее просто нет места в мире. На протяжении почти пяти лет Серж постоянно говорил ей, как ей следует поступить, что сказать, что надевать, как себя вести. Лили приводила в ужас мысль, что он может выгнать ее вон – время от времени Серж давал ей понять, что именно так и поступит, если она не будет его слушаться.
   – Помни: ты была ничем, – рычал в таких случаях Серж, тряся пальцем у нее перед самым носом, – ничем, пока я тебя не нашел. И без меня ты снова превратишься в ничто!

   Премьера фильма, который назвали «Кью», состоялась в Париже прямо накануне восемнадцатилетия Лили. Несмотря на то что на съемки и предварительную рекламу были затрачены весьма скромные средства, фильм сразу же имел успех. На премьере Лили торжествующе улыбалась фотографам, непрерывно сверкавшим своими вспышками, и задирала нос, красуясь в кремового цвета шелковом смокинге, брюках в тон ему и прозрачной, кремового оттенка, воздушной блузке, демонстрировавшей как новообретенный Лили статус звезды, так и причины, по которым он ей достался.
   Пробившись через толпу к взятым напрокат лимузинам, звезда, режиссер, продюсер, члены съемочной бригады и ее пресс-агент направились в «Шез Липп»: традиции театрального мира требовали, чтобы именно там, в окружении зеркал в резных рамах, позолоты и красного бархата, группа дожидалась первых рецензий и откликов, которые должны были появиться в утренних газетах.
   Поскольку бюджет фильма не позволил выплатить огромную сумму, которую запросил Стэн Вэйланс за свое присутствие на премьере, почти все внимание там досталось на долю Лили. Широко улыбаясь, она пробиралась к машине в окружении полицейских, старавшихся проделать для нее коридор сквозь толпу. Рядом с ней шел Циммер, на лице у которого застыла его обычная мрачноватая полуусмешка.
   – Тебе надо научиться медленно садиться в машину и медленно выходить из нее, – заметил Циммер, когда они уселись на заднее сиденье. – На публике всегда двигайся медленно. Если хочешь стать настоящей большой звездой, нужны не только талант и красивая внешность. Нужны еще стиль и класс. На публике всегда надо выглядеть так, будто ты ждешь, чтобы кто-нибудь помог тебе выйти из «Роллс-Ройса». А не так, словно ты догоняешь отходящий автобус.
   Лимузин выбрался из толпы, и Циммер повернулся к Лили. Лицо его то освещалось уличными фонарями, то погружалось в тень.
   – Хочу сказать тебе две вещи, Лили. Хотя, в общем-то, ни то ни другое не мое дело, – проговорил он. – Я был удивлен тем, как ты держалась перед камерой. У тебя просто природный дар сниматься. Ты реагируешь на камеру так, словно ты в нее влюблена. И ты слушаешь режиссера: на самом деле слушаешь то, что я говорю. А не ждешь, пока я кончу давать указания, и не начинаешь указывать мне, что и как, на твой взгляд, следует делать. У тебя есть все данные, Лили, чтобы стать хорошей актрисой. При условии, что ты будешь работать у хороших режиссеров.
   Он оперся левой рукой на сиденье и немного помолчал, а потом заговорил снова:
   – Я постоянно задавал себе вопрос: понимает ли Серж разницу между хорошим и второразрядным режиссером? Второразрядный ухватывает в актере то, что очевидно, что лежит на поверхности. Но он может совсем не заметить ту печальную задумчивость, то тонкое очарование, те надежду и доверие, которые ты излучаешь. А это волшебные качества, и они сделают тебя звездой, Лили.
   Лимузин тем временем пересек мост Согласия. Циммер вздохнул.
   – А теперь мы подходим к тому, что вообще не мое собачье дело, – сказал он. – Бог знает, зачем я тебе это говорю. Мой принцип – не вмешиваться в чужие жизни. Но знаешь ли ты, что мы перевели на твое имя в цюрихский банк двадцать тысяч долларов? Конечно, Вэйлансу мы заплатили намного больше, но нам нужен был актер с мировым именем. И я спрашиваю сам себя: какая часть из этих денег достанется тебе? Господи, Лили, ну почему ты от него не уйдешь?! Тебе не нужен этот мерзавец.
   – Нужен, – ответила Лили, вдруг сразу погрустнев. – Я боюсь остаться одна. Потому-то он мне и нужен… Он – единственное, что у меня есть. Вся моя семья.
   – Так вот почему ты за него цепляешься: чтобы иметь какую-то опору в жизни. Но Серж никогда не станет тебе такой опорой, – сказал Циммер. – Послушай, страх перед жизнью естественен. В конце концов, тебе ведь нет еще и двадцати. И пережить тебе пришлось многое. Но, пока ты от него не отделаешься, из тебя ничего не выйдет. Он хочет, чтобы ты продолжала зависеть от него. Пока ты зависима, ты побоишься уйти. – Он потрепал Лили по плечу и снова вздохнул. Машина тем временем подъехала к «Липпу».
   Тут их тоже поджидала толпа фотографов, сразу же засверкавших вспышками, а когда они вошли в зал и медленно двинулись к приготовленному для них столу, где в серебряном ведерке со льдом стояло шампанское, а в окружении поздравительных телеграмм возвышался огромный букет белых лилий, сидевшие в зале как один стали им аплодировать.
   Циммер взял со стола букет и, слегка поклонившись, вручил его Лили со словами:
   – С сегодняшнего вечера, Лили, ты становишься знаменитостью.
   – Что-то я себя знаменитостью не чувствую, – ошеломленно ответила она, прижимая к себе цветы. – И вообще ничего не чувствую, кроме тревоги.
   – Это нормально, особенно после такой напряженной работы, – тепло возразил ей Циммер. – Да еще тебя волнует, что завтра напишут в газетах. Ничего, скоро ко всему этому привыкнешь. Только помни: ты станешь настоящей звездой. Я это без всяких рецензий знаю. Ты, конечно, не помнишь Элизабет Бэрнер, но у нее было очень тонкое, хрупкое очарование и берущее за сердце обаяние. Когда на экране появлялась эта несчастная беспризорная сиротка, у людей перехватывало дыхание. При одном ее виде возникала какая-то сладкая грусть, как при виде лепестка розы, падающего на землю. В тебе тоже есть все это, Лили.
   – Ну, я не лепесток розы, – ответила Лили.

   На протяжении последних трех месяцев Лили старательно выслушивала все наставления Циммера и привыкла ему доверять. И потому после того, как закончились торжества, она всерьез задумалась над его советами. Двадцать тысяч долларов были целым состоянием: она смогла бы купить на них собственный дом, а возможно, еще и небольшую машину. Тогда она могла бы научиться водить. Серж не позволял ей садиться за руль своего нового «Мерседеса».
   Когда они раздевались, чтобы ложиться спать, за окном было уже холодное предрассветное утро. Лили как бы невзначай спросила Сержа:
   – Сколько мне заплатили за этот фильм?
   – О господи, нашла о чем спрашивать в такую рань! Когда выйдут газеты, о тебе сразу заговорит весь Париж, а тебя ничего не волнует, кроме каких-то денег!
   – Хорошо, но все-таки: сколько?
   – Ну, все зависит от того, как считать: в целом или за вычетами. Ты же даже не понимаешь, что означают эти слова, Лили.
   – Я хочу знать общую сумму, которую выплатил тебе Циммер. Это называется «в целом», верно?
   – Боже мой, Лили, сейчас шесть часов утра! Я что, мало для тебя делаю? Мне даже поспать нельзя? Марш в кровать, или я из тебя душу выколочу! Завтра вечером нам лететь в Лондон, а послезавтра ты начинаешь сниматься, так что выспись как следует. И вообще, занимайся своим делом, а я буду заниматься своим!
   – Серж, я хочу знать. Тебе заплатили двадцать тысяч долларов, так?
   Он сильно ударил ее по голове. Серж бил ладонью, так, чтобы не оставлять синяков и ссадин, но при этом не сдерживался и вкладывал в каждый удар всю свою недюжинную силу.
   Лили упала на колени. Увидев ее на полу, на четвереньках, рыдающую от страха и унижения, Серж не удержался от того, чтобы не дать ей напоследок еще и пинок под ребра, и прорычал: «Все, что у тебя есть, детка, – это я и эти сиськи! Без меня ты ничто!»

   Когда Лили открыла глаза, была уже середина дня. Она увидела, что лежит в постели. Голова у нее раскалывалась от боли. Через коридор до нее доносились голоса: Серж о чем-то болтал с секретаршей. «Все бесполезно, теперь я и вовсе не смогу ничего поделать», – подумала Лили. Теперь она боялась и уйти от Сержа, и продолжать жить с ним дальше. Оставалось только одно. Лили выбралась из постели и, шатаясь, побрела к развевавшейся на ветру кружевной занавеске, за которой скрывалось распахнутое окно.

39

   Интервью с Жужу стало первым материалом, который Кейт удалось продать в газету «Глоб». Написанное в ироничном, слегка насмешливом ключе, оно получило там полполосы, и «Глоб» сразу же заказала ей еще несколько статей. Кейт начала сотрудничать с этой газетой, и хотя она и была внештатным автором, но понимала, что, когда ей звонит Скотти, редактор отдела литературы и искусства, и дает какое-то задание, она обязана бросить все свои другие дела и немедленно отправляться выполнять его поручение. Если Скотти интересовался, что она может предложить сама, это означало, что он ожидает услышать максимум через полчаса не менее полудюжины хороших идей; и если одна из них принималась и для осуществления такой идеи Кейт пришлось бы просидеть за машинкой всю ночь напролет, чтобы дать необходимый материал к утру, – что ж, она должна была быть готова и к этому.
   Редакция «Глоб» располагалась в огромной, занимавшей целый этаж, комнате без окон, выкрашенной в кремовый цвет, и поначалу атмосфера там показалась Кейт бесцеремонной и недружелюбной. Но потом она поняла, что на самом деле работающие в редакции просто непрерывно стараются сосредоточиться, отвлечься от постоянного стрекота пишущих машинок, от стука телетайпов, от непрерывных телефонных звонков, что над всеми ними тяготеют жесткие сроки сдачи материалов, нарушить которые невозможно.
   Поскольку у Кейт не было ни соответствующей подготовки, ни опыта работы в газете, ей на Флит-стрит [7 - Улица в Лондоне, где находятся редакции многих газет и журналов.] пришлось туго. Всех и всегда поджимали сроки, и объяснять что-либо новичку было некогда: или соображай сам, как и что надо делать, или не попадешь в номер; да и вообще новичкам на Флит-стрит было не место, начинать следовало где-нибудь еще. Прислушиваясь к работавшим за соседними столами, Кейт научилась говорить по телефону и выработала у себя хороший голос и умение сразу взять верный тон. Она приучилась всегда держать под рукой блокнот, никогда не перевирать цитаты и проверять, проверять и снова проверять все до бесконечности.
   Скотти относился к ней с необычайной добротой, действовал быстро и энергично, умел и рассмешить, и быть совершенно серьезным одновременно. Кейт была ему по-настоящему предана. Однажды, увидев, что она в девятый раз переписывает статью, он потрепал ее по плечу и сказал: «Гениальных вещей не пишет никто. Постарайся сделать ее настолько хорошей, насколько это позволяют обстоятельства, и сдавай. И запомни: это не твоя статья. Это результат коллективной работы, в которой ты – только первое звено». Произнеся эти фразы, он принялся снова жевать кончик и без того жутко искалеченного карандаша.
   Кейт понимала, что ей повезло. На протяжении первого года работы на Флит-стрит ей часто приходилось трудиться с восьми утра до одиннадцати ночи, потому что она еще не умела писать коротко и сокращать написанное, выделяя в тексте самое главное. Ей нравился быстрый и деловой ритм газетной жизни, нравилось то возбуждение, которое эта жизнь вызывала, нравилась жесткая необходимость делать все к определенному сроку и нравилось работать на обаятельного, располагающего к себе, наделенного чувством юмора Скотти, который защищал ее, поощрял, поддразнивал и безжалостно сокращал все, что она писала.

   Как-то весенним утром 1966 года Кейт вызвали к Скотти. В обшитом деревянными панелями кабинете возле стены справа, на уровне груди, стояла трехметровой длины наклонная полка, на которой обычно раскладывали макет очередного номера газеты. Скотти никогда не сидел за стоявшим в кабинете весьма внушительного вида столом из красного дерева. Он предпочитал стоять в ленивой позе возле этой полки, черкая что-нибудь в макете или же, если надо было поговорить с кем-то, поворачиваясь к полке спиной и опираясь на нее. В кабинет непрерывным потоком шли авторы, и если их оказывалось одновременно несколько, то в ожидании разговора с редактором они выстраивались прямо в кабинете друг за другом в очередь.
   В то утро «Глоб» опубликовала интервью Кейт с генералом Накте Ниром, командующим танковыми войсками Израиля. Когда она беседовала с этим национальным героем в вестибюле скромной лондонской гостиницы, в которой он остановился, у Кейт возникло ощущение, что кто-то в редакции отправил ее на это интервью по ошибке. Однако материал получился интересным – было видно, что Кейт быстро набирается мастерства.
   – Присядь-ка на минуточку, Кейт, – сказал Скотти. – Главному понравился твой сегодняшний материал. – Он как-то странно посмотрел на нее: – Ты не падаешь в обморок при виде крови? А спать на улице тебе приходилось? Уехать на месяц из дома ты бы могла? Хочешь получить в «Глоб» постоянную работу? Мы подумываем послать тебя в Сидон.
   – Но там же воюют!
   – Умница, девочка, наблюдательная: заметила. У нас уже есть там пара репортеров, но нам хочется чего-нибудь особенного, а не того, что они обычно нам присылают. Сообщение о военных действиях мы можем получать и от телеграфных агентств. А нам нужно несколько необычных статей или очерков.
   – Но я никогда… Да, Скотти, конечно, я готова. Когда надо отправляться?
   – Сегодня вечером. В пять часов надо быть в аэропорту Хитроу. В Риме пересадка. Не бери много вещей, отправляйся налегке, запасись только ручками и блокнотами. И учти: нам не нужны статьи того типа, что обычно печатают на страницах для женщин. Мы посылаем тебя не для того, чтобы ты описывала войну с женской точки зрения. Главный остановился на тебе, потому что нам нужен аналитический материал от кого-то, у кого был бы свежий взгляд на всю эту проблему. И не забывай правильно составлять финансовые отчеты, – добавил он. – Мне уже осточертело их за тебя переписывать.
   Кейт помчалась в магазин и купила туфли на резиновой подошве, плащ-палатку, рюкзак и фляжку, которую можно было пристегивать к поясному ремню. На другие покупки времени уже не оставалось. Она едва успела позвонить матери и попросить ее присматривать за домом, пока сама она будет отсутствовать. После этого она лихорадочно ждала визы в консульстве Сидона в Южном Кенсингтоне [8 - Один из районов Лондона.], переживая, что может опоздать на самолет. По счастью, консульство располагалось в пяти минутах ходьбы от ее дома, и у нее осталось еще десять минут на то, чтобы сложить вещи, схватить такси и отправиться в аэропорт.

   Самолет приземлился часа за два до рассвета. Потом в маленьком и потрепанном автобусе Кейт еще шесть часов ехала от аэропорта до Фензы, где «Глоб» забронировала для нее комнату в гостинице. Комната оказалась не очень чистой, горячей воды не было. Кейт, однако, свалилась на жесткую постель и проспала до середины дня. Встав, она расспросила гостиничного портье и, следуя его указаниям, отправилась в пресс-центр, оборудованный в бывшем баре гостиницы «Маджестик».
   Если не считать Лондона времен немецких бомбардировок, Кейт впервые оказалась в городе, попавшем в район боевых действий. Да и тогда, в Лондоне, ей не доводилось бывать в самом центре города во время больших налетов. Фенза, однако, располагалась вблизи от линии фронта, и живая душа города была уже убита. В нем почти не оставалось жителей: все, кто мог покинуть его, уже давно это сделали. Грабителей и мародеров расстреливали на месте. Из-за загромождавших улицы обломков проехать по городу было почти невозможно, а ходить опасно, потому что на вас в любую минуту могла свалиться какая-нибудь до сих пор чудом не обрушившаяся стена.
   Кейт торопливо шла по темному опустошенному городу. Поврежденные здания и руины стояли, пьяно покосившись в разные стороны, как бы отрицая своими наклонами все законы тяготения. Улицы были завалены щебнем, обломками и брошенным скарбом. С разбитого верхнего этажа дома, у которого обрушился весь фасад, торчала кровать. Полосатый матрас на ней казался нелепым. С выщербленных, обвалившихся стен рваными полосами свисали цветастые обои.
   Кейт вдыхала горький запах дыма от горевших деревянных перекрытий и оконных рам, пробиралась между мешками с песком и горами битого кирпича и штукатурки, поспешно миновала велосипед со сломанными спицами, лежавший на дороге посреди обломков мебели, прошла мимо сгоревшей легковушки, а потом и мимо искалеченного грузовика, который лежал вверх колесами на тротуаре возле наполовину покинутого постояльцами и заброшенного отеля «Маджестик».

   На следующий день она встала в четыре утра, потому что автобус отходил в пять. К удивлению Кейт, журналистов возили на фронт в больших автобусах, как на экскурсию. Голубое небо было абсолютно безоблачным, и уже стояла жара, когда они выбрались из города и затряслись по желтой пустыне. Молниеносно всюду оказался песок. Кейт ощущала его у себя на голове, в глазах и в волосах, под ресницами, под бюстгальтером и даже между ног. У нее сразу же зачесалось все тело.
   Человек, сидевший рядом с Кейт в этом грязном, провонявшем сигаретным дымом автобусе, сказал:
   – Здесь не просто одни арабы воюют против других. За спиной у Сидона стоят американцы, которые натравливают его на Саудию. А за спиной у тех – русские. Все снаряжение и оружие, которые удается захватить, советского производства.
   Усталый человек в военной форме, сидевший по другую сторону от Кейт, объяснил ей:
   – Сидон – это очень маленькая страна, но на юге у нее есть месторождения нефти, которые всех интересуют; и потому все ищут любого предлога, только чтобы сюда влезть. Официально Москва не вмешивается в драку за эти месторождения – но главным образом потому, что Кремль просто не хочет давать американцам повод для более активных действий в этом районе.
   Мужчина, сидевший впереди нее, был явно убежден, что «Глоб» сошла с ума, послав сюда журналиста-женщину.
   – А редактора отдела мод или отдела «сад и огород» они с вами не прислали? – рычал он. – Они думают, что война – это игрушки. Бах-бах-бах, вы убиты, вставайте, пойдемте полдничать, – иронизировал он, потом обернулся к Кейт: – Война – грязное, кровавое и отвратительное дело. – Неодобрительно и холодно посмотрев на нее, он добавил: – Кто-нибудь должен был бы рассказать вашему главному редактору, что сами сидонцы не посылают своих женщин на войну. Они боятся, что их там могут искалечить или изнасиловать. Вряд ли вам понравится, если вам вдруг засунут ручную гранату в… или захотят отрезать груди. А если вы к тому же журналистка, то у вас вообще нет никаких средств самозащиты. Журналистам не положено оружие.
   Дальше они ехали в полном молчании.
   По мере того как автобус, трясясь на ухабах, все ближе подъезжал к линии фронта по неприветливой безбрежной пустыне, где по колено лежала пыль и росли посеревшие, увядшие кустики, доносившийся издалека гром постепенно перерастал в оглушительный, рвущий барабанные перепонки грохот. После прошедших здесь тяжелых боев вся пустыня была покрыта разбросанными здесь и там подбитыми танками, перекореженными металлическими обломками, которые когда-то были джипами, и сгоревшими, почерневшими грузовиками. Все это уже начал заносить песок. Грохот канонады становился все сильнее, от него уже болели уши.
   Когда они выходили из автобуса, снаряд угодил в полевую пушку сидонцев, а другой – в грузовик, по-видимому нагруженный боеприпасами, потому что в грузовике один за другим стали раздаваться взрывы и во все стороны от него с треском полетели ярко горевшие звездочки. Над головами у них промелькнули самолеты, и земля вздрогнула и вздыбилась вверх от разрывов бомб. Они стояли во весь рост под огнем, а вокруг них падали со всех сторон на землю сверкающие оранжевые горящие змеи.
   Линия фронта смешалась. Кто-то из солдат бросился в тыл, кто-то попрятался, другие застыли на месте. Одни группки людей, одетых в пропыленную форму защитного цвета, куда-то бежали, другие такие же группки пытались их остановить. Солдаты переползали или, низко пригибаясь, стремительно перебегали от куста к кусту и медленно, метр за метром, продвигались вперед. Там и тут на песке, распростершись и разбросав руки в стороны, лежали трупы, и казалось, что они решили просто позагорать, не снимая одежды. Над полем боя висел характерный запах разлагающихся человеческих тел: каждую ночь сидонцы выносили своих погибших, но трупы врагов оставляли там, где они лежали.
   В нос Кейт ударил резкий кислый запах кордита, в горле у нее запершило. Ее ослепили вспышки пламени, оглушили нечеловеческие вопли. Она почти ничего не видела. Упав на колени, она на карачках поползла сквозь бурую мглу вперед, стараясь разглядеть, что же происходит там, дальше, за густым коричнево-желтым туманом, который здесь и там прорезали вьющиеся клубы черного дыма от горевших танков и машин. Она была просто в ужасе.

   Через две недели Кейт сильно изменилась. Она уже больше не нервничала, не испытывала постоянных тревог и волнений, не боялась – ей было просто некогда. Впервые в жизни она оказалась целиком и полностью предоставленной самой себе. Никто не говорил ей, как и что следует делать, никто ее ни за что не ругал, она не нуждалась ни в чьем одобрении. Кейт сама решала, что она должна сделать и как это осуществить, и от ее решений зависели и ее профессиональный успех, и то, останется ли она в живых.
   Такое положение прибавляло ей сил и вдохновляло ее. Кейт было уже тридцать четыре года, чувствовала она себя на все пятьдесят, но необходимость делать свое дело вытесняла все ее чувства и ощущения и даже чувство постоянной смертельной усталости. Теперь Кейт понимала, почему фронтовые фотокорреспонденты идут порой на риск, который потом люди, не видевшие войны, называют не иначе как «сумасшедшим»: скорее всего, им бывает просто некогда раздумывать об этом риске.
   И корреспондентский корпус оказался вовсе не таким, каким ожидала увидеть его Кейт. Все, кто собирался в баре «Маджестика», были серьезны, измотаны, внутренне напряжены, и никто не напивался. У них просто не было для этого времени. Никто не приставал к ней, не пытался за ней ухаживать: все были слишком заняты и слишком устали. Как и другие журналисты, Кейт тоже стала осторожной, скрытной, хитрой и недоверчивой, она хранила свои источники информации и зацепки, которые удавалось добыть, в такой тайне, словно это были карты Острова сокровищ. И у нее, как и у других журналистов, в голове постоянно прокручивались какие-то замыслы, идеи, планы интервью, начинания, переводы документов, черновые наброски статей и вечная мысль о том, как успеть вовремя передать свой материал в редакцию. Ее рабочий день начинался на рассвете, и, отправляясь куда-нибудь, Кейт никогда не знала заранее, раздобудет ли она материал, из которого можно было бы сделать статью. Если к десяти вечера ей удавалось отправить что-нибудь в свою газету, она считала, что день удался и ей повезло.
   Кейт писала главным образом о том, как война воздействует на человека: о том, что происходит в городе в момент бомбежки, что происходит на поле боя, как чувствует себя при этом человек. Ей помогал в качестве переводчика Али – двенадцатилетний мальчик, окончивший миссионерскую школу и делавший вид, будто он гораздо старше и гораздо больше знает, чем это было на самом деле, – который, словно преданная собачка, повсюду следовал за ней.
   – Где король, Али? – требовательно спросила она однажды вечером, когда они стояли перед входом в «Маджестик». – Али получит много-много денег, если миссус встретится с королем. – Больше всего Кейт хотелось взять интервью у Абдуллы, причем она не понимала, что это невозможно: никто не сказал ей, что король никогда не дает интервью, ограничиваясь лишь изредка проводимыми пресс-конференциями.
   На два дня в боях наступило временное затишье. Сидонская армия, поначалу захваченная врасплох, собралась с силами и оттеснила саудийцев назад к востоку, туда, где проходила граница между двумя этими странами. Саудийцы отступили за гряду невысоких холмов, которая лежала между линией фронта, проходившей теперь в тридцати километрах восточнее Фензы, и границей, до которой от этих холмов было еще сорок километров. На протяжении двух дней никто не знал, где находится король Абдулла. До этого он был на фронте и командовал войсками, а сейчас словно куда-то исчез.
   – Король в восточных холмах, в племени хакемов, – с торжествующим видом заявил Али. – Давай деньги, миссус, пожалста.
   – Но ведь восточная часть холмов находится за линией фронта?
   – Да, миссус. Но это земля Сидона. Враг на нашей земле.
   – Откуда ты все это знаешь, Али? Я тебе заплачу только после того, как удостоверюсь, что сказанное тобой – правда. – Наверняка это еще один слух, которых и без того ходит множество, а платить за слухи Кейт не собиралась.
   – Я отвезу туда миссус, – вызвался Али.
   – Как? Обычной машины у нас нет, а на джипе мы дальше линии фронта не проедем: саудийцы обстреляют нас, как только увидят!
   – На джипе до фронта, как в прошлый раз. Дальше возьмем верблюдов у моего двоюродного брата, – беззаботно ответил Али.
   «И верно! – подумала Кейт. – Возможно, по женщине, мальчику и паре верблюдов они не станут стрелять… Интересно, во сколько это может обойтись?..» И она принялась обсуждать с Али плату за джип и за двух верблюдов.
   На следующий день, атакуемые роями громко жужжащих мух, они тряслись по жаре, от которой над пустыней поднималось дрожащее марево. Дорога в песках была еле заметна, ее отмечали лишь разбросанные вдоль нее бочки из-под горючего. Джип, обошедшийся Кейт в умопомрачительную сумму, кидало и бросало из стороны в сторону, он то подскакивал на ухабах, то проваливался куда-то вниз. Кейт обеими руками изо всех сил вцепилась в руль, а висевший у нее на шее бинокль больно бил ее по груди. Желудок у нее был не в порядке еще с самого первого дня, а теперь, когда они непрерывно проезжали мимо почерневших, обуглившихся и скрюченных трупов, напоминавших пригоревшие копчености, ей казалось, что ее еще и вот-вот стошнит. Они миновали навес, под который собирали погибших, а немного дальше – полевой госпиталь, где врач и два санитара, стоя на коленях, занимались раненым, а рядом с ними другие раненые лежали кто молча, словно они были уже покойниками, кто – заходясь от крика в агонии; и над всеми ними висела черная туча мух. Когда джип проезжал мимо госпиталя, Кейт почувствовала сильный тошнотворный запах крови и разлагающихся тел.
   Наконец Али показал ей на какую-то хибарку, почти разрушенную, с зияющими дырами. Многочисленные следы от пуль на ее грязных белых стенах свидетельствовали, что здесь еще недавно шел бой. С одной из стен еще свисал порванный и пробитый пулями и осколками зеленый сидонский флаг.
   – Сюда? – в изумлении переспросила Кейт. – Но миссус не видит тут никаких верблюдов!
   – Здесь ждем брата, – уверенно ответил Али, и Кейт затормозила. Минуту она посидела не шевелясь, столь приятно было чувство облегчения от прекратившейся дикой тряски; потом она выбралась из машины и направилась к хибарке. Али следовал за ней. Возле разломанной входной двери стояли два сидонских солдата и курили. Она улыбнулась им и помахала рукой, солдаты улыбнулись в ответ. Кейт перебралась через кучу битого камня и каких-то обломков и вошла внутрь. Там у стены лежал на животе третий солдат, наблюдавший за чем-то сквозь зияющую пробоину в стене.
   В этот момент в животе у Кейт страшно заурчало, и она не помня себя галопом выскочила из полуразвалившейся хибары. Черт побери, надо же, такое унижение! Коллеги предупреждали ее, что нельзя пользоваться местной водой; но не может же она чистить зубы пивом! Мгновенно взмокнув от пота и не обращая никакого внимания на бросившегося вслед за ней Али, она помчалась к небольшой куче мусора, за которой можно было хоть как-то спрятаться, и присела там, чтобы облегчиться. В то же мгновение она, не веря собственным глазам, увидела вдруг, как вокруг нее стали вздыматься вверх песчаные фонтанчики от летевших откуда-то раскаленных и перекрученных осколков. Звон от удара по ее каске заставил ее отпрыгнуть в сторону, ей захотелось распластаться на земле и за чем-нибудь спрятаться. Обеими руками она вцепилась в каску, пригнулась как можно ниже и застонала.
   Внезапно находившаяся прямо перед ней хибарка стала как-то медленно клониться влево. Кейт схватилась за джинсы и, на ходу подтягивая и застегивая их, побежала к тому, что осталось от домика.
   Вместо жизнерадостных солдат, которым она махала только пару минут тому назад, теперь здесь находились три бездыханных тела. Один из них лежал на спине, широко раскинув руки и ноги, уставившись прямо на Кейт безразличным взглядом, а из живота у него ползли в разные стороны красные блестящие змеи.
   Замерев от ужаса, Кейт услышала, как из-за хибарки доносятся крики и какой-то шум. И хотя она и была перепугана насмерть, но, повинуясь какому-то инстинкту, молниеносно нагнулась и выхватила у одного из мертвых солдат автомат. Ей пришлось буквально вырывать оружие из его сведенных судорогой пальцев. «Хватай автомат, потом пригни голову пониже и постарайся выглянуть из-за этой кучи камней, – приказала она себе. – Господи, только бы эти полуразрушенные стены не обвалились на меня окончательно!» Она внимательно проверила, взведен ли затвор автомата.
   Кейт услышала скребущий звук, донесшийся с противоположной стороны развалин, и внезапно почувствовала, насколько не защищена и уязвима она сзади. Боже, а если кто-нибудь подкрадется и выстрелит ей прямо в задницу?!
   Теперь до нее доносилось тяжелое дыхание, хрипы и бормотание: кто-то явно полз ей навстречу с противоположной стороны той же груды камней. И вот над верхней кромкой груды стало медленно вырастать нечто, похожее на зеленое яйцо, и наконец показалась каска. Она поднималась все выше, дюйм за дюймом, пока над горой битого кирпича не появился покрытый грязью смуглый лоб. Кейт увидела густые брови, под ними пару молодых удивленных черных глаз и плавно нажала на курок.
   Возникшее перед ней лицо мгновенно превратилось в нечто ярко-красное, а потом исчезло, и с противоположной стороны груды камней до нее донесся громкий шуршащий звук. «О господи, еще лезут или это скатился тот, которого я подстрелила?» – подумала она. Замерев и вся напрягшись, Кейт выжидала, готовая выстрелить снова.
   Но вражеские солдаты не ожидали, что в этих развалинах может оставаться еще кто-то живой, поэтому двое других быстро помчались назад, к своим окопам.
   Ничего этого Кейт не видела и не слышала. Она лежала не шевелясь, не в силах оторвать взгляда от верхней кромки кучи камней и даже не замечая того, что лежит на чьих-то еще мягких и теплых останках. Спустя какое-то время она услышала певучий голос Али, донесшийся откуда-то сзади: «Миссус, миссус! Все плохие люди убежали!» – а потом появился и он сам.
   Кейт трясло. Глаза этого парня! Он взглянул ей прямо в глаза, а она его застрелила. Девять месяцев мать вынашивала его, потом многие годы любила его, заботилась о нем; а Кейт потребовались считаные мгновения, чтобы отнять жизнь у чьего-то сына. На нее всего лишь взглянули, а она сразу нажала на курок. Кейт понимала, что, если бы тот солдат успел, он, без сомнения, выстрелил бы первым. Но понимала она и то, что только что убила человека, и от этого на душе у нее было отвратительно. Она уселась прямо на груде щебня, уставившись себе под ноги невидящим взглядом, бесконечно стыдясь содеянного, мучаясь угрызениями совести и пытаясь уговорить себя («если бы ты его не убила, он бы убил тебя, ты же сама это отлично понимаешь!»), а потом расплакалась, подумав о семье и близких этого солдата и вспомнив о Нике.
   У нее за спиной суетился Али, не понимавший, чем расстроена Кейт, и пытавшийся как-то утешить ее: «Миссус хорошая, миссус убила саудийца!»
   Через два часа, к удивлению Кейт, они увидели на горизонте к югу три пятнышка, которые спустя некоторое время превратились в дряхлого старика, ехавшего верхом на грязном запаршивевшем верблюде и ведшего в поводу двух других. Старик потребовал триста двадцать динаров. Это были огромные деньги, на них можно было бы купить всех его верблюдов, а не взять их напрокат. Ему, однако, предлагали даже больше, если старик согласится быть их проводником, но он не захотел. Старик просвистел что-то верблюдам, заставив их лечь, помог Кейт забраться на покрытое ковром кожаное седло и свистнул снова: верблюды встали. После чего старик вручил Али терновую палку, кивнул на прощание и взгромоздился на собственного верблюда, который тут же, не дожидаясь приказаний, сам затрусил назад, к югу.
   – Что он сказал? – спросила Кейт.
   – Он сказал: верблюды должны быть здесь через день, или миссус придется платить еще. Он сказал: западные машины в пустыне – нехорошо, верблюд лучше. Верблюд ест мало, пьет раз в пять дней, груза несет много.
   – А ты точно знаешь, куда мы едем, Али?
   – Да, миссус, да. В холмы.
   Под обжигающим солнцем они неспешно двинулись вперед. Поначалу Кейт казалось, что у нее вот-вот начнется морская болезнь, что она не выдержит этого галопа, сопровождаемого раскачиванием из стороны в сторону. Но через десять минут она с удивлением обнаружила, что езда на верблюде очень похожа на раскачивание в кресле-качалке и действует столь же умиротворяюще.
   Они неторопливо двигались по песку, по выжженной серой траве, через терновые кусты в направлении видневшейся на горизонте линии невысоких, казавшихся издали как будто смазанными холмов. Становилось все жарче и жарче.

   К закату они добрались до первых склонов этой гряды и вскоре уже тряслись по неширокому, усеянному камнями ущелью между холмами.
   – Миссус уже в восточных холмах! – торжествовал Али. – Теперь миссус сможет найти короля!
   – Нет, Али покажет миссус дорогу к королю! – резко возразила ему Кейт.
   Торжествующий вид Али сменился откровенным испугом:
   – Али знает, что король в холмах. Али не знает где.
   – Но, Али, ты же сам сказал, что проводишь меня в лагерь короля!
   – Нет, нет! Али сказал, он проводит миссус в восточные холмы! Теперь Али рассердился и надулся.
   Кейт была поражена. Поездка заняла гораздо больше времени, чем она ожидала, возвращаться было уже поздно. Али явно не имел ни малейшего представления о том, где они сейчас находились; а кроме того, они теперь были за линией фронта, во вражеском тылу!
   – Останови моего верблюда, Али! Надо делать привал на ночь. Уже такая темень, что я тебя почти не вижу.
   Али свистнул, но верблюд не обратил на его свист ни малейшего внимания и продолжал трусить дальше по каменистому ущелью.
   – Али, останови этого проклятого верблюда!
   Вдруг послышался шум, будто кто-то скользил вниз, раздался щелчок, и из темноты возникли перед ними несколько неясных фигур. Одна из них выхватила у Кейт из рук поводья верблюда, и Кейт внезапно увидела, что прямо ей в лицо смотрит дуло автомата.

   Али, перемежая слова рыданиями, отвечал по-арабски на вопросы, которые кто-то невидимый резко и отрывисто задавал ему из темноты. Руки у него были связаны за спиной, а сам он – привязан к Кейт, руки которой тоже связали. Потом вопросы прекратились и из темноты донесся чей-то приглушенный разговор, а затем их, грубо подталкивая в спины, так и повели связанными дальше по ущелью, потом по узенькой тропинке куда-то вверх, затем вниз… В конце концов Кейт окончательно потеряла всякую ориентировку.
   Обогнув один из очередных холмов и двинувшись вниз по его склону, они внезапно увидели перед собой неглубокую, похожую на чашу лощину, сплошь покрытую невысокими черными палатками из козьих шкур. Те, кто взял их в плен, о чем-то посовещались вполголоса между собой возле одной из палаток, а потом грубо втолкнули Кейт и Али внутрь. Кейт заставили встать на колени перед человеком, которого, как оказалось, она прекрасно знала. Хотя ей ни разу не приходилось видеть его в длинных белых одеяниях жителя пустыни, это худое, с жестким выражением лицо Кейт ни за что не спутала бы ни с каким другим.
   – Сулейман Хакем! – удивленно произнесла она.
   Первым испытанным ею чувством было облегчение от того, что они все-таки попали не в руки врага. Вслед за этим она тут же сообразила, что Сулейман никогда не отходил от Абдуллы больше чем на пару шагов.
   – Что вы здесь делаете? – грубо спросил ее Сулейман по-английски. «Значит, он меня тоже узнал», – подумала Кейт.
   – Я журналистка. Я ищу короля Абдуллу, потому что… у меня для него есть личное сообщение.
   – Откуда мы знаем, что вы не шпионы?
   – Если мне кто-нибудь развяжет руки, я вам покажу свое журналистское удостоверение.
   Руки Кейт не развязали, но один из находившихся в палатке мужчин обшарил ее карманы и передал удостоверение Сулейману Хакему. Тот принялся внимательно изучать его.
   – А может быть, это подделка?
   – Возьмите газету «Глоб», в ней наверняка будет какая-нибудь моя статья с моей подписью и фотографией, – ответила Кейт, подумав, что навряд ли здесь где-нибудь поблизости сыщется газетный киоск.
   Сулейман отрывисто пролаял несколько гортанных слов. Кейт и Али развязали и подняли на ноги.
   – На рассвете вас проводят обратно в Фензу, – сухо сказал Сулейман. – О верблюдах и мальчике мы позаботимся. Считайте, что вам повезло: часовые могли вас просто застрелить. – Он повернулся и резко, так что его одежды развевались, будто от ветра, вышел из палатки. Кейт не верилось, что этот человек окончил один из лучших в мире колледжей и даже учился в Сэндхерсте. Через минуту Сулейман так же резко вошел обратно в палатку. – Пока вы в лагере, вы будете под постоянной охраной. А сейчас умойтесь и поешьте.
   Кейт одну проводили в небольшую палатку, у входа в которую встал часовой. Туда ей принесли чашу с водой и полотенце, а потом мальчик в белой одежде принес ей металлический кувшин с водой и поднос, на котором горой возвышались рис и куски жареной баранины. Кейт сразу же почувствовала, насколько она проголодалась за весь день, уселась, скрестив ноги, на ковер и принялась за еду, беря и мясо и рис прямо руками. Сквозь узкую щель в стенке палатки Кейт была видна луна, отбрасываемые ее светом черные тени на казавшемся серебристым песке, костер, а дальше за ним, на фоне темного неба, покачивавшиеся силуэты верблюжьих голов и шей – наверное, верблюдов здесь было целое стадо.
   Только она поела, как появились еще два охранника в белых развевающихся одеждах и красных, с черной полоской, головных уборах. В руках у них были автоматы, на боку у каждого висел кривой кинжал. Не произнеся ни слова, они кивнули в сторону выхода. Кейт поднялась и последовала за ними. Они прошли по погруженному в ночной мрак лагерю, и только пламя от костров то освещало желтым светом, то отбрасывало причудливые тени на худые лица и спутанные косматые волосы ее спутников.
   Кейт привели в длинную, не меньше тридцати футов, палатку, в которой прямо на песке лежали ковры с великолепными узорами, а на них горой возвышались украшенные кисточками подушки. На всем этом восседал, торжественно выпрямив спину, король Абдулла. Он жестом отослал охранников, и они вышли, оставив Абдуллу и Кейт вдвоем.
   Выражение лица у Абдуллы было, как и всегда, самоуверенным, его наблюдательный взгляд пристально и надменно ощупывал Кейт. Смуглая кожа плотно обтягивала лицо, черные брови крыльями разлетались в разные стороны над ястребиным носом, который изогнутым клювом нависал над большим ртом. Оглядев ее, Абдулла спросил низким голосом:
   – Черт возьми, как тебя сюда занесло, Кейт?
   Кейт подумала, что Абдулла за все эти годы постарел, поседел и устал. Впрочем, это и неудивительно. Быстро и коротко, как могла, она рассказала ему свою историю.
   – Тебе здорово повезло, – только и сказал Абдулла, когда она кончила свой рассказ. – Честно говоря, и мне тоже. За последние несколько дней проклятые саудийцы не сделали ни шагу. Мы тоже стоим и выжидаем, и все это чертовски скучно. Так что я рад неожиданной гостье… Хотя я привык тебя видеть более элегантной и изысканной, Кейт. – Он улыбнулся, глядя на перепачканные брюки и куртку Кейт, на ее покрытые грязью туфли и спутанные волосы. – Ты понимаешь, конечно, что наша встреча сугубо личная и частная, – продолжал Абдулла. – Я не могу обсуждать с тобой военные или политические вопросы, иначе на меня обидятся все другие журналисты. Если хочешь, можешь в общих чертах описать это место и написать, что я твердо уверен в победе и считаю, что она уже не за горами. Мы, конечно, предварительно просмотрим, что ты напишешь. – Он помолчал немного, посмотрел в темное окошко, а потом как бы между делом спросил: – Как Пэйган?
   Кейт рассказала ему обо всем, что произошло за эти годы, и добавила, что сейчас Пэйган ожидает ребенка, который должен появиться через несколько месяцев. Абдулла как-то странно и мрачно усмехнулся:
   – Да, мне говорили об этом.
   Наступила тяжелая пауза.
   – А твоим детям сколько уже? – спросила Кейт.
   – Мустафе четыре. Он страшно похож на меня. Такой непослушный мальчишка, вечно что-нибудь напроказит, и очень смелый: настоящий дьяволенок. – Снова повисло молчание. – Жаль, что у меня нет других сыновей. – Он тут же поправил сам себя: – Законных сыновей. Я ведь уже десять лет как женат. Но с Мустафой мне повезло. Вскоре после того, как мы поженились, у жены произошел выкидыш, а еще через год родилась мертвая девочка. Потом, в 1957 году, родился недоношенный мальчик, который умер через две недели. – Абдулла помрачнел и нахмурился. Кейт молча смотрела на него, вспоминая о собственных неудачных беременностях. – Потом четыре года не было никого. Я уже подумывал о том, чтобы взять вторую жену: мусульманам ведь разрешается иметь до четырех жен. Да, я знаю, что на Западе это считают варварством: ваши мужчины предпочитают иметь несколько жен по очереди, а не одновременно, как мы, на Востоке. В общем, я отвез жену в Лозанну, в клинику, и там обнаружили, что у нее что-то не в порядке в фаллопиевых трубах. Через пятнадцать месяцев после операции она подарила мне сына, наследника.
   Абдулла вдруг вспомнил, что, когда ему дали на руки только что родившегося сына, тот издал сильный крик и, к удивлению Абдуллы, что-то как будто сдавило ему горло, а в груди разлилось непонятное тепло. В тот момент он инстинктивно ощутил, что готов будет сделать что угодно ради этого крошечного, но уже властно командующего, повелевающего им существа. Ребенок плакал, и цвет его сморщенного личика менялся от белого к розовому, а потом и к темно-красному. Абдулла смеялся от радости, прижимал крошку к себе, нежно целовал мягкие черные волосики на его беззащитном затылке и впервые в жизни почувствовал любовь к кому-то.
   – Молюсь Аллаху, чтобы он послал мне еще сыновей, – продолжал свой рассказ Абдулла. – Я регулярно хожу на половину Сары. Она снова проверялась в клинике, и там говорят, что у нее должны быть дети. Что нет причин, по которым их не могло бы быть. Но детей нет… Ну да ладно, что это мы разговариваем, словно две повивальные бабки!
   «Значит, Мустафа – единственный человек на свете, которого Абдулла действительно любит», – подумала Кейт.
   – А что ты делаешь в этих краях, Абдулла? – спросила она.
   – Напиши, что это один из моих обычных визитов в племя хакемов, – ответил он. – Ничего такого, что могло бы оказаться полезным для врага, я тебе все равно не скажу. Но регулярно бываю у каждого из наиболее важных шейхов. Самых лучших наших солдат мы набираем не в городах, а в тех племенах, что живут в пустыне. – Он сделал жест в сторону входа в палатку. – Эти люди могут спать прямо на песке, укрывшись лишь своей накидкой. Бедуины – закаленные люди, они презирают комфорт, как и нынешний мир со всеми его механическими чудесами.
   – За исключением ружей, пистолетов и транзисторов, – возразила Кейт.
   – Согласен, но все-таки они обременяют себя лишь самым минимумом вещей. У семьи есть обычно только пара верблюдов, иногда несколько коз, палатка, ковер, ножи, кожаные ведра и веревка. Вот и все, что им необходимо; да большего они и не хотят. – Он усмехнулся: – Могу тебе поклясться, Кейт: я много раз мечтал о том, чтобы прожить жизнь в пустыне, среди таких вот простых и закаленных людей. – Абдулла бросил на нее хитрый взгляд и широко улыбнулся: – Иди-ка ты лучше в свою палатку. Ты же знаешь, какая у меня кошмарная репутация, а завтра предстоит трудный день.

   Только на следующий день, после того как ее на джипе привезли назад в Фензу, да и то уже ближе к вечеру, Кейт наконец-то поняла, что ей удалось совершить невозможное – и в том числе, как открылось ей только теперь, проехать на верблюде по минному полю. Когда она вошла в бар отеля «Маджестик», все сидевшие там журналисты негромко захлопали ей. «Хорошо, что никто не предупредил меня, что это невозможно, – подумала Кейт. – Иначе я бы даже и не пыталась ничего предпринимать».
   Свою статью, которую она назвала «Один день на фронте», Кейт начала с описания того, как выглядит поле боя после только что закончившегося сражения: «В воздухе над светло-желтым песком кружилась туча белых бумажек. Еще до того, как сюда слетелись стервятники, арабские мародеры ограбили всех погибших, срывая с них часы, вытряхивая карманы и бумажники в поисках денег. Чековые и записные книжки, разные документы валялись разбросанные по песку. Еще вчера драгоценные письма от любимых, фотографии жен, невест, детей, родителей – все это валялось теперь на земле, а изображенные на снимках лица улыбались неизвестно кому».
   Скотти был в восторге от этой статьи.
   – Я же говорил, что она обязательно пришлет нам что-то необычное! Но чтобы добиться интервью у этого распроклятого короля! – Он повернулся к секретарше: – Отправьте ей телеграмму, и немедленно: «Поздравляю сенсационным материалом Абдулле. От всей души целую. Скотти, «Глоб». – И он стал читать статью Кейт дальше. – Господи боже! Я ей не говорил, чтобы она кого-нибудь убивала! Надо переписать все от третьего лица. У корреспондентов не должно быть оружия. Надо ее отозвать, пока она не влипла там в какую-нибудь скверную историю!
   Статья Кейт перепечатывалась газетами и журналами во всем мире. Для умного и восприимчивого читателя в ней содержалась всего одна мысль: на войне убивают.

40

   Возвратившись в Англию, Кейт обнаружила, что успела стать своего рода достопримечательностью, даже небольшой знаменитостью. «Господи, она же ужасно выглядит, а похудела-то как!» – подумал, увидев ее, Скотти и дал ей две недели отпуска. Кейт решила провести это время в Нью-Йорке, с Джуди.
   Джуди теперь занималась рекламой не только мод, но и книг, и знаменитостей. Последние два года она просто процветала. Кейт оглядела просторную, наполненную светом и воздухом гостиную в новой квартире Джуди, выходившей окнами – из которых с такой высоты открывался прекрасный вид – на 57-ю Восточную улицу. «Этот бухарский ковер обошелся ей не меньше чем в семь тысяч долларов», – подумала Кейт. Напротив нее, откинувшись назад и заложив руки за голову, в кресле на бронзовых ножках, с расшитой обивкой и резными, причудливо изогнутыми ручками, инкрустированными сверху слоновой костью, сидела Джуди. Она говорила:
   – Теперь, Кейт, ты должна написать книгу. Ты добилась определенной известности, но если ее не поддерживать, то долго она не сохранится. Книга всегда полезна для престижа, даже если и не всегда добавляет что-нибудь на твой счет в банке. Ты вела дневник, когда была на войне? А записи в блокнотах у тебя сохранились? Ну вот и преврати их в книгу – тоненькую, скажем, не больше шестидесяти тысяч слов. Оставайся завтра дома, будить утром я тебя не стану, и напиши краткое резюме, а вечером, когда я вернусь, я его посмотрю… Да сможешь ты его написать! Садись прямо сейчас и напиши три простых предложения: о чем будет твоя книга.
   Подумав минуту-другую, Кейт вытащила из темно-коричневой сумки от Гуччи блокнот, набросала в нем несколько фраз, потом вырвала страницу и протянула ее Джуди.
   Джуди взглянула и торжествующе заявила:
   – Прекрасно. Теперь вначале преврати эти три предложения в короткое резюме, а потом разверни резюме в несколько глав. А теперь представь себе, что ты уже знаменитая писательница: приглашаю тебя на ужин.
   «У Кейт, безусловно, есть талант, – думала Джуди, – но, похоже, она сама не в состоянии найти ему применение. Ей нужен кто-то, кто тянул бы ее вверх, а не толкал бы вниз, как поступали, кажется, все мужчины, какие были в ее жизни». Впрочем, должна была признаться себе Джуди, иногда Кейт как будто специально напрашивалась, чтобы ей хорошенько врезали. Но в этот раз она все-таки держалась гораздо лучше и оптимистичнее, чем во время предыдущего приезда.
   Вечером следующего дня Джуди немного посидела над написанным Кейт резюме, немного поколдовала, слегка изменила структуру, а потом сказала:
   – Отлично. Теперь я могу это проталкивать. Назовем так: «Женщина на войне». – Она вынула из сумочки небольшой, завернутый в красивую бумагу пакетик и бросила его Кейт: – Подарок.
   Кейт одной рукой поймала его, развернула, открыла коробочку от Тиффани и увидела квадратный, два на два дюйма, темно-синий кожаный футляр, внутри которого были тоже квадратные маленькие золотые часы с циферблатом, покрытым темно-синей эмалью.
   – Будильник. Чтобы ты начала писать книгу на следующее же утро после приезда в Лондон.
   – Но у меня совершенно нет времени, – запротестовала Кейт, – да и работа отнимает все силы.
   – Поставь его на пять утра, сделай себе чашку быстрорастворимого кофе и печатай два часа до работы. И так каждый день, без пропусков и поблажек… Нет, не вечером после работы, потому что ты тогда будешь вымотана… Ну хорошо, хорошо, по воскресеньям можешь не работать. Но если ты будешь стучать по тысяче слов в день, то даже с учетом переписываний ты закончишь книгу самое большее за четыре месяца.

   Начать трудиться над книгой оказалось непросто, потому что сразу же по возвращении Кейт в Англию Скотти впряг ее в работу. Однажды утром, войдя к нему в кабинет по его вызову, она увидела, что Скотти стоит, как обычно, возле своей рабочей полки и ругается, пытаясь одной рукой на ощупь отыскать очки. Он никогда не надевал очки, когда писал или читал; но думать без них он не мог. Задумываясь о чем-либо особенно сильно, он обычно начинал их протирать. Так что, если Скотти срывал у себя с носа очки, вытаскивал из кармана грязный платок и начинал яростно тереть им стекла, значит, он собирался высказать что-то неожиданное и потрясающее.
   – Я хочу, чтобы ты перестала воображать себя знаменитостью и снова занялась бы интервью. Я не хочу, чтобы ты навсегда осталась в роли военного корреспондента. Поезжай-ка и возьми интервью у той женщины, которая убила своего извращенца-мужа и которую только что оправдали. Даю тебе семьсот слов.
   – Я не могу! – выпалила пораженная Кейт и удивленно уставилась на Скотти.
   – Почему? – Скотти отвернулся и полностью переключил внимание на лежавшую перед ним газетную полосу. Кейт подумала и решила, что у нее нет достаточно уважительной причины, по которой она могла бы отказаться от этого предложения. Возможно, такое интервью было бы даже сейчас полезно ей самой.

   Книга Кейт вышла в июне 1967 года. Она вышла в свет одновременно в Англии и в Соединенных Штатах, где Джуди обещала сделать ей рекламу.
   Кейт появилась в Нью-Йорке, в квартире Джуди, поздно вечером. Она прямым ходом направилась в ванную и, скрывшись за пеной шампуня, принялась изливать душу:
   – Какие же там в аэропорту свиньи! Они потеряли мой чемодан, в котором у меня лежит платье специально для выступления по телевидению! А когда я им сказала об этом, мне дали какой-то бланк, попросили заполнить, а потом вручили мне зубную щетку и две пары бумажных трусиков! Вряд ли я могу появиться в этом на экране!
   – Ну, не знаю, – ответила Джуди, вытаскивая блокнот из своих пурпурно-красных брюк от Курриджа. Кейт тем временем с головой погрузилась в воду, и на поверхность вылетали только пузырьки, с непристойным звуком лопавшиеся. Когда над водой снова появилась голова Кейт, с которой стекала пена, Джуди начала составлять список предстоящих им дел.
   – Пока эти недотепы в аэропорту Кеннеди будут искать твой чемодан, давай купим тебе чего-нибудь в дорогу. Завтра пройдемся по магазинам. Но помни: чем меньше ты возьмешь с собой, тем лучше. Пару каких-нибудь легких платьев, чтобы надевать их по вечерам и ходить в них на юге; один хороший костюм и к нему не меньше семи блузок – одной не хватит, у тебя не будет времени каждый день стирать ее. Бери синтетические, а не шелковые – тогда их можно будет стирать прямо в раковине в гостинице. И купи какую-нибудь бижутерию и шарфики или косынки. Марго Фонтейн ездит вообще без багажа, в одном черном костюме. А между встречами, по дороге, в машине, она то поднимет воротничок вверх, то опустит его, то расстегнет пару пуговиц, то нацепит другие серьги, наденет шарфик или снимет его – у нее их с собой полно в дорожной сумке, – и в результате создается впечатление, будто она переодевается по шесть раз на дню.
   – Ты что, хочешь, чтобы у меня появился комплекс неполноценности еще до начала? – раздался возмущенный возглас из ванны. – Я не прима-балерина. Я приехала, чтобы рассказать, что я видела на войне. Никто от меня не ждет, чтобы я выглядела как манекенщица на демонстрации мод.
   – Нет, ждут, – совершенно серьезным тоном возразила Джуди. – Все женщины, которые будут приходить на встречи с тобой, запомнят прежде всего, во что ты была одета. И если ты будешь скверно выглядеть, то чего ради им тебя слушать? – Она подлила в ванну еще шампуня и добавила: – А что касается комплекса неполноценности, то подожди, пока мы приедем на Западное побережье. Там все помешаны на том, чтобы хорошо выглядеть: у всех постоянно безукоризненная улыбка на лице и безукоризненная прическа в любое время суток. Хотелось бы, чтобы там твоя уверенность в себе не поколебалась, ладно?
   Кейт ругнулась, отбросила мокрые волосы назад, пригладила их рукой и потянулась за шампунем. Джуди украдкой скосила на нее взгляд.
   – Не трогай-ка волосы. Откинь их снова назад. Пока они мокрые, можно прикинуть, как тебе больше идет. Кеннет завтра их подрежет. Скажи ему, чтобы убрал волосы с лица: тогда станут видны твои зеленые тигриные глаза. – Она увернулась от брошенной в нее мокрой губки. – Господи, совсем как в школе! Да, возьми еще с собой пару удобных туфель на низком каблуке и эластичный бинт: в поездке придется следить за ногами, как пехотинцу на войне.
   – Что еще?
   – Баночку витаминов. Глазные капли, если не хочешь, чтобы после долгих перелетов у тебя были красные глаза. И мужской дезодорант: он сильнее, а в телестудиях бывает иногда чертовски жарко.
   – Ну, в таком случае незачем и разыскивать мой неизвестно куда улетевший чемодан, – проговорила Кейт, выбираясь из ванны. – Ничего из того, что ты назвала, в нем все равно нет. Я захватила с собой только несколько платьев для торжественных выходов: знаешь, того типа, который надевают на прием у королевы. Слава богу, что они пропали.
   – Пойми одно, – сказала Джуди, подавая ей полотенце, – в поездке, которая тебе предстоит, ты каждую минуту должна думать, как выглядишь, и стараться всеми силами выглядеть как можно лучше. – Кейт недовольно заворчала, и Джуди прикрикнула на нее: – Твое турне обойдется минимум в двести долларов в день! Так что будь добра выглядеть не меньше чем на миллион!
   Рекламная поездка Кейт по Америке началась 5 июня. Джуди, оставшаяся дома и как раз варившая к завтраку кофе, вдруг отставила кофейник и прислушалась к тому, что говорили по радио, а потом сделала его погромче: «Молниеносные удары израильтян нанесли арабам существенные потери и позволили Израилю занять значительные территории, преимущественно на землях Египта и Иордании».
   Это было самое первое сообщение о том, что позднее назовут «шестидневной войной» между Израилем и Египтом.
   Джуди сразу же поняла: «Женщине на войне» суждено стать бестселлером.

   – Спускайся-ка ты на грешную землю, – проворчал Скотти, когда Кейт вернулась в Лондон. – Посмотрим, как ты справишься с сюжетом о сиськах и заднице. – И он отправил Кейт брать интервью у какой-то восходящей звезды из Европы, еще девчонки, снимавшейся сейчас в осовремененной сказочке где-то под Нью-Форестом, в Гэмпшире.
   С первыми лучами солнца Кейт была уже в лесу, на небольшой поляне. Было холодно и сыро, но она оделась в расчете именно на такую погоду и теперь с удовольствием вдыхала запах мокрых осенних листьев. Под деревьями стоял большой желтый фургон. Вдруг дверца его открылась, и в дверном проеме возникло самое очаровательное существо, какое только доводилось видеть Кейт в жизни. Лили стояла, засунув руки глубоко в карманы темного мехового пальто с поднятым воротником. Под пальто на ней было надето нечто весьма красочное, притом с таким расчетом, чтобы максимально возможная часть тела оставалась неприкрытой.
   У Кейт перехватило дыхание, настолько элегантна и восхитительна была Лили. Изумительно чистая и гладкая смуглая кожа, огромные черные глаза и почти безукоризненный профиль. «Она даже со спины прекрасна», – подумала Кейт. Когда она сбросила меховое пальто и приготовилась к съемке, длинные шелковистые черные волосы рассыпались у нее спереди и по спине, доходя почти до талии, узкой и изящной. Лили направилась к центру поляны, и под странными тряпками, в которые она была облачена, отчетливо просматривались красивые, правильной формы груди и матовые ягодицы. От нее исходило ощущение необычайной чистоты и невинности, как от молодой лани, и казалось, что в любой момент она может бесследно растаять в воздухе или отпрыгнуть в сторону и скрыться в туманной дымке, стоявшей в этот ранний час в лесу.
   Кейт полагала, что на съемочной площадке ее не ждет ничего интересного, придется только померзнуть, дожидаясь возможности взять интервью. Но она была поражена волшебством, казалось исходившим от Лили, излучавшимся ею, когда она, босая, с необыкновенным изяществом скользила между деревьев.
   Съемки фильма уже подходили почти что к концу, они сильно затянулись, расходы были превышены. Все, кроме Лили, казалось, устали от постоянной работы, находились в плохом расположении духа, жаловались и ворчали. Режиссер разговаривал с главным оператором только через своего помощника, а большая часть участников съемочной группы вообще не разговаривала друг с другом. В перерыве между дублями костюмерша прибегала с тазиком горячей воды, и Лили опускала в нее ноги, пока группа готовилась к следующей сцене.
   Когда съемки закончились, Кейт прошла с Лили в фургон и там интервьюировала ее. Оказалось, что Лили хорошо говорит по-английски. Серж настоял, чтобы она как следует выучила английский язык и научилась ездить верхом на лошади: он считал то и другое крайне важным для успешной карьеры в кино. Пока Лили отвечала на вопросы о своих ролях, она держалась собранно и спокойно.
   – Как вы начинаете работать над ролью? – задала Кейт свой первый вопрос.
   – Ну, я как-то совсем не думаю о том, чтобы над ней работать. Я просто читаю сценарий, перечитываю его снова и снова до тех пор, пока не пойму, как бы я вела себя, если бы была той, кого мне предстоит играть. Я… я просто вынашиваю роль… пока мне не становится понятно, как должна действовать моя героиня. И тогда я просто превращаюсь в эту героиню, она становится для меня более настоящей, чем я сама. Я, еще когда была маленькой девочкой, всегда воображала себя кем-то, так что для меня это не трудно.
   Но когда Кейт принялась расспрашивать Лили о том, как она относится к своей репутации и нравится ли ей постоянно быть в центре внимания, как бы под светом прожекторов, на лице у Лили отразились настороженность и подозрение.
   – Конечно, не нравится. Но это – часть моей работы, так что приходится, – ответила она, четко формулируя фразы, но с сильным французским акцентом. – Я ненавижу все те гадости, которые про меня пишут. Терпеть не могу, когда газеты изощряются во вранье, будто я сплю то с одним, то с другим. Это все абсолютная ложь. Если бы я действительно спала со всеми, кого мне приписывают, у меня бы на сон и времени не оставалось.
   – То есть вы хотите сказать, что вам не нравится быть знаменитостью? – переспросила Кейт. – Вам не нравится, когда вас все узнают, когда к вам все поворачиваются, куда бы вы ни пришли, когда у вас просят автограф и так далее?
   – Вам кажется, что все это может нравиться, только потому, что сами вы никогда не испытывали ничего подобного, – совершенно серьезно ответила Лили.
   Когда Кейт принялась расспрашивать Лили о ее личной жизни, о первых появлениях на публике, та стала показывать признаки раздражения. Кейт достала конверт с вырезками, где писалось о Лили, который она взяла в справочном досье «Глоб», а потом и ранние фотографии Лили, на которых она была снята в платье для причастия, но абсолютно прозрачном.
   – Нельзя же заниматься такими вещами и думать, что репутация при этом не пострадает? – спросила Кейт.
   – Это снималось, когда мне было тринадцать лет. Я тогда делала все, что мне говорили. Думаю, что и вы тоже поступали в этом возрасте так, как вам говорили.
   – Но как это разрешали ваши родители?
   – Я сирота. Я убежала от своих родителей, потому что… потому что они меня били, – ответила Лили так, как учил ее Серж. А потом вдруг добавила: – Меня фактически заставили этим заниматься… – И впервые в жизни, неожиданно для себя самой, стала подробно рассказывать о том, как все это началось много лет назад в парижской студии Сержа.
   Кейт слушала рассказ Лили и представляла себе и эту девочку-ребенка, и то, как легко было злоупотребить ее покорностью и беспомощностью. Она поняла, что, хотя внешне Лили вроде бы была окружена вниманием и заботой, на самом же деле то и другое она получала только от тех, кто на ней зарабатывал.
   – Но неужели у вас нет друзей, подруг?
   – Нет. У меня нет на это времени, – как-то отстраненно ответила Лили. – Вот у Сержа масса знакомых.
   Кейт никак не ожидала от себя, что она будет испытывать жалость и сострадание к восходящей звезде порноискусства.

   – Давай быстро, мне эта статья нужна к пяти часам, – встретил ее Скотти. Кейт уселась за стол, в спешке набросала что-то и сдала материал за полчаса до назначенного срока. Скотти быстро пробежал взглядом страницы и застонал от отчаяния:
   – Не могу я поставить это на третью полосу! Слюни какие-то! Читатель за такое платить не станет. – Он прочитал вслух: – Сомневающаяся, странно неуверенная в себе… дрожащая, как лань, готовая сорваться обратно в лес… Побойся бога, Кейт, что ты пишешь?! Записи у тебя есть? Покажи!
   Он посмотрел их и проворчал:
   – Дай это Брюсу, он успеет переписать заново. Такие вещицы он во сне кропает!

   Статья начиналась так: «Вечно я в постели то с одним, то с другим, заявила актриса, известная в порнобизнесе под именем Лили». Это было не интервью, а оскорбление – сильное, высказанное с нескрываемым презрением и, за исключением самой первой фразы, точное в передаче того, что говорила сама Лили. К сожалению, оно было напечатано к тому же за подписью Кейт.
   – Прекрасно, – сказал Скотти. – Забойный матерьяльчик.
   – Почему это пошло под моим именем? – Кейт была возмущена и кипела от негодования.
   – Ну, знаешь, в газетах это случается, – пожал плечами Скотти.

   – Видишь, что получается, когда ты даешь интервью без меня? – сердился Серж. – Видишь, что с тобой сотворила эта английская шлюха? Как она тебя расписала, а? Ничего ты сама не умеешь делать толком: ни интервью дать, ни из окна выпрыгнуть!
   – Я не выпрыгивала!
   – Не выпрыгивала. Но собиралась. И прыгнула бы тогда, в Париже, если бы я не успел войти и схватить тебя сзади.
   Серж бросил газету на пол их гостиничного номера и налил себе еще стаканчик виски. И почему только в гостиницах никогда не наполняют ведерко со льдом доверху?! Даже в этом проклятом «Дорчестере»!
   Он стоял у окна и глядел сверху на мокрую улицу. На деревья Гайд-парка, на медленно ползущие внизу машины с зажженными фарами, в легком лондонском тумане чем-то похожие на привидений.
   – Знаешь, откуда все твои трудности, Лили? Ты обалденно глупа. Ты даже не знаешь, кто ты такая, пока я тебе об этом не напоминаю.
   – Да, – грустно ответила Лили, подумав о настоящей мамочке, – я действительно не знаю, кто я такая.
   – Так вот, пока ты этого не узнаешь, ты не сможешь прочно встать на ноги. А пока ты не встанешь на ноги, я буду тебе нужен, детка! И помни, что ты высококлассная актриса, так что веди себя подобающе! – Он подобрал с пола смятую газету. – Не может быть, чтобы ты этого не говорила! Это звучит очень похоже на тебя: «Вечно я в постели то с одним, то с другим». Господи, дура же ты стоеросовая!
   – Она выпустила многое из того, что я ей говорила. Я не так ей говорила. Мы разговаривали вечером, больше часа, и мне было трудно так долго говорить по-английски.
   – Но здесь же ничего нет! Все интервью только об этом прозрачном платье для причастия! И ты здесь выглядишь как гнусная дрянь, как обычная маленькая проститутка!
   – А что, это не так? – Лили уже осточертел этот разговор.
   – Какой смысл останавливаться в лучших гостиницах, покупать тебе лучшие платья, устраивать тебе и твоим фильмам рекламу, если ты готова первой же паршивой журналистке заявить, что в тебе ничего нет, кроме пары доступных сисек?! – Серж с омерзением посмотрел на нее и допил свой стакан. – Даже если это и так, – сказал он, – это вредит делу.

   К началу 1968 года Лондон был охвачен новыми модными поветриями и весь город как будто превратился в сплошной костюмированный бал. Мини-юбки отошли в прошлое, уступив место всему, на что только хватало неудержимой, но зачастую посредственной фантазии. Женщины одевались словно привыкшие ходить в рванье цыганки и напоминали то представительниц какого-нибудь индейского племени с курчавыми волосами и кожаными ремнями на лбу, то ковбоев в штанах из лосиной кожи и с бахромой внизу, то переселенцев, пешком бредущих на Запад рядом со своими кибитками, то молочниц с целыми клумбами цветов на соломенных шляпах. Лора Эшли заработала на всем этом целое состояние, а Карнаби-стрит превратилась в страну грез: английские бизнесмены, когда-то степенные и уравновешенные, теперь расхватывали здесь широченные, плотно обтягивающие зад брюки-клеш, вельветовые костюмы-тройки, рубашки с цветочками, переливающиеся всеми цветами радуги свитера, ботинки на высоких каблуках, бусы и даже ручные сумочки.
   Лондон переживал бум, вместе с которым оживилась и биржа. Кейт в конце концов удалось убедить адвоката ее матери вложить их средства в акции других предприятий. Добилась она этого отчасти тем, что с таблицами в руках продемонстрировала движение курсов различных акций за последние десять лет, отчасти тем, что пригрозила подать в суд, обвинив адвоката в преступном пренебрежении интересами клиентов. Изучив ради этого биржевые курсы, Кейт всерьез заинтересовалась ими и в конце концов сделала для себя вывод, что сможет и сама играть на бирже. Она взяла ссуду в банке, заложив под нее свой дом, и удачно сыграла на повышение акций «Вестерн майнинг» – австралийской компании, занимавшейся производством никеля. В результате за месяц она заработала больше, чем получала в газете за два года.
   Однако после этого у Кейт уже не было времени думать ни о чем, кроме работы, потому что Скотти нашел для нее новое занятие. Исходя из того, что по воскресеньям никто ничего не делает, а значит, по понедельникам не бывает новостей и газеты получаются скучными, Скотти придумал новый раздел, который он назвал «Жизнь и стиль», и поручил Кейт редактировать его. Раздел этот должен был заниматься новым, более энергичным образом жизни и теми людьми, которые этот образ придумывали и творили. Кейт не имела почти никакого представления о том, что такое работа редактора. Однако к этому времени она уже проработала вместе со Скотти пять лет и потому быстро ухватила и новое дело. Теперь ей нередко приходилось засиживаться на работе допоздна, спорить со Скотти о подборе статей, фотографий, других материалов, о главной теме каждого выпуска раздела. Некогда ей было теперь и ненадолго отлучаться из редакции в течение рабочего дня. Она сидела в маленькой, без окон комнатушке за огромным столом, на котором стояли пять телефонов. Ее секретарша и три помощника сидели в таких же комнатушках чуть дальше по тому же коридору. Кейт планировала работу, давала задания, спорила, слушала, сокращала чужие статьи и решала все возникавшие трудности и проблемы.
   С самого первого выпуска раздел «Жизнь и стиль» привлек к себе одобрительное внимание. Быстро образовалась очередь желающих разместить в нем свою рекламу, а конкурирующие с «Глоб» газеты немедленно ввели и у себя аналогичные разделы. Письма от читательниц раздела приносили в газету мешками.
   – Кажется, ты наткнулась на удачное решение, – сказал ей как-то в конце дня Скотти. – Надо бы нам с тобой немного развеяться. – Он полез во внутренний карман пиджака. – Хантер Бэггс недавно купил огромный дом в Кэмпден-Хилл и сегодня устраивает новоселье. Не могу найти приглашение, но там было написано что-то о фантастическом вечере, который всех ожидает, или нечто в этом роде. Хочешь, поедем вместе?
   Они поужинали в «Сан-Фреддиано» и около одиннадцати вечера появились на вечеринке. Занавески на всех окнах были открыты, сами окна ярко освещены, вокруг украшенного колоннами портика везде, где только можно, разместились машины, а шум стоял такой, словно внутри дома происходило сражение.
   Войдя внутрь, Кейт остановилась и заморгала от удивления. Это была не фантастическая вечеринка, а скорее костюмированный бал, только очень странный. Несколько девушек, по виду явно манекенщиц, были одеты в гимнастические костюмы, с трусиками в оборочках, и черные чулки на подвязках; на головах у них красовались косички, как у школьниц. На монашенке было длинное черное одеяние с разрезом сзади, оканчивавшимся на уровне ягодиц; развеваясь в танце, одеяние обнажало чулки в крупную клетку и красные с оборками атласные подвязки. На ее партнере, молодом человеке, была лишь маленькая золотого цвета набедренная повязка. Волосы у него тоже были выкрашены в золотой цвет, а над ними сделан нимб такого же цвета.
   Хозяин, в костюме графа Дракулы – широкополой шляпе, плаще с красными полосами и со вставленными в рот зубами вампира, – стоял возле большой серебряной чаши для пунша и разливал из нее убийственный коктейль, сделанный из смеси чего-то крепкого и шампанского.
   – Привет и добро пожаловать, дорогие, – приветствовал он их.
   – Хантер, что здесь происходит? – спросил Скотти.
   – Ты что, дорогой, не читаешь приглашения? – довольным тоном поинтересовался Бэггс. – Там же было написано: «Костюм – в соответствии с вашими любимыми сексуальными фантазиями». Все так и пришли, сам видишь.
   Он обвел собравшихся широким жестом.
   Кейт огляделась вокруг. Какие-то две женщины танцевали друг с другом. Обе они были в форме офицеров СС: в черных фуражках с загнутыми вверх тульями, черных рубашках, черных колготках и высоких, выше колен, сапогах с ботфортами. И вообще в толпе было слишком много черной кожи, плеток, прозрачных частей туалетов и выставляемых напоказ искусственных членов. Несколько мужчин таинственного вида были одеты в старые серые макинтоши, на ногах у них были ботинки без носков. Парочка чертей танцевала с двумя грудастыми черными девушками, одетыми в маленькие атласные купальники, полностью открывавшие их ягодицы; сзади к купальникам были пришиты короткие матерчатые белые хвостики.
   – Хотите подняться наверх? – предложил Бэггс. – Там можно поиграть в покер, в рулетку, есть комната, где показывают порнофильмы…
   Мимо Кейт проскользнула высокая знакомая фигура, одетая под школьницу, и Кейт почувствовала, что ей становится нехорошо: она узнала в этой фигуре Тоби, своего бывшего мужа.
   Кейт повернулась к Скотти:
   – Пожалуй, я поеду, а завтра приду на работу пораньше.
   Она двинулась к двери и почти столкнулась с красивой девушкой в белом кружевном облегающем платье, сердито выговаривавшей своему спутнику: «Извини, нет. Достаточно того, что мне приходится заниматься этим на работе. Но чтобы еще и в свободное время – к черту!» И она, тряхнув головой, отбросила назад великолепные, по пояс длиной, темные волосы, ниспадавшие из-под белой кружевной шляпки, завязанной у нее под подбородком атласной тесемкой.
   – Лили! Лили! – побежал шепот по огромному залу. – Смотрите, Лили приехала! Сама Лили!
   Девушка в белом повернулась и вышла на улицу, в темноту.

Часть восьмая

41

   – Удивительно, что тебе вообще удается заманивать сюда мужиков, – фыркнула Максина. – А еще удивительнее, что они ухитряются выбираться из этого бедлама. Ты же тащишь в свои шкафы все подряд, как сорока в гнездо! Сколько я тебя помню, Джуди, ты никогда не могла ничего выкинуть. Ты просто старая барахольщица, вот ты кто, хоть тебе только тридцать пять лет!
   – Ну, может быть, это оттого, что очень долгое время мне просто нечего было выкидывать! А потом, не забывай, что спальня – это еще и мое рабочее место. Я тут не только сплю, но и читаю, вынашиваю замыслы, строю планы. Я здесь зарабатываю деньги, Максина!
   – Да, Джуди, ты всегда понимала, что деньги – это важная вещь. Мы все поняли это гораздо позднее.
   Максина поднялась с места и открыла дверцы двух больших стенных шкафов, отделявших спальню от гостиной. Шкафы были такой величины, что в них ничего не стоило спокойно войти. Один из них был сверху донизу заполнен всевозможной обувью, из-за чего напоминал шкатулку, в каких обычно хранят драгоценности.
   – Настоящая опора в жизни – не мужчина, а деньги! – сказала Джуди. – Именно они дают тебе силу и возможность быть, по своему выбору, хорошей или плохой, жить с кем-то или разойтись с ним.
   – Женщины по большей части предпочитают не думать о деньгах, – ответила Максина, внимательно разглядывая полки, обитые малинового цвета муаровой тафтой. – Они считают, что деньги – это скучно и утомительно.
   – Но без денег еще скучнее; а утомительно только для тех, кого не научили, как следует обращаться с деньгами, – резко возразила Джуди. – Нас всех должны были бы научить, как самим зарабатывать себе на жизнь, как делать деньги, как их приумножать, как их сохранить! Женщин учат только тратить. А как я подметила, когда настигает беда, лишь у немногих женщин оказываются хоть какие-то свои средства.
   С этим Максина была полностью согласна.
   – Когда супруги расходятся, женщине обычно достаются дети, а мужчине – деньги. Тогда-то женщина и начинает понимать, как важно иметь собственные средства.
   Максина внимательно изучала малиновые полки: на одних стояли только лодочки, на других – туфли на высоких каблуках, на третьих – изящные сандалии, на четвертых – сапоги на низких каблуках, на пятых – замшевые сапоги разных цветов, на высоких каблуках и мягкие, словно перчатки.
   – Не так важно иметь деньги, сколько страшно их не иметь, – добавила Джуди.
   – О деньгах, моя дорогая, ты, надо полагать, знаешь много. Но ты и понятия не имеешь, в какие ловушки можешь угодить, если обладаешь богатством. – Максина еще раз обвела взглядом комнату. Убираться в спальне Джуди не позволялось никому, и потому комната постоянно пребывала в состоянии хаоса. Два прикроватных столика были завалены пачками журналов, желтеющими газетами, книгами и блокнотами. Все, что только было в комнате плоского, включая подоконник, было заставлено старинной оловянной посудой, сувенирными пепельницами, картинами без рам, новогодними открытками, поздравлявшими с наступлением 1968 года и казавшимися уже завядшими мексиканскими бумажными цветами.
   – Большинство из тех, кто ко мне приходит, я не пускаю дальше гостиной, – извинилась Джуди.
   Максина снова фыркнула, взяла один из блокнотов и уселась на краешек кровати.
   – Во всем должна быть организованность, дорогая. Нет, я обещаю, что ничего не стану выкидывать, но мы все разложим по своим местам. Тебе ведь не нужны три комнаты для гостей, верно?
   – Нужны. Из-за этого Том и посоветовал мне обзавестись большой квартирой. Здесь мы устраиваем приемы. А потом, мы принимаем тут массу иногородних, особенно наших представителей на местах, и они иногда остаются ночевать.
   – Оставь две комнаты для гостей, а в третьей сделай свой кабинет и поставь там раскладной диван. Я сейчас составлю список необходимого, а завтра, перед моим отъездом, пройдемся по магазинам. Хоть в шкафах у тебя порядок и одежда висит как следует.
   – О да! Франчетта не любит мыть полы, но она великолепная горничная, а ее муж в свои выходные делает у нас тяжелую работу по дому.
   Максина взяла в руки розовую шелковую туфлю-лодочку, по подъему которой шло, извиваясь, единственное легкое перышко.
   – Флоренция, ручная работа, как я вижу. Значит, дела у тебя идут хорошо? У нас тоже. Правда, это прекрасно, когда можешь спокойно спать по ночам? Урожай в шестьдесят шестом году был у нас даже лучше, чем в шестьдесят четвертом. Тогда-то мы и встали на ноги по-настоящему.
   – Мы зарабатываем не только на своем журнале. Том еще играет на бирже. Честно говоря, я из-за этого страшно нервничаю, и уж я-то спокойно спать не могу. Том – другое дело, он спокойнее и объективнее, а я – нет. Я долго пыталась как-то смириться с этим, приучить себя, – продолжала Джуди. – Том говорит, что ему необходимы те возбуждение и азарт, которые дает такая игра. Как некоторым необходимы горные лыжи или альпинизм. Он утверждает, что ему нужны периодические всплески адреналина, что-то возбуждающее.
   – Господи! Он что, игрок по натуре?
   – Я бы сказала, и да и нет. Он говорит, что любое действие в бизнесе – это рассчитанный риск, а игра – это для тех идиотов, кто верит в везение. Нет, к игрокам он относится неодобрительно.
   – Тогда почему ты считаешь его игру на бирже такой опасной? Он давно этим занимается?
   – Нет, недавно: его жена терпеть этого не могла. Вообще-то, многие этим занимаются, Максина, – вкладывают свои средства на Уолл-стрит. Может быть, это и не так уж опасно. Не знаю. Но то, что он делает, противоречит абсолютно всему тому, чему меня учили: никогда не залезать в долги, всегда немножко откладывать на будущее… Моя мать до сих пор считает, что слова «кредитная карточка» – самые неприличные в английском языке.
   – Но я бы без кредитной карточки и шагу по Европе ступить не смогла!
   – Моя мама не ездит по Европе. – Джуди подошла к окну и посмотрела сверху на парк. – Сказать тебе по правде, я чертовски боюсь всего этого.

   Накануне вечером у Джуди как раз состоялся разговор с Томом на эту тему. Они сидели в тишине своего офиса, и Том говорил ей: «Помнишь, сколько принесли Эдварду Робинсону его картины Ренуара? Нет, я не покупаю сейчас импрессионистов, потому что это уже поздно делать. Я просто хочу сказать: если покупаешь самое лучшее, то потом, когда тебе понадобится это продать, на лучшее всегда найдется покупатель. Все лучшее всегда в дефиците… Во всяком случае, я на это надеюсь, потому что мы только что приобрели лошадь эпохи Тэнг. Да, глиняную китайскую лошадь восьмого века, примерно восемнадцати дюймов высотой, землистого цвета… Нет, посмотреть нельзя, она в сейфе в банке… Она – часть залога под тот кредит, на который я ее купил. О господи, какая в принципе разница, покупаешь ли ты эту лошадь, или землю под Хьюстоном, или помещение под контору?»
   С точки зрения Джуди, все займы, которые брал Том, в конечном счете обеспечивались их фирмой «ЛЭЙС». А это была слабая и ненадежная основа. И сколько бы Том ни тыкал пальцем в бухгалтерские ведомости, показывавшие их доходы и расходы, Джуди так и не могла перебороть в себе то, чему ее крепко выучили еще в детстве, не могла воспринимать их растущее благосостояние как нечто реальное, настоящее. «ЛЭЙС» – вот это было настоящее дело, а все прочее – так, цифры на бумаге. Она хорошо помнила скандал, который произошел между ними, когда задолженность «ЛЭЙС» банку перевалила за полмиллиона долларов. Том тогда заявил ей: «Пора уже быть взрослой, Джуди. В наше время нельзя ни начать дело, ни заработать состояние, не залезая поначалу в долг. Трудно занять только первые пятьдесят тысяч».
   Но больше всего Джуди нервничала даже не из-за этого, а потому, что Том занялся спекуляцией товарными ценностями. В последние годы он стал вкладывать все их с трудом заработанные средства, всю небольшую прибыль, которую они получали, вначале в какао, потом в сахар. Джуди лежала по ночам без сна, мучительно размышляя, не получится ли так, что они останутся с полным складом товаров, не находящих спроса. Тома тоже время от времени охватывала бессонница; если поначалу он весьма осторожно и скромно играл на бирже, то теперь он начал рисковать уже по-крупному. Однако ему повезло, и в течение месяца после того, как он купил какао, а затем и сахар, цены на первый товар выросли на двенадцать, а на второй – на девятнадцать процентов. Вдохновленный удачей, он сыграл всей полученной прибылью на понижение цен хлопка и на повышение цены какао; по какао он проиграл, по хлопку – угодил в самую точку. К тому времени, когда он с головой ушел в спекуляцию соевыми бобами, он уже больше не обращал никакого внимания на то, что сам же называл «иррациональными страхами» Джуди. В первые же шесть недель он заработал на сое тринадцать процентов от вложенных средств, после чего продолжал спекулировать главным образом сахаром и какао, и в целом довольно успешно.
   Рассказав Максине обо всем этом, Джуди добавила:
   – Поначалу он был не таким. В течение первого года после того, как мы стали вести дело вместе, пару раз мы оказывались не в состоянии платить за аренду площади. Тогда Том, не дожидаясь наступления срока платежа, брал наши расчеты и шел к домовладельцу; и его, в отличие от меня, ни разу не выставляли за порог. Это я еще могла понять. Но в конце второго года, когда он сыграл на какао и выиграл, знаешь, как он поступил? Он купил нашу контору, использовав всю полученную на какао прибыль в качестве первого взноса! С этого момента у меня такое ощущение, словно петля долгов все туже затягивает наши шеи. – Джуди вздохнула. – И хуже всего то, что я ни с кем не могу об этом поговорить. Ты тоже никому не говори, Максина: это все только между нами.
   – Если кому-нибудь что-то расскажешь, то это уже не секрет, – возразила Максина. – А за эту квартиру вы платите?
   – Да, я настояла на этом, и, к моему удивлению, Том не особенно возражал. Он только фыркнул и сказал, что мои дурацкие моральные представления слишком дорого нам обходятся. Я просто не понимаю, как такой совершенно рациональный человек, великолепно делающий работу, в которой я разбираюсь, может превращаться буквально в ненормального, когда дело касается денег. И не понимаю, почему он так выходит из себя, когда я говорю ему об этом, особенно когда он проигрывает на какой-нибудь сделке и тысячи долларов исчезают в мгновение ока. После последнего такого скандала я стала даже подумывать, что, быть может, нам придется прекратить дальнейшее сотрудничество.
   Задумчиво поглаживая шелковую туфлю, Максина сказала:
   – Тебе тридцать пять лет, у тебя прекрасная квартира, хорошо оплачиваемая и интересная работа. На твоем месте я бы ни о чем другом не думала и предоставила бы Тому поступать так, как он считает нужным.
   Джуди перевела разговор на другую тему, но ее страхи и опасения не исчезли.

   Три недели спустя Максина вернулась из своей рекламной поездки по Соединенным Штатам.
   – Настоящая подруга та, которая готова признаться, что весит больше тебя, – сказала Джуди, глядя, как Максина становится в ванной на весы.
   – Особенно если на самом деле она весит меньше, – согласилась Максина. – Неужели же я за трехнедельную поездку прибавила целых восемь фунтов?!
   – В поездках обычно или сильно теряют в весе, или прибавляют. Надевай халат, и пойдем в гостиную. Я принесла вырезки из газет с заметками о твоей поездке.
   Они перешли в гостиную – комнату, по форме напоминающую два поставленных рядом кубика, стены которой были окрашены в кремовый цвет. С трех сторон огромного мраморного стола красовались низкие темно-коричневые диваны, ножки, ручки и спинки которых были покрыты тонкой резьбой. На темном полу, сделанном из твердых пород дерева, лежали шкуры зебр, а в одном из углов комнаты стояла старинная персидская ширма, расписанная в красных и черных тонах. По обеим сторонам мраморного камина висели два больших зеркала в изящных золоченых рамах, выдержанных в стиле Людовика XV, а на противоположной от них стене – коллекция рисунков Стейнберга, которая время от времени пополнялась.
   Максина подбежала к розовой папке, лежавшей на одном из диванов, и, развалившись на розовато-лиловых и голубых подушках, принялась просматривать вырезки. Во время поездки она не видела ни одной из этих статей: из каждого города приходилось уезжать раньше, чем успевали выйти местные газеты с данными ею интервью или с заметками о ней.
   – Неплохо, неплохо. В «Тайм» хорошая колонка и очень милый рисунок. Очень хорошо, Джуди, что ты каждый вечер звонила. Я всегда так волновалась, не могла понять, хорошо все идет или нет, да и просто чувствовала себя одиноко. Иногда я даже почти жалела, что не взяла с собой секретаршу.
   – Когда навосхищаешься вырезками, посмотри, как переделали спальню, пока ты была в поездке. Я сказала, чтобы все было сделано в точности так, как предложила ты.
   Спальня Джуди выглядела теперь роскошно и располагала к умиротворенности. Большое, во всю стену, окно было закрыто тяжелыми занавесями из натурального шелка. На кровати поверх коричневого бархатного покрывала была брошена роскошная накидка из рыжей лисицы с густым пышным мехом. С одной стороны кровати была устроена панель с выведенными на нее кнопками управления телевизором, стереопроигрывателем, радиоприемником, открыванием и закрыванием занавесей; здесь же был и телефон. По обеим сторонам от кровати теперь стояли два больших низких комода розового дерева, в которые поместились все бумаги и документы, необходимые Джуди для работы. В комнате была только одна картина: на стене напротив кровати висела китайская вышивка по шелку семнадцатого века, на которой почти в натуральную величину был изображен монгольский феодал. Кроме огромной кровати, в комнате стоял еще шезлонг, обитый красноватым мебельным ситцем. Таким же ситцем были обиты и кушетки, стоявшие в соседней комнате, теперь превращенной в кабинет. Стены кабинета были сплошь покрыты книжными полками и окрашены в темно-малиновый цвет. Безделушки, которые раньше были навалены у Джуди где попало, сейчас были расставлены по книжным полкам и выглядели как коллекция старинных игрушек и необычных сувениров. Перед окном стояло бюро в викторианском стиле с убирающейся крышкой.
   – Мне так нравится этот темно-красный цвет, – сказала Джуди.
   – Я его только что использовала в отделке нового офиса Ги. Сен-Лоран открыл собственный салон, а он – конкурент Ги, поэтому и пришлось все переделывать заново.
   Женщины снова вернулись в спальню, и Джуди стала переодеваться к вечеру.
   – Ги нечего волноваться из-за конкурентов. С его костюмами соперничать не может никто, – проговорила Джуди, расстегивая молнию изысканного, великолепно скроенного ярко-красного брючного костюма и сбрасывая его с себя. – Последние недели я из него просто не вылезаю. А когда ты последний раз видела Ги?
   – Ой, давным-давно, несколько месяцев назад. Но на наших взаимоотношениях это не отражается. Это так же, как с Пэйган или Кейт: мы никогда не пишем друг другу, месяцами не видимся, а встретимся – и как будто расстались только вчера.
   – Дружба растет, пока не заполнит собой все свободное место, – пошутила Джуди, натягивая длинные чулки телесного цвета.
   – В определенном смысле – да. Дружба может таять, уменьшаться и потом исчезнуть вовсе, как исчезает луна; а потом снова возникнуть и начать набирать силу, тоже как наливающаяся луна… – Сцепив пальцы, она заложила руки за голову. – Я имею в виду настоящую дружбу, конечно.
   – По-моему, образцом настоящего друга была твоя тетушка Гортензия. Я себе даже представить не могу, чтобы она надела что-нибудь подобное. А ты?
   – Наоборот: в брючном костюме она бы выглядела великолепно. Последний раз, когда я ее видела, перед тем как ее хватил удар, она сидела под березой и играла с Александром. Ему в то лето было, наверное, два года. На ней в тот раз была зеленая шифоновая блузка. Александр ухитрился расстегнуть ей пару пуговиц и с торжественным видом засовывал ей в расстегнутую блузку маргаритки. Он ее всю перепачкал – ты же помнишь, какая тетушка была аккуратистка, – но зато она выглядела счастливой, как никогда! Такой я ее и запомнила.
   Женщины помолчали. Джуди влезла в узкое, плотно облегающее ее фигуру черное платье, вышитое тамбуром и оканчивавшееся под самыми ягодицами.
   – Дорогая, ты выглядишь так, будто у тебя под платьем вообще ничего нет. Эта мини-мода делает всех нас похожими на манекенщиц в их коротеньких юбчонках и сапогах выше колен. Неудивительно, что мужчинам это нравится. Для кого это ты одеваешься так, чтобы казалось, будто на тебе нет белья?
   – Ни для кого. – Она нацепила бриллиантовые сережки, сделанные в форме солнца с расходящимися от него лучами. – Сегодня я и Том ужинаем с редактором «Ньюсуика»… Знаешь, наверное, я не такая, как все женщины. Я не могу ни в кого влюбиться.
   – Поторопись! – крикнул ей Том из гостиной. Дело происходило двумя днями позже. – Давай побыстрее, Джуди! – Он просунул голову в дверь спальни. – Нельзя опаздывать на прием, на котором ты хозяйка. Особенно если среди почетных гостей ожидаешь Никсонов.
   – Извини, пожалуйста. Максина улетала в Токио, и рейс задержался. – Лихорадочно вытерев полотенцем голову, Джуди влезла в черное бархатное платье, застегнула молнию и принялась быстро и энергично причесываться.
   – Почему ты никогда не пользуешься косметикой? – Том неторопливой походкой, засунув руки в карманы, вошел в спальню.
   – Потому что в косметике я выгляжу или как клоун, или как размалеванная двенадцатилетняя девчонка. Я так и не научилась ею пользоваться. Тебе я такая понравилась бы?
   – Ужас! А кстати, почему эти медики решили проводить прием в «Карлайле»?
   – Это не они решили, а я. В «Карлайле» лучше с точки зрения безопасности, и у них очень тщательно проверенный персонал. В этом году уже убили Мартина Лютера Кинга и Бобби Кеннеди. Я так переживаю из-за того, что приедут Никсоны.
   – Ну, естественно. Очень хорошо, если они приедут. И хорошо, что Пэйган помогла нам это устроить. Не переживай, дорогая, у тебя все будет в порядке.
   Джуди, однако, на протяжении всего вечера чувствовала себя неспокойно, особенно после того, как заметила, что за ней постоянно наблюдает какой-то высокий темноволосый мужчина. Он стоял, прислонившись спиной к стене, засунув руки в карманы, и, когда Джуди проходила мимо, сказал ей:
   – Вы кажетесь удивительной и опасной.
   – Гора Эверест тоже такой кажется.
   Джуди холодно улыбнулась. Мужчина явно был не из службы безопасности. Всю оставшуюся часть вечера она не обращала на него внимания. Только раз она почувствовала спиной, что кто-то на нее смотрит, резко обернулась, и, конечно же, это был он. Глаза его из-под тяжелых век смотрели на нее спокойно и уверенно. К удивлению Джуди, она вдруг почувствовала, что краснеет. Быстро отвернувшись, она уставилась в пол, потом с усилием, будто преодолевая какую-то тяжесть, подняла глаза. Мужчина все так же спокойно, не мигая и не отводя взора, смотрел на нее, и под его взглядом она почувствовала себя так, словно оказалась вдруг голой. Дыхание у нее перехватило, лицо покраснело, она ощутила непривычную беспомощность. С огромным трудом она отвела взгляд, негодуя сама на себя и за эту беспомощность, и за те болезненные усилия, что потребовались, дабы ее преодолеть… Лицо мужчины было ей почему-то знакомо, хотя она не могла вспомнить, где и при каких обстоятельствах могла познакомиться с ним. Этот крупный неровный лоб, эти слегка нахмуренные глаза, этот широкий рот и красивые, хотя несколько неровные, зубы, эта легкая улыбка… Теперь этот человек разговаривал с другим мужчиной, резко и нетерпеливо жестикулируя, дергая время от времени головой, чтобы отбросить назад спадающие на глаза волосы, потрясая в воздухе указательным пальцем.
   Вспомнила!
   Это был Гриффин Лоуэ из издательства «Орбит». В списке приглашенных на сегодняшний прием он не значился, но кто-то из достаточно важных гостей, по-видимому, привел его с собой. Джуди энергично направилась прямо к нему:
   – Вы ведь мистер Лоуэ, верно? Познакомить вас с кем-нибудь?
   – Спасибо, не надо. Я приехал вместе с Джевитсами и собираюсь уже уходить. Второй день хожу в контактных линзах, глаза устали. Почему бы нам не сбежать отсюда вместе и не поужинать где-нибудь?
   – Не могу, я на работе.
   – Я скажу кому надо, и вас отпустят.
   – Извините, не могу. – Резко, почти грубо повернувшись, Джуди отошла от него. Она терпеть не могла подобных проявлений властности и самоуверенности со стороны богачей, тем более в отношении себя.
   Уходила Джуди самой последней. Она уточнила с Луиджи счет, проверила и подписала его и, выйдя на улицу, уже собиралась подозвать рукой такси, когда прямо перед ней остановился темно-бордовый «Роллс-Ройс», задняя дверца его открылась, и послышался голос: «От этого предложения вы не сможете отказаться. Мы вас подвезем до дома, ни на что большее не напрашиваемся. Адрес мы знаем».
   Рассмеявшись, Джуди забралась в машину, отделанную внутри как небольшая гостиная и приятно пахнущую настоящей кожей.
   Когда они подъехали к ее дому, Джуди не пригласила Лоуэ зайти, сам он тоже не высказал такого желания. Высадив ее, машина уехала, скрывшись в ночной темноте, а Джуди пошла принимать горячую ванну, сожалея в душе, что ей не представилась еще одна возможность отказать Гриффину Лоуэ…

42

   В течение шести недель после этого от Лоуэ не было ни слуху ни духу. Потом как-то в понедельник он позвонил ей в половине восьмого утра и пригласил ее вечером того же дня поужинать с ним в любом месте, какое она сама выберет.
   – Вы с ума сошли! – воскликнула Джуди. – Звонить в такую рань, чтобы пригласить на деловую встречу?! За желание доставить мне удовольствие я такое приглашение считать не могу.
   – Послушайте, я знаю, что вы встаете рано. А приглашение считайте чем угодно: хотите – попыткой доставить вам приятное, хотите – предложением о деловом ужине. Услуги рекламных агентств мне, разумеется, тоже нужны.
   – Ну хорошо: в семь вечера в «Шантилли».
   Гриффин Лоуэ оказался интересным и приятным собеседником, чему Джуди нисколько не удивилась. Прежде чем идти на ужин, она попросила принести ей в кабинет все газетные вырезки, какие только были в их конторе, касающиеся Лоуэ. Фигурой он был известной, и писали о нем много. Его издательская империя выпускала массу всякой дряни, рассчитанной только на то, чтобы приносить прибыль; но она же издавала и пару лучших в Америке журналов. Все знали, что Гриффин Лоуэ – человек умный, но жесткий и грубый; что ему совершенно безразлично, кто и что может о нем подумать, – качество, впрочем, скорее положительное; что время от времени он устраивает внезапные хитрые и хорошо продуманные потрясения и перевороты в сфере бизнеса. Было известно, что ему присуще своеобразное, довольно грубоватое чувство справедливости; что ему сорок пять лет и у него репутация неутомимого бабника; да, и еще – что он женат и у него не то трое, не то четверо детей.
   Гриффин Лоуэ сидел на бархатной банкетке напротив Джуди. Они заказали суп из креветок, жареную баранину с кресс-салатом и апельсиновые дольки в сиропе. Когда они кончили ужинать и сидели, неторопливо потягивая кофе, Гриффин нежно взял ее под столом за руку, и Джуди испытала сильнейший, неожиданный для нее самой шок. Разве на улице не 1968 год, когда стало уже стандартным обращение: «Привет! Хочешь потрахаться?» И разве ей самой не тридцать пять уже лет, разве она не взрослая, зрелая, сильная и знающая себе цену женщина? Но тогда откуда же это возникающее где-то в районе желудка старое и знакомое чувство, точно такое же, какое испытывала она еще в школьные годы?
   И тем не менее чувство это было несомненным.
   Больше часа они просидели молча, не двигаясь, просто держа друг друга за руки. Из ресторана Джуди не выходила, а выплывала, как бы паря в воздухе. Когда они уже сидели в машине, Гриффин тихонько проговорил ей:
   – Не думай, что это у меня такой стандартный подход. Я просто чувствовал себя счастливым, когда держал тебя за руку, и мне не хотелось отпускать. Продолжать или не надо? Как скажешь.
   – Ну, разве что самую малость.
   Он наклонился к ней и обнял ее. Джуди внезапно ощутила, как его губы прижались к ее, как его руки крепко сжали ее тело, ощутила его дыхание на своей щеке и его пальцы, гладящие ее волосы.
   Она не помнила, как они вышли из машины и поднялись к ней в квартиру. Она лишь чувствовала, как тряслись ее руки, когда Гриффин медленно расстегнул молнию ее черного бархатного платья и оно упало на пол гостиной. Он притянул ее к себе, она снова почувствовала его губы на своих, а его крепкие, твердые руки нежно гладили ее по спине, прижимая все крепче и крепче, пока колени у нее не задрожали так, что она уже не могла стоять. Тогда он аккуратно и нежно стянул с нее черные колготки и трусики и положил ее, дрожащую, на мягкие, уступчиво продавливающиеся под ее телом подушки дивана.
   Вся дрожа от удовольствия, она отвечала на прикосновения его пальцев, на движения его рук, на поцелуи и прикосновения его губ. Потом он тоже разделся, и она ощутила тепло и запах его тела.
   Он поднял ее на руки, отнес в спальню и мягко опустил на шелковые простыни. Наслаждаясь каждым мгновением, смакуя его, они неторопливо, медленно, чувственно предались любовной игре.
   Он целовал ее во все укромные места. Он попытался полизать ей мочку уха, но Джуди отдернула голову: она терпеть не могла подобной тепленькой влажной слюнявости. Впрочем, секс всегда теплый, слюнявый и влажный; поэтому она в конце концов уступила, испытав при этом новую волну удовольствия. Он проверил, в каких местах ей особенно нравятся прикосновения его языка и его поцелуи, и оказалось, что почти везде. Вдруг в них проснулось какое-то неистовство, и они поборолись друг с другом за то, кому из них быть наверху. Джуди было позволено победить, но в процессе борьбы они свалились с кровати и лежали сейчас на рыжей лисьей шкуре. Джуди почувствовала, как его пальцы прикасаются к ней, входят внутрь, потом с громким чавкающим звуком кругами поглаживают ее – и на этот раз она была вовсе не против теплой слюнявой влажности, нисколечко. Потом начала двигаться она сама, и двигалась, изгибаясь всем телом, до тех пор, пока лежавший под ней Гриффин не обессилел окончательно. А может быть, им обоим только нравилось притворяться друг перед другом, будто он обессилел? Она довела его до такого же экстаза, какой десятью минутами раньше испытала сама, потом оттолкнула его на лимонного цвета шелковые подушки, сама отклонилась назад и вцепилась ему в коленки. Она почувствовала, как он сильно и твердо вошел в ее тело, ощутила у себя под ягодицами его крепкие волосатые бедра и испытала ни с чем не сравнимое блаженство.

   Проснулась она рано, чувствуя себя счастливой и умиротворенной. Вспомнив вдруг о том, что было ночью, она слегка повернула голову, увидела рядом с собой его разлетающиеся крыльями в стороны черные брови и испытала странное, новое для себя чувство: ей не хотелось, чтобы он просыпался. Когда он проснется, он уйдет. Она насторожилась, увидев в этом чувстве признаки собственной уязвимости и зависимости. Внезапно в ней пробудилось чувство собственницы. Напомнив себе, что ее партнер – хорошо известный бабник, Джуди выскользнула из постели, надела ночную рубашку и отправилась готовить завтрак.
   Гриффин Лоуэ приоткрыл один глаз, вытянул руку и, ухватив Джуди за розовую кружевную ночную рубашку, притянул ее на постель, рассказав ей шепотом на ухо, как он любит начинать день. Начинать его он любил явно не с завтрака. Поэтому Джуди снова взгромоздилась на него, и они опять слились воедино: его сильное и жаждущее тело внизу, ее, легкое, наверху.
   Наконец он нежно проговорил: «Я сказал Картеру, чтобы он приехал сюда за мной к восьми. Так что скоро мне надо будет уходить. Но я приеду».
   Потом он принял душ и исчез, а Джуди осталась, не в силах перевести дыхание, не способная ни думать, ни работать, ни заниматься чем бы то ни было, кроме как снова и снова вспоминать и переживать в памяти каждую минуту, прошедшую с тех пор, когда она познакомилась с Лоуэ.
   И вдруг она поняла, что эти переживаемые ею новые ощущения и чувства – не просто страсть или плотское желание. «Не иначе как в тридцатипятилетнем уже возрасте впервые в жизни я влюбилась», – подумала Джуди. И это действительно было так.

   Теперь Гриффин без всякого приглашения мог возникать в мыслях Джуди в любой момент, когда она меньше всего этого ожидала, заставая ее врасплох на всевозможных встречах, беседах и совещаниях. Она теряла понапрасну массу времени, мечтательно уставясь куда-нибудь вдаль, а тем временем вспоминая его кожу, шею, переходящую сзади в широкие плечи, мягкие волосы у него под мышками, форму его рук, шрам на левой руке (кстати, откуда он? И вообще, ей так о многом надо его спросить), тепло его тела. Гриффин даже раздеваться умел так, что это выглядело эротично: он медленно, не сводя с Джуди пристального взгляда, расслаблял галстук, а носки снимал раньше брюк, избегая тем самым смешного, почти водевильного момента, когда между рубашкой и носками возникали вдруг голые волосатые ноги.
   В комоде розового дерева, что стоял возле ее кровати, Джуди хранила бледно-голубую рубашку, которую когда-то надевал Гриффин, и, когда его не было, она прижимала эту рубашку к лицу и вдыхала сохранившийся в ней запах его тела.
   Гриффин сразу же подрядил «ЛЭЙС» вести рекламу для одной из его компаний, сказав, что это даст им повод часто бывать вместе, – и это оказалось верно. Джуди была удивлена тем, как легко, свободно, даже расслабленно занимался он делами. Он не тратил силы и время на то, чтобы казаться динамичным и энергичным; иногда внешне он производил впечатление даже бездельника. Совещания он вел в мягкой, почти извиняющейся манере и часто потирал сбоку нос указательным пальцем левой руки, а сам тем временем задавал вопросы, комментировал высказывания других, выспрашивал, побуждал высказываться и непременно докапывался до всех мелочей, а потом буквально за три минуты подводил итоги. Когда на встрече или совещании присутствовал Гриффин Лоуэ – неважно, была ли это официальная встреча в отделанном серой замшей конференц-зале его фирмы или же неофициальная беседа в кабинете, где дозволялось сидеть, задрав ноги на стол, – все, кто принимал участие в таком заседании, казалось, начинали думать процентов на пятнадцать быстрее и лучше. Такой же способностью стимулировать других обладала и Джуди, и это было тем общим, что их объединяло.

   Гриффин и Джуди обычно встречались трижды в неделю. Поначалу они пытались скрывать свои встречи и вели себя достаточно осторожно, но впоследствии стали действовать все более безрассудно. «Его жена не может не знать о наших встречах», – думала Джуди. Того же мнения придерживался и Гриффин. «Она ничего не скажет. Она никогда ничего не говорит», – заявил он как-то, и Джуди вздрогнула, словно от удара. Ей становилось противно при одной только мысли о том, что она – всего лишь очередная победа Гриффина.
   В комнате повисла долгая тишина.
   – Дерьмовая фразочка, не стоило бы тебе ее говорить, – произнесла Джуди полушутя, полусерьезно. Ей хотелось причинить Гриффину боль, точно так же, как он только что всего несколькими словами причинил боль ей и унизил ее. «Она никогда ничего не говорит».
   Они только что пообедали у нее в квартире – копченой форелью и половиной бутылки «пуилли-фюме», прямо возле постели, – Гриффин успел принять душ и одеться и теперь собирался уходить.
   – Очень дерьмовенькая… – повторила Джуди, поворачиваясь к нему, и в ее синих глазах появился какой-то нехороший блеск. – И я тебя сейчас за это накажу, чтобы ты никогда впредь не причинял мне боль и не унижал меня.
   Гриффин понимал, что его слова действительно больно задели Джуди, и готов был вырвать себе язык за то, что они как-то сорвались у него. Поэтому он поначалу стал было подыгрывать Джуди, которая подвела его, взяв за руку, назад к скомканной постели и толкнула на нее. С деланым смехом – он уже и так опаздывал на предстоявшую встречу – Гриффин попытался одной рукой лениво обнять ее и притянуть к себе, но Джуди перехватила его руку и сказала:
   – Сейчас я привяжу тебя к кровати, а потом поступлю так, как сочту нужным. Я накажу тебя так, чтобы ты никогда, никогда больше не вел себя со мной, как последнее дерьмо, и всегда думал бы, что говоришь.
   Она укусила его за большой палец так сильно, что Гриффин подпрыгнул от боли и удивления. Затем она вытянула пояс из своего темно-бордового шелкового халата и быстро привязала им правую руку Гриффина к изголовью кровати.
   Подыгрывая, он пытался протестовать шутливо-плаксивым голосом. Он понял, что, хотя Джуди вроде бы и шутит, на самом деле она глубоко задета. Понял он и то, что уже безнадежно опоздал на назначенную встречу. Когда Джуди потянулась за левой его рукой и обмотала ее красным шелковым шарфиком, он нарочито безразлично спросил:
   – А ты не хочешь меня вначале раздеть?
   – Пожалуй, сниму ботинки, – ответила Джуди, сбрасывая с него итальянские, ручной работы туфли, а потом привязала к кровати бежевыми шелковыми чулками и его ноги. Теперь Гриффин оказался не только распростертым на постели, но и привязанным.
   – Нет, только не это! – прокричал он фальцетом. – Нет, нет, не надо! Не надо этих гестаповских приемчиков… И не надо плеток, не надо пыток, не надо кожаных ремней с медными пряжками, не надо каблуков-гвоздиков, и браслетов со свастиками тоже не надо! – Деланые стоны он перемежал смехом: поиграть разочек в мазохистов ему даже нравилось.
   – Будет кое-что похуже, – сказала Джуди и скрылась на кухне. Через минуту она снова появилась в дверях, совершенно обнаженная, а в руках у нее были большие ножницы. Увидев, что она целеустремленно двинулась к кровати, а в глазах у нее светится все тот же нехороший блеск, Гриффин нервно проговорил:
   – Ну хорошо, Джуди, действительно извини меня. А теперь кончай заниматься глупостями. Эта дурацкая игра заходит слишком далеко, а я и без того уже опоздал.
   – А я еще даже не начинала, так что и кончать мне нечего, – ответила Джуди, и, прежде чем Гриффин успел сообразить, что она намеревается сделать, она полоснула ножницами пиджак его сшитого вручную костюма.
   – Джуди! – завопил он и дернулся, пытаясь встать, но, к собственному удивлению, обнаружил, что привязан крепко и не может даже пошевелиться. Джуди принялась резать его шелковую рубашку, только на прошлой неделе привезенную специально для него из Лондона.
   – Джуди! Что ты делаешь?! Ты же сама подарила мне эту рубашку только вчера, вспомни!
   – Это была ошибка, – спокойно ответила Джуди, отрезая нижнюю часть левой штанины, и стала грубо резать штанину вверх, по направлению к паху. – Ты мне только что причинил боль, и теперь я хочу отплатить тебе той же монетой, тоже доставить тебе неприятности.
   Гриффин начал медленно закипать. Он бы не имел ничего против этой дурацкой забавы, если бы сегодня была суббота. Но был обычный рабочий день, на вторую половину которого у него была назначена масса встреч, и, в конце концов, они же только что…
   – У тебя ведь был сейчас оргазм, верно?
   – Заткнись. Пожалуй, стоит сделать так, чтобы ты вообще не мог разговаривать.
   Она положила ножницы, достала колготки, запихнула их ему в рот, а снаружи еще завязала рот рыжевато-коричневым шелковым галстуком Гриффина. Потом она аккуратно отрезала вторую штанину и вырезала остававшуюся еще на ноге подкладку. Ножницы мгновение-другое пощелкали в воздухе и двинулись по направлению к его боксерского стиля трусам. Гриффин забеспокоился и стал издавать сдавленные вопли, моля о пощаде. К чему бы там ни клонила Джуди, такие вопли, по-видимому, были наилучшей реакцией.
   – Я тебя накажу, чтобы ты никогда впредь так не поступал, – мягко проговорила Джуди. – Ты пожалеешь об этом! И я заставлю тебя пострадать! К сожалению, закон мешает мне сделать то, что мне больше всего хотелось бы сделать! – Она наклонилась по направлению к его члену, и Гриффин, к своему смущению, почувствовал, как тот выпрямляется и становится все тверже, а сам он весь цепенеет. Джуди высунула кончик языка, согнула его и слегка пощекотала им Гриффина, прикасаясь к его плоти легко, словно бабочка. Гриффин застонал от удовольствия, и Джуди тут же остановилась. Она слезла с постели и снова пошла на кухню, вернувшись оттуда с бутылью оливкового масла. – Надо думать, что говоришь и делаешь, Гриффин, – произнесла она совершенно обычным, как ни в чем не бывало, голосом.
   Опустившись на постели на колени рядом с ним, она по капельке вылила на него все содержимое бутыли, так что масло растеклось по всему его телу и потекло на простыни. Джуди передвинулась в ноги постели и принялась массировать левую ногу Гриффина. Она начала с большого пальца, который размяла со всей тщательностью; со всей силой промассировала подъем, а потом такими же сильными движениями стала мять и месить ногу, продвигаясь по ней все выше и выше, легко двигая руками по его намасленной коже. «Кажется, – подумал Гриффин, – она хочет отсосать; к этому все и клонит». Но он ошибся. Дойдя до паха, она вернулась назад и начала массировать правую ногу, а потом и все тело Гриффина, пока ее опытные руки не добрались до крупных мускулов на его шее. Ритмично массируя их по направлению к ушам, она время от времени наклонялась над ним так, что кончики ее сосков касались его груди, терлись об нее.
   – Вот теперь, похоже, ты стал мягким и послушным, – задумчиво проговорила она. Присев над скользким от масла телом Гриффина, она кончиком языка стала легко, чуть-чуть, касаться его члена, полизывая его примерно так, как маленький котенок лижет сливки; после чего устроилась рядом с ним на коленях и стала нежно тереться клитором о головку его члена, не обращая при этом никакого внимания на самого Гриффина, относясь к нему просто как к приспособлению, призванному довести ее до оргазма. Гриффин лежал на кровати, раскинув руки и ноги в стороны, она восседала на нем, и поделать он ничего не мог. С губ его сорвался приглушенный стон. Лицо его к этому времени было уже багрово-красным, и он достиг высшей степени возбуждения. Джуди, расставив ноги, уселась верхом ему на бедра и аккуратно вложила внутрь себя самый кончик его члена, потом резко приподнялась – так, что он почти выскользнул наружу. Подразнив так Гриффина некоторое время, она вдруг воткнула его член в себя и со всей силы опустилась на Гриффина и тут же так же резко соскочила с него.
   Гриффин испустил яростный вопль, впрочем заглушенный кляпом.
   – Нет, нет! Мне нужно выпить!
   Она неторопливо вышла из комнаты, оставив Гриффина, который дергался на кровати, пытаясь вырваться из удерживавших его пут, и вскоре возвратилась, неся с собой большой стакан, в котором было виски со льдом. Она сделала большой глоток и подержала жидкость во рту, как бы полоща ею зубы. Потом вытянулась на постели рядом с Гриффином, взяла в рот два кусочка льда и снова склонилась над ним. Гриффин опять приглушенно вскрикнул: вместо теплого, мягкого, влажного рта он почувствовал жгучее прикосновение чего-то очень холодного, твердого и опасного.
   Джуди сосала до тех пор, пока лед у нее во рту не растаял, а у Гриффина не пропала эрекция. Тогда она согнула указательный палец крючком, воткнула его в Гриффина и принялась крутить, нащупывая предстательную железу, и, когда нашла ее, давила на нее до тех пор, пока – довольно быстро – не довела Гриффина до оргазма.
   Джуди встала и вылила то, что еще оставалось в стакане, на голову Гриффину. Теперь вся кровать была залита отвратительной смесью оливкового масла и тающего льда. Сделав это, она снова устремилась к холодильнику. Вернулась она с лимонным тортом-безе и со словами «В кино это всегда выглядит так смешно!» шлепнула этот торт прямо на лицо Гриффину. Подняв сделанное из фольги донышко коробки, она выпрямилась и обозрела комнату.
   – Боже мой, какое безобразие! – неодобрительным тоном произнесла она, повернулась на каблуках и отправилась в душ.
   Через десять минут она появилась, безупречно одетая в желтое короткое, без рукавов платье-тунику и в туфлях в тон платью.
   – У меня назначена встреча, Гриффин, так что я должна уйти, – вежливо проговорила она. Потом нагнулась, подняла с полу ножницы и положила их на кровать примерно в футе от головы Гриффина. Тот попытался криками выразить ей все свое возмущение, но через заткнутый в его рот кляп доносились лишь приглушенные звуки. Он яростно боролся, пытаясь освободиться. Но тщетно.
   – Ничего, Гриффин, выберешься. Ты же был бойскаутом, – сказала Джуди и ушла из дому.
   Гриффин не мог поверить, что все это на самом деле с ним происходит. Он не мог поверить и в то, что Джуди действительно ушла из квартиры, оставив его одного. Не мог он поверить и тому, что не сумеет как-то освободиться. Подпрыгивая и дергаясь изо всех сил, он старался хоть немного ослабить эти дурацкие шелковые жгуты, удерживавшие его на постели. Кровать была неприятно липкой и мокрой, воняла виски, и постепенно он начинал замерзать.
   В конце концов он обнаружил, что если постараться вывернуть правую руку, то можно попытаться дотянуться до узла на поясе от халата. Эти усилия заняли у него больше получаса, но в конце концов он все-таки развязал этот узел, а за ним и все остальные. Освободившись, он первым делом позвонил Картеру и приказал привезти ему полный комплект одежды.
   Гриффин был вне себя от ярости.
   Но все же происшедшее произвело на него огромное впечатление. Он, Гриффин Лоуэ, умудренный жизненным опытом, любовник, привыкший легко бросать женщин, строивший отношения со своими очередными увлечениями в строго организованном порядке, так, чтобы они не мешали ни его работе, ни приятному комфорту дома, – он оказался поставленным в такое положение, когда вся его сила и власть, все его обаяние и находчивость оказались бессильны. Если Джуди поступила подобным образом, значит, она была действительно взбешена до предела – и при этом она ни разу не выказала слабину. Она продемонстрировала и свою физическую власть над Гриффином. Она настолько хорошо понимала его тело, что на протяжении полутора часов держала его на грани оргазма, дразнила его, доводя до исступления, до такого состояния, когда, кажется, вытерпеть все это дольше уже нет сил.
   Его поставили на свое место, а может быть, и откровенно унизили.
   С тех пор характер их взаимоотношений изменился. Гриффин стал относиться к Джуди гораздо более внимательно и уважительно. Не потому, что начал ее бояться, но потому, что она сумела сделать именно то, о чем говорила, – наказать его!

   Гриффин, однако, понимал, что ему придется снова пойти на риск, снова причинить ей боль и вызвать ее гнев. Он понимал, что рано или поздно должен будет начать разговор об их будущем. Этого требовала элементарная честность. Как-то вечером, через неделю после этой истории, они лежали, обнаженные, в ее постели, нежась в последних мягких лучах заходящего солнца, в приятной истоме после любви. Гриффину очень не хотелось начинать разговор, но он понимал, что когда-то сделать это все равно придется. Он взял Джуди за руку и крепко сжал ее. Гриффин понимал, что обязан высказаться со всей определенностью. Понимал он и другое: то, что он скажет, причинит Джуди боль. В конце концов он просто произнес:
   – Делия знает, Джуди, что я никогда не брошу ни ее, ни детей. Мне пришлось слишком сильно бороться, чтобы создать все то, что у нас есть сейчас. И я не могу бросить семью, не могу нанести им эту травму. – Наступила долгая тишина. Он чувствовал себя скверно, а Джуди казалась такой отстраненной, замкнутой, что он потихоньку соскользнул с кровати и, прямо голый, пошлепал на кухню, откуда вернулся с бутылкой шампанского.
   – Не могу понять, почему она тебя терпит, – сказала Джуди.
   – Делия понимает, что мужчина, который постоянно влюбляется, по-своему надежен.
   Пока он отгибал проволочку и открывал бутылку, Джуди исходила гневом. Что ж, надо держаться прямо и определенно.
   – Во-первых, Джуди, мне приходится встречаться со многими красивыми женщинами, и они мне нравятся. Во-вторых, у меня есть семья. Для меня то и другое – две совершенно разные сферы моих интересов. Надеюсь, ты это понимаешь.
   Она вытянула руку из-под смятой лимонного цвета шелковой простыни и взяла протянутый им бокал шампанского.
   – И я подчеркиваю это, Джуди: это действительно разные сферы моих интересов. Я никоим образом не хочу обижать тебя и не хочу, чтобы у тебя были какие-то иллюзии. Я просто прошу тебя понять: я никогда, никогда не уйду от жены. Для нее это было бы слишком тяжело, да и я после этого никогда уже не смог бы жить в мире с самим собой.
   Наступила долгая пауза.
   – Все так говорят. – Джуди аккуратно вылила свой бокал ему на голову. – Да и кто тебя просит от нее уходить? Когда-то, давным-давно, я решила, что никогда не выйду замуж. Я не понимала, для чего надо давать обещания, если ни я, ни кто-либо другой не могут быть уверены в их выполнимости.
   Гриффин поставил бутылку с шампанским и направился в ванную. Слава богу, она хоть не запустила эту бутылку ему в голову. И он наконец-то ей все сказал, прямо и ясно.
   Джуди продолжала говорить, мечтательно и как бы в полусне:
   – Я все время уговариваю себя: мне вовсе не хочется за тебя замуж, я не должна за тебя выходить. Мне просто не нравится, что ты женат на ком-то другом. – Она повысила голос, чтобы ему в ванной было слышно, что она говорит: – Я не хочу, чтобы мое счастье зависело от кого-то другого. А у меня такое ощущение, будто это именно так и есть.
   Гриффин пришлепал из ванной назад и встал в дверях, вытирая полотенцем волосы. «Как он все-таки красив», – подумала Джуди. Гриффин попытался улыбнуться.
   – Черт возьми, Гриффин, слушай, что тебе говорят. Я всегда высоко ценила свою независимость и самостоятельность. А сейчас мне почему-то хочется все тебе рассказать. Абсолютно все, все тайны, какие у меня были в жизни. Жуть как хочется. – Она посмотрела на потолок. – Я знаю, что ты не испытываешь ничего похожего по отношению ко мне. У мужчин таких чувств не бывает. А мне почему-то хочется все время быть с тобой. Хотя разум и говорит мне, что мне это не нужно. – Она ударила кулачками по постели и немного помолчала. Потом вдруг села, выпрямившись, на постели, и Гриффин, как ни хотел, не мог отвести взгляд от ее маленьких розовых сосков. Он бросил полотенце на пол, подошел к Джуди и наклонился к ее груди, однако она оттолкнула его. – Гриффин, я хочу иметь собственную личную жизнь. Если ты станешь над этим смеяться, я тебя убью. Но я хочу бывать одна. И достаточно часто. – Она снова улеглась и натянула на себя простыню до самой шеи. – Даже несмотря на то, что ты не в силах оторвать взгляд от моих сисек.
   Он уселся на край кровати и совершенно серьезно спросил:
   – А почему? Почему тебе хочется часто бывать одной?
   – Потому что очень многие, вместо того чтобы ценить одиночество, боятся его. Когда-то и я тоже его боялась – а больше не хочу. – Она медленно потянулась, села, опершись спиной о подушки, и сказала: – Есть огромная разница между одиночеством и тем, когда ты просто один.
   Гриффин молчал, но во взгляде его читалось сомнение. Она тоже помолчала, потом добавила:
   – Конечно, когда приходишь после работы, поздно, уставшая, в пустую и темную квартиру, иногда ощущаешь себя одинокой. Но лучше уж я буду время от времени переносить приступы хандры, чем окажусь связанной и вынужденной жить с кем-то, с кем на самом-то деле мне вовсе не хочется быть вместе. – Она нахмурилась: – И я не хочу, чтобы из-за меня и какой-нибудь мужчина оказался бы в таком же положении. – Она заложила руки за голову, сцепив пальцы, и соски грудей у нее приподнялись и выдались вперед. – Ты меня слушаешь, Гриффин? Когда-то, когда мужчина говорил мне, что он одинок, у меня возникало к нему чувство симпатии. А теперь я бегу от таких без оглядки.
   – Похоже, тебе хочется и попробовать пирога, и сохранить его в неприкосновенности.
   – Ну что ж, для пирога ты неплохо сформулировал.
   Он со смехом набросился на нее.

   – Наконец-то у нас у всех жизнь как-то устраивается, – проговорила она, стоя на кухне у Джуди и пристраивая в вазу принесенную с собой целую охапку лилий и бледно-розовых роз. – Нет, спасибо, Франчетта, я люблю ставить цветы сама. Пэйган и я замужем, и очень удачно, у нас и работа, и дети. Кейт удачно развелась и стала преуспевающей писательницей. И наконец-то и ты влюбилась. – Чисто машинально она понюхала круглый, нежный розовый бутон. – Сперва мы все надеялись, что у вас выйдет что-нибудь с Ником. Потом – что тебе просто повезет встретить какого-нибудь хорошего человека. – Она наконец расставила цветы, поставила вазу на стол и отступила на шаг, любуясь ею. – А потом нам было уже все равно, кем он окажется, лишь бы только ты была с ним счастлива. Дорогая, почему у тебя весь холодильник забит «Дом Периньоном»?.. Ну так скажи Гриффину, что ты предпочитаешь наше шампанское. А теперь послушай, что я тебе расскажу: у меня есть для тебя маленький сюрприз.

43

   Нормальная жизнь Лондона и обычный ход его послеполуденного уличного движения были серьезно нарушены, и одной из причин этого были Пэйган и Джуди. Возле ворот Букингемского дворца стояла очередь весьма элегантных женщин в широкополых, украшенных цветами шляпках и мужчин в светло-серых цилиндрах и черных костюмах. Все эти люди были почетными гостями Ее Величества Королевы на ежегодном большом летнем приеме, проходившем обычно в придворцовом парке. Пэйган увидела Кейт – ее кандидатура была недавно выдвинута Ассоциацией работающих женщин на избрание ее женщиной года – и помахала ей толстым, плотным, кремового цвета конвертом с оттиснутым на оборотной стороне темно-красным королевским крестом; в таких конвертах рассылались приглашения на прием. В приглашении указывалось время приема – с четырех до шести часов дня, – но знаменитые ворота открывались для входа гостей с четверти четвертого, и очень многие из приглашенных пришли к этому часу. На Кейт был кремового цвета креповый костюм от Таффина и Фойля, с отделанной оборками жакеткой; на Пэйган – узкое сверху и резко, наподобие духовой трубы, расширяющееся книзу шелковое платье, выдержанное в сочетании серого и розового тонов, с широкими у плеч, но сужающимися к локтю рукавами, из самой последней коллекции Жана Мюира; а Джуди выглядела непривычно степенной и серьезной в лимонного цвета льняном костюме из летней коллекции Ги, туфлях такого же, но чуть более темного оттенка и в соломенной шляпке с очень широкими полями.
   Самой интересной частью приема была процедура входа во дворец: надо было пройти вдоль длинного барьера, отделявшего проход для приглашенных от толпы особенно многочисленных летом туристов, и войти в высокие ажурные черные литые ворота, в которых стоял часовой в красочной старинной ярко-красной форме. Пройдя через ворота, три подруги пересекли засыпанную гравием площадку и вошли под арку светло-серого, спокойно-элегантного парадного подъезда. Затем они оказались во внутреннем дворике и стали подниматься по широкой, выложенной красной ковровой дорожкой лестнице к покоям самой королевы.
   – Это действительно потрясающий сюрприз, Пэйган; до сих пор не могу поверить, что я на самом деле в Букингемском дворце, – проговорила Джуди. – И до сих пор не понимаю, как тебе удалось это устроить.
   – Приглашения в Букингемский дворец не устраивают, – ответила Пэйган. – Кристофер еще примерно год назад предлагал твою кандидатуру в список почетных гостей как знак признательности за ту общественную работу, которую ты ведешь для оказания поддержки исследованиям в области лечения рака.
   Максину, которая присутствовала здесь в качестве гостьи французского посла, они нашли в большой гостиной, выдержанной, как и главный вход, в золотых и красных тонах и уставленной застекленными витринами с бесценным фарфором. В одетой в светло-зеленое, с оборочками, шифоновое платье Максине можно было безошибочно признать парижанку. Увидев подруг, она еще издали подмигнула им и направилась навстречу. Они поздоровались, но на сей раз необычайно сдержанно.
   – Пойдемте на улицу, на солнце, – предложила Кейт, и они отправились на огражденную балюстрадой террасу, что проходит вдоль всего дворца с тыльной его стороны. Сразу за балюстрадой шла просторная лужайка, а за ней – озеро, по другую сторону которого начинался парк, больше похожий на лес.
   Не верилось, что все это находится в самом центре Лондона, настолько сельским был открывающийся взору пейзаж. Оркестр королевской морской пехоты, стоявший на круглой эстраде, играл мелодии из «Оклахомы», как он это делал на таких приемах каждый год на протяжении уже двадцати лет. Слева от террасы, под большим тентом в зеленую и белую полоску, готовились подавать чай. Официантки в черных шелковых платьях с перламутровыми пуговицами уже суетились вокруг маленьких круглых столиков, на которые заранее были поставлены чашки и печенье. Справа от террасы, тоже под тентом, но меньшего размера, было приготовлено место для королевской семьи. Там был постелен красный ковер, стояли особые золоченые королевские кресла с вычурной резьбой, а на столе – большой золотой электрический чайник.
   Гости прогуливались по лужайке и выглядели довольными и счастливыми. Оказаться в числе приглашенных на этот прием было все равно что попасть на свадьбу любимой племянницы, с той только разницей, что здесь под конец не будет пьяных дядюшек. Половина присутствовавших женщин были одеты так же, как королева; другая половина – как принцесса Анна. Одна из женщин была в огромных выпуклых темных очках в черной оправе и в узком, облегающем платье шокирующего розового цвета с открытыми плечами; в толпе соломенных шляпок с розочками и длинных лайковых белых перчаток она выделялась, словно инопланетянка. Если вспомнить, что моды в 1969 году были довольно экстравагантны, то казалось странным, что среди гостей никто не вырядился ни под ребенка-вундеркинда, ни под богатую цыганку, что здесь не было ни псевдоафганок в расшитых сверху донизу халатах, ни индейских женщин в коже, ни каких-либо иных подделок под национальные костюмы; пожалуй, была лишь масса молочниц, изысканные и весьма дорогие туалеты которых были обязаны своим появлением романтической и бурной фантазии Лауры Эшли.
   Ближе к четырем часам все вдруг внезапно пододвинулись поближе к террасе, оркестр заиграл государственный гимн и все замерли по стойке «смирно». На террасе появилась группа людей, от которой отделилась и вышла вперед невысокая фигура в бирюзовом платье. В этот момент вступили в действие «бифитеры» [9 - «Beefeaters» – дословно «мясоеды», королевская гвардия – йомены, а также охрана замка Тауэр в Лондоне.], начавшие энергично и как-то неожиданно весело расчищать проход для королевы.
   Женщина в бирюзовом платье оказалась не королевой, а одной из ее фрейлин. На самой королеве было красное шелковое платье, а под ним – нижняя юбка кремового цвета, которую довольно часто открывали взорам присутствующих порывы ветра. Из всех женщин только королева и Пэйган были обуты в туфли на низком каблуке; но хозяйка приема была все-таки королева. Лицо Ее Величества под красной соломенной шляпкой с очень широкими полями было бледным, но ясным и оживленным. Пока королева медленно шла к своему месту под королевским тентом, она обменивалась приветствиями и несколькими словами или фразами с теми из гостей, кого церемониймейстеры выделяли из толпы и представляли ей. Ее Величество остановилась поговорить с дипломатами. Под тентом ей прислуживали лакеи в красных ливреях и белых чулках.
   Чаепитие было организовано безукоризненно и проходило в стиле короля Эдуарда. Подавали несколько слоеных тортов – один белоснежный, другой бледно-апельсинового цвета и шоколадный. Стояли тарелки с тонко, как пергамент, нарезанными кусочками хлеба, слегка смазанными маслом, поверх которого лежали кружочки свежих огурцов, покрытые сверху сливочным сыром и мелко порубленными корнишонами. Ничего спиртного не подавали, но кофе и чая со льдом и свежего апельсинового сока было вдоволь.
   – Лучшего места для встречи старых подруг и не вообразишь, – сказала Джуди, лицо которой было едва видно под широченными полями ее соломенной шляпки. – Кто бы из нас мог даже подумать о чем-то подобном двадцать лет назад! – И она обвела рукой все окружавшее их великолепие. Все четверо стали рассаживаться за столиком.
   – Ну, мы вообще не ожидали ничего из того, что произошло с нами в жизни, – заметила Кейт, тщательно расправляя кремовые кружевные оборки своего платья. – А то, о чем мы думали и о чем мечтали, не сбылось ни у кого. Никто из нас так и не встретил своего Прекрасного Принца.
   И они, заразительно хихикая и перебивая друг друга, пустились обсуждать своих детей, мужей, любовников, свои дома, своих друзей и врагов и все то, что составляло содержание их жизни. Потом, когда первое оживление прошло, они заговорили уже серьезнее и вдумчивее. Это был одновременно и разговор взрослых уже людей, и задушевная беседа, чем-то напоминавшая те, что вели они в школе после отбоя, когда выключался свет. Предметом обсуждения стал вопрос, чему бы они хотели научиться еще в детстве из того, чему их фактически не учили.
   – Тому, как самой зарабатывать себе на жизнь, – без колебаний, уверенно произнесла Пэйган.
   – Тому, как вести свои финансовые дела, – сказала Кейт, подумав о том, как неудачно сложилось поначалу управление доставшимся ей в наследство от отца имением.
   – Тому, что рано или поздно мы неизбежно столкнемся в жизни с настоящими трудностями, – задумчиво проговорила Максина. – Нелепо ожидать, что удастся пропорхать по жизни и, в отличие от той принцессы, ни разу не натолкнуться на горошину. В любой постели всегда таится горошина.
   – А мне кажется, было бы очень хорошо, если бы нас научили не считать себя полными неудачницами только потому, что тебе не довелось подцепить мужика, а значит, у тебя якобы нет ни положения в жизни, ни опоры, – сказала Джуди.
   – Подобные представления мы унаследовали от своих матерей, да и отцов тоже, – заметила Кейт. – Это они воспитали нас ленивыми иждивенками. А ведь что у тебя в голове – это самое важное.
   – По-моему, нельзя винить родителей, что они не научили нас тому, чего не знали сами, – возразила Максина. – Они сделали все, что смогли.
   – В этом-то и все дело, – сказала Джуди. – Нас приучили считать зависимую женщину женственной, а независимую – неженственной. Приучили к тому, что отвечать за саму себя – это значит не быть женщиной.
   – Я могла бы избежать многих из тех трудностей, с которыми столкнулась в жизни, если бы обладала достаточной уверенностью в себе, чтобы жить своим умом, а не полагаться на мнения других, – согласилась Кейт. Подруги встали из-за столика и потихоньку направились к озеру и находившемуся за ним розарию. Кейт продолжала: – Нас с самого рождения закутали в теплые кружевные шали, и нам так не хотелось вылезать из этих пеленок! Нам хотелось так и продолжать лежать в этих уютных кружевах, а жизнью с ее проблемами пусть занимается кто-то другой. Такие пеленки как паутина, они дают ложную опору в жизни…
   – Это хуже, чем никакой опоры вообще, – перебила ее Максина, – потому что, если судьба срывает с тебя эти кружева и ты остаешься голая и беззащитная, ты вдобавок ко всему оказываешься еще и особенно уязвимой: ведь ты же привыкла к пеленкам!
   Джуди согласно кивнула, думая о том, как хорошо было бы сорвать одну из роз и привезти ее в подарок матери.
   Но розарий был очень маленьким.

44

   Как-то вскоре после того, как Джуди вернулась в Нью-Йорк, Том приоткрыл дверь и просунул голову в ее кабинет:
   – На нас свалился первый порнофильм. «Эмпайр студиоз» купила эту французскую картину, которая называется «Кью». В названии – игра слов, по-французски это означает «жопа». В главной роли Лили, и мы должны организовать ее рекламную поездку по Америке. Надо придумать что-то особенное, потому что английский у нее слабый. Ты этим займешься?
   – Ладно. Может, соединим с той рекламной кампанией, что заказана нам Ассоциацией ювелиров? Помнишь, они решили объявить Год изумрудов? Вот пусть Лили и прокатится в окружении изумрудов на пару миллионов долларов! Это будет действительно нечто особенное, необычное!
   Джуди наметила поездку на начало января. Обычно это время считалось мертвым сезоном: ничего особенного нигде не происходило, все сидели по домам перед своими телевизорами. Она решила, что поедет с Лили сама: Лили была явно сложным клиентом, а кроме того, наличие такого огромного количества изумрудов могло навлечь на поездку всяческие неприятности. Да и просто Джуди было любопытно посмотреть, что представляют собой те, кто снимается в порнофильмах.
   Преодолев многочисленные рогатки и преграды, которые пытались поставить на его пути общественные организации вроде Легиона за соблюдение приличий и Общества праведной жизни, фильм «Кью» все же получил разрешение на демонстрацию незадолго перед тем, как Лили должно было исполниться двадцать лет. Сразу же после Рождества она прилетела в Соединенные Штаты, чтобы принять участие в кампании по продвижению фильма на американский рынок. Серж прилетел немного раньше. Он намеревался провести переговоры кое с кем на Западном побережье. Лили очень удивилась, когда он не встретил ее по прилете, но поджидавший ее в аэропорту пресс-агент сообщил ей, что Серж заболел и будет ждать ее в гостинице, возле плавательного бассейна. Лили дала агенту почувствовать свое неудовольствие. Наверняка мучается с перепоя, подумала она о Серже. Или подцепил какую-нибудь девку. Плохо дело: она летела к нему через полмира, а он даже не потрудился приехать встретить ее в аэропорту.
   Она надулась и сердито молчала всю дорогу, пока они не приехали в Беверли-Хиллз.
   Серж лежал на желтой кушетке возле небесно-голубого прямоугольного бассейна, с солнечной его стороны. На противоположной стороне бассейна вытянулись рядком кабинки для переодевания, накрытые желтовато-белыми тентами. В дальнем углу бассейна несколько мальчишек ныряли с трамплина, но, кроме них, в самом бассейне никого не было. Женщины, что сидели возле бассейна, были с сухими волосами и с безукоризненными прическами, вышедшими из моды еще лет двадцать тому назад, а некоторые из них, несмотря на то что были в купальниках, нацепили еще и драгоценности. Увидев Лили, Серж, не поднимаясь, вяло помахал ей рукой.
   – Господи, как же я себя ужасно чувствую, – простонал он.
   Лили с трудом изобразила на лице озабоченность и сочувствие и наклонилась, чтобы чмокнуть его в щеку:
   – Что стряслось, Серж?
   Он снова раздраженно застонал, почесал волосатый живот, приподнял на лоб темные очки и сказал:
   – Печень. Местный врач говорит, что мне надо как следует отдохнуть. Боже мой, я тебе даже описать не могу, насколько мне плохо.
   – А тогда почему ты не в кровати? – Она все еще не верила ему, не верила даже тому, что он был у врача: просто ему нравится здесь валяться, на солнышке, под пальмами, за высоким розовым забором. Здесь чувствуется и комфорт, и уединение, и просто какой-то шик в том, чтобы вот так вот поваляться. – А что это ты пьешь?
   – Гребаный апельсиновый сок, и ничего больше. Доктор так распорядился.
   – Дай-ка! – Она попробовала – это действительно был чистый апельсиновый сок. Может быть, он и вправду заболел?
   – Заказать тебе сок или еще что-нибудь, Лили?
   – Нет, спасибо. Хотя, вообще-то, хорошо бы что-нибудь поесть. А врач прописал тебе какое-нибудь лекарство? И сколько ты можешь проболеть? У нас ведь в четверг должна начаться поездка, надеюсь, ты помнишь?
   – Да, я об этом все время думаю. – Серж тяжело поднял свое грузное тело с кушетки и завернулся в лимонного цвета пляжное полотенце, а Лили тем временем еще раз оглядела бассейн и тех, кто расположился вокруг него. Несколько мужчин среднего возраста, все в темных очках, были заняты журналами. Два сильно загорелых старика в тяжелых золотых ожерельях одновременно курили сигары, играли в карты и разговаривали по телефону.
   – Не ожидала, что Голливуд окажется таким. Эти люди выглядят такими заурядными: обычные люди на курорте. – Ничего себе гостиницу выбрал Серж! А где же все кинозвезды? Лили была откровенно разочарована.
   Серж заковылял по направлению к столикам кафе, что находилось с другого конца бассейна. В это время на ступеньках лестницы, ведущей от гостиницы к бассейну, появилась белокожая красотка с длинными, по пояс, золотистыми локонами. На ней был темно-красный закрытый купальник, такие же темно-красные туфли на высоких каблуках, и даже ногти на ногах были тоже такого же темно-красного цвета. Нежно и осторожно, будто ухаживая за больным ребенком, она на ходу размазывала крем для загара по груди своего спутника, маленького, шишковатого, сварливо выглядящего гнома с головой, похожей на испещренное веснушками яйцо. Казалось, она была всецело поглощена своим занятием.
   – Это не кинозвезда. Это проститутка, – сказал Серж, будто прочитав мысли Лили. – Здесь они, малышка, потряснейшие. Такая знает все гостиницы в округе и все номера в этих гостиницах. А может быть, и больше. Ну, если хочешь обедать, то пошли.
   Они добрались до одной из белых банкеток, уселись и заказали себе по большой порции салата. Серж мрачно ковырял в тарелке.
   – Знаешь, Лили, врач запретил мне ехать с тобой в эту поездку. Мне придется остаться здесь, возможно, даже лечь в клинику, сделать анализы…
   – Я тебе не верю! – Вилка Лили с грохотом полетела на стол, а сама она наклонилась к Сержу и яростно шипела на него, не повышая, однако, голоса, чтобы не услышал официант. После того интервью в «Глоб», которое брала у нее Кейт, Лили приходила в ужас от одной мысли о том, что ей придется самой, без Сержа, снова общаться с журналистами. – Я сама схожу к этому врачу и поговорю с ним! – Бессмысленно, подумала Лили, Серж наверняка с ним обо всем уже успел договориться. Впервые в жизни она угадала верно: он действительно наверняка нашел себе здесь какую-нибудь сучку. Бархатные темные глаза Лили горели гневом. – Девку завел, да?! – Она говорила тихо, быстро и зло. Серж знал, что это предвещает взрыв. – Только этого мне не хватало: отправляться в поездку совершенно одной, без всякой поддержки, и все лишь потому, что мой так называемый менеджер решил, что Голливуд – это курорт, и захотел здесь поотдыхать! – Она яростно уставилась на него: – Сплавляешь меня в эту поездку, а сам будешь здесь на мои деньги уютненько трахаться с какой-нибудь сукой!
   – О господи, Лили, ты всего пять минут как приехала, а уже устраиваешь скандал. Неужели нельзя обойтись без этого? Пусть здесь никто не понимает по-французски, но все же видят, что мы с тобой ругаемся. Перестань орать и пошевели мозгами, мать твою…
   За столик позади них сели три молодых человека, которые заказали себе по кофе и попросили принести телефон.
   – Подумай сама, – убеждал Серж Лили, – после того как тебя обвела вокруг пальца та английская сука, я не позволял тебе встречаться наедине ни с одним журналистом, верно? Так неужели же я сейчас отпустил бы тебя одну в такую дорогостоящую четырехнедельную поездку? От которой к тому же зависит не только твое финансовое будущее, но и мое?
   – Это верно. – Однако внутренней убежденности у Лили все же не было. – Но ты чего-то недоговариваешь. Что-то здесь не так. Я чувствую, что ты что-то скрываешь.
   – Лили, дорогая моя, когда мы придем к себе в номер, я тебе все зубы вышибу, если ты не заткнешься, – проговорил Серж. – Я себя чувствую так, будто вот-вот умру. Может быть, и в самом деле я помираю, а ты мне устраиваешь скандал. – Его понемногу охватывало возмущение и уверенность в собственной правоте, потому что в данном случае Лили была явно не права. – Никакой бабы у меня здесь нет. А если бы и была, я все равно сейчас ни на что не годен. Я настолько плохо себя чувствую, что еле передвигаюсь, не говоря уж о чем-то другом. – Серж оттолкнул от себя тарелку с салатом. – Можешь сама поговорить с доктором, если хочешь. Он завтра придет. Между прочим, я попросил его тебя осмотреть. Мне кажется, что перед такой тяжелой поездкой надо проверить, в каком ты состоянии. И не волнуйся, ты поедешь не одна. С тобой будет президент рекламной компании, которая организовала этот тур. А я буду тебе звонить каждый вечер… Ну можешь ты мне хоть немного посочувствовать?!
   Выглядел он действительно не очень хорошо, даже просто ужасно. С выражением раскаяния на лице Лили наклонилась к нему и похлопала его по руке.
   Серж и вправду был болен. У него был сифилис. За два дня до приезда Лили он вдруг обнаружил у себя в паху две вздувшиеся опухоли, а потом у него появился волдырь под кожицей на пенисе. Вот черт, подумал он и позвонил врачу: шутить с этой штукой нельзя, она может сделать человека слабоумным, привести к параличу, к провалу носа или даже довести до смерти.
   Доктор предупредил Сержа, что тому следует сообщить о своем заболевании всем, с кем он вел половую жизнь, – Серж это предупреждение проигнорировал, – и прописал ему курс уколов пенициллина. Именно из-за этого курса Серж и должен был оставаться на одном месте и не мог отправляться в поездку, в которой ему пришлось бы каждый день переезжать в новый город.
   «Слава богу, что я уже какое-то время не дотрагивался до Лили», – подумал Серж. Но доктор все равно настоял на том, чтобы подвергнуть ее осмотру. Она сильно удивится, когда увидит, что осмотр будет включать и тщательное исследование половых органов, но это уж пусть сам врач объясняет ей как хочет. Ему платят достаточно, чтобы он умел выкручиваться из подобных положений.
   Если с Лили все в порядке, можно будет ей ничего и не говорить. Он не хотел расстраивать ее перед самым началом поездки. Сержа очень тревожило, как сложится эта поездка, и ему было сильно не по душе отпускать свой «банковский счет» в этот тур одну.
   Вот так получилось, что в аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке Лили появилась одна. Она поеживалась от холода под небрежно наброшенной на плечи длинной, ниже колен, лисьей шубой, а копна ее темных волос оттеняла бледность недовольного лица, в котором было что-то кошачье. Усталая от ночного полета, Лили, пока они ехали в город, почти не разговаривала с Джуди. Они направились прямо в «Пьер», ювелирную фирму, где их уже ждали два телохранителя и представитель службы безопасности из Ассоциации ювелиров. Все вместе они прошли в кабинет управляющего фирмой, дверь в кабинет за ними заперли и только после этого открыли сейф, из которого достали большой плоский футляр из темно-зеленой кожи. Этот футляр положили на стол управляющего и открыли. Все взгляды устремились на Лили. Она вышла вперед, медленно подняла и откинула крышку, и все присутствующие затаили дыхание.
   Внутри, на темно-зеленом бархате, лежали драгоценности, которым суждено было стать символами Года изумруда: великолепный браслет из сверкающих изумрудов, оправленных бриллиантами; изумрудная брошь, тоже инкрустированная бриллиантами; пара изумрудных сережек в форме капель; еще одни серьги, тяжелые, выполненные наподобие хрустальных подвесок к люстре; и два изумрудных кольца, с прекрасной огранки камнями и тоже украшенных россыпью мелких бриллиантов. Но центральным предметом в этой коллекции было изумрудное ожерелье необыкновенной работы.
   Лили обеими руками взяла его и медленно поднесла к своей белой шее. Всю ее усталость как рукой сняло, когда она увидела в зеркале свое отражение на фоне холодного огненного мерцания изумрудов.
   – Эти камни могут творить чудеса, – сказала Джуди, – давайте я вам покажу. – Она взяла серебряную диадему, закрепила на ней сверху изумрудное ожерелье и аккуратно надела получившуюся тиару на голову Лили. Та сразу же как будто выросла на добрых шесть дюймов и стала чем-то похожа на Снежную королеву.
   – Просто прекрасно, – сказала Джуди. – Отдохните немного, а потом мы вас в таком виде сфотографируем. Извините, что не даю вам много времени на отдых, но фотографии нам нужны как можно скорее, чтобы их можно было вложить в материалы, которые мы будем раздавать прессе. Парикмахер уже ждет вас в номере в гостинице.
   Ближе к пяти вечера большой зал для приемов был уже заполнен густым сигаретным дымом и гудел от голосов журналистов, просматривавших рекламные подборки, уложенные в темно-зеленые папки. Когда на помост вышла Джуди, чтобы представить Лили и сказать несколько слов, все затихли и взоры присутствующих устремились к двери, за которой стояла Лили и медленно считала до десяти, выжидая момента, когда ей нужно будет появиться в зале.
   И вот дверь распахнулась и она вошла, с высоко поднятой головой, в белом атласном вечернем платье, на фоне которого особенно выделялись изумруды, сверкавшие у нее на голове, на шее, в ушах и на пальцах.
   Она медленно и мягко улыбнулась, потом подошла к Джуди и встала рядом. Ее белое платье казалось движущимся лучом лунного света, на фоне которого холодным зеленым пламенем сверкали камни. Все-таки в ней есть класс, удовлетворенно подумала Джуди; она смотрится как принцесса, а не как танцовщица из стриптиза, у которой, кроме сисек, ничего нет и которую они, честно говоря, ожидали увидеть. А какой контраст с теми мокрыми тряпками, что надеты на ней в фильме! В конце концов, почему бы ей и не выглядеть принцессой, подумала Джуди: ведь гардероб для всей поездки сконструировал по просьбе Джуди сам Ги Сен-Симон.

   Во всех городах по маршруту их встречала готовая к любым неожиданностям полиция, а в гостиницах ждали местные детективы и охранники. Дав ряд газетных интервью в Нью-Йорке и поучаствовав тут в нескольких телевизионных шоу, они полетели в Сиэтл, оттуда на юг, в Хьюстон, Даллас и Атланту, потом снова на север, в Филадельфию, Бостон, Кливленд, Балтимор и Детройт, а затем в Лос-Анджелес, Цинциннати и Питсбург, где на Лили в аэропорту накинулась толпа, и поэтому они в последнюю минуту решили сменить гостиницу. Городов она не видела, было лишь непрерывное лихорадочное чередование гостиничных номеров, плотно охраняемых машин, самолетов, толп журналистов с их микрофонами, камерами и вопросами. Ей приходилось постоянно напрягаться, чтобы успеть поймать и понять быстро выстреливаемые вопросы, произносимые часто к тому же со странным акцентом; иногда ее повергали в отчаяние ее же собственные ответы; иногда она начинала мямлить, мучительно подыскивая нужное слово. Но в целом пресса была к ней расположена, писали о ней очень много и хорошо.
   Мерв Гриффин был приветлив и любезен. Фил Донахью излучал обаяние и очаровал ее. Майк Дуглас [10 - Широко известные ведущие популярных в США в конце 60-х годов телепередач.] шутил с Лили насчет того, как чувствует себя бедная сиротка, на которой надето на два миллиона долларов изумрудов, и пришел к выводу, что для любой нормальной и счастливой женщины изумруды – обуза: слишком много из-за них волнений и ответственности. Ведущий Джонни Карсон с первого же взгляда проникся к Лили симпатией и сумел рассказать о ее жизненном пути честно, но с сочувствием, так, что прискорбная часть ее жизненного опыта не производила впечатления чего-то ужасного, но такого, словно она была полосой препятствий, которую Лили сумела отважно преодолеть, чтобы прорваться к подлинному своему предназначению – к лучам прожекторов, славе и зеленому блеску этих изумрудов.
   Тем не менее Лили чувствовала, что, пытаясь по-разному отвечать на одни и те же вопросы – хотя и задаваемые разными людьми, в различных местах и перед разными микрофонами, – она все-таки слишком часто повторяется. Она редко выходила из гостиницы просто погулять, предпочитая ужинать вечерами у себя в номере. Иногда она включала телевизор, но обычно засыпала на середине передачи.
   Несмотря на окружавшие ее роскошь и внимание, через три недели поездки глаза у нее были уже постоянно красные, она была предельно вымотана и чувствовала, что впадает в депрессию. К тому же в Чикаго, где дули холодные январские ветры, она простудилась.
   – Держитесь! Осталась последняя неделя, и все! – утешила и ободрила ее в тот понедельник утром Джуди. До сих пор девушка не доставляла ей никаких хлопот. Она была тихой, спокойной и даже передвигалась как будто бы с трудом; но все это лишь до тех пор, пока в поле ее зрения не оказывалась теле– или кинокамера. Тогда она непостижимым образом мгновенно оживала и преображалась. – Пока все идет хорошо. Вы молодец! За три недели такой поездки любой на вашем месте был бы измучен и потерял счет городам и дням. И любой неизбежно вынужден был бы повторяться. Знаете что, если вы действительно плохо себя чувствуете, давайте отменим все, что намечено на сегодня на вторую половину дня. Единственное, что там важно и что надо обязательно сделать, это выступление в программе Соупи Финнегана [11 - Игра слов: Соупи Финнеган может быть понято как «Финнеган – мыльная опера».]. А после этого я уложу вас в постель, дам аспирина, подоткну одеяло и оставлю вас в покое.

   Соупи Финнеган был ирландцем. Постоянно улыбающийся, весьма высокого мнения о себе, с предельно льстивыми манерами и стремящийся всячески подчеркнуть свое обаяние, он вел телепередачи, рассчитанные на живущих в состоятельных пригородах солидных матрон зрелого возраста. Соупи отлично знал, как они реагируют на любое его слово, любой его намек или жест. Он живо представлял себе, как эти женщины усаживаются перед своими телевизорами, берут в руки чашечку кофе, кладут на что-нибудь ноги и внимают своему доброму старому другу Соупи, который всецело разделяет их взгляды и представления, их ценности, который хочет того же, чего хотят они, – спокойной и уравновешенной жизни, где бы не было никаких проблем, – и которому нравятся такие же простые семейные радости, что и им. Эти солидные дамы ни в коем случае не должны были догадаться или узнать, что Соупи Финнеган носит под костюмом корсет, что ему только что сделали уже вторую операцию по подтяжке лица, что он постоянно озабочен борьбой с запорами и из всех лекарств отдает предпочтение клизмам, которые ставят ему молодые санитары.
   Ожидая своего выхода, Лили усилием воли заставляла себя не садиться на предложенный ей стул. Если она сядет, сил подняться у нее уже не будет. Ей осталось только выступить в этом шоу, а потом можно будет свалиться в кровать, и ей вызовут врача. Лоб у нее горел, голова гудела и раскалывалась, уши как будто заложило ватой. Завтра она, безусловно, ничего не сможет делать.
   Потом, задним числом, она жалела, что заставляла себя в этот вечер через силу держаться на ногах. Потому что Соупи Финнеган разделался с ней самым безжалостным образом. Темой расправы он избрал моральную сторону профессиональной деятельности Лили. Когда перед началом передачи они сидели и беседовали в небольшой зеленой комнатке, Суопи Финнеган держался дружелюбно и старался приободрить Лили. Поэтому она оказалась внутренне совершенно не подготовленной к его нападкам, когда, уже в эфире, он вдруг произнес скороговоркой, чуть не срываясь на крик, осуждающий ее монолог, обрушил на нее град резких вопросов, словно Лили сидела не в студии, а на перекрестном допросе, и, не давая ей говорить, сам же и отвечал на эти вопросы. Произнеся эту длинную тираду, он отвернулся от камеры и всем телом развернулся к изумленной происходящим Лили:
   – Кем именно вы себя считаете?
   – Как кем? Актрисой.
   – Вам не кажется, что вы просто женщина, которая, едва кончив школу, стала демонстрировать себя любому мужчине, который соглашался платить за это сомнительное удовольствие? – Голос его становился все громче, слова и фразы он произносил все быстрее. Джуди, сидевшая в комнате режиссера, вскочила на ноги. Она почувствовала, что сейчас произойдет нечто нехорошее. Голос самозваного праведника продолжал обличать Лили: – Стали фактически трясти своим телом за вот эту вот нитку изумрудов!
   Джуди со всех ног кинулась по коридору, который вел в студию: сама Лили, без поддержки, с этим не справится!
   Но она справилась. Изумленная потоком обрушившихся на нее громких обвинений, Лили поначалу пыталась что-то возражать, заикалась, подыскивая нужные английские слова, и больше всего боялась, что просто расплачется. Но она уже достаточно наревелась в своей жизни, когда оставалась наедине с собой. До сих пор ей неизменно удавалось скрывать на публике подлинные свои чувства, и эта способность была для нее и способом самозащиты, и предметом ее тайной внутренней гордости. И чего ради ей бросаться в слезы из-за этого негодяя?! Недолго думая, почти инстинктивно пряча свои чувства за гневом и действием, она вскочила на ноги и сорвала с ушей сережки.
   – Это не мои изумруды, – негромким голосом произнесла она. – Вы мне надоели, и они тоже. Я знала, что они принесут мне несчастье. Изумруды всегда приносят несчастье! – Она стащила с рук браслеты, потом обеими руками сорвала с себя ожерелье, сломав при этом замок и оцарапав себе сзади шею. – Нате, возьмите! – крикнула она, бросая драгоценности на толстые колени ошеломленному Соупи Финнегану. – Посмотрим, как вы себя почувствуете, если вас провести в них по кругу, как животное в цирке! – Почти не соображая, что она делает, и думая только о том, как ей быстрее отсюда выбраться, Лили промчалась мимо камер и своих телохранителей и в дверях студии столкнулась с Джуди, мчавшейся в противоположном направлении.
   – Лили, пожалуйста, вернитесь! Дальше мы будем участвовать вместе. Пожалуйста! Ну пожалуйста же! – Лили оттолкнула ее, остановилась и уставилась на Джуди. – Лили, я на вашей стороне. Вы не можете позволять себе выходить из себя.
   Лили продолжала молча, не отрывая взгляда, смотреть на Джуди.
   Джуди тоже разозлилась:
   – Почему вы решили, что все и всегда должны относиться к вам хорошо? Черт побери, вам нужно было просто молчать и улыбаться. Или хотя бы сделать вид, что задето ваше чувство собственного достоинства. Тогда в аудитории возникла бы к вам симпатия. А вы повели себя как глупая уличная потаскушка, какой он вас и изобразил. И вы дважды повторили, что изумруды приносят несчастье! Дважды! Это же через несколько часов услышит вся Америка! – Кивком она подозвала возвышавшихся над всеми телохранителей. – Пойдемте назад в костюмерную, Лили. Господи, я прямо не знаю, что делать: звонить в Ассоциацию ювелиров и извиняться или просто тихо повеситься. – «Или тебя повесить», – подумала она и потащила Лили назад по коридору, отметая в стороны тех, кто попадался навстречу, и бормоча на ходу: – Поверить не могу, что вы ему так легко поддались. Это же абсолютно непрофессионально, Лили! Вы можете представить, чтобы себя так повела Джейн Фонда или Лиза Миннелли? Или другая солидная актриса? Господи, и где мне теперь починить это ожерелье? Ведь завтра нам ехать дальше!
   – Я уезжаю сейчас, – спокойным и ровным голосом сказала Лили, когда они входили в костюмерную. – Поездка окончена.
   – Нельзя заканчивать поездку в самой середине, – ответила пораженная Джуди.
   – Можно. И я ее заканчиваю. Ах да, я забыла это. – Она стащила с пальцев кольца, аккуратно положила их на туалетный столик, схватила свою шубу и вышла.
   Вернувшись в гостиницу, Лили побросала вещи в чемодан и заказала разговор с Сержем, но его телефон не отвечал.
   Она позвонила ему снова уже из аэропорта, но ответа по-прежнему не было.
   Она упала в кресло и просидела два часа с раскалывающейся головой, дожидаясь самолета в Лос-Анджелес, к миру и спокойствию.

   Серж глазам своим не поверил, когда среди ночи увидел вдруг в своем номере растрепанную, испачканную грязью Лили. Он сел на постели, силясь понять, в чем дело. В постели он был один. Это отметили они оба.
   – Черт возьми, что произошло, Лили? Ты же еще целую неделю должна ездить по стране? – Его глаза, еще не окончательно проснувшиеся, чуть косили от неожиданно вспыхнувшего света. – А где эта женщина, которая с тобой поехала? Ну перестань реветь, малышка. Иди, расскажи папочке, что случилось.
   Лили бросилась в его объятия. Иногда Серж нагонял на нее страх, иногда приводил ее в подавленное состояние, иногда бил ее; но все-таки чаще всего Лили чувствовала себя с ним в безопасности.
   – Она ос… ос… осталась в Чикаго. Я тебе звонила из го… го… гостиницы, потом из а… а… аэропорта, но тебя не было, и я жда… жда… ждала в аэропорту и… и… и вот прилетела в Лос-Анджелес. – И она снова залилась слезами.
   – Ну ничего, ничего, малышка, успокойся. Что бы там ни случилось, Серж все поправит. Ничего, ничего. Ничего. – Он гладил ее по голове до тех пор, пока рыдания не перешли во всхлипывания, потом повернул ее к себе и крепко поцеловал. – Ну, малышка, а теперь рассказывай Сержу, что стряслось.
   Они немного помолчали, потом Лили заговорила:
   – Вначале все шло хорошо. Прием в Нью-Йорке был отличный, мне там было совсем не трудно. – Она снова помолчала. – Эта женщина из агентства была очень милой и дружелюбной. Но у нас каждый день было столько выступлений, что мне с моим английским становилось все тяжелее и тяжелее. – Она похлюпала носом. – Так приятно снова говорить с тобой по-французски. И так хорошо, что рядом с нами нет охранников. – Она резко и сильно закашлялась. – А там везде и все время только по-английски, и все говорят так быстро. Потом я заболела, и гостиничный врач где-то – кажется, это было в Мичигане – дал мне таблетки. Но я от них стала какая-то сонная и начала хуже соображать. И голова стала какая-то… словно мешок, набитый ватой. – Лили снова захлюпала носом и потянулась за бумажной салфеткой. – А вчера к вечеру у меня началась страшная головная боль, и я опять приняла таблетки, но какие-то другие. Если бы я их не приняла, честное слово, я бы с места сдвинуться не смогла. – Она сняла с себя туфли, а потом и одежду, побросав все кучей возле кровати. – А потом этот противный низенький подлец стал говорить мне всякие гадости – что я проститутка, что я подаю негодный пример американской молодежи… И все это перед тысячами людей…
   Серж подумал, что все-таки обнаженная Лили потрясающе красива. Даже когда из носа у нее течет, из глаз льют слезы и когда она в истерике. К своему собственному удивлению, он вдруг понял, что соскучился по ней. Примерно так же, как скучают по собаке, которую привыкли бить.
   – У меня было такое ощущение, будто я сижу на перекрестном допросе и меня обвиняют в убийстве.
   – Ничего, моя радость, ничего, – приговаривал Серж, обнимая ее одной рукой.
   Серж позвонил Джуди в Чикаго и, извинившись, объяснил, что Лили заболела, что у нее температура за сорок и врач не разрешил ей вставать с постели. Он надеется, что через пару дней она поправится. Наверное, не стоило отправлять ее, бедняжку, в эту поездку. У нее был очень тяжелый год, она страшно устала, а вот теперь еще и заболела, простудившись.
   Но через пару дней Лили не поправилась. Много месяцев подряд она работала без отдыха, в постоянном напряжении, и Серж ее еще непрерывно то лестью, то уговорами, то угрозами заставлял работать все больше и больше. Наступил предел того, что она была в состоянии выдержать. И две недели спустя Лили все еще лежала в постели, совершенно апатичная ко всему. Казалось, она даже не слышала Сержа, когда он пытался заговаривать с ней. А если к ней обращался кто-то другой, по щекам ее текли слезы и она начинала молча рыдать. Она не хотела ни есть, ни пить, ни читать, ни смотреть телевизор. Лишь лежала целыми днями в постели, неподвижная, вялая, как тряпичная кукла.
   – Пожалуй, надо бы перевезти ее в частную клинику, – посоветовал врач. – Она страдает от общего истощения. Когда это происходит со знаменитостью, такую болезнь обычно называют клинической депрессией. Я боюсь, что у нее может произойти очень серьезный нервный срыв.
   Они замолчали, и наступила тишина.
   Вид у Сержа был очень озабоченный.
   – А когда же она сможет снова приступить к работе? – спросил он.

45

   Мыс Камерат – это скалистый выступ на Французской Ривьере, в получасе езды от Сен-Тропеза. Белый маяк, стоящий высоко над обрывом, предупреждает проходящие суда о том, что от этого места лучше держаться подальше. Чуть поодаль, за маяком, к крутому склону горы прилепилась группка только что построенных вилл, еще сверкающих свежим кирпичом, недавно залитым бетоном, и естественным, не испорченным краской или лаком деревом. Виллы эти выстроены в том стиле, который французы называют «современным»: там и тут в отделке их разбросаны странные цветовые пятна самых диких оттенков, в плоскости столов вделаны керамические плитки ручной работы, а причудливые конические стулья, кажется, совершенно не приспособлены для того, чтобы поддерживать округлый человеческий зад.
   Весной 1970 года Серж снял одну из этих вилл у своего холостяка-приятеля, чтобы Лили могла отдохнуть и восстановить силы на теплом побережье Средиземного моря. Он был рад сплавить ее на месяц с рук. Казалось, в ней не осталось ни жизненной энергии, ни самого желания жить, и всякий раз, когда он предлагал ей немного поработать, она пускалась в слезы.
   С тех пор как у нее случился нервный срыв, двадцатилетняя Лили потеряла всякую уверенность в себе и способность держать себя в руках. Теперь она боялась оставаться с незнакомыми ей людьми, но боялась и быть одна. Сейчас, когда она стала вялой и послушной, Сержу было гораздо проще командовать ею; но он понимал, что при этом из нее ушла и та странная живость, та особая энергия, что проявлялись, когда она оказывалась перед кинокамерой.
   Особое очарование Лили действительно куда-то исчезло. Лицо у нее оставалось тем же самым, что и прежде, и тело тоже было прежним, но жизни в ней не осталось. Лили очень мало общалась с обычными нормальными людьми. Тот специфический успех, которым она пользовалась, неизбежно притягивал к ней зевак, жуликов и всех тех, кто лелеял надежду так или иначе поэксплуатировать ее как женщину. Другие женщины всегда держались с ней настороже. Зная о том гипнотическом влиянии, какое Лили оказывала на мужчин, они не доверяли ей и ревновали к ней. Поэтому у Лили не было близких подруг, которые могли бы вернуть ее обратно к жизни. Серж испробовал все, что мог. Он улещивал Лили, уговаривал и упрашивал эту сучку, материл ее, обзывал дурой, запугивал, угрожал и пару раз даже ударил. Съемки двух фильмов пришлось полностью отменить – слава богу еще, что там в контрактах были медицинские оговорки, – потерял он и очень выгодный заказ на фотографию для плаката. За последние полгода Лили не принесла ему ни пенса, а ее лечение обошлось в умопомрачительную сумму.
   Доктор порекомендовал больше солнца и тихий, спокойный образ жизни: никаких вечеринок, никаких поздних возвращений домой и даже… никакого Сержа. Поэтому, чтобы присматривать за Лили, ему пришлось нанять медсестру. Такую, которой он мог бы доверять. Серж поклялся самому себе, что, если только возле Лили появится хотя бы тень какого-нибудь мужика, он первым же самолетом сам прилетит в Ниццу. Сестре была обещана щедрая дополнительная оплата за то, чтобы она круглосуточно не спускала с Лили глаз; а для пущей уверенности из всех сестер, фотоснимки которых были в справочнике агентства, он выбрал ту, что производила впечатление самой безобразной ведьмы.
   Лили поняла, что за ней следят, но ее это совершенно не волновало. Единственное, чего она хотела, это остаться в одиночестве и чтобы ее никто не беспокоил. Однако она все же несколько приободрилась, когда машина, на которой они ехали вместе с сестрой, оставила позади пальмы, окружавшие аэропорт Ниццы, и покатила вдоль залитого солнцем побережья Средиземного моря.
   Из дома море было почти не видно: с крыши над стеклянными дверями свисали мощные заросли, и потому света внутрь проникало мало, царил полумрак, казавшийся к тому же зеленым. Но на лужайке перед домом Лили могла купаться к лучах прованского солнца сколько угодно, протягивая к нему руки. Вокруг лужайки из густо переплетенных темно-зеленых джунглей то здесь то там выглядывали упругие розовые герани, а вдали, под бледно-голубым небом, по темно-синему морю медленно двигались белоснежные маленькие яхты. Наконец-то Лили была в одиночестве, никто и ничто на нее не давило, она жила в состоянии полного покоя.
   Год только начинался, на соседних виллах еще почти никого не было, и Лили могла гулять по окрестностям без риска, что ее узнают. Вода была еще холодной, и купаться было нельзя, но каждое утро она лежала на частном пляже совершенно обнаженная и загорала.
   Однажды, когда она уже собиралась уходить – пора было обедать и надо было подняться к дому по узкой тропинке, вьющейся среди скал, – она вдруг почувствовала, что на ее тело упала тень. Открыв глаза, она с испугом увидела, что над ней склонилась какая-то черная фигура в резиновом костюме.
   – Лили! Я так и подумал, что это ты! – проговорил Циммер, который, как оказалось, занимался в этой бухточке подводной охотой. Лили была рада его увидеть; со своей стороны не скрывал радости от этой встречи и Циммер. – Я живу возле соседней бухты. Уединился сюда на месяц, чтобы закончить сценарий. Ты первая женщина, которую я здесь встретил за все это время. В понедельник я уезжаю, а это значит, что мы не сможем часто видеться, потому что завтра я обещал быть на обеде у Фурьеров. – Циммер внимательно посмотрел на Лили. Он слышал, что она болела и что ей пришлось отменить съемки в двух фильмах; но сейчас она выглядела прекрасно. – У них всегда бывают изумительные приемы. А почему бы нам не пойти вместе?
   – Я не хочу никого видеть.
   – Надень чадру и не разговаривай ни с кем, кроме меня, – сказал Циммер. – Серж не станет возражать, если ты пойдешь со мной.

   Лили никогда не приходилось бывать в столь экзотическом месте, каким оказался особняк Фурьеров. Месье Фурьер был богатым бельгийцем, занимавшимся транспортом. Чтобы как-то компенсировать себе трудности работы, он окружил себя пышной роскошью, в том числе собрал большую коллекцию предметов искусства, в которой была представлена главным образом обнаженная натура. На той порнографии, которая составляла его коллекцию, лежала печать высокой пробы и респектабельности: все, что он собрал, было либо несомненного античного происхождения, либо принадлежало кисти и резцу самых знаменитых художников и скульпторов. По обе стороны от дубовых дверей стояли две обнаженные леди, тщетно пытавшиеся запахнуть на себе соскальзывающие с них мраморные одеяния. Стены находившейся за этими дверями огромной комнаты были увешаны акварелями Рассела Флинта, на которых были изображены цыганки в разных соблазнительных состояниях раздетости. На столике возле входной двери находилась раскрытая книга посетителей, в темно-бордовом кожаном переплете; а рядом с ней лежало гипсовое воспроизведение ягодиц мадам Фурьер, какими они были тогда, когда супруги только-только поженились; тогда оригинал этого сейчас художественно тонированного изображения пришлось густо намазать вазелином, прежде чем наносить на него гипс.
   Вдоль дорожки, что вела через сад к плавательному бассейну, стояли в человеческий рост каменные нимфы, а возле самого бассейна шла непрерывная и неистовая оргия в камне. Дальше, за бассейном, стояли украшенные коринфскими колоннами три греческих храма, под фронтонами которых происходили более степенные развлечения: слуги-индусы в тюрбанах предлагали гостям различные напитки – причем для тех, кто не пил ни виски, ни шампанского, могли здесь же приготовить из свежих фруктов пять разновидностей соков – и разносили подносы с выпеченными из теста маленькими, на один укус, раковинами, в которых лежало, зажаренное, запеченное или сваренное, все, что только ловится в море.
   Когда между греческих колонн появилась Лили, одетая в красочное шифоновое бикини, разговоры ненадолго, но заметно стихли. Она опустилась на обитую пурпурной материей кушетку. Индус в розовом тюрбане склонился перед ней в поклоне, предлагая взять с одного серебряного подноса икру, с другого – холодного омара или тарелочку маленьких крабов. К Лили вдруг вернулось чувство голода.
   Циммер устроился рядом полулежа, опершись на локоть. «Смотри-ка, кто пришел, – проговорил он вполголоса. – Старкос с Богиней. Она, как всегда, опаздывает».
   Взгляды всех присутствующих устремились к кипарисовой аллее, по которой к бассейну медленно приближался низенький человек с копной серебристо-седых волос. Рядом с ним шла Богиня. Она выглядела точно так же, как на конвертах своих пластинок, и шла так же, как там, откинув назад свою великолепную голову. У нее были крупный нос, крупный рот и крупная голова; огромная копна жестких черных волос довершала впечатление, будто верхняя часть ее тела непропорционально тяжела. Большие, как у лани, и сильно накрашенные глаза ее ярко блестели. Она была настоящей примадонной, умеющей при необходимости жестко постоять за себя. На протяжении многих лет – в том числе по меньшей мере четырех в то время, когда была еще жива его жена, – она открыто была любовницей Джо Старкоса.
   Она неторопливо плыла по аллее, и ее крупные, дрожащие, устремленные вперед груди грозили вывалиться наружу из бледно-зеленого кисейного платья с низким вырезом. Она уже больше не пела в опере, но голос у нее оставался по-прежнему превосходным. Во всем мире люди с ночи занимали очередь, чтобы попасть на ее концерты, а администраторы дрожали при одной мысли о тех трудностях и скандалах, которые она могла им доставить. Хозяйка дома поспешила навстречу, приветствуя опоздавших гостей, а индусы в тюрбанах стали разносить подносы со свежей лососиной, слегка присыпанной укропом.
   Вскоре мадам Фурьер громко захлопала в ладоши и пригласила всех присутствующих к обеду.
   – Боже, я полагал, что мы уже пообедали, – простонал Циммер. – Я уже и так переел, – добавил он. – Хочешь, я тебя познакомлю со Старкосом? Он грек, судовладелец, сказочно богат, и у него собрана потрясающая коллекция живописи и скульптуры. Очень приятный старик.

46

   До Лили, раскачивавшейся в гамаке на пропитанной запахом герани лужайке, доносился голос сиделки, которая громко спорила с кем-то возле входной двери дома. Наконец она появилась, неся в одной руке золотую античную птичью клетку, в которой сидел белый австралийский попугай.
   – Не знаю, где бы это поставить. И одному богу известно, чем его кормить!
   Блестящие, цвета топаза, глаза прекрасной птицы внимательно смотрели на Лили. Та в восторге вскочила с гамака, на ходу подтягивая бретельки верхней части своего желтого бикини.
   – А визитной карточки не было?
   – Нет. Мальчик-посыльный сказал, что не знает, кто нам это прислал.
   Через полчаса, когда Лили все еще играла с попугаем, привезли деревце камелии. С одной из густо усаженных листьями веток свисало что-то завернутое в бледно-голубой шелк и перевязанное красивой золотой цепочкой.
   – Ого, какая тяжелая цепочка! – удивилась сиделка. – Неужели это настоящее золото?
   Когда развернули шелк, то внутри оказалась белая морская раковина, во внутренней части которой притаился кулон – огромный, филигранной огранки аквамарин на тонкой, почти незаметной золотой цепочке.
   – Ой, он совсем такого же цвета, как Эгейское море! – воскликнула Лили, подбегая к зеркалу в гостиной и застегивая на себе цепочку. Казалось, камень у нее на шее сам излучал бледно-голубые лучи, волшебные в зеленоватом полумраке комнаты.
   Зазвонил телефон.
   – Привет, Циммер. Ты мне случайно не посылал сегодня утром птичку в клетке или еще чего-нибудь?.. Погоди-ка минутку, там снова кто-то пришел.
   На этот раз посыльный, приехавший в открытой двухместной коляске, на которых любят кататься отдыхающие, дожидался, пока Лили распишется в его книжке за получение. На сиденье рядом с ним лежал толстый, кремового цвета конверт, на котором было написано всего одно слово: «Лили». Внутри конверта оказался лист плотной бумаги с аккуратно написанной перьевой ручкой одной фразой: «Скажем, в «Сенекире» сегодня в восемь?»
   Лили помчалась назад к телефону.
   – Нет, это не я, – ответил ей Циммер. – Это или Фурьер, или Джо Старкос. По-моему, скорее Старкос. Фурьер просто прислал бы тебе бриллиантовую брошь. У Старкоса больше вкуса, и он любит пофасонить. Кстати, я начинаю думать: а почему это Фурьер не прислал тебе какую-нибудь бриллиантовую безделушку? Ты что-то сдаешь, Лили.
   – Может быть, он испугался, что ты закатишь мне сцену?
   Циммер захихикал:
   – Ну уж только не я, дорогая, это-то они оба понимают. Я отвезу тебя вечером в Сен-Тропез. Тогда, если Серж прознает, ты сможешь сказать, что была со мной.
   Лили задрожала. Серж ее нещадно отлупит, если даже только заподозрит, что она тут с кем-то флиртовала. Один раз он ей даже сломал ребро. А после их поездки по Америке он стал особенно тщательно следить за тем, чтобы она нигде и никогда не оставалась одна, без его охраны.
   В тот вечер Циммер отвез ее в Сен-Тропез. Лили оделась необычайно тщательно. На ней были только белый шелковый блейзер и в тон ему строгая плиссированная юбка. Ничего больше: ни блузки, ни нижнего белья, ни украшений. Только на шее у нее сверкал огромный аквамарин.
   Внешне Сен-Тропез напоминал съемочную площадку, приготовленную для съемок какого-нибудь великолепного и красочного фильма. Бухта, в которой когда-то швартовались только траулеры и рыбацкие лодки, сейчас была до отказа заполнена дорогими белоснежными яхтами. Набережная представляла собой одну непрерывную линию изысканных магазинов, торговавших одеждой, украшениями, антиквариатом, и казавшихся простыми, но весьма дорогих ресторанов. Прекрасно одетые люди, потягивавшие аперитивы под знаменитым оранжевым тентом «Сенекира», выглядели более состоятельными, чем постоянные посетители бара «Ритц» в Париже. Пробираясь по залу к столику, заказанному Циммером, Лили отметила про себя, что все женщины здесь выглядели так, словно сошли со страниц самого последнего номера «Эль» [12 - «Е11е» («Она» – фр.) – женский журнал, рассчитанный на читательниц с доходами выше среднего.]: среди белых джинсов не было ни одной пары, которая обошлась бы дешевле, чем в тысячу франков, а среди всех элегантно растрепанных женщин не было ни одной, туалет и грим которой перед выходом сюда заняли бы меньше двух часов.
   Ровно в восемь часов Циммер подмигнул Лили: «Я был прав: это Старкос. Вон он выходит из «Роллс-Ройса». Интересно, какие фокусы он наметил на этот вечер? Быть может, вытащит из уха нитку жемчуга?»
   Циммер привстал и помахал рукой Старкосу, который слегка поклонился им издали и направился к их столику. Это был весьма ухоженный шестидесятилетний мужчина с острым взглядом внимательных глаз, над которыми нависали густые серебристо-седые брови. Нижняя губа немного выдавалась вперед, а в левом углу рта была немного искривлена, что придавало его лицу постоянное выражение одновременно и удивления, и агрессивности. Старкос был очень осторожным человеком. Он не любил связывать себя какими-либо обязательствами и потому никогда не подписывал сам никаких документов, будь то чек или любовное письмо. Но он умел быстро принимать решения, особенно если очень хотел чего-либо. А хотел он Лили.
   Лили не понимала еще, насколько серьезен этот интерес Старкоса к ней, однако Циммер сразу же уловил его. Похоже, Старкос совершенно не удивился, увидев за столиком Циммера, и не сделал ни малейшей попытки избавиться от него: он явно не хотел насторожить Лили. Старкос вовсе не собирался овладеть ею грубо, чуть ли не насильно, и эта их встреча была с его стороны всего лишь предварительным прощупыванием.
   Они, не торопясь, поужинали при свете свечей. Старкос не задавал Лили вопросов личного характера, но стремился услышать ее мнение по всем темам, которых они касались, и внимательно вслушивался в то, что она говорила. Когда Циммер стал рассказывать о том, как снимался фильм «Кью», у Лили прошла ее первоначальная скованность и застенчивость, и она стала даже весело хохотать, когда Циммер припомнил, как огромная полистироловая скала свалилась на голову Лили и отскочила от нее, словно мячик. Кажется, Старкос остался доволен тем, что и у Лили, и у Циммера были самые радужные впечатления о его родине.
   – Все греки любят свою страну, – сказал он. – Особенно те, кто живет в Лондоне, Париже, Нью-Йорке и Монте-Карло.
   Следующий свой фильм Циммер тоже собирался снимать под Афинами.
   – Это будет уже не очередная секс-лента, – с иронией сказал он, – а современная греческая трагедия, развертывающаяся на фоне мирового судовладельческого бизнеса. История смертельной схватки двух судовладельцев, каждый из которых стремится жениться на красавице дочери третьего судовладельца, грека. А тот заставляет свою дочь выйти замуж за более богатого, а не за того, кто моложе и красив, но владеет всего лишь одним грузовым судном.
   – Зверь, – сказала Лили.
   – Ничего подобного, – возразил Старкос. – Многие браки в семьях греческих судовладельцев заключаются по расчету. Брак считается у них слишком серьезным делом, чтобы доверяться в нем только любви. Как и деньги.
   – А что, действительно все крупные судовладельцы – греки? – спросила Лили. – Такое впечатление, что весь этот бизнес захвачен греческими кланами. – Она отпила глоток шампанского. Старкос достал портсигар из коричневой кожи и тщательно выбрал одну из пяти лежавших в нем сигар.
   – Большая часть мирового торгового флота контролируется греками. – Он понюхал сигару. – Из примерно пятидесяти двух миллионов тонн дедвейта Онассис контролирует около четырех миллионов, Ниаркос примерно пять, не считая тех верфей, что у него есть. – Он аккуратно стянул с сигары опоясывавшую ее этикетку, на которой было написано «Монте-Кристо, № 2». – Остается еще сорок три миллиона тонн. Они принадлежат небольшой группе людей, о которых никогда не пишут в колонках светских сплетен. Это такие семьи, например, как Патерасосы, Хаджипатерасосы, Колокотронисы и Лемозесы. Обычно все браки они заключают между собой. – Он откинулся на спинку стула и достал маленький золотой ножичек для обрезания кончика сигар. Лили с любопытством взглянула на этот ножик. – Когда-то он принадлежал моему прадеду, – сказал Старкос.
   – Он тоже был судовладельцем?
   – Он им стал. А начинал он как матрос, который ходил босиком и плавал на торговых судах, курсировавших между греческими островами.
   – Как простой матрос?!
   Старкос улыбнулся:
   – Богатые и влиятельные греческие судовладельцы – это не простые люди. Это всегда внутренне очень сложные люди, наделенные минимумом общительности и максимумом эгоцентризма. Обычно все прочие их не выносят. – И Старкос снова улыбнулся Лили.
   К их столику подошли две девушки в весьма дорогостоящих туалетах. На рыжеволосой был плотно облегающий прозрачный кружевной костюм цвета морской волны, а на ее спутнице, в прическе которой были три накладки из более светлых волос, – едва прикрывавшее ей зад мини-платье в белую и красную диагональную полоску. Старкос положил сигару, встал и вежливо поприветствовал подошедших, но не стал знакомить их с Лили и Циммером. Когда они отошли, он снова сел и сказал:
   – Муж той леди, что была в зеленом, – торговец оружием. У него швартовка в Монте-Карло рядом с моей. Мне показалось, что у вас с ними будет мало общего.
   В этот момент к их столику торопливо подошел официант, подавший Старкосу телефон. Старкос извинился и взял трубку.
   – Так. Какая сейчас цена на бокситы? Нет, нет, на чикагской бирже… Ну так выясните… – Он попросил принести еще один телефон, набрал номер и распорядился: – Пошлите в Амстердам по телексу запрос о цене на бокситы… Простите, пожалуйста, это минутное дело, – извинился он перед Лили. – Ну так заставьте их… Ну зафрахтуйте еще один самолет… Черт побери, зафрахтуйте два и не приставайте ко мне с мелочами… Так сколько стоят бокситы?.. Хорошо, купите в Чикаго шестьсот пятьдесят тысяч.
   Телефоны унесли, и Джо улыбнулся Лили.
   – Продолжим разговор о судовладельцах, – сказала она. – Что они делают с такой кучей денег?
   Старкос развернулся вместе со стулом в ее сторону:
   – Если спросить этих людей, зачем они копят такое богатство и что собираются с ним делать, то, скорее всего, они не смогут ответить. Вы бы удивились, если бы увидели, как бедно они живут, особенно женская часть в их семьях.
   – А любовь их интересует? – спросила Лили.
   – Разумеется, их интересует секс, но интересует очень по-своему, специфично. Для нормального человека секс не существует в вакууме. Но, если греческому судовладельцу встречается женщина, которая ему нравится, он хочет переспать с ней сразу же. Немедленно! – Старкос пожал плечами. – Они не умеют ни с кем дружить. И точно так же не умеют обхаживать женщин. И не знают, что с ними делать потом. Это меня больше всего поражает.
   – Похоже, как любовники, они никуда не годятся.
   – Конечно, в их среде бывает много разводов. Но главным образом потому, что женщины считают, что выходят замуж за мужчину, а потом обнаруживают, что вступили в брак с бизнесом.
   – А что, кроме как о бизнесе, эти люди никогда ни о чем не думают?
   Старкос задумался.
   – Похоже, что после того, как им стукнет пятьдесят, они просыпаются – внезапно – и осознают, что у них осталось не так уж много времени. Тогда-то они начинают паниковать и попадают во всякие нехорошие истории с любовницами, разводами и повторными браками. Именно тогда у них и появляется трагический вид. Конец у них часто бывает в полном смысле слова трагическим, потому что они под закат жизни осознают, что бизнес – не единственное, что существует в жизни. Они осознают, сколько они упустили.

   На следующий день Лили покаталась немного взад-вперед вдоль побережья, а потом устроилась в саду, в тени, поиграть с попугаем. Она была оживлена, но и насторожена, потому что сиделка непрерывно допытывалась у нее, откуда взялись эти непонятные подарки, кто их прислал. С явным подозрением отнеслась она и к тому, что накануне вечером Лили куда-то уезжала с Циммером.
   Ближе к вечеру Лили искупалась в море, заплывая довольно далеко от прибрежных скал, потом приняла душ и облачилась в золотые греческие сандалии и белое, до колен, шелковое платье, под которым на ней ничего не было.
   В восемь часов к дому подъехал «Роллс-Ройс», за рулем которого сидел шофер. Сиделка вначале удивилась, затем встревожилась: «Куда вы едете? Я должна знать, куда вы едете! – Она крепко ухватила ее за тонкую руку. – Вы больны, вы не должны уезжать одна».
   Лили вырвала руку и поспешно уселась на заднее сиденье машины. Они ехали через благоухающий, прогревшийся за день сосновый лес, и Лили чувствовала то возбуждение, какое испытывает обычно послушный ребенок, внезапно отказавшийся подчиниться своей няньке. Вечерний ветер развевал темные волосы Лили, и она вдруг от нахлынувших на нее чувств стала напевать «Марсельезу».
   На этот раз Джо Старкос поджидал ее за столиком, стоявшим в укромном уголке в задней части кафе. Физически ее не влекло к этому низенькому и спокойному греку, но она испытывала удовольствие от проснувшегося в ней духа неповиновения и чувствовала, что со стороны грека ей не грозят никакие неприятности. Он, конечно, станет с ней заигрывать, но, как подсказывал ей внутренний голос, скорее всего, не станет настаивать на своем, если она ясно даст ему понять, что он ее не интересует.
   К удивлению Лили, Старкос не сделал ни малейшей попытки хотя бы только дотронуться до нее. После того как они поужинали, он не стал удерживать ее, хотя времени было лишь чуть больше одиннадцати.
   – Я знаю, что вы болели, – сказал он, – поэтому вам, наверное, лучше возвращаться домой пораньше.
   Они ехали назад, на мыс Камерат, а вокруг стояла тихая ночь. Старкос понимал, что он уже немолодой человек, а красивым он вообще никогда не был. Но человек, сумевший заработать миллиарды, – это обычно интересный человек, при условии, что он говорит о том, что его интересует. Джо хотел, чтобы Лили чувствовала себя с ним свободно и раскованно. Он понимал, что к ней наверняка пытался подъехать каждый мужчина, у которого оказывалась для этого хоть малейшая возможность. Именно поэтому Старкос и не предпринимал попытки сделать это. Ему хотелось, чтобы Лили заинтриговало то, что он с ней не заигрывает.
   И он хотел, чтобы она задумалась: что произойдет и как ей себя держать, если он вдруг начнет с ней заигрывать.

   На следующее утро Лили спустилась на пляж, когда было ровно десять часов, и проплыла метров десять до маленькой быстроходной лодки, поджидавшей ее, чтобы доставить на борт «Минервы». Бухточка была не слишком глубока, и огромная яхта не могла подойти достаточно близко к берегу.
   Ей помогли подняться на выкрашенную белой краской палубу, и, очутившись там, Лили вдруг почувствовала себя свободной, как чайка, ощутила, что физические и духовные силы снова возвращаются к ней. Когда Старкос водил ее по судну, она вдруг опять поймала себя на том, что непроизвольно напевает про себя дерзкую и непокорную «Марсельезу», под звуки которой собирались те, кто вершил Французскую революцию.
   Если верить Старкосу, «Минерва» была маленьким судном: на ней не было плавательного бассейна и она могла принять и разместить у себя на палубе только один вертолет. Но, если бы Лили захотела, яхта могла бы пересечь Атлантический океан. Она могла бы отправиться в любую точку мира.
   Старкос распорядился, чтобы для Лили была приготовлена специальная каюта. Гостиная, отделанная панелями из розового дерева, была немного побольше, чем спальня Лили на вилле. Из нее два выхода вели к двум ванным комнатам. Отделка каждой из них была цвета морской волны, с золотыми кранами в форме дельфинов. В каждой был приготовлен полный комплект дорогих туалетных принадлежностей, духов от Кристиана Диора и полный, неоткрытый набор грима и косметики от Эсте Лаудер. В большом встроенном шкафу, в который можно было войти, как в комнату, лежали ярко-красные коробки с этикетками «Джоя», самого изысканного и дорогого магазина пляжных принадлежностей в Монте-Карло. На вешалках висели шесть новых купальников, шесть больших новых пляжных полотенец и шесть вечерних платьев ручной работы. На постели стояла большая коробка от Кристиана Диора, в которой лежал шелковый кремовый халат, украшенный кружевной вышивкой, необычайно тонкий и красивый, чем-то похожий на древние одежды, которые надевали при крещении. «На случай, если вы захотите переодеться или отдохнуть», – объяснил Старкос, сделав жест рукой в сторону коробки.
   Они сидели на палубе в шезлонгах под голубым тентом и потягивали шампанское. Нельзя сказать, чтобы они были в полном одиночестве: секретарь и два помощника, стараясь быть незаметными, время от времени то заходили в каюту, расположенную в носовой части палубы, то выходили из нее, а из-за закрытой двери каюты до Лили доносился равномерный стук телекса. На палубе были также два прислуживавших им официанта и крупный молчаливый матрос с родинкой на левой щеке, повсюду сопровождавший Старкоса. «Это Сократ, мой телохранитель», – объяснил Старкос.
   Весь день яхта дрейфовала в море, а они купались или лежали на палубе и загорали. Джо не расспрашивал Лили ни о ее работе, ни о прошлом. (На следующий день после того, как он с ней познакомился, один из его секретарей, работавших на берегу, вручил Старкосу досье на Лили, после прочтения которого волосы могли встать дыбом.) Джо просто болтал с ней, строя разговор тонко и умело: он инстинктивно угадывал ее настроение и подстраивался под него. «Она самая поразительная женщина из всех, кого я видел, – думал Джо. – Она годилась бы мне во внучки, но мне на это наплевать. Я могу выставить себя с ней на публике в глупом свете, но мне и на это наплевать. Я боюсь только одного – как бы она не выставила меня в глупом свете. Если она это сделает, тогда мне уже незачем будет жить». Джо понимал, что ведет себя неблагоразумно, неосмотрительно. Он сам удивлялся тому, что так легко рискует всей своей личной жизнью. Но присутствие Лили заставило его позабыть о всякой рассудительности.
   Она сидела в бледно-желтом бикини на самом краешке стула, подняв одну ногу на сиденье, и, откинув голову назад, держала надо ртом последнюю трубочку спаржи, высасывая ее снизу. Она казалась такой же естественной и непосредственной, как какой-нибудь очаровательный и ласковый зверек, и в эту минуту для нее существовали только солнце, море и ее собственный смех.
   Джо следил за струйкой масла и соуса, бежавшей у нее вниз по подбородку. «Она прекрасная, чувственная, невежественная и некультурная маленькая дикарка», – думал он. Самым разумным было бы накормить ее сегодня ужином, вежливо распрощаться, отправить ее на «Роллс-Ройсе» домой и никогда больше с ней не встречаться. Но вместо всего этого Джо лишь спросил: «Хотите еще, Лили?»
   Уже в сумерках они пришвартовались в сверкающем и блестящем порту Монако. Слева от бухты, на вершине высокой скалы, которая так и называлась – Скала, – уходили в небо башни королевского дворца, построенного в стиле замка. А внизу, под ним, слоями розового и белого камня на фоне зеленых гор лежал город. Когда яхта тихо и плавно входила в бухту, небо на их глазах сменило цвет с прозрачно-голубого на фиолетовый, потом пурпурный, а затем бархатно-черный, и по всему городу зажглись цепочки веселых огней.
   Из-за жары крыша гриль-зала ресторана гостиницы «Париж» была открыта. Они поужинали перепелкой, фаршированной белым виноградом, а потом неторопливо пошли пешком вниз, в сторону гавани. За ними, чуть в отдалении, бесшумно двигался «Роллс-Ройс».
   Джо поинтересовался, не хочет ли Лили остаться на ночь на «Минерве».
   Лили сразу насторожилась и принялась объяснять, что должна обязательно ночевать на вилле, потому что каждое утро ей непременно звонит Серж. Джо сказал, что в одиннадцать часов ее отвезут домой. Он не попытался ее уговаривать.
   Они сидели вдвоем на затемненной палубе «Минервы», умиротворенно слушали вальсы Штрауса, доносившиеся из стереоприемника. Со стороны прибрежных скал до них долетал запах моря и выброшенных на камни водорослей. Он смешивался с ароматом сигары Джо, голубой дым от которой трепетал в почти неподвижном ночном воздухе.
   Внезапно внизу, у сходен, послышался шум драки. Лили услышала, что прокричали ее имя, и мгновенно узнала этот голос. Испуганная, она выпрямилась на шезлонге и стала напряженно вглядываться в тьму. Старкос медленно поднялся. Он не выглядел ни испуганным, ни даже обеспокоенным. Подойдя к Лили, он положил руку ей на плечо, впервые коснувшись ее: «Ничего страшного, не бойтесь!»
   – Лили, Лили! Я знаю, что ты там, сука, я тебя вижу! – Серж рвался к ней вверх по сходням. Рука Джо на плече у Лили крепче обняла ее.
   – Не ломай ему пальцы, Сократ, просто задержи его. – Откуда-то из тени на набережной молниеносно возник Сократ, мгновенно заломивший Сержу руки за спину. Старкос, попыхивая сигарой, двинулся к ним.
   – Сожалею, что мне пришлось оказаться негостеприимным, мой друг. Что вас сюда занесло?
   – У тебя моя баба, грек ты поганый! Как только я услышал, что она с тобой, я сел на первый же самолет в Ниццу. А ты что тут делаешь с этим старым козлом, сука ты глупая?! – заорал он на Лили.
   Джо повернулся к Лили:
   – Вы его… баба?
   – Да… Нет… Я не знаю… – И Лили разрыдалась.
   – Ну хорошо, вы хотите быть… его бабой?
   – Нет, нет! Но он меня защищает. У меня никого нет, кроме Сержа.
   Старкос одной рукой обнял ее и повернулся к Сержу:
   – Боюсь, она предпочитает старого козла. Будьте добры покинуть мой корабль, или мне придется вызвать полицию.
   Он мягко сказал несколько слов по-гречески. Сократ еще крепче стиснул руки Сержа, и тот вскрикнул: «А-а-а-а! Поганец! Вонючий греческий поганец! А-а-а-а-а!» Сократ обхватил Сержа сзади за пояс, оторвал от земли и понес вниз по сходням.
   – Великолепный захват! – пробормотал себе под нос Старкос. Он повернулся спиной к еще продолжавшему сопротивляться Сержу, взял Лили под руку и повел ее в кают-компанию.
   – Думаю, ночь мы проведем в море, – сказал он и потянулся к трубке внутреннего, цвета слоновой кости, телефона.
   Вскоре после полуночи «Минерва» медленно вышла из гавани. Стоя на корме, Лили и Джо любовались сверкающим городом, раскинувшимся на фоне черного неба мириадами ярких золотистых звездочек. Когда город скрылся из виду, Джо бросил окурок сигареты в фосфоресцирующий след «Минервы».
   – Не переживайте, – сказал он. – И не бойтесь, вы не попали в ловушку. Я не хочу, чтобы у вас возникло такое чувство, будто вы выбрались из одной клетки только для того, чтобы угодить в другую. Сейчас вы моя гостья. Потом, когда вы успокоитесь и придете в себя, мы сможем поговорить о вашем будущем. Если вы подписали какие-то контракты, их можно обговорить заново. Для этого есть юристы. Вам не о чем беспокоиться. – Он замолчал на минуту, а потом продолжил: – Вы очень красивая молодая женщина, и перед вами вся жизнь. Вы можете сами зарабатывать себе на жизнь, можете жить одна, можете делать все, что хотите. Но не думайте ни о чем до утра. – Он нежно повернул ее лицо за подбородок к себе, и Лили ощутила крепкое прикосновение его губ к своим. Она почувствовала слабый запах крахмала, сигары и чистой кожи, удивилась силе его рук и с готовностью прильнула к нему.

   Серж ворвался в «Сенекир», выдул там бутылку бренди, потом на сумасшедшей скорости помчался на мыс Камерат и там, на вилле, свернул голову белому австралийскому попугаю.

47

   Вид на долину, открывавшийся с наполненной запахом жасмина террасы, напоминал картины Сезанна. Ряды серебристых оливковых деревьев поднимались по склонам до самого горизонта, туда, где горы Южной Франции соединялись с небом. Вдоль дороги, ведущей в Вэнс и петляющей среди стоящих в окружении апельсиновых и лимонных деревьев терракотовых вилл, вытянулись темно-зеленые кипарисы.
   – Это так не похоже на Джо: на столько опаздывать и даже не сообщить об этом, – произнесла извиняющимся тоном Лили, обращаясь к Циммеру. – Обычно его водитель звонит из машины. Константин, а вы уверены, что он назначил на три тридцать? Это точно?
   – Да, совершенно уверен. Джо сам назвал время: три тридцать. Но ничего страшного. Контракты необязательно подписывать сегодня, мы можем потом пометить их задним числом. – Крупный, высокого роста мужчина улыбнулся Лили одними уголками губ. Его глаза, всегда полузакрытые, спрятавшиеся под тяжелыми веками, никогда ничего не выражали. Массивный нос его крючком нависал над роскошными усами и бородой, пышной и буйной, а длинные, до плеч, серебристо-седые волосы делали Константина Деметроса похожим на мудрого старца и придавали ему вид скорее православного священника, нежели адвоката.
   Вилла была сейчас позади них. Огромная, словно дворец, и причудливая, как свадебный торт, она уходила далеко в глубь участка. Мраморная терраса, на которой они сидели, была просторна, как танцевальный зал. По периметру ее обрамляла классическая балюстрада из камня, с каменными же урнами, в которых росла белая герань.
   – Ну что ж, скажу, чтобы перенесли чай еще на полчаса, – проговорила Лили. – По саду прогуляться никто не хочет? – Деметрос отрицательно покачал головой, но Циммер поднялся со своего места.
   – Все это слишком прекрасно, чтобы быть настоящим, Лили. Хочу проверить, не из пластмассы ли сделаны эти тисы. – Он показал на деревья за мраморными статуями, окружавшими расположенный внизу, под террасой, великолепный фонтан в стиле барокко: от этих деревьев начиналась обрамленная живой изгородью дорожка, которая вела к тридцатиметровому плавательному бассейну.
   Лили взяла его под руку, и они двинулись по направлению к ступеням причудливо изогнутой мраморной лестницы.
   – Мы здесь сами выращиваем и фрукты и овощи. Все, что подавали на обед, выращено в нашем имении. Главный садовник каждый день привозит нам свежую собственную зелень. А еще у нас есть свои куры, индюшки и свиньи, мы сами давим оливковое масло из собственных оливок и делаем свое розовое вино. Оно официально не признано, но очень хорошее.
   Циммер расхохотался:
   – Ты говоришь, словно какая-нибудь деревенская жительница о своей ферме. А ваше имение, по-видимому, одно из самых великолепных на всей Французской Ривьере. Оно, знаешь ли, немного отличается от той сырой виллы, в которой я тебя обнаружил три года назад. – Они как раз проходили мимо одной из мраморных статуй, и Циммер по-приятельски похлопал ее по мраморному заду.
   Честно говоря, огромный дом не произвел на него особого впечатления, хотя он и должен был признать, что здесь собрана превосходная коллекция живописи. Здесь не было обязательного в таких коллекциях Эль Греко, не было полотен Рембрандта, способных вызвать сомнения в их подлинности, не было второсортных работ Дега, не было и самовлюбленного, расчетливо-скользкого Сальвадора Дали. За исключением небольшого речного пейзажа кисти Констебла, все собранные в доме картины были написаны после 1850 года и отбирались явно отличным знатоком живописи исключительно с целью доставить удовольствие самому себе. Циммеру больше всего нравилась написанная в мягких розовато-лиловых тонах картина Сера, на которой была изображена девушка, собирающая капусту. А картина Моне – покрытый лилиями пруд в Живерни – была просто потрясающей, от нее воистину захватывало дух.
   – Да, это очень, очень отличается от всего, что было там, где мне доводилось жить, – проговорила Лили, когда они вступили на обсаженную тисами дорожку. – Слава богу, за последние три года в моей жизни все переменилось. Абсолютно все. Мы ведем очень тихую, размеренную жизнь, и если я не снимаюсь в каком-нибудь фильме, то я в основном живу здесь. – Они медленно шли по направлению к ярко-голубому бассейну, и Лили помолчала немного. – Самое первое, что сделал Джо, это освободил меня от контракта с Сержем. Этим занимался Константин: он главный адвокат Джо, и к тому же они старые друзья, поэтому он у нас очень часто бывает. Если в контракте есть хоть малейшая лазейка, Кон ее непременно отыщет. Он никогда не подписывает ни одного контракта, из которого он при необходимости не мог бы выпутаться. – Лили и Циммер свернули влево и пошли вниз по склону. Прямо перед ними, наполовину скрытое за деревьями, стояло белое прямоугольное здание без всяких украшений. Вся северная стена его была застеклена. – Я тебе не говорила, что я сейчас беру уроки истории у одного профессора-пенсионера в Вэнсе? – спросила Лили. – А после обеда я обычно занимаюсь живописью. Это наша студия.
   Она нажала кнопку, деревянная дверь широко распахнулась, и они вошли в помещение высотой в двадцать футов, залитое идущим сверху дневным светом. Здесь пахло скипидаром, льняным маслом и «Диориссимо» – духами с легким ароматом ландыша, которым постоянно пользовалась Лили и запах которых сопровождал ее повсюду. В студии стояли четыре больших мольберта, пара высоких табуретов и два старых деревянных стола; все это было в изобилии запачкано красками.
   – Я еще не очень хорошо пишу, но очень люблю заниматься живописью. Дважды в неделю ко мне приходит преподаватель. Джо выбрал очень требовательного и строгого: ему хочется, чтобы я научилась не только класть краску на полотно, но и действительно разбираться в живописи, понимать ее.
   – У Джо здесь собрана поистине потрясающая коллекция.
   Лили немного смешалась, а потом проговорила:
   – Это не его коллекция. Все эти картины мои. Он подарил их мне в мой прошлый день рождения.
   У Циммера от удивления открылся рот:
   – Все?! И кукурузное поле Ван Гога, и аквариум с золотой рыбкой Матисса?
   – Да, все, вся коллекция. Ты еще не видел того, что наверху.
   Она вспомнила тот день рождения. Хотя дело было в октябре, вся ее спальня была наполнена лилиями и розами. Джо подвел ее к широкому, выходящему на море окну. Там, на круглом мраморном столике, стояла большая, выполненная в античном стиле шкатулка, инкрустированная черным деревом и вырезанными из слоновой кости купидонами. Лили открыла шкатулку, полагая, что в ней лежат какие-нибудь драгоценности, но там было всего лишь множество каких-то бумаг с печатями. Джо объяснил ей, что эти бумаги – подтверждение подлинности каждой картины и доказательство того, что она, Лили, отныне является законной владелицей всех этих картин. Такой подарок был единственным способом, посредством которого он мог относительно быстро и без широкой огласки оставить ей хорошее состояние. Все музеи мира были бы готовы драться за большинство из этих картин. Если бы Лили захотела купить себе дом в Париже или квартиру в Нью-Йорке, ей было бы достаточно для этого продать всего лишь одну картину.
   Циммер присвистнул:
   – А еще говорят, будто лучшие друзья женщины – бриллианты!
   – Ну, бриллианты у меня тоже есть. И масса ниток старинного жемчуга. Джо очень нравится, когда я надеваю бриллианты и жемчуг. Он говорит, что лучше всего я выгляжу в чем-нибудь белом и со сверкающими запястьями, шеей и прической.
   Циммер снова присвистнул. Старкос явно был до сих пор без ума от Лили. Они вышли из студии и направились по покрытому травой склону назад, в сторону дома.
   – И тебе действительно хочется чего-то подобного? Такой вот тихой жизни? Не слишком ли это благоразумно и степенно для твоих двадцати четырех лет?
   – Тебя ведь не это интересует, правда? На самом деле ты спрашиваешь, могу ли я быть счастливой с мужчиной, который почти на сорок лет старше меня, верно? Мне постоянно задают этот вопрос, хотя и не в прямой форме. Конечно, Джо далеко не молод. Он не может бегать, прыгать, не может часами играть в теннис. И скорее всего, он умрет раньше меня. Мы с ним все это обсуждали. И это единственные недостатки, которые у него есть. К тому же на мне они никак отрицательно не сказываются. – Лили нагнулась и с усилием оторвала веточку от куста розмарина. – Если уж на то пошло, я сама постоянно ощущаю, как многого мне не хватает, как во многом я до него не дотягиваюсь, потому что так мало знаю.
   – Ну, для старика это источник вдохновения, – сказал Циммер. – Раскрыть глаза девушке, внушить ей благоговение, быть для нее богом… До тех пор, пока она не встретит кого-нибудь, кто скажет ей: «Это никакой не бог, а просто богатый старик».
   Лили нахмурилась:
   – Мне странно, когда мужчины полагают, будто Джо способен привлечь меня только деньгами и ничем другим. – Осуждающим жестом она направила на Циммера ветку розмарина. – У Джо есть масса достоинств, которых просто не может быть у молодого человека. Он сам пробил себе дорогу в жизни. Сам выстроил свою жизнь такой, какой хотел ее видеть. В нем есть внутреннее содержание, а это всегда привлекательно в мужчине, независимо от его возраста. Если человек интеллигентен, возраст значит не так много, такому человеку, чтобы привлечь к себе женщину, не нужно полагаться только на свои физические способности. – Она растерла между пальцами несколько цветков розмарина и остановилась, чтобы вдохнуть аромат. – Мне очень нравится слушать, как Джо говорит. – Она снова понюхала пальцы. – Конечно, я не отрицаю: Джо может дать то, что женщины всегда ищут в мужчинах – обеспеченность и безопасность. – Голос Лили задрожал, и она наклонила голову, прикрепляя веточку розмарина к платью. Джо дал ей такое чувство уверенности в жизни, которого она не могла получить ни от кого с тех пор, как потеряла Феликса, и за это она любила Джо с особой, страстной благодарностью. – Честно говоря, я вообще не считаю возраст Джо ни его недостатком, ни его слабостью: не прожив столько лет, он бы не обладал таким опытом и такой мудростью. Если хочешь, чтобы отношения с человеком сложились надолго, они не должны основываться на одном только сексуальном влечении и непрерывном сексуальном возбуждении… Они должны строиться на понимании и терпимости.
   – Значит, сексуального влечения нет?
   – Джо никогда не оставлял меня неудовлетворенной, Циммер. Ни разу. О большинстве из тех мужчин, которые у меня были, я этого сказать не могу.
   Они уже почти дошли до длинного бассейна, чистая поверхность которого была совершенно спокойной и ее неподвижность не нарушалась ни дуновением ветра, ни упавшим с дерева листом.
   – А вы собираетесь пожениться?
   – Какой смысл? Я не особенно хочу выходить замуж за Джо. Понимаешь, слишком многие женщины пытались его на себе женить. Я не хочу брака. – Циммер удивленно повернулся к ней и вопросительно поднял брови. – Нет, Циммер, мне нужен сам Джо. Я не прошу его жениться на мне. Так он понимает, что я не… что его дети не скажут ему, будто я… охочусь за его состоянием. – Они обошли вокруг бассейна. Подул легкий ветерок, и его поверхность пошла рябью. Лили помолчала немного и добавила: – А кроме того, Джо никогда не предлагал мне выйти за него замуж, хотя я уверена, что он думал об этом. Разве ты никогда не замечал, Циммер, что такие вот очень богатые старики никогда не женятся на своих молоденьких красотках-любовницах? Они боятся выставить себя на посмешище, особенно если брак окажется неудачным. Но в дураках они, по-моему, никогда не оказываются.
   Они двинулись вверх по старым, стершимся каменным ступеням. На террасе лакей в ливрее и белых перчатках ставил на стол серебряный поднос.
   – Это не мое дело, Лили, – заговорил Циммер, – но я уверен, что такое положение не сможет длиться долго. Ты еще только вступаешь в жизнь, и ты привязываешь себя к человеку, жизнь которого подходит к концу. И ты пока еще вовсе не счастлива – не отрицай, я с тобой работаю, и я тебя знаю! Ты по-прежнему под чьим-то влиянием, по-прежнему подчиняешься, хотя на этот раз все и выглядит по-другому. Ты делаешь вид, будто тебе нравится такое размеренное, благолепное существование под солнцем! Ты великолепная актриса, но ты никогда не достигнешь того, чего можешь и должна достичь, если будешь жить вот так, как бы наполовину в отставке. Публика забывает, если ей не напоминать постоянно о себе. – Он пожал плечами. – Твое собственное «я» непрестанно подавляется. Старкос не может не подавлять всех и все, что попадает в его поле зрения, даже тебя. Поэтому ты можешь опять себя потерять, это вполне реальная опасность. А если ты откажешься oт своего «я», ты окончательно потеряешь себя. Когда живешь по чужим нормам и понятиям, по чужим меркам, то предаешь самого себя. Ты же превращаешься всего-навсего в эхо Джо, Лили!
   Вид у Лили был крайне раздраженный:
   – У меня никогда не было своего «я», как же я могу его потерять?
   Циммер дернул ветку жимолости, мимо которой они проходили.
   – Я понимаю, что Старкос может накупить тебе массу всяких дорогих игрушек. Но разве ты не видишь, Лили, что при всем его богатстве он даже не попытался дать тебе то, что тебе больше всего необходимо?
   – Циммер, заткнись! Ты и понятия не имеешь о том, что дает мне Старкос. Джо дал мне уверенность в жизни, он дал мне чувство собственного достоинства, он меня учит, и он… он мало что требует взамен.
   – Но он не дал тебе того, что тебе больше всего нужно на самом деле. И не сделал этого потому, что понимает, какие опасности могут быть здесь скрыты для него. Он мог бы помочь тебе разыскать твоих родителей! Но он боится, что, когда ты узнаешь, кто ты такая есть, он утратит свою власть над тобой. А он очень любит власть, любит чувствовать себя собственником, ему нравится, что ты от него зависишь: потому что, если бы ты не зависела, ты могла бы от него уйти!
   – Как ты смеешь так говорить о Джо! – возмутилась Лили, бросая на него яростный взгляд.
   – Лили, я один из тех немногих людей, которые тебя ценят и которые не стремятся к обладанию тобой. И я уже давно понял, что ты не почувствуешь себя самой собой – «настоящей», как ты говоришь, – пока не обретешь подлинной, не показной внутренней уверенности в себе. А пока что тебе удается держаться уверенно только тогда, когда ты себя кем-нибудь воображаешь.
   Под ярким солнечным светом лицо Лили приобрело вдруг какое-то измученное и отрешенное выражение.
   – Циммер, я думаю, тебе лучше уйти.
   – Именно это я и собирался сделать, дорогая. Передай Джо, мне очень жаль, что нам не удалось в этот раз увидеться.
   Лили проводила его до ярко-красной «Мазератти», что стояла посередине засыпанной белым гравием дороги, а потом медленно побрела назад к дому.
   Вдруг входная дверь дома распахнулась, и в ней появился Деметрос. Он побежал навстречу Лили, но как-то странно замедленно – крупный тяжелый мужчина в дорогом темном костюме. У Лили возникло неясное, но неприятное предчувствие.
   Деметрос подбежал к ней, тяжело прохрустев по гравию. Розовый шелковый галстук выбился у него из-под пиджака. Было так непривычно видеть его бегущим.
   Лили мгновенно поняла, что с Джо произошло что-то ужасное.

48

   – Несчастный случай, несчастный случай! – тяжело дышал Деметрос. – Джо и водителя отвезли в госпиталь в Ницце. Звонили из полиции. Они не сказали мне ничего, кроме того, что «Роллс-Ройс» ехал из Монте-Карло и на шоссе возле Ниццы слетел с виадука. Он пробил ограждение и упал вниз, в долину. Джо и водителя отвезли в госпиталь имени принцессы Грэйс.
   Деметрос не сказал Лили, что полиция просила кого-нибудь приехать в госпиталь и опознать Джо. И он, и водитель погибли – их тела пришлось вырезать из той груды скрученного металла, в которую превратился «Роллс-Ройс».

   Холодная вода тонкой струйкой бежала у нее по шее и по спине. Лили открыла глаза. Должно быть, она упала в обморок. Горничная, перепуганная и молчаливая, стояла на коленях рядом с диваном и протирала мокрой губкой лицо Лили. В нескольких шагах позади нее стоял лакей. На лице у него было беспомощно-извиняющееся выражение, как будто он только что уронил чайный поднос. Снова появился Деметрос. Он пересек по ковру комнату и подошел к собравшимся вокруг дивана. Опершись на спинку, он склонился над диваном: «Лили, дорогая моя, не шевелитесь. Доктор уже выехал».
   Доктор оказался не их обычным семейным врачом Жемэ: это был какой-то низенький, болезненного вида человек в пенсне, которого она никогда раньше не видела.
   – А где доктор Жемэ? – еле слышно спросила Лили, но врач не обратил на ее вопрос никакого внимания. Он молча пощупал ей пульс, посмотрел зрачки, тихо сказал что-то горничной, подошел к столу, раскрыл свою медицинскую сумку и повернулся спиной к дивану. Через пару минут он вновь повернулся лицом к Лили, и она увидела в его руке шприц. – Зачем это?
   – У вас шок, мадам. Легкий шок. Ничего серьезного. – Он склонился над диваном и кусочком ваты протер ее левую руку с внутренней стороны. Лили почувствовала характерный запах больницы. – Один небольшой укол, только и всего. Вот и все. Даже больно не было, правда?
   – Я не понимаю, я ведь не больна, у меня просто закружилась голова. Я упала в обморок… Я не понимаю…
   Глаза ее медленно закрылись, нижняя челюсть отвалилась.

   Кто-то держал ее за правую руку. Она лежала в постели в маленькой мрачной комнате, которую никогда раньше не видела. Лили повернула голову вправо и увидела, что за руку держит ее Деметрос. Она чувствовала себя слишком слабой и даже не могла говорить. Слезы тихо и медленно катились у нее из глаз, под правым ухом было мокро. Деметрос легко похлопал ее по руке и осторожно положил ее руку на одеяло.
   – Как вы себя чувствуете, дорогая?
   – Ужасно. У меня просто раскалывается голова от боли. Но надо съездить в госпиталь. Я должна увидеть Джо. Где он лежит?
   – Это клиника недалеко от Ниццы. А вы думаете, вы сможете одеться? Если да, я попрошу сестру вам помочь, а потом отвезу вас в госпиталь. Но прежде надо выполнить кое-какие формальности. Распишитесь вот здесь, пожалуйста.
   – Я не могу ничего сейчас подписывать. Неужели это не может подождать, Кон?
   – Боюсь, что нет, дорогая. Это распоряжение госпиталю насчет… э-э-э… Джо. Голубушка, мне страшно неприятно приставать к вам с этим, вы и так настрадались, но куда же денешься от наших бюрократов! – Он мягко вложил ей в руку авторучку и подставил бумагу. – И здесь тоже. – Он пошелестел страницами, перелистывая что-то. – И здесь. Еще вот тут и тут. Самая последняя подпись… Ой, нет, еще разок вот здесь. – Он похлопал ее по плечу, быстро забрал у нее все бумаги, наклонился, подняв лежавший на полу «дипломат», открыл его прямо на коленке и поспешно затолкал в него документы. – Сейчас попрошу сестру помочь вам одеться. – И он нажал кнопку звонка.
   – Но, Кон, что же произошло? Вы должны мне рассказать.
   – Это все из-за водителя. С ним случился сердечный приступ. Ему было только тридцать пять, и он выглядел совершенно здоровым человеком. Пожалуй, здоровее его я никого и не знаю. Полиция считает, что, теряя сознание, он упал на руль, повернув его, и одновременно нажал ногой на газ. Машина была очень тяжелая. Она рванула вперед, пробила ограждение и свалилась с виадука.
   – Кон, а что же с Джо?
   – Джо три дня тому назад кремировали, – тихо произнес Деметрос.
   Лили резко вскрикнула и попыталась сесть. Сестра удержала ее и подняла трубку телефона, вызывая себе дополнительную помощь.
   – Скажите врачу, что пациентке нужно сделать еще один укол, – прошептал ей Деметрос. – У нее истерика.

   Когда Лили снова пришла в себя, она полежала примерно полчаса, не шевелясь и никого не подзывая, ожидая, пока в голове у нее прояснится. Только тогда она спустила ноги с кровати и села на краю постели. Она чувствовала необыкновенную слабость, и у нее было такое ощущение, словно она потеряла фунтов десять веса. Она с трудом доковыляла до стоявшего в углу шкафа, открыла его, дернув изо всех сил за ручку, и увидела внутри свою одежду. Лили перенесла все вещи на кровать, потом села на постель и стала медленно одеваться. Одевшись, она подошла к умывальнику и посмотрелась в зеркало. Глаза у нее провалились, лицо было осунувшееся, прямые волосы казались безжизненными. Она плеснула на лицо холодной водой и выглянула в окно. Солнце стояло почти в зените.
   Дверь в палату открылась и вошла чопорная, невысокого роста сестра.
   – О господи, вам же еще нельзя вставать и ходить!
   Лили повернулась к ней, держа в руке стакан для полоскания рта, единственное оружие, которое у нее было. На нее смотрело приятное удивленное лицо девушки примерно такого же возраста, что и сама Лили. Вошедшая проговорила:
   – Пожалуй, пойду позову старшую сестру.
   – Погодите, не надо, – ответила Лили. – Сколько я уже здесь лежу?
   – Как сколько? Десять дней.
   – А почему?
   – Вас привезли без сознания, у вас была очень тяжелая истерика после шока, и вам пришлось проводить курс лечения успокоительными средствами. Боже мой, какой же вы оказались трудной пациенткой! Доктор даже решил провести весь курс сам.
   – Да? Ну хорошо, а теперь я хочу уйти отсюда. Вызовите мне, пожалуйста, такси.
   – Господи, но вы же не можете так просто взять и уйти, мадам!
   – Тогда позовите, пожалуйста, доктора.
   – Его сейчас нет. Дежурит старшая сестра.
   – Тогда позовите сестру, пожалуйста.

   Лили опустилась на заднее сиденье такси. Чтобы сломить сопротивление старшей сестры, ей понадобилось целых двадцать минут, но в конце концов ее попросили подписать какую-то бумагу и отпустили. Должна же была быть какая-то причина, из-за которой ее положили сюда! Ничего, сейчас Джо ей все объяснит… Нет, Джо, конечно, уже ничего не объяснит, не сможет… Если бы только она не грохнулась тогда в обморок, услышав о его гибели!
   Сорок минут спустя они подъехали к железным воротам поместья, но, когда такси посигналило, никто не бросился их открывать. Лили вышла из машины и направилась к небольшой боковой калитке, обычно постоянно открытой. Привратника в сторожке не было.
   Лили пошла пешком по ведущей к дому белой гравийной дороге. Дойдя до входной двери, она позвонила. Потом позвонила снова, уже резко. Затем еще и еще раз. Чем они там все, черт побери, занимаются?!
   За дверью послышались шаги – кто-то топал по мраморному полу вестибюля, – потом послышался звук отпираемого замка, высокая дверь распахнулась, и перед Лили возник Сократ, телохранитель Джо. На его помятом лице было написано выражение скорби.
   – Здравствуй, Сократ, – проговорила Лили. – А где же все?
   Высокий и плотный моряк почесал родинку на щеке.
   – Всех уволили, мадам, на следующий день после похорон. Здесь сейчас остались только экономка и я, и у нас строгие указания от господина Деметроса не впускать никого на территорию имения. Конечно, он не имел в виду вас, мадам, но фотографы поначалу нам очень досаждали. Мы все считаем, вы очень правильно сделали, что уехали, пока это все не кончилось.
   – Вам что, господин Деметрос так объяснил причину моего отсутствия?
   – Да, мадам, а что?
   – Пожалуйста, попросите экономку, если можно, принести мне в спальню кофе. Я хочу немного полежать, но вначале я бы хотела с ней поговорить.
   – Но, мадам, всю мебель вывезли. Ее отправили на склад. Все комнаты пустые. Так распорядился господин Деметрос. Мы думали, вы об этом знали, мадам.
   Лили оглядела вестибюль – небольшой круглый зал под куполообразной крышей – и только теперь обратила внимание, что в нем действительно не было ни мебели, ни занавесок, ни ковров. Она направилась вверх по полукругом идущей лестнице. Колени у нее дрожали, она чувствовала себя еще очень слабой, однако ее спальня была прямо возле верхней площадки лестницы.
   Спальня оказалась совершенно пустой. Единственным находившимся в ней предметом был вделанный в стену сейф, раньше обычно не видный под голубыми занавесками из тафты. Лили подошла поближе. Дверца небольшого серого сейфа была широко распахнута.
   Но ведь ключи от сейфа были только у Джо и у нее самой! Правда, лучшие и самые ценные свои драгоценности Лили держала не здесь, а в другом сейфе, в банке.
   Она заглянула внутрь сейфа. В глубине его блеснуло что-то желтое. Указательным пальцем она нащупала это что-то и извлекла из сейфа. Это оказался брелок от ее браслета с изображенной на нем «Минервой».
   Нет, ей действительно все это не снится.
   И тут она осознала, что исчезли и все картины. Она оглядела стены комнаты. На тех местах, где когда-то жал на педали велосипедист в красной полосатой куртке на картине Руссо и где висели прекрасные акварели Дюфи с видами Антибских островов, теперь оставались лишь чуть более темные по сравнению со стеной прямоугольные пятна.
   Лили бросилась в свою гардеробную и раскрыла шкафы. Одежда ее тоже вся исчезла. Она подбежала к окну, широко распахнула его и выглянула наружу. В низких лучах заходящего солнца сад выглядел точно таким, каким она привыкла его видеть. Она устремилась назад в спальню, опустилась на колени возле стоявшего на полу телефона из слоновой кости и подняла трубку. В трубке была полная тишина. Должно быть, Деметрос просто сошел с ума, не иначе.
   И тут она вспомнила, что подписывала какие-то документы.
   Наверное, не меньше часа она так и простояла на коленях возле телефона, молча и неподвижно. Потом она услышала звук тяжелых шагов – кто-то поднимался по голым, без ковровой дорожки, ступеням лестницы, – и в дверном проеме появился Деметрос.
   – Мне позвонили из клиники и сказали, что вы выписались. Это очень глупо, Лили.
   Внешне Деметрос не изменился, но если раньше его крупная фигура вызывала у Лили ощущение, что это человек, на которого можно во всем положиться без оглядки, то теперь она показалась ей зловещей. От темного костюма, казалось, исходила какая-то угроза, тяжелый нос выглядел хищным, а равнодушные карие глаза смотрели холодно и жестко, как стекляшки.
   – Где вся моя одежда, Кон?
   – Она упакована и ждет ваших распоряжений.
   – Ключ Джо от сейфа ты забрал? Может быть, скажешь, что тебе его вручили в полиции?! Хотя да, именно так там и должны были поступить: ты ведь был его адвокатом. А где прикажешь мне ночевать сегодня? У меня даже смены белья и то нет!
   – У вас на текущем счете в банке больше пятидесяти трех тысяч франков.
   – Откуда тебе известно, сколько у меня на текущем счете?
   – Я знаю, что у вас достаточно денег и что вы можете переночевать в гостинице. И у вас есть машина, на которой вы можете доехать до гостиницы.
   – А мои картины, Кон? Где мои картины?
   Деметрос посмотрел прямо в рассерженное лицо Лили и медленно погладил бороду.
   – Какие картины? – мягко спросил он.

   Джо оказался прав. Кон был действительно умен и соображал быстро, и он, несомненно, успел обделать все так, чтобы нигде не оставалось слабых мест. Но Лили знала: Джо в этой ситуации хотел бы, чтобы она попыталась отвоевать свои картины и драгоценности. И потому Лили обратилась к юристу. Тот молча выслушал рассказ Лили, а потом с сожалением в голосе сказал, что сделать ничего нельзя и что в соответствии с французскими законами Лили не может претендовать ни на какую часть имения господина Старкоса. Повисла тишина, потом он добавил:
   – Похоже, что Деметрос подкупил этого неизвестного врача, чтобы тот держал вас постоянно под воздействием успокоительных средств, а потом, наверное, предложил какую-нибудь сделку детям Старкоса. Возможно, он сказал им, что сможет заполучить вашу подпись на всех необходимых документах за какую-нибудь сумму – ну, скажем, за десять миллионов франков или немного больше. В любом случае это лишь ничтожная часть того, что стоят картины.
   О том, что эта коллекция принадлежала господину Старкосу, было известно очень широко; о том же, что она перешла в собственность мадемуазель Лили, не было известно никому, и никаких подтверждающих это документов у мадемуазель нет.
   Господин Деметрос, несомненно, изъял сейф мадемуазель Лили из банка, но он имел от нее на это письменную доверенность. В банке же никто не знал и не мог знать, что находилось в этом сейфе в момент, когда его сдавали в банк, и что в нем было, когда его изымали. Когда мадемуазель Лили в конце концов сама вскрыла этот сейф, она обнаружила в нем лишь свои старые контракты; никаких драгоценностей, никаких документов, которые бы подтверждали происхождение и подлинность картин, и никаких дарственных или иных актов, в соответствии с которыми каждая из этих картин передавалась бы в собственность мадемуазель Лили, там не было. И поскольку мадемуазель даже не знает, где находятся сейчас эти драгоценности и эта коллекция живописи, то с кого же, собственно, требовать их возврата?
   Лили сидела молча и думала о том, что Джо дал ей не только драгоценности и картины. Он дал ей и нечто гораздо более ценное – уверенность в себе. Он не попытался спрятать ее от мира, не попытался пересадить из одной золоченой клетки в другую. Напротив, он всячески поощрял ее к тому, чтобы она испробовала себя в различных начинаниях, чтобы она нашла, где и в чем она может максимально проявить свои способности. Он настоял на том, чтобы она снималась хотя бы в одной картине в год, и именно поэтому о ней не забыли, она не канула в безвестность и не оказалась сейчас без средств.
   Она продаст «Роллс-Ройс» и купит себе квартиру в каком-нибудь недорогом районе Парижа.
   Потом она попросит Циммера порекомендовать ей какого-нибудь агента и как можно быстрее начнет работать снова.

Часть девятая

49

   На протяжении всего 1969 года «Жизнь и стиль» – тот раздел в газете, который редактировала Кейт, – пребывал в состоянии, которое она же сама характеризовала словами «пока еще только пена, а не пиво». После долгих споров ей наконец разрешили завести тут колонку писем читателей, а также нанять журналистку, которая каждую неделю отправлялась на консультацию к психиатру с наиболее сложными из тех проблем и вопросов, о которых писали читательницы, а потом отвечала на них под псевдонимом Эбби. Обращения авторов писем к ней так и начинались: «Дорогая Эбби…»
   Отметив свое тридцатисемилетие, Кейт принялась за вторую книгу, которую она озаглавила «Опасность! Женщины на работе». Книга в основном опиралась на анализ писем читательниц; но, кроме этого, Кейт провела массу интервью с самыми разными женщинами на тему о том, как трудно женщине найти работу и как трудно ей не работать. Издатель книги и газета «Глоб» совместно организовали для Кейт рекламную поездку по Англии. Оказавшись за пределами Лондона, Кейт окончательно поняла, что пустая пена раздела «Жизнь и стиль» ее больше не интересует. Ее гораздо больше интересовали живые женщины с их реальными трудностями и проблемами. То же самое, казалось, интересовало и недавно сформировавшееся Движение за освобождение женщин, и Кейт решила присмотреться к нему повнимательнее. Это оказалось непросто, потому что в телефонной книге номера Движения не было, а в телефонной справочной службе даже на слышали о существовании такой организации. В конце концов, однако, Кейт удалось найти номер телефона, который, как выяснилось, принадлежал книжному магазину, находящемуся на Лейкастер-сквер; к тому же оказалось, что телефон только что был отключен за неуплату по счетам. Со временем Кейт убедилась: один из самых серьезных недостатков Движения за освобождение женщин заключался в том, что оно, похоже, объединяло только банкротов.
   Кейт побывала на четырех собраниях одного из отделений Движения, и все четыре ее разочаровали. Личному опыту каждой из присутствовавших женщин – независимо от того, насколько пустым и скучным он был, – придавалось самое большое значение. Было много разговоров ни о чем и призывов поднимать уровень общественного сознания во всем, что связано с положением женщины в обществе; но фактически почти ничего не делалось. Участницы Движения никогда даже не обсуждали практические вопросы: в центре дискуссий неизменно оказывались либо личные переживания, либо утопическое теоретизирование. Особенно угнетало Кейт их путаное, выдержанное в марксистских категориях политическое мышление: «Семья – основная ячейка капиталистического общества… система угнетения и эксплуатации… Мы должны ее разрушить… Женщины – это рабыни, задача которых во всем обслуживать мужчин… До наступления эпохи промышленной революции домашнее хозяйство было главной производственной единицей, а муж и жена в равной мере участвовали в производстве и в воспитании детей…»
   Кейт стала задаваться вопросом, чем можно практически помочь тем женщинам, письма от которых еженедельно приходили к ней мешками. В целом ее читательницы любили своих мужей и зависели от них. Те, у кого не было мужа, хотели бы его заиметь. Личное общение с адвокатами после смерти отца, а потом в связи с разводом также во многом способствовало расширению ее кругозора. Она знала и понимала, что общество ведет себя по отношению к женщинам несправедливо. Но изменить такое положение разом невозможно. Женское движение должно будет справиться со всеми несправедливостями постепенно, так, чтобы не оттолкнуть от себя других женщин, без вспышек ненависти и агрессивности. Кейт постоянно спрашивала себя, что может сделать для этого она сама. В посещении собраний она уже не видела больше смысла.

   Недели две Кейт взвешивала возникшую у нее идею, а потом позвонила Джуди:
   – Я хочу начать издавать собственный ежемесячный журнал, рассчитанный на новый тип женщины. На тот, который сейчас только появляется. Ты мне поможешь, Джуди?
   – У тебя что, мало других проблем? – резко возразил ей знакомый голос. – И для какого это такого нового типа женщины?
   – О боже, как это для какого! Ты одна из них! – воскликнула Кейт. – На дворе 1970 год. Спящая красавица просыпается. У нее своя работа, свои деньги, она может сама решать, чего хочет, и сама строить свою жизнь. Пока еще она делает самые первые шаги, как бы нащупывает осторожно путь. Но она наконец-то проснулась, и у нее огромная сила. Потому что женщины – это деньги в первом поколении. – На линии что-то загудело, звук стал пропадать. Кейт уже кричала во весь голос: – Я хочу начать издавать журнал, который бы уделял основное внимание психологическим нуждам и потребностям женщин. Журнал, который помогал бы им понять самих себя, свои чувства. Ни один из существующих журналов этим не занимается. Это явная ниша на рынке.
   – А «Космо»? Или «Марс»? [13 - Весьма популярные американские женские журналы.]
   – В Англии они пока еще не продаются.
   – Повтори-ка мне еще раз, на какую аудиторию ты собираешься ориентироваться?
   Кейт повторила.
   – С ходу я тебе, разумеется, ответить не могу, – сказала Джуди. – Я посоветуюсь с Томом, а потом перезвоню тебе.

   – Нас это заинтересовало, – говорила Джуди Кейт. – Почему бы тебе не прилететь сюда на пару дней? Было бы полезно, чтобы ты поговорила с некоторыми людьми здесь. Ты их уже знаешь. Это Гриффин Лоуэ, мой любимый издатель, и Пэт Роджерс, моя бывшая начальница. Сейчас она редактор литературного отдела одного из наших ведущих журналов. Она думает во многом точно так же, как ты. И ей тоже осточертела та пережеванная кашка, которой общество потчует женщин. Но мы думаем, что начинать надо не в Англии. Начинать надо здесь.
   Кейт заказала билет на самолет, который улетал в ночь на четверг, и в дополнение к уик-энду взяла еще отгулы. Все эти четыре дня она провела в квартире Джуди вместе с самой Джуди и Пэт, которая одна говорила больше, чем все остальные, вместе взятые, а также с Гриффином и Томом. Последний не говорил почти ничего, только время от времени записывал что-то на листочках, которые вырывал из блокнота крокодиловой кожи. Кейт впервые познакомилась с ними обоими. В прошлый ее приезд Том еще работал в отделении «ЛЭЙС» на Западном побережье.
   Гриффин донимал Пэт и Кейт вопросами до тех пор, пока не выяснил об их потенциальных читательницах все, кроме размеров нижнего белья. Потом они вместе с Томом уселись за дальним концом длинного обеденного стола и принялись терзать калькулятор, а женщины продолжали обсуждать, спорить, доказывать, гадать, прогнозировать и выражать надежды на будущее.

   Львиная доля той рекламы, на которой держатся журналы для женщин, поступает от промышленности, производящей на многие миллиарды долларов модные товары для женщин. После того как Кейт улетела назад в Лондон, Гриффин и Джуди пригласили миссис Лаудер на обед в «Орсини», чтобы выяснить ее отношение к идее нового журнала. Миссис Лаудер была женщиной невысокого роста, спокойной и весьма проницательной. Обед обошелся им в триста пятьдесят долларов на четверых. К каждому блюду подавался специальный соус, но никто ничего не ел, все только делали вид, будто едят.
   По мнению миссис Лаудер, идея была вполне осуществимой.
   После второй такой встречи миссис Лаудер согласилась, что если журнал действительно будет таким, как они сейчас говорят, и если он достигнет намечаемого тиража, то она может купить в нем место для рекламы. Она была согласна с тем, что на рынке действительно есть ниша. И успеха в ней вполне можно добиться. Это было твердое «может быть».
   Они поочередно переобедали и со всеми другими магнатами, заправлявшими в мире моды. Просматривая потом счета, Том высказал предположение, что им стоило бы завести собственный ресторан. Джуди еще раз позвонила Кейт:
   – Мы проводим предварительное изучение рынка и, если оно даст положительные результаты, начнем действовать.
   Но Джуди не понравились те условия, которые предложил Гриффин:
   – Я не могу согласиться с тем, чтобы «Орбит» получал семьдесят процентов, Гриффин.
   – Джуди, я должен обосновать это начинание для наших акционеров. Наши с тобой отношения ни для кого не тайна.
   – А я хочу, чтобы работники редакции тоже были бы участниками нового дела.
   – Это красивая идея, но она никогда и нигде не работает. Как только ты даешь им долю в деле, эта доля перестает быть стимулом. Плати им всем премии в зависимости от размеров прибылей. Не поощряй в редакции никакого равенства, иначе ты никогда ничего не добьешься.
   Джуди опять позвонила Кейт:
   – Я звоню, чтобы предложить тебе место ведущего редактора. А если ты сумеешь набрать сейчас взносов на сто семьдесят тысяч долларов, мы готовы предложить тебе два процента акций. Том готов организовать для тебя пятилетний кредит любым законным образом, если ты сумеешь внести под него в Англии заклад. Это обойдется тебе в один лишний процент к сумме выплат, но получить этот кредит можно только так из-за ваших идиотских ограничений на вывоз средств из Англии и капиталовложений за границей.
   Кейт помчалась в Барклайз-банк. Если бы даже она продала все свои акции, то и тогда ей не хватило бы примерно пяти тысяч фунтов до требуемой суммы; но здесь ее мать согласилась добавить необходимое и выступить поручителем перед банком. Поэтому после еще одной очень короткой поездки в Нью-Йорк Кейт заявила Скотти, что намерена уволиться из редакции «Глоб».
   – Ах ты паршивка! – отреагировал тот. – Мы восемь лет проработали вместе. Как же ты можешь после этого бросать меня одного? И что ты хочешь сейчас от меня услышать? Помимо поздравлений, естественно. Проваливай и в ближайшие дни не попадайся мне на глаза. Я так зол, что даже видеть тебя не могу, не то что с тобой разговаривать.
   Дом на Уолтон-стрит Кейт сдала на длительный срок какому-то высокопоставленному администратору из «Дженерал моторс», всю мебель отправила на склад, а сама улетела в Нью-Йорк, где Том снял им на первое время помещение под редакцию на одиннадцатом этаже одного из конторских зданий по Пятьдесят третьей улице.
   Они проводили бесконечные вечера в квартире Джуди, подыскивая подходящее название для журнала. В конце концов они решили назвать его «Вэв!», добавив в конце восклицательный знак. «С огоньком!» – в этом было нечто ликующее, торжествующее, жизнерадостное. Именно такие чувства они и хотели бы вызывать у своих будущих читателей. А кроме того, название было коротким и легко запоминающимся.

   Первая из серии презентаций «Вэв!» проходила в «Четырех временах года».
   Том, вкрадчиво-учтивый и безукоризненно одетый, как будто сошедший с картинки мод в «Нью-Йоркере», сделал короткое вступление. Потом Джуди представила свою команду и рассказала о целях и намерениях нового журнала. Презентация продолжалась почти сорок минут.
   Кейт испытывала какую-то странную отстраненность от всего происходящего. У нее было такое ощущение, будто она наблюдает за самой собой и своими действиями откуда-то сверху, с потолка. «Ключ к самовыражению – стиль, и каждая женщина должна научиться вырабатывать свой собственный стиль. Нам важна каждая читательница, потому что все они – личности, и мы хотим помогать им в том, чтобы стать и оставаться личностями. Но каждая читательница еще и частичка огромной, мощной экономической силы. Кто тратит в этой стране больше всего денег? Не Джеки, не Дза-Дза, не Лиз. Американские женщины, вместе взятые, – вот кто самый крупный покупатель в мире. «Вэв!» будет не только подсказывать им, как потратить эти деньги, но и учить, как их можно сделать или заработать, как их приумножить. Женщинам давно уже пора начать гораздо больше задумываться о деньгах, а главное, иметь больше самих денег в своем собственном распоряжении. Об этом мы и хотим писать предельно ясно и откровенно».
   Джуди надеялась, что будущие читательницы получат со страниц их журнала такую же помощь и поддержку в жизни, какую она сама получила в свое время со стороны Кейт, Максины и Пэйган. Поддерживая друг друга, они добились того, что каждая из их четверки сумела максимально проявить, раскрыть себя. Кем бы любая из них оказалась, если бы у нее не было трех верных подруг? Кейт была среди них единственной, наделенной настоящим талантом, но по характеру она была серой мышкой, слишком сомневающейся в себе. Если бы Джуди постоянно не толкала ее, она бы, скорее всего, так и осталась несчастной разведенной женщиной, убивающей время в хождении по магазинам. Но без поддержки и влияния самой Кейт осталась бы неудачницей Пэйган, воспитанная в привилегированном слое общества, в котором она, однако, никогда не чувствовала себя свободно и естественно. Так и была бы запутавшейся в жизни и безнадежной пьяницей. Максина, обладавшая волей, целеустремленностью и работоспособностью, сама добилась многого. Но и она не стала бы мировой знаменитостью, если бы ей не помогла в этом Джуди. Да и сама Джуди, хоть она и умела справляться с жизненными трудностями и неурядицами, никогда бы не смогла начать свое собственное дело, если бы Максина не подтолкнула ее к этому. Если бы каждая из них действовала поодиночке, то в конце концов их собственные слабости взяли бы над ними верх. Вместе же у них были и сила, и энергия, и стиль – все то, что и собирался в полную силу своих возможностей защищать, отстаивать и распространять «Вэв!».

50

   – Хотите узнать, что женщины считают самым привлекательным в мужчинах? – спросила Кейт. – Вот у меня тут результаты опроса. – Она оглядела насторожившиеся лица присутствующих. Дело происходило на утренней планерке, которую они проводили каждый понедельник в одиннадцать часов. После первой презентации в «Четырех временах года» прошло уже тринадцать недель, до намеченного выхода в свет первого номера журнала оставалось еще три. – Похоже, то, что женщины считают самым привлекательным в мужчинах, и что думают на этот счет сами мужчины – совершенно разные вещи. Двадцать два процента мужчин считают, что женщин больше всего привлекает тот из них, у кого в брюках впереди чувствуется большой объем. Среди самих женщин только три процента ответили, что это их привлекает.
   Все захихикали. «Вэв!» набрал пока в свой штат только четырнадцать человек, выполнявших всю необходимую на подготовительной стадии работу, а кроме того, привлек еще несколько свободных журналистов и редакторов. Большинство из людей пишущих работали одновременно не меньше чем над тремя статьями каждый, притом статьи эти находились в разных стадиях подготовки. Через две недели к ним должен был присоединиться и редактор отдела моды, а пока, в его отсутствие, приходилось за огромные деньги прибегать к услугам отдельных высококлассных специалистов, работающих в этой области.
   – Мужчины не считают стройность своим важным качеством. Большинство же женщин полагает, что стройность в мужчине крайне важна, – продолжала Кейт. – Только два процента мужчин считают ягодицы важной частью своей внешней привлекательности. Среди женщин же сорок два процента назвали их главным, что определяет внешнюю привлекательность мужчины.
   Сегодняшнее утреннее совещание Кейт начала с общего обзора содержания второго номера журнала и графика его прохождения. Общая концепция номера была обсуждена за шестнадцать недель до его выхода в свет. Десять первых недель после этого ушли на доводку номера, замену материалов, но за шесть недель до выхода журнал должен был быть окончательно подготовлен по содержанию. Последние шесть недель работы над ним уходили полностью на споры между редакторами, отделом иллюстраций и типографией.
   «Все-таки у меня интересная жизнь», – подумала Кейт после того, как совещание закончилось. Но это иной интерес, не тот, который обычно представляют себе читательницы женских журналов. Это не жизнь светской дамы, едва успевающей переодеться между двумя очередными приемами. «Вэв!» требовал работы с полной самоотдачей. Именно это и придавало жизни особый, наивысший из всех возможных интерес. У нее на столе постоянно звонят шесть телефонов, а в кабинете дожидаются разговора с ней, подпирая в ожидании стенку, как минимум два человека – не считая тех, что ждут за пределами кабинета. «Большинству из моих читательниц такая работа ни за что не понравилась бы, – подумала Кейт, – я же была бы готова сама доплачивать за возможность работать таким образом, и с радостью». Никогда еще она не испытывала такого радостного возбуждения и подъема, как в период подготовки к началу издания «Вэв!»; и хотя она страшно уставала, но заканчивать вечером работу ей не хотелось.
   Во всей бочке меда оказалась, однако, и ложка дегтя. Кейт оказалось очень трудно сработаться с Томом. Он вырос и сформировался на Западном побережье и до того, как начал сотрудничать с Джуди, работал исключительно в кинопромышленности, что решающим образом повлияло на его отношение к женщинам. Всех их он делил на две принципиальные категории, внутри которых были свои особенности и оттенки: на тех, в ком доминирует материнский инстинкт, и на тех, кто так или иначе стремится заарканить мужика. Некоторые из женщин, однако, были в то же время и собственностью, и от них можно было ожидать любых неприятностей, а потому с собственностью надо было обращаться осторожно, как с тигренком. Для Тома Джуди была именно такой собственностью, притом очень ценной. А Кейт… ну, она пока еще ничем не доказала свою ценность. Том собирался выдержать новый журнал в целом в том же стиле, в котором делается часть рекламы: «Малышка, наконец-то ты решилась…» Но Кейт совершенно не сочеталась с подобным образом журнала, как не вписывалась она и в консервативные каноны такого журнала, как «Мисс». Том никак не мог разобраться, что же такое она в действительности собой представляет и чего хочет. Конечно, она написала книжку и была своего рода знаменитостью; но из всего этого еще не следовало, что она окажется способна делать для него деньги. Том и Кейт постоянно ввязывались в стычки друг с другом, пока Джуди сама не взялась немного успокоить Кейт и просветить ее.
   – Послушай, Кейт, со всеми спонсорами всегда трудно иметь дело. Наши спонсоры пока довольны, и Тому это удается потому, что сам он мыслит точно так же, как они. Мы затеяли очень и очень рискованное предприятие, и без Тома мы бы просто не смогли его начать. Его личные недостатки в этом деле оборачиваются достоинствами. Он умеет заниматься всеми практическими вопросами, и этим он дает нам возможность делать свое дело. – Джуди положила руки на плечи подруге: – Запомни: твоя задача – запустить журнал на его деньги. Его задача – добиться, чтобы журнал приносил прибыль, а это он умеет делать очень и очень здорово. Если бы он был интеллигентным человеком из разряда тех, к кому ты относишься одобрительно, он бы, вероятно, не умел выколачивать прибыль.
   Чем ближе становилась дата выхода первого номера, тем громче было слышно и ворчание Тома во всех помещениях редакции: «Вы понимаете, во сколько это нам обойдется?! Кто-нибудь в отделе иллюстраций знает, что маленькая виньеточка вокруг картинки на девяносто второй странице на четырнадцать процентов увеличивает стоимость страницы?.. Кого-нибудь в отделе иллюстраций это вообще интересует или нет?»
   От любой агрессивности, будь то физическая или словесная, Кейт обычно приходила в ужас. Еще ребенком она никогда не осмеливалась показать свой гнев и всегда пасовала перед яростью отца. Став взрослой, она тоже всегда уступала, стоило только кому-нибудь поднять голос. Но Кейт никогда ничего не забывала и не прощала. Она капитулировала, сдавалась, но в памяти у нее откладывалось все. Вместо того чтобы разрядить свой гнев во вспышке яростной ссоры, она копила и копила свои обиды до тех пор, пока как-нибудь не взрывалась по-настоящему.
   Посыльный торопливо шел по редакционному коридору. Было уже десять часов вечера, и в комнате стояла тишина, только время от времени раздавался вдруг стрекот пишущей машинки. На работе были лишь трое. Кейт и редактор отдела иллюстраций корпели над версткой. Посыльный подошел к ним и вручил большой конверт.
   Внутри лежал только что снятый с печатного станка, пахнущий свежей краской сигнальный экземпляр первого номера их журнала. Лорен Хаттон улыбался им с обложки, излучая самоуверенность.
   Кейт схватила журнал и помчалась в кабинет Джуди.
   – Смотри! – прокричала она от двери. – Мы уже выходим!

51

   На прием, посвященный выходу в свет первого номера «Вэв!», пришли все нужные люди. Была масса знаменитостей, руководители некоторых издательств, домов моды и фирм и очень много представителей тех компаний, что могут тратить значительные средства на рекламу, – в общей сложности около пятисот человек. Присутствовали все крупные обозреватели, репортеры из всех ежедневных газет и даже пара журналистов из «Тайм» и «Ньюсуик», а также журналисты из всех финансовых и специализированных газет и изданий. Телевидения не было, но это было и к лучшему: их прожектора и кабели портили бы общую атмосферу приема, а кроме того, Кейт и Пэйган уже успели принять участие в нескольких утренних программах.
   В зале стоял непрерывный гул голосов, звенели бокалы, шампанское лилось рекой, запах сигар смешивался с ароматом дорогих духов. Но вдруг прием, которого Кейт с нетерпением ждала несколько долгих месяцев, стал казаться ей отвратительным и поверг ее в уныние. Лично она предпочла бы, чтобы деньги, пошедшие на этот прием, были израсходованы с большей пользой для журнала. Настроение у нее сразу испортилось, и она выглядела настолько подавленной, несчастной, удрученной горем и даже больной, что Том поспешил подойти к ней.
   – Держитесь веселей! – проговорил он. – Журнал стартовал отлично. У вас просто нормальная и естественная реакция на перенапряжение. Когда чего-нибудь очень хочешь, прилагаешь массу усилий и в итоге достигаешь, то потом всегда поначалу впадаешь в уныние. Наверное, Шекспир тоже испытал нечто подобное, когда закончил «Гамлета».
   Кейт даже не улыбнулась.
   – Я понимаю, вам это все надоело и кажется банальным, – добавил Том. – Целых три месяца вы не думали ни о чем, кроме журнала. На сегодняшней презентации на некоторых лицах вроде бы была написана скука. Но если человек слушает очень внимательно, то лицо у него тоже, как правило, ничего не выражает. Это означает лишь одно: они сосредоточены на том, что им говорят. Каждого из приглашенных мы отбирали очень тщательно, поодиночке, персонально. У всех этих людей хорошие способности и немалые возможности, и многие из них согласились нас поддержать. Так что вы, Кейт, стали теперь совладелицей журнала с хорошим будущим.
   Глаза у Кейт засветились.
   – Я просто очень устала, соскучилась по дому и внезапно почувствовала себя одинокой. Мне не хватает Уолтон-стрит, Лондона, а больше всего Скотти.
   – Да, быть важной птицей нелегко. Давайте-ка я провожу вас домой.
   Они поймали такси и поехали к Кейт. Когда они поднялись в ее квартиру, Том сказал:
   – Хочется выпить чего-нибудь настоящего. Терпеть не могу всякие шипучки вроде шампанского. Вы укладывайтесь спать, а когда будете в постели, я вам принесу чего-нибудь поесть.
   – Спасибо, Том, но я не могу ничего есть. Если хотите сами, посмотрите в холодильнике.
   Когда она улеглась в постель и устало откинулась на подушки, в дверях появился Том с подносом, на котором рядом с кофе лежали немного зачерствевшие уже булочки, надломленная палочка сельдерея и стояла чашка с супом.
   – В следующий раз обещаю приготовить что-нибудь получше, – проговорил он, опускаясь в глубокое голубое кресло и с удовольствием потягивая виски. Кейт принялась лениво жевать, а Том сидел и думал, как бы поднять ей настроение. – Кейт, а вам не приходило в голову, что за последние три месяца мы чаще бывали вместе, чем обычно бывают вместе даже муж и жена? – Том подался вперед, опершись о колени, и совершенно серьезно добавил: – А еще, думаю, вам даже не приходило в голову, сколь многие из моих прежних представлений вы заставили меня за это время пересмотреть. Я не уверен, что сейчас подходящее время для такого разговора, но я хотел бы перед вами извиниться. Я вас недооценивал. Вашу оригинальность, ваши идеи, ваш опыт. Я вас считал просто английской подружкой Джуди и полагал, что нам вы не нужны. Но теперь я увидел вас в деле и должен сказать, что потрясен. Извините, что я бывал так резок, бесцеремонен, а иногда вел себя просто как грубиян.
   – Мне нравятся грубияны. От этого я иногда и страдаю.
   – А я страдаю от того, что не смог бы добиваться никаких результатов, если бы не был грубияном. Ну что ж, спите. До завтра.
   На мгновение Кейт почудилось, что Том попытается остаться. В последние месяцы у нее фактически не было никакой личной жизни, да и до этого ей почти нечем было тут похвастать. Она уже почти перестала надеяться, что когда-нибудь встретит человека, который своей любовью и верностью заставит ее забыться и испытать высшее наслаждение и удовлетворение.
   Но ни Том, ни она сама не сделали такой попытки.

   Наутро она проснулась, чувствуя себя гораздо лучше, и уже собиралась вставать, когда раздался сигнал внутреннего переговорного устройства.
   – К вам какой-то мужчина с цветами, – сообщил привратник.
   – Пропустите его, – ответила Кейт, полагая, что это обычный посыльный. Но, к ее удивлению, это оказался Том. В руках у него была огромная охапка благоухающей желтой мимозы и бумажный пакет, в котором лежали банка кофе, свежие булочки и сливочный сырок.
   – Привет. Укладывайтесь снова. Сейчас будет завтрак в постели, – проговорил он и протянул ей утренние газеты. Во всех писали о выходе их журнала и о состоявшемся накануне приеме, а одна из газет даже вынесла сообщение об этом на первую страницу. Кейт сразу же повеселела и почувствовала себя еще лучше.
   – Мне так стыдно за вчерашнее. Но, когда я очень устаю, мне всегда хочется плакать.
   – Забудьте, – ответил Том. – Что меня в вас удивляет, так это какое-то странное сочетание внутренней силы и уязвимости. Вы умеете быть жесткой, но не мужеподобной. Можете работать с таким же напряжением, как Джуди, а она работает как зверь. Но в чем-то вы на удивление хрупки. Вы, конечно, с этим не согласитесь, но кто-то должен за вами ухаживать и о вас заботиться.
   – Ну, сейчас-то за мной ухаживают, – ответила, широко улыбаясь, Кейт. – Слава богу, что сегодня суббота.
   – Мне надо будет скоро идти на работу.
   – Мне тоже.
   Она лежала на розовых подушках в белой кружевной ночной рубашке и выглядела бледной, но вполне довольной собой. Разглядывая ее, Том вдруг почувствовал, что должен обладать ею. Немедленно. Поднос полетел на пол, булочки разлетелись по комнате.
   Пораженная Кейт не успела прийти в себя, как ощутила на своих губах его крепкие поцелуи, почувствовала, как его руки гладят ее, ощутила тепло его тела и запах свежевыстиранной сорочки. Его руки изучающе, поверх кружев, ласкали ее.
   – По-моему, это не самая удачная мысль, – проговорила она, с трудом переводя дыхание.
   – А по-моему, блестящая, – прошептал Том, целуя ее волосы.
   – Мне всегда казалось, что ты против служебных романов в редакции…
   – Да, они так мешают работе, – с готовностью согласился Том, добираясь до ее груди. – Ты не могла бы снять эту штуку, а то мне придется ее содрать.
   Одним движением Кейт выскользнула из ночной рубашки, и Том принялся страстно и нежно ласкать ее тело. Он расстегнул сорочку и стянул с себя галстук, ни на секунду не отрывая губ от нее, и Кейт ощутила прикосновение его жесткой груди к своей, почувствовала возбуждающий, отдающий свежей соломой запах его подмышек. Она нагнула голову и стала тереться там носом, вдыхая этот слабый запах и ощущая кожей мягкие волосы – единственное место, где они были у него мягкие на всем его теле. Вскоре они уже лежали, крепко обнявшись, обнаженные, удивляясь теплу друг друга, плавно и нежно лаская друг друга, неторопливо изучая каждый изгиб руки или ноги.
   Очень медленно Том скользнул наверх, и Кейт ощутила его тепло внутри себя. Вначале он двигался медленно и плавно, потом все сильнее, ноги у него напряглись и стали твердыми, мягкие бедра Кейт хорошо чувствовали эту твердость, его губы держали и не отпускали ее, а ее маленькие груди уютно, как в гнездышке, умещались в его больших ладонях, и маленькие розоватые соски постепенно твердели под его прикосновениями.
   Кейт испытывала одновременно и возбуждение, и какое-то странное умиротворение. Несомненно, тело ее было будто создано для Тома, этого сильного и нежного человека, для ее любимого. Ее любимого?
   В ней будто бы прозвенел внутренний сигнал тревоги. Она судорожно вздохнула и вдруг перестала двигаться.
   – Что такое? – прошептал Том.
   – Я не хочу увлекаться.
   – Ну, разумеется, – пробормотал он в ответ и нежно погладил ее грудь. Она задрожала и позволила ему постепенно снова увлечь ее в мягкие и теплые глубины эротического возбуждения. Их страсть нарастала, Кейт чувствовала, как жарко дышит Том прямо ей в ухо, как все более напряженным и требовательным становится его тело, – и вдруг она опять ощутила прилив этой странной отстраненности, будто она с потолка смотрела на постель и на саму себя, лежащую в этой постели с Томом. Все возбуждение у Кейт моментально схлынуло. Том зарычал по-звериному, напрягся в последний раз и затих.
   Они лежали, крепко сжимая друг друга в объятиях. От смятых простынь поднимался легкий миндальный аромат спермы.
   – Ммммммммм… мммммммм… – прорычал Том, еще крепче обнимая Кейт, – жаль только, что ты не кончила.
   – Я кончила.
   – Нет, дорогая. Ничего подобного. Я ничего не имею против этого, но только не надо пытаться меня обманывать. Какой смысл? Что ты с этого будешь иметь?
   Он нежно поцеловал ее и стал гладить ее плечи. Она ощутила, как его руки медленно скользнули по ее телу вниз, к небольшому темному кустику, и стали ласкать его короткими, легкими и равномерными прикосновениями, с нежной чувственностью и терпеливо, пока Кейт не почувствовала вначале приятное расслабление, а потом вдруг не изогнулась в экстазе в его сторону и не упала обессиленно, тая от наслаждения в его сильных руках.

   Проснулась она от того, что ощутила его губы на своей маленькой потайной прорези и почувствовала, как его язык нежно ласкает скрытую там бледно-розовую жемчужину, как его лицо прикасается к складкам, окружающим эту жемчужину. Розовое на розовом; мягкая и нежная, ласкающая друг друга плоть; и ощущение утонченного самозабвения, будто вихрь поднимает тебя куда-то вверх, крутит и уносит, а потом ты падаешь в теплое и ласковое море.
   – Какое изумительное пробуждение! – пробормотала Кейт, собираясь снова уснуть.
   Потом они отключили телефон, забрались вместе под душ, попробовали и там заняться любовью, но решили, что в скользкой ванне, под бегущей водой не очень-то удобно этим заниматься, и перебрались на смятую постель. «Я ее вижу, словно Альпы с высоты птичьего полета», – глядя на постель, подумала на секунду Кейт, но тут все ее тело наполнилось чувственным возбуждением, и всякие мысли улетучились.
   Потом, все еще обнаженные, они привели постель в порядок, расправили простыни и застелили сверху старым, сшитым из лоскутков под старинное, покрывалом. Но стоило им только закончить эту работу, как Том мягко повалил Кейт на это покрывало и снова наклонился к ее груди. Кейт потянула его на себя, вывернулась из его рук и скользнула вниз, улегшись у него на бедрах. Свернувшись между его ног калачиком, она принялась нежно, легкими, как прикосновение перышка, движениями поглаживать его. Он ощутил вначале тепло ее рук, потом их мягкие поглаживающие прикосновения у себя между ног, затем прикосновение ее губ, легкое, как касание морской волны, затем губы начали сосать, сперва слабо, потом все сильнее и сильнее. Он почувствовал прикосновение ее языка, вначале как будто ищущего что-то, потом нашедшего и гладящего, скользящего, ласкающего – и наконец Том не чувствовал уже ничего, кроме ногтей, скребущих с внутренней стороны по его бедрам, уверенных и требовательных движений рта и усиливающегося, убыстряющегося нажима ее губ, – пока наконец у него не вырвался стон и вся накопившаяся в нем энергия не выплеснулась разом.
   Кейт, никогда не знавшая, надо ли это глотать, сплевывать или дать ему вытечь по капле естественным путем, почувствовала странный, едкий, кисло-миндальный запах.
   – А что мужчинам нравится больше всего? – робко спросила она Тома некоторое время спустя.
   Помолчав немного, он ответил:
   – Естественно, я не могу говорить за всех мужчин. Но после того блаженства, которое я только что испытал, меня это не интересует.

   Был понедельник, шесть утра, серый предрассветный сумрак только начал окрашиваться в перламутровые цвета. «Ты потрясающая женщина, – проговорил Том. – Никто другой мне не нужен, и ничего другого я не хочу, кроме как быть с тобой. Но на работе давай держаться друг с другом по-прежнему, ладно?»
   Разумеется, это оказалось невозможно. В пятницу Кейт была такая бледная и изможденная, а сегодня она вся сияет, совсем другой человек, подумала Джуди. Том весь уик-энд не появлялся дома, а она звонила ему много раз, прося перезвонить ей, и сердилась все больше, считая, что ему не передают. До Кейт тоже весь уик-энд невозможно было дозвониться. Значит, они провели его вместе, сделала вывод Джуди.
   Незадолго до конца рабочего дня Кейт как бы между делом спросила Джуди, кто у Тома жена и что она собой представляет. «Самая обычная девушка, каких в Америке полно, – ответила Джуди. – Двадцать три года, золотоволосая блондинка, осиная талия, вечно улыбается во весь рот, ну и так далее… Да нет, шучу! На самом деле ей девяносто пять лет, она беззубая, с одним глазом и у нее тринадцать милых, но вечно голодных ребятишек… – Наконец Джуди смягчилась: – Они разошлись еще до того, как мы с Томом стали работать вместе. Его бывшая половина – самая обычная женщина, в общем-то, нормальная. Просто она – испорченная еврейская принцесса, которая непрерывно пытается острить и немного помешана на правильном питании и на том, чтобы встречаться только с нужными и полезными людьми. И очень хорошие мальчишки, их двое. Том редко говорит о них, но старается видеться с ними как можно чаще».
   Когда они оставались вдвоем друг с другом, Кейт испытывала к Тому чувство такой необоримой любви, которая, казалось, никогда не пройдет. Это чувство было совершенно не похоже на пережитое ею детское желание выйти замуж за Роберта. Не было оно похоже и на тот благоговейный трепет, то головокружение, которые испытывала она когда-то к Тоби, своему бывшему мужу. Это было непрерывно нараставшее, усиливающееся чувство нежности, любви и обожания. Она не считала, будто как-то угодничает перед ним, не испытывала робости или униженности, не чувствовала себя обложенной со всех сторон, у нее не возникало желания встать на колени и помолиться; не было и ощущения, что, ради того, чтобы доставить ему удовольствие, она притворяется или в чем-нибудь насилует себя. Ни разу не возникло у нее побуждения написать на бумажке «Кейт Шварц», «миссис Кейт Шварц» или даже «Кейт Райан-Шварц». Ей просто хотелось по возможности больше и чаще быть с Томом, и было совершенно безразлично, как сложатся их отношения в будущем. Аккуратные темно-синие костюмы Кейт куда-то исчезли, и она вдруг появилась в льняном костюме цвета аметиста от Ив Сен-Лорана, под который она даже не надела блузку. В нем она произвела на всех такое впечатление, что немедленно отправилась к Сен-Лорану снова и купила еще один такой же костюм, но кричаще-розового цвета. Вскоре после этого она появилась как-то на работе в ярко-оранжевом испанском полуспортивном костюме из джерси. Никому в редакции не надо было объяснять, что Кейт влюбилась.
   Том тоже внезапно изменился. Он стал как-то мягче, дружелюбнее, приветливее, начал хоть изредка улыбаться в рабочее время, его сарказм был уже не таким едким и резким. К Кейт он относился с удивительными нежностью, великодушием и любовью. Зная, что в редакции за ним утвердилась репутация скупердяя, он намеренно стремился изменить ее к лучшему, временами перебирая через край, и Кейт любила его за это еще больше.
   Но ни бриллианты, ни изумруды ей были не нужны. Ей был нужен только сам Том.

   Обложка у первого номера «Вэв!» оказалась удачной, но отпечатан он был не очень хорошо. Они намного превысили первоначально намеченный бюджет, а рекламы в номере оказалось очень мало. Но тем не менее все они переживали минуты внутреннего торжества, когда видели, как кто-нибудь из женщин читает «Вэв!» в автобусе, а особенно если на их глазах кто-нибудь покупал его в газетном киоске.
   Текст и иллюстрации во втором номере оказались заметно лучше, раздел, посвященный моде и косметике, получился просто великолепным, но журнал опять был очень плохо отпечатан, рекламы в нем было по-прежнему мало, и к тому же вышел он с опозданием на день.
   Третий номер для всякого нового журнала всегда является критическим, потому что к этому моменту первоначальное любопытство потенциальных читателей уже проходит. Они должны были постараться и сделать этот номер отличным. Пэт лихорадочно трясла всех своих знакомых халтурщиков – журналистов, постоянно работающих в других изданиях, но готовых подработать на стороне, неофициально и не подписывая материалы своим именем. Рекламы в третьем номере все еще не хватало – рекламные агентства не торопились покупать место в первых номерах журнала, когда начальный всплеск интереса к новому изданию уже прошел, но журнал еще не устоялся, не обрел своих постоянных читателей. Рекламщики выжидали, проверяя, не окажется ли «Вэв!» бабочкой-однодневкой.
   Но в третьем номере на обложке они поместили эксклюзивную фотографию Джейн Фонды, в качестве центрального материала номера дали интервью «Как получить максимум удовольствия от мужчины в постели», а к нему подверстали результаты опроса о привычках и предпочтениях в области половой жизни.
   Заказы на размещение рекламы в четвертом номере стали поступать один за другим, и «Вэв!» встал на ноги.

   Кейт была напугана свалившимся на нее счастьем. Все шло слишком хорошо, и она очень опасалась, что позволит себе снова оказаться уязвимой. Она уже хорошо знала, что чувство любви возникает у нее в ответ на ситуацию, когда ее резко и грубо отвергают и когда у нее появляется жалкая, унижающая ее потребность в чьем-либо одобрении. Она уже знала, что стоит ей только в кого-то влюбиться – и она превращается для этого мужчины в половую тряпку, которая униженно молит, чтобы об нее вытерли ноги, и буквально напрашивается на то, чтобы получить по зубам. Она понимала: меньше всего нужен ей такой партнер, который давал бы ей почувствовать, что он ее не очень-то и любит.
   Поэтому она боялась признаться самой себе в том, что действительно влюбилась, и опасалась связывать себя, чего-то выжидая. Чтобы проверить силу своих чувств к Тому, она стала отвечать на приглашения других мужчин – примерно так же и по тем же причинам, почему некоторые жены флиртуют под носом у своих мужей с мужчинами, которые на самом деле их нисколечко не интересуют. Найти этих других было для Кейт несложно, потому что успех всегда действует как мощное притягательное средство. А кроме того, сексапильность и в тридцать девять лет оставалась у Кейт такой же, какой была в семнадцать. На протяжении нескольких следующих месяцев кто-нибудь внешне такой же мужественный, как Берт Рейнольдс, непременно поджидал Кейт в маленькой приемной редакции «Вэв!». Кейт в самую последнюю минуту отменяла свидания с Томом, а когда он оставался у нее на ночь, на глаза ему навязчиво попадались чьи-то мужские рубашки и бритвы.
   Том почесал в затылке и решил закрыть глаза на ее странное поведение. Похоже, он оказался первым мужчиной – за исключением, может быть, Скотти, – которого не просто влекло к Кейт, но который искренне любил ее. Он любил ее такой, какая она есть, и не требовал от нее того, чего, как он понимал, она не может пока ему дать, – доверия. И потому, как бы ему ни было трудно это делать, Том не обращал внимания на ее поведение, способное кого угодно повергнуть в отчаяние; он игнорировал и поджидавших Кейт в приемной мускулистых «качков», и все другие скучные и неприятные ловушки, которые Кейт устраивала, чтобы проверить силу его чувства. Том понимал, что Кейт не уверена в себе, и понимал это лучше ее самой. Понимал потому, что сам в прошлом тоже много настрадался по этой причине.
   Однажды после обеда в субботу, когда она спросила что-то о его семье, прильнув к его обнаженной груди, Том сцепил руки за головой и стал рассказывать:
   – В какой-то мере я понимаю, какие чувства ты испытывала по отношению к своему отцу, – сказал он, – потому что я точно так же всю жизнь сопротивлялся своей матери и не принимал ее. Она была типичная украинка, очень властная женщина, настоящая глава семейства. Если я о чем-то просил отца, он всегда отвечал: «Спроси у матери». Отец у меня был очень крупный и сильный – профессиональный боксер, – и он никогда не поднимал руки ни на меня, ни на мать просто потому, что боялся нас покалечить. Мать знала это и пользовалась этим, чтобы утвердить свою беспрекословную власть в доме. Отцу было позволено решать, прав ли был Рузвельт, назначив Эйзенхауэра главнокомандующим в Европе. Но дома он не смел даже купить мне новые ботинки, потому что все решения принимала только она. Я, как мог, сопротивлялся этой беспредельной власти и тому, как она подчеркнуто бравировала ею перед отцом. Они ссорились, спорили или скандалили каждый божий день на протяжении тридцати лет, до самой ее смерти. Я до сих пор с содроганием вспоминаю эти ссоры. Меня возмущало и то, что она вечно ругала все, что я делал. Для нее все всегда было плохо, угодить ей было невозможно никогда и ничем. И я вечно чувствовал себя виноватым из-за того, что не мог ей никак угодить, а также и из-за того, что возмущался ею и обижался на нее.
   – Да, и я тоже. И что же ты сделал?
   – Погоди, сейчас я тебе покажу. – Он мягко отстранил ее, соскочил с кровати и тут же вернулся с бумажником в руке. – На, взгляни! – Том вытащил из бумажника белую, чистую визитную карточку, на одной стороне которой крупными заглавными буквами было написано: «ЧУВСТВО ВИНЫ – НА X..!» – Я научился мириться с этим чувством, а потом и просто забыл про него. Иногда я извиняюсь, иногда я стараюсь как-то компенсировать свой нехороший поступок. Но после этого я продолжаю жить как обычно. Я просто надеюсь, что где-то там, наверху, в небесной канцелярии, есть какой-нибудь ангел, который добросовестно фиксирует все, что я сделал плохого, и все, что может быть записано в мои добрые деяния. И я уверен, что, когда придет конец, итоговое сальдо этой бухгалтерии будет в мою пользу.
   На другой стороне визитки такими же буквами было написано: «ВСЕХ – НА X..!»
   – Это помогает мне сохранить хладнокровие, – объяснил Том, – позволяет жить, полагаясь на свое собственное мнение, а не мучиться над тем, что могут подумать другие, не придавать их мнению слишком большого значения.
   Кейт свернулась поудобнее и прижалась к нему.
   – И вот еще что я бы хотел тебе сказать, – тихо произнес Том. – Пожалуйста, со мной никогда больше не притворяйся, будто у тебя был оргазм. Оставь эти спектакли для тех красавцев амбалов, что забывают здесь свои рубашки.
   Наступила тишина, потом Кейт сердито проговорила:
   – Я не всегда притворяюсь!
   – Я знаю, – мягко ответил Том, прижимая ее к груди и нежно поглаживая ее волосы. И здесь он сказал то, что собирался сказать ей уже давно: – Кейт, дорогая, секс – это самая большая близость между людьми, какая только может быть. Притворяться – это значит лгать. – Он тяжело вздохнул: – Не могу понять, зачем женщины это делают.
   – Иногда из вежливости, иногда потому, что им хочется спать, или же из-за комплекса неполноценности, – ответила Кейт с нотками оправдания в голосе. – Я, мне кажется, делаю это потому, что боюсь, как бы меня не посчитали никудышной: я не способна доходить до оргазма за десять и девять десятых секунды… или за сколько там сейчас принято это делать.
   – Какой смысл? Что тебе это дает? Почему бы тебе лучше не помочь мне сделать так, чтобы ты испытала полное удовлетворение? Притворство этому не помогает, притворство – это предательство самой себя и наших отношений, и все только потому, что ты слишком чопорна, чтобы подсказать мне, чего тебе хочется, жеманница ты моя глупенькая. – Том легонько куснул ее за мочку левого уха. – У тебя есть такое же право на оргазм, как и у мужчины, а каким образом ты его достигаешь, это твое дело. Только ты сама знаешь, что для тебя хорошо, и если ты мне не подскажешь или не покажешь, так откуда же мне это, черт возьми, узнать?!
   Поэтому Кейт ему кое-что рассказала. Потом рассказала немного побольше.
   После чего Том горячо взялся за дело и продемонстрировал ей весь свой репертуар. Вначале он был сверху, а она внизу. Потом они поменялись местами. Затем они решили попробовать на кухонном столе, однако сшибли на пол кувшин с молоком, после чего перешли на пол в гостиную и испробовали там на ковре все шестьдесят девять позиций. Потом Кейт обвила Тома руками за шею, а ногами за талию, и он так и таскал ее по всей гостиной. Все это время они непрерывно спрашивали друг друга: тебе так нравится? как тебе лучше – мягче? тверже? быстрее? медленнее? Потом Том достал какой-то небольшой пакетик, насыпал из него на низком стеклянном столике в гостиной тремя линиями порошок и предложил Кейт вдохнуть его, предупредив: «Только, ради бога, не чихай!» Потом она послушно сказала ему, что ощущение было воистину удивительное, и это была чистая правда, только после порошка и в горле, и в сердце Кейт остался какой-то химический привкус. Кокаин не вызвал в ней того возбуждения, когда забываешь обо всем, – возбуждения, которое иногда вызывал в ней сам Том. И вообще, все это было больше похоже на какое-то соревнование, нежели на любовь.
   – А сейчас тебе понравилось? – нежно спросил ее Том, и она собралась было уже ответить, что да, это было прекрасно, но вдруг услышала свой голос, который говорил нечто совсем иное:
   – Честно сказать, дорогой, мне это все показалось каким-то натянутым и искусственным.
   На лице Тома сначала отразилась растерянность, потом оно приняло оборонительно-агрессивное выражение: казалось, что сейчас он ответит со всей силой, на какую способен, нанесет встречную обиду тому, кто задел его самолюбие в тот самый момент, когда он сам, добровольно, снял все свои защитные уловки, раскрылся полностью, предложил ей всего себя. Он уже было раскрыл рот, собираясь высказать ей нечто такое, после чего она уже никогда не смогла бы обрести внутреннюю уверенность в себе, но сдержался и задумался. Вдруг на лице его появилось выражение облегчения, он мягко проговорил:
   – Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду.
   – Я тебя действительно люблю. Ни к чему все это, – осторожно сказала Кейт.
   – Мы оба любим друг друга, и незачем нам заниматься этими дурацкими играми, – согласился Том.
   И внезапно у Кейт вдруг куда-то исчезли страхи, что он может начать презирать ее или даже уйти от нее, если она будет недостаточно хороша в постели. У нее вдруг пропало навязчивое стремление непременно произвести на него впечатление, заслужить его одобрение.
   – Я не имею ничего против самого обычного секса. Я просто не люблю, когда все делается словно по учебнику или инструкции, – призналась она. – Внутренне я самая заурядная конформистка. Но я ничего не могу с собой поделать, и у меня ничего не получится, если тот, кто со мной в постели, изо всех сил старается, чтобы я непременно кончила, или если у меня возникает такое чувство, будто где-то рядом или на потолке присутствует невидимый врач, который за мной наблюдает, оценивает все, что я делаю, и с видом мудреца покачивает головой. – Обнаженная, на темно-зеленом ковре, она перевернулась на живот, положила голову на руки и устремила взгляд куда-то вперед. – На самом-то деле больше всего в сексе, – задумчиво проговорила она, – мне нравится всякая банальнейшая чепуха. Люблю свечи, люблю соответствующую атмосферу, люблю, чтобы меня обнимали сильные руки, прижимали бы крепко к груди, чтобы мне на ухо шептали что-нибудь вроде «Боже мой, дорогая, я и не думал, что такое бывает!». Вот тогда у меня возникает ощущение, будто вокруг меня бушующее море, огромные волны одна за другой накатываются на пляж, а я качаюсь на этих волнах, и меня уносит все дальше от берега. – Она повернулась к Тому, который, тоже обнаженный, лежал рядом с ней на ковре, и добавила: – Банальнейшая чепуха – вот что меня по-настоящему возбуждает.
   – Ну, если я сейчас заговорю прозой в стихах, я тебя только насмешу, – с убежденностью в голосе ответил Том, – а главное, я сам буду чувствовать себя полнейшим идиотом. Не знаю, что у меня получится со словесной частью, но обещаю тебе, что следующие выходные мы проведем в окружении банальнейшей чепухи…
   – У моря?..
   – В Коннектикуте, – пообещал Том. – Будет все. Песчаные пляжи, водяные брызги, омары на ужин и даже прогулка галопом на белых лошадях. И мы с тобой будем дурить, как малые дети.
   Вечером в следующую пятницу они приехали на побережье и расположились в коттедже, принадлежавшем одному из приятелей Тома. В субботу они гонялись друг за другом по пляжу, лазили по серым скалам – и ветер развевал им волосы, – слизывали с губ друг у друга морскую соль, носились босиком, закатав джинсы, вдоль покрытой кружевной пеной линии океанического прибоя. В воскресенье Том попробовал залезть на сосну, что ему не удалось, а потом они отправились на верховую прогулку. (Несколькими днями раньше Тому, дозванивавшемуся сюда из Нью-Йорка, потребовался целый час телефонных переговоров, чтобы договориться насчет лошадей, которые должны были ждать их возле коттеджа сразу же после завтрака.) Тому довелось только однажды сесть верхом на лошадь, когда он, еще подростком, попал как-то на выходные к одному пижону на ранчо под Эль-Пасо. Кейт удивила его тем, что прекрасно сидела на лошади, заставляла ту гарцевать типично английским шагом, а потом и вовсе поразила, когда принудила лошадь переступить через поваленное дерево, поднимая по очереди каждую ногу. Том вообще не мог заставить доставшуюся ему упрямую коричневую кобылу сдвинуться с места: не обращая никакого внимания на сидевшего на ней всадника, она наклонила голову и рвала траву с такой целеустремленностью, словно решила непременно выщипать ее во всем штате.
   – Держи крепко поводья и пользуйся ногами: зажми ее изо всех сил бедрами, – посоветовала Кейт. Том так и сделал, после чего кобыла рванула с места так, словно ей сунули под хвост горящий факел. Тому удалось каким-то чудом удержаться на ней до тех пор, пока Кейт не догнала его и не прокричала: – Отклонись назад и плавно натяни поводья! – Тут кобыла резко остановилась, словно ее выключили, и Том кубарем перелетел через ее голову.
   Вечером они съели на ужин положенного омара, посидели, потягивая белое вино, перед камином, а потом Том на руках отнес Кейт по сделанной из красного дерева лестнице наверх, в спальню. Сквозь широкое тройное окно был виден сосновый лес, море и звезды над ним, мерцающий маяк; за стенами дома завывал ветер, по оконному стеклу хлестал дождь. Они нырнули под цветастое одеяло, свернулись калачиком, прижавшись друг к другу, и Том стал ласкать ее. «Я устала, – пробормотала Кейт, – спать хочется». Но Том продолжал обнимать и ласкать ее, а потом незаметно и плавно вошел внутрь.
   И вдруг, сквозь полусон, Кейт почувствовала и поняла, что именно сейчас это должно случиться. Охватившие ее ощущения были точно такими, о которых она читала в книгах. Мягкие и сильные, идущие откуда-то изнутри волны, а не тот резкий, импульсивный, непосредственно клиторальный оргазм, к которому она привыкла. Эти ощущения были совершенно иными, и на этот раз Кейт не сомневалась, что это должно произойти. Она испытала прилив необъяснимого женского начала, ощутила себя матерью всего живого, родоначальницей жизни. Наконец-то она испытала счастье, наконец-то почувствовала себя состоявшейся и полноценной женщиной. Ее наполнило чувство восторга, который, казалось, никогда не пройдет. Она страстно обняла Тома, крепко прижала его к себе: никогда, никогда она его от себя не отпустит!
   – Я сумела! Я сумела! – торжествующе воскликнула она.
   – Нет, это я сумел.
   – Мы оба сумели.
   – Я так и знал: тебе надо просто совершенно расслабиться, и тогда у тебя все будет в порядке, – удовлетворенно произнес Том.

52

   Кейт и Джуди дожидались Тома. Он опаздывал, и их раздражение нарастало. Теперь они уже точно не успеют на первое действие «Богемы», а в нем как раз основные, самые красивые арии.
   – Черт возьми, ну что ему стоит позвонить? В конце концов, мы как-никак отмечаем твое сорокалетие, Кейт… Да и «Ла Скала» не каждый день дает спектакли в «Метрополитене», – ворчала Джуди.
   – Он ждал этого вечера так же, как и мы. Но он говорил, что не знает, сколько продлится эта конференция медиков; а он хотел еще после ее завершения переговорить с некоторыми врачами. Да и потом, ты же сама затеяла все это дело. Ведь именно ты настаивала, чтобы он продал акции «Хоффман – Ла Рош». – Кейт откинулась на спинку и уставилась на Джуди сквозь букет ярко-желтых цветов, стоявший на низеньком столике из затемненного стекла.
   Они сидели на бежевой замшевой кушетке в просторной и тихой гостиной Кейт. По кушетке, тянувшейся вдоль гостиной на добрых девять метров, были разбросаны подушки, сделанные под цвет шкуры тигров и леопардов. Над ней висела коллекция картин и гравюр, на которых были изображены леопарды и тигры. Некоторые из этих картин были очень примитивны и написаны маслом, был среди них и один прекрасный детский рисунок. Изящные гравюры Стаббса были представлены в таком числе, что от подобного количества тигров волосы могли встать дыбом от ужаса.
   Всю стену напротив кушетки целиком закрывали панели из затемненного зеркального стекла. За каждой из них скрывалось что-нибудь ценное и полезное: бар, набор игр, телевизор, стереопроигрыватель, диапроектор, еще что-то. Одна из стен этой огромной комнаты была целиком выполнена из раздвижного стекла и выходила на закрытую зеленью террасу, с которой открывался великолепный вид на буйную зелень и верхушки деревьев Центрального парка. Напротив этого гигантского окна с пола до потолка на целых пятьдесят футов протянулись книжные полки, покрытые красным китайским лаком. Книги стояли не везде: на одной из полок расположилась коллекция античных табакерок, на другой – несколько древнегреческих ритуальных статуэток из терракоты. На нескольких полках стояли просто красивые и любопытные безделушки, такие, как бронзовая скульптурная группа XVII века, выполненная Гарнье и изображавшая мужчину, борющегося с быком, или маленькая желтенькая коробочка для мушек из мейсеновского фарфора, когда-то принадлежавшая мадам Помпадур.
   В гостиной царил полумрак. Кейт не стала делать в ней обычное освещение, но постаралась придать ей особую атмосферу при помощи размещенных под потолком устройств, дававших узкие и направленные лучи света. Когда она вместе с Томом слушала концерт Сибелиуса, оттуда шел луч, напоминающий луч лунного света. Если они устраивали прием, то гостиную прорезали несколько тонких, как карандаш, полос, высвечивавших их коллекцию мексиканского искусства.
   Пока они дожидались Тома, Джуди испытала вдруг резкий прилив какого-то очень неприятного чувства – смесь зависти, неприязни и ревности. Эти чувства словно ударили ей в голову, и Джуди сразу же распознала, что главным среди них была все же ревность. Ревность к Кейт. Квартира Джуди была не менее роскошна, чем у ее подруги, сама Джуди добилась не меньшего успеха в жизни, чем Кейт, была не менее привлекательной, хотя и в ином, по сравнению с Кейт, стиле. Как и Кейт, Джуди была страстно любима и любила сама. Но Кейт жила с Томом: они вместе ложились спать, не обязательно занимались в постели любовью, а утром вместе вставали, дружно позевывая спросонок. Кейт знала, каким бывает Том, когда у него грипп, а он знал, как ухаживать за ней, когда у нее тяжело проходили месячные. Джуди страстно хотелось, чтобы в ее отношениях с Гриффином существовала бы такая же близость. У Кейт был постоянный мужчина, Максина состояла в счастливом браке, да и у Пэйган все наладилось, особенно после того, как медицинская наука пришла к заключению, что секс не только не противопоказан сердечникам, но даже полезен им. И только у Джуди не было того, к чему стремится большинство женщин и что они – если им удается этим обзавестись – дальше считают уже чем-то само собой разумеющимся. Джуди самой было стыдно, что она подобным образом завидует Кейт, но поделать с собой она ничего не могла.
   – Когда Том купил акции «Хоффман – Ла Рош», никто еще не подозревал, что успокоительные средства могут приносить вред, – говорила Кейт. – Для мира, в котором была масса стрессов и масса переживаний и унижений, но слишком мало психотерапевтов и клиник для душевнобольных, они казались идеальным лекарством. – Она взяла в руки небольшую, выложенную янтарем шкатулку XVIII века, в которой когда-то хранили лекарства, и стала рассматривать инкрустацию, но, казалось, не видела ее. – Ты ведь знаешь, Том считает, что ничего аморального в том, чтобы производить успокоительные средства, нет. Он убежден, что если правильно их прописывать и принимать, то никакого вреда от них не будет. – Она захлопнула шкатулку. – Он купил за полцены двадцать акций номиналом по шестнадцать тысяч, а сейчас они стоят по сорок восемь тысяч долларов каждая. Сегодня утром он сказал, что ваша чистая прибыль составит восемьсот тысяч долларов, а кроме того, швейцарский франк с 1972 года поднялся, и на этом тоже вы что-то выигрываете. Так что в общей сложности почти миллион долларов прибыли на одной-единственной сделке. – Она посмотрела прямо в глаза Джуди. – Он считает, что ты просто неблагодарна, раз постоянно жалуешься. В конце концов, он всегда добивается успеха в своих операциях, и он хочет заниматься ими и дальше.
   – Ну, это у него далеко не единственная сделка, – сказала Джуди. – Мы занимаемся не только фармацевтическими товарами. Но и компьютерами, и каким-то сложным оборудованием. – Она вздохнула, взглянула на стоящий рядом низенький кедровый столик и взяла с него покрытую эмалью фигурку русского медведя. – У тебя такая прекрасная квартира, такие занятные вещицы здесь стоят. А послушать Тома – нас ждет непременно мрачное будущее. Америке скоро не будет хватать энергии, она слишком много тратит на накачивание военных мускулов, травит себя транквилизаторами, а американцам на все это наплевать, они знай только подсчитывают прибыли на своих карманных калькуляторах.
   Хлопнула дверь, и в квартиру поспешно вошел Том. Он поцеловал Кейт и Джуди и помчался переодеваться.
   – Извините, ради бога, что опоздал! – прокричал он откуда-то, а потом появился в дверях: – Кейт, ты мне не завяжешь галстук? Джуди, все в порядке, я продаю акции «Хоффман – Ла Рош». Я своего мнения не изменил, но просто я думаю, что эти деньги нам могут сейчас пригодиться. Пожалуй, я их оставлю в швейцарских франках, мне кажется, что рост их курса не должен прекратиться. Кейт, где мои запонки? А где Гриффин?
   – Он не смог пойти. Его жена, черт бы ее побрал, устраивает какую-то очередную благотворительную акцию. – Джуди мечтала о том, чтобы Гриффин вот так же попросил ее завязать ему галстук или бы спросил, где его запонки. Ей страстно хотелось той особой близости, что проявляется в мелочах, в такие вот минуты спешки, как сейчас, когда Кейт, стоя за спиной у Тома, чмокнула его сзади в шею, а потом застегнула ему под воротником черную бабочку.
   Джуди и Гриффин были вместе уже четыре года. Дважды за это время они крупно ссорились и расходились. В первый раз это случилось по прошествии первого года. Тогда они разругались из-за того, что Гриффин ведет себя как собственник, заявляет чрезмерные притязания на ее самостоятельность и право распоряжаться собой. Вторая ссора произошла еще одним годом позже. На этот раз Делия, жена Гриффина, решила наконец высказаться и потребовала, чтобы Гриффин бросил Джуди. Она не имела ничего против его увлечений манекенщицами и фотомоделями, но на этот раз почувствовала себя униженной и обозлилась из-за открытой связи мужа с женщиной, хорошо известной и добившейся самостоятельного успеха. Она потребовала, чтобы ради семьи и ради всех совместно прожитых лет они полностью и окончательно примирились друг с другом и чтобы он не имел никаких связей на стороне: только с ней и только дома. В скандал оказались вовлеченными дети. Старший сын был настроен очень агрессивно и не одобрял отца; старшая же дочь проявила такое понимание, что Гриффин в конце концов разрыдался и сдался.
   И Гриффин и его жена честно старались восстановить нормальную семейную жизнь, но оба они понимали, что на остывшем пепелище уже не возникнет новое, молодое пламя. Тогда Гриффин предложил Делии развод на любых условиях, которые ее устроят. Но хотя она в конечном счете согласилась с тем, чтобы каждый из них был абсолютно свободен, ради детей она уговорила его продолжать жить вместе в их доме: ей непременно хотелось сохранить хоть видимость семьи, что бы там ни происходило внутри нее. Когда же Гриффин напомнил, что их младшему сыну уже пятнадцать лет и он скоро так или иначе покинет родительский дом, Делия начала угрожать самоубийством и втянула в их домашние неурядицы еще и своего врача. С этого времени они продолжали жить под одной крышей, в состоянии как бы перемирия, но без секса.
   Однако действительно ли без секса? Джуди начинала иногда в этом сомневаться. Мужчины всегда утверждают, что не спят со своими женами, на самом же деле всегда поступают наоборот. Да и что иное они могли бы сказать?

   Когда занавес в театре поднялся и опустился в самый последний раз, Джуди почувствовала, как к ней снова возвращается прежняя грусть. Та хорошо знакомая острая душевная боль, которую она уверенно называла сентиментальностью и которая на самом деле была мучительной тоской по совместной жизни с Гриффином, а не по частым свиданиям с ним. И всегда, когда она начинала бороться с собственной хандрой, она свирепела и становилась жестокой.
   Том был всерьез расстроен тем, что его утреннее сообщение – что они стали богаче на целый миллион долларов – и вечернее – что он все сделал так, как хотела Джуди, – не вызвали практически никакой реакции. Когда они садились за столик в «Четырех временах года», он пожал плечами и произнес, не обращаясь ни к кому конкретно:
   – Благодарности я, конечно, и не ожидал.
   – За что-то тебя можно поблагодарить, за что-то нет, – ответила Джуди, недовольно разглядывая бесконечные ряды занавесей и драпировок, непрерывно шелестевших, словно водный поток. Она бы предпочла место повеселее: в «Четырех временах года» ей нравилось только днем, во время обеда. – Я, конечно, довольна, что больше не бедствую. Но мы работаем вместе уже девятый год, а тебя совершенно не интересуют ни «ЛЭЙС», ни «Вэв!». Тебя интересует только одно: как сделать как можно больше денег. С меня достаточно, если мне будут просто платить за работу и я смогу ночами спокойно спать, а не подсчитывать наши долги.
   – А я тебя все эти девять лет убеждаю, что твои старомодные добродетели – это ловушка, которая будет вечно держать тебя в нищете. – Дальше Том продолжал, подражая голосу не очень умной, монотонно зудящей женщины: – Вначале надо накопить деньги, а потом только можно покупать. Никогда не берите в долг. Не покупайте дома или квартиры – снять будет гораздо дешевле. Если хотите накопить, то вкладывайте деньги только в государственные облигации… Я делаю тебя богачкой, а ты только постоянно скулишь. Где у тебя мозги?
   – Мои мозги – это мое дело. А вот где твое сердце, я знаю. В том скопище денежных сейфов, что называется Уолл-стрит.
   – Мне просто прискорбно видеть, что неуверенная в себе бедная девушка превращается в богатую женщину, но остается такой же неуверенной в себе. Поначалу тебе ведь хотелось многого, вспомни-ка! Ты достигла того, чего хотела, и можешь идти гораздо дальше. И нечего здесь пугаться. – Они заказали запеченных устриц и жареного фазана. Потом Том вполголоса, но сердито продолжил: – Если ты действительно хочешь разделить капиталы, я готов продать тебе свои акции в «ЛЭЙС» в обмен на твои в «Вэв!». Или наоборот.
   – Джуди ничего не хочет делить. И ты, Том, тоже не хочешь, – вмешалась Кейт. – Просто Джуди чувствовала бы себя немного счастливее, если бы не была такой богатой. А ты, Том… Мне нравится твое умение проворачивать дела, потому что во мне самой есть эта черта. Но ты не замечал, что превращаешься в ходячую и говорящую инвестиционную компанию? – Подошел официант, и они замолчали, пока он ставил заказ на стол. Когда он отошел, Кейт продолжала: – Тебе кажется, будто Джуди неблагодарна. Ничего подобного, она очень благодарна за все, что ты для нее сделал. Просто есть переживания, которые ей нравятся, и есть такие, которые она не выносит. Сейчас, после такой удачной сделки, ты ведь можешь отделить «ЛЭЙС» от других своих инвестиций? – Кейт помолчала, вздохнула и недовольно проговорила: – Не знаю, что-то мы сегодня весь вечер ссоримся. Может быть, кончим говорить о деньгах? Том, расскажи-ка Джуди о нашей новости.
   Том повертел в руках бокал с вином, поднял брови, открыл рот, закрыл его, потом произнес:
   – Даже не знаю, как и сказать. В общем, мы с Кейт собираемся пожениться. Как положено.
   Джуди импульсивно наклонилась к нему и чмокнула его в ухо.
   – Ах ты мой старомодный мальчишка! Это же прекрасно! – Она улыбнулась, как Чеширский кот. – Я знаю, что я вам подарю на свадьбу. Кейт это очень понравится. А ты, Том, будешь ругаться, потому что это подарок с условием. – Счастливые, они вопросительно смотрели на нее. – При условии, что вы поставите ее в своей гостиной… я вам подарю свою половину лошади Тэнг. – Кейт вскрикнула от удивления и удовольствия, а на лице Тома появилось выражение обеспокоенности.
   – Это великолепный подарок, Джуди, но…
   – Но что? Я надеюсь, ты ее не продал?
   – Нет, но ее же нельзя ставить в квартире. Это музейная вещь. В доме она может испортиться. Она просто слишком ценная, чтобы ее выставлять, Джуди.
   – Думаю, тот, кто делал эту лошадь, делал ее не для того, чтобы она хранилась в банковском сейфе. Мне почему-то кажется, что автор с удовольствием преподнес бы ее Кейт.
   Том взглянул на радостно-возбужденное лицо Кейт.
   – Да, пожалуй, – согласился он.

   Однажды теплым октябрьским утром 1978 года, во время завтрака, когда они ели грейпфрут, жена Гриффина вдруг освободила мужа от оков долга и чувства вины, которые так долго удерживали его. Они сидели за орехового дерева обеденным столом, за которым могли бы спокойно рассесться человек сорок. Гриффин, как обычно, ел и одновременно, не поднимая головы, просматривал утренние газеты.
   – Гриффин, сегодня я наконец-то в последний раз слушаю, как ты чавкаешь грейпфрутом, – вдруг торжествующе заявила Делия.
   Гриффин положил ложку, извинился, машинально прочитал еще один абзац в «Уолл-стрит джорнел», потом вдруг вздрогнул и выпрямился:
   – В последний раз? Что ты хочешь этим сказать?
   – Я от тебя ухожу, вот что! – Она откровенно ликовала. – Ты ведь этого хотел, правда? Так вот, получай! Пусть это будет тебе моим подарком к Рождеству. У меня уже два года как есть другой мужчина, Гриффин, а ты этого даже не заметил…
   Он молниеносно покопался в памяти: нет, он действительно никого не заметил… Впрочем…
   – Окулист. Тот, который подбирал мне контактные линзы. Гринберг, Гранхейм, что-то в этом роде?..
   – Совершенно верно, Гринхаймер. Ты, как всегда, прав!
   Гриффин ничего не ответил, но впервые за все годы ей удалось отвлечь его за завтраком от газеты и завладеть его вниманием.
   – Мы с ним уедем в Израиль и начнем там новую жизнь, пока еще не поздно. В кибуце.
   Гриффин отложил газету и осторожно посмотрел на жену. Он никак не мог себе представить, чтобы Делия работала в поле и обедала в общей столовой. Он начал подозревать, что за всем этим скрывается какой-нибудь трюк.
   – А как же дети?
   – Фрэд уже не ребенок. Когда он приезжает из школы на каникулы, он практически не бывает дома, все время болтается где-то с этой девчонкой. По-моему, он собирается к ней переехать. Конечно, ему нужна будет от тебя небольшая финансовая помощь. И мне тоже. Но я уверена, что ты меня в этом отношении не бросишь. Я уже даже переговорила об этом с Марвином.
   Гриффин отбросил газету, вскочил и заорал:
   – Ты пошла к адвокату, даже не поставив своего мужа в известность, что собираешься от него уходить?!
   – А ты что, меня дурой считаешь?
   Когда вечером Джуди открыла дверь в свою квартиру, то увидела там в гостиной Гриффина. Прислонясь к стене, он неторопливо потягивал свой ежевечерний стакан имбирного пива. Держался он как-то странно: неуклюже, напряженно и натянуто. Едва только она вынула ключ из замка, как он большими шагами пересек комнату и, даже не поцеловав Джуди, схватил ее за руки и разом – так, словно он уже не в силах был дольше хранить эту тайну и не верил, что это правда, – выпалил ей все свои новости.
   Джуди от удивления даже раскрыла рот.
   – Она сама хочет развода? Действительно хочет? И ты этому веришь? А это не просто какой-нибудь очередной из ее выкрутасов?
   – Да, на этот раз я верю. Такой она еще не была никогда – злорадствующей, ликующей, как будто она мне отомстила.
   – Честно говоря, Гриффин, я ее понимаю.
   – К тебе это все не имеет никакого отношения, Джуди. Наши отношения с Делией не сложились, а развода она не хотела. Так что мы просто сменили партнеров, перегруппировались. – Он мягко потряс Джуди за руки. – А впрочем, я пришел сюда не для того, чтобы обсуждать все это снова и снова. Я хочу спросить тебя, дорогая: сейчас, когда это стало возможно, ты выйдешь за меня замуж?
   Услышав эти слова, которых она так ждала целых десять лет, Джуди, к собственному удивлению, вдруг поняла, что не может ответить «да».
   Она просто не знала, хочет ли она этого.

Часть десятая

53

   В дальнем конце окружающего королевский дворец сада, за апельсиновыми деревьями и клумбами с ноготками, на бетонной вертолетной площадке стояла маленькая ярко-красная «Киова». Небольшой оранжевый сачок – ветровой конус, показывающий направление и силу ветра, – бессильно обвис. Когда королевская семья приблизилась, два вооруженных часовых в армейской форме встали по стойке «смирно» и взяли на караул.
   В 1972 году уже многие образованные женщины на Востоке носили дома западную одежду, однако сидонская королева Сара всегда ходила только в традиционных одеждах. Вот и сейчас, усаживаясь с чьей-то помощью в вертолет, она поддернула немного свою длинную белую бурку. Повизгивая от удовольствия в предвкушении предстоящего полета, десятилетний принц Мустафа и приставленный к нему слуга в белых одеждах забрались на заднее трехместное сиденье небольшой, со всех сторон застекленной кабины, напоминающей то ли каплю, то ли мыльный пузырь. Абдулла, привыкший проверять лично каждую мелочь, обошел вокруг вертолета и убедился, что все двери и люки закрыты, а их рукоятки заперты. Закончив обход, он подошел к правой дверце вертолета, забрался внутрь и удобно устроился на правом сиденье в роскошной, сделанной по специальному заказу кабине. Поездка из дворца Динада в охотничий домик, расположенный в восточной части горного массива, на машине занимала почти восемь часов. На этом пятиместном вертолете с турбореактивными двигателями туда можно было добраться всего за двадцать минут.
   Стояла жара, было видно, как от раскаленного песка струится вверх нагретый воздух. Абдулла застегнул привязные ремни. Он поочередно проделал все предстартовые операции. Вертолет взревел, сотрясая все кости своих пассажиров и заставляя их стучать зубами, под напором воздуха вокруг него взметнулись вверх потоки песка. Абдулла надел шлемофон, включил радиостанцию и настроил ее на необходимую частоту; стрелка радиокомпаса на приборной панели сразу же встала в положение, указывающее курс, которому они должны будут следовать. Он отклонил вперед рычаг управления, и шум стал оглушающим, будто отбойными молотками дробили непосредственно барабанные перепонки пассажиров. Король, выполнявший в этом полете обязанности пилота, еще раз пробежал глазами по приборной доске, проверяя положение стрелок, цифровые показания, стабильность температуры и давления масла, а затем плавно и уверенно оторвал вертолет от земли.
   Когда они оказались в воздухе, шум уменьшился и стал больше похож на ровное вибрирующее гудение, какое бывает в подводных лодках. Маленький принц, выглядывая в задние стекла, помахал на прощание уменьшающемуся, остающемуся позади белому дворцу Динада. Их волшебная стрекоза тем временем поднималась все выше, потом повернула на восток и стала ложиться на нужный курс. Внизу, по периметру вертолетной площадки, по-прежнему стояли, замерев в приветствии, часовые и несколько придворных. Они будут стоять так до тех пор, пока вертолет не скроется за горизонтом.
   Мощный и неожиданный поток восходящего воздуха на несколько мгновений приковал к себе все внимание короля, и потому Абдулла не заметил, как стрелка манометра, показывающего давление масла, вначале дрогнула и заколебалась, а потом резко и быстро поползла к нулю. Набрав высоту в триста метров над уровнем пустыни, Абдулла выровнял вертолет. Он предвкушал, как проведет несколько дней с сыном, ни на что не отвлекаясь.
   Накануне механику, который обслуживал вертолет, показалось, что на маслопроводе, идущем снаружи по кожуху двигателя к переднему подшипнику вала, появилась трещина. Поэтому механик решил сомнительную трубку сменить. Внутри ангара стояла почти невыносимая жара. И только механик начал закреплять передний конец трубки, как почувствовал, что в ушах у него зазвенело, колени подкосились, и, хватаясь ослабевшими вдруг руками за борт вертолета, он едва смог спуститься вниз на землю по лестнице, на которой стоял. Оказавшись внизу, он сделал несколько глотков из фляжки с водой, висевшей у него на поясе. Когда он почувствовал себя лучше, он снова забрался на лестницу, проверил соединения и расписался в карте осмотра, свидетельствуя тем самым, что вертолет к полету готов. Он совершенно забыл о том, что маслопровод был лишь наживлен, но не закреплен.
   С расположенной над головой приборной панели раздался сигнал предупреждения. Абдулла мгновенно собрался и быстрым взглядом пробежал по приборам. Сердце у него забилось сильнее и чаще, весь он напружинился, как бегун перед стартом. Это было совершенно невероятно, возможность такой неисправности была чрезвычайно мала, но тем не менее именно это и случилось!
   Загудел сигнал, предупреждающий о неполадках в двигателе. На всех трех приборах, отражавших работу двигателя, стрелки быстро двинулись к нулям. Сигнал звучал громко, пронзительно и непрерывно, и это означало, что двигатель останавливается, его ротор замедляет вращение – а с ним останавливаются и лопасти винта. Все происходило очень быстро, Абдулле же казалось, будто время замедлило свой ход: просто долгие часы, проведенные в учебных классах, до автоматизма отработали у него все движения и реакции, и теперь он действовал не задумываясь.
   Он не успел испугаться, да и бояться было нечего. Вертолет, если у него останавливается двигатель, не падает камнем на землю, но снижается плавно, как планер. Абдулла отпустил расположенный слева рычаг контроля высоты, и вертолет перешел в режим стабилизированной авторотации и планирующего спуска, которые, как прекрасно знал Абдулла, потративший на это упражнение много часов, неизменно заканчиваются спокойным и безопасным приземлением машины.
   Но в самое первое мгновение вертолет как бы провалился вниз – и все ощутили состояние невесомости.
   Игрушки, находившиеся в кабине, взлетели вверх, под самый потолок, а плюшевый медведь сильно ударил королеву по голове. Ремни, которыми были пристегнуты пассажиры, натянулись, а сидевший сзади слуга завопил от страха.
   Когда вертолет нырнул вниз, королева инстинктивно ухватилась за переднюю панель и закричала: «Брось эти шутки, ты пугаешь ребенка!» Она повернулась к мужу и посмотрела на него. Лицо Абдуллы было напряжено и неподвижно как маска, руки и ноги действовали идеально скоординированно, сохраняя контроль над машиной.
   Королева никогда не видела мужа в таком состоянии, и она запаниковала. «Мы же разобьемся! Не пугай Мустафу! – закричала она, дергая мужа за плечо. – Прекрати, Абдулла! Я тебе говорю, прекрати!»
   Абдулла не слышал ни жены, ни воплей слуги. Все его внимание, вся воля были поглощены машиной. Он уже понял – и испытал от этого облегчение, – что режим автоспуска установился, что вертолет уже перешел на траекторию спуска и что машина ведет себя точно так, как это бывало много лет назад, во время учебы, когда рядом с ним сидел инструктор.
   Обретя уверенность в себе, он стал перебирать в уме действия, которые должен предпринять пилот в случае вынужденной посадки. С выбором места посадки сложностей не было: в песках можно садиться где угодно.
   «Прекрати! Немедленно останови его!» – истерически кричала королева. Впервые в жизни она осмелилась повысить голос на мужа. Она принялась изо всех сил молотить кулаками по его левой руке, а затем с воплем резко дернула черную ручку управления, торчащую между коленей Абдуллы.
   Вертолет сильно задрожал и нырнул вниз.
   Королева снова набросилась на мужа, колотя и дергая его. Абдулла изо всех сил ударил ее ребром левой ладони. Удар пришелся королеве в щеку, разбил лицо и вышиб два зуба. Она упала на свое место, зажимая обеими руками кровоточащий рот и продолжая кричать от боли и паники, а Абдулла снова сосредоточился на управлении вертолетом.
   Скорость машины заметно упала и продолжала снижаться. Чтобы избежать катастрофы, нужно набрать хотя бы шестьдесят миль в час. Абдулла резко двинул ручку управления вперед, чтобы заставить вертолет нырнуть и таким образом набрать скорость. Внезапно он почувствовал испуг, пот стал заливать ему глаза.
   Вертолет, как и требовалось, снова нырнул вниз, но стрелка указателя скорости двигалась вперед слишком медленно, и, когда до земли оставалось всего пятьдесят футов, Абдулла понял, что посадка будет жесткая. Он взял ручку управления на себя, чтобы вывести вертолет из крутого снижения и заставить его зависнуть перед тем, как коснуться земли.
   Машина послушно выровнялась, замедлила движение и стала опускаться вниз. Абдулла почувствовал, что посадка будет жесткой, но не катастрофической; такие посадки случались у него и раньше. Он приготовился окончательно выровнять вертолет перед соприкосновением с землей и чуть-чуть двинул ручку управления вперед.
   В тот самый момент, когда до приземления оставались уже считаные секунды, королева снова набросилась на Абдуллу, колотя его куда попало кулаками и крича окровавленным ртом: «Мой ребенок! Мой ребенок! Тебе наплевать на моего ребенка!» Наваливаясь на Абдуллу, она вдруг обеими руками с удивительной силой вцепилась в ручку управления, дернула ее на себя и всем телом упала на нее. Вертолет послушно завалился влево.
   От огромной силы удара задняя лопасть ротора со всей скоростью врезалась в землю, глубоко войдя в нее, и резко замерла.
   Тормоза, удерживавшие лопасти в нужном положении, сработали безупречно, но чудовищные ударные нагрузки разрушили втулку ротора, и движущийся почти со скоростью звука конец стокилограммовой лопасти пробил кабину сверху вниз, разрубив верхнюю приборную панель и заставив наконец замолчать гудевшие сигналы тревоги, и ударил королеву, оторвав ей голову.
   Искалеченная, окровавленная голова отлетела назад и упала прямо на голые колени сына. Маленький Мустафа закричал в ужасе и сбросил ее вниз, на пол кабины, туда, где в беспорядке валялись его игрушки. Лопасть пробила пол, вонзилась в землю, вертолет еще раз встряхнуло с огромной силой, и все затихло.
   Из кучи переломанных костей и рваного мяса, которое мгновение назад еще было телом королевы, фонтаном хлестала кровь. Ярко-красная и липкая, она заливала Абдуллу, окрашивая в алый цвет его лицо и руки, его волосы, пропитывая его одежду, и увернуться от этого потока было невозможно и некуда. Он попытался было протереть руками глаза, но и руки все были в крови, с пальцев даже капало.
   На несколько секунд Абдуллу буквально парализовало, он сидел, не в силах ни пошевелиться, ни подумать о чем-либо. Но тренированный мозг пилота взял свое. Абдулла взглянул еще раз на окровавленную массу слева от себя и почти механически сделал вывод: здесь помощь уже не нужна, надо как можно быстрее вытаскивать из обломков сына и вопящего слугу, потому что кроме запаха крови и – с заднего сиденья – рвоты он уловил еще два явственных характерных запаха: горящей электропроводки на разбитой верхней панели и паров легковоспламеняющегося горючего, семьдесят галлонов которого было еще в баке под задним сиденьем и которое сейчас, судя по всему, стало выливаться в тыльную часть кабины.
   Абдулла встрепенулся. Он сбросил с себя привязные ремни, сорвал шлемофон с наушниками и выпрямился, стараясь сохранить равновесие. Голова и плечи его оказались снаружи, передние стекла вертолета были выбиты. С момента падения прошло не больше минуты. Вдруг послышался внезапный нарастающий рев, и Абдулла ощутил, как невидимая рука вырывает его из обломков, подбрасывает в воздухе и швыряет куда-то в пустыню, в песок.
   Он упал на живот. Тело его было скрючено, нога как-то странно подвернута книзу, он мучительно задыхался. Абдулла не испытывал паники и не чувствовал боли, хотя и был контужен, получил сотрясение мозга, множественные переломы ноги и переломы ребер. Несколько мгновений он пролежал без движения, не в силах понять, где он и что с ним происходит. Потом, огромным усилием собрав всю свою волю и сосредоточившись, он приподнял голову.
   Горизонт стал медленно и мучительно поворачиваться, пока не замер слева под углом примерно в сорок пять градусов. Дрожа от напряжения, Абдулла приподнялся на руках, с которых все еще капала начавшая уже свертываться кровь, и посмотрел в сторону вертолета. Машина превратилась в сплошной ревущий клубок пламени. Абдулла, не в силах ни что-либо сделать, ни даже сдвинуться с места, смотрел на полыхающие обломки. Взгляд его был страшен. Он попытался, опираясь на руки, подползти к огненному шару и прополз немного, прежде чем потерял сознание и голова его упала в песок. Пустыня хранила полное молчание; только рычало и выло пламя, пожиравшее обломки.
   С момента взлета прошло ровно семь минут.

54

   Был уже конец июня, стоял ясный солнечный день. Ярко-красный «Ягуар» Лили, мягко покачиваясь, мчался по шоссе, направляясь к востоку от Парижа. Через пять километров после Эперне она свернула с шоссе номер 51 в сторону Меснил-сюр-Ожер. Справа от дороги луга ярко-желтой цветущей горчицы чередовались с полосами золотистой кукурузы, среди которой проглядывали то красные цветы мака, то голубые васильки, то белые маргаритки. Слева сплошной полосой тянулась аккуратно подстриженная, больше двух метров высотой, темно-зеленая живая изгородь имения де Шазаллей.
   Лили резко свернула влево и въехала в ворота, черные узорчатые металлические створки которых были широко распахнуты. Деревья и кусты здесь выглядели необычайно ухоженными, трава была недавно подстрижена. В полумиле от нее, в конце прямой, засыпанной гравием дороги, виднелось настоящее французское шато XVIII века – большой, выдержанный в безукоризненных пропорциях каменный дом с несколькими рядами узких высоких окон, стекла которых блестели в лучах заходящего солнца.
   Циммер был прав. Ей действительно пора было начать выезжать куда-либо самостоятельно. На протяжении целых восьми месяцев она скрывалась – а точнее, пряталась – под его крылышком.
   В течение всего этого времени Лили жила наедине со своим горем, переживая смерть Старкоса и отказываясь излить душу даже Циммеру, с которым Лили говорила только о работе. Но как-то раз Циммер зашел к ней в уборную, когда Лили сидела в розовато-лиловом цветастом халате перед ярко освещенным зеркалом, стирая с лица грим. Не говоря ни слова, Циммер жестом выставил из комнаты костюмершу и запер дверь. Потом встал за спиной у Лили, положил руки ей на плечи, уставился на ее отражение в зеркале и заговорил: «Лили, я тебе много раз пытался намекнуть, но ты не желала слушать. Так вот, хочу сказать тебе прямо: то, что ты отгораживаешься от мира и от людей, плохо отражается на твоей игре. Джо умер, дорогая, а ты продолжаешь жить. И ты должна приложить усилия и заставить себя снова проникнуться интересом ко всему тому, чем вы занимались вместе с Джо. И ты должна завести новых друзей, должна начать развлекаться. Развлечения – хорошее лекарство, а хандра – это потакание своим слабостям».
   Лили бросала в зеркало на Циммера яростные взгляды, но она и сама понимала, что добровольное затворничество действительно плохо сказывалось на ее игре. Именно поэтому она и приняла приглашение, пришедшее от мадам де Шазалль.
   Лили остановила «Ягуар» перед внушительным портиком, вышла из машины и позвонила.
   Ее звонок не возымел никакого эффекта.
   Она ожидала, что по меньшей мере два лакея в ливреях выскочат из дверей и начнут разгружать ее багаж. Подойдя к стеклянным дверям, она стала всматриваться внутрь. Ее взору открылся просторный каменный вестибюль, обрамленный по периметру колоннами, между которыми висели портреты в золотых рамах. Однако из дома не доносилось ни звука.
   Удивленная и обескураженная, Лили позвонила еще раз. Мужской голос у нее за спиной произнес: «Наверное, опять что-нибудь стряслось на кухне. Давайте, я отнесу ваши чемоданы». Она обернулась и увидела очень высокого молодого человека в темно-синем свитере с плотным стоячим, как хомут, воротником и в джинсах, облегавших его так тесно, что казалось, будто они просто напылены краской на его длинные ноги. Спутанные каштанового цвета волосы падали со лба на большие, как у оленя, глаза и на тонкое загорелое лицо. Его крупный, даже слишком крупный рот медленно расплылся в широкой приветственной улыбке.
   – А я знаю, кто вы. – В свои двадцать четыре года Лили была уже мировой знаменитостью. Молодой человек подхватил ее темно-синие кожаные чемоданы, ногой распахнул дверь и отступил вбок, давая Лили пройти. Только они подошли к широкой изгибающейся мраморной лестнице, как сверху навстречу им стала спускаться Максина.
   В первые десять секунд она показалась Лили внушительной и грозной, но тут Максина улыбнулась:
   – Я вижу, вы уже познакомились с моим младшим сыном. Это Александр. Очень рада видеть вас снова. На благотворительных базарах нечасто удается познакомиться с приятным человеком. Я там была просто в качестве нужной знаменитости, для привлечения публики. Так что знакомство с вами – это награда. – Она спускалась по лестнице, продолжая говорить: – Как я вам писала, на этой неделе мы отмечаем юбилей: ровно восемнадцать лет назад наше шато было открыто для посещений.
   – А где же все, маман?
   – На террасе, готовят фейерверк. И тебе, Александр, надо бы им помочь. – Она потрепала каштановые волосы сына. Но Александр, отнюдь не собиравшийся лишаться общества Лили, взбежал по лестнице, бросил наверху ее чемоданы, а потом направился вслед за женщинами в салон.
   Сразу за террасой располагался серебристый прямоугольник пруда, в котором мягко журчали фонтаны. Длинная – почти в шестьдесят футов – комната была наполнена дрожащим, мерцающим светом, отражавшимся и поверхностью воды, и большими старинными зеркалами, висевшими вдоль одной из стен. На низких стеклянных столиках, на мягких голубовато-серых обюссонских коврах стояли безделушки, статуэтки, различные предметы XVII и XVIII веков. Одна из скульптур веймарской школы стояла так, что создавалось впечатление, будто прилизанная серая фигурка собирается прогрызть дыру в ручке одного из парчовых диванов.
   – Это придает дому жилой вид, – заметила Максина. – Мне постоянно говорят, что я слишком большая аккуратистка. Если бы не дети и собаки, весь дом выглядел бы словно музей.
   – Этот дом и вправду музей, – пояснил Александр Лили, – только он не скучный и не покрыт пылью. Маман превратила его в потрясающее место. Вы и сами увидите, когда пройдетесь по парадным комнатам. Освещение переключается при помощи дистанционного управления, во всех комнатах масса цветов. А ту, в которой когда-то останавливался Дягилев, ежедневно опрыскивают «Мицуко» – это были его любимые духи.

   Окна апартаментов, отведенных Лили, смотрели в парк. Стены спальни были обиты бледно-желтым шелком, как и кушетка, стоявшая перед резным камином из белого мрамора. В алькове располагалась огромная кровать, скрытая занавесями из бархата цвета темного топаза. По обе стороны кровати шли ряды полок, с одной стороны на них лежало несколько последних бестселлеров и альбом с описанием истории замка, называющийся «Шато де Шазалль – место, где заводят друзей». Здесь же стояли свеча в бронзовом подсвечнике, телефон цвета слоновой кости, лежало несколько блокнотов с маленькими золотистыми карандашами, красовалась сделанная под бархат коробочка с салфетками и старинная золотая шкатулка с печеньем, а также несколько фарфоровых тарелочек с розовой миндалевидной карамелью и мятными конфетками. На серебряном подносе находилось несколько бутылок с самыми дорогими сортами минеральной воды и хрустальные графинчики с виски и бренди. Рядом с телефоном лежал список гостей с указанием номеров их комнат и телефонов.
   Лили взяла этот список – лист очень плотной, кремового цвета бумаги, на котором был оттиснут герб де Шазаллей: стоящий на задних лапах лев с розой в передних лапах. Под выгравированной зеленым цветом датой – 21 июня 1974 года – шло перечисление гостей: два посла; продюсер и его жена, известная балетная танцовщица; кинорежиссер из Голливуда; грек-судовладелец, с которым ее когда-то познакомил Старкос; еще трое очень богатых людей; чемпион мира по автогонкам с красавицей-женой; рыжеволосая модельерша из Нью-Йорка, занимающаяся конструированием одежды из джинсовой ткани, со своим шестым мужем, итальянским графом; какой-то английский герцог и – ага! – Анди Черно из журнала «Пари матч». Значит, будут фоторепортажи о предстоящем праздновании. Неудивительно, что в списке приглашенных чувствовалась нарочитость. Лили стала перебирать в уме, какие туалеты она с собой захватила. Горничная распаковала ее чемоданы, и одежда уже была развешана по просторным шкафам, в которых, стоило только открыть дверцу, автоматически зажигался свет. Горничная наполнила ванну, попросила Лили звонить, если ей понадобится помощь с туалетом или прической, и исчезла.

   По пятницам Максина обычно устраивала вечерний прием, на котором гости могли свободно ходить, знакомиться, общаться друг с другом, а не просто сидеть за столом. И хотя в зале всегда было достаточно лакеев в зеленых с золотом ливреях, Чарльз де Шазалль непременно сам обходил салон, держа в руке бутылку своего фирменного шампанского. Месье граф не обладал способностью своей жены с ходу вступать в оживленную беседу, поддерживать ее минут десять, потом выключаться из нее и грациозно переплывать к следующей группе гостей. Поэтому Чарльз пользовался бутылкой шампанского как средством включаться в беседу и выходить из нее. Он непринужденно подходил к группе гостей и спрашивал: «Налить кому-нибудь?» А когда ему надо было покинуть эту группу, говорил: «Что ж, надо идти» – и приподнимал бутылку как бы в прощальном приветствии, после чего отправлялся исполнять обязанности хозяина дальше.
   Худой и очень высокий, он слегка сутулился, и казалось, будто он ежится от задувающего сзади ему за воротник холодного ветра. Его пышные волосы поседели и стали редеть, но это лишь придавало его внешности больше благородства. Лицо его светилось дружелюбием и постоянно отражало легкое изумление тем, насколько его жена сумела изменить привычный ему образ жизни. Лично он предпочел бы видеть дом таким, каким он был когда-то прежде, – хотя он и помнил, что, когда он был еще мальчишкой, дом находился в довольно запущенном состоянии. Но, если бы не весь этот балаган, они бы не смогли сейчас здесь жить; а он не знал, как бы он перенес такой поворот в жизни. И потому Чарльз смотрел на все эти блестящие приемы, приезды знаменитостей, толпы гостей, аплодисменты и приветствия, шеренги фотографов как на своего рода епитимью, которую он должен вынести, чтобы иметь потом возможность уединиться в своей библиотеке.
   Поскольку женщины во время таких приемов постоянно ожидали, что Лили начнет охотиться за их мужьями, она подчеркнуто общалась прежде всего с женщинами. Линда, рыжеволосая специалистка по джинсам, оказалась на удивление веселой и приятной, и они поболтали и пошутили немного на тему о том, как трудно застегивать молнии на нынешних туалетах, особенно когда женщины непременно покупают одежду на размер меньше, чем нужно. «Джинсы – это современный вариант корсета, – сказала модельерша. – В них втискиваешься, и они придают тебе нужную форму. Если бы Скарлетт О’Хара была жива, она бы не корсет на себе затягивала, а извивалась бы по полу, стараясь застегнуть молнию джинсов».
   Анди Черно наставил на них объектив, и женщины немедленно перестали разговаривать и сделали вид, будто они разговаривают друг с другом. Обе они привыкли к тому, что их часто фотографируют, и знали, что когда говоришь на самом деле, то на снимке обязательно окажешься с закрытыми глазами или с глупо открытым ртом, под которым будут видны три подбородка. «Чудесно!» – улыбнулся Анди и попросил их попозировать возле окна вместе с режиссером из Голливуда и греческим судовладельцем, глаза которого зажглись радостным ожиданием, когда он увидел, что к нему направляется Лили.
   – Привет, Стени! Последний раз, кажется, мы виделись на борту «Креолки».
   – Да, у меня после этого две недели шелушился нос и десять недель приходила в норму печень.

   Чтобы ее приемы проходили легко и непринужденно, Максина работала изо всех сил. В такие дни она вставала в шесть утра, проверяла все списки, постепенно вычеркивая из них сделанное, обсуждала все детали с главным садовником, шеф-поваром или дворецким. Она проверяла, все ли готово для фейерверка и на террасе, и на дальней стороне пруда; следила за приготовлением блюд, отбирала вина, смотрела, как готовят зал для танцев, гардеробную, комнату, в которой при необходимости можно было бы оказать первую помощь, уборные для музыкантов. В девять утра к ней присоединялась мадемуазель Жанин, которая убирала все ценное из тех комнат, где вечером должен был быть прием.
   Подобным образом, обходя все комнаты в доме, Максина целеустремленно трудилась до одиннадцати часов. Только тогда, удостоверившись, что ее дом готов принять четыреста гостей, которые придут сюда вечером, Максина отправлялась в ванную. Она терпеть не могла традиционные провинциальные приемы, как правило, очень формальные и скучные. Она старалась предложить своим гостям как можно больше всяческих развлечений. В то же время она давала им понять, что если кто-то предпочтет просто отдохнуть в одиночестве в своей комнате или же побродить по парку, то ничего предосудительного в желании уединиться усмотрено не будет. В этот вечер Максина организовала для гостей верховую езду, соревнования по мини-гольфу и – специально для американцев – по теннису. Но мужчины, скорее всего, предпочтут лениво валяться возле плавательного бассейна, а женщины будут отдыхать или же сидеть в очереди к парикмахеру: два мастера должны были специально приехать из Парижа.
   Первые гости стали появляться только к обеду. Подавали на террасе, где накрыли маленькие столы. Фонтаны блестели под лучами солнца, словно серебряные; лед позванивал в бокалах и хрустел в бочонках, когда из них вынимали бутылку с шампанским; и лишь звон столового серебра и легкие, перемежаемые смехом разговоры сопровождали обед.
   Александр первым появился на террасе и переставил таблички с именами так, чтобы самому сидеть рядом с Лили. Он не мог отвести от нее глаз, и его мать с раздражением отметила это. Она не позволяла сыновьям никаких фамильярностей в отношениях с гостями. Им не разрешалось общаться с журналистами, фотографироваться со знаменитостями, просить автографы. Надо будет сделать Александру вечером внушение, подумала она, напомнить ему, что он еще молод и должен вести себя подобающим образом.

   Белое платье из тафты, которое Зандра Роудс подарила ей к двадцатичетырехлетию, едва прикрывало грудь Лили. Большущие буфы на рукавах оттеняли и подчеркивали тонкость талии, туго перехваченной широким поясом поверх юбки, складки которой при малейшем движении начинали кружиться, как в водовороте. Лили надела сверкающие бриллиантовые серьги в форме подвесок – единственное, что осталось у нее из всех драгоценностей, которые ей когда-то дарил Старкос. (В тот день, когда погиб Джо, эти серьги были в ремонте у ювелира в Монте-Карло.)
   Когда Лили медленно спускалась по мраморной лестнице, она казалась изящной испанской принцессой XVIII века. В длинном бальном зале, под люстрами, залетавший сюда через окна запах теплой травы и цветущего жасмина смешивался с ароматом духов, которыми благоухали обнаженные плечи женщин. Негромко играл оркестр, мягкий гул голосов время от времени нарушался вспышками смеха. Через анфиладу стеклянных дверей, что вели на террасу, виднелся пруд и повисшая над ним теплая, слегка отдающая запахом сена дымка.
   В салоне, расположенном рядом с бальным залом, были накрыты столы для приема, убранство которых было выдержано в цвете бледной розы. Этот цвет был везде. На розовых скатертях лежали гирлянды, сплетенные из темно-зеленого лавра. По столам были расставлены хрустальные вазы с молодыми розами нежнейшего молочно-розового цвета. Повара в высоких белых колпаках нарезали тонкими, почти прозрачными ломтиками розовую йоркскую ветчину, на столах лежали горы полупрозрачных нежно-розовых креветок, стояли большие серебряные чаши с розоватым соусом «аврора», красовались крупные, темно-красные крапчатые омары, хрупкие речные раки, нежно-розовая лососина, салаты из осьминогов и моллюсков. Длинный стол рядом был заставлен салатами, от которых, казалось, еще исходила свежесть утреннего сада. Еще один такой же стол, тоже покрытый розовыми скатертями, привлекал к себе высокими пирамидами розовой меренги «а-ля Шантильи», серебряными блюдами клубники «по-романовски» и глубокими хрустальными чашами, в которых краснела малина со сливками. Естественно, подавали только розовое шампанское.
   Максина отлично знала, что сестры Чарльза сочли бы все это неописуемо вульгарным, но пишущей братии это понравится.
   По контрасту с элегантным бальным залом пара винных погребов в противоположной части дома была оборудована под диско-бары: полутемные, с мерцающим светом, и даже бутылки там содрогались и вибрировали под громкие, энергичные звуки рок-музыки.
   Машина последнего из гостей скрылась в предрассветном летнем тумане, накрывшем гравийную дорогу, когда было уже почти шесть часов утра. Лили к этому времени уже часа три как спала, свернувшись калачиком в своей постели. Ложилась она с мыслью о том, что вечер удался на славу. Она держалась безупречно, перетанцевала со всеми мужчинами, почти непрерывно позировала для фотографов. Мужчины ее осаждали, как обычно, с парой из них она легонько пофлиртовала, но тщательно следила за тем, чтобы никому из них не отдавать предпочтения в танцах. У нее все еще было ощущение, что Джо не умер.

   В воскресенье никто из гостей не показывался из своих комнат почти до самого обеда, который прошел тихо и даже как-то сонно. Александр принес Лили кофе и предложил после обеда показать ей парк и то место, где он обычно купается вместе с братьями. Последние два дня он только и думал о том, как бы ему увести Лили от остальных гостей.
   Нельзя сказать, чтобы Лили не доставляло удовольствия его юношеское обожание. Выпив кофе, они отправились на прогулку. Неторопливо прошли по мокрому лугу, на котором там и тут виднелись лютики и маргаритки, и вошли в лес.
   Александр не верил собственной удаче. Если бы только его мог сейчас увидеть кто-нибудь из одноклассников! Он беспечно и весело скакал по тропинке, время от времени подпрыгивая, чтобы достать какую-нибудь высокую ветку над головой. Идя за ним вслед, Лили чувствовала себя совершенно раскованно и странно по-детски. Его естественность, непосредственность, бьющая через край мальчишеская энергия были резкой противоположностью той искусственности и манерности, что отличали собравшихся в доме гостей.
   Когда заросли вокруг тропинки стали гуще, Александр начал отводить назад и придерживать ветки, чтобы они не порвали прозрачное белое платье Лили.
   Место для купания оказалось речной заводью, мелкой, с каменистым дном, скрытой за зарослями травы и высокого зеленого камыша. Ветви ив склонялись вниз, касаясь воды, их мягкие сероватые листья под лучами солнца казались пестрыми. Лили и Александр сбросили обувь и уселись на берегу, опустив ноги в воду и глядя, как в ее прозрачном потоке дрожат и изламываются очертания их бледных ног.
   И вдруг Александр почувствовал, что дольше терпеть он не в силах. Он должен прикоснуться к ней. С неловкой решимостью он медленно поднял с травы руку Лили и церемонно-торжественно поцеловал ее мизинец. Губы его прижались к розовому ногтю, затем разомкнулись, и палец оказался у него во рту – вначале до первой фаланги, затем до второй, и вот уже весь мизинец целиком оказался у него во рту, и он сосал его своими полными, дрожащими губами. Тяжело дыша, он мягко сжимал зубами ее палец, оглаживая его языком и все крепче прижимаясь губами к ее нежной коже.
   Лили почти ожидала с его стороны чего-то подобного, однако ее поразила и застала врасплох собственная реакция. Она полагала, что в случае чего просто мягко, но решительно оттолкнет его. Он был еще слишком молод. Но стоило ему прикоснуться к ней, как спина у нее выгнулась, живот напружинился, соски затрепетали и она ощутила, будто две невидимые, подергивающиеся нити связывают между собой ее грудь и пах. Она коротко и резко вздохнула и на несколько мгновений замерла без движения, но все ее дрожавшее тело требовало, чтобы она ответила на этот поцелуй. Не в силах противиться себе, она запустила дрожащую руку в его густые, соломенного цвета волосы и погладила его по голове и шее. Никто из них не произнес ни слова. Александр поднял на нее взгляд, их глаза встретились. Она увидела перед собой его загорелые щеки, аристократический нос, и губы ее стали медленно раскрываться.
   Александр наклонился к ней, его большие оленьи глаза смотрели странно, будто ничего не видя; его крупный рот ткнулся ей в щеку, потерся о нее, потом его губы встретились с ее, и она почувствовала, какие они шелковистые и требовательные.
   Они медленно опустились на траву. Александр склонился над Лили, глаза его томно закрылись, он страстно целовал ее, не отрывая губ от ее рта. При каждом его движении живот Лили импульсивно втягивался, тело ее цепенело от прикосновений его гладких рук. Лили вдруг вспомнила, что от рук Джо Старкоса у нее возникало такое ощущение, будто к ней прикоснулись грецким орехом. Она почувствовала мускусный запах тела Александра, эротический запах свежего молодого пота, и ощутила внезапный укор совести перед Джо. Сладковатый запах волос Александра смешивался с ароматом травы, на которой они лежали.
   Ее тонкие руки обвили Александра, потом скользнули под его майку. Она почувствовала сильные мускулы его спины, а он постепенно все больше и больше надвигался на нее, пока Лили не оказалась под ним. Ее руки медленно, будто против воли, скользнули вниз по его джинсам, проникли под грубую толстую ткань, ощутили его шелковистые и твердые ягодицы. Господи, подумала она, какое молодое и твердое тело! На какое-то мгновение ей снова вспомнилось, вопреки желанию и с чувством вины, что у Старкоса кожа обвисала складками, как у черепахи, были постоянные глубокие мешки под глазами, а тело при прикосновении к нему сморщивалось и становилось похожим на арахис.
   Прижимаясь к Александру, она даже через ткань чувствовала, как он твердеет и наливается силой. Он медленно запустил дрожащие руки ей под платье, так же медленно расстегнул каждую перламутровую пуговку, не отрывая губ от ее рта. Дрожащие соски ее грудей были напряжены и словно ждали его прикосновения. Он мягко и нежно сжал их, накрыв ладонями. Потом его руки заскользили вниз, а губы неуклюже переместились к груди и начали крепко целовать сперва один розовый сосок, потом другой. Его поцелуи становились все сильнее, и с каждым из них Лили ощущала в паху глубоко, тянущее и дергающее синхронное движение. Его рука оказалась у нее под юбкой и стала гладить ее, будто ища чего-то. Лили почувствовала, как эта горячая и твердая рука прижалась к ее животу, потом двинулась вниз, под белую кружевную полоску. Мягко, нерешительно он дотронулся до Лили, и она изогнулась ему навстречу, не в силах противостоять этой руке. Он принялся ласкать ее, гладить все более уверенно, покручивая пальцами ее темные шелковистые волосы и слегка подергивая их, все более ритмично и настойчиво, пока она, полуодетая, не выгнулась всем телом навстречу солнцу, не вскрикнула, высоко и резко, и этот вскрик не унесся вверх между шелестящих листьями деревьев.
   Несколько минут она лежала неподвижно, ничего не замечая вокруг, и солнце, сиявшее на чистом голубом небе, заливало ее тело веснушками, пробиваясь через кроны деревьев. Потом она почувствовала, как дрожащие руки Александра пытаются расстегнуть и снять с нее пояс. Она помогла ему снять с себя платье, потом вместе они стянули с него джинсы и теперь лежали, обнаженные, в густой и высокой траве. Издав глухой стон, Александр опустился на нее. Глаза у него были по-прежнему закрыты. Лили снова с удовольствием почувствовала, как его губы впиваются в ее, его ладони опускаются на ее грудь, а его твердое обнаженное тело прижимается к ее мягкому животу. Вновь возбужденная почти до неистовства, она вся устремилась ему навстречу и, помогая ему, дрожащему от нетерпения, войти в себя, чувствовала, как сильно бьется не только его, но и ее собственное сердце. Больше всего на свете ей хотелось ощутить сейчас его внутри себя, слиться с этим мускулистым мальчишкой, который сейчас то проникал в нее глубоко и сильно, то почти освобождал ее и стонал, пока наконец не закинул голову вверх, к небу, и не задрожал, непрерывно повторяя ее имя, не покидавшее его все эти три дня ни на минуту: «Лили, Лили, Лили!»
   Он прижался к ней изо всех сил, глаза его по-прежнему были закрыты, а пушистые ресницы особенно отчетливо выделялись на фоне загорелого лица. Какое-то время спустя он прошептал ей на ухо: «Тебе… было хорошо?»
   Лили обвила его тонкими смуглыми руками. «Великолепно», – прошептала она.
   И они снова занялись любовью.
   Потом Александр снова целовал ее, не в силах оторваться. Лили прижималась к его золотистому загорелому телу, тыкалась носом ему под мышки, вбирая в себя его запах. Она испытывала восторг и возбуждение, чувствовала, что снова начала жить. Наклонив голову, она стала водить своими длинными темными локонами, шелковистыми и блестящими, по телу Александра, пока он снова не набросился на нее.
   Александр непрерывно ласкал ее, боясь оторваться, и каждое его прикосновение было таким, словно он держал в руках нечто очень драгоценное и хрупкое.
   Обнаженные, они скатились по берегу вниз и теперь стояли по грудь в воде. Пальцы ног зарылись в прибрежный ил, и Лили испытала при этом какое-то сладострастное чувство, а потом Александр со смехом и шумом вытащил ее на середину реки. Они шутя поборолись друг с другом, потом Александр нежно взял ее на руки, отнес на берег – с ее атласной кожи каплями стекала вода, – положил там на траву и сел рядом, любуясь ею. Его взгляд застенчиво, будто это было нечто запретное, скользил вниз по ее смуглому влажному телу. Он ликовал. Он был вне себя от восторга. Он был ненасытен, как молодой волк. Наклонившись, он снова прильнул губами к ее груди, на этот раз сильнее впиваясь в ее соски. Лили дрожала в экстазе, чувствуя, как теплый язык скользит по ее телу, как его влажный горячий кончик щекочет ее по животу, любовно забирается ей в пупок и потом движется дальше вниз. Она почувствовала его горячее дыхание на своих темных волосах, ощутила прикосновение языка к своей дрожащей плоти – прикосновение, нежно требующее, чтобы она целиком, без остатка отдалась тому удовольствию и счастью, которые он ей доставлял.

   Потом они какое-то время погуляли в лесу, пока, по расчетам Александра, все гости не собрались в гостиной на вечерний коктейль. Тогда они потихоньку выбрались из леса и проскользнули через луг в том месте, где деревья ближе всего подходили к двери оранжереи. Александр походил на смуглого, почти коричневого, и сонного лесного зверя. Он был до невозможности доволен собой и по-прежнему продолжал обнимать и ласково поглаживать Лили, прическа у которой была сбита, волосы спутаны, а платье измято и покрыто зелеными пятнами от травы.
   Внутри, за стеклянными стенами оранжереи, стояли темно-зеленые горшки с благоухающими белыми камелиями и резко пахнущей красной геранью; росли апельсиновые и лимонные деревья, а между ними, через каждые пять метров, были расставлены резные каменные скамейки.
   На самой первой из них от входа, в атласном платье мандаринового цвета, подчеркнуто выпрямив спину, сидела Максина.
   Сразу же после обеда мадемуазель Жанин, выглянув в окно голубого салона, увидела, как какая-то парочка направляется через луг к лесу. Она прижалась лбом к стеклу: да, это были Александр и Лили. Не она одна обратила внимание на то, что эти двое уединились; но только она одна немедленно помчалась к столу, за которым последние из гостей еще допивали кофе, и сообщила эту новость на ушко мадам графине. Максину внезапно охватил приступ дикой ревности, начисто лишивший ее способности рассуждать и действовать логично. Максина, как и все другие, кто был в доме, тоже обратила внимание на то, что Александр увлекся и потерял голову. Но она никак не ожидала, что ее гостья, кинозвезда, обратит внимание на пятнадцатилетнего мальчишку, особенно когда вокруг было достаточно гораздо более подходящих мужчин. Максина не могла оставаться к этому безразличной, даже если бы захотела. Она просто кипела от гнева и возмущения. Она вычислила, что Александр и Лили вернутся не раньше захода солнца и что – если Александр хоть чуточку похож на своих братьев и отца – они непременно постараются незамеченными пробраться в дом через небольшую потайную дверь в оранжерее в том месте, где лес ближе всего подходит к дому.
   Когда они переодевались к ужину, Максина как бы между прочим попросила Чарльза занять гостей за столом в первые несколько минут. Он бросил на нее быстрый обеспокоенный взгляд: когда Максина говорила таким подчеркнуто безразличным тоном, это всегда означало, что что-то должно произойти. Но Чарльз решил, что разумнее всего ни о чем не спрашивать и сделать так, как она говорит.

   Дверь в оранжерею бесшумно открылась, и они проскользнули внутрь. Александр сразу же снова прижал Лили к себе и наклонился, чтобы поцеловать ее в шею. Лили негромко засмеялась:
   – Никогда не прикасайся ко мне, если нас могут увидеть.
   – А можно я приду ночью в твою комнату?
   – Сейчас ты пойдешь в свою комнату, Александр, – раздался голос его матери. Застигнутый врасплох, высокий парень отреагировал так же, как шестилетний ребенок, которого застали в момент, когда он пытался стянуть конфетку.
   Он смешался. Лили легонько подтолкнула его в сторону коридора, и он удрал.
   Максина с отвращением смотрела на Лили:
   – Неужели нельзя было не трогать моего сына? Зачем вам понадобилось совращать пятнадцатилетнего мальчика? Неужели вы не можете пропустить ни одного мужика?
   – Не будьте смешны. Это он меня соблазнил… Неужели ему и правда только пятнадцать?.. Я думала, восемнадцать… ну, в крайнем случае семнадцать.
   – Мне противно даже думать о том, что он мог к вам хотя бы прикоснуться!
   – А что в этом ужасного? И к тому же у него это было явно не впервые.
   – Он должен любить девушку своего круга и возраста!
   – Мне всего двадцать четыре.
   – Мне наплевать, сколько вам лет! Вы самая обыкновенная шлюха!
   Максина зашла слишком далеко, и Лили сразу же рассвирепела:
   – Вы просто ревнуете, потому что я с ним переспала, а вам нельзя!
   Сделав шаг вперед, Максина залепила пощечину этой твари, которая околдовала и соблазнила ее младшего, самого любимого сына.
   Лили мгновенно налетела на Максину, как боевой петух, и ее рука принялась хлестать Максину по щекам. По лицу Максины тремя тонкими струйками побежала кровь.
   Рыдая от обиды и возмущения, Лили продолжала обеими руками хлестать Максину, в гневе и желании отомстить, не обращая внимания ни на разницу в возрасте, ни на то, что Максина была просто крупнее ее. Пораженная и ошеломленная, Максина, не ожидавшая ничего подобного, махала руками, стараясь хоть как-то защититься, и в конце концов ударом обутой в атласную мандариновую туфельку ноги сумела отпихнуть от себя Лили. Но Лили, с искривленным от злости ртом и сузившимися глазами, набросилась на нее снова.
   Максина до смерти перепугалась и не на шутку встревожилась, она чувствовала себя одновременно и пристыженной, и глубоко оскорбленной. Она ни разу в жизни никого не ударила, даже своих сыновей, когда они были еще маленькими. А теперь она позволила себе вести себя так же отвратительно, как эта мерзавка. Максина изо всех сил отпихнула от себя Лили и убежала к себе в комнату. Волосы у нее были сбиты на сторону, щека кровоточила, платье оказалось порвано.
   Она бросилась на покрытую голубым шелковым покрывалом кровать, схватила телефон и набрала номер экономки. С огромным трудом заставляя свой голос звучать спокойно, она произнесла в трубку: «Пожалуйста, немедленно упакуйте вещи мадемуазель Лили. Передайте Антуану, чтобы он подогнал ее машину к подъезду. Она сейчас уезжает». После этого Максина позвонила дворецкому и попросила его подняться к ней в спальню.
   Она быстро переоделась в банный халат, привела в порядок прическу, вымыла оцарапанную щеку, из которой уже перестала идти кровь, и на всякий случай смазала ее кровоостанавливающим карандашом. Когда появился дворецкий, она, ничего не объясняя ему, просто сказала: «Произошло небольшое недоразумение, Ламартин. Мисс Лили уезжает. Пожалуйста, проследите за тем, чтобы через полчаса ее не было в доме. И еще, Ламартин: пусть ужин задержат до ее отъезда. Я не хочу беспокоить других гостей – не надо, чтобы разыгралась какая-нибудь сцена. И пожалуйста, пусть подадут побольше шампанского».
   Лили уже яростно швыряла свои вещи в чемоданы. Она покинула дом с высоко поднятой головой, отметив про себя, что Ламартин великолепно справляется с ролью великосветского вышибалы: бесстрастно, но внимательно.
   «Ягуар» рванулся по дорожке к воротам. В зеркале заднего вида великолепное шато, освещенное лучами заходящего солнца, становилось все меньше и меньше. Выехав за ворота, Лили съехала на обочину, остановилась и разрыдалась.

   Но история на этом не закончилась. В ближайшем выпуске «Пари матч» не было ни одной фотографии, посвященной юбилею замка де Шазаллей и тем знаменитостям, что откликнулись на приглашение Максины. Вместо этого на весь разворот была сделана цветная вкладка, на которой вместо заголовка крупным шрифтом были набраны слова: «Шато де Шазалль – место, где заводят друзей».
   Это была первая подборка из последовавших затем нескольких серий идиллических фотографий, на которых была изображена лежащая на поляне в высокой траве молодая пара. Женщина, несомненно, была Лили, а склонившийся над ней молодой человек, столь же несомненно, – Александр. Крупным планом были сняты его рука, лежащая у нее на груди, и губы, целующие эту грудь. На другой фотографии они лежали вместе, крепко обняв друг друга. Еще на одной хохотали в брызгах речной воды.
   Фотографии для репортажа такого рода были достаточно сдержанные. На них не было грубых изображений половых органов, поросших волосами мест, голых пупков или сосков. Но все же они были откровенно эротическими.
   Воспользовавшись телеобъективом, Анди Черно еще раз доказал свой профессиональный класс.
   Увидев эти фотографии, Максина разрыдалась, почувствовав себя глубоко оскорбленной и униженной.
   Реакция Лили была точно такой же.
   Как и реакция Александра. Его унизили, и унизили очень больно. Лили тогда уехала, не сказав ему ни слова, а родители жестоко наказали его. Он, правда, чувствовал молчаливое изумление и восхищение отца и братьев, да и завистливое уважение со стороны всех, без единого исключения, своих одноклассников.
   Но всему этому он бы предпочел Лили.

55

   Зима 1975 года выдалась в Париже необычайно холодной, и ярко-красный «Ягуар», который вела Лили – пожалуй, чересчур быстро, – слегка заносило на мощеных улицах города.
   – Потише, – предложил Циммер, когда их понесло вбок, к тротуару, прямо на узорчатую темно-зеленую решетку канализации. Лили спокойно вошла в юз, выровняла машину и продолжала ехать, не сбавляя скорости. – Не знаю, что на тебя нашло, Лили, – заговорил Циммер, – но я вижу, что что-то не так. В чем дело? Мы с тобой сделали уже больше десятка картин, за последний год у тебя были две прекрасные роли. Тебе всего двадцать пять лет, а ты уже получила все европейские награды, какие только существуют. Что тебя гложет?
   Лили молчала. После смерти Старкоса она чувствовала себя словно чужак, случайно затесавшийся в общество богачей. Она пыталась утопить свое горе в том, что ее всегда отвлекало и никогда не подводило, – в своей работе. Она начала работать страстно, дисциплинированно, так, будто от этого зависела сама ее жизнь. А она и вправду зависела именно от этого. Даже Циммер был удивлен ее потрясающей сосредоточенностью и упорством в работе. Он и прежде знал, что она обладает всеми данными, чтобы стать настоящей звездой. Но развитие ее таланта сдерживалось недостатком честолюбия, дефицитом самоконтроля, нехваткой целеустремленности. Сейчас, когда ей исполнилось двадцать пять лет, Лили, кажется, поняла, куда и к чему она хочет идти. И удержать ее теперь не могло ничто.
   В их взаимоотношениях Циммер был идеальным противовесом темпераменту и характеру Лили. Наделенный долей цинизма, но и способный к критическому самоанализу, он понимал, что сам он недостаточно тщеславен и поэтому никогда не станет великим режиссером; что он не способен быть достаточно жестким и требовательным ни к самому себе, ни к другим; но что, когда они работают вместе с Лили, и она, и он сам добиваются выдающихся результатов. Она ему безоговорочно доверяла, каким-то инстинктом чувствовала, чего он от нее хочет, и Циммеру всегда удавалось добиваться от нее игры самой высокой пробы. До сих пор удавалось. Но не сейчас.
   – Что для тебя такого трудного в этой роли? – Циммер говорил так, словно был искренне удивлен, хотя сам же отлично знал ответ на свой вопрос. – Это одна из лучших женских ролей, какие только были когда-либо написаны! – Он повернулся, чтобы посмотреть на Лили в профиль: маленький выдающийся подбородок, немного хищный нос. – Ты только вспомни, какие актрисы уже играли Сэди: Глория Свенсон, Джоан Кроуфорд, Рита Хейворт. Это же классика! А ты, Лили, впервые за все время, что я с тобой работаю, переигрываешь. Ты просто портишь роль. В чем дело?
   Лили фыркнула и прибавила скорость.
   – Тебе нужен мужчина, – проговорил Циммер с обреченной убежденностью, зная, что это замечание неизменно раздражает женщин, особенно если оно справедливо. Но именно такую реакцию он и хотел от нее получить.
   – Это тебе так кажется. А мне нет. Так что прекрати навязывать мне этого Шенка!
   – Ты не очень хорошо знаешь дело, которым занимаешься, Лили, – заметил, пожав плечами, Циммер. – В конце концов, Шенк обеспечивает финансирование «Дождя» на сорок процентов. Зачем же тебе публично отвергать столь влиятельного человека?
   – Да потому, что он публично ко мне навязывается. И публично дает понять, что я от этого буду иметь. Ты же знаешь, куда вся эта грязь меня завела, пока я не встретила Джо. Я не хочу больше делать ничего такого, чего мне впоследствии пришлось бы стыдиться. Хватит с меня! Одни снимки в «Пари матч» чего стоят! – «Ягуар» яростно занесло на повороте, и Циммер ухватился за приборную доску.
   – Дорогая, игнорируя Шенка, ты просто потакаешь своим капризам и совершаешь страшную ошибку. Ты себя ведешь как маленькая своенравная девочка, которой говорят, что не надо наступать на банановую кожуру, а она утверждает, что у нее есть право сломать собственную ногу.
   – О господи, неужели весь мир вертится только вокруг секса и денег?!
   – Да.
   – Я не обязана подчиняться Шенку. Он не верховный главнокомандующий. Да и что он может сделать? Испортить мне карьеру? – Она снова фыркнула.
   – Поверь мне, дорогая, это он может. – Зеленоватый свет от приборов освещал лицо Циммера, придавая ему жестокое выражение. – Нельзя получить действительно серьезную и крупную роль через постель. Но потерять такую роль можно, если не ляжешь в постель, когда это надо сделать. Конечно, никто не станет открыто связывать одно с другим. Скажут, что ты «истерична» или что с тобой «трудно работать». – Развивая дальше эту тему, Циммер упомянул директора одной из голливудских киностудий и одну актрису, когда-то всемирно известную кинозвезду, карьера которой внезапно прервалась по непонятным причинам.
   – Я эту историю слышала от тебя десятки раз, – возразила Лили, – и всякий раз ты называл другую актрису. Просто потрясающе: насколько люди готовы верить чему угодно, если только это звучит достаточно гадко! Какие только обо мне слухи не ходят! А я ведь уже несколько месяцев ни с кем не спала.
   Циммер промолчал. История, произошедшая в «Шато де Шазалль», и унизительная огласка, которую она получила, заставили Лили еще глубже забраться в ту самоизоляцию, которую она стала создавать – и делала это весьма тщательно – после смерти Старкоса. Сейчас страдала уже ее репутация как серьезной актрисы: фотографии, напечатанные в «Пари матч», напомнили всем о том, каким образом она стала знаменитой. Лили резко нажала на акселератор и раздраженно выпалила:
   – Какой смысл так работать, если все, что я делаю, все равно подгоняется под грязные представления обо мне? И все для того, чтобы те, кто разделяет эти представления, выглядели бы лучше в собственных глазах! Уж кто-кто, а ты-то знаешь, Циммер, как я стараюсь.
   Циммер кивнул. Он действительно знал, какому жесткому режиму и каким самоограничениям она подчиняла свою жизнь в те периоды, когда не работала. Физические упражнения, танцевальные классы, уроки дикции и актерского мастерства, жесточайшая диета и ранний отход ко сну.
   В какой-то момент Циммер стал опасаться, что ему грозит участь превратиться для Лили в замену Старкоса. Но потом он быстро разобрался, что Лили не хочет больше ни на кого опираться, ни от кого зависеть, что она хочет стоять на собственных ногах. Она была преисполнена решимости добиться успеха и выстроить свою собственную жизнь самой – так же, как выстроил свою Джо.
   Лили не любила часто вспоминать о Джо: острая боль утраты была еще очень сильна. Но она стала ловить себя на том, что ее мысли – обычно это бывало перед тем, как она засыпала, – снова и снова по-детски возвращаются к тому, кем же была на самом деле ее настоящая мать. Эту незнакомую ей женщину Лили все чаще называла про себя своим ангелом-хранителем. Лили, в жизни которой страшно недоставало тепла и любви, стала снова предаваться детским мечтам о том, кем могла бы быть ее настоящая мать, и гадать, жива ли она еще.
   Ярко-красный «Ягуар» резко вильнул: Лили вспомнила то воскресенье, когда после обеда ей позвонил Серж и заговорил прежним начальственным голосом, так, будто они расстались только вчера: «Ну, Лили, раздобыть твой телефон не легче, чем телефон самого президента. Я без тебя соскучился, малышка, хоть ты и не очень послушная. Давай-ка сегодня вечерком поужинаем вместе, как в старые добрые времена, а?..»
   Лили аккуратно и очень мягко положила трубку на стол и отошла, предоставив Сержу возможность разговаривать с пустым местом. При воспоминании об этом Лили так разнервничалась, что начала тормозить слишком поздно, и ее «Ягуар» чуть не влетел в стоявший перед светофором «Рено». Нетерпеливо постукивая ногой, Лили ждала, пока сменится сигнал светофора.
   – Что не так, Лили? Скажи мне, пожалуйста, – настойчиво проговорил Циммер. – Пока ты нас обоих не угробила. – Лили молчала, поэтому он решил сам ответить на свой вопрос: – Когда актер работает над ролью, которая ему так близка, он часто не в состоянии воспринимать ее объективно. И на этой почве у него возникают отчаяние и раздражение: он чувствует, что не справляется с ролью, не контролирует ее. Актеру, попавшему в такое положение, бывает особенно трудно понять, что ему как раз ничего не надо делать. Совершенно ничего. – Их «Ягуар» проехал опасно близко к грузовику, возмущенно загудевшему им вслед. Циммер продолжал как ни в чем не бывало: – Ты знаешь, что такое унижение, Лили. Ты знаешь, что значит чувствовать себя ни на что не годным. Ты, как никто, понимаешь, что должна была испытывать и переживать Сэди. Поэтому не играй ты эту роль! Просто будь сама собой.
   – Циммер, заткнись!.. – И Лили разразилась потоком брани: «Ягуар» снова занесло, развернуло на сто восемьдесят градусов, потащило вбок и ударило о фонарный столб. Лили и Циммера вначале бросило вперед, и они повисли на привязных ремнях, а потом назад, когда ремни натянулись и машина остановилась. Правое переднее крыло было измято и торчало вверх, словно крышка только что открытой консервной банки.
   – Вот видишь, что я из-за тебя наделала! – закричала Лили. – Если уж собрался разбирать мою игру и мой характер, надо было выбрать другое время и место!
   Вокруг машины стала собираться небольшая толпа. Не обращая на нее никакого внимания, Лили продолжала говорить:
   – Разумеется, я понимаю Сэди. Это, в общем-то, милая и жизнерадостная потаскушка, которая любит повеселиться, потому что так она может забыть о своей неудачно складывающейся жизни. Ей просто не хватает воображения понять, что все может быть совершенно иначе. И этот святоша-миссионер вколачивает в нее мысль, что она – пустое место, пока наконец Сэди не начинает в это действительно верить. Тогда он обещает ей, что сможет добиться для нее спасения, и у Сэди появляется надежда… И тут этот ханжа и негодяй насилует ее, и это… убивает ее надежду, убивает ее душу.
   К машине торопливо направлялся жандарм в синей форме, но Лили по-прежнему не обращала внимания ни на что вокруг.
   – Со мной такого не случится, Циммер. Я не Сэди, и ни один мужчина не сможет сделать со мной ничего подобного! Я актриса, мое воображение – это и есть моя душа, оно-то и делает меня актрисой. Я была вынуждена его развивать, чтобы пережить те ужасные годы. Это единственное, что у меня от тех лет осталось. Вот почему я могу так легко проникать в мысли и чувства других. – Жандарм уже почти дошел до их машины. – Да, я знаю: на съемочной площадке я спокойна и работаю хорошо. Но это потому, что я в точности представляю себе, что и как должно быть сделано. Но вне площадки я должна быть самой собой, а я не знаю, как это делается, у меня нет текста, я даже не знаю сюжет и не понимаю, кому я могу доверять. – Циммер кивнул. – На съемочной площадке я звезда. А за ее пределами я чувствую, что все надо мной насмехаются, и это… это так одиноко. – Она закрыла лицо руками и разрыдалась.
   Циммер открыл дверцу и вышел навстречу жандарму:
   – Господин офицер, можно вас на пару слов?..
   Как только было названо имя Лили, глаза у жандарма загорелись, а толпа как по волшебству выросла вдвое. Буквально через несколько минут шесть прохожих отцепили машину от столба и оттащили ее в сторону, а Лили, улыбаясь как ангел, всем им дала по автографу. Дав жандарму два автографа – один он попросил для своей матери, – она поехала дальше, но уже медленно, так как пошел густой снег.
   – Хорошо, что этот фараон узнал тебя, а то бы мы до сих пор сидели в полицейском участке, – пробурчал Циммер.
   – Ну, без такой славы я бы могла и обойтись! – с горечью возразила Лили.
   Красная покалеченная машина въехала в высокие зеленые ворота и проехала в расположенный за ними внутренний дворик. Циммер и Лили устремились под порывами ветра и снега к входной двери. На окне, за которым сидела консьержка, слегка отдернулась и тут же задернулась снова кружевная занавеска.
   Пока они дожидались старомодного лифта, Лили стряхивала снег со своей накидки из серебристой лисицы, а Циммер проговорил:
   – Возможно, сейчас тебе и кажется, что ты могла бы прожить без известности. Но стоит ей пройти, как тебе ее будет сильно недоставать. Эти люди ничем тебе не угрожали. Им просто хотелось посмотреть, какая ты есть.
   – Я и сама хотела бы знать, какая я есть, Циммер. – Лили стряхнула снег с меховой шапочки и бросила ее на стоявший рядом стул. – Я очень хочу знать, кто же я есть на самом деле. Хочу узнать саму себя!
   Она стряхнула темно-бордовый кожаный сапог и запрыгала на одной ноге, пытаясь сбросить второй. Циммер фыркнул от смеха.
   – Мне приходилось много лет скрывать свое подлинное «я», иначе бы меня арестовали. Всем нам приходится как-то примиряться с тем, что мы такие, какие мы есть, а не такие, какими бы мы хотели быть. В конечном счете всегда приходится обходиться тем, что есть. А у тебя есть очень много, Лили!
   – Да, за исключением того, что есть у всех других, – семьи. Я и в самом деле не знаю, кто я такая.
   – Ну и что?! А кто это про себя знает? Тебе не кажется, что ты пользуешься этим незнанием как удобным предлогом для объяснения и оправдания всего того, что в твоей жизни сложилось не так?
   Последней фразы Циммера Лили не слышала: она в одних чулках протопала в столовую, налила в хрустальный стакан чистого виски и вынесла его Циммеру, который в этот момент подбрасывал дрова в ярко горевший камин. Он выпрямился, выпил, снова повернулся к камину и вдруг удивленно заморгал:
   – А это что такое?
   На каминной доске стоял большой белый конверт, облепленный экзотическими марками. Он был прислонен к старинным золоченым часам, какие раньше брали с собой в дорогу в карету. Циммер взял конверт, перевернул его, посмотрел на вытисненный с обратной стороны витиеватый герб и расхохотался:
   – Ну, Лили, что ты теперь думаешь о своей славе?
   Он протянул ей конверт. Лили быстро раскрыла его, вытащила большую плотную карточку с золоченой каймой и начала читать:
   – Его Величество король Абдулла уполномочил меня… Господи, да это приглашение в Сидон, на годовщину его царствования. Но я его даже не знаю!
   – Зато он тебя знает! Вот это и есть слава! – воскликнул Циммер, уже думая о том, как выгодно это может прозвучать в прессе. – Для тебя это превосходная реклама! Уж теперь-то ты не станешь утверждать, будто слава тебе безразлична!
   Лили резко повернулась к нему:
   – Знаешь, сколько это для меня значит? – Она помахала приглашением у него перед носом. – Ничего, нисколько! То Серж приказывает мне потрясти сиськами перед камерой. То какой-то король приглашает бог знает куда. Да за кого они меня принимают?! Кто я для них?! Я бы и сама хотела знать, кто я. У меня такое ощущение, словно какая-то часть моего «я» пропала, а я даже не знаю, какая именно. Я просто ощущаю внутри себя какую-то пустоту. И по сравнению с этим ощущением приглашения от высокопоставленных лиц не значат для меня ровным счетом ничего.
   – Приглашения от высокопоставленных лиц всегда важны, Лили. Особенно когда перестаешь их получать! – Циммер поставил стакан на камин. Выглядел он предельно довольным, и это еще больше разозлило Лили.
   – Показать тебе, что они для меня значат? Вот! – Лили помахала карточкой у него перед носом и бросила ее в пламя камина.
   – О боже, Лили, неужели же ты не понимаешь, что ты для меня значишь?! – воскликнул Циммер.
   Он запустил руку прямо в огонь и выхватил оттуда приглашение.

56

   Створки двойных дверей в дальнем конце Большого зала королевского дворца резко и широко распахнулись, одновременно с этим громко пропели трубы. Мужчины согнулись в поклонах, женщины полуприсели в реверансах, и Его Величество король Абдулла III медленно направился по темно-красному ковру к золотому государственному трону, останавливаясь по пути, чтобы поздороваться с гостями. Лили подумала, что в жизни король выглядит более бодрым и энергичным, чем на своих официальных фотографиях, где его всегда изображали в полевой военной форме или в церемониальных облачениях.
   Зная, что сегодня вечером многие женщины будут в белых платьях и бриллиантовых тиарах, Лили остановила свой выбор на расшитом лилиями платье из шифона, переливавшегося голубоватым, серебристым и зеленоватым оттенками, наглухо закрытом спереди, но с открытой спиной. Когда Абдулла подошел к ней, Лили склонила голову – копну завитых, черных, как у цыганки, локонов – и присела в реверансе, потом подняла взгляд и посмотрела прямо в глаза короля, полуприкрытые тяжелыми веками. Чувственный и сильный взгляд Абдуллы встретился с ее, обладавшим не меньшей силой. У короля выскочили из головы те несколько слов стандартного официального приветствия, которые он собирался произнести, и он застыл на месте. Неподвижно и молча они стояли и смотрели друг на друга, чувствуя, как между ними пробегают разряды электрического тока.
   На протяжении трех лет, прошедших после гибели его семьи, Абдулла редко появлялся на публике. Мучаясь от горя и от сознания собственной вины, он ни с кем не мог поделиться своими чувствами. В течение нескольких недель после катастрофы Абдулла вообще ни с кем не разговаривал и никто не осмеливался заговорить с ним. Время от времени он уезжал один в пустыню, и там молчание песков несколько смягчало остроту его горя, но не могло притупить воспоминаний. В душе Абдулла понимал, что у него еще будут другие сыновья, но ни один из них никогда не сможет заменить ему Мустафы – единственного человека, которого Абдулла когда-либо любил.
   Король становился все более мрачным, угнетенным и угрюмым, и Сулейман стал мучительно размышлять над тем, как бы отвлечь Абдуллу, вывести его из этого состояния. Король не мог даже сосредоточиться на планах ирригации, которые самозабвенно вынашивал раньше. Он позабыл о проектах восстановления пустыни и создания в ней зеленых зон, столь интересовавших его прежде, до этой фатальной катастрофы. План бурения скважин для выкачивания подземных вод уже несколько недель лежал без движения на его рабочем столе. Сулейман почти сломал себе голову, пытаясь найти решение. Абдулла оставался ко всему равнодушным и апатичным, он совершенно не мог работать, был не способен на чем-либо сосредоточиться, из него словно ушла вся его прежняя кипучая энергия. Он поспешно отменил все намечавшиеся на 1973 год планы по празднованию двадцатилетия его царствования. Если раньше он поднимался на рассвете, то теперь стал вставать поздно, бродил целыми днями без всякой цели, вечерами смотрел старые фильмы, спать ложился рано и всегда один.
   Но вот однажды вечером на просмотре очередной картины он вдруг напружинился, выпрямился в кресле и начал пристально всматриваться в экран, а когда фильм кончился, приказал киномеханику прокрутить его снова.
   – У меня такое ощущение, что я знаю эту женщину, – недоумевал он, – но я уверен, что мы никогда не встречались и что я никогда раньше не видел этот фильм «Кью». Странно! – Он наклонился к Сулейману: – Достань ее мне.
   – О, Ваше Величество, это хорошо известная в Европе актриса. Под каким предлогом мне ее пригласить в нашу страну? И на какой срок, Ваше Величество?
   – Пригласи ее в составе какой-нибудь небольшой группы. Или нет, лучше большой, ну, не знаю. В общем, достань.
   Сулейман увидел шанс, которого так долго ждал.
   – Быть может, устроить большой праздник, Ваше Величество? Примерно такой, какой мы планировали на двадцатилетие?
   – Ну что ж, можно. Только не на две недели, как предполагали тогда, а на пару дней. Но чтобы эта женщина обязательно была.
   – Считайте, что это уже исполнено, Ваше Величество.

   Сейчас, когда Лили склонилась перед ним в реверансе, блистая всеми оттенками своего зеленовато-голубого платья, а ее черные глаза пристально смотрели на него из-под таких же черных и густых ресниц, Абдулла глубоко вздохнул и внезапно – наконец-то! – снова почувствовал себя живым. Он медленно и необычайно ласково улыбнулся ей и с сожалением перешел к следующему присевшему в реверансе белому атласному платью.
   Лили вцепилась в руку стоявшего рядом. Долгий перелет из Парижа и последующая напыщенно-торжественная встреча прибывших в аэропорту оказались более изматывающими, чем она ожидала. Потом был еще торжественный проезд целой колонной из аэропорта в город; сказывалось общее возбуждение, да и разница во времени. Лили чувствовала себя вконец обессилевшей.
   Прозвучали золотые трубы, приглашая две сотни гостей в обеденный зал. Столовое серебро поблескивало в свете свечей на белых резных столах, накрытых алыми скатертями. Бригада поваров, готовивших прием, была специально приглашена для этого из Парижа. После белужьей икры подали салат из свежих, нарезанных тонкими дольками апельсинов, потом настала очередь жареной утки, фаршированной снятыми с костей голубями, которые сами были нафаршированы перепелами, в свою очередь нафаршированными миндалем и остро приправленным рисом. Затем, вслед за салатами, подали шербет из розовых лепестков, гранаты и виноград.
   Абдулла сидел среди самых важных гостей, далеко от Лили. В конце ужина он встал, произнес приветственную речь, а в заключение ее сказал, что сейчас каждому из почетных гостей будут вручены на память небольшие сувениры. Слуги в белых одеяниях поставили перед каждым из гостей небольшие шкатулочки, сделанные из темного дерева и украшенные изящной перламутровой инкрустацией с симметричным рисунком. Мужчины получили по паре запонок, сделанных из старинных римских золотых монет, а женщины – по паре сережек, среди которых не было двух одинаковых пар, хотя все они были сделаны по специальному заказу – ювелиром Эндрю Грима, пользующимся особым успехом среди шейхов богатых нефтью арабских государств. Серьги, доставшиеся Лили, представляли собой большие, размером с яйцо малиновки, камни бирюзы, окаймленные маленькими бриллиантами и сапфирами, в золотой оправе подчеркнуто грубой работы.
   По залу пронесся гул удивления и удовольствия. Начались ответные выступления дипломатов, старавшихся перещеголять друг друга в красочности высказываний и пожеланий королю, и все это продолжалось до полуночи, когда гости снова перешли в тронный зал, на этот раз для танцев. Оркестр заиграл «Какое прекрасное утро», Его Величество пригласил супругу американского посла. Рядом с Лили оказался Сулейман, и они закружились вместе под ярким светом люстр. Под конец танца Сулейман искусно подвел Лили к тому месту, где был король Абдулла, который тут же изящно пригласил ее на следующий танец.
   Он слегка прижимал ее к своему белому вечернему костюму, и Лили ощущала у себя на обнаженной спине его теплую ладонь, чувствовала, как вздымается и опускается от дыхания его грудь. Она подняла глаза и встретилась со взглядом Абдуллы. Ни один из них не сказал почти ни слова, они лишь кружились по залу, дыша в такт друг другу.
   Когда музыка кончилась, Абдулла негромко проговорил:
   – К сожалению, я должен буду танцевать дальше с другими, но мне бы хотелось потом с вами поговорить. Скажем, через полчаса в жасминовом саду? Полковник Хакем проводит вас.
   Лили почувствовала прикосновение к своей руке его шелковистых усов, и король отошел, а его место рядом с ней занял Сулейман, склонивший голову в приглашении.
   – Простите, но мне не хочется танцевать, – ответила Лили. Лицо у нее порозовело, кровь все еще стучала в висках.
   – Может быть, вы бы хотели отдохнуть в жасминовом саду? – Он повел ее по длинным коридорам из белого мрамора, а потом они очутились в саду, под открытым небом, сплошь усыпанным звездами. Сад был небольшой и мягко освещенный, а над ним плыла кремового цвета луна. С высоких стен свисали длинные прутья белоснежно-белого жасмина, и воздух в саду был пропитан их резким запахом. Полковник Хакем дважды хлопнул в ладоши, и слуги в белых одеждах, возникнув откуда-то, подали серебряный поднос, на котором стояли кофе и сладости.
   Лили повернулась к полковнику, но он исчез, а на его месте стоял Абдулла, и в лунном свете он показался ей красивым какой-то особой, свирепой красотой. Он поднес к губам ее пальцы, и она почувствовала ласкающее прикосновение его шелковистых усов и то, как он слегка укусил ее за самые кончики пальцев.
   – У меня такое ощущение, как будто я вас знаю, как будто мы уже очень давно знакомы, – прошептала она.
   – И у меня тоже, – тихо ответил он, целуя ее в шею, – такое чувство, словно мы созданы друг для друга.
   Больше Лили не помнила ничего. Ее руки сами протянулись к нему, и в памяти осталась только калейдоскопическая смесь бархатной ночи, лунного света, жасмина, сказочной нереальности темного сада и необычайно мягкого дивана, на котором она лежала.

   Когда Лили открыла глаза, был уже почти полдень. Она увидела над собой непривычные ее глазу небесно-голубые своды куполообразного потолка, а за большими окнами с двойными белыми арками – яркое голубое небо. Она поспешно села в постели и натянула на себя мягкие простыни. Она была обнажена и совершенно одна.
   Но ведь накануне она была не одна.
   Она медленно опустилась назад на подушки и стала вспоминать, какие ощущения вызвал у нее Абдулла, прикосновения его тела. Зрительные воспоминания ее были какие-то размытые. В саду было темно, да и потом, когда он проводил ее в отведенные ей апартаменты, она видела лишь темный силуэт его фигуры. Но никогда не сможет она забыть всего того, что происходило в окружении цветущего жасмина, и всю жизнь потом этот сладковатый эротический запах будет неизменно, мгновенно и каким-то волшебным образом переносить ее на тысячи миль и на годы назад, в тот молчащий сад, где пролегли серебристые и черные тени и где впервые в своей жизни Лили испытала, что такое настоящая страсть.
   В комнату тихо проскользнул слуга, босой и в длинной белой одежде. Поклонившись, он молча предложил ей серебряный поднос, на котором стоял чайник, лежали фрукты и небольшая шкатулка с сережками, которую Лили забыла в жасминовом саду. Слуга снова поклонился и исчез. Лили взглянула на наручные часики и потянулась к толстой, кремового цвета папке, в которой лежала официальная программа торжеств. Слава богу, до начала обеда, который устраивался специально для женской половины гостей, оставался еще час. После обеда жена главнокомандующего должна была повести всех женщин на местный базар, а мужчины, которым предстояло обедать с Его Величеством, должны были потом знакомиться с планами освоения пустыни.
   В самом начале вечера все гости собрались во внешнем дворе королевского дворца, где их ждала целая колонна «Лендроверов», чтобы отвезти вдоль побережья во дворец Динада и в пустыню, где намечался ужин при лунном свете. Мужчины были одеты неофициально, женщины были в шелковых платьях, и каждому гостю вручили темно-красную шерстяную бурку на случай, если ночь окажется холодной.
   Охрана, одетая в ярко-красную форму, взяла на караул, в воздухе мелькнули кривые серебристые сабли и замерли горизонтально на уровне свирепо сверкавших черных глаз. Король Абдулла медленно спустился по низким голубовато-розоватым ступеням мраморной лестницы дворца. На публике он всегда двигался очень медленно, держась прямо, как палка, подняв голову высоко вверх, всем своим обликом и движениями подчеркивая, как велика дистанция, отделяющая его от простых смертных. Никому и никогда ни на мгновение не дозволялось обращаться на публике к Абдулле как к равному, и мало кому хватало глупости пытаться делать это даже в неофициальной обстановке.
   Сейчас, когда все гости склонились в поклонах и реверансах, Абдулла смотрел на Лили так, словно видел ее впервые. Но когда мажордом рассадил всех по машинам, она вдруг обнаружила, что сидит рядом с королем. Лили почувствовала легкое, почти невесомое прикосновение к своей левой руке, потом такое же мягкое, нежное, едва ощутимое поглаживание, и у нее перехватило дыхание и словно зашевелились волосы сзади на шее. Но за исключением этого Абдулла держал себя с ней точно так же, как со всеми остальными гостями, так что в какой-то момент она даже стала сомневаться – а не приснилось ли ей, как его крепкое мускулистое тело прижималось к ее мягкому белому животу на том шелковом ночном диване. Но потом ее глаза встретились с его, черными и влажными, их взгляды на мгновение задержались друг на друге, и она ощутила прилив восторга, страсти и ликующего ожидания.
   В опускающихся сумерках они проехали сквозь желтоватую дымку и выехали на тряскую грунтовую дорогу, ведущую в сторону пустыни. Через двадцать минут, миновав овраг, промытый потоками между черных блестящих скал, они выехали в пустыню, и как раз в этот момент над бескрайними серебристыми песками появилась в небе луна.
   – Боже мой, и как только водитель ориентируется, куда ему ехать?! – воскликнула Лили.
   Король рассмеялся:
   – Только людям с Запада вся пустыня кажется одинаковой. А бедуин всегда найдет дорогу к нужному ему месту с такой же легкостью, с какой вы в Париже добираетесь с Вандомской площади до улицы Риволи.
   Внезапно на горизонте возникли развалины огромного древнеримского амфитеатра. Три неровных, местами выщербленных яруса арок открывались прямо в небо. Хитроумно освещенные, они, красновато-коричневые, казались светлыми и идеально правильными, и издалека складывалось такое впечатление, будто весь амфитеатр был построен только вчера. Когда-то на этой древней арене гладиаторы сражались за свою жизнь, беглые рабы дрожали перед горящими зелеными глазами и ощеренными пастями львов и леопардов, а собравшиеся толпы жаждали крови; сегодня же здесь были разложены нарядные шелковистые ковры.

   В эту ночь Лили снова торопливо шла по широким мраморным коридорам в темный, молчаливый и теплый жасминовый сад. Навстречу ей откуда-то из тени, из-за листьев, выступил Абдулла и сжал ее в своих объятиях. Она почувствовала, как его губы целуют ее волосы, ее тонкую изящную шею, как они встречаются с ее губами, а потом Абдулла без видимых усилий подхватил ее на руки и понес к шелковистому дивану.
   Не прошло и часа, как Лили поняла: второй раз в своей жизни она любит, но на этот раз с такой необузданной страстью, с такой самоотрешенностью, каких она не испытывала еще никогда.
   Много-много часов спустя она ощутила, как его бархатная щека трется о ее. «Останешься здесь?» – спросил он.
   Лили не знала и не могла знать, что Абдулла никогда раньше не привозил в свое королевство ни одной европейской женщины, что сейчас он абсолютно отбрасывал всяческую осторожность, что его страсть к ней была для него политически опасна.
   Она колебалась. Сердце и тело подсказывали ей ответить «да», но разум и память напоминали, что она лежит в объятиях человека, пользующегося репутацией международного повесы и бабника. Лили вовсе не хотела, чтобы в глазах всего мира она оказалась лишь последней в долгой череде тех женщин, что были у Абдуллы. С тех пор как закончились съемки «Дождя», в ней росло чувство самоуважения. Премьера картины еще не состоялась, но уже прошел слух, что Лили великолепно исполнила в этом фильме роль Сэди Томпсон. Так считали профессионалы кинобизнеса, и это было большой личной победой для Лили. Она была преисполнена решимости сделать так, чтобы ничто не лишило ее того, чего она так долго, упорно и трудно добивалась: уважения к себе как к серьезной актрисе. Но жизнь дается для того, чтобы жить, а Лили никогда еще не чувствовала себя столь преисполненной жизненной энергией и одновременно столь внутренне умиротворенной.
   До премьеры фильма оставалось еще целых пять недель.
   Если она проведет неделю-другую в Сидоне, это ведь ничему не повредит, верно?

57

   Прошел год. Лили все еще была в Сидоне. Казалось, что этим идиллическим двенадцати месяцам не будет конца, но однако они промелькнули очень быстро. Абдулла был страстно предан Лили. Когда он был с ней, его несчастья проходили, прошлое улетучивалось и он чувствовал, думал и жил только настоящим, только этим моментом. Лили, к своему удивлению, обнаружила, что ее первоначальное удивление и восхищение переросло в необъяснимое ощущение счастья. Когда она бывала в обществе Абдуллы, то чувствовала себя поразительно спокойно, умиротворенно – и в то же время как-то иначе по сравнению с той спокойной уравновешенностью, которую она испытывала со Старкосом и принимала тогда за внутренний покой. У Лили, неожиданно для нее самой, появилось и уважение к Абдулле: она видела, что он искренне предан своему народу, что его ответственность перед народом способна внушить благоговение, что его власть над этими людьми безгранична. Одно только слово Абдуллы могло обернуться для кого-то смертным приговором. Кивок Сулейману – и слуга, которого поймали, когда он пытался спрятаться в королевском гараже в Динаде, где ему совершенно нечего было делать, завопил от ужаса, поняв, какая судьба его ждет. Его утащили.
   – Ведь нету ни яда, ни бомбы, ни ножа, никаких доказательств! Этому человеку не дали даже слова сказать в свою защиту! Откуда тебе известно, что он собирался тебя убить?! Как ты можешь быть таким жестоким?! – возмущалась Лили. Они в этот момент сидели на террасе, выходящей в сторону моря.
   Абдулла задумчиво посмотрел на нее.
   – Ты не права. Я не жесток, – ответил он. – Жестокость – это когда находишь удовольствие в причинении боли другому. Я причиняю боль, только когда это необходимо, и не нахожу в этом никакого удовольствия. – Он поглядел на небо и добавил: – Но, конечно, я безжалостен. Если бы я не был безжалостным, я бы не дожил и до шестнадцати лет. У некоторых из тех, кто пережил сильное потрясение, на следующее утро седеют волосы. После первого покушения на меня – мне тогда было четырнадцать лет – я проснулся наутро и почувствовал, что стал безжалостен. Понимаешь, иначе бы меня просто убили.
   Она научилась принимать ту жестокую реальность, которая скрывалась за этой внешне роскошной жизнью. Ей нравилось жить во дворце Динада. Расположенный на внешней стороне хорошо защищенной бухты, дворец был встроен в невысокую скалу и спускался к бурному морю несколькими белыми уступами, изогнутыми наподобие арок. На каждом из пяти его уровней был устроен сад, и сейчас с той террасы, на которой они сидели, Лили были видны садовники в белых тюрбанах, склонившиеся над клумбами с розами и подрезавшие жимолость и белоцветный жасмин, колышащиеся возле дворцовых стен под легким ветерком с моря.
   По сравнению с церемонностью и официальностью внушительного старого дворца, находившегося в Семире, дворец Динада, окруженный можжевельником, кипарисами и оливковыми деревьями с их серебристыми листьями, был местом для тихого неофициального уединения. В Семире Абдулла работал, боролся с бесконечными горами бумаг, совещался со своими советниками и военным командованием, давал аудиенции иностранным дипломатам и шейхам племен. В Динаде они отдыхали, купались в отливающем серебром море или же в подземном обогреваемом бассейне, вырезанном прямо в скале. Здесь они ездили верхом по белым пескам вдоль залива, катались на водных лыжах, рыбачили, а иногда принимали друзей на борту королевской яхты.
   Дважды к ним приезжал сюда Циммер. Сейчас он должен был вскоре снова приехать на несколько дней, а потом вместе с Лили отправиться в Париж. За весь предшествующий год Лили не снялась ни в одном фильме, но Циммеру удалось в конце концов соблазнить ее ролью в «Драгоценностях», фильме, сценарий которого был написан по Мопассану. Лили должна была играть в нем скромную, ангельски добродетельную жену правительственного чиновника, который безумно обожает ее, но не одобряет ее интереса к театру и ее страсти к бижутерии. «Дорогая, если женщина не может позволить себе покупать настоящие драгоценности, – чиновник был строг и неумолим, – она должна держать себя так, чтобы все восхищались лишь ее красотой и грацией».
   – Никто не может себе позволить быть всего лишь только красивой, дорогая, – проговорил как-то Циммер, когда они с Лили стояли вечером на террасе, облокотившись на балюстраду, и смотрели, как солнце медленно опускается в море. – Девушке необходимо определенное положение, особенно если она не замужем и состоит в отношениях с очень влиятельным человеком. Положение заставляет с собой считаться и вызывает уважение. – Он повернулся лицом к Лили и посмотрел ей прямо в глаза. Взгляд его был серьезен и резко контрастировал с тем легкомысленным тоном, каким он говорил все это. – Положение девушки вызывает всеобщее восхищение ею. Такое положение будет время от времени напоминать мужчине, что ему очень повезло и что есть очень много других, которые с радостью обратили бы внимание на эту девушку. Другими словами, дорогая, твое положение заставит его за тобой бегать и не очень шарить глазами по сторонам, если ты ему наскучишь. – Лили недовольно задрала нос и свирепо уставилась на Циммера, но тот твердо решил высказаться до конца: – Тебе, дорогая, стоило бы понимать и помнить, что, хотя ты по-прежнему восхитительна, верность не входит в число тех качеств, которыми прославился Его Величество.
   Направляясь к себе в спальню, Лили сейчас, вопреки собственному желанию, припомнила эти слова Циммера. Спальня представляла собой комнату длиной в пятнадцать метров. Три ее стены были сплошь стеклянными. Четвертая, тыльная, стена была облицована зеркалами, в которых отражалось море, и в результате создавалось впечатление, будто вся комната как бы висит в лазурном пространстве. Лили и сама уже задумывалась иногда над тем, что Абдулла может устать от нее; однако она отбрасывала эту мысль в сторону. Если это произойдет – что ж, тогда она и будет думать, что делать. Но пока она лежала в его сильных смуглых руках, подставляя лицо его поцелуям, прижимаясь к нему под мягкими шелковыми простынями, она просто не способна была поверить, что подобное может произойти, что Абдулла может когда-нибудь захотеть положить конец этому необыкновенному счастью. И когда, как сейчас, она на несколько дней оставалась одна, на нее находили приступы ужаса и панические настроения.
   Она медленно сбросила с себя воздушную ночную сорочку, мерцавшую золотыми и серебряными нитями и расшитую настоящим жемчугом, и, обнаженная, прошла во вторую спальню, в которой она обычно ночевала, когда бывало жарко. Это была комната таких же размеров, что и первая, со сводчатым потолком, выкрашенная под цвет персика – такого же цвета пудру предпочитала Лили, так что окраска комнаты идеально соответствовала оттенку ее кожи. В комнате была устроена низкая постель размером в добрых три квадратных метра, на которой лежали шелковые подушки абрикосового оттенка. Из другой мебели в спальне были лишь шезлонг в стиле французского ампира, отделанный шкурой эфиопского леопарда, и большой мраморный письменный стол с белым вращающимся саарским креслом.
   Лили бросилась на кровать и заставила себя всерьез оценить собственное положение. Было легко и просто вести столь роскошную и беззаботную жизнь, не задумываясь при этом о своем будущем. Однако ей было уже двадцать шесть лет, и она обязана была думать о будущем.
   Из защищенного, обеспеченного детства Лили оказалась мгновенно перенесенной в очень жесткие условия парижской квартиры супругов Сардо. Она пережила предательство со стороны своего первого любовника. Она испытала – и выдержала – всеобщее презрение к себе в тот период, когда была порнозвездой. Выдержала она и тот удар, которым стала для нее гибель Джо; и то, как обманул и обокрал ее адвокат Старкоса. Переборов себя, Лили сумела выработать уверенность в себе. Напряженной и целеустремленной работой она немалого добилась в актерской профессии, рассчитывая, что сможет гордиться своими достижениями в этой области – и самой собой. Она старалась сама пробить себе дорогу в жизни, сделать свою жизнь такой, какой она ее хотела видеть, а не следовать по кем-то уже проложенной колее. И все это она отбросила – ради любви.
   Она понимала, что Циммер прав: она не должна так легко и бездумно отказываться ни от своего с трудом завоеванного успеха, ни от своей карьеры. Это сибаритство в неге и роскоши не могло продолжаться до бесконечности; Лили даже не была внутренне уверена, хочет ли она сама вести в будущем только такую жизнь. Арабские женщины не понимали Лили, они ревновали к ней и презирали ее. Их мужья не позволяли им общаться с Лили, чтобы жены не заразились от нее опасным свободомыслием. Место женщины было с другими женщинами, в гареме. Мужчины тоже благоразумно старались держаться от Лили подальше: они не хотели, чтобы король как-нибудь не так истолковал их случайный разговор с ней, а кроме того, мало кто из них достаточно хорошо владел английским или французским. Дни Абдуллы были плотно заполнены делами, и Лили никогда не знала заранее, увидит ли она его сегодня. Поэтому, хотя ночи у нее были восхитительны, дни она проводила в одиночестве. Ей все сильнее хотелось вернуться назад, к работе, и жить собственной жизнью, а не этой обволакивающей и замкнутой жизнью любовницы короля.
   Единственное, что удерживало здесь Лили, был сам Абдулла. Его притягательность для Лили нисколько не уменьшилась за все это время. Иногда он брал ее лицо в ладони, пристально вглядывался ей в глаза, а потом проводил пальцем по ее бровям, лбу, носу, словно намеревался лепить с нее скульптуру или же запечатлеть ее в своей памяти навечно. Когда он так делал, он обычно улыбался ей той же странной, нежной, мягкой и какой-то неопределенной улыбкой, какую она увидела на его лице, когда впервые заглянула ему в глаза. В такие моменты Лили ни секунды не сомневалась, что Абдулла действительно любит ее. Но в другое время, особенно когда его одолевали политические проблемы, он иногда обращался с ней так, словно она была предельно надоевшей ему куклой.
   Он никогда не говорил с ней ни о своей жене, ни о сыне. А Лили никогда не осмеливалась расспрашивать его об этом: она отлично понимала, какую страшную утрату он перенес, какую боль до сих пор причиняет ему эта потеря и сколь мучительны должны для него быть любые мысли и воспоминания о постигшей его трагедии. Отлично понимала она и другое: нет ни малейшей возможности, что Абдулла когда-либо женится на ней. Она была «неверной». А король был обязан перед своим народом выбрать себе в жены женщину королевских кровей, которая родила бы ему полноправных наследников трона.
   Особенно больно ей было от того, что Лили страстно хотела подарить ему сына, почувствовать, как в ней шевелится ребенок Абдуллы, как он бьет ее изнутри ножками; хотела взять руку Абдуллы и с гордостью положить ее на свой наливающийся живот, смотреть, как все больше и полнее становятся ее груди, готовясь вскармливать его ребенка. Больше, чем когда-либо раньше, Лили хотелось сейчас постоянства в жизни и того, что большинству женщин достается без видимых усилий, – замужества, определенности, своего собственного дома и ребенка, на которого можно было бы выплеснуть всю ее нерастраченную любовь.
   Лили никогда не могла бы выйти за Абдуллу замуж и потому, что в этой стране, где отец мог запросто перерезать дочери горло, если бы только заподозрил, что она была наедине с мужчиной, на Лили смотрели как на наложницу короля, как на самую последнюю, а значит, и младшую из его жен; и Лили хорошо чувствовала то вежливое пренебрежение, с которым относились к ней придворные. Для них она была всего лишь проституткой короля.
   И была еще одна причина, по которой Абдулла никогда не смог бы соединить с ней свою жизнь, – причина, которая в то же время неоспоримо доказывала, что он ее действительно любит. Лили была человеком с Запада, а следовательно, врагом.
   За неделю до этого арабские террористы организовали нападение с моря на Тель-Авив. Абдулла всю неделю ходил мрачный, угрюмый и озабоченный, а потом согласился дать внеочередную аудиенцию американскому послу.
   Позавтракав в этот день пораньше, Лили, одетая в брюки для верховой езды и белую блузку, пересекала выложенный бирюзовыми плитками двор старого дворца в Семире, направляясь к конюшням, когда ее сзади вдруг кто-то окликнул по имени. Обернувшись, она увидела широко улыбающегося человека, которого немедленно узнала.
   – Господи, Билл Шеридан! Как я рада тебя видеть! А Линда тоже здесь? – воскликнула она.
   Техасский юрист, высокий и крупный мужчина, выбрался из дипломатического лимузина, радостно бросился к Лили и заключил ее в свои медвежьи объятия. Она тепло поцеловала старика в щеку.
   – Конечно, Линда тоже здесь – привыкает к роли жены посла и занимается перестановкой всей мебели в посольстве. Мы слышали, что ты здесь, но я никак не ожидал, что увижусь с тобой так скоро. Когда бы ты могла к нам выбраться? Помнишь, какое мясо жарила Линда на улице Монсеньоров?! Тут она собирается наладить это еще лучше! Пусть в Сидоне узнают, что такое настоящее техасское гостеприимство! – Он слегка похлопал ее по руке. – Но тебе незачем ждать, пока мы наведем в посольстве полный шик и блеск. Ты ведь наверняка уже давным-давно забыла тут, как выглядит настоящий бифштекс, со всеми приправами! А я как раз получил сейчас прекрасное мясо с моего ранчо. Когда мне прислать за тобой машину, дорогая?
   Лили задумалась. Абдулла должен будет поехать на встречу с вождями племен в южной части Сидона и будет отсутствовать по меньшей мере три дня.
   – Как насчет следующего четверга?
   – Отлично, Лили. Часиков в шесть? Договорились. Мы с Линдой будем ждать тебя. Ну а сейчас, пожалуй, мне надо идти. – Он кивнул в сторону арки главного входа во дворец и затопал вверх по мраморным ступеням, а Лили направилась в конюшню.
   Когда она вернулась с прогулки, ее уже поджидал слуга, облаченный в белые одежды. Он поклонился и пролаял:
   – Король желает видеть вас немедленно.
   Лили поспешно направилась во дворец. Она прошла мимо группы одетых во все белое придворных, ожидавших в приемной возле кабинета Абдуллы: все они посмотрели на Лили угрюмо, с ненавистью и негодованием. «Интересно, что я на этот раз сделала не так?» – подумала Лили.
   Абдулла мерил шагами кабинет, как разъяренный тигр.
   – Мне доложили, что ты общаешься с новым американским послом. Это так?
   – Билл Шеридан мой старый друг. Я знакома с ним и с его женой уже много лет.
   – Он – малограмотный миллионер и юрист, который знает лишь кое-что о нефтяном бизнесе и который внес в кассу республиканцев достаточно, чтобы купить себе этот пост! Если бы он не был послом США, я бы никогда в жизни не сел с ним за один стол. Ты не должна встречаться ни с ним, ни с его женой. Категорически!
   – Я хочу и буду встречаться со своими друзьями, Абди!
   – Я не могу допустить, чтобы ты свободно общалась с американским посольством и чтобы там, за гамбургерами, тебя бы выспрашивала эта собака из ЦРУ, которая называет себя культурным атташе! Мы-то знаем, что у тебя нет никакой информации, которая имела бы стратегическое значение, но ведь они-то этого не знают! А кроме того, все видели, как эта американская свинья тебя обнимала!
   До Лили внезапно дошел весь смысл того, что только что заявил ей разъяренный Абдулла.
   – Ты хочешь сказать, что за мной следят? Ты мне не доверяешь, Абдулла?
   Абдулла отвернулся от нее, сложил руки на груди и яростно уставился в окно на апельсиновые деревья.
   – Ты должна понимать мое положение! Мои советники в негодовании из-за того, что я… общаюсь… с западной женщиной, и они не могут позволить себе считать тебя достойной доверия!
   Не говоря ни слова, Лили как фурия посмотрела на него, резко повернулась на каблуках и, возмущенно хлопнув дверью, вышла из кабинета, рассекая надвое группу этих презренных в белых одеждах, что собрались перед кабинетом. Никогда еще она не испытывала подобного унижения! Что она вообще здесь делает, в этой стране, где ничего, кроме песка, нет и где даже нельзя заглянуть в американское посольство, чтобы повидаться со старым знакомым?!
   К вечеру Лили успокоилась и молча выслушала ожесточенные нападки Абдуллы, с которыми он обрушился на политику США по отношению к Израилю, пока они ехали в Динаду. На закате, когда они гуляли босиком вдоль кромки моря в халатах, которые постепенно намокали снизу от морской воды, Лили вдруг спросила:
   – Сколько может продолжаться эта бессмысленная война? Ведь не вечно же. Ну почему арабы не могут договориться о мире с израильтянами?
   Абдулла резко повернулся к ней и схватил ее за руки:
   – Первый и последний раз, женщина, я тебе объясняю, почему в Палестине идет война. В 1917 году неверные британцы решили, что надо превратить Палестину в страну иудеев. – Он негодующе фыркнул. – Они не посчитались с тем, что девяносто три процента населения Палестины были мусульманами или христианами. – В сгущавшихся сумерках его лицо казалось еще более потемневшим от гнева. Он схватил Лили за плечи и грубо затряс ее. – Вот почему арабы оказались бездомными! Их выбросили из их домов и из их страны – ради семи процентов населения и ради других евреев, которые не только никогда не жили в Палестине, но даже не бывали тут!
   Абдулла вдруг увидел в Лили лишь западную женщину, представительницу врага. Ему страстно захотелось победить и покорить ее, обладать ею. Очень долго он не признавался самому себе в том, что влюбился в европейскую женщину и что эта любовь сделала его – с его точки зрения – беспомощным, обнаружила в нем внутреннюю слабость, пробила брешь в его психологической обороне. Его не на шутку тревожила сила его собственных чувств, он боялся полюбить кого-либо так же глубоко и сильно, как он любил сына, – боялся из-за того, что такая любовь потом снова могла оказаться утраченной, обернуться еще одной потерей. Не в силах разобраться в своих противоречивых чувствах, он снова затряс Лили за плечи.
   Ее силуэт резко выделялся на фоне кроваво-красного под лучами заходящего солнца моря. Лили осторожно посмотрела на Абдуллу, споткнулась, почувствовала вдруг, что он грубо тянет ее вниз, и через мгновение уже лежала наполовину в теплой воде, а наполовину на песке. Она ощутила, как его тяжесть вдавливает ее в песок, как его мокрые руки шарят по ней под промокшим халатом, и тут он со стоном вошел в нее – резко, грубо, тяжело, по-мужски, начисто позабыв о каком-либо имсаке.
   Потом, насквозь промокшая и перепачканная илом, Лили сидела на песке и ругала Абдуллу, который сбросил свой халат и собирался нырнуть в море. Это уже было чересчур! Это стало слишком напоминать те дурацкие фильмы, в которых она раньше снималась, – и оборачивалось такими же унижениями. Лили вдруг почувствовала себя смертельно уставшей от того, что она принадлежит к другой расе, исповедует другую религию и оказалась не на той стороне, где должна была бы быть.
   – У нас никогда ничего с тобой не выйдет, верно? – расплакалась она. – Мне постоянно напоминают о том, что я тебе не гожусь, Абди, дают понять причины, по которым я тебе не пара. А сам ты понимаешь, что есть одна, главная причина, из-за которой ты не подходишь мне? – Она ударила сжатыми кулаками по песку. – Как бы страстно ни стремились друг к другу наши тела, ты не способен любить меня безоглядно. – Голос ее задрожал. – Мы оба понимали, что мое и твое положение делает это невозможным. Но мне кажется, что есть еще одна причина. – Она глубоко вздохнула. – Проблема в том, Абди, что ты не способен никому доверять – даже мне – и не можешь любить того, кому ты не доверяешь.
   Они помолчали.
   – Трудно доверять кому-либо, – заговорил он, и голос его был властным и сердитым, – когда знаешь, что, как бы хорошо ты ни делал свое дело, есть масса людей, готовых убить тебя только за то, что это дело – в твоих руках, что ты занимаешь этот пост.
   – Если бы я хотела, я могла бы убить тебя уже тысячу раз! – плакала Лили, стараясь убрать с лица мокрые пряди волос. – Ты не открываешься мне, прячешь от меня важнейшую часть своего «я», а для меня это унизительно и невыносимо больно. – Она замолчала, потом заговорила снова: – Я стыжусь этой части твоего «я» – той, которую ты от меня скрываешь и которая заставляет тебя отвергать меня. Мне стыдно, что я не гожусь для тебя по причинам, которые совершенно от меня не зависят. Я чувствую себя уязвленной и злюсь оттого, что ты прячешь от меня свою любовь. Сознательно прячешь.
   – Твои боль и гнев не из-за меня, – проговорил Абдулла, грубо поднимая Лили на ноги и ловко меняя тему разговора, как часто делают мужчины, если женщины подбираются слишком близко к истине. – Твои боль и гнев, Лили, из-за того, что, как ты не раз говорила мне сама, ты не знаешь, кто ты. И тебе нужна любовь, чтобы опереться на нее, чтобы оправдать свою жизнь, придать ей какой-нибудь смысл.
   В его глазах она прочла легкое удивление и презрение к себе – какие бывают у взрослых, выслушивающих детские обиды.
   – Ты прав, – сказала Лили, – все именно так и было. – Она сама поразилась тому, что машинально, не думая, употребила прошедшее время.
   Абдулла уже не скрывал своего презрения и говорил надменно, пренебрежительно:
   – Вы, люди с Запада, с вашими бесконечными поисками своего «я», никогда не знаете, кто вы такие. Если ты действительно хочешь это узнать, то почему не пытаешься выяснить, вместо того чтобы только болтать об этом?
   – Хорошо, – ответила Лили, – я так и сделаю. – Она вырвалась из его рук и побежала от него вдоль постепенно темнеющего моря и кружевной линии прибоя.

Часть одиннадцатая

58

   Как только пресса разузнала, что Лили вернулась в Париж, ее квартиру осадили репортеры, в доме напротив ее спальни в каждом окне появился телеобъектив, а трубку телефона приходилось держать все время снятой. Она по-прежнему вынуждена была жить в состоянии постоянной осады, бороться со ставшими уже привычными чувствами унижения и страдания, но теперь к ним добавились гнев и возмущение.
   – Я знаю, что поступила правильно, – говорила она Циммеру. Они сидели перед камином, и Лили чинила его сшитый из шерсти ламы плащ, у которого оторвали лацкан, когда Циммер пробивался через толпу газетчиков к подъезду, где жила Лили. Она перекусила нитку: – Вот, держи. Никто и не догадается, что было оторвано… Я вдруг поняла, что эта страна и ее люди – чужие, враждебные мне, что разрыв с Абдуллой неизбежен и что чем дольше я буду там оставаться, тем болезненнее будет этот разрыв. – Она откинула голову назад и добавила: – И впервые в жизни я почувствовала, что сама решаю, какой быть моей жизни дальше. Циммер, ты не поверишь, какое я испытывала отчаяние, какой несчастной себя чувствовала – да и чувствую до сих пор – от того, что придется жить без Абдуллы. Как будто от меня отрезали часть моего собственного тела. Клянусь тебе, временами я ощущала просто физическую боль. – Она прижала левую руку к груди и немного помолчала. – Странно, но я ни разу не пожалела о том, что сделала. Я горжусь, что нашла в себе силы так поступить. Впервые в жизни я действительно горжусь собой. Я боялась, что впаду в депрессию – сколько их у меня уже было, боже мой! – но на этот раз я чувствую лишь непреклонную решимость никогда больше не оказываться в положении униженной.
   – А ты не хочешь что-нибудь сказать журналистам? После того как ты оставила Абдуллу, прошло уже шесть недель, а они все еще ждут у дверей…
   – …как стая волков! Отныне моя личная жизнь будет действительно личной: я не собираюсь ни с кем обсуждать ее, Циммер. Я хочу только одного – как можно быстрее снова начать работать. Это самое хорошее лекарство от любой боли.

   Обвешанная поддельными бриллиантами, Лили дрожала в худых, костлявых руках клерка. Одета она была в тесно затянутое темно-бордовое атласное вечернее платье с турнюром, украшенное богатой кружевной вышивкой. Только что, по дороге из оперы домой, она простудилась, и на следующей неделе ей предстояло умереть от воспаления легких. У худосочного клерка свалилось с носа пенсне, и он выругался: «Черт!»
   – Стоп! – скомандовал Циммер: все, кто был на съемочной площадке, расхохотались, а худой клерк нагнулся, чтобы поднять упавшее пенсне.
   – Нужно подтянуть пружинку, – заявил он. – Пожалуй, я смогу это сделать и сам, если вы подождете пару минут и если кто-нибудь даст мне щипчики для бровей.
   На остром подбородке артиста была приклеена короткая бородка, какие носили служащие во времена королевы Виктории – и сейчас этого требовала роль, – однако Лили сразу же узнала этого высокого худого человека, глаза которого сверкали характерным голубовато-стальным блеском.
   – Мы ведь уже встречались, верно? – спросила она, когда они впервые встретились на этой съемочной площадке. – Давным-давно: я тогда снималась в самом первом своем фильме, и вы еще мне объясняли, кто чем занимается на съемках. Вы ведь… Симон… правда?
   Актер насторожился.
   – Симон Пуан, – назвался он. – Не думал, что вы запомните. – Он уже решил про себя, что будет сохранять дистанцию и вообще постарается держаться от Лили как можно дальше. Он не хотел никаких осложнений, никаких громких скандалов, никаких романов на съемочной площадке, которые обычно организуются исключительно в целях рекламы. Он хотел быстренько отсняться в фильме у Циммера, сыграв там приятную, острую и хорошо оплачиваемую роль, не ввязываясь при этом ни в какие неприятности с «тигрицей Лили».
   В течение нескольких последующих недель, однако, Симон, к собственному удивлению, обнаружил, что Лили вовсе не была той испорченной примадонной, какой изображала ее пресса. Она производила впечатление удивительно тихого и спокойного, почти застенчивого человека; она нечасто выходила без надобности из своей уборной, но если дверь в ее комнату бывала открыта, то было видно, как она сидит в странных, необычайно больших очках в черепаховой оправе, что-то читает и делает какие-то выписки.
   – Это не поза, – сказал Циммер Симону, когда они вместе обедали в кафе. – Лили и вправду именно такова. Просто я не говорил тебе раньше, потому что знал, что ты все равно не поверишь.
   – А для кого она все это пишет?
   – К ней постоянно ходят разные профессора, преподаватели. Я часто сталкиваюсь с ними, когда захожу к ней домой, – ответил Циммер и добавил: – Понимаешь, она получила очень неважное образование, и она это отлично осознает. Мне кажется трогательным и прелестным то, как она пытается заниматься самообразованием.
   – Она весьма профессиональна, – заметил Симон, – и я совершенно не заметил в ней того свирепого темперамента, о котором столько говорят.
   – Ну, назвать ее нетемпераментной нельзя, – ответил Циммер. – Я бы сказал, что у нее средний темперамент. Но, если на нее нападают, что бывает часто, она реагирует чрезмерно сильно и резко. В общем-то, когда она не работает, она предпочитает вести тихую жизнь. Она все еще переживает разрыв с Абдуллой, и ее осаждают журналисты, пытающиеся выведать, почему они расстались. Поэтому она держится немного замкнуто: она просто осторожна, она понимает, что любая случайно брошенная ею фраза может быть кем-то подхвачена, неверно истолкована и оказаться в газетах.
   – А как она держится со своими друзьями? – спросил Симон.
   – У нее мало друзей, – ответил Циммер и вытер тарелку кусочком хлеба. – Слушай, я пошел с тобой обедать вовсе не для того, чтобы беседовать о Лили. Я хочу еще раз проговорить завтрашнюю сцену. Твоя героиня умерла, а ты голодаешь, пытаешься продать эти поддельные бриллианты, потому что больше у тебя ничего нет, – подумай хорошенько еще раз, какие чувства тебя охватывают, когда ювелир говорит тебе, что драгоценности настоящие. Из этого же очень многое вытекает, и я хочу, чтобы все эти чувства отразились в тот момент у тебя на лице…
   – Какое же самое первое? – спросил Симон. – Мой герой не верит собственным ушам… потом надежда… облегчение… Потом до него доходит, что у жены, которую он так обожал, много лет был богатый любовник…. Все его отношение к ней мгновенно меняется… Но это же означает, что он теперь богат, свободен… А потом он закатывает праздник, отмечает это событие в публичном доме, верно? Тебе, Циммер, что надо: чтобы публика плакала или смеялась? – У Симона была устоявшаяся репутация актера-комика.
   – И то и другое, – твердо сказал Циммер.
   – Слушай, а если я действительно покачаюсь на люстре в сцене в публичном доме, а? – с надеждой в голосе спросил Симон.
   – Можно попробовать.
   Симон был атлетичен и подвижен и во время съемок всегда настаивал на том, чтобы самому выполнять все трюки. Снимался он, однако, нечасто, потому что предпочитал работать на театральной сцене, чувствовать непосредственную реакцию аудитории, и не любил обезличенность, утомительность и скуку процесса съемок в кино.
   – Он согласился сниматься в этой картине только из-за денег, – говорил перед началом съемок Циммер Лили. – Платит огромные алименты. Был много лет женат на какой-то сучке, которая тянет сейчас из него все жилы. И он до сих пор очень тяжело переживает этот развод.
   – А сколько они прожили вместе?
   – Откуда мне знать, Лили?! Достаточно долго, чтобы обзавестись ребенком. У него девочка, ей лет семь или около того. Не говори с ним никогда на эту тему, дорогая.
   – Не бойся, я с ним вообще ни о чем не буду говорить. Мне это не трудно: за пределами съемочной площадки он со мной практически не разговаривает.

   Как-то через две недели после начала съемок Лили зацепилась золотой цепочкой-браслетом за ручку двери и сломала замок.
   – Я починю, – вызвался Симон, забрал у нее цепочку и вытащил из кармана огромный красный швейцарский перочинный нож, при виде которого Лили пришла в ужас. Пять минут спустя браслет уже снова был у нее на руке.
   – Быстрее, чем у Картье, – одобрительно произнесла она.
   – И дешевле.
   Через два дня Лили появилась на площадке с перевязанным большим пальцем руки. «Сожгла тост, – объяснила она. – Они у меня почти всегда сгорают. Я такая плохая повариха».
   На следующий день ей в уборную принесли огромную коробку, обернутую в блестящую бумагу и перевязанную лентой. Внутри, под кипой оберточной бумаги, она обнаружила маленький тостер и кусочек хлеба. Расхохотавшись от души, она поблагодарила Симона. «Говорит он мало, но слушает хорошо, – заметила она потом Циммеру. – Придется мне ему что-нибудь подарить».
   В ближайший выходной она вместе с Симоном отправилась на парижскую барахолку. Лили любила, надев старый плащ, подняв воротник и подвязав его снаружи старым шарфиком, бродить здесь, никем не узнаваемая, среди развала старых вещей, любопытных безделушек, надеясь отыскать что-нибудь старинное, ценное или просто интересное. Для Симона ей удалось найти сундучок из тика, очень изящно инкрустированный перламутром. Купив его, она вдруг увидела вырезанный из дерева миниатюрный набор: животные, которых спасал Ной на своем ковчеге. Всех было по паре – два жирафа, два слона, две обезьянки, два льва.
   – Какой прекрасный подарок для ребенка! – воскликнула она. – Симон, хочешь, купим? Сможешь подарить его своей девочке!
   – Нет у меня никакой девочки, – грубо ответил ей Симон, мрачно и зло посмотрел на нее, отвернулся и пошел прочь от этого места.

   Потом, когда они сидели в его «Рейнджровере» и Симон вез Лили домой, он первым нарушил молчание.
   – Извини меня за эту грубость, – сказал он, сделав над собой видимое усилие. – У меня действительно была дочка, но она умерла два года тому назад. От менингита. Ей было всего четыре года. Она могла бы и не умереть, от менингита сейчас умирают редко, его излечивают антибиотиками. Но мы были на съемках в Египте, и там не было в больнице нужных лекарств. Все случилось так быстро. Она казалась такой маленькой, когда лежала на больничной койке, и так кричала от боли, а мы ничем не могли ей помочь. Мы просто стояли с Джин рядом с койкой, крепко прижавшись друг к другу, хотя до этого мы много лет даже не здоровались за руку. Нам сказали, что она поправится, а вечером позвонили и сказали, что у нее снова обострение. Мы помчались в больницу. Она лежала молча, не двигаясь, страшно бледная. Она умерла почти сразу же, как только мы вошли. Она не пошевелилась… ничего. Но мы оба поняли, когда это произошло. Только что она была еще здесь, а в следующее мгновение ее уже не стало…
   Лили потянулась к нему и молча, сочувственно положила свою руку на его.

   В следующее воскресенье они отправились в зоопарк. Лили, смеясь, кормила белую козочку на детской площадке, когда вдруг услышала характерный щелчок фотоаппарата. Симон подскочил к двоим парням, стоявшим сбоку около клетки, и сказал:
   – Пожалуйста, не фотографируйте ее. Это частная прогулка.
   – Для меня это работа, – ответил фотограф. – Отвали.
   И он наставил на Симона фотоаппарат. Симон сердито бросился вперед и вышиб камеру из рук парня. Но в то же мгновение очутился на земле, больно ударившись затылком.
   – Можем еще добавить, – пообещал второй фотограф. К ним торопливо направлялся служитель зоопарка.
   Лили помогла Симону подняться на ноги.
   – Пойдем отсюда, – потащила она его. – Теперь у тебя будет синяк под глазом. Чем быстрее уйдем, тем меньше оставим им снимков.
   Когда они снова оказались в ее квартире, она намочила ватку ореховым раствором и сделала ему компресс на глаз, однако красно-коричневый раствор потек по щеке, по шее и намочил рубашку.
   – Господи, какая же я дура! – воскликнула Лили. – Знаешь что, снимай-ка рубашку, надень пока банный халат, а я ее высушу и зашью разорванное место. Нет, нет, не бойся: когда я сделаю, ты и не увидишь, где было разорвано. Должна тебе сказать, я горжусь тем, как умею шить. Ты не единственный, кто может что-либо чинить.
   Лили уселась на диван возле камина и принялась аккуратно зашивать рубашку. Горничная принесла им поднос с кофе, и, пока Лили шила, Симон, завернувшись в белый махровый халат, принялся изучать книги, лежавшие на старинном письменном столе. Он взял том энциклопедии Ларусса, по которому было видно, что его часто держат в руках.
   – Циммер мне говорил, что ты учишься, – сказал он. – А философией ты занимаешься?
   – Господи, нет, конечно, – ответила, смеясь, Лили. – Я не интеллектуалка.
   – Ну, философия не только для интеллектуалов. Философы стремятся понять, почему мир такой, каков он есть, и как в нем следует жить.
   – Вот это, последнее, меня и интересует. – Лили наклонила голову, перекусила нитку маленькими белыми зубами. – Держи свою рубашку. Совсем как новая.
   – Принесу завтра тебе в студию кое-что интересное. А ты права! Даже не видно, где было порвано.
   – Меня научили шить, когда я была еще маленькой, – сказала Лили, внезапно погрустнев.

   Утром в понедельник Симон рассказал Циммеру об инциденте в зоопарке, добавив:
   – Кто бы мог подумать: тигрица Лили – и вдруг белошвейка!
   Циммер хмыкнул:
   – Она постоянно тоскует по спокойной семейной жизни. В ней сидит ребенок, которому вечно хочется назад в детскую, к теплой печке. Но это только одна ее сторона, примитивная и неразвитая. Сама же Лили – прирожденная актриса, и ей от этого никуда не деться. Талант требует, чтобы им пользовались. Если его подавляют, то тем самым подавляют и личность. Как бы хорошо она ни умела зашивать рубашки, она никогда не будет счастлива, если не сможет работать перед камерой.
   – Перед камерой она потрясающа, – согласился Симон. – Такое впечатление, будто на площадке больше никого нет, а она рассказывает объективу что-то очень-очень доверительное. У меня таких способностей нет. Я знаю.
   – Ты даже не любишь сниматься в кино, Симон.
   – Верно: вот почему я снимаюсь так редко. Мне было двадцать четыре года, когда ко мне пришел первый успех в кино. Это было девять лет назад. И я знаю, что есть десятки актеров гораздо лучших, чем я, которым не удавалось достичь славы так рано.
   – Ты никогда и не стремился к славе, – возразил Циммер. – Тебе всегда был нужен именно успех.
   – Я бы скорее сказал «достижения». Я все еще учусь. Но перед объективом не учишься ничему. Учишься только перед живой аудиторией: там постигаешь, как держать паузу, как противостоять усталости и скуке. Что бы ты ни делал, там сразу же получаешь на это мгновенную и очень непосредственную реакцию, иногда довольно грубую. И надо сразу же ее учитывать, подстраиваться под нее, причем самому – никто тебе тут не поможет. Вот почему я совершенно осознанно решил для себя, что прежде всего должен стать хорошим актером. Для меня это было даже важнее, чем деньги. А учиться надо не перед камерой, учиться надо на сцене.
   В тот же день, немного позже, они сидели в служебной столовой, ели гамбургеры, и Симон читал Лили вслух отрывки из «Очерков интеллектуальной чепухи». Естественно, Циммер заметил это и улыбнулся про себя с ощущением внутреннего удовлетворения. Возможно, после двух очень сильных, властных, подавляющих всех окружающих мужчин Лили и нужен был вот такой тихий, спокойный, интеллигентный парень, которого бы Лили интересовала больше, чем собственное «я», – кто-то достаточно уверенный в себе и в своем положении в жизни, кто обращался бы с ней снисходительно, но твердо и стал бы для нее той опорой, в которой она так нуждалась. Симон не станет ревновать Лили к ее профессиональной карьере, ему будут понятны все стрессы и трудности, вытекающие из ее работы; он примирится с тем, что как актриса она будет крайне, до жестокости требовательна к себе, но в личных отношениях будет не столь требовательна. Сумеет он понять и то, что ей будет необходимо гораздо больше заботы и внимания, чем большинство мужчин готовы дать женщине.

   Симон подарил Лили старинную музыкальную шкатулку – круглую металлическую коробку оранжевого цвета. Они стояли и слушали, как хрустальные колокольчики вызванивали «Au clair de la lune, шоп ami pierrot…» [14 - Здесь: Посмотри, как светит луна, мой воробышек… (фр.).]. Симон вдруг увидел в глазах Лили слезы и перестал вертеть ручку шкатулки:
   – В чем дело? Тебе не нравится?
   – Нет, Симон, прекрасный подарок. Просто он напомнил мне… – Она вспомнила, как Анжелина укладывала ее спать и как укачивала перед сном, как напевала ей колыбельную, а за окном ее маленькой комнатки светила луна и в темноте шумели под ветром сосны.
   И тут Лили застонала от боли.
   – Что с тобой? – спросил уже не на шутку встревоженный Симон.
   – Ничего… Просто я почти не спала ночью, очень болел зуб. Ну да приму аспирин, и все будет в порядке. Он мне всегда помогает.
   – Почему ты не сходишь к зубному врачу?
   – Ненавижу зубных врачей. Само пройдет.
   – Само это не проходит, только хуже становится. – Симон схватился за трубку телефона. – Я знаю отличного дантиста. Он мой сосед, и он не причинит тебе боли, я обещаю.

   Время близилось уже к вечеру, и маленькая парижская площадь Сен-Сюльпис с ее слишком сильно подрезанными деревьями и прекрасной старинной церковью окрасилась предзакатным багрянцем, что придавало ей сходство с улицами на картинах Моне. Со времен студенческих волнений 1968 года эта очаровательная и тихая маленькая площадь стала использоваться полицией, предназначенной для борьбы с массовыми беспорядками, как стоянка, на которой полиция оставляла свои фургоны.
   Лили, пораженная, застыла на ступеньках дома, где находился кабинет дантиста. Всего лишь час назад покрытая снегом площадь была совершенно пуста. Сейчас же ее заполнила огромная масса кричащих и буйных студентов, размахивающих над головами палками с прибитыми к ним плакатами. Если верить тому, что там было написано, студенты протестовали против поспешной и недобровольной отставки их любимого профессора, человека левых убеждений. Толпа студентов скандировала: «Мы хотим Булэна!»
   На Лили никто не обратил ни малейшего внимания, отчасти потому, что она выглядела так же, как все остальные. Если она была не перед камерой, Лили редко пользовалась гримом; она умела полностью «снимать» со своего лица тот образ и то сверкающее великолепие, в которых ее привыкли видеть зрители, и могла ходить по улицам неузнанная, в бежевом плаще и старом шарфике, сильно высунутом вперед и завязанном у нее под подбородком.
   От укола новокаина, который сделал ей зубной врач, лицо у нее было до сих пор онемевшим и слегка перекошенным. Она чувствовала легкое головокружение, глаза у нее на ветру начали слезиться, и она неуверенно, держась за перила, двинулась вниз по ступенькам. Вдруг толпа прижала ее к стене дома, из которого она только что вышла, какой-то молодой человек с мегафоном принялся выкрикивать лозунги, студенты подхватывали их и скандировали, и это скандирование перешло уже в рев. Лили попыталась пробиться через толпу к нужной ей улице, но это оказалось невозможным: толпа раскачивалась из стороны в сторону, и дважды Лили даже сбили с ног.
   На площади появилась полиция и стала постепенно охватывать ее по периметру. Лили тем временем проталкивалась все сильнее и настойчивее. Студенты вокруг нее орали: «А bas les flics!.. enfant de putain… sale vache… salope… sale con» [15 - Здесь: Долой легавых!.. проститутское отродье… гнусные мусора… шлюхи… полицейская сволочь! (фр.)]. Лили уронила сумочку, поднять ее не было никакой возможности. Беспомощная и внезапно перепугавшаяся, она старалась пробиться к переднему краю колышущейся и орущей толпы, действуя при этом все более решительно.
   Чей-то локоть сильно и больно ударил ее в грудь, а потом она вдруг неожиданно для себя оказалась перед толпой, в самой первой ее линии, лицом к лицу с темной шеренгой полицейских, снимавших свои плащ-накидки. В нижний, подрубочный шов накидок парижских полицейских вшито несколько фунтов свинца. Такая накидка, если пользоваться ею умело, может переломать человеку все кости, и в то же время полицейский формально является безоружным.
   Толпа за спиной у Лили внезапно метнулась вперед, потом стала растекаться по сторонам, Лили бросило влево, туда, где стояли какие-то транспаранты. Ее прижало к одному из них, грубо обструганная палка окорябала ей щеку, и щека начала кровоточить. Лили споткнулась и, чтобы не упасть, вцепилась в палку плаката, на котором было написано: «Восстановить Булэна!»
   Снова пошел небольшой снег.
   Шеренга полицейских двинулась вперед.
   Разъяренная орущая толпа отпрянула назад, и Лили каким-то образом оказалась в руках разозленного полицейского, с которым она отчаянно боролась. Она вдруг почувствовала себя уже не испуганной, но скорее возмущенной:
   – Что вы делаете?! Перестаньте бить этих детей!
   – Заткнись! – ответил полицейский, отбрасывая в сторону плакат, за который цеплялась Лили, и грубо таща ее к одному из черных фургонов без окон, в которые заталкивали шумно сопротивлявшихся студентов. Лили отчаянно боролась, и в это время вой сирен возвестил о прибытии полицейских подкреплений. Они вываливались из автобусов с зарешеченными окнами, в боевой экипировке, пуленепробиваемых жилетах, противогазах, с пластиковыми щитами, баллонами слезоточивого газа, гибкими резиновыми дубинками. Построившись в шеренгу, они стали наступать на толпу немного левее того места, где была Лили, продолжавшая бороться со «своим» полицейским. «Vous faites une erreur, – проговорила она, задыхаясь. – Je ne syis pas une étudiante» [16 - Вы ошибаетесь. Я не студентка (фр.).]. Она гордо откинула голову назад – шарфик слетел у нее с головы – и яростно уставилась на полицейского.
   – Плевать мне, кто ты такая! Дерьмо ты собачье! – рявкнул полицейский, и Лили изо всех сил ударила его ногой по коленке.
   – Убери свои грязные лапы! – кричала она.
   – Merde! [17 - Черт! (фр.)] Ах ты сучка! – заорал полицейский, хватая одной рукой Лили за волосы, а другой доставая наручники.

   Расстегивая свое отделанное мехом пальто, Симон следил за потасовкой из окна своей квартиры. Студенты нарочно спровоцировали полицию, и теперь полиция отвечала именно так, как всегда реагируют в подобных случаях французские полицейские. А чего же еще ожидали эти ребята? «Погоди-ка минутку, – подумал он. – Кого-то эта женщина мне напоминает…»
   Женщина гордо откинула голову назад и яростно уставилась на полицейского, шарфик слетел у нее с головы, и Симон понял, что это на самом деле была Лили.
   Он бросился к двери, прыгая через несколько ступенек, промчался вниз по лестнице и пробился через свалку на площади прямо к тому месту, где была Лили. Ему удалось втиснуться между полицейским, все еще продолжавшим держать Лили за волосы, и ее изогнувшимся, скрюченным телом. Перекрывая шум толпы, Симон прокричал:
   – Подождите… произошла ошибка, офицер!
   – Ah, non, alors! [18 - Здесь: Ну что еще?! (фр.)] Отвали, или я и тебя заберу!
   Симон знал, что с французскими полицейскими, в общем-то, всегда можно столковаться, если разговаривать с ними вежливо, тактично и ничем не провоцировать их. И потому он заговорил с разъяренным полицейским так, словно оба они находились сейчас в гостиной какой-нибудь графини.
   – Надеюсь, вы понимаете, господин офицер, кого вы задерживаете, – сказал он. – Понимаете, это Лили, та самая известная актриса.
   – Лили! Черта с два! – проворчал полицейский.
   – Господин офицер, посмотрите сами, – убеждал его Симон.
   Полицейский искоса бросил взгляд на Симона: этот человек в отделанном мехом пальто из ламы держался совершенно спокойно. Тогда полицейский взглянул на Лили: в порванном плаще, с растрепанными волосами, разгоряченная и рассерженная, с перекошенным ртом и кровоточащей щекой, с покрасневшими на ветру носом и глазами, она ничем не отличалась от студенток в толпе. Какого черта может быть здесь нужно известной актрисе, подумал полицейский. Тем не менее он все же остановился и задумался, наручники, которые он продолжал держать в правой руке, негромко позвякивали. Надо разобраться, прежде чем защелкивать наручники, передумывать потом будет уже поздно.
   – Я буду счастлив вместе с вами сопровождать эту даму в полицейский участок, – проговорил Симон и небрежно скинул с себя пальто, под которым оказался безупречно сшитый светло-серый костюм от Черутти. Он накинул пальто, норковым мехом наружу, на плечи Лили и при этом ухитрился тихонько прошептать ей: «Улыбнись!» Отреагировав автоматически, как она привыкла реагировать на указания Циммера на съемочной площадке, Лили как-то исхитрилась мгновенно подрасти на добрых шесть дюймов и одарила великолепной улыбкой полицейского, пытавшегося надеть на нее наручники. Симон, продолжая держаться так, словно все они находились в вестибюле «Ритца», вытащил свою визитную карточку и протянул ее полицейскому, который взял ее и посмотрел на Симона повнимательнее. «Да, – подумал полицейский, – этот парень действительно похож на Симона Пуана – я его часто видел по телевизору, – да и одет он явно дорого. Лучше не рисковать».
   Он отпустил Лили и ворчливо проговорил:
   – Ну так забирайте ее отсюда!
   Прокладывая путь левым плечом, Симон протолкался через толпу, защищая собой Лили. Удивленный полицейский так и остался стоять с наручниками в одной руке и визитной карточкой Симона в другой.
   Когда они оказались в квартире Симона, располагавшейся на первом этаже, внутреннее напряжение стало постепенно отпускать Лили.
   – О господи, Симон, было так страшно, когда полиция двинулась на толпу! – Говорила она еще плохо, рот до сих пор не отошел после укола.
   Симон нежно снял с ее плеч пальто:
   – Ну что тебе там понадобилось?!
   – Я шла от твоего дантиста. Пробыла у него больше часа. И только я вышла… я даже не успела сообразить, что происходит, как оказалась в самой гуще этой толпы и… Я была совершенно беспомощна… Я даже не понимала, что творится. А потом этот полицейский напал на меня. – Лили вдруг увидела свое отражение в украшенном херувимами зеркале, которое висело в холле. – Неудивительно, что он меня не узнал! Я так жутко выгляжу!
   – На мой взгляд, нет. Мне ты всегда кажешься прекрасной.
   Лили уставилась в зеркало:
   – По-моему, у меня будет синяк под глазом. Циммер меня в понедельник убьет… Не знаю, Симон, как ты можешь говорить, что я прекрасно выгляжу!
   Он типично по-французски пожал плечами:
   – Ты мне нравишься без грима. Люблю видеть тебя такой, какая ты есть. – А потом добавил: – Тебе надо сейчас выпить чаю. Сладкий чай – самое хорошее средство для успокоения. Пойдем на кухню.
   Он взял ее за руку и повел через всю квартиру на кухню. Лили обратила внимание, что интерьер был выдержан в насыщенных темных тонах, что коридоры были заставлены полками с книгами, было довольно много старинных картин с изображениями лошадей и что квартира отличается теплом, роскошью и уютом.
   Кухня сверкала медными кастрюлями и сковородками, здесь пахло пряностями. Дизайн под деревенский стиль был выполнен Джоном Стефанидисом за такую цену, которую никогда в жизни не смог бы заплатить ни один крестьянин. Симон выдвинул на середину кухни качалку из орехового дерева:
   – Садись, я смою кровь у тебя со щеки.
   Лили упала в качалку.
   – Я себя жутко чувствую, – проговорила она гнусавым от простуды голосом. Из нагрудного кармана Симона мгновенно появился на свет шелковый носовой платок. Нос, из которого непрерывно текло, придавал Лили одновременно и ранимый, и трогательный вид. Симон с удовольствием отметил про себя, что, наверное, найдется очень немного людей, которым доводилось видеть ее в столь беспомощном и беззащитном состоянии. Он вскипятил чайник, а потом накрыл для чая один конец длинного, из грубо обработанной сосны, стола.
   – Мне без сахара.
   – Сегодня с сахаром. Четыре кусочка.
   Лили неохотно протянула руку к сахарнице в тот самый момент, когда туда же, желая подвинуть ее, потянулся и Симон; и на мгновение их руки встретились. От изумления Лили чуть не открыла рот, настолько неожиданным и волнующим оказалось это легкое прикосновение его теплой руки. Пораженная, не веря себе, полуоткрыв все еще перекошенные губы, она смотрела на Симона, точно так же уставившегося на нее в ответ, и на лицах обоих было написано искреннее и безмерное удивление. Затем настороженное отношение Лили к мужчинам взяло в ней верх, и она вскочила из-за стола. Она не хотела сейчас ни с кем никакого романа. Лили стала неловко застегивать плащ.
   – Мне уже пора быть дома, мне еще надо…
   Симон подошел к окну и уставился в него. Он стоял спиной к Лили, глубоко засунув руки в карманы.
   – Да, конечно, тебе пора идти, – проговорил он.
   Лили снова села. Потом опять поднялась. Симон отвернулся от окна, и она шагнула к нему, автоматически, как принято во Франции, протянув для прощания руку.
   Симон взял протянутую руку и держал, не отпуская ее.
   – Я не могу уйти без руки, Симон, – пошутила Лили, нервно стараясь выдернуть свою руку.
   – Или уходи без нее, или оставайся с ней.

59

   Мороз разукрасил белым кружевным узором окно спальни, за которым с трудом угадывались серые парижские крыши. Пошел снег, и все краски стали еще бледнее, а вид из окна еще более размытым. В самой спальне Симон нежно щекотал пальцы ног Лили, что часто было у него прелюдией к любви. Вот уже два года они жили вместе, в мире и относительном согласии, в ее квартире. Никогда еще в жизни не испытывал Симон подобного спокойного счастья. К его огромному удивлению, оказалось, что Лили почти ничего не требовала взамен. Она была спокойным человеком – за исключением тех моментов, когда у нее бывали приступы внезапной ярости, если она видела в газетах какую-нибудь очередную ложь про себя, – и предпочитала тихий образ жизни. Они много читали, любили послушать музыку, а по воскресеньям Лили по-прежнему занималась живописью.
   Симон поглаживал мизинец на левой ноге Лили. Потом он стал гладить ее по бедрам, легонько поглаживать ее между ног, мягко касаясь пальцами темных волос. Он любил будить ее по воскресеньям подобным образом, и Лили любила такие плавные, долгие пробуждения, когда первые эротические ощущения, постепенно становясь все сильнее и глубже, перерастали в конечном счете в порыв страсти. И сейчас, не открывая глаз, Лили на ощупь потянулась к Симону.
   Потом, когда прошло уже много времени, он принес на подносе кофе. Лили села в постели, и взгляд ее упал на небольшую, написанную маслом картину, которая висела в простенке между окнами, прямо напротив широкой постели. Эту картину, на которой была изображена петляющая среди гор река, она купила неделю назад в галерее «Парадиз» на улице Жакоб.
   – Мне кажется, она не очень удачно там висит, – проговорила Лили, словно размышляя вслух. – Она слишком маленькая, и отсюда ее плохо видно. Но какой красивый пейзаж! Мне он напоминает речку возле того дома, где я жила, когда была еще ребенком. Из дома ее не было видно, потому что она текла в глубоком и узком ущелье, а ходить нам туда не разрешали, но Роджер, мой брат, все равно часто водил меня туда. Мы ловили в этой речке форель, плескались на мелководье. – Голос Лили погрустнел. Она сидела в постели, держа обеими руками большую чашку кофе с молоком, и, не отрывая глаз, смотрела на картину. – Через речку был переброшен старый подвесной мост, рахитичный и шаткий. Посередине река была очень глубокая, а вода в ней – всегда холодная как лед и очень чистая. Вода бурлила, пенилась, закручивалась в водовороты, неслась быстро и шумно, особенно по весне, когда в горах таял снег. – Не отводя взгляда от картины, Лили сделала глоток из чашки. – Красивее всего бывало ранним утром, когда склоны гор еще покрывал серебристый туман, а дальние горы на фоне неба казались размытым пятном. – Она прикрыла глаза и улыбнулась. – Там была такая тишина! Только шумела река и свистела водяная лесопилка, что стояла чуть ниже, в долине. Там распиливали сосновые стволы, заготавливали из них бревна нужного размера, а потом из этих бревен можно было молниеносно собрать новый домик.
   – Ты никогда не обращала внимания, что тебя постоянно тянет в прошлое? – спросил с некоторым раздражением в голосе Симон. – Почему ты никогда не говоришь о том, какое будущее могла бы создать со мной? Мы могли бы построить собственный дом в Швейцарии. Из тех самых бревен с той лесопилки. У тебя могла бы быть своя семья, и тебе бы незачем было постоянно возвращаться к воспоминаниям о той, которую ты когда-то потеряла. Мы прожили вместе уже два года, и черт меня побери, если я понимаю, почему ты не хочешь выходить за меня замуж.
   – Это такая старомодная идея.
   – Но очень неплохая. Я хочу определенности, Лили. Сейчас 1978 год, мне тридцать пять лет, и я хочу, чтобы у меня были дети. Я знаю, что и ты тоже всего этого хочешь. И тем не менее каждый раз, когда об этом заходит разговор, ты стараешься как-то его свернуть или перевести на другую тему. Вот что меня удивляет! Ты что, не любишь меня? Или не веришь, что я тебя люблю? Или ты не хочешь выходить за меня замуж потому, что боишься, что, как только ты это сделаешь, я начну тобой помыкать, как Серж, Старкос или этот паршивец Абдулла?
   – Нет, дело не в этом. – Казалось, она была не уверена, стоит ли ей продолжать. – Тебе это все покажется глупым. Я просто не чувствую пока внутренней уверенности в себе. Ты знаешь, кто ты такой, каково твое место в этой жизни. Я этого пока не знаю. – Она поставила на поднос пустую чашку. – Большинство женщин стремятся иметь ребенка от того мужчины, которого они любят, и я не исключение, Симон. – Она посмотрела на него долгим и грустным взглядом. – Ребенок означал бы для меня начало новой жизни, мое собственное второе рождение. Он дал бы мне возможность забыть о прошлых болях, оставить позади пережитое, начать все заново в теперь уже своей собственной семье. Не думай, что я всего этого не хочу. Я мечтаю об этом. Но как я могу завести ребенка, как я могу принять на себя такую ответственность, если я настолько не уверена в себе? Если я даже не знаю, кто я такая? Я хочу, чтобы у моего ребенка были прочные корни в жизни. И поэтому я должна дождаться, когда у меня пройдет это мое беспокойство. – Голос Лили задрожал, потом снова стал твердым. – Но пока еще оно не исчезло. И иногда я боюсь, что оно вообще никогда не пройдет. Мне кажется, оно не исчезнет до тех пор, пока я не узнаю, кто мои родители. И хотя я страшно хочу это узнать, но одновременно и боюсь этого. Потому что они могут оказаться – ну… почему-либо неприятными. Ведь они же меня все-таки бросили. – Лили вздохнула. – А впрочем, их, наверное, все равно невозможно будет разыскать. Безнадежное дело.
   – Нет, думаю, я могу это устроить, – задумчиво произнес Симон. – Во всяком случае, попытаюсь… По крайней мере, если ты разыщешь своих настоящих родителей, то, может быть, перестанешь искать им замену в каждом или почти в каждом, с кем пересекаются твои пути. Вот почему ты так беззащитна перед теми, кто хочет тебя эксплуатировать и кого ты неизбежно привлекаешь. – Симон допил свою чашку, поставил ее на поднос и сказал: – Достаточно любому мужчине произнести что-нибудь голосом доброго дядюшки, и ты уже думаешь, что он Дед Мороз, и готова подписать любую бумагу, которую он перед тобой выложит. Но дедов морозов не существует, и перестань искать их, Лили.
   – Я ничего не могу поделать с этой… тоской. – Она обхватила колени руками и положила на них голову.
   – Боже мой, ну тогда давай попробуем разыскать твоих родителей, вместо того чтобы просто надеяться, что они вдруг возникнут сами неизвестно откуда, – предложил Симон. – Наймем детективов. Твой адвокат сможет порекомендовать нам какую-нибудь частную сыскную фирму. Я уже давно об этом думаю. Только учти: тебе может не понравиться то, что мы узнаем или обнаружим.
   Лили пошевелила ногами, и поднос с посудой опасно накренился на самом краешке постели. Симон встал и выпрямился:
   – Я думаю, твоя мать была, наверное, молодой незамужней девушкой, которая работала в городе, но по происхождению была из деревни, из крестьянской семьи. Ты ведь знаешь, какие швейцарцы практичные люди: семья из среднего класса, скорее всего, попыталась бы устроить для девушки аборт, даже если бы это было незаконно и шло бы вопреки их религиозным убеждениям. – Он подошел поближе к картине и стал ее пристально рассматривать. – И другое: вполне возможно, что твой отец уже был на ком-то женат. Я почти уверен, что, если бы твоя мать была жива и по-прежнему не замужем, она забрала бы тебя к себе или по крайней мере приехала повидать. Вот почему я думаю, что она была крестьянской девушкой из какой-нибудь горной деревеньки, которая поехала в город заработать себе на приданое, заимела там ребенка от женатого мужчины, а потом вернулась назад к себе в деревню, вышла замуж за какого-нибудь крестьянина и до сих пор не смеет признаться, что у нее есть ребенок.
   – Ой, мне совершенно безразлично, кто она, я просто хочу знать! – воскликнула Лили.

   На следующий день после обеда к Лили домой пришел частный сыщик, назвавшийся Сартором. Его тонкие седые волосы были посередине разделены пробором, на нем были очки без оправы, из-за которых его лицо казалось как бы невидимым. Он был франтоват, вылощен, вежлив, лицо его ничего не выражало. Адвокат Лили порекомендовал ей агентство Сартора потому, что оно располагало очень широкими контактами за границей. Адвокат объяснил Лили, что у этой фирмы есть связи с хорошо известными сыскными бюро во всех крупнейших городах мира и фирма сможет при необходимости перепоручить любую часть работы местному агентству в соответствующей стране.
   Сартор сидел в гостиной у Лили и записывал то, что она ему говорила, в блокнот, который умещался в его левой руке. Нет, она ничего не знает о своем рождении, кроме того, что предположительно родилась в Гштаде или в Шато-д’Э, в Швейцарии, 15 октября 1949 года и что мать у нее была не родная, а приемная. Ее приемной матерью в то время была Анжелина, вдова Альберта Дассена, проводника, который жил в деревне Шато-д’Э, в Швейцарии. Нет, у нее нет никаких доказательств того, что мадам Дассен не была ее родной матерью. Да, конечно, такая возможность существует, но ей кажется, что мадам Дассен, вдова, не смогла бы скрыть свою беременность в такой маленькой деревушке. Настоящую мать Лили в этой деревне определенно никто не знал: ее даже дразнили из-за этого в школе. То, что мадам Дассен была для нее приемной матерью, признавалось всеми, хотя Лили звали в ту пору Элизабет Дассен. Да, в 1955 году мадам Дассен вышла замуж вторично, за официанта, венгра по имени Феликс Коваго. Да, консульство Швейцарии подтверждает, что супруги Коваго и ребенок, Роджер Дассен, были убиты венгерскими пограничниками в 1956 году. Да, конечно, она бы хотела, чтобы месье Сартор это проверил. Нет, добавить ко всему этому ей нечего, за исключением того, что мадам Коваго организовала для нее частные уроки по английскому и французскому языкам, с упором на хорошее произношение, и что, по мнению Лили, мадам Коваго не стала бы делать ничего подобного по собственной инициативе, это было совершенно не в ее характере. Нет, для своего сына, Роджера Дассена, она таких уроков не организовывала; и никто другой в их деревенской школе подобным образом языки не учил. Нет, от мадам Коваго у нее не осталось ни фотографий, ни драгоценностей, которые могли бы пролить какой-нибудь свет на обстоятельства ее рождения.
   – Первым делом мы начнем с проверки свидетельства о рождении, – сказал месье Сартор, заталкивая крошечный блокнот во внутренний карман пиджака и вставая. Симон проводил его к выходу и подал ему бежевый плащ, еще влажный от мокрого снега.
   Через три дня Сартор позвонил им. Симон был в двухнедельной рекламной поездке, и ответила сама Лили.
   – Наш работник в Швейцарии проверил местные записи. Район Гштад входит в область Саанен, население которой около шести тысяч человек. 15 октября 1949 года там родились две девочки, позднее окрещенные Элизабет. Одну из этих женщин мы установили и поговорили с ней. Она не замужем и все еще живет в Геригнозе со своим овдовевшим отцом. Другая девочка родилась в больнице в Шато-д’Э у женщины, которую звали Пост. Эмили Пост. В швейцарских свидетельствах о рождении всегда указывается имя акушера, принимавшего роды. В данном случае это был доктор Альфонс Генест, который, к сожалению, скончался 4 ноября прошлого года. Но наш человек в Швейцарии говорил по телефону с его вдовой, живущей в Гштаде, на Сиденштрассе, 9, и они условились, что завтра он к ней зайдет.
   – О господи, – ответила Лили, – Эмили Пост. Звучит как английское имя, верно? Во всяком случае, не как швейцарское, французское, немецкое или итальянское. А в Швейцарии, скорее всего, рожала бы женщина одной из этих национальностей.
   – Существует, конечно, и вероятность того, что это была швейцарка, француженка, немка или итальянка, которая воспользовалась вымышленным именем: может быть, именем иностранным или именем отца ребенка. – В трубке послышался сухой кашель. – В свидетельстве о рождении в графе «отец» стоит «неизвестен». – Снова раздалось извиняющееся покашливание. – Но если имя подлинное, то мать может быть англичанкой, шотландкой, ирландкой или из Уэльса. Она может оказаться канадкой, американкой, австралийкой или жительницей Южной Африки. Она может быть и из какой-нибудь части Британского Содружества – например, из Кении, или даже из небольших английских поселений вроде Гонконга. Я вам позвоню, как только у меня будет дополнительная информация.

   – Вы ведь из полиции, да? – Мужчина, покривив душой, утвердительно кивнул в ответ на вопрос сморщенной высохшей старушки, открывшей ему дверь дома номер девять по улице Сиденштрассе в Гштаде. Ее редкие, но завитые волосы были окрашены в какой-то неестественный голубой цвет. Грим лежал на ее лице пятнами, ресницы были тоже голубые, а на каждой щеке красовалось неровное ярко-красное пятно. Одета она была в ярко-красный брючный костюм из джерси, а сморщенную шею опоясывала тонкая красная бархатная ленточка. Она повернулась и медленно зашаркала в почти пустую, чересчур жарко натопленную гостиную. Выглядела она при этом ужасающе дряхлой.
   – Не знаю, молодой человек, смогу ли я вам чем-нибудь помочь. Но, судя по тому, о чем вы говорили по телефону, в одном вам повезло. Как вы знаете, в соответствии со швейцарскими законами бухгалтерские книги должны храниться десять лет. Мой муж хранил все свои книги с тех самых пор, когда он впервые обзавелся здесь собственной практикой, то есть с 1927 года. Я их держу на чердаке и ни разу не прикасалась к ним. – Ее голубые веки закрылись и открылись снова. – Я была его бухгалтершей, знаете ли; именно так мы и познакомились. Я вышла замуж за своего босса! – Она сухо хихикнула, и сыщик ободряюще улыбнулся. – Я могу достать эти книги с чердака, господин офицер, если хотите, но только не сегодня: сегодня у меня плохой день. Вы говорите, что разыскиваете человека… ребенка, роды которого принимал мой муж. Как вы сказали: 15 октября 1949 года? Девочка, да? Девочка, удочеренная женщиной из Шато-д’Э, некоей мадам Дассен? – Испещренные морщинами голубые веки снова опустились вниз, потом вдруг резко взлетели вверх, открывая на удивление ясные черные глаза. – Ну, для этого мне не надо лезть в книги. Я очень хорошо помню этот случай потому, что девочка была такая молодая – еще школьница, – и потому, что она не платила по счету.
   – Не платила по счету?
   – Нет, его оплатили четыре другие девочки. Мне кажется, все они учились в «Иронделли», частной школе, которая закрылась десять лет назад, когда умер ее директор. Но все эти подробности мы найдем в книге. Мне даже помнится, что одна из этих девочек платила наличными. Эти девочки так хорошо относились к молодой маме, и мой муж тоже ей очень много помогал… слишком много. Но у него было доброе сердце, и он любил красивых девушек. – Старушка улыбнулась. – Так или иначе, но все сведения об оплате, несомненно, есть в бухгалтерских книгах. Нет, сегодня мы не сможем туда подняться… а завтра у нас воскресенье… давайте в понедельник, хорошо? По утрам я себя чувствую лучше.

   Утром в понедельник сыщик снова стоял на заснеженном крыльце. Старая женщина впустила его и, поговорив с ним несколько минут, повела наверх, на чердак, где под слоем пыли хранились старые записи.
   Медленно, как улитка, переставляя ноги, старушка поднялась по лестнице на небольшую площадку, откуда дальше вверх вела прикрепленная к потолку чердака вертикальная металлическая лестница.
   – Я туда уже не заберусь, молодой человек. Вот вам фонарь, полезайте сами. Бухгалтерские книги на тринадцатой полке слева, в самой задней части чердака. Вам нужен гроссбух, это книга в коричневом переплете, а год написан на корешке. Вы сказали, 1949-й, верно? Ну, полезайте.
   Внутренне приготовившись к тому, что ему придется долго рыться в пыльных завалах, сыщик осторожно забрался на холодный, неотапливаемый чердак и аккуратно прошел по покрытым пылью потолочным перекрытиям в дальний его угол. К своему удивлению, он почти сразу же нашел то, что искал: книга стояла именно в том месте, о котором говорила ему старушка. Он сдул с книги пыль, вприпрыжку пробежал по перекрытиям, осторожно спустился по шатающейся лестнице и закрепил ее на место под потолком.
   Старушка принялась перелистывать страницы и наконец нашла то, что было нужно.
   – Вот, молодой человек. Самая первая запись под именем Пост, видите? Сделана в середине июня. Эмили Пост – это было имя девочки. А вот сведения об оплате. Для начала пришли три чека, подписанные Трелони и Райан, – это были крупные чеки, – а потом поступила небольшая сумма наличными от мадемуазель Паскаль.
   Суммы были разные и поступили через неодинаковые промежутки времени от Д. Джордан, П. Трелони, М. Паскаль и К. Райан. Но, если верить этой книге, во всем остальном образцовой, сама молодая мать, мисс Пост, так никогда и не заплатила ни су.
   Странно…
   Мадам Генест не знала, как выглядела мисс Пост. Она ее никогда не видела.
   Во вторник сыщик позвонил в Париж, месье Сартору, который немедленно поручил ему проверить все архивы всех швейцарских частных школ в районе Гштада. Сартор поручил также выяснить, выдавалось ли в Швейцарии, Бельгии или Франции свидетельство о рождении на имя Максины Паскаль, предположительно рожденной между 1928 и 1932 годом. После этого Сартор позвонил в те сыскные бюро, с которыми он сотрудничал в Лондоне, Вашингтоне, Монреале, Канберре, Йоханнесбурге и Окленде. Для начала этого было достаточно. Всех их он просил провести обычное выяснение, выдавались ли свидетельства о рождении на имя Эмили Пост, Пэйган Трелони, Кейт, Катерины или Кэтлин Райан и Джуди Джордан, вероятные даты рождений – между 1930 и 1935 годом.
   В среду утром на лакированном столе Сартора уже лежала телеграмма, пришедшая ночью из Вашингтона:
    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Итак, миссис Пост было в 1949 году семьдесят шесть лет, и маловероятно, чтобы она забеременела в таком возрасте. Возможно, это было просто первое имя, пришедшее на ум перепуганной беременной девочке, стремившейся скрыть свое подлинное имя? Когда придумываешь себе имя, то выбираешь обычно то, которое никак с тобой не связано, но легко запоминается.
   К пятнице было прослежено свидетельство о рождении, выданное на имя Максины Паскаль, а к следующему вторнику у Сартора на руках была уже фотокопия ее свидетельства о браке. Во вторник же после обеда месье Сартору позвонили из Лондона: «Пэйган Трелони (крещенная Дженифер) родилась в больнице Святого Георгия в Лондоне в 1932 году. Дважды была замужем, в настоящее время леди Свонн, проживает в Лондоне, фотокопии свидетельства о рождении, второго свидетельства о браке и нынешний адрес высылаем. По имеющимся данным, в первый свой брак она вступила на Ближнем Востоке».
   В Англии нашлись десятки женщин по имени Катерина или Кэтлин Райан, в Ирландии их было несколько сотен. Агентство сейчас выбирало из них тех, кто подходил по вероятным датам рождения. В Южной Африке, Австралии, Новой Зеландии, Канаде и Америке тоже составляли длинные списки Райанов, но тут из Вашингтона пришла телеграмма: -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

.
   В среду Сартор снова позвонил в Вашингтон и попросил проверить, не учились ли Джордан и Райан в 1949 году в школе в Швейцарии, и если да, то в какой именно. Он нарочно не упомянул название школы: так он сможет удостовериться, точна ли та информация, которую ему сообщают.
   К пятнице он получил дополнительную информацию об Эмили Пост. Выяснилось, что автор книги об этикете была не просто известна, но широко популярна во всех англоговорящих странах. Несомненно, немалое число девочек было тожо названо Эмили Пост в ее честь. В Соединенных Штатах таких девочек было семнадцать, в Канаде одна, в Британии шесть и в Австралии две; в Новой Зеландии и Южной Африке не было, однако, ни одной.
   В следующий понедельник, через три недели после начала розыска, ночью из Вашингтона поступила для Сартора еще одна телеграмма: -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

Сартор позвонил Лили и попросил о возможности встретиться с нею как можно быстрее.
   В шесть часов вечера того же дня раздался звонок, Симон открыл дверь, и вскоре все трое уже сидели возле камина и месье Сартор рассказывал о результатах своих поисков:
   – Я придерживаюсь той точки зрения, что матерью была одна из установленных нами четырех девочек и что если мы и обнаружим какую-нибудь Эмили Пост, то выяснится, что она не имеет к этому делу никакого отношения. – Сартор привычно сухо прокашлялся. – Но существует и еще одна возможность. Если наша Эмили Пост действительно реальное лицо, то все четыре женщины, которых мы установили, должны о ней что-нибудь знать. Если хотите, можно поручить нашим агентам попробовать переговорить с ними.
   – Ни в коем случае! – Лили вскочила на ноги. Лицо ее пылало от долгого сидения возле огня, темные волосы взъерошились. – Ни в коем случае! – с неистовой яростью повторила она. Лили мгновенно вспомнила и о безобразном скандале, который произошел у нее с Джуди Джордан; и о той статье, что написала о ней Кейт Райан; и об ужасной сцене с Максиной в оранжерее. Она не была знакома с Пэйган, но с остальными тремя она бы никогда больше не хотела иметь ничего общего.
   Симон мягко взял ее за трясущиеся руки:
   – Дорогая, пойми, одна из этих женщин может быть твоей матерью.
   – Нет! – Долгая тоска Лили по своей «настоящей мамочке», ее мечты о доброй, нежной и умиротворяющей мадонне мгновенно обернулись приступом сильнейшего гнева. Получалось так, что не скромная крестьянка оказалась вынужденной отказаться от Лили по каким-то трогательным причинам, которые можно было бы понять и простить. Выходило, что ее просто бросила какая-то богатенькая малолетняя сучка, которой не удалось сделать аборт. Лили с трудом подавила готовую вырваться у нее новую вспышку ярости.
   – Я знаю трех из этих женщин. И если им есть что скрывать, то я ни на секунду не поверю, что они согласятся на встречу с вашими агентами. А если даже и согласятся, то я очень сомневаюсь, что они станут говорить о том, что хотели бы скрыть. – Лили замолчала и немного подумала. – Я бы хотела, чтобы вы подготовили мне досье на каждую из этой четверки.
   – Нет проблем, мадам. Это очень просто: данные о них есть в справочниках, да и мы уже собрали кое-какую информацию.
   – Я посмотрю досье, а потом решу, что делать дальше.

   Лили тщательно изучила досье на Пэйган, Кейт, Максину и Джуди, которые прислал ей месье Сартор. Ее матерью почти наверняка была одна из этой четверки. Лили надеялась, что ею окажется Пэйган: с ней она никогда не сталкивалась. Но кто бы ею ни оказался, Лили была преисполнена решимости выяснить истину.
   По какой-то причине все четверо скрывали факт рождения Лили, держали его в тайне. Если каким-то образом обратиться к любой из них, та, в свою очередь, немедленно сообщит остальным и они о чем-нибудь договорятся, скорее всего, откажутся говорить на эту тему. Ни одна из четырех женщин не была дурой; напротив, все они добились блестящего успеха. Лили пришла к выводу, что единственный способ добиться от них правды – это собрать их всех вместе и чем-то удивить или потрясти их так, чтобы заставить выложить истину. Она будет внимательно следить за выражением их лиц, их глаз, за их реакцией. Поразить их – вот единственный для нее шанс добиться от них хоть чего-нибудь.

Часть двенадцатая

60

   Деревья Центрального парка за окном шелестели листьями под теплым октябрьским ветром. В роскошных, выдержанных в кремовых тонах и приглушающих звуки голоса апартаментах отеля «Пьер» Лили грубо и резко повторила свой вопрос:
   – Так кто же из вас, суки, моя мать?
   Пэйган, Джуди и Максина уже успели прийти в себя от удивления, вызванного этой неожиданной встречей. Но Кейт, которая все еще стояла в дверях, ведущих из холла в апартаменты, была слишком поражена и не могла понять, что происходит. В ее сознании никак не связывались друг с другом всемирно известная Лили, стоявшая сейчас перед ней в белом шелковом платье, тот давний случай в Швейцарии и маленькая девочка, которую убили в 1956 году при попытке выбраться из Венгрии.
   Лили попробовала зайти с другой стороны:
   – Кто из вас, суки, Эмили Пост?
   На этот раз Максина бросила быстрый взгляд на Пэйган. Лили обратила внимание на то, что никто из них троих не смотрел на Джуди.
   – Если ты не сумеешь застать их врасплох, то они либо станут все отрицать, или же свалят все на Джуди, – предсказывал ей Симон. – Джуди единственная из них, кто не замужем. Она единственная, кому не придется ничего объяснять мужу. Она единственная, чья жизнь никак не осложнится из-за внезапного появления взрослой дочери, которая к тому же знаменитость.
   Лили сделала два шага по направлению к бархатной, абрикосового цвета кушетке, сжала кулаки и прошипела:
   – У кого из вас был ребенок, роды которого принимал доктор Генест? – Она резко повернулась к Кейт, все еще стоявшей возле двери в очень идущем ей темно-красном костюме. Воспоминание о той злобной статье, которую написала о ней Кейт, молнией пронзило Лили.
   – Это у вас был тогда ребенок?
   Кейт отвела глаза в сторону и посмотрела на сидевших. Мгновение подумав, она попыталась противопоставить словесной агрессивности Лили собственную встречную агрессивность:
   – Зачем вы нас тут собрали? Чего вы стараетесь добиться? К чему клоните? И с чего это вы вдруг взяли, что кто-то из нас – ваша мать?!
   – Потому что я знаю, что одна из вас – моя мать. Я знаю, что одна из вас родила ребенка 15 октября 1949 года. – Лили быстро повернулась к Максине: – Это были вы? У вас родился ребенок в больнице в Шато-д’Э? Вы меня сплавили Анжелине Дассен?
   Чашка кофе, которую Максина держала в руке, задрожала, и несколько капель выплеснулось ей на шелковое бледно-голубое платье, но лицо Максины осталось безучастным и она ничего не сказала в ответ. Ее никто не сумеет заставить выпалить ни с того ни с сего то, что так хочется услышать Лили. А кроме того, это же совершенно невозможно. Ту бедную девочку убили. Существовало официальное подтверждение этого – письмо из швейцарского консульства. Как смеет эта гулящая девка разговаривать с ними подобным образом! Нет, эта пользующаяся скверной репутацией охотница за бриллиантами, эта растлительница детей не может быть тем маленьким подкидышем, которого они когда-то оставили Анжелине.
   – Лили – это ваше настоящее имя? – спросила вдруг Пэйган. В конце концов, Лили упомянула Эмили Пост. Откуда она могла знать это имя? Можно было как-то узнать дату и место рождения, имя приемной матери, но это?
   – Нет, настоящее мое имя Элизабет, но Феликс всегда звал меня Лили. Феликс был женат на моей приемной матери. Это он спас меня от солдат в Венгрии. Он перебросил меня через забор из колючей проволоки и крикнул, чтобы я убегала.
   – А что произошло дальше? – мягко спросила Пэйган.
   – Меня поместили в австрийский лагерь для беженцев, потом отправили на поезде в Париж, и там меня удочерили. Я не очень хорошо все это помню, мне было тогда всего лишь семь лет, и к тому же я была больна.
   Лили так надеялась, что ее матерью окажется Пэйган! И ей страшно не хотелось, чтобы ею вдруг оказалась Максина, мать Александра. Больно было даже подумать, что она, быть может, переспала с родным братом.
   Лили быстро перешла к Пэйган, нагнулась, опершись рукой о боковинку абрикосовой кушетки, посмотрела Пэйган прямо в глаза и голосом, дрожащим от тоски и надежды, спросила:
   – Вы моя настоящая мать?
   Пэйган с отчаянием во взоре взглянула на трех других женщин. Лили имела право знать. Неужели же ее подруги не видят, что, скорее всего, Лили действительно и была той маленькой Элизабет? Взгляд Пэйган перешел на наклонившееся к ней лицо Лили. Поза, искушенность, опыт – все это исчезло, и сейчас Лили показалась ей очень доверчивой, уязвимой и страстно желающей узнать правду.
   И тут заговорила Джуди.
   – Нет, Пэйган не ваша мать, – сказала она. – Ваша мать – я. – Все сидевшие в комнате разом повернулись к Джуди. – Это у меня тогда родилась девочка в Шато-д’Э. Если вы действительно были тем ребенком, Лили, то, значит, ваша мать – я. – Джуди испытывала сейчас замешательство, смущение и какое-то внутреннее опустошение. Она же ведь считала свою дочь мертвой, она почти заставила себя забыть о своем ребенке. И вдруг эта знаменитая маленькая примадонна заявляет, что она – ее дочь! Невозможно даже представить себе, чтобы Лили была когда-то той ласковой маленькой девочкой, о которой так часто с тоской и любовью думала Джуди и о которой она читала в письмах Анжелины, до сих пор ею тщательно хранимых в потайном месте.
   Ответ на вопрос, мучивший ее столько, сколько она себя помнила, вызвал у Лили взрыв накопившихся за двадцать девять лет боли и гнева.
   – Почему вы не оставили ребенка себе? – закричала она. Лили вскочила на ноги, в бессильной ярости колотя себя по бедрам кулаками. – Почему вы меня кому-то отдали? Почему вы ни разу не приехали навестить меня? Почему вы меня бросили?! – Она кинулась к Джуди, и в тот же момент Максина швырнула на пол чашку с блюдцем, которые держала в руках, а от двери, предчувствуя худшее, к ним устремилась Кейт. Но первой подоспела Пэйган, молниеносно вклинившаяся между Лили и Джуди, по-прежнему продолжавшей сидеть на краешке абрикосовой кушетки в своем коричневом вельветовом костюме.
   – Милая девушка, – проговорила Пэйган, – не надо торопиться с выводами. Вы нам должны объяснить, что произошло. Полагаю, все мы понимаем ваши чувства, но, пожалуйста, выслушайте и нас, потому что вы были страшно важны для нас всех. Подобное могло случиться с любой из нас. – Она замолчала на минуту. – Любая из нас могла бы оказаться вашей матерью, и поэтому мы решили, что будем отвечать за вас все вместе. Можно сказать, что у вас было три крестных матери: Кейт, Максина и я. Мы все вас хотели, мы все о вас беспокоились, мы все за вас переживали и все вас любили.
   – И все за вас платили, – добавила Максина. – Мы все считали, что во всех отношениях несем за вас общую ответственность.
   – Тогда почему же вы не взяли меня к себе? – бросила Лили Джуди сквозь стиснутые зубы.
   – Дорогая моя, – попыталась объяснить ей Пэйган, – вы просто не можете себе представить, какой в те времена был моральный климат. За последние тридцать лет все так сильно переменилось! А тогда никто никогда бы даже не признался, что спал с молодым человеком до замужества – даже если они были помолвлены, – да и на самом деле мало кто из девушек делал это. Поймите, что вашей матери было тогда только пятнадцать лет, она сама была еще ребенком. Попытайтесь представить себе, что мы все тогда пережили! Мы головы себе сломали, думая, как поступить. Ваша мать, безусловно, не могла вернуться домой, в Америку, с ребенком. И она категорически отказывалась просто оставить вас в больнице. Поэтому мы нашли вам приемную мать, полагая, что вы пробудете у нее до тех пор, пока Джуди не обзаведется собственным домом, в котором сможете жить и вы. Но все мы понимали, что пройдут многие годы, прежде чем она сумеет это сделать. – Пэйган положила руку на плечо Лили, голос ее стал еще мягче. – Но мы вас не бросили. Мы сделали то, что считали тогда наилучшим. Неужели же вы не понимаете, что это была отчаянная попытка четырех школьниц спасти одну из нас от катастрофы?! Мы никогда, никогда не собирались вас бросать!
   Ласково поглаживая Лили по плечу, Пэйган сама удивилась, что испытала вдруг материнское чувство к этому обаятельному и буйному созданию. В свое время Пэйган переживала приступы ревности, когда газеты стали писать о романе Абди с Лили и когда ей постоянно попадались на глаза фотографии, на которых они были сняты вдвоем. Пэйган вынуждена была признаться самой себе в том, что одной из причин, по которой ей хотелось встретиться с Лили, было желание своими глазами взглянуть на ту единственную европейскую женщину, которую Абди привез в Сидон, единственную из белых женщин, с которой он жил открыто.
   – Альтернативой было бы удочерение, – вступила в разговор Кейт, – а Джуди и слышать об этом не хотела. Она и представить себе не могла, что сможет отдать дочь насовсем чужим людям. Она любила вас. И все мы любили. Поверьте, Лили, это действительно было так.
   – Если бы все это происходило сегодня, то все сложилось бы совсем по-другому, – заговорила Максина. – Сейчас ваша мать, скорее всего, сделала бы аборт. Но тогда это было почти невозможно. А если бы ваша мать сделала аборт, то вас бы не было на свете. Никогда. Поймите, вы обязаны ей жизнью. Она вас девять месяцев вынашивала, и все это время ей приходилось очень напряженно работать.
   Лили ощутила вдруг острую, почти физическую боль и приступ вины: она вспомнила, как сама забеременела, когда была еще ребенком. Но она-то пошла и сделала аборт. Новую жизнь выскребли из ее тела, и вплоть до этой самой минуты она не испытывала ни малейшего сожаления об этом. Наоборот, тогда у нее появилось даже чувство необычайного облегчения: Лили очень хорошо помнила, как сидела в том кафе, слушала лившуюся из радиолы музыку, потягивала жидкий кофе с молоком и думала, что все ее беды и несчастья уже позади.
   А вот Джуди не сделала аборт. Джуди оставила ребенка.
   Пэйган обняла Лили за плечи.
   – Мы все вас хотели. И все мы счастливы, что наконец-то встретились с вами, – сказала она, не зная и не подозревая о тех катастрофических встречах, которые уже были у Лили с тремя другими женщинами, очень хорошо запомнившими эти скандальные столкновения.
   На минуту наступила тишина, потом Кейт подошла к Лили и серьезно и искренне сказала ей:
   – Лили, я прошу прощения за то, что я тут наговорила. С моей стороны это было жестоко, и я очень, очень глубоко сожалею об этом. – Она перевела дыхание. – Но Пэйган права: вы не должны осуждать свою мать. Почему бы вам не попытаться понять и оценить ее решение, как это сделали в свое время мы? Она была очень молода и совсем одна, и мы тогда гордились ею. Гордимся и сейчас. Она сделала все, что могла. Да и все мы.
   – В таком случае почему вы меня не искали после того, как революция закончилась?! – воскликнула Лили. Она была все еще возбуждена и кипела от негодования, но обида ее уже понемногу затихала. Лили начала понимать, как, что и почему тогда случилось, и ее возмущение стало проходить.
   – Мы искали, – ответила Максина. – Почему бы вам не присесть, и я все расскажу.
   Лили села рядом с Кейт, спиной к окну, а Пэйган устроилась на соседней кушетке рядом с Джуди.
   – Джуди позвонила мне сразу же, как только она услышала обо всем по радио, – начала Максина. – Она знала, что вы поехали на каникулы в Венгрию; знала, что вы должны уже были вернуться к началу учебного года в школе, но решила все проверить. У Анжелины телефона не было, поэтому Джуди позвонила управляющему гостиницы «Росат», и тот ей сказал, что Феликс повредил в Венгрии ногу и пока не возвращался. Мы были совершенно уверены, что вы остались по ту сторону «железного занавеса», поэтому Джуди первым же самолетом, на какой смогла успеть, прилетела в Париж. Я ее встречала в Орли, и мы сразу же ночным поездом выехали прямо в Австрию. Когда мы в конце концов добрались до границы, то обнаружили, что там царит полный хаос. Из Венгрии толпами валили беженцы – вы знаете, что всего их было больше ста пятидесяти тысяч, – и большинство из них попадало в сортировочные лагеря. Погода стояла ужасная, в лагерях был полный беспорядок, и вообще повсюду творилась неразбериха. – Она содрогнулась при воспоминании об этом. – Мы побывали во всех лагерях. Просмотрели все списки, говорили со всеми, с кем только могли, проверили каждого ребенка, которого там увидели. Об Элизабет Дассен никто ничего не знал.

   Во время их поисков на австрийской границе Максине стоило огромного труда заставлять каждый вечер Джуди отправляться спать. Джуди казалось, что, если она уйдет с границы, она может пропустить какую-нибудь маленькую, но важную деталь, что-нибудь такое, что способно будет пролить свет на судьбу дочери. Максина помнила, как Джуди переживала и корила себя, когда они часами ждали под снегом, возле какой-нибудь палатки, надеясь хоть что-то узнать из разговора с очередным чиновником из комитета по делам беженцев.
   – Если бы только я ее не бросила, Максина!
   – Тебе некуда было ее взять!
   – Я не должна была ее оставлять! Ни в коем случае!
   – Ты не могла поступить иначе, Джуди! И перестань винить себя. То, что случилось, ужасно, но твоей вины в этом нет.
   Много месяцев спустя Джуди в ответ на свой запрос получила короткое официальное письмо из консульства Швейцарии. В нем говорилось, что семья швейцарских граждан по фамилии Коваго, ранее Дассен, была застрелена венгерскими пограничниками, когда пыталась незаконно перейти границу неподалеку от Шопрона.
   Убитая горем Джуди никогда не переставала винить себя в гибели Элизабет. Со временем она научилась как-то управлять своим рассудком, но не сердцем: на нее часто накатывала, начиная бить ознобом, внезапная острая боль тяжелой утраты, чувства невозвратимой потери, безграничной тоски и непроходящей грусти о том, что могло бы состояться, но так и не сбылось.

   Запинаясь, с внутренними сомнениями, неохотно Джуди попыталась объяснить все это в роскошном номере отеля, где стояла противоестественная тишина. Ей оказалось трудно подбирать нужные слова. Привычная уверенность в себе на этот раз изменила ей, из Джуди как будто выкачали воздух.
   Лили внимательно слушала. Ей важно было найти не утешение, но наконец-то узнать правду.
   Лили понимала, что ей придется проверять и перепроверять все, что рассказала ей Джуди, – и она знала, как она сможет это проверить. Независимо от того, кто из сидевших сейчас в этой комнате женщин на самом деле был ее матерью.
   – В таком случае, – проговорила Лили, – кто же мой отец?

61

   Снаружи все еще валил густой снег. Если он не прекратится, не будет никакого смысла ехать завтра с Ником в Сааненмозер, подумала Джуди. Отборочные соревнования 1949 года по лыжам, скорее всего, будут отложены, так что вполне можно будет остаться в Гштаде. Было немного за полночь, и официально наступило 7 февраля, день рождения ее матери. Джуди отправила ей поздравительную открытку и прекрасную кружевную кремовую блузку. Наверное, ужасно, когда тебе уже тридцать пять лет, подумала она. Целых тридцать пять, да еще быть навеки погребенной в Росвилле! «С днем рождения», – пробормотала Джуди себе под нос, медленно нагибаясь, чтобы поднять стоявший возле двери одного из номеров поднос с грязной посудой и остатками еды. Взяв его, она торопливо пошла по слабо освещенному коридору гостиницы «Империал». Через полтора часа она заканчивает смену и сможет лечь спать. Она почти засыпала на ходу: никогда еще она не чувствовала себя такой измученной, как сейчас.
   Восемь месяцев недосыпания, тяжелой физической работы и сосредоточенного изучения иностранного языка уже потихоньку подтачивали ее юношескую выносливость и сопротивляемость. Она с тоской и нетерпением сейчас думала о железной кровати, ожидавшей ее в маленькой, разделенной перегородкой комнате на чердаке, под самой крышей. Ей повезло, что у нее была отдельная комната. Она глубоко вздохнула, выдохнула и выпрямила спину.
   В тот момент, когда она торопливо шла по коридору, направляясь к служебной лестнице, вдруг резко распахнулась металлическая дверь старомодного лифта.
   Джуди со всего маху влетела прямо в нее.
   Вонючие, набитые окурками пепельницы, чашки, в которых оставался недопитый кофе, грязные тарелки – все это взлетело в воздух и почти без звука упало на каштанового цвета ковер. Вышитая блузка Джуди и ее ярко-красная юбка оказались покрыты грязными темными пятнами.
   – Черт побери! – вырвалось у Джуди, и она разрыдалась.
   Стремительно вышедший из лифта мужчина неуверенно посмотрел на нее.
   – Я глубоко сожалею, – сказал он.
   Джуди не обратила на него никакого внимания, утомленно нагнулась и, похныкивая от усталости, принялась собирать разбитую посуду.
   – Я был очень неосторожен. Я прошу у вас прощения.
   Она повернула бледное, со слезами на щеках лицо к мужчине и с трудом поднялась на ноги, держа в руках поднос.
   – Не уроните снова, – сказал он, забирая у нее поднос. – Давайте-ка мы вас немного приведем в порядок. Моя комната вторая слева. – Держа одной рукой снизу поднос, он другой отпер дверь и кивком предложил Джуди войти. Она послушалась.
   Наверное, это один из лучших в гостинице номеров, подумала Джуди, оглядывая гостиную. Постоялец, должно быть, кто-то важный. В комнате были включены настенные лампочки, пламя лениво лизало поленья в камине, возле которого лежала, как ковер, темная медвежья шкура; на низеньком столике стояли стаканы и кувшин с апельсиновым соком.
   – Садитесь на диван, – предложил незнакомец. Он поставил поднос с разбитой посудой и ушел в соседнюю комнату. Вернулся он с полотенцем, губкой и стаканом воды. – Честно говоря, не знаю, как это делается. Может быть, вот это…
   Измученная, ошеломленная, в облитой кофе блузке, которая прилипала к груди, Джуди без сил опустилась на диван напротив огня, мечтая о том, как хорошо было бы сейчас обо всем позабыть и очутиться в постели. Она взяла из рук мужчины губку, и он впервые разглядел ее бледное, с тонкими чертами лицо. Потом она наклонилась и принялась тереть юбку, и ему был виден только ее затылок.
   Если кому-то нравятся смуглые и темноволосые иностранцы, то этого можно было бы назвать даже красивым, подумала Джуди. В следующий момент она вскочила: незнакомец уселся на диван рядом с ней, протянул руку и мягко коснулся ее у основания шеи.
   Он привлек ее к себе, прижал голову Джуди к своей груди и стал медленно гладить ее по волосам. Джуди позволила ему это, удивившись, что ей не хочется сопротивляться. Но поглаживание было очень приятным и нежным, от него невольно тянуло в сон. Оно было очень приятным.
   Она почувствовала, как теплые губы касаются сзади ее шеи, и у Джуди перехватило дыхание. Потом кончик языка дотронулся до мочки ее уха. Джуди ощущала, как все ее тело медленно, постепенно, но неуклонно расслабляется. Усталость куда-то исчезла, вместо нее появилось легкое эротическое забытье. Темноволосый незнакомец что-то нежно шептал ей на ухо, и у нее возникали странные вкрадчивые ощущения, каких она не испытывала никогда раньше: словно каждое неторопливое движение его было как бы предопределено судьбой, а она могла только отвечать на него, не отталкивая и не отвергая. Она почувствовала, как его руки обнимают ее, прижимают к приятно теплому телу, и издала легкий вздох удовлетворения. Она чувствовала себя в безопасности, ее окружали тишина, уют и тепло комнаты. Мужчина нежно опустил ее на медвежью шкуру.
   Она чувствовала запах горящих сосновых поленьев, покалывание от густого меха там, где он касался ее лица, ощущала беспокоящий ее запах этого мужчины, который терся щекой о ее щеку и губы которого нежно, но настойчиво искали встречи с ее губами. Джуди уже не способна была управлять своим ставшим вдруг вяло-апатичным телом. Он потянул за шнуровку ее блузки, и она снова ощутила теплое и влажное прикосновение его губ. Тело ее дернулось, желание в ней боролось со стыдом и дурными предчувствиями, но в конце концов она уступила этим губам.
   Некоторое время спустя она уже была обнажена до пояса, прижималась к нему и они страстно целовались. Ей казалось, что она попала в прекрасную мечту и теперь купается в потоке теплой воды. Потом она ощутила, как его ладонь легла ей на колено, заскользила, словно змея, вверх по ноге, достигла верхней части туго натянутого черного чулка и немного замешкалась возле черной эластичной подвязки. Потом он грубо просунул руку между ее мягкими бедрами.
   Все очарование пропало, Джуди мигом вернулась к реальности. Она сама не верила, что подобное может происходить с ней. Что она может лежать, полуобнаженная, под совершенно неизвестным ей человеком, страстно отвечать на движения его рук, его губ, на тепло его тела, что это тепло может переливаться в ее страсть, а страсть почти моментально переходить в неистовство.
   Она должна положить всему этому конец. Джуди попыталась отодвинуться от него, но его тело придавливало ее к меху. Она попыталась спихнуть его с себя. Но вдруг его дыхание превратилось почти в рычание: он все выше продвигал руку между ее судорожно сжимающимися бедрами, пока не достиг самого верха. Тут его палец нащупал дрожащую точку, которую искал, и Джуди почувствовала, как под влиянием этого нового для нее, сильного, почти экстатического ощущения позывы тела стали опять вытеснять доводы рассудка. Но сила страсти натолкнулась на сопротивление полученного ею пуританского воспитания.
   – Прекратите, прекратите! – пыхтела она. – Пожалуйста. Ну пожалуйста! – Она попыталась вырваться от него. – Прекратите же, я вам говорю!
   Но мужчина был гораздо сильнее, и его тело пригвождало ее к полу.
   – Пожалуйста! Вы сами не понимаете, что вы делаете! – Она начала рыдать, но он заглушил ее рыдания, прижавшись к ней губами. Увернуться от него, отвернуть лицо в сторону ей не удавалось.
   Он резко рванул ее юбку, и Джуди услышала звук рвущейся ткани. В следующее мгновение, грудью прижимая ее тело к полу, он рукой уже срывал с нее трусики. На какое-то мгновение Джуди даже подумала, что лучше бы он с нее и не поднимался: она была уже совершенно обнажена, на ней оставались только черный кружевной пояс и чулки, а ее никто не видел голой с тех пор, как ей исполнилось десять лет.
   Она должна заставить его остановиться!
   Джуди резко повернула голову вбок и издала испуганный полупридушенный крик, но незнакомец левой рукой зажал ей рот. Теперь она не могла крикнуть, не могла даже дышать. Она задыхалась. Он что, хочет задушить ее? Может быть, он собирается ее убить?
   Джуди не на шутку встревожилась, почувствовав, что тело ее отвечает на то, что делал незнакомец. Когда он зажал рукой ей рот и нос, она испугалась. Но она впала в состояние панического ужаса, когда он грубо, разрывая плоть, вошел, даже вонзился в нее, и задергался, тяжело и громко дыша. Джуди больше не в силах была сопротивляться его звериному желанию. Она чувствовала, как соленые слезы бегут по ее щекам. Она беззвучно плакала, широко раскрыв глаза, уставившись невидящим взором вверх. А боль, господи, какая рвущая боль!
   Она чувствовала собственную хилость и слабость, безнадежность своего положения, ее охватила паника, на смену которой – когда, издав дикий вскрик, смуглый незнакомец затих – пришли опустошенность и стыд.
   – Не плачь, птичка, – пробормотал мужчина, – к чему эти рыдания? В первый раз, малышка, всегда больно. – Как и многие мужчины, он считал изнасилованием лишь то, что происходит в темной аллее и сопровождается синяками и ссадинами. Он скатился с нее и лег на спину, удобно вытянувшись на шкуре. В неровном свете камина лица его не было видно, одежда на нем сбилась в кучу. «И то слава богу, – подумала Джуди, – я бы не смогла сейчас видеть его штуку».
   Не веря еще, что все кончилось и она свободна, она так и продолжала лежать, вялая, раскинув в стороны руки и ноги. Потом она свернулась калачиком, устыдившись, что он увидит ее голой и униженной. Потом она встала и медленно побрела к двери, прижимая к себе то, что осталось от ее швейцарского костюма; взялась за ручку дрожащей рукой, распахнула дверь и помчалась по коридору как была, голая, только в черных чулках и поясе. Единственной ее мыслью в тот момент было добраться как можно быстрее до своей комнаты.
   Всю оставшуюся часть ночи она пыталась смыть, стереть его с себя. У нее вызывало глубочайшее отвращение физическое доказательство его обладания ею, его власти над ней, его животной страсти. У нее вызывали отвращение и эта липкая слизь, и ее собственная кровь. Она яростно отмывалась, ей было противно прикасаться к этой гадости и противно от того, что эта гадость касалась ее.
   Никто никогда не должен узнать о случившемся. Ни один мальчик не пойдет с девочкой, которую изнасиловали. Все будут ее только презирать. Ей придется перестрадать все это самой, в одиночестве.
   Оказавшись в конце концов в постели, она не могла уснуть. Она испытывала унижение, оскорбление и какую-то странную досаду. Потерять невинность столь отвратительным, мерзейшим образом! Ее не тревожило, что она могла заразиться венерической болезнью, – она просто не знала о том, что такие болезни существуют. Как ни странно, ей ни разу не пришло в голову, что она может забеременеть: не с первого же раза, тем более когда Всевышний знает, что она и не хотела ничего подобного, что ее грубо заставили, взяли силой.
   Но одно ее тревожило, и очень сильно. Горные вершины и сугробы в долине стали уже розоветь, предрассветный туман начал понемногу рассеиваться, а Джуди все лежала и думала об одном и том же. Могло ли это быть… в какой мере могло получиться так, что… не было ли все случившееся отчасти и ее собственной виной?
   Не спровоцировала ли она его? А если так, то в какой мере виновата она сама?
   Два дня подряд Джуди не выходила из комнаты. Она лежала бледная и ко всему безразличная, притворяясь больной. Зная, что обычно она работает с полной самоотдачей, все ей поверили. Все решили, что либо у нее тяжелый грипп, либо просто острое переутомление. Ник суетился возле ее двери, приносил ей горячее молоко, домашний мясной бульон, апельсиновый сок, аспирин.
   На третье утро Джуди проследила, как красное зимнее солнце разбросало сверкающие алмазы по снегу под окном ее комнаты. «Я должна преодолеть случившееся, оставить его в прошлом, – подумала она. – Я не должна позволить ему разрушить всю мою жизнь».
   Она решительно отбросила в сторону чувства обиды, униженности, жалости к себе, гордо подняла вверх голову и вышла из комнаты навстречу тому, что ждало ее в мире.

   Вечером в День святого Валентина в танцевальном зале царила оживленная толкотня. Средства от праздника должны были пойти на поддержку швейцарской лыжной команды, и зал заполнила масса симпатичных девушек и спортивных молодых людей, которые, непрерывно задевая друг друга, кружились в фокстроте. Потом оркестр заиграл «Ты для меня так много значишь», и число танцующих пар стало еще больше. Джуди только что вышла на работу в вечернюю смену. В праздники, в периоды каникул и отпусков приходилось без нытья и жалоб работать столько, сколько было необходимо, и в такое время, особенно когда устраивался большой бал, официантов из «Шезы» посылали на помощь персоналу «Империала».
   Вдруг музыка прекратилась, а по толпе прошел тот специфический шепот ожидания, который всегда предшествует появлению королевских особ. Затем оркестр торжественно заиграл какой-то громкий и претенциозный национальный гимн.
   В дверях зала показались двое. Это была Пэйган, облаченная в облако серебристо-серого тюля. Под руку она держала принца Абдуллу, одетого в безукоризненно сшитый костюм.
   Джуди чуть было снова не уронила поднос.
   Стоявший рядом с Пэйган человек оказался тем самым, кто неделю назад изнасиловал Джуди. Смуглый незнакомец был сидонским принцем.
   С полуулыбкой на губах он повернулся к Пэйган и что-то нежно проговорил ей на ухо; увидевшая это Джуди обратила внимание и на кое-что другое, что несколько расстроило и возмутило ее. Было очевидно, что смуглый иностранец по-настоящему влюблен в Пэйган.
   Джуди почувствовала прилив боли и гнева, она словно заново пережила то унижение и все те чувства, которые испытала в ту ужасную ночь. Ей не хватало воздуха, судорога перехватила ей горло, и она не могла дышать.
   Она осторожно поставила поднос на стол, прошла через открывающиеся в обе стороны двери для персонала, спустилась по служебной лестнице вниз и через шумную, суетливую кухню вышла на улицу, где на ночном небе ярко светили звезды. Дрожа всем телом, она стояла и смотрела, как черный силуэт собаки двигался куда-то вдоль залитой серебристым светом ночной улицы.
   Ей было, в общем-то, безразлично, кем был тот человек и почему он поступил так, как он поступил. Но раз это был парень Пэйган, она ничего никому не скажет. Она будет молчать. И лучше всего, если и он тоже не станет трепаться! Постояв так некоторое время, она повернулась и пошла назад, на кухню, растирая замерзшие голые руки.
   Она не обслуживала те столики, за которыми сидели самые важные гости, и, хотя Пэйган дважды подмигнула ей, когда Джуди проходила мимо, принц Абдулла так и не обратил на нее никакого внимания. Ему просто никогда не пришло бы в голову всматриваться в лицо официантки. Он привык постоянно быть в окружении раболепствующих слуг; они находились возле него именно для того, чтобы прислуживать, и он обращал не больше внимания на них самих и на их чувства, чем на эмоции кресла или водопроводного крана.
   В тот вечер, когда Абдулла так неожиданно столкнулся с Джуди, он как раз шел от Пэйган, доведшей его страсть до таких пределов, о существовании которых он даже не подозревал. Но своей способностью уклоняться, ускользать она тоже могла довести до сумасшествия. Она сопротивлялась и не давалась ему, несмотря на его королевский ранг, на его высочайшие пожелания и на все те премудрости, которым обучил его Хакем. В какой-то момент ему начинало казаться, что она вот-вот будет его; но тут она обычно принималась как-то по особому смеяться – он ненавидел этот смех, звучавший так, словно она полоскала горло, – и ускользала от него. Ускользала и физически, и психологически. Он хотел обладать ею целиком, не только ее телом, но и ее сознанием; хотел подчинить ее себе с той силой и той неотвратимостью, которые – он понимал это – сможет внушить ей, только если она ему это позволит.
   Но у него ничего не получалось. Она не позволяла.
   Вот почему он тогда ушел от нее. Но страсть кипела у него в крови, подогреваемая неудовлетворенным желанием, и он, не разбирая дороги, несся к себе в комнату. Потом вдруг раздался звон разбиваемой посуды и откуда-то появилась эта маленькая блондинка, которая сидела на полу и рыдала. Все, что произошло вслед за этим, любая служанка в его стране сочла бы для себя величайшей честью. Абдулла немного удивился, что Джуди исчезла раньше, чем он успел сунуть ей в руку вознаграждение, – но это было единственное, что его тогда удивило. И больше он никогда и не вспоминал о том случае.

62

   К апрелю у Джуди уже дважды не было в положенные сроки месячных, а по утрам ее подташнивало. Она постоянно чувствовала себя еще более усталой, чем раньше, и стала очень часто бегать в уборную.
   Конечно, она поняла, чем это все было вызвано. И когда поняла, то главным ее чувством стал страх – не перед предстоящими родами, но перед отцом и матерью. В их семье никогда не случалось ничего столь постыдного. Как бы то ни было, но пока это все не останется позади, вернуться в Америку она не может.
   Джуди боялась не только реакции своих домашних. Ее приводила в паническое состояние и мысль о том, что отныне она несет ответственность за еще одну жизнь. Хотя она и редко признавалась в этом вслух, но внутренне-то Джуди понимала, что сама она пока что всего лишь школьница.
   Как бы ей хотелось не чувствовать себя сейчас столь одинокой!
   И как несправедливо, что при всем случившемся с ней несчастьем она же еще должна испытывать и чувство вины! Но ведь она и вправду была виновата, разве не так? В конце концов, она ведь пошла за совершенно незнакомым ей человеком в его комнату. Ей просто не пришла тогда в голову мысль о том, что может случиться; она не думала, что ей следует чего-то опасаться. У нее и мысли не было о том, что может произойти нечто подобное. Незнакомец был постояльцем их гостиницы; а кроме того, она же не заходила к нему в спальню. Но, с другой стороны, тепло комнаты, пламя камина действовали как-то соблазняюще, и она должна признать, что тогда, в тот момент, она ведь действительно оказалась виноватой, разве не правда? О господи, если бы все тогда происходило не так быстро, если бы у нее было время подумать!
   В конце концов Джуди решила, что попросит девочек как-нибудь помочь ей. Она дала себе клятву, что никогда не назовет имя того, кто вверг ее в нынешнее положение: ведь это был тот, кого любила Пэйган. Но ей нужен был совет, ей нужны были деньги, нужна была моральная поддержка, а все это ей могли дать только ее подруги.

   Три пары глаз широко раскрылись от удивления и благоговейного страха, три рта широко раскрылись, три сидевшие за покрытым скатертью в красную клетку столом девочки замерли, не в силах вымолвить ни слова. Именно этого больше всего на свете боялась каждая из них.
   – А кто он?
   – Это Ник?
   – Послушайте. Я вам все равно не скажу, кто он, так что, пожалуйста, не допытывайтесь. У меня есть очень серьезная причина, по которой я вам этого не скажу, но я не назову даже эту причину. Единственное, что я могу сказать: нет никакой надежды на то, что он поможет мне деньгами или каким-то иным образом.
   – А Ник знает?
   – Нет, и вы не должны ничего ему говорить. А если вы кому-нибудь проговоритесь, я вас убью.
   – Что ты собираешься делать?
   – Я хочу сделать аборт.
   В комнате снова повисла тишина. Горячая ванна и бутылка джина, подумала каждая из четырех девочек, но только Максина рискнула высказать эго предложение вслух. Они решили, что в ближайшую же субботу Джуди залезет в горячую ванну и выпьет там бутылку джина, а Максина посидит с ней рядом и поможет, если будет нужно.

   Джуди задыхалась, бормотала что-то бессвязное, часть джина проливалась у нее мимо рта. С неимоверными трудностями она все же допила до конца всю бутылку, и теперь ей было плохо.
   – Пожалуйста, держись, не давай, чтобы тебя вырвало, – уговаривала ее Максина. – Ну пожалуйста! Джин такой дорогой. Нам придется покупать еще одну бутылку. Нельзя, чтобы все пропало. Пожалуйста, крепись.
   Никто из них не ожидал, что Джуди может просто вырвать. Не говоря об этом друг другу прямо, все девочки опасались, что Джуди может внезапно впасть в неистовство: начнет что-нибудь громить, бегать голой по коридорам гостиницы, набрасываться на постояльцев или горланить неприличные солдатские песни. Задачей Максины и было предотвратить нечто подобное. У нее в сумочке был даже на всякий случай припасен шарф, которым можно было бы заткнуть Джуди рот, если бы ее спьяну вдруг потянуло на песни.
   Но, вопреки всем этим ожиданиям, Джуди вдруг просто заснула, сидя в ванне. Максина неохотно, даже с некоторым отвращением, потрясла ее за плечо. Она никогда не видела полностью обнаженную женщину и тем более никогда не прикасалась к такой женщине, и сегодня и она, и Джуди испытывали от наготы одной из них сильнейшее смущение. Максина потрясла подругу за плечо немного посильнее, потом уже по-настоящему. Не на шутку встревоженная, она схватила Джуди обеими руками за плечи и принялась трясти ее изо всех сил.
   Голова Джуди бессильно болталась из стороны в сторону, она издала полустон-полувсхрап и начала сползать вниз, под воду. Максина быстро вытащила из ванны затычку и придерживала голову Джуди над водой до тех пор, пока вся вода, закручиваясь по спирали и урча, не ушла в сливную трубу.
   – Джуди, вылезай, – прошипела ей на ухо Максина, пытаясь вытащить из ванны мокрое, обмякшее тело. О боже, и как только убийцы ухитряются справляться с этим! Ей вспомнились рассказы о человеке, который утопил по очереди шесть своих невест, предварительно застраховав жизнь каждой из них. Кто бы мог подумать, что маленькая Джуди окажется такой тяжелой?! Максина искренне надеялась, что ей не придется звать на помощь Ника. Она же поклялась ничего ему не говорить.
   В конце концов Максина скинула с себя туфли, чулки и юбку, сама забралась в ванну, положила голову Джуди на край ванны, вытянула ее мокрые руки таким образом, чтобы они свешивались через край, потом с трудом приподняла Джуди так, чтобы и плечи ее тоже перевалили через край ванны, и, передохнув немного, начала приподнимать оставшуюся часть тела, пока Джуди не перевалилась через борт и не вытянулась на полу ванной комнаты на зеленом линолеуме, блестящая от воды и по-прежнему не пришедшая в сознание. Максина обернула ее безвольное, бессильно виснущее тело халатом и чуть не волоком потащила Джуди в ее комнату. Там она уложила подругу на железную кровать, накрыла шерстяным одеялом, вытерла насухо ей голову, просидела с ней до семи часов, а потом потихоньку ушла.
   Никаких последствий это не возымело.
   – Знаешь, по-моему, есть какие-то таблетки, – сказала Кейт. Разговор происходил в самый первый день мая. – Моя двоюродная сестра Тереза учится на медицинскую сестру. Она жуткая педантка и самовлюбленная задавака, и я не уверена, что она поможет, но на всякий случай я ей напишу и подчеркну, что это срочно.
   Она написала. Двоюродная сестра немедленно решила, что забеременела сама Кейт, и срочно отправила ей авиапочтой коробочку шоколада, где под верхним слоем конфет был запрятан пузырек с маленькими желтыми капсулами. В письме она объяснила, что это стилбестрол. Она не была уверена, что таблетки помогут, но посоветовала попринимать их два дня подряд.
   Джуди так и сделала, но это тоже не возымело никаких последствий, если не считать того, что теперь ее тошнило не только по утрам, а постоянно.
   Пэйган про себя решила, что если до первого июня Джуди ничего не поможет, то она обратится за помощью к Полю. Будучи водителем директора школы, он не мог не сталкиваться раньше с этой проблемой. Он, конечно, решит, что в трудное положение угодила она, Пэйган. У нее было в глубине души ощущение, что, если она попросит Поля о небольшом одолжении, тот в ответ потребует от нее гораздо большего; но она старалась отделаться от этого чувства. Если ничто другое не поможет, она попытается использовать эту карту.
   Максина тем временем предложила сделать самое очевидное и естественное: обратиться к аптекарю.
   Как единственная из них, кто совершенно свободно мог изъясняться по-французски, Максина отправилась в аптеку и целый час прокружила по улице перед дверью, прежде чем решилась войти. С притворным вниманием она долго разглядывала заставленную фарфоровыми и стеклянными пузырьками, на которых золотыми буквами были нанесены названия лекарств, витрину прилавка, дожидаясь, пока в аптеке не останется покупателей. Тогда она, покраснев так, что могло показаться, будто с ней вот-вот случится удар, спросила аптекаря, не мог бы он дать ей какое-нибудь лекарство, которое бы ускорило наступление месячных.
   – На сколько задержка?
   – Четыре месяца.
   Лицо аптекаря мгновенно стало совершенно бесстрастным. Словно он превратился в автомат, подумала Максина.
   – Вам надо обращаться не ко мне, а к врачу, – сказал он. – Попробуйте поговорить с доктором Генестом, это гинеколог. Очень приятный человек, который наверняка отнесется к вам с сочувствием. Сожалею, но я ничего не могу вам продать. – Он написал на бумажке адрес и вручил его Максине, которая стремглав выскочила из аптеки.
   Оказавшись на улице, она свернула за угол и прислонилась к стене, чтобы успокоиться и восстановить самообладание. Потом она спросила, как пройти по указанному ей адресу.
   Дом гинеколога оказался старомодным и стоял на тихой улочке. Максина долго изучала прибитую на оливково-зеленой входной двери старинную бронзовую табличку, а потом медленно подняла руку к кнопке звонка.
   Открыла медсестра, одетая в белую форму и белые туфли на низких каблуках. Лицо ее совершенно ничего не выражало. Максина спросила, можно ли записаться на прием к врачу.
   – Говорите громче, – проговорила сестра, – я ничего не слышу. Ваше имя?
   Но Максина была не в состоянии говорить громче, она могла только шептать.
   – Это не мне надо, – сказала она. – Это моей подруге. – Она поспешно назвала вымышленное имя, которое предложила ей назвать Джуди.
   В следующую субботу Джуди в сопровождении Максины предстала перед оливково-зеленой дверью. Девочки молча подождали в приемной, потом бесстрастная сестра пригласила их в кабинет. Это была маленькая комнатка, окрашенная в кремовый цвет, в которой стояли сосновый стол и перед ним два металлических стула. На столе стояли телефон, старинный бедный колокольчик, каким раньше созывали домашних к обеду, лежали толстая тетрадь и отрывной блокнот для записей. Здесь же была небольшая вазочка из зеленого стекла с букетом васильков. В одном из углов комнаты была зеленая ширма, а в другом – белая фаянсовая раковина, над которой сейчас, спиной к ним, склонился доктор.
   Девочки почувствовали слабый запах больничной дезинфекции, несколько придавший им уверенности. Врач обернулся и посмотрел на них. Он оказался вовсе не тем толстым и сердитым французским доктором, которого они себе воображали и которого заранее боялись. Он был высок, строен, относительно молод и красив. «Чем-то напоминает Гари Купера», – подумала Максина.
   Разговаривал он с ними как со взрослыми. Вначале они все согласились, что погода сегодня стоит действительно отменная. Потом голосом, в котором слышались дружелюбие и забота, он спросил:
   – Когда у вас в последний раз были месячные?
   – Мне кажется, в третью неделю января, – ответила Джуди. – Я хочу сказать, я никогда за этим особенно не следила.
   Наступила тишина.
   – Пожалуй, надо проверить, есть ли действительная причина для тревоги, – проговорил врач. – Мне надо будет вас осмотреть, поэтому вашей подруге, может быть, лучше подождать в соседней комнате.
   За ширмой Джуди разделась, сняв с себя всю одежду, и стояла там, дрожа и не желая покидать той слабой защиты, которую все же давала ей ширма. Потом она надела халат без рукавов, переброшенный через ширму, и уселась на высокую осмотровую кушетку. Ноги Джуди болтались в воздухе, не доставая до пола, а в дальнем конце кушетки торчали два каких-то металлических приспособления, которые ее очень нервировали.
   – Я здесь для того, чтобы вам помочь. Запомните это и ничего не бойтесь. Мне надо будет вас осмотреть. Но я не мужчина, я врач, которому вы должны доверять, и здесь еще будет сестра. Вы мне разрешаете вас осмотреть? – Джуди согласно кивнула. Он позвонил в медный колокольчик, вызывая сестру. – Тогда ложитесь, пожалуйста, на спину, а ноги положите вот на эти упоры. – Закрыв глаза и испытывая непередаваемое унижение, Джуди улеглась на спину и позволила широко развести себе ноги в стороны и положить их на стальные упоры. Она ощутила прикосновение пальцев в резиновой перчатке, услышала какие-то неприятные звуки. Потом врач помог ей сесть. Сестра вышла из комнаты, Джуди снова отправилась за ширму, чтобы одеться. Вошла Максина.
   Доктор уселся за свой стол и серьезно посмотрел на девочек:
   – Конечно, я сделаю все необходимые анализы. Но они мне не нужны, я и так могу сказать, что, скорее всего, эта мисс на четвертом месяце беременности.
   Джуди ощутила приступ крайнего отчаяния. Теперь уже никаких надежд не оставалось. Все. Она действительно влипла. Угодила в ловушку. Ей хотелось кричать от обиды и топать ногами. Она не хочет. Она требует все изменить, переиграть заново. Такого просто не может быть. Во всяком случае, не с ней. Ну за что, за что, за что?!
   Доктор предупредил их, что аборты запрещены. Да и поскольку мисс уже, наверное, на двадцатой неделе беременности, то все равно поздно. Пусть простят ему эти слова, но вопрос уже не в том, беременна ли мисс, и не в том, как избавиться от этого ребенка, но как и где его рожать. Снова наступила тишина, потом доктор как бы между делом спросил, можно ли рассчитывать на помощь со стороны отца.
   – Нет.
   – Ага.
   Еще одна долгая пауза. Потом доктор добавил, что он понимает положение, в котором оказалась Джуди, и что такое случается отнюдь не так редко, как ей, возможно, кажется. Ему приходилось помогать другим молодым леди, попадавшим в такое же положение, и они могут полагаться на его благоразумие и порядочность. Можно не сомневаться, что им удастся сохранить все это дело в тайне. Но есть некоторые трудности из-за возраста Джуди: ее родители должны быть поставлены в известность.
   – Это невозможно, мои родители умерли. Оба, – услышала Джуди собственный голос.
   Гинеколог скептически посмотрел на них:
   – В таком случае у вас, наверное, есть опекун?
   – Моя старшая сестра. Она уже замужем, – сказала Джуди. А затем, повинуясь внезапному вдохновению, добавила: – Сестру зовут Джуди. Джуди Джордан. – Невинные ярко-голубые глаза спокойно смотрели на врача.
   – Я должен буду написать вашей сестре, проинформировать ее обо всем и получить ее разрешение на оказание вам необходимой помощи. Кроме того, есть еще вопрос оплаты. Скажу вам честно: как вы будете рожать, зависит от того, что вы можете себе позволить.
   – С оплатой проблем не будет, – быстро вмешалась Максина. Джуди открыла было рот, потом снова закрыла его. Они разговаривали так, словно родить ребенка не труднее, чем купить пару лыж!
   Но, сидя в этом аккуратном и чистом кабинете и разговаривая со взрослым человеком, она уже почувствовала некоторое успокоение. Может быть, все окажется в конце концов и не так уж страшно. Только бы ее родители как-нибудь не проведали! Жизнь ведь на этом, наверное, не кончается. И кроме того, она не смогла бы вразумительно объяснить это, но за последний месяц все ее чувства и ощущения каким-то странным образом переменились. Было такое впечатление, что абсолютно все в мире потеряло для нее значение, за исключением только округлого маленького животика – он стал сейчас твердым, как теннисный мяч, внутри которого она чувствовала очень легкое дрожание, слабое, как прикосновение крыла бабочки.
   Ей даже казалось, что вроде бы он начал шевелиться.
   Она вдруг поняла, что это действительно был самый настоящий ребенок. Ее ребенок. К удивлению Джуди, она возвращалась к этой мысли снова и снова с каким-то кошачьим самодовольством. Вот и сейчас, во время визита к врачу, после первых мгновений паники это ощущение неземного самодовольства снова вернулось к ней.
   – Когда родится ребенок, – говорил тем временем гинеколог, – у вас будет три возможности. Вы можете оставить ребенка себе. Можете отдать его на усыновление. И можете найти для него приемных родителей на то время, пока ваша жизнь как-то не определится. – Он аккуратно переставил васильки в зеленой вазочке. – Если ребенка усыновят, то вы с ним расстанетесь навечно. Преимущество в этом случае то, что вам никогда не придется ни за что платить. Если же вы найдете для него приемных родителей, то вам придется оплачивать полностью его содержание, потому что ребенок будет считаться вашим. – Он мягко посмотрел на Джуди и сказал: – Естественно, вы не можете решить все это прямо сейчас. Вам, конечно, надо будет посоветоваться с сестрой.
   – Послушайте, я могу прямо сейчас сказать вам, что я сама хотела бы сделать, – ответила Джуди. Она вдруг почувствовала, что ее ребенок – не хлам, от которого надо избавиться, и не нежеланный отпрыск, которого надо кому-нибудь сплавить. Ее ребенок, свернувшись, лежал сейчас у нее в теле, под ее сердцем. У него уже были маленький носик, и ротик, и микроскопические пальчики. Он был ее – плоть от плоти и кровь от крови. Она не могла отдать его кому-то чужому – так, как отдают посылку на почте.
   Повинуясь не логике, а уже сложившемуся у нее материнскому инстинкту, Джуди неожиданно для себя самой проговорила:
   – Я хочу оставить ребенка себе. Я не хочу отдавать его. Я бы хотела подыскать ему приемных родителей, чтобы он пожил у них до тех пор, пока я не обзаведусь собственным домом, в котором он бы мог жить.
   – Ну, обо всем этом надо очень и очень хорошо подумать, – ответил доктор Генест. – Когда придете в следующий раз, мы об этом поговорим.
   Выйдя от доктора, девочки зашли в тихое кафе и взяли по чашке чаю.
   – Почему ты сказала, что с деньгами не будет проблемы? – поинтересовалась Джуди.
   – Потому что ее не будет. Я сегодня вечером со всеми поговорю. Я уверена, что мы втроем, безусловно, сумеем набрать нужную сумму, чтобы оплатить твои медицинские счета.

   Было уже за полночь, но белые кружевные занавески все еще не были опущены и окно оставалось открытым, отбрасывая на пол серебристый четырехугольный отсвет. Три подружки сидели в темноте на кровати Максины и шептались.
   – Доктор Генест сказал, что счет за больницу составит около тысячи швейцарских франков. Мы втроем наверняка можем собрать такую сумму. Он сказал, что отдать ребенка в дом приемных родителей стоит около пятисот франков в месяц. В год эго шесть тысяч. – Максина посчитала на пальцах. – То есть по полторы тысячи швейцарских франков в год с каждой из нас. Вопрос: есть ли у нас такие деньги?
   К беременности Джуди девочки относились с благоговейным уважением и ужасом тех, кому чудом удалось избегнуть такой же участи, и потому были готовы на финансовые жертвы в ее пользу. К тому же на всю эту ситуацию и свое участие в ней они смотрели как на веселую проделку из разряда тех, что попадают под понятие школьных приключений: проделку отчаянную, но не нарушающую правил морали. Как подруги Джуди, они будут твердо поддерживать ее до конца. С жизнерадостным, оптимистическим идеализмом девочек, которым никогда в жизни не приходилось сталкиваться с действительно серьезными проблемами и положениями, они все дружно договорились о том, что будут помогать Джуди содержать ее ребенка.
   – Мне придется наврать что-нибудь совершенно невероятное, – задумчиво проговорила Кейт. Всем им приходилось врать, и они считали грехом только ложь по отношению друг к другу. – Я уверена, что если придумаю что-нибудь наглое до предела, то папочка раскошелится. Единственная трудность в том, что он может пристать со всяческими расспросами.
   – Тетушка Гортензия обещала мне дать деньги на платье, когда я вернусь в Париж, – проговорила Максина. – Это будет немного, но папа тоже мне обещал. Я уверена, что тридцать швейцарских франков в неделю я как-нибудь наскребу.
   После долгих подсчетов и пересчетов Кейт в конце концов написала письмо, в котором просила отца дать ей деньги, чтобы она могла сделать взнос в пользу Спортивного фонда города Гштада. Будучи Мисс Гштад, она бы хотела, чтобы этот взнос оказался действительно щедрым.
   В ответ она получила от отца послание, в котором тот писал, что направил директору школы поручение выдать ей четыреста фунтов стерлингов, и выражал свою радость и удовлетворение тем, что его дорогая девочка так активно участвует в местной общественной жизни.
   В тот же вечер Пэйган энергично прогрохотала вверх по ступенькам деревянной лестницы, ввалилась в спальню и с торжествующим видом вывалила кучу бумажек на кровать Кейт:
   – Мой взнос! Три тысячи шестьсот франков!
   Максина при виде такого количества денег раскрыла от удивления рот:
   – Какая у тебя щедрая мамочка!
   – Я ее даже не просила! От нее я бы не получила ни су. Я отнесла к Картье свое жемчужное ожерелье… Я его всегда терпеть не могла! На каждый день рождения мне дарили по две жемчужинки, чтобы я их туда добавляла… Но у Картье не стали его покупать – они берут назад только изделия своей собственной фирмы. Однако они были жутко доброжелательны, и какой-то маленький человек от них, в пенсне, проводил меня к другому ювелиру. Тот вначале предложил две тысячи, но человек в пенсне доторговался с ним до этой суммы. – Она ликующе показала на лежавшие на постели деньги. – Единственное, что я могла бы еще продать, это дедушкино кольцо-печатку, но мне было бы очень жаль с ним расставаться, и я так рада, что это не понадобилось!
   Собранных денег было достаточно, чтобы заплатить за два первых года содержания ребенка. Так что у них в запасе оказывалось достаточно времени, чтобы придумать, откуда и как достать средства на более отдаленное будущее.
   Максина из тех денег, которые ей присылали из дома, смогла заплатить только триста швейцарских франков. Больше она не сумела выжать из своей семьи ни су, но она попросила папу продлить ее пребывание в «Иронделли» до осени, когда она сможет сдать экзамены на получение французского коммерческого диплома. Соответствующий курс обучения она уже в любом случае проходила, а поскольку обучение шло черепашьим шагом – преподаватели ориентировались на тех учениц, которые хуже всех говорили по-французски, – то подготовка к экзамену не потребовала бы от Максины слишком большой дополнительной работы. Но зато она сможет остаться в Гштаде до Рождества и присмотреть за Джуди в первое время после того, как родится ребенок.
   Следующий визит к гинекологу прошел спокойно и придал Джуди уверенности. По-настоящему значимы в мире только рождение и смерть; и те, кто ожидал в небольшой приемной у врача, думали только о предстоящем рождении, надеялись на него и были счастливы им. Такие проблемы, как деньги или же связанные с родами трудности и опасности, казались им чем-то далеким и нереальным. Для них самих и для доктора Генеста главным было, чтобы ничто не выводило из душевного равновесия матерей и их будущих детей.
   К третьему приходу Джуди доктор Генест получил письмо oт сестры мисс Пост. Она писала, что, с ее точки зрения, в сложившихся обстоятельствах доктор поступает правильно, оказывая необходимую помощь ее сестре Эмили. Сама она только недавно вышла замуж и не хотела бы пока брать в свой дом чужого ребенка, но Эмили может рассчитывать на ее помощь и поддержку, когда вернется в Соединенные Штаты.
   – Она небольшая любительница писать письма, но я знала, что могу на нее положиться, – сказала Джуди. Родители переслали ей в Швейцарию пришедшее на ее имя в США письмо от доктора Генеста. Она немедленно написала им, объяснив, что это был счет от зубного врача, по ошибке отправленный на ее домашний адрес в США, а не временный здесь, в гостинице. Потом от имени своей «сестры» она написала ответ, адресовав его не «доктору», но «месье Генесту», и послала его в Росвилл одной из своих подруг, попросив отправить его из Росвилла в Швейцарию. Подруге она объяснила, что в этом письме она отшивает одного молодого человека и потому хочет, чтобы тот подумал, что Джуди уже вернулась домой, в Соединенные Штаты.
   Во время четвертой консультации доктор Генест сказал Джуди, что у него есть на примете подходящая кандидатура на роль приемной матери. Немного дальше по долине, в деревне Шато-д’Э, есть больница, где он работает консультантом. Одна из их сестер, молодая вдова, у которой есть свой ребенок, подала заявление, предлагая себя в качестве приемной матери. Больница дает ей самую хорошую рекомендацию, характеризуя ее как человека уравновешенного и надежного. Может быть, мисс Пост стоило бы с ней встретиться?
   В следующий выходной Максина и Джуди сели в маленький голубой автобус и отправились в путь. Долина была узкой, с расположенными на нижних склонах гор полями и разбросанными то там то здесь группками домов, обычно вокруг серой церкви с очень тонким шпилем. Стояла середина лета, и коров уже перегнали вверх, на высокогорные пастбища. Автобус катился мимо лугов, покрытых дикими цветами, а над ними весело сверкало небо, такое же голубое, как незабудки, что росли вдоль дороги.
   На протяжении многих месяцев Джуди чувствовала себя подавленной и несчастной. Она несколько успокаивалась только в кабинете врача, когда приходила к нему на консультации. Но здесь, в автобусе, который трясся по узкой проселочной дороге, она вдруг почувствовала себя неописуемо счастливой и умиротворенной. Осторожно, чтобы никто не заметил, она погладила под пальто свой твердый живот, и ей впервые захотелось, чтобы он рос как можно быстрее.
   Анжелина Дассен ждала их на вымощенной камнем площади возле фонтана. Это была молодая женщина с темными волосами, собранными сзади в пучок, и с довольно худым, почти изможденным лицом, очень смуглым, почти темным, что было обычно для этой местности. Она держала на руках черноглазого, очень серьезного мальчика. Здороваясь с ними, она, чтобы протянуть им руку, пересадила его на левое бедро.
   Они прошли пешком по деревне к темному деревянному дому, крытому мелкой черепицей. Девочки в целом обрисовали мадам Дассен сложившееся положение, и она преисполнилась сочувствием к этой одинокой маленькой блондинке, совсем еще ребенку. Мадам Дассен пошла на кухню, чтобы принести им всем по стакану свежего молока, а девочки остались в гостиной, в которой почти не было мебели, кроме самого необходимого, и любовались великолепным видом из окна на долину и стоявшие в отдалении заснеженные горы.
   И Джуди, и Максине все увиденное показалось деревенской идиллией. Вокруг царили спокойствие и безмятежность – ими была пронизана атмосфера в доме, в деревне, в долине, – мадам Дассен соответствовала тем рекомендациям, что дала ей больница, мальчик у нее был здоровый и жизнерадостный. Они договорились, что перед самыми родами, когда Джуди уже уйдет с работы, она приедет сюда и поживет тут две недели, а потом, после родов, проведет здесь еще месяц, отдохнет и покормит ребенка грудью. Обе девочки совершенно искренне убеждали мадам Дассен, что, когда Джуди повзрослеет и у нее будет свой дом, она обязательно возьмет ребенка к себе. Мадам Дассен в ответ согласно кивала.
   Максина добавила, что, по совету доктора Генеста, Джуди не хочет, чтобы ребенку рассказывали какие-либо подробности о его матери, кроме того, что когда-нибудь она за ним приедет и увезет его в родной дом. Но не надо и обманывать ребенка и говорить ему, будто мадам Дассен его родная мать.
   Анжелина Дассен согласилась с этим.
   – А как вы хотите назвать ребенка? – спросила она.
   Сгорбившись в старом потертом кресле, Джуди посмотрела в окно на силуэты альпийских гор и ответила:
   – Если будет девочка, то Элизабет, в честь моей матери. А если мальчик, то Николас.
   Что ж, Максина так и предполагала.

   К концу сентября живот у Джуди стал огромных размеров. Все, кто работал в гостинице, понимали ее положение и сочувствовали ему, но из симпатии к ней ничего ей не говорили. Ходить она стала странно: старалась держаться прямо, но раскачивалась при этом из стороны в сторону. Ночью она спала плохо, потому что ребенок все время стучал и ворочался внутри. Она лежала, освещенная лунным светом, и думала о том, как это прекрасно – чувствовать у себя под сердцем движения собственного ребенка.
   Седьмого октября, за две недели до того, как ребенок должен был появиться на свет, Джуди попрощалась с сотрудниками «Империала» и, нагрузившись подарками, села в автобус, шедший в Шато-д’Э. Она везла с собой тонкую белую вязаную шаль и целых две коробки детской одежды – подарок от Максины, Кейт и Пэйган, а также бутылку кюммеля, большую банку персиков в бренди и великолепную копченую ветчину – подарки от шеф-повара гостиничного ресторана.
   Тринадцатого октября Джуди проснулась в пять часов утра. «О-о-ой!» – она с трудом перевела дыхание. Нет, это был не обычный стук ребенка, а какая-то сильная боль в спине.
   Она села в постели, испытывая непонятное радостное возбуждение, какое бывает, когда удается чего-нибудь добиться или совершить. Ей не терпелось рассказать об этом Анжелине. Она с трудом подняла непослушное тяжелое тело с постели, укутала плечи белой кружевной шалью и уселась в гостиной, крутя надетые на средние пальцы рук одинаковые коралловые колечки, которые подарил ей Ник незадолго до своего отъезда из Швейцарии.
   – Я знаю, ты не возьмешь от меня кольцо на тот палец, на который я бы хотел его тебе надеть, – сказал он; они в тот момент сидели вдвоем среди ярко-желтых кувшинок, что росли на влажном берегу реки. – Но все-таки я хочу подарить тебе кольцо, потому что это всегда связано с обещанием. Этим кольцом я тебе обещаю, что всегда буду любить тебя. – И он надел розовое колечко на средний палец ее правой руки. А потом взял ее за левую руку.
   – Погоди, – остановила его Джуди, – а это кольцо что обещает?
   – Что я всегда буду готов прийти тебе на помощь. – Он поцеловал кончик ее пальца и надел на него второе кольцо. – Можешь всегда на меня рассчитывать.
   В гостиной появилась Анжелина и сразу же обрушилась на Джуди.
   – Марш назад в кровать! Только простудиться тебе сейчас не хватало! – зашумела она. Анжелина испытывала уже нечто вроде собственнического интереса к ребенку, которому еще только предстояло родиться.
   На протяжении всего этого дня в животе у Джуди время от времени возникали судороги. Доктору Генесту сообщили об этом, но он отнесся к сообщению спокойно. «Ничего страшного, пока еще рано, так что ничего не произойдет», – сказал он.
   Через сутки у Джуди начались уже совершенно явные сильные схватки.
   К восьми часам вечера схватки происходили уже через каждые полчаса, и Анжелина решила везти ее в больницу. Они оставили Роджера у соседки, жены фермера, дав ему на прощание пару леденцовых конфеток, а потом пошли вместе по главной улице к площади, где стояла ратуша с массой арчатых окон, и там стали дожидаться автобуса.
   Когда она оказалась в больнице, последние остатки романтических чувств и настроений у Джуди пропали мгновенно. Анжелину не пустили, сказав, что ждать полагается в приемной. Джуди разделась, приняла ванну, затем неприветливая сестра сделала ей клизму, а потом Джуди оказалась в крошечном помещении на железной больничной кровати, очень похожей на ту, что стояла в ее комнате в «Империале».
   Никого с ней в этом помещении не было. Каждые полчаса заглядывала на минутку сестра, быстро осматривала Джуди, говорила: «Гм-м-м, еще рано» – и уходила.
   В одиннадцать часов сестра произнесла:
   – Гм-м-м, расширилось уже до шести сантиметров. – К этому времени схватки у Джуди происходили уже каждые две-пять минут. Боль была адская. – Перестань шуметь. Дальше будет еще хуже, – предупредила ее сестра.
   Джуди чувствовала себя раздраженной и больной, ей было холодно, ее всю трясло, левую ногу у нее свело судорогой. Боль в нижней части спины была уже очень сильная, Джуди охватывали какие-то опасения, предчувствия нехорошего, она все больше пугалась. Ей хотелось, чтобы все это немедленно кончилось. Без четверти двенадцать вызвали доктора Генеста, а в четверть первого ночи Джуди отвезли в родильную палату. Ее устроили там в полусидячем-полулежачем положении: спина у нее опиралась на гору подушек, сверху она была прикрыта одеялом, ступни ее ног были сведены вместе, а колени расставлены широко в стороны. Джуди уже чувствовала себя потрясенной и страшно уставшей. Все оказалось гораздо болезненнее, чем она ожидала.
   Тело ее снова напряглось и выгнулось, но на этот раз иначе: появились какие-то неконтролируемые судороги, чем-то напоминающие те непроизвольные ощущения, которые обычно означают, что человека должно сейчас стошнить. Джуди чувствовала, что нечто, находящееся внутри ее тела, должно быть немедленно и энергично вытолкнуто из него. У нее возникли выталкивающие позывы, сперва слабые, потом все более сильные и частые. Мускулы брюшной полости сокращались, и их движения напоминали работу машины, которую не смазали или которой долгое время не пользовались.
   Еще один мучительный спазм заставил ее напрячься и выгнуться. Теперь уже разум Джуди не контролировал ее тело. Стоны ее становились все громче, пока не превратились в крик. Появилась вторая сестра. Она ободряюще взяла Джуди за руку, вытерла струившийся у нее со лба пот. Новые непроизвольные спазмы… и Джуди начала хныкать: почему никто не сказал ей, как все будет происходить? Почему ей ничего не объяснили? Почему ее не предупредили?
   На нее обрушился новый приступ сильнейшей боли, казалось рвущей ее на части.
   – Не тужься, – скомандовала первая сестра, – не тужься!
   – Но меня тянет тужиться, я не могу не тужиться, это само мое тело выталкивает, я ничего не могу с ним сделать, я не могу перестать, я им не управляю, я боюсь!
   – У тебя матка еще не раскрылась полностью, отверстие еще меньше десяти сантиметров. Не тужься, или повредишь головку ребенку. Перестань тужиться!
   – Дай ей газ, – коротко бросила вторая сестра, наклоняясь, чтобы осмотреть Джуди. Первая сестра подвезла тележку, на которой были закреплены шесть газовых баллонов, и поднесла резиновый наконечник под нос Джуди:
   – Когда будет очень больно, глубоко вдохни, но старайся пользоваться газом как можно меньше.
   Джуди сделала огромный жадный глоток.
   Спустя какое-то время она снова услышала голос сестры:
   – Старайся не сопротивляться схватке, но и не подталкивать ее. – Голос звучал так, словно сестра говорила откуда-то с дальнего конца забитого ватой туннеля. – Все хорошо, теперь уже есть десять сантиметров. Теперь можешь тужиться, но только во время схваток. А между ними старайся отдохнуть. Нет! Руки с живота убери, оттуда подталкивать бесполезно. Дай промежности растягиваться естественно, иначе ткани порвутся.
   К этому времени Джуди уже страшно устала, а все тело вокруг влагалища горело у нее так, словно его кто-то прижигал добела раскаленной кочергой. Она уже не могла больше выносить эту рвущую ее тело жгучую боль.
   – Пора бы уже доктору приехать, по-моему, ребенок может родиться в любую минуту, – проговорила вполголоса одна сестра другой.
   В этот момент Джуди вдруг увидела над собой лицо доктора Генеста. Поверх хирургической маски были видны только его глаза, окруженные морщинами и усталые. Это были у него пятые роды за день, он с утра почти ничего не ел. С губ Джуди сорвался еще один крик, но все же она почувствовала какое-то слабое успокоение: ведь теперь рядом был ее друг.
   – Теперь держись смело и уверенно, ребенок уже скоро должен родиться, и ты станешь маленькой мамой, – успокаивал ее врач. – Мы все тебе поможем, – добавил он, видя, что все ее тело свело в очередной, очень сильной, схватке.
   Джуди еще раз жадно вдохнула газ и почувствовала, как комната легко и приятно поплыла вокруг нее. Глаза у Джуди были плотно зажмурены, по лицу ручьями лил пот, и волосы уже были от него все мокрые, а перед закрытыми глазами стоял непроницаемый, вызванный болью туман. Она слышала, как доктор и сестра переговариваются о чем-то возле ее разрывающегося на части тела. О боже, она никогда, никогда не думала, что все это окажется так ужасно!
   – Осторожно, осторожно, постарайся не давить на него. Ребенок не должен появляться на свет слишком быстро.
   Джуди старалась управлять своим телом.
   – Наверное, это уже последняя схватка. – Кто-то протирал ей чем-то лоб, кто-то держал ее за руку. – Дыши глубоко. Теперь задержи дыхание, пожалуйста. Теперь опять глубоко.
   Красный и зеленый туман перед глазами превратился в черный, она почувствовала новый приступ разрывающей боли. Доктор быстро нагнулся, чтобы повернуть и освободить головку ребенка. Маленький темный и влажный затылок становился все больше, пока наконец наружу не выскользнуло маленькое красное морщинистое личико. Врач и сестра склонились над ним, занятые своим делом. На какое-то время все стихло, потом Джуди сказали, чтобы она продолжала полегоньку тужиться, и наконец оба маленьких плечика освободились и соскользнули в руки доктора, закрытые резиновыми перчатками. Это был идеально сложенный ребенок. Выскользнув из тела Джуди, он издал слабый хныкающий звук. Так появилась на свет маленькая Элизабет.

63

   В роскошных и тихих апартаментах гостиницы, окна которых выходили на Центральный парк, Лили смотрела на четырех сидевших вокруг нее женщин с уже меньшими негодованием и обидой. Она выслушала рассказ Пэйган о тех обстоятельствах, что сопутствовали ее появлению на свет, и уже по ходу этих объяснений Лили стала смягчаться. Она начала понимать, что произошло почти тридцать лет назад с этими четырьмя девочками, и ее негодование пошло на убыль.
   Прямо напротив нее Пэйган, в розовом шерстяном платье, элегантно вытянулась на абрикосовой кушетке. Джуди, в коричневом вельветовом костюме, маленькая, напряженно сидела на краешке той же кушетки. Рядом с Лили, на другой абрикосовой кушетке, выпрямившись и напружинившись, расположилась Кейт в своем темно-красном костюме. Напротив них, в высоком бежевом кресле, сидела Максина, подергивая воротничок голубой шелковой блузки.
   Лили только что взорвала свою вторую бомбу: задала вопрос, который она мечтала задать всю жизнь.
   – В таком случае кто же мой отец?
   Три головы немедленно повернулись к Джуди. «Значит, это правда, – подумала Лили. – Значит, она и есть моя «настоящая мамочка». Господи, вот эта вот!»
   Джуди еще никогда в жизни не соображала с такой скоростью. Она еще не успела полностью прийти в себя от шока, вызванного тем, что ее давным-давно оплаканная дочь оказалась жива и что маленькая девочка вдруг каким-то образом превратилась в эффектную «тигрицу Лили». Ей еще трудно было говорить, и она была пока еще не уверена в своих чувствах. Конечно, она тоже видела все эти фотографии, которые документально подтверждали любовную связь Лили и Абдуллы. Даже не желая этого, помимо собственной воли, Джуди не могла не обращать внимания на то, что писали об Абдулле газеты, не могла не интересоваться всем, что ей приходилось читать о Сидоне или об арабах. Она не могла просто взять и забыть того, кто так резко изменил всю ее жизнь, кто причинил ей такую физическую и душевную боль.
   Но ведь это же было кровосмешение!
   Это слово ударило Джуди словно током, ей даже показалось, что она произнесла его вслух, и она удивилась, что никто не услышал этого. Не ответить на вопрос она не могла. Но не могла же она и вправду сказать Лили, кто был ее отцом?!
   Лишь в самые последние минуты Джуди вдруг поняла, в чем скрыта тайна личности Лили. Этот горячий, взрывной, вспыльчивый и изменчивый темперамент, эти гордость и непокорность, безусловно, унаследованы от отца.
   Как и мужество, и смелость, и сила воли. Вопреки своему прошлому, Лили добилась поразительного успеха в глазах всего мира. Она, несомненно, была сильной духом женщиной. Критики оказались постепенно вынужденными признать ее актерский талант, и на протяжении последних трех лет Лили неуклонно совершенствовала свою игру. Она напряженно работала, она отказывалась от хорошо оплачиваемых ролей, в которых надо было только демонстрировать свое тело, и соглашалась только на такие роли, которые укрепляли ее репутацию как серьезной актрисы.
   Если сказать Лили правду – что она незаконнорожденная дочь короля, который изнасиловал ее мать, – как это может повлиять на Лили и ее карьеру, подумала Джуди. И не придет ли Лили в еще больший ужас, когда поймет, что последний роман у нее был с собственным отцом? Каким психологическим ударом может обернуться для нее подобная правда? Безусловно, Лили не из тех, кто просто пожал бы плечами и принял бы эти неприятные открытия как всего лишь еще один странный зигзаг судьбы.
   Пока эти мысли лихорадочно метались у Джуди в голове, она медленно вертела коралловое колечко в форме розового бутона на пальце левой руки. Ник говорил ей когда-то, что она может всегда рассчитывать на него, всегда полагаться на то, что он ей поможет.
   Джуди решилась. Ее рассказ будет абсолютно правдоподобным – и трогательным.
   Она выпрямилась, бросила быстрый взгляд на подруг и заговорила медленно, осторожно, тщательно подбирая слова:
   – Твоего отца звали Николас Клифф. Мы очень сильно любили друг друга. Как-то раз даже слишком сильно. Это случилось ночью, в День святого Валентина. Он хотел, чтобы мы поженились, прежде чем его призовут в армию, но это было невозможно: мне было только пятнадцать лет, и по закону я не могла выходить замуж в таком возрасте, так что нам надо было ждать. К тому времени, когда я обнаружила, что беременна, он был уже в армии, в Малайе. А потом, вскоре после того, как родилась ты, его убили. – Она замолчала и вздохнула при этом воспоминании о Нике. – Но я его никогда не забуду, – твердо произнесла Джуди.
   Лили вдруг почувствовала такой прилив счастья, что была готова расплакаться. Она сразу и безоговорочно, без тени сомнений поверила сказанному. Она пылко наклонилась к Джуди и страстным, дрожащим голосом проговорила:
   – Я ждала этого момента всю жизнь. Я так часто представляла его себе. И вот сейчас он настал, и он для меня полнейшая неожиданность.
   В той сцене воссоединения, которую Лили тысячи раз проигрывала в своем воображении на протяжении всей своей жизни, она должна была сейчас броситься в объятия своей «настоящей мамочки». Теперь же она медленно поднялась и нерешительно сделала шаг по направлению к Джуди. Ее мать оказалась вовсе не такой, какой она ее себе представляла, но все-таки Лили нашла ее! И, к удивлению Лили, у нее уже возникло какое-то теплое чувство к Джуди. Все-таки та девять месяцев вынашивала ее, родила ее, а потом платила за ее содержание. На протяжении семи лет эти женщины, все четверо, содержали ее, и, наверное, им это не всегда было легко. Лили чувствовала, как они привыкли поддерживать друг друга, с каким теплом друг к другу относились, как близки они были, какие невидимые, но тесные связи наверняка соединяли их. Похоже, они могли даже общаться друг с другом, не произнося при этом ни слова – только выражением лиц или мимолетными взглядами.
   Лили даже отдаленно не представляла себе, какие лихорадочные и неистовые вопросы незримо витали сейчас в комнате. Она сделала еще один нерешительный шаг к Джуди и сказала:
   – Знаете, я даже не могу поверить, что все это – правда.
   Максина, Кейт и Пэйган, во все глаза смотревшие сейчас на Джуди, мгновенно поняли, что та лжет. Лили смотрела на Джуди и потому не видела появившегося в их взглядах выражения удивления и недоверия, свидетельствовавшего, что они не верят собственным ушам. Но Джуди-то все это видела. Она затаила дыхание, мечтая лишь о том, чтобы ни одна из них не раскрывала рта. Знали ли Пэйган и Кейт, кто был отцом ребенка? Или они догадывались? Не ляпнет ли кто-нибудь из них что-либо? И зачем только, черт возьми, она упомянула ночь под Валентинов день?! Только затем, чтобы ее рассказ звучал романтичнее, красивее, был бы более приемлем для Лили, чем грубая, безобразная правда? Надо защитить Лили, думала Джуди, яростно глядя на Максину, Пэйган и особенно Кейт, зеленые глаза которой были широко распахнуты от недоверия, а рот уже открывался, готовясь сказать что-то.
   Кейт хорошо помнила бал, который состоялся вечером в День святого Валентина, и ту ночь, когда она осталась у Ника и когда они прижимались друг к другу на его скрипящей металлической кровати. Кейт давно уже убедила себя в том, что ей не из-за чего чувствовать себя виноватой: она снова и снова напоминала себе о том, что Джуди не хотела Ника. Тем не менее Кейт очень бы не хотелось, чтобы Джуди как-то узнала, что она и Ник были – ну, на самом-то деле не были… Потому что как она тогда ни старалась, как ни целовала и ни ласкала его, как ни ободряла и ни настраивала, но у Ника так ничего и не получилось. Оба они тогда испытывали смущение и замешательство, оба старались как-то не говорить об этом, но Ник так и не возбудился.
   И Джуди просто не могла тогда провести эту ночь с Ником, потому что в его постели была в ту ночь Кейт. Так почему же Джуди сейчас солгала? Почему она назвала именно тот день? Может быть, она переспала с Ником в какой-то другой раз?
   Нет, Кейт так не думала. Хотя после того случая она с Ником ни разу даже не целовалась, и хотя Кейт предполагала, что Ник чувствует себя виноватым, что его вера в себя подорвана, и хотя ни один из них никогда больше не вспоминал о событиях той ночи, после всего происшедшего Ник сделал Кейт своим самым доверенным другом. Он вываливал на нее все свои надежды, сомнения, тоску и устремления – все то, что Джуди, как человек более рассудительный, отказывалась принимать всерьез.
   Кейт понятия не имела, кто был тогда любовником Джуди; но она была твердо уверена, что Ник им не был.
   Глаза Максины тоже удивленно раскрылись от слов Джуди. Она знала, что Джуди солгала, и не могла взять в толк, почему Джуди пошла на это в столь важном вопросе. Максина очень хорошо помнила тот летний день, когда мать Ника в их желтой детской в «Шато де Шазалль» совершенно ясно сказала ей, что в результате свинки, осложненной воспалением яичек, Ник никогда не сможет иметь детей.
   Нет, безусловно, это не мог быть Ник, подумала Максина. Она, однако, не собиралась давать понять Джуди, будто не поверила ее словам. В конце концов, Джуди на протяжении двадцати пяти с лишним лет была ее подругой. Джуди пришла в голову мысль превратить шато Максины в дом-музей, и именно она организовала рекламную поездку Максины по Америке. Было бы глупо и опрометчиво показывать Джуди, решила Максина, что она не верит ее рассказу.
   Максина понимала также, что, как бы она ни старалась, она никогда не сможет полюбить Лили. Она никогда не сможет забыть ту ужасную сцену в оранжерее, из-за ее обожаемого сына. Но ради Джуди она никогда и ни за что не обнаружит своих подлинных чувств. Поэтому Максина повернулась к Лили, улыбнулась ей и сквозь зубы, но ласково произнесла:
   – Дорогая моя, вы нашли не только свою мать, но сразу целую семью. Мы, конечно, все очень удивлены. Но мы и очень, очень счастливы, что вы нашлись.
   Лили была тоже удивлена. Она вдруг ощутила тепло необыкновенного, всеобъемлющего счастья. Поразительно, но за двадцать минут произошло что-то такое, чего, как она полагала, не могло бы случиться и за двадцать лет. До Лили вдруг дошел глубочайший смысл и верность слов, сказанных Максиной: она тоже почувствовала себя частью этой теплой и очень тесно сплоченной женской компании. Всего лишь двадцать минут назад у Лили еще не было матери. Теперь же она впервые в жизни почувствовала, что у нее появились сразу четыре надежные подруги.
   Джуди испытывала усталость и опустошенность. Всего за сутки жизнь ее изменилась самым решительным образом. Ей все еще было трудно осознать, что ее давным-давно похороненная и оплаканная дочь оказалась жива, что у нее и в самом деле есть дочь. На протяжении очень многих лет Джуди, в общем-то, везло, и у нее были и успех, и известность, и деньги, и любовь. Не было только того, чего ожидают и на что надеются большинство женщин – мужа и ребенка. Сейчас она вдруг поняла, что теперь у нее может появиться и то и другое. Гриффин был свободен и мог на ней жениться; больше того, он хотел на ней жениться, а именно это было для Джуди самым главным, именно это значило для нее больше всего. К ее удивлению, однако, слабый голосок где-то в глубине сознания в последнее время постоянно нашептывал ей: «Что ты выигрываешь, выходя замуж за Гриффина? Он постоянно обманывал свою жену. Забудь о причинах, по которым он это делал, подумай о самом факте. На протяжении многих лет Гриффин жил, постоянно обманывая жену. Неважно почему: пусть он чувствовал, что попал в ловушку, пусть она ему надоела, пусть он был чем-то обижен или даже ему чего-то не хватало. Но у Гриффина выработалась привычка обманывать жену. Так зачем рисковать и становиться его женой? Почему просто не продолжать нынешние отношения, которые вот уже столько лет не испытывают никаких потрясений?»
   Еще только вчера Джуди, наверное, обеими руками ухватилась бы за возможность подкрепить взаимную любовь и поддержку традиционными законами общества. Но сегодня… да еще так неожиданно… Джуди вдруг обнаружила, что в ее жизни появилась гораздо более сильная привязанность: у нее теперь снова был ее ребенок.
   Джуди встала и пошла навстречу дочери, лицо ее было все еще напряженным, но на нем уже появилась улыбка.
   – Но… но… это же невозможно, невозможно… – выпалила вдруг, не подумав, Пэйган.
   Она оборвала фразу на середине, увидев, что на лице Лили появилось изумление, а Джуди яростно засверкала на нее своими ярко-голубыми глазами. Пэйган, отлично помнившая, что у Ника были тоже голубые глаза, повернулась и посмотрела прямо в глаза Лили – большие, слегка раскосые, бархатисто-карие.
   Всматриваясь в эти глаза, Пэйган вспоминала то, что ей много лет тому назад, когда она только-только обнаружила, что беременна, рассказывал муж. Она тогда сказала Кристоферу, что хочет девочку с большими карими глазами, а муж ей ответил: «Ну, такой у тебя, дорогая, никогда не будет».
   И он тогда объяснил, что цвет глаз ребенка зависит от того, какие группы генов были у родителей. У двух голубоглазых людей не может родиться ребенок с карими глазами. Он это утверждал совершенно категорически.
   Пэйган снова повернулась и посмотрела вначале в ярко-голубые глаза Джуди, а потом на Лили. Почему, черт возьми, Джуди лжет? Какая для этого может быть причина?
   Пэйган замолкла всего лишь на пару секунд, пока эти мысли молниями проносились в ее сознании; но Максине хватило этого времени, чтобы выпрямиться и резко бросить:
   – Вспомни, Пэйган, – в болезни и в грехе!
   – Но… но… – Пэйган оборвала фразу, сообразив: ей только что напомнили, что она клялась поддерживать Джуди во всем и всегда. Что же такое она хотела сказать? Ах да! Пэйган сияющими глазами посмотрела на Лили и договорила: – Для нас всех было бы невозможно забыть вашего отца, Лили.
   И по крайней мере это было правдой.

Эпилог

LACE – кружево, тонкая декоративная ткань, связываемая или сплетаемая в одной плоскости в виде различных фигур, орнаментов, рисунков и т. п.; толстая нить, шнурок и тесьма, продеваемые в отверстия для шнуровки или украшения.
ТО LACE – украшать или отделывать кружевом; шнуровать, затягивать шнуровку; придавать силу духа, напористость, энергию, решимость; сплетать (пальцы, рисунок и т. п.); переплетать(ся), сплетать(ся), соединять(ся), чередоваться); запутываться, закручиваться, скручиваться; смешивать, сливать, соединять воедино каким-либо причудливым образом; перемежать, разнообразить чем– или как-либо нечто привычное, установившееся; видоизменять устоявшееся.

Ширли Конран Кружево. Дорога к дому